Сборник "Собрания сочинений". Компиляция. Книги 1-12 [Еремей Иудович Парнов] (fb2) читать онлайн

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том первый}

Под знаком кольца

Авторское вступление таит в себе множество подводных камней. Никогда не знаешь, какой из них пропорет днище лодчонки, которую ты самонадеянно погнал в открытое море, вместо того чтобы осмотрительно держаться в виду берега. Здесь многое зависит от первой фразы. Упаси Боже начать с личного местоимения. Тут же коварное течение увлечет в такую даль, что и подумать страшно. В лучшем случае получится исповедь, о которой никто не просил, не слишком искренняя к тому же. О панегирике в честь собственной персоны и говорить не приходится: самое последнее дело. Проторенный фарватер биографической хронологии тоже не сулит ничего хорошего. Начинать с отдаленных предков, как это было во времена оны, в наше время смешно. Тем более, если они не записаны в «Бархатную» родословную книгу, а если записаны, все равно никто не поверит. Еще более дурацкая ситуация может сложиться, коли угораздит — бывали такие случаи! — назвать родильный дом, в коем выпало несчастье появиться на свет. Лучше уж вспомнить о родной школе. По крайней мере можно пококетничать по поводу двоек за поведение. Дескать, такой был хулиган, а что вышло! Вышло собрание сочинений, к которому твои мерзкие выходки не имеют никакого отношения. Это этап, если не итог, жизни. От него и надо танцевать.

Впрочем, все связано в этом мире, абсолютно все. Тем не менее мне кажется не совсем достойным говорить о себе, перечисляя удачи и промахи, от которых некуда деться. Так о чем же тогда говорить? О чем?!

Пожалуй, следует позаботиться о формальной стороне дела. Чувство стиля подсказывает, что сюжет придется закольцевать, а раз так, то нужно подумать не столько о начале, сколько о конце. Выйти бывает много труднее, чем войти. Тем и славно кольцо, что в нем, как поется в песне, нет ни конца, ни начала.

Однажды Иван Антонович Ефремов — это было уже незадолго до его смерти — подарил мне зеленый от патины обломок буддийской статуи. Он нашел кисть неведомого божества в гобийской пустыне среди раскаленного бурого щебня. Тонкие бронзовые пальцы, соединясь в кольцо, образовали знак, символизирующий неразрывность причин и следствий.

Благодарная память очень вовремя воскресила давнишний эпизод. Во-первых, представилась возможность помянуть добрым словом учителя, во-вторых, кольцо — универсальная эмблема, способная объять самые разнородные элементы действительности, облегчив тем самым неблагодарную задачу говорить о себе.

Это и знак буддийского закона, и «врата рождения» даосов, и змей алхимиков, олицетворяющий тайну и чудеса превращений, творящая пустота индуистского космоса и физический вакуум, насыщенный нерожденной материей и полями.

Чарлз Сноу когда-то вызвал сенсацию, заявив, что культура окончательно разделилась на естественно-научную и гуманитарную. Видимо, так оно и есть, но для меня они неотделимы друг от друга, и графическим выражением этого единства и взаимоперетекания тоже может служить кольцо, объявшее столь притягательные для меня предметы.

Я благодарен судьбе за то, что, стремясь к искусству, получил тем не менее техническое образование и двенадцать лет проработал в науке как экспериментатор и как теоретик.

Физика и физическая химия дали главное: понимание мироустройства на всех его уровнях. От элементарной частицы до метагалактики, которые, не исключено, тоже смыкаются в бесконечный круг, ибо рождены из единой точки.

Едва ли есть смысл пересказывать содержание романов и повестей, включенных в данное собрание. И уж тем более пытаться их как-то анализировать, истолковывать или перетолковывать. Пусть этим занимаются критики и литературоведы, если, конечно, готовы оказать подобную честь. Еще более странно выглядела бы попытка затронуть вещи, которые по тем или иным причинам остались «за бортом».

Пожалуй, если о чем-то и стоит поговорить, так это жанровые различия и, главное, тенденции, что обусловили тот или иной выбор. Порой такое выходило случайно, порой преднамеренно, но всякий раз где-то за горизонтом маячила заведомо недостижимая сверхзадача. Оглядываясь назад, я вижу теперь, что продвигался — хорошо, если так! — не по прямой, а своего рода витками. Остается только надеяться, что это был путь по спирали, а не гонки в замкнутом круге. Начав с научно-художественной литературы, я довольно плавно перешел к научной фантастике, затем увлекся историей, а когда жизнь позволила собственными глазами увидеть священные камни — древней и древнейшей историей. Затем произошел качественный, опять-таки надеюсь, скачок, и после двенадцати лет перерыва — универсальное, зодиакальное, священное число — фантастика вновь завладела моими помыслами. Но на ином уже уровне. Оставаясь в основе научной, она претерпела нечто вроде алхимической трансмутации. В неразрывном единстве мира и человека на первое место вышла душа человека. Алхимия здесь всего лишь метафора. Стремясь к совершенству и совсем не обязательно достигая его, писатель, подобно искателю философского камня, тоже испытывает известные превращения. Можно возразить, что мудрствование тут не уместно, и единственным движителем перемен является сама жизнь. Пожалуй, я соглашусь с этим, хотя не все так просто.

Какие вещи считать как бы этапными? Право, не знаю. Из потока строк, как и из потока жизни, трудно вырвать что-либо, не нарушив общей взаимосвязи. Тем не менее все же решусь разбить витки на отдельные отрезки. В названной выше последовательности от науки к фантастике, в которой физика, говоря обобщенно, отошла на задний план, а архетип, вместе с коллективным бессознательным (по Юнгу), как бы дал ключ, возможно, мнимый, к тайнам пространства и времени.

Вот нужное слово: тайна! Она-то и влекла меня с самого детства. Даже названия книг, посвященных исследованию основ мироздания, несут на себе фрейдистский отпечаток неутоленного доселе стремления приподнять покрывало Исиды.

«Окно в антимир», «Дальний поиск», «На перекрестке бесконечностей». Мы и вправду стоим на таком перекрестке. Дороги в бесконечно малое и бесконечно большое проходят через мозг, который тщится понять, и сердце, что предчувствует зов запредельности, откликаясь на ритмы Вселенной.

Из романов начальной (шестидесятые годы) поры, совпавшей с расцветом запретной прежде фантастики, я бы назвал «Душу Мира» и «Море Дирака». Рассказы — не в счет, хотя в ряде случаев они и предвосхитили открытия в разных областях науки и техники. Нейтронную бомбу, например. Впрочем, «открытия» слишком сильно сказано. Речь, само собой, идет об идеях. Это единственное, на что способна в этом плане литература.

Прежде чем двинуться далее, следует особо сказать о путешествиях, хотя в полном смысле слова их было не так уж много: Вьетнам, Лаос, Гималаи, Монголия и дальнее плавание через Средиземное море в Атлантику. Остальное скорее подпадает под категорию поездок, хотя порой достаточно одного мгновения, одного беглого взгляда, чтобы увидеть и понять нечто важное, пусть для тебя одного, из чего и произрастет потом волшебная кристаллизация. Нам не дано предугадать, скажу перефразируя Тютчева, в какие формы она отольется.

Все же мне удалось побывать в тех местах, где возникли главные центры древних цивилизаций, но прошло тридцать лет, прежде чем я смог четко сформулировать мучавшую меня с детства интуитивную догадку об изначальном единстве религий и искусства. Книга «Кольцо Змея» потребовала еще нескольких лет. Как странно! Я писал о гибели Трои и Теночтитлана, Крита и Ниневии, Вавилона и Хатусаса, а под ногами шаталась земля. На глазах рушилась последняя империя. Географические пункты, где создавались ключевые главы, превращались в заграницу. Как иначе могу я назвать Дубулты или Пицунду, которые почитал своими, любимыми, где так хорошо и спокойно работалось? Географические пункты.

Впрочем, я забегаю вперед. Или, может, это витки накладываются один на другой?

Журналистские поездки по Средней Азии сублимировались в повесть о средневековом властителе-астрономе Улугбеке («Атлас Гуратона»), Вьетнам, где я был корреспондентом на трех войнах, тоже заставил дать крен в прошлое, хотя и не столь давнее (роман «Красный бамбук — Черный океан»). В газеты, командировавшие меня, отписывался, как положено, самыми свежими впечатлениями, а душу тянуло к истокам: повесть об открытии загадочного Тибета «Бронзовая улыбка». Прямым откликом на увиденное, продуманное и в какой-то мере выстраданное стала книга «Боги лотоса», жанр которой определить не берусь. Философские эссе, основанные на непосредственных наблюдениях путешественника? Скорее благодарная дань судьбе, позволившей пройти путями Будды и его учеников. Ничто, даже книги, которым я обязан практически всем, не может заменить личную причастность к месту, отмеченному следами великих учителей человечества. Земля, небо, светила — сама природа одухотворяет высокие истины, запечатленные в знаках письма. Тем более что, как говорится, свято место пусто не бывает. Встречи с Четырнадцатым далай-ламой Тибета, с Кумари — непальской девочкой, возведенной в ранг «живой богини», мудрецами и йогическими подвижниками Индии дали мне новое понимание той реальности, что нам дано ощутить на краткий срок пребывания на Земле. Так называемая «парадоксальная буддистская логика» позволила приподняться над усвоенными с институтской скамьи догматами насчет «борьбы противоречий» и увидеть их действительное «единство». Кто виноват, что, как сказал Маяковский, «мы диалектику учили не по Гегелю»? Жаль, что не по Гегелю, но ведь и Гегель не знал такой, к примеру, системы как «Навьяньяя».

В древнем памятнике «Ямато-моногатари», то есть Японских сказаниях, мне запомнилась одна танка, долго тревожившая воображение неуловимой логической игрой:

Поэтичность, проникновенная грусть — это было на поверхности и не требовало никакой расшифровки. И все же оставалось нечто такое, что никак не укладывалось в слова. Я обратился к приятелю-японисту, который растолковал игру омонимов: ми-во на-гу — «броситься в воду» и «умереть», укими — «бренное тело» и «всплывающее, плывущее на поверхности воды тело». Смысл определенно углубился, подобно свече, отражающейся в супротивно поставленных зеркалах, но тайна так и осталась несказанной.

Слитность объекта с субъектом — вот то главное, что отличает миросозерцание Востока. Именно здесь скрыта тайна его очарования, равно как и ключ к подтексту, без которого едва ли возможно постигнуть глубинную суть и философии, и литературы. Впрочем, есть еще и особая, в чем-то приближающаяся к алгебраической, логика, которую вполне заслуженно именуют парадоксальной. Свободно оперируя привычными для западною сознания полярностями, она как бы приподнимается над ограниченностью «да» и «нет», проскальзывая сквозь дискретные ячейки утверждений-отрицаний, словно вода, не теряющая своей текучей сплошности.

Вот характерный пример, взятый из сутр «Праджняпарамиты», написанных в конце третьего века н. э. в Индии: «Когда Будда проповедовал о скоплении пылинок, то это были не пылинки. Это и называют скоплением пылинок».

Как тут не вспомнить, что слово изреченное — есть ложь? А если и не ложь в прямом, точнее, примитивном смысле, то по крайней мере и не истина. Ибо всякое описание расходится с реальностью, так как язык оперирует лишь «ярлыками, надетыми на реальность». Считается, что подобная логика — не формальная и не диалектическая — опирается на философское понятие пустоты — «шуньяты».

Не вдаваясь в метафизические тонкости, я все же рискну поспорить по поводу ее «недиалектичности». Трудно не увидеть, что выстраивается характерная триада из утверждения, отрицания и некого возвращения к изначальному утверждению, но как бы уже обогащенному попыткой ниспровержения. На мой взгляд, это не только оригинальный, но и весьма многообещающий метод анализа.

На конгрессе Пен-клуба в Бледе (Словения), темой которого была извечная проблема «Правда истории и правда искусства», я попробовал построить выступление на фигурах парадоксальной логики.

Правда истории — правда искусства. Противоречие как будто бы заложено здесь уже в основе. История принадлежит прошлому, искусство, подлинное искусство, всегда современно.

Значит — две правды? Притом разные?

Но кто может отнять у капризной музы истории Клио право быть современной? Напротив, ее постоянно подновляют и подправляют. Ей то тут, то там накладывают самый модный макияж. Вспомним Джорджа Орвелла: «Кто конструирует прошлое, тот конструирует настоящее, кто конструирует настоящее, тот конструирует будущее».

Это одна, крайняя сторона. Но есть и другая. «Кто не заботится о будущем, тот уже потерял настоящее». Как автор научно-фантастических романов, я знаю цену этой нестареющей истине древних римлян. Но как писатель-историк, всегда помню об условности временных разделений. О стойкости идей, порой порочных и диких, проникающих в самую лучезарную действительность из обветшалых гробов.

В романе «Клочья тьмы на игле времени» была сделана попытка соединить научную фантастику с исторической прозой. Хотелось попытаться взглянуть на прошлое как бы из далекого будущего. Обнаружить сходные элементы, будь то идеология, пропаганда, ритуал, в самых различных эпохах.

Как иначе можно было обнажить корни фашизма, выявить его живучие ростки? Так от научной фантастики я пришел к историческому роману. И этот полет, это путешествие в катакомбах истории нравится мне все больше и больше. Следы минувшего неожиданно проступили даже на шумных улицах современных городов мира, как путеводные знаки.

И здесь рубежным видится мне роман «Ларец Марии Медичи», за которым через неравные промежутки времени последовали «Третий глаз Шивы» и «Мальтийский жезл», объединенные в трилогию не столько сквозным героем, вернее, героями — детективом Люсиным и писателем-историком Березовским, сколько общим методом внедрения исторических ретроспекций.

Писатель всегда останется писателем. Даже если он работает как археолог, историк. Вольно или невольно он ищет свою правду, а не правду истории. Надо ли бояться, что эта сугубо личная правда более субъективна, чем некая всеобщая? Я вообще сильно сомневаюсь в существовании универсальной исторической истины. В странах Востока на Чингисхана смотрят иначе, чем в Европе. Впрочем, и на Востоке едва ли найдется общая точка зрения. У правнуков лихих конников завоевателя мира одна память, у правнуков его жертв — другая. Нет и не может быть единого взгляда, к примеру, на образ Наполеона. Даже в русской литературе легко обнаружить различные нюансы. Скажем, почти апологетический, невзирая на «Бородино», у Лермонтова и уничижительный у Льва Толстого.

История — это не только холодный мрамор мавзолеев и горькое молчание руин. Для жаждущих реванша, ее отгремевшие битвы еще продолжаются. Более того: исход этих битв, зафиксированный в хрониках, для них вовсе не окончателен.

После страшной войны, опалившей детство моего поколения, после Нюрнбергского трибунала, многие полагали, что фашизм окончательно и бесповоротно похоронен. Прекраснодушные мечты! Действительность обернулась много сложнее. Человеконенавистническая идеология, мрачная символика фашизма оказались весьма привлекательными и в лагере побежденных, и в лагере победителей. Это серьезный урок на будущее. Урок политический и урок исторический. Не усвоив его, едва ли возможно говорить о какой-то универсальной исторической правде. В глазах мира Иван Грозный — изувер, а его опричники — шайка палачей, но Сталин возвеличивал царя-садиста, воевавшего собственные города, а «кромешников» называл «прогрессивным воинством». Впрочем, и сам генералиссимус не избежал столь же полярных оценок своей многогранной деятельности.

История — непрерывный процесс. Прошлое, настоящее и будущее взаимообусловлены и взаимозависимы. Понять столь простой философский урок легко. Но для писателя мало только понять. Нужно выстрадать, переболеть, научиться «жить» во всех временах.

Этапами такого ученичества, или, лучше, работы — я как-то стесняюсь употреблять слово «творчество» по отношению к себе — стали исторические романы и повести, приуроченные к переломным эпохам: «Под ливнем багряным» — XIV в., «Витязь чести» — революция 1848 г. в Европе, «Посевы бури» — Россия 1905 г., «Заговор против маршалов» — период репрессий тридцатых годов, «Секретный узник» — времена нацистского рейха.

Академической чистоты жанра я не придерживался сознательно. Перефразируя опять-таки популярную формулу прежних лет, насчет такой-то по форме и такой-то по содержанию, могу сказать, что терпкое вино истории разлито в нестандартную стеклотару остросюжетного романа, порой авантюрного, порой детективного, а то и вовсе политического детектива, как уже названный «Заговор против маршалов». Мне хотелось не только приподнять занавес тайны, окутывающий одно из самых чудовищных преступлений Сталина, когда перед самой войной НКВД совместно с гитлеровской секретной службой СД были уничтожены руководящие кадры Красной Армии, но и выявить сходство обеих тоталитарных систем.

Я всегда писал только о том, что мне интересно, полагая при этом, возможно самонадеянно, что этот интерес «открывателя неизведанного» как-то передается читателю. Что же касается формы, то я по-прежнему убежден в том, что даже самый сенсационный материал требует завлекательного сюжета, и старался выстроить его на нескольких этажах, в расчете на разные степени восприятия. Отсюда известная зашифрованность некоторых книг на глубинных ярусах. Судя по письмам, которые приходили из самых неожиданных мест, грех жаловаться на непонимание. Наш благодарный читатель недавних лет ухитрялся вылавливать между строк даже то, что проглядела цензура, столь чуткая на всяческие аллюзии и «переклички эпох».

Особенно ярко это проявилось с выходом в свет «Трона Люцифера» — довольно объемистой работы, посвященной объективному исследованию магии, астрологии, алхимии, кабалы, тайных обществ — короче говоря, всех тех явлений, которые зрели в обществе, — и вызрели, как это мы видим, — но считались абсолютным табу.

У Поля Валери мне встретилось следующее признание: «Я мыслю, как самый трезвый рационалист, но чувствую, как мистик». Рискну отнести это отчасти и к себе. Эзотеризм пронизывает всю нашу культуру. Без него нельзя по-настоящему понять историю и искусство. Дата написания картин Боттичелли, например, астрологически зашифрована расстановкой персонажей. Но это не значит, что нужно кидаться головой в омут первобытной дикости.

Сон разума, как известно, порождает чудовищ. Ничто так не способствует иррациональности мышления, как намеренно ограниченная, а уж тем более искаженная информация. И прежде всего в сфере истории, особенно чувствительной к мифологизации. Здесь одинаково опасны всякого рода перелицовки, искажения, недомолвки.

У всякого культа есть две стороны: прагматическая и мифологическая. И проявляются они в самых причудливых сочетаниях. Порой на передний план выступает беспощадный, отчужденный от человека расчет, порой мерещится нечто вовсе запредельное. Диалектически противостоя голому, зачастую циничному практицизму, иррационализм как раз и олицетворяет его сокровенный смысл. Это сродни «бинарной логике», столь характерной для первобытного мифологического сознания. Ад и рай, свобода и рабство, враг и низведанный до послушного винтика единомышленник, светлая правда и черная, как ночь, клевета — вне подобных противостояний нельзя постичь отработанную в веках технологию, превращающую народ в экзальтированную толпу. Без истерии восторга и ненависти, без всеобщей подозрительности, заставляющей в каждом видеть скрытого носителя сатанинской силы, дает сбои даже цепной механизм террора. И это, пожалуй, главный урок, который преподносит история.

Но возникает неизбежный вопрос. Способно ли человечество учиться на собственных ошибках? Ответ подсказывает уже сама наша природа. Последовательно проходя в материнском чреве все стадии эволюции, мы словно бы повторяем грандиозную мистерию жизни. За считанные месяцы пробегаем невообразимую дистанцию в сотни миллионов лет, заботливо освобожденную от тупиков и ответвлений слепого отбора, яростной конкурентной борьбы. Обретя затем отдельность самостоятельного существа и постигая великое таинство речи, каждый из нас как бы проигрывает сценарий становления человека как вида. Неудивительно, что и каждое новое поколение стремится набить на заезженных колдобинах собственные шишки. Прав Бернард Шоу: история учит только тому, что ничему не учит.

Обращая свой взор назад, мы зачастую пытаемся развеять нынешние тревоги. В прошлом уже ничего нельзя изменить. Лишь будущее, пока не сделан действительно роковой шаг, остается открытым. Поэтому едва ли разумно прыгать по вчерашним выбоинам, да еще и с завязанными глазами.

Верно, верно заметил Конфуций: «Народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию». Зато знание можно закрыть, а заодно и перекроить мозги, сделав их невосприимчивыми к адекватному отражению действительности. Без него, адекватного, нет понимания, нет чувства личной ответственности и собственного достоинства. И совести в конечном счете тоже. Мы несем в глубинах своего подсознания все ужасы дремучей архаики.

Ни атомная энергия, ни генная инженерия не смогут обуздать спящих чудовищ, что готовы вырваться на свободу под рев озверелой толпы. Между тем, на глазах одного поколения человечество превратилось в космический фактор. С полным на то основанием мы говорим о глобальном влиянии техносферы, о сфере разума — ноосфере, изначально отвергающей все, что способствует разъединению людей. В том числе предрассудки: религиозные, расовые, национальные. Альтернативы этому общемировому процессу нет. От него в конечном итоге зависит наше выживание. Познать, а следовательно, и преодолеть устойчивые стереотипы прасознания в сущности заставляет сама жизнь. Глобальный характер ее мегапроблем, несовместим с любым групповым или узконационалистическим подходом.

И здесь особенно важно помнить, что в борьбе за чистоту разума нет и не может быть раз и навсегда завоеванных рубежей. Каждому новому поколению предстоит мысленно оценить пройденный путь и сделать свои собственные выводы. Это необходимая ступень становления.

Кто мы? Откуда? Куда идем?

Мы не ищем ответов.

Бросая зерно в борозду, не задумываемся над тем непреложным и одновременно удивительным фактом, что работаем на будущее. Суматоха буден, их нервный ритм не очень-то способствуют философским раздумьям над конечным смыслом каждодневных усилий.

Будущее всегда считалось прерогативой пророков, оракулов и астрологов. Наш век добавил к этому списку футурологов, прогнозистов и авторов научной фантастики. Футурология потерпела очевидное фиаско. О прогностическом даре нынешних аналитиков предоставляю судить телезрителям. Равно как и об астрологических экзерсисах, что предписывают всем Львам успех в деловых переговорах во вторник и транспортные осложнения всем Девам — на ближайшую среду.

Поэтому обратимся к фантастике — научной и мифопоэтической. Скорее неявно, нежели узаконено, обе эти ветви во многом определяют уровень и качество нашего менталитета. Как Джэкил и Хайд в одноименной повести Стивенсона в едином лице. Как правое и левое полушария мозга.

В идеале фантастика представляет собой некий синтетический метод познания, открывающий неизвестные ранее стороны бытия. Не случайно видный футуролог Роберт Юнг отдал пальму первенства в разработке прогнозов не логическому мышлению и даже не критическому исследованию имеющихся данных, а творческому воображению. «Оно характеризует эпоху, — говорит он в работе «Роль воображения в исследовании будущего», — и очень часто выводит ум за пределы противоречий, которые характеризовали прошлое и представлялись неразрешимыми».

Питаясь живительным соком научных идей, фантастика не перестает быть искусством. В отличие от науки, которая неудержимо ветвится, образуя все новые ячейки узкой специализации, научная фантастика всякий раз стремится создать целостную картину мира.

Палитра идей, обгоняющих время, исследование социальных моделей, блистающие солнца утопических миров и мрачные пророчества грядущих опасностей — все это разные лики изменчивой музы. Мгновенные черты, по которым едва ли возможно судить о всем облике. Как незаметно, как естественно просто перетекает она в реальность. «Космический корабль», «космонавт», «космический скафандр», «невесомость» — эти знакомые всем термины подарила научная фантастика. После полета Юрия Гагарина они вошли и в язык науки, и в повседневный обиходный язык.

Фантасты предсказали спутник связи и голографию, атомную бомбу и лазер, подводные аппараты и алмазы в Якутии. Оглядываясь на пройденное, могу добавить генную инженерию, частицы со скрытой массой, вакуумный компьютер и, разумеется, нейтронную бомбу, опередившую реальность на двенадцать лет.

Роль фантастики в современном, бурно развивающемся мире трудно переоценить. Только одно то, что она подготавливает общественное мнение к вторжению в жизнь очередных научно-технических новинок, делает ее незаменимой. Именно благодаря усилиям поколений фантастов человечество приняло как нечто давно ожидаемое и первый искусственный спутник, и первый орбитальный полет, и высадку на Луне.

Психологически мы давно готовы лететь к Марсу и в принципе ничего не имеем против полетов к звездам, что едва ли возможно в обозримом будущем.

Для меня наиболее заманчивой в научной фантастике была возможность выразить невыразимое. Через образ, через метафору, наконец, через символ попытаться перешагнуть барьеры, которые принципиально — таковы законы природы — нельзя одолеть. Вот, на мой взгляд, наиболее типичный пример.

Согласно современным космогоническим представлениям, наша Вселенная переживает процесс бурного расширения из сверхплотной точки, в которой вещество-поле равно как и пространство-время пребывали в некоем невыразимом даже языком математики единстве. Можно ли заглянуть за эту постоянно убегающую от наблюдателя границу? Очевидно, нельзя, потому что, согласно теории относительности, никакой обладающий конечной массой объект не может двигаться со скоростью света. Но на то и существует научная фантастика, чтобы нарушать, причем совершенно осознанно, если этого требует развитие темы, любые запреты науки. Так родился рассказ «De profundis» («Из бездны»), в котором космонавт «прыгает» через барьер, вырывается за «край» расширяющейся Вселенной. И там, где безраздельно властвует — вне времени и пространства — непредставимое ничто, продолжает работать человеческая мысль. Жажда познания, вечно живущая в человеческом сердце, не может смириться даже с налагаемыми неумолимыми уравнениями «табу», представлялась мне неизмеримо важнее спора с прописными истинами науки.

Такого же рода мысленный эксперимент был поставлен и в повести «Уравнение с Бледного Нептуна», научно-фантастический фундамент которой базировался на идее все того же кольца — алхимического змея, кусающего собственный хвост. Герою повести удается проникнуть в область ультрамалых ячеек или, говоря иначе, перепрыгнуть барьер субквантового микромира. Но дверь, ведущая к конечным основам материи, меньшим самых маленьких элементарных частиц, неожиданно распахнулась в бесконечность Вселенной. В распределении микроточек, вспыхнувших на экране прибора, возникли знакомые очертания галактик. Я избегаю здесь разговора о сюжетных перипетиях, нарочито сосредотачиваясь на проблемной стороне, ибо без философского осмысления научно-фантастического субстрата любые острые ситуации уподобятся прыжкам в безвоздушном пространстве.

Идея повести отталкивалась от тривиальных представлений о бесконечности: бесконечности космоса и бесконечности микромира, объединенных, однако, скоростью света. Применяя слово «бесконечность» к элементарной частице и Вселенной, мы как бы лишний раз подчеркиваем их диалектическое единство. В нем выражено то общее, что заставляет нас располагать атомы и галактики на одной прямой — от меньших размеров к большим, — и так в обе стороны, пока не откажет воображение, пока не взбунтуется заведомо ограниченное мышление. В нашем представлении, таким образом, большое как бы убегает от малого, бесконечность «Микро» расходится с бесконечностью «Мего». Но в природе микрокосмос непрерывно и повсеместно присутствует в макрокосмосе. Природа едина И целостна. Почему же в таком случае не задаться вопросом о месте, или, быть может, о моменте, где обе великие бесконечности сливаются воедино?

О том, что такой вопрос, вполне уместный в научной фантастике, отнюдь не бесплоден и для науки, свидетельствовало позднейшее развитие естественно-философской мысли. Мне было приятно узнать из работы академика М. А. Маркова о том, что математически Вселенную в ряде случаев можно моделировать с помощью… элементарной частицы.

Короче говоря, древний змей так или иначе, но все же замкнул свое великое кольцо.

Еще более сложный мысленный эксперимент был проделан в повести, декларативно озаглавленной «Сфера Шварцшильда». Декларативно потому, что речь идет о реальном астрофизическом термине, которым описывается граница гравитационного коллапса — сжатия звезды. Абстрагируясь от неумолимого факта, что людям никогда не удастся не то что попасть внутрь подобной сферы, но даже приблизиться к границам переживающей катастрофическое сжатие звезды, представлялось все же интересным поставить подобный вопрос. Сможет ли человеческая мысль осознать невероятную ситуацию, когда вся вечность — от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего — умещается в неизмеримо коротком миге? Когда прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино? Когда различия между ними перестают существовать?

Вопреки всем принципиальным невозможностям, хотелось дать утвердительный ответ, потому что я не знаю более величественного зеркала, чем Вселенная, где отражен лик человека-творца, человека-познавателя.

Тысячекратно прав был великий физик Макс фон Лауэ, сказавший, что «ничто так не волнует человечество, как свойства пространства и времени». Рискну добавить сюда, что только научная фантастика позволяет «одухотворить» столь будоражащие ум размышления об устройстве мироздания, привнести в них наглядный человеческий элемент.

То же можно сказать и о такой разновидности научной фантастики, как еще недавно столь популярный у нас «роман-предупреждение», повествующий о глобальных опасностях. Однако, если со времен Уэллса это были атомные катастрофы, межпланетные войны и тоталитарная диктатура, то ныне акценты сместились в сторону самой замшелой мистики и мрачной мифопоэтики, реанимированной реалиями смутного времени. Достаточно бросить взгляд на любой книжный развал, чтобы убедиться в том, что, казалось бы, навсегда забытое прошлое вновь дает о себе знать. Расхожая сентэнция об истории, которая повторяется в виде фарса, не лишена смысла, хотя этот фарс то и дело разыгрывается на сцене, залитой кровью.

Фантастика аккумулирует страхи и вожделения общества. Судя по чтиву, которое предложено ему на данном этапе, в общественном сознании происходят опасные подвижки. Особый смысл приобретает ныне предупреждение американского философа Сантаяны: «Тот, кто забывает об истории, обречен на ее повторение».

Так, словно бы помимо воли, меня «вынесло» на дугу фантастики «постисторического» этапа.

Небольшая, но все еще не отболевшая — такое редко бывает со мной — повесть «Проснись в Фамагусте» целиком построена на гималайском местном колорите. Она, таким образом, вобрала опыт, страдания и радость открытий, связанных с путешествиями в Непал и Ладакх, а также всяческими ориенталистскими разысканиями в музеях и монастырских библиотеках. Это было возвращение в лоно жанра, чьим несмываемым клеймом я все едино помечен в глазах общественного мнения. Но возвращение не с пустыми руками, пожалуй, даже и возрождение в определенном смысле. Выбирая героев, я осмысленно остановился на пифагорейской семерке. Зашвырнув их в заповедную долину где-то между Непалом и Бутаном, в затерянный мир, в котором непостижимым образом исполняются самые потаенные вожделения, я, признаюсь, преследовал цель, не обозначенную в фабуле. В явном виде по крайней мере. Завкафедрой марксизма-ленинизма откуда-то из Свердловска упрекнул меня в печати за нездоровый интерес к потустороннему и пессимистическую трактовку жизни и смерти. Я был польщен, ибо ставил перед собой куда более скромную задачу. Меня интересовала тайна сна, не раскрыв которую, мы никогда не поймем до конца тайну искусства.

Но это так, заметки на полях, между прочим…

Замысел возник случайно, словно со стороны, и долго созревал, ожидая воплощения в образах. Роман «Сны фараона» тоже пережил подобный инкубационный период, хотя здесь-то я точно знаю, откуда пришел первоначальный толчок.

В 1954 году в песках на плато Гизе, рядом с великой пирамидой, отрыли погребальную ладью фараона Хеопса, правившего в 2582–2551 годах до н. э. На таком же примерно весельном судне, выгнутом лунным серпом, мне выпало счастье пересечь Нил. С Востока на Запад. От Луксора, Города ста ворот, с его уникальным храмом Амона, в Долину Царей, в страну мертвых. Красноватая охра скал с фиолетовыми натеками марганцевых солей, бесплодный щебень, убийственный зной, тишина. На другом берегу пальмы, оживленные улицы, магазины, здесь — ни травинки, ни ветерка. Лишь куцые тени в ложбинах, где замурованы потаенные лазы в подземные усыпальницы фараонов. Точнее — были замурованы и завалены скальными обломками. Хитроумно устроенные, с ловушками и ложными ходами, но так и не уберегшие вечный сон богов. То, что не досталось грабителям, извлекли на свет божий археологи. Добыча, скажем прямо, превзошла самые смелые ожидания. Предметы, извлеченные из знаменитой гробницы Тутанхамона, заняли целый этаж в Каирском музее археологии. Семь саркофагов с мумией и всемирно знаменитой золотой маской были выставлены на всеобщее обозрение. Лишь восьмой, самый большой саркофаг остался здесь, в мертвой пустыне, в погребальной камере, заботливо оборудованной электропроводкой и чуткими приборами, регистрирующими температуру и влажность.

Нил у Луксора, где прежде были Фивы, столица Египта, не столь уж широк, и путешествие по воде заняло минут двадцать или того менее. Но ни временем, ни расстоянием не измерить дорогу в лабиринты небытия. Не месяц плывет по небесному Нилу, но корабль мертвых. Можно верить в загробное существование, можно не верить. Но нельзя не думать о тех, миллионах и миллионах, чьи скорбные мысли проследовали этим надмирным путем. Явственно ощущалось присутствие иной, эзотерической реальности, текущей, как бы параллельно нашему миру. Словом, я почти верил в существование Небесного Нила египетской мифологии. И даже видел его отражение в мутных струях великой реки. Это ощущение не оставляло меня в течение всей поездки. Временами казалось, что я угадал то, может быть, самое главное, что по сей день одухотворяет неповторимые творения жреческой мысли. С двойственным чувством смотрел я на запеленутые мумии, расписанные священными знаками вечной жизни. И на пустые саркофаги с иероглифами, обозначающими предметы заупокойного культа. Иные из них «читаются» без малейшего усилия. Не надо быть Шамполионом, чтобы понять значение такого, например, рисунка, как пара сандалий. Тутанхамона щедро снабдили обувью, как, впрочем, и всем прочим. Расшитые золотом и драгоценными камнями сандалии могли бы еще долго служить не одному поколению фараонов. И не в них суть. Подобно душе человека (ка, ба и прочие астральные двойники), иероглифы как бы отражают сущность вещей. Иначе зачем столь скрупулезное и реалистически точное дублирование? Ладьи и чаши, флакон с благовониями и опахала из павлиньих перьев, скамеечка для ног и колесница, копья, кинжалы — вся погребальная утварь повторена на внутренней поверхности саркофага. Словно реестр, предназначенный для потусторонней таможни. В навязчивом, почти маниакальном стремлении выразить в знаке любые, даже самые незначительные реалии бытия, возможно, и кроется уникальная особенность могучей культуры Египта. Запечатлеть предмет, охранить его магическим обрядом записи от всеобщего уничтожения — это ли не сверхзадача?

Остается лишь благодарно восхищаться тем немыслимым обстоятельством, что все так и сложилось, хотя и не совсем по воле бритоголовых жрецов. Немеркнущие краски по-прежнему ярко горят на неподвластной времени белизне алебастра. Бросив вызов времени, они по крайней мере здесь, в гробницах, обошли его неумолимые жернова.

Не оттого ли и жаль посмертно ограбленных фараонов? Их опеленутых мумий, выставленных на публичное обозрение, разлученных со скарабеями — ответчиками загробных путей. Но всего более — распечатанных погребальных камер, ибо душа, тень, двойник потомка Осириса мог длить свое призрачное существование только здесь, где все вещи стояли на предназначенных им местах, заколдованные от перемен священными письменами.

И ничто не уберегло: ни изощренная магия, ни маскировка, ни ложные камеры, ни обманные, никуда не ведущие коридоры. Из шестидесяти семи известных на сегодня захоронений только могила Тутанхамона дошла до наших времен в первозданной целостности. Грозные заклинания, стерегущие кладбищенский сон кобры, даже стометровая подчас глубина равно не устояли перед всепожирающим молохом алчности. Местные жители, впрочем, уверены, что в Долине Царей сохранилось еще много подземных склепов, забытых людьми, сокрытых камнем и временем, перемалывающим камни в песок.

Долгий спуск по каменным лестницам в подземный склеп. В электрическом освещении первозданной свежестью лучатся краски, что были погружены в непроглядную мглу три с лишним тысячи лет. Собственно, так и назначено было: оставаться во мгле до скончания мира, ибо тень усопшего бога не нуждается в свете. Она и так отыщет боевое оружие и знаки верховной власти, победную колесницу и выгнутую лунным серпом ладью, драгоценные кубки, ложа в виде гепардов и грифов, сундуки, черные ковчеги с золотыми змеями, алебастровые сосуды, леопардовую шкуру жреческого наряда, сиденья из красного дерева и слоновой кости, туалетный столик, посохи, трости, систры — короче все, вплоть до букетов цветов и яств для загробного пира. Иное зрение, иные чувства, иное пространство — время, втиснутое в скальную камеру. Здесь, Как в квартире Берлиоза, что распахнулась навстречу Вальпургиевой ночи, стены лишь внешняя видимость. Нам, покуда живущим, неe увидеть, как тени проходят сквозь толщу земли. Не подстеречь мгновения перемены в остановленном кадре. Обманчива неподвижность и безмолвие мнимо. Скарабеи на сердце мумии отвечают подземным судьям, только нам не дано услышать вопрос и отклик. Деревянные фигурки «ушебти» — «те, кто отвечают», мертвы для нашего зрения. Их уста неподвижны. Лишь золотые искры мерцают в черноте зрачков. Кощунственное вторжение электричества (кабель от щита тянется черной змеей вдоль магических росписей), противоестественное пересечение несопрягаемых миров.

Обо всем этом — увиденном, пережитом, осмысленном — я написал в книге «Кольца Змея», самой значительной по объему и, не скрою, близкой сердцу. Но мысль о душе — или частице души? — длящей призрачное существование в погребальной камере, не оставляла меня. Она тревожила воображение и крепла день ото дня, пока не попросилась на бумагу. Роман «Сны фараона» писался, словно под диктовку. Загробные миры египтян, ацтеков, хеттов, греков слились в единой проекции архетипа во вне. Остальное, как говорится, было делом техники. Уже закончив работу, я поймал Себя на мысли, что все еще ищу ответ на вопрос, поставленный в «Проснись в Фамагусте». Возможно, мне вообще не вырваться из этого беличьего колеса…

Не знаю, кому могут быть интересны подобные откровения. Остается лишь вновь повторить, что печатное слово живет самостоятельной жизнью. Меньше всего я хочу дать своего рода «путеводитель» по пронумерованным томикам и едва ли на такое способен.

Мысли по поводу. Объяснение побудительных причин.

В нижеследующем случае они — причины — предельно ясны.

Действие романа «Секта», в равной степени фантастического, детективного, мистического и сугубо злободневно реалистического происходит здесь и сейчас. Это отклик на гримасы современности.

Существуют индикаторные сигналы, которыми не стоит пренебрегать. Страх перед концом света, пожалуй, наиболее характерный признак. Если проследить резонансные пики болезни, то они неизбежно совпадают с переломными моментами. Так было в канун французской революции, так было в России после поражения революции 1905–1907 годов и перед семнадцатым годом, так было и в веймарской Германии. Сходство всем известных симптомов лишь увеличивает тревогу.

Нам ли не знать, как реализуются мифы! Жаль лишь, что подлинное знание — удел немногих. Если о кошмарной гекатомбе в Гайане успели основательно позабыть, то огонь, в котором заживо сгорели сектанты Кореша, всколыхнул всю Америку. До очередной сенсации, разумеется. И она не замедлила последовать: Белое братство у нас, «АУМ сенрике» у нас, у них и прежде всего в Японии.

Создается впечатление, что с приближением нового века, нового тысячелетия тем паче, миром вновь овладевает шизоидная лихорадка. Несмотря на всю условность календарных отметок, люди, сами того не сознавая, связывают со столь знаменательным рубежом не столько головокружительные надежды на перемены, сколько застарелые опасения.

Общий уровень иррациональности год от года растет. Всюду гадалки и невежественные даже в собственном ремесле астрологи, колдуны и шаманы, прозелиты традиционных культов и экзотические восточные гуру, хироманты, нумерологи и контактеры с «внеземным разумом» — словом, все, кто пророча неприятности ближним, с завидным оптимизмом взирают на собственное будущее. Чем сильнее скачки доллара на валютных торгах, тем вернее их личныйдоход. Вызывают духов, составляют гороскопы живых и усопших вождей, гадают по иероглифам древнекитайской «Книги перемен» и на кофейной гуще. В общественном сознании все это причудливо перемешивается, усугубляя и без того достаточно мрачный фон.

Поветрие, о котором ведется речь, называется хилиазмом (от греческого «тысяча»). Однако, оставаясь верными традиционной для медиков латыни, страх перед тысячелетием предпочтительнее назвать синдромом милленаризма. Боязнь тысячелетия — старая и хорошо изученная болезнь, хотя симптомы ее не отличаются постоянством. Вирулентная идея Страшного Суда проистекает непосредственно из «Откровения Иоанна Богослова». Подчас оно преподносит нам неожиданные сюрпризы. Марию Дэви Христос, например, или «Звезду Полынь», без которой не обошлась, наверное, ни одна публикация о Чернобыльской трагедии. Коль скоро все мы знаем теперь, что случилось после того как протрубил Третий Ангел, проследим по первоисточнику за дальнейшим развитием событий:

«И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.

И сказано было ей, чтобы не делала вреда твари земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.

И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них».

Каждый волен найти здесь желаемое сопоставление: СПИД или синтетический сверхнаркотик, синтезированный студентами-химиками в подвалах МГУ. Благо у подобной самодеятельности большое будущее. Возможны и другие варианты. Их так же легко обосновать, как и опровергнуть. Исполненные мрачной экспрессией образы, созданные на острове Патмос около 96-ю года, по-прежнему остаются в арсенале представлений. Опосредованно и прямо, то есть традиционно-мифологически. Проповеди секты Асахары или Белого братства, где евангельские мотивы эклектически смешаны с примитивно истолкованными догмами индуизма, могли найти отклик лишь в абсолютно стерильных мозгах, подготовленных, однако, к восприятию любых «чудес».

Связи мистического сектантства с политикой вполне традиционны. Из окрашенного кровавым отблеском тумана высвечиваются такие фигуры, как Алистер Кроули, «маг двадцатого века», провозгласивший себя «зверем Апокалипсиса». «Зверь», основавший «Орден восточного храма», стоял и у истоков мистики зарождавшегося нацизма.

Она культивировалась сперва в «Обществе Туле», получившем название от мифической колыбели «расы господ земли», затем получила возгонку в гиммлеровском «Аненербе», призванном развивать «немецкое родовое наследие». Не отличая научную гипотезу от фантастических спекуляций, интеллектуалы в эсэсовской униформе придавали исключительное значение поискам «вриля» — таинственной энергии, пронизывающей все мироздание. Едва ли английский писатель Бульвер-Литтон, автор фантастического романа «Грядущая раса», надеялся, что кто-то отнесется к его выдумке столь серьезно. Погромщикам с эмблемой мертвой головы, возомнившим себя «сверхчеловеками», «белокурыми бестиями», не терпелось утвердить себя не только над человечеством, но над временем и пространством.

Для этого и требовался мифический «вриль». С началом войны и вплоть до конца 1944 года «человеческий материал» для преступных опытов бесперебойно поступал из концлагерей.

Когда гитлеровцы еще только приступали к «очищению» района, отведенного для массового уничтожения народов, эсэсовский охранник объяснил одной польской женщине: «Вам тут нельзя оставаться. Здесь будет ад на Земле».

Дети атомного, компьютерного, ракетно-космического века, мы редко задумываемся о прошлом. Каждое новое поколение на скорую руку подводит итог тяжкому наследию предков, проникаясь наивным ощущением собственной исключительности. Сколько дураков сломали на этом себе шеи!

Мне думалось, что всякий раз я писал о разном, а на поверку оказалось все об одном. Но как многообразно оно, Единое!

Виртуальная реальность лишь еще одна его ипостась.

Что было, что есть и что будет? Я не гадаю на картах, но некая комбинация все же составилась. Нечто вроде трилогии без общих персонажей: «Сны фараона», «Секта» и «Бог паутины».

«Все во всем, — говорится в «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста. — Что внизу, то и наверху». Прошлое, настоящее, будущее — вечное теперь. На сем пора последовать обычаю индийских коллег по перу и пожелать читателям благополучия: «Сарва мангалам», как я это сделал впервые в «Бронзовой улыбке».

Сюжет должен быть закольцован.

Ларец Марии Медичи

Глава 1 Аметистовый перстень

Хуже нет, когда пропадают иностранцы. Этот же, очевидно, пропал вчера где-то между двенадцатью пополудни и семью вечера.

В двенадцать его видели за вторым завтраком в ресторане гостиницы «Россия», а в семь он должен был занять кресло в третьем ряду Театра на Таганке. Кресло, правда, пустовало недолго, но сел в него не иностранец, а если даже и иностранец, то вовсе не тот. Сведения эти были совершенно проверенными. Билет в театр доставала гид «Интуриста» Женевьева Овчинникова, и она же не дождалась там своего подопечного. Что же касается второго завтрака, то официант Витя прекрасно помнил, как усатый, с благородной сединой на висках господин из 1037 номера заказал апельсиновый сок, паровую осетрину, сыр и кофе с булочкой. Было это что-то в начале первого.

Если присовокупить сюда, что означенный господин в номере не ночевал, а на следующее утро не сел в экскурсионный автобус, направлявшийся в Загорск, то вполне обоснованным выглядит и печальный вывод: иностранец исчез и произошло это в промежутке 12–19 часов. Более того, промежуток можно сузить. Ведь в начале первого человек еще сидел за столиком, а ровно в семь прозвучал третий звонок в театре. Итак, остается узнать, что же произошло за эти пять, ну от силы шесть часов.

Легко сказать, конечно, «остается узнать»! Поди-ка узнай! Кроме того, иностранец, вполне возможно, еще и объявится. В самом деле, почему решили, что он пропал? Не пошел в театр на «Пугачева»? Не явился ночевать в гостиницу? Не поехал к мощам Сергия Радонежского в Загорск? Чепуха какая-то! Кто сказал, что каждый иностранец должен вести себя, как среднестатистический интурист? А если этот усатый господин просто немного перебрал за обедом и вообще решил загулять? Могла же ему подвернуться такая возможность? Вот и плюнул он, как говорится, на святое искусство, на иконы да семиглавые церкви. Или в Москве он этих церквей не видел? Только возле гостиницы их три или даже четыре. Свежевыкрашенные. С узорной резьбой, что твои печатные пряники. Вроде никто и не замечал их в Зарядье, а тут рядом с серым квадратом отеля заиграли они вдруг детской игрушечной красой. Одним словом, загулявший иностранец вполне мог пренебречь Загорском.

Но поди изложи все эти разумные доводы, когда разрастается лавина телефонных звонков. Сначала эта самая Женевьева Овчинникова сообщила, что пропал иностранец. Потом звонило высокое начальство, куда обратился представитель консульского отдела одного из посольств с просьбой помочь отыскать гражданина данной западноевропейской страны. А там пошло… Отдел виз и регистраций, соотечественники пропавшего, администратор гостиницы и т. д. и т. п. Были, конечно, и встречные звонки. Во все указанные адреса и еще многим абонентам московской АТС. Уведомили дежурного по городу, справились в больницах и моргах, посоветовались с компетентными товарищами. Ведь если не загулял человек, то могло с ним приключиться несчастье, а ежели не то и не другое, то приходилось учитывать третий вариант. Самый неприятный. Респектабельный интурист смывает искусно наложенный грим, отклеивает усы, снимает парик с алюминиевой проседью и превращается совсем в другого человека. Разумеется, с заранее припасенными соответствующими документами. Потом, попетляв по городу и убедившись в отсутствии слежки, оный господин с обновленной внешностью отправляется на какой-нибудь вокзал или, схватив такси, мчится в один из аэропортов. А там ищи-свищи. Надо было предусмотреть такой поворот событий? В том-то и дело, что надо. Вот и пришлось подключить к этому делу соответствующих товарищей.

Неудивительно, что порой звонят все три телефона одновременно. А рук-то только две и, что особенно неудобно, всего два уха. Так, опять звонит главный…

— Люсин слушает. Да, товарищ генерал. Сейчас и выезжаю. Проверю все на месте. Конечно, распорядился, чтобы в номер никто не входил. Разумеется, все самым тщательнейшим образом осмотрю. Безусловно, в присутствии сотрудника посольства. А третьим лицом может быть хоть та же Женевьева Овчинникова — гид «Интуриста». Слушаюсь. Попросим поприсутствовать кого-нибудь из друзей пропавшего. Так точно. До конца расследования не будет никаких сообщений для печати. Есть, товарищ генерал! Большое спасибо.

Владимир Константинович Люсин положил трубку и достал из кармана тонкий костяной мундштучок от опийной трубочки, которую купил когда-то в качестве экзотического сувенира на Занзибаре. Еще вчера, кажется, сидел он в комитете комсомола мурманского тралового флота, а теперь вот должен искать пропавшего иностранца. А это совсем не то, что искать в море хека или сельдь, или даже зелено-пятнистую рыбу зубатку.

Начальству, конечно, виднее. Может, понравилось, как ловко отыскивал он пропавших мариманов с норвежских или, скажем, с голландских судов. Правда, там иностранец был попроще, и отыскать его особых трудов не составляло. Заморские рыбачки все больше загуливали. А найти такого человека несложно, если, кроме «Заполярья», в городе Морской клуб и каких-нибудь полтора десятка шалманчиков. Была, конечно, и своя специфика. Работать приходилось в темпе, пароходы не ждут. Но зато минимум формальностей. Нашел, отгрузил на борт — и привет! Шесть футов воды вам под киль и попутного ветра! Работа, скажем прямо, не очень веселая, зато здоровая. В смысле психики. Никакой тебе нервотрепки и никаких международных осложнений. Все, к обоюдному удовольствию, обходилось без дипкорпуса.

Теперь же генерал инструкцию дает, переговоры с инстанциями, визиты представителей консульского отдела. Но, надо признать, работа, конечно, поинтересней. Первый сорт работа. Как бы это поточнее сказать: работа что надо! Люсин достал крохотный аэрофлотовский календарик и отметил сегодняшний день — 21 июля 1971 года.

Кажется, телефонная атака отбита. Короткое затишье. Перекур перед боем. Перекур не перекур, а трубочку пососать можно. Мегрэ тут, конечно, ни при чем. И Шерлок Холмс тоже. Просто ходил Володя Люсин три года вторым помощником на танкере. Белая такая здоровенная посудина. Там не раскуришься. В один миг святым можно стать в ореоле коптящего пламени. С тех пор и трубка. Английская, прямая, из настоящего верескового корня. Купил, уже прокуренную, у радиста с БМРТ, у которого из-за курения стала неметь нога. Курить после танкера так и не стал, только трубочку посасывал или мундштучок занзибарский. Ребята говорят, что это дешевый мегризм, который, как и молодость, проходит со временем. Им, конечно, не докажешь. Сухопутная психология. Семь баллов в арктических морях, когда фальшборт в ледяной глазури, а шканцы приходится ошпаривать из кишки, — это ж испытать надо! А нефтью даже хлеб, даже простыни пахнут. Нет, братцы, трубка эта не дешевый мегризм, это вещь, и чем пахучей она, тем скорее на язык набегает спасительная слюна. Это ж понимать надо, что такое семидневная качка на танкере!

Но к делу, однако. Машину к подъезду. Соберем портфельчик и покатим в Зарядье. Номер, если не изменяет память, 1037. Номер полулюкс. Через двадцать минут Люсин стоял в вестибюле гостиницы.

Лифта долго не было. Мигали огоньки на табло. Кабину перехватывали на других этажах. Наконец двери ушли в резиновые пазы, и Владимир Константинович вошел в ярко освещенную зеркальную кабину. Поправил галстук перед зеркалом. Послюнив пальцы, пригладил волосы. Критически оглядел себя. Ничего себе парень. Внешность, как принято говорить, приятная, хотя и простоватая малость. Зато сразу видно, что человек добрый и с юмором, открытый и если не рубаха-парень, то, по меньшей мере, душа-человек. Жаль, немножечко нос подкачал. Следы давнего обмороза легко принять за тревожный сигнал любовно проспиртованного организма. Не будешь же рассказывать каждому встречному, что эта краснота и некоторая припухлость совсем не оттого. Господи, о чем только не думает человек.

Тут лифт остановился.

В холле у столика дежурной его уже дожидались. Высокий парень с черной бабочкой и удлиненными свежеподбритыми висками — официант Витя, миниатюрная блондинка в голубой плиссированной мини-юбке и нейлоновой насквозьке — та самая Женевьева, пожилой, лысеющий администратор, какая-то незнакомая дама с вычурной, легкого чернильного оттенка прической и понятые.

Люсин хмыкнул, заулыбался вдруг и, бросив в глубокое модерновое кресло портфель и скомканную болонью, спросил:

— Ну как, не отыскался еще?

— Никак нет, товарищ Люсин, — трагически развел руками администратор. — Никаких следов. Вот… — Он кивнул на незнакомую даму, и улыбка, промелькнув, погасла на его лице, как перегоревшая лампочка. — Согласно вашим распоряжениям, мы пригласили мадам Локар… Она, — администратор вдруг перешел на шепот, — обычно сидела за одним столиком с… Ну, вы понимаете… — Он печально опустил голову и едва слышно выдохнул: — С исчезновенцем.

Словно о покойнике сказал…

— Здравствуйте, мадам Локар. Благодарю вас, что вы согласились оказать нам помощь. — Люсин неуклюже раскланялся и опять улыбнулся. Ему очень понравилось собственное произношение. Он и впрямь недурно говорил на родном языке мадам Локар, а втайне очень гордился, что и по-английски говорит не хуже. Пожалуй, даже лучше, с тем особым романтическим шиком, присущим одним морякам.

Мадам протянула ему тонкую в кружевной перчатке руку и нежным, детским голоском прощебетала:

— К вашим услугам, мосье. Вы из полиции? Это серьезный случай?

— Ничуть! — отмахнулся Люсин. — Уверяю вас, все скоро разъяснится… Ключ от номера у вас? — повернулся он к администратору.

— Так точно. Этот… уходя, как всегда, оставил его у дежурной.

— А где дежурная?

— Я отослал ее, — он опять понизил голос до шепота, — из конспиративных соображений. Ключ теперь у меня. — Он тотчас же вынул из кармана тяжелую никелированную грушу и завертел вокруг нее тонкий золотистый ключик.

Люсин пожал плечами и, осторожно присев на самый краешек соседнего с мадам Локар кресла, шепнул ей:

— Как придет представитель посольства, так и начнем. — Потом он повторил это по-русски для всех.

От мадам веяло тонким, чуть горьковатым ароматом. Люсин уселся поплотнее и вытащил свою трубку.

— О, — оживилась мадам, — комиссар Мегрэ.

«А, чтоб тебя! И эта туда же!» — выругался про себя Люсин и спрятал трубку.

— Это для того, чтобы производить более солидное впечатление на администраторов отелей, — шепнул он ей. — Специально захватил с собой.

Она заговорщически улыбнулась и милостиво кивнула ему.

«Как королева держится, — подумал Люсин. — И правильно в сущности. Отчего бы нет?»

Но он заставил себя думать о другом. Оборвал мысль. Не дал себе прийти к банальному открытию, что каждая женщина, чувствующая себя королевой, оной особой и кажется. Мадам ему понравилась, и он внутренне немного стеснялся того мига, когда станет в ее присутствии рыться в вещах господина из 1037 номера. Тут бы и выручила трубка! Она бы придала всей процедуре гениальный мазок законченности, высокой какой-то значимости. Но Люсин уже стыдился ее, как, наверное, стыдился бы лупы в руках.

Он встал, подошел к столику и позвонил в вестибюль. Спросил, ре появлялся ли человек из посольства, и велел фотографу подниматься. Фотограф, увешанный аппаратами, с его ослепительной вспышкой будет явно уместен. Во всяком случае он мог с лихвой компенсировать отсутствие лупы и трубки.

— Как прибудут из посольства, так сразу и начнем, — опять пообещал Люсин.

Заложив ногу на ногу и оттянув носок, Женевьева покуривала «Кент» и любовалась новенькой, синего английского лака туфелькой. Администратор о чем-то перешептывался с официантом.

— А вы, Витя, собственно, можете быть свободны, — сказал Люсин. — Спасибо вам за помощь. У вас ведь, наверное, дела есть?

— Ну что вы! — Витя снисходительно улыбнулся. — Какие уж тут дела. Я вот вспоминаю подробности вчерашнего дня, и мне кажется, что он очень торопился за завтраком.

— Почему же это вам кажется?

— А как же! — Витя даже подался вперед. — Осетринку только, извините, вилкой потыкал, а кофе…

— Осетрина свежая была?

— Помилуйте!

— Ну ладно, еще раз спасибо, Витя. Увидимся!

Витя недовольно пожал плечами и направился к лифту. Но только нажал кнопку вызова, как двери раскрылись и из кабины вышел высокий, представительный мужчина в отлично сшитом синем в белую полоску костюме. Блеснув обворожительной и чуточку меланхоличной улыбкой, он направился прямо к Люсину, хотя виделись они впервые. Следом за ним вышел ощетинившийся просветленными объективами и блендами фотограф.

Люсин обменялся с сотрудником посольства крепким рукопожатием и представил ему присутствующих. Прислушиваясь к своей красивой, уверенной речи, он ввернул даже один столичный оборот, с которым познакомился на просмотре фильмов последнего Каннского фестиваля. Дипломат это явно оценил.

— Вы превосходно знаете наш язык, господин Люсин, — поклонился он и вдруг спросил по-русски: — Ну что ж, начнем, пожалуй?

— Ключ, — сказал Люсин и протянул администратору раскрытую ладонь.

Тот осторожно опустил в нее тяжелую грушу.

Непринужденным жестом Владимир Константинович пригласил всех проследовать по коридору. Пропустив дипломата, мадам и Женевьеву, тихо спросил администратора:

— Что-то они у вас такие тяжелые?

— Чтоб постояльцы в карманах не таскали, — жарко шепнул тот в самое ухо.

— Умно придумано, — хмыкнул Люсин. — Вы задержитесь тут, в холле, и проследите, чтоб нам не мешали. Ладно?

Администратор разочарованно склонил голову набок.

— Посидите немножко с Витей, — сказал Люсин. — Я вижу, он еще не уехал, — кивнул он на топтавшегося перед лифтами официанта.

С озабоченным лицом зашагал он по красной ковровой дорожке мимо отделанных под орех дверей, почти касаясь головой низкого, пылающего люминесцентными трубками потолка. Вся компания почтительно ждала его у двери 1037 номера. Фотограф, прижав к уху японскую вспышку, выслушивал, есть ли в ней ток. Вспышка явно не жужжала.

Люсин повернул ключ и распахнул дверь. В номере был полумрак. Нашарив выключатель, зажег свет, который включился не сразу, а нарастающими конвульсивными всполохами. «Дроссель плохо контачит», — отметил он и пригласил понятых и представителя посольства первыми проследовать в номер. Затем он предложил мадам и Женевьеве Овчинниковой задержаться у входа, пока фотограф произведет съемку. Когда все было сделано, он усадил дам в глубокие огненные кресла и приступил к детальному осмотру вещей. Предстояла большая канитель, увенчать которую должны были опись вещей и протокол осмотра. И один только Бог знал, пригодится ли хоть что-нибудь из этого для нужд следствия.

В стенном шкафу стоял легкий кожаный чемодан. Наклейки гостиниц, кемпингов, мотелей. Возможно, хозяин водил автомобиль.

Чемодан был не заперт. Люсин положил его на стол и раскрыл. Серый, исландской шерсти свитер, рубашки, галстуки, пара замшевых перчаток, какая-то легкая курточка, два ящичка гаванских сигар «Корона коронас» (куплены, очевидно, в Москве, благо дешевы), электрогрелка и другие мало о чем говорящие вещи. Другое дело нейлоновая, на молнии папка. Ее следует осмотреть особо.

Люсин уложил вещи обратно в чемодан и опустил крышку. Рядом на полированной поверхности стола осталась только папка и маленькая сафьяновая коробочка. Он повертел, повертел ее и, нажав незаметно на какой-то потайной гвоздик, раскрыл. Вид у Люсина при этом был такой, словно он чему-то неожиданно удивился.

Коробочка была выложена серым лоснящимся атласом, на котором тяжелым лиловым светом переливался золотой аметистовый перстень. На внутренней стороне его было вырезано имя «Гвидо». Люсин вытащил перстень и, прищурившись, поглядел на свет. Фиолетовые изломанные огни закружились в калейдоскопической разгранке. Перстень был явно мужской. Об этом говорила и величина камня, и массивность зажавших его золотых лап. Но предназначался он для пальца тонкого, женственного…

Люсин положил перстень в коробочку, отметив в памяти марку известнейшего магазина Картье. Он вновь откинул крышку чемодана и разворошил вещи. Так и есть! Достал двумя пальцами перчатку и, высоко подняв, повертел ее, словно кисть винограда.

Перчатка и перстень предназначались для разных рук. Логичнее предположить, что в чемодане хранят свои перчатки и чужой перстень, чем наоборот. Более того, именно перстень, а не перчатки, может быть, скажем, предназначен для подарка. Кому? Может быть, тому самому Гвидо?

— Скажите, мадам Локар, какие руки были у мосье?

— Простите?

— Ну, большие, маленькие…

— Средние. Нормальные мужские руки.

«Значит, колечко кому-то предназначалось».

— Волосатые?

— Да, немного.

— А какого цвета волосы?

— На руках?

— Разумеется.

— Такие же… Я имею в виду, как и на голове. Темные.

«Окажись они светлыми, сразу бы завертелся третий вариант.

Хорошо хоть, волосы как будто свои…»

— Составим опись сейчас или после осмотра сразу все и перепишем? — спросил Люсин посольского чиновника.

— Как вам будет угодно, — улыбнулся тот и развел руками.

— Тогда после, — решил Люсин. Бросил коробочку в чемодан и защелкнул замок. — Папку тоже под самый конец поглядим.

В шкафу висели два костюма: черный — вечерний и серый — деловой; на полках были уложены сорочки и голубая пижама.

— Скажите, мадам Локар, — спросил Люсин, — в каком костюме вы видели его последний раз?

— В сером.

— Вот в этом? — Люсин снял вешалку с пиджаком.

— Нет. Тот был в клетку.

«Значит, он не переодевался после завтрака».

Люсин легко прошелся по карманам. Вроде ничего интересного. Мелочь наша и не наша, троллейбусные билеты и билеты в кино, крошки табака…

— Он курил?

— О да! Сигары, — ответила мадам.

«Значит, не только сигары. Ну конечно! — обрадовался Люсин, обнаружив смятую целлофановую пачку «Филипп Моррис». Но тут же лежала и сигара в алюминиевом футляре. — Сигареты мог держать для угощения. Бывает и такое».

— Он носил кольцо?

— Да. Золотое обручальное, но как вдовец, и на среднем пальце правой руки массивное серебряное с чернью кольцо с черепом.

— Не масонское? — оживился чиновник.

— Не знаю, — равнодушно повела плечом мадам.

«Масонское? Любопытно… А вот это еще любопытней!» Люсин извлек из бокового кармана серого пиджака несколько квитанций комиссионных магазинов.

— Так… Куплено в комиссионном на Арбате, — сказал он. — Рисунок Ю. Анненкова тушью «Женщина в ванне», тридцать два на двадцать восемь, цена сорок пять рублей. Любопытно… Это тоже на Арбате — художник Сомов «Арлекин и Смерть», девяносто четыре рубля.

«Сомов потянул больше».

Люсин скользнул взглядом по стенам. Кроме гостиничной картинки, изображавшей каких-то людей, любующихся с Ленинских гор Лужниками, других шедевров живописи не было.

«Где же они, эти Арлекин и женщина в ванной?»

Третья квитанция, выписанная антикварным магазином на улице Горького, лаконично сообщала, что пропавший владелец этих костюмов, покупавший картины, приобрел еще и Будду, позолоченного, высотой 14 см, с дефектами. Стоил Будда полсотни.

Но его тоже не было видно.

«Искусством интересуется… Божественным… И чего он в Загорск-то не поехал? Что ж с ним, беднягой, приключилось?»

Люсин закрыл шкаф и еще раз оглядел номер. За сдвинутыми шторами привычно гудел город.

«Зачем это я свет зажег, когда на дворе день? Надо было только штору раскрыть. А публика небось подумала, что так надо…»

Он подошел к телевизору и раскрыл столик. Там, рядом с экспортной «Столичной», изготовленной из отборной пшеницы (отлитые на стекле английские буквы гарантировали однократное употребление стеклотары), скрывался позолоченный Будда. Был он страшен, трехголов и толстопуз и вид имел неприличный.

«А я-то представлял себе Будду по-другому. Думал, что он, как человек, а у этого морда кабанья и черепа на голове. Но им виднее. Высота та же, позолочен, потерт, пальцы сломаны. Так что, несомненно, с дефектами. Он самый и есть. За полсотни я бы такого купил. Забавно».

«Столичную», которую надпись на этикетке рекомендовала слегка охладить, пропавший иностранец в холодильник не ставил, видимо, вообще к ней не притрагивался, так как была она завернута в первозданный целлофан.

«Неужто тоже для кого-то припас? Тут, наверное, ноль восемь. Удивительный человек!»

Дошла очередь до письменного стола. Там-то и отыскались в среднем ящике завернутые в бумагу «Женщина в ванне» да «Арлекин и Смерть». Женщина была голой, но выглядела скромно. Люсин решил, что за несколько штрихов черной туши сорок пять рублей многовато. Зато другая картина была многоцветной акварелью. Желтый скелет в черном, забрызганном жемчужными слезками плаще выглядел весьма внушительно. К тому же он еще наигрывал на скрипочке из берцовой кости.

«Тоже дороговато», — решил Люсин.

В тумбе стола он нашел две нераспечатанные коробки шоколада («Поистине этот человек живет для других!») и план ВДНХ.

Не обрадовала его и ванная. Там на зеркальной полочке стояли всевозможные флаконы, мыльница с тремя сортами мыла, какая-то ароматичная соль и бритва. «Золинген» в кожаном футляре.

«Опасная! — с уважением подумал Люсин. — Не какая-нибудь электрическая. Значит, выбрит всегда, как биллиардный шар».

Еще висел там мохнатый халат, стояли поролоновые туфли и прямо в ванной валялась мочалка, вернее, настоящая морская губка.

«Вот и все. Документы, деньги и сертификаты у него при себе. Человек он небедный и со вкусом. Но все в меру. Джентльмен».

— Он ведь настоящий джентльмен, не правда ли? — спросил Люсин, выходя из ванной.

— Думаю, что да, — согласилась мадам Локар.

— И, конечно, вчера за завтраком он был гладко выбрит?

— Конечно.

— У брюнетов это, знаете, целая проблема: не пройдет и часа, как снова синева проступает.

— Он всегда был гладко выбрит.

«Отлично! Это хорошо, что у него опасная, очень хорошо… Но ведь перед вечером ему надо было где-то побриться?»

— Ну что ж, дамы и господа, осмотрим теперь эту папку и приступим к описи.

Люсин прошел к столу, раскрыл папку и аккуратно вывалил на стол ее содержимое.

Фотограф на всякий случай сделал несколько снимков.

— У вас все? — спросил его Люсин.

— Все.

— Тогда раздвиньте, пожалуйста, шторы и погасите свет.

При дневном свете все как-то повеселели. Мадам подошла к окну. В обесцвеченное жарой июльское небо весело изливали лиловые клубящиеся струи трубы ТЭЦ. По реке медленно тащился белый прогулочный катер. Женевьева закурила новую сигарету и Длинным перламутровым ноготком время от времени сбивала с нее серую колбаску пепла. Фотограф перекручивал пленку, а посольский чиновник, откинувшись в кресле, вдохновенно разглядывал потолок, словно стихи сочинял.

Никто уже не ожидал от осмотра никаких чудес, и потому предметы, хранившиеся в нейлоновой папке, не вызывали особого интереса.

А напрасно…

Там был туристский план Москвы, черный пакет с фотографиями, колода карт, путеводитель по Ленинграду, изданный АПН на английском языке, и еще какая-то безделушка не безделушка, брелок не брелок, в общем, ярко-синяя керамическая фигурка величиной с мизинец. Видно, старинная.

Сначала Люсин взялся за план. Метро Калужская было обведено карандашом. На обороте, в списке транспорта, был отмечен автобус 531 «красный», курсирующий от Калужской до Красной Пахры.

Не обнаружив на плане других пометок, Люсин шагнул к гардеробу и, еще раз тщательно осмотрев карманы, забрал все найденные в них билеты. Затем, вернувшись к столу, он взялся за карты. Такие ему еще никогда не встречались, хотя он повидал немало различных колод. Нет, это были карты, одинаково не похожие ни на обычные игральные, ни на те изображения экзотических стран и ярких, весьма легко одетых женщин, которые можно купить в первом же заграничном порту. Даже масти здесь были особые. Не какие-нибудь «крести» и «буби», а желуди с дубовыми листьями и неведомые желтые шары. Только пики, или, как их чаще именуют в кубрике, вини, были еще малость похожи на настоящие.

Иначе выглядели и фигуры. Валеты, дамы и короли совершенно на себя не походили, и, кроме них, Люсин обнаружил еще свечи, булавы и шпаги. Всего он насчитал в колоде семьдесят восемь листов. Иного названия, как чертовы карты, он для них не нашел.

Путеводитель по Ленинграду никаких явных пометок не содержал, а в черном пакете лежали шесть совершенно одинаковых снимков какого-то рваного, истершегося на сгибах манускрипта. Тонким старорежимным стилем рондо на русском языке с ером и ятем было записано стихотворение.

Люсин прочел его два раза, облизал губы, потом, забывшись, достал злополучную трубку и принялся упорно грызть мундштук. Прочел стихотворение в обратном порядке, вздохнул и сказал:

— Все ясно, дамы и господа, а также дорогие товарищи… Более или менее ясно. В этом смысле, конечно…

Сунув фотографии в пакет, он все уложил в папку и опять полез в чемодан. Извлек оттуда коробочку с перстнем и переложил ее в папку. Некоторое время молча сидел в кресле с весьма озабоченным видом, но вдруг, точно на него снизошло откровение, вскочил и, позвав понятых, кинулся в ванную.

Все с вялым интересом следили за тем, что будет. Из ванной Люсин вернулся со стаканом для полоскания, который он бережно нес на собственном носовом платке. Поставив стакан на стол и осторожно вытянув из-под него платок, Люсин стрельнул глазами по комнате и подхватил стакан для питья и крышку графина. Все эти нехитрые изделия Гусь-Хрустального завода он уложил в коробки с ватой, которые извлек из портфеля.

Эта работа далась ему, по-видимому, не так-то легко — затылок его побагровел, а розово-лиловые пятна на носу обозначились ярче. Уложив коробки в портфель, Люсин употребил платок по назначению. Покашлял в него и отер себе лоб и затылок.

— Эту папку я забираю до конца расследования, — сказал он чиновнику. — А остальные вещички можно сдать пока в камеру хранения. Давайте составим опись.

Изнывавший от скуки чиновник на секунду оживился и робко спросил:

— Может, перепишем одну только папку? Ведь остальные вещи будут в камере хранения.

Мысль эта показалась Люсину довольно здравой. Он подумал с минуту и, как бы извиняясь, развел руками:

— К сожалению, таков порядок… Но мы быстро с этим справимся. Вроде бы я все помню, потом проверим, не упустил ли чего.

Он достал из портфеля портативную машинку «Колибри», заправил в нее три экземпляра и принялся бодро отстукивать опись. Но, дойдя до «Сигар гаванских («Корона коронас») — 2 ящ.)», он перестал вдруг печатать, поднялся и вновь полез в чемодан. Достав эти самые «2 ящ.», он быстро раскрыл их один за другим перочинным ножом. В первом ящике действительно, как снаряды, были уложены длинные алюминиевые футляры с великолепными, золотисто-серого цвета сигарами. Зато второй ящичек вместо тривиальных сигар порадовал хорошенькой иконкой. Была она на гнутой доске и выглядела весьма старой, хотя краски, слегка, правда, облупившиеся, сверкали удивительно свежо. Фон иконы был светлый, как вечереющее тепло-латунное небо. Три синих фигуры с крыльями и золотистыми нимбами вокруг голов сидели за овальным столом, уставленным одними только чашами. В руках небожителей были длинные тонкие копья. Складки их синих хитонов были очерчены схематично и резко.

Бесстрастная, не проронившая за все это время ни слова Женевьева Овчинникова при виде иконы явно взволновалась.

— Вам она знакома? — спросил ее Люсин.

— Нет! — почти выкрикнула Женевьева и, отрицательно покачав головой, уже спокойно добавила. — Эта, — здесь она сделала ударение, — мне незнакома. Но точно в такой же манере выполнена знаменитая рублевская «Троица»… Может, всего лишь копия?

Засыпавший уже чиновник тоже несколько оживился.

— Это криминал? — спросил он по-русски.

Тут только Люсин сообразил, что все это время разговор шел на Другом языке. Впрочем, такое было в порядке вещей. Не переводить же специально для фотографа, которому было, как говорится, До лампочки.

— Криминал? — переспросил Люсин, как будто слово его озадачило. — Это уже как взглянуть. Во всяком случае, если она ценна, то вывозить ее из страны нельзя. Тем более таким способом. — Он покрутил пальцами и кивнул на раскрытый ящик. — Даже на эти картинки, на женщину эту и Смерть, нужно специальное разрешение. Ведь не все, что продается, можно вывозить, не так ли?

— Конечно, — понимающе согласился чиновник. — У нас тоже такие законы.

— Ну вот видите… — поскреб подбородок Люсин. — Эта находка сообщает всему делу определенный нюанс… Вы понимаете в иконах, Женевьева Александровна? — спросил он вдруг по-русски, резко повернувшись к девушке.

— Немного разбираюсь, — скорчив пренебрежительную гримаску, сказала она. — Я же кончала искусствоведческий.

— Это прекрасно, это очень прекрасно! — Люсин даже руки потер. — Вы непременно дадите мне консультацию.

— Если смогу, пожалуйста, — равнодушно согласилась Женевьева.

— А вы почему не были вчера в Театре на Таганке, мадам Локар? — вдруг неожиданно спросил Люсин.

— Я? — удивилась мадам. — Но что мне там делать, когда я ни слова не знаю по-русски? Это ведь не опера и не балет: нельзя же смотреть пьесу с переводчиком! Разве не так?

— Ну конечно, конечно, я как-то не подумал об этом. Простите… А он разве говорил по-русски?

— Говорил! — неожиданно ответила за мадам Локар Женевьева.

— Хорошо? — мгновенно обернулся к ней Люсин.

— Да, почти без акцента.

— Вы мне об этом не рассказывали…

— Значит, как-то запамятовала, да вы и не спрашивали.

— Да, — кивнул ей Люсин. — Конечно… Вы говорите, почти без акцента, в чем же выражалось это «почти»?

— Трудно сказать… Это так неуловимо. Промелькнуло, и не вспомнишь потом. Одним словом, понять это можно только в том случае, если вы специально вслушиваетесь. Я неясно объясняю?

— Нет, ясно. — Люсин выглядел явно раздосадованным. — Хорошо, пока кончим с этим.

Он вновь сел за машинку и не поднимался уже, пока не отпечатал всю опись.

— Проверьте, пожалуйста, не упустил ли чего, — сказал он чиновнику, отделяя отпечатанные листы от копирок. — И подпишите.

— Все правильно, — сказал тот, бегло проглядев список, и, достав авторучку, поставил подпись, прижимая листок к колену.

— Теперь подпишите вы, мадам, и вы, Женевьева Александровна, — взяв у чиновника листок, сказал Люсин, — а я тем временем закончу еще одну маленькую формальность.

Он извлек из тумбы коробки с шоколадом, разорвал целлофан и раскрыл их. Обычные шоколадные конфеты, ничего более.

— Ну и отлично, — вздохнул Люсин. — Все же находка иконы проливает свет на некоторые контакты этого господина? — склонился он над сидящим в кресле чиновником.

Тот многозначительно кивнул.

— И мы должны проверить их, если хотим разыскать его?

Чиновник согласился и с этим.

«Какой покладистый малый», — подумал Люсин.

— Следовательно, у вас не возникнет возражений, если мы не будем сдавать вещи на хранение, а временно задержим их у себя?

Чиновник сначала широкой улыбкой дал понять, что никаких возражений у него не возникнет, а затем сказал:

— Конечно, конечно… Поступайте, как считаете нужным. Мы все это сейчас и оговорим в протоколе. Я вижу свою задачу в том, чтобы всемерно сотрудничать с вами, ни в чем более… Скажите мне только, что это за снимки там у вас в описи? Что на них?

«Глаз-алмаз! — восхитился Люсин. — Вроде бы даже и не глядел, а сразу суть ухватил».

— Так, пустяки… — сказал он. — Стишки какие-то. Но в интересах следствия лучше их до времени не очень того… — Он пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово. — В общем, я вам покажу их при личном свидании, если не возражаете, конечно.

Покладистый чиновник кивнул.

Люсин уже проникся к нему уважением, смешанным с настороженностью.

— А что это за карты у него такие странные? — решился спросить он. — Вы, случайно, не заметили? Так я их сейчас покажу.

— Не надо. Заметил, — маскируя зевок, задвигал нижней челюстью чиновник. — Это тарот.

— Ах, тарот! — понимающе покачал головой Люсин. — Небось это посложней преферанса или там бридж-белота? — тихо спросил он, еще ниже склоняясь собеседнику.

— Конечно, — ответил тот. — Тем более, что чаще тарот используют не для игры, а для гадания.

— Ну разумеется! — развел руками Люсин. — Конечно, для гадания. Это само собой… Для чего же еще?

— Конечно, сейчас трудно сказать, сколько времени займет это Дело? — спросил чиновник.

— Да, — сказал Люсин. — Возможны любые неожиданности. Я уж не говорю о том, что пропавший может сам преспокойненько объявиться в любой момент.

— Если он жив.

— Разумеется. Во всяком случае к дорожным катастрофам за последние сутки он отношения не имел.

— Внезапный сердечный приступ?

— Справлялись уже… А, кстати, как у него со здоровьем?

Чиновник улыбкой продемонстрировал свою полную неосведомленность.

«Богатая мимика», — подумал Люсин.

— Когда к нашим властям обращаются за заграничным паспортом, то, как правило, не спрашивают о здоровье.

«И напрасно», — мысленно прокомментировал Люсин.

— Знаете что? — чиновника словно осенило. — Сделайте нам официальный запрос, и мы быстро наведем необходимые справки об этом человеке. Вам это может помочь.

— Спасибо, — сказал Люсин. — Я немедленно доложу о вашем любезном предложении.

— Вот и хорошо. А теперь позвольте задать вам совершенно неофициальный вопрос.

— Пожалуйста.

— Видите ли, господин Люсин, я большой любитель детективов. Это мое хобби, весьма неоригинальное, как вы понимаете. Но что делать? Такова жизнь. Мне, понимаете ли, более всего интересно следить за прихотливой нитью догадки. Здесь Шерлок Холмс или, скажем, патер Браун не имеют себе равных. Это победа железной логики. Я имею честь быть другом господина Сименона, приходилось мне беседовать и с мадам Кристи. В вашем лице, господин Люсин, я вижу представителя детективной школы иного типа. Я вас не утомил своим многословием?

Люсин молча поклонился.

— Тогда я, с вашего разрешения, продолжаю. Какой ускользнувший от моего поверхностного взгляда факт, какая, может быть, случайная деталь заставили вас обратить внимание на аметистовый перстень? Почему вы вдруг опять полезли в чемодан?

Люсин спешно придумывал правдоподобный ответ.

— Я понимаю, когда вы, печатая опись, спохватились, что не проверили коробки с шоколадом… Честно говоря, я, как увидел их впервые, так сразу решил, что вы их вскроете.

Люсин закусил губу.

— Это ведь только естественно, господин Люсин, не правда ли? Но перстень! Чем он привлек ваше внимание? Быть может, он как-то связан с теми фотографиями?

«Во шурует тралом парень!»

— У меня есть приятель, — засмеялся Люсин. — Жонглер. Любитель, конечно. Так он запросто работает с пятью мячиками. Я его как-то попросил объяснить мне всю технологию. Он начал было объяснять, но тут же сбился и в первую минуту не то что с пятью — с тремя мячами не мог совладать. Боюсь, что и я не сумею удовлетворить ваше любопытство. Надеюсь, что в ближайшее время все разрешится, и вы сами поймете, в чем тут дело. И, конечно, быстрее, чем я, как это уже было с конфетами.

Они дружелюбно посмеялись.

— Ну, вот и все как будто, — сказал Люсин, пригладив волосы. — Большое спасибо всем вам за помощь. Надеюсь, мадам Локар, что мне удастся с вами еще встретиться…

— Послезавтра группа мадам Локар улетает в Ленинград, — сказала Женевьева Овчинникова.

— Надолго?

— На пять дней, — ответила мадам одновременно с Женевьевой.

Они улыбнулись друг другу.

— А потом назад?

— Нет, — энергично покачала головой Женевьева, и золотистые кудряшки на миг отделились от ее висков. — Из Ленинграда — на три дня в Киев, а потом уже в Москву.

— Ну и отлично, — сказал Люсин. — Желаю вам приятного путешествия. А вы, Женевьева Александровна, навестите меня как-нибудь перед отъездом.

— Когда? Завтра?

— Можно и завтра… В пятнадцать часов вас устроит?

Женевьева кивнула и, решительно смяв сигарету в массивной мраморной пепельнице, поднялась. Бросила на плечо синюю сумку на длинном ремне с эмблемой авиакомпании «Сабена» и подошла К мадам Локар напомнить, что сегодня будет экскурсия по вечерней Москве с посещением Останкинской телебашни. Сдержанным кивком распрощалась со всеми и ушла. Люсин стал собирать вещи Пропавшего иностранца.

— Давайте я помогу вам уложить костюмы, — предложила мадам. — Мужчины, как правило, этого не умеют.

Они управились с этим делом в пять минут, после чего Люсин прошелся по шкафам и ящикам, не забыл ли чего. Все оказалось в полном порядке.

— Еще раз спасибо, мадам, — сказал Люсин, осторожно пожимая тонкую, затянутую в перчатку ручку. — Счастливого вам пребывания в нашей стране.

Она ушла, и вскоре где-то по соседству хлопнула дверь ее номера.

Потом Люсин обменялся крепким рукопожатием с чиновником, заверив его, что в случае чего немедленно даст знать.

Оглядев в последний раз опустевший номер — огненные кресла, телевизор, полированный стол, раскрытые шкафы, блеск голубых и белых кафельных плиток в непритворенной двери ванной, раздвинутые шторы цельностеклянного окна, потолок со скрытым освещением и серый плюш сплошь закрывавшего пол ковра, — Люсин склонился над широкой деревянной кроватью и быстро осмотрел ее,потом отворил балконную дверь.

Ворвался тугой ветер. Затрепетали легкие занавески. Вместе с уличным шумом в комнату проник легкий аромат бензинового перегара. Солнце уже закатывалось за крыши домов. Противоположные окна превратились в ослепительные оранжевые зеркала.

Балкон был пуст.

Люсин вернулся в номер, с усилием притянул дверь и повернул ручку. Еще раз прошел в ванную, побыл там с минуту, после чего тщательно осмотрел плетеную корзину для бумаг. Разочарованно сморщил нос и, взяв в одну руку портфель с плащом, а в другую чемодан иностранца, мотнул головой на дверь. Фотограф, который, глубоко усевшись в кресло и вытянув ноги, пускал кольца, загасил беломорину и неторопливо стал навешивать на себя аппаратуру.

Люсин пропустил его вперед.

В коридоре, притулившись к стене, стояли администратор и официант Витя.

— Ну, нашли чего-нибудь? — спросил администратор, расплываясь до ушей.

— Нет, — сказал Люсин. — Просто вещички переписывали. Пошли теперь вниз. Оформим. Нате-ка вашу гантель. — Заперев номер, он отдал администратору ключ.

Официальный рабочий день был окончен. Оставалось только вернуться на работу, доложить обо всем начальству и все как полагается занести на бумагу.

…Возвратившись в кабинет, Люсин узнал, что фотографии пропавшего уже размножены и разосланы по отделениям милиции.

— Сообщите по отделениям, — первым делом распорядился он в телефон, — пусть побывают во всех парикмахерских. Может, он вчера вечером или сегодня утром куда заходил побриться. И вот еще что: кроме городской милиции, подключите сюда и Старую Калужскую дорогу, пока до сорок пятого километра. Там тоже пусть пройдутся по парикмахерским.

После этого он принялся исследовать содержимое папки. Начал с билетов. Отделив троллейбусные от автобусных, он остановился на двух соединенных воедино контрольных билетах московского автобуса ценою по 10 копеек каждый. Записал индекс: Ma 19з, 762–71, серию: ЗЕ-109 и, конечно, номера 770 266 и 770 267. К ним же, возможно, примыкал и обычный пятикопеечный билет.

Сказать наверняка, конечно, нельзя, но, поскольку все три билета первоначально были смяты в один комочек, Люсин решил остановиться пока на том, что иностранец совершил поездку за 25 копеек.

Оставалось выяснить, куда и когда. Записав все характеристики третьего билета, Люсин стал названивать по автобусным паркам и транспортным управлениям. После десятого, а может, пятнадцатого звонка он уже знал, что билеты могли быть приобретены у кондуктора В. С. Антиповой, обслуживающей автобус номер 73–21. Автобус совершал рейсы по маршруту 531: станция метро Калужская — 45-й километр, что согласовывалось с пометками на плане Москвы. Билеты могли быть приобретены что-то около 16 часов; разумеется, вчера. А это совпадало с роковым временем: промежутком 12–19 часов.

Все, таким образом, пока сходилось. Почему же тогда Люсин записал «могли быть приобретены», а не «были приобретены»?

Прежде всего, из неисправимого рыбацкого суеверия. Удачу ведь легко вспугнуть. Даже виду не надо подавать, что замечаешь, как благоприятно складываются события. Впрочем, честно говоря, суеверие играло в этом деле последнюю роль. Все было значительно сложнее.

Чаши весов все еще колебались у точки равновесия. Из двух возможных версий — «иностранец пропал, потому что с ним что-то приключилось» и «иностранец пропал, потому что это ему было зачем-то надо», — обе были пока равноправны.

В самом деле, пометки на плане и эти билетики могли быть намеренно оставлены, чтобы сбить со следа. Если так, то он идет сейчас у иностранца — дыру ему под ватерлинию! — на поводу, словно лосось какой на спиннинге. Но тогда и остальное сделано намеренно — иконка эта, стихи…

«Вроде бы и ни к чему все это… Слишком странно тогда это дельце выглядит. И если уж уводить из города, так почему столь близко? Почему на 30–38 километров (зона действия билета в 25 коп.), а не, скажем, в Одессу или тот же Ленинград? Что ж, расширить зону поисков всегда можно. Подождем первых результатов, а там видно будет…»

— Лаборатория? Это Люсин говорит. Вещички получили? Начните, пожалуйста, с серого костюма. Особенно низ брюк.

«Если все это не подстроено, то можно с уверенностью сказать, что человек ехал на автобусе именно в том костюме, в кармане которого лежат билеты. Вроде бы так?.. Ха! Как это ускользнуло от внимания? Брюки серого костюма, кажется, с манжетами… Старомодно вроде и как-то не вяжется…»

Люсин опять придвинул к себе внутренний телефон.

— Катя? Это Люсин говорит. Катечка, золотце, скажи мне, как там в Европе сейчас насчет брюк с манжетами? Не в моде? Ну погляди, погляди и сразу же мне позвони…

Он положил трубку и тут же взял ее:

— Лаборатория? Люсин. Брючки те вроде с манжетами? Ага! Так вы их выверните… Да что вы, ей-богу!.. Я совсем не учу… Просто так, к слову пришлось…

Люсин покраснел. Яростно почесал макушку и, сунув в рот трубку, стал грызть мундштук.

Позвонила Катя и сообщила, что еще в прошлом сезоне ателье Лианье предложило модель делового костюма с манжетами у брюк. Фотографии были помещены во многих парижских журналах, а также в женском швейцарском еженедельнике «Вы и он».

«Уже легче… Было бы неприятно, если бы этот джентльмен отставал от моды. Это как-то не гармонировало бы…»

Позвонили из лаборатории. На брюках обнаружили небольшие пятна грязи; похоже на брызги желтой глины и строительного цемента. В манжетах сбившаяся в комки пыль и кусочек прелого листика. Микроскоп выявил ольху. Сжигание пыли и последующий спектральный анализ показали линии, которые можно отнести к свинцу и кадмию. Заключение по другим вещам обещали дать завтра.

«Ну что ж, завтра так завтра. И это уже кое-что. Улов, конечно, незначительный, но, похоже, что эхолот пишет косяк. Утро вечера, конечно, мудренее, но пока еще не вечер».

— Гараж? Люсин говорит. Машину бы мне, если можно… Нет, не очень надолго. Часа на три… Во, спасибо! Так я минут через пять спущусь.

Он спрятал документы в сейф. Подумав, положил туда же и портфель. Запер. Вдавил нитку в розовую пластилиновую нашлепку, разгладил пальцем и приложил печать. Взял плащ. Закрыл кабинет и отдал ключ в соседнюю комнату. Увидев на всех лифтах красные огоньки, махнул рукой и весело затрусил по гулкой лестнице.

Глава 2 Старая Калужская дорога

Серая «Волга» миновала завод фруктовых вод, уютно расположившийся в бывшей церквушке из ядовито-малинового кирпича, и, сбавив скорость, аккуратно проехала мимо кукольного домика ГАИ, возле которого стоял милицейский синий мотоцикл с коляской. Инспектор в кожаной куртке разговаривал с кем-то по телефону. Совершив плавный поворот, машина на скорости 90 километров влетела на мост через реку Десну. В зеленом зеркале тихой воды отражались береговые кусты и разноцветные лодки. Вдали вода горела вишневым огнем.

Люсин засмотрелся на всю эту красоту. Потом вдруг обратил внимание, как легко и артистически большие Колины руки ложатся на кремовый обод руля, трогают переключатель скоростей или электрическую зажигалку. Заметив на красной, обветренной коже, золотящейся редкими волосками, венозный контур якоря с рулевым колесом, а чуть поодаль, ближе к большому пальцу, оплетенный вывалившей жало змеей меч, спросил:

— На флоте служил, Коля?

— Почти, Констиныч. В береговой обороне, — улыбнулся шофер.

— Ну все равно, кореша…

— Мы друзья — сухопутные крысы? — засмеялся шофер.

— Только не я, Коля! — покачал головой Люсин. — Я, брат, арктические моря бороздил за рыбой на белом пароходе БМРТ.

— Это что же за «бормоте» такое, Констиныч?

— Большой морозильный рыболовный траулер — это, понимаешь, Коль, громадный такой плавучий завод. Вроде до сих пор наплавался. — Он постучал ребром ладони чуть ниже подбородка. — А вспомнишь, так сердце заноет… Весной особенно в море тянет.

— Чего же ушел?

— Да, наверное, не ушел бы, не случись со мной травма. Взяли мы, понимаешь, сельдь, а это дело такое, что пока весь улов не попадет в бочки, палуба от чешуи да молок скольжины неимоверной, ну я возьми и приложись темечком. И готово. Сотрясение мозга. Меня на базу, в лазарет. Вылечили вроде, но только я на палубу — горизонт под сорок пять градусов. Понимаешь? Море не могу с палубы видеть! Страшное дело. Хоть совсем уходи с тралового флота. Хорошо, ребята в комитет комсомола избрали, и стал я освобожденным секретарем. Но разве может моряк усидеть в управлении, когда рядом море? А что делать, если в море нельзя? Тут как раз комсомольский набор у нас объявили. Так оно и получилось, Коля, что решил я податься подальше от соленой воды, чтоб соблазна не было.

— А не жалеешь?

— Не. Не жалею… Сбавь, Коля, ход до самого малого. Мы теперь медленно будем ехать аж до Красной Пахры, смотреть будем во все, как говорится, перископы.

Проехали участок дороги от двадцать восьмого километра до сорок пятого, то есть до самой Красной Пахры.

По обе стороны дороги, как минимум, семь строительных площадок — значит, везде есть цемент. А глины, что называется, навалом. Всюду полно желтой глины. А уж сколько этой глины да цемента в стороне от шоссе, даже страшно подумать!

На сорок пятом километре, сразу за почтой, разворот. Отсюда автобус отправляется в обратный путь. «Волга» медленно съехала с шоссе и по отпечатанной на шлаковой крошке колее свернула к дощатому забору, посеревшему от дождей. Остановилась у телеграфного столба, на котором висел оранжевый почтовый ящик и была прибита покореженная жестяная доска с расписанием автобусного движения.

Напротив, через дорогу, у бетонного закутка стояли на остановке люди.

Машина развернулась и все так же медленно двинулась в обратный путь. Но только она поравнялась с деревянным, под красной железной крышей домиком почты, Люсин велел остановиться.

Перебежав шоссе, он прямиком через картофельные грядки по утоптанной до металлического блеска тропке заспешил на почту.

В Москве ни вчера, ни третьего дня дождей не было. Но они вполне могли пройти по области. Ведь даже в сводках погоды чуть дело доходит до области, как дается полная свобода самым фантастическим предположениям: и если в столице тепло и ясно, то по области возможен град, суховей и заморозки местами. Итак, если по области, в особенности в районе Пахры, прошли дожди, то брызги на серых с манжетами брюках лучше забыть. Другое дело, если дождя не было. В дождь человека может забрызгать любая пролетевшая мимо машина. И эта же случайная машина притащит на своих протекторах и глину, и цемент, и даже гуано. Вы можете стоять на сухом тротуаре, а вокруг вас за сотни миль не будет ни песчинки портландского, скажем, цемента, но вылетит из-за какого-то там поворота десятитонный самосвал с тремя ведущими осями, окатит мутной струей и улетит в небытие по мокрой мостовой, вихляя железными бортами и гремя цепочками. А вот ежели никакого дождя не было, забрызгать брюки можно лишь при соблюдении ряда специфических условий. Тут уж нужно ступить в лужу где-нибудь на стройплощадке или, что в сущности то же самое, дать окатить себя проехавшей через эту лужу машине. Это уже значительно лучше. Все же в сухое время глинистые лужи не так часто встречаются возле цементных куч. Можно, конечно, попасть случайно под струю из шланга во время приготовления бетонной массы, и тут все разговоры о дождях окажутся неуместными. Но надо же на чем-то остановиться, выбрать что-то одно, главное… И тут не идет из ума ольховый листок. Сама собой вырисовывается картина: подступающий к поселку ольшаник, уводящая в лес тропинка, вся в рытвинах и колдобинах, наполненных застоявшейся на глинистой почве водой. И тут же, на окраине, строящийся домик из каких-нибудь плит или панелей со шлаковой засыпкой. Все это, конечно, чистейшая фантазия. Но картина получается! Живая, яркая, словно все это видено глазами, и не раз видено. Поросшая чахлым клевером поляна, лениво жующая корова, почему-то черная с белыми пятнами, ржавая перекладина импровизированных футбольных ворот…

Конечно, картину можно и разрушить. Начисто смыть эту жалкую фантазерскую акварель. Во-первых, чтобы забрызгать костюм, не надо отправляться на Старую Калужскую дорогу. Слава Богу, это нетрудно сделать и в Москве. Ольховый листок, правда… Но кто, черт возьми, сказал, что он застрял в манжете в то же или примерно в то же время, когда иностранец забрызгал свои брюки от Лианье или как там его?.. Картина может оказаться построенной из событий, разделенных во времени и пространстве. В этом случае она никуда не годна. К тому же, если здесь прошли дожди, то и вовсе говорить не о чем. Вероятности всех иных событий, кроме случайной машины, окажутся ничтожными. А на случайной машине далеко не уедешь.

Люсин присел на корточки. Щелчком сбил с бледно-лилового картофельного цветка какую-то букашку, растер серый комок земли между пальцами и сдул мягкую, как пудра, пыль. Она не пачкала рук.

Вроде бы дождя не было.

Он потянул на себя скрипучую, обитую черным потрескавшимся дерматином дверь.

В отделении связи было сумрачно. Крохотные окошки скупо пропускали грустный предвечерний свет. У двери с прорезным овальчиком, за которой что-то кричала в трубку телефонистка, ожидал старик с маленькой девочкой.

За деревянной стойкой одиноко стучал телеграфный аппарат. Чуть поодаль, у столика с весами, дремала женщина. В руках у нее было вязанье. Красный клубочек упал в консервную банку с застывшим сургучом.

На стойке лежали стопка газет и жестянка с гвоздями для заколачивания посылок.

Люсин кашлянул.

Женщина приоткрыла один глаз.

— Можно газетку у вас купить? — спросил Люсин.

— Свежих нет. Остались только вчерашние.

— А мне все равно! Хочу кулек сделать, а то, боюсь, грибы некуда будет класть.

Он взял первую попавшуюся газету и положил на стойку медяк.

— Только мало что-то грибов! — вздохнул Люсин.

— А откуда им взяться без дождей? — проворчал старик.

— А что, разве вчера у вас дождя не было? У нас в Москве был, — не удержавшись, зачем-то соврал Люсин и тут же добавил: — Местами, по области.

— Не было у нас, — сказала женщина и закрыла глаз.

— Почитай, неделя уже, как последний прошел. — Старик погладил девочку по голове. — Мы вот с Ирочкой подберезовиков опосля собрали и рыжиков малость. Да, Ирочка? Конечно, ему, грибу-то, не только дождик, но и сухость нужна, тепло для созревания, но все едино: без дождя грибов не будет.

— Я слышал, дедушка, — Люсин пододвинул табурет к старику, — что в тутошних ольшаниках бывает много грибов. А?

— Ольха, она больно воду любит… — Старик с сожалением покачал головой. — Может, опенка какая-то там и уродится… Али свинушка…

— А у вас тут где поблизости ольха растет?

— Да не знаю, милок. Везде понемногу.

— Серпухов будет говорить! — выкрикнула из-за двери телефонистка. — Пройдите в кабину!

Старик суетливо подхватил девочку и зашаркал к кабине.

Люсин отворил дверь и вышел на крыльцо. Солнце уже закатилось за синюю кайму леса. Вечерняя тоска окрасила листья и травы.

Но картина недостроенного домика на поляне все стояла перед его глазами.

Прямо наваждение какое-то…

Если верить билету, иностранец сошел где-то между тридцатым километром и тридцать восьмым. По шоссе он мог пройти от остановки либо километр назад, либо километр вперед. Не больше.

Получается зона в десять километров. В сторону от дороги вряд ли кто пойдет пешком больше пяти километров. Нет смысла. Проще доехать по другим путям. Значит, пять километров в одну сторону, пять в другую — получается прямоугольник в сто квадратных километров. Территория приличная, но не безнадежная. Глина, цемент, ольха плюс застойная вода — такое сочетание вряд ли часто встретится. Весь вопрос в том, как его отыскать. Первым делом проверить, какие на этой территории есть объекты, могущие заинтересовать заведомого шпиона. Если возле них указанных признаков нет… Одним словом, понятно… Но сегодня, пожалуй, уже ничего больше не сделаешь. Смеркается уже.

— Поехали назад, Коля, — сказал Люсин, усаживаясь рядом. — Все на сегодня.

— Я вот что хочу спросить тебя, Констиныч, — сказал Коля, включая зажигание. — Какое у тебя образование?

— Чтой-то вдруг?

— Да так просто… я ведь не впервой тебя вожу. Работаешь ты быстро, точно… Интересно мне знать, понимаешь, талант это у тебя такой или научился где?

— А откуда ты знаешь, как я работаю? Ты же никогда из машины не вылезаешь.

— Э, у нас, шоферов, своя телепатия есть! Запомни, Констиныч, может, пригодится в работе. Хороший шофер все про свое начальство знает. До тонкости!

— Ну, если так… Я, Коля, мореходку закончил, а потом заочный юридический.

— Обучали, значит, тебя…

— Ты как машину водить выучился?

— Курсы такие прошел на военной службе.

— А первый класс, как приобрел?

— В процессе работы и жизни. Рос, значит, над собой.

— Вот и я так: в процессе работы и жизни… Только мне, Коля, в отличие от тебя, до первого класса еще далеко.

— У кого же тогда первый класс? У вашего хозяина или у этого, у Мегрэ?

— Конечно, у Мегрэ, — чертыхнувшись про себя, зевнул Люсин. — Куда хозяину до него! Только ты об этом, Коля, ни гугу.

Следующий день был похож на костер, который сперва никак не желает разгораться, а после вдруг начинает полыхать со страшной силой, требуя все больше и больше топлива. Одним словом, костер разгорелся вовсю, но было сомнительно, удастся ли на нем что-нибудь сварить.

Встреча с кондуктором Антиповой В. С., как и следовало ожидать, решительно ничего не дала. A priori кондукторша сказала, что не запоминает пассажиров, потому как их у нее за день перебывает столько, что если всех запоминать, то недолго и на Канатчикову дачу угодить. Люсин целиком согласился с ней, но на всякий случай все же показал карточку 9x12 усатого мужчины. Антипова В. С. с ходу его не признала, а когда, уже в процессе душевного, никакого отношения к делу не имеющего разговора она, видимо, проникшись к Владимиру Константиновичу симпатией, сказала, что вроде этот усатый ей кого-то напоминает, Люсин понял свою ошибку и быстро дал задний ход.

Если она скажет еще хоть слово, он погиб. По отмякшим, переливающимся сочувственным блеском глазам ее было видно, что ей ничего уже не стоит вспомнить, что усатый, скажем, вышел у Десны и, не раздеваясь, сиганул с моста или, допустим, вылез на конечной остановке, воровато пряча под пиджаком мешок, в котором было что-то круглое.

Люсин ловко перевел разговор на цемент и ольху, но и здесь товарищ Антипова не смогла сообщить ему никаких полезных сведений.

Из лаборатории принесли полное заключение экспертизы. Ничего нового по части костюма от Лианье оно не содержало. Остальные вещи, увы, тоже не дали никакой информации. За одним, впрочем, исключением. На левом лацкане пиджака все того же щедрого костюма были замечены две крохотные капельки коллодия. Следы клея оказались также на галстуке и на одной из рубашек.

Ну клей так клей, и черт с ним! Мало ли что может склеивать человек! Некоторые только и делают, к примеру, что склеивают свою жизнь, которая почему-то дает трещины. Но почему именно на лацкане? Вот в чем вопрос.

Люсин спустился в лабораторию и велел принести манекен. Его обрядили в сорочку иностранца, завязали на нем галстук, руководствуясь едва заметными складочками.

После надели пиджак. Так и стоял без штанов посреди ярко освещенной лаборатории этот розовый пижон с безупречной укладкой.

Эпоксидные капли дали, как говорят артиллеристы, незначительный эллипс разброса: лацкан, галстук — чуть пониже узла, рубашка — как раз в вырезе пиджака. Это можно было бы понять, если бы пропавший иностранец обладал редким даром рыдать коллодиевыми слезами или, что дает сходный результат, пускать клеевые слюни.

Абсурд, конечно. Но что-то в этом эллипсе все же было. Какая-то очень неслучайная сумасшедшинка.

— Что можно клеить этой штукой? — спросил Люсин высокого химика с вьющейся ассирийской бородой, вызывающе черневшей на безупречно белом халате.

— Многое: бумагу, дерево, шерсть.

— Капли упали сверху вниз?

— Конечно. — Химик поднял брови. — Как же иначе?

— Вот и я говорю: как же иначе?.. Он что-то клеил у себя на голове. Надо послать людей в гостиницу. Пусть тщательно исследуют пол в ванной и перед гардеробом, у зеркала… А что у него там в пузырьках оказалось?

— Ароматические соли, эссенции, шампунь, бесцветный лак для ногтей, ацетон, всевозможные кремы и, конечно, кельнская вода.

— Одеколон.

— Ах, одеколон… — Люсин покосился на химика. — Для бритья, надо полагать… А зачем ацетон? Для маникюра?

— Видимо. Лак смывать, если начнет отставать.

— А больше ничего им смыть нельзя? Вот это нельзя? — Люсин кивнул на бесштанный манекен. — Я про клей говорю.

— Сейчас проверим. — Химик вынул стеклянную пробку из бутылки с ацетоном, набрал его в бюретку и смочил ватку. Вынув лупу, он подошел к манекену и потер ваткой лацкан. — Начисто, — сказал он, помахав перед носом ладошкой, чтобы развеять запах. — Прекрасно растворяет.

«Что же он клеил и что смывал, гад? Парик небось. Неужели все же парик? А вдруг это он не для конспирации, а потому что лысый? С него станется. Вполне. Лак, маникюр — абсолютно в стиле.

Будем рассуждать последовательно и строго. Мало ли что мог он клеить? И когда? Ведь никто не сказал, что он делал это вчера или позавчера? А вдруг это было еще до приезда в Москву? Э, нет, так не пойдет. Рубашка, она о многом говорит. У него же дюжина рубашек. Зачем? Очевидно, чтобы чаще менять. Восемь из них первозданной свежести, четыре, в том числе и эта, лежали на отдельной полке. Нет, недавно он клеил, подлец! Теперь — что клеил? Если нечто, к внешнему виду отношение не имеющее, то пока можно вообще всю эту историю отложить. Поэтому станем полагать, что дело все-таки касалось внешности. Если он заклеивал себе пролысину на макушке — то не наше дело, пока во всяком случае. В итоге остается лишь вариант с более или менее радикальной переменой физиономии. Тут дело закручено туго: не нос же он себе подклеивал и не глаза. Либо волосы, либо усы, либо бороду. Здесь, как говорит «Бюллетень по обмену жилплощади», возможны различные варианты.

Если у него косметический парик, то пока позволительно на это закрыть глаза, все равно как на природную шевелюру. Парик — штука постоянная. Остаются усы и борода. Бороду можно наклеить, куда-то там сходить, в укромном месте снять и вернуться в первозданном виде домой, в гостиницу то есть. То же относится и к усам. С той лишь разницей, что в документах дядя фигурирует в усах, но без бороды. Отсюда с неизбежностью вытекает, что меньше всего мороки с усами. Вышел из гостиницы, отклеил, сделал свое, неведомое, но, наверное, не очень благородное дело (иначе зачем же маскироваться?), наклеил усы предстал перед людьми в привычном облике.

В таком случае наши фотокарточки помогут, как мертвому припарки…»

Люсин поднялся к себе в кабинет и занялся полукилометровой картой, на которой был обозначен интересовавший его отрезок дороги с прилегающими окрестностями.

Но тут зазвонили сразу два телефона.

Одна трубка принесла весть, что вблизи наиболее важных объектов ольхово-цементного комплекса вкупе с лужами не наблюдается. Другая обрадовала, что парикмахерский цех человека на фотокарточке 9x12 не признал.

— Спасибо! Хорошо, — сказал в одну трубку Люсин. — Хорошо! Спасибо, — сказал он в другую и добавил: — Мы вам пришлем другие фотокарточки.

Положил обе трубки и взял третью, внутреннего телефона:

— Фотолаборатория? Это Люсин говорит. У вас фотография, что вы для нас размножили? Так вот, сделайте, пожалуйста, три варианта: номер один — с усами и с бородой, номер два — с бородой, но без усов, номер три — без усов и без бороды… Какую бороду? Ну среднюю, не очень большую… Да, и размножьте тоже… Мы разошлем.

«Ощущение, будто гоняешься за пустотой. Человек-невидимка, фантомас… Что же еще можно сделать? Антикварными магазинами и образами займемся завтра. Зарубежные сведения поступят не скоро. Что же сейчас еще можно сделать?»

Он позвонил дежурному по городу и попросил держать ею в курсе всех происшествий, будь в них что-то невыясненное или же странное. Особо упирал на последнее, ибо чувствовал, что дело ему досталось очень странное. Надо сказать, что на то у него были некоторые основания. Зато уверенности, что дежурный понял его правильно, не было.

Глянул на часы — самое время обедать. Позвонил, справился об антикварных магазинах. Их оказалось довольно много: главные — на Арбате и улице Горького, а также магазины на Беговой, на проспекте Мира, Комсомольском проспекте и антикварной мебели около Бородинского моста.

Но без фотографий туда нечего и соваться. Хочешь не хочешь, а надо ждать.

Пошел в столовую. Бросил грохочущий поднос на дюралевые направляющие, положил на него алюминиевые ложки и вилку. Стал толкать вперед, продвигаясь в небольшой очереди. Есть особенно не хотелось. Взял четыре стакана компота и полную тарелку борща, подумал и добавил еще порцию кальмаров под майонезом.

Стоявший сзади незнакомый коротко остриженный парень покосился на его поднос и вдруг засмеялся:

— Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты…

— Ну кто? — лениво повернулся к нему Люсин.

— Вы, товарищ, имели отношение к плавсоставу, где, кроме как пить компот или перетягивать канат, делать абсолютно нечего.

— Почему же? Можно еще в домино сыграть.

— Во-во! — обрадовался парень. — Забить «козла», а после кукарекать под столом… И еще вы, товарищ, жили в высоких широтах.

— А это откуда видно?

— Вы взяли одно только первое.

— Может, я есть не хочу?

— Нормальный человек — я имею в виду жителей средней полосы, — когда не очень голоден, берет все-таки второе.

— Обычно.

— Совершенно верно: обычно. Полярник обычно берет первое.

Люсин рассмеялся.

— Ладно, ваша взяла. Меня Люсин зовут, Володя.

— Очень приятно, Володя. — Он пожал протянутую Люсиным руку. — Гена Бурмин.

Люсин слегка поморщился.

— Ну и хватка у вас, Гена! — сказал он, помахав ладонью. — Дзюдо небось какое-нибудь?

— Подымай выше — карате.

— Это что — когда кирпичи ладонью разбивают?

— Можно и кирпичи.

Они сели за один столик.

— Очень вы подготовленный товарищ, — сказал Люсин.

— К чему это? — ухмыльнулся Гена, поднимая глаза от тарелки.

— К нашей работе.

— Промах, товарищ Люсин. Я здесь случайный гость. Я, видите ли, редактор. Редактирую приключенческие книги. Поскольку же в последнее время многие из ваших коллег подались в литературу, я вынужден их время от времени навещать. То они ко мне в редакцию приходят, то я к ним в этот богоугодный дом — так и живем.

«Занятный парень», — подумал Люсин. Гена ему определенно понравился.

— А вы, случайно, не пишете? — спросил Гена, вытирая губы салфеткой.

— Не пишу, — сокрушенно вздохнул Люсин, — не умею. У меня товарищ пишет. С историческим уклоном.

— Кто же это, если не секрет?

— Юрий Березовский. Может, слыхали?

— Ну как же! — Гена всплеснул руками. — Это же мой автор и приятель.

«Занятно», — подумал Люсин, не очень удивляясь привычному коловращению жизни.

Только вчера он думал о том, что надо бы повидаться с Березовским, и вот, пожалуйста, случайная встреча — за столом сидит человек, который отлично знает Березовского. Что это — чудо? Или свойство мира, который, как уверял один ученый чудак, есть только воля и представление?

Люсин знал, как иные случайные совпадения укладывают человеческую жизнь в такую железную прямую, что только разводи пары и дуй по ней, словно по рельсам.

В сущности ведь ничего не меняется. Все равно даже без этого знакомства в столовой встреча с Березовским состоялась бы. Потому что это необходимо, потому что, кроме Юрки, ни один человек в мире с этим делом не справится. Тут все ясно. Но если этот коренастый черноглазый парень Юркин приятель, то и с ним тогда рано или поздно пришлось бы встретиться. Вот в чем скрыта страшнейшая диалектика. Как будто случайность, а попробуй избегни ее? Минуешь один закоулок, где она подстерегает тебя, так она все равно столкнется с тобой носом к носу за ближайшим поворотом.

— В таких случаях говорят: мир тесен, — сказал Гена.

— Он и вправду тесен, — согласился Люсин. — Только ты в нем, как иголка в стогу, ищущая другую иголку.

Они рассмеялись и встали из-за стола.

— Ну, рад был познакомиться с вами, проницательный мастер карате, — сказал Люсин и пожал на прощание Генину железную руку. — Думаю, встретимся еще, и не раз.

— При нашей работе да еще Юрка Березовский — и не встретиться? — Гена свистнул. — Это, как говорят в Одессе, надо уметь.

И они расстались. Гена умчался в свою редакцию или еще куда-то навстречу приключениям, которые редактировал, а Люсин прошел к себе в кабинет, куда вскоре должна была прийти Женевьева Овчинникова.

На столе его ожидали дактилоскопические отпечатки. На стакане и на пробке от графина иностранец оставил-таки папиллярные линии четырех пальцев правой (если, конечно, он не был левшой) руки. Остальные отпечатки оказались смазанными. Люсин повертел фотографии и убрал их в папку. Пока они были ни к чему, но, конечно, могли пригодиться в дальнейшем.

Глава 3 Святая «Троица»

Женевьева явилась точно в 15.00, ну может, было каких-нибудь три-четыре минуты четвертого. Люсин вышел из-за стола, поздоровался, усадил гостью на диванчик.

Она закинула ногу на ногу, расстегнула молнию своей стратосферной сумки и, достав сигареты, спросила, можно ли курить.

«Ну конечно, можно, Женевьева. Конечно, можно. Отчего бы и нет? Суть в том, Женевьева, что пока только ты одна, быть может, хранишь ключ к разгадке этой нелепой истории. Ты сама даже можешь не знать об этом. Но то, что видели твои голубые глаза, слышали твои хорошенькие ушки, розовеющие сейчас в прямом свете окна, не могло исчезнуть бесследно. Пусть неосознанно, но ты впитала это в себя, и оно спит сейчас где-то в таинственных глубинах, которые называются подсознанием. Как разбудить тебя, Женевьева? Как сделать, чтобы сумела ты рассказать то, что нужно, то, что ты, возможно, знаешь? Человек человеку рознь. Одни и те же вопросы рождают совершенно различные ответы. Фантазия освежает слабые следы в памяти, позднейшая догадка оборачивается вдруг истинно пережитым эпизодом. Но где же здесь истина, позвольте спросить? И это все, Женевьева, когда люди не имеют основания лгать, скрывать истину. Если же есть у них такие основания, то тут уж совсем нелегко докопаться до правды. Но сейчас тебе нечего скрывать, Женевьева. В этом деле нет и не может быть У тебя никаких интересов. Так как же спросить тебя поудачней, чтобы ты могла рассказать, что знаешь, что видела и слышала, вовсе не думая в тот момент, как какие-нибудь сутки спустя все это станет удивительно важным.

С чего же начать? Допустим так: «Сколько времени, Женевьева Александровна, вы работаете с этой делегацией?» Конечно, очень оригинальный вопрос. Его так трудно было найти. Вот оно и получается, что весь сложный, живущий в тебе мир вдруг выливается в бледный стереотип. И ты думаешь, что этот стереотип способен пробудить не менее сложный мир чужой души? Каков же будет ответ тогда? Впрочем, все это философия. С чего-то надо начать. Пусть это что-то будет определенным и однозначным. Однозначный вопрос и однозначный ответ. Плавание всегда начинается от твердой земли, от берега».

— Вы давно работаете с этой делегацией, Женевьева Александровна?

— Неделю… Восемь дней, если быть точной.

— И за неделю этот господин уже сумел откопать древнюю иконку!

— Это еще вопрос! — усмехнулась Женевьева, смяла недокуренную сигарету.

— То есть?

— В смысле древности… Я, знаете, не верю, что можно так запросто купить пятнадцатый или шестнадцатый век. Даже если речь идет о семнадцатом, то и здесь легко нарваться на подделку.

— Мы отправили иконку на экспертизу.

— Не сомневаюсь в ответе.

— Думаете, подделка?

— Нет, что вы! — Женевьева пожала плечами. — Подлинный Рублев или в крайнем случае его ближайший ученик. У нас же такие вещи на улице валяются.

— Понимаю вашу иронию, Женевьева Александровна, — беспомощно развел руками Люсин. — Вы уж, Бога ради, простите мое невежество. В этих вещах я совершеннейший профан.

— Тогда тем более не стоит вам возиться с этой иконкой. Она вам вряд ли поможет отыскать иностранца.

— Вы думаете? — Люсин забарабанил пальцами по столу. Краем глаза он следил за тем, как Женевьева достала новую сигарету и осторожно прикурила от газовой зажигалки, выбросившей неожиданно высокое пламя.

«Что-то задела тебя эта иконка, Женевьева… И чего ты сердишься, чего нервничаешь? Я-то, конечно, в этом деле ни бум-бум, но тебе-то чего волноваться? Или это настолько очевидная фальшивка, что ты как профессионал-искусствовед возмущаешься моей непроходимой тупостью? Нет, Женевьева, тебе бы больше пошла снисходительная усмешка и короткая, полная тонкой иронии разъяснительная лекция. Чего же ты сердишься на простоватого милиционера? Просвети его… Впрочем, разве я знаю тебя? Может, так и нужно: молчаливо негодовать на тупые действия профана и дубаря, который теряет время, возясь с какой-то фальшивой иконкой?»

— Дайте-ка я отрегулирую вам пламя, Женевьева Александровна.

Люсин взял ее изящную перламутровую зажигалку и осторожно повернул блестящее рифленое колесико.

— Вот теперь в самый раз! — сказал он, любуясь крохотным голубоватым огоньком.

— Спасибо, — холодно кивнула ему Женевьева.

«Это-то вы можете…», — подумал за нее о своей персоне Люсин.

— Видите ли, Женевьева Александровна, в нашей работе очень много всякой формалистики, между прочим, отнюдь не лишней, а очень даже необходимой. Что бы я лично ни думал об этой иконке, мне все равно нужно официальное заключение экспертов. Будь на моем месте даже такой специалист, как вы, то и ему пришлось бы обратиться за таким заключением.

«Специфика жанра, как любит говорить мой друг Березовский».

— Я понимаю, — отчужденно согласилась Женевьева, всем своим видом как бы говоря: «А мне-то какое до всего этого дело?»

«Во! — обрадовался Люсин. — Это уже совершенно правильная реакция. Это как раз в твоем духе, Женевьева!»

— Как говорится, не в службу, а в дружбу, ответьте мне, Женевьева Александровна, на совершенно частный вопрос. Выгодное дело подделывать иконы?

— Что? — Она широко раскрыла великолепные, такие синие, такие сердитые глаза. — Вы меня, — на этом слове она повысила голос, — спрашиваете?

— Я вас обидел?

— Нет… — Она на секунду смешалась. — Но причем здесь я.

«Опять сила эмоции не соответствует ничтожности информации.

Хоть убей, не пойму, почему она так кипятится… Постой. Может, она думает, что я подозреваю ее в этом деле с иконой? Неужели она такая дура? До чего же обманчива внешность. Или это нам, мужчинам, просто свойственно — каждую красивую девушку автоматически зачислять в разряд хороших и умных? У-ди-ви-тель-но!»

— А что, если иностранец вовсе и не покупал этой иконы у нас, а, наоборот, сам ввез ее из-за границы, чтобы выгодно продать?

Люсин опять откинулся на стуле, с удовлетворением наблюдая, как Женевьева, наморщив лобик, обрабатывает брошенную им мысль. Она пришла к нему только что, и он не верил в нее ни на грош.

— Очень может быть, — сосредоточенно закивала Женевьева, легонько покусывая нижнюю губку, чуть тронутую перламутровой помадой. — Он ввез ее, чтобы сбыть здесь какому-нибудь дураку. — Лицо ее прояснилось.

«Конечно… И ввез в коробке, на которой стоит штамп ресторана «Россия». Тем более что буфетчица помнит, как указанный господин третьего дня приобрел у нее обе коробки».

— Так, — одобрительно склонил голову Люсин, — но весь вопрос в том, насколько это выгодно?

— Очень выгодно! — Женевьева прижала ладошки к груди. — Шестнадцатый век — это уже тысячи.

— Ну? — удивился Люсин.

— Я вам говорю. — Она многозначительно постучала кулачком по колену. — Только они там перестарались. Не надо было копировать Рублева, от этого за милю несет липой.

«Не за милю, Женевьева, за версту… Но дело не в этом. Главное, что ты уже больше не опасаешься за себя».

— А другой сюжет прошел бы?

— Конечно. Спас, Никола или там, скажем, Иверская, Троеручица… Лучше всего Одигитрии, конечно! От них так и веет стариной.

— От кого, простите?

— От Одигитрий. Это Божья Матерь такая… Или «Неопалимая Купина»! Тоже очень эффектная икона.

— А! Понятно… Простите, если не так спрашиваю, но разве только от сюжета зависит…

— Древность иконы? — оживленно перебила Женевьева. — Нет, конечно. — Она снисходительно рассмеялась. — Просто для фальшивки лучше выбирать привычный, я бы сказала — рядовой сюжет. Для надежности! Это не так внушает подозрения, как «Троица» или «Архангел Гавриил» в рублевской манере. О возрасте же судят по многим признакам: доска, патина,[1] манера письма, трещины на краске, сама краска, наконец, да мало ли… Если доска, допустим, выпилена, то я сразу скажу, что это самое большее конец восемнадцатого века!

— Почему?

— Да потому, что пила в России появилась только при Петре! — с торжеством подбоченилась Женевьева.

— Ух ты! — восхитился Люсин. — Почище любой детективной науки.

— А вы думали…

— Здорово, здорово, чего там говорить… А кому он надеялся продать ее?

— А я почем знаю? — Глаза Женевьевы вновь настороженно сузились.

— Конечно, вы не можете знать, Женевьева Александровна, разве я не понимаю? Но может быть, он спрашивал у вас или еще у кого-нибудь о художниках, антикварах там, любителях…

— Нет, не спрашивал.

— По комиссионным он один ходил?

— Видимо, один, меня во всяком случае при этом не было.

— Ну что ж, Женевьева Александровна, спасибо за консультацию. Счастливо вам поездить по Союзу. Передайте привет мадам Локар, скажите ей и другим членам группы, что мы сделаем все, чтобы найти их товарища. Все, что возможно.

Он взглянул на часы и подписал Женевьеве пропуск. Шел уже пятый час. За окном потемнело. Солнце скрылось за грозной асфальтовой завесой. Порывы ветра безжалостно трепали пыльную листву, раскачивали ветви. Вот-вот мог хлынуть ливень.

Зазвонил телефон. Люсин сразу же взял трубку. Звонили из гостиницы. Какой-то молодой человек спрашивал администратора об иностранце. Интересовался, когда его можно будет застать.

— Скажите, что иностранец ненадолго вышел, вернется минут через пятнадцать! Ясно? Пусть подождет в холле. Под любым предлогом задержите его до моего прихода!

Люсин положил трубку и сразу же позвонил по внутреннему телефону в гараж.

Только успел он сесть в машину, как начался грозовой ливень. И какой! Серые струи хлестали по мостовой. Из водосточных труб бежали пузырящиеся молочные реки. Прикрываясь газетами и портфелями, разбегались люди. В мгновение ока попрятались они под навесами подъездов и киосков, прижались к стенам домов и к стволам деревьев в саду «Эрмитаж».

«Прелестно! — подумал Люсин. — Чудненько! Волей-неволей этот тип останется в гостинице!»

«Волга» неслась в каком-то тумане. Мостовые дымились. Серые фонтаны вздымались выше крыльев. Но надсадно стонущие «дворники» не успевали отгонять набегающую пузырящуюся воду. Едва прочерчивался на ветровом стекле дрожащий, искажающий очертания сектор, как его сразу же затягивала слепая шевелящаяся плесень.

Люсин вспомнил вдруг, как тревожно ревут в туман тифоны в порту.

Машина остановилась у самых дверей северного входа. Подняв воротник пиджака и пряча голову в плечи, Люсин открыл дверцу и неуклюже запрыгал к дверям. Всего три шага. Но спина успела намокнуть, а залившая гранитные ступени ледяная вода, взлетев вверх, окатила его до колен. Целую неделю в предвидении непогоды он таскал с собой свою коричневую болонью, а сегодня забыл в кабинете.

Администратор дожидался у самого входа, стоя рядом со швейцаром.

— Тут! — Он шепнул Люсину и мотнул головой в сторону газетного киоска, возле которого уютно устроился в кресле парень с пышной вьющейся шевелюрой и полубаками.

Он лениво листал югославский журнал «Филмски свет» и, видимо, совсем не торопился идти под дождь. Благо были на нем лишь легкие дакроновые брюки и серая нейлоновая водолазка.

— Это вы ждете иностранца из 1037 номера? — спросил Люсин, вытирая платком мокрую шею.

— Да. А что? — Он согнул журнал и поднял голову.

— Мне придется задать вам несколько вопросов. — Люсин протянул ему раскрытое удостоверение.

— Пожалуйста, — равнодушно согласился парень, мельком глянув на документ.

— Какое у вас к нему дело?

— Личное.

— Это не ответ. Предупреждаю, что положение очень серьезное. Иностранец уже двое суток как исчез. Я должен официально допросить вас, как свидетеля.

— Свидетеля чего? — Он подчеркнул последнее слово. — Я ничего не видел.

— Свидетель — это юридический термин. Ваше заявление в данном случае тоже свидетельство.

— В таком случае свидетельствую! — усмехнулся молодой человек и небрежно поднял руку.

Люсин вытер наконец мокрый затылок и, скомкав платок, спрятал его в карман. Огляделся. Кресло, в котором сидел парень, стояло у квадратной мраморной колонны, других кресел вблизи не было. Киоскерша вся подалась вперед, подмяв стопки заграничных газет, и буквально поедала собеседников глазами.

Люсин улыбнулся ей и, достав кошелек, сказал:

— Мне «Юманите», «Уоркер» и «Морнинг стар»… Тут не совсем удобное место для беседы, — сказал он парню, свертывая газеты в трубку. — Люди делом заняты, а мы им мешаем. Пройдемте-ка лучше в комнату администратора.

Тот нехотя поднялся и, равнодушно пожав плечами, пошел вслед за Люсиным.

Веселая, окрашенная бледно-желтой эмульсионной краской администраторская после сумрака холла буквально слепила глаза. Дождь уже прошел. За окном сверкало свежее ярко-синее небо. В бездонных солнечных лужах купались взъерошенные голуби. Все блестело и переливалось. Откуда-то сверху еще срывались тяжелые, напитанные светом капли.

Люсин приоткрыл форточку. В комнату влетел влажный электрический ветер. Шурша, заколыхался на стене отклеившийся рекламныйплакат компании «Эйр-Индия» с темнолицым белозубым сикхом в зеленом тюрбане.

— У вас есть с собой какие-нибудь документы? — спросил вдруг Люсин.

Парень весело похлопал себя по брючным карманам и развел руками.

— Не держу. Не предусмотрел допроса. Виноват.

— Фамилия?

— Вы сперва скажите, что я такого сделал предосудительного или незаконного? На каком основании вы учиняете мне допрос?

— Я уже все вам объяснил, дорогой товарищ. — Люсин закрыл форточку. — Человек пропал, его надо найти. Только поэтому мы с вами здесь и встретились.

— Но вы же допрашиваете меня!

— Правильно, допрашиваю. Но в качестве свидетеля. Если бы у вас оказался при себе паспорт, я бы просто выписал оттуда все необходимые данные. Таков порядок. Свидетель — лицо юридическое, и нужно установить его личность.

— У меня нет документов.

— Знаю. Вы уже говорили мне это. Поэтому я и спрашиваю вашу фамилию.

— И вы поверите мне на слово? — усмехнулся парень.

— Отчего же не поверить? — удивился Люсин. — Поверю. Вы скажете, я позвоню, проверю, и мы вместе с вами съездим к вам домой за документами.

— Ах вот как!

— Ну да! А как же еще? — Люсин опять удивленно выпятил нижнюю губу.

— А звонить-то тогда зачем?

— А это, — Люсин заговорщицки подмигнул, — чтобы не пришлось лишний раз съездить совсем в другой конец города и по другому адресу. Бывают, знаете ли, такие простаки, что вместо своей фамилии называют чужую.

— Неужели бывают? — Парень сокрушенно покачал головой. — Действительно простаки. Их небось не предупреждают, что будут звонить и проверять, а потом все равно возьмут да поедут к ним на дом. Нелогично как-то получается. Если уж ехать, то зачем звонить? Себя зачем утруждать?

— Ну ладно. — Люсин зевнул, прикрыв ладонью рот. — Уговорил. Звонить не будем. Время дорого. Фамилия, имя, отчество, адрес? — Он достал блокнот.

— Михайлов Виктор Михайлович. Малая Бронная, семнадцать, квартира шесть.

— Где работаете?

— Нигде.

— Как так?

— Я нигде официально не числюсь.

— А неофициально?

— Художник.

— Ну вот, а говорите, что нигде не работаете. Работаете, значит. В мастерской работаете, дома.

— Для вас же, если не член МОСХа, так уже и не художник вовсе, а почти тунеядец.

— Для кого — для меня? — Люсин ткнул себя в грудь.

— Ну может, не для вас лично, а так… вообще.

— Ну напрасно это вы, Виктор Михайлович. У меня друг есть, писатель. Хороший, настоящий писатель, хотя и не член союза. Но будет, конечно, в союзе, обязательно будет… У вас дома телефон есть?

— Нет. А зачем вам?

— Да все за тем же. Больно уж не хочется мне ехать с вами за паспортом. Человек вы нервный, раздражительный. Вместо того чтобы помочь мне найти пропавшего иностранца, вы… К чему это все, Виктор Михайлович?

— Скажите мне, я обязан быть этим — как его? — свидетелем?

— Обязаны, товарищ Михайлов. А когда я вызову вас к себе или, если для вас это более удобно, нанесу вам визит, то попрошу подписаться, что вы уведомлены об ответственности по закону за дачу ложных показаний.

— Я? Уведомлен?

— Ну разумеется! Я ведь обязан буду уведомить вас.

— Сейчас, значит, составлять протокол не будете?

— К сожалению, бланков не захватил. Вы давно знаете этого человека?

— Недавно. Случайно познакомились.

— Где, если не секрет?

— Какой же тут секрет, если я обязан по закону? В магазине с ним разговорился, в антикварном, на Арбате. Между прочим, имейте в виду, я только сейчас от вас узнал, что этот субъект иностранец!

— А фамилия?

— Мало ли у нас людей с нерусскими фамилиями? Может, он из Прибалтики.

— Резонно. Но все это к делу отношения не имеет. Он что, картину у вас хотел купить?

— Можно сказать, что и картину, — усмехнулся Михайлов. — Во всяком случае в этом роде.

— Вы-то сами картины пишете?

— Я, знаете ли, больше реставратор. Но и пишу, конечно, немного, для себя.

— Он у вас уже что-нибудь приобрел?

— Так, одну штучку. Пустячок.

— Платил советскими деньгами?

— Я же сказал вам, что принял его за нашего! А с валютой никогда дела не имел.

— Понимаю! — кивнул Люсин. — Сколько вы взяли с него за рублевскую «Троицу»?

— Ух ты! Не в бровь, а в глаз, товарищ начальник! Все знаете!

— Да нет, Виктор Михайлович, к сожалению, не все.

— Это он сам вам об иконе сказал или своим умом дошли? Дедуктивным, так сказать, методом?

— Я охотно отвечу на ваши вопросы, но сначала все же позвольте спрашивать мне. Сколько вы получили за икону?

— Пятьсот.

— Это за рублевскую-то школу?

— Она такая же рублевская, как… — Силясь найти сравнение, он пошевелил пальцами, словно раздавал карты. — Это старая, безнадежно испорченная доска, вновь расписанная в девятнадцатом веке. Цена-то от силы ей рублей семьдесят. Ну, сто!

— Сознательно, значит, обманули покупателя?

— Обманул? И не думал. Она ему понравилась, я назвал цену, а он взял. Все законно.

— Выходит, он сам обманулся? По неопытности?

— Не думаю. Рублевская школа потянула бы, как минимум, еще на два нолика. Эта же штучка вполне качественная, редкая.

Где ее достанешь? Тут и переплатить не грех. И тем более, вы говорите, что он иностранец. У них там она столько и потянет, да еще в долларах. Прямой смысл ему был купить.

— А вывезти?

— Это уж его дело. Я не знал, что он иностранец.

— Когда вы с ним познакомились?

— В понедельник.

— Где передали икону?

— У меня дома, на другой день.

«То есть во вторник, а в среду он уже не вернулся ночевать в свой номер. Так-то вот…»

— Кто-нибудь еще знал об этом?

— О чем это вы?

— Я имею в виду, знал ли кто-нибудь, что этот человек купил у вас за пятьсот рублей, как вы говорите, копию рублевской «Троицы»?

— Не думаю. Я-то, во всяком случае, никому ничего не рассказывал, но за иностранца, конечно, не поручусь.

— А если бы кто-то случайно узнал про это и, не будучи, конечно, осведомлен, что икона на самом деле представляет собой всего лишь копию, сделанную в прошлом веке, попытался ею завладеть? Улавливаете ли мою мысль?

— Тюкнул иностранца, чтобы присвоить ее?

— Ну не обязательно это… — поморщился Люсин, — но примерно. Возможно такое?

— Вам виднее, — пожал плечами Михайлов. — Скажу только, что и за меньшее убивают.

— Что вы имеете в виду?

— А вон таксиста позавчера какая-то сволочь по голове трахнула. Мне нынче шеф все рассказал, пока сюда в гостиницу вез. У него всего выручки-то семь рублей было, как потом по счетчику определили. А тут икона, за которую полкуска плачено, а она, может, куда больше стоит… Могли соблазниться…

— Не подозреваете кто?

— Кто ж его знает, с кем он тут познакомился?

— Ас вами как?

— Да разговорился я с ним, на свою беду, в комиссионке. Там три миниатюрки продавались на финифти: «Преподобный Серафим», «Сергий Радонежский» и «Нечаянная радость» — всего сто рублей. Он их в лупу разглядывал, сомневался насчет трещин. Финифть, конечно, дело верное, чистый восемнадцатый век. Я ему и посоветовал купить. Он уже и чек велел выписывать, да махнул вдруг рукой и сказал, что возьмет одного Будду — он еще и Будду там присмотрел, — потому как хочет настоящую, писанную на доске икону и, по возможности, древнюю. Ему, конечно, идола завернули и говорят, что иконами не торгуют! Тут я сказал, что зря он миниатюры не купил, долго они на прилавке не пролежат. Я как в воду глядел, потому что в среду их уже не было. Будь у меня тогда деньги, я бы сам их купил. Одним словом, вышли мы из магазина вместе, разговорились, я и пригласил его к себе кое-что поглядеть, не для продажи, конечно, тогда я об этом и не думал.

— У вас много икон?

— Нет, не очень… Случайно попадаются, конечно, я же реставратор.

— Ваши иконы, Виктор Михайлович, меня не волнуют, — заверил его Люсин, — собирайте себе на здоровье, дарите их или там продавайте, если это не нарушает закона. Меня только иностранец интересует. Он что, сам предложил вам продать ему икону?

— Конечно, сам! Он сразу на нее глаз положил. «Подлинник»? — спрашивает.

— А вы?

— А что я? Я говорю: «Подлинник, хотя и не рублевской школы». Разве не правду сказал? Он же спрашивает: «А время приблизительно то же?» — «Ну, — сказал ему я, — время точно установить не удалось». Он тут же полез за бумажником и спросил: «Сколько?» Я назвал ему цену, он без звука отдал. Вот так…

— Вы говорите, он в тот день приобрел в магазине Будду?

— Да, в понедельник.

— Не сможете ли описать мне его?

— Отчего же? Бронзовый, со стершейся позолотой. Страшный такой. Волосы, как пламя, пузатый, с натуралистическими подробностями.

«Он самый и есть. Надо будет позвонить — справиться, когда продали!»

Люсин сделал в блокноте пометку, потер лоб, сморщившись, помолчал с минуту, потом спрятал свои записи и сказал:

— Ладно, товарищ Михайлов. Спасибо за информацию. На сегодня, думаю, все. Простите, что отнял у вас, — он взглянул на часы, — двадцать пять минут. Вы сейчас куда?

— Домой, с вашего позволения. Не возражаете?

— Помилуйте, Виктор Михайлович, какие могут быть возражения? Я вас даже подвезу.

— Ай, спасибо, дорогой! — Михайлов вскочил, раскланялся, поводя по полу пером воображаемой шляпы. — Вот уважил! А если я пешком хочу прогуляться, подышать свежим воздухом после дождя? Имею право?

— И то правда, — согласился Люсин, — воздух свежий, чистый, пыль всю прибило. Давайте пешочком пройдемся. А машина за нами поедет на тот случай, если устанем.

— Во! То-то и оно. Зачем же спрашивать да записывать, если у вас с самого начала доверия к человеку нет.

— Э, Виктор Михайлович, опять старая песня! Поймите же вы наконец, что я на работе и есть определенный порядок… Ну что, опять все надо сначала? У меня ведь, — он опять глянул на часы, которые по старой морской привычке носил циферблатом внутрь, — рабочий день уже кончился. Неужели надо милицию вызывать?

Они, конечно, быстро установят вашу личность и все потом мне доложат. Но спрашивается: по какому моральному праву я так с вами поступать буду? В благодарность за ваш рассказ, который очень нам помог? Право, Виктор Михайлович, давайте уважать друг друга… Ну что, поедем или пройдемся пешком?

— Ладно, — махнул рукой Михайлов, — поехали. Только в гости к себе я вас не приглашаю. На лестницу паспорт вынесу, а то не поеду.

«Боится за свои иконы», — решил Люсин и, улыбнувшись, спросил:

— У вас лестница не очень темная?

— На площадке окошко есть, разберетесь, — ответил Михайлов и вдруг рассмеялся.

«Ну и жук ты, парень! Самый настоящий жук».

Люсин раскрыл дверь и чуть не зашиб притулившегося к косяку администратора.

— Виноват. Мы заняли ваше помещение? Простите, уважаемый, и большое-пребольшое спасибо.

Он раскланялся с администратором и, пропустив вперед Михайлова, пошел к выходу.

Швейцар предупредительно распахнул стеклянные двери. «Капитан-директор», — определил Люсин, взглянув на пышные швейцарские галуны.

Они свернули с улицы Горького на Садовое кольцо, и, когда проезжали мимо «Аквариума», Люсин заметил, что там идет «Бей первым, Фреди!» Приятели советовали посмотреть. Люсин решил, что на обратном пути обязательно выйдет у «Аквариума», благо было недалеко и рабочий день действительно кончился.

А через минуту «Волга» развернулась и, сделав правый поворот, въехала на Малую Бронную. Промчавшись мимо Патриарших прудов, машина, взвизгнув тормозными колодками, резко остановилась у подъезда желтого четырехэтажного дома № 17.

— Кажется, приехали? — спросил Люсин, раскрыв дверцу. — Прошу вас, Виктор Михайлович. Я лучше в машине подожду.

Он вылез на тротуар, придержав дверцу, помог выйти Михайлову и пересел к шоферу. Как только Михайлов скрылся в подъезде, Люсин снял белую телефонную трубку:

— Нужна срочная справка. Михайлов Виктор Михайлович. Около тридцати лет. Предполагаемое местожительство: Малая Бронная.

Как только адрес подтвердили, Люсин велел уезжать. Они быстро развернулись и поехали обратно.

«Конечно, это кавалергардство. Ничего страшного, правда, через шестую квартиру я его все равно найду, кем бы он там ни был, но это кавалергардство, чистейшей воды гусарство».

И все же он был доволен, что послушался внезапного побуждения. Голос интуиции? Навряд ли… Но что-то мерещилось ему, где-то провидел он, что этот совершенно неожиданный для Михайлова отъезд еще сослужит свою службу.

У «Аквариума» он попросил остановиться. Попрощался с шофером и ленивой походкой фланирующего моряка устремился в сквер прямо к зелененьким кассам.

Глава 4 Вера Фабиановна и Лев Минеевич

— Слышу, иду! — пропел Лев Минеевич и, теряя шлепанцы, засеменил к двери.

Звонок — кто-то намертво вдавил кнопку — неприятно резал уши.

— Иду, иду! Нельзя же так… — бормотал Лев Минеевич, открывая крепостные ворота.

Пали оковы и скрепы. Два верхних, один нижний, задвижка — все!

Дверь распахнулась, и в прихожую влетел Витюся, единственный, но весьма беспокойный сосед Льва Минеевича.

— Опять ключик забыл? — сладенько спросил Лев Минеевич. Но Витюся был невменяем. Он пронесся, как вихрь, наполнив тихую, заставленную всяким ненужным скарбом полутемную прихожую грохотом и свистом.

Лев Минеевич, крохотный, но весьма бодрый и розовенький пенсионер, едва успел отскочить.

Где-то на Витюсиной половине уже нервно позвякивали ключи. «Значит, не забыл ключик, — покачал головой Лев Минеевич. — Ни спасибо, ни здрасте. Воспитание-с».

Он вздохнул и прошлепал в ванную, чтобы вымыть руки после прикосновения к дверным запорам.

Но не успел повернуть фарфоровую ручку допотопного выключателя, как грохот корыт и шелест бумажных рулонов в прихожей возвестили, что беспокойный сосед проследовал в обратном направлении. Загремели замки, оскорбленно звякнула нетерпеливо сорванная цепочка. Потом гулко загудели каменные ступени лестницы.

«Так и есть, дверь не захлопнул!» Лев Минеевич скорбно кивнул грустному лысому человечку, который смотрел на него из сумрачных глубин рябого и ржавого зеркального осколка.

Он машинально намылил руки, но тут же спохватился, что дверь на лестницу открыта. Ее следовало немедленно запереть, и мытье, таким образом, пропадало зря. Но руки уже были намылены… Лев Минеевич прибавил струю в кране. Тщательно вытерев пальцы розовым с желтыми пуховыми цыплятками полотенцем, он погасил свет.

Но тут он услышал, как скрипнула входная дверь и чьи-то растерянные шаги вновь разбудили ворчливое эхо прихожей. Лев Минеевич затаился и, приоткрыв дверь своего убежища, приник к щели. К величайшему облегчению, он распознал в сумраке знакомую тень неугомонного соседа.

«Вернулся».

Лев Минеевич властно распахнул дверь и, пройдя к выключателям, осветил прихожую.

Витюся стоял перед своей дверью, опустив голову и раздумчиво выпятив нижнюю губу. В поникших руках он держал какой-то истрепанный и засаленный предмет, в котором только наметанное око Льва Минеевича могло распознать паспорт. «Совсем рехнулся. Это уже алкоголический маразм», — определил Лев Минеевич.

— Заприте, пожалуйста, за собой дверь, Витюся, — строго сказал он. — Я уже вымыл руки.

Лев Минеевич пошел в комнату и неторопливо принялся за свой туалет. Достал из глубин мрачного темно-красного шифоньера полосатую шелковую рубашку. Вдел в нее запонки, прикрепил свежий, с длинными острыми концами воротничок; благодушно и снисходительно оглядев себя в зеркале, выбрал зеленый, в широкую полоску галстук. С костюмом дело обстояло проще — он был у Льва Минеевича единственным.

Отойдя от шифоньера, Лев Минеевич любовно оглядел собрание своих картин (за резными завитушками и золотом багетов не было видно изодранных, в потеках и пятнах обоев), взял давно потерявшую форму фетровую шляпу с широченной засаленной лентой и прошел к стеклянной этажерке. Там среди великолепных, копенгагенского фарфора безделушек он углядел пузырек. На дне его вязкой янтарной полоской еще теплилась жизнь каких-то неведомых духов. Притукав горлышком галстук и пиджачные отвороты, Лев Минеевич покинул наконец свою резиденцию.

— Витюуся! Ухо-жу-у! — пропел он, закрывая дверь.

Лев Минеевич направился с традиционным визитом к давнему и единственному другу, Вере Фабиановне Чарской, урожденной Пуркуа. Жила Вера Фабиановна неподалеку, на улице Алексея Толстого.

Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампы. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным-давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…

Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.

Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?

Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив, он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно в сущности и было.

Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.

Оставив в стороне высокий Дом звукозаписи, нырнул он в подворотню и длинным туннелем проследовал куда-то на задний двор, где не закрываются ни окна, ни двери, а дома не стыдятся своего необлицованного кирпично-малинового нутра.

Возле одного из подъездов Лев Минеевич задержался. Там сидела на табуретке полная женщина и вязала что-то на круговых спицах.

Монументальная нога ее покоилась на крохотной скамеечке, под которой в красном пластмассовом шаре плясал клубок шерсти. Краем глаза она следила за малышом в коляске, который отчаянно тряс начиненного каким-то мусором целлулоидного попугая.

Лев Минеевич расшаркался перед дамой, похвалил малыша и попросил одолжить ему скамеечку. Женщина молча кивнула и убрала ногу. Лев Минеевич подхватил скамеечку, приставил ее к самой стене и, встав на цыпочки, потянулся к окну в бельэтаже.

— Тю-тю-тю! — пропел он, вытянув губы трубочкой, и ласково застучал подушечками пальцев по стеклу.

Кружевная занавеска дрогнула. На подоконник бесшумно прыгнула дымчатая грациозная кошка, за ней последовала несколько простоватая белая кошечка, а немного погодя к ним добавился еще огромный тигровый котище. Презрительно щурясь, глядела на Льва Минеевича эта необычная троица сквозь двойную оконную раму.

— Тю-тю-тю! — игриво повторил он, расплющивая носик о стекло. — Ставенки не заперты, значит, дома кто-то есть или баю-баюшки, милая хозяюшка?

Вертикальные прорези кошачьих зрачков не дрогнули. Лев Минеевич забарабанил настойчивее. По кошкам прошло движение. Дымчатая красавица полуобернулась куда-то в глубину комнаты, белая резвушка выгнула спину и пистолетом подняла хвост, а котище тяжело спрыгнул вниз. Занавеска раздвинулась, и в темном ее разрезе появилось чуть одутловатое старушечье лицо. Бескровные тонкие губы раздвинулись, то ли в улыбке, то ли в коротком слове «сейчас».

Лев Минеевич спрыгнул вниз. Сдул со скамеечки прах ног своих и с поклоном возвратил ее хозяйке.

— Тю-тю-тю! — сурово насупившись, погрозил он пальцем малышу, который уже дошел до того, что пытался разгрызть попугая.

Но тут же полное личико Льва Минеевича разгладилось и с улыбкой шутника — хе-хе-хе! — предназначенной охранительнице младенца, вступил он в каменный сумрак пропахшего кошками подъезда.

Поднявшись на четыре ступеньки, он остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками и звонками, и замер в ожидании. Защелкали замки, громыхнул откинутый крюк, и его впустили.

Очутившись в комнате, Лев Минеевич галантно поцеловал Вере Фабиановне руку, стараясь не замечать сидящего на ее плече мистического чудовища. Это была любимая кошка Веры Фабиановны — тощая, шелковая и абсолютно черная. Глаза ее переливались влажным янтарем, внезапно вспыхивая, как дорожные знаки в ночи. «Моя египетская», — называла ее хозяйка. У Веры Фабиановны было четыре кошки, но белую резвушку и тигрового страшилу Лев Минеевич видел сегодня впервые.

— У вас прибавление семейства, Верочка?

— Да, Лев Минеевич, да, дорогой, так получилось… Это, — она указала на тигрового, который примостился на сундуке, застланном свернутым гобеленом, — Леонид (она произнесла «Лэонид») с бульвара. Я назвала его так, потому что принесла бедняжку с Гоголевского. Его мучили какие-то ужасные мальчишки. Насилу удалось вырвать из когтей этих извергов несчастное животное…

— А эта беляночка? Я ее вроде раньше не видел.

— Ах, эта! Ее пришлось взять у соседей. У них подрастает ребенок, и они, странные люди, по этой причине решили расстаться с кошкой. Не понимаю! Я подумала, что это будет хорошая подружка для Леонида. Они сочетаются, не правда ли? Странный такой колорит. Как Рембрандт с Саскией. Вы не находите? Я назвала ее Саскией, но — вы сейчас будете смеяться, Лев Минеевич, я знаю! — понимаете ли, выяснилось, что Саския — кот! Ужасно, не правда ли?

Лев Минеевич рассмеялся.

— Вы очаровательны, Верочка! — сказал он, склоняясь к сухой морщинистой руке.

На пальцах Веры Фабиановны поблескивали старинные перстни с огромными, мутными от времени камнями.

Вся внешность этой старой женщины и то, что окружало ее, характеризовались какой-то болезненной несопоставимостью. На ногах ее были старые боты, траченная молью шерстяная вязаная кофта вытянулась и висела почти до колен, ногти были обломаны и обкусаны. Зато совершенно свежий перманент, несметной цены кольца и янтарное ожерелье из округлых, с добрую картофелину, бусин.

Так же странно выглядела и ее комната, где нельзя было сесть, чтобы не придавить невзначай кошку. На туалетном столике стояли хрустальные флаконы с драгоценными, но давно высохшими эликсирами, шкатулки с неоправленными самоцветами, тантрическая позолоченная статуэтка, изображавшая тесные объятия трехголового восьмирукого юдама со своей шакти,[2] пыльные, сухие бессмертники, тут же небрежно брошенное ожерелье, составленное из синих фаянсовых фигурок богов Верхнего и Нижнего Египта. Позолоченную статуэтку, напоминающую сплетенных по весне пауков, Вера Фабиановна иногда надевала на цепочке в театр, что всегда вызывало самый пристальный интерес, древнеегипетское же ожерелье она даже не примерила. Были у нее и скарабеи из оникса, аметиста, горного хрусталя и нефрита, редчайшие геммы и камеи, античные пряжки и знаменитые эмали, принадлежавшие когда-то семье Борджиа.

В бездонных ее сундуках и шкафах хранились наброски Врубеля и театральные эскизы Рериха, японский веер русской императрицы Александры Федоровны, образ, подаренный Распутиным камерфрейлине Вырубовой, молитвенная мельница из Тибета и огромный хрустальный шар для гадания. Да разве все перечислишь?.. И надо ли? Не лучше ли сказать о банках с какой-то наливкой, тазах, дачном рукомойнике, который висел на стене, хотя в квартире был водопровод. Или, может, упомянуть о персидском ковре, на котором валялись линяющие кошки, о лоскутном одеяле, которое хозяйка берегла пуще своих гобеленов?

Все московские коллекционеры благоговейным шепотом говорили об этой комнате. И если даже молва преувеличивала размеры сокровищ старухи Чарской, все равно им могли бы позавидовать многие музеи мира. Пусть была подделкой висевшая над софой тряпичная кукла (Вера Фабиановна выдавала ее за орудие любовного приворота), пусть сама она скопировала врубелевские наброски (Вера Фабиановна слыла способной художницей) и вылепила из воска венценосные фигурки, которыми якобы несчастный Ла Моль пытался вызвать ответное чувство у Маргариты Наваррской, пусть даже каменные скарабеи извлечены не из царских некрополей одиннадцатой династии, а куплены в знаменитых парижских магазинах для туристов — пусть, все это возможно! Но эмали-то Цезаря Борджиа не подделаешь — секрет утерян, но пасторальный гобелен, принадлежавший Марии-Антуанетте, описан в литературе, а перстни Веры Фабиановны с закрытыми глазами возьмет любой ювелир. Так-то…

Конечно, между нами, старуха любила приврать. Но врала она бескорыстно, не надеясь на выгоду, не пытаясь кого-то обмануть, врала для интереса. Впрочем, само грубое слово «врать» совершенно к ней не подходило. Она не врала, она совершала полет, она творила. Любя все старинное и таинственное, проникаясь скрытой жизнью вещей, заражаясь какой-то непостижимой, накопленной в них энергией, она скользила сквозь стены домов, вопреки запретам времени и пространства, витала среди давно исчезнувших городов, запросто общаясь с умершими маркизами и царями.

Любопытна была и ее небольшая библиотека: «Великие посвященные» Шюре, все пять книжек йога Рамачараки о ступенях йоги, «Тайная доктрина» Блаватской, «Прижизненные призраки», «Символы Таро» Успенского, полное собрание Крыжановской, «Сокровенная религиозная философия Индии» брахмана Чаттерджи, несколько антикварных брошюр конца восемнадцатого века о знаменитом деле с ожерельем, в котором участвовали королева Франции, кардинал Роган и граф Калиостро…

Но есть ли нужда продолжать этот сам по себе весьма примечательный список?

Нет, Вера Фабиановна не врала. Все было куда сложнее. Жила она на небольшую пенсию, довольствовалась ржаным хлебом, картошкой, селедкой и кислой капустой. В капусту любила она мелко покрошить лучок и полить все постным маслом. Зато для своих кошечек никогда не забывала купить на рынке мясных обрезков. Да и себе не отказывала в хорошем кофе и фруктовом торте, который брала всегда в знаменитой филипповской (бывшей, конечно) булочной. Совершенно самозабвенно обожала она кино и старалась не пропускать немногих шедевров театрального сезона, которые удостаивались снисходительной похвалы знакомых. На это на все и уходила ее скромная пенсия. Тряпок она никогда не покупала.

Но иногда, не совладав с собой, Вера Фабиановна приобретала какой-нибудь приглянувшийся ей раритет, и тогда на долгие дни приходилось ей отказываться от театра, от кофе и от залитого клюквенным и абрикосовым вареньем филипповского торта. Но кошки и кино от этого не страдали. В самом крайнем случае она могла что-нибудь продать. С принадлежащими ей редкостями она расставалась очень неохотно, можно даже сказать, болезненно. Напрасно обхаживали ее со всех сторон богатые, а также едва сводящие концы с концами коллекционеры. Она почти ничего не продавала.

Иногда, правда, дарила знакомым что-то не очень значительное, какой-нибудь второстепенный свой дубликат. Ее несметные сокровища прозябали, часто портясь и погибая, в темных хранилищах. Она сама уже точно не знала, что у нее есть. Иногда заново открывала вещи, изумленная и обрадованная, но чаще безуспешно искала какой-нибудь предмет, который, может быть, был у нее раньше, но, вернее всего, который ей просто когда-то хотелось иметь. Такие бесплодные поиски приводили ее в дурное настроение. Она начинала подозревать какие-то кражи, аферы и, запершись в тесном своем мирке, не выходила на улицу и никого не принимала.

Она не просто жила среди своих вещей — она жила их собственной потаенной жизнью, которая непостижимым образом виделась ей. Как-то она приобрела копию античной бронзовой чаши. Этот предмет из шпиатра,[3] изготовленный в прошлом веке на саксонской фабрике, не мог бы обмануть мало-мальски понимающего человека.

Отдав за чашу восемьдесят старых рублей, Вера Фабиановна тоже не питала на ее счет никаких иллюзий. Полюбовавшись рогатыми головами сатиров, она спрятала чашу куда-то в закрома и с тех пор ни разу не извлекла на божий свет. Но знакомых уверила, что обладает тем самым сосудом, из которого Сократ, не дрогнув, выпил настой едкой цикуты. Постепенно рассказ ее обогащался красочными подробностями, и настал день, когда правда и вымысел слились в голове бедной женщины воедино. С того дня Вера Фабиановна, отдыхая на софе с книжкой или возясь с кошками, не раз думала о страшной участи великого мужа древности. Сократ вошел в ее крохотный, но безграничный и неподвластный времени мир и тихо зажил в нем. Одной тенью стало больше.

Теперь, зная все или почти все, решитесь ли вы обвинить Веру Фабиановну во лжи? Впрочем, на все это можно взглянуть и совершенно иными глазами. Есть люди, для которых Вера Фабиановна всего лишь лживая, нечистоплотная старуха, для некоторых же она просто свихнувшаяся, малограмотная, нахватавшаяся каких-то оккультных верхушек баба, для третьих — эдакий Гобсек в юбке.

Что ж, может, в каждой из этих характеристик и есть доля истины.

Но для Льва Минеевича эта старая женщина верный, испытанный друг. Бог весть когда и при каких обстоятельствах они познакомились. Никто не знает этого, и сами они никогда о том не говорят. Может, оттого, что неприятно вспоминать, но скорее всего потому, что быльем поросло, растворилось в радужном тумане, стало еще одной тенью кошачьей комнаты. Они часто виделись и, старея вместе, не замечали потому тех беспощадных изменений, которые, говоря научным языком, преподнесли им постепенно и необратимо деструктирующие белки, липоиды и коллагены. В его глазах она была все той же милой, но такой взбалмошной и увлекающейся Верочкой, такой сумасбродной фантазеркой. А он… Но это уже сложнее. Так случилось, что на протяжении жизни, в разные ее стадии, Вера почти готова была выйти замуж за этого человека. Но каждый раз что-то мешало. Непредвиденное, разное, неумолимое. И лишь теперь, по прошествии лет, старуха Чарская с обнаженной ясностью видит, что главной причиной всего был смешной маленький пустяк — рост Льва Минеевича. Он едва достигал ее подбородка, и это — решало, даже если и казалось, что дело вовсе не в том. Именно в том! Теперь с дальнозоркой и мудрой усмешкой она понимала это. Но мысли ее текли легко и спокойно, отрешенно, сонливо текли. Давно уже думы о прошлом не вызывали в ней никаких чувств. Чужую любовь на киноэкране переживала она куда сильнее.

— Не хотите ли кофе, голубчик?

Лев Минеевич осторожно втянул ноздрями сладковато-затхлый кошачий дух и покачал головой:

— Благодарю, Верочка. Я уже пил.

Прошлое тоже мало мучило его. Он сентиментально жалел о нем, но не более. Гораздо сильнее волновал Льва Минеевича сегодняшний день. Годы не приглушили в нем ни остроту желаний, ни деловую сметку. Одна, но пламенная страсть владела маленьким, но таким постоянным кавалером некогда прекрасной Веры. Лев Минеевич собирал картины. И кто знает, что сильнее влекло его в этот пропахший кошками дом: воспоминания юности или надежда в один прекрасный день стать обладателем небольшого наброска Врубеля.

Кажется, Блок, а может, и вовсе Брюсов, в общем, кто-то из них, вспоминал, что видел у Врубеля — художник работал тогда над «Демоном поверженным» — голову сверхчеловеческой красоты. Врубель уничтожил рисунок. Много раз он потом пытался восстановить его, вновь поймать этот промелькнувший отблеск непостижимого. Демон, которого мы видим теперь в Третьяковке, — лишь слабая тень того исчезнувшего наброска.

Так вот, Вера Фабиановна владела одним из тех картонов, на которых гениальный художник пытался воскресить утраченное, а Лев Минеевич готов был отдать последнее, чтобы этот картон заполучить.

Но Вере Фабиановне ничего от Льва Минеевича не было нужно, а он ничего не смог бы отдать ей, поскольку ничем не владел. То есть у него было великолепное собрание картин русских художников начала двадцатого века: Ларионов, Сомов, Лансере, Билибин, ранний Кончаловский, Сарьян, Пастернак, Петров-Водкин, Остроумова-Лебедева, Яковлев, Рерих, Давид Бурлюк и даже Василий Кандинский. Один этот ранний Кандинский мог бы дать Льву Минеевичу безбедное существование до конца дней.

Но маленький пенсионер жил только ради своей коллекции. В отличие от подруги юности, он не любил острые блюда. Предпочитая всем яствам кефир с белой булочкой и горошину поливитамина, он вкушал любимую пищу три раза в день, лишь изредка разнообразя ее чаем или антоновскими яблоками. Костюм из коричневой жатки верно служил ему вторую пятилетку, в кино же он не ходил, ибо купил за 15 рублей в комиссионке телевизор КВН с крохотным экраном. Книги Лев Минеевич брал в библиотеке.

Все наличные деньги уходили на пополнение коллекции. Поэтому можно без преувеличения сказать, что Лев Минеевич готов был отдать за Верочкиного Врубеля все, кроме, конечно, картин, которые ему не принадлежали, так как были частью его существа.

Так по сути не принадлежит нам наше собственное тело. Оно дается нам как бы взаймы. Парадокс настолько древний, что сделался банальностью.

— У меня тахинная халва есть, — сказала Вера Фабиановна и полезла в какой-то шкафчик.

Она долго возилась там, шурша и погромыхивая, наконец извлекла заветный сверточек. Долго отлипала суровую оберточную бумагу, но халва держалась стойко, как замазка на олифе.

— Ради бога, Верочка! — запротестовал Лев Минеевич, страдальчески глядя, как оставляет лоскутья отдираемая бумага. — А у меня вчера Дормидонтыч был, — то ли похвастался, то ли некстати выпалил он.

— Вот как? — Вера Фабиановна положила халву на подоконник.

Саския обнюхал загадочный предмет и легонько ударил его лапкой. Лев Минеевич даже глаза закрыл, до того живо представились ему кошачьи шерстинки, приставшие к халве.

«И ведь не болеет ничем! — тайно вздохнул он. — Одно слово — колдунья!»

— Так что же Дормидонтыч?

— Ах, Дормидонтыч, — спохватился Лев Минеевич, — он… ничего, он Яковлева приходил у меня торговать.

— Это которого же?

— «Букет ландышей», конечно. Все же знают, что с персидским натюрмортом я не расстанусь.

— Конечно, — кивнула Вера Фабиановна. — Больно много хочет этот Дормидонтыч! Он меня тоже обхаживает. Так и вьется, так и вьется… Кстати, Лев Минеевич, вы не думаете, что его деловые визиты ко мне только предлог?

— Предлог?

— Ну да! Временами мне кажется, что все его разговоры об обменах, все хитроумные комбинации только уловка.

— Да о чем это вы, Верочка?!

— Ну как вы не понимаете? Ах уж эти мужчины!.. Просто ему приятно быть со мной…

— Да?.. — Лев Минеевич тут же представил себе выжигу Дормидонтыча, рябого и белого, как лунь, старца. — Очень даже возможно, — хмыкнул он, отворачиваясь.

— Вот и я так думаю! — всплеснула руками Вера Фабиановна. — Иначе он бы не закидывал удочку насчет этого… — усмехнувшись, она погладила вытянувшуюся на сундуке Мою египетскую.

— Ну об этом и говорить нечего! — Лев Минеевич пренебрежительно вскинул подбородок. — Все знают этому истинную цену. Больше для очистки совести стараются: вдруг да клюнет? Такова уж природа человеческая.

— Смешно! Да всех их сокровищ не хватит! Я уж не говорю о завещании покойного отца. Ну ладно, допустим, это совершенно случайная для меня вещь и я готова ее уступить. Но что, позвольте спросить, они дадут мне взамен? А? Ничего!

— Ничего… — согласился Лев Минеевич. — Между прочим, Верочка, Дормидонтыч как будто готов отдать свою «Изиду». Вы же всегда хотели «Изиду»? Богиня волшебства, покрывало Изиды и все такое прочее.

— И что он хочет?

— Яковлева и еще одну штучку.

— Ага! А вы потом потребуете моего Врубеля?

— Что вы, Верочка! — сразу же дал задний ход Лев Минеевич. — Я и не думаю меняться с Дормидонтычем. Это я так, для вашего сведения. Может, вы сами с ним договоритесь?

— Вот как? — недоверчиво подняла бровь Вера Фабиановна.

— Ну Верочка! — Лев Минеевич прижал ручки к сердцу.

— Ах, ладно, ладно… Я вам верю, — смягчаясь, сказала она. — Как там ваш драгоценный сосед?

— И не спрашивайте! — отмахнулся Лев Минеевич. — Табуном к нему валят. Все эти непризнанные художнички, бородатые гении в свитерах, девчонки голоногие… Одним словом, народ подозрительный и ненадежный. А мой еще их подзуживает. Дескать, у соседа, у меня то есть, настоящий третьяковский запасник. Очень этого я боюсь, Верочка, — вздохнул он.

— А вы запирайтесь, запирайтесь. Замочки-то ваши мне, правда, не очень нравятся. Винтовой вам нужен, на шлицах.

— Что замочки! Стукнут по голове — и конец.

— Тогда дома сидите, не вылезайте, если у вашего изверга гости.

— Я и то стараюсь. Да разве убережешься? Намедни, Верочка, у него архимандрит был.

— Архимандрит? У него?

— Может, и не архимандрит, но очень властительный поп, вальяжный такой иерей с золотым крестом и в орденах церковных.

— Иконами интересовался?

— Не скажу точно, потому что не присутствовал. Витюся потом хвастался на кухне, что важный заказ получил.

— На реставрацию?

— На реставрацию. На сей раз в самой лавре работать будет, в Троице-Сергиевой. Ба-альшие деньги платят!

— Не люблю я попов.

— Знаю, знаю, сколько раз говорили… Только непонятно как-то: в приметы вы верите, в гадания всякие, о Боге и дьяволе порассуждать любите, а церкви не признаете. Почему так?

— Моя религия вне исповедания, Лев Минеевич. Что знаю, то знаю. Ни Бога, ни диавола, может, вовсе и нет. Но что-то есть такое. Что-то есть! Астраль или что другое, только не все так просто. Далеко не так просто…

— А я и не говорю…

— Вот и не говорите! Случайностей не бывает! Ничто не случайно, поимейте это в виду! Вот хотя бы ваш Витюся. Почему вы этого дылду все Витюсей зовете?

— Повелось уже так. Мать его, покойница, все Витюсей звала, ну и я привык… Как-никак тридцать лет в одной квартире… Признаться, мне скучно без него бывает. Вот завтра уедет он со своей пассией в Питер, неделю его не будет, так, думаете, я радуюсь? Ничуть! Это я сначала обрадовался, когда он мне сказал, а потом подумал: как останусь один в пустой квартире, так… — Лев Минеевич махнул рукой. — Привык я к нему. Он хоть непутевый, но человек очень даже по нынешним временам неплохой.

— Дождетесь вы с вашей добротой, с толстовским всепрощением вашим.

— А что мне всепрощать? Чего он мне плохого-то сделал? Ну погулять любит, выпьет там — так дело молодое. А ко мне он ничего, не обижает… Конечно, шумно, боязно, но ведь знаю я его с малолетства.

— Чегой-то мы все про вашего Витюсеньку распрекрасного?

— А я… не знаю. Вы сами зачем-то спросили.

— Я? Ах да, конечно… Я к тому, что в мире, дорогой мой, нет ничего случайного. Будет вам через этого Витюсеньку беда, помяните мое слово. Предчувствия меня никогда не обманывали.

— Не каркайте, пожалуйста, не каркайте! Я предчувствиям не верю! — Лев Минеевич украдкой постучал три раза о ножку стола.

— Что знаю, то знаю. Вот… — Она кивнула на куклу над софой. — Вроде бы пустяк, тряпка, но я сама, своими глазами видела, как простая деревенская баба приворожила этим великолепного кавалера. Жену и детей бросил ради нее. «Никого, говорит, мне, кроме тебя, не надо». Это он ей говорил.

— А к вам-то как куколка попала? — лениво спросил Лев Минеевич, слышавший эту замечательную историю много раз.

— Она подарила. Приглянулась я ей.

— Зачем же дарила такую важную вещь? — привычно подыграл Лев Минеевич.

— К тому времени все у них кончилось. Он к жене вернулся.

— Не помог, значит, приворот?

— Отчего же не помог? Помог. Просто ей надоело держать его силой воли. Устала она. Да и пил он сильно. Как приходил — так она сразу бутылку на стол. Без этого он и говорить-то не мог.

— Да-а… — протянул Лев Минеевич, про себя усмехаясь. Он-то давно смекнул, что именно за бутылкой и приходил великолепный кавалер, которого излечили потом в больнице Ганнушкина и от любви, и от водки с помощью инъекций.

В Верином изложении это, правда, звучало так: бедняга не вынес семейной жизни и угодил в психиатричку, откуда вышел настолько сломленный, что даже пить бросил.

— Вот и говорите после! — заключила Вера Фабиановна.

— Чего уж тут говорить, — несколько двусмысленно согласился он. — Скажите мне, Верочка, лучше, какая тайна особая скрыта здесь? — Он двинул подбородком в сторону покрытого гобеленом сундука, на котором свернулись клубком уже две кошки: Моя египетская и еще какая-то, имя которой забылось — Вы давно уж обещали, да все как-то… — Лев Минеевич неопределенно помотал рукой.

— Не знаю. До конца так и не знаю! Эту тайну отец унес с собой. Вы ведь хорошо знали моего отца, Лев Минеевич?

Он закивал, скорбно опустив уголки рта.

— Вы же помните, какой это был необыкновенный человек? Он так много ездил! Был в Египте, Мексике… Он никогда не рассказывал мне об этой вещи. Все обещал, но так и не успел. Ему постоянно не хватало времени. Ученые занятия, чтение старинных инкунабул на разных языках… Но при всем при том он очень любил людей и был необыкновенно обаятелен. Его живой, истинно галльский ум… Не правда ли, у него был настоящий галльский ум?

— Еще бы! Он ведь француз!

— Наполовину, Лев Минеевич, только наполовину. По отцу. Вообще-то наша фамилия Пуркуа де Кальве. Но дед — он был таким демократом, тогда это считалось модным, — решительно отбросил де Кальве. «Почему, — спросил он, — де Кальве? Пусть будет просто Пуркуа, раз мы живем в России». Возможно, он уже тогда предвидел революцию.

— Какую?

— Ну декабристов там, пятый год, — небрежно махнула ручкой Вера Фабиановна, которая была отнюдь не сильна в истории. — Не в этом дело. Просто отцу никогда не хватало времени на меня. Вы же знаете!

Лев Минеевич опять прижал руку к сердцу и, закрыв глаза, поклонился. Он отличнознал, как порхала по балам очаровательная Верочка Пуркуа и как однажды сбежала она, так и не закончив гимназии, с актером Чарским, подвизавшимся в странствующих труппах на амплуа героя-любовника. Но Верочка, на которой он зачем-то женился, оказалась его последней ролью. Об этом ползли тогда какие-то глухие слухи, но толком ничего не было известно. Верочкин побег вызвал, конечно, громкую сенсацию, но что значил он в сравнении с последовавшей вскоре за ним революцией? Право, все знакомые и родные быстро забыли даже о Верочкином существовании, как, верно, и она забыла уже о своей юности, легко мешая теперь быль с небылицей. Чарский же не то спился, не то повесился, а может, и вовсе был расстрелян каким-нибудь «батькой». Верочка возвратилась в родной дом только в двадцать третьем году. Она быстро пришла в себя после бурных и неустроенных лет. Еще больше похорошела и вскоре сделалась широко известной в районе Столешникова и прилегающих улиц, где гуляла тогда вся нэпманская Москва. Последний представитель захудалого дворянского рода Пуркуа де Кальве умер год с небольшим спустя после возвращения дочери. С ним случился удар — недуг, почти наследственный в этой семье, — который лишил его дара речи и возможности двигаться. Лев Минеевич случайно был при этом. Он-то и вызвал «скорую помощь», сбегал за докторами, достал сиделку.

Сознание вернулось к больному только на пятый день. Он что-то мучительно пытался сказать, глаза его молили о чем-то, но лицо оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Через неделю он умер. В доме в этот момент никого не было. Первой нашла его женщина, которая приносила молоко и возилась со стиркой. Она подняла шум, вызвала милицию, потом кто-то отыскал Верочку.

Когда она вбежала в квартиру, то застала странную сцену. В столовой толпились какие-то люди. Бледный милиционер что-то втолковывал пьяному дворнику. Она вбежала в комнату отца и замерла в дверях. Голова его была запрокинута. Черная, халдейским клинышком бородка воинственно поднята вверх. Эту даже в смерти прекрасную голову окружал венец из пяти кошек. Осиротевшие животные, подняв хвосты и выгнув спины, жалобно мяукали.

За квартирой Пуркуа утвердилась нехорошая репутация. Вера Фабиановна сначала подумала выбросить кошек на улицу, но и ей они внушили какой-то суеверный страх. Постепенно она привыкла и полюбила эти загадочные существа, о которых так хорошо сказал Бодлер:

С тех пор у нее не переводились кошки. Как она уверяла, это была наследственная черта.

Сколько лет минуло с тех пор…

Теперь и Лев Минеевич, вспоминая мучительную немоту в глазах парализованного, думал, что тот хотел тогда сообщить нечто необыкновенно важное, но не успел. Воспоминания вспыхивали, как солнечные блики на туманной реке. Вспышки, вспышки — отдельные, несоединимые… Может, и вправду необычный этот человек, который раньше был управляющим какого-то поместья, а потом сделался антикваром, предавался таинственным ученым изысканиям? Может, и намекнул он дочери о важной тайне, да только не нашел времени рассказать все до конца? Сначала занят был, потом болезнь обрушилась — не успел.

Многое порассказала Льву Минеевичу Вера Фабиановна за долгие годы. В том числе и такое, чему поверить было никак невозможно, хотя бы потому, что противоречило собственным Льва Минеевича наблюдениям. Но Вера Фабиановна так часто повторяла свою версию тех давних событий, что постепенно они стали представляться совсем по-иному.

Вот и теперь, слушая монотонную, но убедительно-вкрадчивую речь Веры Фабиановны и упорно борясь с дремотой, Лев Минеевич не находил в себе сил проконтролировать рассказ о завещании Пуркуа собственной памятью. Туманная река этой памяти лениво поблескивала глянцевитыми вспышками, и Лев Минеевич не хотел окунаться в нее. Было холодно да и лень.

— Он часто говорил мне: «Веруся, это дело предстоит довершить тебе. Я не успею». Помню, возвратясь из Александрии, он привез ожерелье, составленное из главных богов. Вот это. — Она махнула рукой на туалетный столик — Да вы знаете его.

Лев Минеевич прекрасно знал это голубое ожерелье, но знал он и то, что Верин отец никогда не был ни в Египте, ни в Мексике, ни даже в Париже, откуда исходил корнем и куда каждый год ездил погулять какой-то бывший его хозяин.

Но так убаюкивающе сверкала, так вкрадчиво рокотала вода (или это Верочка что-то говорила?), что увидел Лев Минеевич, как высокий седой человек с черной бородкой клинышком стоит возле большого белого парохода и следит за носильщиком, перевязывающим ремнем его чемоданы. А рядом — тоненькая гимназисточка с атласным белым бантом, который едва удерживает толстую, несколько раз сложенную русую косу. Человек раскрывает ручной саквояж и, лукаво улыбаясь, медленно вытягивает оттуда синие, сверкающие на солнце бусы…

«Здесь не хватает только фигурки, — как-то сказал он, — бога Анубиса, у которого голова шакала. Когда она найдется, мы узнаем все».

— Как так найдется? — чуть встрепенулся заклевавший было носом Лев Минеевич. — Она потерялась?

— Я дословно передаю вам его слова. Так он ответил мне на мои расспросы. «Причем здесь это ожерелье?» — спросила я его. «Ни при чем, — ответил он, — просто фигурка Анубиса — это знак причастности к тайне». Он еще сказал, что есть много других знаков, но нас они не касаются. «Мы все узнаем в назначенный срок», — так всегда говорил он, когда я начинала слишком надоедать расспросами.

— Что же, он и сам всего не знал?

— Он? Он, я думаю, знал. Просто не хотел мне раньше времени говорить, ведь я была тогда еще так молода: в этом, мне кажется, все дело. Он не думал, что рано умрет. Все надеялся, что я повзрослею.

На миг осветился в памяти Льва Минеевича Верочкин облик тех лет (короткая стрижка и тускло-желтое платье цвета танго с вырезом на левом плече), потом толпы какие-то оживленные увиделись, то ли на трибунах ипподрома, то ли еще где-то. Но все потонуло, едва он успел разглядеть, выхватить что-то из небытия. Вместо того все та же гимназисточка возникла, сидящая в кожаном кресле у отца в кабинете. Она о чем-то спросила, наморщив лобик, а он снисходительно усмехнулся, погладил ее по головке и отпустил.

А Вера Фабиановна говорила всерьез. Ей и впрямь было приятно вспомнить, что-то такое по-новому осмыслить, понять наконец непонятное. Она совершенно искренне пыталась вспомнить, как все было на самом деле, в действительности. И не могла! Она уже давно верила всему тому, в чем сама себя убедила. Она уже не могла выскользнуть из сотворенного ею же замкнутого круга. Словно белка в колесе, была обречена бежать и бежать, наматывая новые выдуманные подробности, украшая свою постоянную орбиту несуществующими деталями. Как и старому, верному другу Льву Минеевичу, ей внезапно мерещилось что-то. В отличие от него (ему просто лень было шевелить мозгами, поскольку вся эта история его совершенно не трогала), она замирала в своем замкнутом беге, прислушивалась к себе и, готовая понять что-то необыкновенно важное, пыталась повернуть назад, размотать нити бесцельного своего вымысла. Но инерция привычного бега увлекала ее вперед. Какое-то мгновение она еще сопротивлялась, медлила, потом вновь бросалась в полет. Вот и теперь:

— Как-то упомянул он еще об одном знаке… Не помню точно, речь шла как будто о епископ… Лев Минеевич?

— М-м? Простите, голубушка, задремал. У вас всегда так спокойно, так хорошо, а я ведь ночи не сплю! Маюсь до самого рассвета. Все думы свои стариковские думаю. Так что простите… Я ведь все слышал. Это я только сейчас, на минуточку.

Но все было испорчено. Мелькнуло, и нет его. Теперь не вспомнишь. Когда-то, в вихре удовольствий и развлечений, она мало думала об отцовских делах. У нее была своя, совсем отличная от его забот жизнь.

Она не думала, она просто как бы изначально знала, что так будет всегда. Конечно, она понимала, что молодость проходит. Но ведь воспоминания-то остаются. Отец живет своими воспоминаниями, она, когда настанет ее час, будет неторопливо ворошить цветные стеклышки яркой и шумной нынешней жизни своей, составлять из них пленительные калейдоскопические узоры. Но вышло так, что своих воспоминаний у нее не осталось, не о чем было вспоминать. Мысли о кутежах в «Праге» или, скажем, о поездке в Ялту с симпатичным — как же его звали? — молодым адвокатом не вызывали в ней никаких чувств. Они не согревали, не пробуждали в душе того запоздалого эха, которым откликаются уснувшие радости и печали. Как-то так получилось, что самым важным для нее стало отцовское наследство. Кроме немалой денежной ценности, оставленные ей вещи имели еще и свою историю. Но историю эту она не знала, а деньги сами по себе ее не интересовали. Ни молодость, ни те удовольствия, которые можно было получить за деньги в молодости, купить она уже не могла. Конечно, мысль о ценности раритетов была приятна. Но не более. А чем-то же должен жить человек? Интересами? Привязанностями? Да и на расспросы знакомых хотелось отвечать, возбуждать зависть хотелось. Вот и пришлось заново создавать историю для вещей. Нет, не выдумывать, а именно создавать, реконструировать. И никто не виноват, что в процессе этой реконструкции первоначальная история совершенно затерялась, стерлась, исчезла, как исчезает под слоем краски старый и облупленный фресковый слой.

Вопреки всему дочь сделалась наследницей отца, но она творчески переработала его наследство.

— Что же вы, Верочка? Я слушаю, — робко прервал затянувшееся молчание Лев Минеевич.

— Ах, всегда вы все портите! Теперь я сбилась с мысли. Теперь я сама уже не знаю, что хотела сказать… Так вы не хотите халвы?

Он отрицательно помотал головой.

— Так чего же вы хотите?

Он сам не знал, чего хотел. То есть, конечно, знал, поскольку хотел (и это слово в данном случае лишь бледная тень действительности) Врубеля. Но о том нельзя было говорить прямо. Можно было все испортить. А Лев Минеевич умел ждать и надеялся, что наступит его час. Он верил, что создастся такое благоприятное стечение обстоятельств, когда Вера согласится на что-нибудь обменять свой бесценный картон. Возможно, она даже просто подарит его. Нужно только терпеливо дождаться упомянутого выше стечения и, конечно, соответствующего настроения Веры. Сейчас у нее оно явно портилось.

— Чего же вы хотите от меня, Лев Минеевич? — нахмурясь, требовательно спросила она. Это звучало почти как: «Чего вам здесь, собственно, надо? Не пора ли вам домой?»

— Может, погадаете, Верочка? — робко попросил он, чтобы умаслить капризную подругу.

— Погадать? — преувеличенно удивленно подняла она брови. Испытанное средство начинало действовать. — Но я же гадала вам на прошлой неделе!

— Так то на прошлой!

— Какие же у вас дела, что быстро так все может перемениться?

— Дела? Нету особых дел-то.

— Зачем же гадать?

— Так… о судьбе вообще, о надеждах…

— Каких надеждах?

— Ну что вы, ей-богу, Верочка! Разные не могут быть надежды. Если человек стар, так ему, выходит, и надеяться не на что?

— На что же надеяться?

— Да мало ли на что! Обстоятельства там разные… Перемены.

— Ну ладно, коли перемен ждете.

Она достала колоду засаленных карт. Они уже не тасовались, и их приходилось перекладывать стопками на столе.

Трефовый король выпал с валетом той же масти.

— Ваши хлопоты, — сказала гадалка.

«А то чьи же еще?» — скептически прокомментировал Лев Минеевич.

— Ив тайне хлопоты скрываете, — погрозила она пальцем. — Только напрасны они, эти ваши хлопоты…

— Почему же напрасны? — обидчиво спросил он.

— Не выйдет из них ничего — пиковый валет. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше — Она быстро разбросала вокруг короля с напрасными хлопотами четыре кучки и развернула их в цыганский крест. — Так! — сказала она, любовно раскрывая карты. — На пороге у вас благородный король из казенного дома.

— Кто же это? — зевнул Лев Минеевич, прикрывая рот ладошкой.

— Вам виднее.

— И когда это будет?

— Скоро. Очень даже скоро. Завтра, послезавтра…

— Завтра — суббота, послезавтра — воскресенье. В казенных домах выходные — резонно заметил он.

— Ну тогда в понедельник, — равнодушно согласилась Вера Фабиановна.

Она быстро раскрыла значения карт, потом, отделив одинаковые, разложила пять троек — «на будущее». В настоящем, кроме означенного визита и пустых хлопот, ничего существенного Льву Минеевичу не выпало. Картишки подобрались все мелкие и невыразительные — нечто вроде преферансного мизера. Зато в будущем обозначилось некое темное облачко, которое гадалка охарактеризовала как неприятную неожиданность. Но не успел Лев Минеевич встревожиться, как открылась десятка червей. Сердце его, таким образом, должно было успокоиться радостью.

— Ну, спа…

— Типун вам на язык! — разгневалась гадалка. — Сколько раз было говорено, что благодарить нельзя! Не сбудется!

— Так я же не успел, Верочка, и вообще…

— Ладно уж! — отмахнулась Вера Фабиановна. — Так не будете кофе пить?

— Нет, голубушка, благодарствую. Бежать надо. Я еще к Дормидонтычу зайти должен.

— Это зачем же?

— А разве я не говорил? — На лице его обозначилось удивление. — Он же Изиду свою с Гором-младенцем на коленках отдать соглашается.

— Bac-то это почему интересует?

— Меня? Да я о вас, Верочка, хлопочу.

— Вот как? Тронута… А за хлопоты, чего потребуете?

— Ничего. Ровнехонько ничего. Скажите только, что ему взамен предложить?

— Это подумать надо… Скарабей его не заинтересует?

— Сомнительно, — помотал головой Лев Минеевич и равнодушно так, безразлично ударил в самое больное место. — Помнится, он насчет эмалей крючок закидывал, но это ведь пустое? Вы же решительно нет?

— Еще чего? — низким контральто произнесла возмущенная Вера Фабиановна. — А этого он не хочет? — Она изобразила с помощью трех пальцев нехитрую, но весьма выразительную фигуру. — Вы еще и его потребуйте! — хлопнув ладонью по сундуку, она разбудила одну из кошек.

Моя египетская выгнулась и, вытянув когти, в сладкой истоме вонзила их в гобелен.

— Лично я, — он ткнул себя в грудь пальцем, — ничего не требую. Скажу ему, что не состоялось, и все!

— Вот как! А скажите-ка лучше, почему он с вами готов на какого-то Яковлева сменяться, а с меня драгоценные эмали требует?

— Во-первых, Яковлев — это не «какой-то»… — Лев Минеевич вкрадчиво понизил голос: в груди у него тревожно екнуло, словно и в самом деле на циферблате судеб пробил его час. — Во-вторых, он хотел еще подлинную «Маркизу» Сомова и «Версальские фонтаны» Лансере, но это не важно, потому как в-третьих… в-третьих, вы сами можете предложить что-либо из живописи или же графики…

— О! Что же вы раньше не сказали? — всплеснула руками Вера Фабиановна. — Может, ему Врубеля предложить?

— М-можно. — Голос почему-то вдруг изменил Льву Минеевичу. Он неопределенно махнул рукой, глотнул два раза сухим, опаленным горлом и прокашлялся. — Можно… Я так думаю — можно… Но надо поговорить.

— Ах, поговорить! — Она согласно кивнула. — Ну конечно же, поговорить! — И, беспощадно улыбнувшись, покачала вдруг головой — Ай-я-яй, Лев Минеевич! А еще старый друг называется, верный рыцарь! Я же нагадала вам напрасные хлопоты. Чего же вы лезете? Не видать вам Врубеля, как своих ушей… — и звучно припечатала ладонь к клеенке стола.

— Позвольте! — возмутился Лев Минеевич. — Как вы могли подумать? Конечно, я хочу Врубеля, но ваши интересы…

— Бросьте, бросьте!.. Лучше замнем для ясности. Передайте своему Дормидонтычу, что я хочу его видеть. Пусть зайдет. Авось сами как-нибудь столкуемся.

Униженный Лев Минеевич нашарил свой зонтик и взглядом стал отыскивать шляпу.

— Да вон она! — сказала Вера Фабиановна, отнимая шляпу у Саскии, который уволок ее на другой конец софы и брезгливо обнюхивал.

Лев Минеевич вздохнул и поцеловал хозяйке руку.

— Заходите. Не забывайте, — сказала она, провожая его к дверям.

Глава 5 Предначертание свершится

Люсин вышел из кино, когда на Садовом уже зажглись фонари. Тополиный пух кружился в немигающем ртутном свете. Старушки в белых фартуках торговали цветами. Куда-то спешили люди. У телефонных кабин стояли очереди. Вечер только еще начинался.

Люсин прошел мимо концертного зала и, увлекаемый людским потоком, машинально спустился в метро. Делать было решительно нечего. Смутно хотелось куда-то пойти, стряхнуть с себя ленивую тревогу этого вечера.

Получив в кассе четыре пятака, он двинулся к турникетам, но свернул вдруг направо и подземным переходом вышел на другую сторону улицы Горького. В ярких витринах магазина лоснились свисающие с потолка колбасы. У дверей ресторана «София» безнадежно темнела очередь.

Одинокий автомат оказался свободным. Словно решившись на что-то, Люсин вошел в кабину и, порывшись в карманах, отыскал двушку. Но автомат с отвратительным лязгом сглотнул монету, едва Люсин набрал первую цифру. Тихо ругнувшись, он вышел из кабины и перебежал к табачному ларьку. Купив ненужную ему коробку спичек, выпросил заветную медяшку. Не доверяя пиратскому телефону, не поленился дойти до желтого здания, где раньше был Кукольный театр. Там обошлось благополучно.

Юрка, на удивление, оказался дома. Люсину определенно начинало везти. Очевидно, первый автомат сыграл роль алтаря, на котором боги благосклонно приняли жертву.

— Ты где сейчас, старик? — радостно спросил Березовский. — Ах, у Кукольного! Это же рядом. Немедленно приезжай!

Люсин сел в троллейбус и, доехав до Белорусского, пошел по Лесной.

Юрка открыл дверь и сразу же потащил его в заваленную книгами комнатенку. Был он всклокочен, словно только что встал ото сна, тренировочный костюм приятно округлялся на его пополневшем брюшке. Папки с какими-то рукописями, всевозможные газеты и журналы загромождали стол и подоконник, небрежно валялись на полу. Сняв с кресла энциклопедический том и очистив ногой проход, Юрка торопливо усадил гостя.

— Ну и нюх у тебя, старикан! — Он вкусно причмокнул губами, порываясь бежать в кухню. — Я, брат, раздобыл бутылочку шотландского «Лонг Джон». Сейчас мы ее с боржомчиком…

— Погоди, Юр, — остановил его Люсин. — Повремени малость. Ладно? Давай сперва просто так поговорим, а то потом делами заниматься не захочется.

— У тебя есть дело?

— Дело, оно всегда есть. Была бы шея.

— Насчет шеи у тебя все в порядке. Бычья!

— Я тебе не помешал, Юр? Ты чем занимался?

— А ничем! — отмахнулся Березовский.

— Это хорошо, — кивнул Люсин. Он-то уже успел заметить на диване стопку исписанных безобразным Юркиным почерком листков.

Это было в порядке вещей. Друзья, как правило, всегда заставали Березовского за работой, а он пренебрежительно махал рукой и говорил, что ни черта не делал. Вид у него при этом был самый искренний, может быть, потому, что Юрка всегда радовался гостям.

Вот и сейчас он скакал вокруг Люсина, как стосковавшийся после долгого одиночества веселый щенок.

— А ты, часом, не голоден? — участливо спросил он.

— Вообще не помешает, но, если можно, несколько погодя.

— Как скажешь, так и будет, — заверил Березовский.

Сам того не ведая, Люсин уже безмятежно улыбался. Лениво потянувшись, он уютно устроился в кресле и шлепнул пританцовывавшего вокруг него Березовского.

— Да сядь же ты, ради бога!

Юрка сразу же привычно растянулся на диване.

— Выкладывай, — сказал он, стыдливо прикрывая свою писанину раскрытой книгой.

— Понимаешь, Юр! — Люсин шумно вздохнул и пригладил макушку. — Есть одно дело, кажется, по твоей части.

— Давай, — с готовностью согласился Юрка.

— Не все так просто, дружище… Я и сам еще точно не знаю, что из этого выйдет, но на всякий случай хочу заручиться твоим согласием.

— Да брось ты… Что за церемонии?!

— Нет, ты погоди, — остановил его Люсин, — не все так просто. Я не знаю пока, понадобится ли это, но, если понадобится, могу ли я рассчитывать на твою помощь в качестве консультанта?

— Ты что, сдурел? — возмутился Березовский. — С каких это пор ты стал таким… сумнительным?

— Э, Юр, — досадливо поморщился Люсин, — если бы это было мое личное дело!.. Тут материя тонкая. Служебная тайна. Понимаешь?..

Березовский выжидательно смотрел на него, подперев подбородок руками.

— В ходе следствия, — а речь идет именно о следствии, — могут возникнуть всякие неожиданные нюансы. Я, как чиновник и человек подчиненный, могу действовать только в определенных рамках. Ну да ты понимаешь: порядок есть порядок.

— Не нами заведено, — машинально поддакнул Юра.

— Во-во! В моих личных делах ты как был Юркой Березовским, так им и останешься. Тут все ясно. В наших же, — он сделал на этом слове едва заметное ударение, — служебных делах ты, если понадобится, можешь участвовать только в качестве о-фи-ци-ально-го — понимаешь! — консультанта товарища Березовского. Ясно?

— Более менее. Давай дальше.

— Дальше — проще. Если ты согласен, то будь готов дать письменную экспертизу и все такое прочее, конечно, с полным соблюдением служебной тайны. Опять же, если в этом окажется необходимость.

— А ты лично в этом очень заинтересован?

— Конечно, Юрик! Это же моя работа!

— Тогда об чем разговор? Давай свои бумаги и говори, чего подписывать.

— Пока ничего. На данном этапе я привлекаю тебя к работе, как говорится, на свой страх и риск. Ведь может получиться так, что все это не стоит выведенного яйца.

— Выеденного.

— Чего?

— Выеденного яйца!

— Ну да, конечно, не в этом дело.

— Значит, ты просто подстраховался? Боялся, что, если дело осложнится, а я уйду в кусты, у тебя будут неприятности?

— В принципе это так. По существу же совсем не так! Я ничего не боялся. И не боюсь. Мне очень нужна твоя помощь, и я ни на минуту не сомневался, что ты меня выручишь. Просто не хотел ставить тебя перед свершившимся фактом. Хочу, чтобы ты сам видел все, как оно есть.

— Значит, пока тебе достаточно только моего честного слова?

— Просто твоего согласия.

— Ладно. Считай, что ты его получил. Благодарю за доверие.

— Да брось ты, Юр! Чего ты?

— А ты чего? Мог бы в двух словах сказать. Так, мол, и так. Помоги, Юра, и подпишись в соблюдении тайны.

— Так ведь не надо пока.

— Что «не надо»? Подписываться или соблюдать?

— Подписываться. Соблюдать на всякий случай надо.

— Так бы и сказал.

— А я так и сказал. Только в более деликатной форме.

— Ладно. Инцидент исперчен. Рассказывай.

— Рассказывать, собственно, нечего. Прочти-ка вот эту штуку. — Люсин достал из внутреннего кармана черный пакет из-под фотобумаги и извлек из него снимок. — Что ты насчет этого думаешь?

Юра ловко поймал фотографию и зажег лампу у изголовья.

— Чтоб не сверлить тебя глазами, я пока в кухне чего-нибудь перехвачу.

— Ветчина и сыр в холодильнике, хлеб в шкафу. Есть еще какие-то консервы.

— Хватит одной ветчины, а потом выпьем.

Люсин прошел в кухню и принялся методично готовить себе бутерброды.

— Тебе принести? — спросил он, уже откусывая.

— Нет. Спасибо. Слушай.

Люсин с наслаждением жевал бутерброд с ветчиной, уставившись на заросшее буро-зеленой слизью стекло аквариума, сквозь которое безуспешно пытался разглядеть рыб. Это настолько его заинтриговало, что он поднял покрывавшую аквариум фанерку. В сумрачной воде промелькнули темные рыбьи спинки.

И увидел он залитую тяжелым живым серебром палубу. Лазоревый блеск прыгающих сельдей. Мокрые роканы товарищей. И волны, чуть тронутые суровым глянцем просвечивающегося сквозь облака северного солнца.

То-то потешались они, когда узнали, что пойдет вместе с ними в трехмесячное плавание какой-то корреспондент из Москвы. Но встретили, как полагается — уважительно, широко. Кэп омаров принес из морозильника, десяток лангустов. Ребята морского карася вяленого принесли собственной заготовки. Коньячок был, лососина — все чин чинарем, по самому высшему классу. Даже шашлык из зубатки.

Люсин хотел уступить гостю свою штурманскую каюту, только тот наотрез отказался. Сразу же полез в кубрик, занял свободную койку и, разложив вещички, плотно там обосновался. Первые дни только бродил по пароходу, выспрашивал все и тут же в блокнотик записывал. Все углы облазил и, составив планчик БМРТ, аккуратно как что называется записал. А потом график для себя сочинил, чтобы каждого человека на судне продублировать. И сети чинил, и бочки забортной водой заливал, вытрясал рыбу и шкерил ее, на муку молол и в камерах замораживал. Стоял он на вахте, дежурил в радиорубке, пачкался тавотом в машинном отделении, пытался овладеть секстантом, путался в радионавигации и ревниво следил, как Люсин прокладывал курс. Это дело ему вроде бы больше всего понравилось. Хотел он и кэпа продублировать, да не стал: видно, плохо эту работу изучил или командовать стеснялся.

Проку от него, честно говоря, мало было. Он это и сам понимал. На любую работу, как это у новичков заведено, не бросался, но все, что ему поручали, делал старательно, вдумчиво. Выходил на авралы, драил палубу, смывал из шланга кровавую рыбью чешую.

Но по-настоящему оценила корреспондента команда, когда настала в его графике пора дублировать кандея. Тут уж он себя показал! Первым делом выдал ребятам буайбес по-марсельски — изысканную французскую уху. А дальше — больше: «шатобриан» из мороженой говядины, пюре «сен-жермен», соуса да «парфе» — просто закачаешься. Тут уж его ребята всерьез стали просить бросить к черту график и до конца плавания остаться в камбузе, чтобы тамошние работники могли перенять бесценный опыт.

Французская кухня очень всем пришлась по душе. Первый помощник так просто стонал, когда тарелку вылизывал, бил себя кулаками в грудь, ругался по привычке, ну только не плакал…

Вот как сходил в Атлантику специальный корреспондент «Комсомолки» Юрий Березовский. Память об этом походе сохранится в легендах.

Когда же целиком вышла в столичном журнале его документальная повесть «Рыба под нами, рыба над нами» (это он летучек, очевидно, имел в виду), Люсин как раз при шел из последнего, столь неудачного для него плавания. Весь траловый флот читал эту повесть запоем. И неважно, хорошо или плохо была она написана. В этом мало кто по-настоящему разбирался, да и думать о том ребята не хотели. Это была повесть о них. И это была правда о них. Взглянув на себя как бы со стороны, как бы с высоты себя оглядев, они очень сами себе понравились. Только решили написать автору коллективное благодарственное письмо, постановив после отчаянных споров начать его просто: «Дорогой Юра! Пишут вам…», как в адрес тралового флота пришел крупный перевод.

«Дорогие ребята! — говорилось в листочке для письма. — Вышла повесть, которую все мы вместе писали. Очень жалею, что из-за командировки в Среднюю Азию не могу к вам приехать, да и не уверен, что застану всех вас на берегу. Но банкет в «Заполярье», как я понял, дело святое. Посему приглашаю вас на банкет, который имеет место быть в оном ресторане в удобное для вас время. Всем сердцем с вами. Мою особу будет представлять штурман товарищ Володя Люсин. Я уверен, что он не откажется принять на себя и все хлопоты, связанные с проведением данного мероприятия. Крепко всех обнимаю. Высылаю бандеролью авторские экземпляры на весь экипаж.

Ваш дублер Ю. Березовский».

Что там ни говори, но это было красиво. Ребята поняли все, как надо, и оценили…

— Как там у тебя? — позвал Березовский.

— А? Все в порядке. Подзаправился.

— Тогда иди сюда.

Люсин убрал хлеб, стряхнул крошки с тарелки и, выпив чашку воды из-под крана, вернулся в комнату. Юра лежал, вытянувшись на диване, и глядел в потолок.

— Как это к тебе попало? — спросил он.

— Найдено в папке исчезнувшего иностранного туриста. Собственно, именно его мы и разыскиваем.

— И что ты думаешь по этому поводу?

— Мне кажется, это зашифрованная инструкция. Речь идет, вероятно, о том, как использовать, а может быть, и как отыскать какой-то старинный предмет.

— Весьма здраво. Продолжай.

— Э, нет, брат. Это ты продолжай! За тем я к тебе и пришел.

— А что я? Могу только повторить твои слова. По-моему, ты на верном пути, старик.

— Понимаешь, Юр, для меня тут наверняка больше непонятного, чем для тебя. Я и слов-то многих не знаю. Поэтому давай выжмем из этой штукенции все, что только можно. Считай, что дело ведешь ты, а я только при сем присутствую.

— Ладно! Давай попробуем. Он сел, подтянул к себе ноги и, положив сбоку фотографию, скосил на нее глаза.

Люсин вынул блокнот.

— Так, стариканчик! — Юра зажмурился и потер руки. — Прежде всего линия историческая. Начинается она в Риме, может быть, даже в Древнем Риме.

— Почему?

— «Капитолийская волчица хранит завязку всей игры», — наизусть процитировал Юра. — И потом в конце, — он взял фотографию в руки, — так «…таящего грозу дворца, взращенного на молоке волчицы». Это же явно про римских цезарей! Капитолий, может быть…

— А если это аллегория?

— А если все здесь аллегория? На черта тогда мы теряем время? Нет уж, голубчик, давай сначала исследуем буквальный смысл.

— Согласен, — кивнул Люсин.

— Итак, мы останавливаемся на античном Риме или, по меньшей мере, на Риме раннего средневековья. До Ренессанса.

— Почему?

— Потому, что далее следует Монсегюр. «Пусть Монсепор в огне падет».

— Что такое Монсегюр?

— Об альбигойских войнах слышал?

— Приблизительно.

— Это последняя твердыня альбигойцев.

— Какой век?

— Тринадцатый, по-моему… Что-то в этом роде, одним словом.

— Значит, сначала Рим, потом сразу тринадцатый век?

— Вроде бы, — пожал плечами Юра.

— Дальше давай.

— «Лютеции звезда затмится…» Лютеция — древнее название Парижа. Хоть убей, не пойму, почему должна была затмиться его звезда. Но оставим пока… Далее следуют роза и крест. Тут у нас дело обстоит благополучно.

— Благополучно? — удивился Люсин. — А мне это место показалось, наоборот, самым темным!

— Ничуть. Роза и крест — мистические атрибуты ордена розенкрейцеров. Это шестнадцатый-семнадцатый века, во всяком случае так говорится в масонских преданиях.

— Масонских? Это правда?!

— А что тебя так удивляет?

— Ты золотой человек, Юрка! Я с самого начала знал, что никакой академик, никакой криминалист тут не разберется. Только ты. Во-первых, ты ходячая энциклопедия, во-вторых, наделен богатейшим воображением, в-третьих, ты, журналист и писатель, сразу ухватываешь суть, в-четвертых…

— Благодарю, польщен, — прервал его Юра. — Но не отвлекайтесь, мамочка. Почему на вас так подействовали масоны?

— Да потому, что советник… одним словом, свидетели показали, что исчезнувший иностранец носил серебряный перстень с черепом, а это…

— Определенно указывает на принадлежность к масонству. Ты это хочешь сказать?

— Не знаю, как насчет принадлежности, но какое-то отношение все же имеется.

— Резонно, — одобрил Юра. — Продолжим наши игры. — Он опять взял фотографию, молча пробежал строчки и, найдя нужное место, прочел: — «Все ж с розой крест соединится, и в их единство ключ войдет. Итак, свершится: роза — крест…» — Он поднял палец. — Это явная кульминация. Чувствуешь? «И в их единство ключ войдет». Здорово! Роза и крест превратились в роза — крест. Улавливаешь нюанс? Это уже, как ты справедливо заметил, похоже на начало инструкции. Но продолжим историческую нить. Тем более, что нас тут же призывают ко вниманию: «Следите ж за игрою мест!» Давай следить!

— Ты пропустил «под кардинальским аметистом», — остановил его Люсин, который уже знал стихотворение наизусть.

— Сознательно! Сознательно, отец. Эта строфа не является исторической вехой…

— Но для меня она важна. Что такое кардинальский аметист? Особая разновидность? Или просто аллегорический намек на нечто фиолетовое?

— Не думаю. Скорее всего, речь идет именно о кардинальском или, точнее, епископском аметистовом перстне. Согласно древнему обычаю, папа, назначая очередного епископа, дарил ему аметистовый перстень.

— И какой он из себя?

— Не знаю точно… Полагаю, обычное золотое кольцо с аметистом.

— Превосходно! — Люсин хлопнул в ладоши.

— Чему ты, собственно, радуешься?

— Этот перстень у меня. Как-нибудь я тебе его покажу.

— Вот как? Дело и впрямь становится интересным!

— Или я к тебе приду с плохим, Юра? — как истый мурманчанин спросил Люсин.

— Разве я тебя не знаю, Володя? — в тон ему ответил Березовский.

Они рассмеялись.

— Дальше давай, — сказал Люсин.

— «Звезда Флоренции лучиста, но на подвязке будет кровь…» — Юра погладил обросший к вечеру подбородок. — Не очень ясно. Что такое звезда Флоренции? Орден? Первая красавица? Или это надо понимать в том же смысле, что и «звезда Лютеции»? Остановимся пока на этом. Звезда, то есть судьба Лютеции, затмится, а судьба Флоренции лучиста… «Но на подвязке будет кровь…» Идет ли тут речь о британском Ордене подвязки или же просто о предмете туалета? «Будет кровь…» Подвязка будет оплачена кровью? Тут нужно хорошо покопаться, иначе черт ногу сломит.

— Покопаться? Думаешь, это что-то даст?

— Не сомневаюсь. Ведь дальше следует: «Обеих их соединит холодный камень Сен-Дени». О чем это нам говорит?

— О чем?

— Сен-Дени — фамильная усыпальница французских королей. Один холодный камень, то есть одна могильная плита, соединит там звезду Флоренции и окровавленную подвязку. Неужели это прошло мимо французских историков? Да не может того быть! История Франции почти не знает темных мест. За исключением Железной маски почти все в ней ясно. Тем более, что речь тут идет об особах королевской крови. Нет, просто надо основательно порыться в истории.

— А без истории ты не знаешь, о чем может идти речь?

— Нет.

— Жаль, я думал, ты все знаешь… Но ты, во всяком случае, пороешься?

— Обязательно! Мне же самому интересно. Под каждую строфу этой великолепной поэмы я подведу строгую историческую базу. Я это подработаю! Что же у нас дальше? Ага! «Отличный от других алмаз — бордоское вино с водою». Как и аметист, это в смысле истории нам ничего не дает. Разве что намек… Дескать, действие все еще протекает во Франции.

— Все еще?

— Ну да! Сен-Дени…

— Ага. — Люсин сделал в блокноте памятку. — Значит, Рим, Монсегюр, затмившийся Париж, розенкрейцеры шестнадцатого века, потом Флоренция с подвязкой в Сен-Дени. Действительно, все еще происходит во Франции.

— Разобрался? Ну и прекрасно… «Бордоское вино с водою…» Видимо, здесь имеется в виду окрашенный в красный оттенок алмаз. Очень редкая и дорогая разновидность. Его у тебя, случайно, нет?

— Нет, — вздохнул Люсин.

— Жаль. Очень жаль. На одних аметистах дачу не построишь. Ну да ладно… «Из пепла Феникс оживет в снегах страны гиперборейской, когда на смерть — не на живот — Пальмира Севера пойдет против когорт и ал лютейских…» Тут, без сомнения, действие переносится в Россию-матушку. Можно даже побиться об заклад, что оно происходило во время войны 1812 года. «Пальмира Севера пойдет против когорт и ал лютейских» — парижских, значит. Ясно?

— Вполне. А что такое алы? Это вроде когорт?

— Из той же оперы. Ала — нечто вроде конной полуроты. Значит, Россия… «На четках Феникса как раз седьмая есмь тигровый глаз». Это уже из области инструкции. Тигровый глаз, кстати, тоже драгоценный камень, коричневый такой, надо думать, что четки — вещь вполне реальная. «Жезл победителя мальтийский хранит содружество ключа…» «Содружество ключа», как это следует из нашего анализа, означает единство розы и креста. Теперь это содружество перекочевывает в Россию, и спрятано оно, возможно, в жезле победителя.

— Почему «мальтийский»?

— Очень даже потому. После победы над Наполеоном союзники сделали Александра Первого гроссмейстером Ордена мальтийских рыцарей.

— Ну ты даешь, Юра!

— Спрашиваешь, Володя!.. Но идем далее. Нас опять призывают к внимательности. Потом утешают, что ни эшафот, ни острог не могут прервать игру судеб. К чему бы это? Раз мы все еще находимся в России, то чисто хронологически речь может идти, скажем, о декабристах. Предположительно, конечно. Кто же такой последний наследник Феб, я решительно не знаю. Вряд ли тут имеется в виду древнегреческий Феб — Аполлон. Во всяком случае наследник он не очень-то законный.

— Почему?

— «Не токи родственной крови, а волю звезд — небесных судей — в игре той строгой улови и разгадай наследство судеб…» Наследство судеб, мой дорогой, то не наследство крови. Тут уже в полном смысле игра судьбы. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Согласен?

— Довольно убедительно.

— Тем более что потом следует: «Сатрап лакею передал цареубийственный кинжал». Какие уж тут токи родственной крови! Но постой! — Юра вскочил с дивана и кинулся к книжной полке.

На самой верхотуре отыскал какой-то коричневый томик и начал его нетерпеливо листать. Люсин молча затаился в кресле, боясь спугнуть неведомую догадку, столь внезапно пришедшую. Примерно так он и представлял себе поэтическое вдохновение.

Перелистав несколько раз книжку туда и обратно, Юра в сердцах захлопнул ее.

— Нет, не могу найти! Всегда так, когда нужно… Помню, что где-то здесь. Терпеть не могу, когда в книге нет алфавитного списка имен!

— А что ты ищешь?

— Да у Пушкина! «Цареубийственный кинжал»! Хорошо помню, что это из «Евгения Онегина», но пролистал весь роман, и нет нигде.

— Так ты не там ищешь. Посмотри в примечаниях. Это же десятая глава, которая была уничтожена. Остались только отрывки.

— Это точно? — удивился Юра.

— Конечно! Можешь не искать. Я знаю это место:

— Покорен, отец. Покорен и подавлен! Но что я тебе говорил?

— Что?

— О декабристах!

— А я разве спорил? — улыбнулся Люсин.

— Слушай, идея! То, что Якушкин на совещании у Муравьева предлагал убить Александра Первого, хорошо известно. Но что, если этот цареубийственный кинжал не только поэтическая метафора. А? Это тоже надо будет как следует подработать.

— Может, не стоит так уж широко забирать? — спросил несколько обеспокоенный Люсин. — Время, оно не ждет.

— Старик, твои интересы не пострадают.

— Уж пожалуйста… Продолжим?

— Ага. — Юра отложил Пушкина и взял снимок. — Собственно, дошли уже почти до конца. Тут так и говорится: «Ты положи игре конец и отыщи жену младую, чье имя носит тот ларец, чьи звезды — чистый Козерог…»

— Ларец… — начал было Люсин, но Юра не дал ему договорить.

— С ларцом погоди. Это особь статья. Давай закончим сперва одну линию.

— Давай, — согласился Люсин. — Козерога я уже проверял. Под этим знаком находится тот, кто родился в январе. Имени же мы не знаем.

— Все равно, — одобрил Юра. — Добавить ничего не имею. «В ночь тихую и ночь святую…»

— На Рождество, но это уже, по-моему, чистая травля.

— Очень даже может быть, — опять согласился Юра. — Рад, что наши мысли совпадают. Итак, с первой нашей линией покончено, поскольку далее идет повторение участвующих в игре мест. Подытожим?

— Подытожим! Я уже набросал тут схемку. — Он пересел к Юре на диван и показал ему блокнот. — Развитие, так сказать, во времени и пространстве.

Рим (? год) — Монсепор (XIII в.) — Париж (XIII–XV вв.) — розенкрейцеры (Париж, XVI–XVII вв.) — «звезда Флоренции» и «кровавая подвязка» (Сен-Дени, XVI–XVIII вв.) — Россия (XVII в. — 1812 год) — декабристы (?) — Феб (?)…

— Все верно! — одобрил Юра. — Значит, моя задача подработать историю… К Риму концов не подберешь, поэтому я начну с альбигойцев, кстати, и год уточню. С розенкрейцерами дело темное, но что-то узнать будетможно. Сен-Дени — пара пустяков. Дальше — хуже, в общем, что-нибудь сделаем… Пройдемся теперь по линии инструкции?

— Да. Нам нужно определить для себя следующее… — Люсин забрал блокнот. — Что такое ларец и кто его слуги? Очевидно, их семеро. Но по стиху вроде получается больше.

— Знаешь что? Давай для контроля проведем параллельное исследование? Ты даешь свою версию, я — свою, а потом сравним. А?

— Лады! — Они хлопнули по рукам.

Юра остался на диване, а Люсин вернулся в кресло.

Минут через двадцать обе схемы были готовы.

Версия Люсина

I. Ларец хранит драгоценности или важные исторические документы.

II. Слуги ларца:

1. Крест и роза

2. Кардинальский аметист

3. Звезда Флоренции

4. Кровавая подвязка

5. Алмаз красного цвета

6. Седьмая четка Феникса

7. Мальтийский жезл (он же ключ?)

8. Цареубийственный кинжал

Итого: восемь.

Примечание. В конце стихотворения перечисление слуг повторяется:

1. Крест и роза

2. Кардинальский аметист

3. Кровавая подвязка

4. Алмаз красного цвета

5. Звезда Флоренции

6. Седьмая четка Феникса

7. Мальтийский жезл

Итого: семь.

О кинжале говорится лишь, что он хранится в ларце (гроза дворца?)

Версия Березовского

I. В ларце спрятаны сокровища или указание, где их найти.

II. Слуги ларца:

1. Роза — крест

2. Аметистовый перстень

3. Звезда Флоренции

4. Подвязка

5. Винный алмаз

6. Четка из тигрового глаза

7. Жезл (он же ключ)

Итого: семь.

В повторе порядок мест несколько меняется. Но повтор только перечисляет слуг. Вначале же, напротив, нас заклинают не перепутать сгоряча порядок мест в игре их строгой.

— Это же прекрасно, голуба! — восхитился Юра, когда сравнил записи. — Мы пришли к одинаковым выводам! Расходимся только в порядке мест. Но я продолжаю настаивать на своем варианте. Он гораздо более логичен.

— Да. Я понял это, когда прочел твою версию. Знаешь, Юр, в этих бумажках полностью отразились наши характеры.

— Не понял!

— Ну, я имею в виду ход мышления. Ты хватаешь истину сразу, интуитивно, а я, как черепаха, двигаюсь от пункта к пункту.

— Я тебя умоляю! — запротестовал Юра. — Единственное в чем прав, так это в интуиции. Имеет место. Но эта же интуиция заставляет меня упускать существеннейшие вещи! А ты, старик, страдаешь порой от излишнего формализма. Одним словом, оба хороши. Я, между прочим, только сейчас обнаружил, что загадка кардинальского аметиста решается совершенно однозначно.

— Разве первое предположение неверно? — огорчился Люсин.

— Верно. Очень даже верно. Просто надо было не гадать, а внимательно прочесть стихотворение. Ведь в конце его говорится: «латинский аметист». Латинский! Католический, значит. Ведь именно так именовали в России католическую веру. Более того, определение «латинский» даже содержит намек на иезуитов! Православные священнослужители в своих проповедях против латинства в первую голову обрушивались на иезуитов. Они и добились-таки, что иезуитский орден был изгнан из пределов Российской империи.

— Только иезуитов нам еще не хватало! — вздохнул Люсин. — И без того полный букет.

— Не в этом же дело. Досадно просто, что я сразу не углядел этот «латинский аметист».

Зазвонил телефон. Юра взял трубку.

— О, Гена! Как? Ну и распрекрасненько! Ничего захватывать не надо — все есть, ну разве что… Ладно… Давай, старик!.. У нас еще много на сегодня дел? — спросил он, положив трубку.

— Да нет. Вроде все уже сделали. А что?

— Тут один приятель хочет завалиться с оч-чаровательнейшей блондинкой. Посидим, поболтаем… Люди они очень милые и интересные. Ты не против?

— Ну что ты, совсем наоборот!

— Вот и я так думаю. Поработали мы сегодня неплохо, не мешает и отдохнуть.

— Как зовут этого твоего знакомого?

— Гена Бурмин. Да ты его вряд ли знаешь. А блондиночку — Марусей. Она у нас очень серьезный хирург… Так ты говоришь, что кинжал в десятой главе? — Он раскрыл книгу. — Ага, вот она. Действительно сплошные точки.

Здорово! — Юра погрузился в чтение.

Люсин поднял с пола словарь Ларусса и лениво начал его перелистывать.

— Ого! — Юра вскочил с дивана. — Ты посмотри, что я нашел! — Он протянул Люсину пушкинский томик, ногтем отметив место.

Кинжал… тень Б…

— Ты думаешь? — недоверчиво улыбнулся Люсин.

— А то нет! И почему бы нет? Это ведь та же самая глава! Может, Пушкин и знал что-то об этом кинжале?

— Сначала нужно доказать, что кинжал был на самом деле.

— Вот этим-то мы и займемся!

— Только в свободное время, Юр. Умоляю! Иначе мы потонем без возврата. На дно пойдем.

— Но мы же обо всем договорились. Ты, ради Бога, не беспокойся. Все будет тип-топ.

— Только не очень увлекайся, Юр! То есть увлекайся, конечно, но не забывай про стержень. Я очень уважаю художественную литературу, но ты все же больше на историю нажми. Ладно? Александром Сергеевичем лучше потом займемся…

— Все будет в полном порядке! Ты только не волнуйся. В процессе работы многое прояснится. Художественная же литература тоже может дать важные исторические свидетельства.

Мелодичными колокольчиками заиграл дверной звонок.

— Гости идут! — обрадовался Юра и подбежал к двери.

В коридоре уже рокотал довольный бас Гены Бурмина:

— Здорово, старик! Здорово… Как дела?

Глава 6 Ковчег Грааля

Были страшные знамения. Хвостатая звезда пронеслась, и говорили, что подобна она срезанной голове. Отсюда, с гор, по ночам хорошо были видны зарева догорающих деревень. Воронье тянулось к старой Каркассоннской крепости, к Тулузе, Фуа.

Арденнский вепрь опустошал страну. Крестьяне кинулись в горы, да поздно. Повсюду на перевалах стояли уже Монфоровы стрелки.

Только о горной тропе на замок Юссон, у самой испанской границы, еще не дознались крестоносцы. Благодарение доброму Богу, ослики, груженные золотом, прошли благополучно. Вчера гонец воротился с письмом от юссонского барона, что груз получен в целости, и караван снаряжен для обратного пути. Значит, на другой день, если ничего не случится, следовало ждать подкреплений.

В круглой башенной келье делалось все сумрачней. Но за мавританской решеткой оконца горел, плавился такой невероятно золотой и зеленый предвечерний свет, что епископ медлил зажечь плавающий в масле фитиль.

— Сколько мы еще сможем продержаться, как вы думаете, Мирпуа? — спросил он коменданта, не отходя от окна.

— О, сколько угодно! — с излишней, может быть, беспечностью отозвался комендант. — Наши горы неприступны, вы же знаете это, Наставник Совершенных. — Он выступил из пыльного сумрака, как был, в одной только полотняной рубахе до пят, не остывший еще после вылазки. Расстегнутые доспехи его лунной синевой поблескивали возле холодного очага. — К сожалению, я не могу сказать того же о самом Монсепоре… Вы тогда не захотели прислушаться к моим советам…

— Ты все о том же, Мирпуа? — Епископ резко обернулся, и коменданту показалось на миг, что горнее сияние исходит от темного на фоне зарешеченного оконца лика его. — Теперь уже бесполезно спорить.

— Да, теперь бесполезно. Но тогда, когда вы приняли крепость от Рамона Пиреллы и начали ее перестройку, — тогда следовало одобрить мой план.

— Монсегюр предназначался для иных целей.

— Я знаю это, Наставник Совершенных! Мне ли не знать! И я ценю, что именно мне вы доверили высокую ответственность оборонять наш Солнечный храм. Но неужели нельзя было соблюсти минимальнейшие требования безопасности?

— Какой смысл говорить об этом сейчас?

— Кое-что еще можно изменить.

— Что именно?

— Пробить новые амбразуры.

— Они нужны?

— Безусловно. Все наши амбразуры, равно как окна, арки и двери, нацелены на солнечный восход, а вовсе не на возможного противника. У меня же нет никакой уверенности, что крестоносцы пойдут на штурм с первыми лучами. Скорее всего они сделают это под покровом тьмы.

— Вели пробить амбразуры. Что еще?

— Нужно разобрать внутренние мостики. Кроме того, пилоны…

— Они необходимы для наблюдения восхода в день летнего солнцестояния.

— Я знаю, Наставник Совершенных, знаю. Но вообразите себе, что враг завладел стеной и сумел переправиться через второй ров… Что тогда?

— Но день солнцестояния близок, и я боюсь, что все эти перемены…

— А я боюсь, что мы не доживем до святого дня.

— Ты же только что сказал, будто мы сможем продержаться долго! Как я должен понимать тебя, рыцарь?

— Необходимо укрепить замок и усилить его гарнизон.

— Хорошо. Поступай, как знаешь. Какие еще требуются перестройки?

— Простите меня, Наставник, но я солдат, и если мне приходится кощунствовать, то только ради вашей же безопасности.

— Говори, Мирпуа, говори же!

— Вы согласились пробить новые амбразуры, но ведь этого мало. Нужно еще заделать добрую половину старых. Согласитесь вы на это?

— Но зачем? — Епископ удивленно воздел руки.

— Любой амбразуре, Наставник, соответствует точно такая же на противоположной стене.

— Конечно. И ты знаешь почему.

— Знаю. — Комендант почтительно склонил могучую голову. — Но опять же допустите на миг, что они овладели одной из стен… В этом случае их лучники, прячась за зубцами, смогут пускать стрелы через амбразуры точно в цель, что сделает невозможной оборону противолежащих стен. Поэтому я предлагаю заделать часть амбразур и защитить сзади подпоры для стрелков. Тогда мы сможем сопротивляться, если даже они возьмут одну стену.

— Хорошо, Мирпуа, передам твои предложения астрологам.

— Совершенные могут не согласиться, Наставник. Даже наверняка не согласятся. Неужели лучше всем погибнуть, чем пожертвовать хоть крупицей привычного распорядка?

— Ты говоришь так потому, что сам не являешься Совершенным.

— О да! Вы правы, Наставник. Я всего лишь Верующий. Но я солдат! И поскольку закон не позволяет Совершенным брать в руки оружие, умоляю вас внять гласу солдата. Поверьте, что в деле фортификации я разбираюсь не менее Совершенных астрологов.

— Я знаю это, Мирпуа… Но ты можешь поручиться, что, если я удовлетворю все твои требования, Монсепор устоит?

— Кто может поручиться в этом, Наставник! Разве мир этот не паутина, протянутая между добром и злом? Укрепите Монсепор, и я сделаю все, чтобы она не порвалась под нами! Согласитесь, хорошо укрепленную крепость все же легче защитить. Должен сказать, что особое беспокойство внушает мне северо-восточная стена. В том месте, где проходит насечка, ее необходимо спрямить. Простите мне невольное кощунство, но до праздника солнцестояния еще далеко, притом астрологи давно уже составили календарь на много лет вперед… А ведь именно в этом месте враг оказывается вне досягаемости наших стрел. Стену не только необходимо спрямить, но и усилить здесь выступом.

— Одним словом, ты хочешь превратить Монсегюр в простую крепость, — тихо сказал епископ.

— В неприступную крепость, Наставник. Притом временно! Когда настанут лучшие дни, ничто не помешает нам вернуть Монсепору прежний облик.

— Боюсь, что такие дни настанут не скоро, — вздохнул епископ. — Монсегюр не только последнее наше убежище, Мирпуа, но и последнее святилище. Если нам предстоит умереть здесь, то мы хотели бы умереть достойно, в полном сиянии нашей веры. В этом все дело. Не в упрямом фанатизме, как ты, наверное, думаешь, отнюдь.

— Зачем же умирать, Наставник? Зачем? Разве нет у нас подземного хода, наших тайных пещер? Да и путь на Юссон пока еще свободен! Разве не можем мы отступить, если почувствуем, что военное счастье нам изменяет?

— Оно давно уже изменяет нам, рыцарь! Да и куда мы можем отступить, если вся страна предана огню, мечу и разбою? Во имя чего нам спасать себя? Ради каких целей жить? Нет, Мирпуа, катакомбы предназначены для другого. Мы спрячем там до срока наш невидимый свет, наше сокровенное знание, Мирпуа, нашу тайну. Нам же предстоит иное. Мы должны умереть, принять мученическую смерть, — вот что мы должны… Это нелегкое дело. Но труднее всего ждать, пока оно наконец свершится… Ожидание это страшнее смертной страды.

— Но зачем? Зачем, Наставник? — шепотом крикнул комендант и упал перед епископом на колени. — Ведь они сожгут нас!

— Да, сожгут. Но пламя наших костров навсегда останется в людских сердцах. Оно-то и обессмертит нашу веру. И когда настанет день возрождения и люди кинутся искать сокровище Совершенных, тогда и станет видимым сокрытое в подземельях сияние. Ты понял меня, Верующий?

«Понял, Совершенный, понял, Наставник», — хотел ответить комендант, но только беззвучно пошевелил губами и, все так же стоя на коленях, поник головой перед черной тенью, окруженной остывающим светом прорезанного в толстой каменной кладке окна.

— Говорят, они убивают всех. — Голос, наконец, возвратился к нему. — И женщин, и стариков…

— Да. Таков приказ папского легата. Но и сами они таковы, эти люди тьмы, рожденные на ночных зимних кладбищах из холодного пара могил… Лишь случайно и изредка даруют они жизнь тем, кто принимает их веру и целует их крест — орудие варварской пытки… Ты бы хотел купить жизнь такой ценой?

— Я? Нет, Наставник, конечно же, нет! Я солдат и готов умереть в бою. Но сознаюсь, Совершенный Наставник, пытка страшит меня и костер тоже страшит… Не смерти боюсь, а муки телесной, Наставник.

— Если случится, что ценой формального вероотступничества можно будет сохранить жизнь, я разрешаю тебе это, Верующий, — мягко сказал епископ и, сделав шаг к коленопреклоненному воину, возложил на его склоненную голову сухую и легкую старческую руку свою. — Ты понял меня? То же передай от моего имени своим людям… Но не сейчас, а тогда… Ты понимаешь, когда… Верующие могут бороться за свою жизнь любыми путями, когда оружие будет выбито из их рук. Клянитесь и лжесвидетельствуйте, но не раскрывайте тайны. Вот мой завет. Мы же, Совершенные, должны будем принять муку. Иначе все вы, кто только останется в живых, утратите веру в душе своей, и дети ваши, и дети детей ваших останутся глухими к зову истины. Только костром своим поддержим мы пламя наших пещерных факелов.

А теперь иди, рыцарь. Вели заделать амбразуры и пробить новые — никаких иных перестроек я не разрешаю. Если суждено дожить нам до великого дня солнцестояния, мы встретим светило, имя которому Добро, так, как велят нам наши священные свитки… А людей своих обрадуй, что караван с золотом и самоцветами благополучно прошел. Папа не получит наших сокровищ. Даже если и падет Монсепор, вера не погибнет. Она будет тайно гореть невидимым факелом в неведомых подземельях, пока не настанет время выйти на солнечный свет, перед которым все людские огни только тень. Еще можешь сказать, что близится помощь, не называй лишь сроков, чтобы не было отчаяния, если помощь вовремя не поспеет… Хозяин Юссона уже отправил нам сыр, мед, пшеницу и масло… Не знаю только, послал ли он еще и людей. И если послал, то сколько? Десять? Двадцать?..

— Каждый человек дорог, — сказал комендант, поднимаясь с колен. — У меня всего сотня профессиональных военных. Остальные — дети, женщины, старики. Совершенным же закон не позволяет браться за оружие.

— Да, рыцарь, для нас оно — олицетворение зла.

— Неужели нельзя освободить на время хотя бы некоторых Совершенных от их обета, Наставник? Ввиду крайней опасности? Я знаю многих молодых поэтов, математиков и астрологов, которые готовы… Я даже осведомлен, что они сами хотят просить вас…

— Я откажу им, Мирпуа, откажу. Сколько можем мы еще противостоять десяти тысячам крестоносцев, охвативших нас смертельной петлей?

— До конца, Наставник, как велит нам долг…

— Так. — Епископ сделал коменданту знак приблизиться. — Именно до конца, как велит нам долг! — И уже тише, словно кто-то мог их услышать: — А как ты думаешь, когда он придет, конец-то? Насколько нас еще хватит?

— Без осадных орудий они вряд ли решатся на штурм, — так же тихо ответил воин. — Пока мы не даем им втащить на эти кручи катапульты и тараны, но вылазки обходятся нам недешево. Я уже докладывал вам, что сегодня мы потеряли молодого Рюи, а мой брат и еще четверо получили ранения. Кроме того, люди очень измотаны. Сколько-то мы еще, конечно, продержимся, без катапульт они нас не возьмут.

— А если Монфор перережет юссонскую тропу?

— Неприкосновенных запасов у нас ровно на три месяца. Учитывая, что людей в крепости значительно прибавилось, — скажем, на полтора… Рацион, правда, можно будет еще уменьшить, но даже в этом случае больше трех месяцев мы не протянем. Зато с водой все благополучно.

— «Зато»! — усмехнулся епископ.

— Да. Воды нам хватит. Пещерные источники не иссякнут.

— Как с оружием?

— Оружия достаточно. На складах полно алебард, пик, протазанов, есть лишние арбалеты с большим запасом стрел… Оружия хватает… людей вот маловато.

— Теперь ты понимаешь, почему я не могу освободить Совершенных от обета? — все так же тихо спросил епископ.

— Потому что Монсепор обречен?

— Да, рыцарь, именно поэтому. Раз нам все равно не продержаться достаточно долго, Совершенные должны жизнью, точнее, смертью своей явить последний пример. Мы умрем мужественно и достойно, как борцы и пророки, не осквернив своих рук человеческой кровью.

— И кто увидит этот последний подвиг? Палачи?

— Среди наших врагов не только палачи, там много невежественных душ, блуждающих в потемках. Пусть они видят все, может быть, это пробудит в них искру добра. И не сомневайся, Мирпуа, она разгорится. В веках, в поколениях она разгорится, Мирпуа. И я верю, что настанет день, когда мир ужаснется и восхитится дальней памятью нашего подвига, нашей доброты, Мирпуа, нашей мученической кончины! Поэтому мы должны быть безупречны в свой последний час. Иначе люди скоро позабудут нас, и мы действительно погибнем, и наше дело тоже погибнет. Это будет торжество зверя над человеком, торжество наших палачей и гонителей… О, я знаю, что требую от своих Совершенных почти невозможного! Я требую от них борьбы, но не даю им взять в руки мечей, зову их на смерть и отнимаю все надежды на спасение. Но на то и Совершенные, чтобы свершить то, на что обычный человек редко способен по человеческой натуре своей. Я люблю Совершенных, но простых страдающих и заблуждающихся людей я люблю еще больше.

Поэтому передай Верующим, когда настанет время, последние слова Наставника Совершенных. Скажешь, что это были воистину последние слова: клянитесь и лжесвидетельствуйте, но не раскрывайте тайны! И пусть великий пример Совершенных укрепит их мужество… Возвращайся же на стены, рыцарь!

В ту же ночь крестоносцы втащили на скальный карниз тяжелую катапульту, захваченную ими в бою под Каркассонном.

Хмур и холоден был рассвет следующего дня. Казалось, что за ночь весна повернула вспять и в горы опять возвратилась зима. Колючий снег засыпал перевалы, а когда рассвело, из ущелий поднялся белый, пронизывающий до костей туман. Стража едва различала красноватые масляные пятна факелов на соседних зубчатых башнях.

Но незадолго до полудня солнце растопило облачную завесу и яростно обрушилось на снежные островки, которые туман покрыл льдистой ноздреватой коркой. Теперь этот снег таял заодно с туманом. В горах зашумели ручьи, мутные, глинистые потоки побежали с черных, влажно блестящих скал.

Люди все еще ежились от холода, но с наслаждением вдыхали сырой свежий ветер и щурились на яркое, в легкой дымке водяного пара солнце. Туман отступал, оседая в ущелья, и горные, шумящие водопадами дали раскрывались все шире и шире.

Но прежде чем с башен Монсегюра сделался видимым тот зловещий скальный выступ, на котором уже была установлена готовая к работе катапульта, осаждавшие увидели темные контуры пятиугольной крепости.

Катары[4] не сразу поняли, какую кару обрушило на них это веселое, проясняющееся к ведру небо. Огромные камни один за другим полетели на головы осажденных. С силой ударяясь о стены, выбивая осколки, искры и душную известковую пыль, обрушивая зубцы и проламывая крыши, они заставили немногочисленных Верующих в панике бежать под защиту каменных сводов. Но даже там было небезопасно Перекрытия и купола гудели и содрогались, как при землетрясении. Да, в укрытии было еще страшнее, потому что, казалось, стены и потолок вот-вот обрушатся и навеки похоронят под своими обломками.

В нескольких местах зашатались языки огня. То ли само загорелось от факелов, то ли крестоносцы вместе с камнями обрушили на Монсегюр горшки с горящей смолой.

Они бомбардировали крепость основательно и методично, но было не похоже, что готовился скорый штурм. Очевидно, хотели смести каменным градом саму волю к сопротивлению. Когда окончился наконец этот ужасный истребительный день, и ранние сумерки — погода вновь испортилась — заставили осаждавших прервать камнеметание, настала грозная тишина.

Сперва никто не расслышал ее, потому что в ушах еще дробились и лопались камни, потом же никто ей не поверил, ибо людям показалось, что их поразила глухота.

Страшное зрелище являл собой заваленный каменными ядрами Монсегюр. Стены его обломанными зубцами напоминали пришедшие в негодность гребни. Слепые, развороченные, забрызганные кровью бойницы были похожи на глаза прокаженных.

Хотя убитых насчитали много меньше, чем полагали вначале, а ушибы и раны уцелевших оказались большей частью сравнительно легкими, стало ясно, что крепость не переживет новой атаки и, когда крестоносцы ринутся на штурм, некому будет ее защищать.

Епископ кликнул пажа и велел ему как можно скорее разыскать коменданта Арно-Роже рыцаря де Мирпуа.

Мальчик нашел его на конном дворе. Было слышно, как бьются в агонии лошади под провалившейся кровлей. Воины расчищали подступы к конюшням. Комендант возвышался посреди всего этого содома, щека его была исцарапана и выпачкана сажей, лоб перевязан какой-то грязной тряпкой, сквозь которую проступали ржавые расплывающиеся пятна. У одной из коновязей жарко пылало сено. Змейки жгучего пепла с дымом улетали во тьму.

— Вы хорошо знаете своих людей, Мирпуа? — спросил коменданта епископ, как только паж провел воина в башню.

— Хорошо? — не сразу понял воин. — Наверное, хорошо. Да, думаю, хорошо.

— Настолько хорошо, что могли бы поручиться за них, как за самого себя?

— Нет. — Он помотал головой, все еще тяжело дыша. Грудь его ходила, как кузнечные мехи. — Только немногих я знаю так уверенно.

— Найдется среди этих немногих хотя бы пять человек?

— Найдется, — подумав, ответил комендант. — Столько найдется.

— Пришлите их ко мне, не мешкая. А ты, дитя мое, — обратился он к пажу, — ступай, приведи членов Высокой коллегии… Всех семерых, если, конечно, никто из них не погиб в этот страшный день… Твоим людям предстоит умереть, Мирпуа, — поднял он глаза на коменданта.

— Как и всем нам, — вздохнул тот.

— Этим в особенности, — многозначительно нахмурился епископ, выпроваживая пажа. — Так и передай им.

— Что передать? Приказ умереть?

— Да, приказ умереть, Мирпуа… Сейчас здесь будет вся Высокая коллегия. Совершенные соберут наши тайные свитки и завет, который своей рукой начертал сам Мани[5]. Все это они опустят в ковчег, да сохранят его недремлющие грифоны наши святыни!..

— В священный ковчег, в котором хранится… — Комендант запнулся, не находя в себе сил или просто не смея произнести.

— Да. Все, чем мы дорожим в этой жизни, будет спрятано в нашем священном ковчеге. Совершенные отнесут его в известное им место, где он пребудет в безопасности до лучших дней, когда бы они — ты понимаешь меня, рыцарь? — ни наступили. Такая вылазка связана с опасностью, и твои люди будут охранять Совершенных. Они останутся на своем посту до конца, до самого конца… Когда подойдут враги, они вступят с ними в схватку, в которой и погибнут. Все… Ты хорошо понял меня, рыцарь?

Комендант молча поклонился.

— Тогда ступай и пришли мне таких людей.

— Позвольте и мне, Наставник, быть в числе тех…

— Ступай, ступай… У тебя иная задача. Поспеши, разве ты не слышишь шаги на лестнице? Это уже поднимаются Совершенные. Иди же, рыцарь!

…В ту же ночь семеро Посвященных коллегии в сопровождении пяти воинов вынесли ковчег через подземный ход за пределы крепостной стены. Это была последняя ночь Монсегюра, льдистая и удивительно ясная ночь. Пройдя священную рощу, задержавшись на миг, чтобы молча постоять у каменного жертвенника, они начали осторожно спускаться во тьме вдоль пологого, защищенного от ветров склона, мимо рядов голых еще, узловатых от времени лоз. Там, в самом низу виноградника, находился потаенный грот, откуда уходил в скалу бесконечный и запутанный каменный коридор.

…С рассветом бомбардировка возобновилась. На этот раз катары попрятались в убежище с первыми же пущенными в крепость ядрами и оставались там до полудня, когда головорезы у катапульты, устав наконец, решили дать себе небольшой отдых. Это-то короткое время и надумал использовать комендант де Мирпуа для последней отчаянной вылазки.

И пока крестоносцы, разложив на голой земле среди редких и ранних альпийских цветов скатерть, подкреплялись мясом и вином, двадцать шесть вооруженных короткими мечами катаров незаметно выскользнули из люка под восточной стеной и пошли в обход, чтобы спуститься на занятый врагом карниз и захватить катапульту.

…В этот час недолгого затишья перед грозой в башню Наставника провели запыленного, бледного от потери крови гонца с туго перетянутым над страшной копьевой раной предплечьем. Это был один из тех пяти, которые составили прошлой ночью конвой коллегии Совершенных. У самого грота тайный отряд катаров наткнулся на ночной патруль из конных, закованных в железо тяжелых рыцарей. Воины вступили в схватку, прикрывая Совершенным отход, но тяжелый ковчег не давал далеко уйти.

Когда из пяти воинов в живых осталось только двое — сам гонец и пятнадцатилетний мальчик по имени Риччо, — трое Совершенных подняли оружие павших и яростно атаковали конный отряд. Ободренный неожиданной подмогой, Риччо бросился под ноги лошадей, норовя перерезать им сухожилия, но пал с проломленной протазаном головой. Пока трое Совершенных и раненный в руку гонец сдерживали натиск крестоносцев, остальные члены Высокой коллегии раскрыли ковчег и, разобрав спрятанные там сокровища, стали карабкаться на скалы.

Когда они оказались вне досягаемости закованных в доспехи конников, Совершенные, оттеснив рыцарей от гонца, швырнули мечи наземь и бросились на копья. Исполняя их последний приказ, гонец поспешил скрыться, чтобы предстать перед очами Наставника.

— Четверо Совершенных унесли наши святыни на себе и скрылись в скалах… — торопясь, прокричал он и вдруг захрипел, подавшись вперед. — А мы… мы выполнили твою волю, Наставник: все умерли, и вот теперь я тоже умираю. — Глаза его широко раскрылись, готовые вот-вот выскочить из орбит, и он вдруг обрушился на каменный пол, как подрубленное дерево, и удивительно алая кровь, пузырясь, хлынула из его горла.

А потом к епископу допустили лазутчика. Он поведал Наставнику, что высланный на захват катапульты отряд был внезапно атакован у седловины, по ту сторону пика. Одиннадцать человек пали в бою, остальные были взяты в плен.

— Им обещали жизнь, — рассказывал лазутчик, — если они отрекутся от ереси и признают святые таинства, троицу и папу — наместника святого Петра. Я сам все слышал, ибо стоял под дубом, в толпе солдат де Монфора, одетый, как и они, с крестом паладина. Тех, которые отказались, тут же повесили, остальные же, став на колени, заявили о своем отречении. Тогда какой-то офицер распорядился привести собаку и стал поочередно совать всем нашим в руки нож, чтоб испытать, насколько тверды они в своем отречении. Но ни один из них не взял греха на душу и не напитал землю кровью невинной твари. Тогда их всех повесили на ветках дубов… — Лазутчик, давясь рыданиями, поклонился и хотел было незаметно уйти, но глухой удар и задрожавшие вслед за тем стены возвестили о возобновлении обстрела.

— Они готовятся к штурму! — крикнул вбежавший в епископскую келью комендант. — Как только их передовой отряд покажется на опушке, они остановят катапульту и полезут на стены.

— Мы примем этот бой, Мирпуа, мы примем его… Но, пока они не перестали забрасывать нас камнями, вели отрядить небольшую охрану для Рено, которого вместе с двумя Совершенными я посылаю в скалы. Может быть, им удастся незаметно выйти…

— Но у нас и без того остается не больше шестидесяти солдат!

— Я знаю, Мирпуа, знаю… Этого вполне достаточно для последнего боя, вполне достаточно. Торопись же…

Большое ядро, сломав мраморную решетку, влетело в келью и, свалив на пути стоявшего в дверях лазутчика, застряло в стене, рядом с висящей у дверей мандолиной.

— Вот видишь? — тихо сказал епископ, откашлявшись от каменного дыма. — Торопись же… ибо превыше всех нас, вместе взятых, священная чаша.[6] Пусть они скорее разыщут в скалах наших людей! Чаша и свитки не должны погибнуть, а тем паче попасть в руки папистов. Иначе вся жизнь была напрасной… Вся жизнь. И вот еще что… — Старый епископ поднял руку и указал куда-то за очаг… — Там спуск в подземелье, четвертая плита от очага. Подыми ее, ибо у меня не хватит на это сил, и позови сюда Марка… Но сперва подыми.

Это были последние слова, которые слышал де Мирпуа от Наставника Совершенных. Отвалив тяжелую каменную плиту, он сбежал вниз, в общую залу, и, кликнув пажа, велел ему подняться к епископу. Минуту спустя он уже прыгал по заваленному битым камнем и щебнем двору, содрогающемуся под ударами ядер. Штурм мог начаться с минуты на минуту, но ни одного лучника не было на стенах, и под котлами с оловом еще не горел огонь.

— Подойди ко мне, мое дитя, — ласково улыбнулся епископ, увидя в дверях своего пажа. — Найди мою шкатулку и спрячь ее хорошенько, а после полезай туда. — Он указал на черный провал в полу. Отсидись там, пока не станет тихо, а потом уходи в горы. Может, встретишь кого из наших или сумеешь пробраться в Юссон… Одним словом, сбереги шкатулку и хранящийся в ней кинжал… Кто знает, не будь его, все могло бы сложиться иначе… Жизни стран и народов, дитя мое, порой зависят от пустяков.

Много превратностей пережил мир из-за этого кинжала, который достался мне от… Все равно, мой мальчик, ты не знаешь этого человека. И дело не в нем. И даже не в самом кинжале, коснуться которого не позволяет мне обет совершенства. Просто помни, Марк, что радикальной переменой ничего нельзя улучшить. Можно только ухудшить… Это мой завет тебе — все, что я могу подарить на прощание… Ну, ну, ступай… — Епископ д’Ан Марти поцеловал мальчика в лоб и подтолкнул его к дверям. — Разыщи шкатулку в моей библиотеке и без промедления возвращайся сюда.

…Больше они никогда не увидели друг друга. Только рыцарю де Мирпуа в тот момент, когда палач ломал ему кости, довелось увидеть епископа в последний раз.

Он стоял у столба со связанными за спиной руками, обложенный поленьями и хворостом, а белые волосы его тихо шевелились под ласковым весенним ветерком. Мелькнули суровые, измученные лица Совершенных, сквозь темный частокол копий блеснули шлемы и кресты построенных в каре христовых воинов. Потом все потонуло и исчезло в водовороте нечеловеческой боли…

Предание говорит, что, когда остыл страшный закат и длинные лиловые тени легли на подернутые белой пыльцой кучи угольев, слетели с неприступных вершин Монсепора бесшумными птицами последние хранители тайны. Они были невесомы, эти четверо Совершенных, и невидимы для людского глаза. Едва касаясь ногами земли, проскользнули они через вражеский лагерь, не потревожив даже горький голубой пепел. Никто не видел, как спустились они с высот, и никто не слышал, как прошли они мимо, унося с собой тайные, неведомые святыни. Все было так, как обещал когда-то в своих проповедях великий Мани. Исполнилось предначертание. Мертвая материя и грубая живая плоть стали подвластны Совершенным, пространство покорилось им, и даже необоримое время избавило их от своего извечного гнета. Навсегда молодыми и бессмертными ушли четверо Совершенных в неведомые земли, и сокровенная сила их ушла с ними.

Один только Мирпуа узрел вдруг, как мелькнули в дрожащем над отгоревшим пепелищем воздухе четыре стеклистые тени, но тут загоняющий деревянные клинья палач растращил ему на ногах кости.

Глава 7 Понедельник — день тяжелый (в Москве)

Ибо сказано: понедельник — день тяжелый. В 9.15 Люсина вызвали к начальству. Он спустился двумя этажами ниже и длинным коридором, устланным красной ковровой дорожкой, прошел в приемную. Секретарша сразу же доложила о нем. Закончив телефонный разговор, генерал нажал кнопку звонка, и Люсин прошел в кабинет.

Пробиваясь сквозь колеблемую ветерком шелковую занавеску, солнечный свет падал на красивый, навощенный паркет размытыми квадратами. Крохотные зайчики бодро метались по кремовым стенам, ослепительно блестели в золотой раме портрета Ленина и на полированной доске стола заседаний. Зеленые огоньки весело горели на серых панелях селектора и сложных телефонных агрегатов.

Но Люсин знал, насколько непрочна эта безмятежная солнечная тишина. Сейчас генерал подымет голову от бумаг, отложит в сторону ручку и… Люсин уже хорошо изучил все предшествующие разносу признаки. Если входящий в этот необъятный кабинет заставал генерала с пером в руке, можно было готовиться к непогоде. Примета была верная. Словно солнышко в океане, садящееся на горизонте в тучу.

— Ну, как там у вас, товарищ Люсин? — Генерал сунул ручку с ракетным оперением в гнездо, отодвинул бумаги и снял очки. — Продвигается?

— Пока не очень, товарищ генерал, — честно сознался Люсин.

— Хоть что-нибудь есть?

— С полной уверенностью сказать нельзя, — дипломатично увильнул Люсин и едва заметно выдвинул ногу вперед, будто готовился встретить порыв ветра.

Но генерал сегодня проявлял редкостное терпение.

— Садитесь, — пригласил он, разглаживая розовые вмятины от очков на переносице.

Люсин молча наклонил голову, прошел через весь кабинет и сел сбоку от генерала, за крохотный столик для стенографистки.

— Когда сможете доложить? — Генерал подвинул к себе перекидной календарь.

— Понадобится еще трое суток, — сказал почти наобум Люсин.

— Ох, Люсин! Нет у нас этого времени, никак нет. Жизнь торопит. Вон, — генерал протянул ему папку со свежими газетными вырезками, — правая печать уже зашевелилась.

Люсин раскрыл папку и бегло проглядел заголовки: «Загадочное исчезновение…», «Зловещее молчание компетентных органов», «Жив ли?..» и т. д.

— Еще не так страшно, — заметил Люсин.

— Ишь какой храбрец! А это видел? — Генерал вышел из-за стола и, быстро перелистав подколотые вырезки, нашел небольшую, в две колонки, статейку с жирным подзаголовком: «Туристическая поездка в Советский Союз становится рискованным предприятием». — И МИД, и «Интурист» уже обратили внимание.

— Желтая газетенка, совершенно не имеющая веса.

— Завтра подхватят и солидные органы. Нет, товарищ Люсин, там, где отсутствует информация, находит пищу дезинформация! Надо в кратчайший срок это дело прояснить. Понятно?

— Так точно, товарищ генерал.

— Трое суток дать не могу. Нам нужно хоть что-то ответить, и не позже, чем через… — он помедлил, — сорок восемь часов… Но перейдем к делу. Выясняются любопытные обстоятельства. Посольство любезно предоставило нам кое-какие материалы на этого деятеля. — Он подвинул к Люсину еще одну папку. — По национальности он русский, сын белоэмигранта. Настоящая фамилия Свиньин… Да, вот такую нам свинью подложили… Андре Савиньи, Андрей Всеволодович Свиньин, год рождения 1923-й, родился уже там, в 1944 году получил семь лет каторги за коллаборацию с нацистами, в 1948 году досрочно освобожден. Вот какой фрукт этот пропавший. Они и отпечатки пальцев прислали.

— Очень хорошо! — обрадовался Люсин. — У нас они тоже есть. Не понимаю только, почему такой шум подняли из-за этого подонка?

— Вот как? — Генерал не любил говорить о вещах, которые казались ему сами собой разумеющимися. — Во-первых, это правая печать, а во-вторых, в газетах могут еще и не знать всей подноготной, — пробурчал он. — Так-то, инспектор.

— Зато теперь узнают.

— Все это не снимает наших с вами проблем. — Генерал надел очки, и Люсин понял, что аудиенция закончена. — Я передаю в ваше распоряжение Светловидова, Шуляка и Данелию. В среду в шестнадцать часов доложите, как идут дела. — Генерал сделал на календаре пометку. — Идите.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — Люсин встал и, взяв досье Андрея Всеволодовича Свиньина, пошел к двери.

Вернувшись к себе в кабинет, он нашел на столе заключение эксперта по поводу найденной у иностранца иконы.

«Икона «Троица» воспроизводит мотив знаменитой рублевской «Троицы». Ярко выпячена тенденция доказать равенство трех лиц святой «Троицы» для назидания инакомыслящим. В ряде деталей икона существенно отличается от рублевской. Художник несомненно был знаком с произведениями сиенских живописцев. Этим он как бы дополняет своего предшественника, исходившего главным образом из византийских источников палеологовской эпохи.

Композиционным центром рублевской иконы являлась чаша с головой жертвенного тельца. Поскольку телец есть ветхозаветный прообраз новозаветного агнца, постольку чаша рассматривалась как символ евхаристии. Руки среднего и левого ангелов благословляют чашу, что дает ключ к раскрытию сложной символики композиции.

В данном же произведении перед каждым ангелом стоит по обычной чаше. Это подчеркивает усиление тенденции к полному равноправию всех лиц «Троицы».

Известно, что замечательное произведение Рублева вызвало бесчисленные подражания. «Троица» была любимейшей иконой древнерусских художников. Но ни один из них не сумел достичь высот рублевского искусства. Даже сам Рублев, создавший свою икону в момент величайшего взлета, не смог потом написать ее безупречно точных копий.

Данное же произведение, несомненно более позднее, выгодно отличается от многих старых копий. Неизвестный московский живописец достиг в цветовом строе иконы трехкратного, истинно рублевского звучания голубца.

Икону можно приблизительно датировать 1450–1500 гг. Она безусловно является выдающимся памятником древнерусской живописи Московской школы.

Доска липовая, шпонки врезные, встречные, дубовые, более поздние. Левкас. Яичная темпера, 22,5x14».

Люсин несколько раз прочел заключение, поругивая про себя эксперта за ненужное многословие, потом записал в блокнот резюме: «Подлинник. 1450–1500 гг. Московская школа. Автор неизвестен. Выдающийся памятник».

Экспертиза резко меняла дело. Виктор Михайлов представал теперь в несколько ином свете.

«Поистине день неприятных сюрпризов. Иностранец оказывается белоэмигрантом и немецким прихвостнем; икона девятнадцатого века стареет на четыреста лет и превращается в «выдающийся памятник». А как же иконщик? Знал он или не знал? Если не знал, то пентюх он, а не иконщик! Еще художником-реставратором называется! Но ведь и сам эксперт, когда ему позвонили, сказал, что не верит в пятнадцатый век, который находится в сигарных ящиках. Что получилось? Сам же и пишет теперь: «выдающийся», «поистине рублевское звучание» или как там у него?.. И это профессор, знаток! Не какой-то там спекулянт-реставратор. Выходит, что Михайлов мог и не знать… Но не верить — одно, а не ведать — другое. Профессор не поверил, но, увидев, убедился; этот же держал у себя дома сокровище, пребывая в полном неведении. Сомнительно что-то. У него же, наверное, и люди бывают, не исключено, что и знатоки. Раз он этим делом промышляет, должен же… Но в картотеке он не числится. Ни разу в спекуляции не попадался. Очень ловок? Но мог ли такой ловкач не распознать подлинную икону, чистейшую, можно сказать, свою выгоду? Опять же сомнительно. Нельзя, конечно, со счетов сбрасывать и другую возможность. Работяга-реставратор иконами, как правило, не торгует, ну, если случай сам в руки идет, одну-другую продаст, а так — чист. Этим, кроме ловкости, можно объяснить то обстоятельство, что данный гражданин не известен коллегам из ОБХСС. Но чем объяснить промашку с иконой? Разве что и на старуху бывает проруха? Но ежели он знал, то, конечно, врет, что продал ее за пятьсот рублей. Сам сказал, что подлинник стоит на два нолика дороже. Сумма солидная. Да и кто поручится, что брал рублями, а не валютой? Тут, пожалуй, даже прокурор выдаст ордер без звука… Ларчик ведь, как правило, отпирается просто. Одно преступление тянет за собой следующее. Получил крупную деньгу, захотел получить еще больше… Стоп! Стоп! Что же выходит? Завлек иностранца, ограбил его и убил? Больно уж просто… И вел он себя совсем не так, и в гостиницу нечего было ему потом приходить. Впрочем, это я думаю, что нечего. Он-то ведь мог и не знать, что никаких концов у нас нет. Кто-то видел его из знакомых, кто-то мог о сделке узнать, вот он и явился в отель свою непричастность продемонстрировать. Наверное, и алиби надежное себе заготовил… Вот это мы и выясним!.. В самом деле, зачем приехал этот Свиньин — ну и фамилия, прав генерал! — в СССР? И как он мог исчезнуть? Шпионаж? Маловероятно. Во-первых, этот вариант проверяют специалисты, во-вторых, не стали бы там своего человека дезавуировать, отпечатки пальцев присылать. А вдруг отпечатки липовые? Ну это мы тут же проверим. А как, спрашивается? Сравним с отпечатками на стакане? Но они тоже могут оказаться липой, заранее заготовленной, привезенной издалека липой. Все эти соображения нужно будет доложить начальству. Пусть соображает, ему сверху виднее. Но это — опять правгенерал — не снимает с нас наших задач.

Посему же, оставляя шпионаж в стороне, приходим к довольно правдоподобному выводу. Этот тип приехал к нам из сентиментальных побуждений, поглядеть на страну, из которой сбежал когда-то его папаша. Кроме того или, вернее, прежде всего, он решил сделать на этом бизнес. Скупает по антикварным магазинам картины и статуэтки, по частным коллекциям — иконы, чтобы выгодно все это перепродать по возвращении. На русских иконах они там, говорят, все помешались… В Мурманске мариманы больше насчет мехов проворили… Но они люди простые, в искусстве не искушенные. А тут глаз нужен, образование. Он вот и в магазине картинки выглядел, и ту икону распознать сумел. Ведь и пятьсот за нее не всякий даст. Тут понимать нужно. Какое, кстати, у него образование? Ух ты! Магистр Сорбонны, если, конечно, не врет досье… Историк-искусствовед, так и есть! И откуда они взялись на мою голову, эти искусствоведы?.. Историк-искусствовед! Нет, такой вряд ли станет делать обычный бизнес на иконах. Иконы для него так, пустяки, побочный заработок. Вся суть, конечно, в стихотворении. Он же из эмигрантов, в их-то среде он и откопал это стихотворение. Явно охотится за чем-то крупным! За чем-то таким, перед которым и пятьдесят тысяч — мелочь. Получается, что ларчик открывается не просто, и простота тут хуже воровства. Но это опять лишь одна сторона. Есть и другая. Художник-реставратор Виктор Михайлов. Он-то ведь мог, не мудрствуя лукаво, ограбить иностранца? Вот и накрылась вся сложная игра мосье Свиньина! Опять же могли они и в соглашение войти. Иностранцу понадобился помощник, вот он и доверился спекулянту. В его-то положении это вполне возможно. Тот же не захотел делиться и… Нет, опять все слишком просто получается! А нет в этом деле такой простоты, никак нет… Куда более возможно, что иностранец пропал сознательно, по собственной воле, но не для шпионажа, а для реализации своей шифрованной инструкции. Впрочем, тут уже граница между бизнесом и шпионажем становится довольно зыбкой… И ведь даже в этом случае он мог привлечь Михайлова в помощники!.. А так ли? Сразу взял да и раскрылся?

Не побоялся? В таком-то деле! А почему обязательно сразу? Сколько таких вот «туристов» приезжали сюда! Свиньин свободно мог ехать на верное, подготовленное дело, по самым надежным адресам.

Случайное знакомство в комиссионке? А что если это заранее спланированная встреча? Если этот Михайлов уже многим иностранцам продавал иконы, то они вполне могли рекомендовать его Свиньину в качестве человека услужливого и надежного… Вариантов много, конечно, но как там ни крути, а Михайлова надо прощупать. Все пока на нем сходится».

Вошли ребята из соседнего отдела. Доложили по всей форме, что направлены в его, Люсина, полное распоряжение.

— А что это у вас физиономии такие кислые? — спросил Люсин.

— Так ведь своих дел позарез! — развел руками высокий белый, как альбинос, Шуляк.

«Ему бы фамилию Светловидов носить», — подумал Люсин.

— Начальству виднее, — одернул Шуляка коренастый, чуть сутуловатый Данелия.

Из всех троих Люсин знал его лучше всех. Данелия часто выходил победителем в соревнованиях по самбо.

— Я тут, ребята, не виноват, — объяснил Люсин. — Георгий все правильно понял: приказ сверху.

— Чего тут объяснять? — прервал его Данелия. — Командуй!

— В полном вашем распоряжении! — подтвердил Шуляк.

Они, а вслед за ними и молчаливый Светловидов взяли стулья и расселись вокруг Люсина. Одного стула, правда, не хватило, и Люсин уступил Светловидову свой, а сам пристроился на краешке стола.

— Вас с обстановкой познакомили? — спросил Люсин.

— В самых общих чертах, — сказал Шуляк.

— Мы со Светловидовым в курсе, — кивнул Данелия. — Курков нас вызывал, а его, — он улыбнулся Шуляку, — не было в тот момент в отделе.

— Ну и прекрасно! Вы его и проинформируете потом или я, когда время будет. Сейчас, простите, каждая минута дорога, — извинился Люсин. — Ты, Георгий, поезжай на Старокалужскую дорогу. Обойди все парикмахерские между двадцать пятым и тридцать восьмым километрами. Может опознают… Тут новые варианты появились. — Он вручил ему пакет фотографий, на которых лик мосье Свиньина был представлен в различных ипостасях: от гладко выбритого до усов бородой.

— Будет сделано! — Данелия веером выбросил фотографии на стол. — Какая?

Люсин ткнул пальцем в вариант «только усы».

— Но есть подозрение, что вот эта. — И он показал бритого Свиньина всем присутствующим. — Вы тоже возьмите полный набор, — улыбнулся он, выдавая Светловидову другой пакет. — Вас я попрошу обойти все антикварные магазины. Вы же, товарищ Шуляк, пойдете со мной. По дороге я введу вас в курс дела. Вопросы есть?

— Нет, все ясно! — сказал Данелия. — Можно выполнять?

Люсин попрощался с товарищами и проводил их до дверей.

Шуляк ушел вместе со всеми: ему нужно было кое-что собрать у себя на столе.

Зазвонил городской телефон.

— Люсин слушает!

— Товарищ Люсин, с вами говорит дежурный по городу. Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ дежурный. Есть новости?

— У меня тут в журнале записано, что вы просили докладывать вам о странных происшествиях. Так?

— Так, так! Что-нибудь есть?

— Не знаю, как вы на это посмотрите, но, на мой взгляд, дело самое что ни на есть странное.

— Так, так! Слушаю…

— В цирке питона украли, товарищ Люсин! Понимаете?

— Да. Ну и что?

— Как — ну и что? — обиделся дежурный. — Очень странное происшествие. Непонятно, кому этот питон мог понадобиться?..

— А он не сам, часом, уполз? — осторожно спросил Люсин.

— В том-то и дело, что нет! Клетка взломана. Сейчас оперативная группа выезжает. Вы не заинтересуетесь?

«Только змей искать мне еще не хватало…»

— Спасибо, что сообщили, товарищ дежурный. Но это не то, что нас интересует. У нас по части икон, искусства, вообще древней истории. Понимаете?

— Ну, как знаете!.. В случае чего будем держать в курсе.

— Большое вам спасибо. — Люсин положил трубку и рассмеялся.

— Чего это вы? — удивленно спросил вернувшийся Шуляк. На руке у него был плащ.

— Питона в цирке украли, — все еще смеясь, объяснил Люсин. — Представляете? Это ж надо уметь!

— Действительно… — покачал головой Шуляк. — Какие будут распоряжения?

— Мы сейчас с вами поедем в гости к одному художнику. — Люсин набрал по внутреннему номер гаража. — На Малую Бронную. Дело в том… Гараж? Минуточку, — он кивнул Шуляку, — Люсин говорит. Машину, пожалуйста. Сейчас… Пошли. По дороге все объясню. — Он быстро убрал все со стола. Запер ящик. Спрятал документы в сейф.

— Кто там? — робко спросил чей-то тоненький голосок, когда они позвонили в квартиру № 6.

— Отворите, пожалуйста. Мы к Виктору Михайловичу, — ответил Люсин.

— А его нет дома.

— Вот как? Когда же его можно будет застать?

— А кто его спрашивает?

— Да отворите же! — возмутился Шуляк. — Мы по важному делу. Нельзя же разговаривать через дверь!

— Ничего не знаю, — отозвались по ту сторону, — Виктора Михайловича нет дома.

— Когда он будет? — опять спросил Люсин.

— Не скоро, не скоро. Он уехал.

— Уехал? — озадаченно переспросил Люсин, а Шуляк состроил ему назидательную мину: «Вот тебе!»

За дверью послышались удаляющиеся шаги. Очевидно, невидимый собеседник счел свою миссию законченной.

Люсин решительно позвонил еще раз. Долго ничего не было слышно. Он выждал и вновь нажал кнопку.

— Вы перестанете хулиганить? Или, может быть, милицию вызвать? — возмущенно спросили по ту сторону обитой черным обшарпанным дерматином двери.

— Откройте, пожалуйста, — попросил Люсин. — Мы и есть милиция.

— Ах, милиция! Так я вам и поверил! А ну убирайтесь немедленно, пока вас не спустили с лестницы!

— Сказано вам — милиция! — стараясь не переполошить всю площадку, тихо и грозно сказал Шуляк. — Немедленно откройте!

— Всю жизнь мечтал! — издевательски отозвались из-за двери. — Почему же вы тогда не приведете дворника, если вы милиция? Почему соврали, что пришли по делу? Вот я сейчас покажу вам милицию!

«Милиция обычно приходит именно по делу», — усмехнулся Люсин и мигнул Шуляку. Тот понимающе кивнул и пошел к лестнице.

— Сейчас приведут дворника, — пообещал Люсин.

— Да? — удивились за дверью. — Ну-ну, посмотрим.

Получалось, что Люсин свалял дурака.

«Вот оно, гусарство… Конечно, мы его найдем! Но ведь время, время! И главное, как теперь объяснишь? Эх, если б знать наперед, как все сложится! А теперь он и дома следы замел, и сам неизвестно куда скрылся. Положеньице».

— Вы еще здесь? — тихо осведомились за дверью.

— Здесь, здесь! — успокоил Люсин. — Сейчас дворника приведут.

— А вы правда… из милиции?

— Правда. Это вы с нами изволите шутки шутить.

— Но я же не знал! Я же не мог знать, так ведь? И вообще я человек совершенно посторонний. Вы же к нему, а не ко мне?

— А кто вы?

— Сосед. Всего лишь сосед, больной человек.

Внизу гулко хлопнула дверь. Люсин узнал низкий голос Шуляка. Он что-то втолковывал человеку, который то и дело кашлял и чертыхался.

— Ну вот и дворник! — проинформировал Люсин невидимого собеседника.

Тот ответил на сообщение тем, что отодвинул какой-то засов. Дальше, однако, разоружаться не стал. Выжидал.

— Это дворник? — спросил Люсин, когда Шуляк в сопровождении кашляющего человека появился на площадке.

— Дворник. Прокоп Васильевич, — кивнул Шуляк.

— Хе-хх! — задохнулся в кашле Прокоп Васильевич. — Дворник! Дворник, будь оно неладно! Хех-хга-кх! Ой! — Он покачал головой и тыльной стороной ладони отер выступившие слезы. — Прохватило меня вчерась, товарищи! Во!

— Это ты, Прокоп? — осведомились с той стороны.

— Я, Лев Минеевич, я! Прохватило меня, слышь? Открывай, не опасайся! Гха-кх-ка-ка!

Лев Минеевич, очевидно, Прокопа признал, потому что ответом на кашель был лязг открываемых замков. Однако, оставив все же дверь на цепочке, он осторожно приоткрыл ее, чтобы удостовериться, так сказать, лично. Своими очами.

— Добро пожаловать! — приветливо высунулся в щель сухонький старичок.

— Здравствуйте, здравствуйте, — кивнул ему Шуляк.

— Проходите, пожалуйста, милости просим, — Лев Минеевич сбросил цепочку и широко распахнул дверь.

— Спасибо вам, Прокоп Васильевич, — входя в квартиру, обернулся Люсин к шедшему сзади дворнику.

— Так что могу быть свободным? — затоптался тот на месте, мешая пройти Шуляку.

— Иди отдыхай, отец. — Шуляк похлопал дворника по спине и вошел следом за Люсиным.

Дворник сейчас же закашлялся и сказал, что он простыл.

— Холодное пиво? — понимающе усмехнулся Люсин.

— Кх, какое там пиво? — Дворник вытянул руки и раскрыл ладони, словно показывал, что у него ничего там нет. — Какое пиво? Не пью, язва потому как. Вчерась на дачном участке сено косил. По росе, босиком. И все! И простыл. Дела?

— Дела! — согласился Люсин и помахал на прощание рукой.

— Спасибо тебе, Прокоп, — кивнул ему Лев Минеевич. — Иди теперь отдыхай.

И запер дверь.

«Занятно», — подумал Люсин.

— Значит, вы сосед Михайлова, Лев Минеевич? — спросил он, осматривая прихожую.

Ржавая лампочка под непривычно высоким потолком бросала тусклые блики на помятые днища тазов, заваленный бумагами шкаф и подвешенный возле самой двери старый велосипед.

— Лев Минеевич, с вашего позволения… Да, я сосед! — Старичок гордо вскинул голову. — Угодно пройти? — Жестом уличного регулировщика он указал на свою дверь.

— Простите, Лев Минеевич! — Люсин протянул ему свое удостоверение. — Мы, Лев Минеевич, действительно из милиции.

— Нет! — Старик картинно выбросил вперед руки, словно ему предлагали не удостоверение, а незаслуженные миллионы. — Не надо. Я вам и так верю.

— Гм… — хмыкнул Шуляк.

— Верите, так верите, — согласился Люсин. — Очень хорошо.

Лев Минеевич забежал вперед и с поклоном отворил дверь.

— Э, да у вас тут целый музей! — заметил Шуляк, и было непонятно, то ли он восхищается, то ли, напротив, самым решительным образом осуждает.

«Действительно, самый настоящий музей, — подумал Люсин, оглядев увешанные картинами стены. — Везет мне на этих искусствоведов-коллекционеров, как утопленнику».

Он с удивлением поймал себя на том, что проникся к старичку недоверием и неприязнью.

«За что? Из-за картин, что ли? С каких это пор я так реагирую на искусство? А с тех самых, Люсин, как пришлось тебе взять это непонятное дело…»

— Завидное у вас собрание, — одобрил Люсин.

— Ну что вы! — Старичок был заметно польщен, но гордость за свои сокровища боролась в нем с недоверием. — Все русские-с художники. Начало двадцатого века. — Это был определенно голос гордости, но если учесть очевидную, конечно, некомпетентность слушателей, то можно сказать, что в нем звучала опаска. — Всю жизнь собирал…

— Прекрасное дело сделали, Лев Минеевич. Хорошее дело. Но мы к вам, извините, совершенно за другим. Где находится сейчас сосед ваш Михайлов?

— В отъезде он со вчерашнего дня, — с готовностью ответил Лев Минеевич. — Отбыл в Питер, то есть в город Ленинград.

— Надолго?

— Сказывал, на несколько дней.

— А по какому делу, случайно, не знаете?

— Так он, Витюсенька, Виктор Михайлович то есть, к своей барышне поехал, — заулыбался старик. — Дело молодое, понятное. Она у него постоянно в разъездах, а он что? Свободный художник, сел и поехал! Он частенько к ней ездит. То в Ереван, то в Баку, а в Питер уж который раз!

— А как девушку зовут, не знаете?

— Нет. — Старик сокрушенно покачал головой. — Запамятовал. Их у него, извините, много перебывало. Всех не упомнишь. Дело-то его молодое…

— Жаль. Очень жаль, что запамятовали. А он что, просто так взял и уехал, ни с того ни с сего?

— Да к барышне же, говорю, уехал! Не впервой, чай.

— Это он сам вам сказал?

— Он скажет, дождешься! Слышал я. — Старичок нетерпеливо хлопнул себя по колену. — Была она у него тут на неделе. Они в кухне кофеек себе варили, а я по соседству был и все слышал.

— Что же вы слышали?

— А то, что уговаривались они в Ленинграде встретиться. Вот что. Она, вишь, раньше должна была уехать, а он обещался в воскресенье вечерним рейсом прилететь. Впоследствии перед самым отъездом я у него и спросил: куда, мол?

— А он?

— «Не твое дело, — говорит. — Вернусь через несколько дней. Газеты да письма складывай в кухне». Вот и весь разговор. «Так, спрашиваю, и знакомым вашим отвечать?» — «Так и отвечай», — говорит.

— Девушка-то его, как выглядит? Не разглядели?

— Почему же не разглядел? Разглядел! Сколько раз дверь им отворял. Ведь он то ключ дома забудет, то просто отпереть поленится. Так что я разглядел, разглядел… Очень, можно сказать, красивая барышня. Белокурая такая, тонкая вся. Но из этих, нынешних. Юбка до пупа, извините, и курит, как мужик.

— Вот видите, Лев Минеевич, все вы разглядели, все знаете, а самого главного — имени девушки не запомнили, — покачал головой Люсин, стараясь заглушить в себе преждевременную догадку, потому что она наверняка могла оказаться ошибочной.

— Не запомнил, — развел руками Лев Минеевич.

— А как вы думаете, что у нее за работа такая, что все время ездить приходится?

— Работа? Ну тут думать нечего. Это я доподлинно знаю. Гид она, в «Интуристе» работает, иностранцев в разные города возит.

«Так и есть — Женевьева! Она как раз теперь в Ленинграде. А как икона эта ее взволновала! Значит, субъект этот был прекрасно информирован обо всем. Играл с открытыми картишками, так сказать. А кто первый поднял тревогу? Опять же Женевьева! Сутки еще не прошли, как пропал человек, а она уже всех на ноги подняла. Да, плохо пришлось иностранцу, хоть гад он и шкура, силы были явно не равны. Что же им от него было надо? Деньги? Или нечто большее — очень большие деньги?.. И все же не верится! Не такое впечатление она производит… Ах уж эти сантименты! Впечатление! При чем тут впечатление? Совпадение! Вот чего нужно опасаться. Мало ли кто работает в «Интуристе»? Мало ли иностранных групп находится сейчас в великом городе Ленинграде? Вот на чем можно споткнуться, если действовать сгоряча, вот где легко очутиться в дураках! Очень уж это неосторожно — встретиться в Ленинграде! Им вообще, но всем канонам, противопоказано сейчас встречаться. Наоборот! Разойтись, затаиться, выждать, пока уляжется кутерьма… И все же они — если, конечно, это они — безмятежно гуляют в эту минуту по Невскому или, скажем, по Литейному, где продаются отличные краски. Бездумно и гибельно летят, как летучие рыбы на огни парохода. Почему? Считают, что разработанный ими план удался? Уверены поэтому в собственной безопасности? Ах, как это самонадеянно и неумно!.. Или просто надеются, что никому и в голову не придет предусмотреть этот чертовски глупый ход? А в самом деле, что я знал бы сейчас о них, не будь этого старика? Как бы вообще я сопоставил его с ней? Соединил их имена. Соединил их поступки. Но старик-то существует на свете, и было бы наивно полагать, что я не войду с ним в контакт. Раз я вышел на иконщика, на квартиру его номер шесть, то и знакомство мое с милейшим Львом Минеевичем было раз и навсегда предопределено, жестко детерминировано. Думать иначе непростительно. Но знакомство знакомством, а разговор о Женевьеве мог бы и не завязаться. Собственно, почему? Глаза старика ее видели, уши слышали милый ее голосок. Куда все это денется, пока он, дай Бог ему здоровья, жив? Никуда! К тому же старик словоохотлив, благодушен и трусоват. И нечего надеяться, что из всей богатейшей информации, которой вольно или невольно располагает старик, так-таки ни крошки не перепадет нам грешным. А ведь порой и крошки достаточно. Выходит, гражданин Михайлов, что вы просто не имели права лететь сейчас в Ленинград. А вы, Женевьева? В чем же дело? Почему они так поступили? Наивны и неопытны? Настолько беспечны, что позволили себе необдуманные действия? Излишне самоуверенны? Чересчур хитры и поэтому переиграли? А может, невинны и непричастны, и все это роковое стечение обстоятельств разлетится, как дым? Не исключено, наконец, что они вовсе не знакомы друг с другом и все есть чистейшее совпадение, игра случая. Бывает ведь и такое…»

— Картинками любуетесь? — заискивающе улыбаясь, спросил Лев Минеевич. Но в глазах тревога стояла. Тревога и напряженность.

— А? — Люсин с трудом отвел от картины глаза: в минуты острой сосредоточенности взгляд его казался угрюмым и даже несколько злым. — Да-да, прелестные вещицы! — Он, собственно, их даже не успел разглядеть. Особенно эта, зелененькая, — показал на первую попавшуюся.

— Эта? — благоговейно прошептал Лев Минеевич, ласково погладив золоченый багет скромненького пейзажика из синих, зеленых и красных пятен. — Вы, я вижу, знаток! Это ранний Кандинский. Кандинский, так сказать, реалист. Ей цены нет!

Шуляк, который стоял лицом к окну, перестал барабанить пальцами по стеклу и обернулся.

— Это какой же? — с интересом спросил он. — Этой? — Он подошел к картине, нагнулся над ней, даже потрогал ногтем засохшую колбаску щедро выдавленной из туба краски. А что в ней такого особенного?

— Василий Кандинский — основатель абстракционизма! — блеснул эрудицией Люсин. — Тут одна подпись тысячи стоит. Правда?

— Совершенно справедливо, — подтвердил Лев Минеевич. — Пабло Пикассо недавно понадобился особой конструкции комод. Он набросал эскиз и вызвал к себе самого знаменитого парижского мебельщика. «Сможете сделать такой из розового дерева с инкрустациями?» — спросил Пикассо. «Очень даже свободно», — ответил ему краснодеревщик. «А сколько это будет стоить?» — «Вам, маэстро, ни одной копеечки, сантима то есть, подпишите только эскиз». Вот что значит подпись… А недавно Пикассо, — Лев Минеевич оживился и обнаружил незаурядную осведомленность об интимных сторонах жизни великого художника, — пришел в знаменитый парижский ресторан Максима босиком и в белых индийских брюках, вроде наших кальсон, а все встали и устроили ему овацию.

— Занятно, — недоверчиво покачал головой Шуляк.

— Да-с! Святое искусство! — Старик назидательно поднял палец. — А скажите мне, молодые люди, если, конечно, не секрет, чего такого мог натворить мой сосед? Парень он, знаете ли, неплохой, только непутевый. Гуллив очень!

— Ничего он не натворил! — пренебрежительно махнул рукой Люсин. — Просто он срочно понадобился нам в качестве свидетеля. Но это как раз секрет! Так что никому… Ясно?

Лев Минеевич понимающе прикрыл глаза и прижал руку к сердцу.

— Ключ от его комнаты у вас? — спросил Шуляк.

— Мы друг другу ключей не оставляем.

— А Виктор Михайлович кому-нибудь свои ключи доверяет? — задал вопрос Люсин.

— Ни разу не видел, чтоб его апартаменты кто-то другой открывал.

— И хорошо. Если даже кто придет от имени Виктора Михайловича, так вы не впускайте, — посоветовал Люсин. — Скажите, чтоб дожидались возвращения хозяина.

— Что я, дурак?

Люсин вспомнил недавний диалог сквозь запертые двери и улыбнулся.

— Скажите, — Лев Минеевич деликатно потянул его за рукав, — есть тревожные симптомы?

— Вы о чем? — не понял Люсин.

— О нашей квартире! О чем же еще? Кто-то подбирается к Витюсиной коллекции? Или… — Не решаясь произнести роковые слова, чтобы не накликать невзначай беду, Лев Минеевич мотнул головой в сторону своих шедевров.

— Нет, знаете ли, дыма без огня. — Люсин едва сдержал улыбку. — Будьте осторожны, это никогда не мешает. Так ведь?

Старик закивал головой. Глаза его расширились, в них промелькнула покорная, обезьянья какая-то скорбь. Люсину стало его очень жалко.

— Вы не волнуйтесь, папаша, — сказал он. — Мы постараемся не дать вас в обиду.

— Имейте в виду! — Лев Минеевич сразу ожил и даже погрозил Люсину пальцем. — В сохранности моего собрания должно быть заинтересовано все государство… Я ведь одинок. — Голос его упал. — И, верно, недолго проживу. Все это… — вялым жестом обвел он стены комнаты, — достанется им. — Он кивнул на окно, за которым была тихая летняя улица. — Наследников у меня нет.

— Вы бы заявили об этом официально, — посоветовал Шуляк. — Вам бы помощь оказали, жилплощадь улучшили.

— А мне ничего не надо, — горько усмехнулся старик. — Ни помощи, ни жилплощади. Все у меня есть, всем доволен. Человек смертен, но жить, знаете ли, нужно без этих мыслей, иначе все ненужным становится. Умру — пусть делают с этим что хотят. Но пока я жив — это мое. Иначе зачем все? Для чего? Чем-то же должен жить человек? Не хлебом же единым?

Шуляк снова безразлично забарабанил но стеклу.

— Одним словом, не беспокойтесь, Лев Минеевич, — поднимаясь с колченогого венского стула, сказал Люсин. — В случае чего тут же мне позвоните. — Он вырвал из блокнота листок и записал на нем номера своих телефонов. — Это прямой, а если меня не будет, позвоните по другому. Мне передадут.

— Спасибо! — с чувством сказал старик, бережно складывая бумажку.

— О нашем разговоре — молчок! — Люсин приложил палец к губам.

Лев Минеевич кивнул.

— И сообщите, как только вернется Михайлов, — сказал Шуляк.

— Нет уж, увольте! — обнаружил неожиданное несогласие Лев Минеевич. — В чужие дела не вмешиваюсь. Он вам нужен, вы его и караульте. Я на себя поручений сомнительных и даже неблаговидных принять не могу-с.

— Ладно. Не волнуйтесь, — успокоил его Люсин. — Все будет в порядке.

Попрощавшись с хозяином за ручку, они удалились.

— Зловредный старикашка. Себе на уме, — прокомментировал Шуляк, когда они вышли из подъезда.

— Не, — покачал головой Люсин, — не зловредный. Несчастный, скорее. Обломок старого мира.

— Это верно. Собственник. Куркуль!

— Я не про то… Попрошу вас, товарищ Шуляк, установить наблюдение, чтобы возвращение Михайлова не застало нас врасплох.

— Ас этим как? — показал глазами вверх Шуляк. — Если он его захочет предупредить?

— Такое возможно, — согласился Люсин. — Это, конечно, надо предусмотреть. Но, пожалуйста, осторожно…

— Понятно, — кивнул Шуляк.

— Машину я пока у вас забираю. Отсюда я прямо в аэропорт. Вернусь завтра, часов в одиннадцать. Вы остаетесь за меня.

— Слушаюсь. Вы в Ленинград?

Люсин развел руками: «Что делать, мол? Надо! Приходится».

Шуляк понимающе улыбнулся, и они пошли к машине.

Шуляк сел на переднее сиденье и сразу же снял трубку. Все, как положено, доложил, отдал необходимые распоряжения, обо всем с кем надо договорился.

— Ну, ни пуха вам, ни пера! — пожелал он, вылезая на тротуар.

— К дьяволу! — благодарно кивнул Люсин. — В Шереметьево, пожалуйста, — сказал он шоферу.

Прежде чем сесть в самолет, Люсин проверил регистрационные списки за вчерашний день. Он обнаружил в них целых шесть Михайловых. Инициалы в билетах, к сожалению, не записывались. Вечерними рейсами в 20.55 и 22.05 улетели два Михайлова. Но это, увы, ровно ничего не говорило. Если бы этой распространенной фамилии не оказалось вовсе, можно было бы сделать два вывода: первый — Михайлов взял билет на чужое имя, второй — он вообще не улетал в Ленинград. Но примечательная фамилия была дважды упомянута в регистрационных ведомостях вечерних рейсов. Поэтому никаких выводов сделать было нельзя…

Глава 8 Филипп Красивый

Сбылось страшное проклятие старого тамплиера.[7] Прошел только месяц со дня аутодафе на острове, и вот уже умер папа Климент, всеми покинутый и забытый, терзаемый на смертном одре видениями больной совести.

Верил ли король Франции Филипп Четвертый, прозванный за внешность, поистине ангельскую, Красивым, что его самого ожидает в скором времени внезапная смерть, которая последует в тот же роковой 1314 год от загадочной болезни?

Но и в последний свой день человеку присуще мнить себя бессмертным.

Король был доволен. Многолетняя борьба его с папским престолом приближалась к благополучному окончанию. Филипп IV готовился к последнему акту и точил кинжал для завершающего удара, которым рыцарь добивает поверженного соперника. На языке куртуазности это называется «ударом милосердия». Но король Франции, вероятно обмолвившись, сказал как-то: «Костер милосердия…»

Семь долгих лет продолжалась эта отчаянная борьба, начавшаяся еще в войну с графом Фландрским. Предмет спора был извечным: власть. Впрочем, и папа, и король, предпочитали говорить более определенно — деньги. С денег, собственно, все и началось. В январе 1296 года папа Бонифаций VIII издал знаменитую буллу, которой воспрещал духовенству платить подати светской власти.

— Старый нечестивец! — простонал Филипп, ознакомившись с буллой великого понтифика. — Пропороть такую дыру в моей мошне! Он что, хочет сделать из французской казны коровье вымя и слюнявым ртом своим сосать золотое молочко?

Судорожно подергиваясь, Филипп вызвал к себе Петра Флотта — великого искусника по части изобретения новых податей, налогов и всяческих финансовых хитростей.

— Пиши ордонанс, мой Флотт. Под страхом смерти воспрещаю вывоз за границу оружия, лошадей, металлов как в звонкой монете, так и в слитках. Записал? Ну берегись же, святейший дуралей… Что еще можно к сему присовокупить, Флотт?

— Полагаю, сир, что полезно было бы ограничить трассирование иностранных векселей французскими деньгами. Это сразу же восстановит против его святейшества все италийские города. Купцы Флоренции, Генуи, Венецианской республики усмотрят в действиях римского престола посягательство на свободу торговли. Лица же, кои пользуются во Франции рентой с предоставленных в пользу церкви имений, станут вполне справедливо сетовать на пресечение своих доходов. А кто виноват? Король? Увы, Франция была вынуждена защищаться!

— Полагаешь, все так и поймут?

— Как же иначе, сир? Более того, чтобы еще острее направить недовольство по нужному адресу, не надобно вообще упоминать великого понтифика в ордонансе. И эту буллу его, продиктованную сердцем горячим, но поспешным…

— Ты учишь своего короля смирению, Флотт?

— Я учусь у него мудрости и… Ах, право, сир, папа наполовину испортил свою буллу хулой. Это от слабости. Силе присуще хладнокровие. Станем же наслаждаться чистотой удара.

— Это дает наслаждение?

— Отчего же нет, сир? Как всякая точная игра. Уверяю вас, папа в ослеплении гнева не предвидел нашей ответной меры. Мы же, напротив, способны с холодной кровью предугадать его следующий ход.

— И как выпадут кости, Флотт? — Лицо короля исказила улыбка. — Скажи мне.

— Никак, сир. Что еще может предпринять против нас Рим? Полагаю, что святейшая лиса подожмет хвост. Ну, появится новая булла, почти дословно повторяющая прежнюю… это только ослабит силу папских постановлений. Возможно, добавятся мелкие дипломатические интриги. Только и всего.

— А мы, Флотт?

— Будем гнуть свое. Твердо и неуклонно. Пусть врагам станет еще страшнее от нашего упорства, которое, я уверен, они назовут тупым. Что ж, тем лучше, сир.

— Как ты, человек высокоученый и тонкого ума, можешь ратовать за грубую силу? Разве это пристало тебе?

— Мне — нет, но вам, сир, безусловно пристало. А я всего лишь ваш советник. Не более.

— Выходит, я груб?

— Вы сильны, государь. Сила же может быть только грубой. Это пугает тех, кто считают себя хитрецами.

Филипп не мог не подивиться правоте своего финансового гения. Все так и случилось, как предвидел Флотт. Против Бонифация поднялась вся Италия, что и заставило великого понтифика сделать еще один шаг к пропасти. Папа подарил «граду и миру» новую буллу, в которой, подтверждая свои прежние повеления, обрушился на французского короля с нареканиями за постоянные распри с Эдуардом I Английским и германским императором Адольфом.

Филипп только рассмеялся в ответ. Он даже закашлялся от хохота. Его красивое лицо покраснело от натуги и пошло пятнами.

Петр Флотт, принесший в королевские покои копию папской буллы, отвернулся к витражному зарешеченному окну и позволил себе легкую улыбку, которую тут же замаскировал надушенным кружевным платком.

— Возьми, — сказал Филипп, снимая с себя толстую золотую цепь. — Ты оказался прав. Где бы нам раздобыть еще денег, Флотт?

— Ваша щедрость безмерна, сир. — Флотт подкинул цепь на ладони — она тянула изрядно — и спрятал подарок в кожаную суму, подвешенную к широкому поясу. — С деньгами худо. Деньги — это не папские козни. Франция выжата, как губка.

— Так придумай же, как снова швырнуть ее в воду… Отчего ты не надел мою цепь?

— Я не маркграф, сир. Зачем возбуждать излишнюю зависть?

— Хочешь, чтобы я сделал тебя бароном?

— Нет, сир.

— Могу ли я доверять человеку, лишенному честолюбия? Чего же ты хочешь, Флотт?

— Самого утонченного наслаждения на земле, сир… Тайной власти. И она доступна мне… Благодаря вам, сир. А цепь я продам, чтобы еще лучше служить своему королю.

— Ты хочешь вернуть мне обращенный в червонцы подарок?

— Да, сир, но особым способом. Деньги пойдут на оплату моих агентов в Италии, Фландрии, Лангедоке, Франш-Контэ.

— Пусть так… Займемся делами, Флотт. Что будем делать с нашим вонючим папой и где взять золото?

— Это две стороны одной и той же монеты, сир. Если мы завладеем римским престолом, то добудем и средства для дальнейшей борьбы с сутанами. А это долгая война, государь. Поверьте, что с папой будет куда легче справиться, чем с легионом его епископов. Вот кого надо подрезать под корень… Не теперь, разумеется.

— А деньги? Папа беден, как церковная крыса.

— Не совсем так, сир. Но мы искусно разоряем его.

— Так где же взять золото? У кого мы можем его отнять?

— Тамплиеры, сир. Нужно вспороть брюхо ордену, ибо оно начинено червонцами.

— Рыцари храма — это большая сила, Флотт. И пока мы воюем с папой…

— Истина, сир! — С неожиданной горячностью Петр Флотт устремился к королю. — Орден можно свалить только с помощью папы!

— Это немыслимо, — холодно отстранился король. — Ты рехнулся, мой бедный Флотт… Бонифаций никогда не пойдет на это… Да и мне уже поздно мириться с ним. Я же ненавижу его, Флотт!

— О сир! Разве я говорю о Бонифации Восьмом? Просто нам нужен новый папа, наш, послушный, который покорно отдаст нам золото храмовников.

— Но прежде нужно еще свернуть шею старому…

— Да, сир. Это и есть оборотная сторона монеты.

— А так ли уж богаты храмовники, как говорят?

— Они значительно богаче, чем думают самые яростные их завистники.

— Вот как? Я хочу знать об этом, Флотт. Я хочу знать!

— Извольте, сир… От доверенных лиц и шпионов, засланных в сердце ордена, я знаю почти достоверно, что богатства храмовников неисчислимы. И этого вполне достаточно для того, чтобы усмотреть в них угрозу французской короне. Независимость и гордый нрав этой духовно-рыцарской республики увеличивают такую угрозу вдвойне. Орден, государь, это невидимое государство, опутавшее всю Европу, черпающее силу крови и духа в Азии.

— Я уже подумывал о том, что храмовникам не мешает подрезать крылышки. Но теперь я вижу — этого мало… Ты прав, лучше вспороть золотое брюшко. Пусть над этим поразмыслит Гильом Ногарэ. Он великий мастер выискивать законные предлоги. — Заметив, что губы Флотта сжались, король довольно рассмеялся. — Не надо ревновать, Флотт. Это не подобает тому, кто стремится к тайной власти. Учись владеть собой, оставайся бесстрастным… Разве ты не учил тому же своего короля? Да, Флотт, я груб и люблю грубую силу, явную силу, мой верный слуга. И потому у меня два советника… Чтоб никто и подумать не осмелился, что направляет волю своего короля.

— Да, сир, — пролепетал советник, на висках и на лбу его выступил пот. Но Флотт не посмел отереть лицо, хотя и сжимал в руке влажный, ставший вдруг таким жарким платок.

— Значит, решено. Все, что у тебя есть о храмовниках, передать мессиру Ногарэ… Теперь рассказывай.

— Что угодно услышать вашему величеству?

— Что мне угодно? — Лицо короля вновь исказилось гримасой улыбки. Филипп был явно доволен смятением и страхом, которые выказал вдруг холодный и точный Флотт. — Ты что, боишься? Я же люблю тебя и верю тебе… Скажи-ка мне, Флотт, вот что… Допустим на минуту, что мы победили Бонифация и держим за глотку нового папу… Да, держим за глотку! С чего мы начнем борьбу с орденом? В чем можно обвинить храмовников? Это правда, что они предаются разнузданным, богомерзким оргиям?

— Именно так, государь. Обвинение, которое мы могли бы в будущем предъявить рыцарям Храма, буквально лежит на поверхности. С одной стороны, они ведут жизнь праздную, позорят себя неумеренными роскошествами, с другой — проявляют удивительное равнодушие к своему истинному предназначению: войне с неверными, которую столь доблестно ведет христианский мир в лице Тевтонского ордена.

— Слабенько, Флотт, очень-очень жидко. Кого только нельзя обвинить в роскоши и небрежении христианским долгом?..

— Вы говорите о правосудии, сир?

— О чем же еще?

— Приношу свои извинения. Я не понял вас. Полагал, что речь идет всего лишь о… предлоге.

— Вот как? Но разве предлог не должен звучать достаточно убедительно?

— Любому предлогу нужную убедительность придадут только две вещи: диктат уверенной в себе силы и… свершившийся факт.

— Отлично, Флотт! Продолжай.

— За первоначальным обвинением обычно следует дознание. Оно и может подтвердить все то, о чем умалчивает юридическая формула предлога.

— Ты имеешь в виду богохульство?

— Да, сир. Оно будет выглядеть весомее, если вскроется уже по ходу дела. А вскроется оно всенепременно. Известно же, что посвящение в рыцари Храма сопровождается тайными обрядами, а на собраниях ордена совершаются богохульные отправления. Этого вполне достаточно для того, чтобы уничтожить орден и истребить его командоров.

— Вместе с фамилиями.

— Да. Плевелы лучше вырывать с корнями. Это, кстати, тоже даст добавочные поступления в казну. Освободятся ленные владения, майораты… Этот орден страшен хотя бы уж тем, что проповедует равенство. Любой рыцарь одет так же, как сам гроссмейстер, и все равны в разврате и осквернении святынь. Недаром храмовники подвергают своих неофитов столь сложной церемонии тайных посвящений. Мне ведомо, государь, что посвященного в рыцари принуждают, в знак повиновения старшим, отречься от Христа, плюнуть на святое распятие и растоптать его!

— А ты сам веришь в это, Флотт?

— Народ верит, государь.

— Народ? Ну хорошо, Флотт, что же еще творят храмовники? Пожирают младенцев? Приносят в жертву молодых девушек?

— Всякое говорят, сир… Но достоверно известно вот что… Мой шпион в ордене — он уже добился посвящения в дьяконы — доносит, что в подземном храме тамплиеры поклоняются мерзкому идолу под именем Баффомет. А вид тот идол имеет козлиный и во лбу, меж рогами его, вставлен невиданный алмаз винно-красного цвета. Тот алмаз, как говорят, и есть философский камень, позволяющий делать из свинца золото. Вместе с другими сокровищами катаров он перешел, после альбигойских войн, во владение Храма.

— Если это правда, то из-за одного этого камня следует истребить тамплиеров! Моей казне как раз он очень требуется… Но все это пока лишь мечты. У меня нет послушного папы. Напротив, в Риме сидит самый скверный из всех пап. И он мой враг. Чем ответим мы на его новую буллу?

— Мы нанесем святейшему удар, который еще послужит нам в будущем деле. В Лангедоке опасный климат, сир. Там не забыли альбигойские войны. В Тулузе, Фуа, Каркассонне — всюду тлеют угли ереси и мятежа. Южане равно ненавидят и святейший престол, и власть христианнейшего короля.

— Пусть лучше ненавидят папу… Ты, однако, отклоняешься, Флотт.

— Напротив, государь. Я хочу обратить ваше высочайшее внимание именно на юг, где тамплиеры имеют обширную собственность. Там сосредоточены главные их силы. В накаленном климате Лангедока может легко вскружиться голова. Среди тамплиеров, сир, отпрыски лучших семейств королевства. Это все холостая, горячая молодежь, которой беззаветно преданы служилые люди ордена. Именно в Лангедоке, где процветают ненависть и разврат, остатки катарской ереси мешаются с тайными учениями Востока, которые исповедует орден.

— Что же это за страшные учения? Напугай же меня, мой Флотт.

— Вас, сир? Это невозможно! Я думаю лишь о том, как будут напуганы судьи.

— Хорошо сказано. По крайней мере им придется принять испуганный вид.

— Это одно и то же, сир. Позвольте продолжить… запугивание?

Филипп молча кивнул.

— Учение тамплиеров — это чудовищнейшая смесь азиатских культов. Здесь и атеизм радикальных сект ислама, и обряды, которые справляют в далекой Индии, и проклятый еще Библией богомерзкий ритуал вавилонских жрецов. Орден давно уже превратился в тайный союз, который все ненавидят. Поэтому мы тут же приобретем новых друзей взамен старых врагов.

— Если, конечно, победим.

— Да, сир. Те, кто унаследуют титулы и земли храмовников, едва ли станут жалеть об уничтожении ордена. Следует учесть также, что у духовенства тамплиеры тоже не в чести.

— Это можно понять. Богатым и сильным завидуют.

— Истина, сир. К тому же богохульства…

— Все это прекрасно. Я усвоил уже твою мысль о том, как дрожащий от омерзения судейский обнаружит вдруг, что за белым плащом командора скрывается черное обличье богомерзкого грешника. Пусть так… Но что ты можешь сказать мне об этом, кроме общих фраз, Флотт? Где богохульство? Где оргии? Где козни дьявола? Погоди! — Видя, что Флотт рвется возразить, король сделал отстраняющий жест. — Я знаю, что под пыткой люди обычно сознаются в любых обвинениях. Мне просто любопытно знать, на самом ли деле в замках ордена творятся все эти непотребства?

— О мой государь! Достаточно взглянуть только на скульптурные украшения за стенами этих замков, чтобы убедиться в истинности народной молвы. Тамплиеры действительно вынесли с Востока постыдные символы и обряды… Если же принять во внимание образ жизни рыцарей итальянского ордена Веселых братьев, которых церковь наделила правом открытого разврата и мотовства, то, правда, любые преувеличения на счет наших ревнителей веры христовой не вызовут удивления. Эти Веселые братья…

— Ну итальянцы меня не интересуют… Пока.

— Не осмелюсь возражать, но…

— А ты осмелься.

— Итальянцы пользуются большим влиянием на юге Франции, особенно среди тамплиеров. Доколе христианский мир будет терпеть изнеженность и роскошь своих духовных пастырей? — С наигранным пафосом, но сохраняя полную серьезность на неподвижном лице, Петр Флотт поднял руку. — Доколе Рим, аки блудница вавилонская, будет отвращать сердца сынов и дочерей христовых от истинной веры примером гнусной жизни своей?.. Что скажете, государь? — Флотт скрестил на груди руки и вернулся к окну.

— А ведь неплохо, Флотт!.. Клянусь ослицей, неплохо. Записывай мой ответ.

— Я готов, сир! — Флотт метнулся к конторке, где уже были приготовлены письменные принадлежности и пергамент.

— Начало, значит, обычное… Его ты после припишешь. Потом я задам свой вопрос: «Из одного ли духовенства состоит христианская церковь? Дают ли ему его старинные привилегии право отнимать у государей средства к управлению и защите их государств? Можно ли оставлять духовенство утопать в неге и сладострастной роскоши, когда отечество нуждается в их деньгах?..» Каково, Флотт?

— Это пощечина, сир. Непревзойденная по форме пощечина.

— Тогда ступай заканчивать ордонанс. И пришли ко мне Гильома Ногарэ. Сегодня мы объявили войну тамплиерам, но они еще не знают о том…

— И не скоро узнают, сир.

— Да. К сожалению.

— Медленный яд — самый надежный, сир. Итальянцы уверяют, что от него нет противоядия, а они в таких делах мастаки…

Но, к тайному разочарованию короля, папа неожиданно отступил. На потеху всему христианскому миру он громогласно заявил, что обе его буллы о налогах на духовенство к Франции никакого касательства не имеют и на права Филиппа не посягают. Волей-неволей пришлось сделать шаг к примирению и христианнейшему королю. Скрепя сердце, Филипп принял папское посредничество в затянувшемся споре с Англией и Фландрией.

В королевстве и на его границах установилось непривычное спокойствие. Оно-то и не давало покоя королю. На очередной, прошедший без особых потрясений день он смотрел как на впустую растраченный капитал. Темболее что настоящих-то капиталов как раз и недоставало.

— Черт бы побрал этого папу! — не выдержал как-то на соколиной охоте король и, дав шпоры коню, догнал Гильома Ногарэ. — Мне это надоело, — сказал он тихому профессору права, оставившему ради суетной придворной жизни кафедру в Монпелье. — Придумай что-нибудь. Неужели старой лисице нельзя наступить на лапу? Эй, Бертран! — крикнул король сокольничему, надевая на свирепую птицу, нетерпеливо когтившую королевскую перчатку, клобучок. — Возьми Жан-Жака, и продолжайте ловитву без меня. У меня дела, клянусь ослицей, а серую цаплю пусть подадут мне на ужин… Ты со мной, Ногарэ. Мы возвращаемся.

Ногарэ неуклюже поворотил своего коня и, припадая к холке, поскакал за королем, больше всего па свете боясь отстать. Но он отстал. И очень скоро.

— Дай же ему шпоры! — недовольно крикнул король и, нетерпеливо натянув поводья, попридержал коня. — И не подскакивай так в седле. Ты что, не можешь пришпорить?

— Да, сир, — тяжело дыша, выдохнул Ногарэ, когда поравнялся с королем. — И все оттого, что у меня не золотые шпоры, — находчиво добавил он.

— Как? — удивился Филипп. — Ты мечтаешь о золотых шпорах? Хочешь стать рыцарем? Странно… А вот Флотт отнюдь не гонится за дворянским гербом, хотя он наездник не чета тебе. И ноги у него подходящие: кривые, как у доброго рейтара.

— Что ноги, государь? Было бы сердце верным…

— Ты хочешь сказать, что у Флотта его нет?

— Я говорю о себе, сир. Надеюсь, что преданность моего сердца заставит вас забыть о недостатках бренной оболочки.

— Короля никто и ничто не может заставить. Ты понял?

— Да, сир. Простите мне невольную обмолвку.

— Пусть так… Но запомни еще одно, мэтр Ногарэ. Королю нет дела до твоего сердца. В душе можешь хоть ненавидеть меня, но служи верно, а прикажу — умри. Я приблизил тебя не за сокровища твоего сердца, в которые можно либо верить, либо… Вот так, Ногарэ. Меня нельзя тронуть заверениями в любви и преданности… Да ты не волнуйся. — Филипп, брезгливо выпятив губы, опустил тяжелую рыцарскую руку на плечо профессора, дрожащего от волнения и тряски. — Не волнуйся. Я не лишаю тебя своей милости, нет. Где уж мне найти себе еще такого крючкотвора, как ты!

Ногарэ облегченно всхлипнул и засопел.

Они скакали по пересохшей земле, не разбирая дороги, топча посевы, перелетая над убогими крестьянскими изгородями. Клубы белой удушливой пыли тянулись за ними, расплываясь и медленно оседая.

Ногарэ непочтительно чихнул. Раскрыл рот, глотнул воздуха и чихнул еще раз, да так сильно, что чуть не сорвал голос.

— Ты бы смог обелить сатану, Ногарэ, на процессе? — спросил король.

— Да, да, сир, — пролепетал профессор и, выпучив глаза, часто-часто закивал.

— А Христа очернить?

— Я верующий христианин, сир.

— Ну а если бы твой король решил начать с Христом тяжбу?

— Да, государь.

— Ты бы помог мне выиграть процесс против Бога?

— Да, государь. — Ногарэ проглотил слюну и выпустил поводья. Его сейчас же тряхнуло, и быть бы ему на земле, если бы не могучая рука Филиппа, схватившая профессора за шиворот.

— Ногами надо держаться, — усмехнулся король. — Как мне ущемить старого лиса? А? Скажи, Ногарэ, если ты такой искусник.

— Нет ничего проще, сир, — с готовностью ответил приободрившийся профессор. — Памье, сир.

— Вот как? — Король прищурился и как-то искоса поглядел на юриста.

Кажется, этот Ногарэ подал ему недурную мысль. Спор вокруг города Памье явно обещал взбаламутить церковное болото. Один из предшественников Бонифация на папском престоле по сути украл этот самый Памье у французской короны. Во всяком случае, не заручился согласием короля, когда отделил город от тулузской епархии и образовал самостоятельное епископство. Много охотников было прибрать к рукам обожженные кострами земли катаров. Много… Дело прошлое, да и жалкий этот городишко не стоит особых забот. Но лучшего предлога возобновить распри не придумаешь. Это, что называется, на мозоль наступить. С одной стороны, претензии французского короля на епископство Памье неоспоримы, с другой — дело это чисто церковное. У Бонифация разольется желчь.

— У тебя и в самом деле золотая голова, Ногарэ. — Король натянул поводья, и кони пошли шагом. — Зачем тебе еще и золотые шпоры?

Ногарэ промолчал.

— Что, хочется? — не отставал король.

— Да, сир, хочется.

— Если все пойдет, как мы думаем, — получишь! А теперь плетись домой, отдохни. К вечеру жду тебя здорового и бодрого. Будем работать. Флотту я велю осторожно продолжить финансовые санкции. Бонифаций, конечно же, сразу почует, откуда дует ветер, и попытается ущемить меня в Памье. Так?

— Истинно так, государь.

— Ну тогда прощай, Ногарэ.

Король перевел коня в галоп и поскакал к серевшему сквозь пыльную завесу городскому валу.

Стояло холодное осеннее утро. Город только начинал просыпаться, окутанный редеющим туманом. Филипп бросил поводья, и серый в яблоках конь его печально процокал копытами по узким и грязным улицам, мимо домов с закрытыми ставнями и нависающими друг над другом этажами.

Король был доволен, что Ногарэ сразу же назвал Памье. Значит, они действовали верно. Флотт, кажется, и на этот раз не ошибался…

Так и случилось. Ответом на финансовую войну было назначение нового епископа Памье. Римский первосвященник ответил, как по подсказке. Но подсказчиком ему был лютый враг.

На пост памьеского епископа Бонифаций подобрал человека безгранично ему преданного, безусловно честного, но недалекого. Получив епископский посох и кольцо с аметистом, Бернар Саниссетти не придумал ничего лучшего, чем бросить вызов французскому королю. В первой же публичной проповеди он провозгласил полную свою независимость от светской власти и, презрев приличия, отказался поехать в Париж.

— Памье — не Франция, — сказал он местному бальи. — А власть Филиппа не от Бога. Он дьявол, и обличье у него дьявольское, гнусное. Кто служит ему, проклят будет во веки веков!

Бальи выслушал пастыря в глубоком смущении и незамедлительно послал в Париж гонца с подробнейшим донесением.

Филипп буквально затрясся от бешенства. И хотя все протекало, как было намечено, смертной ненавистью возненавидел дурака-епископа, чья епархия была лишь пешкой в великой игре сильных мира сего.

Но французский король сумел сдержать неукротимый нрав свой, а папа не сумел: Филипп затаился, сжался, проглотил как будто бы оскорбление, а Бонифаций, распаляясь от кажущегося успеха, пошел дальше, сделал еще один шаг к пропасти. На удивление всей Европе, епископ Памьеский получил назначение при французском дворе. Великий понтифик назначил его своим легатом в Париже. Так Бернар Саниссетти стал дипломатическим старшиной и ближайшим кандидатом на красную кардинальскую шапку.

Филипп Красивый и на этот раз смолчал, хотя мог, не задумываясь, вышвырнуть из своей столицы ненавистного дурака. Но он метил выше и оставил епископа в покое. На время, разумеется, ибо не умел и не желал ничего забывать.

Папа и его верный клеврет торжествовали. Смахнув с доски две королевские пешки, Бонифаций решил, что настало время объявить Филиппу шах, и передвинул свою победную пешку еще на одно поле.

На первом же приеме послов Саниссетти надменным, почти угрожающим тоном потребовал освобождения графа Фландрского. Это был уже открытый удар по политическим интересам Франции. Маленький епископ явно вышел за рамки извечных споров между светской и духовной властью. Он оскорбил короля, проявил явную неучтивость к французскому двору, поставил себя в один ряд с владетельными особами.

Филипп мог больше не церемониться. И странно: теперь, когда в его власти было дать выход своему гневу, он этого гнева не чувствовал. Было лишь упоительное торжество ловкого охотника, загнавшего в ловушку свирепого вепря. Но правила охоты требовали проявления королевского гнева. И Филипп дал ему волю. Более того, он дал понять всем, что ослеплен бешенством, ибо этого требовали его дальнейшие планы.

Папского легата с позором выгнали из Парижа, а мессир Ногарэ составил специальный протокол, в котором Бернар Саниссетти обвинялся в оскорблении величества, измене, лихоимстве и других преступлениях. Юридически документ был составлен образцово, и лучшие законоведы Европы могли лишь восхищаться искусством французских коллег, которые ухитрились даже отсутствие доказательств лихоимства обратить против обвиняемого, а юридически спорную измену превратить в очевидность.

Зерна, которые посеял еще дед Филиппа, дали первый урожай. Процветание наук и университетов принесло королю Франции чисто практическую пользу.

Филипп по достоинству оценил громкий обвинительный акт против Памьеского епископа. Мессир Ногарэ получил свои золотые шпоры. Он получил даже большее: баронство и два хороших ленных поместья.

После скандального изгнания своего легата папа потребовал предоставить ему, как высшему духовному судье, решение по делу епископа Памье. Но Флотт и Ногарэ холодно отвергли все домогательства Рима. Процесс был начат. Оправданий епископа даже слушать не стали. Он был лишен власти и как преступник препровожден под конвоем в парижскую тюрьму.

Папа Бонифаций подгоняемый бешенством, пошел на крайние меры. В декабре 1301 года он обнародовал буллу, в которой утверждал за собой право верховного суда не только в вопросах веры, но и в светских делах. Это была роковая ошибка. Флотт и Ногарэ могли поздравить себя с успехом. Свирепый вепрь попал в вырытую для него яму. Папские притязания, против которых великий Данте написал впоследствии свою бессмертную книгу, всколыхнули весь христианский мир. Лишая французских королей всех преимуществ, формально подтвержденных грамотами предыдущих понтификов, булла Бонифация VIII ударяла не только по короне, но прежде всего по интересам дворянства и горожан. Вся Франция, вся Италия встали на сторону Филиппа. Папа проиграл. И финал его упорной войны с французским королем был тем самым уже предрешен.

Отправив в Италию своего Гильома Ногарэ, снабженного огромными денежными суммами, король уединился с Петром Флоттом. Он уже подыскивал подходящую кандидатуру на римско-католический престол. Шахматная партия вот-вот должна была увенчаться матом.

Ногарэ между тем вместе с ярым врагом Бонифация, римским патрицием Колонной, напал на папу в Ананьи и полонил его. Три дня не выпускали они Бонифация из его собственного дома, морили голодом, не давали спать. Колонна, впрочем, этими притеснениями не ограничивался и частенько давал волю рукам. На третий день у папы, доведенного до белого каления, разлилась желчь, и он впал в полубезумное состояние. Дни его были сочтены.

Французский король поэтому вполне мог заняться поисками более приемлемой кандидатуры. Перед его глазами стоял сверкающий мираж тамплиерских сокровищ. Красный алмаз, превращающий свинец в золото, снился ему ночами. Воспаленным светом мерцал он во тьме королевского балдахина, беспокойным, зовущим огнем.

Но сначала этот огонь должен был пожрать старого тамплиера…

Глава 9 Понедельник — день тяжелый (в Ленинграде)

На аэродроме Люсина встретили ленинградские коллеги — расторопный Шуляк прекрасно обо всем позаботился. Они сообщили, что группа, которую сопровождает Овчинникова, разместилась в гостинице «Ленинград». В той же гостинице занял вчера забронированный заранее номер Виктор Михайлович Михайлов, художник из Москвы.

Все выглядело предельно простым. Даже досада брала. Не расследование, а скучища.

Понятно, что номер для Люсина был заказан в той же гостинице. Впервые предстояло ему работать, что называется, на дому.

Через пятнадцать минут они, дождавшись красного сигнала и зеленой стрелки, свернули с Московского проспекта налево, прямо к новому многоэтажному зданию гостиницы. Как и можно было ожидать, ни Виктора, ни Женевьевы на месте не оказалось. Дежурная по этажу пообещала позвонить Люсину, как только они возьмут ключи от своих номеров. Благо его комната была совсем рядом.

Он вошел к себе в номер, снял пиджак, умылся и, сбросив ботинки, завалился на кровать. Делать пока было нечего, и он взялся за журнал «Химия и жизнь», который купил в Шереметьеве. Лениво пролистал он первые страницы, а дойдя до статьи «Элемент № 12 — углерод», и вовсе заскучал. Уронив журнал на пол, обвел взглядом пустые стены стандартного своего жилья и припомнил вдруг лихорадочные ночи в мурманской общаге. Кто-то уходит в море, оставляя нехитрые вещички в камере хранения, и дает отходную на десять персон прямо тут, в комнатенке, раздобыв стаканчики и пару тарелок, откупорив пиво, размотав серую проволочку с серебряного горла шампанского. Но кто-то и возвращается, заработав большую деньгу, преисполненный светлых надежд и особой рыбацкой нежности…

«Общежитие да гостиница — вот дворцы твои Клеопатровы…» — стал насвистывать, напевая про себя, Люсин, хотя давно уже не живал в общежитиях, поскольку владел однокомнатной кооперативной квартирой.

Полежав малость, он встал, подошел к телефону и поднял трубку. Набрал 07, сказал, что говорит из гостиницы, и, назвав свою фамилию и номер комнаты, попросил соединить его с Москвой.

Березовский оказался дома. Очевидно, у него начался очередной «запойный» период. Когда он писал, то, случалось, по нескольку дней не покидал дивана.

— Откуда ты? — удивился Юра.

— Из Ленинграда.

— Чего тебя туда занесло? Что-нибудь срочное? Надолго?

— Нет. Завтра буду. Очередная текучка, понимаешь. Как ты? Новости есть?

— Кое-что. Но это не для телефона. Надо поговорить.

— Что-нибудь любопытное?

— Так себе… Одним словом, подрабатываю историю.

— А!.. Я так и думал. Тебе интересно?

— Да, старик! Честно говоря, чертовски интересно.

— Ну, очень рад. Хоть ругать не будешь…

— Кстати, коль уж ты попал в Ленинград, то, может, узнаешь об одной вещи? Ты не очень занят?

— Какой там занят! Делать нечего.

— Вот и прекрасно. Узнай тогда, нет ли в Эрмитаже того самого мальтийского жезла. Понимаешь?

— Конечно.

— Сможешь узнать?

— Проще простого. А если есть, что тогда?

— Хочу подержать эту штуковину в руках. Поспрошай, что для этого нужно. Могу сам приехать, если только вы не сумеете затребовать его на время к себе.

— Все узнаю самым тщательнейшим образом… Рад был с тобой поболтать.

— Я тоже. Ты где остановился?

— В гостинице «Ленинград».

— А, в новой! Знаю… Если будет время, сходи пообедать в «Неву». Там кухня хорошая. Может, угри будут или миноги.

— Эх ты, гурман! На это времени думаю, не останется.

— Жаль… Между прочим, я гурмэ, а не гурман.

— Не понял.

— А еще говоришь по-французски! У французов, к твоему сведению, гурманами называют обжор, которые переедаются вкусными вещами. Знатоков же изысканной пищи, тонких кулинаров, дорогой мой, именуют гурмэ. Понял разницу? Так что, если хочешь польстить, называй меня гурмэ.

— Понятно. Ты, Юра, — гурмэ. Спасибо за науку, авось пригодится… Ну, до скорого.

— Пока, старик.

Не успел Люсин подобрать с пола журнал и улечься, как ему позвонили со станции и сообщили, что он разговаривал четыре минуты. Он поблагодарил. Из головы не шла Женевьева Овчинникова. Не могла эта девица быть замешанной в преступлении! Стоило вспомнить ее, увидеть, как сидит она, положив ногу на ногу, покачивая туфелькой и стряхивая пепел лакированным ноготком, как рушились все логические построения…

«Модная, стильная, но знающая себе цену, серьезная и очень себе на уме. Очень. И волевая к тому же. Такие ничего не делают сгоряча. А дело, если допустить, что она все же к нему причастна, вырисовывается глупым, кустарным каким-то и уж очень вульгарным. Ведь если только они замешаны в исчезновении иностранца, то это выяснится в ближайшие же часы. Главное, это можно было предвидеть. Такая Женевьева просто не могла этого не предвидеть! Вот в чем загвоздка. Только совершенно крайние обстоятельства, когда уже и выхода нет, могли вовлечь ее в эту игру… Может, конечно, так оно и было. Что, собственно, свидетельствует против них? То, что они связаны — теперь это уже не предположение, а непреложный факт, — еще ни о чем не говорит. Все та же игра случая. Мир тесен в конце концов. Конечно, она узнала тогда эту икону. Это факт. Даже если она и не знала, что Михайлов продал ее иностранцу, даже если знакомство (не слишком ли много случайностей?) Михайлова с иностранцем состоялось без ее участия, то и тогда, со всеми этими скидками, она солгала. Ее, правда, не спрашивали. Но умолчанием своим она солгала. Конечно, люди есть люди. Не всем можно предъявлять высокие требования. Ну, умолчала об иконе, чтобы не навлечь неприятностей на близкого человека. Это не преступление. А если допустить, что Михайлов мог ошибиться по поводу истинной цены своей «Троицы», то для Женевьевы это тем более простительно. Прямо против них ничто не свидетельствует, косвенно их обвиняет многое. Доказать, конечно, не просто, но житейская логика подсказывает, что именно Женевьева свела иностранца с иконщиком. Здесь на долю случая вряд ли перепадет больше доли процента. Но это, мягко говоря, явное нарушение служебной этики. Она могла пойти на это, трезво и холодно прикинув, что в данном случае тайное вряд ли станет явным. Что же, вполне логично и не выходит за грани психологического рисунка. Но тогда исчезновение иностранца и неизбежно связанное с этим расследование для нее должны быть явно нежелательны. Значит, все это совершилось не по ее воле, если не предположить, конечно, что события неожиданно не вышли из-под контроля. В последнем случае ее могли просто вынудить продолжать игру. Хотя бы во спасение дорогого ей Виктора, неожиданно для нее наделавшего глупостей. Но это уже область гипотез. Во всяком случае есть все основания задать этой парочке несколько вопросов. При полном отсутствии других линий этого вполне хватит, чтобы получить разрешение на арест. В конце концов Михайлов сам сознался, что продал икону, которая, по заключению эксперта, является чуть ли не национальным достоянием. Всех этих мотивов, конечно, недостаточно, чтобы передать дело в суд. Но предварительного заключения в качестве меры пресечения на период следствия можно было бы добиться. Для Михайлова, конечно. С Женевьевой сложнее. Пока ей можно поставить в вину лишь неблаговидное поведение, не больше. Все, конечно, решит, причастность их к исчезновению иностранца».

Зазвонил телефон. Дежурная сообщила, что Михайлов и Овчинникова только что взяли у нее ключи и прошли в номер 436. Его занимала Женевьева.

Люсин поправил галстук, надел пиджак и, прихватив портфель с бумагами, вышел в коридор. Серая ворсистая дорожка совершенно заглушала шаги. Остановившись у двери 436-го, Люсин осторожно постучал.

— Войдите! — услышал он голос Женевьевы и отворил дверь.

Она, видимо, шла ему навстречу, потому что они встретились на самом пороге.

— Вы?! — Брови ее удивленно вскинулись вверх, а в глазах было смятение.

— Можно войти? — тихо спросил Люсин.

Она молча посторонилась и пропустила его в комнату. Михайлов выгружал из авоськи какие-то бумажные свертки. Он обернулся и как-то весь передернулся. Видимо, как и Женевьева, он меньше всего ожидал увидеть сейчас сыщика.

— Здравствуйте, — сказал Люсин, испытывая некоторую неловкость. Ему всегда становилось немного не по себе, когда он видел, что его слова или действия вызывают в людях страх.

— Чем обязана? — сухо спросила быстро овладевшая собой Женевьева.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов… обоим.

Колючие, суженные зрачки Михайлова все еще бегали, как загнанные зверьки. Но Женевьева держалась молодцом. Спокойная и холодная, как всегда.

— Понятно, — кивнула она, вытаскивая сигарету. — Мы уже думали об этом. Просто не ожидали, что вы так… быстро. — Она отбросила коробочку сигарет «Лорд» и щелкнула зажигалкой.

— Если позволите, Женевьева Александровна, я поговорю сначала с Виктором Михайловичем. Покурите пока в моем номере. Это четыреста девятнадцатый, неподалеку. Я вам позвоню. Ключ в дверях.

— Хорошо, — кивнула она и пошла к выходу. Но вдруг задержалась и, не оборачиваясь, медленно, словно сквозь зубы, произнесла: — Расскажи все, как есть, Виктор. Нет смысла…

— Благодарю за доброе побуждение! — резко прервал ее Люсин. — Я позвоню вам, Женевьева Александровна!

Все так же, не оборачиваясь, она чуть склонила голову набок, и вдруг ее плечи как-то поникли. Она помедлила, потом, словно решившись на что-то, резко тряхнула платиновыми волосами и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Михайлов молча следил за ней. Глаза его перестали бегать, напротив, сосредоточившись на закрывшейся только что двери, они обрели выражение трагическое и обреченное.

— Имейте в виду, — тихо, едва шевеля губами, сказал он, — она абсолютно непричастна. Абсолютно… Если из нас кто-то действительно виноват, так это я.

— Я не тороплюсь обвинять, Виктор Михайлович, — мягко сказал Люсин, давая Михайлову собраться с мыслями и прийти в себя. — Да и не мое это дело — обвинять… Я вынужден задать вам несколько вопросов, чтобы прояснить некоторые обстоятельства. Вы не волнуйтесь, а лучше помогите мне кое в чем разобраться. Это и для вас будет лучше, Женевьева Александровна права.

— Спрашивайте, — все так же тихо ответил Михайлов.

— Подумайте хорошенько, прежде чем давать ответы, — предупредил Люсин, — потому что я буду вести протокол.

Он вынул из портфеля зеленоватый бланк, прошел к письменному столу и, отодвинув его так, чтобы Михайлов мог сесть напротив, сказал:

— Прошу.

Михайлов опустился в кресло и невидящим взглядом уставился в окно. Выходило оно на внутренний двор, на пыльный пустырь, где уже стояли строительные краны и высились груды кирпича.

— Сейчас-то паспорт, надеюсь, при вас? — чуть улыбнулся Люсин.

Михайлов полез во внутренний карман.

— Я выносил вам его… тогда, — сказал он, протягивая Люсину свой до невозможности истрепанный документ.

— Знаю, — кивнул Люсин и раскрыл паспорт. — Так… — Он начал аккуратно заполнять бланк. — Михайлов Виктор Михайлович, год рождения 1934-й, место рождения Москва, прописан по Малой Бронной улице, номер семнадцать, квартира шесть. Художник-реставратор… Вы по договорам ведь работаете, Виктор Михайлович?

— В основном…

— Значит, работа по договорам с различными организациями. Так?

Михайлов молча кивнул.

— Ну и прекрасно… А сейчас ответьте мне на такой вопрос: продали ли вы иностранному гражданину икону под названием «Троица»?

— Продал… Но я уже говорил вам, что не знал… А, впрочем, чего уж? — Он махнул рукой. — Знал! Да, я продал эту икону иностранному гражданину.

— Хорошо. Я так и записываю… Сколько вы получили за нее?

— Пятьсот рублей советскими деньгами.

— Когда это было? Где?

— Во вторник на прошлой неделе. У меня на квартире.

— Кто при этом присутствовал?

— Никто.

— Так… Теперь такой вопрос: знали ли вы, что эта икона представляет собой памятник древнерусской живописи?

— Эта икона написана в прошлом веке! Я знал и знаю, что никакой исторической ценности она не представляет.

— Вы утверждаете это?

— Конечно.

— Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, с заключением эксперта. — Люсин протянул ему отпечатанный на машинке листок.

Михайлов бегло просмотрел экспертизу, словно хотел ее моментально сфотографировать, а не прочесть. Но вдруг, схватив бумажку обеими руками, поднес ее почти к самым глазам, отвернувшись на пол-оборота от света. Чтобы не мешать ему, Люсин сделал вид, что заинтересовался каким-то документом в одном из отделений своего портфеля. На самом же деле он напряженно ждал, что скажет Михайлов, подстерегал первую, самую непроизвольную реакцию.

— Да. Очень может быть… — тихо сказал Михайлов и отер лоб. И вдруг, словно высвободилась в нем какая-то до отказа натянутая пружина, он сцепил руки в единый кулак и, болезненно сморщившись, уперся в него зубами. — У меня было подозрение, — раскачиваясь, сказал, будто простонал, он. — Я же видел и это вохрение жидкой плавью, золотистой охрой с подрумянкой по светло-оливковому санкирю! А белильные оживки, мелкие такие, реденькие, нанесенные короткими штришками? Я же сам говорил, что она какая-то первозданная. Эта голубизна на хитоне исконная какая-то… И серо-синие пробела на гиматии левого ангела… Но поймите же: она ведь так хорошо сохранилась! Есть бесчисленные подражания, многочисленные копии… Да и не верю я, что можно случайно, у какой-то старухи купить за двадцатку пятнадцатый век!.. Не верил… — Голос его упал.

Люсин удивился, что Михайлов сказал почти то же, что и профессор-эксперт. Оба они сказали «не верю». И Женевьева — он тут же вспомнил — тоже, кажется, сказала так.

«Может, в этом все дело? Это «не верю» продиктовал им профессиональный опыт, притаившиеся где-то на дне души разочарования, развеявшиеся надежды. Безусловно искренне… Но профессор сказал, не видя доски. У этого же она была черт знает сколько. Впрочем, профессорское звание тоже недаром дают…»

— Значит, если я правильно вас понял, — Люсин опять взял ручку, — вы обманулись в этой иконе?

— Да.

— Хорошо. Так как вы отвечаете на вопрос о древности?

— Отрицательно. Я не знал.

— Это было во вторник?

— Что?

— Продажа иконы.

— Да, во вторник. Часов около четырех.

— Ваш сосед был в то время дома?

— Не знаю… Не помню.

— А что вы делали после того, как иностранец ушел?

— Поехал к одному старичку коллекционеру, к Дормидонтычу. Это можно проверить…

— Когда вы ушли от него?

— Часов в семь.

— Как вы провели среду?

— Среду?

— Да, что вы делали назавтра после продажи?

— В среду?.. Постойте! Кажется, я был весь день дома. Отделывал интерьер.

— Кто-нибудь может это подтвердить? Лев Минеевич?

— Не знаю, право… Возможно. Мы уже так привыкли к совместному существованию, что перестали замечать друг друга. Я по крайней мере… И он, наверное, тоже… Хотя именно в тот день — да, совершенно точно, в среду, часов около пяти, — ко мне приходил Кирилл Анатольевич Воздвиженский!

— Кто он, этот Воздвиженский?

— Проректор духовной академии.

— Он согласится подтвердить, что приходил к вам?

— Я так думаю! Он же действительно приходил. Лев Минеевич, вспоминаю теперь, даже открыл ему дверь.

«В таком случае у тебя железное алиби. И на вторник, и даже на среду… Как я и ожидал, налицо алиби…»

— Как, где и когда вы познакомились с иностранцем?

— В комиссионном на Арбате, в понедельник, совершенно случайно разговорились.

— Вы продолжаете настаивать на прежней версии?

— Не понимаю…

— О случайном знакомстве в магазине я уже слышал от вас в первую нашу встречу.

— Ну и что? Как было, так и говорю.

Люсин чуть приподнял брови и повел плечом, всем своим видом показывая, что лично ему совершенно безразлично, врет Михайлов или же говорит правду.

— Я же вам правду говорю! — наклонился к нему Михайлов.

— Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? — Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.

— Один-единственный раз, у меня на квартире.

— Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?

— Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.

— Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?

— Нет. Мы говорили только об искусстве.

— Где вы приобрели эту икону?

— У одной старухи. Купил.

— За сколько?

— Не помню… точно. Задешево.

— Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.

— Разве?

— Представьте себе.

— Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.

— А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?

— Нет. Это был первый и последний раз.

— А покупали?

— Я, знаете ли, чаще меняюсь.

— Это как понять?

— Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов, и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке — абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, а там, — он развел руками, — только пятна облупленной краски и дырки от оклада.

— Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?

— Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…

— А у вас какие дела с церковью?

— Я же реставратор!

— Кто назначил цену за «Троицу»?

— Я.

— И он сразу согласился?

— Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.

— Видимо, не в пример вам, он правильно распознал ценность вещи.

— Вряд ли…

— Почему вы так думаете?

— Они там за рубежом наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.

— А вы-то откуда знаете?

— Люди говорят.

— Они-то, конечно, все там простофили, — усмехнулся Люсин. — Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?

— Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.

— Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?

— Женевьева сказала…

— Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?

Михайлов кивнул и опустил голову.

— Вы подтверждаете? — чуть повысил голос Люсин.

— Да, подтверждаю.

— Какое?

— Она познакомила нас.

— Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.

— Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.

— А что было потом?

— Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.

— Как она вас представила друг другу? Какими словами?

— Как обычно. Это мой друг, художник, а это мосье такой-то, историк.

— А Овчинникова не сказала, куда торопится?

— Нет.

— И потом вы ее об этом не спросили?

— Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.

— Она знала, что вы пригласили его к себе?

— Нет. Мы в тот день больше ни виделись. И на другой день тоже.

— А о вашей сделке знала?

— Нет. Вообще она тут абсолютно ни при чем.

— Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?

— Конечно.

— Почему?

— Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.

— Ну и…

— Она долго ругала меня, что я это сделал.

— Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?

— Конечно. Она сказала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…

— Когда она сообщила вам, что видела икону?

— В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.

— Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?

— О том, как все случилось… О знакомстве в магазине.

— Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.

— Не хотел ее впутывать. Разве не понятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.

— Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.

Михайлов пробежал глазами по строчкам — ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном — и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему Люсин.

— Все правильно.

— Благодарю. — Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. — Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.

— Я арестован? — спросил Михайлов.

— Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.

— Хорошо, — с готовностью согласился он.

— Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. — Люсин акцентировал слово «нам».

— Хорошо, — тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: — Женевьеве тоже надо будет возвратиться?

— Не-ет! — протянул Люсин. — Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.

Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.

— Заходите, пожалуйста! — крикнул он, когда она постучалась. — А вас попрошу побыть пока в моем номере, — шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.

Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.

Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого ободрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что скорее всего именно это и имел в виду Михайлов.

«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: «Все идет по плану, отвечай, как договорились». Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они во всяком случае подготовлены не были».

— Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? — быстро обернувшись, спросил Люсин.

Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:

— Каким рейсом?

— Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?

— В восемь пятьдесят пять…

— Ваше место было четырнадцать «Б»?

— Да… кажется, — озадаченно протянул Михайлов. — А что?

— Ничего! Ничего… Благодарю вас.

«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, — краем глаза глянул он на Женевьеву, — просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»

— Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? — спросил он, усаживая ее в кресло.

— Да, некрасиво! — Лицо ее покрылось красными пятнами.

— Вы должны были мне сказать…

— Я и хотела, но там были посторонние. — Она явно старалась побороть волнение. — Потом мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. — Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.

— Понимаю ваши чувства. Вполне понимаю… Но прошел день. Вы встретились, возможно и не раз, с Виктором Михайловичем, могли все спокойно обсудить, и тем не менее… Вы помните наш последний разговор, Женевьева Александровна?

Она опустила голову. На влажном виске ее в розоватой тени идеально причесанных платиновых волос мелко-мелко билась голубая жилка.

— Мы целый час беседовали с вами. Помните? И все об этой злополучной иконке. Ведь вы тогда уже не просто умалчивали, а сознательно старались увести меня с курса. Запиши я тогда ваши показания, вам бы пришлось подписаться под заведомой ложью. Разве не так?

— Так. — Она подняла голову и, чуть нахмурясь, посмотрела прямо в глаза. В сером свете пасмурного ленинградского дня ее удивительно голубые радужки казались почти такими же черными, как и зрачки. Или она сильно волновалась. — Я не думала, что это может быть так… важно.

— Это очень важно! Очень. Правда всегда важна, Женевьева Александровна, и для всех важна. Поверьте, мне неприятно говорить вам это. Но положение достаточно серьезно… Я хочу официально привлечь вас в качестве свидетеля и задать в этой связи несколько вопросов. — Он вынул чистый бланк. — Овчинникова Женевьева Александровна, год рождения?

— 1939-й.

— Адрес?

— Москва, Ленинский проспект, сорок семь, квартира шестнадцать.

— Место работы?

— Агентство «Интурист».

— Подпишите, пожалуйста, здесь, что осведомлены об ответственности, согласно УК РСФСР, за дачу ложных показаний.

Она подписала.

— Вы давно знакомы с Михайловым Виктором Михайловичем?

— Давно… Скоро два года. — И, словно предупреждая новый вопрос: — Он близкий мне человек.

— Вы осведомлены о характере его доходов?

— Что вы имеете в виду?

— Торговлю иконами.

— Он коллекционер, товарищ Люсин, а коллекционеры постоянно что-то выменивают, продают, покупают, но это не является для них заработком, поверьте! Я хорошо знаю Виктора и думаю, что этот случай единственный. Я сама уговорила его рассказать вам всю правду. Да мне и не пришлось его особенно уговаривать. Если бы не этот ваш приезд… он бы сам пришел к вам…

— Охотно верю. После нашего с ним знакомства в гостинице «Россия» безусловно следовало прийти к такому решению. Но до этого! Вы помните, что было до?.. Вы как раз сидели у меня, когда мне позвонили, что какой-то человек спрашивает иностранца. Вспоминаете? Я сам вам могу сказать, к каким выводам пришли вы с Михайловым, так сказать, по первому варианту. Вы решили умолчать, а если удастся, даже запутать следствие, потому что были уверены в собственной безопасности. Надеялись, что мы не узнаем, откуда эта икона.

— Это не так, — все еще глядя прямо в глаза, покачала она головой. — Допускаю, хотя на самом деле все обстояло не так просто, но допускаю, что в отношении меня ваши обвинения справедливы. Но он здесь совершенно не виноват! Совершенно! Мы же не сговаривались с ним. Понимаете? Мы вообще не виделись до того случая в гостинице. Иначе зачем было ему приходить туда? Специально, чтоб навести вас на след?

«Совершенно резонно! Ах я дурак!.. — Люсин был раздосадован тем, что позволил себе увлечься и выпустил из рук нить допроса. — Непростительно! Надо немедленно что-то придумать, иначе инициатива будет потеряна и мое эффектное появление пойдет насмарку».

— К этому я и хотел вас подвести, — улыбнулся он. — Как вы думаете, зачем он пришел в гостиницу?

«Господи, что это сегодня со мной?! Я же забыл задать этот вопрос ему! Не напомни она, я бы вообще, наверное, выпустил это из виду! Во килька какая…»

— Виктор рассказывал мне, что иностранец очень интересовался старинной мебелью, он действительно интересовался, спрашивал, нет ли у кого знакомых торговцев. Конечно, он имел в виду не торговцев, а таких, как Виктор, коллекционеров… Виктор пообещал разузнать, разузнал, конечно, и, одним словом, нашел такого старичка. С этим и пришел он в гостиницу, чтобы отвести иностранца к старичку или же дать его адрес. Ясно?

— В общих чертах… А незаконность, неэтичность подобных операций его не смущали?

— Он, товарищ Люсин — я о Викторе говорю, — несколько не от мира сего. Мне кажется, что он видел в этом человеке не столько иностранца, сколько коллекционера. Понимаете?

— Нет, — жестко сказал он. — Этого я понять не могу… Кстати, этот изысканный, прекрасно говорящий по-русски джентльмен в недавнем прошлом был судим на своей родине как фашистский прихвостень… Это, так сказать, для общего сведения.

— Ой! — Она прижала ладони к щекам.

— Почему Михайлов просто не позвонил по телефону?

— Не знаю. Это уж вы у него спросите. Может, близко в этот момент находился, а может, номер забыл…

— Значит, вы говорите, что с того момента, как увидели икону, до того, как Михайлов пришел в гостиницу, вы не виделись с ним?

— Ну конечно!

— Почему? Разве не естественней было бы предупредить друга о грозящей ему опасности? Или, скажем, потребовать у него объяснений? Ведь вы же не знали, что он собирался продать икону?

— Не знала. Но…

— Вот видите! Но вы почему-то предпочли выжидать. Почему?

— Я тут же поехала к Виктору — у него, к сожалению, нет телефона, — но не застала его дома.

— Во сколько это было?

— Не помню точно… Вечером где-то, часов около семи.

«Он сказал, что принимал в это время попа…»

— Соседа тоже не оказалось?

— Нет, он был дома. Он сказал, что Виктор пошел провожать какого-то священника. Я не стала ждать — ведь иди знай, что он отправится завтра в гостиницу! — и поехала домой. Утром была занята на работе, меня постоянно куда-то вызывали, минуты на месте посидеть не пришлось, потом была встреча с вами.

— На которой вы сделали все, чтобы запутать истину.

— Да. Но он об этом не мог знать…

— Почему вы не попросили Льва Минеевича передать Виктору, что он вам очень нужен?

— Я попросила.

«Прекрасно! Это легко проверить».

— А он?

— Обещал передать. Но Виктор вернулся в тот день поздно, старик уже спал, а утром, наверное, забыл… Если бы я только знала, что у нас так мало времени! Но кто мог подумать, что вы так быстро…

— Да, я понимаю вас, — кивнул Люсин, — не приди тогда Виктор в гостиницу, вы бы успели обо всем договориться и истина никогда бы не выплыла наружу.

Она молча кивнула. Красиво очерченные нервные ноздри ее дрогнули, словно она вот-вот собиралась расплакаться.

— Я не думала, что все так серьезно… Мне казалось, что погоня за этой иконой только собьет вас с правильного пути. Иначе бы я все вам рассказала еще в тот раз, честное слово! Я-то ведь знала, что Виктор не имеет никакого отношения к этому исчезновению.

— Как иностранец познакомился с Михайловым?

— В комиссионном магазине, случайно.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее.

— Он — я имею в виду иностранца — как-то сказал мне, что очень интересуется искусством и собирает картины, бронзу и все такое. «Есть ли в Москве подобные магазины?» — спросил он. «Конечно, — сказала я, — есть». И он попросил меня сводить его в один из них в свободное от экскурсий время. Я обещала. В тот день…

— В какой?

— В понедельник… В тот понедельник у нас была только одна экскурсия, в Кремль. Сразу же после нее он подошелко мне и напомнил о моем обещании. Мы взяли такси и поехали сначала на Горького, потом на Арбат. Только входим мы в магазин, как вижу, стоит там Виктор и рассматривает картины! Я его окликнула. Он подошел, и, естественно, пришлось их познакомить.

— И как вы это сделали?

— Очень просто! «Познакомьтесь, говорю, это мой друг, он, как и вы, интересуется искусством».

— По-русски?

— Разумеется.

— Что же дальше?

— Завязался разговор, самый общий, конечно, ничего не значащие фразы. Потом он повел Виктора к прилавку посмотреть какие-то миниатюры, а я воспользовалась случаем и удрала.

— Не прощаясь?

— Ну что вы! Извинилась, сказала, что очень тороплюсь и не хочу им мешать обстоятельно разглядеть каждую вещь. Тем более что моя миссия в сущности была окончена. Он, правда, интересовался еще антикварной мебелью. Я объяснила, что такой магазин есть неподалеку, у Бородинского моста. Но он только записал адрес и сказал, что как-нибудь заглянет туда сам, а сегодня он и так мне бесконечно обязан.

— Он произнес это все там, в магазине? При Викторе?

— Нет. Это было в такси, сразу же после улицы Горького.

— Значит, вы ушли тогда и больше с Михайловым не встречались до самого четверга?

— Да.

— На нашей последней беседе вы, между прочим, тоже отмечали интерес, проявленный иностранцем к антиквариату. Правда, тогда вы говорили, что по комиссионным он ходил один… Что вы можете сказать по поводу его исчезновения?

— Ничего.

— У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет?

— Никаких!

— Что вы делали в тот самый день, перед тем как пошли в театр?

— В тот день? Я встретила на улице свою школьную подругу. Это было днем. Мы пошли в кафе-мороженое и просидели там часа два. Потом я поехала домой. Немного отдохнуть перед театром, переодеться. Вот, кажется, и все…

«Это еще ничего не доказывает. Это только подтверждает предположения. Но все же и у нее есть алиби. Железное. Из напряженного железобетона. Но не лопнет ли оно от излишнего напряжения?»

— Билеты в театр трудно было достать? — словно переводя разговор на другое, улыбнулся Люсин.

— Не очень. У нас же есть бронь.

— И кто там у вас этим занимается? Авось и на мою долю чего-нибудь перепадет? А?

— Тамара Сергеевна, — не принимая его шутливого тона, ответила она.

Но он как будто не обратил на это никакого внимания и продолжал расспрашивать о посторонних, как ей казалось, делах, все чаще сбиваясь на тон уличного приставалы, назойливый, подчеркнуто дружелюбный и вместе с тем напряженный.

— Небось подружке-то вашей, ну той, с которой в кафе сидели, тоже билетик достали?

— Нет.

— Значит, другой какой-нибудь?

— Я никому ничего не доставала! — Она даже не пыталась скрыть раздражение.

— Что же тогда получается, Женевьева Александровна? — В притворном возмущении он развел руками. — Вам пришлось сидеть в театре одной?

— Да.

— Никогда не поверю!

— Ваше дело.

— Может, скажете, что и знакомых вы там не встретили? В буфете? В фойе?

— Представьте себе.

— Не сердитесь, пожалуйста… — Он перестал улыбаться. — Не сердитесь…

«Вот за этой-то гранью и кончается их алиби. Его минуты истекают в девятнадцать часов. Михайлов ушел от старичка коллекционера именно в это время. Она была в этот час в театре, но никто этого не сможет подтвердить… И где-то в промежутке шестнадцать тире… нет, уже не девятнадцать, а икс часов пропал иностранец. Совпадение? А если нет? Если они встретились в тот вечер втроем и куда-то поехали? Но тогда почему они не запаслись алиби именно на это время? Ослепление придуманной ими версией? Крайняя наивность? Ошибка? Все бы выглядело совершенно иначе, если бы Михайлов не пришел тогда в гостиницу! Этот шахматный ход создал весьма двусмысленное положение на доске. Что это? Находка гения или случайная удача простака? Его приход свидетельствует либо о полной их непричастности, либо о какой-то ошибке, которую они допустили в игре. Могла у них быть ошибка или, скажем, помеха, исправить, устранить которую можно было только этим идиотским (или гениальным?) ходом. Черт возьми, ведь приход в гостиницу тоже своего рода алиби, и она сумела дать мне это понять. Итак, все сводится к отрезку времени девятнадцать часов тире утро следующего дня. Если я сумею узнать, что они делали в это время, задача будет решена однозначно: либо — либо…»

— После театра вы поехали домой?

— Разумеется.

— И провели ночь дома?

— Ну знаете ли…

— Прошу вас ответить, Женевьева Александровна! Мне очень важно знать, где вы были в тот день… Во сколько закончилось представление?

— В начале десятого.

«От Таганки до Ленинского минут двадцать — двадцать пять…»

— Когда вы были дома?

— По-моему, часов в одиннадцать… Я прокатилась немного на речном трамвайчике.

— Больше вы из дому не выходили?

— Нет. Родители, бабушка и младший брат засвидетельствуют вам это. Достаточно?

— Вполне. Хватило бы и одной бабушки. Я лично, знаете ли, как-то больше предпочитаю бабушек.

«Пробел в четыре часа… А за четыре часа можно сделать очень многое… У Михайлова, вероятно, этот пробел еще больше… Лев Минеевич вряд ли годится в надежные стражи. Уж он-то завалился спать, верно, часов в десять. Откуда ему знать, когда возвратился сосед? Сосед — не дочь… Итак, если проверка подтвердит все их показания, останутся невыясненными эти четыре или пять часов. Не Бог весть какая, но все же определенность. Уже кое-что. К сожалению, сегодняшний день почти пропал. Многого не сделаешь. Остается завтрашнее утро… Для успеха операции надо, чтобы, во-первых, они не общались друг с другом, во-вторых, не передали некоторых подробностей нашей беседы родным и знакомым. Проще всего было бы их на короткое время изолировать, но…»

— Женевьева Александровна, какие мероприятия намечены у вас на завтра?

— Поездка в Царское Село. — Она несколько удивилась. — Потом…

— Во сколько поездка?

— Сразу же после завтрака.

— Вы могли бы сказаться больной и не поехать? Вас есть кому заменить?

— Наверное… Но зачем это? Почему? — Теперь она казалась не столько удивленной, сколько испуганной.

— Не в службу, а в дружбу. Так надо! Я хочу… — он доверительно понизил голос, посадить вас и Виктора Михайловича под домашний арест, — о, всего на несколько часов! — понимаете? С этого момента и до… ну, скажем, до обеда оставайтесь у себя в номере, и вторая просьба: не звоните в Москву. Понимаете? Вот все, что от вас потребуется. Согласны?

— А что мне остается делать? Ведь если не соглашусь, вы, очевидно, сумеете как-то… заставить меня согласиться?

— Ах, Женевьева Александровна! Неужели вы не можете подняться над этой альтернативой? Попробуйте взглянуть на все иными глазами! Почему бы вам в конце концов просто не помочь мне? А? Загладить вред, который принесла делу ваша неправда… Ну как? Договорились?

— Договорились. — Она слегка покраснела и неожиданно улыбнулась. — Я сделаю все, как вы скажете. Обещаю!

— Ну и прекрасно! Теперь прочитайте, правильно ли я записал ваши показания, а я позвоню потом Виктору Михайловичу.

Она внимательно прочитала протокол и подписала его. Люсин сложил бумаги в портфель и позвонил к себе в номер:

— Хочу пригласить вас к нам, Виктор Михайлович. Зайдите, пожалуйста.

Когда Михайлов пришел, Люсин еще раз объяснил им обоим, какой помощи он от них ждет.

— Сразу же после обеда вы, Женевьева Александровна, можете вернуться к своим обязанностям. Вы же Виктор Михайлович… — Люсин на минуту задумался, — тоже делайте, что хотите! — Он рассмеялся. — Можете вернуться в Москву вместе с Женевьевой Александровной. Ежели, паче чаяния, вы мне понадобитесь, я вызову вас по телефону. А сейчас, — он зачем-то взглянул на часы, — мы начнем нашу совместную операцию и разойдемся по своим номерам.

Попрощавшись с Женевьевой, они вышли в коридор и, кивнув друг другу, расстались.

Возвратясь к себе, Люсин сразу же позвонил одному из встречавших его коллег и дал самые точные инструкции.

— В случае чего сразу же поставьте меня в известность, — сказал он, заканчивая разговор. — Пожалуйста… Наконец, еще одно. Нужно разузнать в Эрмитаже, нет ли у них в хранилище так называемого мальтийского жезла… Да, запишите, пожалуйста. Мальтийский жезл — жезл великого магистра Мальтийского ордена, который был пожалован Александру Первому. Вот, кажется, и все… А я подамся до дому… Что-нибудь через часик. Только перекушу малость.

Он быстро собрал бумаги в портфель и со спокойным сердцем пошел к лифту. За соблюдением договора, заключенного в номере Женевьевы, отныне следили вполне надежные товарищи. Можно было заняться яйцами и ветчиной в крохотном белом буфете на двенадцатом этаже.

«При всех обстоятельствах я их опережу… О чем бы они ни договорились потом, это уже не будет иметь значения. Если же они попробуют… Что ж, так будет даже лучше, по крайней мере все прояснится. Я-то ведь об этом узнаю…»

Уже потом, когда с трудом втиснулся — пришлось подобрать ноги — в кресло Ту-104А, Люсин мысленно проанализировал последние события.

Пожалуй, все было правильно. Он не сделал ошибки. Теперь, когда неразгаданными оставались именно те часы, от девятнадцати до одиннадцати утра, все обретало совершенно иной смысл. Даже первоначальный след, который пока так никуда и не привел, выглядел совершенно иначе: цементные кучи, застарелая желтая вода в глиняной луже, прошлогодние ольховые листья под ногами — все это по-другому виделось в вечернем остывающем свете. Солнце кануло за темной зубчатой каймой леса. Холодные полосы тумана поползли меж стволов. Мягче сделалась окаменевшая глина, а на травы пала роса… Темная тень человека, идущего извилистой тропкой сквозь черный ольшаник, контуры веток на фоне заметной еще синевы… Все менялось в вечернем свете, даже психологические оттенки неизвестных пока поступков. Таяла определенность: дрожа, растворялась в ночи изначальная простота, которая, как правило, лежит в основе человеческой низости.

Что ж, все его действия были правильны. У обоих не было алиби именно на эти столь значимые часы. Если оба они непричастны, то исчезнет и эта зыбкая, расплывчатая определенность. Пока же он сделал все, чтобы ее сохранить. Она могла рухнуть только извне, под напором новых фактов. И он сделал все, чтобы ее не разрушили изнутри…

«Каждый раз они стремятся втиснуть в салон новый ряд кресел. — Люсин с неодобрением помянул Аэрофлот, стараясь просунуть ногу под переднее кресло. — Повернуться негде! Конечно, они добавили еще ряд или два, иначе я бы не сидел между двух иллюминаторов. Ведь иллюминатор должен быть возле каждого кресла. Недаром говорят: где начинается авиация, там кончается порядок. Особенно верно это для Аэрофлота, где так уж стремятся побольше выкачать из порочного принципа максимальной загрузки».

Как и многие моряки, Люсин недолюбливал авиацию. И, надо сказать, у него были на это причины. Кресло перед ним неожиданно опустилось и основательно стукнуло его по колену.

«О черт! Хоть бы предупредили, оглянулись бы, что ли…» Он еле вытянул ногу обратно.

— Воды не желаете? — Девушка в голубой форме чуть наклонила в его сторону поднос с пластмассовыми стаканчиками, в которых пузырились золотистая фруктовочка и бесцветная минералка.

— Нет! — сказал он, не поворачивая головы, и, морщась, потер ушибленное колено. — Спасибо, — подумав, покосился он на бортпроводницу, но она уже прошла дальше, и Люсин увидел только, как напряглись полные икры, туго обтянутые ажурными чулками пепельно-жемчужного цвета.

Он поймал себя на том, что потерял какую-то важную мысль.

«Нет, нет, как будто все правильно! — поспешил он успокоить себя. — Очень хорошо, что я позвонил Михайлову именно в самый последний момент. По-моему, он это правильно воспринял…»

Он, действительно, вернувшись в номер из буфета, чтобы забрать портфель, позвонил Михайлову.

— Виктор Михайлович! — сказал он. — Я не хотел излишне нервировать Женевьеву Александровну, но почти все, что я сказал вам раньше остается в силе. Мне нужно, чтобы вы вернулись домой. Но сделайте это по собственной инициативе, пусть это исходит от вас. Понимаете?

— Понимаю, — сразу же согласился он. — Вы правы, так будет лучше. Спасибо… Ехать сейчас?

— Нет. Завтра после обеда. Я попрошу, чтобы вам оставили в аэропорту билет. Хорошо? Как только прилетите, сразу же, никуда не заходя, приезжайте ко мне. Ладно?

Потом он позвонил Женевьеве. Попрощался. Просил передать привет мадам Локар. И как бы между прочим сказал, что посторонним совсем не обязательно знать о том, как у них — надо было понимать: у него и у нее с Виктором — идут дела. Женевьева вроде бы все поняла как надо.

— Само собой, я никому ничего не скажу, — сказала она. — И мадам Локар тоже.

Он продумал теперь каждое слово и в целом остался доволен. Можно было, конечно, избежать некоторых сложностей. Едва ли проявленная им деликатность выглядела искренней. Скорее, напротив. Но это, честно говоря, его не очень пугало. Сам-то он знал, что действовал отнюдь не по четко разработанной линии, а скорее сообразно с обстоятельствами. Но Михайлов и Женевьева никак не должны были почувствовать это, иначе он терял важное преимущество. Отсюда и сложность, пожалуй, даже с эдаким оттенком иезуитства. Она должна была замаскировать некоторые его противоречия. Как будто бы это удалось…

Бортпроводница обходила пассажиров с подносом, полным театральных конфеток. Световое табло, запрещавшее курить и приказывающее надеть привязные ремни, горело. Самолет шел на посадку.

Люсин мог теперь разглядеть девушку, что он и сделал, потому как делать было совершенно нечего, а на душе стало спокойнее.

— Не может быть! — вскрикнул он, рванулся из кресла, но ремень бросил его назад.

Она удивленно взглянула на него. А он, потеряв уже уверенность, с которой непроизвольно только что окликнул ее, и все больше смущаясь, перевел взгляд с золотых, рассыпающихся по плечам волос и полного, чуть нахмуренного лица на форменную птичку над кармашком и белое кружево блузки. Здесь уверенность, что он знает ее, покинула Люсина, и он жалко пролепетал:

— По-моему, мы с вами где-то встречались…

— В самом деле? — Она насмешливо склонила голову набок, продолжая при этом раздавать конфеты.

— Вроде бы… — виновато и вместе с тем обезоруживающе улыбнулся Люсин. — Помните, у Березовского? Вы еще были тогда с Геной Бурминым…

Прищурившись, она пристально посмотрела на Люсина, словно только что впервые увидела его и он чем-то ее заинтересовал.

— Ах, это вы, Мегрэ! — вдруг узнала она и засмеялась, так что стали видны и великолепные зубы ее, и дальние боковые коронки. Но тут же спохватилась и сконфуженно оглянулась вокруг.

— Ага, я! — кивнул Люсин и даже достал в доказательство свою знаменитую трубку — традиционный атрибут насмешек и дружеских шуток — Здравствуйте, Маша.

— Здравствуйте! Одну минуту.

Он сидел почти в самом конце, и она, быстро обеспечив конфетками оставшихся пассажиров, возвратилась к нему. Он сделал попытку встать, но она ласково его удержала и склонилась над ним. Волосы ее тяжело упали вниз и затенили лицо. Глаза поэтому сделались темными и большими.

— Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь! — сказал он.

— Это почему же?

— Но вы же… кажется, врач?

— Ну и что?

— Как — ну и что?

— А вот так: «ну и что?»! — передразнила она, по-детски кривя полные яркие губы. — Я же не простой врач, а аэрофлотский. Понятно?

— Ах вот как! А я не знал… Да, но почему вы… — Он сделал вид, будто в руках у него поднос.

— Ну, это!.. — опять рассмеялась она. — Я часы налетываю! Что ж мне в кабине, сложа руки, сидеть?

Самолет тряхнуло, и Люсин ощутил, как что-то внутри него отжалось книзу.

— Ну вот, на посадку идем, — сказала она и распрямилась. — Минут через десять сядем. Мне пора идти объявлять… В Москве, знаете ли, непогода. Дождь. До свидания. Увидимся!

— Обязательно! — крикнул он вдогонку, а уши уже заложило и потрескивало в барабанных перепонках.

Утро следующего дня началось с докладов временно прикомандированных к Люсину сотрудников. Первым сообщение сделал Данелия:

— Понимаешь, парикмахер сразу же его опознал! Только глянул на фотографию, так и опознал! «Знаю, говорит, брил я его, как сейчас помню, во вторник вечером». — «Во сколько, говорю, это было? Точно можете указать?» — «Точно, говорит, не помню. Часов, наверное, в семь или восемь». Я тут же…

— Погоди, Гоги, не горячись, — остановил его Люсин. — Какую карточку он опознал?

«Надо же, такая удача, и тут же досадное невезение! Легко сказать «семь-восемь»! Ну почему не пять-шесть? Или восемь-девять? Так нет же: «семь-восемь»! Это же пограничная зона! Тут нельзя «семь-восемь»! Или семь, или восемь! От этого многое зависит. Семь — один вариант, восемь — другой…»

— Вот эту! — сказал Данелия, отыскав нужный снимок. — Без усов и без бороды. Понимаешь? Без усов и без бороды! Усы фальшивые, значит. Улавливаешь? И знаешь, зачем он приклеивал себе усы?

— Чтобы на тебя походить, — буркнул Люсин.

— Э-э! — покачал головой Данелия. — Чтобы на меня походить! Как же, держи карман шире! Шрам у него на верхней губе. Понял? Большой, уродливый шрам изогнутой формы начинается сразу под носом и спускается к уголкам рта. А ты говоришь, чтобы на меня походить! — Он ткнул себя в грудь большим пальцем. — Но все же ты молодец! Предвидел, что усы у него могут оказаться фальшивыми. Шрам только не предвидел.

— Это парикмахер про шрам рассказал?

— Кто же еще? Конечно, парикмахер! Такой боевой лысый старик. Все помнит: и как одет был, и как от одеколона отказался.

«Еще бы не отказаться! «Полетом», что ли, ему освежаться или «Шипром»!

— Все помнит, а время точно сказать не может.

— Не может! — вздохнул Данелия. — Никак не может, говорит, что уже вечер был, но светло еще, часов семь-восемь.

— Где эта парикмахерская, Гоги?

— Тридцать шестой километр, дорогой! Там от шоссе поворот идет к таким воротам. Сразу за ними длинный такой трехэтажный дом из кирпича. Овощной магазин, почтовое отделение «Ватутинки-один», парикмахерская — все в одном доме! Очень удобно. Я на радостях, знаешь, бо-ольшой арбуз купил! Вот такой. — Он изобразил руками окружность. — Но зеленый оказался, как трава… Шесть парикмахерских обошел, эта седьмая была. Ватутинки.

«Тридцать шестой километр. Тридцать шестой километр!» — мысленно повторил Люсин.

— Милиция в тот раз что, эту парикмахерскую пропустила? — спросил он.

— Зачем пропустила? Просто этот замечательный парикмахер в другую смену работал. Понимаешь?

«Действительно, все очень просто. Куда только деться нам от этой простоты!»

— Значит, они просто опросили парикмахеров, не удосужившись даже поинтересоваться, кто именно работал в тот день?

«И из-за таких вот штучек проваливаются порой большие операции! Ну что ты будешь делать…»

— Чего не знаю, того не знаю! Да и что толку? В тот раз ведь у них только одно фото было — с усами. Могли и не опознать… Хотя, я думаю, мой парикмахер все равно бы его узнал, даже с усами. Он так и сказал мне.

— О чем говорил с парикмахером клиент?

— Молчал, к сожалению. Велел побрить, освежиться не захотел, дал рубль на чай и ушел. Вот все сведения.

— Все равно богатые сведения, Георгий. Спасибо тебе… Придется взять эти Ватутинки на заметку, как ты думаешь?

Данелия улыбнулся и молча развел руками.

Все было ясно…

Потом докладывал Светловидов:

— Посетил комиссионные магазины, где продаются украшения и предметы искусства. Был на Арбате, улице Горького, Комсомольском проспекте и на Беговой. Встретился со всеми продавцами, которые работали в прошлый вторник. Ни один из них не опознал.

— А ведь он был и на Горького, и на Арбате! Причем именно во вторник.

— Знаю, — кивнул Светловидов. — Но не опознали. Народу, говорят, много проходит, каждого не упомнишь.

— Верно, конечно, — вздохнул Люсин.

— Ага, верно, — подтвердил Светловидов. — Еще у нас ведь, знаете, продавец и не смотрит на покупателя. Не замечает. Будто никто перед прилавком и не стоит. Ждешь иногда, ждешь, да так и уходишь… Разве их дозовешься?

— Точное наблюдение, — вежливо прервал обычно молчаливого Светловидова Люсин. — Значит, не опознали…

— Я не докончил, простите… Посетил я еще магазин старой мебели у Бородинского моста. Там старший продавец, товарищ Васильев H. H., опознал вот эту фотографию. — Светловидов побарабанил указательным пальцем по глянцевитой поверхности снимка, на котором был запечатлен вариант «без бороды, но с усами» — дежурный, так сказать, облик. Везение продолжалось. — Иностранец — продавец Васильев принял его за русского — проявил интерес к старинным сундукам. Просил подобрать ему за неделю — он сказался иногородним, из Баку, — сундук под черное дерево, все равно какой, лишь бы побольше да постарее.

«На кой ляд ему этот сундук? Или у них мода теперь такая пошла?.. Кто-то говорил мне, что в Европе очень ценятся крестьянские лапти, деревянные прялки всевозможные… Отчего бы и не сундук?»

— …дал ему десятку в виде аванса, — все так же монотонно и обстоятельно тянул Светловидов, — обещал, как следует, отблагодарить.

— Ну и как? Подобрал ему товарищ Васильев H. Н. сундук?

— Пока еще нет. Нечасто встречается. Я интересовался.

— Когда он был у них?

— Кто, сундук?

— Иностранец.

— В понедельник вечером и во вторник после перерыва.

«Ого, какая прыть! Видно, очень нужен ему этот сундук… Значит, во вторник днем он был в мебельном…»

— Видать, очень нужен ему этот сундук! — телепатически воспринял Светловидов. — Во вторник он опять Васильеву про него втолковывал, торопил очень, поскольку, значит, приезжий… Большой магарыч сулил.

— Это все?

— Других сведений у меня нет.

— И на том спасибо, товарищ Светловидов. Очень вы мне помогли.

Шуляк, получивший задание опекать Льва Минеевича, естественно, не мог похвастаться особыми новостями. Он только сообщил, что Михайлов на квартире не появлялся, а старик сосед ходил в гастроном за кефиром, после чего посетил старуху пенсионерку, которая жила в доме неподалеку, на улице Алексея Толстого. Лев Минеевич пробыл там часа полтора, погулял немного и возвратился домой. Судя по всему, эти действия в прямой причинной связи с Михайловым не состояли…

Сам же Михайлов должен был вскоре приземлиться в аэропорту Шереметьево. Салюта наций и почетного караула по этому поводу, понятно, не предвиделось.

Пора было идти на доклад к начальству.

— Есть новости? — сразу же, как только Люсин вошел, спросил генерал.

— Так точно. — Люсин подошел к столу и, став сбоку от генерала, раскрыл перед ним папку. Это донесение Данелии, товарищ генерал. Оно полностью подтверждает первоначальные выводы относительно Старокалужской дороги. Мосье Свиньин за короткое время пребывания в Москве был в том районе минимум два раза. Сейчас удалось точно локализовать место: тридцать шестой километр, Ватутинки.

— Секретных объектов там ведь, кажется, нет?

— Так точно, нет.

— Значит, здесь другое…

— По всей видимости, товарищ генерал. Очевидно, визиты на тридцать шестой связаны с какими-то розысками. Я вам об этом уже докладывал.

— Да, я знаю… Что еще?

— Еще один любопытный штрих. Удалось подтвердить предположения, которые возникли после химэкспертизы. Он действительно прибегал к маскировке. Усы фальшивые. Ватутинский парикмахер, опознавший Свиньина по фотографии, подтвердил, что тот приходил к нему без усов. Кстати, на верхней губе у него большой шрам.

— Шрам? Это любопытно. Тогда усы могут нести еще одну нагрузку — косметическую. Естественно, отправляясь к парикмахеру, он должен был их снять. Глаз профессионала сразу ведь различит, что они фальшивые… Очень интересно! Молодцы, ребята! Хвалю… Что еще?

— Пока все. Остальное еще требует проверки. Но антикварная версия как будто бы подтверждается по всем пунктам… Пока. Особый интерес он проявил к мебельному магазину. Ему зачем-то нужен старый деревянный сундук. Возможно, что по этому поводу он обращался и к частным лицам.

— А там, в Ватутинках этих, случайно, нет какого-нибудь старого сундучника или кого-то в этом роде?

— Очень возможно. Выясняется… Страсти улеглись? — Люсин кивнул на раскрытое досье с газетными вырезками. — Заметок вроде сегодня поменьше?

— «За-аметок»! — передразнил его генерал. — Это у нас в стенгазете заметки… Ну конечно! — Он усмехнулся. — Вы же у нас редактор.

— Заместитель, — уточнил Люсин.

— Нет, товарищ Люсин, страсти не улеглись. Просто кратковременное затишье… Правительственный официоз дал несколько строк по поводу личности этого «туриста». Это вода на нашу с вами мельницу. Серьезные органы после этого вряд ли станут раздувать пламя, им шумиха теперь не к лицу. Зато ультра подымут вой, что в России тайно арестован сын белоэмигранта, сотрудничавший с немцами.

— Этому многие поверят. Звучит-то правдоподобно.

— Ничего. К такому мы уже давно привыкли. Не испугаешь. Главное, что провокационная кампания в прессе явно сорвалась. Тут надо отдать должное этой заметке. — Генерал щелкнул пальцем по вырезке из официоза.

— Заметке? — с невинным видом переспросил Люсин.

— А? — Генерал озадаченно посмотрел на него и вдруг рассмеялся. — Ладно, один — один… Между прочим, у меня был утром сотрудник консульского отдела. Вы, кажется, с ним знакомы?

— Да. Он присутствовал при осмотре вещей в гостинице.

— Знаю, — кивнул генерал. — Он производит хорошее впечатление. Прекрасно понимает, что за тип этот Свиньин, но дело есть дело… Теперь, после раскрытия этого маскарада с усами, они вряд ли станут нас особенно торопить. Совершенно ясно же, что тут нечисто… Так вот, он осведомился о вашем здоровье, тепло отзывался о вас и просил передать, что тот аметистовый перстень епископский и, безусловно, не принадлежит Свиньину — у того пальцы толще. Откуда этому очаровательному дипломату известно, что вы заинтересовались колечком?

— Не так-то он прост, — буркнул Люсин. — Его поведение при осмотре заставило меня насторожиться. Боюсь, что все его очарование, великосветские манеры, так сказать, только маска. Под его доброжелательной незаинтересованностью и внешним безразличием на самом деле скрывается пристальное внимание… Возможно, он тоже, пусть косвенно, участвует в этой игре.

— Вот как?.. Хорошо. У вас все, товарищ Люсин?

— Все. Разрешите идти?

— Пожалуйста. — Генерал привстал и протянул ему руку. — Вы хорошо поработали. Продолжайте в том же духе. У нас с вами ничего не меняется. Дело нужно кончать.

Глава 10 Беда

Вера Фабиановна была серьезно больна. Льва Минеевича поразил витавший по квартире горьковатый больничный запах. Он чувствовался в кухне, где на засаленной четырехконфорочной плите кипели какие-то кастрюльки и зеркальные коробочки со шприцами, в комнате же больной — там хлопотала сиделка в белом халате — даже пощипывало глаза.

Но беспокойство Лев Минеевич ощутил еще раньше, во дворе.

Как стремительно нарастали тревожные признаки… Лев Минеевич по привычке хотел было заглянуть в окно… Но у кого он мог одолжить скамеечку? Полная дама с вязаньем сидела, очевидно, дома или ушла на рынок. Вообще двор был пуст, хотя день стоял жаркий и душный. Лев Минеевич отступил назад и, встав на цыпочки, попытался все же разглядеть, что происходит за кружевной занавесью. Но что он мог увидеть сквозь узорчатые дырочки? Темноту? Что же тогда поразило и даже слегка взволновало его? Он не увидел на подоконнике кошек…

Впрочем, можно ли считать все это предвестьем тревоги? Вряд ли… Просто Лев Минеевич вошел в подъезд, мучимый сомнениями: Верочки могло не оказаться дома.

Но когда на его стук дверь открыла незнакомая женщина в белом халате, открыла, не спросив, он сразу понял, что случилось неладное.

— В чем дело? — шепотом спросил он сиделку.

Но та только приложила палец к губам и провела его в кухню, где колыхались в струях пара подвешенные над плитой какие-то белые тряпки. Тут-то и уловил Лев Минеевич специфический этот запах лекарств не лекарств, карболки не карболки, а грозной какой-то беды. Сердце сразу защемило, а глаза и ноздри как бы учуяли накат слез, словно вдохнул Лев Минеевич лютый дух свеженарезанного лука.

— В чем дело? — Он едва шевелил посеревшими от волнения губами.

— Вы кто будете этой гражданочке? — Сиделка повела головой в сторону темневшего за кухонной дверью коридора. — Не родственник?

— Приятель я ей, близкий, можно сказать, друг. А что случилось?

— Случилось, — вытянув губы, энергично кивнула она, и белый треугольник косынки взметнулся и тотчас опал, как флаг капитуляции. — То и случилось, что инсульт у нее, удар, значит.

— Как же так? — Лев Минеевич выбросил вперед раскрытые ладони и завертелся на одном месте. — Как же так?

Кого он спрашивал? Пожилую сиделку? Бога? Окутанные горьким паром никелированные бачки?

— Очень даже просто. Сосудик в мозгу лопнул, и готово! — охотно объяснила словоохотливая сиделка и со знанием дела добавила. — Видать, давление подскочило или там протромбин.

— Это опасно?

— Еще бы не опасно! — Она даже улыбнулась наивности маленького старичка и, видимо, решив, что в отличие от близких родственников друзей щадить нечего, любезно добавила. — Исключительно опасно! Положение очень даже серьезное. У-гро-гор-жаю-жарю-щее

«Вот оно как!» Едва сдерживая слезы, Лев Минеевич глубоко и шумно вдохнул через нос.

— Но она… не умрет? Нет? — Голос его сорвался.

— И-и, милый! Кто же это знает? Только врач сказывал, — она вновь заговорила шепотом, — случай очень тяжелый. Так-то… Может, и помрет. — Но глянув на оцепеневшего от горя старичка, она сжалилась. — А ежели выздоровеет, то, Бог даст, может, и не помрет.

— Когда это случилось?

— А я почем знаю? Меня дежурить сюда прислали, а что да как, не сказывали. Инсульт констатировали тяжелый, полный почти паралич.

— Паралич! — схватился за голову Лев Минеевич.

— Ага. Раз инсульт, так, стало быть, паралич. Так что я ничего тут не знаю. Я здесь с двух часов.

Сиделка, простая душа, говорила правду. Ее прислал врач «неотложной помощи» подежурить у постели тяжелой больной и сделать ей необходимые вливания. Он поступил так на свой страх и риск, ибо не должен был да и не имел на то права — ради одного больного посылать медсестру, которую практически не мог заменить. Тем более что был он уверен в скором конце. Впрочем, может быть, именно поэтому и послал он Пелагею Кузьминичну, опытную сестру с тридцатилетним стажем, к умирающей одинокой старухе.

«Неотложку» вызвала Эльвира Васильевна — соседка по квартире. Торопясь на работу, вышла она утром в кухню вскипятить чайничек, но не нашла спичек. Пошарила на деревянной полочке возле плиты, заглянула в шкафчик: сначала — в свой, потом — в соседский, но спичек не обнаружила.

Тогда она осторожно, чтобы не разбудить, постучала в дверь Веры Фабиановны. Никто не отозвался. Она постучала сильнее, но опять соседка не откликнулась на ее стук.

Эльвира Васильевна в досаде пожала плечами, на всякий случай стукнула в дверь кулаком и при этом случайно отворила ее.

«Как? Вера Фабиановна ушла, не заперев комнату? Нет, этого просто не может быть», — подумала Эльвира Васильевна и, решительно откинув загремевшую бамбуковую занавесь, вошла. И тут же в ужасе закричала.

Вера Фабиановна лежала на полу, неестественно заломив под голову левую руку, в правой она крепко сжимала старинный черепаховый лорнет. Один глаз ее был прищурен, а другой широко и страшно открыт. Не мигая, пристально глядел он на окаменевшую Эльвиру Васильевну.

Кто может сказать теперь, как долго длилась эта немая сцена? Эльвире Васильевне показалось, что прошла чуть ли не вечность. Но, скорее всего, она сразу же кинулась прочь и, как была, в скромном халатике и бигуди, понеслась к соседям на второй этаж.

Что было потом? А все, что бывает в подобных случаях. Побежали вниз всем скопом, а потом, уже по одному, вошли в комнату. Убедились. Затем, присев на корточки, по очереди пощупали отсутствующий пульс, приложили зеркальце к губам, спорили — запотело оно или нет? Наконец сошлись на том, что старуха, возможно, все же еще жива, хотя находится в глубоком обмороке, и вызвали «неотложку».

Врач, таким образом, застал больную лежащей на полу. В спорах и хлопотах никто почему-то не догадался перенести Веру Фабиановну на кровать. Возможно, по той простой причине, что в глубине души каждый считал ее мертвой, а в этом случае до прихода официальных лиц лучше оставить все, как есть. Но, может, это и к лучшему, потому как, перенеся больного на кровать, состояние его вряд ли улучшишь, навредить же можно всегда.

Одним словом, когда молодой, симпатичный врач с чемоданчиком в руке и болтающимся на груди стетоскопом вбежал в развевающемся халате в комнату больной, он застал ее лежащей на полу в неестественной позе, с лорнетом в руке. Все говорило за то, что недуг захватил Веру Фабиановну врасплох.

На столе стояли две чашки с сухими чаинками и слипшимися корочками сахара на высохшем дне, остывший чайник, банка с вареньем, над которой кружились мухи, почти опорожненная бутылка водки и тарелка с любительская колбасой, тронутой уже увяданием. Скорее всего, это были остатки вчерашнего пиршества. Остается только удивляться, как это кошки не сожрали за ночь колбасу подчистую. Но, очевидно, столь велика была власть повелительницы, что, даже недвижимая, она по-прежнему внушала любовь и страх.

Пользуясь всеобщей суматохой, кошки разбрелись по квартире или даже, проскользнув в наружную дверь, отправились погулять по крышам. Только Моя египетская неподвижно застыла в головах у бедной хозяйки. Она словно несла почетный караул, подобно тем замечательным кошкам, которые, если верить молве, образовали живой нимб вокруг почившего в бозе господина Пуркуа, батюшки Веры Фабиановны.

Но уместны ли здесь такие слова, как «почетный караул»? И суть не в том, что они кощунственно, как скажут иные, отнесены к кошкам. Нет, ибо животные — наши друзья. Дело совершенно в другом. Ведь никто, в том числе и красавец врач с чемоданчиком, не сказал, что Веры Фабиановны больше нет с нами. Никто! При чем же здесь почетный караул? К счастью, ни при чем, и автор сознается, что увлекся и совершил ошибку. Жизнь еще теплилась в этом распростертом посреди комнаты теле. Врач быстро определил это. Остается объяснить только, почему он сначала столь внимательно осмотрел стол и только потом занялся больной. Пусть это не кажется странным.

Во-первых, он, человек еще молодой и чуткий, находился под впечатлением предыдущего вызова — ночного. Это был в самом деле необычный случай. Целая семья отравилась деревенским самогоном из свеклы. Выпивка состоялась по случаю праздника Троицы, когда старушки покупают на базаре зеленые ветки, чтобы разбросать их потом по полу. Там, куда вызвали «неотложку», тоже валялись под ногами съежившиеся за день листья. Но старушки среди жертв суеверия не было. Старушка как раз осталась невредимой, поскольку и в рот не брала проклятого зелья. Именно она-то и вызвала врача! Перепились, увы, несознательные лица более молодого возраста. Всем им сделали уколы и увезли в больницу. В данный момент их состояние уже не внушало опасений. Так что дело вовсе не в этом, надо сказать, редкостном случае, а лишь в том впечатлении, которое произвел он на молодого доктора.

Понятно теперь, почему он не сразу склонился над бедной Верой Фабиановной, а сперва внимательно изучил все, что было на столе, благо там стояла бутылка из-под водки. Врач понюхал колбасу; она хоть увяла и заветрилась, но была свежей, так что острое отравление — ботулизм — казалось маловероятным.

Да, врач не знал Веры Фабиановны, а соседи не смогли сообщить ему сколько-нибудь ценных сведений, поэтому он мог предполагать все, что угодно: отравление, сердечный приступ, глубокий обморок, одним словом, все. Итак, если не ботулизм, то, быть может, водка? Но на столе были две рюмки, а поллитра на двоих — это еще не смертельно. Правда, бутылка была скорее 0,7, чем 0,5, но что-то в ней еще оставалось, граммов этак сто пятьдесят. Притом это была изумительная экспортная водка из отборной пшеницы, а не мутный, как сыворотка, свекольный самогон. По личному, хотя и весьма скромному опыту — он лишь однажды пробовал эту исключительную водку, которую фирма-изготовитель рекомендовала перед употреблением охладить, — доктор знал, что от этой штуки не заболеешь.

Отравление, таким образом, исключалось. Вид стола и состояние постели — софа была убрана и застлана шотландским пледом цветов клана Мак-Грегоров — свидетельствовали о том, что Вера Фабиановна не ложилась. А поскольку Эльвира Васильевна вспомнила, что вчера в девятом часу вечера к ней пришел какой-то гость — лично она его не видела, но слышала грубый мужской голос и шум, как будто волокли тяжелый ящик, — легко было заключить, что несчастье случилось вчера, поздно вечером. Если это сердечный приступ, то драгоценное время было безнадежно упущено.

Как видите, врачу тоже подчас приходится становиться следователем.

Молодой доктор присел возле Веры Фабиановны и раскрыл чемоданчик, в котором в многочисленных гнездах покоились всякие ампулы, лежала коробка с уже прокипяченным шприцем, аппарат для измерения кровяного давления, какие-то блестящие пинцеты, тюбики с лекарствами, бинты и вата — все (точнее, почти все, так как существуют еще реанимационные установки), что нужно для спасения человеческой жизни. Если, конечно, не упущено время. Но время как раз и было упущено.

Эльвира Васильевна, увы, рано ложилась спать, и поэтому даже случайно она не могла бы зайти в эту комнату вчера. Если Вера Фабиановна и звала на помощь, соседка все равно бы ее не услышала. Ведь даже какой-то грохот и тяжелый скрип, которые почудились сквозь сон, не разбудили ее. Утром она забыла об этом, а сейчас вспомнила и укоряла себя.

Как-то Вера Фабиановна рассказывала ей о спиритических явлениях, в том числе и о характерных стуках, которые производят беспокойные духи. Что, если душа умирающей Веры Фабиановны стучала и звала этой ночью? Но Эльвира Васильевна, хотя и находилась под длительным влиянием соседки, которую иначе как ведьмой, конечно, за глаза, не называли, была женщиной современной. Она быстро прогнала мысль о потусторонних явлениях, но раскаяние (в каких грехах?), но какая-то смутная тревога и неуверенность все же остались.

Поколдовав над Верой Фабиановной — он выслушивал ее и через стетоскоп, и непосредственно приложив ухо к груди, мерил давление, щупал пульс и лоб, колол иголками в руки и ноги, оттягивал веки и прочее, — врач сделал укрепляющий укол и стал собирать чемоданчик. Он определил двусторонний паралич и решил, что старуха на этом свете уже не жилец.

Потом он уехал в кремовой «Волге» с красным крестом на другой вызов. Припудрив лицо и подкрасив чуть заплаканные глаза, ушла с опозданием на работу Эльвира Васильевна. Бедная старуха осталась одна. Ее, правда, перенесли и бережно уложили на софу. Только грациозный черный зверь остался на страже. Бесшумно прыгнув вслед за хозяйкой, Моя египетская в позе сфинкса улеглась на разноцветные квадраты клана Мак-Грегоров и замерла, как изваяние. Кто-то попытался ее согнать, но она молча ударила, не выпуская, однако, когтей, обидчика по руке. Ее оставили в покое.

Потом — это было еще до прихода сиделки — в комнату, со скрипом отворив дверь, вернулся с гулянки здоровенный котище Леонид. Черной тенью метнулась навстречу ему Моя египетская и молниеносно ударила его по наглой морде. Леонид сморщил нос и, собрав щеки в яростные складки, обнажил клыки. Но черная кошка не испугалась и продолжала теснить его. Он попятился, собрался в комок для прыжка и нетерпеливо забил хвостом, но вдруг повернулся и пустился в постыдное бегство. Моя египетская все так же бесшумно возвратилась на свое место. Только когда пришла сиделка (Эльвира Васильевна оставила для нее ключи у соседей), священное животное, словно сдавая дежурство, покинуло свой пост.

Вот как обстояли дела до прихода Льва Минеевича. Надо сказать, паршиво они обстояли…

Насмерть перепуганный добродушной хлопотуньей-сиделкой, вошел он к больной. Она, казалось, безмятежно спала. Но только Лев Минеевич наклонился над ней, глаза ее раскрылись. Они смотрели с какой-то невыразимой мукой и вместе с тем строго, обвиняюще смотрели на него эти глаза, такие близкие, такие знакомые…

«Видишь, что со мной? Видишь? Я даже говорить и то не могу! Даже пожаловаться, насколько мне плохо, и то нельзя. А мне ведь очень плохо! Очень-очень… Что же ты молчишь, остолоп? Отчего стоишь, как пень? Неужели ты не видишь, что со мной? Ты должен кричать, бить во все колокола, созвать сюда самых лучших докторов, а ты стоишь и ничего не делаешь, и пользы от тебя, как от козла — молока».

Это хотела сказать своему бедному другу Верочка? Кто знает…

— Как вы себя чувствуете, Верочка? — робко спросил он.

Ее глаза остались такими же, как и в дни юности, а красные жилки да скользкая желтизна на белках нисколько не портили их. Но они молчали, эти переполненные мукой глаза.

— Вам нисколечко не лучше? — тщетно продолжал расспрашивать Лев Минеевич. — А где у вас болит?

Он чувствовал себя преотвратно. Чуть улегшееся волнение сгустилось в гнетущий чугунный шар, а страх все холодил ему спину, готовый каждую минуту вырваться на волю и схватить цепкой костлявой рукой за горло. И еще: под молчаливым и требовательным взглядом этим он почувствовал себя виноватым. В чем? Он даже не пытался себя об этом спросить.

— Ничего-ничего… Все скоро пройдет… И доктор так говорил, что ничего опасного нет, — фальшиво лепетал Лев Минеевич, потирая горячие, потные руки. — Надо только немножечко полежать, совсем немножечко…

Он старался больше не встречаться с ней глазами. Но колдовской — словно и впрямь была на ней какая-то мана[8] — взгляд ее гипнотизировал его.

— Вам что-нибудь надо, Верочка? — Он был просто вынужден посмотреть ей в глаза. — Может быть, попить дать? Или сиделку позвать? Она сейчас в кухне. Погодите, я покличу ее. — Он, крадучись, метнулся к двери, будто собиралсяспастись бегством, но она остановила и заставила его обернуться.

Когда они вновь встретились взглядом, ее глаза, как бы закрепляя успех, пристально задержались на нем, а потом чуть передвинулись, сохраняя все то же требовательное и сосредоточенное выражение. Лицо при этом не шелохнулось.

Чего же хотела она? Лев Минеевич попробовал проследить, куда направлены сейчас ее расширенные мукой зрачки. Он повернул голову, скользнув взглядом по тумбочке, японской ширме, покрытой черным лаком, в который были врезаны перламутровые пластинки, составлявшие сложный замысловатый узор, и вдруг его глаза остановились на сложенном гобелене, к которому пристали клочки свалявшейся кошачьей шерсти. Именно сюда и смотрела она! Он сперва ничего не понял, глаза его забегали, он хотел обернуться, как вдруг страх, холодивший спину, вырвался на волю. Так и есть! Горло перехватило, сердце застучало, как пневматический молот, и горячая, расслабляющая усталость разлилась по всему телу. Сразу же стали противно подкашиваться ноги. Он бы упал, наверное, если бы нашел в себе силы оторвать взгляд от гобелена. Но в том-то и беда, что все силы разом ушли.

И все дело было только в том, что гобелен валялся на полу. А раньше? О могли ли быть тут хоть какие-то сомнения? Раньше этот сложенный вчетверо гобелен покрывал это!

«Видишь теперь? Ах, какой ты неповоротливый, какой тугодум. Как поздно все до тебя доходит! Но сейчас-то ты видишь?! У меня больше нет этого! Это уже не стоит здесь, на своем месте. Теперь ты понимаешь, почему я умираю?»

— Его больше нет?! — задыхаясь, спросил он. — Вы это хотели сказать, Верочка?

Он сказал это, будто отвечал на ее невысказанные слова. И она поняла его, потому что и он — теперь это было ясно ему — ее правильно понял. «Да, его больше здесь нет», — сказали ее глаза, но губы не шевельнулись, лишь едва уловимая судорога промелькнула по подбородку, как отсвет улетевшей грозы.

Лев Минеевич лунатически нашарил стул и тихо сел. Теперь все стало понятно. Веру Фабиановну ограбили и почти убили. Очевидно, ее сильно ударили по голове, отчего и проистек паралич, протромбин же и высокое кровяное давление были здесь ни при чем. Вера Фабиановна никогда особенно не жаловалась на здоровье. И вот лежит она, умирающая жертва ограбления, и не может даже сказать о своей беде. Он так понимал, так жалел ее в эту минуту! Сами собой полились из глаз бесшумные старческие слезы. Он плакал совершенно молча, но его добродушное личико сминалось и корчилось, как от неудержимого смеха.

У Веры Фабиановны похитили это! Самую ценную вещь в ее доме, давным-давно превращенном в лавку драгоценностей. Ее можно было и не бить по голове (чем? Конечно, обухом топора!) — сам факт похищения сразил бы бедняжку столь же успешно.

Лев Минеевич подумал, что вместе с этим могли пропасть и другие ценности, в том числе, конечно, и врубелевский набросок. Он скосил глаза на пузатый комод, в котором, как он знал, хранился предмет его вожделений, но тут же устыдился низости этой невольной мысли. Под неподвижным и, конечно, всевидящим взглядом умирающей это было даже как-то подло.

Лев Минеевич по-детски растер кулачком подсыхающие слезы, высморкался в застиранный батистовый платочек. Он овладел собой, как и положено настоящему мужчине.

— Верочка. Я обещаю, нет, я клянусь, что верну вам это! — мужественно провозгласил он, стараясь прогнать витавшего перед внутренним оком карандашного демона. — Вы еще не знаете. Вы многого еще не знаете! Вчера, когда я забегал к вам, чтобы рассказать об этом, вы были заняты, готовились принять гостей. — Лев Минеевич покосился на экспортную бутылку с зеленой завинчивающейся пробкой: «Вот они, ваши гости! По темечку топором…» — Потому и не знаете вы, хотя и раскладывали на меня, что у незаметного Льва Минеевича есть теперь рука. Да-с! И не где-нибудь, а в самом нужном для вас учреждении.

Далее он понес какую-то околесицу насчет благородного короля пик и пограничных собак, но вовремя спохватился и даже застеснялся собственных слов, когда дошел до того, что сказал:

— Вы можете быть совершенно спокойны, ибо добро всегда побеждает зло!

Бедная Вера Фабиановна никак не прореагировала на страстный монолог верного поклонника.

Раздвинув плечом бамбуки, в комнату спринтерским шагом вошла сиделка, неся на вытянутых руках полотенце, в которое был завернут горячий стерилизатор.

— Очистите-ка мне здесь! — скомандовала она, кивнув на стол.

Лев Минеевич сорвался с места, но вдруг как бы осекся и, наклонившись к столу, простер над ним руки, словно наседка, защищающая яйца.

— Нет! Ни в коем случае! Пусть все остается как есть! Это очень важно. Многое мне здесь не ясно. — Он выпрямился и погрозил кому-то пальцем. — Я вам лучше табуретку организую.

Он сбегал в кухню и принес облупленную табуретку. Застелив ее выхваченным где-то куском марли, соорудил у изголовья Веры Фабиановны нечто вроде больничной тумбочки.

Сиделка раскрыла полотенце, исходившее, как компресс в парикмахерской, сухим, горячим паром. Ловко выхватила из стерилизатора затуманенный шприц и вогнала в него неподатливый от нагрева поршень.

— Вы еще побудете? — спросил ее Лев Минеевич.

— До конца работы побуду, часов до семи, а там уж, как знаете… — певуче ответила она, с хрустом сломав наконечник ампулы.

— Вот и хорошо! — заторопился Лев Минеевич. — Вот и хорошо… Я тут сбегаю кое-куда… Время больно дорого, а промедление смерти подобно. Но я скоро вернусь и подменю вас.

Сиделка равнодушно двинула плечом и резко всадила иглу в бессильную, вялую руку больной.

— Только на столе прошу до моего возвращения ничего не трогать! — распорядился, уходя, Лев Минеевич, и бамбуки, гремя, закачались за ним.

Все было ему совершенно ясно. Он едва сдерживал нетерпение, готовый в любую минуту кинуться бегом. Никогда не ощущал он уникальности и невозвратимости каждого мига, и никогда изученный до полной неразличимости домов и предметов путь от Верочкиной улицы до родной Малой Бронной не казался ему таким длинным.

На улице продавали с лотков цветную капусту и болгарский виноград. Поливная машина безуспешно пыталась остудить раскаленный асфальт. Черная блестящая полоса за ней светлела прямо на глазах, невидимым паром улетая в пыльное жаркое небо.

Ничего существенного не происходило на улице, поэтому немудрено, что Лев Минеевич не заметил ни винограда, которого никогда не покупал, ни машины, которая его совершенно не интересовала.

Глава 11 Герцог-кардинал

Арман Дюплесси де Ришелье зябко поежился и вытянул ноги поближе к каминной решетке. Буковые поленья уже рассыпались на тлеющие угли и давали ровное, убаюкивающее тепло. Старинное кресло с высокой спинкой и широкими, смягченными атласными подушками подлокотниками навевало дремоту. Высокие стрельчатые окна потемнели и превратились в синие зеркала, за которыми уже едва угадывались очертания веток.

Большой зал, где герцог-кардинал предавался приятной грусти вечерних часов, только что опустел. Писцы, которые сидели вокруг овального стола, заваленного ворохом книг и бумаг, чинно вытерли свои перья, отдали почтительный поклон креслу у камина и отправились по домам. Дежурные пажи ушли в свою каморку, отделенную от кабинета фламандским гобеленом.

Камин догорал. Красноватый отсвет его сумрачно дрожал в застекленной черноте книжных шкафов, горячо и суетливо теплился на золоченой бронзе канделябров. Великий человек тронул колокольчик. Возник длинноногий паж в зеленых чулках и по знаку кардинала зажег свечи.

Ришелье блаженно потянулся, стряхнул с атласного шлафрока вылетевшую из камина снежинку пепла, поправил красную крохотную ермолку и глянул в венецианское зеркало. Его редкие белесые волосы явно требовали завивки, да и миниатюрную седую бородку не мешало немного подправить. Придется отдать завтрашнее утро куаферу[9]. Как-никак, а вечером парижский парламент дает ежегодный бал.

Лицо кардинала нахмурилось, уголки узких губ заострились. Он увидел в зеркале, что у скрывающего дверь гобелена стоит францисканский монах в серой, подхваченной веревкой рясе и сбитых сандалиях на босу ногу.

Отец Жозеф, как обычно, вошел совершенно бесшумно. В сотый раз Ришелье поймал себя на том, что испытывает в присутствии капуцина странную скованность, какое-то гадливое опасение. И это чувство было подобно тому безотчетному ощущению, которое вызывает близость затаившейся змеи.

Ришелье с минуту всматривался в темное, изрытое оспой лицо отца Жозефа, которого называли заглазно «серым преосвященством» и «тенью кардинала».

И это была правда. Отец Жозеф был его тенью. И ведь чем ярче сияет солнце над человеком, тем чернее становится тень.

Отец Жозеф поймал в зеркале настороженный взгляд кардинала и наклонил голову. Мелькнула свежевыбритая тонзура.

— А, это вы, дорогой Жозеф? — С наигранной живостью Ришелье поднялся и повернулся на каблуках. — Как всегда, вовремя. — Он повернул кресло боком к камину и сел, поставив ноги на скамеечку, под которой устроилась свернувшаяся в пушистый ком кошка.

Не ожидая приглашения, отец Жозеф взял стул и подсел к кардиналу. Кошка встрепенулась, недовольно мурлыкнула и прыгнула кардиналу на колени. Ришелье приласкал и успокоил ее.

— Что скажете? — спросил он, легонько щекоча теплое кошачье ухо.

— Есть новые сведения о завещании Нострадамуса, монсеньор.

— Я ничего не слыхал о таком завещании. Разве оно есть?

— Нострадамус сделал предсказание на сто лет вперед. В частности, он предсказал, что…

— Я не интересуюсь предсказаниями.

Быстрые, чуть косящие глаза отца Жозефа нетерпеливо сверкнули.

— Но великий астролог оставил наследство…

— Вот как? И большое?

— Да, монсеньор. Огромное. Неисчислимое.

— Неисчислимых капиталов не бывает. На то и существует у нас сюринтендантство. Сколько?

— Это не деньги, монсеньор.

— Что же? Предсказания грядущих событий? За это я не дам и одного су.

— Нет, монсеньор, не предсказания. — Отец Жозеф помедлил, сросшиеся над переносицей лохматые брови его недовольно дрогнули. — Наследство Нострадамуса — это власть над видимым миром и миром невидимым. Это долголетие, монсеньор. Возможно, даже бессмертие.

— В самом деле? — Ришелье сухо рассмеялся. — Судьба видимого мира в этой руке. — Он крепко сжал костлявый кулачок и сунул его монаху под нос. — Над миром невидимым властен только Бог, а бессмертие — враки. Если Нострадамус знал такой секрет, то отчего же не испробовал на себе? Разве прах его вот уже много десятилетий не покоится в земле? Что скажете на это, Жозеф?

— Вы, как всегда, правы, монсеньор. Быть может, наследство чернокнижника и не стоит внимания, но все дело в том, в чьи руки оно попало…

— Договаривайте!

— Известно, что у Нострадамуса были магические четки, сделанные из индийских самоцветов, которые именуются «глаз тигра» за свое поразительное сходство с глазами оных хищников. — Отец Жозеф покосился на блаженно урчащую кошку.

И, словно почувствовав это, животное приоткрыло сверкнувшее золотым пламенем око.

— Мне рассказывали об этих четках, на которых кабалистическими знаками была вырезана какая-то чушь.

— Секретная формула, монсеньор. Причем только на одной четке, седьмой от конца.

— Знаю, знаю. — Кардинал небрежно махнул рукой. — Сказки для малых детей. Кому же досталось это сокровище?

— Клоду де Ту, монсеньор.

— Клоду де Ту? Кажется, мне знакомо это имя. Кто он, Жозеф?

— Монсеньор должен помнить этого шевалье по некоторым событиям, имевшим место сразу же после переговоров с Испанией.

— Так вот он кто! Ну конечно, Жозеф, я помню. Волокита и заговорщик! Как же! Дамский любезник и опасный смутьян в одном лице. Что спасло его от эшафота на Гревской площади?

— Вашему высокопреосвященству было не до него.

— Вы хотите сказать, что я просто забыл о нем?

— В то время нам было не очень удобно задеть отцов-иезуитов.

— Де Ту — иезуит?

— Более того… Фаворит генерала ордена.

— Это ничего не значит. Если он опасен…

— Фаворит прежнего генерала, монсеньор.

— Тем паче.

— Но шевалье состоит в чине провинциала. Он испанский гранд и родственник герцога Медины.

— Какого Медины? Медины-Сели или Медины-Сидонии?

— Медины-Сели, монсеньор.

— Это не спасет, Жозеф, вы хорошо знаете. Будь он хоть принцем крови… Так он опасен?

— Несомненно, — жестко сказал отец Жозеф. — А своим положением в ордене и связями в Эскуриале опасен вдвойне.

— Тогда устраните его, и дело с концом… Но послушайте, Жозеф! — Ришелье всплеснул руками. — Причем здесь четки Нострадамуса?

— Вы не желаете слушать о тайнах, монсеньор.

— Не желаю слушать о тайнах? Да я только то и делаю, что занимаюсь ими! Тайные заговоры, тайные интриги… Я защищаю от них Францию, сударь!

— Здесь иная тайна, монсеньор. Она не в сфере политики.

— Тогда вы правы, Жозеф, черная магия меня действительно не занимает.

— А алхимия, монсеньор?

— Алхимия — другое дело. Это наука о природе. Но, насколько мне известно, еще никто не научился превращать металлы и не добыл философский камень, дарующий ясновидение и бессмертие. И причем здесь астролог Нострадамус?

— Есть в Сорбонне один студиозус, говорят, способный алхимик. У него крохотная лаборатория в Сите, недалеко от Нотр-Дама. Ежели монсеньору будет угодно, я прикажу доставить его сюда. Он может рассказать много любопытного и о четках Нострадамуса, и о Красном льве алхимиков, и о похождениях некоего друга герцогов Медина-Сели и Альба…

— Давайте его сюда, Жозеф, этого вашего студиозуса. — Ришелье схватил колокольчик, но не позвонил и медленно, словно о чем-то раздумывая, поставил на каминную доску. — Очевидно, мне предстоит услышать интересную историю?

— О да, монсеньор! Весьма интересную.

— И, конечно же, про чудеса?

— Про чудеса, монсеньор.

— Тогда я предпочитаю увидеть молодого алхимика в более привычной для него обстановке… Ну скажем, в лаборатории. Быть может, там буду более склонен поверить в чудо, чем у себя в кабинете. Вы сможете найти логово студиозуса?

— Я бывал там, монсеньор.

— Мы застанем его?

— Скорее всего. Он работает по ночам, а днем отсыпается, если, конечно, не надо идти в Сорбонну.

— Тогда едем! Разумеется, инкогнито. — Кардинал вновь схватился за колокольчик и потряс им над головой. — Оливье! — бодро улыбнулся он вбежавшему на звонок пажу. — Мундир и карету.

И едва только паж скрылся, в коридоре послышался зычный голос дежурного лейтенанта:

— Карету его высокопреосвященства!

— Карету его высокопреосвященства! — уже глуше откликнулся другой караульный.

Капуцин и его властный спутник в мундире капитана кардинальской гвардии, осторожно нащупывая в темноте скрипящие ступени ветхой лестницы, спустились в сырой подвал. Каменные стены пахли плесенью и еще чем-то острым, пронзительным, как кислота. Монах шел впереди, по каким-то ему одному известным приметам отыскивая путь. Но вскоре впереди показалась полоска света под дверью, и полночные гости зашагали увереннее. Монах толкнул дверь коленом, и она распахнулась, противно скрипя.

Хозяина они застали склонившимся над обезглавленной бараньей тушей. Вспененная кровь стекала по желобу в каменном полу и собиралась в большом тигле. На алхимике были кожаные панталоны и рубашка с засученными рукавами. И хотя руки его были обагрены кровью, на белом полотне нельзя было заметить ни малейшего пятнышка.

— Что вы делаете, дорогой мэтр? — спросил удивленный монах. — Разве вы гадатель или, того хуже, некромант? — Он быстро перекрестился. — Спаси нас Господь и святая Женевьева!

Алхимик поднял голову и неприветливо оглядел незваных гостей. Но тотчас же выпрямился и почтительно поклонился.

— Входите, господа. — Он сделал приглашающий жест. — Чем обязан?

— Вы не ответили на мой вопрос, — вкрадчиво попенял ему монах. — А мне желательно знать: для чего вам нужна эта кровь?

— Я намереваюсь приготовить кровяную соль, святой отец.

— Разве такая есть?

— Кровяная соль — непременный компонент алхимических превращений. Мы получаем ее путем прокаливания смешанной с поташом и костяной мукой животной крови на медленном огне.

— А человечья кровь для таких целей пригодна? — все любопытствовал монах.

— Все живое на Земле имеет сходную кровь, — пожал плечами алхимик и, указывая на покрытую бараньей шкурой лавку возле горна, пригласил: — Садитесь, святой отец, и вы тоже, благородный господин. Я весь к вашим услугам.

— Значит, можно и человечью… Так-так, — не отставал капуцин. — И вы пробовали?

— Разве похож я на людоеда? — Студент угрюмо развел руками. — Барана и то жалко забить. Одно только, что надо. Да и ем я его после… Что ж делать, коли Господь так создал мир, что живой живого ест?

— Но все равно, господин студиозус! — Монах шутливо погрозил алхимику пальцем. — Кровь — дело опасное. Она… — он понизил голос, — костром пахнет!

— Что это вы такое говорите, святой отец! — закричал алхимик. — Разве не видите, что это баран? За что же костер? А? Что вы такое говорите, святой отец?

— Святой отец пошутил, — сурово сказал офицер и, отстранив монаха, прошел к скамье. Увидев на полке скелет летучей мыши и связки сухих трав под закопченным потолком, усмехнулся: — Не бойтесь, сударь, никто вас не тронет.

— Как же можно так пугать человека? — всхлипнул горлом студиозус и, вытерев руки льняной салфеткой, приблизился к офицеру. Он заметно старался не глядеть на страшного монаха. — Время-то теперь какое! Небезопасно и так науками заниматься. А тут костер…

— Успокойся. Я действительно пошутил, — ласково кивнул монах.

— Вы знакомы с Кабалой, сударь? — спросил офицер.

— Мое занятие — великое искусство алхимии, и потому интересуюсь я также другими герметическими[10] науками. И хотя мне удалось изучить греческий, латынь, еврейский и арабский, истинным кабалистом считать себя не могу. Впрочем, — развел руками студиозус, — в наш век кабалистов уже не осталось. Последним из великих был Лев ибн Бецалель, создавший глиняного великана Голема. Ныне же скрытый смысл Кабалы утерян и тайны забыты. И стали священные книги «Сефер Ецира» и «Зехер» тайной за семью печатями. «Горе человеку, — говорит книга «Зехер», — который в законе не видит ничего другого, кроме простых рассказов и обыкновенных слов! Если б он действительно не содержал ничего более, то мы могли бы и в настоящее время точно так же написать закон, столь же достойный удивления». Но, сударь, мы не можем этого сделать. Мы читаем слова, но смысл их либо темен, либо слишком прост для нас. А квинтэссенции духа мы не постигаем.

— Ну а сама алхимия? Нашли вы свой философский камень?

— Нет, сударь, — печально ответил студент. — Мне нечем похвастаться. Я проштудировал «О природе вещей» Парацельса и попытался создать по его рецепту гомункулуса, но потерпел неудачу. Или я что-то не так делаю, или Парацельса нельзя понимать буквально. Знание утекло между букв, как вода сквозь решето. Не помогли мне и Василий Валентин, и Альбрехт Больштедский, прозванный Великим за свое магическое искусство, и Жан де Мен, и Гебер, и даже сам божественный Раймунд Луллий. Я попытался получить по рецепту Артефиуса красный камень и прожить, как и он, тысячу лет или научиться с помощью философского камня воскрешать мертвых, как это учит делать в «Золотом трактате» Лансиоро. Но и здесь у меня ничего не вышло. А я ведь знаю почти достоверно, что красный камень в природе есть! И в руках человеческих он был. Только не удержали его, исчез.

— Отчего же? — Офицер огладил бородку и с любопытством прищурился на реторту с синей водой, в которой отмокал корень мандрагоры.

— В нечистые руки попал.

— Что за странное суеверие? Разве золотой, скажем, пистоль не остается оным и в кармане убийцы, и в церковной кружке? — Офицер начал выказывать признаки раздражения. — А мне рекомендовали вас, как человека просвещенного.

— Таково уж свойство тонкой материи, сударь, — вздохнул студент. — Философский камень потому и называется так, что находится в контакте с философом, который сумел его получить. У людей же корыстных и низких он долго не задерживается, исчезает, переходит к другим.

— Сомневаюсь, — хмыкнул офицер. — А вы сами его видели, этот ваш красный камень, или — как там еще? — красный лев?

— Сам не видел. Но знаю человека, у которого он был.

— Кто же этот счастливец?

Студент вопросительно взглянул на монаха, который согласно кивнул ему.

— Можете говорить все.

— Шевалье де Ту.

— У него, кажется, еще и четки Нострадамуса есть? — небрежно спросил офицер. — Откуда такая милость судьбы?

— Я мало знаю об этом, но о многом догадываюсь.

— Ну-ка, ну-ка, поделитесь со мной вашими догадками, любезный. — Кавалер вынул из кармана кошелек и бросил его на полку со склянками. — Вот вам пятьдесят пистолей в задаток.

— Покорнейше благодарю, — поклонился студент и, боком скользнув к полке, схватил кошелек, в котором звякнуло золото. — Впервые этот красный камень получил великий Совершенный, который во время Людовика Святого жил в Безье, а потом переселился в Альби. Там он и совершил свое великое делание, которое продолжалось ровно семнадцать лет. Все эти годы Совершенный не выходил из своей лаборатории… Святой человек!

— Вы это о еретике-катаре говорите? — усмехнулся офицер.

— О том, в чьих руках родился красный лев, — благоговейно прошептал студент. — Сей красный, как вино, камень, игрою и твердостью граней превосходящий лучшие бриллианты, наделил своего создателя даром видеть сквозь стены и дали, проникать в скрытую сущность вещей.

— И, конечно, даром бессмертия?

— Если бы Совершенный того пожелал.

— Но он, разумеется, не пожелал… — Офицер раздраженно постучал пальцами по стеклу реторты. — Где теперь камень?

— Неизвестно. После Симона де Монфора, который… — Студент осекся и краем глаза взглянул на монаха.

— Понятно, — сказал офицер. — После усмирения еретиков он исчез, не так ли?

— Да, сударь. Катары спрятали его вместе с другими святынями. Потом он попал на короткое время к тамплиерам и вновь исчез, когда орден стали преследовать. Говорят, что судьи короля Филиппа страшной пыткой хотели вырвать у Якова де Моле тайну, но он так и не сказал, где спрятан камень. И еще говорят, что на костре, с которого призвал короля на Божий суд, он крикнул тайно стоящим в толпе тамплиерам, чтоб берегли сокровище.

— Очень интересная история. — Офицер встал и нетерпеливо зашагал по сумрачному подвалу алхимика, освещенному тремя лишь шаткими фитилями в глиняных плошках с жиром. — Кто следующий? — резко спросил он. — Нострадамус?

— Так говорят, — угрюмо пожал плечами студент. — Только он упустил чудесный камень.

— Руки оказались нечистыми?

— Не знаю.

— Ну а четки из камня, который индусы называют «глазом тигра»? Они какую силу имели?

— На одной из них буквами Священной книги был вырезан главный секрет камня. Тот, кто поймет, о чем говорит четка, сможет с помощью камня обрести жизнь бесконечную.

— Нострадамус не смог.

— Не смог… Он неправильно разгадал надпись, и камень исчез.

— Скажи-ка, какой прыткий камешек! Значит, теперь четки у шевалье де Ту? Так?

— У него.

— Но камня у него нет?

— Камень пропал. Может, потом и объявится, а пока его нет.

— Так… Понимаю. — Офицер ходил мимо горна от стены до стены, сосредоточенно покусывая тонкие губы. — Вы ведь и сами хотели получить такой камень путем алхимических превращений? Зачем?

— Надеялся прочесть четку и вдвоем с де Ту обрести счастье.

— Счастье? Бесконечное пребывание на грешной этой Земле, по-вашему, счастье? Глупец! — Оказавшись рядом с обезглавленной бараньей тушей, офицер брезгливо поморщился и вынул хрустальный флакончик с ароматической эссенцией. — Отчею же вы рассорились с вашим другом де Ту? — спросил он, понюхав флакон. — Ведь вы поссорились с ним?

— Он мне не друг. Я работал на него три года, не видя белого света, а когда стало ясно, что пошли по неверному пути, он бросил меня без всяких средств. Не дал даже тридцати ливров на голландское стекло.

— Значит, это шевалье де Ту заставил вас сделать для него философский камень?

— Он, — студент кивнул. — Де Ту и заставил, будь он проклят!

— И что он надеялся в итоге получить? Богатство? Бессмертие?

— И то, и другое.

— Неужели? — Офицер не мог сдержать улыбки. — А я-то почитал этого господина за умного человека.

— Он и есть умный. Это я дурак.

— Не берусь спорить с вами… Итак, у шевалье все же есть четки, а у вас нет ничего. Даже денег на лабораторную посуду.

— Теперь у меня есть ваши пятьдесят пистолей.

— Верно. Я и забыл. Но де Ту все же в лучшем, чем вы, положении?

— Еще бы! Он богат, знатен, его любят женщины…

— И у него есть четки, — настойчиво гнул свою линию офицер. — Но без камня они бессильны?

— Не совсем так. С их помощью можно легко усыпить человека и наслать на него безумие. Я думаю, что именно так он и сводит с ума женщин, в том числе и монахинь-кармелиток. Все, все они влюблены в него до безумия. Даже мать-настоятельница Бригитта де Бельвиль.

— И та юная дама, в которую влюблены вы? — тонко улыбаясь, спросил офицер.

— Откуда вы знаете? — встрепенулся студент.

— Успокойтесь, милейший, — остановил его офицер. — Это видно по вашим глазам. Ну, святой отец, — офицер повернулся к капуцину, — мне все ясно. А вы, мой бедный студиозус… — Он опять улыбнулся насмешливо и в то же время сочувственно, мягко. — Не надо горевать о любви, которую покупают, не надо. Даже если ее покупают ценой невиданных камней. И четка, которая без красного алмаза ни на что не пригодна, пусть не манит вас более. Для чего вам она? — Офицер кивнул и направился к двери.

— Дайте мне еще пятьдесят пистолей, и я открою вам последнюю тайну! — устремился вдогонку студент.

— Что? — Офицер удивленно поднял брови. — Вы сказали мне не все? Святой отец, — обратился он к францисканцу, — что есть за этим человеком?

— Самые пустяки, — тихо и вкрадчиво ответил монах. — Сбежал из иезуитской школы, занимался черной магией, украл как-то кусок веревки от удавленника на Гревской площади…

— Сжальтесь! — Студент упал на колени.

— Были и кое-какие мелкие шалости с воспитанницей кармелитского монастыря, — неумолимо загибал пальцы монах.

— Умоляю, святой отец! — Студент истово заломил руки. — Пощадите хоть вы меня, сударь! — На коленях подполз он к офицеру.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. — Офицер подкрутил жиденькие усы. — Вы, кажется, собирались мне что-то сказать?

— Да, сударь, да! Я про четки. Про эти проклятые четки! В них ключ к кинжалу справедливости!

— Какой такой кинжал справедливости? Первый раз слышу.

— Тот, кто поразит этим кинжалом сердце тирана, сразу же станет невидимым.

— Неужели? А вы разве не знаете про Равальяка, преступника, поднявшего руку на славного короля Генриха? Он ведь тоже хотел стать невидимым, но вместо этого угодил на эшафот. Говорите все, что знаете. Где кинжал? Для кого он предназначен? Кто тот тиран, кого вы готовитесь убить?

— Ничего не знаю! Ничего не знаю! — Все еще стоя на коленях, студент замотал головой и рванул руками ворот рубашки, словно задыхаясь. — Ей-богу, дорогой господин, я все вам сказал, что только знал!

— Посмотрим, — сказал офицер, поворачиваясь к выходу.

Монах услужливо раскрыл перед ним дверь.

— Из всей этой поистине чудовищной мешанины сказок и суеверной чепухи я заключил одно, — сказал офицер, когда монах вывел его на улицу, где дожидалась карета. — Иезуиты плетут политические интриги и, возможно, готовят очередное убийство. Этот юный невежда ничего не знает, но он сумасшедший и может стать опасным орудием в преступных руках. Его нужно изолировать.

— Бастилия, монсеньор?

— Да, Жозеф, как обычно. За шевалье де Ту установить наблюдение. С кем встречается, куда ходит… Потом накрыть всех колпаком — ив тюрьму. А дальше посмотрим.

— Будет исполнено, монсеньор… Вы довольны таинственной историей?

— Увы, мой Жозеф! У тебя прямо-таки чутье на всякие заговоры.

Глава 12 Вечное искусство

— Там она и висела. — Михайлов указал пальцем под самый потолок, где белел квадратик стены. Все остальное пространство сплошь было закрыто иконами. Они висели одна к одной, плотнее, чем на церковном иконостасе, хотя были различных размеров и форм.

— Очень наглядно и убедительно, — одобрил Люсин. — Как глянешь, так сразу и поймешь, что больше нигде она и быть не могла.

Он с любопытством оглядел комнату. Кроме стены-иконостаса, в ней не было ничего особо примечательного. Старая, шелушащаяся проржавевшим никелем кровать, потерявшая почти все шарики, чертежный светильник над ней на телескопической штанге, три запыленных, явно неисправных самовара в углу; кипарисовый крестик и веревочные, старого обряда четки на свободной стене; письменный стол и застекленный шкаф, в котором стояли книги по искусству, какие-то статуэтки, маленькие образки, бронзовые складни, а также утративший все зубы, кроме одного, желтый человеческий череп.

На столе были всевозможные баночки с краской, флаконы с какими-то растворителями, громоздились смятые и запачканные высохшей краской темперные тубы; в полном беспорядке валялись плохо отмытые кисти, какие-то иглы, стеклянные трубочки для туши, бритвенные лезвия, шпатели и комья посеревшей ваты.

Возле самой двери высился внушительный мольберт, к ножкам которого притулились фанерки; на них со средним мастерством были выписаны темные деревянные церквушки на фоне вещего сумрачного неба, прорезанного латунной полоской зари, грустные, скорее всего, карельские, пейзажи. Было там и несколько портретов: расчлененных на плоскости в манере Брака[11] и более менее реалистических, но в зеленых и синих, как у «голубого» Пикассо, тонах. На одной фанерке Люсин узнал Овчинникову. Она была не так хороша, как в жизни, но яркий, изумрудный стронций лица и легкий кобальт волос в фиолетовых брызгах краплака сообщали ей какую-то таинственную значительность.

— Вы продаете свои работы? — спросил Люсин.

— Очень мало. Редко покупают, — усмехнулся художник. — На мне даже фининспектор не заработает.

Люсин спросил его просто так, совершенно позабыв о том, что Михайлов видит в нем только милиционера — не более.

«Нехорошо как-то получилось. Килька какая-то. Это же нормально для художника — продавать свои картины, и очень плохо, когда они не идут».

— Странно, — сказал он. — Мне лично нравятся эти северные виды. Что это? Кижи? Валаам?

— Не знаю. Я там не бывал. Это так… больше из головы.

— Очень похоже получилось. Север! Я его хорошо знаю. Необъятное какое-то небо там. Не горизонт, а именно окоем, а сосны и ели кажутся перед ним крохотными. Сумрачные облака. Все такое суровое, значительное, краски большей частью синие, зеленые, сиреневые, вода свинцовая, хоть и прозрачная… — Он остановился, тщетно ища ускользающие слова. — Вы любите Рериха? Весь он с Валаама начинается… — Но это было уже не его, это он слышал от Березовского.

— Я иконы люблю. Здесь подлинное. Рисовать Бога — это все равно, что каждый раз выше себя прыгать. Сверхчеловеческая сущность. Да разве ее постигнешь? Прыгать прыгают, да не больно-то высоко. Тем и хороша настоящая древняя живопись, что запечатлелся в ней и высокий полет души, и смешной, неудачный прыжок непослушного тела. Глаз видит что-то такое, а рука не может передать.

— Таланта, что ли, не хватало?

— Таланта! Причем здесь талант? Его хватало, не занимать стать… Просто человек одно, а Бог совсем другое. Как же его человеческой рукой передашь? Как его высокую суть постигнешь?

— Так ведь нет его.

— Кого? — не понял Михайлов.

— Бога.

— Ах вот оно что! Это для нас с вами его нет, а для них, — он кивнул на иконы, — был! Без Бога в душе разве так нарисуешь?

— Выходит, что все иконописцы были верующими? — наивно спросил Люсин.

— В старину, знаете ли, почти все веровали. Только не в том дело. Можно ведь в Бога как в такового не верить, но стремиться изобразить что-то непостижимое. Понимаете? Рублев или там Феофан Грек могли и не верить, главное, что тянулись они хоть глазком заглянуть за небесную — как бы это сказать? — твердь. Халтурщик же, ремесленник, вернее, не халтурщик, пусть он поклоны бьет и свечи ставит, все равно ничего, кроме жалкой копии, не создаст. Он же деньгу зарабатывает, а не творит. К чему ему эти прыжки выше собственной головы? Потому-то хорошие иконы так редки. Ведь сколько черных досок отмоешь, сколько поту прольешь, пока хоть что-нибудь стоящее тебе блеснет!

Люсин с интересом слушал художника, все более проникаясь к нему если не симпатией, то сочувствием. Но слово «стоящее» напомнило ему, что именно этот вдохновенный, с горящими глазами человек продал иностранцу — да еще какому! — один из тех «сверхчеловеческих» шедевров, о которых столь взволнованно сейчас рассуждал.

Налицо была та роковая противоречивость человеческого естества, которой Люсин все еще не уставал поражаться… Даже самые последние подонки — Михайлова к ним он, конечно, не причислял — и те любят порой поговорить о величии человеческой души, обличить чью-то низость. И самое страшное, что при этом они совсем не притворяются, более того — бывают совершенно искренними.

«Мысль о том, что подлости не место в человеческом обществе, с детства усваивает почти каждый. И если кто-то и становится подлецом, то мысль эта уже прочно живет в нем. Он с ней никогда не спорит, поскольку она отнюдь не мешает ему быть негодяем. Напротив, она даже утешает его, нашептывая, что другие люди по-прежнему обязаны к нему хорошо относиться. А уж до чего легко облапошивать этих доверчивых, так и оставшихся порядочными людей! Поэтому совершенно искренне возмущение подонка, когда он сталкивается с чужой подлостью. В этом вся суть. Людям же не столь испорченным, да и вовсе хорошим людям также свойственно судить о своих знакомых и о человечестве в целом, полностью исключая себя… Он очень искренен, этот Михайлов, рассуждая сейчас о святом искусстве, которому сам лично не столь уж доблестно служит. Сейчас он заговорит, наверное, о Леонардо да Винчи…»

— Возьмем Рафаэля! — Михайлов почему-то показал на потолок, где висела лампочка без абажура. — Разве он не иконописец? Он же почти все время писал Божью Матерь! Знаете его мадонну с золотыми волосами? Вот она, величайшая попытка познать непознаваемое, сверхчувственное… Только она одна и отличает мастера от богомаза.

— Понятно, — кивнул Люсин. — Какие из этих икон, по вашему мнению, лучшие?

— Богоматерь «Умиление», потом… — Михайлов вдруг замолк и, бросив исподлобья недоверчивый взгляд, равнодушно сказал: — К сожалению, по-настоящему хороших икон у меня сейчас нет… Была одна, да и ту я, как дурак, проглядел.

— Намек понял.

Люсин подошел поближе к иконам.

В окладах из жести, позолоченного серебра или сафьяна, расшитого северным жемчугом, и вообще без всякого оклада, украшенные самоцветными каменьями или стекляшками, черные, облупленные, с изъязвленными ликами и яркие, блестящие, как олеографии, отпечатанные на бумаге или штампованной жести, гнутые на шпонах доски из липы, сосны или кипариса и таинственные серебряные образки, поблескивающие в глубине божниц, — чего там только не было!..

Особенно поражала колоссальная, два метра на полтора, толстая доска. В красноватом, закопченном сумраке угадывались страшные глаза византийского Спаса. Икона выглядела сильно попорченной, краска местами отслоилась и вспучилась, а кое-где даже осыпалась, оставив после себя меловые углубления.

— Старая? — спросил неопытный Люсин.

— Начало двадцатого века, — усмехнулся Михайлов.

— Отчего же она такая попорченная?

— Из погоревшей церкви. Старушка одна уберегла.

— А вам она зачем? Вы ее реставрируете? — Люсин наклонился к образу и увидел отмытый с одного бока светлый участок, где весело проблескивал розоватый фон. Оспины были там умело зашпаклеваны и подкрашены.

— Такую хорошо повесить в центре белой стены, чтобы только она одна и висела. Будь у меня хата побольше, я так бы и сделал… Впрочем, эта штука не моя. Заказ высокого духовенства.

— Выгодный?

— Да, весьма. Они хорошо платят.

Люсин поднял голову. Над «Спасом» висели еще какие-то запыленные, в серых лоскутьях старой паутины иконы, а на самом верху виднелся чистый квадратик.

— Значит, там она и висела? — как бы про себя сказал Люсин. — Вы сами ее снимали?

— Нет. Он полез. Не утерпел… — усмехнулся Михайлов.

— И как же он полез?

— Обыкновенно. Поставил стремянку и полез.

— А ну принесите стремянку!

— Отпечатки пальцев смотреть будете?

— Побеленные стены шершавы, на них не остаются отпечатки, — серьезно ответил Люсин. — Так дайте же мне, пожалуйста, лестницу!

Михайлов принес из туалета забрызганную известкой и краской стремянку.

— Поставьте ее, как тогда, — попросил Люсин. — Постарайтесь вспомнить.

Михайлов установил лестницу, почесал лоб и немного передвинул ее вправо.

— Вроде бы так… — сказал он и, немного отойдя, критически взглянул на стремянку, словно оценивая верность, только что положенного мазка. — Пожалуй, чуть поближе к стене, — и придвинул алюминиевые с резиновыми наконечниками ножки к самому плинтусу.

Люсин стал медленно подниматься по ступенькам. Оказавшись лицом к лицу с Богом, он взглянул вниз: покусывая губы, что-то прикинул и полез выше. Встав на верхнюю ступеньку, дотянулся до того места, где раньше висела «Троица», и опять посмотрел вниз. Ноги его были как раз на уровне реставрируемой части. Он сделал вид, что икона все еще висит под потолком и ему надо ее снять. Встал поудобнее, повертелся, словно проверяя устойчивость лестницы, и поднял руки. Коснувшись оставшегося в стене гвоздя, он спросил:

— Она на гвозде висела?

— Да. По-моему, еще веревочкой ее для верности прихватил.

Люсин сделал руками движение, должно быть означавшее, что он принял веревочку в счет. При этом он опять посмотрел вниз.

Запыленные иконы были на уровне его груди. Машинально он провел по ним рукой, снимая пропыленную паутину. Жестяные колючие оклады от этого мало просветлели. Но что-то, видимо, его заинтересовало. Он еще раз погладил их ладонью и прислушался. Явно что-то шуршало. Тогда он осторожно просунул руку за иконы и пошарил.

По стене медленно посыпались на пол ломкие кусочки сухих листьев.

Люсин проводил их взглядом и вытащил из-под икон сухую черную ветку.

— Что это? — спросил он.

— Это? Ах, это! Я как-то писал… В декоративных целях мне нужно было видеть, как выглядят украшенные ветками деревенские образа. Случайно осталось…

— Это ольха?

— Не помню точно. И вообще, откровенно говоря, в деревьях не разбираюсь.

«Сомнений нет, это именно ольха. Вот ведь какая килька! Иди знай! И кто бы мог подумать? Так вот и рушатся башни, если построены они на песке… Ну что ж, тем лучше! Чуть раньше это был бы серьезный удар, почти крушение. Теперь же просто раскрыта загадка ольхового листика. Не нужно искать этот проклятый ольшаник».

Люсин внимательно прислушался к себе. Как ни странно, почти ничего не менялось. Картина черного, вечереющего леса и угасающего в глинистых лужах заката не исчезала.

«Что же это за лес? Смешанный? Чистый ольшаник?»

Но было слишком темно. Солнце уже село за черную зубчатую линию, и хоть небо еще не остыло, и грустное зеркало луж горело вишневым золотом, но кусты и деревья уже не сквозили на свет. Слившись в единую темную массу, они стали неразличимыми. Только воздух синел чуть-чуть в просветах ближней листвы и смутно белели березовые стволы.

«Иди разберись, где туг ольха…»

Люсин решительно слез со стремянки и взял портфель. Достав стеклянную банку с притертой шлифованной пробкой и вату, он подошел к большому «Спасу» и несколько раз мазнул по свежему месту, легонько, небрежно так мазнул. Положил использованную ватку в банку, аккуратно прикрыл ее чистым куском и сделал еще несколько мазков по нетронутой реставратором шелушащейся части.

Михайлов с интересом следил за тем, что будет дальше. Но дальше ничего не последовало. Люсин закрыл банку и спрятал ее обратно в портфель.

— Что вы делали после того как проводили вашего гостя — проректора?

В том, что означенный факт действительно имел место, Люсин уже не сомневался, поскольку успел проверить. Все алиби железно действовали до девятнадцати часов. Далее начиналась неопределенность.

— Что делал? Ничего. Погулял и вернулся домой. Потом лег спать.

— Во сколько вы возвратились?

— Часов в десять. А что?

«Допустим, что действительно в десять. Но ведь и тогда получается целых три часа».

— Разве вы долго провожали гостя? До самого Загорска, что ли?

— Почему до Загорска? Я же говорю, что гулял! Или нельзя?

— Э, Виктор Михайлович! Я-то думал, что это пройденный этап. Зачем вы возвращаетесь на исходные круги?

— Не понимаю.

— И я не понимаю. Неужели последние события вас не научили?

— Вы икону имеете в виду?

— И ее тоже. Почему, вместо того чтобы помочь мне, вы… Право, Виктор Михайлович, только что вы вдохновенно рассказывали о древней живописи, а теперь вдруг уперлись и не хотите отвечать на самые элементарные вопросы. Или ваше нежелание отвечать вызвано тем, что вы все же причастны к исчезновению этого субъекта?

— Не причастен, — отчеканил Михайлов.

— Тогда в чем же дело?

— Во-первых, у человека, к вашему сведению, может быть какая-то личная жизнь, в которую нечего соваться другим, а во-вторых, вы все равно мне не верите.

— Это уж мое дело! Я задаю вопросы, вы отвечаете — схема простая. А как я ваши ответы квалифицирую, это, простите, вас не касается… Тем более, что мыслей моих вы знать не можете.

— Как же! Пробы с потолка берете, краску с икон снимаете. Целая, можно сказать, химия! Где уж тут о мыслях догадаться…

— В самом деле? — улыбнулся Люсин. — Вот уж не думал, что это произведет на вас стольсильное впечатление. Между прочим, Виктор Михайлович, мне удалось получить ясное доказательство правильности некоторых ваших показаний! И именно благодаря этой, как вы говорите, химии. Иностранец действительно был у вас и, в полном соответствии с вашим рассказом, сам полез снимать икону. Хотите узнать, как я это установил?

— Нет. Я в чужие дела не вмешиваюсь.

— Ладно. Пусть будет так… А где в тот вечер были, скажете?

— Даю честное слово, что моя прогулка никакого отношения к иностранцу не имела. Это сугубо частное дело. Личное, понимаете?

— Вы виделись в это время с Женевьевой Александровной?

— Нет, не виделся. Она же была в театре! Я вообще ни с кем не виделся, и никакого алиби на тот вечер у меня нет. Хотите верьте, хотите нет, но все, что касается иностранца, я рассказал. Больше абсолютно ничего не знаю. Какие еще будут вопросы?

— Видите ли, Виктор Михайлович, чтобы правильно вести розыск, я действительно должен быть уверен в правильности ваших показаний, точнее, в справедливости ваших заверений. Меня совершенно не интересует ваша частная жизнь, но я должен быть уверен — вы понимаете, что значит это слово! — уверен, что вы не были в те часы с иностранцем. Верить вам на слово я, откровенно говоря, не могу, и это, пожалуй, главное, просто не имею права. Заставить вас отвечать вопреки вашему желанию я тоже, как видите, не могу. Что же нам остается? Сложить руки и ждать у моря погоды? А в это время бывший фашистский прихвостень, знающий наш язык, где-то обделывает свои темные делишки, прикрываясь фальшивыми усами и, наверное, фальшивыми документами…

— Разве у него фальшивые усы?

— Именно это вас больше всего трогает?

— Нет… Почему же… Просто это, согласитесь, как-то неожиданно…

— Не в усах дело, Виктор Михайлович… И даже не в иконке, которую вы продали. Все это, так сказать, второстепенные подробности, выплывавшие по ходу следствия. — Люсин застегнул портфель, словно проверяя перед уходом, не забыл ли чего, внимательно оглядел комнату. — Где он сейчас? Зачем он приехал в Союз? Вот что нужно знать нам, Виктор Михайлович. Это для нас сейчас важнее всего. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Ничего… — Казалось, Михайлов внимательно разглядывает какие-то темные пятна на пыльном паркете. — Я, правда, ничего больше не знаю… Вы не думайте, будто я что-то скрываю. В тот вечер я не виделся с иностранцем. Я вообще с ним больше не виделся после продажи иконы, будь проклят этот день!

— Что же вы делали в тот вечер, Виктор Михайлович? — грустно и как-то безнадежно спросил Люсин.

Он стоял у двери с портфелем под мышкой, готовясь уйти, и уже не ждал, казалось, ответа на свой вопрос. Но Михайлов ответил, и та же неуловимая тень безнадежности почудилась в его словах.

— В этот вечер я случайно встретил на улице свою бывшую жену.

— Вы были женаты?! — Люсин тут же устыдился этого непроизвольного вопроса, не вопроса даже, а удивленного восклицания. Меньше всего он ждал от Михайлова таких слов.

Покраснев от неожиданности и, пожалуй, еще от стыда, но более всего от досады на самого себя, он положил портфель на стул.

Как многие холостяки, Люсин почему-то полагал, что Михайлову говорить о бывшей жене будет не только неприятно, но даже как-то болезненно. Недаром же он столь упорно уклонялся от такого разговора. Теперь же, когда Михайлов готовился все объяснить, Люсин немного растерялся. Он не знал, как себя вести: то ли деликатно свернуть беседу, то ли, напротив, выразить Михайлову свое сочувствие.

«Но в чем? Уж не в том ли, что человек встретил на улице бывшую жену? Смешно!»

Но ему было совсем не смешно.

— Почему же вы сразу не сказали, Виктор Михайлович? — с неподдельной досадой спросил он, и, кажется, этот недипломатичный вопрос был найден удачно. Михайлов откликнулся.

— Так… не хотелось как-то… Вы, конечно, можете проверить у нее, но я говорю чистую правду… Мне бы это было очень неприятно. Зачем еще ее впутывать?

— Я не совсем понимаю вас.

— Не понимаете? Я говорю, что лучше бы вам не проверять у нее правильность моих, — он усмехнулся, — показаний. Поверьте, если можете, на слово… Впрочем, как хотите. Ее фамилия Яковлева. Мария Дмитриевна Яковлева. Она работает врачом в Аэрофлоте.

Люсин не сомневался, что Михайлов говорит правду. Но вспомнил вдруг телевизор, и кадры какого-то фильма понеслись один за другим, словно разладилась настройка частоты. И все же что-то различалось в этом мелькании: складка на синей форменной юбке, белый воротничок кружевной блузки и блеск тяжелых золотистых локонов, и шелковистый блеск туго натянутых чулок — все промелькнуло перед ним, перевернулось, сместилось… Потом из голубой тьмы памяти сквозь зигзаги помех выплыл светлый и теплый уголок. Комнатка Березовского с белым медведем на полу («Ах, Машенька, зачем вы сбрасываете туфли? По нему же ходят! Ходят!»), звон веселых рюмочек и Гена Бурмин — мастер карате, эрудит и полиглот…

— И еще… — Михайлов сделал паузу и многозначительно заглянул Люсину в глаза. — Мне бы очень не хотелось, чтобы Женевьева… Одним словом, вы меня понимаете? Я, собственно, потому и не желал говорить… — Он опять угрюмо уставился в пол.

«Господи! Такие отличные девочки! И что они в нем нашли?.. Очень ведь обыкновенный человечишко, скорее даже неприятный. Определенно неприятный… Но почему? Почему вдруг он показался мне таким неприятным? Или это было с первой же встречи? Просто сразу как-то не осозналось?..»

— Все это, вы правы, ваше частное дело, Виктор Михайлович, — сухо сказал Люсин. — Конечно, я никому ничего не скажу. Меня это не касается. До свидания. — Он взялся за ручку двери и неожиданно для себя, с очень затаенной, почти даже несуществующей, мстительной ноткой сказал: — С Марией Дмитриевной я летел одним рейсом из Ленинграда. Она проходит сейчас летную практику. — Он кивнул на прощание и толкнул дверь.

У Михайлова опять было железное алиби. Не стоило даже проверять его. Люсин старался не думать о том, сколь неприятна была бы для него такая проверка. Что же поделать? Это были издержки профессии. Не столь часто и неодинаково резко они все же давали о себе знать. И становилось тошно…

Михайлов испуганно поспешил за ним — то ли помочь разобраться в крепостных запорах, то ли что-то такое объяснить, а всего вернее, спросить. Но Люсин мгновенно постиг всю премудрость механики Льва Минеевича, еще раз кивнул на прощание и сбежал вниз по лестнице.

На выходе из подъезда он и столкнулся носом к носу с ключарем и фортификатором квартиры номер шесть.

— Вот так встреча! — не столько удивился, сколько обрадовался старик. — А я к вам!

— Ко мне? — озадаченно спросил Люсин, одинаково удивленный и неожиданной радостью Льва Минеевича, и его восклицанием. — Вы думали найти меня у вас дома?

— Ах нет, конечно! — досадливо поморщился старик. — Просто у меня дома ваш телефон, а вы мне очень срочно нужны!

— Вот, значит, как, — понимающе кивнул Люсин. — Тогда к вашим услугам…

— Так, может быть, подымемся ко мне? На пороге неудобно как-то… А?

— Давайте лучше пройдемся немного. — Люсин сделал попытку увести Льва Минеевича от подъезда за локоток.

— Но почему? Почему? В комнатах же удобнее! Я чайком вас напою. — Лев Минеевич ловко выскользнул и в свою очередь попытался обнять Люсина за талию. Это ему почему-то не удалось, и он грудью стал загонять милиционера в подъезд, наскакивая на него, как бойцовый петушок. — У меня к вам приватный разговор. Совершенно, можно сказать, конфиденциальный! Почему вы не хотите подняться?

Что мог ответить ему Люсин? Он сам не знал, почему столь упорно не хочется возвращаться в квартиру Михайлова и Льва Минеевича.

Нелепо или даже смешно… Какое кому до этого дело? Не хотелось, и все!

— У меня что-то голова разболелась, милый Лев Минеевич, — соврал Люсин и даже потер, поморщившись, лоб. — Давайте все же пройдемся немножко или, если угодно, посидим на свежем воздухе.

— Будь по-вашему! — махнул рукой Лев Минеевич.

И они пошли к свободной скамейке, манящей куцыми пятнами тени. Это была самая рядовая садовая скамья. На Патриарших прудах стояло много точно таких же белых когда-то скамеек, и жестяная урна возле нее, и пыльные акации тоже были совершенно рядовыми.

— Так я вас слушаю, — сказал Люсин, усаживаясь вслед за Львом Минеевичем.

Глава 13 Тамплиеры

Все семеро неизвестных собрались в Париже. Говорили, что были они невидимы и жили на Земле вот уже много веков, следя с высот своей мудрости за ничтожными страстями и великими муками людскими. Они принесли с собой семь книг, в которых содержалось сокровенное знание, дающее власть над живой и мертвой натурой и душами людей, а в последней книге были сведены воедино законы, по которым живут и разрушаются государства. Каждый неизвестный владел одной только книгой, которую пополнял и совершенствовал всю свою долгую жизнь. И если кто-то из них, устав от хрупкой оболочки, подвижнической мудрости и блужданий по дорогам Земли, хотел успокоиться, то созывал остальных. Неподвластные времени и расстояниям, они тут же спешили на печальный зов собрата, чтобы отпустить его на вечный покой. Но прежде они должны были познакомиться с тем, кого уходящий избрал своим преемником. И если кандидат казался достойным, допускали его к великому посвящению, пройдя которое он получал книгу и магическое кольцо.

И вот семь неизвестных тайно встретились в Париже, чтобы увидеть того, кому отныне суждено было сотни лет владеть третьей книгой, повествующей о трансмутациях элементов…

Им предстояло сделать особенно ответственный выбор, ибо сокровенное знание третьей книги, похищенное тысячу лет назад, частично было разглашено алхимиками, а хранимый в Монсегюре кристалл, вобравший в себя таинственную энергию звезд, уже почти триста лет находился в руках непосвященных. И никто из них не знал точно, где был спрятан этот звездный кристаллик, похожий на удивительно яркий бриллиант красной воды. Проницающий дали времен и пространств, взор неизвестных не мог им помочь, ибо по закону, установленному еще индийским царем Ашокой, утраченное знание уже нельзя было возвратить. Кто-то должен был открыть его вновь. Поэтому неизвестные и не пытались разыскать могущественный камень, который Ашока назвал «третьим глазом». Тот, кто владел ныне книгой трансмутаций, всю свою долгую жизнь посвятил кропотливой работе у горна, среди клокочущих реторт и раскаленных тиглей. Он далеко продвинулся вперед, но не ему суждено было вырастить новый кристалл. Теперь его путь близился к концу, а он вызвал к себе остальных, чтобы указать им преемника.

По обычаю, просветленные задали уставшему брату семь вопросов:

— Кто он?

— Человек.

— Достоин ли он унаследовать тайну?

— Достоин.

— Поймет ли он ее?

— Поймет, ибо достиг высшего знания в герметических науках и несравненного мастерства в поэзии, музыке и живописи.

— Не употребит ли во зло доверенный ему свет?

— Вы укажите ему благой путь, о просветленные!

— Чужд ли он низкой корысти?

— Он благороден духом, и неограниченные средства, которые вы вручите ему, не совратят его с верного пути.

— Устоит ли он перед искусом вечности?

— Обретя жизнь долгую, он найдет в себе силы преодолеть искушение и вечности не захочет. В надлежащий, им самим назначенный срок уйдет он в небытие среди вечных снегов поднебесных гор.

— Подготовлен ли твой избранник к просветлению?

— Он подготовлен. Я следил за ним с самых первых дней его жизни и вел по ступеням мудрости. Он прошел через все испытания и удостоился посвящения в высшую степень золотых розенкрейцеров[12].

— Передай же ему кольцо и книгу, — с грустной улыбкой сказали шестеро. — И назови нам его имя.

— У него нет имени, ибо отныне он просветленный, но здесь, в этом городе, он известен как граф Сен-Жермен…

Лейтенант серых мушкетеров Антуан ле Карре, как и было условленно, пришел на закате дня к мосту святого Михаила. От реки веяло прохладой, в тревожном весеннем небе неслись по ветру рваные лиловые облака. Ле Карре запахнул плащ и, взойдя на мост, тесно застроенный угрюмыми домами, прислонился к ограде. Хмурая вода угрюмо трепала черные бороды тины у оснований быков. Вдали, уже у самого острова, река разглаживалась и тускло отсвечивала серовато-зеленым чешуйчатым блеском. Долго и пристально смотрел ле Карре на этот затуманенный островок, где в незапамятные времена Филипп IV Красивый сжег с благословения папы Климента гроссмейстера ордена тамплиеров Якова де Моле.

Вырвав после двух лет упорнейших домогательств согласие папы на формальный процесс против ордена, Филипп разослал всем бальи в провинциях тайное повеление, согласно предварительному исследованию инквизиционного судьи, арестовать в один и тот же день всех тамплиеров, а до времени хранить это дело в глубочайшей тайне. Приказ короля был выполнен с неукоснительной точностью, и в роковой день ареста рыцари были захвачены абсолютно врасплох. Тогда же было конфисковано и все имущество ордена. Всех арестованных подвергли немедленному допросу с применением пытки. Тем, кто, не выдержав мучений, соглашался оговорить себя на суде, обещали прощение. Упорствующим грозили костром.

Лица, производящие следствие, руководствовались при этом заранее присланным из Парижа списком вопросов. Суд, таким образом, начался процедурой, возможной только по византийско-римским понятиям королевских советников о правах и отправлении инквизиционного суда. Подобный способ ведения дела полностью противоречил законам и обычаям франков. Дальнейший ход следствия лишь умножил число явных и тайных несправедливостей. Король находился в очевидном сговоре и с теми, кто в красных мантиях судей выносил приговоры, и с теми, кто в белых прокурорских одеждах требовал для рыцарей Храма мучительной смерти. На защитников же было оказано сильнейшее давление как со стороны светской, так и духовной власти. Королю почти не пришлось подгонять судей, которые все, как один, были лютыми врагами ордена. Приговор был предрешен, и ничто не могло изменить предначертанный королевской рукой ход разбирательства. Тем более что главным следователем назначили мессира Ногарэ, новоиспеченного барона и канцлера.

Тюрьма и пытка сделали свое дело. Один за другим сознавались рыцари в самых страшных грехах. Но следствие еще не было вполне закончено, как нетерпеливый король приступил к казням. В 1309 году под Парижем мучительную смерть на медленном огне приняли 54 рыцаря, осмелившихся отказаться от своих вынужденных показаний. Среди них был и кавалер ле Карре — далекий пращур лейтенанта. Это он сказал своим судьям слова, ставшие потом достоянием истории: «Разве это я сознался на вашем допросе? Разве это я взял на душу чудовищный и нелепый плод вашей фантазии? Нет, мессиры! Это пытка вопрошает, а боль отвечает!»

Слухи о неправедных, страшных процессах вызвали в народе глухой ропот. Это заставило короля дать согласие на то, чтобы привезенным в столицу узникам было разрешено прибегнуть к законной защите генерал-прокурора ордена Петра Булонского. Впрочем, это была лишь пустая формальность, вынужденная уступка общественному мнению. Все защитительные акты генерал-прокурора суд оставил без ответа.

По принуждению короля папа созвал в Виенне в октябре 1311 года собор. Но из королевских особ на нем присутствовал лишь сам Филипп, остальные владетельные особы прислали только своих представителей. Король французский потерпел постыдное поражение. Собор отказался проклясть усопшего папу Бонифация, а за уничтожение ордена из ста сорока кардиналов проголосовали только четверо. Напрасно король и папа уговаривали прелатов осудить тамплиеров заглазно, не выслушав оправданий измученных пыткой командоров славного ордена. Кардиналы требовали беспристрастного расследования. После шести месяцев бесплодных пререкательств Филипп плюнул на нелепую затею с собором и потребовал у папы единоличного решения. 2 мая 1312 года Климент подписал бумагу, начинавшуюся словами: «К провидению Христа…», в которой упразднялся орден Храма. Но сказочные богатства тамплиеров отходили в руки церкви, а не к французской короне. Филипп пришел в бешенство. Из-за чего же он затеял тогда весь этот процесс? Выставил себя вероломным чудовищем в глазах всей просвещенной Европы? Неужели только для того, чтобы присутствовать на церемонии передачи всего движимого и недвижимого имущества в чужие руки?

По совету верного Флотта, Филипп смирил и гордость и ненависть. Он даже выразил свое формальное согласие на то, что наследником рыцарей Храма будет орден иоаннитов. Но, пока выполнялись необходимые формальности, Флотт опутал имения ордена такими долгами, что иоанниты обеднели от неожиданного наследства. Все золото, все лены и майораты достались королю. Исчезли только тайные святыни тамплиерские: кинжал справедливости и красный алмаз.

В розыске пропавших сокровищ не помогли ни пытки, ни костры, ни дьявольское искусство мессира Ногарэ…

Последний же гроссмейстер ордена Яков де Моле, вызванный перед началом следствия с Кипра во Францию, все еще сидел в башне. Чтобы не возбуждать страсти, Филипп удовольствовался тем, что приговорил гроссмейстера к пожизненному заключению. Но на публичном чтении приговора упрямый храмовник отрекся от всех данных под пыткой показаний и заявил протест против незаконного ведения процесса. Это окончательно взбесило и без того огорченного короля, который незамедлительно отдал гроссмейстера палачу. На другой день, марта 18 дня 1314 года, Якова де Моле сожгли на медленном огне. Он геройски вынес мучительную смерть и, перед тем как предстать перед очами высшего судьи, громко призвал на суд Божий короля — чудовище и отступника — папу…

С той поры минуло больше четырех с половиной столетий, но орден Храма не умер. Антуан ле Карре знал это лучше, чем кто бы то ни было другой. Это днем он был лейтенантом серых мушкетеров, преданный королю, его величеству Людовику XV. По ночам же каждую субботу отправлялся он тайной дорогой к Тамплю, сохранившему остатки былых привилегий и вольностей… Он, потомок Феба ле Карре, не забудет, как его с черной повязкой на глазах провели в подземелье, как три острые шпаги уперлись в его обнаженную грудь и пламя свечи опалило лицо. И клятву свою он никогда не забудет, ибо она ввела его во внутренний круг тайного ордена тамплиеров…

— Готов ли ты? — услышал он голос из подземелья.

— Готов, — прошептал тогда ле Карре.

— Во имя Молоха, Асторота, Баал-Зебуба и Люцифера! — колоколом гудела тьма.

— Во имя вечного обновления природы, — смиренно ответил он.

— Откуда пришел ты? — спросили его.

— Из вечного пламени!

— Куда идешь?

— В вечное пламя!

— Тогда войди, брат.

И руки, державшие его, разжались, и он покатился по мокрым гранитным ступеням в огонь.

Но в последний момент чьи-то крепкие руки вновь подхватили и понесли его куда-то в сырую затхлость каменных коридоров. И хотя кругом обступала его все та же кромешная тьма, повязка была снята с глаз.

Далеко впереди засинел рассеянный свет, и сделалось легче дышать. Тут невидимые спутники покинули его, и он продолжал путь в одиночестве.

Каждый шаг отдавался протяжным вздохом, нехотя замиравшим в каменных сводах. Размытые тени бросались под ноги и уплывали во тьму. Но все светлело и светлело впереди. И тогда увидел ле Карре крылатого козла со страшной мордой и бычьими, гневно раздутыми ноздрями. Между крутыми могучими рогами горел факел, и свет его собирался в серебряной пятилучевой звезде на лбу. Грудь у козла была человечья, женская, а живот, как у гада, чешуйчатый и зеленый. Правой рукой указывал он на висевший меж колонн белый рог месяца, левая, опущенная, уткнулась когтистым перстом в черный рог. Чресла чудовища были задрапированы огненной юбкой, спускавшейся до вывороченных колен. Твердо, уверенно стояли на земле козлиные ноги, попирали ее раздвоенными копытами. Черно-белые крылья почти целиком закрывали неф. Лишь между распущенных перьев проблескивали письмена какие-то, молнии и стрелы всевозможные, Нептунов трезубец и символы темного могущества.

Справа от козла стоял обвитый пифоном столб с золотым треугольником на вершине. От треугольника исходили колючие лучи, а внутри него словно застыло в вечном удивлении широкое, раскрытое, чернью по металлу изображение — око с зеленым зрачком. Слева же подымался на хвосте бронзовый змей. Как зачарованный глядел он на удивительного козла, и злой огонь переливался в его рубиновых глазах. А имя было его Баффомет.

— Озирис? — услышал ле Карре тихий вопрос и так же тихо дал условный ответ:

— Темный бог.

Послышалось печальное пение. И чей-то хриплый, надтреснутый голос провозгласил:

— Баал-Зебуб! Баал-Зебуб! Баал-Зебуб!

И то, что этот Баал-Зебуб не забытый демон халдейский, а попросту Вельзевул, означало, что тайные тамплиеры стали исповедовать ту самую веру, которую безуспешно пытались навязать их предкам палачи Филиппа Красивого…

— Ормузд? — услышал у себя за спиной ле Карре.

— Ариман, — не оборачиваясь, отозвался он.

— Тогда пойдемте со мной, сударь.

Ле Карре помедлил, убрал локти с парапета и, повернув голову, увидел незнакомого дворянина в черном камзоле и лиловых чулках.

— Прошу вас, — учтиво поклонился дворянин и жестом предложил проследовать за ним на другой конец моста, где виднелся дом под темной остроконечной крышей. — В трактире «Под старой шпорой» нашей беседе никто не помешает. Там в этот час мало посетителей.

Они прошли через мост и, нырнув под низкую притолоку, с которой свешивался заменявший вывеску драный ботфорт с ржавой шпорой, оказались в полутемной комнате.

— Добро пожаловать, сиятельные господа. — Неведомо откуда вынырнула бойкая служанка в чепце и переднике и принялась вытирать стол из струганых досок.

— Где хозяин, красотка? — осведомился дворянин, поправляя напудренный парик.

— Уехал в Отейль, сударь, за каплунами. Что угодно господам?

— Комнату, свечу и бутылку анжуйского. Живо! — Дворянин, поклонившись ле Карре, указал на винтовую лестницу в углу. — Проследуем наверх.

Служанка бросила тряпку и метнулась в кладовую:

— Сейчас, благородные господа, сейчас будет вам вино и свеча.

Она провела гостей в мансарду, окно которой было закрыто ставнями, зажгла свечу на колченогом столе и побежала в погреб за вином.

Дворянин в черном предложил ле Карре занять единственный стул, а сам без особых церемоний уселся на узкую кровать, под которой поблескивали таз и ночная ваза. Других предметов в комнате не было, если не считать, конечно, кипарисовый крестик на грубо побеленной стене.

— Шевалье ле Карре? — осведомился дворянин. — Я не ошибся?

— Да, сударь, — с достоинством наклонил голову лейтенант. — С кем имею честь?..

— Вы пришли вовремя, — словно не расслышав вопроса, выразил свое удовлетворение дворянин. — Признаться, мы ждали вас с нетерпением.

— Я жду, сударь, — напомнил ле Карре.

Но вместо ответа дворянин вскочил с кровати, которая скрипнула всеми своими рассохшимися досками, и, подскочив к стене, сорвал с нее распятие.

— Проклятие Адонаи! — воскликнул он и совершенно спокойно возвратился на место.

— Здравствуй, брат. — Ле Карре встал и поднял вверх левую руку, образовав указательным и большим пальцами кольцо.

— Здравствуй, брат во Люцифере, — торжественно ответствовал дворянин, повторяя тайное приветствие. — А теперь рассказывайте, ле Карре, время не терпит. Вы и так отсутствовали слишком долго.

— Задача была не из легких, сударь… Кстати, я до сих пор не знаю, как мне именовать вас.

— Меня зовут ла Моль, шевалье.

— Рад познакомиться с вами, граф! — привстал в полупоклоне ле Карре. — Много о вас наслышан!

— И я, шевалье, и я… Но не будем терять времени на пустые любезности! Что вам удалось узнать об этом авантюристе? Орден очень интересуется им. Вы это знаете, ле Карре.

— Да, граф. Знаю. Тем более, что вот уже скоро год, как я только этим и занимаюсь. Вчера я имел честь доложить командору…

— Забудем это, ле Карре, забудем, — с живостью перебил его ла Моль. — Было ли у меня время расспрашивать про ваш доклад в Тампле? Не лучше ли вам будет просто ответить на мои вопросы касательно самозваного графа? Если только вы ничего не имеете против?

— Спрашивайте, господин ла Моль, я весь к вашим услугам… Только Сен-Жермен вряд ли самозванец.

— Но помилуйте, сударь! — Ла Моль развел руками и засмеялся. — Я никогда не слышал о таком графстве!

— Это верно, — согласился ле Карре. — Такого графства нег. Но это не значит, что тот, кто носит это имя, не является человеком благородной крови. Напротив, граф, уверяю вас: это человек очень высокого происхождения.

— Вам удалось раскрыть его инкогнито? — удивленно воскликнул ла Моль. — Это же великолепно!

— Не совсем так, граф, — несколько охладил его порыв ле Карре.

— Но, по крайней мере, национальность?

— Одно тесно связано с другим.

— Тогда рассказывайте, как знаете! Я постараюсь не мешать вам своими вопросами. Но учтите, шевалье, я умираю от любопытства.

Граф совершенно отбросил ритуальную условность и говорил с ле Карре, как светский человек со светским человеком. Лейтенант воспринял это, как должное.

Служанка принесла вино в пыльной бутылке.

— Что ж, дорогой граф… — Ле Карре наполнил бокалы анжуйским и встал, приглашая ла Моля присоединиться. — Я менее всех расположен мучить вас… Не угодно ли?

Они, стоя, чокнулись и, пригубив вино, возвратились на свои места.

— Он действительно сказочно богат? — не выдержал ла Моль.

— Во всяком случае он не знает нужды в деньгах. — Ле Карре допил свой бокал и потянулся за бутылкой. — Поэтому не выгоды ищет он, когда прибегает ко всякого рода мистификациям. Да, дорогой ла Моль, дело обстоит именно так, что бы ни болтали в свете его завистники. И он, повторяю, не самозванец, а действительно принадлежит к знатному роду.

— Весь вопрос — к какому?!

— Да, — согласился ле Карре. — Это серьезный вопрос. Но, уверяю вас, у него есть веские причины скрывать свое происхождение.

— И национальность, шевалье!

— Я же сказал, что одно связано с другим. Впрочем, последнюю ему вовсе не надобно скрывать. Достаточно одного умолчания. Ведь он без всякого акцента говорит на многих языках. Он всюду выставляет себя, как иностранец, хотя в Париже его без труда можно принять за француза, во Флоренции или Риме — за итальянца, в Петербурге — за русского. Но он обожает, разъезжая по свету, менять имена. Чуть ли не на каждой почтовой станции… В Генуе и Ливорно он назвался русским графом Салтыковым, в Голштинии и Гессене выдал себя за испанского гранда.

— Вы настаиваете на этом слове — «выдал»? — подчеркнуто акцентировал ла Моль.

— Простите, граф? — не понял ле Карре.

— Суть в том, что многие полагали, будто бы он в действительности испанец: незаконный сын испанской королевы Марии и неведомого красавца простолюдина.

— Очередная легенда о Сен-Жермене! — отмахнулся ле Карре. — И менее всего претендующая на то, чтобы оказаться правдой.

— Вы полагаете, шевалье?

— Уверяю вас, граф.

— Где же тогда истина?

— В поисках ее я и убил столько времени и сил.

— Я весь внимание, шевалье!

— Мне удалось установить, милый ла Моль… — Лейтенант медленно выцедил вино. — Да, мне удалось установить, что он сын венгерского князя Ференца Ракоци, поднявшего народное восстание против австрийской ветви Габсбургов!.. Как вам это понравится, граф?

— Невероятно! — прошептал пораженный ла Моль. — Этого я меньше всего мог ожидать…

— И тем не менее именно это и есть истина. Если, конечно, она вообще возможна там, где прошел Сен-Жермен.

— Расскажите подробнее!

— Родился он 28 мая 1696 года и был наречен Леопольдом-Георгом, по-венгерски Липот-Дердь. Но через четыре года вдруг было объявлено о кончине малолетнего сына князя Ференца…

— И что?

— Это было ложное известие, сударь. Наследник Ракоци был жив и здоров. Его укрыли в надежном месте, отдали под надзор верных, испытанных друзей. Ференц Ракоци, которою самого чуть не отправили в детстве на тот свет, сделал все, чтобы обезопасить сына, оградить его от наемных убийц.

— Да, на это у него были основания, — прошептал ла Моль.

— Еще бы! Особенно если учесть, что год спустя после мнимой кончины сына князь и княгиня были арестованы.

— Все это выглядит достаточно убедительно. — Ла Моль потянулся к столу поставить бокал. — Вы, конечно, располагаете доказательствами?

— Несомненно. Если вы знаете, у Ракоци после Леопольда-Георга было еще трое детей — два сына и дочь?

Граф молча кивнул.

— Так вот, в его завещании были упомянуты четверо! Черным по белому князь Ференц написал, что поручил старшего сына заботам друзей.

— И сказано, каких именно?

— Герцога Бурбонского, герцога де Мейна, графа Шарлеруа и… — Ле Карре сделал небольшую паузу. — И… графа Тулузского.

— Что? Графа Тулузского? Чародея и ясновидца, который исчез при загадочных обстоятельствах?

— Именно так, милый ла Моль! Чародея и ясновидца… Добавьте к этому еще и наследника тулузских графов Раймундов…

— Замечательно, ле Карре! Это заставляет нас на многое взглянуть иными глазами… Недаром же сей загадочный Сен-Жермен особенно выделял из своих знакомых именно этих четырех!

— Обратите также внимание, ла Моль, что в числе многочисленных псевдонимов Сен-Жермена есть и такой… — Ле Карре вновь на мгновение замолк, как бы подчеркивая этим всю значимость своих дальнейших слов. — Граф Цароки!

— Граф Цароки? — нахмурился, словно что-то припоминая, ла Моль. — Это мне ничего не говорит.

— Анаграмма фамилии Ракоци, — подсказал ле Карре.

— Ах да! Действительно… Вы просто великолепны, ле Карре!

— Благодарю, граф.

— Кто еще, кроме вас, посвящен в тайну?

— Четверо наших аристократов, которых я имел честь вам назвать, если, конечно, граф Тулузский жив…

— И больше никто?

— Затрудняюсь вам сказать со всей определенностью.

— Ах, дорогой ле Карре, это же очень и очень важно для меня! Разве командор не сказал вам, что орден поручил именно мне вступить в контакт с этим загадочным Сен-Жерменом?

— Сказал, что такое поручение уже дано. Но имени не назвал.

— Так вот, это я, дорогой лейтенант.

— Сочувствую, граф. Не в обиду будет сказано, но вам предстоит неравное партнерство.

— Я знаю, — сокрушенно поник ла Моль. — А что делать?

— Делать нечего, — согласился ле Карре. — Но вернемся к тайне. Если вас интересует мое мнение, то в нее, по-моему, посвящен еще и сам король!

— Возможно… — задумчиво кивнул ла Моль. — Людовик действительно слишком благоволит ему…

— Более того. Он распорядился воздавать Сен-Жермену почести, как принцу крови.

— Да-да. Это очень странно.

— Вам все еще странно, ла Моль?

— Нет, дорогой ле Карре, теперь уже нет… После вашего рассказа я все вижу в ином совершенно свете. Раньше я полагал, что король выделяет Сен-Жермена в благодарность за услугу.

— Вы имеете в виду трещину в бриллианте?

— Да, ле Карре, король очень дорожил этим камнем и, когда Сен-Жермен уничтожил трещину, был совершенно счастлив. Кстати, как это возможно — устранить трещину?

— Есть много путей, — усмехнулся ле Карре. — Во-первых, просто подменить королевский камень, подсунуть вместо него очень похожий, только целый.

— А во-вторых?

— Во-вторых, можно так же хорошо изучить науки, как граф Сен-Жермен.

— Вы это серьезно, ле Карре?

— Вполне, граф… Но это не исключает, конечно, более простой версии с подменой. Сен-Жермен сказочно богат и располагает, конечно, обширным собранием бриллиантов. На балу в Версальском дворце его видели с такими бриллиантовыми пряжками на туфлях, что двор был потрясен… Говорят, что маркиза де Помпадур не сводила с них глаз.

— Но он-то сам уверяет, что действительно умеет лечить камни и научился этому в Индии.

— Он многое говорит… — протянул ле Карре. — Больше всего он любит, как бы случайно проговорившись, упомянуть о давно прошедших событиях, в которых якобы принимал участие.

— Да. Знаю, — согласился ла Моль. — Недавно в свете зашла речь о Франциске Первом, и Сен-Жермен привел всех в великое смущение, обмолвившись, что часто беседовал с покойным Франсуа.

— Ну это что! Франциск умер всего лишь двести лет назад. А что вы скажете про воспоминание Сен-Жермена о Христе?

— Он и на это решается?

— «Решается?!» Слишком слабо сказано, граф! Слишком слабо… «Мы были друзьями, — сказал он о Христе. — Это был лучший человек, какого я знал на Земле, но большой романтик и идеалист. Я всегда предсказывал ему, что он плохо кончит». Как вам понравится такое?

— Неслыханно!

— Отчего же? — усмехнулся ле Карре.

— Как свет терпит столь очевидную ложь?

— А разве Сен-Жермен хоть кому-нибудь пытался ее навязать? Такие вещи он роняет на ходу, с рассеянным видом, словно по забывчивости. Одни считают это чудачеством, другие относятся серьезнее. Тем более что загадочный граф действительно умеет творить чудеса. Он прославился как живописец, создавший светящиеся в темноте картины; его великолепные стихи полны недосказанностей и тревожат потаенным каким-то смыслом; сочиненные им сонаты и арии вызывают зависть профессиональных музыкантов. Разве вы не знаете, что очаровавший наше общество скрипач-виртуоз Джованнини был не кто иной как наш проказник граф?

— Я уже устал удивляться, ле Карре, — покачал головой бедный ла Моль. — Вы уничтожили меня. Теперь мне понятно, почему Джованнини выступал в маске.

— Это понять нетрудно, ла Моль. Труднее объяснить те чудеса, которые показывал Сен-Жермен королю в своей алхимической лаборатории в замке Шато де Шамбор.

— Я вижу, дорогой лейтенант, что вы всерьез прониклись верой в его сверхъестественные способности? Быть может, вы поверили и в его бессмертие? Простите меня, это несерьезно. Одно дело наши таинственные игры в подземельях Тампля. Это занимает ум, щекочет нервы. Но относиться ко всему этому всерьез? Нет уж, увольте.

— А легендарный красный алмаз, граф?

— Кто его видел, ле Карре?

— Мой пращур, который сгорел на костре, но так и не выдал тайны.

— Мой пращур тоже сгорел.

— Я знаю, что вы потомок гроссмейстера, — кивнул ле Карре.

— Дело не в том, — отмахнулся ла Моль. — Знаете, в чем главная беда наших предков? В том, что им нечего было выдавать. Иначе они спасли бы себя и от пытки, и от костра. Я не верю в красный алмаз.

— Признаться, я тоже, но, мой милый граф, Сен-Жермен заставил меня многое пересмотреть. Нет, я, конечно, не считаю его бессмертным. Хотя бы по той причине, что он сам не считает себя таковым…

— Парадокс?

— Отнюдь. Я слышал, как он сказал одному знакомому: «Эти глупые парижане воображают, что мне пятьсот лет. И я даже укреплял их в этой мысли, так как вижу, что им это безумно нравится. Но если говорить серьезно, то я на самом деле намного старше, чем выгляжу». Так-то, ла Моль… Сен-Жермен и вправду многому научился на Востоке. У него нет эликсира бессмертия, но он знает тайну целебных трав. «Чай Сен-Жермена», которым он пользует короля, действительно оказывает животворное действие. Это необыкновенный человек, граф, говорю вам открыто и честно. Не обижайтесь, но не вам тягаться с ним… И не мне.

— Вы бы лучше высказали все это командору!

— Я и высказал. Но он одержимый!

— Хорошо, ле Карре, вы все знаете лучше меня, скажите же, что вы думаете о Сен-Жермене? Кто он?

— Я все сказал, граф. Он сын Ференца Ракоци и великий человек. Всесторонне одаренный от природы и широко образованный!

— Откуда тогда у него деньги? Только не уверяйте меня, что он их делает из свинца.

— Ничуть не бывало. К его услугам все золото масонских лож. Он достиг высших степеней посвящения… Быть может, даже самой высшей, единственной.

— Вы полагаете, он руководит всеми ложами?

— Да, граф, полагаю. Его приезд в Санкт-Петербург летом 1762 года несомненно был продиктован далеко идущими целями масонов. Мне достоверно известно, что фаворит императрицы Екатерины — Григорий Орлов вручил ему очень крупную сумму.

— За какие заслуги?

— Не знаю. Возможно, наш подопечный содействовал воцарению императрицы. Это тайна, покрытая мраком. Известно только, что Орлов, обращаясь к Сен-Жермену, называл его саго padre — дорогой отец.

— Да, все это возможно, — задумчиво произнес ла Моль. — В конце концов, мы, тамплиеры восемнадцатого века, тоже своего рода тайное общество.

— Именно поэтому командор и стремится привлечь к нам такого блестящего человека, как Сен-Жермен.

— Уж лучше нам сразу идти под его начало, — усмехнулся ла Моль. — Так было бы правильнее…

Ле Карре сделал вид, что пропустил откровенное высказывание графа мимо ушей.

— Командор убежден, что Сен-Жермен располагает красным алмазом, — сказал он.

— С каких пор, хотелось бы знать? — скептически улыбнулся ла Моль.

— С тех самых, как он объявился внезапно в Париже под именем графа Сен-Жермен, — ответил ле Карре, и ни одна жилка не дрогнула на его лице.

Глава 14 Священное животное

Когда Люсин следом за Львом Минеевичем раздвинул гремящую занавеску и вошел в комнату, им навстречу поднялась разгневанная сиделка:

— Что же это получается такое? А?

— Разве я опоздал? — забеспокоился Лев Минеевич. — Сейчас, по-моему, и шести еще нет. — Он вынул из кармана старый брегет и щелкнул крышкой. — Так и есть! Двадцать минут пятого.

— Да не про то я! — досадливо отмахнулась сиделка. — Тут же полно кошек! — Она похлопала себя по солидной груди. — Я их и так терпеть не люблю, а тут полюбуйтесь!.. — Она указала куда-то в противоположный угол. — Полюбуйтесь!

Лев Минеевич и Люсин последовали настоятельному приглашению и увидели на полу белую тощую кошку. Она лежала на боку, вытянув лапы, и, судя по откинутой голове, была мертва.

— Это же Саския! — всплеснул руками Лев Минеевич. — Что же с ним? Бедное животное! Бедная, бедная Верочка…

— Не знаю, кто здесь бедный… — сиделка энергично замахала рукой, будто ковер выбивала. — Только я здесь не останусь ни на минуту. Мало того, что делаешь людям одолжение, с работы ради них срываешься, так тут еще дохлые кошки! Как вам это понравится?! То-то, чую, запах какой-то вонючий. «Не может быть, думаю, чтоб это от кошек. Кошки так не пахнут, хотя и противные». Принюхалась, принюхалась и — нате вам! — нашла в углу: лежит себе, околела! Чтобы я после этого кого послушалась? Да ни в жисть! Сейчас же ухожу…

— Никуда вы не пойдете! — с неожиданной твердостью остановил ее Лев Минеевич. — Оставайтесь на своем посту! Этот товарищ — он небрежно кивнул на Люсина — из милиции.

— А мне плевать! — Она глубоко вдохнула воздух, словно и впрямь собиралась плюнуть как можно дальше. — Мне за это зарплату не прибавят, — добавила она, печально выдохнув. — У меня у самой, может, мальчик больной… — Она вдруг зашмыгала носом. — Ножки у него не ходят, так и то посидеть с ним некогда… Работаю, как медведь.

Лев Минеевич беспомощно развел руками и умоляюще посмотрел на Люсина.

— Не расстраивайтесь, мамаша. — Люсин осторожно погладил ее по спине. — Надо ведь подежурить, раз такой критический случай. А насчет денег не беспокойтесь — это мы сделаем!

— Так я их терпеть не могу, кошек этих! — сказала она, усаживаясь.

— Я тоже, — сказал Люсин, наклоняясь над Саскией.

Бедняга скончался, видимо, под утро, а может, и ночью. Глаза его помутнели, и внутренний свет их погас. Они казались огромными, эти расширенные внезапной смертью глаза.

Люсин уже знал от врача все подробности утреннего переполоха. Но сейчас, рассматривая Саскию, он усомнился в правильности диагноза.

«Старуха могла, в конце концов, отравиться и колбасой. Кошка доела остатки и околела. Так хоть концы с концами сходятся… А то чего вдруг, спрашивается, она подохла? Не от испуга же…»

— Где у нее холодильник? — спросил он.

— Вы хотите положить его в холодильник? — ужаснулся Лев Минеевич.

— Нет, — поморщился Люсин. — Я хочу узнать, нет ли в холодильнике остатков колбасы.

— У нее нет холодильника. — Он указал глазами на софу, где лежала неподвижная и безмолвная Вера Фабиановна. — Все остатки — на столе. Я знал, что они вам понадобятся… — Он гордо взглянул на сиделку. — И велел все сберечь, как есть.

— Боюсь, что эта колбаса слишком долго пролежала в тепле, — вздохнул Люсин. — Но анализ мы на всякий случай все же сделаем… А где остальные кошки? — Благодаря Льву Минеевичу он был уже прекрасно осведомлен о комнате и ее обитателях.

— Шляются туда-сюда! — встряла в разговор сиделка.

— Кис-кис-кис! — позвал Лев Минеевич, приманивая кого-то невидимого согнутым указательным пальцем.

На зов явилась только шелковистая черная кошка с янтарно-зелеными глазами. Она бесшумно спрыгнула откуда-то сверху и прогнулась вся, вытянув вперед лапы. Царапнула пол и, спрятав когти, потерлась вдруг мордой о ногу Люсина. Но тут же отпрыгнула в сторону, зашипела на мертвого Саскию и полезла под софу.

— Похоже на то, что разбежались кошечки, — заметил Люсин.

— Да, — согласился Лев Минеевич. — Я лично только Леонида сегодня видел.

— А вы, случайно, не знаете, как реагируют кошки на смерть своих товарищей?

«Фу ты, как глупо сказано! И все ведь знать надо, черт его дери!»

— Не знаю, — вздохнул Лев Минеевич. — Наверное, они печалятся.

«Держите меня, ребята, или я сейчас что-то над собой сделаю, как говорил мой кореш Жора Васильков… Что-то неладно с этой кошкой. Тут, пожалуй, не в колбасе дело. Вроде ее удушили. Жаль, неизвестно, кого принимала вчера старуха. Он и ее мог удушить. По пьянке… — Люсин покосился на бутылку. — Нет, мало слишком, капля одна… Хоть и есть такие, что кошек по пьяной лавочке душат или в собак стреляют, но им для этого побольше надо, что-то в районе кило…»

Он осторожно взялся двумя пальцами за кончик мохнатого уха и приподнял кошачью голову.

«Явно задушена кошка. Зверски задушена. Словно кто-то полотенце вокруг нее затянул».

Он разжал пальцы и брезгливопотер их, словно стирал прилипший к ним смертный холод.

«И чего это я сразу за кошку принялся? Ах да, сиделка подсуропила, хотя, конечно, спасибо ей: может пригодиться».

— Где этот ларец стоял? — спросил он, выпрямляясь.

— Вон там. — Лев Минеевич кивнул на свернутый гобелен. — Он был этим покрыт, а сверху обычно лежали кошки.

На полу явно различался темный и пыльный прямоугольник.

— Такой большой? — спросил Люсин.

Лев Минеевич кивнул.

— Разве это ларец? Это целый ларь! Сундук, можно сказать.

— Так он везде называется, — вздохнул Лев Минеевич. — Ларец Марии Медичи.

— Где же это везде?

— Во всех антикварных каталогах мира.

— Ух ты, как громко!

— Да, — просто ответил Лев Минеевич. — Ларец Марии Медичи.

— Я не про это, — усмехнулся Люсин. — Ларец — это не громко. Я про весь мир.

— Он и вправду всемирно известен. Ради Бога! — Лев Минеевич умоляюще сложил руки у подбородка. — Разыщите его, иначе она умрет. Никакие доктора ей не помогут, никакие лекарства! Без этого проклятого сундука она не станет жить.

«В том-то и дело, что сундук… За ним-то он и охотился. Только зачем он, скажите на милость, в мебельный полез? Не знал настоящего адреса? Надеялся на случайность? С трудом что-то верится… Нет, все он знал распрекрасно! И водка эта его! Это из его купленных на валюту московских запасов… Неужели этот гад, пока мы тут с ног сбиваемся в поисках, где-то бродит, обкрадывает старух и душит котов? Прямо чертовщина какая-то! Ведь это он, он — поскольку некому больше! — был здесь вчера вечером! Ах, мразь какая! Ну и мразь! Но на что надеется? Как думает выбраться из страны? Нет, не такой он пентюх, чтоб надеяться на чудо. По лезвию ходит, знает, что по пятам за ним идут. В чем же здесь дело? Неужели и впрямь этот сундук оправдывает любой риск? Ничего, решительно ничего я в этом деле не понимаю…»

Люсин достал из портфеля пакет с гигроскопической ватой, разорвал его, осторожно собрал со стола и укутал в вату бутылку, рюмки, вилки и ложечки.

— Я знал, что это вам понадобится, — удовлетворенно заметил Лев Минеевич. — И велел, чтоб все осталось, как было.

— Спасибо, — сказал Люсин, приседая на корточки.

На полу хорошо были видны длинные полосы и царапины. «Не побоялся выволочь такую громадину! И как он только управился? В такси сундук явно не влезет. Значит, пришлось ему ловить левака… Грузовик, микроавтобус, по меньшей мере «пикап»… Неужели же никто этого не видел и не слышал? Или была у него наготове своя, договоренная, машина? Притом все произошло ночью, когда люди обычно спят… Все же надо будет хорошенько порасспросить соседей. Особенно эту Эльвиру Васильевну!»

— Какой высоты была эта штука? — спросил он, достав из кармана стальную рулетку.

Лев Минеевич подошел к прямоугольному отпечатку на полу и показал примерную высоту.

Люсин все вымерил и записал в блокнот. Потом приложил рулетку к притолоке и стал измерять дверь.

— Проходит? — осведомился Лев Минеевич.

— Проходит. С трудом, но проходит. — Люсин раздвинул занавес и вышел в коридор.

Сиделка, как завороженная, глядела ему вслед.

— Криминалистика! — приложив палец к губам, разъяснил Лев Минеевич. — Дедуктивный метод. Я это предвидел.

И милое, забытое детство открылось ему вдруг в пыльном солнечном луче. Он не помнил, а может быть, и вовсе никогда не знал, что представляет собой дедуктивный метод. Но разве это что-нибудь меняло? Слово утратило конкретный смысл, но отнюдь не умерло, напротив, оно расширилось и стало своею рода паролем. Он произнес его невзначай, а где-то, в уже несуществующем прошлом, кто-то откликнулся: Шерлок Холмс, Ник Картер, Этель Кинг, кольт, мокасины, бизоны, пещеры; словно пылинки в косом столбе света, танцевали и вспыхивали в памяти имена и названия, и были они столь же хаотичны, как пылинки. Но на душе стало грустно и хорошо.

Солнечный луч высветил на пыльном полу яркое мастичное пятно. Оно показалось Льву Минеевичу таким теплым и милым, что захотелось погладить рукой. Он и в самом деле нагнулся и потрогал нагретый солнцем паркет.

— Что это вы делаете, Лев Минеевич? — спросил, возвратившись, Люсин.

— Я? — испуганно обернулся застигнутый врасплох старик. — Я, видите ли, осматриваю место… Может, злоумышленник что-нибудь случайно обронил. Или следы какие оставил.

— Ах вон оно что… Ну-ну… Простите, можно вас на минутку? — Он наклонился к сиделке и поманил ее в коридор.

Тщательно прикрыв за собой дверь, чтоб ненароком не услышала больная, он тихо спросил:

— Ну, как вы ее находите?

— Плоха она! — решительно заявила сиделка. — Нипочем не выживет.

— Почему вы так думаете?

— Полный паралич. Не пьет, не ест. В больницу ее надо, на искусственное питание. Только переезда она не перенесет.

— Значит, полагаете, спрашивать ее о чем-нибудь бесполезно?

— Мертвое дело. Ничего не соображает. Ее бы в хорошую больницу пристроить, может, и выходят… А так помрет ни за грош одинокая старуха…

— Так, значит… Ну что ж, в больницу, думаю, мы ее устроим. Ладно. Спасибо вам.

— За что спасибо? Мне-то что? — Она махнула рукой и ушла в комнату.

Люсин немного походил в одиночестве по коридору, посасывая занзибарский мундштучок и прислушиваясь к тихому жужжанию счетчика. «Грабитель — будем пока именовать так, хотя не исключено, что сундуком он мог завладеть и путем шантажа, — тащил добычу до самой подворотни. Там он, очевидно, погрузил сундук на машину. Далее следы, естественно, теряются. И напрасно Лев Минеевич все уши прожужжал про умную собаку-ищейку. Дальше подворотни она не поведет…»

Возвратившись в комнату, он решительно пододвинул стул к изголовью Веры Фабиановны, но сел весьма робко, на самый кончик.

— Вы видите меня? — спросил он, поймав ее напряженный и неподвижный взгляд. — Вы видите меня, Вера Фабиановна? — чуть громче повторил он.

Но ничто не шевельнулось в ее лице. По-прежнему она смотрела прямо в его глаза, но вроде не видела, а как бы проницала насквозь, будто был он для нее прозрачным духом.

— Вы можете закрыть глаза?

Старуха тут же сомкнула веки, но минуту спустя вновь уставилась на него трудным, проницающим взором.

Контакт все же оказался возможным, и Люсин облегченно вздохнул. Чтобы подбодрить для начала Веру Фабиановну, он решил внушить ей, что обязательно отыщет исчезнувшее сокровище.

— Я найду ваш ларец… — Он говорил медленно и настойчиво, как гипнотизер на сцене. — Я обязательно найду его! Вы понимаете?

Старуха с готовностью моргнула. Дело явно шло на лад.

— Вера Фабиановна! — Незаметно входя в роль, Люсин даже прижал ладонь к сердцу. — Я стану называть вам буквы в порядке алфавита, и, как только дойду до нужной, вы мне просигнальте. Так вы поможете мне узнать имя похитителя. Хорошо?

Сморщенные, пронизанные извилистыми малиновыми жилками веки чуть заметно дрогнули. Лев Минеевич, который, понятно, знал старуху куда лучше, чем Люсин, от удивления даже подался вперед. Сомнений быть не могло: Вера Фабиановна явно кокетничала. Даже на смертном одре она хотела остаться женщиной, которая нравится, чьи «нет» или «да» — это чет и нечет судьбы. Не более и не менее!

Да и что изменилось за эти тридцать или там сорок лет? Разве этот молодой человек с приятным, хотя и простоватым лицом не ждет от нее ответа с тем же напряжением, что и те, другие, чьих лиц и имен она уже не помнит? Что же изменилось тогда? Что?

О, если бы Люсин знал Веру Фабиановну так же хорошо, как Лев Минеевич… Он бы вскочил со стула и встал перед ней, как раньше говорилось, во фронт. Но нет, пожалуй, лучше бы он опустился на одно колено и склонил голову на грудь. А то и вовсе поклонился старухе в пояс…

Но он не знал ее и ничего не понял. Эти старческие сухие веки и беспощадные гусиные лапки у ее глаз ничего не значили для него, ни о чем ему не говорили. Дрогнув, опали и поднялись эти веки. Он увидел в том только согласие, не более. Да так оно, собственно, и было. Вера Фабиановна прекрасно поняла, чего он хочет, и была готова ему помочь. Вот и все. Остальное — только неосознанная дань привычке, инстинктивная, автоматическая, как застарелый условный рефлекс.

— А! — как на первом школьном уроке, произнес Люсин, широко раскрыв рот.

Веки не шелохнулись.

— Бе-е! — Он подумал, что ему здорово пригодилась бы сейчас школьная касса с буквами. — Ве-е!.. Ге-е!.. Дэ-э!..

Вера Фабиановна моргнула.

— Значит, «дэ»? — с надеждой оживился Люсин.

Она молча подтвердила.

Через три минуты он уже точно знал имя, и было оно: Д-И-А-В-О-Л.

— Вы хотите сказать, что ларец украл дьявол? — переспросил на всякий случай Люсин.

Старуха просигналила, что он понял ее совершенно правильно. Именно это она и хотела сказать.

— Так… — Он облизал пересохшие губы. — На сегодня хватит. Не буду вас больше утомлять. Отдохните хорошенько… Мы еще побеседуем.

И, стараясь не замечать пристального, требовательного взгляда старухи, которой необходимо было столько еще рассказать, он полез в свой портфель.

Великое благо грамотность! Особенно знание иностранных языков. Что бы делал без этого Люсин сейчас, в такую трудную для него минуту? Но внимательно следящий за международной прессой товарищ Люсин был на высоте. Достав из портфеля несколько заграничных газет, он аккуратно подсунул одну из них под Саскию, а другой накрыл его, как фараона в саркофаге, и быстро сварганил вполне приличный сверток.

— На предмет яда будут исследовать! — шепотом прокомментировал Лев Минеевич. Он весь так и лучился сопричастностью к высоким задачам и, само собой, пониманием величия этих задач.

Люсин взял портфель, сунул под мышку сверток и кивком вызвал Льва Минеевича из комнаты.

— Как вы думаете, она не тронулась рассудком? — Люсин покрутил рукой на уровне виска.

— Кто? Вера Фабиановна?! Ну что вы! Как можно! Она в здравом уме. Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Тогда как это понимать?

— Насчет диавола, что ли?

— Именно?

— Вы же не дали ей договорить! То есть я понимаю, что так разговаривать очень трудно — по отдельным буквам, но все-таки надо иметь терпение. Притом у нее весьма своеобразный склад ума. Она гадалка как-никак, верит во всякие гороскопы и заговоры. И изъясняется она не всегда, как другие. Для нее все эти суккубы, инкубы и прочая нечисть вроде… близких, что ли… Уж не знаю, как вам сказать…

— А дьявол?

— Ну, не знаю… Это могло быть сказано фигурально…

— Хорошо. Я приду завтра с разрезной азбукой… Вы пока побудьте с ней, а я пришлю врача и сиделку.

«Утоплюсь. Вот пойду отсюда прямо к реке и прыгну с моста. Негоже, конечно, моряку тонуть в пресной воде… Только это и останавливает…»

Плотнее прижав локтем сверток с дохлой кошкой, Люсин пощупал свободной рукой глубокую, явно свежую борозду на стене лестничной клетки. Наверняка она была оставлена углом проклятого сундука.

Драгоценные трофеи этого нескончаемого душного дня он отвез в лабораторию. Пока объяснял, что и как, пока спорил и выслушивал мнения специалистов, подкралась гроза. За окнами потемнело, где-то вдали беззвучно вспыхивали розовые зарницы. Но ветра не было. Это предвещало длительный ливень.

Люсин не требовал от аналитиков невозможного, но расслабляющий зной и распространившаяся по территории Прибалтики и центральных районов европейской части Союза область депрессии делали свое дело. Рабочий день уже кончился, и никто не хотел брать новых заказов на завтра. Послезавтра — другой разговор. А тут еще электрический привкус летящей грозы… Тончайшие антенны человеческих нервов уже ловили сигналы ее далеких молний, а это, как известно, влияет на настроение.

И все же Люсину удалось, пользуясь привилегией особой срочности, оставить почти все свои сокровища в лаборатории. Почти! Потому что осложнения возникли из-за Саскии, которому не было покоя даже после смерти.

В Древнем Египте кошка считалась священным животным. Даже непредумышленное убийство ее каралось смертной казнью. Бальзамировщики-парасхиты проделывали с мертвой кошкой те же манипуляции, что и с почившим в бозе фараоном. Недаром современные археологи так часто находят саркофаги с кошачьими мумиями. Во всем этом был глубокий смысл. Ведь даже сейчас находятся люди, впадающие в дурное настроение при виде переходящей дорогу кошки. Поэтому можно только догадываться о той неистовой буре чувств, которую вызывала в душе древнего человека кошка мертвая. По широко распространенному в те далекие времена убеждению, она, не будучи похороненной согласно обряду, могла навлечь несчастье.

Люсин, понятно, не знал тайн парасхитов и, откровенно говоря, не собирался мумифицировать Саскию. Более того, он красноречиво убеждал людей в белых халатах подвергнуть труп священного животного немыслимому поруганию! Конечно, такое святотатство не могло пройти бесследно, и древнее проклятие сбылось.

Взять кошку на исследование отказались наотрез. Впрочем, надо сознаться, что в этом случае Люсин хотел от аналитиков почти невозможного. Увы, ему мало было обычных анализов: авторитетную экспертизу о причине преждевременной смерти Саскии он соглашался принять только в качестве программы-минимум.

Этот ослепленный гордыней человек требовал… Он даже осмелился подкрепить свои неслыханные домогательства телефонным звонком высокому начальству. И только тем обстоятельством, что начальство тоже устало и было ему, возможно, некогда, сотрудники лаборатории объяснили ту решительную поддержку, которую получил окончательно зарвавшийся Люсин. Но даже и в этом случае Саскию согласились принять только условно. Люсин не возражал. Он знал, что необходимый ему анализ удается довольно редко, в лучшем случае в отношении 1:35. Но таковы же примерно шансы сорвать ставку на номер в рулетке! А тысячи людей — Люсин знал об этом из газет — бросают свои фишки на волю куда менее вероятных событий. Те же, кто играют только на цвет, даже при большом везении получают слишком мало.

Расширенные, оледеневшие от ужаса глаза Саскии внушали ему оптимистическую веру. Сбыв его наконец с рук («Аллах с ними, пусть хотя бы условно!»), он поднялся к себе за плащом. Первые напитанные электричеством капли уже обрушились на кусты сирени. Пыльная листва стала блестящей, а умопомрачительный запах проник сквозь двойные рамы и распространился по всей лаборатории. Его чувствовали даже в боксах качественного микроанализа, несмотря на аммиак и сероводород.

На своем столе Люсин нашел записку от секретарши, которая уже ушла домой:

«Звонили но поручению мадам Локар. Она досрочно возвратилась из поездки, потому что ей необходимо сообщить вам какие-то очень важные сведения. Просила принять ее. Я назначила на 13 часов. Если вас это не устраивает, позвоните ей». Далее следовал номер телефона.

«Устраивает. Очень даже устраивает!» — повеселел Люсин и раскрыл досье с вырезками, присланное от генерала. К нему была подколота бумажка, рекомендовавшая (две размашистые строчки наискосок красным карандашом) в первую очередь познакомиться со статьей из коммунистической газеты «Комментарии к делу Андре Савиньи». Газета дала и снимок, на котором мосье Свиньин был запечатлен в черной форме СС.

Сенсация с похищением туриста лопалась, как мыльный пузырь. Но тем важнее было его найти.

Гроза за окнами бушевала во всю мочь. Для личных дел Люсину машины по штату не полагалось. Хочешь не хочешь, а приходилось пережидать. Он пошел в буфет.

Глава 15 Мадам Локар

— Мой муж был моложе меня на четыре года. К тому же он, как принято говорить, «из семьи» — это значит из аристократической семьи. Их род восходит еще к Капетингам. Они особенно гордились своим древним, почти забытым теперь феодальным титулом — видам. Кто-то из них спас Людовика Святого, кто-то привез из Италии жену для Генриха Четвертого. Одним словом, очень древний и славный род. Где-то в шестнадцатом веке они вступили в династический брак с Роганами. Один из Роганов говаривал: «Королем я быть не могу, герцогом не желаю. Я — Роган!»

Мои же родители мелкие рантье. Наша семья могла похвастаться только генералом, вознесенным революцией, да и тот кончил жизнь на эшафоте во время якобинского террора.

Таким образом, все противилось нашему браку. Я даже не могла принести мужу то, что получают обычно обедневшие аристократы взамен громкого титула, — деньги. Мой отец едва сводил концы с концами. Только любовь была на нашей стороне. Это звучит громко, смешно и чуточку старомодно. Я понимаю, но это так! И ничего тут не поделаешь…

Странное предвоенное время. Больное, лихорадочное, но такое прекрасное! Горьковатый привкус был у нашей молодости, неповторимый и пленительный. Я так помню свет ночных фонарей и жужжание майских жуков вокруг праздничных свечек каштана! Древние сиреневые камни и длинные тени фланирующих прохожих на них, — мы шли тогда, взявшись за руки, как школьники, и почему-то смотрели себе под ноги, поэтому и видели одни тени. Это было смешно… Нарядные, надушенные дамы и господа превращались в длинные плоские тени… Но чей-то смех в вечереющих улицах, шарканье ног и волны, невидимые волны духов… Все казалось немного таинственным, пронизанным ожиданием чего-то… Словно в преддверии сказки.

Потом мне почему-то вспоминается шале в далекой провинции. Остроконечная крыша, окошко мансарды, увитая плющом белая растрескавшаяся стена. Хозяйка в накрахмаленном чепце. Холодное, неприютное море, серые волны в пене и выброшенные на мокрый песок устрицы. Мы собирали их по утрам. Шли дожди. Мокли капуста, салат и артишоки на грядках. Я собирала виноградных улиток и почти каждый вечер готовила эскарго — его любимое блюдо. Уныло скрипела мельница, крытая позеленевшей черепицей; по утрам с земли поднимался холодный туман, снаружи запотевали стекла, а дождинки потом оставались на них хрустальной клинописью. Где-то кричали петухи, безуспешно пророча перемену погоды, и удивительно пахла дождевая резеда. Этот запах до сих пор преследует меня. Невольно навертываются слезы. Ах, какое неудачное — я говорю о погоде — было оно, лучшее наше лето! По воскресеньям я ездила на велосипеде к рыбакам и привозила к завтраку скумбрию, а то и живого омара. Какой ликующий красный цвет был у его опустошенных клешней!.. Теперь мне все вспоминается, как один день…

Потом началась война. Филиппа призвали в армию, но каждое воскресенье он приезжал домой. Это была странная война, и мой лейтенант не принимал ее всерьез. Но вдруг все кончилось… Выброшенная взрывом черная неистовая земля, запруженные толпами беженцев дороги, брошенные на шоссе автомобили. Где-то жгли нефть, и жирными хлопьями медленно оседал черный снег.

Отец Филиппа приехал и забрал меня с собой. На какой-то миг у меня появилось вдруг все то, о чем я раньше только читала: драгоценности от Картье, лучшие герленовские духи, туалеты от Балансиаго, пармские фиалки на туалетном столике… Не знаю, долго ли длилось это время… Я не ощущала его реальности. Знаете, как во сне, когда видишь какую-то вещь и начинаешь в нее всматриваться, а она вдруг меняет свои очертания. Все становится таким текучим, зыбким, проскальзывает сквозь пальцы, как ртутный шарик, который хочешь поднять с пола.

Сон кончился, когда пришла оккупация. Приказы, которые всегда кончались одним лишь словом «расстрел», списки заложников, бесконечные очереди. Помню печальный обед — мы только что узнали, что Филипп в плену, — в большой сумрачной столовой, обшитой темным арденнским дубом. Нас только двое по краям колоссального стола, сервированного фамильным серебром с гербами и сумрачным богемским хрусталем. Старик видам ножом и вилкой берет какую-то корочку с литого серебряного блюда и аккуратно переносит к себе на тарелку, я делаю то же, и мы молчаливо ждем, когда дряхлый дворецкий торжественно внесет главное блюдо, подымет сверкающую крышку и водрузит перед нами тарелку с двумя исходящими паром желтоватыми картофелинами. Pommes de terre des gourmets — картофель гурме времен оккупации…

Но суть, конечно, не в нем. Все нехватки и тяготы мы сносили довольно легко. Особенно я. Чуть лучше, чуть хуже — разве от этого что-то менялось? Филипп был жив. И я не хотела большего. Боялась прогневить судьбу.

Но чужие солдаты на улицах и площадях, но седой булыжник под сапогами трубачей в черных касках… Их ненавистные знамена, облавы, грозные слухи о зверствах в гестапо, расстрелы…

Однажды ночью вернулся Филипп. Небритый, с кровоточащей царапиной на лбу, в прожженной солдатской шинели. Как он был прекрасен и как я была счастлива! У меня нет слов, чтобы это рассказать. Просто нет слов, как не нашлось их тогда, когда я помогала ему раздеться, готовила ванну. О, я целый час простояла, прижавшись ухом к двери! Слушала, как он плещется, и плакала. Это почему-то запомнилось особенно ярко. На мне был еще передник в разноцветный горошек. Пустяки врезаются. Почему?..

Филипп быстро наладил связь с Сопротивлением. Я стала ему помогать, все глубже втягиваясь в эту опасную, но такую необходимую работу. Все как-то преобразилось. Безысходный, тупой страх, который душил меня по ночам, не давал жить, смеяться, — этот страх исчез. Понимаете? Совсем исчез. Я, конечно, боялась, попав вдруг в облаву, когда у меня в сумочке лежал вальтер; боялась, когда нужно было стать лицом к стене вместе с другими задержанными, а какой-то солдафон обходил нас сзади и обшаривал с головы до ног. Даже простой проверки документов в вагоне я тоже боялась, хотя бумаги у меня находились в полном порядке. Но это был уже совсем другой страх! Он исчезал, как только проходила непосредственная опасность… И возвращалась жизнь. Тот же нестерпимый, даже во сне не оставлявший меня тошнотворный гнет больше не возвращался. Раньше я просыпалась с мыслью, что у меня страшное, непоправимое несчастье. Хаотичные проблески пробуждения обрушивались на мою бедную голову; я пыталась вспомнить, кто я и что со мной произошло, и тут же ощущала комок в груди. Дневной кошмар обступал меня, и выхода из него не было. Теперь же я вставала сразу, с нетерпеливым предчувствием, как когда-то в детстве, утром долгожданного праздничного дня.

У меня была очень скромная роль, но я делала настоящее дело, и Филипп был рядом со мной. Я могла радоваться, что живу, — раньше я себя за это ненавидела. Свекор видел и понимал. Он, безусловно, полностью сочувствовал нам, но делал вид, что ни о чем не догадывается. Почему? Не знаю… Может быть, не хотел мешать или чувствовал себя слишком старым. Но я никогда не забуду, как он пытался стрелять из дамского пистолетика с перламутровой ручкой в гестаповцев, которые пришли за мной. Их было двое, в плащах и шляпах, но с кавалерийскими шпорами на сапогах. Я инстинктивно рванулась к туалетному столику, где стояла фотография Филиппа (уголок картонки был пропитан ядом), но они истолковали это по-своему. Один из них стал выкручивать мне руки. Тогда-то старый видам и навел на него дрожащей рукой пистолетик. Второй гестаповец выхватил парабеллум и выстрелил старику в голову. Когда тот ничком упал на ковер, немец еще раз выстрелил ему в спину. Старик дернулся и затих, а ковер под ним потемнел. Кровь впитывалась плохо, и медленно ширилось страшное густое пятно… Так и стоит перед глазами… Знаю, что вспомню это во всех подробностях, когда буду умирать…

Но пора сказать о главном, а то я слишком увлеклась воспоминаниями. Право, в моей довольно-таки обычной судьбе мало интересного для других. И то, что бесконечно важно и значимо для меня, не имеет особого смысла в чужих глазах. Я понимаю это. Но ведь редко бывает иначе.

У Филиппа был приятель — я не хочу говорить «друг», — с которым он вместе учился в университете. Это и есть тот самый Андрей Свиньин, или Андре Савиньи, как он называл себя. Вчера я случайно прочла в газете, что мой пропавший коллега и есть тот самый — будь навеки проклято его имя! — Савиньи. Я видела его раза два или три, да и то мельком… Притом прошло столько лет… И эти усы. Они совершенно изменили его… Кстати, на верхней губе у него должен быть шрам в форме подковы. Однажды — тогда уже все знали, что он собой представляет, — Савиньи неосторожно зашел в бистро. Один парень схватил бутылку, отбил дно о край столика и рваным горлышком ударил эту собаку в лицо. Видимо, он целился в глаз или в висок… Жаль, что промахнулся… Его потом расстреляли… Шрам должен остаться, потому что рана, рассказывали, была страшная, сквозная. У Савиньи оказалась сломанной верхняя челюсть… Хороший молодой парень отдал за это жизнь. В причудах судьбы мало смысла. Не правда ли? Как и Филипп, Савиньи увлекался ориенталистикой[13]. Муж рассказывал, что они часами могли обсуждать назначение каких-нибудь тибетских ритуальных труб, сделанных из берцовых костей. Древность и темные предания нашего рода — я говорю «нашего», потому что как-никак была законной женой Филиппа, нас даже венчал епископ Льежский, уж так получилось, — тоже, очевидно, как-то привлекали Савиньи. Хотя после университета они встречались значительно реже, после нашей женитьбы совсем редко: я видела его у нас два или три раза, Филипп часто вспоминал о нем, высоко отзывался о его познаниях по части истории. Если бы он только знал…

На общую нашу беду, Филипп привлек его к работе в Сопротивлении. Не особенно активно и без большого риска для себя он помогал нам. Через него, например, мы установили связь с русскими военнопленными. Но организовать побег не удалось. Нам это стоило многих жертв, а тех русских, на которых пало подозрение, расстреляли. Савиньи открыл нам доступ и в эмигрантские круги. Надо сказать, что мы нашли там несколько прекрасных товарищей. В живых никого из них не осталось…

В общем, как говорится, в одно прекрасное утро гестаповцы задержали Савиньи при попытке нелегально пробраться в неоккупированную зону. При нем нашли компрометирующие письма. Конечно, этого было более чем достаточно…

Не знаю, пытали они его или нет, но он выдал всех… Я понимаю, что тут не может быть никаких оправданий. Когда люди знают, на что идут, они должны быть готовы ко всему. Надо либо не попадаться вообще — легко, конечно, сказать, — либо ухитриться вовремя умереть, хотя и это очень непросто, я знаю по себе. Все же чисто по-человечески я сознаю, что очень трудно выдержать все и не выдать товарищей под пыткой. Многие не выдерживали. Есть предел и для мук. Его не перейти. Просто для каждого он разный, и не всегда палачи добираются до этих жутких глубин. Кроме того, некоторым людям свойственна спасительная способность терять сознание… Да, так вот, признание под пыткой я еще могла бы… нет, не простить, но хотя бы понять. Нас предупреждали о пытках. Наш командир прямо так и говорил: «Лучше не попадайтесь живыми — есть пытки, которых не выдерживает никто. И не надейтесь удовлетворить их частичным признанием. Стоит вам раскрыть рот, и они вытянут из вас все. Так даже хуже. Они будут продолжать мучить, когда вам уже нечего станет выдавать». Я крепко запомнила эти слова. Мы не шутили, знали, на что идем. Всегда при мне был цианистый калий. Но они захватили меня врасплох, дома, в пеньюаре, и не дали взять в тюрьму спасительную фотографию мужа. Враг часто оказывается хитрей, чем мы думаем… Но я опять отвлекаюсь.

Савиньи выдал всех. Повторяю: у меня нет сведений о том, как это было. Может быть, его и пытали. Но потом, потом, когда были казнены преданные им друзья, он не пустил себе пулю в лоб и не выбросился из окна на мостовую, но продолжал служить гитлеровцам уже не за страх, а за совесть, если, конечно, можно назвать рвение палача и доносчика совестью…

Он стал работать в их контрразведке. Сам обходил явки, врывался в квартиры, арестовывал. Не знаю только, избивал ли он заключенных у себя в кабинете. Наверное, избивал…

Он быстро продвигался по службе и стал вскоре гауптштурмфюрером СС. Тогда из отдела по борьбе с саботажем его перебросили на работу с русскими военнопленными, благо он был русским и хорошо знал язык. Он выискивал потенциальных изменников, вербовал в школы диверсантов, в «Русскую освободительную армию», в украинские отряды СС.

Ему помогал в этом некий Ванашный — настоящее исчадие ада, садист с белыми глазами. Когда Савиньи получил у немцев повышение, он забрал его с собой. А познакомились они в тюрьме. Сразу нашли друг друга.

Я хорошо смогла рассмотреть Ванашного в перерывах между обмороками. Он меня обрабатывал — так это у них называлось, — потом отливал водой…

Что я еще могу сказать о Савиньи? Очень мало и очень много. В камерах гестапо мы встречались не чаще, чем в той, другой жизни, которая исчезла, когда арестовали Филиппа.

Было это ночью, шел страшный дождь. Мостовые блестели, как антрацит. Мутные ручьи, шумя, стекали в сточные решетки. Из гудящих жестяных труб лились пенные потоки. Я случайно выглянула в окно и увидела, как по улице плывет чей-то свадебный венок. Смешно, правда? Или это было предзнаменование? Блеск камней и воды, ночной мелькающий свет, холодный, страшный огонь… и этот венок… Очень странно. Будто символ какой-то, будто чья-то унесенная мутными водами жизнь, чье-то давным-давно прошедшее счастье.

Внезапно громко застучали в дверь. Мы с Филиппом подумали, что это гестапо, но беспорядочный грохот тут же сменился условным стуком. Видно, стучавший сначала был очень взволнован, но быстро опомнился. Филипп надел халат и пошел открывать.

Вошел Люк — какой это был чудесный парень! — вода сбегала с него тонкими непрерывными струйками. Вскоре он оказался в окружении луж. Грудь его ходила, как кузнечные мехи, он задыхался; наверное, долго бежал.

Я налила ему немного арманьяка и принесла полотенце. Он опрокинул рюмку, но поперхнулся. Долго кашлял, тряся головой и рассыпая мелкие брызги.

— Савиньи арестован! — сказал он наконец. — Люсьена случайно была на вокзале и видела, как его вывели из вагона в наручниках.

— Когда? — спросил Филипп.

— В девять вечера.

Нам не надо было объяснять, что это значит. На всякий случай следовало предупредить товарищей, сменить квартиры и явки. Когда-то это должно было случиться, мы знали; теперь оно случилось. До сих пор мы теряли людей только при выполнении боевых операций. Теперь один из нас оказался в руках гестапо. Это могло закончиться провалом всей организации. И не потому, что арестовали именно Савиньи. Окажись на его месте тот же Люк или Филипп — я уж не говорю про себя, — организация поступила бы точно так же.

Филипп быстро оделся и сунул в карман револьвер.

— Надеюсь, у нас еще есть время, — сказал он. — Мы с Люком пройдем по цепочкам, а ты собери вещи. Утром мы переедем.

Почему мы не ушли тогда вместе? Я все еще спрашиваю себя об этом. Мне все еще кажется, что мы допустили страшную ошибку, которую можно исправить. Думаю, думаю об этом, вспоминаю каждое слово, каждое движение, как будто и в самом деле могу переиначить ставшее далеким уже прошлое. Но нет, прошлое неизменно. Это неумолимый закон смерти. И жизни, наверное…

Конечно, Филипп рассудил тогда правильно. Он не мог знать, что ожидает его через минуту. Будущее изменить можно, но его нельзя знать заранее. Это тоже закон. Я, как видите, создала свою — наивную, наверное, — философскую систему. Но, открывая для себя что-то, пусть давным-давно известное, человек все же совершает открытие, и оно ему дорого — свое, личное, выстраданное.

Была ночь и комендантский час. Поодиночке Люк и Филипп могли проскочить незамеченными. Я бы только ему помешала. И еще у нас были вещи, снаряжение, изрядный запас оружия, наконец… Нет, все правильно, следовало подождать до утра. Не могли же мы знать, что он все, решительно все расскажет им в первую же ночь. О мы сурово предусмотрели человеческую слабость! Слабость страдающего, истерзанного тела… Поэтому и были готовы к тому, что Савиньи не выдержит. Но не в первую же ночь! Вы понимаете?! Не в первую же ночь! Допрос же не начинают с пыток! Сначала спрашивают, потом угрожают, бьют, наконец, и лишь после всею этого отдают в руки специалистов. Вот на чем мы споткнулись… Мы как-то совсем не ожидали, что Савиньи выдаст нас в первую же ночь. Конечно, они могли начать допрос и с избиения. Но избиение — это не пытка. Выбитых зубов недостаточно, чтобы убить в человеке бессмертную душу. Я это знаю. У меня у самой все зубы искусственные. Это особый американский пластик. Совсем незаметно, правда?

Филипп и Люк ушли. Я же первым делом сожгла в камине кое-какие бумаги, уложила в картонные ящики жестянки со спаржей — в них были запаяны «лимонки» — и загримированный под хозяйственное мыло тол. В ту ночь у нас в доме находился целый арсенал, который мы собирались постепенно перетащить на загородную базу. Покончив с неотложными делами, я прошла к себе в спальню, чтобы собрать необходимое. В этот момент и явилось гестапо. Они постучались условным стуком. Савиньи рассказал им и это… Потом, уже в тюрьме, я узнала, что Филиппа арестовали в ту же ночь. На квартире, куда он должен был прийти, его уже ожидала засада. Та же участь постигла и Люка. Просто ему чуточку больше повезло: он был убит в завязавшейся перестрелке.

Савиньи знал очень много. Гестапо послало сразу несколько машин, чтобы взять нас всех одновременно. Так оно на самом деле и вышло. Организация была уничтожена почти целиком, мало кому удалось спастись.

Мужа я больше никогда не видела. Его расстреляли вскоре после ареста вместе с остальными.

…Почему они не убили меня? Это еще одна неразрешимая загадка, которая и теперь мучает меня. Конечно, кое-какие догадки у меня есть… Но они многого не объясняют. Тут какая-то тайна. И то, что Савиньи — под чужим именем! — опять оказался возле меня, только лишний раз убеждает, что тайна действительно есть. Но ключ к ней только у него. Вы знаете: его необходимо как можно скорее найти и арестовать! Простите, я говорю глупости, вы все знаете лучше меня…

После освобождения Савиньи куда-то исчез. И только поэтому его не повесили. Когда же его опознали и арестовали, были уже иные времена. Политика беспринципна по своей сути. Давность лет, перерождение души, иной человек, снисходительность победителей — боже, чего только не говорили! Даже об уникальности каждого человеческого существа! Слова, слова, слова… Тысячи были расстреляны и миллионы отравлены газом. И каждый из них был уникален, каждый неповторим. И руки у них были чистыми от чужой крови…

Савиньи получил двадцать лет. Потом по какой-то амнистии, что ли, его досрочно освободили. Он переменил имя и куда-то уехал, иначе его бы все равно убили. Без суда. Точнее, по приговору нашей расстрелянной организации.

Хорошо, что я время от времени читаю коммунистические газеты, иначе бы я и не узнала про Савиньи! Мне и в голову не могло прийти, что это он! Как он только решился поехать сюда в одной группе со мной? Сидеть за одним столом! Разговаривать! Открывать дверь в отеле! Подавать руку при выходе из автобуса!.. Нет, это совершенно непостижимо! Пусть он изменил свою внешность, пусть даже надеялся, что я забыла его… Но ведь он убил моего мужа и старого свекра! Он истязал — пусть тоже чужими руками — меня в камере! Как же можно?! Ну как?!

Очевидно, что-то ему было нужно, причем так нужно, что все отступило перед этим на задний план. В том числе и соображения личной безопасности. Ведь он рисковал, очень рисковал… Но как я не распознала его?! Интуитивно, шестым чувством… После этого говорите, что есть телепатия. Вздор! Этот выродок казался мне даже симпатичным. Я ничего не почувствовала. Абсолютно ничего.

Не попадись мне случайно эта статья… Нет, я, конечно, не коммунистка. Я слишком погружена в себя, чтобы… Не знаю, как вам это объяснить… Одним словом, я не состою в партии. Хотя голосую всегда за коммунистов и читаю их прессу. Это как бы дань молодости. Отголоски Сопротивления. Среди нас было много коммунистов. И я счастлива, что была тогда вместе с ними… Знаете, я до сих пор с гордостью вспоминаю, что и у меня была своя подпольная кличка. Значит, ко мне относились всерьез. Меня звали мадам Герлен. Почему? Ну, во-первых, я душилась именно… впрочем, дело, конечно, не в этом… Просто однажды я предложила замаскировать капсюль-детонатор под герленовскую помаду. Забавно, верно? Почему я теперь мадам Локар? Очень просто. Это была кличка Филиппа. Война закончилась, я перестала быть мадам Герлен, но осталась женой Локара. Дениза Локар — это как-то больше, согласитесь, идет мне, чем видамесса Мадлен-Дениза де Монсегюр графиня де Ту. Разве не так? Волей судьбы я стала единственной наследницей громкого имени. Но это чистейшая формальность. У меня нет никаких прав на него. Я совершенно не знаю генеалогии и геральдики и, кроме нескольких семейных преданий, ничего не могу рассказать о прошлом видамов де Монсегюр. И вообще это смешной анахронизм. Все в прошлом…

Подумаем лучше о будущем. Очень важно понять все же, чего он хотел от меня. Я говорю о Савиньи.

Тогда, в тюрьме, он ясно дал понять мне, что я целиком нахожусь в его власти. «Вы моя военная добыча, — сказал он. — А если хотите, плата за измену». Да, он был очень откровенен! Можно было кричать, биться в истерике, осыпать его самыми страшными оскорблениями — на него ничего не действовало. Он молча выжидал, потом как ни в чем не бывало продолжал разговор.

Он приходил в темный каменный коридор — гулкий, в нем всегда вздыхало и шелестело эхо, — останавливался у нашей камеры, у решетчатой двери в зарешеченной стене, и подзывал меня. Я, конечно, не шла и, как загнанная крыса, забивалась в дальний угол. Тогда появлялся Ванашный с большим железным крюком и начинал охотиться за мной сквозь решетку. Сначала он забавлялся, но быстро бледнел от бешенства и начинал полосовать меня этим самым крюком. Когда я падала, он подтаскивал меня к решетке, как смотритель зоопарка несъеденное львом мясо… Говорили, что он и работал до войны не то в зоопарке, не то в цирке. После второй такой охоты я уже шла к двери по первому зову.

Чего хотел от меня Савиньи? Я и знаю это, и не знаю, вернее, не совсем понимаю. Его почему-то очень интересовали старинные реликвии нашей семьи — семьи Филиппа. Он требовал от меня какие-то четки, какой-то флорентийский орден и, главное, подвязку Генриха Четвертого. Все добивался, где они спрятаны. Уговаривал, грозил, потом отдавал меня в руки Ванашного. Нет, ко мне не применяли изощренных пыток, но меня так зверски избивали, что я неделю не могла прийти в себя. Потом все повторялось. Уговоры, угрозы и, конечно, обработка. Но я ничего не знала об этих вещах. Наверное, если бы я и знала о них, то все равно не сказала. Пусть были бы они даже пустыми безделушками, все равно я бы не сказала о них Савиньи, несмотря на то что мне было больно, очень больно. Сказать — означало бы предать память Филиппа. Но все это досужие разговоры. Тогда я не знала об этих вещах и поэтому не могла ничего выдать. Сейчас, конечно, легко говорить, но тогда… Я могу только благодарить Бога, что тогда мне нечего было выдавать. Все мои товарищи были арестованы, да меня о них и не спрашивали, а о реликвиях я не знала.

Савиньи перерыл весь наш дом, но ничего не нашел, от меня же он ничего не добился. Возможно, поэтому они и выпустили меня, чтобы следить. Они, вероятно, надеялись, что я сама наведу их на след. Но ведь я действительно ничего не знала! О подвязке я хоть слышала от Филиппа, но понятия не имела, где она находится. Меня тогда это совершенно не интересовало. О четках же и флорентийском ордене никто мне ничего не рассказывал. Скорее всего, этот орден был такой же королевской наградой одному из Монсепоров за верную службу, какой был удостоен Жиль де Монсепор — конюший великого Генриха Четвертого. Я имею в виду королевскую подвязку. Это длинная история, и мы к ней еще вернемся. Мысли скачут, и я чувствую, что совсем не могу рассказывать последовательно, как-то одно само собой набегает на другое…

Значит, выпустили они меня из тюрьмы. Было это в ноябре сорок третьего года. Слежку я обнаружила довольно скоро. Пригодились уроки Люка. Несколько дней я потратила на изучение их «расписания». Потом, обнаружив в нем слабое место, сумела перехитрить шпиков — одним из них был, кстати, насильно навязанный мне дворецкий — и как-то ночью выбралась из дома. Я бежала из города и ценой неимоверных усилий добралась до отдаленного приморского городка, где жила моя старая крестная. У нее я и прожила до конца войны.

После освобождения я вернулась в наш опустевший и совершенно разоренный особняк. Это был мой нравственный долг. Да и куда еще я могла пойти?! Мои родители погибли в бомбежку при освобождении… Правда, можно было остаться у крестной, но меня так тянуло туда, где хоть стены помнят о Филиппе. Первым делом я занавесила зеркала. Они видели его в последний раз. Пусть же никто больше не смотрится в них, чтоб не стереть его невидимую тень…

А через несколько лет — Савиньи тогда уже сидел в тюрьме — ко мне явился незнакомый молодой человек. Оказалось, что это внук нашего Уго, старика дворецкого. На другой день после моего ареста Уго уехал в провинцию. Потом я поняла, что на это у него были причины… Внук Уго передал мне конверт и рассказал, что перед смертью дед поручил ему обязательно разыскать молодую видамессу или, если ее не окажется в живых, старую графиню де Фуа — очевидно, дальнюю родственницу.

На конверте четким, очень характерным почерком свекра — он писал рондо без всякого нажима — было написано: «Филиппу-Ангеррану-Августу графу де Ту, наследному видаму де Монсегюр, или супруге его Мадлене-Денизе де Ту, урожденной Одасе. В случае, если не окажется возможным никому из них вручить этот пакет, просьба передать его Мари-Клер графине де Фуа, урожденной де Роган. Ежели никого из поименованных лиц не удастся разыскать в течение двадцати лет, пакет сжечь. В случае полной уверенности в смерти всех указанных лиц сжечь незамедлительно».

Нет, нет, пакет ничего не разъяснил. Разве что я со всеми подробностями узнала историю королевской подвязки и еще несколько подобных же старинных преданий… Впрочем, и это произошло некоторое время спустя. В пакете был только номер счета, депонированного в одном из швейцарских банков. Впоследствии я получила оттуда эти самые документы, драгоценную подвязку и небольшую сумму денег, от которых после всевозможных девальваций почти ничего не осталось. Вот, собственно, и вся история. И я по-прежнему не знаю, за чем столь упорно охотился Савиньи. Подвязка действительно существует, она находится у меня, вернее, следуя примеру свекра, я храню ее в банковском сейфе, хотя ничего замечательного, а тем болееценного в ней нет. Историческая реликвия — всего лишь…

На что я живу? А почти ни на что. Немного осталось от свекра, сколько-то я получила от продажи земли, на которой стоял домик моих родителей, а несколько лет назад я неожиданно получила наследство. Та самая графиня де Фуа оставила мне все свое движимое и недвижимое имущество. В итоге у меня достаточно денег, чтобы скромно прожить до конца дней. Иногда я, как видите, даже позволяю себе попутешествовать. Европа, конечно, не в счет. Но была я и в Индии, и в Канаде, и даже на острове Мадагаскар. Небольшую сумму я вношу ежегодно в фонд компартии и столько же — вам это покажется смешным — жертвую союзу титулованных монархистов. Что поделаешь? Свекор был убежденным монархистом! Можно лишь удивляться, что он позволил Филиппу открыто придерживаться левых убеждений. Но такой уж он был человек… Так что, видите, я действительно вся в прошлом. И в прямом, и в переносном смысле слова. Ничего не поделаешь — судьба.

Сейчас я хочу только одного. Пусть это глупо, может быть, жестоко, но я этого очень хочу! Избави Бог, чтобы этот Савиньи причинил вашей стране какой-то вред, нет, я не могу этого желать, но пусть он нарушит самые важные ваши законы, какие угодно, только чтобы его могли здесь повесить! По-ве-сить! Конечно, конечно, я все понимаю, но хотеть-то я могу?! Вот я и хочу…

Хорошо, обещаю вам, если вы поймаете его, я пришлю вам копии всех наших семейных архивов и самое детальное описание подвязки. И снимок, конечно, тоже. Только поймайте его и хотя бы засадите в вашей Сибири. Я не верю, что он не даст вам на то оснований. Не такой это человек. Ведь он приехал сюда не только из-за меня. Это очевидно. А раз уж он приехал…

Кровь и мерзость — вот его следы. По ним и ищите его — не ошибетесь.

Глава 16 Обед на веранде

Березовский зазвал Люсина пообедать в Дом литераторов. Они приехали довольно рано и сумели захватить столик на летней веранде. Под полосатым тентом, сквозь который просвечивали листья, было свежо и приятно. Дикий виноград декорировал сумрачную кирпичную стену, за которой находился посольский сад. Оттуда изредка доносились короткие выкрики и глухие удары теннисных ракеток.

Опытный Березовский подвинул столик в самый угол и оттащил подальше лишнее креслице из голубого пластика и дюралевых трубок. Теперь желающему подсесть к ним пришлось бы прийти вместе со стулом, а это, как известно, довольно затруднительно. Операция была проведена быстро и своевременно. Ресторан наполнялся с катастрофической быстротой.

Они заказали салаты из редиски и помидоров, окрошку и фирменную вырезку с грибами. Густая замороженная сметана сама ложилась на тоненький, влажный от свежести ломтик ржаного хлеба. Ели быстро и молча, можно сказать — уплетали молниеносно. И немудрено. Вчера вечером за деловой и важной беседой они немножко «перебрали». Легли в третьем часу — Люсин остался ночевать, — а утром в рот ничего не лезло, разве что горячий чай, крепкий и без сахара.

Когда немолодая, но очень милая официантка принесла окрошку, острый приступ голода уже малость поутих.

— Может, холодного пивка взять? — не очень уверенно, как бы прислушиваясь к себе, предложил Березовский.

— Хватит. Хорошенького понемножку. — Люсин тронул ложкой темный айсберг льда посреди зеленой, как лесное озеро, тарелки. — Мне еще работать надо. К вечеру должны быть готовы анализы.

— Да? — вяло удивился Березовский и тоже взялся за ложку. Запотевший мельхиор приятно позвякивал о лед. — Отменнейшая окрошка, старик! Очень-очень пользительно… Что скажешь?

— Не нахожу слов! В самый раз. Особенно в такую жару… А здесь вообще хорошо, прохладно.

И тут словно какая завеса спала с него. Он увидел в голубом небе резкие очертания веток и каждую жилку на пронизанных солнцем листьях, услышал оглушительное щебетание, без которого не может быть настоящей тишины. Воробьи перепрыгивали с ветки на ветку, с дерзостью штурмовых самолетов хватали со столиков хлебные крошки.

— А здорово мы вчера с тобой… — то ли укоризненно, то ли, напротив, одобрительно заметил Люсин. Ему было хорошо и покойно, чуточку даже клонило ко сну.

Студеная окрошка оказала свое целительное действие и на Березовского.

— Пожалуй, и впрямь пива не надо. — Он удовлетворенно вздохнул и вытер губы бумажной салфеточкой. — А все же мы с тобой и поработали неплохо. Кое-что ведь проясняется. Согласись…

— Нет, еще не проясняется, но уже брезжит. И это можно считать колоссальным успехом.

— Вот именно, старик! Мы теперь идем друг другу навстречу, как строители Симплонского туннеля.

— Ми, канешна, нэ знаем, что такой Симплонский туннель, — дурашливо выпятил губы Люсин. — Но твоя история явно начинает проявлять благосклонность. Она идет на сближение… Да, повтори, пожалуйста, что ты говорил вчера насчет мальтийских рыцарей?

— А мне казалось, что ты все так хорошо понял… — удивился Березовский.

— Может, я и понял тогда, но теперь все подчистую забыл. Ты вроде говорил, будто что-то такое напутал?

— Напутал, голуба. — Березовский изобразил глубочайшее раскаяние. — Прости мя, грешного. Напутал… Помнишь, когда мы расшифровывали стихотворение, я сказал тебе, что гроссмейстером Мальтийского ордена был Александр?

— Ну конечно. Мы потом даже запрос в Эрмитаж дали.

— Так вот… — Березовский уронил голову на грудь. — Ничего такого не было. И запрос наш безграмотный.

— Что?! — Люсин так резко подался вперед, что звякнули тарелки. — Ты это серьезно?

Березовский только глаза прикрыл и тяжело вздохнул.

— Выходит, что и жезл мальтийский…

— Нет, нет, нет! — Березовский задрал подбородок и нацелил на обескураженного Люсина указующий перст. — Все остается в силе! — И вдруг засмеявшись: — Просто я кое-что перепутал. Но ты не волнуйся, наша схема от этого не пострадает.

— Рассказывай, — буркнул Люсин, не выносивший подобных сюрпризов.

Он готов был терпеливо строить, сотни раз переделывать и совершенствовать конструкцию, доводить ее до блеска. Но если возведенное сооружение вдруг обрушивалось… Нет, даже думать о таком он не мог спокойно. Начинал волноваться, беспокоиться, с трудом сдерживал раздражение. Поэтому и любил он больше работать в одиночку, инстинктивно избегая поручать другим важные участки. Этим он существенно ограничивал приток информации и замедлял ход дела, зато и вероятность неприятных неожиданностей становилась меньше. Но работать один он, естественно, долго не мог, и приходилось балансировать между двумя крайностями, о которых нельзя было сказать четко: это вот достоинство, а это — недостаток.

— Рассказывай! — Люсин покосился на Березовского и мысленно обратился к нему с горячей молитвой: «Конечно, братец, мне без тебя не обойтись. Это было ясно с самого начала. Но и другое было ясно!.. Ты же не терпишь спокойной жизни! Последовательное течение сюжета не для тебя. Ты все готов сломать и перекорежить ради эффектного и неожиданного конца. Юрочка! Умоляю! Не надо неожиданностей! Семь раз отмерь… Но не говори вдруг, когда все уже почти ясно, что ты перепутал!»

— Я перепутал Александра с Павлом, отец…

— То есть? — еще не осознав, чем грозит эта историческая ошибка, Люсин инстинктивно понял, что ничего страшного не произошло.

— Понимаешь, гроссмейстером мальтийцев был не Александр, а его отец, Павел.

— И только-то? Значит, жезл все же должен где-то быть?

— Несомненно. Насчет жезла не волнуйся: если он только уцелел, то уже никуда не денется, — успокоил Березовский. — Но я не только это перепутал.

— Что еще? — вновь обеспокоился Люсин.

— Я сказал тогда, что Александра сделали гроссмейстером в честь победы над Наполеоном, а на самом деле гроссмейстерский жезл подарил Павлу сам Наполеон! Все я перепутал.

— Ну это одно к одному, — утешил его повеселевший Люсин. — Мелочи жизни. Был бы сам жезл, а кому он там принадлежал — это нам без разницы.

— Не говори! Это далеко не безразлично. У каждой эпохи свои нравы. А Павел и Александр — это две разные эпохи в жизни России. Ведь достоверная реконструкция имевших место когда-то событий возможна лишь тогда, когда она не противоречит духу эпохи. Понимаешь? Стоит нам ошибиться, и все пойдет кувырком! Это очень тонкое дело. Ты же сам говорил, что в криминалистике не бывает мелочей. Исторический же анахронизм тем паче не мелочь. Перефразируя Талейрана, скажу, что это даже больше чем преступление, — это ошибка. Это, если хочешь, криминалистическая ошибка! А ты лучше меня знаешь, что за ней следует.

— Но теперь-то у тебя все правильно? — Люсин опять ощутил легкое беспокойство.

— По части мальтийцев — да. С этим теперь все. Ошибка, старик, своевременно ликвидирована. Можешь быть спокоен. Березовский дал маху, но вовремя спохватился, и вот он снова стоит на стреме твоих интересов.

— Ладно! Рассказывай…

— Рассказывать, собственно, почти нечего. Голые факты. Обнаженный костяк истории. Но зато на этот раз все абсолютно достоверно. Впредь тоже буду все проверять, не полагаясь более на дырявую и — чего греха таить? — он безнадежно развел руками, — стареющую память.

— Хватит паясничать! — раздраженно прервал его Люсин.

— Прости, кормилец. Это я так… Одним словом, выдаю тебе историческую справку… Мальтийский орден[14] — не знаю, надо ли это нам, — основан в 1530 году. До этого мальтийских рыцарей называли госпитальерами, иоаннитами, родосскими братьями. Так что, как видишь, это древнейший феодально-мистический институт. Мальтийцами они сделались, повторяю, в 1530 году, когда император Священной Римской империи Карл V даровал ордену остров Мальту. Рыцари обязались за это защищать Европу от турок и берберийских пиратов. В 1797 году Павел Первый заключил с мальтийцами конвенцию, направленную против французов и турок, и учредил в России великое приорство Мальтийского ордена… Чувствуешь, чем это пахнет?

— Прямая связь?..

— Ну конечно! Вся эта древняя чертовщина с ларцом и его слугами могла свободно перекочевать к нам в Россию! Это же мост! Правда, роль подобного же моста могли сыграть и отцы-иезуиты или, скажем, идейные их противники масоны — вольные каменщики. Но не будем ломать над этим голову. Пока достаточно и того, что начало связи рыцарской чертовщины со специфическим расейским колоритом могло быть положено деятельностью приорства… Это логично?

— Вполне.

— И я так думаю! А на данном этапе нам большего и не требуется. Логичность и непротиворечивость гипотезы дает нам право идти дальше.

— Но ведь историческая логика не чета нашей, сиюминутной! — спохватился Люсин. — Одно дело, когда криминалист развивает версию событий, имевших место неделю или даже год назад, другое — когда поиск направлен во тьму столетий. Ведь так? Вот ты говоришь, что перепутал Павла с Александром, но и что с того? Сейчас вот все вроде хорошо и логично, но ведь и версия с Александром казалась нам такой же? Можно ли надеяться на историческую логику?

— Ну, старик, ты смешиваешь совершенно разные вещи! Версии с Александром не было. Была просто историческая ошибка. Теперь она устранена, и осталась только одна-единственная верная версия. Это ты можешь сомневаться, кто совершил то или иное деяние: Павел Иванов или Александр Сидоров. История дает нам куда большую определенность. Магистром Мальтийского ордена был не какой-то Павел Иванов, а император Павел, но если так, то его сын, император Александр, тут ни при чем. Вот что говорит история. Тут все определенно… А то, что у тебя такой плохой помощник, который все путает, тут, извини, история не виновата!

— Ладно! Убедил, — подумав, согласился Люсин. — Значит, тот самый, как ты говорил, дух эпохи в том и заключается, что, допустим, Павел кем-то там был, а Александр не был… И это все?

— Ой, кореш! — Березовский погрозил ему пальцем. — Ты вульгаризируешь. Нельзя быть таким злым… Я ошибся, каюсь, но ведь ошибка исправлена! Чего же ты придираешься?

— Не придираюсь, Юра. Понять хочу.

— Правда? — Березовский подозрительно посмотрел на него. Но, видимо, простодушный взгляд, которым встретил его Люсин, рассеял подозрения. — Тогда прости, тогда все в порядке…

Официантка подала вырезку. Великолепный кусок мяса, блестяще-каштановый снаружи и сочно-розовый внутри, был проложен жирными грибками, от которых подымался духовитый парок; румяная картофельная соломка еще лениво пузырилась кипящим маслом.

«Это настоящее искусство — так приготовить, — подумал Люсин, вспомнив вдруг объяснения Березовского по поводу гурмэ и гурманов, а потом, по ассоциации, и рассказ мадам Локар о картошке времен войны. — Это пустяк. Конечно, пустяк. Но через него я вижу, как отдаленное замыкается в близком, как история пронизывает сегодняшний день и… Но есть ли слова, чтобы передать это ощущение? И есть ли четкие грани между случаем и обусловленностью. В чем же здесь дело?»

Но что есть туманные философские рассуждения перед реалиями жизни, особенно если последние предстают во всей своей пленительной, так сказать, красоте? А блюдо было действительно красивым. И когда Люсин, отрезав кусочек, увидел, как брызнул розовый сок и смешался с коричневой подливкой, он уже не только потерял логическую нить, но даже не пытался ее найти. Березовский же как истый литератор в тех же реалиях видел прежде всего толчок для метафор. Подсознательная работа сочинителя никогда не прекращалась в его голове. Даже во сне она потаенно раскручивала деревянные колеса своих удивительных прялок. Поэтому он иногда просыпался с готовым решением какой-то мучившей его проблемы. Здесь нет преувеличения или тем более шаржа. Березовский настолько свыкся с этой постоянной раздвоенностью, что перестал ее замечать. Но когда его спрашивали, много ли он работает, он отвечал, что много, по сути всегда. И говорил при этом чистую правду. Поэтому, когда он вслед за Люсиным взялся за вилку и нож, речь его не прервалась, а привычная отточенность мысли приобрела даже некоторый блеск.

— Дух эпохи трудно передать словами. Его надо чувствовать. — Отрезав кусочек, он мимолетно подумал вдруг о феодальных баронах, разрывающих зажаренного целиком быка под закопченными сводами каменного замка. Но, повторяем, столь мимолетной была эта мысль, что он не задержался на ней, напротив, она как бы помогла подыскать новые, более убедительные слова. — Каждый раз, старик, приходится перевоплощаться! Как актер становится на время Гамлетом или, допустим, Тузенбахом, так и настоящий историк, словно при помощи машины времени, переносится в другие эпохи. Он ходит на работу, ездит в метро и троллейбусах, заправляется в столовке, но все это только видимость. Он не с нами, старик, нет! В нем незримо бушует прошлое. Иные языки, иные страсти, шум и веселье неведомых нам пиров! Это… — Он потряс ножом и вилкой.

— Это все философия. — Люсин прервал его. — Ты говорил о духе эпохи. Так?

— Но разве сейчас я говорю не о том же?! — искренне удивился Березовский.

— Нет! — жестко отрезал Люсин. — Это философия и, если угодно, лирика. Все это я и без тебя знаю. Скажи-ка мне, конечно, применительно к нашему делу, в чем ты видишь конкретное — понимаешь? — конкретное отличие эпохи Павла от эпохи Александра?

— Ну, старик! — словно стыдя его, протянул Березовский и даже сделал отстраняющий жест. — Неужели надо объяснять? Во-первых, война 1812 года, она как бы…

— Стоп-стоп! — опять остановил его Люсин. — Это все ясно! Ты давай о духе, притом применительно к нашему делу.

— Значит, сугубо утилитарный подход? — Березовский был ленив и благодушен, и ему хотелось легко и изящно порассуждать.

— Сугубо. — Люсин, который, напротив, обрел после еды полную ясность мысли и был преисполнен энергии, упорно загонял его в угол.

— Хорошо. — Березовский легонько припечатал ладонь к столу. — Я постараюсь объяснить тебе. Но давай уговоримся, что ты не будешь пока вытягивать из меня больше, чем я хочу сегодня сказать. У меня, понимаешь, есть уже какие-то наметки, определенные даже подозрения. Но — ты должен понять это, ибо творчество есть творчество, — мне нельзя выбалтывать раньше срока. Понимаешь? Иначе моя версия увянет, она самому мне может разонравиться, и тогда я не смогу идти дальше. Я не ясно сказал?

— Ясно, — кивнул Люсин, хотя не понял, почему версия может ни с того ни с сего увянуть.

«Правильная версия не увянет. Напротив, совместное критическое обсуждение только отточит ее! Но Юрка знает, что говорит… Очевидно, он мыслит иначе… Ну да я же прекрасно знаю, что он интуитивист. Даже среди следователей есть такие. Вся черновая мучительная работа проделывается у них внутри, подсознательно, они выдают уже готовые результаты. Причем зачастую великолепные, которых не достигнешь кропотливым копанием. Зато если они ошибутся, то словно крушение терпят… Идут на дно, даже не пытаясь схватиться за круг или случайно уцелевшую мачту. Как правило, повторно сотворить они уже не могут… И кому-то другому приходится браться за гиблое дело, когда и время упущено, и следы успели остыть… Тут либо пан, либо пропал. Ох, чует мое сердце, устроит мне он сабантуй…»

Березовский молчал, сосредоточенно катая хлебные шарики.

— Хорошо пообедали, старик? — неожиданно спросил он.

— Отменно… Интересно, как нас сюда пустили, — ты же вроде еще не член?

— Просто физиономия моя примелькалась… Но я вроде мальтийскую историю не досказал?

— Разве? А приорство?

— Тогда, значит, осталось только закончить. Да… Год спустя Наполеон, чтобы вбить клин между Россией и Англией, подарил Павлу недавно отнятую у англичан Мальту. Так великий магистр Мальтийского ордена стал еще полноправным сюзереном средиземноморского острова… А в 1817 году мальтийское приорство в Санкт-Петербурге было закрыто. Вот тебе и дух новой эпохи! Крохотная брызга грозных мировых бурь. Но в капле отражается, как известно, мир… Это, старик, раз… Ты, кажется, меня сам и нацеливал на масонство?

— Нацеливал? Нет, я тебя не нацеливал. Просто изложил все обстоятельства дела и предоставил тебе самому делать выводы. Ведь эксперт-то ты…

— Ну ладно, неважно… Суть в том, что при Павле русские масоны не скучали: он сам был первым масоном и великим мастером главной ложи, оставаясь при этом магистром католического ордена.

— Царю все дозволено?

— Нет. Масоны терпимо относились к различным религиям. Свобода совести, так сказать. Но, конечно, ты тоже прав. Царям все дозволено, особенно самодержцам и самодурам, как Павел… Но я, собственно, о другом. В 1823 году масонские ложи в России были надолго закрыты. Другая эпоха, приятель. Совсем другая… При Павле русская аристократия просто играла в страшные тайны и гробовые клятвы, как играют дети; при Александре же секретный ритуал масонства стал прикрытием для собраний декабристов. Улавливаешь дух эпохи?

— Да, — кивнул Люсин. — Улавливаю. «Ни эшафотом, ни острогом…»

— «…нельзя прервать игру судеб», — подхватил Березовский. — Вот именно, в самую точку! Это уже начиналась новая эпоха — эпоха Николая Палкина… Ну пойдем, что ли? — Он положил деньги на оставленный официанткой счет, и они поднялись. — Между прочим, здесь помещалась ложа московских масонов, — сказал Березовский, когда они проходили через внутренний зал, и обвел рукой массивные деревянные балки готического потолочного свода, стрельчатые витражные окна, уютный камин и узорную, ведущую на хоры лестницу.

— Да ну! — удивился Люсин. Колесо кармы[15] продолжало безостановочно раскручивать нить причин и следствий, а он не уставал поражаться их неожиданным соответствиям.

— Вот тебе и «ну»! — передразнил Березовский. — А это последние масоны, уцелевшие, так сказать, розенкрейцеры или тамплиеры, — давясь от смеха, шепнул он другу на ухо и украдкой кивнул на двух молодых поэтов, приютившихся у столика под окном.

Они находились, что называется, подшофе, разноцветный рассеянный свет сообщал их лицам какую-то диковатую жуть.

Глава 17 Люцифер Светозарный

На улице Воровского Люсина подкарауливала неожиданность. Проходя мимо серого посольского особняка, он увидел за оградой знакомое улыбающееся лицо. Очевидно, консульский чиновник первым заметил Люсина, и встреча была неминуемой.

«Что он делает в чужом посольстве? — не слишком удивился Люсин. — Поистине мир тесен и полон неожиданностей».

— Какая встреча! — Дипломат приветственно помахал рукой и отворил калитку.

Кивнув козырнувшему милиционеру, он подошел к Люсину.

«Наверное, это он и играл», — догадался Люсин, увидев спортивную сумку и торчащие из нее ручки ракеток.

— Вот уж приятная неожиданность! — Рукопожатие дипломата было крепким и дружеским. — Я, знаете ли, только что закончил партию в лаун-теннис. Вы играете?

— Нет, — вздохнул Люсин. — Не умею.

— Если хотите, могу дать вам несколько уроков.

— Очень признателен, но, боюсь, мне сейчас не до тенниса… — Он рассмеялся. — Да и погода больше располагает к бассейну.

— Понимаю, — сочувственно кивнул дипломат. — У вас, конечно, сейчас самые жаркие дни. Туго идут розыски?

— Нет. Я бы этого не сказал… Надеюсь в самое ближайшее время сообщить вам более конкретные сведения.

— Лично меня после всего, что стало известно, совершенно не трогает судьба этого негодяя, но…

— Я понимаю, — кивнул Люсин. — Дела есть дела. Не мы их выбираем.

— Вот именно! Скорее, напротив, они выбирают нас, и, должен признаться, что в отношении меня этот выбор часто бывает неудачным… Вам в какую сторону? Может быть, нам по пути? — Он кивнул на притулившийся у бортика красный «ситроен».

— Благодарю, но мне хотелось бы немного пройтись… Подышать воздухом.

— Очень жаль, — вздохнул дипломат. — А я-то надеялся воспользоваться случайной встречей… Да, мосье Люсин! — Он как будто только что вспомнил. — Ведь вы обещали рассказать о фотографиях! Помните?

— Конечно, помню, и в свое время…

— Оно еще не настало?

— Надеюсь, вам не придется долго ожидать. Впрочем, вы наверняка разочаруетесь. Эти фотографии малоинтересны… неспециалисту. Ведь для криминалиста любой пустяк — это по меньшей мере потенциальный след. В девяноста случаях из ста он так и остается потенциальным.

— Вы даже не представляете себе, как меня волнуют подобные вещи! Не помню, говорил ли вам, но я обожаю детективы! Особенно, если в них есть элемент странности. А тут и перстень епископа римско-католической церкви, и масонское кольцо с Адамовой головой, и эти таинственные фотографии…

— Таинственные? Вы преувеличиваете…

— Но ведь связь между ними и аметистом есть?! — Дипломат словно одновременно и спрашивал, и утверждал.

— Возможно, — равнодушно усмехнулся Люсин. — Очень даже возможно. Но это пока секрет. — И, доверительно наклонившись к собеседнику, многозначительно акцентировал: — Секрет! — и замолчал.

Он по-прежнему не знал, какой особый интерес преследует очаровательный сотрудник консульского отдела. Поэтому и решил дать ему хоть видимость ниточки. Авось ухватится, начнет действовать и проявит тем самым тайные намерения. Особенно озадачивала настырность. Дипломат с бесхитростностью мальчишки пытался выспрашивать, что называется, в лоб. Мягко говоря, это было наивно.

Люсин хорошо помнил наблюдательность и цепкость памяти, которые проявил этот не очень понятный человек при осмотре гостиничного номера.

«Может, вправду на ловца и зверь бежит? Стоит ли тогда закрывать глаза? Не лучше ли метнуть приманку? Но такой вряд ли даст себя подсечь! Перекусит поводок и уйдет… И пусть! Одно то, какую именно приманку он возьмет, уже многое объяснит. Да и как иначе его раскроешь? Надо заставить его действовать, а мы пока устранимся и подождем…»

— Следы, видите ли, ведут в глубь истории… — после продолжительной паузы счел нужным добавить Люсин.

— Чьей? — мгновенно отреагировал дипломат. — Вашей или нашей?

— И вашей, и нашей. — Люсин улыбнулся уже доверчиво и простодушно, и мало-мальски проницательному человеку должно было стать ясно, что больше ничего из этого парня не вытянешь.

— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул дипломат. — Придется ждать!

— Да, придется ждать, — подтвердил Люсин.

«Взял или не взял? — подумал он, внимательно вглядываясь в лицо собеседника и маскируя это сочувственной и как бы полуобещающей улыбкой. — Действительно, придется обождать».

Они простились, договорившись созвониться при случае — это был лишь минимум, к которому обязывало приличие, — и разошлись.

Консульский чиновник направился к своей машине, а Люсин, войдя в пятнистую тень лип, зашагал, позвякивая подкованными каблуками, по железным узорам решеток, защищающих древесные корни.

Он решил пешком дойти до самой Арбатской площади, а уж там сесть на троллейбус. Но на Тверском бульваре дорогу ему неторопливо перешла очень похожая на покойного Саскию кошка. Поэтому Люсин не очень удивился, когда узнал, что анализы еще не готовы и вряд ли будут сегодня вообще.

Повинуясь свойственному некоторым морякам несколько скептическому фатализму, он решил использовать оставшееся время для беседы с Верой Фабиановной. Впрочем, слово «фатализм» здесь как-то не совсем уместно. Скорее можно говорить об известной ассоциации. Действительно, кошка на бульваре напомнила Люсину Саскию, и он решил навестить осиротевшую хозяйку. Конечно, это больше соответствует истинному положению вещей, чем какой-то там фатализм. Но… Недаром говорят, что мысль изреченная есть ложь. В том-то и закавыка. Не так прост Люсин и вообще человек не так прост, чтобы его поведение можно было объяснить простейшей ассоциацией. В самом деле, разве нельзя здесь применить совсем иную схему? Хотя бы такую, например: Люсин шел на работу, подсознательно или даже пусть сознательно размышляя о всяких анализах, и о Саскии в частности. Именно поэтому совершенно случайная бродячая кошка и показалась ему похожей на Саскию. Не кошка напомнила о Саскии, а Саския заставил обратить внимание на кошку! Произошла своего рода сублимация. Подсознательная мысль конкретизировалась, и Люсин совершенно правильно решил, что раз анализов все равно пока нет, он может побеседовать со старухой. Он же придавал этой беседе большое значение! Она была просто необходима для дальнейшего продвижения следствия. Люсин даже купил накануне в «Детском мире» азбучную кассу. Стоит ли удивляться поэтому, что он поехал на улицу Алексея Толстого? Удивление, конечно, тут тоже ни при чем. Ведь речь идет о том, чтобы разобраться в мотивировке тех или иных поступков инспектора. Для того, собственно, и затеян весь этот вроде бы совершенно пустой разговор… Мы располагаем тремя вариантами, как говорят психологи, установок, один из которых, очевидно, и обусловил принятое Люсиным решение. Но возможен и четвертый, если не пятый и шестой, вариант. Люсин не думал об анализах и не обратил внимания на ту совершенно не относящуюся к делу драную кошку. Он просто пришел на работу и, узнав, что экспертиза еще не готова, поехал к Вере Фабиановне. Этот простейший, почти на уровне рефлексов, вариант можно подкрепить, как и предыдущие, двумя соображениями: а) визит к старухе стоял первым в списке неотложных дел и б) на работе делать все равно нечего, а сидеть в духоте не хотелось.

Теперь, после кропотливого анализа сознания и подсознания главного героя — поступок, надо прямо сказать, не очень корректный с чисто литературной точки зрения, — позволительно произвести некоторый синтез. Он предполагает слияние всех вариантов в немыслимую мешанину, в которой изредка вспыхивают и гаснут мгновенно разноцветные лампочки, лишь отдаленно напоминающие ясность и логику наших простейших вариантов. Сюда же придется добавить и ту ужасную историческую кашу, которая образовалась в голове Люсина после приятной беседы с Березовским; свежие воспоминания, отягченные неясными опасениями и всяческими предположениями о встрече, так сказать, на дипломатическом уровне, а дальше сплошной поток: Лев Минеевич, иконщик, Женевьева, неизвестная пока какая-то соседка Эльвира Васильевна, ватутинский парикмахер, горьковатые, тревожные духи мадам Локар, ее расстрелянный муж, подвязка Генриха Четвертого, почему-то тугие, блестящие чулки Марии (Люсин твердо решил, что не станет проверять последнее алиби Михайлова) и, конечно, картинки природы в лунном и солнечном освещении — ольшаник, дорога в колдобинах, лужи, глина, цемент… все тот же, как говорится, сон.

Перечислять, конечно, легко… Но Люсин-то жил всем этим. Для него здесь не было второстепенных и малозначительных эпизодов. Каждый ведь мог в конце-то концов привести к раскрытию. Перечисление последовательно по природе и статично по естеству! Мышление же процесс активный, высокоскоростной и непостижимый.

Вот почему нам лучше всего принять поступок Люсина как нечто данное извне и не подлежащее обсуждению. Для нас ясно теперь, что его решение возникло не случайно и, уж конечно, не по капризу автора. Была проделана колоссальная, но недоступная пока для аналитического ока науки мыслительная работа, и она дала результат. Пусть он кажется нам тривиальным, необязательным или даже вовсе не достоверным. Не нам судить. Все нити, все тонкие, неизвестные нам обстоятельства дела хранятся пока только в голове одного человека. И этот человек — Люсин. Точно смоделировать его мышление, как уже отмечалось, нельзя. Более того, оказывается, мы и права-то не имели задаваться такой задачей, поскольку не были посвящены во все тонкости.

Это, как говорят математики, граничные условия. Они необходимы для того, чтобы создать модель той сложной ситуации, в центре которой оказался Люсин. Всего лишь модель… Ибо книга — не более чем модель реальной жизни, как, скажем, знаменитая теория относительности тоже только модель нашей очень сложной Вселенной, которая хотя и конечна, но безгранична.

Итак, это несколько затянувшееся отступление подводит нас к тому моменту, когда Люсин, сидя у изголовья бессловесной Веры Фабиановны, развернул кассу, кармашки которой были туго набиты картонными буквами.

Беседа протекала по выработанному в прошлый раз методу: Вера Фабиановна подтверждала правильность названной буквы опусканием век. Собственно, Люсин даже не называл теперь буквы вслух. Он просто водил пальцем по рядам с кармашками, пока Вера Фабиановна не закрывала глаза. «Эта?» — спрашивал для контроля Люсин, если ошибки не было, вынимал картонную буковку. Составив слово, он — опять-таки для контроля! — показывал его больной, которой оставалось только молча зажмуриться. Ошибок не было…

Поэтому мы можем представить эту несколько необычную беседу в виде самого элементарного диалога.

— Вы знаете этого человека? — спросил Люсин, раскладывая перед больной фотокарточки разыскиваемого Свиньина, на которых во всех вариантах был изображен волосяной покров. — Не знаете? — повторил он вопрос, потому что старуха, к его удивлению, не подала утвердительного знака.

Но она все смотрела ему в глаза зорко и отрешенно. Словно тесна была ей беседа по методу старика Нуартье.

— Значит, это не он был у вас в тот вечер? — еще раз спросил Люсин и скользнул пальцами по кассе, словно слепой по своей книге.

— Нет, — просигналила старуха.

— Кто же?

— Слуга.

— Какой слуга?

— Слуга диавола.

— Ах «слуга диавола»! Ну конечно… В прошлый раз вы, правда, говорили, что сам дьявол.

— И диавол.

— Значит, у вас были и слуга дьявола, и сам дьявол?

— Да.

— Как они выглядели? Как выглядел слуга?

— Хромой.

— Еще как?

— Здоровый битюг.

— Отлично. Цвет волос?

— Темно-рыжий.

— Рыжий как от хны или как медная проволока? Старая медная проволока?

— Проволока.

— Отлично! На какую ногу хромал?

— Левую.

— Особые приметы есть? Шрамы, бородавки, наколки, может быть.

— Бельмо в глазу.

— В каком?

— Левом.

— Не иначе, это слуга дьявола с левым уклоном. А сам дьявол каков?

— Змей.

— Какой еще змей?

— Огненный.

— Так… понятно. Вы знаете, кто я?

— Следователь.

— А это? — Люсин показал на сидящую в углу женщину в белом халате.

— Санитарка.

— А до нее, кто за вами ухаживал?

— Сиделка.

— Как зовут вашу соседку?

— Эльвира Васильевна.

— Где она сейчас?

— На работе.

Старуха явно была в полном порядке. Но если дьявола Люсин еще хоть как-то мог принять, то со змеем огненным мириться решительно не хотел.

— У вас что-нибудь похитили?

— Ларец.

— Какой?

— Марии Медичи, старинный.

— Кто похитил?

— И как это выглядело? Кого вы увидели, раскрыв дверь?

— Слугу.

— Одного слугу?

— Да.

— А где же был дьявол?

— В мешке.

«Хорош дьявол! Впрочем, кузнец Вакула тоже, по-моему, таскал чертей в мешках».

— Значит, вы открыли дверь и увидели здорового мужика, хромого, рыжего, как потемневшая медная проволока, и с бельмом на левом глазу. Так?

— Да.

— В руках он держал мешок?

— Да.

— А в мешке сидел дьявол?

— Да.

— Откуда вы об этом узнали? Кто вам сказал, что в мешке дьявол?

— Никто.

— Тогда почему вы говорите, что дьявол был в мешке?

— Он достал его из мешка.

— Кто — он? Слуга?

— Да.

— Сразу взял и достал?

— Не сразу. Потом.

— Значит, в тот момент, когда вы открыли дверь, вам не было точно известно, кто сидит в мешке?

— Я догадывалась.

— Догадывались? Почему же?

— Он обещал показать мне диавола.

— Слуга?

— Когда?

— На той неделе.

— При каких обстоятельствах?

— Пришел ко мне.

— В гости?

— Да.

— Выходит, что вы знали его еще раньше, раз пригласили в гости?

— Не приглашала, сам пришел.

— Ага, понятно. Слуга дьявола пришел незванным. И как же он вам отрекомендовался?

— Посланец.

— Какой такой посланец?

— Посланец хозяина ларца.

— Он сказал вам, что послан владельцем того самого ларца Марии Медичи, который у вас похитили?

— Да.

— Разве не вы хозяйка ларца?

— Я — хранительница.

— Кто же завещал вам хранить его?

— Отец.

— И до каких пор?

— До посланца.

— Посланцем должен был быть именно тот хромой и рыжий?

— Нет. Прийти мог любой.

— Как же вы узнали, что именно он и есть посланец? Поверили на слово?

— Знак был.

— Какой еще знак?

— Фигурка с ожерелья.

— С какого ожерелья?

— Египетского. В шкатулке, у зеркала.

Люсин подошел к трюмо, раскрыл шкатулку и, порывшись там, вытащил знаменитое ожерелье из фигурок синего фаянса, в точности похожих на ту, что лежала тогда в чемодане у пропавшего иностранца.

— Отсюда фигурка? — спросил Люсин, возвратившись с ожерельем.

— Ладно, допустим… Вы что же, должны были отдать этот ларец посланцу?

— Нет. Не знаю.

— Отец вам не говорил?

— Жди, говорил, посланца. Он скажет.

— И что сказал посланец?

— Отдай сундук.

— Это было в первое его посещение?

— Да.

— И что же вы?

— Не отдала.

— Почему?

— Жалко было.

«Весьма резонно! Очень даже убедительно».

— Как же прореагировал посланец?

— Велел отдать.

— В каких выражениях?

— Смертью грозил от имени самого Князя Тьмы.

— Дьявола то есть?

— Да.

— И вы что?

— Сказала, что только диаволу и отдам.

— Но вам же велено было слушаться посланца?

— То было давно.

— Это не аргумент.

— А если посланец поддельный? Вдруг он украл тайну?

— Понятно… Ну и как он прореагировал на ваш отказ?

— Опять пригрозил. Придет через неделю, сказал, с ним.

— С дьяволом, значит?

— Да.

— И когда он пришел, вы сразу догадались, что в мешке дьявол?

— Да.

— Теперь все понятно, Вера Фабиановна, все понятно. Вы верующая?

— Не знаю.

— В Бога-то верите?

— Не знаю.

— А в дьявола?

— Верю.

— Почему?

— Видела.

— Вы это про змея огненного?

— Да.

— А гадание ваше, Вера Фабиановна, оно от кого? От дьявола или же от Бога?

— От мудрости.

— От какой же это мудрости?

— Цыганской, египетской…

— Вы, случайно, на тароте не гадаете?

— Нет тарота.

— Если бы был, гадали?

— Да. Книга у меня есть.

— О гадании на тароте?

— Да.

— Вам никто не обещал достать тарот?

— Нет.

«Очевидно, исподволь готовился. Все, все про старуху знал, до самых мелочей… Не надеялся, что так просто отдаст она свое сокровище. Только зачем же он с угроз начал? Почему сразу смертью стал грозить? Или это уже самодеятельность пособника, слуги этого хромого, с бельмом?.. Почему тарот под конец приберег опять же?..

Так вроде бы хорошо подготовился и так неуклюже себя повел. Одно с другим как-то не вяжется. Или они работают параллельно? Нет, черт возьми, в такое совпадение я никогда не поверю».

— Как же назвался ваш посланец? Имя-отчество у него есть?

— Не сказал.

— Ладно, вернемся к дьяволу. Значит, на ваш отказ отдать ларец посланец ответил угрозами и пообещал вернуться вместе с дьяволом?

— Да.

— Ну а уговаривать он вас не пытался? Денег, к примеру, не предлагал?

— Предлагал.

— И много?

— Десять тысяч долларов.

— Ого! Почему же вы не согласились?

— А на кой они мне, эти доллары? В тюрьму из-за них сесть? «Ей-богу, молодец старуха! Уж такой молодец!.. Очень понятное у нее мышление. Одно слово — гадалка».

— Он, случайно, не иностранец, ваш гость?

— Нет. Наш. Из малороссов.

— Почему вы так думаете?

— «Г» глухо выговаривает.

— Вместо долларов рубли спросить не догадались?

— Девять тысяч по курсу.

— Да, девять тысяч… Значит, спрашивали?

— Нет.

— Почему?

— Сам предлагал.

— Девять тысяч?

— Тридцать.

— Но по курсу-то девять? Откуда же тридцать?

— Сама сообразила. Мне так выгоднее.

— Вы сообразили, что выгоднее взять тридцать тысяч рублей вместо десяти тысяч долларов, которые по курсу составят только девять тысяч? — догадался Люсин.

— Да. И рублями спокойнее…

«Ну и старуха! Просто клад, а не женщина…»

— Значит, вы согласились все же продать ларец?

— Нет.

— Почему?

— Он дороже стоит… Я диавола поглядеть хотела.

— Давайте разберемся, Вера Фабиановна… Выходит, вы отклонили предложенную сумму в надежде, что сумеете в следующий раз получить больше? Так?

— Да.

— Кроме того, хотели полюбоваться на дьявола?

— Да.

— И не страшно вам было?

— Страшно.

— И все же хотелось?

— Да.

— Так, понятно… Значит, в глубине души вы все же решили так или иначе расстаться с ларцом?

— Не знаю.

— То есть как это не знаете?

— Я ничего не решила. Пусть приходит, подумала, а там как будет, так будет… — Старуха быстро приноровилась к буквенному разговору, и, сперва односложные, ответы ее становились все более обстоятельными. — Может, он и деньги отдаст, и сундук потом оставит. Диавол все ж как-никак… Вдруг, думаю, это он испытывает меня?

Люсину все стало ясно.

— Как же протекала ваша вторая встреча? Водку он принес?

— Да.

— А закуска ваша?

— Да. Он еще колбасу принес.

«Вот уж никак не вяжется. Экспортная водка и любительская колбаса. Водка, конечно, от Свиньина, а колбаса — это уже местный колорит. Значит, посланец этот, к сожалению, соотечественник. И не очень высокого пошиба. Из тех, кто соображает на троих…»

— Он много пил?

— Все он и выпил. Я только две рюмочки.

— И о чем же вы беседовали за ужином?

— О всяком.

— А о деле?

— И о деле.

— Он набавлял сумму?

— Нет.

— Почему?

— О деньгах разговора не было.

— Значит, ни он, ни вы в этот вечер о деньгах даже не заикались?

— Да. Я, правда, сказала что-то.

— Может, припомните?

— Сказала, что мало мне и пятидесяти.

— Ответил, что диавол платить не велел.

«Это уже совсем интересно».

— Почему?

— Не велел, и все.

— Что же тогда велел дьявол?

— Забрать сундук так.

— Вы говорите то «ларец», то «сундук» — это что, одно и то же?

— Да. Я так называю.

— Хорошо. Вы попросили, вернее, намекнули, что пятидесяти тысяч мало… Кстати, почему? Это же колоссальная сумма!

— Да. Но если можно взять больше, то почему бы не взять?

«Очень даже логично с чисто формальной, конечно, стороны. А так на кой тебе ляд больше? И этого бы за глаза хватило до конца жизни…»

— Понятно. Как же прореагировал на это посланец? Сказал, что дьявол не разрешает?

— Да.

— А вы что ответили?

— Сказала, что не верю. Пусть диавол сам подтвердит, сказала.

— И он подтвердил?

— Не знаю.

— Что же было дальше? После того как посланец допил почти всю водку, а вы сказали, что ждете… авторитетного подтверждения?

— Развязал мешок.

— Посланец? Он же слуга?

— Да. Задернул штору, погасил свет и развязал мешок.

— И что потом?

— Змей огненный. На хвосте плясал. Извивался. Вышины неимоверной.

— И это был дьявол?

— Кто же еще?

— Так. Чем же кончилась эта пляска? Змей заговорил?

— Нет. Дальше не помню ничего. Очнулась только ночью, парализованная.

— Вы хорошо разглядели огненного змея?

— Да.

— Он что же, дышал огнем?

— Да. И весь был огненный.

— Почему же ничего у вас в комнате не загорелось?

— Холодный огонь, люциферский.

— Понятно, Вера Фабиановна, от холодного огня ничего, конечно, не воспламенится. И какого же цвета был огонь?

— Желтый с зеленью. Самый змеиный такой, люциферский.

— И свет от этого огня был?

— Да. Только несильный.

— Ровный или же мигающий?

— Ровный, скорее.

— Попробуем восстановить, как все это произошло. Вы сказали, что хотите подтверждения, а он задернул шторы, погасил свет и в темноте — подчеркиваю: в темноте! — стал развязывать мешок. Так?

— Нет.

— Как же тогда?

— Задернул шторы сперва, потом зажег лампу настольную.

— Эту? — Люсин указал на небольшую лампу в виде гриба-мухомора.

— Да.

— Прекрасно… Итак, он задернул шторы, включил вот эту лампу и погасил люстру. Так?

— Да.

— Что было дальше?

— Взял лампу и полез под стол, где лежал мешок.

— Ага, мешок лежал под столом…Что же делал там этот ваш посланец с лампой?

— Точно не скажу. Вроде сначала мешок развязал, потом лампу туда сунул.

— Лампу? В мешок? Зачем же это, как вы думаете?

— Может, искал что в мешке? — выдвинула предположение Вера Фабиановна.

— Дьявола искал… — развил ее мысль Люсин. — Боялся, что не найдет, что тот в мешке затеряется. Он ведь малюсенький, этот ваш дьявол?

— Нет. Большой мешок был. Тяжелый и полный.

— Значит, дьявол облика своего не менял и в мешке находился в той же змеиной ипостаси? Так вас следует понимать?

— Так, наверное.

,— Зачем же посланец засунул в мешок лампу?

— Не ведаю.

— Что же было потом?

— Подержал он лампу в мешке, повозился там минут с пяток, и лампа вдруг погасла.

— Погасла или ее выключили?

— Не знаю. Темно, одним словом, стало. Тут вдруг что-то зашипело, застучало так, что мои коты вой подняли.

— Интересно. Что же дальше?

— Выпрыгнул он и заплясал на хвосте посреди комнаты.

— А вы не думаете, что все это было только ловким фокусом?

— Нет.

— Почему?

— Змей настоящий был. Каждая чешуйка его огнем горела… Пасть натуральная опять же, зубы и жало раздвоенное… И шипел он страшенно.

— Может, гипноз?

— Я к гипнозу нечувствительна. Сам Мессинг пробовал — отказался.

— Не гипноз, значит…

— Нет. Он же Олечку мою проглотил.

— Кто это — Олечка?

— Кошка сиамская. Светлая вся, ушки черненькие, глаза голубые…

— А Саскию кто задушил?

— Саскии нет в живых?

— Да.

— Бедное животное… Зачем только я его на воспитание брала? Жил бы себе на лестнице…

— Так вы не видели, как был задушен Саския?

— Нет.

— Хорошо. Большое спасибо вам, Вера Фабиановна. А теперь расскажите мне, чем, собственно, замечателен ваш ларец? Почему даже сам дьявол проявляет к нему такой интерес?

— Это долгая история. Ее по буквам не расскажешь.

— Ладно. Подождем, когда к вам вернется речь. Но, может быть, вы все же сумеете объяснить, почему за этот сундук вам готовы были заплатить столь много?

— Древний он очень.

— И это все?

— Он еще у Марии Медичи был. Это ее приданое.

— А у кого он находился до этого?

— Не знаю… Может, забыла.

— Как же он здесь, в России, очутился?

— Не то его Калиостро сюда привез, не то царь. Не помню точно…

— Какой царь?

— Русский.

— Это я понимаю, что русский. Но кто именно?

— По-разному говорили.

— А отец ваш, как рассказывал?

— Он и сам не знал. Ларец-то хозяину принадлежал, у которого батюшка в управляющих служил. Хозяин же вроде по-разному объяснял. То ли Павлу его подарили масоны, то ли Александр его масонам подарил.

— Допустим, верно первое предположение. Но тогда вновь возникает вопрос: как ларец попал к государю императору Павлу?

— Не знаю. Про Павла ничего не знаю. Может, Калиостро еще до Павла его сюда привез. Он же бывал в России… А вот про Александра говорили, будто бы ему этот ларец преподнесли французские дворяне.

— В честь победы над Наполеоном?

— Может, и так.

— Как же эта историческая реликвия очутилась вдруг у хозяина вашего отца? Он кто был?

— Действительный статский советник Всеволод Юрьевич Свиньин, помещик и бывший тверской губернатор.

— Он, конечно, был важной шишкой. Это я понимаю. Но ведь не настолько же, чтобы прямо от царя получить сундук французской королевы?

— Нет. Ларец у них в семье хранился. Прадед Всеволода Юрьевича был большим масонским начальником. Ему-то царь и передал этот ларец.

— За особые заслуги? Или просто в дар?

— Чего не знаю, того не знаю. Батюшка покойный рассказывал, что это масонская тайна.

— А он, случайно, не был масоном?

— Был, и еще каким! Казначеем ложи «Белый лотос» в губернском городе Твери он был. А Всеволод Юрьевич — мастером ложи, предводителем, значит.

— Выходит, Свиньины все масоны? Это что же, наследственное у них?

— Я только про Всеволода Юрьевича знаю и про ихнего прадедушку, который от государя сундук получил. Потом он пострадал за декабристов.

— Ну что ж, в истории сундука мы с вами немного разобрались… И все же, Вера Фабиановна, мне не совсем понятна непомерная его ценность. Он очень древний, побывал у французских королей и русских царей, у графа Калиостро и тверских масонов — все это так. Но согласитесь, что одного этого мало. Почему за этот ларец буквально с ходу готовы были заплатить вам десять тысяч долларов? Более тою, вы сами мне сказали, что он стоит гораздо дороже. Откуда вы это взяли?

— Так батюшка завещал. Он говорил, что в нем все наше состояние.

— Может, здесь какая-то масонская тайна?

— И тайна. Но суть-то не в ней. У ларца секрет есть.

— Какой же?

— Этого никто не знает. Сам Всеволод Юрьевич не знал.

— У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?

— Догадок никаких нет. Только знаю, что ларец этот волшебный.

— В чем же выражалось его волшебство?

— Всякое волшебство к одному сводится.

— Любопытно узнать.

— Власть, деньги да любовь — ведь этого от волшебства ждут. Оно и дает.

— Дает?

— А как же! Если знать, как спросить, то все получить можно… Только недобрая эта сила. За нее потом расплачиваться приходится. Оттого все волшебники и ворожеи такие несчастные. Плохо они кончают. Со мной тоже плохо будет… Сбылось уже.

— Э нет, Вера Фабиановна, вас мы в обиду не дадим! Мы вас подымем… Скажите-ка мне лучше, откуда вы знаете, что сундук был волшебным?

— Об этом все знали.

— Кто же именно?

— Всеволод Юрьевич, батюшка-покойник, люди — все.

— Люди — это значит слуги?

— Да, все говорили, что сундук волшебный. Только секрет к нему утерян. Его, говорили, Калиостро с собой унес. Он с этим сундуком большие чудеса выделывал.

— И неужели никто ни разу не пытался отыскать этот секрет?

— Многие пытались. Всеволод Юрьевич из-за этого в отставку ушел и большие деньги потратил.

— На что именно?

— Этого не знаю.

— Что случилось с Всеволодом Юрьевичем после революции?

— За границу уехал. Боялся, что его, как губернатора, в ЧК расстреляют. Только он хороший человек был, никому зла не делал.

— Он с семьей уехал? С женой, детьми?

— Вдовый он был. Жена рано умерла от скоротечной чахотки, чуть больше года вместе прожили. Кажется, сын у нее был маленький.

— Братья, сестры у него были?

— Только кузены да кузины. По прямой линии он последний был.

— А из-за границы он вестей о себе не подавал?

— Не знаю. Лично я никаких связей с заграницей не поддерживаю.

— Выходит, что хозяева сундука перемерли, а секрет его утерян… Зачем же тогда явился этот ваш посланец? И от чьего имени?

— Имени этого знать нельзя.

— Почему же?

— Человеку не дано знать настоящего имени Князя тьмы, как не дано ему знать настоящего имени Бога.

— Это ваш батюшка-масон говорил?

— Я и сама знаю.

— Значит, вы все еще уверены, что сундук похитил дьявол?

— Кто же еще? Значит, так надо, значит, сомкнулся круг и пришло время. Через этот сундук много душ было погублено, видать, кончился его срок на Земле.

— Плохи тогда дела. Где уж нам тягаться с самим сатаной! Выходит, что и искать ларец ваш нам теперь не надо? Как вы полагаете, Вера Фабиановна?

— Это почему же не надо? — Впервые после постигшего Веру Фабиановну несчастья глаза ее вдруг утратили свою сквозящую рентгеновскую напряженность. — Вы обязаны найти мою вещь!

— Даже если ее украл дьявол? — Люсин с удовлетворением отметил этот робкий признак начинающегося улучшения. Значит, посланный им врач не ошибся, когда после осмотра больной опроверг первоначальный диагноз. По его мнению, никакого инсульта у Веры Фабиановны не было, а всего лишь вызванное испугом и сильным волнением застойное шоковое состояние. Но и оно само по себе внушало серьезные опасения.

— Я ведь только предполагаю так… — Больная заморгала заметно живей, словно подгоняла этим возившегося с буквами Люсина. — Вы-то ведь в диавола не верите? Вещь украдена, потому вы обязаны найти ее и возвратить владельцу.

— Хорошо, хорошо! Не волнуйтесь. Я только пошутил. Мы обязательно отыщем ваш ларец… Вдруг дьявол здесь не виноват? А, Вера Фабиановна?

— Это уж как хотите. Раз вам про диавола и думать не положено, вы, может, и отыщете ларец. А то как потом перед начальством оправдаетесь? Не на диавола же сошлетесь? — просигналила неугомонная старуха. — Я жалобу напишу, если не отыщете.

Люсин только подивился тому, как мирно уживаются в ней темные, мистические суеверия с дотошным житейским прагматизмом.

— Ладно, Вера Фабиановна. — Люсин стал собирать свою азбуку. — На том с вами и договоримся. Мы будем искать, а вы нам в этом поможете. Первым делом слушайтесь врачей и поправляйтесь. Это первейшая ваша обязанность. На досуге же постарайтесь припомнить всякие мелкие подробности, связанные с вашим сокровищем. Кто чего говорил, о чем, возможно, вы сами догадываетесь. Все это может существенно облегчить нашу работу… Ну как, подходит вам такая программа?

Старуха с готовностью моргнула.

— Вот и прекрасно! Большое спасибо, и простите, что утомил. Отдыхайте спокойно и поправляйтесь, а я к вам еще забегу.

На том они бы и расстались, если бы не одно маленькое обстоятельство… Люсин страшно устал. Непривычные к раскладыванию букв руки даже слегка дрожали. И хотя под конец разговора он мог бы уже соревноваться с наборщиком средней квалификации, на всю беседу ушла бездна времени. Клочок неба за кружевной занавеской заметно потемнел. Поэтому, когда Люсин пожелал Вере Фабиановне спокойного отдохновения и встал со стула, молчаливая санитарка с готовностью задвинула плотные шторы, и в комнате стало сумеречно. В этом, собственно, и заключалось то самое маленькое обстоятельство. Оно позволило Люсину обратить внимание на то, чего он по причине, которая сейчас станет понятной, не увидел в прошлый раз.

Как только санитарка задвинула шторы, на полу ровным желто-зеленым светом зажглись какие-то бесформенные пятна и неровные, прерывающиеся полосы. Отдаленно они напоминали Млечный Путь. Эксплуатируя и далее тесно связанные с астрономией изобразительные средства, можно сказать, что пыльный, давно не метенный угол превратился в шаровое скопление, а на шторах в трех-четырех местах слабо засветились волокна диффузных туманностей.

Очевидно, это были следы той сумасшедшей пляски, которую учинил посреди комнаты огненный змей. Сам же он, видимо, находился в состоянии линьки.

Люсин сразу же полез в портфель и достал оттуда неизменные баночки и бритвенное лезвие. Аккуратно в нескольких местах он собрал образцы «змеиной кожи», которая почему-то уже превратилась в порошок.

Кроме чисто профессионального удовлетворения, он испытал в тот момент весьма сложное, близкое к злорадству чувство, ибо знал, что все это пойдет в перегруженную лабораторию, которая и без того не выдерживает назначенных сроков.

Так закончилась совершенно фантастическая история, которая началась с бродячей кошки, перебежавшей дорогу на Тверском бульваре. Собственно, история не закончилась, более того — конца ее не было даже видно.

Люсин вышел от Веры Фабиановны с легкой головной болью и полной неразберихой в мозгу. Что-то у него составлялось, что-то безвозвратно рушилось. Все время появлялись какие-то концы, но они исчезли, едва он пытался связать их между собой. Одним словом, только сейчас это было единственное, что он ясно понял: расследование вступило в решающую фазу. Симплонский туннель еще не был прорыт, но где-то за скальной толщей уже различались глухие удары. Это работала встречная бригада. Сквозь глухую стену, разделяющую сегодняшний день от вчерашнего, прорывалась история.

Если уподобить человеческое сознание, скажем, радиолампе, то вольт-амперная характеристика Люсина вышла на плато. Он достиг насыщения информацией из высшего накала умственного напряжения. Он лютой ненавистью ненавидел дьявола и все его племя.

Глава 18 К вящей славе Господней

(Донесение генералу иезуитского ордена.[16] Часть 1)

«Монсеньор!

Согласно Вашему высокому повелению, направляю Вам законченный отчет о нашумевшем деле с бриллиантовым ожерельем и роли, которую сыграл в нем вверенный моему наблюдению Джузеппе Бальзамо (он же граф Калиостро, граф Феникс, Ахарат и Пеллегрини). Состоя ранее провинциалом ордена в российских землях, я уже докладывал об этом опасном, меняющем имена с переменой стран своего пребывания человеке, который колесит по Европе, везде оставляя за собой след в виде всевозможных слухов. Ныне можно с уверенностью сказать, что зародившиеся ранее подозрения насчет его особы полностью подтвердились.

В характере Джузеппе Бальзамо непостижимым образом сочетаются достоинство и коварство, образованность и невежество. Этот человек, впрочем, великодушный и одаренный увлекательным, хотя несколько варварским красноречием, представляет собой странную помесь миссионера и авантюриста, что делает его особо опасным. К тому же он обладает талантом привлекать к себе людские души.

Приехав в Митаву, он не замедлил очаровать тамошнее высшее общество. Двух часов ему оказалось вполне достаточно, чтобы совершенно покорить таких знатных и ученых вельмож, как граф Медем, граф Ховен и майор фон Корф. Влияние же его на особ женского пола не поддается никакому описанию.

Алхимик, врач розенкрейцерской школы, астролог, физиономист и жрец тайны, Бальзамо должен был казаться лакомой приманкой для всех богопротивных секретных обществ. Так оно, собственно, и случилось. Как я уже писал в свое время, иллюминаты[17] завербовали его в свою среду, когда самозваный граф приехал во Франкфурт-на-Майне.

Посвящение его происходило недалеко от юрода, в подземной пещере. Глава местных иллюминатов (есть основания утверждать, невзирая на маску, которая скрывала его лицо, что это был небезызвестный монсеньору барон Вейсгаупт) раскрыл железный ящик, наполненный бумагами, и вынул оттуда рукописную книгу, начинавшуюся словами: «Мы, гроссмейстеры ордена тамплиеров…» Далее следовала формула присяги, начертанная кровью, и одиннадцать (позволю вновь обратить внимание монсеньора на это число!) подписей.

В этой написанной на французском языке книге прямо говорилось, что иллюминизм есть заговор против тронов. Мне удалось узнать, монсеньор, что первый удар постигнет Францию, а после падения христианнейшего короля настанет очередь Рима. Иллюминаты, таким образом, выступают как идейные наследники тамплиеров — злейших врагов папской и королевской власти. Остается только сожалеть, что ордену не удалось подавить это движение в зародыше. После церемонии посвящения Бальзамо уведомили, что общество, в которое он вступил, уже пустило глубокие корни и располагает крупными суммами в банках Амстердама, Роттердама, Лондона, Генуи и Венеции.

В иллюминатских верхах утверждают, будто все средства общества составляются только из ежегодных членских взносов, что не представляется убедительным. Нельзя верить и широко распространенной легенде, согласно которой иллюминаты обратили в деньги тайное наследие тамплиеров — огромную статую Люцифера, отлитую из чистого золота. Денежный источник, питающий это движение, остается, таким образом, невыясненным.

Пройдя полную церемонию и получив крупную сумму на расходы, а также секретные инструкции, Бальзамо сразу выехал в Страсбург.

Там он прожил некоторое время богатым и щедрым барином, давая много, но ничего и ни от кого не принимая. Людей состоятельных он дарил своими советами, а бедняков — советами и деньгами, что вскоре превратило его в предмет народного обожания.

В то же самое время по соседству, в Саверне, проживал некий прелат, чья любовь к тайнам и смелые амурные похождения привело наконец к нынешнему скандалу. Смею, таким образом, обратить высокое внимание монсеньора на то, что знакомство Бальзамо (тогда он выступал под именем Калиостро) с кардиналом де Роганом произошло именно в Страсбурге, и в указанное время, а не теперь, в Париже.

Узнав, что поблизости поселился чародей и философ, принц-кардинал Роган поспешил завязать с ним знакомство и направил своего егермейстера Миллиненса испросить у Калиостро аудиенцию.

Но насколько самозваный граф был ласков и любезен с бедняками, настолько же любил он посмеяться над знатными особами. Однако таковы люди. Именно это свойство заставляло аристократов еще сильнее заискивать перед Калиостро. Посланца кардинала он встретил весьма надменно. «Если это у князя пустое любопытство, — резко ответил он, — то я отказываюсь его видеть; если же он имеет надобность во мне, то пусть скажет». Нечего говорить, что этот высокомерный ответ не только не рассердил кардинала, но, напротив, очень ему понравился.

Неотступные униженные просьбы этого блестящего кавалера, более знатного, чем сам король, победили наконец непонятное упорство таинственного иностранца, и он, как, впрочем, следовало ожидать, согласился дать князю церкви, пэру и великому милостынераздавателю Франции аудиенцию. С того момента Роган сделался нежным другом и восторженным почитателем графа Калиостро. Ловец душ, как всегда, не промахнулся.

Вот, собственно, все, что знали о Калиостро до того, как он решил поселиться в Париже на постоянное жительство. Ходили, правда, смутные слухи, что таинственный граф обладает даром ясновидения и, кроме того, открыл эликсир бессмертия. Как утверждали некоторые, Роган сумел выпросить малую толику этого эликсира для себя и проживет теперь лет четыреста, оставаясь молодым и неутомимым… Возможно, что именно благодаря этим слухам Калиостро заинтересовался сам король. Nomina sunt odiosa,[18] я уже докладывал монсеньору о тех затруднениях, которые испытывал Людовик XVI, вступив в брак с юной австрийской принцессой. По всей видимости, оные трудности, невзирая на рождение дофина и мадам[19], не преодолены и по сей день, ибо только этим можно объяснить беспрецедентную поддержку, которую оказывает король всем начинаниям сомнительного авантюриста. Объявление двора, что всякая критика по адресу Калиостро будет рассматриваться как антигосударственное деяние, неслыханно! Бедная Франция! Она поистине на краю пропасти. Узда правления находится в слабых руках, а церковь после изгнания ордена бессильна предотвратить разложение общества и падение нравов.

Благородные манеры, огромное влияние при дворе, апокалипсическое красноречие и сказочное богатство — все это быстро сделало Калиостро кумиром парижан. Неувядающая красота его жены Лоренцы Феличиани вновь возбудила толки об эликсире бессмертия.

Поговаривали, будто итальянская красавица была когда-то вавилонской царицей Семирамидой, а сам Калиостро якобы хорошо знал Христа и частенько беседовал за чашей фалернского с Юлием Цезарем, Суллой и Понтием Пилатом. Даже сомнительность богатств и добродетелей графа служили его популярности. Парижане буквально толпами осаждали его дом.

Поселился Калиостро на улице Сен-Клод в самом красивом особняке квартала. Причудливость и сказочная роскошь обстановки только укрепили за ним славу алхимика и некроманта.[20] В салоне, убранном с восточной пышностью и погруженном в полумрак, если только его не заливали светом сотни канделябров, можно было угадать характер хозяина — философа, заговорщика и чудотворца. В центре этого салона стоит бюст Гиппократа, а на восточной стене висит в черной раме мраморная доска, на которой золотыми буквами начертан параграф всеобщей молитвы богоотступника Попа: «Отче Вселенной, Ты, Которому все народы поклоняются под именами Иеговы, Юпитера и Господа! Верховная и первая причина, скрывающая твою божественную сущность от моих глаз и показывающая только мое неведение и Твою благость, дай мне в этом состоянии слепоты… различить добро от зла и оставлять человеческой природе ее права, не посягая на Твои святые заповеди. Научи меня бояться пуще ада того, что мне запрещает моя совесть, и предпочитать самому небу то, что она мне велит!»

Из одной этой надписи, которую я видел собственными глазами, следует, что указанный Калиостро — розенкрейцер, иллюминат и вольный каменщик. И в самом деле, секта, которую представляет этот самозваный граф, не признает никакой религии, кроме деизма, и проповедует служение не истинному христианскому Богу, а нечестивому Верховному Существу. В самом этом слове «Существо» кроется мерзкое оскорбление божественной сущности. Однако число приверженцев «Существа», особенно в среде парижских аристократов, неуклонно множится. И в этом немалая заслуга Калиостро, который основывает здесь, как делал это в Митаве, Петербурге и Варшаве, египетские ложи, в которых подвергаются поношению и расшатываются основы религии и государства. Но было бы неправильно видеть в этом человеке последовательного заговорщика, ибо он постоянно переходит роковую черту, отделяющую заговор от обыкновенного обмана. У него происходят какие-то сборища, на которых занимаются не столько политикой, сколько фокусами и некромантикой. Постоянно можно слышать, что Калиостро то вызвал какого-то именитого покойника, то уничтожил трещинку или пузырек воздуха в чьем-то фамильном камне, и тому подобное.

Более того, мне удалось установить, что даже его занятия алхимическим искусством тоже не более чем обман. Чтобы замаскировать источник своих богатств, которыми его, конечно, снабжают рассеянные по всему свету члены секты, он в конце каждого месяца притворно запирается у себя в кабинете, где якобы изготовляет алхимическое золото.

Многозначительными намеками и как бы случайными оговорками он дает понять, что после каждого такого уединения его слуга относит ювелиру слиток, проба которого почти всегда выше луидоров.

Еще дает он понять, что его внезапные отлучки связаны с процессом омоложения, который постоянно приходится поддерживать. Этот шарлатан воображает, будто состоит в общении с семью ангелами, коим, согласно обряду египетских лож, поручено управление семью планетами (обращаю высокое внимание монсеньора на это число семь!); приписывает себе власть временно материализовать духов через посредство молодых девушек, которых называл голубицами или питомицами. Приобщая невинные души к чародейству, он, возможно, способствовал и растлению телесных оболочек, хотя достоверных сведений на сей счет не имеется.

Если и можно хоть что-нибудь сказать в защиту этого человека, то это будет лишь одно: он постоянно пятнал низким обманом «возвышенную» цель своего общества, состоящую в ниспровержении тронов. Но одновременно он привлекал к себе этим все новые и новые толпы черни. Поэтому неизвестно, какой мятеж более опасен: тот ли, что свершается руками возвышенных идеалистов, или же тот, который несет на своих знаменах пятна разнузданной низости. Во всяком случае оба они одинаково нежелательны. Поэтому граф Калиостро должен быть устранен наряду с известными монсеньору лицами, которые открыто проповедуют свои философские взгляды и тайно плетут заговоры против церкви и королевской власти.

Заканчивая характеристику Калиостро, упомяну, что в числе его ярых приверженцев можно найти представителей всех сословий. Здесь князья, прелаты, ученые, военная и гражданская знать, ремесленники, простолюдины. Даже такая высокая особа, как, например, герцог Люксембургский, не устоял перед его чарами. Все эти люди называют своего учителя не иначе как обожаемый отец и с готовностью повинуются ему. Они повсюду носят с собой его портреты: на медальонах, часах, веерах. Бюсты с надписью «Божественный Калиостро», изваянные из мрамора и отлитые из бронзы, украшают аристократические дворцы. Сам король оказывает ему свое покровительство.

И вот теперь, монсеньор, этот самозваный граф, этот авантюрист, являющийся на самом деле, как установила тайная служба ордена, сыном палермского купца, оказался замешанным в скандальном деле, и его имя стоит рядом с именем кардинала Рогана и королевы Франции!

Возможен ли еще больший позор, еще более глубокое падение?! Поистине Господь прежде ослепляет того, кого решает наказать. Королевская власть, монсеньор, находится в преддверии краха. Вместе с ней окончательно падет и влияние Матери Нашей Апостольской Католической церкви.

О глубоком кризисе, охватившем общество, можно судить хотя бы по слухам, которые распространяются сейчас по поводу предсказания Казота. В последнем донесении я уже имел честь указать высокому вниманию монсеньора этого опасного вольнодумца. Присовокуплю лишь следующее: ныне стало достоверно известно, что Жак Казот является видным иллюминатом-мартинистом. Оный господин был приглашен в числе многих придворных на обед, который давал один известный академик. Среди приглашенных находилось также лицо, всецело преданное интересам ордена, чье свидетельство поэтому внушает полное доверие. По словам указанного лица, обед проходил чрезвычайно весело. Говорили об успехах человеческого ума и о грядущих событиях, в которых присутствующие заранее приветствовали «освобожденный разум». Один только Казот казался грустным и хранил глубокое молчание. Когда его спросили о причине столь странного поведения, он ответил, что провидит в будущем страшные вещи. В ответ на это господин Кондорсе стал с присущим ему остроумием вышучивать Казота, всячески вызывая его на откровенность. В конце концов Казот, грустно улыбнувшись, сказал ему: «Вы, господин Кондорсе, отравитесь, чтобы избегнуть смерти от руки палача». Грянул дружный смех. Тогда Казот поднялся и, отодвинув бокал с вином, обвел присутствующих взглядом. «Вас, мой бедный Шамфор, — тихо сказал он, — заставят перерезать себе жилы. Вы же, Бальи, Мальзерб и Рушер, умрете на эшафоте, посреди заполненной народом площади».

Он хотел еще продолжить свое мрачное пророчество, но герцогиня де Грамон, смеясь, перебила его: «Но наш пол по крайней мере будет пощажен?» — «Ваш пол? — переспросил Казот. — Вы, сударыня, и много других дам вместе с вами, вы будете отвезены на телеге на ту же площадь со связанными назад руками». Сказав это, Казот изменился в лице; его голубые глаза, казалось, вот-вот наполнятся слезами. И этот шестидесятивосьмилетний человек, с убеленной сединой головой патриарха, был так величествен в своей безысходной печали, что смех гостей внезапно умолк. Только госпожа Грамон сохраняла еще шутливое настроение. «Вы сейчас увидите, — воскликнула она, — что он даже не позволит мне исповедаться перед казнью». — «Нет, сударыня, — покачал головой Казот, — последний казнимый, которому сделают такое снисхождение, будет… — Он запнулся на мгновение: — Это будет… король Франции…»

Взволнованные гости стали подниматься из-за стола. Казот молча поклонился хозяину, извинился и собрался уходить. Но герцогиня Грамон преградила ему дорогу. Принужденно улыбаясь и досадуя на себя за то, что вызвала своими вопросами столь мрачные пророчества, она, как бы призывая Казота закончить все шуткой, спросила: «А вы, господин пророк, какая участь ожидает вас самого?» Он ничего не ответил ей, но и не трогался с места, уставясь глазами в пол. Потом вдруг поднял голову и равнодушно, ни к кому особенно не обращаясь, сказал: «Во время осады священного города один человек семь дней подряд ходил вокруг его стен, взывая к согражданам: «Горе вам! Горе!» На седьмой день он вскрикнул: «Горе мне!» В этот момент огромный камень, пущенный неприятельскими осадными машинами, попал в него и убил наповал». С этими словами Казот вновь поклонился и вышел.

Таково, монсеньор, умонастроение французской вольнодумной аристократии. Жизнь монарха более не является священной в ее глазах.

Еретик Вольтер обрушивался на церковь, преследовал едкой клеветой наш орден, а Руссо проповедовал равенство и единство всех человеческих душ… Посеянные ими плевелы дали теперь страшные всходы. Но какова будет жатва? Не такова ли, как предсказывает господин Казот? Не раскрывает ли нам его «предсказание» планов, которые лелеют заговорщики в своих подземных капищах?

Можно лишь посетовать, что орден слишком снисходительно отнесся к первым росткам вольнодумства в этой стране. Генрих Наваррский погиб слишком поздно. Он вообще не должен был царствовать. Теперь, когда заговор охватил все слои общества, а гонители Христовы добились запрещения ордена, справиться с положением едва ли удастся. И менее всего способно на это королевское семейство.

На парижской сцене только что была представлена «Женитьба Фигаро», и вызванное этой комедией брожение умов все продолжается. Возможно, по той лишь причине, что общественным мнением владеет иная комедия, более глубокая и, увы, реальная. Вот ее герои: королева Франции, могущественный прелат, авантюристка королевской крови, куртизанка, сомнительный дворянин, жандарм и таинственный иностранец — помесь шарлатана с заговорщиком. Действие происходит в зале суда. Публика — вся Европа».

Глава 19 Первое убийство

Придя на работу, Люсин, как обычно, позвонил в лабораторию.

— Доброе утро! — сказал он, хотя утро было паршивое: брызгал надоедливый мелкий дождь.

— Можете приходить, — сразу узнал его голос начальник лаборатории. — Только что получили экспертизу из Института криминалистики… Так что приходите.

— Это по поводу Саскии? — не утерпел Люсин.

— Что еще за Саския? Вы же нам только кота сдавали!

— Это он и есть, — рассмеялся Люсин. — Бегу!

В аналитичке Люсин надел белый халат и мельком глянул на своего двойника, опрокинутого в голубом кафеле пола. В расплывчатой глубине, где угадывалась голова двойника, мутными пузырями горели лампы.

Пройдя вдоль стеллажей со всевозможным стеклом и нелетучими реактивами, Люсин на секунду задержался у вытяжного шкафа, где хлопотала смуглая чернявочка.

— Сколько бутылок у вас, Наташа! — восхитился Люсин, схватившись за голову. — Как вы только их различаете? — Он провел пальцем вдоль длинного ряда пузатых, с притертыми пробками бутылей и всевозможных пузырьков, словно всю клавиатуру на рояле пробежал.

— По этикеткам, — сухо ответила девушка.

— И никогда не ошибаетесь? — настырничал Люсин. — Они же такие незаметные да и почернели все от этой отравы!

Он отлично видел, что кроме этикеток бутыли с кислотами и щелочами были помечены соответствующими химическими символами, крупно написанными восковым карандашом. Надписи же на сосудах со спиртобензолом, эфиром или четыреххлористым углеродом можно было прочесть еще в дверях, а хранившаяся под слоем мутноватой водицы ртуть вообще ни в каких этикетках не нуждалась.

Поэтому лаборантка имела полное право игнорировать столь неуклюжие попытки завязать профессиональный разговор, что она, собственно, и сделала.

Конечно, она могла бы сказать Люсину, что его анализ готов и находится сейчас у начальства, но стоило ли? Пусть себе юлит и бьет хвостом, — она с удовольствием поглядит, как это у него выходит, хотя наперед известно, что выходит плохо. И вот когда он, ничего не добившись, в конце концов прямо спросит о своих листиках, она, так и быть, обрадует его. А может, и не обрадует. Поведет равнодушно плечами и включит электрические микровесы.

Люсин все это прекрасно видел. Он-то ведь знал, что заказ уже выполнен. Не для него бежала вода в зеркальных шариках холодильника, не для него кипели на плитках с закрытой спиралью экстракторы. Слывший среди сослуживцев простодушным, Люсин был очень себе на уме! И с Наташей он заигрывал, как говорится, на будущее… Это был всего лишь беглый штрих в его гениальной системе, с помощью которой он заставлял людей, неведомо для них самих, работать на себя. Вообще-то систему он перенял у Березовского, когда тот дублерил на БМРТ. Но до какого блеска она теперь доведена! Заказы Люсина всегда выполнялись в первую очередь. И для этого совсем не нужно было указаний сверху. Никакое начальство ни кнутом и ни пряником не смогло бы свершить тех чудес, которые тихой сапой творила его система. Другие сотрудники только сдавали анализы и приходили потом за готовой экспертизой. Конечно, они еще и звонили, напоминали, порой жаловались. Люсин же приходил в лабораторию, как к себе в кабинет. Этой великой привилегии он тоже добился весьма нехитрым приемом. Просто пришел и сказал, что хочет научиться делать такой-то анализ. Постепенно он прошел выучку у спектроскопистов, аналитиков и радиохимиков, потоптался у электронного микроскопа. Конечно, он не бог весть чему научился. Нахватался верхушек, получил, что само по себе весьма полезно, общее представление о возможностях того или иного метода. Зато он так искренне восхищался всем и так наивно удивлялся, что стал здесь своим человеком. А ведь он даже не старался запомнить, чем, скажем, склянка Тищенко или дрексель отличаются от сокслета,[21] а спектр поглощения в инфракрасной области от ультрафиолета. Все это было ему совершенно ни к чему, а он берег свою память, так как прочел где-то, что за всю жизнь человеческий мозг способен переработать только 10⁹ единиц информации. Вот, собственно, чем отличалась его усовершенствованная система от примитивной схемы журналиста Березовского. Зато он прекрасно ориентировался в общих проблемах и, собирая так называемые вещественные доказательства, уже заранее мог знать, что сумеет вытащить из них физхимия. Наконец, зайдя в нужный момент в лабораторию, он мог и малость поработать на подхвате, продвигая тем самым свой анализ. Конечно, столь примитивная хитрость не могла пройти незамеченной. Аналитики за глаза потешались над тем, как хлопочет и восторгается Люсин, когда помогает кому-нибудь работать на себя. Но ведь и такая помощь уже благо. Другие-то так не делают. Кроме того, Люсин время от времени заходил в лабораторию и совершенно как будто бы бескорыстно, когда никаких анализов ему не требовалось. Другое дело, что наблюдательный человек мог бы подметить любопытную закономерность «Бескорыстные» визиты, как правило, предшествовали особенно большим и кропотливым заказам. Но кому, собственно, надо было это подмечать? Да и Люсин слыл человеком простодушным, которого с головой выдает неуклюжая хитрость.

— Не расползется, Наташенька? — Люсин указал на колбу, где был подвешен патрон из фильтровальной бумаги, в котором кипело в парах спиртобензола какое-то экстрагируемое вещество.

— Не расползется, — не слишком дружелюбно ответила чернявая лаборантка, но вдруг не выдержала: — Готов, готов ваш анализ, Люсин! Идите уж в кабинет…

И Люсин, как и полагалось ему по неписаной роли, радостно удивился, сделал попытку поцеловать Наташу в щечку и побежал в кабинет, куда нетерпеливо стремился с самого начала.

— Ох, до чего он мне надоел! — сказала Наташа подруге, конечно, так, чтобы слышал и Люсин. — Ходит и ходит…

— Сама виновата, — ответила подруга, освещенная заревом муфельной печи, где прокаливались фарфоровые тигли. — Правила для всех одинаковые. А этому, видите ли, всегда срочно!

Она захлопнула муфель, и миловидное личико ее мигом утратило дьявольскую и, увы, никем не замеченную красоту.

Люсин обернулся и погрозил им пальцем. Он знал, что, когда будет нужно, обе девицы, пусть ворча и негодуя (притворно!), первым делом сделают именно его анализы.

Так же поступят и за этой черной занавесью, откуда пахнет озоном и нагретой резиной, где пробиваются голубоватые вспышки и что-то тихо и ровно гудит.

Система работала безотказно. С мыслью о системе Люсин отворил дверь кабинета, в котором сидел единственный человек, на которого люсинские чары совершенно не действовали. К сожалению, человек этот был начальником лаборатории. Он никогда, даже с санкции руководства, не брал сверхочередных анализов. Люсин знал это по себе. Поэтому трижды гениальна была система, которая могла успешно этому противоборствовать.

— Ну и везунок вы, Люсин! — встретил его хозяин кабинета и протянул фотоснимок.

— Что значит везунок, Аркадий Васильевич?

— А то, что везет вам!.. Вы в карты, случайно, не играете?

— В карты? Хотите сыграть? Так я могу! Бридж-белот, преферанс, покер, шестьдесят шесть — все, что угодно. — Люсин взял снимок.

— Э, нет! С вами бы я не рискнул… Вы типичный везунок. Взгляните-ка на это.

Люсина не надо было приглашать. Он так и впился глазами в снимок, где на черном, засвеченном поле белели два круга. Они были совершенно удивительны. Аналитик не ошибся: Люсину чертовски везло. И что там карты? Бридж-белот или шестьдесят шесть? Это был куш, сорванный на номер в рулетку. В обоих кругах четко запечатлелась приготовившаяся к прыжку змея. Даже раздвоенный узкий язык можно было разглядеть в ее разъяренно распахнутой пасти. Она стояла на хвосте, чуть откинувшись назад, перед смертельным броском. На заднем плане смутно угадывались знакомые Люсину детали интерьера. Так что сомнений быть не могло. Фотоснимок был сделан не в амазонской сельве и не во влажной римбе острова Борнео, а, как это ни удивительно, в комнате Веры Фабиановны Чарской. Но стоит ли удивляться этому, если змею засняли не автоматическим аппаратом «Киев-10» и не шедевром японской оптики — камерой «Канон»?

Это бедный Саския сфотографировал обоими глазами последнее видение своей безвременно оборвавшейся жизни. Люсин держал в руках увеличенные снимки с мертвой сетчатки. Пурпур или как он там еще называется глаз Саскии не успел разрушиться и сохранил свой страшный отпечаток. Кошки не обладают цветным зрением, и снимок вышел черно-белым. Но и на нем было хорошо видно, что изготовившаяся к броску змея светится. Она горела, как струя расплавленного металла, и даже освещала ближайшие к ней предметы. То же обстоятельство, что на снимке, несмотря на темноту в комнате, оказался еще, хоть и смутный, задний план, можно объяснить лишь совершенством кошачьего ночного зрения.

Итак, огненный змей Веры Фабиановны оказался не видением больного мозга и не гипнотическим наваждением. Об этом с бесстрастной объективностью свидетельствовали глаза мертвого животного. Саскии очень не везло в жизни. Во-первых, у его хозяев родился ребенок, и бедный кот остался, подобно чеховскому чиновнику, «без места», во-вторых, новая хозяйка не только отняла у него прежнее имя Барсик, но и превратила на первых порах в кошку. И все же это были обычные превратности, с которыми еще можно мириться. Но быть задушенным в собственном доме тропической змеей — это, знаете ли, слишком! Это уж невезение так невезение… Мудрено ли, что глаза Саскии и после смерти взывали к отмщению?

— Ну как? — спросил начальник лаборатории.

— Класс! — восхищенно прошептал Люсин, держа снимок обеими руками. — Как это только им удалось? Это же… — он даже задохнулся, не находя слов, — войдет во все учебники!

— А то нет! — довольно откинулся на стуле начальник. — Ювелирная работа! Ну что, доволен?

— Еще бы!.. А змею они не определили?

— Ох и нахал же ты, братец! — Начальник лаборатории от избытка чувств перешел на «ты». — Тебе и этого мало! Еще хочешь змею знать?!

— Отчего бы и нет? — С олимпийским спокойствием Люсин положил снимок на стол.

— То есть как это? — Аркадий Васильевич даже покраснел. — Это же такой дикий шанс! Вы же сами должны знать, как редко оно удается! И после этого вы еще хотите…

— Конечно, хочу! — перебил его Люсин и вдруг рассмеялся. — Я ведь все понимаю и ценю, Аркадий Васильевич. Более того, я просто преклоняюсь… Но раз уж снимок получился, почему бы не вытянуть из него максимум возможного? Одно к другому-то не касается?

— Теперь я понима-аю! — протянул Аркадий Васильевич. — Наконец-то я вас, Люсин, раскусил. Вы ведь не просто везунок! С этим еще примириться можно. Не надо только за карты с вами садиться… Везунков порядочные люди обычно недолюбливают…

— Из зависти.

— Понимаю, понима-аю! Из зависти! Согласен… Но вы-то ведь хуже, чем простой везунок… Хотите знать, кто вы?

— Конечно.

— Вы привыкший к везению и потому совершенно заевшийся и обнаглевший везунок! Нравится?

— Вполне, — кивнул Люсин.

— Хоть самокритичен, — вздохнул начальник лаборатории. — Мне даже противно, — он дружески подмигнул, — сообщать вам результаты экспертизы. Ведь вы их воспримете как должное. Не как чудо, а как воспринимает закормленный карапуз очередную порцию манной каши! Вы же не удивитесь, вас не проберет благоговейная дрожь перед мощью человеческого гения… Не проберет ведь?

— А чего ей меня пробирать? Я же и сам вижу, что эта змея питон, не знаю только, как она там по-латыни… — Он равнодушно пожал плечами, но краешком глаза все же глянул на собеседника — хотел насладиться произведенным впечатлением.

— Что? — Аркадий Васильевич был ошарашен. — Откуда вы знаете, что это питон?

— Ежу и то ясно! Вы что, питона никогда не видели?

— Видел! Видел, черт его дери! Но почему именно питон, а не анаконда или этот боа — как там его? — констриктор? Как вы могли это различить?

— Различить? Очень просто… Только мне и различать-то не надо. Я ведь многое наперед знаю. Не верите? Разве принес бы я вам дохлую кошку, если бы не знал заранее, что запечатлелось в ее глазах?

— Да? — Аркадий Васильевич уже не шутил, он и впрямь был слегка озадачен. — Вы что же, ясновидящий?

— Вроде… Про телепатию слыхали?

— Разумеется. Будете выступать в цирке пришлите контрамарочку.

— Ладно.

— Все же, Люсин, скажите правду — я ведь терпеть не могу загадок! — как вы узнали, что это питон?

— Значит, питон? — поймал на слове Люсин.

— Да, питон.

— Это секрет.

— Вы считаете, что у нас к вам недостаточно внимательно относятся?

— Ну, Аркадий Васильевич, это запрещенный прием! Это шантаж и скрытая угроза. Нельзя смешивать личные отношения с чисто деловыми… — Он рассмеялся. — Три внеочередных анализа — и секрет ваш!

— Если я шантажист, то вы бессовестный и неблагодарный вымогатель… Три анализа?

— Три серии, — поправился Люсин. — Три заказа.

— Мне об этом дежурный по городу еще на той неделе звонил. Уж кто-кто, а он все наперед видит!.. Только я, дурак, тогда внимания не обратил…

— Что именно сказал дежурный по городу?

— Питона, понимаете, в цирке украли, а дежурный мне тут же и позвонил… Как в воду глядел!

— Так-таки ни с того ни с сего и позвонил? Ой, Люсин, хитришь!

— Какой там «хитришь»! Я сам напросился, — неохотно объяснил Люсин. — Хотел быть вкурсе всех необычных происшествий. Следов-то ведь не было, а дело необычное…

— А, понимаю! — догадался начальник лаборатории. — Вы увидели снимок и сообразили, что это мог быть тот самый украденный питон! Верно?

— В общих чертах.

— На сообщение же дежурного вы сперва не прореагировали? Решили, что не по вашей части? — Аркадий Васильевич даже руки потер от удовольствия.

— Угу, — буркнул Люсин.

— Кража питона не показалась вам необычным происшествием! Ведь питонов-то, поди, каждый день воруют? — Аркадий Васильевич вот-вот готов был расхохотаться.

— Вот именно! — улыбнулся и Люсин. — Теперь вы все знаете. Давайте мои экспертизы, и я пошел… За вами два заказа! — Он взял бумаги и фотоснимки, благодарно пожал руку Аркадию Васильевичу и вышел из лаборатории.

Чего он добился откровенным признанием? Права на два экстренных заказа? Завоевал сердце начальника лаборатории и тем самым сделал свою систему абсолютной? В известной мере все это так, но — как бы это объяснить? — Люсин достиг, если только он и впрямь к этому стремился, еще одного. Он разрушил впечатление, которое неизбежно должно было сложиться о нем…

Это и впрямь тонкий вопрос! Одно дело, если Люсин поступил так бессознательно, другое — если был у него здесь холодный расчет. Действительно, Люсин взялся за очень сложное и запутанное дело, которое сделало бы честь любому книжному детективу. Более того, он с блеском, надо сказать об этом прямо, принялся его распутывать. Про ошибки, которые он допускал по ходу розысков — живой человек всегда допускает ошибки ведь ложные ходы — одно из непреложнейших свойств нашего познания, — про эти ошибки знал только он один. Тем паче, они не раз служили, как говорится, к вящей славе Господней, иными словами, их можно было представить в преображенном ореоле феноменальных успехов. Не расскажи Люсин, к примеру, о том же питоне, Аркадий Васильевич остался бы в совершенном потрясении. Два-три подобных примера могли бы создать Люсину репутацию гениального детектива. И, самое смешное, она была бы вполне заслуженной!

Почему же Люсин разрушил готовый родиться образ, как разрушал его постоянно? Почему? Здесь, конечно, и лежит ключ — избитая, конечно, метафора — к его характеру. Но нет ни ясных доказательств, что он поступил так намеренно, ни особых оснований для мнения диаметрально противоположного. Одно только известно совершенно точно. Успехам Люсина не удивлялись, их воспринимали как должное. Свой парень в доску, дотошный, старательный, но малость простодушный, — у такого все и должно быть в полном порядке! Разумеется, при обязательном условии некоторого везения. О том же, что Люсин необыкновенно везуч, ни у кого не было двух мнений. Постоянному же везению — но не фатальному, а, напротив, до смешного глупому, которое даже самого счастливца часто оставляет в дураках, — такому везению быстро перестают удивляться и, как правило, не завидуют. Оно становится нормой, а над нормой долго не рассуждают. Что есть, то есть. Потому и глупым промахам Люсина тоже не удивлялись. Над ним просто беззлобно шутили и легко смеялись, когда эти промахи, выяснившиеся, конечно, задним числом, лили воду на колеса удачливой люсинской мельницы.

Конечно, нельзя было пройти мимо кражи питона! Это же очень странное происшествие и, как выясняется, связано, очевидно, с делом. Аркадий Васильевич это быстро сообразил и, конечно, подивился тому, сколь милостива судьба к добродушному работяге и простаку Люсину. И то правда! Не обратил внимание на кражу, так на тебе снимок со змеей! Тут уж кто угодно выйдет на след. Дважды такими сигналами не пренебрегают!

Тут все правильно, кроме одного. Аркадий Васильевич или любой другой должен был поставить себя на место того, раннего Люсина, который не только не имел снимков кошачьей сетчатки, но даже не подозревал о существовании той же Веры Фабиановны — счастливой владелицы сундука Марии Медичи и полудюжины кошек.

Но людям не очень-то свойственно ставить себя на чужое место, тем более когда место это уже навсегда стало уделом прошлого. К тому же Люсин так откровенно подосадовал на свою несообразительность…

Конечно, прекрасный работник этот Люсин, туго без него пришлось бы. Пусть он не хватает звезд с неба, зато уж такой везучий, что любого за пояс заткнет!

Поднявшись к себе, Люсин первым делом взялся за экспертизу, которую Институт криминалистики приложил к снимку. Она была предельно конкретной и краткой: питон Pythoninae reticulatus — сетчатый питон. Оставалось узнать, тот ли это питон, что был похищен из цирка.

Люсин позвонил дежурному по городу. Волей неизменно благосклонных звезд сегодня дежурил тот самый подполковник. Он сразу узнал инспектора, интересовавшегося всем странным.

— А, товарищ Люсин! Пригодился, значит, питончик?

— Вроде бы что-то есть… Его еще не нашли?

— Позвоните в девяносто третье отделение. Они должны были этим заниматься.

Люсин поблагодарил и тут же связался с указанным отделением. Как и можно было предполагать, питона — латинского названия в милиции не знали, и вопрос идентификации пришлось временно отложить — не нашли, а дело как явно безнадежное прекратили.

Вообще дежурный по отделению придерживался мнения, что змея уползла сама.

— Недоглядели за ним, а теперь на кражу все взваливают, а никакой кражи и не было! Ну сами посудите, кому нужна эта страхолюдина?! Ее и с приплатой-то никто не возьмет!.. Подойти-то к этому питону и то страшно, не то что в руки его брать… Укротитель, Минаев его фамилия, конечно, убивается. «Володька, говорит, мне как родной (он это питона Володькой кличет). Номер, говорит, пропадает. Куда я без питона теперь?» — говорит. Его, конечно, понять можно. Какой ему без питона репертуар? Но только кража тут ни при чем. Сам уполз!

Дежурный рассуждал довольно логично. Люсин отдал ему должное. Но сам-то он, во-первых, знал, что жизнь часто вдребезги разносит любые логические конструкции, а кроме того, питона Володьку, если только это именно он побывал тогда на квартире Веры Фабиановны, действительно украли, и милицейская логика была перед этим фактом совершенно бессильна.

— Где это произошло? — спросил дежурного Люсин. — В самом цирке?

— Какой там в цирке! Если бы он в цирке исчез, тогда бы еще можно было о краже говорить… С концертом они выезжали в дом отдыха.

— Куда именно?

— В дом отдыха Министерства тяжелого машиностроения, в Красную Пахру.

— Тридцать шестой километр?

— Он самый. Там поворот на Ватутинки.

— Тогда, товарищ дежурный, можете не сомневаться. Змею действительно украли.

«Вот и все. Круг замкнулся. Все сошлось на Ватутинках. Очень даже распрекрасно! Остается только найти там этого рыжего хромца с бельмом на глазу, который пугает старушек и ворует цирковых змей, а там уж и на господина Свиньина, на этого самого гада, выйдем. Никуда он не денется».

Люсин попросил милицию держать его в курсе всех дел, связанных с пропажей Володьки. Ему, конечно, хотя и не слишком уверенно, пообещали. Но он и сам понимал, что никаких новых дел ожидать от девяносто третьего отделения не приходится. Что ж, по-своему, они были правы. Откуда же им было знать, что Володька был не просто сбежавшим питоном, а важнейшим звеном в цепи еще не выясненных преступлений. Оставалось только досадовать на себя, что недооценил в свое время сообщения дежурного по городу. Тогда бы и в отделении иначе к этому отнеслись, и сам бы кое-что сделать успел. Пустили бы собаку по следу, глядишь, и привела бы она, куда надо. А теперь след, конечно, остыл.

Записав на календаре фамилию дрессировщика, Люсин взялся за очередную экспертизу. И она его весьма озадачила. Железное, как ему казалось, подтверждение пребывания иностранца на квартире Михайлова лопнуло, как мыльный пузырь. То есть иностранец — по инерции Люсин продолжал так называть Свиньина, впрочем, оный и был иностранец — у художника, видимо, все-таки был. За это говорила идентичность спектров, полученных при сжигании пыли из брючных манжетов и взятой с большой реставрируемой иконы пробы красок. Так что тут все было в порядке. Но ольха, скромное дерево подмосковных лесов, преподнесла Люсину сюрприз. И он не знал, как его расценить: то ли радоваться, то ли недоуменно чесать в затылке. Особых оснований для радости, впрочем, не предвиделось.

Ольховый листик, обнаруженный в манжете, оказался неидентичным с сухими листьями, найденными за иконой. Отсюда совершенно однозначно вытекало, что, когда иностранец лез на стремянку, листик к нему в манжету попасть не мог. Это был совсем другой листик.

Он принадлежал обычной в наших лесах ольхе серой (Ainus insana), тогда как спрятанные за иконой ветки были довольно редкой в Подмосковье ольхой черной (Ainus glutinosa). Оставалось только удивляться, где гражданин Михайлов эту редкую ольху отыскал. Экспертиза, понятно, была сугубо достоверной. Опытный ботаник не мог перепутать туповатые листики ольхи черной с остренькими, в мелких зубчиках листьями ольхи серой.

И все же Люсин обрадовался. Ведь первая интуитивная его схема, вернее, даже и не схема, а внутреннее видение оказалось как бы восстановленным в правах. Недаром же столь упорно не хотело оно исчезать да и не исчезло, а лишь утратило одну-единственную подробность — ольху. Теперь же вечерний (вечерний все же!) ольшаник необычайно четко предстал перед внутренним оком.

Вечереющее небо, последний отблеск заката в грустном стекле глинистых луж, засохшие колеи и четкие, в мелких зазубринках листья серой ольхи. Словно вырезанные ножничками из черной бумаги. А рядом поляна, погнутая ржавая штанга ворот, мелкий клевер и куча цемента у недостроенного дома. И было ясно теперь, что уточненный этот пейзаж следовало искать где-то в районе Ватутинок. Участок в сто квадратных километров сузился до пятачка.

На такие шансы можно было уже играть. Эхолот явно писал рыбий косяк. Неясно было еще, когда делать замет, но район лова уже определился.

Вспомнив, что он все еще халиф на час, Люсин решил использовать своих временных подданных. В цирк для переговоров с товарищем Минаевым лучше всего было направить Данелию, а в Ватутинки — осторожного и молчаливого Светловидова. Почему он распорядился именно так, а не иначе, он и сам бы не мог, наверное, объяснить. Впоследствии он много думал об этом, но ответа так и не нашел.

Третье экспертное заключение касалось светящегося состава, собранного Люсиным с пола, где танцевал огненный змей. Как и следовало ожидать, это была флуоресцентная краска. Люсин понял это еще тогда, когда Вера Фабиановна безмолвно поведала ему совершенно фантастическую историю о том, как хромой слуга дьявола полез с лампой в мешок. Это было, очевидно, необходимо, чтобы подвергнуть входящие в краску сульфиды металлов предварительному облучению, что и вызвало их короткое свечение — флуоресценцию.

Экспертиза полностью подтвердила догадку. В состав краски, кроме обычной масляной основы, входил сульфид цинка, активированный атомами меди. Именно эта нехитрая комбинация ZnS-Cu и давала, как говорилось в заключении, наиболее яркое послесвечение в желто-зеленой области спектра.

Мистическая тайна огненного змея полностью теряла, таким образом, жуткую трансцендентальную подоплеку. Впрочем, она-то меньше всего занимала Люсина. Он вдруг подумал о том, как отзовется покраска светящимся составом на здоровье и психике и без того травмированного питона Володьки.

Питону не повезло почти так же, как и Саскии. Мало того, что в один черный день его поймали где-нибудь в Африке или на острове Борнео, втиснули в тесный ящик и повезли куда-то за тридевять земель. Этим, увы, не исчерпывались превратности злой судьбы. Другие, более счастливые питоны попадали, например, в зоопарки. Пусть не в столь знаменитые и благоустроенные, как лондонский или берлинский. Даже тесная клетка в небольшом и разрезанном надвое трамвайными рельсами московском зверинце показалась бы бедному Володьке раем по сравнению с цирком. Разве это дело для гордой и сильной змеи — плясать на хвосте перед восхищенной и чуть-чуть напуганной публикой? Лучше уж уложить тугие, лоснящиеся кольца под электрообогреватель и тихо дремать себе за толстым плексигласом. Потом, когда уйдут последние посетители и сторожа закроют террариум, можно обвить искусственный ствол посередине клетки и лениво проглотить мягкого, дрожащего кролика.

«Господи! Что только не лезет человеку в голову?! Кролик, видите ли… Какая ерунда!.. Но ерунда ли?»

Люсин подвинул к себе перекидной календарь и сделал на субботнем листке пометку: кролик. Потом аккуратно переписал в свой блокнот заключительные строки экспертизы:

«По характеру спектра и химсоставу основы исследованное флуоресцентное вещество оказалось идентичным светящейся краске «Огни св. Эльма», импортируемой из ГДР».

Люсин вновь взялся за календарь и возвратил время из несколько преждевременной субботы в четверг.

«Огни св. Эльма», — записал он. — Шуляк».

Любительская колбаса ботулизмов не содержала. Экспертное заключение по этому поводу не противоречило, таким образом, мнению коллег из Института криминалистики, полагавших, с полным на то основанием, что кот по кличке Саския был задушен питоном по кличке Володька. Впрочем, последнее обстоятельство выяснилось несколько позже. Но дело, конечно, не в нем. Окажись колбаса ядовитой, следствие было бы поставлено в более трудное положение. Пришлось бы проверять сразу две, сплетенные к тому же друг с другом, линии: питон и ботулизм. А так все выглядело куда веселее. Питон задушил кошку и до смерти перепугал старуху, которая даже речи от этого лишилась. Поэтому Люсин мог искренне порадоваться, что колбаса здесь совершенно ни при чем… Как, впрочем, и водка, которая тоже оказалась полностью доброкачественной и не содержащей никаких токсинов, кроме, конечно, вульгарного этилового спирта С₂Н₅ОН. Но на него люди вот уже пятьдесят веков смотрят сквозь пальцы. Поэтому и Люсин безоговорочно и полностью согласился с мнением аналитиков, что водка была совершенно не ядовита.

И все же радость его оказалась несколько преждевременной. Она как бы сглазила его удачу. Последняя экспертиза без преувеличения ошеломила его. Такого он явно не ожидал. Обнаруженные на бутылке отпечатки пальцев принадлежали самому Свиньину.

Выходило, что все эти поначалу столь радовавшие его приметы — хромота, бельмо на глазу, темные, с медным отливом волосы — оказались такой же бутафорией, как и фальшивые усы. Значит, иностранец по-прежнему действовал в одиночку. Это было непостижимо.

«Что он на самом-то деле себе думает? Как надеется вернуться назад? Ведь не со своей же группой? Непонятно, совершенно непонятно… Слишком бурная деятельность… А что, если он сумасшедший? Это многое объясняет. Ведь абсолютно шизофренический почерк. Бельмо, парики, питон этот. Тут и самому-то рехнуться впору… И наряду с этим оставляет отпечатки пальцев на бутылке. Интересно, Володьку он сам украл или кому поручил? Нет, слишком уж одно с другим не вяжется. Разный стиль, абсолютно разный стиль. Такой, как Свиньин, не станет красить питона «Огнями св. Эльма» из ГДР, чтобы шарить потом зажженной лампой в мешке. Разве не мог он привезти с собой краску с долгим свечением? Фосфоресцентную? Получается, что «Огни св. Эльма» взяты только по той причине, что другой светящейся краски в Москве в это время не было. А это уже, так сказать, местный колорит.

Отсюда и лампа в мешке… Опять же Володька! Почему его выкрали именно в Ватутинках? Знали, что там будет концерт? Ой как тут ничего не получается! Похоже на то, что питон подвернулся совершенно случайно. Так и надо считать, а то выходит слишком сложно и малоправдоподобно. Володька — это случайный набросок, незапланированный, так сказать, вариант. В Ватутинках у Свиньина явно был какой-то интерес… А тут совершенно случайно по соседству концерт со змеей. Вот он и украл Володьку, мгновенно сообразив, что на прижимистую старуху дьявол во плоти подействует куда больше, чем условленный пароль — синий божок с ожерелья. Тогда и краска смысл обретает. Здесь уже обстоятельства вынуждают к нашему местному колориту приспособиться. И здесь мы неизбежно приходим к тому, что в Ватутинках у него есть доверенное лицо. Съездить-то он мог к кому угодно, конечно… К очередному коллекционеру-краснодеревщику, скажем, или к бабке какой-нибудь за иконой… Тут все может быть. Но вот откуда он про дом отдыха узнал да про концерт этот самый?.. Задача! А может, он прямо в тот дом и ездил? К директору, культурнику или, скажем, врачу? Расплывается, одначе, схемка-то. Многовариантной делается. Ну да ладно! Порешим на том, что он мог работать как с помощником, так и без него. Первая версия выглядит более убедительно… Вторая же явно сопряжена с трудностями, которые очень не просто будет обойти. Но, независимо от обеих версий, маскарад этот в сочетании с отпечатками пальцев на бутылке выглядит шизофренически. Двух мнений тут нет. В чем же дело?»

Люсин щелчком отбросил снимок на середину стола. От папиллярных узоров рябило в глазах.

«Где он сейчас? Вот отпечатки его пальцев. Еще недавно сидел он за столом в захламленной старушечьей комнате и пил водку. Он брал бутылку и наливал рюмку, выпивал и закусывал скверной колбасой, прихлебывал чай и, роняя крошки, слизывал абрикосовое варенье с фруктового торта. Потом снова наполнял рюмки… Вся бутылка захватана. Она была сальной от выделения его кожных желез. В научно-техническом отделе ее обрызгали из пульверизатора нигидрином и жирные следы окрасились в красно-фиолетовый цвет. Потом их сфотографировали и разметили цифрами все частные признаки неповторимого папиллярного узора, чтобы электронно-счетная машина могла в любой момент найти их среди сотен тысяч других отпечатков. Какой долгий путь, какие сложные превращения! И все зачем? Чтобы сказать, что данный субъект был там-то и там-то. Но кто ответит, где он сейчас? Сколько времени прошло, а я все спрашиваю: где он? Надо признать, однако, что сейчас этот вопрос приобрел несколько иной оттенок. Возникло новое качество. Раньше мы должны были отыскать пропавшего иностранца, теперь мы ищем иностранного гражданина, нарушившего наши законы».

Еще третьего дня Данелия ради смеха принес из научно-технического отдела электрическую схему классификации преступления. Тогда она относилась к неизвестному лицу с определенным перечнем примет, проходящему под кличкой «Слуга дьявола». Но дактилоскопическая экспертиза переменила обстоятельства. Теперь программа квалификации кражи, грабежа или разбоя подразумевала только одного человека — настоящее имя Андрей Всеволодович Свиньин — гражданина иностранного государства.

Люсин запустил пальцы в волосы и с тоской уставился на дюралевую панель с какими-то лампочками, разноцветными жилками и наспех приваренными сопротивлениями. У каждой из шести позиций была наклейка с надписью и переключатель. Поворот переключателя направо — «Да», налево — «Нет» или 1 и 0 по двоичной системе.

Люсин вздохнул и взялся за первый переключатель. «Было ли у потерпевшего похищено имущество?» Конечно, было, иначе вся последующая работа, со схемой окажется бессмысленной. Итак, у потерпевшего похитили ларец Марии Медичи. Люсин повернул переключатель направо.

Зажглась лампочка № 2.

«Тайно или открыто похищено имущество?»

«Совершенно открыто». Он повернул направо и переключатель № 2.

«С насилием или без насилия было изъято имущество?»

«Это уж как посмотреть. Явного насилия не было. Но огненный питон, проглоченная кошка… Хорошо, пусть будет без насилия». Третий переключатель он повернул налево.

«Было ли похищение совершено с угрозой для жизни или здоровья?» — спросила лампочка № 4.

«Было. Определенно было. Если не для жизни, то для здоровья. Коты, конечно, не в счет». Он повернул переключатель направо, и зеленая лампочка тут же с веселым подмигиванием просигналила: «Разбой. Ст. 146».

«Итак, налицо преступление, предусмотренное статьей 146 УК РСФСР. Есть даже его алгоритм: 1101, который вместе с дактилоскопическим кодом отправится в электронную память… Но что с того? Забавная игрушка, не более. Опытный юрист квалифицирует такое преступление без всяких лампочек. Вся беда, что кража сундука — это только эпизод сложного, неимоверно сложного дела. И не помогут тут никакие электронные схемки… Недаром Данелия сказал тогда: «Погляди, дорогой, какую штуку принес! Скоро мы с тобой совсем не нужны будем. Все машина за нас сделает. И статью подберет, и бандита выследит. Понимаешь? На, поиграй себе ради смеха…» Что верно, то верно: ради смеха… И все же небесполезно знать, что этого Свиньина можно привлечь за разбой по статье 146. Очень небесполезно! В столь щекотливом деле это может здорово пригодиться. Кое-каким горячим головам очень даже нужен холодный душ! Вот он, господа, пропавший ваш интурист! Разбой-с! По статье 146 Уголовного кодекса… Меняет внешность и пугает старушек, между прочим, с угрозой для их здоровья этот ваш похищенный джентльмен. Вот как… И котов душит. Да, господа! Но позвольте-с! Я совсем забыл! Похищение питона Володьки! Это ведь тоже уголовщина!

Люсин тихо засмеялся и даже руки потер от удовольствия. Игрушка явно поднимала настроение. Он поставил все переключатели в нейтральное положение и принялся квалифицировать кражу питона. Это оказалось совсем просто. Уже во второй позиции он, предположив, что Володька был похищен тайно, иначе ведь и быть не могло, поставил переключатель на ноль и получил ответ: «Кража. Ст. 144».

«Великолепно! Разбой и кража! Очень убедительно. Очень! Это хоть кого проймет. Жаль, что мы не можем пока сообщить в газеты… Нет, игрушечка-то ничаво, право слово, ничаво…»

Позвонил Березовский и, захлебываясь от восторга, проорал в трубку:

— Жезл нашелся! Ты слышишь, старик? Жезл мальтийский обнаружился! Где мы и думали — в «золотой кладовой»! Это же триумф, дружище!

Итак, к настоящему моменту на Люсина работали четверо:

Замет был сделан. Но, только выбрав сети, можно было определить качество улова. Море есть море. Человек на палубе никогда не знает, что делается под водой. Пусть самописцы эхолотов рисуют сложный профиль дна, туманный слой планктона или рыбий косяк. Это еще ничего не значит. Дно может внезапно взметнуться кверху, и в жутком треске, под ногами, в грохоте обрушившейся антенны и скачущих и раскалывающихся бочек вы поймете, что… Но вы уже ничего не измените, даже если поймете… Подводные течения рассеют дымку планктона, безоблачное небо крупной, обжигающей солью метнет в лицо вам снежный заряд, а полный, тяжеленный трал, от которого надсадно стонут лебедки и потрескивает крепчайший стальной трос, поднявшись над серо-зеленой водой, этот трал вдруг раззявит страшные рваные дыры, из которых тяжело прольется обратно в море драгоценная рыбья ртуть — весь ваш богатый и трудный улов.

Может, это кашалот постарался, а может, касатки. Этого и знать не дано, и не к чему знать. Пусть хоть гигантский кальмар располосовал сети или задел их острым гребнем сам морской змей. Что с того? Потерянный улов не вернуть, и, пока залатают все дыры, уйдет косяк. А там… кто знает, что будет потом? То ли погода не заладится, то ли рыба не заловится, и пойдет эхолот выписывать пустой донный профиль.

Вот и сейчас, не успел Люсин положить трубку после разговора с Березовским, как зазвонил внутренний телефон, и дежурный по городу, благо вся милиция была уже в курсе люсинских дел, доложил, что вчера ночью в Нескучном саду обнаружили труп.

Оперативная сводка.

«В 23 час. 15 мин. в Нескучном саду ЦПКиО им. Горького обнаружен труп мужчины. Судя по проломам черепной коробки, смерть наступила от удара по голове чем-то тяжелым. На место происшествия выехал следователь».

Люсина осведомили об этом происшествии лишь после того как была выяснена личность убитого: Михайлов Виктор Михайлович… Отпечатков подошв преступника следователь на месте происшествия не обнаружил. На плотно укатанной дороге не оказалось и каких-либо иных следов или предметов. Медицинская экспертиза показала, что Михайлов умер сразу же после того как убийца проломил ему череп каким-то тупым и тяжелым орудием. На левом плече был обнаружен след еще одного удара. Электрографическое исследование ткани пиджака показало, что удар был нанесен железным предметом. Скорее всего, убийца ударил Михайлова дважды: первый раз — по плечу, второй — по голове. Это произошло, очевидно, где-то после двадцати двух часов, поскольку кровь едва успела свернуться. Судя по тому, что во внутреннем кармане Михайлова нашли бумажник с семью десятирублевками, убийство было совершено не с целью ограбления.

Все это Люсину пришлось принять как нечто данное. Сам он место происшествия не осматривал и труп не обследовал. Теперь этот труп лежал в холодильнике, и что-либо предпринимать было уже поздно. Приходилось во всем полагаться на чужого следователя. Он был впереди на шестнадцать невозвратимых часов.

Люсин вызвал к себе Женевьеву Овчинникову и Льва Минеевича. Это были единственные из известных ему людей, которые могли знать, по каким таким неотложным делам отправился вчера вечером Михайлов в Нескучный сад. Но больших надежд он на эти беседы не возлагал. При мысли о том, что именно ему первому придется сказать Женевьеве о смерти ее друга, тоскливо щемило в груди. Он сначала даже заколебался и решил отложить встречу или же коротко сообщить обо всем по телефону. Но это почему-то показалось ему жестоким. Поэтому он все же пригласил Женевьеву прийти к нему завтра, часов около двенадцати. На всякий случай он спросил ее, не знает ли она, где сейчас Виктор. Женевьева ответила, что не видела его уже два дня.

От Льва Минеевича многого ждать тоже не приходилось. Телефона в квартире не было, а беседами на личные темы художник старика, как известно, не баловал.

Дело, которое досталось Люсину, было трудным и несомненно интересным. И все же до сих пор он относился к нему довольно легко и даже как бы чуточку со стороны. Наверное, это было вызвано его необычной спецификой и характерами причастных к нему людей. Действительно, Вера Фабиановна, Лев Минеевич, пляшущий змей и задушенный кот — все это, надо признаться, выглядело, как бы сказал сдержанный англичанин, несколько необычно. Больше напоминало театр, чем реальную жизнь. В любой момент актеры могли сорвать с себя маски, и трагедия грозила обернуться глупым фарсом. Инстинкт самосохранения заставил держаться в стороне, хотя бы из уважения к собственной личности.

Но вот упала маска с главного персонажа, и за ней обнаружился не Арлекин и не обсыпанный пудрой паяц. В эсэсовском черном мундире предстал анонимный актер с приклеенными усами и накладным париком. Сквозь шутовской карнавал и скрежет заржавленных рыцарских лат почудилась невидимая тень смерти, ее бесшумный и потому оглушительный шаг. Вот и пахнуло теперь трупным смрадом, вот и кончился сумасшедший цветной балаган.

«Михайлов убит, конечно, не случайно. Он что-то знал и, следовательно, мог выдать. Но почему он не рассказал об этом, когда дело зашло уже достаточно далеко? Слишком глубоко увяз? Или ею запугали? Может, просто совершил очередную глупость и стыдился признаться, надеясь, что на том все и кончится? Он же постоянно оступался и тут же оглядывался, лгал и укреплял свою ложь новой, логически обоснованной ложью, невольно превращая минутную слабость свою в тоскливую беду. Он готов был скорее признаться на допросе в продаже иконы, чем рассказать подруге о встрече с бывшей женой. Что сделал он на этот раз, унылый неудачник, в чем и кому не посмел отказать?»

Люсин написал подробный рапорт обо всех событиях последних дней. Он смутно чувствовал, что где-то допустил непростительную ошибку. Ведь был же соблазн арестовать Михайлова, был, но он не поддался ему и формально поступил совершенно правильно. Всей этой уголовщины с сундуком и питоном тогда и в помине не было. Какие же основания были для ареста? Продажа иконы? Попытка запутать следствие? Но разве этого достаточно? Не будь этих дурацких внутренних весов, поддайся он тогда первому побуждению, и Михайлов остался бы жив. Вот в чем дело… Может быть, для суда оснований и не было, то есть, конечно, не были, но предварительное заключение спасло бы человеку жизнь. И кто знает, возможно, Михайлов сказал бы тогда всю правду.

Теперь он никогда уже не сможет рассказать, за что его вчера вероломно и зверски убили.

Глава 20 Заклинатель змей

У Центрального рынка Данелия встретил знакомого кахетинца. Они расцеловались, похлопали друг друга по животам. Георгий помог земляку вытащить из такси мешки с зеленью. Земляк снял синюю многогранную кепку и вытер платком разгоряченное лицо.

— Приходи, Гоги, ко мне в «Зарю», сорок девятый номер, — пригласил он, наклонясь к мешкам. — Попьем кахетинского, споем, о жизни поговорим.

— Спасибо, Самсон, спасибо. Как будет свободное время, непременно зайду. — Он оторвал кружевной листик киндзы, растер пальцами, понюхал. — Совсем свежая.

— Свежая, — кивнул Самсон. — Цицмата тоже очень свежая. Давай я тебе заверну!

— Спасибо, Самсон. У меня есть. Вчера родственники привезли… Извини, дорогой, но мне на работу пора.

— Иди, Гоги, иди. Разве я не понимаю? Так придешь вечером?

— Спасибо, Самсон. Не могу сегодня.

— Тогда завтра приходи!

— Завтра совсем другое дело. Завтра приду, если смогу, — пообещал Данелия, хотя твердо знал, что вся эта неделя у него прочно забита.

Он вдохнул аромат яблок, острых солений и трав, обвел взглядом прилавки с грудами помидоров, груш, персиков и ранних дынь. Пучки зелени перемежались насыпными горками мака, стручки сахарного горошка соседствовали с каштанами и арахисом, молодые медно-розовые гранаты сухо пламенели во влажной тени подернутых матовой пыльцой гроздей, и всюду были цветы.

Данелия подумал вдруг, что давно уже не был на родине. Дай Бог, если зимой ему дадут отпуск. Обязательно поедет тогда к родным на Новый год, обязательно! Всем семейством. У Теймуразика как раз будут каникулы. Каждый год ему присылали к празднику бутылки кизилового сиропа и свежий домашний гозинак. Он угощал свою русскую жену, пробовал сам и, зажмурившись, долго цокал потом языком. «Надо будет поехать весной!» — говорил он жене, и она радостно соглашалась. Он тут же загорался и начинал рассказывать, как сказочно пахнет красная весенняя земля, как цветет белый миндаль и лиловый абрикос, а в дубовых лесах с неопавшей прошлогодней листвой желтым огнем тихо горит не сгорает кизил. Он объяснял, что настоящий шашлык из телячьей печенки жарят только на дубовых дровах и на кизиловых прутьях, а чачу пьют лишь по утрам, совсем немножко, заедая ее сочными огненными хинкали и овечьим сыром. Но приходила мокрая московская весна, дул откуда-то теплый тревожный ветер, и солнце сверкало в студеных лужах, млело в жидкой антрацитовой грязи… Тогда почему-то вспоминалась багряная осень, сбор винограда, кислый бродильный запах и сладковатый удушливый дым кизяка.

— О чем задумался, Гоги? — спросил земляк, заботливо опрыскав зелень водой.

— Домой хочется… Знаешь, я обязательно приеду на Новый год! Ты так и скажи нашим. Слышишь?

— Непременно передам, Гоги! Приезжай. Мы тебя знаешь как встретим… И в «Зарю» ко мне приходи, у меня для тебя ма-аленькая посылка есть.

— Что за посылка, Самсон?

— Э! Пустяки! Бочонок «александрули», понимаешь… Двадцать литров.

Они обнялись по-мужски, небрежно и молчаливо хлопнули по рукам.

Данелия еще раз глубоко втянул гордыми и хищными ноздрями ароматы плодов земных, поправил образцовый двойной узел на парчовом галстуке, тронул такой же парчовый платочек в кармашке и решительно зашагал к выходу.

По пути он купил букет белых гладиолусов с длиннющими зелеными ножками.

Не без некоторого волнения остановился он у служебного входа. С детских лет жило в нем преклонение перед артистами — людьми совершенно особой, блистательной жизни. Цирковой же артист, волшебник и фокусник, проделывающий под куполом, в мерцающем звездном костюме, ошеломительные трюки, представлялся вообще существом нездешним.

Робко поднялся по обшарпанным каменным ступенькам Данелия, осторожно отворил липкую от свежей олифы дверь, прижимая к груди шелестящий в целлофане букет.

Разве не мог Георгий Данелия, человек умный и опытный, хорошо понимающий, как и с кем себя надо вести, пригласить циркового артиста Минаева в свой кабинет? И разве не прибежал бы к нему этот самый Минаев, потерявший из-за пропавшего питона чуть не половину выходов?

Но что такое заклинатель змей в стандартной комнате учреждения, среди конторских столов и канцелярских шкафов, заставленных папками с номерами на корешках? Как будет выглядеть он, сидя на инвентаризованном стуле в обычном, не очень опрятном, потому как, говорят, запивает и буйствует, костюмчике? В том-то и дело, что не хотел Данелия, сохранивший в душе наивный восторг перед циркачами и благодарный им за это, развенчивать мага, ради себя самого не хотел, поскольку понимал, что магу это, как говорится, до лампочки: маг ничего не заметит, ему бы только Володьку найти.

Какой-то сморщенный старичок с вензелем «ГЦ» на сердце, не то швейцар, не то гардеробщик, указал Данелии узенькую боковую лесенку.

— Подыметесь на второй этаж, пройдете прямо по коридору до самой лестницы с пожарными кранами, по ней и спуститесь в самый низ… — обстоятельно и дружелюбно объяснил он и вдруг добавил с ехидным смешком: — А там спросите, где, значит, артист Минаев… Шут его знает, где он может быть! — Он зажмурил глаз, сморщился и, склонив голову набок, неожиданно чихнул.

— Будьте здоровы, — пожелал Данелия и, кивнув на черневшую в пыльном сумраке дверь, спросил: — Значит, эта лестница?

— Эта, эта, — закивал старичок в перерывах между жиденькими залпами. — Потом прямо по коридору.

В гулкой тишине пустых коридоров смутно мерещилась волнующая музыка марша. Очевидно, на арене шло дневное представление, а может, просто была репетиция. Но музыка просачивалась откуда-то сверху, отраженная куполом, и Данелия машинально стал прицокивать языком.

Он дошел до пожарной лестницы, где на закрашенных белилами стеклянных дверцах были жирно намалеваны красные «ПК», и, оглядевшись, нет ли еще где такой лестницы, стал спускаться. В нос ударил резкий запах мокрых опилок и звериной мочи. Данелия недовольно зашевелил ноздрями и, нагнувшись к боковому кармашку, понюхал надушенный «Шипром» платочек.

Внизу было совсем темно. Воспаленная нить пыльной лампочки, казалось, только сгущала сумрак. Неровный пол из красной метлахской плитки был слегка припорошен опилками. Где-то вдали слышался приглушенный говор, какое-то кухонное звяканье и жуткое шипение, как от бьющей перегретым паром кишки.

«Неужели змеи так шипят?» — усомнился Данелия, остановившись на скрещении трех коридоров, словно витязь на распутье. Самое время было кого-нибудь спросить.

Потоптавшись немного на месте и спрятав явно неуместный в такой обстановке букет за спину, он боком, как прячущий до времени мулету матадор, скользнул по направлению кухонного звона. И не ошибся. Вскоре во тьме блеснул свет, и в яркой щели непритворенной двери мелькнул белый кафель стены и не слишком белое полотно халата. Данелия осторожно раздвинул щель и заглянул в помещение. Это и вправду была кухонька и примыкающий к ней буфет на дюжину пластмассовых столиков. Буфетчица мыла в струе кипятка посуду, стройная дама в черном облегающем трико церемонно ела свекольный винегрет, а змеиное шипение издавал исполинский титан, выпускающий время от времени со струей пара избыточное давление. Как сказал поэт, было все очень просто, было все очень мило.

— Простите, пожалуйста, — подал голос Данелия, — где я могу найти артиста Минаева?

— Направо по коридору, — откликнулась буфетчица, грохоча окутанными паром тарелками.

Данелия последовал ее указанию и вскоре с неудовольствием убедился, что идет навстречу тому самому звериному запаху, который не понравился ему уже на лестнице. Где-то далеко впереди — где именно, разглядеть было нельзя, так как коридоры закруглялись, — слышались какие-то стоны и горестные всхлипывания, кто-то тяжело и шумно вздыхал. Можно было подумать, что Данелия блуждал не по цирковым коридорам, а по меньшей мере вдоль первых ярусов Дантова ада.

Он миновал дверь, за которой слышалось гулкое падение капель и свист спускаемой воды. Впереди, по-прежнему горько стенали и еще что-то шлепало, словно на каменный пол швыряли мокрую тряпку.

«Наверное, уборка у них, — подумал Данелия. — А дышит это слон…» И опять ощутил легкое, бодрящее волнение. К запаху он уже притерпелся.

Узкой световой полосой обозначилась какая-то дверь, Данелия решил на всякий случай еще раз спросить и постучался.

— Войдите!

— Могу я видеть артиста Минаева? — приоткрыл дверь Данелия.

Он оказался в маленькой комнатке с диваном, застекленным канцелярским шкафом, столом и двумя стульями. Из подвального окошка сочился рассеянный свет, в котором свинцово поблескивали приколоченные к мебели инвентарные номерки. На диване сидел угрюмый человек в олимпийском костюме и пил рижское пиво.

— Я — Минаев! — неожиданно откликнулся он, вытряхивая в полный стакан последние капли пены, и поднял голову.

Был он слегка небрит, лысоват, в беспощадном дневном свете невесело вырисовывались мешки под глазами.

— Очень рад! — вдруг залебезил Данелия и, переступив через порог, проделал элегантный маневр с букетом. — Позвольте от чистого сердца, так сказать…

— Благодарю, — кивнул Минаев, но с дивана не поднялся и руки к цветам не протянул. — Садитесь. Чем могу?

— Я, собственно, к вам не за этим. — Данелия покосился на букет и положил его на черную, в неясных пятнах клеенку стола. Потом, взяв стул, подвинул его к дивану. — Я, видите ли, Онуфрий Павлович, по поводу питона.

— А! — оживился Минаев. — Пиво будете? — Он зубами откупорил бутылку и, нетерпеливо облизнув губы, наполнил стакан. Пена вздыбилась и поползла через край, но он не дал ей ускользнуть, озабоченно нахмурился, сделал губы трубочкой и шумно всосал. — Свежее! — Он облегченно вздохнул.

Видимо, его очень мучила жажда.

— Благодарю. — Данелия энергично тряхнул пышными кудрями. — Я пива не пью.

— Что же вы пьете? — удивился артист и, словно опасаясь, что будет неверно понят, уточнил: — Когда освежиться хотите? Жажда если?

— Жажда бывает из-за жажды вчерашней, — тонко улыбнулся Данелия, обожавший «Швейка». — Я же предпочитаю сухое вино или боржоми.

— Да? — Минаев допил и вновь наполнил стакан. В зеленой бутылке осталась только хитроумная конструкция из мыльных пузырей. — Так что же с Володькой? Нашли?

— Пока нет, — деликатно ответил Данелия. — Именно в этой связи мне бы и хотелось с вами побеседовать. Я имею в виду обстоятельства пропажи.

— Так я же все рассказал! — Минаев наклонился к собеседнику и прижал растопыренную ладонь к груди. — И заявление написал.

— Кому вы рассказали?

— Как это кому? Да милиции же! Вы-то разве не из милиции?

— Из милиции, из милиции, — успокоил его Данелия. — Но мне вы ничего не рассказывали. Мы видимся с вами в первый раз. Разве не так? — Он стал разговаривать с заклинателем змей, как с капризным ребенком.

— Так вроде… Хотя ваше лицо мне вроде бы знакомо. Вы, случайно, не родственник Читашвили?

— Нет. Не родственник.

— А похожи.

— Первый раз слышу.

— Как?! — удивился Минаев. — Вы не знаете Дика Читашвили? Это же з-замечательный фокусник! — Он поднял над головой палец и кому-то погрозил. — Экстра-класс!.. Вы почти такой же красивый, как и он.

— Благодарю. Польщен, — слегка наклонил голову Данелия. — Но вернемся к нашим баранам, то есть к питонам… При каких обстоятельствах исчез питон? Кстати, какой он породы?

— Сетчатый.

— Ага! Прекрасно! Значит, ретикулатус.

— Вот как по-латыни будет, не поручусь. Забыл. Вроде бы как вы сказали… А по-нашему — сетчатый. Это точно.

— Он и есть ретикулатус, — заверил Данелия. — Так расскажите же мне все, как было. И не стесняйтесь подробностей. Они бывают очень нужны.

— Значит, так… — Минаев покосился на последнюю бутылку, но взять не решился. — Это было во вторник, на прошлой неделе. Приходит ко мне администратор и говорит: «Не согласишься ли, Оня (я то есть), принять участие в выездной программе?» Я отвечаю: «Всегда, мол, готов, лишняя двадцатка не помешает. Только чтобы не очень далеко. Далеко не поеду. Завтра выступать, говорю, дальняя поездка себе дороже обойдется. Володька тряски не переносит. Целый день потом шипит и на хвост вставать не желает…»

— Простите мое невежество, — робко прервал артиста Данелия. — Но мне бы хотелось знать, с какой целью питон на хвост у вас становится?

— Но позвольте… Это же номер такой! Вы что, в цирке не бывали? — Минаев посмотрел на следователя так, словно перед ним сидел живой марсианин или, по меньшей мере, бушмен из пустыни Калахари.

— Бывал, бывал! — Данелия обиженно поморщился. — Ну конечно же, бывал!.. И вас сколько раз вместе с Володей видел, восхищался всегда… Но сейчас, видите ли, особый случай. Я как бы — вы должны меня понять — официальное лицо. Так забудьте на миг, что перед вами сидит ваш горячий поклонник, и не удивляйтесь кажущейся наивности моих вопросов. Это нужно для пользы дела.

— Да? — скептически прищурил глаз Минаев. — Тогда ладно… Спрашивайте, что хотите.

— Благодарю. Вот вы и расскажите мне суть вашего знаменитого номера.

— Номер действительно знаменитый… — Минаев глубоко вздохнул, и стало видно, как под олимпийским костюмом горделиво налились могучие мышцы.

«Здоровый парень все-таки! — уважительно подумал Данелия. — Невзирая на возраст. Иначе разве с удавом совладаешь?»

— Номер, вы это правильно заметили, мировой! Никто такого с шестиметровым питоном не достигал!

— Шесть метров?!

— Именно… Где я теперь другого достану? В Индии, между прочим, питоны стоят по сорок рупий за ярд. Да пока выучишь, сколько времени пройдет! А есть-пить мне надо? Детей кормить?

— Не волнуйтесь, Онуфрий Павлович. Мы приложим все усилия, чтобы отыскать его. Никуда он не денется. Не волнуйтесь. Питон, знаете ли, не иголка и не человек. Его найти легче.

— Вы уж постарайтесь. — Минаев просительно втянул голову в плечи. — С песчаным удавчиком или там полозом уральским не та работа. Не тот коленкор! И на зрителя меньшее впечатление производит. Знаете, сколько я ежедневно теряю?

— Не волнуйтесь! — Данелия едва только не скомандовал, но тут же, чтоб отвлечь артиста от горестных подсчетов, мягко переключил разговор на более оптимистическую тему: — Выдающиеся достижения советского цирка обязывают нас как можно быстрее найти замечательного питона.

— Спасибо вам! — растрогался артист. — Спасибо! Я ведь правду говорю, что никто в мире не может сейчас показать пляшущего питона. Я же знаю! Каждый сезон на гастроли за рубеж ездим… Да, только Колька Ванашный мог поставить большого питона на хвост.

— Как вы сказали? Ванашный? Кто он?

— Не слыхали? — удивился артист. — Впрочем, его мало кто теперь помнит. А до войны очень известен был. Правда, только среди своих, среди нас, артистов, значит. Публика его только-только стала принимать, а тут война. Не довелось ему славы настоящей изведать. Вот и не помнят его потому… А ведь выдающийся дрессировщик был. Это я вам говорю!.. Только, хоть о мертвых плохо не говорят, мерзавец тоже… Ох какой мерзавец! Как он зверей избивал! Душа кровью обливалась глядеть на его безобразия. И к людям такой же беспощадный был, к жене даже. Глаза белые-белые, и зубы друг о друга от бешенства клацают мелко-мелко. Да… Номер с пляшущим питоном я у него перенял. Его разработка. Только я с Володькой по-человечески обращался, ласково, а он своего питона, Наг по кличке, полосовал за милую душу. Вы представляете, до чего надо змею довести, чтобы она при одном виде укротителя, что твоя струна, дрожала?! Он и на хвост-то Нага этого битьем поднял. От боли ведь не то что на хвосте — на голове извиваться станешь…

— Вы говорите, он умер, этот Ванашный?

— Без вести пропал в первые месяцы войны… Был слух, что к немцам перебежал, только никто толком ничего не знал. Одним словом, не вернулся с войны человек и все… Я-то всю войну прошел, аж до самого Будапешта… Между прочим, в доме отдыха этом самом — будь он трижды неладен! — однополчанина встретил. Он не то горняк, не то металлург с Горловки. Отдыхать приехал с женой. Вместо руки черный протез…

— В этом доме отдыха и пропал ваш питон?

— Именно. Только не пропал он. Украли его.

— Почему вы так думаете?

— Сам он от меня никуда не уйдет! Это точно. Только шаги заслышит, так уже свистит от радости. Я же его молоком из соски кормил! Сам цыплят ему жарил!

— Любит жареных цыплят?

— Еще как!

— А кроликов или, может, кошек?

— Ест и кроликов, но неохотно, а как насчет кошек, не знаю…

— Кто же мог насильно унести из клетки такую могучую и, главное, столь привязанную к вам змею?

— Ума не приложу… Он вообще-то у меня смирный и к человеку очень ласковый. Зла-то он в жизни немного видел. Понимаете? Пойман был еще молодым и сразу в хорошие руки попал.

— К вам?

— Нет, сперва к Осипу Осиповичу, учителю моему… Какой души человек был! Вот он-то настоящий заклинатель! Я только дрессировщик, а он всамделишный заклинатель змей. В Индии специальную школу прошел, в Персии у дервишей учился. Еще до революции, конечно. Уж он-то змей понимал! И они его понимали. Королевскую кобру на шею вешал, с зеленой мамбой мячиком жонглировал! Да, это человек был!.. Володька мне от него достался, по завещанию… За неделю до смерти отказал, как чувствовал…

— Отчего же он умер?

— От чего все заклинатели умирают! От змеи. Каждый знает, что рано или поздно встретится ему та самая змея.

— Та самая?

— Да. Которая предназначена… Тут ни опыт не поможет, ни сноровка, никакие травки тайные и секреты индийские от этой змеи не спасут.

— И даже сыворотка «антипорза»?

— Какая там «антипорза»! — усмехнулся Минаев. — Против минутки любая сыворотка бессильна. Даже бразильская из Бутантана.

— Что же это за минутка такая? — невольно полюбопытствовал Данелия, хотя совсем не стремился придать беседе столь узкопрофессиональный характер. Кроме питона Володьки, никакие другие змеи его не интересовали. Но кто удержится от любопытства, услышав о змее минутке?

— Вот такая крохотулька! — Артист по-рыбацки отмерил руками средней величины плотву. — В мизинец толщиной. Если укусит, пиши пропало, жизни тебе осталось всего минута. Потому и зовут ее так.

— Где же подстерегла она Осипа Осиповича? Он что, номер с ней готовил?

— Как же — номер!.. Публике что минутка, что желтопузик — издали не видно. В Ташкент он ездил, в серпентарий за кобрами. Туда как раз новая партия змей поступила из-за границы. А минутка эта вроде бы контрабандой прибыла. Одним словом, случайно она заползла и притаилась себе тихонько в одном из ящиков. Тут уж ничего не попишешь, если это твоя змея. Она тебя всегда найдет… В палец укусила она Осипа Осиповича…

— И вы верите в такое предназначение? Разве на месте Осипа Осиповича не мог быть кто-нибудь другой?

— Мог. Для обычного человека ведь своей змеи нет. В это никто не верит. Зато каждому заклинателю такая змея судьбой предназначена. Это как профессиональная болезнь, что ли… Все ведь, кого я знал, от укуса умерли.

— И немудрено! Они же постоянно общались со змеями! Разве можно застраховаться от оплошности? Вот и выходит, что рано или поздно… просто по теории вероятностей.

— А я вам о чем толкую? На каждого заклинателя — своя змея!

— Ах, если в этом смысле…

— В каком же еще? Так что я Володьку от Осипа Осиповича унаследовал. Ядовитых змей он другим отказал, я только с удавами работаю. Боюсь потому как. Нет у меня чутья на ядовитых. Не понимаю я их.

— И слава Богу! Дольше проживете! — Данелия похлопал артиста по колену. — Вы, значит, уверены, что питона украли. Кто именно, по-вашему, мог это сделать?

— Если б я знал!

— А все же! Может быть, вы подозреваете кого-то из знакомых! Или чье-нибудь поведение во время концерта в Доме отдыха показалось вам не совсем обычным?

— Нет, — вздохнул артист и развел руками. — Ничего такого сказать не могу. Из наших никто себе такого не позволит, а выступление прошло, как обычно… Ну аплодировали, дамочки вскрикивали, конечно, потом вопросы задавали… Как всегда.

— Не были ли чьи-то вопросы особенно навязчивыми, не показались ли они вам странными?

— Нет! Как обычно. «Не страшно ли вам?», «Может он задушить человека или нет?», «Чем питается?», «Трудно ли дрессировать змей?..» Что всегда спрашивают…

— Когда вы хватились питона?

— Наутро. Мы остались ночевать, с тем чтобы сразу же уехать после завтрака. Часть артистов, конечно, в тот же вечер разъехалась, а я остался, чтобы питону дать отдых. Ну, со мной еще иллюзионист наш остался, Кирилл Петрович, Вова-клоун и акробаты два-Буш-два.

— Где находилась клетка со змеей?

— Там же осталась, в зале то есть. Сразу же после представления я запер Володьку сначала в клетку, а потом и в ящик.

— Не совсем понимаю…

— Значит, так… Есть ящик такой деревянный, для перевозки, в него на пружинах клетка подвешивается, а уж в клетке…

Ага! Все понял. Ящик тоже запирается?

— Конечно.

— И ключи все время оставались у вас? Больше ни у кого таких ключей не было?

— Верно.

— А зал заперли?

— При мне культурник и запер. Как все разошлись, так и запер. Утром же я сам к нему постучался, чтобы он зал открыл.

— И что же?

— А что? Зал-то он открыл, да только Володьки там уже не было.

— Запоры были взломаны?

— Взломаны.

— Фомкой?

— Почем я знаю? Милиция осматривала замки. Чегой-то там крутились, смотрели.

— Как фамилия культурника, не помните?

— Не знаю… Колей вроде бы его зовут.

— Ну что ж, Онуфрий Павлович, спасибо вам за разъяснения. Приложим все силы… Скажите мне только вот еще что… Чужой человек мог бы заставить вашего питона плясать на хвосте?

— Не мог. Никак не мог!

— Почему?

— Прием такой знать надо, чтоб он послушался, а так нипочем на хвосте плясать не станет.

— И другой укротитель тоже не сможет от него этого добиться?

— Дрессировщик?

— Ну да, дрессировщик.

— Это смотря какой дрессировщик! Если со змеями работал, то, думаю, сможет…

— Значит, опытный змеиный дрессировщик сможет, а простой человек — вроде меня, скажем, — нет. Правильно я вас понял?

— Правильно, — кивнул Минаев. — Простой человек с Володькой не справится.

— Еще раз спасибо. Это все, что я хотел знать. Как только будут новости, сразу же вас известим… Теперь скажите, как мне проще выбраться из ваших лабиринтов.

Глава 21 Выстрел из-за забора

Светловидов сошел с автобуса на тридцать шестом километре. День выдался тусклый и тихий. Листья на деревьях поникли. Небо заволокло. Поднятая грузовиками пыль желтоватой дымкой висела в неподвижном воздухе. Бюро прогнозов уже третьи сутки обещало дождь. Но выпадали только обильные росы. Поэтому придорожные деревья и указательные знаки покрылись грязным, мышиным налетом. Было тяжело дышать. Природа давила на людей физически и морально. В переполненном автобусе вспыхивали перебранки, достигавшие особой напряженности на остановках. Такое уж выдалось оно, это грозовое лето…

Светловидов еле протиснулся к выходу и насилу пробился сквозь хлынувший навстречу поток. У него создалось впечатление, что из автобуса никто никогда не выходил — все только влезали. Несколько помятый и разгоряченный — дался ему этот автобус: как будто нельзя было поехать машиной! — он привел себя в порядок, вытер вспотевшую шею. Потом, сняв пиджак и перебросив его через локоть, безмятежно сорвал одуванчик и дунул. Но в мертвом, влажном воздухе крохотные «парашютисты» летели совсем недолго… До высокой арки из гнутых, выкрашенных серебрянкой трубок было рукой подать. На ней почему-то висел рисованный плакат, иллюстрировавший рост производства хлопка-сырца, хотя хлопок, как, впрочем, и лен-долгунец, в Ватутинках, кажется, не произрастал. Слева от арки прилепилась зеленая будка часовой мастерской, справа производили заливку резиновой обуви и принимали стеклотару. Рядом на заборе висели различные объявления. Одно из них оповещало, что в местном клубе сегодня вечером будут танцы и заграничный кинофильм «Затмение».

Отдышавшись и прочитав афишки о найме рабсилы, Светловидов вразвалочку направился к арке. Он не любил и, главное, не умел торопиться. Всякое дело начинал от самых истоков. Взяв, к примеру, книгу, обязательно прочитывал все предисловие. Доведись ему посвятить себя, скажем, новой истории, он бы начал ее изучать с «Происхождения видов» Чарлза Дарвина. Именно поэтому он и поехал сюда городским транспортом. Особой необходимости в том, конечно, не было, но в принципе он поступил совершенно правильно. Одно дело, когда человек приехал на машине; совсем другое — когда вылез из переполненного автобуса.

Асфальтированная дорожка вела мимо райисполкома, почтового отделения Ватутинки-1, продуктового магазина и овощной лавки. Рабочие в заляпанных грязью спецовках копали траншеи под газовые трубы. В зеленых двориках между стандартными пятиэтажными домами возились дети. На веревках висело разноцветное белье. Рыжий веснушчатый парень гонял турманов, но они летали неохотно. Сделав круг, норовили усесться на голубятню.

Все было такое неприметное, обыденное и мирное, и так не хотелось верить, что где-то здесь спрятаны концы недавнего убийства.

Он прошел до конца улицы, где асфальт переходил в засыпанную мелким шлаком площадку. Вокруг были деревянные домики с огородами. За покосившимися заборами росли яблони, скромно цвел жасмин, и колючие акации усыпали землю сорванными грозой пищиками. В одном дворике был накрыт столик с пыхтящим самоваром. Старик в линялой гимнастерке, блаженствуя, попивал чаек, а бабка в белом платке выдергивала с грядки морковь. Под окнами с выкрашенными наличниками и кружевными занавесочками тихо и мирно росли золотые шары.

Грустное умиротворение снизошло вдруг на Светловидова. Он вспомнил детство в Тамбове, бабку и мать, которая померла в войну. И ярко увидел в памяти своей, как сиротливо и мило льнули к потемневшим бревнам родной избы золотые шары.

Он загляделся на этот двор, вдохнул дым сосновых шишек и, заметив высунувшуюся из заборной щели беловатую и твердую еще малинку, машинально протянул руку, но тут же обстрекался крапивой. Глухо чертыхнувшись, лизнул обожженную ладонь и стал спускаться. Дорога в этом месте круто пошла вниз, петляя в зарослях лебеды и чертополоха. По обеим сторонам цвела картошка, над которой лениво порхали бабочки-белянки и еще какие-то серенькие с голубым мотыльки.

Внизу, за канавой, превращенной в помойку, начиналась большая поляна. Травка местами была совершенно вытоптана. Четверо школьников в серых курточках гоняли проколотый резиновый мячик. Невдалеке паслась большая черная коза, весело бодались друг с другом грязноватые козлятки и терлись лбами о стволы. Видимо, у них чесались подрастающие рожки.

Поляну пересекала извилистая тропинка, терявшаяся среди мелкого подлеска, за которым в лесной зелени белели березы. Тут дышалось свободнее. Гнилостной свежестью тянуло из каких-то невидимых лесных луж. Сонно вился столбик мошкары. Светловидов погладил меловую отвившуюся от ствола бересту, сорвал листик с ольхи и чуть надгрыз его горьковатый черешок.

Люсин, кажется, не ошибался: ольхи здесь было хоть отбавляй. Именно той обычной серой ольхи с остренькими в зазубринках листочками, которая казалась такой красивой в цветном атласе подмосковной флоры.

«Что ж, возможно, именно в этом леске и подцепил иностранец, неведомо для себя, прошлогодний листик… Но это, конечно, мелочь».

Куда серьезнее в глазах Светловидова выглядела история с похищением питона. Вот это, по его мнению, был настоящий след.

Данелия сразу же предложил взять за бока культурника и дознаться, кому он давал ключ от зала. Но Люсин не согласился. И, скорее всего, правильно сделал. Можно было спугнуть главного виновника. И вообще клубок надо разматывать постепенно, а не выхватывать случайный конец из середины — так ведь и запутаться недолго. Листик ольхи — пустяк, косвенная примета, не более, но разведать обстановку, перед тем как начать действовать, не мешает. Это уж точно…

Наезженная, в затвердевших колеях дорога свернула налево. Появились рябины и кусты лакированного краснотала; буйная, обвитая повиликой крапива указывала на близость жилья. Среди прошлогодней листвы попадались ржавые жестянки, конфетные бумажки, окурки. На полянках чернели пятна костров. Нудно гудел шмель.

И тут в затененных, сумрачных травах что-то вдруг засветилось. Светловидов присел на корточки. На трухлявом, поросшем ложной опенкой пне нежилась змейка. Она светилась неярким зеленым огнем, как елочная игрушка. Светловидов осторожно положил пиджак на траву и, подавшись вперед, оперся на локти. Он и сам не слышал произведенного им шороха, но змейка подняла крохотную головку, распрямилась и скользнула в траву. Споткнувшись о корневище, Светловидов кинулся за ней. На какой-то миг увидел он, как пропало на светлом участке колдовское свечение и огненная змейка превратилась в обыкновенного ужа. Но вот она вновь загорелась на миг под каким-то кустом и совсем пропала.

Распластавшись по земле, Светловидов подлез под куст и раздвинул ветки. Но кроме прелых листьев и лиловой сыроежки ничего не увидел. Разгреб листья, ощупал узловатые корни, ища дыру, в которой запрятался уж… Бесполезное дело! Пусть бы и нашел он укромную эту нору, но что дальше? Совать в нее прутик? Раскапывать перочинным ножом?

Он встал, отряхнул с себя мелкий лесной сор.

А, собственно, зачем он ему нужен, этот светящийся уж? Вполне достаточно, что он его хоть на миг да увидел! Это же редкая удача! Но все же было досадно, что не словил.

«М-да! Положеньице… Выходит, что здесь где-то рядом целая фабрика огненных змей. Но зачем? Разве питон уже не сделал свое дело? Или это пробный вариант? Эдакая первоначальная модель? Что ж, очень даже может быть! Прежде чем выкрасить уникальную, дорогостоящую змею флуоресцентной краской, явно следовало попробовать на обычном уже. Это, как сказал бы Люсин, было бы весьма резонно. А то ведь и подохнуть запросто может».

Светловидов вспомнил, что давным-давно читал не то сказку, не то миф о каком-то царе, выкрасившем мальчика золотой краской. Мальчик от этого умер. Змеи, как видно, оказались выносливее.

Он двинулся дальше, непроизвольно заглядывая под кусты и останавливаясь возле пней, но светящиеся ужи больше не попадались. Лес вскоре кончился, и Светловидов вышел на шоссе у самого каменного моста через речку Пахру. В черно-зеленой воде плавали листья кувшинок. Стремительные стеклянистые струи местами морщили речное зеркало, обтекая подмытые белые корни, подтачивали глинистый берег. Над омутом, затененным свесившейся ивой, какой-то дачник в белой дырчатой шляпе безуспешно хлестал гусиным поплавком воду.

Светловидов хорошо запомнил этот район по карте-полукилометровке и уверенно свернул к мосту. Шоссе поднималось в гору, сразу же за выбеленными известкой столбиками оно раздваивалось. Левая дорога, видимо, шла в обход, правая же вела к дому отдыха. Дорожные знаки запрещали по ней движение грузового транспорта и почему-то велосипедистов.

Пройдя с километр, Светловидов остановился на пересечении путей у красного шлагбаума. На шлагбауме висели знаки, запрещавшие сквозной проезд и движение на велосипедах. Здесь начиналась зона не то писательских, не то архитекторских дач. За дощатыми заборами темнели мохнатые ели, и тонкие розовокорые сосны высоко-высоко вознесли свои игольчатые кроны над белым шифером аккуратненьких четырехскатных крыш. Домики были все больше стандартные, но очень миленькие, с застекленными верандами. На посыпанных песком обочинах отпечатались узкие колеи велосипедных шин: запрещающим знаком, видимо, пренебрегали. Было тихо, и пахло бодрым смолистым духом. Изредка падали черные растопыренные шишки и парные, чуть закрученные иглы.

Несколько раз Светловидова обгоняли такси и частные машины, проехал синий мотоциклет ОРУДа.

Пора было подумать о том, куда идти. В доме отдыха делать пока было совершенно нечего. Это могло только навредить. Разве что пройтись по аллеям? Но Светловидов понял, когда еще знакомился с картой: такая прогулка могла занять бездну времени. Да и много ли увидишь, когда с обеих сторон высятся заборы, а за ними деревья? Самое время было подвернуться новой змее, которая указала бы точное место. Но надеяться на такое не приходилось. Да он, собственно, и не думал о том. Просто выходило так, что план Данелии начал казаться все более привлекательным. Надо было за что-то зацепиться…

Конечно, местная милиция изучала уже свой район. Возможно, участковые в этот самый момент даже очертили для себя круг предположительно причастных к событиям лиц. Но полагаться только на это было бы слишком наивно… По дороге проехала полуторка, груженная кирпичом. «Явно для местных нужд!» — сразу же отметил Светловидов, хорошо запоминавший знаки у шлагбаума. Он перепрыгнул через кювет и вышел на середину шоссе, чтобы проследить, куда свернет машина.

«Чем черт не шутит? Авось Люсин опять прав? Он же везучий. А где кирпич, там и цемент…» Полуторка действительно свернула направо, в одну из боковых аллей, то ли в третью, то ли в четвертую по ходу.

Светловидов зашагал веселее. А тут и в природе произошли некоторые изменения к лучшему. Петухи накричали все-таки перемену. Белесое, невидимое небо кое-где обозначилось сероватыми подвижными волокнами, а на юго-востоке даже открылись голубые полыньи. На фоне их вечнозеленые сосновые иглы выглядели особенно жизнеутверждающе. На них хотелось смотреть и смотреть. Тем более, что сверху уже лилось предвестье солнечного зноя, а хвойный скипидар даже во рту ощущался. Откуда-то с клумб сладко запахла медуница. Взлетел из-под ног павлиний глаз и сразу же сел в трех шагах впереди на песок, распластав бархатные крылышки, словно и он пил взахлеб преображающееся к ведру небо.

Светловидов остановился у синей артезианской колонки, одной рукой нажал тугую, до блеска отполированную ручку, другой зачерпнул горсть упоительно холодной воды. Он забрызгался, но так и не напился всласть. Тыльной стороной ладони отер рот, глубоко вздохнул, всем телом ощущая томную здоровую негу и холод воды, от которого приятно стыли зубы.

«Давненько я не был за городом… И зря! Только здесь и чувствуешь по-настоящему всю прелесть жизни. Как сказал тот лектор, что антирелигиозную беседу вел: цель жизни в ней самой. Это очень правильно! Именно в ней самой! Когда весь ты, и душой, и телом, блаженствуешь и радуешься… И еще может такое быть от воды. Писатель-то этот, люсинский дружок, говорил, будто в воде какая-то прана есть, от которой вся жизненная сила идет. Очень похоже на то… Кипяченую воду и пить-то противно…»

В третью аллею, судя по всему, машина не сворачивала, и Светловидов продолжил свой ликующий путь, наверстывая упущенное, постигая за минуты то, на что индийские архаты[22] тратили всю жизнь. Может быть, с той лишь разницей, что мысли его были не столь глубоки и более — как бы это точнее сказать? — конспективны, что ли. Притом он не старался их удержать, они наплывали и улетучивались, как облака. И правы, наверное, те, кто учили, что обрести истину внутри себя можно, лишь всецело отдавшись созерцанию. А это невозможно да и не нужно жителям больших городов, исключая, конечно, поэтов, уезжающих время от времени в творческие командировки.

За следующим поворотом Светловидов сразу же увидел свой грузовичок. Он остановился возле какой-то дачи в самом конце тихой, затененной улицы. Когда подошел туда, ворота из свежего теса были уже раскрыты. Полуторка, фырча и стреляя удушливыми синими клубами, разворачивалась, чтобы въехать во двор. Открывший ворота человек не был виден за створкой, лишь в самом низу сквозь широкую щель Светловидов разглядел порыжевшие стоптанные сапоги. Он успел заметить кусты крыжовника, вишневые левкои на куртине, кирпичную груду, горки шлака и цемента, но машина уже въезжала задом, заслонив проем в заборе. Приоткрыв дверцу, высунувшись и поворотясь назад, шофер отчаянно вертел рулевое колесо.

Так и не удалось разглядеть ничего, кроме этих строительных куч, но, дойдя до самого конца улицы, за которой начиналась сосновая посадка, Светловидов сообразил вдруг, что на участке возводят гараж. Значит, глаза его все же ухватили и отпечатали в голове зацементированные столбы и грубо приваренные к ржавым скобам железные дверцы, но понадобилось какое-то время, чтобы эта автоматически запечатленная картина проявилась в сознании.

Но мало ли где строят гараж или дачу? Ведь не только сюда привозят на машинах шлак и цемент? И все же… Конечно, бывают какие угодно совпадения. Но у времени есть одно совершенно непостижимое качество — уникальность. Если правы физики, которые утверждают, что время квантуется, то мы можем надеяться найти границу, за которой совпадения уже невозможны. Самая мельчайшая порция длительности — временный квант — предполагает уникальность каждого события в мире. Мы увидим сейчас, как невдалеке от Светловидова, вроде бы одновременно, упадет шишка, и петух с чернильной меткой склюет дождевого червя. Связи между обоими событиями нет. Просто они случайно совпали во времени.

Но если мы произведем скоростную съемку, то убедимся, что и этого совпадения не было. Одно из них хоть на крохотный миг, но случилось раньше. Либо петух клюнул сначала, либо шишка первой свалилась в пыль. Конечно, если не дробить время на кванты и смотреть на все привычным человеческим оком, можно найти тысячи примеров кажущихся нам одновременными событий. Тем более, если мы будем брать большие интервалы, скажем, неделю или даже декаду. За декаду в этом дачном поселке могли начать строительство на нескольких участках, для чего, конечно, потребовалось завезти интересующий нас цемент. Весь вопрос в том: сколько именно подобных совпадений придется на наш непозволительно большой и грубый интервал времени? Если знать среднюю частоту, с которой возникают новые постройки на уже заселенной дачной территории, а также количество дач, можно подсчитать и число таких совпадений. Для этого не понадобится даже электронно-счетная машина — этот кумир нашего века.

Ради простого любопытства проделаем такую нехитрую работу. В итоге мы получим число, близкое к трем. Это значит, что если мы ежедневно в течение десяти дней будем обходить все здешние дачи, то только на трех увидим приготовленный для работы цемент! Пусть в среднем, конечно, поскольку математика не оперирует конкретными фактами. Но и этого достаточно, чтобы заинтересоваться каждым таким случаем в отдельности.

Светловидов изучал физику и математику только в школе, а потому, конечно, не помнил ни той, ни другой из великих наук. Но он обладал достаточным профессиональным опытом, чтобы прийти к тем же самым выводам. Он ничего не вычислял, а цифра «три» не маячила у него перед глазами. Он просто знал, что интересующие его совпадения достаточно редки. Пусть даже не три в декаду, а четыре, пять или шесть — все равно каждое из них заслуживало самого пристального внимания, потому что могло с большей вероятностью привести к цели.

Скажем для справки, что в случае трех совпадений вероятность успеха составляет ровно одну треть.

Возникает, однако, вопрос: к чему все эти глубокомысленные изыскания, эти, так сказать, математические плавания на мелком месте? Разве и без них не ясно, к чему ведет достаточно логичная, надо отметить, повествовательная нить? Ясно-то оно, может, и ясно. Но как показать, что в действиях угрозыска не так уж много той почти мистической интуиции, нежели это принято думать? Как показать, что и счастливых случайностей в его работе гораздо меньше, чем это кажется при чтении хитро закрученных детективов? Случайности есть, но ведь все дело в том, что они идут навстречу именно тем, кто их ищет! Машина с кирпичом, конечно, случайность, но поиски-то цементной кучи случайностью не назовешь! Вот в чем дело!

Нельзя — опять приходится повторяться — точно смоделировать весь процесс человеческой мысли, особенно ищущей мысли. Джойсу в его «Улиссе» понадобилось несколько томов, чтобы описать всего один день из жизни рядового дублинца. Так неужели нельзя простить и принять эту небольшую попытку не смоделировать, нет, просто схематически проиллюстрировать простейшее умозаключение?

Светловидов прошел мимо дачи, где строится гараж, но он обязательно должен вернуться. Вроде бы это понятно без лишних слов. Хотя бы по той простой причине, что, как нас учили, в пьесе не должно быть нестреляющих ружей. В жизни-то их сколько угодно (к счастью), а вот в пьесе да и в романе быть не должно. Поэтому, может, и в самом деле не стоило городить огород? — Возвращение Светловидова и без того было бы понято. Но ведь мало просто понять и согласиться. Читателю, раз он уж взял в руки книгу, ничего иного и не остается. Это потом, дойдя до конца, он может не согласиться с автором, пока же есть только две возможности: либо не поверить и тут же бросить читать, либо следовать за автором до самого конца.

И просто поверить мало. Нужно, как бы поменявшись на миг местами со Светловидовым, проникнуться его нетерпеливой уверенностью, что он напал на след! У Светловидова — он идет сейчас рядами колючих упругих сосенок и посасывает свежий зеленый побег — есть только одна цель: проникнуть на эту дачу. Он просто разбирает различные варианты, как сделать это достаточно тонко. Вот это-то и необходимо прочувствовать.

Но здесь опять может возникнуть вопрос: почему мы столь подробно говорим об этом человеке? Ведь в сущности он второстепенный герой?! Зачем же столь кропотливо копаться в логических или психологических мотивировках его поступков? Более того, какое нам дело до того, как он пьет воду, щурясь на проясневшее небо, как наполняется вдруг легким, бездумным жизнелюбием?

Что ж, придется ответить и на это. В отличие от классического романа, в детективе все должно быть жестко детерминировано, подчинено логическому исследованию интриги, разгадыванию ребуса, если угодно. Может, конечно, это и не так, но ведь есть и такое мнение. И к нему стоит прислушаться. Итак, почему к второстепенному герою проявляется интерес? А кто может сказать, не дойдя до самого конца, что один герой первостепенный, а другой — служебный, эпизодический? Разве в жизни так бывает? Разве может человек знать, что ожидает его даже в самую ближайшую минуту? Поэтому, пока не исчерпана вся данная человеку катушка лет и секунд, мы не вправе судить ни о его месте в жизни, ни о его роли в повествовании. Но это не главное. Дело совершенно в другом…

Единственное преимущество писателя перед читателем — это то, что писатель иногда знает будущее своих героев. Грустное преимущество. Флобера, говорят, нашли в состоянии глубокого обморока с признаками мышьякового отравления. «Только что скончалась Эмма Бовари», — сказал он, когда его привели в чувство. Не многим, лишь самым великим дана была такая сила перевоплощения. Но даже в малых дозах отрава все-таки отрава. Поэтому писатели очень неохотно убивают своих героев. Даже самых эпизодических, лишь однажды промелькнувших в одной из глав.

Итак, через мгновение Светловидова не станет. Потом, несколько часов спустя, знавшие его люди поймут вдруг, что, уйдя из жизни, этот тихий и как будто бы незаметный человек многое унес с собой из их привычного, повседневного мира, из их сердец. Жизнь есть жизнь. Она по-своему беспощадна и целительно мудра. Скорее всего, Светловидова постепенно забудут, не полностью, конечно, просто внезапная, резкая боль утраты сгладится и неощутимой тенью осядет в глубинах памяти, где ее занесут пласты повседневных житейских забот. Но, пока эта боль еще ощутима и разум не хочет, не может мириться с очевидной нелепостью этой преждевременной смерти, они поймут: Светловидов потому и казался незаметным, что был всегда на своем месте. Его не приходилось звать, о нем не надо было вспоминать, в нужную минуту он непостижимым образом появлялся. Ненавязчиво, без лишних слов брался за свою работу и делал ее пусть не столь блестяще и быстро, как некоторые, но все-таки делал. А как часто он дежурил за других, как незаметно умел исчезнуть, когда это кому-нибудь было почему-то нужно…

Все знали, что он подражает Люсину. У него это не очень-то выходило: он попадал в смешные положения, иногда допускал крупные ошибки, но все равно старался, как говорили, «работать под Люсина». Но никто не знал, что и Люсин стремился в чем-то быть похожим на Светловидова! Не отдавая себе в том отчета, он тоже в свою очередь «работал под Светловидова». Ему всегда хотелось быть, что называется, простым парнем. И временами он действительно ощущал себя таким вот простым и бесхитростным парнем, которому ничего не надо, и весь он тут — душа нараспашку. Но именно тогда, хотя никто этого почему-то не замечал, Люсин и «работал под Светловидова». Совершенно безотчетно он усвоил светловидовскую манеру пожимать плечами и, склонив голову набок, всем своим видом показывать, что удача пришла, что называется, дуриком. Но у Светловидова это было совершенно искренне. Люсин же полусознательно маскировал свои истинные чувства. В точности как и Светловидов, Люсин сокрушенно чесал затылок, когда попадал впросак, и обстоятельно рассказывал всем, на чем именно споткнулся. Только Светловидов сокрушался о настоящих ошибках и вправду был, как говорится, задним умом крепок. Люсин же скорее играл. Нет, он, конечно, не позерствовал и не разыгрывал из себя шута. Просто он был болезненно стеснителен и скрывал эту непобедимую свою слабость, как только мог. Роль простака давалась ему легче всего, чему, надо сказать, немало способствовала внешность. К тому же это во многом было удобно. И он быстро привык к ней. Светловидов же был для него моделью, с которой он день за днем лепил свой образ.

Это Люсин поймет внезапно и сразу, когда будет стоять опустив голову над лежащим ничком Светловидовым, когда увидит, как заломил тот за спину руку, а другую выбросил далеко вперед, словно бежал куда-то и, даже падая, что-то стремился схватить. Но он никуда не бежал в свой смертный час и не протягивал вперед руки. Выстрел был сделан сзади, и он просто упал, так и не успев схватиться за свой разнесенный пулей затылок. И умер, не поняв, что это конец.

Глава 22 «Огни св. Эльма»

Партия флуоресцентной краски «Огни св. Эльма» (ZnS-Cu) была закуплена в октябре прошлого года по заказу Всероссийского театрального общества — ВТО. Но, как это иногда бывает, товар долго кочевал по всевозможным складам и базам и лишь недавно поступил в торговую сеть.

Подробно изучив все торговые точки, куда была доставлена краска, Шуляк остановился на двух: магазинчик ВТО на улице Горького и «1000 мелочей» на Ленинском проспекте. Если только похититель Володьки не раздобыл краску левым путем в каком-нибудь театре, то с большой долей уверенности можно было предполагать, что он приобрел ее в одном из этих двух магазинов. Первым делом Шуляк решил побывать на улице Горького. Ведь в «1000 мелочей» краска попала явно случайно. С таким же успехом ее могли отправить, допустим, на Кутузовку в «Хозяйственные принадлежности». Поэтому более вероятно, что интересующийся светящимся составом покупатель первым делом обратится все же в театральный магазин, тем более что журнал «Новые товары» рекламировал «Огни св. Эльма» в качестве незаменимой краски для декораций. Конечно, нельзя было сбрасывать со счетов элемент случайности. Совершенно случайно забредя в тот же магазин «1000 мелочей» и обнаружив там светящуюся краску, преступник мог прийти к идее огненного змея.

Но в плане расследования это мало что меняло. Пусть светящийся состав натолкнул преступника на мысль раздобыть змею или, напротив, исходным пунктом явился украденный питон — в обоих случаях краску нужно было купить. Следовательно, продавцы могли случайно запомнить покупателя, причем в магазинчике ВТО это было более вероятно, чем в большом универмаге «1000 мелочей». В пользу этого магазинчика свидетельствовал еще один существенный, хотя и косвенный факт. Если здесь действительно был замешан иностранный турист, то, конечно, все шансы были за то, что он купил краску именно на улице Горького. Не следовало забывать также, что он уже навещал расположенный по соседству, причем на той же стороне улицы, антикварный магазин. Да и знаменитая «Березка» была совсем рядом…

На это указал Шуляку Люсин, полностью одобривший предложенную схему.

— Ладно, — сказал он. — Логика, по-моему, безукоризненная. Начинайте с ВТО. У меня такое чувство, что он взят в кольцо. Если только Светловидов что-нибудь там найдет, считайте, что этот Свиньин у нас в руках.

— А вы уверены, что это именно он? — спросил Шуляк.

— Имеете в виду огненного змея?

— Точно.

— Во всяком случае, причастен. Отпечатки-то на бутылке его!

— А вдруг это отвлекающий финт? На рюмке-то нет никаких отпечатков, и на ложечках нет.

— Все верно, — вздохнул Люсин. — Пусть даже финт. Но как-то он к нему все же причастен?

— Так-то оно так, — Шуляк погладил синий после бритья подбородок. — А со старухой нельзя еще переговорить?

— В том-то и дело… Врач решительно не разрешает. В лучшем случае послезавтра, говорит.

— Жаль!

— Еще бы! Во-первых, словесный портрет сделать надо, во-вторых… Кто его знает, не был ли он в перчатках?

— Ну подождем, недолго осталось…

— Это уж как дела пойдут. Медицина, брат, штука сложная. Нечто вроде прогноза погоды. Ни за что не отвечают. Все равно как шаманы.

— Факт.

— И все же, если вам повезет с этой краской, а Светловидов нащупает что-нибудь на месте, Свиньин от нас не уйдет… И его сообщник тоже!

— Конечно, тут не без сообщника! Такую работу проделать! И еще это убийство… Парень явно что-то знал.

— Безусловно! Иначе не было смысла идти на такой риск.

— А если это от отчаяния? Почувствовал, что его накрывают, заметался.

— Не думаю. Он заранее знал, на что идет… Конечно, возможно, что-то у него неожиданно сорвалось, не получилось… Тут, понимаете, вот что озадачивает: какая-то странная смесь приемов… Рядом с изощренной, почти сумасшедшей выдумкой топорная работа рядового громилы. Странно, не правда ли?

— Точно. Я это тоже заметил! Ведь огненный змей этот все-таки оригинальная затея. С психологией… И тут же мокрое дело… Медик считает, что Михайлова молотком пристукнули.

— М-да… Я вот хочу в субботу на Птичий рынок съездить.

— Зачем? Попугая купить? Я анекдот знаю про попугая…

— С водопроводчиком?

— Точно.

— Я тоже знаю. Это целая серия, попугайная… Шансы, конечно, почти нулевые, но вдруг он туда за кроликами ездил?

— Удава кормить?

— Да… Правда, если он был на представлении, то это отпадает. Укротитель объяснил товарищам, что Володька жареными цыплятами питается…

— Табака.

— Да. Пожалуй, что нет смысла ехать на Птичий…

— Точно. И вообще змеи могут по году не есть.

— Да… Только он-то ведь мог и не читать Брема… Ну ладно, двигайте в ВТО. Там, говорят, ресторан хороший.

Шуляк дождался, когда магазин закрыли в 14 часов на перерыв. Он постучался, показал удостоверение, и его впустили. Девушки только готовились разлететься по закусочным и продуктовым магазинам.

— Извините, что беспокою вас в перерыв. — Шуляк развел руками. — Но ничего не поделаешь, у вас всегда полно народу…

Продавщицы и кассирша были заинтригованы. Директор же, хотя и не знал за собой никакой вины, явно нервничал.

— Какие могут быть извинения, товарищ?.. — Он озабоченно нахмурился, всем своим видом выражая готовность помочь, чем только можно. Дело есть дело! Всегда рады.

— Дело у меня, собственно, пустяковое… Нужна маленькая справочка…

— Пожалуйста, пожалуйста! — Директор широким жестом обвел тесные свои владения.

На застекленных полках темного дерева лежали разноцветные парики, баночки с гримом, куклы, книжки по искусству, всевозможные краски и мази.

— У вас есть светящаяся краска «Огни св. Эльма»?

— К сожалению, вся продана. — Директор улыбнулся скорее радостно, чем сочувственно; у него явно отлегло от сердца. — Но, если вам очень нужно, я бы мог…

— Нет, нет! — замахал руками Шуляк. — Не беспокойтесь… Когда продана последняя банка?

— Когда, Верочка? — Директор повернулся к рыженькой девчушке в синем халатике.

— Еще позавчера, — тихо ответила Верочка и почему-то покраснела.

— Интересно, кто и зачем ее покупал? Всех вы, ясное дело, не помните, но…

— Разве всех упомнишь? — подала голос другая продавщица.

— Ответите, когда вас спросят, Тамара! — строго одернул ее директор.

— А все-таки, милые девушки, как вы думаете: кому может понадобиться такая краска? Театральным работникам?

— Какое там! — усмехнулась бойкая Тамара. — Они к нам и не ходят. Что надо, они по безналичному получают…

— Очень интересно, Тамарочка. Вас ведь Тамарой зовут? — Шуляк понял, что эта полная румяная брюнетка играет здесь первую скрипку. — Кому же она тогда нужна, если не работникам сцены?

— А кому угодно! Всем…

— Ну вы явно преувеличиваете! Наверное, все же не всем… Вы сколько банок продали?

— Семьдесят! — мгновенно ответил директор.

— Семьдесят банок — семьдесят человек, — кивком поблагодарил за справку Шуляк. — Это немало, но и не так уж много. Верно?

Директор кивнул.

— Некоторые по две банки брали, — уточнила Тамара.

— В самом деле? — удивился Шуляк. — Это же пять килограммов краски. Зачем столько?

— Мало ли зачем! — махнула рукой Тамара. — Рыболовы каждый день заходят, спрашивают.

— Рыболовы?

— Ага. Поплавки красить, чтобы в темноте видно было… Крючки опять же.

— А крючки зачем?

— Для ночного лова. Говорят, рыба лучше на свет идет.

— Век живи, век учись, — покачал головой Шуляк, не пропускавший обычно ни одной рыбалки. — И откуда у вас такие познания?

— У нее муж рыбак! — пискнула рыженькая и засмеялась.

— Значит, вы тоже краску купили? — улыбнулся Шуляк.

— Ага. Две банки.

— Превосходно! — одобрил Шуляк. — Выходит, что число посторонних покупателей резко сокращается.

— Всего на два! — уточнила Тамара.

— Уже легче… Кроме рыболовов, кто еще интересовался?

— Многие. — Тамара вынула пудреницу и посмотрелась в зеркальце. — Один покупатель говорил, что хочет выключатели в квартире выкрасить… Для клуба еще брали шесть банок.

— Какого клуба?

— «Красный пролетарий»… Мальчишки еще купили в складчину! — Она вдруг прыснула. — Пакость какую-то в школе написать собирались. Я слышала, как они совещались.

— И все-таки продали?

— Отчего же не продать?.. Но я их выругала!.. А почему вас эта краска так волнует?

— Это я потом вам объясню, а пока…

— «…выпьем кружечку пивка!» — смеясь, передразнила его Тамара.

Верочка всплеснула руками и, давясь от смеха, грудью легла на прилавок.

— Девушки! — прикрикнул директор.

— Пороть вас надо! — вздохнула кассирша. — У человека серьезная забота, а вам все хаханьки. Небось кража опять?

— Почему опять? — повернулся к ней Шуляк.

— Больно кражи теперь участились! Мою соседку вот недавно ограбили. Все подчистую из квартиры вынесли. Одни голые стены остались. И мало этого, еще саму по голове пристукнули, так что она речи лишилась… Не поглядели, что старуха!

— Вы, случайно, не о гражданке Чарской? — Шуляк подошел к застекленной кабинке кассы.

Кассирша выглядела довольно молодо, несмотря на усталые тени под глазами. Розовое закрытое платьице шло к ее несколько полной фигуре и скромной прическе: длинная русая коса была обвита вокруг головы.

— Значит, вы в курсе? — Она удивленно раскрыла глаза.

— Точно, — подтвердил Шуляк. — Даже знаю, что вас зовут Эльвирой Васильевной.

— Подумаешь, секрет! — фыркнула Тамара.

— Между прочим, Эльвира Васильевна, краска имеет прямое отношение и к ограблению вашей соседки! — Шуляк быстро сообразил, что кассирша вряд ли подробно осведомлена о бурных событиях, происшедших в ее квартире. — Так что прошу мне помочь.

— Так я что?.. Я — пожалуйста…

— Вот и припомните-ка вместе сдевушками всех, кому продали банки… Постарайтесь припомнить… Внешность, какие-нибудь особенности, разговоры, может быть… Школьников же вы, Тамара, припомнили? — Он отошел от кассы назад к прилавку.

— А художник-то твой, Тома! — вспомнила вдруг Эльвира Васильевна.

— Такой же мой, как и твой! — огрызнулась Тамара. — Он-то здесь причем?

— Что значит «причем»? Краску-то он купил!

— Ну купил. А дальше что? Стукнул банкой твою полоумную старуху по голове? Так, что ли?

— Стоп! Стоп! — Шуляк постучал костяшками пальцев по прилавку. — Так не пойдет!.. Это дело серьезное. Разрешите, товарищ директор, воспользоваться вашим кабинетом?

— Конечно, конечно, пожалуйста. — Директор погладил седоватый ежик и, подняв доску прилавка, указал на дверь.

— Попрошу вас, Тамара, пройти в кабинет… Побеседуем, так сказать, с глазу на глаз. А то я ничего тут не пойму.

Толкнув дверь, Шуляк пропустил Тамару вперед и, обернувшись к остальным, попросил:

— Я у вас еще чуточку побуду, но вы не обращайте на меня внимания и делайте свои дела. Только вас, Эльвира Васильевна, попрошу задержаться. Хорошо?

— Хорошо, — кивнула кассирша.

Он закрыл дверь и, указав Тамаре на директорское кресло за письменным столиком, устроился на табурете.

— Расскажите мне про этого художника, Тамара.

— А чего рассказывать-то? Вечно они все выдумывают! — Она зло кивнула на дверь. — Ну зашел ко мне знакомый на работу… Что с того?

— Ничего, разумеется, — успокоил ее Шуляк. — Вы не волнуйтесь. Лучше подробно расскажите еще обо всех ваших знакомых, которым вы продали краску. Среди них были, наверное, и товарищи вашего мужа по рыбалке? Так ведь? И этот художник… Понимаете, Тамарочка, все эти люди, очевидно, непричастны к преступлению! Мы сразу же, так сказать, скинем их со счетов. Вы мужу две банки взяли, художник этот еще сколько-то купил, другие знакомые… На долю-то незнакомых, подозрительных людей остается все меньше! Так?

— Ну так. Дальше-то что? — настороженно спросила она.

— Но тогда, Тамарочка, получается, что незнакомых было не так-то много! Значит, вам вместе с девушками легче будет их вспомнить! Понятно?

— Ах, вы об этом…

— Ну конечно! Так что давайте побыстрее отсеем знакомых. — Он взял с директорского стола счеты и отложил семь костяшек. Всего банок было семьдесят. Две вы взяли себе… — Он произвел на счетах нехитрую манипуляцию. Эти банки у вас дома?

— Где же еще?

— Вот и прекрасно! В двух банках я уже полностью уверен. Остается шестьдесят восемь… Сколько купил художник?

— Четыре.

— Ого! Зачем ему столько?

— Художник ведь!

— Значит, ими и рисовать можно?

— А то нет!

— Лады. Выходит, еще четыре банки долой… Правда, нужно еще убедиться, что все они по-прежнему находятся у художника. Ведь одно дело вы, другое — он. Ваши банки находятся на месте, а за чужие вы поручиться не можете. Вдруг он потерял одну или, может, кому-нибудь подарил… Так?

— Ну так.

— Вот и получается, что мне придется побеседовать с самим художником. Все-таки четыре банки не шутка! Это как-никак четыре подозрительных незнакомца.

— Веселая у вас работа…

— Да уж, не даром хлеб едим. Кто он, художник?

— Один знакомый.

— Это я уже понял. Фамилия-то его как?

— Михайлов… Витей зовут. Виктором.

— Вы его давно знаете?

— Давно. Я у них в Строгановке одно время натурщицей подрабатывала.

— Понятно… У вас с ним… хорошие отношения?

— Да так… Заходит иногда, ухаживает вроде… Цветочки на Восьмое марта приносит, мимозу.

— Когда вы его видели в последний раз?

— А вам-то что до этого? Вас ведь краска интересует? Так вы про нее и спрашивайте!

— Вот что, Тамара, давайте-ка сразу же договоримся! Я спрашиваю, а вы отвечаете.

— По какому такому праву?

— Дело в том, милая Тамарочка, что Михайлов Виктор Михайлович — его так по отчеству?.. Ну вот видите, я вас не из любопытства расспрашиваю, потому что Михайлов Виктор Михайлович недавно был убит в Парке культуры и отдыха.

— Ой! — Она прижала руки к щекам и вдруг заплакала, но быстро успокоилась и, вынув пудреницу, притукала пуховкой следы слез.

Шуляк дал ей привести себя в порядок.

— Так когда вы видели его в последний раз? — спросил он, когда она закончила туалет.

— На прошлой неделе… Во вторник, кажется, или в среду…

«Так! — отметил Шуляк. — Возможно, в тот самый день, когда пропал иностранец… Накануне он побывал у Михайлова… Сам же Михайлов принимал у себя на другой день попа, потом пошел его провожать и возвратился, очевидно, поздно… Впоследствии он утверждал, что встретил на улице свою первую жену… Ну и хват же парень! Ну и хват! Чего только они в нем нашли?»

— В котором часу?

— Вечером. Перед самым закрытием.

— Расскажите поподробней, как это было.

— Как было?.. Очень просто. Он зашел в магазин за этой краской…

— Откуда он знал, что она к вам поступила? Разве она часто у вас бывает?

— Нет, конечно… Просто утром он позвонил мне и спросил, нет ли у нас какой-нибудь светящейся краски. А она как раз случайно недавно к нам поступила. Ну я, конечно, сказала, чтобы он приезжал, краска есть.

— Ах вот как!

— Да… Он, значит, зашел вечером и взял четыре банки.

— Что он при этом говорил?

— Ничего особенного… Был очень доволен, благодарил… Пригласил в ресторан.

— И вы согласились?

— А что?

— Ничего. На какой день он вас пригласил?

— Мы не успели условиться. Понимаете, в тот самый момент вошла эта мымра…

— Кого вы имеете в виду?

— Да жену его бывшую, Машку!

— Бывшую жену?

— Да! Они прожили несколько лет и разошлись. Он говорит, что она ему надоела — она и вправду противная, — и он ее бросил… А ребята говорят, что, наоборот, она его бросила… Не знаешь, кому верить.

— Какие ребята?

— Знакомые, бывшие строгановцы… Они Машку хорошо знают. Она на вечера в училище приходила. Я ее тоже там видела.

— После того как Михайлов женился, вы продолжали с ним встречаться?

— Так… Иногда.

— Значит, его бывшая жена вошла в магазин в тот момент, когда вы должны были условиться о времени и месте свидания? Что же было дальше?

— Ничего особенного. Они очень удивились этой встрече, поздоровались, но не за руку, а так, просто друг другу кивнули… Виктор взял авоську с банками и, подмигнув мне, сказал, что еще зайдет, и они вышли.

— Без слов?

— Нет, что-то такое, по-моему, он сказал… Спросил ее, как она живет, вроде… Она сказала, что ничего живет, и пошла к выходу, а он пошел за ней.

— Вам это не показалось странным?

— Ничуть! Что тут такого?

— Это была действительно случайная встреча или все же можно подозревать, что они условились о ней?

— Конечно, случайная! Кто же станет назначать свидание в магазине? Да и вели они себя так, словно… Оба удивились.

— Зачем же он пошел за ней?

— Мало ли?.. Может, просто поговорить за жизнь хотел, может, на старое вдруг потянуло… Всяко бывает.

— С тех пор вы его больше не видели?

— Не-a, не видела.

— И он не звонил вам?

— Ни разу.

— Это не показалось вам странным? Он же пригласил вас в ресторан?

— А он всегда так… Появится вдруг, потом пропадет на полгода…

— Но он же пригласил…

— Сначала пригласил, потом раздумал, с другой пошел. Ему натрепаться — раз плюнуть.

— И несмотря на это, вы все же встречались с ним?

— А что? Мне от него ничего не надо, а парень он славный, добрый такой, не жадный… Жаль, что его убили… Как думаете — за что?

— За краску, — хмуро ответил Шуляк и, кивнув Тамаре, пошел за Эльвирой Васильевной.

— Вы ей не очень-то верьте, Эльке! — сказала ему вдогонку Тамара. — Она известная сплетница… Я про нее тоже многое порассказать могу! Только я не такая.

Но Эльвира Васильевна и не думала сплетничать. В общих чертах она только подтвердила рассказ Тамары:

— Он часто у нас появляется… Может, и не так часто, но только к Томке он давно ходит. Недавно флакон арабских духов принес. Кажется, перед самым Маем это было. Не знаю только, что она в нем нашла. Потасканный он какой-то, глазки так и бегают… Да, в тот день, на прошлой неделе это было — то ли в понедельник, то ли во вторник, — он зашел к нам перед самым закрытием. Вбежал, запыхавшись, и сразу к Томке кинулся, будто не за краской, а за дармовым золотом прилетел. О чем-то они пошушукались — я в такие дела не суюсь, — она ему тут же сверток и достала, видно, заранее припасла. Он обрадовался, в щечку ее поцеловал и опять «шу-шу-шу» да «шу-шу-шу». Тут открывается дверь, и входит с улицы дама. Красивая такая, стройная, волосы золотые так и светятся, и одета хорошо. Он как увидел ее, так и рот раскрыл. Она тоже вроде бы удивилась. Он чуть не на шею к ней кинулся, но она холодно так, высокомерно даже, на него глянула и назад отступила. А он хоть бы что, увивается вокруг, прямо по полу расстилается. Как я рад, мол, как счастлив, как ты живешь и куда сейчас, дескать, направляешься? Она только нетерпеливо плечиком дернула, кивнула ему и к выходу, а он — куда там! — вперед ее забежал дверь открыть и сразу же за ней на улицу. На Томку даже не оглянулся. Да и то верно: куда нашей Томке до той! Только он, я так поняла, и даром ей не нужен! Напрасны все его усилия, ничего ему не обломится… Что он ей? Такая из любого мужика веревки вить сможет. У нее, наверное, получше кавалеры найдутся. Томка после говорила, что это его первая жена. Но я думаю, что она врет, потому как неприятно ей такое его поведение, по самолюбию бьет. Но не может такого быть. Никогда такая женщина за этого мозгляка замуж не пошла бы. Никогда! На нее небось на улице оглядываются. На что я женщина, и то ею залюбовалась…

Глава 23 Техник-смотритель

Оперативная сводка

«В 19 час. 39 мин. по ул. Советской у дома № 43 дачного кооператива «Красная Пахра» неизвестным лицом выстрелом из дробового ружья убит сотрудник милиции тов. Светловидов. На место происшествия отправлена следственная бригада».

Люсин выехал тогда в составе бригады. Теперь, по прошествии нескольких дней, он с трудом мог восстановить последовательность событий. Все вспоминалось как во сне. Длинная тенистая улица. Низкое оранжевое солнце, пробивающееся сквозь листву. Косая решетчатая тень заборов. Тот особый — только под соснами бывает такой — мелкий серый песок и сухие иглы в нем.

Светловидов лежал ничком, выбросив вперед правую руку, а левая была заломлена за голову, словно тянулась к страшной почернев «шей ране на затылке. Когда разжали мертвый кулак, в нем оказалась горсть песка. Участок улицы был огорожен. Стояли машины и мотоциклеты, два милиционера дежурили у тела. Сверкнули блицы фотографов, эксперт по баллистике о чем-то зашептался с медиком, склонившимся над раскрытым чемоданчиком, — все занялись привычным будничным делом. Это было признанием необратимости случившегося. Воскресить Светловидова они были не властны. И надо было внутренне отдалиться и от трупа, и от запекшейся раны, заставить себя не думать постоянно о том, что на сером песке лежит хороший — и это вдруг стало ясно, — очень близкий человек. Это было необходимо, чтобы все тщательно осмотреть, сопоставить и взвесить, не упустить ничего и в конечном счете обнаружить убийцу.

Холодная логика далеко не всегда согласуется с тем, что мы привыкли называть человечностью.

Даже патологоанатом не берется за вскрытие тех, кто при жизни были близки ему. Это настолько понятно, что не требует никаких объяснений.

Но они, и в первую очередь Люсин с Данелией, были лишены даже этой скорбной привилегии, да им и не пришло бы в голову передоверить свою работу кому-то другому, для кого их Светловидов был просто убитым из дробового ружья незнакомцем.

Облазив все вокруг, они так и не обнаружили на сыпучем сухом песке отпечатков подошв преступника. Возможно, выстрел был сделан из-за забора. Но стреляли явно не из дома № 43. Эксперт по баллистике сказал, что нуля вошла в затылок под некоторым углом. Скорее всего, убийца выстрелил, когда Светловидов находился от него шагах в сорока.

Но когда были уже защелкнуты чемоданчики, спрятаны рулетки и лупы, а носилки, бережно покрытые одеялом, поставили в кузов милицейского «пикапа», Люсин увидел на песке смятый комочек бумаги. Он лежал вблизи страшного темного пятна, просочившегося, казалось, в самую глубь земли. «Горючая земля, горючий песок». Люсин ощутил вдруг потаенный смысл этих слов и поднял бумажку. Не разворачивая, показал прокурору.

Потом, уже в лаборатории, ее осторожно расправили и осмотрели. Местами она была почти черной, а на отдельных участках к ней прилепились, как застывшие брызги, как точечки волосков в сухом стаканчике для бритья, полусгоревшие порошинки. Химическая проба в растворе дифениламина показала, что это был охотничий порох. Бумажка оказалась пыжом.

Типографский текст на ней едва различался. Но в инфракрасном преобразователе удалось прочитать сквозь пороховую копоть некоторые буквы и цифры. Это была не то ведомость, не то какая-то накладная. Впрочем, дело, конечно, не в ней.

Угол, под которым вошла самодельная свинцовая пуля, давал расстояние в сорок шагов. Этого было достаточно для предварительного вывода, что убийца стрелял из-за забора недавно перестроенной дачи № 36.

Выяснилось, что владелец ее на участке еще не живет, дожидаясь окончания отделочных работ и возведения гаража. Кроме того, он вот уже вторую неделю вместе с семьей отдыхал в санатории на Алтае.

Все работы на участке производил в порядке частной договоренности техник-смотритель Сидор Федорович Стапчук. Жил он один в домике с небольшим огородом, приютившимся как раз между соседними дачными участками № 34 и № 36.

В местной милиции Стапчука хорошо знали. Был он инвалидом войны и поселился в Ватутинках в сорок девятом году.

С первых же дней основания дачного кооператива он поступил туда техником-смотрителем. Зимой без особых хлопот совмещал обязанности сторожа и сезонного истопника в соседнем доме отдыха. Как сторож, он иногда дежурил зимними ночами с ружьецом. Но с каким именно этого в милиции не знали. В охотничьем обществе Стапчук не состоял, и его ружье, видимо, не было нигде зарегистрировано.

Домик техника-смотрителя оказался запертым, а самого его нигде не смогли сыскать, хотя участковый, объезжавший вверенный ему район на мотоцикле, сказал, что видел Стапчука часов около шестнадцати, когда тот принимал привезенный на дачу № 36 кирпич.

Когда прибыли понятые и вернулся местный следователь с постановлением прокурора, Люсин приказал взломать дверь и привести культурника Мишу из дома отдыха. К этому времени он уже знал и об ольшанике возле поросшей мелким клевером поляны, и о просыхающих лужах в глинистых лесных колеях. Видел он, конечно, и горку цемента у строящегося гаража. Но все равно это было, как во сне. Куда-то улетучилась привычная ясность мысли, вспыхивали и гасли отдельные сценки, он кого-то о чем-то спрашивал, отдавал распоряжения, но системы во всех его действиях не было. Мешала и беспокоила постоянно тлеющая мысль: почему именно Светловидову дал он это поручение? Вопрос, конечно, бессмысленный. Не ему, так другому. Но все-таки: почему именно ему? Безусловно, такой развязки Люсин не предвидел. Даже смутное беспокойство не затуманило его душу, когда он очертил на светловидовской карте интересующий его участок. В чем же тогда дело? Быть может, в том, что нет и больше никогда не будет уже того зеркала, в котором ему, Люсину, так приятно было видеть свое отражение? Да?

Люсин сам не знал, в чем тут дело. Ему было очень жаль Светловидова, но своей вины в том, что случилось, он не находил. Искал, безусловно искал, но не находил. И это была правда. Но она не обнажала всей сложности и противоречивости того состояния, в котором находилась душа Люсина, смятенная и заторможенная. И это тоже было, как во сне, когда блуждаешь по синим лабиринтам в поисках выхода и не находишь его, а беспокойство все растет и растет.

Но Люсин чувствовал сквозь смутную тревогу этих блужданий, прислушиваясь к себе: он продолжал работать и даже как будто мыслить, но делал это как бы автоматически, ощущая, что в нем совершаются какие-то необратимые процессы. Люсин сразу внутренне обеднел и, еще не сознавая этого, почти физически ощутил эту перемену. Но он не знал да и думать о том не мог, в чем, собственно, она заключается.

Однако тайна этих внутренних изменений была проста, но далеко не столь примитивна, как попытка обрисовать ее с помощью слов. Истинный, «глубинный» Люсин, которого частенько загоняли на самое дно, вдруг остался один. Люсину поэтому предстояло сначала увидеть, а потом и обрести себя вновь. У одних этот процесс протекает мгновенно, и еще за школьной партой в них можно различить прообразы будущих стариков; другие обретают себя в надлежащий день и час, так, что это проходит для них совершенно незаметно; третьи всю жизнь живут в чужом обличье. И никто не знает, как расстаются они со своей нерукотворной маской в тот, последний час.

Душа человеческая не есть нечто неизменное и постоянное в границах нашей жизни…

Культурник Миша сразу же сознался, что после того памятного выступления циркачей в зале дома отдыха пошел к дяде Сидору, как он называл Стапчука, хотя и не состоял с ним в родстве. Стапчук пригласил его обмыть неожиданный выигрыш по трехпроцентному займу. Коротких отношений между ними не было никогда, но в последние дни Стапчук оказал Мише несколько небольших услуг и, в свою очередь воспользовавшись Мишиной протекцией, получил доступ в гараж. По словам культурника, он брал там раза два микроавтобус «рафик» для каких-то «левых» ездок за стройматериалами.

Начальник гаража сначала все начисто отрицал, но потом припертый фактами, признал, что действительно давал Стапчуку машину. В свое оправдание он мог привести только один довод: у Стапчука-де были права шофера третьего класса. Эти сведения имели определенный интерес, тем более что одна из таких «левых» ездок — в данном случае этот термин выглядел несколько мягким — приходилась как раз на тот вечер, когда было похищено имущество гражданки Чарской. В «рафик» ее знаменитый сундук погрузить, конечно, ничего не стоило…

Все это, опять же чисто автоматически, отметил Люсин. Потом это очень пригодится ему, но в тот день он не думал ни о сундуке, ни даже об убитом Михайлове. Данелия тоже говорил только о предполагаемом убийце Светловидова, словно не было у них никаких других забот. И это понятно…

Как бы там ни было, у культурника Миши были основания принять приглашение неожиданно разбогатевшего Стапчука, что он и сделал без всяких колебаний. Да и можно ли его осуждать за это? Тем более, что гостеприимство техника-смотрителя превзошло все Мишины ожидания. Вот уж действительно разбогател человек! И сам радуется и других хочет порадовать. Да, уж постарался на сей раз Сидор Федорович, ничего не скажешь. Такое угощение выставил, что не на всякие деньги и купишь: экспортную пшеничную водочку, лососевую икру в маленькой баночке, икру осетровую в банке побольше и крабы! Кроме невиданных этих деликатесов, на столе стояли и другие, пусть не столь редкостные, однако милые сердцу штукенции: разварная картошечка, квашеная капустка, бычки в томате, украинский борщ с чесночными пампушками и жигулевское пиво. Одним словом, ешь-пей — не хочу. Миша так и поступил. Больше ничего к своему рассказу добавить он не мог. Сказал только, что очнулся утром и насилу отпился капустным рассолом.

На вопрос Люсина о ключах к кинозалу ответил, однако, твердо: «Ключи нашел в своем кармане, а что мог Стапчук делать с ними ночью — не ведаю».

Но все и так было ясно. Тем более что только вчера Люсин получил снимки с разобранных на детали замков, запиравших некогда клетку и ящик злополучного Володьки. На них ясно видны были оставленные фомкой царапины. Оставалось только гадать, зачем понадобилось Стапчуку переводить свои деликатесы на Мишу, когда открыть кинозал было не труднее, чем клетку. Очевидно, непоследовательность — характерная черта человеческой натуры. А может, Стапчук лишнего шума боялся. Это следователь должен быть логичен в своих умозаключениях, преступник же действует часто совершенно нелогично. Впрочем, у Стапчука могли быть свои соображения, а также и свои трудности, о которых Люсин даже не подозревал. Более того, хотя слишком много фактов свидетельствовало против Стапчука, он мог оказаться неповинным как в убийстве Светловидова, так и в краже питона со всеми ее фантасмагорическими последствиями.

Но мысль эта тут же испарилась, когда милиционеры взломали дверь и Люсин в сопровождении следователя, двух понятых — почтальонши и главбуха дома отдыха — вошел в домик техника-смотрителя. В сумрачной комнате (свет пробивался только сквозь щели в ставнях) мистическим желто-зеленым огнем горели в углу две змейки, мирно лакающие что-то из плошки.

Видимо, испугавшись незнакомых людей, они юркнули в какую-то щель и пропали. Но Люсин не преследовал их: все и так было совершенно ясно. Он раздвинул скрипящие внутренние ставни и приступил к обыску.

— Что это? — робко спросила молоденькая почтальонша, когда комнату наполнил вечереющий свет, и испуганно кивнула на плошку с молоком в углу под лавкой.

«Браслетки Хозяйки Медной горы. Слышала про такую?» — хотел было сказать Люсин, но промолчал, ибо прежнего Люсина уже не стало.

— Накрашенные фосфором ужи, — сказал он для большей понятности.

— А не гадюки? — спросила девушка, больше, видимо, пораженная самими змеями, чем тем действительно достойным удивления обстоятельством, что они светились.

— Может, и гадюки, — сухо ответил Люсин. — Присядьте пока.

Домик Стапчука состоял из одной комнаты и кухоньки с небольшой кладовкой. Уборная и погреб находились снаружи. Обыск поэтому занял немного времени.

За окнами совсем уже стемнело, и Люсин зажег лампочку под голубым пластмассовым абажуром. На большом струганном столе, сработанном, вероятно, самим Стапчуком, лежали старые удостоверения с содранными фотокарточками, пачка недействительных уже облигаций, старая, с размытыми строчками открытка от какой-то Мару си из Кременчуга и почетная грамота, выданная «тов. Стапчуку С. Ф. дирекцией и месткомом д/о «Красная Пахра», — все те немногие документы, которые удалось обнаружить.

Ни ружья, ни гильз, ни пачек с порохом или дробью Люсин не нашел. Очевидно, Стапчук захватил все это с собой либо припрятал на огороде.

Люсин обвел взглядом обшитые рассохшимися досками тоскливые стены стапчуковского жилья. В углу висели черная, прорванная тарелка довоенного репродуктора и нетронутый отрывной календарь за прошлый год. Над лавкой были приколоты вырезанные из «Огонька» картинки: вишневый сад в цветении, закат над разлившейся рекой, фламандский натюрморт с омаром и нацело зажаренным лебедем и еще засиженная мухами открытка — репродукция с картины Утрилло. Картина изображала парижскую улочку со странным названием «Шерш миди» — «Ищу полдень». Дверные косяки были утыканы иголками, из ушек которых свисали завязанные узелком разноцветные нитки. На подоконниках стояли горшки с цветущей геранью и завязанные марлей бутылки с вишневой наливкой. Рядом со шкафчиком, в котором были пустые бутылки, пузырьки с какими-то лекарствами, разномастные тарелки и кружки, алюминиевые ложки, вилки и тому подобные нехитрые предметы домашнего обихода, висели ходики, одну из гирь которых утяжеляли ножницы и старая автомобильная свеча.

Небогато жил Стапчук и, видимо, не собирался богатеть. Нет большего постоянства, чем во временном жилье. Стапчук готов был в любую минуту покинуть свой убогий приют, что он и сделал, убив из ружья, очевидно, совершенно незнакомого ему человека.

Зачем он сделал это? Люсин постоянно задавал себе этот вопрос. Не исключено, что Светловидов совершил какую-то неосторожность, которая выдала его истинные намерения. А вернее всего, Стапчук звериным, загнанным чутьем понимал, что петля вокруг него затягивается. Он и так уже готов был сорваться с места и бежать, бежать, очертя голову, а тут еще незнакомец, который бродит вокруг и что-то выискивает. Ведь Светловидов напал на след — это факт, иначе его бы не убили! Вот он и спугнул Стапчука, а у того нервы не выдержали. Так оно, скорее всего, и случилось.

Люсин прошел вместе с понятыми в кухню. Там стояли красные баллончики с бутан-пропаном и грязная двухконфорочная плита. На полке, застланной вырезанной из газеты зубчатой салфеточкой, стояли бутылки с уксусом и подсолнечным маслом, эстонские квадратные банки с крупой и специями и, как ни удивительно, книги: «Плодовый сад», «Ваш огород», «Ягоды», «Домашнее консервирование», второй том «Жизни животных» Брема, Шевченко, Есенин и «Бездна» Л. Гинзбурга.

Подбор весьма красноречивый и тем не менее удивительный. Брем, как Люсин и думал, был взят на вечное хранение из библиотеки. В нем лежала синяя книжечка, удостоверяющая, что гражданка Стапчук Алевтина Петровна мирно покоится на ближайшем кладбище с апреля 1961 года. Очевидно, это была его жена. Иначе он не купил бы себе место с ней рядом. О сегодняшнем дне не заботился: что с женой, что бобылем жил, как таежный сезонник, а землицы под вечное отдохновение все-таки прикупил…

Люсин тщательно осмотрел всевозможные горшки да бидончики, слазил в подпол, где стояли закатанные банки с ягодами и всевозможные соленья. Кадка с капустой была закрыта деревянным кругом, который прижимал огромный камень. Люсин не поленился и полез в кадку, но, судя по всему, там была только капуста и соленые яблоки. Зато три бутылки из-под экспортной водки, уже пыльные и тронутые паутиной, сразу же его заинтересовали. Осторожно, чтобы не стереть возможные отпечатки, он вынес их по очереди одну за другой наверх и бережно поставил в угол.

Закрывая подпол, Люсин обратил внимание на подпалину возле одной из щелей. Он поковырял ножом и вместе с черной, спрессованной грязью извлек крохотную свинцовую капельку.

Все правильно. Стапчук охотой не занимался. У него просто было ружье, с которым он совершал свои зимние ночные обходы. Но, застигнутый страхом, он отлил, и, видимо, совсем недавно, в этой кухне на газовой плите самодельную медвежью пулю. Просто так, на всякий случай. И случай вскоре представился…

Заглянув под плиту, Люсин извлек оттуда старую квитанционную книжку на газ и электричество. Половина листов из нее была повыдергана. Потом, после того как были готовы все заключения экспертов по делу об убийстве Светловидова, Люсин понял, что именно отсюда и вырвал Стапчук листок, из которого и сделал тот роковой пыж…

В кладовке висело всякое старое тряпье, сумки из-под противогазов, потертый офицерский планшет. Пол был уставлен банками с краской, удобрениями и ядохимикатами, там же валялись пыльные мышеловки и ржавые кротовые капканы. В пачке старых газет Люсин нашел «Блокнот агитатора» за 1951 год и книжку по гражданской обороне без конца и начала.

Да, Стапчук не любил оставлять за собой следов. Даже застигнутый убийством, он сумел использовать буквально считанные минуты и уничтожил почти все улики. Только об огненных змейках своих не подумал…

Но было ли ему, что уничтожать? Вот в чем вопрос. «Было, обязательно было», — решил Люсин.

Осмотр огорода, погреба и соседней дачи следовало отложить до завтра. На дворе сделалось совсем уже темно. Впрочем, оставался еще тяжелый кованый сундук с узорными петлями и скобами. На нем лежали завернутые в дырявый женский платок зимние вещи Стапчука: тяжелая вытертая доха, довольно приличный полушубок и черные валенки-бурки с новыми, сверкающими калошами. Люсин опять связал все это в узел и, бросив его в угол на мышеловки, поднял тяжелую крышку допотопного сундука.

Изнутри она была оклеена цветными открытками, дореформенными червонцами, журнальными обложками и тому подобной мурой. Содержимое сундука было скрыто марлей, на которой лежали аккуратные шарики нафталина. Под марлей оказался черный суконный костюм с накладными плечами и грудью, синее габардиновое пальто с воротником из серой мерлушки, новая пыжиковая шапка и хромовые сапоги. Все вещи были ненадеванные.

«Аварийный зимний комплект, — решил Люсин. — Интересно, что на нем сейчас?»

Единственная вещь в сундуке, которая заинтересовала Люсина, была газовая зажигалка фирмы «Ронсон», инкрустированная перламутром, с маленькой золотой монограммой.

Стапчук не держал у себя чужих вещей. Он действительно не любил оставлять следов. Но перед зажигалочкой, кажется, не устоял. Люсин осторожно взял сверкающую штучку платком, обернул ее и положил в карман. Потом, схватив в охапку стапчуковский комплект, бросил его обратно в сундук и захлопнул крышку.

Из кухни он прошел не в комнату, а во двор. За забором возле машин вспыхивали жгучие красные огоньки. Там покуривали, о чем-то беседуя, эксперты.

— Але, ребята! — негромко позвал Люсин. — Где гут у вас Крелин?

— Я — Крелин!

Один огонек отделился и поплыл к Люсину.

Когда эксперт-химик вышел из кромешной тени милицейского фургона, Люсин различил, наконец, в густой синьке темную его фигуру. Крелин уже подходил к воротам.

— Ты здесь! Я тебя только сейчас увидел. Тьма, хоть глаз выколи. У тебя люминол при себе?

— Конечно! Есть дело?

— Не знаю. Я хочу, чтобы ты на всякий случай опрыскал. Авось, что и найдем.

Крелин вошел в комнату, щурясь на свет, и, оглядевшись, поставил чемоданчик под лавку.

— Попробуй сначала в кухне, — сказал Люсин.

Крелин молча кивнул и, взяв из чемоданчика пульверизатор, направился в кухню.

— Ничего нет! — крикнул он оттуда минут через десять.

Люсин попросил понятых выйти в сени. Вместе с ними он остановился в дверях и позвал Крелина:

— Давай теперь здесь, Женя!

Крелин с порога осмотрел комнату, задумался, потом опустился на четвереньки и стал аккуратно, половицу за половицей, опрыскивать помещение.

Когда он дошел таким манером до стола, на полу вдруг голубым свечением вспыхнула капля, другая, и тут же зажглось большое пятно.

— Есть! — обрадовано сказал Крелин и поднялся, разгибая усталую спину.

— Да, есть, — кивнул Люсин и, обернувшись к понятым, объяснил: — На этом месте была пролита чья-то кровь, товарищи. Это видно по свечению индикатора-люминола.

Почтальонша серьезно кивнула. Ее расширенные зрачки темнели грустно и всепонимающе.

— А может, он мясо резал? — подал голос старичок-бухгалтер. — Курицу?

— Очень может быть, — согласился Люсин. — Мы это проверим в лаборатории.

— Даже группу определим! — усмехнулся Крелин, доставая из чемоданчика необходимые принадлежности.

Скрипнула ступенька на крыльце, в дверь осторожно постучали. Здешний участковый козырнул и протянул Люсину папку с бумагами.

— Здесь паспортные данные Стапчука, — пояснил он. — И личный листок по учету кадров с места работы.

«Личный листок:

Фамилия Стапчук. Имя: Сидор. Отчество: Федорович. Пол: м. Год, число и м-ц рождения: 1920, 21 декабря. Место рождения: д. Семеновка, Курской области. Национальность: русский. Соц. происхождение: из крестьян. Партийность: беспартийный. Образование: семь классов. Какими иностранными языками и языками народов СССР владеете: никакими. Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая учебу в высших и средних специальных учебных заведениях, военную службу, участие в партизанских отрядах и работу по совместительству): с 7.8.1936 по 11.5.1939 — тракторист Семеновской МТС; с 1939 по 10.2.1946 — служба в Советской Армии, сначала рядовым, а с 1942 года — командиром отделения; с 6.10.1946 по 2.8.1949 — стрелок охраны на куйбышевском заводе «Пластмасс»; с 3.11.1949 по наст, время — техник-смотритель дачного кооператива и истопник д/о «Красная Пахра».

Пребывание за границей: Румыния и Венгрия — освобождал. Какие имеете правительственные награды: орден Славы III ст., медаль «За взятие Бухареста», медаль «За победу над Германией».

Отношение к воинской обязанности и воинское звание: невоеннообязанный (инвалид войны), сержант. Семейное положение в момент заполнения (перечислить членов семьи с указанием возраста): жена, Стапчук А. П., — 1918 года рождения».

Обе фотографии (3х4), приклеенная к листку по учету кадров и взятая из паспортного стола милиции, запечатлели облик сравнительно молодого Стапчука: мохнатые насупленные брови, несколько запавшие глаза, широкий нос, выдающиеся скулы, скошенный подбородок.

Люсин возвратил участковому документы и попросил его подготовить все необходимые для всесоюзного розыска материалы.

— Не забудьте дать особые приметы: припадает на левую ногу, в левом глазу бельмо, волосы имеет темные с медным отливом, — добавил он.

Глава 24 Дело об ожерелье

Эдуард, принц из дома Роганов, был представителен, умен и честолюбив. Он добился многого и, может быть, достиг бы еще большего, если бы не изнеженность, любовь к роскоши и жажда наслаждений.

Мария-Антуанетта дарила его яростной ненавистью, причины которой объяснялись различно. Друзья Рогана рассказывали, что во всем виновато письмо принца к герцогу д’Эгильону. Будучи королевским послом в Вене, Роган изобразил в этом письме императрицу Марию-Терезию (мать будущей королевы Франции) не совсем так, как той этого бы хотелось. Правда, речь шла всего лишь о политике, а не о личных достоинствах королевы как женщины, и тем не менее, когда благодаря придворной интриге письмо было разглашено, и дочь, и мать возненавидели де Рогана. Так по крайней мере уверяли его друзья.

Недруги же упоминали обычно о каких-то нескромных ухаживаниях, которыми принц не только преследовал юную супругу своего короля, но имел еще наглость и легкомыслие хвастаться.

Версия эта выглядела довольно правдоподобно, если принять во внимание свойственные Рогану тщеславие, самонадеянность и волокитство. Но, как бы там ни было, королева искренне ненавидела его, а он, хотя и страдал в душе от ее ненависти и отвращения, чуть ли не бравировал этим. Он подымался все выше и выше по ступеням придворной иерархии, но каждый раз это случалось вопреки королевской воле. Его сделали великим милостынераздавателем, кардиналом, настоятелем аббатства Сен-Васт-д’Арра, провизором Сорбонны. Но ненависть австрийской принцессы, ставшей королевой Франции, стала неумолимой преградой в дальнейшем его блистательном продвижении. Он не мог играть первых ролей при дворе, несмотря на то, что во всей Европе было мало кавалеров, которые могли бы поспорить с ним древностью и знатностью рода.

Когда он, склонный к бурным проявлениям и отчаяния и восторга, попытался оправдаться перед королевой и раскрыть свою душу, его резко оттолкнули. Все его надежды разом увяли. Он с головой окунулся в путешествия, любовные интриги и ученые занятия, избрав себе в наставники божественного Калиостро. Если эликсир долголетия действительно существует, то можно было не очень спешить, можно было позволить себе подождать. В конце концов принц де Роган мог рассчитывать на то, что займет подобающее ему место при следующем царствовании.

В это-то время ему и была представлена некая особа, происходившая по прямой линии, через графов Сен-Реми, от короля Генриха II и носившая потому фамилию Валуа.

Как похожа была эта удивительная женщина на самого де Рогана! Умна, обаятельна, предприимчива, а испытанные ею приключения только прибавляли к этим великолепным качествам романтический блеск, пусть даже с несколько сомнительным оттенком.

Ее отец, растратив остатки некогда весьма значительного наследства, однажды ночью тайно покинул свои заложенные и перезаложенные владения, оставив в корзине под окнами соседнего фермера самую юную из своих отпрысков. В этом бегстве, которое, увы, не взволновало Европу, хотя и неприятно озадачило кредиторов, последнего из Валуа сопровождали сыновья и беременная жена. Кое-как добравшись сперва до Парижа, а затем и до Булони, он неожиданно заболел и был, как бездомный бродяга, принят в больницу Hotel Dieu. Кроме пергамента, удостоверявшего, что их скончавшийся отец был потомком Генриха И, дети ничего не получили.

Однако сироты не оказались брошенными на произвол судьбы, поскольку тронутая печальной участью знатной семьи маркиза Буланвилье взяла их под свою опеку. Подкинутая в корзине девочка выросла и стала красавицей, что бесспорно помогло ей выйти замуж за графа де ла Мотт, служившего тогда в жандармах. Позднее, представив доказательства своего высокого происхождения, графиня де ла Мотт выхлопотала себе ренту в 800 ливров.

Эти рассказы совершенно пленили Рогана. Он оказал молодой графине свое покровительство, облагодетельствовал ее и не замедлил сделать своей любовницей.

Только одно облачко несколько омрачило эту начинающуюся идиллию. Представленная учителю, молодая дама произвела на него самое невыгодное впечатление. Калиостро сразу же угадал в ней авантюристку и предостерег об этом беспечного принца. Ла Мотт все поняла и затаила против Калиостро ненависть, которой предстояло вскоре дать свои плоды.

Между тем судьба благоприятствовала графине. Ей протежирует принцесса Елизавета, сестра короля, у нее прекрасные знакомства при дворе. Но она стремится к большему, добивается еще более высокого покровительства. И вот однажды Роган узнает от нее, что общие их ожидания увенчались блистательным успехом.

Королева будто бы не только приняла прошение из рук ла Мотт, но пожелала видеть ее у себя, более того — обещала ей свою дружбу. Кардинал пришел в совершеннейший восторг и тут же стал умолять графиню о посредничестве между ним и королевой, что и было ему благосклонно обещано. Уже через несколько дней она сообщила кардиналу, что он может написать королеве письмо. Он незамедлительно написал его и получил ответ, который никак нельзя было назвать враждебным. А это уже было успехом. Вскоре между королевой и Роганом установилась через посредство госпожи ла Мотт деятельная и постоянная переписка. Вначале холодные и сдержанные, письма королевы сделались постепенно более приветливыми. Тон их не только не напоминал более о прежней ненависти или даже презрении, но как бы намекал на что-то, поощрял кардинала к решительности. Склонный к шараханьям из одной крайности в другую, кардинал вообразил, что любим королевой Франции.

И почему бы нет? Разве не был он знатным и очаровательным кавалером, рядом с которым полный и вялый король казался простолюдином?

Но странно: великий милостынераздаватель ex officio[23] мог часто видеть свою королеву хотя бы мельком, и она ни разу не подала ему ни малейшего знака, что отношения их в корне переменились. Неужели это не смущало Рогана? Или он был настолько самонадеян, что не придавал столь двойственному поведению ее никакого значения?

Ясно только одно. В самом начале переписки нетерпеливый кардинал уже просил свою королеву, разумеется, через ла Мотт, о личной аудиенции. Просьба эта была удовлетворена неожиданно быстро, но опять-таки несколько странным образом.

В конце августа 1784 года в садах Версаля произошла загадочная сцена. Около полуночи в залитую луной рощу крадучись пробрался переодетый садовником кардинал. В очаровательном уголке, полном благоухания и неясных шорохов, где лунный свет едва пробивается сквозь листву и, почти ничего не освещая, серебрит только легкую паутинку, де Рогана уже ждала стройная женщина в белой мантилье, с наброшенным на голову белым покрывалом. Сильно взволнованный, с оглушительно бьющимся сердцем, кардинал шагнул к королеве — к кому же еще! — и упал на колени.

— Вы знаете, что это означает?.. — прошептала дама в белом и протянула ему синюю в ярком лунном свете, а на самом деле пунцовую розу.

Кто, как не Роган, знал язык цветов? Он схватил розу, прижал ее к сердцу, но только собрался заговорить, как знакомый голос ла Мотт шепнул ему на ухо:

— Уходите, уходите! Принцесса Елизавета и графиня д’Артуа идут сюда.

Белая тень исчезла среди подстриженных деревьев, и кардинал поспешил присоединиться к закадычному другу своему, барону де Планта, ожидавшему его у фонтана, и ла Мотт, которая шла за ним следом.

Неужели он всерьез мог поверить, что гордая австриячка, королева и дочь королей, удостоила его свидания и подарила ему знак любви?

Но разве не видели Марию-Антуанетту на балах оперы? В маске? Самозабвенно отдающуюся колдовскому течению музыки? Или в кабриолете, одну, без свиты, королевской рукой правившую лошадьми? Разве не заставали ее на терраске, где она тайно от всех уединялась, чтобы всласть надышаться благоуханием ночи и послушать музыку французской гвардии? А одинокая скамейка, запрятанная в шпалерах подстриженного кустарника, на которой королева в белом перкалевом платье и простой соломенной шляпке с замиранием сердца подстерегала случайное приключение? Одним словом, у кардинала были основания верить своим глазам и тому, что у залитого луной сверкающего фонтана, на фоне беломраморной чаши его розан оказался пунцовым.

Между тем обстоятельства госпожи де ла Мотт совершенно переменились. Если до тех пор она жила крайне скудно на ренту, которую увеличили до 1500 ливров, и случайные пожертвования, то теперь у нее появился отличный экипаж, рысаки лучших заводов, а в ее доме стали часто бывать такие люди, как маркиза Сессеваль, аббат Кабр, советник парламента Рулье д’Орфейль, интендант Шампаньи, граф д’Эстен и главный сборщик Дорси.

Либо судьба действительно улыбнулась ей, либо она из последних сил тщилась выдать желаемое за действительное. Причиной последнего могла быть, конечно, гордость, но, скорее всего, тут был смелый расчет. Ведь сама она говорила, что «есть только два способа выпрашивать милостыню: на церковной паперти или сидя в карете».

Но как бы там ни было, после ее поездки в Бар-сюр-Об о ней заговорили как о богатой женщине. Это был безусловно умный шаг, ибо в Бар-сюр-Об ее еще помнили перебивающейся с хлеба на воду, на грани нищеты.

Теперь же она появилась в платьях лионского бархата, расшитых шелками, в блеске бриллиантовых украшений, а ее новомодный дорожный сервиз из серебра отличался необыкновенной тонкостью рисунка. Более того, она заплатила все долги, вспомнив даже тех кредиторов, которые давно забыли о ней.

Откуда пришло к ней такое богатство? Может быть, от благодарного кардинала? Рогандействительно обладал колоссальным состоянием. Одно лишь аббатство Сен-Васт приносило ему 300 тысяч ливров. Кроме того, он получал 30 тысяч аренды за земли в Кунре, да и великолепный Савернский замок давал немалый доход. Но расточительность принца превышала любые доходы. За короткое время он успел наделать долгов на два миллиона ливров. Мог ли этот щедрый и беспечный вельможа не облагодетельствовать женщину, которая доверилась его покровительству? Женщину, которая столь успешно служила Рогану-честолюбцу и Рогану-сладострастнику? Стоит ли удивляться поэтому неожиданному богатству госпожи ла Мотт?

Тем временем придворные ювелиры Бемер и Бассанж явили изумленному Парижу свой последний шедевр: бриллиантовое ожерелье. Камни, великолепно отшлифованные, были подобраны с исключительным вкусом, что по меньшей мере удваивало их стоимость. Особое внимание обращали на себя три из них: два глокондских голубой воды по восемнадцать каратов каждый и сравнительно небольшой алмазик удивительного цвета разбавленного водой бордоского вина. Один лишь он мог составить для какого-нибудь провинциального дворянчика целое состояние. Бемер и Бассанж хотели за свое ожерелье 1 600 000 ливров. Оно было поистине предназначено для королей, но не всякий король мог позволить себе купить его.

Ювелиры неоднократно предлагали свой шедевр Марии-Антуанетте, но всякий раз встречали отказ. Все же у них создалось впечатление, что королева хотела бы получить ожерелье. Да и какая бы женщина могла отказаться от него? Очевидно, это соображение заставило ювелиров действовать через короля. И в тот день, когда Мария-Антуанетта счастливо разрешилась от бремени, в ее голубую спальню робко вошел неуклюжий, виновато улыбающийся Людовик.

— У меня есть для вас подарок, — понизив голос, сказал он и тут же раскрыл великолепную шкатулку, в которой и было то самое ожерелье.

Но королева повела себя совсем не так, как он был вправе ожидать.

— Уберите это, — презрительно сказала она и не без раздражения произнесла гневную речь по адресу женщин, которые готовы разорить ради своих прихотей государство.

Людовик слушал ее раскрыв рот. Он не мог поверить, что перед ним та самая принцесса, которая однажды спросила его: «Чего, собственно, хотят все эти бедняки?» — «Хлеба, — снисходительно объяснил он. — Они, видите ли, голодают». — «Да? (Король навсегда запомнил ее широко открытые, удивленные глаза.) Почему же они не едят пирожных? Это ведь намного вкуснее…»

Теперь она что-то говорила о благе нации раздраженно и зло. А закончила совсем уже непонятно:

— Уж не для того ли, чтобы Бемер водил в оперу девиц, украшенных бриллиантами, вы хотите заплатить ему за эту глупость? Право, зачем было собирать ожерелье из камней, которые легче продать по отдельности?

Пылавшие щеки королевы вдруг побледнели, и она в изнеможении откинулась на подушки. Сиделка пощупала пульс и, найдя его усиленным, стала умолять короля удалиться. Он тут же покинул спальню, осторожно прикрыв за собой дверь. Странный и, надо сказать, оскорбительный для его особы гнев королевы сильно озадачил Людовика.

Все, конечно, можно было объяснить нездоровьем. Или тайным желанием, особенно острым из-за того, что исполнить его пока было трудно, ибо казна обременена долгами, а чернь только и говорит о расточительстве двора.

Ювелиры, однако, не отчаивались. Продемонстрировав ожерелье в европейских столицах и не найдя покупателей, они вновь попытались продать его французским королям. На этот раз они решили действовать исподволь. Выбор пал на ла Мотт. Прослышав об успехах графини, Бемер прибег к ее посредничеству, посулив за то ценные подарки. Но она холодно отклонила предложение, и дело на том застопорилось.

В это время распространился слух, что посланник де Суза ведет переговоры о покупке ожерелья для португальской королевы. Это вновь всколыхнуло в свете интерес к чудесным бриллиантам. Чувствовалось, что между коронованными дамами Европы идет подспудная борьба за обладание ими.

Госпожа де ла Мотт, которая отвергла только что заманчивое предложение Бемера, вдруг сама приехала к нему и объявила:

— Господин Бемер, к вам скоро явится кардинал де Роган, которому поручено приобрести у вас это ожерелье для королевы. Однако до окончательного совершения сделки дело следует держать в тайне… И будьте осторожны, ибо возможна афера.

Бемер без возражений согласился. Он знал, что королева дарит ла Мотт своим доверием. Кроме того, Роган несколькими днями ранее прибыл в Париж из Савернских владений. Все говорило за то, что приезд не был случайным.

И, действительно, на другое утро кардинал собственной персоной приехал к ювелирам, которые тут же раскрыли перед ним шкатулку с ожерельем.

— Мне поручено, господа, — сказал кардинал, — узнать крайнюю цену этого украшения.

— Один миллион шестьсот тысяч ливров, принц, — с поклоном ответил ему Бассанж. — Цена не изменилась.

— Мы долго питали надежду, что оно украсит величайшую из королев, — добавил Бемер. — Однако, видя, что лестная надежда эта рассеивается, мы были вынуждены послать рисунок принцессе Астурийской.

— А что бы вы сказали, господа, — кардинал многозначительно понизил голос, — если бы ожерелье взял я? Но не для себя, разумеется, а для особы, которая пожелала остаться неизвестной?

— Мы должны обсудить ваше предложение, принц, — ответил Бемер. — Вы же понимаете, что поскольку к ожерелью проявляли интерес коронованные особы…

— Я все понимаю, господа, но пусть эти соображения не тревожат вас… Кроме того, мне поручено вести все переговоры с одним лишь господином Бемером.

— К сожалению, я не могу вести переговоры о таком важном деле без участия компаньона, принц, — сокрушенно покачал головой Бемер, хотя отлично понимал, откуда ветер дует, поскольку королева знала только его одного.

— Хорошо, господа, мы еще вернемся к этому разговору, — сказал кардинал. — Мне должно узнать, буду ли я уполномочен вести переговоры с вами обоими.

Через два дня ювелиры получили собственноручное письмо кардинала, в котором он приглашал их к себе во дворец и просил привезти «известное украшение».

— Вы можете быть довольны, господа, — сказал он им при свидании. — Мне поручено взять у вас ожерелье за назначенную вами цену. Сумма будет выплачиваться частями каждые шесть месяцев. Это устроит вас?

Ювелиры поклонились. Но Бемер, у которого из головы не шло предупреждение ла Мотт о возможной афере, нашел в себе силы сказать:

— Одного вашего слова, принц, достаточно для любой рассрочки. Но нас, признаться, несколько пугает вся эта таинственность. Боюсь, как бы ее величество не остались недовольны… — Он был достаточно благоразумен, чтобы не прибавить более ни слова.

— Я понимаю вас, господа, — озабоченно кивнул Роган. — Но, возможно, мне вскоре удастся вас успокоить.

На том они и расстались.

Через неделю ювелиры вновь получили письмо с фамильным гербом и печатями дома Роганов. Нечего говорить, что в назначенное время их карета уже стояла у парадного подъезда кардинальского дворца.

— Мне разрешено сообщить вам, господа, — сразу же объявил Роган, как только ювелиры вошли к нему в кабинет, — что ожерелье покупает королева Франции.

Бемер и Бассанж почтительно поклонились и сделали вид, что весьма удивлены, хотя ла Мотт давно их об этом осведомила.

— Я прекрасно понимаю, что вам нужны подтверждения, — продолжал Роган. — Вот они. — И он протянул им лист, содержащий условия сделки, которые уже были приняты ими.

На полях было начертано: «Одобрено. Мария-Антуанетта Французская».

В Версале между тем происходило следующее. Мария-Антуанетта сидела перед венецианским зеркалом в хрустальной раме, а камеристка осторожно расчесывала черепаховым гребнем ее прекрасные волосы. В этот момент вошла королевская модистка мадемуазель Бертен и тут же выпалила новость:

— Знаменитое ожерелье, ваше величество, нашло наконец покупателя! Де Суза забрал его для португальской королевы!

— Ах, как я рада! — воскликнула Мария-Антуанетта, отстранив камеристку. — Я велю позвать Бемера и поблагодарить господина Суза за то, что он избавил меня от этого проклятого ожерелья!

И столько горькой иронии, столько неподдельной досады было в ее восклицании, что мадемуазель Бертен прикусила язычок.

Тут как раз доложили, что в приемной дожидается ювелир Бемер, который поспешил от кардинала в Версаль. Королева поспешно схватила какую-то книгу и сделала вид, что читает. Обыкновенно так она выражала свое недовольство. Заставив Бемера постоять у дверей, она несколько раз перелистнула страницы и только потом подняла глаза.

— Я очень рада, сударь, что вы продали ваше ожерелье, — сухо сказала она и отвернулась.

— Мое ожерелье, государыня?

— Да, ваше ожерелье, которое господин Суза посылает сегодня в Лиссабон.

— Помилуйте, государыня! — Бемер прижал руки к груди. — Ничего подобного! Сделка не состоялась! Мы вовсе не хотим, чтобы эта ставшая столь знаменитой драгоценность покинула Францию!

Королева бросила молниеносный взгляд на модистку, укоризненный и вместе с тем торжествующий, и милостиво отпустила Бемера. Он был достаточно благоразумен, чтобы ничего более не сказать.

В этот же день королева приняла перед обедней нескольких придворных дам и иностранных послов, среди которых был господин де Суза.

Как только португальский посол вошел, она тотчас же, вопреки этикету, направилась к нему и с живостью маленькой шалуньи сказала:

— Знайте, господин посол, что вы не получите ожерелья: оно уже продано.

Казалось, она даже готова была высунуть язык.

— Что вы имеете в виду, ваше величество? — удивился или же прикинулся удивленным посол.

— Вы не получите его, сударь, — торжествующе улыбнулась королева. — Я очень этим огорчена… — И, резко повернувшись, она возвратилась к своим дамам.

Эту странную сцену видело много глаз, и через какой-нибудь час ее на все лады обсуждали во дворце. К вечеру о ней заговорил весь Париж.

На другое утро кардинал де Роган получил от ювелиров шкатулку с ожерельем. Оставалось только вручить драгоценность королеве с глазу на глаз. Но как?

Вновь переодевшись в костюм садовника, кардинал отправляется в Версаль. Его сопровождает только камердинер Шрейбер, которому и поручено нести шкатулку с ожерельем. Приехали уже под самый вечер, когда цветы пахнут особенно сильно и первые летучие мыши начинают бесшумно кружить в зеленоватом еще небе. Улучив удобный момент, когда вокруг никого не было, кардинал выскочил из кареты и бросился к дому ла Мотт. Уже у подъезда он принял шкатулку и знаком отослал слугу домой. Его ждали и сразу же провели в гостиную. А вскоре дворецкий доложил о приходе посланного от королевы. Кардинал сразу же прошел в наполовину открытый альков, куда ла Мотт вслед за ним ввела и посланца. Это был господин Лекло — личный камердинер королевы. Он вручил ла Мотт записку, которую та сразу же передала кардиналу. Записка содержала одну только фразу: «Вручить шкатулку подателю». Подписи не было. Приказание, однако, было незамедлительно исполнено.

Кардинал передал Лекло шкатулку, стоившую 1 600 000 ливров, ни о чем не спросив и не взяв у него расписки.

Он мог рассчитывать, однако, что королева, получив ожерелье, все же как-то его об этом известит. Так оно и произошло. На другой день его навестила ла Мотт и сообщила, что утром в Эль-де-Беф королева уведомит кардинала о получении шкатулки условным знаком.

— Каким? — нетерпеливо спросил Роган.

— Этого не уточняли, — ответила ла Мотт. — Но я думаю, сделают так, что вы поймете.

На следующее утро, проходя мимо кардинала, королева как бы невзначай поправила красный розан на корсаже.

Этого было более чем достаточно…

Не прошло и трех дней, как Роган стал торопить ювелиров отдать королеве визит благодарности. Очевидно, у него не было и тени сомнения в том, попала ли шкатулка по адресу.

Но ювелиры уже успели накануне исполнить этот приятный долг. Они лишь не уведомили о том кардинала, боясь оскорбить его недоверием.

И было бы странным, если бы они не отправились к королеве. Все же было так ясно и определенно. К тому же Бемер был еще в Версале, когда произошла знаменитая сцена с португальским послом. Единственное, что смущало его, так это выбор посредника. Королева могла найти более подходящее для этой цели лицо, чем одиозный великий милостынераздаватель.

Но, когда он вместе с компаньоном приехал в Версаль с визитом благодарности, королева встретила их очень милостиво. Разумеется, о беседе с глазу на глаз не могло быть и речи, поэтому пришлось ограничиться общими благодарными фразами. Мало ли за что может благодарить подданный свою государыню? Хотя бы за одно счастье лицезреть ее!

Мария-Антуанетта подарила их чарующей улыбкой и отпустила благосклонным кивком. Все было в порядке.

И вот совершенно неожиданно кардинал уведомляет ювелиров, что из письма, переданного ему госпожой де ла Мотт, стало известно, будто королева находит ожерелье чрезмерно дорогим и просит сбавить цену на 200 тысяч ливров. В противном же случае она вынуждена будет покупку возвратить.

Нечего говорить, что ювелиры были неприятно удивлены. Однако поставленное им условие приняли. Как бы слагая с себя всякую ответственность за это дело, кардинал продиктовал им письмо к королеве. Оно гласило:

«Ваше величество! Мы счастливы думать, что полученные условия, которые нам были предложены и которым мы почтительно подчинились, служат новым доказательством нашей преданности и покорности приказаниям Вашего величества, и мы несказанно радуемся при мысли, что красивейшее бриллиантовое ожерелье мира будет украшать величайшую и лучшую из всех королев».

Пожалуй, трудно было бы выразиться более определенно. Рогану и ювелирам, не получившим до сих пор даже первого взноса, оставалось надеяться на столь же определенный ответ.

Письмо это от 12 июля 1785 года было подано королеве, когда она входила в свою библиотеку.

Королева прочитала письмо и, не выразив никакого удивления, сказала:

— Это не стоит хранить.

Подойдя к горящему шандалу, она небрежно сунула бумагу в огонь.

Ответа на письмо не последовало.

Срок первого платежа между тем неумолимо истекал. Близился день, когда ювелиры, не рискуя уже погрешить против этикета, могли потребовать первые шестьсот тысяч. Поэтому они предпочли подождать. Трудно сказать, насколько спокойным было их ожидание. Единственное, что могло подкрепить их надежды, было поведение причастных к сделке людей: графини и кардинала.

Ла Мотт спокойно жила в Париже и в Версале, задавала балы, скупала землю в Бар-сюр-Об и, более чем всегда, хвасталась интимной дружбой с королевой. Великий милостынераздаватель Франции тоже ни в чем не изменил привычного образа жизни и не считал нужным хранить тайну королевы. Он даже сказал как-то Сент-Джемсу, что видел в руках королевы 700 000 ливров, предназначенных, очевидно, для первого взноса.

— Вы вели переговоры непосредственно с королевой? — спросили его.

— О да! — не задумываясь, ответил он.

Узнав об этом разговоре, ювелиры успокоились. Но в день, когда истекал последний срок уплаты, кардинал призвал их к себе.

— Вынужден огорчить вас, господа, — сказал он. — Королева не может уплатить вам сейчас следуемую сумму. Она сделает это в октябре. Теперь же мне поручено выплатить вам тридцать тысяч ливров процентов.

— Но как же так, ваше преосвященство? — запротестовал Бемер. — Мы никак не можем ждать столько! У нас у самих подоспели неотложные платежи.

— Мы терпим убытки, принц! — взмолился компаньон. — Нельзя ли уплатить теперь же хоть часть? Ведь мы и так уступили двести тысяч.

— Ничем не могу помочь вам, господа! Я в этом деле только посредник, потому и расписку на тридцать тысяч прошу вас написать на имя ее величества.

Опечаленные ювелиры вынуждены были удалиться. Некоторое время спустя, Бемер посетил госпожу Кампан, которая была в библиотеке как раз в тот момент, когда королева сжигала письмо. Она рассказала об этом Бемеру, с которым имела дела, что несколько умерило его тревогу.

Теперь же он решил выяснить через госпожу Кампан финансовое положение королевы. Мысль об афере он загонял на самое дно.

— В какой форме были переданы вам приказания королевы, мой друг? — прямо спросила его госпожа Кампан.

— Посредством записок с собственноручной ее подписью, — ответил ювелир. — И с некоторого времени я вынужден показывать эти записки моим кредиторам, чтобы их успокоить… Если нам не заплатят и в октябре, мы будем разорены.

— Разве вы совсем ничего не получили?

— Почти ничего. При передаче ожерелья я получил тридцать тысяч ливров в билетах учетной кассы, которые были переданы мне по приказанию ее величества кардиналом… Можете быть уверены, он лично видится с ее величеством, так как, передавая эту сумму, сказал мне, что королева в его присутствии достала билеты из портфеля, лежавшего в бюро севрского фарфора, которое стоит в ее будуаре.

— Да, я слышала, — сказала госпожа Кампан, — будто кардинал то же сказал Сент-Джемсу и Бассанжу… Очевидно, так оно и есть. В противном случае эти люди могли бы легко установить истину… Значит, у королевы просто нет денег. Но это не делает ваше положение более легким, мой бедный друг.

Проводив ла Мотт, кардинал возвратился к себе в кабинет, где его уже ожидал взволнованный Бассанж.

— Кажется, вас запутали в скверную историю, принц, — сурово сказал он. — Мне стало известно, что барон де Бретейль был у королевы по вашему делу.

Услышав имя заклятого своего врага и начальника полиции, кардинал побледнел.

— Говорите, Бассанж, ради Бога говорите скорее!

— Подробностей я не знаю, но все выглядит очень скверно. Бретейль говорил с королевой весьма резко. Он заявил, что имя ее скомпрометировано преступным злоупотреблением. Королева казалась крайне взволнованной. Она заверила Бретейля, что не имеет никакого касательства к делу с ожерельем.

— Тогда я погиб, — прошептал кардинал.

— Я уверен, что вас запутала эта авантюристка ла Мотт! — вне себя от раздражения воскликнул Бассанж. — Недаром наш Калиостро был так настроен против нее! А он знаток людей, принц, вы не станете отрицать.

— Нет, ла Мотт не виновата, — покачал головой кардинал. — Нас обоих запутали.

— А я так уверен, что все это ее рук дело! Вы должны немедленно потребовать у нее объяснений в присутствии Бретейля.

— Никогда! Если откроется тайна моей переписки с королевой, ни мне, ни ла Мотт не миновать палача. Ей надо бежать, Бассанж! Бежать за Рейн! Уведомите ее об этом от моего имени. При сложившихся обстоятельствах мне трудно будет сделать это самому. Много людей осведомлено о последних событиях в Версале?

— Много? О совсем немного! Как всегда, весь Париж!

— Ну вот видите, Бассанж. Поспешите же к ла Мотт. Она столь же невиновна, как и я.

Но ла Мотт отказалась следовать полученному совету. Не выказав никакого беспокойства и не приняв даже минимальных предосторожностей, она выехала вместе с мужем в Бар, где продолжала жить столь же открыто и широко.

И хотя все уже знали о скандальном докладе Бретейля, она продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Более того, герцог Пантьевр не только принял ее, когда она нанесла ему визит в Шатовилене, но и оставил к обеду. Это удивило всех. Рассказывали, что герцог сам проводил ее до дверей второго салона — честь, которой он не удостаивал даже герцогинь и оказывал лишь принцессам крови! Столь же высокий прием оказал ей и аббат в Клерво. В аббатстве как раз собрались поужинать, когда вошел новый гость, только что приехавший из Парижа. На вопрос, что нового в столице, он изумленно раскрыл глаза:

— Как? Вы ничего не знаете? Кардинал Людовик Роган арестован!

Присутствующие буквально онемели. Ла Мотт слегка побледнела и велела немедленно запрягать.

— Надеюсь, вы незамедлительно покинете Францию? — спросил ее аббат. — Я одолжу вам денег.

— Ни за что! — с досадой отмахнулась она. — Я-то тут при чем? Меня тревожит лишь судьба кардинала. Я еду к себе в Бар.

Еще большее спокойствие продемонстрировал ее супруг. Когда карета графини на взмыленных лошадях влетела в Бар, его не оказалось дома. Еще с утра он уехал с приятелем на охоту.

Кардинал де Роган действительно был арестован. И арест его выглядел поистине ужасно. Только лютой злобой Бретейля можно объяснить, что для этой цели был выбран день Успения.

Двор только собирался отправиться на богослужение. Все уже были в сборе. Великий милостынераздаватель находился в это время в церкви в полном епископском облачении. Неожиданно к нему подошел лейтенант черных мушкетеров с приглашением немедленно последовать в кабинет короля. Когда смертельно бледный Роган переступил порог кабинета, там уже ждали его сам Людовик, королева, хранитель государственной печати и, конечно, барон Бретейль.

— Что это за ожерелье, которое вы будто бы доставили королеве? — резко и прямо спросил король.

Роган завертелся, как пойманный зверь.

Но ни в чьем взгляде не встретил сочувствия.

— Меня обманули, сир… — беспомощно залепетал он. — Меня обманули…

— Как же это могло случиться? — спросила вдруг королева.

Этот вопрос совершенно доконал кардинала. Он жалко улыбнулся, но, овладев собой, посмотрел королеве прямо в глаза тяжелым и отнюдь не почтительным взглядом. Она не выдержала и отвернулась.

— Мне трудно оправдаться перед вами, сир, — сказал он, поворачиваясь к королю. — Все так внезапно, так неожиданно… Позвольте ответить вам в письменной форме? Клянусь, сир, я совершенно невиновен!

— Хорошо, — сказал король, — пройдите в соседнюю комнату и напишите все, что считаете нужным.

Роган вышел, шатаясь. Епископское облачение болталось на нем, как на пугале. Он был совершенно сломлен. Что же окончательно сразило его? Суровость короля? Но к ней надо было быть готовым. Может быть, вопрос королевы?

Когда он возвратился в кабинет с оправдательной бумагой в руках, король встретил его еще более сурово.

— Отдайте это Бретейлю, сударь! — отмахнулся он. — Это дело полиции!

— Меня хотят арестовать? — шепотом спросил кардинал. — Ах, государь! Я всегда готов повиноваться приказаниям вашего величества, но избавьте меня от позора быть арестованным в архиерейском облачении, на глазах всего двора.

— Так и должно быть, — неумолимо ответил Людовик.

Когда Роган выходил из кабинета, за спиной его прозвучал визгливый голос Бретейля. Барон не смог сдержать нетерпения и, самовольно присвоив себе права начальника дворцового караула, отдал приказ:

— Арестуйте кардинала!

Роган замер, словно ему в позвоночник впилась пуля, потом согнулся и, как бы преодолевая встречный порыв ветра, резко подался вперед. За дверями его с почтительным поклоном встретил молодой лейтенант гвардии.

Проследовав вдоль длинной галереи дворцовой церкви, опальный кардинал увидел в конце ее своего форейтора. Лейтенант оказался настолько любезен, что отошел в сторону.

— Одну минуту, господин офицер, — задержал его кардинал. — Не найдется ли у вас карандаша?

Взяв карандаш, он быстро набросал на клочке бумаги несколько строк и отдал записку слуге, прошептав ему что-то по-немецки.

Форейтор тут же выбежал из церкви и, вскочив на коня, во весь опор помчался в Париж.

Когда он спешился у кардинальского дворца и слуги хотели увести коня, загнанное животное упало на землю, чтобы уже не подняться.

Записка попала к аббату Жоржели весьма своевременно. Он успел собрать всю переписку Рогана в портфель, который и спрятал затем в надежном месте. Однако обыск, которого так опасался Роган, был произведен лишь через четыре часа после ареста. В чем причина столь странного промедления? Может быть, опасались обнаружить слишком многое?..

Вечером принц де Роган был препровожден в Бастилию. Парижане были изумлены. Правительство действовало в духе старых добрых традиций. Но времена давно изменились, и традиции эти могли вызвать лишь насмешку и омерзение. Безумство полицейской акции воспринималось, как признак сумятицы. Режим терял реальную власть.

Вскоре стало известно, что король предложил Рогану на выбор парламентский суд или королевское милосердие. Оскорбленный процедурой ареста кардинал выбрал суд. Это его решение раскололо страну на два лагеря. Кардиналу, не способному играть серьезные политические роли, было суждено сделаться символом грядущих перемен. Но даже закаты дряхлеющих монархий трагикомичны.

Парламент торжествовал. Впервые князь церкви отдавался на его суд. Более того, от решения этого суда зависела честь королевской семьи. Аристократия сочла себя оскорбленной. Буржуа в красных тогах собирались копаться в грязном белье самых высоких фамилий королевства. Не было ли это началом новых времен? Гнев дворян, сменивших по велению моды красные каблуки на толстые подошвы и пышное шитье со знаком дворянского достоинства на грубые суконные костюмы, обратился отнюдь не против опального кардинала. Роган был одним из них, и лишь по вине бездарной и ленивой власти этот отпрыск знатнейшей семьи предстанет теперь перед потешающейся толпой.

Высшее же духовенство открыто негодовало. «Простые клирики, — говорилось в протесте от 18 сентября 1785 года, — имеют специальных судей, указанных в законе, а епископский чин, права которого освящены столькими историческими памятниками, не пользуется такой же привилегией! Епископ, обвиняемый в преступлении, должен быть судим епископами же».

Роган присоединился к этому протесту. Но разгневанный папа грозился лишить его кардинального сана за то, что он не отклонил формально и безусловно юрисдикцию парламента.

Безрассудная акция Бретейля восстановила против власти добрую половину королевства. Точнее, она просто ускорила этот неизбежный процесс. Даже ярые монархисты заколебались, ощутив нарастающий страх. Суд, каков бы ни был его приговор, неизбежно соединит альков королевы с фантазией народа. Это будет крушением божественного принципа королевской власти. Но, как блестяще скажет потом об этих событиях Луи Блан, Людовик XVI подчинился закону, не зависящему от расчетов человеческого благоразумия, ибо революция уже началась.

Действительно, не пройдет и четырех лет, как падет Бастилия…

Но как бы ни была бессильна потерявшая реальную власть над событиями монархия, скандального ареста в день Успения она могла бы избежать. Королева пошла на страшный риск, загнав в угол человека, разоблачения которого по меньшей мере были бы ей неприятны. Почему она все же так поступила?

Барон де Бретейль, начальник полиции, люто ненавидел Рогана, сменившего его когда-то на посту посла Франции при австрийском дворе. Надо сказать, что это была весьма успешная замена. Но тем более было у Бретейля оснований, чтобы превратить арест врага в грандиозный скандал. О, если бы королева по-прежнему находилась высоко, и брызги мирской грязи не достигали бы даже ее подошв, ничего не стоило бы тогда осадить ретивого полицейского! Но вот беда: королеве самой приходилось выкручиваться, вести себя так, чтобы ничтожный пройдоха Бретейль не заподозрил ее. Могла ли она в этих условиях сказать хоть слово в защиту Рогана? Королева — могла; слабая, запутавшаяся женщина — нет. Мария-Антуанетта сыграла жалкую роль слабой женщины. Более того, она позволила себе сделать самую низменную ставку. Ее поведение в кабинете было продиктовано не только смятением, не только страхом перед разоблачением, но и холодным расчетом. Она могла не опасаться отчаяния доведенного до крайности Рогана. В его интересах было молчать. Одно лишь слово об интимной связи с королевой было бы для него равносильно смертному приговору.

И он молчал. А события летели, как неуправляемая, теряющая колеса телега с обрыва.

18 августа арестовали в Баре госпожу де ла Мотт. У нее тоже оказалось предостаточно времени, чтобы сжечь письма кардинала, полные честолюбивого бреда и игривых, любовных вольностей.

На первом же допросе ла Мотт оговорила Калиостро. Она хорошо отомстила ему за то мнение, которое он составил себе о ней при первом знакомстве. Божественный Калиостро, как всегда, не ошибся, но его правота отдавала горечью.

Калиостро знал о сказочном ожерелье и даже, кажется, видел его у Бемера. Особый интерес, впрочем вполне понятный для непревзойденного знатока камней, он проявил к винно-красному алмазику. Говорили, будто он готов был купить ожерелье только из-за одного этого диковинного камня. Но ювелиры не решились продать наделавшее столько шуму в королевских семьях ожерелье загадочному иностранцу.

Впрочем, это были одни лишь слухи. Документально зафиксирован только оговор ла Мотт, которая показала, что виновником аферы с ожерельем был не кто иной как Калиостро. Еще она обвинила его в ереси и заговорщической деятельности. Знаменитый некромант, якобы получив от дьявола эликсир бессмертия, задумал погубить душу католического епископа — кардинала Рогана. Оный Калиостро выманил у Рогана фамильный епископский аметист — реликвию и святыню, принадлежавшую некогда епископу Азорскому кардиналу Гвидо Сантурино, которую предал тайным поруганиям на нечестивой черной мессе. Далее ла Мотт понесла совсем уже несусветную чепуху про каких-то бессмертных, оживших сожженных и про красный глаз во лбу медного идола, дающий будто бы силу читать мысли и видеть будущее.

Но иезуиты из Франции были изгнаны, а святейшая инквизиция упразднена. Что же касается вольнодумства и тайных наук, то кто этим теперь не занимается? Поговаривают, что и сам король не чужд алхимии. Поэтому такие обвинения в знаменитом деле Калиостро более не фигурировали. Зато все, что касается ожерелья, было тщательно занесено в протокол и передано лично Бретейлю.

Начальник полиции потребовал ареста Калиостро. Король вначале заколебался. Сеансы омоложения не были еще доведены до конца, а на расспросы его о философском эликсире, коим владели в этом мире всего три человека — Агасфер, Сен-Жермен и сам Калиостро, — граф отвечал пока очень уклончиво. Людовик заколебался и отказал Бретейлю. Но когда барон заговорил о чести королевы, слабовольный король сдался и уступил.

В тот же день Калиостро арестовали и препроводили в Бастилию, в ту же башню, где уже страдал Роган. Сверкающая судьба его была омрачена тенью. Очевидную клевету ла Мотт неправедный суд мог превратить в смертный приговор. Но граф Калиостро отдался в руки полиции с ясной и безмятежной улыбкой, словно не провидел для себя в грядущем никаких неприятностей. В камеру он вошел с кроткой улыбкой.

Париж ответил на известие об его аресте грозным ропотом. Кумир толпы, почти что новый мессия, брошен в узилище властью, разъедаемой коррупцией и развратом. От Бога ли эта власть?..

Достойно внимания, что граф ла Мотт, узнав об аресте жены, сам отдался в руки полиции. Но его почему-то оставили на свободе. Может быть, опасались твердого влияния этого решительного и мужественного человека на истеричную, склонную к видениям женщину? Благо он сам был когда-то жандармом и знает все полицейские штучки.

Скорее всего, Бретейль руководствовался именно этими соображениями, потому что сразу же после ареста ла Мотт подверглась интенсивному психологическому натиску. Коварные советы, которые давал ей якобы сочувствующий и верящий в ее личную невиновность следователь, преследовали двоякую цель: обелить королеву и погубить Рогана. Впрочем, двоякость эта была кажущейся, скорее следовало говорить о двух сторонах одной медали.

По своему обыкновению полиция хотела прикрыть скандальный арест дутым процессом, а замаранная власть безмолвствовала. Во избежание же нежелательных разоблачений узнице через комиссара Шенона дали понять, что если только она назовет одну особу — неприкосновенную! — то поплатится жизнью.

— У вас есть только одна возможность, — комиссар внезапно сменил запугивание дружеским советом, — свалить все на кардинала. Право, он не заслуживает, чтобы его щадили. Зачем вы его выгораживаете? Ведь он-то вас не пожалел. Во всем обвинил именно вас. Да и что ему оставалось делать? Он же тоже должен благоразумно избегать… тех же самых имен. Но вообще-то это ваше дело… Только имейте в виду, что у вас есть всего две возможности: либо обвинить кардинала, либо покорно позволить ему обвинять вас. Третьего не дано, графиня.

Комиссар действовал по испытанному полицейскому правилу, но он не лгал своей узнице. Кардинал действительно был поставлен в то же самое положение, что и ла Мотт. И, конечно, они стали давать показания друг против друга. В этом ключ всего процесса, которому суждено было пройти в полном мраке, ибо единственное имя, способное все разъяснить, не могло быть названо в зале суда.

Пока шло следствие, полиция не дремала. Дело разрасталось, как снежный ком, что было чревато опасными последствиями для самих его устроителей, но ситуация уже вышла из-под контроля. Как часто бывает в таких случаях, слепая стихийная сила управляла событиями, и никто не мог этому противостоять.

В Брюсселе была задержана некая мадемуазель Олива. На первом же допросе она показала, что по наущению ла Мотт сыграла во время сцены в парке роль королевы. В это же самое время в Женеве арестовали Рего де Вильета, который сознался в том, что та же ла Мотт заставила его подделать почерк королевы и начертать те роковые слова: «Одобрено. Мария-Антуанетта Французская».

Только убогому мышлению королевских юристов могло показаться, что таким путем удастся обелить августейшую особу и с честью провести процесс. Он был проигран еще до начала, невзирая на то, лгали Олива и де Вильет или говорили правду.

Но успехи полиции не ограничивались только этими показаниями. Ирландский капуцин и тайный иезуит Мак-Дермот сообщил, что граф ла Мотт (ему почему-то беспрепятственно дали покинуть Францию) продал в Лондоне ювелиру Грею несколько великолепных бриллиантов на общую сумму в 10 000 фунтов стерлингов. Грей, допрошенный через посредство французского поверенного в делах, полностью подтвердил слова капуцина. Более того, он показал, что граф ла Мотт в числе прочих продал ему и чрезвычайно редкий камень винно-красной воды.

Сомнений быть не могло. Это был алмазик из бемерова ожерелья. Как уверяли знатоки, второго такого не было на земле. К великому сожалению. Грей уже успел перепродать его (за 8000 фунтов) какому-то фламандцу, по виду важному вельможе, с офицерским крестом Мальтийского ордена на шпажном банте. Так этот камушек и сгинул бесследно.

Все эти факты были убийственны для госпожи ла Мотт.

Вот как она объяснила их сначала на тайных допросах в тюрьме, потом в нелегальных брошюрах, которые появились сразу же после суда:

«Я признаю, что мадемуазель Олива действительно сыграла в ту ночь королеву. Но это еще ни о чем не говорит. Почему она так сделала? Да потому, что этого хотела сама королева! Спрятавшись за деревьями, она сама присутствовала при этом свидании. Она, собственно, сама и придумала эту невинную шутку. Это было забавно и оригинально. Кроме того, ее величеству хотелось, не рискуя ничем, испытать скромность кардинала. Как можно подумать, чтобы без приказания королевы я осмелилась задумать интригу, которую так легко было обнаружить? Разве рискнула бы я выбрать для преступного деяния оскорбления величества полночный час и сад Версальского дворца? Я же знала, что ночные прогулки, дозволявшиеся в 1778 году, ныне запрещены, и королевская резиденция бдительно и строго охраняется! Если бы был один только вымысел с моей стороны в этой любви, столь лестной для кардинала, то разве не выгоднее для меня было бы продлить его заблуждение? А я вместо этого безрассудно устраиваю ему обманное свидание, которое наверняка воспламенит его надежды и внушит уверенность, что он может хоть завтра приблизиться к королеве и заговорить с ней о своей любви! Наконец, он захочет повторить свидание, с каждым разом становясь все настойчивее и требовательнее.

Разве это не усиливало опасность разоблачения лжекоролевы? Разве от такого разоблачения не пострадала бы и я сама? Достаточно было бы одного слова настоящей королевы, чтобы обнаружить обман и ввергнуть меня в бездну! Выходит, что я сама сознательно губила себя!

Теперь относительно подписи… Действительно, слова «Одобрено. Мария-Антуанетта Французская» формально были написаны Рего де Вильетом, но сделано это было с полного согласия королевы и кардинала. Мы придумали этот маленький план сообща, считая его полезным и малоопасным, ибо такая подпись не является личной и не может считаться подлогом. Она понадобилась лишь для того, чтобы побудить Бемера отдать ожерелье, не компрометируя ни королеву, ни ее посредника-кардинала. В самом деле, было бы очень странно, если бы кардинал де Роган, бывший посол и царедворец, не знал, как подписывается королева в действительности. Разве, состоя великим милостынераздавателем, он не получал от нее письменных приказаний? Разве австрийская принцесса могла подписаться так? Или слово «Французская» не бросилось ему в глаза? В том-то и дело, что это была наша общая придумка: королевы, Рогана и моя.

Что же касается бриллиантов, проданных графом де ла Моттом в Лондоне, то они принадлежали лично мне. Я получила их в подарок от ее величества. Неужели не ясно, что королева не могла надеть знаменитое ожерелье в его первозданном виде? Она же отказалась взять его в свое время из рук самого короля! Разве не ясно? Не оставалось ничего другого, как разобрать ожерелье на отдельные камни, чтобы потом сделать новое, совсем по другому рисунку. При такой переделке оказались лишние бриллианты, в том числе и тот, красный, который так легко было бы узнать. Кому еще могла подарить их королева? Разумеется, только мне, близкому человеку, посвященному в тайну…»

Само собой разумеется, что эти показания госпожи де ла Мотт на процессе не фигурировали. И все же они выплыли наружу и приобрели важное значение, может быть преувеличенное, что неизбежно, однако, в закрытых процессах.

Полностью игнорируя показания госпожи де ла Мотт, нельзя ни понять, ни объяснить ряд всплывших на процессе фактов, достоверность которых, на беду устроителей, оказалась бесспорной…

Впрочем, толковать их можно было двояко, в зависимости от интересов того или иного лагеря: партии королевы и партии кардинала.

Настала пора очных ставок. Госпожа де ла Мотт повела себя смело и агрессивно, нередко впадая в буйство. Казалось, она по-прежнему была уверена в собственной безопасности.

Кардинал не выдерживал ее горящего то ли ненавистью, то ли безумием взгляда, отводил глаза и начинал путаться в показаниях. Не легче приходилось и следователям. Судьи опасались ее буйных выходок, свидетели краснели и замолкали в испуге. Твердо держась первоначального намерения валить все на Рогана, она избегала называть имя королевы. Но сколько раз оно готово было сорваться с ее губ! Она тут же сбивалась и начинала нести околесицу, запутывая следствие и сама путаясь в детской какой-то лжи. Сознавая, что ее несет куда-то не туда, она замолкала и, впадая в бешенство, подымала крик:

— Пусть остерегаются! Если меня доведут до крайности, я заговорю!

Трибунал приходил от этой слишком ясной угрозы в уныние и ужас.

Однажды ла Мотт не выдержала и, окончательно завравшись по поводу переписки кардинала, выкрикнула:

— Это письмо было от королевы! От королевы! И начиналось оно так: «Посылаю тебе…»

Ее тут же увели.

Граф Калиостро, по примеру других обвиняемых, выпустил оправдательную брошюру. В ней в частности говорилось: «…Я провел свое детство в Медине, под именем Ахарата, во дворце муфтия Салагима. Моего наставника звали Алтотасом. Это был замечательный человек, почти полубог, обстоятельства рождения которого остались тайной для него самого… Я много путешествовал и удостоился дружбы со стороны самых высоких особ. Чтобы не быть голословным, перечислю некоторых из них: в Испании — герцог Альба и сын его герцог Вескард, граф Прелата, герцог Медина-Сели; в Португалии граф де Сан-Виценти; в Голландии — герцог Брауншвейгский; в Петербурге — князь Потемкин, Нарышкин, генерал от артиллерии Мелисино; в Польше — графиня Концесская, принцесса Нассауская; в Риме — кавалер Аквино, на Мальте — гроссмейстер ордена.

В разных городах Европы есть банкиры, которым поручено снабжать меня средствами как для жизни, так и для щедрой благотворительности. Достаточно вам обратиться к таким известным финансистам, как г. Саразен в Базеле, Санкостар в Лионе, Анзельмо ла Круц в Лиссабоне, и они с готовностью подтвердят мои слова.

Я не имею никакого касательства к делу об ожерелье. Все выдвинутые против меня обвинения — бездоказательная клевета. Они могут быть легко опровергнуты, что я и сделаю ниже. Сами же обстоятельства этого дела меня не интересуют, и я не считаю возможным для себя их обсуждать…

Я написал то, что достаточно для закона, и то, что достаточно для всякого другого чувства, кроме праздного любопытства. Разве вы будете добиваться узнать точнее имя, мотивы, средства незнакомца? Какое вам дело до этого, французы? Мое отечество для вас — это первое место вашего королевства, где я подчинился вашим законам: мое имя есть то, которое я прославил среди вас; мой мотив — Бог: мои средства — это мой секрет».

Эта записка, где к грубым хитросплетениям и реминисценциям из арабских сказок и рыцарских романов примешивается и некоторое величие, умножила число философских масонов, видевших в Калиостро своего учителя.

Такова была эпоха, когда жажда чуда и предчувствие исторических катаклизмов выливались в восторженную истерию. Не Вольтер и не Дидро были властителями душ, а врачеватель Месмер, объединивший людей через открытый им животный магнетизм.

Все громче стали раздаваться голоса, требовавшие немедленного освобождения божественного Калиостро.

Внезапно распространились слухи, что граф де ла Мотт хочет покинуть Англию, чтобы предстать перед парламентом и выложить всю правду. Говорили, что на него было даже организовано покушение, которое лишь по глупой случайности не удалось. Трудно сказать, была ли в этом сообщении хоть доля правды. Но если Бретейль и не собирался убрать нежелательного свидетеля, то заткнуть ему рот все же попытался.

Процесс явно уходил из рук полиции. Ропот по поводу ла Мотта грозил его окончательнопровалить. В самом деле, если полиция могла арестовать в Брюсселе двух важных свидетелей, то почему нельзя сделать того же в Лондоне, где находится еще более важный свидетель? Разве это не он продал бриллианты из ожерелья? Разве это не он собирается теперь все рассказать суду? В чем же дело наконец? Может быть, в том, что первые свидетели дали показания против госпожи ла Мотт, а этот даст их против кардинала?

Возможно, полиция и не была здесь виновата. Олива и Вильет были арестованы, возможно, вопреки ее желанию, по инициативе Верженна. Теперь же Верженн из дружбы к кардиналу не хотел проявлять такой же инициативы. Партия кардинала открыла войну против партии королевы. И не было реальной власти, которая могла бы заставить Верженна делать то, что он не желает. Правила игры неожиданно усложнились.

В ответ на запрос парижской полиции по поводу задержания ла Мотта Верженн даже не нашел ничего лучшего, чем сослаться на нормы международного права. В Брюсселе и Женеве они его почему-то мало беспокоили.

Для формы он сделал английскому правительству представление, в котором просил о выдаче графа де ла Мотта. Но, получив столь же формальное возражение, в котором его просили уточнить обстоятельства вины графа, он более не настаивал.

Тайный агент французской полиции ле Мерсье, узнав, что дело с выдачей ла Мотта затягивается на неопределенный срок, сделал Верженну совершенно официальное предложение. Вот его текст:

«Если для ареста известной особы одной ловкости будет недостаточно, то можно употребить силу, чтобы привести эту особу на берег Темзы, в какое-нибудь уединенное место, где должен стоять наготове, хотя бы и две недели, если понадобится, один из тех кораблей, которые снабжают Лондон каменным углем. На этих судах стенки и палуба такой толщины, что невозможно было бы услышать крик человека, запертого в трюме».

Верженн, человек, много лет направлявший европейскую политику Франции, посол при многих дворах, на глазах которого обделывались и не такие дела, с негодованием отказался. А граф де ла Мотт, как видно, вовсе и не собирался прибыть в Париж.

Конечно, в интересах королевы было бы увидеть графа представшим перед судом. Разумеется, лишь в том случае, если он поддержит линию, которая была внушена его супруге, и во всем обвинит кардинала. Но согласится ли он на это? Выяснить намерения ла Мотта было поручено французскому послу в Англии господину Адемару. Это было тем более удобно, что, в отличие от Верженна, своего прямого начальника, Адемар поддерживал партию королевы.

Ла Мотт получил от него такие заверения, такие заманчивые авансы, что безоговорочно согласился выступить против кардинала. Он уже готовился сесть на корабль, идущий в Кале, как все переменилось.

Королева опоздала. Партия кардинала ускорила развязку. Атакованный со всех сторон парламент наконец склонился в определенную сторону. Советники, засыпанные ходатайствами и одурманенные сладкими обещаниями, неясность которых только удваивала их прелесть, вынесли свое решение. Впервые власть столь явно уступила нетерпению народа.

Генерал-прокурор указал в официальном заключении, что Вильета и графа де ла Мотта, который пока еще оставался в Англии, следует приговорить к бессрочной каторге, графиню де ла Мотт — к наказанию плетьми, клеймению и пожизненному заключению в Сальпетриере, кардинала — к удалению от двора, лишению всех должностей и духовного сана, мадемуазель Олива от суда освободить, а графа Калиостро полностью от всех возведенных на него обвинений оправдать.

Мнение генерал-прокурора поддержали оба докладчика, после чего оно было принято четырнадцатью советниками. Однако пункт, касавшийся кардинала Рогана, встретил резкие возражения. Стало ясно, что его нелегко будет провести в суде.

Перед вынесением приговора обвиняемых, как положено, подвергли последнему допросу. Один за другим они покидали следственный кабинет и входили в переполненный зал, где стояла уже позорная скамья.

Первым на нее опустился Вильет и, весь в слезах, полностью во всем покаялся. Затем ввели ла Мотт, в простом платье и с ненапудренными волосами. Она вошла твердо и внешне спокойно, только глаза ее. окруженные синей тенью, лихорадочно и сухо блестели. Но, увидев скамью, она вся передернулась, а лицо ее исказила мгновенная гримаса. Все же она скоро овладела собой, осторожно присела на самый краешек и даже сумела улыбнуться.

Но когда она узнала уготованную ей участь, то пришла в совершенное бешенство. Пока судьи читали приговор, четверо служителей держали ее, рычащую и бьющуюся, буквально на руках. Ни у кого из них не нашлось силы, чтобы поставить ее на колени. Пришлось крепко связать графиню и вытащить после зачтения приговора из зала. Но во дворе суда она, перестав на минуту вопить, крикнула:

— Если так третируют потомков Валуа, какая же участь ожидает кровь Бурбонов? — Выкрикнув эти пророческие слова, она истерически засмеялась и, обращаясь к народу, почти спокойно сказала: — Это по собственной вине я подвергаюсь такому позору. Стоило сказать мне только одно слово — и я была бы повешена!

Ей тут же заткнули рот.

Она не смирилась до самого конца и продолжала буйствовать в руках палача. Поэтому раскаленное железо, которое должно было заклеймить плечо, прожгло ей грудь.

В Сальпетриер она была доставлена в жутком виде: растрепанная, исцарапанная, в крови и копоти, полунагая, спеленатая веревками, почти безумная. Но и там она нашла в себе остаток сил, чтобы выкрикнуть сорванным голосом последнее проклятие.

И все же не ее судьба столь сильно волновала грозно рокочущие толпы парижан, собравшихся в этот день у здания суда.

Все с замиранием сердца ожидали выхода де Рогана.

Служители подняли и унесли скамью подсудимых. Зал встретил этот недвусмысленный знак шумным вздохом. И все же никто до самого конца не знал, каким будет приговор.

Роган вошел в зал в длинном парадном одеянии. Он сильно побледнел и похудел за эти дни. Выглядел уныло и сумрачно. Приглашенный судьями сесть, он, как бедный, забитый проситель, беспомощно оглянулся и остался стоять. У некоторых судей навернулись на глаза слезы жалости.

В этот день 31 мая 1786 года члены фамилии Роган и члены дома лотарингского пришли к тому месту, где должны были проследовать в зал судьи, еще в четыре часа утра. Все они — мужчины и женщины — надели глубокий траур. И когда огненные мантии парламента прорезали эти черные стены, замершие по обеим сторонам прохода, стояла страшная тишина. Казалось, что возвратились времена салических франков или феодальных войн.

Но приговор был оправдательным. Принц Эдуард де Роган от обвинения был освобожден.

Париж встретил это известие взрывом восторга. Кардинал оправдан! Это значит, что королева, пусть и негласно, осуждена. Парламент возвысился над легитимной монархией. Роган, который не мог прославиться доселе даже скучной обыденностью своих пороков, стал вдруг знаменем парижан.

Когда президент и советники вышли из сумрачного зала на слепящее солнце, их оглушили вопли восторга и возгласы: «Да здравствует парламент! Да здравствует кардинал!» Рыночные торговки осыпали судей цветами. Когда же, неуверенно улыбаясь и щурясь на свет, показался Роган, восторг толпы достиг наивысшего накала. Люди окружили карету, которая на время должна была отвезти его обратно в Бастилию, и. тесня и толкая друг друга, бросились целовать полы его одежды.

С таким же ликованием было встречено и появление Калиостро. Неудивительно, что никто не заметил, как к графу подошел какой-то седой худощавый человек и, сделав таинственный знак рукой, передал какую-то записку.

Впоследствии утверждали, что это был господин де Казот. Возможно, так оно и было на самом деле.

Как же прореагировали на решение суда королевская семья? Как она встретила первый порыв нарастающей революции? Королева заплакала и, отказавшись от обеда, заперлась в будуаре. Король расстроился и на ближайшем же приеме заявил, что Роган просто-напросто вор. Заявление это встретило гнетущее молчание. Людовик вспылил и, переполняя чашу ошибок и неудач, заявил, что отправит Рогана в изгнание.

На другой день, блюдя королевское слово, ему пришлось подтвердить эту глупость в письменной форме. Логика требовала изгнать и также полностью оправданного парламентом Калиостро, что король и сделал. Но прежде чем граф покинул Париж, Людовик XVI смиренно просил его о частной беседе. Такая беседа вскоре состоялась в Фонтенбло. Король умолял Калиостро изгладить в сердце память о перенесенном унижении и принять в знак дружбы те самые драгоценные реликвии французских королей, которые так заинтересовали графа в их последнюю встречу.

Никто не знает точно, что увез Калиостро в своей карете из Парижа. Зато с уверенностью называли сумму, которую король получил взамен. Это был вексель на два миллиона ливров, который должен был учесть тот самый Санкастр из Лиона, подтвердивший вместе с другими финансовые полномочия Калиостро перед парламентом. Если учесть, что ожерелье стоило полтора миллиона, то можно было лишь смутно догадываться о характере королевских реликвий.

Нечего говорить, что нашлись люди, заявившие, будто чуть ли не собственными глазами видели, как граф, вручая королю чек, присовокупил к нему в качестве личного подарка еще и хрустальный флакон с кроваво-красной жидкостью. Не оставалось сомнений, что это и был знаменитый эликсир бессмертия. Почему-то добавляли еще, что Калиостро не рассказал королю, как его надо принимать, по причине чего толку из этого не будет. Может быть, в это не очень-то верили, и все же парижанам было приятно сознавать, что их любимец оказался щедрее короля, обманутого мужа ненавистной австриячки. Как бы сказал по этому поводу сам Калиостро: «Se non е vero, е ben trovato».[24]

Глава 25 Зодиакальный день

Получив из типографии сигнальный экземпляр книги Ю. Березовского, Гена Бурмин позвонил счастливому автору. Через час они уже сидели в ресторане «София». Событие необходимо было отметить.

В ожидании шкварчащей на раскаленных угольях сковороды с агнешком они посасывали ломтики бараньей колбасы и пили холодный «димиат» под шопский салат с брынзой.

— Да, старик! — Березовский щелкнул языком и блаженно закатил глаза. — Брынзу надо уметь готовить! Вот когда я отдыхал на Золотых песках, так там была брынза!.. Поперчишь ее, мамочку, польешь оливковым маслом, винным уксусом сбрызнешь и все это смешаешь с помидорно-сметанным соком… А еще очень хороша брынза, запеченная в пергаменте. В ресторане «Трифон Зарезан» это коронное блюдо…

— Вообще, — согласно закивал Гена, прихлебывая винцо, — нет ничего лучше первозданных плодов. Возьми хотя бы ту же брынзу — исконный овечий сыр. Что нужно было древнему греку? Ломоть сыра, горсть олив, кисть винограда и, конечно, мех с вином.

— И еще мед в сотах, только чтоб обязательно на листе винограда или инжира.

— Верно… Кухня стран средиземноморского бассейна осталась в своей основе такой же, что и во времена Одиссея. Рыбу, к примеру, древние греки не очень-то уважали…

— Не скажи! Не скажи! — запротестовал Березовский. — Не знаю, как греки, но в той же Болгарии я ел, может быть, лучшую в своей жизни рыбу… Это было в маленьком кабачке «Морской дракон» у самого моря. Представь себе кусок пляжа, отгороженный висящими на шестах сетями, столики в виде яликов, поплавки там всякие, якоря — это и есть «Дракончик». Да… Официанты в драных тельняшках и с красными платками на шее, и кормят — с ума сойти можно! И вот, представь, сижу я в таком ялике и гляжу на вечереющее тихое море. Невероятная луна медленно всплывает в этакой лазурной дымке, едва дышит прибой, где-то играет музыка, а мне приносят огромное блюдо раков, печеные мидии и огромную пеламиду на скаре! Каково? И плюс ко всему холодное пиво «Радебергер»! И рюмочку «Мастики» для пущей прохлады. Польешь в нее немного воды, и она тут же побелеет, как молоко, — кристаллы аниса выпадут… Самое питье в жару!

— Ты один в этом райском ялике сидел?

— Что? Неважно… Кстати, в этот день в «Дракончике» был морской праздник. Это зрелище, доложу тебе! Такого я не видал! Прямо на песке зажгли костры из сухого тростника. Не успели они прогореть, как тут же подкинули новую порцию. Пламя горит, искры летят, жар невозможный. Но наши пираты в тельняшках только, знай себе, подбрасывают. Хворост какой-то особый, сухую лозу и, конечно, все тот же тростник. Когда все это наконец прогорело, они разгребли угли граблями, и получился огненный ковер, что-нибудь метра два на четыре. И что ты думаешь? Притушив солью последние языки пламени, они разулись и устроили пляску на раскаленных углях! Босиком, старик! Каково?

— Грин пишет о таком хождении как об одной из тайн Африки.

— Так то Африка, отец, а это наши другари болгары, рядовые сотрудники «Балкантуриста»!.. Между прочим, один из наших, русских, толстый такой весельчак, тоже раздухарился, скинул сандалии — и прямо на угли! Все только ахнули…

— И что?

— А ничего, Он, конечно, не плясал, но пробежался, знаешь, по всей дорожке… Утром на пляже я сам его пятки осматривал — ни одного ожога. Так что, может, весь секрет тут лишь в душевном состоянии. Никакого страха быть не должно. Полная уверенность в успехе. И все будет в порядке.

— Нет, дорогой! — не согласился Гена. — Не все так просто, как нам кажется. Одно дело — попрыгать на огне, другое — медленно ходить в течение двух-трех минут. Тут есть и свои секреты, и особая, неизвестная нам подготовка. Возьми хотя бы заклинателей дождей. Или бушменов, которые читают мысли друг друга, глядя на дым костра. Это ведь все загадки одного порядка…

— Все это ерунда! У нас под самым носом творятся делишки и почище. Вот я сейчас веду следственные изыскания…

Под нежное мясо агнешка, запиваемое темно-красным «Мелником», разговор постепенно перешел в русло явлений таинственных и непонятных. И как-то само собой получилось, что Юра Березовский проболтался о своих исторических изысканиях. Наверное, большой беды в этом не было, но даже Гене Бурмину, своему в доску парню и доверенному человеку, не стоило пока рассказывать об этих пусть не секретных, но все же достаточно деликатных вещах. Березовский это понимал, но, сказав «а», он должен был сказать «б»: не мог же он ни с того ни с сего оборвать разговор. Надо было на что-то решаться немедлённо. И он решился. Выбрал оптимальный вариант. Не очень оригинальный, надо сказать.

— Только дай мне слово, что все это останется между нами. — Он понизил голос и придвинулся к собеседнику, лихорадочно соображая, как выйти из неприятного положения: и Гену не обидеть, и слова не нарушить?

— Ну? — Гена даже вилку отложил и весь подался к приятелю. — Можешь не сомневаться! Ну?

— Я тебе верю, голубь! — вздохнул Березовский. — Но дело это сугубо конфиденциальное. Понимаешь? Поэтому я не буду тебе рассказывать, как и с чем оно связано, что, старик, и почему. Скажу только одно: где-то в Москве находится сейчас ларец, в котором альбигойцы хранили свои тайные святыни.

— Не может быть! — прошептал Гена, но по всему было видно, что поверил он сразу и безоговорочно и только лишь ждет подробностей.

— Да… — Юра довольно откинулся в кресле. Решив пожертвовать малым ради спасения остального, он заглушил кошачье поскребывание совести и наслаждался теперь беседой, можно сказать, с чистой душой. — Эта реликвия, ставшая позднее известной под названием ларец Марии Медичи, находится где-то рядом. Этот сундук знал графа Калиостро, мальтийских рыцарей, тамплиеров, государя императора Павла Первого, может быть, многих декабристов и даже самого Пушкина! Последний его владелец — царский генерал-губернатор, сатрап, так сказать, перед тем как смыться в семнадцатом году, передал его своему слуге.

— И где же он теперь?!

— В этом-то вся загвоздка… Но тут кончаются уже границы моей власти. Это не моя тайна, Гена! Как только станет возможно, ты первый узнаешь всю эту жу-утчайшую историю! А пока нет, старик, пока — молчок!

— Это, случайно, не связано с деятельностью нашего дружка Люсина? — спросил проницательный Гена.

— Ой, миленок! — укоризненно покачал головой Березовский. — Я не говорю тебе ни да ни нет. Оцени это! И вообще забудь пока о сундуке. Настанет день, и ты все узнаешь. Обещаю тебе! Тем более что я намереваюсь написать об этом книгу… Так что, как сам понимаешь, тебя это не минует.

— Рассказывать не можешь, а писать…

— Нет же, нет! Писать тоже пока нельзя. Я же не сказал тебе, что пишу, я только собираюсь… Понимаешь? Но я уже вижу эту книгу! Я еще многого не знаю, все в тумане, но — как бы это сказать? — уже чувствую удивительный, неповторимый вкус! Я даже знаю фразу, которой закончу.

— Ну?

— «Звезды солгали. Игра не кончилась!» Что-нибудь в этом роде.

— Любопытно! Значит, вот почему ты вдруг занялся астрологией!

Березовский, действительно, разрабатывая исторические толщи, столкнулся с некоторыми астрологическими проблемами. Как всегда обстоятельно и за минимальный срок, он постиг нехитрую тайну составления гороскопов и приобрел квалификацию шарлатана средней руки. Где-нибудь в Швейцарии или ФРГ он мог бы даже зарабатывать этим деньги. Побочным результатом приобретенных знаний явилось несколько милых мистификаций и, конечно, куча примитивных гороскопов, которые Березовский составил для ближайших друзей. В частности, гороскоп Гены, родившегося 10 июня не важно какого года, гласил: «Созвездие Близнецов обещает успех в любви, пылкость, стремительность следовать всему возвышенному. Мужчина-близнец похож на ребенка, который никогда не вырастает. Он удачлив, и все дается ему без особых усилий, как бы само собой. Счастливый месяц для него — август, день недели — вторник, числа — 5,10,15».

Сейчас было как раз 15 августа и как раз вторник. Березовский вспомнил это и, досадуя, закусил губу. Разговор следовало как можно скорее перевести на другие рельсы, иначе проницательный Гена обо всем догадается. Ведь они встречались по два, а то и по три раза на неделе, и все Юрины увлечения так или иначе прорывались в разговорах. Сопоставив все это с загадочным сундуком, Гена действительно мог проведать слишком о многом. Именно этот нежелательный для Березовского мыслительный процесс и протекал сейчас в бурминской голове.

— И материалы о десятой главе «Евгения Онегина», которые я тебе достал, значит, были тебе нужны вовсе не для знакомой критикессы? — спросил он, что-то припомнив и сопоставив, в полном соответствии с запоздалым предвидением Березовского.

— Гена, прошу тебя, перестань ворочать мозгами! Забудь пока об этом сундуке, будто я тебе ничего не говорил! Не выпытывай, котик! Умоляю!

— Ну ладно, — со вздохом согласился Гена. — Будь по-твоему. Но о самом-то сундуке ты можешь говорить? Какой он из себя? Ты его видел?

— Нет, в том-то и дело, что не видел! — Березовский обрадовался повороту в разговоре. Лучше уж было говорить об исторической реликвии, раз уж он все равно о ней проболтался, чем о той немыслимой каше, которая заварилась вокруг этого сундука. — Но я знаю, как он выглядит… — И, словно птица, уводящая охотника от гнезда, он поспешил достать из папки какие-то старые журналы. — Вот смотри: это «Столица и усадьба». Выходил у нас в России такой журнальчик в годы первой мировой войны. Обрати-ка внимание, как господин редактор Вл. Крымов заманивал подписчиков…

— Причем тут твоя «Столица и усадьба»? Я же тебя…

— Погоди, погоди! — остановил его Березовский. — Это о том самом… Но прочти сначала, что пишет редакция в первом номере.

Гена взял в руки журнал с помещичьим колонным домом и лебединым прудом на обложке. В обращении к гг. подписчикам было сказано:

«…Все газеты ведут хронику несчастных случаев, никто не пишет о счастливых моментах жизни.

Жизнь полна плохого, печального гораздо больше, чем веселого, но есть же и хорошее — красивое, — об этой красивой жизни писать не принято…

У нас печатают портрет интересного человека, его дом, его изящные вещи, пишут об укладе его жизни только тогда, когда он умрет, попадет в крушение поезда или в судебный процесс! Еще такое право дает выступление в общественных делах, но не все же интересные люди работают в этой области, есть и другие.

Заграничная печать — особенно в стране самой совершенной культуры, в Англии, — давно уже отступила от этого принципа. В английских газетах пишут не только некрологи, пишут также о радостном рождении, о помолвках, балах, охотах и т. д.

Радостного так мало в жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, как можно больше говорить о нем.

Недавнее русской усадьбы с ее своеобразной жизнью уходит в прошлое. Меняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль… Сколько погибло произведений искусства, вдохновения человеческой мысли, благородных традиций, красивой старины в тех старых усадьбах, в домах, даже в отдельных предметах, которые разрушены уже временем или самим человеком.

Красивая жизнь доступна не всем, но она все-таки существует, она создает те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием. Хотелось бы запечатлеть эти черточки русской жизни в прошлом, рисовать постепенно картину того, что есть сейчас, что осталось, как видоизменяется, подчеркнуть красивое в настоящем.

Эту задачу ставит себе редакция.

Всякая политика, партийность, классовая рознь будут абсолютно чужды журналу».

— Вот это маразм! — восхитился Гена. — Это да! Но какой великолепный документ! А? Какой комментарий к эпохе! Ведь тогда уже война вовсю шла?

— Конечно! — кивнул Березовский. — Газеты печатали бесконечные списки убитых. Появились боевые аэропланы, иприт, люди умирали в кровавой грязи. «Испанка» знаменитая, вши… А тут красивая жизнь… Погляди теперь, что они пишут в номере семнадцать… — Он передал Гене другой журнал, с голубой балериной, замершей на пуантах. — Этот номер все-таки отозвался на злобу дня. Но как!

«…Наша громадная армия доблестно сражается за отечество, и вся страна, с твердой уверенностью в безопасности, в победе, спокойно живет, почти как и в мирное время. Нет в мире той силы, которая могла бы выбить из колеи необъятную Русь…

Наш журнал по своей программе, по своему девизу «красивая жизнь», не должен, кажется нам, ни в чем отступать от прежнего содержания. Мы можем дополнить его только иллюстрациями некоторых новых, величественных, красивых черт русской жизни, вдруг проявившихся среди общего подъема.

Война пройдет, за нею ждет Россию еще большее величие, а в теперешние трудные минуты всякий должен, кажется нам, по мере сил спокойно делать свое дело».

— Каково? — Березовский нетерпеливо вырвал журнал и начал быстро его листать, отыскивая что-то еще.

— Впечатляет… Знаешь, я бы эти журналы в Музее Революции выставил. Лучшей иллюстрации того, что режим прогнил и просто не мог не развалиться, и придумать нельзя. Действительно, потрясающий документ!

— А теперь гляди! — Березовский указал на большую фотографию, на которой был изображен господин во фраке и с орденами, положивший руку с зажатой в ней лайковой перчаткой на высокий резной сундук. У господина были длинные завитые усы, бакенбарды и аккуратная курчавая бородка; на заднем плане смутно виднелись какие-то тропические растения — латании и филодендроны.

Подпись под портретом гласила: «Действительный статский советник Всеволод Юрьевич Свиньин в своей гостиной рядом с бесценным антиком под названием «Ларец Марии Медичи».

Гена схватил журнал, и так и впился глазами в ларец.

На вид он был из эбенового дерева. Резные грифоны по краям головами поддерживали массивную крышку, а когтистые лапы их служили сундуку ножками. Сложный узор из виноградных лоз и цветов подсолнечника оплетал часто повторяющиеся изображения пятиугольника, голубка и пчелы.

— Кто такой этот Всеволод Юрьевич? — как всегда глядя в корень, спросил Гена.

— Все! — Березовский забрал журналы и сунул их в папку. — Конец всем вопросам! Все, как говорится, в свое время… Не выпить ли нам кофейку? Ты не торопишься?

— Нет. Я ведь сегодня дома работаю. В редакцию просто случайно забежал: как сердце чувствовало, что твой сигнал должен появиться… Так за твои успехи!

Они чокнулись фужерами с красным вином, выпили их до дна и скромно закусили маслинками.

— Пожалуй, самое время теперь кофе, больше ничего не влезает.

Им принесли густой и сладкий кофе по-турецки в обливных керамических чашечках с бело-голубым троянским узором.

— Я, пожалуй, на дачу сегодня съезжу, — сказал Гена. — Давно уж матери обещал. Надо помочь ей по саду, окопать там что-то такое, повыдергивать. Махнем вместе? Это недалеко, тридцать минут от Ленинградского вокзала… Чайку из самовара попьем с крыжовниковым вареньем! Мать борщок нам сварганит из молодой крапивы! А? В гамачке потом поваляемся?.. Благодать!

— Соблазн велик… Но я не могу. Каждая минута на счету. Столько дел, понимаешь, ни черта не успеваю…

— Жаль… Тогда, может, двинем? И ты свои дела обделаешь, и я на дачу пораньше поспею. Чего рассиживаться-то?

После того как они допили кофе, рассиживаться было и в самом деле нечего. Расплатившись с официанткой, они вышли из полутемного душного зала на яркий солнечный свет, и привычный московский шум хлынул им в уши.

Щурясь от этого света, вдыхая запах разогретого асфальта, бензинных выхлопов и духов проходящих мимо женщин в легких, открытых платьицах, они вдруг расчувствовались и обнялись.

— Ну пока, друг! Удачи тебе и удачи! — сказал Гена, троекратно облобызав Березовского. — И помни: я жду!

Они расстались довольные и ублаготворенные.

Прошумела пузатая поливная машина, и Гена ощутил на лице холодную водяную пыль. Мокрая мостовая засверкала так, что больно сделалось глазам. Все вокруг волшебно преобразилось. Пыльные, раскаленные улицы стали черными, как тропические реки. В минутной влаге воздуха разлилось вдруг горьковатое дыхание догорающих в августе тополиных листьев. И все это чудо совершила голубая машина — дворник! Но, как всякое чудо, оно было мгновенным. Тропические реки покрылись сетью все увеличивающихся архипелагов и вскоре совсем высохли, превратившись в ползучий асфальт, прилипающий к протекторам и подошвам, а синие ядовитые выхлопы быстро восстановили в атмосфере привычный порядок. Преображение не состоялось. И все же оно оставило смутный, мерцающий след.

Гене вдруг томительно не захотелось ехать на дачу. Для самовара надо было наколоть лучинок, крапиву к обеду нарвать и ошпарить кипятком, гамак подвесить, воду натаскать из колодца и т. д. Сельская идиллия обернулась неким филиалом каторги. Это была утонченная месть города. Все то, чем Гена обычно с таким удовольствием занимался на даче в Малине, предстало в теневом облике. Что же поделать, если у человека улетучился вдруг душевный подъем?

Гена зашел в телефонную кабину, опустил монету и снял трубку. Но железное беспощадное клацанье было ему ответом. Он нарвался на тот самый автомат-грабитель, из которого некогда Люсин пытался дозвониться Березовскому.

Как лихорадочно пронеслось, отгорело это лето! Сухое и знойное… Какой грустью отозвалась вдруг в груди память о нем, как перехватила дыхание одна только мысль о Марии… Горькой полынью повеяло с синих и лунных полей, замирающим криком ночной электрички донеслось и грохотом колес отстучало мимо пустых, залитых мертвым фонарным светом дачных платформ. Все мимо и мимо, без остановки…

Костер метался под ночным ветром, и дымные тени неслись по ее лицу.

И еще студенческие практики вспомнились остро, экспедиции, бродяжничество, песня…

Гена нашел другой автомат и позвонил Марии на работу:

— Здравствуй, Мария!

— Здравствуй.

— Это я.

— Я узнала.

— Что ты думаешь делать сегодня вечером?

— Еще не знаю.

— Давай встретимся?

— Зачем?

— Ты спрашиваешь зачем? Тогда и в самом деле незачем.

— Ну вот видишь.

— Да, вижу… Ты была права. Ничего не получилось.

— Да. Ничего не получилось. И не могло…

— Почему же не могло, Мария? Почему? Что же все-таки случилось?

— Ничего. Ты же знаешь, что ничего. Просто не судьба. Понимаешь? Обыкновенная не судьба.

— Это чертовски обидно и… больно, откровенно говоря.

— Я понимаю. Прости.

— Чего ж тут прощать? Никто не виноват. Просто так получилось. Для тебя это не судьба.

— А для тебя?

— Боюсь, что у меня это чуточку серьезнее, Мария…

— Прости. Я всегда буду тебе хорошим другом… Да, я подумала сейчас, что в сущности ничем не занята сегодня, и, если ты хочешь, мы могли бы что-нибудь придумать.

— Ах, Мария, Мария, святая душа! Не надо так, не надо, матер долороза. Не жалей ты меня, идиота, не надо… Это худшее из того, что у нас могло бы быть.

— Дурак ты, Генка, какой ты еще дурак! Но когда-нибудь ты поймешь, что жалость — это самое лучшее в человеке…

— Мне позвонить тебе еще?

— Как хочешь.

— А ты, ты, что скажешь?

— Я скажу: до свидания.

— Не прощай?

— Не люблю мелодрамы.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За все. За все, понимаешь? Но, главное, за то, что ты не даешь мне — как бы это сказать поприличнее? — сжечь корабли.

— Я не даю? Глупый! Это ты сам себе не даешь! Я всего лишь тебе не мешаю.

— Но это так много!

— Не знаю… Я не хочу для тебя ни вот столечко беды! Понимаешь?

— Но то остается в силе? Ты понимаешь, о чем я говорю? То остается в силе? Со временем ничего не изменится?

— Опять ты меня загоняешь в тупик! Ты неисправимый максималист. Но откуда я могу знать, что случится со временем? Откуда? Я знаю только то, что творится со мною сегодня и было вчера. Так мы никогда не соскользнем с этих замкнутых рельсов.

— Все же скажи.

— Ты уверен, что так будет лучше?

— Для кого?

— Для тебя, разумеется, только для тебя.

— Тогда все понятно, можешь не отвечать… Ведь все понятно?

— Да.

— Ну вот видишь?.. От себя не убежишь, Мария. Я знаю, что через минуту стану проклинать себя, но я говорю… Понимаешь? Я говорю: прощай.

— Хорошо, пусть так и будет. Прощай, Генка.

Вот, собственно, и все.

Как удивительно подходит к тебе твой гороскоп, Генка! Как стремительно летишь ты к любви и успехам, ребенок, которому не суждено стать взрослым, и судьба ковровой дорожкой стелется перед тобой. Но когда твой увлекающийся друг, когда этот дурак Березовский определил твои звезды, разве не выглядело все немножко иначе? Возвышенность, нежность, стремительность и победы, как говорили наши предки, на амурном поприще? Разве не влез ты в свой гороскоп, как в готовый костюм размер 52, третий рост? И разве не пришелся тебе он впору, как и миллионам других мужчин?

Но тогда ведь все еще только длилось. Прогулки, музеи, кино, пляжи, байдарка, палатка, гитара… И как знать, может быть, и сегодня все бы осталось по-прежнему, не будь того разговора у раздуваемого ночным ветром костра? Не надо выяснять отношений, тридцатилетний Генка, особенно если сердце подсказывает, что нечего выяснять…

Вот и кончается твое лето. Желтеющим лесом и колкой стерней на полях, звездным августовским дождем.

Но еще не исчерпан до конца этот вторник, это пятнадцатое число… И ничего же не случилось в конце концов. Ну поставлена еще одна точка там, где и без того чернеют пни многоточий. Жизнь-то ведь не кончается?

Надо все-таки ехать в Малино помочь матери по хозяйству: выполоть сорняки и окопать какие-то кустики и деревца, расколоть несколько чурбаков, починить провалившиеся ступеньки.

И пусть холодный синий сумрак, прожженный где-то за лесом закатной полоской, растревожит душу. И многозначительны будут влажные касания сирени, и зов электрички, и запах полыни. И пламя в закопченной трубе самовара тоже о чем-то напомнит тебе.

«Лечите подобное подобным», — советовал великий гомеопат по имени Мефистофель. «Нет никаких лекарств», — утешал бессмертный Стендаль. И оба они с мудрой усмешкой сочувственно следили за тем, как люди не устают бередить собственные раны, ибо мука эта сладостна.

Нет, ни жизнь не кончалась, ни этот зодиакальный день, а жара и духота только усилились. Гена с облегчением нырнул в спасительную тень метро «Маяковская».

Глава 26 К вящей славе Господней

(Донесение генералу иезуитского ордена. Часть 2)

«Поскольку монсеньору во всех подробностях известно скандальное дело об ожерелье, я позволю себе в данном отчете опустить процедуру следствия и самого процесса. Вместо этого я остановлюсь на событиях, имевших место в самое последнее время, и на преобладающих в обществе настроениях.

Общественное мнение в Париже по-прежнему настроено далеко не в пользу двора. Но это не означает, что и оправданный парламентом кардинал де Роган оказался свободным от подозрений. Процесс, таким образом, нанес двойной удар престижу королевской и церковной власти.

В оппозиционных правительству кругах отказываются допустить, что Роган был обманут. Его скорее готовы признать виновным, чем одураченным интригой ла Мотт. Невозможно допустить, что, получая любовные письма от королевы, вне зависимости даже от их подлинности, кардинал не попытался бы закрепить или хотя бы проверить свой успех. Постоянно бывая во дворце и встречаясь с королевой, он, конечно, нашел бы способ заговорить с ней о том, что составляло муку и очарование его жизни. Он мог не сомневаться в том, что признания его будут встречены благосклонно. Залогом тому были письма, засушенный в молитвеннике красный розан.

Кардинал должен был добиваться разговора с королевой, и он, безусловно, добился его. И судя по тому, что тайная их переписка продолжалась в течение целого года после ночного свидания, ла Мотт говорила правду.

Не в пользу королевы свидетельствует и то молчание, которое хранила она по поводу письма ювелиров, переданного ей в библиотеке 12 июля. Если бы его содержание удивило ее, то без сомнения она бы тотчас же призвала к себе господина Бемера для объяснений.

А что можно сказать по поводу скидки в 200 000 ливров с назначенной цены, которую она якобы потребовала через ла Мотт перед началом платежей? Если бы графиня в самом деле имела намерения обмануть кардинала и присвоить себе бриллианты, то зачем ей понадобилась вся эта комедия? Чтобы вернее себя разоблачить? Или дать ювелирам повод потребовать ожерелье назад? Очевидно, следует поверить кардиналу, что ла Мотт передала ему действительно подлинное письмо королевы. А ведь оно было написано той же рукой, что и предыдущие.

Все это наводит на весьма грустные мысли… Трудно, конечно, вообразить себе королеву Франции, спрятавшуюся за деревьями в ночном парке. Трудно поверить, что дочь Марии-Терезии могла оказаться причастной к сомнительной авантюре. Но как иначе можно толковать изложенные факты? Более того, разве характер и образ жизни Марии-Антуанетты не подкрепляют даже самых тяжелых подозрений на ее счет? В предыдущих донесениях я уже уведомлял монсеньора о некоторых весьма неосторожных капризах королевы и о том легкомыслии, которое она проявила, сыграв роль Розины в «Севильском цирюльнике» на спектакле в Малом Трианоне. От участия в этой светской легкомысленной опере до приключения в версальском парке один шаг. Боюсь, что королева все же сделала его.

Королева Франции прежде всего капризная и легкомысленная женщина, монсеньор, а это многое объясняет. Ей уже пришлось однажды отказаться от сказочного ожерелья из-за катастрофического состояния королевской казны. Королева тогда победила женщину. Но ненадолго. И тем сильнее был реванш женщины, когда она узнала, что ее ожерелье будет носить какая-то иноземная принцесса, вдобавок низкого ранга! Право, именно здесь следует искать начало всех последующих безумств.

Что же касается ла Мотт, то в ее пользу говорит многое. Незадолго до покупки ожерелья она удивила свет своим неожиданным богатством, которое не становилось менее сомнительным оттого, что проистекало от щедрот церкви. Даже подозрения, которые она пробудила у ювелиров своим хвастовством и темными условиями сделки, в которую почему-то оказался вовлеченным Роган, тоже говорят за нее. Всего этого легко было бы избежать. Настоящая аферистка провела бы свою игру куда более тонко. Наконец, полное спокойствие > которое проявила графиня до самой последней минуты, ее отказ бежать и безусловная уверенность в собственной безопасности — разве этого недостаточно, чтобы отвести обвинения в краже?

Мне удалось снять копию с записки, которую Роган второпях написал сразу же после ареста и передал доверенному лицу через своего конюшего. Впоследствии она попала все же к барону де Бретейлю, но в деле, как можно понять, не фигурировала. Вот она in extenso[25]:

«Пошлите опять за Б. (очевидно, Бемер). Нужно опять поговорить с ним о том, о чем было уже говорено по поводу известного проекта. У него голова идет кругом с тех пор, как А. (Антуанетта, королева!) сказала: «Что хотят сказать эти люди? Кажется, они потеряли голову. Боюсь, как бы и у меня не закружилась голова».

Роган не стал жертвой обмана. По этому поводу, монсеньор, ни у кого нет и тени сомнения. Либо он действительно приобрел ожерелье по приказу королевы, либо сознательно хотел его присвоить. Альтернатива страшная, но, увы, неизбежная. Виновен либо кардинал, либо королева. Материалы процесса свидетельствуют в пользу последнего. Виновна королева, и орден может извлечь возможные выгоды из этой небывалой ситуации. А оные, несомненно, будут.

Документы процесса и показания ювелиров свидетельствуют о том, что письмо от 12 июля было написано по инициативе кардинала и под его диктовку. Это неопровержимый аргумент в пользу искренности де Рогана. Королева виновна Последние события, которые и будут изложены далее, только подкрепляют этот неопровержимый вывод. Сразу же после вынесения приговора принцессу Ламбаль по секрету попросили съездить в Сальпетриер. Официальная версия была довольно проста: принцессе «так захотелось». На самом же деле поездка была предпринята, чтобы подробно разузнать о состоянии ла Мотт и дать для нее денег начальнице. Это подтвердил и служитель, которого мне удалось устроить на работу в Сальпетриер. Оный служитель позднее осведомил меня, что ночью в одном из дворов Сальпетриера женщина, прислуживавшая ла Мотт, получила от часового записку без подписи, которая гласила: «Обдумывают средства изменить к лучшему вашу участь».

Три дня спустя тот же часовой передал прислужнице новую записку, в которой содержалась просьба прислать оттиск или же рисунок ключа от комнаты ла Мотт. Очевидно, просьба эта была незамедлительно выполнена, потому что не далее как на прошлой неделе какой-то неизвестный солдат передал узнице ключ и мужскую одежду, очевидно, не без содействия начальницы. В настоящее время ла Мотт уже находится в Лондоне вместе со своим мужем.

Наш человек передает из английской столицы, что графиня не сомневается по поводу того, кому обязана своим бегством. Но это отнюдь не заглушило в ней жажды мести. Об этом свидетельствует заметка, напечатанная в английских газетах: «В лондонских салонах только и разговора, что о скором появлении интересной брошюры, которая прольет новый свет на дело об ожерелье».

Королева была неосторожна, позволив Бретейлю арестовать ла Мотт. Но, освободив оскорбленную графиню, она поступила просто-напросто глупо.

Это лишний раз доказывает, что королевская власть во Франции слаба и беспомощна. Трон, на котором восседал слабый, скомпрометированный собственной супругой монарх, не может быть прочным. Власть может позволить себе преступный обман, но не жалкую интригу, достойную комедии или же балагана.

В заключение, монсеньор, позволю себе сделать несколько замечаний об этом Homo novus[26] Джузеппе Бальзамо.

Как стало известно, король утешил своего любимца за проведенные в Бастилии дни щедрым подарком. Граф Калиостро получил тот самый ларец, который привезла во Францию Мария Медичи. Монсеньор, как я полагаю, располагает обширной перепиской по поводу этого предмета. Позволю, в частности, сослаться и на свои донесения, посланные в разное время из Митавы и Парижа. Кроме того, Калиостро получил и четки, принадлежавшие некогда Анне Австрийской. Как следует из упомянутых мной документов, четки эти, очевидно, находятся в прямой связи с указанным ларцом.

Проведенное в Англии по моей просьбе расследование показало, что известный монсеньору красный алмаз из знаменитого ожерелья был приобретен у ювелира Гарвея одним фламандским дворянином, насчет которого орден уже давно питает подозрения. Оный дворянин, приехавший в Лондон под именем Ван дер Брога, является одним из активнейших масонских миссионеров розенкрейцерского толка. Это позволяет высказать предположение, что покупка алмаза была произведена не без ведома Калиостро. Таким образом, заговорщики против церкви и государства располагают ныне самим ларцом и по меньшей мере двумя предметами, к нему относящимися. Как известно монсеньору, гроссмейстер родосского братства на Мальтетоже владеет одним либо даже двумя предметами. Отсюда нетрудно заключить, что Калиостро, направившийся из Парижа в Марсель, посетит Мальту, где у него давно уже установлены крепкие связи, и сильно продвинется в раскрытии известного дела.

Это представляется особенно опасным, если учесть, как сильно разрослись в последнее время тайные общества. Нам удалось заслать своих людей в некоторые из лож, где агенты ордена «удостоились» посвящения в ученики и даже подмастерья. Все они единодушно сообщают, что привычный ритуал масонства претерпел сильные изменения. В ряде лож он является только прикрытием заговорщической деятельности. Позволю в этой связи обратить высокое внимание монсеньора на новый вариант масонской легенды о строительстве храма:

«Когда великий царь, которому повиновался мир видимый и мир невидимый, поручил Адонираму (так они называют теперь зодчего Хирама) управлять всеми работами, число рабочих достигло уже трех тысяч. Чтобы избежать путаницы при раздаче денег, Адонирам разделил своих людей на три разряда: учеников, подмастерьев и мастеров. Разряды эти можно было узнавать только при помощи знаков, слов и прикосновений, которые держались в строгом секрете. Однажды трое подмастерьев, решив поскорее стать мастерами, устроили в храме засаду. Они хотели подстеречь Адонирама и любой ценой выпытать у него высший мастерский пароль. Каждый из подмастерьев затаился у одной из дверей. Когда Адонирам появился наконец у южного входа, один из них вышел из-за укрытия и потребовал секретный пароль. Адонирам отказался сообщить подмастерью высокие тайные знаки, и тут же на его голову обрушился сильный удар. Это подмастерье ударил строителя линейкой. Адонирам бросился к западной двери, но и там его ждал заговорщик, который нанес ему удар в сердце остроконечным наугольником. Собрав последние силы, Адонирам хочет спастись через последнюю, восточную дверь, но третий убийца, не добившись желаемого пароля, добивает строителя мастерком.

Когда на город опустилась душная мгла, подмастерья унесли тело Адонирама на Ливанскую гору и закопали его под акацией. Но посланные царем девять мастеров обнаружили могилу на свежей земле, которая не успела высохнуть за ночь. Когда землю разрыли и увидели обезображенное тело, один из мастеров коснулся мертвого Адонирама ладонью и сказал: «Макбенак! Плоть покидает кости!» И тогда было условленно, что слово это останется впредь между мастерами вместо утерянного со смертью Адонирама пароля».

Такова, монсеньор, обновленная их легенда. Она напоминает церемонные посвящения в степень мастера, которые совершаются вокруг гроба при свете потайного фонаря, сделанного в виде Адамовой головы.

Позволительно спросить: кем же является на самом деле тот мученик, убийство которого требует от мастеров отмщения? И какое это утерянное слово нужно воскресить или даже завоевать?

Символические вещи поддаются, конечно, самым разнообразным толкованиям. Но мы не можем не прислушаться к тем, которые со всей серьезностью заявляют, что нынешние иллюминаты, розенкрейцеры и мартинисты продолжают мерзкое дело тамплиеров. В этой системе Адонирам — это последний гроссмейстер Яков Моле, убийцы которою — король Франции Филипп Красивый и папа Климент V — олицетворяют ныне политическую и духовную тиранию. Это призыв к восстанию против папы и королей. Потерянное же слово означает «свобода». Если немедленно же не положить заговорщической деятельности предел, то вскоре Европа запылает в пламени бунта. Опасны не масоны своей игрой в таинственное. Опасны заговорщики, прячущие под темным ритуалом свои истинные цели.

В бытность мою провинциалом ордена в российских землях я имел уже случай убедиться, что масонские ложи скрывают опасных революционеров. Боюсь, что государыня императрица Екатерина II увидит нечто более страшное, чем крестьянское восстание. Что может быть опаснее для монарха, чем бунт всех сословий, к которому примкнет и молодое дворянство? Возможно, это случится в России в одно из последующих царствований. Парижская же чернь готова восстать уже завтра.

Bis dat qui cito dat,[27] чем скорее будут приняты меры, тем больше шансов сохранить хоть какие-то устои государства и спасти дело веры от окончательного осмеяния. Удар следует нанести ex abrupto[28] и повсеместно. Там, где орден сохранил еще влияние на власти, следует действовать implicite.[29] Смиренно прошу монсеньора простить мне неподобающие по сану обобщения. Не выходя из рамок дозволенного, смею лишь уповать на то, что орден обратит внимание на указанных (список прилагается) лиц и не оставит их своим покровительством. Касательно же Джузеппе Бальзамо — графа Калиостро — могу только вновь молить Бога, чтобы он не дал этому человеку обратить свой талант во вред церкви.

Оный Калиостро, очевидно, недолго задержится на Мальте, где родосское братство давно уже втайне исповедует розенкрейцерскую ересь, и возвратится в Европу или же в Россию. В случае, если он воспользуется для этого италийскими портами, было бы желательно попытаться обратить этого человека на путь истины. В противном случае связанная с ларцом тайна окажется потерянной для ордена навсегда. Verba volant, scripta manent.[30] Деятельности подобных людей пора положить конец. И это особенно уместно в отношении Калиостро, который, не являясь последовательным заговорщиком, а скорее шарлатаном, может, при известном убеждении, многое рассказать о планах и деяниях тайных обществ. Est modus in rebus.[31]

К вящей славе Господней отец Казимир, провинциал общества Иисуса в г. Париже».

Примечание автора. Калиостро действительно был арестован инквизицией в Риме в 1790 году. На тайном следствии («Показания Джузеппе Бальзамо в его Vie extraite de la procedure instruite contre lui a Rome en 1790, ch. III, p. 130»)[32] он подробно осветил свою роль и в тайных обществах, и в знаменитом деле об ожерелье. Показания же его по поводу ларца в деле не фигурируют. Сказано только, что подобный вопрос обвиняемому был поставлен, и трибунал получил на него соответствующий ответ. На вопрос, знает ли подсудимый о дальнейшей судьбе красного алмаза, Калиостро ответил отрицательно и придерживался этого до конца процесса, несмотря на то, что тайные доносчики сообщали, будто необыкновенный камень находится теперь, как и сам ларец, у гроссмейстера Мальтийского ордена. Когда в Петербурге было основано мальтийское приорство, выступавший на процессе с показаниями против Калиостро отец Казимир вновь назначается провинциалом в Россию, где папа легализовал упраздненный в 1773 году, но тайно продолжавший существовать иезуитский орден. В том же году из Парижа переезжает в Петербург и поступает на русскую службу гвардии поручик Жорж-Антуан Пуркуа де Кальве. Потомки его принимают русское подданство. Один из них, Петр Иванович Пуркуа, впоследствии был выслан в Сибирь якобы за сочувствие декабристам, другой, Теодор Иванович, получил смертельную рану на дуэли с другом Жоржа Дантеса, приемного сына посла барона Геккерена. По свидетельству Чаадаева, поводом для дуэли послужило публичное обвинение барона Геккерена в том, что он будто бы состоит тайным шпионом иезуитов.

Граф Калиостро же был приговорен к пожизненному заключению в подземной тюрьме. Приговор, произнесенный против него в Риме, содержит осуждение «за проповедование учения, открывающего широкие двери мятежу».

Причинной связи между указанными в примечании событиями история не устанавливает.

Глава 27 Питонье счастье

Гена Бурмин вышел из метро «Комсомольская» и направился к пригородным кассам Ленинградского вокзала. Он все же решил поехать в Малино.

В привокзальной сутолоке и толчее еще острее ощущал он свое одиночество. Вернее, не одиночество, а утрату. Нет даже не утрату — тяжелую пустоту…

Он уже начинал жалеть, что позвонил сегодня Марии. По собственному опыту он знал, что никогда не надо бросаться навстречу событиям, исход которых сомнителен. Как правило, попытка ускорить развязку лишь ухудшала положение, принося запоздалые сожаления и эту тошнотворную пустоту.

Конечно, ему не следовало торопиться ни там, у костра, ни сегодня в разговоре по телефону. Тем более — эта мысль пришла к нему только сейчас — Мария совсем недавно перенесла душевную травму! По крайней мере случилось событие, которое наверняка вывело ее из состояния равновесия… Так, может, в этом вся причина?

Гена даже остановился, обдумывая эту совершенно новую ситуацию. Поймав робкий отблеск надежды, сердце заколотилось, лихорадочно подгоняя запутавшийся в сложных комбинациях мозг. Он, конечно, знал, что Мария раньше была замужем. Она не любила говорить об этом, и он мог лишь смутно догадываться, почему она ушла от мужа. Но зато он понимал и еще острее чувствовал, что лично у него с ней ничего не слаживается. Почему? Он находил разные ответы и в зависимости от них резко менял свое поведение. Но все шло по-прежнему, и только благодаря ее удивительной сдержанности и такту их отношения протекали более или менее ровно. Но в последние дни что-то переменилось. Еще в тот вечер, на квартире у Березовского, его удивила неожиданная лихорадочная какая-то веселость, которая вдруг проявилась в Марии. Она слишком бурно воспринимала довольно плоские шутки этого муровца, хорошего, впрочем, открытого парня, и беспричинно едко высмеивала рыбацкие байки, которые он рассказывал. Когда же Гена попытался защитить Люсина, она вдруг надулась и замолчала, будто ее обидели, но через минуту столь же неожиданно обрушилась на него, обвинив чуть ли не в хамстве. А что он сделал? В сущности, ничего! Просто прервал люсинскую травлю невинным замечанием: «Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие». Все рассмеялись тогда, но Мария, казалось, готова была разреветься. Почему? Бог ее знает…

Может, шампанское так на нее подействовало? Вряд ли… Он даже ощутил тогда что-то вроде ревности. Да, пожалуй, именно с того дня в их отношениях и возникла напряженность, которая и привела теперь к концу. Но там, на опушке леса, у раздуваемого ветром костра, она была удивительно нежна к нему. Это-то, собственно, и придало ему бодрости, и он решился… Но как она на это ответила?

Нет, он ни в чем перед ней не виноват. Он добивался ее открыто и честно, а все его хитрости и уловки были дозволенными в извечной любовной игре. В сущности и хитростей-то особых не было, так просто — наивные попытки, святая интуитивная ложь. Просто она не полюбила его, вот и все. Почему? Может быть, продолжала любить прежнего мужа? Гене это объяснение показалось тогда заманчивым. О как возненавидел он вдруг этого человека, которого никогда не видел и ничего о котором не знал! Но вдруг — они договорились в тот день вместе поехать покататься на водных лыжах — она не пришла. Он прождал ее в Химках два часа и, недоумевая, вернулся в город. Вечером же она позвонила и, извинившись, словно между прочим, сказала, что убит ее бывший муж. Она явно была огорчена, но не то что отчаяния, а даже особого волнения он в ее голосе не уловил. На другой день они встретились, как ни в чем не бывало. Она коротко рассказала обо всем, что ей сообщили в милиции. Потом произнесла те самые столь поразившие его слова: «Жаль, конечно… Всегда жаль человека, кто бы он ни был». Как это следовало понимать? В чем же тогда заключается его ошибка? Если, конечно, он ее в самом деле совершил?

Верно, он, будто позабыв о недавнем резком отпоре, усилил тогда свой натиск. Словно бес какой в него вселился, словно почувствовал он, что она одинока и беззащитна и готова пасть в те руки, которые крепче за нее ухватятся. Вот-вот, он именно ухватился за нее! А может, не следовало? Не лучше ли было тактично выждать, мягко и заботливо лишь намекнуть ей, что на него она всегда сможет положиться? А он что сделал? Как волчицу какую, обложил ее флажками дурацких своих альтернатив? Господи, какое мальчишество! Недаром она только что назвала его максималистом. Она же человек тонкой души, капризных, неуловимых настроений, ей просто претит максимализм с его резкими черно-белыми тенями.

Конечно, смерть, трагическая, надо добавить, смерть пусть бывшего, но все-таки мужа, не могла не вывести ее из равновесия. Он же, вместо того чтобы поддержать ее, стал грубо настырничать. Наверное, тот тоже был таким, как он. А она по горло сыта этим максимализмом. А что предложил ей, немало настрадавшейся в прошлом, он сам?

Гена остановился, захваченный врасплох сожалениями о прошлом и неясными надеждами на будущее, в самом неподходящем месте. Прямо перед ним были ступеньки, ведущие в темное, сыроватое подземелье камеры хранения; слева продавали пирожки с мясом, справа — газированную воду. Его толкали локтями, царапали сумками и кошелками, на него огрызались, но, как некий утес, он молча противостоял всем превратностям судьбы, и людской нервозный поток вынужден был обтекать его.

Что надлежало ему предпринять в данную минуту? Опять позвонить Марии? Нет, об этом нечего было и думать. Что же тогда? Ведь он сам — о идиот! — двадцать минут назад сказал ей, что это навсегда. Всего двадцать минут, но их уже никогда и ни за что не возвратишь назад. Правда, она, как всегда, не стала ловить его на слове. Она просто согласилась с ним, — а что ей оставалось делать, если он такой дурак? — и, надо признать, согласилась не очень охотно. Значит, еще не все потеряно? Так как же дать понять ей, что и он тоже не воспринимает всерьез сказанных им слов? Что, несмотря ни на что, он будет благоговейно и совсем ненавязчиво ждать ее? Она же говорила ему, кретину, что не может поручиться за будущее и не знает, как сложатся их отношения потом. Нужно же было понять и оценить эти великодушные слова, а он… Э, да что там говорить… Решительно надо было что-то немедленно, не сходя с места, придумать.

С места он действительно не сошел, но и придумать ничего не мог. Банальная пословица «Слово — не воробей…» так и прыгала в мозгу. Он даже уловил в этом дурацком мелькании известный ритм, сложившийся вдруг в какой-то залихватский мотивчик.

«Так и рехнуться недолго. А что, если я напишу ей письмо?» С этой успокоительной мыслью он и двинулся было к билетным кассам, но тут же вновь замер в совершеннейшем изумлении. Мимо него прошел небритый, прихрамывающий гражданин, таща за собой тот самый альбигойский ларец с грифонами, который был запечатлен в незабвенном журнале красивой жизни «Столица и усадьба». Только был он теперь, как ящик вокзального мороженщика, поставлен на подшипники и вид имел потрепанный и жалкий. Боковые ребра были не то побиты, не то обгрызаны и расщепились местами, как засохшие малярные кисти.

Это было настолько неожиданно, что Гена в первый момент подумал, что и впрямь душевные переживания уже заставили его галлюцинировать. Но настолько реален был небритый, в изжеванном парусиновом костюмчике владелец сказочного сундука, что мысль о галлюцинациях следовало немедленно отбросить. Тем более, что прихрамывающий гражданин остановился и купил два мясных пирожка, а привидения, как известно, не едят, по крайней мере на людях. Гражданин же, нисколько не стесняясь, бросил под ноги кусок промасленной чековой ленты, в которой продавщица вручила ему истекающий жиром харч, и в три приема, кусая оба сразу, покончил с пирожками. После этого он остановился у автоматов попить, загородив сундуком проход к пригородным поездам. На недовольство спешащих он, как, впрочем, и Гена, никакого внимания не обращал. Выпив два стаканчика чистой, он, толкнув обремененную детской коляской женщину, занял очередь за билетами. Все это было в порядке вещей: и гражданин, и пирожки, и вокзальная толчея. Но совершеннейшим абсурдом выглядели на этом фоне священные орнаменты катаров, которые Гена только что видел в старом журнале: цветущая лоза, пчела, символизирующая безгрешность растительного оплодотворения, и пятиугольник, говорящий, по манихейским верованиям, об извечной распыленности материи. Только истерзанный вид сундука и четыре подшипника, на которых он стоял, еще как-то дозволяли ему находиться в нашем мире. Иначе бы это было фантасмагорией, сном наяву.

Очнувшись от столбняка, Гена туг же заволновался и стал подумывать о том, как задержать небритого гражданина. Не будучи осведомленным о всех перипетиях, он, естественно, не подумал о самой простой возможности: схватить этого голубчика за шиворот и доставить в милицию. Понятно, что столь нелепая в данных обстоятельствах мысль даже не пришла ему в голову. Но очередь двигалась быстро, и Гена, между прочим заочный аспирант кафедры этнографии, не мог позволить какому-то угрюмому субъекту, к тому же алкоголику по виду, увезти куда-то в далекий пригород бесценное сокровище катаров. Пепел сожженных альбигойцев стучал в ту минуту в его сердце.

Но что он мог сделать? И пока его душу раздирали благородные, хотя и незримые для мира страсти, ситуация резко переменилась. Очевидно, гражданин в затрапезной парусине заинтересовал не только Гену. Вид его, а может быть, и вид сундука пробудили тягостное чувство сомнения и в сердце маленького старшего сержанта дорожной милиции Я. М. Болдырева. Болдырев зашел сначала с одной стороны, потом, протолкавшись сквозь очередь, с другой, но заинтересовавший его субъект уже склонился к окошечку. Зато когда он, получив билет, повернулся, они, что называется, столкнулись носом к носу.

— Билетик, извиняюсь, до Московского моря брали? — дружелюбно осведомился маленький милиционер.

— Да… А что? — настороженно спросил тот.

— А вот что! — Болдырев разглядел все, что было надо, в том числе и бельмо в левом глазу. — Предъявите документы!

— Что? Документы? — ощерился вдруг желтыми, прокуренными зубами Стапчук (конечно, это был именно он, и попытки скрыть сие далее не могут надеяться, как писали в старых романах, на успех). — Сейчас я дам тебе документы! — Он отпрыгнул в сторону, растолкал локтями людей и рванул веревку сундука.

Но то ли подшипник застрял в какой-то трещине на асфальте, то ли рывок оказался слишком стремительным, только сундук накренился и, как ведомая гонщиком-эквилибристом машина, встал на два колеса. Стапчук дернул сильнее, глаза его забегали, а из глотки вырвался надсадный хрип, но сундук еще более накренился и, описав дугу, перевернулся. Крышка с треском отскочила, и на асфальт вывалился живой, шевелящийся мешок.

— A-а! Та-ак! — завыл Стапчук и, бросив веревку, кинулся к мешку.

Милиционер и люди кругом словно оцепенели. Все свершилось столь быстро и неожиданно, что никто не успел прореагировать. Очередной гражданин, повернув голову назад, застыл у кассы с трешкой в руке, а кассирша, так та даже рот открыла от удивления. Остальные же, подавшись в сторону, образовали круг, в центре которого оказались похожий на затравленного кабана Стапчук и изумленный старший сержант.

Гена, который тоже обратился от удивления в соляной столп, рассказывал потом, что все было как у Герберта Уэллса в «Новейшем ускорителе». Мир продолжал жить в прежнем времени, и только заросший, оскаленный мужчина в центре онемевшего круга словно наглотался этого самого уэллсовского эликсира. В ускоренном темпе он подхватил мешок и, сгибаясь под его тяжестью, подался в сторону. Людская стена перед ним поспешно отступила, а милиционер сделал плавное, как в замедленной съемке, движение, словно собирался кинуться в погоню. Но Стапчук, видимо, и не думал пока убегать. Он зубами сорвал бечевку с мешка и пронзительно, тоненько-тоненько, на самых высоких частотах, засвистел. Шевеление в мешке замерло, и вдруг оттуда, как стальное полотно рулетки, вылетела громаднейшая змея. Она тут же могучими кольцами оплела милиционера и стала его душить. Лицо его сделалось малиновым, а на лбу обозначилась напряженная жила. Только тут люди пробудились и с криками стали разбегаться. Но им навстречу уже бежали все те, кто находился в этот совершенно жуткий момент далеко: у самого метро или на выходе с платформ. Паника и неразбериха на привокзальной площади, в самом центре которой маленький милиционер отчаянно боролся с удавом, напоминала одну из моделей нашей Вселенной, которая взорвалась и разлетается в разные стороны, но где-то далеко, на самой периферии, уже начинает подумывать: не пора ли ей возвращаться?

И вот сквозь эту мятущуюся Вселенную, как вестник беды, неслась зловещая комета, опрокидывая на своем разрушительном пути всех и вся. Это убегал к платформам Стапчук. На что он надеялся? Вскочить в первый попавшийся поезд? Перебежать на Ярославский вокзал? Трудно сказать… Скорее всего, он просто бежал, вылупив налитые кровью глаза, подгоняемый страхом, удесятерившим и без того недюжинную его силу. Казалось, не было никакой человеческой возможности сдержать этот сумасшедший бег.

Первым опомнился в этой немыслимой кутерьме Гена. Вначале он заметался, не зная, куда кинуться: то ли милиционера спасать, то ли догонять бандита. Совершенно безотчетно он выбрал второе и бросился за Стапчуком. На ступеньках, которые подымались к перрону, возник затор. Это дало Гене возможность настичь молотящего во все стороны кулачищами Стапчука и прыгнуть к нему на спину. Но Стапчук, как медведь собаку, сбросил его с себя. Повернувшись всем телом, он ногой ударил Гену в лицо. Тот закрылся руками и, закусив разбитую губу, скатился со ступенек, но сразу вскочил на ноги. И только он сделал рывок вперед, Стапчук нанес ему сокрушительный удар в живот. От нестерпимой, как молния пронзившей все его существо боли Гена согнулся в дугу. Сопя и озираясь, Стапчук задержался на лестнице. Затор в проходе еще увеличился, и путь на перрон был затруднен. Свободной оставалась только дорога к правому проходу, но она пролегала мимо еще не добитого окончательно Гены. Стапчук занес руку назад для нового, последнего, может быть, удара, но уже пробуждающийся от шокового ослепления Гена, непревзойденный мастер карате и спортсмен, ловко увернулся и ребром ладони рубанул врага прямо по волосатому и потному адамову яблоку. Стапчук схватился за горло, захрипел и медленно сполз на землю. Только тем обстоятельством, что Гена еще не очнулся от парализовавшей его боли, можно объяснить сравнительно умеренную силу его удара. Обычно он легко перерубал кирпич и, конечно, мог бы убить Стапчука. Итак, Стапчук был повержен!

На другом участке фронта силы добра тоже, кажется, одержали верх. То ли маленький милиционер выдюжил и разжал наконец смертельные кольца, то ли Володька (кем еще мог быть этот удав?) вспомнил всю доброту воспитавших его людей и, внезапно перестав душить свою жертву, кинулся наутек. Любопытных как ветром сдуло. Перед Володькой образовалась самая настоящая улица, и он с удивительной, конечно, только для тех, кто не видел змей на воле, скоростью шмыгнул мимо метро прямо к остановке такси.

Очередь пропала в мгновение ока, будто стая воробьев, и Володька оказался первым, кто бросился навстречу долгожданному зеленому глазку. Но это был последний бросок в его жизни, последняя гримаса его невезучей судьбы, ибо он попал прямо под колеса.

Когда таксист затормозил и, распахнув дверцу, выскочил из машины, то увидел огромную, вытянувшуюся в линейку змею. Небольшая треугольная голова ее была чуть вмята в пластичный асфальт, по белому брюху перебегали конвульсивные спазмы, а туповатый хвост еще колотился по земле, вздымая облака пыли и расшвыривая вокруг плоские сухие окурки и горелые спички.

Таков был глупый, совершенно неестественный для удава, но тем не менее трагический конец Володьки. Вокруг него уже робко собиралась осмелевшая толпа. Пронзительно свиристели, перекрывая движение, милицейские свистки.

Главные герои драмы остались почти в одиночестве, как освистанные неблагодарной публикой театральные герои.

Болдырев, все еще малиновый, с усилием и недоверием пытался ворочать головой. Фуражка с него давно свалилась, жиденький чубчик прилип ко лбу. Он тяжело дышал, видимо, все еще не понимая до конца случившегося, но силясь что-то припомнить и наконец осознать.

Стапчук лежал замертво, и вздутый кадык его, принявший на себя всю сокрушительную тяжесть японского приема, не шевелился. Зато Гена полностью пришел в себя. И хотя руки его еще слегка дрожали, он пытался одновременно и вытереть кровь с лица, и стряхнуть пыль с брюк. Только это ему плохо удавалось. Кровь размазывалась рыжими полосами и, продолжая капать, темными звездочками прожигала пыль. Гена быстро понял всю тщету своих усилий и, решив, что без воды не обойтись, собрался было пройти в туалет. В тот момент он еще не вспомнил ни об альбигойском ларце, ни о той причине, которая, собственно, заставила его принять бой.

Но со всех сторон к нему уже спешили милиционеры разных рангов. Он мужественно и скромно, как и положено герою, приготовился к встрече с ними. Как-никак, а без него этого бандита вряд ли бы так скоро словили.

Это факт. Жаль только, что Мария не присутствовала при этой столь драматической сцене… Очень жаль!

Один из милиционеров поднял фуражку Болдырева, отряхнул и протянул владельцу. Тот ошалело глянул на нее, потом все же взял и надел, но криво. Коллега тут же поправил и, похлопав маленького сержанта по плечу, обнял его и повел к Гене, успевшему принять непринужденную, чуть небрежную позу.

Но тут Гена нащупал языком скользкую соленую ямку от выбитого зуба, и все его приподнятое настроение мигом улетучилось. «Хорошо еще, если вместе с корешком, — затосковал он. — Ничего себе счастливый денек! Ох и накостыляю я Юрке шею за такое счастье…»

В Малино он так в этот гороскопный день и не попал.

Глава 28 Содержимое пакета

Грамота была отпечатана типографским способом на бристольском картоне с золотым обрезом и снабжена всеми необходимыми подписями и печатями. На самом верху ее находился герб: увенчанный трофеем и графской короной серебряный щит с зубчатой башней и тремя пчелками вдоль трехцветной ленты.

К грамоте прилагались: шелковая подвязка, пакет с документами, завещание и личное письмо.

«Дарственная грамота

Я, Мадлена-Дениза графиня де Ту видамесса де Монсепор, вдова последнего наследственного видама Монсепора Филиппа-Ангеррана-Августа графа де Ту и единственная наследница титула и состояния, передаю во владение господина Владимира Константиновича Люсина хранящуюся в нашей семье подвязку Генриха Четвертого, короля Франции и Наварры. Подлинность драгоценной реликвии, в день злодейского убийства обагренной кровью великого короля, удостоверяется историческими документами, а также семейными архивами домов Роган, Фуа и Ту. Указанные документы передаются господину Люсину вместе с реликвией в полное и неограниченное владение без каких бы то ни было условий. Он волен поступить с ними по своему усмотрению, а также передать их лично или по завещанию любому лицу.

Мадлена-Дениза графиня де Ту видамесса де Монсегюр.

Удостоверено нотариальной конторой Клодель и Кин».

«Завещание

Находясь в здравом уме и твердой памяти, в предвидении неизбежной смерти, я, Эркюль де Роган герцог де Монбазон, дополняю сим ранее составленное мною завещание. Воля моя в отношении движимого и недвижимого имущества остается неизменной. Единственным и законным наследником всего состояния является мой сын Генрих Ганнибал де Роган граф де Шарки. Однако обстоятельства вынуждают меня дать специальное распоряжение касательно некоторых документов семейного архива и доверенной мне на сохранение подвязки короля Франции и Наварры, забрызганной августейшей кровью в черный для Франции день.

Сию печальную драгоценность вместе с приложенными бумагами завещаю отдать в вечное владение Бертрану-Оливье графу де Ту, моему крестнику, сыну моего друга и родственника маршала Франсуа де Ту, оказавшего последнюю услугу несчастному королю. В день, когда молодой граф станет посвященным, дано ему будет узнать, что сия подвязка — служанка.

^{Эркюль де Роган герцог де Монбазон».}

Письмо маршала де Ту своему сыну Бертрану-Оливье:

«Вы получите это последнее мое письмо, граф, когда ни меня, ни Вашего крестного отца и опекуна герцога де Монбазона уже не будет в живых. Молю Бога, чтобы последнее случилось как можно позднее и застало Вас в возрасте достаточно зрелом, чтобы взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности.

Никогда не забывайте, граф, что имя свое вы получили в память о святом епископе истинной веры наших предков господине Бертране д’Ан Марти, который взошел на костер в Поле сожженных марта 16 дня 1244 года.

Помните, сын мой, что на подвязке, которая в настоящую минуту лежит перед Вашими глазами, кровь величайшего из королей. В ночь накануне святого Варфоломея он купил себе жизнь ценой отречения от веры отцов, но не предал великого принципа: «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны». Пусть это послужит Вам уроком, ибо жизнь беспощадна. Она всегда требует от нас предательств и компромиссов. Слова редко стоят головы, граф. Не придавайте особого значения словам и уж во всяком случае не спешите взойти на эшафот ради слов. Но знайте также, что и для отступничества есть пределы, преступив которые мы навеки теряем уважение к собственной личности, без которого в сущности незачем и жить. Верю, что Бог и собственная Ваша совесть, а равно и разум укажут Вам роковые границы эти, а также способы сохранить и жизнь, и честь в годину испытаний. Чужой опыт здесь едва ли полезен. Каждому дано в жизни измерить только собственную душу. Одни люди — таким был епископ Бертран — не знают сомнений и не способны ни к каким компромиссам, другие — я имею в виду короля Генриха, — напротив, оставаясь верными себе, проявляют широкую терпимость и большую свободу в принципах. Но свобода эта всего лишь отсрочка. Наступает неумолимый час, и вокруг них смыкается стальное кольцо, когда уже нельзя ни маневрировать, ни отступать. И если к тому роковому моменту бессмертная душа еще не утрачена ими, они столь же бестрепетно и гордо пойдут навстречу своему костру, как это сделал Бертран д’Ан Марти.

Епископ отдал всего себя служению истине и погиб мучительной смертью от руки невежественных злодеев; великий король готов был даже погубить себя во имя Франции и тоже погиб от руки убийцы, вручив только Богу сокровище, которое не принадлежало ни ему, ни его подданным — бессмертную душу.

Будем же и мы верны теням великих и, сохранив себя, сохраним и доверенные нам тайны. От отца к сыну, от сына к внуку, но только так, чтобы среди живущих был лишь один посвященный. Мы не должны даже пытаться постигнуть доверенную нам тайну, тем более раскрыть ее. Мы только хранители! Мы призваны только хранить ее в лоне семьи до поры, неведомой нам, назначенной не нами, и для цели, непостижимой для нас. Помните же об этом всегда, граф! Ваша задача — передать все это потомству.

Теперь же ознакомьтесь с тем, что доверено сохранить и не утратить роду де Ту:

«В безлунную ночь с 14 на 15 марта 1244 года с неприступных скал Монсегюра спустились на веревке четверо посвященных. Их имена: Гюго, Эмвель, Экар и Кламен. Они спасли бесценное сокровище катаров. План, по которому можно отыскать его, выбит тайнописью на серебряной пентаграмме, именуемой «звезда Флоренции», которая принадлежит ныне королеве-регентше, в тайну не посвященной. В руках оной же регентши Марии из рода Медичи пребывает и священный ларец, в коем ранее обитало сокровище. Теперь он пуст, но настанет день, и разрозненные пылинки вновь объединятся в сверкающий узор, в котором посвященные прочтут секреты величия и могущества. Не пытайтесь вырвать священные атрибуты из невежественных рук. Все само собой сложится в надлежащий час, по воле звезд — управителей судеб. Но следите за ними. Дабы не исчезли они из поля вашего зрения, не сгинули и не пропали бы в безвестности и позоре. Всего их девять, по числу истинных, в тайных катарских учениях перечисленных планет: Сокровище, Вместилище и Семеро слуг (по числу планет астрологическому и учению пифагорейцев). Попечению монсепорских видамов отданы: Вместилище (священный ларец) и одна из служанок его (серебряная пентаграмма). Следуйте же за ними повсюду, не щадя ни достояния своего, ни самой жизни. Клянитесь и лжесвидетельствуйте, но не раскрывайте тайны».

Вот, граф, та часть тайны, которая доверена нам на сохранение. От себя добавлю, и отныне это станет постоянным добавлением к великой миссии, которая возложена на наш род.

В связи с тем, что граф де Фуа, дед Ваш со стороны матери, умер, не оставив прямых наследников мужского пола, он передал мне свою часть тайны. Вот она: «Ключ к тайнописи пентаграммы хранит слуга — тигровый глаз — седьмое зерно резных четок из индийского камня, принадлежащих испанскому королю».

Отныне это тайна нашего дома. Мы только хранители. Остальное — в руках Божьих. «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны».

^{Граф де Ту, маршал Франции».}

Письмо Денизы Локар товарищу Люсину В. К.

«Дорогой друг!

Позвольте мне называть Вас так, иначе будет совершенно непонятно, почему графиня и наследственная видамесса делает своим наследником Вас. Но это, конечно, шутка. Надеюсь, Вы простите мне это помпезное шутовство с «дарственной грамотой», но, как говорится, положение обязывает. Вы поймете это, когда ознакомитесь с остальными бумагами. Право, все это вещи очень серьезные и заслуживают соответственного отношения, тем более что подвязка Генриха Наварского действительно является исторической ценностью. Впрочем, кажется, не только исторической, потому что она была застрахована на сто тысяч новых франков. Страховой полис я не выслала, поскольку Вам он, очевидно, совершенно нё нужен. Итак, Вы становитесь отныне наследником древних, запутанных тайн, хранившихся столетиями в известнейших феодальных семействах. Очевидно, недаром их предписывалось так строго хранить, потому что во все века вокруг них вертелось столько проходимцев и негодяев. Но с Вас я не беру никаких клятв. Можете, если угодно, лжесвидетельствовать и даже раскрыть тайну первому встречному. Все это является Вашим личным делом, действуйте, товарищ Люсин, по своему усмотрению. И все же одно обещание Вы должны будете мне дать! Надеюсь, Вы догадываетесь, в чем оно заключается? Да, товарищ Люсин, это именно то, о чем Вы сейчас подумали. Вы обязаны поймать эту мерзкую и подлую гадину — Андре Савиньи! Во имя всего хорошего, что только есть или было на свете, Вы обязаны поймать и раздавить ее!

Поймать и раздавить! Иначе не будет мне покоя ни в этом, ни в ином мире. Иначе я навсегда останусь предательницей и клятвопреступницей, самовольно доверившей древние тайны недостойному человеку. Докажите же, товарищ Люсин, что это не так, и я вручила наследство в надежные руки. Найдите его! Я не знаю, что он успел наделать в СССР и как на это посмотрят Ваши юристы, но помните: счастливейшим днем в моей жизни будет тот, когда я получу от Вас весть о смерти предателя.

Вы получили нелегкое наследство, товарищ Люсин, очень нелегкое. Теперь я хочу поделиться с Вами некоторыми соображениями, которые возникли у меня при чтении исторических документов (я тоже послала их Вам). Не знаю, насколько ценны они будут для Вас, но, мне кажется, они проливают хоть какой-то свет на то, почему всем этим так интересовался Савиньи. Итак, завязку всей этой истории следует искать, по-видимому, в XII–XIII веках в Лангедоке, на юге Франции. Лангедокское графство простиралось тогда от Аквитании до Прованса и от Пиренеев до Керси. Его сюзерены, династия Раймундов, были настолько могущественны и богаты, что их часто называли «королями юга», подобно тому как Плантагенетов именовали «королями севера». Но если на севере все еще исповедовали католичество, то во владениях графов Раймундов все шире распространялась опасная ересь, таинственными путями проникшая во Францию из далекой Азии.

Альби, Тулуза, Фу а, Каркассонн — повсюду множится число тех, кого назвали потом катарами («чистыми» по-гречески), или альбигойцами, поскольку впервые они заявили о себе именно в Альби. «Нет одного Бога, есть два, которые оспаривают господство над миром. Это Бог Добра и Бог Зла. Бессмертный дух человеческий устремлен к Богу Добра, но бренная его оболочка тянется к Темному Богу» — так учили катары. В остроконечных колпаках халдейских звездочетов, в черных, подпоясанных веревкой одеждах пошли они по пыльным дорогам Лангедока, проповедуя повсюду свое вероучение. Это были так называемые Совершенные — подвижники веры, принявшие на себя тяжкие обеты аскетизма. Остальные же лангедокцы жили обычной жизнью, веселой и шумной, грешили, как все люди, что не мешало им благоговейно соблюдать те немногие заповеди, которым научили их Совершенные. Одна из этих заповедей — основная: «Не проливай крови». Это опасная ересь!

Опасная во все времена. Она, быть может, еще более страшна для сильных мира сего, чем сама доктрина катаров. Впрочем, они неотделимы друг от друга. Судите сами. Вот небольшой отрывок из подлинных альбигойских источников, которые разыскал мой муж еще в бытность студентом: «Мир существует вечно, он не имеет ни начала, ни конца… Земля не могла быть сотворена Богом, ибо это значило бы, что Бог сотворил порочное… Христос никогда не рождался, не жил и не умирал на Земле, так как евангельский рассказ о Христе является выдумкой католических попов… Крещение бесполезно, ибо оно проводится над младенцами, не имеющими разума, и никак не предохраняет человека от грядущих грехов… Крест не символ веры, а орудие пытки, в Риме на нем распинали людей…»

Конечно, этого было вполне достаточно, чтобы поднять христианский мир на крестовый поход против страшной заразы, идущей с юга. Благо интересы церкви здесь целиком сходились с тайными устремлениями французских королей. Ведь и Филипп II Август и Людовик VIII давно уже точили зубы на богатое Тулузское графство, которое было бы так славно присоединить к королевскому домену. А тут еще говорят, что Раймунд VI граф Тулузский — еретик, не признает католических таинств, отрицает Святую Троицу, ад и чистилище, а земную жизнь именует творением сатаны. Чего же, кажется, лучше? Не пора ли созывать баронов? Трубить в поход?

Но Рим почему-то медлил с началом похода. Почему? Не знаю, я не слишком сильна в истории. Очевидно, на то были свои причины. Одна из них, скорее всего, заключалась в том, что катары очень скрытно проповедовали свое вероучение. Шпионы великого понтифика не могли даже ответить на самые простые вопросы владыки. Каковы обряды альбигойцев? Где они совершают свои богослужения и совершают ли они их вообще? Нет, ничего достоверного узнать о катарах не удалось. Может быть, виной тому был великий и очень человечный принцип: «Jura perjura, secretum prodere noli!» — «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны!»?

Но чем менее известно было о новой ереси, тем страшнее она казалась.

«Катары — гнусные еретики! — проповедовали католические епископы. — Надо огнем выжечь их, да так, чтобы семени не осталось…»

Папа Иннокентий II послал в Лангедок своего доверенного соглядатая — испанского монаха Доминика, причисленного впоследствии к лику святых. Доминик попытался противопоставить аскетизму Совершенных еще более суровый аскетизм с самобичеванием и умерщвлением плоти, но это вызывало только смех. Тогда он попытался победить еретических проповедников силой своего красноречия и мрачной глубиной веры, но люди больше не верили в спасительную силу пролитой на Голгофе святой крови.

Фра Доминик покинул Тулузу, глубоко убежденный, что страшную ересь можно сломить только военной силой. Вторжение стало решенным делом. Личной буллой великий понтифик подчинил недавно учрежденную святую инквизицию попечению ордена доминиканцев — псов господних.

Римский первосвященник объявляет наконец крестовый поход, а христианнейший король Филипп II Август, развернув орифламму, двинул к границам Лангедока закованных в сталь баронов и армию в 50 000 копий.

Умирает Иннокентий, и конклав кардиналов избирает нового папу; три короля сменяются на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхает пламя восстаний. Покоренные и униженные жители Тулузы, Фуа, Альби и Каркассонна вновь и вновь берутся за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через шестьдесят лет негодяю из негодяев, по имени Симон де Монфор, по прозвищу Арденнский вепрь, удается как будто бы утихомирить опустевшую, дымящуюся страну.

Только в Безье головорезы, согнав жителей в церковь св. Назария, перебили 7000 человек, не щадя ни детей, ни женщин. «Святой отец, как отличить катаров от добрых католиков?» — спросил однажды какой-то солдат папского легата Арнольди да Сито, сопровождавшего карательную экспедицию де Монфора. «Убивайте всех: Бог узнает своих!» — ответил легат, и слова его вошли в историю…

Безье горел три дня; древний Каркассонн, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Последние Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в стенах пятиугольного замка Монсегюр.

Среди защитников крепости было всего около сотни военных. Остальные не имели права носить оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Но силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д’Ан Марти, Совершенные, последние маги, философы, врачи, астрономы, поэты, готовились принять мученическую смерть.

Однажды ночью крестоносцы втащили на крохотную скальную площадку тяжелую катапульту и забросали замок камнями. В марте 1244 года Монсегюр пал, а спустя несколько дней, двести пятьдесят семь уцелевших после штурма катаров взошли на костер.

Но четверо Совершенных спасли главную катарскую святыню. Спустившись с заоблачных круч Монсепора, они тайно унесли куда-то ларец с неизвестным сокровищем. Это подлинный исторический факт. Его установил мой муж. Но, как вы увидите, задолго до него имена смельчаков были названы в фамильных документах Роганов, Ту и Фуа. Филиппу же просто удалось раскопать в авиньонской библиотеке, что и легат Арнольди был осведомлен об этом. Филипп нашел протокол допроса, который был учинен под пыткой коменданту крепости Монсегюр Арно-Роже де Мирпуа. Вот что он вынужден был сказать пресвятому трибуналу: «Бежавших звали Гюго, Эмвель, Экар и Кламен. Это были четверо Совершенных. Я сам организовал их побег, они унесли ссобой наши сокровища. Все тайны катаров заключались в этом свертке». Как видите, эти сведения полностью подтверждаются документами наших семейных хроник.

Крестоносцы спешно снарядили погоню, но беглецы как в воду канули. Единственное, что удалось найти преследователям, — это был пустой ларец, в котором раньше хранился сверток с сокровищем. Очевидно, беглецы были не в силах и дальше таскать за собой огромный и тяжелый сундук и, вынув сверток, спрятали его в надежном месте. Где именно? Об этом, как вы знаете теперь, могла бы рассказать только серебряная пентаграмма «звезда Флоренции», ключ к шифру которой хранится в седьмом зерне четок из тигрового глаза. Филипп пытался разгадать эту тайну, но помешала война… Возможно, Савиньи знал об этом…

Я даже думаю, что знал наверняка…

На этом теряются все следы священного сокровища мужественных альбигойцев и, как говорили в прошлом веке беллетристы, начинается история ларца и семерки его слуг. Я мало что знаю из этой истории. К тому, что вы узнаете из этих документов, я могу добавить лишь очень немногое. Так, из семи слуг мне известны только следующие: упомянутые в документах серебряная пентаграмма («звезда Флоренции»), подвязка Генриха IV, седьмое зерно четок и — об этом я узнала случайно — какой-то необычный алмаз красной воды. Но я, кажется, забегаю вперед. Как вы, должно быть, уже догадались, семьи де Ту, де Фуа и Роганов связаны с трагической историей катаров. Право, не так уж важно теперь проследить всю их генеалогию. Я лично знаю только одно, да и то опять-таки совершенно случайно: де Фуа являются прямыми наследниками графов Тулузских. Но, повторяю, не это важно.

Очевидно, потомки уцелевших Совершенных продолжали тайно следить как за спрятанными, так и за расхищенными сокровищами (в данном случае я имею в виду ларец и его слуг). Это была действительно миссия поколений, передаваемая, как священный огонь, от отца к сыну. Но постепенно, очевидно, тайна оказалась раздробленной, связь между семьями ослабела, а кое-что просто утерялось или забылось. Сообщу Вам поэтому только то, что известно мне. Филипп, возможно, сказал бы Вам больше. Итак, после покорения Лангедока разбойничья армия возвратилась домой, увозя с собой награбленное. Уехал к себе на родину, в Италию, и папский легат Арнольди да Сито. Именно он и увез с собой легендарное вместилище катарской святыни — резной драгоценный ларец. Впоследствии ларец этот оказался в семействе Медичи. Когда Генрих IV по политическим соображениям вступил в брак с Марией Медичи, ларец возвратился во Францию. Вместе с ним вернулся и священный пятиугольник из серебра, на котором было зашифровано описание места, в котором четверо Совершенных укрыли когда-то катарское сокровище. Возможно, Генрих IV кое-что знал об этом или о чем-то догадывался. Иначе трудно объяснить, каким образом его подвязка оказалась вдруг причисленной к семерке слуг. Мария Медичи же, одна из вдохновительниц заговора против короля, вероятно, не была посвящена в тайну принадлежавших ей сокровищ или же просто так и не нашла времени, чтобы ею заняться. Когда на престол вступил сын Генриха IV — Людовик XIII, еще одна служанка попала в Лувр. Это были четки из тигрового глаза, в которых спрятали ключ к шифру. Эти четки испанский король подарил своей сестре Анне Австрийской в день ее обручения с Людовиком. Опять, как видите, иностранка, став королевой Франции, возвратила ларцу беглую служанку. Знала ли Анна Австрийская тайну четок или нет, неизвестно. Неведомо также, как вообще попали четки в Испанию. Скорее всего, их увез какой-нибудь безымянный грабитель, а может, даже и сам святой Доминик.

Семейные хроники умалчивают о том, что случилось с интересующими нас предметами в последующие годы. Может быть, оттого, что они мирно почивали под сенью королевского дома. Лишь накануне революции 1789 года ларец и его слуги вновь заставили заговорить о себе. Это связано с приездом в Париж знаменитого Калиостро, графа Феникса.

Людовик XVI буквально боготворил Калиостро. Он даже громогласно объявил, что всякая критика в адрес этого замечательного человека будет рассматриваться как антигосударственное деяние. Неслыханное заявление! Оно только лишний раз доказывает, что режим королевской власти окончательно разложился и должен был пасть, подобно тому, как случилось потом у вас в России при Распутине. Но это всего лишь отступление, а не историческая параллель. В истории я, повторяю, абсолютная дилетантка.

В документах дома Фуа говорится, что Калиостро обещал Людовику бессмертие, тайной которого якобы обладал вот уже две тысячи лет. Взамен он потребовал «всего лишь» ларец, «звезду Флоренции» и четки из тигрового глаза. Как видно, граф Феникс каким-то образом овладел тайной. Король ни в чем не мог отказать своему любимцу и с радостью отдал ему «всю эту старую рухлядь». Но тут как раз приключилось знаменитое дело об алмазном ожерелье, познакомиться с которым можно в любой книге по французской истории. Оклеветанный епископом Роганом (как я понимаю, это было сделано намеренно, чтобы лишить самозваного графа королевских сокровищ: ведь сделал-то это Роган — один из тех, кому назначено было следить за ними!), Калиостро очутился в тюрьме, а все его имущество конфисковали. Но оговор не удался, и Калиостро вскоре пришлось освободить. Впрочем, я совершенно не уверена, что все обстояло именно так… Вместе со своей женой, красавицей Лоренцией, он покинул Париж. И опять неизвестно, увез ли он с собой катарские святыни или они остались во Франции. По одним сведениям, он все же сумел их вывезти и спрятал где-то в России, в каком-то курляндском замке, по другим — вынужден был оставить. Но так или иначе, каким-то путем в начале прошлого века ларец все же попал в Россию. Как именно? Об этом я ничего не знаю. Известно только, что один из родственников де Фуа, некто Жорж де Кальве, последовал за ларцом и продолжал даже на чужбине оставаться его хранителем. Это обстоятельство, собственно, и наводит меня на мысль, что Савиньи приехал в Советский Союз, чтобы отыскать ларец. Но возможно, я и ошибаюсь..

Пожалуй, больше мне нечего Вам сообщить Впрочем, нет, еще одно. Дело в том, что во Франции Калиостро очень сблизился с мартинистами, иллюминатами и розенкрейцерами. Это, конечно, естественно. Он продемонстрировал им такие чудеса, что они приняли его за второго Аполлония Тианского, возможно, даже за первого, ибо Калиостро считали бессмертным. По некоторым свидетельствам можно заключить, что один из виднейших иллюминатов, знаменитый Казот, поведал Калиостро какую-то важную тайну и преподнес ему алмаз удивительного цвета, напоминающего разбавленное водой бордоское. Казот при этом именовал алмаз «слезою Марса» и «одним из слуг». Из этого я делаю заключение, что Калиостро узнал тайну именно от Казота, хотя, по другим сведениям, красный алмаз был увезен на Мальту каким-то фламандским дворянином-розенкрейцером.

Казот был замечательным человеком. Опять же из истории вы можете узнать о знаменитом «предсказании Казота», сделанном якобы в одном дворянском кружке. Казот предсказал тогда всем присутствующим, и себе в том числе, скорую трагическую смерть. Предсказание его вскоре полностью сбылось во время якобинского террора.

Это опять-таки отступление, никакого отношения к интересующему Вас делу не имеющее. Но и добавить к этому делу еще что-либо я уже не могу.

Позвольте же на этом проститься с Вами и пожелать Вам самых больших успехов. И помните, что я жду от вас сообщения о Савиньи.

^{Искренне расположенная к Вам Дениза Локар».}

Люсин отложил письмо мадам Локар и задумался. В этот момент в кабинет вошел Шуляк.

— Так, так! — рассмеялся он, увидев разорванный пакет с разноцветными штемпелями и кучей иностранных марок. — Переписочка с заграницей! Что это у вас? — Он кивнул на «Дарственную грамоту». — Небось диплом получили?

— Э, что там диплом! — поморщился Люсин. — Подымайте, выше! Просто за заслуги перед иностранной державой меня возвели в герцогское достоинство… А кроме того, я получил предложение стать директором Интерпола. Вот подыскиваю себе заместителя. Нет ли подходящей кандидатуры на примете?

— Как же! — рассмеялся Шуляк. — Очень даже есть! Могу предложить, в частности, себя!

— Вот как? — Люсин сделал вид, что очень удивлен. — А справитесь?

— Полагаете, что не потяну? Как же быть тогда с материалами о Стапчуке? Я уж и не решаюсь вручить их вам, раз такое недоверие…

— О Стапчуке? — Люсин сразу же перестал дурачиться. — Что-нибудь новое?

— Очень даже новое! Можно сказать, совсем новое!

— Давай сюда! — незаметно он перешел на «ты».

— Вот как? А в Интерпол возьмешь?

— Возьму, возьму!

— И этим самым — как его? — графом сделаешь?

— Само собой! Считай, что корона у тебя в кармане. Давай материалы!

— Так уж и быть! — Шуляк положил на стол досье. — Когда допрос снимать будешь?

— Как только прочту.

Глава 29 Из бездны

Магнитофонная запись допроса

Следователь. Итак, вы по-прежнему утверждаете, что ваша фамилия Стапчук?

Стапчук. А как же иначе, товарищ дорогой? Конечно, Стапчук! Сидор Федорович Стапчук. И отец мой был Стапчук, и дед — Стапчук. Мы все как есть Стапчуки. В документах, в анкетах тоже Стапчуком значусь… Или у вас какие сомнения есть?

Следователь. Это, Сидор Федорович, у меня привычка такая: перед каждым допросом уточнять фамилию. А то бывает, знаете ли, в ходе следствия открываются такие подробности, что подследственный сам от своей фамилии отказываться начинает.

Стапчук. Понимаю, гражданин следователь! Очень даже понимаю. Сам бы готов от себя отказаться, душегуба проклятого, да разве возможно? Куда там… Виноват я, тяжко виноват и готов понести справедливое и неизбежное возмездие.

Следователь. Вы себя только что душегубом назвали, Сидор Федорович. Как это следует понимать?

Стапчук. А так и следует, гражданин начальник. Душегуб я и есть. Человека убил… Да будто вам не известно? Э, да что там говорить! Сознаюсь и принимаю на себя. Убил человека! Виновен, так сказать, в непредумышленном убийстве. Раскаяние мое, понимаю, конечно, не в счет. Начхать суду на мои чувства. Но вам, гражданин следователь, за уважительное отношение ваше, скажу, что убил нечаянно. Да и за что мне было убивать его? Как на духу говорю, не верите?

Следователь. Вы это уже говорили на первом допросе. Правда, сначала вы пытались отрицать свою причастность к убийству, но, надо отдать вам должное, быстро одумались. Против фактов ведь никуда не денешься, не так ли, Сидор Федорович?

Стапчук. Истинная правда! Как Бог свят! Испужался я сперва, гражданин следователь, ох как испужался! Но потом в себя пришел, осознал и скажу вам: тошно мне от своего душегубства стало! Подумать только: Стапчук человека убил! До сих пор не верится. Ловлю себя на том, что это сон. Проснусь, думаю, и все пойдет, как прежде: на работу, думаю, пойду… Только куда там! Вы вот очень точно сказать изволили: против фактов никуда не попрешь. Очень образно сказали. Куды Стапчуку против науки? Пыж вон ентот из квитанционной книжки, восковую маску на лицо накладывали, чтоб пороховой нагар снять. Ружье опять же исследовали… Не захочешь — сознаешься… Только непредумышленно я милиционера вашего убил.

Следователь. Вы это уже говорили.

Стапчук. И опять говорить буду! Что ж мне, товарищ дорогой, делать, коли я и вправду по нечаянности выстрел сделал? Сами-то рассудите: разве была мне какая корысть убивать? Шел себе по улице незнакомый человек в штатской одежде, а Стапчук вдруг ни с того ни с сего бац ему в затылок жаканом… Так, что ли, по-вашему, выходит? Что я, псих какой? Нет уж, прошу официально, товарищ… простите, гражданин следователь, направить меня на экспертизу в Институт имени Сербского. Пусть там убедятся, что Стапчук абсолютно нормальный.

Следователь. Это для чего же, Сидор Федорович?

Стапчук. Тогда у вас всякие сомнения на мой счет исчезнут. Не станет нормальный человек намеренно стрелять в незнакомого милиционера, даже если тот не в форме… Эх, оговорился я, образование подводит, простите старика… Я хотел сказать, что нормальный и, учтите, до недавнего прошлого кристально чистый советский человек не будет стрелять среди бела дня в незнакомого прохожего. Не будет! Разве не так?

Следователь. Однако вы стреляли.

Стапчук. А о чем это говорит? О том, что выстрел был произведен не-ча-ян-но! Вот и получается, что я говорю правду!

Следователь. В самом деле? Ну ладно, Сидор Федорович, мы еще к этому вернемся. А пока я вынужден вновь задать вам вопрос: зачем вы в тот день подошли к ограде с заряженным ружьем? С какой целью, если не стрелять?

Стапчук. Да просто так, без всякой цели!

Следователь. В прошлый раз вы заявили, что хотели ворон попугать.

Стапчук. Да я и теперь бы так сказал, только же вы не поверите.

Следователь. Согласитесь, трудно поверить, что вам так уж сильно докучали вороны? Но даже если встать здесь на вашу точку зрения, то и тогда не удастся избегнуть некоторых трудностей.

Стапчук. Вы это про жакан?

Следователь. И про жакан.

Стапчук. Так я ж говорил вам, гражданин следователь, что про жакан позабыл. Думал, у меня дробь. Промашка вышла.

Следователь. Помню: говорили. Но ведь это объяснение едва ли можно признать удовлетворительным. Вот смотрите, как выглядит картина в целом. Незадолго до убийства вы сами — сами, Сидор Федорович! — отливаете на газовой плите свинцовую пулю, а в тот день выходите с заряженным ружьем в сад попугать ворон. При этом вы случайно стреляете не в воздух, а прямо в затылок оперативного работника Светловидова…

Стапчук. Я не знал, что он милиционер.

Следователь. Очень может быть. Но это не делает нарисованную вами картину более убедительной.

Стапчук. Потому что вы мне не верите.

Следователь. Не верю, Сидор Федорович, не верю… И суд тоже не поверит, более того: даже своего защитника вы не сумеете убедить… Надо придумать что-нибудь более правдоподобное, Сидор Федорович.

Стапчук. Правде часто не верят!

Следователь. Сидор Федорович, стыдитесь! Это уже не ваше амплуа. Убийце, даже непредумышленному, роль правдоискателя не к лицу. Это выглядит смешно, вы мне поверьте, смешно и жалко.

Стапчук. Что же мне делать, если обстоятельства против меня? Я понимаю, что поверить мне трудно, но ведь и не поверить нельзя. Ну какая мне корысть была его убивать? Какая?

Следователь. Вот и я бы хотел это узнать. Может, мы вместе поразмыслим над этим? А, Сидор Федорович?

Стапчук. Как это — вместе?

Следователь. Очень просто. Попробуем логически исследовать все возможные мотивы, которые могли бы толкнуть вас на убийство.

Стапчук. Так их же нет, мотивов-то!

Следователь. Вот и давайте разберемся. Если действительно окажется, что таких мотивов нет, тогда ваш беспомощный — вы это сами понимаете! — лепет получит солидную основу.

Стапчук. И тогда вы мне поверите, что выстрел произошел случайно?

Следователь. Во всяком случае это будет звучать для меня более убедительно.

Стапчук. Тогда лады! Я вам верю! Давайте исследуйте!

Следователь. Вместе с вами, Сидор Федорович, вместе с вами.

Стапчук. Так я ж не умею исследовать, я ж малограмотный…

Следователь. Ничего, я вам помогу.

Стапчук. Готов учиться! Всеми силами хочу помочь следствию.

Следователь. Вот и прекрасно… Так, Сидор Федорович, временно допустив, что у вас все же была причина выстрелить в проходившего мимо забора человека, мы вынуждены спросить себя: какая причина?

Стапчук. Верно говорите! Золотая голова! Действительно: какая причина?

Следователь. Я вижу, вы легко усваиваете. Значит, дело пойдет. Итак, какая именно была у вас причина выстрелить в незнакомого вам человека? Здесь, мне кажется, есть две возможности. Первая — вы приняли Светловидова за кого-то другого, с кем хотели свести счеты, и вторая…

Стапчук. Я ни за кого его не принял! Мне не с кем сводить счеты!

Следователь. Это же только предположение, Сидор Федорович, только предположение! Мне казалось, что вы меня поняли.

Стапчук. Понял! Виноват, больше не буду. Продолжайте, пожалуйста, исследование на благо правосудия!

Следователь. Хорошо. Мы остановились с вами, Сидор Федорович, на второй возможности.

Стапчук. Так точно!

Следователь. А если мы предположим с вами, Сидор Федорович, что вы совершили ранее какое-то серьезное преступление? Ожидая, так сказать неизбежной кары, вы, понятно, обратили внимание на человека, который несколько раз проследовал мимо ваших ворот, а потом еще и зашел с другой стороны участка. Вполне допустимо, что это вас насторожило, и вы, решив, очевидно, что вас сейчас арестуют, схватили ружье, заряженное в предвидении такою момента, выстрелили и поспешили скрыться. Логично, как по-вашему?

Стапчук. Отчего же не логично? Очень даже логично. На то и образование дается… Только ведь неправда все это, гражданин начальник! Неправда! А правда, хоть она часто бывает горькой и даже смешной…

Следователь. Опять вы за свое, Сидор Федорович! Я ведь в сущности помогаю вам, показывая слабые места вашей, так сказать, потенциальной защиты, а вы: правда, неправда… Так мы далеко не уедем. Как вы полагаете, чья картина покажется более правдоподобной непредубежденному человеку: моя или ваша?

Стапчук. Ваша, конечно! Образование, ведь оно.

Следователь. Образование тут ни при чем. Я показал вам все слабости вашей версии. Теперь попробуем обменяться местами. Попытайтесь-ка опровергнуть мою, докажите мне, что мои обвинения несостоятельны.

Стапчук. Э, гражданин следователь, так не пойдет! Я слыхал, что советский человек не обязан доказывать свою невиновность. Это вы должны мне доказать, что я виноват… Уж простите, если что не так сказал.

Следователь. Вот видите, Сидор Федорович, а вы говорите: образование! Оказывается, вы у нас юрист, законник… Только вы малость ошибаетесь. Презумпция невиновности больше суда касается, а это у вас еще впереди. У меня же задача иная. Я не обвиняю и не оправдываю вас. Но отмечаю, что ваши показания не выдерживают никакой критики. Естественно, я вынужден давать иное истолкование известных нам событий. Вы его, как я вижу, не принимаете — дело ваше. Но хочу указать вам, что защитить вашу позицию едва ли удастся.

Стапчук. Так я знаю. Разве же я не вижу? Вижу, в том-то и дело, что вижу. Да толку-то что? Вот у вас все, конечно, гладко получается, куда Стапчуку до вас! Но только ведь и вы, гражданин следователь, доказать ничего не можете. Рассуждения всякие, логика — это красиво, не спорю, только фактов-то у вас нет. А куда же без них? Верно, стрелял я в вашего сотоварища, тут и наука свое слово сказала, и сам я своей вины не отрицаю, а что до остального, так это пшик, так себе, мыльный пузырь… Где факты, я вас спрашиваю, где наука? Я ведь и на суде так скажу. Где, скажу, граждане судьи, факты? Докажите мне, скажу, что я виновен, а так я — чист!

Следователь. Ну, побойтесь Бога, Сидор Федорович, так ли уж чисты?

Стапчук. А это уж, как поглядеть… Непредумышленное убийство совершил и готов понести наказание. В остальном — чист! Пусть докажут, если не так! Неправильно я говорю?

Следователь. В основном правильно. Вижу, что одними логическими построениями нам не обойтись. Что ж, попробуем обратиться к фактам, если они, конечно, у нас есть.

Стапчук. Во-во!

Следователь. На полу вашей комнаты обнаружены следы крови. Что вы можете сказать по этому поводу?

Стапчук. Где кровь? Какая кровь? Ничего не знаю.

Следователь. Есть такой метод, который позволяет выявить пятна крови, даже если они были вытерты.

Стапчук. А я-то тут при чем?

Следователь. Вот этим самым методом и было установлено, между прочим, в присутствии понятых, что в вашей комнате недавно была пролита кровь.

Стапчук. Ах это!.. Я совсем забыл. Волнение, знаете ли… Я поросеночка резал как раз на Троицу!

Следователь. В комнате, не в кухне?

Стапчук. Да. Кухонька-то у меня маленькая, сами небось видели. Повернуться негде.

Следователь. Кровь человеческая.

Стапчук. Значит, это моя. Я палец недавно порезал. Капусту шинковал и рубанул нечаянно. Кажется, даже заметно еще, хотя кожа у меня очень грубая. Физический труд все же! И под открытым небом.

Следователь. Какая у вас группа крови?

Стапчук. А я почем знаю? Я ведь не доктор.

Следователь. Такие вещи, Сидор Федорович, знать надо. Может пригодиться. На всякий случай запомните, что по современной классификации у вас кровь группы AB.

Стапчук. Неужели? Спасибо. Буду теперь знать… А вы, простите, откуда это знаете: мне ведь анализов в тюрьме не делали…

Следователь. Запамятовали вы, Сидор Федорович, запамятовали… Засучите-ка рукав… Что у вас над локтевым сгибом наколото? Это же группа крови!.. Когда и где вы поступили в СС?

Стапчук. Не отрицаю, гражданин следователь, было… Думал, что позабудут люди, сам почти что позабыл, да, видно, от судьбы не уйдешь… Хочу сделать признание! Официально заявляю, что хочу сделать чистосердечное признание. Имею право?

Следователь. Несомненно.

Стапчук. Вот и я так думаю! Вы еще увидите, гражданин следователь, Стапчук не совсем потерян для матери-Родины. Сейчас вы узнаете, что он…

Следователь. Кто он? Стапчук? Вы то есть?

Стапчук. Да. А что?

Следователь. Ничего, продолжайте.

Стапчук. Так вот, гражданин следователь, про то пятно крови… Не моя это кровь и не поросенка. Это кровь, можно сказать, злейшего врага Советской власти, матерого империалистическою шпиона и даже диверсанта. Это он превратил тяжело раненного бойца Рабоче-Крестьянской Красной Армии Стапчука — вон она, моя искалеченная фашистским снарядом ноженька, товарищ следователь! — в подлого наймита! В бессознательном состоянии находился Сидор Стапчук, когда сделали ему эту проклятую наколку, пометили, как бычка какого-то… А все зачем? А затем, чтоб сломить человека, склонить его к измене матери-Родине! Мол, все теперь, парень, пути назад отрезаны. Куда ты денешься с эсэсовской своей наколкой и кто тебе поверит? Но Стапчук был тверд, он не пошел на измену…

Следователь. Вы говорите почему-то в третьем лице, словно рассказываете не про себя, а про кого-то другого. Это от скромности?

Стапчук. Нет, гражданин следователь, не от скромности. От стыда за Сидора Стапчука, за себя то есть, вовлеченного волею обстоятельств… Позволите продолжать?

Следователь. Продолжайте.

Стапчук. Значит, когда очнулся я в лагере для военнопленных советских солдат, эта наколка уже была на мне…

Следователь. До сих пор принято было думать, что в СС вступали добровольно. Более того, не всякого предателя немцы удостаивали этой чести, ее надо было заслужить.

Стапчук. В том-то и был их дьявольский план, гражданин следователь! Они вовсе и не приняли меня к себе! Вот в чем закавыка. Только наколку сделали в провокационных целях. Понимаете? Чтоб завербовать меня! Видно, понимали гады, что так я нипочем к ним не перейду.

Следователь. После наколки, значит, все же перешли?

Стапчук. Не! Где там… Для виду больше. Притом все время я лелеял одну только мысль — быть полезным нашим. Сведения собирал, облегчал участь попавших в фашистские лапы героических советских людей, собирался перебежать к партизанам…

Следователь. Не стоит столь пространно распространяться о ваших намерениях, Сидор Федорович, тем более что они так и не воплотились в реальность. Вернемся лучше к недавним событиям. Вы, кажется, говорили о каком-то шпионе и даже диверсанте.

Стапчук. Именно! Это он и сгубил меня. Он работал тогда в гестапо.

Следователь. У вас еще будет время предаться воспоминаниям, Сидор Федорович. Где он теперь? Как ею имя, фамилия?

Стапчук. Насчет имени и фамилии этого изверга рода человеческого ничего сказать не могу. Он работал в немецкой контрразведке и фамилию свою менял чуть ли не каждый день, как портянки все равно… Мы его фамилию не знали. Зато насчет того, где он сейчас пребывает, могу сказать с полной уверенностью: в могиле.

Следователь. В могиле?

Стапчук. Да, товарищ… простите, гражданин следователь, в могиле! Это я своими руками совершил над ним справедливый приговор. Нет, нет, я все понимаю. Конечно, мне следовало задержать врага и передать его в руки наших замечательных органов. Но поймите меня, гражданин следователь, что я пережил, когда вдруг увидел его… Да у меня в глазах потемнело, когда он вошел в мою хату…

Следователь. Когда это было?

Стапчук. В начале прошлого месяца.

Следователь. Точнее.

Стапчук. Числа не помню… А день знаю — вторник. Первый вторник, точно знаю, у нас пленум кооператива в этот день был… Да, вошел он это и говорит: «Здравствуй, Стапчук, не узнаешь старого друга?» Но я его узнал! Кровь в голову так и бросилась. Тут уж я себя не помню. Что было дальше, сказать не могу. Не хочу врать. А уж когда я опять в сознание вернулся, он уж лежал на полу с пробитой головой, истекал поганой своей кровью. Каюсь, не по закону я поступил… Но честно говорю: не жалею. Рад даже, что поквитался с фашистским гадом.

Следователь. И чем это вы его?

Стапчук. Молотком. Сапожным молотком, гражданин следователь, я как раз косячки на сапогах прибивал, когда он вошел… Так что, чем попало… Да, что было в руках, то и… Одним словом, себя не помнил. Но не жалею!

Следователь. Почему не заявили потом?

Стапчук. Известно почему, гражданин следователь, — боялся. За собственную шкуру боялся, не хотел, чтоб опять стали в прошлом копаться… Разве не понятно?

Следователь. Куда дели труп?

Стапчук. В бочку, гражданин следователь. Положил его туда, цементом присыпал и водой залил, а когда цемент схватило, бочку в реку скатил.

Следователь. Место показать сможете?

Стапчук. Еще как смогу! Это недалеко, возле моста, там еще ива над омутом свисает… В этот омуток я и скатил его. Так что место найду хоть днем, хоть ночью, смотря какое будет на то ваше указание.

Следователь. Значит, вы его убили сразу же, как он только вошел?

Стапчук. Так точно.

Следователь. И даже водки вместе с ним не выпили?

Стапчук. Чтоб я стал с этой нечистью пить? Нет, гражданин следователь, видно, вы не знаете Стапчука.

Следователь. На бутылках отпечатки его пальцев.

Стапчук. Правильно. Он принес, его пальцы и остались. Видно, думал меня за водку купить, катюга! Только я…

Следователь. Но бутылки пустые. Он что, после смерти их выпил?

Стапчук. Зачем так? Я и выпил. Не пропадать же добру!

Следователь. Почему же ваших следов на стекле не осталось?

Стапчук. Так я, гражданин следователь, те бутылки полотенцем брал, рушничком, чтоб руки не испачкать после него. Брезговал притронуться даже, раз его руки касались.

Следователь. А пить не брезговали?

Стапчук. Так ведь внутрь он не лазил! Водка-то, она чистая.

Следователь. Понятно, Сидор Федорович, теперь все понятно… Но объясните мне тогда, почему и на квартире престарелой гражданки Чарской вы проявили ту же щепетильность? Я допускаю, что вы брезговали браться за бутылку, но почему отпечатки ваших пальцев не остались, например, на рюмке, из которой вы пили? Как это понять? Или рюмку вы тоже брали полотенцем?

Стапчук. Зачем полотенцем? Я медицинские перчатки надел, такие резиновые…

Следователь. С какой целью, интересно?

Стапчук. А все для того, чтоб бутылки этой поганой не касаться. Вам странно, я понимаю. Но это уж мания у меня такая. У нас в роду все брезгливые: и отец, и дедушка… Но в гостях-то не будешь полотенцем орудовать, вот я и надумал перчатки в аптеке купить, чтоб старуха не заметила чего. А то ведь пойдут расспросы: отчего да почему?

Следователь. Ну, теперь все совершенно ясно, Сидор Федорович. Вы действительно проделали большую и тонкую работу, чтобы не осквернить себя прикосновением к этим нечистым бутылкам. Индийским брахманам ваш опыт был бы чрезвычайно полезен.

Стапчук. Кому, кому?

Следователь. Брахманам, Сидор Федорович, брахманам. Это, знаете ли, высшая каста жрецов, но разговор, конечно, не о них. Расскажите мне лучше, в чем смысл всей этой комедии с питоном и старым сундуком? В чем тут дело?

Стапчук. Какая же тут комедия? Никакой комедии нет. Вера Фабиановна — человек верующий, и я тоже, должен сказать вам, не отрицаю существование высших потусторонних сил. На этой почве мы с ней и сошлись, подружились.

Следователь. Причем же здесь питон?

Стапчук. Просто захотелось развлечь старушку. Много ли у нее в жизни радостей? Вот и показал ей живого питона… А старушка-то, гражданин следователь, жива?

Следователь. А вы как думаете, Сидор Федорович? Разве вы не оставили ее в состоянии глубокого шока, вызванного испугом?

Стапчук. Ах так?.. Ну, царство ей небесное…

Следователь. Радуетесь, что одним свидетелем меньше? Не спешите радоваться: Вера Фабиановна дала показания. И, между прочим, опознала вас по фотографии.

Стапчук. А я и не отрицаю! Был у нее и фокус с питоном показывал. Но пужать ее не хотел, просто развлечь немного думал, удивить.

Следователь. И сундук заодно похитить.

Стапчук. Сундук? На кой мне эта рухлядь! Она сама ею отдала.

Следователь. Зачем?

Стапчук. Как — зачем? Питона возить. В мешке-то, чай, тяжело. Он пудов шесть тянет…

Следователь. Ах вот как! А питон — раз уж разговор опять о нем зашел — как к вам попал?

Стапчук. Обыкновенно попал — приполз, и все.

Следователь. Откуда? Из леса?

Стапчук. Чего не знаю, того не знаю. Приполз, и все.

Следователь. Видите ли, Сидор Федорович, факты свидетельствуют о том, что вы украли питона после представления, которое артисты цирка дали в доме отдыха. Подпоив здешнего культурника, вы взяли у него ключ от зала, а клетку и ящик раскрыли с помощью подручных средств. Ломик, кстати, найден в той самой комнате в доме номер семь во Втором Зачатьевском переулке, в которой вы скрывались последнее время. Все говорит, таким образом, что питон попал к вам совсем не случайно. Вы хотели с помощью этого питона выманить у гражданки Чарской ее сундук, что, собственно, и сделали. Она это подтверждает.

Стапчук. Оговор! Оговор, гражданин следователь, оговор! Теперь все будут валить на Стапчука. Но пусть говорят, что хотят — я остаюсь при своем. Ломик тут ни при чем. Это не мой. Стапчук в жизни еще ничего не украл. Спросите по месту работы. Вам там скажут, что честнее Стапчука человека нет. Вы же были у меня в хате. Видели. Жизнь-то прожил, а гроша ломаного не нажил. Могу только сожалеть, что моя глупая шутка с питоном привела к таким последствиям. Я вижу, что на меня брошена тень, но я невиновен.

Следователь. Зачем вы окрасили питона светящимся составом?

Стапчук. Для большего эффекта.

Следователь. Где взяли краску?

Стапчук. Купил случайно у одного маляра.

Следователь. Фамилия этого маляра?

Стапчук. Не знаю. Он у нас прошлое лето в кооперативе подрабатывал. С тех пор я его не видел.

Следователь. Зачем ужей окрасили?

Стапчук. Для опыта. Вроде научного эксперимента. Хотел посмотреть, что из этого получится.

Следователь. Откуда у вас эта синяя фаянсовая фигурка, изображающая древнеегипетского бога?

Стапчук. Эта?

Следователь. Да, да.

Стапчук. Ах эта! Ее, понимаете ли, тот гад, ну тот самый эсэсовец, которого я порешил, выронил. Я ее потом на полу нашел.

Следователь. Выходит, что их было две? Одна лежала в гостинице, в которой ваш, так сказать, старый недруг остановился, а другую он носил с собой?

Стапчук. Может, и так. Я лично ничего об этом не знаю. Просто увидел красивую штучку и подобрал, а что она собой представляет, понятия не имею.

Следователь. Вера Фабиановна Чарская утверждает, что вы предъявили ей фигурку в качестве своего рода пароля?

Стапчук. Пароля? Ничего не знаю. Может, старушка на этого гада работала? Вы бы выяснили, гражданин следователь. Я-то ведь просто так ей штучку-то эту показал. Вижу, у нее все вещи старинные, ну и решил похвастаться — показал. Случайно совершенно…

Следователь. Случайно? Понимаю.

Стапчук. Ну вот, вы опять мне не верите! Я же все по доброй воле рассказываю. Разве не я вам про шпиона этого чистосердечное признание сделал? Что было, то было, а чего не было, того, уж извините, на себя взять не могу. Ничего я про старуху не знаю. Могу только сказать, что это очень подозрительная особа… Позвольте рассказать лучше, как дальше было дело.

Следователь. Что значит «дальше»?

Стапчук. Ну после того как я, поддавшись справедливому гневу, покарал гестаповского агента.

Следователь. Слушаю вас, Сидор Федорович.

Стапчук. Одним словом, схоронил я его и стал ждать…

Следователь. Чего?

Стапчук. Второго визита. Я-то их методу знаю, изучил, слава богу. Они если возьмут на прицел человека, то уж не отцепятся. Вот и стал я поджидать нового гостя. Для этого — откроюсь вам, что уж теперь скрывать! — и отлил я пулю. Думаю, порешу и второго на месте, ежели он ко мне, конечно, пожалует. И стал я с тех пор дежурить с заряженным ружьем, ожидать, значит. Вот тут-то со мной эта беда и приключилась. Не за того я милиционера вашего принял, не за того! Сердце-вещун обмануло. Гляжу это я однажды — как раз в тот день кирпич привезли, — бродит один, на участок глазом косит. Я подождал, подождал, а он не уходит. Даже с другого бока зашел. «Так и есть, думаю, второй пожаловал». Ну, я и вжарил ему жаканом… Эх, да разве мог я думать, что это наш, советский человек! Вот какая беда со мной, гражданин следователь, приключилась. Обманулся я, жестоко обманулся…

Следователь. И решили скрыться?

Стапчук. Конечно. Убийство есть убийство. Найдут тело, пойдут клубок разматывать, до прошлого моего проклятого обязательно докопаются. Ну, теперь, слава Богу, я чист перед вами. Все как есть выложил, и даже легче на душе стало. Теперь за мной ничего нет. Вот он я, весь перед вами, судите меня по всей строгости наших законов.

Следователь. Расскажите мне о подробностях убийства, совершенного вами в Парке культуры и отдыха имени Горького.

Стапчук. Какого убийства? Ничего не знаю! Стапчук, выходит, все убийства должен на себя взять? Интересно получается…

Следователь. Михайлова Виктора Михайловича вы ведь тоже ударили сапожным молотком? Не так ли?

Стапчук. Какого Михайлова?! Не знаю никакого Михайлова!

Следователь. Знаете, Сидор Федорович, знаете… Он еще привозил вам флуоресцентную краску. Припомните-ка получше.

Стапчук. Ах этот?!

Следователь. Да-да, именно этот.

Стапчук. Думал, что про него вы не знаете… Вы уж простите меня, гражданин следователь, но даже мышь и та жить хочет. Мне веры, понятно, нет никакой, хотя я добросовестно заблуждался. Думал, что врагов уничтожаю. Да, собственно, первый и был враг. Это я уж на милиционере вашем накололся, не за того его принял… А мальчишка этот стиляжный, ну художник который — вы вот сказали, Михайлов его фамилия, а я и не знал, — так он, тут уж я не ошибаюсь, тоже враг. Он сподручный того эсэсовца… Я уж вам теперь всю правду выложу. Их тут цельная компания. Художник этот, сама старуха и еще какой-то старикашка-краснодеревщик по кличке Дормидонтыч. Я его никогда не видел и ничего про него не знаю. Эсэсовец про него обмолвился. Честно говоря, я не сразу эсэсовца-то порешил, думал разузнать побольше, чтобы всех их на чистую воду-то вывести. Одним словом, дважды ко мне эсэсовец приезжал. Я хотел в первый же раз его убить, но он сказал, что задание есть. Вот и решил я разузнать все про это самое задание, чтоб пользу, конечно, принести, и прикинулся дурачком, согласным, мол, исполнить любое приказание. Тут эсэсовец мне про старуху и поведал. Сказал, значит, что есть в Москве такая старуха, у которой хранится сундук с важными документами. Он даже внешность и все привычки ее описал. Как я понял позднее, за старухой по заданию эсэсовца все время следил этот самый неизвестный мне Дормидонтыч. Поэтому эсэсовец действовал не вслепую, а наверняка. Он мне и сказал, что старуху лучше всего взять на живого дьявола, показать ей, значит, призрак такой. Тут я и вспомнил, что в дом отдыха цирк приезжает, и предложил эсэсовцу вместо дьявола живой змеей воспользоваться. Он обрадовался и сказал, что фосфором змею надо покрасить. «Где его, этот самый фосфор, взять? — говорю. — У нас это дефицит». Он тут же пообещал достать светящуюся краску, и правда: через день художник этот стиляжный мне две банки приволок. Сказал, что просили его доставить по такому-то адресу, и адрес как раз мой. Больше он ничего не сказал, но адрес свой на всякий случай оставил. А потом было все как я уже показал, я ведь ничего не выдумал, просто не все рассказывать хотелось: мышь ведь и та жить хочет… Когда эсэсовец второй раз приехал, я его, как уже вам докладывал, сапожным молотком порешил и стал дожидаться следующего… А он, следующий-то, все не идет и не идет. Но я-то ведь знаю, что их много. Вот нервы и не выдержали. Я написал художнику и от имени эсэсовца назначил встречу в парке… Там я его и порешил. Сапожным молотком, как вы справедливо указали. Понимаю, конечно, неправильно я поступил — надо было заявить на него. Но нервы, знаете ли… Я ведь так натерпелся от этих гадов!.. Контужен опять же, и нога у меня искалечена. Каюсь, затмение нашло на меня. Но что было, то было… Одним словом порешил я его, художничка этого. Вот и все! Как я милиционера убил, вы уже знаете. Ошибка вышла… Как вы думаете: мне вышку дадут или учтут честные мои намерения и чистосердечное признание? За признание ведь скидка полагается?

Следователь. Ничего обещать вам не могу. Все решит суд.

Стапчук. Это я понимаю, понимаю… Разве я без понятия? Мне ваше мнение знать драгоценно как человека опытного, заглянувшего, можно сказать, в глубины моей души. Могу я надеяться, гражданин следователь?

Следователь. Надеяться?.. Слушайте-ка, Стапчук — в последний раз называю вас так, — тут у меня лежит досье на Ванашного Николая Трофимовича… Так вот, попейте водички и расскажите мне все, что вы знаете про этого человека. Все, что только знаете… В том числе и о том, как Ванашный присвоил себе документы убитого в нацистском концлагере рядового Советской Армии Стапчука Сидора Федоровича. Вы понимаете меня? Все и без утайки, а потом мы уточним с вами некоторые детали дела с сундуком и питоном. Заодно вы расскажете, куда спрятали валюту убитого вами Свиньина.

Стапчук. А потом?

Следователь. Тогда разговор о чистосердечном признании не будет таким беспредметным. Вы поняли?

Стапчук. Да, гражданин следователь, понял. Все сделаю, как вы велели. Все! Только можно, я дам свои показания в письменном виде? А то мысли как-то расползаются…

Следователь. Хорошо. Пишите.

Показания Ванашного H. Т.

«Я, действительно, не Стапчук, а Ванашный Николай Трофимович, 1912 года рождения, уроженец Белгорода. По профессии цирковой артист. Работал, как правило, со змеями. Мои номера пользовались известностью, и я часто выезжал на гастроли. Перед самой войной наша труппа давала концерт в Гамбурге. После концерта состоялся банкет, на котором мне, видимо, что-то подмешали в водку, потому что, хотя выпил совсем мало, совершенно опьянел. Что было потом — не помню. Товарищи рассказывали, что ушел с банкета, сославшись на нездоровье. Сам я этого не помню. Однако утром я проснулся в своем номере. Все было нормально, если не считать только легкого похмелья. Я бы вообще забыл об этом случае, если бы в день прощального представления в мою артистическую уборную не пришел один человек. Имени его я не знаю, он мне не представился. Сначала я принял его за обычного поклонника, пришедшего вручить корзину цветов, но быстро понял свою ошибку. Вместо записки в корзине лежал конверт с компрометирующими меня фотографиями и копия полицейского протокола. Человек коротко рассказал мне, какие художества я выделывал в портовых кварталах Гамбурга. Фотографии и протокол вроде бы подтверждали его рассказ, но сам я ничего не помнил. Это был самый обыкновенный шантаж, но я тем не менее струсил и поддался ему. Короче говоря, я был завербован гестапо. Мне сказали, что пока от меня ничего не требуется, но, когда нужно будет, меня обязательно известят.

Я уехал в состоянии настоящего ужаса, хотел все рассказать или даже покончить с жизнью. Но постепенно я успокоился и даже решил, что про меня забыли. Тот человек, который принес цветы, говорил, что обратил внимание на меня, когда я будто бы зверски избивал своего удава. «В этот момент, — сказал он, — вы были похожи на разгневанного нордического бога. Настоящий Нибелунг!» Но, поскольку ко мне никто не приходил, я решил, что впечатление о значимости моей особы быстро рассеялось и я уже не пригожусь. В самом деле, зачем им цирковой дрессировщик?

Но вот началась война. Вскоре меня призвали и отправили в действующую армию на Северный Кавказ. Наш батальон попал в окружение и был почти целиком уничтожен. Вместе с немногими уцелевшими я оказался в плену. Нас поместили за колючую проволоку. Спали мы на голой земле, под открытым небом, а ночи были холодные. Кормили из рук вон плохо. Два раза в день давали какую-то свекольную бурду и больше ничего. Видно, уморить нас хотели. А тут вдруг пронесся слух, что вербуют добровольцев в местную охрану, чтоб за порядком следили среди местного населения. Тем, кто соглашался, давали одежу, приличное питание и даже шнапс. Я и решил: чем за колючей проволокой подыхать, не лучше ли поступить в охранники, чтоб при первом же подходящем случае перебежать к своим. Сказано — сделано. Я сам обратился к немцам и сказал, что согласен у них работать, а чтоб мне больше доверия было, и про гамбургский случай сообщил. Меня тут же отделили от наших и поместили в отдельную комнату в доме, где немецкая охрана жила. Питание сразу же улучшили. Не бог весть что, конечно, но жить все же можно. Так прошло несколько дней: видно, наводили обо мне справки. Я уж жалеть начал, что объявился. Эх, не знал я тогда, какого дуракасвалял! Если б знал, наверное, удавился бы. Но человеку не дано знать, что его ожидает. Через несколько дней вызывает меня сам начальник местного гестапо штурмбанфюрер Нушке и говорит: вам, дескать, герр Ванашный, оказано огромное доверие. Вы зачислены в специальную школу, по окончании которой сможете принести большую пользу великой Германии. Я, конечно, не знал, что это за специальная школа, но на всякий случай согласился. Думаю, там видно будет, оглядимся и поймем, что к чему, а если сразу откажешься, небось расстреляют. Ну, я и согласился. Через два дня меня отправили на самолете в Польшу, под Люблин, где и находилась эта самая школа. Тут только я понял, куда попал.

Оказывается, в школе обучали диверсантов для заброски в советский тыл. Я, конечно, не хотел воевать против своих. К тому же я не сомневался, что меня сразу поймают. А там иди доказывай, что ты ничего плохого не сделал. Так мне и поверили… Одним словом, решился я из этой школы сбежать. Только куда сбежишь? Кругом чужая страна, чужие люди, а у ворот эсэсовцы с автоматами… Обращение, надо сказать, было с нами самое скотское. Кормили, конечно, но держали в строгости. За малейшую провинность — карцер. Для себя я нашел только один выход: повредить ногу и стать негодным для прыжков с парашютом. На одной из тренировок я так и поступил. Подтянул стропы, убавил купол, чтобы скорость приземления побольше была, и, поджав правую ногу, левую вытянул и напряг. Как я хотел, так и получилось. Только не подрассчитал немного. Слишком сильно ногу повредил, навсегда, можно сказать, калекой остался. Поместили меня в немецкий лазарет, но я указаний ихних врачей не выполнял, старался затянуть лечение. Так они мне ногу и не отремонтировали. Я уж радовался, что благополучно выскочил. Но не тут-то было. Из школы меня отчислили, но направили в еще худшее место — в зондеркоманду шесть-а.

Надо ли говорить, что творили эти проклятые зондеркоманды? Всякие карательные акции, очистительные мероприятия, поджоги и расстрелы. Я, конечно, по мере своих сил старался в расстрелах участия не принимать. Если же и приходилось мне по долгу службы — за отказ ведь полагался расстрел — присутствовать при экзекуциях, то я, как правило, стоял в оцеплении. Я твердо заверяю, что ни разу сознательно не целился в несчастные жертвы немецко-фашистких зверей. Однажды я даже дал кусок хлеба сиротке, случайно уцелевшей после того, как звери из зондеркоманды сожгли целое село. Вообще следует сказать, что все мы, кому выпала несчастная судьба служить у немцев, ненавидели этих «сверхчеловеков». Да и они нас за людей тоже не считали. Достаточно привести такой пример. Хотя я и считался эсэсовцем, но не имел права приветствовать своих офицеров поднятием руки и возгласом «Хайль Гитлер!. Это была привилегия только немцев. Я же, не немец, должен был просто прикладывать два пальца к козырьку. Так что разница была. И не только в этом, но и во многом другом. Нас и снабжали хуже, и бросали всегда на самые черные работы. Но я все терпел, мечтая вырваться из фашистской неволи.

С Андреем Всеволодовичем Свиньиным я познакомился в конце 1943 года в Западной Европе, куда откатывалась под ударами советских войск германская «непобедимая» армия. Он быстро продвигался по службе и был уже оберштурмфюрером, то есть старшим лейтенантом, тогда как я дальше шарфюрера — простого фельдфебеля, даже меньше чем фельдфебеля, не продвинулся. И это понятно. Я служил нехотя, только, как говорится, за страх, а он — за совесть. Кроме того, он знал кучу языков, и даже немцы его боялись, потому что у него были влиятельные покровители на самом верху. Он выполнял много функций. Вербовал в лагерях предателей, выслеживал борцов Сопротивления и вообще занимался темными махинациями. Я всецело находился у него в подчинении, но, повторяю, по мере сил саботировал его указания.

Так, помню, в одном южном городке, в котором некоторое время орудовал — конечно, под чужим именем — Свиньин, всех жителей согнали на площадь. Сам Свиньин, в черной маске, чтоб не узнали, и даже в черных перчатках, сидел рядом с эсэсовским начальством в открытом «хорьхе», а мимо проводили жителей. Он смотрел на них сквозь прорези в маске и время от времени указывал пальцем, молча, без единого слова. Отмеченного им человека тут же хватали. В тот день Свиньин указал на семьдесят или даже восемьдесят человек. Все это были участники Сопротивления. Всех их расстреляли на другое утро. Так вот, я тогда стоял в оцеплении и слышал, как один парнишка сказал идущему рядом старику: «Знать бы, кто этот мерзавец!..» Это он про Свиньина так сказал. Я сделал вид, что не слышал, и отвернулся. Правда, минуту спустя, Свиньин уже указал и на парнишку, и на старика. Я их не выдал, но спасти их было, как понимаете, не в моей власти. Подобных эпизодов можно было бы привести много…

Теперь о том, как я стал Стапчуком. Это опять-таки случилось не по моей воле. Когда хребет фашистского зверя уже трещал под ударами нашей славной армии, гестаповцы начали консервировать свою агентуру. Видно, чувствовали, что приходит конец и близка расплата за все их зверства. Однажды, когда мы со Свиньиным, как обычно, находились в лагере для военнопленных, он указал мне на заключенного, очень похожего на меня лицом. «Это некто Стапчук Сидор Федорович, в прошлом тракторист и ударник, — сказал мне Свиньин. — Родных у этого человека нет. Самое время тебе поменяться с ним местами». Я сперва не понял, что это означает, но Свиньин быстро мне все растолковал. Я, конечно, согласился. Во-первых, другого выхода не было, а во-вторых, я решил тогда, что так для меня будет лучше. Исчезнуть, духовно, можно сказать, умереть в другом человеке и зажить наконец честной жизнью. Конечно, я не собирался работать на гестапо, хотел только скорее вырваться из их лап. Ведь я-то знал, что такое гестапо! Помню, я только выразил опасение, что друзья Стапчука по лагерю могут меня при случае выдать, но Свиньин только усмехнулся в ответ. У меня мороз по коже пробежал: я понял, что никто из этих людей из лагеря не выйдет. Что с ними со всеми случилось, я так и не узнал. Но думаю, что до освобождения они не дожили.

Понятно, что, спасая меня, немцы надеялись как-то использовать нового, так сказать, Стапчука. Свиньин приказал мне поселиться где-нибудь вблизи Москвы и вести тихую, незаметную жизнь. Больше ничего от меня не требовалось. Единственное, что я должен был делать, — это давать время от времени объявление в Мосгорсправку об обмене своей площади на домик в Поти. Почему именно в Поти — не знаю. Я вынужден был давать такие объявления, потому что хорошо знал своих бывших хозяев. За неподчинение они бы, не задумываясь, убрали меня. А я хотел жить. Тем более, зла своей жизнью никому не причинял. Я понимал, конечно, что объявления нужны, чтобы меня можно было найти, и потому старался давать их, как можно реже. Последнее время я вообще перестал их давать и совершенно забыл страшное свое прошлое. Я стал действительно новым человеком, Сидором Федоровичем Стапчуком.

Понятно поэтому, что я решил убить Свиньина, когда он вновь появился на моем горизонте. Я хотел покончить с прошлым, я уже окончательно его похоронил. Но оно ожило вдруг, и мне пришлось похоронить его вторично. Дальнейшие же события целиком обусловлены этим моим решением и поступком. Ну, конечно, и нервы у меня тоже малость сдали. Парень-художник был у меня дома, он знал меня в лицо и мог в любую минуту выдать. Вот я и решил вызвать его в уединенное место и убить. Тем более что он был связан со Свиньиным, помечен ею зловещей меткой… А выстрел я сделал по ошибке: принял переодетого милиционера за врага. Будь у меня нервы в порядке, я, возможно, этого бы не сделал, вел бы себя более сдержанно. Но ведь я прожил такую трудную, такую жуткую жизнь…

Все вещи, взятые мной у Свиньина, зарыты на соседнем участке, возле строящегося там гаража. Комедия, которую я разыграл с питоном, не преследовала никаких корыстных, а тем более преступных целей. Свиньин уверял меня, что в сундуке хранятся важные документы, и сулил за успешное выполнение задания большую сумму денег. Я хотел все это проверить. Сознаюсь, что если бы там нашлись компрометирующие меня документы, я бы их уничтожил. Все остальное я бы так или иначе подбросил заинтересованным органам. Но в сундуке никаких документов не оказалось. Он был совершенно пустым. Обратного хода мне, понятно, не было, и я оставил сундук у себя. Тем более, последовавшие вскоре трагические события настолько выбили меня из колеи, что я и думать забыл про этот сундук.

Я, конечно, очень виноват перед нашим государством, но действовал так только из малодушия и по злому стечению обстоятельств, а не по доброй воле. Если меня найдут достойным снисхождения и сохранят мне жизнь, то клянусь, что искуплю свою вину самой тяжелой работой, какая бы она ни была. Готов выполнить любое поручение.

Заявляю также, что у Свиньина есть в Москве агент, который следил все это время за старухой и ее сундуком. Все, что я знаю о нем, так это только кличку — Дормидонтыч. Он старик и по специальности краснодеревщик. Старуха и художник Михайлов, как я понял теперь, касательства к шпиону и врагу человечества не имеют.

Прошу учесть все вышеперечисленное и даровать мне жизнь.

^{Ванашный H. Т.»}

Глава 30 «Анна Ивановна»

Тридцатилетний Наполеон в своем знаменитом походном сюртуке беспокойно расхаживал по обширному кабинету. Большой стол, с которого съехала на паркет небрежно постеленная тяжелая скатерть, был завален военными планами итальянской кампании, картами расчлененной на всевозможные курфюршества и герцогства Европы. Плащ и треуголка лежали на роскошных креслах в стиле Людовика Пятнадцатого. Медная зрительная труба и шпага с трехцветным темляком и кистями нашли приют на кушетке. В самых неподходящих местах стояли чернильницы с гусиными перьями, на полу валялись раскрытые фолианты в кожаных переплетах. Это была временная обитель прославленного полководца, урвавшего несколько минут для дипломатии.

Князь Шарль-Морис Талейран, манерно подперев узкой, унизанной перстнями рукой подбородок, с непроницаемой улыбкой внимал первому консулу. В отличие от молодого простоволосого генерала, ставшего фактически диктатором, на нем был завитой старомодный парик, атласный камзол, отороченный кружевом, и башмаки с бантами.

— Главное, князь, — Наполеон мерил шагами комнату, — посеять рознь между Англией и Россией. Иначе нам не одолеть коварный Альбион.

— Видите ли, мой генерал, ваш победоносный рейд и последовавший за ним разгром изолированной Австрии изменили отношение Павла. Нынешняя коалиция из Англии, Австрии и России, к которой, к сожалению, присоединилась и Порта, явилась прямым следствием кампоформийского мира.

— Жаль, искренне жаль, что русский император увлекся ролью защитника ниспровергаемых тронов, — задумчиво откликнулся Наполеон. — Но захват англичанами Мальты, которую Павел взял под свое покровительство, приняв титул великого магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского, неизбежно вобьет клин между Лондоном и Петербургом.

— Я уже думал об этом, мой генерал, — загадочно улыбнулся Талейран. — И, мне кажется, нашел верное средство ускорить события.

— Говорите! — Наполеон порывисто подошел к столу.

— Мальта.

— Отыгранный козырь. — Наполеон нетерпеливо тряхнул головой, и длинная прядь оттенила сосредоточенное чело победоносного корсиканца.

— Отнюдь, — небрежно бросил Талейран. — Этот благословенный остров однажды уже принес нам желаемый союз, почему бы не повторить милую шутку?

— Едва ли я смогу ныне бросить вызов британскому флоту.

— В этом нет никакой надобности. Склонный к мистицизму Павел Петрович прочно увяз в рыцарских играх. Недаром знак мальтийского ордена был присовокуплен им к гербу Российской империи. На сей раз мы сможем ограничиться сущим пустячком.

— Что вы имеете в виду?

— Первый раз вы подарили царю не принадлежавшую вам Мальту, теперь можно ограничиться чужим скипетром. Я имею в виду гроссмейстерский жезл, мой генерал, украшенный камешками альбигойского гарнитура.

— Пустая мечта, манившая визионеров вроде Казота и мистификаторов на манер Сен-Жермена и Калиостро, — задумчиво произнес первый консул, глядя в одному ему отверстую даль. — Способна ли она согреть хоть единое сердце в снегах страны гиперборийской?..

— За одно сердце, — Талейран сделал на слове «одно» ударение, — я могу поручиться, и этого будет вполне достаточно.

— Русская корона располагает сокровищами полумира, зачем Павлу гоняться за сомнительным альбигойским наследством?

— Вопрос вполне правомерный, если бы речь шла о сокровищах.

— О чем же еще? — пренебрежительно дернул плечом Бонапарт.

— О мечте, как вы только что изволили выразиться, о бесплотной, но очаровательной игре теней. Мои информаторы подробно оповещают меня о каждом шаге русского самодержца. В его новой, роскошно отделанной загородной резиденции в Павловске есть специальный зал, где великий магистр принимает мальтийских кавалеров. Этот покой так и называется «кавалерским». К тому же Павел знаком с альбигойской легендой, и мы приобретем его безусловное расположение, если деликатно намекнем на секрет жезла.

— Какой секрет? — Наполеон вопросительно поднял брови.

— С помощью гроссмейстерского жезла, как уверяют, можно открыть некий загадочный ларь.

— Шкатулку Пандоры.

— Одно не противоречит другому.

— Пусть так, — согласился Наполеон. — Дело остается за малым. В чьих руках находится ныне драгоценная безделушка?

— У мальтийского командора де Шевреза, мой генерал, роялиста и конспиратора, уличенного в заговоре против республики. Вместе с одним из герцогов де Роган, укрывшимся в Богемии, он…

— Подробности меня не интересуют, — отмахнулся Наполеон и благосклонным кивком утвердил хитроумный план ловкого министра, который, подобно пчелке на одном из своих гербов, старался урвать взятку с каждого цветка.

По осенней дороге, ведущей к Павловскому дворцу, тряслась на ухабах запряженная цугом карета, украшенная графской короной, с форейтором и гайдуками на запятках. Восьмерик лошадей наглядно свидетельствовал о том, что экипаж везет особу третьего, а то и вовсе второго класса в табели о рангах, заведенной великим прадедом ныне царствующего монарха. Не доехав до ворот, карета вынуждена была остановиться, ибо несколько крепостных мужиков, сгибавшихся под тяжестью огромных бревен, застряли в раскисшей после затяжных чухонских дождей грязи.

Нетерпеливый кучер принялся полосовать нерасторопных смердов длинным кнутом, удивительно послушным и гибким в столь умелых руках.

— Дорогу послу его императорского величества! — выкрикивал он с заметным немецким акцентом. — Прочь, холопы! Прочь!

Бревна качались в натруженных руках, грозя сокрушить вздрагивающие под ударами плечи. Но мужики, ничуть не ускорив шаг, — продолжали брести по непролазной грязи. Только еще ниже склонили головы.

Наконец, нетерпеливо переступавшие кони рванули удила, карета дернулась, но тут же грузно осела в луже, раздавшейся мутным каскадом брызг, заляпавших оконце.

Лоснящаяся жирная грязь цепко держала экипаж.

Гайдуки спрыгнули наземь, шлепая атласными башмаками по луже, открыли дверцу, а форейтор, откинув подножку, подставил согнутую выю сиятельному ездоку.

С сановитой обстоятельностью грузный граф Колычев оседлал хлипкого холопа, качнувшегося в сторону, но превозмогшего тяжесть.

— Погодь, — столь же обстоятельно граф развернулся в «седле» и вытянул из кареты опечатанный сургучом продолговатый ящик и сафьяновый посольский портфель с государственным орлом. — Трогай! — дрыгнул он ногами, словно шпоры лошади дал.

В тронном зале, богато украшенном золоченой лепниной, государь император вместе с царицей и многочисленными великими князьями и княжнами позировал придворному живописцу. Невзирая на ясный день за окнами, жарко пылали свечи в хрустальных дымчатых люстрах, бра и бронзовых канделябрах на инкрустированных перламутром консолях. На мольберте уже была изображена вся группа в роскошных нарядах, регалиях и париках. Художник накладывал последние мазки.

Изящный камергер с ключом на голубой ленте неслышно приблизился к государю и склонился к августейшему уху.

— Граф Колычев прямиком из Парижа, ваше величество.

Павел встрепенулся, глянул кругом ясным невидящим взором и, печатая шаг, удалился во внутренние покои. Словно метеор, пронесся через анфиладу комнат, мимо застывших лакеев и гренадеров из гатчинцев.

В спальне государя высился вызолоченный альков с амурчиками под пышным балдахином. Из дверей туалетной темнела божница с единственной лампадой. Сумрачно мерцали в холодных зеркалах шандалы с непочатыми свечами. В углу стояли рыцарские латы, живописно задрапированные алым плащом с восьмиконечным крестом мальтийского братства.

Стоя во всех регалиях, но без парика, Павел нетерпеливо вертел в руках осыпанный самоцветами жезл.

— Волею Буонапарте, — объяснял посол. — Вручили мне его в запечатанном виде, в коем он и препровожден покорным вашего императорского величества слугой.

— И как нам сие рассматривать? В качестве знака политических исканий или же просто как добрый дар?

— Согласно письму, — Колычев покосился на привезенные им бумаги. — Буонапарте на последнее напирает, но, как водится, именно первое в виду иметь следует. Я так понимаю, намек это, ваше величество. На прошлые обстоятельства, с мальтийскими делами связанные, а еще паче — на нынешние. Англичане на имущество мальтийцев секвестр наложили, — озабоченно присовокупил он. — Под тем предлогом, что гроссмейстер, то есть ваше императорское величество, не является лицом католического вероисповедания.

— А я вот соберу корпус и двину его прямиком в Индию! Тогда и будем разбираться в духовных тяжбах. — Павел побледнел от гнева. Его пальцы бегали по жезлу, как по флейте. — Большая тайна через сей предмет открыться может, Осин Петрович, — добавил он без всякой связи с высказанной угрозой, которой, увы, надлежало вскорости стать предприятием поистине безумным. — Что любезный дружок наш Анна Ивановна? — неожиданно поинтересовался государь.

— Анна Ивановна просила передать, что опять нужду в деньгах имеет, — скорбно вздохнул Колычев. — Ох и ненасытный аппетит у приятельницы этой, ваше величество!..

— Не рядись, граф. Даст Бог, окупится с лихвой, — изрек Павел. — Я доволен, хоть и заплатил Анне Ивановне за «подарочек» полновесными червонцами. Пусть теперь дознается, где пребывает ныне некий кавалер де Кальве, камергер несчастного Людовика. Есть молва, что тому ведомо, как через оный предмет совокупно с прочими атрибутами великие таинства раскрываются.

— Слыхал я, что всех, кто с альбигойской тайной связывается, несчастья преследуют. Тут, словно в полном тароте кабалистическом, нельзя, без урона для собственного счастия, судьбу запрашивать… Впрочем, до венценосных особ сие обстоятельство касательства иметь не должно, — поспешил добавить осторожный амбассадор.

В тот же день в покоях цесаревича Александра в Зимнем дворце состоялась еще одна приватная беседа, также затронувшая потаенные пружины европейской политики.

— «…Когда боги хотят покарать человека, они лишают его рассудка» — так, кажется, говорили древние? — Граф Семен Романович Воронцов элегантно откинулся в кресле. От его англизированной сухопарой фигуры, затянутой в черный фрак с высоким кружевным жабо, веяло чопорностью и отчужденностью.

Александр беспокойно глянул на собеседника.

— Ваши слова, граф, — он едва уловимо покосился на дверь, — могут быть дурно истолкованы.

— Мэй ай континью ин инглиш, еа хайнес?[33] — чуть понизив голос, осведомился Воронцов.

Александр кивнул. Далее разговор протекал исключительно на английском языке.

— Атмосфера, царящая при нашем дворе, поистине несносна и огорчает многих. В результате дворяне толпами покидают службу, что не замедлило отразиться на составе администрации. Так, например, из ста тридцати двух офицеров конногвардейского полка, состоявших на службе в момент воцарения его императорского величества, осталось лишь двое. Зато подпоручики девяносто шестого года ныне стали полковниками. В Лондоне, кстати, о том превосходно осведомлены… Должен сказать в этой связи, что вообще сближение с корсиканским выскочкой Буонапарте вызывает осуждение и тревогу британского правительства. Тем более что по данным сэра Френсиса Дрейка в самой Франции зреет недовольство. Вам известно о покушении в декабре прошлого года?

— Говорят, что бомба была английского производства? — бесстрастно заметил Александр.

— Но бросали ее французы, — спокойно парировал Воронцов. — Видимо, недалек тот день, когда во Францию вернется законный монарх… И тогда нынешнее покровительство корсиканцу будет выглядеть весьма двусмысленно. Будущему императору Российскому придется…

Александр взглядом остановил увлекшегося посла.

— Его величество сам соизволил установить порядок престолонаследия, — зашел с другого бока опытный дипломат. — Трон переходит к старшему сыну или к его первенцу… — он не договорил, словно намекая на распространившиеся в последние дни слухи о том, что государь намерен усыновить выписанного из Германии племянника императрицы Марии Федоровны, тринадцатилетнего принца вюртембергского Евгения, и даже как будто передать ему впоследствии престол. Александр об этом, разумеется, знал, но даже вида не подал, что понял невысказанное предостережение.

— Молю Бога, чтобы он продлил дни государя, — склонил голову цесаревич.

— И я уповаю на это, — прикрыл глаза Воронцов. — И я…

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое марта 1801 года император Павел при загадочных обстоятельствах скончался в своем неприступном Михайловском дворце.

Наполеон, узнав о смерти Павла, изрек:

— Англичане промахнулись по мне в Париже, но попали в Петербурге.

Корпус под командой атамана Донского войска генерала Орлова, состоящий из 22 507 человек с двенадцатью единорогами и столькими же пушками, посланный царем в Индию, к тому времени окончательно застрял в среднеазиатских песках. Люди умирали сотнями. Стаи грифов тучами кружились над обреченным на смерть войском. Шакалы бежали ночами по его следам.

Едва ли не первым деянием нового государя был приказ воротить последних, оставшихся в живых, русских воинов. Подобное решение, сопровождавшее неизбежный пересмотр политической ориентации, лишь увеличило непритворную скорбь будущего императора французов. Однако бывший епископ Отенский, а ныне герцог Беневентский Шарль-Морис князь де Талейран не выразил особого огорчения по поводу неблагоприятных для Франции перемен. Да и что ему было печалиться, коли лично для него все осталось по-прежнему.

Как то было при Павле, он и при Александре продолжал снабжать русскую дипломатию, разумеется, за чистопробное золото, сведениями самого деликатного свойства. Что значила подобная малость для человека, который много лет радовал австрийский двор тайнами тех же русских, да еще заодно с секретами Франции, Пруссии и прочих держав? Для человека, который подсовывал затем свой утративший первую свежесть товар пруссакам? Именно этот разносторонний искусник и значился в списках русской разведки под кличкой «Анна Ивановна»… С подобной дамой ухо надо было держать востро. Недаром, когда Талейран наконец скончался, один из его приятелей меланхолично спросил: «Интересно знать, зачем ему это понадобилось?»

К числу сведений, запрошенных Павлом, но полученных уже Александром, были и бумаги, касающиеся рода де Кальве. Талейран передал их все скопом: родословное древо, украшенное геральдическими фигурами, дворянские грамоты и письма многих поколений, приватные мемуары, всевозможные счета и семейные предания.

Глава 31 Подводный вулкан

В тот день с утра собирался дождь. Но грузные, набухшие облака никак не могли пролиться на тусклые, усыпанные палой листвой тротуары. Они только провисали все ниже, и было видно, как треплет ветер туманные их края.

Люсин зябко поежился, захлопнул форточку и включил настольную лампу.

— Исполнилась мечта идиота! — усмехнулся Березовский и небрежно похлопал по крышке легендарный ларец. — Вот он, наш двенадцатый стульчик. Остается узнать только, где зарыто когда-то хранившееся в нем сокровище… А, стариканчик? — Он скорчил комичную рожу и с нарочитой беспомощностью развел руками.

— Не скажу, что это очень меня волнует, — меланхолично заметил Люсин. — Хотя, конечно, мне бы больше понравилось, если бы сундук не оказался столь безнадежно пустым.

— Ты разочарован? — Березовский оседлал сундук, словно это был популярный снаряд, именуемый в спортзале козлом, и неуклюже перебрался на другую сторону.

Надо сказать, что ларец почти целиком заполнил тесный люсинский кабинетик Исцарапанный терниями веков и пропыленный всеми ветрами Европы, он уверенно стоял на четырех подшипниках между кожаным диванчиком и неказистым письменным столом об одной тумбе. Но были скучны и молчаливы грифоны по его углам. Сложив крылья и свесив змеиные шеи, тоскливо уставились они на казенный паркет.

Неужели здесь и закончится нескончаемый их перелет? Дым сражений и отблеск пожаров на синей стали кирас, зеленая вода лагуны, королевские лилии, черепа на зловещем бархате масонских запонов, подстриженные деревья и сказочные фонтаны Версаля, — неужели все это прошло навсегда, навсегда, как случайная рябь на воде?

— Ты разочарован? — переспросил Березовский.

— Нет, Юра, нет… Совсем не то. Не знаю, как тебе сказать…

— Я понимаю, — с готовностью кивнул Березовский.

— Нет, ты не понимаешь… То есть, быть может, и понимаешь, но, как бы это тебе сказать, немного не так… Я совсем не разочарован. Мы ведь с тобой и не надеялись что-нибудь найти в нем. Столько лет, Юра, столько сказочных лет… У одной старухи-то он, почитай, полвека почти простоял. Да и по всему было видно, что он давным-давно уже пуст. Может быть, с того самого дня, когда пали наконец стены Монсепора… Разве не так?

— Конечно, так, старик. Все верно. Но согласись все же, что была надежда найти хоть какие-нибудь следы, указание, что ли… А так ведь, что? Обрыв! Конец!.. Как жаль, как чертовски жаль! Приходится просыпаться после удивительного сна у разбитого, так сказать, корыта.

— Да. Это именно то… То самое ощущение! Ты хорошо уловил. Пора просыпаться. Но, дорогой, почему у разбитого корыта? Разве мы не нашли то, что искали?

— Ты-то, положим, нашел.

— Что ты имеешь в виду?

— Бочку с зацементированным трупом. Ведь у вас главное — это обнаружить труп. Разве не так?

— Отчасти, может, и так, — улыбнулся Люсин. — Правда, ты чересчур примитивно…

— Не в этом дело! — перебил его Березовский. — Я просто констатирую факт. Ты нашел все, что искал, и вполне этим удовлетворен. Верно?

— Опять же только отчасти, Юра. Смотря с какой точки зрения…

— С деловой! С чисто деловой. Теперь ты можешь написать исчерпывающую докладную, рапорт, закрыть дело… не знаю точно, как там это у вас называется?.. Можешь ведь? — упорствовал Березовский.

— Ну могу. Могу! — рассмеялся Люсин, глядя на красного, даже злого приятеля. — Что ты, собственно, хочешь доказать?

— Ничего, ровным счетом ничего! С меня вполне достаточно, что ты доволен. Рад, если мог тебе в чем-то помочь.

— Я по тебе вижу, как ты рад! В чем дело, Юр? Давай выкладывай.

— Что, отец? Что выкладывать-то, милай?

— Чем ты недоволен?

— Собой, только собой.

— Понимаю! Очень похвальная черта.

— Перестань издеваться!

— Я? Над тобой?

— Да, милок. Прояви великодушие. У тебя ведь удача…

— Ах вот в чем дело! У меня удача, а у тебя неудача? Так, что ли?

Березовский шумно вздохнул и улыбнулся вдруг виноватой, обезоруживающей улыбкой.

— Ты мне эти штучки брось. — Люсин сурово постучал пальцем о край стола. — Нечего тут юродствовать! У тебя, если хочешь знать, еще больше оснований для радости, чем у меня. Я бы на твоем месте ликовал.

— Да?

— Да! Разве ты не собрал богатейший материал?

— Так ведь надо еще, чтобы разрешили публикацию…

— Это не твоя забота. Можешь считать, что разрешение у тебя в кармане.

— Надо же еще и написать, — вздохнул Березовский. — Думаешь, просто? Каторжный труд, старик!

— Соболезную, но помочь не могу. Не хочешь — не пиши.

— Легко сказать… Как вспомню эту бочку, потоки мутной воды, тина зеленая, как волосы русалки, скользкие веточки рдеста… Очень впечатляет! Легко сказать — не пиши.

— Ты все еще недоволен?

— Почему недоволен? Доволен. Счастлив!.. У тебя дело к концу подошло, а мне еще только начать предстоит…

— О несчастный! Понимаю, понимаю! Как мне тебя жаль!

— Ладно! — Березовский хлопнул Люсина по плечу. — Хватит, действительно, дурака валять! Все, конечно, очень хорошо и распрекрасно. Дай Бог, чтоб всю жизнь было не хуже… Но мне почему-то грустно. Жаль расставаться… Чертовски жаль! По сути наше расследование только теперь и должно было бы начаться! Разве не так? Легендарный Грааль! Тайна катаров! Что мы узнали об этом? Ровно ничего. А сколько оборванных линий! Один цареубийственный кинжал чего стоит! Но мы никогда — вдумайся в это страшное слово! — никогда не узнаем, как все было на самом деле. Мы ничего не узнаем. Мелькнула золотая рыбка, и нет ее.

— Ты все еще думаешь, что это был кинжал, о котором писал Пушкин?

— Не сомневаюсь, старик. Последняя глава «Онегина» была им зашифрована. Это точно. На днях я читал, что наконец отыскали ключ к шифру. Мне хочется написать о декабристах, Володя, очень хочется.

— Но у нас же очень мало данных.

— Мало… Но именно в этот момент мы и прекращаем работу.

— Почему прекращаем? Закончено, собственно, только следствие по уголовному делу. И то еще не до конца. Но тебя-то это абсолютно не касается. Ищи себе на здоровье. Вот Андроников всю жизнь такими вещами занимается.

— Верно, всю жизнь… А если б ему в придачу весь ваш мощный аппарат…

— Вот ты о чем!.. Понимаю. Теперь понимаю… Только нереально все это. Жизнь есть жизнь, что там ни говори. Я бы рад тебе помочь и буду помогать, если представится такая возможность, только ты ведь и сам понимаешь… Понимаешь же?

— В том-то и дело! У вас совсем другая задача, и никто не позволит вам заниматься, если можно так выразиться, чистой наукой. Так?

— Кое в чем я тебе все же сумею помочь, Юр. Согласись, что мы и так сделали больше, чем это требовалось по чисто служебным соображениям. Верно?

— Разве что самую малость… Тут ведь такое дело. Про Грааль я уж и не говорю. Ради Грааля умереть и то, как говорится, мало. Вся история европейского рыцарства — это нескончаемые поиски Грааля. Круглый стол, двенадцать пэров и прочее. А к чему, собственно, стремились алхимики?! Да я уверен, что даже для современной науки, для всей этой физики, химии… Одним словом, что говорить… Но не будем про Грааль. И даже про кинжал. Ведь, кто знает, может, тут ничего такого и нег. Одна лишь легенда, красивый поэтический вымысел. Даже о красном алмазе я не заикнусь и не стану засорять твои мозги легендой о третьем глазе Шивы. Но аметистовый перстень — это же реальность! Он же у тебя в сейфе лежит! Кстати, почему их оказалось два?

— Думаю, по той же самой причине.

— Полагаешь, что тут та же история, что и с египетскими божками?

— Скорее всего… Мосье Свиньин предпочитал располагать на всякий случай дубликатом. Для верности. Кроме того, подлинники ведь и сами по себе немалые деньги стоят. Фигурка, которую он вручил Ванашному для передачи старухе, оказалась поддельной. Подлинник он для себя приберег.

— Но перстень…

— И перстень. Вдруг бы Дормидонтыч не согласился отдать его? Мог? Вот и заготовил дубликат. Не знаю только, как он собирался им распорядиться: то ли подменить украдкой хотел, то ли просто вез его старику в утешение… Но теперь это уж неважно.

— Непросто было выцарапать у Дормидонтыча перстенек? — подмигнул Березовский.

— А ты думал! — Люсин присвистнул. — Дормидонтыч дрался, как лев. Нипочем признаваться не хотел.

— И как же?

— Как всегда, — пожал плечами Люсин. — Куда против фактов денешься! И, надо сказать, Лев Минеевич нам здорово помог… Золотой человек. От него-то я и узнал, что настоящий перстень у Дормидонтыча. Когда же старуха поправилась и с ней уже можно было разговаривать на простом человеческом языке, а не с помощью детских буковок, и вторая линия подтвердилась. Здесь-то Ванашный не наврал. Дормидонтыч действительно опекал старуху, сужал круги вокруг сундучка… Да я тебе все это уже рассказывал.

— Рассказывал, — кивнул Березовский. — Мне просто нужно было лишний раз убедиться, что перстень все же один.

— Это-то и мне нужно было. Один перстень! И сундук тоже один.

— Да, но у меня на то своя причина.

— Ну?

— Я знаю, в чьих руках был этот перстень, старик.

— Так и я знаю! Мы же вместе с тобой проследили всю цепь от папы Иннокентия Третьего до наших дней?!

— Но в этой цепи есть много недостающих звеньев.

— Конечно! Особенно по части русской истории прошлого века.

— Вот-вот! В самое яблочко… Именно по части русской истории. Одним словом, я вчера — понимаешь, только вчера! — восполнил одно звено! Этот аметистик побывал в руках Дантеса.

— Что?!

— Уж будь уверен! Я заказал в Ленинской библиотеке снимки с документов. На той неделе будут готовы. Теперь можно не сомневаться, что Дантес и, особенно, его приемный папаша были иезуитами.

— Это неплохой улов, Юра. Верно?.. Поздравляю, от всей души поздравляю! Теперь ты не можешь сетовать, что наша совместная работа была полезной только для одного меня. Никак не можешь! И у тебя хорошо заловилось.

— Но мы же прекращаем ее! И в какой момент?

— Знаешь что? — Люсин потер лоб. — Надо будет написать докладную начальству… В самом деле, ты нам помог, и мы не можем, так сказать, отплатить тебе черной неблагодарностью… Думаю, что кое-что мы для тебя сделаем. Возможности все же есть.

— Это другой разговор, старик! Это мужской деловой разговор… Надо, понимаешь — во всяком случае, мне так кажется, — чтобы ты по-прежнему официально вел это дело, а я в качестве консультанта…

— Наверное, так не получится, Юр.

— Ты же не знаешь, что я хочу сказать…

— Все знаю, Юр, прекрасно знаю. Просто есть вещи, которые, увы… Одним словом, не мне тебе говорить… Уголовное дело кончено. Все! Баста!.. Исторические же изыскания в нашей стране волен вести любой гражданин, в том числе и писатель Березовский. Поскольку оный писатель оказал нашей фирме значительные услуги, мы будем по мере сил ему всячески помогать. Вот и все. Иначе никак нельзя.

— Спасибо и на этом.

— Это не так мало, Юр, уверяю тебя. Кроме того, не будем загадывать на будущее… У нас еще остается заключительный акт, и кто знает, какие неожиданные перспективы могут вдруг перед нами открыться.

— Ты все же хочешь открыть сундук по всем правилам? Согласно тамплиерскому и масонскому ритуалу?

— Конечно! А тебе разве не любопытно?

— Но ведь он и так не заперт и безобразно пуст.

— Зачем же вся эта кутерьма со слугами?

— Масонская тайна, всего лишь масонская тайна. Я не раз уж говорил: романтическая игра взрослых дядюшек. Не более. За всем этим ровно ничего не стоит.

— Но ведь слуги-то существуют. И взаимодействуют! Ты же сам видел, что произошло с жезлом, когда мы надавили на красный камень.

— Да, обмишурились мы с камнем, — вздохнул Березовский. — Я как увидел жезл, так сразу решил, что этот самый алмаз.

— И я так подумал.

— А оказалось, шпинель.[34]

— Да.

— Когда его подменили, как ты думаешь? И где тигровый глаз?

— Как ты думаешь, Юра, — спросил Люсин, безучастно уставившись в окно, — когда было написано то стихотворение?

— Про семерых?

— Да.

— В конце прошлого века… Может быть, в начале девятисотых годов, но не позже.

— Но и не раньше?

— Нет.

— А что, если это всего лишь перевод, а само стихотворение было написано все же гораздо раньше?

— Когда, например?

— В то время, когда вся эта, как ты говоришь, масонская тайна была не пустой игрой. Что, если последние строки о наследнике Фебе только позднейшая приписка?

— Черт его знает, может быть, при Калиостро игра действительно имела какой-то тайный смысл. Но теперь сундук пуст. Против фактов никуда не денешься. Твое, между прочим, любимое выражение.

— И все же давай попробуем.

— Давай! — Березовский махнул рукой и с нарочитым безразличием зевнул.

— Тебе неинтересно? — Люсин исподлобья глянул на него и, отвернувшись, чтобы скрыть улыбку, вздохнул. — Впрочем, ты прав. Безнадежная затея. Даже пробовать не стоит… Сегодня же сдам все драгметаллы. — Он кивнул на сейф, размалеванный безобразной охрой. — Баба с воза — кобыле легче.

— Ради смеха, конечно, можно попробовать, — нерешительно заметил Березовский.

— Ради смеха?

— Надо же завершить игру… Пусть символически. Это, если хочешь, даже наша обязанность. Кстати, старик, ты не досказал про подвязку. Кто догадался, что узор представляет собой зашифрованную надпись?

— Кто догадался? — Люсин пожал плечами. — Ну прежде всего я сам… А ты разве не догадался?

— Нет, — покачал головой Березовский. — То есть я думал, конечно…

— Вот-вот, это я и имею в виду! Я тоже, как ты говоришь, думал. Логика-то, Юра, простая, примитивная логика. Раз подвязка причислена к слугам, значит, в ней что-то должно быть. Так мы с тобой и рассуждали?.. Или не так?

— Ну да! — обрадовался Березовский. — И поскольку этот шитый золотом ремешок с пряжкой никак не мог оказаться деталью системы «ключ — запор», то вполне естественно предположить, что он содержал какую-то информацию.

— Совершенно справедливо. Понятно теперь, кто догадался?

— Выходит, что это было ясно с самого начала?

— Именно! Проще паренойрепы.

— Дешевый номер! Я тебя, слава Богу, знаю. Тебя послушать, так все вообще пареная репа, легко, просто и само собой разумеется. Поиски-то ведь были? Работа мысли? Умозаключения?

— Да, конечно, но на самом примитивном уровне. Просветили мы подвязку рентгеном, полюбовались на нее в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах и отправили шифровальщикам.

— Почему?

— Да потому, что ничего не обнаружили! Вот и все… Не обнаружили, но вместе с тем были почти уверены, что информация есть. Где, спрашивается? Очевидно, в узоре, в котором в самых разных сочетаниях насчитывается двадцать восемь разнородных элементов… Никак, ты за мной записывать собираешься? — удивился Люсин, увидев, что Березовский достал истрепанный блокнот. — Сроду такого не было.

— Теперь будет.

— Выводит, что и я дожил наконец до заслуженной славы? Под каким же именем ты думаешь меня вывести?

— Видно будет, — буркнул Березовский. — Я еще не решил, буду ли вообще писать.

— Вот как? О-хо-хо! Какие мы гордые, какие значительные!

— А ты что думал? Сначала загоришься, набросишься, а начнешь работать, и тю-тю… Материал не вытанцовывается. Темка мелковата…

— Чего же ты тогда записываешь?

— Так, пустяки… Драгоценный местный колорит. Очень мне эти разнородные элементы понравились. Профессиональная деталь, старик. Такое на улице не валяется. Между прочим, ваши шифровальщики, видно, большие доки. Разгадать такую криптограмму, да еще на старопровансальском наречии, — это, доложу тебе, не всякий сможет! Высший пилотаж!

— Да, ребятишки свое дело знают, — небрежно кивнул Люсин. — Однако должен тебе сказать, что, не будь у нас уже разработанной ситуации, они бы еще до сих пор возились. Точно! Ведь до старопровансальского дошли, отталкиваясь, так сказать, от исторического фона Франции. Иначе пришлось бы действовать больше методом тыка.

— Наверное… Как ты думаешь, Генрих знал тайну ларца?

— Наваррский? Кое-что, должно быть, знал. Это же в конце концов, приданое его супруги. Впрочем, Аллах с ними! Давай лучше делом займемся… — Он встал из-за стола и, прижавшись к стене, обошел сундук. — Сейчас мы устроим смотр слугам, — сказал он, отпирая сейф. — Записывай.

— Начнем с системы «ключ — замок»! — предложил Березовский.

— Хорошо… Вся она тут. — Люсин осторожно вынул серебряный жезл с золотым мальтийским крестом и ободками из жемчуга и самоцветов. — Сокровище «золотой кладовой» Эрмитажа, инвентарный номер 71 014.

— Принято! Давай дальше.

— Далее следуют элементы информативной системы. — Люсин извлек из сейфа пакетик с подвязкой и бархатную подушечку с аметистовым кардинальским перстнем. — Их у нас всего два.

— Не хватает «звезды Флоренции», седьмой четки из тигрового глаза и красного алмазика, — уточнил Березовский.

— Но это не мешает нам открыть ларец, ибо система «ключ — замок» у нас представлена с исчерпывающей полнотой.

— Характерной для собраний Эрмитажа, — уточнил Березовский и почтительно склонил голову. — Дай сюда! — сказал он, протянув руку.

— Встань-ка, — скомандовал Люсин. — Вот так! — удовлетворенно сказал он, когда Березовский поднялся с сундука, на котором все это время сидел. — Как лицо материально ответственное вручаю вам вверенный мне на временное хранение жезл гроссмейстера Мальтийского ордена. — И он торжественно опустил литую серебряную болванку в раскрытые ладони Березовского.

— Премного благодарен, — кивнул Юра и большим пальцем правой руки с силой вдавил в ручку тусклую розово-красную шпинель.

Жезл тут же разломился пополам, как охотничье ружье.

Березовский разнял полые трубки и, поковыряв пальцем в отверстии, извлек оттуда черный эбеновый крестик с жемчужиной посередине, удивительно напоминающей розу. Впрочем, жемчуг был серый с прозеленью — мертвый.

— Крест и роза, — сказал он, становясь перед сундуком на колени.

— Погоди! — остановил его Люсин. — Успеешь открыть… Надо бы нам соблюсти все условия, Юра… Из уважения хотя бы…

— Что ты имеешь в виду? — удивился Березовский.

— «Ты положи игре конец и отыщи жену младую», — процитировал Люсин.

— Вот еще! Может, прикажешь дожидаться, пока наступит «ночь тихая и ночь святая»? Сочельника дождаться? Рождества? — Он выпрямился и отряхнул брюки.

— Нет. Этого я не сказал, — мягко улыбнулся Люсин. — Но жену младую, по-моему, пригласить стоит… Тем более, что она отвечает… требованиям инструкции.

— Кто? — удивился Березовский.

— Ты ее прекрасно знаешь. Слушай, Юр, позвони-ка ей ты, а то мне самому неудобно, право…

— Да кому это — ей?! Скажи наконец, кто она?

— Мария.

— Мария? — Березовский почему-то сконфузился.

— Ну да, Мария! — горячо зашептал Люсин. — Родилась седьмого января, значит, чистый Козерог, к тому же она врач, она Мария-медичка. Чего же больше?.. Кроме того, красивая, и… нам будет приятно ее видеть… Позвонишь?

— Да, конечно! — Юра смутился и в очевидном замешательстве положил на сундук крестик с жемчужной розой. — Но, видишь ли, мне даже в голову не приходило, что у тебя, что ты… И как это я сразу не сообразил?

— О чем это ты? — еще ничего не понимая, но уже предчувствуя что-то, спросил Люсин и с силой захлопнул стальную дверцу сейфа.

— Она уехала с Генкой отдыхать в Макопсе.

— Она?! С Генкой? С каким еще Генкой? С Бурминым?

— Ну да! Я ходил их позавчера провожать.

— Но ты же вроде говорил, что у них… Одним словом, у меня создалось впечатление, будто…

— Я и сам так думал, старик, — сразу понял его Березовский. — Очевидно, я ошибался… Или могли произойти изменения. Все же женщина… — Он удивленно выкатил глаза и развел руками.

— Да, — сказал Люсин, — женщина…

Ничего не случилось. Просто рушилась придуманная им любовь. Только и всего. Он ничего не сделал и понимал теперь, что и сделать-то не мог ничего. Он всего лишь думал о ней, смутно надеясь на что-то, ожидая с тревожной радостью чего-то такого, что обязательно случится само. Но оно не случилось. Вот и все. Он не пытался больше позвонить ей, откладывая это до какого-то особого дня, который так и не наступил. О чем он думал тогда? О тех нереальных днях, когда у него будет свободное время? Будет самая драгоценная из свобод — свобода думать только о том, что волнует тебя в данную минуту!.. Или о том событии он думал, которое естественным образом, почти без усилий с его стороны, почему-то обязательно свяжет его и ее? Ах, черт, все было не так, совсем не так! Просто не было времени, просто не думалось об этом всерьез, а было лишь одно настроение, одно ощущение, что нечто подобное должно обязательно случиться. И вся беда только в том, что оно крепло, это ощущение, это предчувствие… И опять ею мысли возвратились на круги своя.

Он все откладывал, а кристаллизация чувства шла своим чередом, хотя Мария решительно ничего не знала об этом. А если бы даже и знала? Ничего же не было у них и быть — теперь это очевидно — не могло. Только искра лишь пробежала. Короткое наваждение, подобное сну, не более. Остальное он просто придумал, взрастил в себе, откладывая встречу до лучших, но не наступивших дней. Что делать? Он моряк, он все еще моряк, привыкший по три месяца не видеть землю, женщин, привыкший помнить последнюю улыбку, последний взмах руки. За сто пять дней рейса мало ли что может придумать моряк… Его, быть может, уж и не помнят, а он считает дни, растит в себе ликующее чувство, которое вдруг переполнит его в ту первую секунду, когда сбежит он по трапу на асфальт и, перепрыгивая через колеи портовых кранов, заспешит к той самой загородке, за которой, вполне возможно, его никто, совсем никто не ждет. И что испытает он, одиноко бредя из порта в общагу? Разочарование? То ли это слово — разочарование?

— Ты чего? — тихо спросил Березовский.

— Да, между прочим!.. — вдруг рассмеялся, очень громко рассмеялся Люсин. — Я совсем забыл тебе рассказать про этого самого Феба! Если б ты знал, сколько пришлось с ним намучиться! И ты знаешь, кто этот «последний есть наследник Феб»?

— Кто? — Юра тут же отвел глаза и тоже с готовностью рассмеялся.

— Феб Аполлонович — покойный папаша Веры Фабиановны Чарской, урожденной Пуркуа. — Люсин все еще смеялся. — Забавно?

— Как же это? Она ведь Фабиановна?

— В этом-то и весь фокус, это, собственно, и сбило меня сперва с правильного курса. Чертова старуха! Видишь ли, отчество Фебовна показалось ей неблагозвучным, и она сменила его на Фабиановну через газету в двадцать восьмом году… Какова?

— Кокетка, старик, кокетка! — шутливо отмахнулся Березовский. — Не суди ее строго, очаровательная ведь женщина.

— Очаровательная? Знаешь, сколько она запросила за свой сундук?.. По ценам международного антикварного рынка! Понял? — Люсин перестал, наконец, смеяться и глубоко вздохнул. — Да, веселенькая история…

— И вы заплатите?

— Какой там! Придется вернуть ей ларчик… А жаль! Вещь впечатляющая, в музей просится… Ну да ладно, не будем тревожить нашу Марию-медичку… Ей не до нас. Открывай!

Березовский вновь опустился на колени и, отыскав под крышкой крестообразное отверстие, вставил в него эбеновый крестик с жемчужиной. Тут только он разглядел, что это вовсе и не крестик, а стилизованный альбигойский голубок.

Но мысль эта только мелькнула в его голове и рассеялась; он же, занятый совершенно другим, не задержался на ней и повернул два раза крохотный ключик с головкой из некогда розовой, теперь же зеленоватой и темной мертвой жемчужины.

— Погоди, — опять остановил его Люсин.

— Что еще?

— Так ты будешь писать роман или нет?

— Я же сказал тебе, что еще не решил!

— А ты решай, братец, решай поскорее. У тебя ведь конкурент есть. Как бы не опередил…

— Кто же это, интересно? Уж не ты ли?

— Нет, не я… Но писатель, можно сказать, мирового класса.

— Ты это серьезно?

— Вполне. Меня вчера шеф вызывал.

— По этому поводу? Врешь, старик! — Березовский опять поднялся и отряхнул колени. — По глазам вижу, что врешь.

— Чтоб мне моря никогда не видать! — Люсин кулаком ударил себя в грудь.

— Что-то ты больно веселый сегодня? — покачал головой Березовский. — Никогда тебя таким не видал. — И он опять пристально посмотрел на него, пытаясь понять причину неровного и столь непривычного настроения. Возможно, он о чем-то даже догадывался.

— Просто настроение хорошее, Юра. Более ничего… А насчет конкурента чистая правда. Я сам удивился. Чего-чего, а такого даже не предполагал! Понимаешь, Юр, к расследованию проявлял некоторый интерес один иностранный дипломат. Меня это сперва даже встревожило. Никак не мог понять, что ему нужно. Конечно, он по долгу службы обязан был справиться о ходе дела. Это так. Но, каюсь, я заподозрил тут нечто большее, чем служебный долг… И не ошибся. Хотя в то же время попал пальцем в небо. Как ты думаешь, кем оказался на самом деле этот дипломат?

— Шпионом?

— Нет. Писателем!

— Мирового класса, — ехидно поддакнул Березовский.

— В том-то и дело На днях, конечно, по соответствующим каналам, мы уведомили посольство о результатах расследования. И что ты думаешь? Этот консульский чиновник самолично пожаловал к нам и буквально на коленях стал умолять сообщить ему подробности.

— Из этого вы тут же заключили, что он писатель. — Березовский насмешливо хмыкнул. — Да… Нечего сказать! Одно слово: кри-ми-на-ли-сти-ка.

— Ты погоди иронизировать! Нам еще до его прихода это было известно. Он пишет под псевдонимом и выпустил уже шестнадцать книг: «Тайна голубой комнаты», «Агент 47», «Случай в Альпах», «Лисы пустыни», «Правда о Красной руке» и так далее.

— Детективщик?

— Точно. Прославленный автор детективных романов Кэтрин Лонг!

— Кэтрин? Это же женское имя?!

— Он взял себе женский псевдоним. Между нами, конечно, их посол терпеть не может детективов и, кажется, даже не подозревает, кого пригрел под своим крылышком.

— Черт возьми! Вот это история!

— Да. Так будешь писать?

— Конечно, буду. Я ведь просто так, дурака валял.

— То-то… Тем более, что мой можно сказать, тебе аванс выдал.

— Как так?

— Очень просто. На униженную просьбу того господина он ответил весьма дипломатично. «Видите ли, — сказал он, — мы, конечно, с удовольствием познакомим вас с обстоятельствами дела. Но несколько позднее. Во-первых, следствие еще не закончено, во-вторых, материалы его будут переданы судебным органам. Кроме того, я уже обещал показать их одному нашему писателю, весьма талантливому, весьма. Ведь вы сами понимаете, об этом много писалось в ваших газетах, и нужно дать наконец общественности правдивую информацию. А так, конечно, никаких препятствий вам чинить не будут». Вот так он примерно и сказал. Понятно, что и виду не подал, будто ему известно, кто есть на самом деле эта Кэтрин Лонг. Здорово?

— Да, старик! Должен тебе сказать…

— Как ты, наверное, догадываешься, бедняга, узнав о конкуренте, сразу же потерял к этому делу всякий интерес. Мне искренне жаль его: парень он, видимо, неплохой. Но, как говорят французы, се ля ви! Ну ничего, не обеднеет, у него, наверное, масса других сюжетов. К тому же ты напишешь о ларце лучше.

— А ты почем знаешь?

— Что я, Кэтрин Лонг не читал?.. Ну, давай теперь открывай! А то мы все тянем, тянем…

Березовский попытался еще раз повернуть ключик, но тот дошел до упора.

— Подыми крышку, — посоветовал Люсин.

Но крышка не подымалась. Сундук оказался запертым. Впервые, может быть, за сотни лет.

— Вынь ключ.

Березовский потянул к себе жемчужную розочку, и тяжелая крышка с мелодичным, как у музыкальной шкатулки, звуком откинулась, и днище чудесного ларца пошло вверх, боковые стенки наклонились, и весь он как бы вывернулся наизнанку.

Резные украшения оказались внутри, а нижняя доска вызывающе уставилась в потолок всеми четырьмя подшипниками.

— Что это? — хрипло спросил Березовский.

— Волшебный ящик, — сказал Люсин. — Как в цирке. Видел? — Он подошел к ларцу и незаметно для Березовского надавил какую-то скрытую пружину.

Доска с подшипниками тут же отъехала в сторону. Березовский заглянул внутрь, но там было все так же пусто.

— Ничего нет, — разочарованно сказал он.

— Ничего, — подтвердил Люсин. — Значит, ты все же надеялся?

Березовский кивнул, закусив губу.

— Тогда смотри! — Люсин боком пробрался мимо ларца к сейфу и торжественно распахнул его.

Все было так, как он задумал. За одним только исключением. Ларец Марии Медичи следовало открыть не Березовскому. Но об этом сейчас лучше было не думать. И Люсин продолжал парад, который не удался с первой же минуты.

— Вот! — сказал он, бережно вынимая из сейфа темный обоюдоострый кинжал с крестообразной ручкой. — Смотри!

Березовский, как лунатик, протянул руки и взял кинжал.

— «Aut Caesar, aut nihil», — чуть шевеля губами, прочел он полустертые и заплывшие буквы на рукоятке.

— «Или Цезарь, или ничто», — тут же откликнулся Люсин. — «Или быть первым, или ничем»… Девиз Брута!

— «Капитолийская волчица хранит завязку всей игры…» — Березовский присел на краешек раскрытого сундука, так и не подняв лица от лежащего на ладонях кинжала. — Неужели ему тысячи лет?

— Кто знает… — сказал Люсин. — Теперь смотри, что еще там было.

— Значит, ты открывал уже? — несколько запоздало спросил Березовский.

Люсин ничего не ответил и достал из сейфа почти черный от вековой патины, тяжелый серебряный пятиугольник.

— «Звезда Флоренции»! — тут же воскликнул Березовский. — Именно такой я ее и представлял себе… Значит, у нас есть все, кроме алмаза и четки?

— Все, Юра. Четка нам не нужна. Здесь тот же шифр, что и на подвязке. Погляди. — И он протянул Березовскому пятиугольник. — Тут объяснение и план того места, где, возможно, спрятано катарское сокровище. Все уже расшифровано. Возьми-ка у меня на столе подстрочный перевод..

— Подведем итоги? — спросил Люсин.

— Да, старик… Только, знаешь, у меня что-то голова совсем не варит. Не знаю, на каком я свете.

— Выходит, сон все еще длится?

— Угу. И просыпаться не хочется… С чего начнем? Мысли разбегаются.

— А ты не торопись, — посоветовал Люсин. — Хочешь, я чаю попрошу?

— Нет… Потом, отец. — Березовский перевернул звезду и нежно обвел пальцем причудливые линии. — Ты думаешь, это план?

— А что еще?

— Все может быть, конечно… Но где находится это место?

— Ну ясно! — Люсин сделал вид, что упустил нечто важное. — Как я сразу не сообразил?! Ты же не знаешь еще, что было написано на подвязке!

— Не знаю, — покорно согласился утративший вдруг чувство юмора Березовский. — Покажи.

— Возьми сам. В той же папке.

Березовский, покопавшись в бумагах, нашел наконец листок с несколькими машинописными строчками. Это был третий, а может быть, и четвертый экземпляр.

— Торжествуешь? — Березовский понимающе хмыкнул. — Сам все единолично сотворил, а теперь выдаешь по капле?

— Да, Юр, в гомеопатических дозах. Знаешь, как дают воду алчущим от жажды морякам?.. Не сердишься?

— Нет, благодетель. Что ты?! Я б и сам не утерпел, — механически ответил Березовский, пробегая глазами строчки.

«В лето от P. X. 1466-е, в день Всех Святых, когда король Португалии Альфонс V передал в пожизненное владение Изабелле Бургундской остров в архипелаге Ilhas Tercenas, рыцарь Эрве де Сен-Этьен и кавалер Гвидо Сантурино тайно перевезли туда Это. «Клянитесь и лжесвидетельствуйте, но не выдавайте тайны!»

— И что ты уже знаешь? — спросил Березовский.

— Почти все. Ilhas Tercenas — португальское название Азорских островов.

— Но где именно?

— Слово на перстне, Юра. Перстень ведь тоже должен был когда-то сработать!

— Гвидо? Но это же имя?

— Так мы с тобой до сих пор думали.

— А теперь?

— Теперь это, по всей видимости, остров. В Большом атласе есть хорошая карта Азорского архипелага. Я отыскал на ней крохотный островок Гвидо. Это между Фаялом и Гарсиозой.

— Потрясающе, старик! Неужели сокровища до сих пор там?

— Ишь ты куда хватил?

— А что ты думаешь?

— Не надо заниматься химерами. Это уже не наша забота.

— Значит, ты доложишь обо всем? — Березовский ткнул палец в потолок.

— Конечно. Ты должен помочь мне составить докладную. Чтоб по научной части все было грамотно.

— Надо указать, что это дело первостатейной важности. Кто знает, может, от него зависит весь дальнейший ход научного прогресса! Это же…

— Вот ты и изложи коротенько… Только так, чтоб это поменьше смахивало на сказку. Понял? Сделай посуше.

— Выходит, дело в архив не сдается? Следствие продолжается?

— Там посмотрим… А пока давай-ка наведем справку об этом острове. Начальство любит, когда все лежит на столе готовенькое. Начальству некогда рыться в справочниках.

— Надо выписать из Ленинской лоцию Атлантики.

— У меня есть. Я, слава Богу, Атлантику вдоль и поперек избороздил.

— Ну да, ты же штурман…

— Бывший.

— И на Азорские заходили?

— Нет. Чего не было — того не было.

— Не важно.

— И я так думаю.

— У меня такое впечатление, что нам только кажется, будто мы многое знаем, — сказал вдруг Березовский. — На самом деле мы не знаем почти ничего.

— Как так? — удивился Люсин.

— Это же история. Вот лежат перед нами всякие древние вещицы, а что мы знаем о них? О каждой можно было бы написать роман. Нам известно лишь грубоутилитарное назначение, да и то недостоверно. Из сотен свойств мы знаем лишь одно, возможно, случайное. И можем только гадать о всем многообразии связей. Прошел тайфун, а мы видим лишь тающий туман на стекле. Но даже его не осталось на вещах, вокруг которых гремели грозы людских страстей, бушевали такие тайфуны. Нет, мы ничего не знаем, старик, ровно ничего. Можем лишь только догадываться. Что дает нам наша реконструкция, наша с позволения сказать схема? Монсегюр — папский легат — Флоренция или же неаполитанский двор? Что мы знаем о них? А дальше? Генрих Наваррский — тамплиеры — розенкрейцеры — Калиостро и дело об ожерелье? Мы сочинили некое подобие железнодорожного расписания, но разве оно заменит живую, полнокровную жизнь? Даже если основные вехи верны, то кто нам скажет, как блуждал по ним наш ларец? Кто те люди, которые доставили его с Мальты в Петербург? Какие страсти кипели вокруг них? Кто с кем боролся, кто погиб и кто победил? Нет ответа, нет ответа!

— Ну, так ли уж нет? Кое-что мы ведь знаем.

— Что, дорогой? Что? Ты можешь сказать мне, куда делся красный алмаз? Кто и при каких обстоятельствах подменил его шпинелью? Мы даже не догадываемся о том, чем был этот алмаз столь ценен и знаменит. Ничего мы не знаем.

— Не впадай в крайность, Юра. У меня, в частности, есть заключение специалиста по поводу кинжала.

— Да? — Березовский хотел еще что-то сказать, но вдруг сбился и только переспросил: — Да? И что?

— Он, понимаешь, изготовлен в конце восемнадцатого — в начале девятнадцатого века. А ты говоришь, что мы ничего не знаем!.. То есть мы действительно ничего не знаем. — Люсин улыбнулся и махнул рукой.

— Погоди, старик, я ничего не понимаю!

— А я, думаешь, понимаю?

— Постой, постой… Может быть, его специально изготовили революционеры тех лет… Мало ли зачем он мог им понадобиться? — Юра уже вновь увлеченно размахивал рукой. — Это был символ борьбы с тиранией. Кроме того, на нем они могли давать клятву…

— Ладно, ладно, — остановил его Люсин. — Это уже по твоей части… Давай-ка мы наведем сейчас справки об этом островке.

— Гвидо?

— Угу! — Люсин прошел к телефону и соединился со специальной справочной, назвав абонентский пароль. — Не могли бы вы дать мне сведения об острове Гвидо в группе Азорских островов?.. Да, Гвидо. Григорий — Вероника — Иван — Данил — Ольга… Хорошо. Я подожду, девушка… Спасибо.

Пока он ожидал ответа, Березовский вновь взял в руки кинжал и стал осматривать его с недоверчивой, критической усмешкой.

— Да, да! — сказал Люсин в трубку. — Как нет?.. Что?! На самом деле?.. Очень жаль… Очень!.. Спасибо, извините, пожалуйста! Боюсь, что мы опоздали, — сказал он, положив трубку. — То есть мы действительно опоздали!

— В чем дело?

— В 1957 году вблизи острова Фаял произошло извержение подводного вулкана, и островок Гвидо ушел на дно. Зато рядом с Фаялом появился новый, но это вряд ли нас может утешить. Верно? Мы немного опоздали…

— Вот это удар!.. Чувствуешь руку судьбы, старик?

— Очень жаль, Юра. Действительно, чертовски жаль… Но вдумайся хорошенько, загляни на самое дно души… Понимаешь, погибли какие-то неведомые нам сокровища, может быть, что-то очень ценное, но… вряд ли уж такое необыкновенное… Согласись! Ты же историк! Разве археологи хоть однажды нашли что-нибудь такое, которое… Одним словом, чудес в мире нет, Юра. Скорее всего, их и не было.

— Но…

— Погоди! Я знаю, что ты хочешь сказать! Конечно, раскопки на острове Гвидо, если бы они только стали возможными, могли бы обогатить историческую науку. Даже, допускаю, сделали бы в ней переворот. Но — ты сам это сознаешь, только не хочешь признаться, не желаешь расстаться с мечтой! — они, я думаю, ничего бы не добавили к тем фундаментальным — понимаешь: фундаментальным! — истинам, на которых стоит современное знание. Чудеса возможны только в сказке. Утешимся же тем, что хоть сказка осталась, несмотря ни на что. Извержение подводного вулкана уничтожило древнее, таинственное, может быть, сокровище катаров, но оно же спасло тем самым сказку, легенду о нем… И легенда эта переживет века.

— Как ты думаешь, он знал обо всем? — спросил Березовский.

— Кое-что, наверное, знал. — Люсин сразу понял, о ком его спрашивали. — Но мы наверняка знаем сейчас куда больше. Вообще мы знаем об этом деле больше, чем кто бы то ни было начиная по крайней мере со славного короля Генриха.

— Я не про то… Скажи мне лучше, за чем охотился этот гад? За сокровищами? Я, конечно, о деньгах говорю, не о тайне.

— Не знаю! — развел руками Люсин. — Но думаю, что деньги во всяком случае его интересовали больше всего. Такая уж психология… Ведь даже не будь этих тайн и неведомых сокровищ, наш ларчик — прости за плохой каламбур — открывался просто… Мне принесли английский ежегодник «Whitaker» за 1970 год. Там есть статья «Исчезнувшие сокровища», в которой говорится и о ларце Марии Медичи. Так вот, по оценкам специалистов, он котируется на сегодняшний день в четыреста — четыреста пятьдесят тысяч долларов… Как видишь, игра стоила свеч. Можно было, как говорится, ставить на один только сундук. Дело того стоило. У меня нет прямых доказательств, но я тем не менее не сомневаюсь, что охотился он в основном именно за сундуком. Иначе зачем была ему нужна антикварная мебель? Не раз, наверное, не два он справлялся там о старинном сундуке эбенового дерева. Готов был любой купить, продавца торопил, бакшиш сулил, понимаешь… Зачем?

— Действительно: зачем? Он же знал, где находится настоящий сундук?!

— В том-то и дело! А вся суть в том, что сундук из антикварной мебели ему был совершенно не нужен… Вот так, Юр. Ему товарный чек был нужен, чтобы предъявить его на таможенном досмотре и преспокойно вывезти этот наш ларец.

— И такое могло сойти? — удивился Березовский.

— Очень даже свободно. Думаешь, там искусствоведы сидят? К тому же сундук — он и есть сундук. Это тебе не картина, не статуя… Так что план он разработал неплохой.

— Пожалуй, ты прав… Может, раньше, до войны еще, он и занимался катарскими тайнами, но теперь его интересовал только ларец, точнее, те сотни тысяч, которые за него можно было получить… Итак, дело закончено?

— Да, Юр, дело закончено, — кивнул Люсин.

— Но мы не бросим поиски?

— Если позволит жизнь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мало ли что… — уклончиво ответил Люсин. — Разве все предусмотришь? Только несколько минут назад мы даже не подозревали, что где-то в океане опустился на дно остров…

— И все же звезды солгали. Игра на этом не кончилась.

— Да, звезды солгали. Игра не кончилась, — согласился Люсин.

Летом 1980 года, когда на киностудии «Мосфильм» шли съемки фильма по роману, автор получил редкостный подарок — букетик засушенных диких трав и несколько камешков из Монсепора. К этому своеобразному посланию из дали времен был приложен примерный набросок тайных подземных галерей, которыми буквально пронизана неприступная скала. Нет, «игра не кончилась». Энтузиасты-археологи уверены, что основные сокровища катаров остались где-то здесь, в помеченном тайными знаками лабиринте.

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том второй}

СКАМБХА — ОСНОВА МИРА

Глава первая Стекольщик

Мертвое тело он увидел уже после того, как заполз в комнату. Домушник Фрол Зализняк, по кличке Стекольщик, слыл консерватором. Брал он, как правило, дачи и всегда одним и тем же испытанным способом: через окно. Отыскав достойный объект, Стекольщик приступал к дотошному его изучению. Через неделю-другую он уже знал все привычки безмятежных обитателей отмеченного роком дома. Оставалось лишь улучить благоприятный момент, когда дача окажется без присмотра. Стекольщик отличался завидным терпением и никогда не торопил события. Богатейший жизненный опыт подсказывал ему, что рано или поздно подходящая ночь — надо ли говорить, что это было его излюбленное время суток? — неизбежно придет.

В считанные лихорадочные минуты, проведенные под чужой кровлей, флегматичный и обстоятельный Стекольщик преображался. Он становился быстрым и точным, словно хирург, которому предстоит проделать привычную операцию.

Пока подручный стоял на стреме, или, как говорили в годы постижения юным Фролом тайн ремесла — шухере, Стекольщик любовно обрабатывал заранее намеченное оконце. Он быстро вынимал тяжелое, таинственно поблескивающее в ночи стекло, бережно передавал его подоспевшему на тихий свист корешу и ужом пролезал в комнату. Минут через пять он уже выкидывал из окна барахло. Потом начиналось настоящее дело, которому Стекольщик предавался с истинным упоением. Спрыгнув бесшумно с последним узлом вниз, он тоненькой, до блеска отполированной стамесочкой принимался счищать с пазов старую замазку. Затем разворачивал завернутый в клеенку клейкий, добротно замешанный на олифе колоб и аккуратненько вставлял стекло на старое место. Кто возьмется судить, почему он так поступал? Может быть, потому, что был, повторяем, консерватором и педантом, любил в деле чистоту. Нравилось ему и само стекольное ремесло, в коем он поднаторел до виртуозности и мог бы, если б, конечно, сменил профессию, зашибать большие деньги. Наконец, еще в детстве он прочел в какой-то детективной истории про труп в запертой изнутри комнате, и этот кошмарный случай, поставивший в тупик самого знаменитого сыщика, произвел на Стекольщика неизгладимое впечатление, запечатлелся на всю дальнейшую жизнь. Не надо думать, однако, что Фрол оставлял за собой трупы. Даже под угрозой высшей меры он не пошел бы на «мокрое». Но хорошо выпотрошенную комнату, причем закрытую изнутри, он за собой оставлял.

И вот теперь такой камуфлет! Впервые за всю многолетнюю практику. Что тут будешь делать? Неужели и впрямь мертвец?

Стекольщик чуть не споткнулся о него, когда мягко спружинил на пол с широкого, заставленного цветочными горшками подоконника. Он даже разогнуться не успел. Инстинктивно метнулся назад и боком задел эти проклятые горшки, от которых зачем-то тянулась в дальний конец комнаты, где стоял большой письменный стол, проволока. И когда один цветок угрожающе накренился, время замерло для Стекольщика и сам он замер. Только сердце гулко стучало где-то под горлом, как последний на земле маятник. Цветок — в сумраке он казался отлитым из золота — закачался в неустойчивом равновесии и рухнул на пол. Фаянсовый, в звездном голубоватом лоске горшок разлетелся, как бомба. Стекольщик так и присел, не отрывая вытаращенных глаз от темного тела на ковре. Но ничего не произошло. Тело не шевельнулось. И вообще ничего не случилось в завороженной Вселенной. Лишь подручный в кустах, обеспокоенный шумом, издал вопрошающий свист.

Только тут понял Стекольщик, что человек на полу мертв, что он не проснется от грохота расколовшегося фаянса, не бросится на грабителя, не позовет на помощь. Туго соображал в ту минуту Фрол, медленно. Сердце все колотилось, и страх надрывно уходил из него. Стекольщик локтем отер похолодевший лоб и, не успев успокоиться, взволновался. На этот раз до тошноты и полного изнеможения, так, что даже на корточки присел. «Теперь все, — подумал он, — покойничка на мою шею навесят. Как пить!»

И он зажег фонарик, что делал лишь в самых чрезвычайных случаях. Теперь и был как раз такой чрезвычайный момент. Куда уж больше!

Дрожащий тусклый эллипс переместился от домашних стоптанных туфель из шотландки к белому, как кладбищенский гипс, лицу. Провалы глаз, заострившийся нос, вздернутый подбородок. Редкие длинные волосы словно только что причесаны. Высокий лоб с залысинами безмятежен и страшен. В одежде полный порядок, не видно следов борьбы и никакой крови нет. «Значит, сам перекинулся», — подумал Стекольщик и чуть дух перевел. Уже легче. Но положение оставалось сложным.

«Скажут ведь, что он это… того… от испуга, от одного вида моего проклятого, — вновь затосковал Стекольщик. — Лет пять, а то и все восемь за непредумышленное убийство накинут… И это ко всему, что на мне, ко всей катушечке». Хоть иди сейчас прямо на станцию Жаворонки в милицейскую комнатенку. Дескать, так и так. Ни сном ни духом.

Только глупости все это. Покойник — человек не простой, перед государством заслуженный, тут разбираться не станут. Как коршуны набросятся, разнесут на куски раба божьего Фрола. В два счета «мокрое» пришьют, подведут под высшую меру. Смываться надо, вот что, на дно залечь, в тину зарыться — и ни пузырька.

И тут идея мелькнула у Стекольщика. А что, если… Он шмыгнул носом — потекло от волнения — и вновь направил фонарь на мертвое тело посередке вытертого, в текинских ромбах ковра. Соображать начал Стекольщик. Вроде бы он хорошо все повадки жильцов изучил. Как же так получилось, что профессор в эту ночь на даче застрял, ежели завсегда по средам в городе на московской квартире ночует, потому как опыт какой-то проводит? И сестрица его, Людмила Викторовна, в Москву уехала! Стекольщик, можно сказать, лично ее на электричку 17.08 проводил. Как же он самого-то хозяина проглядел? Вот ведь незадача какая… Но коли так вышло, все быстрее стал ворочать шариками Фрол, то значит, что внезапная тут кончина случилась. Выходит, что ждут профессора в Москве — время-то всего ничего, двенадцатый час, — да не ведают, что не прибудет. Так, может, и вообще затеряться ему? Не прибыть?

Погасил Фрол фонарик и невесомой тенью прыгнул к окну. Перевесился через подоконник, свистнул тихонько.

— Тебе чо? — вылез из колючего куста крыжовника кореш.

— Плохое дело, Витек, приключилось, — грустно вздохнул Фрол. — Хозяин-то, Аркадий Викторович, мертвый лежит.

— Ох-хо! — выдохнул Витек. — Так ты его…

— Ты что, очумел? — повысил голос Стекольщик. — Чтоб я… — Он даже задохнулся. — Сам он, понял? Уже давно. Задубел весь.

— Что ж теперь будет? — Витек рванул ворот, словно удушье подступило. — Вот горе-то какое! А? Эх, зачем впутал меня в такое дело, Фрол? Зачем впутал?

— Цыц! — зашипел Стекольщик. — Замажь глотку! Потом причитать будешь. Мотоцикл выводи!

— Ну, так давай вылазь! Чего ждать-то?

— Выводи мотоциклет, говорю! К забору! Потом ко мне — помогать будешь.

— Да чего там помогать, Фрол? Давай сейчас! Гори оно все синим пламенем!

— Ты что, не понял? — Стекольщик замахнулся на стоящего внизу дружка. — Чтоб сей момент был обратно!

— А, чтоб тебя!.. — Витек с руганью скрылся в черных кустах. Зашелестели неразличимые листочки. Закачались чуть отсветы на них.

Стекольщик, высунувшись из окна, проводил его напряженным взглядом. Пропал кореш, растворился в саду. А ночь ничего себе, светлая. Сально поблескивала в углу забора затянутая ряской лужа. На фоне сиреневой остывающей полосы остро чернела зубчатая кайма леса. Самодовольным рокотом отозвались на крик электрички лягушки.

Стекольщик жадно вдохнул сырой, напоенный полынью и густым запахом ночных трав воздух. Когда невдалеке послышался треск заводимого мотоцикла, он поплевал на руки и принялся за работу. Осторожно, чтобы еще чего-нибудь не зацепить, обошел разбитый цветок и склонился над телом. Прикинув, как будет способнее, стал на колени и ловко закатал мертвого профессора в ковер. Затем зажег фонарик и осмотрел работу. Остался недоволен. Ноги в клетчатых туфлях торчали наружу. Тогда Стекольщик зашел с другой стороны и раскатал ковер. Опасаясь коснуться руками мертвого тела, он осторожно подвинул его ногой, чтобы пришлось оно по диагонали ковра. От такого маневра откинулась прижатая к груди рука и с неожиданно громким стуком ударилась об пол. Падучей кометой сверкнул японский магнитный браслет на запястье.

Стекольщик толкнул эту руку носком ботинка, но она не сдвинулась с места, тяжелая, напряженная, словно налитая нездешней силой. Фрол почувствовал себя совсем скверно. Борясь с внезапно подступившей тошнотой, он окончательно махнул рукой на конспирацию и вновь передвинул рычажок карманного фонаря. Серебристую рифленую трубку с воспаленным циклопьим глазом на конце рядом с ковром положил. От близости этого налитого светом глаза загорелись волоски на руке, засветились, как радужные ворсинки.

Отвернувшись от гипсового лица, Фрол поддел непокорную руку острым носком ботинка. Японский браслет жалобно звякнул. Стекольщик обернулся. Рука упала на прежнее место.

Но ковер оказался явно короток. Труп был виден с обоих концов. Тонкие алюминиевые волосы и белизна пролысин меж прядями их, скошенные каблуки и стертая резина подошв. В левую подошву намертво вмялась канцелярская кнопка.

Тарахтение мотоцикла за окном усилилось и вдруг смолкло. Стекольщик свистнул. Сразу же послышался ответный сигнал.

Фрол поднатужился и поднял страшную свою скатку. В ноздрях защекотала душная застарелая пыль. Кряхтя от усилий, с тяжело барабанящим сердцем, он еле дотащил ношу до подоконника. Шумно выдохнул сквозь закушенную губу воздух. Отросшая к ночи щетина на лице сделалась мокрой от пота.

— Принимай, — шепнул он подоспевшему Витьку. — Только осторожно. Тяжелый шибко… Никогда бы не подумал, что он такой тяжелый.

— Да ты что, окончательно, что ли, спятил? — злобно зашепелявил внизу Витек. — Нам только барахла отсюда не хватало! Ишь ты, любитель сильных ощущений!

— Бери-бери, — миролюбиво кивнул Стекольщик, разворачивая скатку перпендикулярно подоконнику. — Погрузим в коляску и займемся окошечком.

— Ни в жисть! — Все сильнее распаляясь, Витек потряс кулаками. — И тряпки отсюда не возьму! Накрыться хочешь?

— Делай, что велено… Мне и самому ничего тут не надо, — вздохнул Стекольщик. — Труп надо вывезти, вот что. Понял?

— Какой? — Испуганный Витек от неожиданности втянул голову в плечи. — Зачем ты его трогал?!

— Надо, Витек, так надо. — Стекольщик обреченно закивал. — Если оставим его здесь, обязательно погорим. «Мокрое» на нас навесят. Понял?

— Нет! — закричал Витек. — Нет! Не желаю!

— Да заткнись ты! — опять замахнулся Стекольщик. — Убью! А ну, бери его за ноги! — Он толкнул скатку вперед, и она тяжело перегнулась к земле. — Бери сей момент! — И уже спокойнее добавил: — Скроем его, к шуту, и дело с концом, не то пропадем ни за грош. Как пить! — Он щелкнул ногтем большого пальца о передние зубы и чиркнул ладонью поперек горла. — Подсоби, Витек.

Дальше все пошло без задержки. Они опустили скатку на землю, ставшую уже сырой и холодной. Потом Стекольщик спрыгнул вниз и помог Витьку оттащить тело к забору, за которым стоял мотоцикл. Ботинки их и штаны внизу сразу стали мокрыми от росы. На них налипли какие-то сухие колючие семена. Руки чесались от крапивы. Острые шипы малины оставили саднящие царапины, отчетливо видимые в беспощадном свете встающей над Западной улицей луны.

— Теперя чо? — отряхивая колени, прошептал Витек.

Был он лет на двадцать моложе тертого калача Фрола, мужика дородного, обстоятельного, и совершенно ошалел от ужаса. Двигался он как во сне, как лунатик, с широко открытыми, но невидящими глазами. Стекольщик же, напротив, почти совершенно оправился и действовал в здравом уме и твердой памяти согласно намеченному, хотя и совершенно безумному в основе своей плану.

От забора он тут же шмыгнул назад к даче. Холодные ветки хлестали его по лицу, тяжело шлепались в траве потревоженные жабы. Ухватившись за подоконник, он хотя и грузно, но ловко подпрыгнул, лег животом и медленно сполз затем на дощатый пустой пол, залитый нудным касторовым светом фонарика. Подхватил этот самый чуть не позабытый им фонарик, обвел для верности чахлым лучом по стенам (в память врезалась почему-то диковинная картина, на которой был изображен улыбчивый человек с волосяной шишкой на темени, стоящий на диковинном цветке) и был таков.

Очутившись вновь на улице, он сразу же приступил к любимому делу, за которым и обрел уже совершеннейшее спокойствие. Бережно расстелил старую газетку, развернул клеенку с замазкой, достал из бокового кармана стамесочку. Когда все атрибуты почтеннейшей профессии оконного мастера были подготовлены, Фрол вынул специальную щеточку и старательно обмел подоконник. Столь же кропотливо отнесся он и к удалению из пазов окаменевших остатков замазки. Ни крошки наземь не уронил, все до сориночки смел в полиэтиленовый мешочек. И только после бессмысленной этой уборки он затворил пустую раму, защелкнул шпингалет и приступил к главному действу: вмазке стекла. Что там ни говори, а мастер он был выдающийся. Пяти минут не прошло, как на месте черного провала заблестело зеркало, в котором с небольшим искажением отразилась набравшая полную силу луна.

Оторвав от газеты клок, Фрол смял его в комок и, поплевав для порядка, принялся натирать стекло. Вскоре оно засверкало, как новое. Четче обозначилась в нем и зубчатая кайма бора, серебрящаяся в холодном лунном огне.

Стекольщик собрал инструмент и специально припасенной на такой случай кошкой-мотыжкой взрыхлил землю под ногами: чтоб и следа не оставалось. Пусть пребывает запертый изнутри дом (Фрол, уходя, даже крючок накинул) в нетронутом виде. О том, что он, Стекольщик, вынес из дачи завернутое в ковер мертвое тело, думать не хотелось. Так уж получилось! Ничего теперь не поделаешь.

Очутившись в заглушенном крапивой малиннике, Фрол заставил Витька перемахнуть через заборчик и передал ему их опаснейшую — будь она неладна! — добычу. Потом перелез сам, и они вдвоем упрятали ковер в коляску, застегнули на черной клеенке ее все пуговицы.

Витек втихомолку вынул из сумки с инструментами аптечную склянку с каким-то порошком и щедро посыпал на примятую травку. Он уже больше ни о чем не спрашивал, только дрожал, как после ночного купанья в холодном пруду.

— Заводи! — скомандовал Стекольщик. Надев пластмассовый шлем, усевшись на скрипучее седло, он нежно обнял дружка за талию.

— Куда? — еле выдохнул тот.

— На шоссе давай и жми до самой Окружной.

— В Москву?! Да ты…

— До Окружной, я сказал! — оборвал его Стекольщик. — А там видно будет.

Витек завел мотоцикл не сразу. Несколько раз промахивался, бил ногой мимо педали. Наконец мотор затрещал, и Витек, резко прибавив газ, рванул с места.

— Не торопись! — властно поостерег его Стекольщик. — Ехай как надо. Все правила соблюдай. Если гаишник привяжется — нам смерть. Понял? Рублем не отделаешься,так и знай… Да фару, фару включи. Авось проскочим.

Они миновали Западную улицу и по бревенчатому мостику над кюветом свернули на просеку, которая прямиком выходила на асфальтированную дорогу. Поскрипывал шлак под колесами. Вспыхивали под фарой редкие дорожные указатели. Высоко в небе мигал красный огонек самолета. Какая-то ночная птица ухала одиноко. Было тихо на земле, тихо и хорошо.

Стал оживать и Витек.

— Закурить бы сейчас! — мечтательно сказал он, повернув очкастое, как у пилота, лицо к Стекольщику.

— Потом, — бросил Фрол и вдруг хлопнул кореша по спине: — Вертай к станции.

— Это еще зачем?!

— Вертай-вертай, тебе говорят… Надо.

Витек медленно развернулся, и они поехали в сторону Жаворонков, туда, где над лесом еле видимой воспаленной жилкой еще теплился отблеск отлетевшего дня. Под колесами стремительного товарняка стучали и звякали рельсы.

— Теперь стой, — сказал Стекольщик, когда они подъехали к резко белевшему во тьме каменному домику продовольственного магазина. — Притихни туточки. Я мигом.

Он соскочил с седла и, таясь в непроглядной тени, прокрался к пивному ларьку, а оттуда уже к уборной, так же отчетливо белевшей в ночи. Постояв с минуту за загородкой, Фрол вдруг затянул песню:

Так с песней на устах он и вышел наружу. Воровато огляделся и затрусил к станции.

На платформе дожидались поздней электрички три-четыре подгулявших дачника. С утонувших в тени сирени скамеек долетал ленивый перебор гитары, нарочито заливистый девичий смех.

Стекольщик, не глядя по сторонам, топал к кассе. Шлем на его голове сверкал, как ночной горшок.

— Который час, дядя? — окликнул его женский голос.

Стекольщик даже подскочил от неожиданности, но не сумел сразу остановиться и сделал с разгону несколько лишних шагов. Совладав с собой, он обернулся к лавочке, на которой сидели девица в светлой блузке и лениво попыхивающий сигареткой милиционер.

— А ты у своего кавалера спроси, — внутренне весь сжавшись, нахально осклабился Стекольщик. — Чай, у него будильник имеется.

Милиционер, словно не о нем шла речь, даже ухом не повел. Только огонек его сигареты разгорался и медленно тускнел в душной и благоуханной сиреневой нише.

— У них-то есть, — девица кокетливо повела плечиком, — только они скрытничают. — И вдруг, вся подавшись к Фролу, пробасила: — Говорят, что двенадцать, а уже небось час! Так, дядя?

— Некогда мне тут с вами! — махнул рукой Стекольщик и заспешил под навес, где рядом с жестяной доской расписания была касса.

Постучав в окошечко, он приобрел билет до Москвы и, сторонясь освещенных фонарями кругов, бочком-бочком скользнул в тень. Улучив удобный момент, спрыгнул вниз и, пригнувшись, пошел под платформой обратно. Отойдя от опасной скамейки достаточно далеко, вылез на волю и подался в сторону, в кромешную тьму облетающих прилипчатым надоедливым пухом тополей. Руководствуясь больше обонянием, чем зрением, он отыскал обратный путь и вскоре был уже за магазином, где возле склада из ящиков сидел, намертво вцепившись в резиновые ручки мотоцикла, кореш.

— Где ты был? — Витек поминутно облизывал пересохшие губы.

— Билет покупал. — Стекольщик уже елозил, устраиваясь на заднем сиденье.

— А разве ты… Разве ты не со мной? — Витек был явно не способен к трезвой оценке сложившейся ситуации. — Я что, один с ним? — Он покосился на коляску. — Или ты сам?…

— Вот заладил — «я», «ты»… Поехали!

Витек покорно вырулил на дорогу. Лишь потом, когда они выехали на шоссе и понеслись к Окружной, он осмелился вновь спросить:

— Зачем же тебе билет нужен?

— Мне не нужен, — последовал ответ. — Ему нужен. — И Стекольщик похлопал по коляске.

Глава вторая Происшествие

В четверг к концу рабочего дня старший инспектор МУРа Владимир Константинович Люсин подумал о предстоящем уикэнде. Суматошная, изнурительная неделя явно близилась к концу. Если не будет никаких авралов — так и не расставшись в душе с траловым флотом, Люсин предпочитал морскую терминологию, — надо выбираться на природу. Генрих Медведев вот уже который раз зазывает его к себе в Малино. Не худо бы, конечно, и с Юрочкой повидаться. Но он, как это у них, писателей, говорят, весь сидит в романе, и лучше его не трогать. Пусть себе сидит. Значит, решено, подаемся в Малино. Тем более, что и Володя Шалаев там ожидается. Расскажет, что нового в мире.

С внезапной обостренной четкостью представил себе Люсин белый, несущийся по течению пар над утренним озером, глинистую пустошь, поросшую желтой сурепкой, и костерок под закопченной кастрюлей, в которой булькают в коловращении пены, лаврового листа и черных горошин перца жирные и сладкие бычки. Знаменитые малинские пресноводные бычки! Впрочем, с костерком, видимо, ничего не получится. Лето стоит знойное, сухое. Того и гляди, опять загорятся болота и едкая торфяная мгла окутает город. И так дышать нечем. Асфальт под ногами ползет. Но бычки и на электроплитке хороши. Генрих небось уже бидончик пивка припас и студит в погребе, его жена Лиля пирожков напечет с зеленым луком и яйцом. Благодать! Не забыть бы опарышей прикупить на Птичьем рынке, а то уж больно неохота копаться в огороде. Ради одного бледного и немощного дождевого червя целую траншею рыть приходится…

Свет в люсинском кабинетике померк и сделался красноватым. Крестообразная тень оконного переплета съехала с голой стены и, скользнув по пыльному стеклу шкафа с папками и справочниками в сумрачной глубине, улеглась на стальной дверце сейфа. В оранжевом подрагивающем квадрате четко вырисовывались черные оспины облупившейся краски.

Люсин даже зевнул от томления и тоски. Хлопотная была неделька, ничего не скажешь, сплошная, можно сказать, нервотрепка. Но если вдуматься как следует, то все зря.

Обычная учрежденческая текучка, с ее потаенными течениями, привязанностями и антипатиями. А для души — ничего…

Люсин глянул на часы, которые, по давней штурманской привычке, носил на тыльной стороне запястья, и вновь принялся за очередную отчетность. Внутренним усилием отогнал возникшую нежданно заботу о резиновой лодке «Сирена», которую давно пора оснастить хоть каким-нибудь якорем, и попытался сосредоточиться на цифрах. Неожиданно это ему удалось, и он понял, что закончит сегодня никому не нужную и, наверное, поэтому так надоевшую ему документацию. Но зазвонил телефон, и бумага осталась незаконченной.

Люсин не сразу сообразил, какой из трех аппаратов звонит. В который раз подумал о том, что не худо бы придать этим разноцветным убийцам рабочего времени индивидуальные голоса, и взял зеленую трубку внутреннего телефона.

— Люсин слушает! — Прижав трубку плечом, он пытался еще что-то дописать, но знакомый голос начальства тут же заставил его отбросить ручку.

— Зайди ко мне, Владимир Константинович, дело есть, и, кажется, как раз по твоей части.

— Сейчас буду, товарищ генерал. — Люсин приподнялся и, опуская трубку на рычаг, другой рукой одернул сзади пиджак.

«Интересно, какое дело будет как раз по моей части!» — подумал он и неприязненно покосился на жидкую стопку исписанных листов.

Спустившись этажом ниже, он прошел до самого конца длинного коридора и, свернув налево, толкнул обитую черной искусственной кожей дверь. Секретарша Лида меняла на своей «Эрике» ленту.

— Отстаем, Лидона, от передового опыта! — подмигнул ей Люсин. — Разве вы не знаете, что Скотленд-Ярд еще в прошлом веке перешел на двухцветную ленту?

— Жалкий импровизатор! — не повернув головы, отозвалась девушка.

— Импровизатор чего? — мгновенно отреагировал Люсин.

— Унылых шуток.

— Не забывайтесь! — Люсин нахмурился и угрожающе понизил голос: — Рядовой член клуба аквалангистов должен с почтением выслушивать советы своего председателя. — И вкрадчиво добавил: — Вы, если не ошибаюсь, стремились выехать в палаточный лагерь на сказочном мысе Пицунда да еще в бархатном месяце августе?

— Это уже шантаж.

Дверь кабинета приоткрылась, и оттуда высунулся генерал.

— И как вам обоим не надоест? Заходите, Люсин.

— Одну минуту, Григорий Степанович! — заторопился Люсин. — В назидание потомству… Шерлока Холмса, конечно, знаете, Лидочка?

— Ну! — Девушка поставила наконец катушку с лентой на место и повернулась к Люсину.

— Тогда советую перечитать рассказ «Пестрая лента». Пополните сведения по части многоцветных лент к пишмашинкам.

— Брэк! — сказал генерал, втаскивая Люсина к себе в кабинет. — Дело вот какое… — Генерал прошел к себе за стол и грузно опустился в кресло с подушечкой на сиденье.

— Слушаю! — Люсин сделал внимательное лицо и скромно устроился в самом конце зеленого стола заседаний.

— Садись ближе, — сказал генерал, роясь в ворохе бумаг.

Люсин вместе со стулом переместился к самому селектору. По привычке проверил зрение на огромном, во всю стену, электрифицированном плане Москвы. Различались даже самые мелкие буквы. Значит, норма.

— Итак? — выжидательно напомнил он о себе.

— Да, Владимир Константинович… — Генерал отыскал нужную бумажку и снял очки. Лицо его сразу же утратило черты суровой озабоченности. Без очков в массивной, под черепаху оправе генерал казался человеком наивным и недалеким. — Есть такой доктор химических наук, — он приблизил к себе листок с записью, — Ковский Аркадий Викторович. Не слыхали?

— Никак нет, товарищ генерал, не слыхал.

— Между тем гражданин Ковский, согласно заявлению Ковской Людмилы Викторовны, является выдающимся специалистом в области химии синтетических кристаллов… Так вот, Люсин, этот самый Ковский исчез.

— При загадочных обстоятельствах? — тонко улыбнулся Люсин.

— При загадочных обстоятельствах, — не принимая шутки, сказал генерал, глянув на бумажку. — Надо помочь.

— Мужчину, который исчезает от жены при загадочных обстоятельствах, далеко не всегда следует разыскивать, Григорий Степанович.

— Не понял.

— Точнее, его не следует разыскивать с милицией, потому как он может отыскаться у другой дамы, что чревато большими осложнениями для всех заинтересованных сторон.

— Хорошо излагаешь. — Генерал откинулся в кресле и покачал головой. — Чувствуется, что закончил наконец заочный юрфак.

— Не понял, — дерзко передразнил Люсин.

— У вас балаганное настроение сегодня, майор, — холодно одернул его генерал.

«Старик не в духе, раз по званию величает», — спохватился Люсин и, мгновенно перестроившись, принял подчеркнуто подтянутый молодцеватый вид.

— Виноват, товарищ генерал, обмолвился, — сказал он, вынимая руки из карманов.

— Из заявления гражданки Ковской, сестры пропавшего, — на слове «сестры» генерал сделал явственное ударение, — следует, что доктор химических наук Ковский А. В. исчез у себя на даче в Жаворонках вчера вечером… Вот вам ее телефон, созвонитесь, пожалуйста, и договоритесь о встрече.

— Ну, раз сестра, то, конечно, дело другое. — Люсин резко встал и подошел к окну.

Он с удивлением, как бы со стороны, следил за тем, как его заносит. Раздражение, которое медленно накапливалось в нем всю эту чертову неделю, сколько он ни сдерживался, ни маскировал под плоские, надо сознаться, шутки, вырвалось наружу. И где? В кабинете у начальства!.. Даже в перепалках с коллегами он и то сумел его скрыть. И вот пожалуйста.

И тут же, как нарочно, припомнился позавчерашний разговор, когда генерал распек его за неправильно составленную докладную, и недописанная отчетность — тоже приказ старика — вспомнилась и, разумеется, телефонный звонок, оторвавший его от этого документа.

— Когда пропал этот Ковский? — спросил он, не оборачиваясь.

— Она полагает, вчера ночью.

— Так-так, — сказал Люсин, подергав зачем-то шпингалет (он был целиком закрашен и поэтому не двигался). — Значит, вчера ночью. Только-то? Эта дама полагает, очевидно, что ее братец не должен сметь отлучаться по ночам… Почему мы должны так вот сразу лезть в это дело, товарищ генерал? — Резко повернувшись, он прислонился спиной к подоконнику и крепко вцепился в него руками, словно борясь с соблазном вернуться на свое место и сесть. — А что, если гражданин Ковский соизволит нынче переночевать дома?

Генерал медленно надел очки и стал внимательно разглядывать Люсина, как будто видел его впервые.

— В словах ваших есть известный резон, но почему так агрессивно? Ох, надоел же ты мне, Константиныч! — сказал он с сердцем и даже рукой махнул раздраженно. — Глаза бы мои на тебя не глядели!.. Ну, да ничего не поделаешь, сам виноват, сам. Распустил вас. — И закричал: — А ну сядь!

Люсин в мгновение ока очутился на стуле.

— Слушаю вас, Григорий Степанович, — сказал он и нервно усмехнулся.

— Ну и деятель! Ну и штукарь! — не то с осуждением, не то с восхищением покачал головой генерал и как ни в чем не бывало сухо пояснил: — Ковский исчез из запертого изнутри дома. Дверь его кабинета была закрыта на крючок, запоры на окнах замкнуты.

— Следы борьбы? — машинально отреагировал Люсин.

— Наличествуют.

— Вещи похищены?

— Только старый ковер.

— Примечательные особенности?

— Съезди и посмотри, — назидательно и вместе с тем удовлетворенно отчеканил генерал, перебрасывая через стол бумажку с адресом и номером телефона.

— Будет сделано, Григорий Степанович! — Люсин встал и почтительно наклонил голову.

— Ты мой ученик, Володя, — генерал снял очки и, морщась, потер розоватые вмятины на переносице, — ты способный парень и далеко пойдешь, поэтому я не жалею, что взял тебя из Мурманска сюда, в МУР. Но это не мешает мне с горечью сознавать, что ты распустился. Штукарем ты всегда был, и я смотрел на это сквозь пальцы. Но вот как я проморгал, что ты докатился до хамства и равнодушия, ума не приложу.

Люсин покраснел, как мальчишка, взъерошил волосы на макушке и попытался что-то сказать, возразить генералу, но тот остановил его нетерпеливым движением руки.

— Я бы понял тебя, будь тебе двадцать пять, — сказал генерал. — Но тебе уже, слава богу, под сорок. Остепениться пора. Службу исправно нести надо, а не играть в нее. И если она не вдохновляет тебя, уходи… Ей-богу, не пожалею, хотя более талантливого сыщика у меня не было и, верно, уже не будет…

— Ну чего ты, Григорий Степанович… — растерянно промямлил Люсин. — Чего ты, в самом деле! Мы же свои люди…

— Вот именно поэтому! Ты, может, и вправду не понимаешь ничего, а мне обидно… Выполняй приказание!

— Да, — кивнул Люсин. — Конечно, Григорий Степанович. Только зря ты… Неделя, понимаешь, дурацкая, да еще эта духота…

— Хорошо, выполняй… А духота, она, братец ты мой, для всех духота.

Люсин неловко улыбнулся и вышел из кабинета.

Ах, как скверно все получилось! И, главное, не из-за чего! Шторм в стакане воды. Сам неведомо отчего распсиховался и старика взвинтил.

В прескверном настроении возвратился Люсин в свою комнату. Окно выходило в затененный внутренний двор, и потому в кабинете было сумеречно. Лишь откуда-то сбоку падал косой обессиленный луч, в котором сонно танцевали пылинки. Жестко посверкивала инвентарная жестянка на ножке стола. Хмурой свинцовой синью отливала ручка сейфа.

Люсин выдвинул ящик и нашарил среди незачиненных карандашей, скрепок, резинок и кнопок тонкий длинный мундштук из слоновой кости, предназначенный для курения не то опиума, не то гашиша. Люсин купил его на толчке в Занзибаре, находясь в первом в своей жизни загранплавании. С той поры прошло почти двадцать лет… Но изящный, любовно прокуренный мундштучок был все так же мил ему и дорог.

Уставясь невидящими глазами на бумажку с адресом Ковских, Люсин посасывал свой мундштучок, вдыхал хранимую им застарелую сладкую горечь, кольцами выталкивал изо рта воображаемый дым. Вот так же с пустым мундштуком в зубах сидел он в рубке полярного танкера, где курить, как известно, самоубийственно, и переживал крупный разговор с кепом. Пятнадцать лет! Удивительное ощущение прожитого. Как будто вчера это было, как будто давным-давно, но не с ним и не в этой жизни и вообще — никогда… Позвонил в научно-технический отдел. Продиктовал адрес.

Смертельно не хотелось ехать на улицу Семашко к этой Ковской Людмиле Викторовне. Мерещилась вздорная пожилая дама, ее высосанные из пальца тайны и ужасы, которые на поверку окажутся пшиком. Убрал со стола недописанную отчетность и придвинул к себе красный городской аппарат. Стараясь быть до предела экономным в словах, пригласил ее приехать сюда, на Петровку. Напомнил, что для получения пропуска необходим паспорт. Все равно, подумал он, придется осмотреть дачу, так, по крайней мере, избегнем квартиры в желтом четырехэтажном доме, где елочки (так значилось в записке) на улице Семашко.

И через полчаса высокая, сухая, как виноградная лоза, женщина уже рыдала в его кабинете, откинувшись на спинку стула и прижимая к переносице мокрый платочек с затейливо вышитой монограммой.

Люсин налил ей полстакана газировки из оплетенного стальной сеткой сифона, предложил накапать валокордина.

— Да, — сказала женщина, — двадцать капель, пожалуйста.

Он полез в нижний ящик стола и достал зеленую коробочку с каплями, которые с недавних пор стал употреблять от случая к случаю, когда начинал барахлить мотор. Но Людмила Викторовна, едва глянув из-под платка на коричневую бутылочку с капельницей, зарыдала еще горше. Люсин долго не мог понять, в чем дело, и даже по рассеянности выпил лекарство сам, хотя чувствовал себя вполне сносно.

— Это же корвалол! — трагически прошептала она, когда обрела наконец способность к связной, не прерываемой рыданиями речи. — Кор-ва-лол!

— Ну и что? — недоумевал Люсин, вертя перед глазами бутылочку.

— Это же наше, наше средство! — Она раздраженно замахала рукой. — Его теперь всюду продают взамен валокордина, который больше не импортируется.

— Вот как? — удивился Люсин. — А я и не заметил.

— Бог мой! — Длинным костлявым пальцем она ткнула в потолок. — Громадная разница!

— Значит, не будете? — огорчился Люсин, пряча пузырек в коробочку.

— Это? — Она брезгливо поморщилась. — Никогда в жизни. Мне достают валокордин в кремлевской аптеке.

— Видимо, ваш брат — доктор химических наук? — Люсин участливо понизил голос, деликатно призывая посетительницу начать разговор.

— Аркаша? — Она отняла платочек от глаз и с неподдельным удивлением взглянула на следователя: — Чтоб он когда-нибудь хоть что-нибудь достал? Аркашенька, чтоб вы знали, самый непрактичный человек на свете.

Она всхлипнула, и Люсин, дабы предотвратить новый приступ слез, торопливо заговорил о какой-то совершеннейшей чепухе.

— Кто же вам достает столь прекрасное средство? — Он поморщился, так как не любил и не умел лгать, но его уже понесло. — А я так мучаюсь этим… — он скосил глаза, чтобы прочесть надпись на коробочке, — корвалолом, тогда как на меня так хорошо действует именно валокордин! Вот бы добыть бутылку!

«Фу, черт, — огорчился Люсин, — как нехорошо получилось! «Бутылку»! Можно подумать, что разговор не о лекарстве идет, а о ямайском роме».

Но на даму его отчаянная импровизация, как ни странно, произвела совершенно успокоительное действие.

— Вам я достану. — Она щедро развела руки, словно готовилась принять в объятия благодарного собеседника. — Сегодня же попрошу Веру Фабиановну.

— Веру Фабиановну? — Люсин внутренне насторожился, мгновенно припомнив хозяйку ларца, принадлежавшего некогда Марии Медичи. — Неужели ту самую? Господи, до чего тесен твой мир! Вы случайно не гражданку Чарскую имеете в виду? — Люсин почувствовал, что у него пересохло во рту.

— Как! — удивилась Ковская. — Вы знакомы с Верой Фабиановной?

— Имел честь. — Люсин церемонно наклонил голову. — Очаровательная женщина… Вот только не знал о ее высоких связях по медицинской части.

— Что вы! — убежденным тоном произнесла Ковская. — Вера Фабиановна все может. Все!

— Совершенно с вами согласен, — чистосердечно улыбнулся Люсин.

— Для вас, — она проникновенно заглянула ему в глаза, — мы достанем валокордин и даже циклодин, который еще только входит у нас в моду. Но ради всего святого, — сложив руки крестом, она обняла свои острые плечи, — отыщите Аркадия Викторовича!

— Всенепременно! — с жаром откликнулся Люсин.

Он уже знал, он уже предчувствовал, что начинается новая, чертовски трудная и интересная жизнь. Было ли то наваждением, проистекавшим от одного лишь упоминания старухи Чарской, или флюиды исходили от его собеседницы, нервной, экзальтированной, но, очевидно, весьма недалекой женщины? Этого он не знал и не задумывался над этим. Непроизвольно, вдохновенно он уже настраивался на ее волну, на ее мир, которого он еще не видел, но который уже был интуитивно понятен и близок ему.

Он вышел из-за стола и, подойдя к ней сзади, осторожно коснулся обтянутых тонкой сухой кожей пальцев, лежащих на острых ее плечах.

— Мы непременно найдем нашего Аркадия Викторовича, — проникновенно, с неподдельной убежденностью и теплотой пообещал он.

И обещание это вместе с участливым, дружелюбным прикосновением вызвали в женщине гипнотические перемены.

Она подняла на него молящие, переполненные слезами глаза и вдруг улыбнулась.

— Я вам верю! — Она храбро проглотила подступившую к горлу горечь и насухо вытерла веки. Потом раскрыла сумочку, нашла пудреницу и привела себя в порядок. Даже губы подкрасила сиреневой помадой, в тон лиловатому отливу волос. — Как вы думаете, он еще жив? — чужим, непослушным голосом спросила она и защелкнула никелированный замок сумки.

Люсин хотел улыбнуться ей, успокоить снисходительным жестом и, укоризненно покачав головой, сказать: «Ну что за вопрос такой нелепый? Конечно, жив! Как же иначе?» Но ничего не получилось. Он опустил руки и молча стоял над ней, не подвластный первоначальному движению души. Было ли то интуицией, непостоянной и капризной, в которую сам он то верил, то нет? Или же предчувствием внезапным, которое вдруг тоскливо и ненавязчиво вкралось к нему в мозг, сжало едва ощутимо сердце? Люсин ничего не знал. Совершенно ничего! Разрозненные слова «запертый на крючок кабинет», «следы борьбы» и «похищен только старый ковер» не могли сложиться в законченную картину. Даже наметки еще не было никакой, потому что женщина не успела ничего ему рассказать. Но утешить ее он не мог. И не потому, что не хотел обмануть. В таких случаях обмануть легко, в таких случаях обманывать можно. Да если бы Люсин наверняка знал, что нету в живых ее брата Аркадия Викторовича, то и тогда он, возможно, нашел бы подходящие случаю слова утешения. Но он ничего не знал, а успокоительных слов, тем не менее, не находилось. Нечто большее, чем знание, пришло в ту минуту к нему. Вот только не помнил он, как зовется эта смутная тоскливая тяжесть: предчувствием, интуицией или еще как? Оттого и слов нужных не находил, что не мог сосредоточиться. Вглядывался в сумеречное зеркало, вдумывался, искал причину странного своего состояния. На миг подумалось, что прав, конечно же, Юрка, и это Солнце повелевает всем человеческим естеством. Что-то там изменилось внезапно в расплавленных недрах, какие-то корпускулы и лучи ворвались в атмосферу, взбаламутили кровь, и вот пожалуйста, налицо престранное состояние, когда человек теряет всякую власть над собой.

— Что с вами? — прошептала Ковская. — На вас лица нет! Умоляю! Не скрывайте от меня! Где Аркаша?

— Ничего я не знаю, Людмила Викторовна. — Люсин поморщился и замотал головой. — Спазм, видимо… Уже прошел… А о брате вашем ничегошеньки я не знаю. Час назад о нем впервые услышал, когда с заявлением вашим знакомился. Вот так! Лучше расскажите мне, как все было, а там видно будет, там что-нибудь сообразим.

— Да что же рассказывать? — Она сделалась суетливой и раздражительной. — Я все написала… Сама ничего понять не могу, недоумеваю! Места себе не нахожу!

— Ладно. — Люсин уселся за стол и посвободнее вытянул ноги. — Тогда я, чтоб помочь, несколько вопросов задам. Позволите?

— Ради бога! Сделайте одолжение!

— Начнем с азов. Какая у вас семья?

— То есть как это — какая?.. Хорошая! Интеллигентная, одним словом, семья.

— Боюсь, что мы друг друга не поняли. — Люсин уже непринужденно улыбался. — Меня интересуют остальные члены вашей с Аркадием Викторовичем семьи.

— Мы одни на всем белом свете.

— Вот как? И давно?

— С тех пор, как Аркашенька овдовел.

— Точнее, пожалуйста. Кто была его жена? Как они жили?

— Его жена, Маргарита Васильевна Званцева, была актрисой, певицей, так сказать, работала от Москонцерта. Она погибла пять лет назад в воздушной катастрофе, когда летела на гастроли… Но я не понимаю, какое все это имеет отношение к конкретному случаю?

— Очень прямое, — терпеливо объяснил Люсин. — Согласитесь, милая Людмила Викторовна, что мне необходимо ясно представить себе мир, в котором жил ваш брат, круг его интересов, состояние, так сказать, духа. В противном случае мы не сдвинемся с места. Разве можно разыскать человека, о котором ровно ничего не известно? Вот вы сказали мне, что он вдовец, и я знаю теперь, что его не нужно искать у жены, ибо таковой, к сожалению, уже нет… Напрашивается другой вопрос: дама сердца?..

— Исключено, — категорически отрезала Ковская.

— Видите ли, Людмила Викторовна, я нарочито утрирую вопросы, чтобы вы поняли круг интересующих меня проблем. Даму сердца я взял, так сказать, лишь для примера и готов согласиться с вами, что это исключено. То есть я готов просто поверить вам на слово, потому как ничего об Аркадии Викторовиче не знаю. С первого взгляда мой вопрос вроде бы вполне закономерен. Не так ли? Отчего, спрашивается, не старому, — он покосился на собеседницу, — можно сказать, даже сравнительно молодому вдовцу и не заиметь, одним словом, симпатию, приятельницу… Но раз вы говорите — исключено, — быстро добавил Люсин, — значит, исключено.

— Да, исключено. После трагической гибели Риточки женщины перестали интересовать Аркадия Викторовича. Он живет исключительно ради науки.

— Вот и прекрасно. В свой черед дойдет дело и до науки. — Люсин лихорадочно подыскивал формулировку очередного вопроса.

Слова «трагическая гибель Риточки» не обманули его насчет истинного отношения Ковской к покойной актрисе Званцевой. Усмешка, с какой произнесла она, «так сказать, певица», говорила о многом.

— Видимо, ваш брат не только любил жену, но и гордился ею? — Вопрос его прозвучал как утверждение.

— Да, он любил ее, — нахмурилась Ковская. — Но гордился ли? Чем, собственно?

— Ну как же? — Люсин искусно разыграл изумление. — Знаменитая актриса. Слава. Цветы…

— Знаменитая? Вы хотите сказать, что знали актрису Званцеву?

— Ну, я лично далек от театра, вообще не являюсь театралом, и поэтому… — Он замялся. — Одним словом, я не показатель.

— Зато я театралка, но о том, что в мире существует Риточка Званцева, узнала лишь накануне их скоропалительной свадьбы. Нет, я прекрасно относилась к ней и должна сказать, что она была неплохим человеком по-своему. Иное дело, кто кем должен был гордиться. По-моему, она Аркадием Викторовичем, а не он ею. Я не говорю о том, что Аркадий гениальный ученый, яркий, интересный человек. Это и так известно… У Аркашеньки золотое сердце — вот что главное! Риточку я как раз очень любила, но ему была нужна не такая жена. Нет.

— Конечно, конечно! — поспешил согласиться Люсин, поскольку эта сторона жизни пропавшего доктора химических наук стала ему ясна. На всякий случай он задал еще один вопрос, хотя не сомневался в ответе: — А вы, Людмила Викторовна, давно, простите, овдовели?

— Я вообще не была замужем, — холодно ответила она.

— Вот как?! — Его изумление получилось явно преувеличенным. Он сам почувствовал всю его фальшь и потому торопливо продолжал: — Наверное, вы целиком посвятили себя брату?

— Да. — Она тихо кивнула.

— Аркадий Викторович, конечно, сильно переживал потерю жены?

— Он был просто безутешен.

— С тех пор он живет только своими научными интересами?

— Да, — подтвердила она. — Так оно и есть.

— С кем дружит ваш брат?

— К нему приходит много людей. Самых разных. Его буквально разрывают на куски. Всем он нужен! А он — святая душа, готов отдать себя первому встречному.

— Щедрость таланта! — Люсин вовремя припомнил читанный на днях газетный заголовок.

— Вы очень правильно сказали. Именно щедрость таланта! Он всем готов помочь, объяснить, постоянно за кого-то переписывает диссертации… Буквально в любом номере научного журнала «Кристаллография» можно отыскать статью, которая кончается благодарственными словами в его адрес. Знаете эти академические обороты: благодарим за дискуссию, за ценные советы, за помощь в работе.

Люсин на всякий случай кивнул. В последнее время он всерьез занялся примыкающими к криминалистике узкими областями химии и дал себе слово, что завтра же пойдет в библиотеку и пролистает «Кристаллографию» за весь прошедший год.

— Так вот, — продолжала Людмила Викторовна, — за этими обтекаемыми фразами скрывается только одно: «Спасибо тебе, дорогой Аркадий Викторович, что ты объяснил мне, дураку, результаты моей работы».

— Не слишком ли сильно сказано, дорогая Людмила Викторовна? — Он еле сдержал улыбку.

— Увы, это так. Только один человек среди всего этого сонма химиков, физиков, кристаллографов и геологов по-настоящему достоин дружбы Аркадия. Это Марк Модестович Сударевский, между прочим его ученик и преданный сотрудник. Для нас он как родной, как член семьи… Недавно он женился. Не очень удачно, мне кажется. Так, современная пустышка. Миленькая, правда, но вкус… Эта ярчайшая помада, эти зеленые ресницы, словно у нее трахома или золотуха… Я уж не говорю о мини-мини! Обратите внимание, когда будете идти по улице, на лепесточки из замши вокруг пояска! Вот современная мода. Или, может быть, вам нравятся такие юбки? О, мужчинам они должны нравиться!

— Я не принадлежу к числу таких мужчин, — поспешил заверить ее Люсин, хотя нередко и обращал на мини-мини взор благосклонный и заинтересованный.

— Да… Так о чем это я?

— О молодой жене Сударевского.

— А что же о ней сказать? — Она снисходительно улыбнулась. — К Аркадию Викторовичу и ко мне она относится с уважением, почтительно. Не удивительно: Марик для нас — это почти сын. Воображаю, как он взволнуется, когда узнает… — Она часто заморгала и поднесла скомканный платок к глазам.

— Не надо, Людмила Викторовна, — просительно сказал Люсин. — Успокойтесь. У нас с вами каждая минута теперь на счету.

— Да-да! Это верно… Каждая минута! Мы должны спешить!

— Вот видите…

— Так спрашивайте же меня, спрашивайте! Я вам на все отвечу.

— Вы говорили, что Аркадия Викторовича окружал целый сонм ученых самых разных специальностей…

— Да, это верно, самых разных… И биологи к нему ходят, и врачи, и археологи, и историки… Он даже с писателями дружит. Вы, конечно, слышали о научном фантасте Рогове?

— Радий Рогов? — обрадовался Люсин знакомому имени. — Как же, как же, читал…

— Тогда вы, быть может, знаете и книгу его «Огненное вино Венеры»? Сюжет ее подсказал Аркаша, — сказала она с гордостью.

— Широкие же интересы у Аркадия Викторовича, — уважительно заметил Люсин. — Очень широкие…

Мысленно он уже был готов к тому, что дело ему досталось трудное и очень не простое, да, очень не простое. Поэтому он не спешил, исподволь и очень постепенно подводил Людмилу Викторовну к самой сути, к тому непостижимому пока моменту, когда доктор химических наук исчез из своего запертого на крючок кабинета.

Надо ли говорить о том, что Люсин даже не пытался связать странное это происшествие с каким-нибудь необычным физикохимическим опытом или, тем паче, с какой-то сверхъестественной дематериализацией. Старший инспектор крепко стоял на почве реальности. Он знал, что любая загадка разрешится, стоит лишь найти заинтересованных лиц. Обширные связи Ковского, свидетельствующие о его, как принято говорить в ученом мире, коммуникабельности и незаурядной эрудиции, не настораживали Люсина, хотя и был он озабочен перспективой отсеять из множества причастных к химику людей тех, которые были или могли быть прямо либо косвенно заинтересованы в его исчезновении. Под таинственным, намекающим даже на некую трансцендентальность словом «исчезновение» скрывались вполне конкретные юридические понятия: похищение, убийство. Люсин знал это с самого начала, но, дабы не волновать и без того взволнованную сестру ученого, молчаливо мирился с ее диагнозом. Пусть пока будет исчезновение. Но ничто не возникает из ничего и не исчезает без следа в этом мире. След будет, в этом Люсин не сомневался. Он-то и приведет к тем самым заинтересованным лицам. Не надо лишь уповать на то, что путь по следу будет короток и прям. Люсин не питал на сей счет никаких иллюзий. В личной жизни они были ему свойственны, тут уж никуда не денешься, потому как долгие плавания развивают мечтательность, но в розыскной практике им, конечно, нет места.

— Простите, товарищ Люсин, — спросила вдруг Ковская, — как ваше имя-отчество?

— Владимир Константинович. — Люсин привстал. — Мне, конечно, следовало представиться с самого начала.

— Ничего. Неважно… О чем вы задумались, Владимир Константинович?

— О нашем с вами деле. — Он наклонился к ней и тихо сказал: — До захода солнца осталось совсем немного. Если верить календарю, уже через час и восемь минут станет темно. Не будем же терять время и поедем к вам на дачу.

Она засуетилась, перекладывая платочек и сумку из одной руки в другую.

— Конечно же, надо ехать… Мы поедем! — И вдруг опомнилась: — А ведь засветло нам все равно не успеть! До Жаворонков только на одной электричке минут сорок, а там еще пешком через поле и по просеке… Сколько времени упущено!

— Ничего, Людмила Викторовна, не волнуйтесь. Вот уже час, — он глянул на свой «Полет» с автоматическим подзаводом, — как у вас на даче работает наша оперативная группа. Я думаю, они успели обследовать участок и все нам с вами расскажут. А дом мы вместе осмотрим.

— Очень хорошо, — согласилась она. — У нас на даче хорошее освещение.

— У нас тоже, — улыбнулся Люсин. — Я сейчас вызову машину.

Он подвинул к себе зеленый внутренний телефон и, набрав две цифры, вызвал гараж.

Глава третья Топическое озеро

Стекольщик с Витьком успокоили нервы хорошим уловом. Удочек они, по понятным причинам, с собой не захватили, но это не помешало им обчистить чужие верши.

Утро четверга застало их далеко от Жаворонков, аж за Павлово-Посадом, — на торфопредприятии имени Р. Э. Классона. Еще не рассвело, когда на Топическом озере они избавились от опасной ноши и, дав крюка, заехали со стороны бетонки на Заозерный участок. Стекольщик хорошо знал здешние глухие места. Лет пятнадцать назад по выходе из колонии он устроился разнорабочим в мехмастерские при местной электростанции, но долго не задержался и подался в трактористы на Голый остров. За пять месяцев сезона торфодобычи он до тонкости изучил окрестные болота, суходолы, ольшаники и островные леса. Ставил верши в озерцах и выработанных карьерах, бил птицу в камышах, однажды даже лосиху подстрелил. Славное было лето, добычливое! Молока в поселке хоть залейся, кругом ягоды: гонобобель, клюква, черника; грибы — косой косить можно. Стекольщик не раз с удовольствием вспоминал потом эту сказочную пору своей жизни. Мечтал даже возвратиться под старость в заповедные торфяные края.

А вчера, на даче у Ковских, он сразу же, как только в поисках выхода заметался, про Топическое подумал. Лучшего места и сыскать нельзя. Вокруг холодного глубоченного озера непролазный ольшаник, частый сосновый сухостой. Моховые кочки сами под ногами ходят, красная болотная жижа при каждом шаге чавкает, холодными фонтанчиками вверх брызжет. Тень, сумрак. Комарье столбом вьется. Средь бела дня поедом жрут. Непривычному человеку туда лучше не соваться. Исцарапается весь об острые сухие сучки, осокой изрежется, в паутине вываляется, а до места так и не дойдет. Устанет прыгать с кочки на кочку, хватаясь за чахлые березки. Хорошо еще, если в «окно» не угодит, в сплошь затянутую ряской чарусу. Стекольщик знал тайный подход к самому озеру. Не беда, что метров триста придется пройти пешком с тяжелым грузом. Зато все шито-крыто. Никто и следа не сыщет.

Так оно и вышло, как он предполагал. Благополучно миновав все посты ГАИ, они съехали с Кольцевой на Владимирское шоссе и после Кузнецов свернули налево, на Электрогорск. Машине дальше было бы не проехать. Только на дрезине или в вагончике местной узкоколейки. Но у них был мотоциклет, и Стекольщик, поменявшись с Витьком местами, сам повел его по узким, петляющим тропкам через ельники и гладкие, как аэродром, коричневые поля фрезерного торфа. В предутреннем молочном тумане легко было сломать себе шею. Но Стекольщик вел мотоцикл медленно, осторожно; часто останавливался и, напрягая зрение, вглядывался в темнеющие на пути бесформенные массы. Что это: дощатая тригонометрическая вышка или стог сена? А может, караван фрезерной крошки? Иди гадай. Порой Фрол даже по-собачьи принюхивался. Но в холодном, промозглом тумане трудно было отличить ароматный сенной дух от сладкого запашка торфяного битума. Только перегар солярки ясно чувствовался на полях. Стучали моторы, приглушенно лязгали гусеничные траки, мутно-красными маслянистыми пятнами расплывался свет далеких фар. Это ж такая удача, что фрезерование и ворошение торфяной крошки идут круглые сутки! Тем меньше внимания привлечет стрекот мотоцикла. Воистину неплохая идея пришла Стекольщику в голову.

В Заозерном уже вовсю заливались петухи и мычали коровы, когда Стекольщик с Витьком спрятали мотоциклет в мокрых зарослях черной ольхи и, ломая с оглушительным треском сухие сосновые ветки, осыпающиеся душной пылью лишайников и коры, потащили закатанный в ковер труп к озеру. Стекольщик, понятно, шел впереди. Чертыхался, что Витек нисколько не помогает ему и он тащит его, как на буксире. Витек отмалчивался, только сопел и дышал шумно, шатаясь от натуги, теряя равновесие на ходящем ходуном моховом одеяле. Лишь у самой воды, когда кончился наконец проклятый лес и пошла высокая, по пояс, режущая осока, они остановились перевести дух. Красные, потные, в черных потеках грязи лица их были безжалостно искусаны комарьем. Чесались руки и ноги. Веки заплыли, как при жесточайшем ячмене.

Дальше начиналась вонючая грязь. Чтобы подойти к урезу воды, надо было рубить деревья и гатить дорогу.

Они растерянно переглянулись.

— А ковер этот, несмотря что старый, — сказал внезапно Витек, — рублей триста стоит, а то и все пятьсот.

— Башки твоей дурацкой он стоит, вот что! — оборвал его Стекольщик и, коротко выругавшись, зыркнул по сторонам.

В серой редеющей мгле углядел он метрах в тридцати вдоль берега исполинскую сосну, потонувшую в озере могучей вершиной. По ее стволу, наклонно уходящему в воду, можно было рискнуть приблизиться к озерной глубочине. Недаром звалась эта котловина, залитая холодной даже в июльский зной водой, Топическим озером.

— А как же мы притопим его? — спросил Витек. — Всплывет ведь. Мешок каменьев нешто с насыпи приволочь? — Он задумчиво расчесывал вспухший от укусов лоб.

— Не боись. — Стекольщик лихо высморкался двумя пальцами. — Черная грязь сама засосет. Давай-ка к той сосне.

Они подняли скатку и, шелестя осокой, потащились к упавшему дереву, разбухшему и скользкому от воды. Осторожно уложив ношу на ствол, они взобрались на него сами и, став друг к другу лицом, подняли скатку. В полусогнутом положении, крохотными шажками — Стекольщик пробирался спиной вперед — шли они по сучковатому осклизлому бревну. И чем дальше они продвигались, тем уже и сучковатей оно делалось.

— Годи, — сказал, задыхаясь, Стекольщик, когда внизу блеснула подобная нефти вода.

Они опустили груз и неуверенно разогнулись. Озеро тонуло в клочковатом тумане. Гудящим столбом вились комары. Тяжелые зловонные пузыри змейкой поднимались со дна. От них разбегались, чуть покачивая неподвижных водомерок, концентрические круги.

— Здесь! — шепнул Стекольщик и нагнулся.

Они подняли скатку, легонько, чтоб самим не упасть, качнули ее к краю и выпустили из рук. Взлетевшая вверх ледяная жижа чернильными кляксами забрызгала лица.

Скатка упала на мелководье и тяжело ушла в грязь, которая жадно потянула ее во тьму. Болотная вонь стала еще сильнее. Все было кончено.

Обратный путь проделали налегке. Белым сфагновым мохом, пропитанным, как губка, водой, кое-как отмыли руки и лица. Потом вывели из ельника мотоциклет и махнули на Заозерное.

Стылую синеву над лесным окоемом прорезали холодные латунные полосы. Высоко в небе закружили ласточки. В темной воде карьерных ямин среди вывороченных пней и коряг плескалась рыба. Тут-то и пришла Стекольщику богатая мысль полакомиться рыбкой. Долгое напряжение требовало немедленной разрядки.

— Теперь все, — сказал он, глуша мотор. — Теперь забудь. Мы сюда отдыхать приехали, рыбу ловить.

— Рыбу? — недоверчиво усмехнулся Витек. — Шапкой, что ли? И где? В этих канавах?

— Дура! — Стекольщик ласково дернул его за козырек и надвинул кепку на нос. — Карьеры это, понял? Здесь рыба сама собой заводится. Утки на лапах тину с икрой приносят.

— И какая же здесь рыба?

— А какая хошь. Щучки, лещи, окуньки. Только больше всего карася. Он тут с ладонь. — Стекольщик растопырил грязную исцарапанную пятерню.

— На «морду» ловят? — поинтересовался Витек, обнаруживая причастность к отдаленным районам сибирской тундры, где отбывал наказание в одной с Фролом исправительно-трудовой колонии общего режима.

— Ага, вершами… Мы их сейчас прощупаем.

— Как же это? — Витек сладко потянулся и прищурился на разгорающийся горизонт. — Почем ты знаешь, где снасть стоит? Такое дело проследить надо.

— Я тута все знаю, — довольно усмехнулся Стекольщик. — Мужики друг от друга не таятся, чужого никто не берет. Вон видишь, — он махнул рукой в сторону ближнего карьера, — это Анкин колодезь. Тут завсегда лещ попадается. Там и верши ставят у белого пня. Дале будет Песочный, где караси. За ним, у Святого источника, еще карьеры —Прорва и Махрютин. А рыбы там… — Стекольщик сладко зажмурился. — Сейчас мы их объедем!

— Спать не хочешь? — спросил Витек, заводя мотоциклет.

— Не… А ты?

— Какой уж тут сон!

— Днем отоспимся.

Но днем отоспаться не привелось.

Когда Стекольщик разделся и полез в воду выгребать чужие верши, Витек только воротник на пиджаке поднял и руки в карманы засунул, до того зябко ему сделалось. Но Фрол так лихо плавал саженками, нырял и отфыркивался, что дружку самому захотелось искупаться.

— Вода-то теплая? — крикнул он с обрыва.

Стекольщик, занятый в тот момент важным делом, — перекладывал застрявших в верше карасей в майку, завязанную мешком, — даже ухом не повел. Но, приплыв к берегу и вывалив на травку трепещущих бронзовых рыбок, сказал с удовольствием:

— Вода, Витек, что твое парное молоко. Очень советую искупаться.

Витек искупался и совсем ожил. Люто захотелось есть, и сама собой возникла проблема, что делать со всей этой грудой рыбы. Ни подходящей посуды для ее приготовления, ни потребных для этого припасов они с собой, конечно, не прихватили. Но голова у Стекольщика была в то утро удивительно ясной, и он все быстро решил.

— Мы с тобой что сделаем? — Он продул папироску и закусил гильзу. — Перво-наперво съездим в поселок и нальем свежего молочка, сметанки опять же купим…

— Картошки хочется, — сообщил Витек.

— Ты погодь… В десять часов тут лавка откроется. Все, что надо, там возьмем. Понял? А картошечку самим накопать придется. Руки не отвалятся… Чугунок али сковородку у баб подзанять можно. Нам дадут, мы люди денежные. — Стекольщик ухарски подмигнул и широким гусарским жестом вытянул из бокового кармана комок смятых пятерок и трешек. — Хоть фарта мы не имели, но за избавление от опасности могем.

— Самогонку тут, конечно, уважают, — понял намек кореш.

— Зачем отравлять себя самогонкой? — пожал плечами Стекольщик. — «Экстру» купим. Хотя в мое время тут действительно ловко гнали из гонобоба. Чистая, как слеза!

Переложив рыбу травой, чтоб не усохла, они оседлали пропыленную «Яву» и покатили в поселок.

В кулинарных хлопотах и погоне за удовольствиями незаметно прошел день.

Уже в сумерках, отяжелев, как удавы, и под изрядным газом, Стекольщик с Витьком добрались до озера Светлого, где и решили заночевать на суходольном пятачке посреди осушенной луговины.

В воздухе неслышно метались летучие мыши. Чудно пахла скошенная трава. С озера тянуло прохладной свежестью. Они запалили костер и, когда березовый сушняк загорелся, побросали в пламя сухие сосновые ветки и вырванный из моховых кочек багульник. Затрещала смолистая хвоя, удушливым горьким туманом поплыл над землей, отпугивая всякую летучую нечисть, тяжелый дым багульника.

Ночной мрак замкнулся вокруг костра. Стояла непривычная тишина. Только пламя гудело, шатаемое ветром, да изредка постреливали уголечки.

Стекольщик, мастер на все руки, накалил сковороду, опростал в нее полбанки густой сметаны и, когда та пошла пузырьями, стал подкидывать выпотрошенных перочинным ножом карасиков.

Ветер усилился, и можно было не раздувать подернутые сизым пеплом уголья. Золотые искры уносились куда-то в непроглядную черноту озера, шелестящего ивой и камышом. Временами ветер менялся, и розоватый дым улетал вместе со жгучими звездочками в сторону луга, отрезанного от фрезерных карт сухим в эту пору магистральным каналом.

Караси запекались дружно, и в предвкушении вожделенного мига дегустации Витек обстоятельно разливал «Экстру» в алюминиевые кружки, следил, чтоб вышло поровну, справедливо. Закончив работу, он облизнулся и потер руки. Стекольщик одобрительно покосился на свою кружку и стал крошить на березовой чурке молодой зеленый лучок.

Потом их сморил сон. Они блаженно растянулись на травке и безмятежно захрапели, накрывшись клеенкой, отстегнутой с мотоциклетной коляски.

Ветер между тем буйно задувал с разных сторон. Он кружил по часовой стрелке над суходолом, наливая внутренним светом матово-красные стеклянные угли.

Глава четвертая Первый след

В тропиках темнота наступает почти мгновенно с заходом солнца, и обезьяны горестными криками провожают закатившееся за горизонт светило, словно навсегда прощаются с ним. Но в Подмосковье, особенно во время летнего солнцестояния, свет меркнет медленно и лениво. Уже закрылись одуванчики на пустыре и смолкла кукушка в березовой роще, уже поплыл над дачными заборами горьковатый тревожный запах ночного табака и пятнистая сетка теней накрыла теплую, перемешанную с сосновыми иглами пыль, а золотой свет мерцает еще за околицей, грустно поблескивает через листву.

В такой вот час, когда в притихшем холодеющем воздухе далеко разносится каждый звук и смазываются, лиловея, четкие очертания теней, оперативная «Волга» въехала на Западную улицу и остановилась у зеленой калитки с прорезью для почтовой корреспонденции. Выложенная шиферной плиткой дорожка петляла между сосен.

Люсин — он сидел рядом с шофером — вылез из машины и предупредительно распахнул заднюю дверцу. Он помог Людмиле Викторовне выйти и, пропустив ее вперед, огляделся. Микроавтобус с синей мигалкой на крыше стоял на другой стороне дороги, в горбатом переулочке, где возле артезианской колонки буйно цвела пыльная акация.

Ковская, которая за время пути не проронила и двух слов, тяжело вздохнула и, прижав руку к сердцу, обернулась к Люсину:

— А вдруг он там?.. Дома…

Люсин тихо покачал головой. От эксперта-криминалиста Крелина он уже знал, как обстоят тут дела. Недаром же стоял у него в машине радиотелефон… Нет, Аркадий Викторович домой не вернулся.

Она потому и притихла, что надеялась на это. Ей так хотелось верить…

— Я почему-то боюсь. — Она закусила губу и умоляюще взглянула на Люсина.

— Не надо, Людмила Викторовна. — Люсин улыбнулся ей и толкнул калитку. — Идите к себе. Вам нужно отдохнуть.

— А вы?

— Я зайду минут через двадцать… Да, одна просьба: ничего не трогайте, пусть все остается на своих местах. Хорошо?

— Конечно, конечно… Разве я не понимаю? Я и пальцем ни к чему не притронусь. Как только прилетела сегодня утром на дачу, так…

— Вы очень правильно все сделали. И хорошо, что сразу же обратились к нам.

Люсин вспомнил сегодняшний разговор с генералом, и ему стало немного не по себе. Получалось, что Григорий Степанович как в воду глядел, хотя, кроме заявления Ковской, никаких сведений у него не было. Вот это и есть интуиция. Впрочем, интуиция ли? Может, все решил старый ковер? Это очень плохо, когда вместе с человеком пропадает только ковер. Или плед. Или одеяло. Связь тут, как правило, однозначная. Конечно, запеленать можно как мертвого, так и живого…

— Привет, Люсин. — Дверца автобуса распахнулась, и высунулся Крелин. — Мы тебя ждем.

Люсин заглянул в машину. Кроме шофера Коли и Крелина, там сидел еще новый люсинский помощник, инспектор Глеб Логинов.

— Глеб, сходите за понятыми и приступим к осмотру! — сказал Люсин.

— Всего минут пять как управились. — Крелин аккуратно поставил свой чемоданчик. — Ты вовремя поспел.

— Пройдемся по участку? — предложил Люсин. — Там все и расскажешь… А чемоданчик захвати, пригодится еще.

— Зачем? Когда станем осматривать дом, Глеб принесет и пригласит Людмилу Викторовну. Верно, Глеб?

Логинов кивнул.

— Ладно, пусть так, — согласился Люсин.

Крелин вылез из микроавтобуса, и они пошли к даче.

Участок у Ковских был большой, с полгектара, наверное, но изрядно запущенный, поросший дикой травой. Ни клумб, ни куртин, ни грядок с клубникой. Только овсюг да пырей, чистотел да крапива. Возле дома высилось несколько старых сосен, в дальнем конце белели березовые стволы. Малина и крыжовниковые кусты вдоль забора перемежались самовольно вселившимися кленками. Только у гаража, выложенного под грот гранитными валунами, растительную стихию нарушило вмешательство человека. На искусственном пригорке, декорированном замшелым пнем, красовалась тройка голубых елей.

— Своеобразно, — оценил Люсин и, поманив за собой Крелина, пошел в обход дома.

— Домик тоже ничего себе, — заметил Крелин. — С башенкой. И крыша черепичная.

— На фламандскую мызу похож, — сказал Люсин, невольно любуясь каменной, грубо оштукатуренной стеной, по которой причудливо вились лозы дикого винограда. Под стать были и замшелая на северном скате остроконечная крыша, и флюгер на башенке, и абсолютно не похожие друг на друга окна.

Они-то и заинтересовали Люсина в первую очередь. Он еще раз обошел вокруг дачи и, кинув беглый взгляд на широкую каминную трубу, остановился у закругленного сверху трехстворчатого окна.

— Здесь? — усмехнулся Люсин.

— Здесь, — кивнул Крелин. — Судя по всему, выставили стекло, а потом опять вмазали. Замазка совсем свежая.

— Отпечатки есть?

— Ни одного, — махнул рукой Крелин. — Надо будет еще изнутри взглянуть.

— Ага, посмотрим. А работка как? Мастерская?

— О да! Профессионал!

— Профессиональная преступность у нас ликвидирована.

— Как социальное явление, — уточнил Крелин.

— Угу! — Люсин легонько поковырял замазку ногтем. — Я так и подумал, что здесь… Через камин-то оно хлопотнее. Не так разве?

— Два других окна высоко — нужна лестница, — поддержал его Крелин. — Остальные слишком узки — неудобно опять же. Я тоже остановился на этом. К тому же оно затенено кустами и выходит на тихую улицу.

— Приятно следовать чужой логике. — Люсин присел под окном и набрал в пригоршню немного земли. — Это вдохновляет. Внушает успокоительную мысль, что ты не глупее других. Иначе и рехнуться недолго.

— Еще бы! — откликнулся Крелин. — Похищение из запертой комнаты!

— Землю ты разровнял?

— Нет, — отрицательно покачал головой Крелин. — Он. Но след все же остался. Правый каблук. Очень характерный скос с внутренней стороны. Землю мы тоже, конечно, взяли. Он хоть и профессионал, но, видать по всему, дурак. К чему эти дешевые штучки?

— Слепок хорошо получился?

— Отменно. На диметилсилоксане выявилась даже крохотная вмятинка, оставленная на каблуке каким-то острым предметом. Похоже на осколок стекла.

— Не удивительно, раз тут стекольные работы велись. Старик, между прочим, тоже уважает профессионала. Воспоминания молодости… А кровь ты где обнаружил? Там? — Люсин махнул рукой в сторону забора.

— Да. В кустах. Скорее всего, он на гвоздь напоролся или шипами исцарапался. Во всяком случае, не стеклом порезался, потому что я здесь все люминолом опрыскал — никаких следов.

— Жаль. Если поцарапался, то крови кот наплакал. На анализ не хватит.

— Ну, группу-то мы как-нибудь установим.

— Пошли к забору. — Люсин зализал ужаленную крапивой ладонь. — Почему ты думаешь, что их было именно двое?

— Я так не думаю.

— Но позволь, ты же сам только что сказал мне об этом по телефону! — удивился Люсин.

— Ничего подобного я тебе не говорил. Я, Владимир Константинович, точность люблю.

— Извини. — Люсин задумчиво поскреб затылок. — Комары, одначе, начинают наглеть.

— Их время настает, — флегматично заметил Крелин.

— Да, — продолжал Люсин. — Ты действительно не говорил, что их было двое. Они тащили вдвоем — это да, а так их могло быть сколько угодно…

— Другой коленкор.

— Другой. — Люсин сосредоточенно уставился в траву. — Будь он один, ему пришлось бы либо тащить по земле, либо взять на плечо. В первом случае волокна ковровой основы оказались бы в самом низу, во втором — на уровне плеча…

— Но мы нашли их примерно в полуметре от земли. Следовательно, труп несли двое, на руках и чуть пригнувшись.

— Так уж сразу и труп!.. С трупом ты, Яша, погоди. К тому же их могло быть и трое. Один впереди, два сзади или наоборот. Разве не так?

— Возможно, — подумав, согласился Крелин. — Но суть от этого не меняется.

— Не меняется, — вздохнул Люсин. — Где же они перелезли через забор?

— Тут, — уверенно сказал Крелин и дунул на тонкую паутинку — идеальный подвесной мост, протянутый между двумя соседними перекладинами.

— Почему?

— Мотоциклет стоял именно здесь. Об этом свидетельствуют следы масла… Накапало.

— А куда они поехали? К станции?

— Туда. Только след скоро теряется. Вон за тем мостиком. — Крелин кивнул на белеющий в конце кривой улочки березовый настил.

— И порошок здесь рассыпан?

— Больше всего именно на этом месте.

— А что за порошок, не знаешь?

— Пока нет. Я было подумал, что это нюхательный табак, но уж зело вонюч. Явно какая-то химия.

— Тут вообще сплошная химия, Яша. — Люсин сначала стал на колени, потом пригнулся до самой земли. — Хозяин-то тоже химик… А порошочек, ты прав, благоухает. Тошнотворный запашок! Интересно, как он его сыпанул: сюда или отсюда?

— Какая разница?

— Разницы, может, и никакой, а все равно интересно. Больше ничего не нашел?

— Окурок только.

— Тут же?

— Там, за забором. «Беломорканал» с характерным прикусом. Сравнительно свежий.

— Случайный может оказаться.

— Все возможно.

— Хорошо, Яша. Спасибо тебе. Как говорится, на пять с плюсом.

— И тебе спасибо. Пойдем в дом?

— Пора, брат. К тому же смеркается… А знаешь что? Пошли-ка ты этого парня, Глеба, погулять. Пусть по соседям пройдется, с участковым поговорит. Может, кто чего и заметил.

— Не исключено. — Крелин сдул приставшую к пальцам землю. — Так ты иди пока, а я распоряжусь. И чемоданчик возьму.

Люсин пригнулся и боком пролез через кусты. Следом за ним зашуршал листвой Крелин. Утопая по пояс в травах, они дошли до выложенной шиферной плиткой тропки, где и расстались. Люсин обогнул дом — вход находился по другую сторону от трехстворчатого окна, — а эксперт-криминалист прямиком направился к калитке.

На Западной улице уже зажглись фонари. В ранних сумерках они казались мертвенно-зеленоватыми. Было слышно, как бились о стекла колпаков тяжелые майские жуки. Совсем близко на полную мощность ревел транзистор.

Со стороны станции полыхнула дальняя зарница. По верхушкам деревьев прошелестел короткий порыв ветра. Ближайшая к дому сосна скрипнула, где-то вверху от нее с треском отлетел кусочек коры.

Когда Люсин, вытерев ноги о резиновый коврик, постучался в дверь, ветер вновь налетел и с еще большей силой. По крыше застучали шишки.

«Видимо, будет гроза, — подумал Люсин. — Хорошо бы чайку попить из самовара с крыжовенным вареньем… Сосновые шишки жар долго хранят».

Людмила Викторовна вышла к нему с тихим отчаянием в глазах.

— Что же делать, Владимир Константинович? Что делать? — шепотом спросила она, прижимая к плоской груди невесомые, со вздутыми венами руки. — Ведь время идет!

— Ждать, Людмила Викторовна, ждать. — Люсин осмотрелся и нашел дверь, ведущую в комнату, где должно было находиться окно. — Здесь кабинет Аркадия Викторовича? — Он потянул на себя синюю стеклянную ручку.

— Здесь, здесь, — заторопилась Ковская. — Я как примчалась сегодня утром из Москвы, так сразу сюда и кинулась. «Аркаша! Аркаша!» — кричу, а он не отвечает. Подергала дверь — заперто. Хотела на помощь звать, тут крючок и отскочил. А там — никого…

— Понимаю, — сказал Люсин, входя.

Остановившись на пороге, он медленно обвел взглядом комнату. Трехстворчатое окно находилось слева. На подоконнике стояли два цветка в фарфоровых вазах с синим восточным узором. На некоторых листочках виднелись белые наклеечки, от которых была протянута закрученная пружиной медная проволока. Третье растение странного золотистого оттенка, тоже опутанное проволокой, было сломано и валялось на полу среди комьев земли и осколков фарфора. Землю явно кто-то растер ногой. Скорее всего, для того, чтобы скрыть следы. Но сделано это было второпях. И Люсин уловил контуры отпечатков. Остатки земли виднелись и на подоконнике. Проследив взглядом за проволокой, Люсин обратил внимание на серый застекленный железный ящик с бумажной лентой и печатающим устройством. Это был электронный потенциометр ЭПП-09. Точно такие же Люсин видел в лабораториях научно-технического отдела. Он знал, что прибор позволяет снимать показания сразу нескольких датчиков, печатая их номера на разграфленную ленту.

У противоположной от двери стены, под круглым окошком, стоял необъятных размеров письменный стол. Он был завален книгами, папками, клочками миллиметровки и кальки. Рядом с массивным письменным прибором из бронзы и толстого стекла стоял бинокулярный микроскоп, окруженный всевозможными бюксами. Люсин не знал, на чем остановить взгляд. На столе валялись баночки с реактивами и препаратами, стержни от шариковых ручек, стертые ластики, огрызки карандашей, золотистые, синие и розовые кристаллы, тюбики с клеем, окаменелости, образцы пород и минералов, очки, хирургический скальпель, логарифмическая линейка, циркуль… В розетку через тройник были подключены осветитель микроскопа, вычислительная машинка и настольная лампа. Под столом громоздились рулоны чертежей и стояла на чугунной опоре химического штатива пишущая машинка в голубом футляре. По всему полу в изобилии валялись скрепки. На продавленной качалке кое-где были сложены листы гербария, прижатые бронзовым пресс-папье в виде сфинкса. Тут же лежали синяя пачечка дешевых сигарет «Дымок», позеленевший пятак, стеатитовая печатка, обгрызанная коробка спичек и пластмассовая мухобойка со следами точных попаданий.

Справа от стола угрюмо чернело холодное жерло камина. На каменной стойке пылились бронзовые часы с черным зодиакальным циферблатом, хрустальная вазочка с сухими бессмертниками и фото, запечатлевшее молодую улыбающуюся пару. Люсин решил, что на фотографии засняты Аркадий Викторович и его покойная жена.

Еще в кабинете стояла вытертая бархатная кушетка, на которой лежали вышитые болгарским крестом подушечки. Над кушеткой висела картина в тонкой золотой раме. Она изображала странный зеленый ландшафт, неправдоподобные розовые облака и стоящего на цветке человека с равнодушной, бесстрастной улыбкой. Люсин заинтересовался картиной и подошел поближе. Улыбающийся человек (лицо золотое, одежды красные, волосы как синяя башенка) левую руку вверх поднимал, а правой в землю указывал. В поднятой к луне и солнцу руке была у него цветущая ветка, а в опущенной долу — чудный, алые лучи испускающий самоцвет. Ничего подобного Люсин в жизни не видывал, но что-то шепнуло ему: Будда. И он даже не усомнился, что перед ним именно Гаэтама Будда. А там и память заработала — прочитанное припомнилось, и догадался Люсин, что стоит Будда на священном лотосе.

Людмила Викторовна, затаившаяся у Люсина за спиной, нашла нужным пояснить:

— Это тибетская танка семнадцатого века. Какой-то лама писал ее в горном монастыре всю жизнь. Аркаша говорит, что она вдохновляет его на поиски.

«Вдохновляет так вдохновляет, — подумал Люсин. — Нас это не касается. Пойдем дальше».

Он переключил внимание с картины на большой аквариум, установленный на подставке из сварных уголков. Вода из него испарилась на добрую треть, а на стекле нарос коричневый налет, мешавший видеть рыбок.

Редко воду менял Аркадий Викторович… Совсем как Юра Березовский.

Люсин машинально воткнул в розетку вилку рефлектора, и аквариум осветился. В зеленой опалесцирующей воде плавали усатые гурами и разноцветные петушки. На дне, вздымая облачка мути, рылись в отбросах стеклянистые креветки. Их в аквариуме было куда больше, чем рыб.

«Век живи — век учись, — подумал Люсин. — Оказывается, и креветки бывают пресноводные, не только бычки. Жаль, мелкие. Это тебе не дальневосточный чилим, не тропические лангустины. Вот то креветки!..»

Он выключил рефлектор и повернулся к окну, по обеим сторонам которого стояли стулья. Пыль на них казалась нетронутой. Зато с подоконника явно были сметены следы грязи.

— Вы здесь ничего не вытирали? — спросил Люсин на всякий случай, повернувшись к Людмиле Викторовне.

— Боже упаси!

Люсин взял увеличительное стекло и, встав на стул, осмотрел каждый сантиметр замазки. Папиллярных узоров на ней не было.

Справа от окна, ближе к столу, стоял еще один венский стул, а на нем — банка с хитрой откидной крышкой. Люсин осторожно тронул пальцем дюралевый рычажок, и крышка стала стоймя. Едко, до боли в глазах, пахнуло формалином. Пять мертвых креветок валялись на дне. Черные бисеринки их глаз побелели.

— Вы уверены, что пропал только ковер? — спросил Люсин.

— Уверена. Что же еще, когда все на месте?

— Мало ли… А в столе? Бумаги, записи…

— Это может быть. Я о ценных вещах говорю.

— Иногда бумаги ученого стоят подороже банкнот и акций.

— Вы думаете, тут поработал шпион? — прошептала она. — Диверсант?

— Я ничего не думаю, — буркнул Люсин. — Ничего пока не известно. Ваш брат курил? — В глаза ему бросилась синяя пачка.

— Никогда в жизни.

— Вот как? — Люсин мгновенно натянул на правую руку резиновую перчатку и взял сигареты. — Трезвого образа жизни был человек!

— Ну, этого бы я не сказала, — задумчиво произнесла Ковская. — Он иногда выпивал. Представьте себе, даже чистый спирт. Изредка, правда. Вот ужас!

— Это не ужас, — рассеянно покачал головой Люсин, осматривая пачку. — Откуда у него сигареты?

— Ах, эти… — Она улыбнулась. — Он из них настойку делал.

— Что?! Какую такую настойку? — Люсин был озадачен.

В пачке, надорванной сбоку, не хватало одной сигареты, и казалось невероятным, что именно она пошла на приготовление загадочной настойки, даже если смириться с мыслью, что кому-то вообще могла прийти в голову столь экстравагантная затея.

— На воде. От тли… Цветы, которые нужны Аркаше для опытов, облепила тля.

— Понятно! — Люсин отвернулся, скрывая улыбку. — Ваш брат уничтожал табачной настойкой тлю. Так-так… И сколько же сигарет шло на приготовление такой отравы?

— Не знаю, право… Видимо, вся пачка? Я так думаю.

— Но не одна сигарета?

— Нет, конечно же, не одна.

— Кто же тогда взял отсюда сигарету?

— Н-не знаю!

— Аркадий Викторович точно не курил? Ни при каких обстоятельствах?

— Совершенно точно. Можете быть в этом уверены.

— Но кто-то взял сигарету… Весь вопрос в том, выкурил он ее или нет. И где именно выкурил, — пробормотал Люсин и, став на четвереньки, заглянул под кушетку.

Окурка не было видно, но зато он нашел обгорелую спичку.

Отряхнув колени, прошел к качалке и, взяв коробку спичек, спросил:

— Это ваши?

— Наверное! Почем я знаю?

Но спичек в коробке не было. Вместо них там лежали ржавые бритвенные лезвия. Возможно, они нужны были Ковскому для его опытов с растениями…

Люсин прочитал английскую надпись на этикетке. Экспортные спички. Значит, довольно толстые… Правильно, так и написано: 50 штук. Эта же — он повертел в руках свою находку — тоненькая. Значит, не отсюда…

Он вынул из бокового кармана никелированный футлярчик и аккуратно уложил в него спичку. Бросилось в глаза зеленое пятнышко под обгорелым ее острием.

— Разрешите войти? — послышался сзади голос Крелина.

— Пожалуйста, — пригласил Люсин. — Ждем. Позвольте, Людмила Викторовна, представить вам моего коллегу Якова Александровича Крелина.

— Очень приятно! — Ковская поджала губы.

Крелин молча поклонился и, увидев отпечатки следов по рассыпанной земле на полу под окном, взялся за фотоаппарат. Ослепительно сверкнул блиц. Потом еще раз.

Люсин же в это время исследовал кушетку: искал следы пепла.

— Я вам не мешаю, товарищи? — поинтересовалась Ковская.

— Нисколько, Людмила Викторовна, — улыбнулся ей Люсин и тихо сказал Крелину: — Опрыскай здесь люминолом… Где лежал ковер, Людмила Викторовна? — спросил он.

— Вон там, — показала она на середину комнаты.

Крелин сделал еще несколько снимков интерьера и, отложив камеру, склонился над своим чемоданчиком. Достав оттуда флакончик с пульверизатором, он начал методично опрыскивать стены и пол. Особенно тщательно оросил он окно и то место, где, по словам Ковской, лежал ковер.

Но нигде не вспыхнуло синее люминесцентное пламя. Либо вся кровь осталась на ковре, либо в этой комнате вообще не было пролито крови.

— Ничего, — сказал Крелин. — Ты что-нибудь нашел?

— Табачный пепел, — задумчиво нахмурился Люсин. — Знаешь что, Яша? Пока Глеб бродит окрест, попробуй-ка поискать одну вещь.

— Что тебя интересует?

— Это. — Люсин показал глазами на пачку «Дымка». — Если предчувствие меня не обманывает, должен найтись окурок.

— Выйдем на минутку, — потянул его за рукав Крелин.

Они вышли на крыльцо. Было темно и ветрено.

— Стоит ли включать прожектор? — спросил Крелин. — Привлекать внимание? Тем более, что мы облазили каждую пядь… «Беломорку» ведь нашли…

— Где? — резко спросил Люсин. — Там, где предположительно стоял мотоцикл? А в саду, в траве?.. А там, на дороге? — Он махнул рукой в сторону Западной улицы, откуда до них долетали шаркающие по асфальту шаги и приглушенный смех.

— Прочесать траву мы сможем только утром, — твердо сказал Крелин. — Улица — другое дело. Хотя совершенно ясно, что они приехали и уехали оттуда. — Он кивнул на кусты у забора.

— Ничего мне не ясно, — вздохнул Люсин. — На Западной следов мотоцикла нет?

Крелин отрицательно мотнул головой.

— Все равно, Яша, надо поискать. Бог с ним, с садом. Ты совершенно прав. Подождем до утра. Тем более, ничего тут не изменится, не пропадет. Иное дело — улица. И так сколько времени упущено! А ведь «Дымок», почитай, каждый третий таксист курит…

— Ладно, Володя, — кротко согласился Крелин, — пойду поищу на улице. Пошукаю трошки, как говорит наш Шуляк.

— Пошукай! — потрепал его по плечу Люсин. — А я тут с хозяйкой переговорю. Пора узнать наконец, чем занимался ее Аркадий Викторович.

Он раскрыл дверь, но едва успел войти в коридор, как она с пушечным грохотом захлопнулась, чувствительно ударив его по спине.

«Разыгралась непогода, — подумал Люсин, — порывчик баллов на восемь. Нет, не найти Яшке окурка. Унесет все, к чертовой бабушке…»

Глава пятая Пожар на болоте

Стекольщик продрал глаза на рассвете. Долго не мог сообразить, где находится и как сюда попал. Начисто память отшибло. Потом до него дошло. Бросив хмурый взгляд на свернувшегося калачиком Витька, он сладко потянулся и вылез из-под клеенки. Костер за ночь прогорел. Холодные черные угли покрылись голубоватым инеем пепла. Фрол нарвал пучок росистого клевера, попытался вытереть руки, жирные от сажи. Чувствовал себя он скверно. Сырое, холодное утро внушало отвращение, равно как остатки пира и черные букашки, нашедшие гибель в стеклянной банке, из которой он так лихо пил накануне. А тут еще туман ел глаза, першило в горле от гари.

«Ну и дымище они развели у себя на электростанции! — подумал Стекольщик. — Никакого порядка нет. Куда только охрана труда смотрит!.. А может, это и не электростанция вовсе, а торф горит? Он же загорается сам по себе, от внутреннего сугрева…»

Стекольщик огляделся, но сквозь продымленный туман видны были лишь вышки электропередачи, смутные очертания стволов на опушке и студеная рябь серого озера. Он сплюнул и поддал ногой пустую консервную банку. В камышах испуганно вспорхнул куличок.

Заворочался под клеенкой Витек. Ноги его и голова оказались снаружи, и это вновь напомнило Стекольщику вчерашнее. Он долго разглядывал свалявшиеся волосы дружка, в которых застряли сосновые иглы и волоконца пепла, щетину на глянцевитом лице и поношенные ботинки, залепленные подсохшей болотной грязью. Но думал не о Витьке, а все того видел, другого, кого оставили они в непроглядной холодной жиже. И до того ясно представил себе Фрол белые волосы и шлепанцы в пеструю клетку, что жутковато сделалось.

И зачем он только влип в такое скверное дело! Может, следовало оставить все как есть и уйти, не замарав рук? Вставить стекло, и лады. Никто бы ничего не заметил. Помер себе человек, и все тут. Так нет же, в панику ударился, запсиховал.

Витек хрипло посапывал во сне. Порой его, видно, одолевало удушье. Красное и без того лицо сильнее наливалось кровью, отчетливее выступали припухлости сомкнутых век, жирный лоск пористой, опаленной жаром и копотью кожи. Он ежился от хлада и сырости, норовил упрятать голые ноги. Одна штанина задралась, а в носок, который совсем съехал, впились репейные шарики.

Стекольщик помотал головой, стараясь поймать промелькнувшую, но тут же скрывшуюся в мутном забытьи мысль.

Ах да, он же с самого начала решил сменить вчера всю обувь! Кажется, они даже купили в сельпо туфли…

Он потоптался, припоминая, и пошел к мотоциклу.

В коляске действительно лежали две изрядно помятые коробки. Картон отсырел, и к нему прилепились истлевшие в огне хвоинки. Следы пепла были и на затуманенном вишневом лаке мотоциклета.

«Ишь ты, как полыхало! А ведь сгореть могли. Совершенно запросто… — Он скомкал крышку и вытащил серую, в дырочках туфлю с широким отстроченным рантом. — Не очень, конечно, но ничего, сойдет».

— Вставай, керя, — проворчал он, расталкивая Витька. — Разнежился!

— Чо? — Витек ошарашенно дернулся, сел и с трудом разлепил веки. — Ты чего, Фрол?

— Хватит те дрыхнуть! Давай вот переобуйся. — Он запустил в него коробкой.

Витек с ловкостью футбольного вратаря принял ее на грудь и без лишних слов начал снимать свои некогда коричневые штиблеты.

— Давай сюда колеса! — скомандовал Стекольщик, уныло любуясь обновой.

Встав во весь рост на пригорке, он зашвырнул один за другим старые ботинки в камыши. Инстинктивно метился в невидимого куличка, который все посвистывал себе и никого не трогал. Привыкшая к тишине птица вспорхнула и перелетела на более спокойное место.

Стекольщик прислушался. Только слабая зыбь била в корневища осоки да изредка всплескивала рыба, спасаясь от щуки.

— Чем это так пахнет? — спросил, принюхиваясь, Витек.

— Торф горит. Может, топят, а может, сам по себе. Болото ежели загорится, то всю зиму тлеть подо льдом может. Нипочем не затушишь!

— Ишь ты! — цыкнул зубом Витек. — Страсти!

— Вот те и страсти. Мы вчерась костер не погасили, а зря! Беда могла приключиться.

— А это не от нас? — нахмурился Витек.

— Не, — беспечно отмахнулся Стекольщик. — Нигде же ничего. И тихо.

Но Витек, более чуткий на ухо, уловил все же далекий клекот колокола, тарахтение моторов.

— Звонят вроде.

— А пускай себе, — безмятежно прищурился на встающее за лесом солнышко Стекольщик.

— Не пожар ли? Дымом-то пахнет!

— На электростанции топят, в Электрогорске. Огня-то нет?

— Огня нет, только как бы не того…

— Не нашего это ума дело, Витя. Мы тут ни при чем. Если бы от нас загорелось, мы бы первые к богу в рай попали. С мотоциклом!

— Давай закусим, что ли, Фрол?

— Похмеляться будешь? — спросил Стекольщик.

Он с отвращением думал о вчерашней гулянке и не собирался начинать все сначала. Но гарь и особенно беспрерывный колокольный набат, который он теперь тоже вроде бы различал, встревожили его. Мучимый сомнениями по поводу вчерашнего дела, он постарался скрыть от Витька страх перед новой угрозой. Проработав целый сезон на болоте, он не мог не знать, что торф всегда загорается в самом неожиданном месте. И часто никто не знает почему. Ведь сохнущий торф подвержен самовозгоранию. Таинственная деятельность взрывообразно размножающихся в нем микробов приводит к перегреву, который заканчивается пожаром. Конечно, далеко не всегда виноваты микробы. Порой он вспыхивает, подожженный молнией, в неистовую июльскую грозу, и горит, не подвластный обильным ливням, которые только распаляют сокровенный, подспудно тлеющий жар. Бывает, что фрезерную крошку поджигает случайная искра, выбитая тракторной гусеницей из гранитных валунов, которых на болотах, порожденных отступающим ледником, не счесть. Иногда такая искра выскакивает из выхлопной трубы двигателя. Но чаще всего причиной пожара становится плохо загашенная сигарета, небрежно брошенная на землю спичка.

Разнесенные ветром горячие угли костра почти одновременно воспламенили сохнущую крошку на втором поле Заозерья и поленницы брикетов на Новоозерном участке. Ночная гроза и беспрерывное полыхание молний помешали вовремя заметить очаги пожара, поэтому к тому времени, когда Стекольщик пробудился от сна, огненная стихия уже была неуправляема.

На Новоозерном очаг все же сумели локализовать. Все население участка, от начальника до сезонных работниц, вооружили лопатами и бросили на пожар. Потушить его было невозможно, только окопать глубокой траншеей и бросить все наличные бульдозеры на обваловку. Этого оказалось достаточно. Огонь не перекинулся ни на поселок, ни на торфяные поля. Почти не пострадало железнодорожное полотно и лес вдоль него.

По крайней мере так казалось в суете и неразберихе аврала.

Караваны пылали, как танкеры, в огненном море, по которому все шире и шире разливается горящая нефть. Даже птицы и те не всегда успевали взлететь и комьями падали в густой одуряющий дым, сквозь который, крутясь, летели во все стороны искры. От этих-то искр и возникли вторичные очаги. Запылал сосновый сухостой на первом поле; что-то загорелось в ельнике у самой узкоколейки, взорвалась бочка с соляркой, небрежно брошенная там, где ей никак не полагалось лежать. Вслед за взрывом красные нестерпимые факелы рванулись по верхушкам деревьев вокруг Топического озера. К утру весь участок был полностью отрезан от Электрогорска, куда медленно и настойчиво гнал гигантскую огневую подкову ветер. Потому и не увидели Стекольщик с Витьком огня, что он уходил от них все дальше и дальше, оставляя за собой черный песок и неугасимые угли. Да и сплошной дым застилал все на многие километры. Можно было только гадать, уйдет ли пожар в глубины торфяной залежи или, подобно напалму, только испепелит ее поверхностный слой.

Деревянный поселок с тригонометрической вышкой, кирпичное здание посреди второго поля и гаражи на первом были обречены. Прорываться имело смысл лишь в направлении Светлого озера, откуда по узкоколейке открывался выход на Милежи. О том, что горит и на Новых озерах, никто не знал, потому что пожар на лесистой окрайке уничтожил телефонный провод.

Где могли только, подняли заглушки и пустили воду из запасных колодцев. Это обещало хоть какую-то передышку поселку, где в тот ранний час сосредоточилось почти все население. На полях остались только рабочие смены трактористов, электрики и девушка-техник. Их положение было безнадежно. В поселке уже оплакивали погибших: то ли сгорели заживо, то ли задохлись в угарном, все нутро раздирающем дыму.

Из Электрогорска помощи ждать не приходилось. За Топическим озером уже сомкнулся горящий по обе стороны насыпи лес. Удушливые клубы дыма ползли стеной, за которой трещали и лопались падающие деревья.

Прорвавшаяся со стороны Святого источника пожарная дрезина застряла на Новоозерном, хотя ясно было что горит и дальше, только неизвестно где. С ее помощью и удалось притушить брикеты и уже возникшие к этому моменту очаги в лесу и на окрайке болота, где неожиданно вспыхнули вывороченные при расчистке поля сухие пни. Лишь тогда, когда на Новые озера стали прибывать другие спешно оборудованные мощными гидромониторами команды, дрезина, захватив фельдшера и офицера из УВД, двинулась дальше. Ехали медленно, задыхаясь в кромешном дыму, каждую минуту ожидали, что огонь перережет дорогу.

На подъезде к озеру Светлому пелена гари начала редеть, да и дышать стало куда легче. Кое-кто из пожарников даже снял респиратор. Было очевидно, что пожар не здесь, а где-то дальше и ветер гонит пламя на Электрогорск. Решено было прибавить ход и пробиваться к главному очагу. Очевидно стало, что пожар в Новых озерах не чета здешнему и дела в Заозерье обстоят куда как плохо. Дрезина шла с включенным прожектором, который едва пробивался сквозь красноватую мглу.

Завывая сиреной, простучала пожарная дрезина вдоль озера и осушенного луга за ним, где притаились на суходольной кочке истинные виновники катастрофы.

Тут уж не только до Стекольщика, но и до тугодума Витька дошло, что они натворили. Но представить себе масштабы содеянного, страшные его последствия не могли и они. Только затаились на своей кочке, подавленные, онемевшие, скорее готовые сгореть, чем взглянуть в глаза тем, на кого бездумно наслали гибель. Молча проводили они взглядом невидимую за гарью дрезину и долго прислушивались потом к угасающему вою ее сирены.

— Что ж теперь будет, Фрол? А?

Стекольщик глянул в налитые кровью глаза дружка-приятеля и вроде не понял, о чем его тот спросил.

И вдруг заголосил совершенно по-бабьи:

— Не виноваты мы, Вить! Слышь? Ничегошеньки близ костра-то не занялось! Не мы это! — и зашелся в сухом, изнурительном кашле.

— А кто виноват? Кто? — совсем спокойно спросил его Витек, жмурясь от рези в глазах и растирая по лицу грязным кулаком слезы.

— Кто, кто? — подвывал Стекольщик. — Почем я знаю, кто? Гроза же была, Витек, сухая гроза. Чай, она и подожгла-то…

— И верно, Фрол. Было сухо, как встали. Ни капельки не упало. — Витек, казалось, совершенно успокоился. Только глаза его были неподвижны и слезы разом пропали, хотя он, не сознавая, и выдавливал их костяшками больших пальцев. Но тщетно. Едкие летучие смолы все больше резали веки и пекла, подсыхая, горькая соль.

Стекольщик перестал кашлять, но на него напала икота. Все же он ухитрился причитать в перерывы.

— Не мы. Не мы это! — твердил. — Молния подожгла.

Возможно, что опустошительный пожар на торфопредприятии действительно произошел из-за удара молнии. Установить истинную причину его было теперь немыслимо. Не исключено, что летящие по ветру угли лишь дополнили действие небесного огня. Не исключено… Но это не снимает вины с Фрола Зализняка. Он работал здесь целое лето и видел, как загорается торф. И потому не смел он не то что костер разводить вблизи фрезерной крошки, но даже «Беломорку» запалить.

Не нарочно он сделал свое дело, никому не хотел беды. Не подумал как-то, не сообразил, а может, просто понадеялся, что на суходоле да рядом с озером ничего плохого случиться не может. А после крепко поддал и вообще перестал что-либо соображать. Оттого и костер на ночь оставил, не загасил. Оттого и ветер лихой проглядел. Только ведь и это не снимает с него вины.

Не знал он и, видимо, не узнает про трактористов на втором поле, которые, намочив в кадках спецовки, лица себе закрыли, чтобы не задохнуться в дыму. Никогда не узнает он про девушку Катю — она уже сознание потеряла, и чудится ей парень, который второй год в армии служит на далеком острове Сахалине. Электрика Юру не узнает, а он рубаху зубами порвал, чтоб завязать обожженные горящей резиной руки. Работницу Глашу, веселую торфушку, что рыдает в бараке по этому самому Юре, залеточке своему, тоже не узнает Стекольщик никогда-никогда. Невдомек ему, что в ту самую секунду, когда провыла за озером Светлым сирена, оборвалась последняя надежда спасти их всех. Потому что пошел огонь внутрь земли, и целый участок дороги провалился вдруг, как в преисподнюю. Специалисты могут спорить о том, с какой скоростью распространяется подземный пожар. Возможно, и правы те, кто утверждает, что подсушенная моховая залежь не может выгореть за несколько коротких часов. Но и это не оправдывает того, кто разжег на торфяном болоте костер. Даже в том недоказуемом случае, когда беда приходит с неба, от ударившей в землю волнистой, огненному дракону подобной искры.

Все было против людей Заозерья в то беспощадное утро: сушь и жара многих недель, состояние залежи и направление ветра, влажность воздуха и низкий, как никогда прежде, уровень грунтовых вод. Уже и в самом поселке стали задыхаться от дыма. А кофейная торфованная вода в канале шипела и паром лопалась от падающих в нее объятых пламенем веток, от полыхающей соломы, которая в тылу занялась. Горела крытая толем плотницкая, где стружек и опилок невпроворот, дымился сарай коменданта, и душераздирающе мычала в нем черно-белая телка, а девушки-сезонницы знай себе копали да копали валы. Хорошо еще, поселок на песчаном острове стоял и можно было не опасаться, что пламя из-под земли неожиданно полыхнет. Только слабое это утешение, когда горит с трех сторон. Начальник участка уже велел всех ребятишек в кучу собрать и вывезти на ручной дрезине в Мелижи или еще куда-нибудь, где не горит. О том, чтобы самим по насыпи уйти, думать было поздно. Упустили нужное время, не поняли сразу, не разобрались. Так, по крайней мере, думалось, потому что из-за дыма даже с вышки не разобрать было, где горит. Казалось, что везде. Потому и сопротивлялись, пока могли и сколько могли. Прорвись огонь за канаву, тогда бы, конечно же, к насыпи кинулись и побежали, спотыкаясь, по одинокой и узкой колее. И возможно, сумели бы выскочить из огня. То есть наверняка бы сумели, потому что в Мелижах и на Лосихе было пока тихо. Только не знали о том на Заозерном — все дымом курилось и не то что леса — облаков не видать было с вышки. О себе и о тех, которые на полях остались, уже не думали. Детей сумели вывезти, и слава богу. А тут ветер чуть переменился. Фронт пламени в сторону качнуло, и оно вроде как стало понемногу обтекать поселок стороной. Плотницкую и комендантов сарайчик огнетушителями погасили. Стало казаться, что полегчало малость, а раз так, то, значит, дождутся помощи. О том, что провалился участок дороги, не догадывались, а про ветер, который в любой момент может перемениться и погнать огонь прямо на них, старались не вспоминать.

В такой критический миг и подошла к Заозерному дрезина. Девчата с радостным визгом бросились к узкоколейке. Орали, плакали, смеялись, как флагами в праздник, размахивали лопатами и кирками.

Старший лейтенант долго не мог до них докричаться. Он исходил кашлем и, отбиваясь от тянувшихся к нему рук, прохрипел:

— Где горит?! Горит где?

Но ничего нельзя было разобрать. Напрасно комендант и пожарники взывали к порядку. Никто никого не слушал. Все сливалось в сплошном, почти истерическом крике. Девушки, которые только что готовы были самоотверженно стоять до конца, совершенно обезумели, когда пришла помощь.

— Жертвы есть? — выспрашивал фельдшер. — Помощь требуется?

Но и его не слушали.

Наконец кто-то из пожарников догадался ударить из гидромонитора в воздух, благо цистерна полнехонька. Натолпу обрушился холодный отрезвляющий дождь.

— Где горит? — сорванным голосом просипел старший лейтенант.

— Везде! Где только не горит! Леса кругом! — послышалось со всех сторон.

— Где? — Он наклонился к коменданту.

Но тот был бледен и беспомощно качал головой. Он ничего не знал, ровнешенько ничего.

— Да чего же вы молчите, люди! — Расталкивая всех локтями, к дрезине пробиралась Глаша. — Поля горят! Первое поле! — выкрикнула она в самое ухо старшему лейтенанту.

— Поселок-то, поселок как? — на одном дыхании спросил старший лейтенант.

— Держимся! — дружно прокричали в ответ. — Подступает уже, но пока держимся.

— Тогда держитесь! — Он толкнул моториста: — Давай!

— Куда же вы? — ударило им в уши. — Куда?!

Пожарники пытались ответить, что они сей момент вернутся, только разведают дорогу впереди и попробуют остановить продвижение фронта, но крики их заглушил такой стон отчаяния и протеста, что сердце остановилось. Вслед дрезине полетели камни.

— Стой! Стой!!

Пожарники даже обрадовались, когда метров через двести, сразу за столбом с отметкой «21», увидели искореженные рельсы, повисшие над огненным кратером. Дальше пути не было. Ревя сиреной, дрезина стала медленно пятиться назад. Девчата, угрожающе подняв инструмент, бросились навстречу.

Но пожарники уже соскакивали на ходу, готовили помпы, раскатывали шланг. Скорее почувствовав, чем поняв, что никто и не мыслил покинуть их в беде, работницы, бежавшие впереди, стали сбиваться на шаг. А вскоре и совсем остановились, когда близкое пламя стало обжигать щеки…

Кто-то из пожарников нетерпеливо махнул им рукой, чтоб возвращались в поселок и продолжали борьбу с огнем, потому что одна-единственная дрезина навряд ли сможет серьезно облегчить положение. Казалось, девушки все поняли и повернули к поселку.

Пожарники между тем успели опустить в канаву, соединенную с Топическим озером, заборные рукава и, нацелив мониторы в расплавленную бездну, ударили перекрестными струями высокого давления. Все потонуло в треске и шипении. Горящий лес и насыпь заволокло обжигающим паром.

И никто в Заозерном не увидел и не услышал стрекочущего в небе вертолета. Это воздушная разведка начала методичный облет всего района бедствия. В Павлово-Посаде уже была приведена в полную готовность могучая противопожарная техника, а пожарный десант грузил в тяжелые вертолеты химические бомбы, способные погасить самое страшное пламя.

Глава шестая Попытка реконструкции

— Это мы с Глебом нашли утром, — сказал Крелин, протянув Люсину диметилсилоксановый оттиск.

— Узор как будто другой.

— Совершенно другой. След, который мы сняли вчера под окном, был в крупную елочку, а этот, — Крелин повертел рифленый оттиск подошвы в прямом луче солнца, чтобы резче были видны тени, — волной. Видишь?

— Он на что-то наступил! — Люсин легонько щелкнул ногтем неглубокую вмятину, пересекшую под острым углом волновой рельеф подошвы.

— Молодец! — довольно улыбнулся Крелин. — Углядел-таки!

— На том стоим. Где нашли?

— У самой калитки. Там, слева от дорожки, жестяная бочка с водой. Представляешь?

— Да, помню… Почва, кажется, глинистая? И мелкая ромашка реденькими кустиками?

— Именно там он и притушил свою сигаретку. Вдавил ее в землю носком ботинка.

— Вы гениальные ребята! — Люсин торжественно пожал Крелину руку. — Ты и твой Глеб Логинов. Где сигарета?

Эксперт-криминалист положил на стол никелированную бюксу:

— По-моему, есть четкий отпечаток указательного пальца. Нингидрином надо будет обработать.

— Не докурил! — усмехнулся Люсин, любуясь покоящимся на вате окурком. — Вот это подарок! Выглядит как платиновая брошь от знаменитого ювелира Картье.

— Не увлекайся. Вполне вероятно, случайное стечение обстоятельств. В наше время не очень-то любят оставлять отпечатки пальцев. Плоды просвещения, так сказать… Распространение научных знаний.

— Что-нибудь всегда остается, — философски заметил Люсин. — Всякое деяние оставляет за собой след. Тем более преступление. Но совпадение, твоя правда, очень даже возможно… Мне вот что непонятно, Яша: зачем он к калитке пошел, когда мотоцикл у них совсем на другом конце стоял?

— Тогда взгляни еще на одну вещицу! — Крелин полез в карман и долго не вынимал оттуда руку. — Плавало в бочке. — Он выложил наконец другую бюксу.

Люсин снял крышку. В бюксе лежал полиэтиленовый пакетик с раскисшей в воде сигаретой и тонкая обгорелая спичка.

— Ничего не понимаю! — вздохнул Люсин. — Он что, нарочно метит свои спички или как?

— Действительно, странно, — согласился Крелин. — На той было изумрудное пятнышко, здесь кончик окрашен в розовый цвет… У меня есть, конечно, предположение. Но не сейчас, сейчас рано. После лаборатории…

— Почему краска не расплылась в воде? — Не прикасаясь к спичке, Люсин направил на нее семикратную линзу. — Она что, масляная? Или это…

— …помада, ты хочешь сказать? — Крелин закрыл бюкс и спрятал его обратно в карман. — Скорее всего, помада.

— Это легко определить с помощью хроматографии. — Люсин придвинул к себе перекидной календарь и сделал заметку на понедельник. — Покажи-ка мне еще раз ту сигарету размокшую…

— Хочешь взглянуть, не окрашен ли фильтр? — улыбнулся Крелин. — Нет, братец, не окрашен. — И как бы вскользь заметил: — Не следует забывать, что подошва явно мужская. Размер сорок два с половиной.

— Всякое в жизни бывает… Но раз помады на фильтре нет, не будем отклоняться в сторону. Вопрос о роковой красавице, стоящей на стреме, снимаем. Тем паче, что при выполнении столь ответственного задания от курения лучше воздержаться. Что за сигарета?

— Марки «Пэл-Мэл» с суперфильтром.

— От «Дымка» до «Пэл-Мэл»! Недурной диапазончик.

— Звучит как заголовок… Картинка вырисовывается!

В отличие от аналитика Крелина, кстати химика по образованию, Люсин слыл интуитивистом. Все знали, что он первым делом рисует в своем воображении «картинку», а уж потом дополняет ее конкретными подробностями. Так было, когда он нашел ольховый листок в манжете брюк пропавшего иностранца, пряжку лифчика, которую «кукольник» Бобер приспособил под грузило для удочки, «макаронину» американской взрывчатки — в тугаях Амударьи. Во всех трех случаях он еще ничего не знал, расследование только-только разворачивалось, но «картинки» возникли. Перед внутренним оком его пылало и не могло закатиться вечернее солнце, пробивающееся сквозь черный ольшаник, меркли, но не исчезали лиловые облака в оранжевых лужах на глинистом проселке. Он ясно увидел вдруг сумасшедшего «кукольника», сладострастно сжигающего в пламени свечи пятифунтовые банкноты. А когда взрывчатка навела на след контрабандистов, то он тут же оборвался, этот остывший за пять месяцев след. Люсин долго не мог избавиться от преследовавшего его образа суфийского старца с нищенской чашей из кокосового ореха и четками из финиковых косточек.

Эта непроизвольная игра воображения, строго говоря, не помогала Люсину в его розыскной работе, хотя не будь ее, он вряд ли смог бы по-настоящему себя проявить. «Картинка» играла двоякую роль: когда под ударами действительности — вещественные доказательства, показания свидетелей, заключения экспертов — она начинала рушиться, он неосознанно сопротивлялся этому, пытался спасти неотвязный, надоедливый, но столь необходимый ему мираж. «Картинка» была нужна ему на первых порах, когда все непонятно, следов практически нет и вообще неизвестно, с чего начать. Она рождалась из внутреннего протеста перед полнейшей растерянностью, мобилизовывала на быстрые, решительные действия. Часто это приводило к ошибкам, но взятая на старте скорость позволяла их вовремя исправить. У следователя-аналитика возникали гипотезы, верные или не верные, не в том суть. Люсин же не мог мыслить абстрактно, он шел наперекор дедукции. Таков уж был его душевный склад, что сам собой рождался осязаемый фантом, яркая галлюцинация, можно даже сказать — художественный образ. К сожалению, случалось это всегда несколько преждевременно, во всяком случае до того, как аналитик успел бы построить гипотезу. Но эта скоропалительность, лихорадочность даже позволяла так быстро опробовать самые разные варианты, что последствия возможных ошибок отставали, запаздывали. Люсин уже задним числом понимал, что, хотя и допустил кучу промахов, тем не менее непостижимым образом несется по верной дороге. Так методом проб и ошибок работала природа, создавая мертвый и живой мир. Но если у эволюции не было никакого первоначального наброска, то перед Люсиным — действия человека всегда целенаправленны — маячила его фата-моргана. И, конечно же, он успевал сжиться с очередной «картинкой», привыкнуть к ней, ибо была она для него столь же реальна, как реален для писателя выдуманный герой. Он всегда с трудом, с болью даже отказывался от своих образов. Но ведь и следователи-аналитики, равно как ученые, тоже не очень-то легко пересматривают свои гипотезы.

Вопрос Крелина застал Люсина врасплох. В самом деле возникла уже «картинка» или все еще клубится холодная, непроглядная мгла? Нет, не вырисовывается «картинка»!

— С тех пор как меня повысили, — Люсин вынул из ящика зеркальце и тщательно причесал волосы, — с тех самых пор муза оставила меня. Сам посуди: зачем мне теперь «картинка», когда почти всю информацию добывают другие? Я, брат, только координатор, а не вольный стрелок и бродячий художник. Продюсер, а не режиссер.

— Ну, это ты брось. Я, слава богу, тебя знаю. Тебе без «картинки» никак нельзя. Иное дело я! Вроде бы многое ясно мне в поведении этого курильщика, а самого его не вижу… Не знаю, какой он.

— А я знаю? А я вижу? — Люсин пососал мундштучок. — Допустим, это он убил, похитил, оглушил, опоил сонным зельем и так далее гражданина Ковского… Все может быть. Пока сплошное гадание и никакой конкретики. Работал, видимо, в перчатках, так как, ты прав на все сто, знание — сила. Что он делал потом?

— Курил.

— Верно, курил. Взволнованный, в ту секунду почти безумный, схватил он со стола пачку дешевых сигарет, которые предназначались совсем для другого, для борьбы с тлей, а не для курения, хотя лучше бы использовал доктор Ковский махру, и… что сделал? Надорвал уголок пачки, выцарапал непослушными резиновыми либо кожаными пальцами одну штучку и закурил. От своих спичек причем… Черт их знает, почему они крашеные… Одним словом, закурил. Пускал дым и постепенно приходил в себя. Стоял или сидел… Хотя, конечно же, стоял возле кушетки и обронил на нее пепел. Сдул его, только рассеянно, не до конца. Потом ушел. У калитки задержался. Зачем? Осмотреться? Выбрать подходящий момент, чтобы выйти? Или просто охранял соучастников, которые вытаскивали в это время через окно — поимей в виду — человека… Только зачем ему было стоять у калитки, когда дом в глубине и входная дверь и то самое окно не видны с Западной улицы? Да еще ночью! Огонек сигареты скорее привлечет внимание случайного прохожего, разве не так? Зачем же курить?

— Волнение.

— Об этом я говорил. Но я учел волнение в иной ситуации. Она исключает вариант дозора. Значит, логичнее допустить, что он все-таки выжидал чего-то, осматривался. Немного успокоившись, заметил, что курит какую-то дрянь, и затоптал сигарету. Достал другую, уже свою «Пэл-Мэл» с угольным фильтром, и зажег ее от своей опять же спички.

— Иначе окрашенной.

— Да, иначе… Тогда же, чуть раньше или позже, снял уже ненужные, как ему показалось, перчатки. Сделав пару затяжек, швырнул бычок в кадку. Может, от волнения не мог курить, а скорее всего, улучив подходящий момент, юркнул на улицу. Почему не с сигаретой в зубах? А черт его знает! Разве все действия человека строго логичны? Контролируемы сознанием? Разве мы роботы? Исходя из чистой психологии, можно предположить, что… выход из калитки потребовал от него полной сосредоточенности, напряжения, собранности, а сигарета отвлекала, мешала ему. Вот он и бросил ее, не подумав, что оставляет след. И ошибка эта не есть следствие ограниченности интеллекта, неумения продумать операцию до мелочей. Скорее всего, она порождена именно той максимальной собранностью, которую почувствовал он в те секунды у кадки с водой, чуть в стороне от калитки… Убеждает?

— Вполне. Но, признаться, от тебя я другого ждал, Володя. «Картинки». А так — анализ де люкс. Ничего не скажешь. Логика на стыке психологии. Все чин чинарем. Только дальше что?

— Не торопи меня, Яша. Есть у тебя материал, вот и неси его в лабораторию. А там, как говорят, будем поглядеть.

— Будь по-твоему. — Крелин взял стул и принялся заполнять бланки. — Унылый у нас заказ получается. Одни окурки.

— Порошок, — напомнил Люсин.

— Да, еще порошок… Ну, до скорого. — Крелин собрал бумаги и, подхватив неразлучный чемоданчик, направился к двери. — Держим связь! — крикнул он уже из коридора.

— Ага, — помахал ему рукой Люсин. — По радио. Семь футов тебе под киль!

Оставшись один, он подтянул к себе городской телефон и набрал две цифры спецсправочной.

— Добрый день, это Люсин говорит, — сказал он. — Мне нужен номер телефона Института синтетических кристаллов… Да, НИИСК. Приемная директора… Благодарю! — Положив и тут же вновь взяв трубку, набрал номер. — Институт синтетических кристаллов? Дирекция?

— Вас слушают! — Голос был женский, тон сугубо официальный.

— Говорят из Управления внутренних дел Мосгорисполкома. Мне нужен директор.

— Фома Андреевич занят. Позвоните попозже.

«Когда именно? — хотел спросить Люсин, но в трубке звучали прерывистые гудки. — И вообще, как фамилия вашего Фомы Андреевича?» — подумал он раздраженно.

Побарабанив пальцами по столу, он включил приемник и прослушал последние известия.

— Говорит старший инспектор Люсин, — медленно, словно диктовал текст машинистке, сказал он в телефон. — Соедините меня с директором… Пожалуйста.

— Фома Андреевич говорит по другому телефону.

— Хорошо. Я подожду.

— А вы по какому вопросу?

— Это, с вашего позволения, я скажу Фоме Андреевичу.

— Как хотите… Только имейте в виду, что Фома Андреевич едет в президиум. У него очень мало времени… Не знаю даже, сможет ли он сейчас с вами говорить. Может быть, вы завтра с утра позвоните?

— Нет. Насколько я знаю, у вас пятидневная рабочая неделя, а сегодня пятница. Поэтому я никак не смогу поговорить с вашим начальником завтра… Кстати, как его фамилия?

— Вы не знаете фамилии Фомы Андреевича? — Официальный, сдержанно-неприязненный тон сменило непритворное изумление.

— Виноват. Не знаю.

— Одну минуту! — торопливо сказала секретарша, и было слышно, как стукнула об стол отложенная в сторону трубка. — Член-корреспондент Фома Андреевич Дубовец сейчас будет с вами говорить, — прозвучал после томительных секунд ожидания торжественный голос. — Соединяю!

«Господи, честь-то какая! «Ведь я червяк в сравненьи с ним, в сравненьи с ним, с лицом таким», — пропел Люсин, разумеется, про себя.

— Слушаю!

Люсин определил голос как лениво-капризный.

— Добрый день, Фома Андреевич! С вами говорит старший инспектор Люсин из Управления внутренних дел Мосгорисполкома.

— Слушаю вас, товарищ Люсин.

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут для беседы?.. Не по телефону, разумеется…

— А вы по какому вопросу?

— Мне нужно получить вполне официально некоторые сведения о вашем сотруднике товарище Ковском Аркадии Викторовиче.

— Как вы сказали? Ковский?.. Да-да, есть такой… Только я вам вряд ли смогу быть полезным. Вам, товарищ… э-э… вам лучше переговорить по этому вопросу с начальником отдела кадров.

— Извините, Фома Андреевич, но мне нужны именно вы! Дело в том, что мы разыскиваем вашего, — Люсин подчеркнул это, — сотрудника, который, возможно, похищен или даже убит.

— Да-да, мне уже звонили… Какая-то женщина, жена, что ли? Очень странная история. Но, видите ли, у нас в институте свыше двух тысяч сотрудников, я просто физически не могу знать каждого… Ковского знаю, конечно. Доктор наук. Но мы редко встречаемся, он большую часть времени работает дома, что, надо сказать, вызвало известные нарекания… Да. Так что вряд ли чем могу помочь, позвоните в отдел кадров. Если возникнут вопросы, тогда милости прошу, давайте созвонимся и встретимся. Буду рад. А сейчас, извините, спешу в академию.

«Вот это фрукт! — вздохнул Люсин и медленно, словно боясь разбить хрупкое стекло, опустил трубку. — «Картинка» возникает законченная. Ничего не скажешь», — и стал размышлять, как взять этого Дубовца за жабры.

Прямой наскок тут не годится. Не посылать же ему, в самом деле, официальное приглашение, а тем более повестку? По закону-то оно бы следовало… Любой гражданин, независимо от занимаемого поста, титулов и регалий, может быть вызван для дачи свидетельских показаний. Уклониться от этого нельзя. Следователь имеет право подвергнуть уклоняющегося приводу. И тем не менее… Что же делать в данном, конкретном случае, когда имеешь дело с капризным барином, которому одно удовольствие вежливо обхамить человека, как говорится, на место поставить. Ведь он же не отказался дать показания, а лишь в сторону ушел, на занятость сослался. Да и что толку в беседе с человеком, который не желает иметь с тобой никакого дела? Даже если бы он и соизволил дать аудиенцию, много ли вытянешь из него? Две с лишним тысячи… Ишь ты! А спроси его, за какие заслуги он директорскую зарплату каждый месяц получает, если физически, видите ли, не может, вернее будет сказать — не желает знать своих подчиненных! Нет, прямым нажимом такого не взять. Еще неприятности наживешь. Наверняка вхож во всякие высокие сферы и может напрямую связаться с начальством. Разбираться ведь особенно не станут; дел много важных и времени нет. Чем оно выше, тем кругозор шире. Это для него, Люсина, данное дело — пуп Вселенной, а сверху оно помельче выглядит… Жалоб и скандалов ведь тоже никто не любит. На то и ум человеку дан, чтобы трудные задачи решать. Тех, кто только одно знает — в лоб, не без основания дубарями зовут. Ведь с того, кто вообще ничего не сделал, меньше спросят, чем с того, кто дров наломал. И справедливо: почему не спросил, не посоветовался? Следователь Бородин, что злоупотреблениями на Востряковском кладбище занимался, ничтоже сумняшеся поднял кладбищенские документы и повесточки разослал по тысячам адресов. Опросить, видишь ли, родственников понадобилось, не вымогали ли у них взятку при захоронении усопших. Дело, конечно, правильное, по свежим следам, иначе не докопаешься… Только топорно, в лоб! А кто они, эти родственники, он подумал? В каком моральном состоянии? Как воспримут на другой день после похорон повестку из милиции? Гореть бы этому дубарю Бородину как шведу, если бы министру жалобу кто написал… «Дура леке, сэд леке» — «Закон суров, но это закон». Это, конечно, так, римляне были правы, но вместе с тем и не так. Есть свод законов и есть жизненная диалектика, этические нормы, такт, наконец. Да и конкретные обстоятельства учитывать надо. В разных случаях один и тот же закон по-разному толковать приходится… Те же римляне говорили: «Фиат юстициа, пэрэат мундус» — «Пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир». Правосудие — это, конечно, прекрасно и да свершится оно всегда и везде, но мир пусть все-таки живет. Не будем лезть в бутылку и посылать Дубовцу типовое приглашение, которое он, конечно же, проигнорирует, а пойдем к старику на поклон…

— Лида, приветик! — Он сделал ручкой. — У себя?

— У себя, Володя, проходи, — улыбнулась ему секретарша. — На соревнования поедешь?

— Ох, черт возьми! — Он хлопнул себя по лбу. — Склероз! Забыл!

— Как ты можешь? Это же первое большое соревнование по подводному ориентированию!

— Региональное, — уточнил Люсин. — Так что не будем волноваться. В воскресенье?

— Да. В семь утра встречаемся на Ленинградском вокзале у пригородных касс.

— Хорошо. Постараюсь… У меня к тебе просьба, Лидона: выпиши ты для меня «Курьер ЮНЕСКО» на второе полугодие.

— А не поздно?

— Нет. Он всегда запаздывает.

Люсин вошел в крохотный тамбур и, приоткрыв дверь кабинета, заглянул:

— Разрешите?

— Входи, Владимир Константинович, — кивнул генерал, не поднимая глаз от толстенного справочника. Палец его медленно скользил по строчкам сверху вниз, а губы беззвучно шевелились.

«Как он постарел! — тоскливо подумал Люсин. — Усы совсем белые стали. Но колючие еще, щеточкой, и ежик на голове дыбом стоит, колючий».

— Что у тебя? — Генерал заложил справочник узкой полоской бумаги и снял очки. — Нашел что-нибудь?

— Пока очень немногое. Сдали в лабораторию… Дежурного по городу, конечно, предупредил… И все!

— Действительно, не густо. Но представление уже составил? Есть во всем этом рациональное зерно?

— Чувствую, есть.

— Чувствуешь или думаешь?

— Для дум материала пока маловато, Григорий Степанович. Но дело это, конечно, наше, по всему видно. Я был неправ. Извини.

— Красиво излагаешь. И с достоинством.

Люсин беспомощно улыбнулся и развел руками.

— Только за этим и пришел? — Генерал прищурился и свободно откинулся в кресле, разглядывая Люсина.

— Разумеется, нет. Этикет рекомендует светским людям улаживать подобные вопросы как бы между прочим.

— Не понял. Светским или советским?

— Светским, Григорий Степанович, но это не значит, что советские люди не могут являться одновременно и светскими тоже… Я шучу, конечно, ибо свет уже давно не тот.

— Я тебе, кажется, говорил, что после юрфака ты стал мне меньше нравиться?

— И неоднократно. Но что делать? Университетское образование даже мурманскому бичу придает известный лоск. Допускаю, что некоторым это может прийтись не по вкусу. Профессиональный юрист, даже доцент, видимо, должен чувствовать ко мне кастовую, я бы сказал, ревность. Это кауза эффициэнс.

— Действующая причина, говоришь? Так-так… На твоем месте я бы не стал здесь козырять латынью. Ведь я-то знаю, что больше тройки ты никогда не имел.

— Зато римское право я сдал на пятерку, равно как и криминалистику.

— «Отлично» я, помню, поставил тебе из милости. Все-таки профилирующий предмет… Говори, с чем пришел. Только быстро.

— Нужен совет. Я нарвался на шишку, которая не пожелала меня принять.

— Кто это?

— Членкор Дубовец. У него работал Ковский. Конечно, я могу порасспросить сослуживцев, что и сделаю, но, боюсь, без его по меньшей мере благожелательного нейтралитета мне далеко не продвинуться. Насколько можно судить по первому телефонному разговору, обстановка в институте сложная.

— Тебе поручен розыск, действуй по закону. При чем здесь обстановка?

— «Всякое право установлено для людей» — «Омнэ юс хоминум кауза конститум эст». Так вот, от товарища Дубовца, кроме жалобы, мы ничего не получим. Мне наплевать, но расследованию это повредит, причем в самом начале. Для пользы дела Дубовца надо нейтрализовать.

— Пообломался, Володя? Политиком стал? — усмехнулся генерал.

— Что делать? Учимся понемногу.

— Вижу. Как, по-твоему, его лучше прижать?

— Если интуиция меня не обманывает, наиболее действенной может оказаться протекция какого-нибудь вышестоящего товарища. Фому Андреевича надо попросить сделать одолжение и оказать всяческое содействие имярек. Высокая протекция позволит ему, не теряя сиятельного имиджа, снизойти до малых сих.

— Хорошо. Я понял. Только не надо так длинно. И паясничать не надо.

— Слушаюсь, товарищ генерал, и благодарю.

— Что такое имидж, Володя?

— Чисто американское выражение. Оно означает лицо человека, как оно выглядит в зеркале общественного мнения.

— Общественного! — Генерал поднял палец. — Здесь же, насколько я тебя понял, речь идет скорее о внутреннем зеркале. Так?

— Совершенно верно.

— Тогда все. Иди работай, а я тебе позвоню. Впрочем, постой, хочу посоветоваться с тобой по поводу одной идиомы. — Генерал раскрыл справочник и вынул закладку, на которой были записаны английские выражения. — Вот смотри…

— Уэбстер! — сказал Люсин, наклоняясь. — Где приобрели такое сокровище?

— Презент, — смущенно улыбнулся генерал и, услышав приглушенный гудок, снял трубку с мигающего зеленой лампой селектора. — Никак не отыщу вот эту фразу… Слушаю вас, — сказал он. — Да, он у меня. Сейчас позову. Тебя, — подмигнул он Люсину. — Дежурный по городу разыскивает.

— Старший инспектор Люсин у телефона!

— Привет, Владимир Константинович. Подполковник Баев тебя беспокоит.

— Да-да! Что у тебя, Петр Кузьмич?

— Найден бумажник с документами на имя того самого Ковского Аркадия Викторовича, о котором ты говорил… Паспорт, служебное удостоверение, бумажки всякие, пять рублей денег и билет четвертая зона — Москва, Киевской железной дороги.

— За какое число?! — крикнул Люсин.

— Дата вчерашняя. Двадцать второе июня. Ноль часов с минутами.

— Огромное спасибо тебе, Петр Кузьмич, сейчас выезжаю! А где нашли-то?

— На Кольцевой автостраде, чуть подальше съезда на Ленинский проспект… Инспектор ГАИ Петров обнаружил… Ну, до скорого!

— Подкинули? — спросил генерал, когда Люсин задумчиво положил трубку.

— Не знаю, Григорий Степанович. Все может быть… Но билет этот… Так что за фраза? Ах, это Range of vision, вы совершенно правы, означает «поле зрения», a within range — «на расстоянии выстрела».

— Вот это-то мне и надо! — обрадовался генерал. — Больно уж статья интересная попалась.

В другой раз Люсин не преминул бы найти фразу в словаре и указать на нее генералу, что называется, ткнуть пальцем. Но он был настолько заинтересован этим билетом, что лишь рассеянно улыбнулся и поспешил к себе.

— Гараж? — спросил он по внутреннему. — Люсин вас приветствует. Мне бы машину…

Глава седьмая Алгоритм преступления

В субботу утром Люсин, не заходя к себе в кабинет, направился прямо в научно-технический отдел. Поломав вчера изрядно голову над графиком расследования, он пришел к выводу, что, прежде чем окунуться в малознакомый научный мир, следует подбить бабки: как можно скорее выжать максимум информации из того немногого, что было обнаружено на месте происшествия.

Он позвонил Генриху Медведеву и Володе Шалаеву, объяснил, что, как ни жаль, встреча не вытанцовывается — он не приедет. Ловля бычков и уха откладывались, таким образом, на неопределенное время. Посетовав на судьбу, решили сбежаться во вторник ориентировочно в Доме журналистов. Договариваясь об этом, Люсин почти наверняка знал, что ничего не получится. Впереди маячил НИИСК.

Свой визит в НТО он решил начать с лаборатории электронно-вычислительной техники. Во-первых, надо было дать химикам побольше времени на анализы, во-вторых, почерк проникновения в Жаворонках, это было ясно с самого начала, давал в руки следствия многообещающую нить. Да, почерк был характерный.

Как тут не пожалеть о легендарных временах узкой специализации! Может, и жить было бы легче.

Преступный мир в ту далекую эпоху четко делился на «медвежатников», «домушников», «скокарей», «кукольников», «фармазонов» и т. п. Сыщики тоже делились по интересам. Ловец дотошно изучал поле своей охоты и зачастую был лично знаком с наиболее выдающимися представителями опекаемой профессии. По одной лишь манере, с какой была взята касса, ограблен дом или проведена мошенническая операция с «куклой», имитирующей пачку червонцев, сыщик мог, не прибегая к картотеке, определить, кто есть кто. Назывались три-четыре персоны, производилась проверка, и виновник торжества оказывался за решеткой. А как протекал допрос? Об этом поэмы слагать можно.

Разве позволил бы себе «классный специалист» тех лет отрицать очевидное? Выкручиваться? Нет, у этих людей была своя, пусть воровская, но этика, джентльменский кодекс. Они встречались со следователем, как со старым знакомым, уважая в нем равноправного соперника, почти коллегу. Право, было в этом что-то от спортивных поединков: сегодня ты победил, а завтра я…

Нет, конечно же, Люсин не идеализировал прошлое. Он прекрасно понимал, что человеческое коварство и подлость существовали во все времена. Ни он, ни старики ветераны не сожалели о том, что профессиональная преступность в стране приказала долго жить. Напротив, вся их деятельность сводилась именно к этому. Другое дело, что уход с первых ролей на темной сцене уголовщины «вора в законе» положил конец сравнительно легкой персонификации преступлений. Теперь все реже и реже удавалось установить по почерку автора — это слово вошло в обиход с легкой руки одного молодого сотрудника, который лишь подражал спортивным журналистам, породившим сомнительное выражение «автор гола». И, разумеется, не могло быть и речи, чтобы сделать это без помощи картотеки.

Но с распространением электронно-вычислительной техники на все сферы человеческой жизни значительно облегчилось решение задач, так или иначе связанных с перебором вариантов, или, как говорят математики, «вычислением вариабельности». Не прошли перемены и мимо уголовного розыска. Были созданы исследовательские группы, приобретены машины второго поколения, на работу в милицию пришли ребята с дипломами механико-математического факультета. Они лихо отмели все то, что называли «романтической шелухой», и принялись за разработку машинных программ. Поединок преступника со следователем обрел наконец математический эквивалент в терминах теории игр, где каждое преступление было сжато до короткого, бесстрастного, как и положено математической формуле, алгоритма.

В отличие от некоторых коллег, которые встретили «тихие игры» с откровенным недоверием и даже радовались каждой новой промашке варягов-кибернетиков, Люсин заинтересовался новшеством. Он понимал, что математическая криминалистика находится только в самом начале своего долгого и, надо надеяться, плодотворного пути. Во всяком случае, первыми ее достижениями уже пользовались все. После нескольких лет кропотливой работы картотека был переведена на машинную память, и выборку теперь осуществляла ЭВМ. Следователь лишь давал ей задание. Разумеется, с помощью программиста-посредника между машиной и человеком, без которого, кстати, не обходится ни один серьезный научно-исследовательский институт. Теперь дотошный просмотр тысяч карточек, который раньше бы занял несколько дней, осуществлялся в считанные минуты. Даже сакраментальные отпечатки пальцев стали отныне достоянием компьютеров. Богатая дактилоскопическая коллекция претерпела математическое вмешательство. Сложный пальцевый узор свели к коду его частных признаков, которые были занумерованы и нанесены на координатную сетку. А далее дело пошло проторенной дорогой. Составили программу и научили ЭВМ «читать» папиллярный узор. Теперь просмотр сотни дактилоскопических отпечатков занимает не больше минуты. Впрочем, слово «просмотр» уже нельзя употреблять в прежнем его значении. «Просматривает» машина, и время тратится тоже машинное. Следователь получает уже готовый ответ: кто есть кто. Конечно, в том случае, когда предъявленные оттиски имеются в картотеке. Способ, который избрали преступники, чтобы проникнуть в дом Ковского, не давал Люсину покоя. Он уже слышал или, возможно, читал о чем-то подобном. Не может быть, рассуждал он, чтобы такое стекольное предприятие не было отражено в анналах МУРа.

С помощью кибернетиков это ничего не стоило проверить. Поэтому он еще в пятницу сговорился с Гургеном Ашотовым посидеть часок-другой вместе.

Гурген, по кличке Гурий, был в числе первых комсомольцев, которые пришли в МУР с мехмата МГУ. Ему сразу присвоили капитана, но, как и прочие сотрудники НТО, он ходил в штатском и даже в столовой не снимал белого халата. Люсин знал его довольно давно — их связывала взаимная симпатия.

Машинный зал занимал два этажа. В нем было светло, чисто и пусто. Под высоким потолком горели голубые и розовые лампы дневного света, которые вкупе должны были точно имитировать солнечный день. Но освещение все равно вышло неживое. Вдоль стен стояли машины. Сквозь дверцы из оргстекла можно было видеть, как медленно прокручивались бобины с программными лентами. За голубыми операторскими пультами в модерновых вращающихся креслах сидели четыре парня и две девушки. Все сверкало безукоризненной чистотой: обтекаемые панели, пол из кремовой и голубой плитки, белые халаты, казавшиеся здесь чуть сиреневатыми, как высокогорный снег в раннее утро.

Над машинным залом находилась застекленная, похожая на большой аквариум комната. Там стояли канцелярские столы, чертежные кульманы, шкафы с рулонами бумаги. Единственная непрозрачная стена целиком была занята всевозможными реле, регуляторами, осциллографами и потенциометрами, контролирующими работу машин. На каждом столе была электронная считалка.

Сюда-то и поднялся Люсин по стальным ступеням ажурной лестницы, узким винтом обвивающей белую трубу. В НТО он уже давно считался своим человеком и даже имел собственный халат, который висел в шкафчике лаборантки Тани, занимавшейся хромотографией на бумаге.

Стол Гургена стоял в глубине «аквариума», под электронными часами без стрелок, на которых, как в метро, вспыхивали и пропадали огоньки цифр. Люсина всегда удивляло, что Гурген вместо считалки — такая же была и у Ковского — пользуется арифмометром «Феликс». Видимо, он так привык. И вообще в этом кибернетическом храме простейшие вычисления проделывались самым примитивным образом. Единственным орудием здешних интеллектуалов была шариковая ручка.

— Вы точны, Люсин, и это делает вам честь! — сказал Гурген, вставая из-за стола. — Садитесь.

Люсин посмотрел на электронное табло: 8.15.

— Что-нибудь удалось, Гурий? — спросил он и взял свободный стул.

— Я обдумал ваше дело, но ничего не решил. Мне не хватает некоторых данных. Я думаю, мы можем попробовать составить алгоритм вместе. Как вы к этому отнесетесь?

— Очень даже хорошо. Мне всегда хотелось посмотреть, как это делается. Но в математике я, как говорится, ни бум-бум.

— Математика тут ни при чем. Чистейшая логика, а мыслите вы как будто логично.

— Благодарю, — улыбнулся Люсин.

— Значит, так. — Гурген взял листок бумаги. — План дачи, который вы нарисовали, я изучил. Но так и не знаю, сколько всего было участников.

— Я тоже не знаю, хотя очень бы хотел знать.

— М-да, это хуже… Ну ничего! Вы же не ждете от меня чуда? В отличие от некоторых ваших коллег, которые разделяют распространенное суеверие, что наша задача — вычислить преступника, вы же разумный человек, Люсин?

— Вы совсем захвалили меня сегодня, Гурий.

— Отчего же? Я говорю то, что есть… Единственное, что мы с вами можем, — это очертить более-менее вероятный круг лиц, чьи действия — я имею в виду манеру, логику, очередность операций и так далее — подпадают под один алгоритм.

— На безрыбье и рак — рыба.

— В таком случае, все отлично. Приступим. Сколько их было, значит, вы не знаете…

— Точно не знаю.

— А предположительно?

— Двое. Это наиболее вероятное число.

— Пусть так… Тогда давайте запишем, кто у нас есть: специалист по окнам, его подручный и жертва. — Он тут же обозначил их буквами — X, Y, N, соответственно. — Теперь попробуем расчленить сам процесс…

В итоге у Гургена получилась следующая запись:

— Вы согласны с этим? — спросил он, после того как Люсин прочитал запись. — Все понятно?

— В принципе да… Мне не совсем ясно только, зачем понадобились вам D, Е и F, если достоверно известно, что в дом залезли через окно, а не через камин, а на дверях не обнаружены следы взлома?

— А как, по-вашему, действовал преступник? Он что, сразу же решил вынуть стекло, заранее отбросив другие, быть может, более легкие варианты?

— Нет, конечно, он, видимо, все разведал, изучил.

— Значит, он все же имел в виду, хотя по размышлению и отбросил то, что мы обозначили позициями D, Е, F? Так?

— Так, — вынужден был признать Люсин.

— Чего же вы тогда хотите? Как иначе можно записать логический ход противника, как вы называете, — его почерк?

— Вы правы, Гурий. Я принимаю вашу запись.

— В таком случае, весь ход событий может быть представлен следующим образом.

Гурген взял у Люсина запись и вывел итог:

— Понимаете? — спросил он, перебрасывая обратно листок. — Если условие исполнено, стрелка направлена вверх и, соответственно, наоборот. Алгоритм как бы назначает очередность возможных операций и управляет ею.

— Прекрасно, — сказал Люсин. — А что дальше?

Он понимал смысл проделанных Гургеном операций, хотя и было ему не совсем ясно, зачем нужна вся эта буквенная алгебра с ее системой стрелок, когда сама картина преступления предельно проста. Видимо, этого требовала специфика машинного интеллекта.

— Советую взять этот способ на вооружение. Он удобен для детального анализа самого преступления и подготовки к нему, манеры проведения операции, сокрытия следов и так далее.

— Да, — согласился Люсин. — На первых порах, когда преступник неизвестен и многое еще не ясно, приходится строить слишком много гипотез. Здесь легко впасть в ошибку, а логическая запись все же как-то дисциплинирует… Но что же последует дальше, Гурий?

— Это уже наша забота. Алгоритм преступления есть. Общую формулу ничего не стоит вывести, а там уже как получится…

— Не понял! — Люсин непроизвольно воспроизвел интонацию генерала. — Что значит — как получится? Я понимаю, что формулы нужны не только для машины, но и для нашего брата сыщика. Одно дело — протоколы, которые каждый пишет по-своему, где масса неясностей и разночтений, другое — формула с ее железной определенностью и отсутствием полутонов. Только «да» и «нет» и никаких «может быть». Сама по себе она в расследовании не поможет, хотя и необходима для унификации преступлений, для записи их на ваши ленточные барабаны. Но я хочу знать, что вы станете делать со всей этой писаниной. Я как себе представлял?

— Ну-ну, интересно, — поощрил Гурген.

— Вы вводите формулу в компьютер, и он тут же выдает все аналогичные варианты, как это имеет место с дактилоскопией.

— Очень хорошо. Вы правильно себе представили нашу работу. Собственно, в машину закладывается не сама формула, а ее цифровой код, но суть от этого не меняется. Вы на высоте.

— Значит, вы заложите данные в машину?

— Выходит, так. — Гурген недоуменно выпятил губу. Похоже было, что он перестал понимать Люсина. Не знал, чего он еще от него хочет.

— Но какой в том смысл? — Люсин упорно гнул свое. — Насколько мне известно, картотеки преступлений, как таковой, не существует. Картотека преступников есть, дактилоскопическая коллекция — тоже, но кодирование преступлений…

— Вот вы о чем! — догадался Гурген. — А мне невдомек… В известном смысле вы правы, Люсин. Работы по унифицированному кодированию всех преступных деяний еще далеко не закончены. Но как вы думаете, почему я тогда взялся за ваши Жаворонки? Чтобы голову вам заморочить?

— Нет, но…

— В том-то и дело! Всякое исследование начинается с наиболее характерных, отличающихся резко индивидуальными свойствами случаев. Разве не так? Мы тоже брали за основу не одни карманные кражи и не убийства из ревности. Поэтому если при разборе карточек кто-нибудь наткнулся на сходный случай со стеклом, то я почти уверен, что его включили в программу. Понимаете? — Гурий отложил ручку.

— Не до конца… Я как рассуждал? Случай действительно уникальный. Индивидуальность, профессионализм тут налицо. Не может быть, думаю, чтобы никто не вспомнил в этой связи артистов, авторов, так сказать. Но ход моих мыслей ясен. Я-то от дела исхожу, от преступления, а вы? Вам-то зачем за такой именно случай цепляться? Почему с банковских сейфов не начать?

— Я же объясняю вам, чудак-человек, что ваш случай исключительно неординарный! Много ли вы знаете «домушников», которые вставляют потом стекла? То-то и оно! Здесь, грубо говоря, узкий круг специалистов, и нам поэтому куда легче попасть в точку, угадать. Нет, мы не могли пройти мимо такого случая. Работа предстоит большая, средств много требуется, а отношение к нам еще скептическое, особенно у зубров, поэтому нам ошибаться нельзя. Уверяю вас, хотя это между нами, что мы в первую голову отбирали то, что сулит больший успех. Начинать надо с удач, Люсин. — Гурген рассмеялся. — Банковский сейф я бы, может, от вас и принял, но с убийством из ревности или в состоянии аффекта ко мне и не суйтесь.

— Что это вы так против ревности настроены?

— А вы как думаете?

— Наверное, потому… — Люсин задумался. — Потому, наверное, что подобное деяние совершают кто как бог на душу положит и преимущественно раз в жизни?

— Вновь отдаю вам должное. — Гурген привстал и раскланялся. — Совершенно справедливо! Такой профессионал, как ваш стекольных дел мастер, отработал свои приемы до тонкости, не раз и не два был в деле, и поэтому почти наверняка можно сказать, что стоит на учете в нашем диспансере.

— О, в этом-то я уверен! Оставь он пальчики, мы бы уже знали его ФИО и прозвище, а так приходится надеяться, что кто-то из ваших программистов польстился на экзотику и закодировал сего народного умельца.

— Надейтесь, Люсин, надейтесь, а мы пока будем вычислять вариабельность. Когда-нибудь, я уверен, на машинах запишут весь комплекс характеристик каждого человека, и преступность исчезнет. Потеряет всякий смысл.

— Вы хороший кибернетик, Гурий, но тут вы загнули. Криминолог из вас никакой. Преступление — это пережиток, который отмирает. — Люсин расстегнул верхнюю пуговицу халата — в «аквариуме» было душновато. — Да и преступлений, видимо, станет меньше, потому что сознательность возрастет. Но насчет следа вы правильно сказали. След всегда остается. Хоть какой-нибудь! Важно лишь суметь увидеть его. По теории игр, если я верно понимаю, партнеры мыслятся примерно равными, но в нашей игре преимущество всегда на стороне следователя. Даже если преступник умнее его, тоньше, изобретательнее. И все дело в следах. Они всегда сугубо индивидуальны, потому что оставил их человек, а не бог и не дьявол. Одинаковых людей нет: голос, волосы, отпечатки пальцев и губ, кровь и все выделения внешней секреции сугубо индивидуальны.

— Это-то и надо закодировать.

— Верно, надо… Но я о другом. Понимаете, когда я вхожу в комнату, где совершено преступление,то всегда испытываю нечто похожее на страх. Боюсь нарушить, примитивно говоря, стереть следы. Ведь он же дышал здесь, тут испарялся его пот, падали на пол волосы или чешуйки с головы. Может быть, он подходил к окну и на стекле сохранились невидимые капли кожного секрета, по которому можно определить группу крови. Или он закашлялся, тогда должны остаться крохотные брызги слюны. Пусть он только чихнул или уронил слезинку — все равно, если он был в этой комнате, то она буквально дышит им, хранит его флюид, неповторимую оригинальность. Только как увидеть все это? Как различить?

— И что же вы нашли там, на даче?

— В том-то и дело, что мы еще не научились видеть невидимое.

— А видимое?

— Тут кое-что есть, — нахмурился Люсин. — Окурки, обгорелые спички, возможно пальчик, помада, кровь.

— Помада? Вы уверены?

— В том, что помада? Или в том, что она имеет отношение к преступлению?.. Странное это дело, Гурий, такое предчувствие у меня.

— Еще бы! Его же толком и квалифицировать нельзя! Что это: ограбление, похищение, убийство?

— По внешним приметам больше смахивает на ограбление, хотя взят только старый текинский ковер. То, что заявительница приняла за следы борьбы, скорее свидетельствует о противном. Никаких следов борьбы я не обнаружил. Цветочный горшок? Но его, видимо, по неосторожности опрокинул грабитель. Кровь на колючках в саду?.. Многозначно все, неопределенно. Ограбление? Возможно, но странное. Похищение? Вероятно, но чересчур чистое. Убийство?.. Найденный железнодорожный билет равно подкрепляет и опровергает такую версию. Туман, одним словом, туман. Зайду в физхимию, — может, там что дельное скажут…

Попрощавшись с Гургеном, он сбежал по винтовой лесенке в машинный зал, прошел по широкому коридору, окна которого выходили на внутренний двор, свернул налево и спустился на этаж ниже. Здесь была физико-химическая лаборатория.

Кто хоть однажды побывал в современной химической лаборатории, тому легко представить себе и это в несколько больших отсеков помещение с белыми кафельными стенами и плиточным полом. Как и в любой исследовательской фирме мира, здесь определяют физические константы и химические формулы веществ, взвешивают, прокаливают, растворяют, снимают спектры, делают рентгеновские снимки. И все это в подавляющем большинстве случаев нацелено на одно: определить, точно идентифицировать вещество, предмет, материал. Для того и поставлены сюда эти длинные линолеумные столы с газовыми горелками, кранами и раковинами. На столах — штативы с шариковыми холодильниками, колбами, сокслетами и прочим фигурным, причудливо изогнутым стеклом, в котором кипят и пузырятся всевозможные растворители. По неписаной традиции много цветов: на подоконниках и стойках с оборудованием, этажерках с химреактивами. Даже на сушильном шкафу стоит горшок с традесканцией. Под тягой, за опущенной застекленной рамой — органические растворители и агрессивные вещества (кислоты, щелочи), натрий в вазелине, ртуть в бутылке с водой, банки с цинковыми бляшками и осколками мрамора, стеклянный аппарат Киппа. Приборов тоже хватает: микроскопы, калориметр ФЭК, инфракрасный спектрометр ИКС-14, установка для люминесцентного анализа, электрические микровесы, муфельные печи, вакуумный насос, рефрактометры, всевозможные мостики, тонкая электроизмерительная аппаратура. В специальном отсеке, за тяжелой стальной дверью, экранированной свинцом, работают с радиоизотопами. Если бы не опознавательный знак — желтый, разделенный на три сектора круг — и установки для подсчета импульсов, мигающие множеством красных огоньков, этот отсек трудно было бы отличить от соседнего, где работают с ядами. Впрочем, уголок токсикологии больше напоминает фармацевтическую «кухню» аптеки.

Яды, равно как и драгметаллы — платиновые тигли, золотые проволочки, термопары из редкоземельных элементов, — хранятся в несгораемом шкафу. По той же неписаной традиции в сейфе стоит и бутыль с притертой пробкой, в которой находится спирт категории «ч. д. а.» — «чистый для анализа». Надо ли говорить, что сейф служит еще и столиком для большой хроматографической банки, в которой плавают живородящие рыбки? О них трогательно заботится весь персонал. Большинство его составляют женщины: химики и фармацевты. Но об этом тоже можно было бы не упоминать, ибо так обстоит дело везде, где стоят химические колбы.

Первым делом Люсин заглянул в крохотный закуток, в котором за небольшим столиком об одну тумбу сидел Аркадий Васильевич, старый, седой как лунь зав. В его кабинетике умещались еще вращающаяся картотека и этажерка с химическими справочниками. На стене висел прилепленный скотчем портрет Эйнштейна, нарисованный ЭВМ двоичным кодом из нулей и единиц, и такая же кибернетическая дева.

С тех пор как Аркадию Васильевичу удалось, по люсинскому заказу, выполнить работу поистине замечательную — сфотографировать сохранившееся в глазах мертвой кошки изображение змеи, — он явно благоволил к следователю, которого считал человеком хоть простоватым, зато неимоверно везучим. Кстати сказать, уникальные фотографии были потом перепечатаны многими газетами и журналами, вошли в монографии, облетели, можно сказать, весь мир.

— А, молодой человек! — радостно, но с долей ехидства приветствовал он Люсина. — Давненько вас не было видно, давненько! Совсем забыл про нас. Зазнался, наверное…

— Здравствуйте, дорогой Аркадий Васильевич! — Люсин пожал протянутую руку и проникновенно заглянул в глаза. — Не забыл, не зазнался, а всего лишь был в отъезде.

— В каких же краях, если не секрет?

— В отдаленных, — зловеще нахмурился Люсин и тут же простодушно улыбнулся. — По Средней Азии ездил, по пустыням и тугаям.

— Контрабанда наркотиков?

— Так точно. Химические анализы мне делал Ташкент. Увы! — Он развел руками. — Будь там вы, моя командировка закончилась бы месяца на два раньше.

— Ты у нас известный льстец, — сказал Аркадий Васильевич, что не помешало ему сладко зажмуриться: комплимент явно попал в цель.

— Льстец и ферлакур, — радостно согласился Люсин.

— Ферлакур?

— Так в екатерининские времена у нас греховодников звали.

— Вон что… А как наши дела? Есть интересные предложения?

— Ничего интересного, к великому моему прискорбию, нет. — Люсин, интуитивно владея искусством очарования, изобразил уныние. — И вообще дела мои швах.

— Что так?

— Случай попался — могила. Ничего почти нет. И хотя маячат вдалеке интересные повороты, — он выразительно посмотрел Аркадию Васильевичу в глаза, — поначалу идет туго.

— Ничего, развернетесь!

— С вашей помощью, Аркадий Васильевич, только с вашей помощью… Я тут девочкам пару пустяковых заказиков дал… — Он выжидательно замолк.

— Когда? — Старый химик раскрыл регистрационный журнал.

— Вчера, — тихо ответил Люсин и виновато опустил голову.

— Наведайся в четверг. — Аркадий Васильевич тут же захлопнул журнал и, давая понять, что говорить, в сущности, больше не о чем, взял с этажерки последний выпуск «Аналитической химии». — Интересная статейка есть: «Новый экспресс-метод определения таллия в многокомпонентных системах». Рекомендую прочесть.

— Непременно. Сразу же после вас… Девочки мне, правда, намекнули, что, возможно, сегодня… — вкрадчиво промурлыкал Люсин и сразу же предпринял обходный маневр: — Нет-нет, никто ничего мне не обещал, но анализы детские. Честное слово! Если только разрешите, я сам стану к столу.

— Что именно?

— Да пустяки же, говорю! Ну, кровь на группу, какой-то жалкий окурок и вроде больше ничего…

— Кому сдавал?

— Тамаре.

— Ладно, иди к ней сам. Если она сделала, я возражать не стану, хотя и негоже против правил: очередь есть очередь.

— Аркадий Васильевич, от всей души! — Люсин прижал руку к сердцу. — Вот это сюрприз! А я, признаться, без всякой задней мысли к вам зашел. Марочки хотел отдать. — Он положил на стол целлофановый конвертик с полной рузвельтовской серией Сан-Марино, которую приобрел специально для такого случая у спекулянта на Кузнецком мосту. — Приятелю подарили, а он не собирает…

— Да ты что, Люсин! — восхищенно прошептал старик. — Пятнадцать инвалютных рублев по каталогу Ивер! Разве можно такие подарки делать?.. Ну, спасибо, спасибо…

Он вооружился лупой, зубцемером и, не отрывая от марок глаз, рассеянно попрощался.

Люсин со спокойной душой прошел в аналитичку. Остановился у стола, заставленного большими стеклянными банками, в которых, как паруса в полный штиль, висели бумажные ленты. Тут же стоял набор для микрохроматографии и бинокулярный микроскоп.

— Уже пришел? Рано, — сухо встретила его красивая смуглая брюнетка.

Отодвинув деревянный штатив с набором органических растворителей, она взяла чашку Петри и, подставив ее под бюретку с делениями, повернула краник. Несмотря на то, что титрование проходило под тягой, Люсин уловил резкий запах нашатыря.

— Как раз вовремя, Томик. — Он шумно выдохнул воздух. — А то я уже в глубокий обморок впал от твоей холодности.

— Погоди, Володя. — Она поднесла ко рту промывалку с дистиллированной водой и пустила тонкую струйку в колбу, где немедленно выпали сероватые хлопья осадка.

Люсин смиренно ждал, пока она священнодействовала.

— Пойдем. — Тамара закрыла вытяжной шкаф и поманила его к столу. — Губная помада. — Она включила осветитель микроскопа. — Садись.

Люсин увидел ленту с розовато-желтыми разводами, разделенными параллельными прорезями.

— Причем импортная… Кристиан Диор или Елена Рубинштейн. У нас такая только за сертификаты.

— Занятно, — протянул Люсин. — Очень занятно! А теперь объясни в порядке ликбеза.

— Пусти. — Она согнала его с места. Малиновыми, изящно отточенными ноготками ловко подхватила бумажку с предметного столика и выключила свет. — Входящие в помаду красители по-разному растворяются. Импортные помады готовят на жирорастворимых красителях, поэтому их след опережает. Смотри, как наша отстает! — Она поднесла полоску бумаги к самым его глазам. — Это отечественная. Свою брала.

— Чертовски интересно! — искренне восхитился Люсин, хотя без микроскопа следы были едва видимы. — Я не я буду, если не добуду тебе такую, импортную.

— Лучше «макс-фактор» достань, — засмеялась она. — Тем более, что другой анализ как раз из той оперы.

— Неужели тоже косметика?

— Краска для ресниц или тон, точно не знаю — вещества мало. Так что ищи красивую женщину, Люсин.

— Я всю жизнь только это и делаю.

— Оно и видно. Если в тридцать пять холостяк, значит, это уже хроническое.

— А что делать, когда глаза разбегаются? Особенно летом?

— Заведи гарем. И будь здоров! Тебя Наташа искала.

— Кровь?

— Не знаю… Сюда Крелин заходил. Кажется, у него что-то есть для тебя. Спроси у Наташи.

— Ты золото, Том! — Он ловко чмокнул ее в щечку и поспешил в соседний отсек.

Наташу он застал у сушильного шкафа. Она внимательно изучала выкройку в журнале «Работница».

— Сапоги-чулки? — пошутил Люсин.

— Сам ты сапог! Тебя тут Яша разыскивает. Обзвонился весь.

— Я у кибернетиков был, Натусь. А где он сейчас?

— Срочно уехал с опергруппой. Оставил записку. — Она оторвалась от журнала и вынула из кармана халата помятый авиаконверт.

В нем лежала записка от Крелина:

«Володя!

По поводу протекторных слепков у наших возникли разногласия. Тогда я сходил в ОРУД и НИИ милиции. И те и другие определенно заявляют, что все-таки «Ява». Им можно верить, особенно ОРУДу. Если поедешь в Малино, передай привет Генриху».

— Ага! — удовлетворенно засмеялся Люсин. — Уже кое-что! А как анализы, Натусь?

— Анализы? — переспросила она, думая о чем-то своем. — По-моему, еще не готовы. Да, конечно, порошок пока не определили. С молекулярным весом путаница какая-то вышла. Надо будет попробовать на температуру плавления.

— А кровь?

— Кровь? Спроси у девочек… Хотя нет, постой. Кровь, кажется, сделали. Сейчас погляжу. — Она взяла со стола большую амбарную книгу. — Ты когда сдавал?

— Вчера, зачарованное создание! В семнадцать часов, киса!

— Вчера? — Она широко распахнула глаза, словно впервые увидела его. — И ты пришел с утра?

— Мы же с тобой обо всем договорились! Вспомни, детка, сосредоточься как следует.

— Да? — Она перелистала книгу. — Правда, анализ готов. Группа крови AB.

— Так, может, и порошочек есть? Посмотри получше.

— Нет. — Она покачала головой. — Это я определенно помню.

— И на том спасибо, — вздохнул Люсин. — Ну, я поскакал. До скорой встречи!

— Счастливо, Володя. Заходи.

Оставалось только забежать к дактилоскописту. Но Люсин решил этого не делать. Ему казалось, что Гуго Иванович его недолюбливает, а раз так, то лучше лишний раз не мозолить глаза. Можно спокойненько справиться по телефону.

Еще в коридоре он услышал телефонный звонок. Поспешил отпереть дверь и кинулся к столу. Звонил внутренний.

— Люсин слушает! — крикнул он в зеленую трубку и перевел дух.

— Володя, — он узнал голос секретарши, — вас Гуго Иванович разыскивает. Позвоните ему.

— Спасибо, Лидочка. Сейчас звякну… Григорий Степанович у себя?

— У него совещание. Он вам очень нужен?

— Нет, ничего срочного… Обо мне он не спрашивал?

— Можете спать спокойно.

— Я так и делаю. Потому и трубку не снимаю. Про «Курьер» не забыли?

— Когда будет, сразу же позвоню.

— Вас понял. Всех благ! — Он утопил рычаг и, найдя в приколотом над столом списке нужный номер, набрал четыре цифры.

— Добрый день, Гуго Иванович… Люсин звонит. Мне тут передавали, что вы мною интересовались…

«Все само собой получается, — подумал он. — Хорошо, что не пошел. Вот он и позвонил. Совсем другое дело».

— Вами я не интересовался, — как всегда сухо и резко, почти на грани бестактности, но не переходя эту грань, отрезал Гуго Иванович. — Но пальчики есть. Вполне отчетливо.

— Спасибо. Разрешите зайти к вам?

— Официальное заключение направим в отдел.

— Хорошо, — закусив губу, согласился Люсин.

«Зачем же тогда звонил, разыскивал!».

— Я звонил вам утром, чтобы поставить в известность. — Гуго Иванович словно почувствовал невысказанный вопрос. — Два отпечатка. Указательный правый вышел хорошо, большой правый размыт.

— Мужчина или женщина? — не утерпел Люсин, хотя дал себе слово не задавать вопросов.

— Не беспокойтесь, мы не позабудем указать в заключении, — тут же поймал его Гуго Иванович и, помолчав, буркнул, ответил все-таки, вопреки обыкновению: — Мужчина.

«Вот и исчезла красивая женщина, — усмехнулся Люсин. — Как нервно курила она у калитки сигареты, пока ее сообщник, потребляющий «Беломор», пеленал бедного доктора химических наук! Как бы не так! Даже по ухватке ясно, что мужчина. Зажав сигарету между большим и указательным пальцами, видимо, пряча огонь, он сделал несколько быстрых коротких затяжек… Жаль. «Пэл-Мэл» разбухла в воде, хотя один палец — тоже неплохо… Но где все-таки та красотка, что перепачкала ему все спички? И почему я ничегошеньки не вижу? Картина где?».

Напряжение последних часов отхлынуло, и он ощутил сосущую пустоту. Словно провалился на бегу в бездонную яму. С удивлением понял, что ему стало вдруг нечего делать, что надо набраться долгого терпения и ждать, ждать… Все, или почти все оставленное преступниками прибрано теперь к рукам. Больше он ничего не узнает. Нужно пускаться на поиски, практически не имея за душой ни крохи. С чего начать? С института, в котором работал Ковский? Или лучше все бросить на розыск этой «Явы» с коляской? Дадут ли что-нибудь пальцы? Вычисления вариабельности, в которые он, честно говоря, мало верит?

Зазвонил городской.

— Люсин слушает! — Легонькую красную трубочку непроизвольно поднял двумя пальцами: большим и указательным.

— Здравствуйте, Владимир Константинович. Логинов говорит.

— А! — обрадовался он стажеру. — Что новенького, Глеб Николаевич?

— Хочу доложить — закончил опрос. Пустой номер! Соседи ничего не слышали и не видели, но дежурный милиционер обратил внимание на гражданина в мотоциклетном шлеме.

— Не так плохо, — повеселел Люсин. — Во сколько это было?

— Точно сказать он не может. Где-то после двенадцати ночи.

— Превосходно! Гражданин сел в поезд?

— Он не видел.

— Внешность запомнил?

— Говорит, было темно. Платформа плохо освещена.

— Чем же привлек этот субъект его внимание?

— Да шлемом этим самым… Выходит, слез с мотоцикла, чтобы сесть на электричку?

— А если его просто подвезли к станции? — вкрадчиво спросил Люсин.

— Отчего тогда шлем не оставил? — тут же возразил Глеб.

«Все правильно. — Люсин задумчиво взъерошил волосы на затылке. — И очень просто: заехал по дороге купить билет. Видимо, большой руки импровизатор! А то бы загодя припас…».

— Как фамилия милиционера, Глеб Николаевич?

— Синицын, сержант Синицын Петр Никодимович.

— Спасибо! Увидимся, — сказал Люсин, записывая фамилию на календаре. — Вы где сейчас?

— В Жаворонках. Из автомата звоню.

— Тогда не в службу, а в дружбу: загляните к Людмиле Викторовне. Время позволяет?

— Конечно, Владимир Константинович, что за вопрос?

— Первым делом вы передадите ей от меня привет. Ласково, вежливо, одним словом, как вы умеете. Попробуйте эдакими намеками успокоить ее. Но ничего определенного! Пусть от вас просто исходит оптимизм. Дайте ей почувствовать, что вы, как и я, конечно, не сомневаетесь в благополучном финале. Вы меня поняли?

— Так точно, понял.

— И чудненько… Между делом пройдитесь по комнатам. Особое внимание обратите на туалетный столик хозяйки, если таковой в наличии. Лады? Духи там разные, помада, краска… Еще раз спичками поинтересуйтесь. Может, мы второй раз что-нибудь упустили. А под конец заведите разговор на медицинские темы. Она это любит. Поговорите о дефицитных лекарствах, гомеопатии, старичках-травничках, словом, о чем хотите. Заодно полюбопытствуйте, у кого они оба лечатся. В какой поликлинике.

— Все понятно. Фотокарточки вас не интересуют?

— Есть уже. Пересняли с документов. Действуйте! Семь футов под киль.

Люсин довольно потер руки. Контрагенты явно импровизировали на ходу. Важный штришок к психологическому рисунку. Если они действовали по заранее обдуманному плану, то, значит, произошло нечто неожиданное, заставившее их сделать финт. А где один финт, там и другой, глядишь — и проявят себя. Коли они артисты по природе, то тоже можно надеяться на новые выкрутасы. Как же иначе? Страшнее всего туповатый и злобный сухарь, который способен надолго затаиться, начисто сгинуть с глаз…

Люсин запер кабинет и спустился в буфет, где ожидалась вобла. Очередь образовалась уже солидная.

Глава восьмая Многозначительные домыслы

В ту же субботу, в седьмом часу, Лев Минеевич отправился с непременным визитом к Вере Фабиановне Чарской. Туман с отчетливым запашком подгоревшей капусты стал понемногу редеть и уже не так ел глаза, как утром. На Патриарших прудах Лев Минеевич, по обыкновению, посидел на скамеечке, но удовольствия не получил. Дышалось трудно. Томительный зной висел над горячим асфальтом. Синий угар расплывался вокруг грохочущего Садового кольца по улочкам и переулкам. Лев Минеевич винил во всем новенькие разноцветные «жигули», которых с каждым днем становилось все больше и больше. И, как подметил старый коллекционер, за рулем-то сидела безответственная молодежь.

«Вытесняет машина человека-с!», — Лев Минеевич с огорчением цыкнул зубом и, раздраженно жестикулируя, забормотал:

— Все спешат, несутся очертя голову. А куда? Зачем? Неведомо. Зачем им космос, когда на рынке пучок укропа как стоил гривенник до реформы, так и теперь — гривенник. Даже в антикварном и то теперь очередь. Плюнь и не ходи! По средам и субботам, когда картины привозят, толпы выстраиваются. Хватают, что под руку попало. Да разве так живописные шедевры приобретаются? Ни посмотреть, ни тебе подумать. Летят! Берут! Зачем-то перенесли магазин с Арбата. Кому он там мешал? Никакой в жизни стабильности!

Лев Минеевич опомнился и, устыдившись, что вслух сам с собой разговаривает, покосился на соседнюю скамейку. Но сидевший там молодой человек с пышными бачками был целиком погружен в книжку. Нога его стояла на оси детской коляски и периодически совершала возвратно-поступательное движение.

«А для матери младенец уже не существует, — осудил Лев Минеевич и, опираясь на свернутый зонт, поднялся. — Матриархат возвратился».

Старый коллекционер пристроился к длинному хвосту у квасной бочки. Покопавшись в кошельке, зажал в кулак трехкопеечную монету и приготовился терпеливо ждать. Но когда до вожделенного медного крана оставалось рукой подать, увидел, как нерадиво обмывает кружки старуха в некогда белом фартуке, и тихо вышел из очереди.

На улицу Алексея Толстого Лев Минеевич пришел в угнетенном состоянии духа. Он нырнул в знакомую подворотню, бочком проскочил тенистый двор и, приподнявшись на цыпочки, постучал в окошко. Потом задрал голову и стал ждать результата.

Летел тополиный пух, словно где-то потрошили ватиновую подкладку. На темном кирпичном карнизе, гукая, топтались голуби. Хлопнула форточка, и его позвали:

— Войдите, Лев Минеевич!

Он суетливо забежал в подъезд и, одержимый навязчивым счетом, сосчитал ступени, которых испокон века было четыре. Тут загремели замки, засовы, цепочки, и Вера Фабиановна отворила дверь, похожую на выставочный стенд почтовых ящиков всех времен и конструкций.

Войдя в комнату, Лев Минеевич с удивлением обнаружил, что и здесь была произведена некоторая перестановка. Стабильность уходила из жизни. Что-то явно переменилось в этой захламленной, но привычной и даже уютной по-своему лавке древностей.

По-прежнему громоздились на серванте и шифоньере всевозможные коробки, свертки и старые, избитые по углам чемоданы. Как и раньше, сумрачно посверкивали граненые флаконы давно усохших духов на трельяжном столике, пылились в открытой жестянке «Жорж Борман и К°» бесценные раритеты. Но наметанный глаз Льва Минеевича все же ухватил перемену. Скользнув взглядом по картинам и фотографиям, висевшим на стенах, по темным истрепанным корешкам оккультных и теософских изданий на книжной полке, он догадался, что Верочкина комната изменила свой колорит.

Исчезли черный, похожий на старое ведро шлем пса-рыцаря с растопыренной куриной лапой на маковке, двуручный меч палача из славного города Регенсбурга и грубая тряпичная кукла, которую Чарская выдавала за орудие любовного приворота. Зато увидели свет божий долго хранившиеся в «запасниках» тибетская молитвенная мельница, четки из розового коралла и чудесная курильница шоколадной бронзы с китайскими триграммами и фантастическим львом Арсланом на крышке. Колорит мрачной средневековой Европы явно уступал свое место буддийской Азии.

Лев Минеевич повернулся к хозяйке, которая, заперев все замки, вошла следом за ним, и обомлел. Он собирался поцеловать пожилой даме ручку и, осведомившись о здравии, выяснить причину смены экспозиции, но, увидев на голове Веры Фабиановны чету рыжих котят, совершенно потерял дар речи. Крохотные, подслеповатые еще зверьки мяукали и безжалостно когтили хозяйкины волосы, завитые в мелкие кольца, но каким-то чудом сохраняли равновесие, не сваливались вниз. Впрочем, в наиболее угрожающие моменты Вера Фабиановна с кроткой мученической улыбкой придерживала их рукой.

— Здравствуйте, друг мой, — томно произнесла она и указала гостю на высокое, тронного вида кресло. — Отчего вы не сядете?

— Добрый вечер, очаровательница, — пришел в себя Лев Минеевич и подошел к ручке. — Откуда это? — осведомился он, косясь на котят, игриво покусывающих друг друга крохотными острыми зубками.

— Моя египетская разрешилась от бремени, — с гордостью пояснила Вера Фабиановна.

— Папаша, значит, у них рыженький! — Он по-стариковски хихикнул и глянул в угол, где у батареи на тюфячке лежала на боку черная как смоль Верочкина любимица.

— Кто его знает, каков он, этот папаша! — философски заметила Вера Фабиановна и многозначительно добавила: — Генетика умеет и не такие шутки. Се ля ви.

Лев Минеевич лишь подивился богатству ее лексикона и обширным знаниям. Он уже обратил внимание на новое пополнение библиотеки. И если отпечатанный инкварто том «Культ камней, растений и животных в Древней Греции» еще не свидетельствовал о резком перевороте Верочкиного миросозерцания (долгие годы ее настольными книгами были «Наши друзья на небе, или Узнаем ли мы друг друга после смерти?» и комплект газеты «Оттуда» за 1906 год), то «Занимательная минералогия» академика Ферсмана и «Причудливые деревья» Меннинджера говорили о многом. Лев Минеевич увидел в них, а также в слове «генетика» явственное влияние новой дружбы. И это заставило его сердце болезненно сжаться. Круглый, румяненький старичок с присущей юности остротой ощутил укол ревности. И не столь уж важно, что объектом ее была женщина! Льву Минеевичу стало очень обидно, что Верочка воспылала к случайной знакомой столь скоропалительной и всепоглощающей привязанностью.

С того дня, когда обе дамы разговорились в столе заказов «у Елисеева», куда Вера Фабиановна заглянула по пути в «филипповскую» булочную, прошло не более месяца, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы Льва Минеевича оттеснили на второй план. Это чувствовалось буквально во всем. Его забывали приглашать на чашку кофе, потому что Верочка выпивала ее вместе с новой подругой в знаменитой некогда булочной. Она перестала водить его на кинофестивали различных стран в «Ударник» и больше не гадала ему на картах. Да мало ли! Влияние этой особы, между прочим — сестры профессора, сказывалось даже в мелочах. Верочка, которая нигде и никогда не лечилась, стала вдруг посещать какого-то тибетского лекаря, периодически наезжавшего в Москву из Улан-Удэ показать жену, страдающую хроническим панкреатитом, профессору Туровой в клинике Вишневского. Симпатичный немногословный чудодей был славен тем, что ни о чем не расспрашивал пациентов. Пощупав пульс, он сразу же ставил диагноз и тут же давал лекарство, насыпая в бумажные конвертики сухую ароматную травку, которую черпал из большого мешка палехской расписной ложкой.

Лев Минеевич, которого Вера Фабиановна взяла с собой на первый сеанс, позволил себе высказать скептическое замечание по адресу знаменитого врачевателя, что чуть не привело к бурному объяснению. Равно были встречены в штыки и его попытки настроить Верочку против новой подруги.

Выражаясь языком Чарской, ему выдали такой бенц, что Лев Минеевич поклялся себе больше никогда не заговаривать с Верочкой на эту тему. Но академик Ферсман и генетика вывели его из равновесия. «И куда Верочка только лезет? — затосковал он. — Ведь не ее ума дело. Добро бы хоть гимназию закончила, так нет, удрала из дому с актеришкой».

— Как поживает ваша симпатия? — не утерпел бедный коллекционер.

— О! — Вера Фабиановна всплеснула руками, но тут же сморщилась от боли, так как котята, чтобы удержаться, вынуждены были вовсю выпустить коготки. — Вы ничего не слышали? — Она осторожно извлекла котят из волосяного плена и подкинула на попечение матери.

— Нет, — насторожился Лев Минеевич. — Разве что-нибудь произошло?

Заметив, как Моя египетская принялась вылизывать питомцев, он брезгливо поежился и отвернулся.

Однако любопытство его было сильно задето. Он даже легко подпрыгнул на стуле от нетерпения. Но Вера Фабиановна молча застыла в трагической позе. В эту минуту она казалась себе похожей не то на Сару Бернар, не то на Элеонору Дузе или еще на какую-то столь же знаменитую актрису, чей снимок в роли Федры видела в журнале «Нива».

— Неужели Людмила Викторовна захворала? — наконец не выдержал он.

— Типун вам на язык! — Вера Фабиановна скорбно поникла. — У нее страшное несчастье: пропал Аркадий Викторович.

— То есть как это — пропал? Куда?

— Почем я знаю? Она звонила вся в слезах. Места себе не находит. Не знает, что и подумать.

— Когда это случилось? — Лев Минеевич понизил голос.

— Третьего дня… Представьте себе ее положение! Она уезжает в Москву выкупить заказ в гастрономе, и все, конец, больше она его так и не увидела. Мистика какая-то!

— Как же это произошло? — допытывался Лев Минеевич.

— Совершенно сверхъестественный случай… Но вы, кажется, не признаете сверхъестественного? — Она насмешливо скривила губы.

— Ваша ирония здесь неуместна, — с достоинством сказал Лев Минеевич. — Если бы я признавал, как вы сказать изволили, сверхъестественное, тот бандит — или вы забыли историю с вашим ларцом? — гулял бы себе на свободе! Вместо того чтоб слезы проливать, ей в милицию обратиться надо, вот что скажу вам, голубушка. Как хотите! — Он принял вид независимый, и даже надменный. — Ради вас я готов оказать ей протекцию… На Петровке у меня есть кое-какие связи…

— Да знаю я их, ваши связи! — досадливо отмахнулась она. — Один свет в окошке… Что может сделать ваша милиция, ежели человек исчез? Понимаете? Исчез! Она когда утром на дачу примчалась, то чуть в обморок не упала. Кабинет Аркадия изнутри заперт, а самого его нет. Испарился. И ковер текинский вместе с ним.

— Хороший ковер-то?

— При чем здесь ковер, когда человек пропал бесследно? — возмутилась она.

— Вы же сами сказали про ковер, — обиженно надулся Лев Минеевич, — а теперь кричите… Может, кража это простая! Ясно?

— Какая же это кража, коли пропала лишь старая тряпка? А у Аркадия Викторовича, между прочим, камушки есть! Не чета ковру. У Людмилы Викторовны в комнате тоже драгоценности лежали, кольца… Да и как вору-то было залезть, когда все заперто? Кабинет-то на крючок замкнут! И никаких концов!

— Милиция бы нашла, — с непреклонной уверенностью откликнулся Лев Минеевич.

— Вот заладил — милиция, милиция… Русским же языком говорю, не человеческого разумения тайна эта… А может, Аркадий Викторович нарочно исчез!

— Как это — нарочно? — не понял Лев Минеевич. — На пари?

— Совсем другое, вы послушайте. — Она перешла на шепот: — Не простой он человек, я это сразу поняла. Не нашего мира.

— Марсианин, что ли? — Он пренебрежительно усмехнулся.

— Про Калиостро слыхивали?

— Ну, наслышан.

— Про графа де Сен-Жермена?

— Уж не ваш ли это Аркадий Викторович?

— Что знаю, то знаю. — Она упрямо поджала губы. — Только признак один есть, верный.

— Не пойму я вас, Верочка! Ей-богу, не пойму, куда клоните. Признак какой-то…

Вместо ответа она кинулась к трельяжу, схватила шкатулку и с грохотом опрокинула ее на стол. По липкой обшарпанной клеенке запрыгали пуговицы, крючочки, кольца, бусы, египетские скарабеи из змеевика и халцедона, нефритовые диски, окаменелые фисташки и позеленевшая мелочь, в том числе копейки с двуглавым орлом. Чего только не было здесь: спутанные разноцветные мотки мулине, пакетики швейных иголок, веер из слоновой кости, наперсток, грибок для штопки, китовый ус от корсета, драная перчатка из лайки, серебряная пудреница с алмазной монограммой, охотничий манок на чирка и розовая игривая подвязка, начисто запрещенная во времена оные в институте благородных девиц.

Нервные старушечьи пальцы в коричневых пергаментных пятнах торопливо выхватывали из этой неописуемой кучи пыльные, замутневшие самоцветы, искусно оправленные в золото и серебро.

— Вот вам! Вот! — Взволнованная Чарская совала драгоценности Льву Минеевичу под самый нос. — Помните мой бриллиантик? А этот аметистик видели? Хризолитовые серьги? Печатку из раух-топаза?

— Помилуйте, Верочка! — взмолился он наконец. — Что вы делаете? Зачем? Я все давным-давно знаю, видел не раз… Это замечательно, просто прелестно, только…

— Ах, вы ничего не поняли! — Она раздраженно пошвыряла все добро обратно в шкатулку и, словно изнемогая, уронила руки. — Верно, вы знаете мои камни. Только давно их не видели.

— Ну, и что с того?

— Другие они стали, Лев Минеевич, выздоровели. — Она вздохнула с тоской. — Аркадий Викторович, пусть все грехи ему простятся, вылечил.

— Да что вы говорите? Подумать только! — Лев Минеевич всплеснул ручками. — Как же так?

— В алмазе пузырек был, так он его удалил, аметист темнее сделал, видите? — Она поиграла перед его глазами крупным черно-фиолетовым кристаллом, в котором кровавой точкой догорало окно. — В хризолитах трещинки залечились, а топаз, так тот вообще голубым стал. Вы хоть когда-нибудь слыхали про голубые топазы?

Лев Минеевич недоуменно скривил лицо.

— То-то и оно что не слыхали. И никто не слыхал… Такое только Сен-Жермен с Калиостро делать умели да наш Аркадий Викторович. Вот и смекайте теперь… А вы говорите — знак! — Она торжествующе подняла палец.

— Это вы говорите — знак, — попробовал защититься Лев Минеевич. — Я молчу.

— Вот и молчите себе.

— Ничего не понимаю! — Он вновь всплеснул розовыми пухлыми, как у младенца, ручками. — Подумаешь, дело великое сделал — камень вылечил! Так у него же специальность такая! На то он и профессор. Наука все может! Космос! На Луну теперь слетать — как в троллейбусе прокатиться, разве что за билет платить не приходится… Это вам не пузырьки! Тоже мне генетика! — Он пренебрежительно покосился на кошачье семейство.

Рыжие котята, урча и смешно топорща острые куцые хвостики, сосали мамашу.

— Все равно, — упрямо стояла на своем Чарская, хотя упоминание про космос и поколебало тайную ее веру в магические возможности Аркадия Викторовича. — Только великий посвященный способен уничтожить пузырек в бриллианте. Самый настоящий знак и есть. Другого указания мне и не надобно.

— Как хотите, — пожал плечами Лев Минеевич. — Только ваш Аркадий Викторович — сестра его, между нами, очень нервическая особа — никакой не посвященный. Простой научный работник, каких много.

— Ах, простой?

— Ну да, простой. — Он мужественно тряхнул головой и выпрямился на стуле. — Обыкновенный трудящийся. Никакой не посвященный. Что это за посвященный еще? Во что посвященный?

— Что с вами говорить! — Она пренебрежительно махнула рукой. — Вы даже Шюре не читали. Капли единой не испили из вечной чаши тайной мудрости.

— А вы так испили? — ехидно прищурился коллекционер.

— Я приобщена. У меня вся семья такая была и самое меня так воспитали.

— Когда это было? И разве вам тайная мудрость помогла? Ведь вас ограбили и чуть не убили! Эх, Верочка, Верочка! — Лев Минеевич горестно усмехнулся. — Не там вы друзей ищете. Милиция — это да, она помогла. Лев Минеевич тоже помог, хотя он и не получил эдакого воспитания, — он покрутил пальцем над головой, — не читал Шюре.

Вера Фабиановна не захотела грешить против очевидности и перевела разговор в иное русло.

— Вы правы, конечно, — польстила она ему, — говоря о свершениях науки. Но разве не возможно, что Аркадий Викторович раскрыл тайную мудрость в своих формулах и чертежах? Не знаю… Да и какая, в сущности, разница? Он же и вправду многое умеет. Вот я и думаю, что он по своей воле исчез.

— Зачем же ему понадобилось такие шутки шутить?

— Очень просто. Открыл невидимость и исчез, а теперь вернуться не может. Забыл, как это делается.

— Вздор, Верочка, чистый вздор. Вы готовы поверить в любую чепуху.

— Сразу видно, что вы не следите за полетом научной мысли. Пришельцы! Наш Аркадий Викторович, если хотите знать, заброшен из иных времен. Очень даже свободно…

— И что же, он домой теперь полетел или как?

— Как хотите, так и понимайте.

— А сестрицу свою нам подкинул, сюда?

— Лэо Минейч! — Она вскочила и простерла указующий перст на дверь.

— Ну, не буду, не буду, Верочка! — Он даже закрылся рукой от ее гневного взора. — С вами и пошутить нельзя… Вы больше не звонили Людмиле Викторовне?

— Нет. Боюсь ее травмировать. Она такая чувствительная.

— Так, может, он уже и нашелся?

— Ой ли! — Чарская шумно вздохнула. — Меня бы уведомили. — Тут она снисходительно улыбнулась. — Да я бы и так знала.

И она подробно поведала Льву Минеевичу, как гадала на пропавшего доктора химических наук. Как раскладывала карты, а трефовый король, то есть Аркадий Викторович, все не выходил, в колоде терялся, а это верный знак, что нет его на земле.

— И что вы на это скажете? — торжествующе спросила она.

Но Лев Минеевич ничего не сказал, а только руками развел.

— Отчего же в шар не поглядели? — осведомился он, кивая на черную бархатную накидку, под которой находился тяжелый литой хрусталь, открывавший перед Верой Фабиановной, по крайней мере она так рассказывала, поразительные видения.

— Боюсь! — Она зябко поежилась. — Будь он простым человеком, я бы решилась, а так боюсь. Увидишь его в нездешнем тумане, а он схватит тебя и уволокет к себе.

— Ух! — Лев Минеевич не уставал восхищаться артистическими способностями своей подруги.

— Вот вам и «ух»! — передразнила она его. — Я так гадала однажды на пропавшего и вдруг белье увидела, которое во дворе после стирки развесила. И что вы думаете? В этот самый момент его соседка вместе с веревкой и уволокла… Там и камчатная скатерть была с царским вензелем. Тоже пропала.

— В учреждение, где он служит, Людмила Викторовна обращаться не пробовала? — Льву Минеевичу в потусторонних сферах было неуютно, и он поспешил направить разговор на земные темы.

— Не знаю, право. — Она захлопнула форточку.

Сразу примолк Рэй Коннифф, неистовствовавший в окне напротив. Успокоился круживший по комнате тополиный пух.

— Посоветовали бы ей. Вдруг на работе знают?

— Едва ли… Аркадий Викторович домосед. Он в своем кабинете опыты делал.

— Нешто можно так? — удивился Лев Минеевич. — Зарплату на службе получать, а опыты на дому производить?

— Разумеется, — уверила его Вера Фабиановна. — В научном мире с этим не считаются. Лишь бы дело двигалось, результаты были.

— Великая штука — образование! — позавидовал он. — Небось Аркадий Викторович на хорошем счету у начальства, раз ему такое послабление дали.

— Простодушный вы человек, друг мой! Разве у нас умеют ценить одаренных людей? — Вера Фабиановна не только близко к тексту цитировала подругу, но даже воспроизводила непроизвольно ее интонации. — Аркадия Викторовича просто третируют, травят! Если бы он не был столь поглощен темой, то давно бы уже бросил этот гадючник. Его с распростертыми объятиями возьмут куда угодно… Людмила Викторовна далеко не уверена, что трагическое событие не находится в связи с общей обстановкой в институте.

— Неужто сослуживцы? — испугался Лев Минеевич. — Быть того не может!

— В науке, дорогой вы мой, — Вера Фабиановна покровительственно погладила его руку, — интриги на почве зависти столь же распространены, как и в артистическом мире. А мне ли не знать, что такое театр! — Она молитвенно простерла руки к потолку. — Это моя юность, моя невозвратимая молодость!

Лев Минеевич допускал, что Верочка, сбежавшая некогда из дома с ярчайшей звездой провинциальной сцены, действительно знает театр. Но какое это имеет отношение к современной науке? Разве похож Аркадий Викторович на опасного сердцееда Чарского, которому небо послало Верочку в отмщение, ибо это она довела его до полного разорения и белой горячки? И вообще, при чем тут театр? Но Лев Минеевич ничего не сказал и только вздохнул.

— Отчего вы не пошли за меня, Верочка? — вдруг спросил он, хотя эта некогда жгучая проблема за давностью лет совершенно перестала его волновать. Он и сам не понимал, для чего спросил.

— Не помню уже, друг мой. — Вера Фабиановна равнодушно зевнула. — О чем это мы с вами?

— Про интриги на поприще разных наук.

— Верно… Нет, Аркадия Викторовича определенно доконали завистники. Современникам не прощают великих открытий.

Последняя фраза, произнесенная совершеннейшим голосом Людмилы Викторовны, заставила его вздрогнуть.

«Бедная Верочка, — втайне огорчился Лев Минеевич, — она совсем потеряла собственное «я»! Сделалась как та истеричка…».

Ему припомнились рассказы Веры Фабиановны о переселении душ, почерпнутые ею из подшивки газеты с жутковатым названием «Оттуда».

«Видимо, не такая уж это все ерунда, если зануда Людмила Викторовна и впрямь временами вселяется в Веру».

— Какое же изобретение сделал Аркадий Викторович? Придумал, как драгоценные камни исправлять?

— Что камни? — Вера Фабиановна презрительно подняла выщипанные в ниточку брови. — Камни для Аркадия Викторовича — пустяк, побочное занятие. — Она небрежно поиграла белыми, как молодая картошка, янтарями, украшавшими затрапезную, латаную-перелатаную кофту. — Если желаете знать, он обессмертил свое имя настоящим открытием!

— Позвольте полюбопытствовать?

— Он доказал, что растения живые.

— Как, разве это он доказал? — простодушно удивился Лев Минеевич. — А мне казалось, что это всем известно. Да я и сам так думал с детства. Коли растут, так, значит, и живые…

— Вечно вы все путаете, Лев Минеевич! — властно оборвала его Чарская. — Аркадий Викторович вовсе другое открыл. И вы себя с ним не равняйте! Он открыл, что растения чувствуют и ощущают. Поняли?

— Как тут не понять? — Лев Минеевич даже заподозрил, что пропавший профессор вовсе никакой не профессор, а самый настоящий аферист. — Чувствуют — значит чувствуют, ощущают так ощущают… Вроде нас с вами или вон как они, кошки, — кивнул он в сторону батареи, где пребывала Моя египетская со чадами.

Глава девятая Волна I[1] ^{Южная Индия. XI век}

Когда последние пашуната — подвижники Шиваиты — покинули пещеру, старый брахман начал готовить владыку к вступлению в спальню. Расколов перед статуей кокос, он положил в обе половинки дикие яблоки бильвы, посвященной Шиве, и налил в золоченые лампадки свежего масла. В тайном помещении, где стояла круглая каменная плита, отверстие которой пронзал черный столб, отполированный поцелуями и засыпанный лепестками, он приступил к вечернему обряду ради благополучия всего мира. Приняв асану лотоса и впав в прострацию, старик сосредоточился на почитании священного слога «ом», дабы защитить все живое от надвигающейся темноты и вреда, который несут бесы и демоны ночи.

Раньше, когда брахман был молод, вечерний обряд заканчивался бурной пляской храмовыхтанцовщиц. Но вот уже много лет, как деревни вокруг обеднели, и все танцовщицы разбрелись кто куда.

Старик не жаловался и ни о чем не сожалел. Он был даже доволен, что в одиночестве выполняет многотрудные обязанности, которые связаны со служением в пещерном храме. Очнувшись от транса, он сто восемь раз явственно произнес: «Ом намашивая»,[2] нанес тилак[3] и, задернув занавесь, отправился домой, чтобы передохнуть часок перед обрядом почитания стражей стран света, которым положено кадить ароматным дымом.

У бога, которому он поклонялся, была тысяча и еще восемь имен. И каждый раз старик старался назвать его по-новому: то нарекал кумира Владыкой Третьего Неба, то Шарвой-разрушителем, который убивает стрелой, то Махешварой, что означает просто «великий бог». Были и другие имена: Амаракша — повелитель богов и Шамбху Милостивый, Истинный Повелитель и Долгокосый, Шамбху Могучий и страшное имя Бхайрава, которое рискованно было произносить всуе. Но чаще всего старый жрец называл своего господина Четырехруким, потому что у храмовой статуи было четыре руки, и Владыкой танца, так как бог танцевал на поверженном карлике, и Трехглазым, ибо сияла у него во лбу огненная звезда. Давным-давно, когда люди и боги еще жили вместе, Парвати, жена Владыки, играя, закрыла ему глаза своими ароматными ладонями, и мир погрузился в кромешную тьму. Тот самый мир, ради благополучия которого Шива выпил яд, отчего горло его стало навеки синим. Тогда-то, дабы не оставить людей без света, он зажег свой третий, надбровный глаз. Впоследствии в минуты гнева и раздражения он неоднократно испепелял этим нестерпимым светильником демонов и людей, других богов и даже целые миры.

Еще у него было имя — Обладатель Восьми Форм, упоминать которое дозволялось только брахманам высших степеней, а также отшельникам, предающимся размышлениям о первопричине всего сущего и его конце. В восьми этих формах заключалось все, что движет мирами: Земля — Шарва, Огонь — Пашупати, Вода — Бхава, Солнце — Рудра, Луна — Махадева, Ветер — Ишан, Пространство — Бхава и Угра — Жертвователь, понятие, включающее в себя обязанности человека по отношению к высшим силам.

От пещеры до хижины жреца было ровно тысяча восемь шагов, что позволяло ему не упустить ни одного имени Шивы, которое уже само не явно содержит все другие имена. Но последнее время брахман начал сбиваться и путать. Такое свое состояние он объяснял не слабостью памяти, а недовольством Мстительного Владыки, который скучает в одиночестве. Сбившись в подсчете шагов и прозвищ, старик начинал воображать, что именно говорит и делает в эти минуты Шива. Порой он настолько забывался, что кощунственно присваивал себе права патрона и начинал бормотать:

— Я Шива Натарджа, Четверорукий Владыка танца! Я танцую, и все мироздание вторит мне. Вот приподнял я правую ногу, легко отклонился назад, весь равновесие и совершенство, и небесное колесо пришло в движение, закружилось, мерцая факелами звезд. Мой танец пробуждает творческую энергию Вселенной, он зовет из мрака невежества и лени к животворному всеочистительному свету, который изливает вечный костер, пылающий у меня на ладони. От меня исходит грозная сила. С моих волос срываются молнии. Электрические вихри бушуют вокруг меня. Левой ногой я попираю ленивого карлика, имя которому Майялака. Подобно жирному пауку, плетет он паутину неведения, иллюзии и темного зла. Он сон, а я пробуждение! Он лень, а я энергия! Он коварное наваждение, а я царь знания! Смотрите, каким магнетическим светом озарена моя голова! Слушайте, как рокочет барабанчик дамару под ударами моих пальцев. Я пробуждаю к бытию новые миры. Вибрация звуков врывается в холод и мрак первозданного хаоса. Так океанский ветер рвет в клочья низкие тучи и несет их в иссушенную зноем пустыню. Они прольются благополучным дождем, плодотворящим жизнь, и я, Шива, пробьюсь сквозь землю первым зеленым ростком! В звоне моих запястий слышен гимн плодоносящей силе. Я прекрасен и страшен, беспредельно милостив и беспощаден. Ничто не минует моего всеочистительного костра. В урочный час все атомы бытия будут уничтожены в пламени, все миры. Я непостижимое единство. Во мне слились все изначальные противоборства: бытие и небытие, свет и тьма, мужские и женские начала вещей. В мочке моего правого уха — длинная мужская серьга, круглая женская серьга — у меня в левом ухе. Ибо един я, и моя женская энергия — шакти — предвечно во мне. Я танцую, и рука моя обращена ладонью к вам. Это абхайя-мудра — жест уверения и покровительства. Все, кто знает язык пальцев, созданный мной, поймут меня. Все, кто идет к совершенству по ступеням моей йоги, сольются со мной. Прекрасная кобра обвивает мой локоть. В стремительном танце она развевается и летит по кругу, как газовый шарф. Моя змея, моя опасная энергия, мое воплощение. Ожерелье из черепов подпрыгивает у меня на груди, когда я танцую. Это мертвые головы великих и вечно живых богов. В них непостижимая тайна круговорота миров и вещей, совершенствования и разрушения Вселенной. Один мой глаз — живительное Солнце, другой мой глаз — влажная плодотворящая Луна, горящий над переносицей третий мой глаз — Огонь. Головы Брахмы, Вишну и Рудры, как пустые кокосы, гремят у меня на груди, всевидящее сердце Агни пылает над моими бровями. Что перед испепеляющей мощью его сияние звездных факелов? Что перед ней даже Солнце в зените? Гневная вспышка надбровного глаза ослепляет ярче тысячи солнц…

Так напевал, танцуя, Владыка танца, но никто не слышал и не видел его. Вернее, так понимал неподвижный танец и безмолвную песню бронзового изваяния престарелый жрец.

В пещере, где стояло оно в отдаленной нише, было сыро и сумрачно. Красные огоньки курительных свечек едва мерцали в душном клубящемся тумане. С каменных сводов, отшлифованных временем и водой, с их бесчисленных, напоминающих дупла баньяна складок поминутно срывались тяжелые капли. Разлетаясь известковыми брызгами, образуя в пещерном поде причудливые столбы и глубокие каверны, они превращались в холодный туман. Поднимаясь вверх и остывая, он оседал на складчатом своде, чтобы вновь и вновь проливаться дождем. Удары отдельных капель и еле слышный шелест тоненьких быстрых струек сливались в один приглушенный шум. Может быть, престарелый брахман — хранитель пещеры — и различал, пока окончательно не оглох, в однообразной мелодии дождя бой барабана и звон запястий своего божества, но ныне некому стало слушать Шиву.

Брахман все чаще и чаще отлучался из храма. От вечной сырости и могильного холода, которые источали камни, он стал задыхаться и кашлять, нажил ломоту в костях и жестоко мучался от постоянных прострелов. Поэтому и предпочитал старый жрец ночевать в уединенной хижине на высоких сваях, под непромокаемой кровлей из рисовой соломы. Там было сухо, тепло, смолисто пахли всевозможные снадобья, завернутые в банановые листья, и не тревожили душу красноватые огоньки курительных свечек, столь похожие на глаза крокодилов.

Задернутый покрывалом из крашеного пальмового волокна, Шива подолгу оставался теперь один в своей каменной нише. Согнув правую ногу в колене и оттянув книзу носок, он готовился начать свой сокрушающий миры танец, и верная кобра в стремительном отлете очерчивала ему магический круг. Владыка не мог пожаловаться на нерадивость своего служителя. На каменном алтаре исправно тлели сандаловые свечи; деревянные блюда благоухали горками живых цветов: влажных орхидей, фиолетовых, с нежными, быстро вянущими лепестками, миртов, белых восковых пипал с желтым зевом, чье дыхание горько и сладостно, как вода в джунглях; в кокосовых чашках лоснился золотой от шафрана рассыпчатый рис; гроздья округлых королевских бананов и зелено-розовые плоды манго казались только что сорванными с деревьев.

Но, бронзовый и неподвижный, потому Владыка танца тосковал от одиночества. Его лик, прекрасный и ужасающий, надлежало скрывать от простых смертных. Лишь в праздник Шива-пуджу, в день большого поклонения, старый жрец поднимал покрывало и демонстрировал грозного бога восторженной толпе. Это случалось всегда в одно и то же время, когда солнце, поднявшись над исполинскими травами горных джунглей, заглядывало в пещеру. Его лучи ударяли в надбровный глаз Шивы, и он вспыхивал в ответ кровавым яростным блеском. Казалось, Натараджа стремился испепелить и людей, и джунгли, и всю Вселенную. Тамилы[4] в ужасе закрывали глаза и падали ниц на мокрый и скользкий камень. Когда спустя некоторое время они робко приподнимались и разлепляли непослушные веки, в пещере стояла полная темнота. Некоторые принимались в ужасе рвать на себе одежды и стенать, что ослепли навек. Но мрак постепенно начинал приобретать красноватый оттенок, в котором уже можно было различить знакомые очертания алтаря, и люди успокаивались. Наиболее проницательные догадывались, что в тот самый миг, когда Шива являл себя народу, жрец опускал покрывало и гасил в чаше с песком алтарные свечи. За это время солнце поднималось выше и уходило в сторону, отчего в пещере становилось темно, как ночью.

Зато снаружи ночь превращалась в день. Покинув пещеру, жители деревни зажигали факелы и начиналось большое гулянье. Тамилы танцевали, пели, лакомились сладковатым пальмовым вином. До утра не смолкали флейты и барабаны, и далеко в джунглях трубным зовом откликались потревоженные слоны.

Но что за дело было Шиве до посвященного ему празднества, если сам он при этом оставался в полном одиночестве? Раньше хоть жрец не покидал его в такой торжественный день. Возился за покрывалом, что-то переставляя на алтаре, бормоча себе под нос, сжигал в жертвеннике ароматную очистительную траву. Но теперь и он уходил из пещеры вместе с народом. И пока в деревне длился пир, старый брахман, кряхтя, натирал ноющую поясницу соком камфорного дерева. Уж он-то знал, что утром предстоит основательно поработать! Больше всего хлопот доставит, конечно, молодежь. Столько романов завяжется в колдовскую, наполненную мерцающими вспышками светляков ночь, что и за целый год не распутаешь… Старики тоже не оставят его в покое. С рассветом даст знать о себе пальмовое вино. У одних разболится голова, другие начнут жаловаться на рези в желудке. И всех их придется лечить ему, старому Рамачараке, который живет близ деревни Ширале, окруженной травяными джунглями, скоро уже сорок лет… Но ничего, он не боится повседневных забот. Лишь бы все кончилось благополучно.

Не все возвращались под утро в свои дома. Следы пропавших терялись в джунглях или на берегу реки, покрытой зеленым цветущим ковром. И хотя старик догадывался, что старого гончара задрал леопард, а дочь старосты утащил в воду большущий крокодил, который любит погреться на солнышке возле упавшего дерева, он всех отсылал к Шиве. «Это Шива забрал твоего Чандру», — утешал он вдову гончара. «Шиве понравилась наша Лакшми, — терпеливо успокаивал убитого горем старосту. — Не надо плакать. Она пьет сейчас из чаши богов амриту бессмертия».

Он так привык вещать от имени Четверорукого танцора, что и сам верил сказанному. Не беда, коли мешочек, в котором Чандра хранил бетель и плоды арека для жевания, нашли потом возле дерева, изодранного когтями большущей кошки, а на прибрежный песок выбросило клочок золотого сари. Разве не все на земле вершится единой волей танцующего бога? Разве не все мы являемся эманацией его творческой энергии?

С заходом солнца брахман повесил гирлянду цветов на серый термитник, под которым поселилась длинная кобра. Теперь это место сделалось священным. Конус термитника — тот же лингам Шивы, символ его производительной мощи.

Видно, сам Шива послал сюда Нулла Памбу — кроткую змею. И когда?! В самый канун Нага-Панчами — большого праздника змей! Это ли не знак благоволения Владыки танца к жителям деревни? Значит, их жизнь угодна богам! Да и могло ли быть иначе? Люди здесь тихие, работящие. Они безропотно принимают удары судьбы, смиренно несут кару за ошибки и прегрешения предшествующих перерождений. Старый Рамачарака знает их всех: и старых и малых. За каждого выступает защитником перед Четвероруким разрушителем миров. В столь очевидной милости неба есть и его заслуга. Он ревностно выполнял свое предназначение, и этого у него не отнимешь.

Закончив растирание, он совершил надлежащий обряд омовения и, помолившись, насыпал в сплетенное из ротанга блюдо горку вареного риса. Любовно украсил ее фруктами: разрезанными на две половинки спелыми манго, очищенными бананами, красными пронзительно-кислыми ягодами. Наполнил кокосовую чашку козьим молоком.

Держа блюдо на вытянутых руках, осторожно спустился по лестнице и заковылял к термитнику. У темной норы он опустился на колени и позвал змею:

— О уважаемая Нулла Памба, посланница Шивы, о царица всех Нагов, отведай кушаний, которые принес тебе твой слуга!

В дыре под термитником ничто не изменилось. Не пошевелились даже тонкие мохнатые волоконца корней в растресканной, как камень, твердой красной земле.

Старик нагнулся еще ниже и, отставив блюдо в сторону, одним глазом заглянул в темноту.

Змеи он не страшился. Брахманы — служители Шивы вообще не ведают боязни, что не мешает, конечно, проявлять разумную осторожность. Рамачарака знал, что кобра никогда не атакует без надлежащих приготовлений. Сначала она должна приподняться над землей и раскрыть свой капюшон, на котором сам Шива нарисовал вещие глаза, и лишь потом, сделав два-три предупреждающих броска, начать настоящий бой. Недаром же в народе она зовется кроткой, благородной змеей. Кобры берегут свое страшное оружие. Прежде чем пустить в ход ядовитые зубы, они часто бьют головой, не раскрывая пасти, отгоняют в сторону зазевавшегося человека или неосторожную козу. Жители Ширале с незапамятных времен дружат со змеями. Едва ребенок становится на ноги, ему суют в руки первую игрушку — пестрого водяного ужа. К семи годам он уже будет знать, как следует обращаться с самой ядовитой змеей.

— Яви себя, о уважаемая Нулла Памба, — вновь позвал старик и бросил в нору горсточку риса.

Он хорошо знал, что в этот день, канун священного праздника Нагов, в каждом доме приготовлен горшок, в котором под ротанговой крышкой скрывается кобра. Завтра чуть свет крестьяне с горшками в руках придут к пещерному храму. Под грохот барабанов и хриплый рев морских раковин каждый покажет свою змею божеству. Но первую кобру возьмет, как предписано ритуалом, за самый кончик хвоста, с глубоким поклоном отдаст Владыке всех Нагов именно он, брахман Рамачарака. И хотя в его хижине уже припасен горшок со змеей, хорошо бы показать Шиве именно эту, которую Владыка сам послал в Ширале. То-то будет смеха и возгласов удивления, когда женщины увидят, что самую большую змею поймал не кто иной, как старый жрец!

Старику нестерпимо хотелось завладеть Нулла Памбой. Суетное искушение оказалось настолько сильным, что он, позабыв все правила приличия, зашептал:

— Ну выходи же, выходи! Чего ты медлишь? Разве тебе не ведомо, что в Ширале не был обижен ни один из твоих сородичей? Завтра, как только солнце достигнет зенита, я отпущу тебя на волю! Я сам отнесу тебя обратно, к термитнику. Пойдем со мной, благородная Памба! Женщины осыпят тебя рисом, сваренным с шафраном и кардамоном, прочтут в твою честь молитвы. Поверь мне, вместе с камфорным дымом они полетят прямо к Владыке всех Нагов, балдахином которому служит твой пятиглавый родич. Или ты не хочешь предстать перед ним? Боишься опаляющей вспышки его третьего глаза, красного, как Планета Огня? О, не бойся, прекрасная Памба! Разве ты не знаешь, что стремительная кобра уже обвивает его неутолимые чресла? Поспешай же к твоему слуге, о божественная энергия!

Старик говорил правду. После Нага-Панчами змей и варанов, которых мальчишки понесут привязанными к шестам во главе шествия, выпускали на волю. Но что до того было кобре, притаившейся в глубокой норе под термитником. Она и не думала выползать.

И тогда Рамачарака принялся тихонько насвистывать. Он пытался свистеть так, как его учили когда-то в Бенаресе, тонко и переливчато, но вместо свиста выходило шипение. Явно сказывалось отсутствие зубов, которые без видимой причины выпали у него четыре года назад.

И тут, как ни странно, змея послушалась его. Она выскользнула наружу и заструилась прямо к блюду с угощениями, словно мутноватый, подернутый пылью ручей. Капюшон ее чуть раздувался и опадал, пока скребла она костяными чешуйками живота заскорузлую красную землю. Но, тронув нежным трепещущим язычком хвойную мякоть манго, она плавно поднялась и закачалась под невидимую музыку.

— Так-так! — одобрительно поцокал языком жрец и медленно, не спуская с танцующей Памбы глаз, потянулся к ней рукой. — Угощайся, о благородный Наг! Угощайся…

Она поднялась еще и царственно развернула устрашающий капюшон. Размах ее сильного, упругого тела сделался шире, но неподвижные глаза были мертвы, как тусклые стеклянные слезки.

Широко растопырив пальцы, жрец медленно и неуклонно надвигал на нее сухую, почерневшую на солнце ладонь. Он зорко следил за каждым броском, вслушивался, невзирая на глухоту, как вырывается гневный ветер из ее вечно сухих ноздрей.

Кобра не пыталась скрыться и не спешила атаковать. Она раскачивалась, поминутно накрывая блюдо причудливой тенью, и раздвоенный язычок ее готов был лизнуть наплывавшую руку.

Жрец знал все статьи нерушимого договора, который давным-давно заключили жители Ширале с нагами, и потому не торопился. Спешка всегда опасна. Конечно, кобра не ужалит того, кто с надлежащим почтением предлагает ей дары, это так, но первое же неловкое движение, которое может показаться ей непочтительным, освободит змею от сковывающей власти обета, и тогда она нанесет молниеносный удар. И чем упорнее уговаривал себя Рамачарака, что ничего подобного в Ширале не случалось, тем меньше хотелось ему стать первой жертвой, собственной неловкостью нарушить вековое соглашение людей и нагов. Оттого ему не только приходилось следить в оба, но и сдерживать, сколько можно, старческое дрожание рук. Старик понимал, что, невзирая на все договоры, змеи отнюдь не радуются, когда их, пусть на короткий срок, лишают свободы. Он видел, что большая Памба раздражена и пребывает в смятении. Одно ее желание накладывалось на другое. Она стремилась совершить одновременно два противоположных действия: метнуться в укрытие и поразить нависшую над ней руку. И это парализовало волю змеи. Договор тоже заставлял ее оставаться на месте. Недаром же змеи со всей округи бесстрашно сползались на здешние поля, где их охраняли и подкармливали свеженадоенным молоком! Ах, как дразнил Памбу его сладковатый вкус! Как чаровали ее лоснящаяся желтизна риса и сочная мякоть плодов! Но и рука пребывала уже в непозволительной близости.

На какой-то непостижимый по краткости пугающий миг они оба застыли: человек и змея. Первым не выдержал человек. Старик прищурился, чтобы унять резь в напряженных глазах, и отвел руку. Он уже знал, что не повторит попытку завладеть Памбой. Слишком уж старым почувствовал он себя и неуверенным перед этой большой коброй! Да и зачем она ему? Разве не стоит в его хижине глиняный горшок с Памбой, пусть и не столь большой, но равно угодной Шиве?

И, не отрываясь от пустых, скупо поблескивающих глаз рептилии, старый жрец отступил и распрямился.

— Прими мое угощение, о кроткая, благородная Памба, — смущенно пробормотал он. — Оно от чистого сердца, и клянусь, что никогда более не нарушу твой покой.

Напряжение разом схлынуло, и старик почувствовал, как дрожит в нем каждая жилка. С новой силой возобновилась стреляющая боль в пояснице.

В зарослях слоновой травы прошелестел ветер. Старик взглянул вверх. Лесистые вершины гор накрывала лиловая тень. Волнистый перламутр неба померк, и первые летучие собаки порывисто заметались вокруг исполинского баньяна. Отовсюду слышался жестяный скрежет цикад. Над самой землей проносились гудящие бронзовые жуки и с тяжелым стуком бились о бамбуковые жерди хижины.

«Не иначе, будет гроза, — поежился Рамачарака, — и Сурья гневается…».

Остывающий солнечный шар уже коснулся зубчатого контура непроглядных джунглей. Белая пена скачущего по камням ручья мелькала сквозь тростники тоскливым малиновым светом. Вновь прошелестел, но уже с другой стороны короткий и резкий порыв ветра. От деревни донесся удушливый запах паленого кизяка.

Старик пал на колени и с молитвой проводил светило. Когда оно провалилось за черной, сделавшейся вдруг удивительно плоской стеной леса, обезьяны испустили неистовый вопль, словно оплакивали последний свой день. Но прежде чем тьма сделалась непроглядной, старик поймал скупое свечение остывающего перламутра и тени стервятников, которые устремились к закату, помахивая отяжелевшими крыльями…

Гроза обрушилась после полуночи. Молнии будто подхлестывали одна другую, и небо беспрерывно мигало мертвым трепещущим светом. А вскоре все потонуло в шуме дождя, лопающихся пузырей и жадном чавканье мгновенно раскисшей земли. Неистовство громовых стрел Индры не знало предела. Казалось, что сами горы трещат под их ударами, как пустая ореховая скорлупа. Низвергнутые с вершин потоки устремились в долину, сворачивая по пути камни, ломая опутанные лианой стволы. В считанные минуты все вокруг было залито вспененной водой и, подобно небесной тверди, засверкало яростным металлическим блеском. Но тут же горячая завеса пара, как матовое стекло, смазала все очертания. Остались лишь мутные вспышки, грохот и рев.

Гималайских купцов Лобсана и Пурчуна непогода захватила вблизи перевала. Сначала они решили искать приюта в маленьком храме, посвященном хранителям гор, но все подходы к нему заросли, а продираться сквозь дебри опутанных колючками можжевельников и рододендронов было немыслимо.

— Пойдем лучше вниз, — предложил более опытный и хорошо знавший эти места Пурчун. — Там много пещер, и мы наверняка набредем на одну из них.

— Да сохранят нас боги в эту лихую ночь! — согласился Лоб-сан и поспешил вслед за товарищем, который, закрыв рукой лицо от молнии, сошел с дороги и остановился под сосной.

— Того и гляди, хлынет! — сказал Пурчун, взглядом выискивая спуск. — Где-то здесь должна быть тропинка.

— Ом-мани-падмэ-хум! — Лобсан только прошептал охранительную формулу, которая, как его учили, годилась на все случаи жизни. — Наши ламы в такую ночь выпускают в помощь путникам небесных коней.

— Слушай больше! — огрызнулся Пурчун, вырывая плащ из когтей ежевики. — Неужели ты и вправду веришь, что бумажные лошадки, которых пускают по ветру монахи, превращаются в живых скакунов? Ты видел это своими глазами?

— Однажды я нашел в горном ущелье оседланную лошадь!

— Где это было? — Пурчун ловко спрыгнул с высокой ступени и остановился, чтобы помочь спутнику.

— В Ладаке. У красной скалы, где нарисован Махакала и стоят пять белых ступ.

— Знаю это ущелье. — Пурчун, прижавшись спиной к нависшему над обрывом камню, обогнул опасное место. — Наверняка лошадь принадлежала какому-нибудь путнику.

— Куда же он тогда девался? — возразил догнавший его Лобсан.

Жители неприступной гималайской страны, где сверкающие хребты царапают небо, а в пропастях стынет синий туман, они не боялись здешних невысоких гор, вершины которых не знают снегов. Даже когда обрушился ливень и по отвесной, поросшей цепкими вьюнками стене хлынули глинистые потоки, они продолжали спускаться все так же уверенно и быстро.

— Куда же тогда девался человек? — вновь спросил Лобсан, когда они присели передохнуть в неглубокой нише.

— Может быть, он упал в пропасть или его утащили духи, — высказал предположение Пурчун. — Но скорее всего лошадь просто убежала вниз с ближайшего перевала… А что ты с ней сделал?

— Как — что? — удивился Лобсан. — Взял себе!

— Даже не попытался отыскать хозяина?

— Зачем? Я был уверен, что это небесный конь, которого послали мне ламы!

— Сказки! Я встречал таких красивых лошадок! — усмехнулся Пурчун. — Они запутались в кроне старого кедра… А человек, чью лошадь ты взял, мог без нее погибнуть.

— Дар богов следует принимать со смирением.

— Шакьямуни[5] учит нас помогать людям.

— Не будем спорить, Пурчун! — вздохнул Лобсан. — Да минует нас гнев здешних богов. Я тебе говорил, что не следовало продавать лошадей.

Они действительно, выгодно распродав в городе все сто восемь тюков сомы, собранной в сиккимских горах на шестую ночь после полной луны, сбыли и всех лошадей вместе с повозками. Поэтому и возвращались теперь на родину пешком.

— Куда бы ты девался сейчас со своей лошадью? — огрызнулся Пурчун. — К тому же мы взяли за них хорошую деньгу!

— Что верно, то верно, — согласился Лобсан. — Мы выручили за своих лошадей чуть ли не втрое.

— Вот видишь! А в Непале мы купим яков и, не успеешь оглянуться, очутимся дома.

— А что они находят в нашей траве, эти прессующие? — Лобсан вынул из-за пазухи ячменную лепешку и, разломив, дал половину товарищу. — Арак, который тибетцы гонят из молока, думаю, окажется покрепче.

— У каждого народа свои обычаи. — Пурчун принялся лениво крошить лепешку, бросая кусочки в рот.

— Это, конечно, так. — Лобсан недобро усмехнулся. — Но ты заметил, как они относятся к нам?

— А как? Купили весь товар и цену дали хорошую.

— Неужели ты не заметил, как они смотрели на нас, эти дважды рожденные?[6] Как на нечистых животных! Они брезгали прикоснуться ко мне даже мизинчиком!

— У каждого народа свои обычаи, — упрямо повторил Пурчун. — Они и к своим так относятся. Брахман никогда не сядет есть рядом с крестьянином или купцом. Таков закон.

— Наши ламы ведут себя не так.

— Разные ламы бывают…

— Мы с тобой в глазах брахманов нечисты вдвойне! Удивляюсь, как они пьют потом молоко из нашей травы, — Пурчун засмеялся, — после наших нечистых рук.

— Это их дело.

— Ты прав, Пурчун, что каждый народ живет по-своему, но согласись, более дурацких обычаев, чем здесь, нет нигде в мире. Только посмотреть, как они покупают сому, и то можно со смеху надорваться. Коровами расплачиваются!

— И только белыми, — подхватил Пурчун, — а глаза чтобы золотые… Где это видано, чтобы у коров были золотые глаза?

— А им все равно! — махнул рукой Лобсан. — Скажут, что дают тебе за воз травы корову с золотыми глазами, и кончено. Какие они на самом деле, никого не интересует. Чудеса прямо…

— Нам-то что? Коли на базаре можно тут же продать корову…

— Не продать, — наставительно поправил Лобсан, — а обменять. Корову с золотыми глазами сперва меняют на золотую траву, а потом она уже зовется белой, выменивают обратно на белый металл — серебро. Как тут удержаться от смеха?

— Достань из-за пазухи мешочек с серебром и позвени. Сразу станет не до смеха.

— Что верно, то верно. — Лобсан сразу поскучнел. — Для себя не так-то много останется! Куда ни ступи, всем надо дать: страже, отшельникам, старосте…

— Ты забыл монастырь, — подсказал Пурчун. — А это как-никак третья доля.

— Думаешь, монахи знают, сколько мы выручили?

— Тут ты, я вижу, не очень боишься надуть богов? — засмеялся Пурчун, довольный, что сумел поддеть приятеля. — И лошадь, как я понимаю, ты тоже ламам не возвратил?

— Что ты! Как можно? — испугался Лобсан. — Я просто так сболтнул. Разве можно обмануть главного ламу, в котором воплотилась душа чудотворца Падмасамбавы? Он все видит наперед, все знает издалека.

— А лошадь у красной скалы? — напомнил Пурчун.

— Что лошадь? Лошадь я продал, — тихо сказал Лобсан и опустил голову.

— Как? Как ты сказал? — Пурчун приложил ладонь к уху. — Повтори! Я не расслышал. — Грохот небесной битвы действительно заглушал нормальную речь. Поэтому они почти кричали друг другу, хотя и сидели бок о бок. — Если ты продал лошадь, то деньги все равно нужно отдать монастырю.

— Как бы нас не затопило! — Лобсан сделал вид, что тоже не расслышал, и указал на несущуюся мимо них воду.

Горные потоки и дождевые струи, плотной тканью срывающиеся со скального козырька, пока не заливали нишу. Рядом находился обрыв, и тропинка слишком круто обвивала гору, для того чтобы вода успевала накапливаться. Она стремительно низвергалась, унося с собой мелкий лесной сор, обрывки ползучих растений, вымытый из расщелин песок и сланцевые плиты. Но если бы где-нибудь внизу образовался затор, спасительная ниша мгновенно превратилась бы в ловушку. Стремительный водоворот просто-напросто вымоет из нее все, что только может стронуться с места. Но выбирать не приходилось. Тропа превратилась в скачущий по ступеням ручей, а с лесистой вершины на нее обрушивались камни, ветки и перепутанные корнями комья земли.

— Будем пережидать. — Пурчун мгновенно оценил положение. — Время дождей еще не подошло, и Ваджрапани[7] скоро устанет метать свои стрелы.

— Тут мыши! — Лобсан кивнул на кучу сухой листвы. — Или ящерицы.

— Пусть их. — Пурчун собрал с колен крошки и бросил на листья. — Все живые существа нуждаются в приюте.

— И змеи?

— А чем они хуже других? Нам не дано знать, кем они были раньше, кем станут в последующие рождения. Возможно, царями.

— Стихает, Пурчун!

Гроза с рокотом отступала в сторону далекого океана. Больше не лопалось в ушах небо. Молнии вспыхивали все реже, и гром уже не поспевал за ними. Стало слышно, как в туманной мгле грохочут ручьи, разбиваются капли и шуршат в листве дрожащие от холода мыши. Снеговой ветер с родных поднебесных гор осадил туман, и залитые долины замерцали лунным глянцем.

— Хорошо бы огонь развести. — Лобсан поежился. — Одежда совсем промокла.

— Где взять дрова?

— В пещерах тоже не согреешься.

— Подожди до утра. — Пурчун закрыл глаза. — Лучше всего уснуть.

В нишу начали заползать скатившиеся с горы гигантские дождевые черви, темные и жирные, как конская колбаса. Невидимо и неслышно закружились летучие мыши, навевая быстрыми перепончатыми крыльями неодолимый сон. Борясь с оцепенением, Лобсан потянулся почесать шею и спугнул присосавшегося вампира.

— Нехорошее здесь место! — Лобсан толкнул товарища: — На меня напали голодные духи! — Он испуганно поднес к глазам ставшие липкими пальцы. — Уйдем!

— Куда? — с трудом разлепляя веки, сонно спросил Пурчун. — Гора еще не впитала воду.

— Нет, нет, уже можно, — стоял на своем Лобсан.

— Разве? — Пурчун уронил голову на грудь, но тут же встрепенулся и прислушался.

Шум бегущих ручьев утих, и он уловил, как шелестит, распрямляясь, примятый тростник.

В тропическом лесу все совершается быстро: жизнь, смерть. С неуловимым постоянством сменяют они друг друга, создавая обманчивую иллюзию неизменности.

— Давай пойдем. — Пурчун выполз из-под навеса. — Пока вновь не наползли сбитые с деревьев пиявки.

Хотя тропа местами сделалась скользкой, а на ровных участках собрались вязкие лужи, в целом она почти не пострадала. Для гималайских жителей спуск не представлял особого труда.

По другую сторону горы им встретился каменный алтарь, окруженный живой, с острыми шипами изгородью. В полукруглом углублении сиротливо увядали цветы. Пучки курительных свечей перемололи термиты.

Повсюду белели привязанные к веткам кустов и деревьев лоскутки с просьбами и молитвами.

Торговцы сомой, сложив руки, возблагодарили неведомых богов за спасение и, оставив на алтаре кусочек серебра, пошли дальше. Перейдя над клокочущей речкой по шаткому мосту из бамбуковых стволов, они увидели вырубленные в скале ступени.

— Скорее всего, эта лестница ведет к пещерам, — сказал Пурчун.

Они сбежали вниз, и за поворотом открылась вся долина. Лунно переливалась мокрая ночь. В блеске воды угадывались террасы рисовых полей, пальмовые кровли навесов, в тени которых обычно отдыхают богомольцы: пьют чай, запасаются сандаловыми свечами и амулетами. Звезда огня Марс низко висела над горизонтом, и красноватый дрожащий отблеск ее медленно колыхался в лаковом зеркале рисового поля.

Дорога стала более пологой, все чаще начали попадаться лестницы и связанные лианой висячие мостики. На каждом повороте стояли каменные обелиски и жертвенники. Все говорило о близости святых мест.

Но гималайским купцам пришлось довольно долго петлять по горным извивам, прежде чем они увидели небесную арку, за которой туманился непроглядный грот.

— Здесь еще холоднее! — стуча зубами, пожаловался Лобсан, когда они спустились в пещеру.

Пурчун закашлялся в сыром, пропитанном курениями тумане. Красные точки тлеющих свечек сурово подкрашивали тяжелые, почти неподвижные облака. Густой запах можжевельника и сандала слезил глаза. В ушах, словно к ним приставили по большой раковине, гудел прибой. Гималайцы, привыкшие к мертвой тишине пещер, долго не могли понять, откуда идет этот гул. Только различив стеклянный звон отдельных капель, догадались, что к чему. Потом Лобсан заметил, что каменные фигуры богов пропускают свет.

— Что это? — заикаясь от испуга, прошептал он. — Невиданное чудо! Там!

Пурчун, втянув голову в плечи, долго вглядывался в красноватую полумглу. Жгучие огоньки и впрямь просвечивали сквозь статуи, играли в каплях подземного дождя. От этого каменные громады казались совсем невесомыми и почти живыми. В горных монастырях Тибета, Сиккима, Бутана и Ладака Пурчун встречал чудеса и почище. Страшные оскаленные лики гималайских демонов порой преследовали его даже во сне. С чашами крови в руках, перевитые змеями, пляшущие на трупах, они выглядели действительно устрашающе. Но это были его боги. Он знал, что ужасный облик они приняли лишь для того, чтобы защитить людей, в том числе и его, Пурчуна, от злобных духов. Но здесь все выглядело враждебно и чуждо. Хоть ламы и говорили, что вера пришла в Гималаи именно отсюда, из Индии, Пурчун страшился здешних идолов из прозрачного камня. Он хоть и узнавал в них знакомые черты, но близости к ним как-то не чувствовал, напротив — ощущал какую-то подавленность, глухую угрозу. Нет слов, боги его родины были похожи на здешних, часто они выглядели даже страшнее, но от них тем не менее исходило чувство успокоения и просветленности. Пурчун был уверен в их благосклонности, в особом к нему покровительственном отношении. А здесь не так, здесь совсем иное. Он сильно сомневался в том, что боги брахманов встретят его лучше, чем сами брахманы. Он окончательно уверился в своих опасениях, когда почуял сквозь дым курений застарелый запах сомы. Тревожная загадка непонятного цветка, которому в Гималаях не придавали ровно никакого значения, отвлекла его, помешала развеять пещерное наваждение. Разве не находил он у себя в горах всевозможные прозрачные камни — горный хрусталь, который ламы почитают за тайную силу, слоистые, легко распадающиеся на отдельные пластины куски соли, не соленой на вкус?

Но разве может простой человек разумно мыслить под взором тысяч божественных глаз?

— Уйдем отсюда, — хрипло сказал Пурчун, перебирая коралловые четки.

Он так и не приблизился к разгадке тайны пещерного алебастра.

— Сейчас, — еле слышно откликнулся Лобсан, приподымая покрывало.

Бронзовый Шива в освещении спиральных, долго тлеющих свечей предстал перед ним словно облитый дымящейся кровью. Густые подвижные тени придавали его прекрасному облику выражение свирепости. По крайней мере, так померещилось Лобсану, когда он приоткрыл жесткую тапу, по-деревенски выкрашенную охрой. Гордый прямой нос Владыки танца показался ему хищно изогнутым, а грациозная кобра, обвивающая узкий юношеский локоть, настолько перепугала бедного гималайца, что он попятился и грузно сел на могильно-холодную землю.

В этот миг, а может быть, и много раньше, как уверяют джатаки,[8] решилась его участь.

Алчность оказалась сильнее ужаса. За покрывалом из пальмового волокна он увидел не только разъяренную кобру, которая, развив пружинные кольца, с оскаленной пастью метнулась к нему. Нет, он успел заметить и нестерпимую звезду во лбу бога. Она кольнула его в самое сердце так больно, что он задохнулся и полетел, невидимой силой отброшенный прочь.

Но не было никакой такой волшебной силы. И кобра не сдвинулась со своего места, отлитая раз и навсегда из мертвой бронзы заодно с Натараджей. Лобсан так и рассудил, поднимаясь с земли и потирая ушибленный локоть. Понял, что все лишь почудилось ему со страху. А вот алмаз не почудился…

— Что там? — приседая от ужаса, спросил Пурчун.

Он ясно видел, как полетел спиной вперед, словно пощечину от железной руки получил, его прижимистый компаньон, и приготовился проститься с жизнью. Особенно сожалеть о ней не приходилось. Видимо, за грехи предыдущих воплощений он пришел в мир бедняком и уходит теперь голодранцем в новый круговорот. Авось в следующий раз ему повезет немножечко больше…

— Там, — Лобсан обе руки протянул к занавешенной нише, — там, — сказал он спокойно, — камень чандамани.

— Чандамани? — удивился Пурчун.

Он постепенно успокаивался и уже не столь самоотверженно стремился сменить телесную оболочку. Кто знает, что ожидает человека потом? Ведь что там ни говори, а и в этой жизни выпадали порой приятные минуты. Сейчас же, когда он возвращается домой с солидным барышом, решительная перемена была бы особенно некстати.

— Возьми его! — Лобсан бросился к приятелю. — Ты смелый! И мы не будем знать нужды в деньгах!

— Откуда здесь чандамани? — Пурчун пребывал в раздумье над превратностями перерождений и плохо понимал, чего от него хотят.

— Глаз Шивы, — объяснил Лобсан. — Большой алмаз. Мы продадим его, а деньги разделим пополам.

— Ты, наверное, ошибся и принял за алмаз какой-то другой камень. — Пурчун все еще не осознал, что Лобсан ждет от него каких-то действий. — В деревне Ширале живут бедные люди. Откуда у них такое сокровище?

— Я не ошибся. Посмотри сам!

Пурчун приблизился к нише и робко заглянул внутрь.

Озаренный плавающими в кокосовом масле фитилями, Шива предстал перед ним в лучезарном блеске. Красные огоньки тлеющего можжевельника смягчали победную его улыбку, придавая ей оттенок глубокомысленной грусти. Третий глаз мерцал над бровями, бросая густую винную тень на серп в буйных волосах.

— Грозный бог! — сказал Пурчун, отступая.

— Видел алмаз?! — бросился к нему Лобсан.

— Кажется, — осторожно отстранился от него Пурчун. — Положи немного серебра на его алтарь.

— Потом, — нетерпеливо зашептал Лобсан. — Сперва нужно взять чандамани.

— Ты хочешь взять у него глаз? — ужаснулся Пурчун и прижал к сердцу четки. Только теперь он окончательно осознал, на что склонял его земляк. — Ом-мани-падмэ-хум! — поклонился он занавесу. — О драгоценность на лотосе! Сохрани нас!

— Ты куда? — спросил Лобсан.

— Надлежит чтить всех богов, — покачал головой Пурчун, пятясь к выходу из пещеры. — Я пойду один.

Лобсан оцепенело проводил его сумасшедшим взглядом. Он хотел кинуться за ним вслед, закричать и остановить; нет, не остановить, а вместе уйти, но так ничего не сказал и не сделал. Мысль о том, что Пурчун оставляет у него все свое серебро, прихлынула к нему тяжелым расслабляющим грузом.

…Пурчун покинул пещеру незадолго до рассвета. Он в последний раз обогнул гору Благоуханий и, оставив спящую деревню по правую руку, углубился в тростники. Потом извилистая тропа привела его к черной, грохочущей по осклизлым камням реке. По раскачивающемуся подвесному мосту он перешел на другой берег, и вновь сомкнулся за ним исполинский тростник. Так и шел он, не оглядываясь, без страха переступая звериный след, пока извилистая тропа не вывела его к свайной хижине.

Старый брахман в это время уже совершал омовение перед праздником Нагов.

Заметив в щелях свет, Пурчун свернул к хижине, чтобы попросить еды и приюта.

Но брахман Рамачарака смог, не оскверняя касты, только накормить странника. Он дал ему чашку рису и напоил кислым молоком.

— Отдохнуть ты сможешь в деревне, в хижине гончара, — сказал жрец, когда гость насытился. — Найдешь деревню?

— Найду, добрый человек, — ответил Пурчун.

— Пойдем вместе, — решил брахман. — Мне все равно надо туда.

Он взял горшок с коброй и стал спускаться по скрипучей бамбуковой лесенке.

Пурчун, прислонившись к свае, благодарно смотрел на него снизу и протягивал пустую половинку кокоса и кринку из-под молока.

— Посуду можешь взять себе, — проворчал жрец.

И они отправились в деревню через джунгли.

А следом за ними, тяжело дыша от усталости и страха, на поляну вышел Лобсан. Свайной хижины он не заметил, так как узкие щели в бамбуке уже не заливал теплый свет масляной плошки. Вокруг был враждебно притаившийся лес, откуда долетал душераздирающий хохот ночной птицы. Но ждать до рассвета оставалось недолго, и Лобсан, заметив по правую руку смутно темнеющий конус термитника, устремился к нему, чтобы передохнуть на сухом месте. Он опустился на землю, так и не разжимая потного кулака, и вдруг увидел рядом с собой большое блюдо с холодным рисом и очищенными плодами. Переложив горячее сокровище из правой руки в левую, он стал жадно есть, давясь и содрогаясь от кашля, так как рис попадал ему в дыхательное горло.

Здесь и встретила его Нулла Памба, возвращаясь к себе в нору после ночной охоты.

Двуногий, которого она встретила возле своего дома, сидел на самой дыре и мешал ей войти. Он вел себя непочтительно, поедая посвященное ей приношение, и нарушал закон. Судьба пришельца была решена. И кроткая Памба убила его бесшумно и ловко.

Корчась от судорог, он уполз в джунгли, но скоро замер там, в непролазных зарослях слоновой травы.

Зажатый в руке алмаз он так и не выпустил.

САНКХЬЯ — ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ

Глава первая Лягушка по-королевски

Проснувшись поутру за пять минут до будильника, Люсин с удивлением обнаружил, что ему нечего делать. Пришло воскресенье, и запущенная на полный ход розыскная машина резко сбавила обороты. Приостановилась работа в лабораториях НТО, уехал в Можженку директор НИИСКа, даже больничную карту из академической поликлиники на улице Ляпунова и то нельзя было запросить по случаю выходного, будь он неладен, дня. Перспектива провести воскресенье в раскаленном, затуманенном гарью городе не радовала. Люсин с сожалением подумал о расстроившейся поездке в Малино. Одиночество подстерегало его, одиночество и безделье… Все, кто только мог, еще в пятницувыбрались на природу.

Едва дождавшись восьми часов, когда, по его мнению, было удобно звонить отдыхающим людям, он схватился за телефон. Снятая трубка долго тревожила непрерывным требовательным гудом. Но он так и не набрал номер. И в самом деле, кому он мог позвонить? Генрих готовился к приятному вояжу на Средиземноморское побережье, Володя лихорадочно вымучивал каждое слово ответственной передовой, а вольный художник Юрка, можно голову дать на отсечение, создавал кулинарные шедевры на вольном воздухе.

Люсин пустил душ и, чтобы убить время, простоял под тепловатым дождичком до отвращения долго. Потом обстоятельно побрился электробритвой «Эра», затем переключил рабочую головку и подровнял виски. Надев белые джинсы и легкую теннисную рубашку, босиком зашлепал в кухню. Распахнув миниатюрный холодильник «Морозко», долго и печально созерцал открывшуюся ему арктическую пустыню. Кроме кусочка заплесневелого сыра и огрызка салями, ничего достойного внимания не нашлось. Разве что бутылка «Жигулевского». Но на жестяной пробке было выбито четырнадцатое число, а пиво десятидневной давности, хотя и холодное, не вдохновляло.

Сокрушенно вздохнув, Люсин взял банку растворимого кофе и зажег газ вскипятить воду. Делал он все это почти механически. Сознание было раздвоено и заторможено.

«Что же это я? — спохватился он. — О чем? Ах да, надо бы позвонить… Но кому?» И пластинка пошла на новый оборот.

Он вновь перебрал немногочисленные варианты. Мимолетно подумал, что примерно так же надрывается в бесплодных поисках электронный мозг, который они с Гурием травмировали явно непосильной задачей.

«Ну посуди сам, куда и кому ты будешь звонить? Друзьям не до тебя, а знакомых, которых бы хотелось увидеть, вроде не находится. Что же остается?».

Он снял со спинки стула пиджак и, ощупав карманы, нашел записную книжку. Бегло пролистал ее, задерживаясь изредка на женских именах.

«Никогда не надо звонить по телефону, номера которого не помнишь наизусть, — занялся он аутотерапией. — Звони только тем, кого всегда помнишь, о ком постоянно думаешь. Договорились? Ну и великолепно! Отчего же не звонишь? Знаешь, что милые тебе люди сегодня вне пределов досягаемости? Тогда выбрось всю эту суету из головы и спрячь телефон под подушку».

Поддев ножом крышку, он раскрыл банку и бросил в кипяток две чайные ложки кофейного порошка.

«Юрка убил бы меня, если б знал, что я пью из граненого стакана». Сахара в доме не оказалось, и Люсин утешил себя тем, что истинные гурмэ никогда не сластят кофе.

Наскоро проглотив кофе, он позвонил Березовскому.

— Да! — ответил заспанный голос.

— Привет, Юр. Я тебя не разбудил?

— Нет… Но почему так безбожно рано?

— Прости, ради аллаха, но я думал, что ты уже встал.

— Что-нибудь срочное, отец?

— Я без всякого дела. Просто захотелось потрепаться.

— Поговорить за жизнь?

— В этом духе.

— Какие у тебя планы?

— Сначала, Юр, подзаправиться. В доме ни крошки.

— И у меня! Жена, понимаешь, за городом, а я застрял.

— Так, может, сообразим чего-нибудь?

— Пустой номер, старик… Сейчас сколько времени?

— Восемь тридцать пять.

— Вот видишь! Рестораны открываются только в двенадцать, а столовые летом — это сущий ад. Тут я, благодетель, пас. И зачем только ты меня так рано разбудил?..

— Давай, Юр, купим хлеба, молочка, а потом завалимся куда-нибудь на ВДНХ или в Сокольники.

— Нет, старик, «Океан» или там «Золотой колос» меня не прельщают. Кончилось кулинарное искусство в Москве, кончилось. Нет больше хорошей кухни… Если хочешь, мы бы могли сварганить что-нибудь сами.

— С радостью, Юр!

— Но на рынок пойдешь ты?

— Согласен. По пути к тебе могу заехать на Тишинский или на этот… как его… в сторону Марьиной рощи.

— Минаевский?

— Верно, Минаевский…

— Нет, кормилец, никаких Тишинских, а тем более Минаевских. Отправляйся-ка ты на Центральный.

— Как прикажешь. Что купить?

— А чего бы тебе хотелось?

— Мяса, Юр, какого-нибудь… и побольше.

— Хорошо… Сделаем филе миньон с грибами. Купи хороший кусок филейной вырезки и три кучки белых грибов… Деньги есть?

— Полный порядок, Юр. Что еще надо?

— Что еще? Белое сухое у меня есть, мука и специи тоже… Да, вологодского масла возьми и сметаны, но только густой. Вырезка, имей в виду, должна быть толстой, не меньше пяти сантиметров. И не забудь лук.

— Зеленый?

— Репчатый, отец, репчатый, притом синий.

— Вас понял! Буду через час.

Люсин с легким сердцем откупорил пиво и, весело пританцовывая, осушил бутылку. На душе было легко и беззаботно. Нашарив под диваном серые плетеные мокасины, он спешно обулся. Хозяйственной сумки у него не было, авоську он где-то посеял, и потому ничего другого не оставалось, как схватить портфель.

— «Уходим под воду в нейтральной воде…» — пропел он, сбегая вниз. Через час он уже был на Лесной, в уютной, но крохотной, как камбуз на самом завалящем лихтере, кухоньке.

Пока Юра тушил грибы и доводил до коричневого колера муку, Люсин слопал кусок батона с маленьким красным перчиком, который украдкой отщипнул от висевшей на стене вязки. Перчик оказался дьявольски коварным, и Люсин первое время не мог даже закрыть рот, до того все горело. Но, к счастью, Юра вовремя велел достать из холодильника вино. Люсин ловко извлек тугую длинную пробку и как следует приложился. Только тогда ему полегчало.

— Кисловато. — Он еле перевел дух. — Еще не уксус, но уже не вино.

— Варвар, — укоризненно взглянул на него Березовский. — Кто так пьет? Это же настоящее бадашоньское! — Он заткнул бутылку специальной дырчатой пробкой и обрызгал мясо, которое пустило уже на сковородке розовато-коричневый сок. — Сейчас закипит, и блюдо будет готово! Запах-то чуешь, старик? Божественно!

Вопреки всем правилам этикета они при молчаливом попустительстве Березовского ограничились минимальной сервировкой. Филе-миньон ели прямо со сковородки, стоя у плиты, а знаменитое венгерское вино поочередно допили из бутылки. Потом Юра долго и со вкусом объяснял, как это следовало бы проделать по всем правилам.

— Ты очень интересно рассказываешь, — удовлетворенно вздохнул насытившийся Люсин, — но ведь это чистая случайность, что мы застряли в городе. Представь себе, что мы пируем где-нибудь на лужайке, у костра…

— Только это нас и оправдывает. Кинем морского, кому мыть?

Жребий пал на Люсина. Он бросил сковороду в мойку, пустил горячую воду и вооружился капроновой щеткой.

— Что пишешь? — спросил он, принимая из рук Березовского кухонное полотенце.

— Историко-приключенческую повесть.

— Из какой жизни?

— Средняя Азия. С первого по тринадцатый век.

— Почему именно этот промежуток?

— Интереснейший период! Огнепоклонники. Распространение буддизма из Индии. Смешение культур. Бактрия. Кушанское царство.

— Мне это, прости, ничего не говорит. Профан.

— Я пока тоже. Но читаю. Скоро буду на уровне.

— Удивительный ты человек, Юр! Каждый раз хватаешься за новое. Другие писатели десятилетиями на одной теме сидят, а ты носишься по эпохам и континентам. Порхаешь, так сказать…

— Так ведь интересно! Скучно мне одно и то же пережевывать, понимаешь? На освоенном материале работать, конечно, легче, но тоскливо как-то… Нетерпение меня подстегивает все время, старик, нетерпение. Точнее слова не нахожу… Нет, не любопытство это, а именно нетерпение… Хотя и любопытство, конечно, тоже.

— Очень логично, сэр. Но я тебя, кажется, понимаю. А чем все-таки ты объяснишь свой выбор? Ну, допустим, тебя гонит нетерпение, жажда нового, скажем, и ты бросаешься на поиски чего-то непривычного, экзотического. Но выбор? Чем продиктован твой выбор? Почему вдруг Средняя Азия, а не Центральная Америка?

— Я написал уже книгу «Золото инков».

— Ах да, помню, прости… Ладно, пусть не Америка — Африка. Чем тебе не нравится государство Бенин?

— Я не был в Африке.

— А в Америке был?

— Ив Америке не был, — рассмеялся Березовский. — Только уж очень интересной показалась мне история о пропавших сокровищах инков. Написать захотелось… Зато в Средней Азии бывал не раз. В Бухаре, Самарканде, Хиве, Термезе, даже в Шахрисабзе, где родился Тимур… А на тему натолкнулся случайно. В прошлом году Генка Бурмин пригласил меня на раскопки в Курган-Тепе.

— Гена уже ведет раскопки? — удивился Люсин. — Я думал, он еще в аспирантуре учится…

— Одно другому не мешает… Аспирантуру он уже два года, как закончил. В кандидаты вышел. Раскапывает теперь буддийский монастырь Аджина-Тепе.

— Интересно…

— Очень интересно, старик! Домусульманский период в истории нашей Средней Азии — сплошная нераскрытая тайна. Если бы ты видел эти древние развалины в пустыне! Блеск черепков в лунном свете! Облупленные фрески… Таинственные ступы… А сама пустыня? Особенно весной, когда море тюльпанов и ветер от зацветающей полыни зеленый и горький! Эх, даже сердце сосет, до того хочется снова все повидать.

— Ну и поезжай себе на здоровье. Уверяю тебя, что в Каракумах сейчас ненамного жарче, чем тут. И гари этой нет.

— Гари! — усмехнулся Березовский. — Там воздух сух и ароматен. Он прозрачен, как горное озеро в Шинге. С холма открывается необозримый вид на далекие горы, тонкий контур которых словно висит между землей и безоблачным небом.

— Осваиваешь тему, чувствуется.

— Думаешь, я шучу?

— С чего ты взял? Я ведь тоже кое-что повидал… Ты сейчас рассказывал, а у меня перед глазами пустыня стояла, черный щебень, пыльные скалы Памиро-Алая, серые развалины в зарослях саксаула. Так что я тебя вполне понимаю. Будь я на твоем месте, махнул бы куда-нибудь в Ургенч либо в Хорог… Кумысу бы испить!

— «Махнул»! А работать кто за меня будет? В архивах копаться? По музеям рыскать? Нет, мне пока рано ехать.

— Не горюй! Закончишь свои разыскания и махнешь. Каких-нибудь пять часов на самолете, и все дела. Ни виз не надо, ни пропусков… Гена, значит, монастырь буддийский раскапывает… А Мария как? По-прежнему в Аэрофлоте?

— Не знаю. Они ведь разошлись, братец, и, кажется, уже давно, чуть ли не в позапрошлом году.

— Разошлись? Но почему?!

— Откуда я знаю? Разошлись, и все…

И тут «картинка» у Люсина в голове возникла. Ночная вода, черная, неподвижная. Белый пар над ней стелется, колышется изредка под легким дуновением ветра. Тяжелые, наполненные лунным сиянием капли скатываются с нависающих листьев и трав. Сонными кругами разбегаются фосфорические шарики по лакированной глади. Невидимые паутинки то вспыхивают тончайшими лучиками, то угасают в непроглядной тени. Совы кричат и болотные выпи. Летучая мышь кувыркается в вышине, и диск восходящей луны пепельно туманится, заслоненный на мгновение перепончатым крылом. Но вдруг задувает ветер сильнее. Холодный туман гонит с лесных оврагов и медвяных лугов. И вот уже все утонуло в холодном облаке, и только луна еще лоснится сквозь колышущиеся волокна расплывчатым сальным пятном. Но вскоре и она меркнет. И никто не увидел и не услышал, как всплеснула за туманом сонная вода.

«К чему бы это?» — подумал Люсин.

— Ты чего? — Березовский удивленно взглянул на Люсина. — Ну и видок у тебя, отец!

— А? — Люсин с трудом возвращался к действительности. — Чего?

— Да ничего! Просто ты был вылитый роденовский «Мыслитель» с некоторым налетом ротозейства.

— Праздничного верблюда, начиненного барашками, ел? — спросил Люсин, чтобы перевести разговор.

— Что там верблюд! — пренебрежительно фыркнул Березовский. — А лягушку по-королевски ты пробовал? То-то и оно! Знаешь, как ее готовят? — И, не дожидаясь ответа, принялся объяснять, смакуя подробности: — Берут зеленый кокос и, не срывая его с пальмы, подрезают один из трех ростков. Потом сверлят в этом месте крохотную дырочку и пускают в орех манюсенького головастичка. Понимаешь? Дырку не замазывают, чтобы он не задохся. Соображаешь? Через три месяца головастик вырастает в здоровеннейшую тропическую лягушку, всю как есть пропитанную кокосовым молоком. Тогда ее жарят во фритюре и соответственно употребляют по назначению. Причем всю целиком, а не только лапки, как обычно. Это объедение! Воздушный поцелуй храмовой танцовщицы!

— Впечатляет.

— Эх, только на Востоке еще остались кое-какие чудеса в наш рациональный век проблемы окружающей среды.

— Полагаешь? — меланхолично осведомился Люсин.

Глава вторая Проба сил

Утро понедельника преподнесло Марку Модестовичу Сударевскому несколько неприятных сюрпризов. На станции «Планерная», где находился его научно-исследовательский институт, он поскользнулся и чуть не упал в оставшуюся после ночной грозы мутную глинистую лужу. Неуклюже взмахнув над головой туго набитым портфелем, он сорвал с себя очки, которые тут же исчезли в желтой воде. Только чудо помогло ему сохранить равновесие и устоять на ногах. Но светло-серый, в мельчайшую клетку костюм «столетие Одессы» покрыли отвратительные охряные брызги. А потом Марку Модестовичу пришлось нашаривать в луже очки.

Беда не приходит одна. Едва он появился в дверях лаборатории, как заплаканная Дагмара Петровна ошарашила его новостью, что гигантский кристалл циркона, который они бережно выращивали шестнадцать недель, окончательно запорот. Но не успел бедный Марк Модестович даже задуматься над возможными последствиями неудачи, как на его столе затренькал внутренний телефон. Звонила секретарша директора Марья Николаевна. Игнорируя вежливый лепет приветствий, она сугубо официально предложила старшему научному сотруднику Сударевскому подняться к Фоме Андреевичу. И это было самой худшей из всех свалившихся на него в то утро невзгод. Он мог лишь гадать, как и когда провинился перед директором, поскольку ничего, кроме разноса, от встречи с ним не ожидал.

Марк Модестович надел халат, что сразу же придало ему деловой, энергичный вид и несколько прикрыло изъяны пострадавшего костюма. Отмыв помутневшие от подсыхающей глины очки в тонкой золотой оправе и протерев их замшей, он вышел в коридор. Для успокоения нервов достал сигарету, ломая спички, кое-как прикурил и сделал несколько торопливых затяжек. Швырнув окурок в фаянсовую урну, зашел в туалет причесаться перед зеркалом. Его смоляные вьющиеся волосы не нуждались в расческе, и он только пригладил их рукой. Видом своим остался недоволен. Лицо бледное, осунувшееся, под глазами нездоровые тени. На всякий случай проглотил таблетку но-шпы.

Войдя в приемную, он поклонился Марье Николаевне и тихо присел в самом дальнем углу, между канцелярским шкафом и столиком с кофеваркой. Секретарша едва заметно кивнула в ответ, не отрывая глаз от машинки. Печатала она двумя пальцами, но ловко и очень быстро.

Закончив лист, она разложила копии и отделила копирку, потом замкнула ящик стола и, прихрамывая, как подбитая утка, скрылась за зеленой кожаной дверью. Потянулись минуты ожидания. Несколько раз звонил телефон, но Марк Модестович не знал, как ему быть: то ли снять трубку и услужливо доложить потом о звонке секретарше, то ли отстраниться. Решил, что лучше инициативы не проявлять.

Вернулась Марья Николаевна и, ничего ему не сказав, уселась разбирать почту. Надрезав сбоку очередной конверт, бегло проглядев письма, она соединила их скрепкой. Некоторые пакеты оставались нетронутыми и шли в специальную папку, где золотом было вытиснено: «Лично». Марка Модестовича она, казалось, не замечала вовсе.

Когда он промучился уже достаточно долго и готов был напомнить о себе легким покашливанием, она вдруг сказала, кивнув на дверь.

— Пройдите к Фоме Андреевичу.

Марк Модестович торопливо вскочил, засуетился и, зачем-то пригнувшись, вошел в кабинет. Но здесь было пусто. Холодно сверкала полировка стола для заседаний, оловянный отсвет затянутого мглой неба дрожал в узорчатых стеклах книжных шкафов. Марк Модестович нерешительно замер на пороге. Необъятный кабинет всегда подавлял его своим сумрачным неприступным величием. Теперь же, когда Фома Андреевич пребывал в задней комнате, в которой закусывал или отдыхал на диване, Сударевский почувствовал себя еще более неуютно. В ожидании выхода Фомы Андреевича он приблизился к огромной, во всю стену, карте Союза, на которой трассами из рубинового полистирола были обозначены связи НИИСКа с городами страны, и стал изучать прихотливую береговую линию далекой Якутии.

Фома Андреевич появился с бумажной салфеткой в руках. Промокнув чувственные, капризно опущенные уголками вниз губы, он указал Сударевскому на ближний от своего кресла стул. Марк Модестович схватился за спинку и, почтительно склонив голову, подождал, пока сядет директор. Фома Андреевич уже было опустился в кресло, но вдруг встал, вышел из-за стола. Помедлив, он смахнул с пиджака хлебные крошки и протянул Сударевскому руку.

— Здравствуйте… э… Марк Модестович. — Директор скомкал салфетку и бросил ее в пепельницу, выточенную из массивной глыбы горного хрусталя. — Давно собираюсь с вами побеседовать… да, давно. Вы ведь у Ковского работаете?

— Совершенно верно, Фома Андреевич. — Сударевский инстинктивно спрятал ноги дальше под стул, хотя директор никак не мог увидеть со своего места запачканные глиной брючины. — У Аркадия Викторовича.

— Так-так… — пробормотал директор, не реагируя на приглушенное жужжание селектора. — У Аркадия Викторовича. — Он задумчиво поиграл ослепительно синей сапфировой призмой. — А где сейчас ваш Аркадий Викторович?

— Простите? — Весь напрягшись, Сударевский подался вперед.

— Я спрашиваю, — директор поморщился, — где находится в настоящее время Аркадий Викторович?

— Не знаю, Фома Андреевич… Дома, видимо, или на даче. Если разрешите, я могу позвонить, узнать. — Он выжидательно привстал.

— Не стоит. — Директор вяло махнул рукой и, откинувшись в кресле, расстегнул две пуговки на жилете. — Мы с вами, как положено, на рабочем месте находимся, а Ковский — на даче, видите ли… У него разве отпуск?

— Аркадий Викторович дома работает… — тонко улыбнулся Сударевский и многозначительно добавил: — Иногда.

— Учителя защищаете? — хмыкнул директор.

Марк Модестович с покорной улыбкой развел руками. Он осмелел и принял непринужденную позу.

По всему было видно, что неудовольствие Фомы Андреевича направлено не в его адрес. Неприязнь директора к шефу была общеизвестна. Лично Сударевскому это ничем не грозило. Напротив, при благоприятных обстоятельствах можно было даже кое на что и рассчитывать. Главное, не проглядеть нужный момент, уловить с полуслова намек.

— Что молчите-то?

Сударевский опять лишь руками развел.

«Что я могу вам ответить, Фома Андреевич? — заклинал он умоляющим взором. — Вы, как всегда, правы, но Аркадий Викторович действительно мой учитель, а я порядочный человек, и… неужели вы сами не понимаете двойственность моего положения? Нет, нет, вы, конечно же, все понимаете…»

— Не понимаю я вас, Марк Модестович, — нахмурился директор. — И как вы работаете в такой обстановке?

— Сегодня я узнал, что запороли монокристалл циркона. — Сударевский озабоченно помрачнел.

Нет, он не отвечал прямо на вопрос директора. Скорее, просто делился с ним заботами лаборатории, не считая для себя возможным что-либо скрывать. Даже самое неприятное.

— Ну, вот видите! — возмутился Фома Андреевич, хотя и не был в курсе таких отдельных частностей, как какой-то там монокристалл. Как будто не было у него других, куда более важных забот. Мало ли этих кристаллов выращивают у него в институте! Но непорядок есть непорядок. За него надо строго взыскивать. — Час от часу не легче!

Марк Модестович только вздохнул. Не его вина, если директор чисто деловое сообщение его принял как ответ на вопрос об условиях работы в лаборатории. Никто не может требовать от него, Сударевского, большего. Он и так выгораживал шефа как мог. Упомянув о цирконе, он подставлял под удар прежде всего самого себя, поскольку являлся ответственным исполнителем темы. Фоме Андреевичу это, вероятно, известно. А если нет, то тут он, Сударевский, тоже не виноват. Не стучать же себя кулаком в грудь: не вели, мол, казнить, а вели миловать.

— Я отсутствовал в институте почти всю неделю, Фома Андреевич, — как бы между прочим, пояснил Сударевский. — В среду я был в Панках, в четверг и пятницу провел в патентной библиотеке. Дело в том, что Комитет по делам открытий и изобретений…

— О ваших открытиях потом, — досадливым жестом оборвал его директор. — И вообще, почему я должен разговаривать о сложившейся в лаборатории нездоровой обстановке с вами, а не с заведующим?

— Простите, Фома Андреевич! — проникновенно откликнулся Сударевский. — Простите! — Кого и за что надобно было простить, он не уточнял.

Директор с некоторым удивлением посмотрел на него, прищурился с вялым раздражением, но вдруг прояснел взором, как будто набрел на интересную идею.

— Не берите на себя чужие грехи, Марк Модестович. — Он снисходительно улыбнулся. — Где Аркадий Викторович, вы, значит, не знаете?.. Так! — Он отшвырнул призму и поманил Сударевского придвинуться поближе. — Тут вот какое дело… — понизил голос Фома Андреевич.

— Слушаю, — с готовностью прошептал Сударевский, подавшись вперед.

— Ваш Аркадий Викторович вроде бы как пропал.

— Как так пропал?! — воскликнул Сударевский и даже подпрыгнул от неожиданности. — Не может быть!

— Все может быть, абсолютно все, — авторитетно заверил его директор. И, чеканя слова, холодно и сухо пояснил: — Гражданин Ковский исчез при загадочных обстоятельствах и разыскивается в настоящее время компетентными органами.

И такое отчуждение чувствовалось в его словах «гражданин» и «компетентные органы», что Сударевский только ахнул. Будь на его месте какая-нибудь верующая старушка, она бы перекрестилась, но Марк Модестович смог выразить всю гамму охвативших его чувств лишь болезненным стоном.

— Что же это, Фома Андреевич? — прошептал он со слезами на глазах. — Как понимать?

— Пока ничего точно не известно. Но я связался… Надеюсь, вы меня понимаете?.. Одним словом, я отдал распоряжение провести тщательное расследование. Видимо, уже сегодня к нам приедут наделенные специальными полномочиями люди… Имейте в виду, Марк Модестович, что я сообщаю вам информацию совершенно конфиденциального характера, только для личного сведения.

— Конечно, Фома Андреевич, — Сударевский прижал руку к сердцу, — какие тут могут быть разговоры. Я все понимаю.

— Очень хорошо, — одобрил директор. — Постарайтесь усвоить и другое… В создавшихся условиях, для вас это должно быть очевидным, лаборатория не может оставаться без руководителя… даже по чисто формальным соображениям… Мне кажется, что в качестве врио заведующего лучше всех подходит именно ваша кандидатура.

Сударевский ощутил прилив горячей крови к щекам и приятное обмирание сердца. Предчувствие явно не обмануло. Но он никак не ожидал, что все случится так скоро. Не знал, плохо это или хорошо. Шевельнулась соблазнительная мысль, что чем скорее, тем лучше. Он уже готов был пробормотать какую-нибудь приличествующую случаю нелепицу.

«Достоин ли я, Фома Андреевич? — вертелись на языке готовые фразы. — Смогу ли?.. Спасибо вам за доверие… Постараюсь оправдать… Не знаю лишь, насколько этично…»

Но острая догадка внезапно парализовала этот поток благодарственных, полных ложной скромности слов, не дала ему пробиться наружу.

— Извините меня, Фома Андреевич, — с усилием произнес Сударевский, — но пока о судьбе Аркадия Викторовича не станет известно более определенно, я не смогу, пусть даже временно, занять его место.

— Боитесь, обвинят в том, что подсидели учителя? — с неожиданной прямотой спросил Фома Андреевич.

— Боюсь, — честно признался Сударевский. — Но не это главное. Когда все прояснится, а я уверен, что так оно и произойдет, мне будет трудно взглянуть Аркадию Викторовичу в глаза.

Фома Андреевич ничего не сказал и лишь оглядел Сударевского зорко и недоверчиво.

— Вы уж поймите меня, — пробормотал Марк Модестович, угнетенный тяжелым молчанием.

Он отчаянно стремился не промахнуться, не отрезать своим вынужденным отказом пути назад.

— Ваши чувства похвальны, Марк Модестович, — пухлые губы Фомы Андреевича сложились в ироническую улыбку, напрочь опровергавшую смысл произнесенных слов, — но дело есть дело. Оно не располагает к сантиментам.

— Может быть, некоторое время спустя… — Сударевский отчаянно хватался за ускользающую возможность, но не находил нужных слов. — Вы же знаете, Фома Андреевич, что значит для меня работа, институт… Вот если бы неофициально…

— Детство какое-то! — фыркнул директор. — Вы что, только на свет народились? Назначение врио заведующим лабораторией проводится приказом, как положено, с выплатой разницы в зарплате… Думаю, что здесь, как и в печальной истории с вашим, точнее, Аркадия Викторовича, открытием вы проявляете ложную принципиальность и, скажу вам прямо, недальновидность… Но вам виднее, вам виднее. Как говорится, вольному воля.

— Я глубоко раскаиваюсь в истории с открытием, — сказал, как в омут кинулся, Сударевский.

Фома Андреевич насупил кустистые, с заметной сединой брови и вновь исподлобья глянул на Сударевского. Марку Модестовичу даже показалось, что в серых холодных глазках директора промелькнуло недоумение. Шевельнулось желание все немедленно объяснить, откровенно обо всем договориться. Только как? Полностью открыться Фоме Андреевичу было бы, мягко говоря, опрометчиво, а половинчатость могла лишь усилить его недоверие.

Но, видимо, интерес директора к своему старшему научному сотруднику был настолько силен, что Фома Андреевич решил хотя бы лишь для начала столковаться там, где это окажется возможным.

— Глас разума, даже запоздалый, всегда приятно слышать, — пошутил он и выжидательно замолк.

— Вам, лично вам, Фома Андреевич, — Сударевский легко взмахнул рукой, словно соединил свое и директорское сердца невидимым проводом, — могу признаться, что всегда недоброжелательно относился к этой затее. Я имею право так говорить, потому что шел с Аркадием Викторовичем до конца. Это во-первых… А во-вторых, директору подобных слов обычно не говорят, я в вас, Фома Андреевич, всегда видел мудрого и снисходительного наставника. Я, вы же знаете, не карьерист, и мне незачем прибегать к недостойной нас обоих лести, но против очевидности не попрешь. Я вырос в вашем институте и, развивая ваши, в конечном счете, идеи, добился кое-каких, пусть скромных, успехов… Аркадий Викторович человек очень увлекающийся, безусловно талантливый, но, опять-таки только для вас, абсолютно лишенный критического начала. Мне, конечно же, следовало уговорить его не торопиться с оформлением открытия, подождать, лишний раз все перепроверить, а я вместо этого покорно пошел у него на поводу.

— Чем, кстати, прежде всего навредили себе самому.

— Конечно, — с готовностью согласился Сударевский. — На меня посыпались все шишки, потому что… как бы это поточнее сказать… Аркадий Викторович несколько оторван… от жизни. Но я не жалуюсь. Кроме себя, винить мне некого.

— Напрасно вы так думаете… Очень напрасно. Винить в первую голову нужно вашего шефа. Он достаточно опытный человек, чтобы не понимать, в какую немыслимую авантюру вас втравил. А ведь перед вами открывались прекрасные перспективы! Докторская диссертация, самостоятельная работа большого народнохозяйственного значения. — Директор сделал многозначительную паузу, давая собеседнику осознать всю глубину совершенной ошибки, и, как бы невзначай, спросил: — Не пора ли исправить положение?

— Видимо, пора, — слабо улыбнулся Сударевский. — И прежде всего мне нужно открыто и честно сказать Аркадию Викторовичу все, что я думаю по поводу этого злополучного открытия.

— Вот именно — злополучного! — подхватил Фома Андреевич. — Ну только подумайте, чего вы достигли? Поставили под угрозу защиту диссертации, восстановили против себя отделение, да и в самом институте ваши позиции оказались заметно подорванными… Разве мало?

— Виноват, Фома Андреевич, кругом виноват. Расплачиваюсь за собственное легкомыслие.

— Неужели вы не видели, в какой омут затянул вас Ковский? Знахарство какое-то, а не наука! Я допускаю что, нельзя целиком отвергать интуитивное знание древних, стихийную мудрость рудознатцев и прочих алхимиков. Я не за то, чтобы вместе с водой выплескивать и дитятю. Тем более, что Ковскому действительно удалось воскресить несколько забытых рецептов. Я до сих пор не понимаю, в чем смысл варки самоцветов в меду или запекания их в хлебе. Рациональности не вижу в таких знахарских процедурах. Если это действительно улучшает цвет камней, их оптические свойства, то пожалуйста, варите себе на здоровье. Говорят, он у себя на дому даже с цветами общается. Ни в какие ворота не лезет! Добро бы с кошкой или даже с птичками. У них хоть мозги и нервная система имеются. Но зачем превращать науку в балаган? Кто только не побывал у вас в лаборатории: падкие на сенсации журналисты, какие-то гомеопаты, циркачи, индологи-тибетологи… Голова кругом идет! А институт у нас, между прочим, режимный. Комендант не раз жаловался мне, что Ковский не задумывается над тем, кому именно просит выписать пропуск… Но и это бы еще полбеды! Нравится вам всякая чертовщина, чепуха всякая на постном масле — занимайтесь, слова вам никто худого не скажет. Но если подобное увлечение идет во вред основной работе? Сами посудите, как я должен реагировать на то, что ведущая лаборатория фактически предоставлена самой себе? Как корабль, извините, по воле волн… Заведующий в институте почти не бывает, каждый занимается чем он хочет, без всякого контроля со стороны. Мы долго терпели, снисходя к научным заслугам Аркадия Викторовича, щадя его возраст, — как-никак три года до пенсии. Но ныне, когда — вы сами вынуждены были это признать — под угрозу поставлена вся программа, подобное положение совершенно нетерпимо. Сколько времени выращивался тот монокристалл? — раздраженно дернул плечом директор.

— Шестнадцать недель, — поник головой Сударевский. Казалось, что он никогда больше не сможет оторвать взгляд от пола и посмотреть Фоме Андреевичу в глаза.

— Вот видите! Шестнадцать недель непрерывного опыта! А ведь за этой цифрой стоят большие расходы государственных средств, износ дорогого оборудования, затраты на поддержание давления и температуры, между прочим, зарплата… И все пошло насмарку по причине — будем называть вещи своими именами — халатности и разгильдяйства!.. Эта история, в которую замешан, кстати, уголовный розыск, — закономерный финал. Могу, коль об этом уж зашла речь, дать вам совет: когда будете беседовать с представителями следственных органов, не старайтесь особенно выгораживать Ковского — только себе повредите. Шила в мешке не утаишь.

— Но в чем обвиняют Аркадия Викторовича? Что он такого сделал?!

— Не знаю. Может быть, и ничего. Но то, что незапятнанное до того наше с вами учреждение оказалось причастным к чьим-то, не берусь судить, чьим именно, темным делишкам, целиком на совести Ковского. Просто так, ни с того ни с сего, люди, согласитесь, не исчезают. Подумать только: чтобы доктора наук искал угрозыск! Только этого нам недоставало!.. Позор какой!

— Я ничего не понимаю, Фома Андреевич! — Сударевский сморщился от боли в левом виске. Начиналась мигрень.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь. — Директор демонстративно развел руками. — Но выводы из сказанного советую сделать. Хорошенько подумайте, прежде чем станете давать оценку личности вашего бывшего шефа и его действиям.

— Вы так говорите об Аркадии Викторовиче, будто его уже и в живых нет.

— Во всяком случае, нашему ученому совету с ним придется расстаться. Это твердое решение. Эпоха либерализма кончилась. Так что подумайте денек-другой над моим предложением, Марк Модестович. Нечего вам попусту-то казниться. Проведем вас приказом, а там, бог даст, защитите докторскую, и на конкурс можно будет подать. Ну как, подумаете?

— Подумаю! — довольно кивнул Сударевский, вставая.

Компромисс, который с таким тактом предложил ему Фома Андреевич, он принял с радостью. Обещание же подумать ни к чему его не обязывало. Дать его требовала элементарная вежливость. Это и дураку ясно.

— Вот и славно! Значит, мы вскоре вновь с вами увидимся. — Фома Андреевич придвинул к себе красную папку с золотой надписью «К докладу» и углубился в бумаги.

Сударевский замешкался и, не зная, как ему быть, схватился за спинку стула. Мысленно гадал, совсем ли его отпустили или же он еще может понадобиться.

— Да, — сказал Фома Андреевич, поднимая глаза от бумаг, — есть мнение поддержать предложение о посылке вас на предстоящий конгресс в Амстердам.

«Это судьба, — подумал Сударевский. — С этим ничего не поделаешь. Судьба». Он медленно опустился на стул, с трудом соображая, что Фома Андреевич глядит на него и, видимо, ждет каких-то, скорее всего благодарственных, слов. Но боль в виске уже вызывала тошноту, а колени дрожали так сильно, что он был вынужден обхватить их руками.

— Да что с вами, Сударевский? — Фома Андреевич выпятил подбородок, что считалось проявлением крайнего неудовольствия.

— Простите, Фома Андреевич. — Марк Модестович все же сумел взять себя в руки. — Это от неожиданности… Так много всего, разного… Печальное известие об Аркадии Викторовиче и ваше лестное предложение… Позвольте мне горячо вас поблагодарить, — спохватился он. — Я понимаю, что командировка в Амстердам ко многому обязывает, и постараюсь оправдать ваше доверие…

— Хорошо, хорошо, — снисходительно отмахнулся директор. — Вы там будете на месте. Насколько я знаю, ваш доклад, — Фома Андреевич вновь дал ясно понять, что отныне Ковский для него не существует, — вызвал в Оргкомитете большой интерес. Особенное внимание привлекла ваша, — он и здесь подчеркнул, что не желает более и знать другого соавтора, — идея изменения окраски кристаллов посредством облучения тяжелыми ионами. Это действительно очень интересно. Советую развернуть доклад именно вокруг тяжелых ионов, а про алхимию да знахарство лучше не упоминайте. Стыдно.

Марк Модестович вновь поблагодарил директора и поспешил откланяться.

Глава третья Сумасшедшинка

Люсин отпер кабинет и, облегченно переведя дух, сбросил пиджак. Нацедил из сифона полстакана тепловатой, выдохшейся газировки. Вода была кислая и явственно отдавала резиной. Он развязал галстук и, подойдя к окну, задернул занавески. С сожалением покосился на закрытую форточку. Из-за смога ее лучше было не открывать. «Надо спросить у пожарников, собираются ли они тушить свои болота. Сегодня, по-моему, еще хуже, чем вчера. Дышать невозможно».

До потемнения в глазах захотелось искупаться. Он увидел белую пену, сбегающую с палубы, голубоватые ледяные горы на горизонте, мокрые роканы товарищей. Услышал треск вырывающейся из поливного шланга забортной воды, стеклянный шелест ледяного сала, гомон птичьего базара на черной одинокой скале. Но горячая, промокшая на спине рубашка не слишком располагала к сосредоточению духа и самогипнозу. Расстегнув ремешок, он выпустил рубашку наружу и попытался овеять влажное, разгоряченное тело.

«Пустой номер. Надо бы раздеться совсем…»

Он привел себя в порядок, повернулся к сейфу. С вялым интересом следил за тем, как суровая нитка разрезает зеленый пластилин с четким оттиском медной номерной печатки. Дверца и особенно хромированная ручка изрядно нагрелись на свету, но стальное нутро сберегло какую-то видимость прохлады. Прикосновение к стенкам приятно холодило руки.

«Жаль, что это все-таки несгораемый шкаф, а не холодильник», — усмехнулся Люсин. Отодвинув пистолет Макарова, он вытащил тощую папку и метко швырнул ее на середину стола. Рубашка просыхала медленно, и садиться поэтому не хотелось. Кожаная спинка стула казалась липкой и внушала отвращение.

Чтобы не нагибаться, он взял красный телефон в руки и, зажав трубку плечом, позвонил в академическую поликлинику. Но дело не выгорело. В регистратуре ему категорически заявили, что на телефонные запросы поликлиника не отвечает.

— Так мне нужна всего лишь группа крови вашего пациента! — От неожиданного афронта Люсин, что называется, потерял лицо. — Не диагноз, не врачебные тайны, не секреты космической медицины!

— Не имеет значения, — отклонила его домогательства собеседница. — Таков порядок… Если хотите, обратитесь к заместителю главврача Джульетте Михайловне.

Но Люсин уже ничего не хотел.

«Ну бюрократы! — Он тяжко вздохнул и отставил телефон подальше. — Придется съездить к ним самому».

Настроение окончательно испортилось.

«Из-за чего? Ну только подумай, из-за чего? — спросил он себя. — Будем реалистами».

— К тебе можно? — проворчал Крелин, властно распахивая дверь.

— Яшка! — обрадовался Люсин. — Ты необыкновенно кстати… Заходите же, ребята! — Он улыбнулся маячившему за спиной Крелина Глебу и захлопнул черный зев сейфа. — Рассаживайтесь.

— Есть новости? — Крелин крепко пожал Люсину руку и вынул сигареты.

— Ноль целых, ноль десятых. — Люсин подвинул ему пепельницу. — Дела тебе не хватает?

— И то верно, — согласился покладистый криминалист и сунул измятую коробку «БТ» обратно в карман. — Мое послание получил?

— Да, конечно, спасибо тебе… Где был?

— Убийство в Варсонофьевском переулке.

— Что-нибудь интересное?

— Пьяная драка. Двое молодых парней избили случайного прохожего. Смерть наступила от множественных ранений черепа…

— Взяли?

— Одного… Другой успел скрыться, но это, как ты понимаешь, не вопрос. Найдут.

— Совсем спятили!

— Не иначе, — согласился Крелин. — Но вернемся к нашим баранам. Я только что из лаборатории.

— Ты мой благодетель, Яша! — Люсин потрепал его по плечу. — Вам здорово повезло с шефом, — подмигнул он Глебу. — Так что в лаборатории?

— Видал Наташу. Просила передать тебе привет.

— И только-то?

— По-моему, она по тебе сохнет, — усмехнулся Крелин. — Анализ, во всяком случае, готов.

— Порошок?

— Как ты думаешь, что это оказалось?

— Если бы я это знал, то не стоило бы утруждать химиков.

— Логично… Одним словом, это меркамин. — Крелин положил на стол бланк экспертного заключения. — Вещество обладает специфическим запахом меркаптана. Идентифицировано по молекулярному весу — сто тринадцать с десятыми и температуре плавления — семьдесят один градус.

— Так вот откуда этот тошнотворный запах мертвечины! — Люсин схватил бланк. — Как же я сразу не распознал! Ведь меркаптан чувствуется в воздухе уже при концентрации одна, кажется, триллионная доля грамма на литр… Ну, ладно, ну, хорошо. Сейчас мы посмотрим. — Он метнулся к шкафу, присел и выискал на нижней полке нужный том химической энциклопедии. — Значит, меркамин… Все верно: молекулярный вес — кстати, теперь надо говорить «молекулярная масса» — и температура плавления… Где же он применяется? Ага. Вот! «Меркамин способен ослаблять действие ионизирующего излучения на организм; его применяют для профилактики и лечения лучевой болезни, возникающей, в частности, при рентгено- и радиотерапии»… Что скажешь?

— Знаю. — Крелин щелкнул пальцами. — Я говорил с Аркадием Васильевичем… Дело, видимо, еще серьезнее, чем нам показалось.

— Но ведь это след, Яша! И какой след! — Люсин поставил энциклопедию на место и, сосредоточенно покусывая губы, остановился у стола.

— Разумеется. — Крелин непроизвольно зевнул. — Извини, не выспался… Аркадий Васильевич советует начать с рентгеновского института. Это головное учреждение, и там должны знать, где работают с меркамином.

— Хорошо, — одобрил Люсин. — Можно еще обратиться в Минздрав, к главному онкологу… Сделайте это, ребята! А? Мне одному не поспеть. Боюсь, что НИИСК из меня все соки выкачает…

— Мы как раз с этим к тебе и пришли. Пора сколачивать постоянную группу. Поговори с Григорием Степановичем.

— Ладно… Сегодня же и поговорю. За это дело надо браться всерьез, ты, как всегда, прав, Яша… Вы не возражаете, Глеб?

— Что вы, Владимир Константинович! Как можно? — Логинов явно обрадовался. — Спасибо.

— Спасибо — да, или спасибо — нет? — уточнил Люсин.

— Да, — улыбнулся немногословный Глеб.

— Мы тогда с ним, — Крелин кивнул на стажера, — решили, что порошок рассыпали вместо табака…

— Помню, — кивнул Люсин. — Хотя это и глупо, раз они на мотоцикле. Собака все равно следа не возьмет.

— В том-то и дело. — Крелину показалось, что в глаз попала соринка, и он осторожно оттянул веко. — Но вдвойне глупо было применять сравнительно редко встречающееся соединение. — Он отчаянно заморгал. — Нелепица на нелепице.

— Муха залетела? — спросил Люсин, всматриваясь в покрасневший слезящийся глаз. — Покажи.

— Кажется, уже все в порядке. — Крелин крепко зажмурился. — Да, это очевидная глупость. — Отер кулаком выступившие слезы. — Но это-то и внушает особую тревогу.

— Я тоже так думаю. — Люсин наконец сел. — Несмотря на очевидные промахи наших контрагентов, картина запутывается. Сегодня нам еще труднее квалифицировать преступление в Жаворонках. Убийство? Похищение? Кража?..

— Или шутки старого химика? — перебил его Крелин.

— Как так? — удивился Глеб, напряженно следивший за разговором. — Это что-то новое.

— Ты полагаешь? — усмехнулся Крелин.

— Все, конечно, бывает. — Люсин сунул в рот костяной мундштучок. — Один академический деятель, пребывая в старческом маразме, тоже сбежал из дому при странных обстоятельствах, а потом его отыскали в Паланге с молодой аспиранткой… Но тут, конечно, другое… То, что мы принимаем за очевидную глупость, может обернуться изощренным коварством.

— Поясни. — Крелин время от времени помигивал, проверяя, все ли в порядке. — Я не улавливаю.

— А я улавливаю! Что, если меркамин рассыпан вовсе не для того, чтобы сбить со следа собаку?

— А для чего? — спросил Глеб.

— Для чего? — Люсин вздохнул. — Хотел бы я знать… Мы вот решили с вами податься к медикам. А не кажется ли вам, что это нас сбивают со следа? Именно нас, а не служебно-розыскных собачек. Если все заранее предусмотрено? Замаскировано? Мы потратим уйму времени, отрабатывая подсунутую намверсию, и в конце концов придем к тупику. Что, если человек, рассыпавший меркамин, никогда не имел с ним дела? Нарочно подсунул порошок, который не имеет к нему никакого отношения?

— Такое возможно. — Крелин обмозговал выдвинутый Люсиным вариант. — Но даже в этом случае он должен был знать, что такое вещество есть, не так ли? Я, например, до сегодняшнего утра и не подозревал о его существовании.

— Знать мало. Нужно еще иметь возможность получить, — поддержал его Глеб.

— Теперь мы добрались до конца. — Люсин бросил мундштучок в ящик и попробовал отклеиться от спинки стула. — Если нас водят за нос, то делает это не уголовник, не профессиональный домушник, а человек с воображением, тонкая косточка…

— Он безусловно разбирается в химии, — сказал Глеб.

— Равно как и хозяин дачи, добавил Крелин.

— Но если нас не водят за нос, — Люсин, казалось, говорил сам с собой, — и эти олухи использовали меркамин именно так, как мы решили вначале, то со всей очевидностью обозначилась нить… Мы обязаны отработать этот вариант, дети! — Он резко встал. — Отправляйтесь, братцы, к рентгенологам. С Григорием Степановичем я договорюсь…

— Да будет так! — Крелин тоже поднялся. — Либо мы в самое ближайшее время поймаем этих, как ты их назвал, олухов, либо будем знать, что нас водит нечистая сила. — Он боролся с зевотой.

— Бесы, как у Достоевского, — пошутил Глеб.

— Лично я за олухов. — Глядя на отчаянно зевающего Крелина, Люсин потянулся.

— Я тоже. — Крелин помахал ему рукой. — Но боюсь, что так не будет. Есть, знаешь ли, какая-то сумасшедшинка… Будь здоров.

— Счастливо вам. — Люсин проводил их до дверей. — Я и сам чувствую, что есть… Ну ладно, там будем глядеть… Да, кстати, раз уж вы пошли по медицинской части, то не сочтите за труд проверить группу крови. Загляните на улицу Ляпунова. Глеб знает.

— А позвонить туда разве нельзя? — удивился Глеб.

— В том-то и дело, что нельзя, — развел руками Люсин. — Замглавврача Джульетта Михайловна отвечает только на письменные запросы.

— Мы тебе позвоним, — сказал Крелин.

— Если меня не будет, передайте Лидоне. — Люсин прикрыл дверь и потянулся к пиджаку. «Яша мудрый человек. Надо ковать железо, пока горячо. Старик не сможет отказать».

Завязывая галстук, Люсин настраивал себя на важный разговор с генералом. Но двойной широкий узел вышел косым и нескладным. Пришлось развязывать и все начинать сначала.

Зазвонил городской телефон. Люсин повесил галстук на ручку оконной рамы и взял красную трубку.

— Вас слушают! — сказал он, наклоняясь, чтобы поднять упавшую на пол булавку с янтарной головкой.

— Извините, — голос был явно стариковский и очень знакомый, — могу ли я попросить к телефону Владимира Константиновича Люсина?

— Это я. С кем имею честь? — Он уже узнал старичка коллекционера, который изредка позванивал ему, чтобы поделиться своими страхами и сомнениями. Старик буквально дрожал за свою коллекцию. Любые перемены внушали ему тревогу. Он боялся нового жильца, занявшего жилплощадь покойного Витюси Михайлова, телевизионного мастера, который постоянно пребывает под газом и вообще похож на наводчика, даже инспекторшу Госстраха. Эта дама, как было доложено Люсину при последнем разговоре, бесцеремонно ворвалась в дом, угрожая, в случае отказа от страховки, всевозможными бедами.

«Что у него еще стряслось? — подумал Люсин. — Господи, пронеси».

— Здравствуйте, Владимир Константинович! — обрадовался старичок. — Як вам по важному делу.

— День добрый, Лев Минеевич, — вздохнул Люсин. — Чем могу?

— Вы помните, конечно, Веру Фабиановну?

— Еще бы, Лев Минеевич. Есть, знаете ли, незабываемые моменты в жизни… У нее, надеюсь, все в порядке? Здорова?

— Да-да, Верочка пребывает во здравии. Я, собственно, о другом… У Веры Фабиановны есть приятельница. Должен сказать вам, что поспешная привязанность, которая вспыхнула вдруг между столь несхожими людьми…

— Дорогой Лев Минеевич, — каждое слово Люсин сопровождал энергичным кивком, — у вас очень интересные новости, но вы должны меня простить, я безумно занят. Не могли бы позвонить чуть попозже?

— Когда именно, Владимир Константинович?

— В конце дня, а еще лучше завтра.

— Но у меня же очень важное дело! — взмолился Лев Минеевич.

— У меня тоже. Я, дорогой вы мой человек, на работе. — Сжав зубы, Люсин мотал головой, как лошадь над торбой с овсом.

— Я понимаю! Я знаю, Владимир Константинович, что вы на государственной службе. Обеспокоить вас я решился только по причине большого человеческого горя. Помогите, Владимир Константинович! Пропал человек!

— Какой такой человек? — сразу насторожился Люсин и разжал зубы. — Кто пропал?

— Так я же вам все объясняю! У Веры Фабиановны есть приятельница, дама сугубо неуравновешенная, склонная к экзальтации…

— Вы не гражданку ли Ковскую имеете в виду? — Люсин сразу вспомнил, что при первой же встрече Людмила Викторовна осведомила его о своем знакомстве с Чарской.

— Ее самое, — подтвердил Лев Минеевич и с явным разочарованием спросил: — Значит, вы уже все знаете?

— Получается, что так, Лев Минеевич… Только знаю я далеко не все. Вера Фабиановна бывала у Аркадия Викторовича?

— Последнее время они были неразлучны… Не с профессором, конечно, а с ней, его сестрой.

— Ну, а с профессором-то она хоть была знакома?

— А как же! Верочка даже консультировалась с ним по оккультным вопросам… Кристал-ло-ман-ти-ки. — Лев Минеевич по слогам произнес, видимо, непривычное для него слово.

— Как-как? — не разобрал Люсин. — Кристаллографии? Вот уж не думал, что стару… — он поперхнулся, — что Вера Фабиановна разбирается в точных науках.

— Да. Она умеет гадать на кристалле, — с полной серьезностью подтвердил неискушенный Лев Минеевич. — У нее есть большой хрустальный шар из Франции. Только я не верю в эти фокусы, хотя должен признать…

Пока Лев Минеевич лепетал нечто маловразумительное по части волшебных свойств драгоценных камней, Люсин лихорадочно черкал свой набросок плана расследования.

«Вот она, сумасшедшинка! Яков почувствовал ее в белом снежке меркамина, в смрадном запахе трупного разложения. Но все завязалось значительно раньше, куда как раньше… Как только обмолвилась она в первую встречу про Чарскую, так словно ветер холодный прошел по ногам. Связь налицо, оказывается. На самом виду! У старухи древние ценности, редчайшие камни, а он в НИИСКе работает, опыты какие-то ставит… Как это сразу на ум не пришло, что камни, самоцветы разные, будь они прокляты, это тоже кристаллы и прежде всего кристаллы! А за старухой ведь многие охотились… Видимо, и теперь ее сокровища кое-кому покоя не дают. Но он-то, он-то при чем здесь, Аркадий свет Викторович? Случайно у кого-то на дороге встал? Или, может, сам на что-то клюнул? Ведь неизвестно пока, что за человек, чем дышит и как живет! Ничего не известно. А может, не случайно Фома Андреевич насторожился? Он же директор, член-корреспондент, голова! Не мог он разве раскусить Аркадия Викторовича? Интуитивно понять, что он за птица. Но доказательства, чего-то реального нет, вот он и вынужден быть сдержанным. Люди-то разные бывают чувствуют и мыслят по-разному. Все проверить, каждую версию отработать, йи единой ниточки не упустить. А старуха Чарская это не нить! Стальной трос! Манильский канат! Словно кто-то кости бросает упорно из века в век. Ларец этот знаменитый, слуги его. Одних древние загадки гипнотизируют, других барыш влечет, и еще как влечет! Извечное проклятие рода людского! Нет ни одного знаменитого в истории камушка, который бы не был омыт человеческой кровью…»

А Лев Минеевич долдонил в трубку:

— Тогда я и говорю ей: напрасно вы, Верочка, полагаете, будто здесь не человеческого разумения ситуация сложилась. Милиция, говорю, и не такое распутывала. Я сам от товарища Люсина, от вас, значит, Владимир Константинович, слышал, что сатанинской светящейся краской в обыкновенном магазине из-под прилавка торговали и только своевременное вмешательство участкового инспектора смогло пресечь этот далеко зашедший бизнес.

— Вот именно, — с покорностью обреченного подтвердил Люсин. — Вы совершенно правы, Лев Минеевич.

Приглушенно загудел внутренний.

— Одну минуту! — сказал Люсин и прижал к другому уху зеленую трубку: — Люсин у аппарата.

— А она мне отвечает… — оживился Лев Минеевич.

— Приветствую вас, Люсин. Ашотов говорит, — отозвалась одновременно вторая трубка.

— Подождите, пожалуйста, Лев Минеевич, я говорю по другому телефону. — Люсин положил красную трубку на стол. — Рад вас слышать, Гурий. Что нового?

— Сперва вы скажите мне, что дала дактилоскопическая экспертиза?

— Ничего. Таких отпечатков в картотеке нет. Не знаю только, насколько это надежно. У нас было всего два пальца, причем один размытый…

— Жаль… Но насчет надежности вы зря сомневаетесь. Машина делает сравнение по одному отпечатку столь же уверенно, что и по полной карте.

— Я знаю, но, понимаете, абсолютной уверенности…

— Можете верить, Люсин. Да, очень досадно, что пациент на учете не состоит!

— Еще бы! А что у вас?

— В том-то и дело, что мы отобрали кандидатов! Четырех…

— Вот это здорово! По почерку?

— Угу. По нашему алгоритму. Я навел справки; все четверо наши клиенты. Двое — в длительном отдыхе, поэтому вне игры. Я так надеялся, что пальчик не подведет и вы мне сами назовете одного из оставшейся пары.

— Весьма сожалею.

— Своим известием, Люсин, вы мне испортили триумф. Имейте в виду.

— Что делать, Гурий! Может, на всякий случай еще раз проверим их отпечатки?

— Эх вы, Фома неверующий! Машина не ошибается…

— И все-таки…

— Валяйте, только имейте в виду, что шансы у вас нулевые.

— Согласен… А вашу великолепную четверку вы мне все же отдайте.

— Пару.

— Тех, что отдыхают, тоже… Всякое, знаете ли, бывает…

— И тут не доверяете? Ну титан!

— На всякий случай, Гурий, на всякий случай.

— Не будет у вас никакого случая. Ваш гастролер — пятый. Так и знайте.

— На девяносто девять процентов.

— Такова ваша степень доверия?

— Нет, в ваши ЭВМ я верю на все сто. Просто я не знаю, кто именно оставил пальцы. Любитель «Беломора» или тот страшный субъект, который, имея в кармане «Пэл-Мэл», хватается за чужой «Дымок».

— Это уже ваша кухня.

— Совершенно справедливо.

— Тогда до скорого.

— Очень вам благодарен, Гурген. За мной обед в «Арарате».

— В «Арарате» угощать буду я, вы же подыщите что-нибудь другое.

— Постараюсь обдумать ваше предложение… Не возражаете, если я заскочу к вам минут через пять — десять?

— Приходите. Жду.

— Лев Минеевич! — Люсин схватил красную трубку. — Очень прошу вас, позвоните мне завтра. Мы обо всем с вами договоримся…

Вновь загудел внутренний.

— Извините меня, Лев Минеевич, улетаю! — Не дожидаясь ответа, он утопил рычажок. — Люсин слушает, — сказал он, сняв зеленую трубку.

— Ты что это на телефонах повис? — проворчал Крелин. — Глеб не мог до тебя дозвониться. Все занято.

— Да навалилось, понимаешь ли… Ты откуда?

— Из Минздрава. Сижу в приемной.

— Ждешь начальство?.. Понимаю! Но ничего не поделаешь, Яша, так надо. Главный онколог — это шишка.

— Я это вижу воочию… Но я к тебе по другому вопросу… Приехал Глеб.

— Ну-ну?

— Группа крови AB. Резус положительный.

— Так… Та же, что и в саду.

— Да. У сестры, естественно, такая же. Можно не проверять.

— Досадное совпадение.

— Если это только совпадение, Володя.

— Думаешь, это его кровь?

— Очень возможно. Вероятность простого совпадения, как ты знаешь, двадцать пять процентов…

— Ладно, Яша, пусть будет так… Держи меня в курсе, сегодня я никуда не поеду.

— У начальства был?

— Сейчас иду, душа моя. Телефоны не давали.

— Поторопись, Володя, не подведи меня. На мне столько висит, если бы ты знал…

— Будь спокоен. Ручаюсь тебе, что сегодня же будешь прикомандирован исключительно к нашей группе.

— Смотри!

— Не волнуйся, Яков. Григория Степановича я беру на себя.

«Как прав оказался Старик! Это и впрямь мое дело. Удивительно все же, как он это почувствовал? Причем сразу, не располагая никакими конкретными сведениями! Что здесь: опыт или готовый результат скрытой работы подсознания? Нет, пока Гурий не найдет для подсознания подходящий алгоритм, мы можем не беспокоиться за свой кусок хлеба. Машины без нас ничего не сделают… Итак, перво-наперво — к Старику. Потом наша спецгруппа начнет действовать. Поищем «Яву» с коляской, пройдемся по всем линиям. Что-нибудь обязательно прояснится. Как же иначе?.. Нужно будет договориться, чтобы нас немедленно ставили в известность о каждом неопознанном трупе… Портреты Ковского тоже не худо бы разослать. На то и колеса даны мотоциклу, чтобы ездить. Сегодня здесь, завтра там…»

Люсин быстро внес в план необходимые изменения и позвонил генералу.

— Разрешите зайти к вам, Григорий Степанович?

— У тебя срочное?

— В принципе — да.

— Ну, если только в принципе, тогда погоди. У меня тут народ собрался. В пятнадцать часов тебя устроит?

— Вполне, Григорий Степанович… Есть только одно «но».

— Тогда быстро.

— Я подключил Крелина.

— А разве он и так не с тобою?

— Отчасти. И то больше на первых порах.

— Обсудим.

— Я понимаю, но у него есть другие задания…

— Нашли что-нибудь серьезное?

— Полагаю, что так.

— Хорошо. Забирай его себе.

«Вот и уладилось».

Люсин спокойно завязал галстук, надел пиджак и, заперев кабинет, отправился в НТО к Ашотову.

Глава четвертая Робинзонада средней полосы

С той минуты, когда Фрол с Витьком осознали свою непреодолимую оторванность от мира, начинается летопись их робинзонады. Огненная подкова совершенно отрезала Светлое озеро да луг с молодым соснячком на суходоле и от Электрогорска, и от бетонной дороги. Лишь тоненький перешеек одноколейки соединял еще не тронутый пожаром остров с Заозерьем. Но по рельсам днем и ночью сновали пожарные дрезины; маленькие паровозики толкали платформы с землеройными машинами и песком, шаткие зеленые вагончики с войсками. Стекольщик был не настолько наивен, чтобы надеяться незаметно проскочить по насыпи.

Он сразу понял, что район бедствия оцеплен, а коли так, то милиция в подобных мероприятиях играет далеко не последнюю роль. Первое время, услышав стрекот вертолета, Фрол тащил Витька в камыши, и они пережидали опасный момент, увязая в черной, хрусткой от улиток грязи. Но лиловый угарный дым столь плотно застилал землю, что можно было не прятаться.

В самом крайнем случае, если пожар перекинется на соснячок, решено было выйти на насыпь. На левом берегу озера находился как раз разъезд, где стоит поезд на Электрогорск, пока по одноколейке проходит встречный. Сейчас туда пригнали оборудованный бульдозером танк, а в тупике постоянно дежурила дрезина. От холма до разъезда было километров семь-восемь. Стекольщик не сомневался, что в случае опасности они сумеют прорваться туда не только на мотоцикле, но и на своих двоих.

Не слишком волновала его и проблема продовольствия. Огонь сгонял к озеру зверье со всей округи. Перепуганных, дрожащих в ивняке да камыше зайцев можно было брать прямо руками. Хватало и птицы. Одурманенные дымом утки, кулички, водяные куропатки трепыхались в осокорях, бессильно били по воде перепончатыми лапами, крутясь на месте и затихая. Одна беда — змеи. Ужи да гадюки со всего классона спешили укрыться в Светлом. Витьку, не отличавшему ядовитого гада от желтопузика, повсюду слышалось шипение; он испуганно шарахался от случайного прикосновения холодного стебля кувшинки; подозрительно всматривался в причудливые сплетения осклизлых корневищ. Поэтому он наотрез отказался подбирать по утрам околевшую в озере дичь. Всю заботу о пропитании взял на себя Стекольщик. Он собирал летние опенки, клюкву и гонобобель, прошлогодний лещинный орех и брусничный лист, который они заваривали вместо чая. Он же заготовлял впрок птицу, варил и жарил ее на костре, благо соли они купили килограммовую пачку. Огонь разводили только днем, когда завеса гари укрывала их островок от стрекозиного глаза вертолета.

Стекольщику такая жизнь даже нравилась. Незаметно для себя он стал называть Москву и прочие крупные центры не иначе, как Большой землей, что было явным отголоском долгих месяцев, проведенных за Полярным кругом.

— Житуха! — сказал он однажды, в блаженной истоме вытягиваясь меж мягких, поросших кукушкиным льном кочек. — Вот только выпить нечего. А ведь гонобоба-то, гонобоба… Голова кругом идет! Сюда аппаратик со змеевичком — помирать не надо. А, Витек?

— Оно-то верно, Фрол, — покорно согласился Витек, смакуя сочную гузку чирка. — Только как бы не угореть. Дым-то этот глаза ест, и перхаю я. Как бы не того…

— А ты не боись. Торф — он целебный. Я тебе точно говорю. Одного дундука — он, поддавши, в поле заснул — гусеницей переехало, прямо начисто в залежь вдавило, и то ничего.

— Ну!

— Вот те и «ну»! Я тебе точно говорю. Директор торфопредприятия уже гроб по телефону заказал, а он вдруг проснулся, рассолу запросил. Его потом, говорят, знаменитый болотный профессор Веллер смотреть приезжал и в торфяной институт вне конкурса зачислил.

Но академическая терминология Стекольщика не развеяла опасений Витька, а лишь настроила его на еще более грустный лад.

— Как же на работе-то покажусь? Мне аккурат в понедельник заступать надо, а где я? Вон я где!.. Опять прогул, выходит. Уволят меня.

— Не уволят. — Стекольщик благодушно похлопал себя по округлившемуся брюшку. — Директора твово, точно, могут уволить, а тебя — не. Где это видано, чтоб монтеров с работы выгоняли? Да их днем с огнем ищут! Я бы на твоем месте еще куда на полставки пошел. Лучше всего в кооператив. Заявился в неделю раз, обошел квартиры — где трояк, где рупь. А зарплата идет. Ты с дамочками лялякаешь, жучки на пробки мотаешь, а тебе денежки начисляют.

— Все-то у тебя легко, Фрол.

— Вру, что ли? Да у меня, если хочешь знать, бабка в нянечках на трех с половиной ставках работала. При полном пенсионе! Она как главврача или директора там облает, так того санитары на носилках уносят. А профессоров, ординаторов всяких знаешь как шугала? Все перед ней на задних лапках. Иди сыщи себе другую уборщицу, ишь ты, шустрый какой!.. Да не боись ты никого. Мало ли почему человек на работу не вышел?

— Так уважают меня в институте, Фрол… Неловко как-то.

— А чо им тебя не уважать? Рази ты плохой человек? Держатся они за тебя, дура. Понял? А потому тебе все позволено.

— Меня ведь туда милиция определила. Сам товарищ Люсин Владимир Константинович позаботился.

— Посадить он тебя позаботился. Так оно точнее будет. Я тебе еще в колонии объяснял, что вору в законе с мусорами не по пути. А ты переписку затеял, дура. И с кем? С легавым! Ну не чокнутый?

— Он же мне сам письмо прислал, Фрол, первый. И срок мне по его милости на два годочка скостили. Хорошие люди — они везде есть. На работу опять же устроил…

— Ну и вали отсюда, если ты такой благодарный, закладывай кореша, авось зачтется… — Стекольщик плюнул сквозь стиснутые зубы в тлеющие угли.

— Обижаешь, Фрол. — Витек повернулся к нему спиной. — Я добро не забываю.

— Оно и видно.

— Я потому и пошел с тобой, что жизнью тебе обязан. И никогда того случая на лесоповале не позабуду.

— Эх, Витек, Витек, дурья твоя башка! Нам бы только отсюда выскочить, а там — поминай как звали. Со мной, браток, не пропадешь. Полкуска в месяц я тебе гарантирую.

— Мне, Фрол, и зарплаты почти что хватает. Я ведь давно завязать решил. Если бы ты меня тогда не уговорил… — Витек побросал кости в огонь и, выдрав клок белого моха, обтер руки.

— Люблю добрых людей, — усмехнулся Стекольщик. — Сам потому как добрый. Никому зла не желаю. За всю жизнь мухи не обидел. Только жизнь — она какая, Витек? Беспощадная она, лютая. А человеку, поимей в виду, никогда никакой зарплаты не хватает. Вот и кумекай, изворачивайся. Нам много не надо, запасов не делаем и сберкнижек не заводим, а обеспечить себе сносное существование должны. Кто ж мог подумать, что так выйдет? Упокойничек нам здорово подгадил. Не то сидели бы мы с тобой теперича в «Якоре» и красную икру ложками лопали.

— Страшное дело, Фрол. Я потому и потянулся к тебе, что ты не лютый. Кровь человеческую даже в драке проливать — последнее дело… А в Жаворонках, что говорить, не подвезло.

— Лишь бы не прознали, что мертвое тело исчезло. Не то копать начнут, как бы не доискались. Авось билетик выручит. Уехал человек на поезде и сгинул. Ищи ветра в поле… Следа мы вроде бы не оставили… Не должны. Номер отмоем, протекторы переменим… Кто нас видел? Никто!

— Я как чувствовал, когда на дело шел. Порошочек захватить догадался.

— Какой еще порошочек? — насторожился Стекольщик и, опершись локтем, тяжело перевалился на бок.

— Ого-го! — хитро прищурился Витек. — Еще какой порошочек! Вонливый…

— Тебе кто велел? — тихо спросил Стекольщик.

— А что? — испугался Витек. — Разве нельзя?

— Нет, ты скажи, кто тебе велел? Ты меня спрашивал?

— Я же как лучше хотел!

— «Лучше»!.. А ну говори, что за порошок! — крикнул Фрол.

— Почем я знаю? И чего напустился… На работе взял.

— Ах, на работе! Как вам нравятся эти честные труженички? Хапают, что под руку подвернется, обворовывают родное отечество. Надо не надо, все едино — берут… А если тебя по этому порошку найдут теперя, тогда что? Лапоть ты, необразованность серая… Начистить бы тебе рыло…

— Неужто могут найти? — закручинился Витек. — Как же это?

— Горе ты мое! — Стекольщик сел и тяжело уставился на кореша. — Ничему-то ты не учишься. Сколько раз наказывал: первое дело — не оставляй следов. А ты? Да что же это творится? Какой такой порошок? Говори сей момент!

— Вроде сахара-песка, Фрол, только с запахом. Лучше сам погляди. — Витек вскочил и кинулся к мотоциклету.

Из сумки с инструментами достал стеклянную баночку с навинченной зеленой крышкой и нерешительно приблизился к Стекольщику.

— Вот, — смущенно потупился он.

Стекольщик взял стекляшку двумя пальцами, осторожно встряхнул.

— Не, — покрутил он головой. — На сахар не похоже. Больше на закрепитель-гипосульфит. Фотографией занимался?.. Ишь ты, кот перченый, инициативу проявил! — Он отвинтил крышку, потянул носом и весь аж перекосился от отвращения. — Смердит, что твоя мертвецкая. Все нутро выворачивает. Куда сыпал?

— Да вдоль забора, уезжали когда… Думал, собаки…

— Твоей башкой не думать надо, а след мотоциклетный затирать. Какие, к черту, собаки? Их нюхало дальше дороги не фу рычит. Оборваны концы! Соображать надо… А по этой дряни нас искать будут! — Стекольщик яростно завинтил банку, встал и, подойдя к самому берегу, зашвырнул ее куда подальше.

Витек, виновато опустив голову, ковырял носком остывающие головешки.

— Значит, так. — Стекольщик стал рядом и по-наполеоновски скрестил на груди руки. — Давай шины менять. Давно пора… А я номером займусь. Может, никто нас и не заметил, но береженого бог бережет. Потому действуй…

Витек кивнул и заковылял к своей «Яве». Стекольщик проводил его хмурым взглядом, помедлил с минуту и пошел вслед.

Работали они молча и слаженно. Отвязали от коляски брезентовый сверток с новехонькими шинами и быстро «переобули» все три колеса. Потом Стекольщик нацедил из бака полбанки бензина, обмакнул в него ветошь и принялся яростно драить жестяную дощечку с номером. Усилия его оказались весьма успешными. В результате чудеснейшей метаморфозы номер 35–48 МОЕ превратился в 86–45 MOB, а смытая краска целиком растворилась в бензине, который уподобился грязной бурде, или впиталась в тряпку.

Когда работа была завершена, Стекольщик выплеснул банку в остывший костер. Неистово полыхнуло пламя и пошло лизать выжженную проплешину земли. Тщательно обтерев руки, Фрол бросил в огонь ветошь, которая тут же занялась яростными коптящими языками.

Потом он знаком велел корешу раздеться, снял штаны сам, и они покатили к озеру старые шины, малость порыжевшие от въедливой торфяной пыли. Чавкал под ногами жирный озерный ил, шелестел подминаемый камыш и жесткие хвощи шуршали по резиновой насечке, но Стекольщик с Витьком продирались все дальше, пока не зашли в воду по колено. Тут они притопили свое добро, а когда со дна поднялись клубы мути и вырвались быстрые пузыри, побрели назад.

Но на обратном пути их подстерегала беда. Кто ищет, тот и обрящет, всегда найдет. Видно, недаром так панически боялся змей бедный Витек. Останавливаясь и замирая при каждом шаге, пробирался он к берегу. Медленно ставил ногу, всматривался в белые корневища. Фрол Зализняк бездумно пер, не разбирая дороги и вспугивая всякую живность, которая всегда уступает тропу уверенному и сильному. Он первым выбрался на берег и тут же повалился на облюбованное лежбище. Бензин уже прогорел. В черных головешках бегали золотые жучки.

В этот момент и наступил Витек на гонимую пожаром змею, которая заползла отлежаться в прибрежную осоку. Обычно змеи не нападают на человека. Яд служит им для охоты — священного права всякого существа на земле. Но когда змею пытаются схватить или ненароком на нее наступают, она атакует молниеносно и беспощадно.

Истошный вопль Витька сорвал Стекольщика с места. Он бросился к озеру, не понимая, что происходит, но тут же увидел танцевавшего на одной ноге кореша и все понял.

«Эх, Витек-Витек, не уберегся-таки, накликал! Видно, везет тебе как утопленнику».

Первоначальный крик боли и ужаса сменился стоном и причитаниями. Зажав ужаленную стопу руками, Витек продолжал скакать на одной ноге навстречу Стекольщику.

— Ну, чего ты? Чего? — подступил к нему Фрол. — Покажи, где…

Но Витек только стонал и всхлипывал.

— Покажи, тебе говорит! — заорал Стекольщик и, схватив его за плечо, рванул на себя.

Витек взвыл и покатился по земле. Насилу удалось его попридержать и перевернуть на спину. Но нога была так заляпана грязью и волоконцами прогнивших растений, что ничего не удалось разглядеть. Пришлось Фролу нарвать пропитанного водой сфагнума и отмыть черную жижу. И хотя при каждом прикосновении к ступне Витек заходился в истерике, Стекольщик быстро и ловко сумел управиться с ним. Две красные точки чуть пониже большого пальца говорили сами за себя. Одна из ранок слабо кровоточила. Вокруг укуса уже расплывалась водянистая припухлость.

— Не дергайся, лошадь. Убью! — Стекольщик пнул кореша под ребра и, ухватив его за пятку, принялся отсасывать кровь.

Пока он кряхтел, стоя на коленях, отдувался и поминутно сплевывал, Витек вел себя сравнительно тихо. Но стоило Фролу распрямиться, как он опять исступленно завыл, молотя по земле кулаками и здоровой ногой.

Но Стекольщик больше не обращал на него внимания. Слава богу, он многое повидал в жизни! Одни гадючьи свадьбы чего стоят. Когда змеи совершенно дуреют и свиваются в черные шевелящиеся клубки. Вдаришь по такому клубочку резиновым сапогом, и он летит, что твой футбольный мяч, метров десять, пока не развалится в воздухе. Эх, болото-болото, бела вода в тростнике… Чего только не творится в камышах, когда луна заливает их молочным светом! Когда всякая тварь выползает на берег и выдра играет, полощется в жирной воде… Немало змеюк потоптал Фрол сапогами, снищил палкой либо лопатой. Коли взялся он отсасывать яд, значит, дело верное, как в аптеке. Будьте благонадежны. Жаль спиртяги нет. Накачать бы сейчас Витю до посинения, к утру б оклемался, испарился.

Да и самому полезно, а то, не ровен час, вдруг ранка во рту какая али трещинка…

Стекольщик продрался к открытой воде и поплыл саженками туда, где почище. Хорошенько глотку прополоскал, отплевался. Во рту было противно-противно, язык, как губка, распух и небо одеревенело.

«От сосания, по всей видимости», — успокоил он себя и поплыл обратно.

Когда пошли круглые листья кувшинок и ломкие шишечки рдеста, он поплыл по-собачьи, подняв над водой голову. Углядев то, что искал, — узкие листья аира, — нырнул под ряску и, погрузившись руками в скользкий, затягивающий ил, вырвал холодное пупырчатое корневище.

Выбравшись на берег, оживил костер охапкой сухого лапника, подбросил пару поленьев, после чего испек корень в золе. Половину сжевал сам, а другую отнес корешу, который так и остался лежать в осокоре, среди дурманных кочек, поросших багульником, касандрой и мелкой травкой-росянкой, которая умеет ловить мух.

Витек лежал с закрытыми глазами и тихо поскуливал. Нога его заметно опухла.

«Видно, большая ему досталась, — посочувствовал Фрол, — самочка».

— Болит нога-то? — спросил он, наклоняясь.

— Еще как болит! — кротко отозвался Витек, с усилием разлепляя набрякшие веки. — И сердце стучит: бух-бух.

— Это хорошо. Это оно с отравой борется. Ты пока полежи тут, передохни, а я чаек заварю целебный. Ночью упаришься и утром встанешь как штык. На-ка клубенька откушай. Он способствует.

Фрол оделся, чтоб комары не заели, и занялся аптечным сбором. Нащипал белого земляничного цвету и кожаных листиков брусники, свежих сосновых побегов нарвал, полынь на лугу отыскал и цветы девясила. Засыпал все это в жирный после утиного супчика казан и, долив озерной водицы, поставил на огонь.

Варево вышло горьковатое, но приятное и хорошо пахло. Витек покорно испил целую банку и с помощью Фрола кое-как доковылял до бивуака.

— Спи, корешок, — напутствовал Стекольщик.

Он бережно накрыл дружка пиджаком и укутал пропахшим резиной брезентом.

После всех треволнений дня не мешало соснуть часок-другой и самому. Проснулся уже на закате с тяжелой головой и свинцовым привкусом во рту. Витек стонал и метался во сне. Лицо его горело. Губы потрескались и запеклись черными корочками.

— Не простое это дело — гадючий яд одолеть! — Фрол назидательно прищелкнул языком.

Голова со сна соображала туго. Он долго не мог надумать, чем бы заняться. Наконец вспомнил про полоненного на рассвете зайчишку и принялся его свежевать. За неимением уксуса решил набить тушку листьями лугового щавеля. И тут его осенило. Гадюка, ужалившая Витька, могла их здорово выручить! Змеиный укус — штука объективная. Симулировать его нельзя. Иное дело — точное время укуса. Это никакими анализами не установишь, да никто и не станет в такой ситуации докапываться до истины. Поверят на слово.

«Значит, когда его тяпнули? А на той неделе в среду! Вот когда. То-то и оно… Нет, в среду не пойдет. Отчего не вывез, спросят, или за помощью не сходил. Пусть тогда в четверг к вечеру. Это хуже, конечно, но ничего — сойдет, а пожар все спишет. Им сейчас не до нас».

Он облегченно перевел дух и даже погладил Витька по небритой щеке. Но тут же озабоченно поцокал языком, до того она горела. Витьку явно становилось все хуже. Впрочем, особенно беспокоиться было нечего. От укуса гадюки не помирают. Это Фрол знал совершенно точно. Да и яд он отсосал своевременно, хотя, как видно, не весь.

Пришла ночь с малиновым страшным небом. Она была наполнена ревом моторов, уханьем химических бомб, воем сирен, колокольным тревожным звоном. Разъезд за озером не утихал до рассвета.

Стекольщик не мог знать, что отдельная саперная рота, усиленная взводом танков, еще вчера сумела подвести к лесистой окрайке роторные траншеекопатели и фронт огня был приостановлен. Одновременно началась и операция по уничтожению наиболее крупных очагов. Но то, что зарево над Новоозерным заметно потемнело, Фрол видел превосходно и сделал соответствующие выводы. Пожар явно шел на убыль, хотя гарь в воздухе не убывала, а даже как будто усилилась.

Ему не спалось, и он просидел до утра, попивая остывший чаек, закусывая холодной зайчатиной. Прислушивался к отзвукам далекой битвы и стуку колес. Дрезины носились уже в оба конца, и это было хорошим знаком. Впервые за все дни ухали совы в сосняке. Значит, тоже не опасались более за свою жизнь, а охота у них была богатая, как никогда раньше. Слышал Фрол, как трещал и фыркал в ивняке большой зверь, скорее всего лось, согнанный с ближнего острова, как шуршали в осокорях игривые ондатры. Он размышлял о преходящей прелести жизни, о том, как внезапно ломается все и летит вверх тормашками из-за какой-нибудь глупой случайности, нелепой превратности судьбы. И было ему грустно. А Витек стонал и задыхался, все норовил содрать с себя тяжелый брезент.

Когда же совсем рассвело и Стекольщик увидел в каком-нибудь километре от них сидящий на лугу вертолет, он окончательно решил пробиваться.

Идти на разъезд, где полным-полно войск и всякого начальства, не хотелось. Тем паче не было уверенности, что не налетишь в серой мгле на такой же вот вертолет, который спокойно мог опуститься чуть подалее и потому невидим пока. Стоило попробовать пробиться на Новые озера. Конечно, ехать по болоту, горящему изнутри, куда как опасно. Но пожар сдает, а все суходолы здесь он, Фрол Зализняк, знает наперечет. Если второе поле не сгорело сплошняком и целы мостки через картовые и магистральные каналы, можно надеяться на успех, а повернуть обратно никогда не поздно.

Он попробовал растолкать Витька, но так и не смог привести его в сознание. Он только бормотал что-то и в ознобе стучал зубами. Стекольщик поднатужился и уложил его в коляску. Собрал наиболее важное барахло, а все ненужное закинул в озеро.

Мотоцикл завелся сразу. Подождав, пока прогреется двигатель, Стекольщик чуть повернул ручку газа и медленно выехал из кустов. Поехал он прямо через луг к лесу. Это был самый короткий путь, хотя и не слишком удобный. Машину сильно подбрасывало и трясло на бесчисленных кочках. Ехать приходилось на самой малой скорости. Зато потом, когда он добрался до сосняка и повел мотоцикл вдоль опушки, можно было даже передохнуть в пути. Он более свободно устроился в седле и уже не сжимал так оцепенело горячие резиновые ручки, поминутно ожидая броска. Ехать по сухому, перемешанному с прошлогодней хвоей песку было легко и безопасно.

Стекольщик не знал, хотя предвидеть такое мог вполне, что ему придется вскоре повернуть обратно. Чем дальше он ехал, тем труднее становилось дышать. Ветер медленно гнал густой плотный дым, просачивающийся из раскаленных торфяных недр. Все второе поле не только выгорело вширь до самой дамбы, но и вглубь — до сапропелиевой подстилки. По нему нельзя было ни пройти, ни проехать. Оголенная корка проваливалась и плыла под ногами, а чад стоял такой, что даже в противогазах там можно было находиться от силы десять минут. Пересечь эту исполинскую печь для обжига кокса можно было только вертолетом.

В поселке в это время готовились к наступлению на лесную полосу справа от насыпи. Она все еще горела и продолжала угрожать восстановленной на скорую руку дороге. Саперы и пожарные стянули к Новоозерному вполне достаточное для окончательной победы над лесным пожаром число машин. Не хватало только воды. Все резервы были уже израсходованы, а уровень Топического озера настолько понизился, что уже не хватало шлангов, чтобы дотянуть до уреза. Продвинуться же далее от берега по топкому дну не было никакой возможности. Ждали дрезину с трубами, чтобы проложить долговременный провод для забора воды. Благо в круглом, как блюдечко, глубоченном озере ее хватало.

Тайный груз, который Стекольщик с Витьком утопили на западном берегу, давно обнажился и лежал теперь далеко от уреза воды. Облепившая его корка грязи подсохла на солнце и отвердела. Издали скатка походила на почерневшее в воде бревно, каких оказалось много на илистом дне.

Ничьего внимания она, конечно, не привлекла…

Глава пятая Волна II ^{Иран. VII век до н. э}

И пожелал царь царей Виштаспа увидеть черную кровь земли…

Перед самым рассветом выехал он из Балка, не взяв с собой ни советников, ни стражей. Только один чудотворец Спитама трусил за ним вслед на каурой кобылке.

— Куда мы поедем, азербайджанец? — спросил шахиншах, придержав коня.

— В пустыню, царь персов, — ответил Спитама, поравнявшись с Виштаспой. — Куда глаза глядят. Хочешь — налево, хочешь — направо.

— И всюду есть кровь земли?

— Всюду. Она скрытно течет по извилистым жилам недр, но я знаю, где ее сыскать.

Царский конь нетерпеливо заржал. В холодной предутренней синеве вороной казался почти невидимым. Только электрический огонь перебегал в его гриве, тихо потрескивая в сухом воздухе.

Виштаспа приподнялся на стременах и огляделся. Желтым металлом отливала хмурая полоса над холмами, поросшими чием. Растаяли звезды, и только волшебная предвестница рассвета еще льдисто посверкивала над щебнистой пустыней.

Вновь заржал вороной, и где-то далеко-далеко заливистым, гнусным плачем откликнулся шакал.

— Время дэвов, — поежился царь.

— Ты ошибаешься, — сурово возразил чудотворец. — Властитель света Ахуромазда уже летит над миром… Ты веришь в дэвов? — спросил он, помедлив.

— Разве они не были нашими богами?

— Забудь о том времени, шахиншах. — Спитама брезгливо поморщился. — Пусть презренные инды почитают в дэвах[9] богов. Для нас они — демоны, отвратительные порождения мрака зла, дети Ахроменью.

— Ты так учишь?

— Такова истина, шахиншах. Разве смерть не отделена от жизни, как день от ночи, как Туран от Ирана?[10]

— Что есть истина?

— Истина — это осознание своей задачи.

— В чем же задача человека?

— Задача человека — разводить и беречь скот.

— И царя тоже?

— Разве цари — не люди?

— Ты проповедуешь опасные мысли.

— Разве боги — не цари?

— Твоя истина двояка.

— Всякая истина двояка, шахиншах. Разве свет и мрак могут существовать друг без друга? Благая Мысль, Благое Слово, Благое Дело — вот истина истин, великое триединство Мазды.

Они неторопливо ехали на утреннюю звезду, и щебень скрипел под копытами их коней.

— Не слишком ли жалкая задача для человека — заниматься только скотом? — Виштаспа с наслаждением вдыхал свежий, бодрящий ветерок.

— Разве ты забыл, что главный удел мужчины — воевать?

— Мы — только звено в цепи жизни. — Спитама ласково потрепал свою кобылку по холке. — Ведь все началось с растений, которые Ахуромазда взрастил для скота.

— Для скота? — удивился царь. — Я думал, для людей.

— Нет, — односложно ответил пророк, а потом пояснил: — Скоту — орошенное бычьей уриной пастбище, для нуждающегося в пище человека — молоко. Таковы извечные установления пастушеской жизни, которых не должно нарушать… Я хочу сказать о двух духах в начале бытия, из которых светлый сказал злому: «Не согласуются у нас ни мысли, ни учение, ни воля, ни убеждения, ни слова, ни дела, ни наша вера, ни наши души».[11] Оба изначальных духа явились, как пара близнецов, добрый и дурный, — в мысли, в слове, в деле. И когда они встретились, то установили: один — жизнь, а другой — разрушение жизни… Как ты думаешь, зачем разбойники — инды — угоняют у наших пастухов скот?

— Скот — это богатство, а грабители алчны.

— Твоими устами говорит душа Света, шахиншах. Но ответь мне: почему они алчны?

— Так уж, наверное, создали их боги. Разве нет, азербайджанец?

— Нет, шахиншах. Человек рождается свободным для выбора. Поэтому наши матери, прежде чем поднести младенца к груди, смазывают ему губы молоком травы хом. Так дитя приобщается к солнцу, чтобы в надлежащий день сделать правильный выбор. Дэвы в начале мироздания избрали тьму. С тех пор их поклонники стали злейшими врагами мирных скотоводов. Они поносят быков и самое Солнце, опустошают пастбища, ранят и убивают твоих людей. Нищету и разорение несут они дому, селению и стране. Вот почему бороться с ними надлежит силой оружия.

— Но в прошлый раз, помнится, ты говорил, что следует сложить оружие и прекратить военные набеги?

— Разве истина не двояка, о шахиншах? — лукаво улыбнулся Спитама. — Душа скота стенает и жалуется, что у нее нет сильного защитника. Она не хочет довольствоваться в качестве радетеля пророком, не имеющим другого оружия, кроме слова. Она хочет обрести могущественного покровителя, который поможет свету мечом. Тебе тоже придется сделать выбор, повелитель.

— Зачем?

— В будущей жизни каждого ждет воздаяние. Те, кто дружит с Ахуромаздой, окажутся в его царстве, поклонникам дэвов уготован мрак. Пройдя через испытания в красном огне, и те и другие разойдутся навеки.

— Открой мне тайну красного огня, пророк.

— В урочный час, владыка. — Спитама незаметно повернул кольцо на среднем пальце внутрь камнем, горящим, как мак, и заря, и сердце.

— А могу ли я уже при жизни хоть одним глазком взглянуть на твое небесное царство?

— Обещаю тебе это.

— Не обманешь? Мои жрецы — кави и карпаны — тоже умеют творить чудеса, только не верю я им. Видения, что они насылают, обманны, как опьянение, как дурной сон наяву.

— Так проснись же, о шахиншах, владыка Ирана! Ты живешь в нечестивой тьме, томишься под гнетом грозной магии, порожденной дэвами. Твой двор, столица твоя, весь Иран находятся в руках лживых и бессовестных карпанов и кави. Очнись, государь. Пора вырвать страну из оков Атхарвы Веды.

— Но разве Веда не священная книга моих пращуров? Разве инды и мы — не два ручья, бьющие из одного источника?

— Забудь о том времени, шахиншах! — Спитама властно схватил царского вороного за узду. — Посмотри. — Он обвел рукой зеленеющий окаем: — Там встает солнце!

Они остановились посреди голой равнины. Небо вокруг на глазах светлело. Впереди наливалось оно зеленью и желтизной, за спиной еще клубилась мгла.

— Выбор сделан! — Пророк пришпорил свою лошадку и потянул царя за собой. — Скорее к свету!

— Погоди! — Виштаспа тоже остановил на скаку лошадь пришельца. — Уж не хочешь ли ты навязать мне свою волю? — Он усмехнулся надменно. — Мне, царю и сыну царей?

— Что ты, владыка! — мягко улыбнулся ему Спитама. — Выбор сделали твои предки — цари задолго до того, как появился ты сам. Отчего, скажи мне, народ арьев вдруг стронулся с места и, разделившись надвое, устремился в неизведанные края?

— Спроси у наших стариков, и они ответят тебе.

— Мне не нужно никого спрашивать, царь Виштаспа, раз сам Ахуромазда говорит со мной в священной тени кипарисов. Твои отцы избрали свет и повели за собой народ к вершинам иранских гор. Прислушайся к голосу собственной крови, и ты всепоймешь.

— Думаешь? — Царь озадаченно наклонил голову к левому плечу, за которым висел колчан со стрелами, поющими на лету.

— Те, кого Ахроменью увлек за Гималаи, перестали быть нашими родственниками. Они тоже сделали свой выбор, шахиншах, и породнились с тьмой. — Спитама указал назад. — Недаром же смешались они с чернокожим племенем, почитающим исполинских змей Нагов и чудовищную обезьяну по прозвищу Хануман! Не прислушивайся к тому, кто хочет вновь обратить иранцев на служение дэвам. Им нужна новая вера. Свет им нужен и истина.

— Какая? — с вызовом спросил царь. — Уж не твоя ли, азербайджанец?

— Моя, — с достоинством ответил Спитама. — И твоя тоже. Авеста — вот имя солнца, которое будет светить в иранских странах, созданных Ахуромаздой: от Хорезма — первой из них, и до Газы — обители согдийцев, от сильной Маргианы и до прекрасной Бактрии. Я принес это солнце к тебе в Балк, Виштаспа.

— Зах говорит о тебе иное…

— Не верь этому злобнейшему из карпанов, царь. Он служит тьме.

— Он могущественнейший волшебник.

— Ужасный карлик, царь, темный служитель дэвов.

— Чем ты докажешь это?

— Разве он кажется тебе великаном, шахиншах? — удивился Спитама. — Или красавцем?

— Я не о внешности Заха, — кисло улыбнулся Виштаспа. — Откуда ты знаешь, что он поклоняется дэвам?

— В его присутствии скисает молоко, — улыбнулся Спитама. — Проверь — и сам убедишься.

— Я не раз видел, как он служил перед алтарем Солнца.

— Каким именем он называл Солнце, о владыка Ирана?

— Митра — наш солнечный бог, — благоговейно прошептал царь и склонился до самой луки седла.

— Пусть он будет мне свидетелем, — поднял руку Спитама, и даль перед ними ослепительно вспыхнула. — Видишь, царь?

Они спешились, чтобы приветствовать, согласно закону, восходящее светило.

— Я уверен, что Зах молится Сурье, — сказал пророк, когда они вновь оседлали коней и поскакали по направлению к зеркально блеснувшей на горизонте реке.

— Сурья так Сурья, — нахмурился царь. — Или не так именуется Митра в Ведах?

— Посмотри туда, государь. — Спитама махнул рукой в сторону выветренной скалы, похожей на старый покосившийся гриб. — Что там чернеет?

— Разве ты слаб на глаза, пришелец? — Царь из-под руки взглянул на сверкающий слюдяными бликами камень. — Это длинная тень, которую отбрасывает скала. Когда солнце поднимется, она станет короче.

— Почему же мы не видели ее раньше, до восхода?

— Из-за темноты, надо думать.

— Нет, шахиншах, не из-за темноты… Просто тень является порождением солнца. Истина, как я уже не раз говорил тебе, двойственна. — Не останавливая кобылки, Спитама развязал свой пояс. Холщовая рубаха его тут же вздулась за спиной пузырем. — Вот мои кости.

— Кости? — удивился Виштаспа.

— Да. Сплетенный из семидесяти двух нитей шнур, которым положено дважды опоясать живот. Как ты думаешь, что случится, если я встану перед алтарем без пояса?

— Думаю, что ничего страшного. Боги тебя не осудят.

— Ошибаешься, шахиншах! Жрец, совершающий приношение без кости, служит не Ахуромазде, а Ахроменью — не свету, но тьме!.. Теперь тебе ясна разница между теми, кто призывает Солнце именем Митры, и теми, кто именует его Сурьей?

— Кажется, начинаю понимать, — не слишком уверенно ответил царь, но вдруг озарился внезапно нахлынувшей мыслью. — Постой! — Он коснулся пророка рукояткой плети. — А кто установил ваши законы: предписал тебе закрывать рот и нос повязкой, завязывать пояс перед молитвой, толочь хому в чаше хаван? Кто все это придумал!

— Ахуромазда.

— Вот как?.. Ну хорошо, а ты сам обо всем откуда узнал?

— От него.

Виштаспа ничего не сказал на это, и они продолжали путь в молчании. И вокруг тоже было удивительно тихо. Только черный щебень скрежетал под копытами и поскрипывали изредка седла.

Река в эту пору обмелела, и лошади пересекли ее вброд, едва замочив бабки. Глинистая вода медленно стекала с мокрой шерсти на пыльный, грохочущий щебень и застывала мохнатыми, быстро испаряющимися шариками.

— Скоро прибудем, — сказал Спитама и задрал голову к лучистому теплому небу, где высоко-высоко парил на неподвижных крыльях гриф.

— Ты уже был здесь раньше? — спросил шахиншах.

— Я везде был, — как всегда спокойно и коротко ответил Спитама, нимало не заботясь о том, поверят ему или нет. — Глянь, повелитель. — Он указал пальцем на реку, просачивающуюся сотнями ленивых ручьев сквозь нагромождения гальки. — Кровь земли.

— Где? — Царь повернулся и наклонился в седле, чтобы получше рассмотреть невиданное чудо, но, сколько ни всматривался в желтую воду, так ничего похожего на кровь и не углядел. — Где она, эта черная кровь? Не вижу.

— Так вот же она! — по-детски засмеялся Спитама и, спрыгнув с лошади, руками зачерпнул из реки. — Теперь видишь? — Роняя капли, он поднес воду царю и глазами указал на тонкую поверхностную пленку.

— Это? — Виштаспа разочарованно всматривался в тусклую радугу, играющую приглушенными переливами павлиньих перьев. — Похоже на масло.

— Похоже, — подтвердил Спитама. — Она ведь очень жирна… На моей родине есть места, где кровь земли изливается фонтаном, словно из обезглавленного тела. Ты построишь там храмы в честь всеочистительного огня, царь.

— Я? — удивился Виштаспа. Он не знал, как себя вести с этим чужеземным проповедником: то ли рассмеяться, то ли выказать гнев. — Зачем?

— Не ты, так твой сын, доблестный Спентодата, или сын твоего сына.

— Тебе безразлично, кто именно?

— Почти.

— Никак, ты знаешь тайну бессмертия, если готов ждать так долго?

— Знаю, шахиншах, хотя умру в свой час, как все.

— Зачем же тебе умирать, если знаешь?

— Надобно, царь.

И опять они надолго замолчали, следуя неторопливо навстречу реке, покачиваясь в такт ходу коней в скрипучих седлах. Одежды их — пурпурный виссон царя и холщовая длиннополая рубаха Спитамы — медленно покрывались желтоватой пудрой пыли. Царь подремывал и клевал носом, а пророк не спускал глаз с радужной пленки, мелькающей в сплетении мутных струй. Изредка спешиваясь, внимательно присматривался он к травам, буйно разросшимся на орошаемых рекой землях, улавливая незаметные для других изменения в окраске голубовато-серебристой полыни, сухого дрока, ромашки или золототысячника. Но больше всего привлекали его мясистые стебли мандрагоры и красные пупырчатые островки солярок в местах, где близко подходила к поверхности горькая вода пустыни.

— Теперь скоро. — Спитама догнал шахиншаха и, схватив за уздечку, повернул вороного в сторону от речного русла.

— Чего? Куда? — испуганно встрепенулся Виштаспа.

— Туда. — Пророк света махнул в сторону холмов, пыльно туманящихся уже в знойных воздушных потоках.

Солнце неудержимо плыло к зениту. Сухо трещали бесчисленные кузнечики. Сонными бликами слепили петляющие средь каменных завалов ручьи.

В том месте, где желто-белые гладкие валуны были черны от жирной копоти, а трава разошлась, обнажив мертвую грустно-серую землю, царь и Спитама простились с рекой и поскакали в пустынную степь. Они шли по темному, словно выжженному пожаром следу, вдоль которого не росла даже вездесущая верблюжья колючка.

Вороной испуганно заржал и сделал попытку подняться на дыбы, но царь укротил его, натянув поводья.

— Он что-то чует, — сказал Виштаспа.

— Погоди, скоро и до тебя долетит дух земной крови.

Все реже встречались теперь заросли тамариска и черный саксаул, гулко цокали подковы по растресканным, обожженным такырам, медно блестевшим под страшным полуденным солнцем. Попрятались ящерицы, забились в глубокие норы змеи, и только черные, похожие на пауков каракуртов жучки продолжали шнырять меж камней, покрытых темным лаком пустыни и побелевших шаров колючки.

Все явственнее проступала темная лента в песках. Копытный след медленно наливался густой, дурно пахнущей грязью.

— Теперь и я чувствую. — Виштаспа гадливо поморщился. — Нам еще далеко?

Они взобрались на холм, откуда открывалась бескрайняя дымящаяся равнина.

— Смотри, шахиншах, — благоговейно прошептал Спитама.

Царь увидел ямы, наполненные маслянистой жижей грязевые озера, в которых тяжело пробулькивались гигантские пузыри, трещины, откуда вырывались шипящие струи пара. Горячий воздух над равниной дрожал и переливался, отчего дальние синеватые кряжи коробились и смещались, словно отраженные в подернутой рябью воде.

— Обиталище дэвов! — ужаснулся шахиншах. — Я поражен! Почему у меня в Балке не знают об этом месте?

— Люди ленивы и нелюбопытны, государь.

— Я говорю о тех, в чьих сердцах не пылает божественный огонь Ахуромазды. Запомни же эту долину, шахиншах. Запомни жестокий запах черной крови земной. Ради нее прольются реки человеческой крови.

Солнце жирно отсверкивало в горячей грязи. Виштаспе померещилось вдруг, что золотой нестерпимый блеск сменился густым и алым. До самого горизонта дымилась пропитанная кровью земля.

— Пойдем, государь, — тихо позвал его Спитама.

Они спустились с холма, ведя за собой лошадей.

— Что это?! — Царь закрылся руками от ударившей в лицо струи горячего смрада.

— Дыхание недр, — ответил Спитама, приседая над трещиной, откуда хлестал хорошо различимый газовый вихрь. Камни вокруг запеклись пузырями коричневой пены. — Здесь властвует Ахроменью, и только всеочистительный огонь способен освободить от его заклятия. Смотри же, о повелитель персов!

Спитама выпрямился и, погладив кобылку, полез в хурджум. Он вынул завернутый в льняную тряпицу кувшинчик и бережно поставил его на землю. Узкое горлышко кувшина закрывала причудливая пробка в виде бронзового стержня с серебряным шариком на конце. Затем он стянул с пальца кольцо, блеснувшее раскаленным угольком камня. Сняв шарик, надел кольцо на стерженек и вновь привинтил серебряную шишечку. Поймав в гранях камешка солнечную искру, нацелил ее на скважину. Тончайшая световая игла ударила в трещину, откуда, хрипя, вырывался воздушный поток. Мелькнула красная вспышка, прозвучал негромкий хлопок, и бледное пламя заплясало перед царем.

— Ты поджег воздух? — отшатнулся Виштаспа. — Зачем ты сделал это, искуснейший из магов?

— Здесь станут поклоняться огню. Повсюду распустятся такие огненные цветы. — Спитама широко развел руки, словно стремился обнять весь мир. — От Азербайджана до Хорезма, от Балка до гор, где живут пушты.

— Но твое колдовское пламя не освещает, — царь потянулся к огню и тотчас же отдернул руку, — хотя и жжется.

— Что все земные огни перед сиянием Митры! — усмехнулся пророк и, прищурившись, глянул на солнце. — Зато в ночи этот факел станет указывать путь. — Он наступил ногой на шуршащий ком перекати-поля, который гнал мимо медленный ветер. — Вот так! — Спитама нагнулся и подбросил сухую траву к факелу. Она вспыхнула желтым трепещущим светом и вмиг истлела почти без дыма, не оставив золы.

— Ты показал мне великое чудо! — Виштаспа скрестил руки на груди. — Мое сердце склоняется к твоей Авесте, пророк. Я щедро одарю тебя.

— Ты уже наградил меня, шахиншах. — Спитама поклонился до земли. — Ахуромазду почти, а не слугу его. Построй здесь храм.

— Клянусь, что сделаю это! — воскликнул с горячностью царь. — Но прежде я возведу огненное святилище у тебя на родине…[12]

— Щедрость твоя безмерна, владыка…

— А теперь в Балк! — Виштаспа сунул ногу в стремя.

— Повремени, шахиншах, — остановил его Спитама. — Я вижу, ты очень любишь своего коня?

— Черный Алмаз для меня дороже всех земных сокровищ! — Царь поцеловал вороного в белую звездочку на лбу. — Он дважды спасал меня от смерти.

— Выручит и в третий раз, — пробормотал, приближаясь, пророк. Свой кувшинчик он уже замотал тряпицей и спрятал в чересседельную суму, и кольцо с красным камнем вновь лучилось на среднем пальце его левой руки. — Дозволь попробовать! — Спитама взъерошил коню гриву.

— Что? Ты хочешь оседлать его? — Шахиншах расхохотался. — Он тут же сбросит тебя на землю, пророк. Черный Алмаз никого не подпускает к себе.

— Я знаю, повелитель, — кротко улыбнулся Спитама. — Но меня он не обидит. Я сумею справиться с ним. — Он взял коня за узду и ласково приник губами к его горячему, напряженному уху.

…В тот тихий предрассветный час, когда царь и Спитама выезжали по подъемному мосту за крепостную стену, карпан Зах прокрался к покоям пророка. Притаившись за углом, всматривался он в мутно-синюю темень, в которой черной, неразличимой громадой мерещился страж. По храпу, с характерным бульканьем в глотке, Зах узнал рыжего великана Кэхьона, слывшего первым дураком Балка. Судьба явно благоволила верховному жрецу. Он приосанился, надменно вскинул голову и, стараясь производить как можно больше шума, выступил из-за угла. Но страж не проснулся. Он сидел на полу, привалившись боком к двери и запрокинув назад тяжелую голову. От храпа, вырывающегося из слюнявого полуоткрытого рта, казалось, дрожали стены. Медный щит и меч валялись далеко в стороне.

Карпан осторожно перешагнул через его ножищи и потрогал дверь. Она была заперта на засов. Чуткими музыкальными пальцами Зах нащупал большую печать с царским быком. Комната Спитамы была опечатана. Карпан закусил губу и задумался. Потом решительно тряхнул головой, сорвал печать и острым, чуть загнутым кверху носком туфли больно ударил стража под ребра.

— Вставай, сын греха! — прошипел горбатый жрец и для верности щелкнул великана по лбу.

— А! Что? — очумело заметался по полу Кэхьон и наткнулся впотьмах на собственный щит, который загудел подобно гонгу.

— Да тише ты, осквернитель могил! — испугался Зах и еще больше сгорбился. — Весь дворец перебудишь! Так-то ты несешь службу?

— А? — Страж сладко потянулся и, пошатываясь, встал.

— Два! — перекривил его жрец. — Видел? — Он схватил великана за руку и потянул к двери. — Печать-то не уберег!

— Ох! — простонал Кэхьон, хватаясь за голову.

— Цепляйся крепче, — хихикнул Зах. — Она плохо держится у тебя на плечах. Скоро покатится.

— О-о! — горестно захныкал страж, и тут на него, видимо с испуга, напала икота. — К-как же т-так?!

— Кто велел опечатать дверь? — Карпан изо всех сил ударил его под коленную чашечку. — А, жаба?

— Шшшах-инш-ахх, — задохнулся в икоте страж.

— Зачем?

— П-приказ.

— Я понимаю, что приказ, а зачем?

— Шшш… — начал было несчастный великан.

Но жрец нетерпеливо прервал его:

— Спитама сам попросил об этом?

— П-попросил.

— Эа, да что с тобой толковать! — Зах сделал вид, что собирается уйти. — С носорогом и то легче договориться. Пеняй теперь на себя. Скоро тебя казнят.

— Смилуйся, карпан! — завопил нерадивый часовой и, гремя амуницией, брякнулся на колени.

— Тише! — Жрец затрясся от бешенства. — Еще один звук, и я сам перережу тебе горло!

— Пощади, о мудрейший! — Страж жалобно простер руки к горбуну. — Выручи раба своего!

— «Выручи, выручи»! — проворчал Зах. — Все вы такие: как плохо, сразу ко мне бежите, а пока все ладно, так даже не вспомните!.. Что теперь делать-то будем?

— Ты мудр, — страж развел руками, — тебе виднее. — Икота так же внезапно прошла. — Все открыто перед тобой: и прошлое и будущее. А уж я жизни ради тебя не пожалею. Младшую дочь храму пожертвую.

— Хорошо. — Жрец деловито потер руки. — А ну-ка, отодвинь засов.

— Так ведь приказ, верховный карпан… — замялся Кэхьон.

— Что-о? — Горбун изумленно отступил назад.

— Воля твоя, — сдался страж.

Тяжело лязгнул в темноте засов, и медный вздох пронесся по сонным покоям дворца.

— Я войду сейчас, — карпан наставительно погрозил кулаком, — а ты будешь меня охранять. Понял? Чтоб ни одна живая душа близко не подошла! Смотри у меня! — Он осторожно отворил дверь и, сунув руку за пазуху, прошмыгнул в келью.

Кэхьон подхватил с пола оружие и, подобно каменному изваянию, замер у входа. Но не успел он еще прийти в себя после пережитого и собраться с мыслями, как дверь позади тихонько заскрипела.

— Тс! Это я, — прошептал горбун. — Мне нужно было убедиться, нет ли кого в комнате.

— И как?

— Она пуста… Твое счастье, дуралей! Видимо, того, кто сорвал печать, что-то спугнуло… Давай думать теперь, как тебе помочь.

— Ага, давай! — с готовностью откликнулся страж.

— Ты умеешь молчать, червяк?

— Не пробовал что-то.

— Ночная мокрица! — вскипел карпан. — О Митра! Можно ли говорить с таким остолопом?

— Смилуйся, жрец!

— Поклянись, ничтожество, что ты скорее откусишь себе язык, чем скажешь хоть слово о своем преступном ротозействе.

— Я буду нем, как камень в пустыне!

— В холодную ночь кричат даже камни.

— Я не закричу.

— Тогда слушай. Я сейчас вновь запечатаю дверь и…

— А где мы возьмем печать шахиншаха? Великий визирь[13] сейчас спит…

— Не твое дело, безмозглый хомяк, где я возьму печать! Ясно?

— Слушаю и повинуюсь, великий карпан!

— Давно бы так, павиан… Мы запечатаем дверь, и все станет как прежде. Когда в первую стражу будешь сдавать пост, то доложишь, что никаких происшествий не было. Повтори, мокрица.

— Никаких происшествий не было!

— Хорошо. Меня ты тоже не видел. И вообще никто тебя ночью не беспокоил, в комнату не входил.

— Не входил.

— Тогда задвигай засов! — Карпан поднял восковую печать и принялся разминать ее пальцами. — Сейчас сделаем все, как было. Счастье твое, что в комнату никто не входил и ничего туда не подбросил. — Он ловко наложил восковую нашлепку и прокатал по ней лазуритовый цилиндрик, оставивший рельефный оттиск крылатого быка. — Иначе бы я не сумел тебе помочь… Ну, вот и все. Печать снова на месте.

— Отныне я раб последнего из твоих смердов. — Кэхьон ударил себя в грудь здоровенным кулачищем. — Как это тебе удалось?

— Разве я не великий маг? — усмехнулся Зах. «Не будь так темно, — подумал он, — я бы не решился пустить в ход чудесную гемму. Ведь даже такой глупец, как этот Кэхьон, и тот сообразил бы, что за нее могут заживо содрать кожу».

— Твое колдовство поистине всесильно!

— Да, стражник, это было могучее колдовство. Но тебе лучше забыть о нем. Понял? Печати никто не трогал, в келью никто не входил, меня ты не видел и я ничего общего с тобой не имею. — Карпан вынул длинные четки и поднес их к глазам, пытаясь разглядеть кисть. — Белая нить еще неотличима от голубой, но скоро уже первая стража… Прощай, воин!

— Прощай, величайший маг!

…Солнце клонилось уже к закату, когда царь и Спитама завидели южную стену арка. Она лежала в тени и казалась почти черной. Округлые зубцы ее отчетливо врезались в золотое пыльное небо. В невесомом от зноя воздухе, как далекие звезды, мерцали дымные факелы часовых.

Виштаспа ехал теперь впереди, а бродячий пророк, как смиренный слуга, трусил за ним следом, понукая уставшую лошадь. Они пересекли прямиком неглубокий сай, заросший тамариском и лохом, и выехали на царскую дорогу, ведущую к главным — изумрудным — воротам города. Но едва проскакали расстояние в четверть парсанга, как увидели, что опускается цепной мост. Поползли вверх дубовые колья решетки, и в затененном провале меж круглых слепых башен заметались огни.

— Я не велел встречать меня. — Царь оглянулся. — Что это может быть, Спитама? — Он указал плетью на конный отряд, высланный им навстречу.

— Ты лучше знаешь своих слуг, шахиншах.

— Только чрезвычайное происшествие могло заставить их ослушаться. — Он тронул коня серебряной с бирюзой рукояткой плети и поскакал в карьер.

Кобылка Спитамы, сколько он ни подхлестывал ее, все более отставала.

Но перед самой стеной, на невысоком пригорке, царь остановился, поджидая отряд, и Спитама на взмыленной лошади нагнал его в тот самый момент, когда от кавалькады отделились три всадника в золотых шлемах: великий визирь Джамасп и оба принца — Спентодата и Пешьотан.

Подъехав к царю, они соскочили с коней и упали ниц.

— О великий Митра! — первым поднял голову визирь. — Ты жив, шахиншах! — Стоя на коленях, он благодарно сложил руки. — Ты жив, солнце солнц!

— Отец, ты жив! — хором подхватили принцы.

— Конечно, жив! Но что здесь происходит? Клянусь кругами небес, я ничего не пойму. — Царь, не слезая с седла, поочередно обнял обоих сыновей. — В чем дело, Джамасп?

— Видишь ли, шахиншах, солнце солнц и надежда Вселенной…

— Короче! — Виштаспа нетерпеливо взмахнул плетью. — Почему нарушен мой приказ?

— У верховного карпана было видение, — нерешительно пробормотал визирь и замолк.

— Какое? — нахмурился царь.

— Ему показалось, что тебя хотят убить, шахиншах. — Визирь смущенно потупился.

— Я так понимаю, шахиншах, — выступил вперед Спитама, — карпан усмотрел смертельную для тебя опасность в моей особе. Правильно я говорю, великий визирь Джамасп?

Визирь только согласно кивнул в ответ.

— Это верно, отец! — Младший принц Пешьотан прижался щекой к отцовской ноге. — После приношения жертв, когда карпаны начали прорицать по внутренностям животных, Зах вдруг схватился за глаза и выронил бычье сердце.

— Выронил сердце?! — Царь побледнел. — Быть того не может…

— И все же это так. — Царевич Спентодата старался смотреть прямо в лицо пророку, но не выдержал и отвел глаза. — Верховный жрец выронил сердце.

— По закону он подлежит изгнанию, — улыбнулся Спитама. — Но здесь, как я понимаю, исключительный случай? — Он выжидательно замолк.

— Исключительный, — подтвердил визирь. — Верховный карпан закричал, что ослеп от злой силы, которая должна была поразить тебя, шахиншах, солнце…

— Довольно, — остановил его царь. — Когда это случилось?

— Ровно в полдень, — призывая небо в свидетели, поднял руку визирь.

— Ты как раз поджег тогда воздух, — заметил царь, повернув голову к Спитаме, и помрачнел.

— Что это было за колдовство, карпан не сказал, доблестный визирь? — спокойно осведомился пророк.

— Велишь ответить на его вопрос, шахиншах?

— Отвечай, — разрешил царь.

— Верховный карпан объявил, что ты, Спитама, замыслил страшное зло против шахиншаха, солнца солнц и надежды Вселенной. Причем оно настолько неистово и велико, что ослепило карпана и даже заставило его выронить бычье сердце.

— А не подумал ли ты, несравненный Джамасп, — Спитама спешился и неторопливо обтер лошадь, — не закралось ли у тебя подозрение, что карпан, возводя на меня напраслину, просто-напросто хочет прикрыть собственную неловкость? Разве не угрожает ему изгнание? Разве не оскорблял он меня и раньше столь же чудовищной клеветой?

— Велишь отвечать, шахиншах?

— Отвечай.

— Нет, пророк света, ни о чем таком я не подумал. — Визирь твердо, но без злобы взглянул на Спитаму. — Верховный карпан сказал, что чувствует вонь гнилого мяса, слышит клацанье собачьих зубов и скрежет кошачьих когтей.

— Что это значит? — удивился царь.

— Он хочет извести тебя! — Младший принц шмыгнул носом.

— Он замыслил колдовство на смерть, — сурово сказал Спентодата.

— Верховный карпан сказал, что ты, Спитама, — пояснил визирь, — расчленил труп ребенка и спрятал его вместе с головой пса и кошачьей лапой, чтобы погубить царя.

— Где? — быстро спросил Спитама.

— На груди! — выкрикнул младший царевич. — Вот где!

Спитама разорвал на себе рубаху и обнажил худое загорелое тело. Отчетливо вырисовывались ключицы и ребра.

— Смотрите же все, — сказал он печально. — Здесь ничего нет. Наверное, вы неправильно поняли карпана. Зло действительно можно затаить в сердце, но гнусные орудия колдовства следует искать в ином месте. Вели найти, царь! Я весь тут перед тобой.

— Что было у тебя в том горшке? — буркнул Виштаспа, стараясь не глядеть на пророка.

— Здесь? — спросил Спитама, доставая из хурджума завернутый в тряпки горшок. — Ничего из тех мерзостей, о которых поведал визирь. — Он протянул царю сосуд с серебряным шариком на пробке. — Только сила, похищенная по рецептам вавилонских магов у молнии.

— Не прикасайся, отец! — в ужасе закричал маленький принц.

— Не прикасайся, шахиншах! — Доблестный визирь резким ударом выбил горшок из рук Спитамы.

Хрупкая керамика тяжело ударила о булыжник дороги и разлетелась на мелкие осколки. Пораженные страхом персы увидели странное сооружение из металлических дисков, похожих на китайские с дыркой монеты, которые соединялись друг с другом тонкими проволочками. Все диски были нанизаны на черный матовый стержень, заканчивающийся бронзовой пробкой с серебряной шишечкой на конце. Стержень разбился от удара, и диски распались, а пропитывающая окружавшую их материю вязкая, дымящаяся жидкость медленно поползла по камням, шипя и закипая, как вода в котле.

— Что ты наделал, неразумный! — огорчился Спитама. — Понадобится не меньше семи месяцев, прежде чем я вновь смогу собрать хранилище молний. Ты разрушил одну из семи несравненных драгоценностей мира! — Ползая на коленях, он стал собирать свои диски. Густая, источающая едкий дымок жидкость обжигала его руки, но он, не чувствуя боли, подбирал драгоценные кружки.[14]

Остальные молча следили за ним.

Наконец Спитама бережно спрятал диски и проволоку в суму. Затем вытер руки тряпкой и смазал их густым молоком, несколько капель которого осторожно вытряс из бутылочки зеленоватого финикийского стекла.

— Прости мне обидные слова, которые сгоряча сорвались, — сказал он визирю. — Я не хотел оскорбить тебя, благородный Джамасп. — Он вскочил в седло и повернулся к царю. — Приказывай дальше, шахиншах, надежда Вселенной.

— Зачем ты просил опечатать твою келью, Спитама? — спросил царь.

— Чтобы твой визирь не нашел там случайно собачью голову и трупик ребенка, о солнце солнц. Вели обыскать мою кровать, шахиншах. Больше там ничего нет… Скажи мне, великий визирь, в мою комнату никто не заходил?

— Нарушить приказ царя?! — Визирь был настолько удивлен, что даже не спросил у царя разрешения ответить пророку. — Ты шутишь, чужеземец! Кто бы осмелился прикоснуться к шахской печати? — Он снисходительно улыбнулся. — Можешь быть совершенно спокоен. Хоть ты и знаешь все наперед, но оставь напрасные сомнения. Если желаешь, мы в твоем присутствии допросим стражу.

— Всего не знает никто, защитник справедливости. Но многое, ты прав, я действительно умею предвидеть. Поверь мне, что это не столь уж и трудно, когда близко узнаешь таких замечательных мужей, как наш верховный Зах.

— Что ты хочешь этим сказать? — Царь мрачнел все более.

— Сказать? Ничего, шахиншах. — Спитама горько покачал головой. — Но предсказать я все же попробую. Посмотрим, насколько точно сбудутся мои предсказания. — Он взмахнул рукой, призывая в свидетели небо. — Ты, шахиншах, осудишь невинного. Но это еще не все. Ты, о доблестный визирь, будешь сегодня обманут своими слугами, а когда ты, Виштаспа, — он дерзновенно назвал царя только по имени в присутствии посторонних, и визирь в ужасе закрыл глаза, — когда ты поймешь, что можешь лишиться самого дорогого, свет озарит твою душу. Вслед за тобой сияние Ахуромазды узрит и Хутаоса царица твоя.

— Это все? — спросил шахиншах.

— Нет, не все, — с вызовом ответил пророк. — Великого визиря Джамаспа я награжу за верность тебе всеведением, принца Спентодату сделаю неуязвимым для вражеских стрел и мечей, а маленькому Пешьотану подарю чашу молока, которая сделает его бессмертным[15] до самого воскресения мертвых. А теперь веди меня в темницу, визирь, я твой пленник. — Он устало слез с лошади и поклонившись до земли, вручил Джамаспу поводья.

— Не спеши, — остановил его царь. — Я еще не обвинил тебя.

— Если бы Зах не входил ко мне, — Спитама подступил к царю, но Виштаспа отвернулся, — он бы никогда не выпустил из рук бычье сердце. О нет! Он побывал в моей комнате, или я плохо знаю людей. Ты обвинил меня, государь.

— Я уже говорил, ясновидец, что мне неприятна твоя манера отгадывать чужие мысли. — Виштаспа раздраженно поежился. — Не торопи события. Если будет нужно, я сам прикажу визирю арестовать тебя. А теперь садись в седло. Нас ждут.

…Судебное разбирательство по делу странствующего пророка Спитамы, подозреваемого в некромантии и преступном волхвовании против высочайшей особы, происходило в тронном зале.

Виштаспа восседал на возвышении под балдахином в полном царском облачении. Позади него стояли два прислужника: с опахалом и зонтом о семи спицах, изображающим священное древо жизни. В правой, карающей длани шахиншах держал судейский жезл, в левой — остроконечный посох с бирюзовым набалдашником. По левую сторону от трона, ближе к сердцу, сидела вся царская семья, по правую — стояли визири и члены высокого дивана. Жреческая коллегия во главе с горбуном Захом расположилась в противоположном конце зала. Обвиняемого и свидетелей поставили у подножия трона. Их, обнажив мечи, стерегли стражники. Шахский шут Пок сидел на полу и преспокойно играл сам с собой в алчик. Бараньи кости гулко стукались о мраморные плиты.

— Признаешь ли ты, что все это находилось в твоей комнате и было извлечено в твоем присутствии? — спросил обвиняемого великий визирь Джамасп, по знаку которого один из стражников развернул плат с вещественными доказательствами.

При виде отвратительных атрибутов некромантии царица вскрикнула и закрыла лицо руками. По рядам карпанов пронесся возмущенный ропот.

— Признаю, — ответил Спитама.

— Смерть ему! — закричали жрецы.

Царь поднял жезл и утихомирил собрание.

— Признаешь ли ты, что все это принадлежит тебе и сделано тобою с целью причинить вред?

— Нет и нет. — Спитама брезгливо отвернулся от разложенных на платке предметов. — Мне это не принадлежит. Моя рука не касалась подобной мерзости.

— Но они найдены у тебя? — вновь спросил Джамасп.

— Да.

— Как же ты объяснишь это? Как докажешь свою непричастность?

— У греков, доблестный визирь, от обвиняемого не требуют доказательств невиновности. Доказать вину должен судья.

— Мы не греки, — сказал царь. — Отвечай на вопрос, Спитама.

— Слушаю и повинуюсь, шахиншах. — Пророк отдал поклон. — Я вновь и вновь утверждаю, что предъявленные судом предметы мне не принадлежали. Как они оказались под моим ложем, не знаю. Могу лишь предполагать, что их туда подкинули.

— Начальник дворцовой стражи! — хлопнул в ладоши великий визирь.

Вперед, гремя доспехами, выступил хрупкий юноша с пушком на румяных щеках.

— Скажи нам, начальник, — спросил визирь, — была ли опечатана келья присутствующего здесь проповедника Спитамы? И если была, то когда именно? Скажи только правду, как и подобает персу.

— Дозволь ответить, шахиншах, солнце солнц…

— Довольно! — Виштаспа поднял жезл. — Джамасп вершит справедливый суд от нашего имени. Впредь обращайся прямо к нему. Остальные — тоже.

— Помещение, занимаемое Спитамой, было опечатано вчера перед рассветом, великий визирь, хранитель справедливости.

— По чьему повелению?

— Царя царей.

— Кто наложил государственную печать?

— Государственную печать, хранитель справедливости, наложил по твоему поручению судья дивана.

— Это так? — Визирь повернулся к судье.

— Начальник дворцовой стражи сказал правду, — ответил судья.

— Кто присутствовал при наложении печати?

— Пророк Спитама, вон тот стражник, — юный начальник указал на стоящего перед троном рыжеволосого великана, — и я.

— Как твое имя? — спросил стражника визирь.

— Кэхьон, хранитель справедливости! — Стражник топнул ногой и сделал воображаемым мечом на караул. — Гвардеец первой сотни бессмертных, участник Туранской войны.

— Скажи нам, ветеран, ты присутствовал при наложении печати?

— Присутствовал!

— Это была третья стража?

— Третья!

— Как протекало дежурство, ветеран?

— Как должно!

— Как все-таки?

— Никаких происшествий!

— Никто не заходил в комнату? И не пытался зайти?

— Никто!

— Кому ты сдал дежурство?

— Ему! — Кэхьон локтем толкнул стоящего рядом верзилу с бельмом на глазу.

— Стражник Арджасп, — светски улыбаясь, пояснил начальник. — Гвардеец первой сотни и тоже ветеран Туранской войны. При сдаче поста печать была проверена.

— Так? — спросил визирь.

— Точно так! — топнул Арджасп.

— Все ясно, — зевнул царь.

— Остается добавить, шахиншах, — визирь прижал руку к сердцу, — что в последний раз печать была проверена уже в моем присутствии. Можно считать доказанным, что в комнату Спитамы за время его отсутствия никто не проник.

— Ты согласен с выводами суда, пророк? — спросил Виштаспа.

— Разреши мне задать несколько вопросов, шахиншах? — попросил Спитама.

— Спрашивай, о чем хочешь.

— Мой первый вопрос к великому карпану.

— Слушаю тебя, — откликнулся горбун.

— Скажи мне, Зах, сам-то ты веришь в колдовство?

— Кто может в том усомниться?

— Ты веришь, что с помощью всех этих когтей и зубов можно наслать зло?

— Не только верю, но и знаю.

— А еще что может сделать колдун?

— Его возможности почти безграничны.

— Он может сделаться невидимым?

— Очень легко.

— Проходить сквозь стены?

— Проще простого.

— И ты сам знаешь такие секреты?

— Я говорю только о том, что знаю.

— Ну разумеется, ведь ты слывешь искуснейшим магом!.. Но скажи мне, почтенный Зах, искусство развязывать узелки без помощи рук, отворять дверь на расстоянии тебе знакомо?

— Оно доступно любому бродячему фокуснику! А ты обращаешься к великому карпану… Конечно, я мог бы шутя проделать все эти фокусы.

— Мог бы?

— Разумеется! Мне ли, творцу невиданных чудес, не уметь развязывать узелки? Жаль, что сан не позволяет сделать это в твоем присутствии.

— Да, сан ему не позволяет, — подтвердил судья дивана.

— Нет так нет! — развел руками Спитама. — Благодарю тебя, царь магов. Мои вопросы к тебе исчерпаны. Следующий вопрос я хотел бы задать великому визирю.

— Говори, — разрешил Джамасп.

— Как ты полагаешь, хранитель справедливости, можно ли надеяться на замки и печати в условиях, когда любой карпан, даже просто фокусник, как сказал Зах, способен открывать замки и развязывать узелки?

Но, прежде чем визирь успел сообразить, куда клонит подсудимый, вмешался Зах.

— Перед царской печатью бессильно всякое колдовство! — взвизгнул горбун. — На ней крылатый бык! Сам Митра!

— Согласен, почтеннейший! — обрадовался Спитама. — Но, в таком случае, едва ли возможно причинить колдовством вред священной особе, самому шахиншаху! Не так ли?

В тронном зале настала тишина. Все затаили дыхание.

Первым опомнился Зах.

— Мне кажется, — он значительно прокашлялся, — подсудимый хочет увести разбирательство в сторону. Какая, в сущности, разница, мог или не мог причинить он своим колдовством вред? Главное для нас заключается в том, что он злоумышлял против священной особы шахиншаха. А это доказано!

— За что меня судят, великий визирь? — вскричал Спитама. — За умысел или же за деяние?

Визирь беспомощно оглядывался то на жрецов, то на трон.

— За умысел, — пришел на помощь царь.

— Пусть так, — просветлел лицом Спитама. — За умысел нельзя казнить мучительной смертью.

— Тебя не станут терзать, — успокоил Виштаспа. — Значит, ты сознаешься в преступном умысле?

— Дозволь мне продолжить, шахиншах!

— Продолжай, — нехотя согласился царь.

— Итак, мы все пришли к согласию, что священная особа не подвластна злому деянию, и даже ее печать с крылатым быком оному препятствует. Так, верховный карпан?

— Так, — подумав, подтвердил Зах.

— Но разве нет возможностей обойти печать? — Спитама сделал долгую паузу. — Разве верховный жрец не признал здесь, что может проходить сквозь стены? Все слышали?

— Это ты на кого намекаешь, бродячий некромант? — с угрозой спросил Зах. — На меня? На главу коллегии карпанов и кави Ирана?

— Спаси меня Ахуромазда от такой страшной мысли! — В притворном ужасе Спитама закрылся широким рукавом длиннополой рубахи из домотканой холстины. — Но ведь сам карпан признал, что колдовское искусство позволяет проходить сквозь стены, становиться невидимым. Почему бы не предположить тогда, что неизвестный недоброжелатель незримо для присутствующих здесь бравых воинов проник в мой покой и подбросил все эти гадости? Я ничего не утверждаю. Я только спрашиваю: такое возможно?

Вновь воцарилась настороженная тишина.

— Ответь ему, верховный карпан, — распорядился наконец царь.

— Что я могу сказать, шахиншах? Такое безусловно возможно. Но где, позволь спросить, доказательства? Предполагать, конечно, можно всякое. Только следует ли суду заниматься предположениями? Вот в чем вопрос. — Горбун удовлетворенно хмыкнул.

— Говори теперь ты, Спитама. — Виштаспа наклонился к пророку. По всему было видно, что он с интересом ожидает продолжения диспута. — Что ты можешь возразить нашему Заху?

— Ровным счетом ничего. Я абсолютно согласен с верховным. Суд не должен заниматься предположениями. Оставим кости гадальщикам, не так ли, Пок?

— И зубастым. — Шут разинул рот, демонстрируя голые десны, и сделал вид, что со смаком обгладывает бараний позвонок. — Нет ничего вкуснее мозга, — зачмокал он.

Раздался дружный смех.

— Молчи, дурак! — прикрикнул царь, не в силах скрыть улыбку. — Выходит, ты признаешь правоту Заха, пророк?

— А как же иначе? Высокому суду действительно не подобает руководствоваться голословными утверждениями и бездоказательными предположениями. Все признают, что при желании почти любой из присутствующих магов мог тайно проникнуть ко мне. Но доказательств нет, и суд не может позволить себе поверить в такую возможность. Поэтому трижды прав верховный карпан! Но меня, пророка света, борца со скверной и мерзостями, обвиняют в чудовищных поступках, и высокий суд склоняется на сторону клеветников! — Спитама резко повернулся к жрецам и указал пальцем на горбуна. — Где же здесь доказательства? Прости, почтенный Зах, но тут мы с тобой расходимся.

— Вот они доказательства, — жрец пренебрежительно скривил губы, — на твоем платке.

— Это действительно твой платок? — спросил визирь, которому не терпелось оказаться вновь в центре внимания. — Так?

— Так! Но и только. Комната тоже моя и постель тоже, но из этого не следует, что я занимался некромантией. Где труп, от которого взяты представленные здесь части? Его нашли? Моя причастность к его расчленению установлена? Молчишь, хранитель справедливости? Как ты мог, как все вы могли поверить, что я способен хотя бы притронуться к падали? Разве не учил я вас, что мертвая плоть является самой нечистой? Она загрязняет живых, оскорбляет землю, оскверняет огонь! Как же вы смели возвести на меня такое? Уберите эту падаль и совершите потом подобающее очищение. Все вы нечисты теперь сорок три дня, и я вместе с вами… Дворец же, куда вы бездумно привнесли смерть, окурите священным кипарисом, обмойте бычьей уриной, плодотворящей землю, и молоком, питающим жизнь. Больше я вам ничего не скажу.

— Может быть, ты, Спитама, располагаешь еще какими-нибудь доказательствами своей невиновности? — мягко спросил царь. — Или желаешь выставить свидетелей? Назови их суду. Поверь мне, что, если бы ты не попросил опечатать твою келью, все обвинения были бы развеяны. Ты сам дал оружие против себя.

— Еще бы! — торжествующе захохотал Зах. — Он потому и попросил опечатать дверь, что боялся разоблачения! Вдруг забредет кто-нибудь и увидит, чем занимается пророк света! Пусть попробует опровергнуть мои слова! — Он самодовольно окинул взглядом коллег.

— Думаю, это будет не так-то легко, — заметил визирь.

— Почему ты молчишь, Спитама? — участливо осведомился царь. — Твое молчание может быть истолковано как признание вины.

— Помнишь, царь, ты позволил мне сесть на твоего вороного?

— Конечно, Спитама! Я был очень удивлен, когда Черный Алмаз не сбросил тебя с седла. Ты, наверное, околдовал его, когда шептал ему на ухо какие-то заклинания?

— Не заклинания, — Спитама не спускал с шахиншаха неподвижного, завораживающего взгляда, — я сказал ему о своей невиновности. Теперь он мой свидетель, Виштаспа. Настанет час, и он заговорит.

— Пусть будет по-твоему. — Виштаспа разочарованно откинулся на высокую прямую спинку царского кресла.

— Заметь, шахиншах, — горбун вновь выскочил вперед, — он начал клясться в невиновности еще до того, как ему предъявили обвинения! Недаром народ говорит, что у лжеца память коротка. А еще…

— Чистому золоту нечего бояться земли, царь, — перебил жреца Спитама. — Я давно ждал, что меня обвинят в чем-то подобном, потому и просил опечатать дверь на то время, пока буду отсутствовать.

— Почему же это ты «ждал»? — передразнил его Зах. — Народ говорит: «У кого счет в порядке, тому нечего бояться проверки. Никто не скажет, что его айран[16] кислый».

— Ты, я вижу, знаток пословиц, почтенный, — Спитама обернулся к верховному карпану, — потому я отвечу тебе пословицей моего народа: «Верблюда под ковром не спрячешь». Вот почему я готовился к подлости. Горе не извещает, когда придет.

— Ав Иране говорят, — не растерялся Зах, — «верблюд стоил бы дешево, если бы не его ошейник. Кто украл яйцо, украдет и верблюда. Лгун забывчив».

— На всех лает собака, на меня — шакал.

— Лису спросили: «Кто твой свидетель?» Она ответила: «Мой хвост».

На этот раз карпану удалось рассмешить весь зал. Он даже отвернулся, чтобы скрыть самодовольную улыбку и с независимым видом возвратился в толпу жрецов. Но Спитама и не думал сдаваться.

— Народ обманешь, да бога не удастся обмануть. Разве не говорят у вас в Иране, что не каждый, у кого есть борода, — дедушка? Так помните же мои слова. Когда вор у вора крадет, горе последнему вору. Ты бросил в меня песок против ветра, карпан, смотри, как бы не запорошило глаза. А теперь суди меня, великий визирь, только не забывай, хранитель справедливости, что выпущенную стрелу обратно не возвратишь.

— Он еще угрожает! — не выдержал Зах.

— Можно убить живого, но как оживить мертвого? — не обращая на карпана внимания, заключил Спитама. — Я в твоей власти, визирь.

— Выноси свой приговор, Джамасп, — взмахнул жезлом царь.

— Жреческая коллегия настаивает на обвинениипроповедника Спитамы в преступном умысле против священной особы шахиншаха?

— В полной мере! — торжественно провозгласил Зах. — И еще мы вменяем ему в вину мерзостное ремесло некроманта, запрещенное по всей стране.

— Насколько доказана вина Спитамы?

— Она доказана полностью, хранитель справедливости.

— Какого мнения придерживается судья дивана?

— Предъявленные суду улики свидетельствуют сами за себя. — Судья с кроткой улыбкой отдал поклон визирю. — Принадлежность их подсудимому неоспорима.

— Благодарю тебя, ревнитель закона! — выкрикнул Зах.

— Какое наказание предусматривает закон? — Визирь старался не встречаться со Спитамой взглядом.

— Закон вынуждает нас прекратить жизнь подсудимому, — с готовностью разъяснил судья.

— Только не это! — ужаснулась Хутаоса.

— Благодарю тебя, великая царица, — склонился перед ней Спитама. — Ты видишь свет.

— Законы превыше нас, — сурово сказал визирь.

— В данном случае они позволяют нам быть милостивыми, — заверил судья.

— Я обещал избавить Спитаму от мук, — настоятельно напомнил Виштаспа, — и хочу сдержать свое слово.

— Несомненно, шахиншах! — тотчас откликнулся судья. — Спитаме будет разрешено самому избрать себе способ прекращения жизни.

— Выбирай яд, Спитама! — выкрикнул Пашьотан. — Ты умрешь быстро и безболезненно!

— Ты очень добр, мальчик! — Пророк ободряюще кивнул принцу.

— Лучше упади на меч, — посоветовал старший царевич.

— Я всегда говорил, что ты станешь великим воином. — Спитама поклонился на все четыре стороны. — Благодарю за советы и милостивое ко мне сочувствие, но я предпочту голод.

— Голод? — удивился царь.

— Как так голод? — не понял визирь.

— Очень просто, — кротко разъяснил Спитама, словно его это ничуть не касалось. — Если человеку не давать есть, он безусловно умрет. Не правда ли, ревнитель закона? Так вот, пусть меня посадят в подвал и оставят в покое.

— А как насчет воды? — уточнил дотошный судья дивана.

— О! Боги не допустят такого надругательства! — Царица гневно сжала кулачки. — Пусть Спитаме оставят воду, государь.

— Но тогда он сможет прожить довольно долго, — напомнил судья.

— Это уж воля божья, — усмехнулся пророк. — Мне лично спешить некуда.

— Протестую! — Зах выбежал на самую середину. — Он хочет избегнуть справедливой кары! Он надеется выиграть время и при помощи черной магии учинить побег. Не выйдет! Жреческая коллегия не может позволить какому-то проходимцу издеваться над нашими законами. Смерть так смерть! Пусть этот обманщик, сулящий всем и каждому вечную жизнь, хоть что-нибудь сделает для себя. Давайте посмотрим, как поведет он себя на лобном месте. И отберите у него перстень Невидимости!

Жрецы одобрительно загудели.

— Я нахожу требование коллегии справедливым, — заметил судья.

— Только что ты сам предложил мне выбрать смерть, ревнитель закона, — возразил Спитама и показал руки — кольцо исчезло.

— Нельзя брать слово назад, — рассудил великий визирь. — Я считаю, что выбор сделан. Спитама честно воспользовался своим правом.

— Согласен, — уклонился от спора судья. — Но вопрос с водой по-прежнему неясен.

— Ты так думаешь? — Царица быстро отерла мелкие злые слезы. — Знаешь ли ты, что значит умереть от жажды? О государь! Умоляю! Ты же обещал избавить его от мук!

— Он сам выбрал смерть, — сказал непримиримый Зах. — Выбор, таким образом, сделан; хранитель справедливости прав. Только перстень найти надо. Пусть обыщут его.

— Я вовсе ничего не хотел сказать о воде… — Визирь с надеждой повернулся к царю, но тот медлил с окончательным решением.

— В самом деле, Спитама, — после долгого молчания сказал Виштаспа, — ты и мне говорил, что знаешь средство для вечной жизни. Значит ли это, что ты способен одолеть смерть? И где твой перстень?

— Нет такого средства, которое могло бы противостоять насильственной смерти. Отрубленная голова обратно не прирастает. Помни, шахиншах, мертвого не оживить. — Стараясь унять озноб, Спитама крепко прижал руки к груди. — Скажи же наконец свое слово.

— Да будет так, — принял решение Виштаспа. — Казнить преступника голодом, как он сам того пожелал. Бросьте его в башню. Что же касается воды, то, дабы смерть не была мучительной, оставить в темнице двенадцатидневный запас… Тебе достаточно, Спитама?

— Твое милосердие безгранично, государь!

— И еще повелеваем, — царь энергично взмахнул жезлом, — снабдить его быстродействующим ядом, коим он вправе распорядиться по собственному разумению. После суда — обыскать!

И все стали восхвалять мудрость и доброту государя. Ревнитель закона тотчас отдал распоряжение писцам запечатлеть приговор на глиняной табличке, дабы впоследствии в назидание потомству перенести его на гранит.

…Но Спитама не пробыл в башне и двух дней, как по всему Балку разнеслась весть, что царский конь серьезно занедужил. «Великолепный конь Виштаспы, с которым не могла сравниться никакая лошадь»,[17] наводивший ужас на туранцев и индов, Черный Алмаз упал в одночасье и уже не смог подняться. Ноги более не повиновались ему. Парализованные какой-то странной болезнью, они отказывались сгибаться. Даже искуснейшим кузнецам не удалось согнуть ни одну из них хотя бы в копыте. Ничего не добились и прославленные силачи, подымавшие в одиночку верблюда. Но странное дело! Благородное животное при всем при том не выказывало никаких признаков страдания. Конь исправно ел отборную пшеницу и пил снеговую воду, текущую с Афганских гор, радостным ржанием отзывался на зов знакомых кобылиц. Вот только стоять не мог.

Царь места себе не находил от горя. Он сам кормил и поил своего любимца, расчесывал ему гриву и хвост, но поднять, сколько ни пытался, не сумел. Он и за уздечку тянул, и слова ласковые говорил, но ничто не помогало. По всему было видно, что Черный Алмаз и сам бы был рад встать на все четыре копыта, да только не мог. Лежа на боку, он силился сдвинуться с места, мотал шеей, но тонкие сильные ноги его были недвижимы, словно к земле приросли. Видя, как страдает хозяин, конь приподнимал голову, тянулся к нему влажными губами, но скоро уставал и ронял тяжелую голову обратно на сено. Умные большие глаза его переполняла темная вода печали.

Стал на колени царь, прижался лицом к горячей голове безмолвного друга и, ощущая, как прядает острое ухо его, как бьется каждая извилистая жилка, вспомнил вдруг о пророчестве Спитамы.

Он энергично вскочил, вытер слезы и радостно хлопнул в ладоши.

— Эй, стража! Немедленно доставить мне сюда узника из угловой башни! Да принесите свежих лепешек и кувшин холодного айрана, чтобы он смог хорошо поесть.

Но Спитама, когда гвардейцы из первой сотни привели его в царские конюшни, от угощения отказался.

— Нет, Виштаспа, — покачал он головой, — приговор твой все еще в силе, и не годится поэтому нарушать слово. Иное дело, если ты пересмотришь его, тогда я готов подчиниться.

— Может быть, и пересмотрю. — Царь весело подмигнул Спитаме, словно тот был соучастником детских его игр. — Твои проделки? — кивнул он на коня, который силился дотянуться губами до босых ног пророка. — Отвечай честно и прямо.

— Мои, — с готовностью признал Спитама.

— Я так и думал, — с облегчением вздохнул царь. — Не случайно я спрашивал, хватит ли тебе двенадцати дней!

— Я же сказал тебе, что хватит.

— Ты и за три управился.

— В моем положении тянуть не имело смысла. Того и гляди, Зах убийцу подошлет.

— В башню? — Царь недоверчиво прищурился.

— Для карпана не существует запоров. — Спитама присел погладить коня. — В этом-то я убедился… Царская печать ему тоже не преграда.

— Ладно, пророк, — примирительно промолвил царь. — Об этом после… Колдовство снять, конечно, сможешь?

— Конечно, смогу.

— Чего потребуешь взамен?

— Я обещал тебе, принцам и визирю четыре благодати, ничего для себя не требуя. Стану ли я теперь выторговывать условия?

— Четыре так четыре! — ударил Виштаспа себя по колену. — Ровно столько, сколько ног у коня! Обязуюсь исполнить четыре твои желания, Спитама. Называй!

— Следуй учению Ахуромазды, — загнул палец пророк.

— Последую! — призвал небо в свидетели царь.

— Пощупай ему ногу, — сказал Спитама.

— Какую?

— Любую.

— Переднюю правую! — Царь погладил ногу коня, и она вдруг ожила в его руках, сначала согнулась в колене, а затем свободно вытянулась, налитая силой, «так как слово шаха было истиной».[18]

— Принц Спентодата будет прекрасным воином, — сказал Спитама. — Пусть он понесет знамя Ахуромазды другим народам во главе большой армии.

— Правую заднюю! — нетерпеливо потребовал царь. — Конечно, конечно, — спохватился он. — Я дам Спентодате войско.

Надо ли говорить, что и эта нога вороного ожила? Все позднейшие письменные источники, в том числе и «Зардуштнамэ», подробно описывают эту удивительную процедуру. Пусть она всего лишь наивная легенда, цветистая и причудливая, как все на Востоке, но что с того?..

— Не забудь о своей царице, — напомнил Спитама. — Ведь это она спасла мне жизнь!

— Она уже прониклась твоим учением, — пробормотал царь, хватаясь за третью ногу вороного.

— А теперь, царь, тебе остается только одно: казнить Заха и тех карпанов и кави, которые помогали ему строить против меня козни. Предатели-стражники тоже не должны уйти от возмездия, как, впрочем, и неправедный судья.

— Ты, оказывается, мстителен, пророк! — поднял голову царь. — Разве это согласно с учением света? — Он с интересом вглядывался в Спитаму, который предстал теперь перед ним в совершенно ином облике.

— Истина двойственна, Виштаспа, — грустно кивнул пророк. — Кажется, я уже говорил тебе об этом когда-то.

— А простить ты не можешь?

— Я-то могу, но они не простят. Прощенный враг ненавидит еще сильнее. Либо я, либо они, Виштаспа.

— Может, хватит одного Заха?

— Нет, царь, не обольщайся. Если ты не проявишь достаточной твердости, то восстановишь против нас всю жреческую коллегию, а это преждевременно. Вы, персы, правильно говорите: враги делятся на три разряда — враг, враг друга, друг врага. Верховный карпан мой и, следовательно, твой враг, остальные — его друзья, а потому — враги наши.

— Нелегко будет справиться с карпанами.

— Я буду рядом с тобой.

— Опора карпанов в коллегиях Вавилона.

— Ты сокрушишь его. Если не ты, то твой сын или сын твоего сына.

— Вавилон — государство или Вавилон — веру?

— Веру подорвет моя правда. Я понесу ее туда.

— Как-то примет еще народ твою Авесту?

— Я дам ему ее из своих рук.

— А нельзя нам просто изгнать Заха и его шайку?

— Нет, государь, ничего не получится. Изгнанники возвращаются. Я требую смерти для них — таково мое четвертое условие.

И прежде чем Виштаспа успел ответить, Черный Алмаз весело заржал, вскочил на ноги и принялся нетерпеливо рыть землю копытами.

— Вот ты и решил, государь, — тихо сказал Спитама.

Он поднял руку, призывая в свидетели небо. Под солнечными лучами алым светом взорвался дивный камень.

Глава шестая Грани кристалла

НИИСК размещался в трех пятиэтажных корпусах, сложенных из крупного желтовато-белого кирпича. Обширную территорию института окружали точно такие же кирпичные стены, над которыми была протянута сигнальная проволока. Стеклянная проходная, напоминавшая вышку в аэропорту третьестепенного значения, находилась рядом с высокими раздвижными воротами.

Боец внутренней охраны с зелеными эмалевыми треугольниками на петлицах внимательно изучил люсинское удостоверение и, справившись со списком, выписал пропуск. Проехать через ворота на машине он не позволил, поскольку никаких указаний насчет шофера ему не спустили. Люсин решил не настаивать и, пройдя через проходную, пустился в обход институтского двора. Дирекция находилась во втором корпусе, и ему предстояло пройти мимо всякого рода складов и мастерских. Территория выглядела порядком захламленной. Под стенами лабораторных корпусов стояли пустые кислородные баллоны, всевозможное оборудование в деревянной опалубке, ящики. Люсин с интересом оглядел зарешеченные окна, жестяные рукава вытяжной системы и причудливые вентиляционные сооружения, которые, как грибы, вырастали прямо из-под земли. Лаборанты в черных затрапезных халатах перетаскивали тяжеленные, малость припудренные ржавчиной стальные бруски. На ступеньках крыльца стояли облепленные стружкой бутылки с кислотой, вакуумный насос, панель, напичканная реле и сопротивлениями, черная узкогорлая бомба с жидким аргоном. Институт явно переживал период первоначального накопления. Белохалатные эмэнэсы — младшие научные сотрудники — с азартом растаскивали драгоценное оборудование по своим лабораторным норам. Насколько Люсин мог понять из долетавших до него отрывочных реплик, не обходилось и без конфликтов. Но пиратство было взаимным, и споры тоже быстро улаживались на почве взаимовыгодного обмена. Валютной единицей здесь, как и везде, служил ректификат, без которого ни один уважающий себя стеклодув не принял бы заказа. А вся наука, как известно, делается ин витро, то есть в стекле.

У входа в административное здание у Люсина проверили пропуск. Словоохотливая вахтерша сообщила ему, что директор хоть и у себя, но приема еще не начинал и, видимо, начнет не скоро. Люсин глянул на часы. Было без трех минут десять. Он пришел вовремя, как договорились. Но на всякий случай следовало вооружиться терпением. После того как генерал кратко и сугубо сдержанно сказал ему вчера, что Фома Андреевич к аудиенции подготовлен, он мысленно поклялся не давать поводов для дипломатических осложнений.

Нелюбезная секретарша Марья Николаевна с непроницаемым лицом выслушала, кто он и что он, но с места не стронулась и доложить не поспешила. Пришлось Люсину отойти в уголок и прислониться к стене, так как все стулья были заняты. Насколько он успел сориентироваться, живой очереди здесь не существовало. Всем дирижировала молчальница Марья. Некоторую смуту в заведенный ею и непостижимый для постороннего глаза порядок вносили напористые и, очевидно, высокопоставленные товарищи, которые с видом крайней озабоченности влетали в приемную и тут же, ни у кого не спросясь, открывали заветную дверь. Минут десять-пятнадцать Люсин изучал обстановку. Его поразило, что облеченные особыми полномочиями сотрудники лишь входили в кабинет, но никак оттуда не выходили. Если только они не исчезали в каком-нибудь вакууме или силовом поле, то в кабинете, должно быть, скопилась уйма людей.

Дождавшись появления очередного носителя невидимой контрамарки, Люсин спокойно отделился от стены и уверенно потянул за ручку двери. Действие протекало в абсолютной тишине, но затылком Владимир Константинович чувствовал прицельный взгляд секретарши.

Он ступил на зеленую дорожку и, обойдя стол заседаний, направился прямо к директорскому креслу.

Дружелюбно раскланявшись с присутствующими, он, словно старому знакомому, улыбнулся Фоме Андреевичу и взялся за спинку ближайшего свободного стула.

— Извините за небольшое опоздание. — Он посмотрел на часы и покачал головой: — Мне передали, что вы назначили на десять, но летом, знаете ли, такое оживленное движение… Не проедешь.

Он умышленно не назвал себя, понимая, что Фома Андреевич не мог забыть о назначенной встрече и, конечно же, отдал необходимые распоряжения Марье Николаевне.

Люсин просто позволил себе не заметить предложенных ему условий игры. Фома Андреевич мгновенно все понял и с точно рассчитанной медлительностью привстал:

— Да-да, помню. — Он пожевал губами и протянул руку. — Садитесь, пожалуйста.

Люсин благодарно кивнул, вяло пожал протянутую руку и, придвинув стул поближе к директорскому креслу, сел.

— Надеюсь, я не помешал? — Он обвел широким жестом притихшее собрание.

— Как вам сказать?.. — усмехнулся директор. — Будем считать, что не помешали. У нас тут небольшое совещание, но, думается, мы можем его перенести… Ваше мнение, товарищи? — Он едва заметно нахмурился и поднял глаза на сотрудников.

Послышался звук отодвигаемых стульев. Присутствующие один за другим поднялись, собрали разложенные на столе бумаги и, оживленно переговариваясь, удалились. Один из них, правда, попытался подсунуть Фоме Андреевичу какую-то бумажку на подпись, но тот только досадливо отмахнулся:

— Потом, Валериан Вячеславович, потом… Слушаю вас, товарищ. — Фома Андреевич повернулся в кресле и, словно отличался глухотой, подставил мясистое, поросшее черным волосом ухо. — Вы по вопросу… — Он выжидательно примолк.

— Я относительно Аркадия Викторовича Ковского, — подсказал Люсин и тоже замолчал.

— Так-так… — наконец нарушил затянувшуюся тишину Фома Андреевич. — Не отыскался еще?

— Нет, не отыскался… Хотим надеяться на вашу помощь.

— Разумеется, мы готовы пойти вам навстречу. Только я по-прежнему плохо представляю себе, чем мы можем быть полезны милиции. Конкретно, так сказать.

— Если вас это не затруднит, просто расскажите мне о Ковском. Что он за человек, над чем работал, с кем дружил или враждовал. Одним словом, обрисуйте мне его внутренний портрет.

— Внутренний? — Директор передвинул рычажок на селекторе. — Зайдите ко мне, Евгений Иванович.

Фома Андреевич взял в руки чашу, сделанную из кокосового ореха, и высыпал на ладонь кучу сверкающих самоцветов.

— Что, хороши? — Он положил камни перед Люсиным.

Они действительно были великолепны, эти идеально правильные и прозрачные кристаллы всевозможных цветов и оттенков.

— Искусственные? — поинтересовался Люсин.

— Синтетические. По всем параметрам превосходят природные… Между прочим, здесь одни гранаты.

— Гранаты? — удивился Люсин. — Я думал, что они только такие, — пальцем он осторожно отделил от кучки темно-красный многогранник.

— Мы получаем любые цвета. Вот, например, голубой. Попробуйте-ка подкинуть на ладони.

— Тяжелый, — одобрил Люсин.

— Еще бы! — снисходительно усмехнулся Фома Андреевич. — А это цитрин. Видите, какой желтый? Как солнышко! В натуре такой желтизны не бывает… Зато зеленая окраска оставляет желать лучшего.

Люсин взял длинную четырехгранную призму и, повернувшись к окну, посмотрел ее на просвет. Окраска казалась несколько грязноватой. У основания кристалла она бледнела, расплываясь в первозданной воде. Бесцветные пояски встречались и в других зеленых и синих камнях.

— Все равно красиво, — вежливо заключил Люсин.

— Будет лучше… Я, как вы догадываетесь, не случайно вам нашу продукцию демонстрирую. Аркадий Викторович как раз и занимался проблемой цветности… Не один, разумеется, а в составе большого коллектива…

— Ваш институт пользуется заслуженной славой, — как бы вскользь, заметил Люсин.

Он обратил внимание и на карту всесоюзных связей, и на застекленную горку, в которой красовались спортивные кубки, всевозможные сувениры, шитые золотом вымпелы и сложенные стопкой адресные папки. Невинная лесть в беседе с людьми науки или искусства еще никому не повредила. Тем более, если для комплиментов были столь наглядные поводы.

— Это верно, нас знают. — Фома Андреевич многозначительно откашлялся в кулак. — Космическая техника, лазеры, электронно-вычислительные машины — вот далеко не полный перечень областей применения нашей продукции.

— Впечатляет! Главные направления научно-технического прогресса как-никак!

— На нас возложены большие задачи. Мы обеспечиваем науку, производство, оборонную промышленность… От чистоты и атомного совершенства наших монокристаллов зависит очень и очень многое…

— Еще бы! — подыграл Люсин. — Космос!

— Правильно. Успехи радиолокации планет Солнечной системы можно отнести и на наш счет. Но у синтетических кристаллов есть много дел и на земле: медицина, подводная навигация, обработка сверхпрочных материалов и так далее.

— Я понимаю.

В кабинет вошел пожилой краснолицый человек в черном костюме и выжидательно остановился на пороге. В руках он держал картонную папку.

— Это наш ученый секретарь и по совместительству начальник отдела кадров товарищ Дербонос, — отрекомендовал директор вошедшего и поманил его рукой. — Проходите, Евгений Иванович.

Дербонос пригладил реденькие, прилипшие к черепу седые волоски и присел в некотором отдалении. Люсин успел заметить, что папка, которую он принес, была личным делом Ковского. Все разыгрывалось, как по нотам.

— Ознакомьте товарища, Евгений Иванович, — распорядился директор.

Дербонос раскрыл папку.

— «Ковский Аркадий Викторович, одна тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, русский, беспартийный, образование высшее, закончил химический факультет Московского университета, работает в нашей организации с двадцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года…» — Евгений Иванович читал неторопливо, с чувством и выражением, словно перед ним была собственного сочинения баллада, а не листок по учету кадров.

Люсин полуприкрыв глаза, следил за тем, как шевелятся его тонкие губы, как многозначительно подчеркивает он покашливанием и усилением голоса наиболее примечательные моменты биографии Аркадия Викторовича.

Покончив с анкетой, Дербонос перешел к последней характеристике, уведомив, что она была дана для выезда в зарубежную командировку в Федеративную Республику Германии (ФРГ).

— Товарищ Ковский характеризуется положительно, — торопливо, словно извиняясь, пояснил он и приступил к чтению: — «…Морально устойчив, идеологически выдержан, в коллективе пользуется заслуженным авторитетом… является способным научным работником… внес ценный вклад… около ста научных трудов и изобретений…»

Люсину вдруг показалось, что Дербонос не произносит ни звука и лишь раскрывает рот, как в немом кино.

«И мы тоже пишем такие же точно характеристики, — подумал он. — Единственное различие — это количество научных трудов, то есть раскрытых преступлений… у одного сто, а у другого только десять… Человека жажду! Где человек? Ау! Дай мне свой карманный фонарик, старикан Диоген!»

— Будут у вас вопросы? — спросил Фома Андреевич, когда Дербонос замолчал.

«Будут. Да и как им не быть? Я хочу знать, кто были друзья Аркадия Викторовича и кто недруги. С кем он болтал в кулуарах. Кто провожал его домой. Кто покупал для него пирожки в буфете. Как он шутил, распивая спецмолоко. Какие любил анекдоты. О каких странах мечтал в детстве. На какие фильмы ходил. Что читал. Чем жил. Что ему было дорого и что ненавистно. Как он относился к людям. Что думал в минуты бессонницы о неизбежности смерти. Каким был во гневе и раздражении. Как реагировал на подлость и низость. Какие поступки считал для себя совершенно немыслимыми. Человек мне нужен, а не анкета, сложный, противоречивый и многогранный человек…»

— Благодарю вас, — вздохнул Люсин. — У меня нет вопросов. Все ясно.

— Спасибо, Евгений Иванович, — кивнул Фома Андреевич.

Дербонос с достоинством подколол бумаги, закрыл скоросшиватель и безмолвно исчез. Словно в воздухе растворился. Люсин даже не заметил, как он встал и скрылся за дверью, настолько мгновенно это произошло.

— Мне бы хотелось повидаться с людьми, близко знавшими Аркадия Викторовича. — Люсин нечаянно построил из многоцветных гранатов городошную фигуру известную под названием «бабушка в окошке». — А кроме гранатов, какие камни вы делаете?

— Любые. Оливины, бериллы, агаты, алюмосиликаты, корунды.

— Рубин? Шпинель? — Люсину вспомнились вдруг сокровища альбигойцев. — Алмазы?

— Я же сказал — все. Кроме алмазов, разумеется. На сегодняшний день искусственные алмазы уступают природным… Получение их тоже, надо сказать, в копеечку влетает. Над цветностью алмазов мы, должен сказать, работаем и, следует отметить, успешно окрашиваем натуральные камни в разные цвета… Наш сотрудник товарищ Сударевский Марк… э… Модестович разработал очень оригинальную методику. Он добивается изменения цветности кристаллов путем облучения их тяжелыми ионами. Ведем в этом направлении совместные исследования с Дубной, с лабораторией ядерных реакций. Очень перспективное направление. Вам будет небезынтересно. Тем более, что Марк Модестович является ближайшим учеником и сотрудником Ковского. — Небрежным мановением пальца Фома Андреевич переключил тумблер: — Марк Модестович, зайдите ко мне.

Директор откинулся в кресле и, отдуваясь, расстегнул пуговицу на жилетке. Можно было бы подумать, что он устал от усилия, которое затратил на вызов, не будь оно столь незначительным.

— Видимо, цветность, — Люсину новый термин пришелся по вкусу, — влияет не только на ювелирные, так сказать, свойства камней? — Он задал вопрос, чтобы заполнить паузу в разговоре.

— Ювелирное дело нас не интересует. — Фома Андреевич пренебрежительно поморщился. — Пустая забава… Аркадий Викторович этим увлекался, в старых книгах рылся, рецепты какие-то выискивал… Но я не одобряю… Вижу в том эдакий, знаете ли, фетишизм.

— Очень интересная точка зрения! — поддакнул Люсин, хотя слабо понимал, о чем идет речь.

— Что же тут интересного? Это только естественно… Ковский химик, понимаете ли… Отсюда все последствия.

— Это плохо, — осторожно спросил Люсин, — что химик?

— Нет, само по себе, разумеется, не плохо. Наоборот. На своем месте Виктор Аркадьевич… Аркадий, простите, Викторович соответствовал… М-да… Но химики — они все еще немножко и алхимики тоже. — Он вдруг довольно хихикнул. — Романтика там, ползучий эмпиризм… А я физик, сухарь, признающий только число и меру. Иные методы! Да и время теперь другое. В век научно-технической революции наука стала самостоятельной производительной силой общества. Производительной! — Он поднял палец. — Это значит — производство, завод, комбинат… О чем это мы с вами? — Фома Андреевич вдруг потерял нить разговора.

— Ювелирное дело, цветность камней… — подсказал Люсин.

— Да, цветность… — Директор сгреб кристаллы и медленно разжал полные, любовно ухоженные пальцы. — Радуга, — усмехнулся он, глядя, как прыгают, дробно постукивая, самоцветы по стеклу на его столе. — Возьмите в качестве сувенира. — Он щелчком толкнул к Люсину крупный голубой гранат.

— Что вы, товарищ директор! — смутился инспектор. — Неудобно!

— Берите, берите… Для нас это брак.

— Но это же ценная вещь! Ювелиры…

— Пустое! Ювелиры — профессия вымирающая. Ей пришел конец вместе с эрой природных кристаллов.

— Спасибо. — Люсин сунул камень в карман и неловко почесал макушку.

— Перстни и серьги всякие — это варварство. Пережитки. Все равно как кольцо в носу. — Фома Андреевич даже показал пальцами, как это выглядит. — Для меня, физика-инженера, алмаз интересен только своей непревзойденной твердостью, точно так же, как, допустим, прозрачностью для ультрафиолета — кварц. Не более. Можно лишь сожалеть о том, что долгие годы ценнейшие минералы разбазаривались ради украшения всяческих модниц, а не шли по назначению. Впрочем, все равно природный флюорит, алмаз и горный хрусталь могут удовлетворить лишь ничтожную долю потребностей современной науки и техники.

— К счастью, существуют такие учреждения, как ваш институт, — очень уместно ввернул Люсин.

— Это необходимость, — отмахнулся Фома Андреевич. — Наш институт является научно-исследовательским, и чисто производственные вопросы имеют для него второстепенное значение. Главное — это наука, познание новых явлений и свойств материального мира… Не случайно же, — он удовлетворенно улыбнулся, — Академия наук осуществляет над нами общее методическое руководство… Да, так вот, дорогой товарищ, главное для нас — наука! Нас привлекают не столько утилитарные свойства кристаллов, сколько их удивительная способность менять свои характеристики под влиянием внешних воздействий: механических напряжений, света и других электромагнитных волн, различных полей и ядерных излучений, температуры и электрического тока. Одним словом, все, что позволяет кристаллам быть естественными источниками, приемниками, преобразователями и усилителями разнообразных физических процессов. Надеюсь, я говорю понятно? Вы следите за моей мыслью?

— Стараюсь, Фома Андреевич.

— Тогда вам должен быть понятен и основной вывод. Для романтика удивительная игра цветов в драгоценном камне в некотором роде самоцель, я же вижу в этом лишь следствие внутренних, куда более важных для практики изменений… Аркадий Викторович запекал аметисты в хлеба, варил в меду изумруды… — Фома Андреевич беспомощно развел руками. — Запретить ему я не мог. Тем более, что все эти дедкины-бабкины рецепты иногда давали любопытные результаты… Но разве это наука? А если даже и наука, то достойна ли она нашего великого века атома и космоса?

Люсин невольно обернулся на скрип медленно открываемой двери.

— Разрешите к вам, Фома Андреевич? — спросил, просовываясь в кабинет, сравнительно молодой брюнет в тонких золотых очках.

— Рекомендую! — Фома Андреевич поднялся с места. — Старший научный сотрудник Сударевский, кандидат химических наук… Временно замещает Аркадия Викторовича.

Сударевский с вежливым смущением потупился, но тут же вопросительно глянул на Люсина и протянул руку.

— С кем имею честь?

— Люсин. — Он не отрекомендовался более подробно, полагая не без оснований, что Сударевский, как и Дербонос, предупрежден о его посещении и прекрасно подготовлен к встрече.

Но Марк Модестович явно стремился выказать свою полную неосведомленность.

— Люсин? — Он наморщил лоб, силясь припомнить. — Вы не у Геокакяна работаете?

— Товарищ из органов, — пояснил директор. — Из МУ Ра.

— Из МУРа? — Сударевский, казалось, был удивлен.

— Когда вы узнали об инциденте в Жаворонках? — прямо и резко спросил Люсин, чтобы положить конец всей этой наигранной жеманности.

— Ах, эта трагедия… — Сударевский посуровел лицом и понимающе кивнул. — Почти всю прошлую неделю, вторую ее половину, я находился в командировке — это поблизости, но в других учреждениях, Фома Андреевич знает, — поэтому я узнал позже всех. Это невероятно!

— Что именно? — спросил Люсин.

— Простите?

— Что именно вы находите невероятным?

— Ну, весь этот… антураж, таинственное исчезновение, запертый дом… Прямо как в детективном романе!

— Вот как?.. Вы, кажется, учились у Аркадия Викторовича?

— Да, он мой учитель. — Марк Модестович с чуть наигранной горделивостью вскинул голову. — А что?

— С Людмилой Викторовной, конечно, виделись? — Спрашивая, Люсин знал, что Сударевский у сестры пропавшего Ковского не был.

— Понимаете ли…

— Не виделись? — Люсин сдержанно выразил удивление. — А она мне говорила, что вы для них чуть ли не сын… Разве не так?

— Не совсем… то есть я хотел сказать, что был очень потрясен страшным известием… Аркадий Викторович действительно родной и близкий мне человек, но сейчас, понимаете, лето, мы живем на даче, где нет телефона, и поэтому…

— Где у вас дача? — невзначай осведомился Люсин и стал разглядывать горку с сувенирами.

— Что? Ах, дача… По Савеловской дороге… Лобня… такая есть.

— Как же, знаю! — обрадовался Люсин. — Там уникальный пруд, на котором гнездятся чайки.

— Да, конечно… Дача эта принадлежит не нам, мы только иногда снимаем…

— Я вижу, — с улыбкой прервал его Люсин, — что мы своей болтовней мешаем Фоме Андреевичу. Он очень занят, время его дорого, а нам надо еще о многом поговорить. Может быть, пройдем куда-нибудь, где никому не станем мешать?

— С удовольствием! — обрадовался Сударевский. — Можно к нам, в лабораторию. Вы позволите, Фома Андреевич?

— Зачем же? Вы меня ничуть не стесняете… Я привык размышлять на людях…

— Нет-нет! — запротестовал Люсин. — Я и так казню себя, что отнял у вас столько времени.

— Пустое. Вы же на работе, как и все мы… Беседуйте сколько влезет. Когда я сосредоточиваюсь, то забываю обо всем, ничего не вижу и не слышу.

— Мне так неудобно…

— Ничего. — Фома Андреевич покровительственно помахал рукой. — Меня просили оказать вам содействие, и я выполняю свое обещание. Так что сидите.

— Ну, раз вы настаиваете… — Он сделал вид, что покорен и растроганно сдается. — Воспользуемся вашим гостеприимством… Значит, с Людмилой Викторовной вы с тех пор не виделись, Марк Модестович?

— Совершенно верно, в последний раз я был у них на даче в позапрошлую пятницу… С тех пор я Аркадия Викторовича не видел. — Выражая покорность судьбе, Сударевский развел руками.

— А в каком состоянии вы нашли его?.. В ту позапрошлую пятницу?

— В каком? — переспросил Марк Модестович, припоминая. — В обычном… Как всегда. Знаете, я ничего такого не заметил. А скажите, если это не военная тайна, что-нибудь узнать уже удалось?

— Да, — односложно и холодно ответил Люсин. — Кто уведомил вас о происшедшем? — спросил он после многозначительной паузы. — Не Людмила Викторовна?

— Я же говорю, что не виделся с ней, — с легким раздражением отозвался Сударевский.

— Ах да, конечно… Простите. Я просто хотел спросить, не сказала ли она вам это по телефону.

— Нет… Возможно, она и звонила мне, но не смогла застать.

— А вы? Вы не пытались позвонить ей?

— Честно говоря, не пытался. — Он виновато улыбнулся. — Очень занят был… Эх, если бы я только знал! Конечно, я бы тут же нагрянул в Жаворонки.

— Где же вам было знать, — посочувствовал Люсин.

— Вы меня простите, товарищ инспектор, но позвольте и я задам вам вопрос.

— Я старший инспектор, — как бы между прочим, пояснил Люсин.

— Виноват, — вздохнул Сударевский. — Так можно вопрос, старший инспектор?

— Отчего нет?

— Тогда скажите, какая вам разница, кто, где и когда сообщил мне об этом несчастном случае? Неужели это имеет хоть какое-то значение?

— Объясняю по пунктам. — Люсин начал загибать пальцы. — Разница есть, и большая. Вы могли узнать о случившемся либо от очевидцев, либо, как говорится, из вторых и третьих уст, либо, наконец, от… непосредственных инициаторов.

— Это смешно! — перебил его Сударевский. — От каких инициаторов?

— Инициаторов того, что вы назвали несчастным случаем. Хотя у меня нет пока оснований предполагать худшее… Как видите, значение имеет все… Я удовлетворил вас?

— Вполне. — Сударевский пожал плечами.

— Тогда попробуйте вспомнить, от кого вы узнали о событиях на даче.

— Не от очевидцев, — он тоже демонстративно начал загибать пальцы, — не с чужих слов и, как это ни прискорбно, не от бандитов… Ах да! Мне же рассказали об этом вы, Фома Андреевич! Вчера утром. Простите. — Он искательно улыбнулся директору.

— Припоминаю, — включился в беседу Фома Андреевич. — Действительно, вы еще ничего не знали, когда пришли ко мне…

— Вот это и называется из вторых уст, — удовлетворенно кивнул Люсин. — Возможно, мои вопросы показались вам ненужными или даже вовсе бестактными, но они позволили нам хотя бы приблизительно ограничить круг лиц, посвященных в обстоятельства дела. Для начала и это неплохо.

— Понятно. — Сударевский снял очки и тщательно протер стекла кусочком замши. — Извините, что сразу не догадался.

— Ничего. — Люсин неторопливо поднялся. — Это вы меня извините. Больше мучить вас не буду… Мне бы хотелось побывать в лаборатории Аркадия Викторовича, на его рабочем месте… Посмотреть, поговорить с людьми, кое о чем по ходу дела спросить. Это осуществимо?

— Вполне, — сказал Фома Андреевич. — Марк Модестович, проводите товарища до лаборатории. И постарайтесь обеспечить ему нормальную работу. Это наш долг.

Последовали прощальные рукопожатия, и директор удалился в комнату за зеленой штофной занавеской, не дожидаясь, пока посетители покинут кабинет.

Сударевский осуждающе покачал головой, но Люсин сделал вид, что ничего не заметил.

— Пошли, Марк Модестович?

— Прошу вас. — Сударевский предупредительно раскрыл перед ним дверь.

— Благодарю… Между прочим, почему у вас так плохо получается зеленый цвет?

Они прошли через приемную, все еще полную ожидающих, оживленно беседуя о цветности монокристаллов.

— Зеленые гранаты для нас не проблема, — объяснил Сударевский. — Хуже дело обстоит с изумрудами.

— Но вы же синтезируете бериллы? Мне Фома Андреевич сказал.

— Правильно. Но все дело в окраске. Зеленый оттенок изумруду придают, к несчастью, с помощью высокотоксичных соединений. В производстве они очень опасны. Мы ищем заменитель. За рубежом, между нами говоря, цены на изумруд фантастически возросли. Камень сейчас в большой моде, а взять его негде, потому что все известные месторождения выработаны почти полностью, а синтез пока не налажен. Недаром участились случаи подделки изумрудов.

— Интересно.

— Очень. Берут — что бы вы думали? — хорошо ограненный бриллиант и с помощью солей хрома делают из него зеленый берилл! И, как ни странно, это выгодно! Потому что изумруд стоит в пять раз дороже ограненного алмаза. До шести тысяч долларов за карат.

— Торопитесь с синтезом, пока цена не упала.

— Постараемся.

— Неужели на земле не осталось больше изумрудов?

— А где? Лучшие образцы зеленого берилла добывались в Южной Америке — Новой Гренаде, в Египте на берегу Красного моря, в Бирме и у нас на Урале. Про другие месторождения я не слыхал. Может быть, вы знаете?

— Мой приятель привез изумрудные серьги с Цейлона. — Люсин усмехнулся, вспомнив, как обрадовалась подарку жена Володи Шалаева. — И представьте себе, дешевые.

— Эх, дорогой вы мой! — Сударевский похлопал его по плечу. — На Цейлоне действительно есть зеленые камни, только это корунды, а не бериллы. Понимаете? А изумруд — именно берилл, зеленый берилл, и ничто иное.

— Понятно, — ответил Люсин. — Это его кабинет? — кивнул он на черную с золотом табличку: «Лаборатория № 4. Д. х. н. А. В. Ковский».

— Заходите, прошу вас, — пригласил Сударевский.

Кабинет был отделен от лаборатории тонкой перегородкой с окнами под самым потолком.

«Как раз тот случай, — мимолетно подумал Люсин, — когда, чтобы увидеть, нужно залезть на шкаф».

— Отсюда можно пройти прямо в лабораторию. Если желаете… — Сударевский указал на дверь в перегородке.

— Здесь тоже интересно, — дипломатично ответил Люсин, подходя к застекленным шкафам, где вперемежку с книгами и папками стояли физические приборы и деревянные штативы с пробирками.

На мгновение ему показалось, что он вновь попал на дачу в Жаворонках. Люсин подумал, что за всем этим эклектическим хаосом чувствуется определенная система, какая-то непостижимая сверхзадача. Он с любопытством оглядел вычерченные тушью таблицы и графики, которые, как белье на просушке, висели на протянутом через всю комнату по диагонали проводе в хлорвиниловой изоляции; рабочий стол, заваленный образцами монокристаллов, кусками серного колчедана, лазурита и агатовыми шлифами; цветы в облупившихся, позеленевших горшках; столик с круглым водяным термостатом, заваленный старыми батарейками, разноцветными сопротивлениями, дозиметрическими карандашами и позолоченными стекляшками гейгеровских камер. Похоже было, что здесь никогда и ничего не выбрасывают.

— Наш шеф — известный Плюшкин, — усмехнулся наблюдательный Сударевский, но сразу же осекся и с деловым видом начал давать пояснения: — Впрочем, надо отдать ему справедливость, здесь есть на что взглянуть… Вот этим глазурованным черепкам, найденным в раскопе древнего буддийского монастыря в Средней Азии, больше тысячи лет… Экая бездна времени! А глазурь-то сияет, как новая! И ничего ей не делается. — Он взял с полки склеенную из осколков чашу и, полюбовавшись перламутровой игрой голубоватой поливы, бережно поставил обратно. — Секрет, между прочим, утерян… Вас это не удивляет?

— Что именно? — спросил Люсин, встав на носки, чтобы разглядеть бронзовую золоченую статуэтку, изображавшую пузатого демона с рогами и объятой пламенем головой. Высунув острый язык и оскалив страшные клыки, демон плясал на буйволе, который неистово топтал женщину с длинными волосами.

— Ну как же?.. В наш атомный век — и вдруг какие-то древние секреты…

— Нет, меня это не удивляет. — Люсин неохотно отвел взгляд от грозного божества. — Люди действительно забыли многое из того, что знали и умели раньше… Мне тоже приходилось сталкиваться с утерянными тайнами мастерства. Что это за фигурка?

— А у вас чутье! — восхитился Сударевский. — Сразу углядели квинтэссенцию… Это жемчужина в коллекции шефа, бог смерти Яма. Аркадий Викторович был… Он, знаете ли, просто помешан на Тибете, Ганьчжур, Даньчжур, Тантра…

— Для меня это темный лес, — признался Люсин.

— Для меня тоже… Но шеф столько рассказывал о тибетской премудрости, что поневоле кое-что запало в голову. Обратите внимание на эту перевязь из черепов. — Он раздвинул стекло, чтобы Люсин смог получше разглядеть статуэтку. — На змей, свисающих с шеи… Уродлив и одновременно дьявольски прекрасен. А какие натуралистические подробности! — Сударевский многозначительно подмигнул. — Наш всеобщий любимец.

— Действительно, великолепная пластика и совершенно изумительная отливка.

— Уверяю вас, что это тоже забытый секрет. Даже по выплавляемой модели так тонко сейчас не отлить… Это тоже из Тибета или Монголии. — Сударевский указал на нефритовую гантельку. — «Ваджра» называется — символ небесного огня… Из такого же молочно-зеленого нефрита вырезан саркофаг Тимура.

— Настоящий музей!

— Я же говорю, что шеф — великий собиратель! Бадахшанский лазурит, непальская бирюза, образцы природного рубина из Бирмы…

— Значит, все это имеет непосредственное отношение к его основной теме?

— Слышу глас Фомы Андреевича, — усмехнулся Сударевский. — Его это тоже волнует… Конечно, далеко не все, что находится в кабинете, имеет непосредственное отношение к работе лаборатории координационной химии. Но разве правомерен такой утилитарный подход к профессии ученого, к его личности? Мы не знаем, как и когда приходит открытие, какие стимулы будят творческую мысль. Вы меня понимаете? Аркадий Викторович сложный, исключительно многогранный человек. Он воспринимал мир во всей его удивительной целостности. Емучужда была поверка алгеброй гармонии, ибо он не делал различий между ними. Математику, квантовые основы мироздания он рассматривал с позиции эстетики, как еще одно проявление стройности и красоты. В обыденном мире такой человек просто не смог бы работать. Он потому и занимался кристаллохимией, что она дополняла его увлечения историей и биологией, поэзией и музыкой, живописью и архитектурой… В какой-то мере он был человеком ренессанса.

— Фома Андреевич знал о таких увлечениях? — с невинным видом спросил Люсин.

— Что?.. Ах, Фома Андреевич! — Сударевский пренебрежительно скривил губы. — Поглядели бы вы на него, когда он разговаривает с Ковским! Вот уж воистину дуб! Вы же его видели!

— Не берусь судить, — покачал головой Люсин. — Но у меня создалось впечатление, что он если и не приветствует, то, по крайней мере, снисходительно смотрит на исторические изыскания Аркадия Викторовича. Он одобрительно отзывался о найденных им способах изменять цветность камней.

— И только-то?.. Эх, товарищ Люсин… Простите, как ваше имя-отчество?

— Владимир Константинович.

— Так знайте же, Владимир Константинович, что эти кустарные допотопные рецепты нужны были нам лишь для отвода глаз!

— Не понял.

— Я хочу сказать, что внедрение в практику давным-давно забытых методов не является для нас самоцелью. Это скорее накипь, нежели навар. Ковский и заговорил-то о них лишь для того, чтобы его оставили в покое, не мешали работать. Дубарю что надо? Практическую полезность. Вот и пожалуйста, получите. Притом учтите, что исторические, как вы назвали их, изыскания проводились шефом параллельно с основной работой. Не мешали непосредственным занятиям координационной кристаллохимией, не требовали дополнительных ассигнований. Человек боролся лишь за свое видение мира, за право исследователя идти собственным, сугубо индивидуальным путем. Я не говорю уж, что делалось это ради возвышенной цели… Вам будет небезынтересно узнать, что Аркадий Викторович всю свою жизнь посвятил одному. Он искал коренную, главную тайну кристаллов, проявления которой волновали и тревожили человечество тысячи лет. Со стороны могло показаться, что шеф поразительно разбрасывается, хватает верхушки и вообще без царя в голове… Но это не так. Я-то уж как-нибудь знаю. Просто он шел к цели разными путями. Отсюда его интерес к древним тибетским и индийским сочинениям, напечатанным в гималайских монастырях с резных досок, египетским папирусам, алхимическим рукописям, таинственным рецептам Калиостро и Сен-Жермена. Он, как говорится, двигал современную науку присущими ей методами, не забывая притом, что есть или, возможно, были иные методы, запутанные, чисто интуитивные, но, несмотря на то, ведущие к цели более коротким путем… Я допускаю, что мой рассказ может показаться вам совершенно непонятным, даже диким, но…

— Нет, я вполне понимаю вас и считаю, что у Аркадия Викторовича были все основания идти своей дорогой. — Люсин взял со стола несколько разноцветных кристаллов, очень похожих на те, которые показывал ему директор. — Гранаты?

— Последние образцы, — кивнул Сударевский. — Здесь мы достигли почти невиданного совершенства. Всего один атом примеси на десять миллионов. Недурственно?

— Великолепно! — восхитился Люсин, хотя и не был в курсе мировых стандартов кристаллической чистоты. — Недурная проба пера. — Маскируя свою неосведомленность, он взял в руки зеленый гранат. — Интенсивная окраска и никаких бесцветных поясков.

— Проба пера? — удивился Сударевский. — Рядовая наша продукция. Мы гоним ее вот уже третий год.

— В самом деле? — Люсин смущенно потер лоб. — А Фома Андреевич говорил…

— Вы только побольше слушайте Фому Андреевича. Он вам и не такое наговорит! Человек абсолютно не в курсе, но зато вещает! Единственное, что он умеет, — это вещать, изрекать истины.

— Не слишком ли вы строги к нему?

— Видите ли, Владимир Константинович, я действительно пристрастен к нашему директору, но едва ли могу осудить его слишком строго… Но бог с ним, поговорим лучше о более приятных вещах. Как там дела насчет пожаров?

— Не знаю, — засмеялся Люсин. — Судя по мгле, все еще горит. — Он бросил зеленую призму, на которой была аккуратно наклеена бумажка с номером, в общую кучу. — Красивый камешек.

— Ничего, — кивнул Сударевский. — Это иттриевоалюминиевый гранат. Введение микродоз различных элементов позволяет получить богатейшую гамму тонов — от розовых или бледно-голубых до таких вот насыщенных зеленых. По своим ювелирным качествам наши гранаты давно превзошли природные.

— Насколько я понял, — осторожно заметил Люсин, — ювелирным качествам у вас в институте особого значения не придают.

— Знаю, — кивнул Сударевский. — Ветер дует оттуда. — Он показал на потолок. — И напрасно! Красота — проявление целесообразности. Великий Дирак, получив свое знаменитое уравнение для положительно и отрицательно заряженного электрона, долго боялся ему поверить. И его можно было понять, потому что положительных электронов в природе просто не существовало. Но уравнение было настолько красиво, что он все же решился его опубликовать, а ровно через год в космических лучах обнаружили положительный позитрон… Мы с Аркадием Викторовичем давно установили и сотни раз проверили одно железное правило: наиболее ценными физикохимическими свойствами обладают как раз такие камни, которые отличаются особо притягательной красотой. Что скажете?

— Меня вы убедили. — Люсин ткнул себя пальцем в грудь.

— Его, — Сударевский опять показал на потолок, — убедить невозможно. — Тем хуже для него. Лично мы с Аркадием Викторовичем убеждены, что красота монокристалла, его ювелирные качества — первейшие критерии полезности. Но бывают же на свете люди, невосприимчивые к красоте. Для них она — пустой звук. Бесполезно спорить со слепым о прелести Джоконды, с глухим — о Бетховене, с дальтоником — о сигналах светофора.

— Дальтонику-то можно как раз объяснить, — пошутил Люсин, — вверху красный, внизу зеленый, желтый посередке… На меня ваше объяснение произвело большое впечатление. Мысль о том, что красота — это интуитивно улавливаемая гармония мира, поразительна. Сожалею, что никогда не задумывался об этом. — Он сложил из гранатовых призм причудливую башню. — Где они найдут применение?

— Прежде всего в квантовой электронике.

— Это что — лазеры?

— Не только… Квантовая электроника более широкое понятие. Но ваш вопрос понятен. О рубиновых лазерах публика почему-то знает больше всего. А ведь есть еще дазары — усилители тьмы. Они работают не только на кристаллах, но и на окрашенных жидкостях или даже на газах.

— За всем не уследишь, — виновато улыбнулся Люсин.

— Естественно… Наши гранаты, — Сударевский ловко выхватил из основания башни бледно-желтый кристалл, и она обрушилась, — являются магнитными диэлектриками. На тончайшей пластинке такого диэлектрика площадью в какой-нибудь квадратный сантиметр можно записать миллион единиц информации. Представляете себе, какая емкость памяти? Компактная ЭВМ, обладающая информационным запасом, равным человеческому мозгу, отныне уж не фантастика… Так-то, мой дорогой. Вы смотрели «Солярис»?

— Смотрел, — улыбнулся Люсин. — У нас в клубе, в Горловом тупике.

— Ну и как?

— Здорово, но книга лучше.

— О, вы читали Лема?.. Впрочем, чему я удивляюсь, конечно же, читали… Одним словом, будьте уверены, что мыслящий океан создать можно. Только получится он не жидким, а кристаллическим. Один квадратный метр железоиттриевого граната способен вместить всю память вашего мозга, все его десять миллиардов бит.

— Ваши рассказы чрезвычайно интересны. — Люсин отошел от стола и присел перед стоявшим в самом дальнем углу сейфом. — Вы столь непринужденно и увлекательно ввели меня в сферу работ лаборатории, интересов и поисков вашего руководителя… Без вас мне пришлось бы очень туго в такой сложной и незнакомой мне области, как кристаллография. Очень и очень вам благодарен… Готов держать пари, что здесь хранится какая-нибудь платино-платинородиевая термопара и бутыль спиритуса!

— Хотите осмотреть? — мгновенно понял его проницательный Марк Модестович и вынул из брючного кармашка никелированный ключ. — Сделайте одолжение.

— Это Аркадия Викторовича?

— Мой… Здесь мы храним лишь документацию с грифом и ценности особой отчетности. Сейчас, насколько мне известно, сейф пуст.

— У кого еще есть ключи? — осведомился Люсин, отпирая пощелкивающий при каждом обороте замок. — Кроме Ковского?

— Ключ изготовлен в количестве трех нумерованных экземпляров. Номер третий хранится в дирекции. — Сударевский чеканил слова, как на военном докладе. Даже тембр голоса и то изменился. Если только что Марк Модестович говорил взволнованно и увлеченно, то теперь он держался сугубо официально и сдержанно. — Какие еще будут вопросы?

— Думаете, я все наперед знаю? — Люсин бросил мимолетный взгляд на пустые полки и закрыл дверцу. — Вопросы обычно возникают в ходе беседы.

От него, естественно, не укрылась перемена в поведении Сударевского. Она показалась ему несколько нарочитой, неоправданной всем течением их действительно очень интересной для него беседы. Обратил он внимание и на то, что Марк Модестович поминает своего шефа как в прошедшем времени, так и в настоящем, словно бы уже уверился в чем-то определенном, но время от времени спохватывается по соображениям этического порядка. И эта скороговорная поправка «он был» на «он есть» тоже казалась скорее обдуманной, нежели непроизвольной.

— Фома Андреевич сказал, что пока замещать Ковского будете вы… — Люсин почти сгладил вопросительную интонацию, и его слова прозвучали скорее как утверждение. Но оно было лишено эмоциональной окраски, словно затрагивало самые скучные материи и вообще высказано случайно, для заполнения возникшей в разговоре паузы.

— Разве? — помедлив несколько, спросил Сударевский и, с видимым напряжением подыскивая подходящие слова, пояснил: — Он сделал мне такое предложение… верно… Но я отказался.

— Стоило ли? Кому же, как не вам?

— Так говорил и Фома Андреевич, но я не мог пойти на такое, пока еще не все… ясно.

— Понимаю вас. — Люсин сочувственно закивал. — Очень хорошо понимаю… Извините, что затронул столь щекотливую тему… Просто Фома Андреевич отрекомендовал вас как нового завлаба, и я подумал, что дело решенное… Тем более, вы тогда ничего не сказали… Не хотели препираться с начальством при посторонних?.. Да, Марк Модестович, жизнь зачастую ставит перед нами сложные проблемы. Такие щепетильные люди, как вы, ощущают это со всей остротой. Очень и очень вас понимаю.

— К чему это? — отчужденно нахмурился Сударевский. — Я действительно отклонил, разумеется, в приличной форме, несвоевременное, а потому совершенно бестактное в данной ситуации предложение директора… И, разумеется, не нашел нужным повторить свой отказ в вашем присутствии. Зачем, простите, лишний раз дразнить гусей? Давайте поэтому переменим тему разговора, она мне неприятна…

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Люсин. — Простите меня.

«В этом все дело, — подумал он. — Внутренняя борьба! Он порядочный человек и желает благополучного завершения всего дела и, уж конечно, не накликает на своего шефа беду. Он боится, что о нем станут говорить другие, и гонит прочь соблазнительные картины, даже думать не желает об открывающихся перед ним возможностях. Это с одной стороны… А с другой — подсознание-то работает. Да и вообще мозг человека не знает стыда. Мысль приходит, прогнать ее не так-то легко, а тут возникают трудности, и чисто сиюминутного порядка: не проморгать бы, не отрезать дороги обратно. С Ковским еще неизвестно, как дело обернется, а с Фомой ему жить да жить. Отсюда и напряженность эта, демонстративность, игра. Он не меня убедить хочет — себя. Вот какая штука. Если он еще и не принял предложение Фомы Андреевича, то, надо думать, примет вскоре. И положа руку на сердце: кто кинет в него камень? Но почему Фома так торопится, ему-то зачем спешить? Рад, что случай помог отделаться от непокорного сотрудника? Спешит посадить на еще не остывший стул другого, кто будет обязан ему лично, а потому послушен? Видимо, так… И его тоже трудно осудить строго. Жизнь есть жизнь, она вперед движется, а Ковский был, видимо, трудным орешком. Был. Вот и я тоже говорю «был»…

— Расскажите мне о вашем шефе, Марк Модестович, — тихо попросил Люсин.

— Что же вам рассказать о нем? Человек как человек, кому хорош, кому плох, со своими странностями и слабостями, а в общем, очень добрый и честный.

— Как к нему в институте относились?

— Смотря кто… По-разному…

— Это универсальный ответ. Он одинаково подходит ко всем. Думаю, что и к вам тоже.

— Возможно. Но мне трудно говорить в общих расплывчатых выражениях о совершенно конкретном человеке, которого люблю и, думаю, хорошо знаю.

— Конечно, трудно. Охарактеризовать человека всегда трудно.

— Смотря для кого. Например, для мужа нашей Марьи, секретарши директорской, это плевое дело. Вот уж кто ярлыки клеить умел! Он у нас раньше в кадрах сидел. Теперь, слава всевышнему, на пенсии. Говорят, все еще бодрствует. На соседей по лестничной площадке доносы строчит.

— Это по какой же причине?

— Квалификацию терять не хочет. Тем более, что там комната освободилась или что-то в этом роде. Надо же возможных конкурентов хоть грязью облить! Зятя своего, моряка, он вытеснил, а других перспектив расширить жилплощадь не предвидится.

— Бывает и такое… А скажите, Марк Модестович, враги у Ковского есть?

— Враги есть у каждого.

— Это я понимаю. На то человек и создан, чтобы в поте лица есть хлеб свой. Враги есть у каждого, равно как и друзья. Но вы подумайте хорошенько, не могли бы вы назвать мне лиц, которые были бы заинтересованы, скажем так, в устранении Аркадия Викторовича? Из института, разумеется.

— Имя им — легион.

— Любопытно будет узнать.

— Пожалуйста! — Сударевский сделал вид, что с трудом одолевает зевоту. — Прежде всего наш милый директор.

— Так… — Люсин недоверчиво покачал головой. — Кто же еще?

— Ученый секретарь Дербонос, доктор наук Хамиотиш, завсектором Ягель, старший научный сотрудник Дузе… Достаточно? Или нужно еще? — Сударевский с вызовом взглянул на Люсина и, взяв себе стул, демонстративно уселся в другом конце комнаты, у окна. — Кстати, если вы спросите о той же Дузе или Хамиотише, они назовут вам меня.

— Буду иметь это в виду. — Люсин улыбнулся, как бы приглашая Сударевского обратить все в шутку. — Как работник розыска я обязан потребовать от вас подробной характеристики названных вами лиц. Начнем с гражданина Сударевского. — Он улыбнулся еще шире. — Ему-то чем помешал Аркадий Викторович?

— Об этом вы лучше спросите Хамиотиша.

— А может, Дузе?

— Или Дузе.

— Нет, — отмахнулся Люсин, — не стану и спрашивать.

— Почему же? Не интересно разве?

— Просто я знаю ответ наперед. Скажут, что Сударевский хотел стать завлабом.

— А что, разве недостаточно веская причина?

— Боюсь, что так, Марк Модестович. То же я могу сказать и про конфликт с директором.

— И про беспринципного наглеца Хамиотиша? — Сударевский тоже улыбался.

— И про него, хотя слышу о нем впервые в жизни, и про Дузе, который…

— Это женщина.

— Тем паче.

— Но по одному мановению пальца Фомы Андреевича готовая отречься от родного отца.

— Ковский ей не отец.

— Тем хуже. Одним своим существованием он угрожает всей этой шайке лизоблюдов и бездарей, этим кипучим бездельникам, которые ничего не дали науке и никогда не дадут.

Люсин краем глаза глянул на Сударевского. Марк Модестович уже не улыбался.

— Положим, вы правы, — Люсин подошел к Сударевскому и облокотился на каменный подоконник, на котором стояли горшки с растениями, — и Ковский всем здесь мешал, включая вас. Но тогда я иначе сформулирую вопрос: считаете ли вы кого-нибудь из названных и не названных вами лиц способными причинить Аркадию Викторовичу физический вред?

— Убить, что ли?

— Не обязательно. — Люсин попробовал рассмеяться. — Похитить, скажем…

— Бред какой-то! — махнул рукой Сударевский. — Если говорить серьезно, то никто из тех, кого я знаю, включая меня самого, не убивал и не похищал шефа. Склочники и завистники мелкого пошиба редко поднимаются до высоты Сальери. Они пишут письма, порой анонимные, сплетничают, наушничают, бросают черные шары на ученом совете — все это так, но физическая расправа? Фи! На это они — вы употребили точное слово — просто не способны. Ведь ко всему они еще и трусы, ограниченные, трусливые людишки с комплексом неполноценности и безмерным аппетитом. Конечно же, я шутил, отвечая на ваш вопрос. Наши научные жучки непричастны к исчезновению Аркадия Викторовича. Но вы спрашивали меня о врагах, и я назвал их. Вы интересовались личностью шефа, и я обрисовал вам атмосферу, в которой он работал и жил.

— Я так и понял вас, Марк Модестович… Покинем же — мысленно, разумеется, — стены столь милого вам учреждения и попробуем выйти на более широкий оперативный простор. Не возражаете?

— Готов приветствовать любой мысленный эксперимент.

— Тогда скажите мне, не был ли связан ваш шеф с людьми, которые интересовались драгоценными камнями не столько в плане научном, сколько… как бы это поточнее сказать… в потребительском?..

— Не продолжайте, Владимир Константинович, — остановил его Сударевский. — Я понял, что вас интересует… Насколько я знаю, Аркадий Викторович не имел никаких дел с контрабандистами, фальшивомонетчиками и нечистыми на руку ювелирами. Здесь можете не искать, не тратьте понапрасну силы и время.

— Но чудес ведь не бывает…

— Как знать? — пожал плечами Сударевский. — Аркадий Викторович, например, умел делать многое из того, что простые люди относят к области чудес.

— Не скрою, что вы разбудили мое любопытство.

— Охотно удовлетворю его, но только потом не жалуйтесь, что я напустил туману и сбил вас с верного следа. К тайне запертой комнаты это не имеет никакого отношения.

— Какой запертой комнаты? — мгновенно отреагировал Люсин.

— В Жаворонках, Владимир Константинович. Об этом весь институт гудит.

— Ах, вот как! Ну что ж, вполне естественно… Нет тайного, которое бы не стало явным. Рассказывайте же, Марк Модестович, не заботясь о том, что может пролить свет на события в Жаворонках, а что нет. «Экс пэде Хуркулем», как говорили древние римляне. «По ноге узнаем Геркулеса»: по части восстановим целое… Я жажду чуда. Помните артиста Кторова в «Празднике святого Иоргена»?

— Смутно… А чудеса, Владимир Константинович, творятся вон за той дверью. Не угодно ли?

— Вы, очевидно, подразумеваете чудеса науки?

— А вам хочется чего-то иного? В исследовательском-то институте?.. Пройдемте в лабораторию, и я покажу вам наши камеры, в которых совершается таинство, могущее повергнуть в священный трепет любого из великих алхимиков от Агриппы до Парацельса.

— Это который же Парацельс? — Люсин поспешил блеснуть эрудицией, существенно обогатившейся в деле с ларцом. — Теофраст Бомбаст?

— Еще и фон Гогенхейм, — не преминул уточнить Сударевский.

— Я с удовольствием посмотрю, как растут кристаллы.

— Это и в самом деле интересно. Зарождение и рост кристалла напоминают интимнейшие механизмы жизни. В наших камерах созревают странные плоды. Что перед ними гомункулус или философский камень! Так, пустая расплывчатая мечта. В сверкании затравки, на которую беспрерывно сыплется шихта, вам откроются неземные ландшафты. Вы услышите музыку звездных сфер. Возможно, тогда вам станет понятнее, что я называю чудом.

— Сен-Жермен очаровал французского короля тем, что уничтожил пузырек газа в бриллианте.

— Вы удивительно догадливый и широкообразованный человек. — Сударевский пристально посмотрел на Люсина, но, едва они встретились глазами, сразу же отвел взгляд. — Говорю искренне. Не в порядке комплимента.

— Научно-техническая революция затронула широкие массы милиции, — пошутил Люсин.

— Я не знаю, как это делали Сен-Жермен и Калиостро, очаровавший фокусом с камнем весь бомонд в Митаве, но мы умеем заращивать газовые включения. Кристалл вырастает за счет присоединения к его поверхности атомов питающей среды. Это может быть раствор, расплав, газ. В последнем случае весь секрет сводится к тому, чтобы посадить молекулы газа на нужное место.

— В пузырек?

— Именно. Здесь особое значение приобретает чистота опыта. В ряде случаев нам приходится выдерживать и плавно изменять температуру в области двух тысяч градусов с точностью до десятых долей. Но это скучная материя, голая технология.

— Напротив! — запротестовал Люсин. — Ваш рассказ исключительно увлекателен. Я готов согласиться, что вы с Аркадием Викторовичем и впрямь умеете творить чудеса.

— Умеем. — Он устало прикрыл глаза рукой. — Все эти в высшей степени эффектные штучки являются лишь чисто практическим приложением нашего открытия… А с ним-то у нас и не благополучно.

— Зажимают?

— Не то слово. Поедом едят.

— Я не знаю такого случая, когда вражда на почтенной ниве науки вылилась бы в уголовное дело. — Люсин наклонился над письменным столом и, словно от нечего делать, чтобы только руки занять, принялся перебирать бумаги. — Не зарегистрировано у нас таких инцидентов, Марк Модестович. Но все, что связано с открытием, меня глубоко занимает. Я вижу здесь реальную возможность проникнуть во внутренний мир Аркадия Викторовича. Где же еще, как не в борьбе, проявляются во всей их полноте духовные качества человека, отличительные его особенности?

— Боюсь, что вы разочаруетесь. Борцом Аркадий Викторович был никудышным. Поразительно непробивной человек.

— Превосходно! Меня, видите ли, интересует только истина. Поэтому я равно приемлю и силу и слабость. Отрицательные качества столь же привлекают меня, как и достойные подражания.

— Что вы хотите? — спросил Марк Модестович, когда увидел, что Люсин выдвинул средний ящик письменного стола.

— Может быть, остались какие-то заметки личного характера? — Люсин бегло пролистал толстый, переплетенный в коричневый ледерин отчет. Не обнаружив никаких закладок, взял другой.

— Вряд ли вы здесь найдете что-либо интересное, — Сударевский прищурился.

— Боюсь, что у вас составилось превратное мнение об элементарных розыскных действиях. У нас иногда самая незначительная деталь, пустяк на первый взгляд, позволяет прийти к непредвиденным выводам.

— Поступайте как знаете. — Сударевский набрал воды в большую коническую колбу и занялся поливкой цветов. — Конечно же, вам надо все посмотреть… Просто мне стало как-то не по себе, когда посторонний человек… Одним словом, обидно и жаль. Извините, если оскорбил.

— Не оскорбили. Я-то ведь не сомневаюсь в правомочности и, что всего важнее, необходимости своих действий. Лучше не обращайте на меня внимания и рассказывайте. В чем суть вашего открытия?

— Мы с Аркадием Викторовичем обнаружили неизвестное ранее свойство кристаллов. Любопытно, что с проявлениями его люди встречаются каждодневно вот уже десятки тысяч лет… — Сударевский умолк.

— Я вас внимательно слушаю, — подбодрил его Люсин, задвигая обратно нижний ящик, в котором не было ничего, кроме пары резиновых перчаток и прогоревшей кварцевой трубки. — Что за свойство?

— Быть может, мы все же побеседуем после того, как вы здесь закончите? — Марк Модестович раздраженно вскинул голову. — Или сделать перерыв?

— Если вам так удобнее. — Люсин захлопнул алфавитную книжку для записи телефонов, приготовился слушать. — Продолжайте, пожалуйста, Марк Модестович.

— Сыграем лучше в «спрашивай — отвечаем». — Он вылил остатки воды в последний горшок. — К монологам охота как-то пропала.

— Хорошо, — терпеливо согласился Люсин. — Будь по-вашему… Скажите, это личная книжка Ковского или ею пользуется вся лаборатория? — Он вновь занялся телефонным справочником. — Записи сделаны разными чернилами и, судя по почеркам, принадлежат многим людям.

— Мы все пользуемся ею, — равнодушно кивнул Сударевский. — И много лет.

— По всей вероятности, здесь запечатлены и координаты посетителей вашей лаборатории? Всех тех, кому Аркадий Викторович отдавал распоряжения выписать пропуск?

— Не знаю, всех ли, но наверняка многих.

— Вот видите, Марк Модестович, а вы говорили…

— А я что? Я ничего, — миролюбиво проворчал заметно оттаявший Сударевский. — Только как вы их отличите в общей массе?

— Ничего нет проще, — с готовностью объяснил Люсин. — У вашего коменданта, надо думать, ведется журнал выдачи пропусков?

— Об этом я как-то не подумал. — Марк Модестович виновато шмыгнул носом. — Действительно просто…

— Кроме того, нас с вами должны интересовать не одни только посетители, но в принципе все, с кем Аркадий Викторович поддерживал хоть какой-то контакт.

— Конечно! — Сударевский даже руками всплеснул. — И как это я не сообразил?! Чтобы на дачу залезть, совсем не обязательно наносить визит в НИИСК! Вот она, профессиональная проницательность! Гениально, Владимир Константинович, примите мои поздравления! — И вкрадчиво заключил: — Телефончик-то наш злоумышленник безусловно оставил… предварительно.

— А что вы думаете, Марк Модестович? Шансы есть, — ответил Люсин. — С вашего разрешения, — улыбнулся он, пряча книжку в портфель. — Боюсь только, что этот, как вы его назвали, злоумышленник поторопился уничтожить следы.

— Каким образом? — удивился Сударевский.

— Листочка одного недостает. На букву «М».

— В самом деле? А просто выпасть он не мог? Поискали бы, Владимир Константинович, книжонка-то ветхая.

— Я бы поискал, только, сдается мне, не отыщу. Листок не выпал. К сожалению, его просто-напросто вырвали… Это очень заметно. Неизвестный на букву «М» действовал второпях, волновался, по всей вероятности.

— На букву «М», говорите? — Сударевский нахмурился, но тут же просиял и захлопал в ладоши: — Эврика! Уж не Марк ли Модестович? Ату его, ату!

— Нет. — Люсин побарабанил по столу пальцами. — Не получается. Буква «С» на месте, и там значится Марк Модестович Сударевский, Большая Филевская улица, дом номер семь.

— Сдаюсь! — Сударевский поднял руки. — Вы победили нокаутом. Завидую вашей наблюдательности. Кроме шуток… Закурите? — Он расстегнул халат и вынул из брючного кармана коробку сигарет.

Люсин хотел отказаться, но вдруг передумал.

— Хорошо, — одобрил он, полюбовавшись длинным коричневым фильтром, и понюхал табак.

— Вы ее словно сигару нахваливаете, регалию. — Сударевский потянулся к нему с зажженной спичкой.

Но Люсин в этот момент раскашлялся и нечаянно задул огонь.

— Дайте-ка я сам. — Он отер слезу и, все еще продолжая кашлять, отнял у Сударевского коробок, но закурить ему удалось лишь со второй попытки. — Непрочные, черти! — пожаловался он, играя сломанной спичкой. — И кому нужна эта миниатюризация? Все для лилипутов: транзисторы, фотоаппараты, спички. — Он закурил, не затягиваясь, но, дабы продемонстрировать достаточную свою искушенность, время от времени выпускал дым через нос или пытался делать кольца. — Где вы добываете такие чудесные сигареты?

— Жена достает. Она у меня в Шереметьеве работает, по медицинской части.

— Все хорошее быстро кончается. — Люсин загасил окурок.

— В Америке целая исследовательская фирма работает над тем, чтобы ускорить сгорание табака: чем скорее сгорают сигареты, тем больше их выкуриваешь. Выгода налицо.

— Вы же химик, Марк Модестович! Взяли бы да и выдумали замедлитель. Назло монополиям.

Сударевский вежливо улыбнулся:

— Я подумаю над вашей идеей.

— Но не прежде, чем растолкуете мне свое открытие. Остановились мы, помнится, на том, что люди тысячи лет чего-то там не замечали.

— Напротив, они замечали.

— Что именно?

— Как меняется окраска камней под действием света… Она и в самом деле меняется. Об александрите слыхали? Этот то зеленоватый, то малиново-фиолетовый камень всякий раз поражает вас дивной изменчивостью. В холодном блеске рассвета он один, в жарком сиянии дня — другой, в остывающих лучах заката — третий. При электрическом свете его кристалл совсем иной, нежели при свечах или под ртутной лампой. А как меняется при нагревании цвет и насыщенность аметиста, видели? Каким колдовским фиолетовым сиянием загорается в темноте накаленный флюорит, знаете? Я могу до бесконечности разглагольствовать о чарующей изменчивости самоцветов. Уверен, что именно это загадочное их свойство и заставило шефа всерьез заняться физико-химией кристаллов. Естественно, что постановку темы мы обосновывали несколько иначе. Ни Аркадий Викторович, ни я даже словом не заикнулись о том, что хотим на современном научном уровне попытаться решить древнюю загадку, над которой — помните «Песнь песней»? — размышлял еще премудрый Соломон. Да и не думали мы тогда, что нам придется по уши залезть в арабские и персидские рукописи, алхимические трактаты, гороскопы, священные книги Тибета и Индии. В своем обосновании мы напирали на то, что фотохромные — то есть изменяющие под действием света свой цвет — оптические кристаллы могут стать основой информативных устройств колоссальной емкости. И это чистейшая правда. Фотохромные ЭВМ не нуждаются даже в электрической схеме, поскольку ввод и вывод информации осуществляется в них световым пучком, рисующим пространственное голографическое изображение внутри кристалла. Как-нибудь я покажу вам, как это выглядит в монокристалле оптического сапфира. Незабываемое зрелище, уверяю… Одним словом, мы с головой окунулись в древние тайны и, одно другого не касается, двигали современную науку. Могу открыть вам секрет: прошлым по большей части занимался Аркадий Викторович, я же в основном напирал на практическую отдачу. Эта часть темы разрабатывалась в содружестве с Институтом кибернетики, что требовало частых поездок, многочисленных совещаний и согласований. Занят я был по горло. Но дело двигалось. На обоих фронтах. Я получил четкую и устойчивую голографическую запись в объеме монокристалла, Аркадий Викторович раскрыл тайну Калиостро, как мы в шутку прозвали пресловутые пузырьки. Перспектива перед нами открывалась необъятная. Жить бы и жить в таких условиях! Мы выполняли интересные и очень важные исследования. Средства нам отпускались буквально по первому требованию. Серьезных препятствий не встречалось. Чего же, как писал поэт, боле? И тут, на свою беду, мы сделали это открытие. Мало того, мы оформили на него заявку и отправили ее в Комитет по делам изобретений и открытий. Каково?

— По-моему, это вполне естественно. — Люсин недоуменно поморщился. — Как же иначе?

— Как же иначе? — переспросил Сударевский. — А вот как! Сидели бы себе тихо и помалкивали.

— Но почему?

— В том-то и дело, что мы своим необдуманным шагом разворошили муравейник. Но понять это может лишь тот, кто хорошо ориентируется в академических сферах.

— Прежде объясните мне, в чем сущность открытия.

— Нам удалось доказать, что многие свойства кристаллов, казавшиеся ранее необъяснимыми, связаны со свободными радикалами… Впрочем, вы вряд ли знаете, что это значит. Да и не в том суть. Грубо говоря, мы нашли в кристаллах заряженные осколки атомов и молекул: радикалы, ионы, неспаренные электроны. Все они излучают сигналы, которые могут быть уловлены на резонансных установках. Многие загадки разрешались теперь элементарно просто. Облучая кристалл потоком тяжелых ионов, мы заранее знали, что и как в нем происходит, какой получится цвет, какие новые свойства возникнут. Но это частность, хотя и важная. Об остальном же не стоит распространяться. В данном случае важно не существо открытия, а его судьба.

— Она, как я понимаю, была плачевна? Но новое всегда с трудом пробивает себе дорогу.

— Это аксиома, — усмехнулся Сударевский, — но иногда мне все же хочется задать вопрос: «Почему?» В самом деле, почему новое всегда рождается в муках?

— Потому что старое не хочет уходить. Элементарная диалектика.

— Все так. Но уходить все же приходится, хотя радикальная научная идея побеждает совсем не потому, что ее провозвестникам удается переубедить своих оппонентов.

— А почему?

— Просто оппоненты постепенно вымирают или, безнадежно старея, совсем теряют зубы.

— Допустим, — улыбнулся Люсин. — Что же дальше?

— Наша беда в том, что мы сразу затронули слишком многих. И в первую голову — геологов. А это дремучий народ. Все у них построено на интуиции, на всякого рода «я чувствую» или «такого просто не может быть». От гуманитариев они напрочь оторвались, а к естественникам так и не пришли. Физика, химия и тем более математика для них — темный лес. Вы всегда говорите с ними на разных языках. Вы им даете формулу, обобщенное выражение, а они вдруг вспоминают какой-нибудь случай в Хибинах или на Мангышлаке и требуют немедленного и исчерпывающего объяснения. Им невдомек, что явление всегда шире закона и так называемые исключения лишь подтверждают правило. Но даже если вы, поднатужившись, поскольку никогда не бывали на том же Мангышлаке и вообще в глаза не видали геологической карты, все же найдете решение, притом точное, математическое, вам не поверят. «Не может быть, потому что не может быть никогда». Короче говоря, попала наша заявка к геологам, и пошло-поехало! Три года бесконечных комиссий, рецензий, отзывов… Заключения экспертов, надо сказать, были самые благоприятные. Но академику Хвостову вдруг не понравилось. Он выступил против, хотя ни черта не понял и вообще двух слов не сумел сказать связно. Отделение пошло на поводу, а дальше началась борьба за честь мундира. Теперь уже никто не давал себе труда вникнуть в существо нашего открытия. Хвостов боролся за свою репутацию, Буйнов спасал Хвостова, Фоменко — совсем того не желая, мы зачеркнули плоды многолетних трудов возглавляемого им института — вообще готов был стоять насмерть. Тут в ход пошли приемы совершенно недозволенные. И хотя, как вы сказали, научная уголовщина не подпадает под кодекс, уголовщиной она быть не перестает. По нас ударили из всех орудий. Инспирированные заключения институтов и министерств, подметные письма, угрозы, давления. Мне завернули принятую к защите диссертацию, Ковского не представили к званию профессора… Пришлось ему снять свою кандидатуру. А ведь это была чистая формальность. Мы не учебный институт, где профессорство что-то такое значит.

— Почему же и свои пошли против вас?

— Сложный вопрос. Кроме чисто личной неприязни одних и ревности других, свою роль сыграли и объективные факторы. Фома Андреевич хочет выйти в академики, Хамиотиш работал с Хвостовым, Дузе работает на полставки у Фоменко, Ягель получил по шапке от министра и спешит заручиться поддержкой Фомы Андреевича. В общем, круг замыкается.

— Ив каком состоянии сейчас пребывает дело?

— Невесомость, знаете ли, как на космической орбите: ни туда ни сюда.

— Разве так возможно?

— Думаете, они дураки? О, вы их не знаете! Буйнов отнюдь не отверг нашу работу. Лишь отметил, что в представленном виде она еще не может считаться законченным открытием, а в заключение нас похвалил и порекомендовал продолжать исследования. Правда, когда год спустя мы попытались показать новые данные, это оказалось невозможным. Больно было смотреть на Ковского. Он побледнел и не знал, куда девать руки. Потом у него случился сердечный приступ… А ведь мы не мальчишки, не жалкие просители. Единственное, чего мы желали, — это закрепить за страной приоритет на открытие. С того дня мы медленно, но верно катились вниз. Право на существование нам приходится отстаивать с боем. А вы еще спрашиваете, кто был заинтересован в устранении Ковского!

— Не хотите ли вы связать инцидент в Жаворонках с грустной — на меня она произвела угнетающее впечатление — историей вашего открытия?

— Нет, не хочу… Прямо не хочу. Но косвенно… Поверьте мне, что события последних месяцев тяжело отозвались на шефе. Он сделался нервным и раздражительным, все чаще и чаще жаловался на сердечные спазмы, общую усталость. Я не могу отказаться от ощущения, что тяжелый психологический климат, в котором он находился, и постоянно растущий стресс как-то причастны к известному вам событию.

— Полагаете, что он мог сам… — начал было Люсин, но Сударевский не дал ему договорить.

— Я ничего не знаю! — Он резко повернулся и отошел от окна. — Я даже ни о чем не догадываюсь. — Подвинув свой стул поближе и наклонившись к Люсину, он почти прошептал ему на ухо: — Это всего лишь ощущение, которое может оказаться обманчивым. Но я в это верю.

— Говорил ли он вам когда-нибудь, что устал бороться, утратил надежду, потерял вкус к жизни? Слышали вы от него что-нибудь подобное?

— Пожалуй, нет, — не слишком уверенно ответил Сударевский. — На усталость он жаловался довольно часто, но, как мне казалось, на чисто физическую усталость. Но в угнетенном состоянии духа он пребывал постоянно. А это опасно.

— Это внушало вам тревогу?

— Да. Мне казалось, что такое состояние не могло не сказаться на нем.

— Вы пробовали поделиться своими опасениями с Людмилой Викторовной?

— Нет… Видите ли, она всегда казалась мне недостаточно тонкой и умной, чтобы по-настоящему понимать Аркадия Викторовича, да и вмешиваться лишний раз не хотелось. Думал, что обойдется, как-нибудь все само собой наладится.

— Само собой ничего не бывает.

— В отличие от вас я не столь категоричен. Атомы, например, поглощают и излучают энергию именно само собой. И наша Вселенная взорвалась и расширяется теперь тоже сама по себе.

— Я не имел в виду проблемы мироздания, в которых не силен. — Люсин украдкой глянул на циферблат. Беседа продолжалась уже почти три часа. Подумал, что недурно было бы съесть пару бутербродов с колбасой и выпить двойную чашечку кофе «эспрессо». — Объясните мне следующее, Марк Модестович. — Он устало потянулся и на секунду прикрыл глаза. — Если Фоме Андреевичу так уж важно вас задавить, зачем ему было прочить в заместители Ковского именно вас? Это что: каприз, противоречивость мышления, сверхлогика, которую я, признаться, не постигаю?

— Право, не знаю… Во-первых, он хотел задавить не нас, а наше открытие, хотя, безусловно, испытывает к Ковскому и личную неприязнь. Хотя вообще-то ему все равно, лишь бы ничто не мешало карьере. От науки он порядком оторвался за те пять лет, которые проработал в Индии в колледже ООН, вот и остается ему одно — двигаться по административной линии.

— Не могу сказать, что подобное объяснение удовлетворило меня.

— Чужая душа — потемки, Владимир Константинович. Почем я знаю, чего хочет Фома Андреевич? Может, приличие старается соблюсти? Или, всего вернее, купить меня с потрохами, чтобы потом моими же руками все это дело похоронить?

— Похоронить открытие? В наше-то время?

— Боюсь, что вы плохо представляете себе, о чем идет речь. Нашу работу, как таковую, никто угробить не собирается. Напротив, нас печатают, на наши статьи ссылаются в отчетах и диссертациях. Большую ЭВМ, основанную на наших идеях, тоже все еще продолжают строить. Нам отказывают только в одном: в признании нашего открытия открытием. Понимаете? В выдаче диплома на открытие, короче говоря.

— Значит, все обстоит не так уж страшно?

— Это смотря для кого как… Но Фома Андреевич, конечно же, не ждет от нас никаких отречений и покаяний. Такое было только во время Галилея. Он просто хочет, чтобы мы перестали враждовать с сильными мира сего и не создавали ему ненужных осложнений. От нас ожидают полной и безоговорочной капитуляции, но без поднятых рук и белых флагов. Вы правы, не все так страшно. Ничего ужасного не случилось. Но мне трудно, Владимир Константинович, потому что я знаю, насколько мы во всем правы. Вот в чем загвоздка.

— У вас найдется экземпляр заявки со всеми письмами и заключениями?

— Конечно. Он у меня дома.

— Не дадите ли посмотреть на досуге? Научную сущность я хоть и не осилю, но с чисто юридических позиций дело прогляжу. Чем черт не шутит, авось и присоветую что-нибудь дельное.

— Сомневаюсь, ибо дошел в отчаянии до точки, — засмеялся Сударевский. — Здесь гордиев узел, а потому не ум потребен, а меч. Но все равно попробуйте… Отчего бы и нет?

— Тогда давайте созвонимся на этих днях. Загляну к вам как-нибудь вечерком, а то вы ко мне приходите.

— Заметано, — согласился Сударевский. — Я вечерами почти всегда дома. Так что милости просим.

— В вашей фирме есть где перекусить?

— Конечно. У нас неплохая столовая.

— Тогда, может быть, подзаправимся немного? Потом я быстренько закончу осмотр стола, и вы покажете мне свои знаменитые камеры.

— Идет. Никаких возражений.

— Тогда не будем терять дорогие минуты. Мне ведь надо еще у коменданта побывать и на работу хоть на часок успеть заглянуть. С городом соединяется? — Он снял трубку.

— Через восьмерку. — Сударевский взял с полки мыльницу. — Руки можно вымыть здесь.

— Столовая далеко? — спросил Люсин, набирая номер.

— В третьем корпусе.

— Не сочтите за труд позвонить потом в проходную. Пусть пропустят моего шофера. Надо же поесть человеку. Вы не против, если он с нами пообедает?

— Сделайте одолжение.

— Алло, Лида? — Чисто инстинктивно он прикрыл микрофон свободной рукой. — Привет, Лидочка! Люсин говорит. Меня никто не спрашивал?

— Очень хорошо, что позвонили. Вас Крелин разыскивал… Вы слышите меня?

— Да-да, слышу. Говорите, пожалуйста.

— Обнаружено тело. — Она говорила очень тихо, многозначительно растягивая слова.

— Под Павлово-Посадом.

— Фотографии мы им посылали.

— Именно поэтому нам сообщили. Крелин уже выехал… Вместе с Логиновым.

— Понятно… Я, пожалуй, тоже туда двину. Спасибо, Лидона, за информацию.

Он положил трубку. Несколько мгновений отрешенно и сосредоточенно следил за тем, как Сударевский намыливает руки.

— Ничего не получается, Марк Модестович, — он облизнул внезапно пересохшие губы и принужденно улыбнулся, — начальство требует.

— Все мы под богом ходим. — Сударевский включил электросушилку и подставил растопыренные пальцы под воздушный поток.

«Какие у него белые руки! — Люсин критически оглядел свою ладонь. Кислоты ищелочи оставили на ней желтые шелушащиеся пятна. — Какие холеные, отполированные ногти… А ведь химик-то он, не я… Как много все-таки значит профессионализм!»

Напряженные, широко открытые глаза заслезились, и он зажмурился. Вспыхнул и медленно померк в черноте отблеск залитого светом окна. Сверкнула ночная заколдованная вода в лунном глянце, но тоже померкла, прежде чем он разлепил отяжелевшие веки.

— Я вынужден просить вас немного задержаться, Марк Модестович. — Он прочистил охрипшее горло. — Хочу задать вам несколько вопросов и на этом закончить, потому что мне нужно уехать.

— Что же так внезапно?

— Начальство требует. Хотелось поговорить, записать ваши показания. Получить подробную консультацию, но…

— Стало известно что-то новое? — осторожно спросил Сударевский. — Какие-нибудь дополнительные сведения?

— Да. — Люсин отвернулся. — С этой минуты я приступаю к розыску по делу об убийстве.

Глава седьмая Светское времяпрепровождение

Лев Минеевич подошел к дверям кафе «Отдых» несколько ранее условленного часа. Вопреки установившейся в последнее время традиции Вера Фабиановна все же пригласила его на чашку кофе. «Я хочу, чтобы вы нарушили наш тет-а-тет, — милостиво сообщила она ему и, как бы между прочим, присовокупила: — Людмила Викторовна тоже будет рада».

«Тоже»! — торжествуя, подумал Лев Минеевич. — Наконец-то сподобился. Или это наступает отрезвление?»

Но сейчас, беззаботно фланируя вокруг памятника Юрию Долгорукому, он пришел к мысли, что до отрезвления пока еще далеко. Лестное приглашение скорее всего следовало рассматривать как ответ на дружескую услугу. Видимо, Владимир Константинович уже навестил Веру Фабиановну или даже успел повидать убитую горем Людмилу Викторовну. Человек он приятный и обходительный, а потому наверняка его визит произвел на обеих дам самое лучшее впечатление. Впрочем, Вера Фабиановна и ранее благоволила к Люсину.

«По крайней мере, она должна быть ему благодарна, — рассуждал Лев Минеевич, критически разглядывая могучего княжеского коня. — Если, конечно, вообще способна на столь возвышенное чувство. Эх, Верочка, Вера…»

Лев Минеевич поднялся по ступенькам в скверик и устроился в тенечке у фонтана.

Все вокруг располагало к приятному отдохновению и философической грусти. Деревья бросали на песок мягкие пятнистые тени, журчали струи, из открытых дверей «Арагви» исходил тяжелый шашлычный дух. Старушки кормили жадных неповоротливых голубей, ворча на то, что хлебные крошки склевывают юркие воробьи. Малыш в ползунках, переваливаясь на неустойчивых ножках, безуспешно гонялся за птицами.

«Контрасты жизни, — вздохнул Лев Минеевич. — Время брать и время отдавать».

Но тут подошли дамы, и он поспешно вскочил со скамейки. Вера Фабиановна выглядела несколько экстравагантно. На ней были длинная черная юбка, побивающая все рекорды «макси», и желто-бурая, в который раз перекрашенная шерстяная кофта. Зато на пальцах тяжело сверкали оправленные в золото и серебро сапфиры, аметисты и зеленый египетский скарабей, а плоскую грудь украшал многорукий Хэваджра, сжимающий в объятиях шакти, готовую испить кровушки из дымящегося черепа-чаши.

Лев Минеевич с радостью отметил, что рядом с Верочкой Людмила Викторовна выглядит как бедная родственница. В самом деле, что значила в сравнении с грозным тибетским божеством, самое имя которого не принято произносить вслух, благопристойная брошь из японского жемчуга? Или разве можно было сравнить бурую кофту разудалого битника с безликим костюмчиком джерси цвета маренго?

Они заняли угловой столик и в торжественном молчании стали дожидаться официантку. Она удостоила их вниманием довольно скоро, так как внешность Веры Фабиановны поразила ее в самое сердце. Вручая меню кавалеру, она не отрывала глаз от устрашающих улыбок семиликого бога, олицетворяющего, согласно тайным тантрийским учениям, единство миров.

— Не надо. — Вера Фабиановна не дала Льву Минеевичу даже раскрыть меню. — Принесите, милочка, по три шарика мороженого, кофе и кекс… Кекс свежий?

— Ага, — кивнула официантка, но тут же с очаровательной непоследовательностью добавила: — Кекса нету.

— Что же тогда у вас есть? — Чарская приняла величественную позу и направила на девушку мутный лорнет.

— Бисквитный рулет в шоколаде и пирожные.

— Какие? — спросила Людмила Викторовна.

— Эклер.

— Крем заварной? — включился в перекрестный допрос Лев Минеевич и, переглянувшись с дамами, распорядился: — Пусть будет эклер.

Официантка упорхнула, давясь от смеха. Надо думать, она поспешила описать оригинальную посетительницу своим товаркам, потому что в зале одна за другой стали появляться милые девицы в передничках и наколках. Не обращая внимания на страждущих за соседними столиками и не скрывая веселого любопытства, они прошлись мимо Веры Фабиановны. Старуха Чарская сидела с каменным лицом. Она привыкла к пристальному вниманию посторонних, и оно ей льстило. Возможно, в такие минуты она вспоминала бурную молодость, когда Верочка Пуркуа, как «беззаконная комета», ослепляла нэпманскую Москву. В те далекие годы ей не нужно было прибегать к магической помощи скарабеев или гималайских божеств, чтобы привлечь к себе все взгляды. Достаточно было просто улыбнуться нежно и чуточку загадочно.

— Я уже жалею, что согласилась, — шепнула ей на ушко Людмила Викторовна. — Вдруг позвонят? — Она закусила тонкие, обескровленные губы и поднесла к носу скомканный платочек. — Как вы думаете?

— Не волнуйтесь, дорогая, — успокоила ее Чарская. — Ничего за этот час не произойдет. Перестаньте себя грызть. Вы и без того совсем извелись.

— А все-таки вдруг?.. Я все жду, жду, что мне позвонят насчет Аркаши. Даже ночами не сплю. И утром, представьте, просыпаюсь от трезвона. Бросаюсь спросонок к телефону, а он молчит.

— Бывает, — посочувствовал Лев Минеевич.

— Уж лучше не встревайте, — зашипела на него Чарская.

— Когда мне звонят, я хватаюсь за трубку как полоумная. Но все не то… Потом долго в себя прихожу, пью капли.

— А вы отключите аппарат, — посоветовала Вера Фабиановна. — Если что-нибудь выяснится, вас и так найдут.

— Разумеется. — Лев Минеевич принял независимый вид и, намекая на свои высокие связи, скромно пробормотал: — Мне, полагаю, сообщат.

— Что вы! — замахала на них руками Ковская. — Вдруг это сам Аркашенька? Да и по делу ему часто звонят, интересуются. Я всем говорю, что он в командировке, а когда вернется, не знаю. Я же в самом деле ничегошеньки не знаю! — Она всхлипнула.

— Не растравляйте себя, моя хорошая, — принялась увещевать Вера Фабиановна. — Все, бог даст, утрясется. Я просто уверена, что ничего страшного не случится. Намедни я раскинула на вас. — Она доверительно накрыла ее руку своей. — Десятка пик вышла и мелкие бубны. Неожиданный интерес, значит… А то, что говорите, будто Аркадий Викторович в командировке, правильно делаете. Тут одинаково опасно и сглазить и беду накликать. Вы же знаете, какой силой обладает сосредоточенная мысль! Того и гляди, стронешь что-нибудь такое в астрале, отчего все события пойдут вкривь и вкось. Смешно мне порой на людей. Сначала выбалтывают про свои желания и страхи, а после дивятся, что худшие опасения сбываются. Отчего бы им и не сбыться, спрашиваю, ежели сами на себя накликаете? Нет, дорогая, вы абсолютно правильно поступаете. Ничегошеньки не говорите. В командировке — это хорошо.

— Как вы глубоко правы! — горестно покачала головой Ковская. — И насчет людей тоже. Такие нахалы встречаются! — Она даже глаза закатила. — Просто не поверите.

— Очень даже верно! — вмешался в разговор Лев Минеевич. — В субботу я только за раму взялся, чтобы на другую сторону перевернуть и холст поглядеть, как набегает какой-то хлюст и вырывает картину прямо из моих рук. Оказывается, он ее уже выписал! Как вам это понравится? Когда, спрашивается, ты, паршивец, выписать успел, если мы бок о бок в магазин влетели? Оба же на улице ожидали, пока откроют…

— Это недостойно, Лев Минеевич, — процедила сквозь зубы Чарская. — В такой момент!

— Простите меня, дурака, — смешался Лев Минеевич. — Просто вы о нахалах упомянули, вот я и… — Он сжал кулачки, выражая тем самым свое немое, но искреннее сочувствие.

— Такие нахалы! — Людмила Викторовна зябко поежилась. — Один так каждые полчаса звонит. Все про Аркашу допытывается, куда, мол, уехал и когда обещал вернуться. — Она задохнулась в приливе слез, но сумела себя обуздать. — Если бы я это знала!

— С такими людьми не надо церемониться, — сказала Вера Фабиановна. — Повесили трубку, и все тут. Кто он такой?

— Понятия не имею! Я спрашивала, а он молчит. Один раз только, — я его уже по голосу узнаю, по акценту кавказскому, — сказал, что знакомый Аркашенькин и звонит по важному делу. Я ему честь по чести растолковала, что Аркадия Викторовича сейчас в городе нет, и велела справиться через неделю, а на другой день он уже тут как тут. Словно с гуся вода. Я ему объясняю, что так не поступают: раз сказано — через неделю, значит, через неделю… Бросил трубку!

— Никакой совести у людей! — вздохнула Вера Фабиановна.

— Результат плохого воспитания. — Лев Минеевич назидательно погрозил пальцем. — Молодежь совершенно распущена… Не все, конечно, — спохватился он, — некоторые… Как вам понравился Владимир Константинович? — наклонился он к Людмиле Викторовне. — Не правда ли, милейший молодой человек?

— Вы его знаете? — удивилась Ковская.

— То есть как? — Лев Минеевич от неожиданности даже поперхнулся. — Я же к вам его и направил!

— Вы? — Людмила Викторовна всплеснула руками. — Да откуда вам было знать, если я сразу в милицию кинулась? Никому до тех пор словечка не сказала!

— Ничего не понимаю! — Лев Минеевич побледнел от огорчения. — Как же так?

— Так это ваша креатура? — допытывалась Ковская. — Именно тот самый прославленный детектив? Когда вы у него были?

— Да вчера же, вчера! — Лев Минеевич потряс в отчаянии кулачками.

— Но мне он позвонил в тот же день! — Она почти кричала. — В четверг. Вы понимаете? В четверг!

Официантка принесла мороженое, и Ковская со Львом Минеевичем были вынуждены притихнуть и замолчать. Но едва она отошла от столика, как бурное выяснение отношений возобновилось.

— Вы что-нибудь понимаете? — Людмила Викторовна повернулась к Чарской. — По-моему, здесь какое-то недоразумение. — Она покосилась на Льва Минеевича, отиравшего пот со лба.

— Но Лев Минеевич действительно говорил со следователем, — вступилась за своего верного чичисбея Вера Фабиановна. — Владимир Константинович навестил меня в тот же день, то есть вчера вечером.

— Тогда я положительно ничего не могу понять! — Ковская машинально погладила запотевшую мельхиоровую вазочку. — Как приятно холодит! — печально вздохнула она.

— Значит, это просто совпадение, — повеселел Лев Минеевич, — случайное стечение обстоятельств.

— Совпадение? — усмехнулась Чарская. — И еще случайное? Как вы, однако, слепы, мой бедный друг! Это судьба! — Она погладила Людмилу Викторовну по руке. — Я уверена, дорогая, что это счастливое предзнаменование. Вас ожидает перемена к лучшему. Вы-то, надеюсь, чувствуете, что тут судьба?

— Ну конечно, судьба! — заулыбался Лев Минеевич.

Он был по-настоящему счастлив, когда все разрешилось, и с готовностью соглашался со всем. Судьба так судьба, предзнаменование так предзнаменование.

— Как интересно! — оживилась и Людмила Викторовна.

Она даже решилась попробовать мороженое. Вслед за ней и остальные стали понемножку колупать твердые матовые шарики, белые, розовые, коричневые.

— Да, моя хорошая, — заключила Чарская, — вам действительно повезло. Этот Люсин толковый парень. Он таки докопается. Если бы вы только слышали, как дотошно выпытывал он у меня малейшие подробности! Я рассказала все, что только знала: и про камни и про цветы.

— Ах, какое это может иметь значение?

— Не скажите, мой ангел, в таком деле подчас важна каждая мелочь.

— Любая деталь. — Лев Минеевич многозначительно вскинул подбородок.

— Он меня и про ваших знакомых расспрашивал. Только тут я мало чем ему помогла. Разве что про Марика этого рассказала…

— Марик! — Людмила Викторовна горько улыбнулась. — Раньше он просто не выходил от нас, а теперь, когда так важно, чтобы рядом с тобой была хоть одна близкая душа, он словно сквозь землю провалился… Я несколько раз звонила ему домой, но никто не отвечает. И куда это он запропастился?

— А вы на работу позвоните, — посоветовала Вера Фабиановна.

— Думаете, я не звонила? Сколько раз!

— И что, нету? — спросил Лев Минеевич.

— Не берут трубку!.. У них, правда, всего один выход в город, а телефон у Аркадия Викторовича стоит в кабинете. Но быть того не может, чтобы никто туда не заходил! Обычно дозвониться нельзя — всегда занято.

— Может, он в командировке? — Лев Минеевич не знал, о ком идет речь, но всячески стремился выказать свою осведомленность.

Ковская раз и навсегда должна утвердиться в мнении, что у Веры Фабиановны от него секретов нет.

— Пусть его, — устало отмахнулась Людмила Викторовна. — Какое мне, в сущности, дело?

— Подумаешь, свет в окошке! — поддержала ее Чарская. — Вам о другом теперь думать должно. Надейтесь на лучшее и терпеливо ожидайте перемен… Я почему-то думаю, что Аркадий Викторович сам возвернется. В надлежащий момент.

— С трудом верится. — Ковская покачала головой. — С большим трудом. И хочется, да не получается. Сердце-вещун другое говорит.

— Не напускайте на себя! — запротестовала Вера Фабиановна. — Лучше слушайтесь правильных советов. Я просто уверена, что ваш братец как живым из дому ушел, так невредимым и возвратится.

— Но неужели вы не понимаете, что это абсурд? — рассердилась Людмила Викторовна. — Он бы давно уже дал о себе знать! Хоть какую-нибудь весточку бы подал, чтобы я успокоилась.

— Да хочет он, хочет сообщить, только не может. — Вера Фабиановна причитала с характерными завываниями профессиональной гадалки. — Нельзя ему. В место такое попал, откуда до дому и не докричишься. Хоть рукой подать, а далеко, хоть глаз видит, а рукой не дотянешься. Это где же он? Да тут же, под боком, только оглянуться ему нельзя и дороженьки все перепутаны. Но он вернется, вернется. Срок выйдет, и разрешится ему.

— Вы, Верочка, все равно как про тюрьму вещаете, — не остерегся Лев Минеевич.

— Вас только тут не хватало! — обозлилась Чарская и, наклонившись к нему, шепнула: — Типун вам на язык, старый дурак!

В притворном ужасе Лев Минеевич прикрыл лицо руками.

— Пусть хоть в тюрьме, лишь бы жив был. — Ковская промокнула глаза.

— Да что вы его слушаете! — Вера Фабиановна была возмущена до глубины души. — Станет вам милиция арестанта разыскивать. А то не известно им, кто у них где сидит! Как же!

Лев Минеевич, только что осудивший Верочку за бесстыдное шаманство, вынужден был отдать должное ее житейской сметке и быстроте ума.

— Никого-то я не слушаю. — Ковская отодвинула от себя вазочку, в которой сиротливо оплывал шоколадный шарик. — И ни в какую тюрьму не верю. За что Аркашеньку в тюрьму? Нет, человек, если только он жив, так бесследно не исчезает. И не надо меня утешать, Вера Фабиановна. Я хоть и признаю существование неких надмирных сил, но в отличие от вас твердо придерживаюсь материализма. Одна у меня надежда, что Аркашу похитили и вопреки его воле продолжают где-то удерживать.

— Милиция найдет! — Лев Минеевич оглянулся по сторонам, ища официантку.

— Вы глубоко неправы, Людмила Викторовна, — стояла на своем Чарская. — То есть вы правильно говорите про похищение, но вся разница в том, кто похитил. — Она по-цыгански затрясла плечами. — Далеко Аркадий Викторович проник в тайны заповедные, непозволительно далеко.

— О чем это вы? — не поняла Ковская.

— Все о том же, бедняжка вы моя, все о том, — опять зашаманила неугомонная старуха и, досадливо скривившись, отчетливо прошептала: — Да видела я его, Аркашеньку-то вашего, видела. В хрустале мне открылся.

Глава восьмая Глубинное горение

— Разве я требую невозможного? — Люсин со свистом продул мундштучок. — Причина смерти и время ее наступления. Это же элементарно.

— Но не в таких условиях. — Крелин кивнул на дверь, из которой они только что вышли. — Уверяю тебя, что подробную медико-биологическую экспертизу можно будет произвести только в Москве.

— Я все понимаю, Яша. — Владимир Константинович повертел мундштук в руках, словно видел его впервые. — Но есть же внешние показатели: трупное разложение, окоченение… Что там еще?

— В данном случае картина получается смазанная. Тело несколько суток пролежало в торфованной воде, почти в жиже.

— Конечно, это могло ускорить… — Люсин задумчиво взъерошил волосы.

— Совсем напротив! — перебил его Крелин. — Гуминовые кислоты обладают ярко выраженными антисептическими свойствами. Известны случаи, когда в торфяниках находили свежие трупы, пролежавшие там многие годы. Своего рода естественная консервация.

— Да, что-то такое, помнится, было… В Шотландии?

— Зачем тебе Шотландия? — пожал плечами Крелин. — Возьми нашу тундру. Про туши мамонтов слыхал?

— Это же вечная мерзлота!

— Вечного, Володя, ничего нет. Мамонты не в вечные льды проваливались, а в тривиальнейшее болото. Ледком их уже потом прихватило. Лет этак через тысячу или того больше. Купца в кафтане петровских времен я своими глазами видел. Под Новгородом. Рана на голове совсем свежая была, словно только-только… Разбойничек небось кистенем по темени тюкнул. Вот что значит моховой торф. Лучше всякой заморозки.

— Следствие через века, — пошутил Люсин.

Он обернулся и в последний раз взглянул на желтый, чуть покосившийся дом, в каменном подвале которого осталось тело Аркадия Викторовича Ковского. Грубо выкрашенная коричневой масляной краской дверь была приоткрыта, и в сумрачной щели тускло отсвечивало железное, вытертое до блеска перило уходящей вниз каменной лестницы.

«Вверх по лестнице, ведущей вниз», — пришли на память чьи-то слова. — Хотя это, кажется, совсем из другой оперы».

Широкий, огороженный выбеленной кирпичной стеной двор был пуст. Сквозь грубый булыжник пробивалась чахлая ромашка. В углу, где когда-то находилась свалка, бурно росли лопухи и чертополох, курчавилась проржавевшая стружка. Несколько поодаль, на темном от пролитой смазки песочке, — машины: красная пожарка, орудовская сине-желтая «Волга» и синий милицейский «газик».

«Совсем не подходящее место для смерти, — подумал Люсин, отгоняя назойливую золотистую муху. — И небо такое бездонное, и облака…»

— Потушили пожар? — спросил он, принюхиваясь. — Вроде меньше пахнет?

— Говорят, еще вчера. Боялись, что перекинется на лес. — Крелин махнул рукой в сторону бетонки. — Пал пришлось пустить.

— Пал?

— Встречный огонь.

— Знаю, — кивнул Люсин. — Стена против стены. Чтоб сам себя пожрал. Поверху огонь далеко не пойдет.

— Торфяник, он ведь изнутри горит. Кто его знает, где наружу вырвется. Пока вроде погасили. Я туда Глеба послал.

— Зачем?

— Понимаешь, — Крелин взял его под руку и потянул к воротам, — я тебе не успел рассказать. Тут начали расследование причин пожара…

— Ну, ну! — заинтересовался Люсин, все еще пристально всматриваясь в черноту невидимой лестницы. — Нас это касается?

— В том-то и дело! Боюсь сглазить, но, кажется, всплыл мотоцикл.

— «Ява»?

— Пока неизвестно. Но что с коляской — это почти точно. Его видели в разных местах.

— Когда?

— В ночь со среды на четверг и, представь себе, вчера.

— Кто видел? Они уверены, что это один и тот же мотоцикл? Номер заметили?

— Погоди, — остановил его Крелин. — Не все сразу… Если бы было что-нибудь определенное, я бы не стал тебя интриговать. Толком никто ничего не заметил, но, мне кажется, перспектива вырисовывается. На пожар, как ты понимаешь, было брошено все. Партийный секретарь, говорят, двое суток с поля не уходил. Силой увели, когда телогрейка на нем задымилась. В таких условиях не до расследования было. Не до жиру, как говорится… Но как только чуточку поутихло, местные ребята взялись за дело и начали опрашивать очевидцев — всех, кого только смогли. Естественно, напирали на первые признаки: дым, начальные очажки и все такое прочее.

— Понятно. — Люсин покорно дал себя увести.

Они вышли за ворота и остановились возле черной новенькой «Волги» с антенной на крыше.

— Поедем? — спросил Люсин, открывая заднюю дверцу.

— Погоди. Я тут с Глебом условился встретиться.

— Ладно. — Владимир Константинович захлопнул дверцу и наклонился к шоферу, уткнувшемуся в «Манон Леско». — Не устал ждать, Николай Иванович?

— Для нас это отдых, — довольно ухмыльнулся шофер и, приспустив стекло почти до конца, высунулся наружу. — Места-то какие были, Константиныч! Райская благодать! И в одну секунду все сгорело… Жалко. Я тут осенью как-то с ружьишком баловался. Уток — видимо-невидимо. Сколько выводков погибло, мама моя родная!

— Выводков? — Крелин бросил спичку, которой ковырял в зубах. — Одного леса триста гектаров выгорело. Так-то!

— Продолжай отдыхать. — Люсин кивнул шоферу, который тут же раскрыл заложенную пальцем книгу. — Учись на ошибках кавалера де Грие, Коля… Так что мотоциклет? — спросил он, подходя к Крелину.

— Его видели человек пять-шесть. Но выяснилось это не сразу. Когда стали опрашивать, не заметил ли кто посторонних — рыболовов, охотников, грибников, туристов и все такое прочее, — выяснились любопытные вещи. Двое обратили внимание на старый «москвич-403», несколько человек упомянули про какую-то бабу с лукошком, одна девка вспомнила, что накануне пожара встретила в лесу шикарного стилягу со спиннингом, и, наконец, старый дед-сторож упорно обвинял в предумышленном поджоге алкаша-механика с Милежей, уволенного за дебоширство. Все это лично нас мало интересует, и я особенно не углублялся. Зато когда разговор зашел о мотоцикле, сразу навострил ушки. — Крелин вынул записную книжку. — Значит, так: сезонная работница с участка Новоозерное определенно заявляет, что видела мотоциклет, проезжавший через торфяное поле, затем…

— Когда? — остановил его Люсин.

— Рано утром в четверг. Говорит, что уже светать начало.

— Она что, дежурила там специально?

— Это и меня заинтересовало, — улыбнулся Крелин. — И ребят из пожарной инспекции тоже. Но четкого объяснения они так и не получили.

— Свиданка, что ли? — догадался Люсин.

— Видимо, так, — продолжая улыбаться, подмигнул Крелин. — Ночи-то, ночи какие стояли! Соловьи поют, сено кругом благоухает, полнолуние…

— Ас ней кто был?

— Вот ты ее и порасспроси! Фамилия у меня записана, может, тебе больше повезет.

— Молчит?

— Я-то ее не видел. — Расщепив спичку, Крелин сделал себе еще одну зубочистку. — Но пожарники говорят, что молчала, как партизанка. «Одна, — твердит, — на поле была. Соловья слушала».

— Поле далеко от поселка?

— Километра четыре будет.

— Понятно… Специально затемно встала, орнитолог-любительница. Место указать может?

— У скирды. — Крелин засмеялся. — Это она показала точно.

— След протектора есть поблизости?

— Какой след? Какой протектор? Перекрестись, дорогой товарищ! Все поле к чертям собачьим выгорело!

— Да, верно… я забыл. Сгорели следы, улетучились.

— Не все, — насупился Крелин и выразительно кивнул на ворота, за которыми желтел в тени березы старый двухэтажный особнячок.

— Не все, — согласился Люсин. — Что же рассказала она, эта новоозерская вакханка? Что она видела?

— Мотоциклет с коляской.

— Было ведь не так светло?

— Темень! И еще туман. Но она утверждает, что мотоциклист проехал в двух шагах от скирды, потому и увидела. «Рядом протарахтел, — ее собственные слова. — Надымил бензином. И кто бы это мог быть?»

— В самом деле, кто?.. А она не сочиняет?

— Зачем ей?

— Верно, конечно. Незачем. Скирды на торфяном поле — это обязательно?

— Спрашивал. — Крелин выплюнул спичку. — Зуб что-то заныл… Пожарники объяснили, что сено было сложено на окрайке. Там, где косили.

— Не очень-то подходящее соседство: сухое сено и торф.

— Это их дело. Да и какая, собственно, разница? Что в лоб, что по лбу. И то горит и это.

— Больше она ничего не сказала?

— Нет. Мотоцикл с коляской и на нем два мужика: один — за рулем, другой — позади.

— Позади или в коляске?

— Говорю со слов пожарников.

— Это уже интересно. Как полагаешь?

— Так и полагаю. Затем и Глеба послал.

— Позади, значит. — Люсин задумчиво прикусил губу. — А в коляске?..

— Да, — кивнул Крелин. — Это самое.

— Кто еще видел мотоциклет?

— Начальник того же Новоозерского участка Мерзликин.

— Тоже любитель певчих птиц?

— Иронизируешь? Напрасно. Мерзликин вышел на поле проверить, как идет ворошение, как сохнет крошка. Не зная специфики производства, тут далеко не уедешь.

— А где уедешь? В Институте кристаллов? И когда мне было изучать ее, эту твою специфику, если меня по рации прямо сюда вызвали! — не сдержался Люсин.

— Чего ты злишься? — отстранился эксперт. — И на кого?

— Сам на себя, — криво улыбнулся Люсин и сунул руки в карманы. — Прости, Яша… Голова кругом идет. Это же надо, такая цепь случайностей! Только нашел тело, и на тебе — пожар. Все сгорело, следы…

— Нет здесь случайностей, — жестко отрезал Крелин. — Напротив, четкая взаимосвязь.

— Не понял.

— Ты не обижайся, Володя, но не о следах сожалеть надо, а о беде человеческой. Мы с Глебом здесь уже несколько часов и кое в чем сумели разобраться… Видели, как люди вели себя на пожаре. Тот же Мерзликин, начальник участка. Страшное бедствие, Володя, страшное! Одним словом, лучше бы не здесь найти нам тело. Все бы леса с трупоискателем на карачках излазил, всю бы землю изрыл!

— О чем ты? — Люсин ожесточенно пнул ржавую консервную банку, которая, гремя, покатилась по горбатой мостовой. — О чем? Хоть убей, не пойму! Объясни по-человечески, друг сердечный!

— И верно, — кротко согласился Крелин. — В самом деле не поймешь. Ты не видел следов пожара, не разговаривал с обожженными, запеленатыми, как куклы, людьми в больнице. А меня это мучит, Володя. Я никак не могу уйти от мысли, что, не будь пожара, мы бы еще не так скоро обнаружили труп. Да, не так скоро…

— Почему?

— Ты был на Топическом? Видел?

— Ну да, ты же сам меня повез!

— Сам… знаешь, что мне сказали пожарники?

— Не надо эмоций, Яша. Давай о деле. — Люсин понял, что раздражение, с которым не сумел совладать, явилось своего рода откликом на глубоко загнанную внутрь, но тем не менее явственно ощутимую напряженность Крелина. — Откуда мне знать?

— Тело обнажилось из-за пожара, Володя, его нашли только потому, что упал уровень воды в озере. Вот в чем дело. Тут нечто большее, чем просто специфика производства.

— Воду брали для борьбы с огнем?

— Естественно.

— И свидетелей бы мы не нашли, не случись здесь беды. Так? Тебя это волнует?

— Ничего-то меня не волнует. — Крелин мучительно подбирал точные слова, но не находил их. — Во всяком случае, не комплекс вины. Нет ее на нас да и быть не может… Но я видел пожар, и этим все сказано.

Люсин только сейчас заметил дырочки на рукаве эксперта, обожженные ресницы его, порыжевшие и закрутившиеся на концах.

— Что ж тут поделаешь? — Он достал носовой платок и протянул его Крелину. — Сажа на щеке. Вытри… Ничего не поделаешь. Мы всегда там, где горе, всегда возле. Такая работа.

— Ничего ты не понял, — поморщился Крелин. — Работа у нас, видите ли, такая. При чем тут работа? Не умею я объяснить, Володя, не могу. Одним словом, лучше бы нам вести розыск в иной обстановке.

— Согласен. На сто процентов.

— Ты верно сказал насчет горя. Хочешь не хочешь, но приходится держать себя в кулаке. Без этого нельзя. Издержки профессии.

— Спасительные предохранители. Как у врачей.

— Как у кладбищенских работников. Так оно точнее будет. Живем — не задумываемся, будто все так и надо. А потом вдруг налетит такое, подхватит тебя большая человеческая беда, закружит, как листик, и понесет по ветру. Тут уж поневоле задумаешься, кто ты и какое место занимаешь на земле. — Крелин вытер сажу и отдал платок. Кулаком прижал воспаленные веки. — Ладно Володя, ты прав, давай-ка лучше делом займемся. Не место здесь для душеспасительных бесед. На чем мы остановились?

— Мерзликин, — напомнил Люсин. — Начальник участка вышел проверить, как идет сушка. Это было…

— В то же утро. Мерзликин говорит, что петухи уже раз прокричали.

— Мотоциклет видел?

— Нет. Только слышал, как где-то неподалеку протрещал мотор. Туман стоял. Девушка тоже про туман говорила.

— Он уверен, что это был именно мотоциклет?

— Что же еще? Трактор?

— Хотя бы. Пусковой двигатель.

— Он человек опытный и все свои трактора знает наперечет, какой у кого голос. С ним я лично разговаривал. Можешь не сомневаться… Ночные ездоки его тоже заинтересовали. «Я сначала решил, что это кто-то из наших балуется, — рассказал он, — а потом, когда след в три колеса увидел, понял — чужие. Наши с колясками не ездят. Какая-то пьянь через поле поперла очертя голову».

— Обстоятельный мужик, — одобрил Люсин. — Даже след не поленился найти, когда рассвело. Молодец!

— Еще какой молодец! — Крелин торжествующе помахал записной книжкой. — Слушай дальше… «След был неровный, петляющий…», ясно дело — темень, «но не такой, чтобы вовсе вслепую. Знали, куда ехали: прямиком к мосткам через магистраль. А ведь мостик не то что ночью да в тумане не разглядишь, а и днем-то не увидишь — сплошняком крошкой засыпан. Выходит, что ведали, куда ехали, по знакомой дорожке». Вот что показал начальник участка Новоозерное.

— Ценные показания!

— Еще одна деталь! — Крелин торопливо перелистнул несколько страничек и нашел нужное место. — «Сдается мне, что таились они от людей. Ехали ведь прямиком, как ближе, но там, где уборочный цикл шел, вдруг крюка дали, сзади трактор обошли, чтоб пути ему, значит, не пересечь. От чего бы такое?»

— Почему он не поделился своими сомнениями с кем следует?

— Я спрашивал. Он только руками разводит: «Не думал, что это так важно. Не граница же тут у нас, не следовая полоса. Да и умаялся сильно, разморило, а как ото сна встал, так все из головы вон. Своих забот хватает. Потом же и вообще не до того стало».

— Верно, не до того… Однако ты его подробно застенографировал.

— Так ведь какие слова! Точные, толковые… В корень глядит человек. Такому можно верить с закрытыми глазами.

— Можно, — согласился Люсин. — Если бы он еще протекторные следы пластиком залить догадался, ему бы вообще цены не было.

— У него, конечно, в доме полные бидоны с пластиком стоят. Заместо молока. Поражаюсь прямо, все-то тебе мало, Люсин!

— С тобой сегодня и пошутить нельзя.

— Видел бы ты, Володя, этого Мерзликина на пожаре! Се человек — единственное, что могу сказать. Все остальное будет ложью. Се человек!

— Кто еще видел?

— Девушка-техник со второго поля. Она сейчас здесь, в больнице.

— Был у нее?

— Нет. Состояние очень серьезное. Ожог третьей степени. У нее поражено около тридцати процентов поверхности.

— Тяжелое дело, — покачал головой Люсин. — Понадобится пересадка кожи.

— В добровольцах недостатка нет. Я встретил их около больницы. Чуть ли не весь поселок пришел.

— Хорошие люди, Яша.

— Очень хорошие. Пляшут, частушки поют, словно ничего и не случилось, словно их жизнь еще совсем недавно не висела на волоске. Вот она, неистребимая сила жизни. Поразительно!

— И поучительно. Мне это очень близко, Яша. Я на «БМРТ» плавал в высоких широтах и знаю, как ведут себя рыбаки после трудной ледовой вахты. Что рассказала эта девочка пожарникам?

— Она заметила мотоциклет с коляской, когда тот объезжал здание тракторной станции. Увидела его из окна. Ни людей, ни номера, конечно, не разглядела — далеко.

— Когда это было?

— В то самое утро, но уже на рассвете, когда посерело и туман потянулся к озеру. Это все.

— Не так мало. Можно даже маршрут наметить.

— Я это сделал. Жду только Глеба, чтобы уточнить.

— Хорошо. План торфопредприятия есть?

— Сняли на кальку.

— Ладно, шарман, дождемся Глеба. Давай дальше.

— Остальные свидетели — два парашютиста-пожарника и путевой обходчик — видели мотоцикл в понедельник, то есть вчера. Из-за дальности расстояния никаких подробностей разглядеть не сумели. Все трое утверждают, что машина шла от Светлого озера к островному лесу. Пожарный инспектор показал мне на плане, что в этом направлении им не проехать — торфяник горит изнутри — и они, скорее всего, укрылись в лесу.

— А за лесом что?

— Там тоже огонь.

— Но пожар потушен?

— Под землей тлеет, Володя, под тонкой спекшейся коркой. Там не пройти. Поверь знающим людям.

— А лес не горел?

— Тот? Островной? Нет, каким-то чудом уцелел. Видимо, направление ветра…

— Получается, что они и сейчас в лесу? — Люсин немного разобрался в ситуации и почувствовал себя более уверенно. — Больше никто их не видел?

— Никто. У них только два пути отхода: вдоль насыпи или вплавь через озеро, на другой берег, откуда недалеко до бетонки на Горький. Насыпь, как только начался пожар, все время под контролем.

— Понятное дело. — Люсин увидел, что у него развязался шнурок, и поставил ногу на бампер. — Они, конечно, могли уйти вплавь, но мотоцикл в этом случае должен остаться.

— Если только не затопили в озере.

— Не страшно. Найдем с металлоискателем.

— Как пить дать… Мне другое непонятно: какого дьявола они торчали тут столько дней? Затопили тело, и, как говорится, концы в воду, можно ехать обратно, а они вместо этого залезли в самые дебри. Зачем? Почему? Совершенно непостижимая логика. Мы с Глебом прямо головы себе скрутили, но так ничего и не придумали.

— М-да, странненько, — протянул Люсин. — Хотя ответ, видимо, прост как гвоздь. Ребята, судя по всему, нам попались не сверхгениальные, не супермены. Уж это точно… Когда можно ждать экспертизу?

— Если сегодня успеют перевезти тело, — Крелин покосился на дом во дворе, — то завтра к вечеру… Меня это волнует чрезвычайно. Ведь никаких внешних следов насильственной смерти.

— А ты их ожидал? — удивился Люсин. — Как только стало известно про меркамин, я тут же настроил себя на всякие химические штучки. Приготовься к ядам, если не веришь в чудеса.

— Синьора Тофана, Локуста? — Крелин склонил голову набок. — Сомнительно. Не тот почерк.

— Возможно, что стеклышко и прочие идиотические штучки не более чем инсценировка. Специально, чтобы направить мысль в другое русло, привнести элемент анархии, эдакий шизофренический оттенок. Люди достаточно умные и рассудочные порой идут на такое. Ковер, как видишь, обыгрывается очень четко. Голый, можно сказать, функционализм. Как предполагали, так и вышло.

— Здесь мне тоже не все ясно, Володя. Следов-то крови на ковре нет! Что же получается? Чистейший импровиз? Схватили, что под руку подвернулось? Когда обдуманно идут на убийство, такое редко встречается.

— Или на похищение.

— Тем более на похищение. Но вообще-то похищение — вздор.

— В данном случае, по всей вероятности, так.

— Опять зуб начинает!.. — Крелин все трогал болезненно пульсирующее место языком. — Ковер — это хорошо. С этим я согласен. Но то, что на нем не оказалось совершенно никаких следов, меня, сознаюсь, удивило. Я ожидал другого.

— Я тоже. — Люсин отнял у него спички. — Да не ковыряй ты без конца! Только хуже себе наделаешь. Потерпи немного.

— Легко сказать! — Крелин сплюнул. — Видимо, ты прав, ребята не сверхгениальны, хоть и никаких следов.

— Волос! — напомнил Люсин.

— Да, волос. — Крелин хлопнул себя по карману, где лежала пробирка с волоском, который был найден на теле Аркадия Викторовича. Темный и жесткий, как проволока, он совершенно очевидно принадлежать покойному не мог.

— Что из него можно вытащить, Яша?

— Очень многое или почти ничего, в зависимости от обстоятельств.

— А если мы поймаем убийцу?

— С такими же волосами?

— Разумеется, — зевнул Люсин и с нарочитой скукой посмотрел на часы. — Восьмой час, однако.

— Да, задерживается мой Логинов, но ничего не поделаешь, надо ждать. — Крелин вновь похлопал себя по нагрудному карману. — Если мы найдем такого, ему трудно будет объяснить, каким образом его волосок мог прилипнуть к горлу убитого.

— Именно это меня больше всего и поразило, когда ты рассказывал там. — Люсин мотнул головой в сторону желтого дома под оцинкованной крышей, на которую уже падал сухой березовый лист. — Когда показал нам, где нашел волос. Ведь такое место защищено подбородком. — Он резко нагнул голову. — Видишь? Как мог попасть туда волос, когда Ковский уже лежал на ковре и его голова была запрокинута? То есть когда он был уже мертв, а убийца зачем-то наклонился над ним?

— А может, когда поднимал с пола мертвое тело? — предложил свой вариант Крелин. — Он выпрямился, прижимая к себе труп, и голова его оказалась на уровне выреза?

— Возможно и такое, хотя даже хладнокровные убийцы стараются по возможности избегать подобных объятий. С одной стороны, не слишком приятно, с другой — можно оставить следы… Этот волос уже поведал о многом. Даже если аналитики ничего больше не скажут, свою роль он сыграл.

— Пожалуй, ты прав. — Крелин прижал к больной щеке сложенную лодочкой руку и, пытаясь согреть зуб, стал вдувать в нее воздух. — Пожалуй, ты прав, — повторил он, когда понял всю тщету своих попыток утишить боль. — Но если мы все же найдем этого субчика, ему очень даже не легко будет доказать свою невиновность.

— Это, братец мой, меня меньше всего волнует. Я больше забочусь об обратном: как мне доказать его виновность.

— Как-нибудь. — Крелин попробовал закусить щеку. — За то тебе деньги платят. А если тут не яд, а снотворное?

— Хуже, конечно, — нахмурился Люсин, хотя успел обдумать и такой вариант. — Меньше шансов обнаружить?

— Смотря какая доза. — Крелин увлекся и на минуту забыл про боль. — Если они его как следует накачали, экспертиза это установит.

— А если не как следует? Если просто усыпили?

— Чтобы потом утопить в озере?

— Разве такое невозможно, Яша?

— Возможно, конечно… Но везти спящего человека на край света, каждую минуту рискуя, что он проснется и закричит? Ты в это веришь?

— Слабо.

— Вот и я слабо. Но даже в этом сомнительном случае мы сумеем докопаться до истины.

— Каким образом?

— Как бы там ни было, но теперь он мертв.

— Вот ты о чем! — догадался Люсин.

— Да, — сказал Крелин. — Если не отравлен, то утоплен.

— Ну да, — кивнул Люсин. — Тогда будут микроскопические водоросли в легких, ил.

— Совершенно верно. — Крелин поморщился и вновь схватился за щеку. — Живой человек сначала захлебывается, а потом уже тонет.

— Почти афоризм.

— Черный юмор… Как съездил в институт?

— Можно сказать, успешно. О чем-то конкретном говорить, пожалуй, рановато, но перспективка намечается… Я взял алфавитную книжку, в которой около тысячи телефонов и адресов. Насколько я мог понять, это большей частью ученая братия, так или иначе связанная с лабораторией Ковского. Есть, конечно, и магазины, и стол заказов гастронома по улице Горького, и даже Институт красоты.

— Лаборанточки, — уверенно сказал Крелин.

— Да, сугубо дамская сфера интересов. Надо будет все это хорошенько просеять, отделить, так сказать, злаки от плевел.

— Мы инфернальные мужики. Нас интересуют только плевелы.

— Вот именно! Но главного я тебе еще не сказал. — Люсин на минуту замолк. — В книжке не хватает страницы на букву «М».

— Хочешь попытаться прочитать оставшиеся вмятины? — быстро спросил Крелин.

— Боюсь, что ничего не получится. Книжка старая, исписанная, след накладывается на след. Я другое сделал. Я выписал из журнала выдачи пропусков все фамилии на «М».

— Это имеет смысл лишь в том случае, если записанные на вырванном листке граждане посещали институт. — Крелин, несмотря на зуб, по-прежнему схватывал на лету. — Но куда больше шансов, что работники лаборатории ходили к ним сами. В стол заказов, к маникюрше-педикюрше, к тете Маше за билетом в «Современник».

— Резонно, — согласился Люсин. — А что делать? Приходится хвататься за соломинку. Если сможешь, попробуй прочитать след в инфракрасных лучах, ультрафиолете или в чем там у вас положено. Буду только рад.

— Что тебе дали пропуска?

— Очень немного. Под интересующим нас литером значатся только четыре фамилии: Милешина, Мандрашкин, Мухоморер и Мирзоев. Милешина, младший научный сотрудник из Ленинграда, и Мандрашкин, слушатель Академии общественных наук, отпали сразу, а Мухоморер, несмотря на грозную фамилию, оказался старичком, который вот уже пятнадцать лет пишет монографию об уральских самоцветах.

— Когда ты успел все выяснить?

— Перевел по рации Шуляку, а он тут же навел справки.

— И про Мухоморера, который пишет книгу? — недоверчиво прищурился Крелин. — Кому ты это говоришь, кролик?

— Про Мухоморера мне рассказали в институте, — сдерживая улыбку, потупился Люсин. — Он отрабатывал там свои пенсионные два месяца. Зато Мирзоев Мир-Джафар Мирзоевич оказался, если верить Шуляку, фигурой прелюбопытной. В далеком прошлом басмач и мулла, он ныне успешно трудится на ниве антирелигиозной пропаганды.

— Что ему нужно было в НИИСКе?

— Ты слишком многого от меня хочешь, Яша. Не все сразу. Москва не в один день строилась. Выясним.

— Выясним, конечно. Только не тот он человек, который нам нужен. Не тот.

— Я тоже почему-то так думаю. Скорее всего, еще один приятель Ковского из славной когорты интересных людей. Пропуск, конечно, выписан по звонку Аркадия Викторовича.

— Ты все пропуска поднял?

— Да, конечно. Завтра они обещали напечатать полный список. Надо будет сравнить его с алфавитной книжкой.

— Давай-давай, советую вычислить процент совпадений.

— Зубная боль делает тебя мрачным и нетерпимым.

— Хотел бы я посмотреть, как будешь выглядеть ты! — Крелинсплюнул и отошел в сторону.

В конце улицы показался пропыленный «газик». Он летел под уклон, дребезжа и подскакивая на выбоинах. Голенастые цыплята с чернильными отметинами на хвостах испуганно шарахнулись через дорогу и попрятались в лопухах.

— Это Глеб, — сказал Крелин, когда машина притормозила в нескольких метрах от них.

Глеб спрыгнул на землю и, хлопнув разболтанной дверцей, благодарно отсалютовал водителю, который тут же надавил на газ и переключил рычащие шестерни.

— Извините за опоздание, — улыбнулся Глеб Крелину. — Едва успел управиться… Добрый вечер, Владимир Константинович, — поздоровался он с Люсиным. — Разрешите доложить?

— Пожалуйста, Глеб, рассказывайте. — Люсин пожал ему руку. — Новости есть?

— Так точно, есть. Подвижные милицейские группы перекрыли все пути. Район участков Новоозерное, Милежи и Заозерное полностью блокирован. Местные товарищи ручаются, что даже мышь не проскочит.

— Если она еще там, мышь, — заметил Люсин.

— Куда они денутся? — сердито фыркнул Крелин, потирая щеку.

— Новые свидетели не объявились? — спросил Люсин.

— Мотоциклетку больше никто не видел, — покачал головой Глеб. — Но продавщица ларька номер двенадцать Закалюкина Анфиса Петровна сообщила, что на прошлой неделе, точно не помнит, в четверг либо в пятницу, продала несколько бутылок водки, полкило сала, колбасу и крупу неизвестному ей гражданину. Лицо его она почему-то хорошо запомнила и подробно описала. Мне кажется, есть смысл изготовить фоторобот. Жена коменданта Гусарова Матрена Петровна тоже упоминает о незнакомом ей человеке — приметы вроде совпадают, — который купил у нее кувшин молока, две кринки сметаны и взял во временное пользование большой казан, который так и не вернул.

— Обязательно сделайте фоторобот! — распорядился Люсин. — Прямо сейчас же свяжитесь с контролем ПМГ и попросите их доставить к нам обеих женщин.

— Будет сделано. — Глеб подсел к Николаю Ивановичу и снял белую трубку на витом, как пружина, шнуре. — Вызываю первого! — сказал он.

Глава девятая Волна III Иран ^{Египет. VI век до н. э}

Плиний в своей прославленной «Истории мира» и Диоскорид в «Ботанике» почти одними и теми же словами описали чудесное древо персидское, листья которого обладают волшебными свойствами. Они не только утоляют голод и жажду, но даже могут, стоит только того пожелать, превратиться в быстроногих коней.

Писания мужей Эллады являют собой пример удивительного смешения самого фантастического вымысла с неукоснительной достоверностью. Привыкшие к ясности и прямоте греки просто-напросто не поняли души Востока, совершив тем самым ошибку, которой было суждено тысячекратно повторяться и в более поздние времена. Они дословно переписали рассказ персидских историков, не подозревая, что стали жертвами поистине смешного недоразумения. Речь Востока немыслима без иносказаний, она полна аллегориями, разгадать которые не столь сложно, как это может показаться. Но грекам, без которых мы бы вообще ничего не узнали об исчезнувших царствах Азии, видимо, просто не приходило в голову, что даже вполне конкретные исторические свидетельства могут иметь двоякий смысл. Между тем мировоззрение Востока, его душевный настрой, наконец, просто элементарная вежливость к собеседнику требовали от образованных людей иносказаний, равно наивных и поэтических.

Не было в царских садах древа с волшебными листьями! Там росли священный кипарис, окруженный зарослями гранатов, без которых не обходится ни одно богослужение огнепоклонников-гебров, после хома превыше всего почитающих гранатовый плод и ветвь кипариса. Никакому другому дереву персы не поклонялись. И все же волшебные листья разлетались в полном смысле слова по всем сатрапиям, на которые разделил свою обширную державу великий Кир. Причем произрастали они именно в царском дворце. Но не в саду, а в покоях дивана. Все объясняется довольно просто.

Пребывая по семь месяцев в году в изнеженном Вавилоне, убаюканный сладостным наваждением покоренного города, порочного, продажного и притягательного, Кир до конца дней своих оставался полновластным правителем мировой империи. Постоянной резиденции он не заводил. Когда яростные ветры начинали обрушивать на вавилонский оазис тучи пыли, вызывая в людях непонятную раздражительность, доводившую многих до помрачения рассудка, шахиншах переезжал со всем двором в Сузы, где и проводил весенние месяцы. На лето он отбывал в Экбатану и оставался там до той поры, пока не начинали опадать розовые цветки граната. Недаром придворные поэты сочиняли стихи в честь солнца, которое наслаждается вечной весной. Но весенние радости, особенно пленительные в сумеречных храмах распутного города, не мешали мудрому властителю железной рукой держать даже самые отдаленные сатрапии.

Для постоянного надзора над действиями сатрапов-наместников Кир учредил особый институт ревизоров, которые в зависимости от обстоятельств именовались то «деточками», то «царскими братьями», то «очами солнца». На должность «деточки» назначались особо приближенные к престолу придворные, как правило, молодые, энергичные и честолюбивые. Каждый из них перед инспекционной поездкой получал от царя скрепленный государственной печатью открытый лист, который повелевал оказывать подателю сего всевозможное содействие, снабжать его продовольствием и лошадьми, а также предоставлять лучшие помещения для ночлега. Именно эти царские грамоты и называли охочие до метафор персидские историки волшебными листьями, которые кормят и поят путешественника и, согласно Плинию, «вообще заменяют ему всяческие дорожные запасы». Стоит ли удивляться теперь, что сказочные листики могли превращаться даже в лошадей? Причем безотказно, на каждом почтовом дворе (новшество, введенное Киром), где постоянно ожидали гонцов подставы. Волшебство оказалось волшебством лишь для немногих, избранных. Не мать-природа произвела чудное древо, а государственная казна взрастила пирамидальный иерархический тополь с голым стволом и несколькими листочками на самой вершине.

Так развеиваются вымыслы, так обретают твердую историческую плоть легенды…

* * *

…Почувствовав приближение смерти, убеленный сединами воин и царь приказал приготовить жертвы и, по обычаю, отправился с ними на высокую гору.

— Бог отцов моих! — взмолился он, оставшись наедине с небом. — Ты, Солнце, и вы все, боги бессмертные, примите жертвы мои, которыми я заканчиваю свой жизненный путь. Благодарю вас за благие советы, которые вы подавали мне через внутренности жертв, небесные знамения, пророчества, предзнаменования, побуждая меня к чему-то доброму, предостерегая от чего-то дурного. Ни разу в жизни вы не допустили меня до сомнений в вашей помощи и не позволили мне даже в минуты наивысшего могущества позабыть, что и я тоже человек. За это благодарю безгранично. Мне об одном только остается просить вас теперь: о счастье моих детей, жены, друзей, родины и о ниспослании мне конца, достойного моей жизни.

Последняя милость судьбы — уйти без мук и достойно. Любимец богов получил ее. Но этим и ограничилось покровительство неба. Киру наследовал сын его, принц Камбиз. «О чудовищах, подобных ему, — говорится в одной старинной книге, — не следует распространяться историку или следует писать о них особую историю, чтобы не смешивать зверей с людьми».

Вступление на престол в 529 году до новой эры он ознаменовал отменой указа отца, освободителя народов, касательно постройки храма Элогиму, богу единому, и сразу же предпринял поход на Кемт.

Поводом послужил отказ от уплаты пер-о[19] Псамметихом ежегодной дани. Собрав невиданное по тем временам войско, Камбиз начал наступление как на суше, так и на море. После недолгой осады ему удалось овладеть Пелузой, ключевым городом со стороны Аравии.

Существует предание (судя по другим поступкам Камбиза, не лишенное оснований), будто при осаде города молодой шахиншах впереди боевых порядков своей наступающей армии выпустил шайку жалобно мяукающих кошек, что и решило исход операции. Следуя за священными для неприятеля животными, даже случайное убийство которых каралось смертью, персы смяли оборону противника и отбросили войска Псамметиха к Мемфису.

Камбиз отправил туда галеру с посольством, которому были даны инструкции потребовать безоговорочной покорности и, разумеется, уплаты дани. Но посланцев шахиншаха изрубили на куски, а их галеру спалили. Тогда персидские войска поднялись вверх по реке и штурмом взяли город. Псамметих вместе со всем двором и семейством был пленен. И тут Камбиз начал оправдывать ту репутацию неистового злодея, которая мало-помалу сложилась о нем на Востоке.

Не довольствуясь военной победой, он решил унизить плененного царя, оскорбить завоеванный, но непокоренный народ. Скудоумный и мстительный, он только то и делал, что придумывал все новые и новые издевательства, которые самому ему казались удивительно остроумными и доставляли почти детскую радость.

Сначала он приказал обрядить дочь Псамметиха в лохмотья рабыни и послать ее на реку за водой. Утонченный, изнеженный царь вынужден был смотреть, как его красавица дочь, сгибаясь под тяжестью кувшина, целый день таскает воду. Но пер-о только опустил глаза. Лицо его, наследника многих поколений богов и царей, осталось бесстрастным и гордым.

Тогда недостойный последыш великодушнейшего из героев древности пошел на новую низость. Он повелел предать казни царевича и еще две тысячи юношей из самых знатных семейств. И каждого из них с веревкой позора на шее провели мимо Псамметиха за недоуздок, продернутый через рот. Но и на этот раз пер-о не выказал своей скорби. Только вновь опустил глаза и вздохнул. Зато когда совершенно случайно он встретил на улице старого друга, вернейшего из приближенных Тутмоса, вынужденного просить милостыню, сердце царя не выдержало, и он заплакал.

Камбиз необычайно удивился. Он даже снизошел до беседы с полоненным врагом.

— Выходит, что этот нищий старик дороже тебе, чем собственные дети? — поинтересовался шахиншах, и в сумеречной глубине его зрачков мелькнул опасный огонек.

— Страдания моих детей столь безмерны, что их не омыть никакими слезами, другу же моему я еще могу посочувствовать, — ответил пер-о.

Камбиз не нашелся, что сказать, и, невразумительно что-то пробормотав, поспешил уйти. В его ущербной душе взметнулись на миг противоречивые вихри, но осели вскоре, и вновь ему стало темно и тоскливо. Он попытался отвлечь себя ловитвой в прибрежных зарослях папируса и тростника, но, настреляв кучу цапель, лебедей и камышовых котов, быстро к охоте остыл. Конные ристалища и казни тоже обрыдли. Ему что-то хотелось сделать, он только не знал, что именно. Бесплодное желание изнуряло.

Не только жители разграбленного Мемфиса, но и ближайшие из придворных старались, по возможности, не попадаться шахиншаху на глаза. Особенно в такие дни, когда он пребывал в состоянии полнейшего бездействия, подавленный противоположными влечениями, будоражившими его больное воображение. Никто не мог предсказать, и меньше всего сам Камбиз, что он способен выкинуть в ближайшую минуту. Иногда он совершенно неожиданно вручал жезл сатрапа, иногда посылал на казнь, но чаще всего просто мучил: выдавливал глаз, колол стилетом или отрезал ухо. До убийства доходило редко. Большей частью он с необыкновенной щедростью одаривал потерпевших. Но не радовала сердце подобная милость.

В такой именно период затяжной апатии, наступившей после бурного взлета деятельности, он решил отпустить Псамметиха. Лучшие из приближенных говорили, что шахиншаха растрогала встреча Псамметиха с бывшим номархом и слезы пер-о. По крайней мере, им хотелось, чтобы это было именно так. Великодушного Кира трудно было забыть.

Возможно, какая-то доля истины здесь присутствовала. Но вернее всего, Камбиз просто перешел из одной фазы в другую, когда угасло радостное возбуждение, рассосалась тоска и ничего не осталось в сердце, кроме оцепенения и пустоты.

— Я покидаю твой дом, — сказал он Псамметиху, — и ухожу к себе в лагерь, чтобы жить в походном шатре, как мой отец. Скоро мы все уйдем из этого города, где так омерзительно воняет речная тина и даже крокодилы, разинув пасть от расслабляющей лени, по целым дням валяются на песке. Платите нам по-прежнему дань, и мы больше не станем враждовать.

— Не могу благодарить тебя, шах Камбиз, после всего, что ты сделал со мной, но и неблагодарным не желаю остаться. Возьми этот перстень. — Псамметих снял с пальца кольцо из зеленого золота, изображающее двух сплетенных хвостами кобр, целующих солнечный диск, с камешком того непередаваемого красного оттенка, каким светится на исходе дня хорошее вино. — Я носил его по праву верховного жреца. Жизнь моя на исходе. Пусть оно принесет тебе удачу.

— Отдай его обратно, — посоветовал Прексасп, который, с тех пор как тайно умертвил по указанию царя нескольких военачальников, возвысился и стал вторым лицом в государстве. — Этот камень приносит несчастье, шахиншах.

— Почему ты так думаешь?

— В святилищах вавилонской Эсагилы мне рассказывали, что таким вот красным камнем Даниил написал перед Бельшат-саром огненные слова, что он измерен, взвешен и разделен.

— И только-то?

— Вспомни, что случилось потом, шахиншах! — В словах Прексаспа явственно прозвучала угроза. — Бельшат-сар погиб под мечами, а Вавилон пал под ударами непобедимых воинов твоего отца, несравненного Кира, царя стран.

— Глупец! — зловеще усмехнулся Камбиз. — Напротив, камень принес нашему роду счастье. Разве взятие Вавилона не самая великая из побед отца? И я сам тоже теперь вавилонский царь. А Бельшат-сара мне ничуть не жаль. Он был нашим врагом.

— Хуже, шахиншах. Он был врагом Бэт-эля — дома божьего, который разграбил его отец Набонид. Он пил вино из священных сосудов и озарял свои оргии светильниками семи планет. Теперь, когда ты взял назад данное Киром, царем стран, разрешение на отстройку храма, камень для тебя стал неблагоприятным. Откажись от него.

— И не подумаю! — Чем больше уговаривали Камбиза, тем упрямее он стоял на своем. — Мне не страшны ни коровы, ни кошки, ни крылатые быки-керубим с царскими головами. Тем более не побоюсь я невидимого бога… А как вообще попал перстень к Псамметиху?

— Халдейские маги считают себя старшими братьями здешних. Разве ты не знаешь, что они пытались толкнуть Кемт на войну с нами? Незадолго до падения Вавилона в подземном храме Тота близ Фив состоялась встреча представителей обеих священных коллегий. Кольцо, я думаю, осталось тут именно тогда.

— А как заставить его светиться? — Камбиз с интересом повертел перстень в руках, но никаких чудесных свойств камень в солярном круге не проявил.

— Спроси в Эсагиле, царь Вавилона, царь стран. — Прексасп взял кольцо у Камбиза и, согнув пальцы трубочкой, приставил к глазу. — Нет свечения! — сказал он, вглядываясь в темноту. — Неведома мне тайна сия.

— Есть ли она вообще?

— Так говорят маги, шахиншах. Ты обратил внимание на медную проволоку, которая тянется от здешнего храма Озириса-Сераписа к загородному святилищу Птаха?

— Нет, — заинтересовался Камбиз. — Но я непременно велю забрать ее в счет дани!

— Не трогай магов, государь. Они коварны и мстительны. Жрец Мардука-Бэла в Вавилоне рассказывал мне, что по проволоке перетекает сила, наливающая камни неистовым светом.

— Не нравишься ты мне что-то последнее время! — Камбиз подозрительно покосился на побледневшего визиря. — Глаза у тебя какие-то нехорошие, бегают все… Замыслил дурное или просто боишься?

— Боюсь, шахиншах, — честно признался Прексасп.

— Тогда поди прочь! — Камбиз ударом ноги оттолкнул его. — Мне трусов не нужно. И не показывайся на глаза, пока я не решу твою судьбу.

— Смилуйся, царь стран! — Прексасп плюхнулся властелину в ноги. — Только о твоем благополучии и пекусь! — пресмыкаясь по земле, целовал он шитые золотом сапожки Камбиза.

— Я подумаю. — Шахиншах наступил ему на голову. — Услать тебя в согдийскую сатрапию? — размышлял он вслух. — Или сделать евнухом?

Прексасп молча терпел, перхая, сглатывая кровь, сочившуюся из сплющенного носа. Что заставило его столь неосмотрительно противоречить тирану? По всей видимости, действительно страх. В этой непонятной стране, под леденящим взглядом звероголовых богов, затаивших недоброе, подстерегающих каждый неверный шаг, персы чувствовали себя неуверенно. Гнетущий ужас, который распространялся вокруг Камбиза, приобрел под вещим небом Кемта черты массовой истерии. Она пробуждалась внезапно, без всяких видимых причин, и, ширясь, как волна от брошенного в водоем камня, захватывала всю царскую ставку. Бежала от шатра к шатру, толкая на безумные поступки знатных военачальников и простых копейщиков. Дисциплина в войске падала день ото дня. Дело дошло до того, что стражники из царской сотни стали напиваться, находясь в карауле. Резко возросло число смертей, нелепых, чудовищных, временами необъяснимых. Приниженная страна роптала. Дикие выходки персов рождали ответное сопротивление, исступленное и беспощадное. Всеобщий страх от этого только усиливался.

Сколь ни безумен был Камбиз, но и он понял, что его верный визирь находится на грани умопомешательства, и оставил его на время в покое. Он вспомнил о Прексаспе только тогда, когда одно за другим стали вспыхивать в захваченных городах восстания. Первое, что пришло на ум шахиншаху, был террор. Еще более ожесточенный и бессмысленный. Ему самому стало страшно, когда он попытался представить себе, во что это выльется. Кольцо страха сомкнулось. Но долго размышлять Камбиз не привык. Он привык действовать. И он начал действовать, поручив Прексаспу убрать Псамметиха и окончательно искоренить династию.

Визирь передал пер-о приказ шахиншаха умереть и вручил ему чашу с бычьей кровью. Тот мужественно осушил ее до дна и бездыханным упал на пиршественное ложе, ставшее смертным.

* * *

Так описал конец Псамметиха вездесущий Геродот. Но рассказ его внушает недоверие. Недаром отравление Псамметиха стало предметом ожесточенных дискуссий, которые продолжаются и поныне. В том, что бычья кровь нисколько не опасна для организма, сомневаться, конечно, не приходится, хотя Плиний, а за ним и натуралисты средневековья утверждали противное, ссылаясь на того же непогрешимого Геродота. Многие комментаторы считали, что под словами «бычья кровь» следует подразумевать название какой-нибудь ядовитой алхимической соли или безусловно смертельной металлической окиси. Возможно, в этом есть какое-то рациональное зерно. Не менее убедительны, однако, и другие доводы, согласно которым под бычьей кровью надо понимать именно кровь быка, но содержащую отраву мгновенного действия. Это вполне вероятно. Удивительно все же, что Геродот ни словом не обмолвился ни о каком яде. А уж он-то должен был дознаться!

Уместно поэтому привести еще одно соображение, которое находится в полном согласии со свидетельствами древности. Но сначала необходимо сказать несколько слов о том, что вообще значила бычья кровь для Псамметиха — царя, первосвященника, живого бога. Прежде всего он должен был увидеть в смертной чаше еще одно, на сей раз неслыханное надругательство над его верой. Ранее он и помыслить не мог, что кто-то способен выпить кровь быка, кровь священного бога Аписа! Теперь ему самому предлагали совершить непростительное святотатство.

Геродот, конечно же, был прав! Бычья кровь уже сама по себе, без какого-либо специального яда, могла мгновенно убить пер-о. Так оно и случилось. Точнее, его убила мысль, что он уничтожает свою душу, свою посмертную Ка.

Зная изощренное и вместе с тем тупое в своей беспросветной злобе коварство Камбиза, едва ли стоит удивляться сей чудовищной выдумке. Он действовал очень точно, руководствуясь холодным расчетом. Местные боги смущали его людей, в конечном счете объявили лично ему войну. И он решил им ответить тем же. Невольным вестником этой беспрецедентной вражды явился визирь Прексасп, столь неосмотрительно попытавшийся предостеречь царя. Вполне естественно, разумеется с точки зрения Камбиза, именно его было сделать теперь посланцем своей воли, орудием мести. Здесь нетрудно усмотреть известную, хотя и очень извращенную логику.

* * *

Убрав с пути Псамметиха и ликвидировав тем самым целую династию, Камбиз продолжил военные действия. На сей раз они распространялись уже на мертвых. На это тоже нашелся свой резон. Если спящие в царских некрополях мумии насылают страх, то не лучше ли им как следует всыпать? Пусть отведают персидских плетей, коль скоро здешние жители уверены, что их усопшие боги все равно как живые! Посмотрим, так ли это… На колеснице, во главе блестящей свиты въехал шахиншах в город Саис. В остроконечной тиаре, с обнаженными по локоть мускулистыми руками, сжимавшими знаки верховной власти, он казался мифическим героем, бросившим вызов богам. Собственно, так оно и было. Неподвижный, как статуя, возвышаясь на две головы над возничим, проехал он к царскому некрополю, где нашла вечное упокоение набальзамированная оболочка Амасиса, предшествовавшего Псамметиху на троне Кемта.

Соскочив на ходу с колесницы, Камбиз ринулся в атаку. В белой развевающейся тунике с пурпурной каймой, он, подобно самуму, пронесся по тихим пальмовым аллеям к небольшой пирамиде, в которой находился каменный саркофаг отошедшего на Запад пер-о. За ним поспешали евнухи на белых конях, царская сотня и две тысячи копейщиков.

По приказу шахиншаха забинтованную, начиненную благовонными смолами мумию извлекли из трех вставленных один в другой гробов: базальтового, алебастрового и деревянного расписного. Главный палач и двое его подручных попытались было поставить Амасиса на колени, но, поскольку туго перебинтованная мумия не сгибалась, ее просто-напросто швырнули на землю. Так оно было даже лучше: пусть знает свое место…

Невзирая на очевидное безумие предпринятой акции, в ней можно усмотреть и некий политический смысл. Разве не Амасис первым отказался от уплаты дани? Разве не ему принадлежала идея вбить клин между персами и финикиянами, столь успешно осуществленная затем Псамметихом? Так пусть теперь держит ответ. Если можно высечь море, разметавшее корабли, или наказать реку, помешавшую штурму, то отчего бы не призвать на суд мертвеца? Это было вполне во вкусе времени. И если через пятнадцать веков подобную процедуру повторил глава христианства римский папа, то надо ли так уж строго осуждать персов, которые как-никак одухотворяли слепые силы природы?

Суд шахиншаха был скор и беспощаден. Мумию сначала допросили с пристрастием: жгли каленым железом, кололи иглами, вырывали по волоскам бороду. Но поскольку ответов на предъявленные обвинения Амасис не дал, его нещадно высекли розгами и приговорили к сожжению. Костер развели из досок расписного гроба, на котором изображалось посмертное путешествие пер-о и его встреча с Озирисом. Несмотря на всю мудрость жрецов Кемта, они не сумели предвидеть, каким испытаниям вскоре подвергнется их отошедший в вечность бог. Щедро украсив его саркофаг магическими формулами из Книги Мертвых, с помощью которых можно ответить на все вопросы владыки подземного царства, они ни единым иероглифом не обмолвились о том, как должен вести себя пер-о перед владыкой Ирана. Не потому ли молчала мумия на допросе с пристрастием?

А персы смеялись. Им давно уже не было так весело в этой жуткой стране, где днем и ночью следят за тобой вещие очи.

Но когда в огне затрещали пропитанные смолами бинты, хохот как-то сам собой смолк. Стало вдруг не до смеха. Но не жестокость, не кажущаяся бессмысленность этой казни смутила их. Камбиз мог делать с мумией все что угодно — повесить вниз головой или посадить на кол, — не следовало только швырять ее в огонь. Этим он попрал не только священные законы завоеванного края, но и самих персов. Огонь — высшее божество, а богу не должно питаться человеческим мясом. Пуще всех несчастий предостерегал пророк Ахуромазды от осквернения огня. Персы даже не зарывали трупы в землю, отдавая их на съедение грифам и бродячим собакам, дабы вечно продолжалось коловращение плоти. О том же, что мертвеца можно сжечь, и думать было жутко. Сгорел царь, поведавший Солону об Атлантиде.

Нехорошая тишина стояла вокруг, пока дотлевали на угольях почерневшие останки. Неистовым красным сиянием отсвечивала в треугольной тени пирамиды надетая на тиару царская диадема. Но камень на змеином перстне горячее всего колол глаза.

…Приближенные Камбиза все более склонялись к мысли, что вождь их не совсем здоров. Последние сомнения в этом отпали, когда он надумал начать войну сразу против трех народов: карфагенян, аммонейцев и ливийцев, которых греческие наемники называли макробами. От похода на Карфаген пришлось отказаться с самого начала, поскольку финикияне воспротивились истреблению союзников и единоверцев, а без их кораблей нечего было и думать об осаде портов с моря.

Пятидесятитысячная армия, которую шахиншах послал против аммонейцев, завязла в песках. Оторвавшись от пунктов снабжения и растеряв обозы, персы вынуждены были съесть лошадей. Ни о чем другом, как о возвращении в Фивы, они не мечтали. О продолжении похода не могло быть и речи. Затерянные в песках без колодцев и дорог, они сначала пробавлялись скудной растительностью оазисов, а затем начали по жребию поедать своих же товарищей. Лишь немногим удалось вырваться из пустыни. Они вернулись в лагерь оскверненными и усталыми, без веры в душе.

Столь же позорно провалилось и третье предприятие Камбиза, изнывавшего от желания сравниться славой с незабвенным Киром. Говорят, что история не терпит подражателей, чуть ли не заранее обрекая на фарс все их потуги на величие. Это едва ли верно, потому что за неудачи озлобленного тирана расплачиваются невинные люди, сотни тысяч невинных людей, своих и чужих.

Похоронив в песках отборную армию, Камбиз отпустил греческих наемников на родину и начал готовиться к завоеванию Эфиопии. На сей раз он решил, что не худо хотя бы разведать поле будущего сражения. К эфиопскому царю было отправлено посольство с богатыми дарами, которому надлежало любыми способами склонить эфиопов к союзу с Персией. Попутно посланцам следовало дознаться о числе и расположении войск вероятного противника, о дорогах, колодцах и деревнях, в которых можно было бы пополнить запасы провизии.

Но мудрый эфиоп не дал усыпить себя сладкими заверениями дружбы. Отвергнув дары и услуги толмача-ихтиофага из Элефантины, он на хорошем иранском языке дал такую отповедь послам Камбиза:

— Государь ваш лукавец и лгун, а вы не кто иные, как соглядатаи и лазутчики. Вас следовало бы хорошенько проучить, но мы соблюдаем принятые у цивилизованных народов обычаи и не станем чинить вам зло. Возвращайтесь с миром. А Камбизу передайте вот это. — Царь снял со стены огромный лук с неимоверно тугой тетивой. — Если между персами отыщется силач, способный его натянуть, то приходите помериться с нами силой, коли нет — сидите лучше дома и благодарите богов, что мы не ищем завоеваний.

От постоянных неудач Камбиз впал в совершенное неистовство. Ему стало казаться, что люди открыто шушукаются у него за спиной, передавая из уст в уста весть о его позоре. Особенно подозрительными казались ему улыбки покоренных. Наверняка Кемт смеется в душе над ним, жалким последышем Кира, царя стран. Что ж, тем хуже для Кемта. Во главе большого карательного отряда нагрянул он в Мемфис, где шумно проходили торжества в честь Аписа, бога-быка. И началась дикая охота, сумасбродная травля людей. Жителей, принимавших участие в празднике, рубили мечами, накалывали на пики, бросали в канал.

Жрецов высекли розгами прямо на алтаре, а наиболее видных сановников позорно казнили, посадив на кол у городской стены.

Не избежал кары и сам Апис. Вдоволь поиздевавшись над божеством, которое «мычит и оставляет лепешки навоза», Камбиз рассек быку бедро.

Когда он возвратился в Фивы, то уже вся армия знала, что царь рехнулся. Открыто поговаривали о том, что его следует сместить и посадить на трон младшего сына великого Кира — Смердиса. Тем более, что Смердис, пока шахиншах сражался в Мемфисе с быком, проявил себя с самой лучшей стороны, сумев натянуть эфиопский лук.

Участь Смердиса была, таким образом, решена.

Прежде всего Камбиз и сам натянул тетиву, наглядно продемонстрировав, что надежды эфиопов на слабосилие иранских богатырей, мягко говоря, наивны. Далее, чтобы доказать войску всю беспочвенность слухов о безумии шахиншаха, он пустил из этого лука стрелу в первого попавшегося мальчишку, который залез на пальму полакомиться финиками. Никто не виноват, что паренек, которого стрела пронзила насквозь, оказался единственным сыном Прексаспа. Тем больше было оснований именно Прексаспу доверить исполнение исключительно деликатного дела, которое задумал Камбиз.

— Ты не очень сердит на меня? — спросил он визиря, когда они остались в палатке, скупо освещаемой масляной лампой, с глазу на глаз.

— Смею ли я, шахиншах? — Лицо Прексаспа казалось совершенно непроницаемым.

— Я, право, не хотел.

— Жизнь твоих подданных принадлежит тебе, о царь стран.

— Это ты верно сказал. За это я тебя одарю. — Камбиз, все поступки которого совершались под влиянием минутного настроения, бросил преданному холопу змеиный перстень Псамметиха с красным камнем в центре солярного диска. — Он твой!

— Как ты щедр, государь! — Прексасп поцеловал колено царя и с некоторой опаской надел перстень на палец.

— А теперь о делах. — Решив, что недоразумение улажено, Камбиз довольно огладил завитую в мелкие кольца надушенную бороду и наклонился к визирю, с готовностью подставившему ухо.

Исполинские тени их на белом войлоке слились в причудливую фигуру, напоминавшую чем-то хищную птицу.

— Мне приснился удивительный сон, — как всегда издалека, начал царь. — Будто бы мой горячо любимый брат Смердис… — Он замолчал.

— Да-да! — живо заинтересовался Прексасп.

— Смердис, понимаешь ли, приснился, — вздохнул Камбиз. — Дорогой брат.

— Ну, ну! — понукал визирь.

— Но вид его мне показался странен. — Шахиншах покосился на тень: теперь птица походила на нетопыря.

— Ив чем странность?

— Видишь ли, Прексасп, брат мой выглядел огромным. Головой он доставал до небес, до облаков.

— А еще что приснилось тебе, государь? — насторожился визирь.

— Вот, пожалуй, и все… Да, одна незначительная подробность: Смердис сидел на троне.

— На троне?

— В том-то и дело. Он и сидя казался громадным, а если бы встал, то, наверное, пронзил бы облака. Не правда ли, странный сон?

— Не вещий ли, шахиншах? — поддакнул визирь.

— Как думаешь, что это значит?

— Прости, государь, — уклонился осторожный Прексасп, — я не умею разгадывать сны… Велишь позвать мага? — Он сделал вид, что спешит исполнить высочайшее поручение.

— Погоди! — остановил его Камбиз. — Я не желаю, чтобы о моем сне узнали маги. Возможно, боги предупреждают нас об опасностях. — Он пристально посмотрел на визиря и решил высказаться яснее: — На всякий случай я решил держать Смердиса подальше.

— Мудрость твоя велика, государь! — восхитился Прексасп. — А я сразу и не догадался! Конечно же, ты прав, говоря, что это боги посылают предупреждение. С чего бы это принцу Смердису, да живет он вечно, сидеть на твоем троне?.. Ведь трон, который приснился, наверняка твой. Другого в стране нет…

— Ради спокойствия державы я отослал дорогого брата в Экбатану Индийскую. Он уже три часа как в пути.

— Да сохранят его боги.

— Огорченный расставанием, я забыл снабдить его открытым листом. Боюсь что без подставных лошадей он будет ехать слишком долго.

— Прикажешь нагнать принца?

— Нагнать? — Камбиз сделал вид, что подобная мысль не приходила ему в голову. — Действительно, его же еще можно… Немедленно садись на коня и мчись вдогонку!

— Слушаю и повинуюсь, шахиншах! Повелишь выписать принцу открытый лист?

— Вот именно, открытый лист… — Камбиз медленно отстегнул от широкого, украшенного золотыми чеканными бляшками пояса меч. — Он поможет тебе быстро доставить моего возлюбленного брата до места. Ты понял меня?

— Слушаю и повинуюсь! — Принимая царский меч, Прексасп едва заметно побледнел.

— Как себя чувствует царица? — круто меняя тему, спросил Камбиз.

— С утра была вполне благополучна. — Визирь вновь насторожился: шахиншах, который, подобно пер-о — владыкам Кемта, женился на единоутробной сестре, следуя примеру великих мужей, ничего не спрашивал просто так и никогда не интересовался здоровьем жен.

— Мне показалось, что отъезд дорогого брата огорчил ее. Она так плакала, так умоляла меня оставить его… Как ты думаешь, Прексасп, быть может, не следует их разлучать друг с другом?

— Как ты заботлив, государь! — притворился непонимающим визирь, но бледность лица его стала заметнее.

— Я бы не хотел разлучать их надолго. — Камбиз отвернулся и, передавая через плечо черную удавку, обронил: — Прежде чем пойдешь седлать коня, найди главного евнуха… Так ты вправду не обижаешься?

Когда запыленный гонец в ранге «ока царева» спрыгнул с коня и, опустившись на одно колено, вручил шахиншаху послание сузского сатрапа, Камбиз лакомился жареными мозгами павлина. Прополоскав рот анисовым настоем, он вытер жирные пальцы о волосы нубийского раба и раскрыл футляр с глиняной табличкой. Но едва он взглянул на ровные ряды клиньев, как у него потемнело в глазах. Опрокинув кушанья и топча сапожками испуганных прислужников, он выскочил из шатра и, сея повсюду ужас, понесся к шатру дивана.

Впрочем, сумасбродные выходки шахиншаха уже давно не вызывали удивления. Все уже успели привыкнуть к тому, что государь помешан.

Раздавая пинки и полосуя кого попало нагайкой, он разогнал диван и, схватив за бороду визиря, стал медленно пригибать его к земле.

— За что, государь? — прошипел Прексасп, перекосившись от боли.

— Ты еще спрашиваешь? — Камбиз еще крепче зажал в пальцах завитые, крашенные хной волоски. — Так-то ты выполнил мое приказание, ослиная падаль? Смердис, оказывается, в Сузах!

— Не может быть! — Визирь вырвался, оставив клок волос в руке шахиншаха, и распростерся на ковре. — Нет! Нет, великий царь! Я своими руками убил его, а мертвые не возвращаются.

— Не возвращаются? — Камбиз метко попал обожженной табличкой визирю в висок. — А это что? — Несколько успокоенный видом темной, медленно стекающей струйки, он пересказал заключительные слова послания: — «Отныне все должны подчиняться не Камбизу, сыну Кира, а Смердису, сыну Кира». Как я должен это понимать?

— Смилуйся, шахиншах! — взмолился Прексасп. — Твой брат мертв. Это наверняка самозванец…

— Самозванец? — Шахиншах задумался. — А какая, в сущности, разница? — быстро смекнул он. — О том, что Смердиса нет, знаем только мы с тобой. Следовательно, в глазах всех персов этот самозванец — мой брат, сын Кира. Не следует и виду подавать, что это не так. Что будем делать?

— Немедленно идти на Сузы и подавить мятеж, шахиншах!

— Вели трубить поход! — Царь схватился за пояс. — Где мой меч? — Он вспомнил, что меч, который отдал некогда визирю, лежит в колодце среди пустыни. — Я сейчас! — Камбиз кинулся в свой шатер и, схватив первое попавшееся оружие, прицепил его к поясу.

Вокруг хрипло ревели рога. Копейщики строились в походную колонну. Звенело оружие, скрипели рассохшиеся на солнце колеса арб. Ржали впрягаемые лошади. Среди всей этой суеты и неразберихи никто даже не подумал поинтересоваться, куда и зачем объявлен поход. Ослепительно сверкал на солнце металл, в глазах рябило от разноцветного мелькания лиц и одежд.

Камбизу подвели коня, и он ловко вскочил в седло. Подняв над головой меч, он показал на восток и поскакал, вздымая облака удушливой пыли, во главе гвардейской сотни и последней оставшейся у него роты эллинов. Опуская на скаку меч в ножны, он нечаянно поранил бедро. Рана была неглубокой и не внушала особых опасений. Но именно она оказалась для Камбиза роковой. Он умер через несколько дней в Экбатане Сирийской, очевидно, от заражения крови. Геродот, правда, уверял, что смерть последовала по причине потрясения, которое пережил шахиншах, когда узнал, что задел себя тем самым оружием, какое употребил против быка. Но в те ознаменованные повальным суеверием времена только и делали, что искали знаменательные соответствия.

* * *

Геродот так описывает это событие в третьей книге «Всемирной истории»: «Он [Камбиз] вскочил на коня, решивши немедленно идти войною на Сузы против мага. Но в то время, как он садился на коня, отвалился наконечник от его ножен, и обнаженный меч ранил Камбиза в бедро, в то самое место, в какое прежде он нанес удар Апису.

Когда вскоре после этого появилось в кости воспаление, а бедро было поражено гангреною, жизнь покинула Камбиза; царствовал он всего семь лет и пять месяцев, не оставив детей ни мужского, ни женского пола».

* * *

Так умер Камбиз, сын Кира и Кассанданы, дочери Фарнаспа.

На смертном одре он плакал. Одни утверждали, что ему жаль было расставаться с жизнью; согласно уверениям других, он вспомнил в последний миг о невинно убиенном брате и раскаялся.

Но как бы там ни было, смена власти прошла очень легко и для страны в целом незаметно. Люди даже облегченно вздохнули, когда все так естественно разрешилось и на престол самым законным порядком вступил Смердис, сын Кира.

В первый же день своего царствования новый шахиншах подтвердил постановление прежнего правительства, запрещающее постройку храма Элогиму, сильно разочаровав тем самым либеральные круги. Сразу же стало ясно, что возврата к просвещенной терпимости Кира ожидать не приходится. Однако другое мероприятие Смердиса привлекло к нему симпатии широких народных масс. Освободив подданных на три года от военной службы и налогов, он недвусмысленно дал понять, что превыше всего ставит мир и процветание державы. На первых порах новый курс снискал необыкновенную популярность. Смердиса прославляли по всем сатрапиям обширной империи: на базарах, в харчевнях, храмах и на постоялых дворах люди благословляли его имя.

И все же какое-то неблагополучие ощущалось в персидской стране. За внешним поклонением, которое само по себе ничего не значило, поскольку было обязательным, искренних чувств не скрывалось. Шахиншах не сумел завоевать любовь и не внушил страха, не ужаснул народ злодеяниями и не ослепил его блеском своих достоинств. Подобно злокачественной заразе, в обществе стало распространяться смутное недовольство, безотчетная глухая опаска. Вскоре вся страна была охвачена враждебным недоумением. Прежде всего оказалась уязвленной национальная гордость. Новый царь проявил себя настолько безликим, что его все равно как не существовало. Камбиз, пусть чудовище и неудачник, все-таки был властителем. О нем говорили, считались с ним, его можно было хоть бы стыдиться. Этот же никакими индивидуальными чертами не отличался. Он являл собой принцип абстрактной власти, столь же неосязаемой, как и небесная, но лишенной божественного авторитета. В азиатской деспотии, где монарх и государство считались нераздельными, долго так продолжаться не могло. Молодые воинственные аристократы, привыкшие гордиться собой и империей, прежде других ощутили невыносимую тошноту безвременья.

Начали доискиваться, что да почему. И тогда выяснились поразительные вещи. Оказалось, что шахиншаха никто и в лицо-то не видел! Из дворца он никогда не выходит, в маневрах не участвует и даже диван не собирает. Нет у него ни друзей, ни фаворитов. Иностранных послов не принимает и постоянно отказывает в аудиенции самым знатным сановникам. И что за правитель такой?

Стали припоминать, каким был Смердис в юности. Но это ничего не дало. Так уж вышло, что Камбиз полностью затмил заурядного брата, отвлек от него общественное внимание. Нашлись, конечно, очевидцы успехов младшего сына Кира на конных ристалищах и в стрельбе. Кое-кто припомнил даже, что именно Смердис первым в персидском войске сумел натянуть эфиопский лук. Но все эти отрывочные сведения не позволяли создать целостный образ тогдашнего принца и тем более не могли дать ключ к загадочному поведению нынешнего шахиншаха.

* * *

Начал распространяться неведомо кем пущенный слух, будто шахиншах вовсе не Смердис, сын Кира, а его тезка. Смердис-маг, похожий на принца лицом. Это дошло до Отана, знатного вельможи, чья дочь Федима была в гареме Камбиза, который, согласно закону, унаследовал теперь Смердис — кто бы он там ни был. Вскоре евнух за солидный бакшиш отнес на женскую половину записку:

«Федима, дочь! Правда ли, что человек, который теперь твой муж, сын Кира?»

На другой день Отану передали ответ:

«Не знаю. Мы здесь не видим чужих мужчин, и раньше Кирова сына я никогда не видела».

Заплатив евнуху еще щедрее, чем в первый раз, Отан умолил его взять еще одно письмо:

«Если сама не знаешь сына Кира, то спроси Атоссу, сестру его. Она-то должна знать своего господина-супруга и брата».

Но ответ и на эту записку не приподнял завесы над тайной Смердиса.

«Отец! — писала Федима. — Ни с Атоссой, ни с другими женами я не могу теперь перемолвиться даже словом единым. Как только наш господин, кто бы он ни был, сделался царем, нас отделили одну от другой».

Отан, сын Фарнаспа, хотя до истины и не дознался, понял, что дело нечисто. Подозрения его, что шахиншах подменный, укрепились, и он решил действовать.

Пригласив к себе друзей детства: Аспафина и Гобрию, равных ему по рождению и богатству, которым мог, не опасаясь зависти и вероломства, довериться, он сказал с присущей ему прямотой:

— Или сейчас, или никогда! Нам должно очистить трон и страну от самозванца.[20]

— Ты получил доказательства, что он самозванец? — спросил Аспафин.

— Пока нет, — ответил Отан. — Но те факты, которые уже известны, трудно объяснить иначе. Оказывается, он не дозволяет своим женам видеться даже друг с другом.

— Странно, — согласился Аспафин. — Как видно, он поступил так неспроста. На солончаке пресной воды не бывает.[21] Но, прежде чем предпринять какие-то шаги, нам следует все же добыть неопровержимые доказательства.

— Я тоже не сидел эти дни без дела, — сказал Гобрия. —Вчера у пещеры Митры у меня была встреча с Прексаспом.

— С визирем Камбиза? — удивился Отан. — Разве он не в Греции?

— Нет. — Гобрия извлек из кошелька перстень с красным камешком. — Как видите, он возвратился. Но пока это тайна, и пусть, кроме нас с вами, никто о ней не знает.

— Кольцо пер-о? — спросил Аспафин, любуясь искусной чеканкой. — Ты купил его?

— Прексасп нуждается в деньгах, — объяснил Гобрия, пряча перстень.

— На твоем месте я бы держался подальше от такого ничтожества, как Прексасп, — поморщился Отан. — Он вероломен и лжив.

— Знаю. — Гобрия и не думал возражать. — Скажу даже больше: он начисто лишен чувства собственного достоинства.

— В чем же тогда дело? — удивился прямодушный Отан.

— Очевидно, Гобрия знает, что делает, — заметил Аспафин. — А Прексасп не боится? Смердис понемногу избавляется от старых друзей.

— Я же говорю, что он приехал тайно, — Гобрия понизил голос, — и рассказывает удивительные вещи. — Он ненадолго умолк. — Прексасп клянется, что держал в руках голову Смердиса!

— Не может быть! — прошептал Отан.

— И все же это так. — Довольный произведенным эффектом, Гобрия улыбнулся. — Прексасп рассказал мне, что Смердиса убил сам Камбиз. Когда он узнал, что тот осмелился первым притронуться к эфиопскому луку, то страшно разгневался и, вы же знаете, каков он, рубанул брата мечом. Это случилось после мемфисской истории.

— Почему ты думаешь, что это правда? Прексасп представил какие-нибудь доказательства? — спросил Аспафин.

— Он готов указать место, где зарыт Смердис.

— Это далеко, в пустыне, — поморщился Аспафин.

— Я знал, что ты именно так и ответишь, изнеженный баловень судьбы! — Гобрия притворно пригорюнился. — Зачем ты позвал его, Отан?

— Затем, что, кроме тебя и его, мне некому верить, — не поддержал шутки Отан. — А в одиночку не справиться. Но Гобрия прав. — Он повернулся к возлежавшему рядом Аспафину. — Ради того, чтобы убедиться в подмене, стоит отправиться даже в пустыню.

— А Прексасп не догадался забальзамировать голову Смердиса? — спросил Аспафин, рассеянно роняя в чашу с вином розовые лепестки.

— Нет, — не сразу отозвался Гобрия. — Он сказал мне, что голову зарыл сам Камбиз. Вырыть ее Прексасп не решился.

— А ты бы решился? — зевнул Аспафин. — Но Прексаспу не надо было и колебаться. Он же надеялся служить тирану вечно.

— Не забудь, что Камбиз застрелил его первенца, — напомнил Отан.

— Какое это имеет значение? — Аспафин лениво выцедил вино. — Лидийское? — постучал он по кувшину.

— Ханаанское, — небрежно бросил Отан. — Прошлогоднего урожая. Кому-нибудь визирь уже доверил свою тайну? — спросил он Гобрию, поудобнее устраиваясь на ложе.

— Клянется, что нет.

— Почему он открылся именно тебе? — спросил Аспафин.

— Видимо, уверен, что я не предам… К тому же я купил у него кольцо.

— Сколько? — спросил Аспафин.

— Пятнадцать талантов.

— Изрядно! — Аспафин даже присвистнул. — Только при чем тут тело Смердиса?

— Очень даже при чем, — мрачно усмехнулся Гобрия. — Продав кольцо, Прексасп хочет продать и тайну тоже. Он же хорошо знает, с кем я дружу, в чьи руки попадет в конце концов страшное доказательство.

— Воистину страшное, — поежился Отан. — Ты ходишь по острию меча, Гобрия. Если узурпатор дознается…

— А ты? — мгновенно откликнулся Гобрия. — Думаешь, зятек пощадит тебя, когда проведает о твоей переписке с Федимой? Как бы не так…

— Одним словом, доносчиком из нас троих могу выступить я один. — Аспафин пожевал пахучую веточку базилика; — Так, друзья?

Отан поперхнулся вином, а Гобрия, опершись на локоть, озадаченно уставился на друга.

— Сколько хочет бывший визирь за тело? — Аспафин презрительно скривил тонкие губы. — Цену он назвал?

— Сто. — Гобрия надменно прищурился. — Ты считаешь это чрезмерным?

— Честь родины не измерить золотом. — Аспафин обмакнул ломтик овечьего сыра сначала в уксус, а затем в оливковое масло и неторопливо отправил в рот. — Но для меня тридцать три с третью таланта сумма совершенно нереальная. Я промотался дотла и кругом должен. — Он прожевал сыр. — Сколько я задолжал тебе, Гобрия?

— Не будем в такой час…

— Нет, — перебил его Аспафин, — ты все же скажи, сколько? Я хоть и записываю, но не помню долгов.

— Ну, если ты настаиваешь… — Гобрия сделал вид, что силится припомнить. — По-моему, двенадцать… Во всяком случае, где-то близко.

— Прелестно! — Аспафин принялся пересыпать розовые лепестки с ладони на ладонь. — А тебе, Отан?

— Больше сорока, мой легкомысленный друг. Увы, много больше.

— Будем считать — пятьдесят, — с готовностью согласился Аспафин. — Итого я должен вам обоим свыше шестидесяти талантов.

Вместе с долей, которую потребуется уплатить Прексаспу, это составит громадный капитал. Шутка ли, почти сто талантов! Годовой доход целой сатрапии!

— Куда ты клонишь? — не выдержал Отан.

— Ты не хочешь примкнуть к нам? — Гобрия начал угрожающе подниматься.

— Я этого не говорил. — Аспафин как ни в чем не бывало со вкусом продолжал есть и пить. — Просто мне хочется проделать некоторые расчеты. Вы готовы купить тайну Прексаспа?

— Готовы! — в один голос ответили оба аристократа.

— Превосходно. Теперь предположим, что все, чего вы ждете от Прексаспа, мне уже известно. Значит ли это, что вы должны мне по тридцать три таланта?

— Разумеется. — Отан недоуменно развел руками. — Но…

— Вот и великолепно, — остановил его Аспафин. — А как ты, Гобрия?

— Я? — начиная догадываться, куда гнет Аспафин, облегченно ухмыльнулся Гобрия. — Считай, что за вычетом долга, с меня следует двадцать один и еще треть таланта.

— Это все, чего я добивался. — Аспафин ополоснул пальцы в чаше с водой. — И могу теперь открыться. Моя тайна столь же опасна для головы, как и твоя переписка с дочерью, Отан, и твои переговоры с бывшим визирем, Гобрия. Раскрыв ее, я сравняюсь, таким образом, с вами, и нам не нужно будет опасаться друг друга.

— Мы и не сомневались в тебе, — покачал головой Отан.

— Знаю, — отмахнулся Аспафин. — Но этого мало. За то, что я избавлю вас от опасностей трудного путешествия в Кемт, чреватого, кроме всего, и расходами, вам надо молиться на меня.

— Завтра же пожертвую храму солнца белого коня! — пообещал Гобрия.

— Не спеши. — Аспафин осыпал его голову лепестками. — Лучше окончательно расплатись за меня с Отаном, а остаток, пятнадцать с чем-то талантов, пришли ко мне домой. Буду очень благодарен тебе, если сумеешь устроить это уже завтра утром. Тогда я смогу без урона для чести погасить самые неотложные долги. Если бы вы только знали, сколько их у меня.

— Ох, Аспафин, плохо ты кончишь! — вздохнул Гобрия. — Говори свою тайну. Сейчас увидим, много ли она стоит.

— Я бы никогда не рискнул оценить ее так высоко. — Аспафин беспечно потянулся. — И вообще бы не стал ею торговать, если бы вы оба не согласились с такой готовностью озолотить Прексаспа. Право, я лучше, чем он, и больше вас люблю…

— Давай, Аспафин, говори, — засмеялся Отан, — не терзай. Мы тебя знаем и готовы на все.

— В таком случае, по рукам! — Аспафин отшвырнул подушку, на которую опирался, и сел. — Я знаю почти достоверно, что трон узурпировал лидийский маг по имени Смердис, брат знаменитого Патизефиса, который и вертит им как хочет. Сам же Смердис, кроме общего с покойным принцем имени, никакими достоинствами не обладает и во всем слушается старшего брата.

— Это, конечно, хорошо, — сказал Гобрия, — но где доказательства? Без них твой секрет не больно-то дорог. Для успеха заговора одних слухов мало.

— А где доказательства убийства принца? Ты так рвешься в пустыню? Или всецело доверился бывшему визирю?

— Нет, отчего же, — смутился Гобрия. — Но Прексасп знает, как их добыть.

— Ия знаю, — Аспафин поманил друзей приблизиться. — У мага Смердиса есть один признак, по которому его легко можно опознать. Еще при жизни великого Кира Смердису за недостачу в храмовой казне отрезали уши. Напиши дочери, Отан, пусть она это проверит… Ну как, друзья, стоит моя тайна Прексасповой? Персы несомненно обрадуются, что ими правит безухий властелин!

— Утром я пришлю тебе золото, — сказал Гобрия. — Ты согласен, Отан?

— Согласен-то согласен, — затуманился Отан, — но бедная Федима!.. Я сегодня же отправлю ей письмо.

«Когда он уснет, дочь, ощупай его уши. Если он окажется с ушами, то знай, что супругом имеешь действительно сына Кира, а ежели он безух, то живешь ты, несчастная, с магом».

Федима долго не решалась исполнить просьбу отца. Что, если у нового мужа и в самом-то деле нет ушей? Да он тут же зарежет ее, не дожидаясь наступления света! Ей стали мерещиться лютые казни, одна другой страшнее, и белый свет сразу сделался немил. Со все возрастающим ужасом ждала она того дня, когда евнух поведет ее на царскую половину. И все-таки, когда настал ее черед идти к господину, она сумела взять себя в руки. Едва тот уснул, Федима осторожно, боясь дохнуть, потянулась к туго закрывавшей весь затылок и лоб до самых бровей косынке.

На следующий день разбогатевший на нелегальной почте неграмотный евнух, дрожа и озираясь, вынес из дворца восковую табличку, на которой значилось беглой клинописью: «Отрезаны».

Когда заговорщики окончательно удостоверились, что трон царя стран занимает безродный проходимец да к тому же приговоренный к позорнейшему из наказаний, они значительно приободрились. Они готовились сражаться за бесспорно правое дело, и боги не могли отказать им в своем покровительстве.

Решено было, что каждый триумвир привлечет к заговору сколько может надежных и храбрых участников, но не свыше трех, а еще лучше одного, только самого верного, потому что опасность нарваться на предателя стала уж очень велика. Все знали, что шпионов завел себе Лже-Смердис так много, что не перечесть.

Оставалось удивляться только, чем он оплачивал их труды, если налоги вот уже скоро семь месяцев не собирались. За отмену налогов и обязательной службы в войсках окраинные народы благословляли незримого повелителя. Разоренное неистовым Камбизом хозяйство мало-помалу приводилось в порядок, жить стало легче и безопаснее. Почувствовав послабление, и сатрапы стали лютовать меньше, казней и всяческих притеснений заметно поубавилось. Какое дело было мирному обывателю до странностей государя? Дальше ближайшего города или деревни он, почитай, и не ездил, а до Суз, с их загадочной жизнью, было куда как далеко…

И только сами хозяева — персы — чувствовали себя униженными. Для них безвременье становилось нестерпимее с каждым днем. Когда же молва просочилась, что шахиншах подменный и, в добавление ко всему, маг из Лидии, где живут, как известно, одни торгаши, чаша терпения переполнилась. Но еще не колыхалось море глубинное, темна и мертва была в нем вода. Один только гребень крохотный взметнулся и медленно покатился к шахскому дворцу.

Отан привел Интафрена, Гобрия — Мегабиза, Аспафин — Гидарна, и стало их всего шестеро, а потом и седьмой добавился — Дарий, сын Виштаспы, могущественный наместник главной, персидской, сатрапии. Как он узнал про заговор, осталось тайной.

— Плохи дела, — Дарий не ответил на вопрос прямо, — если главари наши не знают, кому поручили позвать меня. Не хочется думать, что тот, кто говорил со мной, был действительно пьян и начисто все забыл, когда проспался. Но если так, то и вообще грош нам цена.

Каждый из триумвиров упорно стоял на том, что Дария не привлекал, в том же с глазу на глаз признались своим вербовщикам и неофиты. Никто, таким образом, не сознался, и это напугало всех. Словно смерть незримо вошла в их собрание и затаилась до поры, выискивая первую жертву. В глубине души каждый уже сожалел, что ввязался в такое гибельное, такое пропащее дело.

Даже если и не нашлось среди них изменника, значит, затесался болтун, вертопрах и пропойца, который не сегодня так завтра погубит всех. Что было делать? Выступить немедленно? Но ведь еще ничего не готово. Одного всеобщего недовольства мало для восстания, а их только горстка, и с охраной дворца им никак не совладать. Но и ждать уже стало немыслимо. Стоит только магу добраться до источника порочащих его слухов, а такое, все понимали, неизбежно теперь случится, как все и погибнут. А возможно, и не все, только шестеро, пятеро, может, а один или два сохранят свои головы. Эх, знать бы заранее, кто эти двое! Или только один?

Тяжелое молчание установилось среди них, грозное, позорное.

Страшно было даже подумать, какие мысли роились в ту минуту в головах ближайших друзей.

Первым высказал, что у него накипело на сердце, Дарий:

— Выступать надо немедленно! Если вы не согласитесь, то знайте, никто из вас прежде меня во дворец не войдет. Я раскроюсь перед шахиншахом, с ушами он или без, я, и никто другой. Решайтесь же. Если мы внезапно ворвемся к нечестивому магу, дело может и выгореть. Главное — убить его, вернее, его и Патизефиса, а там видно будет. Будем же дерзкими и беспощадными! Охрана не помешает нам, если только мы не обнаружим страха и неуверенности.

И они решились и принесли друг другу клятву верности — вынужденной, жестокой.

Дарий как в воду глядел. Когда семеро знатнейших вельмож империи подъехали к воротам дворца, никому из часовых даже в голову не пришло расспрашивать их о чем бы то ни было. Стражи приветствовали их копьями на караул и беспрепятственно пропустили через ворота. Бросив лошадей у коновязи, заговорщики бегом кинулись к лестнице. Однако выскочившие им навстречу дежурные евнухи оказались уже не столь доверчивыми, как солдаты, и потребовали, чтобы сановники немедленно убрались восвояси, грозя в случае неповиновения суровыми карами. Заговорщиками на миг овладела растерянность.

Переглянувшись друг с другом, Дарий и Гобрия выхватили из-под плащей мечи и дружно атаковали прислужников мага. Пути назад были теперь отрезаны, и ничего другого не оставалось, как, обнажив оружие, пробиться во внутренние покои мужской половины дворца.

Стремительная атака семерых храбрецов захватила обоих магов врасплох. Патизефис пересказывал брату содержание очередного шпионского донесения, в котором говорилось, что Прексасп тайно возвратился в Сузы и вошел в контакт с персами из самых знатных семейств. Заслышав крики, лязг мечей и стук падающих тел, он опрокинул светильник и сорвал со стены копье. В наступившей темноте Смердис тоже бросился за оружием, но наткнулся на лук, совершенно бесполезный в ближнем бою. Но выбирать не приходилось. Стремительные убийцы, оставляя позади себя трупы и трупы, уже врывались в помещение. Патизефис действовал вначале довольно успешно. Поразив Аспафина в бедро, а Интафрена в глаз, он на какой-то момент задержал яростный натиск. Но Смердис, теснимый Дарием, отшвырнул лук и попытался укрыться в спальне. Оставшись один, Патизефис был мгновенно заколот. Перепрыгнув через его тело, Гобрия метнулся на помощь Дарию, который яростно рубил дверь спальни, куда, по всей вероятности, спрятался маг.

Когда задвижка отскочила, он первым ворвался в темноту и, наткнувшись на визжащего мага, покатился вместе с ним по полу. Безоружный Смердис дрался с яростью обреченного. Он пинал ногами, кусался, острыми ухоженными ногтями раздирал Гобрии лицо. Дарий, размахивая мечом, топтался над ними, не решаясь нанести удар.

— Чего же ты медлишь? — крикнул ему окровавленный Гобрия, отчаянно увертываясь от когтей, неумолимо подбиравшихся к его глазам. — Бей!

— Боюсь ранить тебя! — закричал в ответ Дарий. — Ничего не видно, а вы катаетесь, как две кошки!

— Руби! — хрипя от боли, простонал Гобрий. — Бей куда попало и ничего не бойся. На мне талисман.

Дарий ударил сплеча и попал в мага. Пальцы, сжимавшие Гобрию, ослабели, он вырвался, вскочил на ноги и вместе с Дарием добил мага.

Когда все было кончено, он обнаружил, что в пылу схватки потерял перстень.

«Что ж, — подумал Гобрия, — один раз он меня все-таки спас! И в какую минуту!»

Больше он о талисмане не думал и не пытался его сыскать.

Дальнейшие события подробно описывает Геродот:

«Маги были убиты и головы их отрублены; раненые персы оставлены в замке как по причине обессиления их, так и для охраны замка; остальные пять персов с головами магов в руках выбежали вон с криком и шумом, созвали прочих персов, объяснили им все происшедшее и показали головы; после этого они убивали всякого мага, попадавшегося им на глаза. Узнавши о том, что сделали вельможи и как обманывали их маги, персы нашли нужным действовать таким же образом: обнажили мечи и убивали всякого встречного мага; если бы не наступившая ночь, персы перебили бы всех магов до единого. День этот для персов — важнейший государственный праздник; в этот день они совершают великолепное торжество, именуемое у персов избавлением от магов. Тогда ни один маг не смеет показаться на улице, и потому они проводят весь этот день по своим домам».

Дарий, сын Виштаспы, взошел на престол в 521 году до н. э. Не тронув вавилонских баалов Мардука и Ашторета, он демонстративно совершал служения лишь одному светлому Ахурамазде. В качестве же пер-о Кемта он принял египетское тронное имя и сан верховного жреца. Запрет на строительство храма единому богу он отменил.

…На отвесной скале по дороге между нынешним Багдадом и Тегераном можно увидеть исполинский барельеф, повествующий об исторической победе Дария, сына Виштаспы,[22] над магом Лже-Смердисом.[23]

0 змеином перстне с красным камнем в центре золотого диска не говорится ни слова. Осталась легенда, что безумие на Камбиза наслал именно этот загадочный камень — коварный подарок пер-о Псамметиха. Но «отец истории» Геродот с предельной ясностью свидетельствует, что недостойный сын Кира печально прославил себя еще задолго до рокового подарка. Все с ним случившееся явилось лишь неизбежным следствием его поступков, продиктованных волей необузданной и помраченной. И все же за камнем потянулась недобрая слава, будто бы он приносит беду.

Он и вправду принес много горя, но такова история всех без исключения драгоценностей. По самой природе своей они никак не могли принадлежать людям простым и неимущим. А среди сильных мира сего — во дворцах и храмах — они, подобно увеличительному стеклу, вбирали в себя отсветы непримиримых противоречий и яростной борьбы.

САМСАРА — КРУГОВОРОТ БЫТИЯ

Глава первая Эффект снежного кома

Вопреки прогнозу, который сулил переменную облачность без осадков и умеренный до сильного ветер, циклон с Атлантики принес ливневые дожди. Люсин прибежал на работу совершенно мокрый. Он повесил пиджак на плечики, развязал галстук и сбросил ботинки. Пожалел, что не может переменить носки.

«Авось высохнут до конца рабочего дня». Он с сомнением покосился на забрызганное косыми, прерывистыми струйками окно. В комнате было сыро и зябко. Через открытую форточку просачивался холодный туман. Отчетливо доносился шум водосточных труб, шелест струй по асфальту.

Люсин встал и, оставляя на паркете влажные следы, захлопнул форточку. Уютнее от этого не сделалось.

Он зажег настольную лампу с белым жестяным светорассеивателем, насухо вытер голову полотенцем.

— К тебе можно? — В кабинет вошел Шуляк с картонной папкой под мышкой. — Тю! — остановился он на пороге. — Та ты ж промок, як цуцик!

— Промок. — Люсин вынул из ящика зеркальце и расческу. — Хоть причешусь.

— Проверил я всю четверку. — Шуляк ногой пододвинул себе стул и, присев бочком, раскрыл папку. — Те двое, как мы и думали, прочно сидят. Бочкареву еще два года до звоночка, а Запрянчуку — несколько месяцев. В местном У М3 о нем хорошо отзываются. Надеются, что рецидива не будет. Но это так, лирические отступления. Пойдем дальше… Старичок Потехин мирно живет у себя в Саратове. Последние две недели он провел в больнице, где лечил голодом язву двенадцатиперстной кишки. Так что он вне подозрений и вообще давно завязал. Остается один Зализняк Фрол Никодимович по кличке Стекольщик. Согласно прописке, он должен проживать в поселке Солнцево, бывшее Суково, но там его давно никто не бачил. Шут знает, где он ошивается. Большой кудесник, как говорят. Если только не объявился новый гастролер, племя молодое, незнакомое, окошко в Жаворонках — его работа. Правда, ребята, которые имели с ним дело, сильно сомневаются. И действительно, с какой стати старый, можно сказать, заслуженный домушник навесит на себя мокрое дело?

— Лексикончик у тебя! — покачал головой Люсин. — Любо-дорого послушать.

— Та! — ухмыльнулся Шуляк. — С кем поведешься, от того и наберешься. Мы от них набираемся, они — от нас.

— Чем же, интересно, мы их обогащаем?

— А ты послушай, как они о процессуальных нормах рассуждают, о статьях! Это ж законники! Чуть что — права качают, прокурора требуют.

— Ну, такому мы их не учим. Это, я бы сказал, чисто профессиональный интерес… Пусть разошлют фотографии этого Стекольщика по отделениям. Спасибо тебе.

Зазвонил внутренний. Люсин снял трубку.

— Люсин слушает.

— Зайдите ко мне, Владимир Константинович.

— Сейчас буду, товарищ генерал. — По тону начальника Люсин догадался, что Григорий Степанович не один.

«Интересно, кто у него? — подумал Люсин, спешно завязывая галстук. — Впрочем, скоро узнаем».

В кабинете генерала сидел щеголеватый подполковник в новом, идеально отглаженном кителе. Маленькие закругленные погончики выглядели на нем весьма элегантно и даже кокетливо, а орденская планка на груди была залита в сверкающий плексиглас. Люсин, обычно следивший за собой, почувствовал на миг все убожество своего штатского, изрядно пострадавшего под дождем костюма.

— Майор Люсин, — соблюдая субординацию, первым представил его генерал. — Подполковник Костров Вадим Николаевич, из УБХСС. — Он едва заметно кивнул на гостя.

Подполковник молодцевато вскочил, и они крепко, хотя и с несколько показным радушием, пожали друг другу руки.

— Как я уже говорил вам, Владимир Константинович, — генерал указал им на стулья, — в УБХСС заняты сейчас делом на алмазоперерабатывающем заводе, откуда, по некоторым предположениям, уплывают алмазы. Мы тогда, насколько мне помнится, решили, что вам будет полезно подключиться. Хотя бы в порядке, так сказать, повышения общего кругозора. Товарищ Костров с готовностью пошел нам навстречу. Буду рад, если ваши интересы как-то пересекутся. Надеюсь, это окажется полезным для обеих сторон.

«Молодец, дед! — восхитился Люсин. — Прямо-таки ас протокола».

— Я так просто уверен, что вы сумеете нам помочь, — не замедлил откликнуться подполковник. — Ведь по всему чувствуется, что дело нечисто, а за руку не схватишь. Никак концов не найдем.

— Вот и обменяйтесь опытом, товарищи. — Генерал медленно, словно нехотя, поднялся. — Введите друг друга в курс дела. Не стану вам мешать.

Люсин и Костров, почтительно встав, проводили его взглядом и, когда дверь бесшумно закрылась, сдвинули стулья для непринужденной беседы.

— Курите? — спросил подполковник, раскрывая коробку «БТ».

— Благодарю. — Люсин сунул в зубы пустой мундштучок. — Отвыкаю.

— Ценный почин… Товарищ генерал сказал мне, что вы заняты сейчас расследованием, связанным с Институтом синтетических кристаллов? — первым начал Костров. — Злоупотребления?

— Убийство, — угрюмо процедил сквозь зубы Люсин. — Не знаю только, насколько оно связано с институтом.

— О! — Подполковник понимающе закивал.

— Почему мы подумали о вас? — наклонился к нему Люсин. — Ведь если убийство вызвано какими-то темными махинациями с камушками, то мы неизбежно выходим на вас. Разве нет?

— Вероятно. — Подполковник курил неглубокими, частыми затяжками и тоненькой деликатной струйкой выпускал дым. — Как правило, крупное хищение предполагает наличие хорошо отлаженной системы сбыта. Не исключено, что и ваше дело как-то сопричастно, пусть самым краешком, с кем-нибудь из наших клиентов.

— Наши люди станут вашими, — пошутил Люсин.

— В этом и смысл предполагаемого содружества, — без улыбки ответил Костров.

— Но я почти ничего не знаю о камнях, — посетовал Люсин. — Тем более вас, кажется, интересуют алмазы?

— Главным образом.

— В НИИСКе их, к сожалению, не делают.

— Но изменением фотохромных и других оптических свойств кристаллов там занимаются?

— Что-то в этом роде они, по-моему, мастачат. — Люсин сосредоточенно пытался восстановить в памяти беседу с Фомой Андреевичем. — Знаете что? — неожиданно просветлел он. — Вы лучше расскажите мне про ваши заботы, а я по ходу дела попробую сообразить, насколько это касается моего НИИСКа. Я ведь полный профан в этом деле, — признался он с обезоруживающей улыбкой. — Мне надо все сначала как следует разжевать, только тогда от меня будет хоть какой-нибудь толк.

— Хорошо, — подчинился подполковник. — У каждого свой метод… Вот только с чего начать? — Он положил сигарету на край массивной пепельницы из желтого хрусталя и задумался.

— Лучше всего с самого начала, — осторожно предложил Люсин. — Мне ни разу в жизни не довелось побывать на алмазоперерабатывающем заводе.

— В самом деле? — вяло удивился Костров. — Тогда у вас еще все впереди. Лично я питаю к гранильному делу слабость. Древнейшее и очень почетное ремесло, достигающее высоты подлинного искусства, должен вам сказать. Да… Как-то на досуге я просматривал старинные гравюры и заметил, что гранильная мастерская семнадцатого, скажем, века чем-то внешне напоминает современную. Представляете себе? Взять, например, рабочий стол с характерным волнообразным краем, — он почти не изменился. По-прежнему во впадине волны стоит кресло мастера, а его инструменты лежат справа, на ее, простите за поэтический образ, гребне. Сильный источник света, набор увеличительных стекол, миниатюрные станочки, шлифовальные круги — все эти непременные принадлежности ремесла унаследованы от прошлого. То обстоятельство, что мощный электромотор заменил собой ручной привод, лишь облегчило труд огранщика, но отнюдь не изменило его индивидуальный, романтический, я бы сказал, характер… Я не слишком многословен?

— Что вы! — запротестовал Люсин. — Вы очень интересно рассказываете.

— Дело не в том, интересно или неинтересно, — покачал головой Костров. — Не понимая некоторых характерных сторон ремесла, вам трудно будет судить и о существе злоупотреблений, которые…

— Совершенно верно! — живо перебил собеседника Люсин. — Мой коллега не далее как вчера сказал, что расследование порой немыслимо без знания производственной специфики.

— Он безусловно прав.

— Все горе в том, что в течение одного только дня нам приходится вникать в кристаллографию, технологию добычи торфа и ювелирное дело. Голова пухнет… Но продолжайте, пожалуйста, мне действительно интересно.

— Коротко скажу о технологии. — Тон подполковника стал несколько суше. — Природные кристаллы внешне не так уж красивы, как это думают несведущие люди. Они мутноваты и похожи скорее на окатанное морем стекло, которое делается прозрачным лишь в воде. Для выявления присущей драгоценному камню игры его сначала подвергают огранке, а затем шлифуют и полируют. Успех здесь прежде всего зависит от искусства огранщика, его художественного чутья, от того, насколько правильно подобрал он для каждого конкретного камня тип огранки. Таких типов довольно много: чистых, комбинированных, смешанных. Чистые формы огранки включают в себя пластинку по древнеиндийскому рецепту, розу, клиньями, ступенчатую, кабошон и так далее. Для огранки алмазов наиболее часто применяется форма, которая так и называется — бриллиантовая. Но эта классическая форма, предложенная еще в 1456 году Людвигом Беркэмом, знает несколько вариантов. Во времена Беркэма вокруг верхней и нижней площадок камня делали всего по шестнадцать граней; потом появилась двойная бриллиантовая огранка на тридцать две боковые грани, расположенные вокруг площадки в два ряда, и, наконец, в наш век стали делать пятьдесят шесть, шестьдесят четыре, даже восемьдесят восемь граней. И для этого есть все основания. Не думайте, что огранщики просто соревнуются друг с другом в тонкости ремесла. Мол, кто лучше блоху подкует. Существо дела в том, что с увеличением числа граней усиливается игра света, а следовательно, притягательность камня и его стоимость. Тут мы подходим к самому важному для нас. При желании из алмазного кристалла можно изготовить и классический бриллиант по Беркэму, и современный — в восемьдесят восемь граней, и последний крик моды — так называемую «принцессу», и «сердце», что кому нравится. Здесь все будет разным: выход готовой, так сказать, продукции из исходного монокристалла, количество алмазной пыли, стоимость полученного бриллианта. Маленький бриллиант, но хорошо ограненный стоит дороже большого заурядной огранки. При прочих равных условиях карат «принцессы» процентов на двадцать дороже карата тройной огранки. Все, повторяю, зависит от чутья и искусства мастера, от того, каким ему видится бриллиант, который, как сказал Брюсов, «невидим нам, пока под гранями не оживет в алмазе».

— Очень точно сказал.

— Вот именно. — Костров смял сигарету, не докурив немного до фильтра, и сразу зажег новую. — Именно потому, что бриллиант в алмазе невидим, никто не может навязать мастеру тот или иной вариант. Как правило, огранщик сам решает, что надо делать. Он единственный, кто в глыбе мрамора видит статую. Конечно, в более-менее заурядном случае. Для решения судьбы камней нерядовых — многокаратных или особо красивых — созываются консилиумы специалистов, на которых сообща решают, каким быть будущему бриллианту и что делать с отходами. Так, величайший в мире алмаз, найденный в Южной Африке, — знаменитый «Кулинан» свыше трех тысяч каратов — распилили на три крупных камня и более чем сотню мелких бриллиантов.

— Зачем? — удивился Люсин. — Я слышал, что стоимость бриллиантов растет в геометрической прогрессии от размера.

— До известных пределов. А «Кулинан» отличался неправильной формой, и не имело смысла делать из него один большой бриллиант. Вырезали три, и все они вошли в каталог наиболее замечательных драгоценностей мира. Самый крупный бриллиант, в пятьсот тридцать каратов, был подарен английскому королю Эдуарду Седьмому. Его назвали «Звездой Африки»… Обратите внимание, что лучшие ювелиры того времени лишь приблизительно смогли оценить каратность трех больших бриллиантов. Вес и количество мелких, а тем более пыли вообще заранее никому неизвестны… Теперь представьте себе, что в руки нечестного мастера попадает сравнительно заурядный, но достаточно крупный алмаз…

— Кажется, я начинаю понимать: он тайно вырезает маленький камушек, а недостачу сваливает на пыль. Вроде усушки-утруски?

— Очень хорошо, — одобрил Костров. — Только несколько примитивно. Имейте в виду, что алмазная пыль — это тоже предмет строжайшей отчетности. Ее тщательно улавливают и взвешивают. Причем поступают так не столько в целях контроля, сколько из-за свойств самой пыли. Из нее делают, в частности, алмазные пилы и шлифы, которые идут на обработку тех же алмазов.

— Это из-за твердости?

— Ну конечно… Алмаз — самое твердое вещество в мире. Иначе чем алмазом его не взять. Здесь тоже таится один из тех секретов, которые делают ремесло огранщика алмазов столь таинственным и не подвластным точному измерению. Кристаллы, как вы, наверное, знаете, отличаются анизотропией; их физические свойства резко зависят от направления. Опытный огранщик сразу видит, по каким осям симметрии легче обработать камень, где его твердость будет минимальной. На этом и основан весь эффект обработки. Ведь пыль — это хаос, статистически равновероятное распределение граней различной твердости, в том числе, конечно, и самых твердых. Они-то и делают свою работу. Способ обработки алмаза алмазом был известен на Востоке уже в глубокой древности. В одной старинной книге на санскрите сказано, что «фария не может царапать никакой драгоценный камень, — он царапает все камни. Фарий царапает фария». В этих строчках сконцентрирована вся гранильная технология. Но технология технологией, а искусство, простите за банальность, — это искусство. Если нет в человеке божьей искры, хорошим ювелиром ему не стать. Небольшая ошибка, крохотное отклонение от заданного угла — и камень запорот, из него уже не получится первосортный бриллиант. Тут, как правило, вмешивается более опытный товарищ и перешлифовывает алмаз. Но, как вы сами понимаете, каратность продукции уже не та, а куда меньше. Большая часть камня уйдет на пыль.

— Понимаю. — Заметив, что гость докурил сигарету, Люсин совершенно машинально вынул изо рта и свой мундштучок, задумчиво поиграл им и спрятал в карман. — Усушка, утруска и прочие чудеса тут, разумеется, исключаются?

— Совершенно верно. Слишком дорогой продукт, сами понимаете. Все отходы идут в дело. Алмазная пыль улавливается исключительно тщательно, с помощью самых современных средств.

— Просветите, Вадим Николаевич! — попросил Люсин.

— Всему свой срок.

— Вес? — быстро спросил Люсин.

— Обычно дебет с кредитом сходится, — тонко улыбнулся Костров.

— В соответствии с мировым законом сохранения массы, — пошутил Люсин. — Даже не знаешь, за что уцепиться. Если недостача пыли исключается…

— Исключается. В противном случае все было бы довольно просто. И такое положение существует в алмазном деле с давних пор. Еще Бируни тысячу лет назад писал, что «когда алмаз разбивают на мелкие куски или же растирают, то следует приставить человека, который отгонял бы мух, так как они могут унести крупинки алмаза». — Костров улыбнулся. — Говорят, муха втягивает их в свой хоботок и улетает с ними.

— Здорово! — восхитился Люсин. — Простите, Вадим Николаевич, у вас какое образование?

— Высшее военное, — без особого воодушевления ответил Костров. — Сведения по кристаллографии и смежным с ней областям приобрел как любитель.

— Должен сказать, что принял вас за совершеннейшего профессионала, хотя еще только вчера разговаривал с очень известными специалистами по физике и химии кристаллов. Ваши познания куда более обширны.

— Это вам так кажется. Дилетантам обычно свойственны большая убежденность и апломб, чем специалистам. Но я действительно в какой-то мере специализировался на драгоценных камнях. Пятнадцать годочков как-никак.

— Тогда откройте секрет двойной бухгалтерии по части адамантов, — пошутил Люсин. — Самому мне этого не постичь.

— Да, — спокойно подтвердил Костров, — со стороны тут не разобраться. Конечно, было бы весьма странно, если бы мы не знали всевозможных трюков наших, так сказать, подопечных. Знаем, — он сдул с зеленого сукна комочки пепла, — хотя, разумеется, не все. Чаще всего нам приходится сталкиваться с различными вариантами подмены. — Костров взял листок бумаги, вынул шариковую ручку и молниеносно начертил удивительно правильную окружность, затем еще одну… — Допустим, это исходный алмаз, — сказал он, вписывая в окружности многоугольники. — А это бриллиант в идеальном, так сказать, варианте.

— Две проекции?

— Так точно… А теперь поглядите, что можно сделать… — точными и уверенными штрихами он закончил схему. — Это один прием.

— Кажется, начинаю догадываться, — пробормотал Люсин, склоняясь над рисунком. — Хитро придумано!

— А вот другой вариант, — продолжил Костров.

— Ловко вы чертите, — одобрил Люсин. — Без циркуля, без линейки. Прямо заглядение.

— Но вам понятно?

— Да, Вадим Николаевич. Теперь, кажется, суть я себе уяснил.

— Что и требовалось. — Костров убрал ручку и поднял на Люсина глаза. — Идеи есть?

— Пока нет, но непременно будут.

— Почему вы так уверены, Владимир Константинович? — вяло удивился Костров. — Возникли какие-то ассоциации?

— Дело не в этом, — отмахнулся Люсин. — Просто я уверен в том, что никакое знание не проходит бесследно.

— Я понимаю. — Костров кивнул на свою схему: — Все это кажется вам слишком простым.

— Нет, совсем напротив, — серьезно ответил Люсин. — Это было бы слишком просто, а в ювелирном деле, как я погляжу, и кражи ювелирные.

— Думаю, мы с вами сработаемся.

— А сорт пыли анализируется.

— Вот теперь вы глядите в корень! — Костров был явно доволен. — Криминалисты нам постоянно твердят, что на свете нет двух абсолютно одинаковых предметов. К алмазам это правило применимо вдвойне. Вы никогда не спутаете камень из Южной Африки с индийским или наш якутский алмаз с бразильским. Микропримеси и включения придают им не меньшую индивидуальность, чем нам с вами кожный узор.

— Понятно. — Люсин решился блеснуть эрудицией. — Как отличны друг от друга знаменитые «Регент» и «Орлов», так не похожей будет и их пыль.

— В самую точку, Владимир Константинович, в самую точку! Но это опять же в принципе. А на практике? Из-за какого-нибудь негодяя не станешь же каждодневно делать анализы, так ведь? Или обыскивать при входе и выходе? Это же не бутылку искать, а камни, которые, как говорили арабы, могут скрываться в любой из девяти дыр, дарованных человеку аллахом!

— Когда есть уверенность, что дело нечисто, то ничего не попишешь — надо.

— Так это когда уверенность! А если — рыбу ловить любите? — поплавочек только зашевелился? Что тогда? Сразу подсекать?

— Нет, не сразу, — улыбнулся Люсин. — Пусть сперва притопит поплавок, поведет.

— На том и договоримся. — Костров доверительно тронул Люсина за плечо: — Мы примерно знаем своих заблудших овец. По крайней мере, догадываемся о некоторых их художествах. Поверьте мне, что все было пущено в ход, в том числе и меченые атомы. Но вот связи, — он досадливо ударил по столу ладонью, — связи нам неизвестны.

— В этом вся тонкость, — согласился Люсин.

— Все же попробуем прояснить главное.

— Сырье?

— Да. Откуда они берут сырье?

— Не из НИИСКа, как я понимаю.

— Да знаю я! — Костров досадливо поморщился. — Знаю, что ювелирных алмазов еще не делают, а если делают, то стоят они подороже природных. Конечно же, алмазы плывут на завод не оттуда, со стороны. Но как и где осуществляется подмена свойств, этого, хоть убей, не знаю.

— Простите, не понял.

— Видите ли, Владимир Константинович, профит в нашем деле можно извлекать не только из того, что мы называем эффектом снежного кома. Совсем не обязательно действовать по способам, изображенным на этом листке. — Костров сделал вид, что шелестит денежками. — Вы понимаете?.. Можно сыграть и на индивидуальных свойствах камней. Окрашенные алмазы зачастую ценятся дороже бесцветных. На первом месте стоят красноватые, затем идут зеленые или голубые. А камни с желтоватой окраской, чайные, напротив, проигрывают в цене, уступают бесцветным. Почему? Не знаю. Возможно, специфика рынка или затянувшийся каприз моды.

Для нас с вами важен конечный вывод: красные и голубые бриллианты стоят дороже.

— Мне говорили, что в НИИСКе занимаются изменением окраски кристаллов. Кажется, они делают это с помощью тяжелых ионов.

— Я знаю о таком методе. — Костров включил вентилятор. — Душновато как-то. Давит.

— Циклон, — объяснил Люсин. — Резкое падение давления, на барометре семьсот двадцать три.

— Вот оно что, — понимающе кивнул Костров. — Да, о тяжелых ионах я читал. Но как раз с алмазами вопрос пока не очень ясен. Плохо получается, короче говоря. Эксперты тоже легко отличают искусственно окрашенные карбункулы от натуральных. Вообще до последнего времени мы почти исключали подделку цветности в бриллиантах.

— Откуда тогда тревога?

— Как всегда, с так называемого черного рынка. Стали появляться цветные камушки: голубые, зеленые, несколько реже бледно-розовые. И, как на диво, все изумительно огранены. Почти сплошь одни «сердца» и «принцессы».

— Теперь понятно.

— Да. Вот мы и забили тревогу.

— Теперь понятно, — повторил Люсин. — Для меня это тоже новый и, должен сказать, совершенно неожиданный поворот.

— На это-то я и надеялся.

— Но пока ничего не могу вам сказать. Не готов, Вадим Николаевич. Абсолютно не готов.

— Понимаю.

— Буду искать. Не уверен, что найду, поскольку очень вероятно, что ничего такого и нет. Но ваш вариант проверю. — Люсин был сугубо собран и деловит. Он забыл про изжеванный костюм и мокрые носки, которые противно скользили по кожаным стелькам. — Вы рассказали мне захватывающую историю, честное слово! Спасибо.

— Не стоит благодарности. — Костров воспринял изъявление признательности как намек и поднялся: — Если позволите, задержу вас еще на две минутки.

— О чем говорить, Вадим Николаевич! Здесь командуете парадом вы.

— Ладно, коли так. — Костров сел и потянулся за сигаретой. — Я не познакомил вас еще с одной тонкостью. Вы про оптические алмазы знаете?

— Что-то такое весьма неопределенно. — Люсин, припоминая, уставился в потолок. — Мне рассказывали о применении кристаллов в радиоастрономии, всевозможных лазерах, оптических компьютерах…

— Так вот, оптические алмазы совершенно незаменимы для некоторых особо тонких отраслей новой техники. И хотя зачастую они особенно хороши в ювелирном отношении, их пускают только по прямому назначению, не на сережки. Внешне уникальные электромагнитные, теплопроводные и пьезо-свойства оптических алмазов не выражаются. Но с помощью специальной электросхемы их легко выявить. Все наши скупки, как и другие торговые фирмы мира, нужным оборудованием располагают. Таким образом, каждый алмаз при покупке обязательно проверяется. Карат оптического оценивают в полтора-два раза выше обычного.

— Еще один источник наживы?

— Да. Несколько изъятых нами камней оказались оптическими. А ведь это очень редкое свойство! Наконец, все они были окрашены. Не думаю, чтобы здесь имело место случайное совпадение. Вероятность его совершенно ничтожна. Зато, если мы попробуем некоторые характеристики бриллиантов рассмотреть во взаимосвязи, получается любопытная последовательность: огранка «сердце», голубая вода, оптика. Одни только эти три качества при благоприятных сочетаниях позволяют повысить стоимость камня почти в десять раз.

— На целыйпорядок!

— На целый порядок, — подтвердил Костров. — Хорошенький камушек в три карата оценивается в шесть-семь тысяч долларов. Превратите его в голубое оптическое «сердце», и он потянет на все сорок, а то и пятьдесят. А если бриллиант пятикаратный? Десяти? Представляете себе эскалацию?

— Где вы нашли ваши камни?

— Незаконные валютные операции, попытка нелегального вывоза из страны.

— У перекупщиков, надо понимать?

— Заключительным звеном цепочки действительно были перекупщики, и все они показали, что приобрели бриллианты у неизвестных лиц. По некоторым деталям можно догадываться, что это были посредники, причем разные.

— Камни из мастерской?

— С большой долей уверенности можно предположить, что огранены они именно там.

— Значит, у вас есть только два звена: начальное и конечное…

— А надо вытянуть всю цепь, все ее звенья, — досказал Костров.

— Будем работать, Вадим Николаевич. Обещаю всегда и везде помнить о ваших интересах, — с шутливой торжественностью сказал Люсин.

— О наших общих интересах, — осторожно поправил его Костров.

— О наших общих интересах. — Люсин протянул ему руку. — Для начала дайте мне ваших… как вы их назвали?… заблудших овец. Попробуем покумекать. Камушки тоже будет невредно поглядеть.

— Сегодня же вам будут присланы карточки, — пообещал Костров и ответил крепким пожатием. — За камнями тоже дело не станет.

— Можно один вопрос, Вадим Николаевич? — Люсин задержал его руку в своей. — Сугубо конфиденциальный.

— Конечно, пожалуйста! — с готовностью откликнулся Костров.

— Откуда вы знаете, чем теперь я занимаюсь?

— Как откуда? — Костров выказал удивление. — Товарищ генерал…

— Григорий Степанович, естественно, в курсе, — вкрадчиво заметил Люсин, — но как он вышел на вас?

— Точно не знаю, — подумав, сказал Костров. — Могу лишь предполагать.

— Очень интересно… — Люсин выжидательно замолк.

— С директором НИИСКа товарищ генерал связан?

— С Фомой Андреевичем? — Люсин задумался. — Едва ли, хотя какое-то касательство имел… По моей просьбе.

— Видимо, от Фомы Андреевича все и проистекает. Я ведь обращался к нему за консультацией.

— Вы? — удивился Люсин. — К Фоме?

— А что же тут особенного? — не понял его удивления Костров. — Вы же у него смогли побывать? Куда еще обращаться, если не в НИИСК?

— Все правильно, Вадим Николаевич, это я так. — Люсин про себя улыбнулся. — И какое впечатление произвел на вас Фома Андреевич?

— Среднее. Он, если сказать по правде, поторопился меня отшить. Не любит, видно, нашего брата.

— Он вообще никого не любит. К тому же не корифей.

— Это уж точно, — улыбнулся Костров, заражаясь вполне невинным желанием немного почесать язык на чужой счет. — Он из тех, для кого наука остановилась в день защиты докторской диссертации.

— Кандидатской, — поддержал Люсин. — Или в день отъезда в ооновский колледж. О камнях не с Фомой надо разговаривать.

— Он меня как раз и направил к одному профессору, Ковский фамилия. Только его застать трудно.

— Вы виделись с Ковским?! — Люсин почувствовал, что у него сильнее забилось сердце.

— Нет, к сожалению, — покачал головой Костров. — Звонил несколько раз, но без толку, а потом меня познакомили со сведущим человеком из Института кристаллографии, и надобность отпала. Знаете, на Ленинском проспекте? Напротив универмага «Москва»?

— Значит, вы не встретились с Аркадием Викторовичем… — задумчиво протянул Люсин. — А жаль! Он, кстати сказать, не профессор, хотя и доктор наук, профессора-то ему не дали, но это все ерунда, потому что его уже нет среди живых.

— Серьезно? Подумать только! Еще вчера был человек, а сегодня — нет, помер.

— Да, Вадим Николаевич, так уж устроен подлунный мир. Но я вовсе не о том… Я, понимаете, разбираю обстоятельства смерти Ковского…

— Ну как, договорились? — В кабинет вошел Григорий Степанович. Маленький, полный, в серебряных генеральских погонах, он был очень похож на артиста Свердлина в роли большого милицейского начальника, хотя стал последнее время брить абсолютно наголо, по причине облысения, голову. — Сконтактировались?

— Так точно, товарищ генерал, — молодцевато, но с достоинством знающего себе цену человека вытянулся Костров.

— Вроде договорились, — кивнул Люсин. — Поживем — увидим.

— Разрешите быть свободным? — наклонил голову Костров.

— Пожалуйста, Вадим Николаевич, — любезно улыбнулся генерал. — Благодарю за содействие.

— Рад быть полезным. — Костров по-военному четко повернулся и пошел к двери.

— А вы задержитесь, майор, — остановил генерал Люсина. — Тут вот какое дело, Владимир Константинович, — сказал он, когда они остались одни. — Телега на тебя пришла.

— На меня?.. Откуда, хотелось бы знать?

— Ты такого Чердакова знаешь? Пенсионера.

— Чердакова? — Люсин задумался. — Понятия не имею.

— Ну, а он тебя знает. — Генерал раскрыл толстую папку с надписью «К докладу», вынул оттуда исписанный листок и протянул Люсину.

— «Для сведения», — вслух прочел Люсин крупный, дважды подчеркнутый заголовок.

— Читай, читай. — Генерал подтолкнул его к стулу. — Только сядь.

— «Пишет Вам пенсионер, долгие годы проработавший в нашей промышленности и отмеченный заслугами. Состояние здоровья не позволяет мне активно участвовать в строительстве новой жизни, но по мере сил стараюсь приносить пользу на общественных началах. Я обращаюсь к Вам от лица жильцов дома № 17 по улице Малая Бронная, которые глубоко возмущены непартийным волюнтаристским поведением вашего сотрудника Люсина В. К., позорящего своими поступками светлое имя нашей славной милиции. Указанный Люсин почему-то зачастил в наш дом, причем именно в наш подъезд, но если в первый раз мы видели его капитаном, то теперь он уже майор. И это за один только год! Поистине головокружительная карьера! Но пусть знает Люсин В. К. и его высокие покровители, что никому не дано нарушать наши советские законы. Тем более представителю милиции, которая всегда и везде должна стоять на страже социалистической законности. К существу дела. В нашем доме, в квартире № 6, освободилась комната, которую ранее занимал тунеядец и рецидивист Михайлов В. М., дело которого расследовал указанный Люсин. Этот Михайлов, будучи темной личностью, погиб при загадочных обстоятельствах, к чему, надо полагать, как-то причастен Люсин, не подумавший, однако, проинформировать взволнованную общественность подъезда о смерти жильца. Согласно закону, освободившаяся площадь должна была отойти к ЖЭКу, но этого не произошло ввиду того, что другой жилец квартиры № 6 (занимающий отдельную комнату в 24 квадратных метра!) при активном содействии того же Люсина прописал на освободившуюся площадь родственника — пришлого человека, никакого отношения к дому № 17 и квартире № 6 не имеющего. Видимо, сделано это было не бескорыстно, потому что Люсин не только оказал полное содействие жильцу Бибочкину Л. М., но и оказал давление на ЖЭК, превысив тем самым власть и действуя незаконно. Следует подчеркнуть, что Люсин несколько раз навещал указанного Бибочкина в служебное и внеслужебное время, даже после того, как следствие по делу Михайлова было закончено. Это ли не свидетельство их тесных взаимоотношений? Что общего может быть у Люсина с торговцем произведениями искусства Бибочкиным Л. М., живущим на нетрудовые доходы? Очень просим разобраться в этом неприглядном деле и навести надлежащий революционный порядок. Хотелось бы знать, какое наказание понес Люсин В. К.

^{Чердаков».}

— Что скажешь? — спросил генерал, когда Люсин отбросил листок.

— А что я могу сказать? — Внутренне напрягаясь, он пытался унять расходившееся сердце. Заметив, что всего его колотит тошнотная бешеная дрожь, он сжал зубы и спрятал руки в карманы. — Здесь все сказано.

— Действительно, — кивнул генерал, — здесь все сказано. Какое дело ты там расследовал?

— «Ларец Марии Медичи», — не разжимая зубов, процедил Люсин.

— Ах, вон оно что! Как же, помню: Малая Бронная, улица Алексея Толстого. Кто такой Михайлов?

— Художник. Убили в парке культуры.

— Помню-помню… А Бибочкин?

— Лев Минеевич? — Люсин почувствовал, что напряжение чуточку ослабело и сердце забилось ровнее. — Безобиднейший милый старик. Он оказал нам содействие в расследовании.

— По тому делу? Таких услуг не забывают.

— Я и не забыл. Кроме того, он кое-что сделал для нас и сейчас.

— Он знал Ковского?

— Скорее, его сестру.

— Так. Понятно. Чердаков, значит, сосед.

— Выходит, так. Сейчас я припоминаю, что кое-что слышал о нем от Льва Минеевича. Этот субъект претендует на освободившуюся площадь.

— Я так и подумал.

— Законных оснований, конечно, никаких, поэтому он попробовал пустить в ход внучку. Стал уговаривать старика прописать ее к себе якобы для ухода, с тем чтобы забрать потом комнату Михайлова. Его жена, — Люсин недобро усмехнулся, — взяла на себя ЖЭК, стала бегать туда чуть ли не ежедневно, подсунула, надо думать, что-то технику-смотрителю. Короче говоря, взяли бедного Льва Минеевича в клещи. Вот он и закричал «караул». Понимает, с кем дело имеет. За комнату свою испугался, за коллекцию, над которой трясется.

— А ты ему помог?

— Помог.

— В ЖЭК ходил?

— Зачем ходить? Позвонил.

— Дальше.

— Дальше все. Старика оставили в покое.

— Кого он к себе прописал?

— Не представляю. Думаю, что, во всяком случае, не родственника. Площадь, как и положено, отошла райисполкому, который и выдал на нее новый ордер.

— Из письма это не следует.

— Еще бы! Здесь даже не сказано и о притязаниях самого Чердакова.

— Это как раз чувствуется. Присутствует между строк… Доволен твой Лев Минеевич новым соседом?

— Кажется, доволен. Не опасается.

— Это самое главное. А теперь пиши объяснение.

— Я? Объяснение? По поводу чего? — Люсин побледнел от ярости.

— Этого самого. — Генерал брезгливо щелкнул бумажку. — Только не кипятись. Мне твой ответ не нужен. Даже если бы я тебя не знал, то одного этого «для сведения», — он сморщил нос, как от дурного запаха, — одного заголовочка было бы вполне достаточно. Мне портрет Чердакова ясен, но порядок есть порядок. Письмо, как ты видишь, адресовано не мне, и я получил его вместе с соответствующими резолюциями. Так что будь любезен, садись и пиши. Потом мы подумаем, как ответить, чтобы отбить у этого хорька охоту кропать.

— Есть статья за клевету.

— Брось! — махнул рукой генерал. — Что ему сделают, пенсионеру этому? Только себя обмараешь. Охота тебе давать объяснения? Выслушивать всякий вздор? Ведь прежде чем клеветника удастся наказать, он выльет на тебя ведро помоев. На тебе ручку. Вот тебе лист бумаги.

— Ладно, — буркнул Люсин и взял перо.

Но рука не слушалась его, он писал разлетистым, изменившимся враз почерком, неразборчиво, делая непонятные орфографические ошибки, пропуская отдельные буквы и целые слова. Голова покруживалась и на глаза набегали туманные полосы. Он с болью сознавал, что совершенно не способен с собой совладать. Требовалась немедленная разрядка, но она была, к несчастью, недосягаема. Больше всего на свете Люсину хотелось сейчас врезать этому… Он только однажды и то мельком видел Чердакова. С непривычной обостренностью предстал перед его внутренним оком сутулый широкоплечий коротышка с красной могучей шеей, низким лбом, поросячьими глазками и торчащим ежиком жестких, как щетина, волос. Образ был до омерзения закончен и ясен. Люсин никогда не бил человека. Даже в лихие и бесшабашные годы на траловом флоте. Но сейчас вмазать бы со всего плеча, в кровь!

Глава вторая Программа «Ненависть» и программа «Любовь»

Чтобы отвлечь приятельницу от тягостных мыслей, Вера Фабиановна съездила на Птичий рынок и по баснословно дешевой цене — всего за пятерку — купила чудесного сиамского котенка. Беленький, с коричневыми ушками и голубыми слезящимися глазами врубелевского Пана, он был жалок и трогателен. Попав в чужие руки и очутившись в маршрутном такси, набитом гражданами всех возрастов, которые, оберегая свои клетки и банки с водой, молча и яростно боролись за место под солнцем, котенок впал в отчаяние. Покачиваясь на высоких, с развитыми подушечками лапах, он испуганно попискивал и полосовал коготками новую владычицу. Но Вера Фабиановна переносила пытку с гордым безразличием индейского воина из племени навахо.

Доехав до метро «Таганская», она купила тройку гвоздик и, удовлетворенная, опустила пятачок в щель турникета. Но автомат почему-то не сработал; хищно клацнув рычагами, он ударил Веру Фабиановну по ногам, она испуганно вскрикнула, котенок вырвался и что было сил понесся по эскалатору, идущему вверх. Поднялся веселый переполох, и беглеца, изнемогшего в попытке одолеть бегущие навстречу ступени, изловили. Дальнейший путь Веры Фабиановны по кольцу до «Белорусской» и далее до Моссовета протекал без приключений. Травмированный неудачным побегом, котик больше не царапался и только дрожал, прижимаясь к хозяйке горячим тельцем. Вера Фабиановна явственно ощущала, как слепо трепещет его крохотное сердечко.

Людмила Викторовна встретила ее в траурном платье.

— Что случилось, милая? — испугалась Чарская, пронзительно вглядываясь в заплаканное лицо приятельницы. Но черное платье, покрасневшие глаза и особенно наброшенная на голову скорбная газовая косынка говорили без слов. — Аркадий Викторович?

— О, дорогая! — Ковская на миг прижалась к ней щекой. — Аркашеньки больше нет. — И беззвучно заплакала. Она не смахивала набегающие слезы и даже не всхлипывала. Только плечи тряслись и мучительно жалко морщился покрасневший нос.

— Как же так? — бессмысленно спросила Вера Фабиановна. Махровые гвоздики выпали из ее рук.

Притихший было котенок, налился стальной силой, рванулся и, прошмыгнув между ног безучастной ко всему Людмилы Викторовны, затерялся в настороженно притихшей квартире, в которую пришла смерть.

«Как это все нелепо! — пронеслось в голове у Веры Фабиановны. — Котенок, цветы…»

— Что же мы так стоим? — Людмила Викторовна уткнулась в платочек и побрела к себе в спальню.

Чарская нерешительно переступила порог. Она заперла дверь, накинула цепочку и, бегло глянув в овальное зеркало, с выражением сочувствия и скорби последовала за подругой.

Сколько смертей видела она на своем веку! Трагических и нелепых, скоропостижных и беспощадных в своей медлительности, последовательно разрушающей тела и души. На всю жизнь она запомнила горячечный бред Эппоминанда Чарского, скончавшегося в остром припадке делириума под Вяткой, в убогой каморке третьеразрядного трактира. Какой опустошенной почувствовала она себя в ту минуту, какой безнадежно усталой и постаревшей, а потом вдруг поняла, что все только начинается, она молода, хороша собой и свободна, свободна. Она возвратилась к родным пенатам, откуда сбежала с Эппоминандом незадолго до революции, залечивать душевные раны. Но в тот самый миг, когда ей дано было ощутить себя королевой на празднике жизни, в одночасье скончался батюшка. Вернувшись после отчаянного кутежа домой, она застала там кучу чужих любопытных людей: каких-то дворников, соседку-молочницу, милиционера. Все промелькнуло в кошмарном калейдоскопе. И лишь лицо отца на белой подушке, его ассирийская клинышком борода и загадочная улыбка мыслителя и масона остались в памяти навсегда. И еще невероятный живой нимб из кошек, окруживших и в смерти прекрасную голову усопшего.

Да, Вера Фабиановна многое повидала и ко многому привыкла. И не то чтобы ей не было жаль безутешную подругу, но сочувствовать слезно и с истинной болью она не могла. Все-таки это было чужое и мимолетное, которое пройдет и забудется, надо лишь пережить кратковременный срок, поскорее исполнить то положенное и неизбежное. Выплакала свои слезочки Верочка Пуркуа, иссохло и равнодушно закаменело сердце Веры Фабиановны Чарской. Да и не знала она как следует покойного, который был и остался ей совершенно чужим человеком. Чего же ей и убиваться тогда, зачем страдать?

— Ну успокойтесь, дружочек, возьмите себя в руки. — Она ласково, хоть и с затаенным нетерпением похлопала Людмилу Викторовну по спине. — Нельзя же так, мой ангел… Право.

Людмила Викторовна послушно вытерла глаза, положила горячий от слез платок на туалетный столик и присела на постель. Только пальцы ее находились в беспрестанном движении, метались по синему шелку покрывала, беззвучно скользили по узору полированной спинки.

— Когда вы узнали? — решилась спросить Вера Фабиановна и, словно по неумному чьему-то наущению, сказала: — Я как предчувствовала. С самого утра сердце ныло. Так одиноко мне вдруг сделалось! Так одиноко! Это я за вас кручинилась, ваше сиротство переживала. Дай, думаю, съезжу на Птичий рынок, ныне хоть и не воскресенье, а все же авось кто и вынесет под забор божью тварь. Так оно и вышло. Сиамочку купила для вас, мальчика. Шустрый такой мальчонка! Видели, как он стрелой в дом пролетел? Дурак-дурак, а понял, что на место доставлен. Вам с ним веселее теперь будет… Вы меня слышите?

Людмила Викторовна, сглатывая слезы, кивнула, хотя было видно, что все то, о чем говорила ей Чарская, не доходит до нее. Она просто не слушала Веру Фабиановну, а если и слушала, то не понимала.

— Верно, — отрешенно произнесла она. — Ничего теперь уже больше не будет. Все кончилось.

— Когда это случилось? — спросила Вера Фабиановна, вложив в свой вопрос максимум мягкости.

— Не знаю. — Людмила Викторовна зябко повела плечами.

— Как так не знаете? — не поняла Чарская.

— Ничего не знаю. Убили Аркашеньку, вот и все.

— Убили?! Кто сказал, что убили?

— Следователь. Утром звонил. Соболезнование выразил.

— Тот самый?

— Да.

— И что он сказал? Так прямо и сказал, что убили?

— «Ваш брат мертвым найден»! — крикнула Людмила Викторовна и в слезах бросилась на подушку.

— Ну не надо, не надо. — Вера Фабиановна села на пуфик возле нее и принялась гладить. — Разве можно? Мертвый — это еще не значит, что убитый. Крепитесь, дружочек.

— Какая разница? Какая? — давясь рыданиями, кричала в подушку Ковская. — Ведь не живой же!

Вера Фабиановна сходила на кухню за водой. Накапала в зеленую рюмочку тридцать капель валокордина.

— На-ка, милочка, испей, — властно приказала она и потянула Ковскую за плечо, силясь оторвать ее от подушки.

Людмила Викторовна, стуча зубами о стекло, высосала рюмку.

— Что еще говорил следователь?

— Не помню. — Ковская затрясла головой. — Не знаю.

— А ты вспомни, голубушка, вспомни, — настаивала Вера Фабиановна. Она не сознавала навязчивой жестокости своего любопытства. Напротив, ей искренне казалось, что, расспрашивая подругу, она тем самым помогает ей, принимает на себя частицу ее тоски и боли.

— Ах, да ничего больше не было! Только это. — Людмила Викторовна в сердцах отбросила вымокшую подушку. — Выразил сочувствие и попросил приехать на опознание.

— И вы поедете?

— Так полагается, — вздохнула Ковская. — Как же иначе?

— А куда? Где он… лежит?

— По всей видимости, где-нибудь там, — она неопределенно махнула рукой. — У них. Следователь обещал заехать за мной.

— Я поеду вместе с вами.

— Зачем?

— Нет-нет, ради бога молчите. И слушать не хочу. Я вас одну не оставлю. Так и знайте.

Людмила Викторовна только губами пожевала и ничего не ответила. В передней раздался мелодичный звонок.

— Это он! — встрепенулась Ковская. — Это за мной! — Она торопливо принялась приводить себя в порядок.

— Не волнуйтесь, милая, — преисполнившись чувством собственного достоинства, произнесла Вера Фабиановна. — Я отворю.

Она неторопливо проследовала по коридору и заглянула в дверной глазок. Но видно было плохо. Искаженно-выпуклое лицо расплывалось. Все же Вера Фабиановна, ни о чем не спросив, откинула цепочку и повернула замок. Перед ней, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, стоял Люсин.

— Здравствуйте, Вера Фабиановна, — поклонился он. — Рад вас видеть, хотя и в такой печальный день.

— Проходите, вас ждут, — не отвечая на приветствие, важно произнесла Чарская и, поджав губы, гордо прошествовала назад, в спальню.

— Еще раз позвольте выразить вам свое глубокое соболезнование, — сказал Люсин, входя в комнату, и низко склонился перед Людмилой Викторовной.

— Прошу вас сесть. — Она указала на кресло с подголовником из белого искусственного меха. За тот короткий отрезок времени, который понадобился Чарской, чтобы открыть дверь, она сумела взять себя в руки. Глаза ее были воспалены, но сухи, а следы слез припудрены. — Расскажите мне, как все произошло. — Она искательно улыбнулась. — Умоляю, ничего не скрывайте!

— Я ничего не скрываю от вас, Людмила Викторовна, — ответил Люсин. — Но рассказывать, к сожалению, нечего. Мы пока сами очень мало знаем.

— Где его убили?

— Тело найдено на некотором удалении от города, — уклончиво отозвался Люсин. — На берегу озера.

— Тело! — Она нервно поежилась. — В него стреляли? Или, быть может, ножом?

— Нет, — запротестовал Люсин. — Ничего такого не было. Не мучайте себя напрасными догадками. Скоро вы сами все увидите.

— Это ужасно!

— Это всегда ужасно.

— Так чем все-таки убили Аркадия Викторовича? — не выдержала Вера Фабиановна, сидевшая до того на своем пуфике, как надгробная статуя.

— Об этом рано пока говорить, — твердо сказал Люсин. — Сам факт убийства еще точно не установлен.

— Мне все-таки хотелось бы узнать, где нашли Аркадия Викторовича. — Ковская произнесла это довольно спокойным голосом, но ноздри ее тонкого породистого носа вздрагивали в такт дыханию, частому и даже судорожному. — Для меня небезразлично место, где встретил свой последний час мой незабвенный брат.

— Конечно, Людмила Викторовна, я вас понимаю. — Люсин сочувственно прикрыл глаза. — Мы нашли вашего брата в двадцати километрах от Электрогорска. Это за Павлово-Посадом.

«Вот он уже и стал для нее незабвенным», — пронеслось у него в голове.

— Как он выглядел? — продолжала допытываться Ковская.

— Если угодно, мы можем тут же отправиться, — предложил Люсин. — Машина ожидает у подъезда.

— Нет. Сперва я хочу все узнать. — Она была непреклонна. — Неужели вам не понятно, что еще нужно себя приготовить? Не торопите меня.

— Конечно же, ей надо приготовиться, — поддакнула Чарская.

— Сделайте одолжение, — смешался Люсин. — Торопиться нам некуда. Я весь в вашем распоряжении.

— Вот и ответьте ей про брата, — распорядилась Вера Фабиановна.

— Только всю правду. — Ковская зажмурилась. — Не щадите меня.

«Чего уж теперь? — подумал Люсин. — Самое плохое случилось, и худшего просто не может быть».

— Экспертиза установит причину смерти, — сказал он. — По внешним проявлениям об этом судить нельзя. — И осторожно добавил: — Тело некоторое время пролежало в воде.

— Утопили, значит, — спокойно констатировала Чарская. — И за что они его, такого человека хорошего? Неужто впрямь из-за ковра?

— Ковер тоже нашли, — сказал Люсин, но воздержался от дальнейших подробностей. — Когда вы немного придете в себя, Людмила Викторовна, я свезу вас на то место… А теперь нам надо ехать. Вы собирайтесь, а я подожду. — Он вышел в коридор и, увидев на стене телефон, спросил: — Я могу позвонить?

— Звоните, конечно, — откликнулась Ковская. — Что за вопрос!

— Лидона? — привычно прикрыв микрофон рукой, спросил Люсин. — Это я. Меня никто не спрашивал?

— Сейчас я соединю вас, Володя, — ответила секретарша. — Переключаю!

— Здоров! — В трубке послышался бас Шуляка. — Ты где?

— Далеко. Новости есть?

— Вагон и маленькая тележка. Во-первых, звонил твой парень, Глеб, стажер Яшкин.

— Ну-ну!

— Фоторобот оказался похожим на карточку. Те же женщины с Классона по ней его тут же опознали.

— Кого — его? Стекольщика этого?

— Ну да!

— Прелестно. Что еще?

— Крелин тоже заходил, тебя спрашивал. Дела у него швах. Порошок этот во многих местах применяют.

— Точнее нельзя?

— Больше двадцати учреждений.

— Ничего не поделаешь, придется проверить. Всех, кто не вышел на работу, взять на учет.

— Да ты знаешь, сколько времени на это потребуется? Кто этим заниматься будет? Людей и так не хватает!

— Я буду часа через два. — Люсин глянул на циферблат. — А ты пока составь полный перечень учреждений с адресами, телефонами и фамилиями начальства. Разделим между собою. Другого выхода я не вижу.

— Не управимся, Володя, все равно. Надо у генерала помощи просить.

— Там видно будет, попробуем… А пока сделай, как говорю. Глеба трогать не надо, а всем остальным адресочки раздай. Пусть сразу же едут. О каждом, кто не вышел на работу, запросить ГАИ на предмет мотоцикла «Ява».

— Понятное дело, — недовольно прогудел Шуляк. — Еще будут ЦУ?

— Пока все. Счастливо тебе.

— И тебе тоже. Бывай!

Люсин повесил трубку, но не успел отойти от телефона, как прозвенел звонок.

Он безотчетно снял трубку:

— Слушаю.

— Квартира профессора Ковского? — Спрашивающий говорил с очень характерным акцентом, не то кавказским, не то среднеазиатским. — Можно его попросить к телефону?

— Кто это? — помедлив, тихо спросил Люсин и надавил клавиш подсоединенного магнитофона.

— Профессор? (Люсину показалось, что неизвестный обрадовался.) А мне сказали, что вы в командировке, не скоро будете, на той неделе звонить сказали!

— С кем я говорю? — так же настойчиво и тихо вновь спросил Люсин.

— Не узнаете? Вы меня не узнаете? — В голосе собеседника сначала послышалось недоверие, затем и растерянность. — Это не профессор? Не Аркадий Викторович?

— Пожалуйста, назовите себя.

— А вы кто такой? Куда я звоню? Это не квартира профессора?

— Ах, это вы! — Люсин принял решение. — А я вас сразу и не узнал! Откуда вы говорите?

— Что? — настороженно спросил неизвестный и тут же дал отбой.

«Смешно было бы надеяться, — подумал Люсин, еще прислушиваясь к частым гудкам. — Право, смешно».

Положив трубку на стол, он кинулся в квартиру напротив:

— Мне позвонить!

Достал записную книжку, нашел нужный телефон и набрал номер.

— Добрый день! Люсин говорит… Проверьте, с кем соединен телефон… — и назвал номер Ковских. — Как жизнь?

— А ничего! — весело ответили ему. — Сейчас проверим.

Что-то щелкнуло, наступила глухота, затем последовал еще один щелчок, и сразу же прозвучал голос:

— Из автомата возле метро «Фрунзенская».

— Я так и думал, что из автомата, — вздохнул Люсин, но в глубине души он остался доволен. Не бог весть какой успех, конечно, но все-таки… — Спасибо, — сказал он.

Поблагодарив хозяйку, он поспешил назад — не терпелось прослушать запись.

— Черт! — Он вздрогнул от неожиданности и тут же болезненно поморщился. Затаившийся в темном углу котик подстерег удобный момент и, точно тигр из засады, совершил меткий прыжок. Вцепившись Люсину в ногу, он полез по ней, как по дереву, победно и злобно урча и прижимая уши. — Да отцепись ты, проклятый! — прошипел Люсин, с трудом отдирая сиамского зверя, вонзившего широко растопыренные когти в тонкую дакроновую ткань.

Крохотные дырочки на брюках он попытался загладить пальцем, но, поймав заинтересованный взгляд Веры Фабиановны, сразу же как ни в чем не бывало выпрямился и заложил руки за спину.

— Играете? Ну-ну, — сказала она, закрыв за собой дверь. — Людмила Викторовна сейчас выйдет. А котеночка-то я сюда привела, чтоб ей не так одиноко было. Мой презент.

«Вот неугомонная старуха! — вздохнул незлобиво Люсин. — Вечно где она, там кошки и вообще всякая чертовщина».

— Я готова. — В коридоре появилась Ковская. Невзирая на жару, она надела черные кружевные перчатки. — Можно ехать. У вас ко мне вопросов не будет?

— Будет, Людмила Викторовна, как же без этого! — Люсин виновато поежился. — Но, я думаю, лучше потом? Не в такой момент?

— Если надо, я готова.

— Нет, уж лучше потом… Кстати, тот самый, с кавказским акцентом, о ком вы рассказывали, больше не звонил?

— По-моему, нет. — Она задумалась. — Определенно нет.

— Вы правильно надумали отвечать, что Аркадий Викторович в командировке. Если только вам не очень неприятно, продолжайте так говорить и впредь. Хорошо?

— Да, но какой теперь в этом смысл?

— Поверьте мне, что смысл есть. — Люсин заглянул ей в глаза: — Я прошу вас об этом как о дружеской услуге.

— Ну, если вы считаете, что это необходимо…

— Вот именно, необходимо. Спасибо вам. Идем? — Он потянулся к замку.

— Один момент. Я, кажется, забыла платок. — Она раскрыла сумочку. — Так и есть! Верочка, — она просительно улыбнулась Чарской, которая так и не ушла от дверей спальни, — Верочка, возьмите платок у меня на туалете.

— Вот, держите, — покровительственно проворчала Вера Фабиановна, с исключительным проворством выполнив возложенную на нее миссию. — Я и шкатулочку замкнула, а то не ровен час… Разве можно кольцами так разбрасываться?

— Людмила Викторовна, раз уж зашла речь, я бы хотел попросить ненадолго ваши камни, те, с которыми Аркадий Викторович экспериментировал. Денька на два.

— Хорошо, — важно наклонила голову Ковская. — Сейчас?

— Можно потом, — остановил ее Люсин. — Вас я тоже хочу просить о таком же одолжении, — обратился он к Чарской. — Они мне нужны в интересах следствия. Все будет возвращено в целости и сохранности.

— Своего я ничего не дам, — отрезала Чарская. — Если для дела надо, у Людмилы Викторовны возьмете. Ее камни прежде моих лечены были. Так что нечего…

— Но вы, помнится, говорили, что Аркадий Викторович не только излечил ваши драгоценности, но даже цвет их изменил? В частности, окрасил в голубой оттенок большой бесцветный топаз.

— Ничего такого я не говорила и сказать не могла!

— А вот Лев Минеевич… — начал было Люсин, проклиная в душе прижимистую старуху. — Он мне рассказывал…

— Не знаю, что вам рассказывал этот болтун и фантазер, — решительно оборвала его Чарская, — только не видать вам моих самоцветов как своих ушей! А Льва Минеевича вашего я больше к себе и на порог не пущу.

— Хорошо, — вынужден был согласиться Люсин. — Пусть будет по-вашему. Но хоть одним глазком дайте взглянуть на ваши раритеты! Объяснить, что сделал с ними Аркадий Викторович, вы можете?

— Знаю я вас, быстры больно! — не желала идти на компромисс старуха.

— Но, Верочка, — вмешалась Людмила Викторовна, — если интересы следствия требуют, то отчего не пойти навстречу Владимиру Константиновичу?

— Глупости все это! — буркнула Чарская. С одной стороны, ей было неудобно перед подругой, с другой — она вовсе не желала связываться с милицией, тем более в таком деликатном деле. И она стала плести откровенную галиматью: — Думаете, мне жалко? Или я за камни боюсь? Нет, нет и еще раз нет. — Она даже притопнула. — Только вспомните, что Аркашенька наш говорил… — Она шмыгнула носом и жалобно заморгала, но глаза ее остались сухими. — Камни-то, они живые! Во как. И жизнь дающие! Чужой их и сглазить может, испортить навек. Как же я на такое пойду? На убиение жизни, на поругание тайны? — И чтобы перевести разговор на другое, осведомилась: — А мне можно будет с вами поехать на опознание?

— Полагаю, что присутствия Людмилы Викторовны вполне достаточно, — ответил Люсин и, повернув замок, открыл дверь.

— Я ее одну не оставлю! — Чарская кокетливо сложила губы бантиком. — Вдруг помощь какую оказать потребуется? Подбодрить?

— Боюсь, что это невозможно. — Люсин мстительно улыбнулся: — Положитесь на нас, Вера Фабиановна, мы доставим Людмилу Викторовну туда и обратно.

Ковская защелкнула сумочку и собралась было уходить, но игривый котенок дал волю охотничьему инстинкту и, выскочив из-под шкафа с минералами, цапнул ее за ногу.

— Чулки!.. — всплеснула руками Ковская. — Откуда здесь кошка?! — Она была неприятно изумлена.

— Я купила вам в подарок мальчика-сиамца, — сказала с легким укором Вера Фабиановна, не спуская с котеночка глаз. Предугадав его очередной маневр, она вдруг отчаянно завопила: — Закройте же дверь, ради бога! Убежит!

Люсин покорно исполнил приказание и, переминаясь с ноги на ногу, от нетерпения прислонился к косяку.

— Значит, это сюрприз? — без особой радости заключила Людмила Викторовна. — А что он кушает?

— Мясо, — подсказал Люсин.

— Для начала ему лучше дать немного молока, — авторитетно заявила Вера Фабиановна. — Только кипяченого, чтобы не заболел животик.

— Извините меня, Владимир Константинович. — На лице Ковской мелькнула вымученная улыбка. — Мы не могли бы чуть-чуть задержаться? Всего на десять минут. Я только вскипячу немного молока. Нужно же хоть накормить бедное существо.

— Я понимаю. — Люсин украдкой глянул на часы. — Буду ждать вас в машине.

— Зачем же? — запротестовала Ковская. — Нет, нет, так нельзя, вы же не шофер. Не угодно ли пройти в гостиную или в кабинет? Вы, кажется, в прошлый раз не успели там все осмотреть?

— Не беспокойтесь, Людмила Викторовна, я найду себе занятие. — Он отошел от двери и остановился у книжных полок, занимавших всю стену длинного коридора. — Здесь столько интересного…

Книг было много. И действительно интересных. Скользя взглядом вдоль разноцветных корешков, Люсин порой отодвигал стекло и брал с полки заинтересовавшую его книгу, бегло пролистывал ее и ставил на место. Порой внимание привлекали окантованные миниатюры, изображавшие неведомых богов, скорее всего индийских.

Не слишком разбираясь в сложном пантеоне, он делил их, для себя разумеется, на будд и на шив. Всех, кто, сидя на лотосе, улыбался отрешенной застывшей улыбкой, он относил к благостным буддам, многоруких же демонов почитал за воплощение великого разрушителя, олицетворяющего творческое начало Вселенной. Как ни странно, иногда он даже не ошибался. Перевернув одну такую миниатюру, выдержанную в синих тонах, он прочел на обороте: «Махакала. Непал, XVIII век (Охранительное божество. Согласно индуистской традиции, шиваитская форма, символизирующая всепожирающее время. 8,5x6,5 см)».

«Точно, Шива! — удовлетворенно подумал Люсин, разглядывая грозное шестирукое божество. — На слоне пляшет…»

Он бы очень удивился, если бы кто-нибудь сказал ему, что Шива-Махакала попирает не слона, а слоноголового мудрого бога Ганешу, которого родила от него всемогущая Парвати. Это могло бы совершенно спутать все его туманные представления об этике семейных взаимоотношений на индийском Олимпе. Но некому было просветить Люсина в ту минуту. Он с интересом рассматривал страшные атрибуты в руках Махакалы: венок из черепов, капкан для уловления грешников, нож григуг, чашу с кровью и барабанчик, которым Шива некогда пробудил спящее мироздание. От него не ускользнули и две точки — белая слева и красная справа — над объятой пламенем оскаленной головой владыки времени. Но то, что они означают Луну и Солнце, было ему невдомек. Люсину и в голову не могло прийти, что перед ним уникальная танка, на которой оба светила вопреки традиции изображены без лучевого ореола. Впрочем, будь перед ним даже сам древний оригинал, с которого скопировали миниатюру, он и тогда бы ничего не заподозрил, хотя там на белом и розовом кружках явственно видна паутинная сетка разгранки. Но оригинал хранился в далеком гималайском королевстве Бутан, и видеть его дозволялось лишь наиболее посвященным ламам, а Владимир Константинович, повторяем, несмотря на свою исключительную проницательность, был полнейшим профаном в тантрийских таинствах.

Он прислонил миниатюрку к зеленым корешкам собрания сочинений А. П. Чехова и задвинул стекло. Ему не дано было знать, что он прикоснулся к тайне, но, так ничего и не поняв, не почувствовав, равнодушно прошел мимо. Такое иногда случается. Порой даже очень мудрые люди, прожив долгую жизнь, умирают в полном неведении того, что оказались в свой звездный час в преддверии чуда, да только не заметили его, не узнали. И никого тут нельзя винить: ни судьбу, ни самого человека. Смешно было бы требовать от Люсина, чтобы он разбирался в тонкостях ламаистской иконографии. Он даже не знал, как и весь остальной мир, что в период «культурной революции» банды хунвэйбинов разгромили высокогорный тибетский монастырь, в котором хранились летописи, начатые в седьмом веке. Отпечатанные с досок, которые бесследно исчезли еще во время английской оккупации, они содержали рассказ о преображении Ямы в Ямантаку, о том, как из белого рождается красное.

Люсин подошел к шкафчику с минералами, стоявшему в нише, но внутри было довольно темно, и он не стал любоваться образцами кристаллов и руд. За последнее время они встречались ему настолько часто, что успели порядком надоесть. Даже самые красивые, самые дорогие. Он едва ориентировался в их сложной классификации и очень часто не понимал, о чем вообще идет речь. Только успевал он постигнуть многообразие оттенков очередного семейства, как кем-то случайно оброненное слово возвращало его к первозданному хаосу полнейшего непонимания. Мало того, разверзшаяся бездна с каждым разом становилась все необъятнее. И Люсин с тоской твердил себе, что он туп и необразован, а потому никогда не разберется в этой сложной материи.

Ощущение было такое, словно ему предстоит сдать экзамен за целый семестр по чужим отрывочным конспектам, в которых все перепутано и недосказано. Оно преследовало его даже во сне. Видимо, сказывалось напряжение адовых дней. Свою лепту вносили и не остывшие еще воспоминания о сессиях, будь они неладны, на вечернем факультете, и малопонятные руководства по минералогии, которые он читал до глубокой ночи.

«Черт с ними, с этими сингониями, — бросал он, отчаявшись, книгу. — Нормальному человеку в этом не разобраться. Но откуда вдруг, когда все уже стало ясно, взялась эта восточная шайка — «восточные топазы», «восточные аметисты», «восточные изумруды»? Чем они отличаются от обычных? Только тем, что входят в семейство корунда? Но какие тогда настоящие, какие дороже?» И приходилось все начинать сначала: бериллы, шпинели, турмалины, семейство кварца… Хорошо еще, что алмазы, не в пример всем прочим, отличались завидным постоянством. Вокруг них, конечно, тоже нагородили много всякой ерунды, но ее хоть можно было понять. Никаких «восточных алмазов», по крайней мере, не существовало. И на том спасибо. Сумбур мыслей и чувств взметнулся в нем, едва только увидел он в затененной глубине шкафчика холодные отсветы кристаллических граней. Какая-то тревога зашевелилась; неуверенно он себя вдруг почувствовал, неуютно.

В довершение всего из кухни потянуло подгоревшим молоком, а он с детства ненавидел этот запах до отвращения.

Пришлось ему завернуть за угол и проскользнуть в кабинет. Он уже бывал здесь, но, как верно сказала Людмила Викторовна, не все успел рассмотреть.

Можно было, конечно, воспользоваться вынужденным ожиданием и продолжить знакомство с рабочим столом Аркадия Викторовича, но он чувствовал, что с него уже хватит непонятных богов, камней и растений, в которых он вообще не разбирался. Даже книги, а он считал себя книголюбом, начали его угнетать, потому что их было слишком много. Зато на таблице элементов, небрежно прикнопленной к стене, глаз отдыхал. Строгий порядок рядов и групп успокаивал мудрой своей простотой Люсина, утешал. Бородатый Менделеев в правом верхнем углу как бы намекал ему, понимающе улыбаясь, что даже в самом несусветном хаосе, стоит лишь хорошенько потрудиться, можно отыскать известные закономерности.

Люсин взял стремянку и полез на верхнюю полку, где стояли пухлые черные папки с аккуратненькими наклеечками на корешках. Судя по надписям: «Алмаз», «Гранат», «Турмалин», «Шпинель» и т. д., это были досье, которые Аркадий Викторович завел на каждый из шестидесяти, согласно классификации Бауэра, самоцветов. Первой в ряду, как и положено, стояла папка с наклейкой «Алмаз». Люсин раскрыл ее и, присев на стремянку, принялся перелистывать оттиски статей, всевозможные выписки, вырезки из газет и журналов.

За короткое время он обогатил себя самыми разнообразными сведениями об алмазе. Сами по себе они были чрезвычайно примечательны и даже в наш век могли бы произвести на людей восторженных и склонных к доверчивости сильное впечатление. Но более расположенный к скептицизму, Люсин снабжал прочитанное комментариями несколько желчного свойства:

«Иван Грозный считал, что алмазы укрощают ярость и дают воздержание и целомудрие». («Как видно, товарищ их терпеть не мог».)

«Мария Стюарт постоянно носила при себе большой алмаз, дабы не стать жертвой отравления». («Шотландке это, кажется, удалось, поскольку ее всего лишь обезглавили».)

«Древние индусы разделяли алмазы, так же как и людей, на четыре касты: брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр. В соответствии с этим белые кристаллы относились к брахманам, кристаллы с красноватым оттенком — к кшатриям, зеленоватые — к вайшьям и серые — к шудрам. («Неприкасаемых, конечно, и тут обошли».) Каждый из классов посвящался особому божеству».

Особенно позабавила его выписка из какого-то средневекового трактата:

«Алмазы растут вместе — один маленький, другой большой. Растут они без участия человека вместе, мужские и женские. Питаются они небесной росой и производят на свет маленьких детей, которые множатся и растут». («Подполковника Кострова бы сюда, а то он, бедняга, не догадывается, что бриллиантики сами собой растут, без участия человека».)

«Скипетр русских царей, представляющий собой жезл из чистого золота с семью бриллиантовыми поясками, увенчивает несравненный «Орлов», знаменитый алмаз весом в 195 каратов, пребывавший ранее в глазнице индусского идола Брамы». («Теперь мне понятно, откуда на Руси пошло идолопоклонство».)

Потом попалась на глаза зирокопия церковнославянской рукописи:

«Если камень алмас воин носит на левой стороне во оружиях, тогда бывает спасен от всех супостатов своих и сохранен бывает ото всякие свары и от нахождения духов нечистых. Тот же алмас, кто его при себе носит, грежение и сны лихие отгоняет. Тот же алмас окори смертный объявит, аще к тому камени приближится, то потети начнет. Алмас пристоит при себе держати тем людям, кои страждутлунным страданием и на которых нощию стень находит. Алмасом камнем еще беснующегося человека осяжает, тогда та болезнь переменится». («Нет, теперь я вижу, что лично мне алмас-камень необходим куда больше, чем пушка в сейфе. Если не считать лунатизма и бесноватости, это про меня».)

Люсин читал теперь все бумаги подряд, и потому Людмила Викторовна оторвала его от увлекательного времяпрепровождения, когда он находился лишь в самом начале папки. Его познания об алмазах были, таким образом, вынужденно ограничены периодом ранней древности. Он не только не дошел до современных представлений об ионных и ковалентных связях, но даже не узнал, что впервые горючесть алмаза установили в 1664 году флорентийские академики. Так и пришлось ему застрять на уровне Плиния, разделявшего суеверие, что алмаз, стойко противостоящий двум неодолимым силам природы, огню и железу, легко, однако, размягчается от горячей козлиной крови.

Не без сожаления собрал он бумаги в папку, завязал ее и поставил на место.

Вера Фабиановна вышла проводить их на площадку.

— Что вы делаете, голубушка? — всплеснула она руками, когда Людмила Викторовна положила ключ под резиновый коврик. — Нешто так можно? А вдруг кто половик поднимет? В два счета квартиру обчистят.

— Ничего. — Ковская сосредоточенно искала что-то в сумочке. — У нас сигнализация.

— Да что она говорит! — возмутилась Вера Фабиановна и, призывая Люсина в свидетели, сказала, словно отрезала: — Обчистят как пить дать! И вообще, милочка, — она с подозрением глянула на подругу, — зачем вы это делаете, когда я в квартире остаюсь?

— Ах, извините! — Людмила Викторовна изящно присела и подхватила ключик. — Теперь это бессмысленно. — Она повернулась к Люсину: — Я оставляла ключи ему, пока могла надеяться… Даже потом, когда и надеяться стало не на что, я все-таки так делала. Из суеверия, для себя, так мне было легче.

— Я понимаю, — тихо сказал Люсин. — Прошу, Людмила Викторовна. — Он предупредительно распахнул железную дверь лифта.

— Да, теперь это бессмысленно. — Ковская бросила ключ в сумочку и защелкнула замок.

В машине Людмила Викторовна, которую сборы и суета с котенком несколько отвлекли, вновь оказалась наедине со своим горем. Глянув в зеркальце заднего обзора, Люсин увидел, что лицо ее искажено страданием. Она тихо плакала.

У площади Маяковского, где они были вынуждены пережидать обычный для часа «пик» автомобильный затор, он попытался развлечь ее рассказом о наполеоновских планах ОРУДа разрешить транспортную проблему. Но слушала она безучастно, из вежливости. Тогда он попытался затеять ожесточенный спор с Николаем Ивановичем, ярым болельщиком, о шансах нашей сборной против Бразилии, но спора не получилось. Оба они быстро сошлись на том, что еще неизвестно, как теперь будет без Пеле.

— Да, Пеле — это самородок! — подытожил Люсин с наигранным воодушевлением. — Все равно как Таль в шахматах. Вы интересуетесь шахматами, Людмила Викторовна? — Он повернулся к ней вполоборота.

— Аркадий Викторович играл только в карты. — Она всхлипнула и полезла за платочком. — В преферанс иногда.

— Превосходная игра! — одобрил Люсин. — Особенно мизер.

— Ну и пробочка! — подосадовал шофер. — Регулировщик, что ли, такой попался? Знай себе бегает между машинами, а все без толку.

— А ты погуди ему, Николай Иванович.

— Не, Константиныч, не надо… Не любят они этого.

— Ну, тогда так давай подождем. — Сдерживая нетерпение, Люсин постучал ногтем по часовому стеклу. День шел на убыль, а дел еще оставалось невпроворот.

Он попытался связаться по рации с Крелиным, но ему сказали, что тот заболел. «Зуб, — посочувствовал Люсин. — Значит, так и есть, сломался корень. Будут теперь долбить». Он взглянул на Ковскую. Она сидела, забившись в уголок, и не отнимала платка от глаз.

— Давно собираюсь спросить вас, Людмила Викторовна! — Он хлопнул себя по лбу. — Какие опыты производил Аркадий Викторович с цветами? — Он уже понял, что от горьких мыслей о смерти брата ее можно отвлечь лишь разговорами о нем, о том, каким замечательным, необыкновенным человеком он был. В такие минуты она как бы забывала, что его уже нет, восторженно и горячо говорила об Аркаше, как о живом человеке. Так было прежде, когда судьба Ковского еще не определилась, но надеяться на благоприятный исход уже не приходилось. Возможно, так же поведет она себя и теперь. — Мы не раз затрагивали с вами эту тему, но всегда как-то вскользь, бегло.

— В самом деле? — Люсин не ошибся: она проявила явную заинтересованность. — Неужели я вам не рассказывала?

— Как ни странно, но факт. — Люсин отрицательно помотал головой.

Он и впрямь не успел расспросить ее об этой стороне научной деятельности Аркадия Викторовича. Возможно, на него подействовало крайне скептическое отношение Фомы Андреевича, который как-никак считался авторитетом, но скорее всего было просто не до того. Каждую минуту появлялось что-то новое, неожиданное, требовавшее немедленной реакции, точного, без права на ошибку, ответа. С чисто любительскими увлечениями Ковского, казалось, не стоило торопиться. В глубине души Люсин хоть и читал про яблоко Ньютона, разделял распространенное заблуждение, что главное, настоящее открытие делается обязательно в тиши научной лаборатории, а не за чашкой кофе и уж никак не на даче в Жаворонках, где и подходящих-то условий нет. Отрицательное впечатление произвели на него и дифирамбы, которые пел шефу Сударевский. Марк Модестович настолько взахлеб хвалил Ковского, его уникальный подход к познанию мира, что невольно закрадывалось сомнение в искренности подобных похвал. Уже в самой их чрезмерности крылось некое отрицание, намек не на достоинства, а скорее на слабости великого человека, которые следовало прославлять только из уважения. По крайней мере, у Люсина создалось именно такое впечатление.

Поэтому теперь, спрашивая об экспериментах с растениями, он не столько следовал профессиональному любопытству, сколько старался развлечь подавленную несчастьем женщину, которой искренне сочувствовал. Даже если бы она успела познакомить его с мельчайшими подробностями жизни Аркадия Викторовича, Люсин все равно нашел бы о чем стоило спросить еще. Тем более легко ему было сделать это теперь, когда он не знал о многом, в том числе о работах с растениями. Нельзя же было принимать всерьез ахинею, которую несла старая гадалка Чарская, про камень и древо, про Грецию и про Индию.

Он терпеливо ждал, когда Людмила Викторовна пожелает ответить, но она, уйдя в себя, отрешенно глядела в окно.

У детского магазина толпился народ. В каменной арке торговали помидорами и цветной капустой. Какая-то женщина несла кошелку с тугой зеленой гроздью бананов. Ее поминутно кто-нибудь останавливал — наверное, спрашивали, где купила. Ничего такого, на что бы действительно стоило поглядеть, на улице не происходило.

Неожиданно мигнул красными огоньками и стронулся с места троллейбус номер 12 впереди, зашевелились во втором ряду «москвич» и дипломатическая «вольво». Кажется, плотину прорвало. Николай Иванович тоже не стал дремать и, включив скорость, дал газ.

— Так как же насчет растений, Людмила Викторовна? — опять спросил Люсин.

— Видите ли, Владимир Константинович, — с усилием возвращаясь из своего далека, произнесла Людмила Викторовна, — Аркашенька открыл, что растения, все равно как мы с вами, чувствуют.

— Простите, не совсем понял.

— Что же здесь непонятного? Он доказал, что растения способны чувствовать и понимать. Когда их любят, ухаживают за ними, они радуются. Если их мучают — страдают. Совсем как люди.

— Как же он установил такое? — спросил, несколько опешив, Люсин. — Они же не говорят. — Чего-чего, но такого он не ожидал. Все-таки образованная женщина, не гадалка Вера Фабиановна.

— В том-то и дело, что говорят! — Людмила Викторовна немного оживилась и даже порозовела. — Аркашенька присоединил к корням и листьям датчики, которые улавливают биопотенциалы, и вывел их на самописец. Представляете?

— Вон оно что! — Люсин припомнил проволоку, которая тянулась от опрокинутого с подоконника цветка к потенциометру. Кажется, в комнате были еще и другие горшки, опутанные медной, завитой в пружину проводкой. Все это обретало теперь неожиданный смысл. Его вновь поразило, как мало способен заметить невежда. — Теперь я, кажется, начинаю понимать. Но при чем здесь камни?

— Аркадий Викторович, сколько я его помню, всегда любил цветы. Никто не любил их так, как он. Он постоянно учил меня чувствовать душу растения. «Люси, — говорил он, бывало, — первыми богами человечества были Луна и Солнце, на смену им пришли камень и древо». Когда он начал изучать электрическую активность корней и листьев, то сразу же открылись удивительные вещи. У меня прямо пелена с глаз спала. Я вдруг увидела, что мои комнатные цветы, которые я, чего греха таить, порой даже полить забывала, действительно живые! Они узнавали меня и Аркашеньку, реагировали на наше настроение, откликались буквально на каждый чих. Аркашенька, когда я болела воспалением легких, принес в мою комнату горшочек с коланхоэ и записал все его реакции. Потом он сравнил показания самописца с моей температурой…

— Как так? — удивился Люсин.

— Что? — не сразу поняла вопрос Людмила Викторовна. — Как он это сделал? Просто вычертил кривую температуры и сопоставил ее с лентой, на которой были записаны биопотенциалы цветка. И представьте себе, пики почти совпали! Цветок чувствовал, что я больна, тревожился за меня, переживал.

— Даже переживал?

— А вы как думаете? Переживал. — Она назидательно погрозила пальцем: — Растение все чувствует… Аркадий Викторович приступил потом к опытам «Любовь — Ненависть» и доказал это со всей очевидностью. Только меня это уже тяготило. С тех пор как я узнала, что цветы все понимают, мне становилось не по себе, когда их начинали мучить.

— Мучить? «Любовь — Ненависть»? — Люсин заинтересовался всерьез.

Нет, эта женщина отнюдь не молола чепуху, как он было подумал вначале. Теперь он вспомнил, что еще два года назад прочел в английском журнале «Проблемы криминалистики» статью изобретателя «детектора лжи» Бекстера о его опытах с креветками и растениями. Теперь все становилось на свои места: датчики, самописцы, аквариум с пресноводными рачками, сосуд с подвижной крышкой. Все, что рассказывала Людмила Викторовна об экспериментах Ковского, было правдой. Она грешила против истины только тогда, когда незаслуженно приписывала брату чужие открытия. Восстановив в памяти статью Бекстера, Люсин понял это со всей очевидностью. Но он понял и другое: всю глубину привязанности, которую испытывала к брату одинокая, обделенная простым человеческим счастьем женщина. Всю жизнь ей светило одно солнце, которое ныне закатилось навсегда. Всем своим существом Люсин вдруг ощутил безмерность постигшего Людмилу Викторовну крушения, и ему стало страшно за нее. Сумеет ли она устоять, приспособиться к ожидающей ее пустоте, найти или хотя бы просто придумать смысл дальнейшей жизни? Истина, кто установил первым, что у растений есть нервная система (а именно об этом и писал Бекстер в авторитетном американском журнале), казалась совершенно не существенной. Люсину не было до нее дела. Какая разница?

— Любовь и ненависть, — задумчиво и уже без вопроса повторил он. — Как он ставил свои опыты?

— Подробностями я не очень интересовалась. — Ковская убрала выбившуюся прядь волос под траурную косынку. — Они были мне неприятны. Знаю только, что роль злодея всегда играл Марик, Марк Модестович, а Аркашенька, как и прежде, лелеял наши цветочки, он олицетворял любовь. Уверена, что он просто не смог бы причинить страдание живому существу.

— А Марк Модестович смог?

— Это требовалось для науки.

— Между прочим, он так вам больше и не позвонил?

— Какое это может иметь значение? — Она взглянула на Люсина так горько и безнадежно, что он поневоле отвел глаза.

— Возможно, — кивнул он, испытывая безотчетную неловкость и сопротивляясь ей. — Как же мучил растения Сударевский?

— Лучше не спрашивайте! Прижигал сигаретой, ошпаривал кипятком, раздражал током от электрической батарейки…

— А ваш брат записывал реакции?

— Бывало, начну их стыдить за такую жестокость, но они оба только смеются. Марик отшучивался, что собак и кроликов резать куда хуже. Какая разница, говорю, если цветы тоже живые? Если и они чувствуют?.. Но Аркадий, конечно, прав: наука невозможна без жертв.

— А креветок кто убивал?

— Аркашенька. — Она потупилась, но тут же с запальчивой непоследовательностью возразила: — Он же исследователь, в конце концов! Не толстовец какой-нибудь!

— Конечно, Людмила Викторовна. — Люсин повернулся к ней, положив руки на спинку кресла. — Конечно… Интересы науки требуют. Ваш брат все очень правильно делал. Но мне надо точно разобраться, что к чему. Вы понимаете?

— Не знаю, право… Теперь мне все равно.

— Но если речь идет о преступлении?

— Пусть… Аркашеньку все равно не воскресить.

— Но дело его не должно погибнуть!

— И это уже неважно.

— Нет, важно! — Люсин отчетливо сознавал, что ему нечем ей возразить, но все-таки искал подходящие слова. — Он бы порадовался, если бы узнал, что труд всей его жизни не пропал даром, — сказал Люсин со всей убежденностью, на которую только был способен, сознавая при этом тщету и беспомощность своих слов. — Уверяю вас, он бы порадовался.

— Вы в самом деле так думаете? — встрепенулась она.

— Не сомневаюсь!

— Мне Аркашенька говорил, что со смертью кончается все. — Она смахнула слезинку.

— Да? — У Люсина перехватило дыхание, и он не нашелся что сказать. Помедлив, задал первый пришедший на ум вопрос: — Как они умерщвляли креветок? — Возможно, это действительно его интересовало, и подсознательно он думал об этом с тех самых пор, как увидел впервые на даче в Жаворонках аквариум и банку возле него. Теперь, когда он догадался, для чего нужна подвижная опрокидывающаяся крышка, начало казаться, что в тот первоначальный момент он тоже все или почти все понял. — В банке? Рядом с растением?

— Да. Иногда в банку наливали кипятку, иногда хлороформ.

— И цветок реагировал?

— Еще как! Взрывом! Аркаша назвал характерный двойной всплеск на ленте пиками негодования и тоски.

— Приехали, — деликатно намекнул шофер.

— Действительно! — Люсин глянул в окно. — А я и не заметил… Приехали, Людмила Викторовна, — ободряюще кивнул он.

— Я должна буду выйти? — Она испуганно сжалась на заднем сиденье. — Сейчас я увижу его? Нет, нет! Я боюсь, не могу, этого я не перенесу… Мне нужно собраться с силами.

— Хорошо, — грустно согласился Люсин. — Давайте посидим просто так.

Глава третья Журналистский погребок

Погребок Дома журналистов, как всегда, был забит до отказа, не протолкнуться. В жарком, прокуренном воздухе дышалось с трудом. Табачный дым висел под низким потолком малоподвижной облачной пеленой. Запах свежеподжаренного арахиса явственно перешибал стойкий бродильный дух. Но ради запотевшей кружки холодного, упоительно свежего пива стоило пойти на кое-какие жертвы.

Люсин и Березовский топтались в «предбаннике» возле бочек и зорко следили за столиками. Но, судя по количеству полных кружек, никто в обозримом будущем уходить не собирался.

— По-моему, нам не светит. — Люсин огорченно поскреб макушку. — Как полагаешь?

— Очередь продвигается, отец. — Березовский присел на каменную ступеньку. — В крайнем случае можно и стоя. По кружечке.

— Что — по кружечке? — Люсин сунул ему под нос завернутую в газету воблу: — А это? Нет уж, братец, ты как хочешь, а мне нужен столик. Я, может, целый год этого ожидал. Да и покалякать хочется. Генрих придет?

— Обещал подгрести, как освободится. У него сейчас приемные экзамены.

— Мне, что ли, податься в Академию общественных наук? — Люсин критически оглядел проступившие на бумаге темные пятна жира и, положив пакет на бочку, брезгливо понюхал пальцы. — А воблочка-то свежая, так и сочится.

— М-да, хорошо бы! — Березовский проглотил слюну. — Знаешь, почему здесь сегодня вавилонское столпотворение?

— Знаю, — уверенно кивнул Люсин. — По причине жажды.

— Нет, я серьезно.

— Ия серьезно. Жажда доводит людей до остервенения. Научный факт.

— Оно конечно. Только есть еще одно привходящее обстоятельство: какой-то трепач распустил слух, что будут раки.

— Раков, для твоего сведения, кушают только в месяцы с буквой «Р». Поэтому раньше сентября не надейся.

— Ты бы лучше этим гаврикам объяснил, — посоветовал Березовский, кивнув на очередь вокруг стойки.

Отсутствие раков, воблы, моченого гороха и прочих классических закусок ничуть не влияло на настроение очереди. Журналисты в бодром темпе накладывали себе на тарелки бутерброды и крутые яйца, передавали по цепочке на дальние столики картонные блюдечки с арахисом и просоленными черными сухариками.

— Как бы все пиво не выдули, — оценил ситуацию Люсин.

— Стоп, старикан! — навострился Березовский. — Айн момент! — Он бросился, как напавшая на след гончая, к длинному угловому столу, где сидела компания человек в десять.

Последовали короткие рукопожатия, обмен мнениями по актуальным вопросам, и вскоре он уже призывно махал томящемуся в «предбаннике» Люсину.

На длинной скамье у стенки нашлось одно место. Люсин втиснулся туда хоть и с трудом, но прочно, а Березовский затесался в очередь. Кто-то из пирующих небожителей молча подвинул Люсину кружку. Она была скользкая и холодная, и пена в ней еще не успела осесть. Он так же молча принял дар и, отпив единым духом добрую половину, небрежно выбросил на всю компанию две здоровенные воблы. Когда Березовский вернулся с полными кружками, от воблы не осталось и следа.

Дальше у Люсина с Березовским все пошло как в сказке: свое место, свое пиво и деликатесы высшей категории. Под вязкую, как жевательная резинка, пронзительно соленую икру и копченый пузырь хорошо было вспомнить Мурманск: шашлык из зубатки, полуметровых омаров и жаренные в кипящем масле хвосты лангуст. Утолив первую жажду, разговорились «за жизнь».

— У тебя окно? — довольно отдуваясь, спросил Березовский.

— Как тебе сказать… — Люсин поставил кружку. — По правде говоря, я уже давно не был так занят, как сейчас. И чем дальше в лес, тем больше дров. Ни рук, ни головы уже не хватает, а концов не видно.

— Так-то уж все плохо? — хитро прищурил глаз Березовский.

— Нет, кое-что я, конечно, знаю, Юр, но, думаю, это не главное.

— А что главное?

— Вокруг него-то я и брожу с завязанными глазами, так сказать, смыкаю узкие круги.

— Потом пиф-паф и цап-царап. — Березовский наставил на него палец. — Руки вверх, а то буду стрелять! Брось шпайер! Твое здоровье! — Он поднял кружку.

— Угу, — хмыкнул Люсин. — Во-первых, «шпайер». Это из репертуара молодого Утесова. Сейчас говорят «пушка», «пушечка», «пуха».

— Учусь на ошибках, хоть они и мелочи.

— Верно, Юр, мелочи. — Люсин промокнул губы бумажной салфеткой. — Сугубо доверительно могу сказать, — он отвалился от стены и, положив локти на стол, придвинулся к Березовскому, — только тебе и никому больше, что свою пуху я только однажды брал из сейфа.

— Парадокс.

— Нет, Юр. — Люсин лениво шелушил зерна арахиса. — Просто мне всегда почему-то перепадали такие дела, где нет ни стрельбы, ни засад, ни погони. У других ребят этого было вдосталь, а меня как-то миновало.

— Ты жалеешь об этом?

— Я? Жалею? — Люсин даже рассмеялся. — О чем тут можно жалеть? Преступники тоже люди, а в человека нелегко выстрелить, Юр. Я могу лишь радоваться тому, что пока — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, — вызывал к себе по повестке, а не арестовывал с пистолетом в руках.

— Странно. Я всегда считал, что ты в своей конторе на первых ролях. Да так ведь оно и есть! Разве дело с «Ларцом» рядовое?

— Мы говорим о разных вещах. Острота и сложность нашей работы не определяется числом стреляных гильз. Возьми ребят из УБХСС! У них редко случаются горячие сюжеты, которые так любит ваш брат писатель. Кажется, что они занимаются наискучнейшим делом: проверяют счета, поднимают накладные, копаются в толстенных бухгалтерских книгах…

— Ладно, папа. — Березовский подвинул ему новую кружку. — Меня можешь не агитировать. Я тоже кое-что соображаю; премного наслышан. Лучше расскажи про себя. Если ты доволен, что твоя пушка ржавеет в сейфе, то я только рад за тебя. Лишь бы тебе хорошо было, а остальное приложится. Но ты, наверное, подыхаешь со скуки?

— Мне грех жаловаться на судьбу. Я только теперь по-настоящему начал понимать, что значит быть сыщиком. Вхожу во вкус.

— Поделись, если можешь. За мной не пропадет.

— Не сомневаюсь. Жаль только, что ты малость отвалил от нашей тематики, куда-то на Восток подался, в древность…

— Хитришь, старичок! — Березовский размочил в пиве соленый сухарик. — Ой, хитришь! Говори прямо, куда нацелился? Без политеса.

— Никуда. — Люсин сделал удивленное лицо. — Просто к слову пришлось.

— Есть что-нибудь интересное?

— Для тебя?

— Для Ги де Мопассана! — рассердился Березовский. — Чего крутишь?

— Э, братец, на глотку меня не возьмешь. Пустой номер, так допрос не ведут.

— А как? — кротко спросил Березовский. — Как ведут допрос? В чем смысл этого искусства? Поглядите на этого нового центуриона, как он обрабатывает за кружкой пива лучшего друга! Намеки, подозрения, интригующие недомолвки… А зачем, спрашивается?

— Да, Юр, зачем?

— Просто ты хочешь, чтобы я клюнул на твою тухлую приманку. Ну ладно, хорошо, считай, что ее уже заглотил, как ерш, до самой селезенки. Березовский крепко сидит на крючке. Можете дергать за лесу, майор, не бойтесь, он не сорвется.

— В чем я допустил ошибку, Юр? — Люсин показал, что готов сдаться.

— Видишь ли, наши с тобой рандеву уже трижды срывались по причине твоей патологической занятости. Так?

— Допустим.

— А сегодня ты вдруг смог. Я поневоле насторожился. И, как видишь, недаром. Разве тебе здесь не нравится? Или мы плохо сидим?

— Хорошо, Юр, превосходно сидим.

— Но ты сам проболтался, что никогда еще не был так загружен. Говорил?

— Говорил.

— Как тогда прикажете вас понимать? Вы здесь со мной по долгу службы или как? — Березовский с надменным видом дуэлянта, бросающего перчатку, швырнул на стол обглоданный рыбий скелет. — К барьеру! Ваш выстрел, секунд-майор!

— Нет, — покачал головой Люсин и щелчком отправил скелет обратно. — Я уже сдался на милость победителя и признаю твое умственное превосходство.

— Кыш! — Березовский взмахнул рукой, словно отгонял надоедливую муху. — Я хоть и писатель, но не падок на лесть.

— Какая уж тут лесть! Готов поспорить, что у тебя коэффициент интеллекта не ниже, чем сто восемьдесят.

— Почему именно сто восемьдесят, отец?

— У меня сто семьдесят.

— Это много?

— Очень много, Юр, — пресыщенно вздохнул Люсин. — Но, клянусь всеми льдами экватора, я шел к тебе без всякой задней мысли. Если бы ты только знал, как я закрутился! Сегодня утром проснулся с твердым намерением утопиться.

— Конечно, в соленой воде?

— В ванне, — отрезал Люсин. — Но дело не в том. Нужна хоть какая-то разрядка. Чувствовал, что больше не выдержу. Вот я и предложил сбежаться. Генрих хоть придет?

— Обещал.

— Да. — Люсин прикрыл глаза и кивнул. — Люблю я Генриха.

— А меня, старик?

— И тебя.

— Тогда отвечай сей момент, паршивец! — Березовский шлепнул рукой по столу, который после того, как уборщица вытерла его влажной тряпкой, сверкал, как школьная доска до начала урока. — Говори, в чем искусство оперативника?

— Искусство? Кто сказал — искусство?

— А если серьезно?

— Если серьезно, то, пожалуй, искусство. Прежде всего искусство задавать вопросы, точно и неожиданно их ставить, затем умение слушать, ничего не пропуская, способность сопоставлять несопоставимое и, наконец, привычка держать в голове тысячи мыслимых и немыслимых вариантов, пока кто-то другой раскладывает за тебя пасьянс. Последнее как раз утомляет больше всего.

— Но что же здесь главное?

— Природный талант вести беседу. Этому действительно научиться трудно. Остальное дело наживное.

— Какую беседу ведем мы с тобой сейчас?

— Обоюдополезную, я полагаю. Ты пытаешься вытащить из меня то, что я и так с радостью готов тебе выложить, а я размышляю, как бы мне тебя заарканить. Такой вариант тебя устраивает?

— Пожалуй, старик, пожалуй… Правда, один крокодил тут недавно проливал слезы и клялся, что задыхается без дружеского общения…

— Погоди, Юр! — запротестовал Люсин. — Намерения у меня действительно были самые благородные, но в ходе беседы, понимаешь, возникла одна идейка…

— Недаром же ты говоришь, что главное для тебя — беседа!

— С мудрым человеком и сам становишься мудрее.

— Уж не собираешься ли ты снова взять меня в свою упряжку?

— Почему бы и нет? — Люсин сделал вид, что эта идея только что пришла ему в голову. — Было бы славно… Поможешь мне кое в чем, а потом напишешь книгу. Еще лучшую.

— Карты на стол, отец.

— Не пойдет. — Люсин лениво пососал соленую корочку. — Я уже сказал тебе, что пасьянсы раскладывает кто-то другой.

— Но хоть приблизительно ты можешь сказать, в чем ситуация?

— Нет, Юр, это тебе ничего не даст. Ну найден труп на болоте, ну обложили предполагаемых убийц… Тебе это что-нибудь говорит? То, что для нас является повседневной работой, для тебя мелковато. Ты же другого хочешь. Чего-нибудь позаковыристей. Или я ошибаюсь? Чего молчишь?

— Жду. — Березовский, с трудом подавив улыбку, закрылся кружкой. — Жду, когда ты кончишь валять дурака.

— Валять дурака? Что ты, Юрочка! Мы же еще не начинали бороться.

— Что ты собираешься мне поручить?

— Исторические изыскания, разумеется. Как всегда.

— Это интересно?

— По-моему, очень. Но вполне возможно, что я и ошибаюсь. Не исключено, хотя и маловероятно, что здесь обычное уголовное дело и все наши поиски пойдут прахом, как только милиция возьмет двух субчиков, которые затаились в лесу.

— Я ничем не рискую. Разойдемся как в море корабли.

— Вот и расчудесно. По рукам?

— Идет. Что я должен делать?

— Сначала настройся. Представь себе, Юр, что тебя интересует сейчас не Средняя Азия седьмого века, как ты говорил, а Индия, Греция, Тибет какой-нибудь… Древность, культ камней и растений, короче говоря — фетишизм. Вникаешь?

— С трудом.

— В том-то и беда, что здесь все так неопределенно. — Люсин скомкал салфетку и бросил ее в пепельницу. — Представь себе человека, ученого. Он глубоко эрудирован, разносторонне образован, в какой-то мере почти гениален. У себя в лаборатории занимается синтезом монокристаллов: рубинов, сапфиров и тому подобное. На самом высоком, как принято говорить, научном уровне. Зато дома он вытворяет странные вещи.

— Например?

— Собирает древние рецепты алхимиков, выписывает из священных книг легенды и мифы, в которых фигурируют драгоценные камни…

— И это тебе кажется странным? — Березовский иронически улыбнулся.

— Погоди, Юр. Я понимаю, что в моем пересказе все предстает весьма банально. Я умею слушать, но не рассказывать. — Люсин задумался. — Давай попробуем зайти с другой стороны. — Он вынул записную книжку. — Ты знаешь о последних опытах с нервной системой растений?

— У растений есть нервная система?

— Выходит, что так… Как-нибудь я тебе расскажу об этом. Не теперь.

— Хочешь еще? — спросил Березовский, сдвигая на край пустые кружки.

— Подождем Генриха. — Люсин встал и огляделся. В баре стало просторнее. Соседи за их столом уже сменились. — Выпьем с ним еще по одной, и баста.

— Что так, отец?

— Работать надо, дорогой товарищ.

— Продолжим наши игры.

— Что бы ты сказал про человека, который ошпаривает кипятком комнатные цветы, прижигает их листья сигаретой, раздражает их током?

— Маньяк.

— И попал бы пальцем в небо.

— Исследование нервной системы растений?

— Он записывал биопотенциалы корней и листьев. Они резко меняются, когда, например, рядом убивают живое существо.

— Ого! Это уже товар!

— Клюнул?

— Давно, отец, но нельзя ли поподробнее? Неужели ты не можешь все как следует растолковать?

— Попробую… Но потом. Хочешь заедем ко мне?

— В контору?

— На пару часиков.

— Но у меня нет паспорта.

— Ничего, как-нибудь проведу.

— Если тебе, новый центурион, что-нибудь нужно, все нипочем! Попробовал бы я пройти к вам без паспорта по своей нужде, по частному делу!

— Приходи, хоть завтра. Пропустим.

— Чем еще занимается твой корифей?

— Не надо о нем так, — посуровел Люсин. — Он умер.

— Прости, старик. Я не знал.

— Он собирал старинные книги, изображения Будды и Шивы, в его доме много цветов и камней.

— Какие это цветы?

— Вот! — Люсин торжествующе раскрыл записную книжку. — Наконец-то! Я ждал этого вопроса. — Он придвинулся к нему почти вплотную. — Мне нужна твоя ясная голова, Юра. Сам я в этом ни бум-бум. Во-первых, скажи мне, что такое бонсай?

— Карликовые деревья. Их выращивают на Дальнем Востоке, в Японии например. Я видел платаны, дубы и сосны, которым было по триста — четыреста лет, хотя росли они в фарфоровых вазах. Бонсай прекрасны. Это большие деревья крохотной, лилипутской страны. Они ведь даже плодоносят. Во Вьетнаме я чуть было не купил карликовый мандарин.

— У него есть дуб, лавр, мирт и маслина. Все они растут в горшках на подоконнике.

— Значит, это бонсай.

— А баньян?

— О, старик, это сказочное тропическое дерево! Гигант лесов, ствол которого из-за вросших в землю воздушных корней похож на лабиринт. В тени баньяна может жить целая деревня.

— Его баньян не даст тени и для котенка.

— Тогда это тоже бонсай, хотя я не слышал, чтобы баньян выращивали в комнате. Какие еще растения у него были?

— Были… Да, Юр, именно были… Дерево дай, коланхоэ, индийский лотос, гинкго и сома. Тебе это что-нибудь говорит?

— Ты ведь сам настроил меня на определенную волну? Естественно, что я тут прослеживаю тенденцию.

— На это я и надеялся, Юр, — удовлетворенно вздохнул Люсин. — Что за тенденция?

— Лавр, мирт и маслины — священные деревья древних греков, дубу поклонялись друиды и германцы, из сомы варили напиток бессмертия боги арьев, а лотос и ныне почитают миллионы буддистов. Это вкратце.

— А более полно?

— Нужно исследовать каждый отдельный случай. Маслину, например, обожествляли в Иудее, лотос — в Древнем Египте. Гинкго — реликт третичного периода. Кажется, ему придают какой-то смысл в Юго-Восточной Азии.

— Ты не сказал про коланхоэ, про дерево дай.

— О них я слышу впервые.

— Займешься, Юрок?

— Конечно. Мы же договорились.

— Попробуй поискать связь между священными деревьями и драгоценными камнями. Ладно? Особое внимание обрати на алмаз, на окрашенные его разновидности: красные, голубые…

— Слушай, старик! — схватившись за голову, вдруг прошептал Березовский. — Уж не возвращаемся ли мы к сокровищам катаров? Помнишь стихи: «Отличный от других алмаз, бордоское вино с водою»!

— Ничего я не знаю, Юра! — осадил его Люсин. — Даже намека и то нет. Поэтому не увлекайся. Лучше действуй в указанном направлении.

— Так ведь и направления нет?

— Это уж ты сам решай, есть или нет. Грецию и Индию ты сам назвал, я тебя за язык не тянул. Про сому, из которой напиток бессмертия делают, я тоже от тебя первого услышал.

— А ты, выходит, здесь ни при чем? Как Понтий Пилат?

— Нет, Юр, я только подтолкнул тебя чуточку дальше. Сориентировал на камень и древо. Подработай мне эту часть, пожалуйста. — Люсин вырвал из книжки листок, на котором были записаны названия растений. — А, Юрок? На-ка, возьми.

— Что еще тебя интересует?

— Пока все. Уверен, что тебе будет интересно. Не зря время потратишь, внакладе не останешься.

— Ну и хитер же ты, папочка! — Березовский спрятал листок в бумажник. — Я сильно подозреваю, что ты подсунул эту амриту только затем, чтобы заставить меня хорошенько попотеть. Это как охапка сена над головой осла. Губами не дотянуться, вот и приходится бежать. Только ведь не догонишь. Сено, понимаешь, на тележке к шесту привязали, а тележку осел тянет, не догадывается.

— Ну, ты-то явно соображаешь. Только напрасны твои упреки и подозрения. Я даже не знаю, что такое амрита.

— В это я могу поверить, — кивнул Березовский. — Но суть не меняется.

— Когда я покажу тебе кое-какие документы, Юр, познакомлю с некоторыми вещественными доказательствами, тебе станет стыдно. Ты поймешь, упрямый бич, что я пекусь только о твоих интересах. Очень мне нужно заманивать тебя? Посуди сам? Может, конечно, ничего и не получится, голову на плаху не положу. А если получится? Что тогда? Локти же кусать будешь, с кулаками на меня накинешься, что такое дело проморгал. Разве нет?

— Будет тебе. Не трать лучших перлов красноречия, отец. Я уже завербован, и дороги назад мне нет. С этого дня считай меня своим подчиненным. Все архивы для тебя перекопаю, все библиотеки.

— Для начала скажи мне, что такое амрита.

— Тот самый напиток бессмертия, который, согласно Ригведе, варят из сомы.

— Ригведа?

— Индийская священная книга.

— Очень хорошо! — Люсин нашел в своей книжечке нужное место. — Первое попадание. Послушай теперь, что я вычитал в его архивах: «Ригведа упоминает о многих драгоценных камнях. Особенно часто в ней говорится о кристаллах красно-вишневой гаммы. По преданию, они являются каплями крови борющихся в небе богов. Кровь стекала на горячий песок Ганга и, застывая, превращалась в самоцветы. Другая легенда говорит о том, что драгоценные камни — это капли амриты, дарующей бессмертие ведическим богам и героям. Ревнивые боги не подпускали людей к священной чаше. Лишь случайно капли амриты могли пролиться на землю, но, пока они долетали до нее, божественная сущность успевала улетучиться. Люди находили лишь твердые камни, утратившие волшебную силу. Но зато они были прекрасны».

— Минуту назад ты спрашивал меня про амриту, — заметил Березовский, когда Люсин захлопнул книжечку.

— Из тебя выйдет следователь, Юра. Ты умеешь слушать, сопоставлять и хорошо запоминаешь услышанное.

— Ладно, все это пустяки! Главное — что дело действительно вырисовывается увлекательное… Так ты сознательно нацеливаешь меня на Индию?

— Ты сам решай, как лучше. Мое дело, как говорится, задание сформулировать и не закрывать простор для личной инициативы. Но, по-моему, Индия как раз то, что надо. Это вытекает из некоторых обстоятельств дела. Оно, по-видимому, как-то связано с алмазами, а они, Юр, по крайней мере все знаменитые бриллианты древности, происходят именно из Индии. В Южной Африке и в Австралии их в новое время добывать стали, в наш век. Это я недавно просветился, как раз в связи с делом… Про якутские кимберлитовые трубки ты и сам, наверное, знаешь. Они начали разрабатываться уже после войны. Так, методом исключения, мы прокладываем курс на Индию. Только она и остается. Хочешь не хочешь, а стрелка указывает на Голконду. Но ты действуй, как сам считаешь нужным, соображай.

Березовский хотел было что-то возразить, но не успел, потому что в бар влетел Генрих Медведев с огромным саквояжем в руках.

— Ребятки! — радостно провозгласил он чуть ли не с порога. — Что я принес! — Пробившись к столу, за которым сидели Березовский и Люсин, он, позабыв даже поздороваться, стал выгребать из саквояжа воблу, нанизанную на почерневшую от жира веревку. — Ну и не виделись же мы с тобой, старый черт, бог знает сколько! — Он хлопнул Люсина по затылку и, садясь рядом с Березовским, сказал: — Сшустри-ка за пивком, Юрка, а я передохну малость. Всю дорогу бежал.

— Пока он принесет, я схожу звякну. — Поднимаясь, Люсин почувствовал, что устал. — На меня небось уже всесоюзный розыск объявили.

Он поднялся в холл, посмотрел на себя в зеркало и занял очередь к телефону. Потом, сообразив, что может позвонить и по автомату, нащупал в кармане двушку и завернул за угол.

— Меня кто-нибудь спрашивал? — задал он свой коронный вопрос секретарше Лиде.

— Одну минуту! — Без лишних слов она переключила его на Шуляка.

— Ты где сейчас? — первым делом спросил тот. — Далеко?

— Так, в одном месте, — уклончиво ответил Люсин. — Что-нибудь стряслось?

— Сейчас только установили, что электрик шестьдесят второй больницы Потапов Виктор Сергеевич, ранее судимый за квартирную кражу, пятый день не выходит на работу. У него, между прочим, есть мотоциклет «Ява» за номером восемьдесят шесть — сорок пять MOB. Чуешь?

— Больше никого не обнаружилось?

— Нет, хотя проверили все.

— Тогда это он, и нечего больше ломать голову.

— Глеб просит дать «добро» на операцию.

— Пусть начинают! — одобрил Люсин. — Сегодня в ночь. Все, как договорились.

— Ты не поедешь?

— А что мне там делать? Без меня не справятся?.. Постой-постой! Это какой же Потапов?! Уж не мой ли подшефный?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Ну да, так и есть! Он самый. Я же его и устроил в шестьдесят вторую больницу! Что ты на это скажешь?

— Тебе видней.

— М-да, и на старуху бывает проруха. Придется самому ехать. Ничего не поделаешь. «Меа кульпа», как говорили римляне: моя вина. Пришли мне машину.

— Куда?

— Дом журналистов знаешь?

— А то!

— В пятнадцать часов, — сказал Люсин, посмотрев на часы.

У него оставалось еще достаточно времени, чтобы побыть с друзьями. Когда-то они еще смогут спокойно посидеть все вместе…

Спускаясь вниз, он подумал, что надо будет посоветоваться с Генрихом, кому можно послать работу Ковского и Сударевского на отзыв. Если дело стоящее, то пропасть не должно, что бы там ни случилось. Генрих хоть философ, а не химик, но знает многих. Он, надо надеяться, присоветует…

— Вот и я! — сказал Люсин, усаживаясь на свое место. — Что нового в философской науке, Генрих? Как съездил?

— За морем житье не худо, — сказал Генрих, принимая из рук Березовского кружки и блюдечко с сухарями. — Но дома лучше.

Глава четвертая Трубный глас

Детство приснилось Стекольщику. Будто бежит он во ржи, разводя руками колосья, и васильки срывает себе на венок. Тишь, благодать кругом. Солнце в росинках слепит, зеленые кузнечики стрекочут, жаворонок в поднебесье заливается, ликует. А из-за реченьки, где меж холмов город тихий Пропойск, благовест плывет. Как услышал маленький Фрол ка колокольный тот перезвон, так сразу душой воссиял. Рубашонку на себе одернул — другой одежи на нем вроде как и не было в дивном сне, — васильковый веночек надел и поплыл, ножками босыми земли не касаясь, к той самой горе, где луковка колокольни сквозь ракиты посверкивала. И так хорошо было Фролу, так спокойно, что он даже заплакал от умиления. Затосковала душа по невозвратимым денечкам младенчества, по утраченной чистоте. Но чудесным образом благовест воскресный обернулся звяканьем стальных цепочек на собачьих ошейниках, а поле ржаное в зону преобразилось, и больше не видел себя Фрол Зализняк бесштанным ангелочком, потому как предстал перед внутренним оком его угрюмый мужчина в ватнике и резиновых сапогах. Все в нем затряслось и запротестовало против разительной сей перемены, которая случилась потому лишь, что само собой родилось в нем непонятное жуткое слово: лесоповал.

Фрол рванулся бежать от самого себя, чтобы только не услышать это пока не произнесенное вслух слово, но небеса тут пошли черными трещинами, и путь ему преградил архангел с мечом.

— Выходите, выходите, Зализняк! — грозно прокричал в мегафон архангел и светом нездешним хлестнул по глазам.

Фрол застонал и попытался закрыться рукой, но небесный серафим властно звал его душу и, не жалея, лил потоки золотого огня. И не то чтобы испугался Фрол повелительного зова, а ослушаться не посмел. Хоть не стращал его чудный гость небесными карами и мечом своим не грозил, ясно стало Зализняку, что делать нечего, надо выходить. И он вышел, одинокий, как перст посреди океана, на голос суровый, но не беспощадный, а даже с некоторой насмешечкой над его, Фрола, дурацким и безвыходным положением.

«Вон он я!» — мысленно отозвался грешник и головой поник.

Тут завертелись небесные колеса вокруг, все закружилось, понеслось, Фрол осознал магическое слово «лесоповал» и с большим облегчением вспомнил, что на этом самом лесоповале было ему очень даже неплохо и день там за два шел. Но не успел он догадаться, что все с ним случившееся всего лишь сон, как его захватила такая явь, перед которой померкли ночные страхи.

Световые вспышки, ветер и грохот обрушились на Стекольщика. Он вскочил на ноги и, жмурясь от голубоватого дымящегося сияния, невольно зажал уши. Но оглушительный стрекот над головой не выпускал его из страшного круга, и бьющий сверху косой прожекторный луч плясал по лесной поляне, на которой трепетала каждая былинка, каждая ставшая серебристо-стеклянной ветка.

А когда невидимый голос вновь его и Витька по имени окликнул, все окончательно понял Стекольщик и только рукой махнул. Правда, тут же мысль шевельнулась, что, может, их с вертолета и не видят вовсе, а просто на пушку берут, но Фрол не прислушался к ней. Склонил он голову, почти как во сне, и стал возле кореша на коленки. Лежал тот, бедолага, безучастный ко всей кутерьме и едва дышал. Но не хрипел уже, не метался в горячке. То ли болезнь переломил, то ли его гадючья отрава доканывала, только съежился Витек под вонючим брезентом, холодный и обессиленный. И опять подумал Фрол, что теперь-то кореша наверняка найдут и медицинскую помощь окажут, а потому самый момент настал отрываться. Вокруг все-таки лес и ночь и вообще ситуация не разбери-пойми. Но глас небесный, мегафоном усиленный, уже большую власть над ним заимел. Да ведь и то правда: куда денешься? С трех сторон торфяник страшный, до самого зольного дна погоревший, дым удушающий, жар. К озеру, надо думать, уже не пробиться, оцепили небось все кругом. На полотно разве что выйти? Тоже смысл небольшой. Что в лоб, что по лбу. Лучше уж здесь ручки поднять. По крайней мере, пешком идти не придется. Одним словом, делать нечего, решайся, Фрол, выходи. Не ждать же, пока лесок прочесывать станут. Тут ведь не озеро, голыми руками шамовку неорганизуешь и с водой плохо. В этом он своими глазами убедился, когда вчера в смотровой колодец заглянул. Сухо было на квадратике дна, сухо и пусто. Никогда так низко не падал уровень грунтовых вод. Короче, не продержишься долго в островном соснячке, не усидишь.

— Эй, Потапов и Зализняк! Подъем!

«Все знает, елки точены! — Стекольщик стал к прожектору спиной. — Оттого и насмешничает, будь он неладен, шестикрылый серафим».

Постоял он над Витьком, поразмыслил и решил выходить, как в омут с головой кинулся.

— Ну на! На! — закричал Фрол и, вскочив на ноги, выбежал на середку. — Бери меня голыми руками! А-а-а!

Но он даже сам не услышал себя в грохоте бешено вращающихся лопастей, которые медленно провисли под собственной тяжестью, когда вертолет осторожно опустился на поляну и мотор замолк.

Через сорок минут Стекольщик сидел уже в кабинете начальника милиции Павлово-Посада и беседовал с виновником своего кошмарного сновидения. По вполне понятным соображениям, Люсин стремился как можно полнее использовать то несомненное психологическое преимущество, которое дала ему ночная операция. Вглядываясь в освещенное лампой лицо задержанного, а сам уйдя в непроглядную тень, он начал официальный допрос тем же повелительным и несколько насмешливым тоном, каким выкликал Зализняка из лесной мглы. Обычно он не прибегал к подобным уловкам, считая их недостойной дешевкой. Для него куда важнее было заставить противника обмолвиться в ходе хорошо продуманной почти непринужденной беседы, нежели вырвать показания психологическим нажимом. Но, понаблюдав за Стекольщиком в течение недолгих минут полета, он пришел к выводу, что тот пребывает в состоянии глубокой депрессии. Нормального, человеческого разговора ждать явно не приходилось. Через панцирь безразличия и подавленности можно было пробиться только одним способом: нажимая на те немногие доминантные клавиши, которые хоть как-то отзывались в опустошенной душе Зализняка. Люсин не знал, что Фрола подкосила тлевшая в нем все эти дни и внезапно прорвавшаяся теперь смертельная обида на самого себя, на проклятое невезение свое и несусветную глупость. Уже сидя в вертолете, Фрол со всей беспощадностью осознал, что только в жестоком хмельном угаре можно было пойти на те безумные поступки, которые совершил он с той самой минуты, когда увидел мертвое тело на даче в Жаворонках. Он прозрел, но, как всегда, слишком поздно. Прозрел только для того, чтобы уяснить себе, что на всех без исключения поворотных этапах жизни поступал как последний дурак. Только странная гипнотическая заторможенность, в которой он пребывал, помешала ему рвануться к дверце в круглом плексигласовом колпаке и кинуться вниз. На какую-то секунду эта мысль показалась ему очень соблазнительной. Она ласкала и баюкала его, смиряла смятение, глушила нестерпимую тоску. Потом он подумал, что его все равно ждет «вышка», поскольку он ничего не сумеет да и не захочет, по правде говоря, доказать. Тогда какая разница? И, дав себе слово вытащить из дела Витька, обелить его, насколько окажется возможным, он успокоился и ушел в себя.

— Ваша фамилия? — позвал его знакомый голос. — Имя и отчество?

— Зализняк Фрол Никодимович, — послушно ответил он. — Девятнадцатого года рождения, ранее судимый.

— Стекольщик? — весело спросили из темноты.

— Ага. Точно, Стекольщик, — приветливо согласился Фрол. — Так я и на суде проходил. Как Стекольщик, значит.

— А приятель ваш кто?

— Приятель? Какой такой приятель?

— Не валяй дурака, Фрол Никодимович, — ласково посоветовал всеведущий голос. — Я про Потапова тебя спрашиваю.

— Ах, про Потапова! Ну да.

— Что «ну да»? Он болен?

— Беда с ним приключилась, гражданин хороший. Змеюка его ужалила.

— Когда?

— Почем я знаю когда, — Фрол горестно затряс головой, — если денечкам счет потерял!

— Вчера? Позавчера? Третьего дня? — быстро спросил Люсин.

— Не знаю я, — вздохнул Фрол.

— Хорошо, допустим. — Люсин снял трубку, повернул лампу и нашел в списке на столе нужный телефон. Отодвинув локтем настольную лампу, набрал номер. — Первый говорит. — Он прочистил горло. — Логинова поблизости нет? — И после короткой паузы: — Это вы, Глеб? Доброе утро! — Он бросил взгляд на окно, за которым была непроглядная темень. — Зализняк говорит, что Потапова ужалила змея… Сообщите, пожалуйста, врачу и на всякий случай срочно затребуйте ампулы с препаратом «антипорза».. Да-да, «антипорза»… Добро, Глеб. — Он положил трубку и резко спросил: — Значит, вы утверждаете, что вашего напарника укусила змея. Так?

— Так.

— Потапова?

— Да, Потапова Виктора Сергеевича.

— Хорошо. Спасибо. Будем надеяться, что это поможет спасти ему жизнь.

— Разве он так плох?

— Очень плох. Вы разве не видели?

— Я? Со вчера ему, верно, не того сделалось… А раньше так ничего. Нормально.

— Когда это «раньше»? Конкретнее, пожалуйста. Сколько дней он болен?

— Не помню я, начальник! Что хочешь делай… Может, два дня, а может, три.

— Но не больше, чем три дня?

— Кто его знает, может, и больше.

— Хорошо, пусть будет так… А сколько всего дней вы провели на торфопредприятии, сказать можете?

— Нет, не могу. Все в голове спуталось.

— У вас что, плохо с памятью? И давно страдаете?

— Раньше не жаловался.

— Когда же стали замечать за собой такое?

— Вот тут и заметил.

— Прямо тут? Сейчас?.. Ну ты даешь, Стекольщик!

— Я правду вам говорю.

— Примем к сведению. На днях покажем вас невропатологу.

— В Сербского повезете или в Кащенку?

— Для вас это имеет значение?

— Нет, мне все равно.

— Как вы себя чувствуете?

— Никак… Нормально.

— Может быть, вам трудно отвечать на вопросы? Хотите, сделаем перерыв?

— Чего ж тут трудного? Спрашивайте… Ваше дело такое.

— Фрол Никодимович, я принимаю к сведению ваше заявление, что вы здесь и сейчас стали вдруг плохо ориентироваться во времени. Такое бывает… Но тогда, быть может, сумеете сказать, что вы вместе с Потаповым здесь вообще делали?

— Здесь?

— Ну да, здесь, на торфопредприятии имени инженера Классона.

— Рыбу ловили.

— В озере?

— Ив озере тоже.

— А где еще?

— Как где? В озере.

— Вы сказали: «и в озере тоже». Значит, и где-то еще?

— В карьерах.

— Вы имеете в виду старые выработки, оставшиеся после гидроторфа?

— Они самые. В них щука водится, карп-карась…

— Превосходно. А в озере?

— Там, известно, плотка, окунь, ерши… Лещ попадается. Точнее, подлещик с полкило.

— В каком именно озере?

— В этом.

— Название знаете?

— Светлое, кажись.

— На других озерах промышлять не пробовали?

— А разве тут есть другие?

— Вы не знаете? Странно… Видимо, и тут память подводит?

— Почему?

— Э, Фрол Никодимыч, сдается мне, что вы просто притворяетесь. Нехорошо, право… Вы же, можно сказать, старожил здешний, а не знаете, что, кроме Светлого, есть еще и другие озера. Согласитесь, что в такое трудно поверить.

— Какой же я старожил? Родился в Пропойске, ныне Славгород, жил на станции Суково, теперь опять же в Солнцево переименованной.

— В вашей трудовой книжке значится, что вы полный сезон, с мая по октябрь шестьдесят пятого года, проработали на торфопредприятии имени Классона. Это так?

— Давно было. Позабыл все.

— Даже Новоозерный участок, на котором работали?

— Новоозерный? Нет, его помню. Молоко хорошее было, парное, сметанка…

— А озеро?

— Топическое, что ли?

— Ловили сейчас в нем рыбу?

— Какая уж рыба в Топическом… Одни ляги да комары, да и не подберешься к нему. Чаруса как-никак кругом, самая погибельная трясина с окнами.

— Значит, в этот раз вы не смогли подобраться к Топическому озеру? Так я вас понял?

— Не токмо не смогли, но даже и не собирались. Своя голова дороже… Опять же рыба в ем не заводится.

— А вы приехали именно за рыбой?

— Ну да.

— Чем же вы ловили ее, эту самую рыбу?

— Как так?

— Не понятен вопрос? Я спрашиваю, чем, то есть какой снастью, ловили вы с Потаповым рыбу в карьерах и на Топическом озере.

— Не на Топическом, на Светлом.

— Извините, обмолвился… На озере Светлом.

— Так рыбу по-всякому ловят…

— Это я понимаю. Рыбу ловят удочкой, неводом, с помощью спиннинга, донок, всевозможных дорожек, кружков и даже капканами. Мне интересно знать, чем пользовались именно вы.

— Мы?

— Вы перестали понимать меня, Зализняк? Или просто не хотите отвечать? Не хотите, не надо. Это ваше право, но в протоколе я отмечу, что вы отказались дать ответ на столь простой вопрос.

— Я не отказываюсь.

— В чем же тогда дело? Вы неглупый человек, можно сказать, опытный, и должны понимать, что одним своим колебанием, уже косвенно свидетельствуете против себя.

— Почему так?

— Любой на моем месте поневоле усомнится в правдивости ваших показаний. Рыбу, говорите, ловить приехали, а чем ловили, сказать не хотите… Так-то, Стекольщик… На чем хоть приехал, помнишь?

— На мотоцикле.

— Ну вот, приехал на мотоцикле, с памятью, значит, все в порядке, а чем ловили, позабыл?

— Ничего я не позабыл! Зачем сбиваете, начальник? Мы верши ставили.

— Чего же сразу не сказал?

— Так нельзя ведь.

— Что нельзя?

— Вершами ловить… Боялся я…

— Вон оно что! Ну, этот грех уж как-нибудь тебе простим. Хоть я и не из рыбнадзора… Так что зря опасался, Зализняк, зря… Верши с собой привезли, из Москвы?

— Конечно. Как же иначе?

— И где они теперь?

— Где же им быть? В озере.

— Место показать сможешь?

— Раньше смог бы.

— Когда это раньше?

— До пожара.

— Понятно… Значит, пожар во всем виноват…

— Это ж такое стихийное бедствие!

— Когда на рыбалку собирались, о пожаре не подумали?

— Как так?

— Очень просто. Костер жгли?

— Ну!

— Как же вы решились на такое? А, Зализняк? На торфянике!

— Зачем на торфянике? На суходоле. У озера.

— Не имеет значения где. В границах торфяника строго-настрого запрещено разжигать огонь. Вам это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было… Ну, да мы еще вернемся к сему… Вы случайно сюда забрались или намеренно?

— Почему случайно? Мы порыбалить!

— Странная у вас рыбалка вышла, Фрол Никодимович, странная… Ни удочек не взяли, ни подсачника…

— Так верши же!

— Мало ли что верши… Рыбак без удочки все равно, что охотник без ружья. Разве не так?.. А вы даже котелка с собой не захватили. На несколько ж дней в глухомань забрались, а о котелке не позаботились. Ушицу-то в чем варили?

— В казане. Мы позаботились.

— Какое там позаботились, Никодимыч, брось заливать! Одолжили, надо полагать, казанец-то или вообще без спросу взяли?

— С собой привезли.

— Вы настаиваете на этом?

— Чего?

— Вы настаиваете на том, что привезли, как говорите, казан с собой?

— Ну!

— Тогда, как ни жаль, мне придется разбудить гражданку, которая одолжила вам свой чугунок, и попросить ее уделить нам несколько минут… Хотите очную ставку, Зализняк? Или не станем пока будить Матрену Петровну?

— Не надо ее трогать. Пусть поспит, начальник, покимарит часок.

— Мне приятно, что вы начинаете оживать, Фрол Никодимович. К вам возвращается не только память, но и такие прекрасные качества, как чувство юмора и человеколюбие… Продолжим наше собеседование в том же ключе… Казан отдадите?

— Если будет на то ваша воля…

— Почему вы не в резиновых сапогах, Зализняк? — быстро спросил Люсин и направил свет настольной лампы прямо под ноги Фролу. — На вас новые сандалеты! Вы что, на рыбалку так вырядились? — Люсин почти кричал.

— Придираетесь, начальник… Зачем вы так? Не пойму, чего надо.

— Старые ботинки выбросили? Где? В Москве или здесь?!

— Совсем ничего не пойму… Ботинки какие-то… Да ничего я не выбрасывал!

— Куда выбросили? В воду? В болоте затопили?!

— Вот ведь привязался!..

— Если мы нашли труп, Зализняк, то, будьте уверены, найдем и все остальное. — Люсин произнес это тихо и очень внятно, словно не он только что торопливо и гневно выкрикивал вопрос за вопросом, скорее утверждая, чем спрашивая, и, казалось, вовсе не ожидая ответов. — Вы поняли меня?

— Да ничего я не понял! Чего пристали к человеку?! За что?!

— Вы с Потаповым бросили в Топическое озеро труп человека.

— Нет!

— Давайте попробуем порассуждать логично, Фрол Никодимович.

— Ничего я не желаю рассуждать! За что взяли человека среди ночи?

— У прокурора попросили согласие на ваше, Фрол Никодимович, и Потапова задержание. Вы же теперь грамотные, — усмехнулся Люсин. — Труп Аркадия Викторовича Ковского находится здесь же, в морге, Зализняк, в подвале. Мы нашли его в Топическом озере, закатанным в старый ковер.

— А я-то, а мы-то с Витьком при чем здесь? Нешто мы убивали? Не знаю никакого Ковского и знать не хочу! Никого я не убивал!

— Разве я сказал, что убивали? По-моему, я вообще не произносил такого слова.

— «Слова»! «Слова»! — Фрол вскочил и, размахивая руками, подступил к Люсину. — «Мокрое» навесить хотите? Труп пришить?

— Сядьте на место, и я скажу вам, чего хочу.

— Ну!

— Так вы сядьте.

— Ну, сел!

— Я хочу, Фрол Никодимович, чтобы вы объяснили мне, каким образом и для чего тело гражданина Ковского было увезено с дачи в Жаворонках и брошено в Топическое озеро.

— А я почем знаю? Вы не меня спрашивайте, вы того, кто содеял такое, спрашивайте.

— Вот я вас и спрашиваю.

— Так ты сперва докажи, начальник, что я тут причастен! Да-а…

— Значит, согласны порассуждать логично? Не для протокола. — Люсин демонстративно сунул протокол в ящик. — Просто чтобы оценить ситуацию, которая может создаться для вас на суде.

— Ну, лады. Давай прикинь.

— В прошлую среду, когда стемнело, вы, Фрол Никодимович, вместе с Потаповым проникли в дом Ковских, что на Западной улице поселка Жаворонки.

— Нас кто видел? Мы визитки оставили? Али как?

— Вопросы ваши вполне логичны и закономерны. Я отвечу на них пункт за пунктом… Да, вас или вашего напарника видели, и следы вы тоже оставили, Фрол Никодимович.

— На пушку берете. Я ж не пацан, гражданин хороший, не фраер.

— Вы совершенно правы, Фрол Никодимович, что требуете от меня доказательств. Давайте же вместе поразмыслим над тем, насколько они весомы. Прежде всего нам нужно обратить внимание на способ, который вы избрали, чтобы проникнуть в дом… Разве это не доказательство? Или легендарный Стекольщик не вы, Фрол Никодимович?

— Ничего такого не знаю.

— Хотите, чтобы я описал вам технологию выемки оконного стекла?

— Это я и без вас знаю. Но Зализняк тут при чем? Нешто он за все теперь в ответе? Нешто других стекольщиков нету?

— Очень правильное возражение. Давайте теперь проследим, какой можно выдвинуть контрдовод. Итак, мы пришли к тому, что манера проникновения в дом косвенно, подчеркнем это слово, указывает на некоего профессионала, известного среди воров под псевдонимом Стекольщик. Дальнейший шаг от косвенного к несомненному поможет сделать комплекс улик. Преступник, проникший в дом на Западной улице, правда, не оставил отпечатков пальцев, поскольку работал в резиновых перчатках, но существо дела от этого не меняется. Он оставил другие следы. Хотите знать, какие именно?

— Наука еще никому не повредила.

— Совершенно верно, Фрол Никодимович, полностью с вами согласен… К сожалению, ваши новые сандалеты лишили нас одной из таких улик, но сам факт перемены обуви, особенно в таких условиях, тоже свидетельствует против вас. Опять же косвенно, должен признать…

— И это все?

— Нет. Но и этого будет достаточно, если мы найдем поблизости от вашего бивуака кое-какие несущественные мелочи: ботинки там, окурки папирос и так далее… Вы меня поняли?

— На суде вас засмеют, начальник.

— Так ли, Фрол Никодимович? А билет, который вы купили на станции Жаворонки в тот самый день, точнее, в ту самую ночь?

— Меня кто за руку схватил?

— За руку не за руку, а одно к другому вяжется. Не правда ли? Но пойдем дальше. На месте преступления, форум дэликти, ежели по-латыни, кто-то с совершенно непонятной целью берет и рассыпает порошок меркамина. Это довольно специфическое вещество, скажу прямо, встречается нам не каждый день, и поэтому не составляло особого труда выйти на главврача шестьдесят второй больницы, откуда этот самый меркамин и был заимствован. Перекинуть отсюда мосток к Виктору Сергеевичу Потапову, моему, кстати сказать, крестнику, и его «Яве» с коляской было уже совсем просто. Голая технология. Конечно, можно возразить, что причастность Потапова к меркамину нужно еще доказать. Согласен. Мы этим займемся. Но и без того меркамин становится серьезнейшей уликой в длинной цепи улик. Не убеждает?

— Я про ваш порошок ничего не знаю.

— Между прочим, с помощью аналитической химии мы сумеем обнаружить молекулу меркамина в концентрации одна на миллион. Поэтому, если на одежде Потапова, на его мотоцикле будет хоть пылиночка…

— Тогда и поговорим…

— Резонно. Тем более, что меркамин хоть и весьма весомая, но все же частность. Главное — это, как вы сами понимаете, труп. Мне трудно представить себе, как вы сможете объяснить, что он оказался поблизости от вашего лагеря, в столь несомненной связи с вашей более чем странной рыбалкой. Все это свидетельствует против вас с Потаповым, Зализняк. Очень серьезный комплекс получается, очень. Скажете — нет?

— Не скажу. Только ведь мало этого, человек хороший. Предположения всякие каждый строить может. А надо ведь доказать.

— Руки, Зализняк! Руки на стол!

— А это откуда? Видите, как засохли? Даже лупятся местами!

— Ничего не пойму. Хоть стреляйте!

— Чего же тут не понять? Это вы оцарапались, когда вместе с Потаповым тащили через колючие кусты тело Ковского. Только и всего.

— И кто такому поверит?

— Голословному утверждению, ваша правда, никто. Но суть в том, что в саду обнаружены следы крови. Если она по составу совпадет с вашей или Потапова, считайте, что вам крышка. Это будет уже прямая и абсолютно объективная улика, которая подведет окончательный итог… Я, кажется, забыл уведомить вас, что вы и Потапов взяты под стражу в связи с делом об убийстве гражданина Ковского. Розыск преступников поручен мне. Теперь я это сделал. Разрешите представиться. Моя фамилия Люсин, зовут меня Владимир Константинович.

— Не убивали мы его, Владимир Константинович, — тихо сказал Фрол и заплакал. — Не трогали.

— На-ка, попей. — Люсин налил ему из графина пол стакана воды. — Мне тоже никак не верится, чтобы ты, Фрол Никодимович, на такое решился. Не та у тебя репутация, хоть и скверная она, между нами, но не та. И характер не тот. Потапова-то я получше знаю. Он тем более на «мокрое» никогда не пойдет.

— Тогда чего же вы?!

— Не понимаешь, зачем я силы на тебя трачу? — перебил его Люсин. — Все очень просто, Фрол Никодимович. Хочешь не хочешь, а улики против вас с Виктором очень и очень сильны. Поэтому нам надо крепко помочь друг другу. Вашу непричастность к преступлению, если только вы действительно непричастны, я смогу доказать, только обнаружив убийцу. Поможете мне?

— А вы вправду верите, что не мы убили?

— Верю. И знаете, что меня убеждает больше всего?

— Откуда нам!

— Надо быть последними дураками, Зализняк, чтобы остаться поблизости от трупа. Или бессердечными катами, у которых ничего человеческого не осталось. Вы утопили тело и преспокойно отправились на озеро. Не рыбу ловить, а погулять, потому как взяли в ларьке водку. Такое плохо укладывается в голове. Были уверены, что окончательно спрятали концы в воду? Согласен, вас подвела случайность, точнее — большое несчастье, в котором, возможно, вы же и виноваты. Но все равно, Зализняк, согласитесь, что остаться здесь, сделав, так сказать, дело, мог либо отупевший зверь, либо человек, прямо в преступлении не замешанный, но, простите, не очень дальновидный. По-моему, последнее вам с Потаповым больше подходит. Или я неправ?

— Эх, да чего там! Так оно и есть, как вы говорите.

— Тогда помогите мне, Зализняк, и я попробую помочь вам. За ваши оконные делишки вы, конечно, ответите по закону, тут уж ничего не поделаешь. Установлена будет и доля вашей вины в пожаре на торфопредприятии. Вы знаете, что в Москве целых три дня нечем дышать было… Отчего молчите?

— А что сказать-то?

— Верно, ответить нечего. Но не вешайте голову, Фрол Никодимович. Жизнь не кончается… Вы человек бывалый, в процессуальных вопросах просвещенный и должны понимать, в каких случаях дают максимальное наказание, а в каких минимальное. Все зависит от обстоятельств, от всякого рода нюансов. Взять хотя бы тот же пожар. Я специально посмотрел соответствующие статьи. Есть статья девяносто девятая, часть вторая, а есть и девяносто восьмая. Разница в сроках весьма существенная — четыре года. Одно дело поджог предумышленный, другое — непредумышленный, случайный…

— Да кто же умышленно на такое пойдет!

— Это уж как посмотреть, Фрол Никодимович. Если человек, хорошо знающий правила техники безопасности, тем не менее разводит в торфянике огонь, то очень трудно поверить, что действует он не по злому умыслу, а по неведению. Но мы, однако, отклонились в сторону. Главное для нас, как сами понимаете, найти убийцу Ковского.

— Да. Страшнее убийства ничего нет.

— Я рад, что мы поняли друг друга. Теперь прошу вас спокойно, не торопясь рассказать мне, как было дело… Кто поручил вам спрятать труп?

— Что?! Так нам же никто ничего не поручал! Все было совсем не так. Наверное, вы мне не поверите, когда все узнаете, но я расскажу как на духу, все без утайки. Пишите!

— Сейчас, — сказал Люсин и вынул из ящика недописанный протокол. — Слушаю вас, Фрол Никодимович.

Глава пятая Самый трудный день

«Прах эксгумировать и выбросить на помойку, а имя забыть, — вынес свой приговор Люсин, выходя из вагона метро на станции «Киевская». — Да вот беда — неизвестно, где захоронили анонимного врага рода человеческого, который изобрел справку. Кошмарного воображения был субъект. Куда до него Данте! Хотел бы я посмотреть, как носился бы суровый флорентинец по загсам, жэкам и райисполкомам. Ведь голову на отсечение даю, во времена войн гиббелинов и гвельфов[24] даже в нотариальных конторах не знали очередей. И собесов не было, хотя отдельные группы населения и получали пенсии. Ох уж эти справки! Проклятие нашего века. Не родиться без них, не помереть».

Он только что похоронил тетку товарища — летчика полярной авиации, застрявшего по причине неблагоприятных метеоусловий на Диксоне. Старая женщина была совершенно одинока, и все хлопоты по ее переселению в никуда пали на Люсина. «Молись японскому богу Дайкоку, — посочувствовал ему Березовский. — Он облегчает последнее странствие». Но поскольку Люсин никогда не видел этого самого Дайкоку, старичка с мешком на плече и сочувственной улыбкой на губах, молитва не подействовала. И если бы не участковый Бородин, гроза кладбищенских обирал, тетушку полярного летчика пришлось бы, вопреки ее последней воле, предать огненному погребению.

С кладбища Люсин поехал домой, потому что чувствовал себя совершенно неспособным к плодотворной мыслительной деятельности. В нем пробудилась смутная неприязнь даже к самой учрежденческой обстановке, несмотря на то что его собственный кабинет, не в пример помпезному загсу на Семеновской улице, был обставлен модерновой финской мебелью. Постояв для успокоения нервов под прохладным душем, он разорвал полиэтиленовый пакет с цветастой, ни разу не надеванной сорочкой, подобрал к ней широкий галстук и платочек из той же материи, который нарочито небрежно сунул в кармашек василькового блайзера с золотыми геральдическими пуговицами. Забежал в кухню. Отломал кусок длинного поджаристого батона, вскрыл баночку креветок. Стоя наскоро закусил, запил водой из-под крана и пошел одеваться. Тогда ему казалось, что он уже переключился, изгнал из сердца это тоскливо-тошнотное чувство обиды, но стоило выйти на улицу, как оно возвратилось вместе с шумом, ударившим в уши, с мельканием людей и машин. «На природу мне надо, — подумал Люсин. — В одиночество… Хорошо бы под Мурманск махнуть, в тундру…» Остро вспомнились розовые, с крупным, черно сверкающим зерном гранитные скалы, причудливо изогнутые каменные стволы карельской березы, темные сосны, отраженные в немыслимо синей студеной воде, и душераздирающее предвечернее небо с малиновыми, воспаленными полосами, которые остывают и суровеют, но так и не гаснут до новой зари. «Однако я становлюсь сентиментальным, — усмехнулся он, почувствовав подступающие слезы, и трудно сглотнул слюну. Поднявшись на двух эскалаторах наверх, он мгновение колебался, то ли спуститься на пересадку, то ли выйти из метро и сесть на восемьдесят девятый автобус. Решил загадать. Нащупал в кармане пятак — выпала решка — и направился к выходу. В автобусе силовым аутотренингом заставил себя окончательно перестроиться. На память пришла вычитанная в «Нью-Йорк геральд трибюн» реклама похоронного бюро: «Вы только умрите! Остальное — наша забота». Это его настолько развеселило, что он даже рассмеялся, чем и навлек на себя неодобрительный взгляд сидящей рядом девицы. Пряча смущение, он нахмурился и озабоченно развернул свернутый в тугую трубочку билетик. Номер оказался счастливым, и это окончательно помогло восстановить душевное спокойствие. «Как мало, в сущности, надо человеку, — отметил Люсин. — Сначала ты осознаешь, что на фоне смерти все твои заботы и огорчения не более чем тлен, суета сует, и это, как ни странно, успокаивает. Потом подворачивается какой-нибудь совершеннейший пустячок, и к тебе, вопреки всему твоему знанию, возвращается ощущение особой, личной эдакой непричастности ко всему плохому. Словно ты и впрямь любимчик судьбы, которому выдан мандат на бессмертие. Кто-то верно сказал, что, пока я есть, нет смерти, а когда есть смерть, то уже меня нет. Это вдохновляет. Если только мне не придется более никого хоронить и вообще иметь дело со справками, то можно сказать, что все распрекрасно и нет для печали причин».

Он глянул на часы и решил выйти на остановку раньше. Виновато улыбнувшись, попросил малосимпатичную соседку с кошмарными бусами из персиковых косточек пропустить его и стал протискиваться к выходу. У кинотеатра «Украина» он вырвался из душного, переполненного автобуса на волю и, облегченно вздохнув, пошел по направлению Большой Филевской. Подпрыгнув, сорвал листок тополя. Он оказался пыльным и ломким. «Неужели опять лето прошло? Как быстро! Как неумолимо и незаметно!»

Он легко отыскал нужный дом и, не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице на пятый этаж. Остановившись перед дверью с глазком, поправил платочек и надавил кнопку звонка. Раздался мелодичный клекот, и тут же послышались шаги. «Женщина, — отметил, прислушиваясь, Люсин. — И, кажется, молодая».

Дверь действительно отворила, точнее, широко распахнула женщина. И прежде чем Люсин осознал, что она хороша собой и очень высока, прежде чем понял, что давно знает ее, он испугался:

— Мария? Вы?!

— Да. — Она удивленно прищурилась, не узнавая его, и вдруг, что-то вспомнив и сопоставив, всплеснула руками: — Так это вы? Вот уж не ожидала! Так входите, входите же, мой дорогой! Как давно мы не виделись! Вас, кажется, Володей зовут?

— Володей, — чужим, непослушным голосом ответил Люсин и переступил отяжелевшими враз ногами через порог.

Как долго, с какой щемящей и сладостной болью мечтал он об этой женщине, с которой у него ничего не было, которой он и намеком не дал понять о своем внезапно пробудившемся чувстве, наивном, незащищенном, нерешительном. Но что-то промелькнуло тогда меж ними, робкое и неосознанное, что-то она все же почувствовала. Но он исчез с ее горизонта слишком внезапно и слишком надолго. И радостное удивление, которое возникло у нее в их первую встречу на квартире у Юрки, спокойно растаяло, и она просто забыла о нем.

А он все медлил, дожидаясь неведомо чего, пока не узнал вдруг, что она уехала с Геной Бурминым. Тогда-то он и понял, что любит ее и очень несчастен и все теперь уже кончено.

— Чего же мы стоим? — принужденно рассмеялась она. — Марк говорил, что к нам придет следователь, но я и подумать не могла… Да, я никак не ожидала увидеть именно вас. Проходите же в комнаты, Марк вот-вот будет, и мы сядем обедать…

Тут только Люсин опомнился. До него дошло, что он тоже никак не ожидал ее здесь встретить. Мысль о том, что она теперь жена Сударевского, неприятно, болезненно даже поразила его. Это не было ревностью и вообще никак не связывалось с его отношением к ней, с грустной и благодарной памятью, которая тоже постепенно сгладилась. Что же, что же тогда?! Острое осознание несовместимости двух этих столь разных людей, Сударевского и Марии? Глухой протест против случайности, за которой мнилась роковая почти предопределенность сегодняшней встречи? Ничего-то не мог понять Владимир Константинович, которого Мария — подумать только, Мария! — тянула за рукав в гостиную.

Он видел блестящие, как золотой елочный дождь, ее волосы, губы немыслимо яркие, изумрудную зелень ресниц и веки, тронутые жемчужно-голубым тоном, ее сверкающие туфли на платформе с немыслимой высоты каблуками, брючный костюм из серебристого терилена и серьги ее — зеленые влажные камни — завораживающе качались перед ним. Она улыбалась, открывая ровные глянцевитые зубы, и лакированные темные, как птичья кровь, ноготки ее впивались ему в рукав, теребили, тянули куда-то; без умолку тараторила, смеясь, расспрашивала его о чем-то, а он механически и, видимо, внешне осмысленно отвечал ей, почему-то стоял посреди коридора и, упираясь, как застенчивый дошколенок, никак не хотел пройти дальше.

Он словно плавал под водой с раскрытыми глазами. Перед ним был цветной туман, контуры предметов казались расплывчатыми; в ушах плескалась щемящая глухота. Но кто-то посторонний и настороженный все видел и слышал, все понимал и холодно регистрировал в бесстрастной и ничего не забывающей, как ЭВМ, памяти.

«Так оно и есть. — Раздвоенность постепенно проходила, и Люсин начинал обретать свободу мысли и воли. — Красное и зеленое. Помада и краска… но пусть меня убьют, если я притронусь, хоть одним глазком взгляну на них. Забыть! Выбросить из памяти и никогда больше не возвращаться. Она вне игры раз и навсегда. Обойдемся без этого, словно и не было в природе той раскисшей сигареты и кадки той железной, наполненной дождевой водой, в которой кувыркались рогатые личинки комаров и какие-то юркие червячки».

Но, входя в комнату, он уже видел тропическую раковину на столе, полную пепла, обгорелых спичек и смятых окурков с длинным ячеистым фильтром.

Стало вдруг до того горько, что он задохнулся. Захотелось ничком броситься на диван и ничего не видеть, никого больше не слышать. Но с вежливой полуулыбкой он взял указанный стул и, покачав головой, отодвинул предложенную коробку с броской, как самая навязчивая реклама, надписью «Пэл-Мэл». Алые безумные буквы… И тогда родилось в нем холодное ожесточение. Не против Марии, конечно: она-то при чем?

Он сел за пустой полированный стол, еще дальше, до самой раковины, отодвинул сигареты и подпер кулаком подбородок. Он был зол и спокоен. Он ждал.

— Хочешь аперитив? — спросила Мария, переходя на «ты».

— Давай, — кивнул он, обводя взглядом комнату, неуютную и холодную ее пустоту.

Мария достала из бара пузатую бутылку «Реми Мартен» и, легко присев, вынула из горки с хрусталем две коньячные рюмки.

— Что у тебя за дела с Марком? — прямо спросила она, наливая до половины.

— Разве он тебе не говорил? — Люсин попытался согреть холодное стекло и понял, что руки его не теплее стекла.

— Аркадий Викторович?

— Да.

— Он действительно убит?

— Тело его нашли в заболоченном озере.

— Но он убит?

— Не знаю… Во всяком случае, это не самоубийство.

— Марк очень взволнован. Он места себе не находит.

— Понятно, Мария. Учитель же как-никак…

— Да, учитель. — Она нахмурилась и поднесла рюмку к губам. Красноватый мутный след остался на краешке, когда она, медленно выпив коньяк, поставила рюмку на стол. Даже в темном зеркале полировки различалось это мутное пятнышко. — Вообще кошмарная история. Что ты по этому поводу думаешь?

— Не знаю пока… Поживем — увидим.

— Думаешь, Марк сможет тебе помочь?

— Кто же тогда, если не он?.. Хотя, честно говоря, особого проку в наших с ним встречах не было.

— Он же ничего не знает…

— К сожалению.

— Мы узнали об этой… трагедии самыми последними.

— Знаю. Он мне рассказывал… Да и Людмила Викторовна говорила. Кстати, она очень обижена на твоего мужа. И я ее понимаю. Согласись, все же нельзя так… Ты уж воздействуй на него, пусть навестит старушку, утешит… Или хоть позвонит! Она же его так любит. Почти как сына.

— Марик звонил ей. — Она беспомощно развела руками и покачала головой. — Вчера. Я сама слышала. Но ничего… не получилось.

— Обижается?

— Угу. — Мария, огорченно поджав губы, кивнула. — Очень даже.

— Ее можно понять.

— Еще бы! Но если бы ты знал, как он переживает! И вообще ему здорово досталось в этом году. Волей-неволей поверишь в год Дракона… Кстати, ты молодец, что надел зеленый галстук. Обязательно надо носить что-нибудь зеленое.

— Это чисто случайно, Мария, — отмахнулся Люсин. — И что же у вас случилось?

— Ах, лучше и не спрашивай! Большая черная полоса… Генка называл это стрелой… Ты помнишь Генку Бурмина?

— Еще бы! — Люсин кивнул.

— Во всем виновато это злосчастное открытие! Марк с Аркадием Викторовичем просто разворошили осиный рой. Ты даже представить себе не можешь, что мы пережили!

— Кое-что он мне рассказывал. Диссертация опять же…

— Вот-вот! Подумай только, вернуть уже одобренную и принятую к защите работу! Как тебе нравится такое? — Она всплеснула руками.

— А так разве можно?

— Все можно. Конечно, Марк имел полное право настаивать на проведении защиты, но какой смысл?

— То есть? — не понял Люсин. — Как это какой смысл?

— Все равно бы завалили на ученом совете… Накидали бы черных шаров…

— Ты уверена?

— О! Ему весьма недвусмысленно намекнули… Вообще с этими защитами черт знает что творится. Полный произвол!

— Сочувствую.

— Воистину беда не приходит одна. Во-первых, диссертация. — Она стала загибать пальцы. — Потом неприятности по работе, бедлам вокруг открытия… Разве мало? Марк совсем закрутился.

— Может быть, ему стоит передохнуть? — осторожно заметил Люсин. — Хотя бы на короткое время. Природа, знаешь ли, здорово успокаивает. Особенно лес. Пособирал бы грибы, подышал настоящим лесным воздухом, а не этими бензинными парами. — Люсин кивнул на окно, за которым шумели окутанные синим солярным дымом тяжелые грузовики. — У вас ведь вроде и дачка есть?

— Какая там дачка! — Мария раздраженно закусила губу. — Нет у нас никакой дачи. Но ты, видимо, прав, ему надо передохнуть. Его и самого инстинктивно тянет к природе. Как раз в тот самый день, когда с Аркадием Викторовичем… Да, это было, как мы потом узнали, в тот самый злосчастный день. — Она опустила голову. — По-моему, Марк даже что-то такое предчувствовал… Одним словом, напряжение, в котором он пребывал, достигло своего апогея, и он прямо-таки взмолился, чтобы мы куда-нибудь на денек-другой уехали. Но куда? И ты знаешь, он с отчаянием потащил меня в Лобню, к чужим, в сущности, людям, которые, надо сказать, не слишком обрадовались незваным гостям. Я провела там ужасные часы. Чувствовала себя так неловко, натянуто.

— Подумаешь! Вот уж пустяки… Лучше бы погуляли как следует. В Лобне, между прочим, есть уникальное озеро, на котором гнездятся чайки. Впечатление потрясающее.

— Ну вот, а мы ничего такого и не увидали!

— Конечно, вам было не до чаек. Сразу столько свалилось всякого.

— Свалилось… Мы не знали еще, что нас ждет впереди!

— Что же?

— Так вот оно, это самое.

— Аркадий Викторович?

— И это самое страшное, потому что непоправимо. Остальное как-нибудь наладится, а человека уже не вернешь. А какой человек был!

— Ты его хорошо знала?

— Совсем наоборот. Раза два или три мы у них были, вот и все. Но это не имеет никакого значения. Такие люди, как Аркадий Викторович, раскрываются сразу и целиком. Необыкновенная личность! Бездна обаяния… Когда его будут хоронить, не знаешь?

— На этих днях. — Люсин представил себе все, что ждет в недалеком будущем бедную Людмилу Викторовну, и, стиснув зубы, решил ей помочь. «И всего только час назад я зарекался никогда больше не участвовать в подобных мероприятиях! — подумал он и покачал головой. — Человек предполагает…»

— Ты чего? — озабоченно спросила Мария.

— Да так, знаешь ли, пустяки. — Он допил коньяк и отрицательно покачал головой, когда она протянула руку к бутылке. — Хватит для начала. Столь божественным напитком нельзя злоупотреблять. «В.С.О.П.», прочел он буквы на кольеретке. — К такому нужно относиться с благоговением.

— Понятия не имею, что это означает.

— «Вери сюпериор ольд пель», — почтительно прошептал Люсин и вдруг засмеялся. — Высшего качества и весьма старый! Помнишь, Портос говорил, что уважает старость, но только не за столом? Так вот, он попал пальцем в небо, хотя имел в виду всего лишь курицу прокурорши.

— Все-то вы знаете, — насмешливо прищурилась Мария.

Люсин не нашелся что сказать и принужденно отвел глаза от полураскрытых и таких ярко-карминных ее губ. «Какая жирная, какая все-таки лоснящаяся помада!» — подумал он невольно. И, как будто прочитав его мысль, Мария взяла из коробочки тонкую спичку и подправила краску в уголках губ. Пригнувшись к столу, словно под внезапно упавшим на шею грузом, смотрел он не отрываясь, как взяла она спичку с горящей точкой на самом кончике, сунула в истерзанный коробок, а потом непринужденно увлажнила губы языком.

— Что-то долго нет твоего мужа.

— Сейчас придет… А скажи правду, ты сильно удивился, когда меня увидел? Или ты знал?

— Ничего я не знал, — пробурчал он. — Ясное дело, удивился.

— А уж я-то как удивилась! — Она даже зажмурилась. — Все-таки странные бывают в жизни совпадения, согласись! Удивительные.

— Как бы сказал один мой приятель, кибернетик, «с вероятностью почти нулевой».

— Что?

— Это я о нашей встрече.

— Я поняла. Скажи, Володя, ты доволен своей жизнью?

— Не знаю. А ты?

— Тоже не знаю… Иногда мне бывает удивительно хорошо и покойно, а порой я думаю о том, что просто бегу из капкана в капкан. Тогда все становится скучным и немилым. Ты, наверное, считаешь меня странной дурой?

— Совсем нет! Что ты? Просто я думаю, что такое бывает со всеми. Такова жизнь: то вверх, то вниз.

— К чему ты стремишься?

— Вообще или сейчас?

— И вообще и сейчас.

— Вообще — трудно сказать, не знаю. Сейчас же для меня важнее всего найти убийц Ковского.

— Я понимаю. Но ведь это работа, а я о жизни спрашиваю.

— Боюсь, что для меня здесь нет разницы.

— Значит, и ты такой же.

— Какой же?

— Как другие. Самоуглубленный, настойчивый, целеустремленный даже, но тем не менее ограниченный.

— Наверное… Это плохо, конечно?

— Плохо? Нет, отчего же… Просто я совсем о другом. Вы иначе не можете, не подозреваете даже, что бывает иначе.

— «Вы»? Кто это «вы»? Я? Твой муж?

— И ты, и он, и другие… Генка тоже такой.

— Поэтому вы и разошлись?

— Вероятно… У меня вдруг появилась иллюзия, что возможно иначе, но иначе не получилось, и я поняла — не получится никогда. Это, конечно, не главное. То есть оно не сделалось бы главным, если бы не ушло другое, самое-самое, без чего вообще нельзя.

— Любовь?

— Нет, жалость.

— Не понимаю.

— В том-то и дело. И не поймешь.

— Тебе не жалко было Генку?

— Жалко.

— И все-таки?..

— Да.

— Но почему?! Почему?!

— Я знала, что для него это не смертельно.

— А если бы смертельно?

— То нипочем не ушла бы.

— Ни при каких обстоятельствах?

— Ни при каких.

— Но разве так можно? А ты сама? Твои собственные чувства разве не имеют значения?

— Имеют, конечно, но… как бы лучше тебе объяснить?.. Одним словом, если бы я знала, если бы всем существом чувствовала, что это смертельно, то и мои чувства были бы совсем иными. Не понимаешь?

— Кажется, понимаю. А ты не ошиблась?

— Нет. У Генки все теперь в полном порядке, и я очень этому рада.

— А потом?

— Потом была страшная опустошенность и одиночество.

— И вдруг ты вновь почувствовала, что тебе кого-то жаль?

— Да. И сейчас я жалею его, как никогда раньше, как никогда и никого.

— Это заменяет тебе все остальное?

— Заменяет? Не то слово, Володя. Просто сильнее этого ничего нет.

— А если бы это был я? — Он не узнал вдруг своего голоса и замолк.

— Невозможно. — Она с улыбкой покачала головой. — Никак невозможно.

— Но почему? — шепотом спросил он.

— Ты сам знаешь.

— Я?

— Да, ты. Ты слишком целеустремленный и сильный, чтобы тебя можно было по-настоящему пожалеть. Тебе можно лишь позавидовать. Для тебя никогда и ни на ком не сойдется клином свет.

— Разве так? — подавленно спросил Люсин. Он хотел сказать, что все обстоит совсем не так, что он, напротив, слаб и склонен к рефлексии и был момент, когда и ему показалось, как мир вокруг сузился до одной точки. Но он ничего не сказал, только беспомощно взъерошил волосы.

— Куда ты исчез тогда? — все так же спокойно, уверенная в своей правоте, улыбаясь, спросила она.

— Никуда. — Он тоже улыбнулся и развел руками. Теперь он знал, что она все понимает и тогда тоже понимала все, и было ему легко и грустно. — Не знал, понимаешь… Даже надеяться и то не решался.

— Будь это вопрос жизни, решился бы.

— Наверное, — честно согласился он.

— Значит, не смертельно?

— Выходит, что так.

— И слава богу! Я рада за тебя, Люсин. Ты ведь неплохо живешь?

— Я повержен, Мария. Сдаюсь. Но кажется мне, что ты все же не совсем права.

— В чем?

— В главном. Легко, понимаешь, анатомировать других, а в свое сердце ты заглянуть пробовала? Для тебя самой было так, чтоб смертельно? Чтоб все заклинилось на одном? То-то и оно, что не было. Потому и кажется тебе, что прыгаешь из капкана в капкан. Это и в самом деле капканы,которые расставила тебе жалость. На одной жалости, я думаю, трудно долго продержаться. Жалость — чувство, конечно, хорошее, но одной жалости куда как мало, Мария. Должно быть и еще что-то.

— Если смотреть с твоей колокольни, то ты прав.

— А если с твоей, то нет?

— С моей — нет. Мы с тобой слишком разные, Володя, и говорим совершенно о разных вещах, хотя и пользуемся для их обозначения одинаковыми словами.

— Что бы ты сделала, если бы я извивался и корчился здесь на полу, истекая кровью. Если бы я действительно умирал без тебя?

— Зализала бы все твои раны, как кошка. — Она потянулась за сигаретами. — Но ты, как говорила моя бабка, жив и здоров на сто двадцать лет. Все это глупости, — сказала она, когда Люсин накрыл ее руку своей. — И слава богу, что тогда мы не приняли друг друга всерьез. — Благодарно улыбнувшись, она осторожно высвободила руку.

— Говори только за себя. — Он зажег ей спичку.

— Хорошо. — Она серьезно кивнула и медленно выпустила дым. — Я почти влюбилась в тебя с первого взгляда… К счастью, это скоро прошло.

— К счастью?!

— А может, и нет, потому что не было бы тогда ни Генки, ни… Знаешь что? Давай переменим пластинку?

— Хорошо. Но прежде я тоже хочу сказать, что влюбился в тебя. Возможно, это случилось в тот же вечер или потом, когда мы встретились в самолете. Помнишь?

Она кивнула, не отрывая пальцев с сигаретой от губ.

— И у меня это долго не проходило.

— Но все же потом прошло?

— Прошло. Потому что все проходит в конце концов, как это было написано на перстне царя Давида. Но мне было жаль, когда оно прошло. Да и сейчас жаль тоже. Видимо, мы оба тогда сильно ошиблись, хотя виноват во всем только я один.

— Нет, Володенька, это не так. Все случилось так, как должно было случиться. И не надо переживать задним числом. Я же сказала тебе, что почти влюбилась в тебя. Это все и решило. Не будь этого маленького «почти», я бы сама бросилась тебе на шею. Потом, когда мы встретились в самолете, я ведь даже не сразу тебя узнала. А когда узнала, то с удивлением обнаружила, что совершенно ничего не почувствовала. Понимаешь? Было только минутное помрачение, которое скоро прошло. Ничего более. И ты это тоже знал, иначе бы не затаился так надолго. Разве я не права?

— Может быть, и права, — проворчал Люсин и сунул в рот незажженную сигарету. — Не надо, — покачал он головой, когда она подвинула ему спички. — Просто я оставил дома свой мундштучок, свою соску-пустышку… А вообще-то хорошо, что мы с тобой поговорили.

— Очень хорошо. Теперь мы сможем видеться без боязни.

— Без боязни?

— Конечно. С нами уже ничего не может случиться.

— Допустим.

— И мы можем теперь дружить.

— Тебе это нужно?

— До сегодняшнего дня я и не думала об этом, но сейчас вижу, что да, нужно. Во всяком случае, я бы хотела.

— Спасибо тебе за прямоту и спасибо за то, что ты сейчас сказала.

— И это все?

— Честно говоря, не знаю.

— Ия рада, что ты оказался таким, как я думала… Зачем ты пришел в наш дом?

— Я тебе все сказал, Мария. Ты все знаешь.

— Все ли? Почему Марк так нервничает?

— Но ты же сама…

— Нет-нет! — нетерпеливо остановила его она. — Я о другом. Он тревожится не только из-за служебных неурядиц. Мне кажется, он нервничает именно из-за тебя. Ты его в чем-то подозреваешь?

— Я веду розыск, Мария, и этим все сказано. Мне очень жаль, что это доставляет беспокойство ему и тебе, но ничего не поделаешь. Правда?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Я ответил, Мария.

— Значит, он зря так волнуется?

— Не знаю. — Люсин бросил сигарету в пепельницу. — Ему виднее. Почему ты не спросишь у него?

— Я спрашивала.

— И что же?

— Он только рассмеялся в ответ.

— Вот видишь?

— Конечно, вижу. Это был принужденный смех. Ему совсем не так весело, Люсин. Он чем-то очень обеспокоен.

— Ты не забыла, что я все-таки работник милиции? — Он попытался пошутить, но шутка не удалась. — Твои слова могут невольно натолкнуть меня на подозрение. Уж не собираешься ли ты свидетельствовать против собственного мужа?

— Конечно же, нет. — Она даже не улыбнулась в ответ. — Просто я очень волнуюсь и делюсь с тобой своими заботами. Не со следователем — с тобой.

— Ты ставишь меня в трудное положение, Мария. Все же я пришел к вам именно по делу. Меньше всего я ожидал увидеть здесь тебя. Поверь мне.

— Я понимаю.

— Вот видишь!

— Но одно к другому ведь не имеет отношения? Если, конечно, у тебя ничего нет против Марка.

— По-моему, ты правильно понимаешь ситуацию.

— Значит, все-таки что-то есть?

— А это уж запрещенный прием. Скажем так, Мария: служебная этика не позволяет мне ответить на твой вопрос. Ни отрицательно, ни положительно. Наши личные взаимоотношения никак не должны мешать работе. Извини меня, но это так.

— Я понимаю.

— Да, Мария, пожалуйста, пойми это. Я не становлюсь в позу, не разыгрываю принципиальность. Но я, как говорится, при исполнении. Строго говоря, мне не следовало бы даже пить этот коньяк. Будь я сейчас моложе лет на пять, то вообще бы попросил перебросить меня на другой объект. Но я знаю, что это было бы неправильно. В корне ошибочно. Наша с тобой дружба не может ничему помешать. И если только ты веришь, что у меня нет и не может быть иной цели, кроме раскрытия истины…

— Но это же само собой разумеется!

— Вот и ладно, Мария. Будем верить друг другу. Все, что можно, я и сам скажу.

— Я тебе очень верю. Но верь и ты мне, моему чувству, моей интуиции.

— О чем ты?

— Я знаю, что Марк неспокоен. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что это как-то связано со смертью Аркадия Викторовича. Но Марк честный человек, Володя, честный и чистый.

— Ну, Мария…

— Да-да! Я знаю, что говорю! По-моему, он очень боится, что его могут в чем-то таком обвинить. Под влиянием страха Марк способен наделать глупостей. Поэтому мне важно, чтобы ты понял… Одним словом, не надо его подозревать… Ты понимаешь меня?

— Послушай, Мария, — Люсин промокнул платком внезапно вспотевший лоб, — я не спрашиваю тебя, что ты знаешь, больше того — мне бы даже не хотелось выслушивать твои признания. Если ты хочешь сказать мне что-то, я готов тебя выслушать. Готов, но не более! Причем совершенно официально. Но если тебе нечего сказать, то предоставь мне самому делать выводы. Клянусь тебе, что никакой предвзятости по отношению к твоему мужу у меня нет. Меньше всего я хочу обвинить его в чем бы то ни было. Именно его, Мария, потому что он твой муж. И вообще обвинять не моя функция. Мне должно только беспристрастно во всем разобраться, не более.

— Но успокоить его ты можешь? Сделать так, чтобы он не боялся за себя?

— Научи, как. Ты хочешь, чтобы я открыл ему все материалы? Но это должностное преступление, Мария. Грубая ошибка в лучшем случае.

— Ничего такого не надо. Просто скажи ему, что ни в чем плохом его не подозреваешь.

— И он поверит?

— Скажи это мне, и я сумею успокоить его. Мне он поверит.

— Ты хочешь, чтобы я сделал это сейчас? Немедленно?

— Чем скорее, тем лучше.

— Дай мне время, Мария. Сейчас тело Аркадия Викторовича подвергается судебно-медицинской экспертизе. Давай дождемся ее результата. Хорошо? Может быть, тогда я смогу сказать что-то определенное.

— Я очень благодарна тебе, Володя.

— За что?

— За твое обещание. Но больше всего за то, что ты действительно не спешишь обвинять. Теперь я это поняла.

Двойным колокольным переливом проиграл свою нехитрую мелодию электрический звонок.

— Марк! — Мария торопливо загасила сигарету и пошла к дверям.

Люсин взял коробочку с баргузинским соболем на желтой этикетке и нашел спичку, отмеченную огненным пятнышком.

Ее помада, частица ее…

Бросив спичку обратно в коробок, он положил его на место, рядом с розовой причудливой раковиной Карибского моря.

— А вот и я! — сказал Сударевский, довольно потирая руки. — Прошу простить, что заставил ждать, но мы договорились, кажется, в семь? — Он посмотрел на часы: — Я опоздал всего лишь на пять минут, что, конечно, не может служить оправданием.

— Ну что вы, Марк Модестович! — Люсин встал. — Это мне следует просить извинения. Я пришел слишком рано.

— Ради бога! — запротестовал Сударевский.

— Вы меня неправильно поняли! — смеясь, перебил его Люсин. — Время пролетело незаметно, и было бы грешно сетовать на судьбу. Оказалось, что мы с вашей женой давние приятели! Каково? — Он пожал Сударевскому руку и ободряюще подмигнул Марии. — Мир тесен! Хоть это и банально, но он действительно тесен, и это хорошо.

— В самом деле? — Сударевский перевел взгляд с Люсина на жену. Он все еще улыбался, но улыбка казалась застывшей, неживой.

— Я ужасно удивилась! — сказала Мария.

— Я тоже, — подтвердил Люсин. Он не мог понять, обрадовала ли Сударевского новость или, напротив, огорчила.

— Вот сюрприз! — Марк Модестович указал Люсину на стул. — Что же это мы стоим? — Скорее всего, он отнесся к сообщению безучастно. — По рюмашке? — Он потянулся к бутылке.

— Нет, благодарю, — решительно сказал Люсин. — Мы уже причастились.

— Сколько там! — отмахнулась Мария. — Сейчас будем обедать. Ты как любишь мясо: с кровью или прожаренное?

— Я прирожденный хищник, но умоляю, не надо затевать…

— Ничего такого и не затевается, — покачала головой Мария. — Все куплено в «Кулинарии» на первом этаже.

— Полуфабрикаты, — пояснил Сударевский.

— А что делать? — вздохнула Мария. — Хозяйка я, надо признаться, никакая. Зато все может быть подано за пять минут.

— Это самое главное, — сказал Люсин.

— Может быть, вы хотите раньше поговорить? — Вопросительно взглянув на мужа, она повернулась к Люсину: — Как вам удобнее?

— Как прикажут хозяева, — незамедлительно ответил Люсин.

— У вас много вопросов, Владимир Константинович? — нерешительно спросил Сударевский.

— Пожалуй, что не очень. — Люсин озабоченно нахмурился. — Я взял с собой ленты с потенциометра, чтобы с вашей помощью разобраться в методике проведения опытов.

— Вы по-прежнему интересуетесь экспериментами с растениями? — удивился Сударевский. — Вот уж никак не думал, что они вам понадобятся!

— Отчего же? — без особого воодушевления возразил Люсин. — Они меня заинтересовали. Помните, вы как-то сказали мне, что барабан вращается с постоянной скоростью.

— Да. Ну и что?

— В связи с этим у меня мелькнула идея. По-моему, у нас есть шанс привязать записи на ленте ко времени.

— Конечно, — задумчиво протянул Сударевский. — На координатную сетку ничего не стоит нанести равные временные отрезки.

— И каждому пику нервной активности цветка будет соответствовать точное время? — быстро спросил Люсин.

— Разумеется. — Сударевский пожал плечами. — Вас интересует абсолютное время?

— Московское, — кивнул Люсин.

— Но для этого необходима точка отсчета. Вам нужно знать, в котором часу начался опыт?

— Людмила Викторовна говорит, что обычно Ковский уходил в свой кабинет около десяти часов. Так?

— Пожалуй… Иногда раньше, иногда позже, но большей частью он действительно приступал в десять.

— И что же он делал? Включал потенциометр?

— Нет. Потенциометр никогда не выключался. Запись биопотенциалов велась непрерывно.

— С чего же тогда начиналась работа?

— С очень простой вещи: утреннего полива растений.

— Кто именно поливал?

— Чаще всего сам Аркадий Викторович, иногда Людмила Викторовна.

— И как вело себя растение? Вернее, как отражался момент полива на ленте?

— Очень характерным ступенчатым плато.

— Значит, этот факт, простите за бюрократический оборот, документально регистрировался.

— Да. Полив всегда вызывал в растении повышенную биоэлектрическую активность, что весьма четко отражалось на диаграмме.

— Спасибо, Марк Модестович. Это существенная деталь. Мне необходимо отразить ее в протоколе. Могу я просить вас повторить некоторые места нашей беседы уже в официальной форме? Обещаю вам, что оформление протокола займет у нас не более десяти минут.

— Вы полагаете, что я по какой-либо причине могу изменить свои показания? Это ведь так называется, Владимир Константинович, — показания?

— Не совсем. Сейчас я использовал вас, если хотите, как консультанта. Но если то же самое вы расскажете мне уже в роли свидетеля и подпишетесь затем под протоколом… Тогда это будут показания.

— Насколько мне известно, свидетель не может уклониться от дачи показаний?

— Совершенно верно. Но в своем доме, разумеется, вы полный хозяин. С моей стороны было бы просто нетактично настаивать. Считайте, что я только прошу вас оказать мне любезность.

— Какие могут быть разговоры? Весь к вашим услугам. Может быть, нам лучше пройти в мой кабинет?

— Как скажете! — улыбнулся Люсин и взглянул на Марию.

— Пока вы изощрялись в любезностях, — она поднялась и взяла сигареты, — я боялась слово проронить. Сидела тихо, как мышка.

— И напрасно. — Люсин тоже встал.

— Сиди, — кивнула ему Мария. — Можете оставаться тут, я все равно удаляюсь на кухню.

— Еще раз простите, Марк Модестович, — сказал Люсин, когда она вышла, — но время не ждет. — Он нагнулся за портфелем. — Мне самому не совсем ловко, но я ведь не в гости пришел…

— Можете не объяснять. — Сударевский энергично потер руки. — И оставим китайские церемонии. Давайте работать!

— Давайте. — Люсин вынул бланк протокола. — Номер паспорта помните?

— Пожалуйста. — Сударевский достал паспорт из внутреннего кармана обновленного сухой чисткой клетчатого пиджака.

— Прекрасно! — кивком поблагодарил его Люсин. — Готовьтесь теперь дать подпись, что осведомлены об ответственности за дачу ложных показаний, — сказал он, списывая паспортные данные.

— Трепещу, но готов.

— Вот здесь, пожалуйста, — указал Люсин и передал бланк Сударевскому.

— Извольте. — Он мгновенно поставил подпись.

— Теперь я, с вашего позволения, занесу сюда резюме нашей с вами беседы, и, если моя редакция вас удовлетворит, мы продолжим разговор уже для протокола. Идет?

— И это все, что вам нужно?

— На данном этапе.

— С вашего позволения, — подмигнул Сударевский, наливая себе на самое донышко.

— Так будет правильно? — спросил Люсин, отложив ручку.

Сударевский бегло пробежал глазами запись.

— Да. В момент полива на диаграмме действительно всякий раз возникало характерное ступенчатое плато.

— Подпишитесь прямо под этой строчкой, и пойдем дальше.

— Хорошо, — сказал Сударевский. — Раз у вас такой порядок.

— Вот именно, — благодарно улыбнулся Люсин, забирая протокол. — Теперь такой вопрос, Марк Модестович. — Он задумался, подыскивая точную формулировку. — Чисто условно ваши эксперименты носили название «Любовь — Ненависть», не правда ли?

— Совершенно правильно. Но это действительно не более чем условность.

— Можно ли, в таком случае, говорить, что программа «Любовь» вызывала у растений положительные эмоции, а «Ненависть» — отрицательные?

— Пожалуй, — подумав, согласился Сударевский. — По крайней мере, реакции оказывались различными, сугубо специфическими.

— Программу «Ненависть» осуществляли вы?

— Да

— «Любовь» — Аркадий Викторович?

— Совершенно верно.

— Как отражалось на ленте прижигание листа сигаретой?

— Серией зубчатых пиков ниже нулевой линии.

— А плато полива выше нулевой?

— Выше.

— Отличало ли растение Аркадия Викторовича от вас, Людмилу Викторовну — от Аркадия Викторовича?

— Несомненно… После серии прижиганий и раздражений электротоком растение однозначно реагировало на мое приближение.

— Как именно?

— Печатающее устройство регистрировало те же зубчатые пики, что возникали после ожога. Они выходили не столь четко выраженными, но тем не менее достаточно характерными.

— Значит, достаточно было вам только войти в комнату, чтобы растение испустило крик боли?

— Я бы не решился на столь эмоциональную формулировку. — Сударевский попытался скрыть улыбку. — Но, по сути, вы правы. Так оно и было.

— В протоколе эмоций не будет, — сказал Люсин, записывая. — Я попытаюсь соблюсти академическую трактовку… Какова была реакция растения на приближение Аркадия Викторовича?

— Спокойная апериодическая синусоида. — Марк Модестович изобразил пальцем пологие волны.

— Людмилы Викторовны?

— Реакция была схожей, но синусоида скорее затухала.

— Людмила Викторовна сообщила, что растения реагировали на ее физическое и душевное состояние. Это верно?

— Не думаю. Людмила Викторовна женщина сугубо эмоциональная, и ей многое кажется.

— Она говорила, что цветок отзывался на малейшие изменения ее настроения.

— Это скорее из области фантазии. Своего рода самогипноз.

— Но когда она тяжело заболела, разве Аркадий Викторович не поставил у ее изголовья цветок?

— Что-то такое припоминаю.

— И разве не совпала кривая ее температуры с колебаниями биопотенциалов листьев?

— О совпадении и речи быть не может. Это противоречило бы науке… Известные соответствия, конечно, наблюдались, но чтобы совпадение? Нет. Немыслимо.

— Значит, говорить можно лишь об отдельных соответствиях?

— И то осторожно. Слишком мало статистики.

— А какова была реакция на гибель креветок?

— Однозначная. Резкий всплеск вверх. Характерный двойной зубец.

— Всегда?

— Почти всегда.

— Чем вызваны отклонения?

— Случайностью, надо думать, статистикой. Живые объекты редко ведут себя со стопроцентной повторяемостью.

— Были случаи, когда растения не реагировали на смерть креветки?

— Я знаю пять или шесть случаев.

— Чем, по-вашему, это вызвано?

— Опять же статистикой.

— Но за статистикой кроется некое явление, процесс?

— Либо да, либо нет. Не следует забывать, что природа в самой основе своей статистична. Если мы обратимся к элементарным частицам…

— Стоит ли, Марк Модестович?

— Но в основе мироздания действительно заложены квантовомеханические процессы, где статистика…

— Боюсь, что здесь я ничего не пойму. Извините… Буду очень вам благодарен, если вы объясните мне статистические отклонения без привлечения квантовой механики.

— Это уже гадание, шаманство. Почем я знаю, по какой причине растение вдруг не прореагировало? Может, оно спало. Или решало какие-то свои дела. Наконец, просто пребывало в дурном настроении. Сами видите, какая это все чушь. Лучше не заниматься гаданием.

— Аркадий Викторович убивал только креветок?

— Да. Рыб ему было жалко.

— А как бы, по вашему мнению, могло отозваться растение на гибель теплокровного организма?

— Таких опытов мы не ставили.

— И все же?

— Я, видите ли, экспериментатор и гаданиями не занимаюсь.

— Хорошо, Марк Модестович, так я и запишу… Тогда еще вопрос: если утренний полив соответствует десяти часам по московскому времени, то и каждое последующее событие, отраженное на ленте, тоже отвечает какому-то строго определенному времени суток? Верно? Я не ошибаюсь?

— Абсолютно, поскольку одно вытекает из другого. Отклонения, кстати, везде будут одинаковыми.

— Поясните, пожалуйста.

— Время первого полива точно не зафиксировано. Мы лишь приближенно приурочили его к десяти часам. Так? Столь же приближенными окажутся и остальные события. Если опыт начался не в десять часов, а, скажем, в одиннадцать, то и ошибка в определении времени гибели креветки составит ровно плюс один час. Вы согласны?

— Понял вас! Все очень логично… К сожалению, у меня кончается лист, и я вынужден попросить вас еще раз расписаться. Не затруднит?

— Нет проблемы, как говорят англичане.

— Благодарю… Когда вы в последний раз были на даче в Жаворонках? Точнее, когда вы в последний раз ставили с Аркадием Викторовичем опыт?

— За несколько дней до того, как случилось это трагическое событие, Владимир Константинович, за несколько дней. Насколько я помню, вы уже спрашивали меня об этом. Могу лишь сожалеть, если мой ответ вас не устраивает.

— Не устраивает? Но почему?

— Эх, Владимир Константинович, дорогой мой! Я же не слепой и прекрасно понимаю, куда вы гнете. Вам кажется, будто вы располагаете убийственным доказательством против меня. Сейчас вы достанете из портфеля ленту и обвините меня в том, что в день смерти Аркадия Викторовича я был в его кабинете. Разве нет? Сначала вы своими вопросами загнали меня в угол, а теперь вытащите вещественное доказательство и изобличите во лжи.

— Если я правильно понял, вы хотите, чтобы я выложил карты на стол? В принципе я не против открытой игры. Давайте попробуем разобраться вместе. Действительно, у меня в портфеле лежит лента. Ориентируясь на характерный сигнал полива, мы можем разделить ее на отрезки, соответствующие отдельным календарным дням. Последний отрезок соответствует последнему дню жизни Аркадия Викторовича. Лента еще продолжала разматываться, когда ваш учитель уже не дышал. Даже после того, как цветок был опрокинут и один из датчиков, отвечающий четвертому номеру на печатном устройстве, порвался, потенциометр все еще продолжал работать. Опыт все еще длился, несмотря на то что экспериментатор был мертв. Вот так… Вместе с вами мы пришли к тому, что на ленте зарегистрированы вполне объективные процессы, которые могут быть с большой долей вероятности однозначно интерпретированы. Вы сами только что рассказали о том, как реагировало растение на одно лишь ваше появление в лаборатории. Вы сами подтвердили и тот факт, что программа «Ненависть» целиком лежала на вас. Но на участке ленты, запечатлевшей последний опыт Ковского, мы видим ту самую серию зубчатых пиков ниже нулевой линии, о которой вы говорили и которую я назвал криком боли. Как это можно объяснить?

— Покажите мне ленту.

— Сейчас это нецелесообразно.

— Нет? Но почему?

— У меня есть на этот счет кое-какие соображения.

— И это вы называете карты на стол? Боюсь, что плодотворного совместного разбирательства у нас не получится.

— Посмотрим, Марк Модестович. Еще не вечер.

— Я отказываюсь вести с вами дальнейший разговор.

— Это уже не разговор, Марк Модестович, а допрос. Вы ведь сами согласились дать свидетельские показания. И сами же придали нашей беседе столь острый уклон. Я не намеревался сегодня спрашивать вас о пиках боли на последнем отрезке ленты. Но как бы там ни было, а вопрос задан. Вы отказываетесь отвечать на него?

— Нет, не отказываюсь. Я не хочу дать вам лишнее оружие против себя.

— Это разумно. Итак?

— Я не знаю, почему возникли эти зубцы на ленте. Меня в тот день в кабинете не было. И это все, что я могу сказать.

— Такой ответ представляется вам убедительным?

— Решайте сами.

— Ни меня, ни кого-то другого он удовлетворить не может.

— Вы кто по образованию, Владимир Константинович? Я забыл.

— Юрист.

— Ах, юрист! Тогда вы должны понимать, что всплески на ленте — не отпечатки пальцев. Это поисковая научная работа, очень и очень далекая от ваших дел. Юридически сведущий человек не найдет здесь ни улик, ни доказательств. Тут ничего нельзя истолковать однозначно и ничего нельзя использовать для следственной практики. Думаете, я сразу не понял, куда вы клоните? Но я отвечал на ваши вопросы, рассказывал о таких деталях, до которых без меня вы бы не докопались за целый год. Все бы ваши построения разлетелись в прах, умолчи я лишь об одном сигнале утреннего полива! Станете спорить?

— Не стану. Вы действительно очень мне помогли. И я знаю, что все сказанное вами — правда.

— И зачем я, товарищ Люсин, сам сунул голову в приготовленную моими руками петлю? Зачем?

— Вы вновь приглашаете меня предпринять совместный логический анализ?

— Давайте попробуем.

— Прежде всего должен отметить, что вы умный человек, Марк Модестович.

— Покорно благодарю.

— В самом деле умный. Вы правильно сказали, что юридической силы сигналы на ленте не имеют. Как, строго говоря, не имеет ее реакция служебно-розыскной собаки. Собака способствует розыску преступника, но никак не составлению обвинительного заключения. Наш случай хоть и не однозначный, но чем-то схожий. Никто не рискнет выдвигать обвинение против человека на основании каких-то пиков и синусоид, которые могут толковаться и так и эдак. Мы даже не найдем подходящих экспертов, хотя на страницах мировой печати и дебатируются вопросы использования биопотенциалов растений в целях криминалистики. Но согласитесь, Марк Модестович, последние диаграммы все же дают нам некое указание, которое трудно будет оставить без объяснения. Если хотите, это повод задуматься, покопаться в известном направлении. Вдруг отыщется?! Я имею в виду улики, следы, не подлежащие противоречивому истолкованию. Более того, я могу уже располагать такими уликами! И должен прямо сказать, что вместе с лентой они обладают большой доказательной силой.

— Провоцируете?

— Ни в коем случае. Только обрисовываю общую ситуацию.

— Какие это улики? В чем вы меня обвиняете?

— Об уликах мы еще поговорим. В свое время… На второй ваш вопрос я тоже еще не готов дать окончательный ответ. Могу лишь сказать, что у меня есть веские основания не верить некоторым вашим показаниям.

— Конкретно!

— Если конкретно, то я убежден, что в день смерти Ковского вы были в его лаборатории. Я говорю о его кабинете на даче в Жаворонках.

— Это все?

— Это главное.

— Отсюда только один шаг, чтобы обвинить меня в убийстве.

— Я его не сделал.

— Напрасно! Это ведь так просто!

— Думаю, что вы ошибаетесь. Но как бы там ни было, от ответа на вопрос, что вы делали в доме Ковского в тот последний день, не уйти.

— Я не знаю, какие у вас там есть против меня улики, но лента, повторяю, не доказательство. Она меня не волнует.

— Напрасно.

— Нет, не волнует. Объяснить пики легче легкого. Я могу выдвинуть хоть сто различных вариантов.

— Сделайте одолжение.

— Ковский сам поставил опыт по программе «Ненависть».

— Это противоречит вашим прежним показаниям.

— Ничуть. Отчего бы ему не поставить такой опыт? Я же не был у него целых пять дней. Это не утверждение, а только предположение. Как я могу утверждать что-либо, если не знаю точно? Меня же не было там! Не убеждает?

— Ладно, допустим. Еще варианты есть?

— Сколько угодно! Ковский раскрыл форточку, и на лист с датчиком упал солнечный луч. — К вашему сведению, утреннее солнце богато ультрафиолетом. Поэтому лист мог получить ожог, что и вызвало реакцию, сходную с той, которая возникала при раздражении током или зажженной сигаретой. Как вам это нравится?

— Видимо, научные эксперты признают подобный довод достаточно резонным.

— Вот видите! А что, если реакция цветка вообще была самопроизвольной? Если растению не понравилось, что бактерии в почве вдруг взрывообразно размножились или, напротив, погибли? А вдруг поливная вода содержала не те соли? А что, ежели завелась какая-нибудь личинка и стала пожирать корни? Или проросли вдруг занесенные ветром вредные споры?

— Понятно, Марк Модестович, и достаточно. Меня ваша аргументация убеждает. Не отказываясь от первоначальных сомнений, я вынужден признать, что пики на диаграмме доказательной силой не обладают. Вы удовлетворены?

— А вы?

— И да и нет. Но, по крайней мере, вопрос, казавшийся мне главным, получает достаточное объяснение. Точнее вырисовывается неправомочность самой его постановки. Приношу свои извинения. Наличие пиков боли на последней диаграмме не может быть истолковано однозначно.

— Вы отразите это в протоколе?

— Ваши ответы? Безусловно!

— А ваши выводы?

— Это уже не для протокола. Они останутся в голове.

— Еще вопросы будут?

— Нет, Марк Модестович, спасибо. Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

— Давайте. — Он подписал не глядя. — Я вам верю.

— Прочтите все-таки для порядка. Если что не понравится, внесем изменения.

— Нет, все правильно, — сказал Сударевский, бегло проглядев запись. — Жаль лишь, что наш в высшей степени интересный диалог не отражен здесь во всей полноте.

— Сойдет. Главное, чтобы правильно была передана суть, а как мы с вами добирались до истины, никого не касается.

— Считаете, что мы добрались до нее?

— Диалектика учит, что абсолютная истина недостижима, Марк Модестович, хотя мы можем сколь угодно близко приблизиться к ней… Теперь, когда мы покончили с делами, могу сообщить вам приятную новость.

— В самом деле?

— Академик Берендер дал высокий отзыв о вашей работе. Он считает, что она безусловно заслуживает диплома на открытие. Если вы согласны, он готов ходатайствовать о передаче ее на рассмотрение в отделение химических наук.

— Спасибо, Владимир Константинович, за ваши хлопоты и за действительно прекрасное известие. Оценка Александра Петровича крайне лестна и ко многому обязывает, но, не знаю, как вам объяснить, я не согласен. Ради бога, извините меня, но я не хочу.

— Вот уж удивили так удивили! Мои друзья говорят, что это почти верное дело!

— И тем не менее.

— Ну, раз так… Дело, конечно, ваше.

— Хотите знать почему?

— Вы не обязаны объясняться, Марк Модестович. Столь далеко мои служебные полномочия не распространяются.

— Но вы пытались помочь мне не как следователь?

— Конечно же, нет! Просто по-человечески! Наконец, как гражданин… Вы ведь действительно сделали вместе с Ковским большое и важное открытие. В юридическом оформлении этого факта заинтересованы не только вы, но прежде всего наша страна. Этого требуют государственные интересы.

— Вот видите, Владимир Константинович, как вы по-государственному мыслите! Жаль, что те, кого это прямо касается, не берут с вас пример. Им, простите, плевать…

— А вы не о них думайте! Это накипь. Вы лучше на таких, как академик Берендер, ориентируйтесь.

— Поздно. Я, знаете ли, чертовски устал, и мне все равно. Перегорело в душе. Одна зола осталась. Хватит с меня неприятностей. Хочу спокойно пожить. У меня перед глазами, простите, наглядный урок. Да, да, я об Аркадии Викторовиче думаю! Не довольно ли жертв, товарищ майор?

— Вы считаете, что Ковский стал жертвой?

— Результаты вскрытия уже известны? Или это тоже секрет?

— Случай сложный. Труп долго лежал в воде. Заключения судебно-медицинской экспертизы еще нет.

— Так чего же вы дурака тут валяете? Душу выворачиваете? Вы же ведете себя, как последний провокатор!

— Боюсь, вы перебарщиваете, Марк Модестович!

— А вы не перебарщиваете, обвиняя меня в убийстве близкого и дорогого мне человека?

— Я ни разу не произнес слово «обвинение».

— Не обвиняете, так подозреваете!

— Я ни разу не произнес слово «убийство».

— Потому что данных нет, улик этих самых! Были бы — произнесли бы! Но я дам, дам вам материал против себя! Не беспокойтесь! Вас наверняка мучила проблема мотива преступления. Я не ошибся? Так вот, мотив есть: Сударевский убил своего учителя, чтобы сесть на его место. Очень просто! Я принимаю предложение возглавить лабораторию — разве это не веский довод? Как-никак лишних сто тридцать рубчиков в месяц!

— Прекратите истерику! Немедленно прекратите!

— Что?.. Да-да, вы правы, извините меня…

— Принести воды?

— Нет, благодарю вас, не надо.

— Тогда коньяку выпейте.

— Мне от него плохо бывает… Сердцебиение. Еще раз простите. Нервы, знаете ли, не выдержали. Сорвался.

— Вижу, что сорвались. Не знаю только, когда именно. Поэтому вновь решаюсь напомнить вам о предложении академика.

— Нет. Бог с ним, с этим открытием. Тут я пас, говорю со всей ответственностью. Скажете, струсил? Карьерист? Да-да-да! Хватит с меня. Пора и о себе подумать. О своем здоровье, о диссертации, о лаборатории, наконец. Теперь, когда я точно знаю, что Аркадия Викторовича нет, мне ничто не мешает принять предложение Фомы Андреевича. Даже напротив! Я просто обязан сделать это ради светлого имени Ковского как ближайший друг его и ученик.

— Правильно. Но не в меньшей мере вы обязаны сделать и другое: довести до конца дело всей жизни вашего учителя.

— Его уже довели до конца. Хватит! Можете осуждать меня, но я решил жить. Здесь я делаю уступку своему человеческому естеству. С открытием покончено раз и навсегда!.. И хватит о делах. Не пора ли подумать об обеде? Судя по запахам, процесс приготовления находится в заключительной стадии. Не желаете ли помыть руки?

— После всего, что мы наговорили друг другу, мне одинаково трудно как отказаться от вашего приглашения, так и принять его. Я не хочу обидеть Марию и вас, Марк Модестович, но поймите меня правильно, мне лучше уйти.

— Никаких «уйти»! Одно другого не касается! Вы наш гость, и я ни за что вас не отпущу!

— И все-таки я ухожу.

— Вы, конечно, обиделись! Но я был вне себя. Не обижайтесь, прошу вас!

— Я нисколько не обижаюсь, Марк Модестович, но поверьте мне, так будет лучше… У вас волос на плече. Позвольте сниму…

Глава шестая Волна IV ^{Империя Чингиз-хана. XIII век}

В год Зайца,[25] когда над государством тангутов Си-Ся пролетел дракон, Темучин вознамерился начать поход на Запад. Но прежде чем поднять на пике с лунным кругом знамя войны — девять черных как сажа лошадиных шкур, — он задумался о жизни и смерти.

Однажды в часы бессонницы Великий хаган понял, что он всего лишь человек. Завоевав Восток и собираясь сильно потеснить или совсем уничтожить Хорезмшаха на Западе, Темучин впервые подумал о конечной цели.

Спору нет, он собрал орды диких кочевников в могущественную империю, которая диктует свою, вернее, его, Темучина, свирепую волю народам и государствам. Нелегко было построить на пепелище древних культур централизованную державу, скованную непререкаемой дисциплиной походного лагеря. Еще труднее оказалось подчинить всех и вся единому закону. Но и это сумел он осуществить.

Недаром же ныне на теплых еще, дымящихся развалинах завоеванных городов первыми возникают не дворцы, не храмы и даже не хижины, а хошлоны[26] нового правопорядка. Перепись мужчин, ямская почта, налогообложение, мобилизация — вот какие команды выкрикивает покоренным монгольская яса.[27] И это хорошо. Но что потом? Чем больше лошадей, тем труднее согнать их в табун. Мудрый стареющий воитель понимал, что империи, как и люди, дряхлеют и умирают. Рано или поздно, но все созданное им пойдет прахом, и, прежде всего, он сам станет тенгри — уйдет в небо. Впрочем, это лишь так говорят: уйти на небо. Никто не знает, что делается за таинственной гранью, отделяющей тенгри от мира живых. Никто оттуда не возвращался.

По мановению его руки смерть косила сотни и сотни тысяч. Он видел, во что превращаются люди, когда одухотворяющее их начало невидимым паром устремляется в небеса. До сих пор он смотрел на смерть лишь как на необходимейший элемент политики. И только. Радости она не доставляла ему. Убивая, он не испытывал ненависти или каких-то мстительных чувств. Холмы из черепов, насыпанные на страх врагам, воспринимал как неизбежное последствие войн, как необходимое напоминание. Сами по себе они не тешили его тщеславия, не пробуждали темных инстинктов и даже не наталкивали на мысль о собственной участи. Людям свойственно извлекать уроки скорее из единичного, нежели из множественного примера. Не горы трупов, а лишь гибель любимого коня навела Темучина на размышления о смысле и цели бытия. Он думал об этом все чаще, углубленнее, пока не ощутил вдруг странное обмирание под сердцем, и сразу же стало ясно, что его тоже не минует вселенское уничтожение существ. А если так, то зачем тогда все? К чему борьба и многотрудные усилия и какова цена стремления, ради которого он не пощадил даже единокровных братьев? Во имя чего он столько претерпел в жизни — на собственной шкуре совсем еще мальчишкой испытал беспощадную облаву смерти, все ужасы погони изведал, все страхи бегства? И настолько бессмысленными и мелкими показались ему собственные суетные порывы, настолько жалкими завоеванные плоды, что он застонал от неутолимой тоски.

Туманным пятном посветлел дымник юрты, в зарослях дрока пробовали голос ранние пташки, но сжавшая сердце ледяная рука все не отпускала. Темучин тщился во что бы то ни стало найти ответ хоть на один вопрос, но ничего не получалось. Не было ответа. Но даже бессилие, которое он ощутил, уже само по себе много значило для него. Казалось, что после такого необходимо зажить по-новому, как-то совсем иначе; употребить оставшиеся годы — или только дни? — на разрешение самого важного и сокровенного. На мгновение в нем пробудилась жажда деятельности, чуть отогревшая заледеневшую душу. Значит, не все еще потеряно и есть хоть какой-нибудь выход из могильного лабиринта, куда само всепожирающее время загоняло его ударами стального бича! Пусть он не видит сейчас этого спасительного выхода, но непременно отыщет его потом, и, может быть, очень скоро, если броситься на поиски с такой же неистовой энергией, которая сокрушала царства. Ведь он властелин! Сокровища его несметны! Он ничего не пожалеет ради достижения единственно верной цели. Без нее не милы победы, горек кумыс и золото подобно золе. Что зароют вместе с ним в могильный курган? Коня, любимое оружие, украшения, горшки с едой… Еще красивые девушки и храбрые бахатуры уйдут под землю, чтобы и там прислуживать хагану. Какая жалкая малость! Какая страшная нелепость! Получается, что он, кому ныне принадлежит весь мир, ничего не сможет взять с собой! Разве мыслимо смириться с этим! И вновь растревоженное бессонницей сознание заметалось по запутанным ходам сумеречного лабиринта. И ни единой спасительной мысли не промелькнуло. Он даже не сумел вообразить себе, какой станет та новая жизнь, в необходимости которой так уверился. Понимал, что надобно быстро и круто все поменять, только не знал, как, где и когда…

Хмурый, с больной головой, поднялся Темучин с жаркого собольего ложа и вышел из шатра. Кэшиктены из личной охраны молча отсалютовали копьями и застыли по обе стороны резной, изукрашенной рисунками против злых духов — оберегами и знаками счастья — двери. Высокий бородатый старик обернулся и оглядел своих гвардейцев долгим оценивающим взглядом. Оба бахатура были из славного рода барласов. Он помнил их еще мальчишками и пил кумыс с их отцами. Каждого кэшиктена хорошо знал и помнил Темучин. Тех, кому доверил охрану собственной жизни, нельзя не знать. Недаром гвардейцы были вознесены даже над армейскими темниками — начальниками десяти тысяч. И они исправно несли службу. Хаган мог спать спокойно: не то что враг, а ласка не прокрадется в его хошлон, летучая мышь не залетит. Но защитят ли его часовые от той, которая без пайцзы[28] и пароля идет куда пожелает и забирает с собой кого захочет? Закон ясно говорит: «Кебтеулы, стоящие на страже у ворот, обязаны рубить голову по самые плечи на отвал всякому, кто попытался бы ночью проникнуть во дворец». Но есть закон над законами и сила над силой. Никто не знает, когда позовет его смерть: ночью или днем, зимой или летом. Ее не остановят ни обереги на хаганской двери, ни сабли стражи. Она не посмотрит ни на черное девятигривое знамя войны, ни на белое мирное знамя. Что ей бунчук Темучина? Его грозная слава, что ей?

Так не лучше ли перекинуться головою в лебеду, чем отойти в юрте? Обнять пропыленные кусты, а не соболий мех? Испустить дух среди вольной степи на мягкой подушке из порубанных тел?

Раскосые грозные очи хагана мрачно глядят из-под нависших бровей на знатных барласов. Сильные, молодые! Усишки куцыми волосками лишь оттеняют их лица, смуглые от ветра и молодой играющей крови. С любым из них поменялся б великий хаган: отдал бы все мировое величие за одну только молодость. Не глядя. Баш на баш. Но даже если бы мыслима была эта сделка, все равно с ней пришлось бы повременить. Еще Темучин не померился силой с Хорезмом! Еще тангуты и чжурджени ждут своего часа! Зато потом… Но настанет ли оно, это потом?

Подбегает кравчий. Гнет спину дугой, умоляя испить утреннего кумыса.

— Напиток бессмертия! — лепечет разжиревший на царских хлебах бездельник. — Или чял — молоко от молодой верблюдицы? Не угодно ли, суту,[29] кубок «бгродарсуна» — хмельного напитка из винограда?

Но Темучин прогоняет назойливого багурчи прочь. Нет, ему ничего не угодно. Когда-то, прильнув к горячей конской шее, он высасывал кровь из отворенной жилы, и соленая терпкая влага заменяла ему и еду и воду из степного колодца. Охмелев, как от рога с тарасуном,[30] он зализывал ранку коню и, вскочив в седло, без сна и отдыха скакал от летовки к летовке, собирая бахатуров на большую войну. Теперь не то…

Отогнав стражу, нетерпеливо поигрывая нагайкой, он подзывает черби — управляющего людьми.

— Кто из служителей тенгри последовал за нами в ставку? — спрашивает он.

— Все, наделенный величием. — Черби развертывает исписанный уйгурскими знаками свиток и начинает перечислять: — «Индийские проповедники Шигемюни[31] и тибетские перерожденцы, гебры — огнепоклонники, за приверженность к персидскому учению прозываемые парсами, монахи — несториане, монах — доминиканец, что привез послание короля французов, мулла из Бухары, хазарский раби, заклинатель — чойчжин, лама красной веры, попы из Царьграда…»

— Довольно! — останавливает Темучин.

Степной житель, он поклоняется Солнцу и Небу, матери-Земле и луусам — духам рек и озер. Он одинаково почитает всех иноземных богов и оказывает уважение их служителям. Его нукеры не разоряют ни мечетей, ни церквей, ни пагод. Одной военной дисциплиной нельзя скрепить воедино, словно кадку железным обручем, подвластные народы. Пусть у каждого останется его бог. Он терпеливо сносит все домогательства крикливой шайки жрецов, каждый из которых стремится расположить его именно к своей вере, и никому не говорит «нет». Пока они ссорятся и дерутся между собой, он молится всем богам понемножку и выжидает, присматривается. Конечно, единой державе следует дать и единую святыню. Только время еще не пришло. Впереди поход на Хорезм, а там видно будет. Скорее всего, он, Темучин, останется перед тенгри в долгу. Пусть уж Удэгей, сын и наследник, расхлебывает эту кашу. В главном хаган уже успел увериться: секрета бессмертия не знает никто. Что бы там ни нашептывали ему муллы, шаманы, попы и ламы, ни у одного из них лекарства вечной жизни или хотя бы долголетиянет. Обещаниям он больше не верит. И снадобье, которое подсовывают ему время от времени, перестанет глотать. Нет, отравы он не боится. Прежде чем принять новое лекарство, он, как положено, пробует его действие на лекаре и только потом принимает сам. Но ведь не помогает! Чувствует он себя неплохо, нечего небо гневить, однако стоит поднести к лицу серебряное зеркало, как сразу же становится ясно, что все посулы приостановить неумолимое продвижение старости — враки. Он очень постарел за последнее время. Волосы на голове поседели и почти целиком выпали, лоб избороздили глубокие складки, под глазами набрякли темные мешки. А сами глаза еще ничего! Желтые, как у рыси, они по-прежнему молоды и зорки. Недаром же он с пятидесяти шагов сажает стрелу в стрелу. Или лекарства все-таки хоть как-то действуют? Конечно, следовало бы для острастки, дабы не смели дурачить государя, примерно наказать этих лекарей во монашестве. Хотя бы по одному от каждой религии, чтобы никого не обидеть. Но страшно. Даже он, Темучин, не смеет позволить себе сломать хребет монаху, как некогда шаману Кокочу, посмевшему оспаривать верховную власть хагана. Нельзя восстанавливать против себя грозные силы тенгри, которые вертят человеком как хотят. Особенно некстати это именно теперь, когда он решил начать борьбу за вечность. В ней будет дорог любой союзник. Ему, Темучину, все равно, как поступят с его телом потом: сожгут ли по рецептам брахманов или зароют в землю, скормят собакам по тибетскому обряду или отдадут на съедение птицам, как то рекомендуют огнепоклонники. Но пока этого не случилось, он ни с кем не желает враждовать. Коли нельзя взять врага ни стрелой, ни саблей, с ним лучше договориться. Наконец, кто станет лечить Темучина, если он попробует наказать хотя бы одного из этих наглых обманщиков? Все только перепугаются и разбегутся. А ведь среди них попадаются и действительно знающие люди, не только обманщики!

Об одном таком искуснейшем маге и лекаре, даосе по имени Чан-чунь, он наслышан уже давно. Недаром в Китае толкуют, что даосы, не в пример всем прочим, действительно нашли лекарство вечной жизни. Если так, то можно считать, что битва с тенгри выиграна. Он завтра же… нет, не завтра — сегодня, немедленно пошлет к Чан-чуню гонца. Пусть тайши[32] поспешит прибыть в ставку. Погостит, осмотрится и другим даст к себе приглядеться. О, для человека, который сделает его вечным, Темучин ничего не пожалеет! За каждый лишний день жизни заплатит столько, сколько чудодей сам пожелает. Но говорят, даосы не нуждаются в золоте. Они могут извлекать его из воды, как творог — из молока.

Чан-чунь с готовностью откликнулся на зов Темучина.

— Я иду к местопребыванию государя, что на вершинах реки, для того чтобы прекратить войны и возвратить мир! — ответил он послам.

* * *

Но этой встрече, от которой оба, по взаимному неведению друг о друге, ожидали столь многого, суждено было состояться лишь спустя три года. Темучин уже не принадлежал себе. Он сам сделался первым пленником собственной всесокрушающей воли и не мог вмешаться в развитие событий, вызванных ею. И случай, слепо бросающий кости судеб, тоже подгонял хагана, не дозволяя выбирать, понуждая действовать.

Расширяя свои границы, владыка Запада и владыка Востока неудержимо неся к роковому соприкосновению, чреватому самыми губительными последствиями. Неизбежное свершилось, когда Хорезмшах завоевал кипчакские степи, а монголы поглотили Северное Семиречье.

Сделавшись соседями, Темучин и Мухаммед, хотели они того или нет, вынуждены были определить свою политику по отношению друг к другу. Вполне понятно, что прежде всего каждый из них пожелал получить о партнере подробные и достоверные сведения.

Именно тогда и решится вопрос о войне или мире. И пусть столкновение между обоими хищниками, ставшими теперь естественными соперниками, было предрешено всем ходом исторического развития, оттянуть его на неопределенный срок еще казалось возможным. Но неразумные, вызывающие действия Мухаммеда вскоре и такую возможность свели на нет.

* * *

С караваном купцов, которые везли на продажу парчу, шелк и ткань зендани, в ставку хагана прибыл шахский посол Беха ад-дин Рези, человек утонченный, изнеженный и коварный. Никаких конкретных предложений он с собой не привез и в беседе с Темучином ограничился лишь туманными заверениями о мире и взаимовыгодной торговле. Но один из купцов, некто Валчич, тут же вызвал всеобщее возмущение, назначив цену за свои ткани в десять раз большую, чем они стоили ему самому. Темучин распорядился показать купцу хаганские склады, заваленные всевозможной материей. Когда тот своими глазами убедился, что монголы не дикари и знают надлежащую цену всему, его товары конфисковали. Наученные горьким опытом собрата, остальные купцы сложили свое добро к ногам государя, словно приехали не торговать, а привезли подарки. Тогда Темучин проявил великодушие и разумную твердость. За каждый отрез шитой золотом ткани он дал по золотому балышу — в три раза меньше, чем требовал зарвавшийся Валчич, — за два куска зендани — по серебряному. Столько же уплатили и пристыженному Валчичу. Это был урок дипломатии, наглядный и поучительный. Послу же, которого обласкал и одарил сверх меры, наделенный величием хаган сказал:

— Передай своему государю, что мы считаем его повелителем Запада, а себя — владыкой Востока. И мы желаем, чтобы между нами всегда был мир, а купцы могли свободно ездить по всем государствам. Небо обязало правителей обеспечить безопасность торговли. Это их первейший долг.

Темучин предлагал Хорезмшаху узаконить раздел обозримого мира. Возможно, при благоприятных обстоятельствах обе стороны смогли бы выполнить взятые на себя обязательства и столкновения бы не произошло. Вся беда в том, что независимо от воли государей благоприятно сложиться обстоятельства как раз и не могли.

Свято соблюдая законы вежливости, хаган отправил ко двору Хорезмшаха своих соглядатаев, конечно, наделенных всеми посольскими полномочиями. По обычаю тех времен и для большего удобства, посольство тоже примкнуло к купеческому каравану. Желая польстить мусульманскому фанатику шаху Мухаммеду, Темучин отправил в Хорезм одних только магометан. Более того, во главе миссии он поставил Махмуда, хорезмийца по происхождению, что, несомненно, должно было ублажить шаха. Еще в числе послов находились бухарец Али-ходжа и Юсуф Кенка из Отрары. Подарки они везли с собой богатейшие. Один только величиной с верблюжий горб золотой самородок с китайских гор уже мог составить целое состояние. Он оказался настолько тяжелым, что пришлось везти его на отдельной телеге. Везли и другие золотые вещи, слитки серебра, столь ценимый на Дальнем Востоке нефрит, моржовые клыки, мускус и тончайшую таргу, которую ткали из нежной шерсти верблюжат-альбиносов.

Хорезмшах принял посольство в Бухаре, где весенний воздух особенно целителен, а благоухание цветущих персиков, кизила и миндаля продлевает молодость и открывает для радости сердце.

Хорезмиец Махмуд, стоя вместе с другими на коленях, передал высокое поручение.

— Наш наделенный величием государь и непобедимый полководец, — сказал он, — наслышан о могуществе шаха и его воинской доблести. Вместе с дарами он посылает владыке Хорезма, Мавераннахра и прочих цветущих стран свой братский привет и пожелание долгой жизни на радость счастливым подданным. А еще наделенный величием предлагает шаху хорезмскому заключить договор о вечном мире. Сам он ставит шаха «наравне с самым дорогим из своих сыновей»[33] и выражает уверенность, что в Хорезме известно о победах монголов, особенно же о завоевании Китая, а также о богатстве народов и стран, составляющих монгольскую державу. Все вышесказанное позволяет надеяться, что установление прочного мира и безопасности торговых путей будет способствовать процветанию обеих сторон.

Шах Мухаммед выслушал послов с непроницаемым видом и, не сказав в ответ ни слова, отпустил их.

Но как только на Бухару опустилась благоуханная непроницаемая ночь, шахский визирь позвал посла-хорезмийца во дворец на тайную беседу. События развивались пока в предусмотренном Тему чином порядке.

— Встань, Махмуд. — Хорезмшах сразу же дал понять, что беседа не будет официальной. — И слушай, что мы хотим тебе сказать. У человека только одна родина, и, куда бы ни забросила его судьба, он не смеет забывать свой край, свой город. Разве отцов забывают? Ты помнишь Гургандж? Помнишь родной Хорезмский оазис?

— О великий шах! — Махмуд со слезами на глазах поцеловал пол. — Я покинул родные края еще мальчиком, но сердце все помнит! Я люблю свою родину, да пребудет над ней вечная милость аллаха!

— Как же ты, мусульманин и хорезмиец, можешь служить грязному кяфиру, злоумышляющему против нас, твоего царя?! — Хорезмшах не скрывал вдохновенного гнева. — Как только ты не проглотил свой нечестивый язык, когда осмелился передать нам, что монгол считает нас за сына?! Кто сын, тебя я спрашиваю? Уж не мы ли, повелитель мусульман, в котором течет кровь пророка? Ала ад-дин Мухаммед, потомок Ануш-Тегина, должен признать своим отцом язычника-скотовода? В своем ли ты уме, отступник? — Шах рванул себя за бороду. Нечистые, болезненные белки его глаз покраснели от напряжения. — Будешь служить нам, Махмуд? — с угрозой спросил он.

— Приказывайте, повелитель правоверных, — не поднимая лица, прошептал, готовый принять смерть, посол. — Я вам раб.

— Встань, — приказал Хорезмшах, понемногу успокаиваясь. — Монголы действительно так сильны?

— Они не знают страха, ваше величество, и собственная жизнь им не дорога.

— И правда, что они завоевали весь Китай?

— Истинная правда, ваше величество.

— Но даже это не дает права вонючему кяфиру называть нас своим вассалом!

— Лучше бы я и вправду откусил себе язык! — Посол не скрывал своего страха. Он был бледен и сильно вспотел.

— Сколько войска у твоего господина?

— Много, ваше величество, иначе бы ему не удалось завоевать полмира, — честно, хотя и несколько уклончиво ответил Махмуд.

— Не может того быть, чтобы монголы, которые неведомо откуда пришли, собрали большую армию, чем правоверные! Аллах того не допустит!

— Аминь! — Махмуд благочестиво поднял глаза. — У наделенного величием хагана хоть и не счесть воинов, но силы его не идут ни в какое сравнение с армией Хорезма. Ваше величество держит в строю много больше сабель.

— Ты не обманул наших надежд, Махмуд! — Хорезмшах просиял. — Мы так и думали, что наше войско по сравнению с монгольским — как большая река перед ручьем. В тебе мы тоже не ошиблись, благочестивый мусульманин. — Он одарил посла мимолетной улыбкой. — Ты станешь нашим оком в монгольской орде и будешь сообщать нам все, что там происходит. За это мы щедро наградим тебя. Вот возьми. — Хорезмшах бросил послу тяжелый перстень, украшенный невиданного цвета камнем, игравшим в свете факелов подобно самаркандскому вину мусалясу.[34] — Пусть ясный камень будет залогом наших дальнейших неслыханных милостей. Он поможет тебе невидимо присутствовать всюду, где только станут говорить о нашем Хорезме, Махмуд, твоей родине.

Посол спрятал перстень и поцеловал землю перед шахом. Понимал ли он в ту минуту, что его ответ на вопрос о силах монголов сыграет роковую роль в судьбе Хорезма, давшего ему жизнь? Трудно сказать… Но одно он знал твердо: правда стоила бы ему головы. А так он уносил ее из дворца на плечах, в придачу к бесценному камню.

— Завтра мы официально призовем тебя и остальных послов выслушать наш ответ, — сказал Хорезмшах, прежде чем закутанный в черный плащ визирь увел Махмуда. — Мы подпишем договор о дружбе. Что же касается торговых отношений, то с этим не стоит спешить.

Не разгибая спины, посол исчез за парчовой занавесью, которую приподнял перед ним визирь.

…Темучин остался весьма доволен исполненной миссией. Он похвалил послов за гибкость и проявленную ими при заключении договора смекалку. Особо поблагодарил великий хаган Махмуда-хорезмийца.

Оставшись один, Темучин потер шахский камень о белый войлок шатра и долго дивился тому, что тонкие ворсинки притягиваются и прилипают к кольцу, словно намазанные клеем. Он заметил, что войлок не только шевелится, но и потрескивает, как сухие волосья в грозу. Таинственный огонек в кристалле от такого трения, казалось, набирался еще большей пронзительности и силы.

Все радовало хагана в этот день счастливой луны: и договор, который развязывал ему руки для военных действий на Севере, и удачный ответ смышленого посла на вопрос шаха о монгольских силах, и эта сверкающая вещица, которая, если знать нужные заклинания, делает человека невидимым. Но больше всего веселила сердце весть о том, как принял напыщенный Мухаммед, его, Темучина, отцовское обращение.

Восстановив в памяти рассказ посла, он с хохотом упал на соболье ложе и стал кататься на животе, визжа и зарываясь лицом в щекочущий мех. За обедом он один съел целого ягненка и выпил вина. Полную чашу, сделанную из черепа ненавистного меркитского князя. Потом он поехал на охоту и бил всех зверей и птиц, каких достала стрела. Не тронул только прародичей — серого волка и красавицу лань. Давненько он не ощущал себя таким бодрым и молодым.

В лагерь прискакал пропахший хвоей и потом, когда над дымником его юрты зовуще мигала Алтан-годас.[35]

А на другой день в ставку прискакал черный от запекшейся крови и пыли мусульманин. По его словам, он был погонщиком верблюдов в том самом караване, который Темучин отправил во франкские земли через владения Хорезмшаха. Полумертвый от усталости, он все-таки поведал страшные подробности учиненной в пограничном городе Отраре резни.

Караван состоял из пятисот верблюдов, груженных золотом, серебром, китайскими шелками, фарфором, тканью таргу, мехами лис, соболей и бобров, мешочками мускуса, чашами из нефрита и розового хрусталя, бронзовой утварью, безделушками из оникса, яшмы и бамбукового корня — всеми теми редкостными вещами, которые достались героям победоносных набегов на Цинь, Китай и страну чжурдженей. Кроме купцов — четыреста пятьдесят человек, и все как один мусульмане, — в составе его находилось и небольшое посольство во главе с доверенным представителем самого хагана Ухуном. Всех их, в том числе и Ухуна, преспокойно перерезали по приказу каирхана Иналтика, наместника Хорезмшаха, а товары разграбили. Только погонщику чудом удалось уцелеть в кровавом побоище и бежать.

* * *

Едва ли это могло быть сделано без ведома Хорезмшаха, которому каирхан послал подробное донесение о том, что задержан и разоружен крупный разведывательный отряд потенциального противника.

Для любого азиатского государя подобное событие могло бы стать поводом начать войну. Но Темучин под влиянием чувств, в том числе и таких благородных, как праведный гнев, политических решений не принимал. Дав страстям несколько поутихнуть, он отрядил в Гургандж Ибн-Кефередж Богра чрезвычайного представителя, которого сопровождали два татарина из знатных княжеских родов.

Богру было поручено высказать, однако в умеренных выражениях, упрек Хорезмшаху за вероломство и со всей решительностью потребовать выдачи злодея наместника. Вопрос о возмещении убытков Темучин решил пока не поднимать.

Склонный к крайним поступкам и фанатичный, Мухаммед усмотрел в поведении соседа слабость и неуверенность. Это еще более подстегнуло его неуемную заносчивость, и он, даже не выслушав как следует Богра, отдал его палачу. Татарским же князьям отрезали бороды и палками погнали восвояси.

На сей раз имело место прямое оскорбление, наглый вызов, терпеть который было бы непозволительно.

Возможно, впоследствии монголы сами напали бы на Хорезм, узнав очевидную слабость непомерно раздутой империи. Но как бы там ни было, ныне беду на свою землю навлек сам государь. Он хотел войны и получил ее. Причем такую, о какой ранее и не слыхивал. Другого столь истребительного нашествия, которое довелось изведать Хорезму и Мавераннахру с его несравненными Самаркандом и Бухарой, не знал мир. Блистательный Гургандж превратился в песок и угли, которые втоптали в землю копыта монгольских коней. Он так и не поднялся после того, как нашествие схлынуло и другие города стали понемногу оправляться; ни тогда, ни потом — через много сотен лет.[36]

…Вот по какой причине не встретился с мудрецом Чан-чунем великий хаган в год Зайца, когда этого так возжелал. Зато теперь, подняв белое знамя мира и готовя мало-помалу поход на Си-Ся со сказочно богатыми и таинственными городами Тангут и Хэйжуй,[37] он мог подумать и о себе. Это было особенно уместно и неотложно, потому что стал он действительно государем полумира и стукнуло ему шестьдесят семь годов. Возраст более чем почтенный. А если принять во внимание, что хаган послал в черного орла — харабтура поющую в полете, огненную от киновари стрелу и промахнулся, становится понятным, почему разрушитель Гурганджа с таким нетерпением дожидался приезда даосского мудреца.

…Проехав монгольские степи, страну уйгуров, Кульджи и Семиречье, Чан-чунь к ноябрю 1221 года добрался наконец до Сайрама. Переправившись через реки Чу и Талас, а затем и через великую Сыр, он пересек Голодную степь и через северо-восточные ворота въехал в Самарканд. Ему тоже не терпелось встретиться поскорее с хаганом, которого он мечтал склонить к милосердию и терпимости. За долгую дорогу он столько видел горя и разрушения, которые принесли войны, что дал себе слово отвратить сердце государя от кровопролития. И Темучин, и его поверженный соперник Мухаммед, встретивший смерть на диком берегу Каспия, так осквернили землю человеческой кровью, что не хватит и тысячи лет, чтобы она вновь очистилась и могла рождать злаки. Так не довольно ли? Так не пора ли прекратить истребление сынов человеческих?

Повсюду, где успела хоть как-то наладиться мирная жизнь, даосского мудреца встречали радостные, взволнованные толпы. Люди словно предчувствовали, с какой мыслью едет к ужасному Темучину этот худощавый приветливый старичок, прославивший имя свое невиданными чудесами.

Чан-чунь, который, несмотря на мудрость и необъятное знание, до преклонных лет сохранил удивительную наивность, ничего с собой, кроме книг, астрономических инструментов и приборов для герметического искусства алхимии, не вез. Все, что у него было и чем дарили его богатые владыки, он раздавал неимущим и остался на склоне лет бедняком. Но это не мешало хаганским наместникам встречать великого мага как царя.

Отдохнув и повеселившись в неунывающем Самарканде, который он даже воспел в стихах («Весь город наполнен медными сосудами, сияющими, как золото»), Чан-чунь стал собираться в ставку. Уезжать ему не хотелось. Самарканд, где дышалось так вольно и легко, покорил его сердце. Его дворцы с висячими садами, бассейны, затененные сладко шепчущими ивами, шумные базары и величавые минареты — все это показалось философу и поэту чертами забытой, но вновь обретенной родины. Он сразу узнал этот город, хотя ранее не видел его никогда. Жаль было расставаться и с крестьянами, которых он кормил из полученных на дальнюю дорогу запасов. Отощавших за осаду голодных детей он поднимал на ноги своей кашкой, которую варил сам по рецепту, известному ему одному. Труднее всего расставался он именно с этими малышами. Впрочем, он ни с кем и ни с чем не расстался. Поэтам свойственно самое дорогое навсегда уносить в сердце.

В конце апреля Чан-чунь оказался уже на другом берегу Аму. Благо плавучий мост через своенравную реку был уже загодя восстановлен сыном Темучина, Чагатаем. В Кеше к нему, по высочайшему повелению, приставили темника Бугурджи с конвоем в тысячу латников, который и сопровождал гостя на опасном пути через ущелье Железные ворота. Затем даос и вся свита погрузились на корабли, чтобы переплыть Сурхан и Аму. В четырех днях пути от последней переправы находилась ставка.

Наконец они встретились! Это произошло 16 мая.

После традиционного обмена благопожеланиями хаган пригласил долгожданного лекаря и мага в свой шатер и усадил рядом с собой.

Он сам подал ему пиалу с чаем и сам разложил перед ним почетнейшее из угощений — вареную конскую голову, которую вырвал из рук нерасторопного багурчи.

Темучин потчевал мудреца, который сразу пришелся ему по душе своей открытой простотой и приветливостью. Гость ел очень мало и ничего, кроме чая и родниковой воды, не пил, хотя его угощали и вином, и медом, и кумысом. Он ни разу не сказал «нет», но очевидный отказ его отведать то или иное блюдо был сделан с таким тактом, что не вызывал никакой обиды. Лишь изощреннейшая культура могла выработать такие приемы вести застольную беседу, какими окончательно пленил владыку даос.

Обед закончился. Расторопные слуги быстро собрали остатки и, запалив тонкие курительные палочки — хучжи, оставили Тему чина наедине с мудрецом. Умолкли тихие звуки невидимого хура.[38] И тогда хаган напрямик спросил Чан-чуня о том, что его больше всего волновало:

— Какое у тебя есть лекарство для вечной жизни и можешь ли ты мне его дать?

Остальное, невысказанное, Чан-чунь мгновенно прочитал в рысьих глазах властителя, которые остались, но не для даоса, такими же холодными и непроницаемыми, как всегда. В груди Темучина трепетали и замирали самые противоречивые чувства: смятение и радость, мольба и нетерпение, отчаяние и тревога.

«Каким же иссушающе сильным должно быть его разочарование», — подумал мудрец, но ответил незамедлительно с обезоруживающей прямотой:

— Есть средства хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.

— Твоя искренность похвальна, — помедлив, ответил хаган, не проявив, однако, ни тени неудовольствия. — Могу лишь сожалеть, что у меня нет такого советника, как ты. Все мне только лгали: христиане, лама-гелюн высшего посвящения и тантрический лама-йогадзари, парсы и даже другие даосы.

— Они не лгали, — мягко возразил Чан-чунь. — Заблуждались.

— Иди ко мне на службу, святой муж. Я дам тебе титул тайши и сделаю гур-хаганом.[39]

— Я не служу богам, государь. Я ищу истину.

— Кто тебе мешает искать ее здесь?

— Войны, государь, — грустно улыбнулся мудрец. — Только ты один в состоянии навсегда покончить с ними! Сделай так, — он умоляюще прижал руку к сердцу, — и на земле вновь воцарится золотой век.

— Так не будет, — спокойно и ясно, как некогда ответил ему даос о лекарстве бессмертия, сказал Темучин. — Войны в природе человеческой, и никто не волен тут ничего изменить.

Чан-чунь понял, что надежды нет, и более не настаивал. Он только позволил себе выразить робкую надежду:

— По сторонам дорог разбросаны трупы, прохожие зажимают носы… Десять лет на десять тысяч ли движутся осадные орудия, но рано или поздно войска возвратятся и возродится мир!

В юрту долетел приглушенный расстоянием победный клич возвращавшихся с учений нукеров.

— Бурол! Бурол! — приветствовали они своего темника.

Темучин ухмыльнулся и пригласил гостя пересесть в хоймар — почетную северную сторону юрты.

— Ты согласишься дать мне совет, как укрепить свое здоровье? — спросил Темучин.

— Я некоторое время поживу здесь и понаблюдаю за тобой, государь.

— Тебе поставят белый хошлон рядом со мной, святой муж. — Темучин задумался. — А скажи, — спросил он, наматывая бороду на палец, — правда ли, что у даосов есть камень вечности по имени Дань?

— Ты имеешь в виду философский камень? — оживился Чанчунь. — Это весьма тонкая материя, и каждый толкует ее по-своему. Школа, к которой принадлежу я, ищет сокровища в глубинах человеческой души. Мы понимаем под бессмертием обретение безмятежного спокойствия. И только.

— Это трудно?

— Очень, государь. Дао,[40] которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя. Объяснить наши принципы на словах тоже нелегко. Где взять слова? Ведь безымянное есть начало неба и земли, а обладающее именем — мать всех вещей. Поэтому тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну дао, а кто имеет страсти, видит его только в конечной форме. Те, кто толкуют о лекарстве бессмертия, живут страстями, поверь мне.

— Молись о моем долголетии, мудрый человек. — Хаган положил перед даосом перстень Хорезмшаха: — Когда я умру, это будет тебе памятью обо мне.

— Память уносят в сердце. — Чан-чунь вежливо коснулся груди и наклонил голову. — Какой необыкновенный камень!

— Шаманы называют его яда, вызывающий ветер и дождь.

— Тот, кто знает, не говорит, — меланхолично ответил мудрец словами философа Лао-цзы, — тот, кто говорит, не знает.

— А я назвал его отчигином — князем огня…

— Очень меткое название, — кивнул даос, любуясь винно-огненной игрой граней.

— Ты можешь сказать, когда я умру? — спросил хаган.

— Этого никто не может знать точно, — покачал головой Чан-чунь. — Покажи руку. — Он пощупал пульс и приблизил к глазам заскорузлую ладонь государя. Долго вглядывался в тайные знаки ее линий и наконец сказал: — У тебя еще есть время.

Властитель умер спустя пять лет.

Покончив с тангутским государством Си-Ся, хаган, как говорится в «Сокровенном сказании», в пятнадцатый день среднего месяца осени года Свиньи, соответствующего месяцу рамазана 624 года,[41] он покинул этот тленный мир.

Глава седьмая Сома — Амрита

Телефонный звонок застал Березовского в самый разгар работы над рукописью. Нехотя отложив в сторону дощечку и осторожно, чтобы не разрушить хаос из книг, журналов и газетных вырезок, в котором он, несмотря ни на что, прекрасно ориентировался, Юра слез с дивана. Сколько раз он давал себе слово не реагировать на звонки, пока не закончит повесть, и каждый раз не мог устоять от искушения. Отключать аппарат он не решался, поскольку им сразу овладевала навязчивая мания угрожающей какой-то изоляции от мира, в котором именно в этот момент начинались лично его, Березовского, затрагивающие процессы. Это мешало спокойному состоянию духа, не давало сосредоточиться. Волей-неволей приходилось вставлять телефонный штекер обратно в безобрывную розетку. И тут же начинались телефонные звонки. Звонили по делу и просто так, редакционные работники и приятели детских лет, коллеги по перу и неожиданные гости, с которыми он успевал подружиться во время бесконечных поездок по стране и за ее пределами. Вздрагивая, как от удара током, он бросал шариковую ручку и кидался к телефону, проклиная свою бесхарактерность и неестественный образ жизни, который доведет его когда-нибудь до нервного расстройства.

— Будьте вы все прокляты раз и навсегда! — ворчал он, нащупывая босой ногой комнатные туфли и запахивая халат. — Перебить на таком месте!.. Хоть бы не забыть: «Ты тоже умрешь, как и все, — грустно сказал даос Темучину». Алло! — гаркнул он в трубку.

— Ты дома? — узнал он голос Миши Холменцова и только хмыкнул. Вопрос был, конечно, совершенно бессмысленным. — Чем занимаешься?

— Да так… Все больше по пустякам, — лениво ответил Березовский, почему-то стыдясь, как всегда, признаться, что пишет.

— Работаешь небось? — деликатно осведомился Миша.

— Как последний буйвол на рисовом болоте.

— Извини, что помешал.

— Пустяки, отец! — радостно заверил приятеля Березовский. — Очень рад, что ты позвонил. — Он действительно обрадовался. — Давно не виделись! Трудишься все? Читал твои новые переводы.

— И как они тебе?

— Блеск, отец, но жалко.

— Чего именно?

— Перлов души твоей. Переводы не должны быть лучше оригиналов.

— Изысканно, — оценил Миша. — А ты их читал, оригиналы?

— Конечно же, нет, отец! Но это чувствуется!

— Тогда все хорошо, — засмеялся Миша. — Я поговорил о тебе с шефом.

— Вот спасибо! Ты меня здорово выручил.

— Он согласился тебя принять. Ты бы не мог к нам сейчас подъехать?

— Что за вопрос? — Промелькнула мысль об оставленной книге, о Темучине, которому надлежит нахмуриться, услышав ответ даоса, но что можно было сделать? Разве не он сам попросил Мишу устроить ему эту аудиенцию? — Сейчас?

— Через часок.

— Лады, отец! Огромное тебе спасибо!

Положив трубку, Юра провел рукой по щеке. За два дня, которые он безвылазно провел на диване, щетина порядком отросла.

— Скажи мне, какая у тебя борода, и я скажу тебе, сколько ты написал, — меланхолично пробормотал он и пошел в ванную бриться. — Но написал я мало, хотя и оброс. Эх, Люсин, знал бы ты, чем я для тебя жертвую!.. «Но разве мой алхимический камень, напитанный розовой росой жизни, не приносит бессмертия?» — хмуро спросил Темучин».

Бритье и туалет заняли у него не больше десяти минут. Но на улице, где моросил мелкий надоедливый дождик, он совершил тактическую ошибку и, вместо того чтобы сразу отправиться на метро, принялся ловить такси. Но «Волги» с зелеными огоньками, равно как и безотказные обычно леваки, проносились мимо. Лишь однажды свободное такси притормозило возле него, но шофер, прежде чем даже спросить: «Куда?» — нахально крикнул: «Еще чего захотел!» — и, включив газ, обдал бедного Березовского холодной и мутной водой.

Юра чертыхнулся и, спасая самолюбие, сделал вид, что записывает на ладони номер, который, разумеется, не успел разглядеть. Продолжать охоту в таких условиях было явно бесперспективно, и он, подняв воротник плаща, затрусил к метро. Времени оставалось в обрез.

Доехав до «Дзержинской», он взбежал по эскалатору и понесся по подземному переходу к выходу на проезд Серова, откуда до Армянского переулка было уже рукой подать. Там он и увидел Марию, которая, только что спустившись, видимо, вниз, складывала мокрый зонт прославленной японской фирмы «Три слона».

— Машенька, радость моя, ты ли это? — раскрывая объятия, проворковал Березовский.

— Ой, Юрка! — обрадовалась Мария.

— Сколько лет, сколько зим! — Он поцеловал ее в холодную щеку и потащил к аптечному киоску, чтобы их не затолкала хлынувшая из дверей очередная порция пассажиров.

— Как живешь, Машенька?

— Хорошо. А ты?

— Нормально. Книгу мою получила?

— Конечно, Юрочка! Я ведь даже и не поблагодарила тебя! Ты уж не сердись.

— Вот еще!

— Беспощадный ты человек, Юрочка, и опасный.

— Это еще почему?

— Все как есть описал. Разве так можно?

— Подлинные имена же не названы. Чего же волноваться?

— Все равно всех узнать можно. И меня тоже.

— Но у меня вы все даже лучше, чем в жизни!

— Что правда, то правда. Особенно своего Люсина ты расписал. Не пожалел розовой водицы.

— Кто из нас беспощаден, Мария?

— Правду говорю. Люсин совсем не такой, как ты думаешь. Я сама долго заблуждалась на его счет. Что делать, если мы склонны придумывать себе героев? В жизни он мелкий и злой человечек.

— Опомнись, Мария, что ты несешь? Чем он тебе не угодил?

— Наши пути опять пересеклись, Юра. Ты помнишь моего первого мужа?

— Художника?

— Да. Ты же знаешь, я сама оставила его. Виктор был суетный и пустой человек, но по-своему хороший, не злой. Мне часто кажется, что, если бы Люсин проявил больше терпения и человечности, Виктор остался бы в живых.

— Ты ошибаешься, Маша. Володя здесь ни при чем. Поверь мне! Я знаю все обстоятельства дела. Скорее можно было бы говорить, что Виктор погиб из-за излишней Володиной доброты и щепетильности. Люсину надо было его арестовать.

— Не знаю, не знаю…

— Почему ты вдруг об этом заговорила?

— Я же сказала, что наши пути опять пересеклись… Меня одолевают плохие предчувствия. За этим человеком всегда следует несчастье! Он мелок, эгоистичен, мстителен, вероломен…

— Ты сама на себя не похожа, Машенька! Да что с тобой творится? Володя мой друг, и я очень хорошо его знаю. Он совсем не такой! Что, наконец, между вами произошло? Можешь мне сказать?

— Ах, все это бессмысленно… Просто есть вещи, которые порядочный человек никогда не позволит себе по отношению людей… Ну, что ли, своего круга. Понимаешь?

— Нет. Мне вообще трудно вообразить себе, где и как могли пересечься ваши пути. Насколько я знаю, Володя занимается вещами, очень далекими от тебя и твоего мира.

— Просто мы очень давно не виделись, Юрочка, не говорили. Ты ведь даже не знаешь, что я вышла замуж.

— Честное слово не знаю, Мария-медичка! Разрази меня гром! Поздравляю. Рад за тебя, хоть мне и жаль Генку.

— Мне самой жаль.

— Но прости, при чем здесь Люсин? Какое он имеет ко всему этому отношение?

— Самое непосредственное: он копает под моего мужа.

— В чем его обвиняют?

— Ни мало ни много — в убийстве. Как тебе нравится? И в каком! В убийстве человека, с которым его связывала многолетняя дружба!

— Послушай, послушай… Это не тот ли ученый, который интересовался древними тайнами? Цветы и драгоценные камни! Камень и древо! Греция и Индия!

— Ты знаешь? Конечно, от Люсина?

— Не имеет значения, Мария… Мне кажется, ты напрасно тревожишься. Если твой муж не виноват, ему нечего бояться. Считай, что ему даже повезло: Люсин поможет ему доказать свою невиновность.

— Ты все такой же наивный, Юрка. По-прежнему взираешь на жизнь через розовые очки. Люсин — прежде всего работник уголовного розыска. А ты знаешь, что значит для него нераскрытое убийство?

— Я понимаю твои чувства, Мария, но под влиянием отчаяния ты говоришь страшные слова. По-твоему, Люсин не человек? И вообще живет в безвоздушном пространстве? Да кто ему позволит обвинить невиновного? А прокурорский надзор? А суд, наконец? Я уж не говорю о том, что Володька скорее застрелится, нежели пойдет на такое. Ты его просто не знаешь!

— Я верила ему, Юра, очень верила… А потом муж рассказал мне про то, какая у них была беседа. Так-то вот.

— Я не знаю твоего мужа, Маша, для меня достаточно уже того, что он твой муж, но не кажется ли тебе… Ты не обижайся, но под влиянием страха, отчаяния, безысходности, что ли, людям свойственно искаженное представление о вещах.

— Он нормальный человек.

— Я знаю!

— Ничего-то ты не знаешь, Юрка. Для того лишь, чтобы не дай бог не пошатнулась вера в созданного тобой идола, ты готов допустить, что все сошли с ума.

— Не все, но…

— Проснись, Юрочка!

— Знаешь что? Давай я поговорю с Володькой. Мне он скажет все, как есть, если, конечно, сможет. А потом мы с тобой встретимся и все обговорим! Идет?

— Ничего не получится из этой затеи.

— Собственно, почему?

— Ты не добьешься от него правды. Это носорог, который должен ломиться только вперед. Остановиться он не может, смотреть по сторонам не желает. Он может только топтать… Ты читал Ионеско?

— Вздор! При чем тут Ионеско? Повторяю, Володя мой самый близкий друг. Со мной он не станет темнить.

— А если выяснится, что ты был слеп и твой друг не стоит доброго слова, что тогда?

— Такого просто не может быть, Маша. Это так же абсолютно, как вращение Земли вокруг Солнца. Иначе просто не может быть.

— Что же ты тогда собираешься выяснять?

— Как лучше помочь тебе и твоему мужу.

— Немыслимо. Люсин работает против Марка. Они естественные враги, и тут ничему уже не поможешь.

— Естественные враги? Ей-богу, Маша, это какой-то бред! Да что они не поделили, в конце концов? Из-за чего им враждовать?

— Схема простая: есть труп, есть следователь и есть единственный человек, кого можно обвинить в убийстве. Попробуй решить задачу сам.

— Труп действительно есть? Это и вправду убийство?

— Скорее всего. Вообще кошмарная история! Тело зачем-то похитили, бросили в озеро… И поскольку твой Люсин понятия не имеет, кто это сделал, у него есть один-единственный выход: свалить все на Марка. Нашел козла отпущения.

— Да откуда это следует? Почем ты знаешь, какие выходы есть и каких нет у Люсина? Он ищет, поверь, он только и делает, что ищет истинного убийцу!.. Ты извини, Мария, но мне надо бежать. У тебя есть телефон?

— Конечно.

— Ну-ка, давай. И не вешай носа! Я тебе позвоню на днях. Уверен, что все утрясется. — Он записал телефон и обнял ее. — Будь здорова, Мария. Салют!

Застегнув плащ на все пуговицы, Березовский заспешил под ленивым дождем. Воспользовавшись моментом, когда прервался поток машин и регулировщик повернулся в другую сторону, перелез через ограждение и перебежал улицу. В иное время он заскочил бы в Дом книги или спросил в магазине фарфора алюминиевую фольгу, в которой так хорошо запекается дичь, и уж наверняка потолкался среди рыболовов, закупающих такое неимоверное количество крючков и блесен, что становилось страшно за рыбу. Но сегодня Березовскому явно было не до того. Разговор с Марией произвел на него настолько тягостное впечатление, что захотелось плюнуть на все и повернуть назад. Он с трудом пересилил себя и, словно бросаясь на штурм, решительно завернул за угол.

«И вообще Люсин не следователь, а сыщик», — мелькнула мысль.

В тихом дворике института сладко пахла растревоженная дождем резеда. Серый обелиск в честь русского востоковеда Лазарева, мокрые куртины и чугунные цепи вокруг центральной клумбы невольно навевали мысли о бренности земной жизни. Заметив забившегося под листик шмеля с дрожащими, съежившимися крылышками, Березовский внутренне улыбнулся, немного печально и, как ему показалось, мудро. «До первого солнечного луча», — подумал он, толкая тяжелую дверь.

Миша сразу же провел его в приемную директора.

— Шеф нас ожидает, — кивнул он референту.

Березовскому, знавшему Бободжанова лишь по печатным работам, знаменитый академик представлялся грузным исполином, который только то и делает, что с крайне озабоченным видом листает санскритские или древнеперсидские рукописи.

Но навстречу им поднялся невысокий приветливый человек в темно-синем костюме с депутатским значком на лацкане. На столе перед ним стояли большой пузатый чайник и три пиалы, украшенные синим традиционным орнаментом из цветков хлопчатника.

— Салом-алейкум! — невольно приветствовал его Березовский.

— Ву-алейкум-ассалом! — с улыбкой ответил академик. — Садитесь чай пить.

Березовский церемонно принял пиалу, в которую Бободжанов налил немного золотисто-зеленого, с тонким сенным ароматом чая.

— Девяносто пятый номер! — поспешил выказать себя знатоком Березовский и, зажмурившись, вдохнул освежающий пар.

— У нас только так, — улыбнулся Миша, взяв в руки горячую пиалу. — Сахару?

— Ни за что на свете! — запротестовал Березовский.

— Правильно, — одобрил Бободжанов и налил себе. — Так и надо пить.

За чаепитием говорили не о делах. Бободжанов, как бы между прочим, упомянул о том, что читал Юрины книги и они ему понравились. Березовский, хотя и понимал, что это не более чем проявление вежливости, был польщен.

— Необыкновенный напиток! — Скрывая смущение, он поспешил поднести свеженаполненную пиалу к губам. — Лекарство от всех болезней.

— Амрита! — пошутил Бободжанов, сливая остывший чай. — Искомый вами источник бессмертия.

Березовский понял, что академик, через Мишу, разумеется, уже осведомлен об интересующей их с Люсиным проблеме и приглашает начать разговор.

— Если позволите, Расул Бободжанович, я вас покину. — Холменцов перевернул пиалу и поднялся. — Пришли гранки девятого номера. Надо успеть проглядеть.

— Да-да, Миша, идите, — приветливо кивнул ему академик. — И спасибо, что привели к нам вашего уважаемого друга.

— Мы не прощаемся, — улыбнулся Березовскому Миша. — Зайдешь потом ко мне.

— В связи с чем вас заинтересовали амрита и сома? — спросил Бободжанов, убирая чайный сервиз. — Задумали новую книгу?

— Пока еще и сам не решил, — замялся Березовский. Об истинной цели своих поисков говорить ему было как-то не очень ловко, а врать не хотелось. — Я нахожусь сейчас на такой стадии, когда все интересно и все непонятно. Хочется, Расул Бободжанович, выделить главное, ухватиться за что-то вещественное.

— Но все-таки, почему именно сома? Сокровенное и противоречивое зерно ведических гимнов? Вы, конечно, читали Ригведу?

— В отрывках. — Березовский почувствовал, что краснеет. — И, конечно же, переводных.

— Для создания занимательного сюжета, очевидно, большего и не требуется, — ободрил его Бободжанов. — Значит, вы решили остановиться на соме…

— Видите ли, Расул Бободжанович, сома меня заинтересовала не столько сама по себе, сколько в связи с драгоценными камнями. Недавно мне удалось познакомиться с архивом одного ученого, специалиста по физической химии кристаллов, где я натолкнулся на поразительные вещи…

— Любопытно.

— Насколько я мог понять, в Древней Индии знали сокровенные способы изменения окраски самоцветов. Если верить священным книгам, это каким-то образом было связано с приготовлением напитка из сомы. Вот я и подумал, нет ли здесь и вправду рационального зерна? Что, если жрецы арьев действительно могли с помощью растений придавать алмазам голубые и розовые оттенки?

— В древних памятниках трудно, чрезвычайно трудно отыскать такое рациональное зерно. — Бободжанов с сомнением покачал головой. — Ведические гимны представляют собой сложный синкретический сплав поэзии с мифом, начатков рационального знания — с мистицизмом. Оно и понятно. Не только на Востоке, но и в Европе секреты ремесленного мастерства передавались, подобно древним сказаниям, от поколения к поколению. Это была изустная традиция, незапечатленная тайна, которая распространялась только среди посвященных. Не удивительно, что и в древних памятниках секреты простых деревенских мастеров — всевозможных гончаров, кузнецов и пивоваров — предстают перед нами в облике почти что мистерий. И если бы мы точно не знали, кто именно обжигает горшки, можно было бы подумать, что их обжигают именно боги.

— Совершенно верно! — обрадовался Березовский. — Именно поэтому столь темны и запутанны рецепты алхимиков! За магическими символами драконов, кусающих собственный хвост, воронов и красных львов прячутся элементарные химические реакции.

— В основе вы правы. Но дело в том, что мастерам древности и на самом деле свое ремесло представлялось как некий дар богов, как волшебное действо, в котором строгий ритуал играл едва ли не главенствующую роль.

— Но тот же ритуал, доступный лишь посвященным, способствовал и сохранению тайны! Поэтому столь ревниво оберегали свои секреты алхимики, оружейники, шелководы и виноделы.

— Вот мы и пришли свами к тому, что в основе всех этих таинственных вещей лежали экономические интересы стран, городов и монастырей. Дамаск торговал булатом, китайцы — фарфором и шелком, Самарканд — непревзойденной бумагой и черным вином мусаляс, а бенедиктинские монахи — ликером.

— И никто не желал потерять свои доходы. Отсюда и тайна, Расул Бободжанович.

— Не просто не желал. Раскрыть тайну было равносильно святотатству. Умельцы одинаково страшились и суда земных владык и гнева небес. Но все равно мало кому удавалось сохранить тайну. Алхимик Бертольд Шварц заново открыл порох, а Бетгер — фарфор, иезуиты украли шелковичных червей, а русский металлург Амосов разгадал технологию дамасской стали.

— Но уверены ли вы, Расул Бободжанович, что все уже разгадано и нет отныне забытых тайн, утраченных секретов?

— Вы бывали в Самарканде? — Академик хитро прищурился и, расстегнув пиджак, сцепил пальцы на животе.

— Много раз.

— Значит, видели мечеть Биби-Ханым, Регистан, Гур-Эмир, любовались синими, голубыми, бирюзовыми, зелеными, как изумруд, изразцами? Вот вам и первая тайна! Попробуйте-ка теперь сделать такие. А греческий огонь? А сухие батареи древнего Вавилона? А человеческий череп, выточенный из глыбы кварца, найденный недавно в Южной Америке? Примерам несть числа. Несмотря на все могущество современной науки, мы лишь сравнительно недавно раскрыли основные принципы исконных ремесел Востока. Но по тонкости, изяществу и ювелирной тщательности изготовления нам куда как далеко до металлургов Индии, издавна умевших выплавлять нержавеющее железо, до тибетских лам, отливавших из бронзы своих многоруких богов, до малайских оружейников, делавших изумительные ножи — крисы из тончайших полосок стали. Нераскрытыми остались и удивительные достижения медиков, алхимиков, стеклодувов. Мы только-только начинаем изучать мумие, с помощью которого великий Ибн-Сина излечивал многие недуги, женьшень и другие чудодейственные препараты, описанные в книге Чжу-Ши. Не расшифрованы важные рецепты алхимиков и даосов, забыты, возможно навсегда, достижения кельтских друидов, александрийских гностиков, пифагорейцев, орфиков. Ждут своего исследователя и триста двадцать пять томов тибетской премудрости — Ганьчжур и Даньчжур. Я просто уверен, что исследователя древней мудрости ожидают удивительнейшие открытия.

— Я слышал, что на холме Афросиаб в Самарканде найдена пряжка из неизвестного металла…

— Возможно. Мне ничего об этом не говорили… Кстати, вы знаете, что означает само слово «Афросиаб»?

— Нет, Расул Бободжанович. — Березовский удивленно поднял брови. — Я думал, это просто географическое название.

— Так зовут царя змей в священной книге древних персов Зенд-Авесте. Тысячи лет прошло, менялись народы и религии, гибли цивилизации, а название осталось. В странах Азии и Африки мне приходилось видеть людей, которых смело можно именовать афросиабами. Далеко не все из них были профессиональными факирами и заклинателями змей, но тем не менее самые ядовитые гадины повиновались им с удивительной кротостью. Причем волшебное искусство их было скорее врожденным, нежели приобретенным… Подумайте как-нибудь на досуге об этом. Может быть, захотите написать интересный рассказ.

— Спасибо, Расул Бободжанович, я обязательно подумаю. Но сейчас меня больше всего интересует сома.

— Тайна бессмертия? — Академик понимающе покачал головой. — Она, скорее, должна была бы интересовать меня, а вы еще очень молодой человек, — пошутил он. — К сожалению, нектар олимпийцев и амрита ведических богов — не более чем красивая выдумка. Алхимики и даосы тоже не открыли бессмертия. Здесь вам не найти рационального зерна.

— Я понимаю.

— Да-да, мой молодой друг, это всего лишь прекрасная мечта. Если хотите, вопль протеста. Человек никогда не мог примириться с тем, что он смертен. Бунтовал против чудовищной, бессмысленной несправедливости судьбы. Может быть, поэтому так легко было верить, будто в жестоком правопорядке жизни есть хоть какая-то отдушина, что хоть небожители бессмертны.

— В Ригведе есть упоминание, что драгоценные камни — это капли застывшей и потерявшей поэтому чудодейственную силу амриты.

— В Ригведе? — Бободжанов ненадолго задумался. — Не припомню такого места. Возможно, оно встретилось вам в Пуранах или поздних Упанишадах.

— Скорее всего, — пробормотал Березовский, не читавший ни Пуран, ни Упанишад. — Не столь важно, где именно… Главное, что какая-то связь между камнями и легендами о соме — амрите все же есть.

— Не обязательно. Здесь может иметь место лишь чисто поэтическая метафора. С чем еще могли сравнить обитатели Древней Индии драгоценные камни, прекрасные, вечные, сверкающие подобно сгущенной крови богов и сокам растений? Ведь амрита для них была пределом совершенства, самой недостижимой и возвышенной драгоценностью мира. Соответствие, таким образом, налицо, но рождено оно не столько причинной связью, сколько аналогией, лежащей буквально на поверхности. Неподвластный времени, превосходящий по твердости все, что только есть на земле, самоцвет уже сам по себе становился олицетворением абсолюта. А если добавить сюда и его баснословную, невообразимую для простого человека стоимость, то уподобление сгущенной амрите не должно удивлять. Люди, наверное, не раз пробовали лечить болезни и старость с помощью самоцветов. Отголоски этого можно найти в эпосе всех народов. Отсюда же, уверен, возникли и астрологические суеверия о волшебной силе камней, соответствующих тому или иному зодиаку. И поскольку результаты подобной терапии были наверняка более чем скромными, родилось убеждение, что упавшая с неба и затвердевшая амрита просто-напросто утратила свою чудодейственную силу. Как же иначе можно было объяснить тот простой факт, что камни не только не могут побороть старость и отвратить смерть, но даже способны приносить несчастье… В индийских Ведах действительно есть множество упоминаний о камнях. Особенно любили индийцы красные самоцветы. Считалось, что это застывшие капли крови борющихся в небе богов.

— Красные камни — кровь богов, алмазы — амрита, — пробормотал Березовский.

— Вам этого очень хочется? — Бободжанов лениво играл пальцами. — Пусть будет по-вашему. Пишите. Строго мы вас не осудим. Но вообще-то на Востоке, особенно в Индии, Бирме, больше ценили именно красные камни. Говорят даже сейчас, когда делают искусственные кристаллы для всяких лазеров-мазеров, красиво окрашенный рубин ценится дороже бриллианта. Бирманские лалы!

— Кто-то сказал, что красота — не более, чем наглядное проявление целесообразности.

— Сухой человек сказал, — осуждающе покачал головой академик. — Чуждый поэзии.

— Еще я читал, что в индийском эпосе особое место занимал обыкновенный кварц, который издавна считался тайником волшебной энергии. Теперь мы знаем, что кварц отличается особыми, так называемыми пьезоэлектрическими свойствами… Как вы думаете, Расул Бободжанович, не отголоски ли это забытых знаний? Или предчувствие? Одна из тех поразительных догадок, которыми полна история?

— Простое совпадение, думаю. Какое такое забытое знание? Есть люди, которые даже в стихах о битве богов найдут намек на ракеты и атомные космические корабли. Это несерьезно. Апокалипсис тоже толкует о железных птицах. Но при чем тут самолет? Где написано о моторе? О реактивном двигателе? Не уподобляйтесь горе-исследователям, которые, запутавшись в паутине метафор, спекулируют на людском легковерии. Величественные и грозные картины небесных битв мы находим в Пуранах и Ведах, в Бхагаватгите и Рамаяне. Но поверьте мне, боги вооружены не атомными ракетами и не лазерами, а пращами, трезубцами, боевыми дубинками и метательными дисками.

— Я сам читал… — попытался возразить Березовский, но академик не дал ему договорить.

— В переводе читали, а пристрастный переводчик легко становится жертвой самообмана.

— У Ежи Леца есть афоризм: «Он был настолько невежествен, что цитаты из классиков выдумывал сам».

— Вот-вот! — обрадовался Бободжанов. — Цитаты из «Махабхараты», в которых описываются ракеты и атомные корабли, выдуманы. История крепко стоит на плечах археологии. Если бы древние летали на самолетах или ездили в автомобилях, археологи что-нибудь такое да откопали бы. Хотя бы шарикоподшипник или там масляный фильтр грубой очистки. Но я о таких находках не знаю, мне о них не рассказывали. А вам?

— Мне тоже, Расул Бободжанович.

— Ну вот видите! Другое дело — секреты старинных мастеров. Здесь действительно поле деятельности необъятное. Поучиться у них могут представители самых разных профессий. Следует учесть, что дошедшие до нас замечательные предметы материальной культуры отнюдь не считались уникумами в свое время. Это был ширпотреб. Но какой! — Академик только руками развел. — Но почему вы именно камни выбрали? Здесь, насколько мне известно, наши ювелиры далеко вперед ушли. Мастера Древнего Индостана могли бы поучиться у них искусству шлифовки.

— А окраске, Расул Бободжанович?

— Для чего красить камни? Природа сама об этом позаботилась.

— Голубые и особенно красные алмазы ценятся исключительно высоко.

— Красные алмазы? Постойте-постойте… — Бободжанов прикрыл глаза рукой. — О чем-то подобном я, кажется, читал… Алмазы красных оттенков действительно считались в Индии особо священными. В гималайских монастырях их всегда вставляли в урну — третий глаз индуистских, буддийских и джайнистских божеств… Да-да, вы совершенно правы, это определенным образом связано с культом сомы — амриты. Считалось, что красный алмаз дарует долгую жизнь и помогает сосредоточению духа, за которым следует божественное откровение, полное слияния с Брахманом.

— А как вы думаете, Расул Бободжанович, могли жрецы сами окрашивать простые алмазы в красный цвет?

— Современная наука может такое?

— Да, с помощью тяжелых ионов. Но получается, как говорят, не того, грязновато.

— Ионов-мюонов, конечно, древние не знали, но вполне могли додуматься до каких-то других способов. Такое возможно. Это не летательный аппарат.

— А всего лишь сома, — улыбнулся Березовский.

— Сома, — задумчиво повторил академик. — В самом деле, что мы о ней знаем? Не так уж и мало, надо признать. Не так уж и мало…

— Расскажите, пожалуйста, Расул Бободжанович! — Березовский достал блокнот. — Мне это очень важно!

— Если я не ошибаюсь, вся девятая книга Ригведы посвящена описанию одного только божества — Сомы. Подобно огненному богу Агни, Сома многолик и обитает в самых разных местах. И вообще Сома находится в тесной связи с Агни, которого до сих пор почитают в Гималаях и даже в Японии.

— Значит, Сома — божество? — удивился Березовский. — А я думал, это растение, известное в систематике как асклепия акида или саркостемма виминалис, хотя некоторые полагают, что это эфедра.

— Две ипостаси одного и того же, — успокоил его академик. — Характерная для индуистской мифологии многозначность. Подобно тому как огонь является главным материальным проявлением божественной сущности Агни, растение, о котором вы говорите, олицетворяет Сому. Но если земное проявление Агни было многообразно — огонь согревал и освещал, на костре можно было приготовить пищу, огненные стрелы легко поджигали кровли осажденного города и так далее, — растение сома годилось лишь для одного: из него готовили опьяняющий напиток. Во время жертвоприношений молящиеся пили сому и поили священной влагой светозарного Агни, выливая остатки в пылающий перед алтарем жертвенник. Это была особая форма того самого огнепоклонства, которое распространилось почти по всей Азии. Реликты его можно до сих пор обнаружить в фольклоре и обычаях народов Хорезма, Азербайджана, некоторых районов Таджикии. Не случайно священное растение огнепоклонников называлось «хаома». Последователи Заратустры чтили в нем то же опьяняющее начало. Сома Ригведы и хаома иранской Зенд-Авесты — одно и то же растение, одна и та же божественная ипостась. Видимо, правы те исследователи, которые считают, что культ сомы-хаомы предшествовал обеим религиям и вошел в них как своего рода древнейший пережиток. В Авесте, по крайней мере, есть одно место, которое указывает на то, что Заратустра разрешил употреблять хаому в жертвоприношениях, лишь уступая исконному обычаю… Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о соме.

— Огромное спасибо, Расул Бободжанович! — Березовский прижал руку к сердцу. — Но не может быть, чтобы вы ничего больше не знали про сому. Сома действительно растет в горах Индии и Ирана. Когда я читал об этом, то совершенно упустил из виду Иран. И не удивительно! Ваш рассказ про хаому явился для меня полнейшим откровением. Вы видели сому?

— На картинке.

— А я даже в гербарии!

— Значит, это мне следует учиться у вас, а не вам у меня.

— Что вы, Расул Бободжанович! Я же полнейший профан… А как приготовляли священный напиток?

— О! Все, что связано со сбором сомы и приготовлением зелья, было окутано страшной тайной! Лишь по отдельным, разбросанным в священных книгах указаниям можем мы в самых общих чертах реконструировать этот процесс… Сома, вы правильно сказали, родится в горах. Ригведа говорит, что царь Варуна, водворивший солнце в небе и огонь в воде, поместил сому на скалистых вершинах. Подобно огню, сома попала на землю вопреки воле богов. Но если огонь был украден Матаришваном, индийским, грубо говоря, Прометеем, то сому принес горный орел. Распространение культа сомы по городам и весям Индостана требовало все большего и большего количества этой травы, которая росла только в Кашмире на склонах Гималаев и в горах Ирана. Сому, таким образом, приходилось возить на все большие и большие расстояния. Торговля священной травой становилась прибыльным предприятием. Но гималайские племена, взявшие это дело в свои руки, в отличие от арьев не испытывали к своему товару священного трепета. Важнее всего для них было хорошенько нажиться на странном, с их точки зрения, пристрастии соседних народов к простому цветку. Цены на сому непрерывно росли. Вероятно, из-за этого гималайских торговцев стали считать людьми второго сорта. Впоследствии, когда обычаи обратились в законы о кастах, торговцев сомой включили в одну из самых презренных варн. Они были поставлены в один ряд с ростовщиками, актерами и осквернителями касты. Им строго-настрого запрещалось посещать жертвоприношения, дабы одним своим присутствием не осквернили они душу растения. Древнее поверье гласит, что цветок громогласно кричит и жалуется, когда его срывают, а если совершивший столь презренное дело осмелится войти в храм, дух Сомы утратит силу, Не удивительно, что торговцев сомой туда не пускали. И вообще в глазах поклонника сомы всякий, кто, имея священную траву, не поступал с ней надлежащим образом, выглядел отщепенцем. Весь род людской арьи четко подразделяли на «прессующих» и «непрессующих». Те, кто не гнал из прессованной травы опьяняющего зелья, не заслуживали человеческого отношения. Для арьев они были хуже, чем варвары для римлян. Даже случайная встреча с «непрессующим» требовала немедленного очищения. Постепенно выработался сложный церемониал покупки сомы у «непрессующих». Он может показаться до крайности смешным и нелепым, но надо помнить, что для арьев все было исполнено символического значения. Так, платой за арбу сомы служила обычно корова, причем обязательно рыжая, со светло-карими глазами. Торговца, вероятно, меньше всего интересовали масть и цвет глаз купленной коровы, но покупателю было важно представить сделку в виде своеобразного обмена одной божественной сущности на другую. Понимаете?

— Корова издревле считалась священной?

— Совершенно верно. А строгая канонизация цветов как бы символизировала золотистый оттенок сомы. Вот и получалось, что обычная купля-продажа обретала вид сакральной церемонии. Покупали-то не просто траву, а душу бога, которого, согласно гимну, «не должно вязать, ни за ухо дергать», — обращаться непочтительно.

— У одного исследователя, физико-химика, сома выращивалась в качестве комнатного цветка. Он производил с ним всевозможные опыты.

— Ничего удивительного. Лавр был самым почитаемым растением у греков и римлян, что ничуть не мешает торговать лавровым листом на любом базаре. И в самом деле, какой кабоб без лавра?

— Или уха!

— Вот-вот! — Бободжанов довольно пожевал губами. — Мы даже не подозреваем, что, бросая в уху или харчо лавр, совершаем тем самым один из наиболее священных обрядов древнего мира. Так и с сомой. Для нас это обыкновенное дикое растение, к которому, кстати сказать, надо бы как следует приглядеться фармакологам… Да, самое обыкновенное растение…

— Семейства молочайников, — ввернул Березовский. — У него длинные висячие ветки и безлистый узловатый стебель золотистого оттенка. В волокнистой, как у камыша, внешней оболочке содержится млечный сок. Судя по описанию, он кислый и слегка вяжущий на вкус.

— Так! — Бободжанов вновь с довольным видом заиграл пальцами. — Видимо, из него и готовят жертвенное питье. Сначала выжимают с помощью пресса, затем смешивают с различными снадобьями и дают побродить, а потом и гонят. В сущности, обычное самогоноварение и вместе с тем самый священный и мистический акт брахманской литургии.

— А разве приготовление вина не считалось божественным творчеством Диониса?

— Вот-вот. Но разница в том, что как делается вино мы знаем, а сома… — Бободжанов хитро прищурился.

— …нет, — досказал за него, как послушный ученик, Березовский.

— Так-то… Гимны Ригведы описывают этот процесс в таких причудливых, нарочито затемненных выражениях, что почти невозможно ничего понять. Хуже алхимических рекомендаций. Виндишман перерыл целые горы литературы, пока разобрался наконец что к чему. По-английски читаете?

— Немного, — скромно ответил Березовский.

— Тогда посмотрите вот это место, — Бободжанов вынул из ящика внушительную монографию в ярко-зеленом, тисненном золотом переплете. Книга была заложена полоской бумаги.

«Растение собирают в горах, в лунную ночь и вырывают с корнем. Оно доставляется к месту жертвоприношения на повозке, запряженной парой коз, и там, на заранее подготовленном месте, которое зовется «вэди», или «сиденье богов», жрецы прессуют его между двух камней. Потом, смочив образовавшуюся массу водой, бросают ее на сито из редкой шерстяной ткани и начинают перебирать руками. Драгоценный сок по каплям стекает в подставленный сосуд, сделанный из священного дерева ашваттха — фикус религиоза. Далее его смешивают с пшеничной мукой и подвергают брожению. Готовый напиток подносится богам три раза в день и испивается брахманами, что является, бесспорно, самым священным и знаменательным приношением древности. Боги, которые незримо присутствовали при изготовлении напитка, жадно выпивают его и приходят в радостное, возбужденное состояние. Сома очищает и животворит, дарует бессмертие и здоровье, он открывает небеса».

— Весьма конкретный рецепт, — сказал Березовский, возвращая книгу. — Даже самому захотелось попробовать.

— Не советую. — Бободжанов положил монографию на край стола. — Ничего хорошего тут нет. Не знаю, что найдут в соме фармакологи, но, судя по описаниям Ригведы, она должна содержать вещества, близкие к ЛСД или мескалину.

— Не может быть! — удивился Березовский. — То есть, простите, Расул Бободжанович, — тотчас опомнился он. — Конечно, все так и есть, как вы говорите… Просто я никак не ожидал, что таинственное растение сома на поверку окажется всего-навсего галлюциногеном, вроде священных грибов ацтеков.

— Не хочу навязывать вам свое мнение. Попробуйте лучше сами составить себе представление о соме из высказываний героев Ригведы. Я попросил наших индологов подобрать соответствующие материалы… И вот какая вырисовывается картина. Все, кто хоть однажды испил сому, превозносят этот огненный животворный напиток, поднимающий дух и веселящий сердце. О чем это свидетельствует?

— Первоначальный алкогольный эффект?

— Допустим, — согласился Бободжанов. — Но пойдем дальше… Веды утверждают, что, кроме священнослужителей, сому дозволяли попробовать очень немногим… Как вы думаете, кому именно?

— Понятия не имею, Расул Бободжанович.

— И никогда не догадаетесь! Желавший причаститься к соме прежде всего должен был доказать, что у него в доме есть запас продовольствия на целых три года. — Академик выдержал красноречивую паузу. — О чем это говорит?

— Имущественный ценз… — нерешительно предположил Березовский.

— Чушь! — Бободжанов довольно потер руки. — Хотя это соображение и могло играть какую-то роль, но все равно чушь! Загвоздка, видимо, в том, что воздействие сомы на отдельно взятого человека было трудно предсказуемо и могло оказаться весьма продолжительным. Человек рисковал, по-видимому, многим. Он мог надолго потерять трудоспособность. Для того и требовался гарантированный запас пищи. Жрецы, таким образом, сводили до минимума отрицательные последствия питья сомы. Умереть с голоду человек не мог, а остальное уже воля богов или собственный страх и риск.

— Потрясающе! — восхитился Березовский. — Нет, Расул Бободжанович, это просто потрясающе!

— По-моему, самая простая логика… Кстати, какой из известных вам препаратов может вызвать столь продолжительное остаточное действие?

— ЛСД. Только ЛСД! Гофман, синтезировавший это вещество и попробовавший его на себе, пишет, что влияние ЛСД на организм может ощущаться в течение многих месяцев.

— Вот-вот. Теперь вы сами себе и ответили.

— Случайного совпадения быть не может?

— Если вы читали статью Гофмана, то должны знать и различные симптомы галлюциногенного опьянения. Верно?

— Совершенно верно, Расул Бободжанович. Я их помню.

— Тогда попытайтесь сравнить их с впечатлениями людей, испивших сому. Начнем с того, что все они в самых восторженных выражениях говорят о каком-то особом приливе жизненной энергии, о сверхчеловеческом ощущении всезнания и всемогущества. Но ощущение это обманчиво. На поверку оно оказывается бредом опоенного опасной отравой человека. В лучшем случае это просто опьянение. Как вам понравится следующий дифирамб? — Бободжанов вынул еще одну книгу, раскрыл на закладке и надел очки: — «Вот думаю я про себя: пойду и корову куплю! И лошадь куплю! Уж не напился ли я сомы? Напиток, как буйный ветер, несет меня по воздуху! Он несет меня, как быстрые кони повозку! Сама собой пришла ко мне песня! Словно теленок к корове. И песню эту я ворочаю в сердце своем, как плотник, надевающий на телегу колеса. Все пять племен мне теперь нипочем! Половина меня больше обоих миров! Мое величие распространяется за пределы Земли и Неба! Хотите, я понесу Землю? А то возьму и разобью ее вдребезги! Никакими словами не описать, как я велик…» Достаточно, полагаю. — Бободжанов положил книгу рядом с первой и снял очки. — Как будто бы хмельное бахвальство немудрящего крестьянина? Но как поразительно напоминает оно рассказ Гофмана о действии ЛСД!

— Почти дословно. — Березовский едва успевал записывать. — Но Гофман видел еще цветные звуки. Господи, как много нужно знать, чтобы понимать историю!

— Долгое время эту исполненную бахвальства песнь толковали в качестве откровения бога-воителя и громовержца Индры. Но сам строй ее, примитивный набор изобразительных средств и сравнений заставляет в том усомниться. Нет, не бог, усладивший себя сомой, вещает свои откровения, а именно простоватый деревенский житель. Недаром Берген приводит слова другого любителя священного зелья, который говорит: «Мы напились сомы и стали бессмертны, мы вступили в мир света и познали богов. Что нам теперь злобное шипение врага? Мы никого не боимся». Совершенно очевидно, что сказать так мог только смертный человек, а не бог. Тем более, что в других гимнах люди, пьющие сому и выливающие опивки в жертвенное пламя, откровенно завидуют богам, особенно тому же Индре, который поглощает чудесный напиток целыми бочками. И здесь мы подходим к самому интересному моменту. Возникает вопрос: зачем богам пить сому, когда у них есть амрита — истинное питье небожителей, дарующее мощь и бессмертие? В чем здесь дело? Без амриты боги не только утратили бы бессмертие и могущество, но и самое жизнь. Мир сделался бы необитаемым и холодным, бесплодным, как мертвый камень. Ведь амрита, питье бессмертия, есть не что иное, как дождь и роса, одним словом, Влага с большой буквы, влажное начало, насыщающее всю природу, питающее жизнь во всех ее проявлениях. Итак, зачем нужна сома, когда уже есть амрита?

— Но ведь амрита — стихия, отвлеченное понятие индуистской философии, тогда как сома — нечто реальное. Ее можно даже попробовать. Человек, вкусивший сомы, легче может вообразить себе, что чувствуют боги, пьющие амриту. Разве не так, Расул Бободжанович?

— Правильно. — Академик одобрительно поцокал языком. — Молодец, писатель! Жертвоприношение в честь сомы на земле символизирует животворное распространение небесного Сомы, иначе говоря — амриты. Шкура буйвола, на которую ставят каменный пресс, — это туча, чреватая дождем, сами камни — громовые стрелы, или ваджры грозовика Индры, сито — небо, которое готово пролить на землю священный напиток, лелеющий жизнь. Таков потаенный смысл всего действа приготовления сомы. Это закон подобия, без которого нельзя понять образ мысли древнего человека.

— Сома выступает как земное подобие амриты!

— Вот-вот! Одно подменяет другое, как шкура — тучу, камень — молнию, а сосуд, в который собирают млечный сок, — поднебесный водоем Самудра. Подобный символизм нельзя упускать из виду, когда работаешь с древними текстами. Он позволяет понять целевую направленность самых, казалось бы, непостижимых и странных действий. В самом деле, возьмем, например, следующее заклинание: «Пей бодрость в небесном Соме, о Индра! Пей ее в том же соме, который люди выжимают на земле!» Вам он понятен, надеюсь!

— Яснее ясного! Что внизу, то и вверху, как на земле, так и на небесах. Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста. Закон подобия.

— Тогда попробуем пойти дальше… Вам не надоело?

— Что вы, Расул Бободжанович! Я вам так благодарен! Вы тратите на меня столько драгоценного времени, и мне, право, неудобно… — Березовский смешался и замолчал.

— Ничего. — Бободжанов посмотрел на часы. — У нас еще есть минут восемнадцать, а потом, извините, ученый совет… Теперь, когда мы вооружены знанием закона подобия, тронемся дальше. Отождествление Сомы с водами и растениями позволяет уже иначе взглянуть на его родство с Агни, с чего, собственно, и началась наша беседа. Теперь мы можем прямо сказать, что Сома — тот же огонь, но только жидкий. В этом главное, священнейшее таинство брахманизма. Суть его в том, что огненное, или жизненное, начало проводится в сердцевину растений, в их семя, в человеческий организм, наконец, только посредством воды. Тут, именно тут главный принцип индийской натурфилософии, ее стихийная диалектика, утверждающая борьбу и единство противоположных начал: огня и влаги. На нем построены религиозные учения, этика и повседневный обиход. Он целиком вошел в практику йоги и в основы индо-тибетской медицины. Если хотите узнать об этом более подробно, могу порекомендовать вам пролистать «Религию Вед» того же Бергена, «Сошествие Огня и небесного Напитка» Куна и, пожалуй, Гиллебрандта, те главы его труда, где говорится об Агни и Соме. Теперь вам будет понятно, почему их всегда поминают вместе. Вопросы будут?

— Только один, Расул Бободжанович. Меня по-прежнему занимает проблема камней. Что вам еще известно о красных алмазах, которые брахманы берегли для самых почитаемых статуй?

— Помните еще, значит, зачем пришли? — Академик надел очки и внимательно, словно увидел впервые, принялся рассматривать гостя. — У вас явно научный склад ума. Ясно сознаете конечную цель и не отходите от главного стержня. Хорошо.

— Я историк по образованию, — окончательно смутился Березовский. — Диссертацию сделал на материале Прованса одиннадцатого — тринадцатого веков. Вальденсы, катары…

— Понятно. Жаль, что вы сразу не сказали, коллега. Не пришлось бы сообщать прописные истины.

— Напротив, Расул Бободжанович! Все, что я сегодня узнал, оказалось для меня абсолютно ново. К сожалению, большинство историков плохо знают Восток.

— История едина. Без Востока нельзя по-настоящему познать и Запад. Это прекрасно показал в последней своей книге покойный академик Конрад. Вы и сами наверняка столкнулись с подобной дилеммой, когда писали свою диссертацию. Сущность альбигойской ереси останется абсолютно нераскрытой без привлечения манихейских концепций. Кстати сказать, пришедшее с Востока учение пророка Мани находится в теснейшей связи не только с катарской ересью, которую католическая реакция попыталась подавить огнем и мечом, но и с установками гностиков, несториан, древней черношапочной верой Тибета. Я не говорю уж о тех тенденциях манихейства, которые легко прослеживаются в Ригведе и Авесте. Да, коллега, история народов земли едина, ибо делалась она на земле, а не на далеких звездах, как нас пытаются уверить в том полуобразованные проповедники космического богоискательства… Но не будем отклоняться от темы. Вы знакомы с пантеоном ламаизма?

— Откровенно говоря, нет. Знаю только, что тибетцы включили в него как своих местных богов, так и брахманистских.

— Как раз в числе таких унаследованных от индуизма персонажей находится бог богатства Кубера, он же Вайсравана — хранитель Севера, Намсарай по-монгольски. Кубера бывает желтым, красным и белым. Обычно его изображают сидящим на льве Арслане с мангустой в левой руке и волшебным камнем Чандамани — в правой. Каждую минуту мангуста выплевывает алмаз. В соответствии с цветом бурхана он тоже может быть желтым, красным и белым. Сравнительно недавно наши товарищи раскопали в Аджинатепе новый зал. Мой ученик, очень способный востоковед Геннадий Бурмин, обнаружил там прелюбопытную фреску. Она изображает Куберу с одной стороны белого, с другой — красного. С такой трактовкой мы сталкиваемся впервые.

— Я знаю Бурмина. Мы с ним дружны.

— Прекрасно! Советую поговорить с ним. Он расскажет вам об уродце Кубере куда более интересные подробности.

— Почему об уродце? — удивился Березовский.

— Такова традиция. Считалось, что богу богатства не нужна красота: он сам может купить любую красоту. Не следует забывать, что Кубера считался еще и царем темных сил, всевозможных демонов. Прелюбопытное божество! Мне приходилось видеть бурятскую танка Куберы — Вайсраваны, на обороте которой по-русски было написано: «Бойся люди Намсару». Так что идея представляется мне плодотворной. Луна и солнце, белый и красный Кубера, белый и красный алмаз. Дерзайте!

— И это как-то связано с сомой?

— Трудно сказать. Во всяком случае, Агни присущ красный цвет, Соме — белый.

— Соме — богу? — уточнил Березовский. — Не растению?

— Как вы сами понимаете, сома — амрита, или точнее вселенская влага — понятие скорее философское, чем ритуальное. Героем культа, героем народного эпоса может стать только личность. И, подобно неистовому Агни, олицетворяющему жаркое пламя, людская фантазии создала Сому — бога жидкого огня, одухотворителя жизни. Но если Агни часто ассоциировался с Солнцем, то Сому пришлось повенчать с Месяцем. Луна, как вы знаете, почти у всех народов являлась синонимом плодотворящей влаги. И действительно, в мифологии позднейшего, эпического периода Сома есть именно Месяц. В Пуранах Месяц прямо называется ковшом амриты. Когда он прибывает и ночи светлеют, боги пьют из него свое бессмертие, когда идет на убыль, к нему приникают питри — души умерших — и высасывают до дна. В ту минуту, когда питри выпивают последнюю каплю, ночь делается непроглядной. Упанишады, которые древнее Пуран, прямо говорят: «Месяц есть царь Сома, пища богов». Таким образом, культ Сомы имеет еще одну грань, астральную. Подобная многозначность не является исключением. Астральные тенденции легко прослеживаются в мифологии Египта и Двуречья. Пирамиды строго ориентированы по странам света, зиккураты служили для астрономических наблюдений и так далее. И если в Древней Индии действительно умели изменять оттенки камней, это могло носить сугубо символический смысл. Возможно, здесь подтверждался исконный принцип «все во всем», лежащий в основе алхимии. Кубера желтый, Кубера белый и Кубера красный многозначен и все-таки един! Сома белый и Агни красный одновременно разделены и слитны, противоположны и неразрывны.

— Но Яма, владыка загробного мира, тоже, кажется, олицетворяет Месяц?

— Равно как и египетский Озирис и персидский Йима.

— Йима и Яма! — Березовский закрыл блокнот. — Хаома и Сома…

— Да, — понял его Бободжанов. — Это одно и то же. Но я не знаю, как вы сможете перекинуть мостик от мифологии к чисто практическим вещам…

— Тоже не знаю. — Березовский не скрывал своей полнейшей растерянности. — Вы преподали мне урок истинной мудрости. Еще час назад мне казалось, что я хоть немного, но знаю о чем-то, хоть вслепую, но все же нащупываю какие-то пути. И вот все рухнуло… Нет даже намека на точку опоры.

— Не беда! Такой точки не нашел даже Архимед, иначе бы он давным-давно опрокинул Землю. — Бободжанов вышел из-за стола. — Мы славно побеседовали. — Он протянул Березовскому руку. — Надеюсь прочесть вскоре вашу новую книгу.

«Что я скажу Володьке? — подумал Березовский, бормоча приличествующие случаю слова. — Это же полный крах! Куда я только полез, самонадеянный болван!» Тут он вспомнил о том, что должен еще поговорить с Люсиным о Марии, и почувствовал себя совершенно подавленным.

Глава восьмая След голоса

Люсин сошел с троллейбуса у кинотеатра «Россия». В буфете за углом взял стакан вишневого напитка и бутерброд с колбасой. Стоя возле столика, без особого воодушевления сжевал невзрачный сухой ломтик.

«Падает качество колбасных изделий, — подумал он, поднося к губам стакан. — Равно как и сыров. А что делать? Неизбежные плоды массового производства. Даже Бельгия, как утверждает Дед, это почувствовала. Во всяком случае, топленое масло, которое они нам продают, не вдохновляет. Тиль Уленшпигель ему бы явно не обрадовался. — Он вытер губы бумажной салфеткой и поплелся на бульвар, все еще ощущая во рту кисловатый, прогорклый привкус. — Разум-то уговорить можно, а вот как с желудком быть?»

Деревья уже роняли первые листья. Они падали на скамейки, шурша по дорожке из толченого кирпича, пытались следовать за порывами ветра, но безнадежно отставали, скопляясь в канавках у решеток водостоков.

Люсин поспешил пройти бульвар и свернул к газетному киоску за «Советским спортом», но, заметив на другой стороне улицы Данелию, остановился и призывно махнул рукой.

— Гоги! — громко позвал он, сложив ладони рупором.

Данелия удивленно оглянулся, но толчея у мебельного магазина, где шла запись на какой-то удивительно дешевый гарнитур, помешала ему увидеть приятеля.

— Гоги! — вновь позвал его Люсин и, дождавшись зеленого света, наискосок бросился через улицу.

Только теперь Данелия увидел его и заулыбался.

— Ты чего это пешком? — удивился Люсин. — Никак, твой «жигуленок» улучшенной модели сломался?

— Типун тебе на язык, нехороший человек! — поморщился Данелия. — Машина на стоянке. Я из цирка иду. По твоей милости я сделался там своим человеком.

— После кошмарной истории с кражей питона, — Люсин поцокал языком, — ты самый популярный у них человек, Гоги. Кого же и посылать, как не тебя? Что нового в программе? Арена и вправду как солнечный диск?

— Ладно-ладно. — Данелия ткнул его пальцем под ребро. — Мели, Емеля.

— Ну ты, гений дзюдо! — Люсин поморщился. — Не очень… Больно все-таки.

— Ах, ему больно! А другим, значит, не больно? Ты хоть знаешь, куда меня послал?

— Знаю. Вход справа и вверх по лестнице на второй этаж. Разве ты заблудился?

— Нет, не заблудился. Но первый вопрос, который мне задала вахтерша, был про навоз. Ты только вдумайся хорошенько: про навоз! «Если вы за навозом, гражданин, то вам не сюда надо…» Ты что-нибудь подобное слышал? Или у меня на лице написано, что я пришел за навозом? Похож я на такого? Да?

— Ничего не понимаю, Гоги! — взмолился Люсин. — Какой навоз?

— А я, думаешь, понимал? — Данелия не выдержал и фыркнул от смеха. — Уже потом, когда я все сделал и пошел домой, то есть на работу, мне бросилось в глаза объявление, которое они повесили на воротах Центрального рынка: «Цирк отпускает навоз в неограниченном количестве всем желающим». Каково? И из-за этого меня, Георгия Данелию, чемпиона Москвы по самбо, приняли за какого-то дачника, за цветочного спекулянта, за вонючего выращивателя шампиньонов!

— Бедный, бедный наш цирк! — пригорюнился Люсин. — Финансовые органы не отпустили средств на уборку навоза! Пришлось воззвать к частному сектору… Будем надеяться, что садоводы останутся довольны экзотическим удобрением, которое производят слоны, бегемоты и антилопы-нильгау.

— Когда-нибудь я застрелю тебя, Люсин, — вздохнул Данелия. — С большим удовольствием застрелю.

— Лучше замолвь за меня словечко товарищу Местечкину, чтобы определил в клоуны. С детства обожаю.

— Пожалуй, и вправду так будет спокойнее. Самое тебе место на ковре, у рыжего на подхвате.

— А кроме шуток, Гоги?

— Напрасно время потратил, Володя. — Данелия огорченно поджал губы. — С кем только я не говорил! Не знают у нас факирских фокусов. Что тут будешь делать? Ни Дик Чаташвили, ни Акопян, тоже наш кавказский человек, не могли мне сказать ничего путного, а Игорь Кио так прямо посоветовал взять командировку в Индию, даже рекомендательное письмо пообещал.

— Плохи наши дела.

— Чего хорошего? Лишь однажды мне хоть чуть-чуть, но повезло. Глава знаменитого циркового семейства Беляковых вспомнил, что знал одного артиста, который умел делать знаменитый фокус с манго.

— Это когда дерево в руках прорастает?

— Ага. Прямо на глазах у изумленных зрителей. Все мне твердили, понимаешь, что это, как и классический фокус с канатом, массовый гипноз. Но товарищ Беляков твердо стоит на том, что сам видел, как из кучки земли в руках того артиста проклюнулся росток и затем выросло крохотное деревце.

— Имени артиста он, конечно, не помнит?

— В том-то и дело, что помнит! Он мне даже его телефон дал.

— Чего же ты сразу не сказал?!

— Э, не надо волноваться, Володя! — отмахнулся Данелия. Я уже звонил. К сожалению, товарищу факиру минуло сто лет… Так-то, милый друг. Как ни печально, последний русский факир не очень меня порадовал. Долго рассказывал о том, как путешествовал по Монголии и Тибету, как учился мастерству у персидских дервишей и маньчжурских гадателей. Но на мой конкретный вопрос о фокусе с манго ответил как-то невразумительно. То ли забыл он, как это делается, то ли действительно ничего здесь нет, одна сплошная иллюзия и массовый гипноз. Больше ничем порадовать тебя не могу. — Данелия даже руками развел. — Извини.

— И на том спасибо, Гоги.

— По крайней мере, до места незаметно дошли. — Данелия поставил ногу на ступеньку и, полуобернувшись к Люсину, кивнул на подъезд: — Прошу, маэстро!

— Только после вас, — церемонно отступил в сторону Люсин. — А поговорили действительно интересно.

Раскрыв пропуск, он кивнул дежурному и поспешил к лифту. От его утренней лени и созерцательного настроения не осталось и следа. Словно что-то торопило его здесь и подгоняло, словно электрические часы над входом незримо для постороннего глаза подкалывали его стальными остриями своих стрелок.

Еще в коридоре он услышал, что в кабинете надрывается телефон, и, нашарив в кармане ключ с латунной номерной печаткой на тонкой цепочке, кинулся к двери. Но едва вбежал к себе и протянул руку за трубкой, как звонок жалобно звякнул в последний раз и оборвался, оставив после себя печальное эхо.

«Так и есть — не успел».

Спохватившись, что ключи остались по ту сторону двери, он повернулся и выглянул в коридор.

«Так и есть — валяются на полу! Наверное, от сотрясения…» Люсин поднял связку и, захлопнув ногой дверь, сладко потянулся. Хронический недосып давал себя знать. Во всем теле ощущалась ломотная истома, косточки гриппозно ныли и в глазах резало. Он повесил пиджак на плечики, смочил носовой платок водой из графина и вытер лицо. Сонливость как будто прошла, но явственнее стала саднящая сухость во рту.

«Колбаса? Или я действительно заболеваю?» — пронеслась мимолетная мысль, но он не прислушался к ней, потому что вновь требовательно заверещал телефонный звонок.

— Слушаю! — сказал он, снимая трубку внутреннего.

— День добрый, Владимир Константинович, Костров беспокоит, — оглушительно задребезжала мембрана.

— Здравствуйте, Вадим Николаевич. — Он несколько отодвинул трубку от уха, чтобы было не так громко. — Как живем-можем?

— Есть новости. Хотелось бы поговорить.

— Як вам? Или вы ко мне?

— Обычно так спрашивал Петрова Ильф, когда они созванивались на предмет поработать. Могу я к вам.

— Превосходно! — обрадовался Люсин. Ему смертельно не хотелось никуда идти. Прилив беспокойной энергии, который он ощутил в вестибюле, отхлынул. Пузырящаяся пена истаяла и без остатка впиталась в ноздреватый, светлеющий на глазах песок.

«Как бы и на самом деле не заболеть», — подумал он, смыкая воспаленные веки.

Голова приятно покруживалась, его увлекало с собой и ненавязчиво укачивало какое-то сильное течение. Вспыхнули в красноватой мгле колючие бенгальские искры, жидким зеркалом загорелось море, и все наполнилось многоголосым гулом, словно вырвался вдруг на волю шум, запечатанный в морских раковинах. Люсин увидел себя с лунатической улыбкой скользящим сквозь пеструю сутолоку запруженных улиц. Мелькали белозубые улыбки, тропические цветки, приколотые к смоляным волосам, лоснился желтый и густо-фиолетовый шелк одежд. Прямо на него, призывно и плавно покачиваясь, шла женщина с корзиной фруктов на голове, но, прежде чем он успел восхититься тем, как удивительно сочетается фиолетовый цвет ее сари со смуглым лицом и узкой полоской открытого тела, кто-то ухарски свистнул и гаерским голосом прокричал: «Ишь ты, куда надумал! Гриппозным в Бомбей нельзя!» Тут все смешалось, пугающе переместилось и покорежилось, аневидимый голос все выкликал его, Люсина, из толпы: «Ишь ты! Ишь ты! А ну-ка давай отсюда, проваливай!» — «Нет-нет, — пробовал сопротивляться Владимир Константинович. — Это вовсе не грипп никакой, грипп у нас давно отменили приказом горздрава за номером триста шестьдесят шесть, и болею я от колбасы…» Но его даже и слушать не стали. «Чего же ты тогда в санчасть за таблетками побежал? — продолжал публично позорить Люсина нахальный голос. — Видали такого мнительного?» Тут Люсин окончательно сдался и сник. Он и впрямь был очень мнительным человеком, и малейшее недомогание тотчас пробуждало в нем самые худшие опасения. Не боли, не страданий телесных боялся он и даже не смерти, о которой не думал обычно, воспринимая конечную неизбежность ее с равнодушием стоика. Его страшила одна только больница. Он жил одиноко, и для подобного суеверного почти ужаса, казалось бы, не существовало причин. Но он боялся и знал за собой этот грех, с которым даже не пытался бороться, раз и навсегда признав свое полное поражение. И так ему больно вдруг сделалось, так беззащитно, что он сквозь стиснутые зубы мучительно застонал.

— Что это с вами, дорогой мой? — услышал он сквозь сон.

— А? Кто? — Застигнутый врасплох Люсин уставился на Кострова испуганными неразумными глазами. В ушах засвистел прилив, и с рокотом накатывающейся волны к нему прихлынул напрочь забытый, но тем не менее привычный, неизменный мир. Сузились и стали на свои места оклеенные пластиковыми обоями стены, возникло окно и ветка липы за ним, один за другим повыскакивали из небытия облупившийся сейф, новехонькая финская стенка и, наконец, полированная доска стола, на котором он спал. — Я, кажется, заснул? — Он виновато заморгал, непроизвольно потянулся и вдруг ощутил себя не только здоровым, но и отдохнувшим. — Сколько же я, интересно, проспал? Подумать только: всего семнадцать минут! — Глядя на часы, он покачал головой.

— Иногда бывает достаточно и пяти, — понимающе поддакнул Костров.

— Мне снилось, что я заболел. — Люсин едва поборол зевоту. — Но ничего подобного! — Как мальчишка, демонстрирующий мускулы, он согнул руку в локте. — Здоров!

— Конечно же! — Костров сел напротив. — Просто переутомились.

— Пустяки. — Люсин окончательно пришел в себя. — Какие новости, Вадим Николаевич? — Он притянул к себе перекидной календарь и выдвинул стержень шариковой ручки.

— Помните, вы мне дали некоего Мирзоева?

— Как же, Вадим Николаевич, отлично помню: басмач-антирелигиозник. Он вас заинтересовал?

— Как вы на него вышли?

— Очень просто. Он был в числе тех, кто посещал НИИСК.

— И только-то?

— Нет. Он «Мамонт», то есть, простите, его фамилия начинается на букву «М», а в алфавитном списке, который нашли в лаборатории Ковского, не хватало как раз соответствующей страницы. Ее просто-напросто кто-то вырвал, естественно, мы проявили повышенный интерес к «Мамонтам». Их оказалось четверо. Трое практически вне подозрений.

— Понятно. — Костров распечатал пачку «Тракии».

— Кончились «БТ»? — спросил Люсин, закусывая мундштучок. — Я — как тот бедняк в «Ходже Насреддине», который нюхал дым чужого шашлыка. Что у вас есть на Мирзоева?

— Он определенно связан с гранильной фабрикой.

— Это уже интересно! Похоже, эхолот пишет косяк! А, Вадим Николаевич?

— Скажу даже больше. — Костров глубоко затянулся. Обозначились тени на щеках. — Это именно он периодически звонит Ковской и справляется насчет Аркадия Викторовича.

— Да у вас действительно потрясающие новости! — Люсин бросил мундштучок назад в ящик. — Полагаете, от него все и идет?

— Еще не знаю. Возможно, он только посредник. Если мы сумеем доказать, что в НИИСКе действительно делали из простых алмазов оптические и окрашенные, то он у нас в руках, а там и вся ниточка потянется.

— Попробуем… Но вы уверены, что именно он служит передаточным звеном между мастерской и НИИСКом?

— Абсолютно. Он связан и с теми, и с теми. Наши вышли на него еще до вас. И именно со стороны мастерской. Понимаете? Теперь кольцо замкнулось.

— Ясно… А как вы засекли, что звонил именно он?

— Вот. — Костров вынул из папки несколько зираксных отпечатков, где на сером зернистом фоне явственно виднелись сложные узоры, образованные тонкими пунктирными линиями.

— Что это? — заинтересовался Люсин и разложил отпечатки веером.

— Фонограммы.

— Постойте, постойте, Вадим Николаевич! Это, случайно, не по методу доктора Керста?

— Совершенно справедливо. Пленки с записью телефонных разговоров мы пропустили через звуковой спектрограф Керста.

— А я и не знал, что метод уже внедрен в практику. — Люсин, пряча зевок, прикусил губу. — Вообще-то удивляться нечего. Впервые его использовали в судебном разбирательстве, кажется, еще в шестьдесят шестом году. Но, честно говоря, я просто не ожидал, что он так скоро дойдет до нас. Вот уж сюрприз так сюрприз!.. Напомните мне, пожалуйста, принцип этой штуки. Хочу все знать, как говорится. В порядке самообразования. На будущее.

— Значит, так. — Костров повернул к себе календарь и набросал принципиальную схему. — Всякий произнесенный звук складывается из сотен различных колебаний. Действие прибора основано именно на таком принципе. При анализе звуков прибор «настраивается» на каждую из частот точно так же, как приемник на определенную станцию. Настройка осуществляется магнитной головкой, скользящей вверх и вниз по участку неподвижно закрепленной пленки и за каждый проход отбирающей небольшую группу частот. Настраиваясь на определенную частоту, головка приводит в движение иглу, которая изображает частоту в виде волнистой линии на электрочувствительной бумаге. На полученном таким образом отпечатке вертикальные перемещения показывают частоты. Громкость выражается насыщенностью окраски линии — чем громче, тем точнее линия изображения.

— Голосовой узор столь же индивидуален, как и кожный? — Люсин задумчиво обводил скрепкой причудливые изолинии фонограммы.

— По всей видимости, так. Нельзя, конечно, априорно утверждать, что на земле нет двух людей с одинаковыми голосами, но…

— Более того! Нам точно не известно, что нет двух людей с одинаковыми пальчиками. И что из этого? В картотеках всех стран мира хранятся миллионы отпечатков, и еще не было случая, чтобы среди них нашлись одинаковые. Нет, Вадим Николаевич, фонография замечательная штука! Уверен, что она поможет вывести на чистую воду всяких радиохулиганов и телефонных анонимщиков. Лично я голосую «за».

— Я тоже. — Костров спрятал отпечатки.

— Давайте попробуем прикинуть, чем мы располагаем. — Люсин вырвал из календаря чистый листок. — Насколько я вас понял, неясными остались два момента: источник левых, если можно так сказать, алмазов и механизм превращения их в цветооптические. Так?

— Первый менее важен.

— Конечно. К такому вы, надо думать, привыкли… Значит, все сейчас упирается в институт. — Люсин машинально изобразил круг и тут же перечеркнул его. — Кто делал? Как делал? И в каких отношениях с нашим «Мамонтом» состоял?

— Если вы сумеете дать ответ, мы размотаем весь клубок.

— «Если»… В том-то и дело, что «если». — Люсин закусил губу. — Сегодня я вам ничего не скажу. И завтра, видимо, тоже.

— Но Мирзоев был совершенно определенно связан с Ковским.

— В том-то и дело, что был. — Люсин сделал ударение на последнем слове. — Ковский мертв.

— Можно предположить, что Мирзоев знает и других сотрудников НИИСКа.

— Предположить-то можно, Вадим Николаевич, только звонит-то он все больше на улицу Горького, Аркадия Викторовича спрашивает.

— Возможно, он звонит не только туда.

— Едва ли. — Люсин скомкал листок и бросил его в корзину.

— Почему?

— Простая логика, Вадим Николаевич. Если бы Мирзоев был связан с кем-то еще из НИИСКа, то уже знал бы, что звонить ему некому.

— В «Вечерней Москве» будет извещение о смерти?

— Нет. Мы договорились об этом с Людмилой Викторовной и руководством института.

— Вы уверены, что так надо?

— Честно говоря, нет. — Люсин поежился, словно от холода. — Не уверен.

— Тогда почему?

— Мне казалось, что не стоит ускорять течение событий. Я полагал, что чем позже узнает мой телефонный анонимщик о смерти Ковского, тем больше у нас окажется времени.

— Времени для чего? Чтобы найти его? Но теперь вы знаете, кто он такой. Быть может, стоит, наоборот, поскорее оповестить его, толкнуть на какие-то действия?

— Не знаю, Вадим Николаевич, право, не знаю… Для чего нам, собственно, его провоцировать? Вы же, конечно, взяли его под наблюдение?

— Узнав, что Ковского уже нет, он может кинуться к кому-то другому…

— И навести нас?

— Это бы существенно облегчило наши поиски.

— К сожалению, все это одни лишь предположения. — Люсин встал и пошире распахнул форточку. — «Если» громоздится на «если». Я предпочитаю действовать только тогда, когда ясен результат. В противоположном случае, по-моему, лучше выждать. Это как в медицине: главный принцип — не навреди.

— Разумно, поскольку снижает вероятность проигрыша, малопривлекательно, поелику ведет к неопределенной затяжке времени… Что же нам с вами делать, Владимир Константинович?

— До тех пор, пока я не исчерпаю свои внутренние резервы, несомненно, ждать.

— Вы говорите о НИИСКе? О своем участке?

— Само собой.

— А как мне быть?

— Делайте все, что хотите, — рассмеялся Люсин, — но только так, чтобы не навредить мне.

— Проведем демаркацию. Мирзоев ваш человек?

— Скажем лучше так: наш человек.

— Значит, его не трогать?

— Вы собирались его брать? — огорчился Люсин. — Давайте повременим! Пока линия НИИСКа не подработана, прижать его будет трудно. Может вывернуться.

— Как бы не так! — усмехнулся Костров. — Его контакты с заводом весьма определенны. Как минимум по двум статьям… Но вы правы, для пользы дела следует не торопиться. — Он зажег новую сигарету. — Что слышно на вашем фронте?

— Как обычно, ведем глубокую разведку. Все больше говорим.

— Что показала судебно-медицинская экспертиза?

— Обширный инфаркт миокарда. Смерть наступила в результате тромбоза коронарных артерий. Патологоанатом констатировал некроз обширных участков сердечной мышцы.

— Не ожидали?

— Как вам сказать, Вадим Николаевич… — Люсин отвернулся к окну. — И да, и нет.

— Версия убийства, таким образом, отпадает?

— Опять же, как посмотреть…

— Простите?..

— Я действительно ничего не знаю, Вадим Николаевич. Есть, конечно, какие-то косвенные данные, подозрения, если хотите, предчувствия даже… Но все пока очень водянисто, сплошной туман. Но одно я знаю твердо: убить можно по-разному. Иногда люди погибают не от пули и не от ножа, а всего лишь от слова. И чем человек тоньше, честнее, тем легче его убить. Когда такие вот уязвимые, незащищенные люди внезапно умирают от разрыва сердца, я невольно спрашиваю себя: «А не произошло ли здесь убийство?» И бывали случаи, когда ответ оказывался утвердительным. Но это все лирика, как говорит один мой приятель. Убийство словом не предусмотрено уголовным кодексом. Да и доказать его было бы очень трудно, хотя именно слово оставляет на сердце те самые пресловутые рубцы, которые сначала четко регистрирует электрокардиограмма, а потом обнаруживает патологоанатом. ЭКГ, впрочем, далеко не всегда успевают снять.

— М-да, грустный случай.

— И все-таки у нас есть основания для оптимизма. Очень часто люди бросают убийственные слова необдуманно. И потом, это не выстрел из пистолета и не ножевой удар.

— Есть еще одна тонкость: смертельное ранение может нанести только близкий человек.

— Чем ближе, тем вернее… Хотя врачи уверяют, что перепалки в троллейбусе или в очередях тоже не проходят бесследно.

— Если так разобраться, жить вообще очень вредно, Владимир Константинович. Нам укорачивают годы шум, задымленность улиц, радиоактивные дожди, сигареты и даже пиво. Я не говорю уж о том, что даже абсолютно благополучный день старит нас ровно на двадцать четыре часа. Поэтому не будем отбивать хлеб у медиков и социологов, а ограничим свои поиски сугубо криминальными рамками. Согласны?

— Другого нам и не дано. Но по чисто психологическим причинам мне нужно знать или хотя бы представлять себе, как оно было. Иначе я не смогу разобраться в этом деле на должном уровне. Соглашаясь в принципе с заключением экспертизы, из которого следует, что гражданин Ковский А. В. умер естественной смертью, я тем не менее хочу знать, кто его убил, если, конечно, подобное действие имело место.

— Очень существенная оговорка. Без нее ваша эффектная, но малодоказательная версия выглядела бы чересчур тенденциозно. Чего вы хотите, короче говоря?

— Абстрагируясь — как бы это поточнее сказать? — от морали, я хочу ясно и точно воссоздать последний день Ковского. Если теперь нам известно, отчего и когда именно он умер, мне хотелось бы узнать еще и как это случилось. Понимаете?

— Боюсь, что вам придется трудновато.

— Не сомневаюсь. Но я буду знать. Нам это просто необходимо. Поверьте мне, что операции с бриллиантами прояснятся тогда как бы сами по себе. Главное — общая непротиворечивая картина. Частности вытекут из нее естественным путем, как следствия из закона.

— Да вы философ!

— Это плохо? — Люсину показалось, что в словах Кострова промелькнула нотка некоторого осуждения. — В прошлый раз мы, по-моему, нашли общий язык.

— Тогда мы стояли на прочных рельсах логики. До того момента, как вы изложили свои соображения относительно того, что Мирзоев был связан только с Ковским, я был с вами согласен. Действительно, логика поступков Мирзоева свидетельствует о том, что он все еще ожидает возвращения Ковского. На основании этого мы можем заключить, что других контактов с НИИСКом у него нет. Здесь все правильно. Но дальше… По-человечески, Владимир Константинович, меня тронула ваша интерпретация экспертизы, но как криминалист я не могу с ней согласиться. Тем более трудно принять мне ваши общефилософские построения. Проще говоря, вы не убедили меня, что нужно ждать. Чего именно ждать? Допустим, вы построите свою четкую, как вы говорите, непротиворечивую картину. И что дальше? Вы уверены, что в ней найдется место для Мирзоева? Для мастера из гранильной, которому он поставляет левое сырье? Для жучков, которые сбывают потом оптические бриллианты валютчикам? Извините, конечно, но я в этом глубоко не уверен.

— И совершенно правы. Но позвольте встречный вопрос… Чем, собственно, вы рискуете, оставляя пока на свободе Мирзоева? Ведь, насколько я понял, речь идет только об этом. Больше я нигде не сковываю вашу инициативу, не так ли?

— У каждого своя метода, Владимир Константинович. Я с глубоким уважением отношусь к вашей концепции, и боже меня упаси советовать вам, как и что делать теперь с делом Ковского. Но есть пограничная зона, о которой мы договорились, и тут мне хотелось бы получить от вас более строгое обоснование. Иначе говоря, я должен быть уверен, что каждый мой шаг, даже самый маленький, сделан потому-то и потому-то, а не просто так.

— А как вы сами думали насчет Мирзоева?

— Я, скорее, склонялся к тому, что его надо брать. Оснований достаточно. Риск, что он вывернется, конечно, существует, но еще больше шансов вывести его на чистую воду. Это существенно продвинуло бы вперед наши поиски и, кстати, помогло бы вам набросать общую картину. Я лично не представляю себе, как вы хотите сделать это без Мирзоева.

— А я и не хочу. Телефонный аноним играет в моей версии весьма значительную роль. Просто до поры до времени меня не очень интересуют подробности. Даже столь существенные, как установление личности этого анонима. Теперь благодаря вам мы это знаем, и очень хорошо, но поверьте, на данном этапе я бы обошелся и так. Логических аргументов в пользу своей точки зрения на задержание Мирзоева я привести не могу, но по-прежнему готов ее отстаивать. Мы можем, конечно, вынести спор на суд высшего начальства. Но стоит ли? Тем более, я готов признать, что ваша аргументация заслуживает большего предпочтения.

— Понимаю. — Костров прикурил от окурка новую сигарету. — Собственная интуиция подчас перевешивает логику. Такое бывает. Что же касается третейского судьи, то я этого не люблю. И вообще не хочу идти на конфликт. Давайте все-таки попробуем договориться. Если нужно, я готов спорить еще целый день. Не с целью доказать свою правоту, но в надежде, что у вас появятся более веские доказательства.

— Откуда им взяться, — примирительно буркнул Люсин, — когда их нет.

— Вы говорили, что хотите отработать еще какие-то ходы. Внутренние, как вы сказали, резервы. В интересующем нас плане это что-нибудь даст?

— Трудно сказать заранее, — уклончиво ответил Люсин. — Возможно, что-то такое и прояснится или всплывет новое.

— Сколько вам потребуется времени?

— Два дня, ну, от силы три.

— Хорошо. Через три дня мы вновь собираемся и решаем вопрос, как быть с Мирзоевым. Если вы и тогда не сумеете переубедить меня, мы его берем. Договорились?

— А что делать? — нехотя согласился Люсин. — Жаль, что вы не играете в шахматы.

— Почему? — удивился Костров.

— Чемпиону мира пришлось бы очень плохо.

Глава девятая Волна У Гималаи. XIX век

Оранжевые сполохи взметнулись над снегами остро синевшего вдали хребта Аннапурны. Словно веление неба подхлестнуло маленький караван паломников. Погонщики, отец и сын из племени кхамба, резко принялись покалывать яков острыми палками. Подхлестнул вконец вымотавшуюся лошадь и сам хозяин — староста небольшой тибетской деревушки в долине Кайласы.

Всем хотелось засветло добраться до кедровника на горе богинь Мамо, где можно было укрыться от сырого, пронизывающего ветра, вскипятить перед сном на костре воду и, попивая чай, приправленный цзамбой[42] и буйволиным маслом, спокойно порассуждать о вечном круговороте жизни. Впрочем, староста Римпочен не слишком стремился утруждать себя заботами о высоких истинах мирового закона причин и следствий. Беды родной, заброшенной в котловине тибетских гор деревушки волновали его куда больше. Не проходило и года, чтобы она не подвергалась опустошительным набегам чужеземцев: непальцев, гуркхов из Сиккима, разбойников голоков и диких кочевников из монгольских степей. Но самые горькие беды приносили китайские солдаты. Они не только угоняли скот и подчистую забирали запасы продовольствия, но и увозили с собой молодых девушек и детей, которых продавали потом в рабство. Жизнь крестьян стала совершенно невыносимой. Сначала они попытались пожаловаться китайскому амбаню,[43] но жалобщиков нещадно выпороли, а у старосты, предшественника Римпочена, содрали с рук кожу, отчего тот повредился в уме и не мог более исполнять обязанности главы деревенской общины. Оставалось только одно: покинуть деревню и уйти в горы, подальше от жадных чужеземцев. Но не так-то легко бросить родимую землю, где птицы вскормлены телами предков. Да и найдут ли они другую долину, где так же хорошо уродится ячмень и просо и будут тучнеть буйволы на летовках? Где так же будет сладок мед и целительны горные растения: лук, абрикос и крапива?

Три дня и три ночи обсуждали мужчины судьбу селения, но, так ничего и не решив, отправили Римпочена, вновь избранного главу, за советом к сричжангу[44] — отшельнику, живущему в недоступных пещерах горы Чжуонга. Недаром слух о его аскетической жизни и сверхчеловеческой воле, перед которой даже боги склоняются, прокатился по всем надоблачным царствам от Непала до Тибета, от Бутана до Мустанга, Ладака и горных джунглей Сиккимской страны. И вот уже скоро пойдет шестая неделя, как едет к отшельнику кроткий, вечно напуганный и озабоченный Римпочен. За это время он потерял двух лошадей вместе с поклажей, которые сорвались в пропасть, когда после одной лютой ночи обледенела тропа, а также яка, павшего от неизвестной болезни. Были съедены сухие пенки и почти все масло, выпито просяное пиво, заметно поредели запасы цзамбы и сухих овощей. Погонщики с каждым днем становились угрюмее. Их свирепые темные лица не покидало настороженное выражение. Казалось, они чего-то все время ожидают. А до цели оставалось еще не меньше восьми переходов.

Небо впереди, как это часто случается в Гималаях, взорвалось кричащими оттенками такой беспощадной, трагической красноты, что помимо воли накатывались слезы. Староста и погонщики прикоснулись к амулетам и зашептали охранные мантры. Маленький караван достиг леса рододендронов и, пройдя сосновый бор, где из-под ног вспорхнула тройка ярких фазанов, вышел к заснеженному хребту. Начинались унылые пространства вечной зимы.

Ветер дул заунывно и одичало. Казалось, что все давным-давно выморожено и утонуло в снегу. Мутная пурга над белыми, чуть малиновыми от солнца хребтами и жуткая, безжалостная синева…

Смежив заледенелые ресницы, уйдя головой в плечи, медленно и неслышно, как тени, скользили погонщики к Чертовой горе. Боясь отстать, Римпочен то и дело понукал свою низкорослую монгольскую лошадь. Внизу в неистовом белом дыму ревела желтосвинцовая Ринби. Волокнистые тени неслись над самой землей. Впервые старосте стало по-настоящему жутко. А ведь еще недавно он боялся лишь тигра, притаившегося в лесу, или подстерегающего на заснеженных перевалах сиккимского леопарда. Что все дикие звери перед дымящейся пылью пурги? Никогда тибетец Римпочен не забирался так высоко!

Он стал жаловаться на головную боль и одышку. Наверное, им овладел ладуг — жестокая болезнь гор. Один из погонщиков выковырял из-под снега окатанный слюдяной камешек и бросил его старосте.

— Пососи, пройдет, — сурово сказал он.

Яки легли, а за ними и лошади. Староста тоже сел на снег и почувствовал, что у него окоченели ноги. Стащив сапоги, он до красноты натер ступни сухим снегом.

Уже в зеленых сумерках, одолев перевал, спустились они в кедровник, где сразу и заночевали, не согрев даже чаю. Лишь на рассвете разожгли костер и поели. За ночь пала лошадь, и староста пересел на яка. Путь лежал теперь по глянцевитому насту глубокого ущелья. Следить за его белыми извивами было утомительно. Начинала кружиться голова. Но ущелье скоро кончилось, и караван вышел на подветренную сторону горной цепи. Каменный мэньдбн[45] указывал дорогу к деревне. Над крышами домов и загонами для яков развевались длинные цветные ленты. Ледяная корка сверкала на солнце. Снежное поле казалось покрытым глазурью. Смертный холод под сердцем ослаб. Староста предвкушал уже, как, сидя перед очагом, согреет руки над пламенем. В ослепленных снегом глазах мелькали желтые с голубизной и розоватые пряди. Жгучие золотые трещины жарко перебегали в синеватых угольях.

Но деревня оказалась покинутой. Двери домов опутывали веревки. В пустых загонах валялась запорошенная снегом солома и смерзшийся в камень навоз. Оспа ли заставила жителей сняться с насиженного места, или они ушли от притеснений местного феодала? Бежали от китайских солдат?.. На душе у Римпочена стало еще тоскливее.

Спускаться показалось спервоначалу легче, чем карабкаться на перевал, но голова кружилась. Болезнь гор усиливалась, и Римпочен опасался, что он вот-вот сорвется в пропасть, на дне которой чернели крохотные волоски сосен. Идти все чаще приходилось по голому льду. Каждый шаг давался с трудом. Лишь к вечеру вошли они в великолепный лес, который видели сверху. Но не нашли они приюта среди сосен. Все ущелье оказалось залитым водой. Это таял снег в северо-восточной части хребта. Синяя вода выглядела мертвой. Черные стволы исполинских деревьев падали в нее, медленно смыкаясь где-то в слепящей точке опрокинутою неба, куда жутко, невозможно заглянуть.

Пройдя залитый лес, три человека на тяжело нагруженных яках потянулись вдоль обледенелого канала, на дне которого шумел поток, несущий камни, ломающий где-то внизу можжевельник и пихты. По просьбе Римпочена погонщики остановились под скальным навесом, сплошь поросшим желтыми лишайниками. Развьючив яков, зажгли костер из собранного в пути хвороста. Сварили рис, заправили чай последним куском масла. Укутавшись в меховую чубу и в два одеяла, Римпочен прилег на землю и уперся ногами в один из тюков, чтобы не свалиться в пропасть. После горячей еды он почувствовал себя лучше. Хотелось спать, но его волновали всевозможные страхи, реальные и мнимые. В черно-зеленом небе всю ночь пылали ледяные факелы вещих звезд.

Утро выдалось пасмурное. Дул жестокий северный ветер. Проводники, предвидя снежную бурю, стали неохотно собираться. Повернувшись лицом к священной для буддистов горе, они пропели мантры, и подъем на перевал возобновился. Через три полета стрелы встретилось небольшое, промерзшее до самого дна озерцо. Яки еще двигались, скользя по бугристому льду. Стояла удивительная тишина. Ни шума ветра, ни грохота водопадов. Только ледяная пустыня и черные мохнатые туши яков по ней. Кроткие животные покорно карабкались по обледенелому склону. Может быть, они чувствовали близость смерти?

Вскоре показалось еще одно озеро. Сквозь голубой лед просвечивало множество глубинных пузырей. Эти белые пустоты сверкали в косых лучах солнца чистыми радужными огнями. Люди замерли, пораженные внезапной пугающей красотой, столь нежданной среди заледенелой пустыни.

Оба проводника и хозяин стали на колени, воздавая почет прославленному в священных книгах Сиккима Озеру Павлиньих Пятен.

Римпочен слышал, что сюда ходят паломники из самых дальних мест.

Вскоре каравану суждено было наткнуться на бренные останки одного из них…

Притихший на короткое время ветер усилился. Разорванные тучи дикими, взъерошенными табунами неслись в небе, которое прямо на глазах приобретало густой кровавый оттенок.

Кхамба начали нервничать. Часто останавливаясь, они бормотали заклинания и долго смотрели в небо, которое постепенно заволакивалось волокнистой мглой.

— Зачем нам идти дальше? — угрюмо спросил старший погонщик. — Нас ждет смерть в этой страшной пустыне. Еще час, и мы погибнем.

— Где ты видишь смерть? — заволновался староста.

— Посмотри на небо, хозяин. Эти тучи скоро засыпят нас глубоким снегом, из-под которого никому никогда не выбраться. Если снег пощадит нас здесь, не миновать беды по ту сторону перевала. Давай вернемся.

— Куда нам возвращаться? — беспомощно спросил Римпочен. — Я бы и сам рад вернуться, только куда? Ведь пурга всюду настигнет нас.

Подошел кхамба-сын. Он тоже выглядел хмурым и подавленным.

— Животные волнуются, хозяин, — сказал он. — Идет беда.

— А может, попробуем? — робко спросил староста. — Когда мы выступили из священной рощи Лхамо, все приметы тоже обещали непогоду. Разве не так? Однако ничего не случилось. Погода здесь быстро меняется, и снегопад может пройти стороной.

— Что ты знаешь о Гималаях, староста, — презрительно спросил отец. — Надо уходить.

— А если пойти назад и укрыться за перевалом? — неуверенно предложил староста.

— Почему ты думаешь, что снег не застигнет нас на обратном пути? — обратился молодой кхамба к отцу. — Или не подстережет нас опять? Подумай о том, что нам дважды придется проделать этот проклятый путь… Нет, ничего другого не остается, как быстрее идти вперед. Да будет милость неба над нами!

— Лха-чжя-ло![46] — пробормотал старший кхамба свою обычную молитву и, покачав головой, ткнул яка под хвост заостренным бамбуком.

Животные едва несли поклажу, и людям пришлось тащиться пешком.

Небо как будто и на самом деле благоволило паломникам. Снег так и не пошел, а тучи поредели, и стало светлей. Окрыленные столь явной милостью, люди одолели опаснейший перевал. И только возле обо — кучи камней, оставленной в честь местных духов благодарными путниками, староста начал сдавать. Он бессильно опустился на снег, но тут же испуганно вскочил, увидев глубокий след тибетского длиннохвостого леопарда.

— Смотрите, сах! — прошептал он. — Откуда он здесь? Как он сумел пройти по рыхлому снегу, ни разу не провалившись?

— Это ракшас[47] в образе саха, — пробормотал молодой погонщик.

Римпочен хотел что-то сказать, но оглушительный гром прокатился над ущельем. Стало вдруг темно, а потом непроглядное небо полыхнуло тяжелым слепящим светом. И завыла, закружилась пурга. Все исчезло в свистящем круговороте каменной пыли и острых ледяных искр.

…Когда Римпочен очнулся и вылез из-под снежного пуха, вокруг дымилась бескрайняя равнина. Шесть ложных солнц сверкали над горными ледниками. В неподвижном воздухе танцевала холодная радужная пыль. От каравана не осталось ни малейшего следа. Глаза сами собой закрывались. Хотелось медленно и неслышно нырнуть под эту невесомую пену и опуститься на самое дно, где так тепло и покойно.

Староста заставил себя встать и побрел на подкашивающихся ногах, проваливаясь по грудь в снег, туда, где за блеском ледников стыла мертвая синева. Голова его пылала лихорадкой, и тело дрожало от холода. Все пути казались одинаково безразличны. Он едва ли сознавал, где находится и куда стремится.

Когда два солнца погасли, а четыре поднялись в зенит, он очутился возле каких-то скал, которые, как узкие ворота, пропустили его в обманчивое пространство, сотканное из преломленного света. Здесь он окончательно ослеп, но продолжал еще некоторое время ползти, пока не уткнулся лицом в колючую полосу, покрытую той жалкой растительностью, которая следует сразу же за снеговой линией. Он понял, что вышел на перевал Самвару. Когда после захода солнца зрение возвратилось к нему, он различил в угасающем голубоватом свечении черный утес, напоминающий парящего орла, о котором столько говорил кхамба. Сходство оказалось так велико, что внушило благоговейный ужас, от которого не леденела кровь в жилах и не шевелились волосы на голове, но находила растерянность, наступала тоска. Бедному тибетцу хотелось молиться и рыдать, но нельзя было ни рыдать, ни молиться.

Твердыня каменных стен лежала внизу. По-разному освещенные солнцем, драконьи хребты суровели пронзительной синью и отливали медной зеленью, слабо светились желтизной ртутных паров. Пленки тумана бросали влажные сумрачные тени. Белые потоки водопадов застыли на отвесных обрывах.

Не хватало сердца, чтобы вместить эту дикую, отрешенную от человека и вечно равнодушную красоту. Тибетец, потрясенный величием Гималаев, чувствовал себя слепым, как крот, немым, как рыба, и крохотным, как самый жалкий муравей. Все здесь превосходило разум. И нерожденные слова умирали в горле перед бездной, которую нельзя измерить даже страхом.

Римпочен увидел «Госпожу белых снегов» — священную для буддистов Чому Канькар, и головой коснулся земли. Ламы говорили, что самая высокая гора мира состоит из трех пиков, и он сразу узнал два усеченных конуса и высочайший купол над ними. Никогда нога человека не ступала на божественную белизну снегов Чомы! К северо-западу за сизым туманом угадывалась индиговая гряда Шар-Кхамбу, к западу, за наполненной синим крахмалом пропастью, лежали невидимые долины.

Лицом к лицу стоял бедный, забитый тибетец перед вечной сутью, для которой не придумано даже названия. Но он чувствовал ее и постигал, потрясенный, исполненный благоговейного ужаса и восхищения. Он не искал никаких слов, потому что любые слова разобьются в этих каменных стенах, как жалкие ледяные сосульки.

И до мельчайшей трещинки была понятна ему лежавшая перед ним синяя ладонь бога. Ничтожнее пылинки, прилепившейся к кончику ногтя ее, чувствовал он себя, но это нисколько не унижало его. Напротив, ощущая свою неотделимость от горной стихии, он радостно улыбался, и благодарные слезы тихо стекали по его щекам. Он следил, как, застывая, курятся туманы в молчаливой немыслимой синеве, и благодарил всех богов и демонов, которых знал, за то, что они дали ему возможность увидеть такое на пороге смерти.

Без страха и без протеста ожидал тибетец, когда Яма, владыка мертвых, гулко кликнет его в эту синь, в эту стынь, в этот холод и мрак.

Но всесилен круговорот жизни! Согреваясь под высокогорным солнцем, постепенно оттаяло скованное смертельным холодом тело, и душа вслед за ним освободилась от гибельного оцепенения.

Одинокий странник, затерянный в величайшей горной стране мира, среди снегов и мороза, без крупинки цзамбы, без кристалинки соли, упорно хотел жить.

Он примерно знал, куда надо было идти, но не видел дороги. Все утонуло в снегу. Запахнув чубу, он спрятал голову и сел в снег. Помолившись, резко оттолкнулся ногами и понесся по довольно пологому склону. Засвистел в ушах ветер, зашуршал разрезаемый снег, Римпочен понимал, что сможет выжить, если продержится хотя бы несколько дней. Холод и отсутствие жилья его не пугали. Все зависело только от одного: найдет он пропитание или нет. Среди снегов его ожидала голодная смерть. Во что бы то ни стало надо было добраться до леса. Он думал об этом, когда летел вниз в клубах снежной пыли, оставляя за собой голубую извилистую борозду.

Потом он отряхнулся и протер запорошенные глаза. Сложив руки лодочкой, дыханием оттаял замерзшие ресницы. Перед ним расплывалась мутная розовая тьма. Достав из-за пазухи шелковый шарф, тибетец проделал в нем крохотные дырки и завязал глаза, чтобы не ослепнуть навеки. Он мог теперь видеть лишь то, что находилось прямо перед ним. Но различал зато резко и ясно, даже следы мог читать: птичьи крестики, петлистые пути зайцев, широкую дугу снежного леопарда.

По снегу протянулись предвечерние тени. Он сделался чуть фиолетовым, а следы — синими. Римпочен затосковал, что теряет силы гораздо скорее, чем ожидал. Недавнее возбуждение прошло, и он ощущал, что опять начинается озноб и подступает тошнота.

Надвигающаяся ночь могла оказаться последней. Еще два перехода он, может быть, и сумеет сделать, но уже на последнем дыхании. Если же не удастся найти подходящее укрытие, то холод ночи убьет его еще раньше. Теплый ночлег мог дать хоть короткую передышку. У скалы внезапно обозначилась потерянная тропа. Крутыми извивами она сбегала в речную долину. Снеговая граница казалась очень близкой. Римпочен немного приободрился, надеясь вскоре вырваться из снежного плена. Но, хорошенько разглядев лощину внизу, он понял, что его надежда может и не сбыться. Серая змейка реки терялась в синеватой белизне снежной пробки. Расположенный на небольшой высоте перевал был непроходим из-за шинса-пахмо — ранних снегов. Они исчезают обычно в одну ночь. Но сколь часто неделями приходится дожидаться такой ночи! Когда закат вновь полыхнул душераздирающей краснотой, Римпочен пересек границу снега. Белые линзы попадались еще в тени можжевеловых кустов, но в ямах и рытвинах уже блестела талая вода. Вдоль дороги росли рододендроны и острые колючки с красными ягодами. Ее извивы уводили вниз. Зима осталась за плечами. Реку, за исключением тех мест, где она суживалась и черным стремительным потоком неслась по камням, покрывал мутный желтоватый лед. Тревожно отсвечивали в тоскливом закатном свете склоны горы Чжуонга. Там росли черноствольные, с серебристой хвоей сосны.

Тибетец сорвал несколько синих можжевеловых ягод. Горячая слюна наполнила рот, острая боль перехватила горло. Все же он заставил себя тщательно разжевать жесткие, отдающие скипидаром ягоды. Может быть, на несколько минут это и уняло тошноту.

Уже в сумерках вышел он на широкую равнину с темнеющим лесом вдали. От перерожденца[48] из Амдо он слышал, что буддийский патриарх Сиккима Лхацунь отдыхал здесь после трудного пути по землям народа лхона, где проповедовал учение. Сидя под исполинским кедром дуншин, лама оглядел голубые холмы, серебристые сосны, и радость овладела его сердцем. Очевидно, тот лес впереди и был священной Рощей Радости, где находились пещеры отшельников.

«Значит, мне не придется спускаться ниже, — с облегчением подумал тибетец, — идти к перевалам, заваленным снегом».

До рощи он добрался уже в сумерках и переночевал в первой попавшейся пещере, где нашел кучу сухой ароматной травы. Засыпая, он почувствовал, что сричжанг находится где-то совсем близко и притягивает его к себе, как магнит послушное железо.

Когда на другое утро Римпочен выполз из пещеры, то сразу же увидел высеченные в голубой скале ступени. Они круто поднимались вверх и пропадали в черной колючей дыре под колоссальным гималайским кедром, увешанным разноцветными ленточками. Казалось, дерево цвело. Скала была источена ходами, гротами и кавернами. Округлые причудливые своды ее бесчисленных пещер казались отшлифованными. В сумрачной их глубине чудились красные мерцающие огоньки. Возможно, это тлели на каменных алтарях курительные палочки. Ни минуты не раздумывая, словно ведомый чужой волей, Римпочен поднялся по лестнице и вошел в пещеру, над которой высился кедр. Переход от яркого утреннего неба к непроглядному сумраку оказался настолько резким, что тибетец вновь ослеп. Но глаза вскоре привыкли, и он увидел аскета, сидящего на охапке соломы в позе Будды. Узкие прямые, как дощечки, ладони его были сложены одна над другой и ребром касались впалого живота. На языке пальцев это означало знак медитации. Широко раскрытые, привыкшие к вечному сумраку глаза переливались стеклянистой влагой. Тибетцу показалось, что сричжанг проницает его насквозь.

Он стоял под слепым и пронзительным взглядом архата, не решаясь пошевелиться. На голове отшельника была красная остроконечная шапка сакьясской секты; меховую выкрашенную в оранжевый цвет чубу он набросил прямо на голое тело. Римпочен ясно видел темную впадину живота, резко обозначенные ключицы и ребра. Они не шевелились: отшельник не дышал. Римпочен стал на колени и пополз к железной нищенской чаше. Он уже собрался опустить туда кусок серебра в семь ланов весом, но рука его замерла в воздухе. В чаше мокли красноватые высокогорные мухоморы, издававшие тонкий запах мускуса и брожения. Римпочен отполз от чаши и, оставив свое приношение возле молитвенной мельницы, благоговейно растянулся на земле. Он знал, что только самые святые и всемогущие ламы пьют настой из ядовитых грибов, который придает им божественную прозорливость и вдохновение. Заклинатель остался недвижимым, как изваяние. Тибетец прошептал молитву и отполз к выходу. Сквозь слезы смотрел он на темную бронзу высохших рук, которые сухой лозой оплетали тугие черные жилы. Он не знал, жив святой или дух его давно уже отлетел от пустой оболочки, покинул ее, как бабочка кокон.

И тогда он услышал смех, скрежещущий, злобный. Солнечно-синее небо за спиной потемнело, и мохнатые снежинки заплясали в нем, как пыль в луче.

— Что тебе здесь нужно? — спросил сричжанг, не разжимая тонких высохших губ.

Тибетцу показалось, что голос дами[49] прозвучал откуда-то со стороны.

— Смилуйся, учитель! — повалился он в ноги аскету. — Смилуйся и помоги!

— Дай руку! — Сричжанг больно сдавил ему запястье холодными, твердыми, как дерево, пальцами. — Думай о том, чего просишь. — Он позвонил в серебряный колокольчик. — Закрой глаза.

Римпочен прислушивался к угасавшему звону, который долго не таял под каменными сводами, и думал, думал о бедах злополучной своей деревеньки. Он вспоминал опустошительные набеги голоков, беспощадных китайцев, помешанного Памзана с искалеченными руками, скорбных односельчан и маленький монастырь на скале, с которой ламы выпускают на ветер красных коников счастья.

— О чем же ты просишь? — Отшельник отпустил руку Римпочена. — Жизнь — это всегда страдание. Источник ваших мучений один: желание. Чтобы не страдать, надо от него отрешиться, надо не жить. — Он потянулся за хурдэ, молитвенной мельницей, и раскрутил ее. — Разве поблизости от вашей деревни нет монастыря?

Тихо жужжал серебряный барабан мельницы, приводя в движение сотни заложенных в ней заклинаний.

Римпочен хотел объяснить сричжангу, что монастырь у них есть и каждая семья отдает туда самого смышленого мальчика. Но кто-то ведь должен и в миру трудиться: носить добрым ламам рис и цзамбу, овощи и молоко, собирать аргал для печек и таскать воду. Он хотел сказать, что они бы давно покинули деревню, если бы не монастырь на каменной круче, где нет ни воды, ни травинки, но только закрыл глаза и уронил голову на грудь. От голода его опять стало мутить. Он беззвучно пошевелил губами и все вдруг забыл: потерял сознание или же просто заснул.

Когда он очнулся, перед ним стояла чашка риса, в которой таял шарик жирного буйволиного масла, и кружка горячего подсоленного чая. Отшельник сидел все в том же положении и вертел хурдэ.

— Как вы слабы! — неприязненно заметил он. — Ваши тела так и корчатся от всевозможных желаний. Ты не ел каких-нибудь три-четыре дня и уже впадаешь в забытье. Не привязывайтесь сердцем к вашим детям, не копите добро и не сожалейте о нем, когда придут ваши притеснители. Научитесь видеть в них благодетелей, которые освобождают вас от желаний, отравляющих бытие. Другого не дано, но разве можете вы следовать по пути спасения? Вы слишком слабы.

— Ты прав, учитель. — Римпочен ел, сдерживая отчаянную дрожь в руках. — Мы слишком для этого слабы. Нет ли возможности умилостивить наших врагов?

— Умилостивить врагов? Китайцы жестоки и корыстолюбивы. Смягчить их нельзя, но можно купить. У вас в деревне наберется пятьсот или даже тысяча ланов, чтобы заплатить амбаню?

— Откуда нам взять столько серебра, учитель? — Не отрываясь от чашки, Римпочен сокрушенно покачал головой. — Мы бедные люди.

— Богатство не в серебре, глупец. Вы бедные потому, что не разучились желать. Вы духом бедны.

— У меня только одно-единственное желание, учитель, — Римпочен вылизал чашку и молитвенно сложил руки, — помочь землякам. Это все, что мне хочется.

— Демон Мара застилает тебе глаза? — Сричжанг по-прежнему говорил не разжимая губ. Его скрипучий размеренный голос долетал до Римпочена как бы с разных сторон. — Одно желание неизбежно влечет за собой другое, часто противоречивое и разрушительное. Это порочный губительный круг, из которого нет выхода.

— Пощади нас, учитель! — взмолился Римпочен.

— Тебе не дано знать последствий вмешательства в предопределенный порядок вещей. Я же, которому открыты концы и начала, вижу, как одно заблуждение цепляется за другое. Где же мне нарушить течение неизбежности? В каком месте сделать попытку остановить то, чему все равно предстоит неизбежно свершиться? Нет, я не могу ухудшить свою карму такой ответственностью. — Сричжанг оставил хурдэ и отпил немногоиз железной чаши с настоем мухоморов. Стеклянистый блеск его желтых белков усилился, а зрачки расширились настолько, что поглотили радужку. — Возьми свое серебро, накорпа,[50] и уходи.

— Как же я вернусь домой? Земляки совсем отчаются. — Римпочен поежился под пристальным полубезумным взглядом отшельника.

— А ты и не вернешься. Погибнешь в пути.

Римпочен вздрогнул, и странное убаюкивающее спокойствие снизошло на него. Может быть, впервые в жизни он перестал бояться.

Окинув взглядом пещеру, он увидел высеченную в скале многорукую фигуру Хэваджры, имя которого не произносят. У ног Темного Властелина лежали зеленый барабанчик — дамару, связка сухой золотистой травы и ярко раскрашенный бубен. Разглядев на нем круторогих баранов, луну и зубастых духов, Римпочен догадался, что, несмотря на красную камилавку сакьясской секты, сричжанг привержен еще и к древнему черношапочному шаманству бон-по. Встреча с таким дугпой[51] всегда опасна, даже если тот и соглашается помочь. Сейчас он напророчил ему, Римпочену, гибель. Что ж, можно и умереть. Авось в последующем рождении вечный строитель возведет для него более счастливый дом. Хорошо бы ему возродиться богатым купцом, который следует по жизни великим шелковым путем. Римпочен поклонился и попятился к выходу.

— Возьми свои деньги, — приказал отшельник.

Староста послушно наклонился, поднял гирьку и завернул ее в шелковый платок. Где ему, простому крестьянину, было понять могущественного колдуна? С раннего детства он только и знал, что работать и повиноваться. Его научили почитать будд и юдамов, лам[52] и князей, солдат и отшельников. Он отдавал им все, что дарила скупая, обильно политая потом земля, и благодарил, когда они брали. А брали почти всегда. Князь и солдаты требовали еще и еще, боги равнодушно принимали подношение и молчали, ламы вели себя, как боги. Но случалось, что ламы отвергали дары. Иногда, чтобы накормить голодных, даже раздавали посвященные буддам жертвы. Не оттого ли Шакьямуни вознес их превыше всего, поставил над самими богами.

Получив назад серебро, он принялся униженно благодарить отшельника за щедрость. Но страх навсегда оставил его сердце. Кроткий, почтительный и суеверный крестьянин отныне никого и ничего не боялся. Он готовил себя к великому празднику перерождения. Как знать, может быть, и ему суждено когда-нибудь сделаться мудрецом, перед которым открыты концы и начала, кому дано вязать и разрешать?

— Больше тебе ничего не нужно? — спросил сричжанг.

— Ты приоткрыл передо мной ненаписанную страницу, добрый учитель. Чего мне еще желать? — Римпочен задумался. — Не оставляй нашу деревню, — попросил он. — А если подвернется случай, пошли землякам мудрый совет.

— Случай никогда не подворачивается. — В руке отшельника опять зажужжало хурдэ, вознося в небеса миллионы непроизнесенных мани. — Потому что случайностей не бывает.

— Тебе лучше знать, учитель.

— Но предопределение можно изменить, если кто-то согласится осложнить свою карму ответственностью. Ты согласишься, староста?

— Как прикажешь, мудрый.

— Я никогда не приказываю и ни о чем не прошу. Делай как знаешь. Если берешь на себя ответственность, не доискиваясь до ее сути, которую все равно невозможно постичь, я помогу вам.

— Хорошо, учитель. — Римпочен опустился на колени. — Беру.

— Да будет земля свидетелем, — пробормотал отшельник, опуская на холодный камень пещеры средний палец правой руки. — Клянись.

— Клянусь! — Римпочен последовал его примеру.

— Я трижды приду к тебе на помощь, — пообещал сричжанг, вынимая из уха золотой алун[53] с камнем, который налился в пыльных световых струях вишневой густотой. — Возьми себе. Когда вернешься на родину, позовешь.

— Я вернусь?

— Теперь вернешься. — Жестокие блики промелькнули в расширенных зрачках отшельника. — Но будь осмотрителен. Отныне ты и только ты отвечаешь за все последствия своих желаний…

Обратный путь Римпочен проделал словно во сне. Он позабыл про то, как покинул пещеру, как заблудился в Роще Радости и вышел к реке. Трудные перевалы мгновенно ускользали из памяти, едва он, закончив восхождение, бросал благодарственный камень в обо. Он даже не помнил, где и когда купил пару яков, навьюченных тюками с провизией. И лишь теперь, когда до деревни осталось рукой подать, Римпочен, пробудившись от странного оцепенения, удивленно оглядывался вокруг. Он действительно возвратился! Вот знакомая в ржавых железистых разводах скала, похожая на черепаху, вот родник и сбегающий в пропасть ручей! На дне ее, кажется, валялся выбеленный скелет яка, над которым многие месяцы кружил гриф. Так и есть! Белые полукольца ребер лежат на том же месте. Правда, их порядком завалило щебнем, но старый гриф тут как тут и, ожидая добычи, купается в восходящих потоках.

Римпочен вынул узелок с серебром и подивился тому, что не истратил ни единого лана. Откуда же взялись тогда яки, тюки? Или он встретил на обратной дороге свой караван? Пелена в голове, туманная красная пелена…

Ничего-то он не помнит, ничего не может понять!

Удушливую каменную пыль поднимают лохматые яки. Медленно, шаг за шагом приближается он к дому. Вот кремнистая тропа огибает знакомое дерево — столетний, искалеченный бурей абрикос. Тянутся в синеву лепестки полураскрытых цветков. Горные осы над ними так убаюкивающе гудят…

Срывались с обрывов лавины, обрушивались источенные водой ледники, огненные драконы вспарывали наполненное дождем небесное брюхо, а окаменевшее дерево, упорно цепляясь за скалу, залечивало раны, выбрасывало новые побеги весной. Это ли не вечность?

Сразу же за абрикосом открылся мэньдон, сложенный из серокоричневых сланцевых плит. На нем написаны мани и нарисованы вертикальные полосы желтых и красных уставных цветов. Потом показался и суровый, величественный, как сами горы, субурган, на котором застыл в небесном полете красный облачногривый конь — трудное горное счастье, которое никогда не прилетает само.

А там пошли заросли кизила, сквозь которые пробивалась тропка, ведущая к монастырю.

И тут Римпочена словно раскаленным железом ожгло. Он снял с шеи гау — коробочку для амулета — и вынул оттуда подарок отшельника. Фиолетовыми бликами заиграл камешек под горным солнцем.

«Что же это я? — покачал головой Римпочен. — Не с пустыми же руками возвращаться, в самом деле! Люди ждут, а что я везу им? С чем приехал? Сричжанг мудро посоветовал откупиться. Стоит подарить амбаню пятьсот… нет, лучше тысячу ланов, и он не только запретит солдатам нас обижать, но и караулы у деревни поставит, чтоб другим неповадно было. И ничего другого нам не надо. Только тысячу ланов для китайца».

— Слышишь, сричжанг? — тихо позвал он, разглядывая диковинный камень. — Всего тысячу. — И подумал, что алун отшельника не удастся, наверное, продать за такую сумму.

Вблизи субургана, за которым начинался спуск в долину, до него долетели отдаленные музыкальные такты. В селении праздновали какое-то радостное событие: звенели медные тарелки и гонги, трубили раковины, глухо рокотали барабаны.

«Что это может быть? — заинтересовался староста. — По какому случаю ликование?»

А потом опять все пошло как во сне. Только сон этот стал подобен гнетущему кошмару, который нагоняют на человека голодные духи — преты и читипати, хранители могил.

Едва завидели люди своего старосту, как музыка смолкла. Ламские ученики в высоких гребенчатых шапках опустили трубы, положили на землю кимвалы и барабанчики. В скорбном молчании раздалась не остывшая от возбуждения толпа, когда Римпочен, кланяясь на обе стороны, протрусил на яке.

— Что случилось у вас? — предчувствуя недоброе, спросил он и спрыгнул на землю.

Люди молча отводили глаза, неловко переминались с ноги на ногу.

— Отчего перестала играть музыка? — Завидев стоявшего в задних рядах деревенского мудреца, Римпочен приветливо помахал ему рукой: — Эй, Дордже! Объясни хоть ты, что тут происходит?

— Ох-хо-хо! — простонал хромоногий старик и заковылял к Римпочену. — Обычно дети пугают своим плачем, а старики — своей смертью, а у нас все не как у людей. Иди домой, там узнаешь.

— Жена? — испугался староста.

— Скажи ему, Дордже! — зашептали люди. — Пусть узнает.

— Смерть посетила тебя, Римпочен, — скорбно закивал старик. — Тантрический лама готовит сейчас в дорогу твоего сына.

Римпочен медленно опустился на пыльную землю.

— Где падаль, туда собираются собаки, где горе, туда собираются ламы. — Старик помог ему подняться.

— Как это случилось? — глотая слезы, спросил староста.

— О человеке суди, пока он дитя, о коне — пока он жеребенок. Твой мальчик отдал жизнь за деревню, Римпочен. Ты не должен о нем плакать. Через сорок девять дней он вновь родится для счастливой жизни. А произошло вот что. — Старик оглянулся на следовавшую за ними толпу. — Идите домой! — повелительно крикнул он. — Пусть только кто-нибудь отведет яков. — Он обнял старосту. — Маленький Шяр провалился на пустыре в глубокую яму и разбил себе голову. Когда его вытащили, он уже не дышал. Кого боги возлюбят, тому посылают быструю смерть.

— За что мне такое горе, Дордже? — Глаза Римпочена оставались сухими. — Разве я не радовался, когда мой первый ушел в монахи? Я сам отдал его небу, Дордже! А где мои дочери? Одна умерла от черной оспы, другую угнали китайцы. И вот я узнаю, что больше нет моего Шяра! Зачем мне жить? Я остался совсем одиноким.

— Разлука с живыми хуже разлуки с умершим. Перетерпи эту смерть. Она спасла всех нас.

— Какое мне дело? И почему ты так говоришь?

— Твой Шяр был похож на тебя, Римпочен. От маленького камня и большой камень загрохочет, маленькими поступками великое достигается… В той пещере нашли разбитый горшок с серебряными монетами. Подумать только, тысяча ланов серебра! Целый клад! Теперь мы сможем купить себе покой. Китайцы перестанут угонять наших детей. Вот почему у нас в деревне сегодня и горе и праздник.

— Праздник, — повторил Римпочен, плохо понимая, о чем толкует мудрец. — Так ты сказал, тысяча ланов?

— Ровно тысяча ланов серебра!

— Оставь меня, — попросил староста. — И вы тоже оставьте меня! — крикнул он стоявшим в отдалении молчаливым землякам. — Мне нужно побыть одному.

Когда люди повернулись и разбрелись, а хромой Дордже скрылся за общинным домом, сложенным из черного плитняка, староста схватил алун и, прижав его к сердцу, прошептал:

— Хочу, чтобы мой мальчик опять бегал по двору. Больше мне ничего не нужно.

Каменная четырехугольная башня с чуть сходящимися к плоской крыше стенами уже виднелась в конце пыльной дороги. Как и все тибетские дома, она была похожа и на суровую скалу и на скорбный обелиск.

Едва Римпочен, нагнув голову, вбежал во внутренний дворик, как навстречу ему, раскинув ручонки, кинулся сын. Глаза мальчика были закрыты, темная кровь запеклась на лице. Он метался по двору, слепо ища отца. Римпочен, не спуская напряженного взгляда с его головки, медленно отступил назад. Ни жены, лежащей ничком на земле, ни испуганных лам, затаившихся под навесом, он, казалось, не заметил. Ударившись о притолоку, наклонил голову, но не остановился, а продолжал пятиться, бормоча охранительные молитвы.

— Пусть все останется, как прежде, — прошептал он в кулак, в котором горел, как раскаленный уголек, камень алуна, и потерял сознание.

Когда он очнулся и вполз в дом, его встретила траурная тишина. Безмолвная жена помешивала в кипящем огне чай, тантрический лама читал над маленьким тельцем, покрытым саваном, молитвы, а ламский ученик окуривал комнату благовонным дымом.

Римпочен разжал кулак и медленно опустил руку. Алуна не было.

…Узкие, широко расставленные глаза сричжанга смотрели на него без насмешки и злобы. Отшельник пребывал в полной неподвижности, неотличимый от тех раскрашенных мумий, в которые рано или поздно превращаются все знаменитые ламы, прославившие себя милосердием и чудесами. Холодно было в пещере, мертво. Пыльные струи дневного света почти не достигали угла, где покоился сричжанг, но алун, тяжело удлинивший ему мочку левого уха, мерцал, как звезда войны.

— Чего тебе еще надо? — Аскет впервые раскрыл рот, с почти незаметными из-за покрывавшего их черного лака зубами. — Убирайся!

* * *

Такова легенда о серьге трех желаний. Впоследствии она трансформировалась в широко распространенную на Востоке притчу о руке обезьяны, которая, исполнив желания, бесследно исчезает. Возможно, известную роль здесь сыграл и миф о царе обезьян Ханумане, чей лик ужасен, а сокровища неисчислимы. Но как бы там ни было, красный камень действительно никогда не задерживался надолго в одних руках и мало кому приносил удачу. Его временный владелец не мог уже быть спокоен ни за себя, ни за своих близких. В лучшем случае сокровище просто похищали, но куда чаще за него приходилось расплачиваться жизнью. Даже султанам и махараджам не удавалось надолго сохранить у себя красный алмаз.

Но такова участь всех знаменитых камней. Несравненный «Орлов», украсивший бриллиантовый скипетр дома Романовых, тоже прошел через множество рук, оставляя за собой кровь и слезы. Сотни лет мерцал он во лбу миросоздателя Брахмы, чье творение поддерживает Вишну и разрушает во имя грядущего созидания неистовый Шива, пока не зашел в пещерный храм шах Надир. Не безвестный вор, а сам персидский царь вырвал из каменной глазницы сияющее око и спрятал его в сокровищнице. Но шаха вскоре зарезали, а камень присвоил французский гренадер, утопивший его в кровоточащей ране на бедре. Что случилось с гренадером потом, история умалчивает. Скорее всего, он остался на всю жизнь хромым, если, конечно, не угодил в тюрьму или того хуже — на виселицу. Алмаз же с тех пор пошел по рукам, пока не достался одному из фаворитов Екатерины Второй.

Как поразительно судьба этого камня напоминает нашу невыдуманную историю. И разве не о том же толкует древняя легенда о камне желаний? Высеченная на стелле у ворот карликового гималайского королевства Мустанг, она напоминает о простой истине: жизнь и радость, достоинство и покой еще никому не удалось купить за деньги. Массивная диоритовая стелла покоится на панцире исполинской каменной черепахи, которая является символом не только долголетия, но и мудрости.

Глава десятая Польза сомнения

Люсин догадывался, что человеческой жизнью управляет таинственный «закон тельняшки», согласно которому светлые полосы чередуются с темными. Похоже было, что наступала как раз такая грустная полоса. Неприятности начались с самого утра. Перво-наперво едва не сгорела электробритва, которую кто-то, не иначе домовой, поскольку сам Люсин этого не делал, переключил на 127 вольт. Пока он, морщась от едкого чада перегретой смазки, возился с бритвой, сбежал кофе. Печальное это происшествие не только существенно обогатило набор запахов, но, что гораздо хуже, оставило Люсина без завтрака: сварить новую порцию не позволяло время, а есть всухомятку черствый хлеб с запотевшим сыром не хотелось. Но за мелкими неурядицами быта он еще не усмотрел злобную стрелу Аримана, темное облачко на безмятежном жизненном горизонте. Даже когда позвонил Березовский и в обтекаемых выражениях сообщил о своей встрече с Марией, Люсин не понял, что вступает в полосу неудач. Лишь немного спустя, блуждая по квартире в поисках невесть куда запропастившегося служебного удостоверения, он восстановил в памяти все интонации разговора и встревожился. Стало ему тоскливо и смутно.

Разумеется, Юрка не упрекал и не требовал объяснений, но за явно продуманными, точно взвешенными словами его ощущалась горечь. Словно он был поражен в самое сердце, подавлен, разочарован. Они договорились тогда встретиться и во всем хорошенько разобраться. Но потом, припоминая, как все было, Люсин почувствовал, что Березовский уже составил законченное мнение. И это было обиднее всего…

На работе, куда Люсин добрался с некоторым опозданием, цепь злоключений не прервалась. Позвонил Дед и выдал ему очередной разнос. Сначала Люсин даже не мог понять, в чем дело. Мысли его были где-то далеко-далеко…

— Ты почему это выгораживаешь поджигателей? — с ходу ошарашил его генерал. — Почему суешься куда не следует?

— Не понял, — машинально ответил Люсин, но сразу же спохватился и забеспокоился, что Дед может обидеться. — О каких поджигателях речь, Григорий Степанович? — кротко осведомился он.

— Не строй из себя… невинность, Люсин! — окончательно рассердился генерал. — На каком основании ты вмешиваешься? Мне только что звонили пожарники!

— Вон оно что! — Люсин сообразил, откуда дует ветер. — Не вмешивался я, Григорий Степанович, в их дела! Просто случилось так, что интересы пересеклись. Зализняк и Потапов, которых они подозревают в поджоге, проходят по делу Ковского…

— Вот и занимайся им! — в сердцах оборвал его генерал. — А решать, кто мог поджечь торф, а кто нет, предоставь другим. Понял?.. Усвоили, Владимир Константинович?

— Никак нет, — внутренне закипая, сквозь зубы процедил Люсин. — Позвольте, товарищ генерал, объяснить.

— Слушаю вас.

— В ходе проверки всех обстоятельств, при которых Зализняк и Потапов похитили, а затем утопили в озере труп, мне пришлось волей-неволей заняться и этим пожаром. Мы опросили десятки свидетелей, говорили с метеорологами, работниками торфопредприятия, с теми же товарищами из пожарной охраны. Так что мнение, которое я высказал, взято не с потолка. Торфяник, вне всяких сомнений, загорелся почти одновременно в нескольких местах. От костра же, который развели Зализняк и Потапов, как максимум могло вспыхнуть только второе поле. Они далеко не ангелы, но незачем валить на них чужие грехи.

— Это все?

— В общих чертах… Могу лишь добавить, что почти в одно время с пожаром на Классоне загорелось и на болоте Васильевский мох. Выходит, и тут наши прохиндеи постарались? Абсурд же так думать, Григорий Степанович. Просто совпали самые разнородные обстоятельства… Специалисты говорят, что подобное наблюдалось только при Иване Грозном. Тогда тоже в одночасье воспламенились болота вокруг Москвы.

— Теперь я окончательно убежден в том, что жалоба на ваши неправильные действия вполне обоснованна, — отчеканил генерал. — Прошу, Владимир Константинович, в оперативную работу пожарников впредь не вмешиваться.

— Слушаюсь! — отчужденно сказал Люсин после долгой паузы. — Я все понял.

— Говори яснее. Чего ты еще хочешь?.. Иван Грозный, видите ли!

— Мне трудно будет согласиться с тем, что людей, предположительно виновных в непредумышленном поджоге, обвиняют в куда более серьезном преступлении. Может, и это меня не касается, товарищ генерал?

— Кому ты втираешь очки? Я ли тебя не знаю? Ведь одно дело высказать и даже отстаивать свое мнение, другое — предпринимать самостоятельные действия, на которые тебя никто не уполномочил. Разница есть? Согласен?

— Виноват, товарищ генерал. Возможно, я действительно слишком рьяно отстаивал свою правоту и где-то даже переборщил, но ведь речь-то идет о судьбах людей.

— Знаю я этих людей… Клейма поставить негде.

— Принципиально…

— Да-да, объясни мне, пожалуйста, этот свой принцип! По-человечески объясни. Ты же далеко не всегда такой щепетильный, такой правдоискатель. В чем тут дело?

— Ей-богу, ни в чем, Григорий Степанович! — взмолился Люсин. — Просто они такие дураки, эти Потапов и Зализняк, что руки опускаются! Если разрешите, я сейчас зайду и покажу вам…

— Не надо, — холодно остановил его генерал. — У тебя работы много. И вообще попридержи эмоции. Не нужно эмоций. Излагай факты лучше. А главное, ограничь свои розыскные действия порученным делом. Оно у тебя и без того многогранным получается. И физики и лирики, Иван Грозный! Эрудит нашелся… Я еще вот что хотел сказать. В порядке совета. Добиваясь нужных показаний, не стремись выдавать авансы. Это я так, на всякий случай.

Люсин вздохнул и медленно опустил трубку. Что он мог возразить? Дед отколошматил его по всем статьям. Оставалось только терпеть…

Люсин привык к тому, что в разговоре генерал то и дело меняет интонацию, переходя с дружески-доверительного тона на официальный или ворчливо-назидательный. Этим он подчеркивал свое личное отношение к обсуждаемому предмету, избегая, однако, прямых оценок, которые казались ему грубым администрированием. Каждый, в конце концов, был волен понимать его по-своему. Он не закрывал глаза на то, что нехитрый голосовой код, равно как и переходы в обращении с «вы» на «ты», всеми в отделе воспринимались совершенно однозначно. Но даже ясно выраженное мнение начальства — все-таки мнение, а не приказ. По крайней мере, его позволялось обсуждать. Зато когда Григорий Степанович ровным будничным тоном говорил, что надо сделать то-то и то-то, оставалось только одно: исполнять. Молчаливо подразумевалось, что никто не подозревает о наивных хитростях генерала. И только Люсин с его стихийной склонностью к подражанию платил начальству той же монетой. Он не только подчеркнуто не скрывал того, что генерал называл эмоциями, но чутко реагировал на все интонационные нюансы и в известную минуту даже переходил на «ты». Сначала Григорий Степанович посчитал его нахалом, потом «штукарем-обезьянником», но в конце концов привык и смирился. Впрочем, смирился ли? Люсин подумал, что Деду, помимо всего прочего, еще и чисто по-человечески было очень приятно вот так, культурненько, его отшлепать. А что делать? Заслуженно, и не придерешься. Люсин совсем было пригорюнился, но в кабинет лениво вошел Крелин, и сразу же стало ясно, что обозначилась светлая полоса.

— Вот и все, миленький. — Он небрежно бросил на стол свернутый в трубку листок. — Гамма-спектры волос идентичны.

— Абсолютно? — Люсин нетерпеливо развернул миллиметровку с графиками. — Ху ис ху?[54]

— И неукоснительно. — Крелин обвел верхний спектр пальцем. — Это волос, найденный на трупе, а это…

— Другой! — добавил Люсин. — Действительно, очень похоже… Можно даже сказать, копия.

— По ординате отложена интенсивность гамма-излучения, — принялся объяснять Крелин. — По абсциссе — энергия в мегаэлектронвольтах. Положение пиков на спектрах характеризует, какие химические элементы присутствуют в пробе. Процентное их содержание определяется высотой пика. Видишь, какие четкие зубцы? Что твои Гималаи.

— Угу, мощный, видно, поток нейтронов. Облучали в атомном реакторе?

— А как же! На том стоим, — с гордостью ответил Крелин. — Теперь все пробы будем облучать только так. Нам и часы выделили.

— Отменно… Ну, поздравляю, Яша! Твоя заслуга… А скажи, Наполеона действительно англичане мышьяком отравили?

— Подчитал, значит, литературу по активации? — усмехнулся Крелин. — Не знаю, как насчет англичан, но, судя по тому, что в волосах у Наполеона оказалось в тринадцать раз больше мышьяка, чем положено, его действительно отравили. Сомнений нет… Больше того, неравномерное распределение элемента по длине волоса свидетельствует о том, что яд давался постоянно в течение последних месяцев жизни.

— Значит, англичане! — убежденно заключил Люсин. — Кто же еще?

— Монталон, который должен был наследовать Бонапарту.

— Веские доводы, Яша, ничего не скажешь… И кто их приводит?

— Англичане.

— То-то и оно! А знаешь, я с детства был влюблен в Наполеона. Даже Андрей Болконский мне нравился потому, что преклонялся перед ним.

— Вначале. Потом он, кажется, разочаровался.

— Я вижу здесь явный авторский произвол. Толстой не благоволил и Бонапарту… К Шекспиру, кстати сказать, тоже.

— Мы с тобой такие интеллектуалы, Володя, что самое время теперь поговорить о кошмарной судьбе Эрика Четырнадцатого.

— Кто такой? Почему не знаю?

— Шведский король, которого сверг с престола братик.

— Проходит по нашему делу? — К Люсину понемногу возвращалось хорошее настроение. — Тоже волосики?

— Они самые. Шведы недавно провели активационный анализ.

— Опять арсеникум?

— Нет, мышьяк оказался в норме. Зато ртути больше, чем надо.

— Бедный король! — посочувствовал Люсин. — У него должны были выкрошиться зубы. — Он разгладил свернувшуюся миллиметровку. — Но вернемся к нашим баранам. Какие тут у тебя пики?.. Ага! Германий, хром, бром, в самом конце натрий, а тут аурум — сто девяносто восемь. В волосах и золото есть?

— Довольно много, а рядом, — Крелин указал на небольшой пик, — медь. В обоих случаях процентное содержание элементов одинаково. В пределах погрешности измерений, само собой… Смело можешь добиваться постановления об аресте. Волос на горле жертвы — убийственная улика.

— Жертвы? Смерть наступила в результате инфаркта, — напомнил Люсин.

— Требуй повторную экспертизу. Кстати, надо будет провести анализ волос Ковского на яд…

— Делай как знаешь, Яша. Тут я даю тебе карт-бланш. Но с арестом спешить все же не будем. Никогда не поздно.

— Пальчики ты у этого субчика взял? Это его сигаретка там, у калитки?

— Видимо, его. — Люсин мимолетно вспомнил о предстоящей встрече с Юркой. — Я даже уверен, что его! Ответ из лаборатории будет завтра.

— А что это за цирк с помадой? Что-нибудь прояснилось?

— Яснее ясного, — буркнул Люсин. — Только непосредственно к делу не относится… И без того нет сомнений, что Сударевский был в тот день на даче. Да что толку? С достаточной уверенностью его можно обвинить пока только в лжесвидетельстве по статье сто восемьдесят первой.

— Для начала и то хорошо. Ему придется спешно менять показания, и ты неизбежно загонишь его в угол. Честное слово, Володя, есть реальный шанс быстро закончить дело. Не понимаю, зачем ты медлишь. — Крелин постучал указательным пальцем по миллиметровке со спектрами: — У тебя на руках великолепный козырь.

— Знаю, Яша, спасибо тебе, но я все же повременю. Не сердись. И не надо давить на меня. Ладно? Есть одна важная деталь, которая заставляет действовать только наверняка. Иначе можно наломать таких дров…

— Я давить не буду, но Дед, того и гляди, предъявит тебе счет. Будь готов, по крайней мере. Мне он уже намекал, что мой шеф припас работенку. Пора возвращаться в свою стаю.

— Учту.

— Тебя что-то волнует, Володя? — Крелин участливо придвинулся. — Вскрылись новые обстоятельства?

— Волнует-то меня многое. На то и живем, чтобы волноваться… Ничего я тут не понимаю, Яша, и это, пожалуй, самое страшное. Если эксперты не ошибаются и Ковский действительно умер своей смертью, то откуда вся эта муть? Почему темнит Сударевский? Если здесь убийство, то кто убийца? Этот научный хорек? Сомнительно что-то… Наконец, стекольщики чертовы из ума не выходят! Действительно тут дикое, идиотское совпадение или нечто совсем иное, похуже? Ты веришь им?

— Не знаю, Володя… Глеб просил тебе передать, что был у Потапова в больнице, и тот в основном подтверждает показания Зализняка. Серьезных расхождений, во всяком случае, нет.

— Они могли обо всем договориться заранее.

— Могли, конечно… Сударевского по фотографии ни тот, ни другой не опознали.

— И это ни о чем не говорит. Мог иметь место предварительный сговор. — Люсин, не задумываясь, выбрасывал свои многократно отшлифованные в мозгу контрдоводы. На слух они показались ему даже более убедительными. — Сколько «за», столько и «против».

— Но где смысл, Володя? Где побудительная причина? Я могу задать тебе еще десяток вопросов… Что общего может быть у Сударевского с этим Стекольщиком? Как мог такой человек довериться уголовнику? Я о целесообразности говорю, не о моральной подоплеке… Наконец, с какой стати профессиональный домушник влипает в столь сомнительную историю?

— По дурости. Из-за корысти.

— Не видно пока корысти, миленький. Дурь — она прет, что верно, то верно, а вот корысть найти не могу… Это же надо такой балаган затеять! Протекторы на мотоциклете сменили, номер перекрасили. Хоть в криминалистический музей их «Яву» передавай!

— Это мы теперь с тобой веселимся, Яша, — Люсин нашарил в ящике мундштучок, — а ты попробуй взглянуть на этот балаган с другой точки зрения. Ведь что там ни говори, а тело обнаружили совершенно случайно. Не будь пожара и не обмелей Топическое озеро, оно бы и по сей час там лежало. Хотел бы я тогда на нас с тобой посмотреть. Уверяю, нам было бы не до веселья. Теперь, когда мы восстановили весь ход событий, мы чувствуем себя на коне. Удивляемся идиотизму стекольщиков, как в открытой книге читаем. Но не наткнись пожарники на труп, все предстало бы совершенно в ином свете. Идиотские поступки обернулись бы хитростью, изощренной предусмотрительностью. Скажи, нет?

— Скажу, — подумав, ответил Крелин. — Насчет трупа ты, видимо, прав, в остальном же — нет. На стекольщиков мы бы и так вышли. Ну еще день, другой, и они были бы, как говорится, у нас в кармане.

— Допустим. — Люсин вынужден был согласиться, и это его ободрило. — А дальше что? Представь себе, что они не раскололись. Шины новые, ботинки новые, свидетелей нет и трупа тоже нет. Даже группа крови, как назло, у Ковского и Зализняка совпадает. Картинка?

— Это несерьезно. — Крелин сделал вид, что зевает. — Такого просто не может быть. У нас в руках было вполне достаточно фактов, чтобы найти их и припереть к стене. В любом случае мы бы знали то, что знаем теперь. Просто пришлось бы затратить больше времени и сил.

— Логично. — Люсин довольно потер руки. — Если бы столь же убедительно можно было отвести и версию о предварительном сговоре с Сударевским!

— Не версию — всего лишь домысел, в лучшем случае — предположение.

— Мне тоже хочется так думать. Положа руку на сердце, ты веришь стекольщикам?

— Не знаю. — Крелин отрешенно уставился в потолок. — В общем, скорее да, чем нет.

— Почему?

— Тут чистая психология, и потому возможна ошибка… Все же мне кажется, что к смерти Ковского они не причастны. Объяснение, которое они дали своим поступкам, слишком неправдоподобно, чтобы оказаться ложью. Именно поэтому я склонен ему поверить.

— Парадокс.

— Неважно. Согласись, что люди все же стремятся придать лжи правдоподобный вид. Эти же намертво стоят на своем, невзирая на очевидную, чудовищно смехотворную нелогичность. Похоже, они действительно перепугались… На твоем месте я бы больше не думал о них. Сосредоточь лучше основное внимание на Сударевском. Чует мое сердце, у него найдется что рассказать.

— Ты забыл о «Мамонте».

— И «Мамонта» надо немедленно брать! Костров абсолютно прав. Я не понимаю, чего ты ждешь. На мой взгляд, ситуация дозрела и самое время предпринять решительные меры. Уверен, что эти двое помогут тебе разрешить все вопросы.

— Если только они знают друг друга, в чем я очень сомневаюсь.

— Почему?

— «Мамонт» ни разу не звонил Сударевскому.

— Но в лабораторию он звонил?

— И всегда спрашивал Аркадия Викторовича.

— Все равно вопрос остается открытым.

— К сожалению. Мы не должны поэтому игнорировать и возможную причастность Ковского к операциям в гранильной мастерской. В этом случае вся история предстает перед нами в совершенно ином свете. Я не считаю, что ситуация дозрела. И если «Мамонта» еще можно прощупать ввиду его несомненной причастности к фокусам с камешками, то Сударевского пока лучше оставить в покое. Волоски, конечно, сильный козырь, но для хорошего покера этого маловато.

— Ты допускаешь все-таки, что Ковский принимал участие в алмазном бизнесе?

— А куда от фактов денешься, товарищ дорогой? Превращать обычные алмазы в оптические мог только он один. И «Мамонта» опять же со счетов не скинешь. Фигура достаточно одиозная… Другое дело, насколько тут замешана корыстная заинтересованность. На этот вопрос нам еще предстоит ответить… Вот какие наши дела, Яша.

— Что я могу тебе сказать? В целом позиции у тебя железные. Есть уязвимые места, не без того, конечно, но архитектоника расследования, его логический каркас выглядят безупречно. Можешь стоять на своем. К советам прислушивайся, но давить на себя не позволяй.

— Я рад, Яша, что ты так считаешь. По-настоящему рад, без дураков.

— Что ты собираешься предпринять дальше?

— Если бы я знал! — Люсин аккуратно сложил и спрятал в папку листок со спектрами. — Тут ты действительно попал в самое больное место. Надо, надо что-то такое делать, чувствую… Только что именно? Не скрою, я очень ждал твои анализы. Очень! Но теперь вижу: они ничего не прояснили. Скорее, усложнили мое положение. Это действительно большой козырь, но тем страшнее, Яша, преждевременно выбросить его на стол. С другой стороны, и опоздать не хочется. Боюсь, что сотворю непоправимую глупость, продешевить опасаюсь.

— Не знаю, что тебе и посоветовать.

— Э, нет, милый человек, ты уж меня не покидай. Мысли, Яков, шевели мозгами! Того и гляди, объявится Костров, и, хочешь не хочешь, придется действовать.

— Чего же лучше? Если ты не решаешься ускорить течение событий, пусть это сделает он. А там поглядим.

— Легко сказать! Когда события начнут управлять нами, только и глядеть останется. Сделать все равно ничего не сможем. Поздно… Не готов я отдать ему Мирзоева, хоть режь! А отдавать придется. Уговор дороже казанков.

— Попробуй его убедить.

— Как? Кроме твоих гамма-спектров, ничего у меня за эти дни не прибавилось.

— Так уж и ничего? Твои позиции показались мне довольно крепкими.

— У него своя задача! Если только я не сумею обосновать, что арест Мирзоева способен существенно осложнить обстановку, он пошлет меня куда подалее и будет прав.

— Конечно. Несравненно легче доказать, что «Мамонта» как раз, напротив, надо брать. И притом незамедлительно.

— Хорошо тебе рассуждать…

— Хотел бы я встретить человека, который мне позавидует. Мне всегда хорошо, — не стал спорить Крелин. — Оттого я никому не завидую. Неужели ты так ничего и не сделал за все три дня? Никогда не поверю.

— Представь себе.

— Скажи откровенно, Володя, чего ты ждешь? На что надеешься?

— Только тебе, Яша, потому что другие меня обсмеют. Все эти дни я ложусь спать и встаю утром с ощущением, что должно случиться нечто такое… Не знаю, как тебе объяснить. Это не предчувствие и не предвидение, а именно ощущение. Понимаешь? Хотя проистекает оно не столько от подсознания, сколько из трезвой оценки положения. Обязательно должно что-то случиться!

— «Картинка» возникла? — Крелин понимающе ухмыльнулся. — Так и говори. Давай займемся психоанализом.

— Нет, не «картинка». Здесь другое… Во-первых, я совершенно трезво отдаю себе отчет в том, что не идти вперед — значит идти назад. Нон прогрэди эст рэгреди, как говорится. Я бы и шел себе, если бы только знал куда. Во-вторых, и, пожалуй, это главное, мы слишком крепко обложили Сударевского, чтобы ничего не произошло. Он слишком умный человек, чтобы не видеть, как медленно и неумолимо смыкается кольцо. Конечно же, он все видит и очень нервничает. Как ты думаешь, может в таких обстоятельствах человек решиться на какой-нибудь смелый или даже отчаянный шаг?

— Ты точно знаешь, что он нервничает?

— Будь уверен! Еще как нервничает!

— Но что он может предпринять?

— Понятия не имею. Но я не я буду, если он не попытается перепрыгнуть через флажки. В том, что время работает не на него, он уже убедился. Я ему в этом немножко помог…

— Поймал на слове?

— Не только…

— Ты уверен, что события начнутся именно на этом фронте?

— Ни в чем я не уверен. — Люсин рассеянно покачал головой. — Но думаю, что первым не выдержит именно Сударевский. Оттого мне так и не хочется трогать «Мамонта». Он же ничего еще толком не знает! Возможно, тоже нервничает, догадывается о чем-то… Но то, что уже вовсю идет облава, он вряд ли понимает.

— Намекни.

— Как?

— Можно разрешить публикацию о смерти Ковского.

— Я не уверен, что он читает «Вечерку».

— Тогда пусть Людмила Викторовна скажет, как только он позвонит. Право, это будет не так плохо. Костров может пойти на подобный эксперимент.

— Поздно. Сударевский все равно его опередит. Вот уж кто созрел так созрел.

— Тебе виднее. Но мне кажется, что именно в таких обстоятельствах будет лучше, если «Мамонтом» займется Костров.

Люсин хотел возразить, но его отвлек телефонный звонок.

— Вот и Костров, — пробормотал он, снимая трубку. — Легок на помине… Люсин слушает!

— Приветствую вас, Владимир Константинович! — послышался в трубке низкий голос. — Полковник Дориков беспокоит.

— Ага! Добрый день! — обрадовался старому знакомому Люсин. — Никак, сегодня ваше дежурство?

— Точно так, Владимир Константинович, и есть для вас новости. Сегодня ночью при попытке ограбления квартиры Ковских задержан один… Интересуетесь?

— И еще как! Сейчас еду… При каких обстоятельствах взяли?

— Так у Ковских сигнализация, оказывается, была установлена. Опергруппа прибыла через семь минут. Из отделения нам только утром сообщили, так что извините за промедление. Пока разобрались…

— Понятно, Геннадий Карпович. Не имеет значения. Так он сейчас в отделении?

— Точно.

— Тогда я прямо туда. Огромное вам спасибо! За мной бутылка армянского.

— Что случилось? — осведомился Крелин, когда Люсин закончил разговор. — Кого взяли?

— Поехали, поехали! По дороге расскажу. — Люсин уже похлопывал себя по карманам в поисках ключей, которые преспокойно лежали на сейфе. — Задержан, понимаешь, один субчик, пытавшийся залезть в квартиру Ковских на улице Горького. И как это я упустил из виду такой вариант? — Он увидел наконец ключи и запер сейф. — Спасибо Людмиле Викторовне! Это она, конечно, предусмотрительная женщина, догадалась установить сигнализацию от воров…

— Ну и везучий ты, черт! — Крелин крепко хлопнул Люсина по спине. — Даже противно.

Глава одиннадцатая Наследник

Настало время полуденной молитвы салят аз-зухр. Так осквернит ли Мир-Джафар уста ложью? Нет, я скажу вам всю правду. Вы, конечно, думаете, что перед вами сидит отпетый бандит и мошенник, продувная бестия? Нет, неверно. Чего скрывать? Мир-Джафар Мирзоев был великий грешник. Но он умер, его уже нет, осталась лишь бледная тень, одинокий, несчастный старик, которому негде приклонить голову. Что впереди у меня? Могила. Что у меня за плечами? Боюсь обернуться. Мне стыдно взглянуть назад. Я обижал и обманывал людей, себя самого обманул, когда поносил слово аллаха. Но, как сказано в Коране, «душа может веровать только по изволению бога». И еще: «Кто хочет, уверует; кто хочет, будет неверным» — восемнадцатая сура, двадцать восьмой стих. Это про меня. Я хотел заблуждаться и заблуждался, а потом опять уверовал. Теперь же мне надлежит очистить душу. За ошибки молодости я расплатился с лихвой. И готов держать ответ за новые грехи. В чем я опять виноват? Забрался в чужую квартиру? Но я там и нитки не взял! Мир-Джафар не вор, извините! Он пришел за своим, долг получить пришел. Меня про алмазы все спрашивают: где купил, кому продал? Так ведь купил же — не украл! Еще деды моих дедов собирали камни, отец собирал. Одни марки копят, другие — бутылки заграничные, третьи — золотые монеты. Что кому мило! Если Мирзоев коллекционирует алмазы, так он уже валютчик, бандит? Его надо в тюрьму? Алмаз, между прочим, символ благородства и чистоты…

Вы хотели знать обо мне все? Вы узнаете… Я так понимаю, судить надо с учетом личности человека, всей его жизни и чистосердечности раскаяния. Раскаяние, оно, как вера, опускается к нам с небес. Это устремленность души к вечным истинам, а потому я не чувствую страха, не боюсь. Чего бояться? Там, куда меня непременно пошлют, я уже был, за басмачество. Это не рай. Будь там гурии, они ходили бы в телогрейках. Но старый Мир-Джафар может помереть и там. Какая разница? Если же дадут немного и я увижу еще, как цветет урюк, спасибо.

Давайте же разберемся, кто такой Мир-Джафар, в чем его вина перед нашей страной, кого он обижал и кто его обидел. Для вас слово «басмач» — это синоним разбойника и убийцы. Не стану оспаривать. Но вы хоть однажды задумались над тем, как становились басмачами? Я знаю, что вину свою искупил и судить меня будут совсем за другое. Но дела людские записаны на тщательно охраняемой скрижали еще до начала мира. Из песни слова не выкинешь, а жизнь — песня, даже если это паскудная жизнь. Я был очень скромным, богобоязненным юношей и выбрал путь веры. Мне не исполнилось еще и пятнадцати лет, как я стал мюридом — послушником святого ишана. Что знаете вы, охотники за слабыми грешниками, о суфи — людях, выбравших плащи из белой шерсти?

Ничего вы не знаете. Никогда не понять вам, что значит для мюрида наставник! У каждого человека на этой земле есть наставник. У вас тоже есть, и не один, хоть вы большой человек. Но власть даже самого большого начальника над начальниками ничто в сравнении с властью Ишана над своими мюридами. Закон учит: послушник для ишана — только труп в руках обмывальщика. Нам говорили, что мир — всего лишь зеркало, в котором смутно мерещится иное бытие, лишь обманчивая видимость. И только старец — святой носитель таинственной власти, унаследованной от самого Мухаммеда, способен снять пелену с наших глаз. Мы повиновались, как бессловесные невольники. Если ишан говорил «убей» — убивали, «умри» — шли умирать. У нас не было ничего своего: душа принадлежала аллаху, тело — ишану. Вы хоть знаете, как выглядели дервиши? Рваный плащ, остроконечный колпак, посох да кокосовая чашка для подаяний. Босиком мы бродили по раскаленным и пыльным дорогам мусульманского мира. Ночевали в пустынях, где от холода жалуется и плачет под луной шакал. Пили мутную горькую воду солончаковых колодцев. Чашка плова и горсть фиников только снились нам. И, просыпаясь от стужи и голода, мы перебирали четки, шептали очистительную молитву. Но шли и шли по миру, которого нет, смиряя сердца, держа открытыми глаза и уши. Все, что видели и слышали, в урочный день доносили святому старцу. Он знал все тайны дворцов и хижин, знал, что творится за каждым дувалом, за высокой зубчатой стеной арка. И поэтому могущество старца, его тайная всеведущая власть были безграничны. О! Послушников-дервишей боялись и почитали. Когда мы входили в города, стража кланялась нам, а люди уступали дорогу на улицах. Мы шли по базару, и каждый спешил с подношением: кто с лепешкой, кто с дыней, кто с дымящейся пиалой. На дело веры жертвовали деньги: кто сколько мог. В наших чашах звенела не только медь. Но мы никого не благодарили. Оставляя пыльные следыбосых ступней, топтали дорогие ковры, выставленные на продажу, порой опрокидывали корзину с персиками или блюдо с пирожками, если замешкавшийся торговец не успевал их убрать с нашего пути. И никто не смел жаловаться. Люди знали, что их мир для нас только иллюзия, и боялись страшного проклятия дервишей. Странники бога, мы покинули родные дома и пошли куда глаза глядят, не ведая иных занятий, кроме поста и молитв, одинаково равнодушно приемля огрызок сухой лепешки и сочащуюся медом пахлаву.

И вдруг все кончилось. Как лента в кино оборвалась. Мир вокруг нас действительно оказался подобным сну, потому что все вдруг зашаталось и стало разваливаться. И тогда ишаны сказали, что приходит лихая пора. В Бухаре установилась власть неверных-кяфиров, повсюду торжествует чернь. Мы узнали, что по всей России убивают уважаемых людей, расхищают чужое имущество, оскверняют мечети и даже самовольно делят землю, которая, по воле аллаха, переходит только от отца к сыну. Нам нечего было терять, нечего защищать. Мы были нищими. И если все мираж — дома, сады, хлопковые поля, облигации, — так надо ли удивляться, что он тает теперь, как утренний туман? Из ничего пришло, в никуда и уйдет. Так думали мы, но не так чувствовали. Живой человек все же не труп в руках обмывальщика, даже если он и стремится уподобиться трупу. У каждого из нас была своя семья, дом. Мы хоть и покинули их, но не забыли родимые кишлаки, землю, завещанную от дедов, улыбки близких. Они жили в наших сердцах даже в часы удивительных откровений, когда казалось, что аллах уносит тебя к себе. Пусть мы отреклись от мира, от дома, от радости и не было для нас иной реальности, кроме беспощадной воли ишана, но мы ничего не забыли. И сердца наши наполнились гневом. Нас всегда учили смирять чувства. За приверженность к иллюзиям мира сажали на хлеб и воду в сырой, кишащий клопами подвал. А тут впервые наставник не сделал нам выговора, когда мы окружили его, глотая слезы. Он только сыпал соль на открытые раны. Мы узнали, что разгоняют медресе, где учат понимать слово аллаха, и закрывают ханаки — приют странствующих дервишей. И впрямь наступало царство иблиса.

«Вы тоже не сможете жить по-прежнему! — сурово, как сейчас помню, сказал ишан. — Объявлен новый закон: «Кто не работает, тот не ест». Все слышали? Все поняли? «Кто не работает, тот не ест»! Каждый из вас должен будет взять кетмень и отправиться обрабатывать отнятую у отцов землю. Только тогда вас будут кормить. Но вы потеряете благодать суфи, поскольку не сможете выполнять предписанные правила, у вас не будет даже времени на молитву. От восхода и до заката будете гнуть спину на полях, где каждый ком земли солон от пота дедов. Только тогда вы заслужите у новой власти право на хлеб. Аллах наделил этим естественным правом всякую живую тварь, последнюю собаку, которая живет на мазаре, а вам его придется теперь заработать. Чтобы не подохнуть с голоду, станете работать на того, кто у аллаха отнял мечети, отобрал у мужей жен, кто грабит и убивает».

«Лучше и впрямь подохнуть с голоду!» — в один голос крикнули мы. «Благочестивы те, которые веруют в бога в последний день», — сложив руки, напомнил нам священные слова ишан Барат-Гиш. — Шариат запрещает самоубийство. Пусть лучше сгинут неверные, будет священная война, и вы встанете под зеленое знамя. Павших унесет в сады аллаха крылатый Джебраил, уцелевшим наградой будет вновь обретенный путь суфи, выше, непостижимее которого нет ничего. И все вы навеки останетесь в памяти народа, избавители от позора, посланцы священной воли».

Так очутился я в банде Ибрагим-бека, да будет проклято имя его. Страшный, жестокий был человек! Но очень богобоязненный. Старцев почитал, прислушивался к советам богословов. Недаром при нем постоянно находились домулла Дана-хан, святые ишаны Сулейман-судур, Иса-хан и потомок пророка Султан. От одного взгляда Ибрагим-бека у людей поджилки тряслись, он собственноручно рубил головы и выкалывал глаза, но перед ишанами благоговел и становился кротким, словно овечка. Как и для всех нас, они были для него, простого, мюрида, «пирами» — духовными отцами и покровителями. В знак особого благоволения пиры изготовили несколько талисманов, которые должны были уберечь Ибрагим-бека от вражеской пули. Сам бухарский эмир Сеид Алим-хан прислал ему охранный камень, а ишан Султан отдал собственный талисман, считавшийся в мусульманском мире особенно чудотворным. И этот подарок Султана — изречение из Корана, написанное самим пигимбаром, потомком пророка, курбаши ценил превыше всего. Он зашил его вместе с камнем эмира, дарующим долголетие, в кожаный мешочек и повесил себе на шею. До последнего дня свято верил Ибрагим-бек в необоримую силу своих талисманов, до последней минуты надеялся, что они вызволят его из беды. Справедливости ради надо сказать, что, когда его арестовали и повезли на суд в Ташкент, кожаного мешочка при нем уже не было. Как знать, может быть, именно он и сохранил жизнь другому мюриду святого ишана Султана из Дарваза, то есть мне? Но нет, спасением я обязан самому себе и справедливости судьи. Народный суд, приговоривший Ибрагим-бека к высшей мере, учел, что Мир-Джафар никого не резал, не пытал, а если когда и угонял через границу колхозные табуны, то делал это не по своей воле. И мне, который был с Ибрагим-беком с того самого дня, когда в кишлаке Кара-камар курбаши поклялся под знаменем эмира быть беспощадным, присудили тогда всего пять лет. Спасибо. Отсидел только три. За это тоже спасибо. Обязательно надо принимать во внимание личность подсудимого, его биографию…

Вспоминаю клятву Ибрагим-бека. «Вы провозгласили меня командующим войсками ислама, — обратился он к посланцам эмира, ишанам и баям. — Как наместник эмира, обещаю вам воевать с большевиками до полной победы. Все противники моей армии должны быть уничтожены, а их имущество конфисковано». Он поцеловал край знамени, и пиры тут же произвели ревайят, утвердили его.

Короче говоря, объявили все планы и намерения курбаши полностью согласными с кораном и шариатом. Так началась священная война, газават, против русских и кяфиров — большевиков. Но мы, скромные дервиши, служители истины, с горечью убедились, что прежде всего курбаши начал воевать с народом. Ремесленников, купцов и дехкан обложили непосильным налогом. Забирали все: скот, зерно, шкурки, мату на халаты, даже домашнюю утварь. Деньги взимали с каждой глинобитной кибитки. Последний бедняк должен был выложить от десяти до шестидесяти таньга. Если денег не находилось, забирали все, что было в доме, даже старую кошму. Оставались одни голые стены. Во имя священной войны курбаши готов был разорить единоверцев. А что он мог сделать? В то время за револьвер просили целых пятьсот таньга! В десять раз дороже хорошей овцы! А курбаши требовалось видимо-невидимо всякого оружия, амуниции, боеприпасов. Вот он и свирепствовал, драл с живого и с мертвого, чтобы только купить у англичан побольше пулеметов и одиннадцатизарядных винтовок. Инглиз-аскеры хоть и тоже не любили большевиков, но денежки считать умели: бесплатно ничего не давали. За каждую винтовку приходилось платить. Поэтому обирали всех: и богатых и бедных. Но страшнее всего было не это. Все-таки кошелек — не жизнь, хоть многим он и дороже жизни. Не только мы, мюриды, но и святые старцы поддавались иллюзорным соблазнам мира. Некоторые пошли нехорошим, кровавым путем. Даже прямой потомок Мухаммеда пигимбар Султан собрал отряд в шестьсот сабель и сам сделался курбаши! Виданное ли дело? Очень скверно. Тогда я впервые усомнился в святости старцев и в разумности правопорядка на земле и на небесах. Но на открытый бунт не решился. Мы хорошо знали, как расправляется Ибрагим-бек с вероотступниками! Муллу Алимухаммеда из кишлака в Гиссарской долине убили только за то, что он осмелился назвать кровопролитие не угодной аллаху затеей. Ему содрали кожу с лица и отрезали язык, а после уже изрубили саблями. Я тогда же решил бежать из армии Ибрагим-бека. Да только куда? Кяфиров-большевиков, о которых рассказывали столько ужасов, я страшился, инглезам же был просто не нужен. Так и мыкался несчастный дервиш… Потом, когда все осталось позади и я, отбыв положенный срок, стал полноправным советским человеком, мой рассказ об этих незабываемых днях поместили в республиканской газете. Я и сам не заметил, как стал наставником молодежи. Мои воспоминания о жестоком Ибрагим-беке, о забывших бога ишанах, о преступлениях басмачей помогали людям строить новую жизнь. А уж Мир-Джафар полюбил эту жизнь всем израненным сердцем! Возненавидев прошлое, я проклял нечестивых служителей аллаха — раболепных прислужников баев, угнетателей трудового народа. Мои скромные заслуги высоко оценила новая власть, и я — подумать только! — стал заместителем директора краеведческого музея по антирелигиозной пропаганде!

Хорошо-хорошо! Все понимаю! Вы хотите больше узнать о последних годах моей жизни, о прискорбном стечении обстоятельств, которые привели меня в чужую квартиру. Я ничего не утаю. Мне стыдно, что люди могут принять меня за вора! Мир-Джафар за всю жизнь только однажды украл. Об этом вам надо знать. Все связано в человеческой жизни. Коран повелевает отсекать вору кисть руки. Я стал вором. Отныне имя мне было «сарик». Лучше бы мне отсекли тогда руку! Тот памятный случай, хотя и взял я вещь, принадлежащую моим дедам, повлек за собой последний, неправильный мой поступок. Люди малодушны, говорит пророк, слабы, торопливы. Я поторопился…

Однажды во время боя с пограничниками Ибрагим-бек чуть не погиб. Пуля ударила его в грудь. Он пошатнулся и, побледнев, зажал рану. Я ехал с ним стремя в стремя и все видел. Пригнувшись к луке, он дал коню шпоры и повернул назад. Мы отступили за кордон, даже не подобрав раненых, не взяв убитых, чтобы похоронить их согласно обряду. Ибрагим-бек скакал впереди всех, не отнимая руки от простреленного халата. Сзади стучал пулемет, нестройно трещали винтовочные выстрелы. Я не смотрел по сторонам, но слышал, как на всем скаку падали наши люди и лошади некоторое время волочили их по гремящему щебню. Ибрагим-бек остановился только за перевалом. Выпрямившись в седле, он медленно отнял от груди руку и широко растопырил пальцы. Крови не было. «Аллах акбар!» — прошептал курбаши и полез за пазуху. Оказалось, что ружейная пуля, которая, видимо, была на излете, застряла в кожаном мешочке с камнем и талисманом. Ибрагим-бек вытащил ее зубами и, засмеявшись, подкинул на ладони. «Велик аллах!» — вновь прошептал он и слез с коня, чтобы вознести салят альхаджа — молитву об исполнении желаний. Ему расстелили коврик, и, благоговейно поцеловав мешочек, он опустился на колени. Не знаю, молился ли когда-нибудь этот ревностный в вере человек более горячо! Все мы попадали на колени, чтобы возблагодарить аллаха за явленное нам доказательство благоволения неба. И вновь был дан знак свыше, только понять его мог один Мир-Джафар. Склоняясь до земли, я случайно заметил, как в порыве благоговейного трепета Ибрагим-бек выпустил зажатый в руке мешочек и схватил четки. Из черной, пробитой пулей дыры, выкатилась сверкающая, как искра жгучая, капля и застыла, переливаясь на солнце. Казалось, что камень прожжет ковер. Мне ли было не узнать этот камень, хотя я никогда не видел его? Несравненный, единственный в мире Нар-Хамр, или камень огня и вина, лежал от меня на расстоянии вытянутой руки. Когда великий завоеватель Тимур-Хромой залил кровью и предал огню побежденную страну, моего пращура, несравненного мастера Свами, вместе с другими искусными умельцами Тимур, мир праху его, забрал к себе в Самарканд. Во имя славы и процветания своей столицы, ставшей первым городом мира, он, не щадивший даже грудных младенцев, оставлял жизнь ремесленникам. Так уста[55] Свами в толпе невольников был уведен на чужбину. Вскоре он сделался признанным ювелиром, любимцем первой жены Тимура, китайской царевны Биби-ханым, и уже как свободный человек правоверный Самид дал жизнь нашему роду. Чудесный камень огня и вина, дарующий мудрость и долголетие, который он унес с собой на чужбину, достался, когда аллах взял Самида в свой сад, его старшему сыну. Так переходил он от старшего в роде к наследнику дома и состояния, пока прадед последнего из бухарских эмиров не заточил моего деда в зиджан — тюрьму без света, где узников грызли по ночам страшные крысы. Мой прадед Худайберген, да покоится он с миром, больше жизни любил сына и отдал чудесный камень хану в обмен на жизнь первенца. Расставшись с алмазом огня и вина, Худайберген забросил ювелирное дело и стал торговать самоцветами. С той поры камень хранился у ханов, а мы сделались купцами. Мой отец был купцом и мой старший брат, да будут благословенны их имена, тоже продавал камни. Так суждено мне было встретить и в ту же минуту узнать чудесную реликвию, память о которой бережно хранили мои предки. Видно, очень крепко надеялся свергнутый с престола Сеид Алим-хан на армию Ибрагим-бека, если отдал ему такую драгоценность! А может, эмир даже и не знал настоящей цены доставшегося ему сокровища. Отец, помню, рассказывал, что в юности Алим-хан чуть не проиграл наш камень в карты князю Юсупову, с которым учился в пажеском корпусе…

Я не успел ни подумать, ни оглянуться, как моя рука, словно быстрая, как молния, стрела-змея, метнулась к камню. Я зажал его в горячий и потный кулак и, обессилев, распростерся на коврике. Если кто и смотрел на нас со стороны, наверно, подумал, что я изнемог в благочестивом рвении. Мое сердце билось у горла и срывалось к ногам. Я чувствовал, что умираю. Все во мне окаменело, как высохшая на солнце глина. Не помню, как и сумел разжать кулак и схватить камень губами. Как смог совершить итидаль — выпрямиться после молитвенного поклона и встать. Скатав коврики, мы тронулись дальше зализывать раны. Собирать силы для нового набега. Я старался не попадаться на глаза Ибрагим-беку. Но он в тот день не хватился пропажи. Лишь на следующее утро, собираясь зашить мешочек, курбаши обнаружил, что камень пропал. Впервые увидел я, что этот демон в человеческом облике плачет. Он рыдал, как женщина, ползал по земле и разрывал на себе одежды. Он катался и выл, как раненый барс, до крови когтя свои щеки и лоб. Перепуганные ишаны не знали, что и делать. Султан, подаривший курбаши свой талисман с шахадой: «Нет божества, кроме аллаха», первым нашелся, что надо делать. Когда Ибрагим-бек подполз и стал целовать ему ноги, ишан пнул его, как последнего пса. «Встань, неверный! — повелительно крикнул Султан. — Перестань выть, сын греха!» Курбаши покорно поднялся и, дрожа, как ивовый лист, принялся жаловаться. «Теперь я беззащитен! — причитал он. — Паду от первой же пули в первом бою». — «Дурак! — презрительно усмехнулся Султан. — Тебя спас не камень, а священная шахада пророка. Пока она с тобой, ни один волос не упадет с твоей головы! А камень долголетия, фасик,[56] чтоб ты знал, волшебный. Он не терпит соприкосновения с металлом. Как только его коснулась пуля, он испарился и улетел в пустыню. Теперь им владеют джинны черных песков, где он и пребудет до скончания мира. Но все благие свойства его перешли теперь к пуле, которая оказалась бессильной тебя поразить. Зашей ее вместе с шахадой и ничего не бойся, победитель неверных, ты неуязвим». И когда Султан увидел, что курбаши ожил от его слов и пришел в себя, заговорил с ним, как всегда, уважительно и мягко: «А теперь, сын мой, соверши омовение и покажись армии. Пусть все увидят, что гроза нечестивых большевиков цел и невредим».

Вот при каких обстоятельствах вернулся ко мне наш замечательный камень. Поистине я усмотрел в том волю неба…

Как был пленен Ибрагим-бек, вы, наверное, знаете, а если нет, вам это не интересно. Он давно мертв, и память о нем развеялась. Таков удел людской. Могущественные и слабые, богатые и бедные, добрые и злые — все мы уходим в первозданную глину, из которой аллах вылепил первого человека. Но пока живешь, все на что-то надеешься, цепляешься за вещи, имя которым тлен. Зачем я взял тогда этот камень?.. Но так или иначе, он остался со мной. Мне удалось пронести его через все невзгоды и превратности жизни. Отбыв наказание, я вернулся в родные края и тихо зажил, творя по мере сил добро. Рассказывал пытливым и юным о проклятом прошлом, раскрывал глаза заблуждающимся на религиозный дурман. В исправдоме я научился русской грамоте и даже стал понемногу пописывать.

Когда же начал работать в краеведческом музее, то мои заметки уже печатались в газетах, а редакция журнала «Безбожник» признала меня своим селькором. Да-да! Уважаемым человеком стал бывший мюрид Мир-Джафар! Все было бы хорошо, если бы не постоянно гложущая забота о камне. Она не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Очень хотелось проверить, тот ли это самый Нар-Хамр. Наш ли родовой это алмаз? Все-таки окончательной уверенности у меня не было, я сомневался! Легко сказать — проверить, а как? Мои деды превратились в глину, и у кого мне было спросить? И все же способ определить подлинность алмаза существовал. В семейном предании о камне рассказывалось и о волшебной траве, которая называется «хом». Она растет высоко в горах, и найти ее очень трудно. Помню, еще дед говорил, что только однажды встретил хом на вершинах Памиро-Алая. Он искал ее по всему свету. Объездил всю Индию, побывал в Персии и в Китае, а нашел почти у себя под боком, в заповедном месте Семи Озер. Могу более подробно объяснить, где находится это место. Есть такая стремительная река Шинг. Она течет с горных вершин, на которых лежит никогда не тающий лед. Более чистой воды нет нигде в мире. Только одно озеро из семи братьев может сравниться прозрачностью с горной рекой, течение которой уносит даже большие камни. Старики говорят, что поэты различают в водах Шинга восемь оттенков синего цвета — от зеленоватой монгольской бирюзы до бадахшанского лазурита, синее которого ничего не может быть. Но Синее, или Второе, озеро — оно называется еще и так, потому что выше в горах есть Первое, с красной, как кровь, водой, — много богаче. Зоркий глаз найдет в нем семнадцать синих тонов, неуловимо перетекающих один в другой, как лоск на хвосте павлина. Оно глубоко, но так прозрачно, что даже мельчайшая крупинка песка и та видна. Но это мертвое озеро. В нем не заводится рыба и не растет водяная трава. Птицы не садятся на его берега, не приходят на водопой звери. Никто не раскладывал возле Синего озера молитвенный коврик, потому что идет о нем худая слава. Рассказывают, что все, кто пытались искупаться в его ледяной воде, вскорости умирали от непонятной болезни. В горном кишлаке, который, как и река, именуется Шинг, любой мальчишка покажет дорогу к озерам. Она начинается у отвесной скалы, розовой на восходе и фиолетовой, как аметист, в часы молитвы заката, и круто уходит вверх. Надо пройти мимо шести озер. На полпути между Синим и Красным откроется щебенистая осыпь и зубчатая гряда наверху, за которой начинается спуск в ущелье, заваленное серыми окатанными глыбами. Там в укромных расщелинах, где среди пятен лишайника можно найти черное мумие исцеляющее сорок девять болезней, и растет трава хом. Узнать ее очень легко: стоит сломать ветку, как она заплачет кровавым молоком.

Мир-Джафар ничего не утаит. Расскажу все, что знаю! Вот какой человек Мир-Джафар. Его понимать надо. Никакой суд не может заставить меня открыть семейную тайну. Я делаю это совершенно добровольно. Навстречу иду… Но и меня понять надо. Мне тоже навстречу надо пойти. Зачем все эти разговоры: купил-продал, в квартиру залез? Какое они имеют отношение? Никакого! Нет-нет, я все объясню: и как в квартире оказался, и какие камни для научных опытов приносил. И о мастере Попове из гранильного цеха тоже могу рассказать. Пожалуйста… Тоже мне большая птица — какой-то гранильщик! Кому это интересно? Вам? Хорошо. Пусть будет интересно… А о траве хом больше не надо? Как молоко собирать и что потом делать не надо?.. Вот видите! К человеку тоже необходимо снисходительность проявить. Закон законом. Мало ли какие законы есть? Человека видеть надо. А потом, ведь даже самый неправильный закон можно правильно повернуть. Разве не так? То есть я знаю, что все законы правильные! Какой может быть разговор? Но ведь на все случаи жизни законов не хватит. Есть законы, которые плохо подходят к редким случаям жизни. Зачем же живого человека под такие статьи подгонять? Верблюд не может пролезть в игольное ушко. По-хорошему решать надо. Если я помогаю, пусть и мне помогут. Как же иначе?

Ладно, если вас так интересует, каким образом я попал к профессору химических наук Ковскому, могу рассказать. Кажется, я уже говорил, что камень не давал мне покоя. Да, таким манером… Жил я себе честной жизнью и начал потихоньку интересоваться травой хом. Стариков расспрашивал, книжки в библиотеке стал брать, научные журналы читать. И вот совсем недавно попадается книжка писателя Радия Рогова «Огонь и вино Венеры». При чем тут, думаю, Венера? Но книжку купил. Прочел и чуть в обморок не упал! Все, что, как святыня, хранилось у нас в роду, печатается для всеобщего сведения! Откуда, думаю, Рогов этот про хом узнал? Про то, как загораются в его молоке настоящие, царские алмазы, которые только так и можно отличить? Очень я удивился. Не иначе, подумал, писатель долго в Индии жил, старинные притчи собирал. У него и вправду все про Индию говорится, даже трава хом на индийский манер сомой называется. Очень интересно было читать про то, как давным-давно на землю космический корабль упал. Взрыв был такой, что целый материк в океан погрузился вместе со всеми городами и людьми. Почти никто не уцелел. Лишь несколько человек на лодках спаслись. Ничего с собой эти люди не взяли, только одни семена, чтобы, значит, на новом месте посеять хом. Откуда, думаю, он все так хорошо узнал? Очень я заинтересовался. Нашел адрес Рогова и поехал к нему в Ленинград. Я ожидал встретить мудрого аксакала, а он юношей оказался. Но ничего, поговорили и так. Радий Рогов сразу признался, что ничего такого на самом деле не происходило и все он из головы сочинил. «На звезде Эль-Зухр, Венера по-вашему, получается, нет людей?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает. — Это твердо установленный научный факт. Давление, температура и газовый состав атмосферы неблагоприятны для жизни». — «Зачем тогда пишешь?» — думаю. «И сома на Венере не растет, уважаемый писатель?» — докапываюсь до истины. «Конечно, — смеется он. — Это же фантастический вымысел: Венера, Атлантида, огненное вино». — «Извините, — говорю. — Какой такой вымысел? Вашу сому, по-настоящему она травой хом называется, я вот этими руками в горах собирал! Огонь-вино из нее делал, алмазы в нем купал». Очень он тогда удивился. «Вам, — говорит, — совершенно необходимо связаться с профессором Ковским Аркадием Викторовичем! Это он мне сюжет подсказал. Все, что у меня в книге про алмазы и сому написано, — от него. Остальное — фантазия». — «Где живет профессор?» — интересуюсь. «В Москве. — Радий Рогов тут же адресок писать стал. — Я вам рекомендательное письмо дам». Хороший человек, думаю, хоть и выдумщик. Таким манером и попал я к Аркадию Викторовичу. От Ленинграда до Москвы рукой подать… Мы с профессором быстро общий язык нашли. Вот он действительно мудрый человек! Настоящий светоч знания. Я даже удивился. Не то что я сам — мой отец, мой дед так в камнях не разбирались, как этот профессор! Долго он меня обо всем расспрашивал, способ приготовления молока записал, свои рецепты показал. Договорились мы вместе работать. Он даже обещал в Москву меня забрать, к себе в институт определить. «Зачем? — говорю. — Я и так в Москве чуть ли не месяцами живу. Работать будем, а зарплаты не надо, есть у меня зарплата». Профессор обрадовался, стал объяснять, как в Москве все трудно устроить: прописка, жилплощадь… Попросил, чтоб я ему хом вместе с корнем выкопал и в горшок посадил. «Осенью, — говорю, — можно, но не раньше. Пусть он у меня потом перезимует, а весной, даст бог, привезу». Свое обещание я выполнил, привез этой весной траву. Да, именно этой весной, шестого марта… Как профессор окрашивал камни? Понятия не имею! С травой хом он только-только работать начинал. У него свой способ был, научный. Я в этом деле не разбираюсь. В молоке травы хом алмаз месяцами купать надо было, пока он не созревал, а сейчас чик-чик — и готово. Атомы! Помню, дед рассказывал, что из каждых сорока алмазов только один выходил шахский. На твердость, на игру его ничем от простого не отличишь. Только огонь-вино помогало найти среди лун настоящее солнце. За красный алмаз платили большие деньги!..

Я на этом наживался? Нехорошо ловить человека на слове. Нельзя так поворачивать дело. Вы знаете мою жизнь, тайну нашего рода, и говорите такие вещи. Я работал с профессором не ради заработка. Мне было просто интересно! А если камень-другой из моей коллекции становился от этого лучше, то ничего страшного. Нет, я не продавал камни, а только менялся с другими коллекционерами. Хорошо, я согласен, мы еще к этому вернемся.

Профессор сказал, что его чрезвычайно интересует трава хом. Он будет ее долго изучать и вновь откроет все, что было забыто. «Разработанный нами метод, — сказал он, — лучше, чем все более ранние способы, но мне необходимо понять, зачем древним понадобились оптические алмазы. При том уровне культуры применить их было просто немыслимо. Здесь либо отголоски утраченных знаний, что маловероятно, либо интуитивное постижение сверхчувственных истин». Я очень хорошо запомнил его слова. Мне стало ясно, что профессор интересуется травой хом не для работы, а для души. Такому бескорыстному человеку я смело мог доверить все наши секреты, тем более передать камни для научных опытов… Какие опыты? Какие камни? Профессор как-то посетовал, что ему не хватает, по его выражению, опытного материала. «Алмазы штука дефицитная, — пожаловался он, — выколачивать их трудно. Приходится клянчить по знакомым. Впрочем, теперь это уже не проблема. Сами навязывают. Я же возвращаю камни в улучшенном виде». Он правду сказал. В его руках самый низкосортный алмаз превращался в ювелирный высшей категории. Он умел устранять пузырьки и посторонние включения, давал голубую, розовую и даже зеленую воду. Настоящий волшебник! В старину наверняка сделался бы миллионером.

Сколько камней я ему передал? Точно не помню. Не так много.

Вы говорите: от двадцати до тридцати? Значит, вы знаете лучше меня. Откуда мне взять столько? Нет, я дал для опытов значительно меньше.

Все ли камни получил обратно? За исключением одного. Поэтому я и сижу теперь здесь…

Могу рассказать более подробно. Во второй половине мая я вновь приехал в Москву и, конечно, сразу же позвонил профессору.

Куда позвонил? В институт… Профессор пригласил меня к себе в лабораторию. Обещал показать, как искусственно делают рубины. Большую силу забрала наука! О таких громадных самоцветах мне даже слышать не приходилось. Растут, как тюльпаны весной в пустыне Кара. В мое время за один такой камень полханства можно было купить. Неужели и алмазы так делать будут? Посмотрел я на печи, в которых камни, как лепешки на тандыре, пекут и расстроился. Для чего мы свои секреты больше жизни хранили? Не только роду конец пришел — я последний, — но и всему делу. Видел бы такое мой дед! Думаю, он умер бы от горя. Показал я тогда профессору свое сокровище и спросил: «А такой сделать можешь?» Взял он камень в руки, очки на лоб поднял и стал разглядывать. Вдруг смотрю, а у него пальцы дрожат. «Откуда он у вас? — спрашивает, а сам глаз от камня отвести не может. — Или я ничего не понимаю, но, по-моему, это истинный «Красный Лев». — «Нет, — возражаю, — этот камень называется «Огонь-Вино», товарищ профессор». — «Не имеет значения. — Он близко-близко алмаз к глазам поднес и все вертит его, любуется. — «Слеза Заратуштры», «Урна Шивы», «Звезда Суламифь»… Какая разница?» — «Разница, — отвечаю, — есть, потому что алмаз с незапамятных времен у нас в роду хранится». Он спорить не стал, улыбнулся и пригласил в кабинет пройти, спокойно поговорить. «Значит, не можете такой сделать?» — опять спросил я. «Мы вообще алмазов не делаем. Вы же знаете». — «А окрасить так сумеете?» — не отставал я. Уж очень мне хотелось, чтобы он не сумел. Пусть хоть что-то на земле остается недоступное людям! Но он сказал: «Попробуем». — «Отчего же раньше не попробовали?» — интересуюсь. «Просто не знали, как он выглядит, — принялся объяснять Аркадий Викторович. — Если вы согласитесь дать мне его на некоторое время, я попробую сделать такой же». Я давал ему камни и всегда получал их назад в улучшенном виде. Но этот?! Я заколебался. Профессор, по-видимому, понял, что я думаю, и говорит: «Не беспокойтесь, с ним ничего не случится. Испортить такое совершенство было бы кощунством. Алмаз нужен мне только как образец. Я вам расписку сейчас напишу». — «Какую еще расписку? — обиделся я. — Разве мы друг другу не доверяем?» Но он стоял на своем: «Тибетцам он известен как камень «Чандамани», катары называли его «Сердцем Мани», индийцы — «Красным Яйцом». За всю историю человечества подобное чудо встречалось, может быть, пять или шесть раз. Не знаю, есть ли сейчас где-нибудь похожий камень. Его даже оценить невозможно». — «Тем более не надо расписки, — засмеялся я. — Если камень испортится, у вас все равно денег не хватит расплатиться». — «Не испортится. За это я ручаюсь вам головой». — «Тогда все хорошо. — Я протянул ему алмаз. — Берите камень, изучайте на здоровье. Когда научитесь, сделайте мне для коллекции один-другой. Я пока белые вам подберу». Он согласился и позвал помощника камень показывать.

Какого помощника? Совершенно верно, этого, что на фотографии, курчавого… Профессор тот прямо на одной ножке прыгал, как ребенок радовался. «Чудо! Чудо! — твердит. — Бесценное сокровище! Тайна тысячелетий…» Помощник же особого восторга не выказал, но, по всему было видно, заинтересовался. Говорил он больше по-научному, и я почти ничего не запомнил. Рефракция там, шкала Мооса и прочая ерунда. Сразу видно — ничего человек не понимает. Одним словом, оставил я им свой дивный алмаз и уехал из Москвы.

Куда именно? К себе на родину, куда же еще.

Да, совершенно верно, все это время я пробыл там. В столицу, как и уговорились с профессором, я возвратился в начале месяца.

Точнее? Если точнее, то я прилетел в Шереметьево в десять часов пятнадцать минут.

Да, именно в этот день. Я хорошо помню. Да, именно в четверг, а не в среду.

Могу ли я это доказать? Конечно, могу! У меня и билет на самолет сохранился. Как же иначе? Отчет о командировке давать надо? Так что в среду я был еще у себя дома. Подтвердить это могут все.

Кто конкретно? Секретарь нашего отделения общества «Знание» Олимпия Моисеевна — раз, референт товарищ Хамидов — два, даже начальник нашей милиции, который попросил меня передать родственникам корзину персиков! Хватит?

Очень хорошо получилось, что меня хоть в таком деле не подозревают. А что, профессора действительно убили? Ай-вай, какие люди есть! На такого человека руку поднять…

Откуда я узнал об этом? Очень просто. Позвонил Аркадию Викторовичу домой. Сначала никто не ответил, потом какая-то женщина сказала, что профессор в командировке. Я удивился. Какая вдруг командировка? Дня за два до отлета я с ним по телефону говорил, ни о какой командировке и речи не было. Все в порядке, сказал, приезжать велел. Но всякое, конечно, бывает…

Подождал я день-другой и опять позвонил. Снова в командировке! Где? Почему? Не говорят. В институт позвонил — тоже никто не отвечает. Как помощника звать, не запомнил, кого спросить — не знаю. Что делать? Стал звонить каждый день. Беспокоиться стал, волноваться. Не хотелось думать, что профессор меня обманывает, но всякое в жизни случается. Все люди, все человеки. Может, потерял мой алмаз? Или испортил, когда анализы делал? Почем я знаю? Решил в институт пойти.

Когда именно? Позавчера. С утра пошел. У проходной остановился и стал помощника поджидать. Лицо-то я хорошо запомнил. Больше часа стоял. Все прошли, а его все нет. Я уже уходить решил, как, гляжу, идет, портфелем размахивает. Остановил я его, поздоровался, а он меня узнавать не хочет. Забыл! Но я ему живо напомнил, кто я такой… Вспомнил. Засуетился, залебезил, потащил в сторону. «Понимаете, — говорит, — случилось страшное несчастье. Убили нашего Аркадия Викторовича». Я так и обомлел. «Как убили? — кричу. — Когда убили? И где теперь мой алмаз?» — «Ничего еще не известно, — он отвечает. — Идет расследование, а где находится алмаз, понятия не имею. В лаборатории его, во всяком случае, нет. Аркадий Викторович унес его с собой. Наверное, он лежит у него где-нибудь дома, в кабинете. Аркадий Викторович и дома работал». Я стою как громом пораженный. Что делать? «Как же так? — спрашиваю. — Как мне теперь быть?» — «Ничего не знаю, — говорит. — Рад бы, но ничем не могу вам помочь. Подождите». — «Чего именно и сколько?» — «Недели две. — Он долго размышлял, прежде чем ответить, по всему было видно, обмозговывал что-то, прикидывал. — Да, две недели. Не больше. Честь честью похороним Аркадия Викторовича, разберем его архивы, и даю вам слово, что алмаз отыщется. Могу поручиться».

А чем он может мне поручиться? Не верю я ему, и все тут! «Почему же, — говорю, — по телефону отвечают, что профессор в командировке?» — «В самом деле? — удивился он. — Не знаю… Вообще сестра Аркадия Викторовича женщина очень странная. Я бы не советовал вам к ней обращаться. Понимаете, у нее… как бы это поточнее сказать… не все дома. Лучше про алмаз и не заикайтесь, не то можете распроститься с ним навсегда». — «Почему так?» — «Дело ваше, конечно, но послушайтесь моего совета и запаситесь терпением. Обещаю вам, что через две недели все устроится». Дались ему эти две недели, думаю. Что устроится? Как? «Где живет профессор?» — спрашиваю. Он поморщился, потоптался с минуту, но адрес дал. «Я вас предупредил. — Даже пальцем мне погрозил: — Пеняйте теперь на себя».

Какой адрес? Квартиры профессора. На улице Горького… Дачи? Нет, о даче я ничего не знаю. Никто мне не говорил. Сестра живет теперь на даче? Не знал…

Вот и все. Больше я ничего не знаю… Как очутился в квартире? Совершенно случайно. На другой день после разговора с помощником я решил все же съездить на квартиру… Почему выбрал столь позднее время? А чтобы наверняка застать. Днем звоню-звоню, никто к телефону не подходит. Не знал же я, что она на даче… В общем, нашел я дом, поднялся на лифте на шестой этаж и остановился перед дверью. Собрался с духом, нажал кнопку звонка и стал ноги вытирать о резиновый коврик. Слышу, под ковриком что-то звякает. Сначала я внимания на это не обратил, знай давлю себе кнопку. Но время идет, никто мне не открывает, и что дальше делать, не знаю. Ни о чем таком не думая, нагнулся я и заглянул под коврик. Смотрю — ключи! А дальше все случилось как во сне. Поднял я их, подкинул на ладони и, одним словом, отпер дверь и в квартиру вошел. Что было дальше, не помню. Я только свою вещь хотел назад получить. Больше ничего меня не интересовало… Как я искал? Где? Теперь это трудно восстановить. Не знаю даже, сколько времени пробыл в квартире… А когда милиция нагрянула, я не сопротивлялся и не пытался убежать. Это тоже необходимо учесть!..

В каких отношениях я был с мастером Поповым из гранильного цеха? Ни в каких. Иногда давал ему камень-другой, чтобы он по блату, как говорят, его обработал.

Нехорошо, конечно, но ничего тут страшного нет. Ты мне поможешь, я — тебе. Государству никакого убытка тут нет.

Зачем мне ограненные бриллианты? Странный вопрос! Я ведь именно такие и собираю. Меняться бриллиантами тоже легче. По крайней мере знаешь, что сколько стоит. И, конечно, мне было приятно, когда огранка получалась по первой категории. Кому не хочется, чтобы его вещь стоила дороже?

Вас интересует, где я доставал необработанные алмазы? Неужели мы будем тратить ваше драгоценное время на подобные пустяки? Спросите лучше филателистов, где они берут свои марки. А монеты, думаете, с неба падают? Мы меняемся, покупаем, достаем, наконец, всеми правдами и неправдами… Очень трудно бывает объяснить точно, где, когда, у кого.

Нет, сейчас я никак не могу вспомнить. Если можно, отпустите меня отдохнуть.

Подписать протокол? Мне надо подумать. Я всегда готов помогать людям, но люблю, когда и мне идут навстречу. Сурово наказать Мирзоева для вас, я вижу, не самое главное. Поэтому я надеюсь, что мы сумеем найти точки соприкосновения и поможем друг другу. Люди, как сказано в Коране, «не будут обижены на толщину плевы на финиковой косточке».

Глава двенадцатая Вынужденный союз

Тяжело дались Сударевскому восемь коротких шажков от двери до стола, за которым, как пифия на треножнике, восседала Марья Николаевна. Не поднимая головы от стрекочущих клавиш «Рейн-металла», она искоса глянула на оробевшего и. о. завлаба и, не отвечая на приветствие, которого вполне могла не расслышать, продолжала печатать. Марку Модестовичу показалось, что вся приемная следила за ним с осуждающей насмешкой. И он сам, страдая, как бы со стороны взирал на свое совершенно невозможное поведение, угодливое и развязное одновременно. В действительности же все выглядело вполне благопристойно. Он вошел с видом уверенно-деловитым, пробормотал какие-то вежливые слова и, наклонившись над Марьей, заворковал:

— Зашел попрощаться, Марья Николаевна, перед отлетом в Амстердам… Не будет ли каких поручений?

— Куда-куда? — Ее пальцы замерли в неподвижном парении над клавиатурой.

— На конгресс в Нидерланды, Марья Николаевна. Может, сувенирчик какой? Европа все-таки…

— А! — Она настолько оттаяла, что даже подняла голову. — Ну что ж, привезите какую-нибудь безделушку.

— Непременно! — просиял Сударевский. — К Фоме Андреевичу можно? Мне только на секунду.

— У него сейчас Дузе. Как только выйдет, я вас пропущу.

— Большое спасибо, Марья Николаевна, я обожду.

Сударевский хотел отойти в сторонку, так как секретарша вновь застучала на машинке, но она остановила его вопросом:

— Как схоронили?

— Аркадия Викторовича? Хорошо. Я хотел сказать, — спохватился Марк Модестович, — обыкновенно.

— Народу много было?

— Не особенно…

— Цветы? Музыка?

— Все, как положено, Марья Николаевна.

— Речи были?

— Нет, речей как раз и не было… Как-то так получилось…

— Почему? Разве не вас от института выделили? Вот вы бы и выступили.

— Понимаете, Марья Николаевна… — Он наклонился еще ниже и зашептал ей в самое ухо: — Обстановка создалась не совсем подходящая… Людмила Викторовна так убивалась, так плакала…

— Удивительно люди притворяться умеют! — Марья Николаевна осуждающе поджала бескровные губы. — Рыдать рыдают, а про себя только о наследстве и беспокоятся. Имущества после него, чай, много осталось?.. Дача?

— По всей видимости, — уклончиво промямлил Сударевский. — Я не интересовался.

Из директорского кабинета, опираясь на палочку, вышла монументальная дама. Грудь ее, видимо, от пережитого волнения вздымалась тяжело и порывисто.

— Идите теперь вы, — распорядилась Марья Николаевна и даже подтолкнула Сударевского в бок, укротив безмолвный протест очереди ледяным, ускользающим взором.

Рыженький научный сотрудник, сидевший у самой заветной двери, хоть и не удержался от разочарованного вздоха, но вынужден был вновь опуститься на стул. Свой протест новоявленному фавориту он выразил тем, что демонстративно раскрыл папку, полную всевозможных бумаг.

Да, Марк Модестович не держал в руках неотложных, требующих подписи отношений в «Академснаб» и «Главизотоп», но зато у него в кармане лежал огненный общегражданский паспорт с посольской визой, билет Аэрофлота на рейс «SU-169» Москва — Амстердам и скромный чек, который можно было учесть в одном из самых солидных банков.

Только что раздираемый противоречивыми комплексами неполноценности и гордыни, но обогретый милостивым отношением всемогущей Марьи, Сударевский совершенно преобразился. В тамбур, ведущий в директорский кабинет, он вступил с победоносной улыбкой человека, которому все удастся.

— Разрешите, Фома Андреевич? — интимным тоном осведомился он и без промедления ступил на ковровую дорожку. — Я только на одну минуточку. Пришел за последними указаниями.

— Отбываете, значит? — Вопреки ожиданиям, директор особой приветливости не выказал. — Так-так…

— Хотелось бы выслушать напутствия. — Марк Модестович смущенно потер руки и покосился на стул.

— Вы у нас человек самостоятельный. — Фома Андреевич не вышел из-за стола поздороваться и не спешил предложить место. — Даже не знаю, как с вами и быть…

— Что-нибудь случилось?! — внутренне так и обмер Сударевский.

— Вам лучше знать, Марк… э-э… Модестович. — Директор сделал вид, что заинтересовался вдруг лежащей перед ним на стекле сапфировой призмой. — Удивлен, что вас интересуют еще мои советы. Н-да, весьма удивлен.

— Ничего не понимаю! — Сударевский не слышал, как неузнаваемо вдруг изменился его голос. — Фома Андреевич, ради бога…

— Любите вы, голубчик, сюрпризы подносить, ничего не скажешь. И ведь когда, главное? Под самый занавес!

— Да в чем дело, Фома Андреевич? — взмолился Сударевский. — Это по поводу командировки?

— На загранпоездке жизнь не кончается. А вы, как я погляжу, только сегодняшним днем и живете. Будущее вас не особенно волнует.

— Что вы, Фома Андреевич! — Сударевский облегченно перевел дух. — Как можно?

— Лишь бы сейчас кусок урвать, а там хоть трава не расти, — буркнул директор и отвернулся. — Умнее всех быть хотите?

— Почему? — Сударевский, как набедокуривший школьник, захлопал глазами. Он вновь отчаянно взволновался и уже не отдавал себе отчета в том, что говорит. — Я не знаю, что вам наговорили про меня, Фома Андреевич, но поверьте… — Он смешался и потерял нить разговора.

— Ну-ну, — подбодрил его Фома Андреевич, — продолжайте… А то только рот разеваете, словно рыба какая, и молчите. Я бы на вашем месте себя иначе вел. Н-да… Что вы там опять затеваете с этим горе-открытием?

— Я? — изумился Марк Модестович. — Понятия не имею! — Он даже порозовел то ли от радости, что туманные угрозы обернулись таким, в сущности, пустяком, то ли от благородного негодования. — Клянусь вам!

— Значит, вы единственный, кто не в курсе. — По тому, как Фома Андреевич нетерпеливо дернул плечом, Сударевский понял, насколько тот раздосадован.

— Я здесь абсолютно ни при чем! — поспешил он заверить директора.

— А кто? — Фома Андреевич брезгливо поежился. — Может быть, ваш соавтор? По всем секциям звон идет, а он, видите ли, не в курсе. Все утро только вами и занимаюсь.

— Мной? — вновь переспросил Сударевский, но, прежде чем успел сообразить, что это глупо и неуместно,вспомнил про взволнованную Дузе, с которой только что повстречался в приемной. — Боюсь, что вышло недоразумение, Фома Андреевич, — с достоинством закончил он и решительно сел на ближайший стул. — Или меня просто-напросто оклеветали. Такие любители всегда найдутся.

— Клевете не поверю. — Фома Андреевич для пущей убедительности постучал кристаллом по стеклу. — И вообще наушников не терплю!

— Я знаю, — подтвердил Сударевский, хотя и был уверен в обратном.

— Но чудес на свете не бывает… Как вы попали к Берендеру?

— Кто это? — Марк Модестович сделал вид, будто силится припомнить. — Ах, этот! Академик?

— Он самый. — Фома Андреевич неприязненно пожевал губами. — Такой же универсал, как ваш покойный покровитель. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Говорят, он даже стишата кропает… Да притом еще по-французски! Тоже мне Леонардо да Винчи!

— Я с ним не знаком, — отчеканил Сударевский.

— Факты свидетельствуют иное. — Фома Андреевич бросил кристалл в кокосовую чашку.

— Какие факты, Фома Андреевич? — с печальным смирением осведомился Марк Модестович.

— Я бы еще мог усомниться в правильности сигналов, если бы мне буквально пять минут назад не позвонил Геокакаян. — Директор выжидательно примолк.

— Не улавливаю связи. — Сударевский уже полностью владел собой.

Основная причина тревоги явно отпала: зарубежному вояжу ничто не препятствовало. Последствия же неприятного объяснения с Фомой Андреевичем волновали его меньше всего. Разговор, однако, следовало, по возможности, закончить к обоюдному удовлетворению.

— Что общего может быть у меня с этим мерзейшим интриганом?

— Как? — Фома Андреевич озадаченно поднял брови и даже ладонь к уху приставил, словно хотел получше расслышать. — Эка вы его! — Он усмехнулся и удовлетворенно кивнул. — Интриган там он или нет, неважно. Главное, что все в один голос твердят, будто Берендер встал на вашу защиту. Вы что, работу ему показывали?

— Никогда в жизни!

— Откуда же он прознал?

— Ума не приложу. — Сударевский развел руками. — А это верно?

— Похоже на то. — Фома Андреевич заметно оттаял. — Но вы ему ничего не посылали?

— Абсолютно.

— Странно. — Директор задумался. — Кто же ему тогда напел?

— А что вообще случилось, Фома Андреевич?

— Значит, вы на самом деле ничего не знаете?

— Да откуда мне знать? Я только то и делал, что занимался подготовкой к конгрессу! Куча же дел, Фома Андреевич! А тут еще милиционер этот… Ну, вы знаете, который Ковским занимался… Покоя не дает. Все чего-то ищет, вынюхивает…

— Дело в том, что Берендер поднял шум. Он повсюду превозносит вашу работу и требует, чтобы ее передали химикам. Надеюсь, вы понимаете, какой может получиться скандал? Не хватает нам восстановить против себя еще одно отделение!

— Як этому совершенно непричастен. Берендеру своей работы не давал и не просил его вмешиваться. Могу подтвердить это когда и где угодно, хоть устно, хоть письменно.

— Я бы посоветовал вам написать в комитет письмо. — Фома Андреевич сменил гнев на милость. — Это бы окончательно положило конец всяческим кривотолкам. Я уж не говорю о том, что избавило бы нас от непрошеных благодетелей.

— Хоть сейчас, Фома Андреевич! — с готовностью откликнулся Сударевский. — Какое письмо?

— Словом, вы, такой-то и такой-то, — директор явно успел заранее обдумать текст, — просите вернуть вам все материалы открытия для доработки.

— Чего вдруг? — спросил Сударевский, входя во вкус игры. — Бились-бились, а тут, когда вмешались такие силы, взяли и затрубили отбой. Не покажется ли это странным?

— Не покажется. Поверьте, все будут только рады закрыть это кляузное дело.

— Кляузное с чьей стороны?

— Мне казалось, мы понимаем друг друга, — многозначительно нахмурился Фома Андреевич.

— Несомненно! — поторопился успокоить его Сударевский. — Просто я хочу получше уяснить себе, как должно выглядеть мое письмо.

Беседа и впрямь принимала забавный характер. Она доставляла Сударевскому ранее недоступное наслаждение. «Как жаль, — думал он, — что этот боров так ничего и не поймет. Но что с него возьмешь? На то он и Дубовец!»

— Вы напишите, Марк Модестович, — в голосе Фомы Андреевича Сударевский уловил непривычные бархатные нотки, — что хотите пересмотреть свои выводы в свете, так сказать, новых данных. Верно? Вы же действительно продолжаете работать?

— Само собой.

— А раз так, то, получив новые результаты, вы хотите подвергнуть пересмотру всю свою концепцию. Это вполне естественно для всякого честного исследователя, уверяю вас. Ну как?

— Вполне. — Сударевский даже руку к груди прижал. — Никто и не пикнет.

— Постепенно все забудется, успокоится, вы защитите диссертацию, а там посмотрим… Чем черт не шутит? Может, и вернемся тогда к вашему открытию, на новом витке спирали. На ином… как бы это поточнее сказать… качественном уровне.

— Лично я уже поставил на этом крест, — сказал Сударевский и вдруг почувствовал, что ему наскучила эта двусмысленная игра. Пора было кончать. Впереди предстояли нелегкие испытания. Так стоило ли попусту расходовать силы?

— Не зарекайтесь, — покровительственно кивнул Фома Андреевич. — Ситуация меняется, и мы, я уверен, возвратимся к вашей работе. На иной основе, разумеется… Все-таки у вашего метода есть будущее. Недаром Берендер так раскричался. Что-что, а чутье у него не ослабло. Если он говорит, что овчинка стоит выделки, то будьте уверены, работа действительно имеет большое научное и практическое значение… Поверьте мне, что я не стал бы с вами говорить так, если бы не был уверен в конечной победе истины. Это только в фельетонах можно прочесть о всяческих противниках научного прогресса, зажимщиках передового опыта и ретроградах. Вы умный человек и понимаете, что в жизни все значительно сложнее. На каком-то этапе приходится и отступать, из тактических соображений отказываться даже от собственного детища. Но в исторической перспективе истина всегда пробивает себе дорогу. Можете не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь.

— Теперь, когда претендовать на установление новой, объективно существующей в природе закономерности можете вы один… — Фома Андреевич выдержал необходимую паузу и, убедившись, что собеседник правильно его понял, продолжал: — Следует быть вдвойне осторожным. Пусть у товарищей, которых Ковский так неразумно против себя восстановил, сформируется о вас новое мнение. Как говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего… Одним словом, я уверен, что скромный молодой исследователь, который нашел в себе силы и мужество преодолеть давление авторитета и собственные, можно сказать, заблуждения, встретит совершенно иной прием. Вы меня, надеюсь, поняли?

— Не совсем, Фома Андреевич. — Сударевскому хотелось, чтобы директор высказался более определенно. — Извините.

— Забудьте прошлое.

— Уже забыл.

— И прелестно. Добавьте побольше новых данных, переиначьте что-нибудь, и через год-другой пишите себе новую заявку на новое открытие. Формулу, разумеется, придется видоизменить. Теперь, надеюсь, ясно?

— Абсолютно. — Сударевский украдкой посмотрел на часы.

«Даже если я откровенно, без обиняков, растолкую ему, как и что, — подумал Марк Модестович, — он же все равно ничего не поймет. Не допустит до себя, просто-напросто отметет. Вот ведь в чем курьез! Он живет в вымышленном мире, за частоколом интриг, и совершенно потерял чувство реальности. Терять мне нечего, меня теперь не остановишь, и я мог бы позволить себе пять минут откровенности. Это были бы прекрасные пять минут, возможно, самые лучшие в жизни, если бы только удалось его пронять. Но нет! Оставь надежду всяк сюда входящий. Все отскочит назад. Как горох об стенку. Он неуязвим. Стоит ли тогда метать бисер? Да и не мне, если быть честным перед самим собой, тратить силы на перевоспитание Дубовца. Пусть другие займутся потом выжиганием по дереву. Этот Люсин прав, говоря, что никогда не следует забывать об окружающих. Мы действительно живем не в вакууме, и нас окружают не бессловесные тени, а живые люди, наблюдательные, любопытные, понимающие. Нет, милейший Фома, даже если я полностью пойду у тебя на поводу, все равно ничего не получится. Нам просто не позволят отколоть подобный номер. Такие вещи не проходят, и все тут. Не будь даже всемогущего Берендера, кто-нибудь обязательно окажется на нашем пути. Может быть, это будет незаметная лаборанточка или безымянный эксперт, который однажды хоть краем уха слышал фамилию Ковского; даже твой сегодняшний союзник и то завтра не упустит случая подставить тебе ножку».

— …достойно представлять наш институт на международном форуме, — из дальнего далека долетели до него слова директора.

— Приложу все усилия, Фома Андреевич, — ответил он как автомат.

— Не сомневаюсь. — Директор нашел уместным пожать Сударевскому руку.

— Большое спасибо! — Марк Модестович вскочил и приготовился прощаться. Хорошо, что он все-таки промолчал! Никогда не следует сжигать за собой мосты. Кто знает, как обернется дело. По существу, он же еще ничего не решил. Во всяком случае, это не окончательное решение. Там видно будет…

— Может, у вас есть какие-нибудь поручения, Фома Андреевич? Или пожелания?

— Пожелания? — Директор озадаченно пожевал губами. — Успеха разве что?.. Ван-Кревелину мой привет. Жаль, я подарочек ему не успел приготовить, а следовало бы…

— Не беспокойтесь, Фома Андреевич, я все равно побегу сейчас покупать сувениры.

— Вот и хорошо… Только, знаете ли, не надо этого… как его… палеха, водки, матрешки всякие… Я в прошлый раз возил.

— Понимаю. Подберем что-нибудь пооригинальнее.

— Тот милиционер, говорите, вас еще донимает? Что там слышно у них насчет убийства? Нашли кого?

— У меня создалось впечатление, что не нашли. Поэтому и не оставляют в покое наш институт.

— Мы-то тут при чем?

— В том-то и дело! Но самое пикантное в этой истории то, что Аркадий Викторович, судя по всему, умер своей смертью.

— А мне говорили, что его убили.

— Так думал сначала следователь, но судебно-медицинская экспертиза не подтвердила. Аркадий Викторович скончался от инфаркта.

— Ничего не понимаю! Откуда тогда весь сыр-бор? Похищение? Уголовщина всякая?

— Тут много неясного, Фома Андреевич. Похоже, что вокруг Ковских действительно вертелись всякие темные личности. На похоронах я узнал, что позавчера ограбили московскую квартиру Аркадия Викторовича. У Людмилы Викторовны и без того достаточно горя. Бедная женщина! Куда только милиция смотрит? Я ей посоветовал жалобу на следователя подать. Чего церемониться, в самом деле! Вместо того чтобы травмировать людей, он бы лучше принял меры для защиты их собственности.

— Правильно! — обрадовался директор. — Уж эти наши доморощенные шерлоки холмсы!.. Помню я этого молокососа, что к нам приходил, как же! Открыл он хоть что-нибудь? Поймал кого? А ведь сколько времени понапрасну отнял! Нет, это вы хорошо ей присоветовали. Пускай его хорошенько приструнят.

— Если бы и вы еще, Фома Андреевич, со своей стороны…

— Нет. — Директор понял его с полуслова. — Мне-то чего туда соваться? А вот в институт к себе я их больше не пущу. Нечего дурака-то валять… Ну, Марк Модестович, в добрый, как говорится, час, ни пуха вам, ни пера.

Глава тринадцатая Волна VI Индия ^{Конец XIV века}

Подобно птицам, брахманы рождаются дважды. Они приходят в мир, как все люди, но переживают второе рождение, когда надевают священный шнурок избранной варны.[57] После упанаяны — праздника посвящения — Гунашарман стал полноправным членом брахманской общины. Он начал изучать Веды, и окружающее предстало перед ним в ином освещении. Это и впрямь было похоже на новое рождение. Птенец начинает по-настоящему жить с той минуты, когда пробивает затвердевшим клювиком скорлупу. Человек становится человеком не прежде, чем проснется в нем неистребимая жажда познавать. Веды раскрыли перед Гунашарманом смысл и цель существования, указали ему место в бесконечном — ибо нет ни конца, ни начала у колеса — круговороте материи и духа. «Смертный созревает, как зерно, и рождается, как посев».

Когда Гунашарман впервые осознал, что он тоже, как и все, смертен, то не ощутил ни смятения, ни тоски, а лишь растерянность и бесплодное тягостное недоумение.

— Зачем тогда я? — спросил он гуру,[58] не находя нужных слов и от этого мучаясь. — Зачем ты? Зачем все: горы и лес, деревья и камни?

— Ради познания. Познай все это, — гуру широким жестом обвел горизонт, на котором синели проросшие лесом горы, — и ты поймешь. Вопросы порождают твое неутомимое познание. Насыть его, и они разрешатся сами собой.

— Оно здесь? — Гунашарман указал на сердце.

— Везде, — объяснил учитель. — Это одухотворяющий огонь. Это Атман — носитель познания.

— А как он выглядит?

— Никак. Он способен познать все, но сам не может быть познан разумом. Он не твердый и не мягкий, не длинный и не короткий, не ветер, не пространство, он без вкуса, без запаха, без глаз, без слуха, без дара речи и мышления, без дыхания, без меры. Он непостижим, он нети нети — ни то и ни это. Атман не исчезает в огне погребального костра, а сливается с Брахманом, всеобщим первоначалом, стоящим над богами и силами. Возвышенный и всемогущий Брахман проницает всю Вселенную и является одновременно частью тебя самого. Он все и ты тоже, твое тоскующее, беспокойное «я».

— Это трудно понять, гуру.

— Понять вообще нельзя, можно лишь ощутить. Только в оцепенении йогической сосредоточенности ты постигнешь Брахмана, только в экстазе Сомы почувствуешь единство души со всемогущим космическим первоначалом. Мысль о единстве Атмана и Брахмана повергнет тебя в изумление и восторг. Упанишады учат, что только постигнувший это невыразимое единство будет освобожден от дальнейшего круговорота жизни. Такой человек, соединившись с Брахманом, вознесется над радостью и печалью, над жизнью и смертью. Это сродни прекрасному сновидению. Во сне человеческий дух свободен, он парит, как коршун Гаруда, над временем и пространством. Но есть и другой сон, подобный глубокому обмороку, почти неотличимый от смерти. Лишь отшельники, достигшие высочайшей концентрации воли, способны погрузиться в него. В этом положении человек может пробыть неопределенно долго, не нуждаясь в пище, воде и дыхании. Ты ведь видел аскетов, которых зарывали в землю на сорок дней, брахмачарин?[59]

— Видел, гуру.

— Опыт души в таком состоянии не поддается описанию, но Брахман находится еще дальше, по ту сторону подобного смерти сна. Кто достигнет Брахмана, тот свободен.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Но не есть ли это просто несуществование, просто смерть, которую ты зачем-то зовешь иначе, о гуру?

— Напрасно стремишься ты непостижимое объять мыслью, выразить невыразимое речью. Принеси-ка лучше фигу с того дерева.

Гунашарман сбежал с зеленого холма, на котором они сидели, подпрыгнул и сорвал с ветки спелый плод.

— Вот, гуру. — Он положил фигу у ног учителя и, поправив шнур на левом плече, опустился на траву.

Гуру разломил плод на две половинки. Свежая, благоухающая мякоть и ряды семян в середине увлажнились росинками клейкого сока.

— Раскуси это, — выковыривая окаменевшим ногтем крохотное семечко, сказал учитель. Его худое, иссушенное солнцем тело, казалось, было выточено из затвердевшего дерева и выглядело почти черным в сравнении с дхоти — белой тряпкой, покрывающей бедра.

Гунашарман почему-то подумал, что гуру никогда не умрет, а только окончательно высохнет, как старая лиана.

— Что ты видишь в семени? — спросил учитель.

— Ничего.

— То, что ты называешь «ничего», и является сутью, которая скрывает в себе могучее дерево. В урочный час оно вырастет из земли и принесет сладкие плоды. Так и Атман, который невидим в нас, сколько бы мы ни дробили на части тело. Поэтому запомни: тат твамаси — ты есть то. Как соль, растворенная в воде, делает океан соленым, а сама остается непостижимой, так все сущее имеет свою основу и свое истинное бытие в единой, непостижимой вселенской сущности, которая содержится во всем.

Ученик хотел возразить, что соль в океане легко добыть выпариванием и уже по одной этой причине она вполне доступна органам чувств, но не посмел.

И все же он запомнил тот день, наполненный смолистым ароматом лесов и журчанием ручьев среди белых камней, в сердце своем сохранил мудрые слова учителя. Никогда потом истина уже не казалась ему столь близкой, как на том зеленом холме посреди залитой солнцем долины. Лишь сейчас, на лесной поляне под полуночными звездами ему было дано вновь ощутить предчувствие озарения. Оно коснулось его неслышным совиным крылом и пропало.

Гунашарман подбросил в огонь сухие ветви карникары — дерева, цветы которого лишены запаха, и кору сандала, чей душистый аромат стесняет дыхание. Сома в герметическом сосуде из обожженной глины заклокотал, его летучие пары устремились в кольца змеевика, чтобы загустеть в холоде ночи и, подобно росе, возвратиться в кипящее чрево. Многократная перегонка в замкнутом сосуде не должна была прекращаться ни на мгновение и длилась уже сто семь дней. В ту минуту, как заступил на дежурство Гунашарман, пошел сто восьмой. До прибытия заревой колесницы Ашвинов «Красное Яйцо» должно было окончательно созреть.

С того дня, когда юный Гунашарман отличился проникновенным знанием Атхарваведы, продляющей жизнь, и был допущен к мистериям Сомы, семь раз усыхала и вновь наливалась амритой лунная чаша. За это время он в совершенстве постиг иносказательный язык жрецов небесного Сомы, который рожками вверх плыл теперь над джунглями по туманным волнам, и сомы земного, чьи душистые охапки смутно золотились возле каменного жертвенника.

Здесь, на залитой лунным светом поляне, никто не называл владыку жизненного огня по имени.

Когда из красного сока, смешанного с медом и молоком, выпадал осадок, жрец благоговейно шептал:

— Он сел.

Гунашарман, на которого впервые возложили почетную обязанность поддерживать огонь в очаге, сразу же понял, что произошло, и перестал раздувать пламя, или, говоря на языке посвященных, «сложил крылья».

— Готовь ему ложе, — приказал потом жрец.

И Гунашарман стремглав бросился за деревянной чашей, в которой собирают очищенную в сите из овечьей шерсти небесную влагу.

И вот теперь, в полном одиночестве, сидит он у очага, прислушиваясь к бурлению сомы. Он неоднократно видел, как «десять тоненьких сестер», то есть руки жреца, выжимали давильным камнем едкий сок золотого цветка, растущего в долинах Шарьянаваты; отмывали его «в реках» — в тонкой струйке воды; смешав с божественными дарами пчелы и коровы, ставили на огонь. И все же он не перестает вздрагивать каждый раз, когда тихий голос жреца зовет его подбросить в очаг сучья:

«Сухие растения!»

Гунашарману кажется, что он опять слышит голос, от которого при одном лишь воспоминании становится зябко. Или это ветер холодит ему затылок? Он покорно подкладывает в огонь ломкий хворост и поворачивается спиной к очагу. Песня Сомы в глиняной реторте убаюкивает. Глазам, завороженным пляской огня, мрак кажется непроглядным.

В джунглях шелестит влажная листва. Приглушенно кричат после ночной охоты совы. Изредка потрескивает на деревьях кора. Когда глаза привыкают к темноте, начинает проявляться лунный лоск кожистых листьев. Неясными пятнами возникают белые душистые цветки лианы мадхави, вокруг которых гудят мохнатые ночные бабочки и бронзовые жуки.

«Как много выпили амриты бессмертные! — Юный брахман следит за тонким серпом ущербного месяца. — Скоро ночи станут совсем темными».

Он никак не может припомнить удивительное ощущение полета, которое только что на миг захватило его, увлекло в головокружительные выси и вдруг изгладилось, оставив в душе обидное разочарование. Что это было? Но как черные занавеси задернулись в памяти: ни осознать, ни вспомнить.

Прямо над головой медленно крутится Карттика[60] и тревожно пульсирует над стеной мрака Картикея[61] — символ пожаров и бед. Так что ж это все-таки было? Он складывает ладони и поднимает их на уровень лица. Но и эта мудра анджали не помогает ему. Он все навсегда позабыл.

«Сухие растения», — напоминает вновь голос внутри.

Он с треском ломает сучья и бросает их в ненасытное пламя. Довольно клокочет сома в сосуде, свистят и покрапывают в змеевике его пары. Но вдруг леденящий кровь рев тигра прокатывается по джунглям и заглушает все звуки. И долго молчит потом притаившаяся ночь.

Чтобы подбодрить себя, Гунашарман затягивает вполголоса песнь в честь своего божества, в которой только и можно называть его имя:

Рождается разум? Не эта ли мысль промелькнула как молния во мраке его немоты? Он же ничего не знает о том, что творится в клокочущем сосуде из обожженной глины! Вообще не задумывался над тем, для чего многократно перегоняют и дистиллируют сок, который призван освящать огни и веселить душу. В самом деле, зачем? Что найдет главный жрец, когда отобьет поутру узкое горло сосуда? Это тайна. Святая святых. Ее раскроют перед ним в урочный час высшего посвящения, когда придет его черед занять жреческое место у каменного алтаря. Но это случится не скоро, а пока надо смиренно ждать и, ни о чем не спрашивая, учиться терпению. Когда Ушас, утренняя звезда, зазеленеет над джунглями, он уйдет в деревню, так ничего и не узнав о «Красном Яйце», которое созрело в жаре Сомы и Сурьи. «Дочь Сурьи родится из капли».[63] Это единственное, что ему известно. На сто восьмой день в этом самом узкогорлом кувшине Луна превратится в Солнце.

А что сие означает? Великое и животворное единение противоположных начал?

Гунашарман помнит сокровенную мистерию, исполнителями которой были главный брахман и самая юная из храмовых танцовщиц. Такая ритуальная церемония всегда предшествовала приготовлению сомы, символизируя рождение огня из влаги… Но хоть бы одним глазком взглянуть на это «Красное Яйцо»…

Незаметно растаяла ночь. Заглушая беспечную птичью разноголосицу, затрещали кузнечики и цикады. Потом прогудела, как надтреснутый колокол, и неожиданно умолкла кукушка кокил — вестник любви.

Гунашарман удивился, когда в назначенный час никто не пришел его сменить. Он так и не уловил, сколько ни прислушивался, приглушенных ударов барабана. Деревенский мриданга молчал утром, когда земледельцев-вайшиев созывают на полевые работы, не заговорил он и в полуденный зной. Брахмачарин не знал, что и подумать. Поев немного холодного риса, он запил его водой и забрался в пятнистую тень древовидного папоротника. Сладкая, расслабляющая сонливость одолела его. Лишь забота об очаге не позволяла заснуть. Он совершил утреннее омовение и, сделав несколько дыхательных упражнений, разогнал сон. От очага решил не отходить до прихода смены.

Но когда ветер со стороны деревни донес горький, царапающий горло запах гари, Гунашарман понял, что никто сюда не придет. Недаром так воспаленно горела над лесом кровавая звезда Картикея! Очевидно, несметные полчища Тимура-Хромого сломили сопротивление индусов и огнепоклонников-гебров и сумели переправиться через реку Джаун. Ни горы, ни леса не остановили варваров — млеччха. Они прорубили дорогу сквозь джунгли и ворвались в ущелье между горами Кука и Суалик.

Гунашарман представил себе раскосых чужеземцев, крепко сидящих на лошадях ахалтекинской и монгольской породы, и зажмурился, чтобы сдержать слезы. Он слышал рассказы о том, как свирепые джагатаи с саблей в правой и с факелом в левой руке рубили сплеча, как с диким гиканьем летели через деревни, поджигая соломенные крыши хижин. Нет, он не ошибся, почуяв в горестном ветре запах родного пепелища. То, чего со страхом ожидала вся долина — раджа и рани в крепости, брахманы в храмах, крестьяне в деревнях, — свершилось. Хромоногий вновь будет играть отрубленными головами, на скаку загоняя их в лунки клюшкой из железного дерева.

Со всех сторон слетится на пир воронье, и по задымленным пыльным дорогам потянутся толпы скованных цепью рабов.

Когда Гунашарман понял, что остался совсем один и никто из жрецов Сомы более не проберется тайной тропой на священную поляну, он спокойно загасил в очаге угли. Отныне он один нес ответственность за сокровище, о котором ничего не знал. Пока сосуд остывал, юноша собрал ритуальную утварь и вместе с давильными камнями перенес ее в джунгли, где и схоронил все в дупле старой смоковницы. Потом он бережно снял с очага теплый еще кувшин и, сгибаясь от тяжести, перетащил его к жертвеннику. Гимнам и мантрам, сопровождающим сокровенную церемонию освобождения дочери Сурьи из плена, его не обучили. На всякий случай он, прежде чем отсоединить змеевик, спел «Космический жар», в котором были подходящие случаю слова:

Согнав с жертвенника изумрудную ящерицу, Гунашарман поднял камень и резким, точным ударом отбил горловину. Из кувшина вырвались зеленоватые удушливые пары. Задержав дыхание, дерзкий брахмачарин наклонил сосуд и подставил под бурую дымящуюся струю сито. Во что только превратилось за сто восемь дней благоуханное молоко сомы? Маслянистая едкая жидкость, подобно степному пожару, обуглила овечью шерсть. Просачиваясь сквозь сито, она стекала на красную почву и по каменному желобу убегала в подземный резервуар. Насекомые, которые обычно сползались на запах сомы, теперь разбегались по норам и трещинам; кого настигала тягучая бурая струйка, сразу замирали и обугливались. Не убереглась и любопытная ящерица, забравшаяся в желоб. Она едва успела выскочить, волоча за собой удлиняющиеся клейкие нити, но, не добежав даже до ближайшего куста, судорожно забилась в пыли и затихла.

Сосуд опустел, и Гунашарман понес сито, наполненное скользкой жижей, к источнику. В холодной ключевой воде грязь вспухла и запузырилась. Сначала быстрый поток унес пену и слизь, потом подхватил мелкую взвесь, и тогда стало видно, что на дне тяжело провисающего сита лежит рыхлый фиолетово-черный комок. Когда промывные воды посветлели и опаленная шерсть стала обретать сероватый оттенок, сделавшийся в одночасье таким одиноким, брахмачарин бережно вынул оставшийся в сите ком. Холодный и разбухший, он легко крошился в руке. Осторожно перетирая пальцами податливую массу, Гунашарман присел возле источника.

Неистовое солнце многоцветно дробилось в бурлящем зеркале крохотного водоема. Из джунглей тянуло прелью и жарким смрадом болот. Где-то совсем близко кричали сизые цапли. Юркие оранжевые обезьяны перелетали с дерева на дерево, раскачиваясь на упругих канатах лиан, и бабочки необыкновенными цветами раскрывались вокруг посреди опутанного бледными присосками воздушного корневища. Как пестра и великолепна была эта вечно ликующая неуемная жизнь! Гунашарман зажмурился. Мертвый щекочущий дым невидимо просачивался сквозь горячую сырость непроходимого леса. Это горел, не сгорая, погребальный костер, унося в невыразимое ничто родных и близких. Он знал, что, покуда дышит, будет чувствовать эту гарь.

В пальцах остался твердый неровный шарик. Брахмачарин с трудом раскрыл полные слез глаза и тут же вновь зажмурился, ослепленный нестерпимым блеском изломанной алой искры. Шарик выскользнул и закатился в траву. Но долго искать его не пришлось. Ослепленный слезами, Гунашарман упал перед слетевшей с неба звездой на колени.

— Джьоткраса,[65] — благоговейно прошептал он, накрывая драгоценность ладонью.

Вспомнились аллегорические рассказы гуру и туманные намеки брахманов о тройственном единении Сомы, Индры и Сурьи. Гунашарман попытался запеть благодарственный гимн, но память о мертвых сдавила горло, и, упав лицом в красную от пыли траву, он разрыдался по-детски открыто и безутешно.

Никого из тех, кто вскормил и воспитал дважды рожденного, не было уже на земле. Каплей расплавленного металла прожигал ему руку джьоткраса, которого он никогда раньше не видел, но сразу узнал.

…Ночь застала Гунашармана глубоко в джунглях. По тайным тропинкам уходил он все дальше от родных мест, где пировали победу барласы и джагатаи хромого тюрка. Узкий серп отощавшего небесного Сомы едва проглядывал сквозь многоярусную крышу великого леса. Только на полянах и у ручьев неверный фосфорический отблеск трогал резные листья папоротников или стеклянный узор настороженной паутины. Кувыркались выдры в черных ручьях, глотая лунное отражение и не в силах напиться светом. Их игривому плеску вторили серебристые рулады древесных лягушек и звонкая прерывистая капель срывающихся с листьев пиявок. Ночной лес справлял тайный праздник последней фазы луны. Его наполняли неразличимые шорохи и шумы. Падали в кишащий клопами перегной перезрелые плоды. Водяные змеи скользили, как по льду, с одного берега на другой. Чешуйчатые ящеры подрывали растревоженный муравейник. И страшные совы терзали когтями летучих мышей, ловя всевидящими очами последние призраки зодиакального света.

Сколько невидимых глаз следили из темноты за одиноким путником! В жалком дхоти, с посохом и узелком в руках, он казался таким неприкаянным и беззащитным, что великий лес пропустил его сквозь заповедные дебри, не причинив вреда. Даже замшелый, заляпанный жидкой грязью крокодил не пошевелился, когда босая человечья ступня соскользнула с его плоской пупырчатой головы. Он только приоткрыл глаз, мелькнувший, как угасающая лучина. Но Гунашарман ничего не заметил. Он шел, завороженный скупым сиянием джунглей, прислушиваясь к далекому звону пятиструнной вины, который все явственнее вплетался в таинственный ропот леса. Петлявшая в зарослях тропа постепенно расширилась и стала тверже. Все реже и реже натруженные ноги давили обжигающих скользких улиток, и стальные шипы перестали тиранить пятки. Лес неожиданно кончился, и Гунашарман вышел на большую наезженную дорогу. Вина звенела совсем уже близко. Он шел на ее призыв, различая во тьме только уплощенный смазанный силуэт большого раскидистого дерева. Лишь войдя в непроглядную его сень, он увидел белый цветок лианы и промелькнувшую белозубую улыбку. И в это мгновение острый сияющий серп пронзил летучее облачко.

— Кто ты? — спросил он сидевшую под деревом женщину, которая все продолжала тревожить заунывные струны. — Почему я почти не вижу тебя?

— Я смугла, — отвечала она, смеясь, а вина в ее руках стонала и жаловалась, обещая покой и надежду, но только потом, потом. — И на мне черное одеяние.

— Цвет ночи.

— И цвет любви. Присядь, чужестранец, передохни.

— Как тебя зовут?

— Шанти,[67] и мне четырнадцать лет. Откуда ты, путник?

— Я жил в долине Суалик. Теперь туда пришел Тимур-Хромой, и у меня никого не осталось на свете.

— Бедный! Мне так тебя жаль! — Девушка перестала играть.

— Ты не только спокойствие, — Гунашарман коснулся ее руки, — ты и радость. Вина, луна в зените и ты… Разве это не утешение?

— Пойдем со мной, юноша. Я омою тебя, умащу благовониями и накормлю.

— Какой ты варны? — настороженно спросил молодой брахман, отдергивая руку.

— Мы шудру, — она засмеялась, — рождаемся лишь однажды.

— Тогда мне нельзя с тобой. Как жаль, что ты из варны прислужников!

— О, конечно! — С вызовом она ударила по струнам. — Ведь ты же брахман! «Из живых существ наилучшими считаются одушевленные, между одушевленными — разумные, между разумными — люди, между людьми — брахманы».[68] Разве не так?

— Да, таков закон.

— Что за дело тебе до законов, — она вскочила с места, — когда ты сам грязен и нищ, как последний неприкасаемый?! Твоя деревня сожжена, и ее жители перебиты, а ты все думаешь о своем брахманстве! Слепой крот! Или ты и вправду веришь, что «брахман — ученый или неученый — великое божество»?[69]

— Таков закон, установленный прародителем человечества, — уже мягче повторил он. — Не сердись, девушка-шудра. Мне нельзя есть твой рис.

— А любить тебе можно? — Распахнув чоли,[70] она подступила к нему. Лунная пыль дрожала на тонких ее плечах.

— Мне ничего нельзя, — грустно ответил юноша. — Будь и ты смиренна. Закон говорит, что шудра, если он чистый, послушный высшим, мягкий в речи, свободный от гордости и всегда прибегающий к покровительству брахмана, может получить в новой жизни высшее рождение. Поэтому не горюй и надейся.

— Дурак ты, дурак, — она отступила в тень, — хоть и дважды рожденный. Что мне за дело до другой жизни? Ведь в том существовании буду уже не я. И ты станешь другим. Неужели ты не чувствуешь, что гибнет весь наш мир и вся твоя брахманская глупость вместе с ним? Завтра или послезавтра хромой тюрок доберется и сюда. Милостивая матерь Кали, будь свидетельницей! — Девушка гневно притопнула ногой. — Я не так хотела провести последнюю ночь перед концом света, но боги распорядились по-своему. Значит, так тому и быть! Пеняй на себя, тщедушный брахман.

— Ты напрасно гневаешься, — примирительно заметил он, — никто не виноват в том, что люди принадлежат к разным варнам. Ни ты, ни я, ни боги. Так было от начала мира и так есть.

— Но так не будет, когда тюрок свалит наши тела в одну кучу!

— И очень жаль, потому что и в смерти каждому положен отдельный костер.

— Вот заладил! — Она ударила кулачком по стволу. — Что с тобой говорить, желторотый вороненок! Тебе, наверное, невдомек, что можно жить иначе? Очень весело, хоть и беззаконно, не ведая ни запретов, ни каст?

— Это греховная жизнь, и тяжкая последует за нее расплата.

— Пусть так, но она не хуже твоей… Что ж, пеняй на себя, набитый мертвой премудростью вороненок, ты сам во всем виноват. — Девушка подняла с земли вину. — Я этого не хотела.

— О чем ты, девушка-шудра?

— Так, пустяки, хорошенький брахманчик. — Она зацепила ноготком струну и резко отпустила ее. — Куда ты идешь?

— В город, — ответил он, прислушиваясь к дрожащему звуку. — Хочу примкнуть к тамошней общине жрецов. У меня до них дело.

— А денежки у тебя есть?

— Ни единой паны.

— Иди по этой дороге, никуда не сворачивая, и к утру ты встретишь людей, у которых сможешь поесть, не оскверняя себя.

— Спасибо, девушка-шудра, оставайся с миром.

— Иди и ты с миром, глупый брахманчик. — Она отвернулась и стала перебирать струны.

Под тоскливый напев вины, в котором не звучала уже и отдаленная надежда, Гунашарман вышел вновь на дорогу и скоро скрылся из глаз.

Он не услышал, как оборвалась печальная песня и девушка изо всех сил ударила по струнам. На троекратный трагический крик вины жалобным воем отозвались откуда-то голодные красные волки. С детства приученный к бесстрастию, он спокойно шагал по еще не совсем остывшей пыли, заглушив в сердце тоску и боль невозвратимой утраты. А девушку-шудру он выбросил из головы, как только перестал различать напев вины. И зачем ему было думать о ней, когда в кромешной тени дерева не разглядел он на ее груди и щеках выжженное клеймо тхагов — страшных служителей богини Бхавани?

Он даже не обернулся, когда в нескольких шагах позади него бесшумно выпрыгнула на дорогу странная многорукая тень. Зловеще искажаясь в наезженных колеях, она быстро настигла Гунашармана и вдруг раздвоилась прямо у него за спиной. Он не успел даже вскрикнуть, когда два угрюмых бородача намертво сдавили ему запястья. Испуганно глянул налево-направо, увидел заступ в руке у одного грабителя и белый платок — у другого, но ничего не успел понять от острой удушливой боли, которая сломала ему горло. И сразу все кончилось.

— Готово, — сказал душитель, тхаг, вытаскивая платок из-под бессильно запрокинутой головы молодого брахмана. — Обыщи его, Свами.

Тот, кого он так назвал, нагнулся и поднял с земли узелок.

— Ничего, — сказал он, вытряхивая на дорогу слипшиеся комочки холодного риса и кокосовую чашку для воды.

— А здесь? — Его напарник принялся ощупывать дхоти. — Ого! — воскликнул он, вытаскивая камешек, сверкавший даже в ночи. — Это, кажется, по твоей части, Свами! — И засмеялся: — Смотри не обожгись.

— Ему цены нет, — покачал головой Свами. — И потому его нелегко будет сбыть с рук.

Он засунул камень за щеку и, сойдя с дороги, принялся рыть могилу, как того требовали неписаные правила его преступной секты.

Багровеющий серп закатывался, и близился новый день священного месяца ихалгуп по индийскому календарю. Он соответствовал вторнику восемнадцатого числа месяца джумади ал-ахира 801 года Хиджры,[71] от которой отсчитывал время завоеватель мира Тимур.

Вот как описал этот день Гийасаддин Али, льстивый летописец Железного Хромца:

«Победоносное войско сделало набег на это селение. Индусы, распростившись со своим достоянием, сами подожгли свое селение и убежали. Свершилось (все) по речению небесного откровения: «Они разрушили дома свои своими руками и руками верующих». Солдаты захватили в этом селении много фуража и продовольствия. В тот же день, в полуденное время, был сделан набег на два других селения, лежавших неподалеку от первого, из которых извлекли много зерна и съестных припасов. Индусы, закрепившиеся в (ущелье) той горы, были людьми выдающимися на арене отваги и возмущения и руководителями на стоянках неустрашимости и кровопролития. Не ценя своей головы, которая есть капитал жизни, они признавали риск жизнью и отчаянность по существу доблестью и выигрышем ставки в игре».

Можно сомневаться, насколько правдиво утверждение летописца, что индусы сами подожгли свои дома, но доблесть и самопожертвование, с которыми встретил индийский народ вторжение чужеземцев, несомненны.

Среди тысяч пленных, захваченных в этот день, оказался и душитель Свами. Он быстро смекнул, что сможет избежать смерти, если назовется ремесленником. На вопрос темника Хусайна Малик-куджи о его занятии, он без колебаний ответил:

— Ювелир, притом очень искусный, ваше высочество.

По личному распоряжению его хаганского величества эмира Тимура он был отправлен в Самарканд, дабы приумножил трудами своими неподражаемый блеск жемчужины света.

Глава четырнадцатая Оперативное совещание

Приблизительно в то самое время, когда Сударевский почти со слезами на глазах благодарил своего директора и многословно прощался с ним, в кабинете генерала началось оперативное совещание. Присутствовали: подполковник Костров, майор Данелия, капитан Крелин, слушатель высшей школы МВД Логинов и в качестве консультанта по вопросам печати член Союза писателей СССР Березовский. Докладывал Люсин.

— На этом чертеже, — объяснял он, водя указкой вдоль длинного, прикнопленного к стене ватманского листа, — предположительно представлен последний день жизни Аркадия Викторовича Ковского. Авторитетные отзывы ведущих ботаников, заключения наших экспертов, а также опыты, специально поставленные по нашей просьбе во Всесоюзном институте лекарственных растений, конечно, не позволяют интерпретировать колебания электрических потенциалов корня и листьев растения достаточно однозначно, но, прежде чем перейти к традиционным вещественным доказательствам, я все же позволю себе сделать такую попытку. На представленном графике, построенном по данным, снятым с ленты электронного потенциометра, который находился в кабинете Ковского на даче в Жаворонках, эти колебания даны во времени. На ординате, таким образом, отложена интенсивность сигнала, на абсциссе — время в часах. Точка отсчета, отвечающая началу координат, взята на основании свидетельских показаний близких Аркадию Викторовичу людей. Условно она соответствует десяти часам утра. Учитывая возможную погрешность, мы приняли величину отклонений точности плюс-минус один час. Таким образом, и все последующие, отраженные на этом графике события могут отклоняться от указанных на абсциссе временных интервалов на один час.

Костров. Мне все же не совсем ясны основы, на которых базируются все ваши построения. Если я могу еще принять за объективно существующие показатели такой параметр, как, скажем, электрический потенциал листа, то термин «восприятия растения» или тем более «ощущения» мне представляется недоказательным.

Генерал. Правильное замечание.

Люсин. Хочу еще раз подчеркнуть, что это было сказано лишь для более образного понимания. Действительно, в вводной части своего выступления я употребил слово «восприятие», но под ним следует понимать только изменение потенциала в ответ на раздражение. На этом графике, повторяю, нет иного параметра. Только электрический потенциал! Мое обещание продемонстрировать здесь последний день Ковского, отраженный в зеркале растения, конечно же, своего рода литературная гипербола.

Березовский. Скорее, метафора.

Люсин. Конечно, метафора. Но тем не менее вы видите здесь именно графическую запись последних часов Аркадия Викторовича.

Крелин. Запись его опытов. Это своего рода тетрадь, лабораторный дневник. Объективное отражение манипуляций с растением. Потенциометр-то включал сам Ковский. Тут цветок ни при чем.

Люсин. Совершенно верно. Но здесь нечто большее, чем лабораторная тетрадь исследователя. Как мы увидим далее, она продолжала писаться и после его смерти. Если вопросов больше нет, я продолжу.

Костров. Вы назвали растение сомой. Научное его название известно?

Люсин. Известно. Попрошу товарища Березовского ответить подполковнику.

Березовский. Асклепия акида, или саркостемма виминалис. Хочу указать на первое название. Оно образовано от собственного имени Асклепий. Так звали древнеегипетского жреца, прославившегося необыкновенным искусством врачевания. Впоследствии его отождествили с богом мудрости Тотом, или Гермесом Трисметистом по-гречески. Кстати, греческое «Эскулап» тоже образовано от имени Асклепий. Лично мне подобные соответствия представляются весьма любопытными. Впрочем, по некоторым данным, сома — это эфедра.

Люсин. Благодарю, Юра. Еще вопросы?.. Нет? Тогда продолжим. Согласно тем же свидетельским показаниям, рабочий день Ковского начинался с утреннего поливацветов. Характерный всплеск на кривой как раз и отражает подобную процедуру.

Костров. Подобный пик характерен исключительно для нее?

Люсин. Насколько мы можем судить, да. Опыты, поставленные в лабораториях ВИЛРа, это подтвердили.

Костров. Очень хорошо. Извините, что прервал.

Люсин. Реакция, которую опять же чисто условно можно характеризовать как удовлетворение — на самом же деле это просто насыщение влагой, — продолжалась восемь минут. Далее запись потенциалов приняла обычный вид. Как я уже упоминал, программа опытов, которые проводил Аркадий Викторович совместно со своим помощником, состояла из двух частей. Названия их: «Любовь» и «Ненависть» даны самими исследователями. Речь идет, таким образом, о воздействиях, которые вызывают у растения положительную или отрицательную реакцию. Впрочем, и эти понятия чисто условны, поскольку нервных клеток у растения, как известно, нет. На нашем графике плюс-реакция характеризуется падением интенсивности сигнала, минус — возрастанием. В десять часов восемь минут сигнал выровнялся и приблизился к нулевой линии.

Генерал. Объясните, что представляет собой эта линия.

Люсин. Она характеризует среднестатистическую интенсивность сигнала в условиях, когда никаких воздействий на растение не оказывается. На графике ясно видно, что кривая колеблется около нулевой до тринадцати сорока условного времени. С этого момента она начинает медленно падать.

Данелия. С чем это связано?

Люсин. Точного ответа мы не нашли. Возможно, исследователь протер листья растения настоем табака, чтобы отвадить тлей, возможно, прорезался новый побег или в окно заглянуло солнце. Согласно некоторым показаниям, цветок проявлял плюс-реакцию, когда к нему просто подходили близко.

Крелин. Приятные люди, как выражается сестра Ковского.

Люсин. Да, люди, которые воздействовали положительными раздражителями: поливали, удобряли, ухаживали, одним словом.

Костров. Неужели растение различало людей?

Люсин. ВИЛР, куда мы передали все цветы Ковского, это не подтверждает. И вообще следует отметить, что столь четкой реакции, как на раздражения плюс — минус, не наблюдается. Очевидно, цветок реагирует не на одного человека, а на полив, который он производит.

Костров. Без стопроцентной повторяемости трудно говорить о юридической силе.

Генерал. Об этом вопрос пока не стоит.

Костров. И вряд ли когда-либо будет стоять.

Крелин. Совершенно верно, товарищ генерал. Мы просим рассматривать представленную зависимость только в качестве дополнения к следственной версии.

Данелия. В качестве одного из пунктов дополнения? Я так понимаю?

Люсин. Совершенно верно. В качестве одного из пунктов. Итак, в промежутке десять ноль восемь — тринадцать сорок растением, по всей видимости, никто не занимался. Потом неизвестное нам воздействие вызвало слабую плюс-реакцию, которая, медленно затухая, продолжалась до примерно четырнадцати часов. Затем исследователь, надо полагать, приступил к экспериментам.

Генерал. Если судить по такому могучему взлету, то налицо явная минус-реакция. Правильно?

Люсин. Так точно, товарищ генерал.

Генерал. Но вы, Владимир Константинович, кажется, утверждали, что Ковский проводил только программу «Любовь»? Нет ли здесь противоречия? Или мы видим тут уже работу Сударевского?

Люсин. Виноват! Я забыл доложить, что, кроме общей программы «Любовь — Ненависть», проводились и опыты, в которых на растение воздействовали косвенным образом. Исследователь изучал, как меняется интенсивность сигнала в присутствии живых существ и всякого рода минералов. В частности, большое значение придавалось опытам с креветками, которые якобы доказали, что растение реагирует на смерть живого существа.

Костров. В самом деле доказали?

Люсин. У нас есть основания сомневаться. По-моему, Ковский принимал следствия за причину. Специалисты в один голос говорят о чрезвычайно высокой чувствительности растений к малейшим изменениям среды: температуры, солевого состава, магнитного поля и так далее.

Костров. Но растение чувствовало гибель креветок?

Люсин. Обращаю ваше внимание, что слово «чувствовало» произнесли вы сами.

Крелин. Еще в тридцатые годы профессор Гурвич обнаружил так называемое некробиотическое излучение, которое испускают живые клетки в момент гибели.

Люсин. Не наше дело заниматься научным истолкованием фактов. Специалисты считают, что реакция вызвана не гибелью креветки, как таковой, а всего лишь воздействием хлороформа. Банку-то экспериментатор ставил в непосредственной близости с цветком!

Генерал. Значит, вы полагаете, что в четырнадцать часов Ковский приступил к опытам с креветками? Другого истолкования этим горбам на графике вы не даете?

Люсин. Нет, не даю. Судя по кривой, вблизи растения были умерщвлены в банке с хлороформом пять пресноводных креветок. Минус-реакция растения исключительно показательна. Сами исследователи называли такие характеристические взлеты взрывом ужаса и протеста. Я, разумеется, воздерживаюсь от повторения столь одиозных терминов. Но упомянуть о них считаю необходимым. Пики интенсивности, якобы вызванные гибелью живого существа, нельзя спутать с пиками минус-реакции, следовавшими за прижиганием листьев и раздражением их слабым током. Свидетель Сударевский это обстоятельство подтвердил. Показания его запротоколированы и надлежащим образом оформлены. Далее я покажу, почему мы придаем этому столь существенное значение.

Костров. Известны ли другие случаи использования чувствительности растений в следственной практике?

Крелин. Известны. В настоящее время вопрос интенсивно дискутируется в периодической литературе. Мнения крайне противоречивы: от безудержно восторженных до крайне отрицательных. Если вас интересует, могу дать подробную библиографическую справку.

Костров. Спасибо. Вопрос интересует меня лишь в принципе.

Данелия. И меня тоже. Может ли растение определить убийцу?

Крелин. Некоторые зарубежные авторы считают, что может. Но для этого оно должно находиться в комплекте с регистрирующими приборами, как это имело место в нашем случае. В отечественной литературе распространено противоположное мнение.

Люсин. Среди полученных нами отзывов есть и такие, где прямо сказано, что все разговоры об ощущении растений — вздор.

Генерал. Вопрос весьма интересный, и, я думаю, к нему надо будет еще вернуться. Мне тоже представляется бредовой идея так называемой тайной жизни цветов. Но их поразительная чувствительность ко всяким воздействиям — воде, солнцу, воздуху — бесспорна и никогда не вызывала сомнений. Продолжайте, Владимир Константинович.

Люсин. Минус-реакция, вызванная поочередным усыплением пяти креветок, продолжалась, как это видно, девяносто с лишним минут. Лишь к шестнадцати часам сигнал опустился до среднестатистического значения. Исследователи называли этот участок, ограниченный медленно убывающей кривой и нулевой линией, «областью релаксации». В разговоре они, однако, говорили о «глубине впечатления». Следуя далее вдоль оси времени, мы обнаруживаем еще одну характерную реакцию растения. Я имею в виду этот плюс-импульс, отвечающий примерно семнадцати часам тридцати пяти минутам. Совершенно очевидно, что он почти неотличим от начального импульса вблизи десяти часов утра.

Данелия. Опять цветы поливал.

Люсин. Совершенно справедливо. Это вечерний полив. Обычно, как показала сестра Аркадия Викторовича, они поливали цветы между семнадцатью и восемнадцатью часами. Здесь я вижу лишнее доказательство правильности сделанного выбора точки отсчета. Отклонение точности в нашем случае не превышает плюс-минус тридцать минут. Теперь мы подходим к наиболее важному моменту. Вечерний полив — чрезвычайно интересный для нас рубеж. Прежде всего потому, что он свидетельствует об окончании эксперимента. Не приходится сомневаться, что после вечернего полива Аркадий Викторович больше к растению не прикасался. Это подтверждается как свидетельскими показаниями, так и анализом лент предыдущих опытов. Но в тот последний день жизни он почему-то нарушил свое правило. Попробуем проанализировать почему. Для начала обратимся все к той же кривой. Полив и последовавшее за ним активное насыщение влагой, о чем свидетельствует характерное плато на графике, не стал последним событием в дневной жизни растения. Раньше, проанализировав любую ленту предыдущих дней, мы бы обнаружили на ней еще только два события: одно из них — наступление темноты, другое — сон. В обоих случаях сигналы получаются достаточно характерными, чтобы их не спутать ни с чем иным. Оно и понятно: с наступлением темноты, как известно, прекращается фотосинтез, и растение переходит с одного режима на другой. Если днем зеленые листья поглощают углекислый газ и выделяют кислород, то в ночное время, наоборот, дышат кислородом и выпускают углекислоту. Речь, таким образом, идет уже не о каких-то искусственных раздражителях, а о физико-химических, чисто биологических, наконец, процессах. Не удивительно, что они нашли столь адекватное выражение и на кривой потенциалов. Итак, мы знаем достоверно, что в роковой день опыты с растением не закончились с вечерним поливом. Прежде чем стало темно, а темнота в тот день наступила в двадцать один сорок семь — прошу в этой связи обратить внимание на падение импульса вблизи двадцати двух часов, — растению предстояло пережить еще четыре события. Забегая вперед, скажу, что и на этом не кончаются незапланированные испытания. Последнее из них вскоре прервет сон растения и в конечном итоге его жизнь. Но прежде проанализируем характер первых четырех точек. Вскоре после полива, где-то около восемнадцати часов, растение испытало воздействие, характерное для раздражителей программы «Ненависть». Правда, взлет кривой здесь не столь стремителен, как при раздражении листьев током, и продолжительность минус-реакции тоже короче, но эффект налицо. Раньше подобное наблюдалось только при контакте с исполнителем программы «Ненависть». Если стать на точку зрения экспериментаторов, то у нас есть все основания предположить, что и в тот день, около восемнадцати часов, Сударевский вошел в кабинет.

Костров. А что он сам по этому поводу говорит?

Генерал. Отрицает. Слушаем вас, Владимир Константинович.

Люсин. Я продолжаю. Двинемся далее вдоль оси времени. В точке, соответствующей восемнадцати часам десяти минутам, кривая стремительно летит вниз. Экстраординарная, нигде ранее не зарегистрированная плюс-реакция. Профессор Ковский, к сожалению, ее нам не прокомментирует, старший научный сотрудник Сударевский, естественно, тоже, поскольку утверждает, что вообще не был в тот день на даче. Лично я не рискну прибегнуть к лексикону исследователей и назвать это взрывом восторга. Чем все-таки вызван загадочный взрыв, последовавший вскоре за предполагаемым приходом Сударевского? Здесь мы поневоле встаем на шаткую палубу домыслов. Ничего конкретного не известно. Но если вспомнить все, что мы знаем о загадочном алмазе винно-красного цвета, то невольно рождается любопытное сопоставление. Разве не с помощью сомы-хаомы можно обнаружить истинно шахский камень? Легендарный «Огонь-Вино»? Разве не с помощью сомы-хаомы бесцветный алмаз обретает окраску? «Белая Луна» превращается в «Красное Солнце»? А если учесть, что всего несколько дней назад Мирзоев передал такой камень Ковскому, то все становится на свои места, Ковский взял камень для физико-химического исследования, но мог ли он удержаться при этом от опыта с сомой? Да ни за что на свете! Я совершенно уверен, что он экспериментировал с цветком и камнем до тех пор, пока не получил необходимых, скажу больше — потрясающих результатов! И когда в тот роковой день пришел Сударевский, он продемонстрировал их ему. Опыт безусловно удался. Мы можем лишь гадать, в чем именно он заключался, но одно из его последствий налицо: это невообразимый взрыв плюс-реакции, который вы видите здесь. Но последуем дальше. Третий пункт на кривой следует вскоре после того, как импульс возрос до среднестатистического. В восемнадцать двадцать семь растение успокоилось, а ровно через две с половиной минуты кривая резко рванулась вверх. Чем вызвана такая минус-реакция? По рисунку импульса она похожа на те пять, как назвал их товарищ генерал, горбов, которые возникали один за другим по мере того, как падали в хлороформ живые креветки. Подобное предположение получает подтверждение еще через восемь минут. Вновь следует всплеск негативной минус-реакции, взрыв ужаса, как говаривал покойный Аркадий Викторович, и протеста. Да, теперь мы можем говорить о Ковском как о покойнике. Не имеет значения, что на кривой потенциалов импульс, свидетельствующий о смерти человека, неотличим от сигнала, который отобразило печатающее устройство, когда креветка легла в хлороформ. Можно лишь предположить, что экспериментатор, перед тем как упасть, возможно, пытался схватиться за подоконник, задел рычажок и открыл банку. Наш свидетель — всего лишь растение, примитивный объект, почти автоматически регистрирующий проникновение ядовитых паров. Лишь чисто случайно это связано со смертью. В принципе мы можем вообще отбросить растение из нашего поля зрения. Потенциометрические ленты говорят сами за себя. Мы знаем время, в которое Ковский включил прибор, и знаем, что выключить тумблер он уже не сумел. В дополнение к бесспорным уликам это и без того складывается в законченную картину. Таковы факты и таково возможное, видимо, не всегда убедительное, их истолкование. Обратимся теперь к другим фактам и к другим домыслам и попробуем проследить, насколько укладываются они в нарисованную здесь схему.

Логинов. Приблизительно в пятнадцать часов на соседнем участке залег Зализняк и повел наблюдение. Где-то рядом был и Потапов.

Люсин. Правильно. О деятельности Стекольщика нам еще предстоит говорить, пока же будем просто помнить, что он лежит в кустах и следит за домом Ковских. Нас в данном случае больше интересует все-таки Сударевский. Он прибыл около восемнадцати часов…

Костров. Предположительно прибыл!

Люсин. Ошибаетесь, Вадим Николаевич. Мы располагаем неопровержимыми уликами пребывания Сударевского, которые никакого отношения к спорным опытам с растением не имеют. Кривая импульсов позволяет лишь уточнить время. Восемнадцать часов. С тем, что время определено приблизительно, я согласен.

Костров. Вы правы. Улики говорят сами за себя.

Люсин. Итак, остановимся на том, что в восемнадцать часов Марк Модестович появился в кабинете. После того как шеф продемонстрировал ему свои достижения, между ними начался неизбежный обмен мнениями. Возможно, даже спор.

Крелин. Научная дискуссия.

Люсин. Да, научная дискуссия… Потом случилось нечто такое, что привело Аркадия Викторовича к обширному инфаркту и последовавшей вскоре смерти. Что же это могло быть?

Генерал. Для начала ничего особенного. Для меня так первый звоночек прозвенел, когда я тихо-мирно квасил на зиму капусту.

Люсин. Очень может быть. Я готов допустить, что между Ковским и его учеником ничего не было. Они, как вы говорите, тихо-мирно беседовали на научные темы, но случился внезапный приступ и так далее… Доказать, что все проистекало совсем не так, а по-иному, я не смогу, но это не мешает мне высказать свою точку зрения. Я не только не согласен с тем, что разговор на научные темы протекал тихо-мирно, но, напротив, убежден, что именно тогда Сударевский сделал или, вернее, сказал нечто такое… короче говоря, инфаркт не был беспричинным.

Костров. Помнится мне, вы говорили об убийстве словом. Яркое выражение. Запоминается.

Люсин. Я старался избегать ярких выражений, не допускать эмоциональной окраски, которую в нашем деле не слишком приветствуют. Но раз уж зашла речь, я готов повторить, что в нашем случае имело место именно такое убийство словом. Попробуем логически воссоздать всю картину.

Крелин. Только не увлекайся.

Люсин. Хорошо. Я буду придерживаться фактов… Как известно, к интересующему нас дню резко обострилась ситуация вокруг заявки на открытие, поданной совместно Ковским и Сударевским. Новое всегда рано или поздно пробивает себе путь. Это общеизвестно. Но не секрет и другое: новое всегда пробивается с боем.

Генерал. Да еще с каким!

Люсин. Такова природа нового. Такова, если угодно, диалектическая сущность прогресса. Новое созревает в недрах старых форм и в борьбе, через отрицание старого, выковывает свой новый облик. Эти слова не мои. Они принадлежат профессору Лосеву, который читал у нас на юрфаке диамат. Я их просто запомнил… Не вдаваясь в суть взаимоотношений авторов заявки с коллегами и руководством института, экспертами из комитета и членами авторитетных научных комиссий, могу лишь сказать, что отношения эти не были простыми. Виноваты здесь, видимо, обе стороны. Но взаимоотношения изобретателя с экспертом никогда и нигде не были простыми и легкими. Новое всегда приходится, повторяю, пробивать. Изобрести — это в лучшем случае полдела. Доказать, прсйбить, убедить недоверчивых и сомневающихся — вот истинная задача. Она требует от изобретателя упорства, бойцовских качеств, не надо бояться этого слова, оптимизма и невероятного терпения. Оба наши заявителя, насколько можно судить, ничем подобным не обладали. А если добавить сюда и элементарное невезение, то, сами понимаете, ситуация получается достаточно сложная. Я уж не говорю о том, что открытие, как на беду, попало к не очень порядочным людям. Такое, к сожалению, тоже встречается. Не будем закрывать на это глаза!

Генерал. Что это ты нас пугать начал? Призываешь не закрывать глаза, не пугаться! Тоже нашел пугливых!

Дружный смех.

Люсин. Прошу прощения.

Генерал. И вообще пора брать быка за рога.

Люсин. В родео участия не принимал, но попробую взять. На острую, чреватую многими осложнениями ситуацию соавторы реагировали по-разному. Если для основного творца это открытие было итогом всей жизни, творческим синтезом, в котором слились знания и увлечения, работа и хобби, то для его ученика все обстояло не столь сложно. Он мог взвешивать все «за» и «против», более трезво оценивать как положительные, так и отрицательные последствия борьбы за научную истину. Отрицательный баланс оказался весомее. Помимо завистников и недоброжелателей, которые есть у каждого, на него ополчились и кое-кто из китов. Повисла в воздухе многолистная монография, вылетела из сборника статья, на которую пришел отрицательный отзыв, и так далее. Руководство института, на которое тоже стали оказывать некоторое давление, видимо, дало понять, что дальше так продолжаться не может. Положение соавторов осложнилось. Журавль в небе показался далеким как никогда, а синица в руках начала трепыхаться и клевать пальцы — того и гляди, упорхнет. Сама собой напрашивалась мысль о выборе. Ковскому с его устойчивой научной репутацией терять было, в сущности, нечего. В членкоры он не лез, а профессорское звание, в котором ему отказали, не так уж его и волновало. Зарплата от этого не зависела.

Генерал. Слабый аргумент.

Люсин. Даже если он и переживал из-за неожиданного афронта, то не так сильно, как Сударевский. Подумаешь, не дали профессора! В крайнем случае это можно рассматривать как болезненный укол по самолюбию, не более. Другое дело докторская диссертация. Для Сударевского поворот от ворот явился куда более чувствительным ударом. Он мог воспринять его почти как крушение. Если не всей жизни, то карьеры наверняка. Сегодня вернули диссертацию, а завтра, глядишь, забаллатируют на очередном конкурсе. Поэтому если Ковский не мог отказаться от борьбы в силу своего характера научной репутации, образа мышления, наконец, не говоря уж о том, что терять ему было нечего, то склонный к соглашательству Сударевский готовился при первом удобном случае капитулировать. Как мы знаем, он так и сделал, причем на достаточно выгодных условиях. В разговоре со мной он этого даже не скрывал. Его не смогло поколебать даже известие о восторженной реакции на работу академика Берендера. А ведь это обещало решительный перелом, почти гарантированный успех, награду за все усилия. Я думаю, у нас в стране не много найдется таких ученых, которые поступили бы в аналогичных обстоятельствах так, как Сударевский. Любой другой на его месте пошел бы до конца и победил. Но он, трезво и холодно все рассчитав, предпочел предательство. Иначе его поступок и не назовешь. Особенно теперь, когда следовало отстаивать свою правоту ради одной лишь памяти об учителе. Но в том-то и беда, что Ковский был слишком снисходителен к ученику. Марк Модестович во многом, конечно, ему помог, но ведь само открытие сделал не он. Это была не его работа и не его боль. Поэтому он так легко и сдался. Тем более, что за капитуляцию говорил и чисто бухгалтерский расчет. Что выигрывал Сударевский, если бы открытие было признано? Не очень громкую славу и пару тысчонок. А что он получит теперь? Докторскую и должность завлаба, что гарантирует ему ежемесячный оклад в пятьсот рубликов до самой пенсии. О спокойной жизни я уж и не говорю. Вот почему я уверен, что в тот момент, когда восторженный, увлекающийся Аркадий Викторович продемонстрировал любимому ученику очередной триумф, тот мог со спокойной душой заявить о своем отказе от дальнейшей борьбы. Не сомневаюсь, что сказано это было самым почтительным тоном, в самых корректных выражениях. Результат предугадать нетрудно. Он налицо, этот трагический результат. Я не имею оснований обвинять Сударевского в убийстве, но я уверен, что он убийца. Аркадия Викторовича сразило слово ученика.

Костров. Эффектно, но не слишком убедительно.

Генерал. Я бы сказал иначе: очень убедительно, но недостаточно пока доказательств.

Люсин. Конечно, если рассматривать в отрыве от всех последующих действий. Но мы попробуем рассмотреть все вместе. Вспомните, как повел себя Сударевский, когда увидел, что Аркадий Викторович упал. Он попытался помочь ему? Не знаю. Возможно, и попытался. Он позвал на помощь? С уверенностью можно сказать: нет! Напротив, он действовал, словно действительно стал убийцей. По имеющимся уликам мы можем проследить теперь каждый его шаг. Начиная с того, первого, когда он наклонился над умирающим, а возможно, и мертвым уже учителем. Зачем он так поступил? Было ли то проявлением естественного сострадания? Растерянности? Или он чего-то искал? Наконец, просто захотел убедиться, что учитель мертв? Определенного ответа мы не получим. Попробуйте припомнить хотя бы, как он курил. Здесь, в комнате, возле трупа, и там, у калитки, уже успокаиваясь и подстерегая удобный момент, чтобы незамеченным уйти из дома, где его считали своим. Реконструируйте эти сцены, и вы увидите человека безусловно взволнованного, но тем не менее прекрасно владеющего собой, человека, преследующего одну-единственную цель, почти одержимого. Что же это за цель?

Генерал. Почему этот ваш Стекольщик не опознал Сударевского? Он же наблюдал за дачей и раньше и в тот день?

Люсин. К гостям он не присматривался, а дом Ковских посещали многие.

Генерал. Но в тот день, за несколько часов до дела?

Крелин. По-моему, тут все ясно. Сударевский находился в доме как раз в тот промежуток времени, когда Зализняк следовал на некотором отдалении за Людмилой Викторовной, чтобы своими глазами увидеть, как она сядет в московскую электричку.

Логинов. Он даже не уследил за тем, как вышел Ковский.

Генерал. И не мог уследить, поскольку тот никуда не выходил.

Логинов. Простите, я неточно выразился. Он не видел, как хозяин покинул дом, но это его ничуть не взволновало. Он был просто уверен, что Ковский, как обычно, уедет вечером.

Генерал. Ну и что?

Логинов. Очень просто. Зализняк навряд ли так уж бдительно следил за домом в те часы. Проводив Людмилу Викторовну, он перестал волноваться. Все шло как надо.

Генерал. Резонно.

Люсин. Прежде чем продолжить анализ поведения Сударевского в те часы, точнее, в те считанные минуты, я хочу попросить товарища Кострова сказать несколько слов о его взаимоотношениях с Мирзоевым.

Костров. Если мы с вами не ошибаемся, Владимир Константинович, то взаимоотношений, как таковых, просто не было. Не так ли? Только эпизодические контакты.

Люсин. Эпизодические по краткости, «судьбоносные» по их последствиям.

Костров. Я уже докладывал здесь о связях Мирзоева с гранильным цехом. Он поставлял мастеру Попову необработанные алмазы и недостаточно хорошо ограненные бриллианты, которым тот придавал товарный вид, по высшему классу. Через разветвленную сеть посредников Мирзоев сбывал потом все эти «маркизы», «принцессы» и «сердечки». Взаимоотношения, как видите, простые и ясные. С некоторых пор поставляемое на завод сырье, а следовательно, и готовая продукция претерпели изменение. Причем в лучшую сторону. На «черный рынок» стали поступать все больше оптические бриллианты, сначала голубой воды, а затем розовые и зеленые. Прибыли фирмы возросли до пятисот процентов на карат. Источник цветных алмазов вам известен. Это НИИСК, лаборатория Ковского. В институте алмазной тематикой не занимались, и Ковскому приходилось брать материал для опытов где попало. Сначала у знакомых, потом знакомых знакомых и так далее. По-видимому, мы должны согласиться с доводами Владимира Константиновича, что профессора интересовал лишь сам процесс эксперимента. Куда потом девались окрашенные им камушки, его совершенно не интересовало. Знакомые были довольны, знакомые знакомых, видимо, тоже. Не исключено, что кто-то из них и извлек потом материальную выгоду. Подруга сестры Ковского, некая гражданка Чарская, продала перекупщикам два голубых камня. Надо думать, внакладе не осталась. Но это все пустячки, случайные эпизоды. С появлением на сцене Мирзоева картина существенно меняется. Дело приобретает почти индустриальный масштаб, и вся продукция поступает теперь только на «черный рынок». Поистине диву даешься, как слепы бывают иной раз люди! Неужели Ковскому и в голову не пришло хотя бы поинтересоваться, откуда у его нового знакомого такие неисчерпаемые источники алмазов?

Генерал. Сколько окрашенных камней попало на «черный рынок»?

Костров. По нашим ориентировочным прикидкам, от двадцати до тридцати.

Генерал. Большие?

Костров. Самый крупный — около шести каратов.

Люсин. Вы находите в действиях старухи Чарской состав преступления, Вадим Николаевич?

Костров. Строго говоря, да. Но, учитывая ее возраст и продажу собственных камней, привлекать ее не будем. Но в качестве свидетельницы по делу Мирзоева я ее допрошу. Или у вас есть возражения?

Крелин. Нисколько.

Люсин. Никаких, Вадим Николаевич, ровным счетом никаких.

Данелия. Вера Фабиановна его старая любовь.

Генерал. Георгий!

Данелия. Виноват, товарищ генерал.

Березовский. Извините меня за вмешательство, товарищ генерал, но мне кажется, это правильно: к людям должен быть индивидуальный подход. Вера Фабиановна человек старого закала, и спрос с нее не велик. И если она не принесла большого вреда…

Генерал. Мы обязательно учтем ваше мнение, а пока не будем отклоняться. С Чарской все?

Люсин. Она, кстати сказать, затевает обмен квартиры. Хочет съезжаться со Львом Минеевичем.

Генерал. В самом деле? Необыкновенно интересно! Вы, конечно, готовы оказать помощь?

Люсин. Не упущу такой возможности! Извините, товарищ генерал.

Генерал. Теперь, надеюсь, с посторонними темами покончено? Продолжайте, пожалуйста, Вадим Николаевич.

Костров. Собственно, я уже подошел к концу. Остается рассказать лишь о том, как в однин из последних наездов Мирзоев передал Ковскому уникальный бриллиант винно-красной воды. При этой сцене присутствовал Сударевский.

Люсин. Еще раз они встретились у проходной НИИСКа. Узнав о смерти Аркадия Викторовича, Мирзоев пришел за своим сокровищем. Пришел к Сударевскому. Прямым следствием этого рандеву явился налет на квартиру Ковских. О чем они говорили, неизвестно, но стремительность дальнейших поступков Мирзоева заставляет задуматься: уж не подтолкнул ли его Марк Модестович на такую акцию?

Генерал. Зачем?

Люсин. Чтобы замести свои собственные следы, переключить наше пристальное внимание на другой объект. Не в пример профессору, Сударевский сразу понял, что собой представляет Мирзоев, что он за птица. Рассуждать он мог примерно так: «Если подсунуть следователю Мирзоева, то пожива будет наверняка, пойдут копать все дальше, глубже, и станет не до меня».

Генерал. А для чего это ему? Ваши предположения имели бы больший смысл, если бы нашлось хоть одно доказательство уголовного деяния. Но такового нет! В чем вы оба подозреваете Сударевского? Покамест ему нельзя предъявить никаких обвинений. Забудем на время о проблемах морального плана. Меня сейчас интересует только криминал. Где криминал?

Люсин. К этому мы и хотим подойти. Все поступки Сударевского, все его поведение становится понятным лишь при условии, что преступное деяние имело место. Причем именно в тот самый день, в узком отрезке времени восемнадцать — девятнадцать часов.

Генерал. Он же не убивал Ковского?

Люсин. Физически — нет.

Генерал. Я попросил уже не касаться пока моральной стороны дела! Значит, не убивал? Что же он тогда сделал?

Костров. Вероятно, мы бы с большей уверенностью могли судить о его поступках, если бы получили точный ответ на один-единственный вопрос.

Генерал. Что это за вопрос?

Костров. Куда все-таки девался красный бриллиант? Могу вас уверить, что мы с Владимиром Константиновичем искали очень тщательно.

Генерал. Надеюсь… Каковы ваши предположения?

Костров. Прежде всего следует до конца выслушать Владимира Константиновича.

Люсин. Что ж, мне осталось досказать самую малость. Для полноты картины, ради окончательной ее завершенности. Хочу обратить ваше внимание на последний участок кривой. Этот взлет вверх свидетельствует о мощной минус-реакции растения. Скачок потенциала настолько интенсивен, что не поддается расшифровке. Ничего подобного ранее не случалось. У нас просто нет материала для сравнения. Тем не менее я знаю, что произошло. Взлет отрицательной реакции наблюдался около двадцати трех часов. Именно тогда Зализняк-Стеколыцик залез в окно и неловким движением опрокинул цветок. Мы видим здесь последний сигнал растения, последнюю минус-реакцию на внешний мир. Я не сомневаюсь, что Аркадий Викторович сравнил бы ее с воплем боли, с предсмертным стоном. Но когда это случилось, он был мертв уже четыре часа. Вот и вся информация, которую возможно извлечь из графика на его последнем участке. Совсем немного. Не более, чем заключительная точка над «i», но она лишний раз позволяет нам убедиться в правильности выбранной точки отсчета времени.

Генерал. Это производит впечатление. Несомненно. Как ваше мнение, Вадим Николаевич?

Костров. За исключением некоторых деталей, точнее, их интерпретации я согласен с Владимиром Константиновичем. Версия, которую подработала его группа, опирается на солидный фактический материал. Не все, должен признаться, одинаково легко принять. Порой просто теряешь ориентировку и перестаешь отличать достоинства от недостатков. Простите за парадокс, но недостатки оперативного метода Владимира Константиновича лишь наиболее выгодно оттеняют его неоспоримые достоинства. Новое всегда непривычно и, вполне понятно, вызывает сомнения.

Генерал. Только что здесь говорили о диалектике нового и старого в более сильных выражениях.

Костров. Я не употребил слово «протест» отнюдь не из деликатности. В ряде случаев мне действительно трудно было принять аргументацию товарища Люсина, но еще труднее оказалось ее опровергнуть. Сомнение, по-моему, наиболее подходящее тут слово. Историческая подоплека, пожалуй, наиболее уязвимое место в предложенной схеме. Сообщение товарища Березовского, не скрою, произвело на меня ошеломляющее впечатление. Оно было захватывающе интересным. Но слишком уж бросаются в глаза «белые пятна». К счастью, предыстория обсуждаемых нами событий не оказывает влияния на принятие конкретных решений, во всяком случае — определяющего. Я не понимаю, каким образом древние могли практически использовать оптические свойства алмазов. Мне трудно представить себе, как с помощью растительных соков окрашивали они камни в красный и голубой цвета. Но поскольку я достоверно знаю, что с помощью современных методов тяжелых ионов подобные чудеса вполне осуществимы, можно не волноваться. Я сам очень люблю историю, но сейчас я искренне рад, что ее загадки и загадки криминалистической практики далеко не однозначны. Будь иначе, мы бы просто не сдвинулись с места. А так все решается сравнительно безболезненно. Мы избежим тупика, если забудем о тайнах древней истории и предоставим решать их специалистам. Эксперименты, которые ставил Ковский дома, отнесем к категории невинного хобби. По-моему, товарищ Люсин пришел к точно таким же выводам, другого выхода просто не существует.

Генерал. Что скажете, Владимир Константинович?

Люсин. Выход действительно один. Он сопряжен с сознательным упрощением, чреват некоторыми издержками, но ничего не попишешь — другого не дано. Смешно закрывать глаза на самые волнующие загадки и делать вид, будто нам вовсе не интересно. Нет, нам очень интересно! Не только для истории, не только ради прогресса современной науки, но и в интересах следствия очень важно было бы знать, какой опыт поставил с цветком и кристаллом Аркадий Викторович в свой последний день.

Крелин. И воспроизвести его.

Люсин. Вот именно! Воспроизвести.

Данелия. Сударевский, вероятно, единственный, кто может в этом помочь. Наверное, не захочет.

Люсин. Это уже другой вопрос… Грубое упрощение, на которое мы волей-неволей пошли, позволяет быстро идти вперед. Но оно мстит нам на каждом шагу и долго еще будет мстить. Наше предположение, что хотя бы та же плюс-вспышка вызвана именно экспериментом с красным алмазом, не подтверждено никакими юридическими доказательствами. Я даже не заикнулся о нем, когда говорил с товарищами из ВИЛРа. Что мне было сказать? А теперь представьте себе, что мы сумели воспроизвести опыт Ковского! То-то и оно… Крелин в самое яблочко попал. Нет, я не столь оптимистичен, как подполковник Костров. «Белое пятно» в прошлом — источник загадок сегодняшнего дня. Но тут Вадим Николаевич совершенно прав — упрощение диктовалось неизбежностью. Воленс-ноленс. Главное сейчас все-таки темпы.

Генерал. Упрощать так упрощать! Разъясните-ка, что все-таки представляет собой красный камень. Но уже без тумана. Лучше Юрия Березовского вам все равно не рассказать. Поэтому довольно легенд. Дайте мне факты.

Костров. Показания Мирзоева — это пока единственное, чем мы располагаем. По его словам, бриллиант весит шесть и семьдесят пять сотых карата, огранка — старо-индийская, площадка, вода — необыкновенного винно-красного оттенка.

Генерал. Сколько, например, может стоить такой камень на мировом рынке?

Костров. Ориентировочно около шести тысяч долларов за карат.

Генерал. А целиком?

Костров. Четверть миллиона.

Генерал. Солидно.

Костров. Если подтвердится, что бриллиант действительно с историей, то стоимость еще возрастет. Именные камни ценятся гораздо дороже своего веса. В этой связи нам следует выразить благодарность товарищу Березовскому за проведенные им исследования. Простите за сравнение, но уникальный алмаз без истории — все равно что хороший пес без паспорта. История, повторяю, увеличивает ценность камней. Разумеется, достоверная история, не одни только легенды. У нас нет никаких доказательств, что все эти мифические эпизоды относятся к одному и тому же объекту.

Генерал. Логичнее предположить, что подобных самоцветов было несколько. Как вы полагаете, клиентура Мирзоева располагала оборудованием для проверки оптических свойств?

Костров. Сомневаюсь. Такая купля-продажа, сопряженная с опасностью накрыться, не располагает к длительным церемониям. А камешков, конечно, было предостаточно. Технология налаженная.

Генерал. Тогда возникает некоторое несоответствие. Зачем, спрашивается, превращать простые алмазы в оптические, если это, так сказать, не находит товарного выражения? Я современность имею в виду, не старинную выварку в соме-хаоме.

Люсин. Извините, товарищ генерал, позвольте мне… Оптические свойства камням придавал Ковский. Ведь так? А он вряд ли делал это с меркантильными целями. Его интересовала сама возможность.

Генерал. Допустим, хотя я с трудом воспринимаю гипотезы, базирующиеся на гипотезах.

Костров. Мне кажется, все объясняется куда проще. По-моему, Ковский специально и не задавался целью обязательно превращать все алмазы в оптические. Оптический эффект возник не преднамеренно, а как следствие окрашивания.

Генерал. Извините, Вадим Николаевич, не улавливаю.

Костров. Я сейчас поясню. Оптика — явление сравнительно новое для алмазов, поэтому и возникает недопонимание. Впервые алмазы-полупроводники обнаружились в африканских копях лет двадцать назад. Ученые склоняются к тому, что полупроводниковый эффект порождают именно примеси, о составе которых нет пока единого мнения. Окраска — верное и почти безошибочное свидетельство полупроводниковых или, как еще говорят, оптических свойств. Весьма показательно, что кристаллы германия и кремния, на которых базируется вся современная электроника, обладают именно алмазоподобной структурой. Ученые, с которыми я консультировался, уверены, что алмаз далеко превзойдет традиционные полупроводники. К сожалению, оптические алмазы встречаются исключительно редко. Отсюда, кстати, и повышенный спрос на них. Так что открытие товарища Ковского представляется мне как нельзя более своевременным. Особенно если учесть, что наши якутские камни лишены оптических свойств. Надеюсь, теперь понятно, почему окрашенные Ковским алмазы становились полупроводниками?

Люсин. Скажите, Вадим Николаевич, а вам приходилось видеть приборы, построенные на оптических алмазах?

Костров. Приходилось. В Институте кристаллографии. Тоненькая пластинка оптического алмаза заменяет собой громадную схему на обычных транзисторах. Примечательно, что с виду такая пластинка удивительно напоминает табличку древнеиндийской огранки. ЭВМ в перстне, так сказать.

Березовский. Как жаль, что я не знал этого раньше!

Костров. Нашелся бы алмаз, а паспорт дополнить никогда не поздно.

Генерал. Выходит, что все окрашенные экземпляры одновременно и полупроводники?

Костров. По всей видимости, так. Не сомневаюсь, что уникальный индиговый бриллиант «Гоппе» тоже на поверку окажется оптическим.

Генерал. Не в курсе?

Костров. Простите, товарищ генерал. К делу не относится, лирическое отступление. Опять же в период такого отступления могу повторить, что ЭВМ на алмазе мыслятся размером с перстень. В отличие от кремния и германия, алмазная схема не боится перегрева и не нуждается в громоздких охлаждающих устройствах. Я это говорю к тому, что в настоящее время алмазный бизнес наносит народному хозяйству особый вред. Мы должны приложить все старания, чтобы найти красный камень. Такие фирмы, как «Гавернмент дайамонд оффис», «Сьерра-Леоне селекшн траст» и «Уэст Африка дайамонд корпорейшн» вдвое повысили оптовые цены на оптические алмазы, а крупнейшая монополия «Де Бирс» собирается взвинтить их еще выше.

Крелин. Коль скоро у нас пошел более-менее отвлеченный разговор, мне бы хотелось уяснить для себя одну вещь. Вы позволите, товарищ генерал?

Генерал. Прошу вас.

Крелин. Скажи нам, Люсин, как ты думаешь, чем был вызван тот пик плюс-реакции, о котором ты докладывал?

Люсин. Не берусь объяснить. Многие подробности опыта еще не выяснены. Специалисты, с которыми я советовался, тоже не дали по этому поводу конкретного заключения. Однако все они, я говорю о ВИЛРе, стоят на том, что хлорофилловые клетки живого растения обладают фотоэлектрическими свойствами. Возможно, они вступают в какую-то физическую взаимосвязь с неспаренными электронами, как сказал академик Берендер, вызывающими красную окраску алмаза. Я совершенно согласен с Вадимом Николаевичем, что камень во что бы то ни стало надо найти. И не столько из-за его рыночной стоимости, сколько потому, что в нем ключ к замечательным открытиям Ковского.

Генерал. Как, вы говорили, он называется? «Огонь-Вино»?

Люсин. У него слишком много имен, товарищ генерал. Как у отпетого рецидивиста.

Костров. Сведения, почерпнутые из исторических хроник, легенд и священных книг, не позволяют с уверенностью судить, что речь идет об одном и том же камне. Возможно, их было несколько, но очень похожих. В этом вопросе, насколько я понял, все мы едины.

Генерал. И каждый из них считался магическим?

Люсин. Во все времена и у всех народов. Коротко легендарные свойства камня укладываются в такую систему: дарует бессмертие или, по меньшей мере, долголетие и сверхчеловеческую мудрость, открывает завесу прошлого и будущего, лечит от всех болезней и способствует превращению металлов.

Генерал. Ишь ты! Прямо философский камень!

Костров. Это в порядке вещей. Вплоть до нового времени каждый мало-мальски ценный кристалл наделялся чудесными свойствами. Аметист, по-гречески это означает «непьяный», предохранял от излишеств застолья и оберегал от действия яда, равно как и бирюза, с которой не расставался Иоанн Безземельный, вечно опасавшийся, что ему подсыпят отраву; рубин останавливал кровотечение, яшма излечивала от лихорадки и эпилепсии; изумруд открывал будущее, недаром Нерон пытался прочесть свою судьбу в зеленом кристалле; топаз усмирял морские бури, и так до бесконечности. Надо ли удивляться, что царю камней алмазу приписывались все мыслимые и немыслимые совершенства? Особенно такому — необыкновенно редкостного цвета?

Березовский. Разрешите маленькую справку? Легенда о «Красном Льве» живет и поныне. Мне хочетсяпроцитировать небольшой отрывок из книги известного физика-атомщика и писателя Бержье «Промышленный шпионаж». В русском переводе она была издана в семьдесят втором году издательством «Международные отношения». Вот что говорится на сорок пятой странице: «Может быть, следовало бы придать больше значения рассуждениям алхимиков о так называемых вторичных металлах. Так, например, некоторые из них стремились превратить в золото не обычное олово, а «олово с зеленым свечением». Если предположить, что олово с зеленым свечением — это таллий, который похож на олово и в огне светится зеленым светом, то, может быть, мы будем иметь объяснение этого секрета. Дело в том, что достаточно таллию потерять альфа-частицу, чтобы превратиться в золото. И, вероятно, философский камень — это катализатор, который может, между прочим, вызвать это явление. Большего пока об этом сказать невозможно. И в наши дни шпионы интересуются некоторыми алхимиками, которые и поныне здравствуют. Мне известны крупные компании, которые безуспешно пытались подвергнуть анализу старательно выкраденные образцы, которые предлагались как философский камень, то есть ядерный катализатор, позволяющий производить превращения (трансмутации). Я видел два таких образца, которые выглядели как куски красного стекла. Методы химических и физических анализов дали столь противоречивые результаты, что на их применении не настаивали. Проблема остается нерешенной».

Крелин. Любопытно!

Березовский. Оставим на совести автора это действительно чрезвычайно любопытное сообщение. Но я хочу сказать о другом. Можно верить или не верить легендам и мифам — дело вкуса, — не надо только думать, что они навсегда остались в далеком прошлом. Каждый век либо творит свои мифы, либо обновляет древние. Процитированный отрывок и являет как раз пример такой обновленной мифологии.

Люсин. В показаниях Мирзоева современная легенда тоже нашла достойное место.

Костров. Причем легенда далеко не лучшего сорта. Я с удовольствием выслушал историю про «Огонь-Вино», но решительно запротестовал, когда на мой вопрос, откуда он достает алмазы, Мирзоев стал рассказывать сказки.

Смех.

Генерал. Я думаю, пора подвести итоги. Какие будут предложения насчет дальнейших действий?

Костров. Здесь мы, к моему глубокому сожалению, решительно расходимся во мнениях с Владимиром Константиновичем.

Генерал. Дело ведет он.

Костров. Поэтому я и не смею настаивать. Но у меня своя точка зрения.

Генерал. Прошу, Вадим Николаевич, выскажитесь. Для чего же еще мы тогда собрались?

Костров. На данной стадии я бы взял Сударевского.

Данелия. Я тоже так считаю.

Генерал. А вы, Владимир Константинович, конечно, не согласны?

Люсин. Решительно не согласен. Прежде всего я не представляю себе, какие обвинения можно выдвинуть против Марка Модестовича. Повторная судебно-медицинская экспертиза снимает все подозрения в убийстве. Остальное — лирика. Разумеется, на данной, как выразился подполковник Костров, стадии расследования. Такова, товарищи, чисто формальная сторона. Но не она явилась определяющей в принятом мною решении. Главное заключается в том, что я хочу подождать естественного завершения протекающих ныне необратимых процессов. Я понимаю, что выразился довольно туманно. Не имеет значения. Просто я предпочитаю ждать. Колос должен созреть.

Генерал. Смотрите не переиграйте. Иногда бывает полезно вовремя вмешаться и прервать, как вы сказали, процесс, не допустить необратимых изменений. Не доводить до крайностей.

Люсин. Если я правильно понял, товарищ генерал, определенного мнения вы не высказываете?

Генерал. Смотрите, Люсин, не перегните палку.

Люсин. Постараюсь, товарищ генерал. Но я рискну остаться при своем. За убийство, пусть только словом, должно последовать воздаяние. Иначе наше ремесло аморально.

Глава пятнадцатая Шереметьевская таможня

Как только машина остановилась у стеклянного фронтона Шереметьево-1, Сударевский торопливо сунул таксисту заранее приготовленную пятерку и распахнул дверцу.

— Куда ты так спешишь! — Мария поправила прическу и, легко коснувшись его предупредительно протянутой руки, ступила на тротуар. — У нас еще бездна времени. — Непроизвольно заглянув в тусклую глубину зеркального стекла, она отметила, что одиннадцатисантиметровые каблуки, пожалуй, делают ее чересчур высокой. Это стало абсолютно ясно, когда Марк, взяв из багажника чемодан, встал рядом с ней, и она впервые заметила, что выше его на полголовы. Дизайнер салона «Клерже» немного переборщил.

— Быстро доехали, — сказал Сударевский, пропуская ее вперед. — Придется тебе поскучать со мною еще пятнадцать минут.

— Пятнадцать? — Она приветливо улыбнулась продавщице сувениров и помахала рукой буфетчице. — Верных сорок. Хочешь чашечку «эспрессо», дорогой? Надя сейчас нам сделает. — Она повлекла его к буфетной стойке.

— Погоди, — растерянно озираясь, удержал он ее. — Стоит ли? Пройти таможню надо как минимум за час до отлета.

— Кто тебе сказал? — Она сняла с плеча сумку из жатой искусственной кожи, сверкающей, как паюсная икра. — Никогда не верь тому, что написано в билете.

— Тебе, конечно, виднее, — промямлил он, ставя чемодан и туго набитый портфель на пол. — Но все-таки…

Она раскрыла пудреницу с овальным зеркальцем, выдвинула из золоченого туба столбик помады и уверенным эластичным нажимом подкрасила губы.

— Не забудь зайти к Нелли и Петру Никодимовичу. У них машина, и он повозит тебя по городу. Там есть на что посмотреть.

— Я думаю!

— Адрес я положила в бумажник. Они живут возле самой биржи. Найти очень легко… Черный хлеб отдашь прямо в аэропорту. Наш представитель встречает каждый самолет.

— Я тебе обязательно позвоню. — Он крепко сжал ее руки. — Слышишь?

— Это же безумно дорого. — Она погладила его по щеке. — Лучше поезди по стране, сходи в театр и обязательно посмотри «Механический апельсин» Кубрика.

— Я все же позвоню, — с непривычной настойчивостью сказал он.

— Подумаешь, две недели! — Она беспечно тряхнула головой. — Не заметишь, как пролетит время.

— Мало ли что…

— Ерунда! Или ты боишься лететь, трусишка?

— Слушай, Мари, ты же знаешь тут всех?

— Более-менее.

— А таможенников?

— Кое-кого. Зачем тебе?

— Ты можешь сказать им, чтобы они ко мне не очень там придирались? — Он выпустил ее руки.

— Могу, конечно… но зачем? Кому ты нужен, глупышка?

— Ах, ты ничего не понимаешь, Мари! — Он губами взял сигарету из пачки. — Я же везу камни.

— Подумаешь! Ведь официально…

— Конечно. У меня даже письмо к начальнику таможни есть, но… Одним словом, если можешь, скажи им что-нибудь. Терпеть не могу, когда перетряхивают чемоданы!

— Не нервничай. — Она вновь провела рукой по его щеке. — Никому и в голову не придет перетряхивать твои вещи. Ты едешь в служебную командировку, везешь на выставку продукцию своей фирмы. Разве не так? А если тебя попросят все-таки открыть чемодан, то ничего страшного. Подумаешь! На самолет ты, во всяком случае, не опоздаешь. И вообще успокойся. А то волнуешься по любому поводу, словно и впрямь контрабанду везешь! — И засмеялась.

— Полагаешь? — Он торопливо закурил и посмотрел на часы. — Тебе, конечно, виднее…

— Хочешь, провожу до самого трапа? Меня пропустят. А с таможенниками я тебя просто-напросто познакомлю. Скажу: «Это мой муж». По крайней мере в очереди стоять не придется.

— Не надо. — Он швырнул недокуренную сигарету в урну. — Ты права, и никому ничего не надо говорить! Просто знай, что я тебя люблю.

— Ия тебя.

— Я тебя очень люблю. И что бы ни случилось…

— Глупенький! — засмеялась она. — Ну иди, не томись… Выпей перед отлетом кофе и рюмочку коньяку. Это на втором этаже.

— Я позвоню тебе. — Он нагнулся за чемоданом.

— Попроси наших ребят. У них прямая связь с Шереметьевом.

— Ну вот… — Он потянулся к жене и, переложив чемоданчик из одной руки в другую, неловко поцеловал ее.

— Портфель! — напомнила она.

— Ах, да! — Он подхватил портфель. — Ну?

— До скорого, милый. — Она на миг прижалась к нему. — Когда будешь лететь назад, скажи пилоту, чтобы мне сообщили. Я тебя встречу.

Он молча проглотил слюну, затравленно улыбнулся и решительным шагом направился к регистрационному входу. Обогнув барьер из никелированных труб, он толкнул дверь ногой и боком протиснулся в ярко освещенный зал. Поставив вещи, оглянулся по сторонам.

Прямо перед ним находилась стойка с весами, у которой уже образовалась небольшая очередь, справа в глубине виднелись турникеты и застекленные кабинки с пограничниками, слева торопливо заполняли, стоя за конторками, какие-то листки пассажиры.

Марк Модестович несколько растерялся, но быстро сообразил, что надо делать, и остановился у ближайшей конторки, несколько потревожив тощую и длинную, как жердь, леди с мохнатой шавкой на поводке. Женщина в белом халате, сидящая за столиком санэпи-демконтроля, неодобрительно косилась на не в меру резвую и голосистую собачонку. Чужой и далекой предстала перед Марком Модестовичем очередь у багажных весов, надменная дама в долгополой безрукавке с ее противной лупоглазой собачкой, даже вполне будничная докторша за столом. Промелькнула мысль послать все это куда-нибудь подальше, пока не поздно, пока не сделан последний решительный шаг…

Он нашел в одном из отделений отпечатанный на русском языке бланк и, обмакнув казенную со скверным пером ручку, принялся заполнять декларацию. Фамилия, имя, отчество, гражданство и пункт следования, советская и иностранная валюта, оружие — тут все предельно ясно и просто. Банковский чек, мелочь на дорожные расходы, пара красных десяток… Остальное — нет, нет и нет. Драгоценностей тоже нет! Разве можно считать драгоценностями выставочные образцы? Синтетическим путем полученные кристаллы?

Значит, так: паспорт, билет, справка из Внешторгбанка и письмо в шереметьевскую таможню на бланке НИИСКа — все на месте.

Помахивая декларацией, чтобы поскорее просохли чернила, зажав в одной руке и чемодан и портфель, Сударевский встал в очередь. Изящные, но несколько бестолковые девицы в форменных синих жакетах слишком долго, как показалось ему, оформляли билеты и постоянно что-то путали. Не лучше были и пассажиры. Галдели на разных языках, отвлекали девиц от работы бесконечными расспросами, спорили относительно ручной клади. Но очередь, как ни удивительно, все же двигалась. То и дело пружинно вздыхала платформа весов, и упругая черная стрелка с легким звоном отскакивала к нулю, когда здоровый мужик в комбинезоне снимал очередную порцию чемоданов, саквояжей и ящиков. Он не принимал участия в оживленном разговоре на посторонние темы и, не теряя времени даром, аккуратно привязывал бирки, выстраивал багаж в линию.

Но и он раздражал сегодня Марка Модестовича. Чем? Трудно сказать. Быть может, непривычной своей деловитостью, от которой хотелось бежать. Быть может, просто затрапезным комбинезоном, который так не шел к окружающему бомонду.

Наконец настала минута, когда Сударевский, получив квитанцию на чемодан и ярлык с надписью «incabin», который следовало надеть на ручку портфеля, перешел вдоль стойки к таможенному контролю.

Его встретила хрупкая миниатюрная красавица с пышными золотисто-рыжими волосами (элегантная униформа и золотые звезды в петлицах удивительно шли ей). Она приветливо улыбнулась и взяла у него декларацию.

— Извините, — мягко сказала она, возвращая листок, — прочерк делать не полагается; следует писать: «нет, нет, нет». — И подвинула шариковую ручку.

— Сейчас, сейчас! — засуетился Сударевский и, надев очки, принялся подправлять декларацию.

— Укажите ваш чемодан, — осведомилась между тем таможенница.

— Вон тот, клетчатый. — Марк Модестович показал пальцем. — С левого края.

— Хорошо. — Она изящно наклонилась и поставила на торце меловой крестик. — Больше ничего нет?

— Только портфель. — Сударевский с готовностью водрузил его на стойку. — У меня письмецо для вашего начальства.

— Справка на валюту есть?

— А как же! — Он торопливо раскрыл паспорт, в котором лежала бумажка из Внешторгбанка.

— Спасибо, не надо. — Она вновь одарила его профессиональной улыбкой кинозвезды. — Раскройте, пожалуйста, портфель.

— Как? — сразу не понял Сударевский. — Портфель?.. Ах, раскрыть! — Трясущимися руками он отстегнул замки. — Вот…

— Что у вас там?

— Да так… пустяки разные, служебные материалы.

— Выложите, пожалуйста, все на стол.

Он стал выгребать из портфеля нехитрые свои пожитки: две бутылки «Столичной», носовые платки, полиэтиленовый пакет со значками, полдюжины расписных матрешек, завернутую в кальку буханку черного хлеба, папки с бумагами, носки и электробритву.

Ему казалось, что это длится бесконечно долго и движения его чудовищно замедленны, как у космонавта на лунной поверхности. В действительности же он опорожнил портфель за какие-то секунды, стремительно, судорожно.

Золотоволосая красавица, казалось, не обращала на него никакого внимания, смотрела себе под ноги, то ли обдумывая что-то свое, то ли любуясь лакированными туфельками. К его вещам она даже не прикоснулась.

— Готово? — Она точно очнулась от зачарованного сна. — Так, так… Что внутри? — и показала глазами на черный пластмассовый футляр.

— Я же вам говорю! — зачем-то осерчал Марк Модестович. — Образцы это! В письме все сказано!

— Синтетические кристаллы? — Она мельком глянула на бумагу. — Покажите их мне, будьте любезны.

— Пожалуйста! — Марк Модестович непослушными пальцами попытался нащупать запорное колесико. — Сколько угодно. Надо так надо, — лепетал он, тужась раскрыть футляр.

— Дайте-ка я сама, — пришла она ему на помощь.

— Как угодно. — Он отступил в сторону и с независимым видом скрестил на груди руки.

— Ого сколько! — заинтересовалась она, снимая крышку. — И какие красивенькие! Просто прелесть!

Он ничего не ответил. Стоял себе молча и смотрел, как перебирает она тоненькими пальчиками разноцветные яркие камни, колдовскими звездами вспыхивающие под резким люминесцентным светом.

Недоразумение? Досадная случайность?

Он еще уговаривал себя, что все может обойтись, но уже знал: нет, не обойдется. Странное спокойствие вдруг снизошло на него. Гулкое, трепещущее сердце оборвалось и замерло, волнение осело и даже нога перестала выбивать прерывистую тревожную дробь. Только во рту стало горько, как от желчи, и пересохли разом похолодевшие губы.

— Тоже образец? — Мизинчиком она отделила от сверкающей груды красноватый камешек.

По сравнению с массивными цилиндрами рубиновых стержней с кроваво сверкающими крупными гранями шпинелей и альмандинов он казался невзрачным карликом. Но тень, которую он бросал на полированную доску стола, была подобна живому языку пламени, густой струе терпкого вина, пахнущего солнцем и солями земли.

— Не нравится? — Марк Модестович даже сумел улыбнуться.

— Совсем напротив. Очень даже нравится.

— У вас неплохой вкус.

— Да. Я предпочитаю натуральные камни.

— Синтетические кристаллы ничем от них не отличаются.

— И этот?

— И он.

— Вы даже алмазы делаете?

— Наука не стоит на месте. Худо-бедно, а идем вперед.

— Так, значит? А мне почему-то показалось, что пятитесь назад.

— Интересно бы узнать. — Он все улыбался слепой, окаменевшей улыбкой. — Люблю парадоксы.

— Очевидно, староиндийская огранка как раз и есть такой парадокс?

— Вы знаток. Отдаю вам должное. — Он картинно расшаркался. — Мы, ученые, любим иногда повеселиться, пошутить. Физики-лирики…

— В самом деле?

— Ну конечно!

Она вынула из кармашка монокль и, повернув камень к свету, стала его рассматривать.

— Он огранен по самым твердым плоскостям.

— Что?! — Этого Сударевский меньше всего ожидал. Его обдало яростным жаром, так что даже уши и те загорелись. Но тут же бросило в холод. Надежды не было и быть не могло.

— Невероятно, но факт! — Она медленно поворачивала в руке камень. — Его выточили вопреки всем законам симметрии. Он просто не имеет права существовать!

— Вы уверены?

— Я ведь действительно знаток, — сказала она без улыбки и спрятала монокль.

— Тогда вы должны понять, — хватаясь за последнюю соломинку, он приблизился к ней почти вплотную, — должны понять, что мне есть чем похвастаться в Амстердаме.

— Нет. — Она тихо покачала головой. — Отшлифовать алмаз по наиболее твердым граням немыслимо.

— Тем и сильна наука, что делает невозможное.

— Боюсь, наша интересная беседа несколько затянулась. — Она бросила взгляд на пассажиров, которые с любопытством прислушивались к разговору.

— Мне тоже так кажется. — Он принялся укладывать вещи. — Я вам больше не нужен?

— Н-нет. — Она медленно покачала головой. — Я вынуждена просить вас немного задержаться. Пожалуйста… — И предупредительно подняла стойку.

— Куда? — только и спросил он.

— Нам необходимо оформить протокол.

— Зачем? Какой еще протокол? — Неожиданно он ощутил страшную неловкость и заговорил шепотом.

— Оформить эту… находку, — не сразу подыскала она нужное слово.

— Какую находку?! — Он еще пытался разыгрывать недоумение, возмущение, наконец, хотя и ощущал всем телом, что все кончено. — Это же экспонат!

— Пусть будет экспонат, — согласилась она, пропуская его вперед. — Туда, пожалуйста, — кивнула на неприметную дверь в перегородке, отделяющей служебные помещения от зала. — Кстати, какова его плотность?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Сударевский вздрогнул.

— Плотность? — переспросил он, останавливаясь. — Обычная, надо полагать. Три, пятьдесят два.

— Едва ли. — Она тоже остановилась. — Окрашенные алмазы плотнее бесцветных: зеленые — три, пятьсот двадцать три; розовые — три, пятьсот тридцать; оранжевые — три, пятьсот пятьдесят… Этот же наверняка еще тяжелее. — И с грустным укором заключила: — Вам бы следовало знать.

Когда примерно через час Люсин, раздвинув портьеры, вышел из регистрационного зала, то первая, кого он увидел, была Мария, веселая, беззаботная. Она сидела за стойкой вполоборота к нему и, оживленно болтая с молоденькой стюардессой, пила кофе. Ощутив на себе его взгляд, она медленно обернулась и тихо опустила чашку, так и не донеся ее до губ. Ему бросилось в глаза, как вспыхнули вдруг эти карминные губы, когда отхлынула от лица кровь.

Он быстро поклонился и заспешил к выходу, ссутулившись и все больше, по мере того как уходил, склоняя голову. Ему казалось, что в спину бьет пулемет.

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том третий}

Мальтийский жезл

Глава первая Взрыв в запертой комнате

Не спрашивай мертвых, они ничего не могут рассказать о себе. Это не они говорят с тобой в омуте сновидений, а твой растревоженный, не знающий отдыха мозг.

Люсину, задремавшему на какой-то миг у себя в кабинете, приснился отец. Протягивая, словно взывая о помощи, руки, он стоял на пороге их старого дома, в котором давно поселились чужие люди, и вдруг отступил куда-то вдаль, когда в сон ворвалось дребезжание внутреннего телефона.

Вопреки стойкой репутации аса таинственных дел Люсин не слишком споро поднимался по служебной лестнице, так и оставался при одинокой майорской звездочке. Товарищи по работе получали новые назначения, уже дважды сменялось непосредственное начальство, и как-то совершенно незаметно Владимир Константинович превратился из подающего надежды работника в ветерана угрозыска, перешел в другую весовую категорию, как остроумно пошутил криминалист Крелин. Внешне Люсин мало переменился за эти годы, разве что погрузнел самую малость… Он замкнулся в себе, став скупее в словах и жестах.

Вызванный по селектору к начальнику отдела, Люсин неторопливо собрал разложенные на столе документы в аккуратную стопку и надел висевший на плечиках китель, скромно украшенный университетским ромбом. Несмотря на несколько громких дел, о которых широко сообщалось в печати, орденов у Люсина не было, а медалей он не носил.

— Разрешите, товарищ полковник? — Люсин приоткрыл дверь в кабинет.

— Да-да, заходите, — озабоченно взмахнул рукой полковник Кравцов, не отрываясь от телефонной трубки. Говорил он тихо, почти не раскрывая рта и в основном короткими междометиями. Больше слушал, сохраняя на лице настороженную безучастность. За окнами хлестал дождь, было хмуро и бесприютно. — Садитесь, — сказал Кравцов, закончив разговор. — Вот, значит, какая история: без вести пропал человек. — Поправив очки, заглянул в бумажку, одиноко белевшую на бездонной глади стола. — Солитов Георгий Мартынович, профессор Московского химико-технологического института, заслуженный деятель науки и техники. Ясно?

— Пока не очень.

— Вот и мне тоже не ясно. Никто не видел, как и, главное, когда он ушел из дому. Зачем-то захлопнул за собой дверь, которую нельзя открыть снаружи… Почему, спрашивается?

— То есть? — позволил себе уточнить Люсин. — Входную дверь?

— Донесение составлено местным участковым — тот еще деятель! Как сквозь джунгли приходится продираться. Но случай, по-видимому, не простой. Наворочено всякого: взрыв какой-то таинственный и вообще полный туман. Нас просили помочь разобраться.

— Помочь разобраться? Но это значит, мы берем дело?

— Вы правильно понимаете. Ситуация, мягко выражаясь, своеобразная, я бы даже сказал, настораживающая. Начальство, не скрою, проявило повышенный интерес, что, как вы понимаете, требует от нас особой оперативности. Словом, выезжайте на место с опергруппой, поглядите, что там и как. Наверняка все окажется значительно проще, чем намалевал этот субчик. Работать будете вместе со следователем горпрокуратуры Гуровым. Постарайтесь поладить с ним.

— А он со мной тоже постарается? — поинтересовался Люсин без тени улыбки.

— Сразу по возвращении доложите. — Кравцов вложил лежавший перед ним листок в папку и, как по льду, отпасовал ее через весь стол Люсину. Разговор был закончен. — Путь неблизкий, поэтому времени не теряйте. Это где-то в районе озера Синедь, деревня Веретенниково.

— Разрешите сперва подумать, товарищ полковник.

— Что? — В невозмутимых глазах Кравцова промелькнуло мгновенное изумление.

— Я хочу сказать, что должен сначала ознакомиться с делом, возможно, навести кое-какие справки и наметить хотя бы предварительный план действий.

— Ну, вам виднее, — последовало после многозначительной паузы. — К концу дня ожидаю с докладом.

— Если придется задержаться, товарищ полковник, я позвоню.

Люсин знал себе цену и отнюдь не был расположен менять стиль работы, складывавшийся годами. Пусть новое руководство воспринимает его таким, какой он есть. Стоит лишь из-за боязни испортить отношения дать слабину — и пиши пропало. До конца дней своих не выкарабкаешься из мелочной опеки.

И все же от разговора с Кравцовым остался неприятный осадок, запоздалое опасение, что без особой надобности полез на рожон, перегнул палку. Нет, с такими мыслями каши не сваришь. Полное спокойствие, улыбка и сосредоточенность. Владимир Константинович заставил себя отключиться от всего постороннего и, как в омут, нырнул в косноязычные упражнения лейтенанта Мочалина, веретенниковского участкового.

Выстроив разрозненные факты в их временной очередности, Люсин наконец уяснил для себя суть загадочного происшествия на даче Солитова.

Домработница или, вернее, домоправительница профессора Аглая Степановна Солдатенкова, вернувшись после почти недельного отсутствия, обнаружила выбитое окно. Она, естественно, забеспокоилась и кинулась в дом. Но дверь, ведущая в кабинет профессора, оказалась запертой изнутри. Солдатенковой ничего иного не оставалось, как заглянуть в кабинет Солитова со двора. Увидев, что в помещении полнейший беспорядок, она подняла тревогу. Кто-то из соседей принес табуретку и помог Аглае Степановне влезть на подоконник, чтобы как следует все рассмотреть. Не обнаружив Георгия Мартыновича среди разора и запустения, она немного успокоилась и принялась расспрашивать о нем: может, кто чего знает. Но так ни до чего и не доискалась. Решив, что профессор мог поехать на городскую квартиру, старая женщина позвонила в Москву — раз, другой, третий. Телефон не отвечал. Тогда она попыталась связаться с институтом, но профессора не оказалось и там. Лишь на следующее утро, отчаявшись дождаться хозяина и заподозрив, как она объяснила, «худое», Солдатенкова обратилась в милицию. Участковый Мочалин прибыл на место и, приняв необходимые меры для сохранения следов, произвел предварительный осмотр.

По характеру осколков оконного стекла, обнаруженных на достаточном удалении от дома, он предположил возможность взрыва. Эта версия нашла косвенное подтверждение и в показаниях соседей Солитова, засвидетельствовавших, что тот вел на дому различные химические исследования. Проанализировав обстановку, Люсин одобрил действия участкового.

Мочалин хотя и не проявил особой инициативы, но зато ничего не напортил. Погрешности стиля и логические несуразицы, разумеется, были не в счет. Не всякий участковый способен писать, как Сименон.

По своему обыкновению, Владимир Константинович начал со схемы. Очертив в центре бумажного листа квадратик и обозначив его инициалами Солитова, он сделал несколько ответвлений, пометив их соответствующими подписями: «Солдатенкова», «Соседи», «МХТИ», «Московская квартира». Из каждого направления «предстояло извлечь» максимально возможное. Люсин подумал, что в процессе работы число таких ответвлений удвоится, утроится, даже удесятерится. И это только прямые связи. А сколько обозначится косвенных, опосредованных, самым причудливым образом разветвленных. Только выявив их все, до последней, можно надеяться на успешный финал.

Отработав первоначальную логическую схему, Люсин позволил себе задуматься над главным вопросом: жив или нет Георгий Мартынович Солитов, человек, о самом существовании которого он даже не подозревал еще каких-нибудь полчаса назад.

Поставив в известность дежурного по городу, он запросил морги, больницы, направил ориентировку по отделениям и в область. Затем позвонил в отдел кадров МХТИ и, обрисовав ситуацию, попросил ознакомить его с личным делом Георгия Мартыновича.

— Да-да, я подошлю человека, — сказал он, включая магнитофон. — Но время не терпит. Поэтому продиктуйте основные позиции, будьте настолько любезны… Нет, список научных трудов пока не надо, с научными трудами можно чуточку повременить…

Разговор практически не дал никаких новых зацепок. Жена Солитова — Анна Васильевна — умерла в позапрошлом году, дочь Людмила была замужем за работником Госкомитета по внешним экономическим связям и находилась в настоящее время за границей. Установив, что квартира профессора была в последний раз поставлена на охрану 11 июля, то есть еще месяц назад, Люсин набросал текст телеграммы в МИД. Без помощи Людмилы Георгиевны было не обойтись. На подобного рода телеграмму полагалась соответствующая виза. Рассудив, что лишний раз мозолить глаза начальству, безусловно, не стоит, Люсин не стал торопиться и послал в институт за личным делом.

Теперь, когда было сделано все, что возможно, следовало заняться подбором опергруппы. Люсин никогда не полагался на случайность. Дежурства дежурствами, очередность очередностью, но он предпочитал работать с людьми, хорошо ему знакомыми. Итак, экспертом, конечно, Крелина, а шофером Кушнера либо Самусю. От собаки, к сожалению, толку не будет, потому как всю неделю город и область заливают потоки дождя. Но порядок есть порядок. Что же касается следователя горпрокуратуры, то начальство не выбирают.

Спустившись во внутренний двор, где уже дожидался желто-голубой милицейский микроавтобус, Люсин не без удовольствия обнаружил, что ливень кончился. Вырвавшись на обновленный, провеянный ветрами простор, солнце спешило излить на землю всю свою нерастраченную мощь. Было даже жарковато с непривычки. Сверкали крыши, деревья, чугунные пики оград.

— С погодкой, командир! — поприветствовал Коля Самуся, включив зажигание. — На Синедь?

— Можно и на Синедь, если приготовил снасти и знаешь верное место. Я слышал, там лещ хорошо берет?.. Здравствуйте, товарищи! Люсин, — коротко представился он пожилому лысому человеку в штатском — следователю прокуратуры по особо важным делам.

— Гуров, — ответил тот церемонным кивком, — Борис Платонович.

Ни внешность его, вполне заурядная, ни манера вести себя никак не раскрывали характера. Лишь желчно опущенные уголки губ и привычка время от времени почесывать переносицу свидетельствовали об известном внутреннем напряжении. Очевидно, Гурова угнетали какие-то сугубо личные заботы. Опытный следователь, он бы не стал заранее волноваться из-за дела, обстоятельства которого еще так неясны.

За окружной по обе стороны шоссе замелькали березы и распахнулись зеленые заплаты окутанных легкой дымкой полей. Люсин вытянул ноги и, опустив веки, предался сладостной дреме. Он бы, пожалуй, даже уснул ненадолго, но неожиданный вопрос следователя вырвал его из блаженного забытья.

— Что вы думаете обо всем этом? Странноватое происшествие…

— Там видно будет.

— Вы верите, что действительно произошел взрыв?

— Как я могу верить или не верить? — Люсин неохотно выпрямился. Принимаю за данность, а далее поглядим.

— Одно лишь предположение, что в доме заслуженного человека, вообще в чьем-то частном доме могло случиться нечто подобное, уже бросает, как бы поточнее сказать, некую тень. Вы меня понимаете? Акцентик! Притом весьма неприятный.

— Мы не выбираем происшествий, — не желая особенно вдумываться в смысл сказанного, откликнулся Люсин. — Это они нас выбирают.

— Известный химик, изобретатель — и вдруг такое… Вас это не наводит на определенные мысли?

— Вы же сами видите — химик… Вот если бы он был стоматологом или, допустим, скорняком, тогда бы я, возможно, и удивился.

— Вы не даете себе труда понять меня?

— Просто не вижу причин для особого беспокойства. Оно по меньшей мере преждевременно. Поживем — увидим. Мало ли ахинеи встречается в протоколах.

— Но ведь взрыв!

— Взорваться могла и бутыль с квасом.

— Завидую вашему спокойствию. Вы, по-видимому, очень счастливый и благополучный человек.

— Не жалуюсь, — сонно пробормотал Люсин, вытягиваясь поудобнее.

Глава вторая Вертоград

Забрызганный каплями, упавшими с листьев, милицейский фургон остановился возле наглухо закрытых ворот. Люсин, а за ним и другие попрыгали на землю, разгоняя застоявшуюся кровь. Ботинки сразу же стали мокрыми и заблестели на солнце.

— Лейтенант Мочалин, — козырнул Люсину поджидавший их участковый. — Понятые готовы.

— Ну что? — спросил Владимир Константинович, оглянувшись. — Приступим? — И, поманив за собой проводника с собакой, толкнул калитку. Она оказалась незапертой.

Дуновение тревоги коснулось Люсина, едва он увидел вызывающе белую раму на черной стене. Освещение поминутно менялось. Яростный послеполуденный свет то разгорался, то бледнел, смягченный дымчатым фильтром. Солнце сквозь летучие пряди развеянных облаков, угасая и вспыхивая, играло в осколках, усеявших клумбу. Лишь остроугольные дыры в стекле независимо от освещения кололи глаз беспросветной мглой.

«Черная краска, конечно же, ни при чем, хоть, признаться, и влияет на настроение, — решил Люсин. — Это для Подмосковья не слишком привычный колер, а в Европе, особенно на Севере, многие так красят свои дома».

Мысль отогнать легко, но как избавиться от беспокойного ощущения, что нечто подобное уже разыгрывалось на подмостках жизни и, как ни крути, печальной развязки не избежать? Так бывает во сне, когда страдаешь от того, что тебе уже снилось такое однажды и все предрешено, не соскочить с наезженной колеи. Не сон, к сожалению, а явь назойливо повторялась: уединенная загородная дача, закрытый изнутри кабинет, где велись научные эксперименты, и в итоге — пропавший хозяин. Такое он, Люсин, уже однажды встречал. Правда, стекла тогда остались в целости и сохранности. Не то что здесь…

Приступив к будничным и не слишком веселым делам, Владимир Константинович убедился, что ощущение неблагополучия, быть может, даже какой-то ущербности исходит не только от дачного домика, повитого лозами дикого винограда. Неизъяснимой скорбью дышали здесь воздух, всегда прохладный в тени, и обильно политый чернозем, и выцветшее за лето поднебесье, промытое отлетевшей куда-то далеко грозой, и горящие тяжелыми каплями сосны. С изощренной четкостью прорисовывались закопченная печная труба, слишком мощная для скромной двухскатной крыши; перекрестье антенны и моховая зелень шиферных волн, усыпанных слежавшейся хвоей. Что-то удерживало Люсина, мешало ему ступить под этот кров, отмеченный знаком печали. Поблагодарив участкового, он обменялся ничего не значащими замечаниями со следователем прокуратуры и коротко обрисовал стоявшую перед каждым задачу. Все его действия протекали на неуловимой грани профессионального автоматизма, почти не задевая мозга, настроенного на сокровенное дыхание невидимого простым глазом мира.

Нет, не стихийные борения небесной тверди, чья изменчивая игра вечно тревожит спящий инстинкт, заставили Люсина прислушаться к заунывному подрагиванию потаенной струны. Холодное сияние в вышине, и запах щедро унавоженной почвы, и сырое дыхание набежавшего ветерка — все было лишь антуражем, аранжировкой навязчивого мотива, долетавшего из иной, едва постигаемой дали. Глубинные сигналы исходили, пожалуй, из сада, осмотренного хоть и мельком, но схваченного на безошибочном уровне подсознания, примечающего малейшие отклонения. Из них и соткалось неотвязное, как предчувствие беды, ощущение угрозы.

Заботливо ухоженный участок перед домом менее всего походил на сад, невзирая на побеленные стволы и ветви, сгибающиеся под тяжестью яблок, обложенные керамической плиткой куртины и грядки. И к огороду его никак нельзя было причислить, хотя курчавилась местами петрушка и бело-лиловой дымкой обозначился цветущий кориандр.

Поймав неприметный кончик, Люсин бросился за путеводным клубком, напрочь забыв про положенный распорядок и неизбежные формальности. Скользнув сосредоточенным взором по лицу застенчивого участкового, которому не терпелось выложить подробности, он запахнул плащ и нырнул в заросли шиповника, обрушившегося каскадом капель и ворохом лепестков. Молодая почтальонша и владелец соседней дачи, привлеченные в качестве понятых, с явным смущением полезли следом.

— Погоди, лейтенант, — остановил Крелин участкового, лунатически двинувшегося за ними. — Пусть Владимир Константинович сперва сам разберется. Ты лучше нам расскажи. — И он приглашающе махнул рукой следователю Гурову, который задумчиво прогуливался возле выбитого взрывом окна. Усеявшие клумбу осколки однозначно указывали на то, что стекло не было выдавлено снаружи. Крелин с первого взгляда отмел возможность имитации, хотя земля перед домом и была основательно затоптана.

Гуров недоуменно пожал плечами и, достав сигареты, направился к эксперту. Наслышанный о причудах Люсина, он тем не менее впервые встречался со столь откровенным пренебрежением процедурой осмотра, выразив свое неодобрение сердитым попыхиванием. Крелин, работавший с Люсиным двенадцатый год, постарался разрядить обстановку.

— У каждого из нас свой бзик, — виновато улыбнулся он. — Недаром на Востоке говорят, что лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать.

— Мы не на Востоке, — неприязненно поежился следователь, отирая пучком травы ботинки, забрызганные оранжевым молоком чистотела, изобильно растущего вместе с крапивой по краям дорожки. — Лично я предпочитаю сначала выслушать свидетелей.

— Так ведь нет их, свидетелей, Борис Платонович, — развел руками эксперт. — Аглая Степановна. — Он кивнул на мрачнейшего вида старуху, прикорнувшую на лавочке возле крыльца. — Она ведь только на пятые сутки домой заявилась… Правильно, лейтенант?

— Так точно, — оживился участковый. — И сразу по соседям кинулась. Они небось и наследили, где только могли. Каждому, понимаете, надо в окно просунуться! Хорошо еще, что дверь взломать не надумали…

— Непонятная штука, — размышляя вслух, вздохнул следователь и раздраженно вмял в грязь окрашенный никотином окурок. — Зачем ему вообще понадобился этот замок? И почему только с внутренней стороны? От самого себя запирался?..

— Я и говорю: у каждого свои странности. — Крелин снисходительно опустил веки. — Взять хоть ее, — он двинул подбородком в сторону старухи, застывшей, как изваяние, с перекрещенными на коленях руками. — Сидит — не шелохнется, будто ей абсолютно до лампочки.

— Степановна у нас кремень! — уважительно поддакнул участковый. — Каждое слово приходится чуть ли не клещами вытаскивать. А ведь любит она Георгия Мартыновича, души в нем не чает… Вы это очень верно… насчет странностей. Я вот и за собой замечаю…

— Рано, молодой человек, рано, — властно пресек откровенные излияния следователь. — Лейтенантам странности не положены. Вы лучше вот что скажите. — Ловким щелчком он выбил из пачки новую сигарету. — Солитов всегда таким анахоретом жил? У него семья, кажется? Квартира в городе?

— Так ведь лето теперь, — не понял лейтенант, отряхнув прилепившиеся к безупречно отглаженным брюкам колючки. — Георгий Мартынович в институте работает, каникулы у них теперь.

— Каникулы-каникулы, — протянул нараспев следователь. — Вот она, жизнь человечья. Жена умерла, дети разъехались по заграницам, и остался мужик в полном одиночестве. — Он сочувственно поцокал языком, покосившись на мумию в застиранном платочке, безучастно дремавшую под рябиной. — Со Степановной, как я вижу, не очень-то поговоришь… Студенты там, аспиранты всякие не навещают?

— Кто их знает. Может, и навещают.

— В мое время не забывали учителей, — посочувствовал пожилой представитель прокуратуры. — Это теперь никому ни до кого дела нет… Но где же наш старший инспектор? — Он нетерпеливо взглянул на часы. — Чего копается? Дело ведь явно не рядовое…

— Может, оттого и копается, что не рядовое, — заметил Крелин.

Люсин между тем обошел дом кругом, окончательно убедившись, что пристрастия его хозяина были далеки от традиционных.

В непосредственном соседстве со штамбовыми розами изобильно произрастал, растопырив колючие листья, чертополох, кусты бузины чередовались с волчьей ягодой и дурманом. На узких, высоко приподнятых над поверхностью грядках вместо моркови и огурцов золотились звездочки зверобоя, качались скромные головки тысячелистника. Среди ошарашивающего разнообразия Люсин распознал валерьяну и донник, душицу и мяту, девясил, шалфей и горец. Пятачки целины, оставленные под первозданный подорожник, пастушью сумку и коровяк, надменно покачивавший желтыми стрелами крупных соцветий, чередовались огороженными проволокой квадратами, где, как рептилии в террариуме, зловеще наливались ядом зонтики леха, метелки эфедры, вороний глаз, белена. Лишь обладая поистине нездоровой фантазией, можно было высадить на клумбах ревень заодно с вероникой, календулой и полынью… Сад отрав, огород целебных кореньев и приворотных зелий…

Что ж, рассудил Люсин, каждый волен выращивать на своей земле, что душа пожелает, в том числе и столь экстравагантные культуры. Благо хозяин — профессор, доктор наук и, очевидно, съел на этом деле собаку. Токи воздуха перетекали запахами медуницы, прохладой аниса, щекочущей в горле истомой прелой листвы — до сладостной печали, до горячего прилива, до слез. Теперь Люсин почти наверняка знал, что не ошибся в предчувствии, когда, затворив за собой калитку, увидел геральдический цветок чертополоха, смоляную вагонку за ним и блики света, как на креповых лентах.

— Хотел бы я знать, зачем ему понадобилось так выкрасить дом! — не удержался от невольного восклицания. И, словно устыдившись, что будет услышан, взглянул на часы и поспешил выбраться на тропку. Его погружение в омут снов и вещих ощущений длилось чуть более получаса, и он подивился тому, как стремительно летит время.

— Ну что, товарищи, — спросил с наигранной бодростью, присоединившись к остальным. — Заглянем внутрь?

— Давно пора, — попенял ему следователь Гуров. — Дело к вечеру идет, а у нас еще непочатый край.

— Так уж и непочатый, — лукаво прищурился Люсин. — Не скажите, Борис Платонович, кое-что я все-таки углядел.

— Хотелось бы знать, что именно. — Следователь вновь не удержался от шпильки. — Просто так, для порядка, знаете ли…

— В свое время скажу, — пообещал Люсин. — Пусть пока вас это не смущает. Лучше пройдем в дом.

— С Солдатенковой говорить не будете? — Вялым жестом Борис Платонович указал на старую домработницу, так и не изменившую своей безучастно-задумчивой позы.

— Со Степановной? А зачем? Она уже все рассказала на данном этапе. Нет, мы лучше сами поглядим, что да как.

— Сами так сами, — с неожиданной покорностью согласился следователь.

— Дверь ломать будете? — спросила Степановна, когда гости собрались в сенях. — У кабинете?

— Ни в коем разе, бабушка, — весело пообещал Люсин. Тщательно вытерев ноги о резиновый коврик, он поманил Аглаю Степановну. — Покажите нам дом. Хозяин любил запираться? — спросил вскользь, пропустив вперед понятых.

— Любил не любил, а когда и закрывался, — с некоторым замедлением объяснила Степановна, останавливаясь перед запертой дверью, фанерованной дубом.

— Поточнее, Степановна, когда именно? — Люсин задумчиво очертил пальцем древесный узор.

— Когда, значит, надо ему было.

— И все же? — с величайшим терпением продолжал расспрашивать Владимир Константинович, внимательно исследуя дверной косяк. — Замок вроде бы тут? — Он выжидательнообернулся к эксперту.

Крелин, проведя снизу вверх металлоискателем, согласно кивнул.

— Не хотелось бы портить.

— А сможешь?

— Попробую, — не слишком уверенно пообещал эксперт, отыскивая взглядом розетку. — Найдется куда включить? — размотав шнур дрели, обратился он к Аглае Степановне.

— Давай уключу. — Волоча стоптанные шлепанцы, она потащилась в соседнюю комнату.

Тонкое сверло мягко вошло в доску. В коридоре повеяло легким душком древесной пыли.

— Вот и все, — сказал Крелин, энергично продувая отверстие.

Присев перед раскрытым чемоданчиком, он выбрал подходящий крючок. Затем осторожно просунул его внутрь, небрежно повертел туда-сюда, и дверь с натужным вздохом отворилась. Сделав несколько снимков, он, словно бы крадучись, переступил через порог.

— Входите, товарищи, — пригласил Люсин.

Он хотел было объяснить понятым смысл предстоящей работы, но осекся на полуслове и замолчал. При первом взгляде на комнату тошнотно зашевелилось знакомое ощущение пережитого сна.

Кабинет доктора химических наук Георгия Мартыновича Солитова напоминал лабораторию и одновременно старинную аптеку — вроде той, что была восстановлена в Таллинне. Рабочий стол находился у самого окна. Заваленный книжными грудами, папками и ворохом фотографий, скорее всего, разбросанных взрывом, он находился на одном уровне с широким подоконником, где тоже валялись обрушенные стопки книг. Переплеты, усеянные осколками и вдобавок забрызганные какой-то маслянистой жидкостью, покрывал солидный слой пыли.

— Мы возьмем это для анализа, — сказал Люсин, невольно любуясь экономными, отточенными движениями Крелина, методично отбиравшего вещественные доказательства.

— Оно понятно, — уважительно закивал Караулкин, сосед.

— Георгий Мартынович, надо думать, опыты какие-то ставил, — безучастно уронил Люсин, скользнув взглядом по капитальной печи и обрушенным полкам с химической посудой. Почти все, как тогда, в том деле с красным алмазом: уединенная домашняя лаборатория, древние книги, экзотические растения. Судьба определенно возвращала его на круги своя. Разумеется, с некоторыми вариациями. Запертая дверь, бесследно пропавший хозяин — все повторялось, мешаясь с тягостными осадками оборванных телефонным вызовом сновидений.

На фотографиях, которые разбирал Крелин в надежде найти отпечатки пальцев, были запечатлены аллегорические рисунки и тексты, переснятые с неведомых манускриптов, написанных главным образом по-латыни. Для Люсина, изучавшего этот язык врачей и юристов в университете и к тому же почти в совершенстве владеющего французским, не составило особого труда догадаться, что Солитов интересовался древней лекарственной рецептурой. Об этом свидетельствовали и многочисленные выписки из травников, лечебников и всякого рода алхимических сочинений.

Сортируя уже просмотренные Крелиным фотокопии, Владимир Константинович собрал «Салернский кодекс здоровья» Арнольда из Виллановы и «Ботаники первоисточные основания», изданную в Санкт-Петербурге Максимовичем-Амбодиком.

— Лекарства варил, — вздохнул Люсин, рассматривая на просвет пузырьки из темного стекла, снабженные латинскими этикетками. Судя по почерку и тщательно пронумерованным листам фотокопий, Солитов отличался скрупулезностью, граничащей с педантизмом. — Перегонял, экстрагировал…

— К нему тут многие обращались, — вздохнул Караулкин. — Мою Марью Никитичну он почитай с того света возвернул. Да… Травку ей прописал от камней в почках.

— Ну и как? — заинтересованно спросил следователь.

— Как рукой сняло. И месяца не прошло. А ведь мучилась-то, мучилась…

— Что он, у себя в институте не мог заниматься? — ни к кому персонально не обращаясь, но как бы с затаенной обидой сказал Гуров. — Зачем же на дому, кустарно!

— Мы еще ничего не знаем о том, что он мог, а чего не мог делать на кафедре, — хмуро ответил Люсин, выдержав долгую паузу. — Дайте срок, будем знать.

— Кое-что уже сейчас вырисовывается, — подал реплику Крелин, извлекая из-под бумажного вороха недопитый стакан чаю. — Судя по грибку, действительно прошло несколько дней. — Он показал следователю разросшиеся пятна бледно-голубой плесени.

— Более определенно сказать не можете?

— Не могу, Борис Платонович, — досадливо отмахнулся Крелин. — А вот отпечатки, кажется, есть! — Привычным движением он наложил прозрачную липкую ленту. — У тебя тоже что-нибудь нашлось, Володя? — спросил, не оборачиваясь.

— Как не найтись? — понимающе усмехнулся Люсин, беря двумя пальцами очередную склянку. — Вырисовывается понемногу картинка.

— Выходит, он врачеванием увлекался, — отвечая на какие-то свои мысли, заключил следователь. — Знахарством?

— Знахарством? — Люсин прислушался к звучанию слова.

— Иначе зачем все эти банки с травами, какими-то корешками и прочей корой.

— Едва ли такой термин подходит к дипломированному фармацевту.

— Фармацевту? Вы точно знаете? — спросил Гуров.

— Навел кое-какие справки, прежде чем выехать, — кивнул Люсин. — Солитов закончил фармацевтический факультет, кандидатскую степень получил без защиты в Военно-медицинской академии, докторскую — за работу по теории бесконечно-разбавленных растворов.

— Бесконечно-разбавленных? Такие действительно есть? — не отставал Гуров.

— Очевидно, если дают соответствующие дипломы.

— Вода, которую мы с вами пьем ежедневно, не что иное, как бесконечно-разбавленный раствор. — Смекнул Крелин, сливая подернутый плесенью чай в пробирку.

— А деньги он за лечение брал? — обратился следователь к заскучавшему Караулкину.

— Что вы! Как можно? Это у него брали, кому не лень…

— Кто же, например? — вкрадчиво поинтересовался Борис Платонович.

— Мало ли… За дрова, например, крышу, починку забора. Давал всем, сколько ни спрашивали.

— Много тут шаромыжников шастало, — проворчала Аглая Степановна. — Чистые грабители! Носют и носют, погибели на них нет.

— А чего «носют-то», бабушка? — Люсин непроизвольно воспроизвел интонацию.

— Да книжки окаянные! Чего же еще? Чистое разорение.

— Ну об этом у нас будет особый разговор. — Люсин обменялся с Борисом Платоновичем многозначительным взглядом. — Может, и вы, Таня, скажете нам что-нибудь интересное? — ободряюще улыбнулся он почтальонше.

— Я? — Она удивленно раскрыла подведенные глаза. — Так не знаю я ничего такого. Они корреспонденцию на московский адрес получали, а сюда только «Вечерку» переводили. Брошу в ящик — и дело с концом.

— И то правда, — махнул рукой Люсин. — Вы девушка здоровая — кровь с молоком. Вам эта фармакопея, в сущности, ни к чему.

— А вот и нет! — обозначив симпатичные ямочки на щеках, просияла она. — Мне бабушка Аглая бородавки заговорила. Правда, бабуся?

— Может, и так, — кряхтя, откликнулась старуха. — Много вас, голоногих, ко мне бегало. Всех разве упомнишь?

— Подумать только! — скорее наигранно, чем действительно возмущенно, всплеснул руками Гуров. — И это в конце двадцатого века! Да они бы и так прошли, ваши детские бородавки!

— Ждать? Очень нужно! — Растопырив ухоженные пальчики, она полюбовалась свежим маникюром. — Я не люблю, когда некрасиво.

— Вы и вправду умеете заговаривать? — полюбопытствовал Люсин.

— Не хочешь — не верь. — Аглая Степановна строго зыркнула прищуренным глазом. — Кому заговаривала, а кому и чистотелом свела. Вон его у нас сколько, — кивнула на окно, туже подвязывая косынку.

— Так можно договориться до нечистой силы, уважаемая Аглая Степановна, — строго, но не без потаенной мысли заметил Гуров.

— А ты рази не видишь, чьих это рук дело? — без тени улыбки сказала она, плавно взмахнув рукой.

— И то правда, — мягко поддержал ее Люсин. — Одна печь чего стоит. Чистый алхимический горн. Разве что воздуходувка взамен мехов приспособлена. А снадобья? Какие-то кости толченые, ракушки… Я даже банку с рассыпным жемчугом обнаружил. Так что вы поосторожнее на поворотах, Борис Платонович, а то как бы чего не вышло, — закончил с нажимом.

— Вы правы. — Гуров внял замаскированному шуткой предостережению. — Не будем спешить с выводами… Вы, кажется, хотели сказать что-то, Аглая Степановна?

— Дак рази ты чему веришь? — Старуха мелко перекрестилась, нашептывая что-то себе под нос. — Не будет у нас разговора. Я вон ему лучше скажу, — она благосклонно покосилась на Люсина, — когда срок придет.

— И правильно, — сразу же согласился Гуров. — Только не пропустить бы момента, Аглая Степановна. Уж больно время дорого! И так сколько дней потеряли.

— Теперь уж не возвернешь. — Старуха неприметно всхлипнула и поспешила отереть глаза концом косынки. — Да и не к чему.

— Почему вы так думаете? — с проникновенной грустью спросил Люсин, настраиваясь на одному ему ведомую волну.

— А то не знаешь? — Степановна с усилием сглотнула горький комок. — Нету его, батюшки нашего, Егора Мартыновича, нету. Напрасно ищешь. — Она обреченно шмыгнула носом. — Все равно уж теперь…

— Вы в этом вполне уверены? — спросил Люсин, облизывая разом пересохшее небо.

— Да ты и сам так думаешь. — Она словно читала его мысли. — Когда еще в калитку входил, уже все знал. Я по тебе видела.

— Н-ничего я не знал, — через силу выцедил из себя Владимир Константинович и отвернулся.

— Черт-те что творится, — пробормотал Гуров и, вытащив сигареты, выскочил в коридор. Но, сделав две-три глубокие, кружащие голову затяжки, загасил окурок и поспешил возвратиться. — Можно вас на минуточку, товарищ Люсин? — позвал он, задержавшись в дверях.

Владимир Константинович недовольно дернул щекой и поставил на место банку с притертой пробкой, в которой хранилась заспиртованная змея.

— Слушаю вас, Борис Платонович, — удивленно приподнял брови Люсин.

— Вы в самом деле думаете, что Солитова нет в живых?

— Во всяком случае, серьезно это подозреваю, — ответил Люсин, подумав. — А что?

— Ничего, просто так, — отвечая каким-то своим думам, пробормотал Гуров. — Получается, что старуха читает мысли?

— Не обязательно. Скорее предчувствует нехорошее. Такое, знаете, бывает иногда между близкими. Допускаете подобный вариант?

— Отчего нет? Мне, слава богу, за пятьдесят, и я всякого насмотрелся.

— Не сомневаюсь, Борис Платонович. — С пробуждающейся симпатией Люсин скользнул взглядом по лицу Гурова. Как бы припорошенные угольной пыльцой мешки под глазами явно выдавали неблагополучие по части почек. Но взгляд твердый, уверенный, хотя и не без некоторого смятения. Похоже, что какая-то ускользнувшая от люсинского внимания деталь крепко смутила следователя. — Вас что-нибудь беспокоит?

— Я, изволите видеть, первым делом ищу мотивы, если, конечно, есть основания подозревать преступление. На первый план, как вы не хуже меня знаете, всегда выплывает корысть. Впрочем, нельзя исключить страх, ну там боязнь разоблачения и прочие материи. Сильные чувства, вроде ревности, уязвленного честолюбия, мести, тут едва ли подходят. Солитову, как-никак, под семьдесят, жизнь практически прожита, короче говоря, кому он мешал?

— Не скажите, Борис Платонович, не скажите, — живо откликнулся Люсин. — Все-таки заведующий кафедрой химико-технологического института… В принципе я с вами согласен, но всякое ведь бывает. Я по прежним делам знаю. Диссертационные страсти, разная там аттестация… Такое способно потрясти людей и с устойчивой психикой. Если же Георгий Мартынович имел смелость, допустим, баллотироваться в члены-корреспонденты, то ситуация вполне могла обостриться, уверяю вас.

— Какая ситуация? — быстро спросил Гуров.

— Гипотетическая, разумеется. Пока мне ничего не известно.

— Значит, вы думаете…

— Как и вы, Борис Платонович, — опередил Люсин. — Я бы начал с корысти. Но, разумеется, не теперь.

— Когда же?

— После осмотра московской квартиры.

— Ценности, деньги?

— Не только! — сдерживая нетерпение, отрывисто бросил Люсин, все устремления которого были сейчас там, в комнате, где священнодействовал Крелин. — Есть еще произведения искусства, дражайший коллега, почтовые марки, книги опять же, до коих, как видно, профессор Солитов был куда как охоч.

— Слишком просто для подобного интерьера, — задумчиво покачал головой Гуров. — Вы не можете этого не ощущать.

— Налет тайны? — понимающе улыбнулся Люсин. — Эдакая трансцендентальная эманация?.. Что ж, встречалось и такое. Тогда приходится искать журавля в небе, и это труднее всего, Борис Платонович, потому что слишком редко человек сталкивается с тайной, за которую могут убить.

— Я немного понюхал там, под окном, — без видимой связи с предыдущим заметил Гуров. — И могу вам сказать со всей ответственностью, что ни о каких тяжелых предметах не может быть и речи.

— Полностью разделяю вашу точку зрения. Взрыв, если он действительно имел место, вряд ли отличался большой силой. Впрочем, не будем залезать поперед батьки в пекло. Пусть выскажется эксперт.

Обнаружив полное сходство мысленного анализа, они вернулись в кабинет вполне удовлетворенные.

— Значит, так, — сказал Крелин, бережно собирая осколки колбы под тягой. — Здесь проводилась экстракция с помощью водяной бани. Судя по всему, процесс протекал достаточно длительно, по крайней мере до тех пор, пока не выкипела вода. Затем колба лопнула и произошел взрыв. Лишь по счастью не случилось пожара. Нагревательная спираль перегорела в нескольких местах.

— Что именно экстрагировалось и чем? — спросил Люсин, поднося к носу помутневшую стекляшку.

— Какое-то корневище, — с сомнением, склонив голову к плечу, ответил Крелин. — Предположительно — спиртобензолом. Окончательный ответ даст лаборатория.

— Вам понятно, товарищи? — спросил Гуров, делая торопливые пометки в блокноте.

— Чего же тут непонятного? — отозвалась Таня. — Мы бензол по химии проходили. Це-шесть-аш-шесть. До сих пор помню.

— Вам хорошо, вы, наверное, отличницей были, а я так все перезабыл, — посетовал Люсин.

Крелин, по опыту знавший, как глубоко тот влезает в проблемы, связанные с криминалистикой, деликатно отвел глаза.

— Что бы еще ты счел необходимым отразить в протоколе, Яша? — спросил Люсин, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Пробка от колбы нашлась?

— Да, я обнаружил ее в связке травы, что сушилась над печкой, — утвердительно кивнул Крелин. — Товарищи видели.

— Соскребы делать не будешь? — Люсин критически оглядел забрызганный потолок.

— Нет необходимости. Зная характер жидкости и объем, легко рассчитать силу взрыва.

— Ясно, — удовлетворенно кивнул Люсин, но тут же озабоченно нахмурился. — А температура?

— Пока в бане оставалась вода — сто градусов, а потом не выше температуры кипения жидкости, — обстоятельно пояснил эксперт.

— Наука! — Караулкин почтительно поднял палец. — Выходит, авария у Егора Мартыновича произошла, я так понимаю?

— Верно, отец, — скрывая улыбку, подтвердил Крелин.

— Ну, а он-то куда подевался? Сам, так сказать… Не в окно ж вылетел, прости господи.

— Эка! — осуждающе покачала головой Степановна. — Так они тебе и скажут. — И губы поджала в ниточку.

— Придет время, скажем, — пообещал Люсин. — А пока я бы хотел переписать заголовки некоторых книг. Может пригодиться.

За окном, зияющим острозубыми, выгнутыми, как парус, осколками, наливалась синью вечереющая даль.

Оставляя без внимания справочники и монографии по специальности, охватывающие чуть ли не все ответвления необозримой химической науки, Владимир Константинович сосредоточил внимание на старинных изданиях, отсвечивающих золотым тиснением кожаных корешков. Вместе с фотокопиями у него получилось около двухсот наименований.

Судя по всему, Георгий Мартынович Солитов был широко и всесторонне образованным человеком. Лишь с помощью его рукописных пометок Люсину удалось кое-как выполнить поставленную задачу. И немудрено, потому что китайские иероглифы, равно как санскритские и тибетские буквы, оставались для него тайной за семью печатями. Как, впрочем, и для подавляющего большинства людей. Не исключено, что и сам Солитов не владел редкими восточными языками и пользовался услугами переводчиков. Но как бы там ни было, а его комментарии, выполненные бисерным каллиграфическим почерком, обильно уснащали фотокопии рукописей: знаменитой «Бэн-цао-ган-му»[1] Ли Шичженя, древнеиндийской «Яд-жур-веды»,[2] тибетской «Жуд-ши».[3]

С рукописью Диоскорида, отснятой со средневекового пергамента, разобраться было куда легче. Это название Люсин перевел на свой страх и риск как «Лекарственные вещества». Сумел разобраться он и с книгами Раймунда Луллия, Теофраста Бомбаста Парацельса фон Гогенхейма, Альберта Великого и Николая Фламеля, иногда писавшего, к радости неопытного переводчика, по-французски. Что же касается «Изборника Великого князя Святослава Ярославовича», переписанного в 1073 году с болгарского свитка, то с ним Владимир Константинович разделался, что называется, шутя.

Изданную в 1789 году в России книгу «Врачебное веществословие, или Описание целительных растений, во врачестве употребляемых» он даже решил включить в список для временного изъятия. Ведь именно это, составленное все тем же Максимовичем-Амбодиком сочинение, буквально раскрытое наугад, дало ключ к пониманию малознакомого старшему оперуполномоченному МУРа слова «вертоград». Узнав, что загадочный вертоград означает и сад, и огород, и одновременно травник, Люсин не только уяснил существо одноименного труда, переведенного в семнадцатом веке Николаем Булевым, но и нашел единственно подходящее определение для ботанических изысканий Георгия Мартыновича. Огороженный дощатым забором земельный участок, где произрастали зелейные коренья и травы, столь поразившие люсинское воображение, и был самый что ни на есть доподлинный вертоград.

— На дворе уже ночь, поди, и ветер поднялся, — заметил Борис Платонович.

— Ветер? — не понял Люсин, возвращаясь из своего далека. — Какой еще ветер?

— А вы посидите здесь часик-другой, тогда узнаете, — желчно поежился Гуров. — Ишь задувает…

— Задувает, говорите? — Люсин задумчиво закусил губу. — Аглая Степановна, голубушка. — Просветленный внезапной догадкой, он подступил к старой домоправительнице. — Как говорится, не в службу, а в дружбу откройте-ка на минуточку входную дверь.

— Это еще зачем? — Она не двинулась с места.

Остальные — кто недоуменно, кто, словно прислушиваясь к чему-то, — уставились на него.

— Ну пожалуйста, бабушка…

— Ведь не отвяжется, будь ты неладен!

Она тяжело поднялась и зашаркала к выходу. В наступившей настороженной тишине было слышно, как звякнуло в сенях неловко задетое ведро. Затем заскрежетал засов и ржаво заскрипели давно несмазанные петли. И тут же холодный порыв из окна подхватил с таким трудом разложенные бумаги, закружил их вокруг печи, отозвавшейся утробным урчанием. Распахнутая дверь подалась и вдруг захлопнулась с пушечным выстрелом, прокатившимся по всему дому.

— Вот вам и первый ответ, — сказал Люсин, отмыкая защелкнувшийся при ударе замок. — Спасибо тебе, Степановна! Можно закрыть.

Глава третья Болотное зелье

Условившись встретиться с Гуровым на «нейтральной почве» — возле ЦУМа, Люсин заглянул в охотничий магазин на Неглинной, где и приобрел полсотни дефицитных латунных гильз калибра тридцать восемь к своему бельгийскому ружьецу. Забирая у продавщицы мелодично позвякивающую картонную коробку, он мысленно выругал себя за бездумную импульсивность, ибо патроны да и само ружье были ему совершенно без надобности. За всю жизнь он ходил на охоту раза три-четыре — не более. Причем со времени последней вылазки благополучно минуло шесть лет. Промерзнув тогда двое суток на озере, он подранил чирка, который то ли упал далеко в воду, то ли затерялся в камышах. Одним словом, неудобный сверток — к гильзам незаметно добавилась банка пороха и дробь — лишь обременял руки, ничего не обещая душе.

Гуров уже ожидал на скамейке, дымя сигаретой и печально поглядывая на очередь за пирожками. На покупку, которую Люсин деликатно отодвинул подальше, он не обратил никакого внимания.

— Напрасно вы не согласились навестить нас, Владимир Константинович, — упрекнул он. — Могли бы пообедать вместе. У нас, между прочим, недурно кормят.

— Едал я за прокурорскими столами. — Люсин не удержался и чихнул на выкатившееся из-за крыш солнышко. — Больно уж захотелось на свежем воздухе посидеть.

Гуров покосился на него и скептически хмыкнул.

— Есть новости?

— Все новости у вас, Борис Платонович.

— Тогда у нас с вами не густо… Проверили мы Солдатенкову.

— Ну и как?

— Вроде была на Шатуре в те дни.

— Вроде?

— Нет, действительно была. Старуху там знают. Выехала утром двенадцатого, отбыла шестнадцатого. Ее даже провожали какие-то дальние родственники. Но чистого алиби не получается. Знаете, чем она занималась? Целыми днями по лесам-болотам бродила. Якобы за травами.

— Вы так говорите, Борис Платонович, словно у вас есть веские основания подозревать Аглаю Степановну. Не думаете же вы, в самом деле, что она под видом лесной прогулки тайно, причем с самой неблаговидной целью, возвратилась домой?

— Нет, не думаю. Однако стопроцентного алиби у нее нет. Это факт. Если желаете, можете иронизировать дальше.

— Скажите откровенно, Борис Платонович, вам что-нибудь не нравится в ее поведении? Я, например, обожаю таких старух. В них есть настоящее, понимаете? От языческой тайны земли, от материнской силы природы.

— Вот видите, какие мы разные люди. — Гуров нетерпеливо дрожащими пальцами выцарапал из смятой пачки новую сигарету и прикурил от окурка. — Вам нравится, а мне нет. Меня настораживает, что старики, знающие Солдатенкову, пусть полушутя, но называют ее ведьмой. И судимость, как вы понимаете, не приводит меня в особый восторг.

— Судимость? — насторожился Люсин. — Это уже новость! А за что?

— В связи с прерыванием беременности… В сорок шестом году. Вы в своих языческих восторгах попали в цвет.

— Далече копнули, — усмехнулся Люсин.

— Далече не далече, а все-таки штрих! Но и это не все. Куда интереснее представляется мне запись, относящаяся к Солдатенковой, в завещании Солитова.

— Вы нашли завещание? — Люсин с невольным уважением взглянул на следователя. — Ну и ну! У меня даже мысль в эту сторону не лежала.

— А у меня лежала, и именно в эту сторону, — порозовев от скрытого торжества, подчеркнул Гуров. — Согласно завещанию Солитова, депонированному в городской нотариальной конторе, дача в случае смерти завещателя переходит в полную собственность гражданки Солдатенковой. И часть денег тоже. С его личного счета в поселковой сберкассе. Есть и доверенность вкладчика на ее имя. Сумма, положенная на вторую сберкнижку в сберкассе по месту основного жительства, завещана дочери. Такие дела…

— Поздравляю, Борис Платонович. Быстрота и натиск. Гроссмейстерский стиль.

— Чего уж, — Гуров устало поморщился. — Помните, как у этих АББА? «Мани, мани, мани…» И немалые, должен вам сказать.

— Ничего удивительного. Профессор, завкафедрой… У него десятки внедренных изобретений, запатентованных лекарств.

— Лекарств? — Гуров заинтересованно поднял бровь. — Ах да, я и забыл! Конечно… Эту линию придется отработать как следует. Тут тоже далеко не все так просто, как кажется. Я не Солитова, конечно, имею в виду. Что с него взять? Он весь как на ладони. Эксцентричный, доверчивый человек.

— А вы не сгущаете краски? — Невольно отдавая должное профессиональному мастерству следователя, Люсин внутренне ощетинился. Оценивая факты, которые можно истолковать в любую сторону, Гуров безапелляционно раздавал ярлыки, не утруждая себя поиском альтернативных решений. Годы неизбежно разрушают юношеский максимализм, сглаживая остроту эмоциональных всплесков. Однако опасное поветрие подозревать всех и каждого счастливо минуло Владимира Константиновича. Как и прежде, ему глубоко претил механистично-выборочный подход к людям. За ним частенько угадывалась нравственная слепота. — Приглядитесь поближе к Аглае Степановне. Не тянет она на роль злого гения, никак не тянет, — посоветовал он.

— Тянет, не тянет… Что за терминология, батенька? — Гуров настороженно подобрался. — Я ведь к внутренним голосам не прислушиваюсь, потому как это чушь собачья — внутренний голос. Я факты исследую, а факты — вещь упрямая. Думаете, я по одним сберкассам шастал? Ан нет! Я и в аптекоуправлении успел побывать.

— Интересно, — протянул Люсин, не понимая, куда клонит собеседник.

— А вы как думали? Кое-чего поднабрался у специалистов по фитотерапии. Не интересовались такой наукой?

— Почему не интересовался? Как раз сейчас читаю Максимовича-Амбодика. Причем с увлечением.

— Значит, идем параллельным курсом, — удовлетворенно потер руки Гуров. — Думаю, будет навар.

— Рано или поздно, — подал выжидательную реплику Люсин. — И что же вы узнали в аптекоуправлении?

— О, прелюбопытные вещи! — Гуров достал из внутреннего кармана сложенную вдоль школьную тетрадку. — Мне, понимаете, стало вдруг интересно, почему наша уважаемая Аглая Степановна выбрала для своей, так сказать, командировочки именно этот период, а не какой-то другой? Улавливаете?

— Улавливаю, — невольно улыбнулся Люсин. Увлеченность следователя была по-своему трогательна. Работал он мастерски. Ни единой ниточки не упускал, всесторонне исследуя алиби. — Надо полагать, нашли что-то особенное против нашей ведуньи?

— Против? Не знаю, — нервно передернул плечами Гуров. — Это уж как посмотреть. Но вот «за» определенно не нашел… Смотрите, что у нас получается. — Он надел старомодные, подлатанные проволочкой очки и раскрыл тетрадку. — Всякое лекарственное растение содержит в себе одно или несколько действующих начал. Так? Иногда эти целебные свойства бывают присущи всему растению, но чаще активные вещества сосредоточиваются только в определенных его частях: цветке, семенах, листьях, корневище. Согласны?

— Полностью вам доверяю, Борис Платонович.

— Не мне — науке. Я только законспектировал показания экспертов… Переходим, однако, к главному. Эффективность действующих начал, содержащихся в лекарственных травах, — прошу сосредоточить на этом внимание, — не одинакова в различные периоды роста и сильно колеблется в зависимости от сезона. Поэтому время сбора приурочивается к моменту наибольшего содержания целебных соков.

— Я вас от души поздравляю, Борис Платонович!

— Нет, погодите! — С рьяностью неофита Гуров спешил обнародовать обретенную истину. — Тут не только общие рассуждения. Тут, можно сказать, конкретно! — Он торжествующе погрозил пальцем. — Так, например, если в дело идет все растение целиком, то сбор приурочивают к началу цветения. Тогда же заготавливают и растения, у которых наиболее активна надземная часть, или, говоря попросту, травы. Семена и плоды собирают в период их полного созревания, кору — весной, когда пробуждается сокодвижение, корни — преимущественно поздней осенью.

— Прямо календарь! — прокомментировал Люсин.

— Мало сказать! — хитро прищурился Гуров, — Учитываются и синоптические особенности. В частности, сбор надземных частей растений, в особенности цветков, производится исключительно в сухую погоду и по сходе росы, иначе все сгниет к чертовой матери или саморазогреется от всяких там микробов. — Он отер лоб изжеванным платком и бережно спрятал тетрадь. — Короче говоря, Владимир Константинович, я задался вопросом: что именно надеялась собрать Солдатенкова в середине августа, когда многие травы уже отцвели, семена перезрели, а корни еще не нагуляли веса? Ей что, в окрестных лесах стало тесно? Или места на участке не хватило? В чем дело, я вас спрашиваю?

— Притом все эти дни шли дожди, — со вздохом заключил Люсин, разматывая клубок причин и следствий. — Ваши подозрения обретают серьезную почву.

— С дождями как раз неувязочка, — досадливо цыкнул Гуров. — Между двенадцатым и пятнадцатым на Шатуре было ясно. Я справлялся.

— Не сомневаюсь. Вы все и всегда доводите до конца?

— Да, все и всегда.

— Тогда вам остается проверить немногое. Прежде всего, — загнул палец Люсин, — требуется установить, какие растения все же продолжают цвести в середине августа. Это раз. Затем я бы на вашем месте поинтересовался, какие виды шатурской флоры дают именно в этот период семена высшей кондиции. Я уж не говорю о том, что всегда есть надежда отыскать у соседа нечто особенное, чего не найдешь в собственном огороде.

— Вы это серьезно? — Голос Гурова обиженно дрогнул.

— Вполне. Довожу до логического завершения вашу идею.

— До абсурда доводите!.. Разве вам не все ясно?

— Пока ясно только одно: когда мы мокли под ливнем, в Шатуре стояла отличная погода. Остальное — в области гипотез.

— В принципе вы правы, — вынужденно признал Гуров, — но это временная правота формалиста и буквоеда. Тем не менее я проверю. Но Солдатенковой придется облегчить наши ботанические разыскания. — Он иронично скривил губы. — Пусть посвятит в тайны своей знахарской кухни, а мы проконсультируемся потом у специалистов. Надеюсь, вы не против? Тогда и поговорим про цветы, про семена…

— Можно и так, — кивнул Люсин, задумчиво покусывая губу. — Надеюсь, мы не совершим большого греха, если слегка совместим следственные действия с розыскными?

— Что вы имеет в виду?

— Не будете возражать, если с ней побеседую я, Борис Платонович?

— Нет, разумеется, но почему обязательно вы?

— А вдруг она и вправду не захочет говорить с вами? — Беглой улыбкой Люсин дал понять, что шутит. — Нет, в самом деле, нам очень нужно как-то сориентироваться во времени. Когда произошел этот злосчастный взрыв? Когда ушел из дому Георгий Мартынович: до или после?.. Без ответа, пусть хотя бы приблизительного, мы не сдвинемся с мертвой точки.

— У вас есть конкретные идеи?

— Есть. Но я вам расскажу после экспертизы. Из чистого суеверия, Борис Платонович.

— Вам виднее. — Гуров поспешно поднялся. — Значит, отказываетесь от совместной трапезы?

— Только сегодня, — уточнил Люсин.

Люсин вернулся к себе в управление, что называется, в растрепанных чувствах. Добытый Гуровым материал, причем в рекордно короткие сроки, спутал все карты. Факты были вескими, требующими самой серьезной проверки. Такие, даже при самом сильном желании, не сбросишь со счетов. Впрочем, не это главное. Труднее всего оказалось примириться с мыслью, увы, справедливой, что в результате всего претерпело жесточайшее потрясение хлипкое сооружение, возведенное Люсиным. Дымом развеялись приблизительные контуры, начертанные им в безвоздушном пространстве. «Картинка», так он именовал первоначальную интуитивно угадываемую модель, рождавшуюся где-то на зыбких границах подсознания, была загублена на корню. Она не вырисовывалась в воображении, а без этого он не мог приступить к работе над версией. Гурову удалось поколебать самый остов, нарушив, да что там нарушив — перемешав до неразличимости исходную расстановку сил. Владимир Константинович понимал, что не сможет теперь абсолютно непредвзято, с легким сердцем и чистым взглядом провести встречу с Аглаей Степановной. А без этого разговора может и вовсе не получиться. Огромный массив провернул Борис Платонович, нужный, важнейший, да вот беда — немножечко рано. Не для работы в целом, разумеется, а лишь для него, Люсина. Преждевременно возникли эти деньги, сберкнижки и прочие аккумуляторы людских вожделений, вытесняя со сцены что-то неизмеримо более важное, чему еще только предстояло выкристаллизоваться.

Угрюмо-сосредоточенный Люсин в поисках хоть какой-нибудь опоры поднялся в НТО,[4] хотя твердо знал, что анализы еще не готовы. Здесь, среди сверкающего кафеля стен, звона лабораторного стекла и убаюкивающего гудения мигающих индикаторами электронных блоков, ему было не так одиноко, не так беспросветно пасмурно на душе.

— Рано вы, голубчик мой, препожаловали, — встретил его седой розовый старичок в безупречно отглаженном белом халате. — И что за нетерпение такое?

— Нет, Аркадий Васильевич, вовсе не нетерпение. — Люсин напустил на себя благодушно-угодливый вид. — Так, маюсь со скуки, не ведаю, куда руки приложить.

— Будто я вас не знаю! Слава богу, вот уже… Сколько лет мы с вами знакомы? Десять?

— Пятнадцать, Аркадий Васильевич.

— Вот видите! А вы все не меняетесь. Вынь да положь! Судьба ваша зависит от этих минут? Жизнь?

— Иногда и зависит. Не моя, конечно, чужая.

— Но ведь так у всех здесь. Не у вас одного. Или вы все-таки уникум, Люсин? Вундеркинд, который не замечает, что давно вырос из детских штанишек?

— Не обижайтесь, мой дорогой, мой добрый Аркадий Васильевич. Но я и правда просто так к вам зашел. Не ради анализов, будь они трижды прокляты. Анализы подождут.

— В самом деле? — недоверчиво покосился на Люсина старичок и пощипал куцую бороденку. — Это что-то новое. Так и есть. Вы придумали совершенно особенный фортель! Сознавайтесь, я вас насквозь вижу.

— Я вам правду говорю, Аркадий Васильевич. Может быть, первый раз в жизни.

— Льстецы не знают, что такое правда.

— Я сбросил эту презренную маску.

— Значит, не станете больше делать вид, что ни с того ни с сего совершенно, взадых увлеклись количественным анализом? Что прямо тут же на места умрете, если вам не показать, как синеет раствор, когда меняется валентность меди?

— Как вы все хорошо помните.

— И бутанскими марками меня соблазнять не будете?

— Кончились бутанские марки. Та серия попалась мне совершенно случайно в киоске «Союзпечати» на улице Горького. Я наврал вам про друга из Монте-Карло.

— Тогда я отказываюсь понимать, что с вами творится. Значит, вы просто больны, Люсин.

— Очень даже возможно… Помните у Леконта де Лиля? «Я воплощу любой твой бред: скажи, в чем дело?» — «О дьявол, я ему в ответ: все надоело».

— Мерси на добром слове. Выходит, я дьявол?

— Я, быть может, и был когда-то льстецом, но не до такой же степени.

— А что? Остроумно. — Сунув руки в карманы халата, Аркадий Васильевич принялся методично покачиваться с каблуков на носки. — Кроме шуток, Люсин, эти ваши анализы действительно не терпят промедления? Уж больно сложное дело вы нам подкинули. Вроде той дохлой кошки, помните?

— Я-то помню. Как вы не забыли?.. Дело и вправду непростое. Судите сами: бесследно пропал человек, кстати, ваш коллега химик. В его доме до или после произошел взрыв. И хотя «после этого» не означает «вследствие этого», какая-то связь между этими событиями, несомненно, есть… Кстати, вам не встречалось имя Георгия Мартыновича Солитова? Может, в научных трудах? Он профессор.

— Э, друг мой, нынешняя химия — что твой океан! Я и по специальности-то далеко не все читать успеваю. Полистаю иногда реферативный журнал, и будет с меня, пенсионера… Значит, взрыв, говоришь. Что же, вполне реальная штука. Смесь паров эфира и спирта — это не шутка.

— Как «эфира»? — не сдержал удивленного восклицания Люсин. — Разве не спиртобензол?

— Кто сказал подобную ересь?

— Крелин… Правда, предварительно, в порядке предположения…

— Тоже мне эксперт! Химик! Трассология, баллистика, извини меня, кровь — это его дело, тут он кумекает.

— Не суть важно, пусть будет эфир. А маслянистые пятна тогда откуда?

— Смолы и прочие экстрактивные вещества. Жутко трудная смесь. Нам в ней не разобраться. Впору специальное НИИ создавать. Да и спирт не простой оказался. Я бы даже рискнул сказать — особенный. Нечто вроде коньячного.

— Шутить изволите?

— Нет, я серьезно. Твой профессор самогоноварением не увлекался? Сейчас многие балуются.

— Только этого мне не хватало… Силу взрыва рассчитать сможете? В самом первом приближении.

— Плевое дело.

— Большего мне пока и не надо. А на смолы наплюйте — не до научных открытий…

— Спасибо, Люсин, снял камень с души. У меня от этих смол головокружение. Все хроматографические колонки загружены.

— Извините. Это мы по безграмотности задание неправильно сформулировали. Главное — взрыв… Мы еще вам корешок какой-то сдавали. Если не очень сложно… Короче говоря, хотелось бы знать, что за диковина такая.

— Попробуем, чем черт не шутит.

— Возможно, мы узнаем тогда, какой гомункул вызревал в реторте, — пошутил Люсин.

Визит в лабораторию, несмотря на полное отсутствие каких бы то ни было конкретных результатов, все же принес известную разрядку. Люсин был рад и тому, что хоть немного успокоился, переключился. На своем столе он нашел должным порядком оформленное заключение дактилоскописта. Обнаруженные на стеклянных предметах отпечатки принадлежали одному и тому же лицу, которое в картотеке не значилось.

Скорее всего, сам Солитов — напрашивался единственно приемлемый вывод.

Перелистав перекидной календарь, Владимир Константинович позвонил в МХТИ, на кафедру.

Глава четвертая Мазь ведьм

Люсин проснулся задолго до сигнала будильника в угнетенном состоянии духа. В неравном единоборстве с бытом он терпел поражение за поражением. При одной мысли о накопившейся груде самых неотложных дел панически сжималось сердце. Квартира пребывала в удручающем небрежении. Пластиковый мешок уже не вмещал истосковавшегося по прачечной белья. В кухне стало некуда деться от стеклянной посуды всевозможных калибров. Бог с ними, с пустыми бутылками, но когда даже майонезные баночки, потеряв всякий стыд, начинают неприкаянно перекатываться под ногами, значит, дело швах. Но если бы только это! Ждал своей очереди телевизор, который вдруг зачем-то перешел на трансляцию негативного изображения. Испарившийся на добрую треть аквариум, где за напрочь позеленевшими стеклами, возможно, еще и плавали одичавшие рыбы, терзал и без того уязвленную совесть. И нужно было платить за коммунальные услуги, прежде всего за телефон, и выкупить подписные тома, и вызвонить сантехника, чтоб заменил прохудившийся смеситель. О второстепенных проблемах, вроде химчистки или книг, для которых не хватило места на стеллажах, даже-и думать не стоило. Все, что непосредственно не угрожало жизни, могло подождать.

«Заболеть, что ли», — тоскливо возмечтал Люсин, вылеживая оставшиеся до подъема минуты. С того счастливого субботника, когда Лялька, жена Березовского, объявив всеобщую мобилизацию, кое-как наладила его холостяцкое жилье, минуло добрых четыре месяца, отмеченных безжалостным нарастанием энтропии или, попросту, хаоса. Едва ли в обозримом будущем судьба вновь одарит подобной удачей. Неловко даже мечтать о таком порядочному человеку. После звонка неумолимо сжимавшаяся вокруг горла петля дала слабину. День покатился по наезженной колее.

По пути в управление Люсин ухитрился забежать в сберкассу, где сделал широкий жест, оплатив телефон за полгода вперед. Этот в значительной мере символический акт — остальные платежи были заморожены до получки — помог ему окончательно сбросить унизительное бремя забот, которые почему-то считаются мелкими. Окрыленный удачей, он позвонил в МХТИ и с поразившей его самого легкостью вышел на ученого секретаря кафедры — Наталью Андриановну Гротто. Если б кто знал, как нужна была ему эта неуловимая женщина! Одна из немногих, кого Солитов дарил безраздельным доверием. Не опуская трубки, Владимир Константинович соединился с гаражом. Через семь минут он уже был на Миусской, где за чугунной оградой сквера пламенели, предчувствуя близкую осень, роскошнейшие в старой Москве клены.

Институт жил отголосками приемной страды. В сумрачном вестибюле слонялись еще сохранившие надежду абитуриенты, чьих имен не оказалось в списках, и как в воду опущенные родители. С какой завистью смотрели они на оживленно озабоченных парней и девушек с набитыми консервными банками рюкзаками. Зачислены, распределены по группам и едут теперь на картошку — счастливцы! Настоящие баловни судьбы.

Люсин, чье обычно безотказное удостоверение оказалось малодейственным в сложившейся обстановке, был вынужден чуть ли не клясться, что он не к ректору и вообще не по приему.

Взлетев по широкой старинной лестнице на третий этаж, он быстро нашел обитую искусственной кожей дверь с табличкой: «Кафедра биоорганической химии». На другой, привинченной чуть пониже, перечислялись академические титулы Г.М. Солитова. Отчужденно, как с надгробной плиты, блестели амальгамированные буквы.

Наталья Андриановна, оказавшаяся не только доцентом, но и настоящей красавицей, приняла Владимира Константиновича в кабинете шефа.

— Есть какие-нибудь известия? — Ее зеленоватые глаза тревожно расширились. — О Георгии Мартыновиче?

— К сожалению, ничего нового. — Люсин ненароком окинул темные резные шкафы и старые кожаные кресла. Пожалуй, ничто в этой сумрачной комнате, сберегавшей канцелярский стиль минувших эпох, не выдавало эксцентричных пристрастий владельца. И прежде всего корешки за стеклянными дверцами: пузатые справочники на русском, немецком и английском языках, химические журналы, учебники. Никакого золотого тиснения. Сплошь сиротский коленкор отчетов и диссертаций.

— У нас дважды было полное переоборудование. — Она по-своему истолковала его ищущий взгляд. — Но Георгий Мартынович попросил ничего не трогать… Садитесь сюда, тут вам будет удобнее.

— Я рад, что наконец смог увидеться с вами. — Люсин сначала присел на вытертый до блеска краешек, а потом осторожно продвинулся вглубь. — Вам передавали, что я звонил?

— Да, мне говорили… Я ведь ничего не знала. Только вчера вернулась в Москву — и на тебе… Кошмар какой-то! До сих пор в себя не приду. Как, по-вашему мнению, есть хоть какая-нибудь надежда?

— Надежда на что, Наталья Андриановна? — спросил он с печальной прямотой.

— Найти Георгия Мартыновича, — затрудненно сглотнув, пролепетала она.

— Найти, — вздохнул Люсин, включив портативный магнитофон. — Ничего, если я запишу наш разговор? Ведь никогда не знаешь заранее, какая мелочь может неожиданно пригодиться…

— Пожалуйста, — с несколько нарочитой небрежностью разрешила Наталья Андриановна. — Есть хоть какие-нибудь шансы на то, что он… еще жив?

— Вы сами верите в это? Ведь скольковремени прошло…

— Вы правы, конечно. — Наталья Андриановна развела и тотчас вновь соединила кончики пальцев. — Но старики иногда уходят из дому. Вы понимаете? Мой покойный отец однажды пропадал целых два дня… Впрочем, что я болтаю? Простите.

— Разве у Георгия Мартыновича наблюдались сенильные[5] явления? — заинтересованно подался вперед Люсин.

— Нет, — взволнованно поежилась она. — Конечно же нет. Еще раз простите.

— Помилуйте, Наталья Андриановна, за что?.. Вы уже знаете подробности? Я имею в виду взрыв и все прочее?

— Да, от коллег.

— Как бы вы прокомментировали подобное происшествие? Забывчивость? Рассеянность? Ведь он ушел, не отключив нагреватель. Значит, случилось нечто экстраординарное, его куда-то спешно вызвали, или он сам вдруг о чем-то вспомнил… Другого разумного объяснения я пока не вижу.

— Забывчивость? — медленно покачала головой она. — Только не в таком деле. Он же вообще не должен был ничего отключать.

— То есть как? — настороженно удивился Люсин.

— Экстракция, дистилляция, перегонка — все эти процессы он вел обычно беспрерывно, много дней. Собственно, лишь по этой причине работы выполнялись на дому, в каникулярное время. В учебном институте, согласитесь, не так просто наладить, как у нас говорят, непрерывный цикл.

— У меня нет слов, Наталья Андриановна. Сами того не зная, вы ответили на один из главных моих вопросов.

— Нет, я знала, что вы об этом спросите, — с живостью возразила она. — Как же иначе?

— Знали? Но почему?

— Разве можно без помощи специалиста разобраться в том, чем занимался Георгий Мартынович и что в конце концов послужило причиной взрыва? Для меня никаких неясностей тут нет. Узнав подробности, я сразу же восстановила полную картину.

— Вы очень обяжете меня, если поделитесь своими соображениями.

— Это мой долг. Спрашивайте. Что вас в первую очередь интересует?

— Меня интересует все. И разговор у нас, если позволите, будет долгим, — доверчиво улыбнулся Люсин. — Начнем поэтому с главного. Вы сказали, что Солитов не должен был отключать нагреватель. Ведь так?

Она согласно закивала.

— Верно-верно…

— Он вышел из дому, оставив свои колбы благополучно кипеть?

— Не иначе рассчитывал скоро вернуться.

— Во всяком случае, до того, как выкипит водяная баня?

— Но почему-то не возвратился. — Гротто задумчиво сложила руки на коленях.

— Это «почему-то» и есть главное, Наталья Андриановна. — Люсин энергично припечатал ладонью кожаный валик. — А теперь расскажите про вашего шефа. Мне необходимо понять, что он за человек.

— Редкий, прекрасный, каких теперь не бывает. — Она медленно отвела потемневшие глаза.

— Продолжайте, пожалуйста, — тихо попросил Люсин.

— Я не умею так… Слишком много всего, разного… Это ведь жизнь, большой отрезок жизни. Всего и не перескажешь. Вы лучше спрашивайте.

— Пусть будет так. — Люсин сосредоточенно сдвинул брови. — Начнем, пожалуй, с основного. Почему Георгий Мартынович, человек весьма пожилой и не очень здоровый, вел столь оригинальный образ жизни? Вместо того чтобы отдыхать, вкушая, как говорится, сельские прелести, он работает. И как работает! Даже ест у себя в кабинете. Невзирая на отпуск, днем и ночью что-то варит, анализирует. Добро бы еще выращивал на грядках всякие сорняки — мало ли бывает увлечений, — но он кипятит какие-то корешки в едких растворителях, разлагает, смешивает и все такое… Подвижник, которого заклинило на моно-идее? Экстравагантный фанатик? Вдохновенный творец, нащупавший золотую жилу?.. Кто он, Наталья Андриановна?

— Трудно ответить определенно. — Сдерживая волнение, она никак не находила нужных слов. — Его образ не вмещается ни в одно из ваших определений. Георгий Мартынович… Все значительно проще, чем вам кажется, и вместе с тем намного сложнее. Георгий Мартынович действительно очень увлеченный человек, и ему удалось многое сделать в науке, но как бы это сказать?.. Он всегда стоял чуточку выше. Выше себя самого, своих увлечений и тем паче заслуг. Вы понимаете, что я имею в виду? Он воспринимал жизнь немножечко иронично. Вдохновение, творчество, о фанатизме я и не говорю, это не из его лексикона. Он стеснялся высокого штиля. К нему, пожалуй, больше подходит слово «любопытство». Он отличался удивительной, обаятельной любознательностью и плюс к тому редкой работоспособностью. Вообще, в нем неуловимо сочетались самые противоположные качества: умудренная зрелость и детская наивность, неутомимость и резкие перепады настроения… Не знаю, поняли ли вы меня, но то, что в другом человеке могло показаться чуть ли не экстравагантным, было для него органичным, естественным.

Люсин не сомневался в искренности Натальи Андриановны, но между образом, который она рисовала, волнуясь и трогательно выискивая слова, и тем, что непроизвольно соткался в его воображении там, на даче, зиял провал. Они не совмещались, едва намеченные, еще не облаченные плотью, контурные эскизы, разделенные полосой непроглядного мрака. Самоирония, постоянная готовность взглянуть с высоты, словом, все то, о чем говорила Гротто, лежало по одну сторону, а вертоград с его ядовитыми саженцами и укромной теплицей, где вызревали под пленкой неведомые плоды тропиков, — по другую. Тут не детской любознательностью попахивало, но сверхчеловеческим, маниакальным упорством. Она многие годы знала и, возможно, любила по-своему одного человека, а он увидел совсем другого и никак не мог расстаться с первоначальным наброском. Пусть он знал Георгия Мартыновича лишь по фотографиям из личного дела, что были спешно размножены и разосланы по соответствующим каналам. Однако за плоским черно-белым изображением взрывались стекла и кружились поднятые на воздух листки, утонченно орнаментированные латинской скорописью. Они немало значили, эти разрозненные фрагменты. Пусть не Фауст, выращивающий в колбе гомункула, но углубленный в забытые тайны искатель — вот какой портрет мозаично слагался из острозубых осколков, затуманенных темной накипью. Отсюда, от печки, переделанной под алхимический горн, и нужно было начинать осторожный танец.

— Вы так хорошо сказали об увлеченности. — Люсин сделал первый шаг. — Но каков сам предмет увлечений? Георгий Мартынович держал вас в курсе своих исканий? Я имею в виду его, так сказать, домашние занятия.

— Не только я, вся кафедра, весь институт знали. Не в подробностях, само собой разумеется, в общих чертах. Сначала над ним подтрунивали, затем перестали. Так ведь всегда бывает в жизни. Человек должен отвоевать право остаться самим собой. К сожалению, это удается далеко не всем.

— Нужны определенные бойцовские качества, — нащупывая почву, подал реплику Люсин.

— Каждому свое. — По ее лицу пробежала мгновенная тень. — Одним природа дает клыки и когти, другим — веру и разум. Георгий Мартынович умел верить.

— И заражать своей верой других?

— Вот этого я бы как раз и не сказала. По своему складу он типичный ученый-одиночка. В глазах большинства доказательством правоты является не столько вера, сколько успех. От репутации законченного чудака шефа спасала удача. Он умел добиваться успеха в самый критический момент, когда все складывалось против него и вообще обстоятельства загоняли в угол. Только поэтому его оставили в покое. И что вы думаете? После того как препараты пошли в серию, погода молниеносно переменилась. Вчерашние насмешники начали буквально осаждать просьбами. Кто для себя, кто для родственников, а кто, в расчете на ответную благодарность, — для влиятельных друзей.

— Вы имеете в виду… — наклонился к ней Люсин, заговорщицки понизив голос.

— Ну конечно, лекарства, — подтвердила она. — Сейчас вообще распространилась мода на народную медицину: травы, иглоукалывание, экстрасенсы опять же всякие… Георгию Мартыновичу житья не стало от просьб. Как-то он даже пожаловался, что превращается в знахаря. Вы не представляете себе, как он страдал от столь неожиданной популярности. Она мешала ему работать и жить не меньше, чем интриги завистников и тайных врагов. Но что можно поделать? Ведь у каждого свои недуги. Шеф понимал и жалел людей. Отказывать он не умел. Любой лишенный ощущения деликатности человек мог вить из него веревки.

— Как вы хорошо сказали: «ощущение деликатности». Ну а если вернуться к интригам, тайным, опять же по вашему определению, врагам? Вы не усматриваете здесь никакой связи? — спросил он, обернувшись на скрип отворяемой двери.

Наталья Андриановна тоже покосилась на просунувшееся внутрь румяное личико.

— Здравствуйте, Наталья Андриановна! А я вас повсюду ищу! Можно? — В комнату непринужденно впорхнула девица в очках.

— Я сейчас занята, Марина. Зайдите через часик, — сказала Гротто и объяснила Люсину: — Моя студентка.

— Мы говорили о врагах, — напомнил Владимир Константинович и объяснил, шутя: — Простите профессиональную нацеленность.

— Уголовщина не наш стиль, — поняла она с полуслова. — В научных кругах приняты несколько иные методы, я бы сказала, более результативные…

— Приблизительно догадываюсь. Мне приходилось сталкиваться однажды… Но ведь лишняя информация не повредит? Кто, по-вашему, мог быть заинтересован в… устранении, скажем так, Георгия Мартыновича?

— Увольте меня от подобных вопросов, — упрямо покачала головой Наталья Андриановна. — Недоставало только, чтобы я начала перемывать косточки коллегам! За кого вы меня принимаете?

— Простите, но когда перед тобой полная неизвестность, невольно хватаешься за соломинку.

— Такая соломинка вас не вывезет. Поищите лучше в другом направлении, в других сферах.

— Пусть будет по-вашему, — с готовностью согласился Люсин, досадуя на свою оплошность. Разве не знал он, что там, где требуется вживание во внутренний мир человека, профессиональный опыт подчас не только не помогает, но даже становится досадной помехой. Привычка хороша, когда работаешь на конвейере. Виртуозная партия требует самозабвения. Каждый раз, как впервые, — высшее напряжение. Слепой полет в неизведанном пространстве чужой души.

— Вы же сразу схватили главное. — В ее голосе прозвучала нотка упрека. — Нужно прежде всего понять, что заставило Георгия Мартыновича оставить дом. Ненадолго, потому что он наверняка предполагал вскоре вернуться. Чем дольше я над этим думаю, тем большей проникаюсь уверенностью.

— Ну, и как по-вашему?

— Не нахожу однозначного ответа.

— И не обязательно. Дайте несколько вариантов.

— Кто-то мог позвонить, — неуверенно, словно вступая на неокрепший лед, предположила она. — Вызвать куда-то… Или прийти без предупреждения, а затем увести с собой. Как вы считаете?

— Вполне здраво, — одобрил Люсин. — Однако с той же степенью достоверности можно предположить и заранее обусловленную встречу. Сейчас не это важно, куда эта неведомая для нас фигура увлекла Солитова. Все варианты сводятся к одному: «кто-то». Итак, кто? Вам легче вычислить, чем мне.

— К сожалению, не знаю.

— Вот и получается, Наталья Андриановна, что мы от чего ушли, к тому и пришли. Такие задачки, как правило, непросто решаются. Неизбежно приходится отталкиваться от каких-то личностных особенностей, особенностей среды. Поэтому вновь взываю к вам: помогите. Мы должны воссоздать обстановку. Вы меня понимаете?

— Вполне понимаю.

— Тогда продолжим, с вашего разрешения. — И, заметив, что пленка кончается, Люсин перевернул кассету на другую сторону. — Сформулируйте, пожалуйста, поточнее, какой научной проблемой занимался Солитов, какие опыты ставил, что надеялся получить… Можете не бояться специальной терминологии. Мы потом разберемся.

— Проблема у всех нас одна: получение новых биологически активных веществ. Разумеется, каждый, в меру сил и способностей, ковыряется на своем участке, — вперившись отрешенным взглядом в окно, за которым скучно темнели жестяные крыши и трубы соседних домов, объяснила Наталья Андриановна. — Георгий Мартынович предпочитал свободный поиск. Владея несколькими языками, в том числе обязательной для фармаколога латынью, он, вполне естественно, я считаю, обратился к изучению старинной рецептуры. Поразительное чутье исследователя плюс возможности современной аналитической техники позволили ему довольно скоро выделить препарат, эффективно снимающей экстрасистолию…

— Простите, как?

— Восстанавливающий сердечный ритм, общим словом.

— Ясно. А почему он все-таки занялся историческими, так сказать, изысканиями, не знаете? Что послужило непосредственным толчком?

— В значительной мере собственные недуги. Дело в том, что он прожил очень нелегкую жизнь. Во всех отношениях. Не берусь судить, как все это могло сказаться на состоянии его здоровья, но оно, можете поверить, оставляло желать лучшего.

— Желчно-каменная болезнь, почки, немного печень? — слабо улыбнувшись, уточнил Люсин.

— Так вы знаете! — протянула она то ли разочарованно, то ли удивленно. — Значит, уже навели справки. Зачем, если не секрет?

— Пожилой человек ушел и не вернулся. Что прежде всего приходит на ум? Внезапный приступ, и далее в том же роде. Нужно было изучить такую возможность?

— Вы совершенно правы. Я ведь просто так спросила, чтобы понять логику ваших поисков.

— Ну и как?

— Теперь она стала яснее. У вас есть определенная система. Так на чем мы с вами остановились?

— К сожалению, на болезнях, Наталья Андриановна.

— Именно! — словно бы обрадовалась она. — Так вот, уважаемый Владимир… простите?

— Константинович, — подсказал Люсин.

— К вашему сведению, Владимир Константинович, он начал с того, что вылечился. Знаете мудрую заповедь? «Врачу, исцелися сам». Георгий Мартынович исцелился. И знаете чем?

— Если я верно догадываюсь?..

— Абсолютно верно: травами.

— Не без помощи Аглаи Степановны, надо полагать? — повинуясь внезапному наитию, спросил Люсин.

— Не без помощи?.. Она-то его и вытащила! Теперь вы знаете, что послужило отправной точкой. Получив неопровержимое доказательство могущества фитотерапии, большего, как вы понимаете, и желать было нечего, шеф занялся этим делом всерьез. С присущими ему целеустремленностью и глубиной. Отсюда его интерес к герметическим[6] дисциплинам, вроде алхимии, и как следствие — уникальные в наше время познания. Он задался грандиозной задачей: проверить древнее забытое знание методами современной науки. Не берусь судить, где тут кончается сугубо научный интерес и начинается нетерпеливая охота коллекционера, но за несколько лет ему удалось собрать уникальную библиотеку манускриптов, гравюр.

— Насколько я мог убедиться, это в основном фотокопии и перепечатки?

— О, есть и подлинники. И какие! Настоящие раритеты.

— На квартире, наверное?

— Да, он очень ими дорожит, буквально трясется над каждым листком. И редко кому показывает.

— Вам, например?

— Раньше, когда я еще бывала у них на Чкаловской… Он часами мог, хвастая, как ребенок, демонстрировать свои сокровища. Мне даже скучно делалось, но я, конечно, не показывала виду.

— И правильно делали. Увлеченные люди обычно легкоранимы, обидчивы.

— Так оно и есть.

— Вы сказали «раньше», Наталья Андриановна, — попытался как можно бережнее уточнить Люсин. — Это случайная оговорка или за ней скрывается какая-то существенная перемена?

— Оговорка, — устало кивнула она, — на которой не стоит задерживаться. Вы не бойтесь: ничего из того, что действительно может иметь для вас интерес, я не утаю.

— Кто может знать, какому пустяку уготовано сыграть ключевую роль?.. Вернемся, однако, к сокровищам. — Люсин помедлил, многозначительно акцентируя каждое слово. — Сокровищам духа и сокровищам в денежном, так сказать, сугубо приземленном эквиваленте… Есть действительно ценные книги?

— И книга со знаком Альда Мануция, и розенкрейцерские тетради, и клочки подлинных египетских папирусов, и тибетские ксилографы, — словом, чего только нет.

— Крайне важный момент, — поощрил Люсин.

— Полагаете?

— Я успел навести кое-какие справки. Даже в наших букинистических магазинах какой-нибудь травник восемнадцатого века стоит огромных денег. Как минимум, моя годовая зарплата. Кстати, и ваша тоже, досточтимый товарищ доцент.

— Вот как? — Наталья Андриановна озарилась мгновенной улыбкой. — И какое это может иметь для нас с вами значение?

— Мало ли, — неопределенно двинул плечом Люсин. — А вы случайно не знаете, где именно доставал Георгий Мартынович столь редкие вещи?

— Точно сказать не могу. По-видимому, покупал у кого-то, менялся… Как это обычно делается?

— Так и бывает, — подтвердил Люсин. — Поэтому и хочется знать точно: у кого именно и с кем? Может, Аглае Степановне известно?

— А вы поговорите с ней, сделайте такую попытку.

— Сложный случай?

— Не знаю, как для кого.

— Что она за человек, на ваш взгляд, разумеется?

— Да мне-то откуда знать, Владимир Константинович? Видела ее раза два-три, контакта не получилось… Вам вполне достаточно, что Георгий Мартынович в ней души не чаял. Я-то тут при чем?

— Я просто так спросил, по инерции. — Почувствовав, что для нее эта тема чем-то болезненна, Люсин поспешил вернуться на проторенную дорогу. — Может быть, вы знаете кого-то из коллекционеров, одержимых той же страстью, что Солитов, букинистов?

— О коллекционерах, признаться, даже не слышала, а вот каких-то книжников он как-то поминал, было… Но каких, извините, не помню.

— А когда, при каких обстоятельствах?

— Давно, знаете ли. И не по специальному поводу, а так, между делом.

— Конкретных имен не называлось? Адресов букинистических магазинов?

— Едва ли ятрохимические трактаты попадают в букинистические магазины, — снисходительно улыбнулась она. — По-видимому, вы даже не представляете себе, какая это редкость.

— Всяко бывает, Наталья Андриановна, уж вы мне поверьте… Кстати, что это значит — ятрохимические? Первый раз слышу.

— Лечебная химия, от греческого «ятрос» — врач.

— У Солитова есть такие?

— Кое-что есть. Не Парацельс, конечно, но…

— Это который Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм? — доверительно подмигнул Люсин.

— Подумать только! — Наталья Андриановна даже руками всплеснула. — Примите мои поздравления, товарищ милиционер!

— Случайно в памяти застряло, — смущенно признался Люсин.

— Уж не проходил ли он у вас по какому-то делу? — пошутила она. — Я бы не удивилась.

— Очень может быть, Наталья Андриановна, — уронил он с усталой небрежностью, поймав себя на том, что ему приятно выглядеть в ее глазах в выгодном для себя свете. — Why по?[7] Сейчас я припоминаю, что именно Парацельсу приписывали открытие эликсира бессмертия. Так?

— Если б ему одному! А Василию Валентину? А Луллию? Амбруазу Парэ, наконец, Макропулосу? Но вообще-то Парацельс был по-настоящему великим ученым. Хотя и не без заблуждений, свойственных эпохе. «Ятрохимик есмь, — говаривал он о себе, — ибо равно ведаю химию и врачевание».

— Химию или алхимию? — с тонкой улыбкой поинтересовался Люсин, немало почерпнувший из солитовских записей.

— Ятрохимию, — внесла необходимое уточнение Наталья Андриановна. — От иллюзий златоделания он решительно отказался, но полностью с алхимией не порвал. Да и чего вы хотите? Каждый человек — сын своего века. Стоя одной ногой уже в новом времени, Парацельс оставался, однако, в плену магических представлений о всеобщей симпатической связи… «Никто не докажет мне, что минералы безжизненны, ибо их соли, колчеданы и квинтэссенции жизнь человеческую поддерживают. Утверждаю решительно, что металлы и камни наделены жизнью, как и корни, травы и плоды», — звучно прочитала она своим низким волнующим голосом, найдя запись в календаре-семидневке. — Между прочим, любимая цитата Георгия Мартыновича.

— И он разделял мнение доктора обеих медицин — хирургии и терапевтики? — подпустив нужную дозу иронии, спросил отличавшийся завидной памятью Люсин.

— С вами приятно беседовать, Владимир Константинович, — оценила Гротто, одарив собеседника заинтересованным взглядом.

— Так да или нет? — Он поблагодарил церемонным наклоном головы.

— Разумеется, нет, потому что все мы — дети своего века… Но кое-какие рекомендации ятрохимиков ему здорово пригодились.

— В смысле эликсира бессмертия?

— К счастью, нет, потому что никаких точных указаний на сей счет история нам не оставила. Иначе бы Георгий Мартынович не замедлил произвести проверку… Даже я, невзирая на стопроцентный скепсис, не устояла бы перед таким соблазном.

— А это не страшно — бессмертие?

— Бессмертие — крайность, недостижимая мечта. Но продлить человеческую жизнь или хотя бы отодвинуть рубеж старости… Тут есть о чем помечтать, не правда ли?

— Солитов тоже так считал?

— Как вы жестко выдерживаете курс, — протянула Наталья Андриановна то ли в одобрение, то ли, наоборот, осуждая. — Всякий раз возвращаетесь к одному… Да и сама я только про это думаю. — Легким движением она смахнула упавшую на лоб прядь. — Из головы не идет.

— У меня тоже.

— Нет, заведомыми сказками Георгий Мартынович не увлекался, хотя и скрупулезно записывал всю ту ересь, которой обставляли свои опыты всяческие адепты спагерического[8] искусства. Он старался не пропустить ничего: ни лунных фаз, ни заклинаний. Как и вы, кстати, он считал, что может пригодиться любая мелочь.

— Даже заклинание?

— А вот представьте себе! Георгий Мартынович был глубоко убежден в том, что всякие таинственные формулы служили алхимикам для отсчета времени в темной лаборатории. Затем, вероятно, чтобы не пропустить нужный момент при дистилляции растительных соков, активность которых иногда быстро пропадает. Если требовалось, он выучивал наизусть какую-нибудь абракадабру и потом замерял длительность звучания по секундомеру.

— И помогало? В работе, имею в виду.

— На такие вопросы он обычно не отвечал. Отшучивался.

— А вы случайно не знаете, какие конкретно исследования вел Георгий Мартынович в самое последнее время?

— Только в самых общих чертах.

— И на том спасибо.

— Собираясь в отпуск, он говорил, что хочет продолжить свою работу над галлюциногенами-анестетиками.

— Обезболивание?

— Совершенно верно. Последние два года он со свойственным ему терпением занимался анализами всевозможных бальзамов. По старинным прописям, разумеется: западноевропейским, славянским, тибетским, даже южноамериканским. Это вам не эликсир бессмертия, тут действительно можно сделать потрясающие находки. Я почти не сомневаюсь в том, что именно этим он и занимался до самой последней минуты…

— Среди осколков колбы мы обнаружили фрагменты какого-то корневища. Не знаете, что это могло быть? Наши аналитики, к сожалению, не пришли к единому мнению. Вы нам не поможете?

— Надо посмотреть, — не слишком уверенно пообещала Наталья Андриановна. — Но боюсь, мне это не по зубам. Не лучше ли обратиться к ботаникам?

— Ботаники как раз и спасовали. Даже гистология не помогла. Трудный корешок попался, неизвестный для них.

— А по записям в лабораторном журнале установить нельзя? Георгий Мартынович все самым тщательным образом регистрировал. Вы хоть нашли журнал?

— Журнал-то мы нашли. — Люсин по старой, до конца не изжитой привычке почесал макушку. — Да уж больно темное дело, Наталья Андриановна, эти лунные фазы, латинские сокращения и прочая алхимическая заумь. Не потяну.

— Я попробую облегчить ваши поиски, но мне нужно подумать, проконсультироваться.

— Такое название, как Unguentum malaferum, вам ничего не говорит?

— Что-то очень знакомое. — Она словно бы прислушалась к себе. — Нет, извините, не могу вспомнить. Я не знаю латыни.

— Мазь ведьм, — подсказал Люсин. — Или ведьмовская мазь.

— Ах это! — Она просияла на миг. — Помню, помню… Георгий Мартынович что-то такое рассказывал. Даже обещал дать немного на пробу, если, конечно, получится. Мы еще смеялись по этому поводу.

— Смеялись?

— Ну конечно! Коллектив как-никак на девяносто процентов женский. — Она растроганно вздохнула. — Всем хочется…

— Это в ведьмы-то? — непритворно поразился Люсин.

— Счастья хочется, красоты, молодости…

— Помните, как несчастная Катлина натерла волшебной мазью Неле и Тиля Уленшпигеля? Уже из одного описания можно судить, что в состав снадобья входили галлюциногены и другие наркотические вещества, вызывающие частичную анестезию.

— И у него была такая мазь?

— Насчет мази сильно сомневаюсь, а вот рецептов более чем достаточно, хоть отбавляй. Что ни книга, то дюжина новых рецептов. Вас это в самом деле интересует?

— Самым живейшим образом. Дадите?

— Вам с молочаем, папоротником или предпочитаете белену?

— Сам не знаю.

— Это не ответ.

— Если бы я мог хоть на минуту поверить! — невесело пошутил Люсин.

— Во что? — не поняла его Наталья Андриановна.

— Да в это, в вашу волшебную мазь. Ведь прелесть! Намажься с ног до головы и лети себе за тридевять земель… Смех, а такая версия многое объясняет. Вы не находите?

— Могу предложить другую, не менее интересную. — Она не приняла шутки. — Маг-чернокнижник забыл заклинание и был унесен дьяволом. Как вам понравится? По-моему, здорово. Сюда и взрыв укладывается, и разбитое окно.

— Вы сердитесь, Наталья Андриановна? Я вас чем-то обидел, задел?

— Обидели?.. Просто мне сейчас не до юмора. Не то настроение.

— Я понимаю. Еще раз простите великодушно, если меня занесло.

— При чем тут это? — Она красноречиво глянула на часы. — Я понимаю: случай сложный, не за что ухватиться, вы озабочены, растеряны даже, но зачем же дурака-то валять? Какое вам дело до корешков, мазей и прочей, извините, ерунды? Разве в том дело? Или вы надеетесь таким путем напасть на след?

— Вы правы, надеюсь. — Люсин выключил магнитофон и встал с осточертевшего ему кресла.

Наталья Андриановна тоже не замедлила подняться.

— Тогда не смею вам мешать. — С видимым удовольствием она повела занемевшими плечами. — Там, — указала на комодик с алфавитными ящичками, — полная картотека растений, с которыми работал Георгий Мартынович. Остается лишь угадать, на какой карточке значится интересующий вас корешок. Желаю успеха, а мне, извините, пора — люди ждут.

Оставшись переживать в одиночестве — он так и не понял, чем вызвана столь неожиданная реакция, — Владимир Константинович рассеянно выдвинул первый попавшийся ящик: ива, имбирь, ирис, иссоп… Сотня, если не больше, растений и на каждое — десятки отдельных карточек. «Что ж, если нет другого выхода, можно попробовать, — рассудил он, — методом исключения. Не квинкефолиум, не кервель, не крестовник… Может, калган? Надо искать клубень, крупное корневище».

Переписав названия, на что ушло около часа, он бережно задвинул последний ящик. Затем, чтобы получить более полное представление о столь необычном хранилище, достал, разумеется наугад, картонку, озаглавленную «Репейник»:

На отвороте карточки значилось следующее:

«Валафрид Страбон (809–849 гг.). Из поэмы «О культуре садов», или «Садик». Источники: Квинт Серен, Самоник, Вергилий, Плиний Старший, Диоскорид, псевдо-Апулей, «Капитулярий» Карла Великого».

Куда как права была Наташа Гротто, утонуть тут ничего не стоило, сгинуть, что называется, с ушами.

Перед тем как уйти, Люсин еще раз оглядел застекленные полки, бегло перелистал блокнотики-семидневки. Адреса, телефоны, фамилии, часы встреч, аббревиатуры учреждений. И цитаты, и формулы, и даже рожицы. А ухватиться не за что. Ни малейшего кончика.

Глава пятая Руины Монсегюра

Посланная Люсиным через МИД телеграмма уже не застала Людмилу Георгиевну. Вместе с мужем, Игорем Александровичем Берсеневым, она отбыла в поездку по легендарным городам Лангедока.

— Берсеневы уехали? — спросил экономический советник, показав телеграмму секретарю.

— Вчера вечером… Но я примерно знаю, где они намеревались остановиться. Может быть, дать знать?

— Нет, пожалуй, не стоит, — после долгого раздумья покачал головой советник. — Все равно ничего не изменишь. Только отравим людям уик-энд. Они ведь и без того собирались в Москву?

— Во вторник. Я сам в «Аэрофлоте» бронировал. Так что не позже понедельника будут здесь.

— Значит, так тому и быть. Днем раньше, днем позже… Бедная Люда, — пожалел он, — веселенький ей предстоит отпуск.

Берсеневы между тем со скоростью ста восьмидесяти километров в час приближались к Тулузе. Как радовалась Людмила Георгиевна этой поездке! Облицованное драгоценным деревом купе первого класса с отдельным входом и ванной, стремительная смена декораций, изысканная кухня, скорость, комфорт. А впереди ожидали новые радости: старинные соборы, феодальные замки, потемневшие от времени полотна и гобелены.

В Тулузе Берсеневы намеревались арендовать в агентстве Хертца малолитражку, запастись путеводителями и взять курс прямехонько на Альби, где семь столетий назад зародилось еретическое движение, потрясшее устои феодальной Европы.

— Все твои фантазии! — добродушно проворчал Игорь Александрович, получив из рук хорошенькой брюнетки желтый конверт с ключом от машины. — Почему не Лазурный берег? Не Сен-Мишель, наконец, куда все так стремятся попасть?

— Вот именно все! — Людмила первой увидала на стоянке предназначенный им небесно-голубой «пежо». — Нам туда!.. Зато Монсепора никто не видел. Притом, ты же знаешь, я обещала папе… Он так мечтал посмотреть катарский замок! Даже представить себе не можешь, какой будет ему сюрприз. Как думаешь, там можно купить проспект?

— Можешь не сомневаться. Это добро продается всюду.

Машина завелась, что называется, с пол-оборота, и Берсеневы в безоблачном настроении вырвались на скоростную автостраду. Тугой волной бил в приспущенное окно теплый ветер, настоянный на ароматах буковых рощ. Мелькали виноградники на замшевых склонах холмов, оливковые деревья и неправдоподобно игрушечные городки с воронкообразными кровлями округлых башен и четко прорезанными зубцами крепостных стен. Крутой окоем нежно расплывался в солнечной дымке, а в поднебесье упоенно купались почти невидимые жаворонки. Накрытый туманной полусферой ландшафт цепенел в зачарованном сне. Поражало пугающее безлюдье и полнейшее отсутствие каких-либо движений. Одни лишь автомобили неслись сплошным многоцветным потоком. Их стремительный шелест сливался в однообразный рокочущий гул. И вздымались лохмотья газет с захламленных обочин, и острые песчинки скреблись о стекло.

На ночь переполненные впечатлениями отпускники остановились в окруженном двойной линией крепостных стен Каркассоне, в старомодной гостинице «Голубой щит». Уютно прилепившись к каменной толще башни Сен-Лорен, она выходила окнами на самую древнюю часть города. От суровой, тронутой глянцем столетий кладки веяло сгущенной в веках магической мощью. Остроконечные шпили и стрельчатые арки казались сошедшими с рисунков Доре. Берсенева даже припомнила сизый декабрьский день, когда счастливый, пунцовый с мороза отец принес домой свернутую трубкой гравюру, которую разыскал у букиниста. На ней была изображена точно такая же прямоугольная зубчатка и колючие, устремленные в беспредельность пики. Справившись с путеводителем, где остатки укреплений галло-романского периода смыкаются с внутренней стеной времен каркассонского виконтства, Людмила удовлетворенно, с сознанием выполненного долга опустила шторы. На рассвете им предстояло взять старт на Монсегюр.

Эта часть путешествия понравилась ей еще больше. Менялись не только ландшафты, но и времена года. Приморские пляжи, с их безупречными пальмами на фоне лазурно сверкающей глади, мрели в густо перетекающих волнах зноя. Здесь безраздельно царила ленивая праздность и вязкая, дремотная тишина. Зато когда дорога свернула к Пиренеям, погода резко переменилась. Задул пронзительный холодный мистраль. Небо заволоклось угрожающей темной завесой. Прямо на глазах потускнели обремененные плодами сады, и даже белые стены крестьянских домов приобрели серовато-унылый оттенок. Лобовое стекло покрылось косыми строчками мелких капель. По мере подъема на плато дождь сменился мокрым снегом. Дворники едва справлялись с липучей завесой медленно таявших хлопьев, напрочь смазавшей горизонт.

Автомобильчик упорно взбирался по круто загибавшему вверх серпантину, отчаянно сигналя и сверля слепую мглу воспаленным светом.

— Хватит валять дурака. — Игорь решительно притормозил у придорожного ресторанчика. — Себе дороже. Да и подзаправиться не худо как следует. Путь неблизкий.

— А здесь ничего, — одобрила Людмила, озирая современной работы витражи и грубо побеленные стены, декорированные косыми балками. К таким же благородно подморенным дубовым карнизам были прикованы бронзовые пятиугольники с геральдическим рисунком пчелы.

Взъерошенный молодой человек в ковбойке нехотя отложил книгу, в которую был всецело погружен, и вышел из-за стойки навстречу гостям.

— Мадам, мсье. — Он величаво обвел рукой пустующий зал с очаровательными, накрытыми клетчатыми скатерками столиками. — Чем могу служить?

— Нам бы пообедать слегка. — Щурясь на свет, потер руки Игорь Александрович. — Чего-нибудь местного, остренького.

— Рекомендую суп из раков по-ортезски. Кроме лангустов, мы кладем мелких омаров и крабов. В меру пикантно: чеснок, красный перец, чабер, петрушка, лимон.

— Замечательно! — обрадовалась Людмила, готовая съесть, что ни предложат. — А рыбы у вас нет? На горячее?

Игорь Александрович слегка дрогнул щекой, но ничего не сказал.

— Мы только что получили превосходных тюрбо. Наш повар — метр Бриссо — бесподобно готовит морскую рыбу в томатном соусе.

— Тюрбо? — Людмила неуверенно покосилась на мужа.

— Это такая камбала, дорогая, — объяснил он. — Должно быть вкусно.

— О да, очень вкусно, мадам… С базиликом, эстрагоном?

— Пожалуйста, я обожаю приправы.

Пока Берсеневы устраивались за облюбованным столиком, выдергивая льняные салфетки из старинных мельхиоровых колец, молодой человек обнаружил чудеса трансформации. Исчезнув за неприметной дверью, он вскоре возник в надетом поверх ковбойки сиреневом фрачном пиджаке. С его шеи уныло свисала цепь с анодированной блямбой, на которой был изображен омар с бутылкой в клешнях.

— Аперитив? — поинтересовался импровизированный метр-де-вин, вручая карту напитков.

— За рулем, — скорчил подобающую гримасу Игорь Александрович.

— А мне кока-колу, — тоном проказливой школьницы попросила Людмила.

— Вино?

— Полбутылки белого, — кивнул Берсенев, памятуя о рыбном заказе.

В мгновение ока возникла пузатая бутылка «Видамессы де Монсепор», установленная на лафете на манер артиллерийского ствола. Игорь Александрович пригубил, посмаковал и кивком знатока одобрил выбор.

— Урожая сорок седьмого года. — Молодой человек, уже без медали и фрака, но зато с белой крахмальной салфеткой на сгибе руки, умело разлил вино. А затем, облаченный в передник с кокетливыми рюшами, он предстал с супницей, окутанной умопомрачительным по вкусноте паром.

Вопреки размеренным пассажам Лукко Боккерини, звучащим из скрытых в панелях динамиков, обед протекал с веселой поспешностью.

— Как тюрбо, мадам? — полюбопытствовал парень, когда с нежной рыбой было покончено. Непостижимым образом заложенная карандашом книга оказалась у него под мышкой. Сделав немыслимый вольт, он заменил ее хрустальным подносом с сырами под отуманенным колпаком.

Игорь Александрович придирчиво выбрал ананасного вида ломтик, к которому добавил пластиночку бри.

— Рыба чудесная, — благодарно улыбнулась Людмила, беря то же самое. — Далеко отсюда до Монсепора?

— Господа едут в Монсепор? — уважительно удивился официант. — Часа два или чуть больше. Непогода прошла. Желаю найти спрятанное сокровище.

— Там что? — спросил Игорь Александрович. — Музей или как?

— Никакого музея, мсье. Просто развалины на вершине горы. Остатки стен, но очень величественно.

— Как же мы сумеем достать проспекты? — огорчилась Людмила.

— Если хотите, я мог бы взглянуть, — услужливо предложил молодой человек. — У нас, кажется, остались нераспроданные экземпляры. Вам «Фуа», «Каркассон»? Может быть, «Кафедральный собор в Альби».

— Нет, только «Монсепор».

— К сожалению, есть лишь на немецком языке. — Парень принес тощий буклетик с изображением мрачной скалы, увенчанной руинами. — Очевидно, вас это не очень устроит?

— Если бы хоть по-английски. — Игорь Александрович вопросительно взглянул на супругу.

— Ничего, давайте, — решительно тряхнула кудряшками Людмила Георгиевна. — Папа же превосходно читает на немецком, — шепнула она мужу. — Какая разница?

— Может, нам повернуть назад? — Игорь Александрович небрежно перелистал брошюру. — Главная цель достигнута, а всяческих развалин мы с тобой нагляделись выше головы.

— Но папа же спросит! Ему же интересно!

— Скажем, что были. Чего-нибудь напридумаем. Мало мы видели всего в Каркассоне? Всех вопросов не предусмотришь. Даже в страшном сне не приснится, что может ни с того ни с сего взволновать нашего дорогого папа.

— Как тебе не стыдно! — обиделась Людмила, нервно засовывая салфетку в кольцо.

— Да шучу я, шучу, — досадливо махнул рукой Игорь Александрович. — Сейчас и поедем… Счет, будьте любезны!

На сей раз парень отсутствовал довольно продолжительно. Когда Берсеневы уже отчаялись дождаться, он вдруг объявился с золотой уткой в руках, которую водрузил с церемонным поклоном посреди стола и, словно в воздухе растворился, исчез.

— Это еще что за фокусы? — захлопал глазами Берсенев.

— Вроде бы мы не заказывали, Гоша?

Игорь Александрович надел очки и критически осмотрел диковину. Потом догадливо прояснел взором и тихо засмеялся.

— Сдается мне, что здесь спрятана нейлоновая шубка… Или сто пар колготок.

— Что ты городишь!

— А вот сейчас выясним. — Он раскрыл утку, приподняв плоский клюв. Внутри на бархатной красной подкладке лежал счет.

— И что я тебе говорил? — восторжествовал Берсенев, доставая бумажник. — Юмористы!

— Все-таки тут очень славно, — вздохнула, поднимаясь, Людмила. — Не находишь?

— Почему? Прелестный уголок. — Бросив купюры в утиное нутро, он поспешил за женой.

Снегопад действительно кончился. Небо просветлело студеной голубизной. Мокрое шоссе сверкало, как полированный шведский гранит.

— Ну и холодище, — с непривычки поежилась Людмила.

— То ли еще будет! Может, все же зададим лататы?

— Я своих решений не меняю.

— Тогда садись побыстрее. — Игорь Александрович включил зажигание и склонился над картой. — Пока прямо, а потом будет развилка.

Окаймленная редколесьем юра с крутой лепкой известковых проплешин и складчатых жил возникла ошеломительно внезапно. Полускрытое завесой разорванных туч солнце заливало ее расходящимися струями, тонко высветив строгий прямоугольник крепостной стены. Легендарный замок, служивший альбигойцам чем-то вроде обсерватории, открылся сразу же после дорожного знака с изогнутой стрелкой. Поворотик оказался и вправду лихой, круче некуда. Судя по изрядно помятой жестяной полосе ограждения, далеко не каждому удавалось избежать здесь острых ощущений. Игорь Александрович и сам едва успел вывернуть руль. Даже дыхание перехватило от неожиданности. Впрочем, он скоро оправился и, прибавив газу, уверенно повел машину по безупречно прямой асфальтовой ленте, только полосатые столбики зарябили, словно риски стальной рулетки. Сужаясь в иглу где-то у самого подножия, она то колюче вспыхивала, выходя из пятнистой тени, то угасала.

Что-то заранее предначертанное мнилось в этом последнем отрезке и неизбежное, как судьба. Заслонившая волнистые дали громада излучала неодолимую магнитную силу. Властно выпрямив окружающее пространство, а вместе с ним и дорогу, она само солнце удерживала на привязи струнных лучей. Оттого, наверное, и длился нескончаемый день, полыхая тяжелым сиянием, надрывно и монотонно позванивая в ушах.

— Полезешь? — Игорь Александрович остановился на обочине и, приоткрыв дверцу, критически оглядел пропыленный склон. Теряясь в бурьяне, светлой жилкой вилась над обрывом узенькая тропа.

— А ты? — Неуверенно разминаясь, Людмила вылезла из машины и тоже посмотрела наверх.

— Чего я там не видал? Изъеденных кирпичей? Отсюда вполне можно наиподробнейше все разглядеть. — Он извлек из футляра бинокль. — Хочешь? Или тебе необходимо отметиться на верхотуре?

— Просто мне интересно. — Она обиженно свела брови. — Хочется посмотреть, как жрецы в древности наблюдали за солнцем. Это же второй Стоунхендж… Грех упустить такой случай.

— Ты-то откуда знаешь? Разве можно слепо верить туристским проспектам? Они тебе чего хочешь насочиняют ради рекламы… Не советую, Люда, право слово. Да и солнце зайдет, пока ты вскарабкаешься. — Игорь Александрович лихо отпасовал банку из-под пива, которая, громыхая и крутясь, понеслась по асфальту. — Не будь дурочкой. Что тебе, больше всех надо?

Разбросанные вокруг бутылки и картонные стаканчики молчаливо подтверждали его правоту. Наезжавшие к Монсепору туристы предпочитали упиваться древностью, не утруждая ног.

— Нет ощущения присутствия, все равно что по телевизору, — произнесла Людмила Георгиевна, озирая циклопическую кладку, скупо прорезанную непроглядными амбразурами. — А я руками потрогать хочу, погладить… Понимаешь? — Она вернула бинокль и, упершись в бампер, потуже зашнуровала кроссовки. — Не скучай.

Подъем был не столь трудным, как ей сперва показалось. Тропинка была протоптана со знанием дела, в обход скальных выступов и опасных крутостей. А уж пахло на высоте так, что каждая клеточкапереполнялась неизбывным блаженством. Ради одного этого стоило забраться в такую даль. Травы тут росли кучными пучками, пробиваясь из-под ноздреватых камней. Она с нежданным волнением узнавала памятные по Синеди пижму и клевер, невольно прощая отцу чудачества, так осложнявшие всем им жизнь. Впрочем, чаще все же попадались незнакомые виды: какая-то седая полынь да пропыленные насквозь колючки посреди шиферных осыпей. Встретились и похожие на паслен мандрагоры, тоже белые от пыли. Она привозила нечто подобное в прошлом году. Игорь еще ругался тогда из-за перевеса. Пытался доказать, чудак, что не всем слабостям старых людей следует потакать. А если нет выбора, как тогда? Если налицо мания, проявляющая себя в различных формах? При мысли о том, какую физиономию скорчит муж, когда она возвратится с корневищем в руках, Людмиле Георгиевне стало совсем весело. Конечно же, она не намерена снова копать вонючую мандрагору, которая вовсе не кричит при этом, как пишут вруны-травознаи, но пучок душицы нарвать стоит. Во-первых, совершенно немыслимый запах, а во-вторых, уж больно красиво. Куда там хваленым розам да лилиям! В них нет того волшебства, которое незаметно источают эти малюсенькие багряно-сиреневые цветки. Неповторимые в скромном своем совершенстве.

Ползти с зажатым в потном кулачке букетиком оказалось не очень ловко. С крутизной шутки плохи. Припав раз-другой к земле, Людмила вскоре убедилась, что свободные руки отнюдь не роскошь, и выбросила цветы. Благо их кругом вон сколько, можно нарвать на обратном пути.

Незаметно она забралась на такую высотищу, что дух захватывало. Лакированным жучком, божьей коровкой виделся отсюда автомобиль. До могучего основания, казалось, совсем близко, но нечего и мечтать было залезть по меловому отвесу. Да и заросли ежевики защищали подходы лучше любой колючей проволоки. Оставалось искать обход, осторожно переползая по узенькой кромке.

Людмила втайне уже жалела, что ввязалась в столь рискованную авантюру, но вернуться с полдороги мешало самолюбие. На счастье, тропа понемногу расширилась, и сковавший было ужас слегка разжал ледяные тиски. Она сама не знала, как одолела последние метры, и, перекатившись через преградившую путь глыбу, вползла на мощеный двор.

Как тихо тут было, как солнечно и безмятежно-покойно! Ни единый стебелек не колыхался. От сглаженного веками булыжника, заросшего жесткой травой, излучалось разнеживающее тепло. Людмила Георгиевна перевернулась на спину и, раскинув руки, устремилась в сверкающую беспредельность. Не только взглядом из-под тяжелеющих век — всем существом. Она спала считанные минуты, но пробудилась бодрая, отдохнувшая, без тени захолодившего ее страха.

Стряхнув с застиранных джинсиков въедливую, как пудра, пыль, побрела осматривать замок. Немногое могли поведать ее непробужденной душе вещие камни. Встречая окатанные валуны, Люда Берсенева и не догадывалась, о том, что видит перед собой не что иное, как ядра, которые обрушили катапульты крестоносцев на последний оплот мятежников в канун решающего штурма. Не вычленяя в опутанных лебедой и чертополохом нагромождениях прихотливого рисунка когда-то возвышавшихся здесь портиков и галерей, она прыгала с кучи на кучу, вспугивая чутких ящерок.

Еще плыл зной над квадратными башнями и стенами, замкнутыми в каре, сухо стрекотали цикады. Из главной солнечной двери, глядящей на заснеженную макушку святого Варфоломея, косой предзакатный луч, проскользнув сквозь визир глубокой бойницы, каплей стекал по грубо обтесанным плитам. Замечая лишь разрозненные фрагменты молчаливой мистерии, Людмила Георгиевна была бесконечно далека от того, чтобы прочувствовать ее навеки утраченную суть. Боясь признаться себе, что разочарована, она следила, как находит на землю вечерняя тень. Затрепетали жухлые былинки под совиным ее крылом. Гробовой прохладой потянуло от стен, сыростью подземелий дохнули засыпанные руины.

«Все-таки Гоша был почти прав, — подумалось с запоздалым раскаянием. — Скоро станет совсем темно».

Беспокоясь о том, как будет спускаться, она уже и не вспоминала о тайных знаках, которые ненароком надеялась отыскать. Метившие известковые блоки где-то под мхом, а может, и в толще земной, они померкли с последним лучом обрушенного в горный провал светила. Зябким шелестом крапивы и лопухов встрепенулся оживший ветер. Зашуршало, завыло в аркадах на басовитой тоскливой струне, ожило в невидимых глазу пустотах ворчливое барабанное эхо. И зацарапал песок по брусчатке, и затрещали кусты, осыпаясь колючими семенами.

Стараясь не смотреть на летучих мышей, стремительно чертивших холодеющий воздух, Людмила Георгиевна кинулась к пролому в стене. Больше всего на свете она боялась остаться в этом прибежище ночных призраков. Шарахнувшись от зловещего просверка сигаретной фольги, она больно подвернула ногу и вдруг заплакала, преисполнясь жалостью к себе, смутным раскаянием и обидой.

И тут же смолкла, подавившись испуганным всхлипом, когда заметила, как обозначились скуповатым лоском какие-то фигуры в кромешном мраке грота.

Только теперь Людмила по-настоящему поняла, что значит ужас. Пережитый недавно испуг, который она все же сумела преодолеть, не шел ни в какое сравнение с внезапно закрутившим ее гальваническим смерчем. Увидев на лбу ближайшего к ней великана широко распахнутый циклопий глаз, блеснувший сумрачной глубиной, она почувствовала, что у нее заживо вырывают сердце. Где-то на последней грани сознания услышала краткий обмен фразами и, ничего не поняв, догадалась: «Немцы!»

— Also, mach’s gut.

— Nur die Ruhe kann es machen![9]

Возможно, она и закричала, но скорее всего, просто осела со стоном на раздавшуюся под ней землю.

— Was gibt’s?![10] — прозвучало сквозь ватное забытье испуганно-удивленно. И время для нее замерло.

— Pas du tout, — услышала, стремительно возвращаясь из эфирного трансгалактического полета. — Ничего, — утешали ее по-французски. — Сейчас для вас плохое есть кончено. — И больно тащили, внутренне протестующую, назад, на грешную землю.

— Ох, до чего же я перепугалась! — Людмила Георгиевна с тяжким вздохом разлепила глаза, но тут же зажмурилась от режущего света, хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб, и сердце сжимало незабытое: «Немцы!» Но то непередаваемое, иррациональное, закрутившее в темные кольца, отлетело куда-то в сторону, хотя, как она смутно догадывалась, и недалеко.

— Кто вы? — Она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть, и затенилась ладонью. Единственное, что удалось разглядеть в озаренной ореолом мгле, была белозубая улыбка и проблеск глазных белков.

— Мы мирные альпинисты, — ответом ей был нервный смешок. — Поэтому вам не надо бояться… Но вы, вы-то как попали сюда?

— Я? — Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных рук помогли ей подняться. — Я просто пришла сюда оттуда, снизу.

— Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?!

— Ну да. — Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. — Залезла потихоньку… Ой! — Испуганно схватилась она за грудь. — Муж! Он же там с ума сойдет!

— Муж? — Альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за плечами, объемистые мотки веревки.

— Мы приехали на машине. — Потеряв ориентировку, она нетерпеливо оглядывалась куда-то во тьму, где, как казалось, находился обрыв.

— Посмотри, — коротко бросил один другому, наверное, младшему. И тот бесшумно исчез в густых сумерках.

— Jawohl,[11] — доложил он, возвратившись вскоре, — светит фарами.

— Ему нельзя подать какой-нибудь знак? — Она загорелась надеждой. — Я вас умоляю!

— Боюсь, что это будет несколько затруднительно, — рассудил тот, кого она посчитала за старшего. — Лучше мы попробуем вас спустить. Думаю, это не займет слишком много времени… Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?

— Крепко-накрепко! — с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна! — Она облегченно вздохнула. — Как же я испугалась!

— Но на всякий случай, — засмеялся второй, младший, — я все же привяжу вас к себе. Хорошо?

— Ах, делайте что хотите, лишь бы скорее вниз!

— А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?

— Я… Мы с мужем из Финляндии, — сказала она на всякий случай, как говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.

— О, Суоми! — обрадовался он. — Я был у вас зимой! Очень красиво.

— Да, очень, — незамедлительно согласилась она.

— Вы подождите немного. — Он успокоительно коснулся ее плеча. — Мы должны все как следует приготовить.

И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве.

Глава шестая Семь планид

Предвещая устойчивость ясной погоды, над кирпичной трубой колыхалась вертикальная струйка дыма. Значит, Аглая Степановна находилась где-то поблизости. Но, как и в прошлый раз, дом казался заброшенным, невзирая на заново вставленное стекло и щедро политые грядки.

Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме пронизанного солнечной синевой неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.

В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость. Признаки подступившего оцепенения, размытые прежде дождем, висели в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел различалась грустная мелодия прощания. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.

Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Под влиянием настроения ему даже примерещились смутные очертания приткнувшегося в дальнем углу тела. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кладки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.

— На музыку записывать будешь? — спросила Аглая Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.

— На музыку, — вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: — Помоги мне, Степановна, ладно?

— От же пристал, как банный лист, — незлобиво пожаловалась старуха. — Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю? Чего видела?

Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.

— Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то — утром?

— Дак уж говорила, с утра.

— И сразу на станцию направилась, к электричке?

— Зачем сразу? — Она в раздумье пожевала губами. — Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.

— За свет и за телефон? — Люсин непроизвольно повторил ее интонации. — Очень интересно! Ну и как, заплатила?

— А то.

— И квитанции есть?

— Али не доверяешь? — Степановна сердито зыркнула по сторонам. — Дак показать можно. — Она нехотя встала и принялась шуровать в ящике, недовольно ворча под нос.

— Покажи, Степановна, покажи. — Люсин нетерпеливо притопнул, еще не зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий свой шаг.

— Коли не веришь, дак и спрашивать нечего. — Она бросила на стол свои порядком замызганные абонентские книжицы. — Ищи сам.

Люсин сразу узнал руку Солитова, хотя в графах были проставлены одни только цифры. Число на бледном оттиске кассового автомата пропечаталось вполне отчетливо. В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был, несомненно, жив.

— Сама заполняла? — Люсин бегло перелистал корешки.

— Больно надо глаза портить. Он все и расписал, как всегда.

— Как всегда?

— Ну! Да ты чего прицепился?

— Брось, Степановна, не серчай, — заискивающе улыбнулся Владимир Константинович. — Я ведь чего так подробно выспрашиваю? Тебе же хочу помочь вспомнить. Мелочь-то за мелочь цепляется.

— Уж ладно… Дальше-то чего тебе?

— Дальше? — Он сделал вид, что потерял нить. — Ах, дальше! Так ты сама рассказывай, что после сберкассы-то было.

— Домой возвернулась. — Она недоуменно фыркнула. — Известно.

— Зачем же домой?

— Сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.

— И Георгий Мартынович был на месте?

— Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый! — певуче протянула она, раскачиваясь всем телом. — Сколько раз, бывало, учу, а с него как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого не любила!

— Постой-постой, бабуся, — остановил Люсин. — Чего-то я тут недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?

— Дак зелье готовить, обыкновенно. Где же это видано, чтобы траву день и ночь кипятить? Ее али запаривать надо, али варить, сколько назначено. Он и сам, чай, знал. Мало я пользовала его, что ли? В тот год еще, помню, когда он на Шатуре занемог…

— Вот видишь, как дело у нас пошло, Аглая Степановна. — Люсин осторожно вернул старую женщину к событиям того отмеченного лишь первой вешкой дня. — Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?

— Дак нету! — Она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. — Как и быть-то, не знаю. За дрова платить надо, стекольщику пять рублев. Деньги все кончились почитай, а книжка тютю… Пропала.

— Это каким же манером, Аглая Степановна?

— Вернулась домой, полезла в ящик, а ее и след простыл. — Она показала на разделочный столик между мойкой и холодильником. — Заявить теперь надо али еще как?

— Заявить, Степановна, непременно заявить, — посоветовал Люсин, с упоением ощущая, как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. — Номер книжки хоть помнишь.

— Как же, прости господи, — испуганно помрачнела старуха. — Кабы помнила… Без номера-то небось не вернут?

— Вернут-вернут, — пообещал Люсин. — Восстановить книжку можно. Я тебе пособлю… Кстати, на чье она имя?

— Дак евонная она, а я по доверенности.

— Тогда плохо дело, Степановна. Пока не установят, что с Георгием Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Это я тебе точно говорю… Других средств у тебя нет?

— Пенсия мне идет. — Степановна устало обмякла. — Сорок шесть рубликов, да рази их хватит на дом? Одного свету уходит шестнадцать, а дрова… Сам мне и трогать пенсию-то не велел. Свою доверенность написал.

— Пенсию тебе туда же перечисляют? — болезненно ощущая, как от него ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. — В сберкассу?

— Туда, батюшка, туда. — Окончательно проникшись доверием, Аглая Степановна обнаружила явное стремление заручиться люсинской благосклонностью. — Уж ты разберись, что к чему, а то как бы, не ровен час, меня на улицу не выкинули. — Она подавленно всхлипнула. — Сам-то уж не заступится. Я намедни и панихиду по нему отслужила…

— Не поторопилась, Степановна? Ведь ничего пока не известно.

— Тебе, может, и неизвестно, а я дак усе знаю. — Она торопливо перекрестилась. — Еще будешь чего спрашивать?

— Обязательно, — Люсин ответил ободряющей улыбкой. — Мы, кажется, на сберкнижке остановились? Твоя-то хоть при тебе?

Аглая Степановна встревоженно привстала со скрипучего табурета и выдвинула почти до отказа заветный ящик.

— Лежит, — облегченно вздохнула она. — Куды денется?

— Ну-ка, позволь. — Люсин словно невзначай зафиксировал в памяти общую, очевидно скопившуюся за несколько лет, сумму. — А эту тридцатку небось на гостинцы сняла? — спросил он, взглянув на последнюю дату. — То-то, я смотрю, в один день.

— В один, батюшка, в один, — подтвердила Степановна. — Я и платить-то надумала, чтоб зазря потом не ходить.

— Все правильно, — отвечая скорее на свои потаенные мысли, кивнул Люсин. — За одним, впрочем, исключением. Куда могла деваться сберкнижка?

— Вот и я маюсь: куда?

— Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал, все ли на месте. Ведь спрашивал, Аглая Степановна?

— Дак я только после хватилась, — удрученно вздохнула она. — Когда стекольщика позвала.

— И что же стекольщик? — вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. — Небось обождет?

— Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?

— Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем, обращаясь к Степановне, рассуждал вслух Люсин. — Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?

— Вестимо, могло, — охотно подтвердила она. — Деньги потребовались, вот он и взял.

— Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь? — Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметены битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным, раз и навсегда назначенным местам.

Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремляться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось.

Преодолев минутную растерянность, он давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты Люсин совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.

И на сей раз Владимиру Константиновичу стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную.

— Мосгорпрокуратура, Гурова срочно. — И назвал номер солитовского телефона.

«Жаль, никто не догадался записать, — подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. — Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».

Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.

От счетчика исходило уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилось несчастье. Но люди не заметили второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку и закрутилось, запело колесико, стирая следы.

Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.

— Будешь похлебку-то? — спросила, вытирая руки застиранным передником.

— Обязательно! — Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. — О-о!

— Трескай. — Она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.

— Опенки! — благодарно оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос упоительно сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары. Но в каждой клеточке тела живет благодарная грустная память…

— Может, лафитничек тебе поставить? — подперев щеку натруженной ладонью, предложила Степановна. — У меня хорошая есть! Семитравочка! Али на смородиновых почках попробуешь?

— Я бы попробовал, — жалостно вздохнул Люсин, — да неможно, Степановна. Служба. А за похлебку спасибо. Сто лет такой не едал. Опенки тут собирала?

— С Шатуры лукошко привезла. С Иванова Мха.

— Иванов Мох?

— Болото. Я на том болоте торф резала, когда девкой была. Кажинный кустик знала. Грибов там было, хоть косой коси: видимо-невидимо. А гонобобеля сколько! Черники… Может, выкушаешь стопку-то? Кто с тебя спросит?

— Нет, Степановна, не искушай. Куда от себя денешься?.. Как-нибудь в другой раз семитравку твою попробую. Ты как настаиваешь?

— Уж как положено, не кипячу небось. Зато от всех болезней.

— Может, рецептик дашь? Трава-то хоть здешняя? Или тоже с Иванова Мха?

— Тутошняя. Позапрошлым летом собирала. От же хороший год был! И зелья добрые уродились, сильные. А в «Кубанскую» я первым делом зверобой положила, потом, конечно, золототысячник, горец и донник, и зорю, и тысячелистник… Это ж сколько выходит? — прикрыв глаза, она беззвучно зашептала, подсчитывая. — Шесть?.. Седьмая, значит, трава — желтый цвет мать-и-мачехи. По весне брала. Еще снег не всюду сошел… Да ты, чай, не слушаешь?

— Прости, бабушка, задумался, — вздрогнул Люсин. — Я потом твой рецепт запишу.

Ожидая звонка, он думал о том, как бы не задеть ненароком эту странную женщину, прожившую, очевидно, не очень легкую и не очень счастливую жизнь. Ее изломанная душа, где так причудливо соединялись доброта и недоверчивость, роковая какая-то устремленность к невидимым пределам и глухая заматеревшая косность, была если и не открыта ему, то интуитивно ясна, постигаема. Ежели и таились в сумеречных дебрях какие топи, то прямое касательство к исчезновению Солитова они вряд ли имели. Не там требовалось гатить дорогу, не там промерять глубину. Но существуют непреложные правила поиска и, не в последнюю очередь, план, требующий чистоты в отработке всех линий. Собственно, это и держало Владимира Константиновича в состоянии неослабного напряжения. Не сомневаясь в алиби Аглаи Степановны, он тем не менее должен был устранить сомнительные места. По меньшей мере ответить на поставленные Гуровым вопросы. Спросить напрямик было больно и стыдно до слез. Хитрить и путаться в околичностях неумно. Не такие это были тонкости, чтобы не дать ей почувствовать истинную их подоплеку.

— Ты мне вот еще о чем, Степановна, расскажи. — Владимир Константинович демонстративно врубил клавиш записи. — Где и как вы с Георгием Мартыновичем познакомились? Мне для дела требуется. Да и тебе, глядишь, поможет, когда придется наследство оформлять… Ты хоть знаешь, что он тебе дом завещал?

— Говорил Егор Мартынович, помню… Я-то его утешала, чтоб, мол, даже и в мыслях не держал, потому как еще меня переживет… Отказал, значит, царство ему небесное. Только не отдаст она дачу, Людмила. Видно, придется на старости лет назад возвертаться. А кому я там нужна, на Шатуре?

— Как-нибудь устроится, Аглая Степановна. Завещание, во всяком случае, в твою пользу… И давно ты Георгия Мартыновича знаешь?

— Ох давно, батюшка, почитай лет сорок, а то и поболее. — Она задумчиво ополоснула посуду, потом присела, опустив на колени переплетенные пальцы. — Я в деревне жила, в Вахрамеевке, у бабы Груни. Она-то и научила меня узнавать целебные травы. Все мне перед смертью передала, пусть ей земля будет пухом… Многим она помогла, баба Груня. И меня, горемыку, пожалела. Внучкой все называла. А какая я ей внучка? Так, седьмая вода на киселе. Сидим мы, бывало, с ней вечерком…

Слушая бесхитростную косноязычную речь, с ее повторами и отступлениями, Люсин вдруг осязаемо остро увидел разоренную войной деревеньку, темную избу с прохудившейся крышей, закопченное ламповое стекло. Грустным керосиновым запахом повеяло, холодом замороженного окна.

Аглая Степановна вышла замуж перед самой войной за хорошего, работящего человека. Судьба пощадила его, доведя без единой царапины до чешского города Бенешова, где он и закончил десятого мая свой боевой путь. В родное село, однако же, не вернулся, а уехал вместе с другой женщиной в Мурманск. Тогда-то и пригрела Аглаю бабушка Груня, как умела, облегчила ей сердечную боль и тоску. Прошло еще несколько лет, и в захиревшую Вахрамеевку, где остались только старики, вдовы да незамужние девки, приехало начальство вербовать на торфопредприятие.

— Я и поехала сдуру, — объяснила она резкую перемену жизни. — Потому что ничего хорошего на тоем болоте не видела. А вообще, ничего была жизнь, только работа тяжелая. От зари до зари пни после гидроторфа ворочали. Техники почитай никакой. На сорок торфушек один слабосильный трактор. Так намаешься за день, что свету белого не взвидишь. Только б доползти до барака. Однако полежишь час-другой — и оживешь помаленьку. Одно слово — молодость. Да еще плясать под гармошку выйдешь, частушки петь. Сколько я их напридумывала — этих самых частушек!.. Про болото да про пни окаянные. И покатились годы, как перезрелые яблочки. Сезон — на болоте, а как зима придет — под бочок к бабе Груне.

— А как же Георгий Мартынович? — робко напомнил Люсин.

— Он к нам научную работу исполнять прибыл, — охотно откликнулась Аглая Степановна. — Веселый, стройный — любо-дорого взглянуть. Собака еще при ем была, агромадная — страсть. Ростом — что твой теленок. И красивая-красивая, вся такая белая с черными пятнами, брыластая, гладкая и уши торчком… Рекс, кажись.

— И чем он занимался? — Люсин поспешил отвлечь Степановну от воспоминаний о Рексе, явно поразившем ее воображение.

— Домик ему сколотили специальный, под лабораторию. Вроде как здесь у нас, значит. Стол привезли с ящиками, микроскоп поставили, электричество, само собой, провели. Печи, помню, еще там такие стояли, серебристые, где он торф этот самый в чашках сжигал. Чашечки махонькие-махонькие, чуть поболе наперстка.

— Муфельная печь, — догадался Люсин.

— Дак виднее тебе… Только я про Егора Мартыновича… Как увидела его с этим Рексом, так и обмерла вся. Настоящий, скажу тебе, прынц. Вот и весь сказ.

— Влюбилась, что ль, Аглая Степановна? — сочувственно подмигнул Люсин. — Да ты не стесняйся, с кем не бывает.

— Что я, тронутая? — строго поджав губы, она покачала головой. — Не про меня залетка. При нем и внешность, и образование, и обращение деликатное. А я кто? Торфушка с четырьмя классами, солдатка брошенная… В обед черняшка с тюлькой, кипяток с рафинадом — в ужин. Хожу сторонкой, глаза прячу. Однако заметил он меня, приблизил, значит, к своей особе, в эти… в коллекторы определил. Тоже, значит, по научной части.

— Скажите пожалуйста! — подал он осторожную реплику.

— А ты как думал? — В голосе Аглаи Степановны отчетливо прозвенели горделивые нотки. — Дали мне бур такой и велели болото дырявить. Заглубишь и вытащишь торфяную колбаску, потом нарастишь штангу и еще дальше заглубишь, пока до самого дна не доберешься. Так и бродила день-деньской с коловоротом. Тяжело, конечно, но я только радовалась. Ни в чем себя не жалела. Да и то сказать — работа полегче была, чем пни эти клятые корчевать. Наберу я колбасок полный короб, а ему все мало. То тут копни, то оттуда достань. Возьмет кусочек — и под микроскоп. Определит, где чего, и в тетрадку запишет. Тут, мол, осоковый торф, тут сфагновый, а там вахта попадается либо шейхцерия. Я ведь травы тогда уже хорошо знала. Новые названия тоже легко давались. Даже когда не по-русски. И ведь по сю пору не забыла… Эриофорум вагинатум, к примеру, знаешь, чего это?

— Откуда, Степановна? Уж ты просвети.

— Пушица влагалищная, — с готовностью объяснила она. — Растет на мочажинах такой белый цветок… Серебристый, красивый. Егор Мартыныч все их наперечет знал. Карту он составлял болотную: где какой торф лежит. Жара стоит адова, аж звон в ушах, солнце печет, от белого багульника голова кругом идет, а он с кочки на кочку прыгает — ищет. «Чего ищешь-то? — спрашиваю, бывало. — Хоть бы себя поберег, а то не ровен час… С багульником шутки плохи — что твой болиголов». Он же отмахивается только: «Отдыхать зимой будем, Ланя, отсыпаться на медвежий манер. А сюда нас поставили полный разрез сделать. Каждому слою свое место и применение найти». Так и маялся до первых заморозков. Утром на болоте, с вечера в лаборатории своей. Анализы делал, лекарство составлял.

— Это какое же такое лекарство?

— Дак ведь на всякую болезнь своя трава есть. А торф, он чего? Запечатанное разнотравье, аптека, можно сказать, болотная.

Белый мох ране не даст загнить, сапропель от радикулита лечит. Мало ли… У всякого торфа свое применение. Кому горячие припарки от ломоты в костях, кому едва теплые — по женской части.

— И помогает?

— Еще как! Я в те годы много у Егора Мартыныча переняла. Но и ему от меня перепало дай бог! Все, что знала, доверила. А после мы с ним и к бабе Груне ездили. Он за ней цельную книгу амбарную исписал… Такой музыки-то у нас не было. — Она покосилась на рубиновый глазок магнитофона. — Как чуял, бедняжка, кто его от смерти убережет.

— Заболел?

— Простыл на болоте. Холодное лето в тот год выдалось. Особливо июнь. Вода ледяная. А он в резиновых сапогах по камышам. Ирный корень выкапывал. По времени дак самая пора была — гадючьи свадьбы! Свивались в клубки так, что ступить было страшно. Ну, он и провалился по грудь. Легкие простудил и почки, конечно. Если б не баба Груня… Короче, тогда и подружились мы с Егором Мартынычем. Я уж и с болота того ушла, и бабка Груня преставилась, а он все ездил к нам за травкой. И то правда, болел часто. Только зельем и держался на белом свете. Я уж сама собирала ему, что надо, варила, готовила впрок. Былинку к былиночке…

— Видать, в обычных врачей Георгий Мартынович не шибко веровал? — с мягкой усмешкой спросил Люсин. — Недолюбливал?

— А за что любить, прости господи? Дак рази с нынешней врачихой поговоришь? Она и не взглянет на тебя. Даже головки не приподымет: ей бы только с писаниной управиться. Едва рот раскроешь, а она тебе рецепт в зубы — и будь здоров. А на кой мне ихняя химия? У меня своя фармакопея.

— Оно, конечно, — уважительно согласился Люсин, ощутив близость решительного момента, — фармакопея у тебя знатная… В этот-то раз чего привезла с Иванова болота?

— Иде оно теперь, тое болото? — запричитала Степановна. — Одни ямины дикие и сухостой. На торфяных полях сплошь фрезер. Сухота. Крошка горит. Спасу нет… По окрайкам пошастала — ничего не взяла. На Милановку пришлось податься, а ноги уже не те. До суходольного острова-то так и не добралась. Спасибо, святой источник на месте остался. Передохнула хоть. Там в округе леса хорошие: береза, сосна, а на лугах заливных — хвощи до пояса, купавка. Душа радуется. Живи — не хочу. Совсем оживела, пока зелье искала, отогрелась на шелковых муравах.

— Значит, нашла все же?

— Взяла, чего надо. Шерошницы пахучей набрала, буквицы, жерухи опять же лукошко. Только зазря. Пропала она теперя, моя жеруха. Сушить-то ее не положено. Вся сила у ей в свежести.

— Для Георгия Мартыновича старалась?

— Кому ж еще?.. День подождала и выбросила жеруху-то. Не нить уж ему более никогда.

— И другую траву тоже выкинула? Буквицу и еще ту… третью?

— Не. Те на чердаке сушатся. Зачем добру пропадать? Грех. В зельях тайна планидная.

— Планидная? Это от планет, что ли?

— Каждой травке своя планида. Так баба Груня учила.

— Неувязочка выходит. — Люсин не любил неясностей, даже если они не имели прямого отношения к занимавшей его задаче. — Планет у нас сколько? Коли не изменяет память — девять. Верно?

— Не, — с абсолютной уверенностью возразила она. — Семь планид.

— Вот-те раз! Для всего мира девять, а у тебя семь.

— У нас не так, у нас по-старому. Мы и сроки по-старому определяем, по месяцу, значит, когда чего собирать. Одно — в полнолуние, другое — в первую четверть. Если не соблюсти, силы такой не будет. У всякого зелья своя пора. Когда на заре собирают, когда в полдень, а то и вовсе к вечеру. Соображать надо. А как же? Ведь кажинная травиночка, сама заваляща, от чего-нибудь да излечит. Без надобности ничего не растет на земле. Вот и старайся понять, что на какую лихоманку подействует, срок верный определить да правильно высушить.

— И ты все это знаешь, Степановна?

— Баба Груня, так та знала, а я, может, и забыла чего. Рази упомнишь? Веронику взять, таку синеньку, так ее лучше всего вечером, часов в шесть, собирать, а то до дому не донесешь — облетит.

— С секундомером в лес ходишь? — улыбнулся Люсин.

— Мои секундомеры на земле растут. Утопит кувшинка цветок — вот тебе и есть шесть часов. По-старому шесть, пять — ноне. Всяка тварь свою планиду чует.

— Летнее время имеешь в виду?

— Ну!

— Ладно, будь по-твоему, — согласился Люсин. — Пусть будет семь. Но трав-то, Аглая Степановна, тыщи! На всех и планид не хватит.

— Все семь и правят миром. И у каждой свое царство.

— В таких, выходит, категориях мыслишь. — Владимир Константинович уклонился от защиты естественнонаучной картины мира. Ему вспомнился манускрипт из дела с ларцом Марии Медичи. Вещие, исполненные потаенного смысла слова: «Сим заклинаем Семерых». — И по чьему ведомству жеруха твоя проходит, к примеру? — спросил он, возвращаясь к вещам практическим.

— Жеруха — цветок Солнца, — уверенно заявила Степановна. — Вроде как подорожник. Потому сок сразу пить полагается. В свежем виде, как выжмешь. Он любой камень выгоняет. Хошь из почек, хошь из печенки. Из пузыря тож.

— Солнце, значит, у тебя тоже в планетах ходит?

— А как же! Первая планета и есть.

— Обижаешь Коперника, бабуся, ай-я-яй! — покачал головой Люсин. В своей чернокнижной уверенности, комичной и, пожалуй, трогательной, Аглая Степановна напомнила ему покойницу Чарскую. — Все за Птоломея цепляешься, а жизнь идет, — пошутил он. Но шутка его едва ли была понята.

— Это какой же Птоломей, великомученик? — удивилась старуха. — Рази он тоже зелейник?

— Окстись, Степановна, — в шутливом ужасе замахал руками Люсин. — Зелейник! Великомученик! Не знаю я никакого Птоломея. Сболтнул — и весь сказ.

— А не знаешь, так и болтать нечего.

— Твоя правда… На чердак-то можно залезть? Посмотреть охота, как сушишь. Очень уж буквица твоя за живое задела. Первый раз про такую слышу.

— Обыкновенно, как надо, чтоб не выжгло и чтоб не забродило. Но ты слазай, взгляни.

В жарком, сухом полумраке расплывчато вырисовывались поставленные друг на друга низкие ящики, скорее даже рамы, затянутые проволочной сеткой. Рассыпанные тонким слоем сухие листья и стебельки источали крепкий сенной аромат, от которого сладостно перехватывало дыхание. В памяти полыхнуло полузабытым ласковым светом и стало так хорошо и прозрачно, словно никогда не было ни горестей, ни забот. В теплом косом луче струились пылинки, и стояла такая тишь, что было слышно, как скручивается, высыхая, самый малый из лепестков.

И тем внезапнее, тем резче залился внизу требовательный телефонный звонок. Больно чиркнув макушкой о какую-то балку, осыпавшуюся сухой паутиной, Люсин бросился к лестнице.

— Есть новости, Владимир Константинович? — просочился сквозь глухое потрескивание мембраны дальний голос.

— Похоже на то. Я вот о чем вас хотел попросить, Борис Платонович. Нужно срочно проверить личный счет Солитова. Есть подозрение…

— Что он произвел операцию? Совершенно верное подозрение. Георгий Мартынович снял со своего счета полторы тысячи рублей. Расходный ордер заполнен и подписан собственноручно. Он у меня в руках… Так что считайте, что мы с вами встретились.

— Это обнадеживает. Значит, продвигались верно, не заплутали… Какого числа, Борис Платонович?

— В пятницу, через день после отъезда Солдатенковой, если вас именно это интересует… Я же знаю, откуда вы говорите… Чего молчите? Алло! Вы еще здесь?

— Здесь, здесь, Борис Платонович. Я, извините, задумался.

— Да-а… Тут есть над чем поразмыслить. Чем дольше думаю, тем сомнительнее представляется мне алиби нашей любезной знахарки. Второпях сработано. Топорно.

— Вот тут вы, по-моему, ошибаетесь. Не забудьте, что именно благодаря ей мы сумели сделать первый шаг. Сопоставить, так сказать, даты.

— Не мы, Владимир Константинович, а вы персонально. Лично я отталкивался от сберкнижки, наиобъективнейшего регистратора бытия. Судите сами, чей путь оказался короче. Так что будут у меня вопросики к Солдатенковой, будут, да и с товарищами химиками найдется о чем побеседовать.

Люсин возвратился к Аглае Степановне с озабоченно-хмурым лицом. Не по нутру ему была такая резвость, амбициозная эта прыть. А ничего не попишешь: успех налицо. Да и с формальной стороны придраться нельзя: Гуров скрупулезно отрабатывал любые возможные версии. Оперативно, четко, без всяких сантиментов. Последнее, пожалуй, и настораживало. Внутренне Люсин не принимал стопроцентного рационализма. Живую реальность не уложишь в прокрустово ложе модели. Волей-неволей приходится резать по живому, а вот этого он совершенно не выносил.

— Нагляделся? Наговорился? — Старуха зыркнула на него острым, все подмечающим глазом. — Чего надулся, как мышь на крупу? Али не по-твоему выходит?

— Пока не по-моему, бабуся, а дальше посмотрим… Пойду я.

— Дак иди себе. Держать не стану.

— Я к вам послезавтра, если позволите, загляну.

— В самый ливень попрешься? И не лень тебе?

— Полагаете, снова пойдут дожди?

— Аккурат послезавтра. Не веришь, чай?

— Почему? Верю. Приметы небось знаешь?

— Приметы, приметы, — закивала она. — Клен вчерась слезу пустил. Орляк, папоротник, опять же раскручиваться пошел. Аккурат к непогоде.

— Я все равно приеду.

Глава седьмая В карете с опущенными шторками…

Визит в прокуратуру, мягко говоря, не вызвал у Наташи Гротто прилива энтузиазма. Ни уютный особнячок на Новокузнецкой, обставленный казеннейшего вида мебелью, ни сам следователь отрадного впечатления на нее не произвели. Вначале Наталья Андриановна держалась, как всякий нормальный человек, заботящийся о сохранении собственного достоинства, по-деловому лаконично и сухо. Мало ли каких формальностей, часто обременительных и не слишком приятных, требует от нас жизнь? Останемся же на высоте при любых обстоятельствах.

Она не стала выяснять, что да почему, хотя в повестке и значился номер телефона, и приехала точно к указанному часу. Да и зачем суетиться, когда все ясно?

Прождав минут десять в приемной. Гротто разыскала секретаршу и дала ясно понять, что, если товарищ Гуров ее немедленно не примет, она уйдет и вряд ли сумеет найти для него время в следующий раз.

Пришлось Борису Платоновичу срочно перестраиваться, хотя он к этому не слишком привык.

— Извините великодушно, Наталья Андриановна, — пробубнил Гуров, выпроваживая посетительницу, в которой Гротто узнала лаборантку Леру. — Не рассчитал малость… Вы, конечно, догадываетесь, зачем вас пригласили?

— Естественно. — И, развернув предложенный стул, как ей было удобнее, она села с замкнуто-выжидательным выражением. — Похоже, у вас вся наша кафедра перебывала?

— Похоже, что так, — Гуров украдкой оглядел очередную свидетельницу. «Красива, умна, с норовом, — подвел итог. — Такие из нашего брата веревки вьют».

— Не проще ли было приехать самому, чем отрывать от дела столько людей? — положила конец затянувшейся паузе Наталья Андриановна. — Вы не находите?

— Не нахожу. Так будет удобнее… для дела. А дело у нас с вами непростое, Наталья Андриановна.

— Дело у вас, товарищ следователь, — подчеркнуто разграничила она. — У меня же, простите, горе.

— Вы так дружили с Георгием Мартыновичем? — спросил он, придавая особую смысловую окраску своему «так».

— Да, мы так дружили, — она тоже подчеркнула, но иначе, чем он, по-своему.

— Должен ли я вас понять?.. — Гуров не договорил, изобразив удивление.

— Что мы были в интимных отношениях? — Она улыбнулась, с холодной дерзостью вскинув голову. — Я думаю, будет лучше без недомолвок. Спрашивайте, пожалуйста, не стесняйтесь. Я отвечу.

— Ответите? — Борис Платонович принял шутливо-испуганный вид. — Ради бога, не надо, меня совсем иное интересует!

Его действительно интересовало иное, но и от такой стороны вопроса он отнюдь не открещивался. А все же брошенного ею вызова не принял. Интуитивно почувствовал, что не за ним останется последнее слово на этом поле.

«Сильная баба, — подтвердил первоначальное впечатление. — Такая кого хочешь с ума сведет».

Наталья Андриановна безучастно ждала продолжения разговора.

— Я посоветоваться с вами хочу, — сказал Гуров, как мог, проникновенно. — Ведь вы хорошо знали Георгия Степановича?

— Мартыновича.

— Тьфу, черт! Фрейдистская оговорочка!.. Вам известно, что он завещал дачу и крупную сумму денег Аглае Степановне Солдатенковой?

— Это его сугубо личное дело.

— Безусловно! Но лишь при условии, что нам известна его дальнейшая судьба. Не согласны? А вдруг преступление?

— Вы правы, — величественно-спокойно кивнула Гротто.

— Вот видите!.. Ну, и что вы по этому поводу думаете?

— Я мало знаю Аглаю Степановну. Но, по-моему, она единственный человек, кто по-настоящему предан Георгию Мартыновичу. Она ухаживала за ним, как за малым ребенком, лечила его…

— Вот именно — лечила!.. Ведомственной поликлиники ему мало. А ведь у вас очень приличная поликлиника. Я наводил справки.

— Каждый волен лечиться по собственному усмотрению. Я, например, тоже далеко не в восторге от современного здравоохранения. А вы?

— Ладно, оставим это, — махнул рукой Борис Платонович. — Значит, Солдатенкову вы ни в чем не подозреваете?

— Какое право я имею подозревать?..Вы некорректно формулируете вопросы. Ничего дурного за ней я не знаю. Последние годы Георгий Мартынович сильно сдал и чувствовал себя очень одиноко. Спасибо ей за то, что она скрашивала ему жизнь, как могла.

— Но ведь вы согласились, что могло иметь место преступление?

— Да она-то при чем?.. Вне дома искать надо. Человека искать. Мне так кажется.

— Правильно кажется. Но вы, простите, непозволительно отделяете следствие от причины. Что-то заставило Солитова покинуть дом? Как по-вашему?

— Тут вы правы, — незамедлительно признала она. — Товарищ, который приезжал к нам из уголовного розыска, тоже пытался отталкиваться от этой точки… Кстати, если это не секрет, почему делом… Одним словом, при чем тут прокуратура? Или милиция уже не ищет Георгия Мартыновича?

— Ищет, — пряча улыбку, кивнул Гуров, невольно проникаясь симпатией к собеседнице. Ее манера вести разговор обезоруживала. Явственно ощущались прямолинейность, которую смягчала природная интеллигентность: высокий уровень самооценки и превосходно функционирующая логическая машина. С такими людьми бывает либо очень трудно, либо необыкновенно легко. «Хорошо, когда они на твоей стороне», — подумал он, ощутив легкий укол грусти. — Почему вы заранее настроены против меня, Наталья Андриановна?

— Настроена против вас? — Она удивленно распахнула блеснувшие ледяной глубинной зеленью глаза. — Во-первых, это вовсе не так, да и вообще не имеет никакого значения! — И вдруг засмеялась, еще более похорошев. — Типичный образец женской логики, верно?

— Что вы, Наталья Андриановна, по части логики у вас полный ажур… Что же касается нашей совместной с МУРом работы, то она, поверьте, осуществляется в полном соответствии с законом. Я в курсе вашей беседы с товарищем Люсиным и, не скрою, в свою очередь поставлю его в известность. У каждого из нас свой круг обязанностей. Я удовлетворил вас?

— Вполне.

— Тогда вернемся к исходной, как вы изволили выразиться, точке. Меня по-прежнему глубоко волнует вопрос, почему Солитов столь внезапно решил уйти.

— Некорректно! — размышляя, она принялась покусывать нижнюю губу.

— Помилуйте, Наталья Андриановна! У меня и в мыслях не было вас задеть.

— Задеть меня? — Ее сосредоточенно-нахмуренное лицо мигом разгладилось. — Я употребила выражение «некорректно» сугубо в математическом плане, не в общежитейском. Простите… Я хотела сказать: «неточно».

— В чем же вы усматриваете неточность?

— Во-первых, у нас нет оснований полагать, что Георгий Мартынович собирался уйти. Выйти — это да, но не уйти. Он же остался один — Аглая Степановна уехала. Мало ли что могло понадобиться? Хлеб, молоко… О какой-то особой внезапности тоже говорить не приходится. Мы же не знаем, какие у него были планы! Вопрос следовало бы переформулировать: почему не вернулся, а не почему ушел? — вот что интересно. Хотя одно с другим, возможно, и связано.

— Возможно?

— Да, возможно, но вовсе не обязательно. Товарищ из угрозыска совершенно обоснованно предположил несчастный случай. А раз случай, то какая может быть связь? Мог выбежать на секунду, а тут почечная колика или острый печеночный приступ. Вы согласны со мной?

— Ваша аргументация безупречна. Ей бы цены не было, если бы люди, даже очень и очень больные, обладали способностью исчезать без следа. — Гуров выдержал красноречивую паузу, дав Наталье Андриановне возможность прочувствовать сказанное. — Поэтому нам не остается ничего иного, как сызнова начать все сначала. Я вам помогу здесь немножко, потому что сегодня мы располагаем сведениями, которых не имели вчера. Так, например, удалось установить точную дату ухода или, если угодно, исчезновения вашего завкафедрой. Произошло это в пятницу, через два дня после отъезда Солдатенковой. Больше того, мы знаем, что в этот день, причем утром, что-то около одиннадцати, Георгий Мартынович снял с книжки полторы тысячи рублей. Таковы факты.

— Ограбление?

— Мысль напрашивается сама собой, но ничем конкретным пока не подтверждается. Несмотря на вывешенные милицией объявления с портретом Солитова и описанием его примет, никаких сведений не поступило. Никто не видел его после сберкассы.

— А в сберкассе видели?

— Да, девочки его запомнили.

— Должна ли я вывести заключение, что Георгий Мартынович исчез сразу после получения денег? Нелепо.

— Конечно. Поэтому будем отталкиваться от известных фактов. Зачем вдруг могли понадобиться такие деньги? С какой целью?

— Понятия не имею.

— А если подумать?

— Гипотез можно выстроить сколько угодно, но ведь нужны основания.

— Оснований нет.

— Тогда это бессмысленное занятие.

— Позволю себе не согласиться с вами, уважаемая Наталья Андриановна. Если мы станем отталкиваться от привычек товарища Солитова, его увлечений, даже страстей и так далее, то вы сами увидите, сколь ограничен окажется наш, извините, джентльменский набор.

— Насколько я понимаю, вы уже проделали эту мысленную операцию?

— Беседовать с вами — одно удовольствие, Наталья Андриановна, вы схватываете буквально на лету.

— Тогда поделитесь вашими умозаключениями, а я попробую оценить их в меру возможности.

— Вы меня чрезвычайно этим обяжете. — Борис Платонович даже привстал отдать поклон. — Но, чур, одно предварительное условие, — он лукаво прищурился, выставив желтый от никотина указательный палец, — не принимать на свой счет и не обижаться! Гипотеза — всего лишь гипотеза, умозрительное построение, так сказать. Поэтому принцип такой: выдвигаем, не стесняясь любой ереси, оцениваем, отсеиваем. Не возражаете?

— Приступайте, — коротко кивнула Наталья Андриановна.

— Дубль номер один! — Пародируя киносъемку, Гуров хлопнул в ладоши. — Обыкновенный шантаж!

— С последующим похищением? — незамедлительно отреагировала Наталья Андриановна. — Вздор! Откупаться от кого-то, бежать в сберкассу, да еще в дождь, чтобы снять эти полторы тысячи… Вздор, вздор!

— А что, если альтруистический порыв? Хотел кому-то помочь.

— В принципе исключить такое нельзя. — Она сдула упавшую на лоб прядку. — Но кому помочь? В чем?

— Пусть будет по-вашему. — Он сделал беглую пометку в блокноте. — Пойдем дальше… Может быть, женщина?

— Ну, допустим, женщина, и что дальше? Опять-таки таинственное похищение? В карете с опущенными шторками, а потом убийство на мосту Урсулинок?

— Где он, этот ваш мост, разрешите полюбопытствовать?

— Понятия не имею. Нет, этот вариант не проходит.

— А почему? Не в образе Георгия Мартыновича? Свято верен памяти усопшей супруги? Женофоб? Или, может, бьется в тенетах своего злого гения, то бишь Степановны? Вот и представился удобный случай порвать путы.

— Нет-нет, не проходит. — Ее крупные чувственные губы дрогнули в тонкой улыбке. — Слишком поздно. Если бы еще лет десять назад, то куда ни шло, а теперь — нет. Поздно.

—. Вы хотите сказать…

— То, что сказала. Вы не там ищете.

— Но почему? Уверяю вас, Наталья Андриановна, что знавал людей постарше Солитова, весьма падких на галантные эскапады. Поверьте.

— Охотно верю. Я и сама знаю тому примеры, но здесь иной случай. Георгий Мартынович мог увлекаться, хотя и не до такой степени, пока была жива Анна Васильевна. Ее кончина совершенно подкосила его. За какие-то месяцы он постарел на десять лет.

— Дались вам эти десять! — проворчал Гуров. — Значит, вы и мысли не допускаете, что он мог ринуться очертя голову в последнюю авантюру? Навстречу прощальной улыбке судьбы?

— Что вы имеете в виду? — не поняла Гротто.

— Какую-нибудь молоденькую бесовку, которая закрутила беднягу и увлекла… Ну, скажем, на Черноморское побережье Кавказа? Или в Крым? В Прибалтику, Закарпатье — незнамо куда! Были, были аналогичные эпизоды. Причем с мужами такого уровня… Ого-го! Не вашему Солитову чета.

— Кое-что слышала в этом роде, — признала Наталья Андриановна. — Более того, я была бы счастлива, если бы и с Георгием Мартыновичем случилось такое.

— А уж как бы я был счастлив, Наталья Андриановна, вы и представить себе не можете! Знай я сейчас, где и с кем пребывает ныне наш досточтимый профессор, я бы и не подумал нарушить его сладостное уединение. Ждать, благо, не долго. Денежки в подобных случаях уж очень быстро кончаются. Можете мне верить.

— Нет, я вам верю, только боюсь, что напрасны наши столь радужные надежды.

— Так ли? Человек в отпуске, абсолютно свободен, располагает средствами… Вы что, полностью исключаете такой разворот событий?

— Полностью трудно исключить что бы то ни было в человеческой жизни. Но ваша очередная гипотеза маловероятна. Давайте следующий дубль. Какой он у вас по порядку?

— Вы даже не желаете раскрыть карты, — пожаловался Борис Платонович. — Я принужден полагаться на веру.

— Таковы условия нашей игры. Вы ведь сами так захотели.

— Положим, немножко не так, но замнем для ясности. Хоть закурить разрешите?

— Сделайте одолжение.

— Сколько мог, крепился. — Он торопливо зажег дешевую, с удушливо-сладеньким запашком, сигарету.

— Вы у себя. — Наталья Андриановна взглянула на свои часы-медальон. — Еще будут вопросы?

— Уже прискучило? — Он попытался разогнать дым. — Потерпите еще немного… С кем Георгий Мартынович был особенно дружен?

— Особенно ни с кем, но добрые отношения поддерживал со многими.

— С мужчинами? Или с женщинами тоже? Взять хоть ваших институтских…

— Оставим эту тему, она… неуместна в сложившихся обстоятельствах. Ведь налицо трагедия, а вы все ищете адюльтер.

— Не ищу, Наталья Андриановна. Пытаюсь надежно исключить, чтоб думать в другом направлении.

— Вот и думайте на здоровье — в другом.

— Непросто с вами, извините за откровенность.

— Не вы один это заметили.

— Однако у нас с вами не совсем обычная встреча, Наталья Андриановна. Я представляю закон, и вы…

— Обязана отвечать на все ваши вопросы? — с присущей ей стремительностью парировала Гротто. — Даже если они представляются мне бестактными? Ну уж нет! Я вообще не желаю более разговаривать, потому что устала и не в настроении. Можете применить ко мне соответствующую статью. Сделайте одолжение.

— Спасибо за помощь, Наталья Андриановна. — Гуров встал, давая понять, что беседа окончена. — Сожалею, что у вас не хватило терпения выслушать меня до конца.

— Что поделаешь. — Она тоже поспешно поднялась, ощущая запоздалую неловкость.

— До свидания. — Он сделал попытку проводить ее до двери.

— Нет уж, прощайте!

— Зачем же вы так?

— Всего доброго, — процедила она сквозь зубы, отнюдь не любуясь собой. Но и не сожалея особенно. Как вышло, так вышло.

Глава восьмая Сберкасса, дождь, приоткрытая дверь

Дождь хлынул ночью в канун предсказанного Степановной дня. Люсину, стремившемуся с максимальной точностью воспроизвести обстановку, это оказалось как нельзя более на руку.

— Маленькая сценка, которую мы сейчас разыграем, милые женщины, называется следственный эксперимент, — объяснил он сгоравшим от любопытства труженицам поселковой сберкассы. — Но вы не обращайте внимания на мудреные термины и всякую официальщину. Постарайтесь сбросить напряжение. Вспомните, как играли в детстве. Свободно, раскованно, с упоением… Я понятно говорю? — Он наклонился к окошку Веры Петровны, старшего контролера.

— Мы постараемся, — смущенно улыбнулась молоденькая женщина в пуховой розовой кофте.

— Вот и замечательно! Роль Георгия Мартыновича Солитова попробует взять на себя мой товарищ, — Владимир Константинович кивнул на Гурова.

Несмотря на то что доставившая их милицейская «Волга» остановилась у самого порога, Борис Платонович ухитрился изрядно намокнуть. С его плаща и широкополой поношенной шляпы стекали тонкие прерывистые струйки. Он поминутно чихал, нервно отирался платком и вид имел довольно жалкий.

— Они совсем на профессора не похожи, — ехидно стрельнув глазками, высказала сомнение кассирша Марина. — У Георгия Мартыновича зонт был. Он еще его на подоконник поставил.

Люсин взглянул на низкий подоконник и деревянную решетку под ним, за которой виднелись чугунные ребра радиатора водяного отопления. На подоконнике стоял горшок с каким-то широколистным волосатым растением. Люсину всюду теперь попадались цветы, назойливо лезли в глаза, даже ухитрялись прокрадываться в сумеречные пространства сна. Для зонта, даже раскрытого, на подоконнике оставалось достаточно места.

А за окном белыми размочаленными веревками плясали струи. На залитом асфальте вскипали крупные веселые пузыри. Жалко подрагивала пригнутая к самой земле ветка. Зарядило, судя но всему, основательно.

— Зонт мы заменим этой штуковиной, — нашелся Владимир Константинович и вручил Гурову свернутую в трубку газету.

— Я бы могла дать свой, — предложила Вера Петровна.

— Не стоит, — улыбнулся Люсин, — ведь вы будете помнить, что это именно ваш зонтик… Ну как, готовы? Тогда все по местам, а на меня, пожалуйста, не глядите. Меня здесь нет.

Гуров, словно в прокручиваемой обратно киноленте, двинулся спиной к выходу. Протяжно вздохнув, захлопнулась за ним дверь с табличкой: «Закрыто». Каким-то шестым чувством Люсии расслышал за шипением струй и хлюпаньем пенных потоков, как переступили сапоги участкового на крыльце и как зашелся в сухом кашле застарелый курильщик Гуров. Но вот он справился, продышался и дернул ручку, лязгнувшую на разболтанных шурупах.

Далее пошло по отрепетированному сценарию.

Вошедший приостановился, потопал, сделал вид, что складывает зонт, и приблизился к окну контролера. Здесь он оглянулся, попятился к подоконнику, где и пристроил свое водозащитное орудие.

— Ну и льет! Лета как не бывало, — произнес он с непринужденной естественностью, которая могла сделать честь любому профессиональному актеру. — Как жизнь молодая?

— Нет никакой жизни! — отрезала Марина, четко воспроизводя текст. — Мне с понедельника в отпуск, а тут, как назло… Носа не высунешь.

— А я говорю тебе, переиграй, — подала свою реплику Вера Петровна, все же не уверенная до конца, что говорила в тот раз именно это. — В профкоме путевка имеется на сентябрь месяц. В Анапу. Хоть отдохнешь, как человек, в кои-то веки. Давайте, Георгий Мартынович, чего там у вас?

Быстро заполнив талончик, который вложил затем в согнутую пополам рекламку, скромно перечислявшую прелести страхования. Гуров просунул руку в полулунный вырез.

— Пожалуйста.

— Не знаю, хватит ли у нас денег, — озабоченно покачала головой Вера Петровна, сделав вид, что ищет карточку в ящиках вращающейся этажерки. — Тысяча пятьсот, Марина!

— Вы уж извините, что я не предупредил, — объяснил Гуров. — Понадобились, знаете. — На сей раз поданная им реплика не блистала талантом перевоплощения.

— По-моему, он сказал тогда «срочно», — выходя из роли, уточнила Марина.

— Ты думаешь? — спросила с сомнением Вера Петровна.

— Определенно. Я потом еще…

— Пусть будет «срочно»! — распорядился Люсин, возникая из своего условного небытия.

— Вы уж извините, что я не предупредил, — послушно пошел на второй круг Борис Платонович, — срочно понадобилось, знаете.

— Я должна посмотреть! — строго заявила Марина и с надменно вскинутым лицом вышла из-за своей загородки. — Не можем же мы остаться на целый день без всего!

— Да, нескладно получилось, — изображая неловкость, затоптался Гуров, оставляя на полу грязные отпечатки. — Конечно, нужно было заранее…

«Неплохо, — оценил Люсин, с интересом завзятою театрала следя за перипетиями игры. — Размотать девчонок на такой текст! Классная работа».

— Теперь ты, Вера, — тихо подсказала подруге Марина, громыхнув для пущего эффекта створками сейфа.

— Разве я?.. Ах да! — Вера Петровна залилась краской. — Ничего, Георгий Мартынович, что-нибудь придумаем. Ты погляди, Мариночка.

— Не знаю, не знаю. — Даже лопатки Марины, мягко обозначенные зеленой тканью платьица в стиле «сафари», выразили, упрямо дрогнув, сомнение. — А вдруг еще кто спросит? В банк, так и знай, я сегодня не поеду. — И она вернулась к себе, неся в руках невидимые пачки.

— Как-нибудь исхитримся. — Вера Петровна в отточенных движениях воспроизвела операцию и кивнула на соседнее окно.

— Спасибо большое. — Клиент переместился в сторону кассы.

— Могу только пятидесятками. — Маринины пальцы гениально обрисовали весомость туго обандероленной пачки.

— Мне совершенно все равно, уверяю вас, совершенно… Благодарю за любезность. — Гуров согнулся, словно упрятывая во внутренний карман деньги.

— Все? — спросил Люсин, отпуская напряженные мускулы.

— Вроде все, — подтвердила Марина. — Так оно и было.

— Чего-то, по-моему, не хватает, — обозначив милые ямочки, виновато улыбнулась Вера Петровна. — Кажется, в этот момент хлопнула дверь.

— Да ты что? — вскинулась Марина и перевесилась через перегородку. — Никого ж не было!

— Не было, — согласилась Вера Петровна, — но дверь определенно стукнула, хоть и не в полную силу.

— Так? — Люсин приоткрыл дверь наполовину и отпустил, предоставив действовать астматически вздохнувшей пружине.

— Слабее, — откорректировала Вера Петровна. — Чуточку слабее.

— Как сейчас? — он не замедлил попробовать.

— Да, похоже…

— Тогда попрошу всех повторить еще раз, — распорядился Люсин, входя во вкус упоительной режиссерской тирании, перед которой любая другая власть не более чем бледная тень. — Меня теперь окончательно нет. Пошли! — Он скрылся, оставив щелку, в которую мог видеть лишь кусочек кабинки кассира.

Представление повторили на бис. Из темного, продуваемого дождевой сыростью тамбура Люсин ловил знакомые реплики: «Ну и льет…», «В Анапу…», «Тысяча пятьсот…». Потом в поле зрения появилась спина в мокром плаще. «Могу только пятидесятками…» И заключительное: «Благодарю за любезность».

Тут спина слегка сгорбилась и начала медленно наступать прямо на Люсина. Он почти непроизвольно выпустил ручку и отшатнулся. Натруженный язычок защелкнулся с привычной печалью. Удушливым всплеском сердцебиения отозвался в ушах этот ненужный вздох.

— Как теперь, Вера Петровна? — Он с трудом заставил себя промедлить несколько тактов. — Похоже?

— Теперь правильно, — вполне уверенно подтвердила она.

— Ах, какие же вы обе молодцы! — благодарно просиял Люсин. — Даже не представляете себе, как это важно. Собственно, все и делалось лишь для того, чтобы вы могли вспомнить. Приоткрыть подсознание.

— Неужели кто проследил? — Догадливо поцокала языком Марина. — Это же надо… Какого человека!

— Неужели убили?! — ужаснулась Вера Петровна.

— Пока ничего не известно, — чистосердечно вздохнул Люсин. — Ну что, Борис Платонович, побредем?

Они перебежали к машине, вдоволь черпнув ботинками холодной воды. Подмокший, невзирая на дождевик с капюшоном, участковый поспешно нырнул следом. Предупредительно захлопнув за московским начальством заднюю дверцу, он осторожно, чтобы не замочить, подсел к шоферу.

— Мне показалось, что вы хотели задержаться, — сказал Люсин, отряхиваясь. — Извините, если поторопился.

— Н-нет, ничего, — протянул Гуров и, наклонясь к участковому, поинтересовался: — Вас куда, лейтенант?

— Мне рядом. — Он ткнул пальцем в непроницаемый туман за стеклом. — Пообедаю, раз такое дело… Может, погостите у нас?

— Спасибо за приглашение, — Люсин переглянулся с Гуровым, — но как-нибудь в другой раз.

Подбросив участкового до самого дома, где его ждали густые горячие щи с мозговой костью, шофер осторожно свернул на раскисший проселок и бросил опасно рыскавшую машину в слепой полет. Угрожающе отдавалось в рессорах, отчаянно рычали шестерни, заливая все и вся, обрушивались тяжелые глинистые каскады.

— А я еще намеревался прогуляться до станции, — посетовал Люсин. — С дамским зонтиком. Видели идиота?

— Бесполезное дело, — махнул рукой Гуров. — В двух шагах ни черта не видать. Мы хоть правильно едем?

— Довезу вас, Борис Платонович, не сомневайтесь, — весело откликнулся Коля Самуся, ловя смутный проблеск под надсадно скребущими дворниками.

— Не понравилось мне это «срочно» ее, Владимир Константинович, — крутанул головой Гуров, ожесточенно раскуривая отсыревшую сигарету. — В первый раз она мне такого не говорила.

— И что из этого следует?

— Может, и не следует ничего, а проверить не мешает. Исключить возможность наводки, чтобы не думалось.

— Наводка? — Люсин с сомнением оттопырил губу. — Зачем тогда было про дверь вспоминать? Ведь все и составилось у нас из-за этого стука.

— Так про то другая вспомнила, Вера Петровна…

— Значит, вы полагаете…

— Ничего я не полагаю, Владимир Константинович. Только оно дорогого стоит — это крохотное уточнение. С какой стороны на него ни взгляни.

— Ваша правда, — признал Люсин.

— Догадываюсь, что не очень вы меня, старого сухаря, одобряете и размолвку с Натальей Андриановной все никак простить не желаете, но ничего с собой поделать не могу. Так уж устроен, простите.

— Себя ломать — последнее дело, — задумчиво усмехнулся Люсин. — У каждого свой стиль, Борис Платонович, и ничего тут не попишешь. Хотя как-то приноравливаться все-таки не мешает. Учитывая общность цели.

— Спасибо за намек. — Гуров старательно выдувал дым в узкую, как лезвие, щель, но дождь ломал тонкую струйку и гнал обратно. Слезно пощипывало в глазах.

— Ради бога, Борис Платонович. Никаких намеков. Не смею, да и не нахожу оснований, как на духу говорю, в чем-либо вас упрекнуть. По-моему, мы неплохо работаем в паре… Пока.

— Значит, не упрекаете? И на том спасибо… Не упрекаете, но и не одобряете?

— Я бы не стал так ставить вопрос. Вернее будет сказать: не во всем соглашаюсь.

— Ну, это вполне нормально, Владимир Константинович.

— И я того же мнения.

— Вы говорите, когда чего не так…

— Скажу, если вы сочтете возможным заранее поставить меня в известность.

— Ясно, куда целите. И поделом мне, дубарю. Поторопился с Натальей, пережал. С кем не бывает?.. Тем более что знахарочку вашу я за три версты обхожу. Уговор помню… Вы из нее, кстати, ничего такого не выжали?

— Человек не виноград, Борис Платонович, — чувствуя, что вот-вот сорвется, процедил Люсин. — Я, извините, не приемлю такую терминологию… Но давайте лучше о деле, коль уж вы затронули. Я навел кое-какие справки. Аглая Степановна действительно ездила на свадьбу к своей крестнице Галине, оператору машинного доения. Молодой она привезла в подарок финские сапоги, а жениху — чайный сервиз, так сказать, на обзаведение. Что же касается ее лесных походов и ваших сомнений, вполне резонных, и насчет осеннего сбора, то тут у меня душа спокойна. Хотите знать почему?

— Интересно послушать.

— Аглая Степановна не скрыла от меня, что и с какой целью искала. Даже урожай свой продемонстрировала, хоть я в таких материях, мягко говоря, слабо ориентируюсь.

— Я тем более. И это наша общая беда.

— Но я все же проконсультировался со специалистами, даже литературу кое-какую полистал. Вот краткие заключения насчет собранного Аглаей Степановной растительного сырья. — Люсин раскрыл записную книжку. — Шерошница душистая или ясменник пахучий — асперула одората. — Он со вкусом подчеркнул латинское звучание. — Собирают после цветения… Прошу обратить внимание: после. Применяется для общего улучшения обмена веществ, действует на печень и мочевой пузырь, хорошо зарекомендовала себя при лечении камней. Подходит?

— Пока согласуется.

— Пойдем дальше. Буквица лекарственная — бетоника оффициналис. Собирают ее весь период цветения, который продолжается с июня до сентября, влияет на работу печени. Наконец, третье — жеруха.

— Блатное, однако, названьице.

— Это уж как взглянуть, Борис Платонович. Это уж дело вкуса… Если не нравится, называйте по-латыни: настуритум. Цветет она с мая до конца сентября. Употребляется исключительно в свежем виде, поскольку при сушке теряются лечебные свойства. Особенно показана при нарушениях функции печени и желчно-каменной болезни… Вас устраивает? Диагноз, поди, не забыли?

— Выходит почти кругло, — признал Гуров. — Если, конечно, исключить возможность заранее заготовленной легенды.

— Такого подарка нам с вами никто, Борис Платонович, не приготовил. Можете сомневаться, сколько угодно, но, извините, про себя.

— Это я понимаю! — кисло улыбнулся Гуров. — И чту священный принцип презумпции невиновности во всей его… Не знаю чего… Вы, кстати, что кончали?

— Юридический факультет МГУ, заочно.

— Узнаю изысканную латынь. Школа! Альма-матер!

— Отчасти. А вообще-то я довольно сносно владею французским. С детства.

— Уж не голубых ли кровей?

— Увы, самых обыденных, хотя, не скрою, знавал титулованных особ, знавал.

— Это при каких же обстоятельствах?

— Досталось как-то одно непростое дело, но неохота рассказывать. Да и долго.

— Жаль, я бы с удовольствием послушал… Ничего, расскажете, когда, даст бог, разопьем бутылочку по случаю благополучного, если можно так выразиться, завершения. Ведь расскажете?

— Отчего же нет? — не слишком охотно пообещал Люсин.

— А насчет этой Марины я все-таки наведу справки. Не возражаете?

— Ваше полное право.

— Вы бы, конечно, не стали?

— Почему? Если бы возникло вдруг такое сомнение, не замедлил бы.

— Вдруг? Вдруг, дорогой мой Владимир Константинович, ничего не случается. На все есть своя невидимая причина… Ничего у меня, кроме благодарности, к этой девахе нет. Ни боже мой! Но резануло словечко, не скрою. Уж больно кстати припомнила!

— Кстати, если учесть последующие события. Едва ли она ожидала, что Вера Петровна скажет про дверь.

— Явно не ожидала. Даже вскинулась сперва, что тоже наводит на размышления.

— По-моему, нормальная реакция.

— Думаете?

— Почти не сомневаюсь. Но вы проверьте, Борис Платонович, для очистки совести. Чем черт не шутит.

— Эх, времени жалко! Ведь тут явный след обозначился! Я же так и знал, что все просто в подлунном мире. Сложности — не для наших клиентов. Они вьют круги, запутывают, но в основе всего — примитив. Да и чего ждать? Если ты способен убить человека из-за… словом, из-за бумажек, то грош тебе цена как мыслящей личности. Ты уже не гомо сапиенс и вообще никакой не гомо. Так, протоплазма с навозом… Чего делать-то будем?

— Первым делом пройду я этим путем, до станции. Как только погода позволит.

— А пока?

— Продолжу расшифровку. Мне эта кабалистика солитовская покоя не дает. По ночам снится вместе с дурманом и белладонной всяческой.

— Неужели вас все еще волнуют эти чудачества, чепуха, можно сказать, на постном масле? Уж теперь-то мы знаем, что к чему!

— Знаем? Не слишком ли сильно сказано?.. Кстати, Борис Платонович, утром меня снова затребовали на ковер.

— Что, торопит любимое начальство? Так ведь и меня, грешного, теребят.

— К тому, что торопят, я привык. На то и щука в реке, чтоб карась не дремал. Не первый год служу и наловчился выслушивать понукания вполуха. Но одна фраза, скажу вам по чести, меня проняла.

— Что же это за фраза такая особенная? Уж не намекнули ли вам на понижение в должности? — Гуров сочувственно рассмеялся. — Не берите на сердце.

— Понижение мне не грозит, — непроизвольной улыбкой ответил Люсин, — как, впрочем, и повышение. Просто мне напомнили, Борис Платонович, что патенты Солитова принесли стране миллионы в валюте. Миллионы!

— Ну и что?

— А то, уважаемый коллега, что любая неясность в таком деле невольно наводит на размышления. Самого разнообразного свойства. Надеюсь, вы понимаете? Поэтому я и хочу досконально во всем разобраться.

— Но ведь только что…

— Да, вы правы, только что впервые обозначился след. Версия, примитивная и железная в своей однозначности версия вырисовывается почти без участия серого вещества. Но как раз это меня и настораживает.

— Почему, позвольте спросить? Разве речь идет не о весьма значительной сумме? Таксиста на прошлой неделе из четырнадцатого парка по голове стукнули за меньшее. У него, судя по счетчику, тридцать шесть рубликов было.

— Да знаю я, — устало отмахнулся Люсин. — И про то, как алкоголики из-за пятерки насмерть порезались, не в газете прочитал… И все же!

— Ну, не мне вам советовать, Владимир Константинович. Тем паче что с собачкой не погуляешь: остыл след. Мозгами ворочать надо. Разгадывайте свои иероглифы, раз уж возникла такая нужда. Прошу пардону, если осложнил вам с Натальей Андриановной.

— Боюсь, что так. — Люсин озабоченно почесал макушку. — Пошлет она меня куда подальше и будет права.

— Она-то? Уж это точно. Она может… Хотите, я у нее официально прощения попрошу? На любые унижения пойду, чтоб только простила?

— Издеваетесь? — Люсин неодобрительно покосился на не в меру разговорившегося напарника. — Как-нибудь обойдемся без жертв.

— Обиделись, никак?

— Напротив. Начинаю понимать, что с вами все-таки можно сосуществовать. Без последнего куска хлеба не оставите.

— Уж не идея ли наклюнулась какая?

— Может, и наклюнулась, только нипочем не скажу.

— Да знаю я ваши милицейские штучки! Хотите на спор?

— На пиво.

— Что так дешево?

— Проиграть боюсь.

— Ну, пиво так пиво, хоть я его и в рот не беру… А думаете вы, милейший, что надо вдарить по темному элементу. Проверить, короче говоря, местную клиентуру. Станете отпираться?

— Не стану, — Люсин задумчиво покачал головой. — Куда от вас денешься? Прямо рентген… Ориентировку мы, конечно, дадим, хотя чует мое сердце, что пользы от нее будет, как от козла молока. Но на пиво вы заработали.

— Ой хитрите, майор! — Гуров проницательно прищурился. — Другое у вас сейчас на уме.

— Верно, другое. Жалею, что не завернули к Аглае Степановне. Придется позвонить. Хочу справиться, когда дождь кончится.

— А она знает?

— Уж будьте уверены!

Глава девятая Ученик трубадура

Авентира I[12]

Вечер за вечером косматая комета — вестница бед, вставала над перетекающим горячими струями горизонтом. Горная чаша догорала воспаленными сполохами отуманенного заката, и над долиной расплывался зеленоватый болезненный сумрак. Жгуче отсвечивали в дымной полумгле красные точки. Словно и впрямь хвостатая звезда, напоминающая срезанную голову, изливала горячую кровь на истерзанную землю. Одинокими обелисками возвышались сквозящие дырами колокольни.

На железных столбах, опутанных цепями, черными от огня, сидели зловещие вороны. Сыто расклевывая развеянный ветрами прах мучеников, их черные стаи тянулись над разъезженной, еще римлянами мощеной дорогой, полого взбиравшейся на горный склон.

Частокол копий неровно вставал в зареве. Конные рыцари и пешие латники далеко растянулись по дороге от Каркассона к Монсепору, держа арбалеты на облитых кольчугой плечах. Флажки и хоругви тяжко покачивались над гремящей железом колонной. Корчились на ветру кровавые кресты плащей и летела над всем огненная королевская орифламма, обретая странное сходство с набирающей силу кометой.

Под этим знаменем кончалась война, которую вот уже почти сорок лет вели, с благословения Рима, против собственного народа французские короли.

Впервые орифламма, что буквально означает «златопламенная», была развернута в сражении с соплеменниками — с мирными обывателями, населявшими щедрые лангедокские земли, дающие здешним лозам их удивительный солнечный аромат. Суверенное графство, где все, от мала до велика, начиная с самого Раймунда Седьмого и кончая последним школяром, дали увлечь себя на путь опаснейшей ереси, простиралось от Аквитании до Прованса и от Пиренеев до Керси. Династия Раймундов, графов Тулузских, была настолько славна, а сами они так могущественны и богаты, что их называли «королями Юга». Но если на Севере ревностно исповедовали обряды апостольской римско-католической церкви, то в наследственных владениях графов Раймундов все шире распространялась опасная ересь, таинственными путями проникавшая во Францию из далекой Азии.

Альби, Тулуза, Фуа, Каркассон — повсюду множилось число тех, кого назвали потом катарами[13] или альбигойцами, поскольку впервые они заявили о себе именно в Альби. «Нет одного бога, есть два, которые оспаривают господство над миром. Это Бог Добра и Бог Зла. Бессмертный дух человеческий устремлен к Богу Добра, но бренная его оболочка тянется к Темному Богу», — учили катарские проповедники. В остроконечных колпаках халдейских звездочетов, в черных, подпоясанных веревкой одеждах пошли они по пыльным дорогам Прованса, проповедуя повсюду свое вероучение. Они называли себя Совершенными и свято блюли тяжкие обеты аскетизма.

Простые обыватели жили обычной жизнью, веселой и шумной, грешили, как все люди, и радовались преходящим земным радостям, что ничуть не мешало прилежно соблюдать те немногие заповеди, которым научили их Совершенные. Главная гласила: «Не проливай крови».

Шпионы великого понтифика не могли даже ответить на самые простые вопросы владыки: каковы обряды альбигойцев? Где они совершают свои богослужения и совершают ли их вообще?

Нет, ничего достоверного узнать о катарах не удалось. Может быть, виной тому был мудрый и весьма человечный принцип: «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны!» Однако, чем менее известно было о новой ереси, тем злокозненнее она казалась.

«Катары — гнусные еретики! — проповедовали католические епископы. — Надо огнем выжечь их, да так, чтобы семени не осталось…»

Папа Иннокентий Третий послал в Лангедок доверенного соглядатая — испанского монаха Доминика Гусмана,[14] причисленного впоследствии к лику святых. Доминик попытался противопоставить аскетизму Совершенных еще более суровую аскезу католических фанатиков с самобичеванием и умерщвлением плоти, но у жизнерадостных южан подобные процедуры вызывали только смех. Тогда он попытался одолеть еретических проповедников силой своего красноречия и мрачной глубиной веры, но люди больше не уповали на спасительную силу пролитой на Голгофе святой крови. Фра Доминик покинул Тулузу, глубоко убежденный, что страшную ересь можно сломить только военной силой. Вторжение стало решенным делом. Его начали втайне готовить со всем характерным для папства тщанием и обстоятельностью.

Личной буллой великий понтифик подчинил недавно учрежденную святую инквизицию попечению ордена доминиканцев — псов господних.

После убийства папского легата Пьера де Кастелно в 1209 году римский первосвященник провозгласил крестовый поход, и христианнейший король Филипп Второй Август двинул к границам Лангедока закованных в сталь баронов и армию в пятьдесят тысяч копий под командованием графа Симона де Монфора Старшего. Карательная экспедиция приобретала затяжной характер. Невзирая на превосходящую военную силу и творимые крестоносцами зверства, с «умиротворением» графства дело подвигалось туго.

Умер Иннокентий, и конклав кардиналов избрал нового папу; три короля сменились один за другим на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхало пламя восстаний. Покоренные и униженные жители вновь и вновь брались за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через десятки лет головорезам, вроде Монфора, удалось как будто бы утихомирить опустевшую, измордованную страну.

В одном лишь Безье, согнав жителей в церковь святого Назария, каратели перебили несколько тысяч.

Безье горел три дня; древний Каркассон, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Уцелевшие Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в пятиугольных стенах замка Монсепор. Это была не только последняя цитадель альбигойцев, но и главное их святилище. Стены и амбразуры Монсегюра, строго сориентированные по странам света, позволяли, подобно Стоунхенджу друидов, вычислять дни солнцестояния.

Среди защитников крепости, возведенной на вершине горы, было всего около сотни военных. Остальные не имели права держать оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Все же силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д’Ан Марти. Совершенные и следующие их заповедям миряне — философы, врачи, астрономы, поэты — готовились принять мученическую смерть.

Монфор Младший следил за осадой с холма. Его иссеченный шрамами лик в овале кольчужного шлема казался навеки закаменевшим, словно у рыцарей, что спали вечным сном в кафедральном соборе. Тяжело опираясь на двуручный меч, он и сам был похож на гранитный кладбищенский памятник. Клиновидный щит с фамильным гербом лежал у ног. Тощий доминиканец в рясе, со свежевыбритой тонзурой и подпоясанный вервием, тенью замер у него за спиной. Это был Арно де Амори, папский легат.

— Завтра на рассвете я возьму Монсепор, — сказал Монфор, ощущая чужое назойливое присутствие.

— Да будет так, — отозвался доминиканец. — Слишком много времени ушло на осаду этого капища еретиков. Его святейшество папа даже выразил удивление.

Монфор раздраженно дернул изуродованной в сражении щекой.

— Эта земля обещана мне, и она будет моей навеки. Положитесь на слово Монфора: я очищу графство от нечестивцев.

Легат благостно вздохнул.

— Не думай о бренных богатствах, сын мой… Чем больше твердости проявишь ты в борьбе с врагами истинной веры, тем скорее достигнешь цели. Само небо возложило на тебя священную миссию.

Монфор с иронической улыбкой покосился на монаха.

— Ты говоришь о бренных благах? В подвалах катаров, я слышал, хранится немало бесценных сокровищ. Ваш славный король и его святейшество папа давно точат на них зубы. Да и ты, отец мой, не останешься, наверное, обделенным?.. Недаром же, не щадя сил своих, торопишь моих людей. Так ли уж угодно богу избиение христиан? Даже если они придерживаются иных взглядов на святую троицу?

— Это ты так еретиков называешь?

— Э, святой отец, — вновь страшно усмехнулся Монфор. — Позволь уж мне говорить все, что я думаю. Почему не пошутить напоследок? Ведь моя преданность церкви слишком хорошо известна. Завтра мы совместными усилиями отправим Детей Света в вечную тьму.

— Amen! — глухо отозвался монах. — In nomine Jesus domini omnipotentis.[15]

— А все же разреши мои сомнения, святой отец. — Холодное лицо Монфора исказила саркастическая гримаса. — За пятиугольной стеной укрылось много мирных жителей. Среди них — старики, женщины, невинные младенцы. Возможно, не все они заражены скверной. Не подскажешь ли, как вернее всего отличить еретиков от добрых католиков.

— Убивай всех, сын мой, — кротко улыбнулся монах. — Бог узнает своих…

Когда Юг и Кламен выбрались из подземного лабиринта, все было кончено. На поле мучеников остыл пепел, хотя в самой крепости еще бушевал огонь. Сквозь проломы в стенах, то угасая, то вновь вспыхивая под вздохами ночного ветра, розовело зарево.

Как ночью вошли, так и вылезли ночью. Но спускались, выполняя последнюю волю Наставника Совершенных, вчетвером, а теперь их осталось двое.

На узкой тропе уже перед самым гротом их заметили вражеские лазутчики. Выдал гремучий сорвавшийся камень, когда у кого-то случайно подвернулась нога. Два брата, Экар и Эмвель, обнажив мечи и стилеты, остались у входа. Пока Юг и Кламен, сгибаясь под тяжестью ноши, волокли заветный ковчег к секретному лазу, который издавна прозывался Обителью слез, братья приняли неравный бой.

Узкое пространство не позволяло Христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких наскока, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь.

Так и остались лежать в вековой мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.

Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме. Сколько потом ни искала королевская стража, последний след их оборвался в сталактитовом зале «Орган Ахерона», где отверзались зевы бесчисленных галерей. Никто не решился продолжить преследование. Только кучу факелов напрасно пожгли. Даже самые смелые крестоносцы вернулись обратно, не сделав и сотни боязливых шагов. Ходы петляли, раздваивались, сверху капала вода и многократное эхо пугающе шумело в ушах, мешаясь с отголоском подземных потоков. Соваться, не зная точного плана, было равносильно самоубийству. По всему выходило, что ускользнули альбигойские сокровища из Монфоровых загребущих лап. Богатейшее Тулузское графство присвоил король, сундуки с золотом катары предусмотрительно переправили в замок у испанской границы, и вот теперь стонущий Аид поглотил таинственный ковчег с вырезанной из цельного смарагда волшебной чашей.

Словно проклятие какое тяготело над коленом Симона де Монфора Старшего.

Скверное наследство, дурная кровь. Грубо сколоченным эшафотом обернется однажды трон, на который посягнут потомки неукротимого крестоносца. В месиве истерзанного крючьями мяса, в лютом безумии «квалифицированной казни», принятой при английском дворе, сбудутся пророчества.

Когда Юг и Кламен, спрятав в потайных штольнях свой бесценный груз, вылезли из пещер, то не узнали родимой земли, пропахшей гарью и мертвечиной. Над руинами Монсепора плыла, качаясь в дымных волнах, беспощадная алебастровая луна. Седой иней опушил колючий бурьян, пустые глазницы смерти слепо таращились из проломов и обрушений. Странная больная мечта о вечной искре, что, меняя бренную оболочку, теряет память о ней, но все же никогда не угасает совсем, уже не витала над грудами закопченных камней. Сама надежда на возрождение была похоронена под исковерканными стенами Солнечного храма. Словно усталая парка, перерезав тончайшую нить, уронила клубок.

Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий статьтрубадуром.

— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.

— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для отдаленных потомков.

— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.

— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.

— Ты так веришь в это, Кламен!

— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.

— И это все?

— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д’Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.

— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви.

— Тогда расстанемся. — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли, не оглядываясь, каждый своим путем.

Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсепорского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «веселой науки».

За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе чертополох аскетизма и благоуханная роза любви. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета — подвижники-трубадуры. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «веселой науки».

Служа возвышенному идеалу Детей Света, Юг оставался мирянином. Готовый умереть по приказу Совершенных с оружием в руках, он во всем остальном предпочитал идти собственным путем, ибо уже в двенадцать лет почувствовал в себе божественный дар трубадура. Сквозь дым и кровавое месиво ему сияли лучезарные очи Донны. Самоотверженный паж до конца исполнил свой долг и, когда пришел черед выбирать, предпочел бледной мистической лилии пунцовую розу. Не объятый пламенем эшафот, но сердце, сжигаемое в любовном огне. Его властно звала усыпанная терниями дорога.

Думал ли маленький Юг, какой ему выпадет жребий, пробираясь тайными тропами в замок графа де Фу а, где в укромной каморке нашел приют гонимый Пейре де Карденаль? Отравленный лицезрением смерти, король трубадуров порвал нежные струны и ударил в колокол.

Близился к концу сверкающий карнавал. Покинув освещенные залы, вереницы гостей исчезали в темных аллеях сада. За позолоченной маской ритуальной символики возник задумчивый лик странника-трубадура, проскользнувшего через ворота в очарованный замок.

Юный паж, кого ласково и игриво поманила когда-то Любовь, внезапно увидел свое отражение в зеркале пруда и понял, что стал совершенно седым.

Будущий наставник Юга, чувствуя за спиной жар инквизиционного костра, ни под одной крышей не задерживался долее чем на неделю. Едва где-нибудь мелькала доминиканская сутана, как он снимался с места, все дальше уходя от родимого края. Он ничуть не заблуждался на свой счет, нисколько не преувеличивал опасность. Папские соглядатаи преследовали его по пятам.

Детство и юность Карденаля опалили альбигойские войны, приведшие к опустошению Прованса. Певцы Любви, паладины «веселой науки» стали яростными обличителями католицизма и застрельщиками народного возмущения. Трубадуров и альбигойцев соединило общее горе, спаяла ненависть. Они пели одни песни, бились спина к спине и горели в одном костре.

Юга, знавшего тайные знаки и пароли катаров, он встретил радушно, хотя и не скрыл своего удивления молодостью посланца монсепорского видама.

— Позвольте узнать, сколько вам лет? — спросил Карденаль, ответив на церемонный поклон с характерным для испанского этикета излишеством движений.

— Пятнадцать, мессир, — скромно потупясь, ответил Юг.

— Что ж, самое время надеть золотые шпоры.

— Теперь это едва ли возможно. Моего сеньора заковали в цепи и увезли в Париж. Да я и не стремлюсь стать рыцарем. Я жажду совсем иного посвящения. — Юг с любопытством оглядел полукруглую комнатку, размещавшуюся под кровлей воротной башни. Кроме голубого ковра с изображением райских птичек, привезенного, очевидно, с Востока, и тяжелого венецианского кубка, здесь не на чем было остановить взор. Хотя в полоскательнице плавали лепестки роз, король поэтов спал на соломенной подстилке. — А у вас хорошо! Пахнет душицей и мятой. Это запах дальних дорог. Он волнует душу.

— Неужели ты хочешь приобщиться к бродячему племени трубадуров? — догадался Карденаль.

— Я мечтал об этом с самого детства, но не смел нарушить волю отца… Он погиб на второй день осады. Видам не позволил мне занять его место, мессир, и взял к себе во дворец.

— Называй меня просто Пейре, мужественный юноша. Разве ты не знаешь, что все трубадуры братья?

— Ты оказываешь мне честь, Пейре, которой я пока не достоин. Как тут тихо. — Юг обеспокоенно прислушался, но сложенные из валунов стены поглощали все звучи. — Мои уши привыкли к грохоту разбиваемых стен и треску огня. Вот уж не думал, что даже тишина может внушать тревогу.

Карденаль распахнул свинцовую раму, сплошь составленную из неровных разноцветных осколков. В узкую прорезь оконца, смотрящего на барбикан,[16] ворвался посвист ветра и стон голубей.

— Так лучше? Свободолюбивое сердце не верит безмолвию.

— Да благословит тебя небо, Пейре!

— Ты, наверное, голоден?

— Ничуть! Господин мажордом, прежде чем допустить меня к тебе, учинил настоящий допрос. По счастью, я сумел удовлетворительно ответить на все его вопросы. Под конец он до того расчувствовался, что даже велел меня накормить. Очевидно, в награду. Мне дали чудесную баранью ногу, шпигованную чесноком, и добрый кубок мальвазии.

— Я вижу, ты не постоишь за словом, и многое знаешь для своих лет… Наверное, у тебя есть ко мне какое-то поручение?

— Поручение? — Юг смущенно развал руками. — Я бы не рискнул говорить так определенно, хотя действительно готов вручить тебе свою душу. Меня послал д’Ан Марти. — Он верноподданно поцеловал Карденаля в плечо. — Ты понимаешь, что это значит.

— Он мертв?

— Его святая душа улетела вместе с искрами в небо. Я выполнил его волю и остался совсем один.

— Чего же ты ждешь от меня, отважный юноша? Я такой же беглец, как и ты. Сухой листок, отлетевший от материнской ветки. Лечу туда, куда гонит ветер. Ты уверен, что такая жизнь придется тебе по вкусу? По-моему, ты слишком хорош собой, чтобы стать бездомным бродягой. Твое место при дворе владетельного сеньора.

— Возьми меня в ученики, божественный мастер, и я с радостью последую за тобой.

— Поэтом нужно родиться. Ты либо поэт, либо здравомыслящий человек, у которого рано или поздно заведутся денежки. Третьего не дано.

— Меня переполняют слова, как потревоженные птицы, они без устали кружатся в голове.

— Ты влюблен?

— Только в любовь, Пейре, но горький комок стоит у меня в горле, не давая излиться словам. Я бы мог умереть, но боюсь, что этот смертельный грех обречет меня на вечные муки.

— Все муки кончаются здесь, под этим безмятежным небом, напитанным грозами и сладостным дыханием цветов. Спой сочиненную тобой альбу.

— Уже рассвет, рыцарь, — Юг, не задумываясь ни на миг, привел каноническую строку. — И ветер сдувает серебряный пепел с ее обожженных костей.

— Ты в самом деле видел это?

— Видел, Пейре.

— Они сожгли твою возлюбленную?

— Они сожгли сотни прекрасных девушек, и каждая из них могла дарить мне свои ласки в ночном саду… Я никогда больше не стану корпеть над альбой. Смерть растоптала любовь. Я овладею таинством сирвантеса,[17] чтобы воспеть Донну Ненависть.

— Силу ненавидеть тоже дает любовь. Похоже, ты потерял ее непременных наперсниц: надежду и веру.

— Паписты обложили хворостом крест, на котором кровоточило мое распятое сердце, а якорь я выбросил сам. Куда мне плыть, Пейре, к каким причалам? На что уповать? Схоронив тайну, мы уничтожили план. Теперь никто не отыщет наши святыни. Пославшие меня Совершенные стали золой, а сам я уже никогда не найду заветного места. Мы вышли наружу совсем не там, где спустились. Так было задумано, ведь пытка развязывает язык.

— Ты можешь быть спокоен. Я хорошо знаю епископа д’Ан Марти. Он предусмотрел все, уверяю тебя. Кто-то наверняка знает дорогу, и в урочный час отыщет все до самой последней мелочи. Но ты прав, нам лучше вовсе не знать об этом и даже не думать, ибо нет меж землей и небом ничего сильнее, чем мысль… Я беру тебя в ученики, Юг. Но прежде чем приняться за сирвантес, ты перельешь в строки свою печаль. Понятная лишь посвященным, она разбудит когда-нибудь чье-то чуткое сердце.

— Пусть это будет канцона. Я назову ее «Роза и Лилия», божественный мастер.

Глава десятая Зелейные травы

Вопреки опасениям Наталья Андриановна встретила Люсина довольно приветливо. На сей раз она провела его в свою лабораторию, где в этот час было относительно тихо. Они специально условились встретиться в обеденный перерыв.

— Богато живете, — одобрил Владимир Константинович, озирая сложные пространственные композиции из всевозможных колб, шариковых холодильников и причудливо ветвящихся переходных трубок. Прозрачные конструкции сверкали радугой бурлящих растворов, многократно отражаясь в хромированных плоскостях автоклавов, калориметров и прочих тонких приборов. — Это что за штуковина? — не удержался он от вопроса, увидев медленно вращающуюся печь, прорезанную узким каналом смотрового отверстия. — Первый раз вижу такую.

— Термостат для измерения растворимости. О методе запаянных ампул имеете представление? — Гротто передала ему толстостенную стеклянную трубочку, заполненную бесцветной жидкостью. — Видите поверхность раздела?

Владимир Константинович повернулся к окну. В капиллярном канале блестел кусочек сероватого металла. Стоило перевернуть трубочку, и он неторопливо падал на дно, навстречу поднимающемуся пузырьку воздуха и бледно-янтарной капельке какого-то вещества.

— Видеть, Наталья Андриановна, вижу, но пока ничего не понимаю, — честно признался Люсин.

— И немудрено — вы же не химик.

— Но химией очень интересуюсь, — поспешил он внести уточнение, испытывая давно позабытое чувство почтительной робости. — Разумеется, в узком плане криминалистической аналитики. Растворимость у нас в НТО, к сожалению, не измеряют. Объясните в порядке ликбеза?

— Зачем это вам? — Наталья Андриановна на всякий случай взяла у него ампулу. — Полагаю, вы вовсе не за этим явились?

— Совершенно верно, но никогда не знаешь, что может пригодиться.

— Здесь особо чистая вода, — не прибегая к упрощениям, объяснила хозяйка лаборатории, — и капелька масла, выделенного из тропической плумерии. В обычных условиях они почти не смешиваются. Видите желтый мениск сверху? При вращении термостата кусочек титановой проволоки многократно разбивает поверхность раздела между жидкостями. Когда температура повысится, граница исчезнет. Это и будет означать, что достигнута полная растворимость. Понятно?

— В общих чертах, — улыбнулся Люсин, следя за неторопливо плывущей по шкале стрелкой. — Значит, вы фиксируете температуру исчезновения фазового раздела?

— Потрясающе! Теперь я вижу, что вы действительно кое в чем разбираетесь, — засмеялась Гротто. — И все же зачем вам понадобился столь коварный обходной маневр? Небось физхимию пролистали, готовясь к беседе?

— Если бы вы знали, как вам идет хорошее настроение! — Он сделал попытку увильнуть от прямого ответа. — Если я скажу, что немножко боялся, вы ведь мне все равно не поверите?

— Знаете что? — Наталья Андриановна мимолетно глянула на часы. — Я предлагаю прямо перейти к делу. Времени у нас в обрез. Скоро вернутся мои коллеги, и тогда спокойно не побеседуешь. Вы же понимаете, как взволнованы люди.

— Понимаю и вообще чувствую себя кругом виноватым. Мало того, что вы из-за меня останетесь голодной, так я еще…

— Давайте без комплексов. — Нежно очерченные крылья ее породистого тонкого носа нетерпеливо дрогнули. — И по возможности короче.

— Да не могу я короче, Наталья Андриановна! — Люсин выдал точно отмеренную дозу благородного негодования. — Я же не студент, не аспирант, который за консультацией к вам пришел по поводу каких-нибудь нейропептидов.

— В самом деле? — Она насмешливо раздвинула длинные ярко окрашенные губы, ощущая, как все чаще задерживается на них его неосознанный взгляд. — Аспиранту с такой темой я бы уделила значительно больше времени… Постарайтесь понять, что мне нелегко даются ваши расспросы.

— И мне тоже, — жестко отрезал Люсин, болезненно ощутив ее потаенную горечь. — Ведь я не робот. Невольно мучая человека, бередя его раны, нельзя остаться равнодушным, уж вы поверьте… Я не нуждаюсь в формальном внимании, Наталья Андриановна. Я жду от вас значительно большего. Полного соучастия, самоотверженного погружения, если хотите.

— Не совсем понимаю вас, — ответила твердо она на его ищущий отклика взгляд.

— Сейчас объясню. — Люсин сбился с мысли. Его поразила неуловимая изменчивость всего ее облика. И прежде всего глаз, потерявших свою холодную зелень. — Мне есть что сказать вам сегодня, Наталья Андриановна.

Он решился начать с эпизода в сберкассе. Сначала сухо, даже косноязычно, затем все более раскованно и ярко попытался передать странное ощущение раздвоенности, когда, наблюдая за следственным экспериментом сквозь щелку двери, он явственно ощутил, что кто-то встал у него за спиной, дохнув промозглой сыростью. В кратком внутреннем проблеске он успел увидеть себя самого, застывшего в темном тамбуре, и того, кто таился в тени. Нет, не таился, а сам был тенью, исторгнутой из черной слизи на керамических плитках пола, затоптанного сотнями торопливых подошв. А может, из воздуха, просквоженного дождем. Или из потной теплоты напряженно стерегущего тела, расточившейся в бездне пространства. Пусть одна лишь молекула, но ведь что-то осталось, затерявшись в тесном тамбуре между хлопающими дверьми, и было как-то уловлено тончайшими рецепторами мозга.

— Вы не посчитаете меня сумасшедшим? — закончил Люсин свой рассказ. — Я лишь попытался выразить невыразимое на человеческом языке. Мысль изреченная есмь ложь. Бессмысленная попытка. Назовите это воображением, доведенным до крайней черты, интуицией или еще как-то — все равно драгоценная суть утекает. Нет подходящих слов.

— Ужасно. — Она если и не поняла его тревожной горячечной речи, то, заразившись волнением, постигла то, что он силился, но не умел передать. Но постигла глубоко по-своему, вычленив в сумбурном потоке ледяную струнку, отвечающую собственным тайным переживаниям. — Неужели его все-таки убили? Из-за денег? Его?!

— Это первое, что приходит на ум, — повторил Люсин нывшую на языке фразу.

— Я не спрашиваю вас, какой смысл в дальнейших расспросах и поисках. Смысл, очевидно, есть. Но когда уходит человек, многое представляется утратившим ценность. Даже такие высокие категории, как справедливость, как-то перестают волновать. Простите, но я не могу вам сочувствовать.

— Значит ли это, что вы не желаете мне помочь?

— Никоим образом. Я сделаю все, что только смогу. Но… Не знаю, как вам объяснить. — Она задумалась. — К сожалению, я слишком хорошо себя знаю. Не надейтесь, что я смогу, вернее, захочу открыть вам свое подсознание. Да и нет там ничего, что могло бы облегчить ваши старания. Короче говоря, я помню лишь то, что помню. Георгия Мартыновича не вернешь, а я не хочу умирать даже на пять минут, как делаете вы. Зачем? Ради абстрактной справедливости?

— Абстрактной?!

— В данном случае так. Посадите вы эту мразь за решетку или же нет, поправить ничего невозможно.

— А как насчет новых жертв? — с холодной отчужденностью спросил Люсин. — Или они не в счет?

— Скажите, вы каждое свое дело переживаете так глубоко? Так опасно эмоционально?

— В принципе вы правильно поняли. Пока по земле бродит неразысканный убийца, я не могу нормально существовать.

— Тогда попомните мои слова: надолго вас не хватит.

— Уж как получится… Сожалею, что обеспокоил своей назойливой откровенностью.

— Ничуть. Но погружения, на которое вы хотели бы меня подвигнуть, не будет. Я не желаю носиться в межзвездных пространствах, преследуя тень… Конкретные вопросы есть? В сугубо рациональном аспекте?

— Сдается мне, что в какой-то момент мы друг друга не поняли. — Люсин ощутил наплыв непонятной тоски. — И говорим теперь о разных вещах. Каждый о своем.

— Да, о своем — каждый.

— Но Георгий Мартынович…

— Моя память останется со мной, а вы, простите за прямоту, ищите труп.

— В прямоте вам не откажешь! Режете, как хирург скальпелем… Но, простите за повторение, я прежде всего ищу преступника, если, конечно, преступление действительно имело место.

— Значит, вы не уверены до конца?

— Все, о чем мы говорили, лишь одна из возможных версий. Она нуждается в проверке.

— Не позавидуешь вашей профессии. День изо дня копаться в клоаке и не запачкаться — это надо уметь.

— Основной закон профессионализма. — Принимая вызов, Люсин заставил себя улыбнуться. — Допускаю, что вы не испытываете особого обожания к мусорщикам, труженикам свалок, сантехникам, хотя все эти профессии, безусловно, нужны и вполне достойны уважения. Перед сантехниками вы, возможно, даже заискиваете, когда нужно починить финский смеситель или, тысяча извинений, унитаз.

— Не заискиваю — плачу.

— А я, слабый человек, и плачу, и заискиваю. В чем дело, Наталья Андриановна? Откровенность за откровенность. Никогда не поверю, что такая умная женщина, как вы, только сейчас открыла для себя двойственную природу человека и общества.

— Вы правы. — Она заметно смутилась, но быстро взяла себя в руки. — Так, нашло вдруг… Сама не знаю. Все вы виноваты с вашими психологическими изысками… Так что у нас на повестке дня?

— Для начала объясните мне, что это значит. — Люсин без лишних слов достал лабораторный журнал Солитова. — Здесь, — показал на столбики цифр с градусами и минутами, — и здесь, — очертил ногтем планетные символы.

— Положение Луны и планет на данный момент, — с ходу определила Гротто. — Не обращайте внимания. Пунктик.

— Георгий Мартынович верил, что и в астрологии есть рациональное зерно?

— Ничуть. Как вы могли заметить, астрологическая символика появляется лишь в тех случаях, когда ведется эксперимент по старым рецептам. Я, кажется, уже обращала ваше внимание на почти маниакальную скрупулезность шефа? Так вот, в силу педантизма, а может, и пустячного суеверия — кто не суеверен в душе? — он отмечал время опыта традиционными значками.

— Время опыта? И такое возможно?

— Вы читали «Кентерберийские рассказы» Чосера?

— Боюсь, что нет.

— Полюбопытствуйте на досуге. Чосер, сын своего, четырнадцатого, кажется, века, тоже метил дни положениями Солнца, фазами Луны. Представьте себе, все это с точностью расшифровывается. Георгий Мартынович любил тешить себя разгадыванием подобных кроссвордов. Неудивительно, что и сам пристрастился на старости лет.

— Но зачем?

— А зачем Рерих ставил на обороте картин ему одному понятные знаки? Теперь, кстати, их тоже разгадали. Это были зашифрованные даты. С точностью до года удалось установить, когда было написано то или иное полотно.

— Интересно! Обожаю Рериха.

— Я тоже.

— Хоть что-то нашлось у нас общее, — мимоходом заметил Люсин. — А какие они, эти знаки?

— Точно уже не помню, но, если не ошибаюсь, — она взяла карандаш и начертила на фильтровальной бумаге несколько символов, — знак неба соответствует 1937 году, земли — 1939-му, гор — 1940-му… Дальше забыла.

— Подумать только! — Люсин благодарно вздохнул. — Как много нужно знать, чтобы научиться понимать мир!

— Не уверена. — Наталья Андриановна не без удовольствия приняла его восхищение на свой счет. — По-моему, они далеко не всегда смыкаются — знание и понимание мира. Но в одном вы правы: узнав про маленькую тайну гениального художника, я совсем иначе стала относиться к невинному чудачеству шефа. В мужчине, я говорю про настоящих мужчин, никогда не умирает ребенок. Отсюда и постоянная потребность в игре. Георгий Мартынович, в сущности, по-детски играл в средневековую кабалистику. Вы не играли ребенком в тайны? Я, например, играла. Мы придумывали свою азбуку, свой особый язык… Его воображению льстило хотя бы то, что вполне объективная, по сути, планетная символика непонятна для непосвященных. Это доставляло ему чистую детскую радость. Возможно, в такие минуты он воображал себя адептом магистериума, хранителем тайны «красного льва», последним золотым розенкрейцером. Кто знает?

— Будьте снисходительны к широким кругам советской милиции, — осторожно напомнил о себе Люсин, любуясь украдкой ее растроганно-просветленным взором. — Что это за штуковина — «красный лев»?

— Философский камень, — небрежно прокомментировала Гротто.

— Ах это!.. Великое деяние? Гермес Трисмегист?..

— Вы-то откуда знаете?

— Чего только не рассыпано, Наталья Андриановна, в липучей грязи клоак. Натыкался впотьмах случайно…

— А вы колючий! — заметила она вроде бы с одобрением. — Но не держите на меня зла. Я это так, сболтнула по бабьей дурости…

— Ни боже мой, Наталья Андриановна… Однако скажите, откуда у Георгия Мартыновича все эти звездные координаты? Астрология, если не ошибаюсь, представляет собой ложное толкование реальной картины расположения небесных тел? Верно? Значит, сами по себе положения звезд и лунные фазы — штука вполне объективная. Так? А коли так, то он должен был бы чуть ли не ежедневно вести наблюдения звездного неба? А ведь я что-то не заметил у него астрономических инструментов.

— Зачем они ему? Вы забываете, в какой век нам выпало жить. Есть таблицы, мини-компьютеры, наконец. Георгию Мартыновичу одну такую игрушку подарили японцы. За-абавная, доложу вам, вещица!..

— Короче говоря, Георгий Мартынович раскапывал рецепты ведьминых зелий, переводил на современный химический язык, а вы варили волшебную мазь на своей модерновой кухне. — Люсин красноречиво мотнул головой на штативы с кипящими колбами. — Превосходно устроились!

— Не понимаю вашей иронии, — осадила Гротто, постоянно готовая к обороне. — Вас что-то не устраивает?

— Да я ж восхищаюсь! — Люсин ударил себя кулаком в грудь. — Завидую белой завистью!

— Своеобразная, однако, манера выражать восторг.

— Вы насчет юмора? С этим делом у меня вечные неприятности. Стараешься быть смешным, остроумным, а люди обижаются…

— И поделом вам, потому что остроумие несовместимо с бестактными подковырками. Вы смешиваете разные жанры.

— Исключительно по неопытности. Отсутствие деликатного воспитания сказывается.

— Опять? По-моему, вас просто несет.

— И как всегда, не в ту степь. — Люсин и впрямь не мог остановиться. Властное обаяние этой женщины словно бы пробудило дремлющую в нем веселую удаль. Хотелось до бесконечности продлить и этот вроде бы откровенный, но лишь до смутно угадываемого предела разговор, и это волнующее ощущение приближения к тайне. — Рассматривайте мои потуги как неуклюжую попытку справиться со стрессовой ситуацией. — Он заставил себя собраться. — Сразу столько всего обрушилось необычного, странного, что мой бедный мозг возопил о спасении. Вот я и бежал постыдно, прикрываясь дурацкими шуточками.

— Может, сделаем перерыв? — участливо предложила Наталья Андриановна, словно она была инициатором встречи. — Раз вы устали…

— Здесь не усталость — другое. Я вынужден продираться сквозь неведомые дебри, но, к сожалению, не всегда успеваю осмыслить все на ходу. А остановиться почему-то боюсь, вот и несу чушь, пока созрею для осмысленного шага. У меня, если позволите, последний вопрос. В прошлый раз вы обещали помочь нам разобраться с тем корешком, помните?.. Коли позабыли, то я не в обиде и не стану вам больше докучать.

— Почему? Ничего я не позабыла. — Наталья Андриановна достала несколько заранее припасенных библиографических карточек. — Вот, кое-что удалось найти. Это оказалось не столь затруднительно, как я сперва думала. Зная, что Георгий Мартынович занялся так называемой волшебной мазью, я сосредоточила поиски в двух направлениях. Проверив сначала заведомо известные ингредиенты, вроде белладонны, и не обнаружив растения с таким корневищем, я занялась набором из девяти колдовских трав… Вам понятно, о чем идет речь? — спросила она, тактично дав ему возможность освоиться. — Это содержащийся во всех «зельниках» и «лечебниках» непременный перечень: плакун, папоротников цвет, разрыв-трава, тирлич, одолень, адамова голова, орхилин, прикрыш и нечуйветер.

— Вот это да! — только и мог выдавить из себя Люсин. — Ну-ка, ну-ка! — Он поспешно схватил карточки. Они были сродни тем, что он видел в картотеке Солитова. Невероятно, но на каждой значилось соответствующее классификационное наименование по-латыни. — Бред какой-то! Я был уверен, что все эти «разрывы» да «одолени» существуют только в сказках. Что же касается папоротника, то тут я совершенно уверен: не цветет папоротник.

— Вы правы. — Гротто невольно улыбнулась на его ошарашенный вид. — Папоротник действительно не цветет, но насчет сказок вы глубоко заблуждаетесь. Речь идет о совершенно реальных растениях, причем более чем обыкновенных. Зачастую это ничем не примечательные обитатели наших лугов, рек и болот. Возьмем для примера плакун-траву. Хотите послушать заговорное слово? — Она нашла нужную карточку. — «Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!»

— Это Гоголь? — спросил Люсин, отозвавшись сердцем на «киевских ведьм». — Из «Страшной мести»?

— Ничего подобного. Это ведовской заговор на плакун-траву, извлеченный из травника 1696 года, сочиненного, — Наталья Андриановна прочитала по тексту, — «из дохтурских наук преосвященным Кир Афанасием, архиепископом Холмогорским и Вожским…». Языческое суеверие, как видите, нашло приют в святых монастырских стенах. Но вернемся к реальной плакун-траве. — Она перевернула карточку. — На самом деле это не что иное, как дербенник иволистый. Растет он в сырых местах, преимущественно по берегам рек и озер, хотя встречается и в ольховых зарослях, и на заливных поймах. Цветет с июня до самой осени. Никакими лекарственными достоинствами не обладает. Из-за высокого содержания дубильных веществ скотом не поедается. Название рода дербенниковых «лутрум» восходит к греческому «лудрон», что значит кровь. Растение действительно отличается специфическим темно-красным оттенком цветков.

— Не обладает, значит, лекарственной силой?

— Нет, не обладает, хотя знахари называли дербенник «всем травам мати». Из него готовили всевозможные порошки, настойки, отвары. Лечили, вернее, пытались лечить грыжи, желудочные недомогания, даже сердечную тоску. Не знаю, как насчет последней, но все остальное не подтвердилось. В государственную фармакопею дербенник не входит.

— Зачем же Георгий Мартынович им занимался?

— По многим причинам. Во-первых, отсутствие каких-либо терапевтических свойств у отдельно взятого цветка еще ни о чем не говорит. Они могут проявиться в комплексе с активными веществами других растений, усилить их действие, увеличить стойкость и так далее. Я уже не говорю о том, что сказанное наукой слово почти никогда не бывает последним. Истина, добытая на одном уровне знаний, может быть опровергнута на более высоком. Вот почему Георгий Мартынович считал необходимым время от времени производить переоценку ценностей. Утвержденный у нас список растений-целителей далеко не исчерпывает активы зеленой аптеки. Многие растения, официально не принятые у нас, широко используются в фармакопее других стран — Болгарии, Франции… И наоборот, разумеется.

— Короче говоря, фитотерапия не догма.

— Абсолютно.

— А корень у этого дербенника вашего есть?

— Корень есть у всякой травы, — засмеялась Наталья Андриановна. — Молодец, не теряете нити!.. Оценивая под таким углом зрения нашу колдовскую команду, я остановилась на адамовой голове. Только у нее имеется такой вздутый, с причудливыми выростами корень. Скорее всего, именно с этим растением и работал Георгий Мартынович до самых последних минут…

— Адамова голова? — Люсин поспешно раскрыл записную книжку. — А по-латыни?

— Я дам карточку. Тут все, что вам надо. Адамовым корнем у нас зовут знаменитую мандрагору.

— Как же! Самое колдовское средство средневековой Европы!

— Именно так. Собственно, оттуда и пришел к нам слух о «царе во всех травах». В русских народных сказаниях о мандрагоре говорится довольно скупо, больше в письменных источниках. Впрочем, судите сами. — Она передала ему карточку. — Только не забудьте вернуть. Не хотелось бы нарушать коллекцию.

— Не извольте сомневаться. — Под влиянием установившейся атмосферы Люсин незаметно подстроился под соответствующий стиль. — Не премину возвернуть.

— Не преминьте, — кивнула она, неприметно дрогнув уголком губ.

Плюхнувшись рядом с Самусей, ощущая головокружение, Владимир Константинович жадно впился глазами в знакомую бисерную вязь строчек. Скользнув, не задерживаясь, по народным названиям: мужской корень, покрик, сонное зелье, черный осот, пупочник, шишкарник, шелобольник, пустосел, — он молниеносно отыскал то, что считал для себя важным на текущий момент.

Химический анализ одного из пяти видов мандрагоры (средиземноморской) показывал высокое содержание сложных алкалоидов. Мысль, которая мелькнула еще при первом осмотре обезображенного взрывом кабинета, получала серьезное подкрепление. Темное веяние сумасшествия, которое явственно ощущалось во всем этом деле, рождало серьезное подозрение. Постоянная работа с растительными ядами и уж тем более взрыв, приведший к неконтролируемому выбросу, несомненно, могли вызвать глубокое отравление. Стойкие галлюцинации. Утрата самоконтроля. Расстройство мышления.

В таком состоянии ничего не стоило, например, сесть в первый попавшийся поезд и покатить незнамо куда.

«А билет?» — родился вполне закономерный вопрос. «А что билет? — мгновенно парировало разлетевшееся воображение. — Можно и билет взять в бесконтрольном сомнамбулизме». «Куда, интересно? Ведь дальше Москвы из Синеди не уедешь. Или в Москве пересадка? Благо три знаменитых вокзала к услугам — куда хочешь, туда и кати… Билет, в сущности, не проблема. Сколько верст отмахать можно, пока высадят на неведомой станции! До Москвы опять же добираться тоже не обязательно, когда Калинин на полдороге. Тут всесоюзным розыском пахнет. Система многовариантная».

С таких позиций многое прояснялось и получало совершенно естественное объяснение.

Все более увлеченный заново обкатываемой версией, Люсин рассеянно прочитал написанное на обороте:

«А кто хощет диавола видеть или еретика, и тот корень возьми водой освяти и положи на престол и незамай сорок дней, и те дни пройдут, носи при себе — узришь водяных и воздушных демонов».

Глава одиннадцатая Салон на Малой Бронной

Весть о таинственном происшествии в деревне Веретенниково, соответствующим образом препарированная стоустой молвой, потрясла и без того пылкое воображение вдовы академика Рунге. Гости, как обычно собиравшиеся у Дины Мироновны по четвергам, внесли немалую лепту в сотворение очередной сенсации, взволновавшей многочисленных любителей пустозвонных чудес. Собственно, именно эта, не охваченная заботой демографов категория населения и составляла основной костяк весьма разношерстной компании, облюбовавшей для еженедельных сборищ просторную квартиру на Малой Бронной. Не следует полагать, однако, что вокруг шестидесятисемилетней вдовы, сохранившей благодаря поистине героическому подвижничеству известную привлекательность, клубились сплошь доморощенные экстрасенсы и йоги. Ничуть не бывало. Серый солидный дом довоенной постройки с подвальными помещениями и черным ходом, каких уж немного сохранилось в Москве, привлекал и публику более чем достойную. В подворотню, ведущую прямехонько к подъезду Дины Мироновны, слывшей не без основания тонкой кулинаркой, хаживали и солидные ученые мужи, и писатели, и корифеи медицины. Впрочем, большинство составляли все-таки лица иного плана: блиставшие дорогими туалетами модные парикмахерши и массажистки, могущественная властительница стола заказов близлежащего гастронома и, разумеется, бойкие молодые люди скромных, а то и вовсе неопределенных занятий. Всех их объединяла фанатичная приверженность любому модному поветрию, будь то летающие тарелки, Бермудский треугольник или же махатмы — мудрецы гималайских вершин.

Надо ли говорить, что Дина Мироновна жгуче ощущала свою особую причастность к загадочному событию. Она не только лично знала того, о ком с таким жадным апломбом судачили теперь в косметических кабинетах и химчистках, но даже пользовалась его лечебными рекомендациями. Сама судьба звала ее выйти на авансцену. Справедливо рассудив, что отрывочных воспоминаний о безвременно почившей супруге Георгия Мартыновича, с которой она столь опрометчиво ухитрилась на старости лет раздружиться, надолго не хватит, хозяйка салона приступила к решительным действиям. Узнав от состоявшего при ее особе сорокапятилетнего недоросля и адепта учений Востока Валерочки, что в дачной истории определенно не обошлось без философского камня, она принялась наводить на сей счет подробные справки.

Постижение нового символа веры шло заведенным порядком. После нескольких консультаций у единомышленников Дина Мироновна окончательно уверилась в том, что древняя и порядком забытая всеми алхимия является чуть ли не последним достижением человеческой мысли, вроде сыроедения и лечения по телефону. Она всегда была особенно чутка к новейшим веяниям. Скорее всего, в силу того, что не приходилось преодолевать старые заблуждения. Полученное на заре юности незаконченное среднее образование в счет не шло, а более ничему, удачно выскочив замуж за весьма зрелого к тому моменту академика, Дина Мироновна не научилась.

С помощью последнего академического справочника, который по старой памяти продолжал высылать знакомый референт, ей удалось разыскать самых ведущих химиков. Однако, к великому ее удивлению, все они чуть ли не с хохотом открестились от философского камня. По всему выходило, что они вообще впервые слышат как о самом происшествии, так и о его виновнике, Георгии Мартыновиче. Заподозрив, будто от нее скрывают что-то необыкновенно секретное, энергичная вдова спустилась на уровень членов-корреспондентов. Здесь ей повезло чуточку больше. Один из опрошенных в алфавитном порядке ученых, специализировавшийся на биоорганике, признал свое знакомство с Солитовым. Выбранив Дину Мироновну за легковерие, он, чтобы поскорее отделаться, посоветовал ей связаться с кем-нибудь из специалистов по истории науки.

Оторвав от дел великое множество абсолютно незнакомых людей, она получила наконец номер телефона Гордея Леоновича Бариновича, единственного в стране знатока волнующего ее предмета. Готовясь завлечь в свои сети исследователя средневекового чернокнижья, не подозревавшего о том, какие тучи сгущаются над его головой, Дина Мироновна терпеливо собирала агентурные данные. Вскоре ей уже было известно, что Баринович защитил кандидатскую по химии, а докторскую по философии, что он, в довершение всего, пишет стихи, а в позапрошлом году опубликовал потрясающе интересную книгу «Феномен средневековой культуры».

Такой человек не может не откликнуться на призыв, решила она, хотя уговорить его будет, по-видимому, не просто. Во-первых, одержим работой, во-вторых, отец троих ребятишек и домосед, в-третьих, до неприличия принципиален. Но нашлись и обнадеживающие моменты: любит покушать и по наивности откликается на самую откровенную лесть. С такими шансами можно было смело играть.

Следующей жертвой массированной обработки намечалась Наташа Гротто. Не сумев залучить ее в прошлый раз, Дина Мироновна не отчаивалась. Мудро умалчивая об истинной причине своих домогательств, продолжала с удвоенным рвением уламывать непокорную. Разве их не связывали узы пусть дальнего, но все же родства? Или не она играла с Талочкой, когда та еще пешком под стол ходила? Помнила ее папу и маму, бывала в доме Георгия Мартыновича? Разве всего этого недостаточно?

Нет, шалишь, когда Дине Мироновне что-то втемяшивалось, она не знала отступлений: рано или поздно, но получала свое. Ее терпеливая, липко обволакивающая настырность действовала почти гипнотически. Если после двух-трех могущих длиться часами телефонных бесед человек не бросал с бранью трубку, его песенка была спета. Пути назад не было. Пообещаться, а затем не прийти мог лишь отпетый пройдоха. Да и тот в конце концов выбрасывал белую простыню капитуляции, подточенный комплексом вины.

Ни давно прирученная Наташа Гротто, воспринимавшая свою семиюродную тетку как неизбежное зло, ни даже Гордей Баринович, слывший вдобавок ко всему неуживчивым грубияном, не решились на открытый бунт. Пусть не в тот четверг, как первоначально намечалось, а лишь в следующий, но они были поданы к столу вместе с заливной рыбой и жареной уткой.

В силу деликатности ситуации гости званы были с особым разбором. За овальным павловским столом, сервированным гарднеровским фарфором и тяжелым хрусталем с неизвестными вензелями, собрались самые избранные. Каждый прибор был обозначен отпечатанной на машинке карточкой. Правое от себя место хозяйка предназначила Бариновичу, левое, как обычно, Валерочке. Наташу усадили по другую сторону — между восьмидесятилетним бодрячком-гляциологом Глазыревым и тоже весьма почтенным писателем-фантастом Тугановым. И тот, и другой оказались личностями весьма примечательными. Глазырев, хоть и считался в своей области крупным авторитетом, известность снискал не столько исследованиями по физике льда, сколько научно-популярными публикациями насчет электромагнитной природы якобы имеющегося у каждого человека биополя. Широкие массы телезрителей знали его как завзятого моржа и приверженца талой воды, будто бы предупреждающей в силу особой структуры развитие многих иммунных болезней. В Наташином кругу такие вылазки за грань узкой специализации справедливо считались дилетантскими, но факт был налицо: старикан исправно потягивал водочку и отпускал игривые комплименты.

Что же касается фантаста, то с ним вообще все было предельно ясно. Добиться известности ему помогли исключительно инопланетяне. Стоило где-нибудь мелькнуть хотя бы тени загадки, как Туганов уже был тут как тут с готовым рассказом-гипотезой. Судя по всему, его не слишком заботило, о чем конкретно шла речь: о свершениях великих цивилизаций прошлого или последних завоеваниях научно-технической мысли. Его отмычка подходила к любым замкам. И египетские пирамиды, и полученные на ускорителях первые антиатомы становились отправной точкой для фантастических спекуляций. Даже в детородных органах, гипертрофированно начертанных доисторическим художником на каких-то скалах в Сахаре, он ухитрился увидеть детали скафандра. Корзины на головах африканок, которые и по сей день предпочитают такой способ носки, он принял за гермошлемы с антеннами и ловко разглядел контуры отделяемого модуля в кукурузных стеблях, обвивавших босоногого индейского бога. О зареве в небе Петрозаводска и говорить не приходится. Писатель обрушил на голову доверчивой публики армаду космических кораблей. Приходится признавать, как ни грустно, что многие попадались на его удочку.

Наташа невольно улыбнулась, вспомнив негодующее опровержение по сему поводу в научном журнале. В сравнении с тиражами газет, восторженно превозносивших тугановские и иже с ним откровения, это была капля в море. Дина Мироновна, во всяком случае, ничего подобного не читала, хотя вести о постоянно возникавших вокруг Туганова скандалах докатывались и до нее. Она даже сделала тайную попытку установить истину, но успеха не имела, потерпев временное поражение в попытке зазвать заклятого недруга и оппонента Туганова. По мысли Дины Мироновны, столкновение двух знаменитых писателей могло прославить ее салон. Ведь что там ни говори, а самую стойкую память оставляют о себе все-таки склоки.

Ужин на первых порах протекал довольно скованно. Гордей Баринович, о котором каждому было что-то обещающе нашептано, определенно не торопился явить себя во всем интеллектуальном блеске. Зато много и жадно ел, усердно запивая вином, белым и красным, без разбора. Ни на писателя, ни на философа он никак не походил. Наташа сперва было приняла его за борца или штангиста. Низко посаженная голова, сидит набычившись, и стрижка короткая, и манеры опять же…

Не спешилиразвязать языки и остальные гости, ожидавшие, очевидно, сигнала. Так, перебрасывались незначительными замечаниями по большей части гастрономического характера. Глазырев, например, похвалил сациви, подложив Наташе побольше орехового соуса с зернышками граната, а фантаст обнаружил недюжинную эрудицию по части солки грибов. Пожилая дама в лиловом, отделанном кружевами платье, о которой было известно, что она экстрасенс, задумчиво ковыряла вилкой. Бородач-художник, работавший под Лактионова, не обращая внимания на соседей, напористо ухаживал за хорошенькой кассиршей из магазина «Диета», и это ей определенно нравилось. Загадочно улыбаясь, Люси, как все ее называли, не забывала налегать на острые закуски. Модный композитор, чья космически бесстрастная музыка холодно изливалась квантованными импульсами из скрытых динамиков, вообще не раскрыл рта, отрешенно катая хлебные шарики. Что-то определенно разладилось в механизме застолья, общая беседа никак не завязывалась. Даже балаболка Валерочка ограничился лишь одним плоским, не к месту пересказанным анекдотом и примолк, нервно вздрагивая, когда Дина Мироновна неожиданно кидалась в кухню, откуда долетало благоухание шипящего жира.

Окончательно успокоившись насчет протекающего в духовке процесса и возвратившись к столу, хозяйка наконец оценила создавшуюся ситуацию. Самое время было выправлять положение. Приступать впрямую, однако, не годилось из-за риска задеть племянницу, которую и без того еле удалось вытащить. Требовалось во что бы то ни стало встряхнуть Бариновича, который — и это начинало серьезно тревожить — чем больше пил, тем глубже замыкался.

— Ваша книжка про это… средневековье для меня целый мир! — Дина Мироновна томно воздела очи, искусно передвинув бутылку композитору, потягивавшему исключительно боржоми. — Это вообще моя настольная книга. Вы действительно так любите алхимию?

— Обожаю, — промычал Баринович, не переставая жевать. — Где вам удалось раздобыть каперсы? Сто лет их не видел.

— А вот и удалось! — Дина Мироновна кокетливо засмеялась. — Ну, так расскажите же нам, расскажите… — Она капризно выпятила полные губы, украдкой сдувая прилепившуюся к вишневому бархату крошку. — Мы умираем от любопытства… Правда, Талочка?

— Я так уже почти умерла, — не без двусмысленности призналась Наташа.

— Расскажите! — решительно тряхнув сапфировыми сережками, поддержала хозяйку косметичка Альбина, о которой было известно, что она состоит в тесных отношениях с самим Протасовым, всемогущим директором близлежащего гастронома.

— Право, не знаю. — Баринович обстоятельно проглотил кусочек осетрины и с некоторым сожалением покосился на остатки желе. — Вас интересует какой-то определенный вопрос?

— Все, положительно все! Люди так этим увлечены…

— Честно говоря, не замечал.

— Уверяю вас… Спросите хоть у Архипа Михайловича.

— Некоторые аспекты действительно приобретают известную значимость, — довольно невнятно промямлил Глазырев, — в определенном ракурсе.

— Это в каком же? — сыто прищурясь, спросил Баринович, не испытывая особого пиетета к чужим рангам и титулам.

— В медицинском хотя бы, — уточнил Глазырев, садясь на свой конек, чем немало порадовал хозяйку. — Мы переживаем период вновь пробудившегося интереса к воззрениям древних на первопричину недугов. Я давно говорю, что не болезни надо лечить, а человека. Организм мудр. Нужно лишь помочь ему мобилизовать на борьбу весь комплекс защитных средств. Человек, как известно, почти целиком состоит из воды. Отталкиваясь от этого непреложного факта…

— Верно сказано! — бранчливо встрял писатель, которому изрядно поднадоели подобные разглагольствования. — Я про другое хочу спросить. — Он тяжело и настороженно глянул на Бариновича из-под насупленных бровей, — Вы знакомы с «Утром магов» Повеля и Бержье?.. Вашей книги я, простите, не читал.

— Знаком, — кивнул Баринович, силясь надеть на вилку ускользающую маслину.

— И ваше отношение? Меня интересует раздел, где говорится о встрече с современным алхимиком Фульканелли и ядерном катализаторе.

— Чушь, — устало поморщился Баринович. — Вздорные враки.

— Это почему же, позвольте спросить? — негодующе взвизгнул Туганов. — Ведь Бержье описывает то, что случилось с ним лично! Не с чьих-то там слов! Нет-нет, давайте разберемся!

— Чего уж тут разбираться, если заведомое вранье? — Баринович тоже повысил голос. — Философского камня не было, нет и быть не может, а ядерный катализатор, тайной которого якобы владели в средние века, — нонсенс.

— Но вы ведь признались, что обожаете? — Стремясь внести разрядку, Дина Мироновна игриво погрозила мизинчиком.

— Кого? — не понял химик-медиевист.[18]

— Да алхимию вашу!

— Так смотря в каком смысле. Во-первых, это мой хлеб, а во-вторых, интереснейшее поле для исследований. Почти нетронутое притом. И именно по той простой причине, что мне выпало счастье его обрабатывать, я особенно болезненно воспринимаю измышления шарлатанов вроде Бержье. Наука раз и навсегда отодвинула алхимию в область теней. И нечего воскрешать то, что заведомо мертво. — Баринович сердито засопел и решительно придвинул к себе остатки салата.

— Не спешите отрицать, не спешите, — с улыбкой тайной осведомленности предостерег Валерочка. — Кибернетику с генетикой тоже отрицали, а чем это кончилось?

— Вот именно! — Туганов значительно прокашлялся в кулак. — Послушать иных узких специалистов, так ничего замечательного в мире не было и нет — никаких тайн, никаких загадок. Они вечно готовы пресечь стремление человека к звездам, на корню раздавить самую способность мечтать.

— Мечтать о чем? О том, что заведомо невозможно? Но это пустые бредни, а выдавать желаемое за действительное — обман, — невозмутимо сформулировал Баринович.

— «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды», — решив, что настал ее час, подала голос дама в лиловом и, картавя, процитировала Бальмонта, которого, кроме нее, никто здесь, кажется, не читал.

— Они уж давным-давно голенькие. — Баринович, очевидно, составлял в этом смысле исключение. — И валяются на земле, как статуи острова Пасхи. Всячески изучать, всесторонне исследовать — я «за». — Он поднял руку с зажатой в ней вилкой. — Но всерьез принимать сказки «Тысячи и одной ночи»?.. Извините!

— Я с вами полностью солидарна, — поддержала философа Наташа, раздражаясь уже самой близостью клокотавшего гневом фантаста. — Люди настолько заморочены всяческими спекуляциями, что не отличают уже, где правда, где ложь. Все принимается на веру: маленькие зеленые человечки, гуманоиды всякие, которых выдают то за пришельцев, то за снежного человека, экстрасенсы…

— Вы и в экстрасенсов не верите? — поразилась женщина в лиловом платье, обласкав Наташу улыбкой мудрого всепрощения. — Спросите вашу тетю, она вам кое-что объяснит.

— Не обижайтесь, Дианочка, — поспешно пришла на помощь хозяйка. — Талочка просто увлеклась в своем полемическом азарте… Однако я на минуточку должна отлучиться, прошу извинить. Главное, без меня ничего не рассказывайте! — И умчалась в кухню, откуда вскоре донесся грохот и лязг раскаленных противней.

— Неужели еще что-то? — лицемерно посетовал Туганов. — Мы же умрем, товарищи.

— А вы не ешьте, — посоветовал Глазырев, соблюдавший завидную умеренность. — Засорить организм легко, а уж очистить… Всегда предпочтительнее воздержаться.

— Не хватает силы воли, — пожаловался фантаст, самодовольно подкручивая усы. — А вы правы, Диана Сергеевна, отрицатели наши все в одну кучу валят: обитаемые миры, вечный двигатель, биополе… Послушать их, так вообще ничего нет. Прямо по Чехову получается. Жалкие слепцы!.. К вам это, разумеется, не относится, сударыня. — Он галантно поднял бокал, наклоняясь к Наташе. — Ваше здоровье!

— С вечным двигателем вы, однако, хватили, любезнейший, — не одобрил Глазырев. — Уж это-то действительно невозможно. Против термодинамики не попрешь.

— Грош цена вашим выдуманным законам! — вскипел Туганов, брызнув слюной. — Природа выше всяких ограничений. Недаром ваш брат ученый что ни день, то сам себя опровергает… А вечный двигатель есть, представьте! Я читал недавно про одного изобретателя. В его лаборатории вот уже два месяца непрерывно вращается велосипедное колесо, и никто не может догадаться, в чем тут секрет. Этими вот глазами читал!

— Мало ли ерунды печатают, — вяло отмахнулся Глазырев, бесповоротно усвоив, что запрет на перпетуум-мобиле в отличие от биополя автоматически выводится из основополагающих формул. — Сколько, действительно, развелось трюкачей и всяких мошенников. Мутят воду. — Он дружелюбно придвинулся к Наташе. — Ах вы умница, ах раскрасавица…

Готовый было вновь разгореться спор приостановило торжественное восшествие Дины Мироновны. Пылая от кухонного жара и гордости, она внесла круглое блюдо, на котором дымилась туго набитая и обложенная печеными яблоками утка.

— Боюсь, что немного сыровата! — пожаловалась хозяйка. — Наверное, надо было еще потомить.

— Сейчас посмотрим. — Диана Сергеевна повелительно выпростала из-под кружев жилистые руки. — Давайте сюда!

— Поразительно! — ахнула заранее потрясенная Альбина.

Второпях очистили место на скатерти, прибирая и складывая опустевшую посуду, и над вызывающе румяной утиной грудкой нависли чуткие, ищущие пальцы экстрасенсорной женщины. Наташа изумленно ахнула и поспешно потупилась, пряча глаза. Ее душил смех. Поражала не столько сама сцена священнодействия, сколько оказанное ею воздействие. Особенно на Бариновича, впавшего в совершеннейшую прострацию. Багроволикий, с отпавшей челюстью, он напоминал обиженного ребенка, которому ни за что ни про что дали подзатыльник. Известное удивление выразил и художник, не принадлежавший, очевидно, к узкому кружку посвященных.

— Чего это она? — он вопрошающе тронул свою даму за локоток, следя за пассами Дианы Сергеевны. — Игра, что ли, такая?

— Да помолчите же! — одернула его какая-то бойкая продавщица. — Не мешайте людям.

— Готово? — впервые за весь вечер раскрыл рот композитор, чем навлек на себя мимолетное внимание. — В самый раз?

— В самый, — подтвердила Диана Сергеевна, роняя руки. — Вы удивительно вовремя, милочка. — Она устало улыбнулась хозяйке. — Еще чуть-чуть, и мясо бы стало подсыхать.

— Я очень рада! — Дина Мироновна послала приятельнице воздушный поцелуй. — Какая вы все-таки душка!

— И что? — К Бариновичу наконец вернулся дар речи. — Она действительно видит, чувствует? — Потянувшись к Наташе, он грузно навис над столом. — У жареных уток, значит, тоже есть биополе?

Наташа лишь красноречиво взыграла очами, отодвинув на всякий случай до краев налитый бокал.

— Утку должен разрезать Архип Михайлович, — попросила Дина Мироновна, торжественно вручая Глазыреву выгнутые серпом зазубренные ножницы. — В наказание за вашу противную диету. Может, сделаете сегодня исключение?

— И не уговаривайте! — Он ловко прижал утиное крылышко специальной вилкой. — Ни-ни! А разрезать могу. Отчего не подсобить? — И с хрустом вгрызся в костяк.

— Ишь ты! — бесхитростно восхитился художник. — В самой поре!

Крыть было нечем. Запеклось действительно образцово — к вящей гордости Дины Мироновны за свой кулинарный опыт и феноменальный, поистине рентгеновский дар подруги.

— Теперь отдохните, милая, — покровительственно кивнула ей Диана Сергеевна, — ведь весь вечер на нервах! Разве так можно?

— Хочется, чтоб хорошо было, — виновато пояснила хозяйка дома. — Вот и хлопочешь.

— Хлопоты хлопотам рознь. Нельзя же так, право. — Диана Сергеевна осуждающе покачала головой. — Привычку себе взяли вскакивать каждую минуту! Удалось же, как видите. Ах вы, неисправимая хлопотунья!

— Удалось, и на славу! — подтвердил Глазырев, виртуозно разделывая истекающую соком птицу. — Говорите, кому чего? — Оделив каждого облюбованным куском, он взял себе на тарелку лишь одно, притом самое дальнее яблочко, менее остальных забрызганное жиром.

— Да вы хоть поешьте как следует! — продолжала наказывать Дине Мироновне ясновидящая Диана. — А я вам пока сосудики помассирую.

Столь сложную и недоступную современному уровню медицины операцию она провела в завидном темпе, не выпуская при этом утиную ножку. И даже не смотрела на разомлевшую от довольства пациентку, справедливо полагая, что излученный флюид сам доберется куда надо.

— Уже ощущаете? — спросила, обглодав косточку и вытирая губы бумажной салфеткой.

— Какое блаженство! — разнеженно прошептала Дина Мироновна, откидываясь на спинку стула. — Прямо как на свет народилась!

— Потрясающе, — деликатно жуя, оценил композитор.

— Нет, господа рационалисты! — Туганов торжествующе постучал по столу костяшками заметно усохших пальцев. — Мир далеко не столь прост, как вы тщитесь представить!

— Вижу, — не стал спорить Баринович, украдкой посмотрев на часы.

— Кстати, Дина Мироновна. — Разделавшись с противником, неустанный воитель Туманов почувствовал себя властелином положения. — Вы, кажется, говорили, будто какой-то ваш знакомый успешно занимается практической алхимией? Что за таинственная история!

Все взгляды, словно по команде, нацелились на Наталью Андриановну. Она вспыхнула, ощутив себя вознесенной на гигантских качелях, когда все внутри обмирает и отжимается книзу.

— В самом деле. — Дина Мироновна мимолетно коснулась пальцами лба. — Я просто не поняла, о чем идет речь… Талочка, деточка! — залебезила она. — Как ты понимаешь, все мы ужасно обеспокоены этим кошмарным происшествием. Ты ничего не знаешь? Хоть что-нибудь прояснилось?

— Насколько я понимаю, присутствующих глубоко волнует судьба Георгия Мартыновича Солитова? — Разгадав истинную причину очередного прилива родственных чувств тети Дины, Наташа полностью уяснила сложившуюся ситуацию. — Не хочу никого разочаровывать, но, судя по всему, он стал жертвой бандитского ограбления.

— И только-то? — пренебрежительно протянул Туганов. — А нагородили…

— Я бы посоветовала не слишком доверяться слухам, — отчужденно бросила Наталья Андриановна. — Особенно такого рода…

— Какой ужас! — Баринович был глубоко потрясен. — Я же ровным счетом ничего не знал! Бедный Георгий Мартынович… Как он себя чувствует?

— Удивительно все же, — неодобрительно поджала губы Дина Мироновна, — разве вы не знаете, что он бесследно исчез?

Баринович лишь угнетенно пожал плечами.

— Вся Москва только об этом и говорит, — заметила Альбина, поправляя затейливую прическу. — И объявления висят.

— Какие объявления? — не понял Баринович.

— «Найти человека», господи! — Альбина глянула на него, как на безнадежно больного. — Неужели не читали? Там еще написано, что милиция будет благодарна за любые сведения…

— Ах так! — Баринович понимающе закивал. — А ведь я определенно что-то такое про него слышал… Позвольте, позвольте. — Он сосредоточенно подпер щеку ладонью. — Ну да! Мне предложили купить книгу, которую он почему-то не взял. Очень редкая, знаете, книга. Но мне не по средствам, так что я отказался… Впрочем, какое это может иметь значение?..

— И все-таки тут далеко не так просто. — Туганов стукнул кулаком по столу и недоверчиво покосился на Наташу. — Знаем мы эти ограбления! Ничего более оригинального придумать не смогли.

— Извините, но мне пора. — Наташа решительно встала из-за стола, осторожно отставив недопитую чашку. — Спасибо, тетя. Все было необыкновенно вкусно.

— Позвольте я вас провожу! — обрадованно вскочил Баринович, вызвав веселое оживление столь пылкой галантностью.

Не отличаясь особой ловкостью, он ухитрился опрокинуть хрупкий, как яичная скорлупа, фарфор с изображением дамы в напудренном парике. Чашка жалобно звякнула, но не разбилась, подхваченная рукой бдительной хозяйки. Этот небольшой инцидент окончательно вычеркнул Гордея Бариновича из списков на будущее. Все нашли, что он абсолютно не интересен, а Наташа хоть и мила, но чересчур надменна.

— Как вам наш бомонд? — спросила она, когда они с Бариновичем вышли на улицу.

— А вам? — осторожно поинтересовался он, с наслаждением вдохнув теплый вечерний воздух. Пахло выхлопной гарью и смутной надеждой на что-то совсем неизведанное. В теплом сумраке едва уловимо веяло духами.

— Паноптикум, — откликнулась Наташа, когда миновали мрак подворотни. — Гойя.

— Да-да, очень странно, — подтвердил верность ее ощущений. — А кто эта женщина в лиловом?.. Сейчас почему-то много появилось таких.

— Скромный инженер-экономист, — усмехнулась Наташа. — И вот поди ж ты, открылся дар!

— Я допускаю, что возможно особое видение, редкая чувствительность и все такое. История человечества полна свидетельствами разного рода феноменов. Но чтобы так, в массовом порядке… Кто теперь только не подвизается на этом сомнительном поприще: неудавшиеся физики и разочарованные врачи, даже откровенные психопаты. И все она — мода!

— Не только. Здесь и досуг, который не знают чем занять, и вечно дремлющая в человеке надежда на чудо. О чудесных излечениях, сколько я себя помню, всегда говорили. То там, то здесь объявлялся очередной кудесник. Но насчет массовости вы точно заметили. Нынче экстрасенс попер косяком. И ведь название какое выдумали респектабельное! — Наташа, по обыкновению, не шла, а летела по улице, и Баринович едва за ней поспевал.

— Именно! А на поверку все тот же знахарь, шаман или медиум. — Пытаясь шагать в ногу, он радовался столь удивительному согласию в мыслях.

— Чего стоят одни разговоры про излечение по телефону или диагноз по фотокарточке… А возьмите филиппинских знахарей! Вот уж чушь так чушь! Проникнуть внутрь замкнутого объема без нарушения сплошности нельзя в принципе. Тут, казалось бы, для здравомыслящего человека никаких доказательств не требуется: ловкий трюк, виртуозный обман. Но ведь находятся ярые защитники! Ссылаются на очевидцев, на фильмы. А чего не сделаешь с помощью кино?

— Врет, как очевидец… — подсказал Баринович. — Вы очень торопитесь, Наталья Андриановна? — Испытывая давным-давно позабытый трепет, почти благоговение, он осторожно взял ее под руку.

— Ничуть, — она приостановила шаг. — Привычка.

— Вы говорили о бескровной хирургии филиппинцев. Я слышал, что создали специальную комиссию.

— Будь моя воля, я бы не стала тратить времени на проверку. Все изначально ясно. Допустив даже в мыслях возможность такого, мы должны отказаться от научной картины мира. Ни больше ни меньше! Не слишком ли дорогая плата? И во имя чего? Чтобы уверовать в четвертое измерение, в магию, бог знает во что? Вы согласны со мной?

— Абсолютно… Диву даешься, когда встречаешься с проявлениями такого фанатичного воинствующего невежества. Взять хоть того же Туганова. Одно дело — верить и даже пропагандировать летающие тарелки, другое — вечный двигатель. Все валит в одну кучу. Просто какой-то сорт приматов с ограниченным мышлением. Разницу между явлением, которое в принципе возможно, но почему-то не наблюдается, и тем, чего нет, потому что быть никак не может, они не улавливают. К разуму обращаться бессмысленно, потому что он упрямо заблокирован верой, которая сродни религиозной.

— Как вы удивительно точно схватили! — Наташа почти с восхищением взглянула на Бариновича, который уже не казался ей таким комично нескладным. — Она-то и лежит в основе случайных удач самозваных целителей — вера. Как и вы, я тоже не исключаю какого-то физического влияния на организм человека через глаза, руки… Хоть и не обольщаюсь, если честно сказать, потому что привыкла доверять лишь строго доказанному. Но основная причина — это вера больного в то, что ему помогут. Человек слепо верит и потому исцеляется. Чья тут первоочередная заслуга: врачевателя, лекарства или собственных защитных сил — особого значения не имеет. Работает весь комплекс, активизируя мозг, который и подает подсознательные команды. Резервы тут, конечно, колоссальные.

— Не знаю, как насчет резервов, — с осторожным скептицизмом заметил Баринович, — но кое-какой опыт человечество все же накопило. Строго говоря, мы не располагаем достоверными доказательствами так называемых чудесных исцелений. Однако допустим, что нечто подобное все же имело место. Согласны? Хотя бы постольку, поскольку у нас нет оснований подозревать во лжи всех и вся, в том числе людей, вполне достойных доверия. Заблуждаться, я имею в виду невольные заблуждения, тоже все скопом не могут. Таким образом, разумно будет записать в наш актив несколько чудесных, внушающих оптимизм случаев, пусть даже несколько десятков. Но не сотен, не тысяч тем более! Посмотрим теперь, что окажется в пассиве. А многие миллионы человеческих жизней, которые унесла оспа, холера, наконец, «испанка» в начале века. В Англии, например, претендующей на сомнительную славу родины европейского колдовства, в четырнадцатом столетии чума выкосила три четверти населения. Целиком вымирали деревни, города, графства. И это, подчеркиваю, в четырнадцатом веке, когда если и лечили, то лишь с помощью трав, алхимических снадобий или колдовства. Экстрасенсов и тогда, надо полагать, было предостаточно, хоть отбавляй. Сами судите, сколь многого достигли они своими пассами и наложением рук.

— Не могу возразить вам, даже если бы очень хотела… Ваш исторический экскурс весьма убедителен. Хоть мы и ругаем современную медицину, причем вполне обоснованно, альтернативы ей нет. Хочешь не хочешь, а надо искать все новые антибиотики, синтезировать все более сложные в химическом отношении препараты. Знаем, что вредны, что организм привыкает и вирусы приспосабливаются, но что делать? Об отказе не может быть и речи. Стоит лишь ослабить усилия в борьбе со всевозможными недугами, и на мир обрушатся нарастающие валы опустошительных эпидемий.

— Временами мне кажется, что мы читаем мысли друг друга. — Баринович нежно сжал ее руку.

— Мне тоже, — с обезоруживающей откровенностью призналась Наташа. — Как будто знаем друг друга тысячу лет. Правда?

— А может, так оно и есть. Ведь ваша фамилия Гротто, я правильно расслышал?

— Да, а в чем дело?

— По мужу?

— Нет, девичья.

— Тогда, может статься, что мне посчастливилось знавать вашу пра… пра… прабабушку. Такое имя, как Лита Гротто, ничего вам не говорит?

— Нет, — не сразу ответила Наташа. — Впервые слышу.

— Очень жаль, Наталья Андриановна, потому что я пережил несколько незабываемых часов, прослеживая запутанные перипетии ее судьбы, подкупающе романтической и злосчастной.

— Вы меня интригуете, Гордей Леонович.

Они не заметили, как миновали площадь Маяковского и, свернув за угол, пошли по Горького к Белорусской. Ощущение времени и пространства растворилось в наполнявшем обоих чувстве единомыслия. Безотчетно хотелось продлить его до нового перекрестка, где в безлюдье Брестских улиц перемигивались совиные глаза светофоров.

— Я работал тогда в архивах города Кельна, — понизив голос, начал рассказывать Баринович, словно прислушиваясь к шепотам ветра в усталой за лето листве. — Меня интересовала история одного алхимика, сваренного живьем по приговору магистрата. Судя по некоторым указаниям, он имел определенное отношение к тому самому алхимику из гетевского «Фауста», чью лабораторию в поисках эликсира долголетия посетил сей достойный муж.

— Ничего себе, — одобрила Наташа. — Завлекательное начало.

— Тем более что прямого касательства к вашей прабабушке оно не имеет, — засмеялся Баринович. — Упоминание о ней я обнаружил совершенно случайно, когда разбирал счета, предъявленные к оплате регенсбургским палачом. Бедная женщина была сожжена по обвинению в злокозненном чародействе в 1589 году. Ее казнь обошлась магистрату в три талера и два гроша. Не знаю почему, но меня это вдруг взволновало, и я принялся за розыски. Какие тени прошли предо мною, Наталья Андриановна! Прекрасная, беззаветно любящая женщина, проданная бездушным мужем своему владетельному сеньору, изувер-инквизитор, утонченное коварство, чудовищный, наглый обман… Может быть, это и хорошо, что вы ничего не знаете об этой несчастной. Что мы вообще знаем о себе, дети двадцатого века? Не дальше трех-четырех поколений. А ведь прошлое никогда не умирает совсем. Оно влачится по нашим стопам, мучая несовершенную память, увлекая на кем-то пройденные когда-то круги. Или встает на перепутье, как болотный туман… Не обращайте внимания, я и сам не знаю, что на меня вдруг нашло. К вам бедная Лита не имеет отношения.

— Как знать? — Наташа невольно вздрогнула. — Из дальних предков я знаю только капитана Андреа Гротто. Он, как тогда говорилось, «вышел» из Ливонии и поступил на царскую службу. Это было незадолго перед кончиной Петра Алексеевича.

— Андреа… А вы Андриановна?

— Натальи и Андрианы у нас в роду. От бабки мне осталась венчальная икона с этими именами… Неопалимая купина.

— А что еще вы знаете?

— Ничего.

— И нет документов, писем?

— Никаких! — мечтательно улыбнулась она. — Если что было, то сгинуло после развода… Мы разошлись с мужем, прожив вместе много лет. Я ни о чем не жалею, у меня есть сын Тема, почти совсем взрослый, и мы очень счастливы с ним вдвоем.

— А у меня целых три! И в этом мое спасение. Иначе бы я влюбился в вас и стал бы несчастнейшим из смертных.

— Это еще почему?

— Да хотя бы потому, что моя матушка не нарекла меня Андрианом. Интересно, как зовут вашего бывшею мужа.

— Анатолий.

— Уже ближе, но все-таки не в цвет.

— Значит, так тому и быть. — Наташа решительно повернула к метро. — Но прежде чем распрощаться, я бы хотела узнать…

— О Лите Гротто?

— Нет, на сей раз не угадали, Гордей Леонович. Меня беспокоит другое. Расскажите как можно подробнее о том вашем разговоре по поводу травника. — Она высвободилась и выжидательно остановилась под навесом «Белорусской»-кольцевой.

— Думаете, это что-нибудь даст? — Баринович прислонился плечом к колонне. — Впрочем, кто знает?.. Короче говоря, позвонил мне один книжный жучок на прошлой неделе.

— Точнее нельзя?

— В понедельник, если память не изменяет. Человек он тертый и в своем бизнесе ас. Не только знает наперечет все мало-мальски ценные издания, но и помнит, у кого что хранится. Словом, ведет свой учет частным библиотекам Москвы. И не только Москвы… Не успеет кто-нибудь из коллекционеров отдать душу, как он мгновенно узнает об этом по какому-то тайному телеграфу. Будь то в Ленинграде или во Львове, где уцелело несколько очень старых библиотек. Форменный стервятник. Раньше он частенько снабжал меня всякими редкостями. Теперь же, к сожалению, мне такая роскошь не по карману. Во-первых, обременен семейством, во-вторых, цены возросли настолько, что и не подступишься. Кусается, как говаривал покойный папочка.

— И все-таки он обратился к вам с предложением?

— Очевидно, по старой памяти. Да и книжка уж больно занятная. Притом с личной печатью Макропулоса, лейб-медика Рудольфа Второго, императора Священной Римской империи, австрийского эрцгерцога и чешского короля. Аккурат по моей части. Откровенно говоря, у меня слюнки потекли. Но я сразу сказал, что не потяну, и посоветовал обратиться к Георгию Мартыновичу. Как-никак такие антики попадаются не часто. Один раз в сто лет, можно сказать.

— И что он ответил?

— Сказал, что уже звонил Георгию Мартыновичу и обо всем с ним договорился, но тот, видимо, передумал и вообще куда-то запропастился.

— Так-так…

— Каюсь, но тогда я не придал этому особого значения. Лишь пожалел мимоходом, что книга уйдет в совершенно чужие руки. Только теперь, когда узнал о случившемся…

— Понятно, — опережая мысль собеседника, выводила свои заключения Наталья Андриановна. — Сколько он спросил с вас за книгу?

— Две, но намекнул, что можно договориться. Только о чем договариваться, когда мне и тысячи не наскрести?

— Так, Гордей Леонович, более-менее ясно. Поймите меня правильно, но вам придется еще раз рассказать все это в милиции. Я дам сейчас телефон. Это совершенно необходимо. Обещайте мне, что позвоните, не откладывая.

— Ну, если вы настаиваете, то конечно, — без особой охоты пообещал Баринович. — Раз надо…

— Сейчас, именно сейчас, я поняла, что это совершенно необходимо. На месте Георгия Мартыновича могли оказаться вы, я, кто угодно… Представьте себе, Гордей Леонович, что его убили, да, скорее всего, убили, сразу после того, как он взял из сберкассе полторы тысячи рублей. Наверняка чтобы купить этот дьявольский травник, который не стоит ни единого часа человеческой жизни. Прошлое действительно не умирает. Вы были глубоко правы. Оно все еще требует крови, и убивает, и мстит.

Глава двенадцатая Разведка на местности

От дачи Солитова до железнодорожной платформы было чуть поболее двух километров. Прогулявшись раз-другой туда и обратно, Люсин до тонкости изучил этот вполне рядовой для Подмосковья маршрут и составил довольно подробный план.

Сразу за калиткой начиналась вымощенная бетонными плитами кольцевая дорога, обозначавшая внешнюю границу участка кооперативной застройки. По одну ее сторону тянулся сплошной зеленый забор, за которым виднелись крыши хаотично разбросанных домов, по другую открывалась приятная для глаза лесозащитная полоса с водокачкой, царившей над местностью, подобно какому-нибудь рыцарскому замку. К озеру можно было выйти либо прямиком через лес, либо более длинным путем, ведущим на станцию. Рыбаки и купальщики, разумеется, выбирали первый вариант, всем остальным приходилось идти по бетонке, надежно замаскированной вязкой глиной, намытой дождевыми потоками из поросших сурепкой отвалов. Лет двадцать назад, когда здесь вовсю шли строительные работы, кое-что было, видимо, недовыполнено, а что-то, как водится, сделано шаляй-валяй. Ничего удивительного, что последствия вроде заполненного стоячей водой провала у самой развилки сказывались по сей день. В этом ненавистном водителям месте кольцевая сворачивала к камышовому болотцу, а ответвлявшийся от нее отрезок терялся в узкой просеке. Попасть в поселок, а затем и на станцию можно было только этим путем. Дорога шла в гору и находилась поэтому в сравнительно благополучном состоянии, хотя отдельные стыки порядочно разошлись. За кюветами по обеим сторонам темнел сучковатый частокол елей, изредка просвеченный чахлыми хлыстиками берез. Два крутых поворота на протяжении каких-нибудь пятидесяти шагов делали этот участок потенциально опасным, что Люсин и отметил у себя соответствующим значком. Особенно в дождь, когда видимость сведена до минимума, а шум стекающих вод заглушает крики о помощи. После сберкассы Солитов мог и не пойти на станцию, а преспокойно возвратиться домой. Вернее, сделать такую попытку, потому что до дому он не дошел. Как бы там ни было, а лес надлежало хорошенько прочесать.

Далее путь пролегал через совхозное поле. Судя по дружной ботве, урожай свеклы и картофеля ожидался богатый. И хотя местность просматривалась до зубчатой каймы горизонта, на поле не было видно ни единой живой души. Только вороны, переваливаясь с боку на бок, бродили возле сонного стога, чей пьянящий, ни с чем не сравнимый аромат будил сладостные воспоминания.

Само собой, что в сплошной завесе ливня вся эта сельская благодать выглядела несколько иначе. Но поле — не лес. Оно постоянно открыто для глаза. Тем более совхозное поле, чьи заботливо ухоженные, удобренные и защищенные от вредителей гектары набирали перед уборкой последние центнеры.

Пошли огороженные жердями выгоны, длинные бетонированные коровники, сельскохозяйственная техника под навесом, выкрашенная ярко-оранжевой краской, а затем и двухэтажные домики персонала. Чем дальше, тем чаще попадались навстречу люди. Прогромыхал колесный трактор с прицепом, заваленным комбикормом. Озорная молодуха в белом халате весело окликнула Люсина с грузовика, но слова потерялись в дребезжании высоких бидонов.

За стройкой, где приходили в негодность фондируемые материалы, пошли частные огороды, на которых мелькали хозяйки в платочках и беззаботно играющие ребятишки. Вкусный дымок сжигаемой в кучах ботвы курился медленной винтообразной струйкой. Покоем и умиротворением дышали тронутые осенней пестротой дали.

Бетонка под прямым углом примыкала к асфальтированному шоссе, где ходил рейсовый автобус. Возле остановки, защищенной от непогоды стенами из толстых стеклянных блоков, стояла слегка покосившаяся телефонная будка, а на другой стороне был пустырь, на котором какие-то вполне взрослые дяди в рабочих спецовках гоняли по песку мяч. Дальше, окруженная ивами и тополями, виднелась длинная одноэтажная постройка из светлого кирпича, объединившая под своей оцинкованной крышей уже знакомую сберкассу, почту и продовольственный магазин без вывески. Злачное место тем не менее легко распознавалось по груде разбитых ящиков. Судя по кошелкам с бутылками, которые тащили туда и обратно, ящики были из-под заветной стеклотары. В беспрерывном хлопанье дверей, впускавших и выпускавших озабоченных мужчин с оттопыренными карманами и туго набитыми сумками, мнилось нечто абсолютно бессмысленное, сводящее на нет любые представления о разумности человеческих действий. Нет нужды разоблачать ошибочность подобного впечатления. Всякий сторонний наблюдатель, и Люсин в том числе, хорошо понимал, в чем состоит существенное различие между встречными потоками.

Короче говоря, за эту часть маршрута можно было не беспокоиться. И в непогоду, и в ведро к магазину не зарастала протоптанная тропа.

Отсюда путь на станцию пролегал по шоссе; двенадцать минут обычного хода по обочине или две остановки автобусом. В дождь предпочтительнее воспользоваться услугами общественного транспорта. Автобус опоздал против расписания на семнадцать минут. В ливень, когда в нем была особая нужда, он мог, как это порой водится, вообще не прийти. Опрос водителей ничего определенного на сей счет не выявил, хотя в автопарке уверяли, что в тот день машины ходили точно по расписанию. Возможно, это и соответствовало действительности. Но коль скоро никто из шоферов не проявил интереса к своим пассажирам и по фотографии Георгия Мартыновича не опознал, существенного значения это не имело. Оставалось лишь гадать, как поступил Солитов в то утро между одиннадцатым с половиной и двенадцатым часом: поехал на станцию, пошел пешком или же повернул к дому. Все три варианта были приблизительно равноценны.

Люсин, естественно, отправился пешком, послав вперед поджидавшую его «Волгу». Как и было договорено, она ждала его у треугольного дорожного знака, изображавшего самую понятную в мире эмблему: скрещенные вилку и ложку. Ресторан «Рыболов» хоть и не пользовался известностью, выходящей за границы района, но можно было надеяться, что Коля Самуся не станет терять времени даром. Сам Владимир Константинович успел порядком проголодаться, и ему стоило заметных усилий продолжить свой пеший рейд, длившийся уже без малого три часа. Съеденные по дороге стручки сурепки лишь разожгли аппетит. Но не хотелось нарушать целостность впечатления. Тем более что приближался наиболее ответственный участок.

Пока ничто не внушало тревоги. Сельские домики стояли по обе стороны, и шоссе поэтому находилось под перекрестным обстрелом окон, а следовательно, и глаз. Движение тоже выглядело достаточно оживленным. Но в том месте, где стрелка указывала на гидроузел и дорога раздваивалась, пешеходная тропа уклонялась в сторону. И немудрено, потому что на неогражденной дамбе оставалось место лишь для полосатых низеньких столбиков. Идти навстречу грохочущим самосвалам, ощущая за спиной гудки обгоняющих машин, было просто-напросто страшно. Едва ли стоило сомневаться в том, что Георгий Мартынович выберет иной путь.

Люсин, ничтоже сумняшеся, последовал за большинством, кстати сказать, абсолютным, хотя по шоссе и было короче метров на двести. И сразу в голове вспыхнул предостерегающий красный сигнал. Молодые сосенки, посаженные плотными гнездами на песчаных буграх, полностью закрывали обзор. Тут могло произойти все что угодно.

Стежка, извивам которой следовал Владимир Константинович, вывела на высокий обрыв, откуда во всей красе открывалась стальная гладь озера. Узкую полоску песка лизала медленная волна, колыхалась осока, в которой запутался всяческий лесной мусор. Из-за постоянных дождей вода заметно прибыла. От глинистых обрушений расплывалась нечистая пена.

Включив шагомер, Люсин двинулся вдоль обрыва, и, чем далее шел, тем менее нравилось ему это место. Углубившись в сосны и проблуждав там, как в лабиринте, он вновь оказался на берегу. Определенно подтверждался первоначальный вывод: эти тридцать — сорок шагов по-над берегом, безусловно, были самыми опасными на всем пути. Здесь даже в сухую светлую пору можно было невзначай оступиться. Судя по карте, затребованной у местных гидрологов, дно опускалось достаточно круто. Теперь, когда уровень повысился чуть ли не на метр, глубина была довольно приличная почти на всем протяжении. Особенно подозрительно выглядели участки оползней, где озеро словно вгрызалось в берег.

Простой здравый смысл подсказывал, что таким путем мог пойти в тот день лишь заведомый самоубийца. Значит, Георгий Мартынович выбрал другую дорогу, более дальнюю, что, пересекая сосняк, выводила на мостик через протоку.

Полюбовавшись бледными облаками, растянувшимися низкой прерывистой цепью, Люсин вернулся в сосны. Пришлось порядком побродить, прежде чем обнаружилась неприметная аллейка, выводящая к мостику. Люсин вернулся по ней к исходному пункту, где шоссе сворачивало на дамбу, и, совершив поворот на сто восемьдесят градусов, вышел к протоке. Так идти оказалось не в пример проще, хоть и несколько дольше. Проблемы оставались прежние: густые лесопосадки и близость озера, правда далеко не столь угрожающая.

Владимир Константинович постоял на мосту, поплутал среди крупноблочных башен и выбрался на берег. Сравнительно низкий, сплошняком заросший курчавым клевером, он мирно спускался к воде. Отсюда уже виднелись ажурные подвески проводов электротяги и край высокой платформы. Туда вела черная лента асфальта, отмеченная штангами уходящих вдаль фонарей.

Уравнение, как и ожидалось, выходило со многими неизвестными. И каждое из них нуждалось в самостоятельной проверке, в более или менее вероятной модели, как-то увязанной с основной формулой.

Записав, где следует прочесать местность, а где хорошенько обшарить дно, Владимир Константинович побрел на станцию. Голода он уже не ощущал, но зато пробудилась тупая пульсирующая боль в темени.

На привокзальной площадке, где автобус делает круг, Люсин заметил Аглаю Степановну. Вернее, она сама его углядела и, выдвинувшись из очереди, поманила рукой.

— Сам на себя не похож, а все бегаешь, — проворчала она, не выпуская из виду стоявшую у ее ног укутанную марлей корзину. — Хвораешь никак?

— Голова разболелась, Степановна, — с трудом ворочая языком, пробормотал Люсин. Перед глазами прыгали световые зигзаги, прошивая пространство косой сморщенной строчкой. — Тут аптеки нигде нет поблизости?

— Как не быть? Есть аптека. — Она махнула рукой в сторону переезда. — А то к нам завернешь, голубь? Авось помогу.

— Ага, бабуся, спасибо. — Владимир Константинович поворотился, как манекен, и покорно побрел обратно, с трудом переставляя непослушные ноги.

— Да куда ж ты? — окликнула его Аглая Степановна. — Автобуса хоть дождись, а то, не ровен час, свалишься.

— Ладно. — Люсин покачнулся, но устоял и, наклонясь вперед, словно преодолевая тугой порыв ветра, сделал следующий шаг. — У меня тут тачка…

Как добрались до места, он едва ли запомнил. Но из машины, собравшись в упрямый комок, выбрался самостоятельно и деревянным шагом дотащился до какого-то дивана в углу комнаты. И тут свет окончательно померк для него, если, конечно, Аглая Степановна просто-напросто не занавесила окна.

— Давление подскочило, — пробормотал Владимир Константинович. — Ничего страшного.

Освобождение пришло откуда-то извне, хотя он и дал себе внутреннюю свободу. Пахнуло бальзамическим холодком и словно бы тиной болотной. Люсин почувствовал легкое скользящее прикосновение мази к вискам. И это было последнее, что успела ухватить память, отлетая с земли.

Проснувшись в темноте на незнакомом скрипучем ложе, Владимир Константинович долго не мог сообразить, где он и что с ним. Тело сладко поламывало, как после хорошей лыжной пробежки, гортань горела сухим огнем, но в голове ощущалась полная ясность. Лишь память отшибло на каких-то этапах, и понадобилось известное напряжение, прежде чем удалось восстановить последовательность событий. И какой же немыслимо далекой показалась ему эта его прогулка по берегу среди упругих подрастающих сосен! Все, что случилось потом, прорисовывалось разрозненными фрагментами.

Люсин облокотился на руку и прислушался. Откуда-то долетали неразличимые отрывки речи. Он заставил себя встать и, нашарив в потемках дверь, побрел на путеводную черточку света, теплившуюся в конце коридора.

Аглая Степановна и Коля безмятежно гоняли в кухне чаи. Уютно бормотало радио. На ручках самовара висели бублики.

— Проснулся, голубь? — старуха подняла глаза. Дуя на блюдце, из которого, вкусно причмокивая, тянула крутую заварку, она насмешливо прищурилась. — Головочка не трещит, чай?

— Спасибо, бабушка. Все прошло, — поблагодарил Люсин и вдруг спросил, испуганно встрепенувшись: — Сколько времени? На дворе уже ночь? — И тут только сообразил, что у него есть часы. — Неужели всего-навсего девять?

— Так точно, — улыбнулся Коля. — Без трех минут. Хорошо поспали, Владимир Константинович?.. А мы тут с Аглаей Степановной и пообедали, и поужинали!

— Уж ты извини, бабуся! — смущенно вздохнул Люсин. — Такой, понимаешь, казус.

— Садись чай пить.

— Чай? Может, лучше водички? Холодненькой? — прислушиваясь к себе, спросил Владимир Константинович.

— Вы ж не ели с утра ничего, — деликатно намекнул Коля.

— Есть абсолютно не хочется.

— Это он только завтра запросит, — понимающе усмехнулась Аглая Степановна. — А вот испить чего-нибудь надо… Морсу брусничного хочешь?

— Если не очень сложно. В погреб небось надо лезть?

— Какой еще погреб, окстись! — отмахнулась старуха. — Из холодильника принесу. — Допив из блюдца, она отерлась полотенцем и зашаркала в столовую, где рядом с буфетом стоял объемистый двухкамерный «Розенлев».

— Черт! — помянул нечистого Люсин, хлопнув себя по лбу. — Ведь я обещал вернуться!

— Не беспокойтесь, Владимир Константинович. Я звонил… Сказали, чтоб отдыхали себе спокойно.

— Воображаю, чего ты наговорил! — Люсин даже покраснел от бессильной досады.

— Ничего особенного. Что есть, то и сказал: гипертонический криз. С кем не бывает? У меня братан моложе вас, а его в прошлом месяце по первое число прихватило.

— Мне ничего не передавали?

— Передавали. — Коля Самусь протянул записанный на обрывке газеты номер. — Просили позвонить, как проснетесь.

— Разбудить не мог?

— Никак нет, Владимир Константинович. Приказали не беспокоить.

Люсин бросился к телефону, едва не столкнувшись в дверях с Аглаей Степановной, которая чуть было не выронила тяжелую трехлитровую банку, до краев наполненную алым напитком.

— Рехнутый! — осерчала старуха.

Промучившись минут двадцать — город упорно был занят, — Люсин наконец соединился с дежурным.

— Поступил сигнал из Волжанска, — доложил тот, когда Владимир Константинович назвал себя. — Гражданин Горбунов Валерий Аркадьевич, весовщик мясокомбината, опознал по фотографии Солитова. Говорит, что видел, как его увозили на «скорой помощи». Товарищ Гуров уже выехал на место.

— Гуров? — Люсин все еще соображал в замедленном темпе, не постигая в полном объеме значения столь неожиданного (впрочем, почему неожиданного?) поворота событий. — А из наших никто не поехал?

— Капитан Крелин. Просил согласовать с вами.

— Считайте, что согласовано, — повеселел Люсин. — Больше ничего?

— Еще был звонок от гражданина Бариновича Гордея Леоновича. Хотел встретиться с вами. Оставил свой адрес. Запишете?

— Благодарю. Буду завтра с утра. — Люсин задумался, не отрываясь от трубки, подавляя соблазн рвануть на ночь глядя в этот самый Волжанск. Медленно опускал он палец на рычажок, но отбоя не дал. — Насчет последних анализов что-нибудь известно? — взволнованно спохватился в самый последний момент.

— Такими сведениями не располагаю.

Глава тринадцатая Случай в Волжанске

Перед въездом в город Волжанск Гурова с Крелиным поджидала машина ГАИ с включенной мигалкой. Это оказалось совсем нелишним, потому что ехать пришлось через городской центр, с его кривыми узкими улочками, как попало застроенными в конце прошлого века.

Станция «Скорой помощи» размещалась в старом кирпичном доме, окруженном ветхим забором, через который перевешивалась буйно разросшаяся акация. В резком свете фар листва казалась непроницаемо мрачной.

Свернув в проем между столбами, на которых топорщились крюки от снятых ворот, и ловко лавируя среди машин с крупно нарисованными цифрами 03, обе милицейские машины подрулили к главному входу.

Унылый с виду и к тому же страдающий нервным шоком главный врач, обо всем предупрежденный заранее, не теряя времени вызвал врачей и санитаров, дежуривших в указанный свидетелем Горбуновым день. Но ни один из них не опознал предъявленной фотографии.

— Значит, мы его не возили, — категорически заявил главврач, втайне довольный скорым разрешением дела, ничего не сулившего, кроме лишних беспокойств. — Не наш больной.

— Но свидетели утверждают, что видели, как на Пролетарской площади именно его укладывали в карету, — возразил Гуров. — Так что давайте разберемся.

— А они не врут, ваши свидетели?

— Помилуйте, зачем? — Гуров сохранял завидное терпение. — Ведь совершенно посторонние люди.

— Мало ли… Встречаются, знаете ли, субчики с чрезмерно развитой фантазией. Мы это во как знаем, — главврач неуклюже согнулся и стукнул ребром ладони себя по затылку. — Вы даже не представляете, сколько бывает напрасных вызовов!

— Сочувствую, — осторожно вмешался Крелин. — Но данный случай, надеюсь, сюда не относится?

— Нет его, вашего случая, — почему-то обиделся главврач. — Я привык доверять своим сотрудникам.

— И мы не сомневаемся в их добросовестности, — заверил Гуров. — Но не верить показаниям свидетелей тоже нет оснований. Надеюсь, у вас ведется регистрация?

— А как же! — Главврач поспешно вызвал по селектору дежурную медсестру. — Принесите книгу вызовов! — властно распорядился и забарабанил в ожидании пальцами.

Минут через пять в кабинет вступила неприветливая, излишне полная женщина.

— Как, вы говорите, его фамилия? — спросил главврач, забирая у нее объемистый и изрядно потрепанный журнал.

— Солитов Георгий Мартынович, — подсказал Крелин.

— Так! — Шеф волжанской «Скорой помощи» принялся водить пальцем по строчкам. — Ну, что я говорил? — Дойдя до конца, он захлебнулся торжествующим смешком. — Нет такого!

— А если у человека вдруг не окажется документов? — спросил Крелин.

— Регистрируем как безымянного.

— Тогда поищите среди безымянных.

— Я могу уйти? — угрюмо спросила сестра.

— Нет, ждите! Я вам скажу, когда будет можно!

— Трубку за меня Фантомас сымать будет?

— Разговорчики! — прикрикнул главврач. — Только этого не хватало! Посмотрите среди безымянных. — Он перебросил книгу на соседний стол. — Если был человек, значит, найдется и запись, а нет записи, так и суда нет.

— Не записано, — изрекла приговор медсестра, закончив просмотр, и неприязненно отвернулась.

— Вы свободны, Анфиса. — Главврач удовлетворенно отряхнул руки. — Будут вопросы?

— Какие документы еще заполняются на больных, кроме записи в книгу? — спросил Гуров.

— Ну, есть сопроводительные листы. Один экземпляр дается в больницу, другой остается у нас.

— Проверьте, пожалуйста, — проявил вежливую настойчивость Гуров.

Главврач вначале раздраженно поиграл лицевыми мускулами, потом все же смилостивился и позвонил в регистратуру. Но результат вновь оказался отрицательным. Вопреки утверждению Горбунова, узнавшего в размноженном для всесоюзного розыска портрете человека, которого видел три дня назад лежащим без сознания на Пролетарской площади, Солитов ни под каким видом в волжанской «Скорой помощи» не значился.

— Может, его еще какая машина взяла? — высказал напоследок предположение главврач. — Не наша?.. Вы поспрошайте в больницах.

— Поспрошаем, — почти в один голос пообещали Гуров и Крелин. Они знали, что местный угрозыск уже и без того ищет по всем лечебным учреждениям.

Первый намек на след обнаружился в пункте травматологии, где вконец задерганный дежурный врач опознал, хоть и с известной долей сомнения, предъявленную ему фотографию.

— По-моему, он у нас был. Травма черепа, если память не изменяет. Я, правда, не смог им заняться, потому что в тот день, как назло, было много несчастных случаев. Сами понимаете, что это для нас значит. Мы буквально разрывались на части… Полной гарантии дать не могу, но лицо определенно знакомое.

— Кто его доставил, не помните? — спросил Крелин.

— «Скорая помощь», надо думать. Помнится, он был без сознания. Вся голова в крови, над левой бровью ссадина. Я первым делом велел обработать раны. А потом привезли девочку со сложным переломом голени, и я его больше не видел.

Подняли документы, хотя было уже далеко за полночь. Куря сигарету за сигаретой, Гуров сам перелистал журнал, не слишком полагаясь на клевавшую носом сестру. Таинственный пациент с ранением черепа не значился, однако, и в этих списках.

— Чертовщина какая-то! — Борис Платонович снял очки и устало зажмурился. — Девочка с голенью есть, а его нету. Как это может быть?

— Кроме вас, кто-нибудь еще дежурил в тот день? — сохраняя полнейшую невозмутимость, включился в разговор Крелин.

— Галина Марковна. Мы с ней постоянно в одной смене работаем.

— И сейчас тоже? — Крелин обменялся с Гуровым понимающим взглядом.

— Конечно. Она у себя в кабинете.

— Ее можно сюда пригласить?

— Почему же нет? Только вам придется немного подождать.

— Сложный случай? — Крелин сочувственно улыбнулся. — Мы подождем.

— Алкоголик из окна вывалился, — дал соответствующее пояснение врач. — С третьего этажа… Вы извините, но мне тоже пора бежать. Трехлетнего мальчика привезли на милицейском мотоцикле. Папин свисток проглотил, понимаете… И смех и грех.

— Работка, — заметил Крелин, оставшись вдвоем с Гуровым.

— Не позавидуешь, — согласно кивнул следователь, ощущая, как мозг заволакивает расслабляющая дымка. — Выйду покурить чуток. — Он привычно хлопнул себя по карманам.

Крелин молча смежил отяжелевшие веки.

Галина Марковна явилась не скоро, когда ночь пребывала в самой глухой поре. Охваченные настороженным оцепенением криминалист и следователь встрепенулись, как по команде, когда раздался уверенный стук каблуков, гулко отозвавшийся в пустоте коридора.

— Это вы меня ждете? — В ореоле воспаленного света возникла высокая женщина с нездоровым румянцем. Она была явно взвинчена и не расположена к долгим пересудам.

— Видно, тот еще фрукт вам достался! — Крелин шагнул ей навстречу.

— Не то слово!.. Вы из милиции?

— Из милиции.

— Тогда можете забрать свое сокровище. Ничего серьезного. Таким почему-то всегда везет. Счастливо отделался.

— Простите, Галина Марковна, но мы совсем по другому вопросу. — Гуров поспешно достал фотографии. Вам знаком этот человек?

— Где-то я его как будто видела. — Она неуверенно пожевала губами. — Нет, не припоминаю.

— Травма черепа, — подсказал Крелин. — Ссадина над левой бровью…

— Ах, этот! — вспомнила Галина Марковна. — Ну конечно, ко мне его доставили после перевязки, когда он был уже весь в бинтах… Однако у того было немножко другое лицо. — Она еще раз внимательно взглянула на снимок. — По-моему, это не он.

— Вы уверены? — Крелин вновь переглянулся со следователем.

— Определенно. — Она щелкнула ногтем по фотографии. — Здесь круче излом бровей и форма носа иная; горбинка и более широкий разворот крыльев.

— Очень может быть, Галина Марковна! — вспыхнул Гуров, то ли в приливе восторга, то ли, наоборот, негодующе. — Вы исключительно наблюдательная женщина!

— Я специалист по черепным травмам. — Она охладила его неуместный порыв высокомерным взглядом.

— Тогда тем более мы должны положиться на ваше авторитетное заключение. — Гуров привычно потянулся за сигаретой, но опомнился и лишь огорченно махнул рукой. — Если бы не одна досадная мелочь. Почему больной, о котором идет речь, нигде не значится?

— Понятия не имею. В мои обязанности не входит вести запись.

— Кто же знает в таком случае?

— Поинтересуйтесь у сестры. Я вам ее подошлю. — Галина Марковна возвратила снимок, обнаружив намерение удалиться.

— Одну минуточку! — деликатно остановил ее Крелин. — Извините… Нас вовсе не интересуют регистрационные процедуры. Нам человек нужен, Галина Марковна.

— Какой? — мгновенно и точно отреагировала она. — Этот, что на карточке, или тот, кого мы обследовали?

— Безусловно, этот. — Крелин машинально взглянул на фотографию. — Вашего мы ищем, чтобы исключить всякую возможность ошибки. Где он может находиться в данный момент, как по-вашему?

— Узнайте в психоневрологическом. Скорее всего, мы переправили его туда. Правильно, так оно и было.

— На чем переправили? — спросил Гуров.

— Да на той же машине!

— Понятно, — кивнул Крелин. — Но почему именно в психоневрологический? Для этого, очевидно, были какие-то основания?

— Без оснований, товарищи, ничего не делается. Во-первых, больной, придя ненадолго в сознание, был очень возбужден. Судя по всему, его мучили нестерпимые боли. Установить с ним контакт не удалось, хотя каких-либо внешних нарушений я не обнаружила. При рентгеноскопии костей черепа повреждений тоже не выявилось.

— Значит, у вас должен остаться рентгеновский снимок?! — обрадовано воскликнул Гуров.

— Не думаю. В подобных случаях мы все отправляем вместе с больным. Порой от какой-то минуты зависит человеческая жизнь.

— М-да, у вас времени зря не теряют, — саркастически процедил Гуров. — Наверное, сестра даже не успела оформить как следует!

— Не знаю, спросите у сестры. Мы сделали все, что полагается: обработали раны, наложили повязку, ввели обезболивающее. Специалистов по нейрохирургии у нас нет, психиатров — тоже.

На том и расстались, к обоюдному облегчению.

— А ночь хороша! — Выйдя наружу, Гуров полной грудью вдохнул теплый, насыщенный сыростью воздух. — Тихо-то как, господи! И звезды! — Он достал сигареты и присел на ступеньку возле дряхлого облупившегося льва. — В гостиницу поедем?

— Куда же еще?.. Вздремнуть часок-другой не мешает.

— Что верно, то верно. Утро вечера, как известно, мудренее. Может, и нам блеснет улыбка удачи на путях скорби.

— Вряд ли, Борис Платонович, не обольщайтесь. В своем деле эта дама действительно разбирается.

— Ошибка, значит? Тухлый номер?

— Выходит, так.

— Возможно, вы и правы, — со вздохом признал Гуров. — А жаль!

— Еще бы!

— Проверить все равно необходимо, хотя, признаюсь, особых надежд не питаю. Дурацкая ситуация! Такое ощущение, словно преследуешь пустоту. Погоня за призраком. Вам не кажется?

— К сожалению, нет. От посещения «Скорой помощи» у меня осталось впечатление несколько иного рода. По-моему, там здорово попахивает самым типичным разгильдяйством. Безответственность полнейшая.

— Эти в травмопункте тоже хороши! Экая бездушная бабенция… Хотя понять можно. Работы у них выше головы. Чуть ли не со всей трассы везут. Я по журналу проверил. Почти сплошь дорожные инциденты. Пьяные водители, неуверенный в себе частник…

— А тут еще листопад и как следствие — аварийный пик.

— И все же разве можно так отфутболивать человека? Хотелось бы знать, кто он…

— Завтра узнаем.

Но напрасны были упования на утро. Оно не принесло ясности. В психоневрологическом диспансере материальных следов таинственного пациента тоже почему-то не обнаружилось. Прямо наваждение какое-то! То ли срок его пребывания в означенном учреждении оказался слишком непродолжительным, что и помешало сделать соответствующую запись, то ли внесенные в журнал строчки улетучились под влиянием трансцендентальных сил.

Последнее предположение следовало безжалостно отбросить, что Гуров и сделал, крепко взяв в оборот заместителя главврача.

— Значит, вы признаете, что у вас был такой больной? — быстро разобравшись в обстоятельствах, поставил он вопрос перед явно страдающим ожирением замом.

— Несомненно.

— Его доставили в машине «скорой помощи» из травматологии?

— По-видимому, так, раз они утверждают.

— Но записи нет?

— Записи нет, хотя дежурная сестра Глазунова Лариса Ивановна была обязана это сделать.

— Вы слышите, гражданка Глазунова? — Борис Платонович медленно перевел взгляд на миловидную девушку в кокетливо облегающем халатике.

— Я хотела записать, когда будет заполнена медицинская карта. — Она обиженно заморгала, не чувствуя за собой никакой вины.

— Карту заполнили? — Гуров вновь переключился на зама, который то и дело вытирал платком солидную лысину.

— Поймите же наконец, что в этом не было никакого смысла!

— Почему, позвольте узнать?

— Да потому, что больной был направлен явно не по адресу! Мы сразу поняли, что это не наш больной. В травматологии не разобрались должным образом и спихнули нам.

— Теперь понятно. Вы обнаружили ошибку, разобрались как следует и перепихнули дальше. Я правильно понимаю?

— Почему? — Нарочито кроткий тон следователя не обманул тучного медика.

— Я не знаю почему, но так получается. И кому же вы его, бедного, отпасовали?

— Вам не кажется, что вы разговариваете со мной в недопустимом тоне.

— Не кажется, — с обдуманной резкостью оборвал Гуров. — Я лишь повторяю ваши слова. Или спихивают только в травматологии? Вы, значит, переправляете по принадлежности? — Он постарался поточнее передать интонационное звучание. — Если так, то прошу прощения… Короче говоря, куда направлен больной?

— В первую больницу. У них хорошая терапия и есть опытный консультант по нейрохирургии.

— Поедем туда, Борис Платонович, — сказал молчавший до тех пор Крелин. — Не будем терять времени. Ведь все ясно: больной не их, его переправили по принадлежности, а эта милая девушка, не обнаружив заполненной карты, забыла сделать запись в журнале. С кем не бывает?

— Да. — Гуров медленно и как-то не очень охотно поднялся. — Дело действительно ясное. Но мы еще вернемся сюда…

Возвратиться в обитель печали им, однако же, не пришлось. Ни радости, ни горести людские не могут длиться до бесконечности. Рано или поздно, но всему приходит срок перемен. И в этом свойстве жизни таится великое утешение. Будь иначе, она могла бы обернуться нескончаемой мукой.

В первой больнице мистический туман развеялся без следа. Все объявилось, как по щучьему велению: запись в книге, история болезни за номером девять тысяч семьсот двадцать три, амбулаторная карта и даже сопроводительные листы, которые недоверчивый Борис Платонович совершенно напрасно отнес к категории мифических. Они пребывали в первозданной целости, то есть в двух экземплярах, потому что перевозившая больного бригада, точнее, входившая в нее сестра позабыла в хлопотах оторвать положенную половину. Так и передавали человека из рук в руки вместе с бумагами (рентгенограмма черепа тоже нашлась), и никто не обратил внимания на «пустяк».

А «пустяк» этот наглухо обрубил за безвестным страдальцем концы. Распутать столь безнадежно, хотя и без всякого умысла, запутанный узел воистину мог лишь следователь, притом столь цепкий и многоопытный, да еще с помощью криминалиста из уголовного розыска.

Не склонный к проявлению сантиментов, Гуров настолько расчувствовался, что даже поцеловал руку пожилой даме, заведовавшей отделением, в котором — в это все еще было трудно поверить — находился в данную минуту больной.

— Спасибо вам за вашу доброту! — едва не прослезившись, поблагодарил он, выслушав подробный рассказ о предпринятых медицинских мерах.

— Никакой моей доброты тут нет, — отклонила она незаслуженную похвалу. — Просто самый элементарный долг.

— Но ведь без документов человек, и даже имя его неизвестно!..

— Ну и что? Медицинская помощь гарантирована у нас всем без исключения. Был бы человек, а документы найдутся.

— Вот это правильно! — восхитился Гуров. — А на него можно взглянуть хоть одним глазом?

— Вообще-то мы стараемся в реанимацию не особенно допускать, но у вас, как я понимаю, исключительный случай?

— Совершенно исключительный, — заверил Борис Платонович. — И всего на какую-нибудь секунду.

Глава четырнадцатая «Золотой эликсир»

Надеясь перехватить Бариновича до начала рабочего дня, Люсин вышел из дому затемно, когда в простом геометрическом узоре спящих окон можно было насчитать лишь два-три освещенных квадратика. Служебная машина на такой случай была не предусмотрена — чином не вышел, а ехать предстояло через весь город. Сначала на метро с двумя пересадками, затем автобусом.

Записанное все на том же газетном клочке имя ничего не говорило ему, и он совершенно не представлял себе, с кем придется иметь дело. Звонить в справочную почему-то не захотелось. Да и что существенного она могла сообщить? Разве только место работы?

Люсин не знал, что у Бариновича два присутственных дня в неделю и застать его дома отнюдь не проблема. Для этого не только не требуется вставать ни свет ни заря, но вообще удобнее явиться с визитом попозже, поскольку Гордей Леонович предпочитает работать ночью, а утром поспать.

Уже рассвело, когда Люсин добрался до Теплого Стана. К счастью для него, события этого дня складывались так, что привычный распорядок в семье Бариновичей оказался подорванным на корню. Виновником переполоха был старший сын, Валя, образцовый первоклассник, ревностно переживавший золотую зарю ученичества. Получив от учительницы домашнее задание по части озеленения класса, он учинил такой разор, азартно передвигая горшки, что переполошил всю квартиру. Опрокинув мамин любимый столетник, он заодно ухитрился засыпать землей глаза младшему брату, Марику. Как потом выяснилось, разбуженный бурной деятельностью, Марик проявил некоторое неудовольствие, за что и был немедленно покаран. На его рев выскочила пятилетняя Танечка и, приняв посильное участие в завязавшейся потасовке, тоже залилась горестными слезами.

Однако юный тиран недолго праздновал торжество грубой силы. Видавшая и не такие виды хранительница домашнего очага Ирина Борисовна молниеносно воздала каждому по деяниям его. Возмутитель спокойствия был временно интернирован в ванной, последствия стычки, включая перепачканные черноземом простыни, ликвидированы, а все пострадавшие получили медицинскую помощь.

Баринович вышел из опочивальни, по-совиному щурясь на свет, когда в семье вновь воцарились мир и благоволение. Лишь на лице темпераментного первенца не истаяли до конца мрачные знаки. Надменно отказавшись от утренней трапезы, он не только не добился признания своих особых, сопряженных с общественным положением прав, но был вытолкнут в школу на целый час раньше, причем без вожделенного цветка. Вместо предвкушаемого триумфа ему предстояло испить нестерпимую желчь унижения.

С мрачным видом шагнув за порог, он чуть было не налетел на незнакомого дядю, который уже тянулся к пуговке звонка. Оба были обрадованы и смущены неожиданной встречей.

— Папа дома? — поспешно отступив в сторону, несколько заискивающе спросил Люсин. — Он не спит?

— Пап! К тебе пришли! — возликовал изгнанник и, потянув гостя за пуговицу, торжествующе возвратился назад.

Ирина Борисовна не посмела ему воспрепятствовать. По неписаному правилу, всякое выяснение отношений при чужих считалось недопустимым.

— Извините за столь раннее вторжение. — Люсин с сомнением покосился на блистающие лаком янтарные полы, не зная, надо ли ему разуваться. — Могу я видеть Гордея Леоновича?

— Вы, наверное, за отзывом? Проходите, пожалуйста. — Ирина Борисовна провела его в маленькую, сплошь заставленную книжными полками комнату, где не так бросались в глаза следы утреннего беспорядка. — Присаживайтесь, он сейчас выйдет, — улыбнулась она, поспешно прибирая раздвижной диван.

Затылком она ощущала, как несносный мальчишка, нагло хрупая сахаром, заталкивает в ранец горшок с традесканцией. А ведь ему уже дважды выдавались деньги на покупку в цветочном магазине! Ничего не поделаешь, приходится терпеть.

Торопливо и уже с готовой улыбкой вошел Баринович. Отличаясь скверной памятью на лица, он на всякий случай поприветствовал Люсина, как доброго знакомого.

— Хорошо сделали, что зашли! — Гордей Леонович энергично потряс в пожатии руку и выжидательно примолк.

— Мне сообщили о вашем звонке, — коротко объяснил Люсин и нерешительно, словно что-то ему мешало, потянулся за служебным удостоверением. Этот чудаковатый человек с воспаленно припухшими веками определенно не подходил ни под какие стандарты. С удостоверением лучше было повременить.

— Я вам звонил? — удивился Баринович и тотчас, словно устыдившись своей забывчивости, закивал круглой, коротко остриженной головой. — Вообще-то звонил, надо думать.

— Я по поводу профессора Солитова, — осторожно намекнул Владимир Константинович, запоздало кляня себя за то, что явился без всякой подготовки.

— Ах, как это я сразу не догадался! — всплеснул руками Гордей Леонович. — Значит, вы от Натальи Андриановны?

— Конечно, — уверенно подтвердил потрясенный в душе Люсин, чувствуя, что вляпался, не спросясь броду, в какой-то очень круто заверченный омут. — Мы с ней неплохо знакомы, — предпочитая не кривить душой без крайней нужды, он выбрал именно такую формулировку.

— Понятно, иначе бы она не дала мне ваш телефон.

— Ну, не обязательно, уклончиво протянул Владимир Константинович, не уставая изумляться. Внутренний облик Бариновича, которого связывали с Наташей какие-то совершенно неизвестные отношения, стал еще более загадочен. Обычная квартира, примечательная разве что обилием книг, ничего не проясняла.

— Если я правильно понял Наталью Андриановну, — Баринович пропустил реплику мимо ушей, — вам может пригодиться даже самая незначительная с виду подробность. По-видимому, это действительно так, потому что нет более трудной задачи, чем воссоздание прошлого. Близкого ли, далекого — не в том суть.

— Вы совершенно точно поняли.

— Тогда будет лучше, если я попытаюсь почти дословно восстановить тот телефонный разговор. С моим знакомым. Он, кстати сказать, даже не подозревал, что с Георгием Мартыновичем могло что-то такое случиться. Как и я, впрочем. Странная вещь: человека уже нет, а о нем говорят как о живом. И все потому, что не знают. Это похоже на свет сколлапсировавшей звезды. Она безмятежно горит в ночном небе, а мы и не догадываемся о чудовищной катастрофе, которая случилась миллионы лет назад. Просто информация не успела дойти, хотя и несется со скоростью света.

— Очень образно, — оценил Люсин, мысленно сделав стойку. Ничем не выдавая своего интереса, он выслушал короткий рассказ о телефонном звонке неизвестного пока Пети, предложившего продать травник с печатью метра Макропулоса. Ценность сведений едва ли можно было завысить. Не говоря уже о том, что стало ясно, для чего Солитову спешно понадобились деньги, обозначилась еще одна неизвестная доселе нить.

— Когда вы виделись с Натальей Андриановной в последний раз? — Люсину прежде всего было необходимо прояснить общую диспозицию.

— Позавчера. Мы вместе возвращались из гостей. А наутро я уже вам звонил. — Баринович по-своему понял вопрос. — Но вас, к сожалению, не оказалось на месте… Надеюсь, мое сообщение не слишком запоздало?

— Ни в коей мере. — Люсин задумчиво покачал головой. — В самый раз. Большое спасибо, Гордей Леонович. А Наталья Андриановна молодец, что надоумила вас! Не премину высказать ей благодарность.

— А может, не надо?

— Это еще почему?

— Видите ли, — Баринович смущенно замялся. — Я далеко не уверен, что вы этим доставите ей удовольствие. Наталья Андриановна женщина исключительной деликатности. Очевидно, у нее были причины настаивать на том, чтобы я сам рассказал вам обо всем. Вернее, не причины как таковые, а психологически точное ощущение того, что подобает, а что по тем или иным причинам неприемлемо. Вы меня понимаете?

— Пожалуй, — согласился Люсин. — Вероятно, вы правы.

Баринович все острее будил его любопытство. Наивная распахнутость естественно сочеталась у него с углубленной чуткостью и широтой мысли.

— Петю этого вы хорошо знаете? — Владимир Константинович зашел с другой стороны, хоть его и покоробила примитивная обнаженность вопроса. Уж очень по-милицейски выходило, в худшем, разумеется, смысле. Тем более что имя книжника вырвалось у Гордея Леоновича определенно ненароком.

— Я бы сказал, давно, — мягко поправил Баринович. — Одно время он поставлял мне необходимые для работы книги. Это лучший знаток библиографических редкостей, какого я знаю.

— Постарайтесь понять меня правильно, — затаенно страдая, воззвал он к разуму собеседника, — мне нужны более подробные сведения: фамилия, адрес, можно телефон… Нет-нет! — предвидя реакцию, Владимир Константинович протестующе воздел руку. — Я не произношу слово «спекулянт», хоть оно и просится на язык, и вообще, даю честное слово, мне нет никакого дела до побочных занятий вашего знакомого. Он интересует меня только в связи с Георгием Мартыновичем. Исключительно!

— Понимаю вас, — наливаясь краской, опустил голову Баринович. — Но позвольте не отвечать. Я должен хорошенько обдумать.

— Я вас тоже глубоко понимаю, Гордей Леонович. Если есть внутренние препятствия, лучше вообще снять проблему. Целиком. Как говорится, замнем для ясности. — Люсин взмахом развеял воображаемый дым.

Он мог позволить себе этот красивый жест. Книжник такого класса, да еще имя названо, не долго останется неизвестным. Бариновичу, при всем его уме, и невдомек, как это поразительно просто. Времени жаль и лишних усилий, но чем не пожертвуешь ради главного.

— Ценю ваш такт, — без тени иронии Гордей Леонович приложил руку к сердцу.

— Помните у Ильфа? «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу», — пошутил Люсин, задержав взгляд на истрепанных корешках. — Или это они вместе с Петровым?..

— Честно говоря, не помню, — улыбнулся Баринович. — Я давно преодолел соблазн перечитывать. На новинки и то времени не хватает. Едва успеваю следить по специальности… Когда писал поэму «Шестнадцатый век», так вообще к книгам не прикасался.

Мешает чужое, навязывая свой строй. Противоестественно застревает в зубах.

«Неужто поэт? — поразился Люсин, повторив про себя фамилию, но не встретил отклика. — Может, под псевдонимом? Он, очевидно, не сомневается, что я все про него знаю! Господи, стыд-то какой! Сижу дурень-дурнем…»

— Вам иначе и нельзя, — заметил он с видом знатока. — Реконструкция времени, как вы это точно сказали…

— Я так сказал? По-моему, мы говорили с вами о воссоздании прошлого, к чему оба в той или иной степени причастны. Но реконструкция времени — это действительно хорошо!

— И какого времени! Век Парацельса! — Люсин, который при всем желании не мог припомнить к случаю никого, кроме Ивана Грозного, обрадовался тому, что великий ятрохимик вновь оказался кстати. — Боюсь, что без вашей поэмы мне в наследстве Георгия Мартыновича не разобраться.

— Поэма вам вряд ли пригодится, тем более что она еще не издана. — А так, пожалуйста, я к вашим услугам. Чем смогу — помогу.

— Тогда, если позволите, давайте начнем по порядку. Иначе мне трудно будет освоиться. Уж так я устроен.

— Пожалуйста, как вам больше нравится.

— Суть в том, Гордей Леонович, что у каждого ремесла свой набор приемов. Мне, чтобы правильно ориентироваться, необходимо проникнуть в мир интересов Георгия Мартыновича, сжиться с обстановкой, наконец, научиться читать все эти алхимические криптограммы. Ведь в его записях, извините, сам черт ногу сломит!

— Ишь чего захотели!

— Что? Слишком много на себя беру?

— Определенно, — кивнул Баринович. — Вы даже не представляете себе, как много. Этому нужно учиться всю жизнь. Причем не просто учиться. Надо еще и любить, и чувствовать прелесть, и получать удовольствие. Возможно ли разобраться в поэзии без любви? В букете изысканных вин без трепета наслаждения?

— О таких эмпиреях я даже не мечтаю, — Люсин обезоруживающе, с простоватой хитрецой ухмыльнулся. — Мне лишь бы по ходу дела разобраться. В самых общих чертах… Характер последних химических опытов, причина взрыва, галлюциногены, токсичность и тому подобное. Войдите в мое положение!

— Давайте попробуем. — Баринович пожал плечами. — Хотя боюсь, что и мне подобный орешек окажется не по зубам. Георгий Мартынович иногда нарочно зашифровывал записи.

— Зачем?

— А просто так, из любви к искусству. Вы вот говорите, что хотели бы вжиться в образ, в обстановку и все такое. А он? Ему-то это было куда важнее! Облик эпохи, ее пророческий символизм. Не только златоделы и врачеватели берегли свои записи от чужого глаза, но и такие титаны мысли, как Леонардо. Его кодекс, хранящийся в коллекции Хаммера, написан, например, в зеркальном отображении. Одной тайнописи, очевидно, показалось недостаточно. Величайший из гениев, судя по всему, с одинаковой ловкостью писал и слева направо, и справа налево. Расшифровщикам, прежде чем приняться за работу, пришлось обучиться такой манере письма. Насколько я знаю, Георгий Мартынович овладел герметической символикой по ходу дела. Пытаясь воссоздать рецептуру чудодейственных эликсиров, он перелопатил такую груду чернокнижной писанины, что волей-неволей стал разбираться во всевозможных тонкостях. Неудивительно, что ему порой хотелось слегка поиграть в эту увлекательную премудрость. Я его вполне понимаю.

— Значит, мне тоже предстоит окунуться во мрак средневековья, — невесело пошутил Люсин.

— Да бросьте вы! — досадливо отмахнулся Баринович. — Какой еще мрак? Совершенно нелепое, хотя и очень распространенное заблуждение, доставшееся нам в наследство от Ренессанса. Только теперь мы начинаем прозревать, как подвело нас бездумное почитание авторитетов. Покойный академик Конрад едва ли не первым попытался сорвать позорный ярлык с чела великой исторической эпохи. Вдумайтесь хорошенько, не уставал твердить Николай Иосифович, могло ли средневековье быть сплошным адом, в котором человечество пробыло тысячу лет? Право слово, абсурд. Думать так — значит, прежде всего, недооценивать самого человека, его грандиозные достижения. Нет, уважаемый, средневековье далеко не исчерпывается кострами инквизиций. Готическая архитектура, неподражаемая пластика буддийских образов, ажурные кружева и фонтаны Альгамбры, блистательные песни трубадуров, изысканный строй рыцарских романов, искрометный юмор народных фарсов — все это тоже средние века. И в этом грандиозном соборе, чьи украшенные химерами капители утопают во мгле, таинственно лучится витражное многоцветье. Алхимия! Само слово, как вздох органа, как шелест шагов в сумрачной глубине придела, где в мерцанье лампад блестит потертая бронза надгробных плит.

— Прекрасно, — вздохнул Владимир Константинович, сильно заподозрив автора «Шестнадцатого века» в самоцитировании.

— Да, прекрасно, — Баринович не обратил внимания на похвалу. — Нас вечно влечет очарование таинственного. В алхимии, куда ни шагни, всюду тайна. Да и сама она неразгаданная шарада. Бесхозное наследие пятнадцати веков.

— Пятнадцати? — удивился Люсин, почему-то считавший поиски философского камня заблуждением не столь древним.

— Если не больше, потому что мы не знаем почти ничего. Дата зарождения еретического искусства златоделания, равно как и его родина, скрыта в мареве киммерийских теней.

— Где-то я встречал это слово!

— В записях Георгия Мартыновича, надо думать? Этот термин часто употребляется в связи с великим деянием. Киммерия — страна вечного Мрака где-то на краю Океана, у врат преисподней. Но это отнюдь не значит, что истоки алхимии мы должны искать в древнегреческих мифах, хотя к ее ореолу равно причастны и сумеречные пространства Аида, и зловещие огни Дантова ада.

— Поясните, пожалуйста, — попросил Люсин, не успевая следить за причудливым сплетением образов. Но Баринович и не подумал подать руку помощи. В минуты увлечения он слышал только себя и лишь варьировал в зависимости от посторонних реплик словесные узоры, подчиняясь полету подхватившей его волны.

— Алхимическая гидра всосала в себя и Платона, и Аристотеля, а вместе с ними — и необузданную стихийность греческой мифологии. В жаре ее гудящего горна ясное классическое наследие сплавилось с таинственными учениями Востока. Все пошло в дело: гностики с их борьбой между Светом и Мраком, библейская афористичность и отзвуки далекой Индии, измыслившей вечный круговорот бытия. Если б мы могли добраться до изначальной сути! Но лишь остывшие уголья остались у нас за спиной. Кесари и базилевсы[19] первых веков христианства безжалостно жгли еретические рукописи, а халиф Омар вообще обратил в пепел всю Александрийскую библиотеку. «Если эти книги повторяют Коран, то они бесполезны, — рассудил он, швыряя в единый костер иератические папирусы Египта и свитки манихеев. — Если противоречат слову аллаха — вредны».

— И ничего не уцелело? — Люсин невольно откликнулся на прозвучавшую в словах собеседника страстную горечь.

— От тех времен — ничего, — глухо ответил Гордей Леонович, словно все еще хранил обожженную память непосредственного свидетеля. — Позднейшие христианские легенды связывают начало алхимических исканий с премудрым Соломоном, повелителем духов, что, конечно, ничуть не просветляет дымовой завесы, в которую обратили бесценное прошлое человечества костры изуверов. Да что там алхимия! Мы даже не знаем, откуда взялось само слово «химия»!.. Арабская приставка ал, конечно, не в счет.

Глядя на огорченное, сосредоточенное лицо Бариновича, Люсин подумал о неразрешимых загадках души. Неведомо где и когда разыгравшиеся события, давным-давно превратившиеся в легенду, оказались способными вытеснить из сердца впечатления от реальной трагедии. Непостижимо, но в эту минуту Гордей Леонович едва ли помнил о Солитове, которого хорошо знал, по ком никак не мог не испытывать печали. Сам Люсин, несмотря на то что беседа на столь сложные темы требовала постоянного напряжения, ни на минуту не выпускал из поля зрения этот знакомый лишь по фотографиям образ. И отнюдь не по причине более тонкой чувствительности, а всего лишь из-за различия целевых установок. Если для Бариновича отвлечение в область привычных интересов было не только нормально, но и психологически необходимо, то для него, Люсина, постоянно тлевший очаг возбуждения полностью совмещался с сугубо профессиональной сферой. Некуда было уходить от гвоздящих дум, негде было спрятаться от чужой несчастливой судьбы, которая незаметно прорастала корнями в судьбу личную. Как ни заманчиво было безраздельно последовать в гулкую пустоту готических лабиринтов, но память оставалась настороже, не отпускала. Слушая Бариновича, умно и беспечно игравшего поэтическими метафорами, он ни на минуту не забывал о том, что нужно позвонить из ближайшего автомата насчет вестей из Волжанска. Худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо на матовой фотобумаге множилось, и его расслоившиеся контуры, набирая ускорение, улетали в тусклую пустоту. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы хотя бы мысленно проследить каждый облик. Пересекались, дробясь в неведомых кристаллических гранях, отдельные плоскости, которые никак не составлялись в объемный голографический слепок.

— Вы целиком и полностью правы, Гордей Леонович, — пробормотал Люсин, спохватившись, что упустил какую-то, несомненно важную, часть рассуждений.

— Однако в беспредельной алхимической сфере нас с вами интересует не химическая начинка, сиречь рациональное зерно, а шелуха. Я подразумеваю магическую планетную суть и как следствие — чудеса философского камня.

— И связанная с этим символика, — уточнил Люсин, — знаковая система.

— Это существенно сужает рамки исследования. Алхимия начинается с трактатов Гермеса Трисмегиста, с гностической символики Александрии. Она выступает как часть астрологии, как разновидность астроминералогии и астроботаники, не в современном, конечно, смысле, и как самостоятельный раздел магии.

— Даже магии?

— А чего тут удивляться? Всякий средневековый алхимик понемножку подвизался на этом поприще, а любой шарлатан спекулировал на алхимических фокусах и гороскопных гаданиях. Народная молва вообще не делала тут никаких различий. В «Декамероне» Боккаччо вся эта братия проходит под общим именем nigromante.

— Некромант? Это который с мертвецами?

— Всех их в одну кучу! — весело махнул рукой Баринович. — Занятие, как видите, деликатное. Костром попахивало. Отсюда и скрытность алхимических текстов. В том числе и вполне невинных трактатов, повествующих о приготовлении лекарств. Впрочем, здесь следует четко различить две, а вернее, три стороны явления. Скрытность адептов философского камня проистекала не только по вполне понятным соображениям конспирации. Многие из них действительно верили в волшебную природу своих превращений. Дети своего времени, они лишь разделяли общие заблуждения и предрассудки. Надо ли говорить, что у всех народов магические упражнения были сопряжены и с неукоснительным соблюдением тайны?

Наконец, еще одна сторона секретности: самый обыкновенный обман. Напуская поболе мистического тумана, сотни ловких прощелыг вымогали у доверчивых простаков денежки. Сильные мира сего: императоры, короли, папы — тоже сплошь и рядом попадались на эту удочку. Многие из них и сами были не прочь пополнить с помощью философского камня пустующую казну.

— Очень убедительное объяснение, Гордей Леонович. Но, насколько я знаю, есть и еще один, едва ли не самый главный, аспект. Кое-кому, пусть совершенно случайно, все же удалось совершить действительно важные открытия. Например, порох. Такая штука тоже требовала конспирации.

— Вне всяких сомнений! Но химические соединения, сколь бы ценны они ни были, всего лишь вещества, лишенная духа материя. Они не причастны к чудесным свойствам магистериума и сами по себе напрочь лишены волшебного ореола. Могло ли это удовлетворить одиноких подвижников-златоделов? Едва ли. Ясность не только обесцвечивает поэтический блеск алхимических текстов, но и убивает на корню саму алхимическую идею. И все потому, что алхимия — это не только «предхимия», но еще и искусство, притом сродни волшебству, которое не поддается рациональному осмыслению. Двойственное прочтение характеризует и скрывающую подробности великого деяния зашифрованность. С одной стороны, это жреческая, не терпящая постороннего глаза скрытность, с другой — тут вы полностью правы — обычный военный или же цеховой секрет, пресловутая «тайна фирмы». И на все это накладывается такой понятный даже нам, отдаленным потомкам, страх.

— Темница, пытки, эшафот, — кивнул Люсин. — И все-таки их это не останавливало. Как, впрочем, не останавливало воров и разбойников.

— И провозвестников новых истин, и реформаторов — словом, всех тех, кого толкала на смерть не корысть, но совесть.

— Среди алхимиков тоже были такие? — меланхолично спросил Владимир Константинович и сам же ответил: — Должно быть. Люди всегда остаются людьми. В них слишком много всего перемешано… Разного.

— При всем желании алхимикам не позавидуешь. Пусть среди них было полным-полно заведомых мошенников и продувных бестий, но ведь и власть имущие гнали их, словно красного зверя! Вспомним Бетгера — это уже новые времена, — которого держал в заточении саксонский король. Не в силах купить вожделенную свободу изготовлением презренного металла, несчастный узник случайно раскрыл тайну китайского фарфора. Вот сюжет,достойный гения Шекспира!

— Я видел фильм про Бетгера. Король его так и не выпустил из темницы. Тайна фарфора оказалась дороже золота.

— Альберт Больштедский, снискавший титул «Великого в магии, еще более великого в философии и величайшего в теологии», недаром умолял собратьев быть скрытными. — Баринович взял с полки, где хранились экземпляры написанных им книг, «Феномен средневековой культуры» и быстро нашел заложенную бумажной полоской страницу. — «…прошу тебя и заклинаю тебя именем всего сущего утаить эту книгу от невежд. — Он читал, как обычно читают поэты, с придыханием и даже несколько завывая, что определенно портило впечатление. — Тебе открою тайну, но от прочих я утаю эту тайну тайн, ибо наше благородное искусство может стать предметом и источником зависти. Глупцы глядят заискивающе и вместе с тем надменно на наше Великое деяние, потому что им самим недоступно. Они поэтому полагают, что оно невозможно. Снедаемые завистью к делателям сего, они считают тружеников нашего искусства фальшивомонетчиками. Никому не открывай секретов твоей работы! Остерегайся посторонних. Дважды говорю тебе, будь осмотрительным…»

— Создается впечатление, что сам он не верил в философский камень.

— Вполне возможно. Ведь это был один из блистательнейших умов средневековья! А какой подлинно ученый муж не слыл чернокнижником? Даже Вилим Брюс, сподвижник Петра.

— Почему вы вдруг вспомнили Брюса? — удивился Люсин. — Разве он тоже увлекался алхимией?

— Откровенно говоря, не знаю… А почему вспомнил? — Баринович озадаченно уставился в потолок. — Наверное, потому, что адъютантом при нем был Андреа Гротто, пращур нашей общей знакомой.

— До чего же причудливо переплетенье судеб! — воскликнул Люсин, вспомнив незабвенную Веру Фабиановну Чарскую, урожденную де Кальве.

— Как вам сам текст?

— Потрясающе! — одобрил Владимир Константинович, сообразив, что перевод, вероятно, выполнен самим автором. — Не знаю, смею ли я просить вас о дарственном экземпляре? — воспроизвел он подобающую случаю фразу, подслушанную однажды в гостях у Юры Березовского. — Великолепно передан аромат подлинника!

— Да, подтекст тут более чем своеобразный, — обещающе улыбнувшись, Гордей Леонович дал понять, что просьба принята к сведению. — Это вам не мрачное пророчество посвященного в высокие таинства мага и уж тем паче не ревностная забота мастера, стремящегося оградить от конкурентов источник дохода. Предостережение Альберта исполнено глубокого понимания человеческих слабостей и сочувствия сотоварищам, запутавшимся на пути исканий. Скепсис насчет великого деяния прорывается словно бы невольно… О строгом сохранении тайны предупреждали и другие выдающиеся мастера трансмутаций: Альберта из Виллановы, Николай Фламель и даже Парацельс, презревший великое деяние ради ятрохимии, оказавшейся на поверку все той же алхимией, хотя и без философского камня.

— Такое возможно?

— Не только возможно, но и закономерно. Парацельс тоже был отпрыском своего века, ознаменованного постепенным переходом от донаучных методов к научным. Решительно отказавшись от златоделия как от вздора, он продолжал верить в универсальное лекарство, искал эликсир молодости. Даже нашел его, если верить легенде, хоть и не смог воспользоваться.

— А вы лично этому верите? Хоть сколько-нибудь?

— Ни в малейшей степени. Кому только не приписывала молва подобное средство: Калиостро, Казанове, Сен-Жермену, Макропулосу — бог знает кому… Даже прорицателю Нострадамусу и Амбуазу Паре, придворному лекарю французских королей. Мифическому Христиану Розенкрейцу, наконец… Однако согласно датам, которые приводит словарь Лярусс, все эти благодетели человечества прожили вполне умеренные отрезки жизни. Отнюдь не мафусаилы… Уверяю вас.

— Выходит, поиски Солитова заранее были обречены на провал?

— Это еще почему? — решительно не согласился Баринович. — Во-первых, разрешение загадок, даже такого плана, уже вклад в науку, хотя самого Георгия Мартыновича интересовала проблема иного рода. Но как бы там ни было, а история человеческих заблуждений чем-то подобна закаменевшей навозной куче, в которой изредка встречаются жемчужные зерна. Темное суеверие, наглое шарлатанство, отголоски языческих ритуалов, наконец, самоослепление, от которого не застрахован и современный ученый, — все это, конечно, имело место. Но ведь было же и нечто иное! Драгоценные крупицы народного опыта, провеянные сквозь сита тысячелетий! Подлинные открытия, рожденные в укромном мраке лабораторных келий, куда добровольно заточали себя искатели невозможного! Вспомните хотя бы вакцинацию, которую применили против оспы задолго до того, как был открыт возбудитель болезни. Микробы вообще! А паутина? А плесень, коей наши деревенские бабки лечили загнившие раны? Сотни и сотни лет прошло, пока Флеминг додумался до препарата на основе грибка пенициллиума.

— Значит, и в этой области деятельность Солитова представляется вам вполне целенаправленной?

— Безусловно. Ведь в каждом, даже составленном заведомым шарлатаном рецепте содержались компоненты, в которых, скажем так, аккумулировались надежды той или иной эпохи. Понимаете?

— Извините, Гордей Леонович. — Люсин смущенно пожал плечами.

— Хорошо! — Баринович зашел с другой стороны. — Возьмем наши дни. Разве и мы с вами не разделяем в какой-то мере древнейших суеверий насчет алхимической панацеи? Про экстрасенсов и тибетских врачей, будто бы излечивающих от всех болезней, я уж не говорю. Просто обращаю ваше внимание: от всех! Но вспомните хотя бы женьшень, который издревле мнился панацеей. Лишь совсем недавно, уже на нашей памяти, этот загадочный корень жизни лег, наконец, на лабораторный стол. Теперь, по крайней мере, мы хотя бы приблизительно знаем сферу его применения. Она, увы, не безгранична, как бы этого нам ни хотелось. Ни рог носорога, ни элеутерококк, чьи вытяжки включают ныне во многие рецепты, не способны сотворить чудо. Но знать их возможности необходимо. Сама история как бы нацеливает исследователя на тот или иной препарат. В иные времена самым универсальным лекарством считалась роза. Прекрасно! Она и в наши дни исправно несет свою целительную службу. Но сколько было других помощников, нам, к сожалению, неизвестных!

— Мандрагора, например? — подсказал Люсин.

— Возможно, и мандрагора, хотя наши медики не признают за ней особых достоинств.

— Она могла играть свою роль в комплексе с другими лекарствами.

— Правильно, в комплексе! Сила растительных сборов проявляется в ансамбле, где даже абсолютно ядовитые составляющие подчас совершенно меняют свое поведение. Такова, например, белладонна, которую вместе с дурманом успешно применяют против астмы, конечно, в соединении с другими травами.

— Я с удивлением узнал, что у нас есть богатые плантации на Кавказе.

— Ничего удивительного. Целебные травы испокон веков выращивали в культуре. Мы лишь возродили исконную традицию. Тот же женьшень культивируется уже не только в Приморье, но и на Северном Кавказе, даже в средней полосе.

— Признаюсь, что с первого взгляда сад Георгия Мартыновича произвел на меня жутковатое впечатление. Но теперь я понимаю, как все это необходимо.

— Уверен, что лекарственное сырье вскоре будет выращиваться в промышленных масштабах. Иначе нельзя. Казавшиеся неисчерпаемыми кладовые природы скудеют прямо на глазах… Но мы говорили о вспышках моды. Вчера это были проростки пшеницы или обессоленный рис. Сегодня — свекольно-морковный сок или отвар овса с курагой и изюмом. Смешно, конечно, возлагать слишком большие надежды, но в каждом из этих простых средств есть свое целительное начало. Поэтому тысячу раз был прав провидец Солитов, устремляя пытливый взор в далекое прошлое. Наши предки, как и мы подверженные поветриям слепой веры, были все-таки не глупее нас. Согласны?

— Бесспорно. Но и не умнее! Напоминание о «черной смерти», выкосившей три четверти Европы, заставило меня серьезно поразмыслить. Несмотря на все издержки прогресса, его победное шествие великолепно. Я, признаюсь, остро завидую нашим потомкам, что совсем не мешает мне почитать наследие предков.

— В чем-то мы стократно их превзошли — достижения цивилизации налицо, — но в чем-то стали беднее. Нерастраченный опыт поколений, бережно передававшийся от отца к сыну, — хитрая вещь! Не случайно мы так ухватились за простые средства, поняв, что нельзя постоянно палить из пушек по воробьям. Чай с малиной, отвар липового цвета куда надежнее и, главное, безопаснее помогут справиться с обычной простудой, нежели аспирин, подавляющий производство простагландинов в организме, или того пуще — антибиотики. Вот и судите теперь, прав был или нет Георгий Мартынович, выискивая активное начало в «Чае Сен-Жермена», которым самозваный граф потчевал Людовика Пятнадцатого. Мне кажется, стопроцентно прав! Или возьмем «Золотой эликсир Калиостро», коим великий самозванец подкреплял рано увядшие силы следующего Луи, столь пылко влюбленного в свою ненаглядную Марию-Антуанетту. Про бальзам Амбуаза Паре, который действительно был гениальным врачом, я уж и не говорю.

— Я вижу, вы сильны не только по исторической части, но и в химии.

— Разве что отчасти, — с явным сомнением пояснил Баринович. — Я ведь защитил диссертацию по органической химии. Мы общались с Георгием Мартыновичем, беседовали, но каждый шел, что называется, своим путем.

— Вот уж не думал, что столько крупных ученых занято в подобной области. На стыке, так сказать, истории и точных наук.

— Какое там! — отмахнулся Гордей Леонович. — Раз, два и обчелся, хотя и существует в системе союзной академии специальный институт истории естествознания. Чтоб вам было ясно, ваш покорный слуга этой самой историей и занимается. И таких, как я, в нашей системе человек двадцать, если не тридцать. Солитов же — уникум! Но историческими разработками он занимался лишь постольку поскольку — в сугубо прикладных целях, оставаясь строгим естественником: фармакологом и химиком-биооргаником. Улавливаете различие?

— В чем-то он, наверное, был очень счастливым человеком! — вынес неожиданное заключение Люсин. — Поразительная целеустремленность и цельность!

— Нет, Георгий Мартынович не был счастлив, — медленно покачал головой Баринович. — Увлечение, страсть, упоение самим процессом исследования — все это было, но счастье… Он остро, я бы даже сказал, саморазрушительно переживал свое одиночество.

— А Аглая Степановна?

— Я почти ничего не знаю о ней. За все время мне лишь однажды удалось вырваться к нему на дачу. Мы все больше зимой встречались, когда он жил один-одинешенек у себя на квартире. Больно уж далеко было до него добираться. Я, знаете, отвык как-то надолго отлучаться из дому. Дети!

— Одного я знаю, — мимолетно улыбнулся Люсин, беспокойно ощущая ускользающую близость какой-то необыкновенно важной загадки. — Георгий Мартынович, значит, все летние месяцы проводил за городом…

— Каждый год переселялся туда с первыми весенними деньками. С первыми цветами мать-и-мачехи.

— Как странно! Я ведь толком и не знаю, как выглядит мать-и-мачеха…

— Все меньше остается ее на весенних склонах. Любка, ландыш, адонис почти исчезли из наших подмосковных лесов. Калган, корень валерьяны днем с огнем не сыщешь. Даже кувшинка пропала — украшение зачарованных вод. Дело, конечно, не в красоте, хотя и в красоте тоже. Когда из жизни исчезают пусть самые неприметные с виду былинки, она необратимо беднеет. Но тут не былинки — растения чудодейственной силы, издревле дарившие нас частицей своей сокровенной мощи. И не какие-нибудь знахарские, хотя и этих жаль, потому что прекрасны и таят нераскрытое, но самые-самые аптечные, признанные официальнейшей медициной…

— Разве кувшинка тоже относится к числу зелейных? — блеснул освоенным термином Люсин. — Про связанные с ней заговоры я знаю…

— В ее цветках и корневищах обнаружена такая смесь алкалоидов, что только держись! Один нимфеин чего стоит. Солитов, кстати, получил на его основе снотворный и болеутоляющий препарат широкого действия. Вот вам еще один пример поведения растительных ансамблей. Яд кувшинки, довольно сильный и стойкий, в соединении с ядовитыми же алкалоидами зверобоя дает безвредное усыпляющее средство. Об этом знал, между прочим, Макропулос, включивший одолень-траву в свое знаменитое снадобье.

— Одолень-траву?

— А вы не догадывались? — торжествующе рассмеялся Баринович. — Это она и есть — наша кувшинка!

— Ах да, верно! — просиял Владимир Константинович, вспомнив переписанные им карточки ведьмовских зелий. — «Кто тебя не любить станет и хочешь его присушить, дай ясти корень…» Что-то в этом роде.

— Из солитовского собрания? — улыбнулся Баринович. — Кувшинка действительно входила в состав приворотных зелий.

— И помогало?

— А вы попробуйте!

— Не на ком, — не слишком весело ухмыльнулся Люсин. — Для этого надо сначала влюбиться.

— Тоже мне препятствие! На улицу выйти страшно, столько красивых женщин. По-моему, их с каждым днем все больше и больше. Вы не замечали?.. Я так влюбляюсь почти ежедневно. Ненадолго, правда, потому как вечно занят и обременен семейством. — Глаза Бариновича затуманились легкой грустью. — Старость, наверное?

— Наверняка не скажу, но что-то в этом роде, — вполне сочувственно подтвердил Люсин. — Влюбиться безответно, до сумасшествия, страдая, сходить с ума — и наконец обрести взаимность, пустив в ход приворотное зелье… По-моему, это прекрасно!

— За чем же дело стало?

— За зельем, конечно… Вы мне очень помогли, Гордей Леонович. На многое я смотрю теперь иными глазами. Некоторые прежде совершенно непонятные вещи раскрылись с самой неожиданной стороны. Поэтому попробуем возвратиться к нашим баранам.

— К драконам!.. Лично я предпочитаю драконов, коль скоро заходит речь об алхимии. Красный дракон, черный дракон… Зеленый, если угодно, змий, — Баринович заливисто рассмеялся. — Вам не приходилось напиваться до зеленого змия?

— Не приходилось, — сознался Люсин, — хотя я и ходил на БМРТ за треской и сельдью в студеные моря… В молодости. Однако ваше пожелание насчет драконов целиком принимаю. Тем более что мне действительно хочется проконсультироваться с вами относительно чертовщинки. — Он раскрыл блокнот с заготовленными вопросами. — В записях Георгия Мартыновича попадаются примечательные рисуночки: скелетики, птицы вроде ворон, истекающие каплями крови сердца. Что все это может означать? Как по-вашему? Бессознательная регистрация мрачного умонастроения? Чертики, которых мы зачем-то малюем в состоянии глубокого сосредоточения?

— Не думаю, хотя трудно судить вне всякой связи с контекстом. Скорее всего, здесь имеет место первоначальная химическая символика. Ведь латинская аббревиатура элементов и система записи реакций возникли сравнительно недавно. Вплоть до самого нового времени в этом деле царил полнейший разнобой. Разбирая алхимические рукописи, я имел возможность подробно познакомиться о их эмблематикой. Скелеты, вороны, факелы — на первый взгляд полный мистический букет. Вместо с тем иные символы легко расшифровываются. Это не что иное, как характеристики химических процессов: возгонки, разложения и так далее. В результате действия огня, к примеру, вещество обугливается, превращаясь в золу — черный скелет, летучий газ — кружащееся воронье. Вполне постигаемый условный язык.

— Потрясающе интересно! Почище Эдгара По с его «Золотым жуком»!

— Вы действительно так считаете? Мне тоже это представляется довольно увлекательным. Какие еще знаки привлекли ваше внимание?

— Бросается в глаза изобилие планетной символики. Теперь-то я понимаю, что алхимия густо переплеталась в астрологическими понятиями…

— Настолько густо, что одно подчас трудно отделить от другого. Вообще не следует забывать, что в основе средневекового мышления лежала идея всеобщей симпатической связи. «Все во всем, — как утверждает «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста. — Что наверху, то и внизу». Говоря иначе, полное взаимопроникающее единство макрокосма и микрокосма, творца и мира. Тронь пальцем отдельный атом, и завибрирует вся вселенная. Отсюда и магические приемы замены целого его частью. Пронзишь раскаленной иглой восковую куклу, и нет человека, которого она заменяет.

Обрезки ногтей, волос, капелька крови — все идет в дело, потому что часть всегда представляет целое.

— Поэтому так важно соблюдение мелочей? Лунные фазы, подходящее для опыта время…

— В магии нет мелочей, — решительно отверг Баринович. — Она проявляет себя через предельную полноту символических соответствий. Поэтому если жрец или знахарь собирается, например, изготовить любовный талисман, то он приступает к работе не иначе как в пятницу — день Венеры, и все его действия подчиняются планетным влияниям. Он надевает зеленый плащ — геральдический цвет ветреной богини, венок из вербены — ее любострастный знак, приносит в жертву голубя — ее птица, питает огонь ветвями сосны и мирта.

— И Георгий Мартынович…

— Со свойственной ему дотошностью помечает, какими процедурами был обставлен тот или иной опыт. Алхимики европейского средневековья свято соблюдали основные принципы халдейских и египетских звездочетов, отдавая пальму первенства планетным влияниям. Отсюда возникла настоятельная необходимость определить, какое светило царит на небосклоне в данный момент. В таблицах планетных часов, составленных, быть может, еще шумерскими жрецами, каждой планете был отведен «преимущественный чао, когда именно она считалась господствующей. День получал имя той планеты, которая открывала своего рода график, управляла первым часом. Вавилонская неделя начиналась с отмеченной преимущественным влиянием Сатурна субботы, которая и поныне носит у англичан наименование дня Сатурна. Потом идут дни Солнца, Луны. Меркурия, Юпитера и уже знакомой нам пенорожденной Венеры — Афродиты. Как видите, люди и поныне, зачастую вовсе о том не подозревая, отдают регулярную дань наидревнейшим астрологическим представлениям. Для алхимиков, астрологов и колдунов прошлого они имели самодовлеющее значение. Для магии черные книги, как вы, наверное, догадываетесь, отводили преимущественно ночные часы: от полуночи до первых петухов.

— И крик петуха…

— Правильно: прогонял прочь распоясавшуюся нечисть. Впрочем, у каждого духа были свои часы дежурства, когда его дозволялось вызывать, говоря по-нашему, на дом. При всяческих превращениях, в том числе алхимических, выбирались часы Сатурна, Марса, Меркурия и Луны, для любовных заговоров — Солнца и Венеры, при волхвовании против всевозможных недругов — Сатурна и Марса. Всего я, конечно, не помню, но продолжать можно до бесконечности. Не надо упускать при этом, что волшебная власть планетных часов, как ночных, так и дневных, не являлась постоянной, изменяясь каждые сутки в зависимости от сочетания планет и созвездий.

— Поэтому всякому порядочному алхимику требовалось кумекать и в астрологии.

— Браво! — одобрил Баринович. — Все процедуры, кроме всего, были скрупулезно расписаны по фазам Луны, знакам зодиака и носили особое символическое наименование.

— Это-то я заметил. — Люсину впору было схватиться за голову. Только теперь он начинал постигать, какую непосильную ношу самонадеянно взвалил на свои плечи. Годы и годы кропотливейшего труда нужны для того, чтобы хоть приблизительно разобраться в отобранных в солитовском кабинете бумагах.

— Вижу, вы приуныли?.. Я вас, наверное, совсем заговорил?

— Что вы, Гордей Леонович! — Владимир Константинович попытался подвести хоть какие-то итоги. — Значит, если мы видим в записях знак Луны или, скажем, Венеры — кружок с крестиком, то это может означать все что угодно: саму планету, день недели, а то и вовсе отдельный час. Так?

— Если бы только! А серебро или медь не хотите? Ведь каждой планете соответствует еще и своя металлическая стихия. Той же Венере — медь, Луне — серебро, Солнцу — золото. Златоделие, например, именуют «делом Солнца». Алхимики щедро рассыпали планетные знаки. Их соотношениям подчинялась вся жизнь человека, от зачатия и до последнего часа. Так, пребывая еще во чреве матери, ребенок первый свой месяц находится под покровительством Сатурна, второй — Юпитера и так далее. В полном соответствии с той же формальной схемой младенческий период управлялся Меркурием, детство — Венерой, отрочество — Солнцем, юность — Марсом, зрелость — Юпитером, старость — Сатурном и дряхлость — Луной.

Сатурну посвящены козел и летучая мышь — излюбленные ипостаси средневекового дьявола. И это не случайно, ибо темный бог, как и его светлый близнец, изначально присутствует в герметизме. Луну мы видим в образе волшебницы и некромантки Гекаты, за которой крадется зловещая скрытная кошка. Зная об этом, а также памятуя, что знаком Сатурна обозначался свинец, мы совершенно иначе можем оценить и скрытый смысл алхимических трансмутаций. В самом деле, почему исходным материалом для изготовления золота сплошь и рядом служил свинец? Да все потому, что в алхимическом атаноре[20] должна была повториться божественная комедия. Юпитер вновь одерживал победу над дряхлым отцом. Более того, происходило таинство омоложения, серый больной металл излечивался, обретая здоровье и силу.

— Омоложение посредством пакта с дьяволом?

— Можно и так понимать. В сугубо фаустовском смысле.

— Есть и иной!

— Да, сокровенно алхимический. Красный лев, магистериум, великий эликсир, панацея жизни и прочие титулы, коими обозначается философский камень, — нечто большее, чем абсолютный катализатор. Ему приписывались куда более чудесные свойства, сравнимые разве что с проявлением божественной мощи. Он был призван не только облагораживать или излечивать металлы, но и служить универсальным лекарством, живой водой русских сказок. Его раствор, разведенный до концентрации аурум натабиле — «золотого напитка», — обеспечивал излечение всех хворей, полное омоложение и продление жизни на любой срок.

— Но тогда…

— Именно поэтому золото входило во все лекарственные рецепты такого рода, — ответил Баринович на едва прозвучавший вопрос.

— Это безумно интересно! Может быть, впервые в жизни я жалею, что выбрал не ту профессию. В моей несчастной голове полнейший сумбур, но что-то необычайно значительное предчувствуется где-то на самом донышке. Извините, но недостает нужных слов, чтобы объяснить… Мне в самом деле очень важна была эта беседа. Если не возражаете, Гордей Леонович, то перейдем непосредственно к растениям.

— Что мне в вас нравится, так это целенаправленность. Хоть и сетуете на сумбур, а главного направления не теряете.

— Это уже от профессии…

— Ну что ж, семь бед — один ответ, давайте разбираться с растениями. Едва ли я удивлю вас, напомнив, что их культ сложился в незапамятные проязыческие времена, напоминая о себе неизжитыми игрищами вроде костров иоанновой ночи. Молодые парочки, вздымая летучие искры, весело скакали через огонь, обливались водой, бросались нагишом в озера и реки. Парни азартно стегали девок крапивой и камышом, веселые хороводы кружились вокруг празднично убранного дерева, вертелись в водокрутах цветочные венки. Потерпев поражение в борьбе с этим бесовским культом, церковь вынуждена была примириться с древним обычаем. Введя его в рамки пристойности, она ловко подменила языческого Купалу Иоанном Крестителем, освятив тем самым исконные суеверия и символизм. Наилучшее время для сбора трав приходится на иоаннову ночь…

— А в другие месяцы? — быстро отреагировал Люсин.

— На последние фазы Луны, начиная с двадцать третьего дня.

— Именно в этот срок она и отбыла к себе на Шатуру, — задумчиво пробормотал Владимир Константинович. — Простите, пожалуйста, это я так, о своем, — спохватился он. — Продолжайте, пожалуйста.

— Собственно, мы близки к завершению. В планетной «табели о рангах» травы занимали следующее место. — Баринович вновь воспользовался своим сочинением как справочником. Солнцу был посвящен подорожник, хранящий жар и силу, Венере — вербена, цветок любви и веселья… Далее, полагаю, можно не продолжать, потому что символическое значение растений не одинаково трактовалось в разные времена и в различных странах. Отсюда постоянные разночтения. Тот же цветок розы — образец совершенства — означал не только любовь, красоту, изящество, удовольствие, радость, но мог олицетворять и прямо противоположные свойства: молитву, медитацию, тайну. Для каждого растения был разработан соответствующий церемониал. Вербену, например, разрешалось собирать лишь во время сбора винограда, по-видимому, отголоски дионисовых оргий, а корень мандрагоры следовало отрывать после начертания трех концентрических кругов. В старинных рукописях она изображалась в человеческом облике. Если не соблюдались требуемые процедуры, мандрагора, якобы жалобно кричавшая, когда ее вырывали, могла покарать обидчика и уйти глубоко под землю, подобно колдовскому цветку папоротника.

— Недавно по телевизору показывали сборщиков женьшеня. Так у них тоже целый церемониал. Рыть можно только костяной лопаткой, и уж никак не железом, нельзя повредить ни единого волоконца, словом, не подступись.

— Древнейшая традиция зелейников, сохранившаяся до наших дней, — обрадовано закивал Баринович. — Таежная мистерия! Разницы почти никакой: на Востоке — женьшень, на Западе — мандрагора. Впрочем, различие есть, и весьма существенное. Женьшень действительно отличается поразительной биологической активностью.

— Что в мандрагоре содержится, вы не знаете?

— У нас ее, к сожалению, не изучают. И вообще не следует слепо полагаться на молву. В ней столько всего перемешано! Отголоски древнейших практических знаний и полнейший вздор, от которого волосы дыбом встают, курьезные выдумки и зоркие наблюдения. Взять хотя бы наперстянку, из которой приготовляется дигиталис, совершенно незаменимый при лечении заболеваний сердечной мышцы. Впервые, если не ошибаюсь, она нашла применение в Ирландии, откуда перекочевала в Англию. Потом о ней надолго забыли. В немецких травниках Иеронима Бока и Леона Фукса она хоть и упоминается, но лишь в качестве рвотного, слабительного и выводящего влагу средства. А такой авторитет, как Парацельс, вообще не признавал за наперстянкой целительных свойств. Вот и верь после этого отцу ятрохимии. Лишь в 1935 году из нее были выделены первые пурпуреагликозиды. Кто знает, может, и мандрагора одарит нас чем-то совершенно неожиданным. Вас, я вижу, она особенно интересует.

— Исключительно в связи с работой Георгия Мартыновича. Нашему ведомству эта самая мандрагора доставила-таки хлопот.

— Могу сказать одно: она, безусловно, ядовита, как, впрочем, и наперстянка, и адонис верналис, цветок умирающего и оживающего с новой весной финикийского бога.

— Где яд, там исцеление. Змея с чашей.

— Жизнь и смерть, — на свой лад откомментировал Баринович. — Замкнутый в кольцо эскулапов гад… А вы еще удивлялись посадкам Георгия Мартыновича. Чародейные травы с незапамятных времен выращивались в садах.

Услышав, как требовательно заблеял в коридоре звонок, Люсин торопливо поднялся. С благодарной и вместе с тем виноватой улыбкой приготовился произнести подобающие слова. Но помешал прозвучавший за дверью торжествующий вопль:

— Пятерка! Ура-а!!! — Отпрыск великого человека проскакал на одной ножке. — Папа, мама! Сюда-а!

Его восторг требовал публичного, причем самого безотлагательного, подтверждения. Первая в жизни пятерка, даже за принесенный из дому цветок, кое-чего стоит. Тот, кому это непонятно, очень немногому научился в жизни и слишком многое растерял.

— Поздравляю, — преисполненный сочувствия, Люсин торжественно пожал руку счастливо зардевшемуся отцу. — Даже подумать страшно, сколько я отнял у вас времени.

— Надеюсь, не без пользы для дела, — рассеянно кивнул Баринович, целиком обратившись в слух. Душой он уже был где-то там, в зачарованных недрах уютной кухни, где все чада и домочадцы, пораженные успехами первенца, наперебой изливали восторг: и пели ему осанну, и кадили сладостным дымом.

— Вы разрешите как-нибудь еще раз вас обеспокоить? — прощаясь, Люсин поспешил заручиться обещанием.

— Да-да, как-нибудь…

Глава пятнадцатая Ночь императора

Авентира II

Пробудившись от болезненного стеснения сердца, которое, будто налитое ядом, тяжело колотилось в груди, Рудольф Второй, император Священной Римской империи, австрийский эрцгерцог и чешский король, раздвинул златотканые штофные шторки и вылез из-под высоченного балдахина, украшенного императорской короной и габсбургскими орлами об одной голове. Фитилек в экранированном розовой морской раковиной затейливом ночнике едва теплился. Колченогий шут, прозванный за немыслимое уродство Росконесом,[21] сопел, привалившись спиной к остывающему камину. Вид у него при этом был самый дурацкий: двурогий колпак свесился на нос, а на оттопыренной нижней губе вздулся слюнявый пузырь.

Император не удержался от слезливой улыбки. Проказник Росконес и во сне продолжал нести службу, веселя отравленное ночными страхами августейшее сердце.

Недоверчивый и подозрительный, подверженный приступам беспросветной тоски, Рудольф сторонился людей. Выпадали дни, когда он вообще затворялся во внутренних покоях и, отгородясь от двора и мира, предавался черной меланхолии. Он то истово молился, простаивая ночи напролет на коленях перед чудотворной иконой божьей матери, то в остервенении грыз ногти, пытаясь разобраться в хитросплетениях колдовских книг. Напрасно обеспокоенный гофмаршал и удрученный государственными делами казначей томились у запертых створок аудиенц-зала. Пышно разодетые алебардисты, получившие приказ никого не впускать, стояли, как изваяния, неумолимо скрестив древки. Пока Рудольф беседовал с заезжими некромантами и кабалистами или бил поклоны перед образами в золоченых рамах, государственные дела могли подождать. Зато неукоснительно соблюдались церемониал и прочие требуемые этикетом публичные процедуры. Лишь «пара нечистых», как прозвали их охочие к насмешкам чешские паны, пользовалась высочайше дозволенной привилегией входить в личные апартаменты в любое время: астролог и шут.

Как и Росконес, которого и за человека, пожалуй, не почитали, медоточивый и по-кошачьи грациозный дон Бонавентура был выписан из Испании, где прошла Рудольфова юность. Ловко потеснив толпу подвизавшихся при дворе шарлатанов и дремучих оборванцев, он с поразительной быстротой стал первой фигурой в государстве. Его кипучая деятельность в таинственной области трансмутаций уже стоила казне столько, что никакое алхимическое золото не могло восполнить этих потерь. Даже если бы удалось обратить в чистопробный металл все запасы свинца в Пражском арсенале.

Однако, невзирая на более чем скромные успехи, он пользовался полным доверием властелина, столь неблагодарного по отношению к другим. Даже императорский духовник аббат Одорико не располагал таким безраздельным влиянием. Впрочем, обладая безошибочным чутьем, он, как никто другой, умел выбрать подходящий момент, чтобы, скромно потупясь, предстать пред августейшие очи.

В покрытой черным лаком исповедальне, где каждая жердочка была выточена из драгоценного ливанского кедра, вкрадчивый аббат с лихвой возмещал свое. Да и могло ли быть иначе, если Рудольф, воспитанный при дворе Филиппа Второго, с ранних лет был отдан на попечение иезуитов? Заметив в австрийском принце предрасположенность к мистицизму, они развили ее, доведя до опасной грани истерии. Фанатично преданный идеалам самого крайнего католицизма, слабодушный монарх все более глубоко погружался в темный омут духовидения, становясь послушной куклой в руках первого попавшегося шарлатана, особенно в тяжкую пору раскаяния, когда после очередной алхимической неудачи он впадал в глубокую депрессию и терял последние остатки воли. Призраки адского пламени и цепенящий ужас перед неумолимо приближающейся кончиной всецело овладевали его потрясенной душой.

Вот и сейчас, восстав среди ночи с тревожно колотящимся сердцем, Рудольф, вместо того чтобы спуститься в капеллу, бросился в темную галерею, где припал губами к алтарному лаку, смутно различимому в настороженной мгле. Как хотелось верить, что святая Мадонна, встречающая волхвов на пороге хлева, поможет излить тяжкое бремя в благодарных слезах. Эту алтарную композицию Рудольф ставил на первое место среди собранных им работ несравненного Мейстера Теодорика. Как он раньше не замечал этих скорбных всепрощающих очей непорочной! Как мог, равнодушно скользнув взглядом, проходить мимо… Но вопреки всему окрашенное дерево осталось безответно холодным. Что-то мешало самозабвению, не давало молиться, безысходность обступала со всех сторон.

В простенках между опорными столбами, к которым были приставлены железные истуканы с опущенным забралом, висели десятки картин, изображавших святое семейство, терзаемых великомучеников, полный ангельский чин. Но ни одна из них, в сущности, ему, Рудольфу, уже не принадлежала. Он должен исчезнуть без следа, а они останутся висеть на своих крюках рядом с пустыми латами, где по стальной черни проложен золотой толедский узор. Как это и несправедливо, и дико!

Сколько собрал он бесценных полотен, подписанных именами прославленных мастеров — итальянцев, испанцев, фламандцев! Сколько денег пошвырял на ветер, комплектуя свой изысканный мюнц-кабинет, где представлены лучшие образцы монетной чеканки! И спрашивается, зачем? Чтобы все это досталось ненавистному брату Матвею, который и без того успел отобрать у него, императора, наследственные австрийские земли, Венгерское королевство, маркграфство Моравию?.. Да ведь и Матвею не дано удержать все это в своих руках. На смену ему придет новый эрцгерцог, до коего Рудольфу нет ни малейшего касательства, и разом присвоит себе все достояние: земли, селения, этот веками строившийся град, где собраны картины, статуи, золотые медали, инструменты для вычисления положений светил… Заберет и не вспомнит. Даже отзвука благодарности не ощутит, самоуверенный наглец. В чем, в чем, а в солдафонах-эрцгерцогах дом Габсбургов никогда не испытывал недостатка. И, как ни странно, становилось обидно уже за Матвея. Что-то подсказывало Рудольфу, что брат не долго будет распоряжаться его добром. Должна же быть высшая справедливость? О том же, что произойдет с ним самим, когда свершится наконец непостижимая уму перемена, и думать нельзя было без содроганий. Нетопыриные крылья, крокодильи пасти, чешуйчатые кольца огнедышащих гадов — все то, что так щедро рассыпала на холстах и досках фантазия, было лишь бледной тенью истинных ужасов. Даже представить себе нельзя леденящие кровь провалы, где стынет закрученный губительным смерчем туман. Круговращение вечности. Ничто не просвечивает сквозь мятущиеся вихри: ни клокочущая лава, ни мертвенный потусторонний огонь. Только бескрылое воображение могло подсказать наивные образы котлов с кипящей смолой, зазубренных пил, колес с расчлененными трупами и смердящих виселиц. Вещи, которые повсеместно встречаются на земле, слишком ничтожны, чтобы заполнить собою вечность. То, что скрывается, чему и названия нет, должно выглядеть неизмеримо ужаснее. И оно будет длиться всегда, без конца и начала, пока не прозвучит труба и не разверзнутся могилы и все мертвецы, сколько их лежит в земле, не восстанут, подняв крышки гробов.

Можно ли считать некромантию и чернокнижье смертным грехом? Аббат Одорико, не осуждая алхимические искания императора, уклончив в этом вопросе. Ведь и римские первосвященники держали при себе астрологов и кабалистов, пытаясь раздвинуть завесы грядущего. Важны не средства, а конечная цель. Посвятив себя священной борьбе за повсеместное торжество католической веры, Рудольф смел уповать на прощение неба. Разве Одорико не отпускал ему грехи после каждой исповеди? Но гнетущее предчувствие непоправимости происходящего с ним губительного процесса не давало успокоения. Все труды, все надежды шли прахом. Невольно закрадывались сомнения насчет цели всевышнего по отношению к роду людскому.

Филипп Испанский, заменивший Рудольфу отца, с детства готовился сжигать людей. Сначала истреблял мух и бабочек, потом терзал несчастных кошек, а под конец устроил аутодафе для любимой обезьянки. Наследовав Карлу Пятому, он развернул широкую охоту за протестантами по всем подвластным провинциям. Мужчин и женщин бросали в огонь сотнями, тысячами вместе с детьми. Неужели так было угодно богу?

Рудольф хорошо помнил, как Эскуриал аплодировал французам, получив известие о бойне в ночь святого Варфоломея. Никто и думать тогда не мог, что на престол христианнейших королей взойдет вчерашний гугенот. И так было почти повсюду.

Став императором Священной Римской империи, Рудольф с прискорбием обнаружил, что и в его коронных землях полным-полно реформатов. В иных городах Венгрии, Богемии и даже самой Австрии они составляли более половины всех жителей.

Попытка малость их потеснить кончилась весьма плачевно. После упорной войны 1604–1606 годов Венгрия отвоевала политическую и религиозную свободу. Ободренные этим успехом, не замедлили восстать и терпеливые чехи, которых император по наивности считал самым законопослушным народом. Под грохот бомбард и пищалей они вынудили его скрепить своей подписью «Грамоту величества», дарующую свободу вероисповеданий.

Ни о каких праздниках с поджариванием богоотступников, что повсеместно происходили в Испании, нечего было и мечтать. Тем более что на защиту еретиков встали местные власти. Этим поспешил воспользоваться Матвей, который, заручившись поддержкой семейного совета, начал исподволь подыгрывать обнаглевшей черни, суля ей всяческие послабления. Рудольфа едва не хватил удар, когда он узнал, что ему придется уступать коронные марки в Верхней и Нижней Австрии. Дожить до того, чтобы на шестидесятом году жизни подвергнуться форменному четвертованию! И где-то в облачных кружевах уже занесен меч для завершающего удара. Сама мысль, что придется расстаться с последним, вызывала обморочное головокружение.

Как любил он этот ласковый город, спавший за плавным извивом реки! Как страшился утратить связь с затаенным молчанием его сумрачных башен! Медная прозелень куполов, как слезы, стекала на стены, и вечность плутала в узких запутанных улочках и тщетно искала свое отражение в зеркалах запруд. Хлюпая замшелыми ковшами, скрипели мельничные колеса, сбившись со счета, переливали века.

Шла на убыль короткая летняя ночь. За окнами уже мерещилась громада собора. Рудольфу, пережившему однажды шквал в Бискайском заливе, показалось, что его потерявшую мачту и паруса каравеллу снова несет на встающий из яростной пены утес.

Неужели всевидящее око окончательно померкло для него? И ничего нельзя предотвратить, и нужно терпеть из последних сил, истекая кровью души?

Словно очнувшись после опасного лунатического танца по крышам, продрогший император запахнул отороченный соболями плащ, как наготу, ощущая свою одинокую беззащитность.

— Что же мне делать? — в отчаянии воззвал он.

И услышал ответ, который впечатался в его надломленную душу:

— Ступай за мной, дурак!

Вздрогнув, как бывало в детстве, когда ожидал неминуемого нагоняя от гувернера дона Альфонсо, император испуганно обернулся, слегка покоробленный последним словом, таким простонародным, грубым, не предусмотренным этикетом.

В сумраке лестничной арки белела богатырского вида фигура в плаще, ниспадавшем широкими складками. От скреплявшей его на плече фибулы струилось голубоватое мерцание, высвечивая бородатое лицо и схваченные обручем волнистые кудри. Сомнений быть не могло: перед ним стоял, опираясь о меч, кайзер Рудольф, чей прах вот уже четыре сотни лет покоился в фамильном склепе.

— Не веришь своим глазам, щенок? — не разжимая каменных губ, молвил суровый воитель. — Да, я тот самый, что оставил тебе в наследство коронные земли. Славно же ты ими распорядился, нечего сказать! — прикрикнул он голосом дона Альфонсо и, звякнув шпорами, скомандовал: — Марш!

Стуча зубами от суеверного ужаса, обливаясь холодным потом, Рудольф Второй чуть ли не на цыпочках поспешил за Рудольфом Первым.

Позади оставались галереи и переходы, мелькали темные зеркала. Провинившийся наследник успел заметить, что его проводник никак не отражался в стекле, а сам он, помолодев на много лет, принял забытый облик маленького кронпринца в черном испанском костюме с цепью Золотого Руна на груди. И недоставало духа хоть на мгновение остановиться, и жутко было оторваться глазами от алебастрового савана впереди. Открылись витые аркады лестницы Всадников, за ней спальня Владислава и после очередного спуска — древняя кладка романского дворца под Владиславовым залом, а дальше опять зарябили ступени, крестовые своды с лотарингским львом и звездой Вифлиема, анфилада парадных покоев в заброшенном Людвиковском крыле.

И только тут, едва отдышавшись от стремительной гонки, Рудольф Второй догадался, что перед ними раскрываются замурованные ходы. Ранее он даже не подозревал, что во дворце столько всяческих закоулков, и мог поклясться, что с трудом узнает большую часть помещений. О подземельях, где в зарешеченных нишах вперемешку с костями валялся ржавый железный хлам, он даже не подозревал.

«Куда мы так мчимся?» — спросил, вернее, подумал он, опасаясь, что разгневанный пращур ведет его прямехонько в ад.

И, словно в подтверждение ужасной догадки, далеко впереди затеплился огонек. Не успел впечатлительный Габсбург потерять сознание, как уже очутился в освещенном свечным огарком подвале, в котором узнал крипту под собором святого Витта, где покоились каменные гробы королей. Значит, напрасно заподозрил он предка в дурных намерениях. Вместо преисподней старый вояка привел в святое место, открыв тайные переходы. О том, что Рудольф Первый умер задолго до того, как была начата постройка собора, император, лишенный империи, даже не вспомнил. Ведь со смертью спадают завесы, развязываются узлы.

Саркофаги стояли на вмурованных в фундамент грубо обтесанных глыбах. На одной из них, застланной малиновым бархатом, лежала знакомая корона сдержавой. Единственный огонек множился в гранях драгоценных камней, и жаркие блики, перебегая по золотым обручам, дрожали в чеканных рельефах, и мертвенный жемчуг наливался теплом.

— Это мои королевские регалии! — преисполнясь гордыни, хотел воскликнуть Рудольф Второй.

— Были твои. Теперь они возвращаются к ним. — Рудольф Первый опустил могучий кулак на ближайшую крышку, и подземный колодец наполнился угрожающим гулом. — Тебе не лежать рядом, — последовал окончательный приговор.

Возражать вроде бы не приходилось. Рудольфу и в самом деле негоже делить могилу с чешскими властелинами. Хоть он и короновался на богемский престол, но его место не здесь, а рядом с другими Габсбургами в наследственных майоратах. Так повелось издревле, и не ему менять освященный веками порядок.

— Для тебя нигде не осталось места. Все переходит к Матвею: Вена, Прага, Тироль, — прощально и даже как бы с сочувствием прошептал белый рыцарь, задувая свечу.

Вместе с мраком в подземелье ворвался отравленный тлением вихрь, отдающий фитильным угаром, и погасил сознание. Уносясь в звездную бесконечность, император силился понять, что означал тот истекший восковыми слезами огарок, но не успел, ибо его бестелесная сущность растворилась в пространстве.

Дух нехотя возвратился под обветшалую кровлю, когда лейб-медик Макропулос отворил императору кровь. С помощью чудодейственных капель и бальзамических мазей августейшего больного удалось привести в сознание.

— Что со мной? — неповинующимся языком спросил Рудольф, ощущая в левой половине лица леденящую скованность. — Где я?

— Вы у себя в опочивальне, ваше величество. — Из-под полога бесшумно выдвинулся ласковый Бонавентура. — Не извольте волноваться. Господин Макропулос не находит ни малейшей причины для беспокойства. Но правда ли, досточтимый доктор?

Киприот слегка вздрогнул, но до ответа не снизошел. Положение было критическое. Теплота крови, судя по цвету и густоте, определенно превысила третью степень и приближалась к наивысшему пределу.

— Поднимите меня, я хочу сесть, — слабым голосом попросил Рудольф.

— Потерпи, куманек, — заявил о своем присутствии Росконес и пополз к кровати, тряся погремушками. — Поваляйся в свое удовольствие. Лучше лежать, чем пресмыкаться, подобно змею.

— В самом деле, ваше величество. — Бонавентура скользнул по склонившемуся над больным медику непроницаемым взглядом. — От покоя еще никому не было вреда. «Лучше сидеть, чем стоять, — учат мавританские мудрецы. — Лучше лежать, чем сидеть».

— Договаривайте до конца, сеньор. — Макропулос медленно распрямился, бережно опустив бессильно повисшую руку монарха. — «Лучше умереть, чем лежать…» Вы ведь этим хотели закончить? Я знаю эту пословицу. Состояние его величества внушает серьезные опасения. Поэтому прошу не мешать мне, господа, иначе я ни за что не отвечаю.

— Досточтимый врач заблуждается. Сатурн в третьем доме, Луна и Юпитер в доме здоровья, — не дрогнув ни единым мускулом, сообщил свой диагноз астролог. — Я только что вновь проверил гороскоп его величества. День святого Рудольфа император встретит в охотничьем костюме.

— Еще минута — и вы скажете, сколько ответвлений насчитывают рога оленя, которого подстрелит его величество на охоте, — неприязненно повел плечом лейб-медик. Напрасно он дал выход раздражению: Бонавентура все равно не сдвинется с места.

— Будь моя воля, куманек, я бы гнал их в шею обоих — и звездочета, и кровопускателя, — поспешил помочь попавшему впросак соотечественнику шут. — Но, поскольку от их совместных усилий все же есть ощутимая польза, пускай остаются… Не обращай внимания на ученых вралей. Ни черта-то они не смыслят. Ложь — искусство, которому не обучают в университетах. Вот уж если я совру, так ты лопнешь со смеху.

— Нет, это просто невыносимо! — простонал сквозь стиснутые зубы самолюбивый и вспыльчивый Макропулос.

Рудольф, к которому понемногу возвращалась подвижность, приподнял голову, но, увидев забрызганную кровью рубашку, в изнеможении откинулся на подушки.

— Чертов грек отворил тебе не ту жилу. Не иначе, собрался переметнуться на королевские бойни, где за месяц можно наворовать целое состояние. — Росконес задрал скрюченные ноги в остроносых башмаках и, отталкиваясь руками от пола, цыпленком заскакал по комнате. — Прибавь ему талер-другой, куманек. Где нам взять нового доктора? Плохой, да свой всегда лучше.

Доктор обеих медицин невольно улыбнулся. Хитрый уродец определенно не желал открытой вражды.

Обработав невидимые точки, влияющие на теплоту и сухость внутренних жидкостей организма, Макропул ос дал больному снотворное и удалился с гордо поднятой головой. Все, что было в человеческих силах, он сделал. Остальное зависело от природы и провидения. Судя по состоянию, в котором пребывал император, когда его обнаружили без признаков жизни на холодном полу картинной галереи, особых надежд на долголетие питать не приходилось. Ангел смерти подал первый предупреждающий знак. Если припадок повторится, то уже к Рождеству пражские колокольни будут трезвонить в честь нового короля. Впрочем, как знать: Рудольфу везло. Далеко не всякому государю удавалось дожить до столь почтенного возраста. Во Франции, например, короли мерли, как мухи. Один от яда, которым, как потом выяснилось, была пропитана каждая страница любимой книги, другой от кинжала наемного убийцы, третьего сразила непонятная болезнь.

Послав скорохода предупредить дочь, чтоб не ждала к обеду, Макропулос вышел подышать свежим воздухом. Каждую свободную минуту следовало использовать для поддержания здоровья. Пока император не встанет, если только встанет вообще, на дальние прогулки надеяться не приходилось. Помощь могла потребоваться в любой момент. Оглянувшись на затененные мощными контрфорсами итальянские окна императорской спальни, Макропулос поглубже надвинул широкополую шляпу и не спеша направился в сторону Золотой улочки.

Уроженец далекого средиземноморского острова, где родилась из пены морской богиня красоты и любви, лейб-медик полюбил новую родину. Град, поднявшийся на высоком берегу Влтавы, нравился ему много больше, чем Лувр, Хофбург и тем паче мрачный Эскуриал. Хорош был утопающий в зелени Летний дворец, построенный в виде колдовской пентаграммы, особенно окрестные буковые леса, виноградники и совершенно очаровательные лужайки.

Макропулос ежегодно наведывался сюда в ночь Иоанна, когда листья и злаки набирают высшую степень целительной мощи. Кроме великого множества местных, здесь произрастали растения, привезенные с далекого юга. Бережно пересаженные на заботливо удобренную чьей-то доброй рукой почву, они прижились и дали обильное потомство.

Невзирая на высокий придворный чин, императорский лекарь привык во всем полагаться на собственные руки. Блуждая по залитым лунным сиянием пустырям, вследствие чего и прослыл чародеем, он пополнял запасы трав и кореньев. Здешние зелья были намного крупнее кипрских и выгодно отличались сочностью, ибо жесткое южное солнце выжигало живительное начало. Корень едкой цикуты, который Макропулос отрыл в сыром овраге за поющим фонтаном, превосходил все известные ему холодные яды, достигая седьмой степени сухости.

Одна только роза, столь необходимая для приготовления разгоняющего кровь снадобья, не произрастала в окрестных садах. Кругом цвело великое множество роскошных цветов, и дикий шиповник изобильно плодился в дворцовом парке, не встречалась лишь та белая с алым оттенком бутонов «Аве Мария», чьи лепестки усиливали и закрепляли действие змеиного корня.

На Кипр, а затем и в Прованс ее привезли крестоносцы-храмовники. Заменить хотя бы отчасти провансальскую розу мог лишь чародейный камень кровавик, за которым и отправился к знакомым алхимикам императорский медик.

Пока он рылся в лотках с минералами, переходя из одной полутемной с перекошенным оконцем комнатенки в другую, дон Бонавентура начал давно задуманную интригу. Риск был минимальный. Окружив придворного врача тайными осведомителями, испанец знал о каждом его шаге. Припадок, прошлой ночью случившийся с императором, позволил без лишних слов приступить к выполнению тщательно продуманного плана.

Дождавшись, когда Рудольф, восстав ото сна, подкрепился крылышком дичи и кубком подогретого вина, Бонавентура подступил к изголовью.

— Надеюсь, государь помнит того мудреца из Юзефова, который забавлял двор волшебными фокусами? — начал он издалека, заговорив по-испански.

— Доктора Лева? — слабым голосом переспросил император, также переходя на знакомый с детства язык. — Он вызвал дорогие мне тени, и я говорил с ними. Он великий волшебник, а не какой-то там фокусник.

— Не спорю. — Астролог поспешно переменил тактику. — Во всяком случае, терпимость вашего величества позволяет благоденствовать всем этим людям. В Мадриде их давно бы сожгли на Большой площади… Однако я о другом. Лев сильно разочаровал ваших друзей, отказавшись приготовить «Золотой напиток».

— Отказался? Отнюдь! Просто честно признался, что не умеет. — Рудольф начал выказывать признаки раздражения. — Нельзя требовать от человека того, что он никак не способен совершить. Каждому свое. Я же не поручаю вам заботу о своем здоровье?

— Об этом я как раз и веду речь, ваше величество. Трудно поверить, чтобы ученый муж, сумевший построить ходячего истукана и остановить у самых границ королевства чуму, действительно не знал рецепта продления жизни.

— Тем не менее дело обстоит именно так, дон Бонавентура, и Макропулос лишний раз укрепил меня в этом мнении.

— Ах Макропулос! — Астролог превосходно знал, до каких пределов можно было дойти в споре, не опасаясь себе навредить. — Лев и Макропулос!.. Не странно ли, что они так поддерживают друг друга? Сдается мне, что по крайней мере один из них заблуждается. Возможно, искренне, потому что не хочется думать о сознательном обмане.

— Что вы имеете в виду? — насторожился мнительный император.

— Вечные светила не лгут и не утаивают истину… В отличие от людей. Ночное небо — развернутый свиток для умеющего читать иероглифы созвездий. Встреча Венеры с Юпитером в доме здоровья означает счастливую жизнь и победу над недругами.

— И как долго я, по-вашему, проживу? — с недоверчивой усмешкой спросил Рудольф, всем своим видом показывая, что не придает особого значения астрологическим толкованиям.

— Не менее двадцати четырех лет, — отчеканил Бонавентура. От его проницательного взора не укрылось затаенное напряжение, с которым суеверный монарх ожидал ответа. Тембр речи, сухое сглатывание и промелькнувшее в глазах смятение выдали не только лихорадочную надежду, но и приглушенный страх.

— Какая похвальная точность! — Рудольф не сумел скрыть облегченного вздоха. — А день собственной смерти вы тоже могли бы назвать с такой же уверенностью? — зловеще улыбнулся император. В отместку за пережитое унижение он дал волю постоянно точившей его подозрительности.

Бонавентура побледнел, ощутив болезненную слабость под ложечкой. Неожиданный вопрос сковал его разум и волю. Рудольфу, чье коварство не знало предела, ничего не стоило устроить проверку, призвав в качестве третейского судьи пражского палача.

— Для себя самого трудно вычислить правильную генитуру, — в считанные мгновения нашелся спасительный ответ. — Я умру за три дня до вашего величества. Вот все, что могу сказать по этому поводу.

Бонавентура медленно отвел непроницаемые глаза. Поле боя окончательно и бесповоротно осталось за ним. Отныне жизнь императора находилась в астральной зависимости от судьбы находчивого астролога.

— Все вы продувные бестии, — признавая свое поражение, по-немецки проворчал одураченный Габсбург. — Так что там за недоразумение с «Золотым напитком»?

— Ах это! — Бонавентура сделал вид, что только сейчас вспомнил. — В точности ничего не могу сказать, но только знаю, что Макропулос в канун дня святой Агаты побывал в гетто. Оттуда он вернулся с запечатанным глиняным кувшинчиком, который принес в свою комнату под полой плаща… Заслуживающие доверия лица намекают на известный вашему величеству сонный эликсир.

— Возможно ли это! — тихо вскрикнул Рудольф.

Благополучно достигнув кульминации, астролог облегченно прокашлялся и вытер батистовым платочком вспотевший лоб. Все сказанное им было чистейшей правдой или, по меньшей мере, ее подобием. Удивленное восклицание повелителя можно было поэтому пропустить мимо ушей. Пусть сам доискивается.

— Наверное, следует призвать Макропулоса? — спросил Рудольф, словно бы размышляя вслух. — И потребовать от него объяснений?

— Не уверен, ваше величество. — Бонавентура разыграл тягостное сомнение. — Лейб-медика могли и оклеветать. Мало ли завистников при дворе? В таком случае мы напрасно обидим преданного слугу. Это — с одной стороны. А с другой — было бы неразумно открыть ему нашу, вашу, простите, осведомленность. Ведь он может и отречься. Прямо не знаю, как тут быть. — Бонавентура, казалось, пребывал в затруднении.

— А если произвести тайный обыск? — быстро нашел выход догадливый император. Уроки отцов иезуитов не прошли впустую.

— Блестящая мысль! Такое мне просто не приходило в голову, — просиял Бонавентура.

Игра была сделана.

Комнату лейб-медика осмотрели сразу после того, как двор отправился к торжественной мессе по случаю счастливого выздоровления венценосца. Макропулоса заключили под стражу сразу по окончании мессы, едва он вышел за церковный порог.

На другой день во время церемонии утреннего туалета император и звездочет обменялись мыслями, созревшими за ночь. Звучная испанская речь надежно оградила их от любопытства лакеев.

— Но вы уверены, что это именно то средство? — был первый вопрос Рудольфа.

— Вне всяких сомнений, ваше величество. Я знаю толк в подобных делах. Оно дарует сон, внешне ничем не отличимый от смерти. Он может длиться как угодно долго, в зависимости от концентрации снадобья, но не более двадцати четырех лет.

— И что же потом будет с этим, с уснувшим? — Приятно взволнованный Рудольф, отбрасывая один кружевной воротник за другим, остановился на фламандском гофрированном, широким диском охватывающем шею. Маленькая, тщательно напомаженная голова покоилась на нем, словно на блюде Иродиады.

«Дурное предзнаменование в канун Рождества святого Иоанна», — подумал Бонавентура.

— Я бы посоветовал надеть валансьенское кружево, ваше величество. Оно выгодно оттеняет ожерелье.

— Я спрашивал совсем про другое! — прикрикнул Рудольф, послушно переменив воротник. — Вы стали ужасно рассеяны в последнее время…

— Простите, государь, но у меня нет исчерпывающего ответа. Те, кто направо и налево болтают о «Золотом напитке», ничего не знают о нем, а испробовавшие молчат. Так всегда бывает с алхимическими секретами. Однако все сходятся на едином: для спящего годы укладываются в мгновения. Проспав десятилетия, он восстает, словно уснул вчера. И так может повторяться множество раз. Это ли не истинное бессмертие? Единственно возможное для человека… О вечной жизни на небе я, понятно, не говорю.

— И вам известны примеры?

— О, сколько угодно! Христиан Розенкрейц, например. В общей сложности он прожил сто тридцать лет.

— Отчего же так мало? — поморщился Рудольф, критически оглядывая завитую щипцами бородку.

— Как можно знать, государь? Наверное, не успел повторить или пресытился долголетием.

— Разве такое возможно?

— Все надоедает в конечном итоге.

— И вы можете рекомендовать мне испробовать эликсир на себе?

— Сейчас? Когда вы в расцвете сил?! — в притворном ужасе Бонавентура закрылся ладонью. — Ни в коем случае!.. Может быть, через несколько лет, если… — он намеренно не договорил.

— Но в таком случае я должен быть уверен, что не произойдет роковой ошибки, — император схватывал на лету. — Нужны какие-то гарантии, дон Бонавентура.

— Прикажите поставить опыт, ваше величество, — предложил астролог. — Ну, скажем, на приговоренном к длительному заключению преступнике или на заведомой ведьме, которую все равно ожидает костер. Мы бы могли в течение нескольких лет понаблюдать за действием эликсира.

— Это мысль! — Рудольф довольно потер руки. — Клянусь святым Яго, это мысль… Но зачем же обязательно на преступнике? Не лучше ли позволить Макропулосу искупить вину? По крайней мере, он сможет потом квалифицированно рассказать о своих ощущениях.

— Не тронь старикашку! — Непрошено выкатился откуда-то из-под стола вездесущий уродец. — Он тебе еще пригодится. Думаешь, если удалось разок провести безносую, так и сам черт не брат? Как бы не так, королек!

— Пошел прочь, дурак! — осерчал император. — Не вертись под ногами.

— Нет, куманек, еще неизвестно, кто из нас двоих настоящий дурак, — смело возразил дон Росконес, блюдя священное право шутов. Во всем габсбургском рейхе он один смел бросить в лицо императору слово правды. — Ты жестоко ошибаешься, полагая, что хвори проходят сами собой. Прежде чем куснуть исцелившую руку, вспомни, кто вытащил тебя из могилы, дурак!

— Убрать неблагодарную тварь! — взревел Рудольф, которому кровь прилила к голове.

Но подвижный уродец успел юркнуть за свисавшую до пола парчовую скатерть.

— Ку-ку! — передразнил он напоследок, показав длинный нос.

— Действительно, ваше величество, Макропулоса лучше оставить в покое. — Бонавентура всесторонне оценил ситуацию. Устами Росконеса вещала сама судьба. Как только в лекаре вновь возникнет нужда, Рудольф раскается и выместит бессильный гнев на незадачливом советчике.

— Оставить в покое? Государственного преступника?

— Он, бесспорно, виноват, но так ли уж велико его преступление? — подпустил малую толику сомнения звездный оракул.

— Он обманул доверие своего государя, — проворчал, остывая, Рудольф. — И понесет кару.

— Наказание наказанию рознь. Оно не должно причинять никаких неудобств властелину.

Бонавентура танцующей походкой пронесся по королевской уборной, многократно отражаясь в затейливо обрамленных зеркалах.

— У Макропулоса есть редкостной красоты дочь…

— Как же, как же! Из нее вырастет настоящая пожирательница сердец! — оживился Рудольф, отдавший щедрую дань амурным забавам.

— Так не послать ли этот нераспустившийся еще розан в подарок внукам? — воскликнул всевластный куртизан и хлопнул в ладоши, словно совершил удачную сделку.

— Вы хотите…

— Это самое, государь! Кровно заинтересованный Макропулос получит право безотрывно следить за последствиями своего непродуманного поступка. Уверен, что под его неусыпным бдением с девочкой ничего не случится. Я уж не говорю о том, что это свяжет лекаря почище тюремных оков. Можно будет не волноваться за течение опыта и результаты.

— Вы настоящий дьявол, Бонавентура!

На сем кончаются летописные строки и вступает в свои права легенда, порожденная стоустой молвой. Согласно наиболее распространенному варианту Елена Макропулос дожила почти до наших дней. Порхая из эпохи в эпоху, меняя возлюбленных и имена (лишь инициалы E. М. оставались всегда неизменны), она обновлялась под действием снадобья, как саламандра в огне. Но пришел день, когда, устав от мелькания карусели, где если что и менялось, так только фасоны платьев и прически кавалеров, оседлавших размалеванных зверей, она тихо уснула в каком-то богемском замке. Завещанный наследникам глиняный сосуд так и остался невостребованным. Никто не пожелал воспользоваться дьявольским средством…

Прелестная выдумка!

В действительности же бедная девушка, восстав от могильного сна, утратила всякую способность к передвижению. Ее суставы ослабли, а сухожилия атрофировались. В считанные месяцы она постарела на те самые двадцать лет, которые провела в бездыханном оцепенении.

Рудольфу не пришлось стать свидетелем ее кошмарного пробуждения. Вскоре после объявленной охоты и августейших именин, сопровождавшихся разорительными алхимическими безумствами, его вынудили окончательно отказаться от управления. Остался всего только титул и внешние знаки почета. Богемия, как и прочие государства империи, отошла к Матвею.

В 1612 году, не прожив и нескольких месяцев после унизительного отречения, император Рудольф Второй умер, оставив после себя уникальное собрание картин, коллекцию астрологических инструментов и мюнц-кабинет, в котором главное место занимали медали, изготовленные якобы из алхимического золота.

В мрачные годы гитлеровской оккупации, когда в Пражском граде вершил кровавое пиршество протектор Богемии и Моравии Рейнгард Гейдрих, а эмиссары Адольфа Эйхмана рыскали по всем закоулкам, часть сокровищ была расхищена.

И еще одна любопытная деталь. Гитлеровский гауляйтер и обер-палач Гейдрих, возглавлявший по совместительству службу имперской безопасности, ради шутки примерил на свой нордический череп корону чешских королей… На следующий день его прошила автоматная очередь. Случайное, но знаменательное совпадение.

Глава шестнадцатая Совещание у полковника

Люсин смог увидеться с Крелиным лишь на четверть часа до совещания у начальства. О результатах волжанской эпопеи он в общих чертах уже знал, но интересовали, конечно, подробности.

— Похож, — развел руками Крелин, присаживаясь, по обыкновению, на угол стола. — И в этом все дело. Надо же так! Притом, обрати внимание, похож не столько на самого Солитова, сколько на эту его фотографию. Такое, знаешь, не часто встречается в нашей практике. В профиль — ничего общего. Выступающие надбровные дуги, смазанный подбородок и нос другой. А в фас — на тебе, пожалуйста. Будь моя воля, я бы давал в разных ракурсах.

— Ишь чего захотел — воли!.. Однако быстро вы размотали.

— А что толку?

— Ну, для этого мужика, положим, толк есть, Яша. Кстати, что с ним?

— Обычная история: диабетическая кома. Вместо того чтобы сунуть ему в рот кусочек сахару, эти… — Крелин, в ком зазря погибал гениальный мим, убедительно продемонстрировал, кого он имеет в виду. — Словом, затеяли спихобол с умирающим человеком. Если бы не городская больница — пиши пропало. Буквально с того света вытащили. Гуров уж на что тертый калач, но и его проняло. Он там чего-то пишет по своей прокурорской части. И правильно! Эта братия просто-напросто не желает выполнять самые элементарные обязанности, за которые им, кстати, исправно платят денежки. Медики, называется! Клятва Гиппократа, так их растак.

— Наши, насколько я понял, тоже не с лучшей стороны себя выказали?

— И не говори! Семья с ног сбилась, названивают по всем инстанциям, а эти голубчики сидят себе и не чешутся. Между нами говоря, они решили, что мы прибыли именно по этому поводу. Надеюсь, ты меня не осудишь, но я не особенно старался развеять их не слишком приятные заблуждения. Пусть подумают на досуге. Перетрухали здорово!

— Не будь наивным, Яшенька! Опомнятся, и все потечет прежним руслом. Если не хуже, потому как еще пуще уверуют в полнейшую ненаказуемость. Я знаю эту породу. На ошибках они не учатся. Пиши докладную.

— Я?

— Да, ты.

— Володя! — Крелин болезненно поморщился. — Ты же знаешь, как я люблю такие игры. У меня форменная идиосинкразия к подобного рода деятельности.

— Как у всякого порядочного человека, Яша. Не более. Я тоже не испытываю особых восторгов. Но ведь кто-то должен? Иначе волжанская история превратится в один непрекрасный день в норму. Вот что страшно! А Гуров молодец. Я таких уважаю. Он действует, понимаешь? На словах мы все за обновление жизни, а как доходит до дела, превращаемся в молчаливое большинство. Стыдно, ей-богу! При всем желании одними указаниями порядок не наведешь. Нужна встречная инициатива снизу, дружочек, всех нас и тебя в частности.

— Твоя правда, Володя. — Подвижное лицо Крелина изображало нестерпимую муку. — И стыдно, и больно, но это выше меня. Ничего не могу с собой поделать. Открыто, на собрании, глаза в глаза — скажу, а написать — нет, не умею.

— А ты приподнимись над собой. Или жалеешь этих хомяков с заплывшими глазками, которым все до лампочки, кроме уютной норы?

— Какая тут может быть жалость? Что ты плетешь? Таким не место в милиции, особенно в уголовном розыске.

— Вот видишь!.. Так что готовь докладную, а не то мы вместе с Борисом Платоновичем напишем, и вот тогда тебе будет действительно стыдно.

— Хорошо, я подумаю.

— Только не слишком затягивай. — Люсин понял, что выжал из Якова Николаевича максимум возможного. — Кстати, как фамилия этого бедолаги?

— Устрашающая: Хапугин! Уж не по этой ли причине волжанский розыск, вместо того чтобы навести элементарные справки, запросил характеристику с места работы? Это было единственное, что они сделали!

— И как характеризуется?

— Вполне положительно.

— У него была записка, что он диабетик? Обычно они носят с собой на всякий случай. Некоторые, знаю, даже нашивку делают где-нибудь под сорочкой.

— Нет, ничего такого не было. Я специально спрашивал. Но сахар в кармане нашли. Очевидно, тот еще был приступ! Врасплох захватил. А ты тогда как в воду глядел, — вдруг вспомнил Крелин. — Первым делом насчет диабета поинтересовался. И верно ведь! Хоть та же почечная колика ничем не лучше, но человек остается в сознании. Георгий Мартынович, помимо всего, страдал холециститом. В остром приступе он дает иногда картину, сходную с предынфарктным состоянием. И даже провоцирует инфаркт, когда больного по незнанию начинают пичкать сосудорасширяющими… Короче говоря, урок Волжанска должен пойти нам впрок.

— Сейчас Кравцов тебе выдаст «путем»!

— За какие такие грехи?

— Хотя бы за то, что обманул надежды! Начальство небось уже рапортовать готовилось, а ты подсовываешь совершенно постороннюю личность, да еще с такой фамилией. За это по головке не погладят.

— Издевайся, издевайся, придет и мой час! — затаив улыбку, пригрозил Крелин.

— Боюсь, что он уже близок. — Люсин потянулся за кителем. — Кому-кому, а мне сейчас достанется. За всех за вас… Пошли?

В кабинет Кравцова они вошли минута в минуту, когда остальные уже сидели за приставным столом, блестящим и голым, как свежезалитый каток. Все, как это теперь повелось, были в форме. Даже Борис Платонович Гуров надел по такому случаю свой прокурорский пиджак со звездочками на петлицах. Не обнаружив на столе пепельницы, он страдал от одного лишь сознания, что не придется курить.

Полковник посмотрел на электронный циферблат над дверью, дрогнул круто изломанной бровью, но ничего не сказал. Подождав, пока вновь прибывшие расселись, он с каменным лицом выдержал долгую паузу, затем, слегка прочистив горло, тихо спросил:

— Больше никого не ждем?

— Все на месте, — кратко ответил Люсин, хотя он и надеялся на то, что догадаются пригласить кого-нибудь из УБХСС. Очевидно, всюду нужно поспевать самому.

— Тогда доложите коротенько, в каком состоянии находится дело.

Владимир Константинович возвысился над столом, одернул китель и действительно очень кратко, потому что присутствующие были в основном в курсе, обрисовал положение. На эпизоде в Волжанске он вообще не остановился, упомянув лишь о причине невольного недоразумения.

— Конца, выходит, по-прежнему не видать, — не без подтекста попенял Кравцов, поигрывая остро отточенным карандашиком. — А время, между прочим, летит…

— Отработка сигнала из Волжанска проведена в рекордно короткий срок, — с напускным безразличием отметил Люсин. — И никак не в ущерб основной работе.

— Основной! — не повышая голоса, выделил интонацией полковник. — Где она, эта основная? До вчерашнего утра, полагаю, все у нас заклинилось на этом Волжанске. Да и что бы было лучше, когда поступает такой сигнал… Значит, какие у нас имеются версии на сегодня?

— Версии прежние, — убежденно ответил Владимир Константинович, опускаясь на стул. — Ограбление, несчастный случай и, наконец, только что обозначившаяся фигура книжного спекулянта. Вполне возможен и некий смешанный вариант, потому что все три возможности причинно взаимосвязаны: звонок насчет редкого издания, посещение сберкассы, последующее ограбление или же несчастный случай где-то в дороге. Я уж не говорю о том, что преступник мог проследить Солитова вплоть до самой Москвы. Оперативный простор достаточно широкий.

— Да, одним вам, пожалуй, не управиться. Нужно подключить УБХСС, — рассудил Кравцов. — Этот книжный червяк вполне мог оказаться подсадной уткой… Какие меры приняты?

— С УБХСС мы свяжемся. Что же касается мер, то в данный момент ведется проверка постоянных и временных жителей, начато прочесывание местности. Вообще-то район считается довольно благополучным. Однако недавно там возник известный «очаг нестабильности», который серьезно затрудняет проверку. Как назло, в одиннадцати километрах от солитовской дачи выделили территорию для садово-огородного товарищества «Столичный композитор». Застройка у них сейчас в самом разгаре, так что пришлого люда более чем достаточно.

— Списки членов затребовали?

— Уже в работе. — Люсин перелистал блокнот. — Композиторов, как вы понимаете, там кот наплакал, процентов сорок. Кроме обязательных участков, отошедших по линии исполкомов, какую-то часть забрали себе работники просвещения, автобаза, чаеразвесочная фабрика и спортклуб «Вымпел». Землеустройство всяческое, дороги, коммуникации — все это просто так, по щучьему велению не делается. Садовые домики опять же, водоснабжение, транспорт. Короче говоря, всякого рода завы, замы, помы и директора представлены должным образом, в том числе ответственные работники службы общепита, очевидно, в качестве фигур наивлиятельнейших, располагающих разветвленной системой связей. Кроме пайщиков, в поле нашего зрения неизбежно попадают и различные исполнители, производители работ. Как официальные, связанные договорами, так и левые. Тут уже полный неджентльменский набор: шабашники, всевозможные жучки, халтурщики и откровенные проходимцы.

— Вы располагаете фактами или делитесь своими предположениями? — спросил Кравцов.

— Пока только предположениями, — Люсин упрямо нахмурился. — Но за фактами, уверяю, дело не станет. Я знаю, о чем говорю.

— Он прав, — поддержал Гуров. — Схема, можно сказать, типовая. Тут бы тоже не мешало заручиться помощью по линии УБХСС. На запах меда слетаются не только труженицы-пчелки, но и навозные мухи. Воображаю, сколько рвачей клубится на стройплощадке.

— Только не отвлекайтесь от цели. Всяческими там злоупотреблениями и без вас есть кому заняться. Бухгалтерская и прочая писанина в данном конкретном случае меня не интересует. Задача ясна?

— Ясно, товарищ полковник.

— Что нового по линии НТО, Люсин?

— Здесь у нас, к сожалению, слабое место.

— Совершенно новый объект, — пояснил Крелин. — Не только для нас, вообще для науки. Профессор Солитов работал с мандрагорой памирской, лишь недавно открытой на территории нашей страны. Биохимически она практически не изучена. Предварительные анализы позволили выделить смесь алкалоидов, но говорить о каком-то галлюциногенном эффекте пока не приходится, хотя вопрос с повестки не снят.

— Ничего себе формулировочка! — усмехнулся Кравцов. — Обтекаемая. На все случаи жизни.

— Слишком мало вещества, — терпеливо объяснил криминалист. — Объект, как известно, подвергся длительной экстракции, и на нашу долю почти ничего не осталось. С трудом наскребли кое-какие крохи для хроматографии и спектрометрии.

— Поехало! — бесцеремонно прервал Кравцов. — Спектрометрия! Главное сразу ясно стало… Не можете, значит, определить?

— Нет, — односложно ответил Крелин, замыкаясь в себе.

— Так и говорите. Ваше предположение, Люсин, таким образом, по-прежнему остается в подвешенном состоянии. Галлюциногены, самоотравление и прочая фармакология лабораторией пока не подтверждаются. А раз так, то нечего и в расчет брать. Я правильно говорю?

— По идее, — неохотно признал Люсин. — Но пока химики окончательно не отказались…

— Наука, она что твой клещ: вопьется — не оторвешь. А нам время дорого. Мы не можем ждать, пока товарищ Крелин осчастливит открытием все прогрессивное человечество. В темпе действовать надо, в темпе! Заключение из поликлиники получили?

— Анамнез почти исключает возможность внезапного приступа с расстройством сознания. — Владимир Константинович сразу понял, что именно интересует начальство.

— Вот видите!

— Так сказано: почти, — осторожно возразил Люсин. — Да и сомнения насчет химии остаются, хотим мы этого или нет. Вероятности, как известно, складываются.

— Несмотря ни на что, вы настаиваете на своей версии? — непритворно удивился Кравцов.

— Во всяком случае, я бы не рискнул ее отбросить за здорово живешь.

— Даже так? Ну смотрите…

— Нужно искать того, кто таился за дверью, — с полной уверенностью заявил Гуров. — Криминальный сюжет, как правило, до ужаса прост. Здесь почти наверняка убийство.

— Не смею спорить с вами, Борис Платонович, — равнодушно пожал плечами Люсин. — В меру сил мы отрабатываем такую возможность. Иначе зачем нам с этой проверкой возиться? Может быть, вы подскажете, кого именно нужно искать или хотя бы где? Я буду крайне признателен.

— Сколько сарказма! — фыркнул Гуров. — Можно подумать, что вы сами не сознаете шаткости ваших предположений.

— На то они и предположения. Вы знаете хоть одну версию, которая бы не казалась в самом начале шаткой? Даже жалкой, беспомощной? Я лично не упомню такой.

— Действительно, на первых порах подобные построения рисуются довольно непрезентабельными, — признал Гуров. — Но ведь теперь у вас появился кончик. Тяните же поскорее! Все силы надо бросить на этого спекулянта!

— Оно, положим, верно, — уклончиво возразил Люсин. — Но ведь тоже куча несообразностей. В его поведении нет логики.

— Откуда это вытекает? — спросил Гуров.

— Начнем хотя бы с главного. Зачем участнику или, допустим, соучастнику преступления навлекать на себя лишнее внимание? Разве доктор наук Баринович за язык тянул этого самого Петю? Ничуть не бывало! Он сам ему позвонил и предложил книгу, упомянув при этом о разговоре с Солитовым. Зачем, спрашивается? Одно из двух: он либо абсолютно непричастен, либо законченный идиот.

— Не обязательно, Владимир Константинович. Он же не мог предвидеть, что вы каким-то образом выйдете на этого вашего доктора.

— Допустим. Но это ровно ничего не доказывает. Самая элементарная осторожность должна была заставить его молчать. Разве не ясно?

— Исподволь выстраивает себе алиби? — предположил несколько поколебленный Борис Платонович. — Если вдруг что не так повернется, можно будет сослаться и на такой разговор. Не таился, мол, обо всем рассказывал откровенно. Почему? А потому, что ничего не знал… Косвенное, но все же подкрепление.

— Шатко. — Кравцов недоверчиво покачал головой.

— Не спорю. Но предполагаемый преступник вполне мог рассуждать подобным манером. Я знавал таких. Использовали любую возможность сенца подстелить, чтобы, упаси боже, не ушибиться. Целые вавилонские башни выстраивали.

— Не берусь судить. — Люсин начал уставать от пустопорожнего разглагольствования. — Тем более что свои строения мы возводим пока на пустом месте.

— Первое самокритичное замечание, — отметил Кравцов. — Я, конечно, не говорю, что время потрачено впустую, но хвастать действительно нечем. Конкретных достижений пока не видать. Прошу поднажать, товарищи. Что же касается направления поиска в целом, то тут у меня особых претензий нет. Можете быть свободны.

Люсин удивленно переглянулся с Крелиным. Гроза определенно прошла стороной. Никто не ожидал столь легкой развязки.

Глава семнадцатая Эхо Монсегюра

Игорь Александрович Берсенев, оставив дверь на цепочке, внимательно изучил служебное удостоверение и лишь затем впустил Люсина в квартиру. Держался он с подчеркнутой холодностью, впрочем вполне корректной, хотя на изъявления сочувствия, чего требовала элементарная вежливость, отреагировал категорическим требованием.

— Я бы попросил вас избавить мою жену от ненужных расспросов, — тихо и поэтому особо значимо указал он, сразу напомнив Владимиру Константиновичу родимое начальство. — Она еще не оправилась, и незачем терзать ей душу. Да это и бесполезно, потому что последний раз мы виделись с Георгием Мартыновичем прошлым летом и ничего существенного сообщить вам не сможем.

Люсин с молчаливым пониманием склонил голову. Ему оставалось лишь подчиниться. Настаивать на чем-то своем, будь даже в том особая необходимость, было бы не только бесполезно, но и глупо. Такой, как Берсенев, мог свободно выставить за дверь, да еще и нажаловаться. Что-что, а акценты он умел расставлять точно, без лишних слов.

Берсеневы возвратились в Москву на неделю позже, чем это предполагалось. Телеграмма, хотя и составленная в предельно осторожных выражениях, вызвала у Людмилы Георгиевны нервное потрясение, и вылет пришлось перенести. Таково изначальное свойство беды, что она почти всегда застает человека врасплох, незащищенного. Сокрушительная внезапность обрушившейся на ее плечи горестной вести более всего потрясла Людмилу Георгиевну. После бездумного счастливого забытья, в которое она позволила себе окунуться, пробуждение оказалось особенно жестоким. В первое мгновение она даже как бы обиделась на кого-то — нет, конечно, не на отца — за столь изощренное, почти преднамеренное коварство. И сразу мучительно устыдилась, жгуче переживая не вполне осознанную свою вину, которую уже некому было простить. Потом оглохшая, словно под анестезией, она ощутила, как растет и ширится в ней такая тоска, что не выплакать никакими слезами. Грудь словно цементом схватило — не продохнуть. Все прежние беды и горести смыло, как пену с поверхности, и безвозвратно всосало в непроницаемый водокрут. И стало понятно, что то непроизносимое страшное, чему и в мыслях не должно было сыскаться названия, но чего Людмила тем не менее постоянно ждала, все-таки не миновало ее. Мамину смерть она пережила, как катастрофический разлом, расколовший уютный, застрахованный от всяких потерь остров. Все надежды ее и неосознанная наивная уверенность в собственной защищенности мгновенно перекинулись на отца, рисовавшегося эдаким неприступным утесом. И вот он тоже должен исчезнуть — вопреки всему Людмила еще хранила слабый росток надежды, — раствориться без остатка. Она стремилась удержать хоть что-то и не могла поспеть за отбегавшей волной, с ужасом прозревая пустоту одиночества, спрятавшуюся за тонюсенькой корочкой боли. Людмила не понимала, что с ней происходит. Еще не зная о том, получили смертельный сигнал частицы ее потрясенной памяти, таившие ускользающий в вечную мглу образ. Им не могло быть замены, и они уже отмирали незримо, катастрофически сужая пространство души. Затаившись в маминой спальне, где каждая мелочь спешила напомнить о том, что так необратимо отделялось теперь от ее существа, Людмила перебирала старые фотографии. Искала в выцветших грудах хоть какой-нибудь живительный отклик и не находила. Пыльный бархат альбомов хранил лишь бумагу, ломкую на загнутых уголках, случайно запечатлевшую узнаваемые, но уже отуманенные далью отчуждения черточки. Даже свое лицо предстало ей словно бы в постороннем обличье. Она слышала, как всхлипнул обрывком мелодии звонок в передней и забормотали приглушенные голоса, но долетевшие до ее барабанных перепонок звуки показались нереальными. Все проваливалось в небытие: образы, блики света, слова. Осторожно прошелестевшие шаги воспринимались веянием ветра.

Провожая Люсина в кабинет тестя, Игорь Александрович приостановился у затворенной комнаты, приложил палец к губам и далее проследовал уже на цыпочках. Его выверенные движения покоробили неуместной нарочитостью.

— Собственно, что вас интересует? — спросил он, притворив дверь.

— В бумагах, найденных на даче, есть непонятные места, — Люсин ограничился формальным ответом. — Хотелось бы разобраться.

— Понятно. — Игорь Александрович задумчиво облизал губы. — Документы вы нам, надеюсь, вернете?

— Само собой разумеется. После завершения следствия вы получите все до единого. По описи… Вернее, Людмила Георгиевна, как основная наследница.

— Основная наследница? Что это значит?!

— Георгий Мартынович оставил должным образом оформленное завещание, по которому дача и часть денет предназначаются Аглае Степановне Солдатенковой.

— Кому-кому? — неприятно озадаченный Берсенев деланно расхохотался. — Этой выжившей из ума фефеле? Ну учудил!.. Ничего, мы это переиграем!

— Имеете полное право. И вообще, завещание сможет войти в силу лишь по окончании следствия. Вернее, шесть месяцев спустя. Впрочем, я не знаю всех тонкостей, поскольку не имею отношения к вопросам наследования.

— Это же надо придумать такое! — Игорь Александрович все не мог успокоиться. — Не иначе как старая ведьма его окончательно околдовала! Загипнотизировала… Нельзя все-таки оставлять человека в таком возрасте без присмотра. Бедный папа!

— Георгий Мартынович отличался легкой внушаемостью?

— Еще какой! Он был ужасно доверчив. Не знаю, чем могла приворожить его подобная особа, по-моему, даже в ранней молодости она выглядела кошмарно, но он у нее только что с рук не ел. Совсем заморочила беднягу.

— Кажется, для этого были определенные основания? — осторожно осведомился Люсин. — Я слышал, что она излечила Георгия Мартыновича от какой-то тяжелой болезни? — Подавив ненужные эмоции, он попытался вызвать Берсенева на откровенность.

— Кто это вам сказал? — Игорь Александрович брезгливо поморщился. — Небось она же? Сказки для детей младшего возраста. Конечно, старикан отличался некоторой мнительностью, не без того, но тяжелая болезнь — это враки! Совершенная чушь. Так, обычные возрастные недомогания… И вообще, лично я не доверяю всем этим фитотерапевтам да гомеопатам. Сплошное шарлатанство.

— Зачем же такая крайность? По-моему, и сам Георгий Мартынович травками не пренебрегал…

— Только в силу профессионального интереса, — всплеснул руками Игорь Александрович, сделавшись вдруг необыкновенно общительным и словоохотливым. — Вы разве не знаете, что онпрославил свое имя новыми химическими соединениями, извлеченными из природных объектов? Учтите, что это был сугубо научный подход, ничего общего не имеющий с… — забыв слово, он защелкал пальцами, — ну, как его?

— Знахарством, — подсказал Владимир Константинович. Он догадывался о причине происшедшей с Берсеневым перемены, и ему стало грустно. Но с чисто тактической точки зрения упоминание о завещании оказалось действенным.

— Именно! — просиял Игорь Александрович, отринув былую чопорность и изо всех сил стремясь выглядеть симпатичным. — А вот она, наша милая старушенция, самая типичная знахарка. Надеюсь, вам удалось с ней подружиться? — Он попытался замаскировать излишне пристальный взгляд добродушной улыбкой. — Хотя завоевать ее симпатии очень непросто. Мне, например, это не удалось, несмотря на все старания. Не жалует нас с Людочкой тетка Аглая, не жалует… Сами, наверное, убедились?

— Мы с ней почти и не говорили, — небрежно отмахнулся Люсин, разгадав, куда выпущен пробный шарик. — Так, по существу происшествия. Что она могла рассказать? Одни вздохи… Да и не было ее в то время на месте: к родным ездила.

— Знаем мы этих родных! — усмехнулся Берсенев. — Кстати, вам не кажется несколько странной цепь совпадений? Совершенно неожиданное завещание, последовавший за ним вскорости взрыв?

— «После этого — не значит вследствие этого», — учат мудрые латиняне. — Люсин доверительно улыбнулся. — Но странноватый оттенок действительно налицо. А какова ваша точка зрения на сей счет?

— Откуда мне знать?.. Есть, однако, старый и верный принцип: ищите, кому это выгодно… Простите, как вас но батюшке?

— Владимир Константинович.

— Да, уважаемый Владимир Константинович, не мне вас учить, но так называемая случайность далеко не столь проста, как нам иной раз видится. Копните поглубже, и обнаружится железобетонный каркас.

— Никуда не денешься — диалектика. — Люсин сделал вид, что не понял намека. — Человеку, к сожалению, не дано знать всех последствий. Жизнь ведь не шахматная партия.

— М-да, такого никто из нас не предвидел. — Берсенев твердо держался намеченной линии. — По существу, бедный Георгий Мартынович был пленником этой, простите, деревенской бабищи. Вечный труженик и книгочей, он обнаруживал полнейшую беспомощность в житейских делах. Любая мелочь могла вывести его из равновесия. Яйца «в мешочек» и то не умел сварить. Предоставленный сам себе, он очень даже свободно мог стать жертвой…

— Вы имеете в виду нечто конкретное?

— Если бы! Мы не виделись с ним больше года. Кто знает, как развивались события в течение этого, согласитесь, весьма солидного срока.

— События? — Люсин упрямо не желал подать руки помощи, хотя прекрасно видел, что лишь боязнь потерять лицо удерживает Берсенева от конкретных обвинений. — Вы подразумеваете случай с Георгием Мартыновичем?

— В известном смысле. — Страдая от тупой, типично милицейской ограниченности, как ему думалось, Игорь Александрович терял терпение. — Как вы не понимаете, что даже нелепое стечение обстоятельств может быть подготовлено всем предшествующим ходом…

— Ходом чего?

— Человеческих взаимоотношений, бытовизма, привычек! Мало ли?

— Это как раз понять не трудно, Игорь Александрович. Ваши рассуждения вполне объективны. Однако каких бы то ни было причинно обусловленных связей я, извините, не вижу. Очевидно, многого я просто не знаю.

— Я тоже. Но даже того, что известно, вполне достаточно. Взрыв, например.

— Вы не считаете его случайным?

— Не знаю, не знаю, — протянул Берсенев, давая понять, что питает по этой части глубокие подозрения. — Уж как посмотреть. Я бы на вашем месте не был столь благодушным. Мой тесть полвека почти занимается экспериментом, и никогда ничего подобного с ним не случалось.

— Это, конечно, не довод, но прислушаться не мешает.

— И я так думаю.

— Давайте рассуждать вместе, Игорь Александрович, — предложил Люсин, ничем не обнаруживая истинного своего отношения. — Взрыв, кстати довольно умеренной силы, произошел уже после ухода Георгия Мартыновича. Таковы факты. Совершенно точно установленные и документированные. Содержавшиеся в колбе летучие вещества взорвались только потому, что полностью выкипела водяная баня. По-моему, этого вполне достаточно, чтобы не абсолютизировать, скажем так, данный момент. О каком-то там благодушии, как видите, не может быть и речи. Все наши усилия сосредоточены на главном: на поисках. Вы согласны со мной?

— Ну, если так установили… — Не будучи осведомленным в деталях, Берсенев сразу почувствовал слабость первоначальных позиций и легко отступил, поскольку во всей этой неприятной истории его волновало лишь непредвиденное осложнение с наследством. Черт с ними, с деньгами, хотя и их жалко, но отказаться от такой дачи было выше его сил. Да и с какой стати? Натолкнувшись на непонятное сопротивление явно недалекого милиционера, которого на всякий случай хотел залучить в союзники, Игорь Александрович утратил всяческий интерес к совершенно бесполезному разговору. — Вам виднее. Моя единственная задача: всемерно содействовать компетентным органам, — заключил он с оттенком дешевой патетики. Все-таки беседа оказалась не столь уж бесплодной. Вопрос о даче мог разрешиться только после завершения следственной волокиты. Это Берсенев усвоил намертво. «Что ж, нет худа без добра, — улыбнулся он про себя. — Больше времени останется для маневра». Дача с участком в четверть гектара, да еще на берегу озера, «стоила обедни».

— Я очень ценю ваше содействие, — поблагодарил Владимир Константинович. — Вы не позволите осмотреть библиотеку, архив?

— Сделайте одолжение. — Берсенев широким жестом обвел просторную комнату с симпатичным эркером, обставленную резной, черного дерева, мебелью. Между застекленными двустворчатыми шкафчиками, стилизованными под готику, чудом уместился письменный стол с бронзовыми принадлежностями и легкомысленный ампирный секретерчик. На нем стояла чашка с пыльными невыразительными камешками, поддерживавшими засушенный пучок пахучей травы. Раньше эта безыскусная икебана едва бы могла привлечь внимание Люсина, но теперь он первым делом замечал цветы, даже такие непритязательные.

— Что это?

— Тимьян вроде, а может, чабер… Не помню точно. Жена для отца везла из Монсепорской крепости вместе с каменьями.

— Она была в Монсепоре? — уважительно удивился Владимир Константинович. Судьба вновь возвращала его на пройденные пути… Святыни альбигойцев, ларец с задумчивыми грифонами по бокам, летние ночи, сгоравшие в жарких спорах с Юриком Березовским… Господи, они и не знали тогда, что это была их неповторимая молодость!

— Мы вместе совершили это небольшое путешествие, — объяснил Берсенев. — Очаровательные городки попадаются в Пиренеях. Кроме телевизионных антенн и электричества, никаких примет века. Сумели как-то законсервироваться… Наш-то обожал старину! Хлебом не корми. Особенно с чертовщинкой. Жена для него еще клубни какие-то откопала мерзейшего вида и запаха, но я их тишком повыбрасывал. Чего уж теперь…

— А я вот не был в Монсепоре, — непроизвольно пожаловался Люсин. — И никогда его не увижу.

— Не жалейте — ровным счетом ничего интересного. Крутая гора — семь потов сойдет, пока заберешься, — а на ней развалившаяся стена. Только и всего. Никакого впечатления. Моя Людмила Георгиевна чуть ночевать там не осталась. Спасибо, альпинисты какие-то выручили. Нормальному человеку туда без веревок и крючьев разных и не взобраться. И зачем, главное? Ни музея, ни ресторанчика, даже киоска с проспектами не догадались выстроить… Снаряжение у этих ребят, надо отдать справедливость, первоклассное. Спустили мою благоверную, словно ангелочка какого-нибудь.

— Альпинисты?

— Ну да!.. Или, может, спелеологи?

— Не немцы случайно?

— Немцы! — Берсенев удивленно заморгал. — Вы-то откуда знаете?

— Так, понимаете ли, умозаключение. — Люсин задумчиво склонил голову к плечу. — Наслышан кое о чем. Будьте уверены: никакие это не спелеологи и не альпинисты. Охотники за катарскими сокровищами, авантюристы. Если, конечно, не хуже.

— Думаете, бандиты? — Игорь Александрович озабоченно насторожился. — Террористы?

— Это еще не самое страшное. Ваши спасители могли оказаться эсэсовскими последышами, нацистами. У них давняя страсть к альбигойским пещерам.

— Что вы говорите! — Берсенев всплеснул руками. — А у Люды чутье! Она сразу выдала себя при знакомстве за финку. — Он был явно напуган, заново переживая случившееся. — Могла выйти история…

— Ведь это только предположение. Наверное, туда приезжают и вполне порядочные люди, действительно спортсмены… Приятно пахнет! — Люсин вдохнул исходившую от крохотного букетика благоуханную волну. — Даже легонько голова покруживается.

— Это, наверное, отсюда. — Берсенев отомкнул один из шкафов, в котором хранились уложенные плашмя длинные и плоские ящики. — Гербарий.

— Вот оно что! — Люсин сразу узнал преследовавший его с некоторых пор непередаваемый запах, навевавший чары старинных аптек, лечебных дацанов и знахарских бань. — Лекарственные травы…

— Он сам собирал! Еще в пятидесятых годах… И ведь до сих пор благорастворяются. Чувствуете, какое амбре?

— Лишнее доказательство, что высушенные растения с каждым днем теряют свои силы. — Люсин мысленно перенесся на темный чердак, где бабка Аглая сушила свои сборы. Под всеобъемлющей властью запаха сжалось сердце. — Приходится ждать новой луны, обновлять запасы. Кропотливый, незамечаемый труд без надежды на благодарность. Сколько их, травознаев, сожгли на огне, забили оглоблями, но не умерла древняя мудрость. Дождалась своего часа. — Он, благодарно погладив полированную фанеру, выдвинул самый верхний ящик.

На листе рисовой японской бумаги, испещренной декоративными жилками, был укреплен оранжевый венчик с зеленым стеблем, листьями и волокнами корневища. Рядом чернели зрелые семена.

«Adonis vernalis», — ясно читалась тонкая каллиграфия. Жар-цвет.

Справившись с описью, приклеенной на обратной стороне дверцы, Люсин скоро догадался, что гербарий составляли исключительно зелейные, в основном чародейные травы. И здесь Солитов оставался верен себе. Невольно хотелось склонить голову перед его целеустремленностью и незыблемой верой.

На нижней полке стояли пухлые папки с характерными надписями на корешках: «Эликсир Розенкрейца», «Чай Сен-Жермена», «Средство Макропулоса»…

Теперь Владимир Константинович понимал, с чем имеет дело. Вооруженный обрывками знаний, почерпнутых у Бариновича, он смело вытащил досье на откровенно алхимический «Золотой раствор». Это была самая тонкая из папок. Никелированная дужка скоросшивателя скрепляла лишь несколько наклеенных на картон фотографий, запечатлевших совершенно неведомые округлые письмена.

Люсин бережно вернул папку на место и принялся переписывать этикетки в блокнот. Дойдя до уже встречавшейся ему «Мази ведьм», он не сдержал любопытства. На сей раз досье оказалось куда более представительным. Помимо разноязычных фотокопий, в нем были машинописные страницы, вырезки из газет и журналов. Даже Булгаков, Шарль де Костер не прошли мимо бдительного ока Георгия Мартыновича. Со свойственной ему пунктуальностью соответствующие выдержки были аккуратно подколоты и снабжены обстоятельными комментариями. Из них Люсин узнал, в частности, что его любимый Костер с юношеских лет собирал древние фламандские легенды, и в таком, осторожно говоря, специфическом вопросе, как полет на шабаш, считается крупным авторитетом. Именно на него ссылался американский профессор, по всему видно, отчаянный знаток черной магии, доказывая, что ручка «настоящей» летучей метлы изготовлялась именно из березы. Соответствующая статья была напечатана в еженедельнике «Новая метла»[22] и датирована 1984 годом.

Венцом беспрецедентного собрания самой дремучей ереси явилась итоговая записка, где Георгий Мартынович предпринял попытку заново воссоздать утраченный, а возможно, и вовсе никогда не существовавший рецепт. Чего только не было в этой леденящей кровь прописи! Змеиный жир и нутряное сало енотов, красавка и белена, дурман, аконит и жабья слизь. Не обошлось, конечно, без цветов кувшинки и корней мандрагоры.

Однако интереснее всего был конечный вывод исследователя.

«Гансик сказал правду, — писал Солитов своим бесподобным почерком, ссылаясь на «Тиля Уленшпигеля». — Снадобье, которым он снабдил Катлину, обладало ярко выраженной анестезией и оказывало мощное галлюцинаторное воздействие. Несчастным женщинам только казалось, что они летали на сатанинский бал, где предавались омерзительным танцам с дьяволами и варили в котлах младенцев. Но прав и Булгаков! Мазь, которую поднес Маргарите Николаевне Азазелло, действительно должна была легко всасываться, холодить кожу и отдавать болотной тиной».

Далее шли совершенно непонятные Люсину структурные формулы, где шестиугольные ячейки бензола были опутаны разветвленной паутиной всяческих радикалов.

— А здесь у нас хранятся уникумы! — В голосе Берсенева отчетливо прозвучала гордая радость. — Латинские, греческие, арабские, древнееврейские и даже коптские рукописи. Есть кусочек подлинного египетского папируса из храма Тота в Фивах. Вы даже не представляете себе, сколько все это может стоить! Там у них на ежегодных аукционах за какой-то клочок пергамента платят фантастические суммы!.. Впрочем, я не специалист, — внезапно спохватился он. — Возможно, вся эта макулатура и не имеет особой ценности. Ведь одно дело — личные письма Наполеона или чертеж Леонардо, другое — заумная и заведомо лживая белиберда. Кто на такое польстится?.. Вообще-то у них там большой интерес ко всяческому мракобесию, — добавил он для пущей объективности.

— А где травники? — спросил Люсин, никак не отреагировав на столь очевидные противоречия. — Ятрохимия, Парацельс?

— По-видимому, где-то тут. — Берсенев открыл шкаф, над которым висел гравированный портрет монаха с тонзурой и в сутане. В арке из терниев, где сплетенные колючки перемежались усатыми жучками, ящерицами и тугими бутонами роз, готическим шрифтом значилось: «Albertus Magnus».

Но Игорь Александрович еще недостаточно свободно ориентировался в уникальном собрании, которое уже почитал своим. В шкафу, над которым простер натруженные костистые длани Альберт Великий, стояли справочники и энциклопедии: Брокгауз и Ефрон, три издания БСЭ, «Британика», «Большой Лярусс» и уникальный словарь Дидро — Даламбера — первый свод мудрости европейской.

Интересовавшие Люсина книги хранились, как вскоре выяснилось, в секретере, ключ от которого пришлось искать в ящиках письменного стола, забитых всевозможными бумагами и канцелярской мелочью.

Бережно перелистывая раскрашенные от руки рисунки растений, Люсин пытался представить себе, как выглядел тот, Пражский травник, которому было предназначено сыграть в жизни Георгия Мартыновича роковую роль. Скорее всего, он мало чем отличался от этих пухлых растрепанных томов, оттиснутых в Варшаве и Дрездене. На одном из них виднелась издательская метка, изображавшая череп с выползающей из темной глазницы змеей. Зловещая виньетка напомнила Владимиру Константиновичу «Песнь о Вещем Олеге». В хаотическом клубке всяческих случайностей и впрямь проблескивали кованые звенья предначертаний.

Кроме зелейных сборников и алхимических раритетов вроде Раймунда Луллия, изданного знаменитым Альдом Мануцием, в секретере лежали и творения современных авторов. Сложенные отдельной стопкой, они ершились множеством закладок. Здесь были работы Лосева, Аверинцева и уже знакомая монография Бариновича. Просмотрев несколько закладок с пометками Солитова, не представлявшими особого интереса, Люсин уже собрался было задвинуть всю кипу на место, как вдруг наткнулся на голубую обложку с романтической каймой «Золотой библиотеки» фантастики и приключений. Сердце радостно встрепенулось до того, как глаза успели схватить название: «Сокровища Марии Медичи». Эту книгу, написанную Березовским по горячим следам дела, которым он, Люсин, продолжал втайне гордиться, не узнать было просто немыслимо. Давным-давно законченное и сданное в архив, оно время от времени продолжало напоминать о себе глухими отголосками и престранного свойства совпадениями. Люсин не остался безучастным к отдаленному зову и все, что значилось на закладках, добросовестно переписал в свой блокнот. В том числе и такие эмоциональные заключения, как «бред!» и «чушь!». Особое негодование почему-то вызвали у Солитова те места, где Березовский пускался в домыслы насчет жезла великого магистра мальтийского ордена.

«Жезл победителя мальтийский хранит содружество ключа…» — сами собой ожили в душе строки. «Неужели Солитов тоже интересовался загадкой ларца?»

— Наверное, это исключительно ценные книги? — как бы вскользь уронил Люсин, перелистав напоследок лечебник из Аугсбурга.

— Не чрезмерно, — покашляв в кулак, осторожно ответил Берсенев.

— Интересно, где Георгию Мартыновичу удалось раскопать подобные редкости? Наверное, он был связан с другими любителями? — Владимир Константинович извлек из маленького ящичка давно запримеченную им записную книжку и, не глядя, словно по рассеянности, перелистал истрепанные, сверху донизу исписанные страницы.

— Ничего не могу вам сказать. Большая часть библиотеки перешла к моему тестю по наследству. Вы разве не знаете, что его отец был знаменитым в свое время врачом?

— Откуда ж мне знать, Игорь Александрович?

— Я-то, грешным делом, полагал, что вам все известно, вся подноготная, так сказать…

— Если бы!.. Он случайно не поддерживал контактов с коллекционерами, может быть, букинистами?

— Понятия не имею… Людмила Георгиевна ужасно переживает. Мне бы не хотелось оставлять ее надолго одну. — Берсенев весьма прозрачно намекнул, что начинает тяготиться расспросами.

— Да-да, конечно, — заторопился Люсин. — С вашего позволения я возьму на какое-то время эту записную книжку?

Глава восемнадцатая Чувство истории

С Юрой Березовским Люсин виделся теперь довольно редко, хотя перезванивались они почти ежедневно. Просто так, без особой надобности, для успокоения души. Оба были загружены работой, время с каждым годом неслось все быстрее, а суматошная московская жизнь не позволяла задержаться, прислушаться к себе, чтобы решительно поломать уже загодя сложившийся день и выкроить часок-другой для совершенно неделовой встречи.

Мешала, хотя Люсин и не признавался в этом себе, еще и растущая Юркина популярность. Несмотря на то что его упорно обходили литературными премиями и проявляла обидное равнодушие критика, увлеченная перебором одних и тех же имен, он пользовался завидной известностью. В отличие от многих, куда более щедро одаренных наградами и званиями коллег, многократно переиздававших свои сочинения, книги Березовского, исчезавшие с прилавков в считанные минуты, знала вся читающая публика. Это было истинное, заслуженное признание, заработанное упорным трудом. Очень уважаемые и авторитетные люди все чаще отзывались о нем как о писателе-энциклопедисте, подчеркивая всеобъемлющий и вместе с тем легкий для восприятия характер его эрудиции. Юрий и сам не заметил, как оброс кучей обязанностей, вроде бы необременительных, но в сумме своей требующих колоссальных затрат времени. Его включали в состав каких-то комиссий и всяческих советов, он заседал в обществах дружбы с народами разных стран, исправно платил членские взносы в творческие союзы, посещал престижные научные объединения. Прирожденный путешественник, он по-прежнему продолжал колесить по Союзу, отыскивая все новые, удивительно интересные уголки, часто выезжал за рубеж. Его путевые заметки широко печатались в центральных газетах, политических еженедельниках и толстых журналах. Неудивительно поэтому, что телефон Березовского, как правило, откликался частыми гудками. Бывало так, что к нему вообще не удавалось пробиться. Набрав впустую несколько раз номер, Люсин с сожалением опускал трубку, решая переждать часы «пик», но забывал о своем намерении, отвлеченный другими заботами. Кипя весь день, как в котле, он как-то не замечал своей собственной занятости. А поскольку свободные окошки у обоих выпадали все реже, да к тому же не совпадали по фазе, встретиться было действительно трудновато.

Впрочем, когда есть искреннее желание, легко преодолеваются любые помехи. Теперь же к желанию добавлялась и настоятельная необходимость. Едва познакомившись с уничижительными выпадами Солитова в Юркин адрес, Люсин уже знал, что ему нужно сделать. И хотя едкие замечаньица по поводу мальтийского жезла не имели очевидной связи с делом, которое ему выпало вести, Владимир Константинович нутром чувствовал, что может выплыть неожиданная пожива.

Если не сами обстоятельства, то по крайней мере антураж исчезновения Георгия Мартыновича и в первую голову сама его личность были необычайны. Грести следовало со всех сторон, хватать что ни попадя, авось когда-нибудь пригодится.

Долгожданная встреча состоялась в писательском ресторане, в высоком зале с балкончиками, резными балками, фонарями из разноцветных стекол и узким витражным окном. В том самом, овеянном легендами собрании вольных каменщиков, где ныне стояли вполне заурядные столики.

Последний раз Владимир Константинович был здесь в прошлом году на полукруглой годовщине Юры, когда собралась вся старая гвардия: Володя Шалаев, Генрих Медведев, Миша Холменцов. Потом заявились уже слегка теплые Бонч, Горбунок и неистощимый на выдумки охальник Ромка. У него только что вышла роскошная книга «Камены и нимфы». Счастливый и пьяный, он бродил от стола к столу, чокаясь и рассыпая автографы.

Люсин любил этот напоминавший проходной двор ресторан, в который только по большим праздникам допускался оркестр. Невзирая на скудеющее меню и заметно изменившийся, причем далеко не в лучшую сторону, внешний вид публики, здесь все-таки было уютно. О том же, что Березовского знали все без исключения официантки, и говорить не приходится. А ведь это далеко не последнее дело для тех, кто понимает толк в прелестях быстротекущей жизни.

— Чего будем пить, старичок? — Березовский привычно потер руки. — Может, ее, проклятую, по случаю выходного?

— Я теперь бегом занимаюсь, Юрок! Преимущественно в ночное время.

— Да ведь и я уже далеко не тот, что прежде, а все-таки иногда…

— Брось трепаться, подагрик чертов.

— Ничего ты не понимаешь! — Березовский мигнул полной официантке, которая тотчас же подплыла к их уединенному, накрытому на две персоны столику. — «Дом Периньон 1929 года», конечно, уже не для меня, равно как «Иоганнисбергер» или, допустим, «бормотуха», но уж это мы себе можем позволить… Значит так, Риточка, огурчики-помидорчики, чего-нибудь из закусочки, ему, — кивнул он на Люсина, — вырезку с грибами, а мне попросите отварить какого-нибудь судачка.

— Есть только карп, Юрий Анатольевич.

— Значит, карпа с картошечкой и ма-аленький графинчик. — Березовский ласковым кивком отпустил ее. — Что и говорить, отец-благодетель. Прежней удали нет и в помине. Но жизнь все равно прекрасна. Я недавно был в тропиках. — Он небрежно бросил салфетку на колени. — Если бы ты знал, сколько соблазнов! На каждом шагу ресторанчики, да какие! Китайские, японские, полинезийские, тайские — умопомрачение! Запеченный в земле поросенок с ананасом и папоротником, пальмовые крабы в листьях, нафаршированные креветками авокадо… Да что говорить!

— Воображаю твои танталовы муки.

— Ничего подобного. Человек ко всему привыкает. Припущенный рис, фрукты, овощи — чего еще надо? Тем более такие фрукты! Рамбутаны, личи, папайя, ежевика размером с яйцо…

— Жить можно.

— Как видишь, живу. Причем без рамбутанов. — Березовский довольно рассмеялся. — На яблоках и морковке… Итак, я слушаю, старичок. — Он внимательно наклонился, не забыв налить по полрюмочки.

— Помнишь наш ларец, Юра?

— Ну ты даешь, парень!

— Да я не в том смысле, — смутился Люсин. — Просто возникло одно обстоятельство, которое, как бы это поточнее сказать, заставляет меня вернуться к этой теме.

— Тогда начни с обстоятельства. — Березовский не замедлил продемонстрировать свое знаменитое исследовательское чутье.

— Эх, тебе бы в нашей системе работать!.. Короче говоря, твоя книжица попалась на глаза одному, прямо скажем, незаурядному человеку. И представляешь, он нашел у тебя массу ошибок, особенно по части исторической реконструкции возможных событий. Может такое быть?

— Почему нет? Ведь что такое историческая реконструкция? Мост над пропастью незнания. Логически вычисленный вариант. Всплывают новые факты, и волей-неволей приходится производить переоценку. Порой весьма радикальную… Кто он, этот твой человек?

— Пропавший без вести химик. Ничего себе формулировочка для мирного времени?

— Химик? — удивился Березовский.

— Да, доктор наук. К тому же великий любитель и знаток всяческой флоры.

— Постой, постой. — Решительно отброшенные Березовским вилка и нож звякнули о тарелку. — Что-то у нас уже было из этой оперы… Ну конечно! — Он радостно воздел руки: — Ковский! Дело с красным алмазом!

— Тут несколько иная ситуация, хотя много общего: дача, домашняя лаборатория, запертая изнутри комната. Я тебе больше скажу. — Люсин доверительно придвинулся к другу. — Они схожи даже в своих увлечениях, в психологической, если можно так выразиться, предрасположенности. Скромные подвижники науки, гениальные провидцы, не умеющие делать карьеру.

— Многообещающее начало.

— То ли еще будет! — интригующе усмехнулся Люсин. — «Мазь ведьм», «Золотой раствор», «Бальзам Амбуаза Паре», «Эликсир Калиостро»… Надеюсь, хватит?

— Не хочешь ли ты предложить мне тему для нового романа?

— Отчего нет? Как знать, быть может, что-нибудь и высветится.

— Тогда рассказывай! И без твоих милицейских штучек. Не заставляй вытягивать из тебя клещами. Если нужна самая страшная клятва, я ее охотно дам. Даже кровью готов подписаться. Ведь, судя по всему, твой несчастный клиент определенно подписал договор с дьяволом. Боюсь, вы не там его ищете. Он, надо полагать, находится в настоящий момент в аду. Играет в кости с другими чернокнижниками.

— Перестань паясничать, — спокойно заметил Люсин, дав приятелю выговориться. Он знал, что тот становится особенно многословным, когда хочет скрыть снедающее его нетерпение, и играл поэтому наверняка. Приманка была проглочена с ходу, вместе с крючком.

— Ну, давай-давай, — с азартом принялся понукать Березовский, — к чему эти длинные предисловия? Не прошло и десяти лет, как Холмс вспомнил, что у него есть Ватсон.

— Тогда тем более можно потерпеть еще десять минут.

— А зачем?

— Хотя бы для того, чтобы дать возможность собраться с мыслями. — Люсин прикинулся обиженным. — И вообще, почему я должен всякий раз приносить тебе славу на тарелочке с пресловутой каемочкой?

— Почему? — весело спросил азартно раскрасневшийся Юрий. — Объясняю по пунктам. Первое: ты не умеешь излагать на бумаге сколько-нибудь связные мысли. Второе: я тебе нужен. Возражения есть?

— Принимаю только второй пункт, причем в качестве первого и единственного, — проворчал Люсин. — А в доказательство своей правоты сам напишу детективную повесть.

— Нет, командир, так дело не пойдет. Ведь всякий труд должен быть соответствующе оплачен.

— Эх, где наша не пропадала! — залихватски крякнул Владимир Константинович. — Будь по-твоему… И знаешь почему?

— Еще бы не знать! Исключительно в силу моих непревзойденных талантов.

— Вот и не угадал, хвастунишка. Просто мне до зарезу хочется услать тебя в одну не совсем обычную командировку. Поедешь?

— Если надо — хоть завтра.

— Тогда слушай и мотай на ус. — Люсин, хитро подмигнув, принялся излагать обстоятельства дела. Начав с описания необыкновенного сада и опуская второстепенные эпизоды, он вскоре дошел до замечаний на закладках.

— Так прямо и было написано? Бред и чушь? — усомнился заметно уязвленный Березовский.

— Из песни слова не выкинешь, — мстительно ухмыльнулся рассказчик.

— И чем мотивировался столь суровый приговор?

— Насколько я мог разобраться, двумя позициями. Во-первых, он считает, что мальтийские, а заодно и альбигойские реликвии могли попасть в Россию самыми различными путями. Нет, он не отрицает твою версию. Более того, даже приводит имена наиболее видных французских аристократов, нашедших приют при дворе Екатерины, а затем Павла. В частности, виконта де Каркассона, зачисленного в Измайловский полк поручиком.

— Какая нам разница, кто именно, спасая голову от гильотины, прихватил с собой ритуальные сокровища? Корнет де Кальве, достославный предок нашей Веры Фабиановны, или твой Каркассон! Историческая логика от этого ничуть не страдает.

— Согласен, Юра, ты только не горячись. — Люсин обстоятельно переложил отменно зажаренное мясо с огненного металлического лоточка к себе на тарелку. — Это, в сущности, мелочь… Ешь свою бледную рыбину, а то остынет. — Проткнув вилкой румяную корочку, пустившую розоватый сок, он поднял недопитую рюмку. — За удачу, Юрок, за новый виток спирали! Я уже заранее радуюсь нашей совместной работе. И не только потому, что без твоей помощи рискую утонуть в исторических топях. Не это главное…

— Понимаю, старик. — Задетый за живое Березовский не притронулся к еде. — Мне тоже чертовски хочется вернуться ко всем этим куртуазно-герметическим играм. Сколько интереснейшего материала осталось еще за бортом!

— В самом деле? — вяло удивился Люсин.

— Ну, так излагай дальше. Чего замолк?

— Чем дальше, тем хуже… Боюсь аппетит тебе испортить.

— А ты не бойся. Мы не слабонервные. — Березовский развалил вилкой анемичную картофелину, лениво стывшую в масляной водице. — Поручика я приму к сведению.

— Дальше действительно начинаются осложнения. Твой оппонент, например, вообще считает, что Павел располагал лишь незначительной частью документов. Основная масса, по его мнению, осела где-то в Чехословакии, то есть в Чехии, Богемии по-тогдашнему.

— Откуда это следует?

— Откуда следует? — Люсин взглянул на друга с лукавой нежностью. Он испытывал почти позабытое чувство счастливой приподнятости, предвкушения праздника, когда нет большей радости, чем само ожидание. Ему необыкновенно нравились и эта беседа, напрочь вырывавшая из набившей оскомину повседневности, и чинная неторопливость обеда, и то, что Юрка ни капельки не изменился. Остался все тем же нетерпеливым, мгновенно вспыхивающим ребенком, невзирая на грусть умудренности, затаившуюся в глазах. — Такое имя, как Роган, тебе что-нибудь говорит?

— Герцог-кардинал? Который оказался замешанным в скандальном деле об ожерелье? Я исследовал эту версию.

— Имеется в виду другой Роган, родственник. Он бежал от якобинского террора в Австрию и был с распростертыми объятиями принят при дворе императора Священной Римской империи. — Люсин заглянул для верности в блокнот. — Связанный кровными узами почти со всеми правящими династиями Европы, он в любой стране чувствовал себя как дома. Купив поместье где-то в Северной Чехии, этот Роган де Жомини сделал все от него зависящее, чтобы сосредоточить в своих руках фамильные реликвии. Именно ему император поручил вести матрикулы ордена Золотого Руна…

— Здорово! Один — ноль в твою пользу.

— Не в мою, Юра. Мы с тобой в одной команде.

— А этому химику можно верить?

— Дворец Роганов австрийской линии превращен ныне в музей. Его архивы, кстати почти не изученные, сохранились в целости и сохранности.

— Ничего себе. — Березовский виновато шмыгнул носом. — А я-то, кретин, дал волю фантазии…

— Ничего, все еще поправимо. Чехия, чай, не за горами?

— Положим за горами, но дело, конечно, не в том… В свете того, что ты сообщил, тайна альбигойских сокровищ выглядит несколько по-иному. Могут открыться совершенно неожиданные стороны.

— Они уже открылись, Юра. Мой химик, зовут его Георгий Мартынович Солитов, не вижу оснований скрывать, считает, что их вообще никуда не уносили. Они по сей день покоятся где-то в монсепорских пещерах.

— Не может быть! А наш ларец?

— Мало ли… Я не готов ответить тебе. Мне это вообще не по силам. Я лишь излагаю точку зрения Георгия Мартыновича.

— И это все ты вычитал из его закладок?

— Какое там! Много ли уместится на полосках бумаги? Но твоя книга, которую он обстоятельно прокомментировал, послужила мне своеобразным ключом к его разрозненным записям. До сих пор я был совсем обалделым. Полный мрак! А так хоть стало понятно, о чем идет речь. Появилась какая-то привязка по месту и времени.

— Неужели Совершенные сумели перехитрить крестоносцев? Обвели вокруг пальца такую хитрую и жадную бестию, как Монфор? А после сбили со следа ищеек герцога Ришелье? И еще многих и многих охотников до чужого добра… Ведь семь столетий, старик!

— Тебе лучше знать. Но одно могу сказать точно: кое-кому сокровища по-прежнему не дают спокойно спать. В том числе нацистским последышам. Я верю, что существует историческая справедливость. Потомки палачей не смеют быть наследниками мучеников.

— Задал ты мне задачу, — вздохнул Березовский. — А ведь как стройно получалось: альбигойцы, розенкрейцеры, мальтийские братья и в итоге Павел Первый, православный государь, принявший регалии гроссмейстера католического ордена.

— С Павлом тоже накладка вышла, — вспомнил Люсин. — Не все было так, как ты изобразил. Мне даже роман пришлось заново перечитать.

— Сей подвиг тебе зачтется.

— Нет, правда, Юра, твоя историческая логика оказалась безупречной, в смысле расстановки политических сил. Но в остальном…

— Что в остальном? Договаривай, не стесняйся. Меня уже больше ничем не удивишь.

— Ты только не волнуйся.

— И не думаю волноваться! С чего ты взял?

— Что я, не вижу? Главное, не принимай близко к сердцу. Ведь ничего страшного не произошло. На то и наука, чтобы опровергать самое себя. Птица Феникс, которая не сгорает в огне.

— Не надо мне за науку, как говорили в Одессе. Мне что, роман переписывать? А с фильмом как быть, который снимают?

— Уже начали? — обрадовано заинтересовался Люсин.

— Киносъемочная группа на прошлой неделе в Павловск уехала. Неужели на ходу перестраиваться придется? Сценарий-то утвержден!

— Как-нибудь утрясется, Юрок, не переживай. Кино — искусство особое. Ему на историческую правду, извини, наплевать. Лишь бы интересно вышло. Такого наворочают… Наполеон с Талейраном у тебя фигурируют?

— Нет, вырезали.

— И слава богу! Тогда все в полном порядке. С Наполеоном у тебя неувязочка вышла.

— Какая?

— Небольшая, так себе, пустячок… Насчет интриги по поводу Мальты, чтоб, значит, Россию с Англией перессорить, ты целиком прав, но с гроссмейстерским жезлом слегка дал маху. Не посылал его Бонапарт нашему Павлу, Юра, не посылал. И совсем не по этому поводу встречался посол Колычев с министром Талейраном.

— Только и всего? — Березовский облегченно вздохнул. — На такую выдумку у романиста всегда есть право. Не обязательно изображать только то, что было на самом деле. Не менее достойно попытаться представить себе и то, что вполне могло быть. Тем более что мальтийский жезл действительно существует.

— Весь вопрос где?

— То есть как это где? В Павловском музее! Или у тебя намять отшибло?

— Подделка, — глядя куда-то в сторону, бросил Люсин.

— Не верю! На портрете, где император нарисован в полном мальтийском уборе, точно такой же. Один к одному. У твоего педанта-алхимика больная фантазия.

— Просто он ничего не принимает на веру.

— Неоригинальная позиция.

— Да, если все чохом отрицать. Но Георгий Мартынович первым делом стремился произвести проверку.

— Он что, исследовал жезл в лаборатории, травил кислотой? Или, может, спектры какие снимал?

— Зачем? Достаточно привести ссылку на историческое свидетельство. — Люсин вновь взял в руки блокнот. — «Идея подменить жезл принадлежит Талейрану. Приказав личному ювелиру срочно изготовить копию, он переправил ее на Мальту, где и совершил руками своего агента, входившего в состав капитула, подмену. Таким образом, ничего не подозревающие мальтийцы вручили своему августейшему патрону фальшивку. Подлинник же бесследно исчез».

— Вот это пройдоха! — восхитился Березовский.

— Возможно, он бы сумел прожить и подольше, но чего-то не сладилось. Подвел лекарь с омоложением.

— Неужели он мог довериться шарлатанам? Такой ловкач? Никогда не поверю.

— Мог не мог, а когда приспела пора, стал хвататься за соломинку. Думал самого господа бога перехитрить. Не исключено, что мальтийская афера ему понадобилась именно в связи с этим.

— Не вижу ничего общего. Совершенно разные вещи. Да и по времени не совпадают.

— Я тоже не вижу. — Люсин спрятал блокнот. — Но ведь были у Солитова основания именно так прокомментировать твой текст? Полагаю, что были.

— И это все, что ты хотел мне сказать?

— Больше я ничем не располагаю, Юра… Могу лишь добавить, что прошлой зимой Георгий Мартынович ездил лечиться в Карловы Вары. Обнаружив, что где-то поблизости есть старинная библиотека, принадлежавшая раньше какому-то монастырю, он окончательно забросил лечение и с головой зарылся в алхимические рукописи. Там, говорят, их великое множество. Домой возвратился в совершеннейшем упоении. Очевидно, что-то такое нашел, особенное…

— Уж не склоняешь ли ты меня на поездку в Чехословакию? — с запозданием прозрел Березовский.

— А что? — Люсин притворно зевнул. — Было бы вовсе недурно. Меня ведь не отпустят, Юрок. — В его голосе прозвучала затаенная просьба. — Больше того, на смех поднимут, а то и выгонят в три шеи. Непосредственно к делу это никак но относится, да и что я могу найти в этих замках и монастырях? Вот ты — это да! Ты все можешь. Историк, писатель — тебе и книги в руки. Поезжай, ей-богу, не пожалеешь!

— Как будто бы это так просто…

— А чего сложного-то? Возьми творческую командировку, а мы со своей стороны тебе поможем. Попросим у чешских товарищей допуск в архивы.

— Со стороны все просто выглядит. На творческие командировки тоже свой план есть.

— Тогда поезжай по приглашению. Тоже можно устроить. А уж оформят тебя, не сомневайся, в два счета. Это я беру на себя.

— И я вновь смогу заниматься альбигойскими тайнами? Роганами, Ришелье, Калиостро? Рыцарскими играми Павла?

— Чем захочешь! Разве не замечательно?

— Тебе-то в этом какой интерес?

— Во-первых, общечеловеческий. Прикоснувшись случайно к самой таинственной загадке истории, хочется, согласись, узнать все до конца… Шутки в сторону, Юра. Если тебе удастся узнать, что именно выискал Георгий Мартынович на полках монастырской библиотеки, я буду бесконечно признателен. Возможно, мне это хоть в чем-то, да поможет. А на нет и суда нет. Наверняка сгодится для твоей очередной книги.

— Изыди, бес-соблазнитель. Обещал преподнести на тарелочке новый роман, а по всему выходит, что придется переделывать старый. Перспективки!

— Значит, отказываешься?

— Разумеется, соглашаюсь! — При мысли о груде неотложнейших дел, которые все-таки придется отставить, Березовскому стало грустно. — М-да, ничего не скажешь, слаб человек! В Праге, я читал, ремонтируют старинный отель, прозванный «Домом Фауста». Погляжу хоть на дыру, через которую лукавый уволок доверчивого студента, прельстившегося на талеры…

Глава девятнадцатая Жезл Великих Магистров

Авентира III

Поход Бонапарта в Египет преследовал несколько целей. Находившийся под властью турецкого султана, Египет был избран в качестве передового форпоста для дальнейшего захвата английских колоний. Новые рынки для товаров французских мануфактур были совсем нелишними. Республика, порядком поиздержавшаяся на победоносных войнах, испытывала острый денежный дефицит. Смешно сказать, но для завоевания Востока Бонапарт получил всего пять дивизий, пятьдесят пять военных кораблей и необходимое количество транспорта для перевозки войск, артиллерии и провианта.

Египетская экспедиция начиналась для него под счастливой звездой. Французской эскадре удалось незаметно выйти из Тулона и, обманув бдительность крейсировавших вдоль всего побережья кораблей контр-адмирала Нельсона, вырваться на открытый простор.

Одна удача ведет за собой другую. Когда стало ясно, что преследования ожидать не приходится, избалованный победами первый консул решился на маленькую авантюру.

— Почему бы по пути в Александрию нам не сделать небольшой крюк и не положить в карман Мальту? — спросил он вице-адмирала Брюэса, почтительно постучавшегося в каюту главнокомандующего.

Брюэс знал, что такая операция наряду с множеством других на всякий случай планировалась в генеральном штабе. Однако к предложению, которое в устах Наполеона было равнозначно приказу, отнесся с осторожностью.

— Боюсь, осада с моря может слишком затянуться, мой генерал, и если подоспеют англичане…

— Не говорите мне про англичан! — Бонапарт нетерпеливо отбросил упавшую на лоб прядь. — Сначала ввяжемся, а там посмотрим по обстоятельствам… Давайте выйдем на воздух.

Привыкшему к походным шатрам полководцу было тесно в адмиральской каюте. Он любил размышлять на ходу. Здесь же нельзя было сделать ни шагу, чтобы не споткнуться о какой-нибудь пуфик. Прихотливо выгнутые комодики из розового дерева, ковры, фламандские гобелены — к чему эта будуарная роскошь на боевом корабле? Даже читать и то было затруднительно — рассеивалось внимание. Давили низкие золоченые потолки, глаза слепило мелькание света, раздробленного в зеркалах, на бумагах и картах дрожали радужные пятна.

Почтительно посторонившись, Брюэс с прижатой локтем треуголкой поднялся по трапу.

Эскадра шла развернутым строем на всех парусах.

— Горизонт чист, — доложил адмирал, складывая блеснувшую латунью трубу.

Наполеон удовлетворенно кивнул и заложил руку за борт сюртука.

Море было спокойным, словно версальские пруды. Легкий попутный ветер гудел в крыльях флагманского брига бодрящей струной. Всхлипы чаек,кружащих над кильватерной пеной, шелест и всплески взрезаемого форштевнем отвала, сверкание соляной пудры на кнехтах и кабестанах рождали чувство вдохновенного нетерпения.

Брюэс едва поспевал за Наполеоном, который вымерял доски от бизани до грота.

— Мальта — крепкий орешек, — напомнил адмирал, улучив подходящий момент. — Турки крепко обломали на нем клыки.

— Когда это было? — дерзко усмехнулся Наполеон. — Когда это было, я вас спрашиваю, мой друг? Мы создали совершенно новую армию, навязали миру невиданную стратегию боя, и он рушится в обломках и дыме у нас под ногами!

— Понимаю, мой генерал, однако специфика морских сражений…

— Вы правы, — холодно остановил его первый консул. — Перемены не должны ограничиться полевым театром, пора заняться морем. Уверяю вас, что я займусь этим, закончив египетскую кампанию. У меня будут новый военный флот и, конечно, адмиралы, с которыми я найду общий язык.

— Вам достаточно приказать — и я тотчас велю проложить курс на Мальту, — дрогнув подбородком, ответил Брюэс. — Просто я считал своим долгом предостеречь…

— Прекрасно, прекрасно, адмирал, я своевременно оповещу вас о принятом решении.

Наполеон отдавал себе отчет в сопряженных с осадой трудностях. Они усугублялись еще и тем, что штурм мальтийской крепости, если до этого дойдет, должен осуществиться малыми силами и с минимальным для французов уроном, иначе под угрозой окажется главное — предстоящий поход. Кроме всего, вознесенный революцией артиллерийский капитан помнил о преподанном туркам уроке и прочих победах мальтийского рыцарского флота.

Но, вопреки пересудам иных недальновидных современников, Мальта отнюдь не явилась для него случайной прихотью, минутным капризом. Рыцари держали в руках ключи ко всем средиземноморским коммуникациям. В случае успешного овладения североафриканским плацдармом, Мальтийские острова могли стать одним из главных оплотов будущей мировой империи. Наконец, никак нельзя было сбросить со счетов и чисто политические факторы.

Феодальные реликты, в виде суверенного военно-монашеского ордена, бросали вызов новому миропорядку, который устанавливался повсюду под грохот орудий и свист пуль. Римскому папе, коий уже был напуган до смерти, следовало и вовсе обрубить когтистую лапу. Религия не должна вмешиваться в политику, тем более такими активными средствами, как армия и флот. Как говорится, богу богово, а кесарю кесарево.

Существовал и еще один аспект, притом крайне серьезный. Зная об интересе, проявленном русским императором к мальтийским делам, и предпринятых в этой связи дипломатических акциях, Наполеон лелеял надежду разбить англо-русский комплот.

Для успешного проведения в жизнь намеченного им и Талейраном порядка действий требовалось перво-наперво заполучить Мальту. Этого было вполне достаточно, чтобы дать крюк в несколько сотен морских миль. Только Нельсон мог разрушить далекоидущие и тесно увязанные друг с другом планы первого консула. По счастью, он проглядел проскочившие в утреннем тумане парусники.

Получив соответствующее указание, Брюэс дал капитану «Орьяна» новый курс и распорядился просигналить на другие суда.

Тринадцать линейных кораблей и четыре фрегата послушно уклонились к западу. Остальные продолжали держаться прежнего румба.

Располагая небольшим войском, Наполеон не мог, конечно, не думать о поражении, которое потерпела куда более крупная армия блистательной Порты. Но недаром в ответ на напоминание он коротко бросил: «Когда это было?» Ветры грядущего века бились в складках трехцветных знамен, а мальтийский крест уже давно принадлежал истории. Его место было среди музейного хлама.

И в самом деле, семь столетий — слишком долгий срок, чтобы не состариться, не проржаветь, не превратиться в окаменевший реликт.

Когда на святую землю, отвоеванную у неверных, хлынул поток паломников, завоеватели столкнулись с трудной задачей. Истощенные, шатающиеся от усталости и болезней пилигримы сотнями умирали в преддверии святынь, которые грезились им на тернистом пути в Палестину. Чтобы как-то облегчить участь страждущих, несколько французских рыцарей основали странноприимный дом. Так было положено начало религиозной конгрегации, члены которой обязались посвятить себя уходу за бедными и больными и дали обет бедности и воздержания. Одевшись в темное грубошерстное платье и поддерживая дух в теле лишь хлебом и водой, они разослали по всему христианскому миру сборщиков милостыни, которую складывали в приюте для больных. Единственным их отличием был белый крест, завещанный братьям основателем ордена — рыцарем по имени Герард. По крайней мере, об этом рассказывает легенда «Странноприимного дома иерусалимского госпиталя», или госпиталя святого Иоанна. О больнице, дававшей одновременный приют двум тысячам занедуживших искателей благодати, шла молва по всему Востоку. Рассказывают, что ее тайно, переодевшись нищим, навестил сам султан Саладин, чтобы своими глазами увидеть этот дворец милосердия.

Подобное идиллическое существование продолжалось, по-видимому, недолго, потому что госпитальеры вернулись к рыцарским забавам, а за больными стали ходить специально нанятые послушники. Прежний аскетический наряд был заменен черным костюмом сеньора и красным плащом. Провизор — наставник общины — стал именоваться магистром, а затем и великим магистром. При магистре Раймунде де Пюи основанный французскими рыцарями орден стал «вселенским», как сама церковь, разделенным на восемь (универсальное число направлений пространства) «языков», представлявших главные государства феодальной Европы.

Название госпитальеров святого Иоанна рыцари, однако, сохранили, равно как и черную мантию с вышитым белым шелком восьмиконечным крестом — символом целомудрия и восьми рыцарских добродетелей. Орденская печать изображала больного на ложе с таким же крестом в головах и светильником в ногах. «Бедные — вот наши единственные господа, — уверяли госпитальеры. — Помощь бедным — вот наша единственная забота». Это ничуть не мешало ордену, быстро обретшему военный характер, совершать кровопролитные набеги на мусульман и враждовать с другими крестоносцами. За внешним смирением таилась гордыня. Стать госпитальером мог лишь рыцарь самого благородного происхождения, в крайнем случае побочный сын владетельного князя. Вступая в обитель, новый посвященный вносил в орденскую казну две тысячи турских су. Во всех завоеванных крестоносцами землях госпитальерам предоставлялось преимущественное право строить замки и укрепленные дома за городскими стенами. Они воздвигали свои форпосты в Антиохии и Триполи, возле Тивериадского озера и на границах с Египтом. Один только Маркибский замок вмещал тысячный гарнизон, а припасы были заготовлены на пять лет непрерывной осады. Замок включал в себя не только церковь и жилища ремесленников-оружейников, но и целую деревню с пашнями и садами. Орден скопил несметные богатства, и не было в Европе такого герцогства или графства, где бы не нашлось имения, принадлежавшего иоаннитам. В тринадцатом веке в их владении было почти двадцать тысяч рыцарских вотчин. До сих пор на карте Франции можно найти массу деревень с названием Сен-Жан. Все это бывшие приорства и командорства. Ничего не осталось, а имя живет.

Когда были потеряны последние надежды удержать святую землю, рыцари переселились на Кипр, где создали сильное централизованное государство с лучшим по тем временам флотом. Не прошло, однако, и двадцати лет, как оно, по причине внутренних распрей, распалось, и госпитальеры вынуждены были переселиться на остров Родос, после чего их стали называть родосскими братьями. Турки, ставшие в пятнадцатом столетии властителями Средиземноморья, атаковали остров, и вновь рыцари, оставшись без крова, отправились по миру в поисках приюта. Они побывали на Крите, попробовали бросить якорь в Мессине, Втербо, пока наконец не осели на Мальте. Получив из рук императора Карла Пятого Мальту вместе с прилегающими островками Гоцо и Комино, братство трансформировалось в мальтийский орден святого Иоанна Иерусалимского.

Оно по-прежнему оставалось своего рода духовно-рыцарским суверенным государством во главе с гроссмейстером, которого титуловали «ваше преимущественное величество», но стали иными цели и политические амбиции. О призрении страждущих, о гробе господнем не было больше речи. Рыцари, объявив себя форпостом христианства против Турецкой империи, обязались защищать Средиземное море от султана и корсаров Магриба. Сражались они самоотверженно, оказав бесценные услуги и Карлу, и Филиппу Второму. Орден достиг апогея славы, победоносно выдержав четырехмесячную осаду турков и заставив уйти восвояси их многочисленный флот. Рыцарским гарнизоном в десять тысяч человек командовал гроссмейстер Жан-Паризо де Ла-Валетта, чье имя было присвоено затем столице островного государства. Как это часто случается, высший взлет явился началом падения. Железная дисциплина ослабла, вспыхнули межнациональные распри, рыцари, погрязну в в пороках, начали обогащаться за счет местного населения. На фоне всеобщего разложения, коррупции и упадка проявилась полнейшая неспособность гроссмейстеров справиться с положением. «Преимущественные величества» теряли реальную власть, чем ловко воспользовались иезуиты и святейшая инквизиция.

По мере ослабления Порты деятельность ордена приобретала более мирный, можно сказать, «цивильный» характер. Восстание задавленного рыцарством местного населения — потомков арабов и финикийцев — вынудило великого магистра принца Рогана провести хотя бы минимальные реформы. Были сделаны попытки реорганизовать государственное управление, судопроизводство, наладить экономику, что, в свою очередь, побудило шире взглянуть на окружающий мир и попытаться найти поддержку.

Естественным союзником мальтийских воителей оказалась Россия…

Возведенные еще Ла-Валетта укрепления хорошо были видны с моря. Весь город, построенный из белого, чуть теплого в утренних лучах камня, вырисовывался с поразительной четкостью. Окруженный стеной с округлыми выступами фортов, он был защищен по всем правилам инженерного искусства и господствовал сразу над двумя бухтами. Но по другую сторону стен его военный характер никак не ощущался. Домики из ракушечника, что так тесно лепились друг к другу, дышали мудрым покоем. Сменялись поколения, а кров оставался неизменным и вечным, как имя рода. Улицами здесь были лестницы, круто сбегавшие к морю. Глухие стены обвивали старые лозы, и низки рыбы сушились под каждым окном, неуловимо напоминая Корсику.

Не отрываясь от трубы, Бонапарт долго рассматривал монументальный дворец великих магистров, затем, скользя по черепичным крышам, эркерам и балкончикам, нацелился на сверкающий купол кафедрального собора Сен-Жан. Такого великолепия не знала его нищая, прозябающая в полудиком оцепенении родина. Спроектированный Франческо Лапарелли, учеником гениального Микеланджело, город наполнял душу щемящей грустью, очаровывал. Многочисленные мраморные распятия, обрамленные подковами колоннад, делали его похожим на некрополь. Очевидно, это как-то отвечало суровому, аскетическому духу ордена.

Рыцари в багряных одеяниях стояли на стенах с оружием в руках.

— Жаль портить такую красоту, — сказал первый консул, хлестнув по колену перчаткой. — Предупредительный залп!

Унизанный тремя ярусами орудийных жерл борт заволокло дымом. Стоявшие на стенах увидели белые облачка разрывов. Затем докатился дробный, лающий грохот.

— Иисус-Мария! — перекрестился бальи Турин-Фризари. — Неужели они собираются нас атаковать?

— Почему бы нет? — стараясь быть спокойным, пожал плечами богатый адвокат Мускат, как и все, облаченный в боевой огненный плащ с белоснежным крестом. — Разве вы не видите, что это французы? Они уже захапали пол-Европы и не остановятся, пока не проглотят весь мир. Как думаете, мы сумеем защититься?

Великий магистр Гомпеш, наблюдавший за действиями неприятельской эскадры с дворцового балкона, молитвенно возвел очи. Менее всего он был готов к войне. Дерзкий рейд застал его, а вместе с ним и весь капитул совершенно врасплох.

— Нам следует как-то ответить, бальи Феррата? — Он с робостью взглянул на стоявшего рядом флотоводца.

— Весь вопрос — как, ваше преимущественное величество. Пока мы сумеем мобилизоваться для отражения атаки, здесь не останется камня на камне. Вы только посмотрите, сколько пушек! Да нас разнесут на мелкие части!

— И все же артиллерия должна прореагировать. — Гомпеш чувствовал устремленные на него взгляды.

— Но только холостыми, заклинаю вас, только холостыми! — взмолился Феррата. — Ведь они тоже пока воздерживаются от бомб.

По знаку Гомпеша форты рявкнули нестройным залпом.

— Шрапнелью, — приказал Наполеон, — и тремя снарядами по дворцу.

Комендоры кинулись забивать заряды. Тугая волна от разорвавшихся на дворцовой площади ядер ударила в окна. Посыпались стекла, хрустальные подвески с люстр, куски расписной штукатурки. Залы наполнились едкой гарью.

Феррата поспешно увел великого магистра во внутренние покои. Пока Гомпеш прочищал горло и тер глаза, следующим залпом, продырявившим крышу испанского дворца «Кастилья и Леон», разворотило фонтан Нептуна.

— Нет, это невозможно, — слабым голосом пожаловался великий магистр. — Заставьте их прекратить эту варварскую бомбардировку.

— Каким способом? — развел руками Феррата. — Наши ответные меры лишь распалили их ярость. Я не удивлюсь, если они расколошматят Сен-Жан!

— О! — Гомпеш схватился за сердце и опустился на кушетку.

— Вы изволили что-то сказать? — чутко подставил ухо Феррата.

Но великий магистр лишь слабо пошевелил пальцами.

— Необходимо созвать капитул. — По-своему понял его бальи и срочно куда-то заторопился.

Поскольку крепость больше не отвечала на огонь, Наполеон приказал войти в гавань. Пока суда совершали сложные маневры, в зале, украшенном поясным портретом великого магистра Дель-Монте, собрался капитул. Всего пять человек: бальи Турин-Фризари, бальи Феррата, командор Буаредон де Ненсус, адвокат Мускат и советник Бонаньи. В последнюю минуту подошел рыцарь Филиппе Амата, испанский агент при ордене.

— Где великий магистр? — спросил он, удивленно оглядывая пустующие кресла по обе стороны длинного, покрытого красно-белой геральдической скатертью стола.

— Ему нездоровится, — поспешно ответил Феррата. — Пострадал при обстреле… Однако не будем терять времени. Его у нас просто-напросто нет. Кто пришел, тот пришел, и слава богу… Бальи Турин-Фризари, благоволите открыть собрание.

За всю семивековую историю ордена это была самая короткая встреча. Капитул достиг единогласия еще до того, как французские корабли вошли в бухту, защищенную волнорезом из каменных валунов.

— Они капитулировали, Брюэс, — удовлетворенно кивнул Наполеон, когда алое полотнище на крепостном флагштоке медленно поползло вниз.

Катер первого консула и следующий за ним адмиральский направились к главному причалу. Гавань и лестница, ведущая к гроссмейстерскому дворцу, были оцеплены стражей. За плащами и широкополыми шляпами рыцарей толпились горожане и местные рыбаки. Над ковром, где должна была состояться встреча сторон, спешно натягивали шелковый тент.

В лазурной, пронизанной танцующими лучами воде лениво покачивались похожие на гондолы лодки. Их длинные задранные кверху носы пробуждали смутную память о неведомых людях моря, канувших в вечную бездну. Под размеренные взмахи гребцов приближалась набережная, охваченная нагромождением стен и башен. Вознесенные над крышами колокольни с крестами, фигуры святых в узких нишах, врезанных в скошенные углы, и лестницы, лестницы, зажатые с обеих сторон фасадами. Выщербленные, стертые до блеска ступени знали ловких кормщиков Карфагена и тяжелую поступь римских солдат. Здесь побывали вестготы, нубийцы, арабы. За три тысячи лет до Христа курился жертвенный дым над циклопическими блоками Ходжар Квима. И вот теперь мистический остров, грезящий об удивительных временах Атлантиды, покорно распростерся у ног грядущего властителя мира.

Это была сладостная минута, прелюдия к Александрии, интродукция к симфонической мистерии пирамид. Бонапарт принял осыпанную бриллиантами шпагу и тут же любезно возвратил ее грузному усачу Турин-Фризари. Гомпеш в сдаче острова не участвовал. Пытался, насколько возможно, сохранить лицо. Да разве сохранишь? Великие магистры не сдаются. Великие магистры умирают и спят в свинцовых гробах под резными плитами Сен-Жана, не ведая, что сапоги чужеземцев топчут их овеянные славой гербы.

В беседе с Гомпешом Наполеон проявил себя на редкость покладистым человеком. Пообещав подобрать какое-нибудь герцогство в Германии с доходом не менее шестисот тысяч ливров, он от имени Директории гарантировал великому магистру сохранение за ним всех орденских отличий и привилегий. Не поскупился первый консул и на словесные заверения в адрес прочих высокопоставленных рыцарей. Как показали последующие события, все это были пустые обещания.

Едва Наполеон отбыл к себе на корабль, дабы продолжить поход в страну фараонов, Гомпешу подсказали, что в нынешних обстоятельствах его дальнейшее пребывание на Мальте не слишком желательно.

Великий магистр перебрался в Триест, поближе к обещанному герцогству. Посоветовавшись с достойными доверия людьми, он пришел к заключению, что корона светского государя ему, пожалуй, не светит, и спешно собрался в Рим отстаивать свое «преимущественное величество».

Только у папы были на этот счет другие идеи. На зеленом столе дипломатии делались миллионные ставки на дальнейшее вовлечение России в мальтийскую канитель. Поэтому его святейшество не только не признал за Гомпешом права на гроссмейстерский жезл, но даже видеть не пожелал оскандалившегося «героя». Римскому первосвященнику, а еще пуще Наполеону позарез был нужен вакантный престол. Подготовка к низложению Гомпеша шла, таким образом, полным ходом. Заодно предполагалось разжаловать и членов капитула, виновных в сдаче острова без боя. Последним обстоятельством больше всего возмущались во Франции, где, казалось бы, должны были приветствовать бескровное разрешение операции. Однако наиболее рьяными ревнителями рыцарской чести выказали себя байли и командоры российских приорств, сплошь тайные иезуиты. В Петербурге распространялись петиции о лишении рыцарского достоинства всех без исключения членов ордена, которые находились на Мальте в черный для нее день.

Гомпеш остался в Риме как частное лицо, предавшись одиноким воспоминаниям о былом величии. Единственной его отрадой стала Чекина, пышнотелая вдова сборщика податей. Устроившись при опальном магистре на роль домоправительницы, она помыкала им, как хотела. Но все ж ей льстила послушливая привязанность всегда печального господина. В угоду ему она даже заучила несколько мальтийских слов. Для итальянки это было, право, нетрудно. Но ни с чем не сообразное «пожалуйста» оказалось выше ее сил.

Пока вопрос о наследнике Гомпеша оставался в подвешенном состоянии, события на Мальте шли своим чередом. За генералами последовали обходительные сюринтенданты, и началось повальное ограбление острова. Матросы с флагмана «Орьян» и фрегата «Артемис» с утра до вечера перетаскивали в трюмы набитые золотом бочки и погребцы. Вместе с монетой, отчеканенной еще во времена крестовых походов, в корабельные трюмы перекочевали украшенные античными геммами вазы, тяжеловесные кубки, парадные уборы неведомых восточных царей.

Подвалы мальтийского казначейства опустели на добрую половину. Ретивые эмиссары Директории могли бы вынести все подчистую, да только не в интересах Наполеона было подорвать орден, что называется, на корню. Феодальный реликт был необходим первому консулу как ставка в азартной партии, где он надеялся сорвать крупный политический куш. Только по этой причине не подверглись расхищению реликвии, хранившиеся в подземельях Сен-Жана. Единственным исключением явился золотой, богато инкрустированный скипетр, который по собственному почину прихватил морской лейтенант. Так благодаря самой чистой воды уголовщине чуть было не пресеклась линия великих магистров боевого мальтийского ордена, потому что без передачи венца и скипетра, причем с глазу на глаз, интронизация преемника не могла считаться законной.

Вместе с прочими бесценными диковинами из тамплиерского наследства мальтийский жезл очутился на красавице «Артемис», названной в честь мстительной богини-девственницы.

Впереди была высадка в заливе Марабу, вступление в Александрию, а затем Абукир, где Нельсон взял долгожданный реванш, отправив на дно почти все наполеоновские корабли.

Без флота колониальная экспедиция была обречена на провал.

Чумные пески, схоронившие крестоносцев, ждали италийских ветеранов. Говорили старые шейхи, прислушиваясь к заунывному стону пустыни: «Это песок кличет ветер, ветер призывает бурю, буря несет смерть».

Глава двадцатая Бобы правосудия

В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первый в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последний — Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера.

Для чопорного, даже наедине с собой, Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю — не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения профессор Солитов. Ничего не поделаешь, коли для дела необходимо. Здесь выбирать не приходится.

Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим.

И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Побеседовать с ним по душам, безусловно, стоило.

Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу.

Институт, высоко приподнятый над улицей на массивном гранитном цоколе, поразил Люсина своей демократичной доступностью.

Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно слонялись вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители — многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди.

Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж.

Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно примирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения.

— Жаль, — едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. — Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки.

— Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой?

— Судьбой? — Чадрис снисходительно рассмеялся. — Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать.

— И так вы можете сказать о любом? — с недоверчивым интересом спросил Люсин. — О ком угодно?

— С большей или меньшей степенью вероятности.

— Обо мне, например? Сколько я еще проживу? — полушутя-полусерьезно осведомился Владимир Константинович.

— Что я, оракул? Или господь бог? Я бы сказал, если бы изучил вас так же хорошо, как и Юру: вашу психику, организм, биохимию… Впрочем, нет. Я бы вам ничего не сказал. Человеку незачем знать все до конца. В незнании, как и в иллюзиях, есть известная охранительная функция. Я уж не говорю о том, что могу ошибиться. Мы еще очень неглубоко проникли в тайную мудрость человеческого естества.

— Невольно радуешься такому незнанию. — Люсин вздохнул. — Что-то ждет нас всех впереди…

«Юра, — подумал он с невольной печалью. — Для него Георгий Мартынович был просто Юрой… Как для меня Березовский. Они беседовали за стаканом чая о смысле и сущности жизни, обменивались сокровенными мыслями, и Юра любил Петю, и Петя любил Юру, что ничуть не мешало ему рассматривать кости друга на рентгеновском снимке, колдовать над формулой его крови, знать каждый камешек в почках и желчном пузыре.

Вроде бы все нормально, а на поверку дико, непостижимо. Знать почти до года, что исчислены сроки, какие бы они ни были, и не думать об этом за шахматами, или, скажем, в сауне, вдыхая смоляной жар. Все же удивительное создание человек!»

— Скажите, Петр Григорьевич, как смотрит врач вашего класса на самого себя? — непроизвольно отвлекаясь от главной цели, спросил Люсин.

— Интересный вопрос! — оценил Чадрис. — Думаю, что никак. Нельзя в один и тот же момент сочетать в мозгу опыт врача и доверчивость пациента. Пациент обычно побеждает. «Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого».

— Вы лечили Георгия Мартыновича?

— Я наблюдал его… Да, скажем так. И помогал ему лечиться у других.

— Короче говоря, давали компетентные советы?

— Не только. Время от времени он принимал у нас оздоровительные процедуры: йодобромные ванны, бассейн с морской водой, специальный массаж. Должен сказать, что это не только было ему показано, но и в значительной мере отвечало его научным представлениям и, не побоюсь сказать, душевному складу. Он был решительным противником синтетических препаратов. Только физиотерапия и, само собой, травы. Как же он в них разбирался! Здесь наши роли менялись. Здесь уже он становился для меня наставником и терапевтом.

— А как вы с точки зрения современной медицины расцениваете такой подход? Переориентировку на траволечение, отказ от чистой химии и прочее?

— Исключительно положительно! Наш институт, должен отметить, традиционно делает упор на лечебное воздействие естественными факторами: движением, активными средствами природной среды, в частности минеральными водами, даже ландшафтом, оказывающим необыкновенно целительное влияние на весь организм. Это не означает, конечно, что мы полностью отвергаем медикаментозную терапию или хирургическое вмешательство. Ни в коей мере! Однако относимся с осторожностью, как к крайним средствам.

— Парацельс считал, что в природе припасено все, что нужно для исцеления, — Люсин пустил в ход излюбленный козырь.

— К сожалению, мы все дальше отрываемся от естественной среды обитания, не будучи подготовленными к этому эволюционно, — согласно кивнул Чадрис и, как опытный лектор, поспешил пояснить: — Успешно осваивая прежде совершенно необитаемые области, например космос, мы вовсе не перестаем быть той самой прямоходящей обезьяной, которой вздумалось сойти с дерева. В эволюционном смысле, разумеется… Ускоренные темпы и ритмы современной жизни не соответствуют биологическим реакциям, развитым в процессе длительного совершенствования. От этого никуда не денешься. Врачи всего мира с особым интересом исследуют так называемую предболезнь — период, предшествующий появлению клинических признаков. А ведь еще древнеримский врач Гален говорил о переходной стадии между здоровьем и недугом. Великий Авиценна разделял состояния организма на целых шесть градаций: здоровье до предела; здоровье, но не до предела; не здоровое и не больное; хорошо и быстро воспринимающее здоровье; больное легко и, наконец, больное уже до предела. Знаменательно, что наука последних лет получает все больше подтверждений прозорливости гениального мыслителя. Врачу думать следует, а не заниматься писаниной… Однако я совсем заболтался! Почему вы меня ни о чем не спрашиваете?

— Слушаю, Петр Григорьевич, и, как говорится, мотаю на ус. С огромной признательностью.

— Но, я полагаю, вы явились ко мне вовсе не для того, чтобы выслушивать все это? Вы, наверное, хотели что-то спросить про Юру?.. Про Георгия Мартыновича?

— Вопрос — всегда насилие. Меня слишком многое волнует, чтобы поступать столь примитивно. Да и вы, Петр Григорьевич, совсем иного заслуживаете. Право слово! Ваши, как вы сами сказали, рассуждения позволили мне составить о Георгии Мартыновиче куда более глубокое впечатление, чем любые целенаправленные вопросы. Когда заходит речь об ученом, то важно понять не только то, как он действовал, но и как мыслил. Я ведь не случайно вас на тему о химических лекарствах навел. О том, что профессор Солитов отдавал предпочтение фитотерапии, мы хорошо знаем. Сейчас интересно иное: насколько укладывалось это его отношение в современные рамки? Ведь где, как не в столкновении с реальностью, источник самых острых конфликтов?

— Понятно, — Чадрис задумчиво поскреб идеально выбритый подбородок. — Я занят! — прикрикнул он на сунувшуюся было в кабинет женщину в белом халате.

— Вы обещали посмотреть мою больную, Петр Григорьевич, — пролепетала она, медленно исчезая.

— Обождите в приемной! — последовало категоричное распоряжение. — Лина! — позвал он секретаршу, стучавшую на машинке. — Заполните документы на девочку. Будем ее госпитализировать!

Властность и быстрота удивительно сочетались с изначально присущей Чадрису доброжелательностью, которой так и светилось его розовое, изборожденное морщинами лицо. — Так на чем мы остановились?

— На лекарствах, Петр Григорьевич, и, естественно, на болезнях. С сегодняшней точки зрения.

— Сегодня правота Солитова не вызовет сомнений ни у одного здравомыслящего врача. Именно сегодня, потому что кое-кто еще совсем недавно относился к его деятельности как к далеко не безвредному чудачеству. И это вполне закономерно. До недавних пор медики вообще имели весьма скудные представления о механизмах выздоровления. Врачебная помощь, в сущности, ограничивалась прописыванием общепринятых, на данный период времени, лекарств. Именно по этой причине появление новых средств знаменовало как бы новую эру в медицине. Все мы помним эру широкого применения сульфаниламидов, антибиотиков, гормонов и так далее.

— Меня, например, сульфидином спасли, — вспомнил Люсин. — В войну это было, в эвакуацию. Сам я, конечно, не помню — два года было, но мать рассказывала. Она на толкучке порошки выменяла за пальто и бутылку водки. Все боялась, что обманут. Но я выжил.

— Тысячи, сотни тысяч жизней спасли. — Некрасивое лицо Чадриса нежданно предстало щемяще трогательным. — Но помнятся почему-то те, кому не сумел помочь, потому что кончилась последняя ампула морфина и нет больше ни лекарств, ни перевязочного материала.

— Вы были на фронте, Петр Григорьевич?

— От звонка до звонка. Начальником эвакогоспиталя… Из песни слова не выкинешь. Сульфаниламиды, а затем и антибиотики сыграли великую роль. Одно слово: эра! Беда в том, что уж слишком она затянулась. Модные средства, которые бездумно пускались в ход против любых болезней, неизбежно вытесняли другие лекарства и методы лечения, за что многим больным пришлось тяжело расплачиваться. Химиотерапия, например, невзирая на вполне заслуженные успехи, существенно ограничила поиски и применение растительных средств. Между тем препараты зеленой аптеки куда менее токсичны и, главное, биологически более приспособлены к нашему организму. Такова современная точка зрения, хотя еще Павлов и Боткин учили нас идти вместе с природой. Короче говоря, ни о каком конфликте Солитова с современными воззрениями не может идти и речи, хотя завистники — у кого их теперь нет? — и пытались наклеить на него обидный ярлык: колдуна, например, алхимика.

— Вы давно знаете Георгия Мартыновича?

— Да лет шестьдесят! В одном дворе жили, в одной школе учились. Но сблизились много позже, уже в студенческие годы. Я на шесть лет старше Георгия Мартыновича.

— Петр Григорьевич, насколько я понимаю, Солитов занимался не только непосредственно лекарствами, но и анестетиками. Почему?

— Во-первых, обезболивающие средства — это те же лекарства. Болевой шок столь же губителен, как и всякий другой. Но не это главное. Мы рассматриваем боль в качестве своеобразного проявления защитных реакций организма, как сигнал бедствия, возвещающий о неполадках в той или иной части тела. Боль в сердце — это крик сердца о помощи. На Востоке говорят, что боль зовет лекаря. Исследования показали, что при болях усиливается выделение адреналина, увеличивается содержание сахара в крови и так далее. Все это может рассматриваться как признак, свидетельствующий о мобилизации защитно-приспособительных реакций. К сожалению, боль слепа. Мозг давно получил сигнал о неполадках, а она все продолжает терзать. Это — с одной стороны. С другой — зачастую боль молчит, несмотря на то что в организме ширится очаг смертельного пожара. Она не замечает, например, катастрофического размножения раковых клеток, а когда опомнится и подаст сигнал, будет уже поздно что-либо изменить: метастазы. Даже на камни в желчном пузыре она не реагирует должным образом. Можно прожить целую жизнь, не зная, что у тебя все так и забито камнями. Приступы обычно начинаются лишь в тех случаях, когда камень попадает в желчевыводящие протоки и закупоривает их.

— Как у Солитова?

— Да, как у Юры. Он был одержим идеей сделать боль не только управляемой, но и зрячей.

— Такое возможно?

— Он, во всяком случае, надеялся. В последнее время были сделаны серьезные успехи в познании не только природы боли, но и сущности обезболивания. Оказывается, нервная система при сильных болях сама выделяет мощные анестетики. Они получили условное название «эндерфины». Солитов пытался выделить аналогичные химические структуры в растениях. Нечто подобное ему удалось обнаружить в так называемых «бобах правосудия». Знаете про такие?

— Первый раз слышу, Петр Григорьевич.

— Я тоже знаю о них лишь понаслышке. Где-то в Африке колдуны дают отведать такие бобы подозреваемым в совершении преступления. Невиновные после этого остаются живы, виновные погибают. Очевидно, срабатывает сложная психосоматическая система.

— Может, просто вера? Заклятие колдуна убивает лишь того, кто верит в него.

— Совершенно верно. Но здесь дело обстоит много сложнее. Бобы действительно содержат очень сильный токсин. Поэтому в данном случае правильнее будет сказать, что слово колдуна или, ваша правда, вера в его магическую мощь способна не только убивать, но и вырабатывать в организме противоядие. Невиновный человек не испытывает страха и остается в живых. Вероятно, это связано с функцией симпатического отдела вегетативной нервной системы и его медиаторов адреналина и норадреналина. Другим средством, могущим нейтрализовать токсин «бобов правосудия», оказалось знаменитое кураре — яд, которым обитатели джунглей намазывают свои стрелы.

— Про кураре я знаю, — улыбнулся Люсин. — И не только из приключенческих книг.

— Принятый внутрь, он совершенно безопасен, но, попав в кровь, приводит к немедленной остановке дыхания. На основе кураре и экстракта «бобов правосудия» Юра надеялся получить новый класс эндерфинов… Годы, которые он не дожил, дорого обойдутся больным. — Чадрис разволновался и незаметно для себя повысил голос. — Вам не кажется странным, что из-за какого-то злобного недоумка жизни многих людей пресекутся до срока? Между тем это так. Все взаимосвязано в экологической системе Земли. То, что не успел закончить Солитов, будет в конце концов сделано другими. Но потерянные годы — да что годы! — дни и даже часы обернутся лишним страданием, а для кого-то… Словом, вы понимаете. Убийца вызвал цепную реакцию смерти. Да-да, Юру убили! — выкрикнул он, багровея. — Ваше предположение насчет какого-то самоотравления я категорически отметаю! С исследователем, причем экспериментатором, который все привык делать своими руками, ничего подобного случиться не может.

— Мы уже говорили об этом по телефону, Петр Григорьевич.

— Вы не согласились тогда со мной!

— Я не могу позволить себе отбросить даже самую ничтожную вероятность. Любая версия должна быть отработана.

— Острый приступ, причем с потерей сознания, со стороны внутренних органов практически исключается. Утверждаю это как врач.

— Ваше мнение для нас крайне существенно, — поддакнул Люсин. — А как насчет сердца, Петр Григорьевич? Или, к примеру, инсульт?

— А молния вас не волнует, молодой человек? Ведь в принципе все может случиться, даже метеорит на голову упасть… Надеюсь, вы запросили больницы, морги?

— Всесоюзный розыск, Петр Григорьевич! — простонал Люсин. — Все случаи безымянных захоронений — и те на учете… И хоть бы намек на след! Вот уже третий день местность вокруг дачи прочесываем.

— Значит, плохо ищете! Такой человек, как Солитов, не мог исчезнуть бесследно. Такие, как он, защищаются до конца. Юра был рыцарем без страха и упрека.

— Мне глубоко импонирует такая позиция, — согласно кивнул Владимир Константинович. — Но бывают случаи, когда разумнее уступить грубой силе. Деньги — всего лишь деньги, а жизнь невозвратима. Не только жизнь Георгия Мартыновича, принадлежавшая всем нам, но самая незаметная, самая скромная, любая…

— Меньше всего его волновали деньги! — вскипел Чадрис. — Зарубите это себе на носу!.. На первом плане всегда стояло человеческое достоинство, которое он самоотверженно отстаивал от любых посягательств. На моих глазах Юра вступился за старика, над которым изгалялась шайка молодых гогочущих хулиганов.

— И чем кончилось происшествие?

— Они осмелились поднять на нас руку, мерзавцы! — хмуро процедил Чадрис, как-то сникнув. — Хоть бы кто заступился! Так нет, все спешили обойти сторонкой, словно это их не касается…

— Знакомая ситуация. — Люсину было о чем призадуматься. Рассказ Чадриса осветил характер Георгия Мартыновича с совершенно неожиданной стороны.

— И, к сожалению, очень типичная. Раньше молодые люди вели себя иначе.

— Не обольщайтесь насчет прошлого, Петр Григорьевич! Не про вас сказано, но еще при фараонах ворчливые старики жаловались на молодежь, пророча близкий конец света. И что же? Слава богу, живем.

— Вам, конечно, виднее. — Чадрис нетерпеливо взглянул на дверь.

— Я слишком злоупотребляю вашим временем? — чутко отреагировал Люсин.

— Мне нужно посмотреть больного. Вы не обождете в приемной?

— Уже ухожу. — Люсин поспешно поднялся. — Только один вопрос напоследок.

— Где один, там и другой, я уж знаю. Вы все-таки подождите, — не допускающим возражения тоном распорядился Петр Григорьевич, склоняясь к рукомойнику. — Разговор у нас крайне серьезный.

Посторонившись, пропуская худосочную, заметно припадавшую на левую ногу девочку, которую подталкивала впереди раздраженная долгим ожиданием врачиха, Люсин закрыл за собой дверь и подсел к секретарше.

— Будете лечиться у нас? — поинтересовалась она, не отрывая глаз от сотрясаемой дрожью каретки.

— Я, Линочка, не по этой части, как ни жаль.

— Что вы! Наоборот, хорошо.

— Тоже верно, хотя, сказывают, к вам со всего Союза стремятся попасть.

— Еще бы! Некоторые по году ждут очереди… А кто вам сказал, как меня зовут?

— Прочел в ваших глазках, — мельком улыбнулся Люсин, невольно прислушиваясь к голосам за обшарпанной дерматиновой обивкой. — Тушь «Макс-фактор», тени «Ланком», звать Лина…

— Скажите пожалуйста! — заинтересованно засмеялась она, с треском выхватывая перепечатанный лист.

Намечавшийся флирт был оборван в самом зародыше зычной командой Чадриса:

— Немедленно сделайте повторные снимки и полный биохимический анализ!

Далее события развивались по принципу пущенной обратным ходом киноленты. Люсин вскочил, предупредительно уступил дорогу и занял прежнее место. Петр Григорьевич, вымыв после осмотра руки, оторвался от раковины.

— Остеохондрит, артроз, — ответил он на безмолвный вопрос. Одиннадцать лет ребенку… На чем мы остановились?

— Вы случайно не вели с Георгием Мартыновичем совместных исследований?

— Вели и продолжаем вести.

— В какой области, если не секрет?

— Гуморальной защиты. Это от слова «гумор» — жидкость, чтоб вам было понятнее. — Тщательно вытерев каждый палец вафельным полотенцем, Чадрис занял свое кресло. — Дело в том, что в сыворотке крови, слюне и других жидких фракциях обнаружены особые физиологически активные вещества, способные уничтожать микробы и нейтрализовывать токсины. Типичным примером может служить лизоцим, которым особенно богата слюна. Отсюда и широко распространенное в животном мире обыкновение зализывать раны. Вы не обращали внимание?

— Я сам всегда зализываю царапины!

— И правильно делаете, потому что лизоцим прекрасно дезинфицирует поврежденные ткани… Впрочем, я вам советую пользоваться бактерицидным пластырем. Помимо лизоцима, в слюне может оказаться и болезнетворная флора. — Чадрис замолк, потеряв первоначальную нить, и беспомощно огляделся. — О чем мы говорили?

— О гуморальной защите, — пришел на помощь Люсин.

— Именно! — обрадовался профессор, вновь обретая доброжелательную безмятежность. — Несколько лет назад удалось получить кристаллический лизоцим, который повсеместно внедряется в терапевтическуюпрактику.

— Солитов? — высказал предположение Люсин.

— Нет, его, к сожалению, опередили зарубежные коллеги. Но Юре, Георгию Мартыновичу, посчастливилось обнаружить природные кладовые лизоцима. Оказалось, что его очень много в различных овощах, фруктах и даже цветах. Нет нужды напоминать, что в естественной смеси он действует куда более благотворно, нежели в синтетической. Во всяком случае, мы отдаем предпочтение натуральным продуктам.

— Уверен, что ваши больные с вами вполне солидарны.

— Надеюсь. — Чадрис приосанился с невинным, удивительно трогательным самодовольством. — Иначе какой из меня медик? Искусство врача заключается не только в знании медицинской науки. Главное — это уметь воздействовать на эмоциональную сферу пациента, заставить ее активно работать на выздоровление. Кстати, именно этим и славились всякие знахари и чудотворцы, житиями которых в часы досуга так увлекался Георгий Мартынович.

— Сам он умел?

— Откуда? Да и зачем ему? Разве он врач? Он был по-настоящему серьезным ученым, исследователем.

— А вы, Петр Григорьевич, можете повлиять на эмоциональную сферу? — Люсин сглотнул наполнявшую рот слюну.

— Выделяется? — с довольным видом отметил Чадрис. — Поди, есть захотелось? Что бы вы сейчас охотнее всего испробовали?

— Не знаю. — Люсин смущенно засопел. — Почему-то капуста представилась, белокочанная, сочная… Трещит на изломе и сочится слезой. Ну конечно, вы упомянули ее в связи с лизоцимом!

— То-то и оно! — торжествующе встрепенулся Чадрис. — Авиценна учил, что главным в лечении является внушение, далее следует лекарство и уж в самую последнюю очередь — нож. Когда-нибудь мы научимся управлять течением болезни одним лишь внушением.

— Вы действительно верите в это?

— Конечно, хотя и предстоит проделать долгий-предолгий путь, прежде чем сокровенная мечта человека станет явью… Своим студентам я всегда привожу крылатое изречение английского врача Сиденхема, жившего в семнадцатом веке: «Прибытие паяца в город значит для здоровья его жителей гораздо больше, чем десятки нагруженных лекарствами мулов». Замечательно сказано! Врачу совсем не обязательно превращаться в клоуна, но и роль мула ему не очень к лицу. А вот овладеть элементарными основами словесного внушения, безусловно, стоит. И еще нужно вновь обучиться искусству терпеливо выслушивать пациента, что так великолепно умели наши сельские эскулапы. Тогда, уверяю вас, количество больничных листов резко пойдет на убыль и люди перестанут метаться от одного экстрасенса к другому… На сем позвольте с вами проститься, уважаемый товарищ майор. — Величественным жестом Петр Григорьевич протянул через стол руку. — И прошу вас держать меня в курсе! Более того, я даже категорически на этом настаиваю!

Несмотря на то что его самым явным образом вытурили, Люсин ушел совершенно очарованным.

Глава двадцать первая Обитель премонстранцев

К удивлению Березовского, приготовившегося ехать чуть ли не на край света, на дорогу от Праги до Теплы ушло не многим более двух часов. Он и опомниться не успел, как солидная черная «татра», любезно предоставленная милицейским начальством, вырулив на площадь старинного городка, замерла возле столба со статуей богородицы-покровительницы. Бронзовый, почерневший от патины лик скорбной мадонны осенял нимб, в котором горели пять золотых звездочек.

Посетив в первый же день Пражскую национальную библиотеку, разместившуюся в Климентинуме — бывшем коллегиуме иезуитов, Юрий Анатольевич сумел собрать предварительные сведения как о самом городке, так и об одноименном монастыре, что скрывался сейчас за голубовато-радужной дымкой, сквозь которую смутно прорисовывался дальний еловый лес. Распахнувшаяся перспектива напоминала своей непривычной выпуклостью картины в средневековых атласах. Просвеченная мутными струями света, она рисовалась занавесом, готовым в любую минуту взметнуться над зачарованной сценой, погруженной в вековые сны.

Ожидая смотрительницу музея, за которой отправился сопровождавший его капитан Соучек, Березовский повернулся в сторону ратуши и от нечего делать пересек горбатую мостовую. Судя по остаткам вала, где-то совсем близко возвышались деревянные ворота крепости, построенной для защиты западных границ Чехии и названной Бургус Тепла.

Удобно расположенный на скрещении важных торговых путей, неказистый бург оказался как нельзя более кстати. Он не только охранял от вторжения неприятеля богатые Ходские земли, но и давал приют многочисленным купеческим караванам, везущим товары из южных и западных портов христианской Европы. В лихие феодальные времена находилось достаточно охотников поозоровать на большой дороге. Наемники-рейтеры, готовые перекинуться на любую сторону за лишний серебряный талер, разбойники-бароны, свившие вороньи гнезда в каменных башнях, господствующих над окрестными далями, и просто грабители, сбивавшиеся под сенью дубрав в многочисленные, добротно оснащенные шайки. Добыча, порой попадавшая в их хищные когти, с лихвой вознаграждала неправедные труды. Тончайшие ткани из Аквитании, венецианское стекло, кипрские вина и удивительные мечи из Дамаска, которые не только рубили всякую иную сталь, но и были настолько гибки, что поясом застегивались поверх кольчуги, ценились тем дороже, чем далее их приходилось везти. За приют и защиту иноземные купцы платили сполна, не торгуясь.

Неудивительно поэтому, что на том самом месте, где возвышались некогда бревенчатые замшелые стены, вырос уютный чистенький городок, получивший от императора соответствующие таможенные полномочия. Для того чтобы обрести полный городской статус, оставалось добиться права самостоятельно вершить суд и, конечно же, получить пивоваренную привилегию. Без погребка, в котором члены магистрата могли бы усладить душу хмельным напитком, сваренным по местному рецепту, никакая ратуша не смела даже претендовать на герб. Особенно в чешских землях, где подмастерью, рассчитывавшему на мастерский титул, требовалось сварить такое пиво, чтобы политая им дубовая скамья намертво приклеивалась к кожаным штанам пирующих экзаменаторов.

Нужно ли говорить, что прославленная бойкой торговлей Тепла поспешила выстроить заводик, чье сытное благоухание долетало до самых отдаленных дворов, и обзавелась собственным палачом, лихо рубившим руки доморощенному ворью. Окончательным закреплением своих суверенных прав город был обязан монастырю ордена премонстранцев, построенному в конце двенадцатого века. Основателем обители латинские хроники называют чешского шляхтича Грознату из рода Сезимов. Согласно легенде «Жизнеописание брата Грознаты», записанной в стенах монастыря, благородный сеньор совершил свое богоугодное деяние во искупление тяжкого греха. Дав однажды обет надеть плащ госпитальера, пан Грозната от участия в походе уклонился. По какой причине и при каких обстоятельствах это произошло, установить теперь вряд ли возможно. То ли он заболел и вернулся с полдороги, то ли вообще остался дома, предоставив сражаться за гроб господень другим не менее знатным юношам.

За нарушение обета папа Целестин Третий наложил на рыцаря епитимью и обязал его построить обитель в честь богородицы, чьи инициалы A. М. D. доблестные крестоносцы писали на иссеченных сарацинскими саблями щитах. Монастырь, построенный к 1193 году, украсил собой возвышенное лесистое плоскогорье и скоро оброс хозяйственными помещениями и всяческими пристройками. Первый его настоятель — Ян — собрал вокруг себя монахов из первого в Чехии братства премонстранцев, что осело на Страгове. Позднее Грозната и сам, вложив в ножны меч воина-пограничника, принял иноческий обет. К такому решению склонил его на аудиенции в Риме новый понтифик Иннокентий Третий. Вместе с волосами Грознаты, срезанными ножницами монастырского цирюльника, к премонстранскому братству отошли все земли, переданные в ленное право Грознате за верную службу богемским князьям. Неудивительно поэтому, что столь богатый и знатный сеньор, искупивший к тому же свои прегрешения, удостоился сана настоятеля.

Объезжая как-то монастырские владения близ древнего города Хеба, он попал в руки разбойников-рыцарей, которые, рискуя вечной жизнью, потребовали с монахов огромный выкуп. Грозната, если верить легенде, отверг предложение и, щадя монастырскую казну, предпочел принять голодную смерть в башне безвестного замка, затерянного в пограничных лесах.

За многочисленные заслуги и мученический венец неудавшийся госпитальер был причислен к лику блаженных. Новый аббат, не постояв за ценой, выкупил и похоронил бренное тело отца-основателя в монастырском костеле Благовещения богородицы. Заложенный еще при Грознате и завершенный в 1232 году, он дожил до наших дней, невзирая на бурную историю и многочисленные перестройки. В ясную погоду его шпили и выкрашенная в традиционный для этих мест желтый цвет колокольня различимы за многие-многие километры.

Не найдя смотрительницу, которая еще с утра отправилась в монастырь, чтобы протопить для советского гостя читальный зал, Соучек привел с собой работника, в чьем ведении находились вопросы культуры.

— Добрый день, товарищ, — поздоровался он по-русски и назвал себя: — Йозеф Гаек. Вы уже бывали в наших краях?

— Я впервые в Чехословакии.

— Может, желаете ознакомиться с городскими архивами?

— Разве что после монастырской библиотеки, — просительно улыбнулся Юрий Анатольевич. — Если время останется.

— Соудруг Березовский — списовател,[23] — шепнул Гаеку капитан Соучек и перечислил названия переведенных на чешский язык книг.

— Ах так! — Гаек всем своим видом показал, что польщен знакомством со знаменитостью и предупредительно распахнул дверцу машины.

— О ваших книжных сокровищах идет добрая слава, — счел нужным ответить на радушие Березовский. — Можно лишь удивляться, как вам удалось сохранить столько ценнейших памятников.

— Очень приятно это слышать, хотя, если сказать честно, по-настоящему руки до них так и не дошли. Не хватает квалифицированных кадров. Несмотря на все передряги, у нас сохранилось великое множество всяческих дворцов, замков и монастырей. Требуются значительные средства, чтобы поддерживать все это в приличном состоянии.

— Тепла особенно хороша, — с полной убежденностью заметил Березовский.

— Вы еще не видели остальных! Карлштейн, Кривоклят, Конопиште, Фридлант… Но в известном смысле Тепла действительно стоит особняком. Войны и прочие бедствия как-то обошли городок стороной… Вплоть до конца 1951 года здесь находился действующий монастырь, поэтому почти все сохранилось, как было. О нас мало кто знает. Музей работает лишь в летний сезон. В другое время посетителей практически не бывает. Дорога тоже оставляет желать лучшею…

Как бы в подтверждение этих слов «татра» съехала на мощеный, основательно разъезженный тракт, и ее немилосердно затрясло на выбоинах. По обеим сторонам чернели лохматые ветлы. На прутьях, торчащих из их жилистых, узловатых сплетений, трепетали последние листья. Судя по всему, над открытой ветрам возвышенностью пронесся ураган. То там, то здесь виднелись участки поваленного леса. Вывороченные с корнем деревья трагически простирали усохшие сучья в белесое небо. Сквозь частокол придорожных стволов мелькали накренившиеся телеграфные столбы, растрепанные стога посреди пустующего поля, хаотические нагромождения серого камня.

Березовский живо представил себе разболтанную колымагу, раздираемую молниями ночь и одинокую фигурку в капюшоне, склонившуюся перед дорожным распятием. Секут согбенную спину струи дождя, тоскливо завывает ветер, дрожит каждой жилкой усталая заезженная лошадка, заслышав в промежутках между громовыми раскатами волчий вой.

После сверхсовременных автострад, с их продуманными развязками, подробными указателями и всевозможными табло, после мотелей и автоматизированных бензоколонок этот отрезок пути казался почти нереальным. Тем легче было вообразить соответствующие обстановке сценки: траурную процессию в скорбный день всех святых; приезд архиепископа с пышной свитой; спешащего укрыться в просвещенной обители ученого беглеца. Все это, несомненно, могло пригодиться в дальнейшем, и Березовский, не обращая внимания на тряску, принялся делать заметки для памяти.

Видя такую его занятость, спутники хранили молчание.

Наконец на горизонте показались грязно-желтые стены, окруженные различного рода пристройками, и бедные хутора, разбросанные вдоль унылой дороги. Вмурованные в основание кладки необработанные валуны придавали строениям суровую основательность и мощь. Это был вызов, брошенный силам природы, чьи буйные игры причинили столь ощутимый урон окрестным лесам, упорное противостояние любым переменам, дававшим знать о себе самыми скупыми приметами, вроде гаража или телевизионной антенны. Начиная с округлых нефов романской базилики, достроенной в готическом стиле, кончая колодезным срубом или пузатым амбаром, — все здесь поражало своей первозданностью и аскетической скукой. О красоте и легкости премонстранцы даже не помышляли. Зарешеченные оконца, каменные мешки дворов, приплюснутые воротные башни. Какие богатства хранили эти хмурые бастионы, какие тайны оберегали?

Машина въехала в распахнутые ворота из скрепленных железными скобами брусьев и остановилась перед крыльцом аббатства. Встретить гостей выбежала круглощекая женщина в летнем распахнутом плащике. Засмеялась, запричитала обрадовано, словно приглашая в собственный дом.

— Мария Коваржикова, — представил Гаек. — Самый опытный и заслуженный наш работник.

Коснувшись губами ее холодной, слегка шершавой и по-крестьянски крепкой руки, Березовский поднялся по гранитным ступеням. Скорее сердцем, нежели слухом, впитывал он ласковое, удивительно милое журчание чешской речи, смутно улавливая вещую изначальность славянских корней.

Осмотр начался с костела, в котором еще продолжался ремонт. Высотная роспись и витражи были частично закрыты лесами. Пахло сырой известкой и плесенью. Включив освещение, смотрительница провела Березовского между рядами скамеек. Застигнутый врасплох, древний собор предстал словно бы вывернутым наизнанку. В шокирующем соседстве со стройматериалами священные символы утратили свою запредельную устремленность. Особенно жалко выглядели раскрашенные фигуры святых, неуловимо напоминавшие манекены в занавешенной витрине универмага.

— Интерьер церкви оформлен в стиле барокко в середине восемнадцатого века, — с пафосом опытного экскурсовода объяснила пани Коваржикова. — Скульптор Платцер украсил ее новыми деревянными фигурами святых, а монументальные стрельчатые своды заполнил фресками карловарский художник Долгопф. К сожалению, из-за реставрационных работ их нельзя видеть во всей красе…

Пропуская мимо ушей ненужные подробности, Юрий Анатольевич с любопытством взирал на контрасты, за которыми виделась беспощадная сшибка эпох. Каменные рыцари, сложив на груди ладони, спали вечным сном среди бочек с цементом. Над ситом для просеивания песка скорбно склонился архиепископ в раздвоенной митре. В затейливых вырезах темных исповедален бесстыдно белела приглаженная электрорубанком древесина. Словно сама жизнь дерзко напоминала о себе скипидарным духом стружки. Торжествуя над елеем и воском, над ладаном, въевшимся в потертую бронзу надгробных плит, она благоухала щекочущим запахом новостройки, вечной свежестью обновления.

— В росписи боковых нефов и алтарей приняли участие местные живописцы, — следовал заведенным порядком рассказ. — В художественное украшение костела внесли свой вклад и наши ремесленники. Решетки выкованы хебскими и иланскими кузнецами, скамьи на клиросе и две исповедальни сделаны резчиком Пистлом. Оба органа собраны знаменитым Гартнером… Прошу сюда, пан списовател, — пригласила Коваржикова, отмыкая гремящий замок. — Эта дверь ведет непосредственно в аббатство, построенное в конце прошлого века итальянским зодчим Доменико Пинчетти. Здесь, в самой парадной части монастыря, размещались великолепные по убранству покои.

— Библиотека на втором этаже, — Гаек указал на мраморные балясины винтовой лестницы.

Миновав анфиладу нарядно убранных комнат, в одной из которых останавливался даже какой-то папа, Березовский, не без волнения, вступил в книгохранилище.

Изобильно изукрашенный барочной лепниной зал купался в струях света, бьющего из высоченных окон. Солнце, все же пробившееся к исходу дня сквозь облачную завесу, играя на позолоте бесчисленных завитков, больно сверкало в зеркале наборного паркета. Фрески на потолке, выполненные преимущественно в голубых тонах, казалось, придавали освещению яркость небесной лазури. Парящие в облаках ангелы и уходящие в беспредельность колоннады с лестницами сообщали помещению дополнительную высоту. Разделенное двумя ярусами круговых галерей, оно и без того занимало целых три этажа. На самом верху книги сберегались в отдельных резных шкафах черного дерева, установленных в глубоких нишах. Рельефно обрамленные коринфскими полуколоннами и украшенные мраморными бюстами знаменитых мужей шкафы походили на маленькие палаццо. Нижние этажи выглядели немного проще. Их как бы объединял сомкнутый строй застекленных полок, декорированных вычурными украшениями из розовых и красных пород. В оконных простенках под портретами настоятелей в серо-голубых рясах располагались изящные, отделанные лазуритом консоли с глобусами и астрономическими инструментами минувших эпох.

— Все выдающиеся аббаты монастыря, — сообщила Коваржикова, — покровительствовали искусству. Разумные идеи просвещения, просочившиеся сквозь монастырские, стены, подвигли часть капитула на изучение естественных наук. Так было укомплектовано богатое собрание по всем отраслям знаний: от алхимии и астрологии до математики и медицины. Некоторые каноники ставили различные опыты и прославились учеными трудами, подобно Грегору Менделю, открывшему законы генетики. Следствием подобных начинаний явилось основание бальнеологического курорта, где лечение минеральными водами удачно сочеталось с торфяными припарками и фитотерапией.

— Интересно, — торопливо записывая, кивнул Березовский. Теперь он боялся пропустить даже слово и, напряженно следя за пояснениями экскурсовода, то и дело оборачивался за помощью к Гаеку, взявшему на себя роль переводчика. — Получается, что в монастыре были специально оборудованные лаборатории?

— Судя по всему, недостатка в оборудовании монахи никак не ощущали, пан списовател. — Полное лицо Коваржиковой расплылось в добродушной улыбке. — Мы даже планируем открыть специальную выставку. Особый расцвет подобных исканий приходится на эпоху Рудольфа Второго. Многие из тех, кто, спасаясь от преследований инквизиции, покинули свою родину, нашли приют в этих стенах. Беглецов, которым покровительствовал сам император, не только спасли от костра, но и дали им возможность продолжить свои исследования.

— Прямо в кельях? — удивился Березовский.

— Зачем? Подобного непотребства не позволял строгий премонстранский устав. Здание монастыря, как вы, возможно, успели заметить, окружают многочисленные хозяйственные пристройки. Там и размещались лаборатории. Остатки горна и мехи, которые приводились в движение падающей водой, сохранились до наших дней.

— И я смогу все это увидеть?!

— Пожалуйста, нет ничего проще… При монастыре работали пивоваренный завод, мельница и кузнечный мех. Про всевозможные амбары, конюшни, каретные сараи и хлева даже говорить не приходится. Имелась, конечно, и специальная аптека, которая славилась далеко за пределами Чехии. Некоторыми из ее рецептов по сей день пользуются. Больные, приезжавшие со всех концов света, давали монастырю самый большой доход. Потому-то и хватало средств на приобретение картин, книг, редких статуй и научных приборов. Строительные работы не прекращались вплоть до гитлеровского нашествия. Уже на моей памяти к аббатству было пристроено самостоятельное крыло для размещения художественных и литературных собраний. Монастырь окружают сады с оранжереей, английский парк. Рядом с госпиталем, при котором была богадельня, находился особый садик с лекарственными растениями. Была здесь и своя почта, откуда сушеные травы рассылались по всему миру.

— Расскажите немного про библиотеку, — попросил Березовский.

— Наиболее интересной частью монастыря, доступной для широкой общественности, безусловно, является библиотека, — пани Коваржикова с готовностью выдала заученный текст. — Она была построена в начале века в стиле старинных барочных залов. Потолок украшают фрески художника Кратнера. Книгохранилище насчитывает восемьдесят тысяч томов. В это число входит ценнейшие оригиналы рукописей. Самая древняя датируется девятым веком. Это известный памятник западноевропейской литературы — древневерхнегерманский вариант молитвы святому Иимраму. К числу уникумов относятся также списки «Жизнеописание брата Грознаты» и так называемый «Тепланский кодекс» конца четырнадцатого века. С точки зрения книжного искусства наше собрание славится своими травниками и требниками в богатом художественном оформлении. Они выполнены во второй половине пятнадцатого века по заказу аббата Гусмана.

— А где хранятся герметические сочинения? — не сдержал нетерпения Березовский.

— Прошу за мной. — Коваржикова повела к лестнице. — Здесь представлены наиболее редкие первопечатные издания. Многие из них были приобретены сразу после выхода в свет. Помимо религиозных сочинений, библиотека содержит многочисленную литературу по разным отраслям науки шестнадцатого — двадцатого веков: от Коперника до Эйнштейна. Что же касается лженаучных работ оккультного характера, — последовал знак перейти к следующему шкафу, — то мы выделили их в специальный раздел. Тут вы найдете астрологические атласы и алхимические трактаты.

— Как много! — восхитился Березовский, любуясь лоском кожаных корешков. — И все это можно взять в руки?

— Пожалуйста, — улыбнулась Коваржикова, отмыкая певучий замок. — Если желаете ознакомиться подробнее, я провожу вас в читальный зал. Нужно лишь заполнить требование на интересующую вас книгу. Таков порядок.

— Наверняка тут есть книги, которых не касалась рука исследователя! — Юрий Анатольевич принялся азартно перебирать тома. — Например, эта? — Он выхватил весьма громоздкую «Книгу духов» с магическими чертежами и формулами, написанными тайным колдовским шрифтом. — Неужели в святых стенах католического монастыря скрывались черная магия и самое махровое дьяволопоклонство? Какая прелесть!

— Хотите полистать? — Коваржикова выдвинула скрытый в деревянных панелях пюпитр.

— Обязательно! — кивнул Березовский, не отрывая глаз от мохнатых химер с перепончатыми нетопыриными крыльями. Фантазия анонимного заклинателя демонов поражала не столько своей необузданностью — ему было далеко до Босха, — сколько наивностью. — Мне нельзя поселиться где-нибудь поблизости? — Березовский умоляюще взглянул на Гаека, напрочь позабыв об основной цели своего визита. — Ведь только для того, чтобы просто перелистать эти груды, понадобится не меньше недели!

— Что-нибудь придумаем, — скрывая улыбку, пообещал Гаек, переглянувшись с капитаном Соучеком.

— Можно я уже сегодня что-нибудь возьму? — не в силах расстаться с книгами, спросил Березовский.

— Пройдемте в читальный зал, — напомнила Коваржикова. — Там есть полная картотека. Пока вы будете выбирать, я заполню на вас читательский формуляр.

— Формуляр? — завороженный близостью непомерных сокровищ, бедный историк несколько ошалело взглянул на смотрительницу. — Ах, да, пани Коваржикова, конечно! — вспомнил он, пробуждаясь от временного умопомрачения. — Вы ведь на каждого читателя должны завести формуляр! Так?

— Так, — она в свою очередь удивленно захлопала глазами. — Разве в Советском Союзе другой порядок?

— Нет-нет, тот же самый! — прижимая к груди увесистый фолиант, страдальчески поморщился Березовский. — Я совсем о другом, пани Коваржикова. У меня очень важный вопрос. Собственно, ради этого я и приехал, но тут у вас такие соблазны, что, извините, совсем из головы вылетело… Дело в том, что я бы хотел ознакомиться с книгами, которые в прошлом году…

— Соудруг интересуется одним читателем, — перевел недоумевающей пани Коваржиковой капитан Соучек, решительно опустив все остальное.

— Совершенно верно, — Березовский поспешно достал из бумажника фотографии. — Солитов Георгий Мартынович…

— Пан профессор? — сразу узнала Коваржикова и, видимо заподозрив что-то не слишком приятное, вопрошающе посмотрела на капитана. — Неужели такой солидный и воспитанный…

— Что вы, что вы! — замахал руками Березовский. — С ним случилось большое несчастье.

— Как жалко! — сочувственно отозвалась сердобольная смотрительница. — Мы все его полюбили.

— Очень, очень жалко, — подтвердил Юрий Анатольевич. — Профессор был исключительно одаренным исследователем. Именно поэтому меня просили просмотреть материалы, с которыми он работал здесь у вас. Это совершенно необходимо для того, чтобы с максимальной полнотой освоить его богатое творческое наследие… У вас сохраняются формуляры временных читателей, пани Коваржикова, или же только постоянных?

— Все мы временные на этой земле, пан списовател, — философски заметила она, возвращая фотографию. — И почему судьба так несправедлива? Какой образованный, какой обходительный человек! Настоящий, с прежних еще времен, интеллигент. А как трудился?! Не успеет солнышко взойти, а он уже тут как тут. Поставит на стол термос с горячим чаем, положит свои бутерброды на подоконник — и за книги. Прямо в пальто, только шапку снимет из черного каракуля. У нас уже теперь холодно, а зимой — не приведи господь. А он ничего, знай себе работает дотемна. Иной раз я даже запирала его, когда отлучиться требовалось. Вернусь, бывало, под вечер, а он сидит, бедненький, над пюпитром скорчился, пишет. Как только терпели подобного пациента в Карловых Варах? Режим не соблюдает, водичку не пьет, о процедурах и говорить не приходится. А ведь врачи там строгие…

— Наверное, он был очень счастлив, — задумчиво вздохнул Березовский. — Жил, как хотел.

— И к чему это привело, позвольте узнать? — не согласилась пани Коваржикова. — Нет уж, если приехал лечиться, то будь добр — лечись. После карловарской водички люди обновленными уезжают. Попил бы, как предписывалось, из первого, седьмого и двенадцатого источников, глядишь, и опять бы приехал. Куда торопился, спрашивается? Всех книг все равно не перечитаешь…

— У вас прекрасная память. — Березовский не стал уточнять обстоятельств. — Даже номера источников запомнили.

— Еще бы не запомнить. Первый такой на моей памяти и последний. Ведь одно дело — командировка, другое — лечение в санатории. Путевка, как-никак, денег стоит… Я уж увещевала его, сколько могла, стыдила даже, а он ни в какую, только смеется: «Не для кого мне себя беречь, пани». Милый, милый человек был, ничего не скажу. — Спускаясь по винтовой лесенке в читальню, Коваржикова смахнула слезу.

Пока она разыскивала формуляр Солитова, Юрий Анатольевич изучал картотеку, то и дело выдвигая легкие и удобные металлические ящички. Обнаружив немало любопытного, он тем не менее первым делом заполнил требование на «Книгу духов», с которой так и не смог расстаться. Расшифровать ее не было никакой возможности, но неторопливо, со вкусом полистать хотелось безмерно. Одно лишь прикосновение к этим страницам, чудом избежавшим костра, говорило его писательскому воображению много больше, чем все монографии по медиевистике, вместе взятые.

Перечень проработанных Солитовым рукописей, наверняка превосходивший своей толщиной курортную книжку, поразил Юрия Анатольевича в самое сердце. Любую из отмеченных здесь книг он готов был переписать на свой формуляр. Для этого даже не требовалось прибегать к картотеке, потому что все необходимые шифры значились в особой графе.

— Будем брать в означенном здесь порядке, пани Коваржикова. — Принял он единственно возможное решение, торопливо переписывая названия на бланки. — Ограничимся на первый случай десятью.

— И вы надеетесь прочитать их за какие-нибудь два-три часа? — удивилась смотрительница, приглашая занять любой столик.

— Только просмотреть, с вашего позволения. На предмет микрофильмирования или снятия ксерокопии, если понадобится. Мне отпущены на сей счет необходимые средства.

— Вот соответствующее разрешение, — капитан Соучек протянул смотрительнице официальное письмо с печатью.

— Не требуется никаких разрешений. — Она соединила бланки скрепкой. — Пан списовател может скопировать все, что ему потребуется.

— Желаю успешно поработать! — козырнул на прощание Соучек. — Мы заедем за вами ровно в шесть. Ужинать будем в городе, в погребке «Белая туфля».

Вскоре перед Березовским лежала внушительная стопка. Здесь были первопечатные травники и рукописные кодексы в четверть листа, звездные атласы, переплетенные в толстенную, отшлифованную сотнями рук кожу, и оттиснутые накануне первой мировой войны подозрительные брошюрки с описанием всевозможных чудодейственных средств. Явно шарлатанские прописи от венерических болезней и запоров соседствовали с таинственными эликсирами вечной молодости. Верный своему принципу все проверять, Солитов не оставлял без внимания даже столь очевидный вздор. На Юрия Анатольевича, который не знал о профессоре практически ничего, подобная неразборчивость произвела не слишком выгодное впечатление.

Просматривая на скорую руку книгу за книгой, он наткнулся на небольшую тетрадь, сшитую из разнокалиберных обрезков пергамента. Она была написана на старонемецком языке угловатой готической скорописью и содержала подробный перечень алхимических упражнений, продолжавшихся целых семнадцать лет. Имя автора — брат Мельхиор — и заголовок: «Опыты по составлению, дистилляции и отстаиванию «Золотого раствора», проделанные со всем тщанием, прилежанием и набожностью, а также согласно благословению преподобного отца-настоятеля Амвросия фон Герстенбаха и в полном соответствии с постулатами Луллиева искусства» — настолько отвечали стилю эпохи, что Березовский решительно отодвинул в сторону всю кипу и взялся за немецко-русский словарь.

Поначалу текст порядком его разочаровал. С чисто немецкой пунктуальностью одно за другим следовали длиннющие перечисления ингредиентов, развешенных на граны и унции, и не менее подробные описания процедур: дробления, истирания в порошок, смешивания, растворения и далее в том же духе.

Не баловали разнообразием и названия разделов, каждый из которых обнимал законченную, но, увы, бесплодную серию опытов.

Однако две, обнаруженные при более тщательном осмотре, особенности тронули Березовского чрезвычайно. Прежде всего, его взволновал неряшливо и явно торопливо выдранный лист, соответствующий опыту за номером 87. Кому и для чего понадобилось такое, оставалось только гадать. Это было тем более увлекательно, что никаких видимых запретов на выдумку не существовало. Разве не мог, например, брат Мельхиор чисто случайно натолкнуться на какое-то действительно важное открытие? Или повредиться в уме, не выдержав многолетнего заточения в алхимическом склепе? За ним, наверное, постоянно наблюдали чужие глаза, лабораторию тайно обыскивали, следили за каждой записью…

Но еще более подстегивала фантазию выпавшая из тетради закладка, вернее, маленький квадратик плотной старинной бумаги с написанным на нем женским именем Leonora. Ничего более, только одно это имя, начертанное торопливым пером. Крик души, прорвавшийся сквозь немоту монастырских ночей. Последнее прости без утоления и надежды…

Надпись была выполнена теми же чернилами, чуточку порыжевшими от времени, приготовленными, по тогдашнему обыкновению, из дубового орешка. Почерк тоже показался Березовскому схожим с записями в тетради, хотя в написании букв и отсутствовала характерная угловатая заостренность.

— Здесь не хватает одного листа. — Он показал пани Коваржиковой оборванный краешек.

— Так-так, — кивнула она. — Профессор тоже обратил на это внимание. Он очень разволновался по этому поводу. Все пытался выяснить, кто и зачем мог сделать такую пакость. Даже в городской архив ездил справляться. Чудак, право… Страницу с одинаковым успехом мог ли вырвать и в прошлом году, и триста лет назад.

— Но зачем?

— Откуда мне знать?

— У нас это называется — ищи ветра в поле.

— Да, теперь уже ничего не узнаешь, — вздохнула Коваржикова, едва ли поняв без помощи Гаека обращенные к ней слова.

— А что это? — Березовский показал ей закладку.

— Первый раз вижу.

— Не подарите мне на память?

— На память, на память, — закивала она. — Простая бумажка…

— Очень даже не простая, пани Коваржикова. Это, если хотите, билет на машину времени, — он заговорщически понизил голос. — Секретный пароль! Вы только прислушайтесь, как звучит: «Leonora…»

Глава двадцать вторая Святейший пират

Авентира IV

Над Италией благоухала весна, насыщенная неотвязным ароматом глициний. Ствол и ветки иудина дерева в епископском саду усыпали фиолетовые и пурпурные наросты. Словно вся кровь мира выступила из недр окаменевшей земли.

— Жестокое, проклятое время, — пробормотал мессер Мельхиор, узнав о появлении еще одного лжепапы. — И подлое, — добавил он, отгораживаясь книжным пюпитром от манящего сияния за окном.

Бесцельно скорбеть о людских пороках. В мире, где безраздельно правит смерть, немыслима подлинная справедливость. Скелет с пустым черепом да острой косой — вот единственный победитель. Так есть, и так было, и так пребудет во все времена.

Доброго католика Мельхиора фон Блаузее привело в Италию пламенное желание постичь истинное предназначение рода человеческого, ввергнутого с рождения в круговорот скорбей. В пятнадцать лет, получив благословение батюшки и рекомендательное письмо местного священника, он покинул родной Хеб, старинный славянский городок на западной границе Богемского королевства, и пешком отправился в Париж. Привлеченный славой Сорбонны, Мельхиор намеревался в краткий срок одолеть премудрости семи свободных искусств и подготовиться к сдаче магистерского экзамена. Однако ему не суждено было получить украшенный тяжелыми печатями свиток. Сожжение ведьм, которым встретила философа гостеприимная столица Франции, произвело на его нежную чувствительную душу столь тягостное впечатление, что он поспешил примкнуть к процессии богомольцев, направляющихся в Рим.

Диплом магистра наук и доктора теологии[24] потерял в его глазах всякую ценность. Хотя нравы на далекой родине были ничуть не мягче, Мельхиора потрясло лицезрение объятых пламенем женщин.

Среди тридцати шести преданных казни колдуний было несколько совсем еще юных, почти девочек. Созданное всевышним промыслом здание мира мыслилось совершенным, а принесенная на Голгофе искупительная жертва наполняла все сиянием вечной жизни. Столь вопиющая жестокость пятнала белоснежные одежды матери-церкви, обратив в разъедающий яд даже кристальную влагу схоластических истин. Чтобы жить дальше, следовало поскорее забыть о зверствах.

Посетив святыни Вечного города, неутомимый искатель перекочевал в Болонью, где и обрел временное успокоение в стенах древнейшего университета Европы. Это были самые счастливые годы для молодого чужеземца. Проявленное им прилежание, равно как и глубокий критический ум, счастливо соединенный с благочестием, не остались без внимания. Тем более что Мельхиор, обнаружив редкие способности к языкам, снискал известность утонченного знатока древних манускриптов, считавшихся еретическими и именно поэтому вызывавших жгучий интерес. Расшифровав несколько темных, нарочито запутанных сочинений, приписываемых Гермесу Трисмегисту, он удостоился аудиенции сангроского кардинала, который без долгих разговоров пригласил его к себе на службу.

Этой встрече суждено было сыграть в судьбе Мельхиора фон Блаузее поистине роковую роль.

Прослышав, что где-то в Ночере хранится список с секретного спагерического сочинения, кардинал, будучи охоч до всего запретного и таинственного, спешно снарядил своего нового секретаря в поездку. Вместе с инструкциями ему вручили туго набитый золотыми флоринами кошель и длинное послание к епископу Ночеры. Несмотря на то что даже папы не брезговали алхимическими изысканиями, дело это было чрезвычайно тонкое и даже рискованное. Мельхиор, однако, чувствовал себя на седьмом небе. Впервые в жизни ему предоставлялась возможность попутешествовать не на своих двоих, а в крытом возке, запряженном мулами.

Епископ встретил посланца, как родного. Поселил у себя во дворце, приставил расторопных слуг и вообще окружил заботой и лаской. Вскоре искомый список был обнаружен, и Мельхиор незамедлительно приступил к его расшифровке. Работал он со вкусом, не торопясь. Следовало соблюдать осмотрительность, ведь бредущего в алхимических потемках на каждом шагу подстерегают ловушки.

Вначале Мельхиор попытался овладеть условными значками алхимиков, выражавшими подчас самые разнообразные понятия. Трудность состояла не только в том, что одним и тем же символом обозначались, допустим, Солнце и золото, железо и Марс. Это-то лежало на поверхности. Поднаторев в расшифровке, здесь можно было не бояться ошибки. Куда труднее оказалось постичь другие сопоставления. Так, например, одинаковыми рогатыми и перечеркнутыми кружками изображались каменная соль и созвездие Тельца, дух и спирт. Как тут разобраться, что к чему? С другой стороны, возгонка ртути представлялась сразу в двух вариантах.

Пришлось потратить, не жалея свечей, не одну ночь, прежде чем начали понемногу спадать покровы с таинств. После многомесячного бдения Мельхиор знал спагерическую знаковую систему почти наизусть. Но он понимал, что одного этого еще недостаточно. Требовалось большее: научиться мыслить спагерическими иероглифами, чтобы высвободилась в сознании волшебная суть, запечатанная в них, как в герметических сосудах. Даже гуляя с вощеной табличкой по саду, он совершенствовал память, чертя и стирая чернокнижные письмена.

В совершенстве овладев словарем и грамматикой языка-шифра, Мельхиор фон Блаузее принялся за чтение рукописи, озаглавленной «Дорога дорог». В ней содержался верный рецепт изготовления философского камня. Она была составлена в виде письма Альберта из Виллановы папе Бенедикту Одиннадцатому.

«Почтенный отец! — обращался к своему тюремщику брошенный в тесную одиночку ученый. — Приблизь с благоговением ухо и знай: ртуть есть семенная жидкость всех металлов… И вот доказательство. Всякое вещество состоит из элементов, на которые его можно разложить. Возьму неопровержимый и легко понимаемый пример. С помощью теплоты лед легко расплывается в воду, значит, он из воды. Металлы растворяются в ртути, значит, ртуть есть первичный материал всех металлов…»

Размышляя над смыслом этих фраз, Мельхиор задумчиво бродил по дорожкам, вдыхая пряный аромат белоснежных лилий. Незаметно для себя он забрел в самую глухую часть сада и оказался возле решетки.

В этой смиренной обители ордена святого Доминика укрылись от мира девять молодых монахинь, отданных на попечение Леоноры дельи Альбериге, девятнадцатилетней аббатисе. Все они, не исключая и саму Леонору, дочь герцога, приняли постриг исключительно под давлением семьи и томились в монастырских стенах, куда их привезли семилетними девочками.

Скуку неизменного распорядка с его литургиями и литаниями не могла скрасить даже повсеместно распространившаяся свобода нравов. Роскошь, окружавшая «христовых невест», принадлежавших к самым знатным фамилиям, не могла долго противостоять беспросветной тоске и одолевавшему плоть зову. Напротив, изысканные яства и заморские вина, подаваемые к трапезе, лишний раз развязывали воображение, заставляя с болезненным интересом прислушиваться к искушающим нашептываниям товарок по заточению.

Не способствовали строгому выполнению обета и наряды девиц, выгодно подчеркивающие их природное очарование и стать. Не составляло тайны, что почти у каждой был высокопоставленный покровитель — граф или герцог, а то и церковный прелат. Свидания устраивались легко. Посещение обители было не только разрешено неписаными правилами, но и считалось хорошим тоном.

В дни карнавала, который в иных местах растягивался чуть ли не на полгода, залы для общих молитв превращались в маскарадные чертоги. Вереницы смеющихся гостей с хохотом проносились по аскетическим дортуарам. Чем фривольнее была маска, тем больший успех выпадал на долю ее обладателя. Не желая ни в чем отставать от своих веселых гостей, предприимчивые монашки, случалось, даже решались примерить мужское платье. И это тоже сходило с рук. Своим откровенным презрением к пережиткам раннехристианской морали итальянские монастыри резко отличалась от орденских заведений во Франции и немецких землях. Распущенность, по-своему бытовавшая и там, тщательно скрывалась за внешним подчеркнуто ханжеским благолепием.

Вот почему Мельхиор сперва даже не понял, с кем он имеет дело, когда его рассеянно блуждающий взор нежданно остановился на смуглой мордашке, мелькнувшей в зарослях деревьев.

При виде остолбеневшего богослова с восковой табличкой в руках незнакомка смело выступила из тени и, словно давая разглядеть себя со всех сторон, повернулась бочком. На ней было узко облегающее короткое платьице из тончайшей шерсти и кокетливая шапочка, перевитая ниткой крупного жемчуга. У корсажа белели тугие бутоны роз. Лишь на левом плече виднелся вышитый крестик, изобличая аббатису доминиканского ордена. Уставной головной накидки не было и в помине, и это почему-то больше всего смутило бедного богослова. Лишь дьявол мог принять столь обольстительный и греховно кощунственный облик. Мельхиор, как завороженный, сделал шаг и приблизился к самой решетке.

— Вам угодно о чем-то спросить меня, домине доктор? — Перебирая граненые четки, она озарилась дерзкой улыбкой.

— Нет, монна,[25] —пробормотал он, преодолевая смущение.

— А я видела вас однажды в церкви святого Рокко.

— В самом деле? — почему-то обрадовался Мельхиор. Увлеченный своими учеными занятиями, он беззастенчиво пропускал службы, выходя только к терции.[26] Теперь он припоминал, что тогда на празднике Марии матери божьей пел хор христовых невест. — В черно-белом облачении вы выглядели совершенно иначе.

— Хуже или лучше? — В лукавом смущении потупилась аббатиса и, сломав ветку цветущей акации, бросила ее через пики ограды.

Мельхиор замешкался с ответом и, припав на колено, словно принимая присягу, поднял цветущий символ вечной жизни и чистоты.

С той встречи для них началась любовь — невозможная, непозволительная, преступная. Для дочери герцога и тирана[27] это было лишь средство избавиться от смертельной скуки, очередной забавой, которую легко оборвать и забыть. А безземельный рыцарь, сбежавший от нищеты на чужбину, и впрямь вплотную приблизился к смерти, стал бессловесной игрушкой своей легкомысленной донны. Алхимические бредни пришлось оставить. Забросив расшифровку «Дороги дорог» ради владычицы мечтаний и дум, Мельхиор рисковал лишиться благоволения кардинала. Его выручила только заваруха в римской курии. Высокопреосвященному князю церкви было теперь не до спагерического искусства. Впервые после семидесятишестилетнего перерыва в Ватикане собирался чрезвычайный конклав. Среди кардиналов, собравшихся на выборы наместника святого Петра, итальянцы составляли жалкое меньшинство. Основной тон задавали французы, жаждавшие поскорее вернуться в Авиньон, дабы вновь предаться привычным излишествам и лени. Однако полного единства в их стане никогда не было. Северяне, стремясь протащить на престол своего человека, интриговали против южан, а южане готовы были стакнуться с кем угодно, чтобы только не пропустить бретонского или нормандского варвара.

Обстановку накаляли крики римского плебса, осадившего дворец, где согласно обычаю были замурованы кардиналы-выборщики. Вновь обрести свободу они могли, только огласив имя нового главы христианства. Да и то сомнительно, потому что собравшаяся под окнами двадцатитысячная толпа не на шутку грозила расправой.

— Римлянина, римлянина, римлянина! — скандировали разгоряченные вином патриоты. — Папа должен быть римлянином! Если этого не будет, мы перебьем всех!

Чтобы как-то успокоить орущую чернь и выиграть время, папские регалии силком надели на брыкавшегося что было мочи кардинала Теомбалдески и выперли его на балкон.

— Папа не я! — бился он в исступлении, страшась неминуемой расплаты. — Они вас обманули! Я не хотел!..

Но его визги потонули в густом торжествующем гомоне, жутком, ни на что не похожем реве охваченной истерией толпы.

Кардиналам не осталось ничего другого, как увенчать тиарой первого попавшегося итальянца. Разумеется, в порядке временной меры, чтобы поскорее вырваться из этого проклятого города. В Авиньоне они надеялись все переиграть.

По обыкновению политиканов невысокого пошиба, заботящихся только о собственной выгоде, выборщики одну за другой отвергли все мало-мальски достойные кандидатуры и остановились на самой ничтожной — на «серой лошадке», от которой ожидали полного послушания. Сошлись на том, что папой всего на несколько дней станет Бартоломео Приньяно, архиепископ Бари, не имеющий даже кардинальской шапки.

— Когда все уляжется, ты отречешься от престола, — инструктировал его ведавший делами двора кардинал-камерленго. — А в награду мы сделаем тебя полноправным кардиналом.

Бартоломео с готовностью согласился и был коронован трехвенечной тиарой под именем Урбана Шестого. Уже на другой день после торжественной церемонии участники конклава поняли, что жестоко просчитались. Ни о каком отречении новый понтифик даже не помышлял, а в ответ на деликатное напоминание сотворил непристойный жест.

— Идиото! — во всеуслышание обозвал он кардинала Орсини, знатнейшего из знатных. — Да и все вы, в сущности, дураки. Нужна мне ваша красная шапка, как же! Да у меня их теперь полные сундуки.

Первейшим его шагом на новом поприще стала раздача кардинальского сана наиболее преданным архиепископам. Обеспечив себе столь простым маневром большинство, он заявил, что останется здесь, в Италии, где за него стоит горой вся римская чернь.

Выказав себя человеком твердым и властным, к тому же искусным законником, новый папа заявил, что запретит симонию,[28] приносившую кардиналам сказочные барыши.

Война, таким образом, была объявлена не на живот, а на смерть. «Серая лошадка» обернулась свирепым алчущим волком.

Обескураженные кардиналы объявили избрание Урбана не имеющим силы, навязанным извне, но тут же, опровергая собственное заявление, постановили направить в Рим делегацию с беспрецедентным посланием.

«Мы согласны, чтобы ты продолжал управлять церковью, — говорилось в нем узурпатору святейшего престола. — Но мы решили назначить опекуна, дабы он помогал тебе в отправлении должности, которую ты не способен занимать в силу самой природы своего естества, равно как и грубости».

Папа встретил делегатов уже знакомым простонародным жестом. Это и послужило формальным поводом к началу военных действий.

В Англии, Наваррском королевстве и пограничной с ним Гаскони стали спешно формироваться отряды наемников, а во всех провинциях и городах Апеннинского полуострова началась жестокая резня. Одна сторона стоила другой.

Кардиналы, объявившие преданного анафеме Урбана самозванцем, избрали новым наместником божьим Роберта Женевского, законченного бандита. По наущению Урбана римские погромщики принялись убивать всех иностранцев, которых считали сторонниками кардиналов-бунтарей. Методы борьбы и соответственно зверства по отношению к мирному населению были схожи до неразличимости. И там, и тут резали, грабили и жгли во имя святейшего отца христианства.

За Урбана горой стояли города в Италии и Германии, его поддерживали Англия, Венгрия и Польша. На стороне Роберта, ставшего Климентом Седьмым, были Франция. Шотландия, Испания, Савойя и Неаполитанское королевство.

В эту разорительную внутрицерковную битву была вовлечена вся клерикальная Европа, включая подвижников веры, еще при жизни причисленных к лику святых.

У простого народа созревала крамольная мысль, что у антихриста две ипостаси. Во всяком случае, оба папских двора достигли крайнего предела разложения. Свидетельства всеобщего распада были настолько очевидны, что не составляли тайны ни для вождей, ни для их кровавых сатрапов. Все наиболее гнусные и жуткие формы террора, все самое недостойное и отвратительное, что только таится в смрадных пучинах взбаламученного моря житейского, было поднято на поверхность и пущено в дело. Что в Риме, что в Авиньоне отъявленные подонки поднимались на верхние этажи власти и тут же принимались творить всевозможные гнусности.

Урбан первым понял, какого типа подручный требуется ему в такой войне, и обратился к предводителю пиратов Балдазаре Косса.

Четыре года его трехмачтовые корабли с косыми, на разбойничий манер, парусами свирепствовали в средиземноморских водах. Косса грабил всех без разбора: мусульман и христиан, включая соотечественников — итальянцев и осевших на Родосе последних госпитальеров. Только суда, плававшие под флагом Прованса, могли беспрепятственно действовать в изрезанной укромными бухтами берберийской акватории, где большей частью охотился удалой Балдазаре. Причина была достаточно уважительная: на службе прованского герцога стоял единоутробный братец — Гаспар, такой же пират.

Имя Балдазаре гремело от Александрии до Геркулесовых Столпов. Никто не мог быть спокоен за свою жизнь. Вчера пираты ворвались в испанскую крепость, сегодня их видели в Сардинии или на Мальте, завтра они могли атаковать Неаполь или высадиться на мавританском побережье, где прятали награбленное добро корсары-магометане.

После каждого похода Косса исправно возвращался домой, к доброй морщинистой маме — тучной, но подвижной и экспансивной, как все итальянки.

— Это тебе, — скупо ронял он, вручая какую-нибудь заморскую диковину, и почтительно целовал руку.

Последняя операция была особенно удачной. Захватив две боевые галеры родосских братьев, как стали с недавнего времени именоваться госпитальеры, Косса привез к себе на Искию несметные сокровища: тяжеловесные золотые сервизы, украшенные драгоценностями одежды, редкостное оружие, и конечно, мешки со звонкой монетой. Дукаты, динары, цехины, реалы, торнези, константинаты — все перемешалось при пересыпке.

Выточенную из цельного смарагда чашу, оправленную в золото, он преподнес мамочке.

— Куда столько всего? — всплеснула она руками, втайне любуясь рослым красавцем сыном, который не знал поражений и привык первенствовать во всем. — В нашем палаццо уже не осталось свободного места. Скоро ты весь остров завалишь золотом. Зачем так много? А эти толпы несчастных пленных? Они измучены и еле держатся на ногах. Мне даже негде их разместить. Неужели их нельзя было распродать по дороге? Про женщин я уж и не говорю, Балдазаре. До них ты всегда был жаден. Но ведь должен же быть предел! Пора, давно пора остановиться на какой-то одной. Неужели ты еще не перебесился? Опомнись, сыночек. Твои безумства не кончатся добром. Ты должен остепениться и начать совершенно новую жизнь. Если ни одна из юных красоток, которых я устала кормить, не смогла надолго удержать тебя в своих объятиях, то самое время вспомнить о боге. Из нашего рода вышло столько знаменитых служителей церкви! Почему бы тебе не стать одним из них? Тогда бы я могла умереть спокойно.

Это наставление, как и все предыдущие, Балдазаре выслушал вполуха. Но, как явствует из последующих событий, материнские молитвы были услышаны.

Не прошло и месяца с того дня, когда был захвачен госпитальерский приз, как пиратского главаря пригласили к его святейшеству.

Косса облачился в самое скромное платье, надел плащ из тонкой романьолы[29] и отправился в папский дворец.

— Мне говорили о тебе как об отважном, решительном человеке, — с места в карьер начал Урбан, внимательно оглядев великолепно сложенного кондотьера с необыкновенно одухотворенным лицом, обветренным и загорелым до черноты.

— Тебе правильно говорили.

— Ты знаешь, что мои войска потерпели поражение? Неблагодарный Карл Дураццо, которого я своими руками посадил на неаполитанский трон, переметнулся к антихристу и открыто выступил против меня.

— Я избавлю тебя от этого врага, — уверенно пообещал Косса.

— Но для успешного ведения военных действий требуются немалые средства, а моя казна опустошена. Пришлось даже перелить церковные блюда и дароносицы.

— Я дам тебе денег и соберу твое рассеянное войско в единый кулак.

— Тебя послало мне само провидение! — Урбан выразил свое удовлетворение скупой улыбкой. — Мне говорили, что ты знаком с теологией. Это верно?

— Сказать, что я знаком с теологией, равносильно предположению, что я разбираюсь в морском деле. — Балдазаре надменно вскинул подбородок. — Я не просто знаком. Я теолог, святой отец, и хорошо знаю каноны. Ведь недаром же мне пришлось пять лет корпеть в Болонье. По всем предметам я шел в числе первых и лишь волей случая не получил диплома.

— Значит, так тому и быть, — заключил папа, строя далеко идущие планы.

— Аминь, — отозвался Косса.

Верный излюбленному тактическому приему захватить противника врасплох, новый главнокомандующий обрушился на разрозненные отряды Карла, отбил одиннадцать катапульт и погнал отступающих к морю.

Папа тут же посвятил едва отмывшегося от крови победителя в священнический сан и поручил ему возглавить следствие над опальными кардиналами, которых подозревал в пособничестве врагу. Князей церкви вместе с их наиболее доверенными приближенными перевезли в Ночеру и разместили в подземной тюрьме.

Косса взял себе в подручные самых отчаянных головорезов из числа соратников по пиратским баталиям. Он не ошибся в выборе. Сменив абордажные крючья на тиски и клещи, они выказали себя прирожденными мастерами пыточных дел. Закованных в цепи епископов доставили из подземной тюрьмы в следственную камеру, где уже все было готово для пытки: пропущенные через блоки веревки, раздвижные доски с клиньями, «испанские сапоги». Даже желоба для стока крови в углублении каменного пола были отмыты загодя. Сам Косса в качестве осененною благодатью чрезвычайного следователя, поднаторевшего к тому же в теологических ухищрениях, занял кресло на помосте.

Побывав на заре юности в застенках святейшей инквизиции, куда попал по подозрению в чародействе, он знал, как нужно вести допрос. Справедливости ради следует сказать, что его задержали тогда совершенно случайно. Просто «псы господни» застали Балдазаре в доме одной молодой колдуньи, и не его вина, что пришлось заколоть в завязавшейся схватке двоих или даже троих агентов. Других грехов перед церковью он за собой не знал. Не веруя ни в бога, ни в дьявола, Косса и к черной магии относился вполне равнодушно. Но опыт — сквозь толстые стены он слышал крики пытаемых, которые сознавались в немыслимых преступлениях, — не пропал даром. Советы его святейшества пали на вполне подготовленную почву.

— Тебе не следует разъяснять существо обвинений, — отечески настаивал Урбан новоиспеченного инквизитора. — Спрашивать надо лишь в самой общей форме: «Ты признаешься в злодейских деяниях? Кто помогал тебе творить богопротивные мерзости?» На такие вопросы отвечают обычно слезами отчаяния и воплями протеста. А это достаточный повод для применения пытки.

И пошла работа. Оказавшись в руках вчерашних морских разбойников, чьи лихие шрамы не смогла прикрыть даже сутана, изнеженные князья церкви упорствовали совсем недолго. И то потому, что не знали, на свою беду, в чем именно следует сознаваться.

— Прекратите! — вопил терзаемый болью епископ Акуилы. — Я не могу понять, чего вы от меня требуете. Скажите же, ради всего святого, и я тут же возьму на себя любые грехи.

Но вспотевшие от напряжения палачи не отвечали, туже затягивая костедробильный винт. А папа в это время бродил с молитвенником под окнами и распевал во весь голос псалмы, чтобы не дремали его заплечных дел мастера, не ослабляли усилий и душили крамолу в зародыше, не поддаваясь жалости.

Вместе с другими прелатами угодил в заточение и кардинал сангроский. Едва он был доставлен в Ночеру, как поступил донос на Мельхиора фон Блаузее, и незадачливый секретарь очутился в крепостном подземелье. На счастье, а может и на горе, Косса признал в нем своего однокашника по Болонскому университету.

— Ты-то как здесь оказался?

— Неисповедимы пути господни, — с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал Мельхиор. Но пуще любой телесной боли его терзала тоска. Только исступленная, отчаянная надежда еще раз увидеться с Леонорой не позволяла ему размозжить себе голову о первую же ступень.

— Очень даже исповедимы, — ухмыльнулся Балдазаре, критически оглядев былого соперника по схоластическим диспутам, который, следует отдать ему должное, чаще других выходил победителем. — На каждую решительную перемену есть своя причина, и только наша собственная недальновидность не позволяет нам разглядеть конечную связь, — разъяснил он и тут же распорядился насчет сотоварища: — Поместите отдельно!

Благодаря этой случайной встрече секретарь кардинала был избавлен от пыток. Его даже ни разу не вызвали на допрос. Зато самому кардиналу пришлось испить полную чашу страданий.

— Да, вы тысячу раз правы! Я действительно совершил тягчайшее преступление, — хрипя, он выплевывал кровяные сгустки. — Но не против Урбана, а ради него. Как и Роберт-антихрист, я зверски пытал своих собратьев по сану, добиваясь от них признаний в несовершенных грехах. И вот воздаяние за преданность! Горе мне, окаянному, горе…

Не сострадая жертвам и не испытывая особого удовольствия от лицезрения их мук, Косса старался как можно точнее исполнить повеление папы. Для развлечений существовали совсем иные объекты. Например, аббатиса Леонора, которую он вместе с другими приглянувшимися ему «христовыми невестами» не замедлил переселить поближе к крепости.

Вакханалию пыток, весть о которых дошла до самых отдаленных приходов, пришлось прервать ввиду появления неприятельских разъездов. Карл Дураццо, неаполитанский король, собрав новую армию, стягивал вокруг Ночеры кольцо осады. На военном совете было решено как можно скорее покинуть крепость.

— Это тебе, — сказал Косса, спустившись в промозглую дыру, где без света и свежего воздуха томился Мельхиор фон Блаузее. — Просили передать. — И он бросил ему четки из причудливо ограненных камней.

— Она помнит обо мне! — воспламенился безземельный рыцарь, ощупью прочитав вырезанные на гранях буквы. — Она жива?

— Для тебя — нет, а так что ей сделается… Готовься в дорогу, школяр. Арестованных забираем с собой. Вот все, что я могу для тебя сделать. — Косса протянул рукояткой вперед остро отточенный стилет. — Постарайся сохранить голову.

— Зачем мне жить? — горько усмехнулся Мельхиор, сразу же помыслив о самоубийстве.

— Умереть ты всегда успеешь…

— Когда нет справедливости, жизнь становится в тягость.

— Ну, как знаешь…

Из крепости выступили под покровом ночи и, обманув сторожевые посты, двинулись по дороге в Салерно.

Карл, разгадавший этот хитроумный маневр, не велел преследовать отступавших, мечтая лишь об одном: чтобы изувер в облике папы поскорее покинул его владения. А догнать было так легко, потому что истерзанные узники едва тащились, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.

Епископа Акуилы, который не мог держаться в седле, Балдазаре пришлось зарубить. Впрочем, он лишь выполнял полученный приказ и, дабы поскорее избавить бедолагу от мук, постарался прикончить его с одного удара.

Вблизи Барлетты беглецов ожидал генуэзский корабль. Едва носильщики перенесли на борт последний вьюк, капитан распорядился поднять паруса. Только теперь, когда все опасности остались позади, папа вспомнил про ненавистных кардиналов и велел зашить их в воловьи кожи.

Еще не совсем скрылись из глаз каменистые берега Адриатики и пропыленные сосны на них, как мешки полетели за борт.

Обо всем предупрежденный заранее, Мельхиор ухитрился вспороть шов — и вынырнул на поверхность. В последнем теологическом споре насчет причин и следствий верх одержал Балдазаре. Определенно он видел намного дальше…

Добравшись до берега, Мельхиор нашел приют в хижине пастуха. Прошлое умерло для него, и он не пожелал возвратиться на пепелище. Покинув при первой возможности Италию, добрался до родных мест и попросил убежища в монастыре премонстранцев.

Приняв постриг, он целиком посвятил себя спагерическим изысканиям. На подготовку к великому деянию ушло семь лет, но опыт не оправдал ожиданий.

В поисках ошибки Мельхиор задумчиво перебирал чудесные четки, где каждое седьмое зерно было вырезано из золотистого тигрового глаза. Граненые бусины намекали на зашифрованный рецепт «Дела Солнца». Иногда перебор граней складывался в буквенную последовательность, которая отзывалась глухим воспоминанием.

— Абра… абрака… — шептал он, стиснув пылающие виски, но ничего не получалось. — Алкоголь, баня, роса, амальгама, кристалл, антимониум…

И когда мозг окончательно отказывался служить, а пальцы уже не могли удержать тростниковую палочку, полубезумный инок хватал первый попавшийся клочок, выводил на нем имя и начинал всматриваться в него, словно в зеркало, шевеля губами, растрепав поседевшие космы.

Что виделось ему, что мерещилось в редеющей мгле? Какие образы вставали, какие пробуждались воспоминания?..

Когда в Теплу пришла весть, что пират Балдазаре Косса стал папой Иоанном XXIII, Мельхиор тихо засмеялся и, выхватив стилет, стал поражать одолевавших его духов.

Иоанн XXIII, скончавшийся 22 декабря 1419 года, был посмертно вычеркнут из списка пап. Только в 1958 году, через пятьсот с лишним лет, это имя и порядковый номер вновь повторились в перечне наместников святого Петра, когда римскую курию возглавил кардинал Ронкалли. За столь долгий срок все, за ничтожным исключением, успели забыть, что такой папа уже появлялся однажды на грешной земле. На его памятнике, изваянном гениальным Донателло, значится:

«Здесь покоится прах Балдазаре Коссы, бывшего папы Иоанна XXIII».

Почему «бывшего», возникает невольный вопрос. Разве можно в столь неподобающей форме отзываться о главе римско-католической церкви? Оказывается, можно, ибо в 1415 году на Констанцском соборе он был низложен и обречен забвению.

Глава двадцать третья Речной трамвай

Не застав Наталью Андриановну в институте, Люсин не без колебаний решился позвонить ей домой.

— Не уделите мне часик? — попросил с обезоруживающей откровенностью. — Сугубо лично…

Она согласилась, затаив удивление, и, недолго думая, назначила встречу на пристани у Киевского вокзала, неподалеку от дома.

Люсин узнал ее лишь в самый последний момент, когда она, легко перебежав через дорогу, нерешительно замедлила шаг. Лишь после того как Наталья Андриановна протянула ему руку, он позволил себе улыбнуться. Владимир Константинович никак не ожидал, что память сыграет с ним столь злокозненную шутку. Высокая женщина в коротком, перетянутом пояском плащике предстала невозвратимо чужой и как-то совершенно иначе, нежели запомнилась. Не испытав тайно лелеемой радости и не находя подходящих от нахлынувшего волнения слов, Люсин увлек ее к лестнице, спускавшейся к причалу.

Бело-голубые речные трамвайчики еще курсировали по реке, но пассажиров собиралось совсем немного. Темная вода дышала знобкой осенней сыростью. Косые волны от винтов лениво качали желтые листья, загоняя их вместе с окурками и прочим плавучим сором под дощатый настил. Легчайшая дымка висела над городом, смягчая сверкание окон, воспламененных вечерней зарей. В глянцевых переливах дрожали искаженные отражения домов. Пустынная набережная, перемигивание светофоров, холодный сумрак одетых гранитом опор.

— Покатаемся на пароходике? — неожиданно для самого себя предложил Владимир Константинович, страдая от неловкости и беспричинной тоски.

— Вы странный человек. — Подняв воротник. Наталья Андриановна зябко передернула плечиками. — Какой пронизывающий ветер!

— Дрожь вселенского одиночества, — грустно усмехнулся Люсин. — Так назвал осень один мой очень хороший друг. Она особенно остро переживается в городе, где природа зажата прямолинейностью камня.

— Он поэт, ваш друг?

— Что-то в этом роде. Да и какое это имеет значение? Главное, что он прав. Даже небо не свободно от города. — Люсин кивнул на белые клубы, застывшие над высокими трубами ТЭЦ. — Одурманенное дымом, оно безъязыко корчится в паутине проводов… Я еще помню, когда по Бородинскому мосту ходили трамваи. Кажется, тридцать первый и сорок второй. А тридцатый делал круг возле Киевского, высекая искры и требовательно звеня. Мы с ребятами вскакивали на ходу и мчались, стоя на подножках, навстречу обманчивым осенним ветрам.

— Обманчивым?

— Они всегда обещают несбыточное… Я и сам не помню, в какую шальную минуту перескочил с трамвая на борт рыболовецкого траулера.

— Так вот отчего вас вдруг потянуло совершить эту прогулку!

— Ну как, рискнем? — Не дожидаясь ответа, Люсин просунул деньги в окошко кассы. — До конца и обратно, пожалуйста.

— Вам в какую сторону? — спросила кассирша.

— Безразлично. Дайте, куда подальше.

В полном одиночестве они прошли через турникет. На верхней палубе цепенела старуха с лохматым псом, а несколько поодаль самозабвенно обнималась парочка.

— Здесь слишком ветрено. — Наталья Андриановна капризно наморщила носик. — А внизу душно и пахнет бензином.

— Соляркой, — непроизвольно поправил Люсин.

— Тем хуже. Не переношу угара.

— Если память мне не изменяет, на корме должно быть укромное местечко. И воздух свежий, и от ветра защищено. Все сто двенадцать удовольствий. — Сойдя на две ступеньки, он подал ей руку. — Почему вы решили, что я странный человек, Наталья Андриановна?

— Не знаю. — Она медленно покачала головой, покорно спускаясь по узкому трапу. — Согласитесь, что все сегодня немного странно. И вообще мы явно не о том говорим. Ведь вам нужно о чем-то спросить меня? Верно?

— Еще не знаю, — ушел от прямого ответа Люсин, сильно подозревая, что выглядит в ее глазах чуть ли не идиотом.

— Если у вас действительно есть ко мне дело, мы могли бы увидеться в более подходящей обстановке. — Наталья Андриановна без особого удовольствия опустилась на влажную скамью.

— Например? Я бы скорее утопился, чем рискнул пригласить вас в уголовный розыск.

— Кафедра вас уже не устраивает?

— Не хочу лишний раз мелькать перед вашими сослуживцами. Да и комплекс вины, если быть до конца честным, мешает. Ведь дальше этой проклятой сберкассы мы не продвинулись ни на шаг… Погонят меня к чертовой бабушке — и будут правы.

— Ой-е-ой, какой ужас! Вне милиции вы, конечно, своей жизни не представляете? — заметила она подчеркнуто иронично. — Суровый ветер романтики дует в ваше лицо. Вы прирожденный сыщик — и все такое…

— Зачем вы так, Наталья Андриановна? — Люсин почувствовал себя задетым. — Я ведь вам как на духу признался…

— Как на духу? — Она словно прислушалась к тайному значению слова. — Но я никудышный исповедник, Владимир Константинович. Я жестока и рациональна до мозга костей… Поэтому говорите поскорее, в чем суть.

— А если ни в чем? Если я осмелился побеспокоить вас просто так? Это что, преступление?

— Вы серьезно? — Наташа взглянула на него с веселым удивлением.

— Поверьте, что мне не до шуток, — мрачно потупился Люсин. Усталый, издерганный неудачами, он позволил себе поддаться минутному настроению и не знал теперь, как выбраться из опасной зоны, куда его столь неожиданно занесло. — Я не виноват, что подвернулась эта посудина.

— Разве я вас в чем-нибудь обвиняю? — Откровенно потешаясь, она словно бы поощряла Люсина на дальнейшие излияния.

— В самом деле, куда мне было вас повести? — Уловив перемену в ее настроении, он немного приободрился и обрел спасительный юмор. — В киношку? Для этого я слишком стар. В театр? Но где взять приличные билеты, если я не располагаю ни временем, ни знакомствами? Что же остается, милая моя Наталья Андриановна? Ресторан? — В притворном ужасе он закрыл лицо. — Об этом даже подумать страшно, ведь вы можете как-то не так понять…

— Отвечу откровенностью на откровенность. — Удивительно похорошев, Наталья Андриановна едва отдышалась от беззвучного смеха. — Я обожаю кино и могу спокойно прожить без театра. Не помню, когда и была там в последний раз. Поэтому предлагаю сойти в ближайшем порту и поискать чего-нибудь поинтереснее. — Расстегнув плащ, она вытащила свою электронную висюльку. — Что же касается ресторана, то, как говорят англичане, why по? Не вижу криминала. Но это так, на будущее, потому что сегодня у меня нет настроения.

— Вы изумительны, Наталья Андриановна! — восхищенно признал Люсин. — И если вы позволите мне звать вас просто по имени, то я поверю, что чудесное слово «будущее» имеет ко мне хоть какое-то отношение.

— Охотно. — Она кивнула с видом королевы, приветившей мимоходом пажа. — А теперь выкладывайте, что у вас на уме, — потребовала совершенно будничным тоном.

— Ей-богу, никакой задней мысли.

— Так не бывает в наше время.

— Но поверьте…

— Верю.

— Но вы даже не знаете…

— Знаю! — Она определенно не желала слышать никаких оправданий. — И умею ценить искренность порывов и откровенность чувств. Однако не станете же вы утверждать, что вызвали меня на свидание исключительно в галантных целях.

— Не стану, — вынужденно откликнулся Люсин, отворачивая лицо.

— Да воздастся вам за чистосердечие!

— Но мне действительно очень хотелось увидеть вас, — признался он с непонятной обидой. — И это самое главное…

— Понимаю, — ободряюще кивнула она. — Теперь давайте второстепенное.

— Прямо допрос какой-то! — пожаловался Люсин. — Что за несносная аналитика?.. Если вы так уж добиваетесь правды, то, признаюсь, предлог для встречи у меня заготовлен. На всякий случай.

— Вот и прекрасно.

— Но я хочу, чтобы вы знали: это всего лишь предлог. Я бы не рискнул потревожить вас из-за подобной мелочи… Вам не очень холодно, Наташа?

— Нет, ничего. — Она выжидательно нахмурилась. — Не люблю околичностей.

— Что такое Абраксакс, Наталья Андриановна? — спросил Люсин, словно позабыв о дарованной ему привилегии на более интимное обращение. — А заодно и абракадабра?

— Вы нашли его! — Она испуганно вздрогнула. — Я так и знала…

— Простите? — выжидательно прищурился Люсин. — Вы это о чем? — Он осторожно коснулся ее затянутой в шелковую перчатку руки.

— Не нужно, — с гримасой досады отстранилась Наталья Андриановна. — У меня достаточно крепкие нервы, и я не упаду в обморок… Где он?

— Ей-богу, ничего не пойму! — Люсин умоляюще прижал руки к груди. — Объясните, пожалуйста, в чем дело.

— Вы меня спрашиваете? — Ее испуг сменился растерянностью. — Но разве вы не нашли… Георгия Мартыновича.

— Да с чего вы взяли! — Уязвленный до глубины души, Люсин едва сдерживался. — Разве я стал бы скрывать? Тем более обманывать, плести хитроумные выкрутасы? Мило же я выгляжу в ваших глазах, Наталья Андриановна.

— Простите. — Уголки ее ярких, изящно очерченных губ виновато дрогнули. — Я сама не ведаю, что несу. Но откуда тогда вы узнали про браслет? Ну конечно, — облегченно вздохнула Гротто, — как я сразу не догадалась! Вам рассказал кто-то из наших?

— Час от часу не легче! Какой еще браслет? Никто и ничего мне не рассказывал. С чего вы взяли?

— Тогда почему вас заинтересовало слово «Абраксако?

— Да все оттуда же: из его записей и набросков. Даже рисунок нашел со змеями. Не понимаю, почему это вас так удивило…

— Не сердитесь, — примирительно промолвила Наталья Андриановна. — У меня и в мыслях не было вас обидеть. Просто я страшно испугалась. Вроде бы давно готова к самому худшему, и надежды никакой нет, но стоило вам вспомнить про этого Абраксакса, сердце так и оборвалось… Сейчас все объясню, — заторопилась она. — Дело в том, что это слово было вырезано на камне, который я подарила шефу на его шестидесятилетие. Теперь понимаете?

— По крайней мере, начинаю понимать, — прояснел взором Владимир Константинович. — Вы меня тоже простите за невольный эмоциональный всплеск…

— Меня это ничуть не задело. Даже совсем наоборот. Вы совершенно правильно возмутились. Но не будем сводить мелочные счеты. Инцидент исчерпан и вычеркнут из памяти. Договорились?

— Вы слишком великодушны, Наташа. — Люсину так нравилось повторять ее имя. — Я стараюсь прояснить все до конца, любую мелочь. Отсюда и возник этот чертов Абраксакс. А тут еще впервые за много недель выдался свободный вечер… Странный вечерок, вы совершенно правы, и это душераздирающее буйство заката, и задувающий с оста ветер. Словом, под настроение…

— Вы как будто извиняетесь.

— Так оно и есть, — с проникновенной грустью подтвердил он. — Мне необыкновенно приятно быть с вами. Но у жизни есть дурацкая особенность. То, что еще минуту назад представлялось нам почти пустяком, вдруг неожиданно вырастает и становится исключительно важным. Предлог — вы просто вынудили меня признаться, что я его… почти выдумал, — сделался чуть ли не самоцелью. — Боясь, что будет превратно понят, Люсин умоляюще заглянул ей в глаза. — Расскажите, ну пожалуйста, про этот ваш камешек, Наташа?

— Да-да, конечно. — Мимолетным касанием пальцев она как бы заверила, что все поняла, уловив даже недосказанное. — Это может оказаться очень нужным для вас, потому что Георгий Мартынович никогда не расставался с подарком. Я, надо признать, здорово угодила ему. Дала повод немного позабавиться. Он сам набросал эскиз алхимического змея, а потом уговорил одного знакомого ювелира изготовить браслет из сплава семи металлов и вставить туда камень.

— Семь металлов древнего мира? Семь планетных стихий?

— Вы, я вижу, сильно продвинулись вперед, — одобрительно кивнула Гротто. — Сплав получился серебристо-зеленоватым, не похожим ни на один из металлов.

— Опишите подробнее камень.

— Карнеол-печатка в форме эллипса, притом необыкновенно яркого багряно-огненного оттенка. Он достался мне от бабушки. В самом центре на длинной оси надпись по-гречески: «Абраксакс». Я уже точно не помню, что она означает. Кажется, имя какого-то восточного божества. В древности это слово считалось магическим. Георгий Мартынович как-то объяснял, что перемножение численных значений составляющих его букв дает триста шестьдесят пять — число дней солнечного года. Ему нравилось думать, что печатка была изготовлена во втором или третьем веке александрийскими гностиками.

— А на самом деле?

— Кто его знает…

— Наверное, это большая ценность?

— Только для тех, кто понимает.

— А как она попала в вашу семью?

— Понятия не имею.

— Как, вы сказали, называется этот камень?

— Карнеол, — скрывая улыбку, напомнила Наталья Андриановна. — Однако вы проявили явно повышенный интерес. Прямо-таки стойку сделали, извините за выражение, — добавила она укоризненно. — Неужели вам могут хоть как-то пригодиться все эти подробности?

— Никогда нельзя знать заранее. Вы, надеюсь, помните байку про то, как ловят львов в Сахаре?

— Первый раз слышу.

— Для того чтобы поймать льва, нужна самая малость: перебрать по крупинке песок. Не всегда выходит, но я стремлюсь руководствоваться тем же принципом: отсеиваю все постороннее.

— Долгонько же вам придется дожидаться результата!

— Я и говорю, что мои дела далеко не блестящи… Ну что, поищем подходящее кино? — вспомнил вдруг Люсин, когда теплоходик, врубив на полную мощность музыку, начал подруливать к пристани возле Театра эстрады. — Здесь за углом «Ударник» — шедевр конструктивизма.

— Может, лучше в другой раз? Пропало желание…

— А он будет — этот другой раз, вечно многообещающий и желанный?

— Не знаю. — Наталья Андриановна приподнялась, одернув плащ, и, словно бы нехотя, прошла через пустой салон к трапу. — Мне кажется, что вам не следовало задавать такой вопрос, — бросила она, не повернув головы.

— Вы правы, — удрученно откликнулся он. — Язык мой — враг мой. Не обращайте внимания. Как жаль, что все хорошее так быстро кончается… Это я о нашем путешествии, Наташа.

Она не ответила, и Люсин умолк, запоздало догадываясь, что слова иногда разъединяют вернее любого безмолвия.

Глава двадцать четвертая Травник Макропулоса

Утро началось для Люсина со стрессовых ситуаций. Не успел он получить от начальства очередное многозначительное напоминание о том, что всякому терпению есть предел, как поступила добрая весть: нашелся долгожданный Петя! Застопорившийся было маховик вновь готовился набрать обороты, и это внушало оптимизм. Однако за неизбежными хлопотами и лавиной телефонных звонков освежающее дуновение радости вскоре растаяло, а вместе с ним притупилось и едкое чувство обиды. В итоге все пришло к общему знаменателю, и вторую половину дня Владимир Константинович провел сравнительно спокойно, хотя и ощущал себя время от времени несправедливо задетым. И это прежде всего мешало ему самозабвенно погрузиться в запутанные лабиринты чужой души.

Жизненный путь Петра Васильевича Корнилова, известного среди московских книжных жучков под кличкой Петя-Кадык, не был отмечен особо патологическими эпизодами. По крайней мере, в масштабах уголовного розыска. Ухватиться было, в сущности, не за что, хотя общий фон рисовался вполне определенно: задержания по подозрению в спекуляции, предупреждение насчет тунеядства плюс ко всему неоднократное знакомство с медвытрезвителями различных районов Москвы. Детально изучив справку, полученную из отделения милиции, Люсин вынес твердое убеждение в том, что сорокашестилетний Петя практически никогда не занимался общественно полезным трудом. Покончив после девятого класса с образованием, он трудоустраивался великое множество раз, но нигде не задерживался дольше пяти месяцев. На иных предприятиях, вроде СМУ № 31, где подвизался в должности моториста водооткачивающей установки, его трудовой стаж вообще исчислялся двумя неделями. Судя по всему, Петя упорно искал свое особое место в жизни и последние пять лет в обескураживающем перечне его мытарств явно указывали на то, что скиталец обрел долгожданный покой под сенью Литфонда. Должность литературного секретаря члена Союза писателей Неликбезова явилась как бы зенитом его карьеры. Во всяком случае, по сравнению с предыдущей ступенькой (упаковщик почтовых посылок) это был несомненный взлет.

Поскольку фамилия Неликбезова не всколыхнула в натренированном мозгу Владимира Константиновича даже ничтожной волосинки, он заподозрил липу и позвонил в Союз писателей знакомому консультанту, с которым неоднократно встречался у Березовских. К великому его удивлению, консультант действительно обнаружил искомое лицо в справочнике.

— Автор «Пролетки», — сообщил он дополнительные сведения с торжеством в голосе. — Была, знаете ли, песня такая в предвоенный период… А вообще у нас есть забавная игра. Откроешь на любой странице, и если найдешь среди дюжины хоть одно мало-мальски знакомое имя, то выиграл.

— Будем считать, что на сей раз победа определенно за вами, — пошутил Люсин. — Отпразднуем это дело, как только Юра вернется из Чехословакии.

Ощущал он себя при этом не слишком уверенно. Хоть консультант и посоветовал не относиться серьезно к вырождающемуся институту литсекретарей, следовало признать, что Петя-Кадык обеспечил себя надежным прикрытием. Если создатель «Пролетки» тоже окажется любителем половить рыбку в мутной воде, придется серьезно повозиться. Что-что, а статус писателя котируется достаточно высоко и дает большую степень свободы. В том числе и по части добывания книг. Скажет, например, товарищ Неликбезов, что поручил своему помощнику достать совершенно необходимый для его творческой работы травник — и все, и концы в воду. О каком-то там обыске и заикаться нечего. Никто не позволит. Впрочем, особенно волноваться пока не стоило. Со слов Березовского Люсин знал, что иные писатели даже в лицо не видели своих литсекретарей. Уступая просьбам друзей и знакомых, жаждущих пристроить на какое-то время подающего надежды недоросля, они ставили необходимую подпись и умывали руки. Не столько воображаемые осложнения, сколько логические противоречия не позволяли Люсину наметить основные вехи предстоящей беседы. Подлинное занятие Кадыка явно не соответствовало примитивному стилю его существования. Невольно соткавшийся в воображении образ запьянцовского недоучки определенно не вязался с репутацией тонкого, хотя и хищного, знатока книги. А ведь именно таким слыл Петя среди весьма уважаемых людей. В числе его постоянных клиентов были, наверное, не только Солитов и Баринович. Люсин не сомневался, что в лице Корнилова ему встретился довольно редкий тип подпольного букиниста-профессионала, чувствующего себя в книжном море, как рыба в воде. А это подразумевало определенный уровень образования, интеллекта, культуры, словом, весьма тонкой материи, которой, судя по справке, скрупулезно составленной участковым, Кадык был лишен почти начисто. Оставалось лишь предположить, что это самородок, который, несмотря на разрушительное пристрастие к праздности и пьяным дебошам, до всего дошел своим умом. По крайней мере, научился читать хотя бы названия латинских, старогерманских и прочих редкостных изданий.

Промучившись допоздна, но так и не заполнив заготовленную на такой случай повестку, Владимир Константинович позвонил Гурову.

— С книжником вроде все в порядке, Борис Платонович, — сообщил он с несколько наигранной беззаботностью. — Хочешь взглянуть на субчика?

— С превеликим удовольствием! Как говорится, на безрыбье и рак рыба. Сам на него вышел или соседи подсобили?

— Не без их участия, — дипломатично заметил Люсин, — хотя помощь УБХСС практически не понадобилась — все решила записная книжка.

— Поздравляю, Константиныч! Это уже ощутимый успех.

— Посмотрим, куда он нас выведет.

— Не имеет значения. Без отработки этого звена все равно не обойтись.

— Может, возьмешь на себя? — предложил Люсин. — А я посижу в сторонке, послушаю, понаблюдаю…

— Тебя что-нибудь смущает? — насторожился Гуров.

— И сам толком не знаю. Уверенности как-то в себе не нахожу, понимаешь? Неясен мне этот тип — и все тут. Наверное, испортить боюсь, Борис Платонович. Вдруг здесь нечто большее, чем просто звено?

— Будь по-твоему. Вызови его на следующий вторник часам к десяти. Я подойду. Психологически так будет эффектнее. Ты прав, тут тебе и угрозыск, и прокуратура, но все корректно: по повестке и без драматических сцен.

— Так ведь и повода нет для драматизма. В конце концов, что мы против него имеем? Спекулирует книжками?

— Это еще доказать надо.

— Вот и я про то! Да и не наша это забота. Во всяком случае, не моя… Я рад, что ты меня правильно понял, Борис Платонович. Все нужные материалы я тебе подошлю.

— Сам зайти не сможешь?

— Почему не смогу? Зайду, если надо.

— Ну и ладушки. Попробуем разработать сценарий.

Сценарий они с грехом пополам наметили, но Петя с первых же слов дал понять, что писано было явно не про него. Начав с того, что явился с опозданием на целый час, когда его почти перестали ждать, он сразу же захватил инициативу.

— Кто тут Гуров? — вызывающе осведомился он, помахивая повесткой.

— С вашего позволения, это я, следователь горпрокуратуры, — коротко представился Борис Платонович.

— А этот товарищ? — не удостоив Люсина взглядом, Петя как-то боком дернулся в его сторону.

— Моя фамилия Люсин, старший оперуполномоченный. — Владимир Константинович с любопытством взглянул на явно нескладную фигуру в коротких брючках и затрапезной курточке, надетой поверх застиранной ковбойской рубахи. На дурно выбритом лице виднелись запекшиеся царапины, костистыйвыступ, словно взломавший изнутри тонкую шею, оправдывая прозвище, назойливо бросался в глаза. — Садитесь, пожалуйста.

— Куда, хотел бы я знать? — Петя вновь дернулся и, запустив ногти в спутанную проволоку волос, медленно закачался, восстанавливая утраченное равновесие. — Единственный стул, насколько я понимаю, занят угрозыском, хотя вызывала меня прокуратура. Правильно? — Он обнажил в ухмылке крупные, прокуренные до черноты зубы.

— Вы совершенно правы, — Люсин осветился ответной улыбкой и, водрузив свой стул посреди комнаты, пересел на диванчик. — Можете не обращать на меня никакого внимания.

— Ага! — Петя Корнилов плотоядно осклабился и решительно хлопнул по столу, припечатав повестку. — За каким чертом я вам понадобился? — деловито осведомился он, продвигаясь вместе со стулом.

Слегка шокированный следователь потянулся за сигаретой.

— Мне тоже дайте! — потребовал Петя, но тут же отшатнулся с гримасой крайнего отвращения. — «Дымок»?! Вы, случайно, не в такси работали, если потребляете такую дрянь? — Поковырявшись в кармане, он вытащил согнутую «беломорину» и, осыпая табаком колени, прикусил мундштук. Затем, не дав Борису Платоновичу опомниться, завладел коробком и, ломая спички, зажег папиросу, корча в дыму совершенно немыслимые рожи.

Люсин с радостным изумлением следил из своего уголка за этой бесподобной клоунадой. Петя-Кадык превзошел все его ожидания. Если он и играл заранее приготовленную роль, то делал это талантливо, более того, виртуозно.

— Не стоит поминать черта, Петр Васильевич, — ласково посоветовал Гуров, перестраиваясь на ходу. — Мы пригласили вас в качестве свидетеля. Согласно закону вы обязаны ответить на все интересующие следствие вопросы. Причем ответить правдиво, ибо за дачу ложных показаний свидетель может быть привлечен к уголовной ответственности. Я обязан предупредить вас об этом. Таково требование закона.

— Ничего не понимаю! — Зажмурясь, Петя покрутил головой. — Бред какой-то.

— Ваша фамилия, имя, отчество, год и место рождения. — Не обращая внимания на реплику, Гуров заправил в пишущую машинку бланк протокола, плавным движением подвинул микрофон, включил запись.

— А то вы не знаете, кто я есть!

— Знаю, но существуют формальности, которые нам с вами, хотим мы этого или нет, придется выполнить.

Корнилов для вида слегка погримасничал, но в конце концов подчинился.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

— Не верите никак!

— Просто хочу списать данные.

— Ну и ну! Порядочки!

— Можно подумать, что вы такой уж новичок, — укорил Борис Платонович, ловко передвигая каретку. — Невинный агнец… Не создавайте лишних трудностей ни нам, ни себе, Петр Васильевич… Подпишите, пожалуйста, здесь, что предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний. — Разгладив слегка свернувшийся лист, он показал нужное место.

— Только этого мне не хватало! Ничего подписывать не буду. Судите, если можете! — Демонстративно ухватившись за локти, Петя принялся ковырять спичкой в зубах.

— За отказ от свидетельских показаний я действительно могу передать ваше дело в суд, — холодно разъяснил Гуров. — Надеюсь, вам, как и мне, ни к чему подобная канитель?

— Мое дело?! — взвился Корнилов. — Это оскорбление! Нет у вас на меня никакого дела!

— Вы совершенно правы, Петр Васильевич, нет… Но оно появится, если вы и далее станете отказываться от выполнения своих обязанностей. Мы в прокуратуре приучены чтить букву закона.

— Я никому ничем не обязан.

— Ошибаетесь. У каждого из нас есть равные обязанности перед обществом.

— И права тоже!

— Совершенно справедливо: и права. Обвиняемому, например, закон дозволяет уклониться от дачи показаний, свидетелю — нет… Надеюсь, вы не сделаете из этого неверный вывод, что положение обвиняемого предпочтительнее?

— Что вы все плетете свои юридические кренделя? — Петя без спросу выхватил сигарету, раскурил, закашлялся и затушил в пепельнице. — Ведь вы даже не удосужились объяснить мне причину вызова! Сразу какие-то требования, угрозы… Чего вы добиваетесь?

— Как? — удивленно заморгал Гуров, медленно снимая очки. — Неужели я допустил подобную промашку? Вы вправе жаловаться, Петр Васильевич, честное слово, вправе… Это не оправдание, но я просто-напросто забыл. Впрочем, я был уверен, что вы знаете…

— Ничего я не знаю и знать не желаю. Оставьте меня в покое раз и навсегда. Это единственное, чего я хочу!

— Вы хорошо знали Георгия Мартыновича Солитова? — успокоительно кивая, осведомился Гуров.

— Ну, знаю, и что с того? — не проявляя признаков волнения, поморщился Петя. — От меня вам чего надо?

— Правдивых показаний, не более, — отрезал, замкнувшись, Борис Платонович. — Ставлю вас в известность, что профессор Солитов при невыясненных обстоятельствах пропал без вести и вы были последним или одним из последних, с кем он общался в тот день.

— Быть того не может, — отмахнулся с явным облегчением Петя Корнилов. — Мы не виделись с ним месяцев пять-шесть.

— Можно занести ваш ответ в протокол?

— Хоть в газете пропечатайте.

— Подписывать будете? — Гуров услужливо пододвинул ручку.

— Вот напасть на мою бедную голову! Ну, давайте, давайте, раз вам так хочется. — Петя поставил размашистую закорючку. — Мне ведь правды бояться нечего. Я перед законом чист.

— Вот и ладненько… Надеюсь, далее у нас с вами все пойдет как по маслу. Значит, когда вы видели Георгия Мартыновича в последний раз?

— Весной вроде…

— Поточнее нельзя? В марте? В апреле? Весна, напомню кстати, была ранняя.

— В апреле, кажется. Лужи уже подсыхали.

— У вас во дворе?

— У меня, у него — какая разница?

— Разницы никакой, — согласился Борис Платонович, неторопливо возвращая назад листки перекидного календаря. — Но для освежения памяти мы с вами попробуем возвратиться в недавнее прошлое… Значит, лужи уже подсыхали, мальчишки гоняли мяч, а девочки прыгали через веревочку… Или, может, чертили на асфальте классы?

— Ну-ну, — покровительственно усмехнулся Корнилов. — Поглядим, что у вас получится.

— Без вашей помощи у меня ничего не получится, Петр Васильевич… Вы когда были у Солитова? Вечером? Днем?

— Ближе к вечеру.

— На даче?

— Зачем на даче? В Москве.

— И по какому, позвольте полюбопытствовать, поводу?

— Одна, но пламенная страсть, гражданин следователь. Книги.

— Надо полагать, привезли Георгию Мартыновичу какую-нибудь редкость?

— Ничего я ему не привозил. И вообще, за кого вы меня принимаете? Книги — мое хобби. Я коллекционер, а не торговец. Иногда, конечно, продаю кое-что, но больше меняюсь со знакомыми библиофилами. Имею право?

— Экий вы, голубчик, чувствительный. — Гуров неторопливо снял очки и, подышав на стекла, протер их кусочком замши. — У меня и в мыслях не было покушаться на ваши права. Обменивайтесь себе на здоровье. Речь ведь идет лишь о воссоздании обстановки. Разве мы с вами не договорились?.. О чем вы беседовали с профессором, не припомните?

— Допустим, об Альбрехте Дюрере. Вас это устраивает? О факсимильном альбоме.

— Вполне… А от Солитова куда направились?

— Думаете, я помню? — Петя негодующе пожал плечами. — Надо полагать, прошелся по ближайшим букинистическим и вернулся домой… А может, в кафе поужинал. Это в детстве один день на другой непохожим казался. Нынче время летит, мешая события и лица. Все как в мясорубку проваливается.

— Своеобразное сравнение, Петр Васильевич, ничего не скажешь… Однако предположим, что в тот вечер вы вернулись домой, даже после ужина в ресторане… Что по телевизору показывали, не обратили внимание?

— Я уже забыл, когда врубал ящик в последний раз. Каждый день одно и то же.

— Позвольте мне вмешаться в вашу беседу. — Люсии слегка привстал с дивана. — Если я не ошибаюсь, профессор Солитов переехал на дачу в последних числах марта, двадцать седьмого, коли быть абсолютно точным. Как вы полагаете, Петр Васильевич, почему он оказался в тот день в Москве?

— А я знаю? Он же в институте работает, на кафедре. Мало ли какие могли быть дела… Вспомнил! — Петя торжествующе рассмеялся. — У них на другой день субботник намечался! Так что Георгий Мартынович загодя прибыли.

— Вот мы и установили с вами точную дату. — Борис Платонович вернул календарь на прежнее место. — У них, как вы изволили выразиться, намечался субботник. Как и все советские люди, Георгий Мартынович готовился встретить праздник труда… Больше вы с ним не виделись?

— Нет.

— И не звонили?

— И не звонил.

— Боюсь, что на сей раз память вас основательно подвела. Мы располагаем сведениями, что вы все-таки говорили с ним по телефону после той встречи. По крайней мере, один такой разговор имел место 16 августа.

— Интересное кино! — Петя закинул ногу на ногу, обнажив спущенный носок, к которому пристали какие-то колючие семена. — У них, видите ли, сведения есть, а я вот почему-то не помню. Поглядим, что вы мне шьете…

— Были за городом недавно, Петр Васильевич? — благодушно поинтересовался Люсин.

— Так-так… Похоже, я нахожусь под колпаком. Мои телефонные разговоры подслушивают, за мной следят — и все такое прочее. На каком, хотелось бы знать, основании? С чьей, позволительно спросить, санкции?

— У вас мания преследования, Корнилов! — Люсин порывисто поднялся и, пройдя к окну, слегка прислонился к широкому подоконнику. — Кому вы нужны? Просто я совершенно случайно обратил внимание на облепившие вас колючки… Однако должен предупредить, что вам действительно грозят серьезные неприятности, если вы не перестанете валять дурака. Имейте в виду, что профессор Солитов пропал без вести сразу же после вашего звонка. Вам придется напрячь свои мозговые извилины и сообщить нам, где вы были в тот день и что делали, минута за минутой. Надеюсь, с августом дело пойдет легче, чем с более отдаленным апрелем… Извините, пожалуйста, Борис Платонович.

— О чем вы говорите, Владимир Константинович! — улыбнулся Гуров. — Вполне существенное замечание… Так как насчет 16 августа, Петр Васильевич?

— А как насчет 31 июня, инспектор? — Петя хмуро покосился на Люсина. — Вы, например, можете вспомнить, как провели этот день?

— Похоже, вы не вняли добрым советам, Корнилов. Кстати, для вашего сведения, в июне всего тридцать дней.

— Ну и бог с ними, мне без разницы. Меня в создавшейся ситуации интересует совсем другое: как обстоят нынче дела с социалистической законностью? С презумпцией невинности? Это все отменяется или что?

— Не путайте невиновность с невинностью, Корнилов. Это смешно. — Люсин, словно бы потеряв всякий интерес к разговору, отвернулся к окну.

— Действительно, Петр Васильевич, по части юриспруденции у вас в голове полнейший хаос, — как бы вскользь заметил Борис Платонович. — Ваша ссылка на нарушение социалистической законности абсолютно беспочвенна. В чем вы усматриваете такое нарушение?

— Когда тебя обвиняют неведомо в чем, когда шьют дело…

— Стоп-стоп! — Гуров предупредительно постучал по столу. — Не увлекайтесь. Вы находитесь здесь лишь в качестве свидетеля, о чем были своевременно предупреждены и дали соответствующую подписку. Насчет обвинений не было сказано ни слова.

— Пока, — уточнил Люсин, вглядываясь в беспросветное небо над крышами. — Хотелось бы напомнить, что профессор Солитов имел при себе крупную сумму денег.

— И что с того? — Корнилов вскочил, резко отбросив стул. — Я его ограбил? Убил? Вы это хотите доказать? Это?!

— Сядьте, — не оборачиваясь, бросил Владимир Константинович. — И постарайтесь усвоить, что подобными заявлениями вы сами свидетельствуете против себя. Да простит меня Борис Платонович, но я питаю на ваш счет серьезные сомнения, Корнилов. И дело не только в вашем поведении.

— Да-да, — подхватил Гуров. — Ваши реакции не всегда, как бы это поточнее сказать, адекватны.

— Это — с одной стороны. — Люсин словно бы отстаивал свою, несколько отличную от Бориса Платоновича точку зрения. — А с другой, думается, будет правильнее, если мы скажем свидетелю, что знаем, ради чего он пригласил в тот день профессора Солитова.

— Интересно, — выдавил из себя Корнилов, пряча слегка задрожавшие руки.

— Я думаю, Владимир Константинович, что будет лучше, если Петр Васильевич расскажет сам, — вкрадчиво заметил Гуров.

— Конечно, это был бы наилучший вариант. Пс крайней мере, мы получили бы подтверждение искренности свидетеля. Но он почему-то предпочитает запутываться в своем голословном отрицании все глубже и глубже. В чем дело, Корнилов? — Владимир Константинович отошел от окна и присел на краешек стола. — Чего вы, собственно, боитесь? Ваши букинистические игры, можете поверить на слово, никого не волнуют. Речь идет о жизни человека, и какого человека! Поймите же наконец.

— То есть как это о жизни? — Петя Корнилов испуганно заморгал. Похоже было, что он только сейчас полностью уяснил создавшуюся ситуацию. — Разве Георгий Мартынович?..

— А вы как думали? — Люсин вновь устроился на диване. — Ведь больше двух месяцев минуло. Человек снял со сберкнижки деньги и вдруг исчез среди бела дня.

— И никаких следов?

— Почему никаких? — Люсин украдкой переглянулся с Гуровым. — На вас, полагаете, мы по наитию вышли?

— Я-то тут с какой радости?

— Вот это нам и предстоит сейчас уточнить. Спокойно, доказательно, объективно. — Владимир Константинович почувствовал, что добился перелома. — Поставьте себя на мое место, Корнилов.

— Ну!

— Тогда вы должны понять, что в ваших интересах всемерно помогать следствию.

— Мне кажется, что Петр Васильевич уже уяснил определенную деликатность своего положения. — Гуров сочувственно кивнул Пете. — Продолжим, если не возражаете? — И положил пальцы на клавиши «Рейнметалла». — Итак, без лишних слов, на какую приманку вы выманили в то утро Георгия Мартыновича?

— Ну и шуточки у вас: «приманка», «выманил»… Официально заявляю, что я стал жертвой рокового совпадения.

— Шутка, согласен, не слишком уместная, но на вопрос, пожалуйста, ответьте.

— Во-первых, я позвонил ему не утром, а вечером, накануне, а во-вторых, сформулируйте свой вопрос по-человечески, без хитроумных уловок.

— Будь по-вашему, — с готовностью согласился Гуров. — О чем вы говорили с профессором Солитовым по телефону вечером 15 августа сего года?

— Я сказал, что мне случайно попалась любопытная книга. Георгий Мартынович заинтересовался и пообещал заглянуть на другой день, но почему-то не приехал. Больше ничего сообщить по этому вопросу не могу.

— Какая именно книга? — требовательно спросил Люсии.

— Это имеет значение?.. Хорошо, я скажу. Речь шла о богемском травнике семнадцатого века из библиотеки императора Рудольфа.

— Откуда это известно, что из библиотеки императора?

— На титуле была печать.

— К вам она каким путем попала?

— Совершенно случайно. Умер один старый коллекционер, и дебилы наследники распродали все его книги, причем по частям, идиоты.

— «Один коллекционер» — это нас не устраивает, — словно позабыв про магнитофон, Люсин неторопливо раскрыл блокнот. — Имя, фамилия, адрес, что за наследники. Все это придется вам написать в виде отдельной записки.

— Зачем вам это? — с опаской осведомился Петя.

— С одной-единственной целью: проверить каждое ваше слово.

— Спасибо за откровенность.

— Книга все еще находится у вас?

— Н-нет, к сожалению, такие вещи долго не задерживаются.

— Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся. Сколько вы запросили за свое сокровище?

— Конкретно о сумме речь не шла, — уклончиво пробормотал Петя. — Разве что грубо ориентировочно… Я уже точно не помню.

— Хватит ссылаться на забывчивость! — Люсин слегка повысил голос. — Имейте в виду, что нам известно, сколько денег снял Георгий Мартынович со сберкнижки. Не упускайте свой шанс, Корнилов. Докажите, что вам еще можно верить.

— Ну да, а после вы станете лепить мне спекуляцию.

— Владимир Константинович, кажется, уже дал вам разъяснения на сей счет, — осторожно вмешался Гуров. — Я со своей стороны, как говорят, не для протокола, могу лишь заметить, что на суде, если до этого дойдет, вы будете вправе отказаться от своих показаний. Но я почему-то уверен, что мы с вами поладим без всякого суда… Итак, сколько вы запросили за книгу?

— Полторы, — после долгого размышления ответил Корнилов.

— Тысячи? — на всякий случай уточнил Борис Платонович.

— Кстати, куда вы звонили в тот вечер Солитову: на дачу или же на квартиру? — спросил Люсин.

— На дачу.

— А собственно, почему профессор, пожилой, уважаемый всеми человек, должен был обязательно ехать к вам? Не проще ли было вам самому отправиться к нему на Синедь?

— Не знаю, право. — Петя взглянул на Люсина с некоторой растерянностью. — Уж так вышло. Да и не с руки мне было переться на край света с таким талмудом. Мало ли что…

— Ладно, это я так, замечание по ходу. — Владимир Константинович демонстративно закрыл блокнот. — Лично мне почти все ясно. Еще раз простите за вмешательство, Борис Платонович.

— Собственно, мы приблизились к финишу. — Гуров довольно потянулся в предвкушении предстоящего отдыха. — Остается уточнить, Петр Васильевич, где и как вы провели интересующий всех нас день 16 августа?

— Короче говоря, если я не ошибаюсь, вас интересует мое алиби?

— Вы не ошибаетесь.

— К великому сожалению, у меня его нет. Весь день я провел дома. Сначала ждал профессора, потом занялся составлением одного библиографического списка и провозился до ночи. Живу я одиноко, и никто не может свидетельствовать в мою пользу.

— Ничего страшного, — успокоительно заметил Гуров. — В такого рода делах вообще не бывает полного алиби. Ведь в принципе вы могли позвонить Солитову и не по собственной воле, а, скажем, выполняя чье-то поручение. Это первый вариант. Возможен и второй. Вы могли рассказать об условленной встрече другому лицу, причем без всякой задней мысли. В этом случае вы не несете ответственности за неблаговидные действия этого лица, при условии, конечно, что назовете его нам. Я ничего не утверждаю, а лишь выдвигаю вполне естественные предположения.

— Одним словом, куда не кинь, всюду клин, и мне хана?

— По-моему, вы превратно истолковали мое разъяснение. Мы ничего от вас не скрываем, ни я, ни Владимир Константинович. Игра идет, что называется, в открытую. Такое доверие надо ценить, Петр Васильевич. — Гуров протянул Корнилову отпечатанный протокол. — Пожалуйста, прочитайте и, если согласны, подпишите свои показания.

— А что потом?

— Потом? — Борис Платонович недоуменно пожал плечами. — Потом вы напишите, у кого купили и кому продали книгу. Я тут же отмечу вашу повестку, и мы разойдемся, к обоюдному удовольствию. Если понадобится, вызовем еще. Об ответственности за дачу ложных показаний вы знаете. Подписали? Значит, все правильно? Ну, и расчудесно… А теперь пройдите в приемную. Там вам дадут перо и листик бумаги.

— И что ты о нем думаешь? — спросил Люсин, закрыв за Корниловым дверь.

— Дрянцо-человечек, но к делу, по-моему, не причастен.

— Мне тоже так кажется, хотя чего-то он явно не договаривает.

— Боится, что всплывут живописные подробности книжных гешефтов. Это очевидно.

— Не только, Борис Платонович, тут что-то еще есть… Я бы понаблюдал за ним недельку-другую.

Глава двадцать пятая Любовница Арамиса

Березовский просыпался теперь по утрам с давно забытым ощущением жадного и радостного нетерпения. Так бывало в далеком детстве, когда каждый новый день манил продолжением увлекательной и вечно новой игры.

Он жил в самом доподлинном замке-дворце, среди теней, в которых узнавал черты им же самим выдуманных героев. Заманчиво было выискивать в тусклой дымке старинных зеркал персонажей грядущих романов, которые, скорее всего, останутся промелькнувшим видением. Разбирая собранные в библиотеке письма и документы, Юрий Анатольевич с веселым удивлением следил за конкурентной борьбой, которую вели безмолвные тени. В счастливые мгновения полного сосредоточения ему начинало казаться, что сам он почти не причастен к мелькающим в воображении сценам.

Алхимика Мельхиора, теряющего рассудок под колокольный звон, сменяла очаровательная негодяйка-маркиза, которой в роковую минуту предательства давал пинка безымянный пока пражский студент, повстречавший в переулках Юзефова глиняного истукана. В сокровищницах, которые открывались перед Березовским, словно по волшебству, хранился материал для книг, которые можно было бы сочинять до скончания века. От подобной перспективы становилось как-то не по себе.

С рассветом он отправлялся к форелевому ручью, где за каких-нибудь полчасика выхватывал несколько радужно сверкающих крапчатых рыбин. Форель не брала приманку в прозрачной воде, поэтому перед каждым забросом приходилось бросать в стремнину лопату-другую песку, заботливо припасенного здешним егерем. Именно ему и сдавал Юрий Анатольевич ежедневный улов, боясь нарушить навязанный врачами режим. Но те дни, тогда он позволял себе немного полакомиться, оставляли в памяти неувядаемый след. В этом мнилось что-то влекуще запретное. Нечто подобное переживал, наверное, крестьянский парень, украдкой пробравшийся в охотничьи угодья сеньора. По феодальному праву за самовольную ловлю форели можно было угодить в колодки.

Отдохнув за чашкой чаю на веранде ресторанчика, где так упоительно пахло сосновой доской, Березовский возвращался в свою комнату. Там уже вовсю пылали в камине дрова, а в фаянсовом кувшине для умывания ждала свежая колодезная вода. Лишь электрическая лампа — ему так хотелось почитать вечерком при свече — мешала полному слиянию с этими стенами и потолками, где, многократно отражаясь, еще не совсем замерло эхо минувших дней.

К двенадцати, когда открывались ворота музея, Юрий Анатольевич спускался во внутренний двор. Сплошь оплетенная лозами стена, легкие портики и гербы на фронтоне палаццо всякий раз напоминали ему об Аквитании. Смутно мерещившийся строителям замка идеал нашел здесь предельно полное воплощение, несмотря на эклектическое смешение стилей и вопиющее небрежение элементарными законами архитектуры. Победа духа всегда достигается ломкой форм.

Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и отыскивая в причудливых резных узорах знакомые элементы пятиугольника, Березовский лишний раз убеждался в том, что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую розу. Прожив несколько упоительных дней в доме, где таинственно скрещивались мировые линии эпох и судеб, он успел изучить и бывших его хозяев. Он постигал их характеры и вкусы по писанным живописной кистью портретам, по любовным письмам, что хранились в фамильных шкатулках, по мелочам интимного быта и книгам, в которых с точностью до крейцера записывались расходы. Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и впрямь было запечатано тайным знаком на камне и дереве, понятным лишь посвященному.

Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945 года, оставили после себя великое множество фотографий, рассованных по пухлым альбомам, переплетенным в сафьян, а то и вовсе без разбору сваленных в ящики столов.

Перебирая визитные карточки с коронками титулованных особ, поздравительные открытки и послания соболезнования с черной каймой, Юрий Анатольевич все чаще думал о том, насколько случаен или, напротив, исторически закономерен был выбор пэра Франции, решившегося навсегда поселиться в чужой, доселе ему неизвестной стране.

Шарль Аллен Габриель, принц де Роган, сбежавший от якобинского террора в коронные владения кайзера Леопольда Второго, выстроил свою новую резиденцию в Северной Богемии, неподалеку от старинного города Турнова. Место было выбрано со знанием дела. Наивно полагая, что все красоты земли сосредоточены только во Франции, принц испытал приятное разочарование. Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал, произвели на него неизгладимое впечатление. Видно, недаром прозывались турновские окрестности «Чешским раем». Еще с тринадцатого века, когда под впечатлением крестовых походов вся рыцарская Европа пришла в движение, этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.

Шарль Роган попал, таким образом, не в дикое поле, чего он втайне опасался, а на давным-давно обжитые места, с многовековыми традициями культуры. Здесь все было привычно для слуха и зрения. Господа в атласных камзолах и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев, болтали по-французски, ездили в удобных каретах с лакеями на запятках, проигрывали состояния, понимали толк в хорошей охоте. Одно казалось непостижимым: странное пристрастие к пиву, хотя не ощущалось недостатка ни в шампанских, ни в бургундских винах. На худой конец могло сгодиться венгерские, особенно из виноградников Бадачони. Женщины — кто может сравниться с француженками? — тоже оставляли желать лучшего. Не тот темперамент.

Пустить сразу корни принц поостерегся: все выжидал, как развернутся события на милой родине. Брошенные в корзину головы Людовика и Марии Антуанетты так и стояли у него перед глазами, равно как и окровавленный нож гильотины. Ведь это была его родная кровь! Связанный родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы, он все еще лелеял надежду на реставрацию Бурбонов. Но императорский венец, который корсиканский разбойник чуть ли не вырвал из рук его святейшества, лишил беглеца последних упований, а битва под Аустерлицем — ведь это так близко! — повергла прямо-таки в ужас. Троны шатались под задами коронованных родичей, и Франция была потеряна навсегда.

Следовало поскорее на что-то решаться. Выбор напрашивался сам собой. Если в Россию, где деньги валялись чуть ли не под ногами, бежали преимущественно обедневшие аристократы, сумевшие унести в придачу к голове лишь смену белья, то скуповатый Хофбург облюбовали люди достаточно состоятельные. Принц Шарль — теперь его все чаще именовали Карлом, — которому удалось тайно вывезти из страны большую часть фамильных сокровищ, знал, где вернее укрыться от бурь истории. Потомок кардиналов, герцогов и великих магистров, более знатный, чем злосчастный французский король, он решил присягнуть венским Габсбургам, рьяным блюстителям незыблемости феодальных устоев и самого махрового католицизма.

Кто-то из рогановских предков сказанул однажды в припадке непомерной гордыни: «Королем я быть не могу, герцогом — не желаю, я — Роган!»

Как человек трезвомыслящий и достаточно умный, принц здраво смотрел на свое незавидное положение эмигранта. Получив 27 ноября 1808 года княжеский диплом из рук кайзера, который был всего лишь австрийским эрцгерцогом и королем какой-то Богемии, он рассыпался в верноподданнических заверениях. Отныне и навсегда княжеская фамилия Роган-Жомини унд Рошфор была внесена в «Распорядок рангов» императорско-королевского двора.

Бывший пэр Франции переборол себя и примирился с участью второразрядного фюрста.[30] Ведь в этом «Распорядке рангов» на самом переднем месте стояли князья, такие, как герцог Аремберг, Лобковицы или Салм-Салмы, чьи даты введения относились к шестнадцатому, семнадцатому векам. Вместе со столпами империи Ойерспергами и Шварценбергами они составляли элиту, отмеченную литерой «А». Хоть и зачисленные в тот же разряд, Роганы-Жомини все ж должны были довольствоваться его низшей подгруппой немедиатизированных и коренных князей. Тот факт, что в ней находились фамилии, правившие некогда Польшей, — Понятовские, Кинские, — служил для Рогана слабым утешением. Ему они не ровня. Его род вошел в анналы истории еще в одиннадцатом веке. Много раньше самих Габсбургов!

Но стоит ли сетовать на судьбу, если гроссмейстер суверенного ордена Иоанна попал в тот же самый разряд? И это не кто-нибудь, а глава первого в христианском мире духовно-рыцарского ордена, основанного самоотверженными французскими паладинами. Когда-то надменные освободители гроба господня кичливо именовались «преимущественными величествами». Ныне и для магистра-иоаннита нашлось подобающее по немецкому ранжиру местечко. Шарль не без удовольствия прочитал сделанную мельчайшим, но безукоризненно каллиграфическим почерком приписку: «Ранг кардинала…» Вот тебе и «преимущественное величество»! Впрочем, красная митра куда дороже королевской короны, если та падает вместе с головой. Воистину невзгоды ближних помогают нам переносить собственные.

Когда свершилась долгожданная реставрация, фюрст Карл фон Роган был уже слишком в летах, чтобы вновь пускаться во все тяжкие. Да и «Сто дней» Бонапарта его достаточно остерегли, и вообще режим короля Шарля Десятого не казался ему прочным.

В 1820 году Роган купил превосходное поместье Сыхров близ Турнова и, расчетливо перестроив усадьбу, зажил в сельском уединении. Его честолюбие было в какой-то мере удовлетворено пожалованием высочайшего ордена Золотого Руна, проценты на выгодно вложенные капиталы росли, и можно было посвятить остаток лет охоте и геральдическим изысканиям.

Княжеские конюхи холили норовистых скакунов, егеря подкармливали кабаньи выводки и оленей, науськивали на подранков еще неуклюжих борзых щенков. Последние знатоки соколиной охоты вывозили в луга птиц, нетерпеливо когтящих рукавицу. Пока надстраивалось восточное крыло, благодаря чему замок приобрел некоторые черты классицизма, местные садовники завершили переделку парка. Вопреки первоначальному намерению владельца сделать все, как в Версале, возобладал более естественный английский стиль. Князь, которому всегда было чуждо тупое упрямство, примирился и выписал из разных стран образцы редкостной флоры. Как ни странно, но многие из них прижились, обогатив парковый ансамбль роскошеством форм и красок.

Когда все эти, в общем, приятные хлопоты пребывали в самом зародыше, во Франции произошло прозорливо угаданное Роганом потрясение. Бурбоны, которые, как известно, «ничего не забыли и ничему не научились», были окончательно и бесповоротно изгнаны, и кузен Шарль, потеряв трон, с такими трудами добытый для него монархами-победителями, поспешил укрыться все под тем же габсбургским крылом, в радушной и милой Богемии. Ему суждено было стать первым именитым гостем в реконструированном замке Сыхров. В память об этом историческом событии лучшая зала была украшена королевскими лилиями и знаменами дома Бурбонов, которые в отличие от габсбургских «апостолических величеств» звались «христианнейшими королями».

Через год после визита августейшего тезки, изгнанного своим народом, Шарль де Роган почил в бозе на семьдесят первом году жизни, не успев завершить составление развернутых списков кавалеров Золотого Руна. Поэтому в отличие от более знаменитых предков, среди которых были прославленные писатели, военачальники, дипломаты, он не оставил после себя ничего. Его обошла стороной не только подлинная слава Генриха Второго Рогана, победоносного полководца, хитроумного политика и одаренного литератора, но даже скандальная известность герцога-кардинала Людовика, замешанного в громком деле о бриллиантовом ожерелье — афере, по сей день до конца не разгаданной, чьими героями были граф Калиостро, прожженная авантюристка де ла Мотт, Мария-Антуанетта и король Франции. Надо признать, что эта дурно пахнущая история порядком подстегнула набиравший силу революционный процесс и в конце концов привела Людовика Шестнадцатого на гильотину.

Как знать, быть может, родоначальник новой, австрийской ветви Роганов вытащил не худший билетик. По крайней мере, его наследник на целых десять лет перекрыл рекорд отца, оставившего с носом всех прежних Роганов. Не изведав тяжелых болезней и сердечных ран, князь Камил счастливо избег военных походов и поединков. Лишенный честолюбивых комплексов, он умел наслаждаться дарами судьбы и, не пренебрегая светскими увеселениями, целиком посвятил себя рачительному хозяйствованию.

Самым грандиозным его предприятием явилась коренная переделка замка, продолжавшаяся без малого тридцать лет. Именно при нем поместье обрело нынешние свои очертания. Камил совершил почти невозможное. Несмотря на средневековый колорит и всякого рода мрачные аксессуары, дворец стал выглядеть необыкновенно роскошно и, главное, был исключительно удобен для житья. Резные лестничные пролеты, потолочные балки, стрельчатые витражные окна и соответствующим образом декорированная мебель самым естественным образом сочетались с нарядными фаянсовыми калориферами, китайскими и мейссенскими вазами, витыми люстрами, сверкающими позолотой и хрусталем. Всюду свет, много воздуха, музыки и цветов. Особенно солнечной и просторной казалась комната с роялем, в которой гостил по приглашению хозяйского управляющего композитор Дворжак.

Лишь одно помещение было выдержано в подчеркнуто сумрачных тонах. В исторической зале, где принц Шарль принимал свергнутого монарха, наследник не разрешил передвинуть ни единого стула. Переделке подвергся только потолок, украсившийся глубокими готическими кессонами, да были заменены на новые штофные обои и витражи. Благодаря столь легкой косметической операции по соседству с королевскими лилиями появился увенчанный княжеской короной щит Роганов, разделенный вертикально на два поля: на левом, червленом, красовались девять золотых ромбов, справа же пестрел непорочный мех горностая. Под знаком этого милого зверька прославил себя в какой-то давным-давно позабытой баталии один юный виконт, чье геральдическое наследие благодаря династическому браку стало непременным достоянием дома Роганов. Как бы там ни было, но ромбы и горностаевы хвостики назойливо лезли в глаза повсюду. Их сложный орнамент угадывался в драгоценном наборном паркете, в оконных переплетах, карнизах, книжных шкафах. Сам виконт был изображен на одном из витражных портретов, украшающих столовую. В тяжелом доспехе и верхом на коне, также защищенном железом. На других окнах красовались другие всадники-предки, кто в берете, кто в шляпе с пером, а кто в плаще с мальтийским крестом. Специальная надпись, выполненная готическим шрифтом, увековечивала их славные деяния. Судя по всему, скандал, случившийся с герцогом-кардиналом Луи, явился досадным исключением. Роганы более поздних эпох были увековечены на живописных полотнах, развешенных вдоль лестницы и во внутренних покоях, не предназначенных для чужих глаз. Порой их несколько унылый строй чередовался с портретами августейших кузенов вроде «короля-солнца» Луи Четырнадцатого или Филиппа Пятого Анжу. Родственные представительницы прекрасного пола сгруппировались в спальне княгини, удачно дополнив капризные извивы рококо и багетное сияние, обрамлявшее тонкие пейзажи Франческо Кановы. Дамы не столь значительные нашли успокоение в так называемом дамском салоне, заставленном легкомысленными козетками и всевозможными пуфами, где общество наслаждалось иногда игрой заезжего скрипача-виртуоза. Королевские любовницы и матери кардиналов, жены академиков и маршалов Франции, они, как и при жизни, продолжали смотреться в бездонный омут венецианских зеркал.

Невзрачное сумеречное стекло, с помощью которого кудесник Лев показал императору Рудольфу тени его родителей, молодой князь никогда не выставлял на глаза. Купленное Шарлем в Вене за триста серебряных гульденов, оно пылилось в потаенной каморке, куда нельзя было войти, не зная секрета. Лишь для единственной женщины было сделано исключение — для прекрасной Шевретты — герцогини де Роган де Шеврез.

Ловкая политическая интриганка и заговорщица, посмевшая бросить вызов всесильному кардиналу Ришелье, взирала на худосочные выродившиеся поколения со снисходительной улыбкой. Подруга Анны Австрийской, столь пылко воспетой Дюма-отцом, и возлюбленная таинственного мушкетера, ставшего потом генералом иезуитского ордена, она умела прощать людские слабости. Кстати, это тоже было фамильной чертой.

Когда из зарубежной командировки вернулся директор музея доктор Индржих Врана, для Березовского не осталось в Сыхрове никаких тайн. За исключением мальтийского жезла, что, естественно, особенно волновало, и магических зеркал кабалиста Лева. Поскольку никто из персонала ничего об этих предметах не слыхал, Юрий Анатольевич с нетерпением дожидался приезда Враны, широко известного своими многочисленными публикациями о всякого рода музейных редкостях.

Директорский кабинет находился в покоях, которые еще в начале века занимал комиссар сыхровских имений и друг гениального Дворжака Антон Гебль. Переступив высокий порог, Березовский испытал некоторое разочарование, обнаружив сугубо современную деловую обстановку с телефонами, цветным телевизором и баром, искусно замаскированным среди книжных полок.

Доктор Врана оказался симпатичным пожилым человеком в строгом черном костюме, который очень шел к его румяному лицу и совершенно серебряным волосам.

— Как у вас говорят, за знакомство по маленькой, — предложил он на вполне сносном русском языке. — Что вы желаете: коньяк или рум?

— Троху рум просим, — улыбнулся Березовский, исчерпав запас чешских слов. — Если, конечно, за этим не последуют пиво, сливянка, «контушовка» и «черт».

— Швейк? У нас есть специалисты, знающие его наизусть, до последняя… писмена, до буквы.

— Когда-то я тоже помнил целые страницы. Настольная книга.

— Но сами вы пишете в другом стиле.

— Вы читали? — Березовский приятно удивился.

— Я читал, и мне понравилось. Я понимаю, что вас привело в Сыхров… Ваше здоровье. — Врана наполнил узкие рюмочки темным, как кофе, ромом местного производства.

— За вас, за ваш замечательный музей. — Юрий Анатольевич вежливо пригубил. — Я жил здесь, как в сказке. Не хочется уезжать.

— Оставайтесь еще, мы славно поработаем вместе.

— Рад бы, да дела ждут. Еще пару деньков и…

— В Турнове уже были, местные достопримечательности видели?

— Еще бы! Эти замки над Изерой прямо с ума меня свели.

— О, чего-чего, а всяких замков и крепостей у нас в стране хватает! Около тридцати тысяч.

— И каждый град набит историческими сокровищами.

— Не каждый, но музеев, вы правы, много. У нас давний опыт музейного дела.

— Кстати, о замках. Это не ваши предки владели Врановом?

— Мой отец был потомственным настройщиком органов. Таких специалистов, каким был мой покойный отец, теперь нет… Мои коллеги сообщили мне, что у вас есть какие-то вопросы насчет Роганов?

— Всего два, но боюсь, что они не из легких.

— Тогда, пожалуйста.

— Прежде всего, мне бы хотелось узнать насчет зеркала Лева. В книге расходов я нашел запись, что оно было куплено…

— Да, за триста гульденов, я знаю. Еще живы старики, которые видели его, но сам я не видел. В годы нацистской оккупации за ним специально из Праги приезжали эсэсовцы. По личному заданию Эйхмана. С тех пор его никто не видел и никто не знает, где оно теперь.

— Жаль.

— Много исчезло невосполнимых ценностей в те страшные годы. Но о мученически погибших людях я сожалею больше, чем о вещах.

— И что говорят об этом зеркале очевидцы?

— Я однажды беседовал с Роганом на эту тему. Он сказал, что это было зеркало с секретом. С одной стороны сквозь него было видно, если смотреть в темноту. Это и позволяло делать всякие фокусы.

— Вы знали Рогана? Последнего владельца?

— Он остался работать у нас в качестве экскурсовода. — Врана усмехнулся и помотал головой. — «Раньше вся эта роскошь принадлежала паразитам, — было его излюбленной присказкой, — теперь это ваше»… Уговоры на него не действовали. Характер!

— И чем все кончилось?

— А ничем. Дали доработать до пенсии.

— Других наследников не осталось?

— Где-то живут побочные потомки. В Брно, я знаю, работает на почтамте такой Зденек Роган, но это уже настоящий чех. Тем паче жена его — пани Роганова. Совсем по-нашему звучит, правда?

— Волшебная сказка с современной концовкой, — меланхолично заметил Юрий Анатольевич. — Так и должно быть. Однако в истории с мальтийским жезлом я, честно говоря, предпочел бы более романтическую развязку… Это вторая моя проблема, соудруг Врана. В вашем замечательном музее я знаменитого скипетра не нашел. Разве что на портрете великого магистра Рене де Рогана.

— Ну и как, согласуется он с вашими описаниями?

— Не очень, что меня не так уж сильно волнует. Хуже другое — он существенно отличается от павловского оригинала.

— Жезл, который находится сейчас в Павловске, был сделан в 1798 году в Риме по специальному заказу графа Литта.

— Где же подлинник?

— Говорят, что был здесь, у нас.

— Говорят? — с ноткой недоумения переспросил Березовский.

— Именно. К сожалению, никто не потрудился должным образом оформить показания немногих живых свидетелей. Сейчас эта история настолько обросла легендой, что уже не отличить правду от выдумки. Согласно наиболее распространенной версии жезл достался нацистскому протектору Гейдриху. Только такой ценой Рогану удалось спасти от верной смерти шестнадцать заложников.

— И он пошел на это!

— Как говорят, не колеблясь… Кое-кто считает, что среди арестованных находилась женщина, которую он безумно любил. Последняя любовь! Это очень много значит в жизни мужчины, но вам этого пока не понять.

— А куда жезл девался потом?

— Тут начинается цепь всевозможных россказней. Принято считать, что вдова кровавого палача продала реликвию американцам. Не исключено, что она действительно находится в частной коллекции какого-нибудь миллиардера. Очень может быть.

— Но мне не удалось обнаружить даже сколько-нибудь примечательных документов.

— Кое-какие документы сохранились. Я их вам покажу. Но вообще-то вы совершенно правы. Мальтийский диплом, письма и прочие важные документы исчезли вместе с жезлом.

— Неужели не осталось никаких следов? — Березовский не сдержал горестного восклицания. — Хотя бы карточки в каталоге?

— О каком каталоге может идти речь, если тут находилось приватное владение? Музей создали уже после войны, при народной власти.

— Конечно-конечно, я совершенно забыл… Значит, ничего-ничего не сохранилось?

— Легенда — это уже нечто. У вас в романе, например, жезл служит ключом к ларцу сальбигойскими реликвиями. Недурно придумано. Но ведь возможен и другой вариант?

— Какой, если не секрет? — Березовский нетерпеливо подался вперед.

— В том-то и дело, что секрет! — доктор Врана удовлетворенно потер руки. — Есть сведения, что в анналах ордена, хранящихся в его суверенных владениях в Риме, содержится упоминание о рецепте какого-то сильнодействующего снадобья, передаваемом от гроссмейстера к гроссмейстеру. Этот рецепт, должным образом зашифрованный, хранился в потайном отделении жезла. Добраться до него мог только посвященный в тайну.

— Подобные игры были в стиле эпохи! — заинтересованно покачал головой Березовский. — А что за рецепт, не знаете?

— Точно не знаю. Но смею предполагать, что речь могла идти о чем-то вроде продления жизни.

— Именно поэтому Литта и решился подменить жезл! Но это значит, что он не желал долгого правления Павла?

— Очень возможно. Боюсь, что эту загадку нам уже никогда не разрешить.

— Однако я знаю человека, который дальше других продвинулся в этом направлении. Я даже держал в руках рукописи, которые разыскал в библиотеке монастыря Тепла.

— Вы имеете в виду профессора Солитова? — обрадовался Врана. — Обаятельная личность! Он гостил у нас этой зимой и всех совершенно очаровал.

Юрий Анатольевич ничего не сказал в ответ, но первоначально показавшаяся дикой мысль о том, что Солитов мог решиться на отчаянный опыт, все настойчивее ласкала его воображение.

Заснуть на самом взлете жизни с надеждой проснуться через двадцать четыре года! Чем долее он думал, тем больший смысл находил во всем этом.

Глава двадцать шестая Тайны замка Тиффож

Авентира V

Мечом, изготовленным по всем канонам магического искусства, Корнелиус из города Брюгге очертил широкий круг. Описав внутри него окружность немного поменьше, он расположил по странам света четыре имени бога-отца, чередуя их спасительным знаком тулузского креста.

Тот же символ был выгравирован и на эфесе меча рядом с могучим заклинанием TEVDLS.[31] Мало того, для защиты от недобрых влияний на груди и запястьях теурга висели кожаные мешочки с зашитыми в них охранительными пентаклями, изготовленными по чертежам кабалистов Кордовы.

Корнелиус был человеком набожным и называл свое опасное ремесло «белым», ибо ни разу имя нечистого духа не осквернило его уст. Уповая на помощь одних только ангелов небесных, он возмечтал в эту трижды благословенную ночь святого Жана добиться желаемого: узнать, где зарыты сокровища, увезенные из Тампля сто одиннадцать лет назад. К этому Корнелиуса давно склонял благородный рыцарь де Ре, приютивший гонимого нуждой и страхом костра ученого в своем роскошном дворце.

Корнелиус вписал во внутренний круг пентаграмму, расставил по вершинам ее масляные плошки и зажег фитили. Пять огоньков озарили опушку леса, мириадами искр вспыхнули сонные травы, залитые обильной росой. Привлеченные неодолимой силой, слетались на свет ночные бабочки. Примолкший было лягушачий хор с новой силой принялся выводить урчащие рулады. Мигали сдуваемые теплым ветерком светлячки. Бесшумные совы кружили над камышовыми зарослями. Всякая тварь на свой лад славила всевышнего. Близился вожделенный час.

Ровно в полночь, когда раскрываются тайны земли, Корнелиус надеялся обнаружить тайное место и отблагодарить своего доброго барона за крышу над головой, огонь в очаге и котелок с бараньей похлебкой.

Войдя в самый центр звезды, он поднял над головой меч и уже собрался было произнести заклинание, как небеса полыхнули ослепительной вспышкой, за которой последовал оглушительный раскат грома и почти в ту же минуту хлынул ливень, погасивший огни. Корнелиус счел это недобрым знамением. Очевидно, золото грешников-тамплиеров стерегли злые демоны. Своими действиями он мог вызвать их из царства теней, витающих над провалами ада.

Так оно и случилось.

В ту же ночь, когда из распоротого молниями небесного чрева хлестали ледяные потоки, в ворота замка Тиффож постучался промокший до нитки путник. Стуча зубами от холода, он смиренно просил о ночлеге.

На сей раз злой дух, принужденный являть себя лишь в человеческом облике, избрал жалкую оболочку бродячего некроманта. Он так прямо и отрекомендовал себя мажордому и был впущен, потому что таких, как он, радушно привечали в замках сьера де Ре.

В отличие от твердого в вере Корнелиуса редкий астролог, а уж тем более алхимик не попробовал себя на сомнительном поприще черной магии. И немудрено. Дабы не только чтобы прожить, но зачастую и выжить, герметическим мастерам постоянно приходилось демонстрировать свою мощь. Эликсир Розенкрейца и порох были уделом избранных, остальным оставались мошеннические проделки с золотом да наводящие ужас манипуляции с расчлененными трупами.

Именно к числу подобных алхимиков-некромантов, добывающих свой попахивающий костром хлеб с помощью шарлатанских трюков, принадлежал итальянец Франческо Прелати, всюду и везде хваставший своим домашним, ручным можно сказать, демоном по кличке Баррон. Часто попадавшийся на воровстве и разных мошеннических проделках, он удивительным образом всякий раз выходил сухим из воды. Ради денег изворотливый итальянец мог пойти не только на обман, но и на более тяжкие преступления. Этого человека и приютил маршал Франции Жиль де Лаваль барон де Ре. Приютил на свою беду и в назидание потомству, ибо разыгравшиеся вскоре события не имели себе равных за всю прошлую и последующую историю инквизиции и ведовства.

Что же касается простака Корнелиуса, то коварный конкурент выжил его из замка уже на другую неделю. «Белое» колдовство не могло угнаться за «черным» ни по части добывания золота, ни в заманчивых видах на долголетие. К тому же удаления фламандца потребовал лично Баррон, которого он, по словам Прелати, раздражал своими невежественными заклинаниями. В отместку Корнелиус пустил слух, что по наущению наглого некроманта барон де Ре погубил молодую жену, а за ней и следующую. Так родилась клеветническая легенда.

На самом же деле тот, кого прозвали впоследствии Синей бородой, не убивал своих жен. У него вообще была лишь одна верная подруга жизни — Екатерина де Туар, которую он нежно любил, хотя и не упускал случая прижать где-нибудь в укромном углу молоденькую крестьянку. Здоровяк рыцарь действительно носил бороду, причем большую и золотисто-русую, которую домашний цирюльник бережно расчесывал по утрам черепаховым гребнем. Судьба ничем не обделила Жиля де Ре. Его родовитые предки Краоны и Монморански оставили ему славнейший во Франции герб и тучные нивы, расположенные в самых плодородных, изобилующих виноградом и дичью частях Бретани. Потеряв в одиннадцатилетнем возрасте отца, он оказался на попечении слабодушного, во всем ему потакавшего деда и зажил вольготной, ничем и никем не ограниченной жизнью. Выпестованный лучшими учителями, молодой сеньор изучил древние языки, разбирался в искусствах, умел наслаждаться тонкой беседой, изысканными яствами, благородными упражнениями в охоте с линялым[32] соколом и фехтовании. Он знал толк и в лошадях, и в добром вине, и в старинном оружии. Страстный библиофил, Жиль де Ре тратил баснословные суммы на приобретение редких книг, которые тут же переплетались в дорогие шагреневые переплеты, украшенные фамильным крестом на золотом поле. Славный герб и необыкновенно славный юноша — книгочей, которого ожидал маршальский жезл. Он получил его в день коронации Карла Седьмого, которому отвоевал трон, сражаясь бок о бок с самой Девой, призванной благим небом спасти Францию от англичан. Ничтожный, неблагодарный королек бросил Жанну на произвол судьбы. Жиль попытался было отбить ее у пособников врага, но опоздал, обманутый предателем, указавшим не ту дорогу. Он подступил со своим войском к Руану, когда все было кончено.

— Я не верю в то, что ее сожгли! — сказал он, узнав о казни. — Она бессмертна.

Очевидно, у него были основания так говорить. Уже находясь при дворе, ему довелось встретиться с мадемуазель д’Армуаз, в которой он признал свою Жанну. Разочаровавшись в придворных забавах, ничего не дававших ни уму, ни сердцу, Ре удалился в свои поместья, где с головой окунулся в алхимические трактаты. Не прошло и нескольких лет, как этот антипод благороднейшего Дон-Кихота стал законченным безумцем. Возжаждав волшебной власти над миром, он с присущей ему необузданностью промотал приданое жены и принялся расточать наследственные богатства. Театральные представления с роскошными костюмами и декорациями, пиры и охоты, на которые съезжалось все окрестное дворянство, словно призваны были затмить своим великолепием королевские празднества. Но затмили они лишь и без того помрачненное воображение бретонского барона. Злые языки обвиняли Ре в противоестественном влечении к мальчикам, которые якобы стали таинственным образом пропадать то здесь, то там. Поползли мрачные слухи о том, что в боттеге,[33] которую он оборудовал для заезжего чернокнижника, изготовляются снадобья из человеческой крови. Как бы там ни было, но маршал действительно изменился. Он сделался нетерпимым и вспыльчивым. К безумным прожектам и экстравагантным выходкам добавились бесконечные тяжбы, которые вконец опустошили фамильные сундуки. И если раньше пристрастие к герметическим сочинениям лишь тешило воображение тщеславного барона, то теперь мечта о философском камне обрела характерные черты болезненной мании. Grand oeuvre[34] представлялось ему единственным средством, способным не только поправить подорванное хозяйство, но и обрести наконец сверхчеловеческое могущество.

Но, к собственному немалому огорчению, Жиль не ощущал в себе призвания к алхимическим подвигам. Он был слишком хорошо образован, чтобы не сознавать свою полнейшую непригодность к постижению таинств. Слова Фламеля о «двух змеях, которые взаимно убивают одна другую и задыхаются в собственном яде» заставляли учащенно биться доверчивое сердце, но ничего не говорили уму. Выход, однако, скоро нашелся, ибо на рынке чудес предложение всегда опережает спрос.

Прознав о причудах знатного барона, в его замке проложили тропу всякие некроманты-кудесники, стремившиеся перещеголять друг друга заманчивыми фокусами и обещаниями.

Башни Тиффожа спешно стали переоборудоваться под лаборатории. Усердно раздуваемое мехами, хищно запылало пламя в алхимических горнах. Над замком, о котором из-за пропадающих мальчиков и без того шла худая слава, заклубился вонючий устрашающий дым.

В разгар таких лихорадочных исканий сие родовое поместье почтил посещением августейший гость — дофин Людовик, нагрянувший в сопровождения многочисленной свиты. Чтобы как следует принять именитого гостя, Жилю пришлось вновь обратиться за ссудой к ростовщикам. Впрочем, это его не слишком озаботило, потому что великое деяние обещало с лихвой покрыть любые долги. Жаль было лишь гасить печи, где созревало несметное богатство. Но ничего не поделаешь: тайные грехи, которые все труднее становилось скрывать, научили Ре осторожности. Вход в лабораторию спешно замуровали, а пролаз-алхимиков разместили по вассальным мызам.

Тряхнув стариной, прожженный гуляка пустился во все тяжкие. Едва проводив ублаготворенного принца и его алчную свору, он велел распечатать заветную дверь и вернуть разжиревших на дармовых хлебах шарлатанов.

Видимо, именно в этот период и произошло первое столкновение между мессером Прелати и хозяином замка, потребовавшим показать наконец знаменитого Баррона. Изворотливый и наглый итальянец, два года водивший доверчивого барона за нос, предпочел не обострять отношения.

— Сию минуточку, ваша милость. — Приложив палец к губам, он на цыпочках отправился разведать обстановку. Затворившись у себя в башне и промучив Жиля долгим ожиданием, возвратился с победной улыбкой на лукавых устах, чтобы поздравить сеньора с успехом. Оказывается, упрямый Баррон в конце концов смилостивился и завалил помещение грудами червонного золота. Ре пришел в совершенный восторг и выразил намерение полюбоваться долгожданным сокровищем хотя бы через щелку. Против ожидания Прелани не стал отговариваться и повел сгоравшего от любопытства хозяина в келью, увешанную скелетами и чучелами крокодилов. Но, едва приоткрыв дверь, он тут же захлопнул ее с испуганным криком:

— Козни дьявола! Козни дьявола!

С трудом оправившись от потрясения, некромант сообщил, что произошла какая-то непредвиденная ошибка: золотую кучу стережет жуткого вида зеленый змей.

— Ах, змей! — вскричал отважный рыцарь, вообразивший себя святым Георгием. — Сейчас мы ему покажем!

Вооружившись мечом и распятием, в котором, согласно преданию, хранилась частица подлинного голгофского креста, он вознамерился взглянуть на чудовище и забрать богатство. Последнее было совсем нелишним, ибо почти все земли уже находились в закладе.

— Остановись, несчастный! — Прелати упал на колени, вновь обнаружив испуг, на сей раз непритворный. — Заклинаю тебя именем, которое не смею произнести! — Он молитвенно сложил ладони и загородил собою дверь. Сражаться с демоном, да еще силой креста господнего, было, по его словам, последней глупостью. Ре, воспитанному лучшими риторами и схоластами Франции, подобный довод показался достаточно веским, и он согласился вернуть семейную реликвию обратно в капеллу.

Этим промедлением и воспользовался злокозненный Баррон, обратив золото в какой-то красный, весьма подозрительный порошок. Пришлось, разумеется при посредстве Прелати, вступить с демоном в длительные переговоры. Сеньор Тиффожа был согласен на все. Собственноручно составив формальный договор, в котором уступал свою бессмертную душу за всеведение, богатство и могущество, он покорно скрепил его кровью. Казалось бы, чего больше? Но коварный василиск настаивал на все новых и новых доказательствах преданности. Сначала это был совершенный пустяк: курица, которую требовалось принести на алтарь по всем правилам сатанизма. Затем враг человеческий потребовал, устами Прелати, свое излюбленное блюдо — неокрещенного младенца.

Вольному барону, безраздельному властителю жизни и смерти своих крестьян, и такое оказалось под силу. Истребив в угоду извращенным страстям сто сорок отроков — так впоследствии значилось в документах процесса, — Ре мог позволить себе потешить дьявола этой единственной жертвой. Знал ли он, что на весах церковного суда она перетянет все остальные, вместе с бессчетными сотнями, приписанными молвой? Не мог не знать, ибо повсюду свирепствовала инквизиция, да не допускал и мысли о каком бы то ни было суде над собой.

Убийства на почве распутства или по иным, не связанным с отправлением культа мотивам были вне компетенции епископа, а светского суда барон де Ре мог не опасаться. В своих землях он был полновластным хозяином. Жаль только, что они были заложены, вернее, проданы с правом выкупа бретонскому герцогу Жану Пятому и его людям — канцлеру и епископу нантскому Малеструа, казначею Жофруа Феррону. У Жиля просто недостало воображения сопоставить столь важное обстоятельство с крохотной жертвой, принесенной на сатанинский алтарь. Зато заимодавцы сразу связали концы с, концами. Благо сам Ре дал им заманчивую возможность предотвратить нежелательный выкуп и навечно закрепить за своим гербом доходнейшие поместья.

Нужно было лишь дождаться удобного случая, чтобы вытащить на белый свет всю дьявольскую подноготную: маниакальные изуверства, черную магию, некромантию, сатанизм. Неукротимый барон сам привел в действие приготовленную для него мышеловку. Поссорившись с братом герцогского казначея Феррона, поселившимся в одном из отданных под заклад замков, Жиль собрал под свое знамя с полсотни вооруженных вассалов и пошел войной на собственные владения. Не посчитавшись с духовным саном недруга, которого обнаружил коленопреклоненным у алтаря, Ре выволок его из капеллы, велел заковать в цепи и отправил в подземную тюрьму. Скорый на расправу, барон даже не задумался над тем, на кого поднял руку. Ему и в голову не пришло, что его владения сосредоточены, по сути, в одних руках, ибо канцлер и казначей могли быть подставными лицами в финансовых операциях своего феодального сеньора.

Пока епископ разрабатывал дело об оскорблении церкви и исподволь вел расследование ритуального жертвоприношения, герцог потребовал немедленно освободить пленника и очистить отданный в залог замок, грозя наложить крупную пеню. Окончательно утратив ощущение реальности, Жиль не только отказался подчиниться приказу, но даже набросился на герцогского посланника с кулаками. В ответ на столь недвусмысленное оскорбление герцог незамедлительно осадил Тиффож и принудил буяна к сдаче.

Казначеев братец вернулся на прежнее место и принялся составлять жалобу, столь необходимую в задуманной нантским епископом интриге. Отрезвев от пережитого унижения, Жиль де Ре пораскинул мозгами и решил помириться с герцогом. Предварительно посоветовавшись с Прелати и получив на то благосклонное согласие домашнего демона, он отправился в Нант. Хитроумный герцог принял раскаявшегося грешника с нарочитым благодушием, что явилось в глазах безумца лишним доказательством могущества Баррона. Вернувшись домой, Ре с удвоенным рвением принялся за алхимические проказы. В полную силу заработали мехи, небо над Тиффожем вновь заволокло разноцветными дымами. Под их зловещей завесой опять поползли слухи о том, что хозяин принялся за старое и губит на потребу дьяволу невинных детей. Светские и духовные власти узнали о том с поразительной быстротой. Герцог, однако, только что примирившийся со строптивым вассалом, предпочел временно остаться в тени, предоставив действовать епископу.

Публично обвинив Ре в ереси и непотребстве, Малеструа потребовал созыва церковного суда, на котором представил восемь свидетелей. В основном это были женщины, чьи дети исчезли самым таинственным образом. Никакими доказательствами против Жиля свидетели не располагали, но заслуженная им мрачная известность заставляла предполагать самое худшее. Епископ, конечно, сознавал легковесность подобных обвинений, но, придав огласке совершенные или якобы совершенные бароном де Ре злодеяния, он надеялся на то, что объявятся и развяжут языки действительные очевидцы творимых в Тиффоже мерзостей. Однако вопреки ожиданиям таких оказалось всего двое, причем их показания были ничуть не лучше прежних. Прямых улик против маршала-колдуна не было, и добыть их без помощи «доктора Ой-ой» не представлялось возможным. Однако отдать пэра Франции в объятия палача было не так-то просто. Путь к дыбе лежал через судебную процедуру.

13 сентября 1440 года епископ Малеструа направил Ре судебный вызов, в котором скрупулезно перечислялись все его действительные и мнимые грехи. Маршал явился на суд с гордо поднятой головой, в полной уверенности в том, что сумеет приструнить не в меру резвых обвинителей. Не сомневаясь в конечном успехе, епископ решил действовать напролом и отдал приказ взять под стражу всех приспешников и слуг хозяина замка, а землю вокруг перекопать. Последнее было проще сказать, нежели сделать, но сама весть о том, что ищут останки убиенных детей, произвела на людей сильное впечатление. В виновности Жиля уже никто не сомневался. Дело принимало для него дурной оборот. Вместо того чтобы заявить через адвоката о своей неподсудности нантскому епископу, маршал Франции попался в ловко расставленную ловушку и в пылу полемики дал согласие прибыть через десять дней на специально назначенное разбирательство, в котором, кроме Малеструа и прокурора, должен был принять участие вице-инкивизитор Жан Блонен.

Обвинение не теряло времени зря. Пока самоуверенный барон ожидал назначенного дня, слухи о том, что виновность его уже доказана, распространились по всей Бретани. В резиденцию епископа приходили осмелевшие крестьяне и ремесленники, требуя покарать душегуба. Жиля обложили по всем правилам волчьей охоты.

Все новые безутешные матери громогласно обвиняли его в убийстве пропавших без вести сыновей. Добровольных свидетелей собралось так много, что судьи никак не укладывались в ими же отведенный срок. Пришлось отодвинуть сессию на 8 октября. Это ничуть не огорчило Малеструа, который прекрасно понимал, что каждый лишний день теперь льет воду на его мельницу.

Судебное заседание началось при шумном скоплении негодующих толп. Рыдания и вопли безутешных родителей перекрывались проклятиями в адрес злодея и благословениями, обращенными к его обвинителям. И некому было обратить внимание суда на одно досадное упущение: ни в одном из показаний не прозвучало конкретное имя исчезнувшего ребенка, словно безутешные матери начисто позабыли, как звали их незабвенных детей! На фоне общей экзальтации остался совершенно незамеченным и даже не вошел в протокол и запоздалый протест Жиля, сославшегося на неподсудность. Поздно! Божьему суду подвластны не только владетельные сеньоры, но даже венценосные короли, а судьям в Нанте удалось создать атмосферу именно божьего суда, довести наэлектризованность до высшего предела и свести на нет любые возражения. Жиль де Ре был обречен, хотя понял это лишь в объятиях палача, который с садистским сладострастием принялся выворачивать ему суставы.

Но пока до крайностей не дошло, он держался с присущей ему самоуверенностью и презрительным молчанием отвечал на обращенные к нему вопросы. Однако это не лишило прокурора уверенности, когда он перечислял инкриминируемые обвиняемому деяния, тщательно распределенные по сорока девяти пунктам. Здесь было богохульство и колдовство, оскорбление святынь и священнического сана, сношение с дьяволом и злокозненная ересь. Зато о детоубийстве, которому придавали такое значение до начала процесса, упоминалось теперь как-то вскользь, причем в самом конце обвинительного акта, где перечислялись порочные черты обвиняемого, склонного к противоестественным влечениям, пьянству и кутежам. Получалось, что Жиля де Ре судили совсем не за то, в чем он действительно был как будто виновен. Сто сорок детских жизней легли в одну строку с винопитием!

Напрасно Жиль обзывал судей лжецами и злодеями, напрасно вновь и вновь твердил о своей неподсудности. Вице-инквизитор, перед которым за долгие годы прошли толпы ни в чем, в отличие от сеньора Тиффожа, не повинных людей, видел и не таких героев, и все они в конечном итоге получали свое. Он вообще не обращал внимания на возражения и протесты.

Когда после утомительного для всех перечисления обвинительных пунктов подсудимого спросили, признает ли он себя виновным, а тот разразился в ответ негодующей тирадой, епископ благосклонно кивнул и торжественно произнес формулу, отлучающую прислужника дьявола от церкви.

Жиль сначала не поверил своим ушам, а затем, придя в неистовство, принялся кричать, что не признает юрисдикции церковного суда, ибо вменяемые ему злодеяния являются уголовными, и он требует свидания с королевским прокурором. Перемолотый инквизиционными жерновами, он даже не заметил, что как раз об уголовщине, которая камнем лежала у него на сердце, почти не было речи. Судьи хорошо знали свое дело, введя разбирательство в привычное инквизиционное русло. Они решительно отвергли протест Жиля де Ре как неосновательный и дали ему сорок восемь часов, чтобы приготовиться к защите. Разобрав пункты обвинения, прокурор вынес соответствующее заключение о подсудности. Бесчинства в капелле, оскорбление святыни и противоестественные наклонности подлежали суду епископа; все остальное: ересь, алхимия, вызывание дьявола и служение ему — проходило по ведомству инквизиции. Насчет погубленных детей уже никто и не заикался. Да и рыдающие матери куда-то вдруг подевались, и негодующие толпы больше не осаждали тюрьму. Напротив, народ как будто даже сочувствовал попавшему в беду барону, которого знали за доброго и отзывчивого господина.

Когда слушание дела возобновилось, перед судьями предстал совсем другой человек. Стеная и плача, вчерашний надменный пэр рухнул на колени, умоляя снять отлучение. Он покорился суду и просил прощения за проявленную строптивость, изъявляя готовность произнести требуемую присягу. Добровольно признаваясь в совершенных убийствах — сто сорок! — он демонстративно шел навстречу церковному трибуналу. Писец зарегистрировал показание, но суд на нем своего высокого внимания не задержал. Жилю было предложено объясниться по пунктам, относящимся к служению дьяволу.

На какой-то миг в нем пробудился прежний гонор:

— Пусть меня сожгут живым, если кто-нибудь докажет, что я призывал дьявола, заключал с ним договор или приносил ему жертвы!

Инквизитор распорядился огласить показания свидетелей, полученные на закрытом допросе, куда не был допущен даже сам обвиняемый.

Само собой разумеется, показания были составлены по всей форме и полностью уличали Жиля в дьяволопоклонстве. Особенно впечатляюще выглядели обличения приближенных слуг, не поскупившихся на сочные подробности. Судя по очевидным даже для инквизиционного суда нелепостям, бедняги явно переусердствовали в очернении своего господина. Впрочем, главное место на процессе отводилось не показаниям челяди, а признаниям одиозного некроманта Прелати и ведьмы Меффрэ, которая якобы поставляла сеньору младенцев для инфернальных экспериментов. Прелати, в частности, представил суду почти протокольную запись проделанных им вместе с обвиняемым магических действий. Можно лишь удивляться тому, что подобный некромант и чернокнижник, сумевший к тому же обзавестись персональным демоном, вышел из когтей инквизиции живым и здоровым. Судьи не хотели отплатить черной неблагодарностью человеку, который помог им сокрушить основного врага. Как только был оглашен приговор по делу сеньора Тиффожа, столь неосмотрительно заложившего свои владения, как Прелати, а вместе с ним и Меффрэ были выпущены на свободу.

На Жиля показания свидетелей произвели гнетущее впечатление. Он окончательно пал духом и не стал отказываться от возведенных на него чудовищных обвинений. Даже Баррона, которого так и не удостоился лицезреть, принял на себя поверженный титан.

Казалось бы, суд, а вместе с ним и пребывающий за кулисами герцог могли трубить победу. Подсудимый целиком и полностью изобличен, и нет препятствий для вынесения ему смертного приговора. Но инквизиционный суд — особый суд. При разборе дел, связанных с пособничеством сатане, у судей всегда остается подозрение, что обвиняемый признался не до конца, что он еще таит в себе нечто исключительно важное, предвкушая скорую смерть как долгожданное избавление.

Именно о таком случае говорится в «Молоте ведьм»,[35] в разделе, красноречиво озаглавленном «Двадцать второй вопрос о том, каков третий способ произнесения приговора, в частности, против лица, о котором идет худая молва и которое подлежит допросу под пытками».

Этот раздел настолько подходит к делу Жиля де Ре и с такой полнотой вскрывает чудовищно извращенное мышление инквизиторов, что заслуживает пристального внимания.

«Случается, что обвиняемый не может быть уличен ввиду отсутствия или собственного признания, или очевидности преступления, или доказательности показаний свидетелей, или вескости улик. Возложить на него клятвенное отречение от ереси не представляется возможным. Но показания обвиняемого противоречивы… При таких обстоятельствах возможно решиться на допрос обвиняемого под пытками. Сообразно с этим решением произносится приговор, который и объявляется обвиняемому. При этом указывается, что приговор скоро будет приведен в исполнение. Однако судья не должен с этим торопиться… Если все остальные средства воздействия остались бесплодными, то следует приступить к допросу, применяя умеренные пытки без кровопролития. Но судья знает, что цель пыток зачастую не бывает достигнута. Одни из пытаемых обладают столь слабым характером, что они подтверждают все, что им говорят, и даже ложные сведения подтверждаются ими. Другие же столь упорны, что они, несмотря ни на какие пытки, ни в чем не хотят сознаться. Те, которые уже раньше были пытаемы, выносят пытки лучше, так как они (при поднятии на дыбах) тотчас же вытягивают руки, а потом подгибают их. Хотя есть среди подобных пытаемых и такие, которые оказываются менее выносливыми. Есть и такие, которые с помощью чар выдерживают стойко все пытки. Во время пыток они представляются как бы нечувствительными. Они скорее умрут, чем сознаются. Ввиду этого при пытках надо действовать с величайшим умением и обращать очень много внимания на свойства пытаемого… Если пытка не принудила обвиняемого к признаниям, то судья тут же назначает продолжение пытки на второй или на третий день».

Руководствуясь инструкциями вроде тех, что так подробно разработал потом Инститорис, подгоняемые садистским усердием судьи предложили отдать Жиля де Ре палачам. Напрасно выжатый, как губка, утративший волю человек заверял их в своей готовности признать любые обвинения и принести покаяние. Они не верили или, вернее, делали вид, что не верят в его искренность.

— Разве я не возвел на себя таких преступлений, которых хватило бы, чтобы осудить на смерть две тысячи человек! — воскликнул в отчаянии Жиль. Рыдая и прося молиться за упокой своей пропащей души, проследовал он к виселице. Над городом плыли молитвенные песнопения и похоронный звон.

Когда согласно приговору мертвое уже тело швырнули в огонь, прежде столь усердно проклинавшие грешника горожане пролили сочувственную слезу.

Растрогался и герцог, заметно округливший свой майорат. Еще не закончилось расследование, как он поспешил передать владения барона Ре своему сыну, хотя у Жиля был младший брат Рене, которому король разрешил произвести раздел до того, как родовые имения оказались в закладе. Напрасно некоторые историки, а вслед за ними и романисты утверждают, что Жиль де Ре пал жертвой не столько жадности соседей, сколько алчности и вероломства друзей. Жизнь не мозаика, ее нельзя разъять на четко ограниченные фрагменты. Все в ней переплетено в тугие узлы, которые опасно рубить мечом. Ведь после не разберешься в обрывках нитей.

Глава двадцать седьмая Озеро Синедь

Тело Солитова было обнаружено в частоколе ржавых труб, служивших некогда опорами для лодочной пристани. После реконструкции шлюзовой системы прокатный пункт передвинули в другое место, в результате чего на торчащих над водой железных концах появилась доска, предупреждающая пловцов об опасности. Это было сделано скорее для очистки совести, потому что едва ли кому-нибудь взбрело бы на ум здесь искупаться. Деревянная лесенка, которая раньше выводила прямо к мосткам, была давным-давно разобрана, и спуститься с отвесной кручи стало куда как затруднительно. В довершение всего подводные течения, особенно усиливающиеся с сезонным подъемом шлюзов, сгоняли в этот застойный заливчик всякий мусор. На общем индиговом фоне здешняя вода выделялась расплывчатым бурым пятном. Лишь в самом начале лета, и то если стояла сухая погода, муть немного рассеивалась.

Трудно сказать, что заставило водолазов еще раз как следует пошарить в этом далеко небезопасном местечке, где в сваях запутался топляк, а на илистом дне валялись битые бутылки, искалеченная детская коляска и покореженные части автомобильного кузова. Длительное пребывание в воде сделало свое дело.

— Опознать будет трудненько, — поспешно закуривая, заметил Гуров.

— Сделаем это с помощью рентгена, — возразил Люсин. — Думаю, этого будет вполне достаточно. А вообще-то я не сомневаюсь, что Эю он… И плащ его, судя по описанию.

— Конечно, он, — уверенно кивнул Гуров. — Кто же еще? Ведь других сигналов как будто не поступало?

— Тот еще натюрморт! Нарочно не придумаешь. — Присоединился к остальным Крелин, закончив работу. — Дайте закурить! — попросил он, пряча за спиной руки.

— Вы же вроде бросить хотели? — Гуров сунул ему в рот зажженную сигарету.

— Человек должен быть хозяином своего слова, а не рабом. — Крелин несколько раз с торопливой жадностью затянулся и выплюнул окурок.

— Он сам или?.. — спросил Гуров.

— Всяко возможно. — Крелин с сомнением дернул щекой. — Ни денег, ни сберкнижки, во всяком случае, нет. К тому же одна пуговица вырвана чуть ли не с мясом, хотя это еще ни о чем не говорит. Поживем — увидим.

— А что врач? — Гуров кивнул на лысого толстяка, по-детски присевшего на корточки возле тела.

— Так он и скажет до экспертизы! Как же! Если человек попал в воду живым, то в легких должны обнаружиться микроводоросли. Но свалиться тоже можно по-разному. Одно дело — случайно поскользнулся и упал, и совсем другое…

— Ладно! — раздраженно оборвал Люсин. — Нечего переливать из пустого в порожнее. Что дальше будем делать, Борис Платонович? Криминалисты и медик, я вижу, свою задачу выполнили.

— За Солдатенковой надо бы послать.

— Здесь, в такой обстановке?.. Не слишком ли для нее?

— В морге, полагаете, будет выглядеть лучше? — Гуров с сомнением пожевал губами, но, взглянув на угрюмо-сосредоточенное лицо Люсина, махнул рукой. — Ладно, пусть увозят…

— В карманах больше ничего? — Люсин обернулся к Крелину.

— Насколько можно судить, ничего, кроме ключей и мелочи. Господи! — Всеми помыслами уйдя в осмотр, где любая соринка могла впоследствии сыграть первостепенную роль, криминалист только теперь обрел способность нормально мыслить. — Ключи!

— А браслет куда-то подевался, — пробормотал Владимир Константинович, думая о своем.

— Какой браслет?

— Неважно… А ключики мы проверим. Причем незамедлительно.

Санитары задвинули носилки в машину, затарахтели моторы, а в студеном прозрачном воздухе разлился запах отработанного бензина.

Озеро блестело под безоблачным небом невозмутимой синевой летних дней, хотя леса вокруг, тронутые последними пламенеющими мазками, сквозили пустотой. Изредка посверкивающий то здесь, то там гребешок пены лишь подчеркивал безмятежную чистоту горизонта. Природа не замечала неуклонно стягивающейся петли, и не было у нее памяти о человеке…

Сад ведьмовских зелий, куда вошли Люсин с Крелиным, отворив жалобно скрипнувшую калитку, являл печальное зрелище. Травы на куртинах и грядках увяли, давно облетевшие розы топорщились колючими прутьями, и лишь чертополох в глухом углу стойко противостоял иссушающим ночным заморозкам. В слегка подрагивающей паутине запутались семена, живо напомнившие Люсину спущенный носок Пети-Кадыка. Сумрачный дом больше, чем когда бы то ни было раньше, напоминал запечатанный склеп. Окна были скрыты за тяжелыми черными ставнями, дверь заперта, и никто не откликнулся на стук.

— Может, отлучилась куда? — подумал вслух Крелин.

— А ставни?

— Значит, уехала ненадолго.

— Откуда это видно, что ненадолго?

— Так, подумалось почему-то…

— Делать нечего. — Люсин подкинул на ладони ключи. — Придется сходить за понятыми.

— Не терпится попробовать? — понимающе улыбнулся Крелин.

— Не только это.

— Можно пригласить тех, что были тогда.

— Так мы и сделаем. Особенно того старичка в очках, закрученных проволочкой. Уж он-то должен знать, куда запропастилась Аглая Степановна.

— Ты чего, огорчился? Небось надеялся, что опять угостят вкусной похлебочкой?

— Тебе, я вижу, весело, а мне, представь, не очень.

— Мировая скорбь? Я тебя уже предупреждал однажды, что нельзя поддаваться настроению. Если бы все полицейские и врачи переживали каждую смерть так трагически, то в мире давным-давно не осталось бы ни врачей, ни полиции. Не укорачивай себе жизнь, Люсин. Да что там жизнь? Раньше или позже, как говорится, все там будем. Болезнь — вот чего надо по-настоящему опасаться. Побереги нервы, Володя. С них все и начинается. Медицинский факт.

— Вовсе не в том дело. — Люсин надулся, словно застигнутый на месте преступления дошкольник, и отвел глаза. — Просто мне немного не по себе. Может, погода, может, давление подскочило.

— Знаю я эту погоду! Постарайся усвоить одно: на нас, в первую очередь я подразумеваю тебя, нет и тени моральной ответственности. Ты понял? Солитов был убит, то есть я полагаю, что он был убит, задолго до того, как тебе поручили дело. Так какого, прости меня, черта? Делай свою работу и радуйся жизни, которая нам тоже дана не на век… Сколько ему было? Я позабыл.

— Семьдесят три.

— Нам бы с тобой дожить! Ей-богу, Володя, ты мне ужасно не нравишься. Так нельзя. При нашей службе смерть нужно воспринимать с минимальной затратой эмоций. Иначе попадешь в реанимацию или, хуже того, — в психбольницу.

— Так ведь смотря чью смерть! Ты представить себе не можешь, что это был за человек. Даже ты! За эти месяцы он, как бы тебе объяснить, стал для меня очень близким, живым, что ли. Да, я упорно искал все это время его труп и вроде бы даже знал, что найду, но в глубине души на чудо надеялся. Готов был ухватиться за любую соломинку. Так бывает, ты сам это знаешь. Мы ведь не заблуждаемся насчет собственного конца, все распрекрасно знаем, даже разряд, по которому похоронят. И все же…

— И все же? — вопросительно повторил Крелин, облизав пересохшие губы.

— Всегда рады поверить, что с нами, как бы это точнее выразиться, все случится немножко не так.

— А как, ты случайно не знаешь?

— Брось иронизировать. Ведь ты прекрасно понимаешь, что именно я пытаюсь сказать.

— Допустим, но какое это отношение имеет к…

— О, самое прямое! Когда Юрка позвонил среди ночи из неведомого мне Турнова и принялся молоть несусветную чушь про какой-то там эликсир Розенкрейца, про сон на двадцать четыре года и вообще… я в первую секунду чуть не запрыгал от счастья. Не то чтобы поверил всей этой ахинее — ты ведь знаешь, чего способен нагородить Березовский, когда его несет над землей, — но на какое-то мгновение заколебался. Чем черт не шутит! А вдруг?.. И вот теперь уже не может быть никаких «вдруг». Только что я распрощался с прекрасным человеком, чей образ собрал по крупицам, к которому привык и прикипел сердцем. Не знаю, понятно ли я говорю? Юрка бы понял. Ведь он писатель и, наверное, давно догадался, что нет лучшего материала для лепки, чем собственное воображение.

— С такими воплощениями легче расставаться, Володя. Они не оставляют после себя трупов.

— Похоже, ты все-таки усек, — кивнул Люсин, присаживаясь у крыльца. — А сейчас не сочти за труд — приведи понятых. А я пока посижу, погреюсь на последнем солнышке. Устал чего-то, ноги не держат.

Когда Крелин привел живущего по соседству старичка Караулкина и юную почтальоншу Таню, Люсин, превозмогая охватившую его дремотную слабость, отомкнул оба замка, демонстративно распахнул и, словно прощаясь, медленно притворил обитую искусственной кожей дверь.

— Что и требовалось доказать, товарищи, — заметил он с наигранной беспечностью. — Ключи принадлежали Солитову.

Понятые, осведомленные Крелиным насчет тонкостей предстоящей процедуры, понимающе закивали.

— Жалко Георгия Мартыновича. — Караулкин прослезился. — Редкого душевного совершенства был человек! Да будет земля ему пухом. А вам спасибо, хоть похоронят теперь достойно. Рядом с хозяйкой, с Анной Васильевной. Я знаю могилку, могу показать, если надо.

— А Аглая Степановна разве не знает? — усилием воли Люсин прогнал дремоту. — Кстати, где она сейчас?

— Степановна? Уехала от нас, голубушка, совсем уехала.

— Так скоропалительно? Ни с того ни с сего?

— Значит, была причина, — насупился старичок Караулкин. — Тут Игорь Александрович на днях приезжал, беседу имел с ней серьезную. Только нас это не касается, товарищ начальник, ни с какой стороны. Последнее дело — соваться в семейные дела.

— Но ведь Солитов завещал дом именно ей!

— Эх, легко сказать… Скоро улита едет! Не стала Степановна ждать суда. Собрала свой чемодан деревянный, понавязала узлов и отбыла в родимые края. Тянет нас, стариков, к отчим могилкам. Только, боюсь, что не больно ей там обрадуются.

— Адрес не оставила?

— Писать обещалась. Как, значит, обоснуется, так и сообщит. Травку свою раздала по соседям. Каждому наказала, как и чего пить. Мне тоже оставила. Против давления и от радикулита.

— А не сказала вам, на чем они порешили с Игорем Александровичем? — без особой надежды спросил Люсин.

— Сказала, не сказала — какая разница? Уехала — вот что важно. А куда уехала? В белый свет! Лично у меня большого доверия к ее сродственникам нету. Хоть она и прикопила кое-чего на черный день, но человеку, кроме корки хлеба, внимание требуется, ласка. Сильно сомневаюсь я на сей счет. Ужиться с ней трудненько будет. Охо-хо! Недаром, знать, ведьмой кличут. Только какая она ведьма? Праведница!

— И когда она уехала?

— Третьего дня, аккурат через неделю после наезда Игоря. Он и ко мне заходил, за домом просил приглядывать, за участком. Сами они с Люсей, с Людмилой Георгиевной, значит, обратно за рубеж собираются, к месту службы. Пока, говорит, пусть все как есть остается, а там они решат, что делать, когда окончательно возвернутся. Я так понял, что в нынешнем виде садик его решительно не устраивает. И то правда: на кой ему эти дикие сорняки? Может, фруктовых деревьев побольше насадит? Кто его знает, чего он там себе думает… Люсю бы надо предупредить, что отца-то нашли.

Решив, что не стоит заходить в покинутый дом, Владимир Константинович присел на ступеньку, набросал коротенький протокол и, дав понятым подписаться, торопливо поднялся. Ему захотелось как можно скорее уехать отсюда, чтобы не видеть ни этого уподобившегося заброшенному погосту вертограда, ни возвышающегося над ним траурного мавзолея с плотно пригнанными слепыми ставнями.

— Может, дадите знать, когда Георгия Мартыновича хоронить будут? — семеня вслед, попросил Караулкин.

— Обязательно, — пообещал Люсин, обернувшись на ходу. — А с Людмилой Георгиевной я сам свяжусь, вы не беспокойтесь.

Глава двадцать восьмая Темная набережная

Вечер выдался на редкость безветренный. После мимолетного дождика, ласкового, как в мае, стало еще теплее и явственно запахло робким цветением.

Преображенные дождем улицы были прекрасны. Призывно и нежно вспыхивали в их таинственных мокрых глубинах разноцветные огни, дрожали и множились золотистые змейки.

Не зная, чем себя занять, Люсин вышел на улицу. Оставаться в четырех стенах было невмочь. Еще издали примечая каждуютелефонную будку, он влился в подхвативший его поток и, безотчетно ускорив шаг, понесся по направлению к Садовому кольцу. Остановился лишь на Смоленской площади, возле киоска с пепси-колой. Щекочущая пена приятно охладила гортань, но он оставил бутылочку недопитой. Мешало волнение, беспокойно теснившее грудь.

Потерпев поражение в борьбе с самим собой, а может быть, одержав победу, решился наконец позвонить Наташе.

— Простите, но это я, — торопливо выпалил он, точно боялся, что она сразу же повесит трубку. — Больше вам не придется пугаться меня, ожидая плохого. Оно случилось, Наташа, и, как мне ни горько, я хочу, чтобы вы узнали все от меня. — И умолк, слыша, как отдается дыхание в настороженной пустоте. Слова были продуманные и заряженные внутренней энергией.

— Где вы сейчас? — отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.

— В двух шагах от вашего дома.

— Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как нас скорее найти.

— Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!

— Ладно, — с вялым безразличием согласилась она.

— Тогда жду вас на том же месте! — задохнулся он от невыразимого облегчения. — Я буду там через две с половиной минуты.

— Надо же, какая точность…

Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже однажды было такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь одиночества. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое если и бывает между людьми, то только во сне.

— Расскажите, как это случилось, — мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.

— Да-да, — вздрогнув, очнулся Люсин и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня.

Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.

— Ужасно, — уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. — Как вы считаете, когда можно будет организовать похороны? — Ей стоило усилия переключиться на мысль о предстоящих хлопотах. — Нужно же как следует подготовиться.

— Если позволите, мы решим организационные вопросы с вашим начальством. С Людмилой Георгиевной я уже говорил. — Собравшись с духом, он взял ее под руку.

— Но вам-то зачем? — искренне удивилась Наташа.

— По ряду причин. Так уж получилось, что Георгий Мартынович стал мне не безразличен, — Люсин ответил ей виноватой улыбкой. — И Степановна — тоже, — добавил он как бы вскользь, умалчивая об остальном. — Я обязательно дам ей знать о дне похорон.

— Спасибо. — Наташа на мгновение прижала к себе бережно поддерживающую ее руку. — Как непрочно все в этом мире! Ушел человек, и в одночасье начинает распадаться с такими трудами сложенное им строение. Цепная реакция падающих на голову кирпичей. Наша кафедра уже совсем не та, что прежде. А ведь это только начало! У Георгия Мартыновича есть… была, словом, осталась древнекитайская «Книга перемен». Там говорится, что перемены являются основным законом жизни природы, общества и человека. Нравится нам это или не очень, но приходится принимать миропорядок таким, каков он есть. Ничего не поделаешь.

— Ничего, — глухо повторил Люсин.

— Поговорим о чем-нибудь еще. — Наташа осторожно высвободилась и подошла к парапету.

От реки несло сыростью и немножечко тиной. По железнодорожному мосту грохотал бесконечный товарный состав. Над Лужниками клубился туман.

— Боюсь, что от меня будет мало толку. — Люсин свесился над непроглядной водой. — Я ведь прекрасно знаю, что мое поведение самоубийственно, но ничего не могу с собой поделать.

— Не понимаю, о чем вы.

— Мне казалось, что вы все понимаете.

— Нет, я сознательно разучилась понимать недосказанное. Так спокойнее. Чувствуешь себя более уверенной, защищенной.

— Вы давно разошлись с мужем?.. Ничего, что я об этом спрашиваю?

— Двенадцать лет.

— А Теме уже четырнадцать?

— Скоро будет. Ждет не дождется. Готовится вступить в комсомол. Хочет поскорее сделаться взрослым, глупышка.

— Взрослому легче. В детстве все переживается гораздо острее. Любая безделица. О мировых вопросах я уж и не говорю. Байрон, Лермонтов, Леопарди! Мне казалось, что они писали специально ради меня, что лишь я, единственный, сумел постичь безмерную глубину людского страдания.

— А кто такой Леопарди?

— Как, вы не знаете Леопарди? Значит, вас никогда не мучила мировая скорбь. Очевидно, это удел мужчин.

— Причем болезненно переживающих свое раннее созревание.

— Это вы о великих?

— Нет, о таких, как вы, перескочивших на палубу с подножки трамвая.

— Запомнили, однако. — Люсин был благодарен ей даже за этот пустяк. Но Наталья Андриановна инстинктивно отвечала иронией на каждое проявление чувства.

— Лучше сформулируем так: не забыли, — непринужденно парировала она. — Надеюсь, в мореходке основательно повыбили из вас байронизм?

— Скорее, напротив, загнали вглубь.

— По крайней мере, вы научились драить медяшку, чистить картошку и мыть на кухне полы.

— В камбузе. — Люсин напустил на себя обиженный вид. — Не терзайте слух моряка, гражданочка.

— Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.

— Отныне я всегда буду только таким.

— Скоро надоест.

— Придется обучиться секрету вечной новизны. С кем вы предпочитаете иметь дело сегодня?

— Оставайтесь лучше самим собой. — Наташа видела, что внешняя непринужденность дается ему с немалым трудом. Ей и самой было куда как муторно. Намереваясь вежливо распрощаться и повернуть к дому, она тем не менее почему-то медлила, через силу поддерживая готовую увянуть беседу.

— Боюсь, что в качестве сыщика я покажусь вам уж совершенно неинтересным, — сказал Люсин. Его губы дрогнули в мимолетной, чуточку горькой улыбке. — Как жаль, что вы так скоро добрались до истинной сущности. На сем реквизит исчерпывается. Небогатый, приходится признать, реквизит…

— Зачем вы так? — Наташа ощутила себя слегка уязвленной, но тут же устыдилась и, доверительно приблизив лицо, спросила с участием: — Вам, наверное, очень трудно?

— Не то слово, — почти вынужденно признался Владимир Константинович. — Нет ни малейшего намека на личность убийцы, хоть на какие-нибудь его приметы. Даже крохотной песчинки с места преступления, за которую можно было бы зацепиться! На таких условиях мне еще не приходилось начинать дело. Лавров ждать, увы, никак не приходится.

Стремясь поделиться тревогами и сомнениями, которые слишком долго носил в себе, Люсин ударился в воспоминания. Но едва он начал рассказывать о зверском убийстве одной старой актрисы, как что-то заставило его остановиться на полуслове. Не только то давнее дело, связанное с кражей бриллиантов и оставшееся нераскрытым, но и нынешние терзания растворились в жарком, внезапно накатившем забытьи. Ему словно было даровано ощутить невозвратимое очарование текущего мига. Не прошлое, с его перепутанными воспоминаниями, не туманные и, как правило, несбыточные надежды на будущее, но лишь это неуловимое, вечно ускользающее мгновение обладало самодовлеющей ценностью.

Совершилось неподвластное времени преображение. Покинул свой пост и куда-то к чертовой матери запропастился стерегущий каждое слово внутренний страж. Если и не впервые в жизни, то впервые за много-много лет Люсин перестал видеть и слышать себя со стороны. Поле его зрения, только что обнимавшее чуть ли не весь противоположный берег, сузилось почти до точки, а вернее всего, возвысясь над трехмерностью пространства, обрело какую-то иную, высшую геометрию.

«Наташа!» — хотел он позвать, но губы не повиновались.

Аромат ее духов, тонкий и скрытный, властно перехватил дыхание. Темной влагой блеснули глаза и уверенные губы. Как лунатик, он потянулся к подсвеченному хрупкой фосфорической голубизной неузнаваемому лицу.

— Я думала, что ты никогда не решишься, — шепнула она.

По всей Москве надрывались телефоны, передавая из уст в уста скорбную весть. Прикидки насчет оставленного Георгием Мартыновичем наследства, которые не переставали делаться чуть ли не с первых дней, получили теперь полное правомочие. Сослуживцев, естественно, больше всего интересовал вопрос, кого сделают заведующим кафедрой. Уже назывались кандидатуры, создавались и рушились непрочные коалиции, распространялись самые невероятные слухи. Как и во все времена, люди вели себя так ожесточенно и мелочно, словно в запасе у них была как минимум еще одна жизнь. С сочувственной улыбкой всеведения взирала извечная победительница живого на суетное мельтешение и мелочные свары…

Набережную, где у чугунной ограды неподвижно застыли двое, заливала беспокойным сиянием выкатившаяся в зенит, безупречно полная луна. Они так боялись своей любви, так суеверно ей не верили и так доверчиво тянулись друг к другу. На весах провидения их неутоленная жажда была способна перевесить все взятые вместе препятствия, реальные и измышленные страхом.

Но они не знали об этом и были готовы расстаться.

Глава двадцать девятая Иезуитские козни

Авентира VI

Причудливый путь избирают знамения.

На Санкт-Петербургском монетном дворе отштамповали новую партию серебряных рублевиков. Дело, казалось бы, вполне обыденное. Однако на размышления, притом самого серьезного толка, наводил реверс. «Не нам, не нам, а имени твоему», — недвусмысленно возвещала чеканка. Священное слово, конечно, везде и всюду останется таковым, но, беря тамплиерский девиз, молодой государь возлагал на себя роковое бремя. Его готические фантазии и ставшие повсеместной притчей во языцех романтические склонности грозили далеко завести издерганную произволом Россию, которой обрыдли как чужеземцы-временщики, так и окруженные фаворитами бабы, въезжавшие в тронную залу на штыках гвардии.

Лучшие люди страны связывали с именем Павла надежды на просвещенное правление и всяческие реформы. Вместо этого начинался мрачнейшего свойства рыцарский балаган, маскарад, от которого изрядно попахивало католической контрреформацией. Все теперь выстраивалось в единую линию: вояж по Европе, совершенный под именем графа Норда, встречи с мартинистами, иллюминатами и прочими искателями чудес, беспокоившая еще покойницу Екатерину возня вольных каменщиков. И каменщики, проникшие во дворец в обличье учителей, и их соперники — иезуиты зорко следили за созреванием наследника, чьи прекраснодушные порывы к грядущему переустройству мира теперь, после якобинского террора, могли вызвать лишь грустную улыбку. И хотя впоследствии Павел, с присущим ему шараханием из крайности в крайность, резко отшатнулся от всякого рода секретных лож, вырастивших бунтовщиков и цареубийц, тяга к запредельной мечте, очевидно, осталась. Иначе никак нельзя было объяснить таинственное эхо, долетевшее из тьмы веков. Но стоит ли сожалеть о невольных промахах юности?

Особливо о тех, что имели место в то достопамятное путешествие, когда карету с графской короной на дверце трясло по разбитым дорогам. «Графиня Норд», будущая государыня Мария Федоровна, целиком и полностью разделяла искания и надежды супруга. Да и могло ли быть иначе? Урожденная София-Доротея-Августа-Луиза, воспитанная отцом, герцогом Вюртембергским, в лучшем духе немецких семейств, она всем своим видом являла образец послушания. В ее девичьем альбоме красовалось аккуратно переписанное стихотворение: «Нехорошо по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, наблюдать за прислугой, блюсти в расходах бережливость — вот в чем должно состоять ее учение и философия». Не ей, нареченной Софией-Мудростью, было уберечь цесаревича от ошибок. А их было допущено предостаточно, в том числе и сугубо дипломатических. В Стокгольме он позировал придворному живописцу, будучи облаченным в запон-передник мастера обряда «строгого послушания», в Сикстинской капелле Ватикана доверчиво раскрыл сердце римскому папе. А сколько вертелось вокруг него всякого рода шарлатанов, которые на поверку оказывались либо шпионами, либо отъявленными мошенниками? Духовидцы, делатели золота, адепты животного магнетизма — все они прямо из кожи вон лезли, добиваясь внимания путешествующей четы. Все жило, все дышало тогда ощущением невероятного, предчувствием удивительных перемен. А чем закончилось? Окровавленной корзиной, куда полетели головы Людовика и Марии-Антуанетты, милых, сердечных людей, окруживших гостей из далекой империи изысканной предупредительностью и утонченным европейским комфортом.

Безумным заблуждением было начинать царствование под тамплиерским девизом. Павел не мог не знать о страшных словах гроссмейстера Жака де Моле, проклявшего род французских королей до тринадцатого колена. Именно так оценила выпуск новой монеты роялистская эмиграция. Зато русское общество даже не всколыхнулось. Эка невидаль: серебро! Генерал-прокурор Куракин, прозванный завистниками «алмазным князем», счет вел только на золото, притом десятками тысяч, а Кутайсов, возведенный в графское достоинство турчонок, чистивший царевы сапоги, вообще не был силен в грамоте. Кому было судить? Безбородко, сорвавшему миллионный куш и княжеское звание с титулом «светлость»? Полицмейстеру Буксгеведену?

Те, кто единственно имели высокое право на суд, безмолвствовали в неведении. Закрепощенных мужиков, которым Павел в бытность цесаревичем намеревался якобы даровать свободу, мало трогали благородные порывы и рыцарские мечты царя. Для крестьянина рубль — целое состояние. Многие из них даже в глаза его не видели. Однако чутким к малейшим указаниям на изменение политического курса дипломатам и всякого рода секретным агентам новенькие серебряные кружочки послужили важным знаком. Слухи насчет иезуитов, якобы набиравших все больше влияние, сразу обрели недвусмысленное подтверждение. Сами иезуиты, обычно крайне осторожные и скрытные, даже не сочли нужным их опровергнуть.

Граф Литта, папский нунций при русском дворе, за каждый новехонький рублевик заплатил полновесным золотом. Они были поспешно отправлены с фельдъегерем в Ватикан. Но прежде чем престарелый Пий Шестой сумел по достоинству оценить нумизматическую новинку, все нужные выводы сделал «черный папа» — генерал иезуитского ордена.

Под натиском победных наполеоновских армий шатались не только троны. Первыми дуновение грядущего века ощутили иезуиты, которых ветер революции погнал, как перекати-поле, из страны в страну. Падали полосатые пограничные шлагбаумы, заколачивались окна монастырей, отмеченных эмблемой пылающего сердца. Европа брезгливо стряхивала с себя липкую паутину наушничества, доносов и злостных интриг, чьи поразительные хитросплетения часто лежали за гранью здравого смысла. Но возведенное еще Игнатием Лойолой величественное строение не могло быть разрушено в результате нескольких подземных толчков, пусть даже большой силы. Слишком глубок и прочен оказался фундамент невидимого храма. Генерал внял знамению. Именно сейчас, когда в политике первого консула, обнаружившего явное стремление к авторитарной власти, проявились благоприятные тенденции, судьба давала «Обществу Иисуса» новый шанс поправить дела. В нынешних условиях русский монарх мог пойти значительно дальше Екатерины, приютившей вместе с обломками роялистской знати тайных миссионеров. Любой ценой следовало окружить Павла своими людьми и, искусно играя на тайных струнах его мятущейся души, осторожно повернуть русскую политику в нужную сторону.

«Латинская», как ее называли, партия, представленная при дворе Илинским, Потоцким, Чарторижским и Радзивиллом, приложила все старания, чтобы изобразить римскую иерархию в качестве наилучшего олицетворения монархического принципа.

На первых порах эти откровенно иезуитские происки остались без ответа. Воспитанник московского митрополита Платона, Павел стойко придерживался православия. Он исправно говел во все четыре поста, исповедовался и причащался. Паркет перед иконостасом в спаленке Гатчинского дворца был вдоль и поперек исполосован его коленами.

Впрочем, прагматично настроенные политики отнюдь не намеревались отвратить всероссийского самодержца от православия. Речь могла идти лишь о некоторой перестановке акцентов.

О том, что такое вполне достижимо, свидетельствовала хотя бы упомянутая встреча в Ватикане. Из доверительной беседы с римским первосвященником Павел вынес самое отрадное впечатление, которое не могло не сказаться на его отношении к католичеству вообще. Не составляло секрета и то, что представитель латинской церкви в России — архиепископ Сестренцевич — пользовался особым расположением наследника. Став императором, Павел недвусмысленно дал понять, что эти его привязанности, не в пример прочим, отличаются завидным постоянством. Осыпанный знаками монаршего благоволения, Сестренцевич был возведен в митрополиты. Наконец, можно было сделать определенную ставку и на сочувствие к изгнанной французской династии. Роялистская эмиграция составляла внушительную силу еще при Екатерине, хотя государыня не терпела вмешательства в свои внутренние дела. По крайней мере явного, потому что тайное шло полным ходом. Ставка делалась на грядущие поколения. Нахлынувшие в Россию эмигранты-иезуиты обосновались в домах знати, сделавшись наставниками юношества.

И все же положение ордена было довольно неопределенным. Император не высказывал по отношению к нему ни расположения, ни неприязни.

Внешне словно бы соперничая с иезуитами, а на самом деле дуя в одну дуду, не уставали домогаться монарших милостей и мальтийские рыцари, также осевшие в России при матушке Екатерине. Великая мастерица отыскивать нужных именно в данную минуту союзников, царица вошла в тайные переговоры с тогдашним великим магистром Роганом и заручилась его поддержкой против общего врага — Оттоманской империи. С началом активных военных действий на суше и на морях принц де Роган направил рыцарский флот на соединение с русской эскадрой.

Лишь под давлением Людовика Пятнадцатого, пригрозившего конфисковать орденское имущество на всех подвластных Франции территориях, великий магистр был вынужден отказаться от активных акций. Зато он передал русскому правительству все карты и планы, которые были заготовлены для восточных походов.

Питая к ордену политические симпатии, Екатерина передала их сыну, чьей настольной книгой стало сочинение аббата Ферто, повествующее о славной истории первейшего в христианском мире военно-духовного братства.

Воспитанный на восторженном поклонении перед рыцарской верностью и честью, Павел, такой непостоянный в своих пристрастиях, до конца жизни остался верен этой романтической страсти.

Не успел он взойти на престол, как байли мальтийского ордена граф Литта, брат обосновавшегося в Петербурге папского нунция, поспешил нанести поздравительный визит. В Северной Пальмире граф чувствовал себя как дома, ибо уже состоял ранее на русской службе, удостоившись контр-адмиральского чина. При дворе к нему обращались по-свойски: Юлий Помпеевич. За полную неспособность к морскому делу, а также незнание русского языка, что, конечно, затрудняло успешное командование галерным флотом, его пришлось уволить в отставку.

Однако то было в прошлое царствование.

Ныне наступали совсем иные времена.

Посол мальтийского ордена Джулио Помпео Литта имел торжественный въезд в Петербург 27 ноября 1797 года[36] от Калинкиных ворот. Кортеж состоял из четырех придворных карет и тридцати шести экипажей прочего сорта, забитых нахлынувшими в Россию мальтийцами. Литта успел уже освоиться с морозами, от которых было отвык, поскольку провел несколько недель в Гатчине, где имел встречи с государем. Обсуждались финансовые дела великого приорства Волынского, учрежденного при Екатерине.

В черной мантии с белым восьмиконечным крестом мужественный паладин выглядел необычайно импозантно. Рядом с ним на парчовых подушках сидели первые сановники империи. Все были преисполнены сознанием исключительной важности переживаемого момента.

Момент и впрямь был весьма деликатный. Католический орден — весть о том разнеслась повсеместно — искал защиты у православного государя, готовясь вступить чуть ли не в вассальную зависимость. Даже иностранные послы, не говоря уже о русских попах и вельможах старого закала, отказывались верить своим глазам.

Дребезжащие по гранитным мостовым экипажи везли правнуков мучеников-тамплиеров, которым наследовали волею судеб.

«Не нам, не нам…» А кому?

Многое из того, что представляется неожиданным, внезапным и даже таинственным, проистекает из подспудных течений исторического процесса, питаемых сугубо прагматическими ключами.

Тяготение Павла к мальтийцам, помимо личной склонности государя к готическим ритуалам, тоже во многом было продиктовано политическими причинами. Французская революция, изгнавшая орден из страны, вновь сделала его естественным союзником самодержавия. На сей раз против врагов внутренних. Иерархическая дисциплина феодального братства и его очевидный консерватизм не могли не привлечь монарха, мечтавшего о рыцарской верности подданных.

Действия Павла теряют мистичность и становятся до предела понятными лишь в общеполитическом контексте.

Конвент конфискует мальтийские владения во Франции? Царь, защищая возвышенные идеи рыцарства от якобинства, тотчас же подписывает Конвенцию об учреждении в России ордена Иоанна, в которой, в частности, «подтверждает и ратифицирует за себя и преемников своих на вечные времена, во всем пространстве и торжественнейшим образом заведение помянутого ордена в своих владениях».

Великому приорству Волынскому государственная казна предоставила годовой доход в размере трехсот тысяч злотых. С чисто иезуитской сметкой мальтийцы поспешили воспользоваться благоприятной конъюнктурой. Павлу был поднесен странноватый для России титул «протектора религии мальтийских рыцарей», и православный государь с готовностью принял его. На состоявшейся в Зимнем дворце церемонии Литта приблизился к подножию трона и поднес дары, хранившиеся доселе в сокровищнице: крест знаменитого гроссмейстера Ла-Валетта и мощи святого Иоанна.

После этого Павел, уже в качестве протектора, сам возложил ордена на принца Конде, посвященного в великие приоры, на Куракина с Безбородко, нареченных почетными байли, и на командоров: Чарторижского, Радзивилла, Сен-При и прочих — либо роялистских эмигрантов, либо польских магнатов.

Обойденные придворные завидовали и начинали интриговать. Глухо роптало духовенство.

Братья Литта спешили развить успех. По своим каналам, а также через русского посла в Риме Лизакевича им удалось, склонить Пия Седьмого к беспрецедентному решению. Под давлением обстоятельств новый папа соглашался передать славнейших из католических орденов гроссмейстеру иного вероисповедания. Право, католик Буонапарте пугал его куда больше, чем Павел Романов.

Когда все было надлежащим образом согласовано, в гостеприимно распахнутые ворота Гатчинского дворца въехала нарочито запыленная карета с гербом мальтийского приорства. Та же печать дальних странствий лежала на сопровождающих ее экипажах и всадниках. Лошади выглядели измученными. По крайней мере, им надлежало казаться таковыми.

Преклонив у подъезда колени, печальные кавалеры в черных иоаннитских плащах смиренно обратились к вышедшему навстречу шталмейстеру.

— Кто живет в этом замке? — спросил Юлий Помпеевич, разыгрывая этакого странствующего рыцаря, увидевшего среди раскаленных песков чью-то зубчатую башню.

— Его величество Павел, самодержец всея Руси и защитник религии мальтийских рыцарей, — последовал бесстрастный ответ.

— Благоволите, мессер, передать, что мы повергаем к стопам его величества нашу смиренную просьбу о приюте.

— Пустить их! — последовал приказ, когда просьба была передана через флигель-адъютанта.

«Владелец замка», превосходно осведомленный обо всех тонкостях ритуала, повелел препроводить депутацию в парадные покои и благосклонно выслушал несусветную чушь, которую нес Юлий Помпеевич.

— Вы видите перед собой скромных рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, сир, — томно играя очами, распространялся Литта. — Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, мы узнали, кто тут живет…

Эта речь и вся сцена, словно заимствованная из рыцарского романа, закончились официальным предложением.

Приятно взволнованный император, всласть поигравший в молодости в эзотерические тайны, растрогался и принял поднесенный ему почти опереточный титул.

— Русский Дон-Кихот! — воскликнул Наполеон, узнав, кто стал великим магистром.

Поддержав гонимых, буквально подвешенных в воздухе рыцарей, Павел и вправду продемонстрировал классический донкихотский комплекс. Благородно, трогательно, но ведь и смешно.

Есть основания полагать, что меткое замечание первого консула явилось реакцией на весть отнюдь не неожиданную, а, напротив, страстно лелеемую. Более того, операция с Мальтой была частью интриги, задуманной Талейраном лишь для того, чтобы поссорить Россию с Англией. Высадившись на острове, Наполеон едва ли надеялся удержать его надолго. Англичане, чей перевес на море был очевиден, вскоре отвоевали Мальту, бросив тем самым вызов новоиспеченному гроссмейстеру. Антифранцузская коалиция в итоге окончательно распалась.

Непомерная плата за средневековые побрякушки: мальтийскую корону, жезл, орденскую печать и рыцарский меч! Действо коронования тем не менее было совершено с подобающей пышностью в тронной зале Зимнего дворца, где собрались Сенат, Синод и вся придворная камарилья. Мальтийский крест осенил двуглавого имперского орла, а к длинному перечню царских званий, заканчивающемуся словами «и прочая», добавился еще один титул.

Бывший дворец графа Воронцова на Садовой, где разместился капитул, переименовали в замок, на Каменном острове построили странноприимный дом с церковью Иоанна Крестителя, где всеми цветами радуги заблистали торжественные одеяния католического духовенства. Не было выше и лестнее знака, чем мальтийский крестик. Зато лишение звания мальтийского кавалера означало полнейшую опалу. Юлий Помпеевич стал ближайшим советником царя. Он получил чин вице-адмирала, хотя мог похвастаться лишь проигранным сражением на море, и командорство в десять тысяч рублей ежегодного дохода, а главное — стал наместником великого магистра. В таком звании он мог оказывать серьезное влияние на ход государственных дел.

— с чуткостью художника отреагировал Державин, уловив дух тревожного ожидания роковой развязки. Он, кстати, присутствовал на «мальтийской» коронации, о коей сложил и поднес к стопам самодержца надлежащую оду.

Тлетворный воздух занемогшей в гнетущем ожидании столицы дышал истерией. Вместе с торжественной мессой, вместе с одеждами эпохи крестовых походов и паладинами, бодро месящими чухонскую грязь, распространился магический флюид.

В изысканном Павловске, на туманных полянах бессонного парка, взвились вдруг девять мальтийских костров! Исконное чародейство Европы вырвалось на просторы колдовской иоанновой ночи.

Ах, эти томительные часы летнего солнцестояния, эти огни великого шабаша, зажженные, однако, не ради ведьм. Павел, которому оставалось менее двух лет жизни, предчувствуя, как сожмется роковое кольцо заговоров, вдруг истово поверил, что ритуальное пламя защитит от измены и злонамеренных умыслов. Он слепо бил наотмашь, сражался с духами, не отличая преданности от измены, и верил, верил в огни, на которых крестоносцы сжигали во дни оны свои окровавленные бинты.

Нет необходимости вспоминать о последних его годах. После смерти «от апоплексического удара… в висок», как остроумно была препарирована официальная версия, существование ордена в России стало бесперспективным. Александр Первый наотрез отказался от мальтийских регалий, оставив за собой лишь титул протектора, а в 1817 году орден и вовсе объявили несуществующим в пределах Российской империи.

Не в пример рыцарям, затеявшим шумный карнавал, иезуиты действовали в глубоком молчании. Руководствуясь девизом «Поспешай медленно!» — они неуклонно шли к цели. Конспиративное братство, привыкшее мыслить в масштабах эпох, продолжало терпеливо плести свои сети. Долгожданный случай приблизиться к престолу вскоре представился.

Подверженный разносторонним влияниям и легко внушаемый император вдруг обнаружил намерение возвратиться после коронации не прямой дорогой, а через Белоруссию. В Орше, приняв парад семеновцев и преображенцев, Павел, как всегда неожиданно, решил осмотреть местные достопримечательности. Ему подсунули иезуитский коллегиум.

Архиепископ Сестренцевич едва успел выскочить из кареты и, сбросив на руки служки плащ, кинулся вдогонку. Выказав себя отменным бегуном, он удостоился чести первым встретить государя у ворот, осененных лучезарным треугольником небесных властей. Саркастически улыбнувшись, Павел дал знак отметить ревностное усердие служителя церкви в походном журнале.

Бедный Сестренцевич! Он почитал себя на вершине успеха, не подозревая, что этот день 8 мая[37]1797 года станет началом его падения. Римско-католический прелат решительно не устраивал иезуитскую верхушку, ибо заботился лишь о собственных нуждах, пренебрегая вселенскими.

Незаинтересованно скользнув по мощенному гранитом двору и унылым стенам коллегиума, прорезанным реденькими оконцами, Павел направился к церкви. На почтительном отдалении следовали великие князья Александр и Константин.

— Кто такие? — неожиданно спросил Павел, указуя на монахов в отличном от прочих одеянии.

— Бернардины, ваше величество, — почтительно доложил провинциал и ректор коллегии Вихерт.

— Бернардины? — русский государь обнаружил неожиданную осведомленность по части католических орденов. — Но у них совсем другие цвета!

Иезуитские начальники выказали мгновенную растерянность.

— Совершенно справедливо, ваше величество, — на выручку поспешил отец Грубер. — Так, причем совершенно неправильно, прозывают францисканцев, потому что первая основанная здесь церковь носила имя святого Бернарда. — Дав исчерпывающее объяснение, он, словно испытывая необоримую робость, спрятался за спинами старших братьев.

— Кто таков? — обернулся за разъяснением Павел, изучающе оглядев сутулого монаха с грубым тяжеловесным лицом.

— Отец Грубер, государь, — сказал Сестренцевич, выдвигая тем самым на авансцену своего будущего врага.

Имя запомнилось и, когда пришел срок, это малозначительное обстоятельство сыграло назначенную роль.

Не прошло и двух лет, как Гавриил Грубер, тайно двигавший всеми пружинами своего ордена, объявился в столице. Уроженец Вены, он вступил в «Общество Иисуса» пятнадцатилетним отроком, посвятив себя религии, философии и изучению мертвых языков. Затем он успешно штудировал в Лейбахе механику и гидравлику, а также, как некогда Фауст, занимался исправлением русел и осушкой болот. Когда в Австрии было обнародовано бреве папы Климента Четырнадцатого о роспуске ордена, Грубер, сколько мог, сохранял верность обету. Узнав, что русская государыня предоставила приют рассеянным по миру мытарям, Грубер переселился в Полоцк. Пустив корни в тамошнем коллегиуме, он вскоре зарекомендовал себя замечательным педагогом. Читая положенные по штату механику и архитектуру, он не пренебрегал и физикой, обогатив тамошний физический кабинет приборами собственного изготовления. Не было, в сущности, такой дисциплины, которой Грубер не отдал щедрую дань. Математика, история, химия — его эрудиция не знала пределов. Обогатив прежний лингвистический багаж, он добавил к французскому и родному немецкому итальянский, польский, а затем легко выучил и русский язык.

По примеру знаменитых мужей Возрождения, Грубер выказал дарования и в сфере искусств. Церковная музыка, а также перспективная живопись, где его успехи были блистательны, снискали ему благодарных ценителей и учеников. Если добавить сюда незаурядные гастрономические познания, особенно по части приготовления шоколада, всегда составлявшего гордость иезуитских коллегиумов, то в мире не останется области, не охваченной этим достойным мужем.

Невольно вспоминался Сен-Жермен, метеором промчавшийся в грозовом небе предреволюционной Европы.

Но все способности и таланты Гавриила Грубера были подчинены единственной цели — возрождению ордена. До мозга костей преданный его основополагающим заветам, он почти буквально следовал лозунгу «Цель оправдывает средства». Скончавшийся вскоре после высочайшего представления генеральный викарий Ленкевич и заступивший на его место Франциск Каро буквально раболепствовали перед этим гениальным фанатиком, замыслившим перевернуть мир.

Впрочем, истинных своих целей Грубер, ставший своего рода неофициальным генералом братства, не открывал никому. В Петербурге, где его хорошо знали в ученых кругах, он появился под весьма благовидным предлогом ознакомить членов императорской академии с успехами их скромных коллег из белорусских губерний.

На выставке, которая с большой помпой была развернута в академических залах, были представлены всевозможные насосы, ножницы для стрижки сукна и скульптуры религиозного содержания, изваянные питомцами коллегиумов.

Но это была лишь ширма. Все свои незаурядные дарования, равно как и поразительное упорство, отец Грубер сфокусировал в одну точку. Любой ценой он должен приблизиться к императору, завоевать его доверие. После свидания в Орше ни о чем ином он просто не мог думать. К его услугам была тайная помощь собратьев и миллионы одного сомнительного негоцианта, завоевавшего доверие царя весьма немудреным манером. Это был некто Мануччи, то ли итальянец, то ли поляк, чей отец сделал себе состояние на службе у Потемкина. Узнав, что Павлу ненавистно все, что хоть как-то связано с именем князя Таврического, Мануччи передал ему секретную переписку батюшки. Обнаружив пикантные места, оскорбительные для памяти светлейшего, Павел пришел в восторг.

Безродный купец продавал отца, самодержец мстил нелюбимой матери — какая, в сущности, разница?

Во всяком случае, на деньги Мануччи иезуитский агент мог покупать высокопоставленных осведомителей. Его жгуче интересовали любые новости, так или иначе касавшиеся венценосных особ. Понемногу прикапливая сведения, Грубер терпеливо ждал подходящего случая приблизиться к императору. И такой случай не замедлил представиться. Судьба сама поспешает навстречу тому, кто по-настоящему умеет ждать. Грубер умел.

Когда до него дошла весть о том, что царица страдает неутолимой зубной болью, он решил действовать точно и размеренно, как пружина часового механизма.

Досконально вызнав подробности — придворные врачи, испробовав все доступные им средства, признали свое бессилие, — Грубер начал исподволь подсылать всяческих кликуш и мошенников. Исстрадавшаяся царица готова была ухватиться за любую соломинку. Она покорно позволила заговаривать себе зубы. Самое сомнительное лекарство, любой бредовый совет воспринимались с готовностью и надеждой. Личность целителя и его происхождение во внимание больше не принимались. Было не до того.

Издерганный стонами и жалобами, Павел, обычно подозрительный и строптивый, примирился с постоянными нарушениями регламента. Возвышенные фантазии увлекали его к сияющим вершинам, а жалкая жизненная проза приковывала к земле. В пропахшей настойками будуар Марии Федоровны не хотелось даже входить. Сразу портилось настроение. Как не ко времени были эти свалившиеся на голову хлопоты! Государь переживал период необычайной активности и подъема. Это отражалось на всех сторонах замкнутого дворцового мирка, заставлявшего глухо откликаться бескрайние полуночные пространства великой империи. Количество дел, обращающихся в тот год в тайной канцелярии, раз в десять превзошло высший екатерининский показатель. Указов издавалось до двадцати пяти в месяц. И ведь за каждой бумагой стояли люди, иногда многие сотни людей, судеб, перетасовка истрепанной дворцовой колоды, когда одни фигуры падают на пол рубашкой вверх, а другие возносятся на ключевые места пасьянса.

Закатилась звезда канцлера Безбородко, зато в большую силу вошел Растопчин. Опале подвергся целый конногвардейский полк. Командир и шесть старших офицеров за «безрассудные их поступки во время маневров» были посажены под арест, а сам полк отправлен в Царское Село. Поскольку, перемежая команды ругательствами, царь несколько раз выкрикнул любимое слово «Сибирь», случилось досадное недоразумение. Приготовившиеся к дальней дороге конногвардейцы только на месте узнали, где им назначено отбывать ссылку. Есть все же разница между царскосельскими казармами и сибирским острогом. Недаром недремлющие острословы-крамольники тут же сочинили злой анекдот: «Полк, в Сибирь шагом марш!»

Перестановка отдельных карт внушала обманчивую иллюзию отрадных спасительных перемен, ничего, в сущности, не меняя.

В конце концов расставшись не без боли и слез с Катей Нелидовой, многолетней пассией, Павел избрал другую даму сердца, окружив ее рыцарским почитанием. Ни в чем не зная меры, он был поистине трогателен в восторженном преклонении перед новой владычицей своих грез. К тому же все происходило на фоне мальтийских приключений, в наэлектризованной атмосфере оживших легенд, когда невозможное представляется достижимым, и захватывает дух от сладкой мечты, и вдохновенно кружится голова.

Почти каждый день двор выезжал на строительную площадку, где на месте снесенного Летнего дворца вырастали могучие стены Михайловского замка. Он был спланирован по образцу средневекового в соответствии с собственноручными набросками Павла. Строительство протекало с соблюдением древних рыцарских церемоний. Во внимание принималось решительно все: состав связующего, фазы Луны и, конечно, цвет. Поцеловав перчатку Анны Лопухиной-Гагариной, Павел продемонстрировал свой фетиш художнику. Задание дано. Дело остается за малым. Смешав в бочонках нужные краски, маляры в точности воспроизвели малейшие капризы оттенка. И как нарочно, в разгар всех этих увлечений досадная зубная канитель!

Прошение Грубера, адресованное на имя царицы, пришлось как нельзя более кстати. Предлагая себя в качестве дантиста, ученый иезуит действовал наверняка. Дуры-ворожеи умастили ему дорогу.

Мария Федоровна незамедлительно показала каллиграфически написанное письмо Павлу.

«Это какой же Грубер? — призадумался император. — Надо на него посмотреть. Знакомая фамилия».

На следующей неделе иезуит получил предписание явиться в Зимний дворец.

— Вы действительно беретесь излечить заболевание? — строго спросил Павел, разочарованный неудачами прежних целителей. — Разве когда-нибудь прежде вы занимались медициной?

— Наш древний орден владеет множеством старинных рецептов, — бестрепетно ответил патер. — С божьей помощью я надеюсь прекратить течение болезни. Для этого мне придется некоторое время пробыть во дворце, чтобы иметь возможность своевременно оказать необходимую помощь. Поэтому покорнейше осмелюсь просить ваше величество позволить мне поместиться где-нибудь поблизости от кабинета государыни.

— Быть посему, — согласился Павел. — Но имейте в виду, что я лично буду наблюдать за ходом лечения!.. Пусть в кабинете поставят для меня канапе и ширмы, — отдал он распоряжение присутствовавшему при разговоре Кутайсову.

Эликсиры, срочно затребованные Грубером из монастырских аптек, вскоре привели к желаемым результатам. Царица перестала стонать по ночам, а первоначальная настороженность Павла сменилась полнейшим доверием. Он готов был осыпать самозваного лекаря всяческими милостями и уже собрался возложить на него орден Андрея Первозванного, но проницательный иезуит с горделивым смирением уклонился.

— Устав нашего общества не позволяет нам носить какие-либо знаки светских отличий. Если мы и служим монархам, а также подданным их, то единственно к вящей славе господней.

Павел пришел в восторг. Подобное бескорыстие не часто встречается при дворе, где погоне за богатством и почестями подчинены все думы и помыслы.

С той минуты двери царского кабинета были открыты для Грубера. Ему разрешено было входить без доклада. Привилегия почти немыслимая!

— К вящей славе господней, — шутливо приветствовал иезуитским девизом нового лейб-медика царь.

Их встречи становились все более частыми, беседы — продолжительными и откровенными. Выходя за рамки медицины и как-то привязанных к ней восточных таинств, Грубер осторожно касался вопросов политики. При помощи нунция Литты он вовлек императора в ватиканские интриги и даже заручился обещанием содействовать формальному возобновлению ордена.

Явившись однажды к утреннему приему, Грубер застал государя за чашкой шоколада.

— А я только что вспоминал вас! — посетовал Павел. — Мой кондитер совершенно не умеет варить шоколад. Сколько я ни требую, никак не могу добиться, чтобы сделали как следует. Самый вкусный напиток мне довелось отведать в одном из ваших монастырей, где мы случайно остановились, путешествуя по Италии.

— Это действительно наша тайна, государь, вроде ликера братьев бенедиктинцев. Мне известен самый лучший испанский рецепт. Если вашему величеству будет угодно, я берусь приготовить по-своему.

Влияние Грубера, перескочившего из лейб-медиков в государевы шоколадники, росло со сказочной быстротой. Никогда и ничего не прося для себя лично, он шутя потеснил и Лопухина, папеньку фаворитки, и самого Кутайсова, постоянноготового схватить любой кусок.

Скоропалительная переменчивость к явлениям и лицам не могла не сказаться и на внешней политике, пересмотр которой наметился к концу уходящего в Лету восемнадцатого столетия. Грубер чутко уловил едва заметные изменения в отношении Павла к Наполеону и постарался незаметно подстегнуть этот желательный для иезуитов процесс.

Когда-то камер-фрейлина Нелидова упрекнула наследника за решительный поворот во взглядах на просвещение и просветителей.

— Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, — с грустью признал Павел. — Но правда также и то, что с течением времени человек становится слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика Шестнадцатого! Он начал уступать и кончил эшафотом.

Зная о стойком отвращении Павла к революционной Франции, едва ли можно было вообразить, что он не только пойдет на союз со вчерашними цареубийцами, но и решится изгнать из пределов империи Людовика Восемнадцатого со всем его семейством. Однако такое произошло.

Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений снискал восхищение даже в стане врагов. Тем более что Наполеон выгодно проявил себя и на поприще государственного устройства, укротив разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию.

К тому же глупость и легкомыслие Бурбонов, пригретых матушкой Екатериной, довели Павла до крайней степени раздражения. Русская знать, достаточно натерпевшаяся от засилья немцев, с трудом сносила французскую спесь. Тем более что в свите двора — в изгнании, как нарочно, подобрались почти одни вертопрахи, ловцы чинов и богатых невест. Отличаясь крайней невоздержанностью, они частенько болтали лишнее, что сейчас же становилось известно Павлу. Это был не тот человек, чтобы долго сносить подковырки.

В Париже вскоре стало известно о назревающем перевороте симпатий и чувств. Возможности возникали обширнейшие. Проинформированный Талейраном, Наполеон сразу же сделал ставку на Грубера, в кратчайшие сроки ставшего одним из наиболее доверенных лиц русского императора. В своих письмах к скромному труженику науки первый консул заклинает его во имя конечного торжества религии сделать все возможное для установления доброго согласия между Францией и Россией.

Когда таковое стало свершившимся фактом и петербургские газеты, как по команде, начали взахлеб расхваливать все французское и поносить все английское, Грубер, пользуясь правом входить без доклада, проскользнул в императорский кабинет.

— Что нового? — спросил Павел, неохотно отрываясь от письма Лизакевича, сообщавшего о согласии папы посетить Петербург. — О чем говорят в городе?

— Смеются над последним указом вашего величества, — с присущей ему смелостью ответил Грубер, намекая на передачу церкви святой Екатерины иезуитскому духовенству.

Стрела угодила точно по назначению. Смех подданных вернее всего мог привести импульсивного монарха в состояние, близкое к невменяемости.

— Кто посмел?! — вскрикнул он, багровея.

— Извольте, ваше величество, — иезуит преспокойно развернул заранее заготовленный список, в котором перечислялось двадцать семь имен. Среди других неугодных ордену представителей духовенства был назван и митрополит Сестренцевич.

— Арестовать! — распорядился Павел, едва пробежав глазами. — Выслать! — И велел срочно сыскать фон дер Палена.

Приказ петербургский генерал-губернатор, понятное дело, выполнил, но, зная крутой нрав самодержца, не стал допытываться, кого сажать, а кого лишь препроводить в родовые имения. Просто взял и выслал из столицы всех скопом — одних раньше, других, более именитых, позднее.

Среди лиц, внесенных Грубером в список, был скромный ювелирных дел мастер Янкелевич из Белостока. Вся его вина состояла лишь в том, что он изготовил по приложенному к заказу рисунку золотую разъемную палочку с крестом и всякими финтифлюшками. Заказчик на расходы не поскупился, хоть и пожелал остаться анонимным, на что имел полное право.

Белостокскому кустарю было невдомек, что его палочка, похожая на указку для чтения свитка, в качестве священной регалии фигурировала на мальтийской коронации самого царя.

Шоколадник пережил своего государя и уже под конец жизни достиг той вершины, к которой стремился. При Александре папа специальным бреве восстановил орден, и Гавриил Грубер был избран его генералом. Он погиб в 1805 году в Петербурге при пожаре, охватившем коллегиум.

Глава тридцатая Гностическая гемма

Директора гастронома Вячеслава Кузьмича Протасова арестовали в ту самую минуту, когда он небрежным движением бросил в ящик рабочего стола сберкнижку на предъявителя. Обозначенная в ней довольно крупная сумма, хотя в масштабах Протасова ее скорее можно было счесть пустяковой, была его долей за реализацию дефицитных деликатесов: осетровой икры, лососины и прочих вкусных вещей, не столь уж часто появляющихся даже в столах заказов.

Все случилось настолько скоропалительно, что Вячеслав Кузьмич не сразу сообразил, откуда и, главное, для какой такой надобности возникли у него в кабинете трое энергичных молодых людей. Один из них, не говоря ни слова, воспрепятствовал попытке захлопнуть злополучный ящик, другой столь же бесцеремонно сдавил Вячеславу Кузьмичу руки, а третий, еще шире распахнув дверь, поторопил понятых. Мелькнувшая в глубине приемной зареванная мордашка секретарши оказалась для Протасова новым чувствительным ударом. Операция, судя по всему, была тщательно подготовлена и рассчитана на полную внезапность. Когда же выяснилось, причем очень скоро, что номер счета, а заодно и сберкассы, где он был открыт, записан на заранее припасенном листочке, отпала последняя надежда. И все же свыкнуться с тем, что с ним, избранником судьбы, вознесенным над прочими смертными, перед которым заискивали иные могущественные начальники, может приключиться такое, оказалось далеко не просто.

За четверть века он не только убедился в полнейшей безнаказанности, усвоив железные законы корпоративной взаимовыручки, но чуть ли не уверовал в общественную необходимость тайных махинаций, которыми занимался большую часть жизни. Начав с рядового продавца, он прошел все ступеньки служебной лестницы, добравшись до ответственного поста замначальника торга. И всюду ему приходилось прибегать к действиям, прямо подпадавшим под соответствующие статьи Уголовного кодекса. Когда же три года назад случилось досадное недоразумение и какие-то безответственные, явно склонные к авантюрам субъекты попытались дать этим статьям должное применение, Вячеслава Кузьмича, а с ним вместе и подчиненных ему директоров магазинов, достаточно ловко вывели из-под огня. Враждебной стороне не помогли даже наскоки в печати. Протасов лишний раз смог убедиться в могуществе системы. Пронизанная питательными сосудами самых разносторонних и очень далеко простирающихся связей, она вознаграждала за преданность более чем по-царски. Ведь такого образа жизни и такой непотопляемости при всем желании не мог бы гарантировать даже самый снисходительный конституционный монарх.

Когда же несколько слабонервных дурачков, схваченных за руку на самом примитивном воровстве, начали топить друг друга и называть такие имена, что даже следователям становилось не по себе, кое-кем пришлось, конечно, пожертвовать, кое-кого переместить на менее заметные должности. Разумеется, временно. Все, кому положено, знали, что, едва минет непосредственная угроза, положение восстановится. Так происходило почти всегда, и не было основания опасаться, что на сей раз сложится как-то иначе.

По крайней мере, Вячеслав Кузьмич ничуть не испугался, когда ему по причине упомянутого недоразумения пришлось оставить торг и, вновь возвратясь на круги своя, взять гастроном. Стоило запастись терпением. Протасову не пришлось пожертвовать ничем, даже самой малостью. Он по-прежнему крупно играл на бегах и просаживал сумасшедшие деньги в пульку. Не ради выигрыша или там щекочущего нервы азарта. Исключительно для препровождения времени. Так было принято в их кругу. Вячеслав Кузьмич умел и брать, и давать, хотя не одобрял любителей крайностей. Ему одинаково претили дешевка вроде полетов к морю на один день и купеческий шик, когда под банкет откупался целый ресторан. Именно на таком и сгорали. Оргии в финских банях, скупка валюты, погоня за каратами — на это он взирал с легкой брезгливостью. С подлинно достойным мыслящей личности жизненным стандартом вся эта кичливая блажь не имела ничего общего. Иное дело мерседес с радиотелефоном и престижным номером или добротная, современно обставленная квартира, где под японским телевизором стояли видеомагнитофон с соответствующим набором кассет и последней модели стереофоническая система с беспроволочным управлением. Без этих милых удобств Протасову было бы не так интересно жить. Скрашивая существование, они были неотъемлемой составной частью общей атмосферы. Подобно фирменной одежде, смирновской водке или сигаретам «Данхилл». Любой из этих мелочей можно было безболезненно пожертвовать, но все вместе они составляли именно тот продуманный микромир, тот тщательно отмеренный уровень, ради поддержания которого столь неустанно трудился на своей ниве Вячеслав Кузьмич. И странное дело: при этом он отнюдь не пренебрегал такими вещами, как грошовая — опять же в его исчислении — премия или благодарность в приказе. Даже, напротив, яростно сражался за десятирублевую прибавку к зарплате, за лишний день, причисленный к отпуску. Во имя сохранения целого нельзя было пожертвовать ни единой пылинкой. В противном случае мог возникнуть чреватый опасностью дисбаланс. Ведь одно не только дополняло, но как бы легализовало другое. Протасов не без основания считал себя цельным человеком. Он жил открыто, не тая нажитого. И любые служебные привилегии, сколь бы мизерны они ни были, входили в общий ценз. Билет на торжественный вечер актива, оттиснутый, судя по затейливой сеточке, не иначе как на Гознаке, столь же приятно тешил самолюбие, как и золоченая зажигалка на пьезокристаллах. На чужое Вячеслав Кузьмич никогда не посягал, но все так или иначе относящееся к собственной личности, что полагалось ему официально и полуофициально, умел отстоять. Многое, впрочем, совершалось почти автоматически и не стоило ему ни единой копейки. Даже энергию не нужно было расходовать. Не приходилось, например, выцарапывать путевку в Дом творчества, приглашение на премьеру, дефицитную книгу. Напротив, все это чуть ли не навязывалось в обмен на праздничные заказы и прочие виды услуг, служа лишним доказательством общественной незыблемости.

Доступный и снисходительный, Протасов привык видеть вокруг заискивающие улыбки и почти искренне считал себя всеобщим благодетелем.

И, несмотря на то что через его руки прошли сотни и сотни тысяч, в сущности, краденых денег, он вполне искренне относил себя к числу честных тружеников, к людям благонамеренным и достойным. Он научился вести себя так, что месяцами не вспоминал о действительном происхождении исправно прибывающих казначейских билетов. Единственное, что заботило его в этой связи, была извечная проблема аккумуляции капитала.

Потратить его разумным образом было не на что, сберкасса, по понятным соображениям, исключалась, скупка золота и прочих активов — тоже. Дальнейшее накопление в столь неестественных условиях представлялось бессмысленным, но игра, в которую так легко и бездумно дал вовлечь себя Вячеслав Кузьмич, обратного хода не предусматривала. Приходилось дуть до горы, хотя забота об уже имеющихся тайниках и без того порядком отравляла существование.

Начав было скупать картины, он вскоре поостыл, так как ничего в живописи не смыслил, да и свободных стен в квартире для подобного предприятия явно недоставало. К тому же признанные шедевры появлялись в продаже достаточно редко, а в перспективность доморощенных авангардистов Протасов не верил. Платить же четырехзначные суммы за надпись: «Неизвестный художник» — он побаивался. Не лучше обстояли и его упражнения со старинными часами и бронзой. Наполнив дом позолоченными уродцами в стиле «второго рококо», Вячеслав Кузьмич признал свое поражение и на этом фронте.

Даже для того чтобы только суметь увидеть стоящую вещицу, требовался особый талант. По крайней мере, знания. Ни супруга Протасова, Мария Васильевна, ни он сам вместе со своими приятельницами этим свойством никак не обладали. Прежняя, с которой Протасову удалось сохранить чисто дружеские отношения, — еще туда-сюда, а уж новая — косметичка Альбинка — была абсолютной пустышкой. Все, сколько ни дай, могла выбросить на цветные камни. При этом ни бельмеса в них не смыслила. С ума сходила по фианитам и авантюрину, который называла почему-то «коварство и любовь», и, уж конечно, не могла отличить природный самоцвет от выращенного.

Нет, кто-кто, а одноклеточная Альбинка была ему не помощница.

Оставалось испробовать себя на букинистическом фронте. Особой мудрости, как почему-то казалось Вячеславу Кузьмичу, это дело не требовало, а цены на книги росли год от года, быстрее даже, чем на золото. Уважая во всем основательность, он приобрел четыре застекленных полированных шкафа, разжился недоступными простому любителю ценниками и горячо взялся за дело. Вскоре новоявленного библиофила знали чуть ли не во всех букинистических магазинах Москвы. Его стиль отличался смелостью и простотой. Короче говоря, Протасов предпочитал брать что подороже. Ему безумно импонировали толстые дореволюционные тома с золотым обрезом, благородно потертая кожа и узорное тиснение. Хватая все, что попадалось под руки, он обзавелся помпезными собраниями Пушкина, Байрона, Шиллера, торжественно водрузил на полки Элизе Реклю, «Мужчину и женщину», «Всемирную историю», «Живописную Россию».

Это было не столь уж и глупо, хотя подлинные редкости, конечно же, прошли мимо его совершенно дилетантского ока. Войдя во вкус, Вячеслав Кузьмич вскоре решился расширить ассортимент закупок и стал, невзирая на иностранные названия (языками он не владел), чохом приобретать альбомы по искусству. Это дело понравилось ему даже пуще прежнего. Книги хоть и стоили триста, а то и четыреста рублей, зато выглядели как новенькие. С ними промаха никак не предвиделось. Сверкая глянцем суперов, пахучие и гладкие, словно пачки обандероленных ассигнаций, они ласкали глаз завидным товарным видом.

Но и на этой стадии директор щедрого гастрономического оазиса даже не подозревал, что существуют издания, стоимость которых превосходит самые смелые устремления. И немудрено. В закупочных ценниках они не упоминались, а на прилавках если и возникали, то, по-видимому, не чаще чем раз в десять лет. Таким образом, Протасов хоть и сумел обзавестись в рекордно короткие сроки роскошной, невзирая на некоторую односторонность, библиотекой, но главной своей проблемы никак не решил. К моменту ареста в его тайниках хранилось еще столько хрустящих вещественных доказательств, что ни на какое снисхождение суда рассчитывать не приходилось. Если, конечно, сумеют их отыскать.

Вся обстановка ареста произвела на Вячеслава Кузьмича удручающее впечатление. Однако его вера во всемогущество корпорации и личную, чуть ли не от бога данную неуязвимость существенного урона не понесла. «Выручат, не дадут пропасть, не позволят, — вертелось в голове, когда его, словно напоказ, вели под руки к машине. — Не мне одному полная катушка грозит, за мной такое потянется!.. Даже подумать страшно. На это никто не пойдет. Значит, все отрицать, ни в чем не признаваться».

О том, что почти в одно время с ним были арестованы многие из тех, кому адресовались теперь его упования, он, конечно, не знал. Не знал и об обыске, хотя такое не столь уж и трудно было вообразить, у себя на квартире. Вячеслав Кузьмич еще находился в кабинете, когда белая как полотно Мария Васильевна впустила в прихожую людей в форме. Больше того, в тот же заранее назначенный час были обысканы и квартиры обеих приятельниц Протасова, «пассий», как именовала их Мария Васильевна.

И то обстоятельство, что в отличие от жены, сохранившей пристрастие к старомодным выражениям, сам Протасов предпочитал более невинное слово «подруга», ничего здесь не меняло. Для тех, кто долго и тщательно готовили операцию, эта часть жизни Вячеслава Кузьмича не составляла тайны, как, впрочем, и для самой Марии Васильевны. Она вполне достаточно знала и про первую «подругу» Стеллу Борисовну, прежде заведовавшую столом заказов, и про новейшую Альбинку. Первая была моложе обожаемого супруга на восемнадцать лет, вторая — на все тридцать. Но приходилось делать вид, что ничего особенного не происходит.

У следствия были все основания подозревать, что директор гастронома захочет припрятать у своих «подруг» кое-что, как говорится, на черный день. Тем более что обе не раз участвовали в разного рода развлекательных мероприятиях и хорошо знали клиентуру Протасова. Едва ли, например, можно было посчитать простым совпадением, что Стелла Борисовна уволилась с работы за какой-нибудь месяц до падения замначальника торга. Причем по собственному желанию! Понимающие люди лишь обменивались на сей счет многозначительными улыбками. Кто-то ловко упрятал концы, а умница Стелла получила вскоре новое, не менее хлебное местечко.

Речь, однако, далее пойдет не о ней, а о более молодой и счастливой сопернице, сумевшей околдовать вероломного Вячеслава Кузьмича. Так распорядилась судьба, слепо разбросав свои покрытые кабалистическими знаками карты. В шкатулке, где Альбина хранила всевозможные браслеты и кольца, была найдена гемма, похожая на солитовскую, подробно описанную в ориентировке. На вопрос следователя, каким путем к ней попала столь необычная вещица, она назвала некоего Алексея, с которым познакомилась в конце лета. Знакомство завязалось на веселой пирушке, которую Протасов устроил по случаю постройки садового домика в товариществе «Московский композитор».

В том, что, по сути, совершенно посторонний человек мог сделать ей такой подарок, сама Альбина не находила ничего странного. Признав не без наигранного смущения, что, действительно, случайное знакомство очень скоро вылилось в более тесные отношения, она не смогла, а может, и не захотела дать об Алексее более подробные сведения. Поскольку ожидаемого тайника с деньгами не обнаружилось, а других претензий к Альбине не было, ее оставили в покое.

На другой день гемма вместе с протоколом об изъятии уже лежала у Люсина в сейфе.

— Я пригласил вас для очень серьезного разговора, Альбина Викторовна. Надеюсь, вы не откажетесь нам помочь? — начал несколько издалека Владимир Константинович, исподволь разглядывая сидевшую перед ним женщину. Ее смуглое, тонко очерченное личико олицетворяло полнейшую безмятежность. Лишь бисеринки пота на лбу и чуточку оттененной пушком верхней губе свидетельствовали о некотором напряжении.

— Пожалуйста. — Она поправила затейливую прическу, заставив легонько звякнуть крупные серьги с серебристыми висюльками.

— Вот и превосходно! — приветливо просиял Люсин и энергично потер руки. Он и в самом деле находился в приподнятом настроении, потому что в деле, которое рисовалось абсолютно безнадежным, неожиданно обозначился перспективный след. — Меня, Альбина Викторовна, интересует все, что связано с этим камешком. — Лучась доброжелательностью, он убрал бумажную салфетку, скрывавшую гемму. — Узнаете, надеюсь?

— Конечно, — Альбина закинула ногу на ногу. — Все, что могла, я уже рассказала товарищам, которые… которые у меня были.

— У нас несколько разные задачи, так что не сочтите за труд повторить.

— Как вам будет угодно. — Альбина с видом оскорбленной добродетели вскинула голову. — Вас, конечно, интересуют интимные подробности?

— Все без исключения, вплоть до самых мельчайших!

— Не знаю даже, с чего начать… Может, вам лучше спрашивать?

— Можно, если вам так больше нравится. — Люсин привстал захлопнуть форточку, откуда била морозная тугая струя. — Начнем с пикничка. Кстати, какого числа это было?

— Двадцать шестого августа. Я этот день очень даже хорошо запомнила.

— Почему, не скажете?

— С самого утра голова разболелась. Я вообще и ехать сперва не хотела, но Протасов уговорил: «Будешь хозяйкой! Единственная леди!» — передразнила Альбина. — Он это умеет! — В ее голосе промелькнуло накипевшее раздражение. — Ну, делать нечего, пришлось собираться. Набили полный багажник: коньяк «Наполеон», ящик чешского пива, шампанское… Любил пыль людям в глаза пустить!

— Эка вы о нем в прошедшем времени.

— А для меня он и есть в прошедшем! — Альбина негодующе повысила голос. Исполненная праведного гнева, она как-то сразу подурнела, ее казавшиеся одухотворенными черты опростились, огрубели. — Да я представить себе не могла, что он ворует у государства!

— В самом деле? — Люсин снисходительно улыбнулся. — А мерседес цвета белой ночи, заморские вина, широкие кутежи? Вы полагали, что все это с неба падало?

— Мало ли. — Дрогнув плечиком, она опасливо сбавила тон. — Все же начальник. Может, им положено так…

— Не положено. — Не переставая улыбаться, Люсин медленно покачал головой. — Очень жаль, что вас вовремя не насторожили дорогостоящие подарки, финская сантехника, мебельные гарнитуры…

— Лично я никаких подарков от него не видала! — незамедлительно отреагировала Альбина. — Он все больше пустяками отделывался: ну там духи на Восьмое марта, цветочки… Что же касается украшений, то я сама себе все покупала. И мебель тоже моя! Вы не думайте, я вполне достаточно получаю. Некоторые клиенты даже очень благодарят за обслуживание. И на зарплату не жалуюсь.

— Конечно, конечно, — не стал спорить Владимир Константинович. — Мы знаем, Альбина Викторовна, что вы женщина самостоятельная. Лично я на ваши драгоценности нисколько не покушаюсь.

— Скажете тоже, драгоценности! Пара колечек — смотреть не на что. Вы небось и не видали настоящих-то драгоценностей, которые у людей бывают.

— О, вот тут вы коренным образом заблуждаетесь, милая Альбина Викторовна. Именно мы и знаем настоящий толк в таких делах, уж поверьте на слово… Однако не будем отвлекаться от темы. Итак, утречком двадцать шестого августа вы с Вячеславом Кузьмичем выехали на дачу. На том самом мерседесе, если не ошибаюсь?

— Очень ему надо! Чтобы сидеть и зубами щелкать, когда другие поддают?.. Николай Аверкиевич, шофер его, на своей «Волге» заехал.

— У Протасова есть еще и частный шофер? — на всякий случай решил уточнить Люсин. — Очевидно, для подобного рода оказий?

— Я же говорю: вы не видели, как люди живут! Взять хоть Гурама Васильевича с Комсомольского проспекта. Наш Славик ему и в подметки не годится. Он, когда дочь замуж выдавал, целый рейс закупил для гостей. Только свои в самолете были. — При воспоминании о золотых денечках Альбина невольно вздохнула. — Его что, тоже вчера арестовали? — поинтересовалась она с тревожным любопытством.

— Вполне может быть, — Люсин незаинтересованно пожал плечами. — Кто еще сел с вами в машину?

— Больше никого не было. Остальные своим ходом прибыли.

— Перечислите, пожалуйста, всех.

— Ну, Зуйков Геннадий Андреевич, который, значит, строил, еще районный архитектор Петров, потом шабашники, двое их было… И все, и больше, кажется, никого… Ах нет, еще композитор зашел — Витя Фролов. Он уже с утра был теплый…

— А этот ваш Алексей?

— Так ему и приезжать не надо было! — Альбина удивленно заморгала подмазанными ресницами. — Он чуть не все лето в доме прожил заместо сторожа.

— И откуда же он такой взялся?

— Мало ли их увивалось всяких вокруг Протасова!

— И в самом деле… Только сдается, он немножечко из другого теста. Вам не кажется? Мне так определенно нравится этот сторож, направо и налево раздаривающий античные геммы! У него их что, куры не клюют?

— Я-то почем знаю?.. Она правда такая старинная?

— Правда, Альбина Викторовна. Полторы тысячи лет.

— Дорогая, должно быть, вещица! — Альбина не могла отвести взгляда от геммы. — Мне ее вернут, как считаете?.. Когда все закончится?

— Сомневаюсь, Альбина Викторовна. — Люсин устремил на нее долгий испытующий взгляд. — Судите сами: камешек, которым вас столь щедро одарил, по сути, первый встречный, имеет самое непосредственное отношение к убийству.

— Вы шутите! — Альбина испуганно вскрикнула.

— Ничуть. Такими вещами вообще не шутят. Гемма принадлежала человеку, который был убит и ограблен поблизости от места вашей веселой пирушки. Она была вправлена в браслет, но кто-то — не исключено, что убийца, — счел нужным ее выковырять. Зачем? Надеюсь, у нас будет возможность задать такой вопрос непосредственному виновнику. Пока же я вынужден вновь спросить, Альбина Викторовна, как это очутилось у вас дома? Дело, как вы теперь могли убедиться, исключительно серьезное.

— Но я же вам и так все рассказала!

— Положим, не все, но я не сомневаюсь в вашей добросовестности. Однако ваши ответы необходимо соответствующим образом отразить в протоколе. — Люсин принялся неторопливо заполнять бланк. — Здесь, кстати, содержится предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. Советую вам отнестись к этому со всей серьезностью.

— Вот уж не было печали! — Альбина с неподдельным отчаянием всплеснула руками. — Я-то тут при чем?

— Сочувствую и понимаю, но ничего изменить не могу. Что сделано, то сделано. Ваш Алексей оказал вам очень дурную услугу, просто-напросто подвел, я бы даже сказал, подставил вас… Будем выходить из положения вместе, Альбина Викторовна, я помогу. — Люсин демонстративно пощелкал по сеточке микрофона. — Итак, попробуем восстановить обстановку, в которой протекало застолье, так сказать антураж…

Альбина не нуждалась ни в чьей помощи. Все и так стояло перед глазами. Осязаемое, прилипчивое, будоражащее памятью запахов и прикосновений.

…Когда стало смеркаться, она зажгла керосиновую лампу — дом еще не успели подключить к линии — и к смолистой свежести сосновых плачущих досок примешался тягучий привкус угара. Все вдруг заторопились и стали прощаться, неохотно отрываясь от струганых лавок и тяжело нависая над разоренным, загаженным окурками столом. Их покачивающиеся тени, изломанные на стыках брусьев, напоминали нечистую силу из мультипликационных фильмов. Вооруженные трезубцами хищные лапы еще тянулись к мокнущим в рассоле кружочкам огурца и опрокидывали последние рюмки в широко разверстые пасти. По крайней мере, так ей казалось тогда, уставшей от хлопот и сальных шуток, наломавшейся возле печки-камина, пожиравшей дрова, как солому.

Сначала, предварительно спровадив ублаготворенных шабашников, отбыл строитель, осуществлявший прорабский надзор. Он был единственный, кто крепко стоял на ногах, и у него хватило ума прихватить с собой осоловевшего архитектора, задним числом утвердившего отступления от установленных норм и ограничений. Затем, пообещав вернуться к утру, распрощался трезвый как стеклышко Николай Аверкиевич, которому предстояло доставить до дому композитора Витю, сохранившего благородную молчаливость даже после обильных возлияний. Его удалось усадить в машину ценой немалых усилий, вернее, запихнуть, потому что он упорно сопротивлялся, силясь вернуться назад. Альбине даже пришлось дать ему напоследок хорошего тумака. Лишь после этого композитор удовлетворенно затих, разметавшись на заднем сиденье.

Потом незаметно исчез Алеша, сославшись на какое-то дело в хозблоке, который в ударном порядке переоборудовался под сауну. Альбина накапала хозяину дома лекарства и помогла взобраться по винтовой лестнице на верхний этаж, присела у запотевшего окошка, залитого непроглядной вечерней синькой. Погрустив в одиночестве, она с неохотой принялась собирать со стола. А вот что случилось потом, ей никак не удавалось вспомнить. Вернее, не что, а где, ибо она мысленно путалась в расположении дачных комнат. Кажется, это произошло возле лестницы в коридоре, куда она зачем-то заглянула по дороге в кухню. Даже половица не скрипнула, когда Алексей бесшумной тенью вынырнул у нее из-за спины, намертво сомкнув свои ручищи под самой грудью. Она враз ослабла и покорно дала себя увести. Уж очень боялась наделать лишнего шума. На все, кажется, была готова, чтобы только не разбудить ненароком Вячеслава Кузьмича. А вот в какой момент Алексей вложил ей в кулачок свой камешек и какие глупости при этом нашептывал, она позабыла. Вроде обещал чего-то, как бывает спьяну у мужиков, жаловался на то, что должен спешно куда-то уехать, и вообще на всю свою вконец загубленную жизнь. Врал, как ей сперва показалось, потому что грозился вернуться и жениться на ней, если, конечно, она его не забудет. Альбина, понятное дело, обещалась помнить до гробовой доски.

Вот, собственно, и все, что она могла сообщить.

— Если, как вы говорите, Алексей жил в хозблоке почти все лето, исполняя роль сторожа, то шабашники, а возможно, и композитор Фролов могли с ним как-то общаться? Так ведь?

— Почему нет? Свободно могли.

— А уж о Протасове и говорить не приходится! Верно? Уж он-то должен знать всю подноготную этого типчика?

— Так вы спросите у Вячеслава Кузьмича. — Альбина обнажила крупные, идеально прилегающие один к другому зубы и процедила с какой-то мстительной радостью: — Уж это он от вас, надо думать, не утаит.

— Мне тоже почему-то так кажется, — согласился Люсин.

Глава тридцать первая Виток спирали

Всю первую половину дня Люсин провел, не отрываясь от телефонной трубки. Правое ухо припухло и горело, словно после хорошего удара боксерской перчаткой.

Как это часто случается, выход на финишную прямую оказался сопряженным с неожиданно возникшими препятствиями. Следователь, которому было поручено вести дело Протасова, заупрямился и своего согласия на немедленный допрос не давал.

— Вы небось привыкли у себя в розыске к мотоциклетным гонкам, — уколол он, когда разговор достиг критической фазы. — Пиф-паф — и привет семье!.. Разве это работа? Нет, к допросу, особенно первому, необходимо подходить с полной ответственностью. Мы его еще и сами не допрашивали, к вашему сведению.

— Это ваша проблема, — вспылил было Люсин, но тут же опомнился и сделал попытку разрядить обстановку. — Мне ведь недолго, каких-нибудь пять минуточек.

— Обычно так говорят, когда лезут без очереди к врачу. — Следователь не упустил возможности съязвить. — Мало ли кому чего надо? Мы не можем ставить под угрозу важнейшую операцию ради чьего-то каприза.

— Каприза? — Люсин едва сдерживался. — Речь идет о розыске человека, подозреваемого в убийстве! Не более и не менее. Или, быть может, я недостаточно ясно выразился?

— Нет, почему же. Я вас понял. Но постарайтесь и вы понять, что не все решается с кондачка. Толку от вашего допроса будет чуть. Уверяю! Протасов сейчас не в том состоянии. Он почти невменяем. Шутка ли — в его-то положении очутиться вдруг в камере! Пусть немного придет в себя, пообвыкнет, задумается над тем, как дальше жить. А тогда поглядим.

— И все это время неразысканный убийца будет гулять на свободе. — Люсин сознавал, что доводы следователя не лишены резона, и решил поэтому поднажать на эмоции. — Судя по почерку, преступник матерый. Ему отсрочка куда как на руку. Он много чего успеет наработать.

— Вы меня на испуг не берите. У каждого из нас свои проблемы. Вы ведь и сами так считаете… Вашей ориентировочке мы, как видите, дали «зеленую улицу», но больше ничем на данном этапе помочь не сможем. Своих забот полон рот.

— За камешек благодарю от всего сердца. — Люсин попытался переменить тактику. — Без вашей помощи мы бы продолжали топтаться на месте. Но сказавши «а», нужно говорить и «б». Нам необходимо установить личность убийцы. При этом я вовсе не настаиваю на участии в допросе! — заторопился он, изо всех сил стараясь сохранить дверь открытой. — Допросите сами. Ведь все, в сущности, сводится к одному-единственному вопросу. Неужели мы не сможем договориться по такому пустяку?

— Это не пустяк. У нас есть собственная тактическая схема. И уверяю вас, что заготовленные нами вопросы не менее важны. И тоже не терпят отлагательства. Но ничего не поделаешь: приходится ждать, обстоятельства часто бывают сильнее наших желаний.

— Я на сто процентов уверен, что Протасову незачем выгораживать этого Алексея. Он только рад будет кинуть такую кость.

— Стопроцентной гарантии вы дать, конечно, не можете, но, даже если бы и могли, я на такое не пойду. Выиграть в одном — значит проиграть в другом. Закон природы. Не будем мы жертвовать собственными интересами ради дяди. Этот субчик чуть не миллион наворовал. Моя задача — спросить с него все до копеечки, и, уверяю вас, я добьюсь своего, чего бы это ни стоило. Мне он все скажет.

— Ну что ж, желаю удачи! — вздохнул Люсин, признавая свое поражение. — И поверьте, что это искренне… Опись имущества не подошлете?

— Зачем вам? — насторожился следователь.

— На всякий случай. Вдруг что-нибудь еще обнаружится, связанное с убийством.

Закончив разговор, Владимир Константинович сразу же перезвонил Кравцову.

— Сами виноваты, — не замедлил попрекнуть полковник, выслушав доклад. — Проморгали вы свой звездный час, Люсин, и пеняйте теперь на себя. Я ведь предупреждал: не тяните, давайте скорее результат, пока вами интересуются. Не моя вина, что начальство устало ждать.

— И не моя, — сухо ответил Люсин. — Делали, что могли.

— Верно. С оперативной стороны к вам нет никаких претензий. Могу лишь вновь поздравить с заслуженным успехом. Но одно другому не мешает. О вас успели забыть. На ваших делах свет клином не сошелся. Есть и поважнее. Каждый день подбрасывает что-нибудь оригинальное. Поэтому на орден можете не рассчитывать.

— Я и не рассчитываю.

— Это я в фигуральном смысле. Я статус наибольшего благоприятствования имею в виду. Слышали такое дипломатическое выражение?

— Имел удовольствие.

— Так вот этого самого статуса, к которому вы успели привыкнуть, я в данной ситуации обещать не могу. Попытайтесь договориться на своем уровне.

— На моем уровне я благополучно зашел в тупик. Без вашей помощи никак не обойтись, товарищ полковник. Не можем же мы плестись в хвосте у других. — Люсин попытался сыграть на самолюбии.

— Позвоните мне в конце дня, — распорядился Кравцов после долгой и, как почему-то показалось Люсину, брезгливой паузы.

Чтобы малость поостыть, Владимир Константинович зашел в туалет. Освежив лицо, он долго полоскал рот, нагнувшись над раковиной, затем тщательно причесался и включил сушилку. Что там ни говори, но профессиональный опыт помогал не только в борьбе с преступностью. Иногда и у начальства удавалось отыскать безотказную струнку.

До Наташи, на удивление, удалось дозвониться с первого же захода. На кафедре начинался какой-то коллоквиум, и она долго говорить не могла.

— Я только голос услышать! — бодро объяснил он.

— И как, полегчало чуть-чуть?

— Не то слово!

В это время секретарша принесла ксерокопию описи, составленной на сорока восьми листах. Автоматически пропуская строки, перечислявшие мебель, технику и прочее недвижимое имущество, Люсин нацелил внимание на мелочи. И не ошибся. В перечне книг он сразу натолкнулся на травник, изданный в 1609 году в Праге.

Мутная личность Пети Корнилова вновь замаячила в непосредственной связи с убийством. По-видимому, не случайно, потому что он так и ушел от вопроса, в чьи руки попала книга. Во всяком случае, ни имени, ни адреса не назвал, а по данному им нарочито путаному описанию лишь с трудом можно было узнать портрет злополучного директора гастронома. Выходит, темнил тогда: и правды не сказал, и солгать побоялся.

— Корнилов? — Прижав раскаленную трубку плечом, Люсин машинально записал Петину фамилию на страничке перекидного календаря. Она была порядком исчеркана, так что день получался довольно-таки напряженный. — Мне некогда посылать вам повестку, Корнилов, поэтому приезжайте ко мне прямо сейчас. Учтите, что это в ваших же интересах. Пропуск я закажу.

Петя-Кадык не заставил себя долго ждать. Причем на сей раз его приход не сопровождался никакими вызывающими демонстрациями.

— В чем, собственно, дело? — только и спросил он, усаживаясь на кончик стула и с беспокойством озираясь. — Или чего не так?

— Да все у вас не так, как надо. — Люсин не дал ему даже опомниться. — Я ведь предупреждал насчет серьезности вашего положения, но вы не вняли. Теперь придется держать ответ.

— Ничегошеньки не понимаю. — Петя заерзал. — Или опять чего хотите пришить?

— Вы в каких отношениях находились с бывшим директором гастронома Протасовым? — незаинтересованно и как-то устало спросил Люсин. Он и в самом деле порядком вымотался за эти дни. — Я говорю «бывшим», потому что он освобожден от должности и находится в настоящее время под следствием… Кстати, специально для вашего сведения, у его сожительницы была обнаружена при обыске вещь, принадлежавшая Георгию Мартыновичу Солитову. Теперь сами судите, как обстоят ваши дела.

Эффект был полный. Корнилов, словно раздавленный непомерной тяжестью, вжался в спинку стула и, казалось, потерял дар речи, хватая воздух искривленным дрожащим ртом. Люсину даже жалко его стало немного.

— Уяснили, вижу, Корнилов?

— Это какое-то роковое недоразумение, — чуть не по складам произнес Петя. — Стечение обстоятельств.

— В чем вы видите недоразумение? Я ведь вам факты изложил. Документально подтвержденные факты.

— Это я понимаю, но только я тут при чем?

— Вы ни при чем? — Люсин удивленно раскрыл глаза, словно Петино заявление явилось для него полнейшей неожиданностью. — Ах, да! — Он досадливо взъерошил волосы. — Извините! Я забыл сообщить вам, что у Протасова нашли тот самый пражский травник, который вы, по вашим словам, предназначали для покойного Георгия Мартыновича. Вот, полюбуйтесь. — Небрежно брошенная опись перелетела через стол, но Петя был начеку. — Страница семнадцатая, позиция пятьсот шестьдесят семь… Или вы опять станете утверждать, что тут имеет место недоразумение?

— Ну конечно!

— Надо ли это понимать так, что у Протасова оказалась не ваша книга, а только похожая? — опасаясь, что Корнилов может ухватиться даже за такой сомнительный, но чреватый хлопотами вариант, Владимир Константинович вложил в свои слова все запасы уничижительной иронии. — Если вы скажете, что никогда не видели его в глаза, мне не останется ничего другого, как только принести вам свои извинения.

Петя молчал, натужно гримасничая и вращая белками. Все-таки с психикой у него явно были какие-то нелады.

— Я жду, Корнилов, — напомнил Люсин.

— Ну, продал я ему травник, и что с того?

— Запоздалое признание. Вы должны были сделать его еще в прошлый раз. Теперь оно работает против вас, укрепляя подозрения насчет вашей причастности к смерти Георгия Мартыновича.

Люсин не очень верил в такую возможность, но ему во что бы то ни стало была нужна правда. Особенно сейчас, когда отпала надежда прямиком выйти на этого Алексея.

— Я ни в чем не виноват! — закричал вдруг Петя и принялся подскакивать, хлопая себя по коленям. — Ни в чем! Ни в чем.

— Прекратите истерику. — Люсин налил в стакан немного газированной воды из сифона. — Выпейте и успокойтесь.

— Вы хотите меня погубить, — пожаловался Петя, стуча прокуренными зубами о стеклянный край. — Что я вам сделал?

— Позвольте не отвечать на дурацкий вопрос, — устало зажмурился Люсин.

— Вы думаете, что я убил? Ограбил? — Блуждающий взгляд Корнилова наполнился неизбывной тоской. — Бред какой-то. Но ничего не докажешь: выхода нет.

— А вы попробуйте.

— Что именно? Доказать, что я не убивал? Но это бессмысленно. Вам ничего не докажешь.

— Вы видите в моем лице смертельного врага? — Люсин участливо наклонился. — Вздор, Корнилов, ей-богу, вздор. Даже стыдно.

— Но ведь вы сами…

— Что я сам? Я лишь пытаюсь подать вам руку помощи. И в прошлый раз, и теперь. Скрывая правду, вы вредите только себе. Не лгите, не изворачивайтесь, и все обойдется, если, конечно, вы действительно ни с какого боку не причастны к убийству.

— Слово чести! Лучше бы я сжег эту чертову книгу! Волей-неволей поверишь в дьявольские козни…

— Откуда вы знаете Протасова?

— Возле буки случайно разговорились, на горке.

— Где-где?

— На горке, у памятника первопечатнику. Там возле букинистического народ обычно толчется.

— Давно с ним дело имеете?

— Да этим летом и познакомились.

— Действительно знает толк в книгах?

— Как свинья в апельсинах, — зло передернулся Петя. — Я бы давил таких.

— Как говорится, благими намерениями… И какие же сделки вам удалось совершить?

— Да всего ничего. Первый раз «Историю искусств» отдал, потом эту… проклятую.

— Сколько взяли? — спросил Люсин, отыскав в списке собрание Гнедича.

— «История» за пятьсот пошла, эта — тысячу двести.

— Чего ж так скромно? С честного труженика полторы, а обожравшемуся мафиози скидка? Где логика? Протасов, говорят, за ценой не стоял.

— Это ежели цена твердая. А так торговался до седьмого поту, выжига!.. Я ведь сначала две с него спросил. Только вы не пишите.

— Эти подробности меня не волнуют. — Люсин небрежно смахнул лежащие на столе бумаги в ящик и даже выключил магнитофон. — Тем более что с Протасовым, сами понимаете, я тоже кое о чем побеседую… Почему вы именно ему предложили травник?

— Я и другим предлагал. Не потянули.

— Кому, например, указать можете?

— Да тому же Бариновичу, который про алхимию написал. Не читали?

— Верно, — Люсин благосклонно кивнул. — Был у нас такой разговор с Гордеем Леоновичем.

— Выходит, знаете уже? — Корнилов разочарованно повел плечом. — Для чего тогда спрашивать?

— С одной-единственной целью: помочь вам выпутаться. Прошу прощения. — Люсин сделал знак, что должен прерваться, и взял трубку телефона селекторной связи.

— Завтра в одиннадцать встретитесь с Протасовым, — ответил на его краткое приветствие Кравцов и добавил чуть ли не зловеще: — Не задерживайтесь там.

Глава тридцать вторая Анатомия мгновения

Он ушел в глубокий омут, залег в тину и не подавал признаков жизни. От матерых людей знал, что нужно продержаться хотя быполгода, а там привычная текучка возьмет свое. Новые заботы принудят ослабить хватку. Не на нем одном клином сошлось. Что же касается «чистых» документов, то он соображал, как делаются подобные вещи, и примерно догадывался, куда следует обратиться по такой надобности. Так, на всякий случай, ибо не верилось до конца, что легавые все-таки выйдут на его след. Себя-то он ни с какой стороны не обозначил: ни когда отсиживался на хлебах у Протасова, таясь всякого постороннего глаза, ни там, среди колючих сосенок, под глухой завесой дождя. Вышло, конечно, не совсем ладно. Не стоило мараться на всю жизнь за полтора куска. Тревоги и хлопоты обойдутся дороже, это уж как пить дать. Только прислушиваться к горестным нашептываниям было б последнее дело. Прошлого, как известно, не воротишь. Что было, то сплыло. Уж он-то всякого нагляделся за свои молодые годики и твердо усвоил немудреное правило: жить надлежало только сегодняшним. Завтра — штука обманчивая. Оно никому не гарантировано.

В первый раз Алексей попал за колючую проволоку, когда ему едва исполнилось восемнадцать. По-глупому, по-пустому. За пьяную драку, в которой кто-то кому-то проломил череп обрезком водопроводной трубы. Не до смерти, но вполне квалифицированно. И хотя на той железке не осталось никаких отпечатков, как-то так выстроилось, что судья припаял это дело ему и соответственно отмотал на всю катушку.

С той переломной поры и началось его переучивание. Вернее, волчье натаскивание, потому что школьные годы не оставили в душе почти никакого следа. Случайно застрявшие в памяти осколки прописных истин, конечно же, в счет не шли. Грош цена вызубренной премудрости, если так и не сформировалось то главное, определяющее, без чего нет человека как мыслящей личности.

Нельзя сказать, что у Алеши, вполне нормального мальчика и среднеуспевающего ученика, вступившего по достижении четырнадцати лет в комсомол, не было принципов и убеждений. Такое вообще едва ли возможно в человеческом обществе, сложенном из самых разнообразных ячеек, эдаких социально-биологических ниш, где у каждого индивидуума обязательно найдутся друзья по интересам. Но это были дурно усвоенные убеждения и безжалостно обкорнанные принципы, большей частью противопоставлявшие узкогрупповые интересы общественным. Даже не столько противопоставлявшее, сколько бездумно игнорировавшие их, словно, кроме кучки избранных — в рамках подъезда, двора, школьного класса, — ничего вокруг не существовало. Примерно по такой схеме определял свое место в мире первобытный человек, для которого все многообразие бытия сводилось к жесткой полярности: «свои» и «чужие». Среди «своих» царила гармония с законами и строго упорядоченной иерархией, с «чужими» дозволялось абсолютно все. Они были «добычей» — эти чужие, подчас легкой, но большей частью опасной. В этом случае разумнее было обойти их стороной. Держать данное слово, быть великодушным и щедрым, защищать слабого — все эти прекрасные порывы как бы заранее предназначались только для внутреннего употребления. И такие понятия, как «вина», «грех», — тоже. Обмануть хитроумным коварством врага почиталось доблестью.

Умонастроения спаянной компашки, в которой Алексей благодаря незаурядной физической силе и дерзости вскоре занял ведущее положение, разумеется, не укладывались в столь примитивный кодекс, хотя в основе своей вполне ему соответствовали. Учителя ли проглядели или родители (отец пил и временами надолго исчезал из дому), но к десятому классу Алексей сформировался законченным лицемером. Это и была та невидимая демаркационная линия, которая, как ему казалось, защитила его внутреннее «я» от непрошеных посягательств взрослых. Уверившись в том, что и сами они постоянно прибегают к двоедушию и строят свое существование на сплошной лжи, он научился сравнительно безболезненно сосуществовать с океаном хаоса, со всех сторон обступившим его крохотный первобытный островок. «Первобытный» в смысле этической праосновы, потому что в остальном Алексей и соучастники его молодецких забав были болезненно привержены к последним веяниям ультрамодерна. Не в изобразительном искусстве или архитектуре, к которым были вполне равнодушны, а скорее в специфической сфере быта. Шарф с цветами любимой команды, часы с миниатюрным калькулятором, грохот и мигающие огни дискотеки, безусловно, составляли зримые приметы современности. Но было бы абсурдом свести к этим немногим признакам безмерную сложность века, стремительно меняющего внешние формы, обремененного, кроме всего прочего, непомерной ответственностью за бесценное историческое наследство — такое уязвимое, хрупкое перед лицом затаившейся смерти. А вот ограничить оказалось возможно. Кинофильмами и книгами, главный герой которых шпион, преуспевающий, упоенный вседозволенностью, уже по самой природе своего ремесла вынужденный быть оборотнем. Усвоенные манеры и стиль находили проверку в шашлычной, если у кого-то завелась четвертная, в «междусобойчиках» на «хате», когда удавалось сплавить родителей. Тотемные значки пресловутой «массовой культуры», тесно соседствующей с «контркультурой», превратились чуть ли не в самоцель, сделавшись объектами массовой погони. Охота за расчлененным тремя полосами трилистником «Adidas» на кармане куртки или фирменной этикеткой «Levis» на ягодице стереотипно соединилась с наркотическим пристрастием — чисто снобистским — к автомобилям, желательно иномарочным.

И как своеобразный итог понятие «модно», ощущаемое как «жизненно необходимо», оказалось незаметно перенесенным с фирменных вещей на фирменных подруг, чьи ноги, глаза, плечи, волосы предстали непреложными эталонами поточной линии блистательных совершенств. Отклонение воспринималось как брак, не подлежащий переделке, но требующий замены.

Первая модель менялась на третью, восьмая — на особо престижную тринадцатую. Алексей, наметивший для себя карьеру механика автосервиса, воспринимал естественное для человека стремление к совершенству как непрерывную смену этикеток, сверкающий парад ярлыков.

В колонии строгого режима у него оказалось достаточно времени, чтобы произвести хотя бы некоторую переоценку ценностей. Но, избавившись от кое-каких инфантильных иллюзий, он так и остался на прежних позициях. Поэтому, сблизившись с уголовной шпаной, работавшей под «воров в законе», скоро проникся ее романтической гнильцой и покорно дал изукрасить себя подобающей татуировкой. Выбившись таким манером в лагерную аристократию, Алексей с удовлетворением ощутил, что жить можно даже за проволокой. Вновь появилось безликое и глубоко безразличное ему большинство, в котором легко можно было выискать подходящего на роль жертвы слабака. Богатый, хотя и односторонний песенный фольклор, равно как и будоражащие душу рассказы, в большинстве своем высосанные из пальца, вновь создали в его воображении образ супермена, которому дано прыгать поверх барьеров и загребать пачки денег. Тот факт, что герои воровских саг сидели бок о бок с ним на грубо сколоченных нарах, почему-то Алексея не вразумил. Решив перехитрить всех и вся, он дал себе зарок соглашаться только на «верные» дела, словно такие существовали в природе. По-видимому, какая-то глубоко затаенная опаска подсказывала ему, что полулегальные заработки в автосервисе все же предпочтительнее откровенного криминала. На худой конец, профессия механика могла послужить надежным прикрытием. Активность в сфере сантехники или, допустим, в шабашке он почитал не вполне респектабельной.

Неудивительно, что, выйдя на свободу, Алексей пошел на поводу у новых друзей и вновь очутился на скамье подсудимых.

На сей раз его судили за кражу музейных ценностей. Видно, что-то оказалось не так в тщательно отработанной схеме, хотя и дело рисовалось верным — наводка была, и дружки подобрались надежнее не бывает, один к одному. В итоге еще восемь лет, клеймо рецидивиста и мрачная перспектива заделаться лагерным завсегдатаем — Алексей встретил одного такого в пересыльной тюрьме. Из своих тридцати семи нескладно прожитых лет он пробыл на воле только шестнадцать. Было от чего загрустить.

Именно в этот период душевных распутий набрел Алексей на Максима Артуровича, человека совершенно иной касты, птицу полета высокого. Он хоть и не впервые садился, но надолго не задерживался, следуя некой таинственной, выводящей за лагерные ворота стезе. По всему было видно, что Максим Артурович не чета прочим.

И начальство к нему относилось немного иначе, чем к остальным, и посылки он получал особенные, и, куда ни ткни, всюду встречал послабления. Короче говоря, умел поставить себя на должную высоту, пользовался авторитетом.

И надо же случиться такому, что в тяжелую пору, когда прокладывали трассу через сплошную болотную топь, Алексей сумел уберечь столь предусмотрительную персону от глупой промашки, чреватой, однако, всякими осложнениями. Максим Артурович услуги не забыл и, присмотревшись, приблизил к себе смышленого паренька, стал учить его уму-разуму.

— Считай, что в рубашке родился, — заметил по этому поводу Алешкин сосед по нарам. — Это знаешь какой делец? Нам с тобой и не снилось, что он проворачивает. Истинно туз! Будешь как сыр в масле кататься. Только не оплошай ненароком. Ведь одно дело — понравиться, другое — фарт удержать, а это нашему брату особенно нелегко, сорваться можно…

Алексей не сорвался, став для Максима Артуровича телохранителем и офицером связи одновременно. Последнее тароватый на выдумки туз сам придумал. Алеше понравилось: звучит! И существование его в сравнении с прежним облегчилось, хотя срок вопреки жарким нашептываниям всемогущего покровителя не скостили ни на денечек. Весь восьмерик пришлось отпахать от звонка до звонка, когда Максима Артуровича и след простыл.

На прощание патрон — так он наказал себя величать — оставил лишь меховой жилетик, который так сподручно оказалось надевать под ватник, и бумажку с телефоном. Поддевочку, правда, отобрали при первом же шмоне — не положено, но бумажка сохранилась.

Добравшись до ближайшего переговорного пункта, Алексей позвонил Максиму Артуровичу по междугородному. Но то ли патрону было не до него, то ли трудности какие встретились, только свидеться с солагерником он почему-то не пожелал. Вместо торжественной встречи за ресторанным столиком, ломящимся от напитков и яств, как рисовалось в голодном воображении, переадресовал Алешу к директору гастронома Протасову, с которым имел дела.

Первая встреча состоялась на станции Синедь, где у Вячеслава Кузьмича строилась дача из ядреного соснового бруса, способного противостоять даже сибирским морозам и вечной мерзлоте.

— Что же мне делать с тобой? — озаботился Протасов, придирчиво изучив документы. — В Москве проживать тебе, сам знаешь, запрещено, а вне столицы, уж извини, ты мне просто не нужен… Ну да ладно, что-нибудь для тебя придумаем. Поживи пока тут. Заодно и домик постережешь, чтоб не спалили ненароком, — рассыпался он мелким натужным смешком. — Это я так, шучу! Но за материалом смотри в оба. Народец тут ой-ой! Глазом не успеешь моргнуть, как все разворуют. Потом тебе же и продадут втридорога, деятели мирового кино.

— А че мне тут делать? — по-глупому спросил Алексей, озирая пахучий сруб и уже готовый золотистый от олифы хозблок с банькой.

— Жить и радоваться, что на свободе, дурья башка! — Вячеслав Кузьмич добродушно похлопал его по широкой спине. — И ожидать перемен. Они не замедлят воспоследовать, если, конечно, хорошо себя зарекомендуешь. За мной не заржавеет. Будь спок.

Новый патрон оказался не слишком щедрым. Денег давал только-только на прокормление, но, когда сам приезжал или с гостями, пиры закатывал по первое число. Алеше долго потом оставалось чем полакомиться. Жаль, холодильника не было из-за отсутствия тока. Впрочем, новоиспеченный сторож вскоре приспособился, соорудив в бетонированном подвальчике погреб.

Сначала он прятался от чужих глаз, хотя особых причин к тому не было, отсыпаясь днем и выходя на двор только ночью. Но постепенно осмелел и даже начал помогать ближайшим соседям. Благо силой бог не обидел, а топориком за свои тридцать с небольшим годков намахался вдоволь. Со всех сторон посыпались поллитровки и трешки, а там и десятки пошли, когда обнаружилось, что лучше Алексея мало кто может приладить на место тяжеленный обтесанный ствол. Даже переманивать его стали на свои участки, суля неслыханный гонорар. Шабашники тоже готовы были взять к себе в долю.

Надеясь на решительную перемену в судьбе, он с ленивой небрежностью отклонял предложение за предложением. Новый патрон был, по всему видать, дельцом первостатейным, не хуже прежнего, и Алексей со дня на день ждал от него чуть ли не манны небесной. Ведь все признаки процветания были налицо!

Вокруг Вячеслава Кузьмича увивалось всяческое начальство, строители, архитекторы, ловкие доставалы. И всем он был нужен, все набивались к нему в друзья. Наезжал всегда шумно, с набитым снедью багажником, вино и пиво таскал ящиками — чего же больше? И девку возил разодетую, как картинка, втрое моложе себя. Умел жить человек.

Только последний кретин мог вильнуть от такого на сторону. Ведь одно дело — слегка подхалтурить, другое — предпринять определенный жизненный шаг, после которого уже никто за тебя не в ответе: Алексей интуитивно понимал разницу. Если уж наказано ждать, так, будь добр, наберись терпения. Тем более что после зоны житуха в Синеди была чуть ли не раем. Только скука временами заедала такая, что волком выть хотелось. Не о таком будущем мечтал Алексей. Совсем иначе рисовалась ему сладостная свобода.

Между тем ожидаемая перемена все не наступала. Вячеслав Кузьмич даже не заговаривал про нее. Лично его вполне устраивало нынешнее положение. Дача строилась медленно, а в должности сторожа и подручного ловкий, смышленый парень оказался на высоте. Чего же еще желать?

Особенно муторно стало Алеше, когда зарядили дожди. Прислушиваясь к заунывному шелесту струй, монотонно долбящих свеже-уложенный шифер, он, как когда-то в детстве, рисовал картины экзотических стран, воображая себя в роли одетого с иголочки отчаянного разведчика или скучающего с бокалом в руке путешественника, наблюдающего за искрометным танцем волооких красавиц.

Но ветер, швыряя холодную россыпь в затуманенное окно, упорно возвращал к реальности. Алексей был одинок перед наступающей осенью и никому не нужен. Мать умерла, отец, окончательно одурев от беспробудного пьянства, куда-то запропастился, а друзей он не нажил. Что же касается необыкновенных приключений и роскошеств, которые показывали в картинах из заграничной жизни, то все это были пустые бредни. Протасов давал наглядный пример, как следует организовать и украсить свой быт. Эти композиторы и всякие там деятели культуры с пышными титулами на визитных карточках, отпечатанных не только по-русски, но и по-иностранному, вились вокруг него, как мошкара. Он только благодушно отмахивался, привечая лишь избранных, чем-то ему особенно нужных.

Но чтобы жить с таким размахом, требовалось многое. Прежде всего, соответствующее положение, затем, не в последнюю очередь, деньги. На мало-мальски солидную должность рассчитывать Алексею, прямо скажем, не приходилось, а заработанного в колонии могло хватить разве что на несколько месяцев, и то при весьма умеренных запросах. О сотне-другой, что перепали ему здесь, и думать не приходилось. Он намеревался спустить левый заработок при первом удобном случае, чтобы достойно отметить освобождение.

Однажды утром, не обнаружив в доме ни единой запечатанной поллитровки — все было выпито в долгие ночи дождя и тоски, — Алексей решил предпринять вылазку в местный торговый центр.

Облачившись в старую плащ-палатку, он бодро потопал по лужам, увязая в липучей глине. Видимость была неважнецкая. Сквозь завесу дождя лес рисовался расплывчатой серо-зеленой массой, а в придорожном кустарнике путался клочковатый туман. Поход оказался неудачным: на дверях продовольственного магазина висел угрюмого вида амбарный замок, над которым была пришпилена записочка с магической формулой: «Ушла на базу».

Алексей коротко выругался и даже лягнул дверь каблуком, прочертив на ней скользкую глинистую полоску. Очень уж не хотелось возвращаться с пустыми руками. Но выбирать не приходилось. Дом быта, куда можно было войти, его ничуть не волновал, а киоск «Соки-воды» так ни разу и не открылся со дня его приемки комиссией. А дождь все падал стеной металлических шариков, которые, упруго подскакивая, разбегались по залитому пеной асфальту.

Лишь зеленая вывеска сберкассы вызвала в душе Алексея целенаправленный импульс. Вспомнив про лотерейный билет, зачем-то подаренный хозяйской подругой Альбиной, он решил, от нечего делать, проверить таблицу. С этим намерением и взялся за железную ручку, толкнул тяжелую дверь. Но то, что он увидел внутри, заставило его тихонько просунуть носок сапога и настороженно прильнуть к образовавшейся щели. Он проделал все это почти инстинктивно, не имея никаких определенных намерений, и так же автоматически принялся подсчитывать мелькавшие в руках кассирши пятидесятирублевки. С его наблюдательного пункта их хорошо было видно. «Двадцать один, — насчитал он и тут же подумал о том, сколько их уже прошелестело до того, как он открыл свой непрошеный счет. — Уж верно, не меньше…»

Только после того, как деньги оказались внутри серой книжицы, а сама эта книжица просунулась в полукруглый вырез в стекле с золотыми буквами, Алексей перевел дух и обратил внимание на тщедушного старичка, облокотившегося о стойку. Скучая, а может, о чем-то думая, он глядел в потолок, а с его черного плащика и сложенного зонта стекали на пол юркие струйки. Деньги старичок, не считая, засунул в боковой карман и, поклонившись кассирше, чего-то залопотал. Слов Алексей не расслышал, потому что отпрянул от двери и выскочил наружу. Что станет делать дальше, он тогда опять же еще не знал, не задумывался, просто затаился в сторонке, как остановленная магнитом чуткая стрелка.

И так же нецеленаправленно, но по-звериному зорко он проводил взглядом просеменившего мимо белоголового человечка, укрывшегося под колоколом зонта. И потянулся за ним, приотстав на дистанцию видимости, неслышно ступая чуть ли не след в след. Следов-то, конечно, на асфальтированной, залитой водой дорожке не оставалось. Ни следов, ни листьев, ни сосновых иголок, все смывали дождевые ручьи. Куда ни глянь — повсюду шипело и пенилось, и хлюпанье шагов не достигало ушей. Только размытая, как сквозь матовое стекло, фигурка старика смутно маячила впереди.

Когда вокруг сомкнулась колючая хвоя лесопосадок, Алексей стал понемногу нагонять торопливо подскакивающую тень. Если к тому моменту у него и вызрел определенный план, то он еще не осознавал его в законченной полноте. Словно подстегнутый изнутри внезапным ударом, метнулся на боковую дорожку и кинулся в обход, слепо продираясь сквозь упругие ветви и тяжело увязая в набухшем песке.

Что сказал он и что потом сделал, встретив спешащего человечка лицом к лицу, напрочь вылетело из головы. Будто это не он, а кто-то, непрошено вселившийся в его телесную оболочку, привел в движение мышцы рук и лица, почти насильно заставив повиноваться приказу. Какому именно? Этого он не понял ни тогда, ни после. Крайностей он, во всяком случае, никаких не хотел. И если бы в то мгновение безумного забытья старичок не проявил неожиданную строптивость и не кинулся на слегка ошарашенного Алексея с раскрытым зонтом, все, наверное, разрешилось бы немного иначе…

Придя в себя, Алексей непонимающе уставился на затоптанный песок, который медленно расправлялся под белой пряжей очистительного дождя. Пусто было на берегу, и внизу под обрывом катились взбаламученные валы.

Он машинально отер расцарапанную острием зонта щеку, зализал ссадину на костяшках сведенных судорогой пальцев. Удивленно уставился на кожаный бумажник с крокодильими пупырышками, неведомо как очутившийся в чугуном налитых руках, осуждающе покачал головой.

«Это не я!» — встрепенулся в нем перепуганный голосок, но оборвался на лопнувшей, как струна, полу ноте.

Затравленно оглянувшись, он спрятал бумажник, подобрал сломанный зонт и зачем-то принялся уминать взрыхленный песок, не понимая еще, что вода и так разгладит предательские борозды. Заметив откатившийся к деревцу браслет, он, не глядя, сунул его в карман.

Ознобным ветром продуло лесок. Слегка ослабевший ливень припустил с новой силой. На обратном пути в поселок Алексей не встретил ни единого человека.

Затворившись на все засовы, он торопливо разжег печурку и собрался было порубить топором зонтик, но вспомнил про металлический каркас. Пошвыряв в огонь сорванные клочья ткани, скрутил стержень и смял спицы, решив закинуть уродливое сплетение металла в озеро. Конечно, не в том месте, не там, а где-нибудь подальше. Бумажник, сберкнижку и паспорт, в который даже не заглянул, он протолкнул кочергой в самый жар топки. Оставался браслет, сделанный из незнакомого серебристо-зеленого сплава, с красным камнем. По рассказам бывалых зеков Алексей знал, что обычно заваливаются именно на таких мелочах. Но камня с незнакомыми буквами — вроде бы русскими и нерусскими одновременно — стало жалко, хотя он и не знал, куда и как его можно приспособить. Поковыряв кухонным ножом, ловко выцарапал драгоценную гемму, слегка выщербив край, и одним ударом расплющил чешуйчатого гада, полурыбу-полузмею.

Алексей думал, что надо было окончательно рехнуться, чтоб вляпаться в мокрое из-за полутора тысяч, разом порушить надежды на какую-то новую жизнь. Следовало затаиться и выждать развития событий. Если все действительно прошло вчистую, то у него есть шанс благополучно выскочить.

Дабы не привлекать к дому излишнего внимания, он плеснул воды из кружки и разворошил дымящиеся уголья. Затем, крадучись, выбрался на улицу запереть ставни. Начинался новый период дневной спячки, сумеречной змеиной активности. За целую неделю его так никто и не потревожил. Работы вокруг почти прекратились. За кольчужной завесой осадков, давным-давно перекрывших всю годовую норму, канули в небытие последние следики. Уже никто на мог прочитать забытые на песке письмена, и сама память о бывшем заволоклась белым паром.

Алексей не умел долго размышлять об одном и том же. Даже рисуя планы на будущее, ленился продумывать их до конца. Его мысли были коротки и неглубоки. Поэтому они легко забывались, когда он хотел о чем-то забыть. Так было проще. Промучившись в первую ночь, он хорошо отоспался после полудня и затем уже исправно укладывался на боковую с каждым новым рассветом. Его не терзали непрошеные сновидения, дыхание было безмятежным и ровным.

А в следующую пятницу нагрянул патрон с Альбинкой и прочими, среди которых Алексей знал лишь композитора и зава ремстройконторы. Вкусных вещей понавезли видимо-невидимо: и ветчину, и горячего копчения осетрину с янтарным жирком, и огурчики, и грибочки — чего только там не было. Потчуя дорогих гостей, Протасов разрезал пополам подогретые на печке калачи и густо намазывал их паюсной, блестящей шевровым лоском икоркой.

За едой говорили мало — и все о вещах для Алексея не интересных: о каких-то распрях в правлении насчет света и газа, о дороге, сожравшей десятки тысяч, но так и не достроенной, и, конечно, о новой даче, стоять которой предрекали сто лет.

За дачу, понятно, больше всего пили. При этом «Двин» и лимонную водку, перемежали пльзенским пивом, отчего вскоре, по меткому замечанию Альбины, выпали в осадок.

Она-то как раз пила меньше всех, лишь пригубливала, устремив поверх рюмки тягуче-медлительный взгляд. Встретившись с ней глазами, Алексей вдруг понял что-то такое, от чего ему сделалось душно и беспокойно. Горячая волна перехватила дыхание, и уши стали гореть, как в огне. Перехватив еще один такой же взгляд, он поторопился уйти, сославшись на какую-то там работу.

Назад возвратился часа через два, когда все разъехались по домам, а его точно током ударило, пронзив насквозь до малейшей жилочки. Из того, что случилось потом, он запомнил тепло ее тела под смятым шелком и дрожь своих натруженных рук.

Какие глупости он нашептывал, какие обещания и уговоры твердил, вспоминать было и вовсе не к чему. Зря, наверное, он раскукарекался про Тюмень, которую и в глаза не видал, про трубы большого диаметра и заработок в шестьсот рублей. И девку с собой звать было совершенно ни к чему, тем более что он туда и не собирался. Она только подхихикнула в ответ умудренным, все понимающим смехом и разнеженно нашептывала:

— Глупыш, глупыш…

Правду сказала: глупыш и есть! Дарить ей ту каменную печатку никак не стоило. Дураку и то ясно. Хотя, конечно, какая-то память должна быть. Все должно завершаться красиво.

Скорого завершения Алексей, впрочем, не ожидал, воображая картины на будущее — одну слаще другой. Как-никак в его заточение Альбина внесла приятное разнообразие.

Однако уже на следующий день, ближе к вечеру, он был разбужен треском подкатившего к самому резному крыльцу мотоцикла. Перебегая на цыпочках от одного занавешенного окна к другому, ему удалось рассмотреть сквозь щели милицейского лейтенанта в шлеме и сидевшего в коляске Архипа Ивановича, коменданта поселка.

Лейтенант постучал затянутым в кожаную перчатку кулаком сначала в дверь, а затем и по ставням, но Алексей, само собой, не подал признаков жизни. Насколько он сумел разобрать, разговор у мента с Архипом Ивановичем вертелся вокруг его, Алеши, скромной персоны. Лейтенант все больше интересовался, что он за птица, откуда пришел и где может обретаться в данный отрезок времени. Но ни на один из вопросов комендант так и не смог ответить, потому что не знал о протасовском стороже практически ничего.

Видел разок-другой, как тот тюкал топориком, а так чтобы накоротке сойтись, ему без надобности. Лейтенант не стал спорить, и по тому, как он, резко включив зажигание, рванул с места, Алексей догадался, что его положение хоть и трудное, но не пиковое. Пока!

Поиск шел, что называется, вслепую. Искали не его, раба божьего, персонально, а на всякий случай проверяли всех и каждого. «Очевидно, обнаружили труп», — рассудил Алексей.

Как бы там ни складывалось, но не прислушаться к такому звоночку было нельзя.

Дождавшись темноты, Алексей пехом рванул в сторону Калинина. Полоса сплошных ливней прошла, и он без осложнений дотопал до четвертой от Синеди станции. Только там решился сесть в электричку. И то выскочив из кустов в самый последний момент.

Освещенная редкими фонарями платформа отсвечивала ледяной пустотой: ни милиции, ни пассажиров. В облачных прорывах купалась промытая до блеска половинка луны. Тревожно гудели медные провода.

Когда сомкнулись резиновые прокладки дверей, он облегченно перевел дух. В пустом вагоне дремал, полураскрыв рот, усталый железнодорожник.

Глава тридцать третья Абракадабра

По возвращении в Москву Березовский пригласил Люсина провести выходной день в подмосковном Доме творчества.

— Нам нужно обстоятельно потолковать, — объяснил Юра. — Только где? При одной лишь мысли о ресторанах мои истерзанные суставы пронзает дрожь. Ляля же, как назло, затеяла ремонт, что в наше время приравнивается к стихийному бедствию. Так что сам видишь, старик, деваться некуда.

Люсин, недолго думая, согласился. Город купался в промозглом тумане, и непрошено возникшая перед внутренним взором картина погруженного в сон голого леса показалась необыкновенно прельстительной.

Действительность, как и положено, не замедлила внести свою отрезвляющую поправку. Основательно прореженный лесной массивчик оказался малоприспособленным для элегических блужданий. На раскисших дорожках угрюмо блестела вода, местами подернутая ледяной пленкой. Пришлось отправиться на прогулку по асфальтированному шоссе, опасливо сторонясь пролетавших автомобилей, с шипением выплескивавших мутные лужи. Пахло прелью с легким привкусом бензина и болотной неизбывной сыростью. В непроглядном небе то и дело прокатывался гул взлетающих самолетов.

— Зато к обеду будут пирожки с капустой, — попытался подсластить пилюлю Березовский, то и дело вырываясь вперед и угодливо оборачиваясь. — Вку-усные до невозможности!

Люсин удовлетворенно кивнул. Он все равно не жалел, что вырвался на природу. Наташа готовила Тему к химической олимпиаде, и перспектива провести долгий день наедине с собственной персоной отнюдь не вдохновляла. К тому же в доме, по обыкновению, не было ни крошки. А так, по крайней мере, обеспечен обед, к тому же с вкусными пирожками.

— Как съездил, старик? — спросил Люсин и, подобрав кем-то брошенный прутик, со свистом рассек воздух. — По твоим восторженным междометиям я понял, что грандиозно.

— Лучше не бывает! Однако твой несколько пренебрежительный скепсис подействовал на меня, как ушат ледяной воды. Судя по всему, я безнадежно опоздал, и мои герметические разыскания тебе уже никак не нужны. Ты и без них все доподлинно знаешь. Верно?

— Это как взглянуть, Юра. С сугубо оперативной точки зрения, твоя готическая жуть может лишь помешать мне. К чему задуривать себе голову, так ведь? Но есть еще один аспект — нравственный, который неизбежно выходит на передний план. Ты понимаешь меня? Солитов принадлежал к числу людей, чьи дела надолго переживают бренную, как ты говоришь, оболочку. Когда преступник будет задержан, справедливость восторжествует и все такое прочее, встанет вопрос о творческом наследии. Тогда и выяснится истинная цена твоих архивных находок. Вернее, настанет пора для таких вещей.

— Сейчас они тебя не слишком волнуют? — обидчиво помрачнел Березовский, изнывавший от желания поделиться впечатлениями.

— Ты меня просто не понял, Юрок, — поспешно поправился Люсин, словно вспомнив о чем-то важном. — Или же я плохо тебе объяснил. — Он достал сложенную вчетверо, изрядно помятую бумажку. — Это я специально для твоего архива захватил… Может, еще одну книжку сделаешь, чем черт не шутит?

Березовский заинтересованно развернул листок с тусклой фотографией и жирно набранным текстом. «Обезвредить преступника!» — так и хлестнули в глаза красные литеры заголовка.

— С виду даже не скажешь, что преступник, — покачал головой Березовский. — Гажельников Алексей Николаевич, — прочитал он вслух. — Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят второй, рост сто восемьдесят четыре… Всесоюзный розыск?

— Да, сегодня четвертый день… Теперь ты понимаешь, как я воспринимаю всякие домыслы вроде снотворного зелья? В ту ночь, когда ты поднял меня с постели…

— Я звонил тебе целый день! — Березовский поспешно подхватил товарища под руку. — Каждые полчаса.

— И не мог дозвониться, — понимающе кивнул Люсин, — потому что именно тогда водолазы обнаружили тело. Я вернулся домой часов в одиннадцать и сразу же завалился спать. Словно одурь какая-то накатила. Даже не знаю, как передать. Такого со мной давно не было. Все внутри содрогается, бьется, а прорваться сквозь оцепенение не могу.

— А тут я со своим звонком! Ты уж прости, старик, ладно?

— Да я не в упрек, Юрик. Просто хочу набросать обстановочку, чтобы ты понял.

— Почему ты на меня тогда наорал, я и без того понял.

— Больно уж некстати ты вылез со своей гипотезой. «Напиток императора Рудольфа», «Тайна мальтийских гроссмейстеров» — все это, конечно, очень мило и завлекательно, но, как говорится, в более подходящий момент.

— Ты целиком и полностью прав. Но я же хотел, как лучше… Постарайся и ты меня понять, отец-благодетель, понять мое состояние. Я тоже как в лихорадке горел. Тем более что, как и ты, шел по следам Георгия Мартыновича. Причем в самом буквальном смысле слова. Твоя идея поднять источники, которыми он пользовался, оказалась поистине гениальной. Мне понадобилось всего шесть дней, чтобы раскрыть реконструированную им рецептуру. Нет, я должен все тебе рассказать! Причем немедленно, не сходя с места! Иначе лопну к чертовой бабушке, и роман, на который ты намекаешь, останется ненаписанным. Тебя устраивает подобная перспектива?

— Нет, — чистосердечно признался Люсин. — Тем более что широкая общественность никогда мне этого не простит. Поэтому я готов смиренно выслушать любую абракадабру. — Он сокрушенно махнул рукой. — Я так и не удосужился узнать, что это значит, хотя и беседовал с весьма компетентными людьми…

— Именно в ней весь секрет, в этой самой абракадабре! — Березовский решительно увлек Люсина на какой-то пустырь. — Погляди на такую штуку. — Очистив ребром ботинка клочок вязкой, как пластилин, земли, он подхватил осколок стекла и принялся вычерчивать букву за буквой, пока не обозначился прямоугольный треугольник:

— И что бы это значило? — спросил Люсин.

— Ага! — азартно восторжествовал Юра. — Значит, задело все-таки за живое!

— Задело, не задело — не в том суть. — Люсин действительно почувствовал, как пробуждается остывший, перегоревший, казалось, дотла интерес. — Смысла пока не вижу в подобных упражнениях.

— Чтобы видеть, Владимир Константинович, надо, как минимум, знать. Ну что ты, среднестатистический гражданин, знаешь об этом магическом слове? Для тебя оно не более чем синоним абсолютной бессмыслицы. Я правильно понимаю? Чепуха, белиберда, чеховская реникса?

— А на самом деле?

— В действительности же это одна из сокровеннейших формул алхимии.

— Я так слышал, что заклинание в честь Абраксакса?

— Ого, майор, вы делаете успехи!.. А Абраксакс, по-твоему, чего? — Березовский лукаво прищурился. — Ну-ка!

— Сирийский или еще какой-то идол, — не слишком уверенно ответствовал Люсин. — Или нет?

— Идол! Эх, ты… Глаза б мои на тебя не глядели. А основополагающий принцип философии Василия Валентина не желаешь? Эон! Андрогин! — принялся вдруг выкрикивать Березовский с неистовой страстностью. — Тебе хоть что-нибудь такие слова говорят, недоучка?

— Сам-то давно таким умным заделался? — невольно улыбнулся Люсин. — Чего орешь? Писательские мысли распугиваешь? — Он кивнул на двух осанистых мужчин, заинтересованно наблюдавших за не в меру резвым Юрием Анатольевичем, неистово скакавшим над кабалистическим чертежом.

— Пошли отсюда, — сразу же заторопился Березовский, затирая магический треугольник тяжелой от налипшей грязи подошвой. — Почвенная стихия.

— Чего? — не понял Люсин.

— Ладно, не стану тебя больше мучить, — явил нежданное снисхождение Березовский. — Сейчас я тебе такое покажу, что ты ахнешь! Только давай присядем. — Он махнул рукой на бетонированное основание водокачки, маячившей в самом конце пустыря. — Там, надеюсь, нам не будут мешать.

В полном молчании они пересекли поросшее пожухлым бурьяном поле, изобильно усеянное битым кирпичом, и устроились возле сварной металлической вышки, окрашенной в ядовито-зеленый цвет.

— Под сенью змия, — загадочно провозгласил Юрий, вытаскивая неразлучный блокнот. — Ознакомься, пожалуйста, с сей сигнатурой.

Люсин непонимающе уставился на выписанные двумя аккуратными столбиками названия:

— Чуешь, чем пахнет?

— Аптекой, — неудачно сострил Люсин. — Сушеной травой.

— Сам ты треска сушеная! — вскипел Березовский. — Прочти, как акростих, бич мурманский.

— Абракадабра?

— Она самая! — Березовский торжествующе вырвал блокнот. — Хошь по-латыни, хошь кириллицей. Полное совпадение!

— Ну-ка! — Владимир Константинович попытался вернуть сокровенный список. — Чего же удивляться, если все названия переводные?

— Переводные? — Березовский ответил негодующим смехом. — А дурман? А буквица? Разуй очи, штурман! Аир тоже, по-твоему, переводное?

— М-да, в самом деле. — Люсин тыльной стороной ладони отер увлажненное лицо. — Интересная пропись.

— Ты хотя бы отдаленно догадываешься, что это за штукенция?

— Если привычка мыслить логически мне не изменяет, то мы имеем дело с эликсиром Розенкрейца. Правильно?

— И ты говоришь об этом так спокойно? — Березовский разочарованно пожал плечами. — Ну, знаешь, тебе ничем не угодишь!

— Почему? Я же сразу сказал, что интересно… Дозировку тебе не удалось размотать? В порядке исторического интереса?

— Полной уверенности еще нет, но мне кажется, что я на верном пути. — Березовский увлеченно вооружился шариковой ручкой и вновь нарисовал буквенный треугольник. — Обрати внимание на первый столбец, составленный из одиннадцати букв «А». Понимаешь?

— Не очень… Уж больно спешишь.

— Одиннадцать «А» видишь?

— Вижу.

— Следующую колонку из десяти «Б»?

— Естественно.

— Какое название стоит в списке первым?

— Адонис.

— А за ним?

— Барбарис.

— Вывод не напрашивается? — Березовский обласкал Люсина взглядом. — А ведь, кажется, кто-то хвастал умением логически мыслить!

— Ладно, сдаюсь, — покорно признал свое поражение Люсин. — Объясни.

— Между тем ларчик, как и положено, открывается просто. — Березовский торжествующе вскинул руки и, словно хирург перед операцией, нетерпеливо пошевелил пальцами. — Более чем! Берем одиннадцать драхм или там гран адониса, десять барбариса, девять розовых лепестков и так далее, вплоть до ирного корня, сиречь аира, коего отвешиваем в количестве одной драхмы. Идея ясна?

— Остроумно. Ты это сам придумал или были какие-то отправные точки?

— Пока это только гипотеза, — со сдержанной гордостью признался Березовский. — Творение чистого разума, но чем дальше, тем больше она мне нравится.

— От скромности ты не умрешь.

— Фи! Какая унылая пошлость… В самом деле, я абсолютно не вижу противоречий. Все великолепнейшим образом укладывается в схему. И главное, полностью в стиле эпохи! Вспомни всякие магические квадраты и прочие герметические забавы!

— Поздравляю, Юрок, идея действительно конструктивная. И очень привлекательная с чисто эстетической стороны.

— Пол Дирак, предсказавший позитрон, говорил, что выведенное им математическое уравнение слишком красиво, чтобы не быть верным. И что ты думаешь? Вскоре этот самый позитрон обнаружили в космических лучах. Красота дается нам, чтобы мы могли не только умом, но и сердцем постигать гармонию мира.

— Великолепно сказано. Откуда это?

— Тебя интересует автор цитаты? Он перед вами, — с показным смирением потупился Березовский, но, не справившись с ролью, прыснул. — Учись, салага, пока я жив!

— Живи вечно, цезарь! — Люсин с упоением вдохнул студеную сырость.

Тусклый, размытый туманом горизонт с едва проглядывающей щетиной леса странно преобразился, пронизанный свечением необозримых далей. Казалось, что и вовне и внутри спадали тяжелые пропыленные шторы и, соединяя внешнее с внутренним, готов был хлынуть невиданный свет. И мучило ощущение немоты, невозможности определить при помощи слов этот всеохватный космический процесс, когда отовсюду распахивалась и властно звала беспредельность, освобождая от мельтешения и сиюминутных забот.

— Тебе не интересно? — с участием и затаенной тревогой спросил Березовский.

— Я просто не умею сказать, как мне интересно! — Люсин запрокинул голову и закрыл глаза. — Я уже не верил, что оно еще когда-нибудь вернется к нам.

— Оно вернулось, — Березовский понял его с полуслова. — А вместе с ним и чертовски волнующее предчувствие тайны, и печаль о несбыточном. Наверное, мы опять не дойдем до конца, и золотая манящая нить, соединившая материки и эпохи, скроется с глаз в тот самый момент, когда в ушах уже будут звучать победные марши. Что с того, старичок? Мы ведь тоже не вечные. Так возблагодарим богов за то, что они вновь наполнили нашу жизнь манящим блеском. Ввяжемся, как говаривал Наполеон, а там посмотрим, что из этого выйдет. Может, эта игра и вовсе лишена смысла, а может, смысл в ней самой.

— Ты становишься мудрым.

— Я становлюсь старым, что значительно хуже. И ты, между прочим, тоже, отец. Пусть все у нас будет, как прежде, и мы будем просыпаться по утрам с радостным предчувствием близкого чуда.

— Ничего такого уже не будет. Мы меняемся не только потому, что стареем. Беднеет наш мир, когда из него уходят близкие люди.

— Ты прав! Ты безмерно прав! — порывисто вскочил Березовский. — Пустоту нечем, некем, вернее, заполнить. И все же, — запрокинув голову, соединил он пальцы у себя на затылке, — жизнь великолепна… Смотри-ка, солнце уже проглядывает! — закончил вполне буднично.

— Великолепна, — согласно вздохнул Люсин, — хотя дважды нельзя вступить в одну и ту же реку. Прошлое невозвратимо.

— Вздор, старичок! Никогда не повторяй прописных истин. Когда я переходил по Карлову мосту через Влтаву, то всякий раз ловил себя на мысли, что прошлое не исчезает. Оно ждет, словно мир духов у Гете, куда всегда открыта дверь. Стоит лишь по-настоящему захотеть, душевно настроиться. Деревья помнят о минувшем, небо, вода. И камни помнят. Я гладил шершавый, черный от времени известняк статуй и, хочешь верь, хочешь не верь, ощущал биение пульса.

— Фантазер! — Люсин растроганно рассмеялся. — Может быть, ты и прав. По крайней мере, ты сам не меняешься совершенно. Седина и неряшливые, совершенно неприличнейшие усы, конечно, не в счет. Это мелочь… Вернемся, однако, к нашим драконам.

— Ты, я вижу, подпал под обаяние Бариновича, — с затаенной ревностью заметил Березовский.

— Допустим, ты верно разгадал эту абракадабру, и нам полностью известен состав, но что дальше? Рецепт приготовления мы едва ли сумеем восстановить.

— Лично я и не ставил себе подобной задачи. И вообще не знаю, кому она по плечу. Солитов, возможно, и разгрыз бы сей твердый орешек, а так… — Березовский безнадежно махнул рукой. — Считай, что к электрическим батареям Вавилова и греческому огню прибавился еще один исторический курьез. А ведь соблазнительная приманка: заснуть на излете жизни, с тем чтобы восстать средь новых поколений. Их «преимущественные величества» знали, что прятать в гроссмейстерском жезле!

— Развей, пожалуйста, эту темку. Тогда, по телефону, я, извини, почти ничего не понял.

— Потому что слушать надо было старика Березовского, а не беситься! Ну да ладно, чего с тебя взять?.. Главное, что прицел был взят верный. Тут целиком и полностью твоя заслуга, вернее, Георгия Мартыновича. Он совершенно правильно расчихвостил мои измышления насчет жезла, наши с тобой измышления, Люсин! Слова «жезл императора мальтийский хранит содружество ключа» мы действительно поняли тогдаслишком буквально. Тем более что жезл у императора, сиречь Павла Петровича, был уже не тот. Подлинный скипетр великого магистра Гомпеша с секретной запиской внутри граф Литта куда-то припрятал. Копию всучил, хитрющий иезуит. Видимо, у него были для этого достаточные основания. Павел, таким образом, стал первым из магистров, которого обделили священной прерогативой.

— Значит, раньше каждый новый магистр получал вместе с регалиями и саном своего рода эликсир бессмертия, продления жизни, я имею в виду?

— Совершенно справедливо. Отсюда, возможно, и титул «преимущественное величество». Преимущество, как видим, немалое. Оно позволяло главе ордена как бы продолжить свое попечение за соблюдением устава. Согласно тайной регламентации выборы нового великого магистра могли быть отсрочены единогласным решением капитула на двадцать четыре года. Чуешь, откуда ветер дует?.. Это свидетельствует о том, что уснувший под действием эликсира владыка продолжал оставаться формальным главой ордена. Вот уж власть так власть! Ни императорам, ни папам, ни даже генералам иезуитского ордена такая и не снилась.

— Преимущество и в самом деле заманчивое, — с некоторой долей сомнения заметил Люсин. Стараясь не подпасть под обаяние вдохновенного творческого порыва, он оставался настороже. Березовский умел сочинять на лету. — И кто-нибудь им воспользовался? Из этих, гроссмейстеров?

— Насколько мне удалось установить, никто. Одни собирались, но не успели — опередила смерть, другие не решались, третьим помешали роковые стечения обстоятельств… Интересно, осмелился бы Солитов на такой опыт?..

— С какого примерно времени известен рецепт?

— С начала четырнадцатого века, когда Филипп Четвертый Красивый, обвинив орден храмовников в богохульстве и непотребстве, истребил всю его верхушку вместе с великим магистром Жаком де Моле. Хотя король Франции и сумел в конце концов прибрать к рукам несметные богатства ордена, кое-что отошло к братьям-иоаннитам, которых объявили формальными наследниками. Филиппа прежде всего волновал голый чистоган, поэтому на всякого рода регалии, священные реликвии и прочую дребедень он смотрел сквозь пальцы. Лишь по этой причине рецепт избежал огня, безжалостно пожравшего все орденские архивы, и сохранился для поколений. Тайну свято берегли, но, несмотря на самую строгую конспирацию, кое-что все же просочилось. В замке Рогана в Сыхрове мне удалось узнать, как это произошло. Но это так, замечание по ходу…

— Нет уж, рассказывай! — потребовал Люсин, убаюканный сладкоголосым пением. Годы, разочарования, опыт — все оказалось бессильным. Стоило Березовскому дать волю фантазии, помноженной, однако, на строгую логику исторической достоверности, как он терял бдительность и совершенно незаметно оказывался в плену знаменитых Юриных реконструкций. Так случилось и на сей раз.

— Я знал, что тебя заинтересует этот момент, — мимоходом заметил Березовский, ничем не выказав тайного торжества. — Мне стоило немалых трудов докопаться до истины. Спасибо чешским товарищам, которые ксерокопировали и перевели все нужные мне документы. Так что у чешской милиции я по уши в долгу.

— Интересно, кто тебя туда направил? Чье ведомство?

— Ты, — с достоинством признал Березовский. — Твой уголовный розыск.

— То-то… Ты не у чехов, ты у нас в долгу, метр Березовский. Расплатишься новым романом. Не иначе.

— Ты хорошо помнишь «Три мушкетера»? — согласно кивнув, спросил Березовский.

— Перечитывал раз сто.

— Кто, по-твоему, был из них самый умный, из мушкетеров?

— Лично мне более всех импонировал Атос, невзирая на его явное пристрастие к выпивке, а скорее всего, именно по этой причине.

— Не паясничай, — бегло улыбнулся Березовский. — А как насчет Арамиса?

— Этого мне всегда было жалко. Слишком уж он принимал к сердцу превратности любви.

— Отсюда и его постоянное влечение к духовному сану! — поднял палец Березовский.

— …Которому он в итоге последовал, став генералом иезуитов, — тут же подхватил эстафету Люсин.

— Не кажется ли тебе, что из всех четверых он единственный, кому действительно посчастливилось сделать карьеру?

— Стал ли он от этого счастливее — вот в чем вопрос.

— Это другой разговор, — запротестовал Березовский. — Нас он сейчас интересует как личность, этот верховный иезуит, которому удалось проникнуть в святая святых мальтийского ордена.

— Ты шутишь! Разве это не выдумка? Я Арамиса имею в виду.

— «Записки шевалье д’Артаньяна» тоже, по-твоему, выдумка? Нет, шалишь, братец! Хоть великий Дюма и говорил, что для него история только гвоздь, на который можно навесить любые одежды, вколачивал он свои гвоздики намертво, не подкопаешься. Для настоящей фантазии необходима достоверная стартовая площадка. Мушкетер, избравший себе псевдоним Арамис, и его высокородная любовница герцогиня де Шеврез де Роган, чей портрет я собственными глазами созерцал в Сыхрове, — реальные исторические фигуры. Их богатое эпистолярное наследие, полное недомолвок, иносказаний и пропусков, помогло мне выйти на правильный путь. Усилиями бывшего мушкетера иезуиты уже при Людовике Четырнадцатом прибрали мальтийцев к рукам, а незадолго до Великой французской революции окончательно подчинили их своему влиянию. — Березовский торжественно склонил голову, словно закончивший выступление виртуоз. Пикантная подробность! — плутовски подмигнул он. — Арамис, кажется, не устоял перед соблазном попробовать средство… Но это уже совсем другая история. Вариации на темы романа «Десять лет спустя».

— Поразительно! — Люсин не скрывал своего восхищения. — Ты бесподобен.

— Мерси боку. Вопросы будут?

— Еще сколько! — Люсин на секунду задумался. — Скажи мне, пожалуйста, почему действие средства ограничивалось столь точно фиксируемым сроком? Не двадцать, не тридцать, а именно двадцать четыре? Это не кажется тебе странным?

— Нисколько. Именно на такой период Мефистофель заключил договор с Фаустом и с композитором Леверкюном из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна.

— Опять художественная литература, — разочарованно поморщился Люсин.

— Интересно, чем она тебя не устраивает? Гениальнейшие творения, подобные «Фаусту», вобрали в себя концентрированный опыт минувших эпох: исторический, художественный, духовный, научный — какой угодно! Я уж не говорю о том, что почти вся утечка информации о деятельности всякого рода тайных обществ осуществлялась через литературу. Сознательно или же бессознательно — это другой вопрос. Примером тому знаменитые «Розенкрейцерские рукописи», «Божественная комедия», «Граф Габалис», «Рукопись, найденная в Сарагосе» и, конечно же, «Фауст». Так что будь поосторожней… «Средство Макропулоса» Карела Чапека смотрел? «Ромео и Джульетту» Шекспира помнишь?

— При чем здесь «Ромео и Джульетта»? — удивился Люсин.

— А склянка с сонным зельем, которую вручил Джульетте монах Лоренцо? Про сон, что неотличим от смерти, забыл? — Березовский решительно двинулся в наступление.

— Но ведь они уснули не на двадцать четыре года? — сделал робкую попытку защиты Люсин.

— Во-первых, они уснули навсегда, а во-вторых, Шекспиру, величайшему из мировых гениев, было, извини, плевать на реалии. Любую действительность он подчинял главному — решению творческой задачи.

— И все же почему именно двадцать четыре?.. Ты извини, но как-то врезалось в голову, и совершенно нельзя отвязаться.

— Это хорошо, что врезалось. Это, брат, лучшее доказательство правоты. Ведь у каждой легенды есть своя реальная подоплека. — Березовский с наигранной медлительностью и неохотой вновь полез за блокнотом. — Проделаем нехитрые вычисления. Двадцать четыре мы можем записать как восемь, умноженное на три, но три плюс восемь будет одиннадцать. А что такое одиннадцать? Священное число тамплиеров, которых король и папа обвиняли в поклонении трехглавому дьяволу Бафомету, принимающему обличья белобородого старца и омерзительной кошки. Двадцать четыре — тайное число ада. Вот тебе одно из объяснений.

— Конечно, если опять вмешивается потусторонняя сила, все разумные объяснения отпадают сами собой.

— Мне тоже так кажется.

— Обратимся тогда к более животрепещущим темам, — предложил Люсин. — Где же все-таки хранятся сокровища? Катарские, тамплиерские, мальтийские? Я вполне допускаю, что большая их часть досталась королям и папской инквизиции, но что-то должно было уцелеть? Хотя бы самая малость?

— На весах современности она, эта малость, перевесит груз разграбленных золотых слитков, потому что коронованные хищники в первую голову охотились за звонкой монетой. Поэтому если и были у мучеников церкви какие-то тайные святыни, то именно они надежно схоронены в укромных местах.

— Будем рассуждать последовательно, — предложил Люсин, — начиная с катаров.

— Я почти уверен, что альбигойские святыни по сей день пребывают где-то в скальных галереях Монсепора. — Березовский спрятал блокнот, очевидно внушавший ему сомнения своей миниатюрностью, и провел по земле отчетливую черту. — Итак, Монсепор. — Он обвел неровный прямоугольник. — Затем палач и грабитель Монфор. Что-то, конечно, удалось схоронить графам Раймундам, какая-то толика досталась тамплиерам. Согласен?

— Логично. Теперь давай этих самых тамплиеров.

— Жак де Моле сгорел на костре, орден распущен, его имущество, уже разделенное между королями и папой, лицемерно передается на попечение иоаннитам. Конечно, братья-соперники по крестовым походам могли кое-что и сберечь. Но, скорее всего, рыцари храма сами позаботились о наиболее ценном имуществе. На то есть определенные указания. Операцию «Тампль» Филипп Четвертый начал, как ты знаешь, 22 сентября 1307 года, когда королевский совет принял решение об аресте всех тамплиеров, находящихся на территории Франции. Бальи, ведавшие судом и полицией, получили соответствующие приказы, которые были доставлены в запечатанных конвертах. Вскрыть надлежало в пятницу утром 13 октября — в «черную пятницу».

— Совпадение?

— Едва ли. Я думаю, Филипп специально выбрал именно этот дурной для доброго католика день. Ведь он намеревался обвинить рыцарей в сатанизме и, наверное, надеялся, что в памяти народа «черная пятница» и «черный культ» удачно дополнят друг друга.

— Современного мышления был человечек.

— О, Филипп — это штучка!.. Таким образом, арест тамплиеров прошел без сучка без задоринки, но трудно поверить в то, что столь широкомасштабная акция могла протекать с абсолютной точностью. Наверняка где-то что-то не сработало. Во всяком случае, рыцарь Жан де Шалон показал на допросе, что видел накануне ареста, как из парижского Тампля выехали три наспех прикрытых соломой повозки. В то время в устье Сены стоял тамплиерский флот из восемнадцати кораблей, и казалось вполне логичным, что именно туда и направится необычный обоз. Но телеги до пристани так и не доехали. Сгинули где-то в пути. Современные исследователи — тамплиерское наследство не дает спокойно спать уже почти семь столетий! — считают, что сокровища были схоронены в Нормандии, в подземной часовне замка Жисор. Запечатанный вход в эту секретную тамплиерскую крипту все еще ищут. Без особого успеха, надо признать.

— Остаются иоанниты, — напомнил Люсин.

— Иоанниты, они же мальтийские братья. Им достались разрозненные останки альбигойской и тамплиерской славы. Судя по тому, что орден, существующий по сей день, хранит на сей счет подозрительное молчание, им действительно кое-что перепало. На острове Родос, в подземельях Мальты, которые стерегут мегалиты, не менее древние, чем Стоунхендж, едва ли что уцелело. В России, мы с тобой это знаем лучше других, остались лишь жалкие крохи, в основном регалии эпохи Павла. Тайники Рогана предоставим искать чешским друзьям — герцог Шарль Аллен ухитрился вывезти из Франции семьдесят восемь сундуков. Конечно, многое просочилось сквозь пальцы, было продано или безвозвратно погибло. Нацистские гауляйтеры Гейдрих и Франк тоже нагрели руки будь здоров! Но я не могу поверить, что исчезло все без остатка… Смешно уповать на чудо. Священные предметы, среди которых были и золото египетских гробниц, и награбленные крестоносцами храмовые сосуды, возможно, давным-давно переплавлены в тиглях. И все же мне кажется, что тайники не обманут грядущих исследователей. Я почти уверен в том, что многие исторические загадки получат совершенно неожиданное объяснение. Легенды, эту молву веков, никак нельзя игнорировать. В истоке почти всегда скрывается утечка информации. Думаешь, в тайных обществах не было своих болтунов? Сколько угодно! И среди крестоносцев тоже водились отчаянные трепачи. Недаром получила такое распространение поговорка: «Пьет, как тамплиер!» За кубком мальвазии или кипрского орденского вина эти парни в плащах, наверное, выбалтывали поразительные вещи! Про допросы под пыткой и наветы всяческих ренегатов я уж и не говорю. Хотелось бы посидеть в какой-нибудь средиземноморской кантине четырнадцатого века! Скоротать вечерок…

— Тебе достаточно представить себе обстановку, — скрывая улыбку, посоветовал Люсин. — Остальное приложится.

— Знаменитые чудотворцы тоже внесли свою лепту, — продолжал развивать тему Березовский. — И немалую! Как метеоры, проносились они сквозь века, влача за собой шлейф тайны. Господи, сколько же их было! Мани и Аполлоний Тианский, Симон-маг и вовсе загадочный Розенкрейц, Сен-Жермен, Калиостро… А знаменитые лекари? Паре? Киприот Макропулос?

— Да, картина впечатляющая, — сказал Люсин. — Однако есть существенный изъян. Ты не учел тайника, который погрузился в пучины моря.

— Сейчас я не уверен, что в той истории с ларцом мы были правы. Работая с древними картами, всякий раз рискуешь впасть в ошибку. Там, в Чехии, я, например, совершенно случайно узнал, что вверху, где у нас находится север, средневековые картографы чаще помещали юг, а то и вовсе запад. По-моему, мы тогда неверно определили координаты.

— Меня это уже не волнует. — Люсин с безразличным видом достал из бумажника газетную вырезку. — Тебе не попадалось такое сообщение?

По следам сражения при Абукире

КАИР, 20 мая 1984 года. Любопытную экспедицию готовит группа египетских и французских археологов-подводников. Они намерены поднять со дна Средиземного моря остатки наполеоновского флота, потопленного английской эскадрой в районе залива Абукир (недалеко от египетского города Александрия). В ходе предыдущих экспедиций удалось определить местоположение почти всех затонувших кораблей.

В сражении при Абукире в августе 1798 года английский адмирал Нельсон наголову разгромил армаду Наполеона, обеспечивавшую французское вторжение в Египет. Флагманский корабль французов «Орьян» буквально разнесло взрывом порохового погреба, куда угодило ядро.

Интерес к экспедиции подогревается и тем, что согласно распространенному мнению на борту «Орьяна» находились сокровища ордена иоаннитов, захваченные Наполеоном на острове Мальта, а также три миллиона золотых ливров — жалованье французским войскам в Египте.

Как пишет газета «Аль-Арам», подводные работы обещают быть трудными. Дно залива занесено илом, толщина которого достигает 11 метров. Однако благодаря этому «покрывалу» корабли хорошо сохранились.

— О, вещие звезды! — Березовский торжественно воздел длани. — Я много и часто ошибался, даже, наверное, слишком часто для серьезного ученого, но сколь многое я сумел угадать! Ты только подумай, Люсин! Ведь это я заставил Наполеона Бонапарта охотиться за сокровищами мальтийцев! И вот смотри: чистейшая выдумка обернулась реальностью. Он таки присвоил себе имущество крестоносцев, хоть проку в том было чуть. Как поразительно я это предугадал…

— Историческая логика, — напомнил другу его любимое словосочетание Люсин.

Печально вскрикнув, вдали отстучала колесами электричка.

— И все возвращается на круги своя, — печально откликнулся на ее улетающий зов Березовский. — Описав немыслимую траекторию, тайна вновь вернулась в Александрию.

— На морское дно, — напомнил Люсин. — Вот что важно! Ты действительно очень многое предвосхитил…

Глава тридцать четвертая Операция «Монсалват»

Авентира VII

Отто Ран с детства увлекался загадками древних цивилизаций. Подобно Шлиману, который, следуя рассыпанным в Илиаде указаниям, обнаружил легендарную Трою, он мечтал найти королевство Грааля. «Сказание о Нибелунгах», «Эдда», романы о рыцарях Круглого Стола сделались его настольными книгами. Подземные галереи и спрятанные в них неведомые святыни снились ему по ночам. Подобные умонастроения вполне отвечали духу времени. Немецкие оккультные группы, и прежде всего влиятельное полузакрытое общество Туле, искавшее арийскую прародину чуть ли не в Северном Ледовитом океане, разработали целую систему «нордической мифологии». Особое значение в ней придавалось гностическим учениям, с их вечным противоборством полярных сил. Коль скоро фюреры быстро набиравшего силу национал-социалистического движения тяготели к мрачному романтизму и яростно пропагандировали расистские бредни, исканиями Рана заинтересовались. Слух о несметных сокровищах Монсепора докатился до Альфреда Розенберга. Автор «Мифа двадцатого века», теоретик и расовый эксперт партии дал псевдоисторическим разработкам Рана нужное идеологическое направление. В «нордической» интерпретации Монсепор приравнивался к бретонскому Монсалвату — горе Спасения, где находился Священный Грааль рыцарей короля Артура. Погромщикам в коричневых рубашках штурмовиков, рвавшимся к власти, безумно хотелось быть похожими на рыцарей. Генрих Гиммлер, лично отбиравший кандидатов в отряды СС, тщился придать своей банде убийц внешний декорум средневекового ордена. Прельстительно рисовался и двойной символизм Грааля — сосуда чистой крови и чаши мистического озарения.

Фантастические построения Рана грядущие сверхчеловеки встретили с просвещенным участием культуртрегеров. Его первая поездка в Монсепор и дилетантски проведенная разведка местности получили широкое отражение в пронацистской прессе.

В 1933 году, уже после поджога рейхстага и захвата власти Гитлером, вышла в свет книга Рана «Крестовый поход против Грааля», полная псевдонаучных спекуляций. Желая польстить Розенбергу, сделавшемуся к тому времени рейхслейтером, новоявленный Шлиман внес в свою первоначальную схему некоторые коррективы, смешав символику Грааля с Ноевым ковчегом.[38] Христианские идеалы были не в фаворе, и версию с божественной кровью пришлось благоразумно обойти.

Новых хозяев интересовала совсем иная кровь. Ноев ковчег — другое дело. Это понравилось. Решено было даже снарядить альпинистскую группу на Арарат.

Пытаясь соблюсти хотя бы видимость научной объективности, Ран попробовал было заикнуться насчет александрийской школы и богомилов, но его тут же направили в нужное русло. Александрия и восточноевропейское славянство решительно не устраивали германскую науку. В нацистской интерпретации Грааль обрел облик эдакой чаши Нибелунгов, нордической святыни, а сами катары были объявлены выходцами из Франконии, почти германцами.

Гремела музыка Вагнера, маршировали «персивали» в черных мундирах, на все лады воспевался культ «чистоты крови». Кровь между тем уже обильно лилась в корзины с опилками, куда падали срубленные на средневековый манер головы лучших сынов Германии. Биологические, географические, исторические и всякие иные спекуляции стали нормой, а оккультизм — хорошим тоном.

В 1937 году «Аненербе» — институт по изучению родового наследия, который патронировал сам рейхсфюрер СС Гиммлер, предоставил профессору Рану стипендию для организации археологических раскопок на Монсепорском холме.

Не желая осложнений с рейхом, где полным ходом шла подготовка к реваншу, правительство Французской Республики без всяких проволочек выдало все необходимые лицензии.

Второе посещение Отто Раном монсепорских лабиринтов увенчалось долгожданным успехом. Пробившись сквозь многометровый завал, рабочие проложили узкий лаз в пещеру, которую сопровождавший немецкого исследователя археолог Кранц сперва принял за погребальную камеру.

Всего насчитали одиннадцать высохших мумий, причем исключительно мужских, лежавших в хаотическом беспорядке и покрытых пушистым налетом вековой слежавшейся пыли.

— Это скорее напоминает поле брани, — радостно улыбнулся Ран, поднимая тяжелый двуручный меч. — Смотрите! Почти нет следов ржавчины.

В мертвенном озарении карбидных фонарей стальное лезвие блеснуло угрюмой чернью.

— Умели делать! — почтительно заметил Кранц, имевший в корпусе СС звание обер-штурмфюрера. — Кажется, тут какое-то клеймо… «INOOMINE»,[39] — прочитал он, водя пальцем. — Черт его знает… Может, имя владельца?

Всего было обнаружено семь мечей (один из них оказался сломан), шесть копий и пять кинжалов. В защищенной от доступа воздуха пещере великолепно сохранились не только кольчужные доспехи, но и одежды. Однако стоило кому-то из рабочих неосторожно потянуть за край покрывала, как оно расползлось в руках.

— И обратишься во прах, — прокомментировал Ран. — Это ведь настоящие крестоносцы, доктор Кранц!

— Так точно, господин профессор! Самые доподлинные тамплиеры — духовные наставники доблестных тевтонских рыцарей, наших предков. Обратите внимание на рисунок креста. Хотя краски значительно потускнели, мне кажется, он был пурпурным.

— А не черным? Впрочем, при таком свете не разберешь.

— К сожалению, нам не удастся вынести ткань на дневную поверхность. Рассыпается в пыль, как золото ведьм.

— Снимки! — спохватился Отто Ран. — Пока не поздно, нужно произвести фотосъемку.

Фотограф экспедиции Мансфельд, как и Кранц, прикомандированный от института родового наследия и тоже имевший соответствующий эсэсовский чин, с готовностью выдвинулся на передний план. Затмевая голубоватое ацетиленовое пламя, вспыхнул подожженный магний.

— Вы были правы, господин профессор. — Кранц наклонился над мумией, обряженной в некое подобие монашеской сутаны. — Тут действительно кипела жаркая битва. Посмотрите, как изрублен этот монах! Живого места не осталось… Я почему подумал о погребальной камере? Наших древних герцогов, как вы знаете, частенько отправляли на вечный покой в сопровождении свиты, но этот скромный священнослужитель никак не похож на вождя. Из этого я делаю заключение…

— Он вовсе не монах, доктор Кранц! — нетерпеливо прервал Ран. — Это катар, чистейшей воды катарский Совершенный.

— Прошу прощения, господа. — Фотограф поспешно запечатлел искалеченные останки. — А вон и другой такой же! — обрадовано вскрикнул он, чиркнув машинкой для магния. — Там, у самой стены.

— Да это просто мешок с костями, — заметил Кранц, брезгливо отряхивая руки. — Неужели эти двое смогли противостоять столь превосходящим силам противника?

— Как видите, — пожал плечами Ран, жадно вглядываясь в оскаленный череп, обтянутый коричневым пергаментом кожи. — Хотел бы я знать, какие тайны хранила эта бедная голова, — вздохнул он, поднимаясь с колен.

— Эти двое прекрасно использовали особенности местности, — со знанием дела заметил фотограф Мансфельд. — Видите, какой тут узкий проход?

— Быть может, они прикрывали отступление своих собратьев? — предположил Ран. — Тех самых, которые, если верить документам святейшей инквизиции, унесли накануне последнего штурма золотой ковчег?

— Вы думаете?.. — озабоченно нахмурился Кранц.

— Почти уверен. Обратите внимание хотя бы на этот знак. — Он провел локтем по высеченному в стене пятиугольнику, окруженному комбинацией точек и черточек. — Определенно какой-то шифр.

— И есть надежда его прочитать?

— Не раньше чем удастся свести воедино всю информацию о катарской пиктографии, хаотично рассыпанную по замкам, библиотекам, музеям. Это задача на десятилетия. К сожалению, у нас нет доступа к частным коллекциям и семейным архивам.

— Вам достаточно составить соответствующий список, господин профессор. Уверен, что в Берлине изыщут возможность помочь.

— Как? — Ран саркастически ухмыльнулся. — С большевистской Россией и с той же Чехословакией мы находимся не в лучших отношениях, не правда ли, доктор Кранц?.. Между тем в Гатчине, в Павловске и в родовой усадьбе Роганов под Сыхровом хранятся прелюбопытные вещи.

— Наберитесь терпения, господин профессор. Настанет день и все двери гостеприимно распахнутся для вас… Надеюсь, вы внимательно читали «Мою борьбу»?

— Книга фюрера постоянно находится на моем рабочем столе! — внутренне подобравшись, ответил Ран. Неотвязная боязнь провокаций заставляла его держаться настороже.

— Тогда вы знаете все о дальнейшей судьбе восточных земель. Это наше жизненное пространство.

— Фюрер изложил в своем труде все задачи движения, — присоединился к разговору Мансфельд. — Вырождающаяся латинская раса тоже не избегнет организующего начала. Уверен, господа, что исконно германские земли, в том числе Франкония, Бургундия и Лангедок, будут присоединены к тысячелетнему рейху. Тогда вы сможете беспрепятственно перекопать всю эту гору, господин профессор.

— Хорошо бы! — Ран натянуто рассмеялся. — Во Франции у меня имеются особые интересы. Вы, наверное, знаете про наследников монсепорских видамов, доктор Кранц? Я давно мечтаю ознакомиться с их эпистолярным наследием.

— Вот как? — археолог обратился в слух. — Вам что-нибудь известно об этих людях?

— Пока немногое, но я слышал, что где-то в Нормандии обретается одна весьма примечательная личность, некто Савиньи, выпускник Сорбонны и знаток восточных языков. Если бы удалось разыскать этого господина…

— Откуда вы узнали про Савиньи?! — настороженно осведомился Кранц, отбросив в сторону обломанную рукоятку меча. Разговор приобретал опасный характер: Савиньи был агентом СД и выполнял секретную миссию.

— О, у меня свои источники информации, — самодовольно ухмыльнулся Ран. — Каждый, кто проявляет интерес к наследству катаров, рано или поздно оказывается в моей картотеке. Кстати, этот Савиньи русский, по крайней мере наполовину.

Не исключено, что это были последние слова Отто Рана. После широко разрекламированной поездки по Лангедоку, закончившейся сенсационными находками в пещерах, профессор неожиданно исчез. Из Франции отбыл, а в Германию не вернулся.

Выпущенная перед самым отъездом его вторая книга «Люциферов двор Европы» привлекла всеобщее внимание хотя бы своим заголовком. Возможно, именно это и не понравилось фашистским главарям, усмотревшим здесь прозрачный намек. Однако, скорее всего сам автор допустил неизвестную нам промашку. Во всяком случае, с ним произошло то, что в те годы именовали «странной историей», хотя ничего особенно «странного» в ней не было, скорее, наоборот.

В печати об исчезновении незадачливого вояжера сообщили как-то вскользь. Хоть и прошел слух о том, что автор «Люциферова двора Европы» сидит в концлагере. Немцам, а французам тем паче было не до него, надвигались куда более значительные события.

Уже после войны некто Сен-Лоу, написавший брошюру «Новые катары Монсепора», справился насчет Рана у властей ФРГ и получил любопытный ответ:

— Согласно документации СС Ран покончил жизнь самоубийством, приняв соединение циана.

— Причина? — спросил Сен-Лоу.

— «На политико-мистической почве», — процитировал эсэсовский диагноз чиновник юстиции.

История монсепорских спекуляций в третьем рейхе, однако, с исчезновением Рана не закончилась.

В июне 1943 года, когда, казалось бы, «нибелунгам» следовало думать совсем о других вещах, в Монсегюр прибыла комплексная научная экспедиция, в которую входили известные немецкие историки, этнологи, геологи, специалисты по исследованию пещер.

Под охраной подобострастной вишийской милиции «союзники» разбили палаточный лагерь и приступили к раскопкам. Работы продолжались вплоть до весны 1944 года, когда пришлось спешно уносить ноги. Но в самом рейхе разговоры об «арийском Граале» не утихали вплоть до окончательной развязки. Так, уже в марте 1945 года Розенберг, разъяснив гросс-адмиралу Деницу значение катарских сокровищ для национал-социализма, заикнулся о какой-то секретной экспедиции и просил выделить для этой цели специальную подводную лодку.

Одним словом, ошарашивающая свой шизоидной настырностью возня нацистов продолжалась вплоть до последнего часа, пока Советская Армия не отняла у них самое возможность решать что бы то ни было, пусть даже на бумаге.

Глава тридцать пятая Тайная сила

Удостоверенный должным образом факт смерти Георгия Мартыновича Солитова привел в действие неторопливый юридический механизм, как бы стоящий своей веками выверенной четкостью над бренностью представителей рода людского.

Вопреки предусмотрительным советам сослуживцев и кое-каким собственным горестным наблюдениям Люсин решил во что бы то ни стало разыскать Аглаю Степановну, с которой виделся последний раз на поминках. Насколько он мог понять, жизнь ее на шатурских болотах не сладилась, и она собиралась перебраться в другое место.

Человека, если он, конечно, не прячет следы, найти не трудно. После нескольких телефонных звонков Владимир Константинович удостоверился, не без легкого удивления, что гражданка Солдатенкова проживает ныне в том самом городке, который чуть было не спутал ему все карты.

Сначала Владимир Константинович собрался поехать туда вместе с Наташей, но в последний момент передумал, побоявшись что-то такое нарушить в их отношениях, где все еще было столь ненадежно и хрупко. Так, в одно прекрасное утро — оно действительно было прекрасным из-за свежевыпавшего снега — он оказался в Волжанске, где московский поезд стоит всего лишь какую-нибудь минуту.

«Случай в Волжанске», как с легкой руки популярного журналиста стала именоваться история со «скорой помощью», наделал немало шума. Виновные — как медики, так и сотрудники местного уголовного розыска — получили кто выговор, кто предупреждение, а кое-кому пришлось и вовсе уйти. Словом, каждому досталось по заслугам, кроме прокурора, который, невзирая на общественный резонанс, а также весьма язвительную аттестацию Гурова, остался, как говорится, при своих. Ему было всего лишь «указано».

Упомянуть об этом заставляет естественное стремление к завершенности. Живущая в сердцах людей почти генетическая убежденность в том, что справедливость обязана восторжествовать, постоянно нуждается в вещественных подкреплениях. И когда для этого появляется подобающий случай, его непозволительно упускать.

Люсина привела в Волжанск чисто человеческая потребность еще раз увидеться с Аглаей Степановной, никоим образом не связанная со служебными надобностями.

Так уж случилось, что ей пришлось поселиться в этом самом городе, таком зеленом и тихом, утопавшем сейчас в первозданных сугробах.

Возле дома, где Аглае Степановне выделили комнатку, рдели гроздья рябины, сочные, пронзительно яркие, опушенные снежком. «Рябина, она оберег, — вспомнились поучения старой ведуньи. — Если посадить у самого порога, ничье зло тебя не коснется, никакая темная сила».

— Вот, значит, где ты теперь живешь? — принужденно улыбнулся Владимир Константинович, озирая ее аскетическую жилплощадь.

Он опустил на белый, больничного вида табурет туго набитые сетки с апельсинами и длинными парниковыми огурцами, затем, найдя на двери подходящий гвоздь, повесил тяжелое кожаное пальто.

— Чего приехал-то? — растроганно заворчала она. — Али делать нечего?

— Вот именно, Степановна, нечего… Кто ж это тебе апартаменты такие выделил барские? — Люсин глянул на высокий лепной потолок, так не соответствовавший сиротской стерильности свеже-побеленных стен.

— Известно: больница.

— Работаешь?

— А то.

— Медсестрой?

— Санитаркой.

— Это при твоем-то опыте? Да будь моя воля, я бы тебя в главврачи определил.

— Эка хватил! — Степановна польщено порозовела и принялась вытирать клеенку на раздвижном столике.

— Ты не хлопочи, мать, я ненадолго.

— Торопишься все. Как же тебя занесло в нашу-то глухомань?

— Самым обыкновенным манером: по железной дороге. Тобой, Степановна, нотариусы интересуются. Когда сможешь приехать?

— Это какие такие нотариусы? — спросила она, недовольно фыркнув, хотя вполне понимала, о чем идет речь.

— С наследством вопрос решать надо, — терпеливо объяснил Люсин. — Мы ведь уже имели с тобой беседу по этому поводу. Или забыла? Теперь самая пора и приспела. Если хочешь, можем вместе поехать.

— Как в тот раз, так и теперь скажу одно: не желаю. — Она обиженно поджала губы. — Не терзай мне душу, Константиныч, не рви. На том и кончим с тобой.

— Как знаешь, мать, — вздохнул Люсин, предвидя такую ее реакцию. — Зарабатываешь-то хоть прилично?

— Дак я чего в санитарки-то пошла? Полное жалованье положили да еще полставки какие-то, да мой пенсион при мне. Чем не жизнь? Мне дак хватает и про черный день остается.

— Это хорошо, но квартирку получше бы надо тебе выхлопотать. Я помогу.

— И в голове не держи! — с непонятной для Люсина веселостью запротестовала она. — На кой мне твои хоромы? Все, чего надо, есть: газовая плитка, батарея теплая, свет. У меня тут соседка добрая. Люсей зовут. Заботится обо мне, помогает. Студентка-заочница. Ты не думай, я славно живу. Да и сколько там мне осталось?

— Травками больше не пользуешь? — Люсин принюхался, но не смог поймать той щемящей бальзамической сладости, которая временами грустно вспоминалась ему. — Зарыла талант в землю?

— Иде они, те травы?

— Весна не за горами, Степановна. Небось опять подашься в родные края? Да и тут, я слыхал, окрестности не бедные. Одно загляденье.

— Много ты понимаешь. Нет, голубь, чего было, то безвозвратно утекло. Уж как-нибудь обойдусь. Буду свой век доживать.

— Зачем же так? Людям помогать надо, Степановна. Ты это лучше меня понимаешь. Опыт передавать опять же. Неужто хочешь с собой унести? Ты хоть бабу Грушу свою вспомни. Может, то, что ты в себе хоронишь, так и исчезнет с тобой. Допустимо ли? Ведь и без того сколько забылось, растратилось, быльем поросло…

— Скажешь тоже.

— И скажу! Да ради памяти одной Георгия Мартыновича ты обязана жить полнокровной жизнью. И знание свое передать в надежные руки. Оно не только тебе принадлежит. Это, если хочешь, всенародное достояние.

— Блаженный ты какой-то, Константиныч, ей-богу! — Степановна устало провела рукой по лицу. — Кому я теперь нужна? Ну подумай сам, если чего есть в лобе.

— Во лбу, — зачем-то поправил Люсин. — Во лбу, Степановна… А насчет нужна — не нужна ты зубы не заговаривай. Сделают так, что всем и каждому окажется до тебя интерес. Думаешь, если Георгия Мартыновича нет, то и делу его сразу конец? — Он невольно подстраивался под строй ее речи. — Ничего подобного!

— Дак разорили, сказывают, лабораторию.

— Еще не вечер, Степановна. Слыхала, поди, такое выражение? Кстати, у меня вопросик к тебе. — Люсин вспомнил настоятельную просьбу Березовского. — Как ты отнесешься к такому рецепту? — Он показал ей вывезенную из Теплы пропись.

— Ну-ка. — Она степенно надела очки. — Может, оно кому и на пользу, понимаешь, только ядовито больно, ненароком и отравиться можно, — вынесла после долгого размышления свой вердикт. — Откуда это у тебя? Или кто прописал? Дак ты не пей.

— Помнишь, когда Георгий Мартынович ездил последний раз в Карловы Вары?

— Болел он после той поездки. Сначала ему полегчало, а после опять прихватило от ихних солей. Уж я отпаивала его, отпаивала.

— Я про другое толкую. Этот рецепт или примерно такой он привез из Чехословакии. В старинных книгах нашел. Ты по этому поводу ничего не слыхала? Может, опыты ставил какие?..

— Опыты, как же… Терпеть не люблю колдунов этих черных! — Аглая Степановна сердито сплюнула. — У них и сборы не такие, и заваривают они по-своему. Я, бывало, Егору сколько раз про то говорила. И грех, и толку никакого. Заваривать уметь надо!

— И настаивать? — улыбнулся Люсин, припомнив прежние уроки.

— И настаивать, — одобрительно кивнула Аглая Степановна. — Не поймал еще того нелюдя?

— Ищут его, будь уверена, по всем городам и селам. Все приметы известны, вплоть до наколок. Никуда он не денется.

— Как же, видела я его портрет — чистый изверг!

— Не скажи, Степановна, с виду вполне благообразно выглядит.

— Ничегошеньки ты не смыслишь, вот чего я скажу! Одно обличье в нем человеческое, а души нет, мертвая в нем душа. Такой родную мать убьет — не поморщится… Как же это его до сих пор не схватили? Ведь прямо на морде написано!

— Всяко бывает… Жизнь вообще хитрая штука. Ведь почти все, если вдуматься, на случае построено. Однако даже самые малые вероятности умножаются, растут и рано или поздно…

— А так бывает, чтоб вообще никогда не споймали?

— Бывает, — вынужденно признал Люсин. — Не часто, но бывает, и примириться с этим нельзя.

— Вот и не примиряйся.

— Будь спокойна. Этого я добуду из-под земли.

— Я тебе верю. — Она понимающе опустила изборожденные малиновыми жилками веки. — Чаек-то мой пьешь? Помогает?

— Спасибо тебе за все, замечательный чай. Только им и спасаюсь, — не сморгнув глазом, поблагодарил Люсин, хотя так и не удосужился испробовать целительного зелья, всякий раз откладывая до более благоприятной поры.

— Врешь, поди… И чего вертишься, как на шиле? — Аглая Степановна одарила его умудренной улыбкой, в которой была тихая печаль всепрощения. — Никак бежать уже навострился?

— Пора, через сорок минут мой поезд.

— Ну, дак ступай, коли не терпится…

Проводив гостя, Аглая Степановна собралась на старую базарную площадь возле пассажа, где по воскресеньям устраивались народные гулянья. Как прежде на ярмарках, прямо под открытым небом торговали горячими бубликами, рыбными пирогами. Кипели ведерные самовары, не давая остыть заварке в окутанных паром расписных чайниках. И чего только не было на тех самобраных столах! И сбитень в высоких графинах, и поджаренная в сухариках бычья печенка, и, конечно, крутые яйца, проваренные до резиновой синевы.

Подвязавшись штопаным оренбургским платком, старая женщина смахнула повисшую на реснице слезинку, запахнула плюшевый жакетик и поспешила на улицу. Показалось нестерпимо горько остаться сейчас одной в необжитой комнатенке, которую она еще не привыкла считать своим домом. Среди людей, хоть они и проходили мимо, не задержав взгляда, ей становилось как-то спокойнее, оседала едкая тревога, отпускало неутешное ожидание.

Она подкормила крошками ранних, умилительно попискивающих синичек, полюбовалась рыжей кошкой, воровато огибавшей углы, и тихонько двинулась к площади, где гремели уличные репродукторы. Обстановка в городе была почти праздничная. Все чаще попадались раскрасневшиеся на морозе молодые папаши, тащившие спеленутые елочки, покачивались запутавшиеся в проводах разноцветные воздушные шарики.

Долгий звук отходящего поезда, едва различимый за медью оркестра, отозвался благодарным порывом. Ее так и потянуло торопливо вбежать в вагон, занять свое место и долго-долго куда-то ехать, глядя в затуманенное морозцем окно. Но некуда было ей ехать. Она так и не поняла, зачем приезжал Люсин. Неужели только из-за наследства? Но то, что он все-таки нашел ее и даже привез гостинцы, было необыкновенно трогательно. Жизнь не очень-то баловала ее подобным вниманием.

Заметив в подворотне бабу с мешком семечек, Степановна нерешительно потянулась за истрепанным кошельком.

— Почем? — спросила она, зачерпнув на пробу.

— Тридцать копеек.

— Ишь ты! Чего так дорого?

— А попробуй вырасти! — крикливо отозвалась торговка.

— Дак каждую весну в огороде сажаю, — возразила Степановна и вдруг осеклась. Грядкам и клумбам, а может, и веснам — кто знает? — пришел конец. Она покорно вручила мелочь и, оттопырив кармашек, дала пересыпать туда пыльный граненый стакан. Пусть все идет, как идет. По крайней мере, будет чем порадовать оголодавших синиц, которым приелось, поди, сухое крошево да терпкая горечь рябины.

Не осознавала еще Аглая Степановна, что это распрямляется понемногу ее зажатая в тисках душа. Пусть звал за собой затухающий стук колес и с новой болью вспоминалось все то, чему нигде и никогда не дано повториться, уже тянулись робкие корешочки в необжитую пустоту.

Музыка разливалась все громче, и с каждым шагом отчетливее различался бодрящий площадной гомон. В самом конце улицы блеснул расходящийся клин проветренной синевы. Над булыжником мостовой веселыми змейками завивалась поземка. А там и каменные ступени открылись взгляду, и пузатые колонны пассажа, где в темных нишах оживленно сновал народ. Только флагов и кумачовых транспарантов недоставало до полного праздника. А так — ликующее зимнее благолепие: белые халатики продавщиц, надетые поверх пальто и шубеек, убеленные скаты крыши и алебастровая колокольня с золотым ослепительным шишаком.

Голову в меховой шапке, возвышавшуюся поверх других, Аглая Степановна увидела издали, а узнала еще до того, как устремила прицельно сузившиеся глаза. Ее словно толкнуло что-то, заставив съежиться, как от внезапной рези. Краснолицый парень в распахнутом полушубке, присев на балюстраду рядом с накрытым столом, неторопливо переливал в глотку вино. Стакан он держал двумя пальцами, помахивая в такт глотанию надкусанным пирожком.

Она угадала безошибочно: тот самый. И медленно направилась к нему, не выпуская из поля зрения и боясь спугнуть пристальным взглядом. Всем существом своим, потрясенным до самых глубин, всей прожитой жизнью знала, что ему не устоять перед ней. Не скрытая сила, о которой судачили деревенские кумушки, но абсолютная убежденность, поработившая душу и тело, несла Аглаю Степановну на кромке кипящей волны. Сбросив годы и немощи, даже как будто бы потеряв вес, летела она над площадью, не касаясь заледенелой земли.

Никто не видел этого стремительного полета. И она, проносясь сквозь расступавшуюся толпу, не замечала других. Словно вокруг была заснеженная пустыня, утопавшая в дымной полумгле.

То единственное лицо, чьи самые мелкие черточки различались судивительной четкостью, лишь отдаленно напоминало фотографию в милицейской листовке, но ошибки быть не могло: она настигла врага. И знала, что сможет сделать с ним все, что захочет, и сделает это, превратив в безвольный манекен.

Все силы, которые, еще оставались в ней, слила она в единый порыв.

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том четвёртый}

Под ливнем багряным

Смочить багряным этим ливнем лоно зеленой, свежей Ричарда страны…

Уильям Шекспир. Трагедия о короле Ричарде II

Глава первая Пляска смерти

Повсюду, где они проходили, они совершали поджоги, убийства, грабежи и много других преступлений.

Григорий Турский. История франков

Осклабясь, безносая утешительница играет куклой, дергая нитки. Стучат фаланги, как кастаньеты, и лихо пляшет марионетка, не замечая, что из могилы, из дальней дали времен прошедших ведет бечевка таких же кукол. Минувшего не помня, грядущего не прозревая, трясет башкой фигурка и прыгает коронка.

Перед самым отплытием из Портсмута в лето 1337-е Эдуард Третий, молодой и пылкий король англов, совершенно случайно подсмотрел кусочек представления, которое давали бродячие артисты перед таверной «Меч Артура». Скрытые ширмой искусные руки заставляли деревянных плясунов выделывать потешные антраша. Бренчали струны виолы. Под дружный хохот матросни разыгрывалась вечная мистерия, равно печальная и смешная.

Неотличимый в походном плаще от сопровождавших его рыцарей, король следил за ее перипетиями до той минуты, когда отыгравший свое чурбан в последний раз дернулся и вдруг исчез за черной занавеской, расшитой серебряными звездами. Рыцари засмеялись, а король помрачнел. Мысль об изначальной бессмыслице мирского шумного торжища холодной иглой кольнула перегруженный заботами мозг. И все, чем он жил последние до предела заполненные хлопотами ночи и дни, предстало в непривычном и странном свете. Но прихотливый колесный механизм, управлявший стрелкой, обегающей циферблат, не ведает остановки. Ждал архиепископ Кентерберийский с напутственным молебном, ждал получивший предписание адмирал. Ни повернуть вспять, ни задержаться в беге стрелка была не вольна.

Молодой король послушно шел предназначенным ему путем: казнил лорда Мортимера — фаворита матери и убийцу отца, перетасовал кабинет, заставил раскошелиться парламент.

Теперь он готовился начать войну, которой суждено было стать самой долгой в истории. Зубчатые колеса приведены во вращение, раскручивается барабан, качаются рычаги, бьют в колокола молоточки.

В портах Южной Англии полным ходом шла погрузка на зафрахтованные суда.

Когда поступает королевское поручение снарядить флот, английский адмирал немедленно назначает офицеров, хорошо знакомых с морскими законами и древними обычаями. Вместе с приказом ему вручается и поденная плата: четыре шиллинга, если он рыцарь, шесть шиллингов восемь пенсов, если барон, а коли граф, то восемь шиллингов и четыре пенса.

На выделенном тремя огнями самом большом корабле «Кристофер оф Тауэр» уже трепетало королевское знамя. Согласно артикулу «Черной книги адмиралтейства», судно с этой минуты надлежало именовать не иначе как «Королевской палатой». Каждый вечер, как только настанет пора зажигать фонари, адмиральский корабль, светя двумя огнями, будет подходить к ее борту, чтобы получить указание, какого курса придерживаться в течение следующих суток. Таков порядок, изменить который не властен даже король. Капитан вынужден поэтому неотрывно следить за флагманом, подлаживаясь под его эволюции и ход. Если потребуется собрать совет, адмирал выбросит на высоте полумачты вымпел, и на всех кораблях спустят на воду боты.

Впервые адмиралтейский церемониал провели по сокращенной программе. Герцоги, капитаны и даже самый последний корабельный плотник или сидящий на тесной палубе лучник — все от мала до велика были в деталях осведомлены о подробностях предстоящего похода. Он обещал быть коротким. Если не подкачает погода, еще до сумерек должны открыться топкие берега Фландрии. Именно здесь Эдуард намеревался сосредоточить необходимые для вторжения во Францию силы.

— Твой предок высадился вместе с Вильгельмом, — сказал король графу Бомонту, своему лейтенанту. — Настала и наша очередь.

— С той лишь разницей, что мы движемся в прямо противоположном направлении, — меланхолично заметил Бомонт.

— Зато под каким флагом! — Эдуард поднял руку, указывая на красно-синие квадраты объединенного герба Англии и Франции. Он определенно чувствовал, что от него ждут каких-то особенных слов, которые украсят анналы, запечатлевшие славные деяния предков.

— Я иду за своим наследством, как когда-то Вильгельм. Так распорядилась судьба.

— Однако ее не упрекнешь в чрезмерной поспешности, — улыбнулся легкомысленный вольнодумец.

Оба были слишком молоды и нетерпеливы, чтобы придавать значение словам.

Однако король попал в самую точку.

Воистину свойственно пытливому разуму человека выискивать миг, где завязались концы и начала.

О том же справедливо вопрошает ученейший Ричард де Бери, милостью божьей епископ Даремский, в одном из наиболее темных мест своего неподражаемого «Филобиблона»:

Scriptum est, boves arabant et pascebantur juxta eos. Quoanium discretorum interest praedicare, sinplicium vero per auditum sacri eloquii sub silento se cibare. Quol lapides mittitis in acervum Mercurii his diebus?[1]

Сии драгоценные строки, соединившие изречения из книги Иова с Меркурием, языческим божеством, пребывавшим, как то полагали и жрецы кельтов, в камнях, намекают на занятие хоть и трудоемкое, но бессмысленное.

Как бы там ни было, но именно завоевание англосаксонского королевства французским герцогом мертвым узлом связало судьбы обеих держав, а последующие века — без малого три — лишь добавляли к причудливому сплетению новые запутанные витки и петли. Вроде герцогства Гиень на юго-западе Франции, которое неожиданно унаследовали потомки Вильгельма, когда пресеклась прямая линия. Английские короли не упускали случая округлить наследственный домен на континенте, упрямо форсируя Канал[2] в обратном, как отметил лейтенант Бомонт, направлении. Тщетно: алчущие чужого своего не удержат. Нормандия как была ленным владением французской короны, так им и осталась. Правда, скорее на словах, чем на деле: и нормандские, и бретонские, и прочие герцоги вели себя, как суверенные государи, воюя с соседями и со своим королем. Судьба не бежит иронии, а ненасытность людская не знает пределов. Так было, так есть и так будет в подлунном мире, пока Солнце обращается вокруг нашей Земли, чему все мы каждодневные свидетели. Или не так? Все обстоит совершенно противоположно? Уклонимся, однако, от споров равно бессмысленных и опасных, а тем более от недоуменных восклицаний. Хоть и доносится изредка едва различимый ропот по части отдельных несовершенств небесного механизма, исчисленного Птолемеем и закрепленного непререкаемым авторитетом церковных соборов, придется примириться с очевидным фактом неподвижной Земли. Причем плоской, как тарелка, невзирая на то, что это противоречит опыту мореходов, которые все чаще и чаще решаются отдалиться от спасительной линии берегов. Матросы, конечно, видят, как закругляется горизонт, но умствовать по этому поводу предоставим оксфордским профессорам.

Семь планет — распорядителей судеб — обращаются по эпициклам, чьи центры вертятся вокруг нашего мира, увенчанного крестом спасения, где добро все еще сражается с силами ада. Он потому и зовется «подлунным», что владычица ночи — ближайшее к нам из светил.

Пора, пора возвратиться на историческую стезю, ибо там, где речь заходит об «астроломии»,[3] как выражается несравненный поэт Джеффри Чосер, недалеко и до «задометрии», то бишь геометрии, или, того хуже, алхимии с ее атанорами да алембиками,[4] вонючими уриналами для отстойки мочи, коими орудуют златоделы-фальшивомонетчики. А это уже не отхожим местом, извините, попахивает, а кое-чем похуже — пыточной камерой. Впрочем, отхожее место тоже далеко не везде сыщешь, поэтому, гуляя по городу, следует держать ухо востро. Не то так окатят, что и в бане, которая зачастую соединена с лупанарием,[5] не отмыться.

Не будем поэтому забираться в дебри и поспешим наверстать упущенное, вновь оттолкнувшись от нормандского завоевания Альбиона, прозванного так римлянами за белизну меловых утесов. Для Англии оно означало нечто неизмеримо большее, нежели очередное вторжение иноземцев или же простую смену династий. Глубочайшие последствия этого действительно поворотного события окончательно не изгладились по сей день, и потому позволительно расценить его как начало всех прочих начал. Недаром даже в девятнадцатом веке широко употреблялся юридический термин: «А temp. Reg. Will.», что означает «Законы со времен Вильгельма», вернее Уильяма, как вскоре стали именовать великого короля англичане. Его воинственным наследникам далеко не сразу удалось расширить континентальные владения и присоединить к Гиени (с портами Бордо и Байонна) графство Мен и часть графства Анжу. К началу рокового четырнадцатого века багряный щит с тройкой златых пантер, отмечающий Англию, сильно продвинулся к югу, теряя постепенно зверей. Пара длинных оскаленных кошек легла на Нормандию, одна — на Гиень.

Тесно французским лилиям на лазурном поле. Топчут цветок непорочной девы когтистые лапы, отжимают от северных вод на потраву императорскому бестиарию:[6] черным орлам всклокоченным, львам свирепо прямостоящим.

Противоборство между Лондиниумом и Лютецией, то бишь между Лондоном и Парижем, сосредоточилось вокруг постоянно тлеющих очагов: Гаскони, Фландрии и Шотландского королевства.

Разрубить гордиев узел ударом меча оказалось куда как трудно. Разрозненные вооруженные стычки, протекавшие с переменным успехом, лишь заострили вековые противоречия, укрепив сложившиеся союзы и коалиции. Франция теперь неизменно присутствовала на всех переговорах между Лондоном и Эдинбургом. Союз между Брюсами и Капетингами сделался долговременным фактором международной политики. Но были исчислены сроки обеих древних династий, хотя к этому моменту в руках общего их врага осталось лишь графство Понтье на севере и герцогство Гиень на юге.

Когда шотландцы одержали решительную победу в войне за независимость, был подписан Эдинбургский договор, закрепивший союзнические обязательства обеих стран на случай любого конфликта с Англией. Это было сделано удивительно ко времени, ибо в том же году пресеклась прямая линия Гуго Капета и на горизонте выплыл новый могущественный фактор — династический. Теперь в костер войны была брошена такая охапка хвороста, что жара угольев хватит на сто и более лет. Взывая кощунственно к прародительнице Мелузине, дщери дьявола, Эдуард Третий, внук последнего Капетинга со стороны матери, не замедлил предъявить права на французский престол. К давним притязаниям нормандских герцогов добавился очевидный аргумент близкородственной крови. Появился зыбкий шанс разом покончить с затянувшейся распрей под гербом единой империи.

Однако собрание пэров Франции отвергло домогательства заморского претендента на том простом основании, что передача короны по женской линии не имеет прецедента во французской истории. В качестве юридического подкрепления была использована даже порядком забытая «Салическая правда»,[7] запрещавшая женщинам любое наследование земли.

Как тут не спутаться временам, если какая-то патриархальная заповедь не только выплывает из небытия через восемь столетий, но и вновь обретает авторитет истины, причем высшей, непререкаемой, непогрешимой!

Колышутся призрачные туманы над истерзанной землей европейской, щедро удобренной человеческим мясом и углем пожарищ. Пустуют римские цирки за стенами городов. Уходят все дальше вглубь мощенные легионами дороги. Но след все равно остается. Неизгладимый след, необратимый. В деяниях, что звеньями причин и следствий замыкают цепи новых деяний. В имени изменчивом, подобно мифическому Протею, и неизменном, как вещий знак. Недаром сказано: «Nominis umbra» — «Тень имени». Хищные орлы по-прежнему осеняют знамена императоров Священной Римской империи, и чуткие тени витают в каменных лабиринтах, и кельтское слово живет по обоим берегам Канала.

В ожесточенной схватке вокруг короны предпочтение было отдано дому Валуа, состоявшему в родстве с Капетингами по боковой линии. В династическом споре Филипп Валуа победил бы, наверное, и без «Салической правды», но в том, что закрепленные в слове обычаи далеких варваров смогли сыграть свою роль, мнится смысл глубинный, более того — роковой. Не жди добра, когда оживают тени.

На королевском гербе появился гордый девиз: «Rege ab ovo sanguinem, nomenet lelia».[8] Звучит, что и говорить, сильно, только ведь и Эдуард, британский кузен, взывал к той же голубой крови, к тому же славному имени. И даже подвесил у себя в Виндзоре новый герб. Рассеченный на четыре поля щит с шахматным чередованием леопардовых троек и лилий. Не обретя заморского трона, англичане получили еще один формальный предлог для военных действий за морем. Причем долговременный, облаченный в непорочную белизну королевского горностая.

Обе стороны начали спешно готовиться к схватке. Дабы избежать изнурительной войны сразу в двух направлениях, Эдуард Третий, едва избавившийся от материнской опеки, перешел через реку Твид. Успешно тесня плохо вооруженное шотландское ополчение, он предпринял энергичное наступление и на дипломатическом фронте, наложив запрет на продажу английской шерсти во Фландрии. Гентские сукноделы взялись за оружие, вынудив тем самым тяготевшего к Франции графа Людовика Фландрского уступить британским домогательствам. Далее в ход пошли щедрые подарки и ленные пожалования, хитроумные династические браки, а также родственные связи со стороны Филиппы Геннегау, которую Эдуард Третий взял в жены не только из политических соображений, но и по непритворному влечению сердца.

Дочь могущественного сеньора Вильгельма Первого, графа Геннегау, Голландского и Зеландского, вместе с приданым принесла супругу благорасположение влиятельнейших феодалов Брабанта и Остревента. Мало этого, она подарила ему то, что вообще не имеет цены, — счастье. Можно ли позабыть, что именно Филиппа спасла трон, когда уже вовсю гремели битвы на континенте и взбунтовались, казалось бы, навсегда усмиренные ирландцы, и коварный шотландец, по подсказке Парижа, ударил в самое уязвимое место, погнав дрогнувших английских лучников вплоть до Дарема. Облачившись в панцирь, толстушка королева собрала новое войско и, атаковав одетых в клетчатые кильты овцепасов, одержала блистательную победу у Невильс-Кросса. Очередной шотландский король Давид Второй, не сумев вовремя унести ноги, оказался в плену. А затем с его смертью прервалась и славная династия Брюсов. Трон перешел к Стюартам.

Как сын Изабеллы, дочери Филиппа Красивого, и внук Маргариты, его ближайшей сестры, Эдуард, безусловно, имел формальное право наследования. И никакая казуистика не могла этого перечеркнуть. Тем более что ссылки оппонентов на «Салическую правду» выглядели грубой подтасовкой. Образованному человеку было понятно, что вульгарная латынь, отличающаяся крайней неясностью и расплывчатостью формулировок, не может быть положена в основу государственного закона. При желании было легко доказать, что выисканная сорбоннскими законоведами статья ничего общего не имеет с регламентом престолонаследия. Стоило лишь озадачить этим вопросом профессоров в Оксфорде или даже в Болонье.

Суть проблемы коренилась, однако, не в русле права, а в тех расположенных неизмеримо выше любых законов сферах, где решались судьбы народов и государств. Объединение обеих монархий было несбыточной мечтой. Самое большее, что мог извлечь английский король из создавшейся ситуации, это постоянно действующий casus belli — формальный повод к объявлению войны.

Для Европы, вопреки реальности все еще мнившей себя нераздельным христианским миром, это кое-что значило. В льстивых обращениях к папе, который хоть и рядился в одежды миротворца, но твердо поддерживал Францию, английский король постарался представить себя невинной жертвой вероломства. Французского кузена он иначе как узурпатором уже и не называл. Вернее «Филиппом Валуа, управляющим сейчас вместо короля». Когда христианский мир свыкся с дальненаправленной мыслью, что начавшаяся война будет не просто войной, но рыцарской битвой за справедливость, последовало официальное объявление.

Первые столкновения произошли, как и ожидалось, на щедро политых кровью просторах английских полуанклавов, а также во Фландрии, издавна служившей яблоком раздора. Именно здесь высаживались английские войска, пока французская армия пыталась овладеть гасконскими замками и штурмовала Бордо. Избегая глубоких рейдов, англичане опустошали прибрежные города, а французские моряки в отместку грабили Саутгемптон и Портсмут.

Только на второй год произошло первое внушительное вторжение англичан в Северную Францию через Нидерланды. Эдуарда, самолично ставшего во главе войска, сопровождали союзники: герцог Брабантский, граф Гельдернский, маркграф Юлихский. Все явились в сопровождении блестящей свиты, с фамильными гербами на плащах и лошадиных попонах. Над шатрами развевались хоругви и флаги. Многие рыцари надели турнирные доспехи с пестрыми геральдическими фигурами на коронованных шлемах. Погарцевав перед строем, сверкающим многоцветьем щитов и перьев, союзные государи не высказали особой воинственности. В полном соответствии с нравами эпохи они увели свои войска с поля брани, едва обозначился затяжной характер кампании. Немецкие же наемники, пропив полученное жалованье в Дордрехтском порту, вообще не явились к назначенному сроку. Потом стало известно, что их переманили вольные бретонские кондотьеры.

Особенно отличился тесть Эдуарда Вильгельм. В самое короткое время из преданного союзника он превратился в злейшего врага. Явившись в один прекрасный день во главе пятисот рыцарей в лагерь французов, владетельный граф предложил свои услуги Филиппу. Оба враждующих короля, разумеется каждый по-своему, но с одинаково кислой улыбкой, оценили свершившийся факт. Силы англичан быстро таяли, а мародерство и грабежи не возмещали и десятой части расходов.

О том чтобы развить вторжение вглубь, не могло быть и речи. После безуспешной месячной осады Камбре Эдуард ограничился тем, что, согласно свидетельству хрониста Уолсингема, «предал огню тысячу деревень и произвел большие опустошения». Как всегда, основные тяготы войны легли на плечи простого народа. И так будет на протяжении всех ее ста шестнадцати лет: убийства, насилие, вандализм.

Так начиналась эта война, принесшая неисчислимые бедствия обоим народам. Выросло и возмужало, ожесточась, целое поколение, не знавшее иной жизни, кроме войны, подрастало другое. Именно им, сиротам героев, сложивших головы у Кресси и Пуатье,[9] суждено было стать свидетелями крайних точек разлета маятника военной удачи.

— Почему все уходит как песок сквозь пальцы? — горестно разводил потом руками стареющий монарх. — И купленное золотом, и добытое кровью?

Золотистые кудри и курчавая голова правнука Мелузины совсем побелели.

— За миг до полной победы! — посетовал верный Бомонт.

Ушла молодость, а вместе с нею и силы, со смертью Филиппы угасла счастливая звезда. В Виндзоре всем заправляла теперь Алиса Перрерс. Она не только присвоила себе все драгоценности покойной королевы и вертела Эдуардом, как хотела, но и позволяла себе вмешиваться в государственные дела. Англичане, у которых была их «Великая хартия», едва терпели сумасбродные выходки фаворитки. Выскочку дружно ненавидели двор и страна.

Незаметно для главных действующих лиц война перестала быть куртуазной забавой феодальных властителей. Сметая барьеры рыцарского ристалища, она захватила в свою истребительную орбиту все слои населения: горожан, землепашцев и даже клириков, поднявшихся на защиту разоренных обителей и поруганных алтарей. Особую ненависть французов навлекли на себя орды бригандов, лишь отдаленно напоминавшие военные отряды. Эти шайки, возглавляемые разбойниками вроде отъявленного пирата Боба Кноллиса, вообще воевали без всяких правил. Встретив на пути богатый, но недостаточно укрепленный город, они выказывали явное намерение спалить его дотла, побуждая жителей в панике бросать дома. Далее следовал беззастенчивый грабеж, Кноллис, под началом которого собралось до тысячи головорезов, решился даже инсценировать осаду Авиньона. Перепуганный папа поспешил отделаться бочонком дукатов и индульгенцией, дающей отпущение любых грехов.

Крестьянину и ремесленнику нечем было откупиться от налетчиков. Разве что собственной жизнью. Естественное стремление уберечь свой кров и защитить семью заставило Жака Простака, как называет крестьянина неизвестный нам автор «Жалобной песни о битве при Паутье», заняться доселе непривычным делом. Собираясь в отряды, кое-как вооруженные простолюдины начали осознавать принадлежность к единому народу. Прежде всего они были французами, а уж потом башмачниками и хлебопеками, виноделами, пастухами, ткачами. Характер войны решительно изменился. Упоенные победами, англичане проглядели ее кульминационный момент, когда маятник, замерев на миг в высшей точке, отправился в обратный путь. Как обоюдоострая секира, не отличающая поражения от победы, своих от чужих.

А военное счастье, казалось, уже лежало в ладонях британца. Да, собственно, так оно и было. Плененный Иоанн, унаследовавший венец Капетингов, поставил свое имя под немыслимым договором, по которому к Англии отходила добрая половина страны. Подражая государям народных сказок, король-рыцарь с легким сердцем швырнул на игорный стол полцарства. Встречный отказ Эдуарда от претензий на французскую корону был оплачен непомерной ценой. Англия получала Аквитанию и Нормандию, Турень и Анжу, не говоря уже о таких «мелочах», как графство Мен, Пуату или Понтье. По лондонскому договору, к ней отходили еще и порт Кале с прилегающей областью, и ключевые острова вдоль фландрского побережья. И все это Эдуард принимал не как вассал, но как суверенный государь. Впервые в английской истории излюбленная идея централизованной империи обрела столь блестящее оформление. Дух Вильгельма Завоевателя вновь незримо витал под сумрачными сводами Вестминстерского замка. Потомок не посрамил железного герцога.

Тридцать лет провоевал Эдуард Третий, меняя ходуном ходящую палубу на кавалерийское седло, а войне не видно было конца и края. Пока чудовищные ее жернова перемалывали на бранных полях подраставшие всходы, подкралась с Востока чума и шутя выкосила чуть ли не половину Европы.

Но даже «Черная смерть» не загасила вселенский пожар, скорее масла в огонь подлила. Еще острее стала нужда в ловких руках, способных махать мечом и тянуть корабельные снасти. О спросе на крепкие руки для плуга и говорить не приходится. Зарастали истосковавшиеся нивы дикой травой, и хлеба, и молока не хватало для будущих солдат, и рук опять же, заботливых, нежных, чтоб качать колыбельки.

В деньгах, в золотых всемогущих ноблях[10] само собой, тоже ощущалась потребность острейшая. Откуда, спрашивается, возьмутся деньги, если нет урожая? А без денег какая война…

В отличие от прочих государей, полагавшихся на наемников, Эдуард Английский создал постоянную армию. Срока службы, вроде принятых согласно обычаю сорока пяти дней, для нее не существовало. Воевали, сколько понадобится: год, два, а прикажут — так и все тридцать. Лишь бы мошна не оскудела.

Перед каждым походом король заключал долговременный контракт с баронами и рыцарями, в котором была указана точная сумма вознаграждения. Она определялась в строгом соответствии с рангом феодального сеньора и величиной свиты, которую он приводил с собой.

Благодаря образцовому состоянию британских архивов мы располагаем весьма точными данными касательно армии, осаждавшей Кале (это было в самый разгар чумы), и соответственно платежных ведомостей. Известно и жалованье каждого воина: от принца Уэльского до простого пехотинца.

Упомянутый принц получал ежедневно фунт стерлингов, тринадцать графов и один епископ — по шесть шиллингов и восемь пенсов, сорок четыре барона и владетельные рыцари — по четыре шиллинга, тысяча сорок простых рыцарей — по два. Дальше шла конница и четыре с небольшим тысячи сквайров[11] и констеблей, воевавших за шиллинг. Три пенса стоил стрелок-пехотинец (всего их было 5480), конный стрелок (5104) получал вдвое. В состав кавалерии входили пятьсот легких всадников; пехоты — четыре с половиной тысячи валлийцев-копейщиков (по два пенса те и другие). Триста пушкарей и саперов завершали список. Это было невиданное по тем временам войско, значительно больше, чем то, что стяжало лавры при Пуатье и Кресси.

Но даже с этакой махиной не удавалось добиться решающего перелома.

— Я старею, старею, — жаловался в тяжелую минуту король и, как заклинание, повторял свое излюбленное: — Ну, ничего, ничего, ничего… Еще один удар! Сокрушительный, последний!

С последним ударом, однако, обстояло непросто. И это было тем обиднее, что Эдуард не видел реальной силы, способной на сколько-нибудь продолжительное сопротивление. Противник был обескровлен, почти изничтожен, но почему-то отказывался признать поражение. Вопреки очевидности, вопреки единодушным прогнозам опытнейших военных.

Последний налог, последний поход, последняя битва…

Для Франции, и без того искромсанной иноземными полуанклавами, потеря половины территории знаменовала погибель, постепенный распад на отдельные графства и герцогства, которые, как обрезки железа магнитом, будут неизбежно втянуты в силовое поле Британии. Перелом наметился в самый безнадежный момент. Произошло неожиданное, по крайней мере для англичан. Еще не высохли чернила на пергаментном свитке, как поступило известие, что дофин Карл возложил на себя титул регента. Страна не признала позорного договора. Под знамя дофина, где рядом с лилией был изображен веселый дельфин — геральдика любит играть словами, — собиралось народное ополчение. Феодальная схватка становилась народной войной. Таков был ответ на карательные экспедиции, грабеж бригандов и немыслимый договор, против которого, по словам беспристрастного хрониста Уолсингема, «возражали все французы».

«Возражение» это вскоре приняло такой характер, что англичане, уже привыкшие считать себя хозяевами положения, стали нести все большие потери в живой силе. Причем без крупных баталий и штурмов, поскольку немногочисленная армия дофина упорно уклонялась от боя. Смерть подстерегала чужеземных завоевателей на лесных дорогах, горных перевалах и песчаных дюнах, начинавшихся в каком-нибудь лье от гавани. Именно здесь, на севере, Эдуард впервые почувствовал, что увяз в песке. Война вышла из-под контроля, когда Жак Простак попытался взять судьбу родины в собственные руки. Нанося ощутимый урон иноземцам, он не щадил и собственных господ, раздиравших страну на окровавленные куски. Триста замков были взяты крестьянами и погибли в огне. Рыцарь, который не в пример пращурам был настолько закован в броню, что не мог сесть в седло без посторонней помощи, становился легкой добычей. Не разбирая, где свой, где чужой, латников забивали вилами и топорами.

Еще не заполучив французских миллионов, Эдуард принялся щедрой рукой рассыпать денежки, выжатые из собственного населения. Налоги поступали исправно, и если не всегда удавалось наскрести средств на солдатское жалованье, то заморские вина текли рекой. Драгоценная посуда из Италии, тончайшие французские материи, толедские доспехи и могучие кони, взращенные на фрисландских лугах, — всего было вволю. И все-таки первым делом Эдуард поспешил выкупить собственных лошадей, доставшихся в качестве приза врагу. А заодно с ними вызволил из полона и Джеффри Чосера, сквайра, умевшего слагать такие потешные истории, что весь двор заливался смехом. Забудутся непрочные деяния королей, но созданное Чосером не померкнет вовеки.

Лондонский договор оказался простым клочком пергамента. Он не имел ни реальной, ни юридической силы, потому как Франция фактически отреклась от своего короля. Разгневанный Эдуард поспешил высадиться в Кале с новой тридцатитысячной армией. На сей раз предназначенная для истории фраза звучала немного скромнее:

— Я их проучу!

О «наследстве» не было сказано ни полслова.

Целью похода был Реймс с его знаменитым собором, где по традиции короновались французские короли. Британец со свойственной ему смелостью решил собственноручно увенчать себя капетингской короной. Поначалу обстановка благоприятствовала дерзкому предприятию. Сметая все на своем пути, Эдуард через Пикардию и Шампань вторгся в пределы богатой и хлебной Бургундии. Две сучковатые скрещенные дубины на ее гербе, похожие на заколоченные ворота, словно закрывали путь вражеской армии. Но не тут-то было.

Опекуны молодого герцога Бургундского не только беспрепятственно пропустили неприятеля, но еще отвалили ему двести тысяч золотых экю выкупа за то, что Эдуард изъявил согласие «мирно пройти» страну. Лишь стойкость горожан не позволила лихому Плантагенету завладеть (в самом прямом смысле) французской короной. Ранние заморозки и нехватка продовольствия вскоре вынудили англичан снять осаду. Но желание покончить с противником одним завершающим ударом так и подмывало английского короля на новые авантюры. Вместо того чтобы отвести армию на зимние квартиры, он двинулся на Париж. Достигнув долгожданных предместий, англичане с демонстративной жестокостью обрушились на мирное население. Разрушенные крепости и пылающие дома словно давали знак парижанам не слишком усердствовать в обороне городских укреплений и, пока есть время, позаботиться о спасении.

Но Париж, переживший Жакерию,[12] когда народ недвусмысленно заявил о своих правах, не помышлял о капитуляции. Тем более что осаждающие были крепко потрепаны у Амьена и под Руаном, а действующий близ Компьеня крупный крестьянский отряд практически отрезал англичан от обозов с продовольствием, амуницией и фуражом. Отощавшие фрисландские лошади с трудом несли на своих хребтах закованных в броню рыцарей. Месяц прошел в бесполезных попытках овладеть оборонительным валом, сопровождавшихся взаимными попреками и оскорблениями.

Напрасно Эдуард вызывал дофина на рыцарский поединок. Трусоватый, но весьма изворотливый, Карл отсиживался в ледяном Лувре и не без успеха выдаивал у Генеральных штатов денежки на новые походы. Время как будто работало на него. Ему даже удалось достичь примирения с августейшим тезкой, королем Наварры. Отколов от англичан пусть не очень сильного, но поистине беспощадного сателлита, недаром прозванного Злым, молодой регент мог поздравить себя с первой победой. Когда он станет править под именем Карла Пятого, его не без основания нарекут Мудрым. Короля Эдуарда, действительно выдающегося воителя, чей трезвый разум, к сожалению, слишком часто затмевала непомерная алчность, он, безусловно, переиграл. Без горячих, скорых на расправу наваррцев наступление окончательно захлебнулось. Впору было вновь подумать о мирных переговорах. Но как не хотелось Эдуарду отпускать вожделенную птицу удачи, чей упоительный трепет еще хранили его ладони!

Собрав в Кале первых лиц королевства, Эдуард ознакомил их с военным положением. Алиса Перрерс, которой претил походный быт, склоняла короля к умеренности. Однако ни он сам, ни его сыновья, стоявшие теперь во главе крупных военных формирований, сперва даже думать не желали о мире. Но парламент, недовольный войной, которая перестала давать доход, все с большим скрипом голосовал за налог. После всевозможных оттяжек и проволочек переговоры все-таки начались.

Наследник престола Эдуард Уэльский, прозванный за цвет доспехов Черным Принцем, проявил крайнюю неуступчивость. Зарекомендовав себя доблестным рыцарем еще при Кресси, где отличился будучи шестнадцатилетним юнцом, он по мере возмужания становился все больше похожим на отца. Таким же ненасытным, упрямым и чадолюбивым.

— Нам не следует отказываться от статей Лондонского договора, — твердил Эдуарду-отцу Эдуард-сын.

И думал уже о собственном отпрыске, которому когда-нибудь отойдут завоеванные владения. Хотелось оставить побольше. Сделавшись наместником заморских территорий и получив титул герцога Аквитанского, Черный Принц на свой страх и риск предпринял новый карательный рейд. Пройдя от Гиени до Лангедока, он в который раз озарил заревом пожарищ истерзанную страну, но, столкнувшись с народным восстанием, вынужден был повернуть обратно. Добавив к своему гербу страусовые перья павшего на бранном поле чешского короля и его краткий девиз: «Служу»,[13] он не оправдал обязательства, сослужив своей стране дурную службу. И немудрено. Ведь Ян Люксембургский, несмотря на всю его славу, был поражен слепотой. Поводыри сопровождали его даже в бою. Черный Принц хоть и не страдал дефектом зрения, зато отличался слепотой нравственной. Храбрый рыцарь и талантливый полководец, церемонно вежливый и благородный в обращении с особами голубой крови, будь то друзья или враги, он всех прочих просто не считал людьми. Ни богатых горожан, ни тем паче крепостных крестьян. Его кровавые набеги и непомерные денежные поборы породили у французов такое ожесточение, что оно передавалось потом внукам и правнукам до четырнадцатого колена. Все его деяния шли прахом: административные меры, преследующие самую беззастенчивую корысть, и внешне респектабельные поступки, способные снискать рукоплескания дам. Стараясь во всем походить на Ричарда Львиное Сердце, он умел драться лишь в чистом поле и совершенно не понимал позиционной войны.

Осень 1368 года застала англичан вдали от неприступных валов Ла-Реоля, где можно было уютно перезимовать, чтобы с наступлением оттепели возобновить преследование скользкого как угорь неприятеля.

Остановившись в чудом уцелевшем замке Омер, построенном потомками знаменитого крестоносца, принц созвал военный совет.

— Меня волнует лишь одно, милорды: где противник? — Он с вымученной улыбкой взглянул на измотанных долгим походом сподвижников.

В полыхающем озарении смоляных факелов с особой рельефностью вырисовывались заросшие, влажные от испарины лица. Говорить не хотелось. Освобожденные от ненавистных лат, тела требовали немедленного отдыха. И то сказать: две ночи провели в седлах. Лошади и те не выдерживали. Сам принц успел сменить четырех, пятая пала под ним уже в воротах Омера.

Никто не знал, куда делось войско Карла, просочившееся через расставленные на всех дорогах посты, как песок сквозь пальцы. Даже думать об этом было противно, настолько слипались глаза и ныли кости. Но вопрос задан, и рыцарская вежливость не позволяла отделаться нечленораздельным мычанием.

Граф де Бомонт, грузный, состарившийся в походах, с мягкой укоризной покосился на Джона Чандоса. Главнокомандующий откровенно храпел, уронив на грудь налитую свинцом голову. Недаром ворчат старики, что война привела к огрублению нравов: молодежь совершенно отбилась от рук.

— Нам остается либо уверовать в колдовство, милорд герцог, — Бомонт счел себя обязанным поддержать разговор, — либо допустить, что французы пошли через лес. Первое нелепо, второе неслыханно, но все-таки более вероятно.

— Без дорог? Как звери? — Черный Принц только руками развел. — А как же обозы?

— Скорее всего, сожгли, а может, и схоронили в надежном месте.

— Так-так. — Принц размял занемевшие пальцы. Усталость как рукой сняло. Мысль обрела привычную четкость и быстроту. — Значит, кузен Карл снова хочет укрыться в Париже?

— Почему бы и нет? Как-никак зима на носу.

— Чандос! — гаркнул принц во весь голос.

— Милорд? — Коннетабль[14] перестал храпеть, но так и не оторвал подбородок от шнуровки колета.

— Выступишь с рассветом в направлении на Шартр.

— Выступлю, милорд, выступлю…

— Пока не поздно, нужно поджечь лес у Фонтенбло, граф Бомонт!

— Поздно, но я попробую. — Двужильный норманн с трудом отлепился от высокой спинки стула и с хрустом в суставах выпрямился. Пол уходил из-под ног, как палуба в шторм.

— Возьмешь кернов[15] и лучник. — Принц невольно отвел глаза. Как и король, он все еще верил, что одним молниеносным броском можно свершить чудо. И не щадил, как отец, ни себя, ни других.

Глава вторая Первая встреча

С ним йомен был — в кафтане с капюшоном.

За кушаком, как и наряд, зеленым

Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел,

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой могучий лук,

Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый,

Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень шитый стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти

Был меч, и щит, и на боку кинжал.

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора…

Джеффри Чосер.

Кентерберийские рассказы

Больше нигде в мире не встретишь таких широких дорог, как во Франции, проклятой и трижды благословенной. И приведут, куда надо, и места достанет, чтобы разъехаться с встречной повозкой. Метко подмечено: по королевской дороге невеста проедет, не зацепив воз с покойником.

Куда ни глянь, всюду трупы. По дороге на Шартр, по дороге на Орлеан.

Пять дней горел лес в Понтьерри. Фонтенбло и Эссон купались в густой удушливой пелене, а когда менялся ветер, едкая гарь заволакивала притихший Париж. Солнце едва проглядывало сквозь мглу бледным размытым пятном. Сбившись в стаи, волна за волной проплывали черные птицы. Всхлипывала и замирала усталая бронза колоколов. Тусклые зори остывали в угрюмой спешке, как вынутое из горна железо. Потом наползли тучи, и не стало ни утра, ни вечера. Но в канун дня усопших милосердное небо обрушило ледяной ливень. С короткими перерывами лило всю неделю, а перед праздником святого Мартена дождь сменился мокрым, липучим снегом. Изрядно попорченный огнем придорожный лес курился холодным туманом, словно преддверие адской бездны. В прелой листве, где совсем недавно рыли желуди вепри, ржавели пробитые латы. Тихо было в опустевших, разоренных домах. Ни грохота бочек, ни песен застольных:

Если и уцелела непочатая бочка или забытый бурдюк, то бриганды-разбойнички осушили до капли. Чего сами не выпили, уплетая припасенные на зиму окорока, тем грязь напитали. Переловили птицу, распороли мешки с хлебом, унесли одежду и утварь. Известное дело: на войне как на войне. Считай, что легко отделался, если только ограбили подчистую. Кого с оружием застали, тех подвесили на просушку, кто за жену или дочку вступился — утопили в вине. Благодарную свечку поставьте перед девою непорочной, живые. И соседей не забудьте помянуть убиенных. Некому помолиться за души, погибшие без покаяния. Зачтется доброе дело на небесах. Гробовщики довольно потирали руки: товар пользовался бешеным спросом — не успевали сколачивать. Пока мороз не схватил землю, торопились отрыть могилы. Снежная морось оседает на вывороченные отвалы. Облетающие деревья, мглистое небо, тоска.

Выполнив поручение, Бомонт возвращался назад, уютно подремывая в седле. Могучий испанский жеребец уверенно месил белую глину. Противника англичане так и не обнаружили. По небольшому отряду могли ударить откуда угодно: спереди, сзади. Повсюду шныряли недобитые крестьянские шайки.

Обойдя Блуа стороной, граф выслал дозоры.

— Значит, так, Уот Тайлер, — он подозвал к себе коренастого бритоголового стрелка в насквозь промокшем зеленом кафтане вольного хлебопашца-йомена. — Надо хорошенько разведать дорогу. Если все тихо, подыщи подходящее место для отдыха. Я на тебя полагаюсь — ты парень смышленый. Только не очень забирайся вглубь.

— Разве на таком одре далеко ускачешь? — Лучник потрепал измученную лошадку по холке. — Сколько ребят взять, милорд?

— Трех-четырех, полагаю, будет достаточно. Выбери, кого хорошо знаешь, да смотри не зевай!

— Томас, Эндрю, Уил Хоукер, — позвал лучник. Поплотнее натянул капюшон и поскакал, обгоняя строй. Глинистая жижа так и брызнула из-под копыт.

На подходе к уютной, чистенькой деревеньке йомены наткнулись на монаха в обтрепанной, застиранной до рыжины сутане францисканского ордена. Стоя над мертвецом, он читал заупокойную молитву. Судя по латам и валявшемуся поодаль разбитому шлему с куцым плюмажем, убитый был бедным шатленом,[17] а может, и вовсе простым рыцарем. Хрупкое, почти детское личико закоченело в оскале, золотистые кудри прилипли к глазницам, раздолбанным вороньем.

Как отвратительна смерть, подумал лучник, особенно такая — в дорожной грязи.

— Gentilhomme![18] — невесело усмехнулся Тайлер, склонясь к монаху, и суеверно прикоснулся к оловянному образку под перевязью.

— Whanne Adam dalfe and Eve span who was rhanne a gentillman?[19] — скороговоркой бросил францисканец, продолжая бормотать по молитвеннику.

— Англичанин? — несказанно удивился Тайлер. — Что ты делаешь здесь один, когда кругом война? Каким ветром тебя занесло?

— Я божий человек. — Монах осенил павшего крестом и спрятал молитвенник. — По божьим делам иду в Авиньон к святому престолу.

— Пешком? В одиночку?.. Да ты просто рехнулся! Тебя выпотрошат, как цыпленка; хорошо, если не убьют.

— А меня уже выпотрошили. — Скорчив веселую рожу, монах развел руками. — Больше нечего взять.

— Далеко ли твоя обитель? — Тайлер спешился и дал знак товарищам продолжать путь.

— Я священник церкви святой Марии в Йорке, может, слыхал?

— Не бывал я на севере, божий странник. Ктоже тебя обобрал? Небось воры-французы?

— Может, французы, а может, свои.

— Ну нет, англичанин вряд ли пойдет на такое.

— Ты не знаешь англичан, йомен. Вернее — не знаешь людей, потому что все мы дети Адама и Евы.

— Наверное, ты прав, отец, — согласно кивнул Тайлер. — Взять хоть этого, — ударом ноги он отбросил в сторону изрубленный шлем. — Одно слово что благородный. Виллан или лорд — всех черви сгложут. Прими его душу, господь. Он не виноват, что родился французом.

— Теперь он уже не француз. Там все говорят на одном языке.

— Почем ты знаешь, монах? Оттуда никто еще не возвращался. — Тайлер еще раз взглянул на убитого. Он видел множество мертвецов, целые поля костей, деревья, увешанные телами, но почему-то именно эта одинокая смерть пробудила в душе заунывные струны. — Скажи откровенно, отец, что ты думаешь насчет ада? Он есть?

— Есть, — с уверенностью ответил францисканец. — Здесь, на этой земле. Посмотри вокруг, и ты убедишься.

— А там?

— Не задавай глупых вопросов. Или тебе недостаточно мук и страданий людских? Мир стонет от крови и слез, переполнивших реки. Не ищи дьяволов в пекле, они среди нас.

— Ты говоришь про людей?

— Про злых и подлых, присосавшихся к жилам народа.

— Чудные речи для служителя церкви!

— Я не церкви служу, йомен. Нынче церковь — обитель греха и обмана.

— Да веруешь ли ты в бога?! — воскликнул пораженный стрелок.

— В правду я верую и правде единой служу, а правда и есть бог.

— Как же, слыхал я подобные песни! — Тайлер разочарованно усмехнулся. — Кто только не болтает о правде! Не заслоняется ею, как щитом… Уж не за правдой ли ты отправился на поклон к папе?

— А ты не дурак, йомен.

— Я-то не дурак, но вот кто ты, святой отец?.. Хотелось бы знать.

— Зачем, добрый лучник? Сведешь к начальнику, а может, сразу покончишь ударом меча?

— За кого ты меня принимаешь? Я не шериф, не палач. Всего лишь стрелок.

— Слишком любопытный стрелок. Тебе не кажется?

— А вдруг ты лазутчик? Военное время, монах…

— Ты хоть помнишь, когда оно было мирным? Эта война такая же мерзкая глупость, как походы в Святую землю. И уверяю тебя, она будет тянуться до скончания времен. Удобный способ вытягивать денежки придумали короли, ничего не скажешь. А Джон Простак знай себе платит. Ты давно не был на родине?

— Давно, отец. А что?

— Так, ничего… Получая шесть пенсов в день, можно не торопиться.

— Шесть пенсов? — осклабился Уот Тайлер. — Их забирает лорд, который взял меня под свое знамя. Мне достается немного поменьше.

— Все равно неплохой заработок. Небось лучше, чем надрываться на пахоте?

— Повоюй с мое, узнаешь.

— Воевать стоит за правое дело. Не под знаменем лорда.

— А твой архиепископ разве не лорд?

— Хуже. Он грабит, прикрываясь именем божьим. Лорды-епископы осквернили чистоту евангельского учения. Подумай об этом как-нибудь на досуге.

— Чего ж тут долго думать! Встречал я одного такого. Он сейчас в Бордо со своими людьми. Надел латы, перепоясался мечом и пошел на войну. И неплохой, скажу тебе, воин. Не знаю, каков он по вашей части, но рыцарь хоть куда. Клянусь святым Христофором! И скачет, и рубит, и хлещет вино. Я хоть и не шибко жалую попов, но этот мне пришелся по нраву. Мы вместе брали Лимож.

— Не богу, но противнику его служат подобные пастыри.

— А ты, часом, не из еретиков ли, блаженный странник? Сказывают, будто среди вашего брата их особенно много? Один так и вовсе колдун — сделал медную голову, которая отвечает на все вопросы.

— Веришь в глупые сказки?

— Пожалуй, не очень, мало ли о чем болтают в народе… Скажу тебе как на духу: ты мне нравишься, фриар.[20] Не знаю чем, но честного человека я чую за милю. Нужна ли тебе какая помощь?

— Спасибо, йомен, но мне ничего не надо.

— Все же лишнее пенни в дороге не помешает? — Тайлер потянулся к висевшему на поясе кошельку.

— Денег не надо, — францисканец решительно покачал головой. — Если есть хлеб и немного вина — поделись.

— Будь по-твоему, — лучник полез в притороченную к седлу суму. — Хочешь, могу подвезти, пока не разойдутся дороги?

— Вот за это спасибо. Мне ведь шагать и шагать…

— Да, до Авиньона неблизко. Говорят, это второй Вавилон?

— Язык без костей. Но ты держи уши открытыми, а главное, думай. Не надейся на медную голову.

— Метко сказано! — засмеялся Уолтер, помогая монаху взобраться на круп. — Так вот о правде, отец: ты действительно думаешь, что папа — наместник господень?

— Кто из нас еретик? — в свою очередь улыбнулся монах. — Ты мне тоже понравился, парень… Поэтому насчет Авиньона скажу тебе так: рыба тухнет с головы. Приглядись хорошенько к хвосту.

— И где этот хвост?

— Да хотя бы у нас в Кентербери. Ты мне про сладкую жизнь, обжорство, разврат, а я тебе про тюрьмы и пытки. Свободных людей клеймят, как скот, только за то, что они не хотят быть рабами. А в Авиньон я послан по делам прихода. Мне нужен кардинал-камерленго, чтобы уладить тяжбу о наследовании земель, принадлежащих ордену кармелитов… Теперь ты доволен?

— Мне сразу показалось, что ты не из тех людей, кому доставляет удовольствие лобызать чужую обувь. Даже если она расшита жемчугом.

Стрелки поджидали своего вожака у покосившейся придорожной часовенки, утопающей в прелой листве.

— Сдается мне, Уот, что там орудуют люди Боба Кноллиса, — Том Крайтон кивнул на деревню. — Потеха в самом разгаре. Их там человек двадцать, не меньше.

Уолтер из-под руки оглядел деревеньку. Разбросанные домики под соломенной кровлей казались вымершими. Лишь возле самого большого и дальнего от дороги деловито сновали несколько черных фигур. Их хаотичное, внешне бессмысленное мельтешение удивительно напоминало муравьев, тщащихся завладеть слишком крупной добычей.

— Ловят свинью, — усмехнулся Уолтер, разглядев подробности. — Мы рискуем остаться без обеда.

— Я бы не стал мешать чужой охоте, — предостерег Том.

— А мне нравится это местечко. Слыхал приказ? Ребята чертовски устали.

Подъехав к крайнему двору, Тайлер спрыгнул и, передав повод товарищу, ссадил невозмутимого монаха.

— Побудьте пока тут, я сейчас…

Пружинистым шагом он осторожно обежал дом сзади, но только успел высунуться из-за угла, как с грохотом распахнулась дверь и на мокрую землю руками вперед вылетела отчаянно голосящая молодуха в разодранной короткой тунике. За нею с кинжалом в поднятой руке выскочил рослый огненно-рыжий бриганд. Едва удержавшись на ногах, он грубо схватил ее за косу и попытался втащить обратно.

— Эй, приятель, — негромко окликнул его Тайлер. — Может, лучше оставить ее в покое? — И с расчетливой медлительностью поднял могучий лук.

Грабитель уставился на непрошеного защитника сумасшедшими, налитыми кровью глазами, туго соображая, кто он и зачем вдруг здесь очутился. Потом, собравшись с силами, приподнял девицу и пинком загнал ее внутрь. Перебросив кинжал в другую руку, он схватился за филенку и, не глядя, метнул оружие.

Тайлер едва успел отклониться и в то же мгновение пустил стрелу. Она вонзилась в самую середину ладони, намертво пришив ее к дверной рамке. Рыжеволосый истошно взвыл, дернулся и с протяжным стоном привалился к стене. Йомен свистом окликнул своих, неторопливо приблизился и взялся за рукоятку меча. Близкий к обмороку, бандит с ужасом следил за ним, забыв про боль, не замечая крови. Фыркали, нервно переступая копытами, кони, позвякивала сбруя, из дома доносились прерывистые рыдания. Но он не слышал ничего, загипнотизированный зеркальным блеском клинка.

Все так же размеренно и степенно йомен ступил на крыльцо, сжал пригвожденную руку повыше запястья и коротким ударом срубил наконечник. Последовал резкий рывок и окровавленное древко отлетело в сторону. Бриганд согнулся, зажимая рану, и сполз на колени.

— Скажи остальным, чтоб убирались отсюда как можно быстрее, — склонившись над ним, процедил Тайлер. — Войска занимают деревню именем короля.

Тот скатился со стоном с крыльца и, бормоча глухие проклятия, поплелся в гору. Его шатало, как пьяного, а может, он и взаправду был одурманен вином.

Йомены проводили незадачливого налетчика беззлобным смехом.

— Ловко ты его, — облегченно вздохнул францисканец. — Я даже испугался, когда ты взмахнул мечом. Подумал — зарубишь.

— Зачем? — пожал плечами йомен. — Ведь мы не враги.

— Не враги? — Монах лукаво прищурился. — Слишком осторожно сказано. Враг моего врага — мой друг… Ты спас француженку, ранив при этом англичанина.

— Он ирландец, — заметил Том Крайтон. — Я знаю этого парня.

— Мы не воюем с женщинами, — собравшись с мыслями, молвил Уолтер. — Мне вообще не по душе, когда убивают и грабят невинных людей. Война войной, но должна же быть справедливость?

— А что вы думаете, парни, насчет крестьян, атакующих наши обозы? Слыхали про Жака Простака? — Монах явно старался втянуть в разговор остальных.

— Думать особенно нечего, — твердо сказал Том. — Есть приказ вешать всякого, кто будет пойман с оружием.

— Оружие оружию рознь. Серп или те же вилы?

— Кто он такой? — тихо спросил Уил Хоукер. — Чего ему надо?

— На смутьяна из этих «бедных проповедников» смахивает, — подал голос Эндрю. — Много их нынче бродит.

— Французскому Жаку не легче, чем английскому Джону, — продолжал гнуть свою линию францисканец. — Нам ли его осуждать? И за что? Уж не за то ли, что мочи не стало терпеть?..

— Переночуешь с нами или пойдешь дальше? — с ощутимой сухостью в голосе спросил Тайлер. Он устал от разговоров. Граф Бомонт на подходе. Самое время готовить квартиры.

— Я пойду. — Монах улыбнулся каким-то своим мыслям. — Не проводишь меня до часовни?

Йомен подумал и согласно опустил веки.

— Тогда прощайте, добрые лучники. Храни вас господь. Будете в Йорке, спросите Джона Болла. Вам каждый укажет.

— Желаю тебе поскорее отыскать свою правду, отец, — кивнул Тайлер, когда показались голые платаны королевской дороги.

— Правда — она одна на всех, йомен. Как родина. Как земля-кормилица. Опустись в глубины моря житейского, затаись там до срока, и тогда ты на многое взглянешь иными глазами. Будь здоров, храбрый Джон.

— Я не Джон, ты меня с кем-то спутал.

— Все мы дети одного великого Джона. Правдивого Джона, которого терзают крючья палачей-дармоедов. Больно ему, ох, как же больно! Что рука, что нога — все едино. Откликается сердце на всякую боль. Сегодня твоего брата забили в колодки, завтра тебя… Ты правильно сделал, заступившись за эту француженку… Жена есть?

— Нет, — односложно ответил йомен.

— Значит, будет… Мы еще встретимся на этой земле, когда Темза потечет кровью и в лесах запылают дубы.

Глава третья Три Педро

Ты, Педро, лучший цвет испанской славы,

Был милостями рока так богат!

Те, что теперь тебя жалеют, — правы,

Тебя из края выгнал кровный брат,

Потом, подвергнув злейшей из осад,

К себе в палатку заманил обманом

И заколол своей рукою, кат,

Чтоб завладеть добром твоим и саном

Джеффри Чосер Кентерберийские рассказы

После роскошной Венеции с ее розовыми чудо-дворцами, отраженными в зеленом зеркале лагуны, с ее фантастическим ночным фейерверком и таинственными каналами, по которым денно и нощно скользят гондолы, Вальядолид произвел на Джеффри Чосера гнетущее впечатление. Построенный готтами на месте римского города, он так и остался сонной дырой. Подписав в Палаццо Дукале договор от имени короля на аренду галер для пехоты и кавалерии, Чосер не без основания рассчитывал на быстрое восхождение. И действительно, не успел он вернуться из Италии, как получил новое предписание отправиться в Португалию, а затем — в Кастилию и Леон.

В надежде еще сильнее укрепить традиционные связи, Англия все глубже увязала в пиренейской трясине. Доходов с Гиени не хватало даже на то, чтобы заткнуть первоочередные прорехи. Аппетиты союзников росли день ото дня, ситуация постоянно менялась, а французское противодействие неуклонно сводило на нет с таким трудом достигнутые успехи. Одним словом, требовалось во что бы то ни стало дополнить ненадежные золотые цепи звеньями кровных уз.

Эдуард Третий осторожно изучал идею династического брака, надеясь обвенчать одного из сыновей с кастильской принцессой, вернее — с одной из принцесс, ибо у короля Педро тоже было несколько предложений. Кого с кем поженить, Эдуард еще точно не знал. Выдвигались разные варианты.

Деликатность доверенной Чосеру миссии в том и состояла, что он, ничего прямо не предлагая, должен был прощупать почву. Помимо чисто политических аспектов задуманной операции она имела нюансы и галантного, даже несколько романтического характера. Принцы-антагонисты Джон Гентский, попросту Гонт, и Эдмунд Ленгли втайне друг от друга уполномочили Чосера составить точную характеристику как внешних, так и внутренних достоинств испанок. И хотя пока речь могла идти лишь об одном браке, каждый принц, что было естественно, надеялся вытянуть счастливый билет и составить лучшую партию. Шансы Гонта были предпочтительнее.

Проскучав десять дней в разрушенном землетрясением Лиссабоне, Чосер направил свои стопы к Педро Жестокому. Королевский дворец, построенный в классическом мавританском стиле, не поражал особыми красотами, но был хорошо приспособлен для местных условий. Внутренний дворик с фонтанами дарил отдохновение и прохладу в знойные часы сиесты. Наполненные тонким благоуханием жасмина ночи оглашала соловьиная трель. Постоянно затевались охоты, прогулки, пиры, на которых подавали всевозможные экзотические плоды: померанцы, финики, смоквы, рожки. После почти аскетического регламента Лиссабона, где неумеренно предавались постам и молитвам, вальядолидская нега приятно разнообразила жизнь.

Не обманули ожидания и принцессы, особенно старшая. Чосер искренне огорчился, вызнав, что она уже просватана. Впрочем, и обе младшие оказались весьма и весьма пригожи. Под внешним смирением и напускной скукой таился такой огонь, что становилось чуточку страшно за будущего счастливца. Особенно пикантна была Констанция. Кажется, она первая раскусила истинную подоплеку секретной миссии.

Если бы не Педро, Чосер, наверное, совсем бы растаял под обаянием королевских дочек. Но в том-то и суть, что Педро был настоящим исчадием ада. С ним следовало держать ухо востро.

В настоящий момент он, дабы сохранить изрядно пошатнувшийся трон, всячески домогался военной поддержки Черного Принца и не скупился на обещания. Тягучий мед сладкоречия так и обволакивал англичанина, но сладость ощутимо отдавала ложью.

— Не надо ничего! — вкрадчиво повторял он. — Ни финансовой помощи, ни внушительных контингентов. Стоит только принцу Уэльскому появиться в Испании, и наши враги расточатся. Дракон заранее трепещет перед ликом святого Георгия.

Лестное сравнение было тщательно продумано и нацелено по точному адресу.

Чосер понимал, что такому человеку нельзя верить ни в большом, ни в малом. Слова ничего не значили для него, он лгал даже без особой надобности, просто так, из любви к импровизации. Ну и репутация у него была соответствующая. Иначе как убийцей, клятвопреступником и тираном его не называли. Он был способен, как то случилось в Толедо, утопить в крови целый город. Умерщвляя знатнейших грандов, в том числе самых близких родственников, он зачастую входил в такой раж, что не гнушался палаческим ремеслом. Воспылав вожделением к жене сводного брата Хуана, этот необузданный монстр не постеснялся начать штурм обители, где укрылась беглянка. Лишь обезобразив себе лицо стилетом, несчастная женщина спаслась от домогательств порочного злодея. Рассказывают, что, умирая, она прокляла его. Узнав об этом, Педро развеселился.

— Вот дурочка! — ласково помянул он усопшую.

Адских мук, как это явствует из его поступков, Педро ничуть не страшился. Одного аббата он зарезал только за то, что тот возвестил о явлении святого Дионисия, другого монаха велел умертвить за пиршественным столом великого магистра военного ордена Калатравы. И все же справедливости ради Чосер вынужден был признать, что кастильский душегуб навряд ли существенно отличался от ближайших соседей — властелинов Португалии и Арагона.

По иронии судьбы оба они тоже носили имя святого апостола Петра, что ничуть не препятствовало им творить всевозможные гнусности. Разумеется, каждый выделялся сугубо индивидуальными особенностями. Если король Кастилии и Леона открыто смеялся над папским отлучением, то Педро Португальский, напротив, славился ханжеской набожностью. Он, в частности, завещал похоронить себя возле жены и детей в убогом отшельническом одеянии. Столь похвальное смирение не помешало ему в один прекрасный день разрыть могилу любовницы и учинить непотребное представление. Обрядив извлеченный из гроба труп в королевские регалии, он распорядился водрузить смердящий прах в тронное кресло и заставил придворных воздать покойнице надлежащие почести. С целованием руки и подола, с обязательными верноподданническими заявлениями.

В чем-то они были очень похожи, Педро Кастильский и Педро Португальский, и, состоя в союзе, охотно выдавали друг другу политических противников. Англия была кровно заинтересована в дружбе с примыкающей к Риени страной, но цена, которую требовалось за это уплатить, могла перевесить сомнительные выгоды. Последующие события целиком подтвердили опасения Джеффри Чосера. Он оказался провидцем, за что и подвергся опале. Вопреки рекомендациям королевского посланника, Черный Принц с присущей ему скоропалительной решимостью поддержал Педро Жестокого. Как и ожидалось, это окончательно превратило Арагон в союзника Франции.

С королем Педро Четвертым Арагонским король Кастилии пребывал в перманентной распре. Не случайно, что именно в Арагоне получили прибежище его сводный брат Энрике, граф Трастамарский, и единственный законный наследник Кастильской короны дон Фернандо, приходившийся сводным братом арагонскому королю. В интересах Педро Жестокого было ликвидировать обоих соперников, на что он и подбивал коронованного соседа. Но, пройдя ту же школу низости и коварства, Педро Четвертый играл в свои игры. Для него опасность представлял один Фернандо. Обсудив несколько способов его устранения на совете министров, он остановился на самом простом. Роль наемных убийц сыграли люди Трастамары. Столь хладнокровное братоубийство поставило пиренейских соседей в один ряд. Да и Трастамара недалеко ушел от остальных. Недаром чувствовал себя в этом клубке змей как рыба в воде. Его спас лишь внушительный эскорт из восьми сотен кастильцев. Когда в обмен на голову высокородного графа был выдвинут приз в виде нескольких пограничных городов, которые Жестокий пообещал уступить Арагону, Педро Четвертый дрогнул. Остановила его малоприятная перспектива серьезной стычки. А тут, как нарочно, наваррский король подоспел, Карл Злой, и наметился новый альянс. Вместе с Энрике Трастамарским против Кастилии и Леона. В случае успеха добычу предстояло поделить поровну. В качестве ударной силы Карл Злой предложил наемников. Этих отчаянных сорвиголов, не боящихся ни черта ни бога, он обещал привести самолично. Разумеется, за надлежащую мзду, поскольку их предводитель Бертран Дюгеклен вновь сидел в плену у Черного Принца. Требовалось как можно скорее собрать выкуп.

Об искусстве бретонского кондотьера Карл Злой мог судить по собственному опыту. Дюгеклен, чье воинство состояло из французских рыцарей, а также волонтеров, набранных во Фландрии, Брабанте и немецких землях, чувствительно пощипал владения наваррского короля. Теперь, когда у Наварры вновь установился мир с Францией, а наемники Дюгеклена находились у Карла Злого на жалованье, можно было забыть старые счеты. Тем более что Дюгеклен, как никто другой, устраивал и Трастамару. Неотесанный и невзрачный, но удивительно прямодушный и целеустремленный, бретонец уже однажды помог графу в его борьбе за кастильскую золотую башню и лазурного льва.[21] Дело едва не сладилось. Педро Жестокий чуть ли не в ночной рубашке бежал морем в Гиень к Черному Принцу, который за пятьсот тысяч флоринов и Бискайю в придачу обещал ему возвратить трон. Верные заключенным ранее договорам, англичане послали союзнику подкрепления через прославленное еще Роландом Ронсевальское ущелье. В сражении при Нарехе Черный Принц оказался победителем. Педро получил назад свое несчастное королевство и тут же беззастенчиво надул благодетеля. Он не только не заплатил обещанного вознаграждения, но даже не возвратил денег, одолженных у британского наследника под честное слово.

Едва ли Эдуарду, принцу Уэльскому, задолжавшему по его милости всем ростовщикам христианского мира, захочется вновь окунуться в испанские дрязги.

Узнав, что англичане отвернулись от Педро Жестокого, граф Трастамара приободрился. Определенно стоило попытать судьбу еще разок. Зная, с кем придется иметь дело, Энрике потребовал надлежащих гарантий. Кроме священных клятв, которые вместе со своими сюзеренами должны были принести высшие сановники обоих королевств, он настаивал главным образом на заложниках. В их числе оказался наследный принц Арагонский. Как-никак временная резиденция Трастамары находилась в этом государстве, и именно здесь следовало заручиться наиболее весомым залогом. А цену клятвам и всяким красивым словам он знал.

К новой коалиции удалось привлечь даже римского первосвященника, который обещал предприятию всяческое содействие, видя в войне против Педро Жестокого чуть ли не новый крестовый поход. Кто знает, может быть, впервые за тысячу лет политические устремления римско-католической церкви совпали с ее прокламированными представлениями о морали.

Великого понтифика не пришлось долго уговаривать. Ему ведь тоже довелось однажды столкнуться с бретонским рыцарем. Идя первым походом на Кастилию, Дюгеклен нарочно завернул к Авиньону, чем привел в трепет тамошних кардиналов, разжиревших на дармовых французских хлебах. Банды наемников расположились табором у самой стены города. Кондотьер, чей путь даже через союзные земли был отмечен разбоем, в весьма энергичных выражениях потребовал денег. Взойдя на стену в широкополой архипастырской шляпе, тихий, ласковый папа предложил взамен отпущение всех прошлых и будущих грехов.

— Этого мало, — со свойственной ему прямолинейностью ответил Дюгеклен.

Сообразив, с кем имеет дело, утонченный Урбан Пятый заговорил на более понятном для бретонского мужлана языке:

— Но с разрешением церкви ты сможешь делать все, что захочешь, сын мой! К твоим услугам будут все сокровища мира.

— Сейчас мне нужно двести тысяч флоринов, чтобы заплатить моим людям. Право, будет хуже, если они возьмут их сами.

Пришлось отсчитать, проклиная в душе северного урода.

Перспектива новой встречи с кондотьером не слишком вдохновляла Урбана, но выбирать не приходилось.

Глава четвертая Черный принц

Пусть знает каждый в Англии сеньор,

В Анжу, в Гаскони, словом, весь мой двор,

Что я их безотказный кредитор,

Что мой тюремный отперт бы запор

И нищим был, скажу им не в укор, —

А я еще в плену.

Бертран де Борн. Ричард Львиное Сердце

Пронзительной сыростью дохнули зимние мистрали. Древняя Бурдигала — городище кельтского племени битуритов — съежилась от холода и беспросветной тоски. Завиваясь воронкой на выщербленной мозаике, летели колючие пески Гаронны в Бискайский залив. Мимо галльских развалин, крипт базилики Сен-Сёрен, через кладбища и арки водопровода. А когда ветры с берега пересилило дыхание океана, крупные градины защелкали по мраморным скамьям амфитеатра.

Руины дворцов, акведуков и терм, воспетых лирой Авзония,[22] обращались в эту гнилую пору в прибежище бродячих собак. С наступлением темноты люди боялись выйти на улицу. Стаи зверей, презирающих человека, кидались даже на ирландских копейщиков, несших ночную стражу. Беззвучно и стремительно, словно тени, собаки обшаривали все клоаки и закоулки Бордо. Дразнящий чад скворчащей в оливковом масле макрели доводил их до исступления. Относительно безопасно было лишь на соборной площади, окруженной узкими, льнущими друг к другу фасадами. После того как досужие лучники открыли стрельбу по живым мишеням, умные животные стали держаться подальше от сумрачных аркад готического портала.

В церкви святого Андрея епископ служил вечернюю мессу. Жалостно вздыхал простуженный псалтирион. Облитые голубоватым свечением, неумолимо и строго чернели на двух островерхих башнях кресты. Свирепый, иссушающий мозги ветер разносил оборванные клочки мелодии.

Дюгеклен, которому в такие вечера было особенно тягостно сносить унизительный плен, метался из крайности в крайность. От разудалой гульбы его тянуло к угрюмому одиночеству, звон кубков пробуждал неясное стремление к бесстрастному аскетическому покою. Обескровленная недугом чернокудрая дева пощипывала прозрачными пальчиками струны арфы. Она пела о томящемся в неволе Ричарде Львиное Сердце. Голосок звенел хрустальной чистотой и скукой:

Дюгеклен отпустил ее нетерпеливым взмахом руки, когда додрожала струна. Он не мог знать, что долгожданная свобода стоит уже на пороге, стучится в дверь.

Когда в Вальядолиде пришли к согласию в главном, приступили к обсуждению отдельных деталей. Прежде всего требовалось вытащить кондотьера из бордосского плена. Для начала был пущен умело подхваченный слух, что Черный Принц потому так долго держит Дюгеклена в плену, что ревнует к его боевой славе, более того — боится бретонского рыцаря.

— Клевета! — взревел аквитанский наместник, когда до него дошла обидная молва. — Подлая и низкая ложь.

Коннетабль Джон Чандос, лично полонивший буйного храбреца, и ухом не повел, что привело герцога в еще большее раздражение. Подхватив в Испании какую-то изнурительную лихорадку, Черный Принц никак не мог оправиться после болезни. При малейшем неудовольствии у него разливалась желчь.

— Я боюсь? — надменно воскликнул он. — Да никого под луной! Тем более француза, которого дважды побил. Едем к нему, милорд.

Он тут же распорядился подать коня и вместе с Чандосом отправился в особняк, где в обществе веселых девиц и разбитных кавалеров коротал вынужденный досуг знаменитый пленник. Застигнутые врасплох, гуляки, побросав кубки и кости, смущенно поднялись из-за столов.

— Прошу великодушно простить меня за внезапное вторжение, господа, — не снимая горностаевой шапочки, принц сопроводил изысканную французскую речь галантным поклоном, — но бывают в жизни случаи, когда единственным проявлением неучтивости становится промедление… Мессир, — он с улыбкой подошел к Дюгеклену, — отныне вы вольны располагать собой по собственному благоусмотрению.

— Как? — изумился рыцарь. — Удалось столковаться? Неужели мой король все-таки вспомнил обо мне?

— Ничуть не бывало, шевалье… Я отпускаю вас по собственной воле. С этого момента вы просто мой гость.

— Но это против всех правил куртуазии! — Ужасное, иссеченное в схватках лицо Дюгеклена побагровело, отчего лишь отчетливее обозначились шрамы. — Неужели моя рука уже не стоит даже обрезанного шиллинга?.. Притом я пленник милорда, — поклонился он Чандосу, — и мне бы было вдвойне неприятно, если бы пострадали его интересы.

— Во сколько вы оцениваете нашего гостя, сэр Джон? — играя мертвенной улыбкой, спросил Черный Принц.

— Вы сами только что произнесли слово «гость», — бесстрастно заметил Чандос. — Этим все сказано.

Возражать было поздно. Принц, как всегда, все решил сам, не посоветовавшись со своим коннетаблем. Стойкий солдат и великолепный стратег, Чандос хорошо понимал, насколько неблагоразумно отпускать такого бойца, как Дюгеклен. Особенно теперь, когда в любую минуту могла возобновиться война. Очередной мирный договор оказался еще одной фикцией. Он не принес ни мира, ни ощутимых выгод. Удержать добытое оказалось не под силу даже ему, Чандосу, шутя разбившему неприятеля и в Нормандии, и на испанском театре. Победы обернулись банкротством. Неблагодарный кастильский король не возвратил даже тех денег, которые одолжил на пропитание. Не заплатил он и солдатам, пролившим за него кровь. Как всегда, за все расплатился принц. Налог, с таким трудом собранный в Гаскони, улетел в трубу. Коннетабль от души сочувствовал своему герцогу. Потерял первенца, прокутил миллионы да еще подхватил какую-то болезнь. И, главное, всюду опять неспокойно: гасконское рыцарство точит мечи, ширится недовольство, союзники предают, армия разлагается. Неутешительные итоги. Однако, в отличие от злополучного Чосера, Чандос не лез с советами. Пусть сильные мира сего сами выпутываются. Вместе с Дюгекленом он терпеливо ждал разрешения спора. Поглощенный заботами, Эдуард, принц Уэльский, казалось, позабыл, где он находится и зачем пришел.

Воцарилась неловкая пауза. Несколько сконфуженные гости поспешно отвели глаза. Всем, не исключая, разумеется, главных действующих лиц этого откровенно фанфаронского, но в чем-то и трогательного действа, было отлично известно, что Джон Чандос, запросив за своего пленника пятьдесят тысяч парижских ливров, отнюдь не торопится с ним расстаться.

Дюгеклена обуревали противоположные чувства. С одной стороны, томясь вынужденным бездельем, он стремился поскорее обрести свободу, с другой — тайно страдал от уязвленного самолюбия. Великодушие англичанина, окружившего его, поверженного противника, поистине королевской роскошью, задевало почти столь же глубоко, как и унизительная «забывчивость» скупого святоши Карла Пятого, непростительно задержавшего выкуп.

Сделав над собой усилие, Черный Принц поймал ускользнувшую нить:

— Вы слышали, шевалье? — Он нетерпеливо притопнул сапожком. — Ваша свобода в ваших руках. Решайтесь же поскорее!

Как всегда, он не терпел безвыходных ситуаций и требовал, чтобы все исполнялось в мгновение ока.

— Я предпочту честно дождаться выкупа, — преодолев соблазн, угрюмо процедил Дюгеклен.

— Тогда сами его и назовите, — в тон ему молвил Эдуард, запоздало понимая, что собственной поспешностью уничтожил ранее назначенную сумму.

Вновь перед Дюгекленом замаячила перспектива скорого освобождения. Одним лишь словом, точно клинком, он мог разрубить опутавшую его липкую паутину клеветнических наговоров, едкой зависти и недостойного торга. Он уже знал, что друзья в Бретани собрали сорок тысяч золотом. В нынешней ситуации этого хватило б с лихвой. Но гордыня прочно владела его бесхитростным сердцем.

— Ну чтобы не слишком обременять друзей… Сто тысяч, я думаю, будет достаточно?

Невозмутимый Чандос краем глаза глянул на принца.

— Быть по сему, — небрежно бросил принц Уэльский и, придвинув табурет, потянулся к стаканчику с костями. — Сыграем?

Играть ему не хотелось, но стоять было трудно. За последний год он сильно исхудал. Лицо и белки глаз пожелтели.

— Вы оказали нам слишком высокую честь, милорд. — Дюгеклен занял место напротив. У него были все основания полагать, что теперь он останется в Бордо до могилы. Если во Франции не сумели набрать даже пятидесяти тысяч ливров, то теперь и вовсе на это дело махнут рукой.

Однако вышло иначе. Хотя цена выросла ровно вдвое, деньги поступили с поразительной быстротой. Две трети заплатили король Франции и Энрике Трастамара, оставшуюся треть — римский папа.

Ступив на борт генуэзского корабля, который сразу же поднял паруса, рыцарь Бертран уже знал, как и с кем будет расплачиваться. Свидание с родной Бретанью вновь откладывалось на неопределенный срок.

Прежде чем высадиться в Испании, он поступил на службу к герцогу Анжуйскому, замыслившему отнять у Иоанны Неаполитанской солнечный и щедрый Прованс. По независящим от Дюгеклена причинам затея сорвалась, и Людовик Анжуйский, чтобы поскорее выпроводить слишком беспокойных удальцов из Лангедока, оплатил им напрасное беспокойство. Теперь уже ничто не мешало бретонцу очертя голову, ринуться в кастильскую неразбериху. Это произошло в тот самый момент, когда Педро Жестокий готовился нанести сокрушительный удар по войскам Трастамары, штурмовавшим многострадальный Толедо. Узнав, что на военном театре появился старый знакомый, король Кастилии тут же попытался переманить доблестного кондотьера на свою сторону посредством маленькой операции, которая оказала столь магическое воздействие на его итальянских собратьев. Педро и мысли не допускал, что может найтись человек, а тем более наемник, который не клюнет на золотую приманку. И эта ошибка стоила ему жизни. Прожженный клятвопреступник сам вырыл себе яму.

Упрямый бретонец, продававший направо и налево свои деликатные услуги, оказывается, — вот смешной парадокс! — очень серьезно относился к данному слову. Вернее, к заключенным контрактам, потому что во всех остальных случаях он, как и прочие, охотно прибегал к обману. Верность данному обещанию — это ли не искусство перехитрить противника? Жалок, хоть и не совсем безнадежен, мирской балаган, если честность свивает гнездышко в дебрях ада.

Сделав вид, что готов переметнуться на сторону противника, Дюгеклен сразу же поставил в известность Трастамару. Тогда и созрел план завлечь кастильского монстра в ловушку.

Как было условленно, Дюгеклен пригласил Педро на тайное ночное свидание к себе в шатер, который специально перенесли на одинокий холм, огибаемый каменистым руслом, где бормотали мутные ручьи обмелевшего русла Эбро. Вероломный тиран, проявив поразительную доверчивость, явился к назначенному часу. Дюгеклен, не желая пачкать руки, позвал Трастамару и покинул шатер. Граф, тоже человек своего времени, без дальних околичностей нанес удар кинжалом в лицо.

— Madrе de Dios! — прохрипел старый грешник, обагрив кровью шатер. — Madlita sea la noche…[23]

Тут же бархатная толедская мгла озарилась огнем факелов, и Трастамара был провозглашен королем. Правя под именем Энрике Второго, он делал все, чтобы изгладить память о вынужденном братоубийстве. Удар кинжала, превративший Кастилию из союзницы Англии в союзницу Франции, ничего, в сущности, не разрешил, но лишь окончательно запутал и без того сложную обстановку, бросив зубы дракона в распаханную борозду грядущего. Старшая дочь Педро умерла сразу же после того, как расстроился ее брак с наследным принцем Арагона. Две другие — Констанца и Изабелла — были оставлены отцом заложницами в Гиени. Поскольку Педро так и не расплатился с Черным Принцем, их отправили в Англию. По прошествии некоторого времени Констанца стала женой Джона Гентского, получившего титул Ланкастера, а Изабелла вышла замуж за его брата-соперника Эдмунда. Белая роза (Йорки) ни в чем не хотела отстать от алой (Ланкастеры). Оба принца получили тем самым определенные права на престол Кастилии и Леона, который за отсутствием наследников мужского пола должен был перейти по женской линии. Испанцы, будучи восприемниками готтов, не следовали в этом вопросе «Салической правде».

Первым о своих претензиях на трон возвестил, конечно же, Джон Ланкастер. И это наложило неизгладимую печать на всю дальнейшую историю Англии. Поэтому мы вскоре встретимся с предприимчивым герцогом на наших страницах. Молодая герцогиня не забыла остроумного поэта-посланника и, как сумела, пригрела его при дворе.

Рыцаря же Бертрана, делателя королей, ожидала на родине торжественная встреча. Карл Пятый всячески обласкал его, осыпав почетными титулами, одарив богатыми феодами в Бретани и прочих землях. Напрасно шипели завистники, изнемогая от собственного яда, зря плелись изощреннейшие интриги. Король, столь же субтильный и низкорослый, даже отдаленно непохожий на рыцарей Валуа, слепо доверился своему выбору. Даже когда Бертран отказался идти походом на усмирение родимой Бретани, Карл не изменил своего отношения. Ценя столь редкое качество, как прямота, он и впрямь обнаружил зачатки мудрости. Истовые моления и посты, подражание в мелочах Людовику Святому — это было второстепенным в его характере, напускным. Таясь даже от самых близких, он твердо шел к намеченной цели, пока не отдал господу душу, отравленный, как и прочие потомки Филиппа Красивого — палача тамплиеров.

Назначив Бертрана Дюгеклена коннетаблем и главнокомандующим всеми войсками Франции, он сделал безошибочный выбор.

— Я только бедный рыцарь, сир, — сделал попытку отклонить маршальский жезл Дюгеклен. — Не по плечу мне такая ноша.

Но Карлу, собиравшему разрозненные земли, было виднее. Звезда героя воссияла над Францией, еще не достигнув зенита. Став главнокомандующим, Дюгеклен одержал свои главные победы: взял Ларошель, очистил от врага Пуату, восстановил французский суверенитет над множеством городов, отошедших по договору в Бретиньи к Эдуарду Английскому. Он был похоронен в могиле, которую отрыли для умирающего Карла Пятого. Эти две почти одновременные кончины явились заключительным аккордом в пляске смерти, которая crescendo[24] расчищала сцену для нового представления. За каких-нибудь два-три года незатупляемая коса существенно обновила мир.

За несколько месяцев до кончины французского короля, убитого лошадиной порцией яда, скоропостижно скончался Энрике Трастамара, вполне искренне оплакиваемый кастильцами. Так и не став королем, после мучительных страданий опочил в Ричмонде Черный Принц. Вскоре за ним последовал и Эдуард Третий, всеми покинутый, переживший и сына-наследника, и собственную былую славу. Алиса Перрерс стащила с его еще теплых пальцев драгоценные перстни. В краткую минуту последнего просветления бедный король вспомнил куклу на нитках, плясавшую в Портсмуте перед самым отходом судов. Но прежде чем он успел связать концы и начала, все заволокло белым туманом. Ему показалось, что это Филиппа слетела за ним с запредельных высот. Ведь белое — траурный цвет королев, она, а не Алиса была и навеки осталась его королевой. Вместе с монархами, отплясавшими свое перед ширмой, отошли в лучший мир десятки других, менее знаменитых персонажей, чьими усилиями раздувались угли изнурительно безысходной войны.

Но сцена никогда не пустует. Великим коннетаблем Франции был назначен верный сподвижник Дюгеклена Оливье дю Клиссон. К концу семидесятых годов произошла замена и в английском лагере. Вместо Черного Принца и Чандоса пришли младший сын покойного короля Эдуарда Томас Бекингэм и в качестве главнокомандующего рыцарь Роберт Нолз, вернувший в Нормандию беглеца де Монфора. Нет, не пустуют подмостки. На смену королям подрастали принцы, которым, тасуя одну и ту же колоду фамильных карт, слепая судьба подбирала свиту. Впрочем, не настолько уж и слепая, ибо в скоропалительном хаосе, характеризующем смену поколений, проглядывала некая закономерность.

Почти в одно и то же время во Франции родились два младенца: один — в Бордо, столице английских владений, другой — в Париже. Парижанину было уготовано имя Карл и титул дофина; рожденного в Бордо нарекли Ричардом. Ему, внуку Эдуарда Третьего и второму сыну Черного Принца, предстояло унаследовать сразу две короны — английскую и французскую, от которой так и не отказались.

Сколь похожи окажутся их судьбы, накрепко сплетенные еще до рождения, и как сами они будут похожи один на другого, бессильные побеги некогда могучего корня!

Глава пятая Госпитальер

Мой перечень пусть рыцарь открывает.

Тот рыцарь был достойный человек,

С тех пор как в первый свой ушел набег,

Не посрамил он рыцарского рода;

Любил он честь, учтивость и свободу:

Усердный был и ревностный вассал,

И редко кто в стольких краях бывал.

Крещеные и даже бусурмане

Признали доблести его во брани.

Он с королем Александрию брал;

На орденских пирах он восседал

Вверху стола; был гостем в замках прусских…

Джеффери Чосер. Кентерберийские рассказы

Четыре готически заостренные цифры предваряли шероховатую латынь в стиле святого Иеронима, переводчика Библии, изысканный французский, грубый нормандский диалект и тот новый язык, которому предстояло стать бродильной закваской единой английской нации. Великий язык народа, поглотившего и римских легионеров, и воинственных нормандцев, и поверженных англосаксов. Равно корчились и исчезали в жарких языках пламени строки разноплеменной речи, начертанные каллиграфами-переписчиками, когда вместе с подушными списками и перечнем недоимок летели в костер свидетельства очевидцев: францисканцев, кармелитов, доминиканцев, бенедиктинцев — редких в ту пору грамотеев, насмерть перепуганных взрывом народного гнева. Вместе с ними и то прошлое, что мы именуем историей. Быть может, бремя ее оказалось непосильным для нации, которая еще не успела сложиться и, дабы не сгинуть в небытие, вынуждена расстаться с частью бесценного груза.

Не будем же бесполезно печалиться о том, что превратилось в дым, давным-давно растворившийся в небе, что навсегда ушло в землю с дождями и кровью. Осталась дата, словно верстовой столб мирового процесса.

Anno 1381… Отметив зарубку на скрижалях времен, приступали к описанию страшных событий.

Крупно и жирно, не пожалев алой краски, обозначили роковой год терпеливые летописцы сент-олбанского аббатства, безымянный мемсберийский инок и столь же анонимный переписчик из обители святой Марии в Йорке, и француз Фруассар, и Генри Найтон, каноник лестерский, и хронист Джон Малверн, и монах Кентерберийского аббатства Уильям Торн, и много других, нам неизвестных уж вовсе, чьи драгоценные записи погибли в огне.

Война, которую вели Валуа и Плантагенеты, стала наследственной бедой обоих народов. С ней свыклись, как с непреложной реальностью, с этой бессмысленной бойней, которую потомки назовут «столетним безумством». Напрасно дряхлые ветераны живописали внукам подвиги лучников-йоменов, что, поражая на дальней дистанции закованных влаты рыцарей, решали исход баталий. У юности своя память и гордость своя. Как льдины, несомые половодьем, таяли английские владения за морем, и все призрачней становились надежды на избавление от тяжкого бремени. Новобранцев забрасывали гнилой редькой, за спиной искалеченных стариков корчили рожи. Никого уже не согревали чужие огни. Даже маленьких королей, которыми играли опекуны-дяди. За ширмой в Лондоне прятались Джон Ланкастер, Эдмунд Кембридж и Томас Бекингэм, за ширмой в Париже — Людовик Анжуйский, Жан Беррийский, Филипп Бургундский и самый рассудительный среди всех — герцог Бурбон. Вернее, не столько прятались, сколько изо всех сил лезли на передний план. Ричарда Второго короновали как властелина обоих королевств, и это определило судьбу народов еще на три поколения. Но опять, как уже было когда-то, в монаршие игры вмешался народ. На сей раз англичане.

Мы вольны начать хронику с безмятежных дней рождества или с первого белоснежного утра месяца января, когда отдыхающая земля дышала миром и небесным покоем. Налог был собран до последнего пенни, работы в манорах[25] шли по привычному сезонному кругу, хоть и не хватало рабочих рук, а моровые поветрия вот уже пять лет обходили Британию стороной. Казалось, что отныне так будет всегда. Память о бубонной чуме, которую принесли крестоносцы, все реже тревожила лордов, свободных хлебопашцев и подневольных вилланов. Что же касается нового поголовного налога, принятого в ноябре 1380 года парламентом в Нортгемптоне, то на то и поставлен над своими подданными помазанник божий, чтобы всеми возможными способами выжимать из них золото на войну — излюбленную забаву. Ничто, таким образом, не было нарушено в привычном феодальном универсуме, где обязанности, права и сам строй жизни каждого сословия строго канонизированы и освящены церковной традицией.

Ни юный Ричард, вступивший в четвертый год своего жестко ограниченного опекунским советом правления, ни старший из дядюшек Джон Ланкастер, ни королева-мать, ни канцлер, ни даже сам лорд-казначей не ждали тех разрушительных потрясений, которые столь внезапно изменили веками устоявшееся течение бытия. Налог, третий по счету за последние четыре года, конечно, был слишком высок, если не сказать непомерен. Каждый мирянин, достигший пятнадцати лет, будь то мужчина или женщина, обязан был внести в казну три грота,[26] что втрое превышало налоговое обложение 1377 года. По сметам казначея Роберта Хелза, только таким путем можно было собрать требуемую для успешного продолжения заморской кампании сумму в сто тысяч фунтов стерлингов. Командующий экспедиционными войсками в Бретани сэр Нолз буквально бомбардировал парламент депешами, требуя немедленной доставки денег. Немалые средства требовались и на защиту королевства со стороны моря, откуда каждый день можно было ожидать пиратских вторжений.

Подсчитав все до последнего пенни, королевский совет постановил собрать две трети необходимого капитала к празднику святого Гилярия, то есть к тринадцатому дню января. Оставшаяся часть ожидалась не позднее второго июня, в самый канун пятидесятницы.

Очевидно, именно между этими двумя датами и следует искать день, когда на грозовом небосклоне Британского королевства молнией вспыхнули древние письмена. Словно во времена оны на валтасаровом пиру: «Исчислен и взвешен»…

Вглядываясь в бездонную воронку столетий, в темный, без единого проблеска, омут закрученной в бешеный штопор Леты, можно думать о разном. Вспоминать, забегая вперед, или, напротив, повинуясь мгновенному озарению, выхватывать из небытия тени минувшего. Быть может, случайные, а то и вовсе не сбывшиеся, быть может, единственно судьбоносные.

Кто рискнет назвать день и час, когда все окончательно завязалось и, притаившись до срока, стало реальностью, скрытой, однако, для большинства, прозреваемой избранными, смутно угадываемой безумными духовидцами? Кто угадает, какое деяние и кем оброненное словно явилось толчком, разбудившим лавину, подтолкнувшим назревшую неизбежность?

Любое мгновение жизни бесценно, и каждый миг круговорота небесных сфер несет в себе несказанную тайну, колебля незримо струну, соединяющую нас с мирозданием. Как заунывно дрожит она, как восторженно откликается в душе, когда следим мы за вечным ходом светил. Все мы и все вокруг нас лишь частицы единого целого, и мнится, что животворное солнышко — это пылающее огнем любви неземной сердце наше. Так было, есть и так будет. От сотворения мира до страшного суда. И хотелось бы яснее сказать летописцу, да не вспомнишь никак подходящей фигуры. Ученейшие теологи, хитроумные мужи древности обломали тут свои перья, ибо изначально неопределима сокровенная суть миропорядка. Вот если бы в стиле «Фигур красноречия»[27] что-нибудь, вроде анакласиса:

Утрачена ясность высокой латыни!

Недаром мудрый Джеффри Чосер, отец английской поэзии, предпочитает астрономические иносказания. Так короче и, главное, спокойнее. Ведь не пером добывает он хлеб насущный, а неустанным бдением в Лондонском порту, куда милостью в бозе почившего короля посажен таможенным надсмотрщиком по шерсти, мехам и коже.

Итак, близился канун святого Валентина, покровителя всех влюбленных. Перефразируя достопочтенного Чосера, позволительно заметить, что солнце юное в своем пути знак Водолея торопилось обойти.

По всей старой доброй Англии, а также в Шотландии и Уэльсе, на острове Мен, на острове Сарк и Аркнейских затерянных островах парни и девушки тянули жребий на валентиновых женихов и невест. Юдоль земная неистовым светом наполнилась, души человеческие — надеждой. Пройдет зима с ее промозглой стужей и голодным оцепенением. Лиловой и желтоватой дымкой подернутся леса, зазеленеют холмы на южных склонах, и птички небесные райским многоголосьем встретят весну.

Нетерпеливые девы, как водится, в гадания ударились. Одни коноплю сеяли ночью на церковном дворе, чтоб суженый подобрал, другие листья лавра прятали в изголовье, чая во сне подсмотреть долгожданный образ. Все светилось, благоухало, кружилось в сладком предчувствии. Наполненные любовным томлением, изливались в ночи песни бродяг-менестрелей.

Повсюду шумные толпы гоняли разукрашенный разноцветными лентами мяч. Под протяжные стоны волынки и хриплый рев рогов сбивались в барахтающиеся кучи крестьяне и подмастерья, матросы, купцы и рыцарская молодежь. Даже монахи, подобрав рясу, бросались в потасовку, где каждый старался хоть на мгновение завладеть тяжелым кожаным шаром. Расстояние между воротами измерялось милями, и путь игроков, не стесненных никакими правилами, пролегал через улицы и закоулки, базарные площади и церковные дворы. Жители одного села выступали против другого, отцы семейств — против холостяков, соревновались соседние улицы и цеховые братства. Повальное это безумие, еще оставаясь исконным обрядом, обретало черты излюбленной потехи, которая через века покорит мир. Недаром свидетельствует на пергаменте летописец: «…считалось религиозным долгом каждого играть в футбол в определенные праздничные дни, и духовенство принимало участие в игре, иногда даже внутри священных зданий».

Ах, не все то правда, что оставил после себя монах на много раз выскобленном пергаменте. Не было это ни игрой, ни обрядом, а скорее испытанием божьим, молитвой, претворенной в борьбу и бег, где воля небес хоть как-то зависела от смертного человека. Отсюда фанатичная страсть и неистовство, нечувствительность к боли, сверхчеловеческая быстрота и упоение схваткой. Скорее вырвать счастливый жребий для себя, для своих, быстрее умилостивить отвагой сердца и проворством ног притаившееся неведомое, что подстерегает каждый твой шаг, и забыть, и забыть обо всем. О «Черной смерти», опустошившей страну, о безнадежно затянувшейся потасовке там, за Ла-Маншем, о новой, вконец разорительной подати, о всегда возможном недороде и падеже скота. Не думать о карах небесных и притеснениях земных владык, оторваться душой от забот, отвлечься от тяжких воздыханий о близком конце света, от леденящих кровь видений загробных мук.

С бесшабашным гоготом и выкриками неслась толпа. Прыгал по кочковатому, прошлогодней травой поросшему лугу тяжелый, словно литой, мяч. Прыгал, прыгал и докатился до ворот. Только не до тех, что нужно. Однако стражи в старинном кольчужном уборе поспешно подняли решетку, разняли скрещенные копья и пропустили под арку, осененную восьмиконечным крестом.

Замок Роберта де Хелза, магистра ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, был возведен по классическим образцам французской готики, но вследствие многочисленных перестроек приобрел характерные черты английского «перпендикулярного» стиля. Шестигранные башни Крессингтемпла и мощные стены с прямоугольными зубцами грозно высились над окрестными дубравами и бескрайней вересковой пустошью, где сэр Роберт, исполнявший высокие обязанности королевского казначея, с увлечением травил лис. Укрепленный по всем канонам фортификации, замок мог, случись такая напасть, выдержать многомесячную осаду. Его подвалы были доверху наполнены солониной, копчеными окороками, залитыми жиром жареными гусиными полотками и прочей снедью, как-то: бычьими языками, печеночными паштетами. Амбары ломились от мешков с отборной пшеницей и ячменем, в глубоких погребах выдерживались в умеренном холоде бочки с мальвазией и вернейским. Запечатанные орденским знаком погребцы хранили вековые глиняные сосуды с непревзойденным ликером, сваренным по рецептам иоаннитов кипрского командорства.

Древнейший в христианском мире духовно-рыцарский орден, расставшись с безумными мечтаниями о новом походе в Святую землю, спешно укреплял свои владения по обоим берегам Канала. Печальная участь былых соперников — тамплиеров многому научила иоаннитов. «Преимущественные величества» — так официально именовали себя великие магистры — старались теперь ладить с королями, в чьих владениях пускали корни, и держались подальше от запутанных интриг папского двора. Благо, ныне это давалось им много проще, нежели раньше. После великого раскола 1378 года один великий понтифик — Урбан Шестой сидел в Риме, другой — Климент Седьмой окопался в Авиньоне. Выбранный французскими кардиналами, успевшими свыкнуться со сладким бездельем пленения, он осыпал конкурента непотребными поношениями. Урбан, разумеется, не оставался в долгу. Нарекши один другого «антихристами» и отлучив друг дружку от церкви, оба папы всячески стремились заручиться поддержкой коронованных властителей, к великой скорби и смущению всех правоверных католиков. Церковная война, в которой враждующие стороны не брезговали ничем, лишь подливала масла в огонь феодальной распри королей.

Не оставляя попечением вверенный ему рыцарский капитул, сэр Роберт ни на минуту не забывал о собственных интересах, чему немало способствовала королевская служба. После того как папа Климент Пятый и французский король Филипп Красивый сожгли на кострах вожаков тамплиеров, а затем под давлением Парижа и Рима Эдуард Второй вынужден был после десятилетней проволочки объявить о закрытии ордена в Британии, иоанниты сумели прибрать к рукам солидную долю тамплиерского наследства. В первую очередь лондонский Темпл с его секретными подземельями и запутанными переходами, где хранились сундуки с золотом и бесценные сокровища, вывезенные с Востока. Теперь большая часть этого богатства находилась в полном распоряжении Хелза, ставшего третьим, после Гонта и архиепископа Кентерберийского, магнатом Англии. Он и сам немало вывез из-за морей. Побывав и в Святой земле, и на Кипре, и в Александрии, сэр Роберт участвовал во многих сражениях и не пренебрегал военной добычей. Его хорошо знали и в немецком ордене, и на Родосе. Сиживал он за столами польских королей и венецианского дожа. Одним словом, понимал, в чем соль жизни, превыше всего ценя презренный металл.

Введенный в действие поголовный налог сулил Хелзу очередное прибавление казны. Пользуясь близостью Кроссингтемпла к столице, госпитальерский магистр все чаще вершил дела казначейства в собственной резиденции. Копаясь в цифири, он подносил к глазам чудесные стекла, вывезенные из Роттердама. Соединенные дужкой, они удобно сидели на кончике носа, возвращая утраченную зоркость. Стекла были предметом зависти всего Лондона.

В день святого Валентина Хелз принимал у себя в скриптории[28] обоих главных судей королевства — Джона Кавендиша и Роберта Белкнапа. Первый возглавлял суд Королевской скамьи, второй — Палату общих тяжб.

Сидя, как на троне, в резном кресле с высокой прямой спинкой возле оконной ниши, Хелз придирчиво сличал податные списки с ведомостью налогов, поступивших в казну. Цветные итальянские витражи причудливо пятнали его изможденный аскетический лик, снежной пылью воспламеняя ворсинки отороченной беличьим мехом суконной мантии. Белый крест на ее гробовом фоне горел и переливался в витражном озарении, словно напитанный живой кровью.

Оба государственных мужа в тяжком ожидании замерли возле пюпитров, к которым на железных цепях были прикованы переплетенные в шагрень тяжеленные книги. Скрипторий, примыкавший к библиотеке, где хранилось более сотни рукописей, казался им вместилищем вековой мудрости всего человечества, а его хозяин — высшим судией, наделенным сверхъестественным даром угадывать потаенные мысли. По крайней мере, именно такое впечатление надеялся произвести казначей, попеременно сверля невозмутимые физиономии сподвижников. Жирные коты знали себе цену, держались с достоинством. Потаенное не проступало сквозь привычные маски, и речь лилась гладко. Но доверять слову, имеющему лишь ритуальный смысл, было смешно и наивно. Красиво говорить обучились еще при Эдуарде, когда явное поражение превозносилось как радостная победа, а молчаливо узаконенное разграбление казны приобрело респектабельный вид некой феодальной привилегии.

— Должен признаться, милорды, что коллекторский отчет поверг меня в изумление, — нарушив убаюкивающее журчание, Хелз сухо откашлялся и вновь поочередно кольнул судейских недоверчивым, мгновенно все примечающим взором. — Исходя из налоговых списков прошлых лет, мы рассчитывали получить значительно больше. Право. Если верить этим бумагам, — он брезгливо отстранил от себя тут же свернувшиеся свитки, — то я должен прийти к заключению, что за последние четыре года население Англии уменьшилось чуть ли не на целую треть. Отчего бы это?.. Или, может, нас вновь навестила страшная гостья? Но, насколько мне помнится, мы не располагаем сведениями о каких бы то ни было вспышках заразы.

Сэр Джон внушительно поправил цепь, сплетенную из мелких золотых колец.

— Ни мора, ни голода, ни мало-мальски серьезных вторжений врага страна, милостью всевышнего, не пережила. Злостное уклонение от налогообложения.

— Я целиком согласен с достопочтенным судьей Королевской скамьи, — с важностью поддержал Белкнап.

— Прекрасно, сэр Роберт, прекрасно, — одобрительно закивал Хелз. — Ваши выводы, милорды, делают вам честь. Однако это не избавляет нас от вопроса, как стало возможным подобное своеволие? Столь дерзкий вызов, брошенный баронам королевства и общинам! Я усматриваю здесь не только небрежение своими обязанностями, но и прямое попустительство. Благополучие государства достопочтенные коллекторы принесли в жертву собственным интересам. В погоне за популярностью в своих графствах они по личному усмотрению не внесли в списки сотни, да что там сотни — тысячи налогоплательщиков! Одних преднамеренно, других по небрежности, третьих, не исключу и такое, из низкой корысти. В результате король и страна остались внакладе. Все это вынуждает меня обратиться к парламенту с предложением учредить в графствах комиссии из заслуживающих доверия лиц. Надлежит обойти каждый дом и проверить податные списки, представленные в Палату шахматной доски[29] коллекторами, которым было поручено взыскать налог в три грота. Всех уклонившихся следует неукоснительно призвать к ответу. Причем без всяких исключений! Отказ от уплаты повлечет за собой арест и тюремное заключение. Надеюсь, милорды, что судебная власть поддержит мое предложение.

Судьи удивленно переглянулись, но тут же поспешно потупились, словно уличенные в шалости школяры.

— Ты хочешь что-то сказать, сэр Джон? — Хелз нахмурился, отчего его ястребиный нос еще более заострился, и выжидательно уставился на тучного судью Королевской скамьи. Кажется, он все-таки допек этих лицемеров.

— Только одно, милорд, — Кавендиш с досадой отер увлажненный испариной лоб. — Мы не можем подозревать всех своих коллекторов. В подавляющем большинстве это весьма достойные люди, и я не склонен в досадных упущениях, столь зорко подмеченных тобой, видеть корыстный умысел.

— Досадных! — сдержанно негодуя, хмыкнул королевский казначей. — Бекингэму нечем платить войскам, а ты позволяешь себе благодушествовать.

— Одному коллектору и в самом деле трудно самому углядеть за всем в целом графстве, — пробормотал Кавендиш, отводя глаза.

— Значит, нужно придать каждому из них субколлектора, добавить других необходимых помощников!

— А средства, милорд? — поинтересовался судья Палаты общих тяжб.

— Казна отпустит, — Хелз пренебрежительно раздвинул бескровные тонкие губы. — Но каждый затраченный фартинг[30] должен возвратиться назад вместе с недоимками.

— Налог и без того тяжеловат, — Роберт Белкнап встретил ледяной оскал старого госпитальера примирительной улыбкой. — Люди отдают последнее. Я точно знаю.

— Так и я это знаю. Однако в положенный срок даже у наголо остриженной овцы отрастает шерсть. Молодая, нежная… — Хелз отрицательно покачал головой. — Я не принимаю твоих возражений.

— Так разве я возражаю, милорд?

— Значит, мы обо всем условились, — удовлетворенно кивнул казначей. — Мэры и бейлифы[31] городов, равно как и деревенские констебли, обязаны всемерно помогать комиссарам в выявлении уклоняющихся. Налог должно взыскать полностью, и он будет взыскан ко дню пятидесятницы чего бы ни стоило… Господи, что это? — нервно вздрогнув, он обернулся к окну, которое, содрогнувшись под гулким ударом, брызнуло осколками драгоценного цветного стекла. Сквозь дыры в свинцовом прогнутом плетении кинжально бил хмельной ветер. В тишину библиотеки ворвался гомон толпы.

— Мяч! — обрадованно вскрикнул Кавендиш, подскочив с неожиданной живостью. — Клянусь святым Элуа, это мяч!.. Славный, однако, ударец!

— Давно бы пора покончить с этими языческими игрищами, — проворчал Хелз, с сожалением глядя на изуродованное окно. — Пока доставят из Венеции новые стекла, придется заклеиваться промасленной бумагой или, того хуже, бычьим пузырем. Черт бы побрал эту чернь! — Он раздраженно потряс колокольчиком. — Разогнать всех до единого, — бросил бесшумно возникшему секретарю в долгополой орденской мантии.

— Не следует дразнить народ без крайней нужды, — пробормотал Джон Кавендиш.

— Леос,[32] — презрительно протянул Хелз. — Когда я наказываю своих псов, они скулят, но лижут палку, — Отпуская секретаря, он взмахом руки дал понять, что не настаивает на данном приказании. — Тупые, грубые дети, что с них взять? — пробормотал с принужденной улыбкой.

Проводив судей, казначей вновь позвонил в колокольчик.

— Есть ли вести из Кастилии? — спросил он выскользнувшего из-за неприметной двери секретаря.

— Ничего существенного, милорд. Положение устойчиво.

— Свяжитесь с ломбардцами, — он указал на разбитое окно. — Пусть поскорее доставят стекла.

— Но в Лондоне тоже есть мастерские… — нерешительно заикнулся секретарь.

— Лет через сто мы, пожалуй, научимся делать не хуже венецианцев… Каково настроение в графствах?

— Эссексцы, как я уже докладывал, окончательно распустились.

— Не желают платить? Надо уметь заставить. Губка никогда не бывает достаточно сухой. Стоит хорошенько отжать, и потекут золотые струйки. Потом она с удвоенной силой начнет вбирать питательную влагу.

— Губка? — секретарь многозначительно поджал губы. — Возможно, монсеньор. Особенно привезенная из Рагузы… Но вилланы и вся эта мелкота из свободных держателей просто-напросто не желают работать. По вашему указанию я проверил налоговые списки графства Эссекс. Здесь, как вы знаете, все считают себя свободными: кто — наследственным сокменом,[33] кто — привилегированным держателем коронных земель. Картина поистине удручающая. В Колчестерских сотнях чуть ли не треть пашни оказалась заброшенной. Они, вы не поверите, монсеньор, отказываются обрабатывать землю!

— Причины? — Скрывая зевоту, Хелз передернул плечами.

— Всякий раз разные и всегда одни и те же. То падеж среди тяглового скота, то недостаток общинных угодий, которые якобы незаконно распахал местный лорд.

— Бывает и такое. В практике наших судов часты подобные конфликты.

— Конечно, бывает. Но все мы прекрасно знаем, в чем суть. После уплаты налогов и возмещения феодальных повинностей у хлебопашца не остается почти ничего. Работа теряет для него всякий смысл. Они слишком темные люди, монсеньор, чтобы подняться до понимания высшей истины.

— Какую истину вы имеете в виду?

— Разве наше земное существование не является лишь подготовкой к рождению в жизнь вечную?.. Нет, плебсу никогда не возвыситься до осознания долга.

— Не все так мрачно, мой друг. К счастью, мы располагаем некоторыми средствами убеждения. Плеть, например, колодки… Само собой разумеется, что поступать следует в соответствии с буквой закона. Статья двадцать первая Второго Вестминстерского статута в добавление к статуту Глостерскому определяет: «Если кто-нибудь в течение двух лет не выполняет службы и обычные повинности, которые он обещал выполнять в пользу своего лорда, то лорд имеет также право на иск о возвращении земли…» Или я ошибаюсь?

— О, у монсеньора завидная память.

— Тогда в чем дело?

— В практике исполнения законов, смею полагать. — Секретарь раскрыл пергаментный конверт с бумагами. — Вот характерный случай… Некто Уолтер Тайлер, получив от своего лорда, графа Бомонта, полную виргату[34] с годовым доходом в восемьдесят шиллингов, привел держание в совершенный упадок. Вот уже скоро пять лет, как он ни лично, ни через арендаторов не занимался хозяйством.

— Граф Бомонт, кажется, почил в бозе?

— Совершенно справедливо, монсеньор. Его наследник, сквайр господина нашего короля, сдал манор в аренду местному аббату.

— И аббат до сих пор не вчинил иска этому молодцу? Никогда не поверю!

— Увы, нерадивый Черепичник — простите, что оскорбляю ваш слух столь низменной кличкой, — не является в суд. Эссекский шериф объявил розыск, но так и не смог достать негодяя. Ссылаясь на отправление воинской повинности, он постоянно отсутствует.

— Ну, если он действительно состоит в войске…

— Не состоит, монсеньор. Что было, то было: служил когда-то у принца Эдуарда и графа Бекингэма, но чем ныне занимается, одному богу известно. Налогов, само собой разумеется, не платит. И вообще есть подозрения, что связался с дубинщиками[35] и промышляет разбоем.

— Подготовьте запрос в Палату шахматной доски. Пусть как следует приструнят молодца. И взыскать все до последнего пенни! Если не желает копаться в земле, пусть латает крыши в аббатстве… Все-таки поближе к небу.

Секретарь угодливо осклабился и сделал пометку на вощеной табличке.

— Что-нибудь еще?

— Опять этот Джон Болл.

— Разве он еще не в тюрьме? Я сам составил приказ и передал на подпись архиепископу.

— Однако человек, которого вы приказали заключить под стражу как упорствующего отлученного, по-прежнему смущает народ своими богомерзкими проповедями. Он не только выступает против поголовного налога, но и призывает не платить церковную десятину. Пожалуй, это уж слишком, даже для бывшего священнослужителя.

— Возмутительное благодушие, — осуждающе покачал головой Хелз. — Сколько можно нянчиться? — Он сделал вид, что не помнит подробностей, и нетерпеливо прищелкнул пальцами. — По-моему, делом этого пакостника наш добрый канцлер и архиепископ занимаются уже не первый год?

— Не только он, высокий магистр. Покойный Симон Ислип тоже отлучал Болла от церкви. И тоже собирался отправить его в монастырскую тюрьму. Затем архиепископ Ленгам вызвал Болла на суд и пригрозил отлучением каждому, кто впредь будет распространять писания, порочащие духовных пастырей и дворянство. Но с того как с гуся вода. На второй год архиепископского служения Симона Седбери уже сам король отдал приказ об аресте смутьяна.

— Однако он до сих пор на свободе и продолжает поносить всех и вся… В том числе и меня лично! Разумеется, обличение пороков сильных мира сего, проповедь бедности и презрения к роскоши в традиции церкви, но ведь должны же быть какие-то границы! «Разбойник Хоб», видите ли! За эту кличку я проучу наглеца!

— Вас он особенно ненавидит, — секретарь не без злорадства подсыпал соли на рану. — Налоги и прочее…

— Он мне заплатит за все.

— Давно пора, а то что же получается? Три примаса не смогли обуздать вшивого самозванца?

— Бешеного пса! — взорвался обыкновенно сдержанный казначей. — Если архиепископу безразлично, как честят его на всех площадях, то подстрекательства насчет церковной десятины он едва ли потерпит. Это больно ударяет по самому чувствительному месту — по мошне. Подготовьте меморандум на имя его милости короля Ричарда. Я намерен выступить на тайном совете. Посмотрим, как повертится наш примас на горячей сковородке!

Глава шестая Оскверненная булла

Торговец индульгенций ходит с буллой,

На булле той епископа печать.

Хоть нету у плута святого сана,

Но отпустить грехи он всем сулит.

И люд мирской, колени преклоняя,

Целует с верой буллу продавца.

Ему кто брошкой платит, кто кольцом.

Так золотом мирян обжоры сыты

И, как святой, у них в почете плут.

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

Лишь единожды в году бушует ярмарка, в полном соответствии с исконным значением веселого слова — «базар года». На берегу реки Кольн, у Колчестера, возле древнеримской стены, сколотили ряды, возвели всевозможные балаганы, помосты, врыли столбы для плясунов на канате. До открытия торговли, приуроченной к празднику святого Порфирия, покровителя близлежащего аббатства, оставалась еще добрая неделя, но свежеоструганное, в смоляных слезках дерево уже увили пестрыми лентами, обили льняным полотном, украсили еловыми ветками и венками из остролиста. Местные зеваки, будто завороженные, следили за тем, как растет городок из волшебной сказки.

В цыганском таборе рычали дрессированные медведи, фокусники и глотатели огня собирали медяки, демонстрируя свое крамольное искусство.

На огороженном пустыре, где обычно торговали скотом, колесо к колесу сгрудились повозки крестьян и ремесленников, съехавшихся со всего Эссекса и соседних графств. Для многих, особенно бедняков, грядущий праздник становился чуть ли не главным событием в примелькавшейся веренице праздников и постов. Жили от ярмарки до ярмарки, когда удавалось, если, конечно, везло, сбыть нехитрые плоды терпеливого труда и выручить горсточку серебра. Конкуренция, само собой, ожидалась жестокая. Чуть ли не в каждой второй подводе лежали бережно укутанные рогожей тюки шерсти — главного богатства страны, оберегаемой ради славы мира копьем святого Георгия. Не ощущалось недостатка и в штуках занозистого сукна. Грубая материя, понятно, уступала «судейскому сукну» и тем более не шла ни в какое сравнение с тонкой тканью фламандских мастеров, но ведь и цена на каждый товар своя, и свой покупатель. Спрос на простую одежду никогда не падал среди малоимущего люда с той поры, как отбушевала чума. Заморские купцы хоть и бились за каждый пенс, но брали все подряд, сколько хватало места в трюмах.

Одним словом, каждый хранил надежду на выгодную сделку. Оружейники, шорники, обувщики, гончары, плужники — все с замиранием ждали вожделенной минуты. С не меньшим нетерпением следили за ходом подготовительных работ бравые парни и девицы на выданье, если даже не было в кошельке завалящей монетки. Кому просто повеселиться хотелось, а кому, чем черт не шутит, встретить судьбу.

Уже катили бочонки с элем в сколоченную на скорую руку таверну, коптили туши, и прямо на палубе из рук в руки ходила мерка с аквитанским вином. И трепетали разноцветные вымпелы на мачтах кастильских галионов, и хрупали под ногами скорлупки прославленных устриц Остенде.

Наконец настал долгожданный день. Приор отслужил молебен, нищенствующая братия, бряцая запечатанными кружками, собрала доброхотные пожертвования, и степенные олдермены,[36] облачившиеся по такому случаю в тяжелые отороченные белкой мантии, приступили к обходу купеческих владений. Напрасно заезжие новички пригибались за дощатой оградой или укрывались под тяжелыми складками драпировок. Даже самым скупым пришлось уплатить и положенный сбор, и особый налог, вроде весового для шерсти или мерного, коим облагалась каждая дюжина винных бочек.

В Англии искони уважают учет и порядок. Специально учрежденный торговый суд без проволочек разрешал любые тяжбы, безжалостно пресекая вроде бы хитроумные, но на поверку смешные коммерческие уловки. Опытные люди следовали мудрому правилу: платить загодя и не скупиться на подношения. Так оно было вернее и, главное, много дешевле. Особенно для постоянных гостей, удостоенных привилегий: разряженных в пух и прах негоциантов из итальянских республик, суровых ганзейцев в меховых беретах, задиристых гасконцев и пикардийцев, невозмутимых фламандцев, ласкательным касанием оглаживавших рулоны малинового и кубового бархата. Уж они-то, тертые калачи, знали, что не останутся внакладе. Недаром славный город Колчестер вырос вокруг знаменитого Комолодунума, ставшего едва ли не первой стоянкой на завоеванном римскими легионами острове.

Одно на другое замыкались чугунные звенья долговременных следствий. Мертвый хватал живого, как на церковной фреске, изображавшей Последний суд.

Уот Тайлер добрался до города на угольной барке и, поджидая Уила Хоукера, коротал времечко за кружкой эля в темной харчевне на берегу. Все столы были заняты. Дым от кухонного очага щипал глаза.

У ил заявился в сопровождении пожилого крестьянина с изъеденным оспой лицом, когда в городе отзвонили к обедне. Пододвинув ногой бочонок, он молча уселся за стол. Затем ослабил зашнурованный ворот.

— Это Том Эндрюсон, — представил рябого спутника. — Сокмен из Суэфхемской сотни.

— Был сокменом, — горько усмехнулся крестьянин, — да превратился в раба. Наш лорд и сенешаль из поместной курии сумели доказать, что моя землица находится в вилланском держании. Законники так окрутили, что вышло, будто еще дед, царство ему небесное, платил гарнет, талью[37] и отрабатывал барщину. Только мы испокон веков считаемся лично-свободными, а если что и делали для лорда, то по доброму согласию и уважая обычаи старины. Теперь мне и хода нет в королевский суд.

— Уж это так, на вилланов не распространяется общее право, — сочувственно подтвердил Тайлер. — Да много ли проку в тяжбах? Я что-то не припомню, чтобы суды решали дела не в пользу лордов. Если раньше и случалось такое, то нынче только и слышишь про наглый обман. Вот и тебя опутали по рукам и ногам, братец Том. Уж теперь-то лорд выжмет все до последней капли.

— А что делать? В поместную курию за правдой идти? Так барон там — полный хозяин.

— За правдой в суды не ходят, сокмен, за нее бьются.

— Значит, остается одно: в лес к вольным братьям? Но у меня детей пятеро душ, мать-старуха. Их-то куда?

— Трудно тебе, Том, понимаю. Да только ты не один такой. Вся Англия стонет в кровавом бреду. Терпи, пока можешь.

— Доколе, спрашивается, терпеть? — сокмен удрученно опустил голову. — Живем как скоты, без надежды на облегчение… В прошлом году, как раз на Иоаннов день, лорд общинный выгон огородил. Наши люди подали жалобу коронному судье, и, хочешь верь, хочешь нет, он разрешил по совести. Даже бейлифа прислал, чтоб урезонить барона. Только бейлифа того в усадьбу не допустили. Лорд выслал сенешаля сказать, что он единственный господин в своих суверенных владениях и никакого вмешательства не потерпит. Бейлиф потоптался, да и ушел ни с чем. Еще на нас накричал напоследок.

— Тем и кончилось?

— Тем и кончилось. Сколь жалоб потом ни писали, никто не приезжал. Своих же законов не соблюдают! Верь после этого господам.

— И вы что, примирились?

— Ничуть не бывало. Раз закон на нашей стороне, думаем, то, стало быть, мы и сами вправе его исполнить.

Так?.. Словом, дождавшись безлунной ночи, разобрали проклятую огородку, будто ее и не было никогда.

— Вот это молодцы! — обрадовался Тайлер. — Только таким языком и надо с ними разговаривать. Другого они не понимают… Славная у тебя община, братец Том.

— Может, и славная, добрый человек, только лорд все равно верх взял. Новые жерди срубить — плевое дело. Он и загородку на место поставил, и весь наш тягловый скот позагонял в свои хлева. В качестве штрафа, что ли… Скоро всем нам голодная смерть. Если, конечно, не покоримся, не отступимся от выгона.

— М-да, ничего не скажешь, отъявленный мерзавец ваш суверенный барон! Такого и проучить не грех… Как полагаешь, Уил?

— С тем он и пришел к тебе от общины Суэфхема, — подал голос молчаливый Хоукер. — Мне тоже их жалко до слез, но ты не должен вмешиваться, Уот.

— Он прав, — помрачнев, кивнул Тайлер. — Я качаюсь на волоске, братец Том, со всех концов обложили. Если я влезу в это дело, мне придется уйти из Эссекса. А вся беда в том, что мне этого никак нельзя. Не могу я сейчас оставить свой дом, понимаешь?.. Не ради себя, сокмен. Будь иначе, я бы охотно помог вам, а после подался в дубинщики. Но именно теперь я привязан к месту. Как гвоздями к кресту прибит. И на Уила особенно рассчитывать не приходится. Он всегда в дороге, наш неустанный Уил, и тоже себе не принадлежит. Смешно и печально: один упрямый домосед, другой вечный странник.

— Выходит, не остается у нас даже последней надежды? — обреченно вымолвил Том. Он не просил, не жаловался, придавленный непомерной тяжестью англичанин, а только смотрел, и Тайлер навсегда запомнил и этот взгляд, и эти слова о последней надежде.

— Не отчаивайся, я все же подумаю, что можно сделать. А пока прощай, Том. Мне еще надо побывать на ярмарке. — Бросив на стол позеленевший фартинг, он коснулся плеча Хоукера. — Найдешь меня на барке, Уил. — И крикнул в дымную полумглу: — Эй, хозяйка! По кружке эля моим друзьям.

Визгливый напев рожка ввинтился в гомон разноплеменной речи. Замерли на миг бражники, не донеся до губ пенного кубка, застыли объедалы, позабыв про поросячьи ножки. Даже торговые споры и те пресеклись, а меняла оторвался от своих обрезанных гротов. Все взгляды, как по команде, устремились на помост, где из-за клетчатой желто-зеленой занавеси выскочил прелестный разбитной менестрель. Дав пинка кувыркавшемуся на ковре жонглеру в облегающем черном трико, он поклонился публике и запел на англо-нормандском наречии, которое все еще было в ходу.

Пока певец изощрялся в перечислении своих музыкальных способностей, юркий жонглер, похожий на чертика, корчил немыслимые рожи, вызывая поощрительный смех. Не прерывая зазывной песни, бродячий виртуоз отпустил ему звонкую затрещину, отчего проказник подскочил, сделал забавное сальто и с грохотом растянулся на упругих досках, изобразив бездыханное тело.

Теперь хохотала добрая половина ярмарки. С разных концов спешили на представление все, кого не занимал в данную минуту барыш. Двинувшись в общем потоке, Уот Тайлер перекинул с плеча на плечо неизменный упленд и осторожно протиснулся в первые ряды. На помосте продолжалось забавное действо. Жонглер, оживший при первых звуках виолы, жалобно зарыдал и выкатился со сцены. Предстояла повсеместно любимая народом баллада «De Karlemaine et de Roland», о Карле Великом и Роланде, верном из верных.

Прислушиваясь скорее к собственным мыслям, нежели словам, Тайлер не спускал с юного певца пристального ждущего взгляда. Когда же их глаза наконец встретились, он все так же осторожно, стараясь никого не задеть, выбрался из толпы. Обогнув конный ряд, где храпели и ржали, вздымая пыль, тощие вилланские кобылы, он негаданно оказался перед паланкином, в котором, словно в меняльной конторе, расположился продавец индульгенций, благообразный и моложавый фриар-кармелит.

Под защитой буллы, прошитой трехцветной тесьмой с красной печатью примаса Седбери, он весело распродавал блага потустороннего мира. С ловкостью, которой мог позавидовать любой ломбардец, бряцал на счетах, артистически взвешивал принесенные доверчивыми мирянами кольца и серьги, пробовал на зуб серебро. Носильщики из того же кармелитского ордена следили за бойкой торговлей. В оплату за спасение милосердная мать-церковь принимала все без разбору: мешочки с пряностями и благовония, китовую амбру и слоновую кость, шелковые материи и даже оружие с золотой насечкой. Сходные цены устанавливались быстро под скабрезные прибаутки ловкача-фриара и гогот охочей на дармовую потеху матросни. Впрочем, и просоленные волки морские не оставались равнодушными к столь деликатной теме, как загробные муки. Испанские идальго, не брезговавшие при случае пиратством, и поднаторевшие в своем деле флорентийские финансисты тоже не упускали возможности заручиться пропуском в рай.

Невзирая на то, что в каких-нибудь двух шагах от монашеского паланкина собрал кружок единомышленников бедный проповедник, метавший громы и молнии против обманщиков в сутанах, торговля вечностью шла бойко. Все уживалось под единым небом, все умещалось в одном человеческом сердце: правда и ложь, сомнение и надежда, отвага и трусость. Многие из тех, кто только что приобрел папскую индульгенцию, внимали обличителю с чистой верой в глазах и кивали сочувственно, вздыхая в нужных местах. Столь рабского двоемыслия вынести было никак нельзя. Сколько раз Тайлер давал себе слово не размениваться на мелочи. Бесцельно рубить змеиные головы гидре вселенского зла. Они тут же отрастают, шипя и прыская ядом. Значит, нужно смирить себя, затаиться до срока и нанести удар в самое сердце. Но он не святой Георгий, чтобы в одиночку схватиться с драконом. Нужны сотни, тысячи смелых бойцов, готовых на смерть ради Правды. Так учит Джон Болл, так думает и сам Тайлер, ожидая уготованного ему часа.

Но торжище в храме — не мелочь. И глумливое поношение Правды — совсем не пустяк. Купивший место в раю не полезет в огонь. Жертвенность не в ладу с двоемыслием покорных и жалких.

Досадуя не столько на сытого наглеца в закапанной жиром сутане, сколько на слепую переменчивую толпу, Уот Тайлер дождался своего череда и просунулся в оконце с буллой, чья кровяная печать жгла, как язва.

— Удели и мне малую толику благодати, святой отец, — потребовал он с неловкой усмешкой.

— Сразу видно, что ты не дурак, йомен! — одобрительно кивнул кармелит. — Первым делом нужно позаботиться о душе, а уж потом обо всем прочем. Преходящи блага этого мира. Вспомни также о своих кровных, которые, быть может, стонут в эту минуту среди адских огней. Они взывают к тебе из непроглядной ночи чистилища: «Помоги, сын, протяни руку спасения». Не жалей денег, парень. Они стократ окупятся в краю блаженных.

— Моих родных унесла «Черная смерть», — сдерживая негодующую дрожь, процедил Тайлер. — Им уже ничем не поможешь. Они-то выстрадали свое право на вечное блаженство.

— Как знать, добрый англичанин, как знать! — белый фриар вздохнул с наигранным сочувствием. — Разве не за грехи наши посылает тяжкие испытания господь? Может быть, именно сейчас от тебя зависит, как сложатся их судьбы там, где больше нет горя и слез и все тайны открыты освобожденным от бренных оков душам? Щедрым воздастся.

Наглое вымогательство, как ни странно, успокоило Тайлера, и он ловко подстроился под откровенно торгашеский стиль.

— Я не постою за ценой, если ты поможешь мне искупить всего лишь один незначительный грех, даже не грех, а так, проступок, — затаив насмешку, посулил он. — Останешься доволен.

— А это смотря по тому, о чем идет речь. Ведь то, что ты, сын мой, по темноте или неразумению считаешь мелким прегрешением, может оказаться в глазах церкви смертным грехом.

— И что тогда? — прошептал в притворном ужасе Тайлер. — Все пропало?

— Не будем отчаиваться. Милость господа беспредельна.

— Значит, ты мне все-таки оставляешь надежду? — спросил Тайлер словами Тома.

— Надежда всегда есть. Надейся. Само небо привело тебя, куда надо. Посему, не тратя лишних слов, поведай мне, что тяготит твою душу, а я подумаю, чем тебе можно помочь. Власть этих чудесных реликвий так велика, что и вообразить трудно, — фриар любовно коснулся тонкими женственными пальцами индульгенций. — Они не только способны покрыть уже совершенное, но и распространяются на будущие поступки.

— Вот это как раз для меня! — Тайлер по-приятельски подмигнул монаху. — Я если и совершил какой грех, то пока лишь в мыслях. Главное впереди. Мне просто-таки не терпится приступить к делу.

— Твои речи граничат со святотатством, а намерения и того хуже, — строго предупредил кармелит. — Боюсь, что единственным грехом дело не кончится.

— Видно, придется уплатить и за скверный умысел тоже. Но совладать с собой я не в силах. Тем паче что мое тайное желание не столь уж и скверно, святой отец, если как следует приглядеться. Дело в том, что у меня чешутся руки хорошенько отделать одного отъявленного мошенника. Мочи нет.

— О, суета сует, — снисходительно попенял фриар. — Недостойная страсть едва ли приблизит тебя к райским вратам, — словно бы в тяжком раздумье, он развел руками. — Впрочем, и спасению души она как будто не угрожает. Конечно, едва ли приятно томиться вчистилище лишнюю тысячу лет, но я постараюсь избавить тебя от слишком долгого ожидания. Плати два грота, и можешь с легким сердцем поквитаться со своим недругом… Кто он?

— В том-то и дело, что проходимец принадлежит к духовному ордену, святой отец.

— Как? И ты осмеливаешься вести подобные речи перед лицом служителя церкви?! Да знаешь ли ты, богохульник, что черти уже ликуют в аду, поджидая столь лакомую поживу?! Прочь с глаз моих, исчадие сатаны!

Вопреки резкому смыслу речей, монах изъяснялся медоточивым тоном, сохраняя добродушное выражение лица. Ловец душ, он знал, что жирная дичь не покинет приманки. Стоит проявить немножечко терпения, и денежки простака будут звенеть в ящике с монастырским гербом.

Ведал бы он, что этот неотесанный простофиля и не думал расставаться с последними ноблями, заработанными на заморской войне!

Тайлер спокойно выдержал бранную отповедь.

— Разве я не сказал, что этот клирик отъявленный плут? Форменный нечестивец. Я перед ним просто агнец. — Теперь и он улыбался, глядя в глаза кармелиту. И, вспомнив опять Тома из сотни Суэфхем, разом потух: — Неужели не отыщется достойного выхода?

— Нечестивец, говоришь? — всем своим видом фриар изобразил внутреннюю борьбу. — Нет, все равно ничего не получится. Духовный сан делает человека неприкосновенным. Но бог осудит его за скверну.

— Так почему бы мне слегка не помочь господу? Он-то знает, какая ехидна скрывается под смиренной сутаной? Разве так уж плохо уподобиться карающей деснице провидения? Пусть мои слова отдают гордыней, но, клянусь святым Христофором, это не стоит вечных мук.

— Ты действительно так думаешь? — кармелит помимо воли втянулся в богословский диспут. — Цель не всегда оправдывает средства. Я прозреваю целый сонм больших и малых грехов, — по привычке он перекинул костяшки. — Дрожь охватывает при одной лишь мысли об ожидающих гордецов муках. Даже за пять гротов я не смогу спасти тебя от кипящей смолы.

— Пять гротов! — проигнорировав устрашающую аранжировку, Тайлер заговорил языком рынка. — Два полновесных золотых нобля за такой пустяк! Что ж, будь по-твоему, я согласен. — Он принялся неторопливо развязывать кошелек.

— Одного твоего согласия мало, йомен! — сладко зажмурившись, как кот, играющий мышью, монах чуть придвинул к себе бумажную кипу. — Надо, чтобы я еще согласился.

— Разве ты не назвал цену? — в поисках сочувствия Тайлер обернулся к очереди, что, затаив дыхание, следила за диковинной сделкой. — Пять гротов!

— Ты неправильно понял. Я сказал: не смогу!

— Шесть! — для пущей убедительности Уот потряс кошельком. Мелодичный звон золота поставил последнюю точку в споре.

— Ты избрал неправедный путь, сын мой, — с видимой неохотой белый фриар отделил от кучи одну индульгенцию. — Но я вижу, что ты добрый христианин, достойный спасения.

— Ага! — Тайлер азартно хлопнул себя по колену. — Слышали, люди? Теперь я могу, ничуть не тревожась за душу, как следует отделать этого гнусного надувалу! — Он погрозил побледневшему фриару увесистым кулаком. — За деньги они не только господа готовы продать, но и собственную шкуру!.. Хотел бы я знать, во сколько встанет порка господина нашего архиепископа? — И, щелкнув по оттиснутому на красном воске гербу, втесался в толпу. Его проводили благодарными возгласами и смехом.

— Неисповедимы пути справедливости! — наставительно изрек бедный проповедник, ощущая себя победителем. — В Английском королевстве нет места гнусной торговле греховным товаром!

В образовавшейся веселой свалке как-то так получилось, что носилки опрокинулись вместе с визжащим сидельцем и по ним изрядно прошлись подошвами.

Червленая печать пристала к чьему-то каблуку и слетела с тесьмы. Разом утратив всю святость, зацелованная булла была втоптана в грязь. Но разлетевшиеся вокруг индульгенции тайком подобрали.

Так закончилось забавное происшествие, о котором потом долго, может быть лет сто, а то и все двести, судачили в Колчестере.

Но и оно забылось в конце концов.

Кудрявый, хорошенький, как девушка, менестрель отыскал героя дня на стрельбище, где лучшие лучники со всей округи пробовали свое искусство.

— Тебе нельзя возвращаться домой, Уолтер, — шепнул он, улучив подходящий момент. — Нагрянул шериф из Лондона и констебли. Лучше вообще не появляйся в Колчестере, где тебя чуть ли не каждый знает в лицо.

«Вот и пришел твой час, Том, — в третий раз за день болезненно встрепенулось сердце. — Значит, так тому и быть. Теперь уже все едино».

Глава седьмая Тайный совет

Он эмпиреи узнал, сферу огнистых небес,

И к серафимам взошел, и подъялся к святым херувимам,

И к престолам небес, где Элохим воссидит;

И воссияли ему начала, силы и власти…

Иоанн Скотт Эриугена. На Дионисия Ареопагита

В «пепельную среду», что приходилась на первый день великого поста, торжественный траур нисходит в мир. День размышления о прожитой жизни, неизбежных грехах и покаянии. Отерев с губ жир масленичных излишеств, люди одевались в черное, спеша к утренней мессе. Пылали свечи, клубился туман в синеватых, наклонно бьющих из окон струях, печально вздыхал орган. Напоминая о близком часе расставания с бренным миром, священник осыпал головы прихожан пеплом. Покайся, грешник, пока не поздно. Преклонив колени, возопи в сердце своем: «Меа culpa, mea maxima culpa».[39]

Золотились в дымке ладана подновленные венцы, в уголках глаз скорбящей мадонны поблескивали слезы, повсюду слышались растроганные всхлипы. Одни сдержанно шмыгали носом, другие рыдали, истово целуя деревянные ступни ярко раскрашенных апостолов.

По улицам таскали наряженное в лохмотья соломенное чучело и всякий, кому не лень, швырял в него каменьями и грязью. В затерянных деревеньках и на городских площадях, вроде лондонского Чипсайда, обосновался привязанный к шесту Джек-о-Лент, «Джек-пост» — олицетворение голода и мрака небытия. Он простоит, поносимый толпой, до понедельника вербной недели. Затем его оттащат за городскую черту и бросят в костер либо утопят в воде. Да сгорит, да сгинет зима и развеется по ветру вместе с горящей соломой призрак безносой старухи.

Но не помогут прыжки и заклинания. Неумолимым истребительным знаком сойдутся звезды грядущего лета. Уже занесена над затылками, пеплом осыпанными, безжалостная коса. Красноречивый Лука де Юэль, королевский астролог, расписывая по двенадцати домам планетные сочетания, не чует несчастья. Послушать его, так Англию ждут сплошные победы на бранном поле, щедрый урожай и всеобщее благоденствие. Что же касается герцогов да баронов, то, хотя почти у каждого и отмечен атизар,[40] милостью божьей дурные оппозиции удастся преодолеть и достойный возрадуется награде. Юношей ожидает наследство и выгодный брак, зрелых мужей — приращение ленных владений, подагрой терзаемых старцев — доходы с маноров и нежданные приключения в царстве игривой Венеры.

Великопостную пору двор встретил в Виндзоре, укрепленном замке английских королей, заложенном еще Вильгельмом Завоевателем. Свирепый нормандский герцог, мечом добывший заморское королевство, заложил эту крепость, чтобы держать под контролем столицу. На высоком холме, которому придали очертания правильной полусферы, возвели просторную мощную башню по образцу замка святого Ангела в Риме. Затем окружили ее высокой стеной, насыпали длинные земляные валы и протянули вдоль них добавочные ярусы укреплений, уступами спадающих в речную долину.

За три века мало что изменилось за этими стенами, сложенными из желтовато-серых камней. Быть может, и вообще не стоило вспоминать о седой старине, если бы и по сей день не стояли на своем месте зубчатые башни Виндзора, королевской резиденции, овеянной мрачной славой веков.

Покойный Эдуард, дед юного Ричарда, правда, попытался внести кое-какие изменения в планировку нормандской твердыни. Грезя о легендарной доблести рыцарей «круглого стола», он, особенно после победы при Кресси, возомнил себя новым Артуром и велел соорудить внутри исполинской рондели круглый стол из цельного камня. Торопясь воплотить в жизнь столь благородное начинание, он ассигновал на него сто фунтов стерлингов в неделю, однако из-за военных нужд смету пришлось урезать до двадцати, и башню, которую предполагалось расширить, оставили в покое.

Зато в честь упомянутой победы Эдуард основал первый в Европе светский рыцарский орден с престранным, надо признать, орденским знаком в виде голубой подвязки, носимой поверх белого трико над коленом левой ноги. Подвязка была снабжена застежкой и вышитым золотом девизом на французском, официальном при дворе, языке: «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает». И в самом деле, пусть будет ему стыдно, ибо героическая легенда уверяет, что снятой с ноги ленточкой король дал знак начать историческую баталию. Святой Георгий Победоносец, покровитель Англии, помог британцам опрокинуть исконного врага и был увековечен в орденском статуте.

Не менее серьезного отношения заслуживает и другая легенда, романтическая, даже несколько гривуазная. При дворе Ричарда еще доживали свой век участники бала, который Эдуард дал в честь все той же виктории при Кресси в круглой зале Виндзора. Призывая в свидетели святого Элуа, старые пэры клялись, что сами видели, как в разгар танцев с ноги королевской пассии слетела прехорошенькая голубая лента. Это маленькое происшествие было встречено взрывом смеха и скабрезными намеками, что страшно рассердило влюбленного короля. Он собственноручно поднял подвязку и, демонстративно укрепив ее в положенном месте, пристыдил шутников. Как это часто бывает, брошенная по случаю фраза стала исторической. Ведь от смешного до великого так же близко, как от великого до смешного.

Маленький король, скучающий на троне со знаками августейшей власти в руках, был не только смешон, но и жалок. Дабы удержать длинный скипетр и державу с удлиненным в той же готической манере крестом, он вынужден был почти по локоть засучить нелепые разрезные рукава. Справа от трона сидела королева-мать, демонстративно одетая в траур по Черному Принцу, слева — королевские дядья: Джон, герцог Ланкастерский, за ним Эдмунд, граф Кембриджский, и Томас, граф Бекингэмский, самый младший из сыновей Эдуарда Третьего.

Прочие члены тайного совета расположились за каменным столом, покрытым фламандскими гобеленами. С потолка, разделенного дубовыми балками на широкие кессоны, срывались порой мутные капли. Сочившийся из амбразур чахлый свет придавал пылавшим по стенам факелам мрачноватый оттенок. Колюче посверкивало шитье знамен: святой Георгий, поражающий чудище, червленые георгиевские кресты, львы и лилии, крылатый дракон Уэльса. Над тронным балдахином новенькой позолотой сиял картуш с личным гербом нового короля: олень с ошейником в виде короны. Корона была прикована цепью к земле, а глаз оленя слезился грустью.

Лица людей казались изможденными и неживыми, словно бы припорошенными пеплом траурного дня.

Симон де Седбери с желчной обстоятельностью отражал выпады нетерпеливого Гонта. Речь шла о церковных бенефициях на английской земле, которые римский папа Урбан Шестой с непомерной щедростью раздавал своим клевретам и прихлебателям. Обсуждение финансового отчета, по существу, закончилось, вылившись в язвительную пикировку между противоборствующими силами. Духовные и светские князья, отбросив куртуазность и не обращая внимания на короля, сводили давние счеты. Раздраженный подковырками брата Эдмунда Джон Ланкастер не пощадил даже канцлера, скорее союзника, чем противника, но человека гордого и независимого. В церковных вопросах они почти всегда противостояли друг другу.

— Странная позиция, сэр, — Гонт игнорировал доводы примаса. — Еще при блаженной памяти короле Эдуарде парламент отказался признавать постановления римской курии, задевающие интересы страны. Теперь же, когда христианский мир расколот по причине непотребной свары и оба первосвященника обливают друг друга хулой, вы пытаетесь встать на защиту итальянцев, разъевшихся на британских хлебах.

— Опомнись, сэр, речь идет о служителях божьих, — предостерег архиепископ, методично перебирая агатовые четки.

— …которые сидят на сундуках с золотом! — поспешно выпалил Гонт. — Мы же вынуждены считать каждый обрезанный пенни, чтобы снабдить армию всем необходимым для победы над врагом.

— Нужно было лучше считать полновесные марки, тогда бы не дошло дело до порченых монет, — заметил Седбери, безучастно глядя перед собой. — Что же поделать, если раньше не снисходили до счета, а теперь научились считать слишком хорошо?

Эдмунд и Томас обменялись многозначительными улыбками. Намек был яснее ясного. Полученные в виде выкупов по договору в Бретиньи миллионы, в том числе три миллиона за взятого в плен французского короля, Эдуард благополучно пустил по ветру. Казне достались жалкие объедки с круглого пиршественного стола. Да и те оказались в конце концов в кармане Джона Ланкастера. Спикер палаты общин Питер де ла Мер открыто обвинял его в пособничестве лорду Латимеру, который вкупе с лондонскими купцами крепко нагрел руки на военных спекуляциях и взятках на экспорте шерсти. Предпринятый Гонтом неудачный поход тоже дорого обошелся Англии. Спросить тогда было некому: король находился в старческом маразме, Черный Принц лежал на смертном одре. Алиса Перрерс закрыла судебное расследование, и воры отделались легким испугом. Пришлось отложить сведение счетов до нового царствования. Время между тем текло, множа грехи и обиды.

Инстинктивно угадывая, что настал его черед бросить веское, истинно королевское слово, Ричард метнул затравленный взгляд на мать, затем искательно покосился на Генриха Дерби, старшего сына Гонта, и графа Уорика. Его тянуло к молодым, уверенным в себе людям, которые открыто поносили порядки, установленные веками, издевались над старцами, дразнили связанных круговой порукой казнокрадов. Дядюшек, что постоянно шпыняли друг друга, он боялся и ненавидел.

Ричард так и не решился высказаться. Все, что приходило на ум, казалось беспросветной глупостью. Выглядеть смешным он, конечно же, не хотел, но и постоянное молчание на совете не сулило особых лавров. Озабоченно нахмурив лобик, король сделал вид, что внимательно прислушивается к спору между обновленцами и консерваторами.

— Зачем ворошить прошлое? — Роберт Хелз пытался примирить обе стороны.

Как казначей и магистр духовно-рыцарского ордена, он был вынужден, пусть чисто внешне, поддержать примаса-канцлера, хотя личные интересы раз и навсегда приковывали его к колеснице Гонта. И немудрено: за Ланкастером стояла внушительная сила. Постоянная свита старшего принца крови насчитывала двести двадцать семь рыцарей и сквайров, носивших ливрею[41] Алой розы. Эти благородные лорды, имевшие собственных вассалов, были ядром могучей армии, с которой приходилось считаться. Это понимали все, в том числе и король. И еще острее ненавидели Гонта, и с удовольствием жалили его, где могли, зная, сколь ограничен он в своих действиях клиром и дворянской оппозицией. Враждебную Гонту партию баронов, усиленно поддерживаемую Ленгли, возглавлял эрл[42] Марч. Его управляющим и был тот самый спикер, который столь смело обличил казнокрадов в Палате общин. «Наворовались, так уступите место другим, — комментировали смысл его речи парламентские остряки. — Нам тоже хочется».

— Интересы короны превыше всего, — с ядовитой улыбкой изрекла королева-опекунша, ни к кому прямо не адресуясь. Она не желала наживать новых врагов, стремясь оставить все как есть, но позволяла себе иронизировать. Словно бы давала намек на будущее: «Все знаю и вижу, но молчу, пока меня не задевают».

— Именно так, милорды, — поспешно повторил Ричард. — Интересы короны! За Англию бог и святой Георгий.

— Первейшая обязанность правительства стоять на страже интересов короля и его верных общин, — канцлер ловко переадресовал улыбку Гонту, выказав тем свою нераздельность с короной. — Вмешательства иноземцев в наши внутренние дела мы, разумеется, не допустим. Кто бы они ни были, чью бы волю ни выражали. Но не следует забывать о нерушимом единении мирской и духовной власти. Подкоп под одну из сфер этого двуединства неизбежно вызовет ослабление другой. Отнимите у народа веру в царство небесное, он забудет о своей священной обязанности почитать царей земных. Я вынужден напомнить об этом лишь потому, что под тем или иным соусом все чаще высказываются разрушительные идеи об ущемлении прав матери-церкви. Некоторые, не убоясь ада, совершенно открыто призывают к секуляризации церковных владений. Не торопитесь, милорды, подпиливать дуб, на котором свили свое гнездо!

— Адресуйте ваши упреки бормотунам, которые расплодились, как кролики! — нервно огладив бороду, выкрикнул Гонт. — Давно пора переловить эту сволочь.

— И переловили бы, если бы не заступничество влиятельных особ, — елейным голосом заверил канцлер. — Бормотунов-подстрекателей не только подкармливают, но и искусно науськивают против преданных слуг господних. Да разве их одних? Даже внутрицерковные диспуты мы не можем вести, сообразуясь с богословской премудростью и собственным разумением. Светские князья и тут норовят вмешаться. Они не только поддерживают всяческое инакомыслие, но, как могут, защищают от справедливой критики заблудших, принуждая их упорствовать в ереси.

— Дай вам волю, так вы всех запишете в еретики! — издевательски засмеялся герцог. — Каждый, извини, милорд канцлер, мыслит по-своему.

Намекая на крамольного богослова Уиклифа, которого Ланкастер чудом спас от формального осуждения оксфордской коллегии, примас явно превысил пределы дозволенного. Следовало быть настороже.

— Я? — архиепископ благостно улыбнулся. — Да я и пальцем никого не тронул. Даже этого вшивого Болла.

— И очень жаль, — посетовал казначей, щеголяя магическими стеклами.

Гонт не принял поддержки, дабы лишний раз не раздражать примаса — делателя королей. Спор, даже самый ожесточенный, не должен перерастать во вражду.

— Я не ваше высокопреосвященство имею в виду, а тех не в меру ретивых клириков, которые готовы живьем съесть более талантливого собрата, — он примирительно улыбнулся. — Короли всегда покровительствовали наукам и свободным искусствам.

— Так то короли! — многозначительно ухмыльнулся Эдмунд Кембридж.

— Кастилии и Леона! — шепнул ему на ухо Томас Бекингэм.

— Посягать на церковное достояние не только смертный грех, но и пустая затея. — Симон Седбери пренебрежительно взмахнул четками. Он понял, что поле битвы остается за ним. — Многие наши знатные лорды, владельцы крупных маноров, имеют патронат над церквами и монастырями. Разве они не заинтересованы в процветании приходов и общин, кои основаны их предками, зиждителями которых являются сами? Абсурдно и оскорбительно думать так. Спросите себя, милорды! — Он выдержал эффектную паузу. — Ergo,[43] вся болтовня о конфискации сводится к иноземным, французским, в первую очередь церковным владениям на английской земле. Стоит ли пустячная выгода опасного прецедента? Ведь церковь наша и вселенская, и вечная!

Наделенный редким даром зачаровывать слушателей, архиепископ производил сильное впечатление даже на недругов. Его безупречный французский, казалось, проникал прямо в душу, журчащим ручьем обтекая плотины, воздвигаемые разумом.

Не найдя слов для возражений, Гонт промолчал, тая застарелую зависть, к которой примешивались и страх, и невольное преклонение. С таким умом трудно было тягаться.

— Ваша милость, милорды, — казначей Хелз вновь попытался завладеть общим вниманием. Он поклонился королю и королеве-матери, искательно кивнул епископу Томасу Аронделу. Никого не забыл обогреть взором. — Казначейство и мысли не допускает о том, чтобы недобор податей был покрыт из других источников. Позвольте заверить вас, что комиссии уже образованы и все будет взыскано до последнего фартинга. Армия получит и новые суда, и новые пушки.

— Мы выражаем вам нашу благодарность, милорд, — важно кивнул Ричард.

Наконец-то и он сподобился ввернуть подходящее слово.

— О чем мы спорим между собой? — в разговор вступил эрл Солсбери. — Обсуждая представленный на наше благоусмотрение отчет казначейства, мы упустили главное. Вопрос не в том, где сыскать средства для покрытия недостающей части налога. И даже не в мерах, которые здесь намечены и одобрены, дабы взыскать все в полном размере, определенном парламентом. Прежде всего нам следует отдать себе трезвый отчет в создавшемся положении. Причем до того, как учрежденные королем комиссии проверят все до тонкости на местах. Ведь речь идет либо о бессилии верховной власти, либо, что еще хуже, о распаде государства. Как могло случиться, что в списках не значатся тысячи, многие тысячи лиц? Почему так медленно выполняются распоряжения парламента, а то и вовсе не выполняются? В чем, наконец, причины всеобщего неудовлетворения, которое пронизывает Англию снизу доверху?.. Здесь говорилось о бормотунах, и правильно говорилось. Но разве в них корень зла? В них одних?.. А что вы, милорды, каждый из вас, можете сказать о так называемом «Большом обществе»? Или до вас не доходили подобные толки? Между тем об этом где только не судачат — в харчевнях, пивных, банях, у цирюльников и на мукомольнях. Может быть, кто-нибудь из вас объяснит мне, что это за общество? Какие цели ставит? Из кого состоит? Когда намерено выступить и потребовать причитающуюся ему долю?

Темпераментная речь Солсбери была выслушана с настороженным вниманием, но должного впечатления не произвела. Никто не сумел охватить мастерски набросанную картину в ее угрожающей целостности. Останавливались только на фрагментах. По реакции Гонта эрл понял, что говорил совершенно впустую.

— Это какую еще долю? — настороженно спросил герцог.

— А я не знаю! Может, половину земли, а может, и всю целиком. — Солсбери безразлично махнул рукой. — Вы не читали послания, которые распространяются среди вилланов и плебса?

— С каких это пор вилланы обучились грамоте? — удивился Эдмунд, вызвав дружный смех.

— Не беспокойтесь, сэр, найдется кому прочитать, — вздохнул огорченный общим благодушием эрл.

— Чепуха! Какое там еще общество? — Гонт презрительно фыркнул. — Кто его возглавляет? Уж не Петр ли Пахарь?.. Детские сказки.

— Не сказки, сэр, — терпеливо возразил Солсбери. — Это поэма, которую сочинил некто Уильям Ленгленд. Я, не постояв перед затратами, велел сделать с нее список. Ничего существенно нового, но весьма энергично и едко.

— А в чем суть? — поинтересовался Седбери. — В двух словах.

— В двух словах? — В голосе Солсбери проскользнула укоризна. — Суть в том, что хлебопашцы и работники — соль земли, а мы, дворяне и клирики, — паразиты.

— Кто он такой, этот Ленгленд? — робко поинтересовался король.

— Он уже умер, ваша милость, — печально улыбнулся Солсбери.

— Очень уместно с его стороны, — сдержанно прокомментировал Уорик.

— Превосходно сказано, милорд, — Ричард Арондел одобрительно улыбнулся. Он давно метил в канцлеры и не скупился на комплименты.

— Я тоже взял на себя труд прочесть этого смутьяна, — устало зевнул Томас Арондел. — Унылые рифмованные обличения в стиле нищенствующих монахов. Не вижу здесь связи с уклонением от уплаты налогов… Может быть, какой-нибудь проходимец решил выдать себя за Петра Пахаря и мутит воду?

— Не думаю, ваше преосвященство, — покачал головой Солсбери.

— Тогда и толковать не о чем, — заключил Гонт. — Пока твое «Большое общество», милорд, не обзавелось главарем, оно не представляет опасности. Да и где оно проявило себя? Можно ли видеть единую направляющую руку в том, что во всех графствах разом объявились мерзавцы, которые не желают платить? Вздор! Они были, есть и будут. Родились от негодяев и плодят негодяев. Нужно строже следить и беспощадней карать.

— Карать, — повторил епископ Арондел. — Скажем лучше — спасать души для вечной жизни. Как это у Ленгленда: «В день Страшного Суда их всех, наверное, Христос, прокляв, низринет прямо в ад».

— Муки существуют на земле! — захохотал Гонт. — Особенно для злонамеренных бездельников, которые подстрекают к бунту. Работники совершенно отбились от рук. Вместо того чтобы честно трудиться в манорах, шляются по всей стране. Вечно всем недовольны, спорят из-за каждого пенни и вообще только и ищут, где бы побольше урвать.

— Они разоряют Англию, — сурово бросил Уорик. — Ужели некому положить предел наглым вымогательствам?

— Особенно туго приходится в страдную пору, когда каждая пара рук на вес золота, — граф Ноттингамский сокрушенно вздохнул. — Несмотря на законы, цены непрерывно растут… Эти проклятые возчики, погонщики — дьявол их разберет! — уже требуют по три пенни в день!

— Это еще по-божески, — шепнул ему Солсбери. — Каменщикам по пяти подавай!

— А как же закон? — требовательно возвысила голос королева-мать.

— Законы достаточно строги, — успокоительно кивнул канцлер. — И к работникам, которые дерзают спрашивать за свой труд свыше установленного, и к хозяевам, если они из-за корысти потворствуют наглым притязаниям. Всякий, кто даст сверх положенной платы, подлежит немедленному наказанию. Всем это хорошо известно.

— Однако работники, я слышал, бегут? — Ричард наклонился к матери. — И наши маноры совсем опустели?

— Бегут, потому что их переманивают, — королева-мать метнула выразительный взгляд в сторону Гонта. — Находятся лорды, которые не только готовы потворствовать грабительским требованиям, но сами же их провоцируют.

— Назовите мне имена, ваша милость, — ласково попросил канцлер. — За каждый лишний пенни, выплаченный работникам, им придется внести в казну десять фунтов.

— А что, если главарь все-таки есть? Кто такой Джон Правдивый, о котором распространяется этот бастард Болл? — осенился внезапной догадкой Хелз. — Простите, милорды, но герцог Ланкастерский затронул больной нерв. Определенно должны быть главные подстрекатели! По меньшей мере в графствах. В Эссексе, например, объявился некий Уолтер. И это помимо Болла!

— Болл? — удивился Томас Арондел. — Йоркский пресвитер? Разве его до сих пор не поймали?

— Давно в тюрьме, — небрежно махнул рукой примас.

— Нет, не в тюрьме, ваше высокопреосвященство, — закусив губу, словно бы нехотя процедил Хелз и замолк на полуслове. Как подмывало его сейчас, перед баронами и королем, посадить в лужу самодовольного гордеца канцлера, который не знает, да и не желает знать, что творится у него под самым носом. Но что-то изменилось в магистре-иоанните за эти мгновения. Наполненные ненавистью писания Болла, особенно личные выпады против «разбойника Хоба», неожиданно обрели новый тревожный смысл. Беспокойная настойчивость Солсбери заразила неизъяснимой тревогой. Хелз ощутил это со всей остротой. Нет, умница Солсбери определенно прав. Еще неясная, но оттого и скребущая душу угроза явно имела под собой почву. И виноват тут не только этот вонючий Болл, не только Ленгленд или Уиклиф, насчет которого прохаживался примас. Виноваты все, ничтожный королек, его алчные родичи во главе с Гонтом, близорукий канцлер — все, кто не желает ничего видеть, радея только о собственной корысти. Эта мимолетная мысль, сжавшая сердце неумолимым предчувствием близкой беды, еще не вполне завладела сознанием Роберта Хелза, но и первого дуновения оказалось достаточно, чтобы изменить первоначальное намерение. Хелз молча протянул канцлеру свиток, в котором содержался подробный меморандум по делу Болла и Уолтера Тайлера.

— Вы что-то хотели сказать, эминенция?[44] — Седбери удивленно взглянул в разом потухшее и даже как бы постаревшее лицо казначея.

— Сказать? Нет, более ничего… Здесь все написано, — Хелз умолк, пытаясь привести в порядок взбудораженные мысли, и вдруг неожиданно для себя самого спросил, ни к кому лично не обращаясь: — Как вы думаете, кого у нас больше всего ненавидят?.. Меня, ваша милость. — Он поклонился трону. — А вслед за мной вас, герцог Ланкастер, и вас, высокопреосвященный примас. А мы… Вместо того чтобы быть всем заодно, мы… Ах, милорды, почему у нас вечно все идет не так, как надо?!

Удалившись в покои, отведенные в Виндзоре для канцлера и его свиты, Симон Седбери первым делом прочитал врученный ему документ. Долго размышлял над мотивами странного поведения лорда-казначея, но так и не понял, какую тот затеял игру. Поношения Болла не произвели особого впечатления. Впрочем, безумец становился чересчур докучливым, его следовало унять.

Примас велел позвать отца Бенедикта, исполнявшего должность письмоводителя при кентерберийской кафедре.

Явился тучный цистерцианец[45] в белой рясе с пеналом и чернильницей на боку. Он пребывал слегка под хмельком и шумно отдувался, отирая пот с отечного лица.

— Вот, прочти, — примас передал свиток.

— Еще один бешеный схизматик, — констатировал монах, ознакомясь с перечнем прегрешений.

— Нас нельзя обвинить в недостатке терпения, не так ли?

— Напротив. По моему ничтожному разумению, вы были слишком терпеливы.

— Вот видишь! Но как можно гневаться на заблудшего, ежели мы с полным сочувствием воспринимаем поучения святого Франциска, даже резкие памфлеты достопочтенного Уиклифа, ректора в Луттерворте? Конечно, он не без крайностей, у него много путаного, особенно в трактовке таинства евхаристии, но это серьезный ученый, достигший вершин схоластики.

— Жаль лишь, что достопочтенный Уиклиф предпочитает последние годы изысканной латыни грубый язык простонародья, — угодливо заметил отец Бенедикт, знавший об истинном отношении примаса к оксфордскому проповеднику. — Это роняет престиж университета. И что уж такого нового в его доктрине? Повторяет зады еретика Марсилия Падуанского.

— Не о нем речь, — поморщился Седбери. — Я понимаю, что черни необходима разрядка, если угодно, отдушина. Вот почему вполне терпимо отношусь к деятельности так называемых «Бедных проповедников», смердящих бормотунов-лоллардов, бог с ними. Во все времена находились невежественные фанатики, которым казалось, что лишь им одним открыта боговдохновенная истина… Наш век не исключение. Он не хуже и не лучше прошлых. Но с этим скандалистом действительно пора кончать. Я говорю это как архиепископ. Прошу тебя подготовить предписание настоятелям нашего диоцеза.[46]

Письмоводитель вынул из пенала вощеную костяную табличку, серебряный стиль и приготовился записывать.

— Вначале следует изложить суть прежних постановлений… Затем прямо и от нашего имени указать, что упомянутый Болл, вопреки предшествующим указам об отлучении, не только не исправился, но, напротив, усугубил свой тяжкий грех перед церковью и королем. Как волк, обманувший охотников, он прокрался в наш диоцез и принялся шнырять по церквам и погостам, а также рынкам и другим местам, обольщая слух мирян непростительными речами. В своих предосудительных проповедях он позорит как нашу персону, так и других прелатов и духовных лиц и — что хуже всего — о самом верховном первосвященнике дерзает высказываться таким языком, который является оскорблением для всех благочестивых христиан.

Отец Бенедикт подправил погрешности и добавил несколько энергичных фраз.

«Не желая, чтобы порок тайно прокрадывался под видом добродетели, — приписал он в самом конце, — и желая обуздать несказанную дерзость этого посягателя, архиепископ приказывает названным выше лицам, чтобы они в своих церквах и других местах торжественно и всенародно провозглашали Джона Болла, скорее схизматика и отступника, чем пресвитера, отлученным от церкви. Архиепископ грозит отлучением тем из своих пасомых, кто вздумает оказывать Боллу какое-нибудь содействие советом, помощью или благорасположением или станет слушать его проповеди».

— По-моему, он давно отлучен? — поморщился примас, дойдя до означенного места.

— Речь идет о публичном провозглашении.

— Ах, так… Тогда все правильно. По крайней мере, вполне ясно, что дело это сугубо церковное и нет необходимости вмешивать светскую власть, которая живо сделает из расстриги великомученика. Significavit nobis venerabilis pater,[47] — уточнил примас.

— Но вполне достаточно, чтобы упрятать его в какую-нибудь монастырскую тюрьму, — угодливо улыбнулся отец Бенедикт.

— Прежде чем рассылать, покажи Вильяму Кортнею, епископу Лондонскому, — устало взмахнул рукой Седбери, клацнув агатовыми зернами четок.

Черновик отдали переписчику, а когда все было готово, Симон Седбери скрепил документ личной подписью и приложил архиепископскую печать. В качестве канцлера он не желал иметь к столь скандальному делу никакого касательства.

Глава восьмая Поэт и богослов

Когда Апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля

Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути

Весь Овна знак успело обойти[48].

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Покидая созвездие Рыб, солнце окрасило веселую Англию в ее изумрудный геральдический цвет. Где-то там, под вещими звездами, далеко-далеко за частоколом крыш и шпилей, дремотно шумели леса, схоронившие последние тайны земли, а вместе с ними и неизжитые детские страхи. Мешая быль с небылью, прихотливая память, как потайной фонарь, высвечивала смутные, ускользающие образы. Сливаясь в безмолвный скачущий хоровод, метались волшебники и разбойники, сменяя друг друга, всплывали обрывки сказочных сновидений и вечно милые сердцу воспоминания. Сочно трещали под башмаком прошлогодние желуди. Проказники-эльфы танцевали на веерах папоротника, кружились средь золотых венчиков мать-и-мачехи и розовых первоцветов. В тиши укромных полян набирались мощью зеленые травы. Чуткие лозоходцы срезали рогульки орешника, едва увлажненного глянцем новой луны, и, вытянув руки, искали схороненные клады. Тревогой и смутной надеждой повеял ветер, пролетевший над Темзой, над сумрачным нагромождением островерхих домов древнего моста. Проникаясь знобкой дрожью зовущих далей, Джеффри Чосер бережно вытер бронзовую астролябию, уже тронутую влажной дымкой, и закрыл зарешеченные оконные створки. В каменном доме возле Олдгейта таился неизбывный холод, с которым так и не совладало гудящее в очаге пламя. Опасаясь за книги — единственное свое достояние, Чосер подбросил еще немного хворосту. Его библиотека, одна из самых значительных, насчитывала шестьдесят любовно переплетенных в свиную кожу томов. За каждый из них можно было купить земельный надел. Этого вполне хватило бы на прокормление на все оставшиеся годы. Но расстаться с Данте, с Вергилием или с несравненным Овидием казалось немыслимым сорокалетнему стареющему поэту. Не он владел сокровищами духа, это они повелевали его душой. Он был только хранителем, а не собственником. Строки Боккаччо, Петрарки и Стация не подлежали размену на серебро. Перед этим стоическим убеждением был бессилен даже неотвязный призрак долговой тюрьмы.

Немного погревшись у открытого огня, Чосер записал на вощеной табличке констелляции планет. Не веруя в астрологическую премудрость, он тем не менее неизменно сверял обыденный календарь с движением светил, а затем подчинял стихотворные строки неподвластному ничьей воле ходу звездного времени.

Услышав цокот копыт и позвякивание сбруи, Чосер вновь приблизился к окну и прижался к холодной решетке настороженным ухом. Всадник явно остановился возле башни и, тяжело спрыгнув, повел на поводу коня или, скорее, мула, судя по шагу. Чосер облегченно перевел дух. Одинокий гость, хоть и столь поздний, все же внушал меньше опасений, чем вооруженная кавалькада.

Конечно, дом англичанина — его крепость. Существует «Великая хартия вольностей», и парламент стоит на страже народных прав. Да время уж больно тревожное. Невольно прислушиваешься к каждому стуку, к каждому скрипу. Крепнет, ширится зависть и злоба людская. Козни врагов, наветы ложных друзей, коварные происки кредиторов — всего вынужден опасаться бедный человек.

Осторожный стук, шарканье проснувшегося слуги, скрежет засовов. Потом приглушенное бормотание.

Тонкая жалоба рассохшихся ступенек подсказала, что гость в годах и с трудом, притом пришаркивая, одолевает подъем. Не иначе переписчик Козьма, которому Чосер задолжал за «Роман о Розе», пожаловал востребовать свои шиллинги. Но почему на ночь глядя? А что, если это Питер, портной, вздумал вдруг расквитаться за новинку парижской моды — сюрко[49] из лилового бархата с разрезами по бокам? Мошенник заломил полтора грота! А что поделать? Ведь приходится бывать при дворе: супруга, благодарение богу, фрейлина герцогини Ланкастерской! Значит, изволь и ты быть как все. Облачись в двуцветные шосс — одна нога красная, другая зеленая, увешайся цепочками и плащ подбей драгоценным мехом. Чистое разорение для неимущего поэта. Если бы не служба в порту, где иной раз перепадает то штука сукна, то рулон кожи… Может, не отворять грабителю? Пусть не шляется по ночам, когда все добрые люди покоятся на сонном ложе.

Но поздно раздумывать. Незваный гость уже у дверей. К тому же предательский дым и искры над крышей еще издали подсказали ему, что хозяин дома и вовсе не спит, а бодрствует над листом испанской бумаги, понапрасну сжигая дрова и свечи. За бумагу и хворост, кстати, тоже не плачено…

— Вас ли это я вижу, учитель? — изумленно обрадовался Чосер, впуская прославленного схоласта и диалектика Джона Уиклифа. — Какая честь!

Он почтительно принял плащ, отяжелевший от влаги, и проводил луттервортского ректора в кабинет. Невзирая на свои шестьдесят лет, Уиклиф выглядел бодрым и держался, по обыкновению, прямо. Расправив черную мантию оксфордского профессора, он подсел поближе к огню.

— Я выехал в минувший четверг и надеялся быть в Лондоне ante meridiem,[50] но превратности дороги смешали мои планы. Едва успел до закрытия ворот.

— Мыслимое ли дело! — всплеснул руками Чосер. — Проделать такой путь, да еще в одиночку!

— «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», — рекут мудрые мавры. Вы получили мое письмо?

— Как раз в канун Валентинова дня, достопочтенный, и, клянусь святым Дунстаном, я буквально на днях собирался к вам в Оксфорд. Но вы же знаете мое положение, — Чосер горько усмехнулся. — Проклятая должность не оставляет времени не то что для путешествий, но даже для простого письма. Это далеко не синекура. Волею покойного короля я обязан писать все счета и отчеты собственной рукой и неотлучно находиться на месте. Целый день на ногах. От мехов и материй рябит в глазах. До тошноты, до головной боли. Сочиняю урывками, в основном за счет сна. Даже обедаю, не выпуская пера… Вы, наверное, проголодались? Не угодно ли холодной баранины и кубок подогретого вина с ароматными пряностями Востока?

— Absens heres non erit,[51] — решительно отказался Уиклиф, огладив красиво седеющие волосы. — К тому же я ничего не ем после заката. Истинно сказано: ангелы вкушают пищу единожды в день, люди — дважды, только звери — три раза.

— Вам, верно, смешны мои жалкие оправдания, — посетовал Чосер, снимая свечной нагар. — Конечно же, мне надлежало опередить вас с визитом.

— Не будем считаться. Мы — люди долга, и труд для нас, каким бы тяжким он ни был, превыше всего. И вообще, не мучайтесь угрызениями совести. Я прибыл сюда с главной целью — повидать нашего общего покровителя герцога Джона.

— И поспели к сроку! — оживился Чосер. — Ибо днями он собирался выехать на шотландскую границу.

— Не знаете случайно, с какой целью? — осторожно поинтересовался проповедник.

— Говорят, там опять неспокойно, возможно новое вторжение.

— Значит, снова война?

— Не думаю. Стюарт настроен весьма осторожно. Скорее всего, понадобилось показать когти в связи с дальними планами.

— Испанские дела?

— Думаю, что так оно и есть. Уж на что умный человек наш герцог, но ведет себя, как младенец. Неужели он не понимает, что притязания, не подкрепленные внушительной силой, просто смешны? — Чосер на мгновение смешался, вспомнив, с каким пиететом только что титуловал принципала Уиклиф. — В самом деле! — упрямо набычившись, продолжил он свою мысль. — Разве кому-нибудь удалось добыть корону с помощью одних только грамот? Как бы они не распались от древности прямо в руках. Мне искренне жаль и герцога, и донну Изабеллу.

— Я думаю, вы не совсем правы. Кастильский трон тут на втором, даже на третьем плане. Сдается мне, что наш хитрый лис, — тонкой улыбкой Уиклиф дал понять, что от него не укрылось минутное колебание собеседника, — наш добрый герцог нечто такое пронюхал и хочет убраться подальше от схватки. Следить, за кем останется победа, всегда удобнее издали.

— Схватка? Вы имеете в виду Бекингэма и Ленгли, которые оспаривают у нашего лорда переменчивое сердце юного короля? Если так, то тем более рискованно оставлять их без присмотра. Ричард склонен быстро забывать старых друзей. Такова, впрочем, особенность всех королей.

— Вижу, вы неплохо знаете венценосцев.

— Как-никак мне довелось служить сквайром у покойного Эдуарда! Добрый был государь. Когда я по собственной дурости угодил в лапы к французам, он выкупил меня за шестнадцать ливров. Это не столь накладно, нежели может показаться, потому что пара верховых лошадей, которых тоже пришлось вызволять вместе со мной из плена, обошлась раз в пять дороже. Все в мире имеет свою цену.

— А язычок у вас, надо признать, ядовитый!

— Вы только теперь это заметили, достопочтенный?.. Право, я не держу зла на покойного сюзерена. Он дважды посылал вашего покорного слугу в Италию и на Пиренеи с довольно щекотливыми поручениями, и если монаршие милости обошли меня стороной, то сами путешествия эти уже явились щедрым подарком судьбы. Ведь я узнал, учитель, что такое настоящая поэзия!

— И тайный союз певцов Розы? — то ли спросил, то ли просто невзначай уронил Уиклиф.

— Откуда вы знаете? — слегка побледнев, вздрогнул Чосер. Он никак не предполагал, что Уиклифуизвестно о тайном ордене поэтов.

— Если удачливый дипломат и блестящий придворный неожиданно становится портовым надсмотрщиком, невольно начинаешь искать причину. Когда семь лет назад я узнал о вашем назначении…

— За этим ничего не стоит! — поспешно оборвал Чосер. — Ни разу за все эти годы я не пожалел о милости моего короля! — объяснил он с несколько излишней запальчивостью. — Впервые в жизни вместо подачек я обрел твердый доход. Пусть невеликий, но постоянный. А сколько раз заступничество и милость короля спасали меня от долговой тюрьмы?

— Хорошо, хорошо, — успокоительно улыбнулся Уиклиф. — Ведь мы рассуждали с вами о поездке Гонта, но вы сами перевели беседу на скользкую почву. Заговорили о навязшей у всех в зубах распре между братьями, да еще покойника Эдуарда зачем-то помянули… Бог с ними, с принцами, но неужели вы не чувствуете, как содрогается под нами земля? Никогда не поверю.

— Вот уж новость так новость! — Уловив в голосе проповедника не только добродушное подтрунивание, но и глубоко запрятанную озабоченность, Чосер немного успокоился и обрел обычную живость. — Я и во сне чую потаенные толчки, — проворчал он с улыбкой. — Мы живем в эпоху великого шатания.

— Верно сказано!

— Только что толку? Разве для матроса, у которого уходит палуба из-под ног, шторм не привычное дело? Таков наш мир. Прожить бы уж как-нибудь, и все тут.

— А жизнь на небесах?

— Пусть поучают клирики, что смерть — это рождение в жизнь вечную, я подожду судить, пока не увижу собственными глазами.

— Вдруг то окажутся ярусы ада?

— Уж, наверное, не страшнее, чем тюрьма Маршалси? Я как-то видел несчастного, которого сперва четвертовали, затем, вспоров живот, выпустили у бедняги внутренности, швырнули их в огонь и уж только потом отсекли ему голову. Сам сатана не выдумает более ужасной казни. Фантазии несравненного Данте бледнеют.

— Безмерны муки людские, и трудно остаться человеком на этой земле.

— А ведь хочется, мой добрый учитель.

— Великое мужество требуется и великое терпение. Пусть ехидны и звери алчущие неистовствуют вокруг и пожирают друг друга. Нельзя нам участвовать в их грызне, но духом вознестись над нею.

— Позвольте задать вам вопрос, достопочтенный, если уж завязался у нас такой разговор. Только ответить прошу с полной искренностью.

— А я и не лгал никогда, добрый друг, разве к умолчанию прибегал иной раз из осторожности или по слабости человеческой.

— Знаю, и многое знаю, — кивнул Чосер, прислушиваясь к плывущему над городом звону. — Скоро светать начнет… Я читал вашу знаменитую «De Dominio Divino»,[52] другие латинские сочинения. Скажу даже больше: храню как сокровище, как символ подвига высочайшего переведенное вами на наш убогий язык Священное писание… Знаю и проповеди, которые разносят по всем уголкам лолларды.

— Не мои — божьи. Я за них не в ответе.

— Пусть так, — досадливо отмахнулся Чосер. — Я совсем о другом хочу спросить… Я хочу спросить вас, домине,[53] вот о чем… Скажите мне, не тая и не играя искусно словесами, что общего может быть между таким человеком, как вы, и Гонтом?

— А себя вы никогда не спрашивали об этом?

— Стократно! — выдохнул Чосер, страдальчески морща лицо. — Но обо мне после, теперь речь только о вас, домине. Что взять с меня, с клиента, придворного прихлебателя, не накопившего за всю жизнь ни денег, ни славы? Кроме войны, кроме моей золотой Италии, мне и вспомнить-то нечего. Ну, развлекал забавными историями покойную королеву, ублажал двор стишками, которые сочинял от случая к случаю… Что еще? Когда преставилась первая герцогиня Ланкастерская, поднес принципалу поэму «На смерть герцогини Бланш». Видимо, угодил — был приближен. Мы не в Италии, у нас поэты в шутах ходят… Но вы, вы, домине, властитель дум, надежда и совесть нации! Что вам Гонт, если даже архиепископ Кентерберийский вашего слова страшится? Когда сам наместник бога управу на вас не может найти?

— Вы какого папу в виду имеете, — спокойно спросил Уиклиф, — французского или же италийского?

— Поскольку мы с французами все никак воевать не кончим, авиньонский сиделец в моих глазах анти-папа, сообщник врага, — Чосер укрыл за лукавой насмешкой против воли прорвавшуюся страстность. — Как добрый англичанин, я признаю только одного местоблюстителя, апостола Петра-римского.

— А если мы замиримся с французами и высадимся в Италии?

— Браво, домине, только это не ответ.

— Разве? — Уиклиф недоверчиво приподнял брови.

— Вы хотите сказать, что не видите существенной разницы между обоими понтификами?

— Я сказал то, что сказал. Если вы действительно внимательно читали мое скромное сочинение, то должны были усвоить основную мысль, Иисус и его святые апостолы завещали нам, говоря языком теологии, доктрину евангельской бедности. Насколько нынешняя церковная иерархия соблюдает эту заповедь, судите сами. Отсюда все мои расхождения с примасом и римской курией. Власть и служение, сын мой, взаимозависимые понятия. Одно не может существовать без другого. Человек обладает властью лишь постольку, поскольку ему есть кем управлять. Лорд без вилланов — не лорд. Пышный герб сам по себе еще не дает власти. Даже господь является властелином лишь с того времени, когда посредством акта творения создал себе слуг. Но власть бога существенно отлична от всякой иной. Она распространяется на все созданное им, притом на равных для всех условиях служения, ибо бог диктует волю свою не через служащих ему вассалов, как это делают короли, а непосредственно и сам собой создает, сохраняет и управляет всем, чем обладает, помогая каждому совершать свое дело.

— Так нас и в церквах учат, что все люди равны перед богом.

— Долдонить — одно, а действительно жить по законам божьим — совсем другое. Ранг, занимаемый перед ликом всевышнего, единственно определяет наше положение на земле, перед лицом людей. Если в силу своей греховности человек утрачивает ранг перед богом, он с необходимостью теряет и свое место в миру. Власть как таковая, духовная или же светская, основана только на милости. Вот то главное, что надлежит прочувствовать. «Грехи есть ничто, и люди, когда грешат, становятся ничем», — учит святой Августин. Зло является отрицанием, и те, кто подчиняются ему, не имеют положительного существования. Поэтому они не могут обладать чем бы то ни было, и властью прежде всего.

— Скажите это Гонту, учитель. Я его, конечно, очень люблю, но второго такого хищника надо еще поискать в нашем королевстве. Полагаете, он способен хоть что-нибудь выпустить из когтей? А наш примас и канцлер-архиепископ Седбери?

— Кажущаяся их власть не есть реальное, она не настоящее обладание. Она представляет собой лишь неправедное владение, которое они должны будут когда-нибудь передать в руки справедливых.

— Интересно, кто сумеет подвигнуть их на такую жертву?

— Справедливые. Кто же еще? Как злой не имеет ничего, так справедливый, напротив, есть господин всего. На то, чем справедливый пока не обладает фактически, он имеет нравственное право, а значит, и власть. Отсюда с неизбежностью вытекает, что все имущество должно быть общим.

— Знакомый мотив! Народные проповедники заморочили этим вздором вилланов и подмастерий, которые только и ждут случая, чтобы разграбить маноры и аббатства. Я был во Франции в самый разгар Жакерии и знаю, какая страшная сила — гнев обездоленных. Но чем все закончилось, домине? Разве хоть что-нибудь изменилось в мире?

— Оставим это, — одухотворенное лицо проповедника разом померкло. — Ведь я толкую об идеале. О том идеале, который прежде всего должен составлять главное достояние церкви. Вот почему, следуя достопочтенному Оккаму, я неустанно твержу о том, что церковь не должна иметь собственности. Собственность составляет препятствие для ее подлинной миссии. Клир, включая папство, надлежит ограничить строго духовной сферой. Управление светскими владениями, завоевание королевств и требование дани — прерогативы мирской власти. Папе подобные притязания никак не приличествуют. Если же он обходит свои обязанности духовного управления и занимается вещами совсем его сану неподобающими, то такая деятельность не только излишня, но и противна Священному писанию.

— Смело, домине, очень смело.

— Доказательно, сын мой, вот что важно: логически и юридически. Отсюда вытекает неизбежный вывод. Если церковь захватывает функции, принадлежащие государству, обязанность последнего — отстаивать свое право на ведение собственных дел. В таком случае государство правомочно отнять земли и доходы у церкви.

— Теперь я понимаю, что объединяет вас с антиклерикальной партией. Джон Гонт спит и видит прибрать к рукам жирные владения аббатств и епископств. Подумайте хорошенько, кому на руку ваши антицерковные проповеди. Лоллардам, сервам[54], бездомным портняжкам и нищим менестрелям? Ничуть не бывало. Они как были голыми, так с кукишем и останутся. Если вместо двух великих хищников окажется только один, будет еще хуже. От драки императора с папой все же горожане выигрывают. А так? Полный произвол пэров. Что Белая роза, что Алая — все едино. Разница между ними не больше, чем между папой в Авиньоне и папой в Риме, хоть я, как британец, склоняюсь к последнему.

— Только как британец? — тонко улыбнулся Уиклиф. — По-моему, более пламенного поклонника прекрасной Италии нет в целом свете. Друг Боккаччо, собеседник Петрарки… Неудивительно, что вы отдали предпочтение Риму.

— Вам бы все шутить, домине!

— Вы считаете, что мне следовало бы порвать с Ланкастером? — выжидательно прищурился Уиклиф.

— Отнюдь! — покачал головой Чосер, признанный мастер недомолвок и элегантных иносказаний. Теперь, когда позиция проповедника несколько прояснилась, можно было позволить себе большую откровенность. — Эдмунд Ленгли ничуть не лучше, разве моложе немного. Я привык к Гонту, он привык ко мне и даже слегка потакает моим слабостям. Надо же ведь кому-то служить, за кого-то держаться мытарю-поэту?

— Я никому не служу, кроме бога, — не принимая шутки, сурово ответил схоласт. — Просто нам пока по пути с партией Гонта. Конечно, в глазах иных союз между ученым богословом и насквозь развращенным неправедной властью пэром выглядит достаточно странно. Но что поделать, если все мы, создания божьи, как-то зависим друг от друга? Я защищал Гонта в суде, когда его люди ворвались в собор и совершили убийство, он же вместе с герцогиней Уэльской помог мне избежать открытого осуждения перед епископатом в Ламбете.

— Полагаете, вас выручили принцы? А я, признаться, думал, что лондонцы. Они явились в сопровождении целой толпы буйной черни и поклялись разнести все в пух и прах, если с головы их любимца упадет хоть единый волос. По-моему, так было дело.

— Какая, в сущности, разница? Ведь кто-то должен был привести эти толпы в движение?.. Но вы действительно многое знаете; во всяком случае, больше, чем хотите показать.

— От вас, учитель, у меня нет тайн. Я бывший оруженосец и совершенно не разбираюсь в таких заковыристых штуках, как таинство святого причастия. Во всяком случае, чудо, посредством которого облатка и вино превращаются в тело Христово и кровь, выше моего разумения. Поэтому мне доподлинно неизвестно, чем вы так уж досадили его великолепию канцлеру университета Вильяму Бертону и прочим профессорам. Однако я слышал, что они решительно осудили ваше учение?

— Я немедленно апеллировал к королю, — Уиклиф вновь пробудившимся интересом взглянул на поэта. Похоже, только теперь начинался между ними настоящий разговор.

— К какому королю? — проникновенно понизив голос, Чосер наклонился к оксфордскому мудрецу. — К испорченному мальчику, что боится оторваться от материнской юбки? Единственное, в чем он разбирается, так это в новомодных рукавах, которые настолько длинны, что волочатся по полу… Да, апеллировали вы к королю, но забеспокоился почему-то Джон Гентский и даже отправил в Оксфорд доверенного человека, чтобы уладить столь деликатное дело тишком, без ненужной огласки… Как по-вашему, посол справился с возложенным на него поручением?

— Неужели это были вы? — Уиклиф с улыбкой развел руками. — И даже не потрудились зайти!

— Что вы, домине, как можно? Непростая ведь миссия, обоюдоострая, можно сказать.

— Понимаю, — сосредоточенно кивнул седовласый проповедник, проникаясь все большим доверием к человеку, которого давно наметил себе в помощники. Жаль, конечно, что поэт оказался намного умнее и тоньше, чем это виделось издали. С такими всегда трудно. И все же сподвижником он будет надежным, хоть никогда не заболеет душой о том, что для него, Уиклифа, стало единственным смыслом существования. — Значит, вы полагаете, — он решительно возвратился к началу беседы, — что Джон Гентский ничуть не озабочен назревающими событиями?

— Помилуйте, домине, да ему, извините, плевать и на новый налог, и на «Рабочие законы». Бедняки всегда чем-нибудь недовольны, это их свойство. Даже больше — их право. Для Гонта куда важнее интриги в Королевском совете. Там ведь тоже царит постоянная неудовлетворенность. Рвут куски, позабыв о приличиях, отбросив даже фиговый листок лицемерия. Жрут в три горла, но все недовольны: кто местом за королевским столом, кто подачкой, а кто любовницей. И вообще, скажите мне положа руку на сердце, кого устраивает нынешнее положение дел? Купцов, горожан, мореходов? Ничуть не бывало. Рук не хватает, а когда людей заставляют работать насильно, платя вместо пенни жалкий фартинг, то ведь и работа получается на фартинг. Кому нужна такая работа? Сукноделы стонут, оружейники плачут, невзирая на то что заказов полно. А уж лорды маноров озабочены в первую голову. Труд дорожает, работать некому, за исполнение феодальных повинностей положено кормить, а кормить нечем. Замкнутый круг. Вот и приходится сдавать земли в аренду.

— Коммутация — явление повсеместное.

— А кто этому рад? Богатый йомен найдет чем расплатиться с лордом, а бедняк, у которого, кроме рук, ничего нет?.. Коммутация — не панацея. Она одним концом бьет по беднейшему хлебопашцу, другим — по сеньору. Дармоедам-монахам, людоморам-лекарям да всевозможным обманщикам, вроде чародея-алхимика и обиралы-мельника, — тем, конечно, все равно. Уж они-то свое возьмут при любых обстоятельствах.

— Когда весь мир недоволен, значит, что-то в нем неизбежно должно измениться. Вы очень верно сказали: «Эпоха великого шатания». Пошатается, пошатается и упадет.

— Упадет? Допустим, ну а дальше что? Какая эпоха придет на смену эре зятьков и племянников?

— Есть здоровые силы в народе, есть. Непотизм[55] еще не самое страшное, это было и было. Вот когда исчезает нравственное чувство, тогда действительно надеяться не на что.

— А кто это понимает? Ну, допустим, вы, умудренный философ, кто еще?

— Вы разве не в счет?

— Разумеется, нет. Сколько я себя помню, всегда было скверно. Жили грезами перемен. При Эдуарде мечтали о Черном Принце, этом сумасброде и моте, а когда он отошел в лучший мир, начали молиться на малолетнего Ричарда. Между тем дела идут все хуже и хуже. Предела для дурости нет, поэтому никаких существенных перемен в будущем я не предвижу. Гонт — еще лучше многих, он пребывает в прекрасном возрасте и вообще баловень судьбы. Если ему чего-нибудь и не хватает, так это какой-нибудь завалящей короны. И денег, конечно, их ведь постоянно недостает. Поскольку других надежд, кроме Кастилии и Леона, не предвидится, вот он и ударился во все тяжкие. Собирает грандиозный смотр вассалов в Ланкастере. Король без трона играет в большую политику. С глазу на глаз могу сообщить, что будут даже шотландцы.

— Невзирая на войну?

— Формально у нас с ними мир. Гонт делает определенную ставку на шотландских баронов.

— На что он надеется?

— Думаю, пытается раздобыть деньги. Польстит одним, намекнет другим, пообещав в будущем кому лен, кому титул. Шотландцы не меньше прочих падки на лакомую приманку. Притом они легковерны и скоро загораются. Когда перед носом маячит добыча, как-то не хочется думать, что во Франции по-прежнему идет война, а испанский трон еще надо добыть.

— Вы правы, теперь я все понимаю… Я как-то не подумал об этом…

— Вижу, домине, что вы огорчены, — доверительно наклонясь к проповеднику, молвил Чосер. — Поездка Гонта чем-то нарушила ваши планы?

— Я ехал к нему с надеждой на помощь одному достойному человеку, несчастному пастырю, которому угрожает тюрьма.

— Это кто же такой? Уж не Джон Болл ли, бывший священник церкви святой Марии в Йорке?

— Он самый, бескорыстный подвижник, самоотверженный защитник обиженных и обездоленных.

— Я-то слышал о нем совсем иные отзывы. Безумный смутьян, окаянный клеветник, преступный подстрекатель. Уж не знаю, кому и верить… Бормотуны, что расползлись по всем дорогам, смущая покой мирных тружеников, — невинные агнцы рядом с этим попом. Не любовь евангельскую он проповедует, но ненависть и насилие, жакерию, вселенский разбой. Едва ли Гонт захочет ввязаться в столь сомнительную историю. И вам это повредит. Всегда находятся молодцы, готовые претворить слово в дело. Некий Тайлер из Колчестера угнал у барона Марша весь скот и отдал его вилланам.

— Я не разделяю безумных устремлений, но всегда сочувствую участи несчастного человека.

— Он сам причина своих несчастий. Те же бормотуны разносят по всем общинам его поджигательские призывы. И ведь кто-то переписывает, причем многократно, дерзкие письма. Кстати, заодно с вашими английскими проповедями, достопочтенный.

— Я отвечаю только за собственное слово.

— Мой вам совет: не просите за Болла. Мне, как, возможно, и вам, домине, импонирует, что он дразнит Роберта Хелза «разбойником Хобом», но, когда вилланы возьмутся за топоры, всем нам придется худо. Городская чернь тоже не останется сидеть сложа руки, смею уверить.

— Так, понимаю. — Уиклиф надолго задумался. — Я благодарен вам за искренность и добрые побуждения. Многое теперь для меня прояснилось. Не буду скрывать, что шел с надеждой заручиться вашим посредничеством. В силу обстоятельств мне несколько затруднительно лично ходатайствовать за несчастного Болла. Ведь его враги — это и мои недруги. Но, видимо, другого выхода нет. — Он решительно поднялся.

— Куда же вы, домине! — попытался удержать проповедника Чосер. — Дождитесь утра. Скоро третья стража.

— Нельзя медлить, когда над человеком нависла угроза тюрьмы и, как я опасаюсь, смерти. Скоротаю остаток ночи в отеле[56] герцога Ланкастерского на Стрэнде. Мне надо говорить с ним до утреннего приема. Надеюсь, подробности нашей беседы останутся тайной?

— Это я могу обещать вам со всей определенностью, домине.

Проводив гостя, Чосер подвинул пюпитр поближе к свету. «Мысль растревожена, сон бежит», — подумал он и полез искать «Песнь землепашца». Не давало покоя одно место в поэме.

«В этом все дело, — успокоенно улыбнулся поэт. — Пока не определится вождь, жакерия нам на угрожает. К счастью или к несчастью?..»

Было смутно на душе, и годы шершавой накипью осели на сердце, а все-таки оно волновалось ожиданием перемен и даже как будто радовалось.

«Увидеть прежде, чем умереть?.. Все же увидеть?»

Глава девятая Под пологом вольного леса

«Не знаешь ли ты одного святого,

Чье имя Правда? Где его жилище?

И не укажешь ли к нему дорогу?»

И им тогда ответил пилигрим:

«Свидетель бог, я не встречал доныне

Ни разу странника, чтоб вопрошал

Меня о Правде. Ныне — в первый раз».

Но здесь заговорил смиренный Пахарь:

«Клянусь святым Петром, я Правду знаю,

Как знает книгу мудрый грамотей!

Благоразумие и Совесть часто

Меня к жилищу Правды провожали,

А я себя связал обетом твердым,

Что буду Правде с верностью служить».

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

По весне потянуло с лесистых склонов щекочущим запахом костра. То ли валлийцы принялись жечь майские огни в честь своего языческого Белтана, то ли разбойничьи шайки подались с наступлением тепла в лесные чащобы подальше от королевских судей и палачей. Последнее, впрочем, навряд ли, поскольку самые лихие набеги и грабежи приходились обычно на летнюю пору, когда в лесах полно дичи и неразборчивая природа каждому готова предоставить гостеприимный кров.

Коронеры[57] и бейлифы не терзались долгими раздумьями. И простаку было ясно, что под сенью вековых буков, обросших лишайником и плющом, прячутся, скорее всего, злостные неплательщики, всякого рода беглецы и главным образом уклоняющиеся от труда безземельные батраки. Закон предписывал изловить и сурово наказать бездельников, но о том, чтобы прочесать лесные массивы от Монмута до Ланкастера, не могло быть и речи. Во-первых, небезопасно, потому что загнанные в угол крысы имеют обыкновение кусаться, а во-вторых, бесполезно, ибо, пока беглецов станут теснить в Вустере или, скажем, в Херефорде, они перебегут в валлийские графства вроде Брекнока, где сплошные трясины. В конце концов выигрывает тот, у кого есть время ждать. Чуть раньше, чуть позже, но холода выгонят негодяев из лесных берлог прямо в объятия констеблей сотен и деревень.

Но о том, что еще грядет за непроницаемой завесой времен, не знает никто. Пока же для удалых молодцов, кому и разбойник — брат, и черт — кум, наступили желанные денечки. Красавцы олени трубят на полянах, выкликая соперников на рыцарский поединок. Клыкастые вепри с треском ломятся сквозь можжевельник, в ручьях играет золотая форель. Самые разные люди нашли пристанище под сводами зеленой храмины. Недаром, знать, под действие «Билля о рабочих» подпадали и неприкаянные школяры, и разоренные подмастерья, и обнищавшие искатели магистериума, и бродячие менестрели, а порой и деревенские капелланы. Привольно, легко человеку наедине с буйным празднеством обновленной земли. В голове созревали безумные планы, вспыхивали головокружительные надежды, рождались пламенные, вдохновенные строки.

Да и как было не проникнуться восхищением перед гениальным замыслом творца и совершенством его творения среди осененных шумящими кронами диких скал, поющих родников, стремительных водопадов? И радостно становилось на сердце, и жутко, когда мнилась близость боговдохновенного озарения, за которым одним мерещились райские кущи, другим — чудесная власть над вещами и явлениями, которую таит в себе магистериум — философский камень.

Сыростью склепа веет от вещих замшелых камней.

Теряясь в извивах и трещинах, стекают струйки со скальных отвесов, бормочут в таинственном сумраке папоротников, словно ищут забытые клады. И гудят над россыпью ландышей молодые шмели, и веет покоем, и нежит прохладой еловый подлесок, то вспыхивая в сквозном луче, то потухая под мимолетной облачной тенью.

Чьи духи таятся в заросших лещиной оврагах? Кого стерегут и зачем, посылая протяжное эхо? Чьи призраки витают в лунном тумане над каменными плитами, обсыпанными слежавшейся хвоей? Над этими исполинскими глыбами, высунувшимися на свет божий из самой преисподней…

И нет ответа, и всюду — в каждой песчинке, искрящейся в струйках ручья, в каждом листике и цветке — таится намек на непостижимое уму человеческому единение всего со всем.

Огибая вершину, где приносили кровавые жертвы друиды[58], все выше взбирается неприметная тропка. Оседает тревожная настороженность, не дающая беглецу забыться ни днем ни ночью, глубину и размеренность обретает дыхание, и неизбывный привкус тления почти не слышен в благоухании майского чародейства.

Бушуют грозы, трепещут радуги, трубят охотничьи рога. Волей судьбы буковые леса между Стаффордом и Уэльсом стали прибежищем беглого люда. Не только закрепощенные поселяне, но и вольные хлебопашцы бросали наделы и уходили подальше от родных мест. Кто вконец отчаявшись, кто уповая на близкое избавление, о котором повсюду твердили бормотуны — вездесущие искатели Правды. Сторонясь проезжих дорог, где днем и ночью рыскали королевские чиновники и отряды баронской челяди, пробирались в безлюдные валлийские просторы обнищавшие йомены, разорившиеся ремесленники, вилланы и праздношатающаяся голытьба неведомого рода и состояния. Ни тюремный тюфяк, ни тяжелые колодки, ни даже позорное клеймо, выжженное раскаленным железом на лбу, не могли остановить беглецов. Общая участь уравняла и йомена, и виллана. Земельное держание не оставляло крестьянину даже тени надежды вырваться из долговой кабалы. Земля перестала быть кормилицей-матерью. Обратившись в стальной ошейник, она превратила свободного арендатора в подневольного серва. Невзирая на то, что арендная плата оставалась прежней — четыре пенса за акр, мало кому удавалось свести концы с концами. Королевское обложение отнимало последние крохи. А тут еще церковь забирала свою непременную десятину, и лорды, чьи угодья из-за нехватки рабочих рук оставались неухоженными, требовали все больше денег взамен отработки феодальных повинностей. Крестьянская работа потеряла всякий смысл. Стонала, жаловалась земля, исстрадавшись без плуга, серпа и косы. Напрасно лорды переманивали друг у друга работников или, самовольно вторгшись в чужое владение, силой уводили двуногий скот. Проку от новоявленного пленения вавилонского было мало. «Билль о рабочих» сковывал руки и хозяевам, и батракам. Разорялись, терпя убыток, обе стороны.

Цены на труд в стране, пораженной чумой, росли год от года, но королевский ордонанс под угрозой тюремного заключения запрещал повышать их сверх уровня, существовавшего еще до «Черной смерти». Строгость закона обернулась его бессилием. Каждый, кто не сидел на своем земельном наделе, фактически превращался в крепостного, обязанного безотказно работать в любом маноре, где только требовался наемный труд. Но одно дело — впрячь в ярем бессловесную скотину, иное — свободнорожденного англичанина. И пошла охота по всей стране на двуногого зверя, кровавая ловитва по деревням, кабакам и дорогам. Результаты ее не оправдали ожиданий. Даже маноры, принадлежащие королю, охватило повальное бегство. Зверь уходил от улюлюкающих загонщиков, как и свойственно лесной твари. Люди снимались с насиженных мест целыми деревнями и отправлялись в неведомые странствия, разбредались по городам, таились в пещерах и чащах лесных, укрывались в болотах.

Нельзя заставить из-под палки надрываться на чужой ниве. Без заботы и ласки не прорастает зерно в борозде, не дают приплода стада и даже вечная труженица пчела не собирает с цветка нектар. Сохнут травы, не дождавшись покоса, с жалобным стуком падают просверленные червем плоды, в труху превращается хворост лесной.

На горе у Трех крестов, поставленных безымянным отшельником, сошлись двенадцать грешных апостолов: Джон Цирюльник из Кента, Джон Каменщик из Нортгемптона, капеллан Джек эт Ли из Сомерсета, лондонский оборванец, йомены из Эссекса и Суффолка, ремесленники и вилланы из разных графств. Кто прилег на травку, кто сбросил котту и грелся на солнышке, сидя на пеньке. Лишь один виллан, одноглазый, зачем-то забрался на ветку старого дуба и укрылся в листве, уныло качая длинными худыми ногами, обутыми в остроносые башмаки.

Тень от воткнутого в землю посоха медленно укорачивалась. В ожидании прошло более часа, прежде чем где-то внизу раздался условный свист. Люди, и без того не слишком разговорчивые, сразу подобрались, насторожились.

— Вот человек, который хотел говорить с вами, — йомен Уильям Хоукер вывел на поляну широкоплечего, коренастого молодца, закутанного в зеленый с зубцами по низу упленд. Тот сбросил свою потрепанную накидку, прожженную летучими искрами лесных ночевок, и широкими натруженными ладонями пригладил схваченные ремешком волосы. Капелька солнца вспыхнула на потемневшем от времени образке. Затем вышел на середину, подбоченился, тронув пояс, на котором рядом с охотничьим рогом висел французский стилет, и неторопливо обвел собравшихся хмурым, все примечающим взглядом. Одним он напомнил деревенского кузнеца, другим показался похожим на вольного стрелка, а капеллан заподозрил в нем лесного брата. Незнакомец широко расставил крепкие ноги. На каждом задержался холодным, уверенным взглядом из-под насупленных кустистых бровей.

— Я давно просил кума Уила собрать вас в каком-нибудь тихом местечке, где бы мы могли спокойно потолковать, — хрипловатый, суровый голос незнакомца оказался под стать всему его облику. — Долгонько пришлось мне ждать, ну да ничего — всякая большая работа требует подготовки. Это-то нам знакомо…

— Беда у всех одна, а бедствуем в одиночку, — словно оправдываясь, подтвердил Хоукер. — Пришлось порядком побегать за вами, братья. Спасибо Джону Каменщику. Без него мы бы вряд ли смогли собраться.

— Так-так, верно говоришь, Уил, — одобрительно кивнул незнакомец. — Беда хоть и общая, но каждый борется с ней, как умеет. Лишь за себя, за свою семью, за свою общину. Один только бог за всех. Справедливо ли это?.. Как тут не похвалить Джона Каменщика за добрую помощь? У них, каменщиков, дело поставлено крепко. Общество заботится обо всех вместе и о каждом в отдельности. Неважно, где ты живешь — в Лондоне, Станфорде или Тонбридже, — всюду тебя встретят как родного, накормят и обогреют, помогут советом. Скажи-ка нам, Джон, смог бы ты без помощи братьев по цеху разыскать всех этих достойных людей?

— И думать нечего! Англия велика, — привстал Джон Каменщик. Его воспаленный лоб был обезображен свежим клеймом.

— Ни ног не хватит, ни сил… Нипочем бы нам не встретиться, если бы не подсобили добрые мастера. От графства к графству, от сотни к сотне, от деревни к деревне выводили на верный след. Да и то сказать, раньше мы бы куда быстрее спроворили. Теперь же настали такие черные дни, что и словами не высказать. Наше общество понесло особо тяжелый урон. Хватают всех без разбору. За то, что стоим друг за дружку, за нашу общую клятву, за тайные знаки, по которым узнаем братьев. Поэтому мне особенно приятно, что удалось все-таки сделать доброе дело. Теперь бы мне с ним уж не справиться. Куда я денусь с этой дьявольской меткой? На первом же перекрестке схватят. Вот и таюсь в чаще, как вор. Уж как нам, каменщикам, досталось, не приведи господь никому…

— Брат Уил верно сказал: беда у нас общая, — соболезнуя, но как бы с насмешкой покачал головой незнакомец. — Каменщики первыми добились повышения платы за труд, вот и терпят больше других. Но не за клятву, не за цеховые тайны, а за один-единственный пенни, который сумели вырвать у грабителей. Взгляните все на нашего Джона, — он повелительно поднял руку. — Вот она, расплата за прибавку. Горит буква позора, взывает к отмщению.

— Как будто одних каменщиков клеймят! — проворчал кто-то из вилланов. — Попробуй уйди из манора, так тебя живо в башню упрячут.

— Правильно, — одобрил незнакомец. — Всем плохо. Ни виллан, ни хлебопашец-хозяин не вольны искать лучшей жизни в нашей свободной стране. Нам нужно кормить детей, и мы готовы обойти полсвета ради лишнего пенса, а нас сажают за это в тюрьму. Сначала на сорок дней, потом на полгода, а ежели словят в третий раз, то не взыщи — волокут к палачу. За что, спрашивается? За недобросовестность! Это нас-то, жнецов и сеятелей, свинопасов и кузнецов, косарей и плотников? Мы трудимся до седьмого пота на нашего лорда, на церковь, на короля, и нам некогда думать про совесть. У нас ее действительно нет. Вот у сборщика налогов, готового вырвать последний кусок хлеба из нашего рта, этого добра в избытке. Словом, сиди на одном месте и не ропщи. Ты не смеешь даже мечтать о том, чтобы улучшить свое жалкое существование. Как мы дошли до такого положения, братья? Свободные англичане! На нашей стороне закон. Разве он защищает только дворян? А нас с вами — нет?

— Свободные! Ишь, нашел чем гордиться. А мы кто? — яростно выкрикнул одноглазый виллан, упруго спрыгнув с ветки. — Сервы? Тягловый скот?

— Ты не горячись, брат, — охладил его Уильям Хоукер. — Лучше расскажи про себя людям. Пусть узнают, кто ты и откуда, а там сообща и решим, как с тобой быть.

— Чего тут решать? Я такой же человек, как и все!

— Неужели кто-нибудь оспаривает это? — незнакомец удивленно огляделся. — Почему ты сидишь в стороне от всех? Здесь твои братья, такие же обездоленные, — он кивнул на старика в залатанной котте, сидевшего рядом с двумя бородатыми шропширцами. — Уверяю, что они встретят тебя как доброго друга.

— А другие? Ты сам, например? — с вызовом бросил одноглазый.

— Ты, кажется, откуда-то с юга? — спросил незнакомец.

— Я тот самый корнуэллец, который убил своего хозяина.

— Знаю твою историю, Дирк, — участливо кивнул Хоукер. — Расскажи ее людям.

— Чего уж тут, — Дирк с недовольной гримасой дернул плечом. — Мне двадцать лет, и в моей проклятой жизни нет ничего примечательного. Мой отец держал виргату в аббатстве, и за это ему полагалось работать на лорда три дня в неделю. Я говорю про обычную пору. В страду у нас трудятся по пяти дней.

— Как везде, — вздохнул старик.

— Да, как везде. И, конечно, еще дней пятнадцать в году уходят на всякие помочи. На свое хозяйство, как видите, времени остается негусто, но все же как-то справлялись.

— Еще бы! — вновь вмешался старик. — Только проку мало. Ведь раньше на барщине работали только до полудня. Зато нынче, когда за каждую отработку с тебя требуют денег, платить приходится на полный день.

— В деньгах все зло, — согласился Дирк. — Аббату, нашему лорду, мы платили безропотно. И десятину отдавали, и королевский налог… Но после Доброго парламента[59] последнее терпение лопнуло. Где взять серебро, будь оно проклято?! Видно, так уж назначено богом: одни и работают, и платят, другие только берут.

— Говоришь, богом назначено? Как бы не так! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином? — гневно спросил незнакомец. — Разве ты не знаешь слова святой правды, Дирк? Вот единственная истина, на которой стоит мир.

— Все же раньше полегче было. Община жила заодно с лордом. Мы платили ему за его землю, пока могли. Когда же сверх всего с нас потребовали еще и эти три грота, жить стало невмоготу. Отец зачах от непосильной работы, сестренка и два младших брата умерли в голодную зиму, потом и матушку прибрал господь… Я ушел, потому что не захотел брать землю. Когда меня призвали на собрание курии, я сказал, что отказываюсь.

— Это твое право, — поддержал старик.

— Хозяин и не оспаривал, но уйти из манора не разрешил. Оставил лесничим, без земли, на одних кормовых. Платья тоже не полагалось. Я родился свободным, но лорд сумел доказать, что мой прадед был сервом. Ведь слово лорда — закон.

— За это ты и убил его? — удивленно спросил Хоукер.

— Нет, не за это… Однажды он застал меня за ловлей перепелов и ударом хлыста выбил мне вот этот глаз, — Дирк пальцами раздвинул воспаленную рану. — Потом он подстерег меня, когда мы ловили раков. Я не стал ждать, пока совсем ослепну. Огрел аббата дубинкой… и ноги в руки. В лесах пряталось много наших, но они не приняли меня.

— Никак убоялись, что ты совершил смертный грех? — понимающе подмигнул незнакомец. — Как звали твоего хозяина, Дирк?

— Генрих Рамси. Он арендовал манор герцога Ланкастерского.

— Я слыхал про этого кровопийцу, — усмехнулся незнакомец. — Ты поступил правильно. Жаль только, что сам Гонт не повстречался с тобой на лесной дорожке. Но ничего, придет и его час. Властью, данной мне Джеком Возчиком, я отпускаю твой грех. Займи свое место среди братьев, мужественный англичанин.

— Ты знаешь его?! — недоверчиво воскликнул одноглазый. — Какой он, Джек Возчик?

— Такой же, как мы с тобой: с руками и ногами. Наш проповедник томится теперь в мейдстонской тюрьме, но будь уверен, Дирк, что слово правды нельзя запереть на замок. Оно летит по свету вольной птицей.

— А ты действительно отпускаешь грехи? Тебя рукоположили?

— Твоя совесть может быть спокойна, бывший лесник, — успокоительно махнул рукой незнакомец, — но, если ты хочешь получить отпущение по всем правилам, я берусь замолвить словечко нашему капеллану… Ты-то хоть настоящий капеллан? — он повернулся к Джеку эт Ли, чья порядком изодранная ряса была облеплена шариками репейника и всякими колючими семенами… — Где ты так вывалялся, святой отец?

— Затравил косулю, которую сейчас поджаривают на обед наши люди, — дерзко улыбнулся Джек, поддержанный веселым смехом. — Небось и ты не откажешься попробовать?

— Не откажусь, будь уверен!.. Можешь облегчить душу этого достойного грешника?

— Есть одна маленькая заковыка, бывалый человек. Дело в том, что я отлучен от церкви. Но если нашего друга это не остановит, берусь обделать в два счета. За мной дело не станет. Отпускаю тебе грехи твои, сын мой! Amen.

Кое-кто рассмеялся, а старый шропширец поежился.

— Отлучен от церкви? Как Джек Возчик? Это делает тебе честь.

— До Джона Болла мне далеко. Я, слава богу, не схизматик. Мой случай скорее схож с судьбой грешника Дирка, хотя я и не покушался на жизнь князя церкви.

— Что же ты сделал, несчастный? — заинтересованно спросил незнакомец. — Не томи нас, поведай.

— Ничего из ряда вон выходящего, право… Просто потребовал у лорда два пенни прибавки за обедню. Он мне, естественно, отказал, и я стал подыскивать приход побогаче. Да не тут-то было! Лорд подал в суд, и на основании «Билля» меня принудили остаться на месте. Как свободнорожденный англичанин и слуга господень, я счел такое обращение оскорбительным и, подобно нашему бедному виллану, дал деру. Все кончилось интердиктом.

— Вот она, наша жизнь! — незнакомец назидательно погрозил пальцем. — Есть ли силы терпеть, когда так нагло и глумливо попираются все законы — человеческие и божеские? Смиряется только раб, свободный борется за свои права… Я говорю это всем вам, и прежде всего тебе, Дирк. Ты должен понять, что нет никакого различия между вилланом и йоменом. И того и другого цепью приковали к земле. Ты не виргату свою отверг, но вериги тяжкие сбросил. Надел, который дается на таких кабальных условиях, сам собой обращает человека в раба. Кем бы он ни был, хоть принцем крови. Усвой это на будущее, Дирк. И не надейся на то, что где-то живется легче. У нас, например, в Кенте и Эссексе, давно нет вилланства. Вроде бы все лично-свободны, а на деле по рукам и ногам повязаны держанием.

— Tenentum non mutat statum, — глубокомысленно изрек капеллан и тут же растолковал латинскую премудрость: — «Держание не меняет личного состояния…» Так гласит закон, и никуда от этого не денешься. Раз земля зависима, значит, и ты зависим.

— Хорошо иметь своего законника, — одобрил незнакомец. — Я не забуду тебя, капеллан.

— Боюсь, что лично тебе закон мало поможет, удалец, — хитро ухмыльнулся Джек эт Ли. — При твоем-то ремесле…

— Что знаешь ты обо мне, отлученный законник?..

— Да мы все о тебе ничего не знаем, — неожиданно вскинулся старик из Шропшира. — Откуда ты взялся такой? Всех учишь, а сам-то кто? Может, лесной брат?

— Во-во! — поддержали его остальные.

— Чего это вы все так всполошились? Словно нет у нас больших врагов, чем разбойники! — фыркнул бродяга из Лондона. — Ну до чего же дикие эти крестьяне! По мне так лучше рыцарь с большой дороги, чем королевский сержант или бейлиф.

— Я не разбойник, честные люди, — выждав, пока уляжется суматоха, сказал незнакомец. — Не беспокойтесь.

— Сдается мне, что я уже видел его в наших краях, — шепнул эссексец, сидевший рядом с Джоном Цирюльником. — Не то в Колчестере, не то в Уолтеме.

— Ну и помалкивай! — проворчал Джон.

— А все же расскажи про себя, — не отставали шропширцы. — Хотим знать, что ты за птица. Имя-то как?

— Зовите меня Уолтером Тайлером, — после минутного колебания ответил незнакомец.

— Ты что, вправду кровельщик?[60] — обрадовался бродяга. — Знал я одного кровельщика! Вот уж ловок был залезать через крышу в чужие дома… Повесили его на Чипсайде.

— И правильно сделали, — жестко отрезал Уолтер. — С ворами и прочими любителями легкой наживы нам не по дороге. Человек обязан честно трудиться и жить по законам справедливости.

— Так я чего? — сконфузился бродяга. — Я ведь только спросил…

— Действительно ли я черепичник?.. Да я и сам точно не знаю, кто я теперь. Слишком много перемен произошло за последние годы. Не только со мной… Был я лучником у Черного Принца, и с Бекингэмом пересекал Канал. Кое-что позабыл, но еще большему научился. Но если кому-нибудь из вас нужна хорошая крыша из черепицы, соломы или же папоротника, можно попробовать. Думаю, что сумею покрыть не хуже иных прочих.

— Дикий лес — наша крыша, звериная нора — наш дом. — Лондонец с треском переломил о колено сухую ветку и зашвырнул обломки в кусты. — Всю Англию разворошили, как муравейник. Даже нищим не стало житья. Без бумаги с печатью шагу не смей ступить.

— Вам, безземельным, легче, — вздохнул шропширец с желтым, изрытым оспой лицом. — Никаких тебе забот, летай божьей пташкой.

— А у нас какое-никакое хозяйство, — поддакнул другой, тонкоголосый и тучный. — В уборку или в сенокос разве кого докличешься? Все ловчите, чтобы побольше урвать. Прошлый год совсем без рабочих остались. Эрл Уорик переманил…

— Послушать вас, так все зло от работяг. От жадности их и коварства, как вещает повсюду «разбойник Хоб». — Уолтер подтянул упленд и подсел к костру. — Налоги и всякие поборы магнатов нипочем, а лишний пенс косарю заплатить — чистое разорение. Белый свет застит. Не так, что ли?

— Так или не так, а только каждый норовит отнять последнее, — недовольно фыркнул толстяк. — Чего не хватает, спрашивается? И кормим, и поим, и даем по справедливости. Как деды, как отцы наши — по два пенса с акра. Больше даже, чем по закону положено.

— Ах, по закону! Зачем же вы сюда пожаловали, если на закон молитесь? Тогда вам, ребята, к королевскому судье надо. Он будет премного доволен. Заодно и недоимки проверит. Если чего не так, не миновать вам тюрьмы.

— Все вы одним миром мазаны, которые без земли, — огрызнулся рябой. — Где бедному хлебопашцу с вами тягаться?.. Нету ее нигде, правды этой. Так и скажем своим.

— Это кому же — своим?

— Общине, — рябой пожал плечами. — Известно…

— Ихобщина послала? — Уолтер покосился на Уильяма Хоукера. — Сам-то ты знаешь этих людей?

— Пол Кузнец поручился.

— Враль он первостатейный, Пол этот. Обещал, что сам Джон Правдивый будет, — пожаловался толстяк. — Душу свою раскрыть шел, а вышло вон как… Одно вранье.

— Не торопись судить, — предостерег Уолтер. — Давай сперва разберемся, зачем вам понадобился Джон Правдивый. Чего вы хотите от жизни, шропширские хлебопашцы? На что жалуетесь?

— Мы как все, — переглянувшись с напарником, сказал рябой.

— Значит, перво-наперво — налог, — понимающе кивнул Уолтер. — Или все-таки сезонные рабочие? За полпенни сердце щемит?

— Полпенни здесь, полпенни там — глядишь, и шиллинг набегает, — глубокомысленно заметил толстяк.

— Справедливо, — уступчиво кивнул Уолтер. — Только все же?

— Налог, конечно, на первом месте, — признал старый шропширец. — Поденщики уж потом…

— И на том спасибо!.. Это все ваши беды?

— Как же! — запротестовал тонкоголосый толстяк, подперев кулачком румяную щеку. — Про лорда забыл? — он сердито подтолкнул товарища. — Общинный выгон у нас запахал прошлой весной. Деревьями огородил и запахал, никого не спросясь.

— Вот ловкач! И главное, умудрился найти работников.

— У самой королевы-матери отбил, — не без гордости пояснил рябой. — Ни с кем не посчитался. Всю общину оставил без выпаса… Такой у нас лорд.

— Да знаю я Уорика, довелось повстречаться. У него чуть ли не в каждом графстве манор… К судье вы, конечно, не обращались?

— Это с лордом судиться? — Толстяк изумленно раскрыл глаза. — Ты в своем уме, Черепичник?

— Разве закон не один для всех? Или, может, дело неправое?

— Правое, неправое, — рябой досадливо поморщился. — Годы ведь на тяжбу уйдут… А денег сколько?

— И где их взять? — поддакнул толстяк.

— Пусть будет по-вашему, — кивнул Уолтер. — Судиться с лордом и вправду пустая затея. Скажите лучше, что вы вообще намерены делать? Как собираетесь жить дальше? С лордом-грабителем вам не совладать, с парламентом, готовым спустить последнюю шкуру, тем паче. Что же остается? Воевать с бедняками поденщиками?

— Воевать мы ни с кем не желаем, — твердо заявил рябой. — Джек Возчик наказал стойко держаться во имя божье. Нас послали узнать, когда ударит колокол.

— Тогда вы плохо поняли проповедь Джека Возчика, братцы! Стойко держаться — это одно, а терпеливо сносить несправедливые притеснения и смиренно ждать, что кто-то за вас заступится, — совсем другое. Ты как понимаешь, Джон Каменщик?

— Это значит стойко держаться друг за дружку, значит быть заодно со всеми, — важно прокашлявшись в кулак, пояснил клейменый.

— И мы всей общиной точно так порешили, — одобрительно закивал рябой.

— Всей общиной? — Словно прислушиваясь к чему-то, Уолтер склонил голову к плечу. — Это хорошо, коли всей общиной… А как обстоят дела у ваших ближайших соседей, знаете? Во всем вашем графстве? Еще дальше: в Стаффорде, Вустере?.. Джек Возчик не к вам одним обращался, ко всем. И за всех страдает сейчас в монастырской тюрьме. «Большое общество» потому и называется так, что стоит за всех тружеников. Для честного человека нет ничего дороже справедливости. Без нее трудно дышать, нельзя смеяться. Кусок и тот застревает в горле. Подумайте об этом, вилланы Шропшира. Всем найдется место в нашей свободной стране. И вам, и вашим безземельным сезонникам, в которых вы должны видеть братьев, а не врагов, законнику-капеллану, ловкачу лондонцу и тебе, Джон Каменщик, оскверненный клеймом палача… Стоит только постараться и зажить по справедливости.

— Разве возможно такое? — грустно вздохнул отлученный от церкви капеллан. — Когда прародитель Адам пахал землю, а Ева пряла, не было ни рыцарей, ни священников, ни ремесленников, ни судейских крючков — никого. Нынче, невзирая на «Черную смерть», вон сколько всякого люда расплодилось. И каждый норовит ухватить другого за горло, и никому дела нет до чужого горя… Скажешь, я не прав, Черепичник?

— Ты прав, потому что так есть, но это не значит, что так будет вечно. Или мы не равны перед богом?.. А коли равны, то нужно помнить не только о себе. Пусть забота соседа станет вашей заботой, и ваши соседи пусть помогут вам в свой черед. Вы сразу поймете друг друга, когда осознаете, что хотите одного и того же. Погрузитесь в море житейское, в страдания и мечты народа. Главная наша беда в том, что мы привыкли сидеть в своих норах. Глаза закрыты, уши заткнуты, рот запечатан. Все заняты только собой. — Уолтер поманил Джона Каменщика. — Ты сейчас поведал нам, доблестный брат, о жестоких гонениях, которые обрушились на твой славный цех. Но разве ты не знаешь про то, как расправились с плотниками? С какой жестокостью покарали каждого, кто принадлежал к их союзу? Такова природа человека, что своя боль заставляет забыть чужую. Я это вполне понимаю, Джон. Я сам был таким, пока мне не раскрыли глаза. Но не будет для нас чужого горя, ежели проникнемся братской любовью друг к другу. Все станет общим: и боль, и радость. — Он обнял Каменщика и вновь обратился к шропширским вилланам: — Теперь о вас, мои возлюбленные, мои упрямые братья… Вы по-прежнему сетуете на коварство поденщиков, которые, бросив вас, пошли в манор Уорика?

— А то как же? — не слишком уверенно встрепенулся толстяк. — Во-первых, сено перестоялось, во-вторых…

— Да знаю я ваши горести! — Уолтер устало махнул рукой. — Ведь и у меня был свой клочок, политый потом дедов, да не о том речь… Вы когда-нибудь задумывались о тех, кто живет без земли, одним только заработком от случая к случаю? Три пенса, не спорю, большие деньги. Но страдные деньки пролетают быстро, а есть нужно круглый год, и детей кормить, и налоги платить… С каких доходов, спрашивается? По закону косцу лугового сена нельзя платить свыше пенни за акр. Столько же полагается на день за выполку сорных трав и уборку. Ну-ка, попробуй обернись!

— Но почему за мой счет? — с мрачным ожесточением упорствовал рябой. — У меня тоже дети. На всех не хватит. Каждому свое.

— Если покорно склониться под ярмом, то твоя правда: каждому свое. Но не лучше ли забрать назад все то, что отняли у тебя грабители? Тогда и себе останется, и найдется чем справедливо расплатиться с братом.

— Легко сказать. Можно подумать, что я выбирал свою долю. Может, я тоже хотел в город податься? Но меня принудили остаться. Заставили взять землю против воли. Покойный лорд так удивился моему упрямству, что даже вступительной платы не потребовал. Только черного быка в качестве гернета…[61] Я его после назад откупил за одиннадцать шиллингов и пять пенсов.

— Вижу, ты человек с достатком.

— Потрудись с мое, вот и будешь с достатком… Все-таки девятнадцать акров пахотной земли, — ухмыльнулся рябой. — Свиньи опять же… За право выпаса в лесу лорд раньше брал одну из семи, теперь одну из шести.

— Хуже, значит, стало?

— Еще бы не хуже!

— Вот и батрак так же считает! Как думаешь, почему цена на рабочие руки растет? Да потому, что хлеб дорожает чуть ли не ежегодно. Все связано в этом неправедном мире, где мертвый хватает живого.

— Я как продавал откупщику по гроту за четверть, так и продаю! — вконец разъярился рябой виллан. — Закон запрещает повышать цены на съестные припасы!

— Закон? — лондонский мастеровой поспешно вмешался в спор. — Ты бы пожил в городе, дядя! Нет в мире больших мошенников, чем наши торговцы. Особенно рыбники, пекари и виноделы. Они не только вздувают цены, но вообще всячески обманывают народ: продают тухлятину, подмешивают всякую дрянь. Я потому и сбежал, что в городе, того и гляди, ноги протянешь…

— Это неправильно, — не сдавался шропширец. — Я сам слышал, как наш бейлиф читал.

— Значит, плохо слышал, — поддел его капеллан. — В «Билле» буквально сказано, что продовольствие должно продаваться по разумной цене. Уяснил? А уж какую цену считать разумной, решает торговец. Бродяга прав.

— Я не бродяга! — обиделся лондонец. — Ты меня бродягой не обзывай, беглый поп!

— Прости, брат, но я не хотел тебя оскорбить. Быть бродягой и нищим вовсе не позор. «Блаженны нищие духом…»

— Кто теперь живет по писанию? Не скажу, чтобы прежде так уж охотно подавали, а нынче и вовсе обходят сторонкой. Из-за страха перед тюрьмой, думаю. Виданное ли дело, чтобы богоугодную жертву назвать потворством бездельникам? Воистину последние времена наступают…

— Выходит, что ты все-таки был нищим, — удовлетворенно заметил капеллан.

— Принимал доброхотное подношение, коли давали. Зато у меня был свой угол, свой очаг, где я мог приготовить еду, свое ложе. Нищий — да, но не бродяга! Выпадали деньки, когда я зарабатывал побольше иного седельного мастера или вонючего скорняка.

— Значит, иногда ты все же работал? — спросил Тайлер.

— Почему «иногда»? В славном цехе лодочников и корабельных дел мастеров Томас Фарингдон слыл далеко не последним. Но как только меня попытались превратить в раба, я, не раздумывая, оставил верфь. Это же надо придумать, чтобы свободного умельца посадили на цепь! Запретить искать работу получше или требовать прибавку за свой труд! Ну уж нет! Не на такого напали… Вот и начал я подрабатывать то одним, то другим, — лондонец загадочно ухмыльнулся. — На свой риск и страх.

— Тебе хорошо, — гнул свое рябой шропширец. — Свободному, одинокому. Сам себе голова. Можно и не работать.

— Не завидуй, виллан! Лучше послушай этого бывалого человека. — Уолтер похлопал лондонца по плечу. — Он не меньше других горя хлебнул… Тебя когда-нибудь травили собаками? Охотились за тобой на дорогах?

— И тюрьмы ты не нюхал, и в колодках не сидел, — подхватил Джон Каменщик. — Даром что серв! Верно сказал брат Уолтер: на всех надели ярмо.

Резким порывом прошелестел в листве холодный ветер. Круто замешанные облака сливались в клубящуюся беспросветную массу.

— Того и гляди, хлынет, — закинув голову, пробормотал рябой. — Бог, он все видит. Давно следовало приструнить городских. Все зло на земле от города. Легко живете, не по заветам.

— Попробуй втолкуй дуралею! — осерчал Джон Цирюльник. — Не желает слушать, и все тут! А еще за правдой пожаловал!

— Шли-то мы шли, да не туда попали, — кряхтя, поднялся рябой. — Собирайся, кум, — растормошил он задремавшего толстяка. — Не пристало нам искать у городских справедливости. Сами пойдем к его милости королю, всем миром… Прощайте, добрые люди.

— Предупреждали меня, Уолтер, что тяжелый подобрался народец, — смущенно вздохнул Уильям Хоукер, проводив уходящих тоскующим взглядом. — Но такого исхода, признаюсь, никак не ожидал. Ничего понимать не желают. А я еще у них хлеба хотел просить для беглых… Монмутцы уже кору в мякину подмешивают.

— Всему свой срок, — властно одернул Уолтер. — Запасись терпением. Лучше сам попробуй понять этих людей. Жизнь отучила их от излишней доверчивости. Когда каждый только и норовит вырвать у тебя последний фартинг, поневоле озлобишься.

— Мы можем поделиться с монмутцами, — подал голос молчаливый йомен из Уорика. — Сберегли про черный день немного ячменной муки.

— Слыхал? — Уолтер локтем толкнул Хоукера.

— Благослови вас господь, — Джон Цирюльник осенил себя крестным знамением. — Когда на твоих глазах умирают люди, недостает терпения дождаться подходящей луны.[62]

— Не стоит и нам задерживаться, — Уолтер отдал благодарный поклон. — Спасибо вам, добрые люди… Не знаю, когда зазвонит колокол справедливости, но думаю, что ждать осталось недолго. Что-то обязательно должно перемениться.

— Хорошо бы скорее, — вздохнул молчаливый. — Многие ли из нас переживут эту зиму?

— Все передохнем в лесах, — печально отозвался одноглазый.

— Благослови тебя пречистая богоматерь и святой Джордж, брат Черепичник, — вразнобой отозвались вилланы. — Передай Джеку Возчику, что мы будем молиться за него… И за Джона Правдивого…

— Ждите и готовьтесь, — Уолтер прощально взмахнул рукой. — Проводишь, Уил?

— Я рад, что ты меня нашел, Уот, — сказал Хоукер, когда они вышли к оврагу. — Нашел и позвал.

— Жизнь позвала, боль окликнула.

— Ты действительно знаешь Джека Возчика?

— Так ведь и ты его знаешь… Помнишь францисканца, которого мы встретили на дороге у Фонтенбло?

Глава десятая Искра

Еще я видел там в нарядных шапках

Судейских стряпчих целую толпу.

Они закон отстаивать готовы

За фунт иль пенсы, а не ради правды.

Измеришь ты мальнвернские туманы

Скорей, чем их заставишь рот раскрыть,

Не посулив вперед хорошей платы.

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

Городок Брентвуд, приютившийся на границе Эссекса с Хартфордширом, еще жил впечатлениями от веселых обрядов праздника вознесения. После торжественного крестного хода и чинной литургии, которую отслужили прямо посреди зеленого поля, все от мала до велика отправились бить межи. Во главе процессии важно шествовало духовенство, окруженное галдящей гурьбой принаряженных подростков. С незапамятных лет римского владычества, когда над нивами Альбиона властвовал ныне забытый бог полей и межевых знаков Терминус, детворе в этот день отводилась едва ли не главная роль. Передавалось поле, передавалась память, воскрешалось неизбывное чувство личной причастности к вечному круговороту жизни.

Прорастает зерно, умножаясь в колосе, и поколение следует за поколением, как набегающий вал. Обозначенный камнем надел определяет нерушимый черед в веренице предков-хранителей, чьи кости истлели в земле, а души вознеслись в горние выси. И как вечность противостоит бренности, так небо отрицает землю с ее юдолью и преходящими радостями. Церковь стремится оторвать душу христианина от суетного мира, напоминая о неизбежности рокового мгновения, которое одни называют смертью, другие — рождением в вечность. Но хоть дух устремляется к свету, грешное тело тянет назад. Не отпускает почва, где сквозь родительские гробы прорастают побеги грядущих всходов. Только через нее, тяжелую, влажную, теплую, дано прочувствовать сердцу соединяющие его с природой-праматерью таинственные нити. С первых шагов тщится грешный человек разгадать их вечно изменчивый узор и не поспевает. Распятый на кресте страстей между верхом и низом, так и уходит с вопросом на устах, искаженных страданием.

Крестьянский дом, сгорбившийся под посеревшей соломой, колосья в поле и животные, мирно пасущиеся в лугах, — лишь часть космоса, среди которого пролегают дороги планет. В свой черед обрушится кровля, и пламя пожрет сгнившие балки, в копченый окорок и колбасы превратится свинья, тюки шерсти и мешки с пшеницей уплывут под парусами куда-нибудь в Бордо или Байонну, но в веках пребудет помеченный камнем надел. Разделенный потомками, безжалостно исчетвертованный, но единственно неподвластный всеобщему уничтожению.

Обходя границы прихода, старики указывали мальчишкам вещие знаки:

— Вот ручей, где вы любите плескаться в жару, а вот замшелый валун на краю болота. Все, что лежит по сю сторону, принадлежит нашей общине, а значит, и вам, ее младшим членам и будущим хранителям.

И дабы наука вернее закрепилась в юных головках, наследников колотили палкой по мягкому месту и безжалостно хлестали кнутом. Но это была сладостная боль приобщения к манящему миру зрелых мужчин. Детишки знали, что она вскоре утихнет, а в награду за терпение каждый получит по горсти изюма и медному фартингу.

— Видите зеленый склон, на котором белеет контур огромного быка? Говорят, что его начертали одноглазые великаны, жившие тут задолго до пришествия нормандцев. Бегите вон к тому развесистому дубу. Оттуда виднее.

— А там источник, из которого пил Симон Монфор. Во всем графстве нет более чистой и вкусной воды, чем в нашем источнике.

— Наша нижняя граница[63] проходит за лесом, где однажды переночевал Робин Гуд. В прошлом году вы ободрали там всю малину и ежевику, хотя знаете, что ягоды можно собирать только с разрешения нашего лорда. Ну-ка, братцы, вжарьте им хорошенько, чтобы впредь было неповадно! Пусть запомнят проказники, где находится запад.

Хор затянул псалом, священник, благословив поля и источники, вознес молитву о щедром урожае. Изредка всхлипывая, ангельскими голосками подпевали выпоротые мальчишки. Небеса изливали тепло и свет. Ветер играл лентами на майском шесте, оставленном до праздника троицы. Мир и благоволение воцарились в душах. Мясники свежевали быка, трактирщики катили бочонки с элем.

Праздничное благодушие было нарушено быстро распространившейся вестью о приезде королевской комиссии во главе с сэром Томасом Бамптоном, который остановился в доме брентвудского бейлифа. Вскоре уже весь городок знал, что комиссар располагает точным списком лиц, уклонившихся от поголовного налога. Для начала было приказано собрать на площади зарекомендовавших себя самыми упорными неплательщиками жителей деревень Фоббинг, Коринхем и Стенфорд-ле-Гоп.

Получив от комиссара надлежащие полномочия, бейлиф оседлал коня и, втайне кляня службу, отправился на другой конец графства, к берегу моря. Его путь пролегал через леса и холмы, через реки, где нужно было искать брода, заболоченные луга и пески. Надежда на перемену лошадей была слабовата, и бейлиф наметил постоялые дворы для ночевок и на всякий случай велел приторочить к седлу торбу со снедью. Полагал, что доберется дня за два, в крайнем случае — за три. Человек он был добрый, простосердечный и весьма склонный к застолью. Сидя с оловянной кружкой у огонька, он и не думал делать тайны из возложенной на него миссии. Больше того, разделяя возмущение случайных сотрапезников, как мог, честил наглеца комиссара и заодно с ним преосвященного канцлера. Досталось, само собой, и картавому «разбойнику Хобу» — Хелзу.

Неудивительно поэтому, что про Томаса Бамптона, который прибыл в сопровождении четырех столичных молодчиков в немыслимой, расшитой бубенцами одежде, заговорили по всему графству Эссекс. Тревожное известие далеко обогнало гонца. Жалея коня, он неторопливо тащился от трактира к трактиру, останавливаясь у каждого ивового венка.[64]

В рыбацком городишке Фоббинг, затерянном на изрезанном укромными заливчиками побережье, вознесение господне отпраздновали на свой лад. Запекли свежих мидий, вдоволь нажарили рыбы и устроились пировать прямо в лодках, которые загодя оттащили подальше от рокочущей кромки прибоя. Просоленный киппер,[65] имеющий власть пробуждать совершенно немыслимую жажду, скоро настроил общество на веселый лад. По неписаной традиции остряки состязались с каменными лицами, без тени улыбки. Только по блеску глаз и прихлынувшей к вискам крови можно было оценить меткость шутки.

Как всегда, первой жертвой подтрунивания сделался Гольфрид Краттон, лучший в деревне рыбак, способный в два счета перевалить через борт самую большую акулу. Его вызывающе длинный нос так и напрашивался на комплименты.

— У тебя капля на самом кончике, — с невинным видом начал чернобородый хлебопек Томас Бекер, опуская взгляд в оловянную кружку. — Дотянешься?

— Ну так сними ее, — бесстрастно парировал Гольфрид. — К тебе она ближе, чем ко мне.

Беседа текла без спешки, причем подчеркнуто вежливо, с многозначительными паузами, позволявшими по достоинству оценить чужую шутку и приготовить надлежащий ответ.

К сожалению, на сей раз фоббингцам не довелось насладиться единоборством признанных острословов. Посыпалась сухая глина с обрыва, и на грохочущую гальку сбежал солевар из соседней деревни Тилбери.

— Вы еще ничего не знаете? — выкрикнул тилбериец, задыхаясь на бегу. — Ну, тогда я вас так огорошу, что мигом попадаете!.. — И он со всеми подробностями поведал о скором прибытии брентвудского бейлифа, который, несмотря на частые задержки, неумолимо приближался к Фоббингу. — Своими ушами слышал в трактире у Веселого Гарри, разрази меня гром! — чертыхнулся напоследок неугомонный солевар.

Все, как по команде, уставились на Томаса Бекера, уполномоченного нести налоговую субколлекторскую службу. Привычное ругательство едва не сорвалось с его острого языка, но, интуитивно ощутив значительность момента, он решил, что сперва следует хорошенько обмозговать неприятную новость. Было бы преувеличением посчитать ее полной неожиданностью. Между собой рыбаки постоянно толковали о последнем налоге, от которого им вроде бы удалось отвертеться. Стараясь не выказать тайного страха, они не раз перебирали возможные последствия. Но, несмотря ни на что, весть о приезде комиссии поразила их словно гром среди ясного неба. Возмездие казалось неотвратимым. Все планы, взлелеянные у домашнего камелька, разлетелись в пух и прах. Ни о ремонте лодки, ни о приобретении новых парусов или сетей нечего было и мечтать. Едва-едва достанет расплатиться, чтобы избегнуть тюрьмы.

Задавленная, ограбленная, обманутая своими правителями, страна притаилась в молчаливом ожидании еще больших утеснений, приправленных новой порцией лжи. Народное долготерпение могло взорваться в любой час и в любом месте. Ничто не способно длиться вечно, и никому не дано вечных сроков. Неподвластный ничьей воле, но, напротив, стоящий над всеми великий закон перемен уже подыскивал достойного глашатая. Само время, уставшее от бесконечного повторения одних и тех же подлостей, уготовило для избранника то ли лавры, то ли терновый венец. Ни Том Бекер, ни его встревоженные соседи еще не догадывались, что волей судьбы или просто слепого случая уже произведен безошибочный выбор.

— Не знаю, как насчет бейлифа. — Том глубокомысленно пощипал бороду. — Бейлифа всегда можно в бочку с рассолом посадить, верно?.. Зато насчет комиссара у меня твердое мнение. Я бы сначала хорошенько отстегал его, а после спровадил обратно в Лондон. Им уже недостаточно того, что было собрано в прошлый раз. Они хотят обобрать нас подчистую, не дав даже маленькой передышки. И конца этому не будет. Если не дадим отпора, нас разденут догола. Будь моя воля, я бы нашел достойный ответ.

— Вот и ответь, Томас! — выпрыгнув из лодок, сомкнулись вокруг хлебопека рыбаки и ремесленники. — Кому же, как не тебе?

— Чтобы его тут же забили в колодки? — криво усмехнулся Гольфрид. — Нет, уважаемые, так не годится. Надо всем миром идти.

— Оповестим соседей! — посыпалось с разных сторон. — Я слетаю в Коринхем!

— А я в Стенфорд!

— Тилбери не останется в стороне! — пообещал солевар, готовясь бежать дальше. — Молодец, Томас!

— Может, обойдемся без шума? — послышался осторожный голос. — Мы ведь решили не платить? И не будем. По-тихому оно всегда лучше, спокойнее.

— Поздно по-тихому! — поддав ногой пустую бочку, вскочил Гольфрид. — Настала пора высказаться. Пусть знают, что больше не получат ни единого пенни.

— Значит, так и сделаем, — подытожил Том. — Дождемся соседей и выступим в Брентвуд. У кого есть оружие, возьмите с собой.

— Какое у нас оружие? Луки без стрел? Заржавленные ножи?

— Что подвернется под руку, то и берите: луки, ножи, топоры.

— Багры?

— И багры.

— Вилы? Серпы?

— И молоты, и бердыши, и мечи, которые приберегли наши деды для охраны от пиратских набегов. — Томас Бекер твердо встал на банку, возвысясь над толпой. — Гольфрид, Билли и ты, Уолтер Джекоб, поведете людей. Все, кто сражался во Франции и знает, как это делается, пойдут впереди.

— С оружием против короля? — вновь попытался остановить осторожный. — Одумайтесь, братья!

— Не против, а за короля и верные ему общины, — переглянувшись с Гольфридом, быстро нашелся Томас. — Пришел час спасти Англию от грабителей, которые куда хуже французов или датчан. Но если уж идти, так всем. Кто останется, пусть пеняет на себя. Жизни ему среди нас не будет.

По дороге на Стенфорд уже спешили гонцы. Останавливая каждого встречного, они открыто кричали о том, что еще вчера доверяли лишь самым близким. Из уст в уста передавались невероятные слухи о «Большом обществе», которое решилось наконец выйти на белый свет и призвало народ к оружию во имя короля и его верных общин.

Притихшие было лолларды роем шмелей разлетелись по соседним графствам, жаля уснувшую совесть целительным ядом косноязычных проповедей и евангельских притч. В Кенте, где с вилланством было покончено еще в прошлом царствовании, и в Саффолке, где исстари поровну делили земельный надел между всеми сыновьями, заговорили о полном равенстве людей и сословий.

Верили любому слуху, и чем невероятнее, тем вернее. Множились пророчества, всевозможные видения, ширился темный ужас. Безумная Гвенделон, дочь колдуньи, упала посреди ячменного поля и забормотала грубым мужским голосом нечто маловразумительное. Девушки, которые случились рядом, смогли припомнить лишь одну-единственную фразу: «Белую розу от алой не отличаю под ливнем багряным…»

Сведущие люди истолковали предсказание в том смысле, что королевские дяди снова передерутся, а это плохо, ибо, когда лорды воюют, у вилланов ребра трещат.

Но страху вопреки, беспокойной хмельной надеждой дышали морские ветры в эту последнюю неделю веселого месяца мая.

Казалось, что наивные, с детства родные слова простенькой деревенской песенки наполняются новым, ранее неизведанным смыслом. Горячая от солнца дорожная пыль пьянила тревожной горечью полыни и звала, торопила сердце, которое и без того нетерпеливо колотилось в груди. Рвалось наружу, ликуя, предчувствуя и скорбя.

Скоро — так скоро, что не успеть ни одуматься, ни остановиться, — станет ясно, какими цветами чреваты тугие майские почки, источавшие сладостный клей.

Всю ночь чадил дельфиний жир в светильнике Томаса Бекера, перешибая соленое дыхание бриза и аромат шиповника под окном.

— Не знаю, верно ли рассказывают про Джона Правдивого, — признался он Гольфриду под утро, когда уже все было обговорено. — И живет ли вообще этот парень на свете? Но в одном я твердо уверен. Он бы на нашем месте тоже не стал молчать. Гонт и «разбойник Хоб» не оставили нам другого выбора: либо пойти по миру, либо заживо сгнить в тюрьме.

— По миру? — усмехнулся Гольфрид. — Не успеешь моргнуть, как тебя словит констебль.

— Тем более! — Том ударил кулаком по грубо оструганной столешнице. — Ты хоть знаешь, куда идут наши денежки? Один матрос рассказывал, что Бекингэм превратил свои корабли в плавучие бордели. Плевать я хотел на такую войну.

— Лишь бы соседи не подкачали, — думая о своем, откликнулся Гольфрид. — Одним нам, пожалуй, не устоять.

Над бледным, как молочная сыворотка, заливом занимался ранний рассвет. И так тихо, так настороженно было в затаившемся мире, что даже петухи захлебнулись собственным криком.

В четырех милях от Фоббинга брентвудский бейлиф досматривал последние сны. Переев с вечера рыбы, он спал тяжело и беспокойно. Снились ему перегруженные столы, которые наползали на него, загоняя куда-то в угол, сбивали с ног и, угрожающе кренясь, роняли блюда с жареными поросятами, птицей, змеиные кольца жирных колбас, всевозможные паштеты и пирожки. И некуда деться от непрошеного изобилия, и не хватает дыхания, и все теснее сжимается грудь.

Добравшись на четвертые сутки до Фоббинга, бейлиф заподозрил, что опоздал. В деревне остались лишь старики, дети и женщины. Все мужчины ушли в неизвестном направлении. На вопросы жители отвечали уклончиво. Так и не удалось дознаться, куда и зачем направились рыбаки, даже не выделив сторожей для охраны берегов от стремительных датских кнорров.[66] Не оставалось ничего иного, как направить коня в сторону Стенфорда.

Появление кое-как вооруженной толпы приморских голодранцев на улицах Брентвуда застало сэра Томаса врасплох. Уютно устроившись в лучшей комнате просторного бейлифского дома с нависающими один над другим эркерами и дубовыми балками, крестообразно вмурованными в фасад, он спокойно занимался делами. Секретари деловито сверяли списки; бряцая на счетах, выискивали недополученные гроты. Кто бы мог подумать, что злостные неплательщики проявят столь воинственную прыть? И наглость в придачу? Вместо слезливых униженных просьб, к чему Бамптон давным-давно успел притерпеться, пропахшая ворванью чернь посмела обрушиться на него, королевского комиссара, с угрозами.

Сэр Томас был настолько ошарашен доносившейся с улицы бранью, что впервые в жизни растерялся. Да и кто бы был лучше на его месте?

Ревущие толпы запрудили тесную улицу, сомкнувшись вокруг дома в сплошное кольцо. Сверху было хорошо видно, что и на рыночной площади, и возле церкви беснуется все та же взбунтовавшаяся орда. Потрясая допотопными мечами, цеховыми значками и прокопченными от дыма очагов луками, она заполнила город, сжимаясь в клокочущую массу, готовую разнести все в клочки.

— Чего им надо? — с трудом шевеля неповинующимися губами, промямлил Бамптон, оборачиваясь к перепуганной свите. Отшатнувшись от оконца, он захлопнул затянутую промасленной тканью раму. — Кто их собрал?

— Согласно вашему повелению, — пролепетал клерк.

— Но ведь их тысячи и тысячи! Откуда столько народу? Бейлиф отбыл совсем недавно, а они уже здесь… Прилетели, словно на крыльях… Мне, наверное, следует выйти? — Комиссар еще не чувствовал страха, но странная нерешительность уже завладела его волей, проявляясь дрожью голоса и непонятной слабостью в ногах.

Он так и не дождался ответа от своих вылощенных помощников, которые смущенно жались к стенам, натыкаясь на острые углы резных ларей. Кто-то неловко задел плечом полку с оловянной посудой, и на устланный сеном пол с глухим стуком посыпались тарелки и кубки. Жалобно звякнули бубенцы на парчовой перевязи.

— Что ж, я выйду к ним, если это необходимо.

Бамптон облачился в красную мантию, слепо схватил угодливо протянутые свитки и зашаркал по ступеням, винтом сбегающим вниз.

В уши с новой силой ударил еще более грозный, чем прежде, рев. Шериф и констебли с трудом сдерживали натиск расхристанных людей, на шеях которых болтались всевозможные ладанки, амулеты и крестики. В глазах рябило от оскаленных лиц.

Появление королевского комиссара несколько охладило передних. Они приумолкли и даже как бы ослабили натиск. Но общий неразличимый ор нисколько не утих, и над головами все так же угрожающе колыхались цепы и двузубые вилы. Бамптону показалось, что минула вечность, прежде чем начали прорисовываться отдельные голоса. Он повелительно поднял руку, призывая к вниманию, но шум никак не спадал, и снова потянулись напряженные растянутые мгновения. Приходилось, стыдясь собственного бессилия, изображать снисходительность и терпение. Не только зазубренные мечи, но и простые серпы, мелькавшие в такой опасной близости, уже не казались сэру Томасу достойным осмеяния хламом.

Он видел, как дрожали тесно зажатые бунтовщиками констебли, и мало-помалу его потрясенным до основания разумом овладевал смертельный холод. Тело больше не повиновалось приказам заледенелого мозга. Чувствуя, что, невзирая ни на что, не способен пошевелиться, комиссар неподвижно замер с воздетой дланью.

Может быть, со стороны и казалось, что он терпеливо ждет, когда ему позволят открыть рот. Краем сознания, где еще теплилась жизнь, Бамптон понимал, что в сложившейся ситуации слова бесполезны. Основное он уяснил едва ли не сразу: они не будут платить. Из отдельных выкриков, грозного рева и, главное, возбуждения, соединявшего в единое существо эту беснующуюся ораву, сложилось абсолютное, почти противоестественное понимание, которое не нуждалось в языке и поясняющих жестах.

То, что эти люди не желают отдать свои деньги, удивления не вызывало. Страшно было другое. Они не пытались объясниться, не молили, как везде, о снисхождении либо отсрочке, выталкивая вперед золотушных детей с недетскими, изъеденными трахомой глазами. Они явились сюда не просить, но требовать, хотя смысл их претензий так и остался непонятным для королевского комиссара.

Выбрав из множества лиц одно, сэр Томас воззрился на высокого бородача в синей безрукавке, надетой поверх желтой котты, и в кожаных брэ[67] на тоненьком пояске. Этот не размахивал мечом, крестообразная рукоятка которого выглядывала из глубокого выреза, не горлопанил, как другие, а лишь стоял, слегка возвышаясь над прочими, словно выжидал подходящей минуты.

— Кто вы такие? — обращаясь прямо к нему, выкрикнул Бамптон, когда приутихли волны, раскачивающие мора людское.

— Жители Фоббинга, — молниеносно откликнулся бородач, будто только и дожидался вопроса. Раздвинув толпу, он протиснулся в передний ряд.

— Насколько я понял, вы отказываетесь платить поголовный налог? — Сэр Томас старательно продемонстрировал участие и даже попытался улыбнуться.

— Не только отказываемся, но и вообще не желаем иметь с тобой дела, — спокойно объяснил бородатый. — Мы расплатились с короной сполна. Так и передай королевскому казначею, сэр. И поголовный налог давным-давно уплатили. Потом с нас еще взыскали по гроту, и мы безропотно отдали деньги в казну. Казалось бы, все, баста, но не прошло и года, а вы требуете уже в троекратном размере. На каком основании?

— Похоже, ты человек здравомыслящий и, верно, уполномочен выступать от лица всей общины?.. Как тебя зовут?

— Я Томас, хлебопек, назначенный субколлектором. То, что ты слышал, наше общее решение.

— И такие речи ведет сборщик налогов! Это неслыханно, хлебопек Томас… Ты хоть понимаешь, что я обязан арестовать тебя и под стражей препроводить в тюрьму? — Бамптон сердцем услышал мгновенно установившуюся тишину, успев подумать, что это вряд ли к добру, и пожалел о недвусмысленно высказанной угрозе. Долг долгом, но реальной возможности привести ее в действие не было.

— А ты попробуй, достопочтенный сэр, — рядом с Томасом вдруг оказался худой длинноносый моряк с китовым гарпуном. — Боюсь, что тебе сначала придется связать каждого из нас. Только едва ли мы, фоббингцы, такое позволим, — он угрожающе наклонил трехгранный наконечник, нацелив его прямо в грудь комиссару.

— Мы, стенфордцы, тоже! — толпа вновь забурлила. — И мы, жители Коринхема!.. И все побережье!..

— Именем короля я приказываю вам арестовать этого человека! — почти помимо воли выкрикнул Бамптон и указал на Томаса Бекера. Отыскав взглядом прячущихся за чужие спины констеблей, он попятился к двери.

Ответом был возмущенный вопль, издевательские свистки и совершенно глумливый хохот. И сразу же со всех сторон полетели камни. Раненный в голову и дважды в плечо, комиссар закрылся руками и нырнул под защиту свиты. Королевская комиссия едва успела укрыться за стенами дома. Прислушиваясь к ударам, сотрясавшим его до самого основания, перепуганные клерки, яростно отталкивая друг друга, кинулись к погребу. Оставшись в одиночестве, сэр Томас отер кровоточащую царапину и затравленно огляделся. Дубовая дверь трещала под натиском преследователей.

Внезапно, как по команде, все стихло: крики, угрозы, каменный град. Только глухой рокот людского прибоя еще долетал снаружи. Словно преследующее дыхание неумолимой стихии, которая вышла из берегов.

Потом раздался требовательный стук в дверь.

— Уезжай, пока не поздно, достопочтенный сэр! — отчетливо прозвучал чей-то голос. — Лучше прямо сейчас, если не хочешь, чтобы тебя посадили лицом к хвосту…

Близился к концу последний день мая.

Глава одиннадцатая Олдермены

Красильщик, плотник, шапочник и ткач,

Обойщик с ними — не пускались вскачь,

Но с важностью, с сознанием богатства,

В одежде пышной цехового братства

Могучего, молясь все время богу,

Особняком держались всю дорогу.

Сукно добротное, ножи в оправе —

Не медной, а серебряной. Кто равен

Богатством, мудростью таким мужам

Совета и почтенным старшинам,

Привыкнувшим к труду, довольству, холе?

Они не тщетно заседать в Гилдхолле

Надеялись — порукой был доход,

Заслуги, возраст, честность и почет.

И жены помогали в том мужьям,

Чтоб величали их самих «мадам»,

Давали в церкви место повидней

И разрешали шлейф носить длинней.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Отзвонили колокола в церкви Беркинг, у Мартина Великого и святого Лаврентия. В кабаках и пивных по обоим берегам Малой реки, пересекающей шумную Флит-стрит, гасили фонари, запирали двери и ставни. Матросы и мелкий торговый люд возвращались на свои барки. По темным улочкам и закоулкам разбредались подмастерья, бродяги и прочие подозрительные личности, которым встреча с ночной стражей не сулила добра.

Страшен вечерний город, погруженный в наползающий с Темзы туман. Еще смутно прорисовывается громада Вестминстера и древний Тауэр с остроконечными башнями, где на ясеневых древках раскачиваются расклеванные вороньем останки казненных. Растворяясь в багровой мгле, догорающими угольями еще перемигиваются Чипсайд и Корнхилл, Грэсчерч и Темзстрит. Не успеет закрыться последняя таверна в порту, и они потонут в испарениях преисподней, словно блуждающие болотные огоньки.

Как и прочие отцы города, оптовый торговец рыбой Джон Хорн заканчивал наполненный многотрудными усилиями день. Первый день лета, ничем особенным неотличимый от прочих, что пролетели в заботах и хлопотах.

С утра он обошел лавки на всех двадцати арках каменного моста. Здесь тон задавали мясники, торговцы домашней птицей и собратья-рыбники. Хорн благополучно миновал лотки, где всеми цветами радуги горели дары морей и рек. В дубовых чанах плавали лососи и щуки, в проволочных садках извивались угри. Обложенные колотым льдом, громоздились стальные тунцы, ивовые корзины были полны камбалой и треской, в бочках с рассолом мокла жирная сельдь. Здесь же продавались красные, как кардинальская мантия, морские раки, перламутровые лобстеры, остендские устрицы и мидии из Бретани. Олдермен жадно втянул неповторимый запах морской соли и водорослей. Закончив инспекцию, он придирчиво измерил новые вывески, которые, дабы не затруднять верховых, должны были отстоять не ниже девяти футов от земли, собственноручно проконтролировал винную посуду, меру и вес, не поленился вскарабкаться к шесту над входом в таверну «Чертополох». Глазомер не подвел советника. Шест оказался на шесть дюймов длиннее, чем следует. Затем Хорн побывал у рыбаков и строго напомнил им, что ячейки в сетях должны быть не менее двух дюймов, а бредни, садки и крючья категорически запрещены.

Отобедав в харчевне «Золотой фазан» на Лиденхелл-стрит, он наведался к тамошним пекарям, о чьих махинациях уже давно ходила дурная слава. В который раз Хорну пришлось убедиться в том, что нет дыма без огня. Легкий хлеб, в просторечии именуемый «пуфом», не соответствовал ассизам, разнясь по закваске и весу от обычного. Легче положенного оказался и господень хлеб с изображением спасителя. Убедившись в недобросовестности пекарей, Хорн проигнорировал прозрачный намек насчет благодарности и наложил штраф в полтора фунта.

Вечерние сумерки застали его уже в пивоварнях Сити. Здесь, как и повсюду в Англии, эль варили исключительно женщины. На их счастье, вкус напитка, его густота и цвет вполне удовлетворили придирчивого советника. В противном случае пивоваркам, которых уже не раз штрафовали, грозил позорный столб у Вестчепа. А что может быть хуже для женщины, чем очутиться в окружении вечно пьяной вестчепской черни?

Джон Хорн, чья личная честность и беспристрастность не вызывали сомнений, был не столь уж свободен в своих действиях, как это могло показаться со стороны. Ассизы ассизами, но приходилось считаться с интересами влиятельных партий, расколовших Гилдхолл[68] на два враждебных лагеря.

Рыбники, мясники, бакалейщики и виноторговцы, богатевшие со сказочной быстротой, заняли наиболее важные посты в магистрате. Самые влиятельные все смелее пускали корни в наиболее прибыльных отраслях: в шерстяном импорте, в виноторговле, в оловянном экспорте, от которого во многом зависело благосостояние страны. Они постоянно вздували цены, чинили всяческие препятствия иностранным купцам. Когда королевский маршал в Саусуарке[69] разрешил, в обход монополии, ввоз рыбы, на него скопом ополчились все торговцы съестными товарами.

Зато суконщики, которых на первых порах поддерживал мелкий ремесленный люд, яростно боролись за свободу торговли и вольные цены. Симпатии бедняков были целиком на их стороне. Примкнув к главной партии знати, возглавляемой Гонтом, они в конце концов выступили с требованием реформировать городской совет. Был брошен заманчивый клич: «Цехи, а не кварталы!» Вожди гильдий, которым не терпелось надеть олдерменское ожерелье, тут же пошли за сукноделами.

Джон Хорн был достаточно проницателен. За внешней простотой полярного противостояния ему виделось неисчислимое множество противоречивых течений. Обе партии были по-своему уязвимы.

Мелкие ремесленники и подмастерья, которым был заказан путь в мастера, вполне справедливо видели в цеховых старшинах безжалостных угнетателей. Не способствовал популярности и такой маневр суконщиков, как приглашение фландрских ткачей. Непрошеная конкуренция подстегнула извечную неприязнь к иностранцам. Честя заодно с фламандцами ломбардских банкиров, лондонские ткачи откололись от сукноделов и примкнули к рыбникам. Союз с ненавистным Гонтом тоже не принес суконщикам славы.

В какой-то момент, не слишком того желая, оба лагеря как бы поменялись местами. Оттягав у соперников переменчивое сердце толпы, вожди продовольственной монополии незаметно утратили влияние в городском совете. Суконщики же хотя и потеряли поддержку черни, зато пролезли в верхи. Не вмешайся Гонт, они бы дорвались дополной власти в городе. Только не таков был Ланкастер, чтобы подложить все яйца под одну курицу. Осторожно поддержав гильдию рыбников и в первую очередь мэра, он одним махом обрел новых союзников, не потеряв прежних, которым уже некуда было деться.

Гонт, кроме всего, рвался заполучить кастильскую корону, а экспортеры шерсти, представлявшие теперь продовольственную монополию, противились планам испанского похода. Их куда больше устраивало новое вторжение во Францию со стороны Фландрии, поскольку только таким путем можно держать в руках нидерландские склады. Не зная всех нюансов этой хитрой механики, легко было угодить впросак. Нажмешь в одном месте, а отзовется совсем в другом, причем самым неожиданным образом и очень болезненно.

Джон Хорн на своей шкуре изведал, чем может обернуться излишняя скрупулезность по части хлебных, рыбных и прочих ассизов. Если уж действовать, то только наверняка. Поэтому к Олдгейту, где торговали мясом и домашней птицей, он даже не завернул. Разумную осторожность проявил он и в отношении противного стана, обойдя стороной портовые склады, где в поте лица трудился Джеффри Чосер, клиент Джона Гонта. Сам всемогущий герцог не внушал особых опасений. От дворца Савой до скромного советника было куда как далеко. Зато напрямую столкнуться с мэром Уолуорсом никак не улыбалось. К этому мерзкому выскочке, невзирая на его принадлежность к верхушке рыбников, Джон Хорн питал особо жгучую ненависть. Не гнушаясь самыми грязными спекуляциями, Уолуорс нажил солидный капитал на лупанариях в Саусуарке. Торговля живым товаром принесла настолько густой навар, что он поспешил открыть заведения по всему Лондону. Сидя с ним за одним столом, Хорн всякий раз ловил себя на соблазне демонстративно зажать нос, что было, конечно, немыслимо. Приходилось крепиться.

С такими примерно мыслями возвращался советник в район моста, где жил в двухэтажном кирпичном доме, построенном, согласно специальной привилегии, на месте одноэтажного деревянного. Здесь его и перехватили Уолтер Сайбил и Уильям Тонг.

— Прибыл гонец с побережья, — оглядевшись по сторонам, прошептал Тонг. — Заварилась хорошая каша.

Хорн приложил палец к губам, сделав знак обождать. Сняв с пояса ключи, он осторожно отомкнул дверь и скрылся во мраке подворотни. Затем вернулся с масляной лампой и поманил друзей за собой.

Совещание состоялось не в доме — там уже спали, а в каморке при лавке, где нашелся всего лишь один табурет. На нем и устроился грузный Сайбил. Тонг, как самый младший, присел на окованный железом сундук, а хозяин остался стоять возле своей конторки, куда и водрузил светильник.

Выслушав пространный рассказ о событиях в Брентвуде, Хорн долго не раскрывал рта и лишь рассеянно следил, как скользят по стенам и потолку густые тени.

— Что ж, когда-то это должно было случиться, — глубокомысленно изрек он, скрестив на груди руки. — Чуть раньше, чуть позже, какая разница?.. Скорее позже, чем раньше.

— Неужели ты не понимаешь, что сейчас самое время? — вспыхнул подвижный, юркий как угорь Тонг. — Армия завязла на континенте, Гонт вместе со всей свитой засел в Ланкастере. Я не вижу силы, способной подавить восстание. Их уже тридцать тысяч, и они разослали своих людей по всему Эссексу.

— Кентцев не забыли оповестить? — Хорн ловко снял нагар с фитиля и приложил пальцы к мочке.

— Думаю, это выйдет само собой. — Сайбил внушительно прочистил голос. — Эссекс есть Эссекс. Недаром говорят, что канат лопается в самом тонком месте.

— Я завтра поговорю со своими, — предложил Тонг. — И к мясникам заверну. У них крепкие связи с Кентом. Особенно в Рочестере.

— A y нас в Кентербери, — подсказал Хорн.

— Послать, конечно, можно, — согласился Сайбил, — хотя я уверен, что все и без нас устроится. Вы же знаете парней с побережья.

— Главное — это дать им понять, что лондонцы, в случае чего, поддержат. — Тонг соскочил с ларя и заметался по комнате. — Раз начали, нужно стоять до конца. Если они хорошенько пугнут дворцовую шайку, всем полегчает. Гонту будет не до Кастилии и Леона.

— Молодцы эти фоббингцы, — Хорн согласно опустил веки. — Но я бы пока не стал вмешиваться, обождал. Поглядим, как будут развиваться события. Если мясники захотят, то пусть их…

— Мудро, — одобрил Сайбил. — И вообще не мешает проверить. Вдруг их не тридцать тысяч, а только десять или же пять? Откуда сразу такая сила взялась?

— Ты сам слышал, что рассказывал человек из Брентвуда?

— Слышать-то я слышал, да не всякому слуху можно доверять. Я и про Джона Правдивого слышал, и про Джека Возчика, и про «Большое общество»… Только где они все, я вас спрашиваю? Не пора ли дать знать о себе?

— Джон Болл, мне точно говорили, в тюрьме, — сообщил Хорн.

— Вот видите! — поежился Сайбил. — Лучше не торопиться. Но к мясникам ты, само собой, загляни, — кивнул он Тонгу.

— А хорошо бы! — мечтательно вздохнул молодой Тонг. — Ведь стоит только начать, а там покатится, как снежный ком. Лондон давно кипит… Нет, нет, братья, мы себя еще покажем!.. У правительства просто не хватит сил. Что там ни говори, а французы крепко пощипали Бекингэма. И шотландцы не дремлют. Думаете, Гонт просто так перебрался поближе к Твиду? Для собственного удовольствия? Как бы не так! Чует вепрь, что пахнет паленым. Договориться спешит.

— Не понимаю, чему ты радуешься? Хочешь, чтобы мы окончательно потеряли Гасконь? И все надежды на Фландрию? — Сайбил негодующе фыркнул. — Сбить спесь с баронской своры очень даже не мешает, но Англия должна оставаться Англией. Нам бы чуточку побольше воли, и мы завалим зерном и шерстью весь мир. Тогда и посмотрим, кто настоящий хозяин. В конечном счете приказывает тот, у кого больше золота в кошельке. Помяните мое слово, скоро нашему королю понадобятся советники поумнее.

— Но надо же что-то делать? — Тонг никак не хотел успокоиться. — Сколько было говорено? И вот теперь, когда это наконец случилось…

— Случилось, и слава богу. Поглядим, во что оно выльется. Да пойми ты, упрямец, что как бы ни обернулось дело, мы внакладе не останемся.

— Верно, — поддержал старейшину Хорн. — Независимости лондонского совета давно завидуют на континенте. Тот же ганзейский Любек или Нюрнберг, к примеру, да и имперские города… Им и не снились наши привилегии. Не канцлер и даже не гильдии, а мы регулируем промыслы и ремесла. Или взять армию. Мы, и только мы, выделяем помещения для зимних квартир. Попробуй кто-нибудь выгнать из города королевскую конницу! А мы это сделали, не убоявшись покойного короля. И суд оправдал нашего шерифа. Так что достопочтенный Уолтер прав, нам действительно есть что терять. Но, с другой стороны, — эффектным ораторским жестом он обратился к Тонгу, — я не могу не согласиться и с твоими доводами, Уильям. На побережье действительно заварилась знатная каша, и будет очень жаль, если эссексцы дадут слабину. Я от всей души желаю им полного успеха.

— Я тоже! — воскликнул Сайбил. — Но если к ним присоединятся и другие общины, чтобы всем вместе заявить о своих правах, Гонту, канцлеру и казначею конец. Страна обретет долгожданную свободу, объединившись вокруг молодого, прекрасного короля.

— Дай-то бог! — Хорн осенил себя крестным знамением. — С ним мы уж как-нибудь договоримся. Разве дело в трех гротах? Мы можем дать и больше. Но, разоряя непосильными налогами страну, наших в конечном итоге покупателей, правительство грабит нас с вами.

— А пока следует выждать, — категорически заявил Сайбил. — Я ничуть не сомневался, достопочтенный Джон, что встречу в твоем лице полное понимание и поддержку. Мне приятно сознавать, что в главном мы, все трое, едины и желаем славным эссексцам полной победы.

— Ce sera admirable,[70] — пробормотал по-французски Джон Хорн, тяготевший в душе к аристократическим выкрутасам.

Глава двенадцатая «Королевский изменник»

Имел патент он на свои права

И ширилась о нем в судах молва.

Наследство от казны он ограждал,

В руках семьи именье сохранял

Клиенты с «мантией»[71] к нему стекались,

Его богатства быстро умножались,

Не видел свет стяжателя такого,

И все ж о нем не слышали дурного.

Ведь сколько б взяток ни дал виноватый —

Он оправдать умел любую плату

Работник ревностный пред светом целым —

Не столько был им, сколько слыть умел им.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Общий упадок и вырождение, которыми были отмечены последние годы правления покойного короля, самым пагубным образом сказались и на судьбах флота. Нареченный придворными льстецами «властителем моря», Эдуард в кратчайший срок разрушил все то, что создавалось десятилетиями. Слава, добытая кровью английских моряков, почти целиком уничтоживших французскую эскадру в битве при Слюи, а затем крепко потрепавших испанцев, оказалась столь же непрочной, как и обветшалые лавры сухопутных побед. Ни здесь, ни там успех не был закреплен. Зато, наученные горьким уроком, французы не теряли времени даром. Продолжая теснить неприятеля на побережье, они построили новые корабли, оснастили их по последнему слову морской науки и вооружили поворотными пушками. Вскоре английские порты стали настолько уязвимы, что Эдуард ударился в панику. Прослышав, что французы вновь замечены в Ла-Манше, он отдал позорнейший в истории Англии приказ вытащить флот на берег, дабы его не сожгли или тем паче не захватили пираты. Пока суда волокли по скачущим бревнам все дальше от моря, враг безнаказанно разорял портовые города. Набеги следовали с регулярностью сезонных ветров. Страх перед тем, что рано или поздно французы окончательно завоюют остров, обратился чуть ли не в наследственную манию.

При юном Ричарде оскудение флота, которым продолжали постыдно пренебрегать, усилилось до последних пределов. Дисциплина упала настолько, что не представлялось возможным вести какие бы то ни было боевые действия. Томас Бекингэм дошел до того, что атаковал лорда Фиц-Уолтера, с которым должен был действовать против французов в Бресте. Строптивых военачальников, погубивших добрую половину эскадры, чуть ли не силой принудили к примирению. Но, пока длились переговоры, взбунтовались матросы.

Своеволие, буйство воистину не знали границ. Когда корабли Джона Арондел а застиг вдали от берега шторм, доблестный граф, ничтоже сумняшеся, приказал вместе с балластом сбросить в море и находившихся на борту женщин. Всех до единой, независимо от того, следовали ли они за рыцарями по доброй воле или были увезены насильно. В адмиралтействе потом долго смаковали подробности маневра, проведенного «находчивым» флотоводцем. Не прошло, однако, и нескольких месяцев, как успевшие оправиться испанцы под самым носом графа беспрепятственно вошли в устье Темзы и дотла спалили Гревзенд. Чудом сбереженные от бури суда мирно дремали в это время на портсмутском рейде. И вновь не было сделано должных выводов, и, как всегда, остались безнаказанными подлинные виновники катастрофы.

Правительство, упрямо полагавшееся на прочность цепей, замыкавших гавани, куда более волновала возня с церковными бенефициями, соперничество партий и не в последнюю очередь туго поступавший в казну налог.

Адмиральский суд, правда, провел формальное разбирательство по делу об испанском рейде, но никаких карательных мер не последовало. Лишь одного несчастного присяжного, который за кружкой эля в таверне поделился праведным возмущением, подвергли экзекуции. Обвиненный в том, что «открыл совет короля», «совет своих товарищей присяжных», он был предан палачу, который рассек ему глотку и вырезал под самый корень язык.

Только кастильские притязания вездесущего Гонта, готового своротить горы ради своих честолюбивых прихотей, принудили канцлера заняться насущными нуждами флота. С крайней неохотой приступил Симон Седбери к изучению доклада, представленного верховным адмиралом. Одолев длинный список поставки судов (от Фовея ожидалось сорок семь, от Ярмута — сорок три, от Дортмута — тридцать одно, от Плимута, Лондона и Бристоля — по двадцати пяти), канцлер благополучно переключился на выкладки по части артиллерии. От чтения бесконечного перечня пушек — больших и малых, ручных, железных, бронзовых, медных — клонило в сон. Не было никакой возможности разобраться в устройстве зарядных камер и бесконечных столбцах, суммирующих фунты пороха, селитры и серы. Зануда адмирал скрупулезно перечислил каждую латунную форму, каждую ложку для отливки пуль, не оставив без внимания даже блюда для сушки пороха, кожаные мешки для его хранения, весы, пестики, ступки, бочонки, горшки. И под каждой статьей красовался итог, который приходилось принимать на веру. Сотни, тысячи фунтов пороха, именовавшегося в докладе «крейксом», равно как и потребные для расплава свинцовых чушек дрова, выливались в золотые полновесные нобли.

В самостоятельный раздел были выделены расходы по фрахту. Канцлер не вчера народился на свет и не хуже других знал о том, что судовладельцы неуклонно вздувают расценки. Если еще десять лет назад транспорт из Дувра в Кале на тридцати девяти кораблях обходился в двести фунтов стерлингов, то ныне провоз такого же по численности отряда в пятьсот солдат и тысячу двести лошадей обещал потянуть в полтора раза дороже.

Не было таких денег в казне ни на пушки, ни на суда. Попытка удержать цены на прежнем уровне (два шиллинга с всадника и шесть пенсов с пехотинца) лопнула еще в прошлом царствовании. Все вокруг дорожало: шерсть, зерно, рабочие руки. Глупо было бы ожидать, что судовладельцы станут действовать себе в убыток. Тем более что на одних и тех же кораблях перевозили и армию, и товар.

Вялая, прерываемая сонным забытьем мысль, совершив полный круг, вернулась к исходным началам: деньги, налог. Вновь пререкаться по этому поводу с казначеем не имело смысла. Седбери заранее знал все, что скажет или только подумает скользкий госпитальер.

Отчет Томаса Бамптона о событиях в городке Брентвуд, доставленный придворным скороходом, пал, таким образом, на вполне подготовленную почву. Из велеречивых излияний по поводу имевшего место столкновения канцлер твердо усвоил две истины: «эти», как он привык называть народ, не платят, а комиссар просто-напросто струсил. Нечего сказать, достойных людишек подбирает себе в помощники лорд-казначей! Солсбери был полностью прав, выступая на Королевском совете. Государственный механизм определенно разладился. При таком отношении к приказам свыше не то что на армию, на собственную канцелярию скоро денег не наскребешь.

Симон Седбери с отвращением задвинул адмиралтейские бумаги в самый дальний угол. Наконец-то можно было выбросить из головы эти дурацкие пятикамерные орудия. Словно без них Англия не просуществует и года. Сразу почувствовав облегчение, канцлер велел послать за главным судьей Белкнапом.

— Необходимо восстановить порядок и закон, — дал он твердый наказ, коротко обрисовав ситуацию. — Дело, на мой взгляд, довольно обыденное, сэр Роберт. Ну придется, конечно, для острастки вздернуть зачинщиков… Одного, двоих — это уж как получится. Главное, чтобы смутьяны утихомирились и поскорее погасили задолженность.

Роберт Белкнап послушно откланялся и, сопровождаемый чиновниками и отрядом алебардистов, без промедления выступил по большой дороге на Уолсингем, берущей начало от восточных ворот Сити. Поход обещал быть коротким и не слишком обременительным. Алебардистов эскортировала довольно хорошенькая маркитантка, а молодые люди, уже побывавшие в Брентвуде с комиссаром, на все лады высмеивали мужланов с побережья. Выходило очень смешно.

Второго июня, то есть уже на следующий день, воины под барабанную дробь и заунывный вой волынок вступили в мятежный город. У придорожного распятия их встретила стая гогочущих гусей, которых пас малолетний оборвыш. Главный судья Общей скамьи, ожидавший увидеть растревоженный улей, был приятно разочарован. Городок выглядел до тошноты тихим, почти вымершим. И он сам, и все в нем казалось настолько обыденным, заурядным, что зевота сводила скулы. Церквушка нормандских времен, покосившийся столб со святым покровителем, глинобитные дома, изукрашенные пересечением балок, да сонные улочки, сходившиеся к площади, где в пыли и соломе возились беспризорные свиньи. Вот и весь Брентвуд. Не верилось, что тут могли разыграться такие страсти. Но клерки подтвердили: да, на этом самом месте.

— Дикари, — покачал головой судья, переключив внимание на свиней. — Нет на них нашего славного мэра! — он невольно улыбнулся. — Только б они и видели своих чушек…

И в самом деле. Согласно закону, первый встречный мог подстрелить и оставить в свою пользу гуляющее без присмотра животное. Несмотря на то что владельцу предоставлялось преимущественное право откупа за четыре шиллинга, эта разумная мера живо очистила лондонские улицы. По крайней мере от свиней, беспристрастно отметил судья, потому что кучи навоза и гниющих отбросов остались в первозданной целости.

Решив действовать с разумной осмотрительностью, сэр Роберт занял пустующее помещение общинного совета, расставил посты и послал за присяжными, чтобы, не привлекая внимания, выявить зачинщиков смуты. Дабы усыпить бдительность обывателей, он скрыл истинную причину своего прибытия под благовидным предлогом разбора тяжб. Точнее — проверки решений, вынесенных по ним коронным судьей.

Таких дел оказалось всего два. По первому к суду привлекался некий Уилфрид Смит, отказавшийся от работы в маноре рыцаря Роджера де Буи. В свое оправдание ответчик заявил, что он держит землю от лондонского епископа. Коронный судья отвел возражение на том основании, что Смит является держателем всего лишь шести акров, за которые полагается отработка шести повинностей, а это нельзя посчитать достаточным занятием. По мнению судьи, краткосрочная работа на неделю, от силы на две, не давала права считаться работающим. На это юристы со стороны ответчика выдвинули веский довод о разновременности отработок, которые могут растянуться на целый год. Ведь ответчик обязан исполнять повинности не в какой-либо определенный срок, а лишь тогда, когда это угодно его сеньору. Поступив в рабочие к истцу, он тем самым неизбежно ущемит интересы своего землевладетеля. Ссылаясь на ничтожность отработного ценза, коронный судья отстаивал свое толкование. В поведении ответчика он усмотрел попытку увильнуть от настоящей работы и потребовал вынести соответствующее решение.

«С точки зрения сеньориального права судья совершил ошибку, — констатировал сэр Роберт. — «Статут о рабочих» издан для пользы сеньоров, дабы они не ощущали недостатка в слугах. Ради обеспечения необходимых служб владелец манора сдает часть своей земли, и если арендатор исполняет все требуемые службы, то он вполне занят и не подлежит принудительному трудоустройству. Однако закон должен быть выше любых интересов, в том числа и феодальных. При всем желании мне не в чем упрекнуть коллегу. Вопреки букве он следует духу закона».

Другая тяжба имела быть между брентвудским приходским священником и Джоном эт Ли. Священник предъявил капеллану иск после того, как тот в нарушение заключенного договора оставил, причем без достаточных оснований, место. Ответчик возразил, что вовсе не нанимался служить капелланом и сенешалем одновременно. Более того, он настаивал на безусловном праве единолично распоряжаться своей судьбой. «Я не работник и не ремесленник, которых одних имеет в виду статут. Но слуга божий, стоящий на совершенно иной ступени, — заявил он. — Работники, если они сильны и здоровы, могут трудиться ежедневно, я же, отдавая отчет лишь одному богу и собственной совести, сам решаю, когда следует петь службу. Если душа неспокойна, то капеллан не только смеет, но и обязан сделать перерыв. На день, на неделю, на месяц. Он может вообще покинуть приход и отправиться на поиски истины». — «Какой такой истины? — возражал истец, — В отличие от капеллана, у приходского священника гораздо больше обязанностей перед господом и паствой. Кроме пения он должен служить мессу и отправлять таинства. Со всем этим настоятель прихода никак не способен управиться в одиночку. Для того-то он и нанимает себе в помощники капелланов. Чем же отличаются эти наемные служители от обычных работников? Ничем! Следовательно, они полностью подпадают под рабочий статут».

Сэр Роберт не без удовольствия ознакомился и с этим, весьма необычным, делом, в котором зорко разглядел зерно далеко идущего юридического прецедента. По счастью, у прямолинейного и, надо полагать, достаточно жесткого судьи хватило ума решить дело в пользу ответчика. «Конечно же, «Статут о рабочих» не имеет в виду капелланов, — целиком и полностью согласился Роберт Белкнап. — Можно лишь сожалеть, что находятся люди, готовые довести до абсурда даже самый разумный закон. Внешне они как будто бы со всей рьяностью встают на защиту власти от малейших посягательств, но на поверку их кипучая деятельность сеет в народе ярость и возмущение».

За привычными хитросплетениями юриспруденции незаметно отступила на задний план главная и единственная забота, принудившая сэра Роберта нагрянуть в эссексское захолустье. И только приход встревоженных присяжных вернул его к рутинным обязанностям. Почтенные горожане вели себя далеко не одинаково. Одни на вопрос о закоперщиках притворились абсолютно несведущими и хранили настороженное молчание, другие, напротив, с величайшей охотой дали необходимые показания. Искусно построив перекрестный допрос, судья Белкнап довольно скоро сумел восстановить истинную картину. Нужные имена возникали как бы сами собой, в ходе доверительных разговоров, где заковыристые ловушки перемежались лестью и недвусмысленными угрозами. Каждое слово немедленно заносилось в протокол. Клерки, не поднимая головы, скрипели перьями.

Выяснилось, например, что в беспорядках приняли участие не одни брентвудцы, но и обитатели других общин, расположенных в достаточном отдалении от города, преимущественно на побережье. Согласованность и одновременность выступления невольно заставляли предполагать предварительный сговор. Присяжные и представители местной власти почувствовали себя неуютно. Кто бледнел и трясся от ужаса, кто, напротив, багровел, истекая потом, но большинство с поразившим Белкнапа безразличием смирилось с судьбой. Выложив все, что знали, эти примитивно организованные создания тут же успокоились, словно вообще не сознавали нависшей над ними угрозы. Над всеми вместе и каждым в отдельности, ибо любой неплательщик мог быть объявлен бунтовщиком.

Теперь лишь от него, главного судьи, зависел роковой выбор. Но разве он господь бог, чтобы решать, кому жить, а кому болтаться на виселице? Когда виновны многие, чуть ли не все, не столь уж существенно, кто именно угодит в петлю. Важен пример. По опыту Белкнап знал, что казнь заведомого преступника производит куда меньшее впечатление, чем необъяснимое в глазах толпы осуждение случайно подвернувшегося под руку бедолаги. Каждый невольно соизмеряет с ним себя, единственного, постигая ошарашивающую бессмысленность случая. «И я, и я, — шепчут с запоздалым раскаянием губы, — мог оказаться на его месте». Бегло проглядев списки, Белкнап отметил крестиком несколько первых попавшихся имен.

— Где сейчас эти люди? — спросил он с нарочитым безразличием.

— Не знаю, ваша честь, — захлопал глазами перепуганный мэр и покосился на бейлифа.

— Немедленно разыскать и доставить под конвоем, — судья не отказал себе в пренебрежительной ухмылке. — Допрос покажет, кому завтра висеть на столбе.

И давно позабытое ощущение собственной избранности обдало душу холодным щекочущим ветерком, и власть, воплощенная в примелькавшемся багрянце одежды, предстала перед внутренним оком радужной лестницей, уходящей за облака. Захотелось досягнуть до самых отдаленных ступеней. Но и измерить самую темную бездну.

Верно, верно, шептали бормотуны, что одинаково ничтожны люди — ив смирении, и в гордыне. Никому не дано знать своей участи — ни жертве, ни палачу.

Прежде чем измученные присяжные получили свободу, опустевший, палимый полуденным зноем город начал с непостижимой быстротой наполняться народом. Из каких-то укромных нор опять повыныривали подмастерья с дубинками. И угрюмые коттеры,[72] и дюжие рыбаки, которые вроде бы сразу после разгона комиссии покинули Брентвуд, тоже вновь очутились на улице.

Пока упоенный судья предавался возвышенным мечтам, они преспокойно переловили злополучных присяжных и в свой черед подвергли их пристрастному допросу. Разумеется, на собственный лад, без крючкотворства, сладких посул и запугивания. Напирающая со всех сторон толпа и суровые лица сограждан и без того оказали должное воздействие. В грозовой атмосфере всеобщего нетерпения и лихорадочной спешки языки развязывались словно помимо воли. И откуда ей было взяться, воле, среди истерических выкриков, плача и торопливого бреда? Не за что было задержаться мыслью. Обвинительный возглас откликался либо негодующим выкриком, либо мольбой. Кто управлял этим стихийным судом, кто следил за соблюдением хотя бы минимальной процедуры? Пожалуй, никто. Суд вершился по иным, недоступным человеческому разумению законам, словно божье испытание водой либо каленым железом. Пучина гнева людского, пылающее горнило его сродни стихиям мироздания. Тут и огонь, который испепеляет, и вода, готовая сомкнуться над головой. Отделив козлищ от агнцев, доносчиков поволокли в какой-то подвал, а остальных отпустили. Опаленные молнией, очищенные грозой, они влились в общий поток, который, накопив необходимый напор, выкатился на базарную площадь.

И как прежде комиссар Бамптон, сэр Роберт, не успев опомниться от изумления, оказался лицом к лицу с разъяренными дикарями, с «этими», которые не желают платить. Театральное представление продолжалось. Он сам, его клерки, побросавшие перья, равно как и пятившиеся под натиском солдаты с алебардами, — все они уподобились куклам, которых дергала за ниточки неведомая рука, принуждая корчиться и плясать. До мелочей повторялась уже сыгранная однажды сцена. Не хватало лишь зрителей, которые могли бы это заметить. Все были участниками, осажденные и нападающие, всех кружило в воронке текущего мига. Оцепенев от ужаса, начисто потеряв память, злосчастные писцы без малейшего сопротивления были вынесены на площадь.

Белкнап еще пытался образумить толпу, взывал к рассудку и требовал тишины, но только сорвал голос в бесплодных потугах. Его не слушали, да и он не особенно прислушивался к орущим в самое ухо глоткам, неотчетливо сознавая, что с ним происходит нечто настолько ужасное, чему и названия нет. Он не заметил, как вслед за клерками очутился на площади, да еще с книгой в руках. Все далее оттесняемый от помощников и охраны, сэр Роберт безуспешно пытался собраться с мыслями. Судя по искаженным лицам и угрожающим жестам, от него чего-то требовали, но заторможенное сознание не позволяло сосредоточиться, а глаза не могли оторваться от несчастных юношей, плывущих поверх толпы. С болезненной четкостью прорисовывались сквозь весь этот ужас и бред их восковые, маскам подобные лица. Остальное было словно бы смазано или прикрыто вуалью.

Положение клерков и в самом деле было незавидное. Распознав в них тех самых унизанных бубенцами франтов, что были здесь в прошлый раз, горожане почувствовали себя глубоко оскорбленными. «Разбойник Хоб» совершенно не желал с ними считаться. Что ж, тем хуже для него и этих разряженных вертопрахов. Если предупреждение не подействовало, пусть теперь не обижаются.

Казнь совершилась на пустыре, где уже дожидались связанные одной веревкой доносчики. Едва ли это было единодушным решением. Из-за общего столпотворения никто толком не ведал, что творится даже в непосредственной близости.

Когда же рядом с хоругвями и знаменами закачались насаженные на копья головы, площадь огласилась коротким леденящим кровь визгом и тут же умолкла, словно завороженная безмятежным покоем неба. Солнце стояло еще высоко над крышами, и короткими были тени вознесенных древков.

Сэр Роберт ощутил, как у него лопнули в ушах какие-то пробки, и услышал густую, напряженную тишину. Обратив наконец внимание на книгу в руках и распознав Священное писание, он сразу же догадался, чего добивались от него вдохновители бунта.

— Да-да, я клянусь, — воспроизвел он с тупой покорностью чужие слова. — Клянусь, что никогда больше не буду принимать участие…

В чем именно ему не должно участвовать, судья так до конца и не разобрался, но Библию должным образом поднял и повторил по подсказке:

— Клянусь также, что до скончания дней своих не переступлю границу общины Бентвуд…

Уж это-то он обещал вполне осознанно и с предельной искренностью. И она дошла и даже встретила сочувственный отклик. Кто-то неуверенно рассмеялся, его сразу же поддержали в разных местах, и вскоре вся площадь дрожала от хохота. Так смеются, торопясь поскорее облегчить сердце, когда удается чудом спастись от беды и хочется заключить в объятия весь мир, а сама жизнь отзывается в красках и звуках. Но, перекрывая непрошеное веселье, ударом бича хлестнул негодующий окрик:

— Королевский изменник!

«Господи, что за нелепость? — подумал Белкнап, чувствуя, как спадает сковавшее его напряжение, уступая место расслабляющей дурноте. — Изменник не может быть королевским, ведь он не повар, не лейб-лекарь и не судья».

Но кличка сразу же привилась. Переменчивая толпа повторила ее, прислушиваясь к звучанию, и закачала, словно любимое дитя, самоутверждаясь в негаданно обретенной правоте. Казалось, что люди нашли нечто давно искомое, целиком и полностью отвечающее их представлениям и тайным надеждам.

— Королевский изменник! Королевский изменник!

Это было под стать визгу, взвинтившему небо с мертвыми головами. Впервые судья Белкнап по-настоящему испугался за собственную жизнь. Его чуть было не стошнило от запаха крови, которым успели пропитаться и устланная соломой земля, и безоблачное летнее небо.

— Королевский изменник!

Даже в слове ощущался солоноватый железистый привкус, непримиримый и безнадежный, как смерть. Но вопреки мрачным опасениям сэра Роберта, все кончилось для него вполне благополучно. Вместе с отрядом, свитой, в которой недосчитывалось троих, и красавицей маркитанткой он был выпущен за городскую черту.

И длился бесконечно томительный день, и не спадала жара.

Глава тринадцатая Ломбардская улица

Он курс экю высчитывать умел

И знатно на размене наживался,

И богател, а то и разорялся,

Но ото всех долги свои скрывал.

Охотно деньги в рост купец давал,

Но так искусно вел свои расчеты,

Что пользовался ото всех почетом.

Не знаю, право, как его зовут.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Квартал, где исстари селились итальянцы, метко окрестили Ломбардской улицей. Воистину глас народа — глас божий. Выходцы из Ломбардии составляли здесь подавляющее большинство. Именно им, а не лорду-казначею принадлежала ключевая роль во всех мало-мальски значительных финансовых операциях. Незримая власть ломбардских банкиров распространялась на всю Европу — от Гибралтара до Кипрского королевства, от земель Тевтонского гроссмейстера до Кастилии и Леона. Само слово «банк», то есть скамья или, точнее, стол, за которым сидел меняла, сделалось нарицательным. В Лондоне так называли любую принадлежащую итальянцам контору. Кроме, разумеется, закладных лавок. За ними давно и прочно укрепилось наименование «ломбард».

Богачей, а тем более иноземцев всегда недолюбливают. Особенно ростовщиков. Когда же приходит срок платить долги и проценты или выкупить заложенную в ломбард фамильную драгоценность, неприязнь перерастает в ненависть. Погромы на Ломбардской улице случались не так уж и редко. Порой это происходило стихийно, когда доведенный до отчаяния плебс, не смея поднять руку на подлинных виновников бед, искал на ком выместить зло. Но, как правило, закулисными вдохновителями разбоя выступали коронованные должники. Слишком велик был соблазн рассчитаться с кредитором единым махом, чтобы потом начать все сначала. Предлог не приходилось долго искать. Обвинение в ереси или измене служило достаточным оправданием для любых крайностей, вплоть до убийства.

Впрочем, в Англии, где преклонение перед законом впитывалось с молоком матери, подобные акции были сопряжены с немалыми трудностями и риском. Тем более что менялы, за редким исключением, состояли на государственной службе. Королевскими были и конторы, обладавшие монополией на куплю и продажу благородных металлов. Здесь вывешивались таблицы с обменным курсом, выдавались и принимались к оплате векселя — тоже итальянское изобретение, значительно облегчавшее путешествия и торговлю. В обязанность меняльных контор входил и контроль за монетной чеканкой. И вообще должности главного королевского монетчика и главного королевского менялы частенько сочетались в одном лице. Тут уже не принималось во внимание ломбардское или иное какое происхождение. При всем желании король не мог ограбить самого себя. Не только закон, но и простой здравый смысл связывал ему руки. Корона всюду остается короной, будь то августейшее чело или всего только вывеска.

Иное дело — конторы, представлявшие интересы частных банкирских домов. Эдуард, чьи первоначальные успехи на французском театре войны были целиком и полностью оплачены флорентийским золотом, нашел самый простой и верный способ выйти из финансовых трудностей.

Задолжав колоссальную сумму флорентийскому дому Барди и Перуцци, он в один прекрасный день вообще отказался платить по векселям. Просто и мило. Не нужно собирать погромщиков по грязным кабакам или устраивать шумные процессы вроде тамплиерского, с кострами, пытками, вселенским скандалом. И невинная кровь не пролилась, и мебель осталась целехонькой. По крайней мере, в прямом смысле, потому что в переносном сакраментальная скамеечка все-таки пострадала. Барди и Перуцци разорились, потерпев полное банкротство. Слово происходит от banka rotta — расколоченная скамья. Так выражались еще при Вильяме Завоевателе, когда, уличив рыночного менялу в обмане, переворачивали, а затем ломали его стол и скамейку.

И хоть на сей раз обманщиком был король, банк лопнул во всех смыслах слова. Нет, прошлое не умирает, оно остается с нами, таясь в глубокой тени, пока жив наш язык.

Получив любезное приглашение Балдуччо Пеголотти-младшего посетить его дом на Ломбардской улице, Джеффри Чосер настолько взволновался, что пришлось звать цирюльника, дабы тот поскорее отворил кровь.

Знакомый с писаниями величайших медицинских авторитетов от Гиппократа до Авиценны, включая курьезный трактат Джона Гатисдена «Rosa Anglica», Чосер сам избирал методы лечения. Согласно науке, прихлынувший к голове жар мог вызвать тяжелое расстройство всего организма. Недаром же, влияя на мокрое и холодное, он поражает флегму флегматика; влияя на горячее и мокрое — кровь сангвиника; на горячее и сухое — желчь холерика и черную желчь меланхолика, влияя на холодное и сухое. Вполне резонно причисляя себя к сангвиническому типу, высокоученый таможенник сразу же остановился на кровопускании. Это могло облегчить и прохождение других жизненно важных соков, поскольку в каждом человеке понемногу перемешаны все темпераменты. Как поэт и восторженный почитатель Данте, Чосер понимал это лучше любого врача. Поднаторев в астрологических вычислениях, он заранее расписал свою генитуру, чтобы не затруднять цирюльника в длительных изысканиях. Визит к представителю флорентийского торгового дома пришлось отсрочить. В ожидании тазика и ножа Чосер на безупречном итальянском языке написал извинительную записку, не скупясь на сожаления и всяческие благопожелания.

Он действительно питал к молодому итальянцу самые теплые чувства. Лишь вексель на умопомрачительную сумму в пятнадцать фунтов стерлингов несколько замутнял их искренность и чистоту. Вернее — мысли об этом векселе и процентах, которые следовало внести еще к мясному понедельнику. Но, как нарочно, жене понадобилось новое платье для бала в Савое, а книгопродавец предложил роскошно оформленный трактат папы Иннокентия Третьего «De contemptu! mundi»[73] со скабрезными заставками и затейливо закрученными буквицами. Устоять было совершенно немыслимо.

После операции состояние больного нисколько не улучшилось, хотя кровь ударила длинной дугой.

— Я же говорил тебе, достопочтенный, что следовало повременить до утра! — попенял нетерпеливому пациенту цирюльник. — Ведь даже детям известно, что шесть часов до полуночи господствует флегма, а уж после кровь.

— Ты, как всегда, прав. — Чосер со вздохом перевернулся на другой бок, отворачивая лицо от забрызганного передника. — К великому сожалению, меня терзает не столько переизбыток крови, сколько совести.

— Ну, совесть не по моей части.

— В самом деле? Значит, это я все перепутал и, вместо того чтобы обратиться к ломбардцу, вызвал тебя. Недаром сказано: отдай нуждающемуся.

— Первый раз слышу, чтобы ломбардцы принимали кровь. Высосать все до последней капли они, конечно, могут. Кто спорит? Только сдается мне, что кровь не слишком ходкий товар.

— А чем еще расплатиться бедному человеку? Стихами? Но это та же кровь, подвергнутая тончайшей сублимации в перегонном кубе сердца. Впрочем, ты снова прав, стихами еще никто не погасил долгов. Скорее напротив.

Поздно вечером принесли ответное послание. В свою очередь и в еще более выспренних фразах Пеголотти заверял в неизменности дружеских чувств. Соболезнуя по поводу недомогания, он приносил множество извинений за то, что обстоятельства все же принуждают его настаивать на неотложном свидании.

«Если бы это было связано с такими досадными и скучными мелочами, как деловые операции, — писал проницательнейший знаток человеческих душ, — я бы скорее отрубил себе руку, нежели осмелился обеспокоить друга в трудный для него час. К сожалению, а может быть и к счастью, существуют проблемы если не вовсе возвышенные, то, по крайней мере, вознесенные над житейской суетой».

Из всей этой высокопарной витиеватости поэт твердо усвоил главное. Итальянцу сейчас не до каких-то там жалких процентов. Он имеет нужду лично в нем, бывшем дипломате Джеффри Чосере, причем нужду настолько безотлагательную, что было бы непростительной ошибкой уклониться от встречи. Да и с какой стати, если речь идет не о деньгах?

Мессира Пеголотти-младшего он знал лет восемь, а сблизились они и вовсе недавно, когда Чосер прибыл в Милан к герцогу Висконти, чтобы заключить от имени короля договор о дружбе. Помощь тонкого и обходительного флорентийца оказалась как нельзя более кстати. Пожалуй, можно даже сказать, что без нее последняя дипломатическая миссия Чосера могла потерпеть фиаско. Не случайно же герцога за крутой и вздорный нрав прозвали «бичом Ломбардии». Советы Балдуччо, а главное, его связи существенно облегчили переговоры по наиболее трудным статьям. Ведь основным камнем преткновения были финансы! А в Ломбардии еще не изгладилась память о крахе дома Барди и Перуцци, и на королевского сквайра взирали довольно косо. Но благодаря Пеголотти, поручившемуся за «земляка», все препятствия удалось благополучно обойти, и сэр Джеффри мог принять первые поздравления. А затем был торжественный обряд посвящения в тайный орден под сводами крипты миланского собора. Пылали факелы, звенели торжественные аккорды псалтириона, все были в масках, а он, Чосер, с завязанными глазами стоял на коленях перед алтарем. Когда отзвучали слова клятвы, повязка была сорвана и неофита, «приведенного к свету», заключили в объятия новообретенные братья. Белые гвельфы[74], наследники трубадуррв Прованса, правнуки тамплиеров — все, соединившись в цепь, сомкнулись вокруг священной чаши, которую избрали в качестве символа единства и чистоты помыслов. Пусть ничего путного так и не вышло из этой затеи, но благородный замысел собрать под единое знамя антипапистски настроенных поэтов и менестрелей был великолепен. До сих пор при воспоминании взволнованно кружится голова.

Вот и сейчас Джеффри Чосер ощущает, как неровно колотится сердце и окна плывут перед глазами, искажаются и дрожат на свету. То ли от волнений, то ли от кровопускания, а скорее всего — от того и другого.

Восстав поутру, он почувствовал себя совершенно здоровым и, заглянув на часок в складские помещения, отправился на Ломбардскую улицу.

Флорентиец приветствовал его словами Данте:

— «Se tu segui tua Stella…»[75]

В верхней светелке, отделенной от конторы длинным коридором и винтовой лесенкой, несмотря на солнечный день, горела свеча. Слишком уж мало было зарешеченное оконце в глубокой конической амбразуре. Сумрачные блики, отражаясь в эбеновых плоскостях бюро, походившего на этрусский саркофаг, глянцевито отблескивали на испанской коже, которой были обиты кресла. На каменных стенах висели драгоценные ковры Востока, привезенные, надо думать, из крестовых походов. Дымились благовонные курильницы, тяжелым блеском переливались грани венецианских кубков. Балдуччо Пеголотти был одет под стать окружающей роскоши. Его вышитый шелком зеленый камзол с фестонами и прорезями напоминал цветущий луг, бархатная шапочка была оторочена горностаем, а тонкие пальцы сплошь унизаны перстнями с античными геммами.

«Пожалуй, не следует так уж напоказ выставлять богатство в столь неспокойные времена», — подумал Чосер, устраиваясь поудобнее.

— Как вам нравятся последние события? — спросил Пеголотти, словно уловив промелькнувшую мысль, когда от традиционных приветствий перешли к делу. — Или вы тоже полагаете, что лично вас они не затронут ни с какого боку?

— Почему «тоже»? — Чосер благодушно приподнял брови. — И вообще, мессир, что вы имеете в виду? — Певучая итальянская речь доставляла ему истинное наслаждение. Он упивался ее звучанием и непередаваемой прелестью оборотов.

— Вы не догадываетесь, мой добрый друг? Per Вассо![76] Мне трудно поверить, будто и вы с вашей мудростью и проницательностью разделяете всеобщее ослепление. Не пора ли очнуться? Уже катятся головы, льется невинная кровь.

— Так было, так есть и так будет, —осторожно заметил Чосер. — На том стоит мир… Откровенно говоря, я не склонен преувеличивать значение инцидента. Во всяком случае, до жакерии нам еще далеко.

— Жакерия? То, что случилось в Эссексе, а теперь, разрастаясь подобно лесному пожару в засушливое лето, захватывает соседние графства, будет куда пострашнее. Жаждой мести охвачены отнюдь не одни крестьяне. Вы даже не представляете себе, как далеко простираются связи и устремления недовольных. Не побоюсь признаться, что мне по-настоящему страшно, мессир, хотя, как вы знаете, я не из пугливых… Нет, это не крестьянский бунт. Если уж вам пришла охота сравнивать, то куда уместнее взять в пример восстание чомпи.[77] Я был тогда во Флоренции и собственными глазами видел весь этот ужас.

— Ишь куда хватили! — Чосер успокоительно ухмыльнулся. — Сразу восстание, бунт… Обычные местные беспорядки. Только полнейшая неспособность администрации придала им несколько агрессивный характер. Увы, не приходится ожидать здравых решений от тупых, разжиревших котов, погрязших в праздности и пороках. Но дайте срок, и в правительстве наконец поймут, что необходимы разумные перемены. Нельзя только требовать и требовать, ничего не давая взамен. Не сердитесь, мессир, но мои симпатии целиком на стороне эссексцев. Несмотря на отдельные крайности, нельзя не признать, что в конечном счете правота на их стороне.

— Вы говорите так, словно речь идет о богословском диспуте. — Пеголотти обреченно опустил руки. — Впрочем, иного я и не ждал. И вообще мне было бы куда приятнее не начинать этого разговора. Но что поделать, если я действительно опасаюсь? За своих детей, за своих соплеменников, за собственную жизнь, наконец… О, я слишком хорошо знаю вас, англосаксов, чтобы питать хоть малейшие иллюзии! Нас ожидает кровавая баня. В Лондоне только и ждут сигнала начать потеху. Вы бы прислушались к разговорам в кабаках и на рынках. А ваши друзья-рыбники, которые только тем и заняты, что подзуживают чернь?

— Они не друзья мне.

— Нет?.. Разве герцог Ланкастерский не пригрел у себя под крылышком всех этих горлопанов? Впрочем, что я болтаю, безумец? Гонт и сам под угрозой. Он очень вовремя убрался в Ланкастерское графство.

— Убрался? Вы просто не знаете истинных мотивов его отъезда. На севере вот-вот вспыхнет война.

— Знаю, мессир, и гораздо лучше, чем вы предполагаете… Собственно, именно об этом я и намеревался поговорить. Сожалею, что не сумел сдержать своих чувств. Извините великодушно.

— Вам ли извиняться передо мной, добрый друг! Если уж кому и пристало просить прощения, то никак не вам… Но мои дела так расстроены…

— Ах, пустое, мессир, пустое! При чем тут дела? Ведь речь идет о жизни и смерти!

— Право, вы слишком преувеличиваете. Нет причины так убиваться. В Лондоне пока, слава богу, все спокойно, а что касается крикунов-рыбников, то не стоит обращать на них внимания. Тем более что они вовсе не вас имеют в виду, а фламандских ткачей.

— Какая, в сущности, разница? — На тонких, изящно очерченных губах флорентийца промелькнула горестная улыбка. — Ведь стоит начать… Погром неизбежен хотя бы только потому, что мы живем с вами бок о бок. Нас не нужно долго искать, мы всегда рядом, всегда готовы покорно подставить голову под топор. А эти постоянные разговоры о войне, которая, дескать, давно бы закончилась, не будь ломбардского золота?.. Ничто, ничто не проходит бесследно.

— Не надо принимать близко к сердцу пустую болтовню. Все образуется. — Чосер постарался придать себе беззаботный вид. Однако в душе он в полной мере разделял тревоги флорентийца.

— Стоит выглянуть на улицу, и я теряю веру в будущее, — признался Балдуччо. — Всюду мерещится тайно созревающее злодейство.

— Вера, которую так легко потерять, плохая опора. «Достаточно взглянуть на Рим, чтобы утратить веру в бога», — обмолвился как-то Петрарка.

— Что вы хотите этим сказать?

— Самые худшие наши опасения далеко не всегда оправдываются. Реальная жизнь и проще, и мягче, и, главное, разнообразнее.

Восстание — теперь, когда численность народной армии достигла пятидесяти тысяч, говорить о «беспорядках» было равносильно обману — развивалось с поразительной быстротой. Не дожидаясь новой комиссии, подкрепленной внушительной воинской силой, о чем уже поговаривали при дворе, жители Эссекса перешли в наступление. Если прежде они вербовали сторонников под покровом тайны, то ныне их тактика претерпела крутые перемены. Рассылая во все концы графства доверенных лиц, анонимные пока вожаки во всеуслышание призывали народ к оружию.

Согласно донесениям шерифов, наблюдались случаи, когда подстрекатели даже грозили колеблющимся смертью, разрушали и жгли их дома. Если подобное действительно имело место, то это было, скорее, исключением, нежели правилом. Подавляющее большинство присоединялось к движению не только по доброй воле, но и с величайшим душевным подъемом.

Крестьяне бросали полевые работы и целыми толпами следовали за повстанцами. Было ли это военным походом, как о том сообщали депеши? Навряд ли. Скорее, паломничеством во имя вечной святыни, перед которой с восторгом и мукой неустанно склоняется род людской. Колено за коленом, страстотерпец за страстотерпцем. Она всегда далеко впереди, всегда маняще недостижима. И бредут очарованные странники на ее путеводный огонь, и умирают во имя ее с восторгом в безумных очах. Можно целые жизни прожить и оставить потомство, даже единожды о ней не помыслив. И так живут, и так умирают, кто в довольстве покоя, кто в мытарстве страданий. Но мгновения бывает достаточно, чтобы все поменялось местами. И не будет иной заботы, иных вожделений и грез, кроме горнего сияния твоего, Справедливость. Больная, обманчивая мечта…

Успехи повстанцев почти в одинаковой мере и радовали, и тревожили Чосера. Опьяняющая надежда, которой он, слава богу, переболел, вновь ожила в его умудренном, порядком уставшем сердце, и манила в недоступные дали, и понуждала к какому-то действию. Словом, толкала на явную глупость. Ему ли, успевшему познать изначальную тщету и ничтожество жизни, тешить себя несбыточными иллюзиями? Но было приятно сознавать, что кто-то принимает их всерьез и пытается претворить в реальность, даже как будто не без успеха. Хотелось дождаться благополучного завершения, посмотреть, как оно выйдет на деле. Таковы были чаяния, не всегда отчетливые, зачастую противоречивые, тайные.

Тревоги осознавались много яснее, черпая конкретность в самом развороте событий. Отовсюду приходили вести о разоренных усадьбах, сгоревших домах, уже назывались имена людей, ставших первыми жертвами самосуда. И это были знакомые имена. На улицах все чаще встречались беженцы, бросившие на произвол судьбы не только имущество, но и семьи. Они приводили ужасные подробности. Конечно, не всему следовало безоглядно верить, но в целом вырисовывалась довольно мрачная картина. Праведный гнев изливался не только на головы знатных сеньоров и причастных к налогообложению чиновников. Это в общем-то ожидалось и было понятно. В ряде мест толпа громила все без разбору, сжигая вместе с податными списками и прочими юридическими документами книги и карты. Опасно было иметь при себе любую бумагу, чернильницу, даже просто перо. Нет, не таким рисовалось торжество справедливости Джеффри Чосеру, кавалеру Святого Грааля.

Глядя в темные тоскующие глаза собеседника, он вдруг подумал, что флорентиец действительно куда более осведомлен о происходящем, чем это могло показаться. Когда над твоей головой нависает опасность, то поневоле мысль упирается в точку. Слышишь только свое, жадно впитывая малейшие слухи, по крупицам воссоздавая масштабы и очертания. В такие минуты, Чосер знал по себе, человеческий разум обретает пророческую прозорливость. И чем меньше известно ему, тем грознее рисуется призрак, днем и ночью сосущий истерзанный мозг. Поэт устыдился за свое равнодушие и слепоту. Он понял, в каком безысходном круге пребывал Пеголотти, как хватался в надежде на спасение за любую соломинку. Рушился привычный миропорядок, и неизведанное будущее подступало взбаламученным половодьем. Но каждый по-своему отзывался на его запахи и дуновения. Философу не пристало бояться. Все повидав и всему познавши цену, он перевалил роковой сорокалетний рубеж и давно смирился с лукавым обманом природы. Приневолил себя к бесстрастию. Memento mon.[78] В холодной ясности мысли обрел стоическое спокойствие. Жизнь человека — тяжелые цепи потерь, и не стоит жалеть об отдельных звеньях. Даже о книгах. Недаром так невозмутим и крепок духом Уиклиф. Не может народ, жаждущий слова господа на родном языке, убить это слово. Ни один волос не упадет с головы, которую он увенчает венком поэта. А если затянет случайную щепку в водоворот, то никто и не вспомнит таможенника в ливрее Гонта.

— О чем вы столь глубоко задумались, мессир? — прервал затянувшееся молчание Пеголотти.

— Задумался? — встрепенулся Чосер. — Попробуй догнать упорхнувшую мысль… Когда речь служит прикрытием умолчания, невольно уходишь в себя. Наверное, нам обоим следовало проявить большую откровенность. Вам не кажется?

— В такое время становишься осторожным вдвойне.

— Тем приятнее будет доверие. Позвольте мне сделать первый шаг. Я старше вас, и мое положение не внушает серьезных опасений. Я не знаю, чем и как могу быть вам полезен, мессир, поэтому располагайте мной по своему усмотрению. Вот и все, что я хочу вам сказать. Пожалуй, с этого следовало начать.

— Я действительно серьезно рассчитываю на вашу помощь. — Пеголотти благодарно прижал руку к груди. — Скажу больше: это единственная моя надежда на сегодняшний день.

— Я сделаю все, что только в моих силах.

— Вы поддерживаете связь с вашим покровителем?

— Вы шутите, любезный друг! Кто я и кто он?.. О положении в стране Гонта информируют куда более значительные лица. Лорд-казначей, например, мэр Уолсуорс, сам канцлер.

— Тем лучше, мессир. В таком случае не возьмете ли вы на себя смелость сообщить герцогу новость, о которой пока не знает ни канцлер, ни казначей, хотя его она касается в первую очередь?

— С величайшей охотой, — с готовностью откликнулся не на шутку заинтригованный Чосер. — Надеюсь, это заслуживает внимания?

— Не извольте сомневаться. Новость убийственная. В настоящую минуту бунтовщики приняли решение напасть на Крессингтемпл и, наверное, уже собирают силы для похода.

— Атаковать имение лорда-казначея! — От неожиданности у Чосера перехватило дыхание.

— И резиденцию госпитальеров, — усугубил флорентиец, довольный произведенным впечатлением. — Но чему вы, собственно, так удивляетесь? Имя Роберта Хелза окружено проклятиями.

— «Разбойник Хоб», — кивком подтвердил Чосер. — Удивляться тут действительно не приходится. Меня поражает другое — целеустремленность и дерзость. Клянусь святым Дунстаном, я не ожидал от них подобной прыти.

— Крестьян обучают военному искусству бывшие стрелки с Уолтером Тайлером во главе.

— Тайлер из Колчестера! Как же, я уже слышал это имя.

— Пожалуй, его уместнее называть Тайлером из Эссекса. За ним стоит целое графство. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что это самое доподлинное восстание?.. Если Крессингтемпл будет окружен, оттуда и голубь не вылетит. Как по-вашему, стоит поторопиться с таким известием?

— Еще бы, разрази меня гром! А вы… откуда у вас эти сведения?

— Нашему брату приходится держать ухо востро, — промолвил Пеголотти с загадочным видом. — Иначе не выжить.

Чосер понимающе опустил глаза. Он ни на минуту не усомнился в точности сведений. Ломбардцы, имевшие повсюду свои конторы и отделения, постоянно держали руку на пульсе событий и не жалели денег на лошадей. От осведомленности и быстроты и вправду нередко зависела если не жизнь как таковая, то успех финансовых операций, что, в сущности, не менее важно.

— А где сейчас сам казначей? — только теперь спохватился Чосер. — Мерзавец, конечно, заслуживает самой суровой участи, но, видит бог, я не желаю ему зла.

— Я тем более, — флорентиец не удержался от вздоха. — Думаю, он должен быть в Тауэре, где соберется Королевский совет.

— Уж не волшебник ли вы, мессир?

— Нет, не волшебник. — Пеголотти не поддержал шутки. — Мы просто стараемся как можно раньше узнавать о том, что так или иначе нас коснется. Вполне естественное желание, вы согласны?.. Вернемся, однако, к Крессингу. Вам это, возможно, покажется невероятным, но мысль напасть на маноры Хелза подал не кто иной, как местный бейлиф. Он возглавляет жителей трех поселков, составляющих Ганнингфилдскую сотню. Как видите, дело обстоит гораздо серьезнее, чем думают наши милорды пэры. От Крессинга до Лондона рукой подать.

— Ну надо еще, чтобы они взяли Крессинг. — Чосер озабоченно покачал головой. — Но, ваша правда, обстановка сложная… Наверное, стоит уведомить канцлера?

— В свое время. — Пеголотти раздраженно взмахнул рукой. — В свое время. Пока же надлежит без промедления составить депешу герцогу.

— Если я правильно понял, вы желаете, чтобы я отписал ему собственноручно?

— Вы правильно поняли, мессир.

— У вас, конечно, есть наготове доверенный человек?

— Абсолютно доверенный, — на губах флорентийца промелькнула нервная улыбка. — С вашего позволения, роль гонца я беру на себя.

— Интересный поворот, — оценил Чосер. — Могу ли я полюбопытствовать почему?

— В силу ряда весьма запутанных обстоятельств я не могу сейчас покинуть Англию. — Пеголотти нервно поежился, но тут же доверительно наклонился к поэту: — Но отсидеться за Твидом мне бы, говоря откровенно, хотелось. Разумеется, вместе с женой и детьми. Не скрою, дорогой и великодушный друг, ваше письмо необходимо мне в качестве предлога, чтобы просить Гонта о гостеприимстве.

— Но почему его? Я уверен, что Роберт Шотландский охотно окажет вам свое покровительство.

— Не сомневаюсь, но мне нужен именно Гонт. Наш дом имел неосторожность отказать ему в очередном займе. Поймите меня правильно, но герцог и без того задолжал нам значительную сумму.

— Обстоятельства, как я понимаю, переменились?

— Самым решительным образом. Молодой король здесь, в Лондоне, и скоро окажется в осаде, а Гонт вместе со всеми вассалами там, вблизи Шотландии, и неизвестно, как обернется дело.

— Все возможно… Но зачем такие ухищрения? Вам достаточно сказать герцогу, что отныне он вновь может рассчитывать на ссуду, и, уверяю, маленькое недоразумение будет тотчас забыто.

— Вы рассуждаете, как англосакс, милый друг. — Пеголотти не сумел скрыть раздраженной гримасы. — Откровенно, прямо и, прошу прощения, глупо. Я же предпочитаю действовать как представитель одряхлевшей латинской расы. Мне нужен предлог для встречи, и лучше письма тут ничего не придумаешь. Дальнейшее проистечет естественным порядком. Гонт снова попросит, я слегка поломаюсь, но дам. Мелочь, скажете? Однако очень важная для нас мелочь. Пусть попросит первым.

— Надеюсь, ваши денежки заставят его образумиться, — проворчал Чосер. — Вернее, не деньги, а перспектива английской короны. Вероятность успеха, надо признать, мизерная, но, как говорят, чем черт не шутит?

— Черт не шутит огнем.

— Люди не столь умудрены. Стремясь покрепче насолить соседу, они рискуют поджечь собственный дом. Гэлы[79] давно стакнулись с французами. Бели Ланкастеру не удастся расстроить это, Англию вновь ждут тяжелые испытания.

— Вы лучше меня знаете герцога. Ради короны он пойдет на все. Ради любой короны, — многозначительно подчеркнул флорентиец.

— Вот я и говорю, что лучше ничтожные шансы, чем никакие. Кастилия — это фантом. Да, Гонт был женат на дочери Педро Жестокого, ну и что с того? Педро поджаривается в аду или дохнет от скуки в чистилище, герцогиню, да будет с ней милость господня, давно позабыли в Вальядолиде. При чем здесь Гонт?

— Я тоже думаю, что Трастамарский дом не уступит трона Ланкастерам, иначе бедняге Энрике не стоило пачкать руки в крови Педро… — Нервное напряжение не отпускало Пеголотти. Он поминутно дергался, словно порывался куда-то бежать. — Но оставим в покое мертвых, мессир. Даже самая сногсшибательная новость хороша только в свежем виде. Не угодно ли вам взяться за перо? — Он раскрыл бюро, где уже все было подготовлено для письма.

— К вашим услугам, — поднялся Чосер.

Когда работа была закончена, флорентиец раскрыл секретное отделение и вынул из ящика изящно переплетенный томик.

— А это я припас специально для вас, — в бархатистом голосе Балдуччо прозвучали снисходительные нотки. — «Золотой осел» божественного Апулея. Как нам понравится? — Он упер руку в бедро, наслаждаясь эффектом.

— Простите, но я не могу, — через силу вымолвил поэт. — Я грешен, как все: принимаю подарки, занимаю направо и налево и не плачу по векселям, — он старался быть мягким. — Но взяток я не беру. Кто из нас в более стесненном положении — вы или я, мессир? Может быть, после когда-нибудь, но не теперь, ради бога, не в эту минуту…

По дороге через Сити к Олдгейту Чосер окончательно поверил в то, что и для него вновь протрубили рога судьбы. Он поклялся себе, что начнет собирать зашифрованную летопись «эпохи шатаний». Прежде всего следовало дать оценку знаменательным переменам, которым сам был вольным или невольным свидетелем. Прошлое — великий учитель и садовод. Оно готовит тот перегной, из которого произрастают все сегодняшние побеги.

Со слов жены, фрейлины кастильской принцессы, Чосер знал о подробностях убийства Педро Жестокого, Педро-монстра, о ком, однако, следовало официально скорбеть, ибо он был союзником, а Энрике, теперь уже тоже покойник, — неприятелем.

К числу безусловных врагов следовало отнести и Бертрана Дюгеклена, также благополучно преставившегося, но уж очень не хотелось бросать камень в саркофаг доблестного солдата.

Прельщенный сложностью задачи, поэт решил оттолкнуться от герба Дюгекленов: черный орел на серебряном поле с красной балкой, похожей на ветку:

Получилось изящно, на манер шарад, которые так любили при дворе герцогини Констанции.

Уже добредя до своих ворот, сэр Джеффри свернул по направлению к мосту. Лунатизм вдохновения вел его в Саусуарк к Гарри Бейли, содержавшему таверну «Табард». Там хорошо писалось и думалось. Завсегдатаи порой рассказывали занимательнейшие истории, и, что прельщало далеко не в последнюю очередь, Гарри до краев наливал кубки. Глазами лесных зверей горели в английском олове лозы Брюсселя и Мааса.

Глава четырнадцатая Брошенное гнездо

Плачьте же все о кукушке, кукушку в слезах поминая, —

Весел ее был отлет, будет плачевен возврат.

Но и плачевная пусть к друзьям возвратится кукушка —

Слезы ее разделить каждый из нас поспешит.

Так не жалей же ты слез, оплачь, дорогой, свою долю

Так, как плачешь сейчас где-то в глубинах души!

Ты ведь не камнем рожден бездушным — излейся же в плаче:

Припоминая себя, трудно сдержаться от слез.

Сладкая к детям любовь источает у матери слезы…

Алкуин. Стих о кукушке

Деревня под Фоббингом, куда в надежде найти посланца «Большого общества» во весь опор прискакал Тайлер, оказалась покинутой. Повторялось неизбывное видение детства: запертые ставни, заколоченные двери, пустые дворы. Словно «Черная смерть» вновь прошлась по знакомым дорогам и выкосила все на корню: людей, скот, домашнюю птицу. Даже самого ободранного петуха не осталось, чтобы прокричать привет встающему над соломенными крышами солнцу. Встревоженно кружила вокруг гнезда чета аистов, и лишь вороны, не чуя беды, деловито разгребали отбросы. Гнетущая тишина и неподвижность брошенного жилья навевали такую тоску, что подступали слезы.

Тайлер примерно догадывался, куда скрылись здешние жители, изнемогшие от постоянного страха перед мечом королевского правосудия. С того достопамятного дня, когда он вместе со своими неразлучными йоменами нагрянул к барону Маргиу и под угрозой смерти заставил перепуганного лорда вернуть крестьянский скот, здесь не знали покоя. Каждый вечер, наверное, собирались всем миром и спорили до хрипоты, когда и, главное, куда уходить. Тайлеру приходилось бывать на подобных сходах, и он легко мог представить себе, как, проговорив до полуночи, но так ни на чем и не столковавшись, разбредались по домам удрученные безысходной заботой отцы семейств. А на следующий день все начиналось сначала, пока тяжкая мысль о том, что ничего другого не остается, как только уйти с насиженных мест, не завладела сознанием последнего сомневающегося. Скорее всего, именно восстание в Брентвуде и подтолкнуло общину к действию. Теперь приход карателей выглядел неминучим. Никто, а уж фоббингцы меньше всех, не мог надеяться на пощаду. Послав вешателей, правительство не оставило путей отступления ни себе, ни общинам. Рачительный хозяин не приступает к стрижке овец, пока не отрастет новая шерсть. Эти же, уподобившись волкам, вознамерились разом содрать всю шкуру. Само небо, желая наказать хищников, лишило их последних остатков разума. Что ж, пусть теперь пеняют на себя. Они сами подожгли дом. Пусть же шире разлетаются жгучие звезды, пусть все, что может гореть, запылает. Никак нельзя проиграть первую схватку. Если эссексцы останутся одинокими и захлебнутся в собственной крови, Англию ждут тяжкие испытания. Пройдут долгие годы, прежде чем она вновь пробудится от могильного сна.

Уот Тайлер лучше, чем кто бы то ни было, знал, сколь многое еще предстояло сделать, до того как решиться на открытую схватку с правительством. Даже здесь, в Эссексе, где переполнилась горькая чаша долготерпения. В соседних графствах, за исключением Кента, пожалуй, дела обстояли намного хуже. В сущности, никто не был готов к решительной схватке. Понадобится не менее трех недель, чтобы собрать «Большое общество» — секретный совет избранных на тайных сходках представителей общин и гильдий. И это теперь, когда один день, возможно даже час, мог оказаться решающим. Любое промедление было равносильно самоубийству. Недаром мятежные брентвудцы первым делом поспешили разослать гонцов с просьбой о помощи.

Перед Тайлером встал трудный выбор. Уполномоченный «Большого общества» в графстве Эссекс, он по воле небес должен был на свой страх и риск дать сигнал к восстанию. И он сделал это без колебаний и отправил Уильяма Хоукера поднимать Кент.

Осталось только уведомить обо всем «Большое общество», вернее, Джона Шерли, который единственный знал, в какие адреса и какими путями переправить сообщение дальше. Но хижина Тома Эндрюсона была крест-накрест заколочена досками, как, впрочем, и остальные дома.

Тайлер повел лошадь на поводу вдоль скотопрогона, напрасно выискивая хоть какие-нибудь признаки жизни. Проплутав задами, он вновь выбрался на дорогу и уже собирался сесть в седло, как ему показалось, что где-то плачет ребенок. Бросив узду и чуть пригнувшись, как бывало когда-то в разведке, Уот осторожно двинулся на звук. Белая кобылка с золотистым хвостом послушно осталась на месте.

Обследуя ближние дворы, он то прижимался ухом к ставням, то надолго замирал у дверей, но там все было тихо, а слабые прерывистые всхлипы долетали то с одной, то с другой стороны, увлекая все дальше и дальше. Уловив наконец верное направление, Тайлер добрался до скромной часовенки, где прямо на паперти изнывало спеленатое дитя. В два прыжка оказавшись у двери, обитой узорным железом, ожесточенно затряс кольцо. Но, как и все вокруг, часовня была заперта, и, судя по паутине, давно. Тайлер, обдирая костяшки пальцев, неистово заколотил кулаками по ржавому железу.

Обычай подбрасывать плод запретной любви господу богу столь же нов, как и подлунный мир, но какое же сердце нужно иметь, чтоб оставить малютку в заброшенном селении! Впрочем, для новорожденного младенец выглядел довольно крупным. На первый взгляд ему было месяцев пять, не меньше, хоть Уот Тайлер не слишком поднаторел в этих тонкостях. За первой вспышкой гнева пришло горестное раздумье. Как же нужно скрутить человека, вывернуть его наизнанку, чтобы вынудить на такое? Лучше б прямо на кладбище бросили, на могильной плите. Там хоть птицы и жабы, и есть надежда, что кто-нибудь заглянет навестить своих мертвых…

И опять перед глазами встал рябой Том с его молчаливой мольбой о надежде. Все шло вкривь и вкось. Помощь и та выходила боком.

«Уж не Эндрюсонов ли это меньшой, которого не решились взять в путь неведомый и опасный? — опалила догадка. — И заживо оторвали от материнского тела…»

Тайлер постоял, свесив голову, над орущим, страдальчески сморщенным человечком, затем свистом подозвал лошадь и, подхватив нежданный подарок, вспрыгнул в седло.

Проскакав по дороге на побережье шесть миль без отдыха, он завернул в придорожный трактир «Белая роза». Руку, на которой покоилось дитя, словно гипсом сковало — не разогнуть.

Захолустное заведение, откуда час назад съехали последние постояльцы, не страдало от обилия посетителей. Лишь в общей комнате с низким, перекрещенным балками потолком дремал за стаканом грога одинокий старик с медной серьгой матроса.

Уот выбрал угловой стол, скрытый высоким очагом, облицованным плитками сланца.

— Баранью похлебку, кружку и молока для этого смельчака, — потребовал он с несказанным облегчением, вручая сухопарой хозяйке ребеночка.

— Боже мой, — она приняла его на вытянутых руках, — с нами, кажется, случилось маленькое происшествие! — и принялась распеленывать прямо посреди недопитых кружек и мисок с объедками.

— Но ведь это же девочка, добрый господин! — изумилась достойная женщина, обнаружив неоспоримый признак.

— Я разве утверждал обратное? — Уот ощутил жар прихлынувшей к щекам крови. — Просто в седле она вела себя, как положено лучнику-йомену.

Проглотив ложку обжигающего густого варева, обильно приправленного молодым чесноком, Уот почувствовал, как безмерно устал за этот немыслимый день, чреватый всякими неожиданностями. Долго засиживаться, однако, не приходилось.

Во имя всего, что дорого душе на проклятой и трижды благословенной земле, до наступления ночи нужно было добраться до Эрита. Только там могли знать, где сыскать человека, связанного с «Большим обществом».

Тайлер покосился на девочку, которая, шевеля ножками, довольно гукала в умелых руках хозяйки. Неведомый найденыш оказался сопричастным с судьбой целого народа. Какое странное стечение взаимозависимых обстоятельств! Благословенна свобода, рожденная под безгрешной звездой.

Отодвинув миску, Уот допил эль и вытряхнул на стол последние золотые. Всего оказалось пять ноблей: три больших майля и два ферлинга поменьше. На них был отчеканен боевой корабль под флагом святого Георгия и Эдуард Третий, гордо стоящий на палубе со щитом в левой руке. «Божьей милостью король Англии, Франции и повелитель Ирландии», — отчетливо читались крохотные буквы. Лишь на одном ферлинге, выпущенном после мира в Бретиньи, слово «Франция» было заменено «Аквитанией». Отделив монетку для себя, Тайлер подвинул остальные на край стола.

— Добрая женщина, — позвал он хозяйку, — не согласишься ли ты оставить на какое-то время девочку? Мне предстоит долгий путь, а она и без того устала. Да и где я найду молоко, особенно на ночь глядя?..

— Охотно окажу тебе услугу, путник. — Она покосилась на золото. — Когда ты предполагаешь вернуться?

— Точно не знаю, в дороге ведь всякое может приключиться, но, как бы там ни было, я обязательно кого-нибудь пришлю за ней. Хватит тебе этих денег, чтобы малютка ни в чем не знала нужды, ну, скажем, на два-три месяца?

— Здесь много больше, чем нужно, — поджав губы, сказала женщина. — Вполне достаточно одного нобля.

— На всякий случай возьми… Вдруг я задержусь или вообще не смогу возвратиться? Главное, чтобы моя девочка была пристроена. Ухаживай за ней, как за родной, и тебе не придется жалеть. Так или иначе, но я сумею расплатиться за твою заботу.

— Это твоя дочь?

— Считай, что так.

— А где ее мать?

— Если бы я знал, мне бы не пришлось подвергать испытанию твою доброту, — принужденно улыбнулся Уот. Даже вынужденная ложь давалась ему с немалой натугой. — Надеюсь, ты добрая христианка? — Вот и сейчас он не сумел себя приневолить. — Тогда не задавай лишних вопросов, исполняя богоугодное дело.

— Оно, конечно, так. — Хозяйка с сомнением пощипала кончик длинного носа. — Но мне бы не хотелось остаться с чужим ребенком на руках. Наконец, что я должна сказать соседям?

— Мало ли? Допустим, ее родители — знатные люди, которых превратности судьбы принудили покинуть родные места.

— Но я тут при чем? «Белая роза», слава богу, честный трактир, а не какой-то приют.

— Разве они не могли случайно остановиться в твоем заведении? Как я, например? Неужели ты не сможешь найти подходящее объяснение? Ты же умная женщина! — Он нетерпеливо выдернул свой образок. — Клянусь святым Христофором, что ты имеешь дело с честным человеком.

Обеим сторонам было понятно, что договор благополучно заключен, но легкие препирательства насчет отдельных неясностей грозили затянуться. Предел положил приход тройки новых гостей: бейлифа и сопровождавших его алебардистов-констеблей.

Покосившись на похрапывающего пьяницу, бейлиф направился к столу, за которым сидел Тайлер.

— Добрый день, бравый йомен, — приветливо поздоровался служитель закона. — Откуда будешь?

— Из Эрита, начальник, — сделав над собой усилие, выдавил Тайлер. — Возвращаюсь назад в Эрит, — добавил он уже с большей долей уверенности. Перед лицом врага ложь превращалась в военную хитрость.

— И куда ездил?

— По делам, — сдвинув брови, хмуро бросил Уот.

— Твоя лошадь? — бейлиф кивнул на затянутое пузырем окошко.

— Моя, а в чем дело?

— В чем дело, хочешь знать? Я отвечу тебе, йомен, но сперва назови свое имя.

— В честь Иоанна Крестителя наречен Джоном.

— Кто-нибудь может удостоверить, что ты говоришь правду?

— Я могу, — неожиданно подала голос хозяйка.

— Ты действительно знаешь этого человека, Катарина? — бейлиф строго взглянул на трактирщицу.

— Как не знать? — фыркнула она, независимо вскинув подбородок. — Он не первый раз останавливается здесь. Вот и сейчас погостить приехал и дочурку привез… Гляди, какая хорошенькая! Трудно ему одному. Пока был на войне, жена спуталась с каким-то купцом. Известное дело. Если в доме нет женской руки, считай, что и дома нет. А ребеночку каково?

— Ладно-ладно, — с досадой прервал бейлиф. — У меня нет претензий к твоему гостю… А впрочем, послушай, Джон, ты случайно не заглядывал в Колчестер?

— Бывал, — односложно ответил Уот.

— Тогда, может быть, ты знаешь некоего Уолтера по прозванию Кровельщик? Он, как и ты, служил вольным стрелком.

— Может, где-то и встречал, но точно не помню.

— Жаль… Но ничего не поделаешь, будь здоров.

— Будь здоров и ты.

Дождавшись ухода властей, Тайлер доел остывшую похлебку и нарочито неторопливо начал собираться в дорогу.

— Куда ты теперь? — с печалью в голосе спросила хозяйка.

— В Эрит, ты же слышала, добрая женщина. Спасибо тебе за все.

— Доброго пути, Джон, — молвила она еле слышно. — Твое лицо мне сразу показалось знакомым. Но я никак не могла вспомнить, где тебя видела.

— Вспомнила все же?

— Да, как только ты достал своего святого. Там ты тоже так клялся.

— Где это «там»?

— Моя родня живет в Эрите. Брат содержит таверну «Три лилии». Я гостила у них на прошлую пасху.

— Получается, что твои родичи товарищи мне?

— «Когда Адам пахал землю, а Ева пряла, кто был дворянином?..» Храни тебя бог!

— Теперь я спокоен за девочку, — кивнул Тайлер и, пригнув голову, переступил порог.

Глава пятнадцатая Поход

1. Пипин. Что такое буква? — Алкуин, Страж истории.

2. Пипин, Что такое слово? — Алкуин. Изменник души.

3. Пипин, Как рождается слово? — Алкуин. Язык.

4. Пипин. Что такое язык? — Алкуин. Бич воздуха.

5. Пипин. Что такое воздух? — Алкуин. Хранитель жизни.

6. Пипин. Что такое жизнь? — Алкуин. Счастливым радость, несчастным горе, ожидание смерти.

7. Пипин. Что такое смерть? — Алкуин. Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков.

Алкуин, Словопрение высокороднейшего юноши Пипина с Альбином схоластиком.

Перемены — вот единственный закон, управляющий судьбами народов и государств, утверждает китайская книга «И-цзин». Монахи-путешественники уже проложили дороги в «Срединное государство», и дальние отголоски чужой иероглифической мудрости запечатлелись латинской скорописью на пропахших воском и ладаном пергаментах.

Год за годом смыкают свои круги, век за веком, но по-разному течет время, сообразуясь с глубиной и скоростью перемен. Раздираемое бесконечной войной, прореженное чумой и пришпоренное восстаниями на островах и на континенте, почало последнюю четверть четырнадцатое столетие. Подлинно революционное, ибо впервые в истории народ громогласно заявил о себе и своих правах, оно прославилось открытиями, подстегнувшими время.

Корабельные мастера стали прокладывать курс по морским картам. Это явилось невиданным новшеством, потому что доселе употреблявшиеся Пейтингеровы таблицы представляли собой лишь списки береговых населенных пунктов. Вошел в употребление компас, хотя куда более известная астролябия так и не попала в арсенал навигации, оставшись достоянием чернокнижных астрологов. Книжные страницы начали нумероваться именно с четырнадцатого века, которому суждено было стать источником великого множества перемен, больших и малых, имевших роковые последствия или оставшихся бесследными.

К концу века Оксфордский университет, который, как и Кембридж, управлялся епархией, полностью освободился от епископской власти. Это не только обеспечило расцвет математических и естественных наук, но и сделало возможной деятельность Джона Уиклифа.

Все в мире теснейшим образом связано: Оксфорд, навигация, математика. Вызов, брошенный Англией Риму. Вызов, брошенный англичанами королю. Ничем нельзя пренебречь, даже вещью совершенно обыкновенной, а то и вовсе пустячным курьезом. Ведь то, что стало обыкновенным после, в свое время вызывало всеобщее восхищение, а курьез, если он не потерялся в круговороте столетий, и вовсе не был пустяком.

Стали выращивать капусту, латук, шпинат и свеклу. Стойло — излюбленная новинка века — порождало споры в хижинах и дворцах. Не менее бурно было встречено появление стальных лат, сменивших древнюю кольчугу, а также бархата, равно прельстительного для рыцарей и дам. Разве это пустяки — бархат и латы? Последствия были глубоки, поистине неисчислимы и сверх меры оплачены кровью. Мода на фамильные гербы, девизы, символы, ас ней и наука геральдика тоже не составили исключения.

Все объемлет круг из шестидесяти четырех гексаграмм — знаков «Книги перемен».[80] Небесные сферы и земные судьбы. Весь бархат двора, все просвистевшие на поле брани стрелы.

Полутораметровая стрела, выпущенная из английского лука, легко прошибала любую кольчугу, но отбивалась стальной пластинкой. Поэтому приходилось бить в прорези шлема или целить в коня, которого невозможно было полностью заковать в железо. Судьбу битвы решала скорострельность. Большой лук из испанского тиса позволял делать двенадцать выстрелов в минуту, против четырех из французского арбалета. Это и определяло исход сражений.

Разумеется, бархат не чета латам. Но из-за бархата, который не дозволялось носить горожанкам, даже лондонским олдерменшам, разыгрывались не менее ожесточенные бои. Во всяком случае, их политические итоги были куда более значительны.

Солнце, совершая ежегодный обход созвездий, не поспевало за нарастающим ходом событий. «Беспорядки», как по-прежнему значилось в депешах, адресованных королю, распространились на соседние с Эссексом Суффолк и Кент. «Худородные люди» зашевелились и в других графствах. Вскоре брожение охватило добрых две трети Англии: от Девона и Сассекса на юге до Йорка на севере.

В графстве Кент первыми присоединились к движению жители пограничного с Эссексом городка Эрит. Уже второго июня, когда по случаю воскресного дня базарную площадь заполнили крестьяне, съехавшиеся из близлежащих деревень, объявились посланцы Брентвудской общины. Их призыв к объединению встретил настолько сочувственный отклик, что решено было всем вместе без промедления отправиться в Лиснис, чтобы принудить тамошнего аббата к совместным действиям с верными королю общинами. Танцуя на ходу под веселое пиликанье роты,[81] шествие устремилось к аббатству. Вожаки определились по дороге. Жители Эрита избрали угольщика Абеля Кера, его подручного Джона Эйлуорда и сапожника Джона Янга, крестьяне — лиснисского уроженца Ричарда эт Фрайта.

Перепуганный аббат безоговорочно принес требуемую присягу и тут же скрылся вместе со всем капитулом в неизвестном направлении. Встал вопрос, что делать дальше.

— Перво-наперво уничтожим налоговые списки! — предложил Кер, лучше всех осведомленный о подвигах брентвудцев. — Пусть огонь, в котором рождается хлеб, освободит нас от нужды и позора.

— Ты разве не знаешь, что дом коронера охраняют констебли? — предостерег Янг.

Перспектива вооруженного столкновения несколько охладила пыл горожан. Не только оружия, но даже приличной косы или грабель ни у кого с собой не было. Так и не договорившись ни до чего определенного, уставшие от непривычных волнений люди разошлись по домам. Однако уже на следующее утро неугомонный Кер одолжил у рыбаков лодку и вместе с наиболее решительными сподвижниками отправился вверх по Темзе в мятежный Эссекс.

Пятого июня Кер и его соратники возвратились в родные края. Но не одни, а в сопровождении внушительного отряда эссексцев, успевших побывать уже не в одной переделке. Бравые парни не стали дожидаться, когда соберутся участники славного лиснисского марша, и прямиком двинулись в Дартфорду. Увидев столь представительную военную мощь, ликующие горожане высыпали на улицу и по собственному почину бросились к дому Томаса де Шердлоу, главного коронера графства. Штурмом руководил местный булочник Роберт Кейв.

— Я знаю тебя, Том Бекер, — приветствовал он фоббингского хлебопека. — Знатную порку вы задали судье Белкнапу! Вот уж была потеха так потеха!

— Вы тоже недурно постарались, — командир эссексцев с одобрением глянул на гигантский костер, в котором, исходя удушливым дымом, корчились плотные груды бумаги. Черные хлопья кружили в небе, как потревоженная стая галок. — Вижу, что нам тут делать нечего.

Смешавшись с дартфордцами, эссексские ополченцы довершили разгром канцелярии. Жаркое пламя с треском пожирало пергаментные портфели, набитые протоколами поместных курий, всевозможные свитки с описями, отчеты и ведомости. Многим казалось, что вместе с перечнем долгов и повинностей навеки исчезнет и породивший их порядок. Захватывало дух от небывалого чувства освобождения. Но минутное опьянение вскоре сменилось растерянностью. Никто не знал, каким должен быть следующий шаг в новую жизнь, в которой не будет места бесправию, где человек уже не сможет унижать человека.

Огонь словно вновь обрел свой древний священный смысл. От него ждали полного обновления, чуть ли не волшебного преображения, как будто и впрямь можно избавиться от груза прожитых лет, от самой памяти о нем и возродиться в ином, ослепительно прекрасном, как в детских мечтах, облике.

Гори, рабство. Рассыпайся в пепел, насилие. Исчезни с дымом, позор.

Но не отпускала истерзанная, кровоточащая память, и опасение, что едва ли возможно с такой легкостью и быстротой разрушить вековые устои, едкой кислотой подступало к глазам. Вопли восторга и лихорадочный смех уже заглушали рыдания. Падали, одурев от дыма, женщины и катались посреди улицы, суча ногами, изрыгали хулу, посылая куда-то в неведомое страстный призыв, и бились и бились в горячем бреду.

Гори, не затухай, магическое пламя!

И потому хотелось любой ценой продлить, растянуть, как только возможно, текущий миг. То, что с самого начала подлежало уничтожению, давно сгорело, а костру все не давали угаснуть, подбрасывая то охапку хвороста, то табурет из коронерской кухни.

— Погоди, не спеши, — Том Бекер схватил за шиворот не в меру ретивого мастерового, выскочившего из разоренного дома с большущей, скрепленной медными застежками книгой. — Отнеси-ка лучше назад. Попы и так болтают про нас всякие глупости.

— Ишь чего испугался! — Парень ловко вывернулся из-под руки и швырнул тяжелый том в самое пекло. — Сгинь, господское бесовство, развейся по ветру!

— Дурак! — Рискуя опалить бороду, Том прыгнул в огонь. — Не трогайте книги, братья! — воззвал он, бережно отряхнув с переплета жгучие угольки. — Это не я говорю вам, неграмотный пекарь из Фоббинга. Вас просит об этом Джон Правдивый! Стоящие у власти изменники обзывают нас диким сбродом. Но разве мы виноваты в том, что не ведаем грамоты? Седбери, этот антихрист в образе канцлера, строго-настрого запретил монахам обучать крестьянских детей. Отбирая последнюю корку хлеба, враги отказывают нам и в премудрости божьей, а потом сами же клевещут на нас, обливая помоями. Не доставим им такого удовольствия, честные кентцы. Докажем, что мы не скоты.

Вечером город облетело известие, что прибыл Тайлер. Одни божились, что из Эссекса, другие клялись, будто вождь восстания все это время скрывался где-то неподалеку, в Кенте. Теперь, когда совершилось первое объединение сил, он счел необходимым отметить знаменательное событие личным присутствием. При этом ссылались на Роберта Кейва, в доме которого остановился таинственный гость. По крайней мере, так говорили, но достоверно никто ничего не знал. Горожане до наступления тьмы проторчали перед запертой подворотней, пытаясь разглядеть сквозь щели в ставнях хоть отблеск огня. Секретность, с которой был сопряжен нежданный визит, нисколько их не обидела и неразочаровала. Напротив, они преисполнились еще большей гордостью за родной Дартфорд, отмеченный щедрым перстом судьбы. Стояли и ждали, храня молчание.

Томительно долго не гасли легкие облачка, застывшие в зеленоватой, медленно тускнеющей бездне. Прибывающий серп наливался холодным сиянием, нежно мерцала Пастушья звезда над полынной далью полей. Как всегда, возле булочной пахло теплом опары. И было так тихо, что явственно слышался шелест ангельских крыл. Совсем близко, совсем рядом решалась судьба. Вскрикнула и словно поперхнулась с испугу ночная птица. Протяжно отзвонили колокола.

Булочник действительно принимал у себя долгожданных гостей: Уота Тайлера, лондонца Томаса Фарингдона и посланца «Большого общества» Джона Шерли. Были тут и Том Бекер, и рыбак Гольфрид Краттон, и угольщик Абель Кер, ставший героем дня. В комнате, где земляной пол устлали по такому случаю ароматным сеном, теплилась крошечная лампада. Было жарко и душно. Потные лица смутно вырисовывались в густой, окрашенной ржавыми отсветами тени. Джону Шерли предоставили парадный стул, выточенный местным столяром на станке. Остальные устроились, где смогли: на табуретах, мучном ларе, прикрытой доской бочке из-под молока. Сам хозяин притулился возле бадьи.

Красноречивый Фарингдон уговаривал без промедления ударить по Лондону.

— Стоит нам появиться, как город сам отворит ворота, — он упрямо отводил любые возражения. — Воевать вообще не придется. Лондонцы ждут лишь сигнала. Нужно нанести один-единственный удар, и победа будет за нами. Всего один, но зато в самое сердце. Почти все гильдии на нашей стороне. Я бы мог назвать многих весьма почтенных людей… Олдерменов!

— Тогда почему бы вам не начать самим? — Абель Кер недоуменно пожал плечами. — Мы не ждали понуканий. Без всякого сигнала пошли воевать аббатство.

— Без сигнала? Возможно, — парировал Фарингдон. — Но и без оружия! Когда же запахло жареным, пришлось обратиться к соседям. Или не так? Чтобы пушка выстрелила, необходимо хорошенько накалить прут. Ничего не поделаешь, мои земляки не отличаются доверчивостью. Им важно знать, что они не одни. Если они своими глазами увидят наше войско, то их не удержишь. Уж вы поверьте!

— Может, и в самом деле? — подал голос застенчивый булочник. — Взять хотя бы нас, дартфордцев. Или мы не знали, какая буча началась в Эссексе? Да я сам только позавчера вернулся из Брентвуда! Брат из Лондона верно заметил: знать — это одно, а увидеть — другое. Стоило Тому из Фоббинга и тебе, Абель, войти в город, как наши тут же выскочили из теплых постелей. Даже уговаривать не пришлось. А прежде все только перешептывались да перемигивались.

— Пример и подмога значат немало, — подтвердил Джон Шерли. — Но не о Лондоне сейчас речь. Если каждый станет надеяться лишь на соседа, то мы далеко не уйдем. Нужно решительнее действовать и закрепляться на местах. Вчера Эссекс, сегодня Кент, завтра Суффолк и Норфолк. Без крепкого тыла бессмысленно идти в дальний поход. Даже с большой армией.

— Пока мы доберемся до Лондона, наши ряды умножатся. Нас будет уже сто, двести тысяч, — уверенно заявил Фарингдон. — Присоединятся все города и сотни. Вы согласны со мной, храбрые фоббингцы?

— Мы готовы выступить хоть завтра, — заверил Том Бекер.

— Всюду, куда бы мы ни пришли, нас поддержал народ, — Гольфрид Краттон был настроен столь же решительно.

— Ну, что я говорил? — торжествовал Фарингдон. — Скоро весь Кент будет нашим, и тогда мы зажмем Лондон в клещи.

— Предоставим решать обществу, — Шерли уклонился от дальнейшего спора. — Главное, в самом начале не сбиться с ноги. Насколько я догадываюсь, общество ожидает встречи с олдерменами из Гилдхолла, — он обратил лицо к лондонцу, сверкнув во тьме белозубой улыбкой. — Наверное, тогда все и решится? Не будем забегать вперед, брат. Пусть сперва договорятся начальники. Шутка сказать — Лондон! Столица как-никак! Одни валы чего стоят. А гарнизон? Пушки?

— Но люди жаждут действовать! — Фарингдон вскочил, оттолкнув ногой табурет, и вытащил на середину комнаты булочника Кейва. — Должны же они знать ближайшие цели. Я и сам не прочь понять, куда мы пойдем? На Крессинг, как хотят одни, в Мейдстон, как того требуют другие, или все же на Лондон? Разброд нам не на пользу! Кстати, Уот, кого из этих молодцов ты поставишь над войском?

— Пусть сами выберут. Правда, войска я у них пока не заметил.

— Какое войско без оружия? — посетовал булочник.

— Захотите — найдете, — умудренно хмыкнул Кер. — Мы же нашли.

— Значит, тебе и командовать, — самовластно распорядился Фарингдон.

— Мне?! — не на шутку перепугался Кер. — Да что я в этом смыслю? Пусть лучше Бекер. Он боевой.

— Все мы из одного теста, — откликнулся пекарь. — Рыбаки, кузнецы, хлебопеки… Ты неплохо показал себя, Абель Кер.

— Бобби Кейв тоже парень не промах, — угольщик указал на хозяина дома.

— Не будем спешить, — рассудил Тайлер. — Пусть Кейв укрепится здесь, в Дартфорде, а ты, Абель, возвращайся к себе в Эрит. Смелее беритесь за дело, ребята, собирайте народ и готовьтесь к походу. Пока добрые кентские кузнецы накуют вам мечей, положение определится. Я почти уверен… Лондон, Кентербери — неважно, что будет первым. Что же касается доблестного Тома, то он уже получил приказ. Общество постановило, что каждый, кто живет не далее двенадцати миль от моря, останется на своем месте. Мы не можем бросить берега без защиты. Это попам и баронам все равно, какому королю служить, а мы, простые люди, рождены на английской земле.

— И не уступим ее врагу! — не удержался от восклицания Краттон.

— Правильно, Гольфрид. Умрем, а не уступим. Ни лягушатникам-французам, ни шотландцам — никому, — заключил Шерли.

За окном пропели петухи. Восточный берег первым встречал рассвет.

Небесные сферы — согласно сочинению ученого монаха Госсуина «Образ мира», таковых было три — и впрямь проворачивались в ускоренном темпе.

Восстание в Грейвзенде, расположенном в устье Темзы, почти напротив мятежной Тилбери, вспыхнуло совершенно независимо от событий, разыгравшихся в Эрите. Понадобился легкий толчок, чтобы готовая обрушиться лавина пришла в движение.

Третьего июня в город прибыл в сопровождении двух королевских сержантов рыцарь Симон Берли, причисленный ко двору. Явившись в ратушу, он потребовал выдачи беглого виллана по имени Роберт Беллинг, которого якобы незаконно укрывали городские власти.

— Мы знаем Беллинга как свободного и, смею уверить, достойного человека, — смущенный мэр сделал попытку отклонить требование.

— Тебе недостаточно моего слова? — заносчиво спросил Берли, демонстративно положив руку на рукоятку меча.

— Уверяю тебя, сэр рыцарь, что городской совет самым внимательным образом изучит твои притязания. Смею заметить, однако, что вилланство не в традициях графства Кент.

— Мне нет дела до ваших традиций. Если вы не вернете мне беглого, я возьму его силой.

Мэр спешно созвал городской совет. На заседании было решено просить рыцаря не настаивать на требовании, позорящем Грейвзенд, и ограничиться выкупом.

— Будь по-вашему, — милостиво согласился придворный. — В таком случае вы заплатите мне триста фунтов.

Советники во главе с мэром от неожиданности утратили дар речи. При всем желании город не мог заплатить столько.

Симон Берли тут же послал сержантов за вилланом. Не тратя слов понапрасну, он велел связать несчастного Беллинга по рукам и ногам и увез его в Рочестерский замок.

Этот, в сущности, рядовой инцидент послужил поводом для всеобщего возмущения. И не то чтобы грейвзендцы безумно любили Беллинга или уж слишком пеклись о добром имени города. В другое время подобный случай не вызвал бы особых волнений. Ну пошумели бы немного, побранились, а затем успокоились и забыли. Мало ли беглых вилланов шатается по стране? Да и рыцарь, коль скоро к нему обратились, был волен назначить любой выкуп. Не на кого и сетовать, раз не сошлись в цене.

Но иные ветры гуляли нынче над Темзой. Грозовой ураган вольно шатался вдоль побережья, выметая застарелый сор из щелей, продувая насквозь тела и души. И такой заразительной удалью дохнул насыщенный электричеством порыв, что невозможно стало противиться его властному зову.

О беспорядках в Грейвзенде сразу же стало известно Лондону. Действуя испытанным методом, король Ричард не нашел ничего лучше, как снарядить судебную комиссию, которая должна была заседать в Кентербери. Урок Брентвуда не прошел даром. Но судьям пришлось воротиться с полдороги. Кентское графство было практически отрезано от столицы. Пути подхода, включая водные, контролировались повстанцами.

Казалось бы, что могут значить каких-нибудь пять или шесть дней? Но когда исполнятся сроки, опыт столетий спрессовывается в часы. На подмогу грейвзендцам уже спешил из Дартфорда булочник Роберт Кейв. На пиках, отнятых у королевской стражи, дерзко развевались флажки Кента. Власть еще действовала по-старому, а повстанцы постигали в бою азы самозащиты. Под лозунгом «Одна страна — один король» соединенное воинство двух городов двинулось в направлении Кентербери.

Глава шестнадцатая Неистовый пресвитер

Джон Болл, священник церкви св. Марии, приветствует всякого звания людей и просит их именем троицы — отца, сына и святого духа — мужественно стоять за правду и помогать правде, и правда поможет им.

Теперь в мире господствует гордость,

Жадность считается мудростью,

Разврат не знает стыда,

Чревоугодие не вызывает никакого осуждения, Зависть царствует, как будто так и надо, Леность в полном почете.

Боже, накажи их: теперь время.

Письмо Джона Болла

Люди, тайно похитившие Болла, скрыли лица за капюшонами погребального братства. Еще не светало, когда они прокрались в хижину свинопаса Гольфрида, набросили на мирно спавшего проповедника пропахшую конским потом попону и выволокли его во двор. Здесь ему умело забили рот кляпом, крепко связали и бросили поперек седла. Все свершилось молниеносно и в полном молчании. Если бы не резь от впившейся в запястья веревки, Болл мог принять происшедшее за продолжение сна. Такое находит временами на человека незадолго до пробуждения, когда, вырываясь из тенет сновидений, дух уже готовится возвратиться в неподвижное тело, но внезапно проваливается в неизбывный кошмар. Не хватает дыхания, болезненно трепещет переполненное дурной кровью сердце, и нельзя шевельнуться, и рвется безмолвный вопль сквозь стиснутые зубы. Хочешь кричать, а не можешь, вопишь и не слышишь себя.

С трудом приподняв налитую свинцом голову, Болл конвульсивно содрогнулся, попытавшись вытолкнуть языком мерзкую тряпку, но, изнемогши от усилий, вновь повис неподвижной поклажей. На краткий миг, едва осознаваемый, приоткрылись неверные осколки пространства: луг, курившийся клочковатым туманом, дальний лес, стога сена, темные от дождя. Давясь густой и горькой слюной, душившей его, Болл зашелся в приступе кашля, не находившего выхода, разрывающего грудь и глаза. Тошнотворно близко возникла мокрая травка, измазанное навозом копыто, а затем откуда-то со стороны — пульсирующая темная жила, извилистая, словно река. Все пошло дрожью, съежилось под лошадиной утробой и вдруг померкло, погасив боль.

Очнулся он в луже, под холодным водопадом, низвергнутым из осклизлой бадьи. Со всех сторон нависали островерхие колпаки, стерегущие, словно лемуры загробного мира, малейший трепет грешной души. Над зубчатой стеной всплывало нездешнее бледное солнце. Кровь болезненными толчками била в самое темя, в ушах стоял заунывный звон, точно бряцал колокольчик впереди похоронной телеги. Потом даже стук колес чумного возка как будто бы различился и пение жалобное, прощальное: «Dies irae».[82] Словом, ничто не напоминало о возвращении к жизни, совсем напротив.

Болла грубо оторвали от мокрого булыжника, встряхнули и попробовали поставить на ноги, но он тут же обрушился вниз, едва не разбив колени. Занемевшие пальцы не двигались, разбухший язык омертвел. Он не помнил, как его вновь принудили подняться, освободили от пут и потащили куда-то, царапая пятками брусчатку двора. Ненароком оглянувшись, он успел заметить неподвижного всадника в мантии госпитальера и синевший далеко за ним шпиль собора. Характерные меридиальные ребра и недостроенная колокольня подсказали, что это Мейдстон. Незабвенное место! Шесть лет назад здешний шериф схватил Болла, когда тот проповедовал возле церкви святого Эдуарда Исповедника.

Архиепископская тюрьма не шла ни в какое сравнение с королевскими узилищами, вроде Маршалси или Флит, не говоря уже про омерзительные колодцы с решетчатым люком, где заживо гнили узники замков. По крайней мере, одиночные камеры с охапкой соломы в каменной нише мало чем отличались от обычного монастырского карцера. Тут можно было не только стоять в полный рост, но даже ходить от стены до стены. Восемь футов свободного пространства узник воспринял как улыбку фортуны. Порадовала и подвешенная к высокому потолку лампа. Ведь в Ситтингборне ему пришлось провести десять месяцев вообще без света.

— Я выйду отсюда, причем очень скоро, — усмехнулся он через силу, окинув оком свое вынужденное пристанище. — Двадцать тысяч придут за мной, когда прозвонит колокол.

Похитители лишь воззрились на него непроницаемой чернотой глазных прорезей и все так же в зловещем молчании покинули келью. Не обмолвился словечком и чахоточный старичок тюремщик, затворивший окованную железом дверь.

«Воистину безумен, — определил опытный страж, не без труда задвигая ржавый засов. — Кругом одни помешанные. Тут и сам чего доброго спятишь».

Уж он-то знал, что этот заключенный даже после смерти не выйдет на волю. Недаром же его поместили именно сюда, в бастион Гризельды, предназначенный для самых закоренелых и нераскаянных еретиков. Таких хоронили потом на маленьком кладбище, за оградой церковной часовни.

Старик зашелся в приступе кашля и, крестясь на ходу, побрел за цепью, чтобы утихомирить не в меру веселого постояльца, если тот надумает удариться в буйство. Такое частенько случалось с осужденными на вечное заточение. Престарелый прелат, который с вербного воскресенья был прикован к стене, тоже сперва угрожал, а потом вообразил себя конем святого Георгия и принялся жрать солому. Вот и пришлось его заковать, дабы уберечь от тяжкого греха самоубийства.

Не успел Болл устроиться на убогой лежанке, как его начали донимать полчища насекомых. Это оказалось пострашнее, нежели скачка вниз головой. Поневоле вспомнилась пытка раскаленным железом, которую пришлось наблюдать однажды в Нортгемптоне. Вконец измученный, проповедник достал неразлучную склянку и, раздевшись догола, натерся чудодейственной мазью, сваренной из медвежьего жира, змеиных головок и бальзамических трав. Нестерпимый зуд вскоре утих. Завороженно глядя на трепетный язычок, Болл попытался собраться с мыслями, но так и не смог сосредоточиться на чем-то определенном. Переживая и вновь обдумывая случившееся, он пришел к единственно верному умозаключению. Его заточили не иначе как по прямому повелению архиепископа Седбери. Ни Гонт, ни король не могли распоряжаться тюрьмой, находившейся в подчинении Кентерберийского диоцеза. В их власти было арестовать, передать коронному суду, наконец, просто убить, подвергнуть публичной казни, чтобы выставить потом голову на Лондонском мосту, а то и подослать тайного убийцу. Двор Джона Ланкастера не испытывал недостатка в отравителях, прошедших курс наук в нечестивом Париже, где поднаторели без лишнего шума спроваживать на тот свет даже собственных королей. Нет, тут явственно ощущалась рука матери-церкви.

Вскоре Боллу пришлось убедиться в правильности своих рассуждений.

Исповедник, обходивший арестантские кельи в праздник святого Мартина, оказался по счастливой случайности францисканцем. Собратья по ордену сразу же нашли общий язык. С того дня положение архиепископского узника заметно улучшилось. Вдобавок к скудному пайку он стал получать то ячменную лепешку, то кусок ветчины, а то и крылышко дичи. Его чаще, чем прочих, водили на молитву в капеллу, откуда он возвращался с вожделенным клочком бумаги, украдкой переданным кем-нибудь из монашеской братии. Убогое тюремное существование вновь наполнилось возвышенным смыслом. Джон Болл возобновил сочинение проповедей, пробуждающих уснувшую совесть, зовущих на бой за восстановление поруганной правды божьей. Тайно переписанные затем монахами, они отправлялись в бесконечное странствие по волнам моря житейского. Удалось наладить и личную переписку. В разгар событий в Брентвуде он уже регулярно получал вести от Джона Уиклифа и его верных сподвижников Николая Херфорда и Джона Перви, разделивших с учителем великий труд по переводу Священного писания на язык простого народа.

Сам Болл с грехом пополам читал по-латыни псалмы и молитвы. Ученые же изыскания, а тем более диспуты были и вовсе ему недоступны. Поэтому для него, как и для подавляющего числа нищих братьев, английская Библия стала подлинным откровением. В ней обрел он не только источник вдохновения, но и неисчерпаемый кладезь изречений, коими усердно оснащал свои скромные сочинения. Рукой, не приученной с детства к письму, выводил он свой стих, литера за литерой, сообразуясь только с собственной совестью и даром провидческим. С кем он мог разделить бремя тяжкой своей страды? Вознесенный над суетой, учитель Уиклиф соблюдал в переписке величайшую осторожность и вообще подчеркнуто отстранялся от практических дел, а Джон Правдивый пребывал где-то в неведомом далеке.

В недобрые минуты отчаяния погребенному заживо, сжигаемому тайным пламенем узнику вдруг начинало казаться, что он слишком поторопился придумать Правдивого и, вознеся до небес, возвестить о нем миру. Кляня себя за слабость, он припадал разгоряченной щекой к стене, слезящейся гнилостной влагой. И долго вслушивался в могильную глухоту, царапая кожу об известковые блоки.

И день ото дня, от строки к строке крепла его чистая вера, воспламенявшая других.

Но однажды ночью, страдая от бессонницы и распаленный поступающими с разных сторон сведениями о народных волнениях, Болл окончательно решил, что время пришло. И, невзирая на кромешную тьму, написал на последнем клочке бумаги:

Крестьяне, из рук в руки передававшие его будоражащие дух послания, поговаривали, что великий подвижник перебрался куда-то в соседние графства и бродит по деревням и погостам, будя уснувшую совесть. Как пришел он нежданно из далекого Йорка в Колчестер, так и ушел, ни с кем не простившись; может быть, в Суффолк, а скорей всего, в Миддлсекс, где, сказывают, уже жгут долговые расписки. Одни божились, будто своими глазами видели его рядом с самим Джоном Правдивым, другие тайно нашептывали, что надо быть наготове, ибо колокол вот-вот прозвонит. И люди охотно верили всему, переполняясь тревогой и ожиданием, и согревали себя надеждой, гоня прочь призрак голодной зимы. Скоро все переменится, может быть, уже завтра воцарится в миру долгожданная правда. Суровые, будто из грубого камня вытесанные строфы и сами напоминали удары колокола, раскачиваемого сильной, но не слишком умелой рукой. Так звонят на пожаре или в виду неприятеля, подступившего к стенам города, — гулко, неровно, протяжно. Экстатическая вера, пронизывающая стихи, мистическая дымка, влекущая к запредельным высотам, стократно увеличивали их воздействие. Казалось, вернулись легендарные дни библейских пророков, чьими устами возвещал свою волю сам бог.

Впрочем, далеко не все подпадали под завораживающее воздействие летучих писем. Местные власти, привыкшие к нищенствующим монахам, воспринимали очередного витию как неизбежное зло, в глазах клириков, потративших годы и годы на изучение священных текстов, он выглядел законченным сумасшедшим, в лучшем случае наглым выскочкой. Такого человека не стоило принимать слишком всерьез. Какой от него, в сущности, вред? Костит на все корки надменного госпитальера и разбойника-герцога? Так они того вполне заслужили. В Англии каждый может высказывать свои мысли. В том числе и в форме писем. Люди образованные и утонченные лишь пожимали плечами, отмечая их очевидное невежество и дурной стиль. Что же касается знатных лордов, не обременявших себя книжной премудростью, то они вообще не замечали существенной разницы между секретными посланиями и набившими оскомину церковными проповедями. Ну еще один обманщик проповедует бедность, угрожая сильным мира сего страшным судом… Эко диво.

О нынешнем местопребывании Болла был осведомлен лишь ограниченный круг лиц. Не только упорные гонители, но и сторонники не торопились на первых порах распространить весть о его аресте, который, как это обычно бывает, никак не повлиял на течение событий.

Письма, терпеливо размноженные, продолжали совершать свое удивительное воздействие, и едва ли кому могла закрасться мысль, что они всего только свет погасшей звезды. Ничего, в сущности, не изменилось: свободный или же скованный по рукам и ногам, подвижник справедливости продолжал свой подвиг. Больше того! От заинтересованного ока не укрылось появление новой серии писем, посланных, очевидно, уже из самой тюрьмы. Поползли слухи один другого нелепее. Чем дальше, тем страннее рисовалось и само происшествие: арест, о котором никто не знал, неведомая тюрьма, откуда по всему королевству разлетались призывы к восстанию…

Глава семнадцатая Алая роза

Тогда служителей своих призвав

И членов челяди своей придворной,

Пир подготовить им велел маркграф,

Его обставив роскошью отборной.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Замок, возведенный при покойном отце Джона Ланкастера, короле Эдуарде, несмотря на новизну постройки и расцвечивающие его флаги, казался сумрачным и холодным. Сырое дыхание Ирландского моря обрызгало потемневший камень бледными пятнами лишайников. Кованые решетки шелушились от ржавчины, по комнатам гуляли сквозняки, а в каминах сиротливо завывал неприкаянный ветер. Но другого подходящего помещения не было на всем северо-западе. Приходилось терпеть.

Топили беспрерывно, день и ночь. Сладковатый удушливый запашок горелого торфа назойливо лез в ноздри, щипал глаза. Веки у герцога с непривычки припухли и покраснели.

Джон Гонт не торопился развернуть войска на шотландской границе. Вместо того чтобы мерзнуть ночами в походном шатре, он предпочитал отсидеться в замке, окруженном широким рвом. Выжидал, как развернутся события, засылал разведчиков, вел оживленную дипломатическую переписку с владетельными домами христианской Европы. И не только христианской, потому что в числе его корреспондентов значился и халиф Гранады Мухаммад Пятый. В борьбе за Кастилию, чье знамя дерзко реяло над угрюмыми бастионами ланкастерского гнезда, королю без королевства необходимо было заручиться хотя бы нейтралитетом халифа, поддержавшего Трастамару против Педро. Мухаммад зарекомендовал себя щедрым государем, доблестным воином и куртуазным кавалером. Завоевать его расположение можно было только очень богатым подарком: и дорогим и редкостным одновременно. Флирт с врагом истинной веры и даже перспектива территориальных уступок ничуть не смущали Гонта. Не он первый, не он последний. Тем более что Англия отнюдь не стремилась к полному освобождению Иберийского полуострова из-под власти мавров. Завершение реконкисты неизбежно привело бы к созданию еще одного централизованного государства — в исторической перспективе сильного и, следовательно, враждебного. Династические устремления Гонта удачно совпадали, таким образом, с национальными. Три года назад Гонту уже пришлось защищать северные границы от объединенного франко-кастильского воинства, оказавшего существенную помощь шотландцам. Очевидно, с подобным альянсом придется столкнуться и ныне. Засланные во вражеские ряды лазутчики уже доносят о появлении рыцарей в белых плащах с огненным равноконечным крестом на серебряном поле. Вместо того чтобы сражаться с неверными, как того требует устав, орден Калатравы пустился в заморские авантюры. Тем лучше, достойные доны, тем лучше. Гонт приложит все силы, чтобы вбить клин между халифом и домом Трастамары. Любопытно будет взглянуть, как поведут себя доблестные идальго, когда мавританская конница прогуляется по их виноградникам.

Перекидной мост над замковым рвом не поднимали даже на ночь. Герольды с вышитой на табарде алой розой сновали туда и обратно. Особых успехов подобная горячка, сказать по правде, не принесла, но Гонт упрямо держался выжидательной тактики. Вторгнутся шотландцы или же побоятся, судить с достаточной уверенностью было трудно, зато в самой Англии погода определенно портилась. Мудрость подсказывала не проявлять особой активности, предоставив Ричарда, дорогого племянничка, его судьбе. Кто знает, быть может, ошейник с золотыми зубцами и удушит олененка. Тогда ой как понадобятся преданные люди.

Лагерь герцога постоянно увеличивался. Дня не проходило, чтобы рога не возвещали о прибытии кого-нибудь из баронов ланкастерской партии. Сообщая в Лондон о росте военной силы, Гонт все меньше стремился бросить верных вассалов под стрелы Стюарта. Приз, куда более желанный, чем кастильская башня, рисовался в мечтах. Сладчайшей оглушительной музыкой звучали слова: король Англии, король Франции, король Кастилии и Леона. Ветры на континенте, попеременно дующие то в паруса англичан, то способствующие противнику, были на диво благоприятны для смелых надежд. Сами того не желая, французы способствовали возвышению Гонта. Действуя у берегов Бретани и Фландрии, а также совершая регулярные набеги на Южную Англию, объединенный франко-кастильский флот словно бы принуждал англичан поддерживать династические надежды Джона Ланкастерского. Ведь любое действие порождает противодействие. Появились и недурные шансы на возобновление прежних союзов, расстроенных Дюгекленом и Трастамарой. Наваррский король вновь рассорился с Парижем и, примкнув к англичанам, продал им важный порт Шербур.

Чтобы заварить новую кашу, недоставало лишь самого главного — металлических кругляшей.

Неожиданный приезд представителя дома Барди и Перуцци Гонт расценил как знак свыше. Решающее слово, как всегда, принадлежало ломбардцам. Без золота были равно бессильны и клинки, и луки, и громоголосые жерла.

Свидание должника с кредитором произошло в самый кульминационный момент состязания лучников, когда какой-то франклин из свиты герцога расщепил пополам чужую стрелу, застрявшую в центре мишени. То ли Гонт сумел так подгадать, то ли капризное счастье распорядилось, но более подходящую ситуацию для возобновления деловых переговоров и вообразить было трудно. Не успело остыть от дрожи черное оперение, как Балдуччо Пеголотти уже все должным образом разложил по полочкам и подсчитал. Когда герцог поднялся с кресла, чтобы вручить победителю серебряный кубок, Пеголотти, изобразив порыв восторга, швырнул на траву кошелек с цехинами, чем снискал шумное одобрение зрителей, Гонт тут же выставил тушу быка и дюжину бочек эля. Пока челядь и простой народ предавались чревоугодию на зеленом лугу, под сводами замка накрывали столы для высокородных сеньоров и дам. Протрубили «на воду» — сигнал для омовения рук. Рассаживались в строгом соответствии с титулом. На каждую пару — даму и кавалера — полагалась одна оловянная миска для супа. Мясо разделывали на хлебном ломте. Когда мякиш, пропитавшись соком, начинал расползаться, его скармливали собакам, снующим у самых ног. По случаю празднества стол сервировали пасхальными ножами с белой костяной ручкой, а каменные, источавшие могильный холод полы обильно усыпали душистыми травами. Преклонив колено, паж поочередно обнес гостей чашей для полоскания. Потом капеллан прочел краткую молитву.

После пира за господским столом, где блюда с веприной сменялись жареными лебедями, которых вновь обрядили в перья и подали под кисло-сладкой подливкой, состоялась столь желанная для обеих сторон беседа.

— Mon cher, vous êtes un héros,[83] — польстил упоенный собой герцог.

Отяжелев от обильной еды и приправленного пряностями вина, он ощущал разнеженное блаженство и полнейшее согласие с волей провидения. Сознавал себя счастливым избранником, излучал обаяние на все стороны света. Он жаждал всеобщего преклонения, стараясь казаться великодушным и щедрым. Разве он не облагодетельствовал жалкого итальянского ростовщика, которого усадил на почетное место рядом с первыми баронами графства? Не раздавил его пышностью геральдического зала, знававшего многих государей? Не осчастливил дружеским комплиментом? Чего ж он застыл, как надгробная статуя? Неужели осмелился напомнить о долге?

— Настоящий герой, — слегка подбавив показного восторга, повторил герцог, с трудом удерживая в разомлевшем от винных паров мозгу занимавшую его мысль. От верного решения зависел доступ к денежным сундукам. Подарок Мухаммаду он уже мысленно выбрал. Золотое гранатовое яблоко — символ Гранады, с рубинами в виде зерен.

— В чем вы усматриваете мое геройство, милорд? — по-английски спросил Пеголотти, сразу переведя беседу в деловое русло. — Я всего лишь бедный банкир.

— Бедный банкир? — весело фыркнул Гонт, облизывая чувственные губы. — Разве такое возможно?.. Да вы просто шутник, mon cher, — не нашел он английского эквивалента (dear[84] годилось для обращения с равным). — И отважны, отважны, как маленький Давид, вне всякого сомнения… Пуститься в дорогу, притом без всякого сопровождения… Я бы, знаете, не решился.

— Но я не герцог Ланкастерский, чье имя у всех на устах, — флорентиец разрешил себе легкую двусмысленную улыбку. Логичный и четкий язык оказался удивительно гибким. Он позволял, никак не нарушая границы дозволенного, беседовать на равных даже с самим королем. Особенно с таким, как этот, обделенным и троном, и людским уважением.

— Что привело вас к нам? — Гонт понял намек, но скрыл раздражение за высокомерно-замкнутой маской.

— Во всяком случае, не надежда на возврат ссуды, хотя это было бы куда как кстати именно теперь, когда никто не платит, а слепая, озлобленная чернь только и ждет сигнала, чтобы разнести наши конторы.

— Значит, вы просите защиты? — Пунцовая губа герцога пренебрежительно дрогнула. — Что ж, мы дадим вам приют.

— Лично за себя я спокоен, милорд. — Тонкие пальцы флорентийского патриция скользнули вдоль золоченых ножен стилета. — Но жена, мои сыновья… За них, признаюсь, я порядком поволновался. Особенно в первые дни, пока мы не добрались до Оксфорда.

— Вы привезли с собой семью? Так-так. — Герцог задумчиво повернул браслет на левом запястье. — И что, волнения действительно распространяются?

— В Остере, Уорике, Стаффорде — всюду нам приходилось опасаться за свою жизнь. Я не поручусь за то, что через неделю-другую восстание не достигнет границ графства Ланкастер.

— В моем Ланкастере я совершенно уверен, — отмахнулся Гонт. — И вообще, не стоит преувеличивать. До «восстания», как вы изволили выразиться, нам далеко… Так, отдельные беспорядки. Рабский бунт. Перебесятся и успокоятся.

— Вам, конечно, виднее, милорд, — Пеголотти дал понять, что не слишком полагается на утешительные прогнозы.

— Вернемся, однако, к вашим проблемам, cher ami! — снисходительно улыбнулся герцог, намеренно снижая дружелюбное обращение до уничижительного «любезный». — Я постараюсь, чтобы ваше семейство ни в чем не терпело нужды. Можете на меня рассчитывать.

— Trеs beau, mon prince,[85] — Балдуччо тоже продемонстрировал мастерство словесной игры. Французская непринужденность позволила безнаказанно употребить низший из княжеских предикатов. К таким вещам несостоявшийся король был куда как чувствителен. — Только нам ничего не надо. Через своих поверенных я приобрел дом в Камберленде… Надеюсь, что «беспорядки», — он многозначительно покачал головой, — не распространятся столь далеко? В крайнем случае можно перебраться в Шотландию. Не правда ли? Мы мирные иностранцы и не принимаем участия в ваших войнах.

— Как? Получается, что вы отправили…

— Совершенно верно, милорд, — с полуслова понял банкир. — Моя семья в настоящий момент, причем под весьма надежным эскортом, продвигается дальше на север. — Он мысленно поздравил себя с тем, что не поддался первоначальному импульсу и, по зрелому размышлению, переменил планы. В противном случае его дорогие малютки остались бы заложниками у Гонта.

— Что неподвластно золоту? — умело маскируя разочарование, развел руками герцог. — Однако я сгораю от любопытства, dear, — он все-таки произнес это уравнивающее обоих слово. — Чем обязан радости видеть вас у себя?

— Единственно, что повелевало мною, так это чувство долга, — принимая протянутую руку, почтительно ответил Балдуччо. Однако он ни в чем не желал уступать Гонту, даже в велеречивости. — Я принужден был сделать изрядный крюк, дабы доставить послание Джеффри Чосера, эсквайра.

— Чосера? — вяло удивился герцог. — Что у него за дело ко мне?

— Насколько мне известно, эсквайр торопился проинформировать вас о весьма тревожных событиях, угрожающих имуществу и самой жизни первых лордов королевства.

— Вот как?.. Но я чуть ли не ежедневно получаю из Лондона сообщения. Боюсь, что он понапрасну злоупотребил вашей любезностью.

— Сведения, о которых идет речь, поступили к лорду-канцлеру с запозданием на два дня. Кроме того, мне еще в Уорике удалось обогнать гонца с вашим гербом. Так что разница составится весьма существенная. Впрочем, сами судите, насколько это спешно. — Пеголотти на кончиках пальцев поднес костяной футлярчик.

— Поглядим, поглядим, — заинтересованно пробормотал Гонт, извлекая опечатанный свиток. — Надеюсь, это не баллада о битве под Вальядолидом, которую давно обещал мне наш милый надсмотрщик?

— И не накладные на сукно, что постоянно отвлекают поэта от вдохновения? — в тон ему подсказал Балдуччо.

Но герцогу было уже не до завуалированной пикировки.

— Положение и впрямь осложнилось. — пробежав глазами послание, он отер кружевным платком выступивший на лбу пот. Обильный обед напоминал о себе легкой одышкой. — Но я так и не понял, куда же они все-таки направляются — в Лондон или Кентербери?

— Видимо, сначала все-таки в Кентербери, чтобы дать урок его высокопреосвященству лорду-канцлеру. Но будьте уверены, что вскоре за этим последует Крессинг и, простите, милорд, ваш прелестный Савой.

— Не посмеют. — Мясистая щека Гонта раздраженно дернулась. Сжав волосатые, унизанные перстнями пальцы, он скомкал платок. — Они еще не знают меня! Я велю перевешать всю эту сволочь.

— Если в Англии хватит деревьев, милорд.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что лучше начать сейчас, не дожидаясь, пока их армия перевалит за сотню тысяч.

— Армия! — герцог пренебрежительно фыркнул, брызнув слюной. — Сброд с вилами.

— Однако вилы легко пробивают стальные нагрудники, а цепы крушат шлемы. Конный латник практически беспомощен, если его окружает беснующаяся толпа. Поверьте моему опыту, герцог, вы еще не знаете, что такое восставший плебс.

— Я не знаю? Да в Пикардии и Гаскони мы давили их, как клопов! Сотнями, тысячами… Выкуривали огнем из щелей.

— А в итоге? — Пеголотти выдержал красноречивую паузу. — Ваши гарнизоны сидят в нескольких крепостях, тогда как французы преспокойно возвратили назад почти все свои земли. Они хозяева положения. Подумайте, во что превратится Англия, если не на шутку разгорится внутренняя война. Лондон, который давно сгнил изнутри, не вынесет и недели осады. Городская чернь с радостью откроет ворота сельскому сброду. Поймите, милорд, у них все общее: земля, язык, обычаи, предки.

— Предки? — Гонт гадливо поежился. — У вилланов? У городских нищих, которые отлынивают от работы?.. Ничего, мы дадим им острастку!

— Так дайте, если действительно можете! — Пеголотти истово устремил к герцогу руки. — Колодки, плеть, виселицу — все что угодно. Раб, посягнувший на своего короля, способен на все. Это страшнее «Черной смерти».

— Канцлер пишет, что контролирует положение.

— Он заблуждается. К тому же сведения устарели. «Большое общество» вышло из тени. У них есть вожаки, которые отлично знают свое дело. И, главное, ни перед чем не останавливаются. Ни перед чем! Иначе бы они не посмели разграбить королевские маноры. Подумайте о своих детях, милорд, о внуках, если не дорожите собственной жизнью.

— Не могу же я увести войско с границы! — герцог едва сдерживался. Слишком буйное воображение латинянина, сопровождаемое неумеренной жестикуляцией, оказали явно обратное воздействие. Чем страшнее звучали мрачные пророчества, больше похожие на угрозы, тем слабее в них верилось. Ломбардец просто-напросто торговался, пытаясь сыграть на естественном чувстве самосохранения. Главное было — как можно скорее понять, что он надеется выторговать для себя лично. — Попробуйте встать на мое место, — предложил Джон Ланкастер, зажмурив глаз, как при стрельбе. — Что предпримете вы, полководец золотых ноблей, коннетабль стерлингов и серебряных грошей? Отзовете армию из Франции? Откроете шотландцам дорогу внутрь страны?.. Так-то вот, mon cher.

— Дайте срок, и мы попробуем договориться с Робертом Стюартом. Это не пустые слова, милорд. Я говорю от имени всех банкирских контор Флоренции. Война — вот главная причина нынешнего опасного положения. Перед лицом взбунтовавшегося плебса короли обязаны действовать заодно.

— Превосходная мысль! Мы не хотим осложнений на севере. Как только Стюарт отведет своих гэлов от Твида, я всей мощью ударю по сброду, что самовольно расползается по нашим дорогам… К сожалению, повесить придется только зачинщиков. Иначе кто станет работать в манорах? Загнать свиней обратно в хлев — вот наша задача.

— Вы позволите мне довести ваши слова до его милости короля Роберта?

— Считайте себя моим личным послом. Как только они уберутся в свои горы, мы займемся наведением порядка. Порукой — мое королевское слово.

«Королевское слово, — мысленно повторил Пеголотти, — много ли стоит оно без королевства? Все идет прахом. Кастильцы и французы в союзе с Шотландией. Пока британцам снятся чужие венцы, они не успокоятся. Никто не желает слушать самозваных пророков, никогда и нигде».

Осязаемая близость страшной развязки томила кровоточащее сердце. Можно было попытаться оградить близких, спастись самому, но как быть, если весь мир упрямо катится в пропасть? Дрожит, расползается земля под ногами, ликует ад в языках пламени и клубах смрадного дыма. В своих заверениях он, видно, зашел слишком далеко, обещая поддержку флорентийских банкиров. Пораженные всеобщей слепотой, его умудренные соплеменники были не лучше прочих. Проглядели грядущее светопреставление в сваре за лишний процент. Сражающиеся коалиции черпали золото из одного мешка, питая обескровленного, готового испустить дух дракона. Ослепительное многообразие жизни обернулось нежданно полнейшей бессмыслицей. Не было выхода из заколдованного круга.

— Благодарю за доверие, милорд, и позвольте откланяться, — Балдуччо Пеголотти разом утратил интерес к дальнейшим словопрениям.

— Э, нет, mon cher, нам предстоит еще о многом до говориться, — забеспокоился герцог, так и не приблизившись к сокровенной цели. Спешно выискивая, чем прижать кредитора, он ощутил внезапную растерянность, которая сразу же сменилась досадой. — Мы обмозговываем грандиозное предприятие, а вы вдруг срываетесь с места. Для успешного похода требуются…

— Средства? — подсказал Пеголотти. — У нас найдется возможность обсудить подробности, когда вы примете окончательное решение.

— Но я уже принял! Какую-то часть сил можно перебросить к Лондону, чтобы создать нечто вроде заслона. Вы понимаете, о чем я говорю?.. Но мне необходимо снаряжение, лошади и прочее… В поддержании порядка в столице мы оба достаточно заинтересованы. Хотя мэр Уолуорс и мой человек, но лишние усилия не помешают. Фламандцы жалуются на участившиеся случаи грабежа, да и у вас, на Ломбардской улице, по-моему, не все благополучно?

— У вас верные сведения, — признал Балдуччо. — Но меня лично тревожат сейчас не столько лондонские конторы, сколько семья. Когда мы обоснуемся и пустим корни на новом месте, я с радостью предложу вам свои услуги. Сейчас я практически гол. Все состояние мы заблаговременно перевели за границу.

— Но я бы мог послать доверенных лиц с вашим векселем.

— Едва ли его согласятся оплатить, ваша милость, — Пеголотти дерзко улыбнулся. — Если я и коннетабль, то без ноблей. На сегодняшний день, разумеется. Мы оба живем надеждами. — Он церемонно поклонился несостоявшемуся королю и с гордо поднятой головой покинул увешанный знаменами зал, скупо поблескивающий стершейся позолотой.

По расчетам банкира, донна Лаура и оба маленьких Пеголотти уже переправились через Твид.

«Никогда не следует класть яйца в одну корзину», — вспомнил он английскую поговорку.

Йоркские нотабли уже около года вели необъявленную войну против правительства. Город был наводнен летучими письмами.

Глава восемнадцатая К Фоме Бекету

Паломников бессчетных вереницы

Мощам заморским снова поклониться

Стремились истово; и многих влек

Фома Бекет, святой, что им помог

В беде иль исцелил недуг старинный,

Сам смерть приняв, как мученик безвинный.

Джеффри Чосер.Кентерберийские рассказы

По случаю краткого замирения с Францией архиепископ Кентерберийский разрешил заморским богомольцам совершить паломничество к мощам Фомы Бекета. Примас и канцлер отнюдь не был уверен, что в нынешней обстановке странники вообще сумеют добраться до Кентербери. По имеющимся сведениям, все графство Кент было совершенно отрезано от столицы. Не ощущая повседневно направляющей руки Гонта, он пребывал в суетливой растерянности. Гоняя без особой надобности сержантов и герольдов, он устраивал мелочные разносы секретарю, вызывая еще большую панику и неразбериху. Истинное положение в мятежных графствах по сей день оставалось неясным. Рассказы беженцев были полны преувеличений и отличались крайней противоречивостью. Дальше собственных маноров, разоренных якобы прямо у них на глазах, перепуганные лорды ничего не желали видеть. Они даже не могли указать, где находятся в настоящее время главные силы повстанцев, по каким дорогам и куда именно направляются. Назывались разные пункты: Крессинг, Кентербери и, как ни странно, Лондон. Очевидно, это отвечало скорее дальним стратегическим планам бунтовщиков, нежели их ближайшим тактическим целям. Нетрудно понять, что за названиями скрываются конкретные имена, в том числе и его, канцлера, особо выделяемые в поджигательских проповедях.

Здравый смысл подсказывал успокоительные аргументы. Между затасканными молвой лозунгами и конкретной действительностью зачастую возникают непреодолимые барьеры. Чувства чувствами, а жизнь жизнью. Чуть раньше, чуть позже, но половодье спадает и разлившиеся реки возвращаются в свои берега. По-прежнему оставались в неизвестности главари мифического «Большого общества». А без военачальников, как известно, армии не бывает. Восставших парижан возглавлял Этьен Марсель, Жакерию, если не изменяет память, — Гильом Каль, фландрских суконщиков — несносные Артевельде, а этих кто? Люцифер? Велиал? Астарот?.. Очевидно, нет у них ни общего для всех главаря, ни единой цели. В одной общине устраивают вселенский содом, а в соседних сотнях тишь да гладь: вилланы исправно платят подати, усердно трудятся в манорах на своих лордов, которые даже не помышляют о бегстве. Куда и зачем? У них абсолютно спокойно. Что же все-таки происходит в стране? Факты неповиновения и даже открытого бунта налицо? Налицо. Разбой опять же, самосуд, грабежи, поджоги. Но даже тут не без странностей.

Что касается разоренных вилл и аббатств, то пока не удалось точно установить, чьих это рук дело: вооруженных повстанцев или же просто бандитских шаек, которые никогда не переводились в английских лесах. Не исключено, что к вандализму причастны и неорганизованные местные сервы, не желающие платить положенные законом подати. Печальные события в рыбацких поселках и небольших городах никак не стоило возводить в абсолют. Досадные вспышки могли быть вызваны общей атмосферой в стране, а не какой-то целенаправленной деятельностью. Подтверждение тому — мейдстонский инцидент, о котором правительство проинформировали достаточно подробно и, главное, быстро. Согласно докладу бейлифа, в город заявилась ватага горлопанов из Дартфорда. Сама собой напрашивалась мысль, что подобный маневр мог быть предпринят с единственным намерением освободить из архиепископской тюрьмы Джона Болла. Застигнутый врасплох гарнизон кое-как подготовился к осаде и возможному штурму. Однако на поверку ничего подобного не случилось. Смутьяны ограничились тем, что разрушили дом Уильяма Топклайва, сборщика налогов, и роздали окрестным крестьянам обнаруженные в подвале бочонки с деньгами. Ворюга, осмелившийся утаить от казны столь значительный капитал, явно драл не по чину. О нем Седбери нисколько не сожалел. Потом под горячую руку повстанцам попался какой-то Стонхилд, тоже, надо думать, знатный мошенник, после чего орда покинула город, не причинив ни малейшего беспокойства гарнизону замка, где сидел клочестерский расстрига. Почему кентцы не попытались извлечь из узилища этого безумца схизматика — бог знает. Разумно ли после подобной промашки всерьез говорить о какой-то организации, о каких-то далеко идущих планах и прочее? Досадная чепуха, дурной сон в стиле Петра Пахаря, и только.

Вся беда Англии в том, что у нее скверные слуги: либо воры, как Топклайв, либо напыщенные идиоты, вроде судьи Белкнапа, которому почему-то покровительствует лорд-казначей.

Примерно так выстраивалась картина восстания в голове канцлера и высокопреосвященного архиепископа. Однако безумие, как скажет спустя столетия Шекспир, обнаруживает определенную систему. Утратившее здравый рассудок правительство, заблуждаясь в основе, подметило и правильно оценило отдельные частности. В стихийном, едва оформившемся движении, еще не набравшем достаточной силы, и впрямь превалировал сиюминутный порыв. Зачастую и вовсе течение событий определяла случайность.

С головой погрузившись в налоговые неурядицы, канцлер не только гнал от себя всякие мысли о бунте, но даже запретил упоминать само это слово. Когда мать-опекунша пожелала в самый разгар брентвудских событий навестить свой манор, он и не подумал предостеречь ее о грозящей опасности. Земля уходила из-под ног, а в Виндзоре беспечно музицировали и танцевали. Менестрели пели о розах и лилиях, о рыцарской чести. Королевский шут комично изображал прижимистых олдерменов и лодырей-подмастерий.

К исходу седьмого дня июня — он, как известно, пришелся на пятницу, когда дартфордцы проучили мейдстонских казнокрадов, — отряд, предводительствуемый булочником Кейвом, подошел к расположенному по соседству Рочестеру. Здесь уже находились воинственные уроженцы Эссекса, которые по всем правилам осады обложили замок. Тот самый, где томился Роберт Беллинг, свободный гражданин города Грейвзенда, увезенный рыцарем де Берли.

Не так уж случайны стихийные проявления гнева и воли народной, если целая армия спешит на выручку одного-единственного неправедно осужденного человека. В том, что имя доселе безвестного Беллинга не затерялось в бурлящем потоке времен, видится определенная закономерность. Ее смысл благороден и чист. Военачальники вроде Клиссона и рыцаря Нолза никогда бы не свернули с намеченного пути, чтобы выпустить из клетки столь неавантажную пташку. По всем законам батального искусства это выглядело непозволительной роскошью, причудой, глупостью даже, которая могла стать роковой. Застрять за здорово живешь у какого-то малозначительного замка, когда дорог каждый день и главные силы беспрепятственно идут в направлении Кентербери? Это, по меньшей мере, рискованная авантюра. Но тем и отлична народная война от войн королей, что главная цель ее не от мира сего. Не земли, не бочки с монетой, но только Правда — святая, единственная. Равно милостивая ко всем и суровая одинаково, участливая к великим и малым. И ясная, как на заре человечества, когда Адам ковырял землю мотыгой.

Другим назначено было распахнуть двери архиепископской тюрьмы, и нет в том вины славного булочника. Ни сном ни духом не ведал мастер Кейв, что был так близок от Болла, когда рассыпал серебро, наделяя бездомных и сирых, когда крушил остервенело сундуки и лари. Никто и не догадывался, что клочестерский проповедник томится так близко и сквозь железные прутья пускает в вольный полет голубков.

На белых крыльях летела правда по миру. И не давала покоя, и жгла неутолимой жаждой. Никто об этом не говорил, но каждый смутно угадывал, что перед ее судом высочайшим и капли крови единой достаточно, и слезинки невинной, чтобы вырвать из ножен меч.

От расположившихся бивуаком эссексцев отделилась знакомая фигура в порыжевшем от солнца плаще. Уот Тайлер поспешно оседлал белоснежную с золотистым хвостом лошадь и устремился наперерез запоздавшему воинству.

— Ты когда должен был прибыть сюда, Боб Кейв? — гневно бросил он, осадив коня, и руку в перчатке до самого локтя положил на рукоять кинжала.

— К полудню, — захлопал припухшими веками еще хмельной от мейдстонской забавы булочник. — А что случилось?

— Взгляни, — Тайлер указал на пунцовый диск, клонящийся к лесистым холмам. — Эдак и до утра не управиться, а ведь ночь мы должны были встретить в дороге.

— Брат Уот! — взмолился великан мастер. — Ты даже вообразить не можешь, какие молодцы наши парни! Хочешь, мы с ходу перемахнем через стены и разнесем все в мелкие щепки? Только скажи. Все будет кончено до первой звезды.

Ремесленники из скромного Дартфорда оживленно загалдели. Сгрудившись вокруг вожака и размахивая дубинками, они огласили воздух воинственными кликами и божбой. Победный восторг заодно с бочонком кентского эля, который хоть и дешевле на целый пенс лондонского, но зато крепче, наполнил их бесхитростные сердца непривычной отвагой. Они готовы были помериться силой со всеми рыцарями Английского королевства.

— Только скажи, брат. Уж мы не подкачаем, всыпем как полагается! Англия и святой Георгий!

— Да здравствует король и его верные общины! — взвивались возгласы в золотое, как нимбы святителей, небо, где блистали невесомые облака.

Дали немыслимые раскрывались за поворотом дороги, и казалось, так близко до желанного, невыразимого в слове предела, что сладкая боль разливалась внутри.

Но был молчалив и строг всадник, и складки плаща, упадая до звездочек шпор, одевали его как сияющий мрамор. Схлынуло веселое оживление, сами собой умолкли хвастливые шутки.

— Теперь послушайте меня, вы все, — едва размыкая пересохшие губы, молвил Уот. — Ты, Кейв, займешь вон то местечко на левом крыле, — не оборачиваясь, он указал на ложбину, где вспыхивали чешуйки заросшей кустами реки. — Атака начнется по моему сигналу. Твоя задача оставаться на месте и никого не выпускать из крепости. — И пояснил, помолчав: — Не забудь, что река уходит за стену. Там есть подъемная решетка. Ты хорошо понял, Боб Кейв? А вы, молодцы, встаньте, как положено людям военным. Не жмитесь друг к другу, будто овцы вокруг пастуха. Не то на всю вашу бравую команду хватит одного метко выпущенного ядра.

— Разве в Рочестере пушки? — послышался юношеский насмешливый голос. — Откуда?

— Почем я знаю? — Тайлер отыскал взглядом спросившего. — Настоящий воин должен быть готов к любой неожиданности… Что отличает воина?

— Отвага, брат Джон, — весело оскалился молодой подмастерье.

— А разве лесной брат не отважен?.. Воина делает строй. Каждый должен знать свое место. Что бы ни случилось, в любой передряге. Понятно?.. Однако это еще не все. Настоящий вояка беспрекословно и без промедления выполняет приказ. А я ведь уже отдал команду? — Тайлер внезапно преобразился. — Ну-ка, парнишка! — Дав лошади шпоры, он выхватил у любознательного ученика дубинку и принялся выравнивать строй. Может, кого и задело в сутолоке, зато бесформенная орда вскоре приобрела приятные для глаза очертания походной колонны. Ошеломленные дартфордцы опомнились уже в шеренгах, послышались запоздалые проклятия и угрозы.

— Спокойно, братья, не петушитесь. — Тайлер перебросил дубинку владельцу. — Этот маленький урок преподан для вашей же пользы. Надеюсь, вы усвоили азы военной дисциплины? Возможно, однажды это спасет кому-то из вас жизнь… А теперь, брат Роберт, веди отряд… Запомните крепко, ребята, только став настоящими бойцами, мы сможем добиться победы.

Он кивнул на прощание и ускакал, вздымая фонтанчики пыли. Вытянутая тень всадника и коня, слегка приотстав, летела к осажденному замку. Как темная туча, низринутая с лучезарных высот. Юркие ласточки неслись перед напруженной конской грудью, подобно дельфинам, направляющим путь корабля. Сухо, знойно стрекотали кузнечики в пшеничных полях по обе стороны от дороги.

Еще не засветилась в полную мощь нежно мерцающая в светло-зеленом небе Венера, как пала обреченная цитадель. Ее немногочисленный гарнизон, которым командовал доблестный рыцарь Джон Ньютон, сражался с достойной твердостью, но превосходство нападающих было слишком очевидным. Понеся незначительные потери, повстанцы овладели сначала барбиканом, затем внутренним двором. Защитники последней башни, видя бесполезность дальнейшего сопротивления, сложили оружие.

Победители проявили великодушие. Принудив пленных поклясться в верности королю и общинам, они отпустили их на все четыре стороны. Злополучного Беллинга извлекли на свет божий из каменного колодца и, подняв над ликующей толпой, пронесли на руках до внешних ворот. Справедливость восторжествовала: свободный горожанин был возвращен Грейвзенду. С этого момента имя его, прогремевшее на всю Англию, ни разу не упомянуто в хрониках. Для славы, как и для жизни, отведен скупо отмеренный срок.

Верный себе Уот Тайлер не дал людям даже короткой передышки. Ловя последние отблески отгоревшего дня, до предела наполненного волнующими событиями, он вывел войско на кентерберийскую дорогу. Задержал коня возле покосившегося распятия, пропуская вперед кентцев, эссексцев и матросов из Суффолка, ненароком ввязавшихся в жаркое дело. Вровень со звездой наливался оранжевым светом пребывавший в первой четверти месяц, и ржавая полоска еще не остыла над холмами лесистыми и мрачным замком, канувшим в забытье. Мелькающие лица едва угадывались, неровно качались копья над черной змеей, растянувшейся на добрую милю, значки и флаги смазала мгла. Скупо посверкивала сталь нагрудников, скрипела кожа, бряцали, задевая друг друга, добытые в бою алебарды.

За колонной, чьи дозоры давно поглотила непроглядная синева, громыхали колеса трофейных фургонов. Оттуда доносился нарочито визгливый смех. За войском всегда следует обоз, а с обозом — удалые подруги солдата. Близость смерти особый вкус придает торопливой и жадной ласке. Она как легкая горчинка в черном испанском вине, как запах полыни, влекущий, тревожный, которым наполнен остывающий воздух.

Бивуаком расположились в стороне от дороги, на опушке дубравы, когда в полный голос запели сверчки и козодой отозвался испуганным всхлипом. Солнце почти достигло высшей точки, и поход возобновился. В городках и замках, прихотливо разбросанных по равнине, призывно наигрывали колокола. Все чаще встречались паломники, идущие поклониться мощам Фомы Бекета. Постукивая посохом, вереницей проходили слепые, ковыляли увечные и хромые, подскакивая на костылях. Печальный ослик катил тележку с паралитиком. За ней скакал, глотая пыль, гримасничающий идиот с незаживающей язвой на подбородке.

И каждый лелеял надежду на чудо, терпеливо снося все тяготы пути. Губы шептали молитву, скорбные, наполненные слезами глаза светились экстазом.

Одни слепые, не веруя уже в чудо прозрения, брели своей непостижимой стезей.

Богатые богомольцы в сопровождении слуг трусили на мулах, лаская взоры яркими красками дорожных блио, обшитых волнообразной каймой фестонов. На дамах были соркени, подчеркивавшие округлые груди, и контрастные по цвету платья из тонкого камплина. Лишь драгоценностей недоставало по понятным причинам. Затейливые цепочки, тяжелые, усыпанные блескучими камешками браслеты, ажурные серьги венецианские, перстни с камеями — все эти приманчивые безделушки остались дома за семью замками, а то и в кувшине, зарытом где-нибудь под заветным деревцем.

Крестьяне и подмастерья тащились пешком, шаркая остроносыми башмаками с короткими, спущенными на манер чулка голенищами. У них и сукно было погрубее, все больше зеленое или коричневое, и свое добро они несли на себе. Бесконечные узелки, привязанные на конце посоха, сумы из дерюги и сыромятной кожи, корзинки из лыка.

И всякий раз кто-нибудь выскакивал из рядов, останавливал богомольцев, и прямо средь дорожного гама и пыли начинались расспросы: кто, куда и зачем? Выяснение личности заканчивалось обычно повторением чуть ли не по слогам присяги на верность. Кто с испугу, но большая часть с чистой душой обещали хранить верность королю Ричарду и общинам и не признавать королем ненавистного Гонта. Постепенно требования возрастали, ибо по мере приближения к Кентербери ряды повстанцев пополнялись все новыми и новыми волонтерами. В каждом селе, в каждой сотне, мимо которых следовало народное войско, объявлялись борцы за правду. Положив руку на Библию, они клялись встать под ее святое знамя по первому зову и привлечь к общему делу друзей и соседей. И еще они давали твердый обет, что не допустят в королевстве никакого другого налога, кроме пятнадцатой деньги, которую только и знали отцы и деды. Присягу принимали вожди: Тайлер, Шерли, Боб Кейв. В походном строю мужала и крепла народная воля. Свободные йомены сами указывали повстанцам дома, где засели изменники: коллекторы «разбойника Хоба», лихоимцы-законники, доносчики-присяжные. И вновь приходилось задерживаться, творя скорый и праведный суд. Ползущая по дороге колонна все вытягивалась и вытягивалась, одни ждали, другие догоняли, возникали заторы, путалась упряжь, сталкивались арбы. Джон Шерли едва не загнал своего жеребца, перелетая от авангарда к хвосту, от арьергарда назад к голове. Конь был весь в мыле, предводитель сорвал голос, но положение ничуть не улучшилось. Скорее напротив: чем дальше вытягивалась походная колонна, тем медленнее становилась ее неторопливая поступь.

Между тем пронеслась в горячке суббота, незаметно пришло воскресенье, а до гроба святого Фомы было далековато. Но ширилось очистительное пламя, захватывая глухие углы и богом забытые норы.

Крестьяне Четэмской сотни, предводительствуемые Томом Берчстедом, напали на усадьбу присяжного Бедемантона, жители Фавершема с портным Джоном Гарднером во главе навели порядок в своей общине, Томас эт Равен из Рочестера захватил несколько кентских рыцарей и под угрозой тюрьмы заставил их присягнуть на верность народу.

И так было повсюду: деревни, сотни, города — длинный перечень дерзких подвигов и имен.

В понедельник, одиннадцатого, стали подниматься жители Бленгетской, Тенгемской, Уингемской, Кингемфордской, Кренбрукской, Тендерденской, Лонгбриджской сотен. И, как везде, выше крыш взлетала черная копоть. Вместе с податными списками трещали в огне протоколы судов и ренталии. Только книги уже не швыряли в костры. Повсеместно распространился строгий наказ «Большого общества»: оберегать от уничтожения и порчи запечатленную в буквах премудрость господню, нравоучения седой старины, героические сказания ближних и дальних народов. Взирая с прискорбием на разорение милых желудку и сердцу аббатств, изобильных вином, пшеницей и шерстью, прилежные летописцы не уставали повторять, что первым делом гнев озверелой невежественной толпы обрушивался на священные манускрипты. Память, травмированная пережитым страхом, явно подвела почтенных хронистов. Пергаментные портфели с денежными документами — единственное, что искала на полках либрариев вооруженная беднота. Ветхих рукописей, переплетенных в отполированную до блеска кожу, не коснулась злонамеренная рука. Там и остались они, где стояли, благополучно пережив все превратности долгих столетий. Уцелели и хроники, без коих едва ли можно было воссоздать удивительные метаморфозы тех незабываемых дней.

— Быстрее, быстрее! — понукал побледневший от бессонницы Тайлер.

Его губы потрескались, запеклись коркой, покраснели окаймленные свинцовой тенью глаза. Даже конь его и тот до того отощал, что выступили полукружия ребер.

Когда с возвышенности вдруг распахнулась долина Стаура с каменным мостом и купами ив, отливающих серебром, Уот сомкнул воспаленные веки. Поля цветущей горчицы, уступами нисходящий к реке виноградник, могучие башни в радужной дымке — все было как сон среди бела дня.

Глава девятнадцатая Джон Правдивый

Джон Пастух, некогда священник церкви св. Марии в Йорке, а ныне в Колчестере, приветствует Джона Безымянного, и Джона Мельника, и Джона Возчика и просит их, чтобы они помнили о коварстве, господствующем в городе, и стойко держались во имя божие, и просит Петра Пахаря приняться за дело и наказать разбойника Хоба и взять с собой Джона Правдивого и всех его товарищей и больше никого — и зорко смотреть на одну только голову и ни на какую больше.

Письмо Джона Болла

И сбылось по слову его: двадцать, если не более, тысяч собрались в Мейдстоне, и явились к тюрьме, и распахнули перед узником двери. Стража, едва прознав о приближении такой силы, поспешно бежала. Ворота и те остались незапертыми. Мечи, протазаны валялись в дикой траве, вымахавшей в рост человека, под зубчатой стеной.

Двор опустевший, солнечным жаром облитый, песня жаворонка невидимого и тишина, вдруг воцарившаяся после лязга и гомона, пронзительная, тугая, как натянутая для выстрела тетива. Рядом с колодезным срубом сталью поблескивал чертополох. Скромный цветочек алел запекшейся каплей. И белое облако, словно вестник желанный, парило в слепящей голубизне.

Джона Болла, а за ним и других заключенных бережно вынесли на середину двора. Заросший, босой, закрываясь рукой от непривычного света, он приготовился к проповеди, но не сумел преодолеть волнения. Растроганно, как патриарх на внуков и правнуков, взирал на обнаживших головы вооруженных людей. Строги и сосредоточенны были их лица, но радостны и беспечны доверчивые глаза.

— Братья мои, — начал Болл, и собственный голос показался ему чужим и далеким. — Добрые мои англичане!.. Прошу вас лишь об одном. Доведите до благополучного конца начатое дело. Не бросайте его на полдороге. Вас так легко обмануть фальшивой улыбкой и лживыми обещаниями. Не доверяйтесь никому, кроме Джона Правдивого и верных друзей его… Тернист и долог путь к правде, не раз и не два вам захочется остановиться, передохнуть, а то и вовсе вернуться назад, когда покажется, что цель достигнута, враги отступили, победа, как спелое яблочко, сама готова упасть в ваши руки. Сохрани нас, боже, от такого соблазна! Не отдохновение, но лютую смерть обретете вы под кровлей родного дома. Смерть и рабство, а рабство хуже, чем смерть, подстерегают вас под каждым кустом, принимая соблазнительные обличья. Не обольщайтесь! Крепитесь! Только свободными вы сможете возвратиться к вашим женам и детям. Добыв свободу для них, вы и сами почувствуете, что значит свобода… Теперь идите, я все сказал.

— Благослови, отец! — послышался откуда-то из задних рядов зычный, уверенный голос.

Людская масса зашевелилась, пришла в движение, неохотно раздавшись, образовала проход, и Джон Болл увидел, как от ворот прямо к нему направился широкоплечий, ладно скроенный человек с оловянным образком святого Христофора поверх кольчуги.

— Уот Тайлер! — послышались восклицания, и вскоре это имя было у всех на устах. Его повторяли, словно пробуя на разные лады, то здесь, то там, прислушиваясь к звучанию, передавали дальше, пока нарастающий рокот не поглотил отдельные возгласы. Этот короткий путь от ворот до середины тюремного двора был подобен восхождению на самую высшую ступень признания, которую дарует единодушный выбор народа.

Тайлер еще шел к проповеднику, а в толпе уже говорили, что он и есть легендарный Джон Правдивый — воин, защитник, вождь. Откуда пришла весть, какими путями распространилась? Едва ли кто-то успел произнести членораздельные звуки, и уж тем более не могли они разлететься так скоро от одного уха к другому. Не так это было, не так. Помимо слуха и речи люди словно бы обрели дар прозрения. Неподвластная пространству и времени нервная сила пронзила всех и каждого, подчиняя единому ритму. И не было радости светлее и шире, чем это удивительное ощущение высочайшего взлета, в общем биении слившего удары тысяч сердец.

Экстатические видения, восторг и ужас, упование на небесные блага и леденящий трепет загробных мук — все это было с детства знакомо. Века прошли в напряженнейшем ожидании: то ли скорого освобождения гроба господня, то ли еще более скорого конца света. «Черная смерть» опустошала города и веси, безумные чудотворцы брели по дорогам в толпе калек и слепцов, падали и бились визионерки, узревшие божью матерь, и выступали кровавые стигматы на руках и на лбу, и выли на разные голоса дьяволы, завладевшие телом.

Народ лелеял, вынашивал в себе эту способность воспламениться. Всасывая ее с молоком матерей, заражали далеких потомков. Но помимо этой поразительной готовности к душевному единению людей, пришедших освободить Болла, связывали узы иной природы — осознанные, выстраданные, обретенные в общей борьбе.

Каждому не терпелось в ту же секунду увидеть вождя, дотронуться до него рукой, еще раз услышать грубоватый и зычный голос — властный голос, земной. Отмеченный знаком избранника, Тайлер был частицей их плоти и крови, еще таким же, как все, как любой. И уже не таким, уже осененным легендой. Предугаданный, завещанный, долгожданный, Джон Правдивый крепко ступал по земле. Это было больше чем чудо. К чудесам привыкли сызмальства. И ангелы являлись, и демоны, а вот путей к правде не ведал никто. Теперь пришел тот, кто мог повести за собой по верной дороге. Одним своим зримым присутствием он каждого возвышал до себя. Даже самый недоверчивый и осторожный безоглядно уверовал в общее дело. Все выходило по слову Болла: весть о предсказанном освобождении тоже распространилась. И как поучал проповедник, смотрели теперь на одну только голову и ни на какую больше. На такого парня можно было положиться с первого взгляда. Уот Тайлер воистину вышел из глубин народных, из темного омута страданий и бед. Никто не знал, где его дом, где и как он жил эти годы. И никто не узнает, ибо он унесет свою тайну с собой.

Приблизившись к проповеднику, Тайлер преклонил колено и опустил голову.

— Прими клятву на верность стране и богу, отец, — он ткнулся губами в жилистую ладонь. Избранный тут же, в Мейдстоне, на совете командиров отрядов главнокомандующим, он с достойным смирением ждал завершающего жеста.

— Это ты? — тихо спросил Болл и, словно слепой, осторожно коснулся руками коротко остриженных волос. Узловатые пальцы невесомо перебежали на круто выструганный затылок. — Поднимись, я благословляю тебя.

Тайлер выпрямился и, став рядом с проповедником, громогласно объявил, разом присвоив себе прерогативы и папы и короля.

— Вот вам новый архиепископ Кентерберийский, братья!

Ему ответили восторженным гулом. Люди обменивались счастливыми улыбками.

— Благословляю и вас, дети мои, — дождавшись успокоения, Болл начертал в воздухе крест.

Все казалось достижимым в эти удивительные минуты. Как легко, как буднично-просто сбывались самые безумные мечты.

— Да здравствует король и его верные общины! — прозвучал знакомый клич. Его тут же подхватили во всю силу легких и принялись скандировать, потрясая оружием. Один за другим вышли командиры отрядов и стали полукругом позади обоих вождей. Уот Тайлер взмахнул рукой, призывая к вниманию.

— Вы слышали, что сказал наш учитель? Час ликования еще не пробил. Поход продолжается, — он обернулся к командирам отрядов. — Постройте колонны.

— Повремени, — шепнул проповедник. — Пусть люди знают, за что им придется пролить свою кровь.

— Люди знают все наши требования, — так же тихо ответил Тайлер. — Минувшей ночью мы обсудили и приняли их во всех отрядах. Прости, отец, но нам действительно дорога каждая минута… Ты, наверное, нуждаешься в отдыхе?

— Я пойду с тобой.

— Все же дождись нас здесь. К Мейдстону должен подойти отряд из Миддлсекса. Да и в городе нужно как следует закрепиться. Мы скоро вернемся.

К полудню сборы были закончены, и тридцатитысячная армия двинулась на Кентербери. В обозе везли даже три схваченные железными ободами пушки. К сожалению, не нашлось никого, кто бы умел с ними обращаться. Закрепленные на неподвижных лафетах стволы внушали суеверный страх. На всякий случай от них старались держаться подальше. Пороха, впрочем, не было.

Уот Тайлер, сопровождаемый небольшим кавалерийским отрядом, вырвался далеко вперед и вскоре нагнал головной дозор. Разведчики безмятежно расположились под сенью придорожных лип, а поодаль, возле отдельно стоящего дуба, затевалась какая-то подозрительная возня.

— Вы чего тут прохлаждаетесь? — спросил он длинноносого и черного, как грач, кентца по прозвищу Джек Строу.

— Самозванца поймали! — радостно усмехнулся Джек. — Понимаешь, Уот, наглец осмелился назваться твоим именем.

— Любопытно, — Тайлер озадаченно мотнул головой. — И чего же он хочет?

— Воевать, как все, говорит, но я сразу понял: шпион Хоба. Думал нас провести, да не на такого нарвался. Я велел его вздернуть. Жаль, ребята чего-то замешкались, наверное, не знают, как это делается.

— А ну-ка верни их, Джек Строу!

— Кто ты? — спросил Тайлер, когда перед ним поставили связанного детину лет тридцати, красного от злости и пережитого унижения.

— А ты кто? — вызывающе вскинулся тот, затравленно косясь на своих обидчиков. — Сначала вешаете, а потом спрашиваете, умники… Чертовы бастарды! Еще немного, и я бы болтался на ветке! Так-то вы обращаетесь со своими! Вас самих надо повесить за такие шутки.

— Выходит, ты свой? — Тайлер с любопытством оглядел дерзкого смельчака. — Тогда ответь нам, сэр Ругатель, за кого ты стоишь?

— За короля и верные общины, — не моргнув глазом, выпалил пленник, тяжело ворочая могучими плечами. — Да развяжите мне руки наконец! — взмолился он, закусив губу.

— Еще чего? — лягнул его один из конвоиров, худосочный и, судя по всему, трусоватый. — Он и без рук сущий дьявол! Не подступись. Попробуй вздерни такого! Руку вон прокусил чуть не до кости, — он озабоченно потрогал предплечье и сердито поморщился.

— Твое имя, удалец? — скрывая улыбку, спросил Тайлер.

— Гарри Рыбник, — обнажив гнилые зубы, буркнул худосочный и зачем-то поправил ремешок на лбу.

— Я не тебя спрашиваю, — Тайлер ободряюще кивнул пленнику. — Как звать?

— Ну Джон Тайлер! — парень вновь обнаружил признаки гнева. — Сколько можно долбить одно и то же?

— Не знаю, кому и чего ты долбил, но мы с тобой, кажется, видимся впервые. Или я ошибаюсь?

— Черт вас знает, дураков-свинопасов. Когда тебя собираются вешать, не до знакомств. Все на одно лицо.

— Верное замечание, братец, — весело усмехнулся Тайлер. — Развяжите его.

— Но послушай, Уот, — заикнулся было Строу. — Ты же сам слышал…

— Что этого достойного человека зовут Джоном Тайлером? Не вижу в том ничего дурного. Достойное имя. С чего ты решил, что он самозванец? Шпион? Я — Уолтер, он — Джон.

— Джон Правдивый! — со значением подчеркнул Строу. — Хитро закручено.

— Все мы — Джоны: ты, он, я. Мы — это народ, а где народ, там и правда. — Тайлер упрямо сдвинул брови. — Немедленно освободите этого человека, а не то живо очутитесь на его месте… Откуда ты, брат Джон? — Он участливо наклонился, удерживая нетерпеливо переступавшую лошадь. — Что привело тебя к нам?

— Значит, ты тоже Тайлер? — освобожденный от веревок, Джон принялся растирать запястья. — Из наших? — Он с любопытством глянул на всадника, ловко сидящего на белой лошадке с золотистой гривой и пышным хвостом. — Из кровельщиков?

— Ты хоть знаешь, с кем говоришь? — презрительно усмехнулся Строу.

— Оставь, Джек! — оборвал Уот Тайлер. — Рассказывай, кровельный мастер Джон. Откуда ты?

— Можно и рассказать, если по-хорошему просят, — упрямый кровельщик демонстративно уселся на траву и поджал под себя ноги. — Сам я отсюда, из Кента. Город Дартфорд знаешь небось?

— Слыхал. Славная была заварушка.

— Еще какая! Но это уже после… Понимаешь, Уолтер? Все, пожалуй, с меня-то и началось… Явился к нам, значит, этот сборщик налогов. Я сам на дворе у кума работал, черепицу подновлял, поэтому с ним хозяйка моя беседу вела, Анна. Он, как у них положено, разложил бумаги и начал требовать, чтобы мы тут же все уплатили. За всех домочадцев и слуг. Надо так надо — налог. Жена согласилась, даже пошла за деньгами и только сказала, что список неправильный. Дочка у нас ведь еще ребенок, не взрослая женщина, и за нее, мол, рано платить. Пусть сперва подрастет. И что ты думаешь выкинул этот бастард? Схватил девчонку за руку и поволок в кладовую. «Сейчас проверим, орет мерзавец, какая она у вас девочка». Ты понимаешь?.. Жена в крик. Соседи сбежались. Мальчишка ихний за мной полетел. Я как только услышал, так с крыши чуть не свалился. Как был с молотком, так и вбежал… Словом, успокоил негодяя навеки. А что делать, брат мастер? Испугался-то я уже после, когда поостыл малость, да что толку? Пришлось уносить ноги…

— Теперь понятно, откуда у наших дартфордцев такой пыл… Булочника Кейва знаешь?

— Так это ж мой кум и есть! Ему я и ладил крышу.

— Горячий мужчина. В командирах у нас ходит.

— Во как…

— Хочешь быть моим сквайром, Джон Тайлер?

— Сквайром? Ты разве граф?

— Я, конечно, не граф и даже не рыцарь, но такой парень, как ты, мне, право, не помешает.

— Коня дадите?

— Дай ему лошадь, Джек Строу.

— Свою?

— Нет, лучше вот его, — Тайлер показал на грузного краснолицего коротышку. — Сдается мне, он не слишком удалый кавалерист. Палач, во всяком случае, никудышный. И это единственное, что говорит в его пользу. Пусть сегодняшний случай послужит всем хорошим уроком, — он укоризненно глянул на угрюмо потупившихся дозорных. — Прежде всего тебе, Джек… За мной, храбрый Джон!

Джек Строу проводил ускакавших всадников долгим, задумчивым взглядом. Они скрылись из глаз за пригорком, словно растворились в полуденном зное, оба Тайлера Черепичника, которых зыбкая память преданий сольет воедино.

— Ишь ты! — криво усмехнулся обиженный толстяк. — Новый король.

— Не надо про короля, — предостерег желтолицый рыбник. — Король — помазанник божий.

— Поповские басни, — досадливо оборвал Джек Строу. — Слышал с пеленок и повторяешь теперь без толку. Не будет у нас короля. Ясно?.. Только не болтайте об этом покуда.

— Вообще? — Рыбник даже присел от неожиданности. — Разве такое возможно?

— Коли говорю, значит, знаю. И нечего зря трепать языком.

— А как же будет? — в свою очередь недоуменно заморгал краснолицый мясник. — Кто-то ведь должен быть над всеми?

— Над всеми один только бог, а без королей как-нибудь обойдемся. Сами будем править. В каждом графстве — свой государь. Понял, Пол Бучер?

— Это дело! — одобрил мясник. — Наши кентцы, конечно, тебя поставят, Джек Строу?

— Уж как водится, — с принужденной улыбкой кивнул тонбриджский рыбник. Его потрясенное воображение продолжал точить червь сомнения. — А как же он, Тайлер?

— А он из Эссекса, — быстро ответил Строу. — Вот и будет сидеть там, если пожелает народ.

— Что же тогда получится? Англии тоже не будет? — Тесно связанный с лондонским рыбным цехом, тонбриджец изо всех сил тщился уразуметь сущность грядущего переустройства. — Что ни графство, то отдельное королевство?

— Будет Англия, успокойся! Я пошутил. — Джек Строу уже и сам был не рад, что раскрылся. Слишком грандиозны, слишком зажигательны были взлелеянные в тайных мечтаниях планы. Неудивительно, что захотелось поделиться, проверить на слух, раскрыть душу перед самыми проверенными сподвижниками. И зря. Приземленные алчные торгаши явно перетрусили.

— Странные шутки, — покачал головой рыбник. — Опасные. Имя короля должно остаться священным, иначе никакого порядка не будет. Даже в мыслях нельзя посягать на трон.

— Я согласен с тобой, — думая о своем, Бучер принялся сосредоточенно обгрызать ногти. — Такого, как этот Тайлер, я бы не посадил и на графство. Ничем не лучше нашего герцога, даже хуже, выскочка и грубиян.

— Ты про какого Тайлера говоришь? — рыбник ехидно захихикал. — Небось про нашего дружка Джона, что во весь дух умчался на твоем скакуне?

— Не успели повесить паршивца, — дернув щекой, процедил Пол Бучер. — А жаль…

Глава двадцатая Император

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку,

Не оботрет их о рукав иль ворот,

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно —

Так вежлива была и так опрятна.

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

В Лондоне с лихорадочной поспешностью проворачивалась исконная идея укрепить позиции выгодным династическим браком. Разведку провели сразу в нескольких направлениях, взяв на учет потенциальных невест от Польши до Португалии. Наиболее предпочтительным представлялся богемский вариант, потому что союз с императором был не только почетен, но и сулил определенные политические выгоды. В известной мере это знаменовало возврат к широким альянсам молодого Эдуарда Третьего, которые прямым путем привели к войне.

Под прицелом Лондона оказалась далекая Прага, ставшая при императоре Карле Четвертом, или Кареле Первом, как по-прежнему именовали своего короля чехи, имперской столицей.

Прага, милая Прага! Сколько очарования в имени твоем, дивный город. И свечи каштанов, и музыка, и полет. Искрится белый песчаник сквозь арки двухшпильных башен. Звенят мостовые. Горят золотые шары. Игра зеркал между небом и Влтавой, аккорды лестниц, фиоритура домов и улиц.

От Стара Мяста до Нова Мяста по королевской дороге несутся кони — четыре в ряд. Плащи, попоны, щиты, знамена, рога трубят.

Еще в лесах собор святого Вита, еще свежа аранжировка гербов старинных и камень юн, как алебастр. Но гениальный замысел звучит органом площади (фасады — трубы), арфой медленных струй, минорной флейтой чудо-моста.

Позлащены венцы святителей, бьют часы на Ратушной башне, торжественно шествует время над тенью косою креста.

Карел, скончавшийся всего через несколько месяцев после Эдуарда, вероятно, был скверным императором, но недурным королем. Выжимая германские города, как губку, и стравливая друг с другом князей, он не жалел сил и средств на украшение любимой столицы. Пусть и самим чехам это влетало в немалый грош, но зато процветали науки, ремесла, семь свободных искусств увенчали красавицу Прагу плодами своего вдохновения.

Отличаясь от прочих владык дальновидностью и непритворно любя родную кровь, Карел перед самым уходом сложил с себя императорский сан, дабы передать его восемнадцатилетнему сыну Вацлаву. Немецкие князья поворчали, но под умелым нажимом отдали свои голоса. Отличаясь обостренным чутьем, мудрый подагрик, видно, знал цену последним минутам и сумел обеспечить всю родню.

Вацлаву кроме парадного скипетра досталась коронная Богемия, а вместе с ней Силезия и Оберпфальц; Сигизмунд получил Бранденбург и титул курфюрста, а самый младший сын — Ян унаследовал лужицкие земли. Никого не обидел. Расставаясь с миром, человек ничего не уносит с собою. Поняв, что настала пора сбросить поклажу, Карел распорядился без напрасных вздохов и проволочек. Отдал все разом, постаравшись явить пример благородства и справедливости.

Брат Венцеслав (Вацлав по-новочешски) остался сидеть на семейном Люксембургском феоде, сыновья Яна Люксембургского приняли Моравскую марку.

Ничего сколь-нибудь существенного не перепало лишь дочери Анне. Обрести корону она могла только в супружестве. Среди возможных претендентов фигурировали Карл Французский и Ричард Английский. Обе партии считались завидными, несмотря на личные достоинства и младенческий возраст инфантов.

Незадолго до смерти император, превозмогая подагрические боли, посетил Париж. Ему показали тщедушного, запуганного дофина. Мальчик с первого взгляда не понравился великому старцу. Из уважения к умирающему французскому королю Карел согласился с тем, что в раздирающей Европу войне больше повинна английская сторона, но от каких бы то ни было конкретных шагов в пользу Парижа воздержался. Более того, вернувшись в любимый град над звонкоструйной Влтавой, он официально признал законным папой английского ставленника Урбана Шестого.

Сей акт политической прозорливости не остался без отрадных последствий. Римский первосвященник, выбив из замка святого Ангела ненавистного конкурента и окончательно загнав его в Авиньон, принял самое деятельное участие в сватовстве.

Аккредитованный при императорском дворе легат предложил Вацлаву единственную кандидатуру. В награду за посредничество великий понтифик требовал немногого: полной свободы распространения индульгенций. В имперских землях торговля талонами, гарантировавшими избавление от мук ада, не встречала особых препятствий. Большая часть ландтага была за Урбана. Зато в Англии она натолкнулась на неожиданное сопротивление.

Первыми возвысили голос протеста Уиклиф и его проповедники — неподкупные обличители клерикальной коррупции и мошенничества. Отпор оказался настолько яростным, что папа заколебался в своих симпатиях. Однако поздно было менять лошадей. Ожесточенная схватка с антипапой Климентом Седьмым — этим зверем в образе человеческом — не позволяла ссориться с испытанными союзниками.

Папа настаивал на своем праве распространять индульгенции и требовал казни Уиклифа, а свадебная колесница продолжала катиться по накатанной колее.

Дело оставалось за малым. Вацлав требовал три миллиона серебряных марок. В качестве выкупа за невесту столь значительная сумма была непомерной роскошью. Но вполне приемлема в виде безвозвратного государственного займа союзнику. Эдуард ведь платил императорам. Под таким соусом можно было выторговать у парламента новый налог. Когда король женится, народ ликует и платит.

Для налаживания деликатных нюансов брачного контракта в Прагу был послан епископ Лондонский Куртней. Подавленный роскошью имперской столицы, перед которой хмурый Лондон выглядел нищей побирушкой, он две недели промаялся в ожидании приема. Ревностный папист, а значит, недруг Гонта и лютый враг Уиклифа, епископ был премного наслышан о богохульных выходках императора и ожидал аудиенции с тяжелым сердцем.

Пока он страдал, Вацлав предавался радостям оленьей охоты. Носясь со сворой собак по богемским лесам, он опустошал винные подвалы вассалов, гостя попеременно в Конопиште и Штернберке, Бергштейне и Кривокляте. Менялись неприступные замки, заваленные рогами ишкурами, отпадали лихие собутыльники. А двужильный охотник, которому шел уже двадцать третий год, все не мог угомониться.

Остроумный, веселый, находчивый в начале пира, король постепенно терял человеческий облик. Как-то в состоянии тяжкого похмелья он позвал палача и, подставив голову, велел рубить. Не смея ослушаться, заплечных дел мастер почтил царственную шею нежнейшим прикосновением и был подвергнут казни за ослушание. Даже если это всего лишь анекдот, он удивительно верно характеризует нрав молодого императора и его злые причуды. То он хладнокровно пронзил стрелой монаха, неосторожно выскочившего на охотничью тропу, то отколошматил самого архиепископа, чем привел в изумление богомольных курфюрстов. А в один далеко не прекрасный день случилась трагедия и пострашнее. Собаки, которых государь не то что обожал, но прямо боготворил, насмерть загрызли его молодую жену — ее величество королеву. И это, к сожалению, быль.

Злата Прага между тем переживала пору расцвета. По проектам лучших зодчих застраивалось основанное Карелом Ново Място, росли грандиозные контрфорсы собора в граде, благодаря мягчайшей влтавской воде не знало себе равных знаменитое пиво. Невзирая на гнет феодалов и поборы двора, коронная земля богатела. Зато нищали окружающие владения. Особенно города.

Набирал силу и Пражский университет, тоже детище блаженной памяти императора. Разделенный по четырем языкам — чешский, саксонский, баварский, польский, — он вскоре сделался признанным очагом свободомыслия. Его кафедры, взрастившие чешскую реформацию, станут ревностно распространять учение Джона Уиклифа.

Как причудливы, неожиданны и в то же время закономерны исторические преемственности!

Куртней, у которого Уиклиф и без того сидел в печенках, совсем приуныл. Родину он оставил в тревожный момент и мучился отсутствием достоверных вестей. Затянувшаяся оленья забава грозила осложнить переговоры, поскольку французы, не брезгуя ничем, продолжали интриговать.

Чужое видимое благополучие будило зависть. И тревожила непривычная легкость, что носилась в самом этом воздухе, и резала слух ласковая, как переплеск Влтавы, славянская речь, густо перемешанная с немецким рокотом.

По вечерам долетало из градчанских лесов:

Хорошо хоть невесту удалось повидать на званом обеде у пфальцграфа Адальберта. В полном соответствии с библейским значением своего имени, черноглазая Анна действительно оказалась весьма миловидной.

Куртней украдкой следил за тем, как она держится, говорит, ведет себя с кавалерами. В общем и целом первое впечатление сложилось благоприятное. Ее французский, правда, был ужасающим, но в остальном принцесса была достойна похвал. Скромна, приветлива, набожна, ест, едва окуная пальчики в подливку. Епископ, улучив удобный момент, подарил ей маленький золотой трезубец, который вывез из Рима. Здесь, как и в Англии, вещица оказалась в диковинку и вызвала оживленные пересуды.

Куртней сам попытался продемонстрировать королевне, как удобнее есть, ухватив с блюда чуть не полседла серны, которое тут же шмякнулось в соус. Она мило смеялась.

Наконец настал долгожданный день, когда перед послом предстал скороход: император вернулся и приглашает на скромный дружеский ужин.

Вацлав покорил епископа с первого взгляда. Высокий, стройный, с молодецкими плечами, он был похож на короля-рыцаря древних легенд. И пахло от него по-мужски: дымом, можжевельником, звериной кровью. Держался он непринужденно, говорил с улыбкой, хотя без слов было ясно, что перечить такому молодцу, как говорится, себе дороже. Он считался только с собственной волей, добивался всегда своего, но умел делать это с известным изяществом, не задевая чужого самолюбия. Если ему так хотелось, конечно; потому что Куртней, не терявший времени даром, уже кое-что прослышал о привычках императора и короля.

Говорить, в сущности, было не о чем. Послу Анна понравилась, и ее коронованный брат сумел это понять. Брак устраивал обе стороны и мог быть заключен хоть сейчас, по представительству. Меркантильная сторона не затрагивалась. Легат ясно предупредил: без денег не будет свадьбы, а о том, что торговаться не только неуместно, но и опасно, посол, слава богу, догадался сам.

Вацлава интересовало иное. Не называя вещи своими именами, он попытался вызнать, насколько прочно положение Ричарда и намеревается ли он начать править самостоятельно.

Куртней пустился в пространные рассуждения о британских традициях, парламенте и Королевском совете, существенно ограничивающих своеволие монарха.

К своему ужасу, он заподозрил, что чех ровно ничего не понял.

— По-моему, мы короновались с братом Ричардом в один и тот же год? — Вацлав решил вдруг заняться кабалистическими выкладками. — Смотрите сами: один, три, семь, восемь… В сумме это дает девятнадцать, но один и девять составляют десять, и, следовательно, снова единица. Знак свыше! Все предопределено. Пусть он не робеет.

— Наш король еще так молод, — напомнил с улыбкой посол, благоразумно умалчивая о том, что Ричард принял державу и скипетр годом раньше. — У него все впереди.

— Я в восемнадцать стал императором, — напомнил Вацлав.

— Когда ему будет столько же, он постарается не отстать, хотя, конечно, едва ли сможет стать императором, — Куртней всячески старался дать понять, что шутит. Ему все меньше нравилось направление беседы.

— Да, императором может стать только один, — самодовольно кивнул Вацлав, все принимая всерьез. — Зато у нас целых два папы! Как вам это нравится? Я склоняюсь к тому, что не стоит поддерживать ни того, ни другого. Они слишком мешают правителям.

— О-о! — только и нашелся протянуть англичанин.

— Рано или поздно я скажу об этом на ландтаге. Денежки, что они выкачивают из нас, можно использовать с большим толком.

— Полагаете, курфюрсты поддержат? — Епископ уже начинал испытывать сильное беспокойство.

— Попробуем убедить. — Император принялся поочередно сжимать кулаки. — Князья ссорятся с городами, городские власти враждуют с князьями. Тут важно соблюсти равновесие. Сначала одних, затем других, — по обыкновению, он рассмеялся собственной шутке. — Чтоб не дремали.

Так он и объяснялся жестами, избегая компрометирующих заявлений. Куртней впервые сталкивался с подобной дипломатией. Постепенно в нем крепло предчувствие, что этот лесной великан далеко пойдет, но плохо кончит.

Надо признать, что английский посол оказался прав в своих опасениях. Восстановив против себя курфюрстов, немецкие города и вольнолюбивых чешских панов, Вацлав потерял все точки опоры. Сначала его низложили в ландтаге как императора, затем лишили богемской короны. Но это опять-таки произойдет в отдаленном будущем и поэтому не помешает Ричарду обрести семейное счастье.

Куртней высказал робкое пожелание назначить свадьбу на осень, хотя и не испытывал твердой уверенности в том, что удастся собрать необходимые миллионы.

— Лучше в будущем году, — отклонил предложение Вацлав. — Дадим брату Ричарду время с честью выйти из затруднительного положения. Анне не слишком приятно будет любоваться на виселицы, — он весело подмигнул послу. — Вы согласны со мной, эминенция?.. Легче пьется, когда знаешь, что твои враги давно поданы червям на закуску. Новая королева должна въехать в мирную и счастливую страну, какой всегда была Англия.

— Вы глубоко правы, ваше величество, — вынужден был согласиться посол. — Я уверен, что так оно и будет вскоре.

— У меня нет другой сестры, и я ничего не пожалею ради того, чтобы торжество удалось на загляденье. Мы заставим плясать весь христианский мир. Вот было бы славно, если бы на венчании могли присутствовать оба папы! Я бы дорого дал, чтобы увидеть, как они схватят друг друга за горло.

Куртней обратил внимание на то, что в смехе сестра и брат становились очень похожими. Улыбка красила короля.

Глава двадцать первая Кентербери

Джон Мельник просит помочь ему как следует поставить его мельницу.

Он смолол зерно мелко-мелко,

Сын царя небесного за все заплатит.

Смотрите, чтобы мельница шла хорошо со своими четырьмя нарядными крыльями —

С правом и силой, с уменьем и волей,

И пусть столб стоит крепко.

Когда сила будет помогать праву, а ум идти впереди воли,

Тогда наша мельница пойдет полным ходом.

Но если сила идет впереди права, а воля впереди уменья,

Тогда наша мельница будет плоха.

Остерегайтесь попасть в беду,

Отличайте ваших друзей от ваших врагов,

Скажите «довольно» и кричите: «Эй, сюда!» —

И делайте хорошо и еще лучше, и бегите греха,

И ищите мира, и держитесь в нем.

Об этом просит вас Джон Правдивый и все его товарищи.

Письмо Джона Болла

Соединившись у Кентербери, отряды кентцев и эссексцев торжественно вступали в священный город. Вождя повстанческого войска встречали, как короля. Изукрашенные коврами и гобеленами улицы были запружены оживленными толпами, девушки бросали цветы, трепетали пестрые флаги.

Древний Дирвернум падал к ногам победителей, как созревший плод. Насмерть перепуганный Уильям Сентванс, шериф графства Кент, поспешил принести клятву верности. Кентерберийцы по собственному почину заняли мэрию и принудили к присяге весь городской совет вместе с бейлифом. Никто не ожидал, что резиденция архиепископа Симона Седбери станет первым городом, целиком примкнувшим к движению. Тюремщики сами отпирали замки и выпускали заключенных. Гарнизон, включая рыцарей, братался с освободителями. Лишь трое наиболее ненавистных коллекторов пали жертвами народного гнева. Горожане сами расправились с прислужниками «разбойника Хоба». У Джона Каменщика, разбившего кувалдой герб Седбери, сразу нашлись десятки добровольных помощников.

Пока длилось народное ликование с колокольным трезвоном и сбегающей через край пивной пеной, Джон Шерли окружил замок, а всадники Уила Хоукера поскакали к кафедральному собору. Массивная башня в позднем бенедиктинском стиле и две готические колокольни служили надежными ориентирами. Они первыми вставали на горизонте перед паломниками, бредущими ко гробу Фомы Бекета. Грандиозный собор, построенный в виде двойного архипастырского креста на том самом месте, где стояла когда-то первая в Англии христианская церковь, по праву считался одной из главных святынь католицизма. Именно сюда перевезли из Ричмонда останки Черного Принца.

Повстанцы и примкнувшие к ним горожане вошли в храм через главный неф и боковые приделы. Оборвалось пение, нерешительно приумолк орган. Пышно разодетое духовенство и прихожане со страхом и любопытством взирали на оборванцев, запрудивших проходы.

Тайлер взошел по ступенькам на кафедру и, опершись на балюстраду, с любопытством оглядел замерший в ожидании клир. С непривычной высоты резного балдахина во всем своем великолепии открылась строгая и величественная геометрия: арочные проемы, ряды колонн, органные трубы, венец капелл. Разделенные проходами скамьи заполняла монашеская братия в белых, коричневых и черных сутанах. Главный алтарь переливался шитыми золотой нитью епитрахилями епископов и аббатов. Озаренная теплым сиянием восковых свечей сцена слепила глаза обилием драгоценной утвари и расписных досок. Самодовольная роскошь и аскетическая нищета представали в органичном, гениальным глазом художника выверенном единстве. Тайлер испытывал непривычное смущение. Головокружительная легкость первых побед была опаснейшим самообманом. Именно здесь, сейчас предстоит ему совершить самый ответственный шаг, когда окончательно определится единственный и бесповоротный путь. Лицом к лицу с церковью, с непостижимым тысячелетним могуществом духа и воли. Сейчас, здесь… Смятенный взгляд, не задерживаясь, скользнул по статуям и саркофагам, кабинкам для исповеди, каменной чаше со святой водой.

Места, предназначенные для знати и городского патрициата, зияли черной пустотой. Лишь несколько кресел было занято матерями семейств, окруженными многочисленным потомством, и богомольными стариками.

Наглядный отклик на злобу дня! Наиболее дальновидные загодя перебрались в Лондон. Одни укрылись в отдаленных манорах, другие за монастырской стеной. Остались только недалекие гордецы или самоуверенные пройдохи. Всяк стремится примкнуть к победителю, да не каждому можно верить. Сколько их объявилось повсюду, краснобаев-попов, рыцарей-оборотней! Гораздых на пламенные речи, скорых на расправу со вчерашними единомышленниками. Где-то они окажутся, если вдруг переменится ветер?

Шуршало в ушах настороженное эхо. Каждый скрип, каждый вздох многократно усиливался под звездчатым сводом. Так шумит бескрайнее море, притихшее перед бурей. Обманчивое, притворно-спокойное, вечное.

Нащупав ногой что-то мягкое, Тайлер отшвырнул в сторону соскользнувшую, должно быть, с кресла Симона Седбери парчовую подушечку. Народ сказал свое слово, и не имеет значения, в каком месте и кто персонально огласит приговор.

— Святые отцы и досточтимые господа! — Голос Тайлера гремел громовым раскатом. — Я вынужден прервать мессу, да простит мне господь, чтобы огласить важное сообщение. Верные королю общины объявляют Симона Седбери изменником. Вам следует избрать другого примаса, потому что Седбери будет казнен.

Он спустился с лесенки, обвившей колонну, и затерялся в толпе.

В архиепископских покоях в самом разгаре была развеселая потеха. Молодцы Джека Строу выбрасывали из окон драгоценную мебель, доставленную на генуэзских галерах. Вся Англия знала, что это было сделано за счет казны. Полный гарнитур из красного дерева обошелся Седбери в смехотворную, чисто символическую сумму. Мраморный фонтан из Палермо и бассейн из неаполитанского оникса вообще не стоили ему ни фартинга.

— Вот куда делись доходы страны за прошлый год! — вопил Строу, круша поставцы с золотой посудой и хрусталем. — Вот денежки, что отняли у нас якобы на коронацию.

Вздымая тучи пыли, с грохотом обрушивались тяжелые балдахины с изрубленных в щепки столбов, раскалывались лари и конторки, вдребезги разлеталось венецианское стекло, трещали яростно раздираемые кружева из Брабанта и подбитые горностаем бархатные плащи.

— Давай-давай! — покрикивал Джек. — Не жалей вора!

Вора никто не жалел, хотя многие тайно вздыхали по красивым вещам, превращавшимся в бесформенные осколки. Это лишь усиливало ожесточение.

Из подвалов между тем уже выкатывали винные бочки. Каждый черпал, сколько хотел, но больше выливали на мостовую. В терпкой крови бордоских лоз тонули клочья мехов и обрывки гобеленов.

Когда кого-то уличили в попытке припрятать золотой кубок, суд был беспощаден и короток. Взвился пронзительный крик, от которого у многих обмерло сердце, и голова скатилась в винный ручей.

— Мы не грабители! — Строу появлялся то тут, то там. Приплясывая от нетерпения, он без устали метался по двору, исчезал ненадолго и вновь возникал в самом неожиданном месте. — Это расплата! Праведная, священная месть! Ничего не жалей!

Его видели то возле сбитых с петель ворот аббатства святого Винцента, то перед домом Уильяма Мендлема, коронера, где жарко пылали костры. Разгрому подверглись дворцы рыцарей Ричарда Хоу и Томаса Фога, заподозренных в пособничестве ненавистному казначею.

При всем своем желании Тайлер не мог уследить за всем. Обнаружив мертвецки пьяного мясника Бучера, уснувшего возле расколоченной бочки, он велел немедленно разыскать командира.

— Скажи своим приятелям, Джек, что нам не нужны пьяницы и дебоширы, — гневно процедил сквозь зубы. — Через час мы выступаем.

— Как, разве мы не имеем права малость отдохнуть и развлечься?!

— Ни отдыха, ни веселья. Плохо же ты понимаешь войну за справедливость… Даю тебе час на сборы, Джек Строу. Пьяниц, пока не проспятся, в погреб. За разбой спрошу с тебя. Помни об этом.

— Разбой? — клокоча от гнева, переспросил Строу. — А это ты видел? — указал он на обезглавленное тело.

— Правильно поступили, — помедлив, словно бы нехотя одобрил Тайлер. — Ворам нет среди нас места. И с пьяным разбоем надо кончать. Это наша земля, и здесь живут наши люди. Ты их защитник, Джек, а не кондотьер, ворвавшийся в неприятельский город.

— Уил! — считая, что разговор закончен, Тайлер подозвал молчаливого Хоукера. — Поставь здесь охрану. Деньги пересчитать. Муку и продовольствие в обоз, Пшеницу продать крестьянам по самой низкой цене.

— А деньги куда?

— Сдашь на хранение мэру.

— Пусти лису в виноградник! — Хоукер разочарованно присвистнул. — Магистратским крысам только того и надо.

— Они принесли присягу, Уил, — напомнил Тайлер. — Кентербери теперь наш город, — он смущенно улыбнулся. — Ты хоть понимаешь, что это значит?.. Все графство в наших руках!

— Не верю я королевским чиновникам, Уот, хоть убей!

— За короля и общины, — строго напомнил Тайлер. — Ступай.

Перед тем как протрубить поход, Тайлер собрал командиров.

— Все готовы? — Он каждому глянул в лицо: — Ты, булочник Кейв?.. Ты, Джон Цирюльник? Добрый Каменщик? Твои люди, Джек Строу?

Все подтвердили готовность.

— Теперь на Лондон! — Он выдержал паузу, давая прочувствовать важность момента. — Прошу не задерживаться по пустякам. Чем скорее овладеем столицей, тем вернее добьемся своего. У кого есть вопросы?

— Какой дорогой, Уот? — спросил Джон Шерли.

— Как сюда шли: через Мейдстон и Рочестер.

— А как быть с изменниками королевства? — запальчиво выкрикнул Строу. — Прикажешь обойти Крессинг? Маноры Гонта?

— Если ты не понял, Джек, я еще раз повторю: Лондон прежде всего. Изменники окажутся там, как в мышеловке. Кара их не минует… А с челядью или там семьями воевать негоже. Помните, братья, идем мы через родную страну.

В тот же день — первый после троицы понедельник — восставшие жители Эссекса штурмом овладели крепостью Крессингтемпл. Логово «разбойника Хоба», где хранилось оружие госпитальерского капитула и годовой запас продовольствия, было обращено в руины.

Разгромом руководил Ричард Дин, бейлиф Ганнингфилдской сотни. Он начал с того, что собрал под страхом смерти всех мировых судей в церкви, где заставил их на Евангелии принести священную клятву. О верности королю и общинам в ней, однако, почему-то не упоминалось. Напротив, Ричард Дин со всей ясностью заявил, что идет войной на короля:

— Сначала возьмем Крессинг, — объявил он свой план. — Потом ударим на Бекингэм. Перебьем всех лордов и спалим их замки, а уж после отправимся в Лондон. Там уже нас дожидаются верные люди.

Напуганные событиями в Брентвуде, судьи не посмели возразить и послушно присоединились к ополченцам и вольным братьям из Ретингдонского леса.

Крепость сдалась без боя. По такому случаю было выпито три бочки вина. В разгар пира, который длился всю ночь, судейские дали деру.

Особых ценностей в усадьбе не обнаружили. Все, что только можно, лорд-казначей увез с собой. Оружие и сорок тысяч локтей сукна из Арраса крестьяне честно разделили между собой.

Опустошив подчистую погреба и подвалы, Дин, как намеревался, сжег усадьбу королевского дяди и взял прицел на столицу. Страшная весть о приближении дикой орды, которая уничтожает все на своем пути, оставляя мертвое, выжженное пространство, разнеслась с быстротой урагана. И хотя никто не мог перечислить имена жертв или хотя бы назвать их приблизительное число, паника овладела всеми, от мала до велика. Не только лорды и причастные к налогообложению лица, но и самые незначительные чиновники спешили убраться куда подальше. Одни опасались за жизнь и имущество, другие боялись оказаться втянутыми в преступную авантюру.

— Идти войной на богом данного короля? — перешептывались, пугливо озираясь. — Да это хуже, чем бунтовать против бога.

Но Ричард Дин уже не настаивал на первоначальном намерении. По мере продвижения к Темзе к ополчению присоединялись беглые работники, вечные подмастерья, странствующие рыцари, у которых не было за душой ничего, кроме заржавленного меча. Большинство видело в Ганнингфилдском бейлифе важного посланца «Большого общества», а некоторые божились, что он-то и есть тот самый вождь, о котором возвестил знаменитый колчестерский проповедник, — Джон Правдивый.

Дин не открещивался, но и не подтверждал слухов, чем лишь способствовал их распространению.

Глава двадцать вторая Безумная Гвен

Что за странное явление! Откуда оно и в чем его причина? Озари меня твоим милосердием, чтобы я мог вопросить об этом! Быть может, ответ дадут тайники страданий человеческих и самые непроницаемые глубины мук сынов Адама? Что за странное явление! Откуда оно и в чем его причина? Когда дух приказывает телу, оно повинуется тотчас же, а когда приказывает самому себе, то сам же противится.

Августин. Исповедь

Летели ночи к вершине лета, хмельные ветры ласкали вереск. Каждую былинку, каждый листок пронизывал ток планетных вихрей. Убыстрялся круговорот живительных соков. Зелейные травы и корешки запасали чудодейную силу.

За старой Эстрильдой, что жила в границах манора эрла Уорика, поблизости от дороги на Блекхиз, давно утвердилась репутация доброй колдуньи. Лестные слухи насчет тайного искусства ее ходили по всему графству Серри. Были у нее благодарные пациенты и в самом Лондоне.

В Саусуарке, где обреталась Безумная Гвенделон, внучатая племянница знаменитой знахарки, многое могли бы порассказать про целебные отвары и порошки, которыми старуха пользовала свою весьма разношерстную клиентуру. Местные волоокие жрицы в тонких туниках с соблазнительными разрезами и знаком ремесла на плече не чаяли в ней души, чуть что, сломя голову кидались со своими секретами. И не было случая, чтобы Эстрильда кому-то отказала, не помогла.

Помимо врачевания плоти она щедро отпускала склянки с любовным эликсиром, гадала на далекое и близкое, отыскивала пропажу. Ведомо было ей и чуткое ремесло водознайства, и всякие иные таинства, вроде птичьего языка и магнетизма камней. При всем при том никто из честных людей не посмел бы упрекнуть Эстрильду в служении темным силам. Она не торговала отравой, не наводила порчу. Даже речи о таких вещах не могло быть. Точно так же никакие уговоры не могли заставить ее войти в горницу, где уже побывали важные господа в беретах и замшевых рукавицах. Дипломированных медиков, чьи наветы убивали вернее хирургической пилы, она страшилась пуще черта и не бралась исправлять чужие грехи.

Впрочем, никто б не посмел, положа руку на сердце, засвидетельствовать подлинное отношение старой Эстрильды к князю мира сего. Вполне возможно поэтому, что как раз черта, в отличие от эскулапов, она-то и не боялась. Во всяком случае, в церкви ее не видели. Уж это-то абсолютно точно и уж наверное неспроста.

Всему, однако, рано или поздно приходит конец. Эстрильда, поднимавшая мертвых из гроба и возвращавшая молодость, состарилась. Сначала ей стало невмоготу обрабатывать свои восемь акров, и она за гроши сдала землю в аренду соседям, потом сделались обременительными и далекие прогулки по лесам и болотам.

Стояли роскошные длинные дни, всюду, куда ни глянь, кивали головками душистые цветики, а труженица Эстрильда безвылазно сидела в своей пропахшей сушеными ароматами берлоге. Ломило поясницу, подкашивались ноги, тряслись распухшие в суставах пальцы. Безотказные бальзамы действовали с каждым разом слабее, не помогали ни притирки из белладонны, ни мазь из пчелиного молочка.

Пришла, видно, пора завершить блуждание по земному кругу.

Прежде всего Эстрильда подумала о племяннице. Готовясь к уходу, она начала с того, что продала свою четвертушку виргаты, оставив себе лишь усадьбу, иными словами, хижину, дабы по-человечески встретить в родных стенах последний час. И этот шаг, который она сделала по собственному разумению, не посоветовавшись со знатоками consuetudo manerrii — манориального права, оказался ошибочным. Утратив надел, бедная старуха угодила под действие рабочих законов. Теперь правила об обязательности работы распространялись и на нее.

Закон слеп не по слабости зрения, но по силе его. Устремленный к дальним пределам, он слишком дальнозорок, чтобы различить копошение ничтожных тварей. Что молотобоец-силач, что выжившая из ума деревенская ведьма — все едино. Земля определяет состояние держателя, а не природа его преходящей и бренной плоти.

Над старой женщиной нависла гнуснейшая угроза остаться без крыши над головой. И хоть слабые руки ее не нужны были ни управляющему, ни лорду его, в законе и для них отыскалась мудро предусмотренная ячейка. Мысль о том, что предстоит испустить дух в маноре, где нет и для смерти покоя и негде спрятаться от чужих подгоняющих глаз, повергла Эстрильду в отчаяние. Все отторгала судьба: движение, память. Хоть бы духа достало под вольной звездой околеть!

Конрад Лопил, управляющий лорда, начал действовать с ошеломительной быстротой, предъявив претензии через курию. Запоздало кляня свою опрометчивую поспешность, Эстрильда окончательно занемогла. В этот тяжелый, наполненный тревожным ожиданием момент и навестила ее Безумная Гвенделон.

Напевая песенку про юных героев, сгинувших в крестовом походе, она в два счета навела порядок: согрела воду, вычистила из углов застарелую паутину, вымела мусор, разбросала зеленую травку. Старуха невольно залюбовалась племянницей, порхавшей по комнате, словно солнечный зайчик. Невесомая, бледная, тонкая, она излучала неяркий успокоительный свет. Вкусно побулькивала на огне чечевичная похлебка с укрепляющими кореньями, успокоительной прохладой веяла мята с душицей. Эстрильда поела горяченького, испила горькой настойки из целительных трав, потом подремала до вечера, а после побаловалась отваром болотных ягод на диком меду. Когда сгустились поздние сумерки и пришлось зажечь фитилек в сухой тыкве, подвешенной под низеньким потолком, больная почувствовала себя настолько приободренной, что даже смогла разговаривать.

— Благослови тебя господь, моя девочка… Одна ты у меня на целом свете.

— И ты у меня одна, тетушка. Больше никого у нас нет.

— Как же я оставлю тебя, сиротку? Хоть бы дал господь жениха, порадоваться напоследок. Видно, не будет покоя моей неприкаянной душе.

— Кто возьмет меня, тетенька? — тихим смехом залилась Гвенделон. — Ведь я же безумна! — Она закружилась, как эльф над цветком, мурлыкая все ту же песенку без конца и начала про бедных рыцарей, схороненных в аравийских песках.

— Ничего-то я не накопила за свою злосчастную жизнь! — продолжала сокрушаться Эстрильда. — Думала, хоть горсточку серебра оставить, так и его растащили железные когти…

— Не плачь, тетенька, плакать нельзя. — Гвенделон самозабвенно кружилась и пела, не ощущая ни радости, ни тоски. — От слез вздуваются реки, выходят из берегов. Три родничка певучих, три бурливых ручья. А небо все плачет и плачет, того гляди, переполнится Темза…

— Что ты еще видишь, моя девочка?

— Ничего не различаю под ливнем багряным. Летние листья, как осенние листья. Лепесток белый, как лепесток красный.

— И это все?

— Еще желуди вижу на липках.

— Бедное дитя, — вздохнула Эстрильда и попробовала спустить ноги с лежанки. Вопреки ожиданию она чувствовала себя довольно бодро.

— Вот ты и пошла, тетенька! — захлопала в ладоши Безумная Гвен. — Ах, как бы я хотела заглянуть подальше за Темзу! Радуга и река одного цвета…

— Давай поглядим, не спешит ли жених из далей вечерних? — внезапно изменившимся голосом, утробным и низким, произнесла колдунья. Ее немощное тело наполнилось буйной энергией, седые волосы взлохматились и начали потрескивать, словно в грозу.

— Жених? Какой жених? — забормотала Гвенделон, послушно смыкая ресницы. — Он сгинул в крестовом походе, лежит он в зыбучих песках, и клонится пальма сухая над высохшим прахом его. Он там, за морями, мой милый жених. Над ним белый лебедь кружится…

Гвенделон сползла на пол, вытянулась, как плоская досточка, и вдруг задергалась, вороша скрюченными пальчиками вянущую траву. Ее потемневшие губки покрылись лиловой пеной, развилась и заплясала, как хвост рассерженной кошки, уложенная короной льняная коса.

— Нет силы противиться мертвому сну, — прокричала она преображенным и тоже изнутри вещающим голосом. — Ему не вернуться в родную страну! — и замолкла, неподвижная, потерявшая вес.

Не помня себя, Эстрильда раздела девочку и с ног до головы натерла ее кипящей на холоду мазью. Остро запахло гнилой трясиной, когда сквозь немочь застойных вод пробулькиваются мутные пузыри. Затем к запаху примешался чесночный привкус, вскоре сменившийся затхлым, чуть сладковатым душком опавшей листвы. Но и его словно сдуло порывом могильного ветра. Заглушая привычные примеси очага и развешанных повсюду сушеных метелок, откуда-то из подполья распространилось тончайшее сумеречно-прохладное дыхание ночной фиалки. Мраморное, без малейшей родинки, без единого лишнего волоска тельце облекла тлеющая зеленоватым вечерним свечением воздушная оболочка. Щеки Гвен окрасились жизнью, бедра и нежный живот напряглись, и она медленно приподнялась над земляным полом, усыпанным листьями мяты и розовыми соцветиями душицы.

Задрожали сомкнутые ресницы, едва сдерживая хлынувшее изнутри волчье неистовое сияние. Фитилек в тыкве зачадил и погас, но от этого стало только светлее. Совершив вокруг очага плавный оборот, все так же плоско витавшее тело приняло вертикальное положение, и в то мгновение, когда ее босые пальцы коснулись земли, девушка проснулась.

В руках у нее очутилось с шелестом прошмыгнувшее через всю комнату помело. Гвен крепко зажала его между колен, испустила горловой призыв, напоенный сумрачной страстью, и, перекувырнувшись в воздухе, ногами вверх вылетела через печную трубу.

— А сейчас что ты видишь? — успела спросить Эстрильда, тщательно запирая деревянные заслонки окна.

Восходящий поток возносил Безумную Гвен все выше и выше. Она уже не различала ни позеленевшую крышу, ни трубу, из которой вылетела, а дорога на Лондон утоньшилась до тонкого волоска. Зеркальным клинком блеснула река, прочерченная скобою моста, опрокинулись в беспросветную пропасть стены, валы, колокольни церквей. Она неслась в пространстве, не отличая верха от низа. Где-то сбоку сверкнули хрустальные грани небесной тверди, на которой полыхали косматые звезды. Чем дальше летела она, тем больнее ей было туда глядеть. Совсем в другом конце, где клубилась сумеречная бездна, осталась покинутая земля. Всматриваясь во мглу, Гвенделон неожиданно увидала могучую великаншу, скованную погибельным сном. Разметавшись на ложе морей, она бесстыдно обнажила мускулистое тело. Накренились венцы широколистных лесов, соскользнула с кудрей корона из шпилей и башен. Над отвесными скалами локтя, развернутого на запад, во всю мочь светила полная луна. Обращенный к востоку оголившийся бок игриво ласкала зоревая полоска. Великанша храпела, открывая округлости гор, и жалкое рубище, все в заплатках черного пара и колосящихся нив, сползало с ее исполинского торса. Жилы рек трепетали на крепких ногах, окаймленных прибоем. Шрамы оврагов и язвы могил избороздили нахмуренное чело. Пленка тумана прильнула к опустошенному чреву льняным полотном.

— Что ты видишь? — звал издалека голос старухи.

— Вижу Англию, — отвечала потрясенная Гвен. — Она стонет в объятиях ночного кошмара, но уже близится день, разгоняя инкубов.[87]

— Так лети же навстречу лучезарному Солнцу!

Вновь приблизилась земля, потеряв очертания женского тела. Облачная завеса скрывала подробности. Лишь изредка мелькали в разрывах бездонные скважины, наполненные синей водой. Гвенделон попробовала нырнуть туда, как в полынью, но ее отбросила назад непонятная сила. Облака словно обрели упругость натянутого каната, на котором подпрыгивал уличный шут.

— Только не бойся, девочка! — предупредила заботливая Эстрильда. — Это с тобой играют духи стихий. Побалуй их немножко.

Гвенделон несколько раз перекувыркнулась в облаках, едва не выпустив спасительное помело, и, сделав несколько обманных движений, решительно ухнула в самую глубину. На нее надвинулась косо повернутая равнина, испещренная клиньями полей и чересполосиц. Тут было почти светло. Ночь пролетела, и бледная сыворотка рассвета заливала кочковатую луговину, за которой смутно проступала лесная гряда.

Гвен захотелось узнать, что там, за дремучими ярусами вековых елей. Она было попробовала снова взлететь, но растущее притяжение болотистой почвы уже не давало прежней легкости и свободы. Ощущая собственную скованность и прибывающий вес, усталая дева с трудом пересекла лесную полосу. Гибкие прутья ее летательного снаряда то и дело царапали верхушки деревьев.

Стремительно шарахались в стороны летучие мыши. Бесшумные совы замирали в полете, изумленно тараща умудренные очи. Они узнавали ее, ночные охотники, и приветствовали трепетом бархатных крыл.

Вновь показалась река и незнакомый город за нею, досматривающий последний сон. Гвен едва не наткнулась на виселицу в самом центре овальной площади и с бьющимся сердцем взмыла над сизою черепицей.

— Что там? — Тетка Эстрильда чутко держала ее на невидимой привязи.

— Как везде и повсюду, люди живут здесь — рядом со смертью, — отвечала она с печалью. — Кичатся могуществом и накликают беду.

— Следуй дальше, — велела Эстрильда.

Теплел и разгорался нежный разлитый повсюду свет. Заклубилась пыль над дорогой, и Гвенделон узрела большое войско, растянувшееся на добрую милю. Она нисколько не испугалась, хотя всегда пряталась при виде железной амуниции. Шлемы, забрала, тяжелые копья, арбалеты с винтами — ужас. Олицетворение слепой безжалостной силы, как сама смерть, напялившая стальную личину. Невыспавшиеся, плохо одетые крестьяне меньше всего походили на прислужников смерти. Латы и щит встречались у одного на целую сотню, да и оружие их большей частью предназначалось для работы на мирных полях.

Где-то в середине колонны она заметила всадника на белой лошадке. Запрокинув голову, он жадно пил воду из большой оловянной кружки.

«Зеленые дубочки в ряд, — подумала девушка. — Лесной и зеленый, как лето, наряд».

— Почему ты молчишь? — понукала Эстрильда.

— Погоди, тетенька. — Не решаясь подлететь поближе, Гвен терпеливо ждала, когда воин утолит жажду. Она узнала его за мгновение до того, как он, отведя руку, открыл лицо.

— Ой, тетенька, воздух не держит меня! — вскрикнула девушка, теряя высоту.

— Не бойся, не смейся, взвейся! — выручила старуха. — Что с тобой, девонька?

— Я узнала его, — пролепетала Гвенделон, возносясь над пуховой белизной облаков. — Мой милый вернулся в город родной, никем не узнан, для всех чужой. Суровый и гордый, как снег волоса, и время его изменило глаза… Мне страшно, тетенька!

— Не бойся, глупышка, иначе духи воздуха защекочут тебя. Возвращайся ко мне.

Гвенделон из последних сил рванулась к зениту, но не удержалась в полете и канула камнем на дно…

Когда она очнулась на земляном полу хижины, сквозь щели в оконце струился горячий солнечный луч. Тетушка Эстрильда лежала на лавке с широко раскрытыми глазами. Она умерла, пока Безумную Гвенделон носило в воздушном пространстве. Умерла в родных стенах, чувствуя рядом биение любящего сердечка.

Управляющий Конрад Лопил рассказывал потом, что в поместную курию, куда он заглянул спозаранку, влетела седая тощая чайка. Долбанув клювом подвешенный над дверью апотропей,[88] она полетела в сторону Темзы.

Глава двадцать третья Сделка

…Король и маршалы его

На холм поднялись высоко,

Оттуда Стирлинг виден был,

Но фронт шотландцев заслонил

Пол неба, — храбрые сыны

Гористой, маленькой страны —

Они, казалося, смирились,

Все на колени опустились,

Знамена, копья и щиты

Склонили до сырой земли…

Король английский ликовал:

«Они сдаются, сенешаль,

Они раскаялись, и мы

Охотно их простим…» —

«Но вы Неверно оценили их,

О, мой король, на тех двоих

Босых монахов посмотрите,

Свое вы мненье измените.

Аббат Морис с своим слугой

Молебен служат там простой,

Он патриотов вдохновляет,

На подвиг их благословляет,

Они клянутся победить

Иль умереть, но честь добыть…»

Джон Барбор. Брюс

Зелена Англия летом, а Шотландия еще зеленее, и вереск ее медвяный дурманит почище старого вина. Шестого июня горцы отпраздновали день святого Колумба — покровителя пастухов. На холмах Мурфут, прославленных изобильными пастбищами, купали, стригли, клеймили овец. Хозяйки оделяли детей овсяным пирогом. Растите большими и храбрыми, учитесь у старших, как нужно пасти и выхаживать беззащитных ягнят. Молоко утренней дойки свозили в манор, чтобы лорд или его управитель, по древнему обычаю, благословил каждый дом. Кипело мясо в котлах, в горных ручьях охлаждались бочонки вина, которому смола верескового торфа придала дымный привкус и оттенок золотого топаза. Впереди было шесть голодных недель. Наедались впрок, чтоб сберечь силы до нового урожая.

Заунывные трели волынки разносились над пустошью Петлендхиллс, тревожа эхо ущелья Уотер-оф-Лир, где ночуют мертвые всадники, обращенные в тучи.

Нынешний праздник был особенно радостным для бородатых горцев в клетчатых кильтах. Король Роберт и надменный английский герцог встретились у Твида, как родные братья. Значит, не будет войны в это лето. Можно спокойно вырастить приплод и собрать урожай. Когда амбары полны зерном, а чердаки забиты тюками шерсти, радуется сама природа. Что может быть прекраснее, чем эти изумрудные склоны, где так безмятежно пасутся стада и вкусно дымят пастушьи костры?

И звенел веселый колокол в церкви святого Джильса, и во дворце Голируд пировали буйные гости Роберта Стюарта.

Ломбардец не бросал слов на ветер, ибо слово банкира звенит серебром. Шотландский король отвел войска от границы. В ответ на такую любезность Джон Гонт без промедления отправил своих вассалов обратно в Ланкастер. Пираты Морсера продолжали грабить прибрежные города, но угроза вторжения миновала. По крайней мере, была отодвинута на неопределенный срок. Теперь уже ничто не мешало герцогу перебросить армию на помощь Бордоскому олененку, загнанному босоногими охотниками в последнее лондонское прибежище на Картер-Лейн. Но Гонт принудил себя смириться и ждать. Превозмог даже жажду праведной мести. Пусть головешки Савоя и горячие угли разоренных маноров испепелили душу, лишь бы мозг остался холодным и ясным. Воля остудит кипящую кровь. Гонт, которому уже однажды пришлось бежать от лондонских бунтарей, не желал воевать за чужой престол. Если суждено погибнуть Английскому королевству, пусть все сгорает дотла. Легче строить вновь, чем перестраивать, на удобренном пеплом поле вырастает могучий колос. Сохранить войско, чтобы ударить в самый последний момент, и прежде всего сберечь голову для короны Вильгельма, когда она свалится в грязь. Для отсрочки похода требовалось выдумать благовидный предлог. О том, чтобы перехитрить ломбардца, не могло быть и речи. Все, таким образом, упиралось в презренный металл. Не приходилось мудрствовать лукаво: Ланкастер был действительно разорен. Удара в спину герцог опасался меньше всего. В жилах Стюарта течет родственная англо-нормандская кровь. Он так же остро нуждается в деньгах и не нарушит слова, коль скоро это прямо связано с его интересами.

Балдуччо купил Англии мир, пусть теперь хорошенько тряхнет мошной, чтобы оплатить войну с обнаглевшим плебсом.

Гонт принял финансиста в походном шатре, пронизанном утренним светом.

— Пока все идет как надо, — без дальних околичностей приступил Пеголотти. — Теперь дело за вами.

— Нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность, — рассыпался в любезностях герцог. — Англия никогда не забудет вашей услуги. Отныне Ланкастеры у вас в неоплатном долгу. По возвращении в Лондон я поднесу вам золотые шпоры, а если судьбе будет угодно вернуть мне Кастилию, вы станете первым грандом.

— Зачем мне титулы, милорд? Наш род не менее древен, чем Капетинги, но мы никогда не гнались за внешним блеском, сберегая его в сундуках… Каковы ваши дальнейшие планы?

— Как было условленно, готовлюсь к походу, — не моргнув глазом, ответил Гонт.

— Ваши благородные намерения, к сожалению, слегка запоздали. Лондон окружен и с минуты на минуту может пасть. Можно не сомневаться, что повторится кентерберийская история. Моих собратьев с Ломбардской улицы ожидают тяжкие испытания. Как видите, подтвердились самые худшие опасения. Бунтовщики вместе с городской чернью произвели хорошенькое кровопускание в наших конторах. Рыбники, герцог, старались, увы, не зря. Теперь мы нескоро оправимся, могу вас уверить. — Пеголотти говорил со сдержанным гневом, но французская речь его лилась учтиво и плавно, как всегда.

— Сожалею об этих диких выходках, мессир, и уверяю, что виновных постигнет суровая кара… Я сам в безумной тревоге за жену и детей. Но что можно поделать сейчас? Здесь? На таком отдалении! Запасемся мужеством и терпением. Час возмездия близок. — Гонт сопроводил восклицание патетическим жестом, но тут же перешел на доверительный тон: — Все мы жестоко пострадали, любезный друг. Они сровняли с землей мои дворцы и замки, подчистую разграбили почти все маноры. Сокровища, которые хранятся в Савое, вывезти невозможно. Все будет разбито, распорото, сожжено. Вы не поверите, мессир, но даже золото спекается в бесформенные слитки. Я еще могу понять, когда просто грабят, но чтобы так… Нет, на человеческом языке для подобного разбоя не существует подходящих названий. Дикое, бессмысленное, безумное истребление! Я нищ. Вы можете не верить, но отныне у меня нет за душой даже корки хлеба!

— Не верить вам? — В голосе флорентийцапроскользнула легкая нотка иронии. — Помилуйте, герцог… Я, который понес такие убытки, понимаю вас, как никто… Эта злосчастная война с Венецией тоже, знаете ли, крепко ударила по кошельку. Сплошные расходы.

— Но ведь Генуя одержала победу? А победитель внакладе не останется. Насколько я знаю, Флоренция поддержала генуэзцев.

— Полностью вознаградить может лишь полная победа, а она, будем смотреть правде в глаза, недостижима. Венецианцы потопили генуэзский флот. Хорошо, если удастся свести концы с концами.

— Удастся, мессир, непременно удастся, — герцог беспечно отмахнулся. — Скажите мне лучше другое. Почему вы, я имею в виду ваших соплеменников, не сумели предотвратить этот злосчастный конфликт? Вам же подвластно все на морях и на суше! Неужели не нашлось подходящего средства уладить мирным путем? Или ваш успех в Шотландии не более чем случайность? Признайтесь, мой друг, я сгораю от любопытства.

Пеголотти выжидательно покрутил перстенек с античной камеей. Вопрос герцога был далеко не так прост, как это могло показаться.

— Как вам сказать? — он решил обезоружить партнера предельным цинизмом. — Дож схватил генуэзцев за горло и на морях, как вы изволили выразиться, и на суше. Повсюду ставились палки в колеса. Даже на побережье Эвксинского понта, где мы собирались на паях с Генуей построить укрепленные фактории… Короче говоря, мир не всегда выгоднее войны. Бывают случаи, когда Марс оказывается лучшим финансистом, чем Меркурий.

— Значит, вы все-таки рассчитываете на кое-какую прибыль? — смекнул Ланкастер.

— Увы, только в будущем, а пока приходится платить наличными.

Гонт задумчиво встряхнул стаканчик и выбросил кости. Выпало пять шестерок.

— У вас счастливая рука, мой принц, — подхватил Балдуччо. — Такое я видел только однажды в жизни. Это было в Ливорно, в портовой таверне.

— Жаль, что не предложил вам сыграть, — протянул герцог, лихорадочно соображая, с какой стороны подступиться. Пока его намеки и сетования не произвели должного впечатления. Но игра уже шла, причем куда более сложная, нежели кости. Ставки, которые подразумевались, не могли и присниться средиземноморским пиратам.

— А вы не боитесь опоздать, милорд? — флорентиец сделал неожиданный выпад. — Пока вы наслаждаетесь ароматом сосен и вереска, в Лондоне может быть достигнут modus vivendi,[89] причем без всякого вашего участия. Надо бы поспеть к дележу.

— Вы имеете в виду соглашение между голодранцами и двором?

— Временное соглашение, — подчеркнул Балдуччо. — Между Уолтером Тайлером и молодым королем.

— Такое возможно, по вашему мнению? — герцог не скрыл беспокойства.

— Определенные шаги уже сделаны, причем немалые. Полагаю, что двор пойдет на значительные уступки.

— Я давно раскусил старого лиса Солсбери! Это его работа. Но ничего путного не получится. Договориться с ними невозможно.

— Как знать. Если восставшие не ослабят напора, власть просто вынуждена будет сдавать позиции. Это наверняка приведет к необратимым изменениям в основе государства… Найдете ли вы себе место в новой Англии, мой принц?

— Я не верю в подобную перспективу.

— Седбери и Хелз тоже не верили. Но завтра, быть может, их тела повиснут на стенах Тауэра. А ведь это ваши люди, милорд, ваше правительство.

— Будет другое.

— Несомненно, но, пожалуйста, верно поймите — без вас!.. И вообще, как ни прикидывай, вы остаетесь в проигрыше при любом исходе. Одолеет король — рядом окажется сэр Эдмунд или сэр Томас, победит Тайлер — вам тем более придется покинуть страну… Я буду безутешен в обоих случаях, ибо мне останутся одни долговые расписки. Вероятно, мне придется их вам подарить. Вот тогда вы действительно поймете, что значит последняя корка. Я говорю это не как кредитор, но в качестве преданного союзника и, надеюсь, давнего друга.

— Куда вы меня толкаете? — Словно борясь с накатившим удушьем, герцог рванул зашнурованный ворот. — Повторяю, мессир, я нищ и должен наскрести хоть какие-то крохи для похода. Вы же не беретесь, насколько я догадываюсь, снабдить меня необходимой экипировкой? У меня всего восемь тысяч пехоты и кавалерии. Что я могу поделать с такими силами?

— Ничего или очень много. Все зависит от образа действий и, разумеется, быстроты.

— Так вы дадите мне деньги?.. Ведь даже то немногое, что удалось спасти от погрома, не находится в безопасности. Управляющие доносят, что вассальные монастыри отказались принять на хранение наши семейные ценности. Вам могло прийти в голову что-нибудь подобное? Светопреставление, да и только!

— Соблаговолите вызвать писца, милорд, и я продиктую необходимые письма. Ваши капиталы окажутся в надежных руках.

— И вместо денег я получу расписки?

— А что имел я от вас взамен золота? Тоже бумаги. Поверьте, герцог, подпись флорентийского банкира значит не меньше, чем небрежный росчерк владетельного сеньора… Притом мы платим по первому требованию.

— Иначе говоря, вы вынуждаете меня покрыть векселя, пользуясь моим затруднительным положением? И это называется дружбой?

— Это называется взаимовыгодной сделкой. Или вы действительно хотите, чтобы и эти сокровища сгорели в огне?

— Вы правы, — Гонт сокрушенно пожал плечами. — Правы всегда и везде. Вместо того чтобы спорить, мне следовало бы благодарить, но, мессир, именно сейчас я, как никогда, нуждаюсь в средствах… Стюарту вы ведь заплатили за мир?

— О, не наличными, мой принц, будьте спокойны!.. Кроме того, учтите, что мир нужен вам, не ему. Теперь у вас развязаны руки. — Пеголотти рассеянно сгреб кости. — Вы сделаете отличную ставку, если окажетесь вместе со своими вассалами в нужном месте и в нужный момент.

— Чем я заплачу им? Векселями?

— Это уже другой разговор. Кто мешает нам обсудить условия нового займа?

— Давайте, давайте! — повеселел Гонт. — Ничто так не ласкает слух солдата, как бряцание металла.

— Если вы имеете в виду булат, то это не в моей компетенции, — пошутил Балдуччо. — Зато во всяких ажио и дизажио я как рыба в воде.

— Что за тарабарщина? — не понял герцог.

— Скорее архимедов рычаг, способный перевернуть землю вверх дном.

— Ваш Тайлер ухитрился сделать это без Архимеда.

— Тем более пора навести порядок… Коль скоро мы заговорили о финансах, точнее, о балансе рыночного курса монет и их номинальной стоимости, я бы хотел узнать ваше мнение.

— О чем, мессир? — Гонт окончательно запутался. — Чего вы хотите?

— В вашем парламенте, который привнес столько хаоса в денежные операции, обсуждается новый дурацкий закон. Вы могли бы вмешаться? Сколькими голосами вы реально располагаете?

— Неужели у нас нет более важных дел, мессир? — Герцог укоризненно поцокал языком. — Давайте сперва закончим с одним, а потом поболтаем о пустяках.

— Одно с другим связано, герцог. Пока ваши путаники не оставят в покое баланс, нам не вырваться из хаоса. Взять, например, тот же займ. — Балдуччо вкрадчиво понизил голос. — Вы бы хотели получить серебром или золотом?

— Безразлично. — Герцог не скупился на улыбки. — Лишь бы хватило расплатиться. Меня легко уговорить.

— Это полдела, герцог. Подскажите, как уговорить наших кассиров. Они требуют точного курса.

— Если б я понимал, о чем вы говорите! Разве что-нибудь изменилось со времен покойного брата? И курс теперь не один к девяти?

— Это весьма сложная материя, герцог, но, если позволите, я объясню.

— Только, бога ради, скорее, а то я от таких разговоров впадаю в спячку.

— А у меня, напротив, бессонница. Так что каждому свое, герцог… Суть дела в том, что ваши золотые монеты действительно находились по отношению к серебряным пенсам в указанной пропорции. Но рынок непостоянен, и курс испытывает значительные колебания в ту или иную сторону.

— Это как раз понятно.

— Но столь же понятно и желание правительства сыграть на таких колебаниях. Покойный король в таких случаях тут же изымал вздорожавшую монету из обращения.

— И правильно делал.

— Это с вашей точки зрения. А население, напротив, спешило зарыть ее до лучших времен под любимой яблоней. Где же выход?

— Я никак не соображу, где затронуты ваши интересы? — насторожился Гонт, заподозрив подвох. Он готовился стать королем и превосходно разбирался в играх по части благородных металлов. Тут пахло миллионными барышами. — Или вы никогда не переливали монету в слитки?

— Разумеется, переливали, если, скажем, в Антверпене за то же количество золота можно было купить больше серебряных монет, чем в Лондоне. Это азы ремесла… Но я недаром говорю, что вы, англичане, большие дети. Так часто и произвольно запрещать вывоз, как это делаете вы, немыслимо. Вместо того чтобы получать барыши, мы несем одни убытки.

— Зато обогащается казна.

— Если бы! Ваш парламент слишком жаден и тороплив. Он спешит выкопать и сожрать коренья до того, как они умножатся урожаем. Давайте действовать рука об руку. Роберт де Хелз этого не понимал, иначе бы ни за что не остался в городе.

— Меня не интересует его судьба.

— А судьба коронера Медемгема, которого обезглавили в Кентербери, вас тоже не волнует, герцог?.. Легко же вы забываете ваших друзей!

— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. — Гонт суеверно переплел пальцы. — Посмотрим, что будет дальше. — Герцог великодушно выбросил руку.

— Тогда мы почти обо всем договорились. Остался сущий пустяк, милорд. — Пеголотти намеренно затянул рукопожатие. — Вы бы могли отрядить, скажем, сто рыцарей? Разумеется, за плату, но только немедленно?

— Куда и зачем? — деловито осведомился Гонт.

— В Лондон, в личное распоряжение эрла Уорика. Если Ричард не удержится, пусть хоть трон уцелеет.

К вечеру контракт был согласован по всем пунктам, подписан и скреплен печатями.

— Благополучие Ланкастеров в твоих руках, сэр Генри, — вручив сыну векселя и письма для управляющих, Гонт обнял его за плечи. — Мне некому довериться, кроме тебя. Люди уже в седлах, скачи. От твоей ловкости и быстроты, возможно, зависит корона.

— Спасибо за доверие, милорд отец! — стараясь сохранить твердость, обещал юный эрл Дерби, прозванный Болинброком.

Едва ли кто-нибудь в ту пору догадывался, что именно ему и предстояло надеть английскую корону. Он станет править под именем Генриха Четвертого, но случится это еще очень и очень нескоро. Вне временных рамок нашей правдивой хроники.

— Если сумеешь, проникни в Савой, — сказал герцог уже напоследок, — действуя сообразно с обстоятельствами.

Глава двадцать четвертая Возвышенность Блекхиз

«Друзья, — сказал он, — утро на исходе,

И я скажу при всем честном народе,

Что времени не следует терять,

Оно имеет свойство уплывать,

И в час ночной, когда мы сладко спим,

И днем, когда не знаем, как нам с ним

Управиться. Оно ручью подобно,

Что с гор течет, дробясь о камни злобно.

Сенеке довелось не раз писать,

Что времени потеря горше смерти,

А этому философу вы верьте».

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Юный Патрик Бомонт, паж, сверстник Ричарда, смущенно топтался на лужайке Виндзора, окруженный самыми знатными дамами королевства. Пунцовый и чуточку нескладный от счастья, он стыдливо ежился под приторными, тягучими, как ленивая струйка меда, взорами придворных красавиц. Словно спадали последние покровы, распахивая неизведанную влекущую даль.

Патрика облегала белая ненадеванная рубаха, поверх которой пылало алое сюрко; коричневый грубошерстный шосс поддерживал белоснежный пояс. Цвета олицетворяли немудреную символику: чистоту помыслов, постоянную готовность пролить кровь во имя церкви, землю, куда рано или поздно сойдет человек, и «незапятнанность чресел». С последним пунктом, правда, не все обстояло гладко, но в остальном королевский наперсник полностью отвечал рыцарскому идеалу.

Отвесив пощечину, как того требовал древний ритуал, Ричард в одно мгновение превратил товарища детских игр в мужчину. Поистине королевский дар, перед которым бледнеют даже более весомые знаки монаршей милости: титул, земли — всем этим наследник Бомонтов обладал по праву рождения.

Он сам боялся признаться себе, что испытывает нечто похожее на разочарование. Так же ярко светило утреннее солнце и сверкала свежескошенная трава. И в птичьем щебете не прибавилось звонкости, и благоухание роз — красных и белых — не стало слышней.

По три дамы с каждой руки куда-то тащили свежеиспеченного найта,[90] который так и не почувствовал свершившейся перемены.

Был тринадцатый день июня, праздник тела Христова, лучезарное росное утро…

— Нам бы только играть! Забавляемся, пляшем, — проворчал Солсбери. — А они уже в трех милях от Лондона, и со стороны Олдгейта подходит орава. Не пора ли на что-то решиться?

Сидя рядом с матерью-опекуншей, он постепенно повышал голос в расчете на канцлера, безмятежно дремлющего на правом крыле.

— Опомнись, милорд, — осадила его королева. — В такую минуту!

— Сколько мы упустили минут, ваша милость! — сокрушенно вздохнул эрл. — Часов, дней…

Королева промолчала. Она своими глазами видела несметные полчища, неотвратимо приближающиеся к столице. Эрл прав. Бездействие было равносильно самоубийству. Застигнутая врасплох на своей вилле, она пережила все прелести осады. Вместе со «свитками зеленого воска», то есть податными списками с зеленой печатью, чуть было не сгорел целый манор.

На счастье, главарь сервов, какой-то кровельщик, оказался сговорчивым, даже обходительным малым. Он не только постарался оградить королеву от оскорбительных притеснений, но даже выделил особый конвой для беспрепятственного проезда. Мужланы, следует воздать должное, превосходно держались в седле. Они сопроводили ее до самого моста, всячески стремясь выказать преданность королю. При всей опасности это определенно обнадеживало. Королева уже готова была подать голос за разумную договоренность. Все равно каких-то уступок не избежать. Прояви они хоть чуточку понимания, можно было бы, пусть временно, пока не спадет напряженность, бросить кусок. По крайней мере на словах, потому что обещания, тем более вынужденные, ни к чему не обязывают. Но весь ужас положения как раз в том и заключался, что в своих непомерных требованиях взбунтовавшийся плебс перешагнул все мыслимые пределы. Они жаждали крови, эти хищные звери в образе человека. Без малейшего стыда и душевного трепета называли имена первых пэров Англии, даже принцев крови. При всей неприязни к Ланкастеру королева и помыслить не могла о подобной жертве. Брат покойного мужа, дядя Ричарда, сам кастильский король почти!

Основы для компромисса не было. Чего же хочет от нее этот назойливый Солсбери, куда подталкивает?

— Что у тебя на уме, милорд? Только не так громко, ради всего святого, — прошептала она, чтобы поскорее отделаться от надоедливого жужжания.

— Надо послать доверенного и, что особенно важно, здравомыслящего человека.

— Мэр Уолуорс обещал подобрать подходящего олдермена.

— У Гилдхолла свои интересы, а тут совсем другой посол требуется, от двора. И, главное, сейчас, сию минуту.

— Есть кто-нибудь на примете? — все так же тихо, не повернув головы, спросила королева.

— Может, Чосер?

— Клиент Ланкастера? Ты здоров ли, милорд?

— Да, верно, верно, — сконфузился Солсбери. — А что, если я?

— Поезжай, — одними губами молвила королева и, уже сияя улыбкой, поднялась со скамьи, чтобы вручить посвященному золотые шпоры.

— Поедешь со мной, сэр рыцарь. Будет тебе первое испытание, — важно распорядился эрл, отзывая Бомонта в сторонку.

Повстанческое войско расположилось у подножия лесистой возвышенности, именуемой Блекхиз. С развернутыми большими и малыми знаменами, оно по-военному четко держало линию. Меньше недели понадобилось Тайлеру и его командирам, чтобы создать могучую, невиданную по тем временам военную силу, насчитывающую от пятидесяти до ста тысяч бойцов. Пусть на всех не хватало настоящего боевого оружия, но кузнецы без устали ковали новые мечи, а беглые матросы и мастера с верфей обучали новобранцев артиллерийской науке.

Пушки опробовались по другую сторону леса. Перед каждым залпом прислуга, заткнув уши, бросалась ничком в траву. Иногда все ограничивалось шипением и смрадным угаром, но бывало и так, что стволы разрывало.

— Ничего, успокаивал однорукий седой ветеран. — Помню, в Лa-Реоле и не такое случалось. Голова цела, и на том спасибо. В нашем деле самое важное — точность. К празднику святого Джона будете стрелять, как из лука.

До midsummer day[91] оставалось чуть поболе недели, но человек не властен над собственным завтра. Нет у них этого завтра, у пушкарей-новобранцев, нет впереди недели. Сжимается время событий — рассказа сжимается время. Как газы пороховые в пушечном грозном жерле. Шел счет на века, потом на десятилетия, годы, теперь — на часы.

Праздничную обедню прямо посреди поля служил Джон Болл. Лейтмотивом проповеди послужил излюбленный вопрос насчет Адама и Евы.

— Вначале, — объяснял неистовый пресвитер, — все люди были равны. Такими изваял их господь из глины скудельной. И так было веками, пока не явились на свет нечестивцы, которые начали несправедливо угнетать своих ближних. Человечество разделилось на господ и рабов. Теперь рассудите-ка сами, братья, угодно ли это богу? Если бы он хотел создать рабов, то еще в начале мира определил, кому стать лордом, кому вилланом. Что из этого следует, братья? А следует то, что нынешние законы — порождение зла. И потому настал назначенный господом час сбросить рабское иго, в справедливой борьбе завоевать давно желанную свободу. Вы должны действовать не только смело, но и мудро, уподобляясь рачительному хозяину, вырывающему плевелы на ниве своей, дабы они не заглушили пшеницы. Первым делом необходимо уничтожить магнатов, которые сосут нашу кровь, затем их верных прислужников — законоведов и судей, наконец, всех тех, кто приносит вред общинам. Мир и безопасность лишь тогда воцарятся в нашем мире страданий и притеснений, когда у всех будет одинаковая свобода, одинаковая знатность и одинаковая власть.

Он умел доводить мысль до логического конца, несгибаемый проповедник. Никто не говорил с людьми таким языком, побуждая работать мысль и самостоятельно находить единственное решение. И каждый принял окончательный вывод как из сердца исторгнутый крик.

Подобной проповеди не знала церковь за все тринадцать веков. Последние слова Болла заглушил вопль, прокатившийся над лесом Блекхиза и долетевший до серой Темзы, до неприступных валов Лондона.

— Вот кто воистину достоин носить архиепископский сан! — потрясая копьями, кричали одни. — Пусть Болл будет примасом и канцлером королевства! — со слезами радости на глазах вторили им другие. — Казнить изменника Седбери! — гневно скандировали все вместе.

Что и говорить, не лучшее время выбрал эрл Солсбери для поездки в повстанческий лагерь. Он, конечно, слыхал, что народ призывает на голову канцлера все громы небесные, но то, что довелось ему здесь увидеть и услышать собственными ушами, превзошло самые страшные опасения.

— Нам с ними не договориться, Бомонт, — бросил он юному рыцарю, разом утратившему нежный румянец. — Они уничтожат и нас, и наших детей. Несчастная Англия! Она обратится в пустыню… Единственное, что остается, это оттягивать, обещать и тянуть.

Вождь повстанцев — близкий к обмороку, лорд не знал даже его имени — на принял посла.

— Мы хотим говорить с королем, — передал ответ Тайлера Джон Шерли. — Ты знаешь, чего мы требуем, вот и доложи его милости.

— У короля сейчас множество дел, и поэтому придется запастись терпением…

— Терпение давно лопнуло, — был окончательный ответ. — Народ будет ждать короля. Возле Ротерхайта. Завтра.

— Я приложу все силы, чтобы убедить короля, — мертвым голосом заверил эрл, вцепившись в конскую гриву.

Рыцарь Бомонт смотрел, молча слушал и, ненавидя, запоминал.

Вересковое поле, королевские флаги, и лица, лица, сумрачно-одинаковые, как потемневшие пенни.

Уолтер Тайлер, даже если бы захотел, не мог принять члена тайного совета.

С рассвета в походной палатке вождя расположились другие высокие гости: олдермены Джон Хорн, Адам Карлайль и Джон Фреш. Они прибыли по поручению Уильяма Уолуорса и от имени короля. Неожиданный визит Солсбери бросал, таким образом, тень на обе миссии. Закрадывалось подозрение, что затевалась какая-то сомнительная интрига.

Как бы там ни было, но послам не стоит мозолить друг другу глаза. Такого же мнения держались и Шерли, и Томас Фарингдон, до тонкости изучившие хитросплетения Гилдхолла.

Вскоре стало ясно, что олдермены тоже не следуют единой позиции.

Фреш начал с того, что принялся читать по бумаге:

— «Нам поручено довести до твоего сведения, почтенный господин Уолтер Тайлер, чтобы ты не приближался более к Лондону, не приводил в страх и замешательство короля и других сеньоров, а также жителей названного города. От тебя и твоих людей ожидают безусловного повиновения королю, которому все подданные обязаны оказывать должное уважение…»

— Кем подписано обращение, которое ты только что огласил, почтенный олдермен? — спросил Тайлер, терпеливо выслушав длинный перечень рекомендаций.

— Никем. — Фреш беспомощно захлопал белыми ресницами. — Это вовсе не обращение, а вообще так… для памяти.

— Но вы заявили, почтенные бордарии,[92] что уполномочены королем. Я верно вас понял?

— Так оно и есть. — Фреш слегка приосанился. — От имени короля и всего города.

— Всего города? — На бронзовом лице Тайлера промелькнула лукавая усмешка. — А его вы спросили? — кивнул он в сторону Фарингдона. — Между тем это вполне достойный лондонский уроженец. Твоим мнением кто-нибудь поинтересовался, брат Томас?

— Нет, — односложно отозвался Фарингдон.

— Насколько мне известно, ты не то что советуешь войти в Лондон, а даже настаиваешь на этом?

Фарингдон с улыбкой пожал плечами.

— Вот видите, господа олдермены. Выходит, не от имени жителей Лондона вы пришли. Тогда от чьего же?

— Всего городского совета и мэра, — уточнил Карлайль.

— Зачем же вы приплели сюда короля? Кто-нибудь из вас говорил с его милостью?

Достойные отцы города, потупясь, молчали. Только один Хорн, делая время от времени какие-то непонятные знаки, всячески старался привлечь внимание вождя повстанцев. Он то подмигивал украдкой, то, закрывшись ладонью, красноречиво гримасничал через растопыренные пальцы.

Тайлер было подумал, что человек не в себе, и даже хотел посоветовать ему сходить к Фоме Бекету.

Переговоры зашли в тупик.

Но когда Фреш сокрушенно развел руками и приподнялся с места, запахнув подбитый зимней белкой плащ, выяснилось, что Хорн старался не зря.

— Что, если я еще немного тут задержусь, друзья? — обращаясь к своим, он подмигивал уже совершенно открыто. — Вдруг до чего-нибудь договоримся?

— Я категорически против, — брызнув слюной, вспылил Фреш. — Ты рискуешь превысить полномочия, почтенный мастер Джон.

— Ничуть, — ответствовал Хорн.

— По мне, так пускай остается, — махнул рукой Карлайль.

Хорн выждал, пока коллеги по «круглому столу» гильдейского дома отъедут подальше, и, распахнув объятия, словно и впрямь готовился прижать собеседников к сердцу, доверительно прошептал:

— А теперь, ребята, послушайте, что скажу вам я, Джон Хорн. — Он сладко зажмурился и, набрав побольше воздуха, заявил: — Не слушайте никого! Вас ждут не дождутся в Лондоне. Можете верить, хоть говорю я не от имени короля и уж тем более не от имени презренного Уолуорса, зато от лица всех лондонцев. Они с вами заодно. Вас встретят с исключительным радушием, как не всякий отец встречает сына и не всякий приятель приятеля. Вам отведут удобное жилье и снабдят всеми необходимыми припасами. В неограниченном количестве! Подтверди мои слова, брат Джон.

— Верно, — кивнул Фарингдон. — Мы не раз толковали об этом с братом олдерменом и другими нашими друзьями и доброжелателями… Я тебе рассказывал, Уот Тайлер.

— Дайте мне надежных парней, и я незаметно проведу их в город, — предложил Хорн.

— Превосходная мысль! — поддержал его Фарингдон.

— Спасибо за доброе слово, брат. — Тайлер кивнул Хорну и крепко задумался. Многое зависело теперь от того, как поведет себя король.

Многое, но, к счастью, не все.

Весы справедливости качнулись в сторону народа. Проповедь Болла сместила шаткое равновесие чаш. Он звал к свободе, но ныне до нее оставался последний шаг. Звал всем миром пойти к королю — и народ пришел.

— Выступаем до полудня, — сказал Тайлер на совете. — Лондонцы ждут сигнала? Мы дадим им такой сигнал, что и слепые прозреют. Дойдем до самого моста. Слева от дороги тюрьма Королевской скамьи, справа — Маршалси. Пусть пламя взлетит до небес. Это и будет сигналом.

— В Ламбесе дворец изменника Седбери, — напомнил Джек Строу.

— Правильно, — поблагодарил кивком Уот Тайлер. — После Саусуарка ударим по Ламбесу, чтоб дотемна разбить лагерь у Ротерхайта. Я хочу, чтобы его милость король застал нас выспавшимися и веселыми.

— Можешь положиться на моих кентцев, Уот! — заверил Строу.

— У тебя, Джек, другая задача, — Тайлер склонился над планом. — Смотри, — он провел иглой пунктория[93] вдоль дороги. — Со стороны Майл-Энда к Лондону подходят люди из Эссекса. Сколько их? Кто командует?.. Мы ничего не знаем. Из наших там только брентвудцы. Одним словом, тебе я поручаю навести там порядок и первым войти в город через Олдгейт. Тебя встретит Фарингдон, а то ненароком заблудишься.

— Тогда дай мне его, вместе и поедем.

— Вместе не выйдет, Джек. Он уже небось в Лондоне. Задача понятна?

— Спасибо, Уот!.. Как ты думаешь, король приедет? Я бы его захватил, ей-богу! С таким заложником можно гору свернуть.

— Мы не воры, Джек, не бандиты, а честные англичане. Слово — великая сила. Ты слушал Болла?

— Брось, Джон Правдивый, я пошутил.

— Я так и понял тебя, Джек Строу. — Тайлер бережно свернул план. — Кстати, о заложниках. Ты, говорят, захватил какого-то важного рыцаря?

— Хочу взять с него выкуп.

— Отдай лучше мне. Мы пошлем его к королю.

Глава двадцать пятая Огненное кольцо

Сказал: «Ты молод чересчур.

Но славный наш король Артур

Возводит в рыцарское званье

Всех, кем заслужено признанье

И покровительство его.

Кто не страшится ничего,

Кого геройство не покинет,

Тот при дворе Артура принят.

Спеши припасть к его стопам,

И рыцарем ты станешь сам!..»

Вольфрам фон Эшенбах Парцифаль

Тот же праздничный день, но уже пополудни. Свинцовое падение тяжких, спрессованных до предела минут. Та же Темза возле Лондона, палимого солнечным жаром. Не серый, как утром, но блистательно-голубой, в ослепительных вспышках.

Вод размеренное течение мимо города на восток… Сквозь века. От истока до устья.

Ричард бродил по растревоженным галереям Виндзора. Жадно внимал молве, загорался жаждой деятельности, но уставал вскоре и впадал в уныние. Непрошеные подсказчики выдвигали фантастические планы и тут же от них отказывались. Сплошные метания из крайности в крайность. Непреклонная мать, стоик-канцлер, Солсбери, казначей — все они оказались не из железа. Разъедало сомнение, на каждое «за» находилось свое «против», сквозь фальшивую позолоту мудрости просвечивала застарелая чиновничья тупость.

Болтовню о «сплетнях», о «ложных слухах» как ветром сдуло. Но продолжалось комариное мельтешение, по-прежнему застил глаза малярийный туман. От того, что «беспорядки» именовались сегодня «бунтом», легче не стало. Бунты были всегда, и всегда с ними как-то справлялись. Лихорадочное бездействие, словно в бреду. Ни дельного совета, ни хотя бы трезвого взгляда. Сплошной дурман.

Король любил помечтать о том времени, когда раскидает опекунские подпорки и начнет править один. Но дальше увеселений и кричащих обновок его упования не простирались. Даже на забавы с молоденькими фрейлинами он решался с превеликой опаской. Предприимчивому Бомонту приходилось тащить его чуть ли не силой. На тайном совете он только и делал, что повторял чужие фразы. Ни разу не произнес: «Я так хочу!» Или хотя бы: «Я так считаю». И в мыслях подобного не держал.

Теперь от него, пай-мальчика, застенчивого молчуна, ждали монаршего волеизъявления. А он не умел, не решался и изнемогал от непосильного бремени личной ответственности. Понимал он ее, ответственность, довольно смутно, никак с собственной особой не связывая. Отвечали всегда другие, он представительствовал. Все устремления сводились к нарядам и жестам, чтобы эффектней оформить роль.

Ричард позвал валета[94] и велел облачить себя в новый костюм с «любовными бантами» и застежками, усыпанными алмазами. Не жаль было тридцати тысяч фунтов, хоть и скрипел прижимистый казначей. Вещица того стоила. Увидят — ахнут!

Сразу вернулось хорошее настроение. Ричард успокоился и выбросил тревожные мысли из головы. Как будет, так будет. Он же король! Сам Солсбери говорил, что «они» почитают своего короля.

Бомонт, которому была оказана честь первым полюбоваться творением портняжного гения, обнаружил, не в пример хилому отпрыску Плантагенетов, большую политическую зрелость. Рыцарь без страха и упрека, он нашел, оказывается, свое средство покончить с бесчинствами черни. Единым ударом, само собой разумеется.

— Я убью их коннетабля, — поклялся Бомонт без тени сомнения.

Приободренный решительным видом соучастника детских игр, король окончательно развеселился и тоже сделал попытку продемонстрировать волю. В качестве некой аранжировки к наряду, на который ухлопали доходы целого графства.

— Двору следует переехать в Тауэр, — объявил он пораженной матери.

Тайный совет нашел, что это весьма своевременно.

Переезд, на который раньше могли уйти недели, совершился с быстротой батальной ретирады. У ворот столицы короля встретил мэр Уолуорс. Спешившись и обнажив голову, он пропустил кортеж и присоединился к замыкающему отряду охраны. За ним следовали наиболее именитые олдермены, магнаты и судьи, пожелавшие укрыться за стенами цитадели. Пунцовое, искаженное жаркой зыбью светило еще не коснулось верхушек квадратных башен, как кортиры и девицы чести[95] уже устраивались на новых местах.

Несмотря на теплынь, в необжитых покоях таилась вековая сырость. Старые печи безбожно дымили, сладко воняло торфом, сердито каркали вещие вороны, потревоженные переполохом.

Не успели как следует разместиться, как герольд доложил о рыцаре Роджере Ролсби, прибывшем прямо из лагеря бунтовщиков. Тайный совет собрался в узком составе. Сообразуясь с чрезвычайностью обстановки, разрешили присутствовать Уолуорсу. На скорую руку проветрили зал и зажгли факелы. Стало еще неуютнее. Столы и кресла покрывал толстый слой пыли и копоти.

На заложника было стыдно смотреть. Заикаясь от страха, он понес совершеннейший вздор, моля о прощении и поминая без надобности такие слова, как «честь» и «верность».

— Я ничего не могу разобрать! — первым не выдержал канцлер. — Можешь ты объясниться толком?

— Если бы я не попал к ним в плен, то никогда бы не взял на себя такого поручения! Клянусь, ваша милость! — Он упал перед королем на колени и размашисто перекрестился.

Ричард тряхнул в ответ золотыми кудряшками и выжидательно заморгал.

— Поручение? — Седбери постепенно добирался до сути. — Расскажи, что тебе поручено, и ты будешь прощен!.. Встань, сэр рыцарь, ты не в церкви.

Ролсби воспрянул духом и принялся излагать, благоразумно умалчивая о том, что, мягко говоря, не доставит удовольствия ни королю, ни тем более канцлеру.

— Они не хотят иметь королем никого, кроме вас, — частил он на одном дыхании. — И вам нечего опасаться за себя, ибо они не намерены причинить вам ни малейшего вреда; они всегда почитали вас как своего короля и впредь будут поступать так же; но они хотят сказать вам много вещей, которые, как они утверждают, вам необходимо выслушать…

— «Они, они, они!» — передразнил канцлер. — Ишь раззуделся!.. Это все?

— Все, ваше высокопреосвященство.

— Ты что-нибудь понял, милорд? — Седбери выжидательно уставился на Солсбери, задумчиво чертившего какие-то вензеля на пыльной столешнице. Время от времени эрл старательно обдувал палец.

— Чего же тут не понять, милорд канцлер? Все совершенно ясно.

— Тогда ступай, — с гадливой гримасой Седбери покосился на рыцаря. — Ступай, тебе говорят.

— Куда, ваше преосвященство?

— А куда хочешь…

Сообщение Ролсби немного разрядило гнетущую атмосферу. Даже Солсбери, выкликавший одно дурное пророчество за другим, заметно повеселел.

— На сей раз приглашение звучит значительно лучше, ваша милость, — поклонился он королю. — Вы не уроните своего достоинства, если соизволите выслушать их… претензии.

— Ты хотел сказать «требования», милорд? — поддел Седбери, нервно перебирая четки.

— Что хотел, то и сказал.

— Во всяком случае, это согласуется с теми заверениями, которые были даны мне в Элтаме, — заметила королева.

— Пока народ чтит своих королей, он не окончательно безнадежен, — осторожно высказался лорд-казначей.

— Твое мнение, Уолуорс? — облизав сухие желчные губы, спросил Седбери.

— Я бы всыпал им хорошенько, милорд! — Мэр непроизвольно сжал мясистые волосатые пальцы в кулак и ударил в растопыренную ладонь. — Перевешать всех до единого, и будет тихо!

— Все? — как и рыцаря-труса, спросил его канцлер.

— Все, эминенция. — Польщенного оказанной честью мэра так и распирало от гордости. Он просто не находил слов для выражения преданности.

— «Перевешал», — уничижительно хмыкнул Солсбери. — Какими силами, спрашивается? Вздор, опаснейший вздор!

— Вздор, — согласно кивнул канцлер. — Я предлагаю немедленно отозвать герцога Ланкастерского и сэра Нолза… Чего бы это ни стоило.

— Пока они прибудут, от нас останется мокрое место… Прошу прощения, — Солсбери отдал поклон королеве.

— Значит, будем тянуть, сколько сможем, — канцлер устало опустил веки. — Я согласен с тобой, милорд. Его милости королю следует принять приглашение.

— Боюсь, что так легко мы от них не отделаемся, отрицательно покачал головой Солсбери. — Это ведь не просто речная прогулка. Требования бунтовщиков известны… Чем-то придется и поступиться.

— Чем именно? — быстро спросил внимательно слушавший Эдмунд Йорк.

Солсбери благочестиво сложил ладони, но от ответа уклонился.

— Без уступок не обойтись, — жестко молвила королева. — Нужно на что-то решиться. Король должен знать, чем можно пожертвовать… В самом крайнем случае. — Она постепенно сдавала позиции. — Как ни толкуй, но лучше отделаться малым, чем потерять все.

— Чего мы ходим вокруг да около? — Эдмунд Ленгли издал хриплый смешок. — Всем давно ясно, что необходим козел отпущения. Я бы кинул им кость пожирнее.

Все безмолвно потупились, старательно избегая встретиться взглядом с канцлером и казначеем.

Роберт Хелз помрачнел, но Седбери сохранял полнейшую невозмутимость. Лишь резче подергивал агатовые шарики четок.

— Милорд, по всей видимости, намекает на своего брата? — спросил он недрогнувшим голосом. — Если же я ошибаюсь и речь идет о моей скромной особе, то сегодня же вечером я надеюсь иметь честь возвратить его милости королю большую государственную печать. Полагаю, что в сложившихся обстоятельствах у нас нет другого выбора. В Ротерхайт нужно ехать с чем-то конкретным.

— Я поеду, если вы так считаете, — через силу выдавил Ричард.

Он привык, что в нужный момент чья-нибудь направляющая рука выталкивала его на авансцену, и потому не очень боялся.

Когда зашло солнце, на правом берегу Темзы вспыхнуло зарево. Горели обе тюрьмы, взятые с боем. Всех заключенных, по обыкновению, сытно накормили, дали им еды на дорогу и отпустили с добрым напутствием. Некогда было разбираться, кто и за что сидит. Вместе с осужденными по Рабочим законам батраками и подмастерьями на волю вышли убийцы, воры, фальшивомонетчики и рыцари с большой дороги. Среди них оказался и душитель мальчиков Гугон Щелкунчик, неизлечимый маньяк, которого ожидало колесование.

Великодушен и легковерен победивший народ. Милостива революция к униженным и оскорбленным.

Вскоре запылал и величественный дворец примаса. Как и в кентерберийских покоях, здесь были собраны редкие безделушки со всех трех частей света: гностические геммы на драгоценных камнях из Александрии, бесценные русские соболя, флорентийская мозаика, золотой потир базилевсов,[96] чеканная утварь армянских царей.

Погибла и библиотека, в которой были собраны богословские сочинения, еретические манускрипты Гермеса Трисмегиста,[97] географические карты, астрологические таблицы и наставления по медицине. Немало раритетов собрал Седбери. Можно только гадать о том, какие сокровища мысли хранились в его сундуках, чьи вещие письмена улетели с дымом.

Никто и крупинки не вынес под сюрко или коттой из хором изменника, приговоренного к смерти. Пусть полюбуется напоследок сквозь узоры решеток Тауэра на пламя возмездия. Не те же ли знаки огненные увидел Валтазар нечестивый на последнем пиру?

Никто, никто не избегнет расплаты.

Во внутреннем дворе Маршалси, похожем на смрадный колодец, нашли кошмарные орудия пыток. Джон Каменщик с выжженной буквой на лбу давал пояснения:

— Вот, братья, две доски из тяжелого дуба. Между ними засовывают такого, как я или ты, а сверху укладывают валуны один на другой, пока не раздавят ребра. А это крест святого Андрея, к нему привязывают приговоренных к четвертованию. А тут доски для вытягивания сухожилий, — переходя от машины к машине, он подробно, чуть ли не с удовольствием пояснял их устройство и предназначение. — В этот пресс зажимают ногу и кости дробят поворотом винта… Постой-ка, а где же корона стальная?.. Ага, завалилась, голубушка, за меха! Эту штуку, ребята, надевают на умную голову. Сначала, конечно, раскалят докрасна в горне, как кардинальскую шапку, а после наденут…

Наиболее чувствительных и сердобольных эти пояснения, сопровождаемые шутками висельника, бросали в дрожь. Но таких, по правде, нашлось немного. Изуверские пытки и лютые казни были в порядке вещей. Почти такой же суровой повседневностью, как «Черная смерть» или голод. Страшен, мучителен переход к вечному свету. И так короток, что не поймешь, где испытание духа, ниспосланное благою силой, а где козни дьявола. Ада боялись не меньше, чем тюрьмы с палачами. Кровь застывала в жилах при одной лишь мысли о муках вечных. В пыточный застенок не каждый заглядывал, зато насчет удовольствий, уготованных в преисподней, знали сызмальства. Церковные живописцы не скупились на красочные подробности. А уж фантазия играла безудержно.

Не пытки как таковые, не смертоубийство кровавое и казни смущали умы, а то, что казнят да пытают невинных. Поэтому почти каждый примеривал, как бы поудобнее разместить на всех этих досках изменника-примаса, «Хоба-разбойника» и прочих людоедов.

Перво-наперво кинулись разыскивать смотрителя тюрьмы — королевского маршала Имуорса, но того, понятно, и след простыл. Может, спрятался где или в Тауэре вместе с другими укрылся.

Жаль. По всему выходило, что ему первому сюда лечь надо. Одни считали — на дыбу, другие — на колесо.

Дом Ричарда Имуорса, конечно, разрушили, а заодно и жилища самых ненавистных судейских, стряпчих, присяжных.

В Саусуарке расколотили в щепки и лупанарии Уолуорса. Впрочем, не все. Обитательницы не дали. В чем были, в том и повыскакивали на улицу. Чего-чего, а драться эти раскормленные фландрские девки умели. С визгом, ором и такой затейливой бранью, что даже беглые матросы падали прямо посреди улицы, обессилев не столько от побоев, сколько от хохота.

Юный Бомонт угодил в самый разгар ночного сражения в квартале Красных Фонарей. Остановив первого встречного, он вежливо спросил, где можно найти предводителя.

— А тебе зачем, петушок?

— Я с поручением от его милости короля.

— Еще один! Дела, братцы… А ну-ка проваливай отсюда, сопляк, пока цел.

Лошадь у него отняли.

Хитроумно задуманный план потерпел фиаско. Не добираться же до Ротерхайта пешком, да еще в темноте. О переезде двора рыцарь не знал. До Виндзора было далеко. Пришлось искать приюта в одном из уцелевших лупанариев.

Глава двадцать шестая Вступление в Лондон

…Я Правде верно издавна служу

И расскажу ему, кто здесь трудился,

А кто здесь жил плодом трудов чужих.

И Правда вас тогда труду научит,

Не то — ячменным хлебом вам питаться

Да воду ключевую только пить!

Слепой, хромой, закованный в колодки

Пускай со мной пшеничный хлеб вкусят,

Пока господь не дал им исцеленья.

А вы, притворщики, работать в силах:

Пасти ли скот иль охранять посевы,

Копать ли рвы иль молотить на гумнах,

Месить известку и возить навоз.

Но вы погрязли в лени и обмане,

И лишь по милости вас терпит бог!..

Уильям Ленгленд Видение о Петре Пахаре

Двенадцать пар весел одновременно легли на воду, гребцы сделали энергичный взмах, и королевская лодка отошла от причалов Тауэра. До Ротерхайта, расположенного на другом берегу, чуть ниже по течению, было рукой подать. Река сама несла, куда надо.

Сопровождать Ричарда вызвались граф Арондел, только что назначенный временным хранителем печати, эрл Солсбери и Бомонт. Примас и казначей присоединились в самую последнюю минуту, рассудив, что присутствие короля может оказаться куда более верной защитой, чем пушки Тауэра. Заранее договорившись, они поджидали его возле лодок. Продуманы были не только словесные аргументы, но даже наряд. Отставленный канцлер облачился в золоченую митру и епископскую далматику, а Ричард Хелз зябко кутался в чернуюмантию госпитальера.

Солсбери сперва заартачился, но примас весьма кстати напомнил ему, что на переговорах неизбежно будут затронуты интересы церкви.

— Я готов отказаться от Кентерберийского диоцеза, — брезгливо швырнул он наиболее веский довод. — Но митру епископа властен отнять у меня только папа.

— Или меч, — словно бы про себя, но достаточно громко сказал Арондел. — Вместе с головой.

Над водой курился туман, и противоположный берег скрывала непроницаемая завеса. Но уже явственно различался бьющий по нервам многоголосый гул. «Босоногая голытьба», как презрительно выразился верный себе Симон Седбери, загодя спустилась с холмов Блекхиза и заполнила всю прибрежную полосу королевского манора. Ее ощутимое с каждым гребком нарастающее давление леденило кровь.

Словно сквозь промасленную бумагу выступили неясные очертания известковой осыпи, лужок, прохудившиеся мостки причала. Ни отдельных голов, ни тем более лиц еще нельзя было различить. Плотно сомкнутая толпа казалась грозовой тучей, упавшей с небес.

С берега заметили и узнали ярко-синюю, расписанную золотом лодку. Разноголосый гомон пронзили ликующие крики, приветственные возгласы, смех.

Однако в ушах Хелза и Седбери они прозвучали как вопли угрозы и ненависти. Даже имя свое, сопряженное с глухим и коротким, как последний вздох, словом, явственно различил чуткий госпитальер.

— Слышите, ваша милость? — казначей уже не владел собой. — Словно все дьяволы вырвались разом из преисподней! Они убьют вас!

— Не приставать! — не выдержал и стойкий как кремень примас. — Королю угрожает опасность! Не дай господь нам попасть в их руки…

— Назад! — взвизгнул фальцетом Ричард.

Паническая дрожь передалась остальным, захватив даже матросов. Весла врезались в воду, взорвавшуюся фонтанами брызг. Лодка описала волнистую дугу и полетела к Тауэру.

— Измена! Измена! — яростно откликнулся уходящий берег.

— Ты жестоко поплатишься! — злобно бросил примасу Ричард Арондел.

— Теперь все погибло, — поник головой Солсбери. — Какой позор!

Набиравшее высоту солнце растопило туман. Стало заметно, что не только в лугах Ротерхайта, но и на северном берегу, вдали за холмом святой Екатерины, на котором возвышался четырехугольник Тауэра, копошатся люди. Осыпая проклятиями изменников, они возмущенно перекликались через Темзу.

— Зачем ты увозишь от нас короля, «разбойник Хоб»? — отчетливо долетали отдельные возгласы. — Смерть архиепископу! Мы хотим видеть нашего короля! Хо-тим-видеть-ашего-о-о-ля!

Лодка, словно в нерешительности, закачалась на середине реки.

— Король обязательно выслушает вас! — сложив руки рупором, прокричал находчивый Солсбери. — А сейчас расходитесь, вы одеты неподобающим образом, чтобы говорить с его милостью.

Сидевшим в лодке казалось, что он с блеском вышел из положения. В их глазах соблюдение придворного этикета было достаточно веским доводом.

Но кентцы на южном берегу и эссексцы на северном, очевидно, полагали иначе.

Как и давеча, короля первым встретил лондонский мэр. Его верноподданническая бодрость и оптимизм действовали успокоительно. Доложив об успешной миссии олдерменов, он окончательно запутал правительство. Уильяму Уолуорсу действительно казалось, что столица превосходно подготовлена к обороне. Весь город был разбит на кварталы, подчиненные одному из олдерменов. На самые ответственные посты мэр расставил либо представителей собственной гильдии, либо тесно связанной с ней продовольственной мафии. Называлась она, разумеется, более благозвучно — Союз цехов. Он объединял мясников, рыбников, пекарей и виноделов. Но и древнее сицилианское название прочно вошло в лондонский сленг. По крайней мере, на Ломбард-стрит оно было в большом ходу.

За внешним благополучием скрывались, однако, подводные течения, о которых грубый, признающий только голую силу Уолуорс едва ли догадывался. Слишком уж упоен он был собственным процветанием, чтобы отвлекаться на какие-то нюансы. Он и слова такого не знал, что ничуть не помешало ему достичь завидных высот. Полновластный хозяин Лондона, богатей, того и гляди, достанутся золотые шпоры. О чем еще можно мечтать? На пирах знати сидит на высоком конце, жена давно «мадам» и носит шлейф на целый локоть длиннее, чем у самой королевы.

Даже крах заведений, отданных на откуп фламандкам, не обескуражил главу городского совета. Уж он свое наверстает, дай срок.

О том, что все подмастерья города образовали нечто вроде гильдии, противостоящей мастерам, он в общих чертах был осведомлен. Доходили до него и слухи про то, что эти самые подмастерья готовятся атаковать ворота с внутренней стороны, едва начнется штурм. Но олдермены рапортовали, что на вверенных им участках никаких тревожных признаков не наблюдается, и Уолуорс сразу же успокоился. Он был смел, самоуверен и глубоко презирал оборванцев.

За охрану главных ворот несли ответственность такие почтенные советники, как Уолтер Сайбил, Уильям Тонг, Джон Хорн. И вообще все кварталы, примыкающие к Олдгейту и мосту, находились под полным контролем мясников и торговцев домашней птицей. Эти парни не подкачают, на них мэр мог положиться, как на себя самого.

Пройдоха Хорн сумел обвести вокруг пальца даже главаря босоногих. Так застращал артиллерией, что они едва ли решатся подойти на расстояние выстрела. Громить заведения куда легче, чем карабкаться по лестнице под огнем бомбард. Будет жаль, если наглому сброду так и не придется отведать пороха! Уолуорс прямо так и заявил на тайном совете, не обращая внимания на фырканье Солсбери, трусишки и чистоплюя. Верным до гробовой доски хотел выглядеть лондонский мэр в глазах магнатов, пусть излишне запальчивым и немножечко ограниченным, но зато безусловно преданным и отважным. Таковым он и выглядел, но этим одним далеко не исчерпывалась многогранность его натуры.

На тот случай, если Лондон все же придется сдать, предусмотрительный отец города разработал проект секретной договоренности, определяющей отношения Гилдхолла с повстанческой армией. Оставшись наедине с вождями, Хорн, следуя прямому указанию Уолуорса, огласил все пункты этого хитрого документа. Уолтер Тайлер принял их без оговорок, о чем Уолуорс узнал в тот же вечер. В одном только дал маху прожженный хитрец. Он и мысли не допускал о том, что почтенные олдермены добровольно откроют врагу городские ворота.

Пока Уолуорс отирал бока в лабиринтах Тауэра, восставшие вошли в непосредственное соприкосновение с передовыми постами.

— Опустить цепи! — скомандовал олдермен Сайбил, как только показались копья с алыми георгиевскими крестами. — Эти люди из Кента — друзья короля.

Охрана была заранее снята — капитан и его солдаты получили три фунта и бочонок эля в придачу, — замки на цепях разомкнуты. Увидев такое, торговцы в мясном ряду подняли галдеж.

— Ты что, рехнулся, мастер? — орали они, размахивая острыми как бритва ножами. — Или не знаешь, что натворили вчера твои кентцы?

— Разбили тюрьму! — потрясал кулаками здоровенный детина, обвешанный плетенками с гогочущими гусями.

— Повыпускали злодеев! — торопились подсказать соседи.

— Сожгли заведения лорда-мэра!

— Зарезали!

— Ограбили!

Гам стоял несусветный.

— Ну что ж, — пожал плечами достойный олдермен, выждав, пока собратья из родственной гильдии слегка поостынут. — Все это следовало сделать еще лет двадцать назад. Тогда бы нам не пришлось переживать нынешних неурядиц.

— Все растащат!

— Поубивают!

— Сожрут!

— Успокойтесь, почтенные, — увещевал Сайбил. — Не вмешивайтесь, пожалуйста, не в свое дело. Все обговорено. Убытки будут возмещены до последнего фартинга. Вы еще получите изрядный барыш. Отбоя не будет от покупателей, смею вас уверить.

Кентское ополчение уже растекалось по тесно застроенным закоулкам, вознесенным на шестьдесят футов над урезом воды. Колыхалась пена у подножия каменных арок, стучали копыта, скрипели разболтанные оси телег.

— Привет тебе, Джон Шерли! — Сайбил едва отбился от наседающих скандалистов. — Добро пожаловать в Лондон.

— Я провожу тебя в Сити, — неизвестно откуда вынырнул Уил Хоукер, проникший в город еще накануне.

— С кем, с кем обговорено? — не отставал от олдермена продавец гусей.

— С мэром, дуралей, отвяжись от меня, ради бога!

Джон Фарингдон, которого вместе с Уилом Хоукером тайно приютил у себя советник Хорн, встречал эссексцев, подступавших к Олдгейту. Вопреки строжайшему приказу Уолуорса, ворота были гостеприимно распахнуты. От лица Гилдхолла восставших радушно приветствовал олдермен Тонг. Солдат и тут на месте не оказалось. Позвякивая новеньким серебром в кошельках, они объедались в таверне «Лебедь» гентскими колбасами, которые щедро заливали пивом, сваренным по рецепту древнего фландрского короля Гамбривиниса.

Фарингдон, не терявший времени даром, имел при себе план города, на котором крестиками были отмечены дома изменников, подлежащих казни.

— Рад тебя видеть живым и здоровым, Джек! — бросившись наперерез, он вцепился в узду и завернул лошадь. — Нам с тобой не сюда.

— А куда же? — удивился Строу, отирая локтем копоть со лба.

— В Хайберн, к «разбойнику Хобу»! Пора рассчитаться.

— Он свое получит, — ухмыльнулся Строу, — можешь не волноваться. А пока я должен разместить народ.

— Тебе виднее, Джек, работы и тут хватает! Были бы руки.

Фарингдон проводил глазами большой отряд ополченцев из Биллерикея.

— Как идут!.. Это все твои люди?

— Теперь мои. Им заморочил голову какой-то прощелыга бейлиф, но едва я появился в лагере, он поспешил дать деру. Казну прихватил, подлец! Поймаю — повешу.

С двух сторон вступали в столицу отряды, отчетливо разделенные значками сотен и городов на небольшие группы.

Подмастерья, ученики, матросы, угольщики, рыбаки, землекопы, побросав работу, выбежали на улицу. Сорокатысячный Лондон, далеко уступавший Парижу, Генуе и многим другим городам континента, никогда не видел такого людоворота. Беднота ликовала, что пришла долгожданная Правда на землю, а мелкие торговцы уже смекали, какой из этого может выйти навар.

По-своему они тоже были рады почти до беспамятства, потому что вместе со всеми страдали от притеснений, ненавидели магнатов-изменников и своего мэра.

Прислуга не успевала таскать снедь. Трактирщики и владельцы таверн из кожи вон лезли, стараясь угодить клиентам и прижать нос сопернику. Отрадная весть о том, что гости расплачиваются полновесным серебром, передавалась из уст в уста. Шипела приправленная петрушкой яичница, бурлили котлы с увесистыми кусками мяса, румянилась птица на вертелах. Красные от жара печей, выскакивали остудиться пирожники. Фландрские мастера предлагали связки колбас — вареных, копченых, с кровью, ливером, мозгом, щедро нашпигованных жиром, благоухающих мускатом и майораном.

Торговля, хиревшая день ото дня, обещала обернуться солидной прибылью. Только успевай поворачиваться: за едоками дело не станет — не счесть.

Олдермены, ответственные за свои кварталы, разводили по трактирам и странноприимным домам. Лондон проявил себя гостеприимным городом.

Но недосуг было пировать да залеживаться на сене. Перехватив кусок-другой и прохладившись глоточком пива, повстанцы спешили занять место в строю. Перед каждым отрядом стояла своя задача.

Большая часть армии в сопровождении всадников направилась к Стрэнду, где находился дворец Джона Гонта — знаменитый Савой. Кентские маноры герцога уже лежали в развалинах. Его табуны чистокровных коней, рогатый скот и немалые запасы пшеницы были проданы по самой дешевой цене батракам и крестьянам.

Обо всем об этом герцогу, роняя слезы, отписал управляющий Томас Газельден. Но Ланкастер, чьи войска заняли позиции вдоль реки Твид, не торопился с походом на Лондон. Ждал, какой оборот приобретут события. Оборот получился крутой, даже ошеломляющий. Гонт еще сокрушался над письмом Газельдена, а самый роскошный в Европе, новенький, с непросохшей штукатуркой дворец уже обратился в дымящиеся руины.

Известие о разгроме Савоя он получит не через герольда, а непосредственно от потерпевших, из их искаженных страданием уст. Впрочем, страданием сугубо морального свойства. Семье Гонта не только не причинили ни малейшего вреда, но и позволили беспрепятственно покинуть город.

— Истребить магнатов, — разъяснял Джон Болл, — это значит уничтожить саму возможность неравенства божьих созданий. Смерть заслужили изменники и палачи, а дети и матери тут ни при чем.

— Чтобы истребить сорняки, надо выполоть корни, — не соглашался Джек Строу.

Но на военном совете он и его подручные остались в меньшинстве.

— Мы взяли оружие, чтобы вернуть на землю справедливость, честь и милосердие, — Тайлер пресек ожесточенные споры. — Народ назвал своих притеснителей, и они получат по заслугам. Но ни один волос не должен упасть с головы неповинного. Справедливость для всех — это и мир для всех.

— Так не бывает, — Строу сопротивлялся до последнего. — Разве дети не станут мстить за отцов, когда мы покараем всех изменников? Срубить голову Гонту, чтобы погибнуть от руки его сына? Ты этого хочешь?

— Я хочу мира и правды. Карать человека должно по деяниям его, но не намерениям.

Ненависть к герцогу выместили на его джекке, геральдическом наряде, сплошь унизанном бесценными самоцветами. Вонзив в землю копье, брентвудские крестьяне повесили сверху этот ослепительный джекк и открыли стрельбу по пугалу с розами из рубинов. Выпустив с десяток стрел, изрубили все топором на мелкие кусочки.

Автор «Английской хроники» и прочие летописцы наперебой расхваливали непревзойденное изящество и роскошь ланкастерского отеля, причисленного чуть ли не к чудесам света. Хайбернский палас казначея, прозванный «Вторым парадизом», не шел ни в какое сравнение с благородным Савоем, соединившим в себе архитектурный гений Италии, изысканный вкус Парижа и непомерное тщеславие, присущее самому Гонту. Дом словно уподобился зеркалу, в котором отражался хозяин, вернее, олицетворяемая им власть — надменная, пышно-громоздкая и духовно пустая. Зодчий, сумевший воплотить в камне столь многозначный комплекс, был не только гением, но и безумцем. Его творение поражало эклектичным сочетанием ордеров, тяжеловесной избыточностью всяческой лепнины и арабесок, математической чистотой пропорций. Могучие подпружные арки, резные квадрифолии окон, витые пинкали на болезненно суживающихся контрфорсах — все по отдельности казалось чужим, с торопливой жадностью выхваченным из разных рук, но обретшим величие в случайном слиянии.

Под стать было и внутреннее убранство дворца, хранившего несметные сокровища в монете, золотой посуде, драгоценных камнях и знаменитом герцогском гардеробе, ставшем притчей во языцех. По части шика и умения пустить пыль в глаза кастильский претендент далеко обогнал прочих властителей христианского мира, включая самого императора.

Для «Бедных проповедников», и прежде всего Джона Болла, Савой был воплощенным царством Сатаны, с его глумливой наглостью, кичливостью, развратом.

На совете командиров разработали специальную инструкцию:

«Никто, под страхом смерти, не должен пытаться присвоить себе что-либо из имеющегося или могущего быть найденным имущества, но следует разбивать на мелкие кусочки имеющиеся в изобилии в этом доме золотые и серебряные блюда и посуду; бросать их в Темзу или в клоаки. Одежды из золотой и серебряной парчи, из шелка или бархата следует разрывать, а кольца и украшения, усеянные драгоценными камнями, должны быть истолчены в ступках, чтобы ими нельзя было больше пользоваться».

Новая власть еще не успела пустить корни и, как любая власть, остро нуждалась в средствах. Но восстание, взлетая на гребень волны, хотело сохранить незапятнанными знамена. Правда была превыше всего.

Из двадцати с лишним тысяч крестьян и ремесленников, окруживших Савой, нашелся только один, кто не устоял перед искушением. Незадачливого воришку, польстившегося на обломок серебряного подноса, бросили в пламя. Та же участь постигла и пьяниц, забравшихся в винные погреба. Свалившись замертво возле бочек, они так и остались там, погребенные под рухнувшим сводом.

Как пылало капище златого тельца, подожженное с четырех сторон! Как рвались бочонки пороха и падали балки! Слезы счастья текли по щекам. И белоснежное покрывало Правды некасаемо проплывало в дыму.

От Савоя повстанцы направились к Темплу. После истребления ордена тамплиеров храм-крепость достался иоаннитам, а затем перешел в личную собственность «разбойника Хоба». Казначей, умевший из всего извлекать доход, сдавал помещение корпорации адвокатов. Этого было вполне достаточно, чтобы сровнять с землей обитель грабежа и обмана. Меньше всего пострадал средний храм, Миддл-Темпл, как его называли лондонцы, где Джеффри Чосер постигал азы наук.

— Как крысы и злые духи, затаились тут хищники в тогах, — указывал пальцем Джон Болл. — Они скребут пером и копят бумаги, разоряя честных людей.

Как поступать с такими бумагами, не приходилось учить.

«In sequente noctis crepusculo» («Летнее солнце клонилось к закату»), — отмечал летописец. Последняя неделя оставалась до летнего солнцестояния, но каким долгим казался этот удивительный день торжества и возмездия. Самым долгим из всех.

В Клеркенуэлле был осажден и взят после ожесточенной схватки приорат рыцарей-иоаннитов: монастырские постройки и капелла горели потом ровно семь дней и ночей. До самого Иоанна.

На соседней с Темплом Флит-стрит повстанцы уничтожили дома присяжных и тюрьму Флит. Та же участь постигла застенки в Вестминстере и Ньюгейте. Узники, как обычно, тут же смешались с толпой. Хотелось верить, что никогда больше не будет ни решеток, ни пыток. Тюремные цепи отнесли в церковь святого Франциска и положили к ногам скорбящей мадонны. Тихие звездочки мерцали на ее проволочном венце.

Наконец Джек Строу и Томас Фарингдон поставили последнюю точку в Хайберне, обратив в пепел Второй парадиз. В Лондоне и прилегающих графствах щупальца Хоба были обрублены. Оставалось поразить самое тело спрута.

Люди Строу провозились всю ночь. Не пришлось выспаться и другим участникам победного марша. Враг затаился в королевском замке, и было рискованно распылять силы по городским кварталам.

Всю конницу Уот Тайлер вывел за стены на поле Майл-Энда. Уил Хоукер радовался: ночи стоят теплые, свежего сена хватает. Сладкий воздух. Простор. По армейскому обыкновению, выставил часовых.

Оставленный в Лондоне гарнизон сосредоточился возле Тауэра, на площади святой Екатерины.

Фактически это означало осаду.

Глава двадцать седьмая Ночь

Шли в Уолсингем на поклоненье Деве

Паломники, а с ними — девки их,

Работать лень болванам долговязым;

Куда вольготней, в рясы нарядившись,

Бездельников блаженных жизнью жить!

Всех орденов бродячие монахи

Народу там Писанье толковали:

И вкривь и вкось евангельскую правду

Они вертели, только бы щедрей

Им заплатил доверчивый мирянин.

…Когда не станут церковь и монахи строже,

Великих бедствий ждать нам на земле!

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

Страшен Лондон в ночи, и страхами наполнены его свинцовые с тускло-багряным отливом ночи. Над западной стеной колыхались ржавые отсветы. Разметавшись в полнеба, мутное зарево поглотило Ладгейт, обгорелые коробки на улице Флит, бессонный госпиталь святого Варфоломея. Что сулили затаившемуся разворошенному городу полуночные зори? О каких переменах вещали? В сполохах дальних пожарищ еще плотнее сгустилась тьма, накрывшая Тауэр, мост и его жуткую башню. Палаты ненавистных народу магнатов дотлевали в золе и пепле, сами они били покаянные поклоны у алтарей, а истерзанные жертвы королевского правосудия так и остались висеть на ясеневых древках.

В соборе святого Мартина, где по давней традиции находили защиту преследуемые и отчаявшиеся, всю ночь горели лампады. Неф и все боковые приделы были заполнены молящимися. В основном тут скопились сержанты, коронеры, констебли — словом, все те, кто не смел и мечтать о прибежище в Тауэре. Охотники за двуногой дичью слезно молили великомученика о спасении. Едва облегчив душу, искали утешения в слухах, наперебой браня вероломное правительство и предателей-олдерменов. Новости, впрочем, поступали неутешительные. Из уст в уста передавались подробности казни стряпчего Лиджета, взятого прямо здесь, в заповедной церкви. Не убоявшись нарушить неприкосновенность священного места, какие-то эссексские крестьяне ворвались в главную капеллу, выволокли обезумевшего судейского из алтаря и потащили на Чипсайд.

— Подумать только, — шепотом повторял очевидец. — Отрубить человеку голову без судебного разбирательства!

— Ужасно, ужасно, — лепетали потрясенные правоведы. — Неужели так сразу? Без исповеди?

Не успел очевидец и рта раскрыть, чтобы в который раз пересказать подробности казни, как прозвучал чей-то голос:

— Сразу!

— Сразу! Сразу! — отразившись под куполом, донеслось из-за решеток исповедальни. — Ему не обрубили руки и ноги, не распороли живот, чтобы сжечь внутренности, достопочтенные господа, и не дробили кости в тюрьме, и не жгли раскаленным железом. Чем же вы недовольны? Или на Чипсайде никогда не рубили голов?.. Рубили, еще как рубили! Только то были наши головы и рубили их вы… Так молитесь, трусливые палачи!

Прокричали первые петухи, чуя близкий рассвет, а страхи ночные все никак не могли расточиться. Клубился пар, отравленный отрыжкой клоак, царапался в ставни взвихренный коротким порывом песок. Его хрусткие зерна, принесенные на подошвах, опавшие с залепленных илом копыт, словно рвались обратно к далекому морю, в русла рек, на просторы пустынь.

— Кто-то зовет? — настороженно прислушался Тайлер.

— Это ветер, — встрепенувшись, пробормотал Хоукер. — Тебе показалось.

Тайлер пальцами снял нагар с фитиля и поднял коптящий жирник. Длинные тени скользнули по стенам, сломавшись на потолке, промелькнули сосредоточенные, изможденные лица. Забытье подкрадывалось из темных углов и било наотмашь.

Второй час продолжался совет вождей, а до главного так и не успели добраться. Только теперь, на исходе ночи, люди ощутили, что выложились сполна. Речь обрывалась на полуслове, закаменевший подбородок соскальзывал с подпиравших ладоней, опаленные бессонницей веки обволакивало тягучей смолой.

— Уил! — Тайлер растормошил окончательно задремавшего Хоукера. — Сходи-ка ополоснись… Найдется бочонок холодной воды, Джон? — Он подтолкнул локтем хозяина дома.

— Чего? — не понял Фарингдон. — Ты что-то спросил, Уот?

— Воды, Джон, холодной воды! Нам всем не мешает немного взбодриться. Того и гляди, настанет день, а у нас еще ничего не готово… Напрягитесь, братья, прошу; еще один, самый важный рывок!

Ни сердца, ни разума не хватало осмыслить случившееся. Победа далась неожиданно, ошеломительно быстро, как-то слишком легко. Ни долгой осады, к которой готовились, ни сколько-нибудь значительного сопротивления. Она не слетела с высот в лязге стали и грохоте битвы, а словно бы тихо окликнула из-за угла. И ее не узнали, в нее не решились поверить, даже понять не успели, что это она.

Тайлер так и не сумел, сколько ни силился, вспомнить, как это произошло. В памяти осталось только столпотворение на мосту, которое внесло его в распахнувшийся город.

Рассвет торопил, подталкивал, щекоча ледяной струей. Подойдя к окну, он широко распахнул скрипучие створки.

— Мы слишком долго спорили о том, чего не хотим, — сказал он, когда приободренные соратники возвратились на свои места. — Пора, наконец, сосредоточиться на том, что нам нужно как воздух. Может, скажешь, Джек Возчик? Ты здесь единственный грамотей.

— Не единственный, Уот.

— Ах да, есть еще наш капеллан!

— Все у нас давно обговорено и решено. — Джон Болл придвинулся к огоньку и расправил свиток. — С рабством и вилланской зависимостью должно быть покончено раз и навсегда!

— Это самое важное. — Тайлер наискось рубанул воздух ребром ладони. — Ни рабов, ни вилланов.

— Ни рабов, ни вилланов, — взволнованно повторил Болл. — Всем своим подданным король дарует право свободной торговли во всех графствах, городах и деревнях, а также на ярмарках и в любом предназначенном для этого месте в пределах Англии.

— Все согласны? — спросил Тайлер.

— Не рановато ли заговорил о торговле? — Словно принюхиваясь, Джон Каменщик зашевелил ноздрями. — Я бы сперва о виселице побеспокоился, а уж потом о весах.

— Ты прав, брат, — одобрительно закивал Болл. — У меня так и было записано. Сам не знаю, как перескочили глаза.

— Света мало, — посочувствовал кто-то.

— Да уж, наверно, не меньше, чем в архиепископской яме! — бодро откликнулся гораздый на шутки проповедник. — Видно, очи стали сдавать, а волшебным стеклом, как у «разбойника Хоба», я, бедный мытарь, не обзавелся.

— Будут у тебя стекла, отец! — решительно пообещал Джек Строу.

— Никогда в жизни! Нужны они мне, как нищему Дирку тобард с гербом или Уоту корона… Слушай, однако, дальше, брат Каменщик, не понаслышке знакомый с каленым железом. Подумаем, как нам с тобой увильнуть от петли. — Болл замолк, затем начал читать, останавливаясь после каждого слова, как бы прислушиваясь к звучанию: — «Король прощает всякого рода совершенные против него преступления, как-то: восстания, измену, убийства, грабеж, захват чужих прав, вымогательства и так далее и дарует всем и каждому безопасность и мир».

— Лихо! — недобро осклабился Строу. — Если мы сами о себе так судим, что же тогда скажет король? С каких это пор борцы за справедливость превратились в убийц и грабителей?

По скрипу табуретов и неловкому покашливанию Уот Тайлер понял, что слова Строу задели вождей за живое. Ему и самому не слишком нравился подробный поминальник грехов и это высокомерно-снисходительное «прощает». Можно было подумать, что перепуганный олененок одержал полную победу и теперь решает, кого казнить, кого миловать. Но законники вроде Джека эт Ли сумели убедить, что все изложено в полном соответствии с правилами и только в такой форме может обрести силу закона.

— Ты слегка недопонял. — Тайлер невольно покосился на светлеющее окно: мгновения утекали, как кровь из отворенной вены.

— И чего же это я недопонял? — о вызовом спросил Строу.

— То, что ты слышал, говорится от имени короля. Это будет вписано в специальную грамоту и скреплено большой королевской печатью.

— А как-нибудь иначе разве нельзя? Без обиды для нас?

— Говорят, что нельзя, — не слишком уверенно ответил Тайлер. — Король олицетворяет закон, хотя и сам подчиняется законам королевства Англии. Ты не найдешь в них подходящего названия для нашего святого и правого дела. Восстание, бунт, беспорядки — это все, Джек.

— У кого сила, тот и пишет законы. Нам нужны совсем другие порядки, Уот. Я давно предупреждал, что властью могут распоряжаться только общины. Англия должна стать союзом свободных графств.

— А на графства кого посадишь? — поддел Джон Каменщик. — Небось сам задумал напялить корону? Знаю я твоих прихвостней, Строу. Сам ты парень хоть куда, надежный, но имей в виду, что тебя толкают на дурное дело.

— Кто управляет Венецией, Уот, Генуей? — Строу не обратил внимания на выпад. — Зачем нам вообще нужен король?

— Ты не был в Европе, Джек, и не знаешь Италии. Всюду простой народ стонет под ярмом тиранов. Я видел, как магнаты во Франции расправились с Жаком Простаком, и буду помнить об этом до последнего часа. Мы замахнулись дальше французов. С нами работники и горожане. Они оставили землю, работу, что кормит семью, и пошли на смерть за короля и общины. Что ты им скажешь теперь, Джек Строу? Долой короля и да здравствуют свободные графства?.. Не стоит спешить, братья. Мы только военный совет, и не нам кроить по новой мерке законы. Подождем, пока в Лондоне соберутся посланцы «Большого общества». А пока не будем отклоняться от мейдстонского плана. Люди ждут королевских грамот, и, клянусь вам, они их получат. Подписавшись под ними, Ричард сам как бы встанет в наши ряды.

— Тем самым он признает наше движение, — подсказал Джон эт Ли, беглый капеллан.

— Или вы не видели, как повел себя олененок? — вскипел Строу. — Им вертят изменники! Я им не верю!

— Они не уйдут от расплаты. — Тайлер медленно поднялся и, сжав кулаки, навис над столом. — Никто не уйдет.

— Джон Ланкастерский! — выкрикнул Фарингдон. — Седбери, Хоб, епископ Куртней, Томас Бамптон, Белкнап, Джон Легг…

— Все, — сурово подтвердил Тайлер.

— Боже, дай удачу, ибо пришло время! — Джон Болл встал рядом с Тайлером. — Еще Блаженный Августин говорил, что дух не живет в согласии с телом, но худо, коли одна рука не понимает другую. Брат Уот и брат Джек, вы — руки Правды, сжимающие оружие. Ложь и обман царствовали слишком долго, Правда была заперта на замок. Меч сразит ложь, а молот отворит дверь. Без согласия рук не будет помола.

— Огласи последний пункт, отец, — сказал Тайлер и опять взглянул на окно.

Тауэр на холме уже серел размытой громадой.

— «Четыре стороны света, четыре конца креста: сила и право, воля и ум. Первый пункт — сила, второй — право, третий — воля, четвертый — ум… Землю, которую раньше держали на вилланском праве за службу, впредь должно держать за деньги, причем с акра следует брать не больше четырех пенсов; в тех же случаях, когда за акр взимали меньше, плата не должна повышаться».

— Верно, — удовлетворенно вздохнули вожди.

— Четыре конца, как промолвил наш отец Болл. — Уот Тайлер расправил плечи и, обнажив неразлучный стилет, поднял его за острие. — Вот они, братья: освобождение от вилланства, правосудие для всех, свобода торговли и земля-кормилица. Пусть это станет законом… А теперь все к Тауэру!

По дороге от Чипсайда к Олдгейту в торжественном молчании шло черное и белое духовенство. С горящими свечами в чинном строю, точно армия, разделенная на отряды, шествовали монашеские братства и ордена. Прелаты в раздвоенных митрах и аббаты в широкополых шляпах с кистями замыкали процессию.

— Вот еще войско, о котором нельзя забывать, — придержав коня, наклонился к Боллу Уот Тайлер.

— Алчные гиены и попрошайки-шакалы! — с гадливой гримасой отозвался отлученный пресвитер. — Будь крепок духом, Уот! Вкусив евангельскую правду, народ не вернется в объятия лживого спрута. Их царство прошло!

Во всех церквах почти одновременно ударили в колокола. Послушницы в белых, черных и серых уборах печальными голосками затянули псалом. Узорные завитки епископских посохов закачались в такт мелодии, заглушаемой протяжным трезвоном.

— Симон Седбери пытается запугать, — определил Тайлер, провожая взглядом строгие ряды золотых огоньков. — Не иначе.

— Опомнились наутро, обманщики, да поздно! — презрительно прищурился Джон Болл. — Только ничего-то у них не выйдет. Крестьянин давно уж не тот. Учитель Уиклиф и славные пчелки-лолларды не зря потрудились, не зря.

Глава двадцать восьмая Париж и Оксфорд

И улыбнулся король, и молвил любезное слово,

Доброго обнял слугу, облобызал и гласит:

«Благодаренье тебе от меня и родителя Карла!

Я к увещаньям твоим, к обещаньям твоим благосклонен;

Не сомневайся же, франк: скоро приду воевать!»

Эрмольд Нигелл. Прославление Людовика, христианнейшего кесаря

Природа не замечает людей. С улыбкой мудрой и тихой она проскальзывает сквозь железо решеток, врачуя язвы земли. Лебеда, репейник и жимолость проросли сквозь щебень и пепел, цепкий плющ обвил могильные камни. Гниют пробитые шлемы, рассыпаются дряхлые кости, а поля зеленеют. В Иль-де-Франс, Бурбонне, Оверни — всюду дивное лето.

Ясным было небо в день святого Медара, жарой порадовал и святой Барнабе. По всем приметам выходило, что можно надеяться на осеннее изобилие.

А погода стояла отменная. Париж пропах резедой и глициниями. Унылые морды химер Нотр-Дама были сплошь заляпаны гнездами ласточек. Жирные кладбищенские улитки грелись на стенах собора, белого-белого, как лепестки лилий.

Тринадцатилетний отрок, прятавшийся по темным закуткам Лувра, не хотел быть королем. Короли умирали в судорогах рвоты и кровавом поту. И они знали, от чего умирают, и были обречены видеть убийц, почтительно склонившихся к изголовью.

Еще и года не прошло с похорон Карла Пятого, поделившего тело и внутренности между усыпальницами самых знаменитых церквей. Мальчик помнил глаза отца, когда тот диктовал свое жуткое завещание, но еще острее запечатлелись в его надломленной с детства душе алчно озабоченные зрачки пэров. Они и мгновения не стояли на месте и словно подгоняли: «Скорей, скорей…» День за днем, терзаемый пыткой, король вынужден был терпеть и это публичное издевательство. Он все знал и все понимал, бедный папенька, недаром его прозывали Мудрым. От монархов не принято скрывать горькую правду. Ему объявили, что он умрет, как только закроется фистула, искусно дренированная лейб-медиком Карла Четвертого, тоже ставшего жертвой яда.

Пышную и тягостную церемонию коронования маленький Карл Шестой пережил, как похоронный обряд. В его смятенном воображении она предстала ритуальной прелюдией неизбежной агонии. Все повторится: оскверненное рвотой ложе под балдахином, завещание и утренние приемы под перекрестным огнем этих взглядов, сладковато-чесночных, как жгучий мышьяк.

Страдая падучей и ночным недержанием, мальчик таился людей. Он еще ничем не проявил себя как монарх, а его уже открыто называли Карлом Безумным. Он не замедлит оправдать не столь уж и редкую в королевских фамилиях кличку. Поистине грандиозный пример помешательства будет явлен при подписании договора в Труа, где Карл Безумный признает английского короля наследником французской короны. Жанне д’Арк в тот год исполнится восемь лет.

Но не будем загадывать. Впереди у нас не десятилетия и даже не годы…

Согласно завещанию опекунский совет, в котором были представлены все сословия, состоял из сорока одного человека. Юридические хитросплетения не позволяли дядюшкам-принцам и шагу ступить без согласия большинства представителей. Но слова, продиктованные умирающим королем, как и следовало ожидать, остались мертвой буквой на бледно-зеленоватой, как трупные пятна, бумаге. Ни разу за целый год совет так и не собрался. Будучи не в состоянии разделить власть между собой, принцы отнюдь не были расположены делить ее неведомо с кем.

— Король — голова, дворяне — руки, клир — сердце, крестьяне — ноги, — герцог Бурбон воспроизвел расхожую формулу. — Но уж больно запах от них дурной, а рук и без того много, и все загребущие.

Про то, что слишком слаба головенка, он благоразумно умолчал. Во-первых, секрет полишинеля, а во-вторых, есть вещи, которыми не шутят, особенно если сам надеешься вознестись над толпой.

Корона могла достаться лишь одному из принцев, но, пока этого не случилось, они торопливо глотали доходные куски. Если в Виндзоре воровали, то в Лувре грабили. Пир во время чумы бледнел перед оргией в канун светопреставления. Минут столетия, и один из бесславных потомков Бурбонов подарит миру отточенную формулировку: «После нас хоть потоп».

Чезаре Барди, капитан банкиров, обосновавшихся на парижской Рю де Ломбард (Ломбардской улице), долго размышлял, к которому из герцогов обратиться. Получив подробное письмо из Эдинбурга, где нашел приют Балдуччо Пеголотти, родственник и компаньон, дон Чезаре первым делом распорядился поднять счета. Жан, герцог Беррийский задолжал более всех и, пожалуй, пользовался наибольшим влиянием. По всему выходило, что именно к нему и надлежит направить стопы. Но поведение герцога было совершенно непредсказуемо. То он впадал в меланхолию, и тогда из него можно было вить веревки, то предавался безудержному разгулу, превращаясь в злобного, недоверчивого брюзгу. Гораздо приятнее было бы войти в отношения с хитрым Бурбоном, но выгода редко сочетается с удовольствием. За удовольствие обычно платят, а Чезаре надеялся получить. Возможности Бурбона были не столь широки, а слово ненадежно. Скользкий и увертливый, как угорь, он не хуже ломбардцев мог обвести вокруг пальца. Остальные не в счет, потому что по уши завязли в войне. Ставить следовало только на миротворцев, пусть даже таких тупиц, как Жан де Берри.

Дон Чезаре начал день с моста Менял. Осведомившись насчет курса благородных металлов в монетах и слитках, он в разговорах со сведущими людьми попытался изучить обстановку. На первую прикидку выходило, что можно будет заработать миллионов семь-восемь в парижских ливрах. При том условии, разумеется, если удастся обратить весь капитал в золото, чтобы затем обменять его на английское серебро в отношении один к десяти с тремя четвертями.

Носильщики сбились с ног, таская портшез капитана по торговым галереям Пале-Рояля и глухим переулкам Ситэ, где за невзрачным фасадом скрывались роскошные палаты ростовщиков и прочих дельцов без роду и племени, поднаторевших на всякого рода сомнительных сделках.

Дон Чезаре продавал, пока, разумеется, на бумаге, литые обеденные сервизы, античные светильники, вазы — все серебряное и все на вес. Также на фунты шли английские стерлинги, отлично вычеканенные пражские гроши короля Вацлава, дейцская монета кельнского архиепископа Вальрама, ломаные швейцарские ангстеры и тончайшие, как фольга, бранденбургские нуммусы.

В обмен ему были обещаны горы новеньких франков и боннских гульденов, цехины дожей Венеции, нобли Эдуарда Английского, родные флорины и даже редкостные александринеры Клеопатры. В жарком тигле предстояло слиться стертым ликам монархов, их гербам и коронам, эпохам, материкам. В огне, в огне обновляется природа, в алхимическом солнце!

Багряные отсветы уже легли на булыжники Нельской башни, и шпиль Сен-Шапеля горел раскаленной иглой, когда портшез ломбардца опустился перед воротами Лувра.

Капитану повезло. Он застал принца в превосходном настроении.

— Вам это не будет стоить ни единого ливра, — заверил его дон Чезаре, в самых общих чертах обрисовав предстоящую сделку. — А получите вы… двести, нет, скажем, двести пятьдесят тысяч. Наши конторы помогут вам приобрести необходимое количество золота. Единственное условие: полная тайна. Иначе ничего не получится. Спекулянты мигом пронюхают и насторожатся.

— О, это я вам могу обещать с чистой совестью. Однако не хотите ли вы сказать, что от меня ничего не потребуется, кроме молчания? Первый раз слышу, чтобы деньги могли свалиться с неба. Да вы просто благодетель, мессир. Чем я обязан такому подарку?

— Питая к вашему высочеству чувство глубокой признательности, я позволил себе…

— Сколько я вам должен на сегодняшний день? — герцог бесцеремонно пресек сладкоречивые излияния финансиста.

— С процентами? — неторопливо развязав кожаную суму, Чезаре вынул дощечку и углубился в расчеты, хотя еще дома подбил окончательные итоги. — Сто восемьдесят семь тысяч триста пять, ваше высочество.

— Значит, мне еще перепадет кое-какая мелочишка наличными?

— О, мы не потребуем мгновенного погашения долга! Мы можем позволить себе подождать, если, конечно, сделка состоится.

— А если нет?

— Мы понесем убытки, а вы ничего не потеряете.

— Это справедливо. Не вложив в дело ни единого денье, нельзя прогореть. Тем более удивительной кажется возможность нажиться. Скажите прямо, мессир, что от меня требуется? Ведь, по-моему, я никогда вам ни в чем не отказывал.

— Нужно очень немногое, герцог, — тучный флорентиец тяжко вздохнул, словно готовясь нырнуть в ледяную воду. — Свобода финансовых операций для наших представителей. В частности, в Лондоне. Для этого необходимо сделать небольшую передышку в войне… Месяца на два желательно.

— Легко сказать! — криво усмехнулся герцог. — Здесь мои возможности весьма ограниченны.

— Вы не знаете своих возможностей, герцог! — жарко зашептал дон Чезаре. — Подумаешь, два месяца! Сущий пустяк… Тем более что военные действия сейчас вообще не ведутся. Так, легкие стычки от случая к случаю.

— Тогда о чем вы просите?

— Но ведь нужны гарантии! Мы только-только развернемся, а тут с новой силой возобновятся бои, англичане наложат запрет на вывоз… Мы не желаем, чтобы наше золото досталось врагу.

— Зато пытаетесь спасти его от верной гибели, — довольный собственной проницательностью, герцог расхохотался. — Маленькому Ричарду сейчас не до французской короны, лишь бы свою удержать. Самое время подпалить ему пятки в Гиени.

— Вы уже забыли Жакерию, герцог? Чернь вновь обнаглеет, если узнает, что английские братья добились успеха. Мало вам уничтоженных замков, убитых дворян? Не забудьте, что мы, ломбардцы, первыми страдаем от потрясений. Дав передышку Ричарду, Франция только выиграет, Англия выйдет из неурядиц ослабленной, а значит, сговорчивой.

— Нет, ничего не получится из вашей затеи. Роберт Шотландский все равно ударит по Лондону.

— Вот пусть он и ударяет, если настолько глуп, — дон Чезаре показал, что начинает сердиться. — А я так считаю, что глупо отказываться от денег, если они сами просятся в руки… Хотите добить британца? Сколько угодно! Но сперва заработаем свой миллион.

— Вы сказали — миллион?

— Да, миллион. — Банкир нахмурился и махнул рукой, словно допустил непростительную оплошность. — Но помилуйте, герцог, ведь я не один. — Он украдкой перевел дух. Только теперь начинался настоящий торг.

— Так ведь и я не один! — вновь разразившись хохотом, развел руками герцог. — Кроме меня есть Людовик Анжуйский, Бурбон, коннетабль Клиссон, наконец. Я уж не говорю про Генеральные Штаты.

— И с ними со всеми нужно договориться? — В притворном ужасе Чезаре закрыл лицо. — Вы советуете доверить тайну стольким языкам?

— Я вам ничего не советую и ничего не обещаю… Только напоминаю, мессир, чтоя не один.

— Не знаю пока, — с сомнением протянул флорентиец. — Но если будут получены твердые гарантии, что дальше незначительных столкновений не пойдет, можно подумать и об увеличении прибылей… Вы сами понимаете, герцог, что свобода маневра позволяет идти на оправданный риск.

— Что вы подразумеваете под гарантиями?

— Твердую уверенность, что в войне наступит двухмесячный перерыв, — жестко отчеканил Чезаре. — Никаких бумаг, само собой, не требуется. Нужна лишь уверенность, повторяю, ибо без нее не заработаешь и фартинга на фунт серебра.

Герцог обещал серьезно подумать.

Пока курьер с письмом дона Чезаре, не жалея лошадей, мчался в Кале, Ричард Арондел остановился перед особняком из темно-бордового кирпича, с трех сторон окруженным яблоневыми и вишневыми деревцами. Щит на фронтоне изображал три короны и раскрытую книгу. «Господи, просвети меня», — значилось в ней по-латыни. Точно такие же гербы были и на соседних, хаотично разбросанных по саду домиках, которые Оксфордский университет пожизненно предоставил своим профессорам. Все выглядело достойно и скромно, но до ужаса одинаково.

Арондел растерялся, не зная, в какую дверь постучать. Он впервые вступил на автономную территорию, где заботливо пестовали мудрецов грядущего века, а характер его миссии не терпел лишней огласки. Все же пришлось зайти в первый попавшийся дом и справиться, где живет достопочтенный Уиклиф.

Канцлер Николай Гертфорд, а именно он и жил в ближайшем от ворот коттедже, великодушно вызвался проводить высокого гостя.

— Примите глубочайшую благодарность, ваше великолепие, — поклонился эрл до самой земли, как не кланялся никому при дворе.

Джон Уиклиф принял его у камина, где дотлевали, невзирая на теплынь, звонкие угольки. Усадив лорда возле экрана, он предложил португальского вина, которое сам и разлил по оловянным стаканчикам.

— Вы знаете, что творится в Лондоне, достопочтенный профессор? — спросил Арондел, ощущая непривычную стесненность речи. — Англия гибнет.

— Англия не может погибнуть, милорд. Король, династия — это я допускаю, но не Англия, сэр… Я сожалею о мертвых, но то, что произошло, было неизбежно.

— Я оставил Лондон, когда начались первые казни. Нас ожидает ужасное… Думаю, что в своей кровожадности они пойдут до конца.

— Вы подразумеваете Симона Седбери и других, осужденных народом?

— Боюсь, что их не спасти, — глядя в сторону, молвил Арондел. Он знал, что при дворе уже молчаливо пожертвовали «изменниками», но ему не понравилось, как отозвался о них проповедник. Вернее, не о них, а о тупой беспощадной силе, за которой признал право на высший суд. — Вас интересуют последние новости? — спросил, стараясь скрыть отчуждение.

— Я не любитель смаковать такие подробности. Однако, если вы скажете мне, что вслед за примасом могут последовать и другие епископы, я не удивлюсь. Церковная иерархия изжила себя, как, наверное, и прочие формы насильственной власти. Если бы это вовремя осознали, мы были бы избавлены от кровопролития.

— Как я вас понимаю! Но никто и никогда не желал слушать пророков. Я сам был тому свидетелем. Солсбери как в воду глядел, но ему не вняли. Теперь мы пожинаем горькие плоды неверия и слепоты.

— У вас ко мне дело, милорд? — отбросив церемонии, спросил Уиклиф, болезненно переживая каждую минуту, потраченную на праздные разговоры. Мыслями он всегда был в любимой работе.

— Чем, по вашему мнению, должна закончиться переживаемая нами трагедия? — Арондел уклонился от прямого ответа.

— Должна или может? — словно бритвой Оккама, Уиклиф отсекал все лишнее, обнажая главную мысль. — Должна — установлением гармонии, а может — еще более великими потрясениями.

— Если так, то всему конец. Пока я вижу лишь хаос и разрушение. Можно обратить цветущие города в пустыню, но она так и останется морем бесплодного праха и пепла. Из ничего способно родиться только ничто.

Великий схоласт и диалектик мыслил отвлеченными категориями и предпочел обойти стороной больной вопрос о грядущем переустройстве:

— От того, который не имеет, возьмется и то, чем он, по-видимому, обладает.

— Вы хотите сказать, что вилланы и вечные подмастерья рано или поздно потребуют свою долю? Но откуда она возьмется, если все будет уничтожено?.. Деньги, золото, замки, дворцы…

— Я говорил и продолжаю говорить о равенстве людей перед богом. В основе всего должна лежать общность имущества.

— Но как достичь этого? Всеобщим разорением?

Уиклиф вновь отказался от уточнения, заговорив о вопиющей порочности духовных владык. Под самый конец оксфордский профессор с беспощадной ясностью заявил:

— Монашеские ордена, а равно и епископства, обладающие собственностью, должно распустить.

Основной источник мирового зла он по-прежнему видел в церкви.

— Достопочтенный профессор, я прибыл к вам с личным поручением от его королевской милости, — признался Арондел, так и не услышав ничего утешительного. — Вы, конечно, знаете отлученного от церкви пресвитера Джона Болла?

— Знаю о нем, — подчеркнул Уиклиф, — ибо просил за него многих высокопоставленных лиц. Но его лично не знаю.

— Разница не столь существенная. Он наверняка знает вас либо о вас, — быстро поправился Арондел. — Не согласились бы вы выступить посредником в переговорах между королем и Боллом… Он не может не прислушаться к вам.

— Почему вы так думаете?

— Разве лолларды не разнесли ваши идеи по всей Англии?

— Я не в ответе за то, что говорят другие.

— Речь идет не об ответственности, — напомнил Арондел. — О доверии! Мы бы хотели видеть вас третейским судьей.

— Поздно! Если бы в свое время двор прислушался к моим просьбам и хотя бы на самую малость облегчил участь этого замечательного поборника правды, ваше предложение еще имело бы какой-то смысл… Впрочем, я и тогда бы не взялся. Чего вы хотите от Болла?

— Склонить к большей умеренности, только и всего.

— Умеренность, — протянул Уиклиф, как бы пробуя слово на вкус. — В выражении идеи следует идти до последней точки. Какая тут возможна умеренность?

— Наверное, есть различия между словесной проповедью и откровенным разбоем? Или вы не согласны?

— Вы извращенно трактуете мою мысль. Я хочу сказать, что Болл — человек идеи, а умерить идею нельзя, ибо это будет уже совсем иная идея.

— Пусть остается по-вашему, — сдался временный хранитель печати. — Я не силен в риторике. Есть еще один вопрос, который интересует короля. В народе много говорят о ваших проповедях против продажи папских индульгенций и вывоза денег из Англии… Вы намерены продолжать их?

— Безусловно. Индульгенции — бессовестный, мерзейший обман, а вывоз денег способствует обнищанию нации.

— Насчет индульгенций я с вами совершенно согласен. — Ричард Арондел решительно тряхнул головой. — Никто не покушается на ваше право проповедовать истину. Однако бывают в жизни минуты, когда интересы государства требуют известного самоограничения, если угодно, жертвы… Так вот, ваше великолепие, я прошу от имени короля временно воздержаться от обсуждения финансовой политики. Временно! До парламентских каникул.

— Скрывать истину безнравственно, милорд. Это равносильно обману. Я не меняю своих убеждений и ничего не могу вам обещать.

Не искушенный в дворцовой дипломатии, ученый дал ясно понять, что считает беседу законченной. Ему и в голову не пришло, что именно второй вопрос как раз был главным для королевского посла.

Арондел почувствовал себя глубоко уязвленным. Раздражение вызывал не столько сам отказ от сотрудничества, сколько безапелляционность ответа, враждебность, прозвучавшая в голосе. Для него слово было лишь средством выражения, а чаще сокрытия мысли. Ему трудно было понять, что возможно совсем иное восприятие. В нерасчлененном единении слова и мысли, когда исчезает грань между тайным и явным. Его так неприятно поразила непомерность претензий, несопоставимость самомнения с весьма заурядным рангом.

«Люди, которых якобы нельзя купить, суровы и прямодушны, — мелькнула мысль, — но вдобавок они еще и ограниченны, плоски, с ними совершенно невозможно иметь дело».

— Но ведь есть обычай, законы, наконец, которыми руководствуются христианские народы, — решился он проявить настойчивость, смирив гордость. — Что о нас подумают другие государи?

— Королевство вправе удержать в своих пределах денежные средства. Это законно, поскольку отвечает государственным интересам. Римский апостолик не должен распространять свои притязания на богатства английской церкви. Они принадлежат только Англии.

— Разве это не противоречит вселенскому характеру церкви?

— Экуменизм церкви в духовности. Прискорбно сознавать, что римский первосвященник предпочитает ей мирские блага. Он вправе притязать лишь на добровольные отчисления в форме милостыни. Притязать, но не требовать! Требовать милостыню противоречит самому понятию милостыни, которую подают из любви к ближнему. В нынешних трудных обстоятельствах Англия не может позволить себе подобной роскоши. Светские лорды нашего королевства пожертвовали в дар церкви все те владения, из которых папа незаконно черпает деньги.

— Но почему же незаконно, ваше великолепие? — Арондел не остановился перед лестью, титулуя Уиклифа как оксфордского канцлера.

— Я уже имел честь пояснить, милорд, что речь идет о владениях английской церкви, а не церкви вообще. Они предназначены лишь для благотворительности и обеспечения потребностей духовных лиц внутри королевства. Яснее дня видно, что, отсылая деньги в Римскую курию, наша церковь не выполнит своего предназначения. Светские лорды обязаны поэтому воспротивиться вывозу денег, что они и делают.

— Не все, — Арондел осторожно намекнул на Гонта, чьи позиции в этом вопросе претерпели внезапную перемену. — Взгляды меняются, подчас самым коренным образом.

— Мои взгляды не изменились, — Уиклиф проигнорировал намек. — Вывоз денег приведет к печальным последствиям: уменьшится население Англии, Римская курия, предавшись излишествам, совершит массу грехов, а наши враги получат перевес. Другие народы станут смеяться над нашей ослиной глупостью. В мирских делах у нас есть смелость противостоять недругу, так почему мы проявляем робость в божьем деле?

— Папа угрожает интердиктом.

— Трудно допустить, чтобы наш святейший апостолик подверг такому наказанию столь верный ему народ. Благочестивый отец обязан поддержать детей, оказавшихся в трудном положении. Причем не только духовно, но и материально. Иначе он любит не нас, а наше имущество. Любовь, которая способна исчезнуть из-за отказа от милостыни, не евангельская любовь, а мирская. Апостолик, которому известно, что Англия между другими странами самая христианская, не допустит такого соблазна.

— Ну а если?..

— Перед лицом бога такое несправедливое наказание не имеет значения, — сурово отвел Уиклиф и повторил по латыни: — Non abligat.

Глава двадцать девятая Тауэр

Король благодарит свои добрые общины за их верность ему и прощает им все их проступки, но он хочет и приказывает, чтобы вслед за этим все они поспешили домой и чтобы там каждый изложил свои жалобы и прислал их ему. И тогда он, посоветовавшись со своими лордами, измыслит такое средство, которое будет на пользу ему, и его общинам, и всему королевству.

Первая грамота короля Ричарда, оглашенная в пятницу 14 июня 1381 года в Тауэре

Без всякого интереса кружили черные птицы над бесформенным прахом, свисавшим с зубцов. Призраки царственных узников, как белые чайки, метались в черных амбразурах. Стонали засовы, скрипели замки, хлопали тяжеленные двери.

Этой ночью не спали в Тауэре. Королева-мать распорядилась осветить каждый угол и закуток. Молчаливая стража в остроконечных шлемах и старинных кольчугах выстроилась на стенах. Вышколенные часовые заступили посты вдоль лестниц и коридоров. Тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивают рассохшиеся половицы. Ветер с реки шатал жаркое пламя.

Отказавшись от вина и мяса, король ограничился яйцами всмятку, полагая по наивности, что их нельзя отравить. Сложная процедура проверки с помощью лангье — оправленных в золото змеиных зубов и рога нарвала, краснеющего от яда, заняла бы уйму времени.

Ричард всегда опасался тайных убийц. Теперь детские страхи грозили перерасти в манию. Смертельная опасность подстерегала на каждом шагу. Кружка с водой, разрезанный плод, свечка, ночная рубашка — всюду мерещилась изощренно замаскированная отрава. Вид вертела или даже простой кочерги мог довести несчастного юношу до истерики. Рассказы о жуткой кончине Эдуарда Второго, которому раскаленный прут засадили в прямую кишку, долго не выходили из головы. Каминные приспособления в королевских покоях были строжайше запрещены.

Перед началом совета Ричард уединился с Солсбери, чье влияние при дворе необычайно возросло. В руках проницательного вельможи, нащупавшего болезненную струну, юный король был подобен мягкому воску. Как следует, но не до потери сознания застращав воспитанника, эрл ловко подсунул ему спасительный выход.

— Обещания ничего не значат, — вкрадчиво поучал он, бесшумно ступая по длинношерстным веприным шкурам, сплошь устилавшим полы королевской опочивальни. — Изреченные, записанные чернилами, скрепленные подписью и какой угодно печатью. Они есть и останутся не более чем словами, и ничто в мире не способно изменить их изначальную суть. Когда дойдет дело до исполнения, отыщется и подходящий предлог.

— Но, насколько я понял матушку, они не удовлетворятся одними посулами. Меня вынуждают поставить подпись.

— И превосходно!.. Как только изменятся обстоятельства, вы, наверное, не откажете себе в удовольствии собственноручно разорвать ваши королевские обязательства на мелкие кусочки? Проклятье! — Солсбери неосторожно задел плечом витой столбик над ложем, и с балдахина на голову посыпалась черная паутина.

— Вы считаете, это возможно?

— Почему нет? Бумага не отличается особой прочностью, к тому же превосходно горит.

— Но есть закон, сэр!

— В самом деле, — Солсбери иронически прищурил глаз. — Questio quid juris.[99] Когда очень нужно, закон молчит.

— Попробовали бы вы сказать такое в парламенте!

— Я не спешу на виселицу, ваша милость. Для парламента у меня заготовлены другие рекомендации.

— Вы даете мне урок вероломства?

— Отнюдь. Я бы скорее назвал это государственной мудростью. Дипломатической уловкой, на самый худой конец.

— А люди, милорд? Как быть с людьми? Разве мы не обязаны защищать тех, кто нам безраздельно предан?

— Обязаны? В том-то и заключаются соблазнительные прелести власти, что она позволяет перешагивать через определенные пределы. Не через все, а лишь через определенные, ваша милость. И здесь важно уметь почувствовать зависимость этой, зачастую необозначенной, определенности от обстоятельств. Я выражаюсь достаточно ясно? Короче говоря, границы определяются обстоятельствами.

— И вы находите, что в нынешних обстоятельствах…

— Вот именно! — Солсбери поспешил укрепить короля в его пока еще робкой догадке. — Колебания делают честь вашему золотому сердцу, но они неуместны. Если спокойствие и благосостояние королевства могут быть достигнуты ценой столь незначительной уступки, то, не побоюсь сказать, за нас само небо.

— Вы на самом деле считаете ее незначительной? — Ричард смущенно порозовел.

— Бывший канцлер? — Притворно зевнув, Солсбери деликатно прикрыл рот пальцами, унизанными перстнями. — Незадачливый казначей?.. Кто там еще? На то и существуют подставы, чтобы вовремя сменить лошадей. Эту маленькую, но необходимую процедуру надо научиться выполнять с деловитым спокойствием. Иначе управление государством превратится в сплошную муку. Меньше думайте о собственной особе, ваша милость. Все ваши помыслы должны занимать Англия и ее народ. Мы, англичане, не только отважны, но и глубоко преданы королю. Нет большего счастья для подданных, чем отдать жизнь за своего сюзерена. Вы хорошо поняли меня, ваша милость?

— Значит, вы полагаете…

— Я абсолютно уверен, что у вас есть полная свобода маневра, мой добрый король.

— Мне следует заявить об этом на совете?

— Не вижу необходимости. Зачем предвосхищать события? Стоит ли напоминать, что окружающие вас верные слуги, мягко говоря, не страдают недогадливостью? Скорее, напротив… Все станет ясно без лишних слов… Впрочем, человеколюбие и деликатность подсказывают, что кое-кого следовало бы поставить в известность заранее. Вернее, не поставить, а лишь намекнуть.

— Правильно ли я вас понял, милорд?

— Полагаю, что так. Мне, например, окажись я в положении бедного Седбери, было бы неприятно присутствовать на совете. Зачем доставлять человеку лишние хлопоты?.. Ричард Арондел, к сожалению, прав, но как он несдержан в своих наскоках.

Королевский совет собрался незадолго до полуночи. Зал к этому времени основательно протопили, но так и не потрудились как следует вымести.

Архиепископ и лорд-казначей отсутствовали. После мессы, которую служил, по обыкновению, он сам, Седбери остался в капелле, а гордый госпитальер заперся у себя в спальне. О них даже не вспомнили. Арондел преспокойно занял еще не остывшее место во главе стола.

Мэр Уолуорс, чьи заведения пострадали не только в Саусуарке, но и по всему Лондону, горел жаждой мщения.

— Я предлагаю немедленно ударить по босоногим негодяям, — брызгая слюной, выпалил он, не дожидаясь приглашения временного хранителя печати. — Сити может выставить шесть-семь тысяч воинов. Вместе с гарнизоном это образует внушительную силу. Бунтовщики не успеют продрать глаза, как им снесут головы. Первым делом надо перерезать глотку этому Тайлеру. От такого удара они не скоро очухаются. Тем временем мы запрем все ворота и отрежем город от банды, расположившейся в Майл-Энде. Надо всыпать, чтобы внуки запомнили.

Грубость неотесанного мужлана несколько покоробила утонченных сановников; но его план пришелся им явно по вкусу. Стремительно, радикально и на удивление просто. Быть может, слишком просто, свербило тайно опасение.

Но Солсбери отверг предложение с ходу, не постеснявшись назвать Уолуорса опасным невеждой.

— Допустим, тебе удастся отправить на тот свет сотню-другую сонных тетерь. И что за этим последует? Переполох вскоре уляжется, повстанцы перестроят свои ряды и всей мощью обрушатся на Тауэр. Уверяю тебя, достопочтенный мэр, ярость их будет ужасна. Вот тогда-то и прольется настоящая кровь. Даже за безопасность королевских особ нельзя поручиться. Гарнизон в шестьсот копий не сможет долго противостоять натиску многократно превосходящего в силах противника. Бойтесь поранить спящего зверя. Если уж бить, то наверняка, но мы, к несчастью, такой возможностью не располагаем. Приняв подобный план, мы разом теряем все.

— «И тогда Англия превратится в пустыню», — насмешливо воспроизвел Эдмунд Ленгли знаменитую фразу Солсбери.

— Именно так, милорд, — без тени улыбки склонил голову эрл. — Мы совершим непоправимую ошибку, и с вами будет покончено навсегда. Я призываю вас крепко задуматься, прежде чем принять решение. Никогда прежде королевство и королевская власть не находились под такой угрозой, как ныне.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Эдмунд, зараженный мрачной уверенностью нового фаворита. — У тебя есть другой план?

— Могу лишь вновь повторить: ни-че-го! Соглашаться и ждать. Обещать и копить силы. Наша задача — как можно скорее и по возможности подешевле ублаготворить чернь. Пусть они думают, что добились всего. Лишь бы поскорее убрались восвояси… Вы догадываетесь, куда я клоню, милорды? Как только определится перелом в нашу сторону, мы нанесем удар. Благо их силы к тому времени будут значительно раздроблены… Если угодно, вы можете называть мое предложение планом, а по-моему, это просто благоразумие. Здравый взгляд на неприятные вещи.

— Обстоятельства диктуют границы действий, — глубокомысленно изрек Ричард, покосившийся сначала на дядю, потом на мать.

Должного впечатления он, однако, не произвел. Всем было не до словесных изысков. Король разочарованно притих. В устах Солсбери эта же мысль наверняка прозвучала бы совершенно иначе.

— Ты обрекаешь нас на бездействие, милорд, — сокрушенно вздохнул Арондел. — Пассивное ожидание всегда сопряжено с риском. Сегодня у них одно на уме, завтра — другое. Они могут выкинуть такое, что нам и в голову не придет. Не знаю, удастся ли отделаться минимальными жертвами.

Король одарил матушку улыбкой превосходства. Имена не упоминались, а «минимальная жертва», как выразился с очаровательной небрежностью временный хранитель печати, была принесена. Только так и должен поступать государственный муж, способный укротить хищника ловкой подачкой. Выбор был сделан верный: из Арондела получится настоящий канцлер. Он все видит и понимает — прав Солсбери, прав! — без долгих речей.

— Ты прав, милорд, — подтвердил Солсбери, выпятив нижнюю губу. — Ждать всегда трудно. Но если ты надеешься на какие-то гарантии с моей стороны, то их не будет. Ни тебе, ни себе я ничего не могу гарантировать.

— Тогда какой смысл от твоих разговоров?

— От разговоров? Ни малейшего. Но мое предложение дает хоть какие-то шансы на успех. Выбора, повторяю, у нас нет. Милость и уступчивость короля, авторитет его власти и слова — единственная наша надежда. Удастся перехитрить — мы спасены, не удастся — готовься достойно принять кончину.

— Все было проиграно уже у Ротерхайта, — вздохнул Бекингэм.

— Кое-что проиграно, но, к счастью, не все, — возразил эрл. — Быть может, с божьей помощью его милости удастся вернуть потерянное. Завтра утром. На этой стене.

— Ты хочешь, чтобы король самолично выслушал их наглые просьбы? — спросила королева-мать. — Не окажется ли это унизительным для короны?

— Корона пережила столько унижений, что еще одно ей никак не повредит, лишь бы подействовало.

— Не забывайся, милорд эрл, — предостерег Эдмунд. — Ты говоришь слишком вольно! Короне Вильяма триста лет!

— Если бы покойный завоеватель, да пребудет его душа в райских кущах, случайно оказался в таком же положении, я бы дал ему тот же совет. Они желают говорить только с его милостью. И мы обязаны предоставить им эту возможность, иначе не миновать беды.

— И королю придется держать ответ перед чернью, одному за всех? Обещать, изворачиваться, возможно, лгать!

— Попробуй, милорд герцог, выйди вместо его королевской милости, — пожал плечами Солсбери. — Вдруг что и получится…

— Это дерзость, милорд!

— Лучше дерзость, чем глупость.

— К чему запальчивые споры? — поспешно вмешался Бекингэм. — Солсбери прав. Его план самый мудрый. У нас действительно нет иного выхода. Усыпить чернь обещаниями, расколоть ее силы, поскорее спровадить прочь. Что еще можно придумать, не имея достаточно войск?.. Однако, прежде чем связать себя обещанием, я бы попробовал их образумить.

Едва взошло солнце, на восточной стене протрубили герольды. Король поднялся на Малую башню, в ста футах от которой, сразу за рвом, всю ночь горели костры. Они все еще продолжали дымить, хотя угли давно прогорели и подернулись пеплом.

— Мои верные подданные! — он старательно воспроизвел второпях набросанное Солсбери обращение, которое выучил почти наизусть. — Мы просим вас спокойно разойтись по домам. Если вы добровольно покинете город, все ваши проступки будут забыты и прощены. Идите с миром. Ваши жены, ваши дети и ваши матери заждались в опустевших домах и проливают горькие слезы.

Люди, сперва слушавшие в настороженном молчании, понемногу заволновались. Образовалась толпа, которая быстро пришла в возбуждение. Крестьяне, до того мирно лежавшие на охапках сена, вскочили на ноги и схватились за самодельные мечи и дубинки. Задние напирали, началась давка. Отдельные гневные выкрики слились в общий нестройный хор, который по чьей-то подсказке превратился в могучее многоголосие, отчетливо выделявшее каждый звук. Теперь и глухому стало ясно, что они не сдвинутся с места, пока король не выполнит их требования.

— Смерть изменникам, засевшим в Тауэре! — вопили в первых рядах. — Грамоты! — летело над их головами. — Грамоты!

Король поднял руки, словно для епископского благословения и закивал кудрявой головкой. Пока толпа неистовствовала, он стоял и кивал, всем своим видом показывая, что готов на уступки. Даже улыбаться при этом не забывал, невзирая на ужас. Позвоночник заледенел и обратился в несгибаемую сосульку. Только шейные позвонки сохраняли подвижность.

Срочно изготовили грамоту, с незначительными вариациями воспроизводившую королевское обращение.

— Они, надо думать, будут немного разочарованы, но хотя бы час мы выиграем, — сказал Бекингэм. — Мне нравится документ. «Измыслит средство» — это прелестно.

Король подписал, не читая. Граф Арондел, не глядя, оттиснул печать. Оставалось выслать герольда и рыцаря, чтобы оповестить народ.

— Позвольте я все же взгляну, — дрогнул Солсбери в самый последний момент. — На слух как-то не воспринимается… Боюсь, мы чуточку перегибаем, милорд, — шепнул он Бекингэму. — Я бы не стал так дразнить раздраженный плебс.

— Выложить им все сразу на золотом блюде? Нате, мол, обжирайтесь? Нет, пусть хорошенько попрыгают.

— Зачем вам эти собачьи прыжки?.. Впрочем, в ваших соображениях есть известный резон. Они могут не поверить, если мы дадим сразу. Придется делать вид, что выжимаем по капле.

— Значит, отсылаем? — небрежным мановением Бекингэм подозвал рыцаря.

— С богом, — кивнул Солсбери. — Хотя на душе неспокойно…

Дурные предчувствия не обманули тонкого дипломата. Рыцаря, который, взобравшись на колченогий стул, огласил обращение, изрядно поколотили, а грамоту растоптали вместе с привешенными печатями.

Ворота крепости загудели под градом камней.

— Смерть изменникам! — прибывавшие к Екатерининскому холму отряды дружно подхватывали боевой клич.

— Если король не хочет говорить со своим народом, народу не нужен такой король! — Гнев рождал новые лозунги. — Смерть палачам!

Уот Тайлер придержал взбешенного Джека Строу, готового с голыми руками броситься на штурм цитадели. События развивались в нужном направлении, и следовало проявить выдержку. Пусть правительство разденется донага на глазах оскорбленного народа.

— Какая наглость! — процедил Уот Тайлер, жадно прислушиваясь к яростным выкрикам. — Но вот что замечательно: наши парни все понимают! Их не проведешь.

— Ничтожные властители, трусливые пустозвоны, — кивнул Джон Болл. — Они вздумали шутить с восставшим народом! Люди, способные на такой жалкий вздор, действительно заслуживают немедленной смерти. Вместе с изменниками и крючкотворами-законниками.

— Обуздаем свой гнев, друзья. — Тайлер жадно вздохнул всей грудью. — Право на нашей стороне. Пусть люди сами видят, как ведут себя изменники. Клянусь святым Христофором, это был поучительный урок.

Глава тридцатая Вождь

Да будет ведомо, что по особой милости мы отпускаем на волю всех верных подданных наших… и освобождаем от рабства каждого из них, и обеспечиваем им это настоящей грамотой, а также прощаем этим верным подданным нашим всякие преступления, измены, нарушения законов и вымогательства, ими или кем-нибудь из них каким-либо образом совершенные, и жалуем им и каждому из них полный мир.

Вторая грамота короля Ричарда, размноженная для раздачи в пятницу 14 июня 1381 года в Майл-Энде

Века прошумели над Тауэром; века и сорок минут. Вновь протрубили рога на стене, пожелтевшей от времени. На башне, где только что видели короля, кивавшего, как китайская куколка, появился герольд. Солнце, всплывавшее над восточной стеной, било ему прямо в глаза, и он закрывался широким рукавом, на котором сверкали бегущие кошки.

— Король Англии и Франции Ричард приветствует славные общины и выражает милостивое согласие принять их представителей в Майл-Энде.

Вздох радости заглушил удивленные возгласы. Затаив недоверие, люди встревоженно искали друг у друга ответа.

— Почему в Майл-Энде? Не в Тауэре?

— Или снова обман?

— Уж не хотят ли они выманить нас из Лондона?..

Уот Тайлер знаком подозвал к себе командиров.

— Отсюда никуда не уходить. Усилить охрану ворот. Джек Строу и Джон Фарингдон останутся в городе, а мы с У илом поедем в Майл-Энд, — бросал он торопливые распоряжения.

— Не ловушка ли это, Уот? — встревоженно нахмурился Болл.

— Не вижу смысла в маневре, — подумав, ответил Тайлер и слегка пришпорил свою Златогривку. — Там люди Уила. Король сам окажется в западне.

С лязгом распахнулись ворота, медленно поехали вверх заостренные колья решетки.

— Смотрите, король! — словно ветер пронесся над площадью. — В самом деле король… Они едут в Майл-Энд.

Ричарда сопровождала небольшая свита придворных, рыцарская кавалерия и городские нотабли. По обе стороны за королем следовали карета матери-опекунши и оба дяди; приотстав на корпус, тряслись в седлах прочие августейшие родственники, ближайшие советники и друзья. Ни «разбойника Хоба», ни канцлера среди них не было. Церковь представлял Лондонский епископ Куртней.

Кавалькада определенно направлялась к Олдгейту.

Люди стояли плечом к плечу. Лишь перед самой грудью вороного испанца, на котором трусил бледный мальчик в бордовом камзоле, они вынужденно расступались, освобождая проход. Как повествует «Анонимная хроника», «король робко ехал к месту встречи; он был подобен ягненку среди волков, подобен человеку, находящемуся в величайшем страхе за свою жизнь, и он кротко убеждал стоявший кругом народ».

Этот участок пути от площади до Олдгейта, пожалуй, был наиболее опасным. Сотни рук хватались за стремя, ловили наборную уздечку, вцеплялись в парчовый чепрак. Конь взбрыкивал и храпел. Повстанцы осыпали потрясенного, почти теряющего сознание седока упреками и горькими жалобами.

Не лучше было и состояние свиты. Эдмунд Ленгли, прокусив до крови губу, затравленно озирался по сторонам. Бомонт поминутно тянулся к кинжалу и тут же, словно обжегшись, отдергивал руку. Даже Солсбери, несмотря на внешнюю невозмутимость, готов был провалиться сквозь землю. Он не столько боялся за свою жизнь, сколько страдал от мучительного позорного ощущения полнейшей растерянности. Он ощущал себя голым, связанным по рукам и ногам, точно какой-нибудь жалкий бродяга, выставленный на всеобщее поругание. Как медленно, с какой боязливой обреченностью продвигался блестящий поезд! Клеймом бесславия жег этот мишурный блеск.

Первым не выдержал Томас Холланд, кузен Ричарда. Миновав неподатливое скопление площади, он при первой возможности вильнул в сторону и поскакал к Чипсайду.

Воспользовавшись минутным замешательством, Томас Фарингдон ловко ухватился за гриву королевского скакуна.

— Как же будет с изменниками? — потребовал он. — Должна же восторжествовать справедливость?

— Да-да, справедливость, — пролепетал Ричард, кривя жалкой пульсирующей улыбкой.

— Вы слышали, братья? — Фарингдон подпрыгнул, выбросив вверх сжатые кулаки. — Король сказал, что с изменниками следует поступить по справедливости!.. За мной, в Тауэр!

Эрл Солсбери прошептал благодарственную молитву. Небо приняло жертву! Брошенные на произвол судьбы канцлер и казначей отвлекут разящую молнию. Так распорядилась судьба.

Проскочив Олдгейт, лошади перешли на рысь. И животные, и седоки словно почувствовали, как спали с них пригибающие к земле оковы. С разрядом невидимой искры что-то переменилось внутри и вокруг, какие-то рычажки перескочили и сдвинулись, освобождая колесики, вращающие светила.

«Глас свыше, — мелькало в мозгу Солсбери, когда он, не разбирая дороги, скакал по полям Уайтчепеля. — И никто не виновен: судьба».

Оставшись один в наполненной шорохами и гулом капелле святого Иоанна, Симон Седбери сорвал с себя церковное облачение: пахий с лентами, шитый в Риме и освященный на гробнице святого Петра, золотую епитрахиль, амикат с витыми шнурками.

На скорую руку обрядившись в суконную мантию олдермена, он повернул резную панель и шмыгнул в потаенную дверцу. Каменная узкая лестница крутым винтом уходила в подземелье. В лицо пахнуло застарелой плесенью.

Тайный ход выводил за крепостную стену к незаметному гроту, отделанному под водосток. Отсюда по толстому бревну с насечками вместо ступенек нетрудно было спуститься на причал, где на самом дальнем конце покачивалась закрытая гондола.

На беду примаса, рядышком полоскала белье дворцовая прачка, старательно елозившая коленами по мокрым доскам. Не успел Седбери отвернуться от полных икр и лиловых пяток, как она оборотилась, испуганно вскрикнула и вдруг заголосила, всполошив не только матросов, но и огородников на склоне холма. Мужество покинуло примаса. Проклиная глупейший случай, он покорился року. После злосчастной прогулки по Темзе нельзя было положиться даже на королевских гребцов.

В Тауэре уже хозяйничали повстанцы, которых пропустили через ворота от имени короля. В поисках попрятавшихся изменников они облазали все помещения и переходы, не остановившись даже перед запретной дверью королевской опочивальни. Кентские, эссексские, хартфордские поселяне и мечтать не смели, что смогут когда-нибудь очутиться во дворце помазанника господа бога. Вокруг была масса красивых, подчас совершенно непонятных вещей. Привлекала любая мелочь, каждая диковинка вызывала веселое любопытство или ожесточенный спор.

Они явились сюда не ради мести, никто и в мыслях не держал, что главный оплот тирании может гореть ничуть не хуже Савоя или Второго парадиза. Поэтому торопиться было некуда. И расслабиться, конечно, хотелось после тревог и волнений. Вот и нашлась минутка, чтобы попрыгать на необъятной постели коронованной опекунши, и полюбоваться на свое отражение в венецианских зеркалах, и с веселым смехом обрызгать кума водой из хрустальной миски, где плавали нежнейшие лепестки.

Июнь — месяц роз, волшебная пора радости и любви…

Стража не препятствовала невинным забавам и вообще никак не реагировала на кощунственное вторжение. Многие принимали неподвижно застывших воинов за чучела и даже делали робкие попытки слегка подергать бравых валлийцев за бороды.

Не везде подобная шалость сходила гладко. Капитан стражи так клацнул одного не в меру дотошного шорника, что тот едва не лишился пальца. Это маленькое происшествие вызвало дружный хохот, что и спасло отважного гвардейца. В общем-то никто из гарнизона не пострадал, хотя многим хотелось во что бы то ни стало растормошить солдат и даже заставить их присоединиться к движению. Теперь, когда король с минуты на минуту готовился даровать мир, это было почти законно.

Но что можно поделать со статуей? Одни бранили наемных истуканов, другие пытались с ними заигрывать, отпуская соленые шутки насчет интимных предметов, обнаруженных за ширмами спален, но те глядели только перед собой и сквозь завороженным, отсутствующим взглядом. Не отвечали на вопросы насчет попрятавшихся изменников, не гневались на упреки, не улыбались на добродушный смех.

Какую роль здесь сыграл страх? Об этом по сию пору не устают спорить историки. Вполне допустимо предположить, что кто-то из бравых вояк действительно поддался столь недостойному чувству. Но даже вселенский ужас и тот не способен вызвать одновременно паралич нескольких сотен самых разных людей. Не видеть, не слышать и до гроба молчать обо всем, чему станешь невольным свидетелем, — вот главная заповедь дворцовых гвардейцев.

Повстанцы явились вершить справедливость по воле монарха. И этого вполне достаточно, а уж как и что они станут делать, никак в обязанность охранников не входило. Мало ли существует дикарских обычаев в стране англов, не говоря уже об иных народах, чьи послы регулярно посещают дворец? Задача проста: стой и не шевелись, как будто тебя здесь нет.

Вот они и стояли…

Архиепископа Седбери нашли молящимся перед иконой святого Олбанса, изображенного без головы. Точнее — без головы на плечах, поскольку святитель-великомученик держал ее в руках вместе с Евангелием.

Встав за спиной коленопреклоненного примаса, Фарингдон и олдермен Хорн дали ему закончить молитву.

Потом Хорн сказал:

— Симон Седбери, ты арестован именем короля как государственный изменник.

За краткий для внешнего окружения миг полной душевной сосредоточенности опальный пэр укрепил потрясенный дух.

— Вы поступаете незаконно. — Вскинув заострившийся подбородок, он настолько резко тряхнул четками, что они с сухим щелканьем раскатились по мраморному полу капеллы. — Будучи князем римско-католической церкви, я неподсуден мирским властям.

— Тем не менее ты будешь казнен как изменник. — Томас Фарингдон кивком велел связать бывшего канцлера.

— Образумьтесь, несчастные! — Оттолкнув конвоиров, Седбери простер руку к алтарю, где стояло распятие и по три высоких свечи в обе стороны от него. — В случае моей смерти Англии грозит интердикт. Вы не сможете хоронить своих мертвых и крестить своих младенцев; таинства исповеди и святого причастия будут закрыты для вас, никто не сможет отпустить вам…

— Довольно! — оборвал поток угроз негодующий возглас. — Мы ничего не боимся! Ни папы, ни его отлучения. Настал твой черед лязгать зубами, нечестивый епископ.

Повстанцы со смехом обнажили мечи и вывели Седбери из капеллы. Они смеялись легко и беззаботно и ничуть не страшились мук в мире ином, ибо смогли одолеть сатанинское зло этого мира. Свободные перед законом и равные в мыслях своих прародителям-труженикам, они обрели неведомую прежде свободу духа.

И это было доподлинное чудо, рядом с которым выглядит забавным курьезом столбняк, поразивший валлийских солдат.

Во дворе крепости, куда вывели архиепископа, он увидел знакомые лица. В окружении вооруженных крестьян стоял, потупившись, гордый иоаннит-казначей, рядом с ним, прислонясь к стене, ждали неминучей развязки ключеносец Джон Легг и королевский духовник Эплдор. И у всех за спиной были крепко связаны руки.

Седбери было подумал, что казнь состоится здесь же, сейчас и вздрогнул от радости, когда его, а вместе с ним и других повели к воротам. Как привязчива оказалась суетная жажда жизни, как неподвластна уму и воле. Пусть осталось совсем немножко, на самом донышке, но и последняя капля была дорога.

— Прощай, сэр Симон, — услышал он оклик госпитальера, когда за углом стены открылось лобное место. — Прости за все.

— Прости и ты, милорд, и да примет господь твою душу.

Это были последние слова Кентерберийского архиепископа.

Впитывая очами небесную синеву, он легко взбежал по ступенькам, опустился на колени и прижался к бревну. Шершавое дерево ласкало лицо последним теплом.

Королевский палач отказался исполнить приговор, потребовав надлежащим образом оформленную бумагу. И эта последняя в жизни проволочка обернулась лишней каплей страдания.

Немилосерден оказался топор в непривычных руках.

Надсадным пронзительным воплем, вспугнувшим стаи птиц, встретила площадь голову, поднятую на древке. Даже привыкшие ко всему вещие старожилы Тауэра встревоженно захлопали черными крыльями, но так и не взлетели с зубцов.

Крик, впервые исторгнутый в маленьком Брентвуде, так похожий, по мнению летописцев-монахов, на завывание подземных жителей, повторился, когда взметнулось копье с головой Роберта Хелза. Мужественная смерть канцлера послужила лорду-казначею примером. Он лег под топор, как положено рыцарю-крестоносцу.

Затем настал черед Джона Легга, королевского ключеносца. Он сам вырыл себе могилу, когда надумал откупить у казны привилегию на сбор недоимок. Его комиссары драли с живого и мертвого, поэтому Англия не хотела видеть камергера живым, но только мертвым. И он умер. И люди опять закричали, когда заглянули в его лицо. Оно было мокрым от слез.

Последним склонился на плаху францисканский монах Уильям Эплдор, бывший лекарь Джона Ланкастера. Гонту стоило немалых трудов сделать своего человека поверенным тайных дум короля. Теперь и эта затея пошла прахом, как и все на земле.

И народ кричал, увидев выбритую тонзуру. Тяжелые остроклювые вороны не шевельнулись, и голуби не вспорхнули в зенит. Устали птицы, а люди затаили усталость.

Головы изменников, как водится, выставили на старом мосту. Чтобы всем было видно; архиепископа отметили красной шапкой.

В то утро совершилась еще одна казнь, но уже на Чипсайде. Лондонцы сами расправились с Ричардом Лайенсом, тем самым купцом, который вместе с пресловутым Летимером изрядно потряс казну. Обоих воров вытащила из петли Алиса Перрерс, а после приголубила королева-мать. Приговор, вынесенный Добрым парламентом, хоть и с запозданием на пять лет, все же свершился.

Справедливость восторжествовала, и закон не был нарушен, и обычаи соблюдены до тонкости. Лишь в одном разошелся народ с процедурой королевского правосудия. Никому не вспарывали живот и не трещали кости. Томас Фарингдон, а это именно он затаился прошлой ночью в исповедальной кабинке святого Мартина Великого, высматривая врагов, сказал чистую правду.

Справедливость неделима, она не ведает границ, для нее одинаково важно большое и малое: слеза ребенка и слеза мужчины, алмазы магната и медяк бедняка.

Пока Фарингдон выслеживал изменников, советник Хорн совершал привычный обход лондонских улиц, вернее, объезд, ибо ехал на коне с развернутым знаменем. Как олдермен и полномочный представитель восставшего народа.

— Если кто-нибудь хочет поведать о причиненной ему несправедливости, пусть сделает это немедленно, — выкликал он на всех перекрестках. — От себя лично и имени братьев своих обещаю суд скорый и справедливый.

И у него хватало забот. Разобрав тяжбу рыботорговца Джона Пека с Робертом Мартоном, он принудил последнего выплатить десять фунтов; Матильде Токи возвратил усадьбу, незаконно занятую москательщиком Ричардом Токи; заставил бывшего мэра Брембера возвратить пять серебряных марок пивовару Уильяму Трумену.

Хорн не судил изменников, не выносил суровых приговоров, но добрая слава о немразнеслась по всему городу.

От Тауэра до Майл-Энда, загородной деревни, окруженной возделанными полями, не более двух миль. Когда король прибыл на место, экзекуция уже совершилась; и он, вероятно, об этом догадывался. Он сам и его приближенные ожидали встречи все с той же возбужденной стихией, которая окружала их на всем пути от Екатерининской площади к воротам Олдгейта. Но по краям огромного ячменного поля стояли строгие ряды войск. Стальные наконечники копий не шевелились и смотрели точно вверх. Знамена обоих королевств и хоругви святого Георгия ласково полоскал душистый ветерок.

Сладко обмерло сердце в безумной надежде на то, что каким-то чудом вернулись рыцари из Гиени. Ричард даже прищурился, чтобы разобрать гербы на треугольных щитах. Но чем ближе подъезжала королевская кавалькада, тем яснее вырисовывались приметы совершенно иного рода. Рыцарское оружие сжимали руки, приученные к сохе и лопате, заскорузлые пальцы выглядывали из продранных башмаков.

И от этой упорядоченной безмолвной силы исходила такая угроза, что все только что пережитое показалось далеким, как испарившийся сон. Сновидения всегда остаются в прошлом, а явь еще предстоит пережить. Гнет неотвратимой развязки перехватывал дыхание почище любого кошмара, потому что нет ничего страшнее ожидания беды.

«Вот оно, полное поражение, — думал король, продолжая скакать к группе всадников, остановившихся посреди поля. — И нельзя проснуться и невозможно ничего изменить».

Желчная горечь обожгла пересохшее горло.

— Обещайте, обещайте им все, что попросят! — кто-то жарко дохнул ему в самое ухо.

Ричард вздрогнул, непроизвольно дернул узду, и чуткий конь, взрыхлив землю, поднялся на дыбы. Проскакав на корпус впереди и развернувшись вполоборота, встали Ленгли с Бекингэмом.

Увидев, что королевский поезд останавливается, встречающие спешились и обнажили головы. Это послужило общим сигналом преклонить колени. По порядкам пробежала прерывистая волна, и вскоре вся повстанческая армия на рыцарский манер отсалютовала своему сюзерену. В седле кроме самого короля остался один-единственный всадник в зеленом наряде простого лучника.

Приятно удивленный, Ричард, превозмогая нервную дрожь, поехал ему навстречу. Он уже знал, как зовут этого человека, и с жадностью всматривался в его резкие, словно изваянные рукой каменотеса, черты. За королем почтительно следовал Бомонт, неся свернутое знамя с изображением оленя, коронованного ошейником. Деловитое похрапыванье лошади, которое Ричард слышал за правой лопаткой, действовало успокоительно, но горечь во рту не исчезла.

Уже отчетлива была улыбка, обнажившая два ряда крупных зубов, бедный образок на шее и лежащая на бедре рука с вышитым наручнем. Белая лошадка, мотая золотистой гривой, отгоняла наседавших слепней. Король поспешно улыбнулся в ответ и, сохраняя растерянно-заискивающее выражение, неловко поклонился войскам.

Тайлер с неожиданной легкостью выпрыгнул из седла, слегка пригнул колено и вразвалку приблизился к королю. Затем потрепал вороного за холку и неожиданно протянул руку. Ричард смущенно вложил в нее узкую ладонь. Пожатие получилось крепким до боли.

— Здравствуй, брат, — прозвучало резанувшее слух приветствие.

Откровенно оскорбительное по форме, оно как бы смягчалось своей евангельской простотой.

— Здравствуй, — через силу пробормотал король. — Ты — Уолтер Тайлер из Кента?

— Да, это я, хотя другие с не меньшим на то основанием зовут меня Тайлер из Эссекса.

— Как же тебе удалось одному повергнуть в хаос целую Англию, Тайлер?

— Одному? — Тайлер улыбнулся еще шире. — Видишь, сколько нас?

— Я думаю, мы сумеем договориться с тобой.

— И я так думаю. — Тайлер вынул из сумки перевязанный зеленой ленточкой свиток. — Выслушай наши претензии, король Ричард, и ничего не бойся.

Последние слова были проникнуты неподдельной теплотой. И они успокоили короля. Исчезла внутренняя скованность, и появилось окрыляющее предчувствие, что все дальнейшее пройдет очень легко.

— Это ваши петиции? — Он принял бумагу и передал ее через плечо Бомонту. — Здесь есть что-то новое, чего я не знаю?

— Нет, ты знаешь все.

— Тогда мы легко придем к согласию. Я уже обещал благосклонно рассмотреть ваши просьбы и сдержу слово. Твои люди могут спокойно возвратиться домой. Пусть останутся по два или три представителя от каждой общины.

— Они ждут твоей подписи. Им будет нелегко вернуться с пустыми руками. Наконец должно свершиться правосудие! Мы просим выдать изменников.

— Я немедленно прикажу изготовить надлежащие документы, и ты сможешь сам вручить их общинам. Но последнюю просьбу вынужден отклонить. Не забывай, Тайлер из Эссекса, что существует парламент и Королевский совет. Король обязан стоять на страже прав и вольностей своих подданных. Пусть суд решит, кто из них запятнал себя изменой, и вынесет приговор.

— Изменники не могут судить изменников. Судья Белкнап и судья Кавендиш занимают первые места в списке предателей.[100] Мы будем настаивать на их выдаче. — Тайлер упрямо нахмурился. — Общины сумеют постоять за себя, — добавил он с неприкрытой угрозой. — Ты сам это видел.

Король был готов уступить, но медлил с ответом. Теперь он знал почти наверняка, что примас и канцлер мертвы. Настал черед хорошенько припомнить наставления Солсбери, разложившего по полочкам все pro и contra.

— Я очень хорошо понимаю тебя, но ты желаешь невозможного, Уолтер Тайлер, — с показным смирением Ричард опустил головку херувима. — Король англов не может нарушить закон… Что было, то было. Старые грехи прощены, и бог вам судья. Но далее так продолжаться не может. Будем вместе решать участь тех, кого ты называешь изменниками. Мне ты веришь, надеюсь?

— Я верю тебе, — с непроницаемым лицом ответил Тайлер. — Но у тебя дурные советчики, которые недостойны доверия общин.

— Согласен, среди них действительно попадается немало фальшивых людей. От них мы будем постепенно избавляться. И здесь я рассчитываю на твою помощь. Мне кажется, что такой советник, как ты, Тайлер из Эссекса, мог бы украсить любой двор.

— Не гожусь я в придворные, но помочь установить справедливый порядок мы, представители общин, беремся.

— Вот и договорились обо всем, я не ошибся. А в знак моей признательности прими это знамя, — торжественно провозгласил Ричард и кивнул Бомонту.

— Так мы ждем твоих грамот. — Тайлер развернул вышитое шелком полотнище и вскочил в седло.

Повстанческая армия ответила одобрительным ропотом. Король, ощущая угрозу даже в приветственных возгласах, описал круг на нетерпеливо танцующем испанце и отдал прощальный поклон. Одежда на нем была мокрой от пота. Стало вдруг холодно и знобко.

— Едем, и как можно скорее, — бросил он Солсбери, с трудом сглатывая горькую как полынь слюну. — Но только не в Тауэр. Мне бы не хотелось возвращаться туда.

— Понимаю, — эрл почтительно склонил красиво седеющую голову. — И уже обо всем позаботился. Если вашей милости будет угодно, двор переедет в Куинс Уордроб. Там достаточно помещений, и мы разместимся с большими удобствами.

— Все осквернено! — Ричард не мог думать об оставленной крепости без содрогания. — Как я ненавижу этих омерзительных сервов! Да, да! — повторил он, словно прислушиваясь. — Я их ненавижу.

Ведя беседу с Тайлером, король не ощущал ненависти. Было что-то другое, не до конца осознанное, загнанное в потемки, где прятались давние ужасы и отголоски детских кошмаров. Ненависть пришла именно сейчас, когда посреди необъятного поля королевский поезд разворачивал лошадей. Она просочилась изнутри и извне вместе с липким холодком приклеившейся к телу рубашки. В ней сплавились осознанное и подсознательное, подавленная, но еще не отмершая воля, инстинкт. И у нее было лицо с резкими незабываемыми чертами.

— Милый сын, как же я боялась! Да у тебя ни кровинки в лице! — улучив минутку, шепнула королева. — Что он сделал тебе, этот вампир?

— Потом, матушка, потом я вам все расскажу! — Ричард что было сил вонзил шпоры. Благородный конь оскорбленно заржал и понесся наискосок через зеленый ячмень.

— Теперь я видел его, — процедил сквозь зубы Бомонт, пристраиваясь рядом с Солсбери. — Теперь все!

— Ты о чем? — не понял вечно озабоченный эрл.

— Я искромсаю его на куски, клянусь небом!

— Не богохульствуй, рыцарь. Лучше поезжай вперед. У нас очень мало времени, а работы предстоит уйма… Петиции у тебя?

— Да, милорд.

— Дай-ка гляну! — Солсбери действительно только глянул, потому что читать на скаку было непросто. — Лети в Тауэр, — приказал он, пряча свиток. — Заберешь всех переписчиков и быстрей в Уордроб. Сейчас самое важное — как можно скорее наляпать побольше этих чертовых грамот… Дела идут не так плохо, мой мальчик.

Глава тридцать первая Крысы

Псалтырь, виола и цевница

Не могут с лебедем сравниться,

Ему прекрасный голос дан.

Беднее арфа и орган.

В природе нет стройнее лада.

Неизъяснимая услада

В напевах лебедя для нас,

Но так поют один лишь раз.

Бестиарий любви

Отзвонили у святого Павла, отзвонили у Мартина. Пора закрывать кабаки. Есть король, нет короля, город живет по собственным законам. У него свой распорядок. Затаился в ночи, взбаламученный, недобрый, то ли спит, то ли притворяется. Чьи-то тени, крадучись, проплывают в лунной слякоти. Много их, не сосчитать. Кто такие, куда навострились? Ничего не известно. Не приведи господь спрашивать. Того и гляди, на бандита нарвешься. Повыпускали из тюрем всякую сволоту, вот и нет покоя ни днем ни ночью. Задвинуты засовы, замкнуты хитрые замки, которыми всегда славился Лондон, но бежит сон, к каждому шороху, к каждому лязгу прислушиваются добрые горожане.

— With whome haldes you?

— With kinge Richarde and the true cornons![101]

С этим паролем выходили из тюремных подвалов, он раскрывал городские ворота, давал койку в странноприимных домах. За молчание или неверный отзыв расплачивались головой. Но беззвучны скользкие тени. Ни оклика, ни ответа. И уверенного шага ночной стражи не слышно на мостовых. Олдермены и те куда-то запропастились. Где советник Хорн? Где почтенный мастер Сайбил? Почему не идут проверять питейные заведения?

Жиденький свет мерещится в доме Томаса Фарингдона, тревожные огни перебегают в высоких окнах замка на Картер-Лейн. Две власти — никакой власти. Давно за полночь, а в тавернах вокруг Людгейт гуляют, и возле Олд-Джюри дым коромыслом, и на мосту. Лишний заработок никому не помешает, но порядок все-таки должен быть. Да и денежки небось кончились у голытьбы.

Неслышно тучи сползаются в небе, а старые кости откликаются: к непогоде, к грозе. Так и теперь чует беспокойное сердце перемещение масс бесформенных, беспросветных, ловит зоркое око мельканье теней.

В богатом трактире «Zingende Zwaam», что означает на фламандском наречии «Поющий лебедь», на всех столах горели светильники. Прислуга не успевала подавать. Сам хозяин, не отходя от пивной бочки, разливал удвоенной крепости доббелкуйт.

Жареного лебедя под кислой подливкой, конечно, никто не спрашивал: дорого и не напасешься на всех лебедей. Но каплунов, колбасок да всяких жареных потрошков с гребешками было сколько угодно. Бедные поварята запарились у раскаленной печи. И хлестала густая клейкая пена, и уже кое-кто разбавлял доббелкуйт ла-рошельским вином.

Чем дольше продолжалась веселая попойка, тем меньше нравилась она достойному трактирщику. Он и сам не прочь был пропустить лишнюю кружечку с гостем, отчего и обзавелся необъятным животиком, но пьяные безобразия претили его фламандской душе.

Сперва он возрадовался, предвкушая солидную выручку, потом встревожился — кто будет за все платить, — а под конец и вовсе заляскал зубами от страха. Он никогда не прислушивался к чужим откровениям. Своих забот хватало. Но поневоле услышишь, когда принимаются орать во всю глотку. Особенно тот краснорожий, которого все кличут папашей Бучером. Напялил чужой камзол утрехтского сукна с малиновой перевязью и вообразил себя важным сеньором. Ладно уж если б просто пыжился и горлопанил, а то ведь что несет! Дрожь пробирает.

Застолье и впрямь приобретало опасный характер. Когда грузный трактирщик случайно обрызгал пеной главаря хмельной ватаги, тот обнажил кинжал и, обратясь к собутыльникам, поинтересовался с эдакой гнусной ухмылкой:

— Интересно пощупать, братья, сколько у нашего борова сала? На шесть пальцев или поболе? — И отмерил на клинке, подлец.

Фламандец сперва принял это за шутку и даже расплылся в угодливо-виноватой улыбке, чтоб не портить общего настроения. Но дальше — больше. Задиристые прибаутки сменились крикливыми угрозами спалить заведение и перерезать всех домочадцев. Особенно усердствовал сосед атамана, гнилозубый подлипала с испитым, желчным лицом. Косясь по сторонам, он все время что-то нашептывал краснорожему в самое ухо. Таких блудливых и скверных глаз трактирщик в жизни не видел. Словом, отборная подобралась компания. Один к одному, и все как есть висельники. Чем больше они шумели, требуя еще еды и питья, тем крепче укреплялся в своих подозрениях злосчастный хозяин. Мясистые, волосатые пальцы на вороненой стали так и прыгали у него перед глазами. Вдруг и вправду пырнет краснорожий бандит?

— Выпьем, братья, за нашего славного капитана Джека Строу! — предложил дородный молодец, по виду мельник, когда подоспела шкворчащая свиная печенка. — Жаль, он не с нами.

— То-то и оно, что не с нами! — Бучер стукнул пустой кружкой. — Это же надо, такого парня опеленать. Ну погоди у меня, Черепичник!

— Тише ты, — предостерег гнилозубый.

— А чего бояться? — Бучер рванул на себя перевязь. — Хватит, сегодня наш день! Верно говорю, братья? — Он грузно навис над столом. — Они, видите ли, совещаются там, короли наши ясноглазые, языками мелют.

— Уймись, Бучер, не накликай беду.

— Отстань, Рыбник! — Главарь оттолкнул гнилозубого: — Кончилась их власть! Мы сейчас получим последний должок — и по домам. Хватит, повоевали. Хартфордцы только грамоту получили — и сразу ноги в руки. И половины эссексцев как не бывало. Припустились, голубчики, к своим чумным красоткам, знай сверкают пятками.

— Боятся, что догонят и отберут, — поддакнул один.

— И не выпили за такое, — вздохнул другой. — Сам король подписал!

— Как же, выпьешь! — злобился Бучер. — Помните ребят, что сгорели в Савое? Так и сгинули без покаяния возле бочек с мальвазией. Черепичник наш стриженый после совсем разошелся! «Не позволю, вишь, пропить народное счастье»… А кто тебя спросит? У каждого свое счастье в жизни. Что хочу со своим, то и делаю. Верно?

Ответом ему был дробный перестук оловянной посуды, ор и свист. И полетело, и понеслось:

— Пропьем счастье!

— И горе пропьем!

— Гром и молния! Дьявол и смерть!

— Долой волынку! Все по домам!

— И верно, отвоевались!

— Виданное ли дело: вино в грязь выливать!

— А деньги в костер? Ишь лорд выискался!

— Не нужен нам такой король.

— И архиепископ не нужен. Посадили расстригу на нашу шею.

— Будь моя воля, я бы этих фландрских свиней…

— Вот и давай! Она твоя, воля. Никого не пожалеем!

— Кровососов-ломбардцев!

— Лягушатников-пикардийцев!

— Гасконских прощелыг!

Разделавшись с вонючими иностранцами и вассальными племенами, принялись костерить на чем свет стоит лордов и королевских судей. Тут вновь вниманием завладел Бучер.

— Эх, братья, братья, — попенял он с пьяной откровенностью. — Сваляли дурака, и будет. Ну чего вам не хватает? «Хоб-разбойник» и примас-злодей кипят в смоляном котле. А кого еще не нанизали на пику, с теми лондонцы без нас разберутся. Мы-то тут при чем? Дай бог со своими лордами управиться, — и заорал, выкатив полопавшиеся глаза: — Да здравствует король Ричард!

Пока бушевали заздравные клики, он, не отрываясь от кружки, лил в себя пиво.

— Король дал нам все, о чем мы мечтали, — борясь с икотой, мясник возобновил свой спич. — Простил все наши скромные прегрешения. Вон, глядите, — он выдрал из-за пазухи смятую буллу с красными восковыми печатями. — Наши души чисты! Эй, трактирщик!

— Трактирщик! — как эхо, откликнулся гнилозубый, пристукнув ладонью.

Не смея поверить в близкое избавление, хозяин на полусогнутых ногах подкатился к столу.

— Что господам угодно? — Он тяжело сопел, истекая потом.

— Поговори с ним, Рыбник, — зевнул Бучер, устало слюнявя кружку.

— Где ты прячешь свое серебро? — пакостно ухмыляясь, спросил гнилозубый. — Покажи нам, трактирщик.

— Добрые господа! — взмолился фламандец, но вдруг захрипел, тяжело и медлительно оседая на пол.

Нож вошел под ребро с удивительной мягкостью, почти нежно. Никто и мигнуть не успел, как Рыбник сделал выпад. Пьяный гогот и божбу словно ветром сдуло. В завороженном молчании отчетливо журчали струйки, стекавшие из опрокинутых кружек.

— Вот так, братья, — наставительно сказал гнилозубый и, оттолкнув привалившееся к нему тучное тело, выдрал узкое лезвие, которым потрошил рыбу. Промочив горло, он смыл кровь остатком доббелкуйта.

— А теперь гуляй! — скомандовал Бучер и ударом ноги опрокинул стол.

С тупым грохотом посыпалось тяжелое олово, из разбитых светильников расползалось масло. Шипя и потрескивая, продолжали гореть фитили.

— Нам фейерверков не надо, — мясник затоптал огонь. — Пошли глянем, где чего припрятано. Мы хозяева, а не босоногая шваль.

Выкатившись на улицу, орава претерпела некоторый урон. Завернув за ближайший угол, самые робкие предпочли дать деру. Ножичком орудовать — не языком молоть. Тут привычка нужна. Мясникам да рыбникам всяким оно, конечно, сподручнее. Но и те, кто остался с Бучером, засомневались, когда стало ясно, что надежды на богатую наживу не оправдались. В кривых переулках фландрского квартала уже шныряли шайки живодеров-налетчиков, которых заправилы ткацкого цеха подбили на скверное дело. Опьянев от крови, они бросались на первого встречного. Про короля и общины не спрашивали, но, приставив к горлу кинжал, заставляли повторять самые непритязательные слова. Например, «хлеб» или «сыр». Смысл глумливой игры был далек от забав беспечального детства. Если вместо bread и cheese получалось нечто похожее на brot и cawse, следовала незамедлительная расправа. Груды окровавленных тел устилали мостовые и пороги домов, а уж сколько безвинных людей было зарезано в своих постелях, одному богу известно. Вернее, дьяволу, чьи исчадия разлетелись, как легионы вампиров-нетопырей. Вся городская накипь всплыла на поверхность, весь мусор и гниль. Сводились давние счеты, должники тайком расправлялись с кредиторами, ученики нападали на мастеров. «Всякий, кто питал к кому-либо злобу или вражду, мог найти немедленное удовлетворение», — лаконично замечает хронист.

Словно кто-то, отпустив наперед грехи, оповестил об условном часе всю шваль, взбаламученную очистительным вихрем.

— Первым делом на Ломбард-стрит! — скомандовал Бучер, сообразив, что у фламандцев ему уже нечего делать.

Богатые купцы были начеку и даже выставили охрану, а беднота не интересовала старшину мясников. Фландрские сукноделы — не его конкуренты. Хорошо зная Лондон, он повел свою заметно поредевшую шайку кратчайшей дорогой. Остались самые стойкие охотнички за чужими деньгами. Гнилозубый Рыбник, как нетерпеливый пес, то забегал вперед, то жался к ногам.

Летописцы, перевидавшие столько зверств, глухо отзываются о подробностях той омерзительной ночи. Нельзя установить даже приблизительное число жертв. Ничего не поделаешь; что кануло в Лету, то кануло безвозвратно. И все же всегда отыщется какая-нибудь деталька, невесомая шелковинка, которая поможет связать времена.

Специальные таблицы и поправки на летосчисления позволяют установить фазу Луны. Поэтому достоверно известно, что в ночь на пятницу с четырнадцатого на пятнадцатое июня в полную силу светил серебряный диск. «От солнца — сера, ртуть же от луны», — как прозорливо заметил Джеффри Чосер, ставший невольным свидетелем погрома. Отдельных физиономий он, понятно, не разглядел, но угадал в общем верно. Его тайные записи либо вообще не дошли до нас, либо неузнаваемо преобразились в алхимическом горне стиха.

С разных концов пробирались на Картер-Лейн группки вооруженных людей. Одни, оказавшись в кромешной тени стен, вообще пропадали из глаз, другие, постояв зачем-то минуту-другую, спешили мимо, а кое-кто и проскальзывал в боковые ворота.

Звездно вспыхивали стальные наконечники, лязгал доспех, до самого рассвета метались огни в бессонных окнах дворца. Почему повстанцы не оцепили замок, подобно тому как это было сделано в Тауэре, дав правительству передышку в самый критический момент? Цветами сонного мака обернулись победные лавры. Ожесточенно спорили вожди, унося на груди вожделенные грамоты, покидали столицу отряды, а под покровом ночи вершилась зловещая подозрительная возня.

Словно откликаясь на предсмертный крик «Поющего лебедя», от Людгейта к замку пробирался Бошан Уорик. Хоть и не было шлема на нем, украшенного изогнутой шеей вернейшей птицы, но расшитый иерусалимскими крестами плащ с головой выдавал эрла. Алый бархат черным виделся в лунном свете, но зато сверкало шитье. Добрая сотня рыцарей следовала за лордом. Первым шел юноша в коротеньком джекке. Все обнажила луна: упрямые брови, дерзкие губы и меч на плече. Как рана, чернела пятилепестковая роза Ланкастеров на белом щите. Генри Болинброк не подвел отца. Из шелковинок связывались новые узлы. В калейдоскопе событий кристаллизовались зародыши Войны роз.

Спешили подкрепления и со стороны Сити. Однако верные Уолуорсу нотабли почему-то вели своих людей не в Уордроб, а в сторону Смитфилда, где по пятницам продают лошадей. Непонятный маневр. Разве что ради обмана? Но кого обманывать, если никто не следит!

К мосту приближалась кавалькада с рыцарем Нолзом во главе. Высадившись в Саутгемптоне, куда прибыл на галерах Венецианской республики, коннетабль беспрепятственно миновал все повстанческие заставы и скакал теперь через Саусуарк, оставив за спиной закопченные остовы тюрем. Они произвели должное впечатление, и сэр Роберт внутренне готовил себя к столкновению. Но его не задержали даже у мостовой башни. Как только взошло солнце и была снята замыкающая цепь, доблестный защитник без хлопот въехал в город.

Простодушные крестьяне, узнав значки Нолза, приветствовали его как героя. Так прошла эта гадкая ночь, случайным фрагментам которой еще предстояло сложиться в зловещую фреску. Пока все оттенки затушеваны ртутью и сажей, лишь тени мелькают вдоль домов и заборов да шмыгают жирные крысы, копаясь в отбросах.

Глава тридцать вторая Отлив

…Обуздывать злодеев, бунтовщиков и всех прочих злоумышленников, преследовать, арестовывать, хватать и наказывать их соответственно тому, совершили ли они преступление или укрывали преступника, заключать их в тюрьму и подвергать должным наказаниям… а также собирать сведения и разузнавать о всех, кто бродяжничает и не хочет работать так, как работал до настоящего времени.

Статут о рабочих

Наступило субботнее утро, такое же погожее, как и вся промелькнувшая неделя. В пределах лондонских стен осталось менее половины повстанческой армии. Ее ядро составляли кентцы, постановившие держаться до конца. Они не слишком полагались на королевские патенты, выданные с такой подозрительной легкостью. Беглый капеллан Джек эт Ли, знаток юридических тонкостей, разъяснял всем и каждому, что без одобрения парламента грамоты не имеют законной силы. Одни прислушивались, другие сомневались, но большинство было заворожено монаршей подписью. Вера в божественную избранность и всесилие верховной власти оставалась непререкаемой.

На юг, на восток, на север от городских валов дороги были заполнены уходящими. Шли с песнями, веселыми шутками, не соблюдая строя. Вереницы крестьян напоминали развеянные ветром облачные гряды. Грозовая туча выпала благодатным ливнем, в венце радуг сиял омытый горизонт. И никого не волновало, куда плывут белые разрозненные барашки. Несмотря на оружие и знамена, то были уже не боевые отряды. Воцарился мир и в человецех благоволение.

Командиры, снабженные высокими полномочиями королевских советников, легко поддались общему благодушию.

Навстречу попадались посланцы из дальних графств. Окрыленные слухами о великих победах, спешили в столицу представители «Большого общества» из Норфолка, Хантингдоншира, Кембриджшира, Суффолка. И каждый хотел убедиться во всем собственными глазами, вызнать новости, потрогать болтающиеся на свитках печати. Грамотей попадался один на дюжину, но все, кто мог разобрать щедро украшенные завитками буквы, подтверждали: все правильно, все по закону.

Уот Тайлер, прикорнув на часок перед самым рассветом, пробудился с первым ударом колокола и сразу же выехал в Майл-Энд на совет командиров. Его сопровождали Болл, Джон Цирюльник из Кента и клейменый каменщик из Нортгемптона. Булочник Кейв и Джон Шерли находились при Хоукере, а Строу с Фарингдоном объезжали квартиры. Никто из них с достоверностью не мог сообщить, сколько осталось людей.

На подходе к Чипсайду опять пришлось пережидать крестный ход.

— Никак не угомонятся, захребетники, — проворчал Болл. — Наши дурачки пляшут от радости, а они знай себе воюют… Может, пугнем?

— Наведешь порядок, отец, когда примасом станешь, — посоветовал Тайлер. — У нас своих забот хватает. Подумай лучше, как народ остановить.

— Запереть все ворота и никого не выпускать, пока не добьемся полного удовлетворения, — выпалил мрачно настроенный Джон Каменщик. — Довольно цацкаться!

— За наших парней я ручаюсь, — обиделся Цирюльник. — Нас, кентцев, не проведешь. Где стояли, там и будем стоять.

— Правда не нуждается в красном воске, — сурово процедил Болл. — Зато обман сам закручивается в буллу. Мы хотели, чтоб все по закону? Вот нас и провели. Впредь будем умнее.

— Сами виноваты! — стоял на своем Каменщик. — А ворота я все ж бы закрыл.

Всю ночь он провел в трудных переговорах с братьями по цеху и горел в лихорадке бессонницы.

— Со своими воевать собираешься? — одернул его Тайлер. — Люди пошли с нами по собственной воле, и негоже чинить им препятствия. Мы — не лорды. Общины сами вправе решать, как и чего. Не принуждать нужно, братья, а убеждать. Раскройте людям глаза, объясните… Не верю, отец, — оборотился он к Боллу, — что все проторены тропы и нет больше слов, чтоб зажечь сердца.

— Тех, кто сбежал, поверив бумажкам, уже не вернешь, — горько вздохнул Каменщик, провожая глазами процессию. Печально и строго вели мелодию псалмопевцы.

— Они на сбежали. — Выжидая, пока пройдет последний минорит со свечой, Тайлер нетерпеливо позвякивал уздечкой. — Лондон — еще не Англия. Возвратившись домой, они скоро убедятся, что рано сложили оружие. Ты прав, Джон, мы сами во многом виноваты, а я больше всех. Сразу столько навалилось непонятного, нового, что ни глаз не хватало, ни рук. Поневоле оступишься. Но главная наша беда не в этом. Нас оглушил и расслабил успех. Никто не ожидал, что яблочко само свалится в руки. Вот мы и захмелели, дали себя увлечь. Думаешь, я верил Ричарду, когда принимал знамена? Или не видел, как мечутся перепуганные глазенки и трясутся поджилки под бархатным плащом? Но я знал, что наша взяла, и душа трепетала от счастья. Еще ничего не потеряно, мы получим свое.

— Послушай меня, Джон Правдивый, — вплотную приблизился к Тайлеру Каменщик, чиркнув о стремя звездочкой шпоры. — Мы простые люди, и нас легко обвести вокруг пальца. Ну что мы понимаем в законах, которые сутяги в богатых тогах толкуют вкривь и вкось? Эти петиции…

— Петиции ты не трогай, — предостерег Тайлер. — Несчастная Англия оживет, если будут полностью выполнены все наши требования. Правнуки и правнуки правнуков будут поминать твой подвиг в молитвах, Джон!

— Когда-то ты обещал, Уот Тайлер, что я буду с гордостью носить этот знак, — клейменый каменщик бегло коснулся широкой повязки на лбу. — Я поверил и пошел за тобой, как за святым апостолом.

— Жалеешь?

— О чем мне жалеть? О жизни своей неприкаянной? О рабстве? Нет, я ни о чем на жалею. Но вчера мне довелось повидаться в Сити с братьями, с простыми работягами, которым никогда не выбиться в мастера. И знаешь, мне стало стыдно. Мы совсем забыли о них. Что мы сделали для трудового люда, Тайлер? Статут как висел над его головой, так и висит. Разве мы не обещали добиться отмены? «Ни один человек не должен работать на другого иначе как по доброй воле», — твердили мы на каждом шагу. А что вышло? Всем раздали роскошные бумаги, а про них ни полслова?

— Не все сразу, Джон, не все сразу. Свободы, записанные в грамотах, распространяются на каждого англичанина. В том числе и на нашего брата, у которого, кроме умелых рук и голодных ртов, нет ничего за душой. Король согласился действовать только через общины, и будь уверен, что мы сумеем заставить его выполнить обещание.

— Как? Наши силы тают, точно мартовский снег. Урвав свое, каждый норовит забиться в нору, — в голосе Каменщика звучало отчаяние.

— Не каждый, брат. — Тайлер легонько пришпорил свою Златогривку. — Сейчас ты сам убедишься, что нам есть на кого положиться. За мной, друзья!

Окаймленная тополями равнина Майл-Энда дохнула в разгоряченные лица утренней свежестью и покоем. Фыркали кони, вспугивая кузнечиков. Взахлеб пели жаворонки. Еще нежаркое солнце вытапливало сладостный дух сена. Словно смерть никогда не ступала по этой благоуханной земле, не ведавшей ни заботы, ни горя. Золотисто-зеленая дымка скрыла полегший под копытами ячмень, и Тайлер не без труда обнаружил место, где поджидал короля. Это было совсем недавно, каждое слово бередило память, каждый жест, но вспоминалось почему-то расплывчато, как сквозь струи быстротекучей реки. Слишком многое вместила в себя пролетевшая ночь, слишком многое отгорело в пожаре бессонницы.

И как давеча Ричард, норовивший схватить глазами гербы, Тайлер принялся, беззвучно шепча, еще издали подсчитывать пасущихся лошадей. Но вскоре сбился.

Чтоб не помять лишний раз посев, У ил Хоукер выехал встречать на дорогу.

— Сколько людей ушло? — бросил, поравнявшись с ним, Уот.

— У меня? — вяло удивился невозмутимый йомен. — Я специально не проверял, но думаю, все на месте.

— А где горожане?

— Кто домой подался, кто переместился на поле Иоанна Клеркенвильского. Там сейчас Строу со своими кентцами, а эссексцы большей частью ушли.

— Не все, значит?

— Тысяч пять, думаю, есть. Они где-то за Уайтчепелем вместе с Шерли… В Смитфилде, говорят, рыцарская конница объявилась.

— Откуда они там взялись? — встревожился Тайлер. — Много?

— Не знаю, Уот. Люди видели. Говорят, Болинброк возвратился, Гонтов сынок.

— Ладно, потом разберемся. Видно, придется поговорить с его милостью по-другому. — Тайлер подозвал к себе Джона Каменщика. — Скоро увидишь, брат, что я не забыл про мастеровых, — уже весело пообещал он. — Поехали!

В лагере Тайлера дожидались посланцы из Суффолка и Хартфорда.

— Джон Роу, — представился сухопарый священник. — Седберийский капеллан.

— Здравствуй, святой отец, мы рады образованным людям. С чем пожаловал?

— В Листоне, что возле города Мелфорд, мы собрали отряд в полторы тысячи бойцов. Там не только наши суффолкские, есть немало эссексцев, хартфордцев и норфолкцев. Меня послали посоветоваться с тобой, Тайлер, как нам быть дальше. Народ все прибывает. Мы напали на манор Лайенса, которого, как я слышал, обезглавили на Чипсайде, а после посчитались с судьей Кавендишем. Все имущество я роздал беднякам.

— Дело хорошее, брат капеллан! — Уот выразительно посмотрел на Каменщика. — Молодцы, суффолкцы, не теряете времени даром. Возвращайся назад и подымай соседние общины. Я пришлю к вам потом гонца… Этот пастырь тебе под стать, — весело кивнул он Боллу. — Я же говорил, что Лондон — не Англия. Великан еще не расправил как следует плечи. Кто осмелится встать на пути? — По его наметкам выходило, что в столице и окрестностях находится тысяч тридцать. Самых стойких, самых испытанных. В распоряжении двора не было и десятой части.

— Раскрутилась мельница, — удовлетворенно кивнул Джон Болл.

— Что-то сутаны к нам зачастили, — Тайлер кивнул на молодого парня в затрапезном монашеском одеянии, который смущенно переминался на отдалении. — Тебя, кажется, Уильямом зовут?

— Уильям Грайндкоб, — обрадованно закивал странный монах без тонзуры и четок.

— С чем пожаловал, почтенный клирик? Подойди-ка сюда.

— Какой из меня клирик, — парень робко приблизился. — Я сирота и воспитывался в школе при монастыре Сент-Олбанс, но не принял пострига.

— Помню тебя, Уил. Ты разве не получил королевскую буллу?

— Тут она, — школяр удовлетворенно погладил торбу. — Дважды бегали переписывать. Зато получилась по всей форме. Так и записано: «Верным подданным из Сент-Олбанса в графстве Хартфорд». Но боюсь, наш вредный аббат выдумает новую каверзу. Второго такого грабителя надо еще поискать. Мало того что измучил всех поборами да повинностями, так еще запахал общинные земли и огородил лес. Даже мучицы намолоть у себя дома не смей. Поотбирал мельничные жернова и вымостил ими трапезную. Слыханное ли дело! За каждый чих гони монету. Нет больше нашего терпения. Самому-то мне ничего не надо, а добрых людей жалко…

— Вот и ладно, — Тайлер успокоительно помахал рукой. — Слышал я ваши жалобы, сент-олбанские братья. Нынче все зависит только от вас. Грамота при тебе, поэтому ничего не бойся. Действуй от моего имени. Если аббат не послушается, скажи, что я пошлю целое войско. Тогда он запляшет! Прощай, Уильям, у тебя честное сердце.

Грайндкоба окружили довольные односельчане. Теперь достойные сент-олбансцы окончательно успокоились. Если король и первый после него человек подтверждают права, дарованные пращурам со времен легендарного Оффы, значит, есть еще правда на многогрешной земле. И, преисполнясь отваги, они весело зашагали на восток. Вскоре угодья Майл-Энда остались у них за спиной.

Капеллан Джон Роу, чья дорога на юг пролегала через Лондон, пришпорил ленивого мула и затрусил к Уайтчепелу. Добравшись до границы городских поселений, он, вместо того чтобы въехать в Старые ворота, направился к госпиталю, решив прихватить Зосиму Грея, которого сам же послал искать Уота Тайлера на Клеркенвильском поле.

Но вместо верного подручного из прихода святого духа судьба послала капеллану другого земляка, видеть которого ему никак не хотелось. Пересекая Смитфилд, где возле походных шатров находилось множество рыцарей, Роу нос к носу столкнулся с госпитальером Стефаном Морлем, чей седберийский манор сгорел в числе первых. Сам Морль спасся чудом, отсидевшись в выгребной яме. Как иоанниту, а значит, прислужнику Хоба, ему угрожала верная смерть. Теперь роли переменились, как сплошь и рядом случается на войне. Опознав смертельного недруга, Стефан Морль поднял тревогу.

Капеллана стащили с седла и доставили к самому Бошану Уорику. Обвинителем выступил оскорбленный рыцарь:

— Ты видишь перед собой преступнейшего из пресвитеров, милорд. В канун праздника тела Христова он, не убоявшись греха, собрал толпу негодяев и стал науськивать их на именитейших граждан города Седбери. Они ворвались в мой дом, переломали, что под руку подвернулось, а после подпалили его с четырех концов. Мне удалось скрыться лишь по счастливой случайности. Грабители растащили припасы и утварь, а деньги поделили между собой. Я своими глазами видел, как этот богоотступник оделял моим серебром викария Парфи и служку Грея. Я требую смерти для недостойного служителя церкви.

Уорик смерил сухопарого попика пронзительным взглядом.

— Твои претензии справедливы, сэр рыцарь, — произнес он после длительного молчания. — Ты вправе требовать удовлетворения. Но кто мы такие, чтобы своей властью карать священника? Даже такого, как этот смердящий пес, поправший божеские заповеди и законы королевства? Связать разбойника и при первой возможности препроводить в тюрьму.

— Все тюрьмы разбиты, милорд, — осторожно подсказал Болинброк. — И никакой суд не сможет покарать злодея. Его милость король по бесконечной своей доброте простил сервам их ужасные преступления. Горстку пепла, — он коснулся медальона в вырезе джекка, — вот все, что мне довелось унести с пепелища Савоя. Поэтому я, как никто, понимаю рыцаря Морля. Только сам он и может быть судьей в этом деле.

— Отлично сказано, милорд! — Уорик церемонным поклоном поблагодарил молодого Ланкастера. — Забирай его, рыцарь, ты можешь делать с ним все, что захочешь, — и дал знак убрать пленника с глаз. — Повремени, — вдруг задержал он готового настигнуть добычу госпитальера. — Сколько спросишь за мозгляка?

— Он тебе нужен, милорд?! — воскликнул пораженный Морль. — Но зачем?

— Зачем? — Эрл задумчиво пощупал массивную серьгу с красным камнем. — Просто хочу уберечь от смертного греха милого моему сердцу рыцаря святого Иоанна Иерусалимского. Не пачкай рук, сэр Стефан. Если ты не против, я готов дать выкуп в сто фунтов.

— Да на что тебе такая дрянь, милорд?

— Так берешь сто фунтов?

— Он твой, милорд, — пожал плечами благоразумный Стефан де Морль, — хотя, видит небо, я потерял в тридцать раз больше.

— Наберись терпения, дружок, мы спросим все до последнего пенни. — Уорик кивком подозвал оруженосца. — Проследи за пленным, Оливье. Он нам еще пригодится.

На городской стене толпился народ, гадая о причинах нежданного сборища. Если готовится турнир, то почему нет трибун и не видно тяжелых доспехов. На военные приготовления тоже не больно похоже. Вроде бы и место неподходящее, и слишком мало людей. Сошлись на том, что будет праздник по случаю замирения. Значит, не сегодня-завтра из Лондона уберутся последние оборванцы. Наконец удастся вздохнуть спокойно и жизнь вернется в нормальную колею. Всем, кроме самой беспросветной голытьбы, осточертели ночные страхи и невольные утеснения. Работников, затравленных нуждой и облавами, не спрашивали. Им было не до прогулок. Трудовой день в мастерских длился с восхода и до заката.

Глава тридцать третья Вестминстерский собор

Все это увидят три века, пока не будут отысканы могилы королей, погребенных в Лондоне. Снова вернется голод, снова начнет свирепствовать смерть, и граждане будут скорбеть о разорении городов… В эти дни в лесах запылают дубы и на ветвях лип окажутся желуди… Лондон оплачет гибель двадцати тысяч людей, и Темза потечет кровью. Монахи начнут вступать в браки, и их выкрики будут слышны на альпийских вершинах.

В Гвинтонии-городе три родника вырвутся на поверхность, и ручьи, излившиеся из них, на три части рассекут остров.

Кто изопьет из первого, тот насладится долгой жизнью и не познает горести увядания; кто изопьет из второго, тот погибнет от неизбывного голода, и на лице его выступит бледность и печать ужаса; кто изопьет из третьего, того похитит внезапная смерть, и тело его нельзя будет придать погребению. Желающие избавиться от этой напасти будут стараться прикрыть источник чем-нибудь, но, какие бы груды ни наваливать на него, они лишь изменят свой облик. Ибо насыпанная поверх земля превратится в камни, камни в древесину, древесина в пепел, пепел в воду.

Гольфрид Монмутский. История бриттов

Субботнее утро вновь было ознаменовано крестным ходом. Парящий над Сити шпиль собора святого Павла, казалось, дрожал от звона исполинских колоколов. Им вторила тяжелая бронза Варфоломея Великого, тревожно перебиваемая надтреснутым перебором звонниц Иль-Чэпел. Заупокойным набатом откликалась ротонда Темпла, где в базальтовых черных гробах мертвым сном спали последние командоры святого храма. Зубчатый парапет круглой церкви с узкими прорезями и ступенчатыми контрфорсами бросал удлиненную тень на крылатую химеру, позеленевшую от дождей и туманов. Сердцевидный язык геральдического чудовища яростно вибрировал, пустотелое нутро гудело.

Плакали грудные младенцы, тряслись припадочные, встревоженные горожане крестили лбы. Весело начинался денек, ничего не скажешь!

И слухи ползли, и множились ужасы. Черные птицы слетались к клоакам. Ватаги юродивых, попрошаек, калек, как стаи собак, догоняли монахов. Все язвы, бубоны, культи, лишаи тянулись за ними. Старухи вертели больную девчонку, чтоб стигматы были яснее видны на лбу, на ногах, на бессильных ручонках.

Процессия пересекла заливные луга, отделявшие Вестминстер от Лондона, и уже приближалась к руинам Савоя, когда из Ладгейта выскочили всадники королевского поезда. По знаку мэра, чье формальное дозволение требовалось всякий раз, когда двор проезжал через город, кортеж остановился.

Ричард спешился первым. Явив пример благочестия, он застыл, сойдя с дороги, в молитвенной позе. За ним последовали пэры и нотабли. В седлах остались одни гвардейцы. Склонив головы и сложив ладони, блистательная свита с показным смирением пропустила нищенствующую братию. Мир суетный склонялся пред миром вечным.

Епископ в лентах с крестами поднес распятие, и Ричард благоговейно приложился губами.

— Помолись за меня, святой отец! — воззвал он, глотая слезы. — Попроси божьего заступничества в деле, где бессилен человеческий разум.

Все, что только зависело от людей, было исполнено. Поэтому, как никогда, важна была поддержка свыше. Неудержимо приближалась развязка. Свидание с вождем мятежников надвигалось неумолимо, как рок.

Лорд Солсбери, который через городской совет вел переговоры, объявил, что встреча произойдет в Смитфилде, на пустыре, где уже загодя начали сосредоточиваться войска.

По совету Куртнея, замещавшего примаса, Ричард решил предпринять паломничество к могиле Эдуарда Исповедника.

Словно перед торжественной коронацией, он провел ночь в Белой башнеТауэра, где исповедался и причастился в капелле святого Иоанна. Разработанный Солсбери сценарий был знаком ему лишь в самых общих чертах. Несмотря на то что эрл принял меры на случай неожиданных осложнений, дело могло обрести крутой оборот, и король решил подготовиться к самому худшему. Истово веруя в охранительное могущество священных реликвий, он всеми помыслами рвался к веерным сводам, дерзновенно вознесенным в звездную бесконечность. Среди гробниц коронованных предков, в сумрачном мерцании золота и жемчугов, ему дано было пережить упоительное ощущение избранничества. Как хотелось повторить это волнующее преображение, этот взлет над бренностью естества, когда спадают оковы и освобожденный дух устремляется в запредельность.

Король, нежданно выказав ярко выраженную августейшую волю, оставил свиту и гвардию в Вестминстерском дворце. Пешком, словно бедный пилигрим, он в полном одиночестве явился к стенам аббатства. Преклонив колени у каменного барельефа святого Эдуарда, коснулся губами креста с четырьмя птичками в углах и постучался в ворота.

Тотчас распахнулась калитка, и настоятель в праздничной митре ввел долгожданного гостя под благодатную сень.

Для торжественной встречи выстроился весь капитул. Вновь целовалось чудотворное распятие, и щедрые благословения епископа следовали за возложением рук.

Ричард уже было забеспокоился, что церемония может затянуться, но аббат оказался человеком деликатным и умным. Своевременно оповещенный епископом Куртнеем, он на лету угадывал тайные влечения, предоставив венценосному юноше полную свободу.

Обойдя вдоль замкнутой галереи залитый солнцем клуатр,[102] Ричард проник в необъятный дормиторий — наполненный скрипами сводчатый зал, где глаза разбегались от изобилия деревянной резьбы и золотого шитья. Потемневшие полотнища, свисавшие с узорных консолей и балок, издавали вкрадчивый лепет. Отсюда винтовая, поющая под ногами лестница вела в капеллы.

Потеряв ощущение времени, король бродил по залам и коридорам, жадно вдыхая застарелые благовония, вслушиваясь в потаенный шепот веков. Собранные в пучки мраморные стволы раскрывались сказочными шатрами, спадавшими точеной кружевной сетью, где дробились, плавились, разбегались бьющие из розеток лучи. Всегда внезапные переходы от полутьмы к неистовству света кружили голову. Все повторялось в первозданности: ощущение распахнутой тверди и трепет ангельских крыльев. Ричард благоговейно замер, пораженный миражом гениально рассеченных объемов. Непомерная грандиозность собора раскрывалась именно отсюда, изнутри, словно бы прорываясь сквозь воздушность внешних, вдохновенно угаданных линий. Осязая себя ничтожнейшим из муравьев, маленький король радовался собственной малости, растворяясь без остатка в великом, трепеща и блаженствуя от близости неизреченных сил. В сопричастности с ними угадывалась надежда. Она звала ввысь, как лучистый треугольник, распахнувшийся среди туч. Во всем, куда ни глянь, проступало одухотворенное начало, отрицавшее уничтожение. Иначе зачем понадобились эти рвущиеся в зенит полнокровные тяги, эти своды, упругие, как натянутый арбалет? От изразцовых плит, которыми был вымощен зал капитула, веяло щекочущим холодком, а гладкий мрамор излучал живое тепло. Витражные окна полыхали чистой лазурью, тягучим медом, густым вином.

Король не заметил, как покатились слезы из переполненных блаженством и мукой очей. Ноги сами привели его в восточный придел, где на высоком мозаичном цоколе покоилась гробница. Двухъярусная аркада коринфского ордера сберегала золотой саркофаг. Каменный балдахин, изваянный лучшими итальянскими мастерами, подчеркивал его монолитную цельность. Здесь было средоточие божественной власти, частицу которой унаследовал он, отрок Ричард. Гложущая тоска оставила короля. Растопилась ледяная кора, что так больно сжимала сердце. Озирая надгробные памятники великих предшественников, он, воспарив духом, впервые увидел себя словно со стороны. Как бы ни сложилась судьба, в этом нетленном пантеоне всегда найдется для него место. Здесь он был коронован, здесь и успокоится навеки.[103] И все тревоги, раздиравшие его смятенную душу, все боязни и горести развеются без следа. Тайна, вечность и тишина.

Благодарно лобызая мозаичную смальту, Ричард распростерся на шахматных изразцах. Вот тут он и будет, когда дух, подобно мотыльку, покинет тесную кризалиду.[104]

Вспомнился слышанный в детстве рассказ про какого-то короля, который велел упрятать в сундук умирающего слугу. Когда бедняга затих, любознательный сюзерен повернул ключ и откинул крышку. На дне лежало скрюченное посиневшее тело. Душа улетучилась. Ричарду доводилось присутствовать при казнях и пытках. По-разному умирали люди. Но никогда он не видел, чтобы над растерзанной плотью хоть однажды взвихрился или хотя бы сморщился воздух и потек горячими слоями, как над пустошью вересковой, где садится в знойном тумане огромный солнечный шар. Преходящее существование теряло смысл без надежды на вечность. «Мы были такими, как вы, — днем и ночью стучатся в дверь мертвые кости. — Вы будете такими, как мы». Зачем страдания и утраты, бесцельная погоня, вожделение, суета? Хозяин земли сам превращается в землю. Ничего не надо жалеть. Беззаветная вера — вот единственный путь к спасению. Праведные дела, покаяние и молитвы. От Pater noster до Credo.

Пробыв около часа в молитвенном сосредоточении, король уединился с затворником, славящимся провидческим даром. Схимник, облаченный в грубую власяницу, говорил о вещах малопонятных и страшных, перемежая рассказ выдержками из Священного писания. Он долго распространялся насчет каких-то источников и камней, поминая пречистую деву. Далее последовал беглый экскурс в историю англов со ссылками на короля Артура и Эдуарда Исповедника. Из всей этой чудовищной мешанины в памяти осталось вскользь брошенное упоминание о Темзе, которая потечет кровью.

Под влиянием вставшей перед внутренним оком картины вновь пробудилось гложущее беспокойство. Все опять сосредоточилось на предстоящем испытании. Померкли краски, увяли ростки надежды, нахлынула муторная, всепоглощающая тоска. Голая келья с охапкой соломы сразу стала омерзительной. Бубнящий над ухом благостно-поучительный голосок вызывал раздражение. Оно поднималось откуда-то из склепа, укрытого плитами пола, и, поламывая суставы, разливалось тошнотворной изжогой.

Стиснув зубы и сжав кулачки, слушал король бессвязные речи. «Вот сейчас я встану, — убеждал он себя, — встану и удалюсь, едва обнаружится малейшая пауза». Но схимник все тянул на одной заунывной ноте, и король принуждал себя делать вид, что слушает. Терпеливо ожидая конца своей незаслуженной муки, он сжался, как обреченный на заклание агнец, и не смел пошевелиться. А затворник знай себе плел обморочную паутину:

— …И тогда послал святой Эдуард Исповедник вепря с клыками, как два острых меча, и выгнал его прямо на тропу, где уже натягивал лук коварный охотник. Вепрь напал на него сзади, вонзив клыки, и тот охотник упал, обливаясь кровью. Лук дрогнул в его руке, и пущенная вполсилы стрела пролетела мимо, а благородный олень спокойно удалился в свое зеленое царство. Так мудро распорядился святой Эдуард, твой небесный заступник.

По тому, как умолк выворачивающий нутро голос, Ричард понял, что пытка кончилась и он может уйти. Не слыша себя, король вежливо поблагодарил подвижника, низко поклонился ему и поспешно выскользнул из душной кельи.

За дверью его уже дожидался предупредительный аббат. Свита и капитул собрались к обедне. Тень на солнечном циферблате подбиралась к полуденной черте.

Упав в высокое кресло, Ричард повертелся, прилаживаясь к подложенной подушечке, и закрыл глаза. Музыка, пение и четко отмеренные цезуры латинской молитвы действовали успокоительно.

Но не успел он прийти в себя, как где-то сзади захлопали двери, послышался топот бегущих ног и гневные возгласы, раскатившиеся дробью отраженного звука. Службу пришлось прервать, прелаты и лорды обеспокоенно завертелись на скамьях. Нервы и без того были натянуты, и каждому не терпелось узнать, что же случилось. Сохраняя полнейшую невозмутимость, король устало закрыл глаза. Он готов был примириться с чем угодно, лишь бы его оставили в покое.

Каменные плиты все отчетливее разносили эхо приближающихся шагов. Аббат нерешительно попятился от алтаря со святыми дарами и нетерпеливо прищелкнул пальцами. Но не успел молодой монашек с гладко выбритой макушкой, которому предназначался знак, проскочить мимо исповедальной кабинки, как все увидели вбежавших ремесленников. Не обращая внимания на знатных прихожан и даже не притронувшись к чаше у входа, они кинулись прямо к священному саркофагу. По всему было видно, что знали, где нужно искать. Обнаружив в одной из кабинок забившегося в уголок беглеца, живо вытолкнули его на всеобщее обозрение, а затем увели.

По рядам пролетела шелестящая волна страха и возмущения.

— Бедняга! — воскликнул Бомонт с несколько запоздалым гневом. — Вот увидите, изверги потащат его на Чипсайд!

Король даже не повернул головы, хотя, конечно, узнал маршала Имуорса, начальника стражи и коменданта главной тюрьмы. Тюрьма лежит в развалинах, а маршалу скоро отрубят голову. Впрочем, как знать, вполне вероятно, что он, Ричард, умрет еще раньше. И он навсегда забыл Имуорса, которого тоже звали Ричардом.

— Дурной знак, — пробормотал граф Арондел.

— Замолчи, милорд, или одному из нас придется умереть, — тихо предостерег Солсбери.

— Я готов. — Граф схватился за меч. — Пора действовать, и немедленно, иначе будет потеряно все, ради чего стоит жить!.. — незаметно для себя он возвысил голос до крика. — Признайся, эрл, твой план трусливых оттяжек окончательно провалился!

— Напротив, он приносит плоды, и только слепой этого не видит! — Всегда выдержанный и строго корректный, Солсбери был вне себя от гнева.

— Образумьтесь, милорды, — вмешался Арондел-епископ. — Нашли где ссориться и когда!

Дневной распорядок был исчерпан до донышка.

Король преклонил колени, принимая последнее благословение, с трудом проглотил облатку.

— Пора ехать, — сказал Солсбери.

Уот Тайлер уже неторопливо трусил вдоль Чипсайда, направляясь в Смитфилд. Били фонтаны — шедевры водопроводного искусства. По широкой мостовой вдоль акведука торопливо сновали пугливые горожане. Рыночная площадь, Молочная и Хлебная улицы, как всегда в это время, были запружены озабоченным людом. Но не слышно было шумных приветствий, не видно улыбок. За два дня, всего за два долгих дня и две бессонные ночи, в настроении города произошел перелом. Даже преданные союзники, вроде Хорна и мастеров-ткачей, отшатнулись от новой власти. Потому так замкнуты, а то и откровенно враждебны были лица жителей Сити. Они готовы были примириться не только с Гонтом, но с самим дьяволом, лишь бы поскорее спровадить пришельцев. На углу Треднидл-стрит конных повстанцев окружила кучка молодых подмастерьев.

— Будь осторожен, Джон Правдивый, — предупредил рослый бородач в кожаном переднике. — Уолуорс затевает нехорошее. Слыхал я, что до света из Сити к Варфоломею Великому прошли вооруженные люди.

— Они натравливают на твоих парней купеческих сынков и пьяную шваль, которую собирают по кабакам, — сообщил огненно-рыжий ирландец, обвешанный мотками стальной проволоки.

— Я сам видел, как их покупали в «Таверне дьявола», — подал голос темнолицый стекольщик. — Старшина рыбников ставил эль, а на дне уже лежал пенс.

— И никто не подавился? — Тайлер с улыбкой похлопал стекольщика по плечу. — Спасибо, братья. Я буду начеку.

— Если они посмеют сотворить подлость, мы спалим город! — крикнул кто-то из молодежи.

— Уж мы им покажем! — каждому хотелось сказать ободряющее слово. — Только не уходите, братья. На вас вся надежда.

Со всех сторон набегали люди, чтобы принять участие в разговоре или просто поглазеть на знаменитого вождя бедноты. Поставив корзины с провизией, останавливались служанки и разодетые купчихи. Мадам олдерменша, подобрав шлейф, даже пустила в ход локти:

— Ну-ка, дайте пройти, а то ничего не видно!

И добилась своего, плюнув под ноги белой лошадке.

Только бедняжке Гвенделон не удалось пробиться сквозь враждебную стену ротозеев. Еще издали заметила она зеленого всадника и выбежала из лавки, где подбирала нитки для вышивания. Но коротенькая Треднидл была основательно закупорена.

— Пропустите меня, умоляю, мой дружок возвратился из дальних земель, милый рыцарь, убитый в крестовом походе!

Но в ответ она слышала лишь издевательский смех:

— В каком-каком походе?.. Да ты, видно, рехнулась, девчонка!

— Да она с пеленок такая, Безумная Гвен!

— Дура-колдунья.

— Спаси меня, милый! — Гвен испуганно вскрикнула и закрыла лицо.

Но Тайлер не слышал. Джон-оруженосец и Джек Строу с трудом расчищали дорогу.

Волновался народ, шумела вода, сбегая с лотка на лоток, из мраморных чаш вырывались три высокие струи.

Глава тридцать четвертая Западня

Уста Роланда кровью все покрыты,

И на висках его глубок разрыв.

Трубит он в рог, страдая, как на дыбе…

…К оружию, и киньте клич призывный.

Песнь о Роланде

Тот же июня пятнадцатый день в знойном мареве предзакатном. Над Смитфилдским полем, где ярмарки в праздник Варфоломея, а по пятницам торгуют скотом, нежно колышется пылевая завеса. Безмятежность, томление. Пахнет полынью, цветет ромашка, ящерки шныряют по горячим камням. В трещинах кладки угнездились молодые кленки, проросшие из принесенных ветром семян. Все проходит и возвращается вновь под эпициклами вещих планид. Взметнется вихрь и осядет, припудрив затоптанный подорожник.

За валами, поросшими густым бурьяном, коротко отзвонили к вечерне. Повеяло лаской родного дома, улеглись треволнения.

Повстанческие силы расположились вдоль городской стены, а на другом конце пустыря, возле госпиталя, темнел строй рыцарей. Это никак не походило на противостояние. Слишком уж очевиден был численный перевес народного войска. Рыцарский стан еле различался в пропыленной дали, но едва ли он насчитывал свыше двух сотен.

Слухи о готовящейся ловушке казались напрасными. Впрочем, никто из вождей и не принимал их всерьез. Точно так же не стоило придавать особого значения настроениям переменчивых горожан. Не отличаясь мнительностью, простодушные кентцы не обращали внимания на подобные мелочи. Пока есть кусок хлеба и охапка соломы для спанья, можно не волноваться. Пусть не бросают цветы, как в первый день, и даже злобно шипят за спиной, лишь бы не швырялись камнями. Даст бог, опомнятся и еще благодарить станут. Справедливость не ведает межевых знаков, она над всеми одна. Поэтому и спали они спокойно в оцепеневшем от страха городе, когда на залитых лунной ртутью улицах лилась кровь и скользили зыбкие тени.

В ожидании прибытия короля Уот Тайлер отбивал наскоки нетерпеливого Строу. Он был рад, что не поддался давлению крайних, когда общины массами начали покидать Лондон. Силой все равно никого не удержишь. Да и много ли проку от бойца, которого приходится подгонять палкой? Зато разлетевшиеся во все концы грамоты сослужили добрую службу. Люди осмелели, поверили в свои силы, решительнее ополчились против изменников и порочных порядков. И хотя то там, то здесь вспыхивающие очаги обычно не распространялись за границы района, восстание неудержимо охватывало юг и восток, продвигалось далеко на север. Точных его масштабов не знал никто: ни Тайлер, ни тайный совет королевства. Не то что с отдаленными, но даже с соседними графствами не существовало надежной связи. Но, судя по сведениям, поступавшим из Чизика, Хендона, Клепхема, Крайтона, восстание определенно одерживало верх.

На предложение Строу захватить короля Тайлер вновь ответил решительным отказом.

— Нельзя прибегать к обману, коль мы хотим, чтоб и дальше все было по правде. Сила на нашей стороне. Хочет король или нет, но ему снова придется уступить.

— В наших руках он станет еще сговорчивее.

— Очень может быть, кто спорит. Но соловей не поет из клетки. Кто станет слушать пленного? Вспомни Иоанна-франка, которого держал у себя Черный Принц. Мало он подписал бумаг? А что из этого вышло?.. Или ты желаешь, чтобы магнаты передали трон Гонту? Уверяю тебя, они это сделают.

— Нам ли бояться Гонта? — Строу презрительно сплюнул. — Я достану его из-под земли. Только скажи.

— Придет срок, достанешь, — степенно кивнул Тайлер. — А пока Гонт удерживает шотландцев. Зачем новая война, когда и без того забот хоть отбавляй? Побеждает тот, кто умеет ждать. Важно не ослаблять напор… Ты как считаешь, Джон Шерли?

— Я согласен с тобой. Мы не уйдем из Лондона, пока не добьемся своего, — как-то не очень уверенно поддержал Шерли. — Но Строу тоже по-своему прав. Зачем нам вообще нужен молодой Ричард, если мы решили дать англичанам справедливый закон?

— Сколько было говорено, а вы все о том же! Не вся Англия готова воевать с целым светом! Грамоте, подписанной королем, волей-неволей, но подчинится любой прелат или мэр. В руке Ричарда ключ ко всем замкам… Вот пусть он их и открывает. Один за другим. Сегодня мы пойдем в своих требованиях дальше, друзья. Это я вам обещаю.

— Почему не взять все сразу? Вырви ключ или отсеки руку, — хрипло бросил Джек Строу.

— Скажешь это на «Большом обществе», когда оно соберется, — остался непреклонным Уот Тайлер. — А пока будем действовать так, как решили. И не вздумай, Джек, самовольничать, иначе я не посмотрю на дружбу.

— Уот рассудил верно, — Шерли положил руку на плечо Строу. — Хватит спорить.

Нетерпеливо поглядывая в сторону ворот, Тайлер прошелся перед строем. Кентцы приобрели вид заправских вояк: боевое оружие, синие шлемы, стало больше добытых в походе щитов. Некоторые замазали чужие гербы белой краской, пририсовав алый крест. На белых флажках пламенели те же знаки Георгия Победоносца. Знамена с вертикальными прорезями по нижней кайме были развернуты.

Король запаздывал.

Но вот пронзительно прохрипели рога, и со стороны Вестминстера показалась взвихрившая пыль кавалькада. Никуда не сворачивая, она помчалась прямо к воротам госпиталя. В рядах послышался ропот. Тайлер недоуменно переглянулся со своими сподвижниками. Король определенно отказывался повторить церемонию встречи в Майл-Энде. Не искушенные в тонкостях протокола повстанцы принялись строить предположения.

Большинство склонялось к тому, что Ричард просто-напросто струсил, как тогда в Ротерхайте, и теперь за стенами госпиталя кипит ожесточенная перебранка между пэрами. И невдомек было, что разработан подробный план, где учтена каждая мелочь. Холодный ум Солсбери предусмотрел и этот стремительный пролет мимо строя, и солнце, зависшее над госпитальными шпилями. Ричарду, который всегда покорялся направляющей воле, не дано было права даже на страх. Он был не более чем деталью, впрочем существенной, рискованного замысла. Определенная роль отводилась и самим повстанцам, которые и сыграли ее, неведомо для себя, когда заняли предусмотренную для них позицию. Недаром всю ночь простояли шатры с навершиями в виде графских и баронских венцов, искусно разбросанные по всему пустырю. Встреча в Майл-Энде не прошла без следа. Напротив, была разобрана методичным Солсбери по косточкам и скрупулезно исследована. Теперь двор мог действовать с открытыми глазами.

Потянулись томительные минуты ожидания. Раскаленное светило, едва перемещаясь вдоль горизонта, все так же било в лицо. Взгляды были прикованы к госпиталю, и никто не обратил внимания на появление внушительного отряда лондонских ополченцев с Уолуорсом во главе.

Расставив людей по обе стороны от Ладгейта, мэр затрусил прямо через поле.

— Его милость король ждет Уолтера Тайлера возле Варфоломея Великого, — стрельнув заплывшими глазками, сообщил он. — Следуй за мной.

Тайлер пожал плечами и с независимой усмешкой вскочил в седло. Следом за ним поскакал Джон-оруженосец, крепко сжимая древко со знаменем.

С незначительными вариациями повторилось майл-эндское свидание. Повстанческий вождь спрыгнул с седла, преклонил на ходу колено и неторопливо приблизился к королю.

— Будь спокоен, брат! Скоро наши дела наладятся. Общины соберут для тебя пятнадцатую деньгу, и казна снова будет полна. Уж теперь-то никто не осмелится прикарманить.

— Здравствуй, Тайлер из Кента, — через силу улыбнулся король, позабыв, как именовал самозваного брата. — Зачем ты вдруг заговорил о деньгах?

— Да потому, что верные общины разделяют твои заботы.

— Я рад, если это действительно так. — Ричард оглянулся, пряча глаза. — Но мне странно видеть тут тебя и твоих друзей. Разве вы не получили всего, чего желали? Почему не ушли, как договорено было?

— Клянусь всем святым, что мы не уйдем, пока не будут отменены неправильные законы, — Тайлер упрямо тряхнул головой и, чтоб слышали придворные, громко прибавил: — Если лорды воспротивятся этому, то только для них будет хуже.

— Ты угрожаешь, Уолтер Тайлер?

— Говорю как есть. Или ты не обещал во всем советоваться с общинами?

— Я готов благосклонно выслушать ваши предложения.

— Прежде всего нужно разделить по справедливости землю, как то было при дедах, — начал перечислять Тайлер, стараясь ничего не упустить. — Кто сейчас распоряжается лесами, озерами, реками? Одни сеньоры. Разве честно? Пусть каждый, кто хочет, богатый или бедный, ловит рыбу, травит зайцев в полях, стреляет птицу. Если отменить все законы, кроме Винчестерского, все в королевстве будут равны и ты один встанешь над всеми.

— И это все? — Король был непритворно поражен. Даже до него, не слишком искушенного в государственных тонкостях, дошла поразительная наивность новых требований. Повстанцы пытались придать видимость закона патриархальным мечтаниям лоллардов.

— Это самое главное. Затем нужно немедленно даровать свободу вилланам. Человек не должен владеть другим человеком, словно бессловесным скотом.

— Разве не с этого начинались ваши петиции? Я согласен с тобой, Тайлер, и сам считаю вилланство наибольшим из зол.

— Подтверди свои слова в открытой грамоте, и верные тебе общины возрадуются еще больше. И все будут свободны и равны перед богом. Никто не может быть объявлен стоящим вне закона. Лорды не должны возвыситься над общиной. Даже епископы. Крестьян угнетает целая орда жадных клириков. Пусть в Англии останется только один епископ. На содержание священников и монахов нужно выделить столько земли, сколько необходимо для прокормления, а остальную раздать малоимущим.

— Все? — нетерпеливо переминаясь, спросил король и оглянулся, ища Солсбери.

— Тебе останется лишь покончить с разоряющим страну произволом, — подумав, кивнул Уот Тайлер. — Отмена неправильных законов, вроде Статута о рабочих, означает возвращение отнятых прав.

— Твои советники предусмотрительны и разумны, — облегченно вздохнул король и вновь оглянулся. — Все, что ты перечислил, я охотно вам пожалую, если только это совместимо с правами моей короны. Надеюсь, теперь вы сможете удалиться с легким сердцем?

Поверхностно внимая простой и суровой речи, Ричард не пытался вдуматься в суть. По сценарию, всех перипетий которого он и сам не знал, ему полагалось лишь соглашаться. Но даже то малое, что было уловлено слухом, показалось совершенно немыслимым. Босоногие, оказывается, мечтали возвратиться к обычаям столетней давности, словно при Эдуарде Первом не существовало ни рабства, ни сословных привилегий! Что ж, тем легче было обещать исполнить их бредни. Когда сумасшедшего собираются заковать в цепь, с ним не спорят. Ричард уже не чувствовал ненависти к вожаку помраченного сброда. Остро ощутив собственное недосягаемое превосходство, он испытал нечто вроде брезгливой жалости.

Эрл Солсбери, внимательно ловивший каждое слово, полагал, однако, иначе. Он сразу схватил главное. Этот Тайлер вовсе не стремился выправить негодный правопорядок, но, пользуясь законом, как рычагом, замыслил уничтожить его на корню. Честолюбец и интриган Арондел не ошибся. Дай им еще чуточку воли, и вокруг действительно не останется ничего, чем бы стоило дорожить. Невзирая на риск, следовало переходить ко второму этапу. Эрл вынул платок, встряхнул его и вытер шею. Он и в самом деле взопрел, напряженно ловя расчлененные расстоянием звуки.

Составившись в некую целостность, они прозвучали как приговор.

Раздвинув плотно стоявших рыцарей в долгополых шелковых плащах, на передний план выпрыгнул обряженный валетом Бомонт.

— Кого вы слушаете? — заверещал он ненатуральным шутовским фальцетом. — Это же первый вор и разбойник в Кенте! — И юркнул, показав нос, обратно.

Тайлер застыл на месте, чувствуя, как под ним закачалась земля. Оскорбление было столь чудовищно и вместе с тем смехотворно, что он на мгновение растерялся. Перед ним были издевательски гогочущие рожи и трясущиеся тряпки на животах, размалеванные зверями и птицами. Затерявшись в толпе, мальчишка продолжал изливать грязную хулу.

Тайлер сумел пересилить гнев и, обращаясь к королю, потребовал:

— Понося меня в твоем присутствии, брат Ричард, твой слуга наносит обиду тебе. Пусть он выйдет!

Но король, предусмотрительно отступив под защиту придворной челяди, тоже смеялся. Он едва держался на ногах, изливая в конвульсивном припадке пережитое напряжение. Понимал, что ведет себя недостойно, но ничего не мог поделать. А скорее всего, не понимал.

Его выход благополучно закончился, теперь перед ширмой кривлялся другой паяц, и можно было нахохотаться всласть.

— Я знал твоего деда и отца, — гадливо поморщился Тайлер, потянувшись к своей Златогривке.

Но ему не дали уйти. Растянувшись цепью, заключившей повстанческого вождя в круг, благородные кавалеры сами вытолкнули глумливого пажа. Была, была система в безумной игре. И правила были. Ущербность души и задавленный страх подсказывали лишь вариации поз и движений. Сбивали с толку ужимки сиятельных шутов, и не осталось времени разгадать, что за шулерскими пасами скрывалось злодейство.

— А я видел, как твоих сварили в котле. — Словно заправский фигляр, колесом прошелся королевский наперсник. — И сам ты сорвался с виселицы!.. Отрубите мне голову, ваша милость, если хоть в чем-то солгал, — подкатился он к королю.

Ричард, для которого такое соседство могло стать опасным, отошел еще дальше. Отсмеявшись, он готовил себя к следующему номеру.

Только сейчас Уот Тайлер догадался, что вокруг него сжимается петля смерти. Вытащив кинжал, то ли для того, чтобы покарать оскорбителя, то ли с целью защиты, он ринулся на ближайшего противника. Но чьи-то зоркие очи подстерегали каждый шаг. Плясуны отскочили назад, петля изогнулась восьмеркой, скрыв юного Бомонта и выставив Уильяма Уолуорса.

— Остановись, Уолтер Тайлер! — потребовал он и, пригнувшись как для прыжка, выставил меч. — Ты осмелился обнажить оружие в присутствии короля и подлежишь за это аресту.

Тайлер нанес удар снизу вверх, по-испански, но лезвие уперлось в кольчугу, надетую под плащом.

Уолуорс обеими руками обрушил клинок на склоненную голову. Тайлер попытался увернуться, и рукоятка рассекла ему висок. Коротко заржав, верная лошадка взвилась на дыбы, заслонив смертельно раненного хозяина. Ослепленный кровью, Тайлер на ощупь поймал стремя и в последнем отчаянном броске ничком свалился поперек седла.

Оруженосец Джон рванулся было на помощь, но его стащили с коня и закололи. Под геральдическим шелком таились мечи и рубахи из стальных колец и бляшек. Златогривая затравленно шарахалась из стороны в сторону и не могла выскочить из капкана. Всадники свиты с гиканьем полосовали окровавленное, еще способное содрогаться и корчиться тело, изливая клокотавшую в горле злобу, мстя за пережитый испуг.

Получив свыше двадцати ран, тело было мертво, но несгибаемый дух еще жил, питая искромсанную плоть неподвластной уничтожению силой. Искалеченный всадник сумел перебросить ногу через седло и, приподняв голову, бросил лошадь в узкую щель, промелькнувшую между чужими попонами. Златогривка вырвалась и полетела через пустырь, роняя маки средь белых ромашек. Солнце, зависшее над острым коньком госпитальной крыши, зажгло даль пунцовым пожаром. Тень обезумевшей лошади косо летела сквозь дым.

Уот Тайлер сделал попытку выпрямиться, перевесился на бок и рухнул в бурьян.

Повстанцы, с тревогой следившие за сверканием стали, заволновались. Лучники выхватили из-за плеча стрелы, йомены Хоукера подмяли отряд ополченцев из Мидлсекса, строй развалился. Отдаленность и это багряное полыхание скрывали черты.

Толком никто ничего не увидел, но тем сильнее потрясло разом овладевшее всеми предчувствие обрушившейся на голову непоправимой беды. Распались упорядоченные связи, превращавшие толпу в армию. Восстановить их могло только Слово. Не приказ, а именно Слово, неотделимое от беззаветной веры. В переломный миг, когда обратиться в повальное бегство столь же просто, как и в едином порыве опрокинуть врага, такое Слово равносильно чуду. Но командиры пребывали в растерянности. Потрясение, усугубленное неизвестностью, оказалось настолько глубоким, что люди потеряли себя. Это не было паникой в привычном смысле, а скорее затмением, параличом, порожденным тем особым типом сознания, которое назовут средневековым уже в иные времена.

Повстанцы, бросившие дерзновенный вызов жестокому и мрачному веку, оставались его детьми. Поборники Правды, они оказались беззащитны перед обманом.

Слово молвил король.

Скача во весь опор, он пронесся вдоль вала, затем осадил танцующего коня, стараясь не слишком приближаться к толпе, и прокричал нечто маловразумительное:

— Изменники наказаны по заслугам!.. Требования удовлетворены!.. Тайлер посвящен в рыцари!.. Он велел идти на Клеркенвельское поле… Все за мной! — И ускакал в указанную сторону, жадно хватая воздух.

Скрывшись из глаз, Ричард описал дугу и вместо поля святого Иоанна Клеркенвельского помчался в Сити, где его уже дожидался Уолуорс с отрядом наемников.

Не к рассудку были обращены надсадные выкрики короля. Скорее, к захлестнувшему разум инстинкту. Было ли то бурной импровизацией или заранее заготовленной речью, расчлененной волнением, спутанной скачкой? Но она хлестала, как кнут, гоня спотыкающихся людей на далекое поле. Чудом вынырнув из бездны отчаяния, они бежали, не чуя ног. Безудержный восторг поднял их на крылья. Неземное сияние объяло весь окоем.

Кто мог отвергнуть откровение свыше? Не принять на веру безоговорочно? Усомниться хоть в душе?

А король уже лежал на руках подобострастных нотаблей и никак не мог отдышаться. Щеку свела судорога, и глаза были белее лица. Готовое выпрыгнуть сердце трепыхалось у самого горла. На все расспросы он отвечал бессмысленным мычанием, сопровождавшимся хрипом.

Эрл Солсбери не жалел ставок.

План вступал в завершающую стадию.

Пока окрыленных повстанцев несло на север, где за пшеницами дотлевал Второй парадиз, герольды и скороходы спешили оповестить главных участников заговора. Сэр Роберт Нолз занял позиции близ Ньюгейта, будущий рыцарь Брембром и будущий рыцарь Филпот, возглавившие наемников, держали под прицелом кварталы Сити. Для тех, кто собрался в поле, это означало клещи, для оставшихся в городе — мышеловку.

Олдермены Хорн и Сайбил, устав прятаться, пробрались в башню на городской стене. Раздираемые противоречивыми чувствами, они равно не симпатизировали обеим враждующим сторонам. Но кровавая расправа произвела на обоих настолько гнетущее впечатление, что они едва устояли на парапете.

— Вот когда начнется настоящий кошмар! — пророчески бросил потрясенный Хорн. — Нужно действовать, пока можно хоть что-то спасти.

Заметив передвижение войск, они кинулись вниз, призывая стражу запереть все городские ворота.

Но всплеск сострадания оказался несколько запоздалым. Если Олдерсгейт еще удалось перекрыть, то возле Уэстчипа уже орудовали молодчики Уолуорса. Бегущие повстанцы представляли собой легкую добычу. Все было кончено.

Джон Хорн так и сказал об этом Сайбилу.

— Впору подумать о собственной шее, — ответил олдермен.

Рыцари коннетабля Нолза и завербованная Уолуорсом пьянь с двух сторон обтекали Клеркенвельское поле. Однако, дойдя до Смитфилда, отряды почему-то остановились.

Не чувствуя в душе полководческого дара, неутомимый мэр вернулся в Смитфилд за трупом Тайлера. Не обнаружив тела на месте, он, как гиена, отправился по кровавым следам, которые привели прямо в госпиталь.

Беспамятный, но, по всей видимости, еще живой вождь лежал в келье смотрителя. Уолуорс стащил его с постели и выволок во двор. Прицельно взмахнув несколько раз мечом, он в два приема отрубил голову и насадил ее на копье.

Проехав с трофеем через весь город, герой дня поспешил предстать перед королем, который уже оправился от потрясений.

Ричард смеялся, расхаживая вокруг древка, и вся его свита смеялась. Осмелевшие рыцари рвались в бой, подбадривая друг друга хвастливыми выкриками. Руки так и чесались окончательно разделаться с бунтовщиками.

Весть об убийстве, облетев Лондон, достигла Клеркенвельского поля. «И когда общины увидели, что их предводитель Уот Тайлер умер таким способом, они пали на землю среди пшеницы, как люди, убитые горем», — донес до нас свидетельство анонимный хронист из аббатства святой Марии в городе Йорке.

В тот достопамятный год Клеркенвельское поле было богато хлебом. Кто рыдал, закрывая лицо, кто в бессильном гневе катался по земле, вырывая подрастающие колосья. Люди ожидали встретить ликующего вождя, а им поднесли его голову. Король, которому верили почти как господу богу, оказался низким лжецом. Встав на сторону изменников против общин, он сам превращался в изменника.

Поруганная, оскорбленная вера взывала к мести.

Предвидя такую реакцию, эрл Солсбери, которого потом горячо поддержал Роберт Нолз, посоветовал не искушать судьбу и не преследовать бунтовщиков.

— Нужно вернуть рыцарей, — он подозвал герольда и, обернувшись к Уолуорсу, приказал: — Как только наши войдут в город, вели запереть ворота, достопочтенный.

— Сначала я растопчу негодяев! — фыркнул Уолуорс, не выпуская окровавленного меча.

Солсбери, не удостоив его ответом, поманил Бомонта.

— Скачи в Уордроб и займись писцами. К утру грамоты должны быть готовы.

— Как? — удивился ряженый рыцарь. — Разве…

— Да-да, — кивнул Солсбери. — Важно поскорее убрать сброд как можно подальше, а там мы найдем безболезненный способ восстановить первоначальное положение.

— Что за недостойная трусость, милорд? — воспротивился Ричард Арондел. — Наоборот, следует раздавить голодранцев, пока они не опомнились!

— Король обещал им свободу и безопасность, а слово короля — золотое слово. Не так ли, милорд? — Солсбери покосился на временного хранителя, как на неприятное насекомое. Наглеца, из-за которого чуть не сорвалась вся операция, следовало проучить. И крепко!

— Я никогда не поставлю государственную печать!

— Что ж, придется попросить кого-нибудь другого, — пожал плечами стареющий дипломат и обвел глазами придворных.

Арондел осекся, но быстро принял независимый вид и постарался поближе придвинуться к сюзерену.

Склоняясь на сторону графа, Ричард не участвовал в споре. Конечно же, ему не хотелось подписывать эти гадкие листы, но, если пэры решат, что так нужно, он подпишет.

Взгляд короля задержался на мэре.

— Подойди сюда, милорд, — ласково подозвал он. — И дай свой славный меч.

Раздувшись от гордости, Уолуорс схватился за клинок и рукояткой вперед почтительно подал оружие.

— Вот, милорды, кому мы обязаны сегодняшним торжеством! — провозгласил Ричард. — Кто-нибудь может одолжить шлем?

Бошан Уорик молча снял с себя украшенный лебединой шеей шлем.

— Надень это, — кивнул мэру король.

— Но зачем, ваша милость?! — не смея верить своему счастью, воскликнул Уолуорс.

— В знак благодарности за оказанную тобой услугу я возвожу тебя в рыцарское достоинство. Стань на колени.

Уолуорс упал как подрубленный и принялся дрожащими руками напяливать шлем.

— За что мне такая честь? — жалко лепетал мэр, с трудом справляясь с железной застежкой. — У меня ведь даже нет необходимого состояния, я простой купец и живу торговлей…

Он не прибеднялся. Дворянство в Англии могло предоставить только земельное держание, а веселые дома были не в счет.

Король не без удовольствия шмякнул по его согбенной спине, оставив на светлом сукне кровяной отпечаток.

— Жалую тебя рыцарем и дарю манор с доходом в сто фунтов… Теперь можешь встать, сэр Уильям.

— Прими мои поздравления, сэр! — Эрл Солсбери первым заключил в объятия новоиспеченного благородного рыцаря. — Англия никогда не забудет твой подвиг!.. Нам предстоит крепко потрудиться, — он элегантно перешел на буднично-доверительный тон. — Нужно без промедления огласить новый приказ короля. Дабы не нарушить привилегий и вольностей нашей столицы, я бы хотел обсудить с тобой проект.

Долго мудрить над текстом не представлялось возможным, но ошалевший от восторга Уолуорс и не думал цепляться к мелочам. Как было набросано на скорую руку, так и пустили без всяких поправок. Даже не заметили впопыхах, что употребили самый что ни есть голодранский термин: «королевский изменник».

Еще не закатилось солнце этого страшного дня, окрасившее небо над клеркенвельскими нивами в кричащий багрянец, а три олдермена, также удостоенные золотых шпор, уже читали на площадях и перекрестках:

— «Всякий, кто не принадлежит к лондонским уроженцам и кто не прожил в столице в течение целого года, должен немедленно оставить пределы города под страхом быть признанным королевским изменником и поплатиться головой…»

Приказ был оглашен и выслушан, никто не имел смелости его нарушить, и в ту же субботу весь пришлый люд удалился из города. Понуро брели на ночь глядя, а в небесах над еще не остывшим закатом всходила луна, ущербленная с правого края.

Возле церкви святого Мартина прихожане обнаружили мертвое тело со следами жестоких побоев.

— Это же Безумная Гвен! — узнал кто-то, заглянув в прекрасное даже в смерти лицо.

— Бесовка!

— Невеста того самого Джона Правдивого!

— Не может быть!

— Да она сама говорила! Все подтвердят…

— Бедная слабоумная, упокой господь ее душу.

Приходский священник отказался похоронить деву в пределах кладбища, и сердобольные люди тайно зарыли бедняжку на Смитфилдском пустыре.

Быть может, где-то поблизости от того места, где упал с Златогривки Уот Тайлер.

«Красивая и прекрасная», — отзывались о ней неравнодушные к синонимическим парам менестрели. «Он скончался и умер», — звенели их вещие струны, прославляя повстанческого вождя.

Они не знали друг друга в жизни, Тайлер и Гвенделон. Нельзя говорить даже о мимолетном пересечении судеб, поскольку встреча не состоялась. Так, случайная морщинка на мертвых водах Леты.

И легенда не соединила их имена.

Зато кое-какие черты Черепичника Джона, ставшего оруженосцем, перенесли на Уота Тайлера-вождя. Достоверно о нем почти ничего не известно. Даже точное написание имени, прославленного в веках, до сих пор вызывает споры. Хронисты запечатлели его на трех языках и в нескольких вариантах. Писанная на официальном французском Петиция общин в Седьмом парламенте Ричарда Второго называет его «Wauter Tylere del Countes de Kant» («Уот Тайлер из графства Кент»).

«Walterus Teghelere de Essex» («Уолтер Тайлер из Эссекса»), — осталась запись присяжных Даунгэмфордской сотни, что в графстве Кент.

Есть еще латинская версия: «Walteri Tegheler», английская — «Wat Tighter of Maidston» («Уот Тайлер из Мейдстона»), и вновь по-французски — «Walter Tegheler de Essex», поминает мемсберийский монах.

Сияющая комета, явившись из тьмы, девять ночей всходила на горизонте, затмевая другие светила. Закончился девятый день, и она больше не появилась.

Глава тридцать пятая Огненный сапожок

Король Вильгельм разослал по всей Англии судей и дал им предписание разведать, сколько акров земли в каждом поместье может быть обрабатываемо в год одним плугом и сколько нужно скота для запашки одного гида. Они были обязаны, сверх того, отобрать известия о годовом доходе городов, замков, селений, местечек, рек, болот, лесов и о числе вооруженных людей, находящихся в каждой местности. Эта опись была отправлена на хранение в Вестминстер в Королевскую казну

Книга страшного суда

Вождь убит и погиб — скорбь множит синонимы, его угасшие очи глядят на усмиренный Лондон с воротной башни моста, но живо восстание. Как выплеснулось наружу в маленьком городке, так и полыхает по деревням и сотням, подобно подземному жару, ползущему в торфяной толще.

Где мощнее пласты, где суше перегнившие волоконца, там и вспыхнет.

Не скоро еще расползутся известия о смитфилдском злодействе. Даже не слезая с коня, больше тридцати миль не проскачешь за сутки. Масштабов восстания, зримых его границ не знают ни власти, ни тем более оторванные друг от друга вожаки крестьянской и городской бедноты. Карта в новинку, и не в обычае втыкать флажки. Но если мысленно прибегнуть к такой процедуре, то получится замкнутое пространство, очень похожее на сапожок. Его огненный контур охватит всю Англию. Шпора в Норфолке, носок в Девоне, подошва огибает почти все южное побережье. Так же вдоль берега (восточного) поднимается вверх линия голенища. И на западе она следует вдоль кромки залива до самого Глостера, где, круто взмывая на север, прожигает Уорик, Страффорд, Дерби, Ланкастер и Йорк. Лондон в пылающем кольце, воедино сливаются жгучие очаги восточного приморья, но, чем глубже внутрь, тем реже пламя — где полыхает, а где только тлеет. И письма летучие Джона Болла, как чайки, жмутся поближе к волнам.

Граждане Денстебла в Бедфордшире, осадив монастырь, потребовали у аббата освободительных грамот. От имени восставших переговоры вел мэр Томас Хоббес.

— Король приказывает тебе, чтобы ты написал для его денстеблских горожан грамоту вольностей, какие они имели во временаГенриха Первого, — потребовал он и сумел настоять на своем.

Немало беспокойства доставил Королевскому совету непокорный Суффолк, где были казнены Джон Кембриджский, приор аббатства святого Эдмунда, и главный судья Королевской скамьи Джон Кавендиш, разбиравший дела о нарушителях рабочих статутов.

В Норфолке успешно действовали отряды во главе с Джеффри Листером, красильщиком из Фелмингема, и рыцарем Роджером Беконом из селения Беконтроп. Так, уже в понедельник семнадцатого июня, когда в Лондоне заседал чрезвычайный трибунал и спешно сколачивались виселицы, восставшие взяли Норич.

Смело и решительно устанавливали новую власть отряды Джона Хенча, Гальфрида Коба и Роберта Тенелла в Кембриджшире. В окрестностях самого Кембриджа была сожжена усадьба мирового судьи Томаса Хеселдена, ставленника Гонта, нападению подверглись также маноры госпитальеров и усадьба шерифа Инглиша. В упомянутый понедельник присудили к смерти мирового судью Эдмунда Уолсингема и штурмом взяли епископскую тюрьму жители острова Или.

Такого же рода события происходили в Хантингдонском и Нортгемптонском графствах, в Линкольншире и Дерби, Гемпшире и Дорсете, Беркшире и Сомерсете. В Йорке, где беспорядки начались еще прошлой осенью, восстанием руководили городские власти с бейлифами и мэром во главе.

Любопытный эпизод случился в столице графства Лестершир. Мэр Лестера, человек Гонта, сохранив верность короне и своему покровителю, с распростертыми объятиями принял прибывшего из Лондона хранителя гардероба, еще недавно всесильного герцога. Узнав, что тому поручено позаботиться об имуществе Лестерского замка, он предоставил в распоряжение посланца всех лошадей. Однако капитул монастыря, куда направились затем телеги с добром, наотрез отказался открыть ворота.

— Поворачивай оглобли! — крикнул в смотровое окошко сторож. — Аббат никого не велел пускать. Общины ненавидят твоего хозяина пуще дьявола. Мы не хотим, чтобы из-за него сгорела обитель.

Жаркие головни, искры, взлетевшие под обрушенной балкой…

Ожесточенно и упорно боролся Сент-Олбанс, куда вернулся с королевской грамотой торжествующий Уильям Грайндкоб, опередив герольда с письмом о гибели Уота Тайлера.

Война между городом и аббатством, то вспыхивая, то затухая, тянулась не менее сотни лет. Трижды сент-олбансцы брались за оружие, но каждый раз терпели поражение. Они писали жалобы, обращались с протестами в суд, но и тут решение выносилось в пользу аббата. Несправедливость смеялась над правом, ложь глумилась над истиной. Другие города давно имели привилегии, в которых упорно отказывали Сент-Олбансу: собственный муниципалитет, свободу торговли и, конечно же, патент на общинные угодья. А ведь была такая бумага! Пусть Генриха Первого. Нашлись старики, упомнившие даже расписанные ляпис-лазурью и золотом буквицы.

Получив открытый лист от самого короля, горожане вновь обложили гнездо тирании, горя нетерпением отомстить за все обиды. Первым делом они спустили пруд и выловили оттуда жирных карасей, щук и раков, затем перебили дичь в заповедниках, сломали изгороди, вырубили межевые посадки. В течение считанных часов были уничтожены все символы грабительских притязаний, а беззаконно распаханная земля возвращена общине.

Затем несколько дюжих молодцов, направляемых булочником Уильямом Кединдоном, вооружились толстенным бревном и принялись мерно долбить ворота. Первыми не выдержали замшелые каменные столбы. Обрушившись, они увлекли за собой и непробиваемые дубовые щиты, и тяжелый венец с изображением мученика Олбана, принявшего последние молитвы канцлера Седбери.

Ворвавшись в клуатр, где уютно журчал фонтанчик, также позеленевший от времени, повстанцы разбежались по галереям, ища трапезную. Но тут подоспел Грайндкоб и указал дверь, ведущую в выложенный отнятыми у дедов мельничными жерновами рефекторий. Попадав на колени, люди принялись целовать вмурованные в пол ноздреватые камни. Из всех притеснений самым обидным было именно это. Платить монастырскому мельнику за каждый помол казалось особенно унизительным.

Мельница находилась на подсобном дворе, окруженном стеной и отделенном от внутренней площади. Там же располагались и прочие службы: мастерские, амбары, конюшни.

Проникнуть туда удалось через примыкающее к трапезной помещение, где обычно жарилось мясо. Горожане разобрали мельничные механизмы и побросали их в тину, пузырящуюся на дне спущенного пруда. Совершив символический акт возмездия, они взяли кузнечный молот и принялись расколачивать дедовские жернова. Когда не осталось ни единого целого круга, каждый отколупнул по кусочку и благоговейно спрятал за пазуху.

Покончив давние счеты, сент-олбансцы, к которым вскоре присоединились и жители Барнета, всем скопом навалились на ворота тюрьмы. Заключенных, кроме одного — известного всему городу разбойника-душегуба, освободили. Не желая осквернять стены обители, преступника вывели за ворота и положили головой на бревно. Сам святой Олбан подавал пример, как поступать в таких случаях.

Когда аббатство, включая госпиталь и помещение для раздачи милостыни, уже находилось в руках восставших, появился аббат де Лa Мар, высокий, прямой старик с изможденным и хищным лицом фанатика.

— Зачем я вам нужен? — спросил он, озирая заполненный возбужденными горожанами клуатр. — Если вы пришли разорять — разоряйте, хотите грабить — я не чиню препятствий.

Вперед вышел именитый купец Ричард Уоллингфорд, которому Грайндкоб вручил привезенный патент.

— Перед тобой не грабители с большой дороги, эминенция, а честные граждане и верные подданные, — заявил он с достоинством. — Давай договоримся по справедливости, ибо мы не желаем войны.

— По справедливости! — размахивая георгиевскими знаменами, поддержали сент-олбансцы. — Верни нам наши права!

— Как я могу возвратить то, чего не было? — упорствовал настоятель, хотя понимал, что играет с огнем. — Вы самовольно присвоили не принадлежащие вам угодья и привилегии. Это большой грех, прихожане. От него адской серой попахивает!

— Не надо пугать нас, святой отец! — не выдержал Грайндкоб. — Лучше уступи добром. Ведь с народом шутки плохи!

Де Ла Мар, осведомленный об участи примаса Седбери и магистра Хелза, внутренне содрогнулся, но не подал виду.

— С тобой, щенок, я вообще не разговариваю! Пригрел на груди змею…

— Прочти, эминенция, — Уоллингфорд развернул перед настоятелем патент. — От имени короля мы требуем возвратить хранящиеся в монастыре документы.

— О каких документах ты спрашиваешь? Я уже устал твердить, что никакой грамоты короля Оффы у нас нет. Мы вообще знать не знаем языческих конунгов.[105] Вы бы еще вспомнили, что было до рождества Христова!

— Тогда верни грамоту доброго короля Генриха, утверждающую за общиной Сент-Олбанса права на поля, пастбище, лес и рыбную ловлю.

— Пойдем в церковь, поговорим. — Не глядя на окруживших его горожан, аббат направился к романской базилике. — Недостойно мне вот так стоять перед вами, — бросил он на ходу.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Уоллингфорд. — Побудьте здесь, братья.

Переговоры продолжались в ризнице с глазу на глаз.

— Ты разумный человек, Ричард Уоллингфорд, — сказал настоятель, — и, вижу, не хочешь зла. Но рассуди сам, как я могу пойти навстречу явному беззаконию?

— Разве ты не видел подписи короля, эминенция?

— Подпись я видел, но это ничего не меняет. Требования сент-олбансцев, этих овец заблудших, не-за-кон-ны! — протянул Лa Мар. — Против них свидетельствуют хранящиеся в Вестминстере протоколы процесса, который ваши нечестивые отцы вели с монастырем. Постановление суда можно оспорить только в судебном порядке.

— Твои ссылки на закон и судебные постановления излишни. Власть перешла к общинам, и прежние законы потеряли значение. Вместо того чтобы цепляться за букву, советую тебе взглянуть людям в лицо. Они готовы на все, и Уот Тайлер обещал прислать им подмогу. Не бери на душу греха, эминенция.

Последний аргумент сломил стойкое сопротивление старца. Вождь был мертв и убит, но жило его грозное имя.

— Господь с тобой, Дик Уоллингфорд, — раздувая ноздри орлиного носа, прошипел Ла Мар. — Мы дадим вам новые грамоты, потому что прежних нет и в помине. Ты сам продиктуешь писцу ваши требования.

— Этого мало, эминенция. Народ требует документы и книги, принадлежащие архидиакону и викарию церкви святого Петра. Среди них должна быть и грамота короля Генриха, писанная золотом и лазурью.

— Такой грамоты нет. — Седой упрямец обреченно махнул рукой. — Впрочем, я поищу и, если найду, выдам после обеда.

— Но долговые расписки и прочие обязательства тебе лучше отдать сейчас, иначе я не поручусь за библиотеку.

Выйдя из церкви, Уоллингфорд сообщил ожидавшим о результатах переговоров. Все возвратились в город, чтобы сжечь кабальные пергаменты на площади возле креста.

После полудня народ вернулся к монастырским стенам. Под диктовку Уоллингфорда писец изготовил грамоту вольностей, которую скрепили затем личной печаткой аббата и буллой[106] монастыря.

Однако народ не успокоился, продолжая требовать возвращения патента с лазурью и золотом. В противном случае угрожали поджечь монастырь.

— Я искал ваши бумаги, но не смог ничего найти! Клянусь господом богом! — Аббат истово перекрестился. — Если это так важно для вас, то давайте сделаем копию. Вы сами можете перечислить ваши вольности, а я помечу их временем короля Генриха и тогдашнего нашего настоятеля… Ну, что еще мыслимо предложить?

— Не надо нам копий, — выступил согбенный старец, бережно ведомый Грайндкобом. — Возврати нашу, писанную лазурью и золотом, о которой рассказывал мой отец!

— Вот и отправляйся к нему, старый дурак! — взорвался Лa Мар. — Может быть, он скажет тебе, где видел эту проклятую грамоту!

Толпа угрожающе заволновалась. Уоллингфорду с трудом удалось восстановить спокойствие. После мучительных препирательств было заключено перемирие до следующего утра. Сошлись на том, что, коли грамота не отыщется, ее поисками займутся сами горожане.

Разрушив усадьбы наиболее ненавистных служителей монастыря-спрута, сент-олбансцы разошлись по домам. Вокруг аббатства были выставлены усиленные караулы. Под страхом немедленной смерти воспрещались всякие входы-выходы. Об этом было оповещено на перекрестках при развернутом знамени со львами и лилиями.

Мятежный город и растревоженная обитель погрузились в сон, погасив огни. Среди тех, кто не спал в ту ночь, был инок Томас Уолсингем, ведший строгий учет «деяний» аббатов монастыря святого Олбана. Список «деяний» благополучно дошел до потомков.

На другой день прибыл королевский герольд. Скоро уже весь город знал, что Тайлер убит, а вокруг короля собираются отряды карателей. В сумке курьера-рыцаря лежала и грамота Ричарда, помеченная пятнадцатым днем июня. В ней король просил подданных Хартфордского графства и всех соседних общин не причинять ущерба сент-олбанскому аббату, монахам и монастырю, обещая заставить оного настоятеля дать удовлетворение всякому, кто чувствует себя обиженным и притесненным.

Еще не проросла маками кровь на Смитфилдском поле, и король пока лишь просил.

Огорченные грустным известием, повстанцы посовещались и решили стоять до конца. Скорбя об убитом, они не ожидали для себя никаких особых невзгод. Разве король и право были не на их стороне? Впрочем, просьба его милости несколько поубавила пыл. О разгроме обители уже не было речи.

Глава тридцать шестая Пир победителей

О люди, гнуснейшие и ненавистнейшие на земле и на море, вы, недостойные жизни по сравнению с лордами, на которых вы напали, — вы достойны жесточайшей смертной казни, и вас казнили бы, если бы вы не были послами. Идите к своим товарищам и отнесите им ответ короля. Вы были крепостными и останетесь ими, вы останетесь в крепостном состоянии, но еще несравненно худшем и более тяжком. Пока мы живем и с божьей помощью правим нашим королевством, мы постараемся всеми силами, способами и возможностями примерно наказать вас, так, чтобы наследники вашего рабства имели вас перед глазами, как зеркало, и чтобы вы были для них постоянным предметом и проклятий и страха, и чтобы они боялись поступать так, как вы.

Ответ Ричарда Второго гражданам Эссекса

Сильные мира сего не забывают услуг, особенно оказанных в трудную пору. Они платят неблагодарностью за пережитый страх и унижение. Положение Солсбери незаметным образом пошатнулось. Новые фавориты громогласно обвиняли его в том, что своими действиями он подверг особу короля неоправданному риску. Призывы эрла проявить дальновидность и не дразнить народ чрезмерно крутыми мерами не встречали должного понимания. Королева-опекунша и оба дяди выдвигали на ключевые посты своих конфидентов. Единственное, что успел сделать Солсбери, перед тем как окончательно утратить влияние на государственные дела, — это свалить Ричарда Арондела. Временный хранитель печати так и не получил вожделенное канцлерское кресло. Не преуспел в своих чаяниях и Томас Арондел, замахнувшийся на архиепископскую митру. На высшие посты выдвигались большей частью фигуры малоизвестные, а то и вовсе ничтожные. Самостоятельность, ум, глубина и оригинальность суждений оказались решительно не ко двору. Зато на все лады превозносилось усердие и восхвалявшая себя самое безудержная преданность.

Уильям Уолуорс, перехвативший лавры Солсбери, пребывал в большом фаворе. Поставленный во главе чрезвычайного трибунала, который уже с понедельника начал заседать в Гилдхолле, лорд-мэр не затруднял себя излишней судебной процедурой. Смертные приговоры сыпались как из рога изобилия. Палач в Чипсайде едва справлялся с работой. На плаху укладывали сразу по три, по четыре головы. То и дело приходилось менять изрубленное чуть ли не в щепки бревно. Впрочем, приговоренные к топору еще могли поздравить себя с удачей. Других ожидала смерть мучительная и медленная: кого подымали на дыбу или разрывали на части, а кому выпадали и оба ужасных жребия. Особенно усердствовали по части типично английской «квалифицированной» экзекуции, когда поочередно отсекают члены и сжигают внутренности.

Чудовищное колесо наращивало свои обороты. Вырвались наружу зверские инстинкты, ширился бред доносов и оговоров. Человека могли схватить на улице и вздернуть на первой попавшейся балке только за то, что он похож на крестьянина. Город захлестнула сладострастная спазма мести. Семьи фламандцев, павших под ножами ночных погромщиков, получили высочайшее дозволение собственными руками карать убийц. Безутешные вдовы и матери сплошь и рядом приводили в исполнение скоропалительный приговор.

— Vlaenderland tot eewig heid![107] — встречала улица каждую голову.

Золотой лев Брабанта плотоядно извивался на черном полотнище, а черный фландрский лев терзал золотую парчу.

Случалось, что под горячую руку попадали совершенно посторонние лица, платя за чужие грехи позором и мукой. Разбираться было некогда, оправданий не слушали, все быстрее вертелось кровавое колесо. Многие стали ожесточаться, отмечает свидетель, и опять возвращаться к заговорам, стали собираться в лесных чащах, и их сходки все увеличивались вновь прибывавшими, ибо они не видели иного средства избежать лютой смерти. Поэтому предпочли собрать свои силы и мужественно погибнуть от мечей своих преследователей, вместо того чтобы подставлять шею рабству под игом жадных сборщиков или кончить жизнь в петле на виселице.

Эрла Солсбери не столько огорчала опала, сколько всеобщее помрачение, чреватое окончательным крахом.

В угаре кровавого пира вознесенные к власти безродные временщики совершенно утратили чувство реальности. Лондон еще наводнен тайными пособниками повстанцев, положение в графствах отчаянное, а эти выскочки уже вообразили себя полными хозяевами и тешат низменные душонки людоедской забавой.

Вакханалия зверств беспокоила проницательнейшего из дипломатов отнюдь не по причинам морально-этического характера. Сему понятию суждено было появиться лет эдак через пятьсот. Морали Солсбери не касался, а вот несвоевременность широких карательных мер представлялась ему вполне очевидной. До полного умиротворения королевства не стоило поспешать с мелочной местью.

Свою точку зрения эрл изложил на Королевском совете, который собрался в Круглой зале Виндзора.

— Наконец, милорды, — он закончил речь изысканным жестом, — кто-то должен трудиться и в наших манорах, весьма пострадавших от смут, рожать детей и платить налоги. Работников и без того не хватает.

И вновь, как тогда, накануне событий, пэры не вняли самым очевидным доводам. Верх взяли сторонники «твердой руки», учуявшие настроение принцев.

Примас Куртней, получивший Кентерберийский диоцез за успешное сватовство, выразил мнение большинства:

— Сперва надлежит навести порядок. Пусть на собственной шкуре почувствуют, что значит бунтовать. Отвыкли бояться, вот и ослушничают, лодырничают. Придется учить.

Его горячо поддержал Бекингэм, а вслед за ним и новый канцлер Ричард ле Скроп, уже греющийся в лучах собственного величия, и новый лорд-казначей сэр Гугон Сигрейв, и главный барон казначейства Роберт Плессингтон, и хранитель тайной печати Джон Фордхем.

На все лады склоняли: вешать, рубить, карать.

— Все грамоты нужно немедленно аннулировать! — Сэр Уильям Уолуорс даже стукнул кулаком по столу. — И обложить еще большим налогом. Пусть расплачиваются за безобразия.

— Хотели свободу, получат рабство, — внес свою лепту Эдмунд Ленгли. — Они еще не раз поплачут, вспоминая прежние деньки.

— Я нахожу, что все сказанное здесь справедливо, милорды, — Ричард уже не лез за словом в карман, хотя собственного мнения по-прежнему не имел. Прислушивался к тому, что скажут другие.

На выручку Солсбери нежданно пришла военная сила. Коннетабль Нолз, которому были подчинены все стекавшиеся к столице отряды, мог позволить себе выразить суждение:

— Карать, конечно, надо, но только зачинщиков. Это послужит добрым уроком. Зато к мелкой рыбешке уместно проявить снисхождение. Пусть лучше работают на нас, чем слоняются по лесам. У нас и без того достаточно хлопот. Зачем нагнетать страсти?

— Шерифам и коронерам придется как следует постараться, чтобы выловить главарей, — славировал Бекингэм, менее всего желавший усиления позиций Гилдхолла. — Тут нужен тонкий подход. Рубить головы — дело нехитрое. Прежде чем казнить, не мешает немножко пощекотать пятки. Смерть еще следует заслужить. Пусть сперва назовут соучастников.

— А я о чем толкую? — оживился Солсбери. — В то время как верхушка ушла в глубину, мы довольствуемся именно мелкой рыбешкой. Где Болл, милорды? Шерли? Ужасный капеллан Роу, на котором кровь Кавендиша и Джона Кембриджского?

— Роу обвиняется в тягчайших преступлениях, ваша милость, — эрл Уорик обратился непосредственно к королю. — Но я возьму на себя смелость ходатайствовать за этого человека. Он раскаялся и горит желанием искупить свой грех. Его услуги могут оказаться чрезвычайно полезными.

— Всем, кто искренне готов помочь правосудию, должна быть обещана милость, — почувствовав наметившийся перелом, лорд Томас Перси решил примкнуть к коалиции «умеренных». Близкий по крови к царствующему дому, он сторонился нетитулованных выскочек.

— В силу различных обстоятельств к разбойникам присоединились люди, которых можно легко повернуть против вчерашних единомышленников, — поспешил докончить Уорик, с радостью сознавая, что настал его час. — Среди них мы видим именитых нотаблей и даже рыцарей. Торопливость в решении их судеб едва ли была бы уместна. Ведь в подавляющем большинстве они следовали за босоногими только из личной корысти. Томас де Корнуэрд, Роджер Бэкон, мальчишка Пол Солсбери — они нам еще пригодятся.

Прения продолжались до самой вечерни, не принеся перевеса ни той, ни другой стороне. Единодушно прошло лишь предложение о введении предварительных пыток. Но в том, что усмирение графств было возложено на Бекингэма, Нолза, Уорика и Перси, эрл Солсбери усмотрел косвенное одобрение своей дальновидной линии.

Раскол в Королевском совете ровно на сутки отсрочил казнь Джека Строу, уже осужденного трибуналом Уолуорса. Мэр вернулся в Гилдхолл, зараженный новыми веяниями. Срочно отыскали палача и писца для допроса.

— В то время, когда мы собрались на Блекхизе и решили позвать к себе короля, намерения наши были таковы, — показал Строу после прижигания каленым железом. — Всех рыцарей, оруженосцев и остальных дворян, которые придут, мы решили немедленно умертвить. Самого же короля думали водить с собой, воздавая ему положенную почесть. Мы надеялись, что все, и особенно простой народ, смелее присоединятся к нашему движению, если увидят во главе зачинщиков его милость.

— И все твои сотоварищи разделяли этот чудовищный план? — выпытывал Уолуорс.

— Про других ничего сказать не могу, но сам я думал именно так, — отвечал Строу и твердо стоял на своем, рыдая от боли.

— Ради спасения твоей заблудшей души призываю тебя открыть нам всю правду. — Помня упрек Бекингэма, мэр из кожи лез, чтобы предстать перед советом в ореоле тонкого инквизитора. — Обещаю заказать столько панихид, сколько потребуется, чтобы вырвать тебя из когтей ада… Что вы намеревались делать потом?

— Нет надобности, да и не годится мне говорить ложь, когда адское пламя уже лижет пятки, — отвечал Строу. — А намеревались мы уничтожить всех сеньоров, которые посмели бы оказать нам сопротивление. Мы хотели стереть с лица земли госпитальеров и духовных владык, оставив в живых одних нищенствующих монахов, которых достаточно для совершения таинств.

— А как вы собирались поступить с королем?

— Мы думали сами избрать себе королей, чтобы каждое графство управлялось по желанию общин. Я сказал тебе все, да поможет мне бог на исходе жизни.

Джек Строу не назвал никого и лег на плаху, и его голова была выставлена на воротной башне.

Ко вторнику восемнадцатого июня правительство уже располагало достаточной мощью, чтобы ударить по мятежным графствам. Основные силы под командой самого короля были брошены на подавление Эссекса. В канун Иоанновой ночи Ричард вступил в Уолтем, где водрузил свое знамя.

Повстанцы, однако, и не помышляли о сдаче. Депутация горожан смело потребовала подтверждения пожалованных прав и вольностей. От имени короля ответ «гнуснейшим и ненавистнейшим на земле и на море» прочитал молодой граф Бомонт.

Оскорбленные эссексцы спешно принялись сооружать завалы и копать рвы. Переворачивались скованные цепью повозки, вколачивались заостренные бревна.

Тяжелой коннице Бекингэма и ополчению местных магнатов пришлось штурмом брать позиции, неся ощутимый урон. Потери повстанцев только одними убитыми составили до пятисот человек. Отступив в районе Колчестера и Хантингдона, они призвали на помощь окрестных крестьян и пошли на соединение с отрядом Джона Роу. Каково же было их отчаяние, когда в условленном месте они вместо братьев из отважного города Седбери встретили гостеприимные объятия Фиц-Уолтера и Харлестона.

Всех, кто не полег на поле битвы, повесили на опушке леса, принадлежащего эрлу Уорику.

В тот же день были задушены очаги сопротивления в Норфолке, Кембридже и Нортгемптоне. Молодой епископ нориджской епархии Генри Спенсер, надев латы, сам повел в бой завербованных по всему графству наемников. Захватив красильщика Листера, укрывшегося в жнивье, он приказал подвергнуть его тройной казни: повешению, обезглавливанию и четвертованию. Напутствуя в жизнь вечную, кроткий пастырь был настолько предупредителен, что поддержал голову осужденного, когда того волокли к виселице. Части разрубленного тела были потом выставлены в назидание «нарушителям королевского мира» в Нориче, Ярмуте, Линне и Фелмингеме.

Повстанцев, искавших спасения в церкви, Спенсер приказывал убивать прямо на месте.

— Босоногие удостоились чести, — шутил он потом, — которой вовсе не заслужили. Но не будем мелочными.

— Церковь не мстит, — одобрительно соглашался архиепископ Куртней.

По его представлению король подписал указ о назначении главным судьей королевства Роберта Трезилиана.

— Лучшей замены бедному Кавендишу и придумать трудно, — примас дал своему протеже лестную аттестацию. — Сэр Роберт — опытнейший юстициарий, муж змеиной мудрости и великого ума.

О деяниях мужа сего подробно повествует Найтон, каноник Лестерский, которого никак не заподозришь в симпатиях к бунтарям:

«Разъезжая повсюду, он никому не давал пощады и произвел великое кровопролитие… Ибо над всеми, кто был обвинен перед ним в вышесказанном деле, справедливо, или из неприязни, он немедленно произносил смертный приговор. Одних он приказал обезглавливать, других вешать, иных велел волочить через весь город, затем обезглавливать, четвертовать и вешать в четырех концах города, у иных же приказывал выпускать внутренности и сжигать их на глазах у них, пока они еще были живы, а затем четвертовать их и вешать в четырех частях города, воздавая каждому по заслугам его».

Люди занимались привычным делом, ели, спали, грешили, каялись. Под резцом ваятеля оживал камень. В соборе Глостера была закончена гробница Эдуарда Второго, в Вестминстере не утихал восхищенный шепот у саркофага Эдуарда Третьего. Гениальный зодчий свел арки средокрестия в Уэльской церкви. Изысканные стихи о небесной любви слагал Джон Гаузер, одинаково свободно владея французским, английским, латынью. В Оксфорде и Кембридже решались тончайшие проблемы гносеологии духа, а рядом творились немыслимые гнусности. И все это как-то уживалось под одним небом.

Мерзость палачей обнажает ничтожество власти. В памяти народа преступный король неотделим от злодея судьи.

Прибыв в сопровождении Трезилиана в Челмсфорд, Ричард подписал патент, в котором объявлял недействительными все ранее пожалованные грамоты и отказывался от обещаний, данных в Майл-Энде. Документ был размножен и направлен во все графства. Утратившие силу бумаги предлагалось под угрозой конфискации имущества немедленно представить в Королевский совет для уничтожения.

Днем позже последовал новый указ, где Ричард доводил до всеобщего сведения, что Джон, герцог Ланкастерский, которого вместе с другими верными подданными облыжно обвинили в измене королю и королевству, вовсе не повинен в этих преступлениях, а, напротив, всегда был и остается верным короне, являясь главным ревнителем королевской чести.

Обведенный вокруг пальца, Болинброк повез отцу добрые вести. Он так и не понял, что с эрой Гонта покончено навсегда и двор не желает его возвращения. Самое время было бросить черни подачку.

Для усмирения Сент-Олбанса Бекингэм намеревался послать Уорика, однако в самую последнюю минуту выяснилось, что беспорядки в собственных манорах высокородного эрла требуют его безотлагательного вмешательства. В самых изысканных выражениях Бошан Уорик дал понять королю, что своя рубашка ближе к телу, и увел лучшую часть войска.

Пришлось Ричарду самому идти походом на непокорный город. В хвосте обоза тащился и Трезилиан вместе со всей канцелярией и заплечных дел мастерами. Главный палач по прозвищу Джон Ой-Ой важно трусил на осле. За две недели «боев» он успел составить себе приличное состояние. Его счета казна оплачивала в первую очередь.

Уильям Грайндкоб, завлеченный обманом в ловушку, уже сидел в монастырской темнице и дожидался суда.

С судом, однако, не получалось. Трезилиан натолкнулся на неожиданные трудности, не сумев преодолеть сопротивления присяжных. Ни один из двенадцати не захотел поддержать обвинение.

— Мы не можем никого обвинить в этом городе и передать суду, — заявили они через своего старшину. — В нашей среде нет преступников. Все преданы королю.

Завязались сложные переговоры. Трезилиан никак не соглашался остаться без добычи. Сент-олбансцы, напротив, во что бы то ни стало стремились выручить Грайндкоба. Они умоляли его возвратить грамоты королю и аббату и тем самым спасти жизнь.

— Сограждане, — ответил он сердобольным парламентерам, — завоевав свободу, вы уничтожили бремя вековой тирании. Держитесь же твердо, насколько хватит сил. Пусть ожидающая меня участь вас не тревожит. Нельзя ослаблять мужество. Мне предстоит умереть за нашу свободу. И я почитаю за счастье стать мучеником. Считайте, что моя голова уже скатилась, и продолжайте действовать так, как вы действовали.

Депутация удалилась, обливаясь слезами, а Трезилиан принялся обрабатывать присяжных, которые не умели ни читать, ни писать. В конце концов он вырвал у них приговор обманом. Грайндкоб и вместе с ним пятнадцать видных повстанцев были повешены. Среди них находились Джон Цирюльник и Джон Каменщик. Согласно специальному повелению короля, тела их должны были оставаться на виселице до тех пор, «пока смогут висеть».

Когда король отбыл на несколько дней поохотиться в лесах Эстхемстеда, кто-то тайно снял и захоронил трупы. Но ревностный судья, дрожа от усердия и ненависти, истыкал вокруг всю землю и, обнаружив свежезасыпанные ямы, велел разрыть.

О том, что произошло дальше, пусть скажет Томас Уолсингем, летописец монастыря святого Олбана и верный прислужник властей. Тем ценнее его невольное признание:

«Этот приказ превратил вилланов Сент-Олбанса, которые все еще боролись за свое раскрепощение, в рабов, обреченных на самое унизительное и тягостное рабство. Не имея никого, кто сделал бы за них это дело, они вынуждены были сами, собственными руками, повесить опять своих сограждан на железных цепях; их разлагающиеся трупы, кишащие червями и гниющие, издавали самый отвратительный запах. И это грязное дело было по справедливости поручено тем, кто не заслужил звания горожан, так как своими поступками они навлекли на себя вечный укор, который не может быть устранен. И те, кто предпочел скрыть и исказить правду, не выдавая нам изменников, не напрасно были присуждены тащить их сами; и собаки шли за ними следом. Не заслужили они быть господами».

Только через полтора года по особому ходатайству молодой королевы Анны жителям Сент-Олбанса было разрешено устроить погребальный обряд.

Джон Ой-Ой не ошибся в своих надеждах на выгодную работу. Сэр Трезилиан не давал ему сидеть сложа руки.

Под сильной охраной в Сент-Олбанс был привезен Джон Болл, арестованный в Ковентри. Неистовый пресвитер вел себя с поразительной стойкостью и благородством. Отказавшись отвечать на дальнейшие вопросы, всю вину за восстание он принял на себя:

— Больше мне нечего вам сказать. Я ни о чем не жалею, ни в чем не раскаиваюсь, ни от чего не отрекаюсь. Я и сейчас глубоко верю в святое дело Правды и не отказываюсь ни от единого слова. Все, что я писал и говорил, к чему призывал народ, — истина.

Суд приговорил его к «квалифицированной» казни. В надежде вырвать у осужденного хотя бы нотку раскаяния примас отсрочил исполнение приговора на два дня, но ровным счетом ничего не добился.

Пятнадцатого июля Джон Болл с дерзкой улыбкой поднялся на эшафот. Его разрубленные останки были разосланы во все четыре конца Английского королевства.

Спустя всего лишь день был выслежен по доносу предателя Роу и Джон Шерли. Его взяли в кембриджской харчевне, где он вел рассказ о мужестве и чистосердечии великих вождей — Джона Правдивого и Джека Возчика.

— Наше дело не пропало! — выкрикнул он на прощание.

Доставленный в Сент-Олбанс в цепях, он явил на суде образец чести и верности. И умер так же мужественно, как Болл.

Из всех руководителей восстания один Роу запятнал себя изменой. Представ перед судом, он сделал неуклюжую попытку свалить все грехи на мертвых героев. Вопреки данным ему обещаниям и охранной грамоте короля, суд приговорил капеллана Джона Роу к смерти.

Прошел почти целый год, прежде чем приговор был приведен в исполнение. Он отличался мягкостью. Роу всего лишь повесили.

Умиротворение продолжалось. Темза выносила в море раздувшиеся трупы.

Глава тридцать седьмая Прощание

Поэт:

Время свершало свой цикл, на четыре деленья разбитый.

Зазеленела земля, нарядившись в пестреющий пеплум.

Спорят с гирляндами роз цветы млечно-белой лилеи.

Роза ж раскрыла уста пурпурные с речью такою.

Роза

Пурпур — царство дает, и в пурпуре — царская слава;

Белый же цвет нелюбим королями и весьма непригляден.

Бледность на скорбном лице есть верный знак увяданья,

Цвет же багряный всегда почитался во всей поднебесной.

Лилия:

Любит меня Аполлон, земли златокудрое диво:

Он изукрасил лицо мое чистотой белоснежной.

Что же блистаешь ты так, багрянцем стыда залитая,

В тайном сознаньи вины? От нее ль твои щеки зарделись?

Седулий Скотт. Словопрение Розы и Лилии

Хронос, зажав под мышку косу, вращает свое колесо. Спят и розы, и лилии на куртинах Виндзора. Сонно перешептываются оцепенелые корни. Запеленала могилки вьюга, и ржавую кровь отбелили снега. Но и во сне вершится безостановочное движение. Дышит истерзанная земля, движутся соки, замороженные почки копят желчную горечь. Зачем опять растет трава? Спеши спросить: зачем мы жили? Зачем страдали и любили, шепча неверные слова? Не хочется начинать все сначала, и ничего не ждешь впереди. Опять весна, опять надежда. А вот запахло перезимовавшей травой, и подхватила пестрая карусель. Дрожит на зеленой проталинке мохнатенький беззащитный подснежник.

Боль затянувшихся ран, сомнение, томление, обман. Озноб и тревога. И старость стоит у порога, и тлением несет от земли. Противится, тоскует душа, но уже летит в общем цикле рядом с вылупившимся подснежником.

Джеффри Чосер заночевал в Саусуарке у Гарри Бейли. Припозднились за кружкой эля, и не захотелось возвращаться домой. Постели в «Табарде» мягкие, конюшни теплые, и кормит старина Гарри доброй английской едой. Пропустив под киппера кварту лондонского, поэт с удовольствием похлебал горячей овсянки, а затем и за яичницу принялся с беконом и маленькими колбасками. Ублаготворенный и бодрый, он шагнул за порог и чуть не ослеп от горячего света. За ночь все волшебно переменилось в природе. Святая Бригита, чей праздник приходится на первое февраля, и впрямь принесла весну. Опустила в море белую руку, и сразу дохнуло теплом.

Молчаливый звон, сумасшедший запах, ласковое сияние. Девушки в белых накидках уже несут ячменный сноп, обряженный в женскую котту. Распущенные косы, в глазах весенний хмель, но обернется золою коварное золото фей. Смеются бесовки, прыгают, вертятся, и стеклянное сердце у куклы горит. Заботливо убрали они свою Бригиту морскими ракушками, подснежниками да первоцветом. Даже венчик ей подарили из коралловых ягод рябины. Рдеет на белом, прожигает насквозь.

Значит, завтра день свечей. Если он окажется таким же теплым и солнечным, то зима еще возвратится.

Чосер попытался припомнить, как было в прошлом году. Кажется, именно в день свечей задул ветер с Канала и принес дожди, которые лили до самого Валентинова праздника. Снег потом так и не выпал, и больших холодов не было.

Жаркое лето, промозглая осень, тяжелый год.

Все деньги уходили на проценты ростовщикам и наряды Филиппы. Долги росли, а силы таяли. Вместо того чтобы наслаждаться игрой воображения, поэт чах у себя на таможне либо бегал по Лондону в поисках случайного заработка.

С отъездом Ланкастера дела пошли совсем худо. Примас Куртней вновь начал подкапываться под Уиклифа, а заодно при каждом удобном случае поминал писателей, чьи еретические измышления растлевают души. Хоть имя при этом не называлось, каждому было ясно, на чье поле падают камешки. Травля подрывала кредит, таможенное начальство смотрело косо. В довершение невзгод Эдмунд Йорк и Томас Бекингэм демонстративно закрыли перед четой Чосер свои двери.

От полного краха спасали только милости старой королевы, перепадавшие изредка по старой памяти. Случая приблизиться к Ричарду все не находилось. Просить, как другие, Чосер так и не научился, а пробиваться не умел. Трон осаждала молодая, жадная до званий и должностей свора. Как рыцарь он был слишком ничтожен, как поэт непозволительно горд и раним. О его заслугах на дипломатическом поприще и думать забыли. У всех на устах был волшебник Куртней, одним мановением разрешивший все заботы королевской семьи. Подготовка к бракосочетанию шла полным ходом, а папа Урбан свободно торговал своими индульгенциями. И никого не волновало, что нищает разоренная страна, и все забыли про графа фландрского, который готов отворить ворота врагу. Превосходная дипломатия.

Ожидаемый въезд в страну дочери императора Карла и свадебные торжества давали желанный повод напомнить о себе. Отодвинув еще дальше в грядущее манящие радужным переливом замыслы, Чосер решил поднести молодой королеве поэму, полную изысканных недосказанностей и остроумной игры. Нечто вроде чарующего «Романа о Розе», но выполненного на современный лад, легко и непринужденно. Тут будет все: провансальская куртуазия и добротный британский юмор, свободное дыхание, утонченная духовность и соленая шутка.

Сразу и название родилось: «Птичий парламент».

Анна Богемская желала въехать в замиренную страну. Ей грезились увитые розами арки с целующимися голубками, а не виселицы, окруженные вороньем.

По просьбе общин и письменному ходатайству невесты Ричард решил даровать прощение всем участникам прискорбных событий. Королевской амнистии не подлежали, однако, жители наиболее упорных городов, как-то: Кентербери, Эдмундсбери, Биверли, Скарборо, Бриджуотер и Кембридж. Не касалась она и отдельных лиц, перечисленных в особом списке зачинщиков, насчитывающем двести восемьдесят семь имен.

Все, получившие прощение и желающие им воспользоваться, приглашались в королевскую курию, куда следовало явиться не позднее праздника пятидесятницы. После уплаты пошлины за приложение большой королевской печати помилованным вручалась соответствующая грамота.

И впрямь время свершало свой цикл, на четыре деления разбитый. С пятидесятницы началось, пятидесятницей и заканчивалось. Тогда надеялись собрать подушную подать, теперь норовят содрать пошлину.

Но меняется многое, ибо закон перемен стоит над всем — венцами, царствами и самой природой.

Ричард обещал ненавистным на земле и на море еще худшее рабство, но не в его власти было исполнить угрозу. Слаба и непрочна была эта власть. Упоение кровавым пиршеством слишком скоро сменилось вновь пробудившимся страхом. Ощущая растущее сопротивление непокорной стихии, правительство осознавало свое полнейшее бессилие справиться с положением. О возвращении к рабству и мечтать было нечего. Тяжкие жернова времени крутились в одну сторону. Не было в мире силы, которая могла бы хоть на мгновение приостановить это вселенское круговращение, где слиты воедино и созидание, и гибель.

Крутилась мельница, поставленная Джеком Возчиком. Чьи-то новые руки переписывали старые письма.

Трезилиана и прочих кровохлебов пришлось сплавить куда-нибудь подальше. В королевской курии не хватало бумаги для амнистированных. Розыск зачинщиков спустили на тормозах. Судебная процедура производилась только через присяжных.

Отметив необходимость предпринятых против бунтовщиков суровых мер, парламент недвусмысленно осудил карательные расправы, которые совершались без соблюдения принятой процедуры, вопреки законам и обычаям страны.

Именно это, а не желание поскорее заключить в объятия влтавскую голубицу подтолкнуло Ричарда на столь широкую, отнюдь не в духе эпохи амнистию. Направлял короля воспрянувший духом Солсбери, чьи звезды снова переменились. Он и написал речь, которую прилежный воспитанник произнес на парламентской сессии.

— Принимая во внимание великое усердие и лояльность, проявленные верными подданными нашими — сеньорами и джентльменами, а также желая оказать им милость, которую они так заслужили, мы даруем всем, с согласия сеньоров и общин в этом парламенте, прощение, поскольку это касается нас и преемников наших.

Сказано было тяжеловесно, но убедительно. Восторг парламентариев не поддавался описанию, что и зафиксировали, в том же старомодном стиле, хронисты.

Долгожданный мир наступил, французы и шотландцы вели себя пристойно, Злата Прага готовила невесту к венцу.

В ожидании предстоящих торжеств двор счастливо затаил дыхание. О том, что было и милостью неба прошло, не хотелось даже вспоминать.

Джеффри Чосер отложил разработку манящей темы и принялся за стихи.

Они возникли легко, как дыхание.

Лично для себя он уже давно не ждал особых радостей. Так, влачил привычное существование, стараясь не выскользнуть из заведенного круга. Вопреки мрачным предчувствиям, жить оставалось долго.

Впереди были еще большие невзгоды, опала, унизительная должность смотрителя сточных канав и в конце мытарств — надгробная плита в южном трансепте Вестминстерского собора. Он удостоился этой чести не как величайший поэт, а всего лишь по должности, ибо закончил свой век скромным служащим при аббатстве.

Совсем не надолго он пережил Гонта и Ричарда Второго, а его гонитель Эдмунд, ставший герцогом Йоркским, сошел под вечные своды почти сразу за ним.

Перед наступлением нового столетия с особой спешкой расчищалась вечная сцена.

Но слава и здесь восторжествовала над смертью.

Уота Тайлера судьба обделила даже могилой. Зеленым флагом накрыла солдата земля, отметив жгучей маковой россыпью тайное место.

^{Лондон — Париж — Рим — Мадрид — Прага — Москва 1979–1986 годы}

Еремей Парнов Собраниесочинений ^{Том пятый}

Секта

ПАРФЮМ «ПРИНЦЕССА МАРИНА де БУРБОН — КОРОЛЕВСКОЕ ИСКУШЕНИЕ, КОТОРОЕ ПРИВЕДЕТ ВАС НА ТРОН!

Коль намылились на трон, не забудьте про ОМОН

Начинать роман с рекламы? С идиотской рекламы, за которую никто не заплатит? Нонсенс!

А, собственно, почему? Идиотская — совершенно верно замечено — реклама как нельзя лучше подчеркивает идиотизм жизни, ее примелькавшуюся шизофрению.

О безусловно, он раздражает, этот пир во время чумы: бриллианты, иномарки, пятизвездные отели под пальмами южных морей. Особенно при просмотре интересного фильма, который нарочно прерывается в самом горячем месте.

Но из романа, где речь идет о фактах реальной действительности, нельзя убрать навязчивый элемент этой самой действительности. Не так уж трудно, не глядя, пройти мимо витрин, где выставлены сверкающие «мерседесы», дорогие меха, многокаратные колье и браслеты. Еще легче наплевать на сникерсы-памперсы.

А как быть с МММ, «Чарой», «Тибетом»? Это ведь тоже начиналось с рекламы? И какой! И Белое братство, и секта Асахары «АУМ сенрикё», обосновавшаяся в Москве! Что и говорить, жалко своих трудовых, сгоревших на жульнических «пирамидах», но это пустяк по сравнению с потерей разума и души.

В романе, а строго по секрету, в тайной хронике жаркого лета 1995 года, никак не обойтись без процветающей даже в условиях кризиса индустрии, специально для того и созданной, чтобы манипулировать нашими инстинктами и эмоциями.

Хроника манипулирует фактами. В известной мере это напоминает приготовление отменного шашлыка, где, кроме кусков баранины, обернутой в листья смородины, требуются помидоры, баклажаны, синий лук и зеленые плоды муската, которые едва ли сыщешь на рынке. Словом, чем больше ингредиентов, тем вкуснее.

То же примерно и с фактами. Если желаете знать, что ждет всех нас в ближайшем будущем, не скупитесь в отборе, загребайте пригоршнями из самых разных и далеких одна от другой областей бытия. Ни спицы, ни шампуры не понадобятся, разве что воображаемые. Необходимо единственное: найти связь всего со всем. Это нелегко, но овчинка стоит выделки.

Глава первая И верно: шизофрения!

Калистратову показалось, что его жена не отражается в зеркале, и он зарезал ее кухонным ножом, встав среди ночи по малой нужде. Впрочем, возможно и несколько иное объяснение. Скажем так: Калистратову приснилось, что его жена Клава не отражается в зеркале, и под впечатлением кошмарного сновидения он пробудился, но не вполне, а как бы наполовину. Такое обычно происходит с лунатиками, у которых тело бодрствует, а мозг спит. Поэтому любая попытка реконструировать психическое состояние Калистратова в момент преступления обречена на провал. Можно лишь с известным на то основанием восстановить последовательность действий. Калистратов сначала прошлепал босиком в уборную, где облегчил, причем преимущественно мимо унитаза, нужду, затем заглянул в кухню, расположенную в непосредственной близости, и взял (нашарил?) большой нож для резки мяса, с узким остроотточенным лезвием и черной пластмассовой ручкой.

Удар был нанесен в сердце, с немыслимой силой и точностью. Смерть наступила мгновенно, так что Клавдия Калистратова даже не успела проснуться. О причинах убийства следствию оставалось только догадываться. Но стоило ли строить догадки, когда налицо была заурядная бытовуха? Для полноты картины не хватало лишь пустых бутылок.

Ни следователь, ни эксперт, понятно, не могли и подозревать о том, что побудительным мотивом явилось зеркало, в коем, если то было не во сне, а наяву, почему-то не возникло отражение Клавы, умеренно полной женщины двадцати шести лет. Уже сам по себе подобный факт, совершенно немыслимый с рациональной точки зрения, надлежало отбросить. Законы оптики таким образом не только не ставились под сомнение, но даже не возникали в ходе рутинного осмотра.

Отпечатки пальцев, грязные следы босых ног на полу и, само собой, кровь, залившая простыни и просочившаяся сквозь матрас, — все это должным образом было зафиксировано в протоколе.

Милицию вызвали ближайшие соседи, у которых был общий с Калистратовыми балкон, разделенный бетонной плитой. Сначала они не обратили внимания на тошнотворно-сладкий душок, проникавший через распахнутые окна. Мало ли какой дрянью несет со двора, превратившегося в сплошную помойку? Но уже на следующее утро тлетворный запах обеспокоил верхних жильцов, и пошли пересуды. На звонки и отчаянный стук в дверь квартиры № 85 никто не отозвался. Клава не показывалась по крайней мере три дня, а Вячеслава, по словам соседки, вообще где-то черти носили. Толи уехал куда-то, то ли… Словом, припомнить, когда его видели в последний раз, не удалось. Вывод напрашивался сам собой. Печальный, но, как выяснилось, правильный.

Факт смерти гражданки Калистратовой не вызывал сомнений. Паспорт нашли в сумочке, лежавшей в шкафу, а личность помогли опознать соседи.

По причине жары процесс разложения зашел настолько глубоко, что установить время наступления смерти оказалось весьма непросто. Судя по газетам, оставшимся в почтовом ящике, выходило как минимум четыре дня.

Кровь давно успела свернуться и приобрела цвет ржавчины. Под влиянием прямых солнечных лучей это обычно происходит за один-два дня, при рассеянном свете — значительно позже, порой за неделю.

В комнате, где лежал труп Клавдии Калистратовой, окна были плотно зашторены. Таким образом, срок в четыре дня показался судмедэксперту Левиту наиболее вероятным.

Осторожно отделив присохшую к телу простыню — оно было накрыто до подбородка, — он обнаружил две раны, каждая из которых могла послужить причиной смерти: одну — в области сердца, другую — в правом подреберье. Нож лежал на полу, возле самого изголовья.

Следователь Морозов, показав орудие преступления соседям Калистратовых — чете пенсионеров, взятых в качестве понятых, приобщил его к вещественным доказательствам и уложил в коробку. На полированном лезвии явственно выделялись кровавые потеки, а рукоятка могла хранить дактилоскопические отпечатки.

Всем хотелось как можно скорее покончить с формальностями. Дух разложения, несмотря на открытые окна и балконную дверь, так до конца и не выветрился, да и солнце жарило немилосердно.

— Смерть наступила предположительно третьего июня, — продиктовал в микрофон врач-эксперт. — В том же месте, где был обнаружен труп… На кровати. Причина смерти: обширные повреждения в области сердца и печени, нанесенные острым оружием… В скобках: кухонный нож.

— Длиной двадцать два сантиметра, — подсказал следователь.

Важно было не упустить главное, а заполнить форму и, если понадобится, отредактировать всегда успеется. Не тот случай, чтобы выкладываться: бытовуха и есть бытовуха. Таким образом, сомнений насчет личности убийцы не возникло. Версия родилась, что называется, с первого взгляда, когда Морозов приподнял простыню, и были сделаны снимки. Тем не менее, точно следуя инструкции, эксперт зафиксировал положение трупа и позу: на спине, но с наклоном на левый бок, голова запрокинута, правая рука свешивается с кровати, левая откинута за спину, ноги согнуты в коленях.

Одежды на убитой не было, только простыня, накинутая, очевидно, постфактум. Не были забыты ни следы крови непосредственно возле тела (форма, размеры и т. д.), ни трупные пятна, четко выраженные на задней и заднебоковых поверхностях.

— На фоне пятен светлые участки кожи в местах придавливания к постели, — отметил эксперт.

Это был существенный момент. Если у трупа, лежащего на спине, пятна обнаруживаются на передней поверхности, это свидетельствует об изменении положения трупа через сутки и более после смерти.

— Все? — нетерпеливо спросил Морозов, закурив сигарету.

Оперативник с помощником, словно только и ждали сигнала, поспешили выйти на балкон. Но эксперт почему-то медлил, точно не находил в себе сил отойти от трупа. Что-то его удерживало возле кровати, беспокойно подтачивало изнутри, как забытое, но очень нужное к случаю имя, когда мелькнувшее в толпе лицо заставляет замереть в изумлении, и ты не знаешь еще, с чем связан уже тающий в памяти образ: с радостью или горем.

— Пожа-а-луй, — нараспев протянул он, но тут же спохватился. — Нет, постой! Кажется, что-то есть и сверху… Прикройте штору! Только не полностью. — Левит опустился перед смертным ложем на колени, будто собирался прочесть заупокойную молитву. — Так и есть! — в его голосе прозвучала досада и вместе с тем непроизвольное торжество. — И на передней! — он перемотал запись назад, изменив первоначальное заключение. — На передней поверхности тела различаются трупные пятна бледной интенсивности, что может указывать на изменение позы трупа, спустя четырнадцать — тире — двадцать четыре часа после смерти.

— Потом нельзя было этим заняться? — нахмурился следователь, затушив окурок о спичечный коробок. — До морга не могли утерпеть?

— Первичный осмотр ничто не заменит. Упустишь — не наверстаешь. Труп определенно переворачивали! — Зная превратности смерти много лучше, чем жизни, и ни на грош не веря в жизнь после смерти, Левит читал ее зловещие знаки, словно в открытой книге.

Когда останавливается сердце, обездвиженная кровь начинает медленно опускаться в нижние части тела, переполняя капилляры и венозные сосудики, которые, просвечивая сквозь кожу, образуют багрово-синюшные пятна. Они появляются, уже спустя два часа. Это первая, самая ранняя стадия — гипостаз. Даже при легком надавливании пятно исчезает, но стоит убрать палец, как оно появится вновь. Если тело перевернуть, кожа побледнеет, а пятна выступят на другой стороне. Гипостаз длится от восьми до двенадцати часов и переходит во вторую стадию, когда застывшая кровь уже не может вызвать перемещение пятен. Слегка посветлев при надавливании, они тут же возвращают свой похоронный цвет. Еще через сутки (в жару — быстрее, в холод — медленнее) наступает заключительный аккорд — имбибиция. Красные кровяные тельца распадаются, гемоглобин пропитывает стенки сосудов и ткани. Теперь даже при сильном ударе зловещая метка не изменит ни цвета, ни положения.

Все верно: не прошло и суток, как убитую зачем-то перевернули на правый бок, а затем вновь уложили на спину. Обилие разлитых, интенсивной окраски пятен свидетельствует о том, что смерть наступила почти мгновенно.

В последний раз тронув свесившуюся руку, что вяло подалась и тут же откачнулась назад, эксперт выпрямился и, подойдя к окну, жадно вдохнул горячий, ненасыщающий легкие воздух.

Учитывая погоду, трупное окоченение закончилось, или, говоря профессионально, разрешилось в первые два дня.

Теперь стало понятно, почему столь мало крови оставила длинная — почти десять сантиметров! — проникающая рана брюшины, справа под ребрами. Он был сделан уже после смерти, этот тонкий, словно бритвой прочерченный разрез.

Зачем? Для какой цели?

— Мой вам совет, — Левит обернулся к следователю, — еще раз опросите свидетелей. Может, кто видел поблизости посторонних? Мое усталое сердце подсказывает, что преступлением на бытовой почве тут и не пахнет. Странная вырисовывается картина, очень, я бы сказал, странная.

— Странно другое, — съязвил следователь, — как это вам удалось учуять при эдакой вони? Лично у меня нет и тени сомнения, что тут поработал муж. Где он, хотелось бы знать?.. Ничего, далеко не уйдет! Не тот случай!

— Случай не тот, — по-своему отреагировал эксперт. И это равнодушное, чуть протянутое повторение прозвучало хлеще самого резкого отрицания.

— Не первый раз выезжаем вместе, и вечно какая-то заковыка. И чего вам неймется? — Морозов уже примирился с мыслью, что так просто ему не отделаться. К праздничному столу — у дочери день рождения — он и так опоздал. Молодежь дожидаться не станет. Труднее было расстаться с первоначальной и такой соблазнительной версией. На фоне заказных убийств, что, как правило, так и остаются нераскрытыми, заурядная бытовуха могла подправить статистику. Ну не нашли бутылок, так что с того? Этот Калистратов мог нажраться где-то на стороне, и, вернувшись ночью бухим, порешить свою бабу на месте. Наутро очухался и ударился в бега. Так и так придется объявить розыск… Причины для убийства всегда найдутся. Завел любовницу, нужно, так сказать, освободить площадь. Теперь с этим просто. С жилплощади и следует начать. На сегодня — это первейший вопрос… Мог задолжать, да мало ли какие планы… Двухкомнатная квартира, шестой этаж, метро рядом — доллорей тысяч на сорок потянет, не менее. — Начнем оформлять протокол? — спросил он уже вполне миролюбиво.

— Думаю, оно и лучше.

— Я так понимаю, собираетесь производить вскрытие?

— Если не возражаете.

— Тут первое слово за вами, как скажете, а постановление я подпишу.

— С чего это вы вдруг стали таким сговорчивым? — Левит недоверчиво прищурился. — Или уже все равно опоздали?

— Так и есть, — тряхнул головой Морозов. — Да и куда денешься? С очевидностью не поспоришь: вторая рана нанесена после смерти. Если этот Калистратов не наркоман и не псих, то простой бытовухой и вправду не пахнет… Вы, кажется, забыли свой секундомер, доктор… Вон там, на кровати.

— Ой, спасибо! — спохватился врач-эксперт. Манипулируя предметами, число коих превышает единицу, он обязательно что-нибудь да терял. Чаще всего это был секундомер, необходимый при фиксации трупных пятен: восстановление цветности после надавливания исчислялось в секундах. Потеря, а затем неожиданное возвращение другого атрибута вызвала гомерический хохот в морге. Оказалось, что измерив температуру еще свежего трупа, он оставил термометр в заднем проходе, и все лишь потому, что вечно таскал с собой и, естественно, боялся потерять подотчетный диктофон.

— Итак, — начал Морозов, — гражданка Калистратова Клавдия Васильевна, пол женский, возраст двадцать шесть, рост сто шестьдесят один сантиметр, упитанность достаточная, цвет кожных покровов?..

— Бледно-серый, — подсказал эксперт.

— Бледно-серый… Как там у вас дальше?

Левит включил диктофон на прослушивание: трупные пятна, окоченение, температура трупа, гнилостные изменения — словом, все, что неизбежно связано со смертью, которая намного однообразнее и предсказуемее жизни.

Левит подписал протокол, не читая. В глаза бросился стоявший на прикроватной тумбочке большой флакон духов «Парфюм принцесса Марина де Бурбон» — 125 $.

«Однако…»

Морозов вышел на балкон дать знать работникам санитарно-эпидемиологической службы, что пришел их черед. Вокруг машины, которая должна была повезти Клавдию Васильевну в последнее путешествие, собралась кучка особо любопытных соседей.

Поскольку входная дверь оказалась неповрежденной — оперативник проник в квартиру через соседний балкон и открыл замок, — осталась последняя формальность: наложить печать.

Весь этот казенный церемониал неявно, если не гротескно, переплетался с фрагментами древнего погребального культа: запись в Книгу Смерти, ладья Харона-Осириса с бензиновым мотором, парасхиты — санитары, плакальщицы — с сухими глазами и равнодушными лицами и, наконец, печать вечного молчания, наложенная на дверь, а не на уста.

Жаль, что вокруг не было никого, кто бы мог провести и осмыслить противоречивую, но далеко идущую аналогию.

Люди потеряли уважение к смерти. Она не трогала, не удивляла, да, пожалуй, и не пугала, воспринимаясь как принадлежность быта, о которой вспоминают, когда приходит нужда. Мудрый и человечный завет: «Memento mon»[1] — был забыт, а если и вспоминался, то как-то по-лагерному: «Сегодня умри ты, а уж я — завтра».

Глава вторая Чемоданчик президента

Фортуна подстерегала обозревателя «КС» Саню Лазо на станции метро Площадь революции, но он, ясное дело, не знал об этом. Наряду с другими партийно-комсомольскими органами печати, популярная молодежная газета сохранила свое историческое название «Комсомолец столицы», демонстративно перечеркнув его косым сплетением заглавных литеров. По этой причине, сначала в журналистских, а затем и в самых широких кругах, она сподобилась прозвания «Кость», что нашло согласие с аббревиатурой и конфигурацией вензеля, натурально похожего на заостренный обломок упомянутого предмета.

Логотип далеко не всегда отражает содержание, но «КС» и вправду стала форменной «костью в горле» для многих, включая все ветви власти, силовые структуры и экстремистов обоих флангов.

Вынесенный толпой из вагона, Саня оказался прижатым к постаменту с бронзовой фигурой колхозницы, что никак нельзя было счесть знаком судьбы, ибо все, что происходило в тот момент в зале, не имело ни малейшего отношения к сельскохозяйственной тематике. Пожалуй, более уместен оказался бы пограничник с собакой.

Оба выхода в город были закрыты, и пассажиров с прибывающих поездов направляли вниз — через Театральную на Охотный ряд, о чем с короткими промежутками оповещала трансляция. Увидев милицейское оцепление, Саня достал удостоверение и принялся пробиваться навстречу потоку, который нес его к запруженным эскалаторам за полуовалом перил. Он угодил в самую кульминацию, потому что, как вскоре выяснилось, поезда вообще перестали останавливаться, минуя на повышенной скорости центральный пересадочный узел столицы. Станцию очищали основательно и вполне профессионально. Тем более хотелось остаться и разнюхать причины переполоха. Не обращая внимания на тычки и ругань, Сане ценой неимоверных усилий удалось протиснуться на платформу и, дав крюка, продраться к цепочке омоновцев.

Бегло оценив диспозицию, Саня понял, что тут представлены все силовые структуры, включая службу охраны Президента. У него была отличная память на лица.

После дежурных пререканий, сопровождавшихся качанием прав, ему позволили пройти к начальству.

У заграждения перед подъемными эскалаторами с Охотного ряда темпераментно беседовали три милицейских полковника, генерал и еще двое в штатском. По их настороженным лицам Саня понял, что узнан, но на всякий случай представился по всей форме.

Выступления в печати и на телевидении принесли ему скандальную, скажем прямо, известность. Особенно среди людей в погонах. Что-что, а припечатать броским словом он умел. К одному из министров так и прилипло обидное прозвище. Журналисту угрожали судом и пулей в затылок, но пока Бог миловал. Короче говоря, связываться с ним выходило накладно.

— Ладно, оставайтесь, — после долгой паузы разрешил лысый, с жиденьким начесом мужчина в темном, не по погоде, пиджаке, застегнутом на все пуговицы.

Его лицо, круглое и одутловатое, с глубоко запавшими глазками, показалось Сане знакомым. Кажется, он мельком видел эту лысину то ли с Власовым, то ли даже с Рыжковым. Определенно из бывшей «девятки».

— Вас, кажется, Александром зовут? — колюче сверкнув из-под кустистых бровей, он оглядел Саню с головы до ног и медленно отвел взгляд.

— Так точно… А вас, простите?

— Без комментариев.

— Все понятно… Во всяком случае, спасибо за содействие… А нельзя узнать, что тут происходит?

«Лысый» молча указал на статую сталевара, олицетворявшего рабочий класс. Она находилась на противоположной стороне, в отчужденном, как наметанным глазом определил Лазо, пространстве. В ногах гегемона плашмя лежал, пребывая в неустойчивом равновесии, самый обычный на вид «дипломат» черного цвета, с металлической окантовкой и наборным замком.

Не составляло труда догадаться, что именно это и явилось причиной заварухи. Случай в наше веселое время обыденный. В кейсе могло лежать все, что угодно: бомба, фирменные документы, портативный автомат, пачки долларов, пакеты крега, а то и вовсе поллитровка с нехитрой закусью. Словом, ничего из ряда вон выходящего. Если бы не паника, которую подняли пассажиры, и, главное, режимное расположение станции, можно было бы ограничиться и более скромными мерами. Но вышло, как вышло, то есть, как всегда.

— Может рвануть при малейшем наклоне, — снизошел все же до комментариев «Лысый», примерно догадываясь, какие мысли проносятся в голове журналиста.

Ждали саперов с натасканной на взрывчатку собакой.

Покрутившись со скучающим видом вокруг «объекта», Саня дал привыкнуть к своей особе, не вызывавшей, как он имел основания догадываться, дружеских чувств. Улучив удобный момент, он подлез настолько близко, что мог бы дотянуться до кейса, но был отогнан грубым окриком. Мгновенного взгляда оказалось, однако, достаточно, чтобы узреть неприметную пластинку с выбитым на ней номером 01. Сразу возникла ассоциативная мысль о пожарной команде, царапнувшая по самолюбию своим убогим примитивизмом. Конечно же, почтенная служба не имела никакого отношения к атташе-кейсу импортного происхождения, оставленному каким-то разиней. А то и вовсе разомлевшим от жары пьяницей.

«Почему обязательно бомба! Партию кейсов мог закупить какой-нибудь банк или фирма, скажем, для членов правления, а первый номер присвоил, чтоб лишний раз выделиться, гендиректор. Логично?.. Не совсем, — вновь пришел к тупику Лазо, — остальные передерутся из-за мест: кому шестой, кому девятый… И вообще первачи не ездят на метро. У них «мерседесы» и «вольво». Всяко бывает, но жизнь, как правило, выбирает банальные варианты».

Слоняясь между турникетами, Саня ловил обрывки разговоров.

Омоновцы, видимо, соответствующе проинструктированные, поминали дудаевских террористов. В другое время он бы охотно встрял в беседу: от сержанта подчас можно узнать больше, чем от генерала. Только не тем была занята голова, не на том сосредоточена.

В тот краткий миг, когда он увидел хромированную табличку с претенциозным номером, что-то такое вдруг промелькнуло и тут же забылось. Дурацкий окрик отвлек. Попытка вернуть тот первоначальный толчок окончательно заволокла память плотной завесой. Осталось беспокойное ощущение утраты важного связующего звена, возможно, ключевого в этой пока еще темной истории. Желание вспомнить тупой болью отзывалось в висках, от него нельзя было отвязаться. Саня понимал, что должен переключить себя на что-то совсем постороннее, не думать об этой чертовой бляхе, не насиловать память. Она проснется сама, без нажима, когда этого абсолютно не ждешь.

Уйдя в себя, он проглядел появление саперов: майора, лейтенанта и проводника с роскошной черноспинной овчаркой. Казалось, она улыбается, свесив язык с приоткрытой пасти. После короткого совещания приступили к работе. Первым делом собака обнюхала кейс и вроде как не обнаружила ничего подозрительного. Тогда майор решительно засучил рукава гимнастерки и, вытянув руки вперед, чутко пошевелил пальцами, словно хирург перед операцией или чудодей-экстрасенс. Затем, вооружившись фонендоскопом, он принялся, едва прикасаясь к поверхности, прослушивать чемодан. Эта стадия напомнила Сане медвежатника из гангстерских фильмов.

— Тикает? — крикнул через весь зал генерал.

Майор лишь досадливо дернул щекой и дал знак отойти еще дальше. Казалось, что он вообще привык изъясняться исключительно жестами. В ответ на его кивок лейтенант, раскрыв объемистый баул, выложил пару бронежилетов и каски с экраном из гнутого плексигласа. Помогая командиру облачиться в тяжелые, с выпирающими стальными пластинами доспехи, он успел натянуть на голову каску, но был остановлен небрежным взмахом руки.

— Зачем так рисковать? — не выдержал милицейский генерал. — У нас есть броневая плита с манипуляторами. Я попрошу доставить…

— Не стоит, — впервые раскрыл рот майор, — видел я ваши манипуляторы. Наборный замок — дело тонкое. А за меня не беспокойтесь: детонаторы руками ломал, и ничего.

Он и впрямь оказался ассом. Никто и глазом моргнуть не успел, как кейс оказался в его руках, ни на градус не изменив исходного наклона — правым углом к низу. Плавно подняв опасный груз над головой, майор унес его на пустую платформу, скрывшись за толщей пилона, облицованного краснокоричневым мрамором.

Сане показалось, что все дружно перевели дух.

Потянулись минуты напряженного ожидания.

— Чего он там копается? — проворчал задетый за живое генерал.

— Сходим взглянуть? — с невинной улыбкой поддел Лазо.

Напряжение спало, люди принимали свободные позы, обменивались замечаниями. Послышался приглушенный смех.

— Рано радоваться! — оборвал генерал. — Если это синтекс, то бабахнет за милую душу. Разнесет подчистую…

Он хотел еще что-то сказать, но все поглотил оглушительный вой сирены. Мерзкая, подозрительно похожая на рев противоугонного устройства рулада, хлестнув по нервам, многократным эхом прокатилась по залу.

Еще никто не успел понять, что, собственно, произошло, как вслед за тревожным сигналом громогласно прозвучал хорошо поставленный мужской голос:

— Все системы стратегических ядерных сил приведены в действие!.. Повторяю: все системы стратегических ядерных сил приведены в действие!.. Даю обратный отсчет времени: шестьдесят… пятьдесят девять… пятьдесят во…

На счете сорок семь из ближайшей к Сане арки выскочил несчастный майор. Словно тень из кромешной тьмы преисподней, преследуемая адскими духами. Его вынесло на самую середину, где он и застыл, подобно жене Лота, обращенной в соляной столб. Замерев в совершенно невероятной позе, офицер медленно опустился на колени, умудряясь удержать на вытянутых руках распахнутый кейс, который продолжал отсчитывать роковые секунды: сорок шесть… сорок пять… сорок…

На разом осунувшемся, будто серым цементом схваченном лице застыло выражение неизъяснимого ужаса.

Никто потом не смог припомнить, сколь долго длилось общее состояние шоковой каталепсии. Одни говорили — мгновение, другие лишь отрицательно мотали головой: как хочешь, так и понимай.

Первым опомнился «Лысый». Невзирая на возраст и солидную комплекцию, ему удалось взять спринтерский старт и в два прыжка очутиться у цели.

— Стоять! — исторгнув истошный вопль, «Лысый» вцепился в злополучный кейс. — Это чемодан Президента!

Между ним и майором завязалась борьба на манер перетягивания каната. Оба находились явно не в себе. Припав на колени, они валтузили друг друга по каменному полу, мертвой хваткой вцепившись в кейс. Партия завершилась ничейным результатом. Говорящий «дипломат» с тяжелым звоном грохнулся оземь, явив ошарашенным зрителям сверхсекретное нутро: серебристую панель со множеством всевозможных кнопок, тумблеров и мигающих ламп.

Ветераны в тельняшках кинулись на пол, но взрыва не последовало. Только замигали неоновые индикаторы и соскочили, отдавшись пружинным скрежетом, какие-то рычажки. Не дойдя до второго десятка, счет захлебнулся в заунывном вое, сквозь который прорезалось первоначальное оповещение о готовности баллистических ракет к пуску. И все пошло по второму кругу.

Неуверенный, на нервической нотке смешок дал сигнал к пробуждению. Омоновцы, не разобравшись толком, что, собственно, произошло, с опаской приподняли головы. Начальство отреагировало сообразно интеллекту, то есть по большей части пребывало в полной растерянности.

— Классная лажа! — торжествующе улыбнулся Лазо.

Словно остужающий ветерок пробежал по его разгоряченному телу.

«Чемодан! Ядерный чемоданчик!»

Вот и встала пластинка с номером на свое место, как разгаданное слово в кроссворде.

Саня подосадовал, что не сообразил сразу. Ведь своими руками вырезал сенсационную фотографию из немецкого журнала «Бунте»: «Президент России вместе с личным офицером-оператором разглядывает раскрытый ядерный чемодан». Уму непостижимо, как могла такая сцена стать достоянием печати!

Журналистское расследование, которое задумала провести «Кость», не состоялось: опередила старшая — по комсомольскому прошлому — сестра. И эта вырезка тоже попала в Санино досье. Почти дословно вспомнились курьезные подробности насчет пропажи чемодана в Форосе, кремлевских нравов вообще. Особенно отличился один из престарелых генсеков. При интронизации ему преподнесли изделие за номером 51, а он взбеленился: «Я не пятьдесят первый, я — первый. Замените». И заменили, порушив идущий еще от Никиты порядок.

— Вот уж лажа, так лажа! — повторил Саня.

— Что вы сказали? — ошалело поведя глазами, осипшим голосом спросил генерал.

— Лажа, милостивый государь, туфта! Или вы принимаете это за чистую монету?

— Провокация, — бросил неведомо откуда взявшийся спортивного вида блондин в чесучовом пиджачке с короткими рукавами, и решительным шагом направился к главным участникам трагикомедии, так и не вставшим с колен.

Саня тут же последовал за ним.

На «Лысого» было больно смотреть. Сизый от прилива крови, с налипшей на лоб жалкой прядью, подкрашенной хной, он безуспешно пытался захлопнуть крышку, надеясь таким манером угомонить словоохотливого демона. Говорящее устройство, как назло, зациклилось на фразе о стратегических силах, которую и повторяло с упрямством недоразвитого попугая. Майор, тоже находясь на грани сердечного приступа, пытался помочь, но ему мешал бронежилет, который он так и не догадался сбросить.

— Вы же понимаете, что в таком виде это нельзя вынести на улицу, — твердил он, ломая ногти о насечку колесиков. — Лучше вызовите спецпоезд.

Кейс, как и предполагал Саня, был импортный. Удалось даже прочитать название «Самсонит» — то же, что и на снимке в «Бунте». Заглушить его оказалось не под силу ни технически грамотному майору, ни загадочному блондину в чесуче.

Возможно, он и присоветовал бы нечто дельное, но помешал Лазо. Кляня себя за то, что не прихватил фотокамеру, Саня счел своим долгом выжать максимум возможного. Любая точная деталь была на вес золота. Наклонившись, чтобы лучше видеть, он нечаянно толкнул блондина, дожавшего зубья запора почти до гнезда.

— Кто вас сюда пустил?

Выжидательно обернувшись, Саня натолкнулся на жесткий прищур. Сжатые в ниточку губы и впалые щеки подергивала бешеная улыбка.

— Вы, — Саня достойно выдержал взгляд.

— Немедленно убирайтесь!

— И не подумаю. Обращаясь ко мне, вы произнесли слово «провокация». Это ответственное заявление. Могу я сослаться на вас?

— Як вам не обращался, — перекатывая желваки, блондин дал нервную слабину: начал оправдываться.

— Но вы знаете, кто провокатор, провокаторы?..

— Мы всех знаем, всех…

Неизвестно, чем бы закончились эти бесплодные, но не лишенные подтекста пререкания, если бы не вмешался «Лысый».

— Уберите прессу, — устало распорядился он, выпрямляя спину, и стряхнул прилипившуюся к брюкам обертку от «Сникерса».

Поскольку вся пресса была сосредоточена в данный момент в единственной персоне, Лазо отдал церемонный поклон. Дальнейшее пребывание превращалось в пустую трату времени, а оно было куда как дорого. Через час о происшествии в метро раззвонят по всей Москве, и пойдут скрипеть перья. Сбежав по замершим ступеням эскалатора, Лазо, убыстряя шаг, понесся по длинному, непривычно пустому переходу на Охотный ряд, где о деяниях тоталитарной эпохи мог бы напомнить мрамор, а не надменная бронза. Но кто может помнить о том, как был благородный камень однажды низвергнут в подземный мир из горнего благолепия храма Христа Спасителя? Во всяком случае, не Саня.

— Анонсируй мою статью в завтрашнем номере, — с ходу выпалил он, врываясь в кабинет главного редактора.

— И где твоя статья? — главный, мужчина великих крайностей, меланхолично глянул на Саню из-под очков.

— Будет.

— Название? Тема?

— Предстоит обсосать. Дай мне двадцать минут.

— Сейчас или никогда.

— Ну хорошо, — Саня нетерпеливо закусил губу. — Значит так… «Чемоданчик с ядерной кнопкой случайно обнаружен на станции метро Площадь революции. Такое устраивает?.. «Силовики в панике»… «Ядерный чемодан Президента вопит о готовности ракет к пуску»…

— Ты перегрелся на солнце? Или уже «ку-ку»? — главный выразительно повертел пальцем у виска.

— Может, у кого и поехала крыша, но я в полном порядке. Учти, Вадик, пока о том, что случилось, знаю один я. Ты понял?..

— Я-то понял, потому как давно ничему не удивляюсь. Но не верю, старик, не верю.

— Мне? — поднял брови Лазо. — Ты мне не веришь?

— Не лично, не лично, старик, но как, скажем, Станиславский актеру. «Не может быть, потому что не может быть никогда». Чеховский ученый сосед не совсем идиот. Ядерный чемоданчик мог оказаться, где угодно, но не в метро. Скажешь, у Саддама Хуссейна — поверю, у Дудаева — тоже, даже у Япончика, но не на Площади революции. Прости, старик, и не надо темнить. Это розыгрыш?

— Прочитаешь — увидишь.

— Так, значит?

— Только так. Даешь анонс?

— Когда будет материал?

— К пятничному номеру. Мне нужна полоса.

— Заметано.

Глава третья Дракон и дева

И отсвечивало зеленым стекло ее мертвых глаз, и мухи, присосавшиеся к страшной ране в правом боку, отливали зеленым золотом.

Тело обнаружил Владислав Леонидович Торба, ведущий научный сотрудник Института атомной энергетики. Вернее, его спаниель Лаки, суетливый, взбалмошный и добрый. Случилось это около дома на Университетском проспекте, в блаженные минуты утренней прогулки. Насчет блаженства, впрочем, вопрос спорный. Невзирая на раннюю пору, осатаневшее солнце уже успело выйти на режимную черту +31 °C. Обычно в подобных случаях говорят, что «старики не упомнят». Да и где упомнить, если такая жара в конце мая была зарегистрирована лишь в начальный год правления Николая Второго. Никаких таких стариков, что перемахнули столетний рубеж, на Москве не осталось. Притом пекло, ознаменовавшее утро последнего царствования, никак нельзя сравнить с нынешним. Третью неделю крутился на одном месте испепеляющий антициклон, и даже метеослужба, способная на самое фантастическое вранье, не решалась предсказать скорый конец пытке.

Подлинявшее, словно меловой пылью припорошенное небо без единого облачка; обжигающий, как в съемочном павильоне, ослепительный свет и мертвый, ненасыщающий легкие воздух. Какая-такая прогулка? Какие-такие блаженные минуты? Суровая необходимость — ничего более.

Бедный Лаки, чье обостренное обоняние жестоко страдало от миазмов, источаемых отбросами в железных ящиках, потерянно слонялся между стволами тополей, облетавших прилипчатым пухом. Справив без всякого удовольствия непременную нужду, он не то что затрусил, а скорее пополз по размягченному асфальту, сметая лохматыми ушами пыль и тополиную вату.

Только на придорожных, прилегающих к университету аллеях, где тени гуще и трава посвежее, пес и его вечно занятый мудреными материями хозяин немного пришли в себя. Владислав Леонидович стянул влажную майку, украшенную пунцовым сердцем, что вопияло о любви к Багамским островам, где физик никогда не бывал, и, растопырив руки, подставил взмокшие подмышки слабому дуновению ветерка.

Как отстраненно, как торжественно цвели каштаны! Не замечая изрыгающих дым коробок, проносившихся с обеих сторон, не реагируя на возню двуногих тварей, что разметались теперь в наркотическом забытьи под сенью тронутых ржавчиной листьев. Невзирая на гарь, на свинец и на серу, травмированная природа реализовала свой таинственный генетический код. Все-таки лето — великий лакировщик действительности.

Бутылочные осколки и всяческий мусор нежно укрыли золотые россыпи одуванчиков, воробьи беззаботно чирикали в тощих кустах сирени и — редкая гостья! — одинокая бабочка-павлиний глаз прилепилась к клочку пластиковой обертки, обманутая яркостью нездешних цветов.

Казалось бы, жалкая полоска зелени, потемкинская деревня, фата-моргана! А все же не видно за вспыхивающей зеркальными зайчиками листвой глухих оград правительственных особняков и желтых стен факультетских строений. И парочки, которым жара не помеха, могут свободно, не в пример прежним временам, предаться радостям плоти.

Скромно потупясь, Торба старался не глядеть по сторонам. Найти более-менее уединенное место оказалось непросто, но он отыскал вполне пристойный уголок, где буйно произрастали дикие травы: сурепка, кипрей и чертополох.

Спущенный с поводка Лаки, припав носом к земле, рванулся в сторону и в мгновение ока пропал из виду. Облегченно вздохнув, Владислав Леонидович уселся под деревом, скинул туфли и вытянул ноги, довольно-таки волосатые и неприласканные загаром.

Не успел он кануть в сладкую дрему, как в уши ввинтился совершенно истерический взвизг, и, ломая ветки, на полянку выскочил перепуганный пес. Тоскливо скуля, бросился он к хозяину и, дрожа всем телом, распластался у него на коленях.

— Фу, черт!.. В чем дело?

Лаки, естественно, отозвался по-своему и, попытавшись лизнуть Торбу в щеку, оцарапал его широкими лапами.

— В чем дело, я спрашиваю? — повысил голос кандидат физико-математических наук и многозначительно пристегнул поводок. — Тебя кто-то укусил?

Лаки ответил укоризненным взглядом безраздельно преданных карих глаз. Задышливое повизгивание и эти темные зрачки, затаившие скорбь и смятение, — все свидетельствовало о том, что собака не на шутку перепугалась.

— Искать! — последовал не совсем адекватный ситуации приказ, ибо однажды найденное никак не нуждается в розыске.

Потребовалось известное усилие, чтобы стронуть упиравшееся животное с места. В конце концов Лаки поддался уговорам и пополз в кусты. Проламываться сквозь колючую жимолость Владиславу Леонидовичу было определенно не с руки и он, найдя удобную прогалину, взял инициативу на себя. Меньше всего ожидал он увидеть такое, хотя, с другой стороны, чему удивляться? Судя по криминальной хронике, вероятность наткнуться на труп достаточно велика, хоть здесь, хоть у себя на лестничной клетке, как то было зимой в соседнем подъезде.

Торба не то чтобы остолбенел, но как-то весь обмер, ощущая непривычную заторможенность в мыслях. Общая картина медленно складывалась из отдельных фрагментов: тело в кустах, побуревшие пятна крови на подкладке чего-то вроде плаща… Не сразу понял, что это женщина, к тому же совершенно раздетая. Угол зрения сузился, словно лучи в фокусе линзы, перескакивая с оторванной пуговицы на рану, еще совсем свежую, с муравья, переползавшего через локтевой сгиб, на припухшие ссадины вдоль отчетливо обозначенной вены. Потом эта стеклянная прозелень, мухи… Мысль о том, что ссадины на руке оставлены шприцем, скользнула как бы мимо сознания. Сосредоточенный и одновременно поверхностный взгляд уперся в запрокинутое лицо, полускрытое каштановой прядью, а затем переместился на грудь и на ногу, выпростанную из-под плаща.

Возможно, все длилось какую-то долю секунды, хотя казалось, прошло не менее часа, прежде чем пришло понимание, что мертвая женщина молода, красива и, главное, нужно как-то действовать, причем незамедлительно… Первой осознанной мыслью было бежать отсюда во все лопатки! Пока его не увидели, не застукали… И это явившееся из дворового детства забытое слово взметнуло в душе такой же давний, почти атавистический страх, что бедный физик действительно шарахнулся прочь. Однако первый же больно впившийся в пятку сучок привел его в чувство. Кое-как утихомирив скакавшего с громким лаем спаниеля, Владислав Леонидович воровато огляделся и обходным манером прокрался к дереву, где лежали его плетеные мокасины и майка с пламенеющим символом. Собственное сердце затрепыхалось под ним, словно на последних метрах марафонской дистанции. Принудив себя идти прогулочным шагом, Владислав Леонидович попытался состроить беззаботную мину и даже принялся насвистывать, но вышло невыразительное сипение.

Так, толком не ведая, что следует предпринять, и оттого еще более взвинченный, дотащился он до ближайшего перекрестка, где висела прозрачная будка. За пыльным отблескивающим стеклом смутно белела форменная рубашка одуревшего от духоты гаишника. Торба потоптался возле светофора и, когда загорелся воспрещающий рубиновый глаз, словно по наитию, рванул перед самым радиатором взвизгнувшей тормозами «Волги» на противоположную сторону. Страж порядка никак не прореагировал на вызывающую эскападу, и все еще можно было переиграть, но Торба уже не принадлежал себе. Автоматически повинуясь приказам извне, он наказал Лаки «сидеть» и ступил на выкрашенную серебрянкой ступеньку.

— Там женщину зарезали, товарищ капитан.

— Где? — не повернув головы, незаинтересованно спросил регулировщик.

— На второй аллее через дорогу, — неопределенно махнул рукой Торба — метров что-нибудь двести. Я вас проведу… Молодая совсем…

— Не могу покинуть пост, — неприязненно мотнул головой обитатель «стакана». — Не наше это дело, ГАИ. Обратитесь по назначению.

— А куда? — захлопал глазами Владислав Леонидович, ощущая, как накатывает раздражение. — Ноль-два позвонить? У меня даже жетона нет и автоматов вокруг не видно…

Багровый затылок еще ниже навис над стойкой, на которой рядом с фуражкой стояла литровая бутыль «Херши». Разговор был окончен.

— Вы обязаны доложить! — потребовал Торба. Вспышка праведного гнева, как не странно, его успокоила. — У вас же есть связь? — закончил он на просительной ноте.

Реакции вновь не последовало, но, спускаясь, он услышал, как мент, перемежая забористым матом, пробубнил что-то по рации.

— Мне подождать? — крикнул Торба на всякий случай, начиная раскаиваться, что ввязался в историю. Как бы там ни было, он сделал все, что мог. Остальное его не касается. Если государство не желает себя защищать, то пусть оно идет к чертовой матери. «Все прогнило в Датском королевстве». Кажется, так у Шекспира. Или не совсем так?

В небесах между тем произошла какая-то подвижка.

— Погуляйте пока, — кивнул регулировщик, высунувшись из окна. — Документы есть?

— Откуда?.. И где я их спрячу? — Владислав Леонидович вызывающе оттянул резинку баскетбольных трусов с голубым фирменным знаком «Адидас». Обычно застенчивый и деликатный, он легко вспыхивал, бурно реагируя на проявления административного абсурда. — У нас что, чрезвычайное положение?

— Фамилия, имя, отчество, адрес, — донеслось свыше. Видимо, были получены необходимые указания.

Владислав Леонидович не стал пререкаться и дал требуемые сведения, тут же проверенные по соответствующим каналам. Проработав пятнадцать лет в режимнойорганизации, он настолько свыкся с официальной терминологией, что подходящие случаю блоки сами выстраивались в его запомороченной голове.

Профессиональные заботы — ведущий научный сотрудник занимался разделением изотопов — давно уступили место сугубо бытовым. Перво-наперво катастрофически не хватало денег. Даже прокорм собаки превратился в мучительную проблему. Он возненавидел проклятое название «педи-гри», соединившее библейский порок с африканским колдовским амулетом. Казалось, что оно сосредоточило в себе наиболее отвратительные приметы смутного времени: навязчивую рекламу, рассчитанную разве что на миллионеров, беспардонную ложь и дьявольскую свистопляску неведомо откуда взявшихся колдунов и астрологов, заполонивших экран. Стыдно было признаться, что они с женой, тоже научным работником, стали практически нищими.

Когда в одночасье были потеряны скопленные за много лет вклады в сберкассе, пришлось продать оставшиеся от родителей этюды Коровина и Поленова, как потом выяснилось, за бесценок. Деньги вложили в семейный банк «Чара» под солидный, но едва покрывавший инфляцию процент. Чара однако оказалась отнюдь не заздравной. За несколько дней до окончательного расчета — сумма составила без малого двадцать миллионов — банк лопнул. Владислав Леонидович не сомневался, что это была спланированная акция, причем при полном попустительстве властей. Короче, пять месяцев сравнительно обеспеченного существования в непривычном статусе рантье обернулись разбитым корытом. Так же закончилась и попытка организовать с коллегами ТОО. Выбранный ими гендиректор, единственный, кто смыслил в финансах, снял деньги со счета и был таков. Торба знал, что работник его квалификации мог бы получать за рубежом тысяч пять долларов в месяц, и мысленно готов был завербоваться хоть в Северную Корею, хоть в Ирак, но пока ему никто ничего не предлагал, а он был слишком нерешителен и ленив, чтобы проявить инициативу. Когда становилось совсем невтерпеж и накатывало отчаяние, он тешил себя идиллическими картинами жизни где-нибудь на берегу теплого моря, в коттедже под пальмами. Пока хоть кому-то нужна центрифуга для получения плутония и урана-235, шанс есть.

Таская за собой взад-вперед проголодавшуюся псину, он выстраивал в уме хитроумные конструкции из металлических сплавов, номенклатура которых известна лишь считанному числу лиц. Но мысли разбегались. Откуда-то из глубины зеленым призрачным светом пугающе вспыхивали очи на мертвом лице.

«Плюнуть и уйти, — поминутно решал он. — Мне-то какое дело? Не погонятся же за мной?» — И продолжал машинально отсчитывать шаги, зная, что не уйдет, и никуда не поедет, и не станет продавать секретов. В такие минуты он ненавидел себя, законопослушного гражданина расхристанного отечества. Впрочем, ненависть слишком сильное слово. Горькая обида рождала тошнотное ощущение безысходности. И еще мертвую женщину — студентка? — никак не удавалось выбросить из головы.

Ждать пришлось изнурительно долго.

Видя, как мается бородатый мужик с собакой, угрюмый регулировщик, которому лишние хлопоты были нужны, как рыбе зонтик, проникся чем-то вроде сочувствия. Спустившись перехватить красный «порше», совершивший двойной обгон, он снизошел до утешительного кивка:

— Скоро подъедут, — и, поигрывая жезлом, вразвалку направился к резко затормозившей машине. Водитель, не дожидаясь объяснений, приспустил стекло и помахал зеленой бумажкой.

«Долларов двадцать, если не все пятьдесят, — взъярился Торба. — Месячная зарплата».

Капитан, не смущаясь присутствием свидетеля, деньги взял, но потребовал права. Поколдовав над ними, скорее для проформы, он обошел машину сзади, сверил номера и отпустил нарушителя.

Владислав Леонидович отвернулся, исходя желчью. Экономя бензин, он выезжал на своей «ладе» пятой модели только на дачу, то есть на садовый участок на 42-м километре по Рижскому шоссе. Нынешние выходные они вынуждены были провести в городе по причине выкипевшего аккумулятора. Поломка обнаружилась поздно вечером, а деньги на новый можно было достать только в понедельник.

— Сколько еще ждать? — стиснув зубы, спросил Торба. — Я на работу опаздываю.

— Это в субботу-то?

— Да, в субботу! — с вызовом констатировал Владислав Леонидович, досадуя на свой промах. — Вы, как я вижу, исправно выполняете свои обязанности, — с язвительной усмешкой акцентировал он, — но на одной милиции свет клином не сошелся. Существуют, например, производства с непрерывным циклом. И вообще стратегически важные институты.

Фраза получилась нелепая, выспренняя, но Торбе казалось, что он сделал достаточно ясный намек на свою принадлежность именно к таким жизненно важным для государства сферам. Тем более что в принципе так оно и было.

— Ну, и где же вы работаете?

— В атомной энергетике.

— Не слабо… Оружейным ураном не приторговываете?

— С чего вы взяли? — опешил Владислав Леонидович. — Ничего подобного!

— Как же! Почитываем прессу. Что ни день, то контрабанда. Лучше бы ее вовсе не было, вашей атомной. До сих пор с Чернобылем расхлебаться не можем.

— Чернобыль тут не при чем. В жизни всякое может случиться. И самолеты падают, и поезда сходят с рельсов, но это не значит, что нам следует пересесть на лошадь и отказаться от электричества. А негодяи всюду есть, в том числе и в ваших органах.

— Что верно, то верно, — согласился гаишник. — Жить всем надо, вот и крутятся в силу возможностей… Имея уран, я бы не жаловался.

— У вас есть покупатель? — сыронизировал Торба, отдав должное милицейскому юмору.

— Был бы товар, купец найдется… Неужели живете на одну зарплату?

— Пытаюсь выжить, — вздохнул физик. Продолжать в том же ключе не имело смысла. — Я, пожалуй, пойду. Вы знаете, где меня найти.

— Не положено. Сами ведь напросились. Все доложено чин-чинарем: скоро подъедут.

— Можно подумать, что это я ее убил.

— Всяко бывает.

— Вы это серьезно? — забеспокоился Владислав Леонидович, кляня себя за мягкотелость и длинный язык. Того и гляди навесят убийство или вообще пришьют что-нибудь несусветное. С них станется. Он тоже «почитывает» прессу, хоть и выписал на текущее полугодие одну-единственную газету. — Я знаю свои права, — сказал он, набравшись решимости. — Пусть меня доставят в отделение.

— Права появляются при наличии паспорта, — философски заметил капитан. — Раз вызвались быть свидетелем, так наберитесь терпения.

Торба попытался было возразить, но умолк на полуслове, заметив приближающуюся машину с синей мигалкой. В «мерседесе» с московским гербом сидели двое молодцов в камуфляжных костюмах и черных беретах. Один из них, с автоматом на боку, отвел регулировщика в сторонку. Обменявшись несколькими фразами, они рассмеялись и, вполне довольные друг другом, подошли к машине. С заднего сиденья была извлечена холодильная сумка, в которой оказался плоский ящик с банками пива. Пятнистый отложил автомат и, вскрыв полиэтиленовую обертку, перебросил пару жестянок гаишнику.

— Будешь? — неожиданно спросил он, подняв глаза на Торбу.

Владислав Леонидович хотел гордо отказаться, но лишь смущенно мотнул головой, что можно было посчитать за согласие.

«Карлсберг» оказался почти ледяным. Из-под сорванного кольца прыснуло упоительной горечью хмеля.

— Твой пьет? — спросил благодетель в берете, кивнув на Лаки, занявшего выжидательную стойку.

— Н-нет, — неуверенно пожал плечами Торба, — не знаю.

— А ты проверь. Мой-то пьет, не напасешься! — прощально кивнув, он грузно обрушился в кресло с высоким подголовником. «Мерседес» развернулся и на полной скорости умчался в обратном направлении.

— И это все? — удивился Владислав Леонидович. — Даже не взглянули!

— Очень им надо! Жмуриков не видали? Это ж не следственная группа…

— Значит, еще ждать? — посасывая пиво, покачал головой приободрившийся физик. Приятный холодок в животе несколько примирил его с превратностями жизни, которая, если спокойно разобраться, имеет не одни только минусы. — Мне бы жене позвонить, а то начнет беспокоиться…

— Можно устроить, — подумав, согласился капитан. — Какой телефон? — Ждать да догонять — последнее дело. Кто их знает? Может, прокурора сыскать не могут… Охота ему торчать в такую жару. Тоже ведь человек…

Группа прибыла на японском микроавтобусе «Мазда» через два часа после вызова. Кроме водителя, в нем находились капитан Серебров, меланхоличный увалень с воспаленными от хронического конъюнктивита веками, прокурор Симаков, судебно-медицинский эксперт Левит и проводник с собакой.

Немецкая овчарка по кличке Эстет, обнюхав плащ и землю вокруг, потянула было поводок в сторону университета, но уже через несколько метров начисто потеряла след.

— Первый раз с ним такое! — удивился проводник. — Добро бы на трассе, где полным-полно машин, но чтобы так…

Прокурор, не по ситуации прифранченный и до одурения надушенный одеколоном «Арамис», досадливо махнул рукой.

— Приступайте, — кивнул он оперативнику, едва взглянув на тело.

— Без вас, Николай Анисимович, мы бы не догадались, — огрызнулся капитан. Он сделал несколько снимков из разных углов и на всякий случай обозначил участок проволочными вешками, хотя был уверен, что повторного осмотра не будет: не тот случай. — Наркота, — бросив наметанный взгляд на исколотую руку, определил он. — И со стажем. Небось, на этой почве и порезали. Ишь как располосовали… А ничего была телка, фигуристая.

— Полагаете, располосовали? — судмедэксперт, натянув резиновые перчатки, ощупал брюшную полость, затем, раздвинув запекшиеся края раны, просунул пальцы внутрь. — Ничего себе! — воскликнул он, отшатнувшись от трупа.

— Чего-то нашли? — незаинтересованно спросил Серебров.

— Нашел? В том-то и дело, что не нашел! — с нажимом произнес Левит. — Помогите перевернуть тело.

— Зачем? — брезгливо поморщился капитан. — Успеете у себя в лаборатории наглядеться.

— Переверните, вам говорят! — Левит сердито тряхнул седым клинышком бородки и локтем поправил дужку очков. — Раз надо, так надо…

Со спины женщина выглядела еще привлекательнее. Ни раны, ни малейшей царапины не было видно на ее гладкой, в меру загорелой коже. Общее внимание привлекла цветная татуировка на нетронутых солнцем ягодицах: слева зеленый дракон и малиновая женская фигурка справа. Драконий хвост и руки краснокожей нудистки терялись в промежности. Оставалось догадываться, как они взаимодействовали в движении.

— Так и есть! — то ли обрадовано, то ли, напротив, сокрушенно заключил эксперт и медленно, словно что-то удерживало его, выпрямился, постоял с минуту и пошел к автобусу. — У нее вырезана печень, — процедил через плечо.

— Как так вырезана? — не слишком удивился капитан. Участковый в недавнем прошлом, он заочно окончил юрфак, но, перейдя на оперативку, не прикипел сердцем к работе. Соблюдение самых необходимых формальностей — это все, что его волновало.

— Очень просто: вырезана, — пожал плечами эксперт, залезая в кабину. — Не думаю, чтобы скальпелем, но вполне профессионально. Это видно хотя бы по характеру разреза: хирургический. Операцию, надо думать, провели уже после смерти.

— Вы уверены? — подал голос прокурор. Он курил сигарету за сигаретой, нетерпеливо поглядывая на часы. У него были грандиозные планы на этот день. Жена с дочкой отбыли на дачу, а старый, еще со школьной поры приятель уже час дожидался в Серебряном бору с двумя милыми дамами. Дежурство закончилось в десять утра, но сменщик почему-то запаздывал. Вот и пришлось за здорово живешь искупать чужие грехи. Одна мысль об этом вызывала прилив желчи. В «дипломате», что покоился на заднем сиденье, лежали бутылка шампанского, литр «Смирновской» и шоколадный набор. Словом, незапланированный выезд оказался более чем некстати. — Обычно вы не торопитесь с заключением. Даже после вскрытия, — попенял, выдержав продолжительную паузу.

— Считайте, что оно состоялось, — устало вздохнул Левит, — хотя свою часть работы мы безусловно проделаем. Тогда и получите по всей форме, но полагаю, что не ошибся.

— От чего наступила смерть?.. Передозировка?

— Там видно будет.

— Или не будет? — Нервно притоптывая носком ботинка, прокурор следил за тем, как лениво и незаинтересованно возится, собирая вещдоки, оперативник. Кроме плаща и смятого фильтра от сигареты, почитай, ничего и не нашли. Мусор в кустах едва ли имел отношение к преступлению. — Вы же знаете, что от этого зависит квалификация, — мгновенное раздражение, которое вызвало в нем бесцельное топтание Сереброва, лишь усилило инстинктивную неприязнь к эксперту. — Либо я должен возбудить дело об убийстве, либо… о похищении человеческих органов. Даже мало-мальски толковой статьи на сей счет не имеется… Депутаты долбаные!

— Сочувствую, но ничем помочь не могу. Ситуация явно не тривиальная. На моей памяти это уже третий случай. Прошлой осенью в Бескудникове обнаружили труп молодой женщины с удаленной печенью. По-моему, дело так и осталось нераскрытым. Не слыхали?

— Я здесь человек новый… Вы в самом деле намекаете на контрабанду органов для пересадки? Бизнес весьма прибыльный.

— В голову не возьму… Вообще-то навряд ли. Кому нужна печень наркоманки? При первом же биохимическом анализе выяснится.

— Тогда что? Людоедство?

— Слишком уж изощренно для нынешних-то гиен. Нет, тут другое… Как-никак поработал хирург! Но зачем? Для чего? Ритуальным каннибализмом тоже вроде не пахнет. Мы хоть и впали в первобытное состояние, но не настолько ж…

— А если настолько? Вот вы говорите — японцы. Шайка, как там она называется, ну этого лохматого выродка?..

— Асахары?..

— Именно! «Сёнрике»!.. Разработка японская, а только у нас в Москве сектантов в три раза больше, чем в Токио. Опять мы впереди планеты всей. Лично я ничему не удивлюсь. Распад полный. Случаи самого отвратительного людоедства повторяются с завидным постоянством. И голод тут ни с какого боку. Растление нравов. Это же надо придумать такое: печенка!

— Японцы в войну практиковали, на пленных. Или, к примеру, взять дикарей. У них печень считалась вместилищем жизненной силы, если хотите, души. Вот и жрали требуху поверженных врагов, в надежде укрепить воинскую доблесть. Но от бабы, я вас спрашиваю, дикарю какой прок?

— Цинизма вашему брату не занимать, — усмехнулся прокурор. — Маньяк — вот и весь сказ. Это многое объясняет… Вы там скоро, Серебров? — окликнул он капитана.

— Будем увозить, — с облегчением кивнул оперативник, точно только и ждал, что кто-то возьмет на себя инициативу. — Приступайте, — он махнул рукой санитарам, подкреплявшимся возле своей труповозки.

— Кого вы имели в виду под братом? — подозрительно покосился на прокурора Левит.

— Каким братом? — не понял Симаков. Предвкушая купание, шашлычки на траве и прочие прелести, он мысленно был уже в Серебряном бору.

— Вы о чем?

— О цинизме. Сами только что выразились.

— В самом деле?.. Я уже забыл, по какому поводу. А, печень! Почему все патологоанатомы, кого я знал, склонны к кладбищенским шуткам? Атмосфера морга сказывается?

— Морг, кладбище — это неизбежный итог, — не без удовольствия отбрил Левит. — У нас ассортимент, как говорится, готовый. Хотите знать производителей? Я скажу: преступники — раз, прокуроры — два. Потому-то и юмор у них расстрельный. У тех, кого я знал.

Симаков пристально посмотрел, но ничего не ответил.

— Знаю, что не обрадую, но придется вам, батенька, поднимать то, нераскрытое, — ехидно осклабился Левит.

— Это еще зачем?

— Придется, придется… Дело, конечно, ваше, но, как пить, придется. Помяните мои слова.

Санитары застегнули пластиковый мешок, опустили на брезентовые носилки и через заднюю дверь погрузили в «рафик».

— Все, — сказал Серебров. — Можно ехать.

— У той дамочки, — усаживаясь на свое место, Левит многозначительно поднял палец, — у той, что в Бутове, была точно такая же наколка.

— И нашли ж местечко, лахудры! — хмыкнул Серебров. — А третий?

— Что третий?

— Вы же говорили, что на вашей памяти это уже третий случай?

— Тогда второй, если уж по порядку… И тоже женщина. В морге дожидается. На прошлой неделе нашли, в Бутове. Никак руки не дойдут: уйма работы.

— И наколка имеется?

— Наколки я как-то не приметил, но печени скорее всего не досчитаемся. Надо будет сегодня же проверить. И как это я, старый дурак, сразу не сообразил! Ведь своими глазами видел… Тот же разрез! Эх, сразу было надо прощупать…

— Успеете. Никуда она от вас не уйдет.

— Вы не знаете, что у нас в моргах творится! Мест катастрофически не хватает. Ни жить не дают по-человечески, ни помереть.

ТОЛЬКО ТАМПАКС!

Глава четвертая «А это был не мой чемоданчик…»

Первое упоминание о кейсе, поставившем на уши все спецслужбы Москвы, проскочило в начале передачи «Времечко». В характерной для лихой бригады наплевательской манере было заявлено, что зритель «не узнает о пропаже контейнера с радиоактивным кобальтом на складе производственного объединения «Светоч», о дерзком нападении на генерального директора Агентства печати «Вести», а также о находке — где бы вы думали? — в Московском метро президентского чемодана с ядерной кнопкой».

При этом ведущий костяшками пальцев отбил барабанную дробь и пропел хорошо всем известный куплет:

А это был не мой чемоданчик…

Если отбросить назойливые потуги на остроумие, то текст целиком был заимствован из анонса в «КС», что полностью устраивало Саню Лазо. Лучшей рекламы в канун выхода репортажа трудно было бы пожелать. Два экземпляра завтрашнего выпуска лежали рядом с ним на диване. Середину второй полосы занимал крупный коллаж, на котором красовался вырезанный из «Бунте» чемоданчик. Жуткий атомный гриб и палата для буйнопомешанных составили соответствующий фон. Натюрморт дополнили генеральские погоны.

Прослушав вполуха сообщение о найденной возле МГУ мертвой женщине, у которой неизвестные злоумышленники похитили печень, Саня выключил телевизор и принялся обдумывать план завтрашней встречи. Он явно погорячился, посулив проблемную статью. Для аналитического исследования материала не хватало. Это выяснилось при разборке досье. Чтобы не потерять лицо и забить дыру в номере, пришлось дать репортаж с места событий. Получилось забористо, с отчетливым сатирическим уклоном. Памятуя о статье, которую все же надеялся написать, Саня, не расставив всех точек над «и», подпустил толику мистификации. Читатель, который не ходит голосовать, заслуживает, чтобы его слегка попугали. Сопоставив уже состоявшийся репортаж с еще нерожденной статьей, он набросал основные вопросы, которые намеревался задать, не переставая удивляться и радоваться удачному стечению обстоятельств. Выйти на того самого конструктора, который когда-то дал интервью конкурентам, оказалось куда проще, чем можно было предполагать. Перелистывая записную книжку, Лазо неожиданно наткнулся на телефон Лиды Ермоловой, работавшей в редакционном секретариате. Они познакомились прошлой осенью в Репине, на каком-то киношном семинаре, пару раз переспали и, сохранив друг о друге приятные воспоминания, разъехались по домам. В самом начале весны, когда были завершены все формальности развода, второго на протяжении семи лет, Саня, одурев от беспокойного ощущения неприкаянности, вспомнил про Лиду и позвонил. Они встретились — было как раз воскресенье, отлично отобедали в Домжуре и сразу поехали к нему в Крылатское. Характер у Лиды был жизнерадостный, легкий. Ни о чем не спрашивая, она осталась на ночь, которую они провели без сна, а утром безмятежно укатила к себе в редакцию. Больше они не виделись. За истекшие три месяца Саня успел побывать в Чечне и на холяву съездить в бизнес-круиз по островам Эгейского моря, где обзавелся знакомством с длинноногой, гибкой, как лоза, фотомоделью, а под самый конец — и с женой известного банкира Лорой, роскошной сорокалетней женщиной. Предпочитая всем радостям жизни постель, она обожала роскошь и, главное, знала в ней толк, будь то бриллианты, меха, коллекционный фарфор или антикварная мебель. Необузданная, капризная, но ласковая и страстная, Лора целиком завладела всеми его помыслами. Каждая встреча была, как праздник, который мог оказаться последним. Неудивительно, что тихая Лидочка напрочь выскочила из головы.

Набирая, не без душевного трепета, ее номер, Саня приготовился к упрекам, даже к холодной отповеди. Менее всего он мог ожидать, что его встретят с такой искренней радостью. Словно расстались вчера, и она все еще под впечатлением той нескончаемой ночи, когда они, счастливые и обессиленные, раздвинув наконец шторы, увидели солнце в зените и сверкающую гладь водоема с березками на островках. Сердце заныло от ее беззаботного смеха. Ощутив смешанное со стыдом облегчение, он попытался что-то такое объяснить, оправдаться, но лишь окончательно запутался и умолк. Тараторя без умолку, Лида нуждалась разве что в одобрительном поддакивании и возгласах удивления. Она продержала его у телефона минут сорок, пересказывая накопившиеся новости, которые хотела излить все разом. Интересного или сколь-ни-будь значительного в них было немного. Так себе — радужные брызги событий и впечатлений. Багатели, как говорят французы, милые пустячки. И все у нее «классно», изумительно, неповторимо, словно не было в ее жизни ни трудностей, ни огорчений. Летний дождик при ярком солнце, и только.

Более чуткое ухо могло бы уловить затаенные обертоны грусти в ее звонком и чистом голосе, но Саня слишком был занят собственными проблемами. Когда в сплошном потоке слов проскользнули короткие бреши он перевел разговор на профессиональные темы. Терпеливо выслушав жалобы на грабителей почтовиков и жмотов рекламодателей — беды у всех были общие — осторожно спросил про конструктора, вскользь заметив, что срочно и позарез нужны координаты. Лида оказалась не в курсе, но обещала разузнать.

Положив трубку, он с раскаянием подумал, что хотя бы из вежливости следовало назначать встречу. Но, как нарочно, муж его новой подруги отбыл в зарубежную командировку, и впереди маячила целая череда безмятежных дней и ночей. Такого с ним еще не было. Быстро воспламеняясь, он так же скоро остывал, но ненасытный омут этих тайных свиданий только распалял жажду. На плаву удерживала лишь работа. Не столько газета как таковая, с ее лихорадочной текучкой, сколько внутренний и всегда такой благодатный отклик на все, что связано с печатным словом. Ибо Слово в его изначальном значении — и Бог, и миф, и мир. Впрочем, до таких глубин, доступных лишь философскому или истинно писательскому уму, Саня не добирался. Ему вполне хватало тех поверхностных знаний, которых в конечном счете требует мае-медиа. Журналист не только не обязан, но и не должен быть мудрее среднестатистического подписчика.

Сане не пришлось выбирать профессию, она сама избрала его. В школе, пионерлагере, на факультете — везде он был бессменным редактором стенгазет. В «КС» пришел еще студентом, да так там и остался, пройдя весь путь от нештатного корреспондента до члена редакционной коллегии. Не бог весть какая карьера, но он и не стремился выше. Ни должности, ни награды, ни титулы не могут заменить журналисту единственного отличия — имени. Достаточно того, что Александра Лазо причисляли к первой десятке, хотя достойных соперников у него было только двое: в «Известиях» и «Сегодня». Всякий раз, приступая к горячей теме, Саня невольно думал о том, как бы каждый из них выстроил композицию, какие нашел сравнения, как надавил на болевые точки власть предержащих. Если удастся найти контакт, он постарается превзойти себя. Выдаст такой фитиль, что чертям тошно станет.

Предвкушая грядущее торжество, Саня мысленно возвратился к Лиде и вновь ощутил едкую кислоту запоздалого стыда. Она не только нашла нужного человека, но и сама договорилась о встрече! А он даже поблагодарить, как следует, не сумел, свинтус… Почти как в анекдоте: она ему: «Поженимся?» — а он в ответ: «Созвонимся». Слова вроде другие, но подтекст почти тот же.

Ее звонок, как потом выяснилось, не первый за день, Саня услышал еще на площадке, когда отпирал дверь. Влетев в кухню, он больно ушиб плечо об угол холодильника и свалил на пол телефон. К счастью, внутренности не пострадали, хотя от пластмассы откололся солидный кусок. В какой-то мере это было знаком судьбы. Массивный аппарат, купленный женой, теперь уже бывшей, был единственной вещью, которую она почему-то не пожелала забрать. Казалось бы, под старину и под мрамор, впандан с обстановкой, что она вывезла, вплоть до торшеров и ламп. Словом, трещина, расколовшая корпус, оказалась чуть ли не символической.

Провозившись далеко за полночь, когда густую синь за окном разбавило белесой мутью, Саня незаметно впал в дрему — как был, в рубашке и джинсах, на пролежанном старом диване, которым снабдил его сердобольный сосед.

Убогое ложе, казалось, еще хранило стойкий тревожный запах Лориных духов. Как же он мандражировал, когда впервые привел ее в эту пустую комнату с теневыми квадратами от картин на выгоревших обоях. Но она и здесь оказалась на высоте, эта дивная женщина в изысканном туалете от Сен-Лорана. Сбросив платье и не щадя маникюра, вымыла полы, протерла окна и даже вычистила Санины парадные туфли. И все быстро, сноровисто, словно каждый день занималась самой черной работой. Это выглядело тем более удивительно, что в ее особняке, на седьмом километре от Кольцевой, не ощущалось недостатка в прислуге. Упарившись, более от жары, нежели с непривычки, Лора, ничуть не смущаясь, стянула с себя тончайшие трусики, оставившие на пышных бедрах розовый след, и побежала под душ.

«Тебе нужно особое приглашение?» — окликнула, пустив воду на полную мощь.

Аромат «пуазона», навеяв томительные воспоминания, незаметно просочился в сон. Уже в забытьи Саня ощутил волнующую близость женщины, разметавшейся где-то под самым боком. Полный желания, он потянулся ищущими руками, которые тут же уперлись в обшарпанную кожу дивана.

Он с трудом перевел дыхание и разлепил глаза. Разворошенное гнездо заливал ослепительный жар. День обещал быть таким же изнурительно знойным, как и все предыдущие.

Пора было вострить лыжи. На дорогу по приблизительной прикидке понадобится не меньше часа — тридцать пять минут только на метро. Утрата «жигуленка» шестой модели, отошедшего вместе с дачным участком жене, существенно сузила Санину деловую активность. Он знал, что может легко сорвать несколько тысяч зеленых на скрытой рекламе, но пока брезговал.

Засекреченный конструктор обретался на Нижней Масловке, в бывшем цековском доме из желтого кирпича. Двухкомнатная квартира с высоким потолком, просторным холлом и всяческими подсобными помещениями производила впечатление гостиничного люкса средней руки. Темная лакированная мебель, обилие хрусталя, ковры машинной выделки — ничего примечательного. Разве что развешанные по стенам поделки из корней и капа — хобби, как легко догадаться, хозяина, самого Петра Николаевича.

На вид ему было за пятьдесят. Невысокий, но крепкого сложения, он встретил гостя радушной улыбкой и сразу же предложил чаю.

Взглянув на натертые до блеска полы, Лазо сделал движение разуться, но хозяин остановил его небрежным взмахом руки.

— Не затрудняйтесь… У меня особое покрытие: дунешь — и нет. Никакая грязь не пристанет.

— Такое бы, да для внутреннего употребления, — пошутил Саня.

— Не понял?

— Я душу имею в виду.

— Душа — штука нематериальная. Я, знаете ли, в атеистическом духе воспитан и не собираюсь менять убеждения. Глянешь на вчерашнего бойца идеологического фронта, как он с постной рожей держит свечу, так с души воротит.

— Вот вам и нематериальное понятие, — улыбнулся Саня.

— Что?.. Вы совершенно правы! — Петр Николаевич рассмеялся. — Слова, слова… Однако присаживайтесь. Будете записывать на магнитофон?

— Если не возражаете, — Саня включил диктофон с миниатюрной двухчасовой кассетой.

— Ничего не имею против. Мои условия знаете?

— Знаю.

Единственным условием была полная анонимность. Поэтому Лазо не стал выяснять ни подлинного имени, ни отчества и уж тем более не поинтересовался фамилией. Пусть будет Петр Николаевич. Главное — нарыть побольше фактов.

— Взгляните, — развернув газету, он показал иллюстрацию к очерку, — тот самый?

— Как две капли воды. Могу продемонстрировать и свой собственный… Из той же партии.

— Интересно.

Петр Николаевич принес точную копию кейса, запечатленного на снимке. Та же фирма и пластинка на том же месте, только без номера.

— Раскрыть нельзя?

— Сделайте одолжение, — отщелкнув боковые замки, Петр Николаевич распахнул крышку. Внутри оказался портативный ноут-бук с крохотным экраном и выдвижной клавиатурой, тестер и набор инструментов для тонкой электроники. — Вы ожидали чего-то иного, не так ли?

Саня отрицательно покачал головой.

— Я не ожидал, — подчеркнуто выделил он, — что ядерная кнопка страны может оказаться в таком чемодане… Почему именно «Самсонит», Петр Николаевич? Не нашлось подходящей упаковки отечественного производства?

— Представьте себе, не нашлось…

— А этот подошел по параметрам? Самый лучший из всех?

— Не знаю… Надо спросить у того, кто производил оптовые закупки Не исключено, что ему просто дали на лапу. Лично меня параметры устраивают: вес, толщина, прочность. Мы проверили вместе с ведущим конструктором.

— И наборный замок на три цифры?

— Честно говоря, он вообще не нужен. В принципе эта штука никак не может попасть в чужие руки.

— Но ведь попала же!.. Например, в Форосе.

— То дело темное. Притом следует учесть, что министр обороны располагал точно таким же пультом. Для чего им еще один, так называемым мятежникам? Разве что ублажить Янаева, который не просыхал с комсомольской юности?

— Вы случайно не смотрели вчера вечером «Времечко»?

— «Время» по старой памяти иногда включаю, на «Времечко» времечка нет, — довольный каламбуром генеральный конструктор лукаво прищурился.

— Значит вы не знаете об инциденте на станции метро Театральная?

— Знаю, но из другого источника.

— Какого, если не секрет.

— Секрет.

— Понятно… И что вы думаете по этому поводу?

— Очередная чушь. Враки!

— Вас не затруднит пробежать глазами этот материал? — Лазо вновь подсунул свой очерк.

Петр Николаевич взял газету, надел очки и действительно за несколько минут пробежал все шесть полных колонок. Он либо читал с пятого на десятое, либо владел навыками быстрого чтения. Саня подозревал, что технарям оно дается много легче, чем гуманитариям.

— Это вы написали? — спросил Петр Николаевич, сдвинув очки на изборожденный морщинами лоб.

— С вашего позволения.

— И видели собственными глазами?

— Почти с самого начала и до конца… Пока не попросили.

— Все действительно так и было? — конструктор аккуратно сложил газету по складочкам. — Ничего не преувеличили ради красного словца?

— Скорее пригладил, ради приличия.

— «Провокация!» — вопил тощий чекист, похожий на раблезианского Панурга», — Петр Николаевич процитировал слово в слово. — И это не выдумали?

— Чистый факт.

— Что ж, поздравляю… А от меня вы чего ждете?

— Ваше мнение. Я имею в виду не репортаж, а ядерный чемоданчик.

— Ваш Панург абсолютно прав: провокация. И вы сами это отлично понимаете, но почему-то упорно подталкиваете читателя к мысли, что нет дыма без огня, даже запугиваете. Зачем вам это?

Лазо отдал должное своему критику, мысленно отметив его высокий с залысинами лоб и умные, с затаенной насмешкой глаза, хотя не собирался описывать внешность. По крайней мере в этой статье.

— Видите ли, Петр Николаевич, не все так однозначно, как кажется с первого взгляда. Наше милое правительство преподнесло нам столько сюрпризов, что волосы встают дыбом. Поэтому всякое может случиться. Вы понимаете? Я не хочу, чтобы в один прекрасный день все мы стали заложниками очередного политического негодяя или террориста… Представьте себе, например, что ядерный пульт попал в руки, скажем, думского депутата, одного из наиболее одиозных — на ваш выбор…

— Ну и?

— Вас это не пугает?

— Ничуть. Еще один скандал, свара в парламенте, и статья вроде вашей. На том и закончится.

— Вы шутите?

— Ничуть. Что он станет делать с чемоданом, Муссолини турецкий? Развяжет атомную войну?

— По крайней мере сможет этим шантажировать.

— Вам бы следовало помнить, как сразу после Фороса один умный человек сказал, что этим чемоданом можно гвозди забивать. Он всего лишь деталь в сложной и разветвленной схеме, созданной на случай внезапного ядерного нападения. Именно внезапного, когда для ответа остаются буквально минуты. Только в этом случае сигнал в конечном счете подается на чемодан.

— Как понимать: в конечном счете?

— Я же говорю, что чемодан является только частью огромной и мощной системы. Маковкой айсберга, если угодно. Он постоянно находится на связи, но ввести его в боевой режим можно только в том случае, если получен сигнал о нападении.

— Значит ли это, что без этого сигнала никто не сможет отдать приказ о пуске? Ни террорист, ни министр обороны?

— Ни сам Президент, — досказал Петр Николаевич. — Это я и пытался вам втолковать. Все завязано на систему предупреждения.

— А превентивный или, как раньше говорили, упреждающий удар?

— Если войну готовят загодя, то нет нужды в переносном пульте. Так называемую кнопку сподручней нажать из подземного бункера или вообще из любого места, где в данный момент находится первое лицо.

— Кремлевский кабинет? Дача?

— Кабинеты, — как бы вскользь уточнил конструктор. — Квартиры и дачи.

— Выходит, он не так уж и нужен, чемоданчик? Отчего же тогда такой ажиотаж? Помните последние дни нашего Союза? Горбачев многозначительно напоминает, что чемодан пока у него, а Ельцин…

— «Чемодан я заберу», — усмехнулся Петр Николаевич. — Я-то помню, но об этом вам лучше у них спросить.

— Почему?

— Да потому, что вы, журналисты, распространяете мифы, внедряете их в общественное сознание. Главам государств поэтому ничего другого не остается, как, простите, играть на публику… Но я вам ничего не говорил, лучше сотрите…

Лазо незамедлительно нажал кнопку и, отмотав пленку назад, включил на прослушивание.

— Порядок, — одобрил Петр Николаевич.

— Хорошо бы немного развить эту тему… Без записи. Кто кого мистифицирует? Правительство — народ или народ — правительство?

— Я бы не ставил так вопрос. Мистический элемент вносят телевидение, пресса. Отсюда и ажиотаж. Совершенно ясно, что система предупреждения должна в конечном счете замыкаться на главу государства. Для этого вовсе не нужен чемодан или еще какой-то особый пульт. Приказ можно отдать и по телефону правительственной связи. Но так уж повелось с легкой руки американцев. Думаю, это было верное решение. Чемодан в глазах людей стал не только символом высшей власти, но и своего рода гарантией безопасности.

— Все видят, что Президент денно и нощно пребывает на страже?

— Так оно и есть. Не понимаю вашей иронии. Боевой режим может быть установлен в считанные секунды. Для этого и существует оператор, который всюду сопровождает верховного главнокомандующего.

— И в туалет?

— Не надо утрировать.

— В старину это называли «куда царь пешком ходит»… Оператор действительно спит рядом с президентом?

— Смею заверить, что все обставлено надлежащим образом, то есть разумно и без излишних неудобств.

— Но он по крайней мере едет с ним в одной машине?

— Я бы сказал так: летит в одном самолете. Лимузин, в котором находится офицер-оператор, оборудован специальным устройством.

— Офицер?

— Не ниже полковника.

— Наши ракеты действительно никуда не нацелены?

— Об этом я знаю не больше вашего. Полагаю, что так.

— Какой же смысл в ядерной кнопке?

— Ввести зашифрованные координаты можно за несколько секунд. Для этого и существует пульт. Офицер-оператор — не просто бессловесный носильщик. Помимо прочего, он единственный, кто должен помочь хозяину мгновенно сориентироваться в хозяйстве. Ведь в критическую минуту легко растеряться, забыть… Вы только представьте себе, какая тяжкая ноша обрушивается на человека, какой стресс он должен испытывать!

— А оператор — не человек? Часть машины?

— Понимаю, на что намекаете… Как и у нас с вами, его организм отвечает на стрессовую ситуацию адреналином, но это натренированный организм. До автоматизма, если хотите. Сбоя быть не должно.

— Представляю себе Леонида Ильича в последние годы. Прелестная картинка: он и оператор… Тогда, если не ошибаюсь, резерв времени составлял всего семь минут?

— В этом не ошибаетесь.

— В чем же тогда?

— Во-первых, вы неверно написали, что система начала разрабатываться еще при Хрущеве.

— Досадно. Учту на будущее. Выходит, при Брежневе?

— Брежнев так и не дожил до завершения. Окончательно она вошла в строй при Андропове, но Юрий Владимирович уже был прикован к искусственной почке. Не до чемодана… Про Черненко и говорить не приходится.

— Получается, что первым полноправным хозяином стал Михаил Сергеевич?.. Тогда вернемся к инциденту в Форосе. Вы полагаете, что чемодан никуда не исчезал?

— Его просто отключили от системы. Не понимаю только, зачем. Чтобы лишить связи с войсками, внешним миром вообще? Но чемодан для этого и не предназначен. Выходит, одно из двух: либо хотели ударить по самолюбию Президента, либо вообще не ведали, что творят. Некомпетентность — профессиональная болезнь нашей номенклатуры.

— Вас не смущает резкость оценок? Номенклатура никуда не ушла. Между прочим, лефортовские сидельцы тоже перекочевали в депутатские кресла.

— Мне ли бояться при моей-то зарплате? Найду себе занятие.

— Где вы работали до того, как сделались генеральным?

— В Главкосмосе.

— Космос тоже на ладан дышит.

— Справится. Куда нам без него?

— Лично у меня создалось впечатление, что номенклатура может обойтись без всего: без науки, искусства, литературы, даже без народа.

— Последнее как раз не выйдет, а посему рано или поздно наладится.

— Если фашисты не придут. Наш чиновник ко всему приспособится: и к церковной свечке, и к свастике… У меня такой к вам вопрос, Петр Николаевич. — Лазо мельком заглянул в блокнот. — Даже в современных бытовых приборах предусмотрена защита от дурака. Разве нельзя было снабдить чемодан какой-нибудь блокировкой на тот случай, если он попадет в чужие руки?

— Кто вам сказал, что нельзя?

— Значит, есть такая штуковина?

— Все предусмотрено.

— А самопроизвольно ничего сработать не может?

— Ни в коем случае.

— Превосходно! Давайте тогда подытожим… Если все обстоит так, как вы говорите, кому и зачем могла понадобиться скандальная инсценировка в метро?

— Это уж ваша забота — гадать на кофейной гуще.

— Не очень-то вы благосклонны к моему ремеслу.

— Так я не о вас, а вообще… Вы мне скорее нравитесь. Не пойму только, как умудряется ваше начальство совмещать безграничную демократию с монархизмом.

— На то и демократия, — ухмыльнулся Саня, понимая, куда направлен удар. — Редактор у нас — человек многогранный, политик, — не стал он вилять. — Лично я подобных симпатий не разделяю. Самое страшное заключается в том, что при нашей беспринципности возможно решительно все. Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью. Право слово… Я вовсе не намерен гадать на кофейной гуще, или, скажем, на бобах. По моему глубокому убеждению, на Театральной была проведена осмысленная и точно нацеленная акция. Иначе как прелюдией к государственному перевороту ее не назовешь. Вот увидите, как отреагируют массы.

— И как же?

— Вопреки всем опровержениям, которые наверняка последуют, большинство останется в полной уверенности, что это действительно был чемодан номер один.

— Чему вы и поспособствовали.

— Еще не вечер. Последнее слово не сказано. Пока лишь я хотел помешать нашим бдительным, органам спустить дело на тормозах, смазать. Люди должны знать, что это не проделка шутника, а действительно провокация, но направленная лично против Президента. Если бы еще и он сам понял…

— Информация дозируется, — уловив недосказанное, кивнул Петр Николаевич.

— Поэтому и нужен увесистый удар по затылку, чтобы уши прочистило.

— Кому?

— Я про аппарат говорю, окружение… Не знаю пока, откуда ноги растут, но почти уверен, что без пособничества сверху не обошлось.

— Откуда ноги растут, известно, — нарочито двусмысленно заметил Петр Николаевич, — но я бы на вашем месте поинтересовался руками. Они могут оказаться длинными и не пустыми. Не страшно?

— Страшно, — с готовностью признал Саня. — А что делать?

— Однажды ваша газета, кажется, уже пострадала?

— Не однажды.

— Что ж, желаю удачи.

— Сколько всего таких чемоданчиков?

— Несколько штук. На случай поломки, но больше про запас. Электроника тоже стареет… Все, между прочим, на месте. Не питайте иллюзий.

— И не думаю, — Саня закрыл блокнот, дав понять, что вопросы исчерпаны. — А сколько действующих? Как раньше — три, или начальнику Генштаба нынче не положено?

— Вам-то зачем знать? Не в ту сторону смотрите, право.

— Как знать, Петр Николаевич, как знать… Ну, спасибо вам за терпение и откровенность. От чистого сердца говорю. А гранки, как условились, подошлю. Никаких ссылок на вас не будет.

— Иногда и намека достаточно. В позапрошлом году одна газетенка наделала шухеру. Началось с бюджета Минобороны, а докопались до дачи начальника Генерального штаба, где был смонтирован узел связи для системы «Казбек». Казалось бы, на том можно и успокоиться, так нет же — выболтали название. Многие тогда пострадали.

— Даю слово, что соглашусь со всем, что вы сочтете необходимым вычеркнуть.

— Надеюсь, не придется. Я, понимаете ли, привык учитывать все стадии. Когда до гранок доходит, пиши пропало — кто-нибудь непременно сболтнет.

— В принципе возможно, что и этот наш разговор уже кем-то записан.

— В самом деле? Ну, я весь дрожу! Жаль, что поздно предупредили.

Саня вновь подивился, как преображает улыбка даже самые ординарные лица.

— Еще раз благодарю, — он выключил диктофон, вынул кассету и положил ее на край стола. —На всякий пожарный случай. Память меня пока не подводила. Было приятно и лестно познакомиться с вами.

« Мне тоже, Александр Андреевич. Если надумаете выступить на телевидении, дайте знать: хочу поглядеть.

Глава пятая Сходка в мотеле «Лазурный»

Сходка была назначена на 19 часов. По оперативным данным, гостей ожидалось более сотни. Посты наружного наблюдения, затаившись в кустах, отслеживали прибывающие машины, по преимуществу импортные: «доджи», «ауди», «чероки» и «мерседесы».

Бинокуляр со стократным увеличением, нацеленный на мотель «Лазурный», что на Минском шоссе, позволил уточнить схему парковки и расположение охраны. Воротилы преступного мира Москвы и ближайшего Подмосковья открыто демонстрировали свою возросшую мощь и полную безнаказанность. Свои люди в местной милиции донесли, что МУР проявляет повышенную активность, однако Авдей, хорошо известный правоохранительным органам Николай Сидорович Авдеев, он же Колян, пренебрег предупреждением. Крупный чин из ОМОНа заверил, что в «Лазурный», где сейчас полно иностранцев, никто не сунется. Все мероприятия проводятся в связи с чеченскими событиями. Авдей, снискавший громкую известность непримиримой борьбой с кавказскими группировками, сблизился с омоновцем именно на этой почве. Его бойцы отстреляли Ашота, Бексолтана и бешеного Бабу Абрека, а бравые омоновцы замели их ближайших сподвижников, снискав благорасположение мэра. Почти все задержанные боевики вскоре оказались на воле, а бреши в доблестных рядах заполнили новые авторитеты. Авдей, хоть и слыл несгибаемым «отрицалой» — не шел на сотрудничество с органами ни на свободе, ни в зоне, — не счел для себя зазорным контакты с человеком, которому ежемесячно отслюнивал солидную сумму. До сих пор мент его ни разу не подводил. Отменять большую сходку, к тому же приуроченную к его, Авдея, сорокалетнему юбилею, не было никакого резона. Напротив, пусть все видят, кто истинный хозяин Москвы.

Украшавший фронтон «Лазурного» венок из белых и алых гвоздик с императорской монограммой «Н» и юбилейной — 40 — датой можно было различить издалека, не прибегая к оптике. Вопиющая наглость стала последней каплей, переполнившей чашу терпения начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Подполковник Корнилов поклялся, что на сей раз Авдей не отделается «президентскими» тридцатью сутками. Прекрасно осведомленный о продажности сверху и снизу, Корнилов предпринял ряд отвлекающих действий, загодя направив приданные подразделения ОМОНа не только к «Лазурному», но и на Курский вокзал, а также на Варшавку и Олсуфьевское шоссе, где находились однотипные мотели, облюбованные чеченской мафией. Допустив преднамеренную утечку насчет чеченцев, Корнилов рисковал головой. События в Буденновске еще слишком живы были в памяти, чтобы позволить себе воспользоваться ими, как ширмой. Принимаемые против возможного терроризма меры лишний раз продемонстрировали полную импотенцию властей. Что могли противопоставить безоружные солдаты-десантники, заполонившие станции метро, опытным диверсантам, прошедшим подготовку в Пакистане, Афганистане и на базах КГБ? На последних — наиболее опытных ветеранов — МУР получил персональные ориентировки.

Но не воспользоваться обстановкой было бы чертовски обидно. Слишком уж заманчивой выглядела перспектива накрыть мафиозных шишек всех скопом. Победителей ведь не судят, хоть и расходится крылатая поговорка с жизненными реалиями.

Корнилов однажды уже брал Авдея, но судья, то ли купленная, то ли запуганная, выпустила бандита под залог. Не прошло и месяца, как он учинил разборку на Тушинском рынке, оставив семь трупов. Свидетели происшествия уже на следующий день отказались от прежних показаний.

Первый срок Авдеев заработал пятнадцатилетним подростком, едва закончив восемь классов в поселке Озерки Тамбовской области. Отбарабанив два года в колонии, сел вторично за нанесение тяжких телесных повреждений. Не успели его отправить на этап, как пришло известие, что потерпевший скончался. Статью переквалифицировали на убийство и, соответственно, добавили срок. Тюрьма — школа не только для революционера, как учили детей в советское время, но прежде всего для уголовника. Зоны и пересылки не прошли для Авдея впустую. Его авторитет рос пропорционально цензу лагерной оседлости. Пик карьеры пришелся на 1985 год, совпав с началом ускорения и перестройки. Умудренный горьким опытом, наш человек не принимает всерьез ничего, что нисходит к нему с Олимпа.

Во Владимирском централе, где Авдея короновали вором в законе, частушек не пели. Высокопоставленных заключенных вывезли под охраной в ресторан с изысканной русской кухней, где по всем правилам кулинарного искусства был накрыт банкетный стол на семнадцать кувертов. Кроме яств и напитков, на нем красовались блюдечки с мучнистой россыпью кокаина. Хриплая вокалистка исполняла под оркестр заказанные песни, а дамы местного полусвета придавали торжеству семейный оттенок. Для уединения администрация предоставила кабинеты директора и завпроизводством.

Нанюхавшись вдосталь, Авдей взял сразу двоих. Он и в камере получал все, что надо: деликатесную жратву, французский коньяк и наркотики. Наколка на плечах значила едва ли не больше, чем всамделишные погоны с большими звездами.

В знак благодарности альма-матер он, отмотав последний срок, пришвартовал к воротам зоны фургон, набитый ящиками с водкой, импортными сигаретами и шоколадом. Три дня тюремная паства пировала вместе со своими пастырями. И это не досужая выдумка романиста, а документально установленный факт, достойно освещенный в центральной прессе. Читая о подвигах своего «крестника», Корнилову оставалось лишь скрежетать зубами.

Ровно в восемь вечера он отдал приказ следовать в направлении Кунцевской больницы. Это была единственная «деза», на которую подполковник заранее получил «добро» в охране Президента. Сопровождавшие колонну автобусов с омоновцами БТРы лишний раз подтверждали первоначальную версию. В условиях повышенного режима охраны их появление возле правительственного объекта, каким все еще считалась бывшая «Кремлевка», не должно было вызвать нездорового интереса. Подозревая, что переговоры по радио могут прослушивать, Корнилов разработал систему условных наименований, известную только самым надежным сотрудникам. То же Кунцево, к примеру, получило обидную кличку «Канатчикова дача». Всякому понятно, что никакого отношения к сумасшедшему дому номенклатурная лечебница не имела, а если и просматривалась какая аллюзия, то скорее по адресу «Ближней дачи» Иосифа Сталина.

Как раз на подъезде к месту, где в прежние годы от Можайского тогда шоссе начиналось то самое, закрытое для простых смертных ответвление, а ныне высится бронзовый штык Победы с ангелами, маршрут был неожиданно изменен. Три автобуса, зажатые между двумя бронетранспортерами, повернули в сторону Филей. У развязки на Молодежной им надлежало, сделав крюк, приблизиться к мотелю со стороны Кольцевой. Оставшаяся часть колонны проследовала прямо, и в сопровождении машины ГАИ, где находились одни оперативники, вышла на исходный рубеж.

Штурм, а вернее, налет, потому что обошлось без единого выстрела, начался уже в десятом часу, когда криминальный элемент, основательно отяжелев от наркотиков и спиртного, благодушествовал в уютном ресторанчике на цокольном этаже.

Из машин, рванувших к парадному подъезду, еще на ходу выскочили камуфляжники с автоматами и, рассыпавшись цепью, блокировали охрану. Действовали они стремительно и круто, преимущественно рукояткой по голове и ботинком в пах. Вмазанным лицом в землю стражам еще застегивали, заломив руки за спину, наручники, когда основная группа захвата ворвалась в зал. Все обошлось без единой накладки, как на показательных учениях перед телекамерой. Даже самые отпетые боевики не успехи схватиться за карманы. Корчась на полу от боли, они изрыгали мат с кровью пополам. Застигнутые врасплох главари покорно дали защелкнуть стальные браслеты.

Обыск, грубый, но тщательный, желаемых результатов не дал. Оружия ни у кого не оказалось, что впоследствии сильно затруднило юридическую процедуру.

Задним числом выяснилось, что по требованию Авдея, не желавшего омрачать торжество, равно как и деловые переговоры о судьбе общака, неприятными инцидентами, все «беретты», «браунинги», «Макаровы» и ТТ были сданы на хранение гардеробщику. Неподъемную сумку с подсудным арсеналом, пользуясь суматохой, вынесла гостиничная путана по кличке Наездница. Как это удалось хрупкой, но исключительной подвижной в силу профессиональных навыков девице, остается загадкой. Следы ее теряются в ресторанной кухне, где на кафельном полу удалось найти оброненную обойму к пистолету отечественного производства. Повара, само собой, от находки открестились и никакой Наездницы не видели.

Но это, не грех повториться, выяснится потом. Пока же, в горячке успеха, Корнилов глазом полководца оценивал масштабы одержанной виктории. Говоря военным языком, удалось накрыть шесть генералов — воров в законе, десятка два старших офицеров — авторитетов — и больше сотни бандитов различной квалификации и рангов. Улов вышел на славу, а сама операция так и просилась в учебное пособие для школ МВД.

— Поднимайтесь, Авдеев, — начал он с главнокомандующего, которого еще раз обшарили с ног до головы. Выуженный пакетик марихуаны погоды не делал.

Так, одну коронованную особу за другой, он поставил к стене семерку заправил.

— Семь плюс один, — презрительно сплюнув, сострил Авдеев, подкованный в вопросах политики и экономики.

— Семь плюс один равняется семь, — столь же двусмысленно ответил Корнилов, пройдясь вдоль шеренги.

Физии были все больше знакомые, если не воочию, то по розыскным фотографиям, которые распространяла милиция. Не без удовольствия подполковник распознал знаменитого главаря казатинской группировки Федора Илюхина, по кличке Пестрый. Повторный обыск преподнес обеим сторонам досадный сюрпризец — гранату РГД-5. Пестрый прятал ее за пазухой и, пока не оказался в наручниках, мог свободно рвануть.

Корнилов вывернул взрыватель и велел приобщить к вещдокам. Осмотр бандитских иномарок принес мелочь: ножи, нунчаки, резиновые дубинки, ржавую заточку. — Лишь в синем «датсуне» Илюхина нашли припрятанный под резиновым ковриком магазин к АК.

— Где ствол, Илюхин?

— Не дождешься, начальник.

— Хватит с тебя и гранаты… Увести, — Корнилов кивнул на Авдеева, не без сожаления рассудив, что Колян недолго пробудет за решеткой. Каждый человек имеет право отметить день рождения по своему вкусу.

Авторитеты держались независимо: предводитель очаковской группировки Вячеслав Урякин, с кликухой Урюк, Автандил Потридзе, по прозвищу Танк, Карен Егиазаров — Карик Бакинский — какие люди. Первое потрясение схлынуло и, освоившись с обстановкой, они с показным безразличием дожидались завершения процедуры, давным-давно ставшей для них обыденной.

Бакинского, который вдвоем с напарником зверски изнасиловал десятилетнюю девочку, Корнилов уже брал, с Танком — встретился впервые. Не с «лицами кавказской национальности» — вымороченный перл постсоветского новояза — ратоборствовал Авдей, а с пришлыми бандами, что вторглись на давно застолбованные участки. Танка и даже Бакинского, который преступил воровские законы, он держал за своих, наравне с тем же Пестрым или Лехой из Балашихи.

Корнилов знал, что за Лехой вела слежку налоговая полиция. Его хотели взять уже на выходе из банка «Регент», что наверняка сорвало бы всю операцию. Больших нервов стоило уговорить коллег не торопиться. Корнилову даже показалось, что они и его заподозрили в криминальных связях.

— Всех на Петровку, — он устало махнул рукой и направился к выходу. Омерзительно треснул раздавленный каблуком осколок какой-то тарелки.

На следующее утро в его кабинете на Петровке раздался телефонный звонок.

— Вам бы лучше поостеречься, Константин Иванович, — предостерег некто очень вежливый и спокойный. — Если себя не жалко, то хотя бы о семье подумайте.

Аналогичная угроза прозвучала и по прямому засекреченному номеру начальника ГУВД. В случае повторения такого рода мероприятий обещались потолковать с генеральским сынком.

Верхи отозвались ворчанием приближающейся грозы, но Корнилову было не привыкать к раскатам начальственного грома. Поступили, впрочем, и поздравления.

Из специзолятора в Бутырке Авдеев направил циркуляр сотоварищам по казенному дому, размноженный под копирку на листках из тетради по арифметике:

Час добрый, Арестанты!

Пришло время вновь обратиться к Вам! Огромное уважение от нас тем, кто поддержал наше Российское движение и Федю Илюхина, кто не перетрухал и расценил это так, как должен расценить Порядочный каторжанин. Понимаем, что многие оказались не теми, за кого выдавали себя — об этом я знаю из моляв, переданных мне от надежного кореша. С каждым из них будет решено в соответствии с их поступками. Нас, а значит и Вас поддерживают Все Российские Воры. Китаец Вова — сейчас в Америке. Полностью с нами. Рогожа-физик — сейчас в Германии с нашими парнями разворачивает это движение там. В крытых тюрьмах идет то же самое. Мы — дома! Не забывайте это. Не отдавайте Россию на дербалово. Всем гостям — почет и уважение, но до той поры, пока это не затрагивает наших интересов. По Илюхину проделана громадная работа — он должен уйти домой — на свободу. В тюрьме останутся люди, зарекомендовавшие себя в самые тяжелые моменты, как смелые и порядочные арестанты. И я ставлю их смотрящими за положением на Бутырском централе — в нашей Московской тюрьме. Отныне общак будет идти ни неизвестно куда, а на них. А от них ко всем нуждающимся, ко всем, кто лишен возможности поддерживаться с воли родными и близкими. Все Московские парни делают огромное дело. Они собрали и собирают деньги для Вас. И та тварь, которая посмеет совать нам в колеса палки — будет разорвана. Вот люди к кому Вам следует обращаться.

Они будут достойными положенцами и доводить все мои обращения с воли к Вам.

С искренним уважением ко всем Вам

^{Колян Авдей.}

Сей знаменательный документ (все своеобразие лексики и пунктуации сохранено полностью), бесспорно, характеризует Николая Авдеева как личность незаурядную и даже романтическую, приверженную к благородным воровским традициям, попранным нынешней молодой порослью, лишенной каких бы то ни было сантиментов. Этот романтизм, который так и хочется назвать социалистическим, ибо он воскрешает хрестоматийные рассказы о революционерах-подпольщиках, отнюдь не является данью прошлому, а даже напротив, вполне отвечает нервным веяниям современной эпохи. Чтобы убедиться в этом, достаточно побывать на митинге, скажем, Трудовой Москвы. В стилистике речей обнаруживается поразительное сходство с цитируемым посланием, с той лишь разницей, что весть из Бутырской тюрьмы дышит искренностью и лишена демагогии. Как политический лидер, а именно в таком качестве и предстает Николай Федорович, он способен дать фору иным прочим.

Означенный рукописный текст огласили, или, как теперь выражаются, «озвучили» на очередном брифинге ГУВД, после чего его ксерокопированная копия была воспроизведена на седьмой полосе одной из лучших газет России.

Несокрушимая уверенность Авдея, что он вскорости покинет стены узилища, оказалась абсолютно оправданной. По прошествии положенных по указу тридцати дней, прокурор не продлил срок задержания, и несгибаемый арестант, встреченный у железных ворот тюрьмы эскортом автомобилей, благополучно возвратился к себе в Бутово.

За столь короткий период следствию удалось наскрести лишь жалкие крохи. Выяснилось, в частности, что, уловив направление ветра, Авдеев раньше многих и многих принялся отмывать нажитый — неважно, как! — капитал. С экономической точки зрения, это было весьма мудро, потому что воровством и разбоем можно лишь заполучить деньги, но сохранить их, а тем более приумножить, куда сподручнее легальным или, скажем, полулегальным путем. Как свои личные средства, так и упомянутый общак, требовалось куда-то вложить. Авдеев избрал банковскую и коммерческую деятельность, имея в дальнем прицеле и какое-нибудь прибыльное производство. Тут-то и выяснилось, что Лexa Лохматый, которого тоже потом пришлось отпустить, выполнял обязанности «положенца», то есть в данном случае служил посредником между Авдеем и представителями частного бизнеса. В налоговой полиции, где с Лохматым — Корнилов свято выполнил обещание — крепко поработали, добились немногого. Ясно было одно: воровские бабки крутятся в «Регент Универсал Банке». Причем наружка засекла это задолго до того как налоговая инспекция обнаружила крупную недоплату в финансовых документах Бутовской станции автотехобслуживания, где и был впервые замечен вездесущий Леха. Так, с двух концов, обе службы вышли в одну точку. Дабы не пересекать друг другу дорогу, решено было объединить усилия.

Печальный факт, что по крайней мере шестьдесят процентов московских банков контролирует мафия, не вызвал особых эмоций ни у Корнилова, ни у полковника Всесвятского, который разрабатывал Леху. В налоговую инспекцию Вячеслав Никитич пришел из антитеррористического отряда «Стяг», что в немалой мере способствовало взаимопониманию.

— Я так понимаю, что без наезда на банк не обойтись, — сразу взял быка за рога Корнилов, навестив Всесвятского на его конспиративной квартире. За домом, где размещалась полиция, велась непрерывная слежка, и засветиться значило провалить дело в самом начале. Мафиози быстро раскусят, куда нацелен удар.

— Весь вопрос в том, кто — мы или вы?

— Конечно, вы. Вам и по положению больше подходит, и квалификация в финансовых хитросплетениях почище нашей. Да мне и разрешения не дадут: ни единой зацепки… Ну и жара! — Корнилов до пояса расстегнул рубашку с короткими рукавами и принялся обмахиваться сложенной вчетверо газетой «КС».

— Читали уже? — так и не дав прямого ответа, поинтересовался Всесвятский.

— Про чемоданчик?.. Как же! Зубастый парень, этот Лазо. Я за ним давно слежу. Глубоко копает.

— В каком смысле следите? — тонко улыбнулся Всесвятский.

— Не в оперативном, конечно, — Корнилов отрицательно покачал головой. — Как заинтересованный читатель.

— И почитатель?

— А что? Мне нравится, хотя толку чуть. Плюнь в глаза — божья роса.

— Да, раньше после таких выступлений ого-го-го! Кому-то бы крепко не поздоровилось.

— Раньше не было таких выступлений.

— Пожалуй. Только заикнись о чем-то подобном, так мигом спеленают, вместе с газетой… Я вас вполне понимаю, Константин Иванович, но и вы, пожалуйста, правильно поймите. Единственное, что можно позволить себе в данной обстановке, так это затребовать счета Бутовской станции и этого прохиндея Алексея Максакова. Но что с того? Только вспугнем прежде времени. И где гарантия, что Лохматый значится под своей фамилией? В трех случаях из пяти — двойная бухгалтерия. Вот и решайте, как быть.

— М-да, положеньице, — Корнилов вынул расческу и провел по влажной голове. Критически глянув на приставший к зубьям волосок, сдул его. Иного ответа он и не ожидал. Для первого доверительного контакта важно было установить отношения. — Разрешите поделиться с вами некоторыми соображениями, — начал он, выдержав долгую паузу. — Мы можем рассчитывать на успех только в случае тесного взаимодействия, а это предполагает как минимум два условия: не тянуть одеяло на себя и не держать камень за пазухой… Признайтесь, Вячеслав Никитич, вы тогда подумали, что у меня к Лохматому, скажем так, внеслужебные интересы?

— А как бы вы повели себя на моем месте?

— Дожили до веселенького дня, — вздохнул Корнилов. — Вы правы: раньше многое было проще. Только вы и мы, КГБ и МВД, а нынче нас, таких шустрых, сколько развелось?

— Нет, это вы правы. Раньше мы, прежде чем вот так побеседовать, глотки друг другу успели бы перегрызть. Я уж не говорю про те времена, когда все мы были под одной крышей. К счастью, меня тогда и на свете не было.

— Меня — тоже, но Щелокова с Чурбановым я застал… Тогда ведь, как считалось? Мы воруем, вы — боже сохрани! С верхов вонь шла, с самой головы. Хапали в три горла. Образцово-показательно.

— Это смотря какими критериями руководствоваться. Юрий Владимирович в обычной трехкомнатной жил, да и Леонид Ильич наотрез отказался въехать, когда взглянул на приготовленные апартаменты. Словно специально зарезервировал их для Хасбулатова.

— Я недавно читал, что Брежнев приказал Щелокову арестовать Андропова, верно? — спросил Корнилов, отметив, как уважительно отозвался Всесвятский об обоих генсеках. В уголовке спокойно перемывали косточки всем: и прежним, и нынешним. — Вот когда настоящая проба сил была, но кишка тонка оказалась: Ильич уже на ладан дышал.

— Вроде был такой слух, но нас, военных, к политике не допускали. Не думаю, чтоб до стычки могло дойти.

— Почти дошло, когда наши метровские мусора вашего шифровальщика забили.

— Эко вы…

— А чего? Мусора и есть. Мразь!

— Будет вам, Константин Иванович, будет… У нас в конторе, между прочим, тоже не без греха.

— Наслышан. И у нас, и везде. И что же из этого следует? Послать всех на легком катере?

— Я бы не стал исключать для себя такой возможности.

— И на чем мы с вами договоримся?

— Будем работать. Высказались, и баста… Не хватало вам только уверять друг друга, что оба мы приличные люди, — поежился Всесвятский и, резко меняя неприятную тему, спросил: — У вас, разумеется, есть агентура в той среде?.. Или они супермены, Максаковы да Авдеевы?

— Долбал я таких суперменов… Разумеется, есть. Что вас конкретно интересует?

— Заграничные связи. Тут серьезной контрабандой попахивает. Вова Китаец, Рогожа-физик — не приходилось сталкиваться?

— Китайца, конечно, знаю, как облупленного. Кто его не знает? Вор в законе, король. Пустил корни в Нью-Йорке, крепко связан с американской, итальянской и колумбийской мафией. Про Рогожу ничего сказать не могу. Шерстим картотеку. Пока темная лошадка, как, впрочем, и Коляновы положенцы.

— Китаец — парень серьезный. Под ним, почитай, половина преступного мира. По сути вся криминальная обстановка в стране определяется борьбой между его сторонниками и противниками, — Корнилов с хрустом размял пальцы. — А Физик фигура для меня новая. Похоже, мы вышли на разветвленную сеть. Без таможни, боюсь, не развернуться.

— Еще одна дырявая контора!.. Я бы предпочел сразу в Интерпол.

— А что? Это идея… Там, кстати, мой коллега сидит, в Русском отделении.

— Удачно. Где хорошо платят, взяток не берут.

— Берут, наверное, только с оглядкой… А за дружка процентов на девяносто ручаюсь. Нам предстоит разработать перспективный план и основательно помозговать.

— Что ж, давайте в следующий раз встретимся с картами в руках? Для начала могу подкинуть одну наводку, — Корнилов вновь машинально прошелся расческой и принялся неторопливо застегивать пуговицы. Верхняя, как назло, оторвалась. — Вот зараза!.. Простите, — он засунул ее в кармашек. — Лохматого дважды засекли на контакте с довольно-таки подозрительными сектантами.

— «АУМ сенрикё», небось?

— Да нет, еще одна объявилась на нашу голову: «Атман» какой-то, Лига последнего просветления.

— Час от часу не легче. Такие же экстремисты?

— Кто их знает?.. Мы религиозными организациями не занимаемся. По крайней мере до тех пор, пока не начнется стрельба.

— Что ж, будем иметь в виду… На «АУМ сенрикё» у меня кое-что накопилось по финансовой линии. Да и по личной — тоже. У моего бывшего командира дочь в секту ушла, как сгинула.

— Вы молодцы, «Стяги», что связь поддерживаете. Правда, здорово. По-мужски. Если вдруг понадобится, могу рассчитывать на содействие вашего братства?

— Ассоциацию бывших имеете в виду?

— Это для КГБ они бывшие.

— И для больших умников там! — улыбнулся Всесвятский, выразительно показав на потолок… — Странные клички у них пошли: Китаец этот, знаменитый Японец, Монгол опять же.

— Я бы сказал, традиционные. Про Япончика, небось, читали в детстве?.. Беня Крик.

— Как же! Одесса-мама, золотые времена.

— У нынешнего Японца глаза с характерным разрезом, а Китаец в детстве переболел инфекционной желтухой. Болезнь Боткина.

— По сей день желтый?

— Шутите, Вячеслав Никитич! А мне, признаться, невесело. Курьеры Китайца каждую неделю курсируют между Москвой и Нью-Йорком. Полные чемоданы денег, а мы все удивляемся.

Расстались вполне довольные начальным этапом.

СОРТИ УМЕЛО СОЗДАЮЩЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Глава шестая Исчезающие чернила

Утро для президента «Регент Универсал Банка» Ивана Николаевича Кидина началось с неприятного сюрприза: обнаружилась недостача в двадцать тысяч долларов. Сумма не столь уж значительная при миллиардных оборотах, но тем не менее… Генеральный директор находился в деловой командировке в Токио, и Кидин решил разобраться самолично, тем более что досадный инцидент сопровождался странными обстоятельствами.

Выслушав доклад заведующего операционным залом Аншелеса, человечка юркого и многословного, он уже собрался вызвать кассира — виновника происшествия, но тут зазвонил прямой телефон, известный ограниченному числу лиц, и пошло, поехало…

Пришлось отложить дознание на вторую половину дня. После шестнадцати часов беличье колесо обычно сбавляло обороты.

В негласном списке самых богатых людей Москвы Иван Николаевич занимал, по различным оценкам, не то семнадцатое, не то двадцать третье место. Никто толком не знал, каким образом рядовой завкафедрой марксизма-ленинизма вышел в банкиры и, главное, как заполучил исходный капитал. Одни поминали его брата, покойного ныне члена ревизионной комиссии ЦК, другие, делая большие глаза, кивали на мафию.

Глупо прислушиваться к сплетням. О ком вообще молвят у нас доброе слово? Может, политэкономия, которую читал у себя в пединституте доцент Кидин, и дала ему побудительный импульс развить скрытый талант финансиста? История знает и не такие случаи.

Как бы там ни было, но на сегодняшний день никто не брал под сомнение его деловую сметку. Кидина приглашали на совещания в Кремль и Белый дом, с ним считались городские власти. Он занимал выборную должность в Ассоциации банков, посещал «Лайонс-клаб», где-то меценатствовал и представительствовал.

Словом, все, как положено, а охулки на руку не положишь.

«Регент Универсал» входил в пятерку ведущих банков и пользовался солидной репутацией. Его руководство не пожалело средств, чтобы добиться высшей категории надежности А-2. Финансы в конечном счете решают все. Это в равной мере относится и к банковскому рейтингу, и к премии Оскар, гарантирующей успех, а следовательно, и многомиллионные кассовые сборы, даже весьма среднему фильму. Там, где крутятся уж очень большие деньги, не останавливаются перед затратами на аранжировку. Как правило, они окупаются сторицей.

Тридцатисекундная реклама «Регента» появлялась на экране (НТВ и 6-й канал) с ненавязчивой периодичностью и была не лишена вкуса.

Версальские лужайки с фонтанами, камзолы и кринолины времен Людовика XV, но не рабски натурно, а чуть утрировано в манере Сомова.

«Короля делает свита. «Регент» возьмет на себя все проблемы его величества клиента».

По-видимому, это льстило по крайней мере части вкладчиков, особенно тем, кто действительно был коронован, как воры в законе. Увы, надо признать, что имелась у респектабельного банка подобная клиентура; не только имелась, но и пользовалась особым расположением. Некоторые счета как юридических, так и физических лиц даже не попадали в компьютерную систему, а выплаты отмечались по ведомостям, которые в положенные сроки отправлялись в бумажную мельницу — ту самую, что славно потрудилась на резке документов ЦК КПСС. Определялось ли это специфическими особенностями вложенных капиталов или тут превалировали соображения иного порядка, связанные, скажем, с налогообложением? Воистину: «Сия тайна глубока есть».

Черная с золотом зеркальная вывеска «Регента» украшала один из самых прелестных домов на Сретенском бульваре. Ее англо-русское двуязычие давало прозрачный намек на широту транснациональных операций, что, кстати, отвечало действительности. Банк работал не только с долларами и марками, но и с йенами, фунтами, франками, испанскими песетами, австрийскими шиллингами, а также кронами, латами, литами стран Балтии. Мягкую валюту, правда, не жаловали, единственное исключение было сделано для украинского карбованца.

Одним из первых банк включился в риэлтрскую деятельность, открыв конторы по скупке и продаже недвижимости во всех округах столицы. Располагал он и обширной сетью охраняемых обменных пунктов, где по самому выгодному курсу продавались и покупались японские банкноты, хотя для прочих маржа была, почти как в Сбербанке. Эта особенность, подмеченная обозревателем «Финансовых известий», тоже так и осталась непроясненной.

Минута Кидина вполне соотносилась с ценой экранного времени. К обеду телефон и факсы принесли ему кругленькую сумму. Но какой затраты нервов это потребовало! Особенно трудно дались переговоры с одной темной фирмой, за которой стояла правоэкстремистская партия. Требуя ссуду под минимальный процент, негодяи не остановились перед угрозами. Пришлось вызвать начальника службы безопасности и дать соответствующую ориентировку. Уж он, тертый калач, нажмет, где надо.

В запарке Иван Николаевич позабыл про обмишурившегося кассира-оператора, который, ни жив, ни мертв, дожидался у себя за стойкой вызова на ковер.

Ковров, кстати, в кабинете Кидина не было в заводе. Жена, к чьему мнению он трепетно прислушивался, сочла дурным тоном покрывать наборный паркет из дорогих сортов дерева. Под ее наблюдением обновили лепнину, реставрировали расписной плафон начала века. Она же выбрала по каталогу офисную мебель от голландской фирмы «Де Болт» и повесила на видном месте этюд кисти Поленова, купленный на антикварном аукционе.

Кидину, положа руку на сердце, картинка не нравилась. Купеческий домик под красной крышей, два тополя, покосившиеся ворота — так себе, никакого виду. Зато золоченые корешки полного Брокгауза и Ефрона, возрожденного промыслом издательства «Терра», привели его в восторг. Вот уж действительно придает вид. Капитально, престижно. Приметив уникальный словарь у кого-нибудь из коллег, Иван Николаевич испытывал нечто похожее на ревность, словно у него отняли частичку достояния. Собственно, это подвигло перелистать случайно выхваченный из середины том. Обогатив память полезными сведениями из дореволюционного быта, он любил как бы невзначай ввернуть что-нибудь эдакое и указать на источник. Давал тем самым понять, что в отличие от прочих держит книги не для внешнего эффекта.

Жена, тонкая штучка, живо раскусила прием и купила «Британику», твердо зная, что в английском он еле-еле со словарем. Вроде бы посодействовала, а по существу — уязвила.

«Эх, Лора, Лора», — вздохнул он про себя, скользнув поскучневшим взглядом по настольной фотографии в тонкой позолоченной оправе.

Жена была моложе Кидина на двенадцать лет и, судя по некоторым признакам, завела себе нового хахаля. Он все никак не мог собраться с духом выяснить, что за птица. По опыту знал, что попытка уличить Лору в чем бы то ни было, не обещает ничего путного. Откажется, устроит сцену, и он же выйдет виноватым. Придется ползать на коленях и, размазывая слезы, просить прощения.

Повернув фотографию, чтоб не отблескивал свет из окна, Иван Николаевич вновь подивился необъяснимой изменчивости даже тут, на портрете, ее обманчиво ангельского лица. Добрая, сострадательная улыбка чувственных губ, сияющие глаза — сама искренность! — трогательно выбившийся из-под бриллиантовой заколки локон, темной скобкой оттенивший щеку.

Нет, недаром говорят, что ему повезло. Всякий раз, появляясь с ней рядом, будь то в театре или просто на улице, он испытывал смешанное чувство гордости и тревоги. Гордость незаметно сходила на нет, как и всякая привычка, а тревога держала в постоянном напряжении. Лора нутром чувствовала обращенные на нее взоры, нежась в них, словно в лучах солнца на пляже. На прошлой неделе ему пришлось отстегнуть за билеты в ложе две тысячи долларов. И вовсе не потому, что ей так уж приспичило послушать этого испанца, чье имя Кидин услышал впервые и тут же забыл. Нет, Ларисе Климентьевне лишний раз захотелось покрасоваться в Большом театре перед самой изысканной публикой. Она и на сцену, если и глянула, то как бы случайно. С рассеянным видом меняла позы, то опустив подбородок на сомкнутые ладони, то плавным движением разметав волосы по обнаженным плечам — мраморным, как у античной статуи. Пусть торс, особенно ниже талии, и выглядел несколько тяжеловесно, подчеркнуто женственно, но плечи… Дыхание перехватывало от их безупречного совершенства.

Иван Николаевич отставил фотографию супруги и уперся глазами в какую-то бумажку, вызывающе белевшую на зеркальной глади стола. Кроме означенного портрета и серебряной призмы с рельефной, обращенной к входящему надписью Ivan N. Kidin, president, ничто не должно было нарушать его девственной пустоты.

Оказалось, что это и есть та самая ведомость, которую успела подсунуть Тамара Максимовна Клевиц, заместитель заведующего операционным залом. Притихшее было ожесточение, сжимавшее его последние дни в неослабных тисках, вновь обдало нутро едкой щелочью. Подтачивало пакостное чувство незаслуженной обиды — не на идиота кассира, он свое получит, — а так, вообще… Казалось бы, всего достиг, а радости нет. Так и до инфаркта можно докатиться.

Наметанным зраком Кидин поймал пустую графу. Ничего подобного он в жизни не видел! Ни фамилии, ни номера счета, ни подписи — пусто. Только сумма проставлена: 20 000. Кому, спрашивается, с какой радости?

Чтобы оператор из седьмого окошка не удосужился заполнить и без расписки выдал клиенту баксы?! Такое и в страшном сне не приснится.

Кидин разгладил ведомость и, водя пальцем по строчкам, придирчиво проверил каждую закорючку. За исключением пробела в четвертой позиции снизу — полный ажур. Как такое могло случиться?

Развернувшись в глубоком, обтянутом черной замшей кресле к приставному столику с телефонами, нажал кнопку селектора.

— Пригласи Мухарчика, — распорядился тихим, бесцветным голосом.

— Сию минуту, Иван Николаевич, — заворковала вышколенная секретарша. — Кофейку не желаете?

С первого дня она недвусмысленно дала понять, что с радостью готова оказать любую услугу. Выждав для приличия месяца два, он попробовал ее в комнате отдыха, примыкающей к кабинету, и остался доволен. Оксана действительно умела многое, но делала это как-то механически, без вдохновения. До неистового самозабвения Лоры ей было далеко. С Лорой вообще никого нельзя сравнивать, но эта… Вроде бы все при ней — и внешность, и прочее, а не тянуло. Особенно после осечки, когда несмотря на героические усилия с ее стороны, он так и не пришел в боевое состояние.

Кидин хмурился, видя, как она вскакивает при его появлении, как, затаив ожидание, копошится в сумке, когда заканчивается рабочий день. Но с секретарскими обязанностями Оксана справлялась превосходно, и он, не сказав ни слова, прибавил ей триста тысяч. Она поняла и затаилась.

Разоткровенничавшись как-то с подругой из бухгалтерии, поведала, причем с самыми интимными подробностями, каков Иван Николаевич там, за дверью, замаскированной под дубовую панель.

Робко постучавшись, вошел Мухарчик и понуро застыл посреди кабинета.

— Нуте-с, что скажете, Андрей Пантелеевич?

— Хоть убейте, Иван Николаич, не знаю, как такое могло случиться.

— Так уж и не знаете?

Кассир только руками взмахнул, как птица подрезанными крыльями.

Кидин понимал, что в распоряжении банковского работника есть десятки куда более тонких способов урвать для себя малую толику. Если Мухарчик вор, то вдобавок и полный идиот. Или все-таки не идиот, а холодный, расчетливый наглец, каких поискать мало? Интересно, на что он надеялся?

— Давайте рассуждать вместе, Мухарчик, — Иван Николаевич с хрустом размял пальцы. Опрелая полоска кожи под обручальным кольцом вызывала ощущение ожога. — Начнем от печки… Это вами записано? — Схватив ведомость, он сорвался с места и сунул ее кассиру под самый нос.

— Моя рука.

— Не только рука, но и ручка! Мы произвели анализ чернил, — вдохновенно соврал Кидин. — Ладно, поедем дальше. Почему выданная сумма не прошла через компьютер?

— Так ведь категория «С», Иван Николаевич.

— Категория «С», — покусывая губу, проворчал Кидин. — Без вас знаю.

Именно на этом и мог сыграть Мухарчик, если, конечно, хапнул капусту. Литер «С» после номера как раз и предполагал запись в одной только ведомости, минуя файлы. Все данные о вкладчиках этой категории находились в личной картотеке, надежно упрятанной в сейф. Уж не замыслил ли этот мозгляк прибегнуть к шантажу?..

— Я же всех их припомнил, Иван Николаевич, каждого, а этого, хоть убей…

— Убей, убей! Ишь, заладил!.. Понадобится, не спросим. Кого же ты интересно, припомнил?

— Так клиентов, Иван Николаевич. Внешние приметы, значит, и еще…

— Клиентов, говоришь?.. Ладно, пойдем по позициям, — Кидин грузно опустился в кресло и поманил к себе кассира. Мухарчик угодливо склонился над столом. — Начнем с самого верху: восемьсот сорок пять — два нуля шесть — «С»… Кто такой?

— Гузнов Петр Сергеевич, главбух из «Дианы»… В слаксах такой, пришел сразу после открытия.

— Ишь ты! А этот?

— Триста пятьдесят семь — двести сорок?.. Хлюпикова?.. Дамочка в юбке-штанах выше колен.

— Сам ты юбка в штанах… Проценты забрала?

— Две тыщи сто пятьдесят долларов.

— Вижу. А это? — ткнул наугад Кидин.

— Кругликов Алексей Гаврилович? Толстый такой. На поп-звезду похож из группы «Экстаз».

— Кругликов, — повторил Иван Николаевич. Под этой фамилией значился балашихинский авторитет Леха Лохматый. Может, и звезда, но не поп, а блатной музыки. Едва ли Мухарчик в курсе, но не стоило лишний раз привлекать внимания, тем более что Лохматый снял со счета двести пятьдесят тысяч. ТОО «Альбатрос», которое он представлял, было липовое.

Далее проверка пошла уже выборочно и осмотрительно. Пропуская лиц сомнительного свойства, Кидин добрался до сакраментального пропуска.

— Ни фамилии, ни номера счета, но хоть какие-нибудь приметы запомнил?

— Ничего, как есть, ничего…

— Это при такой-то памяти? Ой ли?

— Сам не пойму. Как отрезало!

— Даже не можешь сказать — мужик или баба?

— Рад бы, Иван Николаич, но не врать же.

— Врать, Мухарчик, не надо, нехорошо… Выходит, не было никакого клиента?

— Беспременно был, раз сумма выдана, но кто?.. В жизни со мной такого не было!

— Прямо Фантомас какой-то получается.

— Голова раскалывается, Иван Николаич. Сплошной туман.

— Странно все это, Мухарчик, очень даже странно. Если тут у тебя процент, то уж больно круглый… Тебе не кажется?

— Бывает и так, но редко.

— Вот и я так думаю. Это какой же вклад нужен, чтоб такой дивиденд?

— Сейчас подсчитаем, Иван Николаич, — обезьянье личико кассира сморщилось, как от зубной боли, он облизнулся и, уставясь в потолок, где на кубовом фоне неба плясали розовые нимфы, выдал итог: — Миллион триста тридцать три тысячи триста тридцать три и три в периоде… Из расчета полутора процентов.

— Как я и полагал, такого просто не может быть. Да еще три в периоде! Одна треть цента, что ли?.. Все миллионные вклады у меня на памяти! — взъярился Кидин.

Мухарчик обреченно поник.

— Не знаю, что и сказать, Иван Николаевич. Колдовство какое-то.

— Ты это мне брось колдовство, а то я так наколдую, что чертям тошно станет. Будешь выплачивать из зарплаты. Процентов, так и быть, с тебя не возьму.

— Спасибо, Иван Николаич, — со вздохом выдавил кассир, мысленно подсчитав, что в лучшем случае сумеет расплатиться года за три, не меньше.

— И не болтай! Понял?.. А теперь ступай и жди вызова.

Мухарчик закивал, пятясь к выходу.

Оставшись один, Кидин подошел к окну. Холодный поток, бивший из решеток кондиционера, приятно овеял разгоряченное лицо. Деревья на бульваре корчились в сизой дымке. Автомобильные кузова короткими рывками ползли к Сретенке. Не иначе — пробка. Пора было подумать об обеде. Дурацкая история, которая после разговора с Мухарчиком отнюдь не стала яснее, выбила Ивана Николаевича из привычной колеи. Обычно он «ланчевал», как привык изъясняться, в «Русском чуде» — приватном ресторане с бассейном и сауной, расположенном вблизи усадьбы Коломенское. При случае там можно было хорошо отдохнуть и, не отходя от кассы перекинуться словечком с нужными людьми. Ресторан находился в глубине тенистого садика, окруженного высоким забором. Посетителей с улицы туда, как правило, не допускали.

За недостатком времени — он припозднился и подгадал под самый пик — Кидин решил перекусить в казино на Котельнической, фактически принадлежавшем банку. Заведение работало с восьми вечера до двух ночи, но для своих в баре обслуживали круглые сутки. По крайней мере яичницу и сосиски могли соорудить в момент. Лягушачьи лапки, омары и прочие изыски, которыми славилось казино, ему были без надобности. Это Лора обожала всяческую пакость вроде китайских яиц, черных, что твой агат, или черепахового супа, в котором ни вкуса, ни сытости.

Мысль о жене застряла в мозгу, как заноза.

Из круиза по Средиземному морю Лора вернулась сама не своя. Как пить дать, новый роман! Не думать о ней было невозможно. Каждая мелочь напоминала. Собираясь освежиться под душем, Кидин раскрыл зеркальный шкафчик с туалетными причиндалами. И что же? Гели, шампуни, кремы, даже это мыло «сорти-фрут» — все хранило прикосновение ее рук. Она покупала всегда самое дорогое, сообразуясь с советами подруг и телевизионной рекламой. Сорта зубной пасты и деодорантов менялись с калейдоскопической быстротой. Неподвластными поветриям моды оставались три предмета: ее «Пуазон», «Пэл-Мэл» — для него, Кидина, да еще краска «Л’Ореаль». Но это считалось таинством. Кидин делал вид, что не замечаетизменений в цвете волос, где порой проблескивали серебристые нити. Сам он, рано поседев, не прибегал к искусственным мерам. Короткая стрижка придавала его жесткой, как проволока, шевелюре вполне благообразный вид.

Надев темно-синий, в тонкую полоску костюм — малиновый пиджак с золочеными пуговицами Лора вышвырнула на помойку, — Кидин пригласил начальника охраны, третий раз за сегодня.

С бывшим офицером знаменитого отряда «Стяг», Валентином Петровичем Смирновым, приходилось держаться на равной ноге. Так уж он сумел себя поставить. Когда его впервые вызвали через секретаршу, он сослался на крайнюю занятость и пообещал отзвонить через четверть часа. И отзвонил, коротко извинившись, но через час. У Оксаны глаза на лоб полезли. Спокойно, ни разу не изменив голоса, Смирнов методично отбивал любые попытки, пусть и вовсе не нарочитые, ущемить его достоинство.

У Кидина и в мыслях не было кого-то принизить. Он обращался с людьми так, как, по его мнению, должно вести себя большому начальству. На расстоянии, но с отеческой ноткой, сбиваясь по обстоятельствам с официального «вы» на почти панибратское «ты». Все мы, мол, одна семья, но знай, с кем имеешь дело: когда надо, взыщу, когда соизволю — пожалую.

Найти общий язык со Смирновым оказалось труднее всего. Приходилось себя контролировать, к чему Иван Николаевич не привык.

Случайно вырвавшееся «тыкание», дружелюбное и без всякой задней мысли, Валентин Петрович встретил настороженно, но смолчал. Потом, когда они стали вместе обедать, а порой и слегка выпивать, заметил вскользь:

— У нас в «Стяге», как вы понимаете, сплошь офицеры. О неуставных отношениях и речи быть не могло. Мне трудно себя ломать: привычка — вторая натура.

— О чем это ты, Петрович? — искренне изумился Кидин.

— Мне, понимаешь, Николаич, сорок лет и я подполковник, хоть и в запасе. На службе вы для меня — генерал, за столом — тут уж твое право решать, а мое — принять либо отказаться.

Кидин вновь сделал круглые глаза. Он понимал, сколь многое успел сделать для него Валентин Петрович, понимал, что зависит от него, и со временем эта зависимость будет только усиливаться. Нужно было ответить, не роняя лица, но вместе с тем изящно, со светской непринужденностью.

— Давай выпьем брудершафт, — пришло вдруг на ум. — И покончим со всякими недомолвками. Я человек простой и, ей-богу, всяких там экивоков не понимаю. «Наполеон» будешь?

— Лучше водочки.

С того дня черная кошка между ними как будто не пробегала.

Вошедшего Валентина Петровича Кидин встретил бодрой улыбкой.

— Хочу отъехать на Котельническую.

— Сопровождать будет Леша Снитко.

— Отлично, Петрович, отлично… Но я, собственно, не об этом. Тут один вопрос возник, даже два, но давай по порядку, с главного.

Начал он, однако, не с главного. Никак не мог решиться приступить к тому, что действительно волновало.

— Ты уже в курсе ЧП?

— Так точно. Просмотрел личное дело.

— Я так полагаю, что за те деньги, что мы платим, должна быть и соответствующая отдача.

— Естественно. Мне понадобится платежная ведомость. Она еще у тебя?

— Вот, возьми, — Кидин подвинул бумагу на край стола. Побродив по кабинету, собираясь с мыслями, он переключил прямой телефон на автоответчик. — Присядем? — приглашающим жестом указал на кресла возле венецианского круглого столика с мозаикой из полудрагоценных камней. — Что ты об этом думаешь?

— Даже не знаю, что тебе сказать, — не поднимая глаз от ведомости, Смирнов озабоченно поскреб подбородок. — Надо поразмыслить… Да и с этим побеседовать не мешает, с Мухарчиком.

— Само собой. Он предупрежден.

— Это все?

— Вроде бы, — неопределенно дернул плечом Кидин. — Нет, не все! Когда мы утром с тобой говорили…

— Не беспокойся, Иван Николаевич, я приму меры. Хорошо смеется тот, кто стреляет последним, — Смирнов был ярым поклонником генерала Лебедя и с удовольствием цитировал его афоризмы. — Наезжать не посмеют… Как видишь, я был прав: нельзя связываться со всякой сволочью.

— Оно, конечно, — вздохнул Кидин, — но деньги, как говорится, не пахнут.

— Даже самые тонкие духи, если перебухаешь, воняют. Слишком много набралось у нас не того контингента. Я бы хотел еще раз просмотреть картотеку категории «С».

— Зачем? — засомневался Кидин. Секретов от Смирнова он не держал, по крайней мере в этом плане, но и лишний раз выворачивать всю подноготную было как-то неуютно. — Впрочем, как знаешь.

— Будем исходить из грубого факта — недостача налицо. Если Мухарчик не сам заварил эту кашу, чтобы хапнуть, как бы дико это не выглядело, остается одно: халатность. Согласен? Третьего не дано.

— Логично. Факты — упрямая вещь, как сказал один классик, а приписали другому.

— Следовательно, денежки кто-то получил? Возникает вопрос: кто именно?

— Тут полный ноль.

— Не совсем. Наверняка это человек, хорошо знакомый с системой выдачи по категории «С». Возможно, кто-нибудь из клиентов, обозначенных в списке. Получив положенное, он воспользовался ротозейством или временным умопомрачением оператора — всяко бывает — и…

— С трудом верится.

— Иных объяснений нет. Побеседуем с Мухарчиком — может, что и прояснится.

— Бели бы твердо знать, что он не врет.

— Детектора лжи у нас нет.

— Что ж, утро вечера мудренее… Я вот о чем еще хотел тебя попросить, в связи с теми угрозами, — Кидину казалось, что он сумел незаметно перевести разговор в нужное русло, когда одно непосредственно вытекает из другого. — За тобой я, как за каменной стеной, Петрович. Никакие наезды мне не страшны. А вот за Ларису Климентьевну, признаться, опасаюсь. Кто-то возле нее определенно вьется, — он озабоченно нахмурился и, не глядя на собеседника, пробормотал, как бы рассуждая вслух, — может, хотят достать меня через нее? Даже волос с ее головы не должен упасть. Понимаешь?

— Какие у тебя основания так думать?

— Оснований вроде как и нет, но что-то с ней неладно. Очень уж она изменилась за последнее время. Замкнулась в себе, точно чего-то боится, пропадает по целым дням… Нет, Петрович, ты не подумай! — спохватился Кидин. — Ты ж меня знаешь! У нас с ней — полная демократия. Я в ее, так сказать, женские дела не суюсь. Я ведь и сам не промах, своего не упущу… Не было бы чего похуже. Сможешь проверить?

Просьба — а это была именно просьба, не поручение, — прозвучала почти умоляюще. Дымовая завеса, однако, не обманула Смирнова. Он видел шефа насквозь. Немного жалел, но более презирал.

— Охрану организовать могу, Иван Николаевич, моя прямая обязанность, а насчет наблюдения сложнее. Взяться самому — работа не позволяет, а ребятам — как объяснишь?

— Вот и организуй охрану, только так, чтоб она не знала… А то вообразит невесть что! Народ у тебя опытный, сразу засекут, кого следует.

«А кого следует?» — вертелось на языке, но Валентин Петрович благоразумно воздержался. Три тысячи зеленых в месяц на улице не валяются.

— Чего молчишь?

— Соображаю, как лучше… Засечь, а после проверить контакты — не сложно. Авось куда-то и выведут. У меня друг есть, раньше вместе работали, так у него дочка исчезла. Вначале тоже вроде бы в себя ушла, неделями домой не являлась, а после и вовсе пропала. Второй месяц найти не можем. Есть подозрение, что с сектой какой-то связалась. Таких сейчас много… Но у Ларисы Климентьевны, надеюсь, по этой части полный порядок? Веселая, жизнерадостная — прямо огонь.

— Была, Петрович, была, но что-то переменилось, что-то пе-ре-ме-нилось… А насчет секты — плюнуть и забыть. Не тот случай.

По тону, каким это было сказано, Смирнов почувствовал, что на сей раз шеф не юлит. Его не могла не тревожить происшедшая в жене перемена и он жаждал обнаружить виновника. Понятно, что разговор на такую тему дается ему нелегко: и себя уронить боится, и его, Смирнова, задеть опасается.

— За охрану можешь не беспокоиться, — щадя его самолюбие, скупо уронил Валентин Петрович, — а там поглядим… Машину, когда подать?

— Прямо сейчас и поеду. С утра ничего не жрал. Может, вместе?

— Спасибо. Я уже отобедал. Помни, Иван Николаевич, от Лехи ни на шаг!

— Да, времена нынче крутые, — заметно повеселевший Кидин пропустил дежурное предостережение мимо ушей.

— «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Не знаю, кто написал. — Кивнув на прощание, Валентин Петрович пошел организовывать выезд. Банкиров и бизнесменов отстреливали чуть ли не каждый день. Уберечься от профессионального киллера было практически невозможно.

ВАША КИСКА КУПИЛА БЫ «ВИСКАС»

…а наша киска — шубку из лиски

Глава седьмая Московское романсеро

Проводив мужа в Шереметьево — он улетал на неделю в Гамбург, — Лариса Климентьевна велела шоферу ехать в косметический салон на Кузнецком. Прическа, маникюр, педикюр заняли больше часа. Затем она заглянула в магазин «Подарки», где приобрела флакон мужского одеколона «Арамис» и нежданно попавшуюся на глаза электробритву «Браун» последней модели, с тремя лезвиями. Вспомнив, что сегодня среда, решила съездить на антикварный аукцион. Торги начинались в три часа. В расположенном по соседству кафе «Шоколадница» можно было спокойно посидеть за чашечкой кофе.

Обмахиваясь картонкой с номером, она заняла место в третьем ряду у окна. На другой стороне улицы, рядом с метро, шла бойкая торговля бананами и белой, соблазнительно крупной черешней.

Первые лоты не вызвали особого интереса: баташовский самовар, весь в медалях, как ветеран, медная ступа, колокольчики, разрозненный фарфор. Письменный прибор из бронзы и малахита при стартовой цене восемьсот долларов ушел за полторы тысячи. Публика оживилась, а Лариса заскучала. Ей не нравились люди, сидящие рядом, и не грели душу выставленные на продажу вещи. Острый запах духов и пота вызывал тошноту.

Табакерка восемнадцатого века с миниатюрным портретом какой-то дамы в напудренном парике показалась забавной. Больше от скуки, нежели от желания заиметь, Лариса взмахнула картонкой. Конкурентов не нашлось. Трижды ударил молоток, и она, сама того не ожидая, сделалась обладательницей хорошенькой безделушки. Заплатив триста пятьдесят долларов, сказала, что можно не заворачивать, и пошла искать припаркованную машину.

Голубой «шевроле», который Кидин преподнес ей на пятилетний юбилей совместной жизни, увидела еще издали. Гриша пристроился в закоулочке возле церкви, как раз напротив французского посольства.

— Куда теперь, Лариса Климентьевна?

— Домой, Гриша, — она шумно перевела дух. — Устала.

— На дачу вечером поедем или с утречка?

— На сегодня вы свободны, — задумчиво протянула Лариса, хотя все заранее обдумала. — Если хотите, можете взять машину, — предложила в надежде ублажить шофера. Получив неожиданный отпуск, он наверняка будет держать язык за зубами. Ключ от гаража у вас есть?

— Само собой, Лариса Климентьевна.

Вопрос и вправду был никчемный, но нужно было дать понять, что «шевроле» окажется в распоряжении шофера все шесть дней.

— На Николину Гору меня отвезут друзья. Если вы, паче чаяния, понадобитесь, я позвоню… Нельзя ли включить кондиционер?

— Сейчас устроим! — с готовностью откликнулся сметливый Гриша. — Приобрели чего, Лариса Климентьевна?

Проскочив Крымский мост, он понесся по осевой на скорости в сто километров.

— Не так быстро.

— Я думал, вы торопитесь, — он плавно притормозил перед светофором у Зубовской.

— Никуда я не тороплюсь. И вам советую. Берегите машину, Гриша, а то нам обоим головы не сносить.

Раскрыв сумку из крокодиловой кожи, она вынула табакерку. Красавица с мушкой на румяной щечке, казалось, заглянула ей в глаза из дали веков, клубящейся завитками кобальтовой лазури.

— Изящна вещица!.. Дорого?

— Что?.. Нет, не очень. Так себе, пустяки, — откинув крышечку, Лариса заглянула внутрь. Сквозь стершуюся позолоту просвечивала серебряная чернь. У самого ободка были выбиты две буковки Ч и П — клеймо мастера. Она почему-то подумала, что он француз, оказалось — русский. Тем интереснее. По каталогу клейм, в который Лариса давно не заглядывала, можно узнать приблизительную дату и полное имя изготовителя. Приятное развлечение!

На Смоленской площади пришлось постоять. Регулировщик пропускал военную колонну.

— Танки? — удивилась Лариса.

— Бронетранспортеры, Лариса Климентьевна! Я себе, извините, весь зад прожарил на этой броне в Паншере.

— Где это, Паншер, Гриша?

— В Афгане.

— Ах, да… Я и забыла.

Кидин теперь и шагу не мог ступить без охраны и постоянно поминал своего главного телохранителя. Когда Лариса впервые увидела его у себя дома, он, несмотря на гебешное прошлое, произвел хорошее впечатление. Представительный, немногословный, внутренне собранный — ей нравились сильные люди. И охранников подобрал себе под стать — сплошь бывшие спецназовцы.

Она так и не свыклась с той, совершенно не похожей на прежнюю, новой жизнью, которая радужным каскадом обрушилась на нее после замужества. Все казалось немного нереальным, как в затянувшемся на года сериале, куда ее затянуло совершенно непостижимым образом. Она долго не соглашалась выйти за Кидина, потом пыталась уйти, однажды даже собрала вещи, оставив записку, что на сей раз все кончено, но он проявил такое трогательное и вместе с тем жалкое терпение, что недостало воли сопротивляться. Слезы, мольбы, дорогие подарки, ворохи цветов. Растаяла, пообвыкла, сжилась с декорумом образцовой жены. Внешне все было даже очень пристойно. Она держала дом, заботилась о гардеробе мужа, привечала его гостей, скрывая отвращение за радушной улыбкой. Зато при каждом удобном случае пускалась во все тяжкие. Одни связи обрывались, едва начавшись, но бывало, что затягивалось надолго. Она сама звонила и назначала свидания, не позволяя себе идти дальше простой физической близости.

И надо же разом разметать все! Сломать отлаженную систему, молчаливо устраивавшую каждого, кто так или иначе был в нее вовлечен. Какие сцены пришлось пережить, но выдержала, не дав слабину, перешагнула.

«Идиотка! — укоряла себя, замирая от тревоги и счастья. — С жиру бесишься… Влюбилась, как кошка… И в кого, кого? В мальчишку, в сумасшедшего!»

Заранее выспросив у своего «мальчика», когда будет очередная передача, она не пропускала ни одного его выступления. Ей доставляло тайное и порочное в его темной глубине наслаждение смотреть, сидя рядом с мужем, телевизор, не спуская глаз с любимого до сладостной боли лица.

На экране Саня выглядел резким, злым и незащищенным. «Великолепно! — восклицала она в ответ на его всегда неожиданную бескомпромиссную реплику. — Класс!»

Кидин, безболезненно распростившись с иллюзиями насчет «социалистического выбора», не одобрял нападок на власть. Существующее положение его вполне устраивало, и он стоял за стабильность, что не мешало, на всякий пожарный случай, подкармливать не только бывших товарищей, но и откровенных фашистов вроде Баржина. Перечить жене он, однако, не решался, отделываясь неопределенными междометиями. Зная, как безотказно клюет его Лора на рекламное вранье, загораясь жаждой немедленно приобрести очередную новинку, он не сомневался, что и ее новому телекумиру тоже уготована короткая жизнь.

Как он ошибался! Словно читая его мысли, Лариса с болезненным наслаждением повторяла дорогое имя.

«Класс, Санечка, так их, сволочей! Давай, любимый, давай!.. Нет, ты только послушай, Вано! — обращалась она к мужу, чьи далекие грузинские корни подсказали ласкательное прозвище. — Как он великолепен, мой Санечка! Бьет наотмашь!»

В ее возгласе опасно проскользнула страстная нота, но вряд ли он обратил внимание. И вообще — наплевать!

Во вчерашнем диалоге с бородатым помощником президента последнему действительно досталась роль мальчика для битья.

«Неужели все у нас продается? — беспощадно хлестал Саня. — Хотелось бы знать, кто из ближайшего окружения продал журналу «Бунте» тот самый снимок с ядерной кнопкой? И за сколько? — и в ответ на жалкие возражения врезал: — Как вы думаете, возможно нечто подобное в Соединенных Штатах?»

«На все вопросы есть один ответ, — ехидно усмехнулся Кидин. — Нет человека — нет проблемы. Сейчас с этим просто»…

Вот когда она по-настоящему испугалась! До головокружения, до потери дыхания. Он и сейчас обмиранием сердца давал знать о себе, тот испуг, загнанный вглубь предвкушением встречи.

Занятая своими переживаниями, Лариса опомнилась уже возле дома, когда дежурный охранник отворил ворота и машина въехала в просторный гараж. Напрасно она соврала Грише, что ее прихватят друзья. Незаметно миновать охранника едва ли удастся. Впрочем, ерунда. Если не пристанут с вопросами, он не станет трепаться, а за неделю все забудется. Кидин знает, что она собиралась уехать на дачу. Сегодня, завтра — какая разница? На Николиной Горе, правда, тоже своя охрана, но можно сказать, что застряла у Гориных или Силницких. Не забыть бы Любку предупредить!

Пока Гриша возился в гараже, она заказала такси и побросала в дорожную сумку заранее приготовленные вещи: смену постельного белья, переложенного саше с ароматными травами, белую плиссированную юбку, открытое платье на выход, пеньюар с валансьенскими кружевами, косметичку. Пожалуй, одной сумки не хватит.

Лариса зашла за стойку бара, отделанного шкурой зебры, и сняла с полок бутылку «Чивайс Регал» двенадцатилетней выдержки и гордоновский джин со всеми онерами: «Мартини» и ангостурой. В холодильнике должен быть грейпфрутовый сок, зеленые оливки и тоник. Она покажет своему мальчику, как делается настоящий коктейль!

Изысканный интерьер трехномерного «Сименса» в тропическом исполнении обогатил ее новой идеей. Все-таки праздник! Целых семь долгих ночей. Такое у них впервые. Как оно все сложится…

Оставив дверцы в распахнутом положении, Лариса полезла на антресоли за большим баулом из толстой кожи, в котором хранились горнолыжные ботинки. Вытряхнув их вместе с другим барахлом, швырнула баул на пол, а вслед за ним и сумку для тенниса: она же едет на дачу! Стало смешно, страхи куда-то ушли, и сразу повысилось настроение.

Услышав шум мотора и лязг открываемых ворот — Гришка, наконец-то, убрался! — она с удвоенной быстротой принялась опорожнять холодильник: шампанское с зеленой лентой, баночное пиво, замороженные креветки, филе индейки, икра, лососина, анчоусы — кажется, все. Нет, еще ананас, консервированная спаржа — он обожает! — маринованные корнишончики, торт из мороженого. Вот теперь, действительно, все.

Довольная собой, Лора принялась за укладку. В последний момент спохватилась, что забыла про подарки: бритву и английский одеколон. Заодно решила взять и табакерку. Вдруг придется по сердцу? Она с радостью отдаст.

Переодеваться не стала, только приняла душ, прихватив из ванной деодорант, натуральную губку и махровую простыню — пригодится.

Просушив волосы под феном, его тоже пришлось засунуть, она позвонила охраннику.

— Скоро должно подъехать такси — пропустите, пожалуйста, и поднимитесь потом за вещами.

Распахнутый холодильник сиял в вечернем сумраке, как витрина гастронома. Там оставалась еще масса вкусных вещей. Хотелось унести все целиком. Лора ограничилась бутылкой «Смирновской» для сторожа.

Саня дожидался любимой женщины с растущей тревогой и нетерпением. Стоя, прижавшись лбом к оконной раме и не зажигая света, провожал взглядом подъезжающие машины. Всякий раз, когда звякали дверцы лифта, обмирало в груди. Отсветы фар пробегали по нижним стеклам соседнего дома, жгучие огоньки стоп-сигналов вспыхивали и гасли в сумеречном мороке. Разросшиеся деревья во дворе непроглядной завесой накрыли подходы к парадному.

Клекот дверного звонка заставил Саню невольно вздрогнуть, словно и по нему прошел ток, когда Лора, надавив на кнопку, замкнула цепь.

— Открыто! — выкрикнул Саня, выскочив в коридор.

Она явила себя в освещенном проеме со всеми своими сумками, уверенная в себе и безмятежная.

— Внесите багаж, — надменно повела бровью, переступая через порог.

Саня нагнулся за баулом, похватал все разом и, опустившись на колени, облобызал ее открытые туфельки.

— Ты с ума сошел!

— Сошел, сошел, — задыхаясь, он покрывал ее полные ножки торопливыми поцелуями, пока не замер у самого лона, проникаясь животворным биением горячей податливой плоти.

Лора откликнулась коротким грудным смехом и, приподняв края юбки, в неуловимо балетном повороте грациозно выскользнула из его рук.

— Воистину рехнулся! Ты, часом, не пьян?

— В дрезину! — он распрямился, как отпущенная пружина, попытался подхватить Лору на руки — она оказалась довольно тяжеловатой — и, прижав к себе, жадно приник к губам. Не успела она опомниться, как от косметики не осталось и следа. Не только помаду, но и краску с ресниц, и тон, оттенявший скулы, все съели поцелуи.

Она вся напряглась, нервно передернув лопатками, его пылающая рука соскользнула, слегка задев застежку под блузкой, и медленно поползла вниз, следуя плавным, немыслимого совершенства линиям.

— Я нашел нужное слово, — Саня внезапно ослабил объятия.

— Слово? — весело изумилась она. — По-моему, ты искал все, что угодно, но только не слово.

— Что я искал?.. Это? — его чуткие руки снова пришли в движение. — Или, может, это?.. Нет! Наверное, тут?

— Дурашка! — Долгим зажигательным поцелуем Лора заставила его умолкнуть. — Не все сразу… Включи свет, — она высвободилась и, наклонившись над сумкой с бельем, принялась искать косметичку. — Это можешь занести в спальню.

— В так называемую спальню!

— В единственную на свете!

— В единственную и неповторимую, — радостно подхватил Саня.

— Вот тут вы ошибаетесь, господин Лазо. Мне бы хотелось повторить… Так какое же слово ты нашел?

— Обводы, — он попытался подступить к ней сзади, но она увернулась.

— Тайм-аут! Дай мне разобраться с вещами и привести себя в порядок. Слизал всю помаду, щенок. Весь марафет псу под хвост! На место!

— Ты не поняла. Я только хотел продемонстрировать. У тебя изумительные обводы. Оказывается, не только прикосновение к телу может доставлять наслаждение, но и форма в чистом виде.

— Гениальное наблюдение. У меня, значит, обводы?

— Как у чайного клиппера «Катти Сарк»! Как у скрипки Страдивари. Как у виолончели Амати.

— Отстань!.. Сегодня тебе не придется сыграть на скрипке.

— Как?!

— Не повезло тебе, милый, — глянув на себя в зеркальце, Лора пожевала губами, стирая остатки помады. — Форменное чучело… Не сердись, дорогой, — ласково улыбнувшись, она покачала головой, — завтра, наверное, уже будет можно. Я ведь и собиралась приехать с утра, но, видишь, не утерпела. Потерпишь?

— Моя любимая! — растроганно взмолился Саня, готовый пролить слезу. — И молодец, что не утерпела! Я бы тоже не утерпел. Все великолепно и так. Пусть будет вовеки благословенна Луна! Да здравствует владычица Геката!

— Отнеси в ванную, — она передала полотенца и принялась деловито выкладывать флаконы. — А это тебе, — вручила одеколон. — Ну, пожалуйста, мне так нравится запах!.. Благородный, как океанский бриз.

Саня благоговейно исполнил поручение. Каждая мелочь приводила в умиление. Он был без ума от всего: ее манеры вести себя, голоса, интонаций, вещей. Легкое недоумение вызывало лишь обилие барахла: какие-то пасты, шампуни, мыло зачем-то…

— «Я к вам пришел навеки поселиться», — как бы изрек по такому случаю Васисуалий Лоханкин, — не удержался он от избитой остроты.

— Ты против? — она подняла голову.

— Я целиком «за»!

— Тогда тащи это на кухню, — Лора тронула баул каблучком. — И все организуй, пока я буду мыться… Рыбу и выпивон поставь в холодильник, вскипяти воду для креветок, в общем, сориентируешься… Устроим пир!

— Лора, зачем? — Саня обескуражено развел руками. — Я же все приготовил: печеная картошка, бифштекс по-татарски, соленые помидорчики… Даже твою любимую китайскую: ростки бамбука, грибы сянгу и муэр… Специально в «Пекин» смотался.

— И молодец! В хозяйстве все пригодится. Чай, не на один день, — послав воздушный поцелуй, она скрылась в ванной. — Шампанское брось в морозилку, чтоб поскорей охладилось! — крикнула под шум воды.

Он еще возился с привезенными деликатесами, раскладывая их по тарелкам и мискам, оставшимся после кораблекрушения.

— Класс! — оценила Лора убогую сервировку. — Под шампанское пойдет ананас, я люблю пить из стаканов. — Она вышла посвежевшая и какая-то вся благостная, домашняя. — Кухонный нож, надеюсь, найдется?.. Что смотришь?

— «Тени без конца ряд волшебных изменений милого лица», — скороговоркой процитировал Саня, подавая нож.

— Теней-то и нет — смыла. Примешь такую, как есть? Без грима?

— Как Афродиту из пены морской. Всю целиком.

— Вот и ладно, — она нарезала ломтики ананаса, критически оглядела закуски и открыла холодильник. — Маслица припас, мальчик, и лимончик! Умница: семгу без лимона нельзя… А чего будем пить, повелитель?

— Что прикажет донна.

— Донна в некотором недоумении. Печеная картошка — класс, но предполагает водочку… Вот и она, мамочка, заиндевела, нас дожидаючись… Коньяк, значится, отложим на будущее. И коктейли нам вроде ни к чему. Одна возня с ними, а жрать так хочется… Будем мешать водку с виски?

— Слишком уж он у тебя раритетный, чтоб мешать.

— Тогда аперитив!

— Гениально, товарищ Сталин!

— Откупорить оливки, Поскребышев! — подыграла она с кавказским акцентом.

— У меня такое впечатление, будто мы прожили вместе целую жизнь.

— Ох, Саня-Санечка, — Лора опустила веки и разнеженная улыбка, еще дрожавшая на ее губах, дохнула горечью. — Твоими устами да мед пить. Никогда не говори так. У нас с тобой только эта волшебная ночь, и все внове, и ничего за спиной.

— А завтра? Послезавтра?

— Не будем загадывать… Пусть каждый наш день будет, как дар судьбы. Ты понял? Выпьем за это.

— Я давно понял, Лора, но грустно и больно.

— Не грусти, мой хороший. Будем любить и радоваться. Ты еще не разлюбил меня?

— Как ты можешь!

— Шучу, Санечка, шучу, не обращай внимания, — она незаметно смахнула слезу. — Как насчет пива?

— И пиво, — кивнул он, сглотнув комок.

— Тогда нам остается одно: накинуться на все сразу, как голодные волки… Внимание!.. Старт!

И они накинулись, не разбирая, где, что. Семга превосходно ужилась с ананасом — он оказался кисловатым, а перемешанный с репчатым луком мясной фарш одинаково хорошо пошел и под «Столичную», и под «Чивайс Регал».

— Ты, оказывается, знатный кулинар. Татарский бифштекс определенно удался. Только надо было сбрызнуть коньяком, тогда бы мясо не потемнело.

— Это от лука.

— Знаю, что от лука… Положи мне еще. Вкусно. Нам с лица воду не пить.

— А нам с лица!

— Брысь!

Трапеза, сопровождаемая беззаботным смехом и шутками, затянулась до рассветных проблесков. Невысказанное, что так и рвалось из груди, не нуждалось в словах. Его полынный привкус ощущался и в поцелуях, и в сладком вине, придавая всему безмерную ценность.

— У меня есть для тебя небольшой сувенир! — вспомнил Саня, когда Лора зажгла тонкую сигарету, пахнув мятным дымком. Сбегав в комнату он возвратился с изящной пепельницей, выточенной из молочного с золотыми прожилками оникса. — Привез из Афганистана, сам не знаю, зачем.

— Ты тоже был в Афганистане?

— Почему — тоже?

— Так… Никогда не курил?

— Временами покуривал, но как-то не пристрастился.

— Умничка.

— Кофе не хочешь? Или лучше чайку?

— Я слишком многого хочу, Саня.

— Например?

— Оказаться где-нибудь за городом, в лесной глуши, сидеть с тобой у камина, смотреть на огонь.

— В такую жару?

— За летом приходит осень, милый, дожди, холода… И хочется тепла, поджаренного хлеба с подогретым вином и покоя, покоя… Спасибо родной, за подарок. Я сохраню его, как самую дорогую реликвию, — она стряхнула пепел в тарелку. — Я тоже захватила с собой кое-что. Пойдем к тебе.

Обнявшись, они прошли в комнату с сиротливым диваном, которую она посчитала за спальню. Лора сорвала простыню и наволочку с подушки вытащила из пододеяльника плед и застелила привезенным бельем, дохнувшим полевой свежестью и прохладой. Любовно, словно это доставляло ей чувственное наслаждение, разгладила складки. И тут же вывалила все, что лежало в сумке, в эту голубую непорочную благодать.

— Только без возражений, — она отделила коробку с бритвой. — Я хочу, чтобы ты всегда был у меня гладенький-гладенький.

— Ты меня совсем разбалуешь, — он смущенно пожал плечами. — Английский одеколон, «Браун»…

— Мелочь, — отмахнулась Лора, добавив для пущей выразительности матерный синоним. Она вообще частенько перемежала речь крепким словцом, но в Саниных глазах это лишь добавляло ей прелести. — Не думай, что о тебе забочусь. Собственное личико берегу.

— Такое личико и надо беречь, — он наклонился к ней с поцелуем.

— Эти дивные щечки, этот умненький лобик и шейку, от которой у меня голова кругом идет.

— Балдеешь, блин?.. А ну, перестань лизаться!.. — пародируя какого-нибудь героя эстрады, она скорчила забавную рожицу и вдруг, став задумчивой и печальной, благодарно шепнула: — Какой же ты ласковый, Санечка… Как же мне повезло.

— Это мне повезло, моя красавица.

— Не называй меня так!

— Почему? Ты же на самом деле женщина необыкновенной красоты!

— Все равно: не хочу.

— Но почему?

— Не желаю, и все. Отстань… Мамочки, совсем из головы вылетело! — в ворохе интимных кружевных мелочей, привлекающих утонченной эротикой и ароматом, она заметила табакерку, о которой успела позабыть. — Как, на твой взгляд?

— Просто чудо! — он осторожно взял драгоценную коробочку двумя пальцами и повернул к свету. — Где ты откопала?

— Не важно… В наследство получила от бабушки дворянки… Теперь ведь все лезут в дворяне, правда?.. Ты, часом, не дворянин?

— Насколько я знаю, потомственный разночинец, — он рассмеялся. — В анкетах писал «из служащих», а ты, выходит, аристократка?

— Я своей родословной не знаю. Не думаю.

— А зря. В тебе видна кровь. И в бабушке — тоже, — он залюбовался миниатюрой. — Вернее, в пра-прабабушке: екатерининский век. Или Людовик Шестнадцатый?

— Не Людовик. Русской работы. Так тебе нравится?

— Еще бы! Уникальная штука.

— Она твоя.

— Да ты, дорогая, не в своем уме! — запротестовал Саня. — Ни за что на свете.

— Ни за что? — Лора демонстративно расстегнула тончайшую лимонного оттенка блузку и скинула туфли — точно под цвет.

— Ни за что! Ты хоть знаешь, сколько это может стоить?.. Да и зачем она мне? Видишь, как я живу?

— По-моему, очень неплохо, — она повернулась к нему спиной. — Расстегни.

Поцеловав плечико, Саня дернул за язычок молнии.

— И это тоже.

Он с готовностью отомкнул хитроумную пластмассовую застежку лифчика.

— Ни за что, значит?

— Вытерплю любые пытки, но не выдам партизанскую тайну, — он вновь приложился губами к ее плечам.

— Два шага назад! — скомандовала Лора.

— Слушаюсь, мэм, — он покорно отступил.

Она повернулась, энергично тряхнула бедрами и, переступив через опавшую к ногам юбку, отбросила лифчик.

— Ты про какую пытку говоришь, мерзавец? — оттянув резинку трусиков, она ясно дала понять, что они останутся при ней. — Сознавайся, Санечка, со-зна-вайся!

— Искушение святого Антония? Ладно, — он прикрыл глаза ладонями, еще резче различая сквозь пальцы ее блистательную наготу. — Клянусь Тристаном и Изольдой, покровителями всех несчастных любовников, что в эту ночь, моя королева, между нами будет лежать меч!

— До чего же ты образованный — даже противно. Раздеваться-то будешь?

— Сей момент!

— А табакерку возьмешь?

— Ох, Лора, Лора… Куда мне от тебя деться?

Она сама раздела его и, не переставая целовать, повлекла к постели.

— Ложись, миленький… Вот так. Расслабься, лежи спокойно, — впивал он сквозь обморочную негу ее торопливый шепот. — Тебе не придется страдать… Я все сделаю.

Глава восьмая Суд Осириса

Левит так и не смог добраться до трупа Клавдии Калистратовой, нашедшего временный приют в железном ящике № 47 нового морга на Пакгаузном шоссе.

Как рыбу, которую браконьерски «багрят» на тройной крючок, его опять выдернули на срочный выезд. На сей раз это была разборка между азербайджанской и муромской группировками. «Стрелка» состоялась в районе Даниловского рынка. В итоге с обеих сторон осталось пять трупов. Милиция предпочла не вмешиваться и, когда все было кончено, занялась любимым делом — сбором гильз, коих набралось предостаточно. Хоть сдавай на вес в утильсырье.

Четыре машины («Форд», БМВ, «девятка» и «Волга») разъехались по разным направлениям. Даже номера толком не успели переписать. Приметы, переданные по рации, могли способствовать розыску, как мертвому припарки.

Левит не преминул ввернуть излюбленную поговорку, когда, прибыв на место, выслушал пространные объяснения участкового. Собственно, докладывали не ему, а майору Морозову, но эксперт присутствовал и не мог удержаться от замечаний. По словам участкового, все произошло настолько быстро, что спешно прибывший наряд даже не успел организовать преследование.

Попытку задержать черный с дымчатыми стеклами «Форд», совершивший двойной обгон на подъезде к гастроному на Смоленской, предпринял лейтенант Мельников, решительно выскочивший наперерез. Машина, как ни странно, остановилась. Сидевший рядом с водителем пассажир, слегка приспустив стекло нажатием кнопки, выставил ствол автомата.

— Вопросы есть, начальник?

— Вопросов нет, — попятился гаишник.

Машина резко взяла с места и вскоре скрылась в печально знаменитом по августовским, 1991 года, событиям туннеле на улице Чайковского. Не столь важно, что об этом маленьком инциденте не узнал Морозов, Левит вообще не в счет, хуже другое. По всей линии от Поварской до площади Маяковского «Форд» проследовал беспрепятственно, растаяв в дыму где-то возле Самотеки.

— Не дразните гусей, — шепнул Морозов, оттащив возмущенного доктора за локоток. — Только обозлите ребят, а их тут дело десятое.

— То есть как?

— А так!.. Про Джебса слыхали?

— Кто такой Джебс?

— Джебраилов, наш московский наркобарон.

— Неприкасаемый?

— Прокантовался с неделю в Лефортово и вышел чистеньким. Тут не только наши замешаны, но и соседи. Уяснили?.. У Джебса все схвачено на самом-самом верху. Миллиардные операции.

— Тогда нам нечего здесь делать.

— Пять трупов, Лев Самойлович, куда от них денешься?.. Оформим, а там уж, как хотят.

Морозов, опытный оперативник старой закалки, как в воду глядел. Кроме оружия — автомат Калашникова калибра 5,45, «Вальтер», ТТ и пистолет «Таурус», в карманах бандитов нашли несколько ампул с наркотиками новейшего поколения: триметилфенталином, более известным как «белый китаец» или «китайский белок», и фенилциклидином, синтезированным в подпольных лабораториях. Это поистине дьявольское снадобье появилось на свет в результате творческих усилий студентов химфака МГУ, ребят без преувеличения гениальных. В иных условиях, как знать, кому-то из них вполне могла светить Нобелевская медаль, но они не стали зарывать поистине золотой талант в землю, а дружно встали под знамена наркомафии. После ареста и разгрома лаборатории, оборудованной по последнему слову науки в университетских подвалах, синтез фенилциклидина продолжался с еще большим размахом в Петербурге, Иванове и Казани. Казанская студкорпорация, в частности, выбросила на рынок сто пятьдесят тысяч ампул, из коих только десять процентов попало в дырявые сети закона.

— Знаете, сколько стоит доза? — спросил Левит. Он имел сомнительное счастье защитить кандидатскую на тему «Расстройство здоровья и смерть от действия наркотических веществ» и мог определить любую «дурь» по внешнему виду. — До четырехсот долларов, — назвал, не дожидаясь ответа. — А где взять столько деньжищ? Честно заработать, как вы понимаете, нельзя.

— Собирать стреляные гильзы и шмонать жмуриков, — озлобленно оскалился Морозов. В его руке оказалась граната Ф-1. — Как это сучий ликан не пустил ее в ход? Кому-то крупно повезло.

Эксперт поморщился. Новоявленное словцо «ликан», то есть лицо кавказской национальности, резало слух. Левит не уважал «блатную музыку», сленг вообще, тем более с душком.

Один из боевиков был еще жив, и ему срочно нужна была медицинская помощь.

— Пуля пробила легкое, — констатировал врач-эксперт, разрезав майку. Тропический пейзаж с пальмами и попугаями на лазурном фоне был обагрен кровью. Словно в том экзотическом раю преждевременно закатилось солнце. — Выходного отверстия нет, вторая пуля вошла в мягкие ткани бедра, надеюсь, — не закончив фразы, он удивленно зацокал языком. — Это уже интересно!

На левой лопатке раненого был вытатуирован зеленый дракон — такой же, как и у тех дам с удаленной печенью, но без красной фигуры.

— Где же, наконец, скорая?

— Будет и скорая, доктор, — успокоил участковый, — авось не сдохнет.

— Это же человек, — вскипел Левит. — Посмотрите сюда, — позвал он Морозова, указав на наколку. — Как вам это понравится?

— Он нужен живым!

— Именно этот? — спросил участковый.

— Именно! — окончательно вышел из себя врач. — Вам понятно? Немедленно запросите скорую! — и добавил с меланхоличной печалью, глянув на небо. — Остальные уже там, идиоты несчастные… Не поймали еще этого… Отелло с ножом? — обратился к Морозову, наложив повязки.

— Калистратова?.. Пока не слыхать, но, возможно, и его тоже… того. Интересная картиночка вырисовывается с квартиркой. Оказывается, Калистратов продал ее еще в прошлом месяце какому-то чурке, через агентство «Минутка». Ничего названьице? Минутка и есть, потому как ее и след простыл. Наверняка зарегистрировали по подложным документам. Но и это еще не все. Новый владелец уже на следующий день толкнул ее какому-то деляге из Нальчика. Пойдет теперь канитель.

— Так вы полагаете?..

— Именно, — понял с полуслова Морозов. — От прежней версии я пока не отказываюсь, но могло случиться, что Калистратова просто принудили к сделке. Рядовой случай… Небось, уже лежит где-нибудь под дерном в лесу.

— Но в таком случае убийца не он?

— Не он, — согласился Морозов. — Не исключено, что обоих прикончила одна и та же рука. Вероятность высокая. Но и вариант с любовницей нельзя исключить. Убрал свою бабу и отрубил концы. Ищи теперь ветра в поле на просторах любимого СНГ… С печенью еще не разобрались?

— Постараюсь сегодня. На всякий случай звякните вечерком.

Вырваться в морг удалось только после обеда, состоявшего из булочки с американской сосиской и стаканчика «пепси».

— Моя пациентка еще у вас? — Левит приветливо кивнул дежурному.

— Посмотрите сами, доктор. Должна быть на месте, если не убежала… Чтой-то вы припозднились. Вроде обещались с утра.

— Человек предполагает…

Левит переоделся в зеленый халат, взял передник и резиновые перчатки.

— Так как же?

— Да ждет она, доктор, ждет… Со вчера положили на оттаивание… Постановление не забыли?

Левит вернулся к шкафчику, нашел подписанное следователем постановление на экспертизу.

— Не откажитесь ассистировать?

— Вообще-то Сергей Александрович должен, но он в отпуске, а второго прозектора нет, уволился… Даже не знаю…

— Будет вам. Хотите пари?

— На что?

— На бутылку, разумеется. Как же без нее, мамочки?

— Это я понимаю. А в чем смысл?

— Смысл? Вся штука в том, что мы не обнаружим печени.

— Ну, если вы так говорите, значит, заранее знаете. Нечестно, доктор.

— Заранее я не знаю, но имею основания предполагать… Ладно, давайте так: печень на месте — я ставлю, если нет, то нет — оба при своем интересе.

— Это вы при своем, а я останусь ни с чем.

— Хотите быть в выигрыше при любом исходе? Но тогда это уже не пари, а…

— Вот именно. Вместе и раздавим. Идет?

— Воля ваша. Поехали.

Исступленно-унылый бестеневой свет люминесцентных трубок, глянец кафеля и безысходный, до рези в глазах, запах формалина. И тело под клеенкой лишь подчеркивает унылую пустоту оцинкованного стола — преддверия пустоты абсолютной. Порой начинает казаться, что это из нее, из невидимой двери, задувают знобкие ветерки и, обтекая занемевшую душу, напрочь выхолащивают мозги. Ни желаний, ни мыслей — ничего. Ты не человек, ты — робот, методично раскладывающий внутренности по банкам.

Левит иногда задавался странными для человека его профессии вопросами. Больше всего, пожалуй, ему хотелось бы знать, о чем думали потроша своего фараона, парасхиты-мумификаторы. Уж они-то точно не верили, что перед ними распластан бог. В требухе, сколько ни рассовывай ее по каменным канонам, нет ни мистики, ни благодати. Но и скверны, пожалуй, тоже нет, ибо во всем видно равнодушное совершенство природы.

— Начнем, помолясь?

— Сей секунд, — дежурный разлил спирт по мензуркам. Выпили без запивки и, синхронно выдохнув, принялись за работу.

Левита занимала только печень, но вскрытие, к тому же оформленное в соответствии с законом, серьезный акт. Если уж начал, то дуй по полной программе, разумно укороченной — по крайней мере.

Правила внутреннего исследования предусматривают обязательное вскрытие черепа, а также грудной и брюшной полостей с последующим извлечением всех внутренностей. В специфических случаях для исследования берется и спинной мозг, но обычно ограничиваются глубоким разрезом мягких тканей: в спинных мышцах могут скрываться кровоизлияния.

Дежурный включил электропилу и приступил к наиболее кропотливой процедуре — круговому распилу черепного свода. Вой работающего на высоких оборотах мотора слился с хрустом зубьев, вгрызшихся в кость. Самый подходящий звук для предбанника преисподней.

Левит бережно отделил мягкие ткани, снял крышку и осмотрел полушария мозга. Никаких патологических изменений. Затем окровавленное средоточие мысли, просиявшей в ночи мироздания, бросили на весы. Девятьсот двадцать семь граммов. Меньше, чем у Павлова, но не хуже, чем у Анатоля Франса.

Левит решил не делать срезов и лишь бегло окинул через очки внутричерепную поверхность.

— Я где-то читал, что в Америке произошла забавная история, — дежурный прозектор, почувствовав, как внутри разливается живительное тепло, принялся за свои байки. — Ихнийпатологоанатом только собирался сделать надрез, как покойник неожиданно сел и схватил беднягу за горло. Тот так и грохнулся на пол. Мгновенный инфаркт, смерть. А покойнику хоть бы хны. Очнулся от комы и в бой. Не дал себя зарезать, подлец! Я всегда приступаю с опаской.

— Такой случай действительно имел место, в шестьдесят четвертом году. Подробно описан в журнале «Новости патологоанатомии»… Клиническая смерть, батенька, прелюбопытная штука!

Следующим этапом должен был стать разрез груди и живота. Сердце, печень, селезенка, почки и матка также подлежали взвешиванию и измерению. Если бы не матка — проверка на возможную беременность считалась первейшей обязанностью, — эксперт ограничился бы простым зондированием раны, но положение обязывало. Приходилось действовать строго по науке.

— Как говорится, взялся за гуж, — напарник без слов понял скрытое нетерпение коллеги. — Спасибо еще, что нет подозрений на яд, а то пришлось бы провозиться до вечера… Желудок, кишки, мочевой пузырь — тоска смертная!

Начали тем не менее с живота.

— Ну, что я вам говорил? — вооружившись расширителем, Левит торжественно продемонстрировал разрез. — Извольте убедиться.

— В самом деле, — покачал головой дежурный, — ампутирована. И как чисто!

— Я бы сказал, профессионально. Причем ланцетом, а не этим… кухонным ножом. Я бы рассматривал это как косвенное свидетельство невиновности мужа по меньшей мере в отторжении печени. Одно дело — вогнать по самую рукоятку в сердце обожаемой половины, и совсем иное — произвести такую резекцию. Почерк мастера!

Двадцатилетний опыт, профессиональная интуиция или какое-то еще более тонкое и неуловимое чувство подсказывали эксперту, что он прикоснулся лишь к самой поверхности некоего доселе неизвестного проявления столь богатой неожиданными нюансами криминальной действительности.

Он словно бы различал отдаленное тикание часов, соединенных со взрывателем сверхмощной бомбы, но где она заложена, под какой фундамент, предстояло узнать уже после взрыва. Примерно так оно и ощущалось: почти осязаемая тяжесть нависшей угрозы и полнейшее бессилие не только предпринять какие-то действия, но и толково объяснить, в чем, собственно, дело.

Врач-эксперт еще не знал, что в то самое время, когда, отмыв мертвую кровь, они с коллегой мирно закусывали неразведенный спирт немецкой колбаской, на новостройке в Чертанове был обнаружен еще один женский труп с характерным разрезом брюшины.

Понятие критической массы в определенной степени применимо не только к заряду, допустим, плутония, но и к массе народной, не обязательно даже сбитой в толпу.

Четвертого тела оказалось достаточно, чтобы поползли и, по закону цепной реакции, стали множиться всевозможные слухи. Город, и прежде всего его большая женская половина, пришел в волнение. Повторялась история с Ионисяном — «Газовщиком» и с пресловутым «Фишером». Трудно сказать, как и откуда появилась кличка «Печеночник». Явилось ли это следствием утечки из правоохранительных органов, или сработало коллективное сознание народа, объединенного общей тревогой. Как бы там ни было, но крылатый псевдоним мгновенно перекочевал из бытовой сферы в официальную. О загадочном «Печеночнике» заговорили в Думе — депутаты атаковали министров запросами, — в правительстве и, конечно же, в прессе. В программе «Лицом к городу», тонко подыгрывая мэру, «Печеночника» склонял популярный ведущий. Остроумные версии, пущенные по каналу НТВ, ставили в тупик милицейских чинов и прокуроров, а представители ФСБ, как всегда, делали вид, что им уже все известно и нужно лишь набраться немного терпения.

Между тем в просторечии лишенный фигуры «Печеночник», как знаменитый подпоручик Киже, обрел имя, став, притом без кавычек, Печенкиным. Мало того! Журналист из малопочтенной газетенки «Тело и Дело» даже присвоил ему воинское звание капитана. Почему не лейтенанта или, допустим, майора? Скорее всего, у выпускника журфака сохранились какие-то остатки общеобразовательных знаний. Иначе, чем литературной реминисценцией, появление «капитана Печенкина» — вспомним капитана Лебедкина, капитана Копейкина и иже с ними — объяснить невозможно.

Постепенно сексуальный маньяк начал обрастать биографической плотью. Почти достоверно стало известно, что он командовал ротой ВДВ в Чечне, но был контужен или травмирован лицезрением кошмарных зверств — тут версии слегка расходились, — вследствие чего и комиссован из армейских рядов. Нашлись даже субъекты, знавшие Печенкина лично, по совместной учебе и службе.

И пошло, поехало, как по накатанному. Рецидивист, на котором уже висело не одно убийство, сознался, что это именно он совершил преступление около МГУ. Выезд на место показал полную несостоятельность подобного самооговора, но, пока суд да дело, уголовник выиграл время, а следствие, соответственно, проиграло. Зато в Балашихе милиция выколотила признание у совершенно неповинного гражданина, потрошившего киоски на Нагорной улице, то есть на другом конце Москвы.

Все вместе взятое это настолько накалило атмосферу, что вынудило двух министров-силовиков пойти ва-банк. Один, от лица МВД, дал честное слово раскрыть все карты ко Дню Конституции. С тонкой улыбкой он намекнул на то, что преступник не только схвачен, но и уличен в содеянном, хотя фамилия его отнюдь не Печенкин, а совсем-совсем иная, огласить которую, по понятным причинам, еще не время. Что же касается второго, представлявшего параллельную, но так ослабленную реорганизациями службу, то он, солидаризовавшись с партнером, определил предельный срок концом текущего года. Это было связано с разработкой других подозреваемых по тому же делу.

Общественность, само собой, не поверила и, затаив злорадство, приготовилась к ожиданию. Чего именно? Пятого трупа, но никак не красной даты в календаре.

По этому поводу в «Куклах» разыграли забавный скетч, в котором фигурировали герои андерсеновской сказки про голого короля и хитроумных портняжек. Пока последние кроили невидимую материю, некто без лица и конечностей, но в капитанском мундире кромсал красных шапочек и белоснежек.

Под негодующий ропот и глумление мифической «четвертой власти», глухие раскаты державного гнева и львиный рык депутатов была образована межведомственная следственная бригада, первую скрипку в которой надлежало играть прокуратуре.

Запрет на демонстрацию по телевидению трех неопознанных тел — вопрос о Клавдии Калистратовой не стоял — был снят. По странной случайности появление на экране посмертной фотографии жертвы № 1 (возле МГУ) совпало с повторной публикацией (сразу в пяти газетах) следующего обращения:

ВНИМАНИЕ, РОЗЫСК!

16.02.95 г. в 7 час. 50 мин. ушла из дома и не вернулась Круглова Светлана Владиславовна 1976 г. р., прож. Москва, ул. Рогожский вал, студентка Гуманитарного университета.

Ее приметы: на вид — 18–21 год, рост — 169 см, худощавого телосложения, стройная, волосы каштановые, прямые, до плеч, глаза зеленоватые. Близорука.

Была одета: норковая шубка кремового цвета, сапоги светло-коричневые на молнии, платье серое шелковое, легенсы серые с черным орнаментом.

Звонить (далее следовали три телефона) или 02.

Поступило всего два звонка. Из сотен тысяч читателей (суммарный тираж составлял 650 000) только двое сумели сопоставить мелькнувшее на экране лицо мертвый девушки с фотографиями, напечатанными в их любимых газетах. Кроме констатации самого факта, звонившие, к сожалению, не смогли сообщить никаких сведений.

Владислав Игнатьевич Круглов, генерал-майор в отставке, и его жена Алевтина Михайловна и без посторонних звонков узнали свою единственную дочь Свету, которая ушла из дома в февральскую лютую ночь.

Глава девятая Гамбург

Пока Москва жарилась в адском пекле, на побережье Северного моря хлестал дождями атлантический циклон. Даже вездесущие чайки-моевки, и те исчезли, найдя приют в укромных местечках.

Три ночи, проведенные вдали от дома, пролетели в каком-то угаре. Застолья в ночных кабаре, морские прогулки, симфонии, от которых кидает в сон, театральные представления, когда не понимаешь ни единого слова.

Кидин не впервые гостил в Гамбурге, и с каждым разом древний ганзейский город нравился ему все меньше и меньше. Туристские достопримечательности не прельщали, равно как и ночная жизнь. Скука. Ну прогулялся разок по ночному Рипперу, поглядел голых шлюх в освещенных витринах, а дальше что? Организация приятного отдыха входила в обязанности принимающей стороны. Это и классом повыше, и, главное, безопасно. Но шесть дней слишком долго, придется подсократить. В программе много ненужного. Старинные церкви, картины, всякие там аквариумы и ботанические сады — не для серьезных людей. Иван Николаевич и слыхом не слыхивал про Клопштока, но даже если бы это был его любимый поэт, то идея поехать куда-то в Альтону, чтобы постоять у могилы, никогда бы не пришла в голову бывшему философу-марксисту. И вообще Гамбург ассоциировался у него исключительно с Эрнстом Тельманом. Не из верности пролетарскому знамени, совершенно неуместной для процветающего банкира, но исключительно любопытства ради он съездил на Тарпенбекштрассе, 66, где раньше жил с женой Эльзой и дочкой Ирмой несгибаемый вождь германских коммунистов. Благо выдался свободный час между обедом и дегустацией.

«Дегустацией» Кидин называл посещение винного погребка под городской ратушей. Ратсвейнкеллер, однако, оказался совсем не похожим на подвалы Массандры или Цинандали, где Ивана Николаевича потчевали благодарные аспиранты из южных республик. У немцев и обстановка иная, и режим винопития, не как у нас. Коллекция, конечно, богатая, но пьют не то, что подсунут, а на свой вкус, как в ресторане, и закуска соответственно.

Столь тонко подмеченное различие, однако, никак не сказалось на конечном результате. Перемежая «Либраумильх», рейнское и мозельское изрядными глотками вейнбранда — местного коньяка, московский гость выпал в осадок, чем не только позабавил, но и обрадовал хозяев. Значит, понравилось, значит, доволен. О торжественном ужине в «Унионе», также намеченном по программе, не могло быть и речи.

Ивана Николаевича доставили в старый, но модернизированный по последнему слову гостиничного бизнеса «Гамбургерхоф» и бережно уложили на кровать в президентском номере. Ящик с «Либраумильх» и прочие сувениры аккуратно водрузили в стенной шкаф. Узнав, что название сладенького винца переводится на русский, как «Молоко любимой женщины», Кидин загорелся желанием позабавить Лору, но пробудившись далеко за полдень, оказался не в состоянии вспомнить, откуда взялся этот тяжеленный картонный ящик и что означает написанное на нем слово.

Поправив здоровье с помощью стакана французской минералки «Виши» и безотказного аквазельцера, Иван Николаевич напустил полную ванну и окунулся туда с головой. По сути это был настоящий бассейн из итальянского мрамора цвета хорошей буженины. Кидин решил, что непременно заведет у себя точно такой же. Мраморный пол с подогревом он соорудил еще в прошлом году, и водоем тоже был соответствующий, с тремя ступеньками, но захотелось такой, как тут — овальный. Невольно порадовался, что на Западе остается все меньше вещей, достойных подражания. Положа руку на сердце, у него было все, чего душа пожелает, кроме покоя и счастья. Кто-то здорово сказал, что пока ты голоден, хочется лишь одного — жрать, когда же есть еда, хочется женщину, когда есть и женщина, и еда — денег, но когда имеешь все, становится страшно. Страх не оставлял Иван Николаевича даже за границей. Он поражался тому как свободно и без всякой охраны разгуливают его деловые партнеры. Тот же Гюнтер Далюге, генеральный директор концерна I.G. Biotechnologie. Принимая его в Москве — ужин соорудили в казино, — Кидин места себе не находил, то и дело выбегал в холл, где дежурил Валентин со своими орлами. Смирнов лично контролировал обстановку: какая машина подруливает, кто в ней сидит, в чем одеты. Про фортели Центробанка и Минфина, постоянно менявших правила игры, и говорить не приходится. Нет более опасного занятия, чем бизнес в России. Но грех жаловаться: такой накрут, как в Москве, и не снился ни немцам, ни американцам.

Триада еда-женщина-деньги навела на грустные мысли. С женщиной обстояло как-то не очень благополучно.

Кидин включил ультрафиолетовую лампу и направил на грудь благоухающую струю фена, затем закутался в горячую белоснежную махру, посидел, подумал и решил позвонить в Москву. У него в ванной висел точно такой же, защищенный от сырости, телефон — презент Гюнтера.

Охранник доложил, что Лариса Климентьевна отъехала на дачу. Кидин тут же связался с домом на Николиной Горе, но жены не оказалось и там. Оставался единственный шанс узнать хоть что-то: позвонить Смирнову.

— Как там Лариса Климентьевна? — спросил, выслушав подробный доклад о вылазках недругов, потерпевших полное поражение.

— Одно могу сказать: жива и здорова, — ответил Валентин с заметной задержкой.

— Ты что-нибудь выяснил?

— Насчет чего?

— Ну помнишь, мы еще с тобой говорили?..

— Не подтвердилось, Иван Николаевич. Нежелательными элементами не пахнет.

— И все-таки, кто?

— Я бы сказал, по линии культурных связей, — уклончиво ответил Смирнов. — Пресса, телевидение, понимаешь, в этом значится роде.

— С чего бы это вдруг?

— Об этом, думаю, удобнее спросить тебе лично, Иван Николаевич.

— Значит, говоришь, полный порядок?

— В смысле безопасности?.. Нормалек.

От разговора остался неприятный осадок. Пора, однако, было собираться на переговоры. Зная немецкую пунктуальность, Кидин не сомневался, что машину подадут минута в минуту.

Резиденция генерального директора находилась в фешенебельном районе Бинненальстер, на берегу обширного водоема, окруженного отелями и увеселительными заведениями. Парки, тенистые набережные, где цокот копыт слышнее шуршания шин, уютные ресторанчики. Эта часть города напоминала Кидину острова в Ленинграде, в особенности Каменный, где будущий банкир проходил производственную практику на фабрике шоколада. Каналы, соединявшие реки Альстер и Билле, казалось, должны были вызвать в памяти величественные картины Венеции, если бы не это опрокинутое в светлую немочь вод небо, не эти облака, разметанные на неоглядном горизонте, и суровые тени каменных громад, и липовый цвет, томящий воспоминаниями.

В самом воздухе, знобком, сыром, ощущался неуловимо балтийский привкус. И то верно: до Куксгафена на Северном море было так же близко, как до Киля на Балтике.

В окрестностях Куксгафена находилось основное производство Биотехнологии, открывшей свое первое совместное предприятие не где-нибудь, а именно в Петербурге. Новый филиал концерн намеревался разместить уже в Подмосковье.

Кидин мог предложить под застройку неосвоенный участок в двести гектаров, расположенный вблизи Истринского водохранилища, на самой границе охранной зоны. Земля под дачи и садовые домики шла там по семьсот долларов за сотку, но весь массив обойдется намного дешевле. Арендная плата могла покрыть все издержки уже на второй год.

Пока люди Далюге изучали документацию, Кидин фактически был предоставлен собственной персоне. Культурные мероприятия обрыдли, излишества, которые он позволил себе в ратуше и на Фишмаркте — знаменитом на весь свет рыбном рынке, подрывали здоровье. Он скучал, тревожился по дому и вообще не знал, чем себя занять.

Но всему рано или поздно наступает конец. Деловая часть визита, на который Иван Николаевич возлагал большие надежды, вступила в решающую фазу.

Гюнтер самолично заехал за ним на своем «мерседесе-600 SL», и они поехали к нему в Бинненальстер, подолгу простаивая у светофоров. Дождь прекратился, и в облачных прорывах засияло умытое солнышко, вспыхивая колючими звездами в бесконечных флете — пересекавших старую часть города каналах.

У мальчишки, успевшего до блеска очистить лобовое стекло, Гюнтер купил газету.

— Дневной выпуск, — пояснил, скользнув взглядом по заголовкам.

— Есть новости? — вяло поинтересовался Кидин. По давней привычке он возил с собой миниатюрный многоволновый транзистор «Сони», по которому слушал, обычно перед тем как уснуть, радиостанцию «Свобода» и футбольные репортажи из Москвы.

— Штурм госпиталя в Буденновске, новая газовая атака на центральном вокзале в Токио, землетрясение в Греции, эпидемия в Заире, — коротко перечислил Далюге. По-русски он говорил почти без акцента, лишь изредка сбиваясь в порядке слов. — И природа, и люди сошли с ума, — покачал головой, перевернув страницу. — Боснийские сербы обстреляли конвой ООН, Иран осуществляет тайные закупки ядерных технологий, арестован наркобарон в Колумбии, в Ираке обнаружен завод по производству биологического оружия — словом, конец света. Ничего нового, и все страшно.

— Это вы верно сказали, — понимающе закивал Кидин. — Я слушал московское радио… Ни дня без убийств и взрывов. Вчера застрелили директора крупного предприятия, буквально у дверей дома. Двое киллеров, их видели люди во дворе. Преспокойно сели в машину и уехали. Как всегда никого не найдут. У вас намного больше порядка…

— В утренней почте было сообщение о каком-то сексуальном маньяке. Убивает молодых женщин и вырезает у них печень. Депутаты требуют отставки министра.

— Час от часу не легче! И откуда они берутся, эти маньяки и киллеры? Совершенно озверел народ! Порядок нужен в стране, порядок.

— Такого рода эксцессы случаются всюду. Просто раньше пресса у вас молчала, а теперь, конечно… Гласность, кажется, называется?

— Вот она у меня где, эта гласность! — Кидин провел ладонью по горлу. — Сумасшедший дом.

— Не преувеличивайте, Иван Николаевич. Все не так уж плохо. Образумится.

— Образуется.

— Совершенно правильно: образуется. Налоги на импорт надо снижать.

— Здесь я с вами полностью солидарен.

Медленно продвигаясь от светофора к светофору, Гюнтер вырулил на какую-то площадь с кирхой из бордового кирпича и свернул на бульвар, прямиком ведущий в зеленую зону. Его штаб-квартира размещалась в трехэтажном доме с зеркальными окнами, медно отблескивающими сквозь густую листву. Плющ, лоскутным ковром обвивший, всю боковую стену, добирался до самой крыши, увенчанной белой тарелкой космической антенны.

В комнате для переговоров их уже дожидался Карл Зефков, владелец фабрики по производству электронной аппаратуры специального назначения. Кидин познакомился с ним в прошлый приезд и еще не успел составить определенного мнения об этом крайне замкнутом человеке с лошадиной челюстью и острым, как штефень эсминца, профилем. Сведения, которые собрал о нем Смирнов, умещались в три строки на компьютере. Доктор физики и дипломированный инженер, он поставлял изделия своей фирмы в США и Канаду. Основным его заказчиком было Центральное разведывательное управление, что, с одной стороны, настораживало, а с другой — обнадеживало, поскольку свидетельствовало о высоком классе продукции. Не осталась в стороне и Россия. В 1993 году небольшую партию товара закупила служба охраны Кремля. Смирнову удалось узнать кое-какие подробности сделки через посредника, осуществлявшего поставки, бывшего офицера госбезопасности.

Как и Далюге, Зефков был крайне заинтересован в расширении российского рынка. Таким образом, предоставлялся шанс одним выстрелом убить сразу двух зайцев.

Фамилии контрагентов — Далюге и Зефков — не говорили Кидину ровным счетом ничего. Будь на его месте человек более искушенный в вопросах истории, в частности германской, он бы наверняка обратил внимание на странную игру случая. Суть в том, что те же имена носили люди, стоявшие по разные стороны баррикад: коммунист Зефков, ближайший соратник Тельмана, и гестаповец Далюге, группенфюрер СС. Конечно, ни Гюнтер, ни Карл не имели никакого отношения к своим крайне неординарным однофамильцам, но уже само по себе подобное совпадение было по-своему примечательно. Тем более что оба предпринимателя являли разительный контраст: грузный, жизнелюбивый Гюнтер Далюге, обожавший женщин и простонародные развлечения, и сухой, аскетичный технократ Карл Зефков, из которого лишнего слова клещами не вытащишь. Бесспорно, Кидину куда больше пришелся по сердцу Гюнтер, надежный партнер, в коем, помимо прочего, он обрел родственную душу.

Переговоры, как повелось с первой встречи, проходили с глазу на глаз, без переводчика. Это ставило Кидина в несколько неравное положение, поскольку по крайней мере один из контрагентов не нуждался ни в каком переводе. О языковых навыках Зефкова судить было трудно. Временами казалось, что он понимает русскую речь, хотя изъясняется исключительно по-немецки, короткими рублеными фразами.

В проспекты, которыми Кидина снабдили по приезде, были вложены ксерокопии с переводом, безупречным, насколько он мог судить. Продукция ELTCOM — так именовалась фирма по экспорту и импорту электронной техники — определенно заслуживала внимания и имела все шансы завоевать рынок. По прибыльности соперничать с подслушивающими устройствами может только оружие. Даже наркотики пока занимают третье место. И, главное, это совершенно легальный бизнес. Любой предприниматель будет счастлив обзавестись подобной техникой.

С нее и решили начать, завершив обсуждение земельного проекта. Местоположение и арендная плата вполне устроили немцев.

— А природа, господа! — не удержался под конец Кидин. — Настоящая русская Швейцария. Превосходный лесной массив, чудесная речка, а какое водохранилище, — он даже глаза закатил, — сплошное очарование! Тут же, как говорится, не отходя от кассы, рыбалка, охота.

— Кабан? — спросил Зефков, впервые проявив интерес не только к ценам и тактико-техническим данным.

— И кабан, и лось.

— Los? — слегка дрогнув бровью, повернулся он к Гюнтеру.

— E’Len,[2] — поспешно перевел отвлекшийся было Далюге.

— Форель?

— Нет, форель, кажется, там не водится. Зато есть судак, лещ.

— Как насчет дорог, доктор Кидин? — водя пальцем по карте, осведомился Гюнтер. — Такие же, как везде?

— Не как везде, господа! Новое Рижское шоссе — автострада европейского класса. Ответвления, согласен, немного уступают по качеству, но тоже вполне привычные. В крайнем случае можно проложить свою. Обойдется недешево, но дело того стоит.

— Железнодорожную ветку от Истры тоже возможно?

— Насчет железной дороги не знаю. Надо провентилировать…

— Существенный момент, мой дорогой.

— Учту, Гюнтер, не сомневайтесь.

— У доктора Кидина есть связи в правительстве, — сказал Далюге по-немецки, наклонясь к Зефкову, и сразу же перевел для Кидина.

— Имеется заручка, имеется, — солидно кивнул Иван Николаевич. — Как вы видите свой бизнес у нас, Гюнтер?

— Совместное предприятие под патронажем вашего банка. Устраивает?

— В принципе — да, но вкладывать средства в производство в нынешних условиях нерентабельно.

— Ничего, я возьму инвестиции на себя. Когда пойдет прибыль, договоримся о процентах.

— А она пойдет?

— Не сомневаюсь. Будем продавать не только в России, но и за границей.

— Да, — с полуслова понял Кидин, — рабочая сила у нас дешевая… Какой характер вашего производства?

— По-вашему это прозвучит так, — Далюге рассмеялся, — химия — сельскому хозяйству. Гербециды, инсектециды, ростовые вещества — все такое.

— Думаю, это пойдет. Сырье наше?

— Не совсем. Для начала будем поставлять полуфабрикаты, а конечный продукт производить уже на месте.

— Бумаги подготовлены?

— Практически. Осталось внести какие-то мелочи, если мы с вами договоримся.

— Отлично. Я возьму их с собой в Москву.

Они обменялись крепким рукопожатием. Кидин даже похлопал толстяка Гюнтера по спине.

— Теперь очередь за вами, Карл, — довольный Далюге в знак дружбы поднял кулак, невольно возродив из небытия забытое ныне приветствие Рот-фронта.

— Доктор Кидин успел ознакомиться с проспектами? — спросил Зефков.

— Вполне. Перевод очень качественный, но есть вопросы.

— Пожалуйста.

— LTCM-0310 работает в любых условиях? Скажем, в сауне?

— В сауне? Экзотично. Но почему бы и нет, если там будет стоять телефон?.. Это усложненное прецизионной сборки устройство может прослушивать любые помещения, оборудованные телефонными линиями. Предела дальности не существует. Устанавливается раз и навсегда, не требует батареек и не нуждается в обслуживании.

— Это я понял: управляется автоматически.

— Так. Установка производится в течение секунд и никак не воздействует на нормальную работу телефона. Ее очень трудно обнаружить: размеры минимальные, вес всего шестьдесят граммов.

— Вы бы не смогли предоставить нам образец для испытания в рабочих условиях? — Кидин улыбкой дал понять, что шутит. Он непрочь был обзавестись такой штуковиной в сугубо личных целях.

Зефков молча вынул из кармана черную коробочку, раза в два меньше спичечной.

— Позвольте предложить вам в качестве сувенира.

— Тронут, герр Зефков, данке зеер, право, нет слов… Думаю, такая штуковина у нас пойдет.

— Цена не пугает?

— Нисколько. Это товар эксклюзивный, для людей состоятельных. Думаю, можно даже накинуть марок… сто пятьдесят.

— Все, что сверх — ваше.

— Отлично! — Кидин спрятал подарок и углубился в следующий проспект. — Перейдем к изделию LTCM-2006… Как я понял, оно крепится к оконной раме. Снаружи? Внутри?

— Безразлично. В потолке, под полом — где угодно. Обнаружить передатчик можно только визуально. Это самое совершенное устройство с использованием инфракрасного излучения.

На мировом рынке нет аналогов. Невозможно перехватить и прослушать. Цена соответственно несколько выше.

— Я бы сказал: намного выше. Но кому надо, тот за деньгами не постоит. На мой взгляд, приемлемо, — Кидин благоразумно умолчал о том, что попробует для начала удвоить цену. — С остальным я разобрался своими скромными силами. Единственное, на чем позволю себе сосредоточить ваше внимание, доктор Зефков, это LTCM-0396E. Если я правильно понял, телефон тут вовсе не обязателен?

— Совершенно точно, доктор Кидин. Эта модель представляет собой длинноволновый приемопередатчик, который вы присоединяете к обычной электросети стандартного напряжения. Он не только транслирует, но и усиливает все звуки в прослушиваемом помещении. Даже самый тихий шепот. Установить не составит труда, обнаружить — практически невозможно. Очень практичное устройство.

— И вы тоже намереваетесь организовать производство у нас? По крайней мере сборку?

— Нет, — отрезал Зефков. — Мы нуждаемся только в сети дилерских услуг.

— Тогда не знаю, чем смогу быть полезен, — Кидину не удалось скрыть разочарования. — Банку не совсем удобно брать на себя такие услуги.

— Но вы же имеете риэлтрские конторы? — вмешался Далюге. — Казино, магазины, по-моему, даже автосалон. Нет?

— Это своего рода дочерние предприятия, напрямую с банком не связанные.

— Что вам мешает роднить еще одну дочку? — с присущей ему жизнерадостностью просиял Далюге. — Или, допустим, дочка подарит вам внучку?

— Оно, конечно, — замялся Иван Николаевич, — но уж больно товар деликатный. Хлопот не оберешься. Притом у банка солидная репутация.

— Вас ли учить, дорогой Иван Николаевич? Не говорите сейчас ни да ни нет. Подсчитайте, как следует, и я уверен, что предприятие покажется вам достаточно выгодным.

— Хорошо, я подумаю. Но почему, герр Зефков, вы решили остановиться на нашей загородной природе. По-моему, вашим дилерам куда способнее будет в Москве. Я не прав?

— Вы правы.

— Тогда почему? Варум? — прорезалось еще одно немецкое слово.

— Все достаточно просто, — вмешался Далюге. — Мой друг Карл и хотел прибегнуть к помощи ваших доченек от недвижимости, — довольный собой, он вновь коротко пророкотал смехом. — Но вы обескуражили его своим решительным отказом. Не спешите, доктор Кидин, почва для обоюдовыгодного согласия у нас есть… Что же касается истринских охотничьих заповедников, то тут интерес обоюдный. Доктор Зефков участвует в моих начинаниях, я вкладываю определенную часть средств в его предприятие. Понимаете? Не вижу, что мешает вам стать третьим участником. Как говорят англичане, нельзя класть все яйца в одну корзину. Вы ведь и сами руководствуетесь тем же принципом?.. Лишнее — как это? — лукочко не помешает.

— Лукошко, — усмехнулся Кидин, лихорадочно прикидывая все за и против.

— Лукошко, — удовлетворенно кивнул Далюге. — Благодарю. Так вот, лишнее лукошко может оказаться превосходным заделом на будущее, поскольку это связано с высокими технологиями. При вашем опыте, Иван Николаевич, при ваших высоких связях…

— Вы предлагаете мне финансовое участие?

— Я бы не стал отказываться, если бы вы захотели войти, но это не принципиальный вопрос. «Биотехнология» готова не только финансировать проект, но и обеспечить надежную гарантию. О формах, долях участия и прочем мы всегда сумеем договориться. Не первый день знаем друг друга. Не так ли? Важно принять решение, доктор Кидин, остальное приложится.

— Когда я должен дать ответ?

— Желательно до вашего отъезда, Иван Николаевич. И вот, почему. — Гюнтер обменялся с Зефковым быстрым взглядом. — Наш концерн, как вам известно, имеет интересы во многих странах. У нас появился шанс привлечь под проект помощи России весьма значительный капитал. Надеюсь, мне не надо утомлять вас детальными объяснениями?

Кидин молча кивнул. Все было предельно ясно. Речь шла о фондах, созданных специально для поддержки частного предпринимательства в России. Урвать хотя бы малую толику для себя было заманчиво.

— Теперь вы понимаете, почему мы нуждаемся в вашем сотрудничестве? — Далюге ставил вопрос ребром. — Почему из всех московских банков выбрали именно «Регент Универсал»?

— Хорошо, я согласен, но акт подписания отложим до следующего раза. Нужно изучить документы, подсчитать, как вы говорите, посоветоваться. Не я один решаю.

— Но в принципе вы?..

— За! — Иван Николаевич сановито поднял руку, как в былые дни на партсобрании, когда кафедра дружно голосовала в поддержку решений пленумов и съездов.

— Позвольте выразить наше крайнее удовлетворение, дорогой друг, — расчувствовался сентиментальный Далюге, сделав вид, что готов заключить Кидина в объятия.

— Мне говорили, что в России разрешена продажа самолетов частным лицам, — Зефков слегка повернул мефистофельский профиль в сторону Гюнтера, словно ожидал ответа от него, а не от Ивана Николаевича — аборигена загадочной славянской страны. — Это верно?

— Наш друг Карл — отличный пилот! — поспешно заявил Далюге.

— Вам нужен самолет? — не слишком удивился Кидин. — Можем устроить. Спортивный, разумеется?

— Желательно несколько, — кивнул Зефков. — Наши сотрудники увлекаются пилотированием… А дельтапланы с мотором можно приобрести?

— Были бы деньги, — дружески подмигнул Кидин.

— Деньги имеются, — Зефков достал из чемоданчика калькулятор. — Десять машин для начала. Сколько стоит один дельтаплан?

— Я не торгую самолетами, — Кидин скрыл досаду кислой улыбкой. Настоящий автомат, этот Карл. Полное отсутствие чувства юмора. — Вопрос надо сначала провентилировать.

— Провентилировать? — не понял Далюге.

— Изучить. Найти нужные контакты, договориться о ценах, лицензиях… Мало ли?

— О да! — Далюге одобрительно закивал. — Мы это вполне понимаем… На территории, которую мы предполагаем арендовать, возможно построить аэродром?.. Самый примитивный, с травяным покрытием?

— Не вижу особых препятствий. Придется, ясное дело, договариваться с инстанциями… И на местном уровне тоже… Короче, деньги решают все.

— Поближе к Москве можно устроиться? — спросил Зефков после того как Гюнтер подробно истолковал ему ситуацию. — Я бы хотел арендовать постоянный ангар хотя бы на две авиетки.

— Попробую устроить вам в самой Москве. Тушино подойдет?

— О Тушино! — расплылся в восторге Далюге. — Лжедмитрий Второй, — обнаружил он недюжинные познания, — тушинский вор и красавица-полячка.

СТРАЙБС — СВЕТЛАЯ ПОЛОСА В ТВОЕЙ ЖИЗНИ

Глава десятая Человек-невидимка

Обычно тихий в эти утренние часы Скатертный переулок был взбудоражен завыванием милицейских сирен. На вызов, доследовавший в 11 часов 45 минут из пресс-агентства «Блиц-Новости», примчалось чуть ли не все московское начальство: заместитель мэра, префект, с десяток крупных чинов из ГУВД и уголовного розыска. Руководство Федеральной службы безопасности, опередив конкурирующие организации, уже изучало обстановку на месте.

Вкратце случившееся можно было охарактеризовать, как дерзкое нападение на генерального директора агентства в его собственном кабинете, но ни самого нападавшего, ни каких бы то ни было следов его пребывания обнаружить не удалось.

«Да был ли мальчик?» — так и порывался спросить подполковник Корнилов, по третьему разу выслушивая довольно-таки путаные показания секретарши директора. Вздор по поводу дверей, которые сами по себе вдруг начали открываться, следовало отнести за счет расстроенных нервов. Начальник отдела по борьбе с оргпреступностью в нечистую силу не верил, но тамбур для порядка обследовал. Двойные двери из добротного дуба толщиной в пять сантиметров могли выдержать порыв ветра ураганной силы. Единственная причина, не считая полтергейста и «Чебурашек», таким образом, исключалась. Листья тополя во дворе едва трепетали, да и герметические рамы в кабинете, где работал кондиционер, были закрыты наглухо.

Ни охрана, ни ближайшие сотрудники никакой посторонней личности не заприметили. Единственный, кто мог внести в столь загадочную ситуацию хоть какую-то ясность, был сам потерпевший, но он пребывал в тяжелейшем состоянии, которое врач скорой помощи охарактеризовал как инсульт.

На все вопросы Юрий Пантелеевич Красиков откликался бурной жестикуляцией и нечленораздельным мычанием, в котором едва угадывались проблески слов. Чаще всего слышалось нечто похожее на «оставил» или «аставил», что могло быть истолковано, как «заставил» и даже «наставил».

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Опасаясь ухудшить положение, вице-мэр потребовал немедленно доставить Красикова в больницу. Его осторожно вынули из кресла и уложили на носилки.

— «стрился… вдхе», — были последние произнесенные им звуки, записанные на магнитофон.

— Что вы сказали? — наклонился над носилками Корнилов. — Повторите, пожалуйста.

— Оставьте его в покое! — тут же последовал генеральский окрик.

Подполковник вздрогнул, выпрямился и отошел в сторонку. Он понял, что в случае чего вся ответственность падет на него. Начальством владела одна забота: довезти Красикова живым до больницы, а там, что будет.

«Еще один золоторизец на мою голову», — подумал Корнилов.

Хочешь — не хочешь, а для протокола требовалось дать разумное объяснение. Отбрасывая один вариант за другим, кое-как удалось выстроить некий каркас, подозрительно напоминающий карточный домик.

Что знал Корнилов о гендиректоре Красикове в дополнение к сведениям общеизвестным? Кое-что все-таки знал…

Независимое пресс-агентство «Блиц-Новости», отпочковавшееся от прежнего АПН, занимало двухэтажный особняк, построенный в середине прошлого века. Его генеральный директор Юрий Пантелеевич Красиков отличался незаурядной пробивной способностью. Ему не только удалось заполучить в аренду этот замечательный голубой домик с колоннами, но и каким-то образом его приватизировать.

Восхождение Красикова началось в середине семидесятых годов, когда он привлек внимание своими умеренно прогрессивными очерками на международные темы. На общем фоне «Правды», давшей заметный крен в сторону национал-большевизма, даже малейшие проблески здравомыслия воспринимались широкой общественностью с пониманием и надеждой на конечную победу прагматического крыла. Считалось, что в ЦК идет ожесточенная борьба между сталинистами-консерваторами, которых почему-то именовали «правыми», и либерально настроенными «левыми», так сказать, «детьми двадцатого съезда».

Вот почему переход Красикова на Старую площадь, где он занял должность консультанта в новом пропагандистском отделе, нацеленном на заграницу, был воспринят как небольшая, но ощутимая победа прогрессистов.

Об успехах и поражениях в схватках под ковром общество судило опять-таки по газетам, вычитывая главным образом между строк. Уверенно продвигаясь вверх по номенклатурной лестнице, Юрий Пантелеевич верно служил всем генеральным секретарям, вплоть до последнего, который, став Президентом СССР, посадил его на агентство печати.

Путч Красиков встретил сдержанно и с достоинством. Формально выполнив указания гекачепистского эмиссара, он нигде не засветился прямой поддержкой «кучки пьяниц», как писалось уже на третий день провалившегося мятежа, и вышел сухим из воды. Однако руководство вторым по значению информационным монстром страны вынужден был уступить активному защитнику Белого дома, который вскоре впал в немилость и переметнулся в лагерь коммунистической оппозиции. Наступил период бесконечной чехарды и смены масок.

Революция не пожирает своих детей, вернее, не с них начинаются людоедские пиршества. В первую очередь приносят головы на алтарь отечества дураки, возомнившие себя отцами. Одни, опьяненные победой, не успевают перестроиться и рвутся на новые баррикады, другие, чувствуя себя обделенными, тоже начинают совершать глупости. Слава Богу, если все ограничивается перетасовкой колоды, без крови. Гильотина вовсе не обязательна для номенклатурного передела, тем более неизбежно наступает момент, когда возрастает цена на людей благонадежных, не только умеющих, но и любящих служить власти как таковой, независимо от цвета знамен.

Пробил час и для Красикова, и он не упустил своего, выказав способности прирожденного бизнесмена. Талантливый человек всегда выплывает, если не помешает такой атавизм, как принципы.

Родовое гнездо князя Орлова, флигель-адъютанта и пассии последней русской царицы, подверглось коренной реконструкции. Пришедшее в полный упадок при последнем владельце — райкоме комсомола, — оно вновь засияло алебастром и небесной лазурью, Кариатидам вернули утраченные конечности, райкомовскую столовку превратили в бар-ресторан, затмивший аналогичное заведение мидовского пресс-центра, а спальня хозяйки дома, безвременно отошедшей в лучший мир графини Стенбок-Фермор, приняла облик служебного кабинета. И какого! Ни на Старой площади, ни в Кремле не видели ничего подобного. Суть не в размерах, а в стиле. Эклектичное соединение делового модерна с холодным ампиром времен Александра Первого производило на посетителей прямо-таки завораживающее впечатление. Уже сама обстановка внушала почтительное чувство дистанции и некоторой загадочности. Сами собой приходили на ум вопросы по поводу владельца всей этой, рассчитанной на внешний эффект роскоши. Каков он на самом деле? Тщеславен, лишен вкуса и чувства меры или же настолько богат и влиятелен, что не считает нужным это скрывать? Озадачивала нарочитая несопрягаемость вещей и предметов.

Компьютерный терминал с новейшим оборудованием от Макинтоша и переоснащенный под электричество огромный бронзовый кенкет, подобающий скорее игорному заведению в Монте-Карло. Рядом с иконой Иверской богоматери висела цветная фотография Президента, снабженная дарственной надписью. Диплом почетного гражданина захолустного американского городка, который Красиков посетил в составе правительственной делегации, соседствовал с неотличимой от подлинника копией Модильяни, заключенной в золоченый багет с явно неуместными завитушками. Синие, лишенные зрачков глаза обнаженной были устремлены на противоположную стену, где висели цветные фото самого Красикова, запечатленного в момент дружеского общения с сильными мира сего: нидерландской королевой Беатрикс и папой Войтылой, актером Сталлоне и Мадонной в соблазнительном неглиже. Словом, много было всего: премьеры, знаменитые писатели, негры-бегуны и белые теннисисты из первой десятки, а также генералы различных армий и родов войск.

И Юрий Пантелеевич представал в широкой комбинации образов: в смокинге и с бокалом вина, в камуфляже на броне БТРа, с ракеткой на корте.

Столь же неоднозначным мог показаться и набор книг, если бы кому-то пришло в голову заняться в присутствии хозяина изучением корешков. Впрочем, они сами так и били в глаза иноязычными буквами, а подчас и причудливой иероглификой. Недаром же Красиков слыл чуть ли не полиглотом. Собственно, его труды, дублированные во множестве экземпляров, занимали отдельную, во всю ширину стены, полку.

Сотрудники, кроме ближайших замов, чувствовали себя здесь неуютно и спешили при первой возможности покинуть кабинет. Редко кто осмеливался явиться сюда по собственной нужде, то есть без вызова. Тем более что упомянутую дверь из мореного дуба бдительно охраняла Анна Павловна Воротынцева, секретарь. Именно секретарь, а не секретарша. Седая, но с модной укладкой, приветливая и неумолимая, она сама решала, кого допустить к шефу, а кому дать от ворот поворот. Ни проскользнуть, ни прозвониться, минуя ее, было решительно невозможно. Трубку белого, еще со старым гербом СССР, телефона она тоже снимала первой. Не всякому губернатору, а тем более депутату выпадала удача сподобиться соединения.

Над столом Воротынцевой, где по соседству с коллекцией разнокалиберных телефонных аппаратов тоже был установлен компьютер с яблоком Макинтоша — все оборудование Красикову досталось в качестве гуманитарной помощи, — висела афиша Политехнического музея с именем Красикова, набранным аршинными буквами. С той памятной, но не вызвавшей заметного волнения в культурной жизни Москвы, лекции и началась загадочная для многих дружба подающего надежды пропагандиста и скромной пожилой секретарши, то бишь секретаря. После краха общества по распространению всяческих знаний, довершенного его председателем, академиком по прозвищу «Крокодил», Анна Павловна перешла под крыло Красикова и сопровождала оного во всех передрягах.

Под приемную, где она безраздельно властвовала, пришлось отвести бывшую комнату горничной и туалетную самой графини, для чего в капитальной стене прорубили обширные ниши. Такимобразом, путь от внешней двери к директорскому столу был сопряжен не только с длинным проходом, но и двумя поворотами под прямым углом.

Эти, на первый взгляд, несущественные подробности архитектуры оказались необходимы для понимания небывалого и совершенно необъяснимого инцидента в доме на Скатертном. О полном понимании, однако, речь не идет, ибо понять случившееся оказалось выше возможностей здравого Смысла. И слово «объяснение» здесь равно неприменимо.

Короче говоря, никто не сумел ни понять, ни объяснить, каким способом неведомая личность сумела проникнуть в святая святых независимого агентства.

Судя по состоянию рабочего стола, Юрий Пантелеевич в тот момент был занят разгадыванием кроссворда в обновленном журнале «Огонек». Не то чтобы у него не было более важной работы, но так уж повелось с юности, что один вид незаполненных клеток вызывал неодолимое желание схватиться за карандаш. Остро отточенный «Кох-и-Нор» с красной резинкой на другом конце так и остался зажатым, в пальцах. Корнилов отметил, что на позиции 6 по горизонтали разгадывание остановилось. По всей видимости, журнал стал предметом внимания исключительно по причине публикации биографической справки с приложенным к ней портретом гендиректора «Блиц-Новостей». Безупречная импортная полиграфия наверняка доставила герою чисто профессиональное удовольствие, а кроссворд попался уже совершенно случайно. О дальнейшем оставалось лишь смутно догадываться.

Между тем все происходило именно так, как пытался объяснить Юрий Пантелеевич.

Пункт 6 по горизонтали («объект, общение с которым доставляет удовольствие») заставил его надолго задуматься. В пять букв ничто мало-мальски подходящее не укладывалось. «Радио?» — вздор, «родня» — не подходит, ибо все заканчивалось на «а». Оказалось: «кошка».

«Вот идиоты!» — удовлетворенно усмехнулся Красиков, отбросив журнал. И тут его взгляд уперся в медленно и бесшумно открывшуюся дверь. «Кого еще черт несет?» — успел подумать он, прежде чем осознал, что в тамбуре никого нет.

Человек самой невзрачной наружности и затрапезной одежды возник в полном смысле слова из ничего. Проявился, словно на фотобумаге, из сумеречной глубины тамбура.

Дальнейшее протекало, как в бреду, и закончилось всамделишным бредом.

— Вы… ко мне? — слегка приподнялся и тут же упал в кресло Юрии Пантелеевич, раздраженно удивляясь тому, как подобного субъекта могла пропустить Воротынцева, и вместе с тем испытывая беспокойство, похожее на страх.

Казалось бы, чего бояться и, главное, кого, но откуда-то словно болотной хлябью дохнуло, и по спине пробежал леденящий озноб.

«Кто такой? Почему не доложила?» — рука сама потянулась к звонку, но так и замерла в сантиметре от кнопки.

— Сидеть! — то ли скомандовал незнакомец, то ли передал взглядом. А взгляд его был достаточно странен: устремлен куда-то, в ему одному открытую даль — сквозь предметы и стены, за невидимый горизонт.

Подполковник Корнилов верно истолковал Красиковское «аставил», как «заставил», но возобладало иное — «наставил». А что можно наставить? Конечно же, пистолет, револьвер, автомат! Ну почему обязательно пистолет, да еще с глушителем? Какой там пистолет! Если он даже и был, то не сыграл в происшествии никакой роли. Пистолет — пустяк, мелочь, несущественная, а то и вовсе мифическая деталь.

Пришелец — нашлись умники, которые посчитали обыкновенного рэкетира пришельцем из космоса, поскольку его никто не видел и, следовательно, не мог описать внешность, — так вот, этот самый пришелец включил, или Красикова заставил включить, компьютер. Затем, ни слова не говоря, вынул дискету и спрятал ее в карман. Зачем, спрашивается? Она не содержала никакой секретной информации, которую можно было бы использовать в корыстных или, допустим, шпионских целях. Более того, вполне разумно предположить, что загадочный визитер даже не притронулся к злополучному файлу.

Кто, кроме самого Красикова, мог видеть, куда гость из космоса положил эту никому не нужную вещь? Был ли вообще у него карман, у пришельца? Ведь макинтошевская дискетка осталась, как выяснилось, в гнезде. Куда разумнее допустить, что чудаковатый злоумышленник, если, конечно, не сам Юрий Пантелеевич, просто-напросто стер информацию? При первом опробовании экран оставался чистым, и компьютер по прошествии нескольких минут выключили.

Однако лучше все по порядку, хотя реконструировать события приходится, опять-таки опираясь на домыслы, ибо единственный очевидец пребывал после таинственного визита в состоянии, которое иначе, как неадекватное, не назовешь.

Руководствуясь знаками, которыми он объяснялся, и нечленораздельными обрывками речи, можно лишь попытаться воссоздать более-менее вероятную картину разыгравшейся сцены. И здесь без пистолета не обойтись, не важно, с глушителем или без, так как никаких следов выстрела обнаружить не удалось. Да и Анна Павловна наверняка бы услышала выстрел, хотя по-прежнему непонятно, как она могла не заметить человека, проследовавшего мимо нее прямиком в кабинет? Вот почему и необходим пистолет. Лишь с помощью оружия можно было заставить преданного и бдительного секретаря не поднимать тревоги. Зная, что в противном случае шефу грозит смерть, она не вызвала охрану и пропустила налетчика в кабинет. Не исключено, что он принудил ее войти с ним вместе. Тогда и поведение Красикова вполне объяснимо, независимо от того, оставался ли он с глазу на глаз с вооруженным бандитом, или Анне Павловне пришлось разделить участь начальника. В ящике стола Юрия Пантелеевича, правда, лежал «Макаров», но он не пустил его в ход, хотя имел разрешение на хранение и ношение и мог не волноваться за возможные последствия. Суд бы его оправдал, но кто способен поручиться за налетчика? Быстрота реакции достигается тренировкой, а дерзкий «инопланетянин» был явно не новичком. В общем, Красиков поступил так, как и подавляющее большинство людей в его положении: тревоги не поднял, к заветному ящику не притронулся и покорно выполнил все требования террориста с иной галактики. Кем же надобно быть, чтобы поверить в подобные бредни?.. Куда плодотворнее прозондировать ситуацию несколько с иной стороны, более приземленной. Увы, получение взятки в особо крупных размерах почти исключается. Такого рода операция проделывается без излишнего шума.

Подполковник Корнилов отмел подозрения на сей счет и попросил Воротынцеву открыть сейф. Она знаками показала, что ключ находится в кармане у шефа.

— Не надо, — сказал начальник ГУВД, смерив Корнилова хмурым взглядом. Менее всего ему улыбалось связываться с неприкасаемыми. Мало ли что лежит за бронированной дверцей!

— Там могли быть ценные вещи, деньги? — все-таки не удержался от вопроса Корнилов.

— Нет, — не моргнув глазом, ответила Воротынцева. — Только документы.

Приходилось верить на слово. А ведь был в жизни Юрия Пантелеевича тяжелый этап, когда он чуть не погорел по вине жены. Пользуясь зеленым диппаспортом, она ухитрилась переправить за бугор несколько картин и прочих произведений искусства. Схваченная буквально за руку таможенниками, она даже предстала перед следователем, но тем и закончилось. Сведения, просочившиеся в печать, были опровергнуты друзьями дома и собутыльниками по Сандуновским баням в более авторитетных газетах, с которыми в те годы не вступали в полемику. Словом, как в итальянском фильме «Следствие закончено — забудьте». И, правда, нужно забыть. Взятки за непонятную манипуляцию с компьютером Красиков определенно не получал, а его прошлое по линии жены не имеет никакого отношения к данному инциденту.

Короче, стер ли неизвестный дискету или же вставил на ее место свою, не столь существенно.

С достаточной достоверностью можно утверждать только одно: Юрий Пантелеевич какое-то время просидел тихо и молча, словно прирос к своему креслу из красного дерева, обитого гобеленом ручной работы. Сколько это продолжалось, точно определить невозможно, потому что голубой квадратик со стальным колесиком посередке вмещал в себя информацию, которой хватило бы на несколько книг.

Сначала экран светился ровным голубоватым светом, словно иллюминатор батискафа в морских глубинах, где нет ни рыбок, ни медуз, ни планктона. Потом все пространство дисплея заволокло густой мутью, как будто какая-то глубоководная каракатица ни с того ни с сего вдруг выпустила чернильное облако. Тут-то и началось нечто несусветное: чередование тьмы и ослепительных вспышек, ритмическая пляска непонятных фигур, мелькавших с такой быстротой, что не успевал схватить глаз, и жуткие звуковые сигналы на самой нижней границе слышимости, от которых вскипала кровь.

Юрий Пантелеевич почувствовал, как налились готовые выскочить из орбит глаза, закричал от пронзившей все его существо нестерпимой боли и потерял сознание.

На этот крик и вбежала перепуганная Анна Павловна. По крайней мере так она рассказала прибывшим по ее вызову высоким чинам милиции и контрразведки.

Сам Красиков ничего путного поведать не мог. Только мычал, нацелив на дисплей палец, и тыкал им себе в висок. Именно этот жест и породил версию о приставленном к голове пистолете.

Когда руководство, не сговариваясь, направилось к выходу, Корнилов позволил себе присесть, но тут же поднялся и пригласил Анну Павловну занять соседний стул возле длинного стола заседаний. В голове царил полнейший сумбур. Нужно было успокоиться, привести мысли в порядок и начать все сызнова.

— Давайте подумаем вместе, Анна Павловна, — он достал пачку сигарет «Прима». — Вы позволите?

— Сделайте одолжение, — Воротынцева пододвинула хрустальную пепельницу, не преминув заметить: — Вообще-то Юрий Пантелеевич не одобряет.

— В самом деле? — подполковник чиркнул зажигалкой, глубоко затянулся и, разгоняя дым, в который раз оглядел впечатляющую фотовыставку на стенах кабинета. И, как ни странно, обнаружил несколько новых персонажей: Майкла Джексона в частности, и — кто бы мог подумать! — министра внутренних дел.

— Странный случай, — он протяжно вздохнул и смял сигарету. — Не находите?

— Кошмарный!

— Вы уверены, что кто-то на самом деле мог незамеченным войти в кабинет?

— Я же не сумасшедшая!

— Нет-нет, помилуйте, Анна Павловна, у меня и в мыслях такого не было… Но все же, все же… Вы допускаете существование человека-невидимки?

— Не знаю, — сделав над собой усилие, тихо выдавила она. — Не знаю, что и сказать.

— Значит вы точно видели, как открылась, а затем затворилась первая дверь?

— Совершенно точно.

— Это не показалось вам странным?

— Показалось.

— Вы не попытались узнать, в чем дело?

— Каким образом?

— Ну хотя бы открыть эту самую дверь, посмотреть?

— Была такая мысль, но я воздержалась.

— Почему, интересно?

— Во-первых, Юрий Пантелеевич не вызывал…

— А во-вторых?

— Я сумела убедить себя, что мне показалось.

— Может, действительно?..

— Не думаю. Впрочем, я уже сама ничего не понимаю.

— Потом вы услышали крик и кинулись в кабинет? Так?

— Так.

— И кого там застали?

— Никого. То есть Юрия Пантелеевича, — поспешно поправилась она. — Он сидел у себя за столом, и я сразу поняла, что произошло нечто ужасное.

— Почему?

— Таким я его никогда не видела. Весь красный, глаза налиты кровью, руки дрожат… Ужасно!

— И он был один? Больше никого в кабинете не было?

— Никого.

— Попробуем рассуждать логически… Только не обижайтесь, договорились?.. Сколько примерно времени прошло с того момента, когда вам показалось, что дверь пришла в движение, до крика из кабинета?

— Затрудняюсь сказать. Я была вся на нервах.

— А там, в кабинете, вы не обратили внимания на дверь? Она была закрыта, открыта?

— Не знаю, не помню.

— Жаль… Но если кто-то вошел, то должен был и как-то выйти. Другого не дано, даже допуская существование невидимки. Согласны?

— Согласна, — нехотя кивнула Анна Павловна.

— Тем не менее вы утверждаете, что в кабинете никого, кроме, разумеется, вашего шефа, не обнаружили?

— Никого.

— Что же тогда побудило вас вызвать охрану? Да еще заявить, что совершено нападение?

— Как что? А состояние, в котором я застала Юрия Пантелеевича?

— Боюсь, этого мало. Гипертонический криз зачастую застигает человека врасплох, без видимого воздействия. У него ведь повышенное давление?

— Откуда вам известно?

— Нетрудно заключить: работа, особая ответственность, образ жизни… Кроме двери, были еще какие-то настораживающие признаки?

— Мне показалось… я почувствовала, — Анна Павловна мучительно напряглась, словно пытаясь восстановить в памяти нечто исключительно важное и вместе с тем неприятное, нежелательное, — какое-то дуновение, что ли… Как будто кто-то пробежал мимо меня.

— Когда именно? До того, как раздался крик, или же после?

— Незадолго до того. Я теперь вспоминаю… Это произошло, когда я закапывала в глаза.

— Закапывали в глаза? — Корнилов обратил внимание на ее припухшие, воспаленные веки. — Подхватили инфекцию?

— Похоже. Сперва я думала, что это ячмень, но оказалось — конъюнктивит. Врач выписал мне раствор альбуцида и мазь.

— Хорошее средство. Даст Бог, поможет… и где вы в тот момент находились?

— Как где? На своем месте.

— Значит, закапывая в глаза альбуцид, вы почувствовали движение воздуха, словно кто-то пронесся мимо вашего стола, — Корнилов вытащил из пачки сигарету и принялся задумчиво ее разминать. — А звуки шагов случайно не расслышали?

— Нет, а вообще-то не знаю, не хочу врать.

— И не надо, Анна Павловна, и не надо… Закапывали пипеткой?

— Как же еще?

— Больше никак, вы абсолютно правы… Но это значит, что вам пришлось запрокинуть голову и смотреть, так сказать, в потолок?

— Не понимаю, — она обидчиво вскинула подбородок, — что вы этим хотите сказать?

— Ничего, кроме того, уважаемая Анна Павловна, что, закапывая в глаза, вы не могли видеть этой самой злокозненной двери, которая находится прямо против вашего стола.

— Это продолжалось какую-то минуту.

— Вполне достаточно, чтобы выйти и проскользнуть мимо вас. Но и в этом вполне вероятном случае остается в силе единственно возможное объяснение.

— Объяснение? — она все еще не понимала.

— Человек-невидимка, — выкрошив половину табака, Корнилов выцарапал новую сигарету. — Круг замыкается. Порочный, надо признать, круг… Куда отвезли Юрия Пантелеевича, случайно не знаете?

— Как это — куда? В Кунцевскую больницу! Извините, но мне необходимо позвонить Валерии Андреевне… Прямо не знаю, как ей сказать…

— Это вы меня извините. Столько времени отнял… Вы звоните, звоните.

Пока Анна Павловна, с придыханием, похожим на плач, вела длительные переговоры с женой Красикова, Корнилов вызвал капитана Софронова, дожидавшегося в машине.

— Вот что, Сергей, я сейчас отбуду, а ты пока задержись. В случае чего, позвоню. Поспрошай, между делом, вокруг: может, кто чего и видел? Не видел, так слышал. На мелочи напирай, понял? И, самое главное, найди их компьютерщика. Инженера, программиста — не важно, лишь бы смыслил. Прокрутите еще раз дискету. С начала и до конца.

По пути на Петровку он порвал протокол. Неизвестный налетчик, даже его пистолет с глушителем — это еще куда ни шло. И не такое высасывалось из пальца. Но невидимка? Извините, слуга покорный. Красиков — фигура весомая. Хочешь — не хочешь, кому-то придется возбуждать уголовное дело по факту, а перспектив никаких. Ну и ладно, и пусть. Под оргпреступность не подпадает — действовал одиночка. Выход один: переписать наново, да так, чтобы без разговоров ушло по принадлежности.

Сплошной театр абсурда: «Печеночник», комедия с чемоданчиком, человек-невидимка. Что ни день, то обухом по голове. Поневоле в чертовщину поверишь. А тут еще судья отпускает заведомого бандита под залог. Не успел он уединиться со следователем, чтобы вместе с ним придать документу обтекаемую форму, как позвонили из главка: капитан Софронов и один из лучших аналитиков компьютерных систем Поддубный в бессознательном состоянии были увезены в Институт имени Склифосовского. Оставалось лишь гадать, что опять приключилось в кабинете гендиректора, где, похоже, не на шутку разбушевались темные силы.

Служба безопасности, вновь оказавшись впереди забега, нашла злополучный компьютер в рабочем состоянии. Первым делом изъяли дискету. Складывалось впечатление, что имение этим и был более всего раздосадован глава московской милиции. Трения между соседними ведомствами приобретали довольно жесткий характер. Найти стрелочника не составляло проблемы. Подполковник Корнилов приглашался на следующий день на ковер, ровно в 16.00.

Не зная за собой особой провинности, ибо действовал быстро и грамотно, он постарался сдержать эмоции. Придя поздно вечером домой, как следует подкрепился, выпив две рюмки водки, собственноручно настоянной на черносмородиновых почках, под разогретый, но наваристый борщ с сахарной костью, и завалился спать.

Жена передала, что звонил Круглов, просил по возможности с ним связаться. Константин Иванович подумал и решил отложить всякие хлопоты до утра. И правильно сделал, потому что, придя на работу, узнал прелюбопытные новости. Во-первых, вызов наверх откладывался на неопределенный срок, а во-вторых, информацию о событиях в агентстве «Блиц-Новости» срочно затребовали в Кремль, и не куда-нибудь, а в четырнадцатый корпус, на третий этаж, где раньше размещалась легендарная «девятка», а ныне — Управление президентской охраны. Только законченный кретин мог не допереть, что первое является закономерным следствием второго.

Прежде чем засесть за составление отчета, Корнилов связался с главврачом Института Склифосовского. Состояние Софронова не внушало опасений. Он довольно скоро пришел в себя, хотя жаловался на сильную головную боль и никак не мог вспомнить, что произошло в кабинете. С аналитиком обстояло куда серьезнее: он умер на рассвете, в 5 часов 12 минут.

— Не тяните со вскрытием, — посоветовал Корнилов. — Того и гляди, начнут пороть горячку.

— Есть признаки, Костя? — с усталым безразличием спросил давний знакомый.

— Маразм, то бишь невроз в высших сферах крепчает.

— Мне бы их заботы, а с прозекторской у нас напряженка.

— Пригласи Левита. Если надо, сошлись на меня: старик не откажет.

— Ты что, лично заинтересован?

— Еще бы! Мой человек у тебя. Причина одна и та же.

— С Софроновым будет тип-топ, не беспокойся.

— Надеюсь, — Корнилов положил трубку и, порывшись в записной книжке, нашел номер Круглова Владислава Игнатьевича, генерал-майора в отставке.

— В среду хороним Светланку, Константин Иванович, — коротко сообщил бывший командир «Стяга».

— Еще раз примите мое глубокое соболезнование, Владислав Игнатьевич! Обязательно буду.

По просьбе полковника Всесвятского из налоговой полиции, Корнилов постарался облегчить мытарства по моргам: следователь по делу «Печеночника» тянул с выдачей тела.

ДЕЗОДОРАНТ МЭННОН — САМАЯ ЭФФЕКТИВНАЯ ЗАЩИТА МУЖЧИНЫ

Глава одиннадцатая «Атман»

Собираясь на похороны, Валентин Петрович Смирнов решил купить цветы на ближайшем рынке. Ехать было всего ничего: две станции на метро. Ближе, чем до кооперативного гаража, где стояла его черная «Волга» с блатным номером в три нуля.

«Где стол был яств, там гроб стоял», — вспомнился стих. Вчера торжественно отпраздновали красный диплом сына — Олег закончил мехмат МГУ, сегодня поминки по дочери бывшего начальника. Так уж устроена жизнь: то возносит до небес, то швыряет в черную яму, словно дает намек, чтоб не слишком оживлялся и был готов ко всему.

Он и был готов, пройдя через «Вымпел», а затем протрубив полтора года в отряде «Стяг», выделившемся в особое подразделение по охране объектов повышенной опасности.

Смирнов попал в «Вымпел» прямо с институтской скамьи. Незадолго до защиты диплома его вызвали в деканат, где и состоялась двухчасовая беседа с приятным и вполне компетентным в вопросах ядерной физики сотрудником КГБ. Наверное, перед выпускником МИФИ, спортсменом-разрядником и комсомольским секретарем факультета могли открыться и более интересные перспективы, но предложение показалось заманчивым, и Валентин согласился. Не последнюю роль сыграла и зарплата, значительно более высокая, чем на кафедре реакторов, где он надеялся остаться ассистентом.

Конкурс, о котором его заранее честно предупредили, оказался довольно жестким: из двадцати приблизительно кандидатов отбирался один. Основное внимание уделялось здоровью, физической форме вообще и знанию иностранных языков. Анкетные данные каждого были просвечены, как минимум, год назад. Контингент набирался в основном из армии и КГБ, но было немало ребят и из технических вузов.

Валентин прошел в числе первых. На подготовку потребовалось еще четыре года. Занятия в классах и лингофонных кабинетах, лекции, семинары и бесконечные тренировки на полигонах. Выучив еще два языка и освоив навыки диверсионной работы, Смирнов был в качестве нелегала направлен в одну из европейских стран, затем последовали Африка и Юго-Восточная Азия, где он прошел стажировку в джунглях Вьетнама и Камбоджи. О ядерной физике пришлось на время забыть. На профессиональном языке это называлось «пас в сторону». Но, как и всюду, в элитных соединениях тоже привыкли затыкать дыры, сообразуясь с требованиями текущего момента. На повестке дня стояли Ангола и Эфиопия, Ближний Восток и Никарагуа. Считалось, что для Смирнова время «Ч» приспеет не скоро. Ведь в сфере его ответственности находились такие объекты, как атомные электростанции, заводы по производству и обогащению ядерного топлива, лаборатории, где изготовлялось биологическое оружие. Благополучно избежав амебной дизентерии и желтой лихорадки, он обосновался в Центральной Европе, совершая эпизодические наезды и в сопредельные страны соцлагеря. Теперь объекты, досконально изученные по макетам и схемам, предстали перед ним, что называется, воочию. Их предстояло либо защитить от возможных диверсий и проникновения террористов, либо, напротив, блокировать, захватить, а в особых случаях — уничтожить. На его счастье, условной команды так и не поступило.

Из групп, в сфере ответственности которых находились правительственные резиденции, генеральные штабы зарубежных государств, а также советские посольства, тоже была задействована только одна — та самая, что захватила дворец Амина в Кабуле.

Капитан Смирнов оказался в Афганистане, когда стало окончательно ясно, что оттуда надо выбираться любой ценой. «Вымпел», сделавший первый выстрел, должен был обеспечить эвакуацию. Свою задачу он выполнил. За работу в Афгане Валентин получил орден Красной Звезды.

С началом перестройки зарубежные командировки резко пошли на убыль. Группу переориентировали на внутренние проблемы. Профессиональный уровень от этого не пострадал, а кое-где и возрос. Впервые в практике отрядов коммандос был опробован захват атомного ледокола с вертолета. Прыгать пришлось с высоты в пять метров. Рубка и помещение реактора были блокированы в считанные минуты.

Только через год стало известно, что операцию засняли с американского спутника. Парням из «Дельты» пришлось изрядно попотеть, прежде чем они сумели повторить ее у себя в Штатах. Правда, захватить атомный авианосец «Макартур» было намного сложнее, чем мирный ледокол «Сибирь».

Блестящие результаты показали учения в секретном городе Арзамас-16, где изготовлялись атомные и водородные бомбы. Группа Смирнова незамеченной преодолела тщательно охраняемую зону и, отключив все три уровня сигнальных устройств, ворвалась в цех по производству оружейного плутония. На захват ушло семнадцать секунд. Минутой позже вторая команда обезвредила условных «террористов», засевших в спецвагоне для перевозки ядерных материалов.

Но чем очевиднее были успехи уникального спецотряда, чем богаче накопленный ценой невероятных усилий опыт, тем чаще приходили в голову невеселые мысли. «Вымпел» варился в собственном соку, практически не сопрягаясь с реальной жизнью. Ну бросили ребят к «Трем вокзалам» на захват международной банды, ну разоружили, взяли миллион с чем-то долларов, а толку? Сколько подобных шаек гуляет, так сказать, «от моря и до моря, от края и до края» по бесхозным просторам СНГ? Между тем в Мурманском порту пропадают урановые стержни, ржавеют полузатопленные суда с танками, залитыми ядерными отходами. А в институтах? Плутоний и тот разворовывается, контрабандно вывозится цирконий и все такое. Ни контроля, ни надлежащей охраны. И вообще правая рука не знает, что творит левая.

Как там ни ругай перестройку, но не с Горбачева развал пошел, а вот задумываться народ начал при нем. Чтобы сложилась настоящая мафия, нужны десятилетия, не годы. Без круговой поруки на местном партийно-хозяйственном уровне не было бы ни «узбекского хлопка», ни рыбно-икорного дела, ни Трегубова, ни Медунова. Начали с двойной морали, закончили полной аморальностью. За что боролись, на то и напоролись. Не было никакой «криминальной революции». Сама партия, поставив себя над законом, создала уголовное государство, а комсомол обеспечил ей достойную смену. По собственному опыту комсомольского секретаря, Валентин знал, какие номера откалывают молодежные вожди, что творится в той же подмосковной «Елочке», на спортивных сборах, за кулисами фестивалей.

И ведь воспринималось в порядке вещей, не затрагивая основ, нормально воспринималось. Не возникало даже сомнений в правильности выбранного пути. Пионер, комсомолец, член КПСС. Школьник, студент, офицер КГБ: старший лейтенант, капитан, майор…

Чехословакию и даже Афган Смирнов тоже воспринял нормально. В перестрелке, когда по ошибке открыли огонь по своим, не участвовал, а на войне всякое бывает. На то и война. И приход Андропова встретил с энтузиазмом. Какие надежды возлагались!

По сути тогда и сформировался «Вымпел». Жизнь, как говорится, потребовала. Все-таки есть что-то необъяснимо роковое в рубежных датах. 19 августа 1981 года и 19 августа 1991-го — день в день десять лет. От ночного междусобойчика по случаю передачи отряда под крыло ПГУ[3] до бессонной ночи на набережной у Белого дома, когда ждали приказа на штурм. Как узналось потом, Шебаршин такой приказ получил, но, взвесив обстановку, притормозил выполнение. Будь иначе, что бы там ни говорили, пошли бы вместе с «Альфой», как миленькие. Смирнов тогда впервые заколебался, да и не он один. Видели, как реагирует народ. Страшные были минуты.

Перетряску органов «Стяги» встретили с пониманием. Как-никак люди грамотные, у многих за плечами два вуза, а у кого и аспирантура. И мир повидать успели, и себя опробовать в сложных ситуациях. Словом, профессионалы, к грязным делам и гебешной туфте не причастные. Казалось бы, находка для новой России. Кому еще защищать демократию? Но начались непонятные игры. Что-то вроде футбола, когда по мячу лупят все, кому не лень, но только в собственные ворота. КГБ разукрупняется, его Первый главк вместе с отделом «С» — разведывательно-диверсионные операции в глубоком тылу противника — преобразуется в Службу внешней разведки, а «Вымпел» отфутболивают в новое союзное Министерство безопасности — МБ. Потом вывеска сменяется на МБР, и отряд, вслед за неразлучной «Альфой», попадает в Главное управление охраны.

Казалось бы, можно пережить: «Все течет и все из меня»… Сама жизнь меняется не по дням, а по часам. Что-то обнадеживает, что-то разочаровывает, а то и тревогу внушает, в основном с материальной точки зрения. Зарплаты начинает катастрофически не хватать, а все, что удалось скопить, в одночасье сгорело. Тут же пошли атаки с разных сторон — коммерческие структуры, охранные агентства, иностранные фирмы. Народ заколебался, самые сообразительные поспешили слинять, но в целом отряд выдержал, не поддался соблазну.

Перелом произошел в октябрьские дни опять же у Белого дома, и снова ночью, с третьего на четвертое, и вновь рядом с «Альфой». Случилось неслыханное: офицеры отказались выполнить приказ.

Пожалуй, это была самая тревожная ночь, которую довелось пережить Москве со смерти Сталина. После разгрома мэрии на Калининском и ожесточенной перестрелки в Останкино, когда в стекляшку телецентра вломился грузовик, наступило временное затишье. Бессонная ночь в ожидании новостей у телевизора, передающего только по второму каналу. Смирнов провел ее за кремлевской стеной.

Из окон третьего этажа далеко было видно Замоскворечье. Обезлюдевшие улицы, одинокие, куда-то летящие на предельной скорости машины, дым догорающих ларьков, бессмысленное перемигивание светофоров. И нигде ни единого милиционера. Брин убрал своих орлов, оставив город на произвол судьбы. Части, которые якобы «на подходе», не покидали казарм. Гайдар призывает горожан к Моссовету. Вся надежда правительства на «Вымпел», «Альфу» и «Витязей».

В сложившейся ситуации отказ идти на штурм был воспринят Кремлем однозначно: спецподразделения бывшего КГБ склоняются на сторону самозванного президента и его силовых министров.

Возможно, и были такие симпатии. Наверняка были. Даже у баркашовцев со свастикой, которую Руцкой назвал «руническим знаком», нашлись сторонники. Однако в целом отряд придерживался нейтралитета. Не хотели крови, боялись, что снова подставят. Посовещавшись, решили, что все же приказ должен быть выполнен, но при одном непременном условии: плацдарм необходимо оцепить и очистить от случайных прохожих.

Только кому выполнять? Ментам, которые во всем блеске показали себя на Смоленской?

А танки уже мчались по набережной. Утро выдалось солнечное, погожее. Народ заполонил тротуары по обеим берегам реки, высыпал на мост. Даже мамаши с колясками не утерпели. На крышах столпотворение, как на трибунах стадиона. Невиданное зрелище: штурм мятежного парламента. И бесплатно. Про негодяев, засевших на чердаках со снайперскими винтовками, никто и не думал. Про оцепление — тем более. Поздно. Танковые башни на полном ходу разворачивались пушками к фасаду. Били прямой наводкой по окнам, откуда уже валил черный дым. Мониторы CNN на крыше гостиницы «Украина» оперативно меняли планы: набережная, фасад, зеваки на мосту.

К десяти часам «Вымпел» выдвинулся из Кремля к Арбатской площади, где у Министерства обороны поджидал лимузин начальника Управления охраны.

«Надо идти, — убеждал он, подавляя сомнения. — Гибнут мирные люди, молодые солдаты. Только ваш профессионализм способен предотвратить дальнейшие жертвы».

В таких, примерно, словах.

Под прикрытием пулеметного огня из БТРов заняли позицию в мертвой зоне у цоколя. Ночной уговор оставался в силе: стрелять только поверх голов. Ворвались с разных сторон, вперемешку с «Альфой».

Руцкой, захлебываясь истерическим матом, орал по рации: «Вспомни Афган!» — и звал командира по имени.

Это тоже поставили «Вымпелу» в счет. Итогом разборки на высшем уровне явился указ о передаче соединения в МВД. Только пятьдесят офицеров согласились надеть милицейскую форму, свыше ста подали в отставку, остальных раскассировали по ведомствам: внешняя разведка и контрразведка, Управление охраны, Министерство по чрезвычайным ситуациям. Человек сорок, по примеру Смирнова, разбрелись по частным лавочкам. Пожалуй, они оказались устроены лучше всех, но сам Валентин вспоминал «Стяг» с неутихающей ностальгией.

Перед близкой встречей с друзьями воспоминания откликнулись неизбывной горечью, как фантомные боли в культе. Себя не обманешь. Он все еще не был уверен в правильности принятого решения.

Когда командир объявил, что готов остаться на своем посту, если никто не уйдет из отряда, Смирнов последовал за большинством и отказался забрать рапорт. Мог ли он поступить иначе? Тогда, наверное, не мог. Ну и все, и хватит.

Валентин Петрович не заметил, как проехал свою остановку. Пришлось возвращаться. На подходе к эскалатору заметил девчушек, раздававших листовки. На них наседала крикливая мамаша пенсионного возраста.

— Что же вы, проститутки, творите! Вас же запретили, а вы опять?.. Убирайтесь отсюда, а то милицию позову!

На проституток бедно одетые подростки были никак не похожи. Не отзываясь на хулу, они механическими движениями совали свои листки в протянутые руки. Одни брали, другие, не взглянув, втискивались в хромированные челюсти турникета. Медленно продвигаясь в плотной кучке — на подъем работал один эскалатор, — Смирнов, сам не зная зачем, прихватил сложенную вдвое бумажку. Его поразили глаза девочки, сквозившие бездонной далью. Улыбаясь тихой, отсутствующей улыбкой, она смотрела на проплывающие лица и не видела их, витая в иных, недоступных зрению пространствах.

— Цельными классами дети уходють! — продолжала разоряться, уже за спиной, скандалезная баба. — Людям горе, а вам хоть бы хны, у бесстыжие!..

«Куда уходят целыми классами?» — Смирнов развернул листовку.

«АТМАН»: ЛИГА ПОСЛЕДНЕГО ПРОСВЕТЛЕНИЯ!

Дух Просветления, Великий Пророк и Учитель Человечества Рама Аполлион и его Апостолы — Всадники представляют 108 тайных доктрин спасения!

Вы наверняка пробудите свою Кундалини и получите внутренний опыт.

7x7=49. 49 незабываемых часов семинара по пробуждению Кундалини.

Валентин Петрович так и не понял, кто такая Кундалини и зачем ее нужно пробуждать. Какие-то чакры, духовные каналы, шавасаны — темный лес. И все с большой буквы: Освобождение, Просветление… Смешно было читать про вечную жизнь по дороге в крематорий.

Похороны прошли, как и положено похоронам. Автобусы с черной полосой подали к моргу. Открытый гроб вынесли через боковую дверь, вслед за ним — обтянутую кисеей крышку. Венки, наклонно прислоненные к обшарпанной, изрисованной фломастером стене, сочувственные всхлипы женщин, обступивших Глафиру Васильевну, неловкое покашливание мужчин. Шуршал разворачиваемый целлофан. Яркие гвоздики, казалось, тускнели на глазах, проникаясь безжизненным холодом окоченевшего тела.

Обмениваясь крепкими рукопожатиями, однополчане на какой-то миг светлели лицами, но тут же гасили улыбки под насупленными бровями.

Священника не пригласили. Светлана поклонялась неведомым богам, а генерал и Глафира Васильевна были людьми неверующими. Они держались стойко, с достоинством, целиком уйдя в свое горе и в то же время ни в малейшей мере не желая никого им обременить. Все слезы были давно выплаканы, и потому особенно неуместными казались жалкие слова утешения.

— Спасибо, — коротко кивал Владислав Игнатьевич, пожимая каждому руку. — После крематория прошу к нам, если не требует служба.

И этим «если» он давал понять, что каждый волен поступить по собственному разумению: никакой обиды не будет.

За столом собрались человек сорок. Хозяйке пришлось подзанять у соседей стулья и табуретки, придвинуть диван. Кое-как расселись и молча выпили поминальную чарку. Понемногу народ оттаял, пошли разговоры, кто-то закурил, и его примеру последовали другие.

Смирнов устроился у раскладного столика, который притащили из кухни.

— Познакомьтесь, — представил Всесвятский, — подполковник Корнилов — подполковник Смирнов.

— Бывший подполковник, — поправил Валентин Петрович.

— Бывших подполковников не существует в природе, — покачал головой Корнилов. — В запасе, в отставке — это я понимаю. Вы тоже из «Стяга»?

— Так точно, рад познакомиться.

— Мы с Константином Ивановичем в Афгане пересеклись, — объявил Всесвятский.

— Спецназ? — догадался Смирнов. — И где теперь, если не секрет? По той же линии?

— Не совсем. Пришлось на Петровку вернуться, но, подчеркиваю, исключительно по собственному желанию. А вы?

— Банк «Регент Универсал» слыхали?

— Как же, наслышан, — Корнилов знал, что приятель Всесвятского будет не похоронах. Разыгрывать удивление было глупо. — Охрана?

— Что же еще? Атомная энергия никому не нужна.

— Кому-то даже очень нужна, Валентин Петрович. Думаю, у нас найдутся общие интересы.

— Помимо главной задачи, — подчеркнул Всесвятский. — Я не успел тебе сказать, Валентин, что Константин Иванович любезно согласился помочь нам найти этого подонка.

— Что значит согласился? Прямая наша обязанность. Как насчет того, чтобы собраться потолковать?

— В любой момент, — заверил Смирнов. — Еще по одной, Слава?

— Вообще-то я за рулем, — засомневался Вячеслав Никитич. — Ну ладно: давай! Милиция не возражает?

— Телефончик не дадите? — обратясь к Валентину, Корнилов накрыл свою стопку рукой.

— Прошу, — Смирнов достал визитку на глянцевой бронзированной бумаге.

— Скромное обаяние буржуазии, — улыбнулся Корнилов. — Начальник службы безопасности, — прочитал вслух.

— Не я заказывал, — смутился Смирнов. — Мой постарался. Любит пустить пыль в глаза.

— Иван Николаевич?

— Знаете?

— Кто ж его не знает, — Корнилов развел руками, — фигура заметная. — И, круто меняя тему, спросил: — Вы довольны работой?

— Как вам сказать?.. Насчет заработка, грех жаловаться, а вообще скучновато. Как говорит один мой дружок, негоже забивать гвозди микроскопом. Не для того меня столько натаскивали. Понимаете?

— Чего же тут не понять? Могу лишь посочувствовать. Все мы — как бы это поточнее сказать? — малость стреножены… Не жалеете, что к нам не пошли?

— Не жалею! — с излишней резкостью, о чем сразу и пожалел, отрезал Валентин. — Кстати, — он вынул полученную в метро листовку, — полюбуйтесь.

Корнилов надел очки — бумага была сероватая, а шрифт мелкий — и внимательно прочитал с обеих сторон.

— Ишь ты! «Учитель всего человечества»!.. Что-то знакомое слышится. Не находите?

— «Гений всех времен и народов»? — усмехнулся Всесвятский.

— В этом духе, — Корнилов собрался было возвратить лихую агитку владельцу, но передумал. — Вы позволите снять копию?

— Берите на здоровье… Такого добра на каждой станции навалом. Я как-то раньше внимания не обращал, а тут вот взял и полюбопытствовал… А что, для милиции — это новость?

— Для милиции, может, и не новость, но угрозыск пока материями духовного плана не занимается.

— Налицо убийство! — Смирнов сгоряча налил новую рюмку и залпом опрокинул. — И какое! — он закашлялся. — Не в то горло пошла, — объяснил, запив «фантой».

— Все так: налицо, но пока нет оснований подозревать в преступлении сектантов. Тем более что мы не знаем, к какой именно секте примкнула Светлана Владиславовна.

— Генерал считает, что к этой, — сказал Всесвятский, — «Атман».

— «Атман» или «АУМ»?.. У меня есть сведения, что она была активисткой «АУМ сенрикё».

— Вы мне раньше не говорили.

— Навел справки, Вячеслав Никитич, кое-какие зацепки есть, но ситуация довольно запутанная. Судя по этому тексту, «Великий учитель» выступает, если не как преемник Асахары, то как продолжатель. Известно, что после вселенского скандала с «АУМ сенрикё» и решения суда большинство сектантов ушло в подполье. Я не исключаю, что многие могли примкнуть к «Атману». Терминология больно схожая. И апломб.

— А прощупать их нельзя?

— На каком основании? Мне нужна хоть какая-нибудь улика.

— Агентура? — шепнул Всесвятский.

— Я не занимаюсь сектами.

— Так уж и не занимаетесь? — недоверчиво прищурился Смирнов. — А кто занимается? ФСБ? Прокуратура? Никого не колышет?

— А что, если попробовать на общественных началах? — предложил Всесвятский, подмигнув Смирнову. — Дадим улику муровцам, Валентин?

— Как вы себе это представляете? — Корнилов безнадежно махнул рукой. — Сделать из сектанта осведомителя невозможно. Они все зомбированные, причем на нескольких уровнях.

— А заслать?

— Смотря кого, — задумчиво протянул Корнилов. — У них тоже своя контрразведка действует. Мигом расколют, да еще и перевербуют. Тут нужен асс… Может, у вас найдется подходящая кандидатура, Валентин Петрович?

— Надо обмозговать, — Смирнов понял, что в угрозыске, если впрямую и не работают с сектой, то по меньшей мере интересуются.

— Вот и ладушки, — Корнилов спрятал сигареты. — Пора и честь знать… Я так понял, вы сегодня не на колесах, Валентин Петрович? Могу подвезти.

— Спасибо на добром слове, но наши пока сидят. И с генералом перемолвиться надо бы…

— Значит, до встречи. Я, с вашего позволения, позвоню.

ЗУБЫ СТАНОВЯТСЯ КРЕПЧЕ И ВЕСЕЛЕЕ

Глава двенадцатая Оруженосец Дракулы

След объявленного в розыске Калистратова привел Морозова в психиатрическую больницу имени Ганнушкина на Потешной улице. Отрезок мировой линии, оставленной Славой в четырехмерном, как бы выразился физик, пространстве Минковского, был обозначен четырьмя пунктами: пост милицейской охраны на станции метро Бескудниково, КПЗ в РОВД № 76, психоневрологический диспансер № 17 и означенная больница.

С фасада обветшавшее здание старинной постройки выглядело довольно привлекательно: открытые ворота без всякой охраны, сад с яблонями и вишнями, цветы на клумбах, уединенные скамейки, затерянные в кустах сирени и жимолости.

Морозов даже несколько удивился. Неужели психи тут на свободе? Наверное, не буйные. Или, небось, новые методы терапии, заимствованные из-за бугра.

Но стоило ему войти внутрь, как сомнения отпали сами собой. Обстановка была, почти как в колонии: двери на запоре, между рамами крепкие решетки. И двор для прогулок, находившийся с задней стороны, отвечал нужным требованиям. Из окон хорошо была видна высокая стена и одинокое старое дерево посреди голого плаца. Залезть на него было, конечно, можно, но даже самая длинная ветвь не достигала забора. Без веревки не обойдешься.

Такого рода мысли безотчетно пронеслись в мозгу капитана, запертого дежурной сестрой в кабинете главврача. Пока искали историю болезни и заведующего отделением, он не без любопытства воззрился на стеклянный шкафчик рядом с рабочим столом. Вместо привычных орудий медицины, всяких там шприцов, ножниц и скальпелей, на полках лежали какие-то завернутые в лоскуты куколки, самые обычные камни, осколки стекла и прочая дребедень. Лишь заточка, искусно сработанная из алюминиевой ложки, не вызывала вопросов. В тюрьмах ухитрялись мастачить и не такое.

Наконец, замок щелкнул, и в комнату вошел чернявый молодой человек в белом халате и шапочке. По виду армянин, как не без оснований показалось Морозову.

— Каренов Владимир Ашотович, — представился он, с улыбкой поигрывая ключом,похожим на те Г-образные штуки, которыми пользуются проводники.

Морозов предъявил удостоверение.

— Интересная у вас экспозиция, — он осторожно постучал по стеклу, надеясь на неформальную беседу. Ведь стоит только сказать, что выпущенный из психиатрички пациент подозревается в убийстве, как этот улыбающийся шибздик сразу займет круговую оборону. — Камешки какие-то, куклы…

— Наш маленький музей! — охотно откликнулся Каренов. — Вон тем стеклышком, — показал он, — одна больная пыталась перерезать себе вены, а заточка… Сами понимаете. Хорошо, что санитар вовремя заметил.

— Серьезный у вас контингент.

— Это еще цветочки! Что же до кукол с камнями, то Фрезер, к примеру, дорого бы дал за такую коллекцию. «Золотую ветвь» не читали?

Морозов не знал, кто такой Фрезер, и никогда не держал в руках его знаменитую на весь свет книгу, целиком посвященную древним культам и первобытной магии. Поэтому ограничился неопределенным кивком.

— Шизофрения — странная, я бы даже сказал, удивительная болезнь, — с очевидным удовольствием объяснил врач. — У некоторых она проявляет себя в фетишизме.

— В фетишизме? — Морозову показалось, что он ослышался. Слово, благодаря своеобразному акценту, прозвучало, почти как «фашизм».

— Представьте себе! Все это фетиши, изготовленные или подобранные больными. Главным образом женщинами. Они, вы не поверите, молятся им, справляют своего рода ритуальные обряды. Интереснейшее поле деятельности для этнографа. Жаль, я не религиевед, а то бы такую диссертацию соорудил!

— Кто бы мог подумать, — искренне удивился Морозов. — Даже молятся? Камням?

— А что в том удивительного? Все народы прошли через эту стадию. Камень — один из самых древних фетишей. Возьмите хотя бы мусульман — они по сей день поклоняются черному камню Каабы.

— Значит, они мусульманки, эти ваши больные? — Морозов был достаточно далек от религиозных, а тем паче антропологических тонкостей.

— Причем тут мусульманки? — поморщился Каренов. — Самые обычные русские женщины, может, даже и христианки — не знаю. Я же совсем о другом, — он обидчиво облизал полные и яркие губы. — Все дело в том, что синдром шизофрении отнюдь не ограничивается расщеплением сознания. Понимаете?

Морозов на всякий случай снова кивнул.

— Очаги возбуждения зачастую возникают в подкорке, — продолжал вдохновенно разглагольствовать врач, — в древних областях мозга. Болезнь как бы обнажает далекую память, восходящую к первобытным предкам, а то и вовсе к обезьяне. Вот ведь какая штука! Человек как бы возвращается в первоначальное состояние. Он одинок, окружен непонятным враждебным миром, всюду чувствуется угроза, его одолевают страхи, видения… Где искать защиты? — врач неожиданно прервал пространную лекцию и смерил милиционера пристальным взглядом специалиста-душеведа. — Вам, наверное, все это не так интересно? Вы ведь по конкретному поводу пришли? — он раскрыл историю болезни. — Чем же вас заинтересовал наш подопечный? Он что-нибудь натворил?

— Он в розыске, — дипломатично ответил Морозов. — Ушел из дому, и никаких следов.

— Такое случается с шизофрениками.

— Разве его не вылечили?

— Он пробыл у нас с семнадцатого декабря до шестого июня, почти шесть месяцев. Выписан в состоянии стойкой ремиссии под наблюдение районного диспансера. На полное излечение, особенно в наших условиях, рассчитывать, сами понимаете, не приходится.

Насчет условий Морозов мысленно согласился. В местах предварительного заключения они были намного хуже. Три человека на квадратный метр.

— Но вы же знали, что он опасен для окружающих?

— Могу только вновь повторить: наблюдалась стойкая ремиссия. Мы действовали строго по нормам Минздрава.

— Нормы и есть нормы, — сочувственно вздохнул Морозов. — Как он вообще вам показался, Калистратов? Буйный?

— Что вы! Милейший человек. Я почти уверен, что печальный инцидент, который, собственно, и привел его в нашу обитель, был первым и, надеюсь, последним. — Каренов перелистал испещренные записями линованные страницы. — В метро он действительно напал на женщину, которую принял за вампира, — он снисходительно рассмеялся. — Видите ли, ему показалось, что она на него смотрит… Конечно же, болезнь зрела давно. Подобные проявления не возникают на пустом месте. Приступу предшествует латентный период, иногда достаточно продолжительный… Вас интересуют подробности лечения?

— Да, пожалуйста, — Морозов опустил веки. Лекарства, которыми пичкали душевнобольных, его совершенно не волновали. Нужен был Калистратов, но тут психиатрия была бессильна помочь. Оставалась все же надежда уяснить характерные особенности поведения, привычки. Какой-никакой, а все-таки след. — Хотелось бы понять, что он собой представляет как личность? В чем еще проявлялась эта его шизофрения?

— Вы очень уместно затронули основное понятие. В этом и состоит основная трудность. Шизофрения как раз и проявляется в своеобразном изменении личности. Далее следует нарушение социальных контактов, расстройство мышления, эмоциональное обеднение и так далее. В диспансере, куда попал от вас Калистратов…

— От нас?! — Морозов даже привстал от неожиданности.

— Разве нет? — удивился Каренов. — В истории болезни записано, что в диспансер его доставили из милиции. Что-то не так?

— И да, и нет, — Морозов покрутил головой. — Я ведь из розыска, а в диспансер обращалось районное отделение. Через них-то я на вас и вышел. Такая, значит, петрушка.

— Теперь понятно! — рассмеялся Каренов. — Короче говоря, в диспансере ему поставили диагноз умеренно-прогредиентная шизофрения, периодическая, в общем, обычно около трех лет… По нашим наблюдениям, диагноз верен, хотя лично я глубоко убежден, что сколько людей, столько и болезней. Душа человека неповторима. Это целая, замкнутая в себе Вселенная. Шизофрения тоже у каждого протекает по-своему. Незаметно возникающие бредовые идеи могут выливаться, скажем, в виде ревности, боязни отравления или, как у вашего Латоеса, страха перед вампиризмом.

— Какого, простите, Латоеса?

— У наших тоже есть клички, — так и расплылся в улыбке Каренов. — Не только у ваших. Один, допустим, Наполеон, другой — президент Гондураса. Вот и Калистратов вообразил себя бароном Латоесом, который будто бы жил в пятнадцатом веке… Над этим почему-то принято смеяться хотя, уверяю вас, смешного тут мало. Ипохондрические проявления, принимая форму бреда, не ограничиваются так называемой манией величия. Наши «наполеоны» и «брежневы» — да, уверяю вас, есть и такие — несчастные люди, достойные всяческого сочувствия. Болезнь, повторяю, прогрессирует постепенно. Сначала это как бы и не болезнь вовсе. Вроде как характер испортился. Человек сперва становится замкнутым, излишне обидчивым, что, сами понимаете, сопряжено с конфликтными ситуациями на работе, в семье. Наблюдается сужение круга интересов, потеря способности к сопереживанию. В последующий период недуг протекает в форме галлюцинаторно-бредового состояния. Нарастает чувство тревоги появляется страх, всей силы которого люди в нормальном состоянии не могут себе и вообразить. И все это сопровождается речевым и двигательным возбуждением. Основной симптом можно коротко охарактеризовать так: преследуемый — преследователь. Одним не дают покоя мнимые враги, другим — инопланетяне, третьи уверены, что против них применяют психотронное оружие, каким-то образом облучают… В последнее время участились случаи бреда на эсхатологической почве: близость конца света, дьявол, антихрист и прочее.

— А Калистратову?

— Бедняге мерещилось, что за ним гонится какая-то графиня-вампиреса.

Каренов еще долго рассказывал о страданиях ущербной души, обреченной на адские муки при жизни. Слушать его было интересно, невзирая на незнакомые Морозову термины, вроде кататонии и синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо.

— Простите, доктор, — решился он вставить слово, — а Калистратов как себя вел?

— Я бы сказал, типично. Шизофреника выдает речевая разорванность. Правильно построенные в грамматическом отношении фразы состоят из слов, не связанных между собой по смыслу.

— Например?

— Извольте, — Каренов отыскал в истории болезни нужное место. — «Нет, ваша светлость, вы больше меня не увидите. Это упражнение «вальсальва», а на лягушке — кровь». Записано, когда Калистратов находился в особенно тяжелом состоянии. Его галлюцинации приобрели уже совершенно фантастический характер, и бред величия вышел на первый план, начал доминировать.

— И что это значит?

— Доминировать?

— Упражнение «вальсальва».

— Вы уловили самую суть! — похвалил Каренов. — Я не знаю, что это за упражнение и существует ли такое слово вообще — шизофреники живут в мире фантазий. Но проявление разорванности речи здесь налицо. Очевидно, что ни лягушка, ни эта «вальсальва» никакого отношения не имеют к графине, от которой никак не удается скрыться Латоесу. Кстати, тут записано, что в тот момент он уже не барон Латоес, а граф Йорга, сын самого Дракулы! Так он и прогрессирует, бред величия.

— И как же вам удалось с этим справиться?

— Пришлось опробовать разные методы — от инсулиновой терапии до электрошока, пока не вышли на оптимальный режим. Нейролептики, антидепрессанты… Галоперидол он переносил плохо, да и существенных сдвигов не наблюдалось. Аменазин — тоже. Лучше всего показали себя этаперазин и трифтазин. Последний давали в усиленных дозах, чередуя с пимозидом. В итоге, как видите, удалось снять наиболее острые проявления. Последний месяц перед выпиской больной вел себя исключительно спокойно, рассуждал вполне здраво, словом, его поведение было вполне адекватным.

— Вы уверены, что тот случай в метро больше не повторится? Или еще что-нибудь, более серьезное? Убийство, например.

— Полной уверенности в таких вещах быть не может. Никогда не знаешь, чем вызван очередной рецидив. Тут и сезонные факторы, и, представьте себе, луна, и масса самых зачастую вовсе не предсказуемых факторов. Но убийство… Не знаю, не думаю. Проявление агрессии у Калистратова не отмечено. Мы и поместили его на втором этаже только по этой причине.

— Он, что, привилегированный у вас, второй этаж?

— Вовсе нет, — засмеялся Каренов. — Какие уж тут привилегии. Просто, удобства ради, тяжелых больных разместили на первом. Там режим усиленный и персонала побольше. А на втором у нас контингент более предсказуемый.

— Не буйные, значит?

— Всякое случается, но в общем и целом — да.

— Вроде есть и третий этаж?

— Там выздоравливающие и не слишком закоренелые алкоголики. Есть и парочка наркоманов, из тех, что еще поддаются лечению.

— И как успехи? — заинтересовался Морозов.

— Работаем, — неопределенно пожав плечами, ответил врач. — Надеемся. Скажу честно, проблема архисерьезная. С появлением на рынке синтетических препаратов она окончательно вышла из-под контроля. Чего вы хотите, когда в одном грамме «Белого китайца» десять тысяч доз. Кошмар!

— Сектанты всякие случайно не попадали? — почти по наитию спросил Морозов.

— С этими труднее всего, — улыбчивый доктор заметно помрачнел. — Бывало, раньше пачками к нам направляли по линии органов. Кроме дискредитации профессии психиатра, ничего путного подобная практика не принесла… Нет, с сектантами мы давно не работаем.

— А если сектант одновременно является и наркоманом? Бывают такие случаи?

— Чего только в жизни не бывает! Все возможно.

— С такими не сталкивались?

— Нет, — односложно ответил Каренов и с озабоченным видом принялся перебирать бумажки.

— Я почему спрашиваю, доктор, — исподволь подготовив атаку, Морозов выбросил козырного туза. — Дело в том, что жену Калистратова нашли мертвой: убита ножом в сердце.

— Не может быть! — Каренов заметно побледнел.

— Вот, полюбуйтесь, — Морозов веером разложил по столу фотографии.

— Какой ужас!

— Обратите внимание, — склонившись над снимком, Морозов очертил ногтем место, отмеченное стрелкой, — у нее удалена печень.

— Господи! — простонал врач. — Неужели Калистратов — «Печенкин»?!

— Пока утверждать нет достаточных оснований, но дело, как видите, серьезное.

— Чем я могу помочь? — Каренов снял шапочку, обнажив загорелый кружок лысины, и отер вспотевший лоб.

— Сходный почерк зафиксирован в четырех случаях, — Морозов собрал фотографии в пакет, откуда извлек несколько новых. — Пока, — добавил многозначительно. — И по крайней мере в двух мы имеем дело с явными наркоманками, принадлежавшими к какой-то секте или же банде. Вам не встречалась похожая наколка?

Не отрывая взгляда от зеленых драконов, несущих на хребте пламенеющих дьяволиц, Каренов молча покачал головой.

— Значит, не встречалась, — разочарованно протянул Морозов.

— Первый раз вижу.

— Как вам кажется, кто он, этот «Печенкин»: сексуальный маньяк, шизофреник?

— Трудно сказать… Может, охотник за трансплантантом?!

— Думали уже, думали… Печень наркомана — не лучший подарок. Или все-таки могли всучить?

— Всучить-то могли, но при первом же биохимическом анализе обнаружится, что товар с гнильцой… Впрочем, это уже их дело. Я бы на вашем месте ничего не стал исключать: ни маньяка, ни пересадку органов.

— И Калистратова — «Печенкина»? Способен он на такое?

— Я уже ни за что не берусь поручиться, — обреченно махнул рукой Каренов. — Грань между нормой и патологией сейчас настолько размыта, что любой из нас может угодить на больничную койку. Когда у людей кольцо тревоги охвачено постоянным возбуждением, приходится думать уже не об отдельном пациенте, а обо всем обществе.

— Кольцо тревоги? Это вы метко сказали. Теперь, когда у России не стало надежных границ…

— Не о границах разговор, — Каренов тоскливо поморщился. — Есть такая зона в мозгу — «кольцо тревоги», но и вы, конечно, правы, насчет границ.:. Пылающее кольцо безумия.

— Историю болезни мы у вас на время позаимствуем, с возвратом, — сказал Морозов.

ВЕЛЛА КОЛОР КРИМ — ЦВЕТ ЛЮБВИ

Глава тринадцатая Гнездышко

— Твой диван — настоящая ловушка, — зевая, сказала Лора, взглянув на часы. — Давай подымайся, а то мы опять никуда не выберемся.

— Вот уж горе, так горе! — Саня рывком сдернул покрывавшую их простыню.

— Не смей!

— Почему?

— Ты знаешь, чем это кончается.

— Мне ли не знать?

— Бесстыжий! — она засмеялась.

— Сварить кофе? — он притянул ее к себе, жадно вдохнув головокружительный запах волос.

— Отстань! Я на черта похожа.

— Яйца всмятку, мадам? Ветчина?

— Я сама приготовлю, — она зябко поежилась, не сдвинувшись с места. — Мы спали при открытом балконе?

— И это спасло нам жизнь.

— Опять жара?

— Опять.

— Помнишь, какое пекло стояло в Пирее? — закинув руку за голову, она глянула на него краем глаза.

— Мне ли забыть! — При мысли о том, как он влез в ее каюту через иллюминатор, у Сани задрожал подбородок.

— Смеешься, мерзавец? Тебе легко смеяться над бедной женщиной. Ты будешь вставать?

— И куда мы пойдем?

— Давай сегодня пообедаем в ресторане.

— Давай, — не слишком охотно согласился он.

— Тебе не хочется?

— Не то, чтобы не хочется, но лучше, чем здесь вдвоем, нам не будет нище.

— Я бы пробежалась по магазинам, потом могли бы сходить в кино… Сто лет не была!

— Какое теперь кино? Сплошная лабуда. Смотреть нечего. А целоваться намного приятнее на диване. Главное, удобнее, в случае чего.

— Какой же ты неисправимый циник!

— Я не циник.

— Кто же ты тоща?

— Рыцарь, готовый на все, только бы услужить даме сердца.

— И сколько у рыцаря дам?

— Дам может быть, сколько угодно, но дама сердца всегда одна.

— Ты думаешь, я забыла, как ты увивался вокруг Машки?

— Какой еще Машки?

— Забыл свою тощую манекенщицу?

— Она не моя и я не увивался.

— Ну, она увивалась. Какая разница, если ты все равно с ней спал?

— Я с ней не спал, — вдохновенно солгал Саня, следя за мельканием солнечных бликов на потолке. — Мое сердце безраздельно принадлежало другой, а ум был занят нелегкой задачей, как незаметно пробраться в башню замка… На заре туманной юности я написал что-то вроде баллады. Подражательно и вообще вздор, но, клянусь, в своем воображении я видел тебя. Еще тогда, Лора, много лет назад.

— Прочитай.

— Слова я давно позабыл, а листок, на котором было записано, затерялся.

— Хоть что-нибудь помнишь?

— Только самое начало, — припоминая, он закусил губу. — Кажется, так: «О мой темнокудрый любовник! Садись на коня вороного! Как ветер, мчись к старому замку, найди моих братьев любезных. Пусть кличут надежную стражу, вассалов и храбрых, и верных, и скачут лесною дорогой на помощь к своей королеве…» Дальше не знаю.

— И этой королевой была я?

— Я узнал тебя с первого взгляда.

— Какая изысканная ложь!.. Но все равно, мой родной, спасибо тебе.

— Ты плачешь? — взволнованно спросил Саня, целуя влажные сияющие глаза. — Что случилось, любимая?

— Ничего не случилось, — Лора глубоко вздохнула, сглатывая так некстати подступившую горечь. — Не обращай внимания, — она уткнулась в его плечо, сбросив на пол сбившуюся в ногах простыню.

— Какие волшебные линии, — свободной рукой он провел по плавным извивам спины, задержав ладонь на последнем подъеме. — Я просто дурею, с ума схожу.

— Обводы?

— Обводы, обводы, — горячо шепнул он, ощутив, как в отдалении зарождается, вскипая радужной пеной, новый накат.

— Как у чайного клиппера?

— Как у чайного! Как у виолончели!

— Не бросай меня, Сандро! — выскользнув из-под его руки, она перевернулась на спину. — Не бросай…

— Да ты что! — встрепенулся он, приподнявшись на локте. — Как только такое могло прийти в голову… И тебе не стыдно?

— Стыдно, Санечка. Старая баба, а влюбилась, как кошка, и ничего не могу с собой поделать.

— Это ты-то старая? — он засмеялся, и этот его не к месту громкий и продолжительный смех мог бы показаться принужденным, если бы не звучала в нем неподдельная радость, густо замешанная на жалости и смутной тоске. — Ты юная круглозадая Афродита, выброшенная случайной волной на пустынный берег.

— Оставь в покое мой зад, коварный соблазнитель!.. Ты жуткий льстец и, ко всему прочему, ловелас. Знаешь?

— Понятия не имею. Гнусная клевета.

— Знаешь, знаешь… Ты хитрый.

— Я хитрый? Никогда за собой не замечал.

— И любострастный.

— Что это значит?

— Сам знаешь, не разыгрывай простачка… Мне очень хорошо с тобой, Саня! И страшно.

— И мне, любимая, тоже страшно. Это подарок судьбы. А любострастный — плохо или хорошо?

— Наверное, хорошо, если только со мной.

— С тобой, только с тобой.

— До сих пор не могу понять, как тебе удалось залезть ко мне в постель? Бочком, бочком, словно лещ под сетью. Как ты ухитрился?

— Сам не знаю. Повезло.

— Думаешь, я так легко к себе допускаю?

— Ничего я не думаю. У меня сердце чуть из груди не выскочило.

— Почему, хотелось бы знать?

— Так боялся.

— И чего же ты боялся? — Лора приникла губами к его груди и, медленно сползая книзу, осыпала легкими, почти некасаемыми поцелуями. — Чего же это он так боялся, трусишка?

— Всего.

— Всего он боялся, всего…

— Что не получится от волнения.

— И теперь боишься?

— Теперь не боюсь, — почувствовав, как сжалась ее рука, он задохнулся от блаженной истомы и нежности. Острые ноготки причиняли легкую боль.

— Попался?

— Ага, еще с того раза.

— То-то же. Смотри у меня, — потянув его на себя, она откинулась с тихим стоном и, разметав волосы по подушке, опустила веки.

Любовный лепет, когда слова значат так мало, не вмещая и крохотной доли всего того, что так и рвется наружу, смешался в торопливых объятиях, обретших вскоре выверенный и осмысленный ритм.

— Говори… Говори, — понукала она, отстукивая зубками. — Со мной нужно говорить… Ненавижу молчание.

— Моя прекрасная, — шептал он, не слыша себя и проникаясь дрожью ее направляющих пальцев.

В постели Лора называла все своими именами, но звучало это как-то по-особенному, обновленно и чисто, словно впервые было названо на еще безгрешной Земле.

— Какой ты сильный, Сандро, — опустошенно выдохнула она, прижимаясь всем телом. — Ты это нарочно?

— Нарочно, что?

— Тебе нравится, как я визжу, змей.

— Ужасно. Я прямо балдею.

— Балдей, балдей… У тебя было много женщин?

— До тебя — ни одной.

— Милый лжец! Врет и не краснеет.

— Каков вопрос, таков ответ.

— Ну скажи, сколько? Десять, двадцать, может, все сто? Неужели сто, Саня? — она сама не понимала, зачем затевает этот дурацкий разговор, уместный разве что наутро после выпускного бала. — Признавайся мерзавец! — колотила кулачками в его волосатую грудь и не могла сдержаться.

— А у тебя? — он расслабленно потянулся. — У тебя сколько?

— Что?! — она взметнулась и нависла над ним, тесно сдвинув колени. — Ну и нахал! Разве можно спрашивать женщину о подобных вещах?

— Не хочешь — не отвечай.

— А ты?

— Что я?

— Хочешь?

— Не хочу, потому что люблю тебя, дура. Люблю!.. А все остальное не имеет значения.

— И я люблю тебя, мой сладенький. Очень люблю. Все глаза выплакала. Как ты меня чудесно назвал: «Дура»! Дура и есть.

— Нет причины горевать, любимая. Радоваться надо.

— Чему радоваться?.. У нас осталось только два дня.

— Два дня, две ночи и еще тысяча дней и ночей.

— Не знаю, Саня, не знаю… Все так сложно, запутано.

— Не вижу особых сложностей, — неожиданно для себя выпалил он. — Оставайся у меня!

— То есть как? — Она была явно ошеломлена. Ее левый, косящий в бурные мгновения глазик немедленно расширился и соскользнул с оси.

— Как ты прекрасна! — он бережно поцеловал это дивное ведьмино око. — Очень даже просто: оставайся, и все.

— Странное предложение, — ее опаленное скрытым пламенем лицо стало совершенно неузнаваемым. — Ты в своем уме?

— Решай сама, Лора. Лично я совершенно свободен.

— Но не я!

— Тебя пугает развод? По собственному опыту смею заверить: ничего страшного.

— Сам не знаешь, что говоришь.

— Боишься сменить дворец на хижину?

— Дурачок ты, Сандро, — она отвернулась, скрывая слезы. — Никакой дворец не стоит хорошей постели, поверь мне… Плевать я хотела на любые хоромы, но и насчет своего дивана не обольщайся. Ты не самый лучший в мире любовник, хотя ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой… Не обижайся, миленький.

— Что ты хочешь этим сказать? — он почувствовал себя уязвленным.

— Никаких задних мыслей. Позволь, я встану.

В круглом зеркальце у изголовья, которое Саня использовал для бритья, отражались ее руки и грудь. Застегнув лифчик спереди, она перевернула его и легким эластичным движением упрятала свои нежные бледно-розовые звездочки в ажурные чашки.

Вспомнилась ночь на верхней палубе под крупными звездами, провожавшими еще Одиссея.

«Знай, — сказала она, поднимаясь с колен, — я всегда готова сбросить платье».

Теперь она собиралась его надеть. Впервые за целых три дня. Это могло ничего не значить или, напротив, означало многое.

— Не понимаю, чем мог тебя обидеть.

— Я вовсе не обижена, Сандро, скорее смущена. Во всяком случае хорошо, что ты так сказал. Немного неожиданно, правда, но хорошо. Я благодарна.

— Благодарна? — он горько усмехнулся. — Не таких слов я от тебя ожидал, Лорхен, не таких.

— А каких, мой повелитель? Думал, стоит поманить меня пальцем, и я растекусь?

— Зачем ты так, Лора?

— Не грусти, — послюнив пальцы, она пригладила ему волосы на висках. — Не грусти, мой темнокудрый любовник. Будет и на нашей улице праздник.

— Когда?

— Посмотрим. Придется набраться терпения, иначе можно наделать непоправимых глупостей. Ты понял?

— Не совсем.

— Скоро поймешь. Не будем портить себе оставшихся минут. Люби меня, Саня, люби.

Оба чувствовали, что переступили какой-то рубеж, и почти инстинктивно избегали резких движений в еще неосвоенном пространстве, чреватом любыми неожиданностями, вплоть до разрыва.

Телефонная трель прозвучала сигналом тревоги. Чуждый сантиментов, чреватый любыми неожиданностями мир напомнил о себе грубо и властно. После вчерашнего разговора с редакцией Саня забыл отключить звонок. Как и положено, оплошность дала знать о себе в самый неподходящий момент.

— Возьми, — сказала она, умудренно сочувствуя его колебаниям. — Чему быть, того не миновать.

Подняв аппарат с пола, он снял надтреснутую, скрепленную розовой изоляционной лентой трубку.

— Добрый день, Александр Андреевич, — приветствовал его незнакомый голос.

— Добрый…

— Извините за беспокойство, но мне необходимо срочно переговорить с Ларисой Климентьевной.

— С-с Ларисой? — вздрогнув, словно от электрического разряда, Саня зажал микрофон. — Тебя! — затравленно передал он одними губами.

— Спроси, кто, — не изменившись в лице, но так же беззвучно велела она.

— А куда, собственно, вы звоните? — сумел совладать с собой Саня. — Кто говорит?

— Извините, если попал не туда. Мне нужен Александр Лазо. Моя фамилия Смирнов, Валентин Петрович Смирнов.

— Смирнов? — излишне громко переспросил Саня. — Валентин Петрович?.. Что-то не помню такого, — он выжидательно уставился на Ларису.

— Я подойду, — она потянулась за трубкой. — Теперь уже все равно… Охранник мужа, — шепнула в самое ухо. — Не волнуйся.

Легко сказать! Саня не находил себе места. Натянув джинсы, он спрыгнул с дивана, зачем-то схватил расческу, но тут же бросил и принялся искать кроссовки.

— Валентин Петрович? — на ее лице мелькнула озорная улыбка. — Как вы меня нашли?

— На том стоим, Лариса Климентьевна, вы уж меня простите.

— Ничего, ничего, — она переступила, выразительно округлив бедро. Тонкие пальчики требовательно скользнули вдоль расстегнутой молнии. — Что случилось?

Саня поспешно вздернул пластмассовый язычок. Пытаясь хотя бы приблизительно уловить содержание разговора, тесно прижался к ее плечу… Лора умела взять себя в руки — этого у нее не отнимешь, но вызывающее спокойствие лишь усиливало волнение. Отдалив трубку от уха, чтобы и он мог слышать, она успокоительно пробежалась ноготками по его волосам.

— Надо бы повидаться, так сказать, согласовать действия… Вы же понимаете — моей инициативы тут нет…

— Повидаться, так повидаться. Вы где сейчас?

— Стою возле дома, под аркой. Там, где булочная.

— Я сейчас выйду, — опуская трубку, она уже нащупывала другой рукой косметичку. — Придется идти… И как он меня поймал?

— Я пойду с тобой.

— Да ты, парень, рехнулся! — сердито нахмурив брови, она притопнула каблучком. — Сиди и не рыпайся. Я сама все улажу.

— Но ты вернешься?

— Смотря по обстоятельствам. Я же не знаю, что у него на уме! Так просто он бы не стал звонить… Не посмел.

— Он же все равно знает, что мы… вместе? — пробовал настаивать Саня.

— Это его проблемы.

— Не только.

— Со своими как-нибудь справимся сами, — она мимолетно приложилась губами к его виску, стерла бледный отпечаток помады. — Ни о чем не беспокойся, договорились? — побросала в сумку разные мелочи и, гордо расправив плечи, направилась к двери. — Не провожай.

— Я буду ждать!

Лора не обернулась.

Смирнов поджидал, прислонившись к капоту темно-си-него джипа «Тайота», с радиотелефоном в руке. Установить местонахождение хозяйки и вычислить ее нового друга не составило большого труда. Дипломатично отвечая на расспросы шефа, он уже знал и адрес, и номер телефона но, пока можно было тянуть резину, ничего не предпринимал. Мешало чувство собственного достоинства и почти врожденная застенчивость, которую он испытывал всякий раз, когда приходилось общаться с красивыми женщинами. В довершение всего, Лариса Климентьевна ему нравилась.

— Так-так, Валентин! — улыбнулась она, подавая руку. — И чем я обязана такому вниманию?

— Иван Николаевич звонил из Гамбурга, интересовался, так что сами понимаете… Я человек подневольный.

— Это вы-то? Не смешите меня. И что угодно товарищу Кидину?

— Беспокоится, Лариса Климентьевна, где вы… Дома нет, на даче — тоже. Три раза звонил.

— Очень мило с его стороны, — она прижала подхваченную шальным ветром юбку. — Ну и дали бы ему телефон. Вы же знали, где я нахожусь!

— Я? — искренне изумился Смирнов, обезоруженный вызывающим блеском дерзких, широко расставленных глаз. — Откуда, Лариса Климентьевна?

— Разве не вы меня вызвали на свидание?

— Затем и вызвал, чтобы узнать, где вы… были.

— Так значит?

— Должен же я дать какой-то ответ.

— Согласовав со мной?.. Очень мило. Я, Валентин, гощу у подруги, на Николиной Горе… Знаете дачу с зеленой башенкой над самым обрывом?

— Понял, — он потупился, скрывая одобрительную усмешку. — Мне так и сказали, когда я туда позвонил.

— А что еще вам сказали?

— Если я правильно понял, вы отправились на конную прогулку?

— Вы правильно поняли, — поигрывая носком туфельки, она не переставала улыбаться, ласково и бесстыдно. — Надеюсь, и Кидин понял?

— За него я не в ответе, Лариса Климентьевна, но думаю, он звонил Селницким.

— Как жаль, что меня в тот момент не оказалось на месте. Не повезло Ивану Николаевичу!

— Я взял на себя смелость предположить, что вы… увлеклись общественной деятельностью: выставки там всякие, презентации, телевидение, пресса.

— Считайте, что попали в десятку. Все так и есть: пресса и телевидение, — она вызывающе вскинула голову. — В одном лице.

— Я знаю, — кивнул он, сохраняя видимость безразличия.

— Еще вопросы будут?

— Вопросов больше нет, Лариса Климентьевна, за исключением, как бы это поточнее сказать, маленького нюанса… Иван Николаевич прилетает завтра.

— Как завтра? — у нее перехватило дыхание. — Он же должен был возвратиться в пятницу? В девятнадцать сорок!

— Завтра. Рейсом «Люфтганзы» из Франкфурта.

— Понятно, — она сосредоточенно прищурилась, затем коротким дуновением откинула упавшую на бровь прядь. — Значит так: необходимо съездить на Николину Гору?.. Не подбросите, Валентин?

— Правильное решение, — одобрил он, услужливо распахнув дверцу.

— Минуточку! — Лариса предостерегающе подняла руку. — Придется прихватить барахло.

— Я снесу, Лариса Климентьевна?

— Не советую. Уж как-нибудь управлюсь сама. Ждите!

Глава четырнадцатая «Вирус 666»

Пятая гастроль «капитана Печенкина» напрочь перечеркнула сложившиеся представления о поведении сексуальных маньяков. Помимо традиционного убийства, таинственный злодей ухитрился, ни больше ни меньше, грабануть сейф обменного пункта.

Дело происходило в самом центре Москвы, на улице Герцена, ныне Большая Никитская, в обеденный перерыв.

Подобное стечение обстоятельств позволило восстановить действия преступника буквально по минутам. В его распоряжении их было самое большее шестьдесят, ибо ровно в четырнадцать часов сотрудники отделения банка «Аэронавтика» — две кассирши и охранник — отправились в кафе «Флер д’Оранж» на Никитском бульваре, а в пятнадцать возвратились назад. Сексуальный маньяк таким образом проявил незаурядное хладнокровие и дерзость, характерные скорее для матерого рецидивиста.

Отделение занимало первый этаж недавно отреставрированного особняка второй половины прошлого века. Помимо обменного пункта, в том же помещении находились и билетные кассы одноименной компании воздушных сообщений. Схема трасс на витрине демонстрировала глобальный размах: красные стрелы простирались в Нью-Йорк и Лондон, Токио и Тель-Авив, а также в столицы стран ближнего зарубежья. Стюардесса в короткой юбчонке посылала воздушный поцелуй будущим пассажирам и вкладчикам. В соседнем окне красовалась бортпроводница в пуританской униформе Аэрофлота, который не нуждался в низкопробной рекламе. Как не крути, а дамские ножки в колготках все-таки примитив. А про трассы, пересекающие меридианы, и говорить не приходится: старо, как мир в проекции Меркатера. Свой обменный пункт тем не менее приютился и в Аэрофлоте.

Оставалось лишь гадать, почему кровавый жребий выпал на долю «Аэронавтики». В сущности «Печенкин», если смотреть с улицы, находился в положении Буриданова осла, поставленного между двумя охапками сена — двумя юбками, применительно к обстоятельствам: миди и мини. Едва ли такая мелочь обусловила выбор. Это было бы слишком даже для сексуального маньяка. Впрочем, как знать? Установить истинную мотивацию не представлялось возможным.

Логично было предположить, что основным побудительным моментом явились личные внешние данные убитой. Кассир обменного пункта Тамара Васильева, довольно привлекательная женщина двадцати трех лет, на перерыв вместе со всеми не пошла, сославшись на то, что должна пересчитать наличность. Проводив сослуживцев, которым наказала принести жареную колбаску и стакан кока-колы, она заперла дверь и вернулась за стойку, расположенную под прямым углом к билетным кассам. Владимир Огальцов, охранник, слышал, как защелкнулся замок. Электрическую дубинку и табельное оружие — пистолет Макарова — он оставил в сейфе Васильевой. Кроме наличности в рублях и валюте, там лежала еще пара босоножек и сумочка. Личные вещи оказались на месте, а деньги и пистолет исчезли. Судя по ведомостям купли-продажи, пропало четырнадцать миллионов деревянных и двенадцать тысяч зелененьких. Взять их мог только убийца, если, конечно, свидетельские показания не расходились с действительностью. Девушки — Галина Власова и Татьяна Теплякова — слово в слово подтвердили рассказ охранника. Теплякова только добавила маленькую подробность: в сейфе хранились еще и бланки с банковским штампом. Они тоже улетучились.

Но что могут значить бланки и деньги, когда рядом лежит окровавленный труп? Все, потому что убивают и за копейки, и ничего, если убийство происходит поблизости от Кремля и почти что на глазах прессы. Телевидение в частности прикатило всего на десять минут позже следственной группы.

Работа сыщиков, таким образом, протекала в нервной обстановке, под прицелом камер, прильнувших чуть ли не к самому окну, облепленному изнутри датчиками. Дверь, кстати, тоже была из толстого пуленепробиваемого стекла.

Не в пример вчерашнему инциденту на Варшавке, где обменный пункт подорвали гранатой, тут обошлось без стрельбы и взрывов. Не то что пулевой выбоины, даже малейшей трещины — вообще никаких следов взлома обнаружить не удалось.

Маловероятно, чтобы кассирша по доброй воле впустила незнакомого человека, но тогда еще более непонятно, как он ухитрился проникнуть внутрь. В очевидном факте проникновения — так и было зафиксировано в протоколе — сомневаться не приходилось, как и в том, что героем дня и на сей раз был неуловимый «Печенкин».

Милицейский кордон, с двух сторон перекрывший прилегающий участок улицы, едва сдерживал напор возмущенных и просто любознательных граждан. Слух о том, что вновь — в пятый раз! — похищена печень, непостижимым образом облетел окрестные кварталы. Не иначе как информация распространилась телепатическим путем, подтвердив тем самым наихудшие, но вполне обоснованные предчувствия.

Случилось ли это сразу после того как врач-эксперт Левит обнаружил характерный разрез в подреберье, или же за долю секунды до того как его чуткие пальцы обследовали все еще кровоточившую рану, определить не удалось. Да и кто бы стал забивать себе голову такой чертовщиной? Куда разумнее было предположить, что весть принесла на хвосте сама милиция. В лице начальствующего состава, обосновавшегося в нескольких зданиях за углом.

В узком промежутке между билетными терминалами и окошком обменного пункта вскоре сгрудилось столько погон с большими звездами, что любая разумная деятельность не представлялась возможной. Тем более такая деликатная, как криминалистика. Перемежая ценные указания матом, неизвестно в чей адрес, полковники и генералы имитировали бурную деятельность.

Первым, в силу жизненного опыта и темперамента, не выдержал Левит. Ему нечего было терять, поскольку пенсия поступала исправно, а дети благополучно обосновались в Беер-Шеве, на обетованной земле.

Полублатная косноязычная ругань бледнеет перед залпом, которым способен блеснуть разве что боцман каботажного флота либо широко эрудированный интеллигент. Демарш эксперта, выдавшего не только отборный, но ко всему прочему еще и зарифмованный текст, поверг присутствующих в состояние мгновенного изумления, затем последовал дружный хохот. Обстановка несколько разрядилась и начался незаметный отток.

На улице, правда, была предпринята попытка отыграться на журналистах, но она встретила столь дружный отпор, что горе-инициаторам не осталось ничего иного, кроме позорного отступления.

В шестнадцать часов по каналу МТК прошла первая информация, сопровождаемая картинкой: гудящая улица, неясные тени за окнами, перебранка милиции с прессой и растопыренная ладонь, хамски наезжающая на объектив.

К пяти вечера следственную бригаду оставили в покое. Заместитель горпрокурора, не обладавший даже профессиональными навыками убедительного вранья, заверил прессу, что личность преступника установлена, и самое позднее через месяц он будет задержан.

Прокурора издевательски высмеяли, припомнив заодно старые грехи, и он, затаив злобу, отбыл к себе на Пятницкую.

До скромной замкнутой женщины, лежавшей на замызганном полу в луже крови, никому не было дела. Она жила незаметно и одиноко и ничем не заслужила такую ужасную смерть.

— Чем задушена? — трассолог Петрова осторожно провела вдоль стрингуляционной линии ухоженным ногтем, сияющим свежим фиолетовым лаком. — Похоже на проволоку или тонкий шнур.

— Проволока должна оставить следы металла, — сказал Левит, собирая в мешок окровавленную одежду.

— Стоит ли возиться? — Петрова выпрямилась, огладила юбку по бокам, протерла пальцы ваткой, смоченной одеколоном. — Провод, струна — какая в сущности разница? Ее не вернешь, — она бросила последний взгляд на убитую, — а преступник уже избавился от орудий. И вообще…

— Хотя бы ради науки, — Левит стянул резиновые перчатки. — У меня тоже все, — кивнул Морозову. — Пусть забирают… Да-с, коллега, не просто любопытства для, а за-ради науки.

Петрова пренебрежительно махнула рукой. Заметив у себя на туфле крохотное рубиновое пятнышко, задрала ногу на стойку и той же ватой провела по кремовой коже каблука.

— Дай сигаретку, Морозов, — она закурила и вышла наружу.

— Здравствуй племя, молодое, незнакомое, — проворчал, тряся бородкой, Левит. — Хоть бы чулки надела.

— Не придирайтесь, — снисходительно заметил Морозов. — Кому приятно?.. А она девка головастая, думающая.

— Почему Корнилов не приехал? Все-таки дело незаурядное.

— Он не любит начальства, а начальство не любит его. Зачем лишний раз мозолить глаза?

— Вас-то он хоть поддерживает?

— По мере сил.

На улице их атаковали журналистские пикеты.

— Представьтесь, — подступил к Морозову разбитной парень с микрофоном.

— Вежливые люди вначале называют себя, — попенял Левит.

— Роман Дынник — «Дважды два», «Происшествия», — тыча микрофоном, скороговоркой выпалил корреспондент. — Представьтесь, пожалуйста.

— Кандидат медицинских наук Левит, эксперт с двадцатилетним стажем, — прячась за спину врача, медоточивым тоном проворковал Морозов и куда-то слинял.

— Э-эх, — укоризненно вздохнул Левит. — Что вам угодно, молодой человек?

— Ваши комментарии.

— По поводу?

— Это пятое дело «Печенкина»?

— Не знаю точно, о ком вы говорите, но, насколько нам известно, пятое… Я имею в виду убийства с последующей резекцией печени.

— Хотя бы какие-то наметки имеются?

— Вопрос не ко мне.

— Все же ваше личное мнение?

— Кому это интересно, мое мнение?.. Но если вы спрашиваете, я попытаюсь ответить. Мне кажется, что во всех случаях действовал не один человек, а двое. Первый убивал, второй производил, причем имейте в виду, вполне профессионально, удаление печени.

— С какой целью?

— Об этом нам остается только догадываться.

— Операцию делали на трупе или еще на живом человеке?.. Если это можно назвать операцией.

— Вот именно!.. Нет, на трупе, через несколько часов после убийства. За исключением сегодняшнего казуса, когда все произошло практически одномоментно. Определять с точностью до минуты мы пока не научились.

— Момент смерти определять?

— Что же еще?

— Но если преступников было двое, то о каком сексуальном маньяке можно тогда говорить?

— Я и не говорил.

— Пусть не вы, господин Левит, но кругом только и слышно: «капитан Печенкин», «сексуальный маньяк», «охотник за красивыми девушками»… А эта кассирша тоже хорошенькая?

— Смотря на чей вкус.

— Их проверяют на предмет изнасилования?

— В обязательном порядке. И на предмет беременности — тоже.

— И каковы результаты?

— Отрицательные.

— И у нынешней? — Дынник кивнул на дверь, за которой укрылся Морозов.

Левит непроизвольно оглянулся. Пуская дымные кольца, капитан с садистским злорадством следил за беседой, хотя едва ли мог что-либо услышать сквозь толстое стекло. Петрова уже сидела в машине. Брошенный на съедение акулам пера, он был одинок и беззащитен.

— Вы не ответили на мой вопрос, — продолжал настаивать прилипучий, как репей, телевизионщик. — Тайна следствия?

— Никакой тайны, — доктор устало покачал головой. — Обследование еще не производилось и вряд ли это удастся сделать сегодня. На месте такие вещи вообще не делаются.

— Но следы сексуального насилия видны невооруженным глазом.

— Это вы так думаете, молодой человек, — Левит вновь оглянулся, ища пути к отступлению. (Лгать он не привык, а сказать, что у Светланы Кругловой найдены сперматозоиды от пяти разных мужчин, не поворачивался язык. Притом это действительно составляло тайну. Замороженные образцы были сданы на хранение до лучших времен. Всегда остается надежда найти виновников. Хотя бы одного, для начала.) — Вы удовлетворены?

— Большое спасибо, — Дынник сделал шаг в сторону, давая оператору заснять крупные планы. Этим немедленно воспользовалась юная дама с прилизанными волосами и золоченым бритвенным лезвием,болтавшимся на шее вместе с крестом. — Каков, по-вашему, психологический портрет маньяка?

— Опять двадцать пять! Я же не следователь…

— А кто? — стремясь любой ценой влезть в камеру, она ухитрилась пропустить все мимо ушей.

— Господин Левит — медицинский эксперт, — авторитетно пояснил Дынник, овладевая инициативой. — Имеет дело с медицинскими фактами… Последний вопрос: кому это надо?

— Не мне и, надеюсь, не вам. Не знаю, — Левит рассерженно замахал руками. От «господина» его коробило, оставаться, как прежде, «товарищем» он не желал, мечтая только о том, чтобы его поскорее оставили в покое. — Все! Больше никаких комментариев.

— Ритуальные убийства? — наседали с разных сторон.

— Вам известны похожие ритуалы? Мне — нет!

— Тогда людоедство?

— Может, и так, — Левит уже пятился к машине, где, высунув ноги из распахнутой дверцы, трассолог Петрова невозмутимо ловила последние минуты загара.

— Значит, вы подтверждаете?

— Ничего я не подтверждаю! Вы так сказали, не я.

— «АУМ сенрикё»! — послышался возглас. — Самурайский обычай.

— Все-то вы знаете.

— Маньяк или секта — третьего не дано! — Дынник в два прыжка настиг беглеца. Кабель угрожающе натянулся, заставив оператора вцепиться в камеру, которая чуть было не слетела с плеча. — Вы подтверждаете? Секта?

— Секта, секта, — затравленно бормотал Левит, залезая в кабину.

Лучше бы он так не говорил, потому что именно последние слова и прозвучали в вечернем выпуске. Остальное, за исключением оригинального предположения о том, что преступники действовали на пару, подверглось сокращению при монтаже.

Прильнув к заднему окошку, доктор облегченно перевел дух. Журналистская братия, сделав последние снимки, начала понемногу рассредотачиваться. Вскоре улица обрела прежний вид. Занятые собственными заботами горожане незаинтересованно сновали мимо лоснящегося свежей розовой краской особнячка, мелькая отражениями в витрине, за которой произошла трагедия, увеличившая еще на одну единицу ежедневную норму убийств.

Никто и подумать не мог, что на данном отрезке площади, вопреки законам статистики, назревает новая насильственная смерть, не менее странная и загадочная.

Не успел Левит успокоиться и принять более удобное положение, как дверь «Аэронавтики», на которой была предусмотрительно вывешена табличка «Закрыто», дрогнув отсветом, приоткрылась и показалась налитая кровью физиономия капитана Морозова. Отчаянно гримасничая, он призывно махал рукой, производя впечатление гуляки, выскочившего из бара зазвать приятеля.

Пьянкой, совершенно неуместной и даже кощунственной, в офисе, разумеется, и не пахло. Левит и Петрова, которая тоже смекнула, что случилось неладное, застали поредевший персонал в совершенно шоковом состоянии.

Накачанный, баскетбольного роста охранник, скорчившись в три погибели, сидел на полу, с которого еще не успели смыть кровь, хрупкая Галочка Власова беззвучно рыдала, уткнувшись в стену, а Таня Теплякова и вовсе была без сознания.

Левит нашел ее полулежащей в кресле перед освещенным экраном компьютера. Глаза в сетке лопнувших капилляров выпучены, на свет не реагируют, дыхания нет, пульс не прощупывается. Пока Морозов дозванивался в скорую, Петрова сбегала за аптечкой. Искусственное дыхание — «рот в рот» — результатов не принесло. Из наличных средств не нашлось ничего более подходящего, чем камфара и атропин. С хрустом взломав ампулы, Левит наполнил десятимиллилитровый шприц и, поставив самую длинную иглу, вколол прямо в сердце. В его обязанность входило резать, а не воскрешать мертвых. Ничего, кроме липших осложнений, такая самодеятельность не сулила. Тем не менее самоотверженные усилия были вознаграждены. После энергичного нажима на грудную клетку, чуткие пальцы врача уловили слабое, прерывистое биение в горле. Возвращенная жизнь качалась на паутинке. Взмокший и обессиленный Левит опустился на сидение у стойки обменного пункта. Кто-то услужливо налил ему стакан пузырящейся «Херши», шибанувшей духом черной смородины.

Пока он цедил умеренно сладкую воду, Морозов коротко изложил подробности происшествия.

— Когда мы ушли, она, Теплякова то есть, заметила, что работают оба компьютера. Я, понимаешь, как-то не обратил внимания. Откуда мне было знать, что перед обедом они их выключили?

— Кто? — не сразу врубился Левит. — Кто выключил?

— Они и выключили, Таня и Галя… Верно я говорю, Власова?

— Выключили, — заикаясь и всхлипывая, подтвердила Галя. — Мы всегда так делаем.

— Вот и я говорю: выключили, а экраны, оказалось, горят.

— И она решила проверить? — уже догадываясь о дальнейшем, спросил Левит. — Теплякова?

— Точно так. На моих глазах. Где-то чего-то нажала, а потом, как закричит! Я и обернуться не успел, как она отключилась.

— Что вы делали в тот момент?

— Я? Да ничего, доктор. Наверное, пил эту самую «Херши».

— Видели что-нибудь примечательное?

— Ничего.

— И не слышали?

— Музыку какую-то. Вроде тяжелого металла. Знаете?.. Только неприятная, как железом по стеклу, и ритм неровный, по нарастающей… Похоже на большой барабан и еще, когда колотят по рельсу… Примерно в таком духе.

— А вы? — Левит повернулся к Галине Власовой. — С вами все в порядке?

— Кажется… Я тоже ничего такого не заметила. Отключила свой, отперла ящик… Не помню только, зачем. Музыку, о которой они сказали, слыхала. Как из фильма «Коннан Завоеватель». Колдовская такая, ухающая, как учащенное дыхание.

— Разное у вас, друзья, восприятие, — врач задумчиво пощипал бородку. — Дискеты вынули?

— Боюсь! — поежилась Галя.

— Дискеты! — хлопнул себя по лбу Морозов. Отключив все еще работающий терминал Тепляковой, он вынул дискету, критически оглядел ее с обеих сторон и потянулся за другой. — Ваши? — спросил, продемонстрировав Гале.

— Не знаю, — неуверенно протянула она. — Их и не разберешь: одинаковые.

— Мне-то как быть? — хмуро потупясь, спросил оклемавшийся охранник. Его слегка пошатывало. — Мало ли, что могут сделать с пистолетом, а я отвечай…

— Вам что, Огальцов, плохо? — Морозов внимательно посмотрел на него.

— Ничо, отпустило.

— Что с ним случилось? — спросил Левит.

— Расскажите, Огальцов, — кивнул Морозов.

— Ничо не помню. Голова только болит… Я как раз за Таней стоял, когда у ней в телевизоре эта чертовня побежала.

— Какая еще чертовня? — повысив голос, взволновался врач.

— Я ж говорю, что не помню! Перед глазами мелькает, а что — не поймешь. Хреновина какая-то… Как же будет с ПМ, начальник?

— Показания ваши я записал, — Морозов пожал плечами, — а как дальше, посмотрим. Может, где и прорежется ваш «Макаров».

— За него я уж не в ответе.

— Больно рано беспокоиться начал. С чего бы?.. Ладно, не генерируй, разберемся… А дискеты я у вас забираю. Подойди, Галочка, распишись.

Прибыла скорая помощь. На Теплякову надели кислородную маску, ввели капельницу в вену, пристегнули ремнями к носилкам.

— Как вы ее нашли? — спросил Левит молодого врача.

— По-моему, дело швах. Кончается.

— Мне тоже так кажется.

— Хватит с нас на сегодня, — впервые за все время раскрыла рот трассолог Петрова. — Поехали, пока еще что-нибудь не стряслось.

Едва машина отъехала от дома, в стеклянную дверь с табличкой «Закрыто» проскользнул корреспондент газеты «Совершенно секретно», обретавшийся в двух шагах за ближайшим углом. Эффект присутствия он надеялся использовать для придания большей убедительности задуманному очерку. Наберется материал — превосходно, нет — тоже не беда. Главное завернуть покруче.

«Печень для Саддама Хусейна». Или лучше «Авиабилет на тот свет»?

МУЖЧИНЫ ПРОСТО НЕ МОГУТ НЕ РЕАГИРОВАТЬ НА АРОМАТ «ИМПУЛЬСА»

Глава пятнадцатая Некронавт

Как сказал поэт, «ищут прохожие, ищет милиция, ищут его и не могут найти»…

Где же он, Калистратов, которому показалось, что жена не отражается в зеркале? Или все это только приснилось ему: сумрачная глубина зеркала и нож, который он всадил по самую рукоятку, встав среди ночи по малой нужде?

Впервые он заподозрил супругу в вампиризме, вернувшись домой после полугодового пребывания на Потешной, куда попал с диагнозом шизофрения прямо из районного диспансера.

Лечение лошадиными дозами трифтизина и сеансы электрошока, от которых вскипал и разлетался на отдельные атомы мозг, казалось, принесли свои плоды. Претерпев нечеловеческие муки, Калистратов присмирел — навязчивые галлюцинации оставили его истерзанную душу, — и был благополучно выписан. Обвинять в заговоре против него врачей и вообще злом умысле нет никаких оснований. Обыкновенные запомороченные врачи, прозябающие на смехотворную зарплату. Если кто из них и помогал пациентам-наркоманам ампулой-другой морфина, то все мы люди-человеки, всем приходится крутиться. Отбросим подозрения: ни о какой карательной медицине не могло быть и речи. Во-первых, времена, какие ни есть, но другие. Впрочем, и в прежние годы Славу Калистратова, милейшего молодого человека двадцати семи лет, инженера-электронщика, причислить к диссидентам, нуждающимся в специальном лечении, мог разве что пациент той же психушки.

Вся беда в том, что в «почтовом ящике», куда Слава сумел устроиться, потеряв работу в научно-исследовательском и проектном институте азотной промышленности, ему помогли вспомнить, кем он, Вячеслав Семенович Калистратов, был в прошлой жизни. Оказалось, не кем иным, как Латоесом, стременным валашского воеводы Влада Тепеша, мужчины большой строгости, любимым развлечением которого было сажать живого человека задом на кол.

Будучи стременным, в некоторой степени лицом подневольным, Слава то есть, конечно, не Слава, а Латоес, тоже оказался причастен к кровавым злодеяниям, смутные воспоминания о которых не оставляли его бедную душу и в последующих воплощениях. Самое страшное заключалось, однако, не в этом. Влад Тепеш оказался на поверку не просто палачом-людоедом, но подлинным принцем тьмы, исчадием преисподней. Не только он сам, но и жена его Франциска, и прежние жены и слуги, включая кучера Лаци, — все, как один, были кровососами в самом прямом смысле. Славе-Латоесу лишь чудом удалось спастись от кошмарной заразы, излечиться от коей можно было разве что в адском котле. Графиня Франциска, бесстыдно домогаясь совокупления, уже пристроилась к горлу парализованного страхом и немочью молодого Латоеса, но донесшийся из подземелья истошный вопль узника, с которого сдирали кожу, заставил ее промедлить, а тут уж и верхушки елей за окнами замка позолотило готовое к восходу солнышко.

Фрайхер[4] Латоес бежал и все последующие жизни только и делал, что спасался от вампирес и суккубов. Последние, если и не пили кровь в прямом смысле, то, проникая в женском обличье в постель, высасывали мужскую сперму, а с ней и жизненную энергию. Среди них были и такие, кому и спермы не требовалось. Они, можно сказать, пожирали чужую ауру, биополе. Тем и питались, поддерживая свое призрачное существование, а ничего не подозревавшая жертва хирела день ото дня. И таких вампиров-экстрасенсов было пруд пруди. В кинотеатре, гастрономе, метро — где угодно. Человек приходит с работы усталым, не хочет есть, не может ублаготворить супругу, а все почему? Да потому, что какая-то ламия одним только взглядом отсосала у него стакан крови, в пересчете на энергию. Такое может случиться с каждым. Неприятно, но не смертельно. Калорийное питание и здоровый отдых помогут восстановить силы. Гораздо хуже приходится бедолаге, которого угораздило сочетаться законным браком с упырем. Песенка, почитай, спета.

Просветление насчет незримых сил, окружающих нас в обыденной жизни, снизошло на Калистратова после доверительных бесед с сослуживцами, а потом и начальством «почтового ящика». Не в пример огромному НИПИ «Азот» на улице Чкалова, новое учреждение оказалось более чем скромным, но ящик с номером на Московском почтамте у него действительно был. Считалось, что институт отделился от ВПК, продолжая работать по секретной тематике. Размещался он в подвале большого дома на Малой Бронной, арендованном у властей муниципального округа, и имел юридический статус малого предприятия. Его еще называли «инновационным» и «венчурным», но Слава толком не понимал, что это значит. Платили — и ладно, а зарплата была даже очень приличной, притом в условных рублях. Следовательно, росла вместе с курсом доллара. Потом доллар невесть с какой радости стал вдруг падать, и администрация начала выдавать матпомощь. Словом, жаловаться не приходилось.

Когда Калистратову предложили принять участие в важном эксперименте, пообещав вознаграждение в пятьсот долларов, он согласился без колебаний. Ему и самому было интересно узнать, кем он был до того как появился на свет в родильном доме № 16 Перовского района. Начальство в двух словах объяснило, в чем заключается лично его, инженера по электронной технике Калистратова, участие, и он как-то засомневался. Драгоценное знание, последнее, так сказать, просветление обрисовалось уже не в столь радужном свете. Предстояло пройти через так называемое пограничное состояние, а говоря попросту, через кому, клиническую смерть. Заверения насчет полной управляемости процесса и гарантированного возврата звучали не совсем убедительно.

«Все под контролем, — втолковывал завлаб Голобабенко, — никаких побочных эффектов».

Преодолеть сомнения помог наглядный пример. Под секретом Голобабенко указал на Петю Миримского, полного идиота, как считал Калистратов, совершенно незаслуженно повышенного в должности. Оказалось, заслуженно. Миримский потому и стал завсектором, что прошел курс подготовки. Сразу после «посвящения», которое приобщило его к славному отряду некронавтов, как остроумно пошутил жизнерадостный Голобабенко.

Что ж, некронавт звучало ничуть не хуже, чем космонавт. И подготовка для выхода в пространство души потребовалась соответствующая.

Славу доставили на какую-то загородную турбазу. Куда именно, он не знал — везли ночью в автобусе, в котором, кроме него, находилось еще восемь ребят, в основном молодых. Дело было ранней весной, а турбаза не отапливалась, и все оставшиеся до рассвета часы он простучал зубами. Будущих некронавтов разместили в щитовых домиках, по четыре человека в комнатенке с двухъярусными нарами, разделенными узким проходом. Даже откидного, как в железнодорожном купе, столика, и то не было. Об умывальнике и говорить не приходится. Умывались во дворе из железной бочки.

День начинался в шесть часов с троекратного удара по рельсу. Так называемый завтрак состоял из кружки горячего отвара и сухаря. В полдень давали миску гороховой похлебки, немного жиденькой перловки и тот же отвар, попахивавший аптекой. Хуже, чем в концлагере, о котором Калистратов знал, конечно же, понаслышке. С жалким существованием, от которого можно было протянуть ноги еще до эксперимента, несколько примиряла мысль о двух сотнях долларов поверх зарплаты.

Режим на турбазе установили жесточайший. Ни развлечений, ни свободного времени. Самый обычный разговор мог дать повод для наказания. «Послушники», как надлежало отныне именоваться обитателям неведомого миру «звездного городка», обязаны были во всем исповедоваться «духовнику» — мрачному и, как Кощей, худому верзиле. Малейшее проявление недовольства каралось лишением горячей пищи, в сравнении с которой тюремная баланда могла показаться роскошеством.

Славе с «духовником» повезло. Его опекун оказался тихим немногословным человеком заурядной наружности и мягких манер. С неподдельным участием выслушав жалобы на холод и скудное довольствие, он объяснил, что все это делается для пользы «послушников». Привел в пример прославленных иноков и пустынников — подвижников веры, коим при жизни открылись небесные врата. А ведь их подвиг потребовал долгих лет, тогда как Славе Калистратову предстоит потерпеть какой-нибудь месяц, в крайнем случае — два. Кому оно нужно, мясо? Животные белки затемняют сверхчувственный разум, а крупы, бобовые и рис, напротив, способствуют просветлению. Приятным, до самого сердца проникающим голосом «духовник» повествовал о чудесах, творимых архатами-саниасинами. Незнакомые слова звучали завораживающей музыкой. Слава узнал о дивных видениях святого Антония и Франциска из Ассиз, о которых имел весьма смутное представление.

Перемежая притчи и поучения почти приятельским трепом на бытовые темы, опекун интересовался малейшими подробностями Славиной жизни. Расспрашивал про родственников, друзей, знакомых: где кто живет, чем интересуется. Просил, ради тренировки памяти, перечислить адреса и фамилии. От его внимания не ускользнули и некие сугубо интимные детали, связанные с половой жизнью. И понятно, почему. В программе подготовки воздержание стояло во главе угла.

«Потом вы сможете вернуться к обычной жизни, — заверил «духовник». — Потенция не только не пострадает, но даже возрастет. Ваша сексуальная притягательность раскроется в полной мере. Переживания станут ярче, насыщеннее… Вы когда-нибудь слышали про пролонгированный оргазм?»

О таком Слава и не мечтал. Тем с большей охотой поведал он душевному человеку про свое житье-бытье: жену Клавдию и ее родичей, а заодно про квартиру, сколько в ней метража и на кого записана.

Ежевечерние исповеди помогали легче переносить физические трудности. За вынужденной аскезой маячили счастливые блага просветления. «Духовник», ознакомившись с гороскопом, сказал, что в прошлой жизни Слава занимал высокопоставленное положение. Этот опыт наверняка позволит ему и в нынешнем теле добиться большего. Хотя бы ради карьеры стоило претерпеть временные неудобства. Симеон Столпник какие муки перенес, и ничего…

На утреннюю оправку и завтрак отводилось тридцать минут. Потом «послушники» мыли миски, ложки и зачем-то драили сколоченные из грубых досок столы, словно от сухарей, розданных «хлебодаром», могли остаться крошки. Затем начинались занятия, называвшиеся «инициациями» и продолжавшиеся до глубокой ночи.

Упражнения, что-то вроде индийской йоги, преподавал «магистр», кореец, а может, казах, Чен Ербалдыев. Щуплый на вид, но на поверку мускулистый и гибкий, он казался подростком, хотя ему давно перевалило за сорок. Показав упражнение, он садился на мерзлую землю, где сквозь перезимовавшую траву уже пробились желтые брызги мать-и-мачехи, и принимался отбивать такт, колотя бамбуковой палкой по какому-то заморскому ореху, до смешного похожему на женские части, скрытые обычно под трусиками. Ежели кто почему-то делал не так, Чен, больно выворачивая суставы, наглядно показывал, в чем ошибка. Повторный огрех наказывался ударом по пяткам. В дело шла та же самая палка, что отсчитывала ритм.

«Следить за пульсом, — вколачивал он премудрость. — Три удара — вдох, четыре — задержка, три — выдох».

После йоги начинался «час великой пустоты» — медитация. Слава видел такое по московскому телевидению: показывали похожего на обезьяну японца в лиловой хламиде.

Медитацию вела колченогая баба, тоже «магистр», Марья Николаевна. Похожая на монашку, она соответственно и одевалась: темная косынка, туго завязанная под самым подбородком, затрапезный халат, черные шаровары.

На медитации нельзя было ни на что отвлекаться. Только сидеть, скрестив по-турецки ноги, и неотрывно смотреть на блестящий шарик в руках этой стервы. Не шевелиться, не моргать и даже не думать. Только вспоминать прошлые жизни.

Сперва Слава тайно гордился тем, что один только он был раньше крупной шишкой. Генералом? Министром? Может, банкиром? Однако из осторожных расспросов удалось узнать, что и его сотоварищам довелось сыграть видную роль на подмостках исторической сцены. Один совершенно точно помнил, что был князем Куракиным — сплошь в бриллиантах, другой — царем из династии Гупта в древней Индии, а Мишка Державин — и вовсе слоном. Такая инкарнация показалась более чем странной, и Калистратов решил, что Мишка дурит или немного того.

Самую скромную биографию — до момента зачатия — избрал Павел Данилович, верхний сосед по нарам. Бывший преподаватель на кафедре эстетики Института культуры, он был самым старшим в группе по возрасту и считался большим интеллектуалом. Он предполагал, что в нем воплотилась душа графа Олсуфьева, подвизавшегося при дворе Екатерины Великой. Иначе трудно было объяснить, какими судьбами ему удалось сохранить в памяти множество любопытных эпизодов, ускользнувших от внимания историков. Так, в частности, Павел Данилович поделился впечатлениями о своих встречах с графом Калиостро и его женой Лоренцей Феличиани в бытность их в Петербурге. Слава знал о великом магнетизере по телевизионному фильму и потому принял рассказ напарника за чистую монету. Мужчина серьезный, начитанный — зачем ему врать?

Короче говоря, все что-нибудь да помнили, лишь Калистратов не мог извлечь из тумана «великой пустоты» ни единой тени. Марья дважды жаловалась на него главному начальнику — «гуру», как его подобострастно и с придыханием называли. За все время пребывания на «объекте», а попросту на турбазе, ему так и не довелось лицезреть таинственного громовержца, хотя реакция на Марьины доносы была безжалостной и молниеносной: двое суток без горячего. Калистратов чуть было концы не отдал. Тоща-то и начались у него видения голодного порядка, как он здраво рассудил. Столь же трезвым было и выстраданное им решение не выпендриваться и быть, как все. Одним словом, придумать себе подходящую биографию.

«Духовник», к которому Слава обратился за советом, наотрез отказался дать хотя бы намек.

«Истину можно открыть только внутри собственного Я, — попенял он с ученым видом. — Ищите и обрящете».

На ближайшем сеансе медитации Калистратов окончательно понял, что такая работа не для него. Ну не умел он сосредоточиться на невообразимом «внутреннем Я»! Ну не понимал, как можно ни о чем не думать, когда всякие посторонние мысли сами лезут в голову! Елки за забором видел, колючую проволоку, облака, небо, а пустоту — нет. Не было ее, пустоты этой клятой, ни вокруг, ни внутри. В животе урчало, разудалый какой-то мотив опять же привязался некстати.

Никак, Володя Высоцкий?

Слава тоже не помнил деталей ключевого в его жизни момента, но делал вид, что созерцает предшествовавшие события. Спасибо Чену, что научил сидеть, как статуя, не моргая, а то бы Марья мигом сообразила, что процесс не идет.

«Процесс пошел», «ситуация под контролем» — привычные в обыденной жизни и абсолютно лишенные конкретного содержания фразы были в ходу и тут, на запредельном «объекте». Это кое-как примирило бедного Славу с совершенно новым для него лексиконом: «астрал», «атма», «шестая Чакра» и прочая чушь. Уподобясь попугаю, он научился жонглировать ими с необыкновенной легкостью.

Сдвиг в нужном направлении нежданно-негаданно произошел на «литургии» — послеобеденном действе, которое зачастую затягивалось до самого вечера.

На огороженном низеньким палисадничком плацу с квадратной песочницей в центре, где прежде проводились торжественные линейки и туристские вечера с печеной картошкой и песнями под гитару, разжигали большой костер. Верховодил «наставник», бритоголовый толстяк с пупырчатым нашлепом красной волчанки во всю щеку. По его знаку «послушники», взявшись за руки, начинали бесконечный хоровод то в одну, то в другую сторону, выкликая всегда одни и те же звуки, начисто лишенные смысла: «ом-нами-шуньята!»[5] Это называлось «великой мантрой», но никто не мог или не пожелал объяснить Славе, что оно означает. Круговращение сопровождалось пением под фонограмму. Музыка была какая-то диковинная, не наша, а уж слова — тем паче, чистейшая тарабарщина.

Когда подвешенный к столбу репродуктор неожиданно умолкал, и устанавливалась непривычная тишина, всем надлежало замереть, сложив ладони перед грудью, а затем громко три раза хлопнуть, вроде как прибить комара или моль. И снова пошло-поехало: хоровод вокруг песочницы, как в детском саду, и эта самая «шуньята». Слава есенинский стих вспоминал, про маму в старом шушуне. Шушун представлялся ему весьма неопределенно — жакетик? шаль? — а уж шуньята…

Тут-то его и осенило. Вспомнил, как они с Клавкой смотрели фильм про Дракулу. Нисколько не страшно, даже местами смешно. У Дракулы этого, Князя Тьмы, был кучер, чем-то похожий на Славу.

«Вылитый ты, — еще издевалась Клавка, — прямо копия». Она сидела в распахнутом халате, жрала «Топик», батончик такой с орехами, и вязкие шоколадные слюни стекали на новый бюстгальтер, прямо туда, в промежуток. Вообразив, как покажет ей, вернувшись домой, пролонгированный оргазм, он поспешил отогнать греховные умыслы и вернуть промелькнувшее было видение.

Так и есть, это он, нахлестывая перепуганных лошадей, мчится через лес по кривой разбитой дороге. Лунный свет едва пробивается сквозь густую хвою вековых елей, сзади грохочет, подскакивая на колдобинах, экипаж, ветки хлещут по дребезжащим дверцам, и вот-вот сломается колесо. О том, что случится дальше, и подумать страшно, но он помнит, он знает, он уже видел однажды, как из опрокинутой на бок кареты вываливаются гробы.

На «исповеди» Калистратов поделился своими наблюдениями, высказав робкое предположение, что в прошлой жизни вполне мог быть кучером у графа Дракулы.

«Духовник» отнесся к его идее с кислой улыбкой.

— Вы читали роман Стокера? — спросил он после некоторой заминки.

Никакого Стокера Калистратов не читал. Раньше он интересовался только научной фантастикой, но, поступив на новую работу, вообще не брал книгу в руки.

— Значит, вы видели фильм, — заключил опекун. — Какой именно? «Дракула Князь Тьмы»? «Сын Дракулы»? «Невеста Дракулы»?

Точного ответа Калистратов дать не смог, но подтвердил, что кино про вампиров смотрел, и не один раз, по телевизору.

— И вы узнали себя в этом кучере?

Калистратов подтвердил. Его уверенность, казалось, произвела благоприятное впечатление. Тем не менее «духовник» счел своим долгом прояснить ситуацию:

— Видите ли, любезный, — он снизошел до того, что погладил Славу по голове, — есть большая разница между киногероем и реальным, скажем так, персонажем. Дракулы, которого вы видели на экране, никогда не существовало, а следовательно, и кучера. Между тем Владек, граф фон Дракула, действительно жил в Трансильвании и, будучи владетельным сеньором, имел вассалов, приближенных и штат обслуги, включая, разумеется, кучеров. Я бы сказал, гайдуков…

Калистратов узнал множество интересных вещей. Притом не только про Дракулу, у которого, оказывается, есть наследник, тоже граф Дракула, живущий в Германии. По мнению «духовника», настоящим вампиром был Тепеш, отпрыск побочной ветви. «Но это не имеет особого значения», — успокоил он приунывшего Славу, обогатив его скудную эрудицию массой самых разнообразных сведений о природе вампиризма, включая психический, энергетический и сексуальный. Так, к примеру, Калистратов узнал, что, помимо суккубов, высасывающих мужскую силу, существуют еще и инкубы, которые досаждают по ночам женщинам. В отличие от вампира-кровососа, который не отражается в зеркалах, боится дневного света, креста и чеснока, избавиться от инкуба практически невозможно. Распознать его можно только по оставленной сперме, синей и холодной, как лед. Благодаря дьявольскому, недоступному простым смертным дару инкуб способен вконец умучить даже самую похотливую нимфоманку.

Покончив с демонологией, в коей оказался куда как горазд, «духовник» перешел к вопросам практическим, куда более волновавшим Славу, чья потенция была настолько далека от инкубовой, что смешно даже сравнивать. Особенно ныне, когда она, по причине штрафных очков, падала, как ртуть в термометре в зимнюю стужу. Отлучение от горячего варева давалось особенно нелегко.

— Теперь давайте разберемся с вами, — медоточивым голосом предложил ангел-хранитель, окончательно утвердив Тепеша на роль Дракулы. — Ну почему обязательно кучер? Это же моветон, мой хороший, нонсенс. Ведь у вас такой гороскоп! Солнце в третьем доме, Венера в секстиле с Марсом… Не могли вы быть кучером… Постойте, вы точно помните, что возле вас на облучке никого не было?

Калистратов засомневался и вроде как припомнил, что рядом с ним действительно кто-то сидел.

— Вот видите! — обрадовался милостивый ясновидец. — И знаете, кто это был?.. Да вы же и были! Путешествующий студент или, скажем, юный паж, поступивший на службу к графине Франциске… Пустит она в постель какого-то извозчика — как же! Ведь верно?

Калистратов вынужден был согласно кивнуть. Кучер или конюх, пропахший лошадиным навозом, и потом графине как-то не с руки.

— Молодой, любопытный, отважный, вы залезли наверх, чтобы полюбоваться ландшафтом. Дорога шла через лес… Правильно? Вот видите: через лес… Полная луна сияла в ночном небе, разгоняя легкие облачка, пахло влажной листвой, в чащобах колдовским светом вспыхивали гнилушки и все такое… Кучер, знай себе, нахлестывал лошадей — гнедые в яблоках, шоры, плюмажи… Это его одолевал суеверный ужас, а вам все нипочем. «Мальчик резвый, красивый, влюбленный» — сорвиголова! А вот когда ваш кучер наделал в штаны от страха или вообще свалился к чертовой матери, вы и перехватили вожжи. Потому и запомнили себя сидящим на облучке. Какой же из вас кучер, голубчик, гайдук! Вы же потомственный дворянин, а следовательно, паж, вернее, оруженосец Тепеша, его стремянный. Вот так: стремянный.

Калистратов настолько вжился в образ, что ему мог бы позавидовать самый сенсетивный актер, прошедший школу Станиславского. Во сне его преследовали призраки краснорожего, с большими нафабренными усами Тепеша и бледной, как смерть, Франциски. Графиня всегда появлялась в бесстыдно распахнутом пеньюаре, и он бежал от нее по бесконечным замковым переходам. Мелькали мрачные залы со стрельчатым сводом, с лязгом обрушивалась с постаментов рыцарская арматура, и совы с фосфорическими глазищами выпархивали из клетки забрал.

И всякий раз, оглядываясь на виновницу ночных кошмаров, он не различал ее отражения в сумеречных глубинах, затянутых паутиной зеркал.

Обычно она настигала его в подземном склепе, где покоилась пара опустевших, со сдвинутыми крышками саркофагов. И где-то в самом углу обязательно возникал третий — заурядный дощатый гроб, предназначенный ему лично. Не стремянному Латоесу, а безымянному бомжу, который был когда-то инженером-технологом Калистратовым.

Явилось ли это провидением? Как знать…

От нестерпимой жути развязки спасал звон рельса: послушников созывали на ночные радения. К холоду и постоянному недоеданию добавлялся хронический недосып.

Но самым тяжким испытанием обернулись часы, проведенные в так называемом «волшебном шлеме», внешне напоминавшем космический. Возможно, первоначально он и был таковым, но списанный за ненадобностью, а то и просто украденный, подвергся существенной доработке. Не исключено, что в том же «почтовом ящике», где трудился Слава. Будучи инженером, он быстро разобрался в назначении вмонтированных внутрь устройств и на собственном опыте убедился в их дьявольской эффективности.

Шлем совмещал в себе систему датчиков, подключенных к энцефалографу, подведенные к вискам электроды, трубку, по которой поступал газ, и стереофоническую систему. Пока писалась энцефалограмма, снимая с различных участков мозга отчаянные сигналы, череп, в который этот вопящий электрическими всплесками мозг был заключен, подвергался изощренным пыткам. Сначала перекрывался доступ воздуха, и наступало удушье. Снабжение живительным кислородом возобновлялось буквально за секунду до клинической смерти, но не успевал испытуемый отдышаться, как на его лобные доли обрушивался разряд высокого напряжения, что опять-таки приводило к кратковременной коме. Иногда вместо электрошока использовали неизвестный наркотический газ, после которого наступал дремотный паралич. И все это происходило на фоне льющейся из наушников похоронной мелодии, перемежавшейся звуковыми сигналами предельной для слуха силы. Всегда одними и теми же, одними и теми же, одними и теми же. Зрение тоже подвергалось критической нагрузке. На стекле, куда была вмонтирована невидимая схема на жидких кристаллах, постоянно мелькало цветное изображение всевозможных фигур и знаков, в которых немыслимо было разобраться, настолько быстро одни сменялись другими. Ползли бесконечные ряды цифр, вспыхивали какие-то бесформенные пятна, взрывались звезды, рушились и возникали вселенные.

И внутренний мир, разъятый, как детский конструктор, на элементы распадался и вновь пересоздавался бессчетно, пока окончательно не исчезла граница между внешним и внутренним, где не осталось ничего, кроме кровоточащего комка орущего мяса.

Калистратов так и не узнал, когда перешагнул на «ту сторону», перешагнул ли вообще непостижимую нулевую черту, за которой уже нет ни памяти, ни страдания.

Возможно, ему только казалось, что он летит через бесконечный коридор, пристанище вечного мрака и бесконечных теней. Порой это напоминало падение в шахту, когда сорвавшаяся с тросов клеть проносится мимо бесчисленных ярусов, за которыми мерещатся объятые мертвым отчаянием лица. Глаз выхватывал то кирпичные кладки, то гнилой бревенчатый брус, то слои гравия и песка, а еще чернозема, проросшего корнями растений. И открылся фундамент, и вмурованный в стену разбитый горшок, и медная прозелень клада убого блеснула среди черепков, и ржавый тлен захороненного железа, и черные кости в истлевших гробах.

И был голос, прозвучавший из невидимого жерла преисподней:

«Вы звали меня — я пришел! Вы хотели меня — я обрел вашу плоть! Отныне я — Вы, а Вы — это я! Имя нам — Древний Ужас!»

Но бездна не приняла Славу. На крайнем пределе отчаяния падение незаметно перешло в вознесение, ибо ВСЕ во ВСЕМ: верх и низ, малое и великое. И забрезжило сияние летящему в беспросветном хаосе вечной ночи, отрешенное от тени и радуг, холодное и чистое, как свежевыпавший снег.

Последняя жизнь технолога была коротка и незавидна, и даже на небеса предстояло добраться ему черным ходом.

Глава шестнадцатая Тихие радости

Дачка Корнилова находилась в поселке Бужарово, на самом берегу Истринского водохранилища. Запретная зона начала застраиваться еще в начале семидесятых, но в последние годы строительство приобрело совершенно бесконтрольный характер, что не могло не сказаться на качестве питьевой воды. Под стук топоров и вой циркулярных пил вырастали шедевры постсоветской готики и модерна. По сравнению с новоявленными дворцами, корниловский домик выглядел жалкой лачугой.

Всесвятский добирался сюда на машине, которую загодя одолжил у приятеля. Основания для конспирации были достаточно весомые: у обоих накопился взрывоопасный материал.

На рыбалку выехали в пятом часу, чтобы, как положено, постоять на вечерней зорьке.

Корнилов заякорил лодку вдали от берега и принялся разматывать удочки. В желтовато-зеленой воде, пронизанной косыми столбами света, мерно покачивались длинные пряди рдеста, среди которых темными черточками сновали мальки. Для ловли можно было бы найти место и получше — хотя бы в том заливчике, окаймленном непролазными зарослями ежевики и черной ольхи, или в узкой протоке, скрытой высокими метелками рогоза. Именно там брали килограммовые окуни-горбачи.

Вопрос о рыбе, однако, на повестке дня не стоял.

— С чего начнем? — спросил Корнилов, привычно нанизывая на крючок извивающуюся половинку червя.

— Хозяин — барин, — Вячеслав Никитич критически осмотрел телескопическое удилище с длинным поплавком из невесомого пенопласта. Последний раз ему довелось пробавляться ужением лет десять назад на Онеге. — Импортная?

— Норвежская, — со скрытой гордостью подтвердил Корнилов. — И леска — тоже, а поплавочек на Птичьем рынке отыскал. Чуткость, как у сейсмографа.

Клева не было, только мальки озоровали, покачивая поплавками, на которых не замедлили приютиться стрекозы.

Слишком мало прошло времени, чтобы могло возникнуть безоговорочное доверие. Да и возможно ли оно, даже в принципе, на грешной земле? Особенно между людьми соответствующих профессий.

— Из чистого любопытства, Константин Иванович, — пустил пробный шар Всесвятский. — Что там на самом деле произошло, в «Аэронавтике»? Больно уж слухи дикие.

— Интуиция у вас! Прямо в цвет, — Корнилов постарался как можно короче изложить привходящие обстоятельства. — Сдвигов почти нет, — заключил он, — Единственный подозреваемый по-прежнему в нетях. Скажу больше: есть основания полагать, что он тоже пал жертвой преступников.

— Калистратов?

— Он самый. Тем не менее удалось ухватить самый кончик. Не знаю, как пойдет дальше, но стрелка компаса вновь указывает на «Регент Универсал». Так что примите мои комплименты.

— Любопытно, а в чем соль?

— На первый взгляд, обычная, к сожалению, квартирная махинация. Калистратов продал, или его принудили продать, квартиру одному азербайджанцу. Фамилия значения не имеет, потому как паспорт краденый. Буквально на следующий день она была перепродана другому лицу через риэлтрскую контору на Беговой. Словом, типичная история. Угрозами или обманом хозяев заставляют подписать договор на продажу, а затем убирают. Не будь здесь замешана печень, которая, простите, у меня в печенках сидит, я бы сразу взял этих самых риэлтров — дурацкое слово! — за жабры. Совершенно дикая ситуация. Со всех сторон жмут, а я не дрыгаюсь, боюсь напортить.

— Думаете, Калистратов не убивал жену?

— Все больше склоняюсь.

— Но он же психический.

— Тем легче оказалось его одурачить, сломить, а когда все было оформлено, пришла ее очередь. В таких делах самая простая схема — самая верная.

— Да, изыски с печенью портят расклад.

— Одно заслоняет другое. В принципе не столь уж и важно, убил Калистратов жену или нет. Мог и убить, будучи заинтересован в сделке. Так что эту версию мы пока не снимаем. Только печень не он вырезал — вот в чем штука! Почти на сто процентов — не он.

— Почерк всюду один?

— На все пять случаев… Про нападение на гендиректора «Блиц-Новостей» читали?

— Тоже дичь несусветная. Какое-то компьютерное убийство… Враки?

— Не совсем. Не обошлось без газетной отсебятины и, не исключаю, целенаправленной дезы, но в основе все верно: Красиков и наш сотрудник в больнице, а компьютерщик умер. Вчера стало известно, что скончалась и женщина из «Аэронавтики». Налицо пересечение двух, казалось бы, совершенно различных линий. Случайное совпадение маловероятно.

— Пожалуй… Но в «Блице» никто никого не резал.

— Это ровным счетом ничего не значит. И там, и здесь хватало всяческих чудес… Вы допускаете существование невидимки?

— Нет, — твердо ответил Всесвятский.

— Я тоже… Не менее загадочно обстоит и с адской музыкой, якобы записанной на дискетах. Тут нужен скорее психиатр, нежели сыщик.

— Почему бы нет?

— Руки повязаны, Вячеслав Никитич! — дав поплавку притонуть еще раз, Корнилов подсек, но слишком резко, выдернув пустой крючок. — Упустил, зараза! А, ладно… Я лишен возможности действовать на этом направлении. Понимаете? Прямого запрета нет, но дискеты ушли в сферы. Я даже не имею доступа к пострадавшим. Из Склифосовского всех перевели в Центральную клиническую больницу. Единственное, что удалось успеть, так это обследовать труп компьютерщика из «Блица». Не знаю только, стоило ли усердствовать.

— Почему?

— А все потому, — Корнилов вытянул окунька и, бережно высвободив жало, бросил рыбку обратно в воду. — Бывают вещи, о которых лучше не знать. Спокойнее.

— Меньше знаешь, лучше спишь?

— Во-во. Как вы думаете, что явилось причиной смерти?

— Кровоизлияние в мозг? Судя по вашему рассказу…

— Инфаркт печени.

— Ничего себе, — устав от слепящих вспышек на водной глади, Всесвятский закинул с другого борта. — И вы улавливаете причинную связь?

— А вы?

— Не знаю.

— И я не знаю… Так чем порадуете, Вячеслав Никитич? Вся надежда на вас. Авдей гуляет на воле и смеется над дураками вроде меня, которым еще что-то такое надо. Хотя бы на благородной ниве оргпреступности я могу надеяться на прорыв? Иначе мне просто не позавидуешь. На одной текучке далеко не уедешь. Раскрываемость сорок процентов.

— По Авдееву могу доложить следующее, — Всесвятский положил удилище на дно лодки и, зачерпнув воды, смочил лоб. — На сегодняшний день я располагаю кое-какой документацией. Во-первых, приложение к договору, заключенному между известной вам станцией автотехобслуживания и совместным предприятием «Ункар трейдинг». Полная спецификация на двенадцать новеньких «девяток», со всеми необходимыми номерами. Кроме того, рублевый договор еще на восемь машин и договор между подрядчиком и заказчиком, действующими — обратите внимание — на основании устного соглашения.

— Так и записано?

— Черным по белому… Не буду утомлять перечислением фамилий, хотя на одной есть смысл остановиться. Некто Лyчинский, известный под кличкой Лорд. Он выдает себя за помощника депутата Госдумы, а возможно, таковым и является. Но это нюанс. Главное, что за всеми стоит Авдеев. Операции, включая валютные, проходят через «Регент Универсал Банк».

— Вы уверены, что можно положиться на вашего друга?

— Смирнова?.. В ком нынче можно быть уверенным? Человек нашел себя на новом поприще, прекрасно зарабатывает. Конечно, ему никак не с руки подкапываться под собственный фундамент. Скажу честно: не знаю, как он поведет себя в таких обстоятельствах. Хочется надеяться, что достойно. Тем более что у вас есть материал на дочернее предприятие банка. Хотя нет доказательств, что Светлана Круглова и жена этого Калистратова убиты одной и той же рукой, какая-то связь проглядывает. Валентина это не может оставить равнодушным. Или я ничего не понимаю в людях.

— Возьмете его на себя?

— Не вижу другого варианта, Константин Иванович, но придется раскрыть карты. Играть в темную с другом как-то не приучен.

— Хорошо бы и друг оказался того же закала, — Корнилов выбросил в лодку подлещика, затрепетавшего в скопившейся луже. — Вещдок для жены, — он смущенно улыбнулся, — а то еще подумает, что мы к девкам подались.

— Повод для разговора с Кидиным есть, серьезный повод.

— Отвертится.

— Не сомневаюсь.

— Стоит ли тогда рисковать?

— Безусловно стоит, потому что ваш Авдей и эти риэлтры для него семечки. Речь идет о куда более масштабных операциях.

— Например?

— Злоупотребления в перераспределении бюджетных средств. Многие сотни миллиардов, Константин Иванович.

— Ничего себе. Казалось бы, такой солидный банк. Одна реклама чего стоит… Ну-ка, ну-ка…

— Все началось с того, что Министерство топлива и энергетики вошло в правительство с предложением направить средства на обустройство нефтяных месторождений и газоперерабатывающих заводов Сибири. Казалось бы, давно пора. Дня не проходит, чтобы не лопнул какой-нибудь нефтепровод. Взрывы, пожары, залитые нефтью речные берега и лесные массивы.

— И зарплату задерживают.

— И зарплату, и неплатежи… Словом, мера своевременная. Решением за номером таким-то сибирякам перечислялись почти восемьдесят миллионов долларов, вырученных от продажи соответствующего количества нефти. Помощь, что называется, адресная, с точным перечислением, кому и на какие цели. Деньги планировалось выделить только на следующий год, однако уже чуть ли не на другой день в банк поступило письмо из министерства с поручением перевести тридцать миллионов с их валютного счета на специальный инвестиционный счет, принадлежащий акционерному обществу «Сибирь Петролеум».

— Министерство держало свои доллары в «Регент Универсале»?

— Не только там и не оно одно. Но изюмина не в этом. Я же сказал, что помощь была адресной. На реконструкцию коммуникаций, в частности, выделялось конкретному месторождению Тюмени два миллиона. Но в письме фигурирует иная сумма — тридцать, а в графе «назначение платежа» после перечисления адресатов значится загадочное «и других». Каких других, спрашивается? Финансовые документы не терпят неопределенных формулировок. И зачем вообще перечислять такую сумму частной лавочке, притом без гарантий?

— И верно, зачем?

— Мы подняли всю подноготную. АО «Сибирь Петролеум» оказалось дочерним предприятием «Регент Инвест Консалтинг», то есть компании, порожденной банком «Регент Универсал».

— Лихо!

— О, через банк Кидина прокручиваются гигантские средства. Большая часть акций принадлежит монополистам нашего привилегированного топливно-энергетического комплекса, но и руководство «Регента» не в накладе. Сам президент, кроме солидного пакета акций, имеет постоянный доход от таких фирм, как «Финанс коммюникейшн» и кредитный банк «Евразия», где он полный хозяин. Генеральный директор Лобастов и первый вице-президент Каменюка тоже обзавелись подпорками вроде «Тетраэдра» и «Остапа».

— Что это за названия? Несолидно как-то: «Остап»!

— Бендера напоминает?

— И Бендера, и вообще. То ли дело «Консалтинг», «Коммюникейшн» опять же.

— Вы недалеки от истины, Константин Иванович. И кидинский «Коммюникейшн», и этот «Остап» с «Тетраэдром» — рядовые частные предприятия. Если скажу, что господина Каменюку величают Остапом Михайловичем, вам многое станет понятно. Дело, конечно, не в названиях. Всяк изощряется, как хочет. Важно другое: на счета названных фирм поступило соответственно пять и десять миллионов долларов. В округленных цифрах. Нефтяной фонтан, что называется, забил. Не прошло и недели, как начисляется еще по несколько миллиончиков. Откуда, спросите?

— Не спрошу. «Сибирь Петролеум»?

— Совершенно верно. Те самые министерские денежки. Все до последнего цента. Двадцать три миллиона «Регент» перекинул в кредитный банк «Евразия». И какие чудеса ловкости! Так, гендиректор «Сибири» Башкиров заключает договора со всеми поименованными лицами, включая самого Кидина. В чем смысл? А в том, что патроны Башкирова не только бесплатно приобретают акции «Сибирь Петролеум», но и получают за это скромное вознаграждение. Ивану Николаевичу, скажем, было начислено сто восемь тысяч рубликов.

— Очень они ему нужны! — усмехнулся Корнилов.

— Как же: порядок! И как вы думаете, кто возглавляет «Сибирь»?

— Вы же назвали… Ну этот, Башкиров. Вор в законе? Авторитет?

— Не угадали. Вполне респектабельный махинатор. Однако он всего лишь генеральный директор, хотя действительно вершит всеми делами, а председателем правления числится супруга Кидина. Между прочим, интересная дамочка.

— Занятно.

— Мы ни разу не засекли ее хотя бы поблизости от Зачатьевского переулка, где «Сибирь» арендует полуподвал. По-моему, она ни сном, ни духом.

— «Мы сидим, а денежки идут», — процитировал популярную рекламу Корнилов. — Семейное предприятие. Уникальная афера.

— Не столь уж уникальная. Точно такой же казус случился и с банком «Империал». И опять нефтедоллары. Между прочим, проникло в прессу.

— И каковы результаты?

— Басню Крылова помните?

— «Кот и повар»?.. То-то и оно.

— О таком пустяке, как нарушение финансового законодательства, я даже не заикаюсь: прямые валютные расчеты между российскими юридическими лицами запрещены.

— И каковы итоги?

— Смотря для кого. В Тюмени по-прежнему лопаются трубопроводы, вытекают сотни тонн нефти, гибнут леса и реки. Чуть лучше дела у «Сибирь Петролеум». По крайней мере есть надежда повторить финт с бумажками МММ. Зато Кидина можно поздравить. Миллионов тридцать он определенно заграбастал. Неизвестно только, какую часть пришлось отстегнуть пушистым котам из топливного министерства.

— И выше!

— В этом вся суть проблемы.

— Как полагаете, Вячеслав Никитич, сколько не пожалеют за вашу умную голову?

— Сколько не пожалеют, не знаю… Может, и миллиона не пожалеют, но киллеру больше двухсот тысяч не отслюнят.

— Вот и маракуйте, как быть.

— Я уже все просчитал. Ваш «Печенкин» — подлинная находка. Никто и пальцем не пошевелит, если мы подберемся к Кидину с риэлтрской стороны. Плюс к тому «жигуленки» Коляна.

— На первых порах, может, и не пошевельнет.

— А потом уже поздно будет. Дело приобретет такую огласку…

— Гладко было на бумаге.

— Есть другие предложения?

— Других пока нет. Но сперва дайте мне подходы к Китайцу, тогда и будем решать окончательно.

— Какую роль тут сможет сыграть Китаец?

— Очень даже значительную. Мы получим шанс обзавестись сильным союзником в лице ВПК.

— Один монстр против другого?

— Только так и можно уцелеть непроходным пешкам вроде нас.

— Наверное, вы правы, — согласился Всесвятский. — А как насчет «четвертой власти»?

— Добром не кончится. У меня есть кое-какой опыт по этой части. Пресса так же легко продается и покупается, как и все прочее. В одном вы целиком и полностью правы: «Печенкина» нужно использовать на полную катушку. К голосу масс, хоть и не очень прислушиваются, но боятся, Вячеслав Никитич, боятся.

— Чем хуже, тем лучше?

— Не мы это придумали. С волками жить, по волчьи выть.

Глава семнадцатая Токио

Генеральный директор «Регент Универсал Банка» Лобастов задержался в Токио намного дольше, чем предполагал. Пришлось даже просить о продлении визы, выданной на десять дней. Ситуация сложилась деликатная и непростая. Продлить визу японцы обещали, но заставили заполнить длинную анкету, учинив форменный допрос. Так уж случилось, что поездка Геннадия Прокоповича совпала с арестом его святейшества учителя Секо Асахары, обнаруженного полицией в потайном помещении штаб-квартиры скандально знаменитой секты.

Сидя у телевизора в номере отеля «Нью Джапэн», Лобастов с ужасом следил, как резали броню автогеном. Ему ли было не знать, что легированную сталь, которая пошла на оборудование тайника, поставило коммерческое предприятие «Тетраэдр»? Мало того что фирма целиком принадлежала Лобастову и экспортные лицензии были выписаны на его имя, в довершение всего грязная тень ложилась на репутацию банка. Через «Регент Универсал», где успешно прокручивались миллиарды йен, осуществлялись многие сделки российского филиала секты. Центры «Учения истины» на Речном вокзале и Петрозаводской улице, на Каширском шоссе и в Домодедове были арендованы благодаря посредническим услугам риэлтрских подразделений дочерней фирмы «Регент инвест консалтинг».

Преодолев неимоверные трудности, Лобастов добился разрешения и на открытие постоянно действующих киосков внутри станций метро Тургеневская, Октябрьская и Китай-город. До последнего времени они приносили заметный доход. Кто мог предполагать, что так обернется? Дело казалось беспроигрышным. Секте покровительствовали на самых верхах. Само ее появление в России стало возможно только благодаря энергичной протекции секретаря Совета Безопасности. Лобастов хорошо знал советника посольства, который представил Асахару высокому лицу во время его визита в Японию. Теперь подлец воротит рыло. Делает вид, что впервые видит гендиректора крупнейшего банка Москвы. А ведь все с него началось, со специалиста-востоковеда!

Геннадий Прокопович понятия не имел, что представляет собой эта самая АУМ. Буддизм, медитация, всякая там хреновина — кому это надо? Были бы деньги. Наверняка так же думали все серьезные люди, которых Асахара сумел затянуть в свои сети. А деньги у него были и за ценой он не стоял. Кидин, хитрющая бестия, сам ничего не подписывал. Все проводил через совет, а отдуваться приходится кому? Как всегда, гендиректору. Приятно иметь дело только с голыми цифрами: деньги, дескать, не пахнут. Еще как пахнут! Зарином, мать его так. Канарейки, которых разместили в метро, и те сдохли. Без респиратора япошек в подземку не загонишь: боятся новой атаки.

Последние дни Лобастов почти не выходил из гостиницы. Еду, и ту заказывал в номер, боясь оторваться от телевизора. Новости поступали каждый час. И какие новости! Газ в подземке города Осака, баллоны с часовым механизмом на Токийском вокзале, взрывы, пожар — и все она, сучья АУМ. Напряженно всматриваясь в лица арестованных, Геннадий Прокопович узнавал знакомых. Менеджер, который регулярно курсировал между Токио, Москвой и Находкой, инженер-химик, аналитик компьютерных систем… Со всеми встречался, беседовал, водил по ресторанам. А вон и еще один косоглазый. Вывозил запчасти к вертолету. Удалось достать у вояк в Хабаровске…

Языка Лобастов не знал, но все было понятно без слов.

Кидин, конечно, мечет икру: обрубай, мол, концы, и баста. А как их обрубишь, если по горло в говне? Слава Аллаху, что еще с оружием связываться не стали, а то вообще страшный сон: уран, изотопы, плазменная пушка какая-то.

С другой стороны, особо не уколупнешь: чисто. Российский АУМ зарегистрирован, под ихний институт целый домище отгрохали. Все по закону — юридическое лицо. Не мы одни проморгали. И почище нас есть. Пусть телевидение трясут. Они больше всех виноваты.

Грандиозные шоу в спорткомплексе «Олимпийский», ежедневные радиопередачи по «Маяку» на УКВ и длинных волнах, каждое воскресенье на канале «2x2» — только дурак может думать, что все это просто за так, ради приобщения сбрендивших россиян к загадочной восточной культуре. Нет, господа, такой адвертайзинг дорогого стоит! «Кока-кола» была бы счастлива, если бы ей дали хоть кусочек урвать, не говоря уже про «Самсунг» или «Проктер энд Гембл». Ни у себя в Токио, ни в любой столице мира Асахаре не позволили бы развернуться с таким размахом. Настоящие деньги можно делать только в России. Наши обороты и не снились всяким там рокфеллерам-морганам. Японские инвестиции давали банку семьдесят пять годовых. Вкладчик получал всего двадцать и был премного доволен. Вот и руби с плеча сук, на котором сидишь.

Шалят нервишки у Ваньки, шалят. Каждый день из Гамбурга звонит. Его бы сюда голым задом на горячую сковородку!

Ровно в одиннадцать, как обещал, за Лобастовым заехал господин Морити. В просторном лимузине «тайота империал» ждал переводчик Кавабата. Всякий раз, внимательно выслушав хозяина, он с придыханием произносил «хай» и приступал к переводу. Когда наступала очередь московского гостя, вскрикивал «хорошо».

— Мы поедем в район Нихонбаси, на наш завод. Посмотрите новые образцы компьютерной техники, — сказал Морита. — Вам не нужно беспокоиться: Асахара — сумасшедший. Он стал совершенно неуправляемым. Уверяю вас, мы сумеем выйти из этой заварухи без особых потерь. Наши общие интересы не пострадают, а эти бесноватые получат по заслугам. Вытаскивать их никто не станет. Это ж надо было придумать: захват Токио! Вы знаете, что они собирались распылить над городом бактерии сибирской чумы?

— Быть того не может!

— Представьте себе. Зарин — только первая проба пера.

— Но зачем?

— Асахара решил своими руками устроить предсказанное им светопреставление. Гибель миллионов людей, захват императорского дворца, парламента. И все только потому, что живому богу захотелось создать собственное государство.

— Вот зачем им были так нужны вертолеты! Неужели никто ничего не знал?

— Ничего. Все готовилось в глубокой тайне. Нас его действия застали врасплох.

Лобастов отнесся к заверениям Мориты с некоторым сомнением. Якудзи — могущественная японская мафия — не те люди, которых можно провести на мякине. Но они и не безумцы, чтобы вот так, неведомо ради чего, играть в подобные игры. Вообразить, и то невозможно: конец света!

— А где Хаякава? Он обещал помочь с визой. Почему такая волынка? Бели завтра не дадут, мне придется на следующий день улететь.

— Что такое, простите, «волынка», господин Лобастов? — старик Кавабата, похожий на суслика, оскалил прокуренные зубы.

— Волокита, тянучка.

— Хорошо. Я понял: не говорят ни да ни нет?

— Говорят да, но не дают.

— Хорошо, хорошо…

— Извините нас, господин Лобастов, — выслушав перевод, Морита устало опустил веки, — Хаякава ничем вам не сможет помочь. Не звоните ему.

— Неужели?..

— Да, — подтвердил Морита, — к сожалению. Очень печально.

«Хаякава арестован!» — Геннадий Прокопович был потрясен. С теми, кого показывали по телевизору — в наручниках, с опущенной головой — сомнений не возникало: близкие люди Асахары, сектанты. Но Хаякава? Крупный бизнесмен, полиглот, весельчак — он-то с какой стороны?

Позавчера они провели вместе весь день. Гуляли по парку, любовались разноцветными крапчатыми рыбами, играющими в ручье с мостиками для лилипутов и карликовыми деревьями на крохотных островках. Когда Лобастов пошутил, что непрочь выловить одну-другую, Хаякава немедленно повез его в какой-то ресторанчик с бассейном, в котором так и кишели эти диковинные рыбы, ничуть не похожие на наших карпов. Хозяин с поклоном вручил небольшие удочки, и не прошло и минуты, как на леске Геннадия Прокоповича затрепетало диво в серебряной чешуе, покрытой ярко-красными, желтыми и черными пятнами. А вскоре он увидел свой улов на тарелках, зажаренным в кляре. Вкус был нежный и тонкий. Жиденький супчик с одиноким зеленым листиком в маленькой чашке Лобастову не понравился, зато креветки, крупные и мясистые, оказались выше всяких похвал. Но это было так — баловство, легкая закуска. Настоящий пир Хаякава устроил на Гиндзе. Наглядевшись на бушующую феерию света, позабавившись игрой в пачинко. Автомат со звоном выдал Лобастову целое ведерко блестящих шариков. Хорошенькая японочка взвесила их на электронных весах и отвалила целую пачку десятитысячных купюр. Пустячок, а приятно.

Вечер закончили в «Пионовом фонаре», ресторане с гейшами. Девочки были накрашенные, в прическе с заколками, что твои спицы, в вышитых кимоно. Они наперебой ухаживали за Геннадием Прокоповичем, вкладывая ему прямо в рот самые вкусные кусочки. Он пил подогретое саке вперемежку с холодным пивом и порядком захмелел. Хаякава предупредил, что лапать можно за милую душу, но дальше ни-ни.

На ночь он прислал в номер рослую молчаливую шведку. Она знала дело.

О работе почти не говорили. Да и как говорить? Хаякава понимал по-русски примерно в той же степени, что Лобастов по-английски. Единственное, о чем он спросил, были изотопы, которыми в исследовательских целях интересовался какой-то сингапурский партнер. Геннадий Прокопович сказал, что достать можно все, что угодно. Важно знать точную спецификацию и количество. Хаякава пообещал уточнить в самое ближайшее время. И вот — пожалуйста.

Каких людей берут!

Бродя с Моритой по цехам, где совершенно не было людей, а сплошь одни роботы, чем-то похожие на скелеты ящеров, Лобастов почти не вникал в объяснения. Поверхностно осмотрев образцы, предназначенные к продаже, сказал, что подумает, посоветуется и даст ответ по факсу.

— Не желаете посмотреть представление в театре «Кабуки»? — спросил Морита. — Или, может быть, японская баня?

— Не сегодня, спасибо. Лучше сразу в гостиницу. У меня разговор с Москвой.

Никакого разговора не ожидалось, но все настолько обрыдло, что захотелось побыть одному.

До поздней ночи Лобастов просидел перед телевизором. Ничего существенно нового он не увидел. В который уж раз показывали горелку, режущую огнем стальную стену, и Асахару, сидящего в позе глубокой медитации.

Заснул, не выключив телевизор. Первое, что увидел, пробудившись на рассвете, была какая-то лаборатория, откуда полицейские в касках вытаскивали стальные баллоны со сжиженным газом и пластмассовые канистры. За стеклянной рамой вытяжного шкафа мелькнул, вызвав легкое обмирание сердца, знакомый Лобастову автоклав.

Лобастов томился, не зная, что предпринять. Как зверь в клетке, метался в своих трехкомнатных апартаментах, то и дело заглядывая за стойку мини-бара, чтобы пропустить стаканчик пивка. Пиво у японцев было не хуже немецкого, а квас в банках еще лучше отечественного. Он так и назывался: «Кремлевский». Умеют!

Телефонный звонок застал его на унитазе. Первой мыслью было, что это опять Кидин. Куда там — полиция!

Страх как нахлынул, так и осел.

Полицейский чиновник оказался настолько любезен, что привез паспорт прямо в отель.

— Разрешите подняться к вам в номер, господин Лобастов? — позвонил он снизу. Несмотря на приличное знание языка, фамилия прозвучала как, «Лабатсо».

— Конечно, пожалуйста, что за вопрос! — обрадовался поначалу Геннадий Прокопович, но радость быстро сменилась паническим беспокойством: с чего бы такая предупредительность? Решив, что его пришли арестовать, он забегал по комнате, пытаясь сообразить, нет ли при нем чего-либо компрометирующего. Бумаги? Записная книжка с адресами и телефонами?

«Поздно. Просто разорвать, и то не успеешь. Нарочно застали врасплох! А что, если не впускать? Потребовать консула? Адвоката?»

С консула мысль перескочила на негодяя экономического советника, и стало совсем нехорошо. Свои не только не выручат, но еще и утопят с великой радостью, мидаки долбаные.

Услышав мелодичную руладу звонка, Лобастов опрометью кинулся к двери. Готовый к самому худшему, прильнул к глазку.

Облик визитера, без всяких на то оснований, подействовал на Лобастова успокоительно: короткая стрижка, черный с иголочки костюм, худощавое лицо, на котором загодя замерла приветливая улыбка. В правой руке кейс.

— Доброе утро, господин Лобастов, — поклонился японец.

— Здравствуйте, здравствуйте, очень рад! Прошу, — Геннадий Прокопович посторонился и широким жестом пригласил войти.

Переступив порог, чиновник еще раз отдал поклон и выжидательно остановился.

— Прошу! Будьте, как дома, — залебезил Лобастов, забегая вперед. — Не угодно ли присесть? — он указал на журнальный столик между двумя глубокими креслами.

Скользнув цепким взглядом по разбросанным в самых неподходящих местах сверткам, упакованным с японским изыском и тщательностью, гость остановил глаза на гравюре, висевшей над стойкой мини-бара.

— Хиросиге.

— Что вы сказали? — не понял Лобастов. — Ах, да! Хорошая картинка очень хорошая. Не желаете чего-нибудь выпить?

— Спасибо, не надо.

— Может, немного водочки, по русскому обычаю? Или пива?.. У вас, между прочим, отличное виски. Лучше шотландского. «Сантори» называется…

Ответом был поклон, такой же глубокий и быстрый.

— И от чая отказываетесь? — сам не свой, продолжал настаивать генеральный директор.

— Спасибо. У меня мало времени. Мы можем сесть? Мне сюда? — Дождавшись, пока сядет суетливый хозяин, японец занял место напротив. — Согласно вашей просьбе, господин Лобастов, мы продлили ваше пребывание еще на семь дней. У меня ваш паспорт, — он раскрыл чемоданчик, вынул паспорт с подколотыми к нему бланками, но владельцу не передал, а защелкнув замки, водрузил сверху, прикрыв руками.

Даже такой неискушенный в восточных церемониях человек, как Геннадий Прокопович, мог догадаться, что будут вопросы.

— Не знаю, как вас благодарить, — заерзал он на сиденье. — Зачем было себя затруднять? Я бы и сам мог заехать.

— Ничего, господин Лобастов. Мне бы хотелось уточнить несколько незначительных мелочей. Вы не будете возражать?

— Никоим образом!

— Позвольте представиться, — чиновник привстал и, согнувшись дугой, вручил визитную карточку.

— Очень приятно! — Лобастов попробовал ответить тем же, но едва не опрокинул торшер. Положив визитку перед собой, он потер ушибленный локоть. Кроме имени и телефона, на ней ничего не было: ни титула, ни адреса. На другой стороне — иероглифы. — Очень рад познакомиться с вами господин… Тодоси Икеда, — .прочитал по складам.

— Мне тоже приятно… Вы написали, что целью вашей поездки являются экспортно-импортные операции… Что это означает на самом деле?

— То и означает, — Лобастов залихватски хлопнул себя по колену, — купля-продажа, ты мне — я тебе. Наши фирмы поставляют Японии сырье, мы закупаем у вас компьютеры и всякую электронику. Обычное дело.

— Ваш банк выступает в роли посредника?

— Не совсем так, Икеда-сан, — блеснул знанием местного колорита Лобастов. — «Регент Универсал Банк» входит в своего рода концерн, в котором участвуют различные фирмы.

— Мы бы хотели знать, кому именно были поставлены морским путем из порта Находка следующие грузы, — Икеда заглянул в бумаги, — плиты броневой стали — сто пятьдесят тонн, цирконий в слитках — три тонны, противогазы — триста двадцать штук, лабораторное стекло — восемь ящиков, трансформаторное железо — восемьсот килограммов, автоклавы для выращивания биологических культур — четыре единицы и два контейнера с различными химикалиями.

— Это все? — упавшим голосом спросил Лобастов.

— Пока все. Хочу обратить ваше внимание на то, что перечисленная номенклатура не подпадает под определение «сырье».

— А кто сказал сырье?

— Вы и сказали.

— Я?.. Но это так, для примера. Понимаете, Икеда-сан, мы осуществляем широкий круг операций, и я не могу знать, как и куда отправлен отдельный контейнер или ящик. Этим у нас занимаются соответствующие специалисты. Я больше по финансовой части.

— Это тоже представляет интерес. Могли бы мы проследить движение капиталов?

— Пожалуйста, в любой момент! Но при мне просто нет необходимых документов, а на память в нашем деле не принято полагаться. Вы же понимаете, Икеда-сан… А что, разве с нашими поставками не все ладно? Вы усматриваете какие-нибудь нарушения?

— Формально — нет, но только формально.

— А фактически?

— Фактически вашим, как вы сказали, сырьем могут воспользоваться в неблаговидных целях.

— Какой ужас! Мы в совершенном неведении, уверяю вас.

— Разумеется, вы не можете отвечать за действия ваших партнеров. Ряд химикалий, например, может быть использован для производства зарина. Вам это ничего не говорит?

— Зарин? — Лобастов сделал удивленное лицо. — Какое еще зарин?

— Боевое отравляющее вещество, впервые полученное в Германии перед войной. Разве вы не в курсе событий?.. Я вижу, у вас включен телевизор.

— Ах, телевизор! Я же абсолютно не понимаю по-японски, даже нарочно звук вырубил. Так себе, ловлю отрывки из фильмов для общего знакомства.

— Цирконий тоже является объектом стратегического значения. Хотя сам по себе он и не представляет опасности, однако является важным компонентом в изготовлении ядерных устройств. Вы знали об этом, господин Лобастов?

— Первый раз слышу. Клянусь! — на сей раз он говорил истинную правду.

— Ваша таможня должна была обратить на это внимание.

— А ваша? — попробовал перейти в контратаку Геннадий Прокопович.

— Наша обратила. Груз арестован.

— Какая жалость, — вздохнул Лобастов, мысленно подсчитав убыток. Впрочем, звон, который неизбежно докатится до Москвы, грозил куда более серьезными последствиями, чем потеря нескольких миллионов. Тем более гипотетическая, ибо к месту назначения цирконий прибыл. — Из-за неряшливости нашей таможни такие неприятности. Я обязательно подниму этот вопрос.

— Вы поступите совершенно правильно. Благодарю вас, — Икеда убрал ладони с кейса, на котором, словно под прессом, томился красный паспорт с гербом СССР.

Лобастов было подумал, что допрос, явно предварительного характера, закончен, но маленькие крепкие руки вернулись на место, возвестив новый раунд.

— Вы случайно не в курсе, господин Лобастов, каким путем попал в нашу страну вертолет системы Миля?

— Вертолет? Первый раз слышу. Какой вертолет?

— Фирмы, с которыми работает ваш банк, как-то причастны к продаже вертолета частной организации?

Геннадий Прокопович превосходно понимал, куда гнет Икеда, но постепенно вырисовывалось и другое. Японец упорно не желал называть ни «АУМ сенрикё», ни самого Асахару Секо, ограничиваясь намеками, впрочем, достаточно ясными. Почему? Для Лобастова это так и осталось загадкой. Тем не менее он спинным мозгом почувствовал, что может и впредь разыгрывать полную непричастность. Намек подразумевает свободу выбора: кто понимает, а кто и пропускает мимо ушей. Пусть этот косоглазый считает его толстокожим.

— Я совершенно уверен, Икеда-сан, что никто из наших не имеет ни малейшего касательства к торговле оружием.

— Я не говорил, что вертолет военный.

— Не имеет значения: военный, гражданский. Поставьте пулемет, и будет военный. Нет, можете быть спокойны, мы дорожим репутацией нашего банка. Наконец, у каждого из нас есть жена, дети, просто совесть, Икеда-сан! Нет, нет…

— И запчасти к вертолетам — тоже нет?

— И запчасти, и все остальное. Если с химикалиями и произошел какой недосмотр, то лишь по причине некомпетентности кого-то из рядовых сотрудников. Далеко не все знают, как изготовляются газы. Я, например, понятия не имею. Но разберусь! И сделаю выводы, если обнаружится подобный факт. Вы уверены, что это мы поставили химикалии?

— Мы располагаем копиями накладных.

— Даже так! И кто заказчик?

— Вот это я и пытался узнать у вас, господин Лобастов. Не припомнили?

— Без документов? Я не Эйнштейн!.. На накладные можно взглянуть?

— С какой целью?

— Узнать имя получателя.

— Мы его знаем, но поскольку вы, господин генеральный директор, не располагаете необходимой документацией и жалуетесь на память, наш разговор будет беспредметен. — Улыбка, не покидавшая Икеду ни на минуту, приобрела утонченно-насмешливое выражение. — Позвольте передать вам ваш паспорт. Желаю приятного пребывания в Токио.

Закрыв за японцем дверь, Лобастов рухнул на диван. Облегчения он не ощутил. Странный допрос был всего лишь прелюдией к грандиозным неприятностям.

О его контактах с сектой токийская полиция знала если не все, то многое. Неизвестно, дадут ли ему Спокойно уехать.

Про то, что ожидает по возвращении, лучше и вовсе не думать.

Как наркоман за новой порцией зелья, кинулся он к телевизору. На плоском экране новейшей модели «Хитачи» респектабельный комментатор с желтой хризантемой в петлице заканчивал очередную ретроспективу.

Показывали уже знакомый опорный пункт секты в префектуре Яманаси Похожие на заводские цеха лабораторные корпуса с глухими стенами, торчащие из-под земли вентиляционные трубы, плавные изгибы забора, хаотично разбросанные бараки, одноэтажные флигельки, гаражи.

Жаль, что Геннадий Прокопович не мог слышать текста. Транслировался радиоперехват обращения Асахары, переданного по российским радиоканалам из Владивостока на частоте 1476 килогерц.

«Давайте вместе осуществим план спасения и встретим такую смерть, в которой мы не будем раскаиваться».

Кому и когда было даровано счастье раскаяния после смерти?

Лобастов не мог знать, что японское правительство, руководствуясь политическими соображениями, решило не привлекать пока российскую сторону к расследованию деятельности «АУМ сенрикё». Контейнер с циркониевыми брусками был зафиксирован секретной службой Соединенных Штатов. Соответствующий запрос пошел по линии Интерпола, и японское отделение этой международной организации получило задание начать разработку.

Москва оставалась в неведении, а вернее всего, выжидала формального уведомления. Российское отделение в любой момент могло подключиться к центру хранения информации в Страсбурге. На секту Асахары там уже был накоплен обширный материал, как минимум, по шести позициям: оружие, наркотики, отравляющие газы, болезнетворные бактерии, радиоактивные изотопы, компьютерные диверсии.

«Кидин прав, — решил Геннадии Прокопович, — рвать, так рвать».

Он позвонил в «Джапэн эйр» и заказал место на ближайший рейс в бизнес-классе.

Глава восемнадцатая Китаец

Лежа на сочинском пляже, Авдеев разговаривал по радиотелефону с Нью-Йорком. В головах у него, поджав ноги, сидела крашеная блондинка Настя Красуля: ловила кайф, подставив солнцу голую грудь. Выковыривая из песка крохотные ракушки, пыталась, на манер звездочек, прилепить на погоны, наколотые у Коляна на плечах. Он досадливо морщился, но терпел, как терпит хозяин не в меру приставучую ласковую собаку.

Охрана расположилась поодаль, пробавляясь пивком. Бутылки и большой полосатый арбуз полоскала грязная пена прибоя.

Вова Китаец давал инструкции открытым текстом.

— Ты, Колян, брось заниматься чепухой. Не надейся, что Чечня надолго откочевала. Кончится шмон по Москве, вернутся, как миленькие. Бексолтана не знаешь? Заурбека?.. Мы тут у нас Пашу Сардалова засекли.

— На Брайтоне?

— На Сорок второй, у арабов. Итальяшки стукнули. Семнадцать лимонов увез.

— И ты дал?

— Чтоб я из-за такого дерьма в Нью-Йорке стрелку устроил? Ихних копов не знаешь? Это тебе не Балашиха, Колян, не твое Бутово… Ты кого видел?

— Птичка напела, что грев от Аманата пришел в Бутырку.

— Кто там у него?

— Везирхан с шестерками.

— Не спускай глаз с нашей московской тюрьмы!

— В натуре, Вовик.

— С карами тоже кончай валандаться. Не до того. Брось на Жуковский, понял? Мелочей не чурайся. Ларьки, палатки, гаражи — все бери. Пригодится. Но главное — хазы.

— Трудновато: все схвачено.

— Не тебя учить. Если надо, меняй на Москву.

— Крупные бабки понадобятся.

— Будут. Встречай через раз, понял?

— Усек, Вовик, будь спок.

— И быстро! Цены взлетят под небеса.

— Тебе оттуда виднее, с небоскреба, — лениво щуря глаз, Авдеев слегка отстранился: бедовая солисточка Дагомысского эротического кабаре просунула руку ему под плавки. — Будь сделано.

— Тогда привет ребятам. Даю отбой.

— Ну, Коленька, — игриво протянула Настя, запуская коготки, — хватит, кушать хочется.

— Одзынь, шалава, счас! — он набрал московский код, дождался гудка и добавил еще семь цифр. Телефон Лехи Лохматого оказался занят, а шаловливая ручонка залезла глубже. — Не до тебя, говорю, счас!

После третьей попытки пошли длинные гудки.

— Это я, Леха, ботаешь?

— Здорово, Колян! Ты где?

— В польте! Бери тачку и дуй. Сегодня же сними два, а еще лучше три — смекаешь?.. Инструкции дам опосля. «Девятки» получил? Молоток! Пять штук оставь для меня, остальные можете толкать.

В душе Авдеева, где все еще теплились сентиментальные воспоминания детства, жила крохотная частичка Робин Гуда. Перед крупным делом он надумал преподнести щедрый подарок дружкам — одноклассникам из сельской восьмилетки. Они по-прежнему трудились механизаторами в родном совхозе, где народ перебивался с хлеба на воду, а дирекция возводила трехэтажные виллы, стойко держась за советскую власть.

«То-то обрадуются пацаны!»

Колян давно не посещал родные места. Единственная асфальтированная дорога до райцентра, которую проложили еще при Хрущеве, была вдрызг раздолбана гусеничной техникой. Выбоины, кое-где сглаженные наносной глиной с навозом пополам, густо поросли лебедой и сурепкой.

Но это к слову — маргиналии на полях, как не двусмысленно оно звучит: совхозные поля соответствовали дороге.

Развитие фабулы связано с событиями иного характера, хотя все связано со всем в этом мире причинности.

Летящие со скоростью света радиоволны были перехвачены в вольном эфире.

Запись разговора с Лехой Лохматым легла на стол полковника Всесвятского, а копия пошла к подполковнику Корнилову.

В тот же день, когда Леха, выйдя из банка «Регент Универсал», залез в свою «Волгу», за ним двинулась старенькая «Нива», в которой сидели трое крепких парней — то ли частных охранников, то ли завзятых рэкетиров.

На Комсомольском проспекте, не доезжая до Фрунзенской, «Нива» обогнала и круто подрезала «Волгу», подмяв крыло и разбив левую фару. Леха сначала ударился в амбицию, но увидев, с кем имеет дело, предложил мировую. Как назло, подкатил «мерседес» ГАИ и начались взаимные препирательства. Парни полезли на рожон и даже схватились за карманы. Поле битвы осталось за гаишниками, вооруженными автоматами. На всех надели наручники и повезли на Петровку.

Казалось бы, разыграно было тонко, однако вышел облом. В чемоданчике Лохматого вместо ожидаемых миллионов нашли финансовые документы и всего три тысячи зеленых. Заделавшись преуспевающим американским бизнесменом, Китаец и Авдея отучил ворочать наличностью.

На следующее утро Леху пришлось отпустить. Для порядка спросили, откуда доллары, он назвал банк и даже предъявил квитанцию.

Это был прокол, не смертельный, но досадный. Всесвятский сделал Корнилову замечание, дружеский реприманд.

Если уж кто и знал Владимира Лукича Нефедова, как облупленного, так это Корнилов. Всесвятского и в помине не было в МВД, когда вокруг Китайца разворачивались нешуточные баталии. В точности отражая сложившуюся в воровской элите диспозицию, правоохранительные органы тоже разделились на сторонников и противников «короля». Сторонники на первых порах явно преобладали.

Истинно сказано: глупость не означает отсутствие ума — это такой ум. Короче говоря, милицейский генералитет высказался в пользу Китайца.

Еще в школьные годы Вова Нефедов увлекся борьбой, стал разрядником, потом кандидатом в мастера, побеждал на соревнованиях городского и республиканского масштаба. Это сделало его признанным главарем отпетой шпаны микрорайона. Способный молодой человек привлек внимание самого Тибетца, воспитавшего не одного уголовного авторитета. Он первым сделал ставку на тренированных спортсменов: боксеров, борцов и склонных к мистике и безграничному повиновению воле наставника любителей восточных единоборств. Предприятие было поставлено на широкую ногу и современный лад: контрразведка, агентура в правоохранительных органах, подкуп чиновников, вербовка специалистов по электронной технике.

Группировка действовала строго избирательно. Главным образом ее жертвами становились подпольные миллионеры — теневики, заведующие базами, магазинами, высокопоставленные взяточники. Словом, все те, у кого есть чем поживиться и кто не кинется потом звать милицию. К оружию старались не прибегать. Действовали интеллигентно.

Банда накололась на ограблении квартиры крупного антиквара. Нефедов, судимый впервые, проходил, как соучастник и схлопотал пятерик.

Прежние дела не всплыли. Пятью годами и ограничилось. Но какие это были годы! Милиция на все лады пела, что с организованной преступностью покончено раз и навсегда, а в зонах с полным соблюдением ритуала ковались новые кадры. Воровские традиции, не в пример моральному кодексу строителей коммунизма, блюли строго. Короноваться вором в законе, будучи еще молодым, считалось неслыханной честью. Тем не менее несгибаемый отрицала Китаец ее сподобился.

Во второй раз он попался на разбойном грабеже, отягченном нанесением телесных повреждений. Вместе с разными мелочами вроде вымогательства все потянуло на четырнадцать лет строго режима, невзирая на то, что еще тогда за Китайца ходатайствовали медалисты Олимпийской сборной. Только в карцерах Нефедов провел свыше года. На его счету было множество избиений и два убийства, но на сроке это никак не сказалось. По неписанной воровской традиции вину авторитета берет на себя уголовная шушера.

Авторитарные замашки Нефедова, очевидно, производили впечатление на администрацию, чьи потуги, собственно, и сделали из него форменного «короля».

Формула, предложенная столпами административной службы в генеральских погонах, выглядела до смешного просто: «Китаец держит на привязи преступный мир, мы водим на коротком поводке Китайца». Сторонники строгого исполнения закона, справедливо полагавшие, что бандиту, кем бы он ни был, место на нарах, остались в меньшинстве. В печати проскользнули сообщения о «санкционированных контактах» высокопоставленных чиновников мэрии и силовых структур с главарями наиболее одиозных группировок.

Предложения об установлении мирного сосуществования и даже сотрудничества между двумя разнополюсными сферами общественной жизни поражало беспринципностью, доведенной до полного абсурда. Циничная логика ГУЛАГа: «Сегодня умри ты, а завтра я», давшая зеленый свет фашизму, возобладала и тут. Машина завертелась с бешеной скоростью. Бумаги с грифом «секретно» обрастали визами лиц, которым законом вменялось ловить преступников и содержать их за решеткой. В отделе ЦК, ведавшем административными органами, готовились проекты решений секретариата — уже под грифом «совершенно секретно».

Примерно так обстояли дела в 1991 году, когда шли ожесточенные баталии по поводу шестой статьи Конституции, узаконившей примат партии над народом и государством.

Китайцу предстояло провести за колючей проволокой еще целых четыре года, но, как по заказу, посыпались письма во всевозможные инстанции. Поднаторевшие на бюрократической переписке «законники», адресуя ходатайство начальнику исправительной колонии, не забывали указать. «Копия Председателю Верховного Суда СССР». Писали Президенту и Генпрокурору, в МВД и даже в Союз кинематографистов. Ходатаями выступали, как правило, люди именитые, титулованные: депутаты Верховного Совета, артисты-лауреаты, спортсмены-олимпийцы.

Бели последних еще как-то можно было понять — Китаец имел звание мастера спорта по борьбе, — то с прославленными деятелями культуры и искусства у вора в законе, казалось бы, не могло быть ничего общего. Но было, было… Какие проникновенные строки рождались под вдохновенным пером! Каким благородным и чистым представал в них случайно оступившийся мастер спортивной борьбы.

Один народный артист, удостоенный и депутатства, и лавров, одинаково близкий властям и спортсменам от мафии, не упускал случая разразиться панегириком в честь униженного и оскорбленного. Как было не прислушаться к голосу, который знала вся, от края и до края, страна? Перед незакатной звездой кремлевских и милицейских концертов, перед тем, кому сама Раиса Горбачева жала руку, не могли устоять руководители высшего звена. Ну никак не могли!

В конечном итоге Коллегия Верховного суда РСФСР пересмотрела приговор Нефедова Владимира Лукича, заменив оставшийся срок пребывания в колонии условно досрочным освобождением. Решением суда Китаец был поставлен под административный надзор.

Под «надзором» в данном случае следовало понимать тесное сотрудничество. О том, насколько плодотворным оно оказалось, можно судить хотя бы по ежедневной хронике криминала. Кривая преступности продолжала неуклонно карабкаться вверх.

Согласно оперативным данным, Китаец организовал несколько заказных убийств, которым сам бог велел оставаться нераскрытыми, и пропал с глаз повивальных бабок с орденскими планками и лампасами. Как того требовала статья 198 в части 2 Уголовного кодекса, он был объявлен в розыск, который опять же никак не мог увенчаться успехом. Дальше бумажной переписки между милицейскими подразделениями дело не пошло.

Связи в самых разнообразных кругах позволили Нефедову обзавестись служебным загранпаспортом, хотя в перерывах между отсидками он нигде не служил. Синий паспорт предоставлял возможность, не спрашивая ничьего дозволения, выехать в любую страну, связанную с СССР безвизовым режимом: от Польши до Лаоса. Однако Китаец предпочел ФРГ, где для получения визы требовалась печать МИДа в графе: «выезд до…» Очевидно, нашлись друзья и в консульском управлении. Впрочем, пара сотен долларов позволяла обойтись и без сердечных объятий.

Так или иначе, объявленная в розыск очень важная персона беспрепятственно пересекла КПП в Шереметьеве и через три часа приземлилась во Франкфурте-на-Майне.

Посетив Берлин, Гамбург и Кельн, Китаец в короткий срок сумел сплотить разрозненные группировки бывших соотечественников в дееспособную организацию. Поставив во главе ее своего выдвиженца Мокроусова, более известного как Валера Монте-Кристо, он отбыл в Соединенные Штаты.

Где и каким путем удалось обзавестись американской визой, так и осталось тайной. Наверняка в консульской карточке против вопроса о судимости не был поставлен крестик, ибо иначе, чем неведением, невозможно объяснить снисходительность иммиграционной службы. О его деятельности за океаном в Москву доходили подробные вести. Притом настолько интересные, что занимали подчас целые газетные полосы.

Но кого сегодня всерьез волнуют газеты?

Стоит Китайцу пальцем пошевелить, и вместо того чтобы копаться в грязном белье, они воспоют ему осанну. И есть, за что. Народ должен знать своих наиболее замечательных представителей. Не важно, что уголовник. Бывшие уголовники заседают в Думе, учат жизни по телевидению. Такой век! Развивается человечество, не стоит на месте. Возьмем искусство, Древнюю Грецию, например. Сегодня три знаменитые грации — проститутка, нимфонка и лесбиянка. Так что лучше не выступать насчет уголовника. Достаточно одного звонка по радиотелефону, чтобы любой, за ничтожным исключением, московский банкпредоставил Китайцу кредит на несколько миллионов.

Этим и только этим определяется истинная значимость.

Не приходится удивляться, что вокруг Нефедова вновь поднялась суета. Опять приглашают «короля» володеть, как некоего незаменимого варяга. Править зовут землей, что велика и обильна, но никак не дождется порядка. Теперь уже сам начальник государственно-правового управления мэрии получает санкцию на встречу с матерыми волками и по всем канонам нынешнего этикета созывает «круглый стол».

И, вторя послам, соблазнившим некогда ярла Рюрика, звучит единоустная мольба: «Верните Колю Авдеева, верните в Москву Китайчика. Он наведет порядок. Он станет центром, вокруг которого сплотятся организованные и сильные, он передушит всю эту мелочь, которая устраивает стрельбу на улицах, а вы будете точно знать, с кем вы имеете дело — с одним сильным хозяином».[6]

Что ж, каждое время действительно выдвигает своих героев. Когда Авдеева, взятого в мотеле «Лазурный», выпустили под залог — вернули, вернули Коляна! — Корнилову пришла в голову крамольная, но соблазнительная мысль: «Почему бы не выдвинуть Китайца прямо в президенты?»

До Нефедова он дотянуться не мог, но стреножить его наместника дал себе слово. Едва ли Константин Иванович осознавал это до конца, но Авдеев в его глазах воплощал наиболее отвратительные черты системы, которая была недостойна ненависти, но внушала стойкое омерзение. Она вырисовывалась уродливой химерой, где рядом с блатными мордами в семиклинках вырастали раскормленные рожи в генеральских папахах. Сруби любую, и боль почувствуют все. Стрела, приготовленная Коляну, метила в начальство, не обязательно непосредственное, но осознавалось это скорее в области чувств, эмоций. Бесполезно даже пытаться обрисовать то, что не имеет и не может иметь фигуры. Ни папах, ни кепочек, ни шляп: аморфная масса — тупая, всеядная, лживая.

Созвонившись с начальником российского отделения Интерпола, Корнилов поехал в штаб-квартиру национального центра, для которого мэрия не пожалела выделить бывший дом купца Родионова, причисленный к архитектурным памятникам.

В отличие от многих коллег по прежней службе, Сергей Платонович Невменов успел за короткое время приобрести внешне неброский, респектабельный лоск, отличающий международного чиновника. Изменилась не только манера поведения, но как будто даже и голос, утративший характерные обертоны. Он держался предупредительно и вместе с тем немножечко отстранение), больше слушал, нежели говорил сам, легким движением бровей выражая полное понимание.

— Давно не виделись, Сережа, — преодолев минутное замешательство, по-товарищески обратился Корнилов. — Не звонишь, не появляешься… Наверное, ездить много приходится?

— Куда денешься? — Невменов пожал протянутую руку и слегка прижался щекой. Пахнуло хорошим трубочным табаком и английским одеколоном. Он и одет был, как англичанин: скромный, но дорогой твидовый пиджак, темно-синие идеально отглаженные брюки и галстук какой-нибудь кембриджской школы. — Живем в суете и помрем в суете. Садись, рассказывай…

— Рассказывать особенно не о чем и время у тебя отнимать не хочу. Давай сразу к делу, не возражаешь?

— К делу, так к делу, — не меняя радушно-выжидательного выражения, согласился Невменов. Пустись Корнилов в длинное повествование о своих горечах и заботах или, напротив, успехах у женского пола, он продолжал бы вести себя точно так же — благожелательно, но на расстоянии. — Буду рад помочь, чем только смогу.

— И помоги, — напрямую рубанул Корнилов. — Тем более что это входит в круг твоих прямых обязанностей. Мне нужны данные на одного известного тебе деятеля, точнее, на двух, если, конечно, второй где-нибудь засветился.

— Ты совершенно прав, — Невменов плавно склонил голову, которая, казалось, только что высвободилась из рук модного парикмахера. — Вы даете указания, мы принимаем их к исполнению. Никаких специальных запросов не нужно.

— К чему ты это? — смутился Корнилов. — Какие-то указания…

— Сперва я подумал, что ты просто хотел посоветоваться. Неофициально.

— И это тоже.

— Тогда все в порядке. Внимательно слушаю.

— Может, сразу пойдем в информационный центр? — с запоздалым раскаянием Корнилов оценил светскую непринужденность, с какой был поставлен на место.

— Зачем? Всю нужную информацию можно вывести на мой терминал. Давай, называй.

— Нефедов Владимир Лукич в настоящее время в США.

— Китаец? — отложив незажженную трубку — прямую, старого шотландского вереска, как не замедлил оценить Корнилов, — которую в легкой задумчивости вертел в руке, быстро набрал исходные данные. На экране возникло вполне благообразное лицо, несколько одутловатое и окаймленное бородой, почему-то называемой «шкиперской». Взгляд сосредоточенный, уверенный, волевой. В принципе так мог выглядеть и путешественник, и шофер, и писатель. Справа от фотографии высветился полный дактилоскопический набор и поползли строки. — Можешь не всматриваться. Чего глаза даром портить? Я сделаю распечатку.

О подвигах Китайца на территории бывшего Союза интерполовская картотека ничего нового для Корнилова сообщить не могла. Куда интереснее было бы ознакомиться с его закордонными гастролями, но материал почему-то подавался исключительно скупо. Словно Китаец окончательно завязал: ни финансовых злоупотреблений, ни вымогательств, ни шантажа. Между тем сведения, которые исправно поступали в Москву, свидетельствовали об обратном.

Даже знаменитая афера с бензином оказалась в тени. Когда русская мафия, вернее, русскоязычная, а еще точнее, русскоговорящая, хотя и это не точно, ибо волапюк нью-йоркской колонии не лезет ни в какие ворота, — словом, когда банда Китайца захватила контроль над бензозаправочными колонками и начала мухлевать с октановым числом, Америка буквально встала на уши. Такой беспардонной наглости даже гангстерская столица мира представить себе не могла. Ведь автомобиль для американца почти домашнее божество. Все газеты кричали только об этом. Впрочем, правильно. Не пойман — не вор. Отсюда и обтекаемые формулировки.

«Есть сведения», «подозревается в причастности», «замечен там-то и с тем-то»…

— Негусто.

— Негусто, — согласился Невменов. — Не хватает прямых улик. Но можешь не сомневаться: они его разрабатывают. Пока это информация категории «известно», теперь посмотрим другую: «есть основания полагать».

Этот массив данных оказался поживее. Подозрительные контакты в Германии, Польше, тесные связи с сицилианской «коза ностра» и неаполитанской «каморрой», колумбийский след, косвенная причастность к поставкам оружия в Ольстер. Похоже, и за рубежом пытался выступить в патерналистской роли отца-объединителя. Но выйти в первые лица ему определенно не удалось — слишком крупные фигуры маячили на горизонте, тем не менее связи установились. Что же до русской мафии, то ее он целиком и полностью подчинил. Для американцев все бывшие «гомо советикус» — русские: азербайджанцы, украинцы, евреи, грузины. Китаец легко усвоил принцип «плавильного котла», признавая своим каждого, кто признавал его «крестным отцом». Так среди «русских» боевиков оказались ирландцы, вьетнамцы и негры.

Однако подлинной неожиданностью для Корнилова явились контакты Нефедова с покойным Корешом.

— Тот самый? Который сгорел?

— Если бы он один! Сукин сын бросил в огонь семьдесят человек, даже больше.

— Но что общего может быть у уголовника с сектантами?

— Во-первых, бизнес. Взять хотя бы наркотики. Кто-то должен был поставлять их тому же Асахаре? Оружие опять же. Когда секта вступает на путь криминала, Бог отказывается от нее, — глубокомысленно изрек Невменов.

— Хорошо сказано. Она превращается в обычную шайку, точнее, в шайку особого рода, — поправился Корнилов.

— А шайки либо ищут сотрудничества, либо вступают в борьбу за рынок. Кто там еще у тебя?

— Рогожа-физик. Кроме кликухи, ничего нет.

— Если наш пациент, найдем.

— Сколько их у вас на сегодняшний день? Тысяч сто пятьдесят?

— Перевалило за двести. Картотека пополняется каждый день, — Невменов постучал по клавишам. — Сожалею, но ничего нет… Пока.

— Спасибо и на том, — задумчиво кивнул Корнилов. — Послушай, Сережа, вы ведь ведете оперативную работу?

— Как же иначе?

— Что ты думаешь по поводу этой чернухи с печенкой?

— Наверное, то же, что и ты. Какой-то театр ужаса!.. А что?

— Я и сам не знаю. Топчемся на одном месте. Там, за бугром, хоть что-нибудь похожее было?

— Тебя интересуют прецеденты? Мысль в принципе здравая. Надо подумать, но предупреждаю заранее, на скорый ответ не надейся. Придется поднять все, что связано с трансплантацией органов.

Глава девятнадцатая Нью-Йорк

Необъятный эфир, коммуникационный спутник, все та же электромагнитная волна, слетающая с антенного прутика радиотелефона и пойманная на другом конце света.

Китаец звонил вовсе не с крыши небоскреба, как не совсем удачно пошутил Колян, а из нью-йоркского контейнерного терминала, расположенного в соседнем штате Нью-Джерси. Невдалеке от нефедовского «мустанга» на забитой машинами стоянке приютился серебристый «шевроле» с притемненными стеклами, оборудованный сложнейшей микроволновой техникой.

Вместе с телефоном абонента из загадочной заокеанской страны, вчерашнего противника, а ныне почти партнера, была записана и вся беседа: от первого до последнего слова.

«Шевроле» с номером штата и города Нью-Йорк принадлежал Федеральному бюро расследований, и сидели в нем офицеры городского отдела по борьбе с русской организованной преступностью: выпускница Гарварда Дилайла Брейтуэйт и уроженец Ленинграда, а ныне вновь Петербурга Майкл (Михаил) Кузнецов. Не только русский язык, но блатная феня и молодежный сленг не составляли для них проблемы.

Китайца FBI вело уже второй год. Общая длина магнитофонной пленки измерялась километрами.

— Что такое «грев»? — спросила Дилайла. Это было единственное слово, оказавшееся благодаря характерному Вовикиному акценту не совсем понятным.

— Регулярные поставки в тюрьму жратвы, курева и драга, — объяснил Майкл, — чтоб братва за решеткой не замерзла с тоски… Китаец постоянно опекал Владимирский централ, теперь его полномочным представителем сделался Авдей.

— А «чечня»? Это он о чеченской диаспоре?

— Я бы сказал, о ее мафиозной части. К событиям на Кавказе разборки прямого отношения не имеют.

— Это я поняла.

— Долго нам еще здесь торчать, как ты думаешь?

— Ну, я торчу, Майк! — козырнула эрудицией гарвардский магистр.

— Пока не отгрузят. Он же будет вести свой контейнер до Брайтон-Бич.

— Он — контейнер, мы — его?

— До первой подмены.

— Замечательно, — обрадовался Майкл.

— Тебе наскучило?

— Совсем нет. Я только подумал, что с такой информацией не стоит медлить.

— Находишь? Кроме курьера, которого он собирается отправить через неделю, я не обнаружила ничего особо примечательного.

— Сразу видно, что ты не имела контактов с CIA.

— А ты имел?

— Что ты! — смутился Майкл. — С какой стати? Просто я из Союза, и одно слово, на которое ты не обратила внимание, меня насторожило.

— И какое слово, Майк?

— «Жуковский».

— Жуковский? Поэт?

— Академик, хотя литература у вас была на высоте. Речь идет о подмосковном городе, названном в честь корифея русской авиации. Там расположен крупнейший научный и производственный центр космонавтики, основанный еще Королевым. Уверен, что это неспроста. Они затевают нечто значительное.

— Странный ты парень, Майк. Запросто делишься такой информацией. Мог бы блеснуть на докладе у шефа. Все бы увидели, какой ты незаменимый сотрудник. Шанс продвинуться.

— Я же твой напарник, Дилайла! Все пополам. И вообще поскольку ты старшая, было бы неэтично…

— Русские все такие воспитанные?

— Вову с Коляном слышала?

Офицер Брейтуэйт рассмеялась, тряхнув кудрями рыжей ирландской ведьмы.

— Какое у тебя красивое имя. Я давно хотел сказать.

— Спасибо. По-моему, самое обычное.

— Не скажи. Помнишь песню: «Way? Way? Delayla, may, may, Delayla»?.. Я когда-то балдел от нее. Английский знал с пятого на десятое и все думал, что за Дилайла такая? Лайла, наверное.

— Ты не читал Библии?

— Почему? Читал, — Майкл слегка покраснел. Богодухновенная книга попала к нему в руки только в Штатах, в подарок от Библейского общества. — Почему ты спрашиваешь?

— Историю про Самсона и Дилайлу помнишь?

— Дилайлу? Далилу!.. Ах, да! Далила и есть Дилайла. Глупость сморозил.

— Он трогается, — Дилайла включила зажигание. — Начинаем преследование, шестой, — сказала в микрофон.

— Ждем вас!

На пересечении с дорогой № 17 она свернула направо, а на хвост Китайцу сел коричневый «кадиллак» с номером штата Вирджиния. Однако перед «четырехлистником» развязки Китаец, прибавив скорость, обошел трейлер и скрылся из глаз, заслоненный громадой вихляющего контейнера компании «Си лэнд». Описав вслед за ним разомкнутую окружность, преследователи вновь увидели красный «мустанг», но он был уже далеко внизу и мчался в другом направлении. Не оставалось ничего иного как передать контейнер следующей смене. Можно было поставить сто к одному, что груз не содержит ничего противозаконного: агент FBI наблюдал за таможенным досмотром, и вообще с легальным бизнесом Китайца не возникало осложнений. Даже всемогущая налоговая служба не имела к нему претензий.

— Космический центр? — заинтересовался Реджинальд Уэлдон, заместитель начальника городского отдела, запросив данные по Жуковскому. — Удивительно ко времени.

Перехват действительно совпал с триумфальной стыковкой «Шаттла» со станцией «Мир».

Компьютер начал выдавать строчки, одна другой интереснее. В Жуковском находилась взлетно-посадочная полоса для «Бурана», и, хотя русские из-за финансовых трудностей отложили проект в долгий ящик, капитальное сооружение решили использовать для нового международного аэропорта. Отсюда и пристальное внимание мафии: контрабанда, контроль за грузами вообще и наркотиков, в частности. Возможности почище, чем в Шереметьеве. За Жуковский уже шло ожесточенное соперничество между ВПК, ТЭК и московскими властями. В борьбу было вовлечено несколько крупных коммерческих банков и фирм.

— Поздравляю, Дилайла, — пошутил Уэлдон. — Пошлем тебя на космическую станцию брать Китайца. До сих пор такое только в кино показывали, но двадцать первый век уже дышит в затылок.

— Считаю долгом отметить офицера Кузнецова, сэр, — доложила Брейтуэйт. — Он первым обратил внимание на Жуковский.

— Отлично.

— Будут какие-нибудь указания?

— Продолжайте вести наблюдение. Теперь его связи приобретают особый интерес. С того дня, когда он через братьев Голдбергов вошел в контакт с семьями Гамбино и Дженовезе, его банда превратилась в организацию, представляющую серьезную опасность.

— Мне кажется, что мы могли бы нанести внезапный удар. Некто Николаев, отец американской гражданки Олеси Корнблат, застрелен под Москвой людьми Китайца. По-моему, это достаточный повод…

— Нет. Оперативные данные мы не сможем использовать в суде. Учтите, что он пригласит самых искусных адвокатов.

— А если обратиться за содействием к русским?

— Мы уже обращались, и они существенно облегчили нашу задачу. Тем не менее продолжают придерживать информацию. По крайней мере мне так кажется.

— Как и мы, сэр.

— Как и мы, но таковы условия игры. Умные люди никогда не раскрываются до конца. Еще есть вопросы?

— Только один.

— Давай, Брейтуэйт, не стесняйся.

— Удалось установить личность абонента? Коляна?

— Небезызвестный Авдеев. Он есть у нас в файлах. Китаец пытался организовать его поездку в Нью-Йорк и Монреаль, но мы отказали в визе. Канадцы, как ты наверняка догадываешься, поступили таким же образом.

— Понятно, сэр.

— Передай мою благодарность напарнику. И никаких превентивных действий, ребята. Это не значит, что вы должны всякий раз позволять объекту уйти. Излишняя вежливость.

— Он опять провел меня.

— Заметил слежку?

— Не думаю. Китаец исключительно осторожен. Нигде не позволяет себе хоть немного расслабиться.

— Пытаешься оправдаться?

— Нет, сэр. Простая констатация.

— Тогда чашку кофе?

— Не откажусь… Сувенир из Москвы? — Дилайла указала на милицейскую фуражку, приютившуюся на книжной полке, заставленной всевозможными безделушками и фотографиями в латунных рамках.

— Подарок подполковника Корнилова. Кажется, мы друг другу понравились. — Уэлдон включил кофеварку, достал из тумбы стола две объемистые, толстого фаянса посудины с клеймом FBI. Тот же фирменный знак красовался и на легкой ветровке Брейтуэйт, наброшенной поверх открытого платьица.

С Корниловым Реджинальд Уэлдон, прошедший долгий путь от рядового детектива до замначальника нью-йоркского отделения, познакомился на церемонии открытия представительства FBI (а по-нашему ФБР) в Москве. Знакомство оказалось взаимовыгодным. У американца создалось впечатление, что русские из ложной скромности несколько преуменьшают размах оргпреступности. Их действия носят спорадический характер и недостаточно эффективны. Возможно, это связано с тем, что они еще не привыкли существовать в жестких правовых рамках. Адвокатура в этом отношении перестроилась намного быстрее полиции и, в особенности, суда. Судебное разбирательство, на котором ему довелось присутствовать, производило жалкое впечатление. Особенно впечатлял прокурор, снявший обвинение перед вынесением приговора. В целом обстановка в России напоминала далекие тридцатые годы — период великой депрессии. Только так называемых «воров в законе» — категория, совершенно неизвестная в гангстерской среде, — у них около трех тысяч. В какой-то степени вор в законе может быть приравнен к крестному отцу. Они обычно выступают в роли третейских судей при разборках. По меньшей мере тысяча таких воров приходится на Москву и прилегающие области, процентов двадцать сидят в лагерях, остальные рассредоточились по стране, где контролируют группировки бойцов и бизнес.

Статистические данные русских несколько расходились с информацией, которой располагало ФБР. Не выделяя особо воров в законе, эксперты по России примерно в тех же цифрах — около трех тысяч — определяли количество бандитских формирований. Двести из них связано с другими регионами и зарубежьем. За последние годы ими совершено двадцать тысяч преступлений, около трехсот громких убийств, свыше трех тысяч разбойных нападений с применением оружия. На Украине и в Узбекистане действуют еще четыреста групп, тесно связанных с российскими.

Мафия контролирует весь теневой бизнес, втягивая в свою деятельность крупных чиновников, которых использует в качестве прикрытия. В ее безраздельном владении находятся транспортные предприятия, такси, игорные дома. Сходки обычно происходят в ресторанах, вроде «Гаваны» на Юго-Западе Москвы или «Золотого колоса», где отмечали годовщину смерти Отара Квантришвили, на которую был приглашен Китаец. Мотели и Южный порт тоже фактически отданы в руки уголовников. Под особым наблюдением находятся высшие офицеры МВД. Под них создаются коммерческие структуры, открываются валютные счета в зарубежных банках.

Москва поделена на зоны влияния между восемью наиболее могущественными организациями. Еще двенадцать действуют параллельно. Общие силы достигают восьми тысяч бойцов, что представляет непосредственную угрозу и для политического режима. Тем более что постоянно вовлекаются новые силы, главным образом из рядов КГБ, МВД, ГРУ и воздушно-десантных войск, а также служащих военизированной охраны и спортсменов.

В компьютерное досье ФБР были занесены подробные данные по всем наиболее крупным мафиозным структурам, включая славянские, кавказские и даже ассирийскую, чье поле деятельности оказалось необычайно широким: разбой, мошенничество, оружие, наркотики, контрабанда, проституция, рэкет, азартные игры, финансовые хищения.

После ареста в Бронксе нескольких визитеров, на ассирийцев было обращено пристальное внимание. Вспомнить о них именно теперь Уэлдона заставил недавний эпизод в том самом Жуковском, где, как оказалось, разрабатывались первые баллистические ракеты, равно пригодные для нанесения ядерного удара и мирного освоения космических просторов.

В компьютере содержались сведения о кровавом столкновении между ассирийской и азербайджанской группировками. Объектами разборки стали аптечные киоски и лаборатория сертификации лекарств. Тут было над чем поразмыслить. Первую пришедшую на ум мысль о наркотиках пришлось отложить про запас. Преступность не считается с государственными границами, и в этом отношении русские ничем не отличаются от американцев. Участившиеся в последние месяцы встречи отечественных мафиози с сектантами заставляли задуматься о куда более серьезной опасности, чем те же наркотики. Расследование деятельности секты «АУМ сенрикё» каждый день преподносило ошеломительные сюрпризы на сей счет. Поскольку асахаровские филиалы функционировали и в России, и в Штатах, инцидент в Жуковском приобретал зловещую окраску. Тем более что сектанты, уйдя в подполье, не собирались сворачивать свою деятельность. От осведомителей стало известно, что адепты «Учения истины», обосновавшиеся в университетском районе Гринич Вилледж, резко увеличили закупки наркотических веществ и галлюциногенов. Та же картина наблюдалась и в Калифорнии, особенно в окрестностях Голливуда. Сообщения об этом поступили от Секретной службы Соединенных Штатов.

Зафиксированный контакт Китайца с преподобным Джоном, в миру Чжан Канкан (доподлинный этнический китаец, натурализовавшийся в Штатах в 1987 году), вырисовывался несколько в ином свете.

Встреча состоялась в баре «Уинго» (завтраки, обеды) на Сорок девятой улице. Осмотрительный и недоверчивый Нефедов выслал Леню Пидкоблученко, бойкого одессита, болтавшего, одинаково скверно, на дюжине наречий. Видеозапись запечатлела малейшие подробности беседы. Ели яичницу с ветчиной и блинчики с кленовым сиропом. Леня в довершение умял под кофе здоровенный кус вишневого пирога.

Вводная часть на ломаном американо-английском звучала по-идиотски.

Леня. Привет, Всадник.

Чжан. Я уже просил вас никогда так больше не говорить.

Леня. Почему, ваше преподобие? Я не раз слышал, как вас называли.

Чжан. Кто?

Леня. Как кто? Ваши.

Чжан. Это их заботы, а вы забудьте.

Леня. Уже забыл! Но дело не в этом.

Чжан. А в чем ваше дело?

Леня. Ни в чем. По-моему, это ваше дело. Вы хотели меня видеть, я не напрашивался. Но не будем ссориться.

Чжан. Довольно болтать. Что у вас есть для меня?

Леня. А чего вы хотите?

(Чжан достает записную книжку, вырывает листок и передает Пидкоблучко. В объектив написанное не попадает.)

Леня. Ого!

Чжан. Что вас так удивляет?

Леня. Меня ничего не удивляет. Но зачем вам столько?

Чжан. Это вас не касается. Если не можете, так и скажите.

Леня. Мы можем все, только придется обождать. «Белок» это вам не крэг! Тут хватит на весь Нью-Йорк, плюс Шанхай и Одессу в придачу.

Чжан. Сколько времени вам понадобится?

Леня. Пока не знаю. Надо будет узнать у поставщика. Такое количество…

Чжан. ЛСД-25?

Леня. Будет.

Чжан. Когда?

Леня. Можно недели через две. Я дам знать.

Чжан. Я сам вам позвоню.

Леня. Как хотите.

Чжан. Псилобицин?

Леня. Первый раз слышу. Спрошу… «Травка» не нужна?

Чжан. Нет.

Леня. Жаль. Как раз поступила приличная партия.

Чжан. Значит, насчет триметилфенталина мы договорились?

Леня. Мое слово — закон, дело за вами. Как будете оплачивать?

Чжан. А вы как предпочитаете? Чек.

Леня. Надо подумать: слишком крупная сумма набегает. Наши цены вы знаете?

Чжан. На крупнооптовую партию полагается скидка?

Леня. Полагается надбавка за риск. Уж очень много.

Чжан. Возможна поставка частями, но в ограниченные сроки.

Леня. В Москве доза идет по четыреста, оптовикам — триста.

Чжан. Тут вам не Москва.

Леня. И не Пекин. Крайняя цена — двести семьдесят.

Чжан. Двести двадцать, в четыре приема.

Леня. У меня инструкции. Только вам, как старому клиенту, могу сказать по секрету: предельная черта — двести шестьдесят пять.

Чжан. Двести тридцать, если достанете все.

Леня. Двести шестьдесят, но предупреждаю вас, лично я ничего на этом не заработаю.

Чжан. Слишком дорого.

Леня. Не дороже денег. Поищите дурака, который согласится торговать себе в убыток. Конфиденциальность тоже дорогого стоит!

Чжан. Это намек? Угроза?

Леня. Ничего подобного! Просто хочется лишний раз напомнить, что фирма солидная. Рекламаций на наш товар не предъявляют.

Чжан. Двести тридцать пять будет вполне достаточно.

Леня. Вы меня уморите. Давайте — ни вам, ни нам: двести пятьдесят. О’кей?

Чжан. Двести сорок — и все!

Леня. Уделаться можно. Двести сорок пять — и конец! Только ради вас.

Чжан. Ладно, договорились.

Уэлдон еще раз просмотрел запись. Интуиция не обманывала. Секта определенно готовила какую-то крупную акцию. Собрать достаточно доказательств за такой короткий срок все равно не удастся, поэтому придется брать при передаче. Нельзя, чтобы такое количество отравы попало в руки маньяков.

Здесь все не случайно, все выстраивается в единую цепь: террористы, сектанты, гангстеры. Даже если они и не связаны между собой напрямую. Что общего между подонком, устроившим чудовищный взрыв в Оклахоме, и «Ветвью Давидовой»? Экстремисты расистской закваски будут мстить за гибель безумных фанатиков, которые пошли на самосожжение, вместо того чтобы добровольно сдаться властям. Скажи это кто-нибудь еще год назад, его бы на смех подняли. Однако пожалуйста: день в день, как по заказу. Про Джеймса Джонса в конторе и вспоминать не хотят. Все потому, что у CIA и KGB рыльце в пушку. Нет бы задаться вопросом, где раздобыл Малыш Джимми засекреченный в ту пору смертельный ад?

Уэлдон выезжал в дебри Гайаны, где Джонс построил свой «Город Будущего» — жалкие хижины в заболоченной сельве, кишащей гадюками и пауками. Женщины с грудными детьми и плодом во чреве, мальчишки, старухи — горы распухших тел, изъеденных муравьями и ящерицами, тучи москитов и мух. Кошмарное зрелище! Расследование показало, что, за редким исключением, сектанты подверглись насильственной инъекции. Подлинных самоубийц практически не обнаружили. Можно не сомневаться, что и паства Кореша не слишком жаждала вознестись в небеса на крыльях пламени и дыма. Не раем, но адом несет от обугленных трупов. Жаль, проверить нельзя: токсины выгорели вместе с мясом.

Джонс, Кореш, Асахара — кто следующий? Преподобный Джон? «Всадник»? Что это значит: «Всадник»? Воровская кличка или нечто совсем уже запредельное? Как он сказал, этот русский: «белка» хватит на Нью-Йорк, Шанхай и Одессу»?..

Вопрос налезал на вопрос. Черные мушки дергались перед глазами. Ответ мерещился, но при малейшем усилии исчезал в беспросветном омуте, и все приходилось начинать с самого начала.

Уэлдон намеревался запросить главную квартиру в Вашингтоне. Все, что от него требовалось, это четко сформулировать задачу и дать конкретные предложения.

А слова рассыпались, как хрустальные шарики от люстры, грохнувшейся с потолка.

Не иначе, давление вновь подскочило.

Он выключил компьютер, закрыл сейф, запер кабинет и вышел на улицу, истерзанную жарой. Купив на углу бутылку пива «Премиум», сунул ее в бумажный пакет, чтоб не дразнить полицию, и, перейдя через дорогу, устроился на скамейке в скверике.

Пиво оказалось переохлажденным — заныли зубы, — но сумбурное мельтешение под черепной коробкой пошло на убыль.

Глава двадцатая «С возвращеньицем, Иван Николаич!»

В бывшем депутатском зале, чьими услугами нынче за скромную сумму мог воспользоваться каждый желающий, Кидина поджидали Смирнов с охранниками и шофер.

Валентин успел опорожнить две банки «Будвайзера», а Вася удовольствовался чашкой кофе. Физиономии у обоих были скучные.

— С благополучным прибытием, Ваникалач! Как долетели?

— Нормально, — Кидин сразу заподозрил неладное. — А что у вас?

— Мы тут дождемся вещей, а ты, Васек, давай на стоянку, — распорядился Смирнов.

— Постараюсь встать поближе, — залпом допив кофе, сказал шофер.

— Почему столько народу? — Иван Николаевич кивнул на охранников, застывших у стойки бара.

— Есть основания, Николаич. Не здесь.

— Тебе виднее, а все-таки? — забеспокоился Кидин. Удар мог последовать с любой стороны. Власти? Но тут все схвачено, а если что, то не поможет никакая охрана. Неужели наезд? За жену он особенно не волновался. Валентин сообщил, что застряла у Селницких, пусть ее… Лора вообще никогда не встречала его, только иногда провожала.

— Беда у нас, Николаич, — нагнувшись к самому уху, шепнул Смирнов, — Лобастов убит.

— К-к-как так, убит? — от неожиданности Кидин начал заикаться. — Он же в Японии! Третьего дня я говорил с ним по телефону…

— Вчера прилетел… По дороге из Шереметьева, возле Химок.

— Ладно, потом, — Кидин схватился за виски. — Пошли к машине. Оставь кого-нибудь проводить носильщика.

Весть об убийстве Лобастова ударила, словно обухом по темени. Даже в глазах потемнело. Не то чтобы особенно жаль было Геннадия Прокоповича, нет, конечно же, жаль, но страх оказался сильнее любых сожалений. Все постороннее мигом отлетело, потеряв всякую цену, и Кидин остался один на один с нестерпимым, всепоглощающим ощущением безысходной беды.

— Кто? — спросил он по пути к машине, едва шевеля губами.

— Ничего не известно.

«Не известно», — мысленно повторил Иван Николаевич. Беспросветная неизвестность объяла со всех сторон. Теперь и до него доберутся. Возможно, Лобастова и убили только потому, что не ко времени оказался на месте. Метили в него, Кидина. Парализованная мысль вспыхивала и гасла, как мигалка на перекрестке. Он утратил способность рассуждать здраво. Прокопыч сказал, что собирается задержаться еще на неделю, ждет продления. Откуда могли узнать, что он внезапно сорвется и прилетит? Наверное, сам позвонил распорядиться насчет машины. Значит, кто-то из своих? Или установили подслушку? Никак не удавалось сосредоточиться. Почему Лобастов так скоропалительно поменял планы? В чем причина? Что произошло в этом проклятом Токио?.. Дурацкий вопрос! Да все, что угодно. Оттуда и пошли неприятности. Легко сказать, неприятности! Все только начинается. Надо же было вляпаться в такую клоаку.

— Как ты думаешь, кто? — вновь спросил Кидин. О Лобастове он думал теперь почти с ненавистью: заварил кашу, втравил, а кому расхлебывать? Прав Валентин — с дерьмом нельзя связываться. На вонючие иены клюнули, будь они прокляты.

Смирнов только головой мотнул, прокладывая дорогу среди мельтешащей толпы. Тележки с поклажей, полно сомнительных личностей, непрерывно подруливают и отъезжают машины, хлопают дверцы, взлетают крышки багажников — напряженная атмосфера. Плотно зажатый между Смирновым и бойцом охраны, перекликавшимся с напарником, дежурившим в «мерседесе», Иван Николаевич особенно остро ощущал свою полную беззащитность.

— Что он там делает в машине, твой лоб? — раздраженно прошипел он. — Лучше бы вышел встретить.

— Спокойно, Иван Николаевич, сейчас будем на месте, а за машинами тоже пригляд требуется. Сюда, пожалуйста.

«И верно, — подумал Кидин, падая на сиденье, — могли и бомбу подложить».

— Поглядел бы, нет ли чего… Снаружи?

— Спокуха, Николаич. — Валентин приспустил стекло и приготовил десятитысячную купюру. — Давай, Васек.

Перед шлагбаумом машина остановилась. Высунув деньги вместе с квитанцией, Смирнов окликнул сторожа. — Без сдачи.

— Доброго пути, Валентин Петрович! — сторож поднял шлагбаум.

— А багаж? — спохватился Кидин.

— На месте, Ваникалач, — успокоил шофер, увеличивая скорость.

Поджидавший у въезда на эстакаду мощный «лендровер», мигнув задними огнями, резко взял с места. Никогда прежде Кидина не встречали с такой помпой. Успокоения это не принесло, скорее напротив.

— Поедем по Кольцевой, — сказал Валентин.

Охранники — слева и рядом с шофером — слегка расслабились, вынув руки из-под курток с приспущенной молнией.

— Знаешь, что удумали наши депутаты? — недобро улыбнулся Смирнов. — Какой закон собираются протолкнуть?

— Откуда? — вяло откликнулся Кидин. Цирковые представления в Думе в данный момент его не слишком заботили. — Опять с налогами?

— Насчет налогов не скажу, а вот разоружить нас, кажется, собираются.

— То есть как это — разоружить?

— Очень просто. Оставить только газовые пистолеты. Понимаешь, что это значит? С хлопушками против автоматов. Полный абзац. Ничего сделать не сможем. Если пройдет, буду искать другую работу. Ты уж не обижайся.

— Обрадовал! Думаешь, пройдет?

— Похоже на то. МВД лоббирует. Под предлогом, что среди нашего брата много не тех людей. Для бандитов — это форменный праздник.

— А правительство?

— МВД тебе не правительство? Одна шайка-лейка.

— Ну, это мы еще посмотрим! У нас тоже свое лобби имеется. Я провентилирую. — Кидина с головой накрыла новая волна страха. Он чувствовал, что начинает задыхаться. С чего бы это Смирнов начал такой разговор? Неужели струсил и хочет слинять? В такую минуту! А если перекупили? Всех скопом! — Затравленно зыркнув на сидящих по бокам, он уперся в коротко остриженные затылки передних. Кто эти люди? Что в сущности они собой представляют? И куда везут? Почему вдруг по Кольцевой?

Впереди маячило, закрывая обзор, запасное колесо «лендровера» — шли на короткой дистанции, — по обеим сторонам дорога мелькали березы и ели.

— Зачем сразу-то на Кольцевую, Петрович? Мы же всегда через Фестивальную? — сглатывая подступившие слезы, то ли всхлипнул, то ли шмыгнул носом Иван Николаевич, почти уверившись, что его ожидает участь Лобастова. В любую секунду мог прозвучать выстрел.

— Ты так и не понял? — равнодушно удивился Смирнов. — Я ж говорил, что Прокопыча ждали у Химок. Хочешь повторить маршрут?

— Да-да, конечно, ты, как всегда, абсолютно прав. Не знаю, что бы я делал без вас, ребята! Со следующего месяца всем увеличу оклад.

— Кто бы спорил, — благодарно кивнул Валентин, подумав, что на шефа закулисная возня в Думе произвела должное впечатление. Что ж, всякое даяние — благо, хотя сказал он без всякой задней мысли. — И вообще, Николаич, я посчитал, что всем нам не доставит радости проехать мимо того места…

— Ты правильно решил, — у Кидина немного отлегло от сердца. Он даже подумал, что смерть Лобастова может оказаться весьма на руку. Он проталкивал японские проекты, добывал инвестиции, заключал контракты. С него и спрос. Президент не в состоянии проследить за каждой бумажкой. Продохнув тяжесть в груди, Иван Николаевич громко высморкался и попросил воды.

Шофер, не оборачиваясь, перебросил назад литровую бутылку «Севен ап».

Кидин отвинтил пробку и жадно приник к горлышку, но, едва сделав первый глоток, поперхнулся, застигнутый мыслью о Лоре. Кто, как не он сам, сделал ее президентом «Сибирь Петролеум»! Пусть номинальным, даже без права подписи, но тем не менее… Ведь именно через «Сибирь» Прокопыч прокручивал японские денежки.

Эта невольная аллитерация: «Прокопыч прокручивал» — скрежещущим сверлом ввинтилась в грудь, вызвав болезненное удушье. Насилу удалось откашляться.

— Что с тобой? — наклонился к нему Смирнов. — Не в то горло попало?

— Не в то, Петрович. Не туда… Такая, видно, пошла полоса… Как же оно случилось, с Прокопычем?

— Что можно сказать? Выслал за ним машину с Веселкиным, а в двадцать сорок — звонок. Так, мол, и так. Обстреляли вашего вице-президента. Веселкин скончался в дороге, а Нерсесов, шофер, в реанимации. Может, и выживет.

— Звонили из милиции?

— С Петровки. Знакомый там у меня. С утра я сразу к нему. Он прямо сказал: заказное. Стреляли двое, из автоматов. Видно, выскочили на дорогу — переднее стекло, что твое решето. Машина проехала метров пятьдесят и в столб. Прокопыч еще жив был, так они его добили.

— Откуда это известно?

— Все по науке: контрольный выстрел. Очередь по нему дали, почти в упор. Остальных не тронули. Профессионалы!

— Вещи взяли?

— Вроде нет, а там, кто знает? Пока менты прибыли, любой мог поживиться. Кейса точно при нем не нашли, а бумажник с деньгами на месте. Я же говорю: профессионалы. Он один был им нужен, или бумаги, которые были при нем. Не знаешь, что он вез?

— Откуда мне знать? Он даже не по линии банка ездил, от своего хозяйства.

— Да, человек был самостоятельный.

— То-то и оно, — со значением закивал Кидин. — Слишком самостоятельный. Я толком не знаю, зачем он и в Японию-то слетал.

Смирнов промолчал. Он хорошо помнил, как Кидин обмолвился, что говорил с Лобастовым по телефону.

— Следов, ясное дело, никаких, Петрович?

— Какие следы! Россыпь стреляных гильз калибра пять, сорок пять? Так их за день на статую Владимира Ильича можно насобирать. Трассологов не хватит, чтоб разобраться.

— А свидетели? Ведь оживленнейшая трасса. Машины сплошным потоком.

— И ты думаешь, кто-нибудь остановится? Чтоб на стрельбу поглазеть? Как бы не так. Только крепче на газ надавят. Лично я бы не остановился. Со свидетелями у нас туго, Николаич. Людей понять можно: защиты никакой. Кому охота беду на себя накликать? Безнадежный случай.

Кидин и сам знал, что безнадежный. Но пошли знакомые места, он приободрился, втайне высмеивая себя за мнительность. Захотелось так, запросто, поболтать с Валентином, который вновь стал ему симпатичен и дорог.

«Дорог»? С прибавкой Кидин, пожалуй, погорячился: разыгравшееся воображение подвело. Но никуда не денешься — слово не воробей. Процентов десять придется подкинуть.

— Лариса Климентьевна дома?

— Ждет, — улыбнулся Смирнов. — Все глаза небось проглядела. Я вчера сам ее с Николиной Горы привез. Оттого и припозднился. Едва порог переступил, как нате вам, Петровка, 38. Кстати, Николаич, он и с тобой хочет встретиться.

— Кто — он? — насторожился Кидин.

— Подполковник Корнилов, гроза бандитов.

— В самом деле гроза?

— Начальник отдела по борьбе с оргпреступностью или как он там у них называется.

— Это он — твой приятель?

— Я бы не сказал, что приятель. Недавно познакомились. Совершенно случайно за одним столом оказались. Обходительный мужик. Был настолько любезен, что сразу же позвонил мне. Иначе бы мы и до утра не хватились.

— Я-то ему зачем понадобился?

— Шутишь, Иван Николаевич? Такая трагедия! Кого же спрашивать, ежели не тебя?

— Он что, расследование будет вести?

— Сыщик он, понимаешь? Сыщик. Его задача ловить, хотя это дохлый номер.

— Не знаю, чем смогу помочь. Ты, надеюсь, сказал, что я в отъезде?

— Сказал, не сказал — какая разница? Сам скажешь, что захочешь. Конечно, сказал! В семнадцать, говорю, должен приземлиться, еду встречать. Неужто тебе алиби понадобилось? — засмеялся Смирнов.

— Язык у тебя, Валентин… Не стыдно?

— Так чего ты волнуешься?

— Даже не думаю волноваться. Просто никак в себя прийти не могу. Кошмар какой-то. Главное, людей жалко. Прокопыч! Такой человек… И твои — тоже.

— Ну вот ты и дома, — не слушая его, облегченно вздохнул Валентин. — Доехали без приключений.

Железные створки ворот поползли в стороны, показались серебристые ели, выстроившиеся вдоль длинной аллеи, ведущей прямо к крыльцу.

На ступенях стояла Лора, отчетливо видимая в золотистом, как вино, предвечернем свете. Загорелая, в легоньком сарафанчике, она казалась удивительно юной.

Приветливо помахав рукой, сошла вниз, остановившись на последней ступеньке. Она улыбалась безмятежно, умиротворенно и ласково.

Иван Николаевич подумал, что ей еще ничего не известно.

— Она знает? — спросил он, невольно подавшись вперед. — Про Лобастова?

— Не думаю. У меня с самого утра свободной минуты не было.

— Ну и ладно. Сам не понимаю, зачем спросил. Спасибо тебе большое.

— За что?

— За все, Валентин. Только в такие минуты по-настоящему понимаешь, как много значит плечо друга.

КОГДА СИЛЫ НА ИСХОДЕ, ПОМОЖЕТ «МАРС»

Глава двадцать первая РЛС Стратегического назначения

На сверхсекретном объекте военно-космических сил произошло чрезвычайное происшествие: инфракрасные и ультразвуковые приборы зафиксировали присутствие постороннего. Включились сигналы тревоги. Вой сирен огласил отсеки и коридоры многоэтажного бункера, углубленного на сто и более метров в скальный грунт. За долю секунды были автоматически перекрыты все входы и выходы. Электронные запоры наглухо замкнули неимоверной толщины двери из жаропрочной брони, выдерживающей прямое попадание коммулятивного снаряда. Были тщательно обысканы помещения, охрана и контрразведка обследовали каждый угол, включая вентиляционные трубы, разветвленный туннель коммуникаций и семидесятиметровую шахту гигантского лифта, предназначенного для подъема мощнейших излучателей на планете.

Но все тщетно. Обнаружить никого не удалось.

По несчастливой случайности инцидент совпал с частичным отключением СПРН (станция предупреждения о ракетном нападении) от высоковольтной ЛЭП (линия электропередачи). Хозяева Печорской ГРЭС рискнули таким манером напомнить военным о накопившемся многомиллиардном долге.

Сто двадцать излучателей пожирали энергию в огромном количестве: 25 мегаватт в год. На охлаждение только одной антенны уходило 4 тысячи кубометров воды в час. Перекачка тоже обходилась в копеечку. Задолженность, не считая процентов, росла день ото дня, что никоим образом не могло служить оправданием энергетикам, отключившим рубильник. Впрочем, они и сами третий месяц не получали зарплаты. Количество переходило в качество скачком, как у Гегеля. Однако будничный абсурд вырастал до масштабов глобальных. Трудно поверить, что мгновенный сбой — сразу же включилось аварийное снабжение — мог вызвать ложную тревогу. Помимо стационарных датчиков, вдоль коридоров и переходов курсировали автономные тележки, снабженные необходимыми средствамиконтроля. Даже крыса, и то не смогла бы проскочить мимо. Передвижные роботы питались от свинцово-серебряных аккумуляторов и никак не зависели от внешней сети. Однако и они зафиксировали присутствие человека, которого почему-то не заметили часовые. Последнее показалось контрразведчикам особенно странным. Было начато расследование, поиск продолжался.

В Москве и на заполярной Печоре, где находилась станция, еще не начинался рассвет, но в Минобороне, Генштабе и ГРУ горело куда больше окон, нежели в обычные дни.

Невзирая на ЧП, станция продолжала нести службу в штатном режиме. Точно в назначенный час сержант Донцова, действуя манипулятором, который вызвал восторженное восхищение американских коллег, посетивших объект в порядке обоюдной инспекции, погрузила на платформу махину антенны и запустила лифт. Широким веером радиоволны понеслись в космос, покрывая под углом 100° бескрайние просторы арктических льдов; через Новую Землю, Шпицберген, Гренландию — на другой континент, навстречу электромагнитным лучам вероятного в прошлом противника.

Волновые пакеты проходили, не встречая сопротивления, как тень проходит сквозь тень. Однако любой объект, поднявшийся в стратосферу, падал пятнышком света на экраны, расчерченные клетками координат. С компьютеров радиолокационной станции сигнал в автоматическом режиме передавался в Центральный командный пункт противовоздушной обороны, расположенный под Москвой. В случае реальной угрозы ракетного нападения, информация подавалась на чемоданчик Президента.

Последний раз столь неординарное событие имело место совсем недавно, когда норвежцы запустили метеорологическую ракету. Запуск был плановый, почти тысячный по счету, о чем не могла не знать российская сторона. Заблаговременное предупреждение, как обычно, поступило по дипломатическим каналам. Не стало оно неожиданной новостью и для Гидрометслужбы.

На Печорской СПРН выход баллистической ракеты тоже был воспринят спокойно. Она ничем не отличалась от сотен предыдущих, а ее траектория никак не задевала границ.

Лишь в Министерстве обороны почему-то отнеслись к рядовому эпизоду технотронного века как к из ряда вон выходящей сенсации.

Злые языки утверждали, что генералам захотелось продемонстрировать Верховному главнокомандующему, как бдительно и самоотверженно стоит на страже покоя страны ее славная армия.

И ведь верно: стоит, невзирая на бурные катаклизмы переходного периода, и самоотверженно несет свою нелегкую службу. Только ожидаемого триумфа не получилось, а вышел конфуз. Вновь оправдалось бессмертное: «Хотели, как лучше…»

Полковника Бурмистрова, внука прославленного маршала, подняли с постели в четыре утра. Он примчался на станцию, когда поиски были в самом разгаре. Опытный контрразведчик, закончивший две академии, первым сообразил, с чего следует начинать в столь неординарной ситуации.

— Выключить звуковые сигналы. Всем вернуться на рабочие места! — по трансляции распорядился он. — Спокойно, товарищи. Положение под контролем. Каждый занимается своим делом.

Одобрив меры по розыску, он потребовал кассеты от видеокамер, установленных на прошлой неделе. Их не успели подсоединить к экранам, которые предполагалось разместить на каждом посту. Именно предполагалось, потому что специально разработанное для этого оборудование еще находилось в Зеленограде. Предприятие-поставщик не торопилось с отправкой, ожидая обещанных денег.

Камеры тем не менее исправно писали как в обычном, так и в инфракрасном режиме. Восьмичасовые кассеты — запись шла на замедленной скорости — спешно заменили на новые и принесли в особый отдел. Просмотр начали, сообразуясь со схемой постов.

Затаив дыхание, офицеры сгрудились вокруг стола, на котором стоял плейер, подключенный к обычному черно-белому телевизору. Подсоединить к оперативным мониторам не было времени. Да и по режиму не полагалось.

То и дело включая ускоренную перемотку, Бурмистров успел отмотать добрую треть пленки, прежде чем на экране возникла какая-то тень.

— Вот он, — удовлетворенно сказал полковник, нажимая на клавиш «пауза». Дрожащая картинка продемонстрировала человеческую фигуру.

— Вход для персонала компьютерного центра! — выкрикнул Елисеев, особист в майорских погонах, нависший у полковника за спиной. Старожил станции и бывший парторг, он пересидел двух начальников и надеялся благополучно пережить нового. — Выясните, кто там стоит!

— Да погодите вы, — поморщился Бурмистров. — Прежде чем искать виновных, необходимо разобраться, — он возобновил просмотр.

Фигура ожила. Видимая сзади, она совершила плавный оборот и танцующей походкой мима выскользнула из поля зрения.

— Вошел, — послышался чей-то вздох.

— Вошел, — полковник нажал на «стоп». — Следующую!

Кассету поменяли. Теперь объектив запечатлел перспективу длинного коридора: отсеки, распахнутые двери, штурвалы задвижек, кабели вдоль стен, огнетушители в нишах. Постоянно появлялись, затем исчезали люди в военной форме: мужчины и женщины. Всякий раз приходилось останавливать, чтобы вглядеться в лица: свои! А вот и тележка, похожая на какой-нибудь луноход, ощетинившись глазницами линз, выползла из-за угла. Ощупывая встречных, невидимый луч натыкался на оптически активную табличку, приколотую над нагрудным карманом, и, возвращаясь назад, не поднимал тревоги.

Бурмистров почти не прибегал к перемотке, опасаясь пропустить появление нарушителя. Чтобы наконец увидеть его в лицо, пришлось затратить почти целый час. Образ оказался смазанным, трудно различимым. Одно бесспорно: передвигается прыжками, совершая в воздухе обороты, одет в облегающий костюм вроде тренировочного, из какого-то небликующего материала.

— Как в балете! — чуть ли не с восхищением заметил лейтенант Компанеец, самый молодой из собравшихся.

— Я т-те дам, как в балете! — огрызнулся майор. — Нашел развлечение.

— Скорее ниндзя, чем балерун, — Бурмистров насупил брови. — Не понимаю, как могли не заметить часовые?

— Какая еще ниндзя? — шепотом спросил Елисеев. — Не знаешь, Компанеец?

— Японец такой, товарищ майор, — так же тихо ответил лейтенант. — Проберется, куда хочешь.

— Шпион? — взвился Елисеев. — Нужно срочно доложить Москве!

— Да сядьте вы, ради всего святого! — не выдержал полковник. — Не маячьте у меня за спиной… Орденов ждать не приходится, — добавил с легкой иронией уже вполне буднично. — Спрашивать будут, не как поймали, а почему допустили. Давайте другую.

Третья кассета — от камеры, установленной в компьютерном зале, не содержала ничего необычного: ряды терминалов с горящими кинескопами, вращающиеся бобины в шкафах по стенам, склоненные, в основном девичьи, головы. На прозрачном дисплее, разбитом редкой сеткой, офицер помечал цели.

Сюда таинственный ниндзя, похоже, не проникал.

Вновь обнаружить его удалось только на пятой кассете. Эта камера контролировала вход в запасной отсек, предназначенный на самый крайний случай. Там находился дублирующий центр, запустить который в случае выхода из строя главного можно было за несколько минут. Вероятность такого оборота исчислялась в долях процента — станция могла выдержать термоядерный взрыв, оставаясь работоспособной еще в течение полугода. Тем не менее по штату положено выделять для дублирования офицера и трех операторов из каждой смены.

Камера засекла незваного гостя у поста 47-Г, в самом начале галереи третьего уровня. Неизвестно, чем руководствовался техник по установке, но на месте лица опять оказалось расплывчатое пятно, зато удалось разглядеть квадратной формы предмет, висевший на шее.

— Ишь ты! — играя желваками, процедил майор Елисеев. — Прыгает, как обезьяна. Настоящий гомо сапиенс.

Лейтенант Компанеец едва не прыснул.

— Это последняя камера тут, — задумчиво протянул Бурмистров, водя по схеме карандашом. — Если он не надумает подняться назад, то до зала остается пройти два поста, затем спуститься в люк и дальше прямо по коридору 4-Б… Где он сейчас, мы не знаем. С момента тревоги прошло почти три часа. — Он умолк, углубившись в изучение плана. — Значит, сделаем следующим образом, — сказал после продолжительной паузы. — Попробуем зажать его в этой нише, — остро отточенный грифель очертил едва различимый овал. — С обоих концов — здесь и там — поставим тележки и пустим их встречным движением. За каждым роботом пойдут двое. Четверых, полагаю, будет достаточно, чтобы скрутить артиста.

— Разрешите, товарищ полковник? — лейтенант поднял руку, как ученик на уроке. — Внизу роботов нет. Только в двух главных галереях.

— Резонно, — кивнул полковник. — Можно, конечно, спустить на лифте, но канительно, и вообще нет уверенности, что этот фрукт все еще там. Что же нам предпринять…

Офицеры молчали. Командир не спрашивал, а размышлял вслух.

— Не исключена возможность диверсии, — решился вновь напомнить о себе Елисеев.

— В руках у него я ничего не заметил, — Бурмистров хитро прищурил глаз. — Что из этого следует? А то, что мину он мог запихнуть только в задницу.

Шутка была встречена сдержанным смехом.

— Отставить. Не вижу повода для веселья. Поисковым группам приданы солдаты с миноискателями. Только толку от них, как от козла молока… Что ж, другого выхода я не вижу. Включим звуковую сигнализацию, но не всю, а постепенно, от помещения к помещению. Где прозвенит, там и будем искать. Тележки должны быть в полной готовности. Мы его все-таки зажмем, сукина сына. — Он придвинул к себе микрофон трансляции. — Удвоить посты, поиск прекратить, но оставаться на местах.

Назначив ответственных за этажи, полковник спрятал кассеты в сейф.

— Операцию начнем точно в восемь. Прошу сверить часы. Ответственным за включение назначаю лейтенанта Компанейца. Отправляйтесь на пульт, лейтенант. Разберетесь там, что к чему, и доложите о готовности. Все свободны… Вас, товарищ майор, попрошу задержаться.

Елисеев вскочил, вытянулся и медленно, словно ему внезапно изменили силы, опустился обратно на стул.

— Не в службу, а в дружбу, Кондрат Пантелеевич, — с улыбкой обратился к нему полковник, — возьмите проводников с собаками и прочешите окружающую территорию. Не с неба же свалился этот ангел без крылышек? Какой-то след должен оставить?

— Парашют! — озарился догадкой майор.

— Парашют, — охотно согласился Бурмистров. — Нельзя исключить, хотя в таком случае он свалился именно с неба.

— Есть одна заковыка, товарищ полковник. Собачкам сначала надо понюхать, ну, какую-то вещь, а то как же искать без запаха?

— С запахом и дурак отыщет, — не дрогнув ни единым мускулом лица, возразил полковник, — а хорошая служебная собака должна найти парашют по одному наитию. В противном случае я разгоню все подразделение. За ненадобностью. Прошу выполнять.

Довольный тем, что сплавил с глаз долой дурака и зануду, снискавшего кличку Дуб трухлявый, Бурмистров взглянул на часы. До начала оставалось ровно четырнадцать минут. В самый раз для спокойного перекура. Как в той песне про космонавтов.

В отличие от звездных стартов, воспетых поэтами и композиторами, операция под землей была напрочь лишена какой бы то ни было романтики. «Прозвон», как выразился полковник, помещений, заняв сорок минут, не дал ощутимых результатов. Танцующий ниндзя либо покинул станцию, либо затаился в каком-нибудь закутке, неподконтрольном сигнализации. Таких мест, как убедился Бурмистров, оказалось предостаточно.

Из Москвы сыпались по прямому проводу нетерпеливые понукания и угрозы.

Но недаром говорят, что случайность — знак судьбы. Злоумышленника обнаружила уборщица тетя Катя. Заметив, что из-под двери женского туалета в галерее 2-Д просачивается струйка воды, старуха смекнула, что дело нечисто. Туалетом не пользовались месяца три и даже больше по причинам лопнувшей трубы, которую так и не удосужились починить: перекрыли вентиль, и будет. Поскольку служившие в секторе дозиметрического контроля дамы в погонах, а таковых было всего двое, с неудобствами смирились, про неисправность забыли. Упомянутые военнослужащие были вынуждены, переменив маршрут, бегать на верхний уровень к телефонисткам, и все ограничилось криво забитым гвоздем.

Вместо того чтобы ворваться в запретную дверь с криком и бранью, как того требовала ситуация, тетя Катя проявила похвальную бдительность. Оставив швабру с ведром в коридоре, она на цыпочках просеменила к ближайшему посту, откуда и позвонила непосредственному начальнику — старшему прапорщику Нечипоренко. Весть пошла по инстанциям.

В считанные минуты полковник, сопровождаемый двумя автоматчиками, влетел в коридор второго уровня. Остановившись перед дверью, украшенной силуэтом девичьей головки, он вынул пистолет и прислушался. Явственно различалось характерное журчание. Конец гвоздя, вырванного из филенки, был погнут.

Дав знак автоматчикам приготовиться, Бурмистров взвел затвор и, распахнув дверь ногой, первым ворвался в укромное место, сплошь выложенное белым кафелем чешского производства. Да так и застыл на пороге с «Макаровым» в руках.

Прямо в луже под умывальником на боку лежал мужчина лет тридцати, обтянутый с ног до головы трико из синтетики графитового оттенка. Вода хлестала из-под кабинок, разливаясь по всему полу.

Бурмистров выпрямил пружинно согнутые колени, снял с предохранителя и сунул в кобуру пистолет, размял напряженные пальцы.

— Переверните, — бросил солдатам.

Незнакомца, не подававшего признаков жизни, уложили на спину. Быстро прибывавшая вода уже заливала его бессильно упавшие руки. Опасность угрожала и новым ботинкам полковника.

— Несите в коридор, — кивнул он и, оставляя мокрые следы, направился к телефону. Соединившись с медпунктом, вызвал санитаров с носилками. Солдаты покорно волокли мокрое тело за командиром. — Положите, — указал Бурмистров на пол, — только осторожно. Встав на одно колено, пощупал пульс.

«Кажется, готов… С чего бы это?»

Решив, что во рту могла находиться ампула с ядом, попытался было разжать челюсти, но передумал, обратив внимание на синюю дискету, висевшую на тонком шнурке. Это и был тот самый квадрат, что засняла видеокамера.

«Рассказать — не поверят, а уж докладывать…»

Военврач, мобилизованный на год дипломант Второго мединститута, попытался прослушать сердце, затем, приподняв веко, включил фонарик. Радужка осталась неподвижной.

— Мертв, — уверенно констатировал он, поднимаясь с колен.

— Давно?

— Еще не успел остыть.

— Что-нибудь можно сделать?

— Не знаю… Попробуем.

— Тогда не теряйте времени! — полковник помог уложить тело на носилки. — Делайте, что хотите, но он нужен мне живым.

— Не слишком ли много требуете от нас? — с издевкой процедил медик. — Богу приказывать не пробовали?

— Выполняйте, лейтенант, — Бурмистров с трудом заставил себя сдержаться.

Идя рядом с носилками, он не сводил глаз с дискеты. Офицера ГРУ трудно чем-либо удивить, но это происшествие выглядело верхом идиотизма. А тут еще молокосос, который ненавидит военную службу и только и ждет, когда выйдет срок.

— Погодите, — остановил, вызвав лифт, санитаров и сорвал дискету со шнурка, продетого сквозь дырку в колесике.

Глава двадцать вторая Вена

В аэропорту вены задержали гражданина Азербайджана Исмаила Аливелиева, прибывшего из Ташкента. При нем находился стальной контейнер, упакованный в сумку-холодильник. Таможенный инспектор при просвечивании обратил внимание на металлический предмет и, не задавая лишних вопросов, включил радиационный дозиметр. Стрелка прыгнула за крайнюю черту.

С той поры как во Франкфурте-на-Майне арестовали серба, имевшего при себе свинцовую ампулу с плутонием, все международные аэропорты Германии и Австрии были оборудованы счетчиками Гейгера. Особенно строгому контролю подвергались пассажиры из стран СНГ. Единичные случаи нелегальной доставки обогащенного урана имели место и в прошлом, но плутоний, грозящий смертельной опасностью как для самого перевозчика, так и для окружающих, заставил ужесточить меры безопасности. Полиция и секретная служба быстро установили, что тем же самолетом летел и высокопоставленный чиновник Минатома. Возникла версия, будто официальная поездка явилась ширмой для нелегальной сделки с представителем одного из диктаторских режимов Ближнего или Среднего Востока. В газетах поднялась шумиха о так называемом «русском следе». Минатом выступил с резким опровержением. Как нельзя вовремя появилось сообщение, что инцидент спровоцирован германскими спецслужбами, дабы лишний раз обратить внимание своего правительства на контрабанду необходимых для производства ядерного оружия материалов.

Откуда поступает уран, притом в количествах, достаточных для создания нескольких бомб хиросимского типа, установить в точности не удалось. Это могла быть как Россия, так и Украина, и Беларусь, и Казахстан. Необогащенный уран, например, значительными партиями вывозился из Таджикистана, где находятся крупнейшие в мире разработки. Даже на республики Прибалтики, не располагающие собственными природными богатствами, падало подозрение. Не случайно Эстония вошла в число ведущих стран-экспортеров цветных металлов. А ведь это не только алюминий и медь, но и редкоземельные, и платиновая группа — все, без чего невозможны высокие технологии.

«Русский след» разветвился в самых разных направлениях, захватив и Польшу, и Венгрию. Странным образом это совпало с маршрутом распространения наркотиков.

О задержании Аливелиева кратко оповестили Азербайджанское консульство. Более подробная информация поступила в местное отделение Интерпола и на Лубянку, в Москву. Соответственно были уведомлены агенты FBI и германской BND. Аливелиевым вплотную занялись инспектор австрийской полиции Вольфганг Обердорфер и спешно прибывший из Гамбурга агент Бруно Кампински.

Контейнер, с соблюдением необходимых предосторожностей, перевезли в специальную лабораторию. В нем оказался высокоактивный изотоп — стронций-90. При случайном нарушении оболочки и распылении содержимого смертельному заражению могло быть подвергнуто пространство, соизмеримое с таким городом, как Вена, где, кстати, расположена штаб-квартира Международного агентства по атомной энергии — МАГАТЭ. Невзирая на встроенную внутрь стальной болванки толстую оболочку свинца, самодельный контейнер зашкаливал приборы. Только заведомый самоубийца мог взять на себя миссию перевозчика или же человек, совершенно не сведущий, каким оказался тот, арестованный во Франкфурте серб. От ампулы, которая лежала во внутреннем кармане пиджака, на груди у него образовался обширный ожог. По всем показателям жить ему оставалось максимум два месяца, но он протянул намного дольше, однако без особых перспектив на выздоровление. Рак был обеспечен на сто процентов.

Задержанного сфотографировали, взяли у него отпечатки пальцев, заполнили учетные карточки. В графу «особые приметы» были занесены шрам на лбу и татуировка: перстень на безымянном пальце правой руки и сердце, пронзенное двумя мечами на внешней стороне ладони, а также тонкого рисунка крылатый дракон на левом плече.

Однако провести ночь на тюремной койке ему было не суждено.

Вполне понятно, что для начала Аливелиева осмотрели врачи. По их оценке, весьма предварительной, он схватил дозу, вполне достаточную для лучевой болезни средней тяжести. Экспресс-анализ крови показал характерный сдвиг лейкоцитарной формулы. Тут же была сделана спинномозговая пункция, взяты печеночные пробы, просканирована щитовидная железа.

Вместо следственной камеры, допрос пришлось проводить в больничной палате на Химмельпфортгассе. Впрочем, назвать происходящее допросом можно только с большой натяжкой.

Исмаил Аливелиев не ответил ни на один вопрос. Не то, чтобы отказался отвечать, потребовав адвоката, как это часто бывает, но просто молчал, безучастно уставясь в стену. Все попытки заставить его раскрыть рот ни к чему не привели. Казалось, он глубоко равнодушен ко всему на свете, включая собственное здоровье и саму жизнь.

Напрасно Обердорфер раскладывал перед ним фотографии, запечатлевшие кожные покровы того самого серба, собрата по ремеслу, чьи дни на этой земле были сочтены. Ни ожоги, ни жуткая эритема, ни язвы на месте волос, выпадавших пучками, — ничто не вызвало заметной реакции.

— Жаль, что их консул уклонился от встречи, — посетовал инспектор. — Возможно, парень говорит только на своем языке?

— Хотя бы два слова по-русски он должен знать? — возразил Кампински. — Нет, уважаемый коллега. Тут что-то другое. Это или мусульманский фанатик-смертник, или… Думаю, нам понадобится консультация опытного психиатра. У вас есть подходящий?

— Вы на родине Зигмунда Фрейда, коллега, — улыбнулся Обердорфер.

На другой день профессор Кребс из психиатрической клиники имени Карла Юнга на Штифтгассе осмотрел пациента. Он добросовестно проделал классический комплекс процедур. Проверяя рефлексы, стучал молоточками под коленом, выписывал иероглифы на спине, следя через монокль, как розовеет кожа. Колол иглами, выворачивал веки.

— Не простой случай, — последовал в конце концов глубокомысленный вывод. — Не знаю, господа, что вам и сказать. Если бы вы не заверили, что данный субъект самостоятельно, без сопровождения прилетел на самолете, за диагнозом дело бы не стало, но в данном случае… В данном случае я беру на себя смелость заявить, что он зомбирован или, скажем так, находится под сильным гипнозом.

Обердорфер только руками развел, а Кампински загадочно улыбнулся. Ему приходилось встречаться с такого рода явлениями в Гамбургском порту. И зеленого дракона, вытатуированного на плече, видел он не впервые.

— Вы можете что-нибудь сделать, господин профессор? — спросил он, всем своим видом давая понять, что не сомневается в положительном ответе светила медицины.

— Сначала я должен понаблюдать больного. — Кребс вложил монокль в жилетный карман и пригладил остатки седых, легких, как пух, волосков. — Предупреждаю заранее, успеха гарантировать не берусь. Потребуется комплекс мер и, главное, время. Фактор времени я бы поставил на первое место.

— Заранее прошу прощения за назойливость, господин профессор, — вкрадчиво подъехал Кампински, — но я не очень хорошо понимаю, что значит «зомбирован»? Не будете ли вы настолько любезны…

— О да, господин профессор, пожалуйста, — поддержал Обердорфер. — Я не представляю, где находится этот Азербайджан. Все-таки бывшая часть России. Не Гаити, не Африка.

Кребс вставил монокль и смерил Кампински холодным пронизывающим взглядом.

— Послушайте, инспектор, я старый человек и могу позволить себе говорить прямо. Оставьте свои полицейские игры, рассчитанные на простаков. У вас в BND существует специальный отдел, который занимается такого рода исследованиями. В прошлом году меня пригласили в Штутгарт прочесть несколько лекций для ваших сотрудников. Допускаю, что вас могло и не быть в числе слушателей, но это ровным счетом ничего не означает. Все, что положено знать агенту секретной полиции о зомбировании, вам, безусловно, известно. И вы, инспектор Обердорфер, не столь наивны, чтобы сомневаться в географическом положении Кавказа. Короче, господа, что вам угодно?

— Тысяча извинений, профессор, — Кампински скромно потупился. — Вилять вокруг да около не в моих привычках. Налицо контрабанда радиоактивных изотопов. Скажу больше: боевых радиоактивных веществ. Изъятый контейнер способен обратить в радиоактивную пустыню весь центр, от старой ратуши до Пратер Штерна и Ринга. Моя специальность — физика. О гипнозе, зомбировании и тому подобных вещах осведомлен, вы целиком и полностью правы, но в узких рамках. Этого явно недостаточно. Мы не знаем, с какого бока подступиться к этому Аливелиеву, чтобы заставить его заговорить. Именно с такой просьбой я и обратился к вам с самого начала.

— Вы подозреваете его в терроризме?

— Нельзя исключить. Нужно как можно быстрее вывести его из состояния каталепсии.

— Вздор. К каталепсии это имеет весьма отдаленное отношение. Если я не ошибаюсь, мы столкнулись с редким случаем глубокого зомбирования, когда в действие вступает программа номер один.

— Программа номер один? — непритворно удивился Кампински. — Впервые слышу.

— Я тоже, — подтвердил Обердорфер.

— Имя Луиса Кастильо вам ничего не говорит?

— Манила? Кажется, это было связано с Маркосом, лет тридцать назад? — напряг память Кампински.

На семинаре в Штутгарте действительно разбирали случай глубокого зомбирования, получивший название «Феномен Кастильо». Латиноамериканец Луис Анхело Кастильо был арестован по подозрению в подготовке заговора против тогдашнего президента Филиппинской республики Маркоса. Допрос вели с применением пентотала, прозванного «эликсиром правды». Отличить правду от лжи не способна никакая химия, но волю пентотал подавлял, принуждая тем самым давать ответы. В том, насколько они искренни, должен был разобраться профессиональный гипнолог. С Кастильо работала целая бригада. Его часами держали на детекторе лжи, изучая диапазоны реакций на самые разнообразные вопросы, но он упорно твердил, что прибыл в Манилу с частным визитом: отдохнуть на побережье, проехаться по стране. Детективы понимали, что это всего лишь легенда, заготовленная на случай ареста. Психологи подозревали нечто более значительное. Медленно, но верно инъекции пентотала и сеансы гипноза позволили проникнуть на второй уровень. Кастильо «признался», что действовал по заданию CIA, но наотрез отказался отвечать на любые вопросы, связанные с заданием. Такая легенда тоже была заложена в программе. Следующий этап предусматривал самоликвидацию, но условия, в которых содержался Кастильо, исключали возможность подобной акции. В поисках подходящего оружия он дошел до мучительного состояния, которое сродни ломке, переживаемой наркоманом, лишенным доступа к зелью. Лишь после этого следствию удалось проникнуть на последний уровень. Кастильо рассказал, что действительно прибыл с целью убить Маркоса. Чтобы предупредить социальный взрыв, CIA вошло в контакт с оппозицией и разработало план покушения. Диктатор довел положение в стране до точки кипения. Впоследствии выяснилось, что он еще и присвоил тридцать миллиардов долларов.

Программа, которой целиком и полностью было подчинено поведение агента, содержала определенные ключевые слова. Раскрыть код удалось благодаря случайному совпадению. Намучавшись в госпитале, где его пичкали укрепляющими средствами, Кастильо попросился обратно в камеру. Врач ответил, что это зависит от высокого начальства. В то же мгновение Кастильо рухнул на койку и заснул мертвым сном. Разбудить его оказалось не под силу даже реаниматорам. Выход нашел гипнолог, принимавший участие в допросах. Он раскрыл изъятую у арестованного записную книжку и начал читать вслух все записанные в ней слова и цифры: имена, адреса, телефоны. Особое внимание привлекла сентенция на одной из последних страниц: «Я должен верить себе, иначе мне не поверят». Едва она прозвучала, Кастильо открыл глаза. Ему дали прийти в себя, после чего возобновили эксперименты. О допросе как таковом речь не шла: агент раскололся и не мог уже сообщить ничего нового. Случай вызывал интерес с позиций чистой науки. Опыт с записной книжкой повторили, погрузив Кастильо в гипнотический сон. При упоминании группы цифр — 67 07 05 — он сунул руку под подушку, выхватил воображаемый револьвер и приставил себе к виску. Сходную реакцию он обнаружил и при взгляде на фотографию президента. С той лишь разницей, что продемонстрировал готовность к действию, противоположному самоубийству. Вывод напрашивался однозначный. Шестизначное число было истолковано как дата — текущий год, июль, пятый день, когда после покушения агент должен был покончить с собой.

Упомянув о «Феномене Кастильо», Кребс лишь усугубил самые мрачные подозрения Бруно Кампински. На профессора в свою очередь произвело впечатление замечание о воздействии стронция. После акции в токийском метро приходилось принимать всерьез любую гипотетическую возможность, сколь бы безумной она не казалась здравомыслящему человеку. Печальный опыт показывал, что не существует границы, которую не решится перешагнуть международный терроризм. Убийцы-смертники действовали не только в Японии или на Ближнем Востоке.

— Вы, конечно, обратили внимание, господа, на его татуировку? Меня заинтересовал зеленый дракон. Чистота и тонкость рисунка обнаруживают высокое мастерство. Раньше подобное можно было встретить, скажем, в Японии или Китае, однако нынче… Не знаю.

— Совершенно справедливо, господин профессор, — подтвердил Обердорфер. — В наше время татуировка сделалась непременным атрибутом молодежной культуры. На Шрайгассе за четыреста шиллингов вам нарисуют и не такое.

— И все же, — Кребс задумчиво потер переносицу. — В связи с контрабандой радионуклидов, вы затронули наркомафию, инспектор, — он повернулся к сидящему на больничной тумбочке Кампински. — Кого конкретно имели в виду: триады Гонконга, якудзи или афганцев? Этот дракон на плече не дает мне покоя.

— Мне лестно сознавать, что мы думаем в одном направлении, господин профессор. Предполагать можно и то, и другое, и третье. Афганцы давно освоили не только Среднюю Азию, но и Кавказ, включая Азербайджан и Чечню. Но, вы опять-таки совершенно правы, характер татуировки скорее указывает на Дальний Восток. Одно могу сказать твердо: сращение широко развитых структур наркобизнеса с ядерной контрабандой маловероятно. В сущности мы имеем дело лишь с единичными, я бы сказал, далекими от профессионализма проявлениями. Конкретный пример налицо, — Кампински кивнул на стеклянную стенку бокса, где лежал Исмаил Аливелиев. На фоне белоснежной подушки его основательно обросшая физиономия казалась почти черной.

— В чем вы усматриваете непрофессионализм?

— О нем лично ничего сказать пока не могу: зомби, так зомби. Иное дело — хозяева. В нынешних условиях везти такую штуковину самолетом более чем рискованно. Почти никаких шансов.

— Но в Москве его пропустили?

— Я говорю о Европе, но и в Москве он бы вряд ли сумел миновать контроль. В Ташкенте, согласен, возможностей больше. Думаю, что при посадке в Шереметьеве транзитный самолет не проверили с должным тщанием.

— Мы уже послали русским уведомление, — сказал Обердорфер.

— Что ж, господа, — Кребс извлек монокль, дохнул на него, протер уголком платка, острым пиком торчавшего из нагрудного кармана, — я никогда не отказывал полиции в помощи, не хочу делать исключение и для вас.

— Не знаю, как и благодарить вас, господин профессор, — Кампински почтительно склонил голову. — Мой австрийский коллега наверняка позаботится достойно возместить ваши расходы.

— Это не главное, — поспешно отмахнулся старый психиатр. — Я вынужден настаивать на одном непременном условии: вы передадите мне все документы, найденные у данного индивида, вплоть до самой ничтожной бумажки. Любая мелочь может оказаться определяющей. Вы меня понимаете?

Кампински переглянулся с Обердорфером.

— Боюсь, это нелегко будет выполнить, — озадаченно пожал плечами австриец. — Если вам нужно ознакомиться, я постараюсь устроить, но…

— Именно так: «но»! Я не привык работать на глазах у посторонних людей, тем более полицейских. Это нервирует, мешает сконцентрировать мысль. Нет, мне нужно спокойно подумать; в привычной обстановке, за чашкой липового цвета и с хорошей сигарой в руке.

— Вам обязательно нужны подлинники или можно обойтись копиями? — спросил Обердорфер.

— Подлинник всегда лучше, ибо несет на себе определенную эманацию, уловить которую способно лишь подсознание. Это нечто большее, чем экстрасенсорное восприятие, — Кребс мечтательно опустил веки. — Впрочем, я не стану настаивать на подлинниках, сгодятся и копии. Когда смогу их получить?

— Постараюсь, чтобы вам доставили как можно скорее, — заверил Обердорфер.

— Отлично, господа. После того как ознакомлюсь с документами, дам окончательный ответ. Возможно, что-то и удастся придумать. Важно найти хотя бы подступы к коду… Нет-нет, можете не провожать. Я найду дорогу.

— Как он вам? — спросил Обердорфер, когда стихли шаги в коридоре.

— По-моему, то, что надо. Оригинальный старик.

— Ученик самого Юнга. Говорят, он творит настоящие чудеса.

— Значит будем уповать на чудо, коллега. Список пассажиров получили?

— Уже в работе. Вот если бы иметь еще и список встречающих…

Кампински сочувственно улыбнулся.

— В каждом из нас, я говорю о немцах, товарищ, теплится искорка Фауста. Мечта о невозможном.

— По счастью, это ничуть не мешает нам действовать в обозначенных рамках. Я думаю направить образцы стронция на исследование в МАГАТЭ. Только там могут с уверенностью судить, где получены изотопы.

— По правде сказать, мне пришла в голову та же самая мысль. Я не решился поделиться с вами лишь потому, что не вправе вмешиваться в вашу работу.

— Излишняя щепетильность. Как-никак у нас общая задача, — заверил Обердорфер. — Это верно, что каждое радиоактивное вещество оставляет особый след? Меня правильно сориентировали?

— Совершенно точно. В принципе отдельные атомы данного элемента абсолютно одинаковы, различие обнаруживается, так сказать, в общей массе, в ансамбле. Стопроцентная чистота недостижима в принципе, всегда есть посторонние примеси. Возьмем хотя бы тот же контейнер. При химических анализах и масс-спектрометрии обнаружится, что, помимо стронция, присутствуют атомы других элементов. И сам стронций-90 окажется засоренным полным набором более легких и тяжелых изотопов. Характер распределения по массам зависит от способов получения и очистки. Поскольку каждое производство имеет свои индивидуальные особенности, спектрограмма может служить надежным источником идентификации.

— Как отпечатки пальцев.

— Безусловно, только еще точнее.

— Собственно, это и дает право говорить о русском следе плутония.

— С одной существенной оговоркой. Плутоний, безусловно, был получен на одном из российских заводов, но не забудьте, что до недавнего времени существовал Советский Союз.

— Единый и могучий, — тонко улыбнулся Обердорфер.

— Можно иронизировать, сколько душе угодно, но ведь это недалеко от истины. Для Германии падение Берлинской стены явилось манной небесной, хотя не стоит закрывать глаза и на то, что распад Союза породил целый ворох серьезнейших проблем. Упомянутый вами плутоний могли направить в любую из республик. Вот и решайте теперь, кто виноват. Я бы не взял на себя подобную смелость. Дактилоскопический отпечаток, позволю сказать, производителя еще ничего не значит, пока не выявлена вся цепь. Кто отправил, куда, с какой целью, кто, наконец, получатель и куда он переадресовал груз. Попробуй, размотай… Боюсь, что в нашем случае мы столкнемся с теми же трудностями. В Баку, насколько мне известно, не производятся радиоактивные изотопы и в Ташкенте — тоже.

— Зато наркотики поступают оттуда исправно.

— Что ж, тем больше оснований войти в контакт с русскими. Я бы на вашем месте сделал это через Интерпол. Это поможет нам быстрее разобраться со списком пассажиров.

Глава двадцать третья И еще похороны…

На Очаковском кладбище провожали в последний путь двадцать третьего президента. Двадцать третьего банкира Москвы, убитого по заказу, как произнес, открыв панихиду, Кидин.

— Идет планомерный отстрел лучших людей России, — говорил Иван Николаевич со слезой в голосе. — Ни одно преступление так и не было раскрыто, ни один убийца не был наказан. Как не горько, но и на сей раз нам будут явлены позорные доказательства равнодушия и бессилия власти, попустительство и презренная ложь.

Вокруг свежевырытой могилы плотно сбилась кучка узнаваемых лиц: банкиры, депутаты, директора крупных заводов. В узком проходе между оградами развернуться было практически негде. Венки, увитые красными, черными и белыми лентами, лежали чуть ли не штабелями. Журналисты держались поодаль. Своих представителей прислали все мало-мальски заметные издания. Редакция журнала «Деньги» вообще явилась в полном составе — покойный числился в редсовете. Хоронили, как говорили когда-то, по первому разряду: духовой оркестр, поп с дымящимся кадилом, масса цветов: розы с метровыми стеблями, калы, редкостной красоты орхидеи.

Власть, которую в одних и тех же словах полоскали ораторы, казалось, вполне разделяла общее настроение, не относя гневные выпады на свой счет. Согласно кивали, внемля заключительному рефрену речей, замминистры, вице-мэры, генералы с планками до живота. Все были убеждены, что так дальше продолжаться не может, и все понимали, что и может, и будет.

Лазо пришел не по служебной надобности и тем более не из уважения к памяти Лобастова, которого не знал. Захотелось увидеть Лору, хотя бы издали. Из-за похорон они пропустили свидание. После возвращения Кидина встречались урывками. Опорожнив бутылку и торопливо перекусив, бросались в постель. Проводив Лору до метро, Саня возвращался в газету и даже ухитрялся писать. В редакции, где все известно про всех, на него взирали с холодным любопытством, а коллеги женского пола — с жалостью. Большинство сходилось на том, что дольше осени эта любовь не продлится.

Главный скрежетал зубами, но терпел. Вместо забойных гвоздевых материалов, от Лазо поступали крохотные заметульки на тему «бизнес и культура». Какие-то презентации, выставки, выпендрежное спонсорство — кому это надо? После сокращения оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать строк. Едва взглянув на правку, Саня пускался в бега. Раньше он бился за каждое слово, теперь его волновало одно: имя Лоры. Это был необходимый декорум для встреч на людях. Он мог обмануть кого угодно, кроме журналистов. Злые и особо завистливые языки поговаривали, что она не только спит с ним, но и отстегивает доллары за рекламу. Саня молча бесился.

Стоя возле крашеной серебрянкой решетки, за которой высился обелиск черного мрамора с чьими-то лицами в керамических овалах, он следил за игрой солнечных пятен, осыпавших ее с ног до головы, словно золотом ведьм, терявшим свою призрачную ценность, едва задувал, колебля нависающие ветви березы, горячий ветер.

Вокруг Лоры собрался настоящий паноптикум: дама из Центробанка, еще более вульгарная, чем казалась на экране, финансовый воротила, которого спас от тюрьмы депутатский мандат, его жена-манекенщица, кутюрье с повадками голубого — кого только не было. Но полной неожиданностью для Сани явился Зиновий Юрьевич Баржин. Впрочем, вполне достойное имя Зиновий он сменил на Зенон, чтобы, не дай Господь, не поставили в один ряд с Зиновиями, которые Гердты. Насмешники, коими всегда была богата Москва, тут же прозвали его Зюбаржин (3. Ю. Баржин), расшифровав образовавшуюся аббревиатуру как: Зюганов — Баркашов — Жириновский. Попало не в бровь, а в глаз. Зенон ничуть не уступал в хамстве и наглости прочим вождям, был до умопомрачения лжив и абсолютно всеяден. Его полувоенизированные шайки с одинаковой легкостью примыкали к любой демонстрации, тяготея, однако, к гитлеровцам и сталинцам.

При каждом удобном случае он требовал железного порядка, железной руки и железного занавеса — все у него было железное и стальное. В качестве гимна «зюбаржинцы» — то ли партия, то ли секта — приспособили известную песню:

Тоталитарные замашки каким-то образом сочетались у них с проповедью всеобщего покаяния перед близким концом света. Конфессиональные симпатии были столь же неразборчивы и эклектичны: православие и тут же язычество с его волхвами и Велесом, индо-арии и почему-то дзенбуддизм. Поговаривали, что Зенон был тесно связан с самим Асахарой. Но с кем он только не знался в сем многошумном и неразборчивом мире? Гебешники и нацисты, самозванные епископы и диктаторы, генералы-мятежники и отгоревшие звезды большого спорта — всех он числил в друзьях. За его спиной стояли ликеро-водочный завод, спортивно-оздоровительный комплекс и трастовая компания с сомнительным зарубежным прикрытием. Тем большее удивление вызывала сопричастность фигляра и проходимца к крупному бизнесу. Оставалось только гадать, что связывало его с покойным Лобастовым и ныне здравствующим Лориным мужем.

Лазо видел, как кивнул, в ответ на поклон Зюбаржина, сановитый Кидин. Оба казались ему одинаково неприятными, но было совестно сознавать, что эта его неприязнь слишком личностно окрашена. Саня обратил внимание на высокого мужчину спортивного склада, по всей видимости, охранника, бдительно опекавшего Ивана Николаевича. Его открытое, располагающее к себе лицо показалось знакомым, точнее однажды увиденным, но где и когда? Чутье подсказывало, что это была не просто случайная встреча на одном из жизненных перекрестков, нет, но событие по-своему знаменательное, оставившее незарастающий след.

Вспомнить помогло совершенно незначительное происшествие, оставшееся для других почти незамеченным. Подойдя слишком близко к краю вырытой ямы, которой предстояло стать вечным домом гендиректора «Сибирь Петролеум», Кидин споткнулся и чуть было не загремел вниз, но был подхвачен в неуловимом глазу прыжке.

И тут, словно завесу какую отдернули: «Живое кольцо!» Саня увидел себя у Белого дома в ту самую ночь, когда неминуемо ждали штурма. Горячая броня, удушающе-сладкая вонь солярки, сдвинутые троллейбусы, жалкое подобие баррикад. Пронесся слух, что от Красной Пресни по кольцу движется техника. Танков и бронемашин и без того было довольно вокруг, только они стояли, зажав в тиски, а те шли.

Саня и еще двое парней из его отряда, похватав бутылки с бензином, рванули на угол улицы Чайковского. В дымящейся мгле, раздираемой снопами света, грохотали танки. Впереди с включенными фарами и закрытыми люками неслось несколько БМП. Было видно, что они движутся по осевой, не собираясь сворачивать вправо, и уйдут в туннель, и проследуют до самой Смоленской.

Ни тогда, ни тем более потом Саня не мог понять, какая сила подхватила его на крылья и бросила наперерез. Высокую фигуру в каске и бронежилете он заметил лишь в начальный момент прыжка. Такого же, как только что, без разбега и видимого усилия.

Не то освещение и обстановка не та, чтобыразглядеть и запомнить, но и не то мгновение, чтобы забыть.

«Жить надоело? — он вспомнил все: и лицо, и голос, и плечи свои, словно стиснутые стальными клешнями манипулятора. — Или крыша поехала?»

Такие черты — правильные и в меру приятные — обычно не запоминаются. Незабываемыми их делает чувство, а оно не выветрилось за эти годы, скорее окрепло. И это была благодарность.

Отбухали траурный марш медные тарелки и барабаны, отзвучали похоронные речи, расточился в горних высях благовонный дым ладана. На палисандровую крышку гроба посыпались комья пересохшей земли. Похоронная процессия начала рассыпаться: кто к автобусам, кто к иномаркам.

Кидин с женой подошли к вдове и родственникам покойного, а Саня, переждав основной поток, направился к выходу. До него долетали обрывки разговоров. Стряхнув с себя ритуальное оцепенение, люди оживленно спорили о причинах убийства. Предположения выдвигались самые разные: от участия в приватизации алюминиевого комбината до нефти, которую Лобастов загнал в Чечню. Мелькала фамилия Баржина. Кто-то категорически заявил, что он вовсе не Баржин, а Баржинский, как будто это что-то меняло. Склоняли Кидина, намекая на его мафиозные связи, но пуще всех досталось какому-то Каменюке, якобы обтяпавшему вместе с покойным грандиозную аферу с акциями.

Насколько Саня мог понять, сплетники принадлежали к финансовым кругам и направлялись прямиком на поминки во французский ресторан, открытый недавно в помещении «Гранд-отеля», где цены были в два раза выше чем в Париже.

Он подумал, что Лора тоже вскоре окажется там и будет сидеть рядом с этими людьми, говорить с ними, выслушивать их самодовольные высказывания, весь этот мелкотравчатый вздор, и почувствовал себя одиноким и лишним.

Последние дни его преследовало ощущение надвигающейся развязки. Казалось бы, никаких заметных перемен в их отношениях не произошло, но исчезло упоительное чувство полета, безоглядная радость ушла, дав место тяжким раздумьям. Упиваясь каждой минутой близости, они старались не думать о том, куда несет их случайно подвернувшийся поезд без машиниста и тормозов. Только разве уйдешь от себя? Одинокие ночи, отравленные ожиданием и самоедством, отлагались в сердце едкой накипью. Незваными гостьями заявили себя подозрительность и какая-то болезненная щепетильность, которых прежде не замечали они ни в себе, ни друг в друге.

Скрыть душевную муть, переборов ее в одиночку, оказалось никак невозможно. Настроенные на одну волну, оба были слишком чувствительны, слишком тонки, чтобы не ощутить, не среагировать, не войти в разрушительный резонанс. Размолвки, сопровождаемые слезами и бурным излиянием чувств, кончались столь же неистовым примирением и, как обычно, постелью. Но и между туч, до предела насыщенных электричеством, не всегда пробегает искра разряда. Настала пора, когда затаенное молчание больше не находило выхода. Его приходилось скрывать под холодной иронией или деланным смехом и уносить с собой, в свое горькое одиночество.

Вспоминая отлетевший головокружительный хмель первых дней, они пытались вернуться назад, но тем вернее тащило их дальше — туда, где уже успели побывать, откуда, казалось, вырвались, куда пуще смерти боялись вновь угодить.

Это порождало обиды, ожесточение, но и в самые трудные минуты каждый знал, что никогда не переступит черту, не выкрикнет, как бы ни было больно, те единственные слова, которыми кончается все.

Солнце покинуло созвездие Близнецов, и Земля неудержимо неслась к поясу астероидов, навстречу звездным дождям.

Саня ошибался, полагая, что Лора поедет в ресторан «У Максима».

— У меня страшно разболелась голова, — сказала она, усаживаясь на заднее сидение «мерседеса». — Ты уж как-нибудь без меня.

— Неудобно, — попробовал возразить Кидин. — Все будут.

— Тем более. Никто и не заметит.

— Это тебе так кажется. Не забывай, моя радость, что Лобастов был твоей правой рукой. Как-никак, а обязывает…

— Ты хочешь сказать — твоей? Я, дорогой, не имела ровным счетом никакого отношения ни к нему, ни к его делам.

— Об этом знали только мы с тобой. Другие считают иначе. Как председатель ты просто обязана…

— Обязана? — она смерила мужа высокомерным оценивающим взглядом.

— Я никому ничем не обязана. Постарайся запомнить раз и навсегда.

— Тише, — поморщился Кидин, — Валентин услышит.

— Вот давай и закончим на этом, — Лариса Климентьевна краем глаза глянула в окно: Смирнов стоял в двух шагах от машины, видимо, дожидаясь шофера, который давал указания водителю неудачно припаркованной «вольво».

— Если думаешь, что я горю желанием туда ехать, то крупно ошибаешься. На меня столько навалилось, что не чаю, как выкарабкаться. На завтра в «Сибири» назначена ревизия. Это и тебя, между прочим, касается.

— Ни в малейшей степени. Можешь забрать акции себе. Дарю.

— Сама не знаешь, что говоришь! Это же миллиарды, кисуля. Сегодня миллиарды, а завтра…

— Не знаю, что будет завтра, и не желаю знать. Оставь меня в покое.

— Можно ехать Ваникалыч, — доложил, вернувшись, шофер. — Ну и дурак водило у Каменюки! Нашел, где стать.

— Сначала домой, — приказал Кидин. — Завезем Ларису Климентьевну, а там уж… Минут за сорок обернемся? — он слегка отодвинулся, освобождая место для Валентина.

— Без нас не начнут, — усмехнулся Смирнов. — Успеем.

Он сразу заприметил стоявшего в стороне хахаля. Интересно, знала ли хозяйка, что он тут, поблизости? Наверное, нет, иначе бы подошла. Она баба шальная.

Лицо Ларисы Климентьевны, если и выражало что, то беспросветную скуку. Ощутив на себе чужой взгляд, она удивленно подняла брови.

— Вы чего, Валентин Петрович?

— А ничего, — не зная, что сказать, он озабоченно нахмурился. — Не люблю я лишних концов. Больно уж времечко лихое. Ларису Климентьевну, само собой, доставим в первую очередь. Нет вопроса. Трогай!

Когда машина миновала кладбищенский забор, он высвободил руку из-под пиджака.

Кажется, на этот раз пронесло. Обстановка на похоронах была намного сложнее, чем третьего дня в аэропорту. День церемонии объявлен, а условия для засады самые подходящие.

Валентин Петрович посетил кладбище еще накануне, чтобы заранее определить, где расставить людей. Его поразило, как причудливо судьба плетет свои петли. Найдя шестьдесят седьмой участок, где была захоронена мать Лобастова, он наткнулся на могилу Светланы. Цветы пожухли, холмик осел и только застекленная фотография на железном пруте стояла все так же прямо.

Ребята своими руками отрыли ямку для урны. И нескольких дней не прошло…

Глава двадцать четвертая Радиация

Стоя в проходной еще недавно секретного завода, поставлявшего стабильные изотопы во все концы Союза и монолитного соцлагеря, ведущий научный сотрудник Торба начал было сомневаться, выпишут ли пропуска. Внешне все выглядело, как в прежние времена: турникеты с таймерами, военизированная охрана.

С того дня как он нос к носу столкнулся в своем дворе с Голобабенко, дела быстро пошли на поправку. Владислав Леонидович сперва не узнал в раздобревшем лысеющем мужчине того самого Петьку, с которым учился на одном потоке и даже играл в баскетбольной сборной. Зато Петя так и расплылся в улыбке:

— Владик! Какими судьбами?.. Не признал, чертяка? А ну, давай, вспоминай…

Несколько наводящих вопросов, характерная подробность, забавный эпизод — и все расставилось по своим местам.

— Петрик-Вареник! Ты-то как тут очутился?

— А у меня знакомая! — хитро подмигнул Голобабенко, тряхнув чемоданчиком, где тяжело звякнула стеклотара. — Соображаешь?

— Ах ты, старый греховодник! А я тут живу. Видишь, собачку выгуливаю? — Торба дернул за поводок. — Сидеть, Лаки.

Но спаниель ни за что не хотел приближаться, упираясь изо всех сил, тянул в сторону. Не нравился ему знакомый хозяина, и он стремился выразить неприязнь доступными способами: тянул в сторону, ощерив клыки, издавал угрожающее ворчание.

— Чегой-то с ним? — поинтересовался Голобабенко. — Небось кошку учуял?

— Капризничает. Он у меня недавно такой номер отколол, не поверишь, — и Владислав Леонидович поведал старому приятелю, как они с Лаки наткнулись на труп красавицы-наркоманки. — Лежала, в чем мать родила! Представляешь?

— Спаниели вообще очень чувствительные, — заметил Голобабенко, выслушав с интересом. — Их специально используют для поиска взрывчатки. Если заняться разведением, большие бабки можно настричь.

Разговор перекинулся на экономические темы. Торба поделился своими неурядицами, обматерил правительство, обрекшее науку на вымирание, а Голобабенко вызвался свести его с нужными людьми, которые живо помогут поправить материальное положение.

Договорились свидеться в спокойной обстановке и обстоятельно покалякать.

— Помнишь пивзал на Колхозной? — предложил Петя.

Еще бы не помнить! Они частенько наведывались в этот прокуренный, битком набитый сарай, получивший меткое название «Мир животных». С каждым годом он становился все гаже и непотребнее. Стеклянные банки пришли на смену канувшим в небытие кружкам, стойкий запах вареных креветок и рыбьей шелухи, казалось, навечно въелся в потные стены.

— Колоритное было местечко. Небось, к креветкам теперь и не подступишься… Там все такая же грязь?

— Увидишь — не поверишь. Настоящий лондонский паб. Латунные краны, дерево все под лаком, а пиво, — Голобабенко глаза закатил, — какое душа пожелает! Хошь «Пильзень», хошь «Жигули». Даже «Карлсберг», и тот бочковый. Про закусь лучше не спрашивай: раки, соленые сухарики, моченый горох. И креветки не как раньше — размазня на воде. Отборные, свежие, с огурец величиной и отварены до кондиции. А на цены наплюй. Фирма за ценой не постоит.

Фирмой он называл свой «почтовый ящик», который благодаря современной организации труда и международным связям не только вписался в рынок, но, можно сказать, процветал. Специалист уровня Торбы получал, как со значением подчеркнул Петя, «на западном уровне». Консультации на стороне оплачивались соответственно.

Намек прозвучал заманчиво.

— Подумать только, — обрадовано вздохнул Торба, — еще секунда, и мы бы могли разминуться.

— Я удивляюсь, как мы раньше не встретились, Владик. В твоих краях я довольно частый гость. Скоро сам перееду.

— Знакомая? — понимающе подмигнул Владислав Леонидович.

— Таких знакомых, как говорится, дюжина в каждом порту. По работе часто приходится бывать. Тут же кругом сплошная наука: Физпроблемы, ФИАН, Физхимия, Химфизика — полный набор.

— Вы с ними на хоздоговорах?

— По-разному…

Поскольку друг дал понять, что чемоданчик у него не пустой, а о дальнейшем догадаться было нетрудно, Владислав Леонидович не стал докучать лишними вопросами. Мужская солидарность — это святое. На его месте он бы давно поспешил распрощаться и нырнул в подъезд, где его, должно быть, заждались.

Петя, однако, растроганный встречей и воспоминаниями, оказался настолько любезен, что проводил приятеля аж до трамвайного круга и долго стоял, помахивая рукой, пока тот не исчез вместе с собакой на проспекте Вернадского.

Бар, сияющий неоновой вывеской «Джон Ячменное зерно», превзошел все ожидания. Торба не помнил, когда разговлялся последний раз с таким удовольствием. Высосали кружек по шесть, не менее. Посидели душевно, наговорились всласть. Голобабенко, не моргнув глазом, оставил триста тысяч.

Деловые вопросы решались незаметно, как бы сами собой.

— Ты ведь занимался радиационной защитой? — спросил Петя, в общих словах обрисовав задачу, над которой билась его лаборатория.

— Уже завлаб! — позавидовал белой завистью Владислав Леонидович. — Доктор?

— Даже не кандидат.

— Как же так?

— У нас плюют на дипломы. Лишь бы котелок варил. У меня только в одном секторе три кандидата. Нынче степеням почтения нет… Если бы ты взялся сделать для нас контейнер, очень бы меня выручил.

— Готовые тебя не устраивают?

— В некоторой степени, — замялся Голобабенко. — У нас особые требования… Кстати, не подскажешь, где можно без хлопот приобрести?

— Завод «Электроаппарат» знаешь?

— Который в Екатеринбурге?

— Он самый. Они отказались от поставщиков и все делают сами.

— Дельная наводка. У тебя там кто есть?

— Должны быть ребята.

— Сведешь?

— Без проблем. Но ведь придется слетать?

— И слетаем. Сможешь взять недельку за свой счет?

— Хоть месяц. У нас это поощряется. В прошлом году принудительно в отпуск спроваживали.

— И все дела. Остальное — моя забота… Не помнишь случайно, на какие параметры они рассчитаны, ихние контейнера?

— Понятия не имею. Тебе-то, что нужно?

Голобабенко выдрал из записной книжки листок и набросал несколько цифр по всему комплексу излучений: альфа, бета и гамма.

— А нейтроны? — спросил Торба.

— По максимуму.

— Какой у вас источник?

— Когда как, — Петя явно чего-то не договаривал, секретил. — Цезий, кобальт, иногда стронций.

— Красиво жить не запретишь. Но зачем такие высокие дозы?

— Совершенно новые технологии. Не успели еще запатентовать, так что сам понимаешь…

— Можешь не объяснять. Я двенадцать лет на режиме… Боюсь, что готовые вас не устроят.

— Как же быть? Усовершенствовать хотя бы можно? Усилить защиту?

— Смотря для чего: хранение, транспортировка… Или вам в сборке требуется?

— Самое узкое место — транспортировка.

— Да, здесь требования особенно жесткие, — Торба задумался. Расслабленная пивными парами голова покруживалась, но не такой это был вопрос, чтоб на нем споткнуться. — Усилить, само собой, можно, только это здорово утяжелит конструкцию: дополнительный слой свинца, композитная оболочка…

— Разработаешь? Только, чтоб все было чисто и вес оставался в пределах.

— В каких?

— Десять, максимум пятнадцать кило.

— Вы что, вручную таскать собираетесь? Источник такой мощности!

— Нам далеко не надо, в ближнее Подмосковье, а спецмашину приобретем.

— Ну если так, попробую посчитать. Только имей в виду, что щелкать все равно будет. При стопроцентной защите масса подскочит за центнер… Японскую керамику достать можете?

— Любую.

— Тогда есть шанс, что получится.

— Я и не сомневался, что ты найдешь выход! — обрадовался Голобабенко. — Сама судьба нас свела. А это в качестве маленького аванса, золотая ты моя головушка, — он вынул толстенный бумажник и, покопавшись, выложил на заставленный полными кружками столик пять новеньких бумажек с портретом Франклина, который был не только отцом-основателем Соединенных Штатов, но и выдающимся физиком.

Банкноты были с вертикальной полосой и датированы 1993 годом.

С той счастливой для Торбы встречи деньги стали поступать в его карман почти регулярно. Петя незамедлительно расплачивался за каждое выполненное задание, будь то расчеты или такая пустячная услуга, как звонок нужному человеку. И всегда баксами, и всегда первозданной свежести. Уж не фальшивые ли, грешным делом заподозрил Владислав Леонидович. Набравшись храбрости, он сунул сотенную в прорезь ближайшего обменного пункта и без лишних слов получил свои полмиллиона.

Месячный оклад за ерундовые номограммы по дозиметрии, которые он вычертил на миллиметровке за один вечер! И никаких налогов и ведомостей.

В Екатеринбург прилетели не на каком-то «Илюшине» или «Туполеве», а на «Боинге-737» акционерной компании «Аэронавтика», в бизнес-классе. Вот уж где сервис был «на западном уровне»! Кормили на убой: икра, лососина, шампиньончики. Выпивки, хоть залейся: «Камю», «Белая лошадь», про пиво и говорить нечего.

Новая жизнь явно пришлась по вкусу Владиславу Леонидовичу. Гостиница на улице Шенкмана, или как она там называлась, тоже была частной. Не гостиница в строгом смысле, а квартира с полным пансионом и обслугой, принадлежащая шараге Петра.

Пока — «тьфу-тьфу!» — все шло, как по маслу. Боб Володин врубился с полуслова, назначил время и обещал полный саксес.[7] Однако прошло уже двадцать минут, а за окном, куда забрали паспорта, было глухо.

— Не понимаю, в чем дело! — нервничал Торба. — Ерунда какая-то.

В принципе волноваться не стоило. На заводе, где постоянно работали над каким-нибудь институтским заказом, ему приходилось бывать не реже одного раза в год. Правда, по командировке со всеми печатями и подписями. Сегодня такой бумажки при нем, увы, не было. Но не может же из-за такого пустяка сорваться вся затея с контейнерами! В крайнем случае, если не пропустят на территорию, Боб как-нибудь догадается выйти.

Было чертовски неудобно перед Петей. Хотелось хоть тут соответствовать его международному классу, то бишь уровню.

Володин появился, когда Торба, созрев для демарша, готов был затребовать документы назад. Не знал только, как отреагирует благодетель.

— Привет, чуваки! — сделав ручкой, Боб скрылся за дверью, откуда незамедлительно выскочил, помахивая пропусками. — Айда!

Годы его почти не затронули. Остался таким же верзилой, плейбоем-отличником. Он первым в их выпуске защитил докторскую. В его отделе вообще остепенялись со сказочной быстротой: шли по закрытой тематике. Уральскому филиалу РАН оставалось только штамповать дипломы. Не то, что в Москве, где и сами не жили, и другим не давали.

Торба немного завидовал Бобу. Сам он ни за какие блага не согласился бы сменить столицу на провинцию. И, наверное, зря. Володин себе на уме. Выскочит в членкоры и преспокойно вернется в свое Останкино. Умеют люди устраиваться!

Беседа состоялась не в кабинете и даже не в цехе, как можно было ожидать, а на воздусях — Боб любил заковыристо выражаться.

— Тебе нужны лишние уши? — ткнул он пальцем в Петькино пузо. — Я так и думал.

Они сразу же перешли на «ты», хотя были знакомы лишь визуально. Торба в их дела не встревал. Контакт обеспечил, и будет.

Володин развернул чертежи, бегло пролистал техническое задание.

— Проще пареной репы, — изрек он, сунув бумаги за борт халата. — Когда?

— Чем раньше, тем лучше. Месяц?

— Неделя уйдет на одно оформление.

— А нельзя без этой, без бюрократии?

— Хочешь вообще без договора? — не то чтобы особенно удивился Володин, но словно другими глазами взглянул на бывшего однокашника. — По-купецки? Под честное слово?

— Я бы так не сказал, хотя между друзьями чего не бывает?.. Материальное подкрепление придает весомость даже самому честному слову.

— Хорошо излагает, а? Как тебе, Владик?

— Петя — мужик проверенный, — заверил Торба. — Можешь на него положиться.

— Платить, значит, будете наличными, без всяких перечислений?

— Из рук в руки. По классической формуле: товар — деньги — новый заказ.

— Клянусь всеми льдами экватора, — удовлетворенно ввернул Боб, — ты мне нравишься. Жаль, что не успели сблизиться в золотые денечки школярства. Ну да ладно, авось наверстаем и еще не то отчебучим. Лады?

— Чрезвычайно удовлетворен достигнутым соглашением, сэр.

— Не торопись с соглашением, Голобабенко, покамест в наших релейшенс присутствует лишь дух взаимопонимания, что само по себе не так уж мало… Чем будет платить мистер — черными или белыми?

— Прошу прощения? — замешкался Петя, столкнувшись с незнакомой терминологией.

— Белыми, в смысле зелеными, — выручил Торба.

— Гарантии?

— Купецкое слово и двадцать процентов аванса.

— Устраивает. Мои ребята прикинут и завтра мы продолжим наше высокое собрание со сметой в руках… Я не спрашиваю, зачем вам понадобился тяжелоатлетический реквизит. Не для плутония, надеюсь?.. Все будет выполнено тип-топ. Японская керамика не потребуется. У нас есть кое-что и получше, но обойдется в копеечку. Не пугает?

— Постараюсь превозмочь страх.

— Он оправдывает свою замечательную фамилию, Владик?

— Насколько мне известно, вполне, — рассмеялся Торба.

— Мне тоже так кажется. Будем считать, что первый тайм закончился в пользу обеих команд.

БИЛЕТЫ МММ — ЛУЧШЕЕ ВЛОЖЕНИЕ ВАШИХ ДЕНЕГ

Глава двадцать пятая Двойная бухгалтерия

На АО «Сибирь Петролеум» скрестились интересы двух управлений: борьбы с оргпреступностью и экономических преступлений. Для первого Лобастов был жертвой, для второго — подозреваемым, которого волею судеб уже никуда нельзя было привлечь. По крайней мере в этом мире.

Вместе с равным по должности и званию коллегой — подполковником Колотыркиным — Константин Иванович Корнилов поехал в Главное управление.

Все последние дни акционерное общество «Сибирь Петролеум» трясли ревизоры. Смерть Лобастова явилась той самой течью, которая прорвала давно подмываемую плотину. За аудиторской проверкой последовала ревизия Перовского отделения Сбербанка, затем нагрянули оперативники из Управления экономических преступлений ГУВД.

Невзирая на протесты врио гендиректора Строева и главного бухгалтера Калмыковой, было изъято множество документов, а на другой день изъяли и саму Нину Михайловну, которой предъявили обвинение по статье 147, часть 3 — присвоение чужого имущества в крупных размерах. По той же статье возбудили уголовные дела еще против двух женщин: бухгалтера упомянутого Перовского отделения Дымовой и зама заведующего операционным залом «Регент Универсал Банка» Тамары Максимовны Клевиц. С четвертой дамой, которую не терпелось допросить, следователям не повезло: супруга Ивана Николаевича Кидина оказалась им не по зубам. Районный прокурор наотрез отказался санкционировать какие бы то ни было оперативно-розыскные мероприятия.

— Не вижу законных оснований, — категорически заявил он. — У вас есть хотя бы один документ за ее подписью? Она получала денежное вознаграждение?.. А то, что кто-то где-то числится, к делу не подошьешь. Президентов у нас, как собак нерезаных.

В районном масштабе прокурора считали человеком большого ума.

Привлечь Ларису Климентьевну в качестве свидетеля тоже не удалось. Повестку, которая пришла по почте, она, по совету мужа, сожгла в камине, а милиционера, приехавшего лично вручить приглашение к следователю, не пустили дальше ворот. Пришлось отступиться. Двинуть на штурм омоновцев, чтоб, значит, осуществить привод, согласно закону выходило себе дороже.

Подполковник Колотыркин, замначальника управления, махнул рукой. Материала и без того набралось вполне достаточно. В первом приближении схема денежных махинаций выглядела следующим образом: бухгалтер Дымова снимала многомиллионные суммы с корреспондентского счета родного Перовского отделения и переводила их на счета «Регент Универсал Банка», откуда они прямиком уходили в «Сибирь Петролеум», к Калмыковой. При этом движение денег на корреспондентском счете никак не фиксировалось. В последние дни каждого месяца все до копеечки возвращалось назад, в Сбербанк. Столь нехитрая операция позволяла «Сибири» накручивать большие проценты с чужих кредитных ресурсов.

Потери Сбербанка, так называемая «упущенная выгода», исчислялись несколькими миллиардами. Доказать причастность покойного Лобастова, а тем паче самого Кидина, было проблематично. Зато нашлись копии документов, позволяющих серьезно присмотреться к деятельности «Остапа» и его заглавного героя господина Каменюки, вице-президента «Регента» по совместительству. По существу «Остап», «Тетраэдр» и «Сибирь» были краеугольными камнями единого сооружения — «Регент Универсал Банка».

Знал ли его президент, всеми уважаемый Иван Николаевич Кидин, что его ближайшие сподвижники затеяли хитроумную комбинацию с банковскими акциями? Каменюка и Лобастов обратились с этой целью в дружественный банк «Самарский кредит», где без труда получили беспроцентную ссуду в три и пять миллионов долларов соответственно. Срок возврата тоже был льготный — два года, а пункт договора, гласящий о том, что «Самарский кредит» оставляет за собой «право в одностороннем порядке изменять процентную ставку за пользование кредитом», оказался вычеркнут. Как не смешно или, напротив, печально, но гарантом выступал «Регент». Смешно, потому что оба заемщика были его фундаторами и зиждителями, а печалиться предстояло Кидину, правда, лишь в гипотетическом случае невозврата денег в установленный срок.

Возникал естественный вопрос: зачем это надо самарским банкирам? Или они такие филантропы, что за здорово живешь отказываются от солидных процентов? А сам Кидин? Ужели не догадывается, что творится у него за спиной? А вдруг это заговор в духе американских триллеров! Что если Лобастов и Каменюка затеяли вместе с «Самарой» прибрать к рукам контрольный пакет, уготовив Ивану Николаевичу участь короля Лира?

Будущее президента «Регента», равно как и его бесправных вкладчиков, не слишком заботило следствие. Налицо были разветвленные махинации в особо крупных размерах, с которыми предстояло разбираться и разбираться. В бухгалтерии АО «Сибирь Петролеум» обнаружились договора и гарантийные письма, украшенные печатями самых разных учреждений — отечественных и зарубежных, банков и комбинатов, министерств и различных партий, в том числе и не зарегистрированных в Минюсте. Но подлинным откровением для правоохранительных органов явились бумаги под шапкой «АУМ Учение истины» с факсимильными подписями самого Асахары! По поводу другого учения, именуемого Лигой последнего откровения, в ГУВД даже разгорелся спор. Большинство считало, что одинаково непонятные АУМ и «Атман» представляют собой различные модификации одной и той же секты.

— Еще Владимир Ильич учил сочетать легальную партработу с подпольной, — изрек генерал-майор Васильев, первый зам. — В одной Москве тридцать тысяч сектантов из этой — как ее? — «Сенрикё»! Где они, спрашивается? Так уж всем коллективом в нет и ушли? Рассредоточились? Как бы не так! Устроились под новой крышей. Нынче только ленивый не химичит.

Прикроют сегодня, скажем, газету, а на завтра она — бац, уже под другим названием. Фирмы опять же! Обобрала «Роника» вкладчиков, кинулись они в ее банки и магазины, а там «тютю» — другая вывеска. Будь моя воля, я бы этих трясунов в двадцать четыре часа за сто первый километр в административном порядке. Секту пока не трогать. С прокуратурой будем договариваться, с ФСБ. В случае чего, выведем в отдельное производство.

Колотыркин попробовал заикнуться по поводу отгрузки в Японию стратегического сырья и спецматериалов: циркония, высоколегированного стального листа, а также лабораторного оборудования.

— Лицензия у них была?

— Лицензия имеется, но вопрос в том, какою ценой…

— Чего же вам надо? — оборвал генерал. — Наново раздуть международный скандал? Пусть ФСБ занимается. А с бухгалтершами этими особенно не валандайтесь, заканчивайте и в суд. До Кидина не дотянуться. Ведь и ежу ясно, что все станут валить на покойника.

— Классический случай, — счел удобным вмешаться Корнилов, — ищите, кому выгодно.

— Вы на что намекаете? — подозрительно покосился генерал.

— Никаких намеков. Просто Кидину повезло с этим убийством.

— Такова ваша версия?.. Может, выйдите с ней к журналистам? Других идей нет?

— Не версия, товарищ генерал, — Корнилов чувствовал, что начальство готово выйти из себя, но жизнь вынуждала его постоянно действовать на грани фола. — Для версии пока нет оснований.

— Пока! Вы так и не продвинулись в нужном направлении? Убийц найти не можем, зато ищем заказчиков. Так у вас получается? Поздравляю, Константин Иванович, обрадовали… По сексуальному маньяку, что можете доложить?

— Здесь наметилось некоторое продвижение, но опять-таки не дают работать. Руки связаны.

— Кто не дает работать? На вас оказывают давление?

— Давления не оказывают, но без дискет, которые забрали в инстанции, мы вынуждены топтаться на месте. Это первое. Опять же Кидин. От встречи он уклонился, хотя кому, как не ему, помочь в расследовании убийства Лобастова. На «Регент Универсал Банке» многое замыкается. Тот же Авдеев с его автобизнесом. Мало того, что бандита выпустили, так и к деньгам его подобраться не можем. Единственное, что пока удалось, так это собрать исчерпывающий материал на Калистратова… Предполагаемый убийца жены, товарищ генерал. Третье дело с печенью. Шесть месяцев провел в психиатрической больнице, диагноз шизофрения.

— Шизофрения? Это хорошо, что шизофрения. А Кидин с какого боку? Вас послушать, так на «Регенте» все завязаны: бандиты, воры и даже шизофреники. Прямо идея-фикс!

— Смотря с какой стороны подойти. Приписать все четыре зверских убийства Калистратову невозможно. Зато установлено, что его квартира была с нарушением закона приобретена риэлтрской конторой, принадлежащей «Регенту». Вот и получается, что руки связаны, товарищ генерал.

— Продолжайте накапливать материал, ищите убийц Лобастова, ищите своего шизофреника. Кстати, дайте о нем в печать. Надо хоть как-то успокоить общественность.

— Успокоить?! — изумился Корнилов, но вовремя прикусил язык.

— Да, успокоить! Хотя бы пресечь самые дикие слухи. В нынешних условиях конкретный сумасшедший меньше пугает, чем неведомый монстр… Печенкин! Личность установлена, диагноз снимает ненужные вопросы. По крайности люди поймут, что мы работаем, ищем… Не нужно акцентировать на деталях. Все знают, что он убил жену. Остальное сами додумают. Чего взять с сумасшедшего?

— Если станет известно, что его тоже убили, может возникнуть неприятная ситуация.

— Вот и найдите настоящих убийц, чтобы не попасть впросак. Победителей не судят, подполковник. Никто и не вспомнит потом про этого психа.

— Разрешите вопрос? — упрямо насупился Корнилов. — Кто разрабатывает «АУМ сенрикё»? У нас в Москве, не в Японии.

— Газет не читаете?

— Читаю. Надеюсь, решением суда дело не исчерпывается? Если будут найдены доказательства причастности секты к убийствам женщин, мы можем возбудить уголовное дело?

— Не только можем — обязаны. По факту!.. С чего бы вдруг такая осторожность?

— Замкнутый круг получается, товарищ генерал. Есть подозрения, но нет фактов, а добыть их трудно: всюду натыкаешься на красный свет. Выйти на секту легче всего через Тот же банк, потому как их средства прокручиваются. Я не настолько туп, чтобы подозревать Кидина во всех грехах. Вполне допускаю, что он ни сном, ни духом, и вообще распрекрасный человек. Но банк связан с криминальными структурами. Это факт, и от него никуда не денешься.

— Один «Регент» такой?

— В том-то и беда, что не один. Уж таков текущий период исторического процесса.

— Глубокая мысль. Что у вас есть, кроме наколок?

— Татуировка в уголовной среде — штука серьезная. С чего бы это у бандитов, торговцев оружием и наркотиками обозначился сходный сюжет? И с кем? С сектантами?!

— Это те проститутки — сектантки? Почему? Может, просто блатные марухи. Не забудьте, что у вас два неопознанных трупа из трех. Жену Калистратова я не считаю.

Корнилов был вынужден признать, что генерал во многом прав. Давил он упорно и доказательно. Делал ли он это по собственной инициативе или же сам находился под прессом, прощупать так и не удалось. Поняв, что предпринятая им разведка боем не удалась, Корнилов все же склонялся ко второму. По крайней мере оставался хоть какой-то шанс остаться человеком, а не жалкой марионеткой. О том, что ему известны подробности махинаций с бюджетными миллионами, предназначенными для нефтяников Заполярья, он благоразумно умолчал.

— В связи с убийствами, кроме наколок, есть и оперативные данные, указывающие на секту, — привел он последний, но фактически голословный довод.

Кроме отрывочных сведений, полученных от семейства Кругловых, у Константина Ивановича ничего не было за душой. Разве что интуиция. Но на интуицию обычно ссылаются новички-практиканты. Он сознавал, что у генерала есть две возможности закончить тягостную для обоих беседу. Первая и наиболее простая — в приказном порядке поставить на должное место: не лезь, куда не следует, и точка. Вторая, внешне корректная, но зато и более опасная, — это потребовать разъяснений.

Выложить на стол было нечего. Даже родители точно не знали, в какую секту ушла их дочь. И в секту ли? Почему не в грязный притон? Контрдоводы генерала опирались на факты: закоренелая наркоманка, незадолго до насильственной смерти участвовала в групповом сексе.

Константин Иванович мог лишь догадываться о раскладе противоборствующих сил в верхах, к которым, хотя бы по должности, был приближен первый зам ГУВД. За короткий срок над ним сменилось трое начальников. Словом, роза ветров вырисовывалась неясно. Пожалуй, их переменчивый и капризный характер и предопределил неожиданную для Корнилова реакцию генерала.

— Поступили материалы из министерства, — он просто-напросто проигнорировал замечание строптивого подчиненного. — Я позвоню, чтобы вам показали. Зайдите в отдел.

Выйдя, как и вошел, вместе с Колотыркиным, Константин Иванович жадно закурил сигарету.

— Вот и вертись, как угорь!

— На горячей сковородке. Ты ему правильно врезал. Действительно связаны по рукам.

— А ты чего молчал?

— Бесполезно. Думаешь, сам он не понимает? Мы свое сказали, а они, как хотят. Что нам, больше всех надо?.. Тебя не ждать?

— Поезжай. Ты же слышал…

Материалы с министерской сопроводиловкой заслуживали самого пристального внимания.

Федеральное бюро расследований запрашивало дополнительную информацию на старых знакомых: Японца, Китайца, Авдея — и в свою очередь направляло список лиц, которые подозревались в связях с названными деятелями. Кроме того, американцев интересовал гражданин Азербайджана Исмаил Мамедович Аливелиев, 1958 г. р., уроженец города Шемахи, задержанный при попытке провоза радиоактивных изотопов.

Аналогичная просьба содержалась и в письме австрийской полиции, к которому были приложены фотографии Аливелиева, дактилоскопическая карта и цветная ксерокопия татуировки: огнедышащий зеленый дракон с перепончатыми крыльями. Точь-в-точь такой же, как на трупах боевиков, убитых возле Даниловского рынка. Кроме того, австрийцы прислали список пассажиров авиарейса Ташкент — Москва — Вена с просьбой сверить его с данными картотеки. Очевидно, разыскивали соучастников Аливелиева.

Корнилов оценил ловкий финт генерала. Зная содержание корреспонденции, он просто не мог позволить себе слишком резких движений. Когда хоть что-то вылезает наружу, значит, ситуация выходит из-под контроля, и остается только гадать, чем оно обернется для тебя лично.

Глава двадцать шестая Бакленд, штат Нью-Йорк

В поисках ключей от машины Дженифер О'Треди заглянула в разницу, где застала мужа в объятиях секретарши. Преподобный Пол занимался с Марджори Кистенсен незатейливой забавой, которую в печати именуют оральным сексом.

Оскорбленная Дженифер прореагировала на случившееся так же, как это сделала бы на ее месте любая нормальная женщина. Разразился безобразный скандал, с воплями, слезами и потасовкой. Пойманный на месте преступления Пол О'Треди тоже повел себя на первых порах вполне заурядно. Наградив супругу увесистой оплеухой, он заставил ее умолкнуть, дав тем самым короткую передышку рыдающей Марджори. Похватав разбросанные по комнате части туалета, она выскользнула за дверь.

Дальнейшее, однако, уже не укладывалось в стандартный сценарий. Преподобный избрал тактику, делающую честь его пророческому дару. Находчивость и самообладание не изменили ему даже в самый критический момент. Строго говоря, Пол не принадлежал к духовному сословию, почитаемому вне зависимости от исповедания.

Коммивояжер в миру, он довольно успешно торговал садовым инвентарем, отдавая досуг проповеднической деятельности под стягом Лиги последнего откровения. Вдохновенное чело пророка, зажигательное красноречие и, не в последнюю очередь, знание Священного писания снискали ему заслуженный успех у прихожан.

Все перечисленные качества выручили Пола и на сей раз.

— Смирись, женщина! — наскоро приведя в порядок одежду, он величественно простер руки к небу. — Не оскорбляй слух Господа непотребным визгом. Тебя ослепил сатана. Ничего не было. Ничего! Послушай меня. Ночью Господь ниспослал мне откровение. Я услышал голос, поведавший о старой и новой церкви, и понял, что старая церковь — это ты, Дженифер, а новая церковь — Марджори. И было велено мне оставить старый храм и войти в новый, и я сделал это, Дженифер. А теперь уходи.

Слух о разладе в семье О'Треди распространился по Сан-Хосе. Благо городок насчитывал чуть более шести тысяч жителей, и почти все знали друг друга в лицо.

Как ни странно, развод почти не повредил репутации Пола. Его проповеди по-прежнему собирали полные залы.

Лигу, свившую гнезда о многих штатах, назвать церковью было бы преувеличением. Даже под категорию секты она с трудом подпадала, поскольку, объединяя и мир, и клир, вроде бы не имела ни законченного вероучения, ни четкой иерархии. Всего было намешано понемножку: Евангелие и Дхамапада, Кама-сутра и Ветвь персика. И христианство выходило какое-то однобокое, усекновенное, и буддизм вроде бы вовсе и не буддизм. В проповедях ни намека на благородные истины Шакьямуни и восьмеричный путь к спасению, зато парады голоногих девиц, хэппининги, того и гляди переходящие в оргию, и факультативы для желающих: по медитации, восточным единоборствам и сексомагическим упражнениям в духе тибетского шактизма. Словом, гремучий коктейль.

В одних общинах больше напирали на самопознание, в других приоритет отдавался коллективным сборищам с тяжелым металлом и пляской до исступления, но всюду, от Нью-Мексико до Великих озер, как похоронный звон, грозно и требовательно, звучал призыв готовить себя к скорому концу света.

«Погибнут все, кроме невинных деток, но Дети Бога спасутся и войдут в новое тысячелетнее царство».

Под сводами храмов и пологом леса, в кегельбанах и спортивных залах, снятых на ночь, в кинотеатре и на зеленом газоне, где рядом с бассейном соблазнительно дымились угли под барбекю, — везде пели осанну небесной любви и склоняли антихриста.

И каждый чувствовал близость Зверя из бездны, и жар Жены, облаченной в солнце, слепил глаза, и в колясочке с поднятым верхом мнился младенец, отмеченный клеймом трех шестерок.

«Дьявол овладел миром и прельщает человеков материальными благами дабы отвратить их от лика Спасителя».

Жертвовали не то, чтобы скупо, но с привычной умеренностью. Лишь единицы, окончательно утратив рассудок, распродавали имущество и уходили то ли в монастыри, то ли в ашрамы лиги, представлявшие собой нечто среднее между студенческим общежитием и ночлежкой Армии спасения.

Дети Бога, в основном молодые и неустроенные, понуро бродили от дома к дому, призывая покаяться, и матери не узнавали в них своих чад. Замкнутые, одинокие, скучные, они чуждались друзей, отдалялись от близких и медленно чахли, словно жертвы неведомой пандемии, завладевшей каким-нибудь захолустным городишком.

В Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе деятельность секты протекала почти незаметно. В Вашингтоне вообще не подозревали о ее существовании. И только случайный арест торговца наркотиками, оказавшегося сектантом-лигером, заставил администрацию присмотреться к Детям Бога.

По-видимому, какая-то централизованная структура у них все же существовала. Иначе трудно объяснить, почему несколько проповедников враз снялись с насиженных мест и перебрались в другие штаты.

Для жителей Бакленда, расположенного в шестидесяти милях от Нью-Йорка, помещение церкви служило не только молитвенным домом и местом собраний, но и своеобразным клубом. Здесь регулярно давали концерты детский хор и оркестр симфонической музыки, выступали здешние и заезжие рок-группы и даже артисты бродячего цирка, завернув в городок, устраивали веселое представление на радость малышам. Просторное здание, построенное в модернистском стиле, могло послужить примером гармоничного сосуществования различных конфессий. Дни и часы служб были справедливо поделены между баптистами, составлявшими большинство, иудеями, которые собирались по субботам, и прихожанами Церкви Христа. Если бы в Бакленде, чье население принадлежало в основном к среднему классу, нашлись приверженцы ислама, то можно не сомневаться, что и им выделили бы часы для пятничных служб.

Лига последнего просветления, пустившая корни в молодежной среде, поначалу ничем особенно не выделялась на общем респектабельном фоне. В том, что к великому множеству различных общин добавилась еще одна, никто не смог бы усмотреть ничего из ряда вон выходящего, тем более предосудительного. Лига не только заявила себя, как христианская, но и по внешнему виду своих священнослужителей мало чем отличалась от той же искони американской Церкви Христа: такие же длинные мантии, отличающиеся лишь цветом — изумрудно-зеленые с багряной каймой, тот же торжественный ритуал причастия вином и хлебом. И чтение Библии с кафедры окружала привычная горожанам чинная простота. С той лишь разницей, что из Нового Завета постоянно выбиралось Откровение Иоанна Богослова — Апокалипсис.

Появление нового проповедника на месте преподобного Джона, отбывшего в другую епархию, не вызвало удивления: такое было в порядке вещей.

Пол О’Треди, обосновавшись в доме предшественника, не торопил события. Высокий и представительный, он и без того привлекал к себе внимание, особенно женской части населения. Когда же выяснилось, что Пол недурно играет в гольф и знает множество забавных анекдотов, которые охотно рассказывает за стаканчиком «Бурбона», перед ним раскрылись все двери.

Рассуждения о конце времен, в которых не содержалось ничего существенно нового, сочувственно воспринимались даже людьми, далекими от эсхатологических устремлений.

Представления о конце света, армагеддоне и тысячелетнем царствовании Христа неотделимы от канонического учения. Но даже в церковных кругах, где дух свободолюбия возобладал над узким догматизмом, последняя битва полярных сил ада и рая понимается больше как библейская аллегория, нежели насущная задача.

В самом Ватикане, и то вызывают раздражение безумные фанатики, будоражащие своими бреднями мудрое спокойствие верующих. Какие только сроки не назывались: и 1983-й, и 1984-й, и 1991-й, и 1993-й. Кто только не пророчил страшный суд,связывая его то с термоядерной войной, то с разрушительным землетрясением или СПИДом. И преподобный Мун, объявивший себя новым Христом, и новоявленный Моисей — Берг, и убийца Джонс, и террорист Асахара. Но проходили годы, а земля так и не разверзлась, и мертвецы не вышли из гробов повапленных на трубный глас. Даст Бог, и 1997-й, назначенный Асахарой, минет без потрясений.

Все не так страшно, как твердят, дуя в одну дуду, дудочники-крысоловы, заманивая наивных детей сладкой посулой спасения.

Практичные и трезвомыслящие граждане не спешили обменять свои бумажники на райские кущи. Всадники апокалипсиса, скачущие по черепам дураков, волновали их ничуть не больше, чем вымыслы яйцеголовых алармистов: гибель лесов, отравление океанов, озоновый слой, парниковый эффект… И лес, и национальный парк были в полном порядке, и мерилендские крабы не утратили вкуса и свежести. С погодой, правда, обстояло не очень благополучно. Каждый день кто-нибудь становился жертвой теплового удара.

Но ведь это еще не конец света?

О'Треди не назначал сроков, и это было по-своему мудро. Он лишь намеком давал понять, что вытекают последние капли из надмирных клепсидр. Живописуя апокалиптические ужасы, он завоевывал симпатии неподдельной страстью и верой, бархатным тембром голоса и риторическими изысками, до которых не поднимался его китайский предшественник.

Лишь одно настораживало аудиторию: неприкрытый антиамериканизм оратора. За ничтожным исключением, американцы большие патриоты. В Бакленде перед каждым домом полоскался звездно-полосатый флаг. Слушать инвективы по адресу Штатов, американского образа жизни вообще, было непривычно и неприятно.

— Америка — блудница! — изощрялся вития в зеленой, как кожа ящерицы, сутане. — Новый Вавилон! Ее постигнет участь нечестивого Валтасарова царства. Смотри, президент — блудодей: на стенах Белого дома невидимая рука уже пишет огненные слова.

И далее в том же духе. Доллар он иначе как «зеленой свиньей» не называл, но не чурался собирать с блюда целые пригоршни доброхотного подаяния. Перед тем как убрать в бумажник выигрыш — в покере О'Треди достиг виртуозного мастерства, — любовно разглаживал каждую бумажку. Поэтому в сознании граждан и его обличения тоже представлялись некими аллегориями. Не Америка конкретно, а вообще Земля, люди; не доллар, а деньги, нажитые преступным путем.

О’Треди прослыл благочестивым моралистом. Он не чурался благотворительности, посещал больных, утешал страждущих, вел долгие душеспасительные беседы с дамами преклонного возраста.

О том, что происходит на факультативах, знали только их тщательно отобранные участники, но у них были все основания не слишком распространяться по поводу «акций раскрепощения», вполне достойных нравов публично поносимого Вавилона. О'Треди удалось не только возродить канувший в вечность институт храмовой проституции, но и поставить его на прочную финансовую основу. «Золотые рыбки», как он любовно называл учениц, приносили устойчивый доход, не облагаемый к тому же налогом. Во избежание огласки он снял на чужое имя уединенный дом на берегу океана, известный посвященным под экзотическим названием «Пагода хризантем». Среди постоянных клиентов, приезжавших в основном из Нью-Йорка, были известные финансисты, университетские профессора и даже один член Палаты представителей.

Для приобщения девочек к тонкостям божественного искусства из Сан-Франциско был приглашен мистер Янг, последний из ныне живущих евнухов последнего императора Китая Пу-И. Родители привезли Янга во дворец девятилетним мальчиком, всего за год до крушения Маньчжоу Го. Тем не менее он считался крупным специалистом по игре в «тучку и дождик», как изысканно выражались поэты Поднебесной.

Упражнения, которым обучал мистер Янг, тоже носили утонченные названия: «росток бамбука», «полет ласточки», «лодка, колеблемая юго-восточным ветром» и т. д. Помимо приемов и снадобий, возвращающих юношеское неистовство, он знал секреты нефритовых колец, кои никак нельзя было принять за наперстные, ибо надевались оные на иной орган.

Под влиянием Янга проповедник, не переставая обличать сатанинский мир, внес коррективы в представления о небесной любви, придав ей откровенно чувственный характер. Ударившись в теорию, он написал и размножил в местной типографии несколько посланий, адресованных пастве. Об их содержании свидетельствуют заголовки: «Секс созидает», «Революция секса» и «Вначале был секс». Последняя прокламация претендовала на решительный пересмотр всей библейской космогонии.

Голос, заставивший оставить «старую церковь» ради «новой» — Марджори Пол покинул уже без указания свыше, — теперь постоянно звучал в его любвеобильном сердце: О'Треди вступал в контакт со сверхъестественными силами, беседовал с Жанной д’Арк, Мерлином, Казановой и маркизом де Садом. Оставалось сделать последний шаг: объявить себя новым посланцем Господа, мессией.

Проповедь, предшествующая знаменательному событию, надолго запомнилась жителям Бакленда.

— Бог — это секс, — сформулировал О'Треди основной символ веры. — Если вы полагаете, что секс означает что-то неладное и вы должны стыдиться своего тела, тогда точно так же должно обстоять дело с Богом, и вы должны стыдиться его и всех нас. У нас сексуальный Бог и сексуальная религия с чрезвычайно сексуальным лидером и чрезвычайно сексуальными последователями! Так что, если вы не любите секс, вам лучше уйти, чтобы уберечь свой лифчик! Спасение делает нас свободными от проклятия одежд и стыда наготы. Мы свободны, как Адам и Ева в саду, перед тем как они согрешили. Если вы не ощущаете такой свободы, значит, вам далеко до спасения. Давай-ка, мать, сжигай свой лифчик! Будь свободной сегодня ночью!

О'Треди наградили дружным смехом и аплодисментами. Его деятельность едва ли сколь-нибудь заметно сказалась на, в общем, здоровой нравственной атмосфере тихого благополучного города, но, бесспорно, внесла оживление. В амбициозном проповеднике, стихийно приверженном языческому культу производительных сил природы, погибали таланты сексопатолога.

О нем заговорили. Прокламации, которые получили название «Писем М» — читай Мессия! — начали распространяться большими тиражами, принося миллионные прибыли.

О'Треди пропагандировал совместные купания голышом, обмен женами и прочее в том же роде. Он даже рискнул замахнуться на институт семьи как таковой, подкрепив это ссылкой на «Деяния апостолов»:

«Все же верующие были вместе и имели все общее»

^(2:44).

В его понимании это впрямую относилось к мужьям и женам.

«Любовь не только в словах, но и в деле, и в истине: дели свои деньги, одежды, жилье, обучение и даже секс с теми, кто испытывает в них потребность», — не уставал повторять он как изустно, так и печатно.

Часть средств поступала в лигу, но львиную долю преподобный оставлял себе.

Для откровенных бесед на деликатную тему к нему приезжали страдающие комплексами дамы из Новой Англии. Он смело показывал позы, гарантирующие счастливую беременность, помогал избавиться от фригидности. Молва о чудодейственных методах прокатилась по всему побережью, от Нью-Йорка до Балтимора, что немало способствовало притоку новых Детей Бога, жаждавших тайного посвящения.

В отборе кандидатов для инициаций преподобный Пол был придирчив и неумолим. Далеко не каждая «золотая рыбка» годилась на роль «небесной девы» — апсары, и только единицы могли надеяться дорасти до «богини». Таким избранницам лига предлагала контракт, которому могла бы позавидовать мисс Америка, с той лишь разницей, что вместо хрустальной короны они получали клеймо багряной девы и зверя из бездны.

Но к этому моменту девушки обретали новую физическую природу: иное отношение к миру иллюзий с его преходящими ценностями. Земная женщина и впрямь облекалась в солнце, становясь настоящей дэви — богиней, сатанинской шакти, повелевающей духами и людьми. Мужчина превращался в ее объятиях в покорного раба. Память о ней сжигала его неутолимой жаждой, как Адама, который так и не смог забыть Первую Женщину — огненную Лилит.

И надо же было случиться, чтобы Пол О'Треди споткнулся именно на апсаре, изменив правилу не трогать девушек из своего прихода.

Патриция Кемпбелл, избранная королевой в день Святого Валентина и непременная предводительница парадов, подавала большие надежды. Не устояв перед ее очарованием, Пол повез семнадцатилетнюю красотку в Вирджинию, где в пригороде Шарлотвиля она прошла обряд инициаций. По всей видимости, доза галлюциногена оказалась чересчур велика для хрупкого организма — вес Патриции не превышал ста двадцати фунтов, — и девушка вернулась в родительский дом с заметными психическими отклонениями. Ее донимали видения, она с криком вскакивала среди ночи и начинала метаться по комнате, изрыгая непотребную ругань.

Семейный врач прописал седативные препараты. Это немного успокоило Пат, но с наступлением полнолуния припадки возобновились.

Двадцать первого июня, в ночь летнего солнцестояния, она тихо встала с постели, подняла раму и по водосточной трубе взобралась на крышу. Сонные улицы предстали в обманчивом свете луны, уходившей к Востоку. Возможно, Патриции примерещилось, что у нее выросли крылья, но скорее всего она просто утратила равновесие.

Утром ее нашли среди сломанных тубероз, всю исцарапанную колючками остролиста, выросшего под самым окном. Спасательная служба, которую отец вызвал по телефону 911, прибыла через восемь минут.

Девушка была без сознания. В госпитале соседнего Ирвинга у нее обнаружили черепную травму и закрытый перелом голени. На вторые сутки она пришла в себя, но ничего не смогла рассказать о том, что случилось с ней ночью. Казалось бы, все указывало на лунатизм, но, изучив анамнез, психиатр заподозрил действие сильных наркотиков. Специальные тесты выявили присутствие в крови ЛСД-25, чьи следы сохраняются на протяжении многих недель и даже месяцев.

Главный врач счел себя обязанным уведомить секретную службу.

Агент Моркрофт, приехавший в Бакленд под видом социолога, проводящего опросы среди молодежи, начал расследование с посещения увеселительных заведений.

Судя по первому впечатлению, с наркотиками в городе обстояло относительно благополучно. Травку попробовал только каждый девятый. Анонимность интервью предполагала откровенность респондентов. На прямой вопрос о кокаине или крэге ответы были отрицательные, об ЛСД многие даже не знали.

— Зачем травить себя всякой гадостью? — заявила подруга Патриции. — Балдеть можно от музыки, танцев, от секс-йоги.

Моркрофт заинтересовался, что это за секс-йога такая? Тут-то ему и рассказали о факультативах преподобного Пола, о его удивительных проповедях и еще более замечательных хэппинингах.

О последнем «Карнавале счастья», приводившемся в городском парке, удалось выведать массу интересных подробностей.

Праздник открыл молодой человек в противогазной маске, с полицейской мигалкой на голове. Он выволок бумажный мешок с алой люминесцентной краской и принялся рассыпать ее по открытой сцене. Затем вышли еще несколько тинейджеров в одних плавках, легли на подмостки и начали кататься, вздымая клубы порошка, сверкающего в лучах софитов адскими сполохами.

Из динамиков грянула музыка, сопровождаемая частыми придыханиями и воплями оргазма, и пошла свистопляска. На фоне освещенной разноцветными мигающими огнями сцены появился длинноволосый парень с гитарой, загримированный под Иисуса. Вокруг него тотчас образовался хоровод девиц в коротеньких юбочках и без верха. Далее каждый вытворял, что только взбрело: кто разбрызгивал жидкие красители, кто пшикал дезодорантом или бухал надутым презервативом. Во всей этой комедии не ощущалось ни смысла, ни хотя бы подобия режиссерского замысла.

Сам О'Треди, если и присутствовал на спектакле, где каждый зритель был одновременно актером, то неявно. Его крылатые лозунги, намалеванные из распылителя, покрывали все мало-мальски пригодные поверхности.

Один из них, бесспорно, претендовал на философскую глубину:

«В бессмысленном — истина».

Значит, какая-то отправная точка все же существовала.

Агент Моркрофт был достаточно искушен, чтобы не распознать в хэппининге типичное психоделическое действо. Предполагалось, что за флером заведомого абсурда скрыта некая сверхчувственная реальность, выходящая за рамки повседневного опыта. Проникнуть в нее можно было либо с помощью наркотиков, либо через систему символов, когда любой знак — белая линия на лбу или черная точка на переносице — становится как бы паролем мистического сознания. Звук, цвет, запах, поза медитации, даже поднятый вверх палец — все, что угодно, могло стать кнопкой, блокирующей сторожевую систему рационального мышления.

В Йельском университете Моркрофт защитил диссертацию на тему «Символизм молодежной контркультуры». Под наблюдением врачей он опробовал на себе действие ЛСД, мескалина и псилобицина. Эксперимент выбил из колеи на шесть месяцев, но принес драгоценный опыт. Агент возвратился в Нью-Йорк с твердым намерением добиться разрешения на прослушивание телефонных переговоров Пола О'Треди. Однако, вопреки всем доводам, окружной судья воспротивился. Проповедник нище не преступил черту закона и, кроме расплывчатых подозрений, на него ничего не было.

Глава двадцать седьмая Мистика чистой воды

Как бы выразился мистик, в «Регент Универсал Банк» ударила стрела Аримана. Кидин ничего не знал о боге зла древних иранцев, равновеликом доброму Ормузду, но в том, что настала черная полоса, не могло быть сомнений.

Убийство Лобастова, арест Тамары Клевиц, судебные иски против «Тетраэдра», «Остапа» и АО «Сибирь Петролеум» хоть кого могли выбить из равновесия. Потери исчислялись в семнадцать миллионов долларов. Едва ли удастся переложить все целиком на плечи мелких акционеров, а если и удастся, то скандал гарантирован. Впрочем, скандал слишком слабое слово! Очереди негодующих вкладчиков, требующих выплаты задержанных дивидендов, корреспонденты с фотоаппаратами и видеокамерами, новые иски и дальше по принципу домино: изъятие вкладов, падение рейтинга — страшный сон. Не то, что громкая заваруха, но даже слух о временных затруднениях, и тот способен насторожить зарубежных клиентов. А они уже идут, слухи. Разлетаются по Москве на крыльях Вельзевула — Повелителя мух.

Про Вельзевула, он же Баал Зебуб, Иван Николаевич тоже надежной информацией не располагал и менее всего об оном задумывался.

Хватало и без ваала: Асахара, японцы, слабак Каменюка, не устоявший перед вымогательством Баржина. Это же надо: отвалить четыреста миллионов на избирательную кампанию! Кретин… Главное, время нашел подходящее. Того и гляди, могла нагрянуть ревизия Центробанка или дорогие гости из налоговой полиции. В высоких кабинетах уже заранее поджали хвосты. Может, что-то проведали? Нюх на падаль у шакалов звериный.

Вместе с главбухом Галабухой Кидин занялся проверкой документации. Как и следовало ожидать, при переводе денег из Сбербанка в «Сибирь», а затем обратно, Клевиц себя не обижала. Хотя и умеренно, но подворовывала на сложных процентах.

О, если бы все ограничилось жалкими миллионами деревянных! Иван Николаевич не поверил своим глазам, когда подняли договора. Такое и в страшном сне не могло присниться. Сразу вспомнилась незаполненная графа в платежной ведомости. Страницы контракта зияли такой же жуткой и вызывающей пустотой. Но если Мухарчик, вольно или невольно — неважно, наказал банк на свою годовую зарплату, то тут пахло полнейшим крахом.

— Что эт-то т-такое? — стуча зубами, еле выдавил из себя президент, терзаемый болью рвущихся в мозгу сосудов. — Я вас спрашиваю, Антон Валерьянович?

— Где, Иван Николаевич? — дернув румяными щечками, Галабуха опустил очки на кончик носа. Его налитые губы, окаймленные подковой усов и курчавой бородкой, сегодня более, чем вчера, напоминали анальное отверстие. — Где?

— В польте! — заорал Кидин, содрогнувшись от бешенства. — Как прикажете понимать? — он тыкал трясущимся пальцем в девственные, первозданной чистоты пробелы, где полагалось стоять печатям и подписям партнера. Но не было ни подписей, ни печатей. Параграфы, в которых излагались обязательства другой стороны, тоже оказались вне машинописного оформления.

И вновь повторялась мудрая сказка о голом короле и хитроумных портняжках. Там, где Иван Николаевич не видел не то, что буковки, но даже ничтожной запятой, Антон Валерьянович свободно различал строчки текста. Уверенно называл реквизиты, сроки поставок и перечислений, штрафные санкции.

— Но где? Где? — кричал Кидин, чувствуя близость умопомешательства. — Где ты все это увидел, мать твою пере-так!

— Да вот же, Иван Николаевич! — теперь трясся уже и Галабуха, с которого мигом слетел апоплексический румянец. — Оформлено по всем правилам.

— Оформлено, говоришь?

— Оформлено.

— И печать, скажешь, есть?

— И печать, Иван Николаевич, — главбух разъял кольца и вынул контракт, перевернув его вверх последней страницей. — Извольте!

Кидин уткнулся налитыми кровью очами, раскачиваясь, как дервиш на молитве.

Хоть убей, не было ни подписи, ни печати! То есть слева явственно различался синий круг с логотипом «Регента» — РУБ, прямой злобный росчерк Лобастова и заковыристая закорючка Галабухи, но справа!.. Справа не было ровным счетом ничего.

— Вы хотите свести меня с ума? Теперь я все понимаю. Нет, господа, ничего не получится! Я вас в бараний рог скручу!.. Я верил, верил всему. Меня заставили поверить, что Мухарчик, мудак, пал жертвой надувательства! Что его провели на трюке с исчезающими чернилами. Какой вздор: исчезающие чернила… Ну ладно, ладно, черт с ними, пусть исчезающие, пусть исчезла даже печать и визы, но остальное, остальное? Или в наших принтерах тоже исчезающая краска? Тоже?..

Насмерть перепуганный бухгалтер, не проронив более ни слова, поник с опущенной головой в кресле. Он не мог понять, что творится, его бил озноб, ему было жутко до рвоты.

— Хорошо же, — Кидин издевательски и зловеще вместе с тем улыбнулся. Развернувшись в кресле, отомкнул сейф и, вынув пистолет, наставил на окаменевшего Галабуху. — Если ты, сволочь, не скажешь сей же секунд, что происходит, я размажу тебя по стенке. Поэл?

Не отрывая разбухших, как после атропина, зрачков от дула, сквозившего чернотой угольных мешков бесконечного космоса, бухгалтер медленно и тяжело сполз на пол. Неизвестно, чем все могло бы кончиться, если бы в комнату не заглянул Смирнов. Молниеносно оценив ситуацию, он в два прыжка оказался возле Ивана Николаевича и выбил зажатую в сведенных судорогой пальцах «беретту».

— Ты сдурел?!

Иван Николаевич осел, как продырявленная камера, и схватился за сердце.

— На-ка, попей, — Смирнов наполнил стакан из сифона. Не без труда ему удалось разжать плотно стиснутые зубы, отлитые из сверхпрочной керамики Залманом Львовичем, лучшим протезистом Москвы. — Что происходит?

Кое-как приведя Кидина в чувство, он занялся лежащим на полу Галабухой. Стащил с него пиджак, расстегнул сорочку, спустил брюки на самый низ живота: нигде ни царапины. Значит, выстрела не было. Да и пороховым дымом не пахло. Уж он бы учуял.

Главбух лежал с закрытыми глазами и тихо поскуливал. Валентин Петрович подтащил его к тумбе стола, приподнял и прислонил голову. Осторожно похлопав по щекам, начинавшим розоветь понемногу, поднес стакан. Челюсти у Антона Валерьяновича были свои, природные, но тоже постукивали о край стекла.

«Уж не побывал ли здесь невидимка?» — подумал Смирнов, осведомленный о приключении в Скатертном со слов подполковника Корнилова. Позвав Оксану, он уложил с ее помощью Галабуху на диван и велел вызвать скорую.

Пока секретарша кудахтала, суетясь вокруг Кидина, Валентин Петрович поднял пистолет, вытащил обойму и вылущил из нее патроны. Недолго думая, сунул их в карман, затем обтер «баретту» концом портьеры и зашвырнул ее в железное нутро сейфа.

Понять, что случилось, оказалось выше его разумения.

— Сюда кто-нибудь заходил?

— Никто не заходил, — мотнула головкой Оксана, прихорашиваясь перед пудреницей. — Как засели с самого утра…

— И ты ничего не слышала?

— Ничего, — секретарша облизнула свежеподкрашенные губы.

Крики и ругань Кидина все же достигли ее уха, несмотря на двойную дверь. Но сказать такое перед лицом самого Ивана Николаевича никак не входило в ее намерения. Манипуляции с пистолетом, проделанные начальником охраны, наводили на грустные размышления. Между шефом и главбухом определенно пробежала черная кошка, и это, конечно же, прямо связано с пошатнувшимся положением банка.

Приехал врач из Центральной клинической. Осмотрев поочередно обоих, не нашел оснований для беспокойства.

— Перенервничали небось? — спросил, измерив давление. — Или перегрузились?.. В вашем возрасте такого уже нельзя себе позволять. Ну-ка, на язычок! — он ловко сунул крохотную таблетку Кидину в рот.

— Что это? — скривился Иван Николаевич. — Горечь такая!

— Ничего, ничего, вам же на пользу. Сустак пролонгированного действия. Мгновенно расширяет сосуды.

Состояние Галабухи, видимо, показалось врачу более серьезным. Он вколол ему какую-то гадость под ягодицу и посоветовал поскорее отправить домой.

— Пусть отлежится пару денечков, как бы чего не вышло.

Валентин Петрович нашел в ящике чистый конверт, положил туда две пятидесятитысячные купюры и, как бы незаметно для врача, опустил в карман белого халата.

— Спасибо, доктор, — он проводил его в приемную. — Наши и вправду малость перетрудились. Сами понимаете, какое положение на финансовом рынке. Доллар как будто падает, рубль как будто поднимается…

— И это самое худшее, потому что на самом деле растут только цены… Всегда к вашим услугам, — сухо кивнул врач.

Валентин понял, что дал слишком мало.

— Не побрезгуете? — в руках Смирнова промелькнул и исчез, присоединясь к конверту, образчик той самой падающей валюты, о которой он так некстати упомянул.

Возвратившись в кабинет, вызвал машину и приказал отвезти Галабуху на квартиру.

— Теперь хоть скажешь, что приключилось? — спросил Кидина, оставшись с ним с глазу на глаз.

Иван Николаевич долго молчал, собираясь с мыслями, потом разложил фальшивые контракты по числам.

— Смотри сам. Историю с Мухарчиком помнишь?

— Ну.

— Что ты тут видишь?

— А что я должен видеть?

— Разуй глаза, Петрович! — вскипел Кидин. — Где подписи, где печати?.. Ты сюда, сюда гляди, вправо! Тоже скажешь, что видишь? А параграфы? Ты параграфы посмотри…

— Ничего. — недоуменно пожал плечами Смирнов. — Как есть, ничего!

— То-то и оно.

Чтобы до конца понять всю тяжесть положения, в котором нежданно-негаданно очутился президент, Валентин Петрович задал несколько уточняющих вопросов. В первую очередь его интересовали клиенты: кто такие, кого представляют, чьими руками готовились документы, сопутствующие договорам?

Ответы приходилось вытаскивать чуть ли не клещами.

Кидин то мялся, то начинал раздраженно орать или метаться по кабинету, хватаясь за грудь.

— Успокойся, Николаич, я же тебе желаю только добра.

— Добра! Все вы такие… Мухарчика не забыл?

— Ну!

— Я же просил тебя разобраться. Ты хоть что-нибудь сделал? Чем ты занимался, пока меня не было? Ты мог вплотную заняться этой аферой. Может быть, тогда нам не пришлось бы теперь рвать на себе волосы!

— Что я мог, чего не мог, не тебе судить, Иван Николаевич! — в свою очередь повысил голос Смирнов. — Ты оставил картотеку, как мы договаривались? Кого мне было искать? Ветра в поле?

Кидин молчал, набычившись.

— Теперь гляди сюда, — Валентин Петрович сверил даты. — Договора заключены до того, как случилось с Мухарчиком. Значит, не Мухарчик виноват и не я, что тебе приходится рвать волосы, — он с трудом заставил себя не сказать, где именно. — Не там врагов ищешь. Мухарчика едва до инфаркта не довел, теперь Антон Валерьяныч под руку подвернулся?.. Охолони, а то скоро один останешься.

— Ты угрожаешь? Мне?

— Не угрожаю, Петрович, не в моих это правилах, но предупреждаю, охолони. Вокруг тебя много разной дряни вьется.

— Кого ты имеешь в виду? Конкретно.

— Сперва скажи мне, с кем договора? — Смирнов собрал все в стопку и принялся неторопливо листать. — Осмий… Кажется, платиновой группы металл?.. А это уже интересно: изотопы! У нас хоть лицензия есть?.. Астатин, иттрий… Кому это надо? А уж лантаноидов! Церий, диспрозий, иттербий — сплошная экзотика. Хотел бы я знать, для чего это понадобилось. Ума не приложу.

— Я и забыл, что ты у нас специалист.

— Был специалист, да сплыл.

— Вот и брось копаться!

— Бросить? Пожалуйста! — Смирнов швырнул бумаги на стол. — Но больше меня ни о чем не проси. Все, Иван Николаевич, точка.

— Перестань, Петрович, я вовсе не то хотел сказать.

— Тогда скажи то. Меня люди интересуют, люди. Ты хоть понимаешь, что иначе мы не сдвинемся ни на шаг?

— Я не знаю, не помню… Мало ли с кем мы сотрудничаем? Здесь ведь не сказано. Нет ни имен, ни подписей.

— Так уж и не помнишь? А тут, между прочим, и твоя виза имеется! Вон, полюбуйся. Контракт на поставку боксов для работы с изотопами. Мы что, влезли в атомные дела?

— Не помню, хоть убей. Столько приходится визировать, что рука отваливается.

— Постарайся припомнить! Лобастова не воскресишь, а Каменюку призвать, ой, как хочется! Всюду, где изотопы, он визировал. Подписи Прокопыча нет. Его зам подмахнул. Отчего бы это?

— Дай взглянуть, от какого числа, — Кидин принялся отсчитывать месяцы по костяшкам пальцев: март — тридцать один, апрель — тридцать, май — опять тридцать один день… Да, точно: Лобастов тогда в Осаку летал. Не было его.

— Тогда в Осаку, потом в Токио. Получается, что за спиной у него провели. Молодец Каменюка! Ты бы призвал его на коврик, а?

— У него и без того хлопот по горло. Не знает, как распутаться. Они столько там накрутили всего в «Остапе»…

— Думаешь, ты в стороне останешься? Как бы не так. И не надо мне вкручивать мозги. Номера имеются? Цифры?.. Вот и давай справимся по компьютеру, who is who? Это многое прояснит, а гадать, как они ухитрились стереть следы, станем после.

— Гадать! В том-то и трагедия, что остается лишь гадать. Товар отправлен, а денежки не пришли. И стребовать их невозможно. Ни в какой арбитраж не сунешься.

— Отгружен, говоришь? А куда? Можно узнать; адреса — в картотеке.

— Ну узнаем, а толку? Доказать же ничего нельзя. Это даже не липа! — Кидин сгреб документы, словно намеревался бросить их в корзину. — Одно слово: макулатура. Односторонний договор с призраком, тенью… Исчезающие чернила оставляют следы?

— Следы от всего остаются. Если даже чернила полностью испаряются ручка — хоть шариковая, хоть перьевая — уже сама по себе оставит вмятины.

— И можно обнаружить?

— Наверное. Ты бумаги-то не мни, я попробую что-нибудь сотворить.

— Делай, что хочешь, но только здесь. Выносить не дам.

— Сам я ничего не сделаю. Тут криминалист требуется, трассолог. Я ребятам хотел показать.

— Знаю я твоих ребят. Себе дороже выйдет.

— Если не поскупишься, можешь быть совершенно спокоен. Плевать им на твои секреты, а кушать всем хочется.

— Разве что так? — Кидин в раздумье пожевал губами. — Надо обмозговать… Ты мне лучше вот что скажи, — он подозрительно стрельнул глазами, — почему мы с тобой ничего не видим, а Галабуха читает, как по писаному?

— Не понимаю, — Смирнов недоуменно мотнул головой.

— Вот и я не понимаю. Пока мы с ним тут сидели, он все мне и прочитал, каждую строчку.

— Рекбус, как говорил покойный Райкин. Дичь какая-то.

— Дичь — не дичь, а доверия у меня к нему нет. Перекупили его!

— Да погоди ты, — гадливо поежился Валентин Петрович, — так уж сразу и перекупили… Твоя виза есть на одном договоре? По осмию, кажется? Есть! Выходит тогда, все разом купились? Прокопыч, Каменюка, ты сам?

— Не городи чушь.

— Сам рассуди.

— Одного не могу понять; никто не видит, а он один видит. Экстрасенс выискался.

— Может, и экстрасенс, — словно бы рассуждая вслух, задумчиво промолвил Смирнов.

— Это Галабуха-то?.. Не смеши. Я бы никогда пустую бумажку не завизировал.

— А он? А Мухарчик?.. Чтоб кассир выплатил деньги без подписи! Быть такого не может. Профессиональный автоматизм не позволит.

— Однако позволил?

— Значит, что-то не так с ними. Кто-то на них подействовал.

— И ты веришь?

— Про налет на обменный пункт «Аэронавтика» слыхал? Про «Блиц-Новости»?.. Мне один знакомый любопытные подробности порассказал. Странные вещи творятся в Москве, Николаич, очень странные. Могло и нас не миновать.

— Что ты имеешь в виду?

— Психотронное оружие — вот что! Отсюда и фокусы: исчезающие чернила, человек-невидимка.

— Какой еще невидимка?

— Тот самый, что в Скатертном.

— Давай, не темни.

— Кто из нас темнит, Иван Николаич?.. За дурака меня держишь? Не помнишь, какие бумаги подписывал?

— Говорю же тебе, что подсунули!

— Пусть подсунули. Но Галабуха-то тебе прочитал? Сам же сказал, что каждую строчку… Или снова все позабыл? От волнения?

— Вот вцепился, как клещ, — побагровел Иван Николаевич, досадуя, что проговорился. — Чего тебе надо?

— Мне? Мне от тебя ничего не нужно. Сам решай, как тебе быть. Но если ждешь помощи, выкладывай карты на стол.

— Какие карты, Петрович? — укоризненно закивал Кидин. — Ты же и так в курсе всех дел. Разберемся мы с контрактами, разберемся, — он уже уяснил, что Смирнов не оставил ему путей к отступлению, но никак не мог решиться открыть всю подноготную. — Что тебя, собственно, интересует? Давай, спрашивай.

— Какие связи у нас с Японией? С «АУМ сенрикё»?

— Не в курсе я, надо поднять документы… Лобастов крутил.

— Боксы, автоклавы, лабораторное оборудование — все туда шло?

— Частично. Большая часть у нас оставалась, в России то есть.

— Ты не думал, зачем им такие штуковины, сектантам?

— Никаких сектантов не знаю. Мм имели дело только с Русско-японским институтом. Обычные посреднические услуги. Оборудование в основном БУ или списанное. Предназначено для исследовательских целей.

— У кого брали?

— В наших же НИИ. Они отца родного продадут, лишь бы продержаться.

— И радиоизотопы?

— Вот насчет изотопов ничего сказать не могу. Все данные у Каменюки. Ты, молодчина, с первого взгляда определил!… Не думаю, чтобы они шли за границу.

— Не знаешь, чем они там занимаются, в Русско-японском?

— Понятия не имею.

— И зря. Видишь, какая петрушка?

— Как не видеть, Петрович? Втянули нас в авантюру, подонки!

— Как вылазить-то будешь?

— Не мы одни. Поддержка с самой, что ни на есть верхотуры шла. Кто бы устоял? Поэтому я особенно и не нервничаю. Ничего такого мы им не поставили, все в рамках закона. Ни газов, ни взрывчатки.

— Квартиры, производственные помещения, склады, гаражи?

— Мелочи жизни. Обычная риэлтерская деятельность, а уж что они там делали, не наша забота.

— Не наша, — согласился Смирнов. — А чего делали, скоро узнаем. Помещения-то опечатаны, главный японец задержан.

— Асахара?.. Я его и в глаза не видал.

— Ты, может, и не видал, а Прокопыч, полагаю, общался… Но я не про Асахару. В Москве его человек всем заправлял.

— Нас это не колышет. К политике отношения не имеем. В терактах, сам понимаешь, участия не принимали. Кое-что, не отрицаю, поимели на посредничестве, но на то и коммерция.

— Ленин верно сказал: заплати капиталисту за веревку, он сам на ней и повесится.

— Ты это брось. Пора отвыкать от ссылок на классика.

— Чья бы корова… Ты уж прости, Николаич, но не тебе говорить, марксист-теоретик, — Валентин Петрович чувствовал, что вот-вот сорвется. Корнилов и Всесвятский на многое заставили его взглянуть другими глазами. Он и без них догадывался, что у заправил «Регента» рыльце в пушку, но одно дело догадываться, иное — знать. Особенно впечатляли масштабы. — Лучше скажи, что тебе про «Атман» известно?

— Какой еще «Атман»? Первый раз слышу.

— Лига последнего просветления, что ли…

— Понятия не имею. Клянусь здоровьем детей.

Дети — сын и дочь — у Кидина были взрослые и давно жили отдельно но, похоже, что он не лукавил.

— Есть сведения, что «АУМ» в «Атман» преобразовался.

— Скажи-ка, Петрович, ты своим умом до всего дошел или дружки просветили. Из МУРа? ФСБ?.. Сижу, понимаешь, как перед следователем! Что за манера?

— Ты это зря, насчет следователя. Я разобраться хочу. Понять, как глубоко увязли… Кстати, ты почему к Корнилову не сходил?

— На кой он мне, твой Корнилов?

— Между прочим, зря. Или повестки ждешь?

— Я? Повестки?.. Окстись! Руки коротки.

— Напрасно так думаешь. Еще неизвестно, как оно обернется. Ты хоть знаешь, что в банке бандитские деньги крутятся? Из общака!

— Ты, парень, совсем сдурел? Или дружки запугали?

— Никто меня не запугивал, но на твоем месте я бы поинтересовался кое-какими счетами.

— Личность вкладчика меня не касается. Если милиция проявляет интерес, милости просим, но только с постановлением прокурора… Ишь ты, бандитские деньги! На них не написано… Я вполне допускаю, что теневые структуры отмывают через нас капитал. Но где, спрашивается, этого нет? Думаешь, в Центробанке?.. Вот наступит когда-нибудь нормальная жизнь, будет нормальная милиция, прокуратура, тогда и в банках станут принюхиваться. И то навряд ли. Деньги штука особая. Не для брезгливых. Швейцарские гномы, и те особо носом не крутят, когда подвернется жирный кусок… Можешь быть спокоен: заведомо грязными делами не занимаюсь. Я, как все. Но чтоб тебе не думалось, бери картотеку, изучай, просвечивай, — Кидин прошел к большому сейфу возле двери, ведущей в личную комнату, вставил ключ и набрал шифр. — Прошу, — он распахнул массивную дверцу. — И парней твоих подкормить не возражаю. Пусть займутся контрактами. Мне самому интересно. Пользы ни на грош, а знать хочется. На будущее, Петрович.

Сделав широкий жест, Иван Николаевич практически ничем не рисковал. Смирнов и без того нащупал почти все болевые точки. Бандитский общак, он смутно представлял себе, что это значит, не внушал серьезных опасений. Какой там еще общак? По счетам проходили юридические и физические лица, которым банк гарантировал определенный процент и тайну вклада. И это все. С японцами положение обстояло не столь гладко, но Кидин был уверен, что его не сдадут: слишком далеко тянутся нити. Убить могут, но только не сдать. Поэтому и Валентин был нужен, как никогда. Пусть знает, что ему по-прежнему доверяют. Лишь бы не предал и не совал нос, куда не следует. К операциям с бюджетными средствами и нефтью нельзя подпускать ни под каким видом.

Смирнов, удивленный столь неожиданной уступчивостью, приблизился к сейфу, вмурованному в стену. На всех четырех полках лежали однотипные черные папки с досье. Карточек, как таковых, не было и в помине.

— Тут и за неделю не разберешься, — он озабоченно почесал затылок.

— Ничего, над нами не каплет… Начнешь сейчас или с утречка?

— Предпочитаю не откладывать.

— Тогда зайди к концу дня. Я подготовлю реестрик, чтобы легче было сориентироваться. А контракты можешь забрать. Ты совершенно прав: все есть на компьютере. Теперь-то я вспомнил!

— Как скажешь, — кивнул Валентин Петрович.

Нетрудно было догадаться, что Кидину нужно изъять какую-то часть материалов. Каких? По всей видимости, касающихся махинаций с деньгами Сбербанка. Так подсказывала элементарная логика.

— За что взяли Клевиц? — спросил он, уже стоя на пороге.

— Хищение. Больше ничего не известно.

— Будешь выручать?

— На том стоим. Она по существу не очень и виновата. Та баба из Сбербанка предложила выгодную сделку. Кто же откажется? Тамара осуществляла элементарный трансфер. Откуда ей было знать, что деньги перечислялись без ведома руководства?

— Ты уже связался с адвокатом? — Со слов Кидина Смирнов понял, что именно такую тактику изберет защита.

— Вечером позвоню Шапиро домой. Попробуем освободить под залог.

— Так скоро ее не отпустят. Сначала попробуют выжать, что только возможно.

— Она не из тех, кого легко взять на испуг.

— Сам факт ареста производит впечатление. Это тяжкое испытание для нормального человека. Одна камера чего стоит.

— Ничего не поделаешь, так уж вышло… Лично я ничего не боюсь. Понятия не имел о переводных операциях.

— И она так скажет? Ее же со всех сторон начнут щупать. И не на голом месте, учти. Небось нарыли чего у Лобастова?

— Об этом мне никто не докладывал. Как будет, так будет. — Кидин буквально вытеснил начальника охраны в тамбур и поспешно захлопнул дверь.

Хотелось поскорее остаться одному и пораскинуть мозгами. Тамарку необходимо выцарапать любой ценой. Он приблизительно знал, к кому обратиться и на какие рычаги надавить. Генрих Шапиро, один из наиболее опытных адвокатов, получил указания еще вчера. Как никто другой, он умел сразу нащупать слабину и бил под дых, не стесняясь демагогии и крючкотворства. Косноязычные прокуроры Шапиро терпеть не могли, но боялись острого его языка.

Вечером следующего дня в криминалистической лаборатории Академии МВД закончили безрезультатную возню с контрактами. Заказ был левый и сугубо конфиденциальный, так что пришлось задержаться после работы. Смотрели и в инфракрасном, и ультрафиолетовом свете, пробовали на реактивах — ни намека на след. Ни красящих веществ, ни механических нарушений структуры. Вывод следовал однозначный: в указанных заказчиком местах не могло быть ни рукописного, ни печатного текста. Точно так же исключался и штемпельный оттиск. Даже в случае самоликвидации красителя на бумаге остаются мельчайшие частицы каучука или любого другого высокомолекулярного эластомера. Ничего подобного выявлено не было.

Что ж, отрицательный результат — тоже результат.

По крайней мере Смирнов лишний раз утвердился во мнении, что Слава Всесвятский и подполковник Корнилов нашли единственно верное объяснение загадочным случаям в «Аэронавтике» и агентстве печати. Пусть не психотронное оружие, о котором знали лишь понаслышке, но какое-то мощное воздействие на психику, несомненно, имело место.

Здравый смысл подсказывал, что примерно то же самое могло произойти и в «Регенте».

Валентин Петрович поделился своими умозаключениями со Славой.

— Возможно, — внимательно выслушав, согласился Всесвятский. — Но кто тебе сказал, что жизнь приспособлена к здравому смыслу? По-моему, все обстоит обратно тому.

Глава двадцать восьмая Заколдованный замок

Правая рука на левую лопатку, пальцы обеих рук сцепляются замком, ноги переплетаются пятками вверх, подбородок вжимается в грудную кость, живот втягивается до предела, полный выдох, глаза закрыты. Сердце останавливается.

Калистратов потерял свое имя, а с ним вместе и тело, и память. Его неприкаянный дух блуждал в холодном мраке безвременья, словно заблудшее облачко, гонимое переменчивыми ветрами. Заурядный технарь в одной из прежних жизней, он ничем особенно не увлекался, кроме микросхем и программ, мало читал и даже в школьные годы не посещал музеев. Кроме ленинского, где ему на шею повязали красный галстук.

Разрозненные примитивно-лубочные представления об истории человечества составились главным образом по фильмам на телевизионном экране. Но откуда рождались слова? Являлись прежде неведомые названия стран, городов и народов? Какие нити связующие простегивали клочья основы, случайно оставшейся на ткацком станке мозговых полушарий?

Он забыл, но помнили височные кости, как их сотрясала молния. И волшебный шлем он забыл, но спящий под теменем глаз реаптилии впитал чужой повелительный ритм, обретя совершенное зрение.

Влад Тепеш тоже менял имена и обличья. Вчера он был Дракулой в черном плаще, сегодня — графом Алукардом в голубом камзоле и завитом парике с бантом, а завтра превращался в страшного Блакулу, чьи глаза мерцали во тьме, как золотые дукаты. И не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра, а только вечное теперь, где люди и звери неслись по кругу» словно на ярмарочной карусели.

Как блудный сын, вернувшийся после долгих скитаний под родительский кров, рыдал Калистратов, уткнувшись в колени отца — графа Йорги. Фрайхер Латоес, пронзая могильным хладом, стискивал преклоненную голову сосульками острых фаланг. И сливались в единый образ Латоес и Йорга, мертвый сын и оживший отец. И еще одно запретное имя звучало в вечном безмолвии запредельных миров: кондукатор Николае.

Он так устал от бесконечного бега в беличьем колесе! Так жаждал навеки уснуть в семейном склепе! Но не было покоя под каменной крышкой гроба.

Едва над частоколом замшелых елей разливалось зарево полной луны, сквозь узкие щели вползал клубящийся белый туман, и прах облекался невидимой плотью. Все повторялось бессчетно от начала и до скончания вечности. В пустых глазницах вспыхивал звериный огонь, проницая мрамор саркофага и толщу гранитных стен, и раскрывались бескрайние дали. Сама собой сползала тяжелая крышка, лопались цепи и со скрипом отодвигался ржавый засов.

От той, случайно промелькнувшей во мраке, жизни Калистратову достались обрывки воспоминаний: столы, заставленные выпуклыми сосудами, в которых кипели, переливаясь в причудливых трубках, разноцветные эликсиры, а в фаянсовой чаше клубился брикет невиданного сухого льда. На чистом листе появлялись и пропадали непонятные знаки, но где-то в самых глубинах теплились образы, избежавшие исчезновения: улыбка матери и сундук мороженщика, где дымилась твердая углекислота.

Теперь он и сам стал обжигающим холодом дымом, струясь над низинами, вдоль перелесков, повисая клочками в колючках кустов и вновь завиваясь в единую прядь летящей поземкой. Как саван, полощущийся на ветру, как привидение в детских мультфильмах.

«Кто я? Откуда? Куда?..»

Строй накрахмаленных белых рубашечек, алые клинья шелка кровью стекают на грудь.

Когда это было? Когда?.. Промелькнуло — и опять чистый лист, пустая классная доска, еще чуть влажная и в жидких разводах мела.

«Холодок бежит за ворот…»

Но не забыла кожа счастливого озноба посвящений!

В мешанине электрических разрядов причудливо соединяются осколки видений и звуков. По канону гармонии, пробуждающей мир, по симпатической тяге,соединяющей скрижали и скрепы.

Белое к белому, алое к алому, рифма к рифме.

Куда исчез стриженый третьеклассник? И кто этот рыцарь в белом плаще с кровавым крестом на сердце? Как эхо, откликается: «Пионер — тамплиер».

Бархатное полотнище, склоненное к поцелую, с роковым знаком костра. Пять пламенеющих клиньев, и барабан звучит, как «Босеан».[8]

Чистый лист, стертая доска.

Только жгучая искра мерцает во мраке, словно Марс в великом противостоянии: алая пентаграмма на детской груди — символ молчания и колдовства. Кудрявая головка ангелочка в белом кружке.

Еще не прорезались рожки и три зловещие цифры не проступили сквозь рыжеватые завитки…

В волшебную ночь летнего солнцестояния, когда огненный цветок вспыхивает в перистом веере папоротника и открываются клады земли, некромант смыкает круги. Сколько достанет рука, острием меча обводит замкнутую границу, которую не смеют преступить духи и демоны. Затем прочерчивает внутреннюю окружность, разметив по сторонам света четыре имени Вездесущего, и рисует пентаграмму внутри.

Четыре ветра, четыре огня, чаша с вином, «Книга Теней». И выходят на зов мертвецы из могил. И открывают, послушные воле теурга, свои страшные тайны.

— Кто ты, дух? Назови свое имя!

— Венцеслав граф Йорга, барон Латоес. Зачем позвал меня, властелин?

— Где ты был, Латоес?

— Не помню.

— С кем говорил?

— Не знаю. Верни мою память, Губитель Душ. Хоть на мгновение верни перед вечным забвением.

— Ты скверно выглядишь, кадавр. Приникни к источнику жизни и подкрепи угасшие силы.

— Я не хочу крови, всадник Аполлион.

— Чего же хочешь ты в эту ночь искупления?

— Отпусти меня. Дай мне вспомнить себя, Аполлон Ионович.

— Сам не знаешь, что говоришь, бедный мой Венцеслав. Ну какой я тебе Аполлон да еще Ионович?

— Плохо мне.

— А все потому, что качаешься над пропастью. Либо быстрее иди вперед, либо падай. Возвратиться назад невозможно. Ты отдал ложную память, фрайхер, но не до конца. Остались крупицы, они-то и причиняют тебе мучения. Сделай последнее усилие, освободись и увидишь, как тебе сразу полегчает. Придет безмятежный покой, исчезнут желания — источник страданий, а служба пойдет исправно. Только так и можно обрести память истинную, нетленную. Начнем все сызнова: кто ты, неприкаянный дух?

— Я бесплотная тень без имени и прошлого, я послушный воск в руках властелина.

— Что причиняет страдание живым и мертвым?

— Живым — желания, мертвым — несбывшиеся надежды.

— Откуда приходят они, желания и тяжкий груз несбывшегося?

— Их порождает память.

— Какая память порождает мучительную тщету неутоленной жажды?

— Ложная память иллюзорного мира.

— Что должно прийти на смену ложной памяти?

— Память истинная, нетленная.

— Как можно обрести истинную память?

— Отдать ложную память, всю без остатка, до последней капли.

— Что приходит на смену ложной памяти?

— Память о прежних жизнях.

— Она истинная или ложная, эта память о прежнем?

— Она ложная, эта память, но в ней прорастают зерна истинной и нетленной.

— Как проявляет себя истинная память?

— Как абсолютная пустота, где нет ни мыслей, ни форм.

— Что дарует истинная память?

— Всеохватное блаженство, ибо истинная память есть жизнь вечная.

— Кто достоин блаженства и вечности?

— Праведник, до конца исполнивший долг.

— В чем состоит долг?

— В безраздельной покорности властелину.

— Что ответит праведник на страшном суде?

— «Я исполнил свой долг, отдав себя целиком моему земному властелину. Я свободен от груза несбывшегося и чист, как белый лист, с которого стерты все письмена, и готов предстать перед очами властелина небесного». Так должен ответить праведник, когда протрубит архангел.

— Ты готов?

— Всегда готов!

Незаметно отлетела самая короткая ночь в круговороте месяцев. Опустела поляна в диком лесу, где одни папоротники, не знающие цветения, прорастали сквозь опавшую хвою. Между еловых стволов, пятнистых от лишайника и наплывов смолы, еще мерцали обманчивым светом гнилушки, но солнце уже спешило навстречу падающей к Востоку луне.

И следа не осталось от таинственных чертежей, а тени вернулись в могилы.

Калистратов вновь видел себя юным Латоесом, оруженосцем в коротком зеленом плаще, берете с ястребиным пером. Графиня Франциска по-прежнему следовала за ним по пятам, о чем давала знать шкатулка с лягушкой, зарытая на перекрестке дорог. Всякий раз, когда проносилась карета с вампиром, там появлялась капелька крови.

Гонимый все дальше от глухих трансильванских лесов, он очутился во Франции, совершив скачок на целых три века вперед.

Телевизионные сериалы, героями которых были граф Калиостро и его жена, неувядающая красавица Лоренца Феличчиани, а также несчастная королева Мария-Антуанетта, Калистратову довелось посмотреть в период вынужденного пребывания в психобольнице. Надо думать, они произвели на него неизгладимое впечатление, иначе трудно объяснить выбор эпохи, равно как и героев, среди которых почему-то оказался лечащий врач Аполлинарий Степанович, опытный гипнолог. В расщепленном сознании Калистратова он загадочным образом совмещался с Аполлоном Ионовичем, личностью выдающейся, почти мифической, и шефом самого завлаба Голобабенко.

Бессмысленно спрашивать, каким образом и почему так причудливо тасуются в мозгу фрагменты действительности. Разве во сне происходит иначе? И Аполлинарий, и Аполлон оказали в свое время мощное воздействие на лабильную психику Калистратова, который лишь достраивал начатое ими строение. Руководствуясь совершенно различными целями, оба требовали от своего подопечного не только безраздельного, но и бездумного повиновения, заблокировав его внутреннее «я» кодами и паролями. Загнанная в глубокое подземелье, словно узник в гладоморню какого-нибудь сиятельного злодея вроде Тепеша, анима-душа тем не менее продолжала творить свою собственную Вселенную.

Оба персонажа, которых родители нарекли в честь мстительного и коварного бога — покровителя муз, слились в единую личность.

Это и был Аполлион, что по-гречески означает «губитель», который явился на острове Патмос самому Иоанну Богослову.

Перед Латоесом он предстал в образе Акселя графа Ферзена, любовника Марии-Антуанетты. Дело происходило на площади Революции, в центре Парижа, где уже вовсю работала гильотина. Самому Вячеславу, или Венцеславу, как он себя величал, в одноактной пьеске досталась роль курьера. Королевское семейство готовилось бежать в Австрию, и требовалось во что бы то ни стало передать информацию. Для Калистратова это был не только расхожий профессиональный термин, но и ключевое слово, несущее конкретный зрительный образ. Письма, которыми Латоесу надлежало обменяться с агентом императора, представлялись ему в виде стандартных дискет.

Аполлион-Ферзен сообщил подробный маршрут и нарисовал план крепости, куда надлежало проникнуть.

— «Ты сделаешь это! — не переставал он повторять спокойным, размеренным голосом, от которого у Латоеса напрягалась и начинала дрожать каждая жилка. — Ты пройдешь, и тебя никто не увидит. Ты невидим для людей, барон Латоес, ты — призрак, ты — дух».

Нарисованный Ферзеном план впечатался в мозг. Тайник, в котором находилось послание императора Священной Римской империи, имел знакомые очертания компьютерного терминала. От Латоеса требовалось всего лишь заменить одну дискету другой.

— И тогда Франция и вся Европа будут спасены, а преследующий тебя коварный враг отправится на гильотину. Это будет последняя казнь в Париже. Труп графини Франциски сожгут.

Труп сфотографировали в положенных позициях, записали антропометрические данные, сняли отпечатки пальцев. Из особых примет обнаружили лишь татуировку на левой груди: крылатый дракон, опирающийся когтистой лапой на круг — не круг, а что-то вроде кабалистической печати вокруг соска.

Инспекция из ГРУ ожидалась на следующий день, ближе к вечеру, и полковник Бурмистров пребывал в некотором раздумье. Подобающего на такой случай холодильника на РЛС не предусмотрели, а оставлять мертвеца в изоляторе казалось не очень удобно, да и врач встал в позу. О том же, чтобы сунуть его в гигантский морозильник, в котором хранился полугодовой запас провизии, нечего было и думать.

Дельный совет дал лейтенант.

— А что, если в аварийный туннель под коммуникациями, товарищ полковник? Сквозит, как в аэродинамической трубе. Там даже летом все тюбинги в инее.

— Здравая мысль, — кивнул Бурмистров. — Тащите его туда.

— Странный какой-то труп! — содрогнулся военврач, помогая санитарам уложить на носилки бездыханное тело. — Больше суток прошло, а никаких признаков окоченения.

— И глаза вроде как светятся, будто у волка, — заметил майор. — Не нравится мне эта ниндзя, ох и не нравится!

— Откуда вы взяли? Они же у него закрыты.

— Не совсем. Приглядитесь получше, товарищ полковник: веки-то полуопущены.

— Подымите ему веки, — приказал Бурмистров, возможно читавший в юности гоголевского «Вия». — Вы! — он указал пальцем на строптивого врача.

Что и говорить, очень странные это были глаза, подозрительные. Нет, никакого света они не излучали, но огромные зрачки, заполнившие все пространство радужки, отблескивали зеленоватым золотом, как это случается у кошек и, может, майор и прав, у волков.

— Ишь ты, фары зажег! — с ненавистью процедил майор Елисеев. — Вы уверены, что он того, мертвый? — обратился он к медику, которого подозревал не только в антиармейских настроениях, вполне очевидных, но и в прозападных, антирусских симпатиях.

— Сердце не прослушивается, дыхания нет, зрачки на свет не реагируют, — скороговоркой выпалил подневольный дипломант. — Вам нужны еще доказательства?

— Он подписал свидетельство о смерти, — Бурмистров оборвал прения сторон. — Ему и отвечать. — Впервые симпатии полковника были на стороне врача. — Приставить пост, — распорядился он на всякий случай. — Смена каждые два часа.

На этом вопрос до прибытия инспекции был закрыт.

Незакатное полярное солнце мешало воспаленные краски вечерних и утренних зорь. Кружил голову одуряющий запах багульника, роилась мошка, стада оленей тянулись к бродам, с безмерных высот доносились тревожные клики гусей.

Сбитый с вековечного курса клин кружил в магнитных полях, взвихренных веерным лучом невыносимой напряженности. Новый день незаметно заступил стражу над бессонным подземельем, укрытым суровым гранитом, коврами серебристой пушицы и мшистыми кочками, проросшими острой осокой.

Приехав утром на службу, полковник Бурмистров, не заходя в свой отдел, спустился в аварийный туннель.

Труп исчез, а часовой мирно похрапывал, уронив автомат.

Глава двадцать девятая Кремлевская магия

Саня не виделся с Лорой уже четыре дня. Говоря с ним по телефону она дала ясно понять, что у мужа серьезные неприятности, и ей очень не хочется, не имеет морального права еще больше осложнять ему жизнь.

— Скажи хоть, что случилось?

— Не для телефона. Понимаешь? Все сложно, Сандро, запутано…

— Давай встретимся. На каких-нибудь пять минут. Я подскочу, куда скажешь.

— Не сейчас, милый, не сейчас. Я сама тебе позвоню, как только смогу. Ты не волнуйся. Как-нибудь утрясется. Вот увидишь.

— Намекнуть можешь? Я пойму.

— Это ничего не даст, намеками тут не обойдешься. Дай мне время разобраться.

— Банк? — продолжал настаивать Лазо, задыхаясь от волнения и тоски. Предчувствие не обмануло его: что-то непоправимо сломалось. Неприятности, о которых вскользь упомянула Лора, лишь ускорили начавшееся движение под уклон.

— Не только, все вместе… Наберись терпения, дорогой. Я сама безумно страдаю и очень-очень тебя люблю! Мы увидимся при первой возможности. Верь мне, Саня. Ты единственная моя надежда. Понимаешь?

— Могу я чем-то помочь?

— Ни в коем случае! — в ее голосе прозвучал испуг. — Тебя это никак не должно касаться!

— Ну почему? Почему?

— Грязь, Санечка, грязь! Не хватало еще и тебе замараться… Ну все, милый. Иван Николаевич вернулся… Целую.

Разговор, записанный на привезенном из Гамбурга электронном устройстве ТСМ-031, Кидин прослушает на другой день в своем банковском кабинете. Это вряд ли прибавит ему настроения.

Лазо долго не отрывал трубку от уха, вслушиваясь в заунывную музыку частых гудков.

Уйти от себя, от гложущего чувства собственного бессилия, от мыслей, обреченных накручивать никуда не ведущие обороты, словно лошади на арене, подгоняемые хлыстом, помогла пишущая машинка.

Неожиданно для себя отстукал строфу:

Перечитав несколько раз, до потери ощущения смысла, скомкал лист и швырнул на пол. Слишком уж банально: «синий вечер». Какой вечер не синий, если не хлещут дожди? Разве все то, что действительно невозможно забыть, умещается в пошленькое определеньице? Заведомый графоман и то найдет более выразительные слова. «Тот синий вечер»? Все равно скверно. А если так:

Чуточку лучше, но не то. Когда переполняет тоска, когда некуда от нее деться, не нужны никакие напоминания. Она и есть твоя единственная память — тоска.

Перепевы буйной студенческой юности. Только их недоставало…

Но аккорд был взят. В мятущемся небе блеснул просвет. Лазо разыскал черновик незаконченного очерка о спиритических развлечениях номенклатурной элиты.

Казалось бы, все на месте: настроение, темперамент, философские обобщения подкреплены фактами, способными не только ошарашить, но и вызвать презрительную усмешку.

Материал остался незавершенным по той простой причине, что Саню опередили коллеги из дружественных газет демократической ориентации.

Сначала появилась сенсационная статья с завлекательным заголовком «Башня Мерлина рядом со Спасской». Она целиком была посвящена одному человеку — генералу Алехину, занимающему высокий пост в Службе Президентской охраны. Оказалось, что этого прежде совершенно не известного общественности генерала боятся и ненавидят сотни людей, приближенных к власти. Причем ненавидят намного сильнее, нежели боятся, потому что, отбросив страхи, не только идут на контакт с прессой, но и охотно сообщают подробности, от которых волосы встают дыбом.

Оказывается, господин Алехин не только бдительно оберегает главу государства от врагов внешних и внутренних, но и служит ему надежной защитой от темных сил оккультного свойства. Он визирует гороскопы, составляемые для высших чиновников, вызывает духов, свободно общается со всеми потусторонними силами. Не ограничиваясь принятым в западном мире эзотерическим набором, генерал охотно прибегает и к индо-буддистской магии: исправляет кармы, читает спасительные мантры, обучает йогической практике. Не чужд он и новейших веяний в области тайных наук, как то целиком и полностью отданные на откуп экстрасенсам «биополе», «космическая энергетика» и прочие набившие оскомину, но не поддающиеся рациональному осмыслению материи.

Чередуя кабалистические выкладки, имеющие прямое отношение к кадровой политике, генерал усердно занимается практической магией, особенно той ее наиболее результативной отраслью, которую зовут «лозоходством» или «геомантией», что значительно ближе к тысячелетней китайской традиции. В его задачу входит создание наиболее благоприятного «энергетического поля», обнаружение «теллурических лучей» в кремлевских покоях и загородных резиденциях. Так, например, согласно его рекомендациям, кровати президента были повернуты по направлению север — юг.

Вопреки очевидному нагнетанию страстей, подобные упражнения не выглядели бы настолько зловеще, если бы не упоминание о корректировке мозговой деятельности. Приводились примеры вторжения в подкорковую зону отдельных представителей администрации, включая прекрасный пол.

Лазо был прямо-таки потрясен. О Мерлине, которого нарекли чуть ли не гроссмейстером Всемирной масонской ложи, заговорила вся просвещенная Москва. Находясь под впечатлением прочитанного, Саня забросил свой очерк куда подальше. Попытка переплюнуть такой фитиль была заранее обречена на поражение.

Далеко не все пассажи в статье звучали одинаково убедительно. Трудно было примириться с мыслью, что в собственном отечестве нашелся оккультный гений, одинаково свободно ориентирующийся во всех, без исключения, отделах герметического искусства. Астрология, кабала, экстрасенсорика, йога, тантра и т. д. и т. п. — не слишком ли много для одного, хотя бы и генерала? Ведь каждая отрасль требовала специальной подготовки и, как минимум, знания таких языков, как санскрит, тибетский, а в случае кабалы, и древнееврейского.

Наконец, встречались и явные передержки, заметные даже неспециалисту вроде него, Сани. Карму, насколько он разбирался в индуистских доктринах, исправить никто, кроме самого, так сказать, носителя грехов прошлых жизней, не мог. Да и то результаты его благих поступков сказывались лишь при последующем рождении. Карма — это нечто большее, чем просто судьба. Карма — это цепь причин и следствий, чье начало уходит к незапамятным временам, и разорвать ее не властен ни сам далай-лама, ни святой риши — индийский праведник и чудотворец.

Но чего не скажешь ради красного словца? Саня и за собой знал подобный грех, и потому не собирался строго судить коллегу. Смущало его и непроизвольное, быть может, смешение оккультной тематики с явлениями, скорее относящимися к научным дисциплинам.

Взять хотя бы кровать, установленную по линии магнитного меридиана. Будучи человеком начитанным и, без преувеличения, широко образованным, Лазо не видел тут ничего зазорного. Наоборот! Гемоглобин, как известно, включает в себя окислы железа, которые, собственно, и придают крови ее мятежную окраску. Только последний невежда посмеет утверждать, что железо не подвержено воздействию магнетизма. Одного этого вполне достаточно, чтобы магнитное поле Земли помогло нормализовать кровообращение.

Наконец, посягательство на подкорку. Подобные опыты вот уже много лет велись во всем мире и, по слухам, принесли далеко идущие результаты. Воздействием на мозг под покровом секретности занимаются и различные разведывательные службы, поэтому нет ничего удивительного в том, что генерал Алехин не оставил без внимания и эту весьма деликатную сферу. Более того, она прямо входит в его обязанности. Никто не должен, прибегая к недозволенным средствам, влиять на волю и ум Президента.

В журналистских кругах с нетерпением ждали реакции Кремля, но ее не последовало. Ни опровержения, ни хотя бы упоминания на очередном брифинге пресс-секретаря, ни, как вошло в практику, судебного иска — ничего. Тишь да гладь. Пожалуй, глухое молчание настораживало покруче любой отповеди.

Лазо еще раздумывал, не взяться ли ему за отложенный очерк, придав большую политическую остроту — хотелось провести параллели с Россией перед семнадцатым годом и Веймарской республикой, — как на глаза попалась другая статья в другой газете. В ней портрет Алехина был нарисован совершенно в иных тонах.

Автор характеризовал генерала, как обаятельного человека, порядочного, скромного. Ходит в штатском, ездит не на «мерседесе 600», а на «Волге», нетерпим к взяточникам и взяткодателям. Не потому ли его так боится и ненавидит коррумпированная верхушка? Может, магические экзерсисы и вторжение в подкорку просто злостная выдумка мстительных и нечистоплотных типов? Зона непознаваемого, исследованием которой с увлечением занимался Алехин на протяжении всей карьеры, могла быть для него и просто хобби.

Вряд ли в Кремле вертят столы, вызывая духов зловещих мертвецов, захороненных по соседству под стеной, а то и прямо в стене. А вот гороскопами баловаться действительно могут. Коэффициент номенклатурного интеллекта едва ли выше среднего показателя по стране. Астрология утвердилась в общественном сознании, стала непременным атрибутом бомонда. Расхожий миф, будто все великие политические деятели и шагу ступить не могли, не посоветовавшись со своим звездочетом, тоже оказывает воздействие. Люди, лишенные индивидуальных черт, склонны к обезьянничанью.

Шла борьба между двумя могучими финансово-бюрократическими структурами, за которыми стояли не только промышленные комплексы и банки, но и средства массовой информации, включая газеты и программы телевидения, прямо или косвенно отражавшие интересы своих спонсоров.

Схватка под ковром то и дело вырывалась наружу, что подчас приводило к прямому столкновению силовых структур, как то имело место зимой возле здания мэрии. Отсюда и неистребимая жажда явить конкурента в образе законченного мафиози, чуть ли не врага народа.

Лазо достаточно хорошо разбирался в хитросплетениях этой, в общем-то, немудреной политики, чтобы поддаться соблазну примкнуть к одному из лагерей, хотя меньшее из зол валялось на поверхности.

Не так уж важно, откуда начинается гниль: с головы иль с хвоста. Когда зловонием напитан воздух, нужно не искать виноватых, а настойчиво и планомерно оздоровлять саму природу. Одного поколения, да еще искалеченного, больного, на такое не хватит. Дай Бог, если из нынешних пеленашек вырастет не толпа, но народ.

Саня решил закончить очерк, лишь бегло коснувшись «Башни Мерлина». За последние месяцы произошло слишком много событий, в равной мере непонятных и жутких, чтобы делать упор на голословные свидетельства явно заинтересованных лиц. Провокационный фарс с «ядерным чемоданчиком», таинственный «капитан Печенкин», слухи о компьютерном вирусе-убийце, получившем сакраментальный номер 666. По сведениям, просочившимся из правительственных кругов, дискеты, вызывающие смерть, содержали ровно столько единиц информации. И все это на фоне агрессивной пропаганды конца света, страшного суда и армагеддона. Сектантское безумие накатывает нарастающими валами: Богородичный центр, Белое братство, «АУМ сенрикё». Еще не успели приподнять маскировочный слой дерна, скрывавший глубоко разветвленный лабиринт Асахары, как набежала еще более мощная волна «Атмана».

Саня, не слишком искушенный в санскрите, отыскал это слово на страницах политиздатовского «Словаря атеиста» — более авторитетным источником он не располагал. Однако и этого оказалось достаточно для того, чтобы получить самое общее представление. Грубо говоря, атман являлся синонимом абсолюта, мировой души, с которой сливаются, теряя индивидуальность, души живых существ. По сути это была единственная реальность иллюзорного мира, неописуемая, непредставимая. Он так и не понял, как связаны между собой атман и брахман, справедливо решив, что последняя категория тоже символизирует абсолют.

Сколько твердили, как попугаи: «АУМ сенрикё», «АУМ сенрикё»! И никто не удосужился поинтересоваться, что оно значит. Наконец, догадались перевести с японского. «Сенрикё» оказалось «Учением истины», а АУМ так и осталось за скобками.

Саня докопался и до АУМа. Выяснилось, что это священный слог, произносимый, как ОМ. С него начинаются книги на санскрите, молитвы и заклинания. И сам по себе он якобы обладает волшебной силой. Однако самое поразительное заключалось в том, что звук ОМ, пробуждающий к жизни новую Вселенную, после уничтожения старой, тесно связан с понятием абсолюта — атмана.

Преемственность сект вытекала уже из синонимичности названий: АУМ — «Атман». Трудно было отделаться от ощущения, что Лига последнего просветления все же звучит более угрожающе, чем заурядно-шарлатанское «Учение истины».

Глава тридцатая Вена

Клинику профессора Кребса, где уже четыре дня лежал, не приходя в сознание, Исмаил Аливелиев, осаждали журналисты. Как, какими путями дознались они о контейнере с радиоактивными изотопами, способными отравить всю воду в Дунае? Кому вообще пришло в голову, что такое возможно? Бесполезно мучить себя догадками.

На то и существует пресса, чтобы знать все на свете. Когда фактов не хватает, их обычно придумывают. Наконец, существуют специальные службы дезинформации, которые просчитывают свои хитроумные партии на много ходов вперед, что нередко приводит к результату, прямо противоположному желаемому.

Как бы там ни было, но газеты вновь дружно заговорили о «русском следе». На сей раз информация исходила из МАГАТЭ, где после проведенных анализов удалось определить «изотопный паспорт». Стронций был получен на одном из уральских заводов. МИД России принял к сведению и отмолчался, зато незамедлительно последовало опровержение Главатома, которое никого не убедило.

Пресс-конференция, созванная шефом юридической службы Интерпола Иохимом Листом, проходила в Академии наук на Зонненфелсгассе. Тем, кому не досталось места, пришлось устроиться на ступеньках в проходе.

— Ни для кого не секрет, дамы и господа, что в недобрые времена «железного занавеса» Вена снискала сомнительную славу самого крупного центра международного шпионажа, — заявил он во вступительном слове. — Ныне же наша музыкальная столица поменяла амплуа, став излюбленным местом встреч мафиози из стран СНГ. Именно у нас они размещают свои гигантские капиталы, нажитые в фантастически короткие сроки путем грязных махинаций. Интерпол располагает доказательствами, что летом прошлого года в самом центре Вены, на Херреншссе, прошла представительная сходка заправил преступных группировок России. Ее прямым следствием явился небывалый рост активности так называемых «новых русских», открывших свои предприятия, филиалы, конторы и даже банки. В настоящее время полиция отслеживает движение денег. Уже сейчас можно сказать, что средства главным образом вкладываются в недвижимость и пусть вас это не удивляет, в кинопродюсерский бизнес. Тяга к искусству объясняется просто. Это испытанный метод отмывания финансов сомнительного происхождения. Только за последние месяцы полиция получила из банков уведомления о шестидесяти случаях таких гешефтов на сумму, превышающую двадцать миллиардов долларов. И это при том, что средняя зарплата российских граждан едва достигает пятидесяти долларов. К чести австрийской полиции, многие незаконные операции через кредитно-финансовую систему удалось пресечь, но по меньшей мере миллиард своевременно отмытых долларов осел в Вене…

По настроению собравшихся, представляющих ведущие информационные агентства, Лист понял, что от него ожидают более злободневных сведений.

— Еще минуту внимания, господа! — остановил он приподнявшегося было корреспондента «Донау Курир». — Прежде чем попытаться удовлетворить ваше законное любопытство, я все же хочу закончить вводную часть. Финансы, позволю себе напомнить азбучную истину, являются наиболее точным и объективным индикатором деловой активности, в том числе и криминального свойства.

— Но почему именно Вена? — на ломаном немецком выкрикнула дама с портативной телекамерой.

— Во-первых, географическое положение, фрау, а во-вторых, не следует забывать, что шиллинг привязан к немецкой марке и является одной из наиболее стабильных валют… Итак, я продолжу. Наиболее нашумевшим делом российской мафии стало недавнее убийство Валерия Ходжи-Мусатова, который зарегистрировал дутое предприятие «Механикер». К механике, как вы догадываетесь, Ходжи-Мусатов никакого отношения не имел, если не считать механизма поставок живого товара из России, Украины и Белоруссии. Кстати, он был далеко не единственным в этом доходном бизнесе.

— И куда шел товар? — то ли ради шутки, то ли всерьез поинтересовался радиожурналист из Катара.

— Куда? — несколько удивился Лист. — В публичные дома, полагаю, ночные бары…

— Я имел в виду страны.

— Не только на Ближний Восток, — интерполовский юрист позволил себе мимолетную улыбку. — Как уже говорилось, географическое положение Австрии сделало ее идеальным местом для криминальных операций в странах бывшего соцлагеря: Венгрии, Польше, Словакии, Болгарии. В частности, в Будапеште, куда из Вены за два с половиной часа можно доехать на автобусе, дельцы из Украины и Чечни снимают колоссальный навар с торговли наркотиками, оружием и крадеными автомобилями. Добавлю сюда рэкет, игорные дома, проституцию. Не составляет труда добраться и до Братиславы, тем более что визы не требуется. Нанять там киллера обойдется всего в десять тысяч. Знают ли об этом в Москве, где на прошлой неделе застрелили двадцать третьего банкира господина Лобастова, хорошо известного у нас в Интерполе своими связями с «АУМ сенрикё»? Мы дали русским подробную ориентировку, но результатов пока не видно. Не приходится удивляться поэтому, что преступный бизнес расширяет поле деятельности. Особенно тревожным свидетельством такого процесса стал факт задержания азербайджанца Аливелиева с грузом радиоактивного материала. Расследование только вступило в начальную фазу. Интерпол проводит его совместно со специальным подразделением по борьбе с организованной преступностью, созданным недавно австрийской полицией. Позвольте мне в этой связи представить вам инспектора Вольфганга Обердорфера. Я не удивлюсь, если ваши вопросы преимущественно будут обращены в его адрес. Господин Обердорфер располагает для этого всей необходимой информацией.

— Для программы «Гутен морген»! — первой рванула со старта нескладная девица в обрезанных джинсах. — Насколько верно, что террорист намеревался загрязнить радиоактивностью Вену?

— Пока ничто не указывает на подготовку террористических актов, фрейлейн. По всей видимости, Аливелиев служил рядовым перевозчиком, а Вена была избрана в качестве одного из промежуточных пунктов.

— Почему русские отрицают неопровержимые факты? — последовал вопрос чешского телевидения.

— Спросите об этом у них. Со своей стороны, могу лишь засвидетельствовать, что мы сотрудничаем с российской криминальной полицией. Благодаря информации, полученной из Москвы, нам удалось напасть на след лиц, которым Аливелиев должен был передать контейнер.

— Они арестованы?

— Я сказал: напасть на след.

Вопросы посыпались градом, но инспектор оказался до крайности скуп на ответы.

— В каком состоянии находится сейчас Аливелиев? Он заговорил?

— С ним работают.

— Скажите, господин инспектор, — не отрываясь от камеры, спросил заведующий корпунктом CNN, — ваше подразделение как-то связано с аналогичным отделом FBI по борьбе с русской мафией?

— Если вы имеете в виду отдел С-24, сформированный первого мая прошлого года, то я могу ответить утвердительно.

— Нельзя ли привести конкретный пример?

— Мы сотрудничаем в решении конкретных задач, — кивнул Обердорфер, вызвав сочувственный смех.

— Правда ли, что Аливелиева зомбировали?

— Мне бы и самому хотелось знать.

— Что думает профессор Кребс?

— Мы еще не научились читать чужие мысли. Особенно таких умудренных людей, как профессор Кребс.

— Но хоть что-то он говорит?

— О, профессор наверняка говорит об очень важных вещах, но пока не со мной.

— Что вы можете сказать о личности арестованного?

— Ровным счетом ничего, господа. Не принимайте это за обычный прием умолчания. Достоверно известно одно: он прибыл с подлинным паспортом и надлежащей визой, однако не поручусь, что документ получен законным путем. Более того, не удивлюсь, если задержанный окажется не азербайджанцем, а, скажем, курдом, и не господином Аливелиевым, а другим лицом. Наши коллеги из германской BND уже сталкивались с такими сюрпризами.

— Пожалуйста, примеры, инспектор!

— Примеры? Они на вашей памяти. Бранко Силатич, задержанный с грузом обогащенного урана во Франкфурте-на-Майне, прилетел из Москвы с югославским паспортом. Выяснилось, что он вовсе не Силатич, не будем называть настоящую фамилию, и проживает не в Загребе, а в Стамбуле. Нанят только для провоза на отдельном участке маршрута. Груз получил от неизвестного лица и передать должен был не известно кому. Аналогичный случай имел место в том же аэропорту. Пшиби Тазретов, уроженец Черкесии, прилетел с общегражданским паспортом СССР, выданным МИДом России. Задержан с ампулой, содержащей образец окиси урана-235. Почти та же история. Ничего не знает ни об адресате, ни о характере груза. Получил сильное облучение. Будучи помещен на лечение, признался что он не черкес Тазретов из города Нальчика, а чеченец Паша Сардалов из Грозного. Связались с Москвой. Получили данные на Сардалова, все честь честью с дактилоскопической картой и фотографиями. Сардалов, оказывается, им хорошо известен, настоящий Сардалов, ибо лже-Тазретов оказался и лже-Сардаловым. Но этим полицию не удивишь. Старый трюк. Самое печальное заключается в том, что бланки паспортов, печати — все подлинное. Понимают ли в МИДе и УВИРе, кому выдают выездные документы?

— Вы подразумеваете коррупцию? — понимающе заулыбался представитель израильской «Едиот Ахоронот».

— Меня просили привести примеры. Толкование фактов — ваш хлеб, дамы и господа. Уверяю, что полиция с интересом отнесется к любой интерпретации. Мафиози из СНГ нередко прибывают в Австрию через третьи страны. Из государства Израиль, например, недавно к нам прилетал господин Авдеев, признанный лидер преступного мира Москвы. Законных поводов для задержания у нас не было, поскольку соответствующей просьбы из России не поступало.

— Известно, чем он занимался в Вене?

— Официальный повод: закупка автомобилей, но можно не сомневаться, что визит связан с размещением капитала.

— Удалось установить его связи? За ним следили?

— Мы действуем в рамках закона.

— На каком основании ему выдали визу?

— Обратитесь к нашему консулу в Тель-Авиве. Официальное приглашение австрийской фирмы — достаточное основание.

— У меня вопрос к господину Листу! — поднят руку Курт Майер, известный в каждом австрийском доме телеведущий. — Надеюсь, вы не случайно упомянули об убитом московском банкире? Чем объясняется интерес такой солидной международной организации, как Интерпол, к его персоне. Хотелось бы знать.

— Интерес объясняется особо пристальным вниманием к поставкам не только ядерного топлива, но и материалов и технологий, которые могут быть использованы при создании атомного оружия. Вы же превосходно понимаете, какой комплекс проблем, в том числе и весьма деликатных, за этим стоит. Господин Лобастов оказался причастен, возможно косвенно, к такого рода сделкам. По этому поводу в центральную штаб-квартиру поступил запрос из… скажем, из страны, входящей в ядерный клуб.

— Соединенных Штатов? России?

— Вы бы могли добавить сюда Францию, Англию и Китай. Не имеет значения, откуда именно. Вас ведь волнует результат?

— Не одного меня. Полагаю, что и венских телезрителей — тоже.

Сопровождающий Майера оператор спешно направил монитор на самодовольно улыбающееся лицо звезды экрана.

— Результат последовал незамедлительно. В национальные отделения ряда стран пошли ориентировки.

— К вам, в частности?

— Совершенно верно. В противном случае я бы не стал затрагивать эту тему.

— А какое отношение имел к ядерным технологиям Асахара? Вы говорили о контактах Лобастова с «АУМ сенрикё»?

— Не сомневаюсь, что мы вскоре узнаем об этом от японских коллег. Как вы знаете, идет следствие.

— Я знаю о том, что идет следствие, — Майер привык находиться в центре внимания и, раз вцепившись, не отпускал жертву. — Тем не менее в печати появилось множество сообщений, касающихся исследований, которые велись в недрах секты. Кроме запасов нервно-паралитического газа, при обыске обнаружены взрывчатые вещества, в том числе синтекс чешского производства, камеры для выращивания болезнетворных бактерий, боксы для работы с радиоактивными изотопами. Есть сведения, что на Асахару работали несколько московских ученых-ядерщиков. В свете всего сказанного было бы интересно узнать, что думает на сей счет Интерпол?

— Интерпол не думает, Интерпол действует, — нарочито двусмысленный ответ Листа вызвал ожидаемое оживление, — тем, кому это положено, приходится всесторонне осмысливать все возможные варианты. Не думаю, чтобы Асахара заметно преуспел в своих атомных амбициях. Во всяком случае им положен конец… Прошу прощения, — он подавил очередную попытку Майера перехватить инициативу, — я с неизменным удовольствием слежу за вашими передачами, однако не стоит забывать, что у нас пресс-конференция, а не диспут. Еще вопросы, господа?

— Нельзя ли вернуться к Аливелиеву? — спросила журналистка из «Зюддойче Цайтунг». — Действительно установлено, что изотопы производились в России?

— Таково мнение МАГАТЭ, — кивнул Лист.

— Но это не обязательно означает, что они были похищены с уральского завода, — высказал свое мнение Обердорфер. — Не забудьте, что Россия входила в СССР. Значительная часть ядерных материалов поступает из Украины, Белоруссии и Среднеазиатских республик.

— Распад СССР обернулся распадом атома! — выкрикнул кто-то по-немецки, вызвав дружный смех.

— Лично я не испытываю веселья, — заметил Обердорфер.

— Вопрос к господину Листу, — на скверном английском заявил о себе разъездной корреспондент «Известий». — Куда еще, кроме Вены, направил свои ориентировки Интерпол? Меня в частности интересует Москва, поскольку в фирме, которую возглавлял господин Лобастов, обнаружены крупные злоупотребления.

— У меня нет данных относительно рассылки, но могу вас уверить, что российское отделение получило такое уведомление в обязательном порядке.

— Это связано с тем, что мы — ядерная держава?

— В первую очередь это связано с гражданством и местожительством господина Лобастова.

— Спасибо за обстоятельное разъяснение, но разрешите задать еще один вопрос.

— Вы и так уже задали два, — отрезал Лист. — Один человек — один вопрос, господа. У нас осталось еще четыре минуты.

— Позвольте мне! — в проход, кланяясь, выскочил юркий японец из «Иомиури». — В Австрии тоже действовал филиал «АУМ сенрикё»?

— Сомневаюсь, хотя нельзя исключить существование отдельных сектантских групп. Насколько мне известно, основные центры, кроме, собственно, Японии, находились в России и США.

— Благодарю. А есть ли какие-нибудь сведения о секте «Атман». Лига последнего откровения?

— В Австрии подобной организации не зарегистрировано, — быстро ответил Обердорфер. — Я вообще впервые о ней слышу.

Глава тридцать первая Париж

Невменов не забыл просьбу Корнилова, но и палец о палец не ударил, дабы начать разработку по каналам Интерпола. Высовываться было смертельно опасно. В лучшем случае его могли просто дезавуировать по линии МВД или прокуратуры. Одно дело сбор материалов, они постепенно накапливались, систематизировались, другое — личная инициатива. Стоит только обозначить себя, как вся королевская рать забьет тревогу. На тепленькое местечко завотделения облизываются многие из бывших коллег, особенно в генеральских погонах. В нерушимое братство товарищей по оружию Сергей Платонович не очень-то верил. Таких, как Костя Корнилов, единицы. И тоже ходит по проволоке.

Выполняя обещанное, он ограничился тем, что направил в центр информации образцы татуировок; зеленые драконы, красные ню.

Благодаря обширному банку данных компьютерного центра в Лионе, Невменов мог отслеживать движение теневых финансов в международном масштабе. Это в частности позволяло с непредвзятой отстраненностью осмыслить загадочные для других процессы, происходящие в стране.

Основными источниками обогащения привилегированной верхушки были нефть и газ. Не случайно главные добывающие компании находились не где-то в Тюмени или же на Ямале, а в столице белокаменной. Опираясь на мощное лобби в лице высокопоставленных чиновников, нефтегазовые монополисты искусно манипулировали правительством, выбивая все новые льготы. Только одна игра на разнице цен в стране и мире приносила неслыханные барыши. Миллиарды долларов ежегодно оседали в карманах нефтяных воротил, вернее, на личных счетах в зарубежных банках. Заранее зная о готовящихся указах, в которых могли быть хоть как-то ущемлены интересы отрасли, постсоветские эмиры пускали в ход тяжелую артиллерию: карманных депутатов, чиновников высших рангов и прессу, подымавшую вой о бедственном положении заполярных тружеников. Положение и впрямь было бедственное, потому что из фонтана нефтедолларов им не перепадало ни цента. Даже целевые бюджетные средства перекачивались совсем в другом направлении, нежели на Восток. Министерство финансов закрывало глаза на основные богатства России, что могли бы в короткие сроки обуздать инфляцию, свести бюджет к нулевому дефициту и обойтись без обременительных зарубежных займов. Министров, которые пытались установить справедливые нормы налогов, быстренько выставляли за дверь. О кровно заинтересованных отраслевых министерствах и говорить не приходится. Они-то наверняка находились в доле.

По закону недра принадлежали всему народу, но пользовались их несметными сокровищами считанные единицы. Подобного положения не могло быть ни в одной нефтедобывающей стране: ни в Саудовской Аравии, ни в эмиратах, ни в Брунее. Султаны и шейхи, казалось бы, безраздельные властелины, тем не менее ухитрялись, никак не обижая себя, споспешествовать процветанию нации. В сердце бесплодной пустыни вырастили фантастические дворцы и благоухающие сады, вокруг самых современных аэропортов денно и нощно изливали драгоценную воду тысячи фонтанов, озаренных морем разноцветных огней. При всем при этом — самый высокий доход на душу населения, бесплатное высшее образование, медицинская помощь.

В Кувейте, к примеру, где, по расчетам геологов, запасы должны иссякнуть через тридцать лет, загодя приступили к развитию инфраструктуры, рассчитанной на перепрофилирование нефтяных производств. Лучшие профессора мира получили приглашение обучать местную молодежь самым перспективным отраслям науки: от информатики до биотехнологии и генной инженерии.

И только в России по-прежнему жили сегодняшним днем, за счет нынешних и будущих поколений.Бездумно и самоубийственно.

При системном подходе и проблемы организованной преступности вырисовывались несколько иначе, чем это виделось тому же Корнилову. Сергей Платонович не сомневался, что шум, поднявшийся вокруг АО «Сибирь Петролеум», вскоре затихнет, и делу не дадут хода.

Королевские регалии «Регент Универсал Банка» с прежней назойливостью мелькали в рекламных роликах, оттеснив на задворки недавнего фаворита МММ с его Леней Голубковым — истинным героем нашего времени.

Повод к началу активных действий появился, когда из Лиона начали поступать директивные инструкции секретариата Интерпола. Наконец-то пришло на ум сопоставить различные криминальные проявления с деятельностью тоталитарных сект, которые, возможно, лишь маскируются под псевдорелигиозные общества! Кто бы мог подумать, что дракончики выведут на пути ядерной контрабанды? Это уже не безымянные трупы, не рейверы с кайфом — к убийствам и наркотикам притерпелись как к неизбежному злу. Тут пахнет катаклизмами мирового масштаба, большой политикой.

Прежде чем подготовить официальные обращения в правоохранительные инстанции, Невменов еще раз пролистал пухлое досье по «АУМ сенрикё». В основном это была выборка из файлов в Лионе. Данные по России, как и следовало ожидать, составляли не более пяти процентов. Это при таком-то количестве сектантов!

В первую очередь нужны имена докторов и кандидатов наук, работавших на атомную программу. Изъятые при обыске чертежи взрывателя и детали к центрифуге говорят сами за себя. Пусть пока нет доказательств, что задержанный в Вене перевозчик принадлежал к АУМ или Лиге последнего просветления, о которой практически ничего не известно, но куда-нибудь крылатый дракон должен же привести?

При одном взгляде на груду распечаток пухла голова. Невменов не знал, с чего начать. Он слишком слабо ориентировался в бескрайнем поле духовных поисков и устремлений, выходящих за грани реальности. Воспитанный на вульгарном материализме, привык безжалостно отсекать все, что не вписывается в рациональные рамки. Для полицейского это было не так уж и плохо, если бы сама жизнь не подбрасывала — любимое слово Михаила Сергеевича — неразрешимых шарад. Кажется, по-латыни это называют энигмой. Казалось бы, что может быть грубее и примитивнее криминала? Пусть самого изощренного, продуманного от А до Я. Но в абсолюте зло вырастает до иррациональных размеров. Это уже воплощенный дьявол, а значит, к ларцу с энигмой не подойдут никакие ключи.

Дочка принесла из школы загадку: «Без рук, без ног, а дверь открывает». Оказалось — граната. Ни гранатой, ни фомкой, ни отмычкой тут не возьмешь. Разум отказывался верить, что возможно нечто такое, когда отступает логика.

«Зачем они действуют напоказ? — вновь и вновь спрашивал себя Сергей Платонович. — Казалось бы, при их-то возможностях ничего не стоит уничтожить труп, но, словно нарочно, бросают вызов: вырезанная печень, приметная татуировка. Какой в этом смысл? Специально навести на контрабандиста со стронцием? На бандитов, устраивающих разборку на глазах всего города? А если все обратно тому? Если это ловко придуманный трюк, чтобы сбить со следа? Абсурд!»

Из лекций в ВПШ по научному атеизму Невменову запомнилось высказывание Тертуллиана: «Верю, потому что абсурдно». Идея, вызывавшая неизменный смех аудитории, неожиданно предстала в ином, не плоскостном, измерении. Несоизмеримость веры и знания! Вот от чего следовало отталкиваться. Возможно, тут и прятался вожделенный ключ. Необходимо влезть в кожу сектанта, проникнуться его мыслями и чаяниями, иначе смысл поступков так и останется тайной за семью печатями. «Да здравствует разум!», как сказал бы Пушкин.

Добрую половину рабочего дня Сергей Платонович потратил на бесплодные размышления, пока не пришел к гениальной идее, что ему нужен хороший консультант. Чрезвычайно довольный собой, он приступил к поискам. Свои решительно не годились: ненадежны, болтливы и склонны к вранью. Вчерашним пламенным пропагандистам самого передового учения, которое всесильно исключительно потому, что верно, доверять было никак нельзя. Самые ушлые из них быстро повернули штурвал на сто восемьдесят градусов и ударились в православие, сменив конспекты «Капитала» на Библейский словарь. До первоисточников у них никогда не доходили руки. Впрочем, Невменов и не знал никого из таких начетчиков лично, что вообще снимало вопрос с повестки дня. Оставалось одно: действовать строго по инструкции. В справочнике Интерпола, отпечатанном для служебного пользования, он, перебрав с десяток имен, остановился на психологе-консультанте из института Пастера в Париже. Профессор Максимилиан Латур, помимо прочего, читал курс истории религий в Сорбонне. На человека, чьими услугами пользовался Интерпол, можно было положиться вполне.

Не откладывая дела в долгий ящик, Невменов связался с Парижем. Французские коллеги отзвонили уже через час: Латур готов был принять хоть завтра. Получить место на борту «Эр Франс» для офицера Интерпола тоже не составляло труда.

На следующий день Сергей Платонович уже сидел в салоне первого класса, как и полагалось ему по рангу.

Профессор жил на углу рю д’Эльзас и Восьмого мая победного сорок пятого года, в старинном доме напротив Восточного вокзала. Его квартира производила впечатление запасников музея широкого профиля. Весь коридор был заставлен шкафами, где под стеклом лежали всяческие диковины: окаменелости с отпечатками вымерших рыб и растений, кристаллические друзы, вулканические бомбы, железомарганцевые конкреции, извлеченные из глубин океана. Свободные простенки занимали причудливые маски, каменные топоры, амулеты и ожерелья из ракушек, акульих зубов, игл морского ежа и еще каких-то совершенно неведомых семян и орехов. Африканские божки с выпученными глазищами соседствовали с луками и дротиками, среди жуткого вида кукол затесалась, изумив Невменова, человеческая голова, высушенная до размеров апельсина. Поразили спутанные длинные волосы и торчащие в издевательской ухмылке зубы, несоразмерные с усохшими органами слуха и обоняния.

— Приобрел на Калимантане у даяков — охотников за черепами, — заметив интерес гостя, с гордостью похвастал коллекционер. Было видно что он изрядно пошлялся по белу свету.

Сергей Платонович почти ничего не знал о Калимантане, а о даяках — тем более, но в детстве ему в руки попала редкая марка острова Борнео, на которой был изображен орангутанг, разрывающий пасть крокодилу. Соседский мальчик выдурил ее в обмен на серую монету с фашистским орлом. Она вскоре куда-то затерялась, оставив горькие сожаления о сделке, запомнившейся почему-то на всю жизнь.

Не пожалев похвал по поводу экспозиции, Невменов в нескольких словах описал безрассудно утраченный раритет, на что Латур, оказавшийся еще и филателистом, немедленно заявил:

— У меня есть такая! Я вам обязательно покажу. Прошу, — посторонился он, распахнув дверь кабинета.

Первоначальный контакт таким образом установился еще до начала беседы. Приступить к теме удалось далеко не сразу, ибо обойти вниманием интерьер рабочего места психолога, религиоведа и путешественника значило нанести кровную обиду. Французские коллеги предупредили, что метр не только исключительно словоохотлив, но и болезненно самолюбив.

Помимо колес и молитвенных флагов Тибета, эзотерический смысл коих не замедлил растолковать Латур, и богатейшей библиотеки, в кабинете господствовал культ Наполеона. Бонапарт с мудрой грустью взирал на потомка победителей с картин и фарфора. Повсюду висели трехцветные полотнища с императорской монограммой, литографические оттиски декретов и приказов по армии. На столе, рядом с бронзовым бюстиком, лежал в хрустальной шкатулке орден Почетного легиона «на ленточке красной», как запомнил Невменов из Лермонтова.

Поговорили о Наполеоне. Профессор смело пофантазировал насчет того, как бы выглядел мир сегодня, если бы император воздержался от похода на Россию. В его модели не было места ни для декабристов, ни для Герцена, ни для большевиков. Соответственно выпадала первая, а вместе с Гитлером, и вторая мировая война.

Будучи сторонником теории предопределенности исторического процесса, поступательного хода и так далее, Невменов дипломатично промолчал. Французским он владел в совершенстве, и слушать Латура было одно удовольствие. Студенты, наверное, его обожали.

Вежливость и привычка не торопить события вынуждали терпеливо внимать отточенному красноречию истинного энциклопедиста. Латур чувствовал себя совершенно свободно во всех эпохах. Относительно плавно перейдя от девятнадцатого века к двадцатому, он, не теряя основной нити, непринужденно перескочил назад, в шестнадцатое столетие. Рассуждая о судьбах человечества, профессор ненароком затронул Нострадамуса с его удивительными пророчествами, сбывавшимися день ото дня. Потревожив тень замечательного соотечественника, он признался, что не одобряет катренов,[9] сулящих великие бедствия в 1999 году, и последующее пришествие Короля Ужаса.

Названная дата заставила Сергея Платоновича насторожиться. В листовках лиги «Величайший Учитель» в тот же год предрекал конец света.

— Асахара планировал свой апокалипсис на два года раньше, — осторожно заметил Невменов. — Хотел бы я знать, что подтолкнуло его к газовой атаке в токийском метро. По сути теракт провалил всю дальнейшую операцию. К счастью, конечно.

— Очевидно, это была лишь генеральная репетиция, последовавшая за первой пробой в городе Мацумото. Конец света, намеченный на девяносто седьмой год, мог обернуться числом жертв на порядок выше, о чем свидетельствуют объемы компонентов для производства зарина. Вам известно, что этот газ был создан в гитлеровской Германии накануне войны?

— Как и наркотик «экстази», — кивнул Невменов, непринужденно повернув разговор в нужное русло. — Вы абсолютно правы. По их прикидкам, только в одном Токио должны были погибнуть до четырех миллионов.

— Если взять в расчет объемы питательной среды для выращивания микробов ботулизма, то мы получим еще более устрашающую цифру.

— В деятельность разного рода экстремистских сект вовлечено свыше миллиона российских граждан, причем тысяч сто проживают в Москве. Интересно, как с этим обстоит у вас?

— Нас отчасти спасает вольтеровская закваска. Мы — скептики и насмешники. Сектантство не получило во Франции столь широкого распространения, чего не скажешь о повальном увлечении оккультизмом. Опасный, очень опасный симптом…

— В Париже, значит, Асахара не преуспел?

— Практически нет. Сильна конкуренция; некуда деть доморощенных созерцателей собственного пупа, способных часами талдычить: «ОМ, ОМ, ОМ»…

— Слово торжественного обращения и благословения есть ОМ, — Сергей Платонович понимающе улыбнулся. — АУМ!

— Именно! — почему-то обрадовался Латур. — Три магических звука символизируют священные книги индуизма: Ригведу, Сомаведу, Яджурведу, — он достал с полки изящно переплетенный томик. — Древняя «Чхандочья-упанишада» поет гимн жизни, человеку, всему живому! Вот послушайте: «Этот слог должно почитать как удгитху, то есть торжественный гимн, ибо поются песни, начинающиеся с ОМ. Объяснение этого: сок этих существ — земля. Сок земли — вода. Сок воды — растения. Сок растений — человек. Сок человека — речь». Какой контраст с людоедской практикой Асахары! Что общего у индуизма с «Учением истины»? Сравните ясную логику древнеиндийской мысли с той заумью, что плел лжегуру и его бритоголовые монахи. Можно возразить, что «Сенрикё» не индуистская, а буддистская секта. Буддизм, как известно, вырос на индийской почве и многое унаследовал от ведийских учений. ОМ, в частности, как непременную составляющую магических формул — мантр. Но в основе буддизма заложен благородный и мудрый принцип ахимсы, категорически запрещающий вредить всякой жизни. Буддийские монахи тщательно процеживают воду, чтобы не проглотить случайно упавшую мошку. Закрывают сеткой лампады в храмах, дабы не сгорела залетевшая бабочка. О человеческой жизни и говорить не приходится.

— В любой религии убийство да и самоубийство причислены к тяжким грехам. Восточные верования, насколько я знаю, предполагают переселение душ?

— Учение о перерождении коренится и в индуистской, и в буддийской традиции. Смертный грех отягощает карму, что чревато воплощением в низшее существо. Только маньяк способен вообразить, что путь к «спасению» проложен через трупы. «Учение истины» истины как таковой не содержит. Жонглирование восточной терминологией не может скрыть его сущность, которая никак не сопрягается с четырьмя благородными истинами и моральными принципами Будды. Единственное связующее звено — медитация. Но и она оборачивается мрачной изнанкой. Самоанализ превращается в пытку, когда применяют электроток и яды, а насильственное голодание уничтожает смысл очистительного поста. Что же до христианства, то Асахара столь же далек от него, как и корейский проповедник Мун.

— Корейцы, кстати, предрекали конец света то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. Ограничилось несколькими отравлениями в Сеуле. Действительно, может создаться впечатление, что с приближением нового века людьми овладевает мистическая лихорадка.

— Так и есть. Нового тысячелетия — тем более. Это древнее и хорошо изученное поветрие. Оно так и называется: хилиазм. От греческого «тысяча». Вам, русским, греческий ближе. Все-таки наследники Византии… Мы же больше придерживаемся латинской традиции. Отсюда калька: «милленаризм». Разницы, разумеется, никакой. Учение о тысячелетнем царствовании Христа, после которого наступит кошмарный, в полном смысле слова апокалиптический, конец мира, наложило властный отпечаток на всю европейскую цивилизацию. С приближением роковых сроков общая напряженность часто приобретала жуткие формы. И хотя в «Апокалипсисе» речь идет о конце тысячелетнего царства, его ждали каждые сто лет. «Пир во время чумы» родился на щедро удобренной почве.

— Первое тысячелетие тем не менее закончилось благополучно, не так ли?

— Я не знаю в истории благополучных эпох. Но все правильно, земля не разверзлась. Однако постоянное ожидание светопреставления крепко въелось в родовую память. Безумцы, визионеры, пророки и разного толка сектанты не дали ему окончательно заглохнуть и вполне успешно донесли до нашего времени. Не случайно же мало кому известная географическая точка Армагеддон превратилась в расхожий политический термин: термоядерный армагеддон! Несбывшееся пророчество продолжало тревожить умы. Иначе как понять, почему и после наступления тысячного года не улеглись страсти? Когда, например, Иоанн Толедский возвестил, что в 1186 году небеса рухнут, прихожане бросились рыть подземные убежища. Прятаться, правда, так и не пришлось, но опыт определенно не пропал даром. Минули века, и первый воздушный налет подсказал, что нужно делать.

— Не меньше мудрости проявил и византийский император, повелевший замуровать окна константинопольского дворца. Впоследствии это наверняка помогло пережить чумное время.

— Я же говорю, что вы — византийцы! — почему-то обрадовался экспансивный профессор. — Хороший пример… Чумная пандемия, хоть и не подчинялась календарю, но настолько тесно переплелась с милленаризмом, что их почти перестали различать. Что лучше, что хуже, трудно судить из дали веков. Те, кого пощадила зараза, вполне могли рехнуться от проповедей какого-нибудь Иоахима Флорентийского. Хроники свидетельствуют, что чуть ли не половина Германии повредилась в уме. Уже в семнадцатом веке, на заре, можно сказать, Просвещения, некто Игл выскочил, в чем мать родила, на улицу и понесся по лондонскому Стренду с воплем: «Конец света! Конец света!» Это был самый разгар очередного умопомрачения. «У человека не было и следов болезни, — заметил по этому поводу Даниель Дефо. — Нигде, кроме как в голове». Диагноз не утратил силы и в отношении нынешних кликуш. Но уверяю вас: они далеко не безумцы!

— И я так полагаю, хотя Асахара и производит впечатление не совсем нормального человека. «АУМ сенрикё» не просто секта. Это международная террористическая организация с мощным потенциалом и развитой инфраструктурой. Захват Токио и провозглашение «государства АУМ» — лишь первый этап. С помощью нескольких ядерных бомб они вполне могли спровоцировать апокалипсис. Пусть не в девяносто седьмом, а в роковом девяносто девятом — какая разница?

— Вот уже почти тридцать лет все, кому не лень, усердно муссируют эту дату. Скандально знаменитый проповедник Шри Райниш, например, вообще наметил «конец всех вещей». Хорошо сказано! «Токио, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Бомбей и прочие — все эти города погибнут. Это будет холокост без границ, такой глобальный, что не представится ни малейшей возможности избежать его». Вложив миллионы, нажитые на доверчивости простаков, этот «святой» устроил в скалах Орегона гигантское укрытие, предназначенное исключительно для сектантов. Наивные люди, они надеялись выжить!

— Не стоит тратить на Райниша слов, хоть он и поставил Токио на первое место.

— Да, его прогноз почти что сбылся.

— Если бы не полиция… Я прочитал отчеты по Райнишу. Сами события привнесли в отходную оттенок фарса. После того как иммиграционные власти выслали гуру из США за противозаконные махинации, он скитался из страны в страну, ночуя в палатке. Бункер с узким, как бутылочное горлышко, лазом был конфискован вместе с личным аэродромом и прочей недвижимостью, а наличные капиталы прихватила любовница. Предвидеть подобный поворот событий оказалось труднее, нежели глобальный холокост. Равно как и тривиальную развязку у Софийского собора в Киеве… Вам знакомо Белое братство, профессор?

— Дэви Мария Христос? Тот же набор приманок и психологических ловушек. Чем, собственно, закончилось? — проявил любопытство Латур.

— Суд покажет. Не думаю, что будут сделаны далеко идущие выводы. Ситуация в Украине примерно такая же, как и в России. Пронесло, и ладно. Только пронесло ли? Нельзя все сводить к одним лидерам. Эта Дэви — Марина, кажется? — сама была игрушкой в руках любовника… Меня куда больше волнуют судьбы рядовых участников. Насколько известно, в семьи вернулись немногие. Где бродят заблудшие души, куда приткнулись? — никто не интересуется. Нельзя исключить, что пополнили ряды Асахары. Вам известны какие-либо подробности о секте «Атман». Лига последнего просветления?

— Впервые слышу. Буду весьма признателен, если введете в курс дела. Господин Лагранж предупредил меня, что вы выполняете специальное задание и просил оказать содействие. К вашим услугам.

— Признаться, очень на это рассчитываю. Благодарю, мэтр. Я бы не стал пока говорить о задании, тем более специальном… Пока для этого нет достаточных оснований. Вернее, фактов, однозначно свидетельствующих о причастности секты к ряду серьезных преступлений. Кое-какой материал все же удалось собрать и, если вы не откажетесь с ним ознакомиться, мы бы могли побеседовать уже более конкретно.

— Откажусь? Напротив! Давайте сюда, — улыбнулся Латур, кивнув на папку, которую русский интерполовец предусмотрительно положил на край стола. — Я вас, наверное, совсем заговорил? Прошу извинить — профессиональная привычка. Даже на экзаменах начинаю разглагольствовать первым. Непринужденная беседа о том, о сем, уверяю вас, позволяет выявить знания куда лучше, чем формальный ответ.

— И какой оценки заслуживаю я?

— Пока не решил. В отличие от моих студентов, вы ничуть не торопились блеснуть эрудицией, скорее наоборот. Профессиональная сдержанность?

— Слабая подготовленность. Сознаюсь, что с сектами сталкиваюсь впервые. Не сочтите меня совершенно наивным, но я до сих пор не могу понять, почему люди, казалось бы, вполне разумные, попадают в сети всевозможных гуру и прочих «величайших учителей»? Какая сила гонит в секты нашу молодежь? Страх смерти? Неудовлетворенность личной жизнью? Врожденный фанатизм? Не понимаю… Невольно переношу на себя, и разум отказывает.

— Простите, господин Невменов, вы не религиозны?

— Атеист.

— Я так и думал.

— Это плохо?

— Почему? Вовсе нет. В том случае, если атеизм не превращается в своего рода веру. Лично я скорее скептик. Ничего не принимаю за абсолютную истину, но терпимо отношусь к любым философским воззрениям. Все-таки наш мозг слишком ограничен и живем мы в сущности какие-то мгновения. Где уж нам объять разумом бесконечное многообразие Вселенной. Верующим легче. Вера дарует и смысл, и цель, и, вы, верно, заметили, надежду. Страх смерти присущ всем, но надежда на иное существование, каким бы оно не виделось, хоть как-то умиротворяет. Не согласны?

— Согласен.

— Тогда постарайтесь понять, что сектантство, а иначе как псевдорелигией его не назовешь, обладает огромной притягательностью. Доведенный до крайней степени фанатизм устраняет любые сомнения, которые, вольно или невольно, все же испытывают даже убежденные приверженцы официальных религий.

— Корректировка сознания? Психическая обработка? Кодирование?

— Все вместе взятое. Плюс еще нечто. И оно не поддается словесному описанию, это трансцендентальное состояние. Нужен личный, выстраданный опыт, чтобы хотя бы приблизиться к пониманию человека с измененной психикой.

— В чем проявляются изменения? — Невменов окончательно убедился, что не ошибся в выборе. То, к чему он интуитивно склонялся, обрело у Латура четкие очертания. — Это психическая болезнь?

— Я бы не решился высказаться столь определенно. И да, и нет. Так будет корректней. Другая форма сознания. Вы знакомы с теорией Юнга об архетипах?

— К сожалению…

— Это прообразы мира, впечатанные в наш мозг, обладающие в равной мере и субъективной, и объективной природой. В своей мыслительной деятельности мы как бы балансируем между двумя состояниями. Когда властью целиком и полностью овладевает субъективное, это болезнь.

— И психическая обработка…

— Совершенно верно! Тотальная обработка. Судите сами: пять-шесть часов ежедневно отданы литургии, так называемые инициации иногда продолжаются в течение суток, и никакой отключки, никакого досуга. Монашеский образ жизни секта довела до последней крайности. Добавьте к ночным бдениям и литургическим службам еще и бесконечное, до полного отупения, повторение мантр, гипноз и самогипноз. Жесткие отработанные приемы, направленные на полное порабощение. Сначала вносится раздор в семью, порываются родственные и дружеские узы. Человека отдаляют от привычной среды. Друзья могут быть только в секте, во внутреннем круге посвященных. Брак тоже возможен лишь между единоверцами. Контроль ведется строгий, безжалостный. Постоянные звонки по телефону, проверки. Нельзя уехать из города. В крайнем случае с кем-нибудь из сектантов. Взаимное доносительство вменяется в непременную обязанность. Изоляция от общества, манипулирование сознанием довольно скоро приносят свои плоды. Человек чувствует, что его уже ничто не удерживает в лоне семьи. Исчезает чувство привязанности, любви, элементарной заботы о близких.

— И тогда ему не остается ничего иного, как уйти? Отдать деньги, квартиру?

— Он так и поступает, думая, что действует добровольно. На первых порах он еще как-то ухитрялся делить себя, но с каждым днем вынужденная раздвоенность доставляет все больше страданий. Отдавая положенную десятину, он еще понимает, что отнимает у детей, жены, но наступает момент, когда они становятся ему совершенно чужими, с ними не хочется да и не о чем говорить. Спасение, просветление, излечение — все, чем его приманивали в самом начале, воспринимается как единственная реальность в мире иллюзий. Теперь он не то что охотно, но с радостью отдает и себя, и имущество «братьям».

— И это необратимо? Вырваться никак нельзя?

— Очень трудно. Разубеждать бесполезно, логика и обращение к здравому смыслу не помогают, наоборот, заставляют еще плотнее замкнуться. Не дадут результата и всяческие разоблачения. Мозг уже закодирован, запрограммирован на поношение секты и обличение ее лидеров в грехах и преступлениях. Приводите какие угодно факты, вам все равно не пробиться через ледяной панцирь. Критика во всех вариантах, мыслимых и немыслимых, закладывается заранее. Это похоже на вакцинацию, на приучение организма к действию яда. Дозы постепенно увеличиваются, вырабатывая в крови антитела. Объективное подавлено окончательно. Его место заняли патологически устойчивые идеи, так называемый сверхценностный бред.

— Значит, возврат невозможен, — пробормотал Невменов, отвечая, казалось, собственным мыслям. По поводу загадочных убийств у него возникли кое-какие догадки, но пока сумбурные, расплывчатые.

— Разве я сказал: невозможен? Труден, как всякое лечение тяжелой болезни. Для этого, как минимум, нужно вырвать человека из секты. Хотя бы на два-три месяца, пока не пробудится подавленная способность к логическим умозаключениям. Если память не стерта окончательно, еще не все потеряно.

— А такое возможно? Стереть память?

— В принципе — да. Собственно, обработка и направлена на то, чтобы превратить память, душу, если угодно, в чистый лист. Не только психологическая, но и физическая. Голодная диета без животных белков и сахара приводит к перестройке всей эндокринной системы, что самым роковым образом сказывается на действии мозга. В конечном счете нашими эмоциями управляет химия.

— Я как раз думал в этом направлении. У нас в России есть такой город, Минусинск. Фактически полюс холода. Зимой температура падает ниже минус пятидесяти. Как можно жить при такой стуже на одних крупах и горохе? Уму непостижимо. Но именно там объявился новый Христос. Сектанты живут в жутких условиях, но, представьте себе, едут и едут. Особенно мальчишки. Говорят, целыми классами бросают школы. Не слышали про Богородичный центр?

— Боюсь, что нет.

— Еще одна язва на нашем и без того больном теле. Теперь я вижу, как тяжело противостоять тяге к безумию. Вы даже не представляете себе, профессор, как мне помогли!

— Пустое. Я еще ничего не сделал. Вы надолго в Париже?

— Завтра должен улететь.

— Как я могу связаться с вами, если понадобится?

— Через господина Лагранжа. Ему будет легче меня найти.

— Понимаю. Опасность времени, как писал Нострадамус Генриху Второму, требует бережного отношения к тайнам.

— От вас у Интерпола нет тайн, мэтр Латур, но насчет опасности вы верно сказали. Есть такая опасность… Что бы вы посоветовали мне прочитать про Нострадамуса?

— Лучше всего его собственную книгу «Пропеций», которую Гёте назвал чудесной. Получите подлинное интеллектуальное наслаждение! — Латур, с радостью оседлав любимого конька, обрушил на Невменова целый ворох сногсшибательных примеров невероятной прозорливости астролога и лейб-медика Екатерины Медичи. Мишель де Нотр-Дам, оказывается, предсказал Великую французскую революцию и приход Наполеона, казнь Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты, английского короля Карла и шотландской королевы Марии Стюарт. Мало того! Даже семьдесят три года и семь месяцев большевистской диктатуры были исчислены с точностью до дня… И не верить было вроде как неудобно, и вместе с тем в голове не укладывалось.

— Случайность исключена! — тараторил, все более распаляясь, профессор. — В теорию вероятностей такие попадания никак не вписываются. Он видел в огненном зеркале Зодиака войны и революции, сквозь грохот и дым различал имена. Возьмите Руссо — о нем сказано конкретно и точно, Якобинские клубы — пожалуйста, революционный календарь — названа дата установления. Как вы можете объяснить? Небольшие неточности липший раз убеждают нас в силе пророческого гения. Наполорон — это Наполеон, Гислер — Гитлер! Потрясающе… Вот почему я вполне серьезно отношусь к девяносто девятому году.

Сергей Платонович сидел потрясенный, не зная, что и сказать. Он поклялся, что первым делом заглянет в книжный магазин на рю Риволи и приобретет книгу «Пропеций». Было немного стыдно собственного невежества: само имя Нострадамус он услышал впервые только сейчас.

— У нас ничего не писали об этом.

— В самом деле? — удивился профессор. — Неужели никто и не вспомнил, когда кончился коммунизм?

— Что-то такое, по-моему, было, — замялся Невменов, — но я не в курсе. Для меня это просто открытие. Удивительно, — грешным делом он усомнился в здравом рассудке Латура, правда, лишь на мгновение, решив убедиться собственными глазами. — «Пропеции» можно достать?

— Где угодно. И не только во Франции. Масса изданий. Особенно в последние годы. Тоже, между прочим, влияние милленаризма, а с другой стороны, такие великие перемены…

Сергей Платонович еще раз поблагодарил и начал прощаться. Уже стоя в дверях, он обратил внимание на портрет в золоченой раме, висевший над мраморной консолью прямо напротив Наполеона. Сквозь черную патину едва проглядывали вдохновенные черты благородного старца в узорном колете. Тонкие аристократические пальцы, все в перстнях, лежали на резном переплете старинного фолианта. По обе стороны виднелись гербы.

— Какое замечательное лицо, — промолвил он, ненароком предположив, что это и есть Нострадамус. — Лоб мыслителя, гуманиста.

— Герцог де Ла Тур д’Эльбеф. Он и впрямь оставил интересные мемуары.

— Ваш предок! — благоговейно вздохнул Невменов. — «Ишь ты, герцог!» — удивился он про себя.

— Едва ли, — улыбнулся профессор. — Он — Ла Тур, а я просто Латур. У вас в Москве есть замечательный специалист по Нострадамусу — Варлаам Дамианов. Очень известный писатель, медиевист,[10] полиглот. Знаете?

— Как же! — закивал Сергей Платонович, не подозревавший о существовании Дамианова. И что такое медиевист, он представлял себе весьма приблизительно. Но имя взял на заметку. Воистину: нет пророка в своем отечестве!

Удобно устроившись в кресле и пристегнувшись, Невменов бережно раскрыл толстый том в лакированном супере.

Красные, словно налитые кровью, литеры пламенели на зловеще черном фоне:

LES PROPHETIES DE М. MICHEL NOSTRADAMUS

Не успел он погрузиться в чтение предисловия, как его внимание отвлекла стюардесса, прикатившая тележку с газетами и журналами. Взял «Фигаро» и «Пари матч». Положив книгу на столик, раскрыл газету. Всю вторую полосу занимали крупные снимки мертвой девушки: прекрасное лицо с опущенными ресницами, полицейские в кепи возле голого тела и — в самом центре — грудь с вытатуированным изображением объятой пламенем женщины в нимбе из двенадцати звезд. Заголовок фоторепортажа гласил:

ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО М-ЛЬ ФЕЗОЛЕ

Труп мадемуазель обнаружили поздно вечером около станции метро Сен-Мишель. По предварительному заключению судебного медика, смерть наступила от удара острым предметом в область печени.

Собственно, этим исчерпывалась вся информация о преступлении. Далее шли сплошные домыслы. Репортер осторожно именовал Фезоле «дамой полусвета», намекая на интимные связи с известным промышленником, депутатами Национального собрания и даже одним министром. Имена не назывались — только инициалы. Высказывалось предположение, что девушка неоднократно прибегала к шантажу, угрожая разоблачением. Возможно, именно это и послужило поводом для убийства.

«Грудь Афродиты и самые длинные ноги в Париже», — запало в память.

…«Вот тебе и Нострадамус».

Глава тридцать вторая Бакленд, штат Нью-Йорк

На свой страх и риск, но с молчаливого согласия шефа федеральной секретной службы по городу и штату Нью-Йорк, Моркрофт начал слежку за Полом О’Треди.

За неделю работы удалось засечь всего один контакт с неким Чжан Канканом. Они сидели в кафе «Уинго» за одним столиком. Чжан, закончив свой ленч, ушел первым, оставив пакет бумажных салфеток, который преподобный Пол незаметно смахнул себе на колени и, выждав некоторое время, спрятал в портфель. Моркрофт почти не сомневался в том, что это были наркотики. Чжан давно подозревался в причастности к наркобизнесу, но схватить его с поличным никак не удавалось. Подходящий момент был упущен и на сей раз. Жалеть, однако, не приходилось. Чжан Канкан, известный как преподобный Джон, тоже служил проповедником в какой-то секте. Возможно, в той же Лиге последнего просветления, что и О'Треди. Его приход находился в Чайна-тауне и обслуживал в основном этнических китайцев. В последние годы там стали появляться выходцы из Вьетнама и Кореи.

Таким образом, уже одно установление связи обоих преподобий можно было счесть несомненной удачей.

Моркрофт незаметно покинул кафе, решив дождаться выхода О'Треди в машине. Вести пришлось вплоть до Нижнего Манхэттена. С авеню Америки Пол резко свернул на Селливен. Маркрофта занесло и он потерял серебристый «линкольн» из вида. Покрутившись по улочкам Гринич Вилледж, агент нашел машину уже припаркованной возле ресторанчика «Ривьера», уютного местечка с французской кухней, где преимущественно собиралась студенческая молодежь.

Скорее по наитию, нежели руководствуясь трезвым расчетом, Моркрофт решился на рискованный шаг. Оставив машину на углу Вашингтон сквер, он непринужденной походкой направился к ресторану. Считанные секунды понадобились, чтобы залезть в кабину «линкольна». Портфеля, как и следовало полагать, там не оказалось. Зато в ящике для перчаток удалось найти пару гигиенических салфеток. Осторожно попробовав на язык, Моркфорт сплюнул и вернул находку на место. Как он и думал, салфетки были пропитаны ЛСД. Четверть дюйма такой бумаги тянули на десять-пятнадцать долларов.

Войти в «Ривьеру» — ресторан заполнялся обычно лишь к вечеру — значило неизбежно привлечь к себе внимание. Прикинув все за и против, Моркрофт затер плевок, вылез из машины и, слегка покрутив отмычкой, запер замок.

Тип, подобный О'Треди, легко отвертится от галлюциногенных салфеточек. Подкинули — и весь сказ. Если уж брать, то наверняка.

Вскоре Моркрофт уже мчался по широкой набережной Хадсон ривер.

Периодически наведываясь в Бакленд, он не забывал завернуть по дороге в госпиталь. Здоровье Патриции Кемпбелл шло на поправку, однако в поведении девушки обнаружились тревожные симптомы. Будучи прикована к больничной койке, она, едва придя в сознание, начала проявлять, как деликатно отметил врач, бурный, если не сказать, необузданный темперамент.

Налицо были все признаки чистейшей воды нимфомании. Лечащий врач ощутил это на себе, когда больная неожиданно обхватила его шею и задрала на себе рубашку. После такого случая он решался входить в палату лишь в сопровождении сестры. Патрицию это ничуть не смущало. Демонстрируя свои прелести, она несла самую низкопробную похабщину, ухитряясь сохранять милую улыбку на ангельском личике. Унять ее удавалось только с помощью успокоительных средств, что тоже давалось ценой ожесточенной борьбы. При виде шприца Патриция тут же переворачивалась на живот, подставляя пухлые розовые ягодицы, хотя укол предназначался совсем в иное место. Но это еще пустяки. Она просто-таки набрасывалась на сестер, выказывая сумасшедшую хитрость и неожиданную в столь хрупком создании силу. Ничего подобного за ней прежде не замечалось.

Осторожные расспросы родителей и друзей вызывали недоуменную, а то и негодующую реакцию.

Встревоженная администрация считала дни, когда беспокойную пациентку можно будет благополучно сдать на руки родным. Предложение перевести ее в психиатрическую клинику или специальный санаторий мистер Кемпбелл отверг с порога.

Накануне выписки, когда были сделаны последние снимки и анализы, случилось то, чему и надлежало случиться. Если незримую цепь причин и следствий натягивают до предела, лопается самое слабое звено. У Патриции подскочила температура — 71 градус по Фаренгейту[11] — и начался бред.

С ней творились ужасные вещи. Изрыгая грязную ругань, она выгибалась дугой, ее вздувшийся, как на последнем месяце беременности, живот ходил ходуном, глаза, где зрачки оттеснили радужку, вылезали из орбит. Происходившее напоминало сцену из колдовских фильмов вроде «Ребенка Розмари». С той лишь разницей, что Патриция не богохульствовала. В ее горячечных речах главное место занимали мужские гениталии и, как не странно, призывы к покаянию перед наступающим концом света.

Агенту Моркрофту удалось получить разрешение остаться на ночь у кровати, в которой лежала связанная по ругам и ногам, вернее, пристегнутая специальными манжетами бесноватая Пат. Путы не мешали вздыматься ее надутому чреву, откуда тоже доносились непотребные речи.

Моркрофт не поверил своим ушам, различив два разных голоса. Один, исходивший из уст Пат, требовал, скажем так, мужских объятий, другой, грубый и явственно чревовещающий, отвечал площадной бранью.

— Ее проверяли на беременность? — спросил Моркрофт, спешно включая магнитофон.

— Как же иначе? — нервно поежилась издерганная сиделка.

Агент благодарно кивнул. Вопрос, навеянный впечатлениями от фильмов ужасов, был неуместен. Воистину: «Как же иначе?». Одержимая бесом Патриция не зачала антихриста. И на том спасибо. Смех смехом, а ситуация складывалась такая, что хоть экзорциста вызывай.

— Еще! Еще! Еще! — выкликала Пат Кемпбелл.

— Уймись лахудра! — отвечал демонический бас, аранжированный урчанием и бульканьем внутренностей.

— Возьми меня, всадник! — настаивала несчастная девушка, елозя головой по подушке.

Злобу и оскорбительное однообразие отказов несколько скрашивал изощренный перебор обширной титулатуры уличных женщин. Моркрофту приходилось участвовать в налетах на тайные бордели, но даже он смог обогатить свой словарный запас. Бросая вызов дипломированному специалисту по контркультуре, враг человеческий выдавал такие выверты, что становилось завидно. С каждый новым синонимом неуловимо изменялся и тембр чревовещания, словно в утробе Патриции поселился целый легион нечистой силы, как то бывало в незапамятные времена на исторической родине предков. Каждый демон откликался на ее домогательства собственным голосом. И немудрено, ибо она всякий раз обращалась, как успел подметить Моркрофт, не к одному, а к разным партнерам. Их поначалу оказалось не меньше дюжины. За первым, кого называла «всадником», последовал «казначей», затем еще какой-то «медиатор». Кого только не было в ее греховном списке: «рыцарь», «терапевт», «хлебодар», «аспирант», «герольд», «менеджер», «миссионер», «маг» и даже «оракул».

Дежурный врач все списывал на состояние бреда. Моркрофт считал иначе. За такими кличками, как «аспирант», «всадник», «казначей», «магистр», могли скрываться реальные люди. Он и сам получил магистрский диплом в Йеле. И не пропускал случая погарцевать на лошадке по дорожкам Центрального парка. И «миссионеров» всяческих пруд пруди, и «терапевтов», не говоря уже о «менеджерах» и «медиаторах»,[12] уж их-то, как собак нерезаных. «Оракул» и «маг» тоже могли быть вполне конкретными лицами, учитывая принадлежность Патриции к пастве О'Треди. Исторический акцент, правда, присутствовал в «хлебодаре» с «герольдом», но что мешало называть себя так какому-нибудь булочнику? Почтальону? Особенно на молодежных вечеринках. Пара беспутных вертопрахов, не более. Один подрабатывает разноской газет, другой помогает в свободное от учебы время в хлебной лавке. Такие же распутные лоботрясы и прогульщики, как и Патриция Кемпбелл. Беспощадная бритва Оккама отсекала все лишнее: фантастику, мистику, искаженное преувеличение бреда. Оставалась обычная жизнь небольшого городка, суженная до колледжа и церкви, до кучки избранной молодежи с ее балами, хэппинингами и, нельзя исключить, групповым сексом.

Ближе к утру Пат начала называть имена, к сожалению, без фамилий. Моркрофт лишний раз убедился в правильности своей догадки. О балаганных масках, а тем более дьявольском легионе нечего было и думать. Она звала любовников — грубо, настырно. Вспоминала постельные частности прошлых ночей, обещания, издевалась над промахами.

Постепенно в ее горячечных речах стали проскальзывать расхожие индо-буддийские термины.

— Забыл, что я твоя шакти?! — орала она в исступлении. — Ничего, я напомню тебе, Малькольм! Ты будешь корчиться и кричать мое имя, держась за яйца, пока не упадешь бездыханным.

Бели бы не анатомическая подробность, резанувшая ухо, можно было подумать, что она декламирует монолог из какой-то авангардистской пьесы. Впрочем, кто его знает? Современный театр чутко реагирует на модные веяния. Сексомагические представления на темы «Кама-сутры» прошли с аншлагом даже на Бродвее. Любительским труппам сам Бог велел. «Королеве Пат» постоянно доставались ведущие роли.

Моркрофт понимал, что театр тут в лучшем случае занимает последнее место. Эгокультурная революция, как он писал в диссертации, ворвалась в жизнь Америки, подобно торнадо с закрученным шлейфом всяческих гуру, психотерапевтов, тибетских лам, дервишей, биосоветников, экологов души, торговцев Богом, опасных сумасшедших и рядовых шарлатанов. Существует по крайней мере восемь тысяч рецептов достижения мистического опьянения, раскрытия внутренней истины, полного самосознания. Данные института Гэллапа, основывающиеся на выборочных опросах, свидетельствуют о том, что каждый десятый занимается медитацией по рецептам дзен, йоги, тибетской тантры или персидского пророка Бахулы, особо чтимого среди черных мусульман. Кришнаиты, шиваиты, дианиты, арикане — кого только нет… Последствия налицо. Бедняжку Пат терзали сексуальные духи Востока.

— Я дэви, Норман, помнишь меня? Я унесу тебя в небеса и ты забудешь обо всем на свете. Иди же скорей, иди! Я хочу тебя, Норман.

По-видимому, Норман, как и прочие, не особенно спешил в ее объятия. Уговоры сменились недвусмысленными угрозами.

— Импотент, идиот несчастный! Я так скручу тебя, что взвоешь! Ни одна баба больше не ляжет с тобой. Беги домой, дурачок, увидишь, как тебя встретят! Твоя истеричка жена узнает, наконец, как жить с мерином. Ты нуль без меня, букашка. Можешь узел завязать на своей поливалке. Для тебя все кончено, Норман. Ты понял, вонючка?

И Норман, и Малькольм, и десятки других, кого она тщетно призывала, могли оказаться на самом деле приличными людьми. Чего только не привидится в такой-то горячке. И психический сдвиг налицо. От хорошей жизни не ходят по крышам. Но Моркрофта не оставляло убеждение, ничем по сути не подкрепленное, что бредовое состояние Пат является прямым, пусть несколько и искаженным, отражениемобъективной действительности.

В хэппинингах О'Треди, о которых он узнал из расспросов, было намного больше бессмыслия, нежели в сумбурных выплесках нимфоманки, одержимой видениями. В них, как сказал бы Гамлет, присутствовала система.

С восходом солнца жар несколько спал, но распятая на кроватной раме Патриция продолжала метаться. Устав бороться со сном, Моркрофт, поменяв уже третью кассету, незаметно задремал, но и во сне видел себя сидящим возле капельницы у изголовья.

Исходившие от больной голоса больше не достигали его сознания, но их жадно впитывало недреманное око внутри, равно открытое звуку, цвету и запаху, и рассовывало по тайным ящичкам незримой картотеки.

Пробудился он с надсадно бьющимся сердцем от луча, бившего прямо в глаза сквозь жалюзи. Не сразу сообразил, где он и что с ним.

Патриция успокоилась, с лица ее схлынула воспаленная краска, запекшиеся губы едва шевелились. Она все еще говорила, но уже от себя самой и едва слышно. Чуждые голоса угомонились.

— Как удивительная сила, как присущая ей энергия тепла и света, как мощная вибрация танца жизни, как природа, из чрева которой выходят иллюзии, Майя есть великая шакти, мать творения, содержащая в себе самой первобытный зародыш, изначальное яйцо, объемлющее всю Вселенную, совокупную мысле-форму отца — сознания, проявляемую через посредство иллюзорной материи в качестве видимостей. Через посредство бесчисленных мириадов глаз и органов чувств созданий, через посредство бесчисленных мириадов микрокосмов…

Напряженно вслушиваясь в завораживающее бормотание, Моркрофт впитывал в себя безумие, воплощенное в слове и ритме, и ничего не понимал. Ясно одно: американская девчонка не может знать таких слов — «мысле-форма»! — и помнить не может этой велеречивой белиберды, напоминающей то ли молитву, то ли верлибр[13] свихнувшегося поэта. Но что-то грозное было в заунывном напеве: сила, мощь, какое-то колдовство, притягивающее и отталкивающее одновременно.

Он схватился за магнитофон: мотается ли пленка? Колесики исправно вершили неторопливое вращение, переливая слово в электронный сигнал.

Вечером, находясь у себя в офисе, агент секретной службы Соединенных Штатов Сэмюэль Б. Моркрофт выписал опорные существительные: сила, энергия, тепло, свет, вибрация, танец жизни, иллюзия, вселенная, яйцо (изначальное), зародыш (первобытный), мысле-форма, отец-сознание, материя (иллюзорная), микрокосм. Вместе с кодом «Мать — великая шакти» ввел это все в компьютерную память и послал запрос в библиотеку Конгресса.

Ответ поступил неожиданно скоро: «Тайные доктрины тибетской йоги: доктрина «Психического тепла» — доктрина «Иллюзорного тела» — доктрина «Состояния сновидений» — доктрина «Ясного света» — доктрина «Состояния после смерти» — доктрина «Перенесения сознания»… Индекс LS-071182… «Тибетская йога и тайные доктрины». Составитель, автор предисловия и комментариев В. И. Эванс-Венц, магистр искусств, доктор литературы, доктор наук, колледж Иисуса, Оксфорд. Книга III, часть 3, доктрина «Иллюзорного тела».

Пока одно к одному вязалось: иллюзорное тело, ясный свет, состояние сновидений, состояние после смерти и — Лига последнего откровения. Не выключая компьютер, он надел наушники, чтобы снова прослушать всю запись. Оказалось, проспал важный кусок.

«Вначале скажи молитву, приводящую к соединению с божественным гуру, — вливался в мозг шепот Патриции Кемпбелл. — Затем вообрази, что ты — это я, божественная посвященная Ваджра-Йогини. Смотри на меня, на мое обнаженное тело, на кожу мою лучезарно-красного цвета, сияющую ярче рубинов. Смотри на мое лицо и на руки мои, сжимающие волшебные орудия власти. Вот григук — секач, изогнутый месяцем на ущербе. Я поднимаю его высоко и быстрым ударом — смотри! — отсекаю все мысле-процессы в твоей голове. Теперь ты видишь мои налитые груди, следи, как медленно я приближаю к соскам человеческий череп, наполненный кровью. Это знак отречения от мира. Пей эту кровь, как вино, преисполнясь блаженством. Устремись взглядом на глаз у меня во лбу — всевидящий, всемогущий. Не сделай ошибки, иначе испепелит тебя огненный луч, что молнией вылетит из третьего ока йогини. Взгляни на тиару из пяти черепов на моем челе. Это пять из шести магических снадобий, мазь из кладбищенского праха одну исключая.

Видишь жезл на сгибе руки? Длинный жезл с нанизанными на нем головами? Это мужская мощь супруга и отца моего бодхисаттвы Херука. Мы всегда в единении, мужчина и женщина, огонь и влага, свет и тьма. Пади ниц предо мной: я начинаю танец. Обнаженная, в полном расцвете девственности на шестнадцатом году вечной жизни своей, неподвластной счету, я поднимаю правую ногу, касаясь другого колена стопой, и левой ногой попираю тебя, распростертый во прахе. Замерло твое сердце, остановилось дыхание, погасли глаза, но ты будешь слышать и помнить. Печень — обитель души — питает очаг в заколоченном доме. Я — дэви, ты — труп. Пламя мудрости, играя веселыми языками, объемлет меня немеркнущим ободом…»

Моркрофт испытал потрясение. Волей случая он прикоснулся к занавесу, быть может запретному, за которым скрывалась изнанка действительности, а то и вовсе иная действительность, куда не было допуска обычному человеку в здравом уме.

На сей раз опорные понятия не дали результата. Вновь поступила ссылка на «Доктрину психического тепла» как приблизительный источник. Практическое руководство — тибетский ксилограф — хранилось в монастыре «Тигровое логово» (Бутан), единственная копия — в институте Ниингпа (Беркли, Калифорния).

Дымовая завеса тибетского волшебства гасила путеводные огоньки. Размышляя о том, как добраться до преподобного Пола с его наркотиками, Моркрофт и не заметил, что утекли сквозь пальцы песчинки отмытого золота.

Вся иерархия секты была в ключевых словах, вырвавшихся у Патриции Кемпбелл в бреду. Но божественная дева закружила его в фантастическом танце, затмила очи кровавым туманом и увлекла на тропу, уводящую в непролазные дебри.

Хорошо еще, что у агента хватило ума опомниться и остановиться. Ему ли было тягаться с великими путешественниками и первопроходцами, светочами мысли, знатоками культур и языков? Здраво оценив свои скромные возможности, Моркрофт пришел к выводу, что Тибет ему не по зубам. Лучше и не начинать.

А ведь он был на правильном пути, разложив по полочкам герольдов и хлебодаров, распутных малькольмов и любострастных норманов, но, сделав лишь несколько робких шажков, свернул с дороги, завороженный видением краснокожей йогини.

Она сверкала на горизонте всеми оттенками лала, как мираж в пустыне.

ЧИТАЙТЕ «TB-ПАРК» И С ГОЛОВОЙ БУДЕТ ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК

Глава тридцать третья Чертовщина в Москве

Ежедневная газета «Комсомолец столицы» собрала в Москве и области около миллиона подписчиков. В розницу ее предлагали на всех углах: в подземных переходах, метро, последних киосках Союзпечати, с рук и лотков. Задиристая, скандальная, стойкая в симпатиях и антипатиях, она никого не оставляла равнодушным, будь то друзья или недруги. Настоящая «кость в горле». И с ней приходилось считаться. Говорили, что газету регулярно просматривает Президент, не довольствуясь обзорами пресс-службы.

По этой ли, по какой-то иной причине, на столе главного редактора стояла правительственная «вертушка». Этим аппаратом, традиционно белым и с прежним гербом, воспользовался Саня, чтобы связаться с президентской администрацией.

Выйти непосредственно на генерала Алехина не удалось. Саню перекидывали с одного телефона на другой, никто не говорил ни да ни нет, одни вежливо растекались в комплиментах, прося справиться на следующей неделе, другие отчужденно отмалчивались, а то и вовсе не снимали трубку.

Создавалось впечатление, что добрая половина номеров вообще принадлежала несуществующим лицам.

Глухое вымороченное молчание вызывало едкое раздражение. Хотелось расколотить трубку о чей-нибудь тупой череп. Но еще противнее было, когда лично знакомые люди сладкими голосами обещали перезвонить к концу дня, в крайнем случае — завтра. Наступал вечер, ночь сменялась таким же суматошным и жарким днем, как и предшествующие, а звонка так и не было.

В пятницу, тринадцатого июля, после обеда, когда над городом отгремела сухая гроза, после чего духота стала совершенно непереносимой, по газетным коридорам поползли мрачные слухи о всяческой чертовщине, которая будто бы одновременно объявилась в разных концах. Преимущественно в центре, однако в границах Садового кольца.

На пятый этаж, где находилась редакция — огромный издательский комплекс «КС» делила с другими бывшими органами, имевшими общее партийно-комсомольское прошлое, — байку о кознях нечистого принес на хвосте Рудя Литвин, известный трепач и скандалист. На лестничной площадке, где вокруг заплеванной и не раз выгоравшей дотла урны собирались курильщики, первой жертвой суждено было стать Лазо.

— Я только что с Манежной, старик, — деловито сообщил Рудя, стрельнув сигаретку. — Тебе первому. Пока мы раскачаемся, вы все равно обскочите. Лучше ты, чем какое-нибудь ничтожество. Только тему испохабят. — Ты никак закурил всерьез?

Саня неопределенно двинул плечом. Что можно было ответить? Поневоле закуришь, если тебя угораздило полюбить курящую женщину. Не тот случай, чтобы откровенничать.

Рудя работал в еженедельнике «Светоч», который печатался по образцу «Таймс», притом в Финляндии. Новость, если она того стоила, живет максимум двое суток. Какая-ни-будь газета обязательно перехватит, а в «Кости» Литвина иногда печатали, и в Сане он был кровно заинтересован.

— И что на Манежной? — выпустив дымное колечко, Лазо попытался всадить в него другое, но оно расплылось невыразительным облачком. — Закрыли проезд? Эту «новость» я узнал еще позавчера из ГАИ.

— Да катись ты со своим ГАИ… Там гробы раскопали! Полтыщи, а может, и больше! Сплошь женские. Монахини, говорят, инокини. Один, как открыли, так такое началось! — Рудя закатил глаза. — Ужас, старик, не поверишь. Лежит, как живая, будто вчера уснула. Вся в черном, лицо тоже черным покрывалом закрыто, а вышивка на нем белая, вроде пиратского флага. Ей-богу, не вру! Череп со скрещенными костями.

Саня скептически повел бровью.

— Ты в Киево-Печорской лавре случайно не бывал, капитан Флинт? В Новом Иерусалиме?

— А в чем дело? — подозрительно нахмурился Литвин.

— Череп, к твоему сведению, символ схимы, знак отречения от мира. «Веселый Роджерс» ему померещился, надо же…

— Смейся, смейся… Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда узнаешь про страшный суд!

— Нетленные мощи заговорили? Вот это уже материал, но не для нас, Рудольф Карлович. Предложи в «Мегаполис-экспресс». Они и не такое печатают. То девка от дерева забеременела на Истре, то вампиры психопатку преследуют. Самое для тебя место.

Выместив на безвинном халтурщике дурное настроение, Лазо затушил сигарету и отправился к себе в отдел.

Обиженный Рудя не стал удерживать. «Ишь, эрудит выискался: схима какая-то. Пусть катится».

Новость, о которой так и не сумел поведать оборванный на полуслове Литвин, тем не менее заслуживала внимания, ибо в тот момент, когда археологи из Музея истории и реконструкции Москвы извлекали глубоко захороненные под Манежной площадью гробы, откуда-то из-под земли послышался голос. Его слышали по меньшей мере семь землекопов. Суть сказанного каждый передавал по-своему, но все сходились на том, что это была весть антихриста. Будто бы исполнились сроки, и враг человеческий объявил о своем пришествии.

В отделе о грубой мистификации — как иначе можно было назвать? — уже знали. Агентство «Интерфейс» распространило сообщение по компьютерной связи. В течение следующего часа начали поступать аналогичные вести из соседних районов.

О гласе глубинном, от которого кровь стыла в жилах, поведали арматурщики, занятые на строительстве храма Христа Спасителя, что лишний раз свидетельствовало о чьем-то злом умысле. Недаром на последнем митинге КПСС старушка с почти дореволюционным стажем потребовала прекратить работы и приступить, как было задумано при Сталине, к возведению Дворца Советов. Вообще вокруг храма постоянно кипели страсти. Одни подсчитывали, сколько можно построить домов для малоимущих на такие-то триллионы, другим все не давало покоя варварство безбожников-большевиков, а коммунисты новой волны, взывая к православным ценностям, честили масонов. Словом, между перекрестком Моховой и Тверской, где на самом деле обнаружили некрополь инокинь Моисеевского монастыря, и бывшим бассейном на Волхонке можно было смело провести прямую линию. Обе мистические точки обнаруживали причинную связь. Задуманный под Манежной подземный комплекс тоже отличался гигантоманией, обходился в копеечку и служил постоянным поводом для нападок.

Но как объяснить появление нечистой силы в микрорайонах, где не проводилось ни археологических раскопок, ни сколь-нибудь значительных реконструкционных работ? На Сухаревской площади и Арбате, в Лефортове и проезде Серова? «Интерфейс» ограничился лишь привычной ссылкой на заслуживающие доверия «источники». Что за «источники» такие? Тайные агенты? Платные распространители слухов? Безымянные пешеходы или анонимные чиновники высокого ранга? Других источников, кроме захороненной речки Неглинки — при раскопках обнаружили останки упомянутого в летописях Белокаменного моста, — просто-таки быть не могло. Но река, особенно упрятанная в трубу, остается рекой, частью ландшафта, природы. Ей нет дела до течений во взбаламученном море житейском. Что еще могут сотворить с Неглинкой люди, заточившие ее в вечный мрак?

Саня не был бы профессионалом, если бы не смекнул, что иллюстрации к теме сами шли к нему в руки. В архиве городской газеты наверняка найдется масса сведений об историческом прошлом городских улиц. Кажется, что-то подобное из номера в номер давала «Наука и жизнь»: схемы застройки и перестройки, легенды и байки о наиболее приметных домах.

Дав подробные указания, он послал секретаршу Верочку раскопать что-нибудь повкуснее. Результаты превзошли ожидания. Как он и надеялся тенденция лежала почти на поверхности. Потусторонние голоса дали знать о себе в так называемых «гнилых местечках», коих за восемь с половиной столетий набралось предостаточно.

Верочка, выпускница филфака, не ограничиваясь рамками задания, съездила в Историческую библиотеку, где изрядно перелопатила подшивки дореволюционной периодики: «Русскую старину», «Московские ведомости», «Ниву» и такие специфические издания, как «Ребус», «Изида» и всеми забытую газетенку «Оттуда», то бишь с того света.

Оказалось, что возле того самого места, где стоял взорванный храм, вливался в Москву-реку ручей Черторый, надо понимать, канальчик такой, самим бесом прорытый. И надо же было именно там основать Алексеевскую обитель! Когда (а было то задолго до пришествия безбожного коммунизма) ее надумали порушить, известная своим благочестием схимница предрекла:

«Не бывать тут ничему! Быти тут луже!»

И ведь сбылось по слову ее! Недолго простоял воздвигнутый на народные денежки храм. И дворец-небоскреб не вознес выше облаков образ вождя мирового пролетариата, поскольку дальше котлована заведомо безнадежное дело, увы, не продвинулось. Не оставалось ничего другого, как устроить бассейн под открытым небом.

Топонимические, этимологические и прочие изыскания показали, что козни дьявола не миновали и Китай-город. Место у стены, где заканчивалась Варварка, издавна называли Кулишками. Название возникло не случайно, хотя мнения на сей счет высказывались самые разные. Кто-то связывал его с церковью, которую в память убиенных на поле Куликовом построил князь Дмитрий Донской, кто-то ссылался на мастеровых, будто бы мастачивших здесь знатные «кульки» — кошели. Нашелся знаток, рискнувший углубиться в самые дебри веков и, одновременно, лесов. Кулижкой якобы прозывалась прорубленная в чащобе поляна. Наверное, и лес вырубали, когда строили город, и кошели для копеек и гривн кто-то должен был обязательно шить, но что касается церкви, то это документальный факт. Стоял тут храм Всех святых, сперва деревянный, потом каменный. При Гришке Отрепьеве его поляки сломали — из тех, что прибыли со свитой Марины Мнишек, прозванной «еретичкой», «колдуньей» и «шлюхой» и повешенной вместе с малолетним сыном. Когда, наконец, закончилась смута и жизнь стала чуть поспокойнее, церковь отстроили вновь, но «гнилое местечко» и тут дало себя знать: обрушивались образа с иконостаса, гасли свечи, шумы дикие ни с того ни с сего раздавались, непотребный хохот. Синие огни вокруг куполов из самого Замоскворечья было видать. Как бы там ни было, только москвичи почему-то невзлюбили Кулишки. Иначе непонятно, откуда взялось и ныне бытующее выражение «у черта на куличках»?

Чего же дивиться, если он вновь пошел куролесить на облюбованных местах? Тогда и с Сухаревкой, бывшей Колхозной, становилось понятно: башня Якова Вилимовича Брюса, прослывшего чернокнижником. Ученый был человек, «птенец из гнезда Петрова», одаренный, как и положено шотландцу, двойным зрением. Через «Брюсовы календари» спятил князь Оболенский, обитавший в доме номер 14 на Арбате, тоже окруженном дурной молвой: грохот по ночам, столы летают, всяческая, короче говоря, чертовщина. Полтергейст, по-научному, от немецкого «шумный дух», или «Чебурашка» по-нынешнему. Неважно, что дом сгорел в войну от немецкой зажигалки, а Сухаревскую башню сровняли с землей по сталинскому плану реконструкции столицы. Место, однажды помеченное адским клеймом, останется таковым вплоть до страшного суда, о чем и было сделано уведомление. Из канализационного люка, разве что, над которым в любую погоду курится вонючий парок.

Про Лефортово ничего конкретного узнать не удалось. Лефорт, хоть и принадлежал к той же славной когорте, что и Брюс, но с нечистой силой не знался. Она, если и свила гнездо в его слободке, то уже в достопамятные времена великого террора. Про железные ворота Лефортова даже песни слагали. У Берии, который, хотелось бы надеяться, в аду, был там свой кабинет. Приезжал на ночные пытки. А вот особняк на Садовой, и поныне окруженный высоким забором, прославился во всех отношениях. Сколько прекрасных женщин и молоденьких девушек привозили сюда лихие бериевские орлы. Иных похотливый козел в пенсне и сам отлавливал прямо на улице. Какие афинские ночи помнит сумрачный дом, спрятавшийся в глубине тенистого сада. Да что там афинские! Прямо-таки вальлургиевые! Не иначе, и здесь подкачали патогенные зоны, «пузыри земли», как назвал в «Макбете» Шекспир, ибо издревле расстилалось неподалеку недоброй памяти «Козье болото», где вволю повеселились кикиморы да водяные. Не верь после этого китайским геомантам.

Лаврентий Павлович, помимо основных обязанностей, занимался многими проблемами, включая атомную. Среди них была и такая, которую иначе как переселение душ не назовешь. В семидесяти километрах от порта Певек, в частности, находились урановые рудники, где рубили желто-зеленую породу зеки-смертники.

Во имя прогресса науки, у мертвецов аккуратно спиливались черепные крышки, а мозги в специальных банках отправлялись в Москву. Лучшие профессора из Института мозга разглядывали их под микроскопом, скрупулезно исследуя влияние излучения на серое вещество. Потом, уже в других учреждениях, ставились опыты на живых. К радиационной защите это имело такое же отношение, как и к поискам эликсира бессмертия, иногда отвлекавших Лаврентия Павловича от ночных оргий. О том, насколько далеко удалось продвинуться, можно судить по могилам на многих московских кладбищах. Памятник есть, на нем, как положено, имя и даты, а под землей — ничего: ни гроба, ни праха. Зато на Чукотке, в вечной мерзлоте, груды распиленных черепов. С безымянными зеками, от которых и бирок-то не осталось, все ясно. Но зачем понадобились фальшивые обелиски из гранита и мрамора?

По некоторым сведениям, Берия верил в существование призраков и смертельно боялся ос. Растертые в лагерную пыль, он точно знал, не воскресают, зато другие…

Вот уж где настоящая тайна!

Изломанный контур, где слышны были устрашающие вопли из подземелья, замыкался вновь на Варварке, у присной памяти Варварских ворот, славных иконой Боголюбской Пречистой матери. В царствие Екатерины чудотворный образ оградил старую столицу от каменного дождя. К иконе потянулись и стар, и млад. От бесконечного целования пошел мор. Мудрый архиепископ Амвросий велел икону до времени схоронить, а темный народ, вместо благодарности, растерзал владыку и пошел громить кабаки да лавки. Учинился расстроивший матушку-государыню «чумной бунт».

Никто теперь не скажет, чем эта порочная от начала и до конца улица так полюбилась партии, посчитавшей себя за ум, честь и совесть эпохи.

В 1923 году дом номер 4 на Старой площади забрали под Центральный Комитет ВКП(б), а затем и выстроенный по проекту Шехтеля номер 8, где размещалась хлебосольная гостиница «Боярский двор». Вообще-то понятно: кругом голод, разруха, а здесь, конечно… По-видимому, запасы провизии в подвалах скопились изрядные, потому что и стоящий посередке дом номер 8 тоже отдали победившему пролетариату в лице МГК — штаба столичных большевиков.

И особняки за углом, на Варварке, ставшей улицей Куйбышева после смерти означенного вождя, угробленного волей вождя вождей, тоже один за другим изымались из обращения. Кто только там не сидел: и КПК, где единодушно голосовали за исключение товарищей, сидевших на Лубянке, и агитпроп, и бесконечные идеологические комиссии. Про подземные переходы, прямиком ведущие в Кремль и на ту же Лубянку, бесконечными этажами уходящую в землю, говорить не приходится, навязло в зубах. Свистопляски, что там устраивались и денно, и нощно, еще ждут своих Данте и Гёте. Тема не стареющая. Хоть банально, зато актуально.

Саня Лазо, понятно, и в мыслях не замахивался на новую «Божественную комедию», но идея нанизать на единую нить творящиеся в родной Москве чудеса приобретала отчетливые грани, словно кристалл на шлифовальном круге. Магический, в данном контексте, кристалл.

В самый разгар мыслительного процесса, когда поэт, по словам Пушкина, чувствует близость бога, об Аполлоне речь, зазвонила «вертушка» в кабинете главного. Интересовались Александром Лазо. Саню позвали.

— Александр Андреевич? С вами Владлен Скворцов говорит. Не забыли?.. Как живем-можем?

— Добрый день, Владлен Юлианович, — Саня мимикой дал понять главному, что звонок для него полная неожиданность. С тех пор как Скворцов занял высокий пост в президентской администрации, они ни разу не встречались. Раньше были вроде на «ты», не то, чтобы дружили, но общались. Владлен считался неплохим журналистом, выступал с либеральных позиций и вообще в его обществе не приходилось скучать. — Мы живем замечательно, а вы? — Взлет на вершину меняет людей, и это следует принимать как данность. Без обиды, неуместного ропота и тем более зависти. О выяснении отношений нечего и говорить. Их просто не может быть, отношений. — Вы-то как, Владлен Юлианович?

— Нормально. Времени только катастрофически недостает… У вас, надеюсь, с этим полегче?

— У нас? О у нас его навалом, — не удержался Лазо от иронии, — в ежедневной газете.

— Как же, как же… Читаем! И по-хорошему завидуем. Я не только о себе, Александр Андреевич. У вас много поклонников и, смею уверить, друзей. Если найдете лишний часик, сможете убедиться сами. Не заглянете к нам как-ни-будь?

— Когда? — зажав трубку плечом, Лазо картинно развел руками и скорчил изумленную физиономию. Поворот действительно был интересный. Скворцов вел себя так, словно понятия не имел о попытках Сани дозвониться до генерала. — В какой день?

— Да хоть сейчас… Или не получится?

— Сейчас? — Саня просигналил глазами главному. Тот утвердительно закивал. — Можно… А куда? В Кремль?

— Так уж и в Кремль! Мы ребята скромные. Сидим на Варварке. Вы должны помнить нашу тихую обитель. Пропуск будет прямо на подъезде. Захватите только какое-нибудь удостоверение.

— Как в прежние времена!

— Буду рад повидаться, — Скворцов пропустил замечание мимо ушей. — И вообще есть о чем покалякать. Лады?

— Лады.

— Скворцов? — главный азартно потер руки. — Чего ему надо?

— Покалякать.

— Знает, что ты добивался?

— Наверняка, иначе бы не стал звонить по вертушке. Я ведь твоего номера не оставлял. Думаю, он не по своей инициативе, но держится — ни в одном глазу. Старый приятель! Он почему прямо на меня не вышел? Не из-за того, что побрезговал плебейской АТС. Не из таких. Раскрываться не захотел.

— В чем именно?

— Да хоть в том, что действует по поручению. Ежу ясно.

— Нам-то какое дело до ихних цирлих-манирлих? Бери мою машину и дуй. Попробуй раскрутить на полную катушку.

— И попробую. Ощущение мерзейшее. Нет, я не про Скворцова. Он парень ничего… Но Варварка — это уже нечто! Тут не просто случайное совпадение. Фатум. Рок.

— Глубокое бурение, Саня. Кто-то основательно копает под Президента.

— Слишком уж много таких любителей. Одни к Богу взывают, другие пытаются залучить в союзники Люцифера, а цель одна.

— И средства тоже.

Не прошло и четверти часа, как Лазо уже вошел в просторный кабинет, обстановка и габариты которого отвечали уровню рядового секретаря ЦК. В коридоре слонялся охранник в штатском, а в «предбаннике» сидели трое сотрудников. На столе у каждого стоял отличный компьютер с красным яблочком от Макинтоша. Скворцов был не последней фигурой, хотя новый пресс-секретарь и выдворил его за пределы зубчатой стены.

Вопреки ожиданиям, он обошелся без предисловий.

— Что вы думаете о сегодняшних событиях? — спросил, кивнув на окно окрашенное пылающей предзакатной медью. — «Пепси»? «Перье»?

— Спасибо, пока не нужно.

— Тогда, может быть, кофе? Чай?

— Вы обо всей этой чертовщине? — Саня отрицательно покачал головой. — Мрачные пророчества, голоса?

— Мне интересно ваше мнение.

— Государственный муж интервьюирует журналиста? Честно говоря, я сам хотел обратиться к вам с аналогичным вопросом.

— Одно другому не мешает. Ведь мы коллеги?

— Не знаю, что и сказать… Не готов к обстоятельному ответу. Только-только удалось собрать кое-какие сведения, так сказать, историко-географического характера. Ясно одно: выбор мест далеко не случаен. Мы имеем дело с тщательно продуманной акцией, рассчитанной на возбуждение темных инстинктов.

— Я тоже так думаю, но нельзя ли чуть подробнее об истории с географией? Для меня это новый поворот.

— Даже эпопея с храмом Христа Спасителя? — недоверчиво улыбнулся Саня. — Ой ли, Владлен Юлианович?.. Ну, если так, то могу добавить лишь крохотную детальку, — он коротко пересказал поучительную байку о Черторые и луже. — Раньше мы бы посчитали такое за вздор, а теперь любое лыко в строку.

— Ничего не поделаешь. Мы имеем дело с мифологизированным сознанием. Как бы не хаяли коммунистов, а им удалось воспитать новый тип человека.

— Новое — хорошо забытое старое. Нас удивительно легко научили забывать. Вы правы, насчет мифологии. Кажется, Лосев сказал, что мы живем в мифологическом мире, полном чудес, которые творятся ежедневно. Покорение природы, поворот рек, обводнение пустынь и осушение болот — разве не чудеса? Ничего в сущности не изменилось. Вместо человека-творца пришел антихрист. Какая разница? Человек-творец — личность мифическая, зато винтик — самая, что ни на есть, обыденная. Вытравлено чувство инициативы, полная безответственность сверху донизу. Она-то и прячется за личиной мифа. Отсюда и блестящие результаты за десять лет после перестройки и ускорения.

— Любопытный анализ. Я как-то не думал в таком направлении…

— Патогенная зона мешает, — усмехнулся Лазо и с нескрываемым удовольствием позубоскалил насчет особого местоположения нехорошей улицы Варварки. — Сами того не ведая, вы подыгрываете непримиримым.

Скворцов слушал, не поднимая головы.

— Не могли бы вы изложить это в конспективной форме? — попросил он, не выказав своего отношения ко всему сказанному. — На одну-полторы странички.

— Предельный объем для начальства?

— Так уж заведено. Иначе можно захлебнуться в информационном потопе.

— Позвольте всего один вопрос?

— Сколько угодно.

— Правда, что ваш генерал вертит столы? Переставляет кровати? Гадает по звездам?

— О чем вы? — недоуменно встрепенулся Скворцов. — Какие кровати?

— Не может быть, чтобы вы не читали статью, о которой судачит вся Москва. Никогда не поверю, Владлен Юлианович.

— Какая статья? Неужели вы думаете, будто у меня есть время читать все подряд? Одних бумаг столько…

— Но генерала Алехина, надеюсь, вы знаете?

— Алехина?.. Конечно! Исключительно эрудированный и работоспособный человек. Материалы, которые от него поступают, заставляют серьезно задуматься.

— Гороскопы? Кабалистические таблицы?

— Какие гороскопы? — раздраженно отмахнулся Скворцов. — Я занимаюсь общественным мнением, мае-медиа и прочее. Факты, что приводит Алехин, заставляют на очень многое взглянуть совершенно иными глазами. Я даже не представлял себе, что такое возможно.

— Именно?

— Различные явления нашей жизни, — уклонился от прямого ответа Скворцов. — А вы — кровати, столы… Между прочим, Алехин одобрительно отзывался о вашем материале.

— Каком?

— Про «черный чемодан». Вы совершенно правильно оценили подоплеку провокации. Зло, не всегда справедливо в адрес администрации, но в основном верно.

— Хорошо, что напомнили. Какие-нибудь выводы были сделаны?

— Будьте спокойны.

— А что показало расследование?

— Грубая подделка с магнитофоном, только и всего… Вас, конечно, интересуют инициаторы? Пока ничего конкретного сказать не могу. Я ведь и сам не в курсе. Совсем другая епархия.

— Связи между событиями не усматриваете? Голоса из гробов, из ядерных чемоданов, ракетный удар и апокалипсис… Как-то уж очень все сходится! И метро, опять же. Какое-никакое, но подземелье… Черный юмор?

— Едва ли.

— Вот и мне так казалось… На мой вопрос вы, Владлен Юлианович, не ответили. Ладно, ладно! — замахал руками Лазо, отвергая любые возражения. — Будем считать, что ответили наполовину. Возможно, в дальнейшем мне больше повезет. Процентов, эдак, на семьдесят пять. Как вы считаете?

— Смотря что вас интересует. Обещать наперед не берусь.

— Меня интересует то же, что и всех. В первую очередь, наших читателей, — Саня демонстративно вынул диктофон. — Было приятно вновь увидеться с вами, Владлен Юлианович, обменяться кое-какими мыслями, но пора и о людях позаботиться. Общество не может довольствоваться одними слухами. Вы согласны?

— На то и существует печать, чтоб давать точную, проверенную информацию, — поморщился Скворцов. — Но, к сожалению, сами газеты частенько пускают провокационные слухи. Не хочется употреблять избитого выражения «газетная утка».

— Исключительно справедливое замечание. Надеюсь, мне не надо принимать его на свой счет?

— Разумеется, нет, — вымученно улыбнулся Скворцов.

— Отлично. Я не стану спрашивать вас про знаменитого потрошителя «капитана Печенкина». Знаю, что милиция сбилась с ног, хотя чаще она сбивается со следа, знаю о лживых, уж простите, Владлен Юлианович, обещаниях прокуратуры… Тут мы примерно на одном уровне: оба, как вы недавно выразились, «не в курсе». Ничего, не мы одни. Поэтому оставим Печенкина и сосредоточимся на дискетах, изъятых правоохранительными органами на Большой Никитской и в Скатертном. Не возражаете?

Скворцов выжидательно промолчал.

— Мой первый и совершенно конкретный вопрос, — продолжал Лазо. — Что это за дискеты?

— Знаю не больше вашего. Честно!

— Правда ли, что, будучи введенными в компьютер, они вызвали смерть нескольких человек?

— Мне известно только о двух случаях смертельного исхода.

— Пусть будет два. Но сколько людей пострадало? Кто они? Кроме оператора из «Блица», нет ни одной фамилии. Наконец, куда их отправили? В какие больницы?

— Столько вопросов сразу… Вынужден разочаровать вас, ибо не владею соответствующей информацией, но обещаю навести справки. Это в моих силах. Знаю только, что скончался работник уголовного розыска. Фамилию уточню. Думаете, кому-то от этого станет легче?

— Легче не станет, но по крайней мере будет соблюдена элементарная этика. Хотя бы в отношении семьи погибшего милиционера.

— Значит, до следующей встречи?

— Договорились, Владлен Юлианович, но, прежде чем откланяться, разрешите задать последний вопрос, — Саня выключил и спрятал в карман диктофон. — Не для печати. Это в контексте нашей беседы о всяческой чертовщине. Правда ли, что дискеты-убийцы содержат шестьсот шестьдесят шесть единиц информации? Случайное совпадение с числом антихриста я заведомо отметаю… Что вы думаете по этому поводу, Влад?

— Не знаю, что и подумать, Саня. Честно, — Скворцова ничуть не покоробило возвращение к неформальным отношениям. — Вы попали в самую точку, все верно: шестьсот шестьдесят шесть.

— Если бы я! Сообщение впервые появились в американской печати. Похоже, что за бугром, как всегда, осведомлены о состоянии наших дел лучше нас самих… Значит, никакой башни Мерлина нет возле Спасской? — полушутя, спросил Саня перед уходом.

— Никто не позволит изменить облик Кремля, — в тон ему ответил Скворцов.

— И мы не откатились во тьму раннего средневековья?

— Больше похоже на Рим эпохи упадка, — одними губами просигналил Владлен Юлианович.

В редакцию Саня возвратился со смешанными чувствами. Скворцов определенно темнил, как и полагалось по штату, но в чем-то, несомненно, остался искренним. Не врал без особой нужды. Ссылаться на него было бесполезно — материала с гулькин нос — и недальновидно. Авось в следующий раз удастся вытянуть что-нибудь посущественнее. Признание насчет Рима эпохи упадка звучало обещающе. Он и сам находился под колпаком. Недаром писали, что прослушивают даже премьера.

— Зачем он тебя звал? — сгорая от любопытства, спросил главный.

— Точно сказать не могу. Не разобрался пока в ощущениях.

— В целом баланс положительный? Или со знаком минус?

— Всего понемногу, но, боюсь, в итоге останется ноль. Очень уж осторожен.

— На Алехина не выведет?

— Разве что тот сам пожелает.

— Жаль.

— Еще бы не жаль, но по одежке протягивай ножки.

— Хоть какой-то навар есть?

— Расход на бензин, я считаю, оправдан. Число антихриста они подтверждают.

— Уже кое-что. Писать будешь?

— Обязательно. Внутренне я созрел.

— Это самое главное. Когда дашь?

— Точно обещать не могу, как получится.

— Можешь два дня не появляться в редакции. Вместе с выходными это будет четыре. В понедельник положишь на стол.

— Ваше дело приказывать.

Лазо забежал в отдел забрать бумаги. На его столе лежала записка секретарши:

«Звонила Л. К. Ждет по адресу: В. Масловка, 7, кв. 34. Телефона не оставила. Надеюсь, это не ловушка? Желаю приятного времяпровождения.

В.»

Не обратив внимания на шпильку, Саня опрометью бросился к лифту. Лора не звонила целых три дня, и он страдал дурными предчувствиями. Она никогда еще не назначала свидание в неизвестных местах.

«Где хоть находится эта самая Масловка?»

Пришлось вернуться, чтобы посмотреть в справочнике «Как проехать по Москве».

Глава тридцать четвертая Силовое противостояние

На крыше двенадцатиэтажного дома номер 11 круглосуточно дежурили снайперы. В прицел, оборудованный лазерным наведением и прибором ночного видения, различались ничтожные пятнышки грязи на стеклах «Доджа Чероки», припаркованного у подъезда однотипного здания из светлого кирпича, расположенного на противоположной стороне Профсоюзной улицы. Туда же был нацелен и объектив телекамеры, установленной на чердаке. Во избежание искажений, стекло предусмотрительно вынули из рамы. Ждали только хозяина машины, который должен был появиться со дня на день.

Стрельба никак не входила в планы руководителей операции — подполковника Корнилова и полковника Томилина из ФСБ, вновь переименованной в госбезопасность. Преступника во что бы то ни стало надо было взять живым и с поличными. По оперативным данным, в «додже» находились контейнеры с радиоактивными изотопами.

Обе службы работали в тесном контакте почти два месяца, пока не вышли на след ученого-ядерщика по фамилии Голобабенко. Его засекли на контакте с помощником военного атташе одной из стран Среднего Востока, проявлявшего повышенный интерес к специалистам соответствующего профиля. Голобабенко закончил МИФИ, два года проработал инженером в Дубне, после чего поступил в аспирантуру Института атомной энергии, где защитил кандидатскую диссертацию по закрытой теме, связанной с разделением изотопов. Уволившись по собственному желанию, он, как удалось установить, поступил в частную инновационную фирму, характер деятельности которой и источники финансирования предстояло выяснить.

Пути Голобабенко, прослеженные наружным наблюдением, не оставляли места для сомнений в характере его многосторонней деятельности. Пользуясь удостоверением Института атомной энергии, которое ему не только оставили, но и продлили, он успел побывать в номерных городах, расположенных в Томской и Красноярской областях, под Нижним Новгородом и на Урале. В Кремлевск, как еще недавно фигурировал среди посвященных секретный центр производства атомного оружия, его не допустили, что, собственно, и послужило сигналом для разработки.

Следственные действия были возложены на МВД. Контрразведчики лишь обеспечивали оперативную часть, включая задержание.

Прокуратура Екатеринбурга уже выписала постановления на одиннадцать работников комбината «Электроаппарат». Всем инкриминировалось хищение госимущества путем злоупотребления служебным положением, дача и получение взяток, халатность и хранение краденого имущества. Со стороны могло показаться, что дело касается заурядных цеховиков славного прошлого, наладивших подпольное производство дамского ширпотреба. Правоохранительная система оказалась столь же не подготовленной к жестоким реалиям атомного века, что и вся страна, одной из первых в него шагнувшая. Как и следовало ожидать, урок Чернобыля ничему не научил, ибо неусвоенными остались все прошлые и последующие уроки.

Хищение радиоактивных веществ с комбината «Электроаппарат» осуществлялось хорошо законспирированной группировкой, куда входили непосредственные руководители производственного процесса, работники бухгалтерии и охраны. Вывоз изотопов по фальшивым документам достигал почти промышленных масштабов. Ученые мужи с кандидатскими и докторскими степенями не только принимали прямое участие в хищениях, но явились подлинными первопроходцами в создании совершенно новой отрасли теневого бизнеса. Впервые после долгого периода спада отечественная наука вышла на передовой рубеж. Недаром «новые русские» быстро научились оценивать интеллектуальный вклад в миллиардах, что вошло в практику всевозможных фондов и акционерных обществ.

Шестикомнатная, перестроенная на два уровня квартира Голобабенко находилась в том самом подъезде, возле которого, въехав боком на тротуар, притулился скоростной вездеход «додж 4x4». Проведенный под покровом ночи внешний осмотр радиоактивности не выявил. Превышение фона составило всего две или три единицы. Загрузка, по-видимому, проводилась с особой тщательностью.

Судя по номеру, возможно фальшивому, машина была зарегистрирована в Джезказгане. Для того чтобы установить имя владельца, требовалось связаться с родственными учреждениями сопредельной республики, но любая утечка информации была нежелательна.

Арест получателя или хотя бы посредника мог поставить последнюю точку, замкнуть круг в границах страны. Положение осложнялось проколом, допущенным по вине наружки: проворонили водителя, пригнавшего «додж». Оставалось лишь гадать, был ли это сам Голобабенко или же кто-то из его присных. Во всяком случае место выбрали не случайно. Рано или поздно что-то должно было произойти. Тот факт, что к машине никто не подходил, не особенно смущал наблюдение. Голобабенко и его подручный Торба, тоже кандидат технических наук и бывший сотрудник атомного НИИ, соблюдали меры предосторожности. Ни один из них так и не прикоснулся к контейнерам. Это показала скрытая видеосъемка в цехах комбината. Ходили вокруг да около, давали советы, но через проходную отчаливали без груза, чистенькими. Вынужденный простой мог зависеть от разных причин: запаздывал перевозчик, подвел клиент, не устраивала цена и еще дюжина дюжин.

Оставалось терпеливо ждать.

В ближайшую после «черной», вернее, «чертовой пятницы», среду, около восьми вечера долгожданный момент настал. Из подъезда вышел Торба, постоял возле машины, поглядывая на часы, затем неторопливой походкой направился в сторону станции метро, названной трудовым именем улицы, широкой и щедро обсаженной по обеим сторонам деревьями.

В промежутке между двумя уходящими вниз супротивными лестницами его поджидал гражданин, в коем бдительное милицейское око без труда распознало лицо кавказской национальности. Они о чем-то поговорили с минуту и так же неспешно двинулись в обратный путь. Вместе вошли в подъезд, вызвали лифт и поднялись на шестой этаж. Установленные на лестничной клетке микрофоны придали чисто логическим умозаключениям добавочную достоверность. В кабине жучка не поставили, поэтому разговор при подъеме остался за кадром.

Было еще светло, когда появилась вся троица. Воспользовавшись пультом, Голобабенко отключил противоугонную систему и отпер переднюю дверь.

— Приступайте, — скомандовал по рации Томилин. — Быстро, но аккуратно.

Рассредоточенные по соседним дворам оперативники бросились к машине. Убежать удалось лишь неустановленной личности, и то недалеко. Черная, с белой диагональной полосой куртка представляла собой отличную цель. Стрелявший целил в бедро, но пуля угодила в лопатку.

Голобабенко и Торба между тем уже лежали лицом вниз, с замкнутыми за спиной наручниками.

Задержанных подняли, встряхнули, как следует, тщательно обшарили с головы до ног. Оружия не нашли. Зато у раненого, которого спешно втолкнули в подъехавший «рафик», выгребли целый арсенал: «браунинг» с двумя запаснымиобоймами, газовый пистолет германского производства, лимонку и самодельный кинжал.

Понятых, предупрежденных заранее, доставили минута в минуту, так что формальности проходили в строгом соответствии с буквой закона. Про выстрел, сваливший убегающего преступника под аркой того самого дома, откуда велось наблюдение, никто и словом не обмолвился. Пуля застряла внутри: выходного отверстия не было. На скорую руку сделали перевязку. Чета пенсионеров преклонного возраста, протомившись весь день в ожидании, лишних вопросов не задавала, и, если бы не видеосъемка, которая велась с первой и до последней минуты, досадный инцидент едва ли выплыл на поверхность. Но так уж сложился расклад запутанного пасьянса, что уже на следующий день кассету, запечатлевшую ход операции по секундам, прокручивали в министерских кабинетах.

Пока составлялись описи и протоколы, со стороны Черемушкинского рынка подъехал «мерседес» ГАИ.

— Что у вас тут происходит? — осведомился, приспустив стекло, капитан с глубоким шрамом поперек лба. Он успел увидеть, как парни в масках и камуфляже затолкнули в «рафик» какого-то гражданина довольно плотной комплекции. Возле служебной «Волги» с мигалкой, зажавшей «додж» мышиного цвета спереди, спокойно покуривал мужчина в легоньком пиджачке с короткими рукавами. Глаз у гаишника был наметанный.

— Дуй отсюда, сосед, — посоветовал полковник Томилин, показав служебное удостоверение.

— Кого берете, чекисты?

— Нарушителей правил дорожного движения. Давай, проезжай.

— Тогда желаю успеха, — капитан с минуту понаблюдал за тем, как умело и быстро курочат «додж», и дал крутой разворот. Все ясно: наркотики!

Контейнеры, похожие на газовые баллоны, продемонстрировали понятым, охотно принявшим на веру объяснения дозиметриста. Стрелка счетчика заряженных частиц слегка отклонилась вправо, цифры на экране запрыгали, но итоговый показатель оставался в границах фона.

— Прибор указывает на повышенную радиацию, — дозиметрист взял грех на душу. Он впервые видел упаковку с такой непроницаемой изоляцией.

Старики послушно закивали и вывели подписи в нужных местах.

Операция была закончена. Оставалось привинтить фальшивый поддон и поставить заднее сиденье.

Никто и глазом моргнуть не успел, как из-за угла выскочил «форд» патрульно-постовой службы и, не сбавляя скорости, протаранил «рафик». На асфальт ледяной крошкой посыпались стекла. Удар был нанесен настолько умело, что «форд» практически не пострадал, отделавшись смятым крылом и вдавленным бампером, из него выскочили двое в милицейской форме и открыли прицельный огонь по окнам «рафика», где вместе с задержанными уже сидела вся группа захвата. Просвистав над ухом Торбы, пуля врезалась в плечо офицера, который, матерясь на чем свет стоит, размахивал удостоверением федеральной службы.

Остальные, недолго думая, выхватили свои «пушки» и устроили беспорядочную пальбу. Можно лишь удивляться, почему профессионалы, привыкшие посылать пули точно в десятку, так опростоволосились. Прячась за машиной, милиционеры не давали им поднять головы. Впрочем, и действия нападавших вызывали недоумение. Едва ли они надеялись отбить арестованных столь малыми силами. Вероятно, в их задачу входило убрать свидетелей, потому что больше всего пулевых дыр пришлось как раз на те места, где сидели, а после лежали ничком, невредимый Торба и мертвый Голобабенко с пулей в черепе.

Впрочем, эти вопросы возникнут потом, когда начнется, но будет спущено на тормозах расследование. Пока же, истратив боезапас, блюстители порядка вскочили в свою покалеченную иномарку — подарок мэрии — и поспешили скрыться.

Телекамера на чердаке не переставала писать на пленку головокружительные повороты драматического сюжета.

Очевидный идиотизм эскапады лишь усугублял самые мрачные подозрения. Перестрелка между милицией и контрразведкой никак не могла пройти незамеченной. В этом отдавали себе отчет обе стороны. Доблестный экипаж «форда», принадлежавшего третьему патрульно-постовому полку, удостоился чести предстать перед очами начальника ГАИ. Инспектор и сопровождавший его стажер дали случившемуся не слишком убедительное объяснение.

— У трамвайного круга нас остановил какой-то гражданин, — нес очевидную околесицу инспектор в звании старшего лейтенанта. — Он был взволнован и просил разобраться. Говорил, что видел на Профсоюзной бандитскую группировку. Я попросил его сесть в машину, чтобы, значит, показать, где это было, но он отказался. «Боюсь, — говорит, — не хочу заработать пулю». Мы, конечно, не стали настаивать и поехали на Профсоюзную. Там действительно действовали вооруженные люди в штатском и камуфляже. Обстановка сильно напоминала вооруженное нападение с похищением. Мы вышли из машины, чтобы выяснить обстановку. Когда ихний начальник показал удостоверение, я извинился, сказал, что все в полном порядке, но тут мой напарник, парень молодой, неопытный, одно слово — стажер, случайно произвел неосторожный выстрел, что сразу вызвало ответный огонь. Они стреляли на поражение, а мы только отстреливались, как говорится, в белый свет. Едва ноги унесли.

Стажер полностью подтвердил версию наставника. Боясь проронить лишнее слово, он тем не менее не преминул заявить, что чекиста подранили в суматохе свои.

Кому хотели втереть очки подобной басней? Уж не самому ли министру, в далеком прошлом постовому милиционеру? Покалеченная иномарка, ценой в двадцать тысяч долларов, говорила сама за себя. Объяснить таран неосторожным наездом не решился даже инспектор ГАИ.

Но когда встает вопрос о защите чести мундира, в ход идут любые средства, включая негодные.

Противная, в сугубо юридическом смысле, сторона обрисовала происшествие более-менее объективно. В беседе с директором ФСБ на Лубянке Томилин старался придерживаться строгих фактов. Изложив все, как было на самом деле, он лишь забыл упомянуть о ранении одного из задержанных. У директора вполне могло создаться впечатление, что это случилось во время перестрелки. Стоило ли сосредотачивать внимание на второстепенном эпизоде, когда опять-таки затронута честь? Оба понимали что до баллистической экспертизы не дойдет. Упор был сделан на «трагическую случайность».

По факту, получившему широкую огласку, военная прокуратура Московского гарнизона возбудила уголовное дело по признакам статьи 171, часть 2 (превышение власти, сопровождавшееся применением оружия) и статьи 260, пункт «б» (злоупотребление властью, повлекшее тяжкие последствия).

Телевидение в ночном выпуске не преминуло сообщить сенсационные подробности боя в Черемушках. Журналисты кинулись за разъяснениями в пресс-службы обоих ведомств, но не тут-то было.

Руководители упомянутых подразделений, призванные информировать общественность, проявили завидное единодушие, наотрез отказавшись от каких бы то ни было комментариев.

Как разрешилась тяжба на самом высоком уровне, не удалось дознаться даже самым пробивным ребятам из Интерфакса и «Кости».

Складывалось впечатление, что все же в пользу правого дела. Не иначе как с санкции дирекции ФСК была допущена дозированная утечка информации. По телевидению показали фрагменты оперативной видеозаписи, которые не оставили места для сомнений по поводу того, кто и при каких обстоятельствах первым открыл огонь.

Причастность работников ГАИ к ядерной контрабанде тем не менее в уголовном деле не фигурировала, и само это дело как-то незаметно ушло в тень.

Упор был сделан на непосредственных участниках преступного бизнеса, кандидатах наук Голобабенко, Торбе и их соучастниках с изотопного комбината. Все вместе могли бы составить вполне приличный ученый совет.

О двусмысленной роли, которую сыграл гаишник, подъехавший первым на «мерседесе», лучше всех, пожалуй, мог бы рассказать именно Владислав Леонидович Торба. Он сразу узнал того самого капитана со шрамом на лбу, с которым судьба столкнула его, когда Лаки наткнулся на труп голой наркоманки в кустах, неподалеку от МГУ.

Но его об этом никто не спрашивал.

Торба накрепко запомнил, что шепнул ему Петя Голобабенко, когда началась стрельба:

«Нас приехали убивать».

Глава тридцать пятая «Октаэдр»

Заведующую операционным залом «Регент Универсал Банка» Тамару Клевиц убили на следующий день после освобождения под залог в сто миллионов рублей. Смерть наступила в результате множественных ран, нанесенных колюще-режущим оружием, предположительно обоюдоострым кинжалом или ножом. Ее одиннадцатилетнюю дочку нашли задушенной в ванной. По всему выходило, что убийство было заказным. Драгоценности, телевизоры, магнитофоны, меховые шубы, столовое серебро и другие дорогостоящие предметы остались на своих местах. В небольшом, вмурованном в капитальную стену сейфе — его скрывала аляповатая копия знаменитой шишкинской картины с медведями — нашли семнадцать тысяч долларов и спичечный коробок, доверху наполненный платиновыми профилями Ленина, выдранными из орденов.

Было возбуждено новое уголовное дело, в котором Тамара фигурировала уже как жертва.

Вызванный к следователю повесткой Кидин послал вместо себя адвоката, добившегося освобождения Клевиц. Сам же поехал в Белый дом, где посетил несколько кабинетов, устроив в каждом по маленькому скандальчику. Он требовал немедленно найти убийцу, выгнать с работы следователей, которые не там ищут, чем потакают преступникам, и, наконец, оградить его лично.

— Охота идет на меня! — возмущался он, хватаясь за сердце. — Как этого можно не видеть?! Мало вам трупов?

Как назло, накануне убийства Клевиц погиб еще один видный банкир, двадцать пятый, выбранный вдобавок президентом ассоциации. По предварительным данным, его, вместе с секретаршей, отравили сильнодействующим нервно-паралитическим газом.

«Важняка» из генеральной прокуратуры, проводившего следствие, вынесли из кабинета с характерными симптомами воздействия зарина. Концентрация в воздухе была уже не та, и следователь по особо важным делам быстро оклемался. Он тоже очень хотел видеть у себя Ивана Николаевича, ближайшего сподвижника покойного и первого вице-президента ассоциации.

Было от чего впасть в отчаяние. Кидин начал метаться, потеряв прежде выручавшую его из многих передряг уверенность в собственной неуязвимости.

От следователей, не страдавших излишним рвением, отделаться оказалось нетрудно, зато в глазах кабинетных сидельцев многое потерял.

На финансовом фронте тоже обстояло неважнецки. Те двадцать процентов, которые было предписано держать в Центробанке, как нельзя более требовались для затыкания дыр. Часть японских вложений пришлось перебросить из «Сибири» на счета Каменюки, остальное, во избежание шума, вернуть. Кое-как удалось свести концы с концами благодаря гамбургскому контракту. После аренды земли и производственных мощностей в Истринском районе и возле Жуковского, едва хватило на приобретение нескольких списанных самолетиков и пятнадцати дельтапланов. Разборка с солнцевской группировкой из-за аптеки на улице Авиаторов унесла в трубу еще сорок миллиардов, так что осталось всего ничего.

На счастье, значительно опережая сроки, начала поступать аппаратура для подслушивания. Кидин даже не успел, как собирался, блеснуть новинкой перед коллегами по ассоциации, в которых видел главных покупателей. К его удивлению, реклама не понадобилась: заказчики повалили со всех сторон. Сами дознаться о чудесах электронной серии ТСМ они никак не могли. Не иначе, кто-то из своих проболтался. Впрочем, не важно. Главное, чтоб товар шел. Брали нарасхват, не торгуясь. Личность клиентов, представлявших совершенно не известные фирмы, Кидина не волновала. «Плевать на личность, была бы наличность», — гордился он каламбуром собственного сочинения. Платили наличкой, не торгуясь. Цены на последнюю партию он поднял на двести процентов, заработав шесть миллионов долларов чистоганом, из рук в руки. Всю выручку переправил на анонимный счет в Берн, на крайний случай. Проценты плевые, но абсолютно надежно.

Переведя немцам их долю, Иван Николаевич затребовал новых поставок. Он и оглянуться не успел, как остался всего с одним-единственным аппаратом, обеспечивающим прослушивание банковских помещений и собственной виллы. А планы-то были наполеоновские: конкурентов надеялся подловить.

Пока же приходилось довольствоваться прокручиванием записи телефонных разговоров жены. Удовольствие ниже среднего, чтобы не сказать больше. С некоторых пор Лора начала осторожничать — к чему бы? — но Иван Николаевич уже точно установил, что у нее завелся любовник. Какой-то писака из скандальной газетенки, сопляк. Они встречались на квартире Женьки Латаевой, которая усвистела с мужиком на Багамы, оставив Лоре ключи.

«Вот бы где подключить ТСМ-0310!» — приходила шальная мысль, однако Кидин и сам точно не знал, хочется ему этого или не очень. Идти на открытый конфликт никак не решался, полагая, не без основания, что Лора использует выяснение отношений как предлог для окончательного разрыва. Положа руку на сердце, он готов быт закрыть глаза на ее измену, как уже делал неоднократно в прошлом. Одно смущало: слишком уж увлеклась распутная баба, втюрилась до потери сознания. Временами он просто не узнавал свою внешне холодно-циничную, светски сдержанную, но удивительно ласковую и пылкую жену. Конечно, серьезная трещина вышла из-за казуса с фирмой. Теперь-то Кидин понимал, что допустил промах, записав в председатели учредительного совета подругу жизни. То, что раньше виделось откровенной демонстрацией уверенности, силы и вдобавок забавной шуткой, обернулось двойной ошибкой. Подставив Лору, он не только лишний раз подставил себя, но и вызвал ненужные осложнения в собственном доме.

Как говорится, хуже некуда.

От АО «Сибирь Петролеум» следовало отделаться как можно скорее. Только как? Охотников приобрести солидный пакет ничем по сути не обеспеченных акций не находилось, что в недалеком будущем грозило подорвать репутацию уже самого банка.

Словом, причин для пессимизма хватало. Замельтешил Иван Николаевич, завибрировал. Он не отдавал себе отчета в том, что мечется в поисках невозможного. Чтобы спасти пораженный гангреной организм, требовалось резать по живому, но отхватить от себя порядочный кус было и страшно, и жалко. К тому же, Каменюка уперся, как баран. Он вообще отличался упрямством. Намертво вцепился в деньги, которые лучше было бы подобру-поздорову отдать. Вместо этого он еще глубже влез в темные делишки Русско-японского института, занялся рискованными операциями с урановой рудой, связался с прохиндеями из Росвооружения. Деньги проводились через его «Октаэдр». «Регент» тут ни с какого боку, но вице-президент есть вице-президент. Плюс к тому, у него восемь процентов акций. Как здесь размежеваться? В голову не лезет.

Шел десятый час вечера. Лора запаздывала, что дало лишний повод для беспокойства. Пока она тешится на Масловке, в гнездышке этой негодяйки Латаевой, законный муж должен метаться по пустому дому, как зверь в клетке.

«Даже пожрать не приготовила, стерва!»

Кидин чувствовал, что взорвется, если сей же секунд не предпримет решительных действий.

Он в задумчивости прошелся по кабинету и тяжело рухнул на тахту, застланную шелковистой шкурой зебры. В огромном, во всю стену, окне плавились цветные металлы заката. На огненном фоне зловеще вырисовывались шпили и флюгеры на крутых черепичных скатах резиденции Каменюки.

Домище себе жирный боров отгрохал поблизости, сразу за теннисным кортом. Настоящий замок, с остроконечными башенками и стеклянным куполом зимнего сада. «В готическом стиле», как болтал при каждом удобном случае, ни ухом, ни рылом не разбираясь в архитектуре. Специально ездил в Армению за коваными решетками с колючими шипами, а из Риги привез цветное стекло для витражных окон, хамрик. Лора только посмеивалась, глядя на немыслимое нагромождение вычурных пинкалей и вимпергов,[14] а Кидин пренебрежительно усмехался, не то, чтобы завидуя, но несколько уязвляясь. Не по Сеньке шапка. Вимперг ему подавай! Каменюка небось и слов-то таких не знал. Лора догадалась посмотреть в энциклопедическом словаре. Оказалось, щипец по-русски. Между собой они так и прозвали Остапа — Щипец. И верно: так и норовит отхватить, что ни попадя.

Перенеся накипевшее раздражение с жены на первого заместителя, Кидин потянулся к телефону. Чтобы соединиться с Каменюкой, достаточно было нажать кнопку: автономная АТС обслуживала несколько близлежащих домов, защищенных общей системой, которую использовали на охране государственных границ. Лобастов почти задарма вывез оборудование из Закавказья. Его домик, третий справа, нынче осиротел, лишний раз напоминая Ивану Николаевичу, что от киллеров не убережет ни электроника, ни самый верный телохранитель. Не достанет пуля, так пустят газ.

«К чертям собачьим грязные деньги. Жизнь дороже!» — принял он окончательное решение.

— Не спишь, Остап? — задал глупый вопрос, смиряя изнутри бившую дрожь.

— Какое там, Иван Николаевич… Раньше часа не ложусь. Ящик не смотришь?

— А чего там?

— Как чего! Тебя показывали.

— Ну!

— Вот-те и ну. Пресс-конференцию забыл, что ли? Честь по чести, по Российскому каналу. Первый вице-президент Ассоциации банков господин Кидин призвал коллег к предупредительной забастовке. «Мы должны продемонстрировать правительству, что не станем далее мириться с криминальным беспределом и попустительством силовых структур, играющих на руку наемным убийцам». Слово в слово. Молодец, Иван Николаевич! Поздравляю.

— Нашел с чем поздравлять. Сотрясение воздуха. Все равно толку не будет… Ты мне лучше вот что скажи — с сенрюками полностью рассчитался?

— С желторылыми? Подтверждение из токийского банка пришло. Чин-чинарем… Не заглянешь к нам? Моя Галя вареники с вишнями сготовила.

— Да погоди ты со своими варениками!.. Я не про то спрашиваю, я про наших, московских. Сколько раз можно напоминать?

— Инстит, что ли, этот?

— Институт, институт.

— Куда спешить, Иван Николаевич? Денежки в деле.

— Верни, Каменюка. Понял? Чтоб и духу их не было.

— Чего это ты так разволновался?.. Рассуди сам: был суд, счета арестованы, дело не закрыто. Зачем возникать? Поглядим, как обернется. Может, и возвращать не придется? Пусть пока крутятся. Если заставят отдать, хоть с наваром останемся. У меня прынцып простой: платить только тогда, когда совсем нельзя не платить, — Каменюка расхохотался.

— А пулю не хочешь? Или Прокопыча позабыл? Еще и сороковин-то не было.

— Мы не знаем, кому перешел дорожку Лобастов. У него свои игры, у меня свои. Не будем торопиться с выводами. Время на нас работает.

— А Тамара?

— А что — Тамара? Она и у нас притыривала. С ней разобрались, не с нами, Иван Николаевич. Значит, все шито-крыто. К нам претензий нет. Точка. Ынцыдент исчерпан. И Всесвятский, считай, с носом остался.

— Какой еще Всесвятский?

— Гад из налоговой полиции. Под меня копает.

— Ты мне ничего не говорил.

— Сам только вчера узнал от одного человечка. Они там насчитали сорок семь миллиардов недоплаты. Представляешь? Нельзя ли его как-нибудь приструнить, полковничка этого?

— Шутишь!

— Не до шуток, Иван Николаевич. Если потянется ниточка, без штанов останемся. Как бы под нефть не начали рыть… У тебя ж такая заручка!

— Заручка, говоришь? Нет никакой заручки. Пока все хорошо, ты в друзьях, а как гнильцой потянуло, живо носы отворотят… Слушай меня внимательно, Каменюка! Мою часть завтра же переведи. Ты знаешь, куда, понял? Со своими поступай, как знаешь, ты у нас парень самостоятельный. Но я бы на твоем месте вопрос с налогом закрыл. Не сумел обойти, изволь раскошеливаться.

Глава тридцать шестая Вена

Инспектор Обердорфер тщательно изучил дополнительные данные на Аливелиева, полученные в результате оперативно-следственных действий. В Москве и Екатеринбурге была арестована большая группа научных работников, причастных к контрабанде радиоизотопов. При задержании изъяли приготовленную к отправке партию кобальта, цезия и порошок кадмия, предназначенный для производства изделий путем спекания. Особое внимание МВД обращало на новый тип контейнеров из свинцовой керамики, почти полностью поглощающей излучение. В самом недалеком будущем это могло существенно осложнить действия по борьбе с провозом оружейного плутония и урана. Предлагались совместные меры контроля грузов, поступающих по железной дороге и водным путем, в частности по Дунаю. В качестве перевалочного пункта называлась Босния и Герцеговина, откуда ядерное горючее могло попасть на Ближний и Средний Восток.

Трудно было бы переоценить значение полученной информации. Создавалось впечатление, что в России осознали всю глубину нависшей над миром опасности. Во всяком случае полиция впервые заговорила самостоятельно, не с голоса Минатома и без подсказки МИДа, совместно прокручивавших чреватые тяжкими последствиями контракты с Ираном. Настораживали и появившиеся в печати сведения о покупке атомного ракетоносца «Нахимов» военно-морскими силами Индии.

Невзирая на двойственную политику и традиционное византийское коварство, сдвиг в мышлении был налицо.

Сама того не сознавая, Москва дала в руки австрийских партнеров ключ к заблокированному сознанию контрабандиста-атомщика, непосредственно связанного с расхитителями продукции екатеринбургского завода «Электроаппаратура». Первым ключевым словом явилась кличка Аливелиева — «Бек». Справившись в «Британике», Обердорфер установил, что так на Кавказе назывались князья низшего ранга. Не принц, не герцог, даже не совсем князь, а скорее местный князек.

Инспектора не интересовало, был ли Исмаил Аливелиев на самом деле потомком благородных особ или просто «авторитетом», но опробовать код определенно имело смысл.

С тем и поехал он в клинику имени Карла Юнга.

Каково же было радостное удивление профессора Кребса, когда спящий Аливелиев, словно по волшебству, раскрыл глаза и сел на постели готовый к действию.

У Кребса не было юридического права подвергать пациента действию «эликсира правды». Австрия — не Филиппинский архипелаг, где в девственных дебрях Лусона еще бродят первобытные племена. Но для того чтобы опробовать испытанный терапевтический метод гипноза, не существовало никаких препятствий, в том числе и морального свойства. Напротив, это была прямая обязанность врача-психиатра.

Теперь, когда стало известно, что Бек-Аливелиев принадлежал к одной из московских группировок, вопрос о языке кодирования отпал сам собой. Фамилии, сообщенные МВД, правда, указывали на украинское происхождение: Голобабенко, Торба, но это ничего не меняло. С таким же основанием они могли принадлежать и русским людям, не говоря уже о том, что в Москве говорят по-русски, и вообще это единственный язык межэтнического общения во всем СНГ, включая Азербайджан и Украину.

Разложив с присущей ему старомодной педантичностью все по полочкам, Кребс мог приступить к сеансу. Единственное, что его останавливало, это акцент. Когда ты просто говоришь в обычной беседе «пожялюста», тебя поймут без переводчика, но если это случайно окажется паролем, заблокированный мозг может и не отреагировать на команду.

С односложным «бек» — профессор произнес bök — удалось, пройсныc тоже кое-как проскочило, но на «фстан» вышла осечка. Аливелиев так и не встал. Чтобы привести в действие этого Голема, требовались новые коды или, в случае гипнотического раппорта, хотя бы приличное произношение. По-русски Кребс читал совершенно свободно, но выговаривать без акцента заковыристые слова так и не научился. С японским и китайским обстояло еще хуже. Он разбирал три тысячи иероглифов, но коварные азиаты отказывались понимать его устную речь. Обидно, ибо в клинике второй месяц лежал закодированный японец с драконом на груди, принадлежавший к той же загадочной секте, что и Аливелиев. Его тоже взяли в аэропорту с грузом синтетического наркотика «белый китаец» на сумму в триста миллионов шиллингов.

— Скажите, инспектор, русские ничего не сообщили вам относительно господ Холопапенко и Торпа? — спросил Кребс, погрузив Аливелиева в сон. Он приказал «спы!», и тот послушно обрушился на подушку. — Меня крайне интересует, есть ли у них татуировка?

— Никаких сведений, господин профессор.

— Досадно. Нельзя запросить дополнительные подробности?

— Сегодня же отправлю запрос.

— Буду весьма благодарен. Вы случайно не знаете, как правильно сказать по-русски «отфетшайт»?

— Здравствуйте, до свидания, добро пожаловать, водка, икра, борщ — это весь мой словарь.

— Жаль. Не хотелось бы нанимать переводчика. Дополнительные расходы.

— Пришлите счет. Мы оплатим… Позвольте полюбопытствовать, господин профессор, по поводу гипноза. Насколько я знаю, далеко не все поддаются?

— Вы совершенно правы. Люди с сильной психикой могут противостоять гипнотическому воздействию. Однако с помощью наркотических средств можно подчинить своей воле практически любого. О пытках и прочих недозволенных средствах и говорить не приходится.

— Значит ли это, что в принципе нормального, законопослушного гражданина гипноз — я говорю о преступном применении — превращает в послушного исполнителя?

— Это так. Легче всего поддаются субъекты с подавленной волей, лишенные индивидуальности, с задатками рабства, прислужничества. Вы нашли верное определение: исполнитель. Но куда проще нанять такого за деньги или принудить угрозами. Вы в полиции знаете, как делаются такие вещи. Постепенно человек начинает уже программировать самого себя. Киллеров я рассматриваю как своего рода автозомби.

— Интересная мысль… А массовое зомбирование возможно?

— Сплошь и рядом. Возьмите, например, звуковые послания Асахары. Типичный метод группового программирования. С таким же явлением столкнулись в России, когда началось повальное обращение в Белое братство. Гипноз таит в себе множество до конца не раскрытых возможностей. Человек, абсолютно не причастный к искусствам, начинает вполне прилично рисовать, играть на рояле и так далее. Вспоминает языки, которых никогда не изучал, придумывает оригинальные комбинации в шахматах, покере — мало ли…

— И все это остается в постгипнотическом состоянии?

— За редким исключением, исчезает, как сон.

— Убийство под гипнозом?

— Не оставляет следа при пробуждении.

— А как насчет увеличения физической силы? Быстроты реакции? Меткости, наконец?

— Вы имеете в виду идеального убийцу? — усмехнулся Кребс. — Теоретически возможно. В определенные моменты пошлет пулю точно в цель, перемахнет через забор с колючей проволокой, даже сможет угнать вертолет без предварительных навыков пилотирования.

— Веселенькие у нас перспективы на грядущее тысячелетие.

— Но возможен и прямо противоположный эффект. Вполне реально воздействовать на подсознание таким образом, что данного индивида уже никто и ни при каких условиях не сумеет потом запрограммировать.

— Похоже на вакцинацию против зомбирования.

— Именно так. Тут уже не помогут ни наркотики, ни пытки. Иммунитет абсолютный.

— И вы проводили подобные эксперименты?

— Никогда! — возмутился Кребс. — Не забудьте, что я прежде всего врач.

— Прошу прощения, господин профессор, но мне ненароком пришла в голову крамольная мысль. Стоит вам выступить с лекцией на тему, скажем, автозомбирование или, напротив, антизомбирование, и не придется заботиться о финансировании. Гранты и пожертвования посыпятся со всех сторон.

— Вы не оригинальны, инспектор. Ко мне уже обращались с различными предложениями, но я старый человек. Хочу дожить отмеренный мне срок, ни в чем не изменяя себе. Свобода это, пожалуй, единственное, чем стоит дорожить. Вам, надеюсь, известно, что я провел два года в Штутгофе?

— Обычно полиция знает о людях, которым доверяет свои маленькие секреты, — улыбнулся Обердорфер. — Вас отправили в концлагерь по соображениям политики?

— Вся жизнь третьего рейха была сплошной политикой. Вы — молодой человек, инспектор, вам трудно понять… Я совершил два государственных преступления. Во-первых, поставил Зейс-Инкварту диагноз — параноидальная психопатия. Это было еще до присоединения к рейху, но у гауляйтера оказалась превосходная память, что вообще характерно для невротиков. Наконец, уже перед самой войной, отверг лестное предложение штурмбанфюрера СС Гербигера-младшего бросить науку и посвятить себя нордической магии, рунам и прочей арийской белиберде. Такая вот политика… Я не надеялся выйти живым, но мне повезло. В лагерь назначили нового коменданта. Садист, наркоман, но исключительно гипнабильный субъект. Однажды наши глаза встретились, и этого оказалось вполне достаточно. Через три дня я очутился по другую сторону колючей проволоки.

— Потрясающе! Человек даже не догадывается, что его загипнотизировали, но уже действует по навязанной схеме. Неужели все так просто?

— Далеко не просто. Без применения технических средств, разумеется. Психотропные вещества, наркотики, электрические импульсы, свет, звук и другие новинки существенно облегчают задачу.

— Но вы смогли обуздать нациста за каких-то три дня голыми руками… Одними глазами, взглядом.

— Концентрация и выброс.

— Простите, профессор?

— Невозможно объяснить на словах. Слишком много неопределенных понятий. Душа, подсознание, психическая энергия — мы не знаем, что это значит. Внутренние силы? То же самое. Но представьте себе, будто вам удалось собрать в единый сверхплотный сгусток эти самые силы, которым и названия нет. Собрать и выстрелить. Словно лазер направленным импульсом света. Слишком много метафор, инспектор. Как сказал кто-то из русских поэтов, холоден и беден жалкий наш язык.

— Я понял вас, господин профессор, основной смысл… Это необратимый процесс, зомбирование? Можно ли вернуть человека в прежнее состояние?

— При традиционном гипнозе — безусловно. По крайней мере нам так представляется, хотя на самом деле… Кто знает, инспектор? Но зомбирование, жесткое зомбирование с использованием современной техники — сродни чарам, заклятию. Миллиметровые волны, мощный инфразвук, они вызывают необратимые изменения в организме, внутренний резонанс, разрушающий в конечном счете системы и органы: сердце, печень, нервную ткань, кровообращение в целом. Боюсь, что полный возврат невозможен. Сотни тысяч людей осаждают психиатрические больницы в тщетной надежде «снять проклятие» — так и говорят! — с их родных и близких, прошедших психологическую обработку. Результаты не обнадеживают. Раб, потерявший хозяина, ищет себе другого. Вот и кочуют неприкаянные души из одной секты в другую. Вчерашний кришнаит уходит под крыло какого-нибудь Шри Райниша или Дэвида Кореша, рой, вылетевший из развороченного улья «АУМ сенрикё», разбивается на группы, образуя новые семьи. Экзорцист и святая вода тут не помогут. Чтобы изгнать дьявола, необходимо знать первоначальную программу. Кодов и паролей далеко не достаточно. Важен принцип, последовательность, я бы сказал, алгоритм. По-настоящему раскодировать способен лишь тот, кто проводил кодирование, но и в этом случае никуда не деться от соматических нарушений: гипертрофия печени, ослабление деятельности сердца, сосудистые поражения, нарушения в деятельности эндокринной системы — полная перестройка организма.

— Но индийские йоги ухитряются творить чудеса, оставаясь здоровыми людьми! Больше того, сохраняют здоровье и молодость до преклонных лет. Выходит, что не всякая перестройка опасна?

— Йога насчитывает четыре тысячи лет, а что мы знаем о ней? Практически ничего. Упражнения, которыми увлекаются европейцы, вероятно, приносят пользу, даже помогают излечивать кое-какие недуги, но это — не йога. Зеленая ряска, под которой скрывается бездонный омут. Монахи, практикующие комплекс самадхи, до конца жизни остаются в плену фантастических грез. Это заменяет им реальный мир, куда уже невозможно вернуться. Впрочем, они вряд ли помышляют о возвращении. Наша реальность в их глазах — Майя, иллюзия, обман органов чувств.

— В молодости я увлекался Шопенгауэром. «Мир, как воля и представление».

— Тогда вы прекрасно знаете, о чем идет речь. Скажу больше: к обману чувств эзотерический Восток добавил еще и обман самого процесса мышления. Не случайно, для того чтобы по-настоящему овладеть искусством медитации, необходимо научиться останавливать мысль, не думать вообще. И это, скажу вам, один из наиболее действенных факторов психологической обработки. Практически все секты — от сугубо традиционных до шарлатанских, на манер Рона Хоббарта и Асахары — основной упор делают на медитацию… Однако наша беседа несколько затянулась. Мне пора наведаться к пациенту, — Кребс отщелкнул золотую крышку карманных часов. — Так вы не забудете дать запрос о татуировке, инспектор?

— Не извольте беспокоиться, господин профессор, — Обердорфер потянулся за портфелем. — От американцев по каналам Интерпола мы получили один образец. Быть может, вас это заинтересует? — он извлек черный конверт с цветными фотографиями татуированной девушки, обнаженной и очень хорошенькой.

Пламенеющая жрица в венце из двенадцати звезд осеняла ее юные груди крыльями простертых рук.

— Кто эта прелестная леди?

— Патриция, — на немецкий лад произнес Обердорфер, — Кемпбелл. Зомбированная наркоманка. Здесь вы найдете полный отчет. — Он достал пакет с ксерокопиями. — Американцам, кажется, удалось выделить несколько опорных понятий, произнесенных ею в состоянии абстинентного бреда, наступившего в процессе ломки. Хорсмен, — прочитал подчеркнутые английские слова, — мессенджер и так далее. Возможно, код? Вы в этом куда лучше разбираетесь.

— Позвольте, позвольте, — Кребс так и впился глазами в снимки. — Как вы сказали?.. Хорсмен, мессенджер?.. Ну, конечно! Это же Свидетельство от Иоанна! Апокалипсис! Всадник, посланец и эта огненная дама со звездами… «И явилось на небе великое знамение — жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на голове ее венец из двенадцати звезд…» Раз, два, — начал считать он, загибая пальцы. — Так и есть: двенадцать. Жена, облаченная в солнце.[15] Как это янки, кичащиеся приверженностью к Библии, не смогли распознать?

— Им не хватало ваших знаний, профессор, и опыта. Суровый немецкий гений — это кое-что значит! Кант, Гегель, Шопенгауэр и ваши покойные учителя: Зигмунд Фрейд и Карл Юнг.

— Не впадайте в шовинистический раж, дорогой инспектор. Юнг — швейцарец, а за Фрейда в мое время отправляли в Штутгоф, а то и в Аушвиц… The Messenger ist der Bote, — забормотал Кребс, мешая английский с немецким. — Посланьец по-русски… The Horesmen ist der Heeres, то есть Фсатник! Пойдемте со мной. Я должен немедленно испробовать.

Присев у кровати Аливелиева, он приподнял ему веки, пощупал пульс, приложил допотопную деревянную трубку и прослушал сердце.

— Десять-двенадцать ударов в минуту, — Кребс озадаченно покачал головой. — Удивляюсь, как он ухитряется жить. Впрочем, вы по-своему правы, Обердорфер, йоги способны на большее. Останавливают сердце на несколько суток. Непонятно только, как питается мозг… Ладно, попробуем, — он откашлялся и, устремив взгляд на переносицу спящего, отрывисто скомандовал: — Пройсныс, Бек!

Аливелиев открыл глаза и приподнялся.

— Слюшай менья. Я — посланьец!

Реакции не последовало. Расширенные зрачки едва заметно сузились, но глядели отсутствующе, без малейшего проблеска мысли.

— Слюшай менья, Бек. Я — Фсатник!

В лице Аливелиева произошла разительная перемена. Мускулатура напряглась, он как-то весь подобрался, словно изготовясь к броску, и медленно, как космонавт в невесомости, спустил ноги на пол.

— Фстан, Бек.

Глиняный Голем послушно выпрямился и застыл в ожидании дальнейших приказаний.

— Гофори.

Аливелиев молчал.

— Отфетшай!

Никакого ответа.

Скудный запас паролей был исчерпан.

— Атум, послетнее просфетление.

Название секты тоже не произвело никакого впечатления.

— «Так фител я ф фитении коней и на них фсатникоф», — по-русски, но с характерным акцентом процитировал Кребс стих из Апокалипсиса. — Черт возьми, как же его достать?.. Я тфой фсатник, Бек, где ты нахотишса?

— Я прибыл в Вену, Петр Захарович, — нежданно забормотал Исмаил. — Меня взяли в аэропорту. Я в полиции. Что мне делать?

— Стес нету полиции. Стес я, тфой фсатник, я тебье помоху. Ты устал, Бек, спат, отыхай пока, Бек… Спат!

Аливелиев, как подрубленный, упал на постель. Напряженные черты разгладились, веки плотно сомкнулись.

— Как зовут тех русских физиков, инспектор?

— Сейчас посмотрим, господин профессор! — Обердорфер восхищенно вздохнул. — Вот это да!

— Ну же, — нетерпеливо притопнул Кребс.

— Момент! — Обердорфер нашел нужную запись. — Торба и Голобабенко, — прочитал по складам.

— Имья, отшестфо! — по-русски потребовал психиатр. На его пергаментных висках вздулись синие жилки.

— Торба Владислав Леонидович, Голобабенко Петр Захарович.

— Холопапенко и есть фсатник, — Кребс устало перевел дух. — Проповедь конца света перекликается с цитатами из Апокалипсиса. Как можно было этого не заметить?.. Иерархия секты построена на базе библейских образов. Они послужили символами и, вольно или невольно, вошли в код. Для меня это очевидно.

— Шифры, которыми пользуются секретные службы, тоже основываются на какой-нибудь произвольно выбранной книге.

— Здесь совсем иная система кодирования.

— Так точно, без перевода в цифровые группы.

— Пойдемте отсюда! В разговоре с ним нельзя употреблять таких глаголов, как отвечай, говори, признавайся, — широко шагая по коридору, рассуждал Кребс. — Он запрограммирован на допрос. Я совершенно случайно напал на вопрос: «Где ты находишься?». Он отмыкает одну из бесчисленных задвижек в его заблокированном мозгу. Не исключено, что такое предусмотрено. Как вы считаете?

— Полагаю, вы совершенно правы, профессор.

— Вы бы могли связаться с американцами, инспектор?

— Нет ничего проще.

— Обратите их внимание на жену, облаченную в солнце… A woman clothed with the sun. Пусть попробуют выяснить обстоятельства, при которых была нанесена татуировка у этой… Как ее?

— Патриция Кемпбелл.

— Вот именно!.. И вообще, Обердорфер, есть смысл расширить масштабы поисков. Интерпол ведь действует по всему миру?

— С некоторыми исключениями.

— Например?

— Много, профессор. Китай, Северная Корея, Вьетнам, Ирак, Иран — устанешь перечислять.

— А Япония?

— С Японией полный порядок.

— Отлично! — Широко распахнув дверь, профессор влетел к себе в кабинет, проявив прыть не по возрасту. Подскочив к письменному столу, украшенному бронзовым чернильным прибором со сфинксами и фараонами в стиле начала века, он, стоя, написал библейскую сентенцию на нескольких языках. — Пусть дадут эту даму в диадеме из звезд, эту woman, во все англоязычные страны. Не исключено, что где-то и отзовется. Французов тоже не грех озадачить, — подчеркнул он строку, где значилось: «Une femme envelopée du soleiel». — Ваш германский коллега еще здесь?

— Отбыл в Гамбург.

— Пошлите ему туда.

— На английском?

— На всех языках! «Жена, облаченная в солнце!» — Кребс с чувством продекламировал грозный библейский стих. — Не берете в счет прибывающих иностранцев? Господин Аливелиев вас ничему не научил?

— Простите, господин профессор, — повинился инспектор, словно проштрафившийся студент. — Сразу как-то не сообразил.

— А это — японцам, — Кребс тщательно выписал столбцом изящные иероглифические знаки страны восходящего солнца. — От них пошло, к ним и вернется. «И возвращается ветер на круги своя».

ВАМ ПОМОЖЕТ НЕ СОДЕРЖАЩАЯ САХАР ЖЕВАТЕЛЬНАЯ РЕЗИНКА «ДИРОЛ»

Глава тридцать седьмая Эмбрионы

В связи со смертью девятилетней Терри Кемпбелл из города Андовер, штат Массачусетс, Невменову поручили задать несколько вопросов доктору медицины Дугласу Иглмену, открывшему частную клинику в Москве.

К несказанному удивлению шефа российского отделения Интерпола, Иглмен практиковал на территории Центральной клинической больницы, принадлежавшей ранее четвертому, кремлевскому, отделению Минздрава. Громадный кунцевский комплекс и ныне обслуживал все ветви власти, включая Президента. Для первых лиц был отведен особый корпус, оборудованный линиями связи и небольшой телестудией, позволяющей в случае экстренной надобности выйти в эфир. Огороженный внутренним периметром, корпус бдительно охранялся даже в то время, когда пустовал.

В свое время именно здесь построили декорации избирательного пункта, чтобы в последний раз явить миру Константина Устиновича Черненко, которому оставалось жить считанные часы. Все честь по чести: растроганные лица членов избирательной комиссии, кабина, урна, пока только для бюллетеня, и букет цветов, уже дышавших тленом.

Но было бы ошибочно полагать, что в кунцевской ЦКБ с тех пор ничего не изменилось. Сформировавшаяся в стране политико-экономическая система, где робкие черенки демократии причудливо мутировали на стойко укорененном подвое номенклатурной державности, а капитализм образовал уродливую химеру с социализмом, наложила свой несколько карикатурный отпечаток и на режимную медицину.

Теперь попасть сюда мог, кто угодно. Не в отдельный корпус, понятно, но безусловно в отдельную палату и, разумеется, за большие деньги. На первых порах это приводило к курьезным сценам, когда в больничных коридорах встречались старые знакомые, скажем, вор в законе и городской прокурор. При этом у вора, оплатившего пребывание твердой валютой, даже были некоторые преимущества перед служителем Фемиды, которого лечили за государственный счет.

Такая звезда криминала, как, к примеру, Китаец, поправлявший здесь здоровье после недолгой отсидки, обслуживался на уровне министра или бывшего завотделом ЦК. Человек светский и обаятельный, Нефедов мило раскланивался с прокурором, шутил с генералом милиции и поигрывал в шахматишки с последним премьером коммунистического правительства.

Некоторая странность ситуации никого особенно не смущала, ибо за высоким забором ЦКБ днем и ночью шумел еще более странный город, а за его окраинами — область и уже совершенно непостижимая умом провинция со своимипрезидентами, ханами и секретарями обкомов.

Коммерческая деятельность больницы не ограничивалась одними платными услугами. Основной доход приносила аренда добротных, оснащенных всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами помещений. Множество фирм, преимущественно зарубежных, нашло приют под гостеприимным кровом прославленного учреждения, внесшего достойный вклад в упрочение и воспроизводство тоталитарного режима.

Воспроизводство, сугубо в биологическом, без всякой политики, аспекте, и послужило основной причиной появления доктора Иглмена в столице Российской Федерации. У себя на родине он вызвал кратковременную сенсацию изобретением сыворотки, якобы излечивающей от паралича. Материалом для ее приготовления служила зародышевая ткань и плацента, издавна использовавшаяся в производстве всевозможных омолаживающих кремов и чудодейственных мазей. Не бог весть какая новация в медицине, но на первых порах результаты показались обнадеживающими. Тем более что, кроме инъекций, Иглмен широко использовал и методы гипноза, а также физиотерапии, которые уже сами по себе вызывали благоприятные изменения в парализованных органах. Лечение стоило дорого, один зародышевый материал обходился в тысячи долларов, но от желающих не было отбоя.

Преуспевающий врач уже подумывал о строительстве специального госпиталя и даже присмотрел подходящее местечко в штате Небраска. Щедро оплаченная реклама принесла настолько широкую известность, что Иглмен и сам уверовал в свою гениальность. Нобелевская медаль ему навряд ли светила, но оттиски статей регулярно посылались по стокгольмским адресам. Чем черт не шутит?

Черт не шутит огнем, в котором обновляется природа и все, достойное конца, обращается в пепел.

Сделаться новым Солком, подарившим благодарному человечеству вакцину против полиомиелита, Иглмену было явно не суждено.

Один за другим пациенты начали предъявлять иски. Ремиссия оказалась слишком короткой. Через пять-шесть месяцев больные возвращались в прежнее состояние. У некоторых, особенно детей, наблюдались осложнения.

В дело вмешалась врачебная комиссия, пользующаяся в США непререкаемым авторитетом, соизмеримым разве что с Верховным судом. Последовавший вердикт окончательно и бесповоротно выбил почву из-под ног Иглмена. Его сыворотка была признана в лучшем случае бесполезной, а сам он лишен лицензии. С частной практикой пришлось распрощаться. В России наглый проходимец, не имеющий врачебного диплома, мог беспрепятственно пользовать страдающих онкологическими заболеваниями, вконец отчаявшихся людей шарлатанскими средствами вроде акульей печени или ртути. И это воспринималось чуть ли не как триумф демократии. В странах традиционно демократических подобные номера не проходят. Иглмен вынужден был подчиниться закону, ибо в противном случае его ожидала многолетняя отсидка. Оплата исков, вместе с судебными издержками, полностью истощила его банковский счет. Пришлось продать дом и сменить место жительства. Перебравшись в захолустный городишко Санта-Магдалена, на самой границе с Мексикой, он занялся подпольным врачеванием в нищей среде незаконных эмигрантов, для которых любая огласка была столь же нежелательна, как и для него самого. Будучи вполне квалифицированным медиком, Иглмен исправно навещал импровизированные поселки, где в вечном страхе перед иммиграционной службой обитали сельскохозяйственные рабочие из Латинской Америки — латинос. Заработки были грошовые, но на жизнь хватало.

В ночном баре «Кармелита», куда Иглмен частенько заглядывал пропустить стаканчик мексиканской водки, которую гонят из сока агавы, случай свел его с Леонидом Пидкоблученко, русским торговцем наркотиками, каким-то образом ухитрившимся получить «Грин кард» — вид на жительство.

Лайон, как называл себя Пидкоблученко, оказался парнем веселым и разговорчивым. Нахальный, но добродушный и с крепкой деловой хваткой, он произвел на несостоявшегося нобелевского лауреата благоприятное впечатление. Оба поняли, что знакомство может оказаться полезным.

Лайон сумел убедить Иглмена, что на неосвоенной целине СНГ его ожидает сногсшибательная карьера. Особенно убедительно выглядела статистика абортов. Что же касается материальных последствий операции, вполне легальной, эта сторона дела вообще не регулировалась законодательством. За небольшую мзду нужные ткани можно было регулярно получать из любого родильного дома. От проблем материнства и младенчества Пидкоблученко был весьма далек, но от прежней своей клиентуры, молодых проституток по преимуществу, успел нахвататься полезных сведений. Предложив Иглмену заключить партнерское соглашение, он брался за свой счет организовать ознакомительную поездку.

Визиту предшествовала умно построенная реклама, в которой приняли деятельное участие ведущие развлекательных передач и звезды эстрады. Для пропаганды сыворотки, к вящему удивлению массачусетского целителя, не понадобилось никаких документов. «Третий глаз», «Ваше здоровье», «Экстро-пси» и «Среди тайн и чудес», вкупе с поп-группой Антона Изотова, раздули славу заокеанского гастролера до тропосферы, слоя Хевисайда и поясов Ван-Аллена, то есть попросту до небес.

Оплачивалось телевизионное время и, неофициально, услуги заинтересованных лиц, доброе отношение вообще. Пидкоблученко точно знал, кому и сколько.

Следующей ступенью стало появление Иглмена в передаче «Новинки науки». Невзирая на тощую аудиторию — всего четыре процента, она имела первостепенное значение для претворения грандиозного проекта в жизнь.

С благословения ведущего, Иглмена усадили за один стол со светилами отечественной науки: вице-президентом Академии наук Викториным и первым человеком Академии медицины Подкладочниковым. После передачи все участники, вместе со съемочной группой, отправились в ресторан, который, как оказалось, был частной собственностью нескольких именитых академиков.

Воистину Россия представляла собой страну неограниченных возможностей, новое Эльдорадо. Лайон Пидл не соврал. На родине предков Пидкоблученко изъяснялся исключительно по-английски, скверно, надо сказать, что ничуть не мешало ему развернуться на широкую ногу, скорее способствовало. В его руках неожиданно оказались миллионы долларов, пусть и сомнительного происхождения, но настоящих, коими он и распорядился более чем успешно. Нашелся крупный предприниматель господин Николай Авдеев, который инвестировал в акционерное общество «Иглмен, Пидл и компания» сорок процентов уставного капитала.

С помощью высоких знакомств удалось арендовать целый этаж в одном из корпусов самой престижной в СНГ клинической больницы. Успех превзошел самые смелые ожидания. С биологической тканью тоже устроилось наилучшим образом. За скромную оплату материал бесперебойно поставляло руководство соседнего отделения акушерства и гинекологии. Женщины, желавшие прервать беременность, обслуживались там совершенно бесплатно. В обмен на услуги, обслуживание и превосходное питание они охотно шли на отказ от претензий. Им и в голову не могло прийти оговаривать какими бы то ни было условиями отходы производства, которые все равно подлежали уничтожению. Лишь в самые последние годы возникшие повсеместно салоны красоты и косметические кабинеты начали использовать плаценту, но все равно цены на уникальное биологическое сырье не шли ни в какое сравнение с мировыми.

Все таким образом сулило сказочную прибыль.

Набранный персонал, хоть и получал высокую по здешним стандартам зарплату, но даже у профессора она составляла десятую часть жалованья медсестры в США. И материнство в России значительно помолодело, что позволяло получать ткань, отличающуюся особой жизненной силой. Об этом, разумеется, под большим секретом лечащие врачи уведомляли своих наиболее состоятельных пациентов. Разбитым порезом рамаликам особенно импонировала перспектива омоложения за счет юной крови.

Как специалист Иглмен не мог не знать, что все это чистейшей воды легенда, но если мифы приносят реальный доход, их называют иначе.

Посоветовавшись с партнерами, Иглмен установил за полный курс лечения умеренную плату в десять тысяч долларов.

Ему пришлось организовать в аэропорту Шереметьево пункт по встрече и охране пассажиров, прилетавших со всех концов планеты, включая США. Крепкие молодые люди на руках поднимали тележки с больными и, закрепив их в автобусе, бросались за багажом. Сопровождающие родственники с первой же минуты могли убедиться, что сделали правильный выбор, решив довериться Дугласу Иглмену, хоть он и обосновался в небезопасной для жизни стране. Да и где нынче найдешь безопасное место?

Из Северной Америки и Европы везли по большей части детей, а из Арабских Эмиратов — стареющих шейхов. Не первого круга, но достаточно богатых, чтобы содрать с них хотя бы вдвое.

У Пидла руки так и чесались, но Иглмен оставался непреклонен: цены и уровень обслуживания должны быть одинаковыми для всех. Это создавало соответствующее реноме, необходимое для того, чтобы поставить дело на поток.

Наверное, так бы и произошло, несмотря на подмоченную репутацию и иронические заметки в американской печати, если бы не казус с маленькой Терри. Обиднее всего, что после месячного пребывания в Кунцеве у нее действительно произошло улучшение. Она даже начала самостоятельно ходить, катя впереди себя опорную штангу на поворотных колесиках.

Произошло непредвиденное. Возвратившись вместе с родителями к себе в Новую Англию, Терри на второй день занемогла. У нее подскочила температура, начались сильные боли в животе. В бессознательном состоянии девочку доставили в местный госпиталь, превосходящий по уровню ЦКБ. Однако, несмотря на новейшее оборудование и героические усилия персонала, она скончалась, стыдно сказать, от сепсиса.

Родители подали в суд. Дед Терри, бывший сенатор, едва не потерявший собственную красавицу дочь, поднял кампанию в прессе. Трудно сказать, какая сила заставила вмешаться Федеральное бюро расследований. Едва ли в Вашингтоне сочли, что деятельность доктора Иглмена представляет собой угрозу Соединенным Штатам.

Юридически запрет на профессию терял свою силу за границей. Теперь Россия должна была решать, приносит ли врачебная деятельность Иглмена вред или же, напротив, пользу. Смерть юной американской гражданки существенно меняла ситуацию, но не до такой степени, чтобы палить из пушек по воробьям.

Роковую роль сыграли родственные связи. Не столько вес экс-сенатора, сколько загадочная болезнь его дочери Патриции, двоюродной сестры бедняжки Терри. Так уж случилось, что Пат серьезно заинтересовала не только FBI, но и Федеральную секретную службу, и Интерпол.

У Невменова были все основания нанести визит в кунцевскую больницу. По сведениям, поступавшим в Лионский центр из различных источников, Иглмен подозревался в связях с торговцами наркотиками. Возглавляемое им акционерное общество фактически служило для отмывания денег вора в законе Нефедова. Положение, однако, осложнялось тем, что Москва не имела формальных претензий к Китайцу. Представленные Интерполу данные на Нефедова и его представителя в России Авдеева носили полуофициальный характер. Учитывая влиятельных покровителей Иглмена, действовать надлежало предельно осторожно. Едва ли в ЦКБ захотят лишиться неиссякаемого источника валюты.

Иглмен принял представителя Интерпола со скрытой настороженностью, но довольно любезно.

— Хотите выпить? — предложил он, взяв с полки объемистые стаканы с толстенным дном.

— Хочу, но служебная этика не позволяет. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, мистер Иглмен.

— Должен ли я пригласить моего адвоката?

— Как будет угодно, но, полагаю, вам нечего беспокоиться.

— Все-таки я не совсем понимаю, почему моей скромной персоной заинтересовался Интерпол? Я не преступник, не скрываюсь от полиции, исправно плачу налоги. В чем, собственно, дело? Травля, которую поднял клан Кемпбеллов, не дает никаких оснований ущемлять мои права. Моей вины в смерти девочки нет. Уверен, что на суде это будет доказано. Копия истории болезни уже находится у атторнея[16] округа. Когда будет определена дата слушания, я возвращусь в Штаты. Чего еще от меня нужно?

Невменов мысленно признал правоту Иглмена. FBI в какой-то мере подставило Интерпол. Они сами могли взять у него нужные показания через свое представительство. Мания запутывать собственные ходы, по-видимому, в крови у спецслужб. Так накрутят, что сами потом разобраться не могут.

— Мой визит не имеет отношения к Терри Кемпбелл. Вы интересуете нас только как свидетель.

— Свидетель чего?

— Вы достаточно хорошо знаете своего делового партнера, мистер Иглмен?

— Лайона Пидла?

— Да, Леонида Пидкоблученко.

— Лайона сейчас нет в Москве, — изменился в лице Иглмен. Вопрос явно застал его врасплох. — Он в Нью-Йорке. А что произошло?

— Пидкоблученко арестован по обвинению в контрабанде наркотиков.

— Не может быть!

— Мне тоже казалось, что солидный предприниматель не станет ввязываться в грязные дела. По меньшей мере неразумно ставить под удар процветающий бизнес. Ведь до последнего времени вам не на что было жаловаться, не так ли? — полностью завладел инициативой Невменов. — Сожалею, но должен вас огорчить. Пидкоблученко взяли в районе нью-йоркских доков при получении нескольких килограммов героина и десяти рулонов туалетной бумаги, пропитанной ЛСД. Для вас это неожиданность?

— В голове не укладывается. Просто невероятно!.. Когда это случилось?

— Три дня назад. Пидкоблученко предъявлено официальное обвинение. По американским законам, ему грозит пожизненное заключение. Вероятно, вас привлекут в качестве свидетеля, мистер Иглмен.

— Я ничего не знал об этой стороне его деятельности. Какой жестокий удар! Я — и вдруг наркотики? Ужасно!

На доктора жалко было смотреть. Он пребывал в состоянии, близком к шоку.

— Так-таки и не знали?..

— Уверяю вас.

— И про источники финансов? Вы должны понимать, доктор, что над вашей фирмой нависла серьезная угроза. Предприятие фактически создано на средства наркомафии.

— Только теперь я начинаю понимать, какую жестокую шутку сыграл со мной этот Пидл… Мы познакомились с ним в позапрошлом году в городе Санта-Магдалена. Сейчас-то я вспоминаю: про него действительно ходили нехорошие слухи, но я не придавал им значения. У каждого в прошлом есть темные пятна. Мало ли чем приходится заниматься, если ты на мели? Лично я никогда не изменял врачебному долгу. Моими пациентами в основном были нищие мексиканцы, которым нечем было заплатить за лечение.

— Насколько я понимаю, у вас в то время уже не было надлежащей лицензии? — Невменов вновь дал понять, что ему известна вся подноготная.

— В России никто этим не интересовался.

— Недавно принят соответствующий закон, но он не имеет обратной силы. Здесь вам пока ничего не грозит, доктор.

— Пока?

— Если вы намерены продолжить практику, вам придется доказать ваше право заниматься врачебной деятельностью.

— Я дипломированный специалист, доктор медицины.

— Ассоциация американских врачей поставила под сомнение ваши дипломы.

— Интриги завистников. Подлый заговор лжецов и ничтожеств! — пришел в волнение Иглмен. — Если бы вы знали, сколько новаторов они погубили!

Невменов догадался, что сыплет соль на старую рану, и усилил натиск.

— Где вы защищали диссертацию, мистер Иглмен?

— В Германии, в Гейдельберге. Моим учителем был профессор Конрад Кранц. Это величайший ученый нашего времени. Его отеческое участие и квалифицированная помощь очень помогли мне при создании сыворотки.

— Странно, — Невменов задумчиво оглядел ряды банок с препаратами в высоких, до потолка, шкафах. Обесцвеченные формалином зародыши напоминали причудливых земноводных. — Вы не ошибаетесь?

— Простите, но я не совсем понимаю…

— Профессор Кранц, по-моему, дал отрицательный отзыв на ваши исследования?

— Первый раз слышу. Когда? Кто посылал на заключение?

— Если не ошибаюсь, американская ассоциация врачей. По материалам, которыми я располагаю, профессор оказался в неловком положении. Он с трудом вспомнил ваше имя, доктор Иглмен.

— Старый человек!.. Милый, добрый чудак.

— Вполне возможно. В архивах Гейдельбергского университета нет никаких сведений о вашей диссертации, но семинар Кранца вы действительно посещали… В течение трех месяцев.

— Клевета! Я проработал в Германии больше года.

— Не берусь спорить. Если вы, как утверждаете, ничего не знали о контрабанде наркотиков и не принимали прямого участия в отмывании мафиозных денег, Интерпол не выдвинет против вас обвинений. Вполне допускаю, что вы стали жертвой махинаций Пидкоблученко.

— Так и есть, сэр. Можете мне верить.

— Я-то вам верю, мистер Иглмен, никто не застрахован от обмана. Надеюсь, недоразумение разрешится в ходе процесса. Однако в глазах американской юстиции ваше положение выглядит достаточно сложно. Я не поднимал вопроса о Терри Кемпбелл, но, коль скоро вы сами упомянули о ней, хочу напомнить, что она американская гражданка. Казус с лицензией может приобрести нежелательную для вас остроту. Среди ваших пациентов были и другие американцы?

Иглмен молча пожал плечами. Крыть было нечем.

— Позволю дать совет, — выдержав тяжелую паузу, мягко заметил Сергей Платонович. — Вашему адвокату следует заключить сделку с юстицией. Такое, насколько могу знать, широко принято в судебной практике. Верно?.. Если вы дадите показания против Пидкоблученко, я почти уверен, что власти отнесутся к вам снисходительно. Вашу вину в смерти Терри доказать не так-то просто. Да вы сами это хорошо знаете.

— Вас уполномочили вступить со мной в переговоры?

— Вовсе нет. Я только высказываю свое личное мнение.

— Спасибо за совет, но мне необходимы гарантии.

— Увы, не в моей власти их вам дать. Я ведь даже не гражданин Соединенных Штатов. Все будет зависеть от благосклонности федеральных служб и, простите, изворотливости вашего адвоката. Говоря грубо, надо уметь продать сотрудничество за хорошую цену. Вы меня понимаете, доктор?.. А вам есть, что предложить правосудию, кроме Пидкоблученко.

— Кого вы имеете в виду?

— Мистера Нефедова, например? По прозвищу Китаец.

— Первый раз слышу.

— Между тем ему принадлежит контрольный пакет вашего предприятия.

— Не может быть! Вас ввели в заблуждение.

— Не думаю… Авдеев вам тоже не известен?

— Господина Николая Авдеева хорошо знаю. Он действительно вложил некоторую сумму в уставный фонд.

— Некоторую сумму! Вы наивный человек, доктор. Авдеев, деликатно выражаясь, доверенное лицо Нефедова, а ваш Лайон Пидл — не более чем подставная фигура. Российским властям, кстати, известно, что под крышей лечебного учреждения свила гнездо наркомафия. Вас обложили со всех сторон, как это не прискорбно.

— Что же мне делать? — упавшим голосом спросил Иглмен.

— Пока вам не предъявили официального обвинения, есть полный смысл воспользоваться моим советом. Вы должны делом доказать, что являетесь жертвой обмана, а не соучастником преступления.

— Но почему это говорите мне вы, а не американская полиция?

— Очевидно, на то есть веские причины. Я не знаю всей подоплеки. И, честно говоря, не очень интересуюсь. Вам, надеюсь, известно, что американская полиция входит в Интерпол? Чего же тогда еще? Она вправе дать нам любое поручение, не затрудняя себя объяснениями. Понимаете? Теми же правами наделены правоохранительные органы всех входящих в организацию стран. Включая Россию, под юрисдикцией которой вы ныне находитесь.

— Что я должен сделать?

— Вы правильно оценили свое положение, мистер Иглмен, — Невменов ободряюще улыбнулся. — Могу я сообщить, что достигнута предварительная договоренность?

— Я сегодня же дам необходимые указания адвокату. Пусть договорится об условиях.

— Разумное решение. Со своей стороны, хочу заверить, что поддержка Интерпола не повредит вам даже в Америке.

— Наверное, коль скоро они уполномочили вас… Вы обещаете поддержать меня?

— Как и любого, кто оказывает правосудию добровольную помощь. Будем считать, что с этого момента на вас распространяется федеральный закон о защите свидетелей.

— Вы шутите!

— Ничуть. Конечно, последнее слово принадлежит моим американским коллегам, но это уже чистая формальность. Все зависит от вас.

— Я постараюсь не подвести.

— Между прочим, доктор Иглмен, вы случайно не занимаетесь трансплантацией?

— Что вы! Я же не хирург.

— А это откуда? — Невменов указал на банку, в которой плавала какая-то темная масса.

— Редкостный образец! — приободрился Иглмен. — Мы получили его из института, с которым ведем совместные исследования по иммунологии.

— Печень?

— И какая! Самая крупная в мире.

— Особенно для зародыша… Нам предстоит еще о многом поговорить, мистер Иглмен.

Умело разыграв дебют, Сергей Платонович совершенно неожиданно натолкнулся на вариант, не предусмотренный в классическом продолжении. Благоразумие подсказывало отложить партию во избежание опасного обострения, которым всегда чревата импровизация.

Он не мог знать, что нью-йоркские детективы фактически сорвали совместную операцию секретной службы и FBI.

Ход, однако, был сделан.

Глава тридцать восьмая Нью-Йорк

Дилайла Брейтуэйт и Майкл Кузнецов проводили машину Пидкоблученко до двадцать седьмого причала. Более гиблую дыру трудно сыскать даже на задворках Рио или Порт-о-Пренса. Около старого склада, чья искалеченная арматура и проломы в стенах живо напоминали кадры, отснятые где-нибудь в Грозном или в Сараево, возводился стальной каркас для суперсовременного хранилища контейнеров фирмы «Атлантик». Вся территория вокруг была завалена готовыми панелями и многотонными тавровыми балками. То и дело путь преграждали завалы: ржавые, искалеченные рельсы, груды разбитого бетона, нагромождения железных бочек, проволочные спирали, катушки кабеля. Ехать с погашенными фарами было самоубийственно.

Пришлось оставить автомобиль возле крана, стрелой нависшего над клоакой ковша, и пробираться на своих двоих. Пока лунный серп скрывался за дымчатым облаком, часть пути удалось пробежать по рельсовой колее. От беспросветной, подернутой масляной пленкой воды несло отвратительной вонью. Здоровенные крысы, не выказывая страха, лениво перебегали дорогу.

Полосу мрака простегивала цепочка красных фонарей ограждения, за которым вырисовывались сварные конструкции каркаса. Закрывавшие подвальный этаж волнистые листы отблескивали вишневым накалом.

Вполне подходящие декорации для фильма ужасов.

По левую сторону, далеко на рейде, переливались огнями стоящие на якоре суда. Вдоль береговой, плавно выгнутой линии сновали, отражаясь в черном лаке, неугомонные буксиры.

Один Бог знает, сколько трупов нашли последний приют в этих старых ковшах, скользких от слизи и въевшегося в каменные поры мазута.

Пидкоблученко свободно ориентировался в нагромождении индустриального хлама. Видимо, не раз наезжал сюда за очередной партией наркотической дряни. Закладывая крутые, стремительные повороты, он пересек строительную площадку, на полном ходу влетел в кромешную мглу портала и заглушил мотор.

— Подождем тут, — Дилайла коснулась плеча Кузнецова.

В их задачу входило зафиксировать момент передачи и продолжать слежку, не обнаруживая себя, как бы не развивались события. Рано или поздно, Пидкоблученко выведет на Чжан Канкана. Брать обоих будут уже люди из Федеральной секретной службы, а непосредственно контрабандистами займется группа захвата, с которой Брейтуэйт постоянно находилась на связи. При любом варианте Пидкоблученко не должен ничего заподозрить.

Минул час, пошел другой, а он не подавал признаков жизни. Напрасно Кузнецов, напрягая зрение, обшаривал ночным биноклем окрестности стройки.

— Возможно, они уже там, — шепнул он Дилайле. — Гангстеры любят устраивать встречи в подобных местах. В случае чего, можно и счеты свести, а то и скрыться, коли понадобится… Интересно, где наши?

— Надеюсь, на подходе.

— Неизвестно, откуда он выедет. Мы успеем добежать до машины?

— Живи текущим моментом, Майк, и гляди в оба.

Поставщики могли появиться с любой стороны. В прошлом году они ухитрились доставить груз на дельтаплане, запущенном с борта какой-нибудь ржавой посудины, которую не жалко и затопить. Черного, невидимого в ночи птеродактиля случайно засек патрульный вертолет. С той поры воздушная полиция регулярно барражировала вдоль побережья.

Вот и сейчас полыхающий светом геликоптер с грохотом пронесся над дугой волнореза. На фоне зарева, окутавшего великий город, он казался хрустальным яйцом, заброшенным из неведомого мира. Под беспощадными струями прожекторов море вскипало фосфорическими сполохами. Мигали опознавательные сигналы трансатлантических лайнеров, идущих на посадку в Ла Гуардию, колючими звездами проблескивали дальние маяки.

Все, что угодно могло случиться под мерцающим куполом этой фантастической ночи, наполненной тенями и призраками, не помышляющими о сне.

— Он мог взять мешочки и преспокойно убраться, — не выдержал долгого ожидания Кузнецов.

— А машина?

— Подумаешь! Наверняка где-то поблизости ждет другая. Возможен такой вариант?

— Поздно обсуждать варианты. Лучше смотри.

— Я и смотрю, Ди. Ни черта не видно. Знать бы, откуда ждать. Я почему-то думал, что они приплывут на лодке.

— Как в кино? В жизни все проще.

— Будь я на их месте… Вот он! — Майкл едва удержался от возгласа.

В сумеречном круге ночного бинокля Пидкоблученко напоминал ожившую гипсовую скульптуру. Держась за сваи, к которым были прибиты автомобильные покрышки, он добрался до проложенного вдоль пирса трубопровода и сполз вниз, скрывшись из поля зрения.

— Спустился к воде, — пробормотал Майкл.

— Что? Ты его видишь?

— Уже нет. Наверное, у них там лодка.

— Далась тебе эта лодка! — Дилайла забрала у него бинокль. — Почему не тайник?

На сей раз ожидание не затянулось. «Объект», как называла Пидкоблученко Брейтуэйт, докладывая о каждом его шаге по рации, вылез на причал и, усевшись на кнехт, принялся вытягивать из ковша невидимую веревку. Вскоре в его руках оказался цилиндрический предмет с ручкой, как у канистры для бензина. Тщательно обтерев добытую емкость со всех сторон, полуночный рыбак взялся за другую, выуженную тем же путем.

— Фунтов на двадцать, — определила на глаз Дилайла.

— Значит, все же тайник?

— Или водолазы.

— Наверняка водолазы, — Майкл приник к биноклю. — Он уходит. Пойдем к машине?

Дилайла не успела ответить, как мглу пронзили дымные струи прожекторов. Визжа сиренами и полыхая разноцветными мигалками, на причал с двух сторон ворвались рычащие черно-желтые лимузины.

Пидкоблученко заметался, как заяц, под фарами, но, выскакивая на ходу, полицейские отрезали пути к бегству. Со стороны моря, разрывая ночь огнями и воем, летел, вздымая буруны, катер с пулеметами на носу.

В ответ на недоуменный взгляд Кузнецова Дилайла только пожала плечами.

Отшвырнув добычу, Пидкоблученко кинулся к сваям. Едва ли он надеялся спрятаться под причалом, да и прыжок в воду не обещал ничего хорошего: катер, сбросив обороты, уже вплывал в ковш. Но перспектива провести лучшую часть жизни в тюрьме тоже не улыбалась вольнолюбивому одесситу. Замерев на самом краю, словно перед прыжком с вышки, он обреченно махнул рукой и попятился. Глянув через плечо, зажмурился и медленно повернулся, закрываясь руками от всепроникающего сияния. Время остановило свой ход.

Не видя нацеленных револьверов, не слыша орущего мегафона, не чувствуя притяжения Земли, он плавно рванулся в сторону и почти на лету выхватил пистолет.

Пуля достала его в прыжке. И вновь завертелись зубчатые колесики вселенского механизма. И тот несказанный свет, что открывается бестелесной душе в последнем полете, поглотил изначальный хаос. На пыльных, замусоренных плитах причала, как на сцене в скрещении софитов, в муках и корчах отделялась от тела, обретшего тяжесть, грешная эта душа.

— О нет! — простонала Дилайла Брейтуэйт.

— Как глупо, — вздохнул Кузнецов.

Из-за дальних морей на западное побережье спешил рассвет. Незаметно пролетевшая ночь принесла удачу детективу Моркрофту. Окружной судья, приняв к сведению сообщение о бумажных салфеточках, разрешил прослушивание телефонных разговоров преподобного Пола О’Треди.

Ни в чем не отступая от привычного распорядка, Моркрофт раскрыл глаза за минуту до того, как должен был прозвенеть будильник. Он отлично выспался, и яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь занавеси, лишний раз напомнил ему, что жизнь прекрасна сама по себе, вне зависимости от наших надежд и разочарований. Стараясь не разбудить жену, он прокрался в ванную, затем, так же беззвучно ступая, выскользнул на улицу. Тридцатиминутный бег, когда ничего не видишь перед собой и ни о чем не думаешь, целиком отдаваясь движению, взбодрил тело и провентилировал мозг.

Захватив на обратном пути пачку газет, брошенную у самого порога, он вошел в дом и, прежде чем подняться в спальню, заглянул в кухню, где уже орудовала жена. Вкусный дух кофе и поджаренных тостов ударил в ноздри.

— Доброе утро, Клер. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Сэм. Доброе утро.

— Аннабель еще не вставала?

— Ты же знаешь ее. Будет валяться до последней минуты.

— Надеюсь, она все же поспеет к школьному автобусу.

Положительно денек начинался недурно. Жара спала. Бабочка-нектарница зависла в полете над чашечкой распустившегося цветка. Моркрофт забыл, как он называется. Надо будет спросить у Клер. Ей стоило героических усилий уберечь свои клумбы. Моркрофт был равнодушен к бабочкам и цветам, но не любил перемен. Все должно оставаться на своих местах: газон, клумбы и это странное существо с длинным хоботком, похожее на птичку-колибри.

Радость жизни он черпал в неизменности ее отлаженного, как часы, хода. Поджаренная ветчина завернулась до нужной кондиции, грейпфрут попался с приятной горчинкой, молоко к кукурузным хлопьям в меру нагрето. Чего же еще желать?

Прихлебывая черный — полтора кусочка сахара! — кофе из фаянсовой кружки, подаренной сослуживцами в день тридцатилетия, Моркрофт развернул «Нью-Йорк тайме». Клайв Доусон, пожалуй, наиболее проницательный и отлично информированный обозреватель, разразился статьей на три четверти полосы: «Готова ли Америка к Армагеддону?» Название привлекло внимание. Ссылаясь на анонимный источник израильской разведки «Шин Бет», Доусон последовательно и неуклонно развивал мысль, показавшуюся Моркрофту почти невероятной. По мнению журналиста, сигналом к светопреставлению мог послужить террористический акт в районе древнего города Мегиддо, где, согласно тексту Апокалипсиса, суждено разыграться последней битве между силами света и тьмы. Взрыв сравнительно небольшого атомного устройства Доусон уподоблял тому самому трубному гласу, за которым последует самое настоящее светопреставление.

«Кто способен сегодня взять на себя роль провидения? — исподволь подводил своего читателя Клайв Доусон к основной мысли. — Кощунственно присвоить себе прерогативы высшего распорядителя судеб? Только дьявол. Честно спросим себя, верим ли мы в существование дьявола? Кто-то, возможно, и верит, но, смею надеяться, большинство американцев относится к подобной идее спокойно, я бы даже рискнул сказать, скептически. В самом деле, дьявол это не что иное как персонифицированное зло. Существует ли зло в нашем мире? Бесспорно. Злое начало, угнездившееся в сердцах, является источником чудовищных преступлений, с которыми мы сталкиваемся почти ежечасно. Убийства, насилие, циничное издевательство над человеческой личностью и т. д. и т. п. — все это было, есть и, очевидно, пребудет с нами, доколе ангел Иоанна проповедника и на самом деле не врежет нам в уши порядочную порцию децибелов».

Отставив недопитую кружку, Моркрофт с головой погрузился в чтение, хотя обычно за завтраком лишь проглядывал заголовки. Для категорических выводов статье недоставало фактов, но темперамент и системность мышления, свойственные Доусону, невольно втягивали в процесс его умозаключений, не всегда достаточно доказательных, но сплошь и рядом парадоксальных.

«Не будучи большим знатоком истории, я все же полагаю, что суммарная мера зла во все времена оставалась примерно на одном уровне. Где-то побольше, где-то поменьше, но, в общем и целом, баланс между светом и тьмой соблюдался.

Наш двадцатый век — исключение. Породив две противоположные, но родственные, как магнитные полюса, силы — коммунизм и фашизм, он нарушил шаткое равновесие, склонив чашу иррационального зла до самой земли. Казалось бы, крах нацизма во второй мировой войне и развал коммунизма в Восточной Европе знаменовали собой начало совершенно новой эпохи в истории человечества, но, как не прискорбно, этого не случилось. Тому я вижу две основные причины: средства массового уничтожения, способные с тысячекратным запасом взорвать планету, и то самое первородное зло, которое прочно угнездилось в душах живущих ныне поколений. Исчезли лишь осенявшие его знамена, а самое зло продолжает существовать. Впрочем, и кровавого цвета полотнища по-прежнему сопровождают марширующие шеренги недоумков, преисполненных ненависти, не способных к созиданию, но готовых бить и крушить. Вглядитесь в процессы, происходящие в бывшем Советском Союзе, в бывшей опять-таки Югославии, где была развязана первая мировая война, положившая конец прекраснодушным надеждам на неуклонный прогресс. Присмотритесь к тому, что делается в самой России, где обездоленные толпы, разуверившись в обманувшем их призраке демократии, готовы вновь лизать сапоги новоявленным фюрерам. Исторический курьез: портреты Сталина и Гитлера колышутся рядом в одних колоннах. По количеству нацистских газет Россия — страна-победительница — переплюнула «Третий рейх». Вам это ни о чем не говорит? Империя зла рухнула, как карточный домик, но осталось зло, перехлестнувшее за колючую проволоку. Нет ни пресловутого «железного занавеса», ни Берлинской стены, но нет и палки, способной держать разрушительное начало на грани вселенской катастрофы.

Через порушенные границы хлынул поток наркотиков из Афганистана и Средней Азии, уран и плутоний из России и Украины. Страны свободного мира испытали на себе настоящее нашествие самых отпетых и безжалостных гангстеров, в сравнении с которыми «крестные отцы» — лишь кучка дилетантов с копьем Дон-Кихота. Будем надеяться, что с этой публикой полиция еще как-нибудь справится. В Германии, франции, Канаде тоже создаются особые подразделения по борьбе с русской преступностью. Куда хуже обстоят дела с международным терроризмом. Отныне он полностью бесконтролен. Банды убийц, которые готовились на спецполигонах, оказались предоставленными сами себе».

На последней фразе Моркрофт задержал внимание. Он и сам подозревал, что в преступном мире происходят в последнее время сложные структурные перестройки. Зная приблизительно, по каким каналам распространяются наркотики, поступающие через афганскую границу, не приходилось гадать, почему в Таджикистане не затихает гражданская война. Исламский фактор играет здесь явно второстепенную роль. Под сенью зеленого знамени скрывается разветвленный бизнес в миллиарды долларов.

Они, эти грязные деньги, разлагают души почище гашиша и опиума. Коррупция военных и чиновничества от Душанбе до Москвы — прямое следствие. Слишком многие заинтересованы в том, чтобы держать границу открытой, а это означает по сути перманентную войну. Но поддерживать напряженность невозможно без поставок оружия. Сращение наркобизнеса и контрабанды военным имуществом предопределено самой судьбой. Едва ли кремлевские стратеги задумывались об этом, планируя быструю смену власти в Кабуле. Чечня, с ее почти поголовной криминализацией и все под тем же лозунгом возвращения к шариату, стала вторым этапом сползания в пропасть. Оружие, наркотики, нефть. Похоже, и этой более чем странной войне не суждено скорое окончание.

Моркрофт с удовлетворением убедился, что шел параллельным курсом с логикой Доусона. Выводы совпадали почти полностью. Единственное, о чем он особенно не задумывался, была бомба. Для журналиста же она стала чем-то вроде маниакальной идеи.

«Лишившись единого политического центра и источников финансирования, они быстро нашли выход из положения. Бывшие офицеры КГБ, перейдя на службу в мафиозные коммерческие структуры и откровенно бандитские группировки, не забыли своих подопечных. В какой-то мере положение даже упростилось. На смену идеологическим установкам пришел голый чистоган. В России ныне можно купить любое оружие, вплоть до самых современных танков Т-80 и бомбардировщиков-истребителей МиГ-29. Не приходится удивляться, что кровавая рука террориста потянулась к атомной бомбе. Диктаторские режимы на Среднем и Ближнем Востоке, как известно, давно одержимы ядерными амбициями. Действующие под их патронажем формирования фундаменталистского толка наладили постоянный контакт с поставщиками расщепляющихся и радиоактивных материалов. Преследуются по крайней мере две параллельные цели: ближняя и более отдаленная. Ближняя заключается в стремлении во что бы то ни стало сорвать мирный процесс, чего никак не удается посредством обычной взрывчатки. Отдаленная: установление фундаменталистских режимов во всем исламском мире. Для этого и необходимо обзавестись собственным ядерным оружием в противовес главным врагам: Соединенным Штатам и Израилю. Определенные надежды, особенно в Ираке, возлагаются на реставрацию в Москве коммунистического режима. Симпатии, которые испытывает к Саддаму Хуссейну шовинистически настроенная часть номенклатуры, не составляют секрета, равно как и врожденная антипатия к западным ценностям, американскому образу жизни, вообще к Америке».

Далее говорилось уже о том, как суммируется и умножается зло, как порождает, превысив критическую массу, цепную реакцию насилия, чудовищных преступлений, аморализма и лжи.

«Это и есть дьявол, лишенный плоти и облика, — заканчивал на апокалиптической ноте Доусон. — Он вездесущ, ибо помимо очагов его власти, что подобно гулаговским островам запятнали чуть ли не весь земной шар, посеянные им плевелы проросли и в наших душах. Мы сами не ведаем, сколь велики наши силы. Ясно одно: если в каждом из нас, кому дороги идеалы гуманизма, недостанет воли встать на их защиту, восторжествует, и на сей раз окончательно, злое начало. Это и будет дьявол во плоти. «Зверь из бездны». Король Ужаса, чей приход предрекал Нострадамус, обозначив точную дату: 1999 год.

Возможно, я разочарую кое-кого, предположив, что мы не увидим всадников Апокалипсиса, скачущих по земле, усеянной трупами. В атомном вихре не уцелеет ничто. Даже скелеты, поднявшиеся на трубный зов из поваленных гробов. Не острую косу будут сжимать фаланги леди по имени Смерть, ни чашки весов, ни часы, из которых утекает последний песок. Урановая бомба, капсула с бактериями сибирской язвы, контейнер с кобальтом-60 — вот какие средства находятся в руках тех, кто готовит судный день всем нам. Здесь нет никакого преувеличения. И в Иране, и в Ираке далеко продвинулись на пути к ядерному оружию, чуть ли не каждый месяц поступают сообщения о задержании контрабандистов с плутонием и ураном. Хуссейн признал, что располагает боеголовками, начиненными смертельными микробами и бинарным газом.

Суммируйте это в своем мозгу, сопоставьте с арсеналом, обнаруженным японской полицией в тайниках «АУМ сенрикё», и вы содрогнетесь при мысли о том, что находились на краю пропасти. Токийский сценарий, как стало известно из достоверных источников, должен был повториться в Нью-Йорке и Москве, откуда, хочу лишний раз напомнить, Асахара получал взрывчатку, оружие и компоненты для получения нервно-паралитических газов.

Что ж, поздравляю, апокалипсис-1997, кажется, сорвался ценой жизни и здоровья тысяч японцев, но грядет 1999-й, канонический, роковой.

С того дня, как «Энола Гейл» сбросила бомбу на Хиросиму, минуло пятьдесят лет. Конструкция атомного заряда давно не составляет секрета. Все упирается в расщепляющиеся материалы, а они поступают день за днем, час за часом. Будьте уверены, что где-то, быть может, под самым носом у кого-то из вас, идет кропотливая невидимая работа.

Человеконенавистничество вечно прячется за какой-нибудь идеологической маской. Возомнив себя представителями высшей расы, нацисты умертвили миллионы людей. В случае их победы газовая камера ожидала целые народы. Это укладывается в нормальном мозгу? Не в пример Гитлеру Сталин, на словах, леди и джентльмены, на словах, отстаивал принцип так называемого пролетарского интернационализма, иначе говоря, мировой борьбы классов. Во имя маниакальной идеи коммунисты тоже десятками миллионов уничтожали людей. Преимущественно своих же соотечественников. Фанатизм, в том числе и религиозный, тоже маска. Вспомните костры инквизиции. Вспомните, наконец, сэйлемские виселицы. Тоталитарное сектантство не изменилось ни на йоту за долгие века. Неужели взрыв в Оклахома-Сити ничему нас не научил? Дэвид Кореш? Джимми Джонс? Наркотики, яды, изотопы, микробы — все зубы дракона находятся сегодня в одной корзине. Вы хотите знать имя хозяина? Я тоже. Давайте спросим нашего президента, CIA, FBI — кому положено быть начеку, кого мы оплачиваем. Иначе, как знать, не пожелает ли новый Асахара подсластить наши последние муки хорошеньким фейерверком?

Отчего бы не грохнуть, как следует, в предуказанном месте? В Мегиддо!

Это и будет сигнальной ракетой часа «Ч» во всепланетном масштабе».

В пристегнутой к статье подборке приводились краткие выдержки из зарубежной печати: зверские убийства, изнасилования малолетних, взрывы в Иерусалиме, Париже, Мадриде, Бангкоке, Сринагаре, захват заложников в Краснодаре. В городе Чапаевске, где в результате налета чеченских боевиков были убиты около двухсот человек, нашли обезглавленный труп старика-сторожа. На месте преступления остались внутренности и кисти рук. Создавалось впечатление, что Доусон ни в чем не погрешил против истины: миром действительно завладел дьявол.

Специальный корреспондент из Тель-Авива сообщал, что израильской службой безопасности на склонахгоры Кармель ликвидирована проиранская террористическая группа, проникшая из Ливана. Диверсантов, оснащенных автоматами Калашникова и взрывчаткой синтекс, настигли в момент проведения ими топографической съемки. В завязавшейся перестрелке трое были убиты и один ранен. Следствие интересует вопрос, что намеревались делать до зубов вооруженные палестинцы в относительно безлюдном месте и для каких целей предназначались сверхточные навигационные приборы?

Моркрофт нашел нужный том старой Американской энциклопедии, доставшейся от отца, и в статье «Кармель» увидел название исчезнувшего древнего города, созвучное похоронному звону: «Мегиддо — Мегиддон».

От безмятежного настроения не осталось и следа. Круг информации у офицера Федерального бюро расследований, конечно, был не столь обширным, как у звезды нью-йоркской журналистики. Клайв Доусон недаром загребал свои полтора миллиона в год. Не было в мире такого главы государства или харизматического лидера, который бы отказал ему в эксклюзивном интервью. Однако, с другой стороны, данные, к коим имел доступ Моркрофт, отличались большей точностью и надежностью. И это касалось не только провоза и распространения наркотиков. Можно сказать, что из первых рук он знал и об истинных масштабах ядерной контрабанды из России и стран СНГ.

В погоне за сенсацией, а подчас и злонамеренно, печать раздувала факты, так или иначе причастные к «русскому следу». Крупными партиями вывозился низкообогащенный уран, который никак не мог быть использован в военных целях. Оружейный изотоп-235, равно как и плутоний, поступал в микроскопических дозах в качестве образцов. Возможно, для грядущих сделок.

Тем не менее тревогу никак нельзя было считать беспочвенной. Контроль за ядерными материалами и их учет осуществлялся в новой России на более низком уровне, чем в СССР. Слишком много военных и невоенных организаций имели у себя на балансе вещества, пригодные для производства оружия массового уничтожения. Вероятность хищения, с последующим вывозом за рубеж, нарастала вместе с экономическими трудностями и ослаблением рычагов управления. Моркрофт не слишком бы удивился, если бы ему сказали, что с такого-то армейского склада или, допустим, из бункеров засекреченного города Арзамас-16 украли термоядерную боеголовку. Когда слепая жажда наживы целиком овладевает человеком, он теряет не только чувство ответственности, но и самосохранения. Его уже не волнует судьба детей, как, впрочем, и собственная, а тем более — отдаленных потомков. Завтрашний день словно перестает существовать. Взять все и сейчас, а после нас, как говаривал кто-то из королей, хоть потоп.

Находясь под впечатлением прочитанного, Моркрофт нашел аргументы, сумевшие убедить судью Скалоне.

— О'Треди уже получил самое меньшее десять тысяч доз ЛСД, ваша честь, — подсчитал он на глаз. — По нашим сведениям, ожидается крупная поставка крега и кокаина. Телефон — единственный шанс поймать его с поличным.

— Почему же вы не сделали этого в прошлый раз, Сэм?

— Вы читали сегодняшнюю «Нью-Йорк Таймс»?

— С меня достаточно новостей ABC.

— Наблюдаются опасные признаки. Похоже, что кто-то прибирает к рукам основные рычаги преступного бизнеса: наркотики, оружие, производство фальшивых денег.

— Вздор, Сэм! Торговцы оружием никогда не занимались наркотиками.

— До тех пор, пока не появилась «АУМ Сенрикё»… Не забудьте, что О’Треди является проповедником. Секта вроде бы новая, а песни все те же: конец света, страшный суд и прочие прелести.

— Лишний раз доказывает, что нет ничего нового под луной. Представьте веские доказательства, и я отдам вам эту вонючку со всеми потрохами. Хоть какую-нибудь зацепку. Про те салфетки, что оказались в машине, я и то знаю только с ваших слов. Нет, Сэм, я вам верю, безусловно верю, но поймите и меня…

— Я мог взять свидетелей и подождать, пока вернется О'Треди. Но что бы это дало?

— Ничего. Любой на его месте откажется. Еще вас же и обвинит, что подкинули. В суде такие штуки не проходят.

— Вот видите, ваша честь. Он даже может признать, что приберег для собственного употребления. Кроме потери репутации, ничем не грозит.

— Репутация — не пустяк. Особенно для проповедника… Вы подозреваете его в связях с террористами?

— По нашим данным, наркотики он получает через некоего Чжан Канкана. Обоих, заметьте, титулуют «всадниками».

— И что же?

— «Всадники апокалипсиса» — это вам ничего не говорит?.. «Идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю».

— Так мы с вами далеко уйдем, — Скалоне покосился на настольную Библию в черном пупырчатом переплете. — Меня интересуют доказательства, Сэм, а не ваши домыслы.

— Жаль, что вы не читаете газет, сэр… В Париже нашли убитую женщину с татуировкой на груди. Рисунок весьма характерный: «Жена, облаченная в солнце»… Аналогичные случаи зафиксированы в Москве, три или даже четыре. Характерная особенность: все женщины — наркоманки, и у каждой аккуратненько вырезана печень. Единственное различие: наколки на заднице. У француженки оказался более тонкий вкус.

— Что-то такое я, по-моему, уже слышал.

— Полагаю, по ABC, ваша честь?

— Можете иронизировать, сколько вашей душе угодно, но не надейтесь пронять меня разговорами. Факты, Сэм, только факты.

— А это разве не факты? Зараза расползается по всему миру. Вчера в Хельсинки рванули полицейский участок. До сих пор Финляндия считалась самой благополучной страной. Не знаю, кто и зачем, но больно уж почерк схожий. Автомобиль, начиненный пластикатом, как в Оклахрма-Сити… Честно говоря, мне бы очень хотелось, чтобы вы прочитали статью Клайва Доусона.

— Зачем? Какую статью?

— «Готова ли Америка к Армагеддону?»

— Опять вы за свое!

— Все же взгляните на досуге. «Зверь» и «Жена на звере» — не пустой звук. Кто думал о свастике до Гитлера? А ведь это древнейший мистический знак! Тоталитарные системы кощунственно присваивают священные символы, воздействующие на подсознание человека, на родовую память. Клеймо зверя обнаружено на телах русских гангстеров, убитых в какой-то перестрелке. С какого боку, казалось бы? Но матрос-голландец, взятый гамбургской полицией с деталями к атомной бомбе, тоже почему-то помечен той же печатью. И азербайджанец с грузом радиоизотопов, и японец-наркокурьер. Этих взяли в аэропорту Вены. Жаль, что Клайв Доусон не располагал информацией Интерпола. Небось ещё круче бы завернул. У меня даже мелькнула мысль как-нибудь повидаться с ним для обмена идеями.

— Вы в самом деле намереваетесь? — насторожился Скалоне, заподозрив скрытую угрозу.

— А что? Иногда не мешает хорошенько встряхнуть налогоплательщика. Пусть поразмыслит, куда идут его денежки. Ведь, если грянет атомный Армагеддон, будет поздно… Возле Мегиддо израильтяне, между прочим, положили троих террористов… Но давайте вернемся к нашим «всадникам», ваша честь. Чжан Канкан находится в контакте с известным вам главарем русской мафии в Нью-Йорке Нефедовым.

— Китайцем?

— Он самый, сэр. Наркотики сектантам привозят его люди.

— Которых вы так и не смогли взять?

— Пока не смогли.

— А что показали эти ваши, — Скалоне защелкал пальцами, — ну, как их?.. Голландцы, азербайджанцы? Они-то на кого работают?

— Вы же знаете, что от курьера многого не добьешься. Поставщики и заказчики, как правило, анонимные.

— Но хоть какие-то нити прощупываются?

— Если бы ничего не прощупывалось, я бы не пришел к вам, как вы совершенно справедливо заметили, с голыми руками. Прощупывается, но крайне медленно и своеобразно. Необычные курьеры пошли, ваша честь, все, как один, зомбированные.

— Что вы говорите, Сэм!

— Совершенно точно: зомбированные. Есть заключения крупных авторитетов. Мы уже получили из Вены кое-какие рекомендации. Телефоны О'Треди нужны до зарезу!

Скалоне вызвал звонком секретаршу.

— Не откажите в любезности, мисс Эмерсон, мне нужна сегодняшняя «Нью-Йорк Таймс». — Закрыв за пожилой леди стеклянную дверь, он вплотную приблизился к Моркрофту. — Атомный взрыв в Израиле вызовет мировую войну.

— А я о чем?

— Вы отдаете себе отчет в том, что мы идем на нарушение закона?

— Мы, ваша честь?

«ПОЛЯРОИД». ЖИВИ НАСТОЯЩИМ

Глава тридцать девятая Критская Мистерия

Очерк Лазо не вызвал того резонанса, на который надеялись редакция и, не в последнюю очередь, автор. То ли народ притерпелся ко всяческим ужасам, то ли окончательно разучился отделять быль от ошарашивающих своей очевидной нелепицей побасенок, что высасывали из пальца бойкие халтурщики вроде братьев Удодовых из еженедельника «Метрополис». О чем только не писали: об оживших мумиях, вурдалаках, о девушке превратившейся в леопарда, даже про школьника Петю, который ушел из дому в пятое измерение.

Почему именно пятое? А черт его знает! Наверное, потому что Петя, если таковой и вправду существовал, учился в пятом «В» классе. Словом, запомороченным москвичам, на чьи бедные головы ежедневно обрушивался поток гороскопных прогнозов, причем с прямо противоположными рекомендациями, было не до загробных голосов. Черти ли аукнулись в подвалах, или сработала подложенная нахальным прощелыгой магнитная лента, — какая в сущности разница? Всюду чернуха, надувательство и халтура. Звезды эстрады, и те «под фанеру» поют. Вернее, рот разевают, как рыбы.

А тут еще, как на грех, показали по телеку колдуна. Ражий такой мужик, зачем-то цепями обвитый, энергию в мертвеца вдувал. Через точки такие для иглоукалывания. Вокруг врачи в халатах и колпаках руками всплескивают, удивляются, а он, который колдун, знай себе надувает щеки, корячится, того и гляди лопнет. Не лопнул, однако. Здоровяк! Такого бы на лесоповал или мешки с цементом таскать. Короче, заставил он жмурика шевелиться, но не успокоился, пока не посадил. И что с того, спрашивается? Без холодного пота обошлось. Никто в обморок не грохнулся. Только поспорили в семьях, сколько баксов отвалили съемочной бригаде и, само собой, больнице — за интерьер.

Что же до «капитана Печенкина», то про него вроде как и вовсе забыли. Целых две недели не давал знать о себе сексуальный маньяк, ну и ладно, проехали. Надо сказать, что милиция была полностью солидарна с общественным мнением. Подумаешь, печень! Чуть не каждый день головы отрубают, отрезают гениталии. Успевай регистрировать. Чего ж удивляться, если глухое дело застопорилось, и людям пришлось заниматься более перспективными трупами?

Не успели зарыть президента банкирской ассоциации, которого вроде бы с помощью газа на тот свет спровадили, как пошел слух, будто газом там и не пахло, а смерть наступила от облучения изотопами. Какими конкретно? Не говорят. Кто проводил анализы? Молчание. Да и чего напрасно вопросами беспокоить, когда каждому мало-мальски компетентному гражданину прекрасно известно, что Институт судебной экспертизы находится на последнем дыхании. По причине финансового удушья.

Объявили приз в миллион долларов тому, кто укажет убийцу, и остались при своем миллионе. После трагедии в Чапаевске произошла смена силовых министров. Милицию снова лихорадило, безопасность в который раз перестраивалась, а прокуратура с головой ушла в «кукольные игры», обнаружив наконец главного виновника всех бед: сатирическую телепередачу. Постоянно прописанный в государственном организме вирус идиотизма начал размножаться с бешеной силой.

Короче говоря, не прозвучал Санин материал должным образом. Что же до исторических экскурсов с политическими выкладками, то это вообще никого не затронуло: накушались по самую макушку всякой политики. Самые, казалось бы, заскорузлые народолюбы-защитнички, и те сообразили, что одним маханием топора голосов не собрать. Живо состряпали партию радетелей обманутых вкладчиков проворовавшегося концерна «Тибет». Инфантильные пенсионеры доверчиво потянулись за дудочкой нахрапистого крысолова.

Непредвзято оценив умственный и моральный уровень среднестатистического обывателя, Лазо критически отнесся и к собственному перу.

— У тебя всего один недостаток, — сочувственно попенял главный, — уж слишком ты умный.

— Неизлечимый недуг, — оборвал Саня. — Дашь машину?

Мысленно он был уже на Масловке, в квартире Лориной подруги, где обрел временное пристанище: перевез стопку книг, кое-какую одежонку и ноут-бук, полученный в качестве премии от фирмы «Герника», специализировавшейся на эксклюзивном дизайне. Судя по манерам и лексике ее владельца, он едва ли догадывался, что мрачная картина Пикассо была написана в знак памяти разбомбленного фашистами городка.

Бес разрушения прочно сидел в душах. Глядя на ампирные хоромы, выраставшие рядом с помойкой, его душил злорадный смех.

Саня и впрямь перерос своего читателя. Издерганный сердечными переживаниями — суматошная лихорадочная любовь поглотила целиком, — он еще не осознавал, что всеобъемлющий закон перемен поставит его перед трудным выбором. Журналистику заполонили молодые беззастенчивые полузнайки, и в новом информационном поле таким, как он, уже нечего было делать. Опуститься на уровень ниже? Заведомый проигрыш и не позволит душа. Поменять жанр? Но это значит сменить газету. Нет, он не был готов уйти из редакции — и куда? — но соблазн разом все разломать угнездился в какой-то извилине мозга, подобно зернышку опийного мака, пустившему корни в трещине иссушенной земли.

Саня ошибался, думая, что его статью не заметили. Она задела, и больно, очень многих. Пошли звонки и письма с угрозами. Его обзывали безбожником и жидомасоном, с ним обещали разделаться самым жестоким образом. Только срок, в зависимости от партийной или конфессиональной принадлежности, варьировался в широких пределах. От «сегодня ночью» до «когда мы возьмем власть».

Ощущение было тягостное, мерзкое, словно облепило зловонной жижей. Особенно досаждали «пустые», как он называл, звонки, когда в трубке повисало недоброе выжидательное молчание. Лазо достал двустволку, которая вот уже шестой год мирно почивала в кожаном футляре, вогнал пару патронов с дробью четвертого номера и повесил в прихожей. Что-что, а запугать его никому не удастся. Не впервой.

Отключить телефон он не решался из-за Лоры. Чаще всего она звонила рано утром, улучив подходящий момент, или, в зависимости от ситуации, когда выбиралась в город. Решение перебраться на Масловку родилось сообща, как наитие свыше.

— По крайней мере всегда буду знать, где ты, — сказала она, отмывая пребывавший в мерзости запустения холодильник. — И тебе не придется терять время на дорогу. Я ведь и среди ночи нагрянуть могу.

— И нагрянь.

— И нагряну! Специально, чтобы проверить, как ты себя ведешь. Если застану тут девку, берегись… Схвачу мокрую тряпку, — она и схватила, швырнув на пол жалобно звякнувшую решетку, — и по щекам, по щекам!

— Меня? — кротко улыбнулся Саня, смахнув с лица долетевшие брызги.

— Ах нет, милый, на тебя рука не поднимется… Но ей, сучке, не поздоровится. Так и знай… Не приводи сюда никого, Санечка.

— О чем ты!

— Сама не знаю. Прости меня, миленький, — Лора порывисто поднялась с колен и, опрокинув миску с водой, отвернулась к окну, сглатывая слезы.

— Ты сумасшедшая.

— Да, я такая!

— Ну не надо, не надо, Хуанна Безумная. — Саня обнял ее и, вдыхая кружащий голову запах, принялся целовать легкие, как осенняя паутинка, завитки на затылке.

— Как ты назвал меня? — она всхлипнула, размякая и словно бы съеживаясь в его руках. — Какая еще Хуанна?

— Была королева такая испанская.

— Хорошая?

— Не помню… Я видел ее мраморное надгробье в Севилье.

— И на мою могилку придешь?

— Перестань, что за дикие мысли?

— Боюсь я, Сандро. За тебя страшно, за нас… Давай уедем!

— Куда?

— На край света. Куда-нибудь.

— Навсегда?

— Хотя бы и навсегда, — Лора осторожно высвободилась и повернулась к нему лицом. Измученное, в потеках туши, оно обрело в глазах Сани совершенно новую красоту — трогательную и хрупкую.

— Любимая, — он слизнул слезинки с «поехавших» ресниц. — Ну куда мы поедем? Кому мы нужны?

— Слабо? — дернув плечом, она отстранилась и, подоткнув юбку, вновь занялась мойкой. — Так и скажи. — Ее смуглые тонкие руки ожесточенно драили жесть морозильной камеры.

— И чего ты так на него навалилась? Передохни чуток.

— Знаю я, чем кончаются твои передышки!

— Не хочешь?

— Хочу! — Лора тыльной стороной ладони откинула волосы и через силу улыбнулась. — Всегда хочу, но сначала я должна запустить этот чертов холодильник. Надо уметь довести вещь до такого состояния. Эх, Женька, Женька… Разгильдяйка, каких не видел свет!

— Тебе-то что?

— Мне? Я навезла две сумки продуктов, чуть руки себе не оторвала! Омары, устрицы, вестгальская ветчина, овернский рокфор! По-твоему, пусть все пропадает? О я знаю, тебе наплевать, — Лора повысила голос почти до крика, но глаза, ее удивительные глаза смеялись, неузнаваемо преображенные и такие родные.

— Девочка моя! — Саня притулился сбоку. — Зачем нам столько?

— Знаешь анекдот про столетнего старика?

— Расскажи.

— Он пережил всех своих жен и, когда умерла последняя, надумал жениться на восемнадцатилетней. «Как тебе не стыдно, — укоряла его родня, — она совсем еще девочка, а ты хочешь сделать ее вдовой. Подумай, сколько тебе осталось». — «Сколько есть, все мое, — отвечал старик. — По мне, пусть лучше останется, чем не хватит». Так и надо жить: сегодняшним днем. Завтра нам не принадлежит. Мы не знаем, что будет завтра.

— Почему? Солнце взойдет точно по графику, и, если ты только захочешь, мы проснемся вместе.

— Не могу, Сандро, не начинай.

— По-моему, кто-то звал меня на край света, за дальние моря.

— Не обращай внимания на женские глупости.

— Нет, я серьезно, Лорхен. Отчего бы нам и в самом деле не махнуть куда-нибудь? Хотя бы на пару неделек? Сейчас это просто. Хочешь в Анталию, на Кипр или на Канары — куда угодно… А еще лучше на Крит! Я давно мечтал побывать в Кносе. Лабиринт Минотавра, Тесей с мотком пряжи, похищение Ариадны, черный парус… Подумай только: рождение мистерий! Пещера у горы Дикта, где коза Амальтея вскормила своим молоком новорожденного Зевса. Увидеть — и умереть! Право, давай на Крит. Теплое море, пинии, умопомрачительный запах глициний. Нам обоим не помешает короткий отдых… Помимо всего прочего, моя единственная, немного придем в себя, успокоимся и решим, как быть дальше. Мне больно видеть, как ты сжигаешь себя. Во имя чего, Лори — глазастый лемурчик, во имя чего?

— Какой ты умный, Сандро! Можно подумать, будто ты там был — такие находишь слова, красивые, точные… Так и видится море. Я подумаю.

— Подумай, по-моему, это неплохая идея.

— А ты изменился.

— В худшую сторону?

— Я бы так не сказала, но раньше ты был не таким. Я ведь уже предлагала тебе рвануть, куда подальше, нет? Но ты и слушать не хотел. Что же тебя удерживало? Работа?

— Видал я эту работу… В море купаться хочу, жрать осьминогов в задрипанной портовой таверне. Засыпать и просыпаться рядом с тобой.

— Вот с этого и надо было начинать, а то море, море, — Лора пренебрежительно наморщила носик. — Свет клином сошелся на Крите. Везде хорошо, была бы постель да крыша.

— Я же сказал: куда хочешь!.. Только не на Багамы.

— Это еще почему?

— Капусты не хватит.

— Не твоя забота.

— Моя, Лорхен, моя. Не ущемляй мужское достоинство.

— Ладно, там видно будет, а против Крита я ничего не имею. Куда иголка, туда и нитка. С тобой мне везде хорошо.

— Честное слово, не пожалеешь! — Саня принялся увлеченно жестикулировать. Лора не ошиблась: он уже был на Крите — во сне, в мечтах, в другой жизни. И в Риме был, и в Афинах, в Иерусалиме, Трое, Сарагосе, Мемфисе — везде, куда уводило воображение, воспламененное кажущейся близостью осуществления. Слово имело над ним неизъяснимую власть. Сказано — сделано. Казалось, уже завтра они начнут собираться, не завтра — сейчас. — Знаешь, как море по-гречески?

— Как? — тихо спросила она, проникаясь его зачарованным взглядом. — Как, Санечка?

— Таласса! Посвист ветра, накат волны… Отсюда талассократия: цари Крита владели морями. Потом они стали властелинами загробного мира, судьями мертвых… «Там царь Минос, оскалив страшный рот»… Это из Данте. Как жаль, что нет ни рая, ни ада, и все кончается здесь! Навсегда и бесповоротно.

— Не хочу про смерть. Я, как тот старик: что мое, то мое. Если б только не старость!

— Господи, Лора! Ну какая там старость! Ты опять за свое. Я же люблю тебя! Тебя, как ты есть, твой ум, твою душу, — он понимал ее, мучительно сострадая, искал и не мог подобрать слова утешения, ибо не было их ни на русском, ни на иных языках, живых и мертвых. — Пойдем! — потянул за собой. — Хватит терзать холодильник.

— Хочу, чтоб было чисто, — Лора покорно прильнула к нему.

— Ты и так отмыла его до блеска.

— Мы оба с тобой рехнулись, — шепнула она, расстегивая пуговки на его мятой-перемятой рубашке.

— И это прекрасно.

Лежа в сумерках, они беззаботно болтали о всяких пустяках, строили планы, не очень веря, что все будет именно так, как им видится в эту счастливую, наверное, минуту, когда отступает прихлынувшая тоска и начинает казаться, будто зыбкий покой облегчения продлится, если и не на годы, то хотя бы на дни.

— Я совсем забыла сказать, — подперев щеку рукой, она повернулась на бок. — Ты написал изумительную статью! Я горжусь тобой, Сандро.

— Тебе на самом деле понравилось? Удивительно.

— Не вижу ничего удивительного. Или ты меня совсем за дуру считаешь? Конечно, по сравнению с тобой, я просто дубина, но ведь не настолько… Или настолько, Санечка?

— Настолько.

— Сволочь!

— За что боролись, на то и напоролись, сударыня. Очерк не получился.

— Кто сказал?

— Хотя бы главный.

— Он законченный идиот. Как-то видела по телевизору: нес полную ахинею. Типичная мания грандиоза.

— Ничего подобного. Отличный парень. Немного своеобразный, но с головой. Дело он знает. Материал получился не для газеты, слишком заумный. Я и сам вижу. Народ этого не поймет.

— Не знаю, как народ, а я все поняла. И про фашизм, и про мифологическое сознание. Ты очень глубоко копнул, Санечка, очень. Поэтому я и боюсь за тебя… Нам действительно лучше на какое-то время исчезнуть. Я увезу тебя, чего бы это ни стоило. Хочешь на Крит? Замечательно. Только не говори никому.

— Что? — не понял Лазо. Слушая вполуха, он ловил игру вечерних теней, придававших ее лицу какую-то особую грустную нежность.

— Не говори, куда едешь.

— Но почему?

— Лучше не спрашивай. Так надо, — долгим поцелуем она заставила его умолкнуть. — Договорились? — и быстро перевела разговор на другое. — Я почему заговорила о статье? Вовсе не для того, чтобы разливаться в похвалах. Ты в них и не нуждаешься… Меня очень просил Валентин. Ему нужно с тобой посоветоваться. Ты не против?

— Какой еще Валентин?

— Смирнов. Наш охранник. Он еще заезжал за мной. Помнишь? Ну тогда у тебя…

— Постой… Это когда неожиданно должен был нагрянуть твой благоверный?

— Не называй его так!

— А как?

— Кидин.

— Просто Кидин?

— Да, просто Кидин.

— Хорошо, пусть будет Кидин… Со стороны Смирнова это было довольно любезно. Что ему от меня надо?

— Я же говорю: посоветоваться.

— Но о чем? Какая у нас может быть точка соприкосновения?

— Есть такая точка, Сандро. У Валентина несчастье. Его сын связался с какой-то сектой. Все, как ты описал. Сделался замкнутым, отдалился от близких, перестал встречаться с приятелями, не показывается неделями. Олег вообще-то отдельно живет — они ему однокомнатную квартиру купили в Крылатском, но это не важно… Валентин несколько раз к нему заезжал: нет дома… Может, не хочет открывать?

— Вполне возможно. Симптомы типичные.

— Вот видишь! Валентин мне так и сказал. Как, значит, прочитал твоего — это он про тебя, а мне приятно, прямо бальзам на душу, — так сразу все по местам расставилось. Он и раньше подозревал, что дело нечисто, только никак не мог поверить.

— Поверить? Чему поверить?

— Ну как ты не понимаешь! Не мог поверить, что такое могло случиться именно с ними. Искал другие причины, успокаивал себя и жену, надеялся, пронесет. Очень даже понятно чисто по-человечески.

— По-человечески, — вздохнул Лазо. — Конечно, понятно.

— Олег был чудным мальчиком! Умница, прилежный, усидчивый. Получил красный диплом, отлично устроился по специальности, и надо же… Как они его охмурили? И ведь не гуманитарий какой-нибудь рехнутый — физик!

— Бывает и с физиками… Не знаю, чем смогу помочь, но готов встретиться в любое время.

— Спасибо тебе, мой хороший. Сделаешь доброе дело. Валентин — мне друг.

— С каких это пор?

— С недавних! А что?

— Ничего.

— Дурак ты, Саня.

— Сам знаю.

— Вот и молчи.

— Молчу, моя донна.

Глава сороковая Нью-Йорк

Вечерние выпуски газет вышли с аншлагом: «Кровавое убийство Вольфины Клоссан».

Мисс Клоссан, настоящее имя Эвелин Ожер, погубила не одну репутацию. За связь с ней поплатились карьерой двое сенаторов, трое конгрессменов и помощник одного из бывших президентов по национальной безопасности. Последний покончил жизнь самоубийством, запустив двигатель у себя в гараже. Согласно официальной версии, его срочно вызвали в Белый дом, но в тот самый момент, когда он собирался открыть ворота, произошел мозговой спазм. Стояла глубокая ночь, в доме все спали, и скопившиеся в закрытом пространстве выхлопные газы привели к трагической развязке. Мало кто поверил в несчастный случай. Ходили слухи, что Клоссан была замешана в скандальной истории «Иран-контрас» и с помощью шантажа нагрела ручки на поставках оружия.

Теперь вся грязь вновь выплыла на поверхность. Назывались имена известных кинопродюсеров и бизнесменов, с кем ее последний раз видели в свете.

На следующее утро газета «Ю. Эс. Тудэй» напечатала снимок, запечатлевший героиню порнофильмов с русским дипломатом высокого ранга — советником по вопросам науки. Стоя вполоборота с бокалом шампанского, Клоссан демонстрировала вырез вечернего платья, уходящий значительно ниже талии. Поскольку фотография была сделана в Глинкове, загородной резиденции миссии при ООН, газета воздержалась от комментариев. На официальном приеме и совершенно незнакомые люди могут обменяться протокольной улыбкой. «Нью-Йорк Таймс» и в этот раз оказалась впереди заезда. Полицейскому репортеру удалось добыть сведения о последнем приключении «лонгайлендской Венеры», не менее таинственном, чем ее смерть. В колонке, озаглавленной «Ее последний мужчина», сообщались пикантные подробности ареста и освобождения молодого программиста из Петербурга, которому выпало сомнительное счастье «ласкать самую неотразимую леди Америки за час до его гибели».

Ради красного словца репортер сознательно допустил неточность: «за час до гибели» счастливец ласкал не женские прелести, а клавиши своего компьютера, ставшего для него настоящей золотой жилой.

Виктор Рогожин, 1967 года рождения, кандидат физико-математических наук, лишний раз доказал, что невзирая на утечку мозгов в России еще остались гениальные люди. Жаль только, что все свои незаурядные способности он направил в русло, которое с большой натяжкой можно назвать научным поиском. Оба компонента присутствовали: наука и поиск, но их итоговая составляющая свелась к чистой воды криминалу.

Рогожин организовал в Петербурге процветающую компьютерную фирму. Его личный доход исчислялся сотнями тысяч долларов, которые шли в основном на дальнейшее развитие. «Научный поиск» программист вел параллельно бизнесу. Имея счета в американских банках, Рогожин разработал программу, позволившую ему проникнуть в их компьютерные системы. Сидя у себя на Литейном проспекте, он ухитрился перекачать по компьютерной связи несколько миллионов долларов на счета дутых фирм, зарегистрированных в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе, Андорре и Лихтенштейне.

Утечка была вовремя обнаружена, и банкам удалось вернуть почти все деньги назад. Прокуратура Нью-Йорка возбудила уголовное дело, потребовав привлечь афериста к суду. Москва после долгих проволочек подключилась к юридической процедуре, но когда дошло до ареста, выяснилось, что Рогожин ударился в бега. В помещении на Литейном милиция нашла одни пустые столы и горку черного пепла от распечаток, сожженных в унитазе. Рогожин был объявлен в розыск.

Искать его могли бы до морковкиных заговен, если бы не агент Интерпола, случайно обративший внимание на пассажира, прибывшего в Буэнос-Айрес из Парижа. Держа в руке синий, с серебристым орлом паспорт гражданина Соединенных Штатов, представительный, хорошо одетый мужчина, видимо, по рассеянности, встал не в ту очередь. Беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы свериться с пачкой фотографий, среди которых находился и присланный из Нью-Йорка портрет.

Паспорт, как и следовало ожидать, оказался липовым, хоть и выдержал проверку в трех аэропортах: Пулково, Хитроу, имени Шарля де Голля. Рогожина задержали и ближайшим рейсом переправили в США.

Тогда-то и появилась роковая вамп-мисс Клоссан, за каждым шагом которой, в надежде на поживу, следили репортеры скандальной хроники. Как потом выяснилось, именно она наняла адвоката, добившегося освобождения Рогожина под залог в миллион долларов.

Через три дня его нашли мертвым на ее вилле в Лонг-Айленде. Рогожин сидел за включенным компьютером, слегка откинувшись в кресле, словно решил на минуту передохнуть.

На теле не оказалось ни малейших следов насилия, лишь глазные белки опеленала кровавая сетка. Врач предположил инсульт.

Приехавшие вслед за полицией агенты FBI забрали труп вместе с компьютером. Полицейские слегка заартачились, но отступили: Рогожин проходил по федеральной линии.

Его смерть каким-то образом удалось скрыть от прессы. Вольфину Клоссан предупредили, что она привлекается в качестве свидетеля, и посоветовали не покидать город, а также не слишком распространяться по поводу случившегося. Она и сама не была заинтересована в огласке. И без того ее имя трепали по всякому поводу. «Секс-бомба», перед которой не может устоять ни один мужчина» — это был еще не самый забористый из расхожих штампов. За выражение «вагина-мышеловка», допущенное в газете «Нью-Йорк Пост», она содрала через суд полмиллиона.

Так уж сплетались вселенские струны причин и следствий, что они оказались рядом, мертвая Вольфина Клоссан и мертвый Рогожин, ее последняя добыча.

Сущность времени в его беспощадной необратимости. Даже ничтожную долю мгновения невозможно вернуть назад. Оно уже неразрывно слито с прошедшим и жестко определяет набегающий миг. Нам дано узреть лишь обрывки причудливой сети, заброшенной из вечного мрака в вечный мрак, и мы, а вместе с нами все живущее на Земле, трепещем и бьемся в ней, как в паутине, связанные единой кровью и общей судьбой.

Могла ли думать Клоссан, что достигнет апогея триумфа, когда о ней заговорит вся Америка? И все газеты дадут ее фотографии на первых страницах? И она появится на экранах по всем каналам, но мертвая, не живая?.. Где, когда завязался тот первый крохотный узелок? Чьими руками?

Бесполезно выкликать пустоту. Щемяще прекрасен мир с его заснеженными хребтами, пустынями, джунглями, дикой тайгой. В пожарах вечерних и утренних зорь, в чередовании приливов и отливов, в ходе вечных светил теряются микроскопические вспышки смертей и рождений, словно пылинки на ярком персидском ковре. Его изнанка не откроет тайну причудливого узора. Что толку разглядывать под лупой узелки, считая, сколько сотен их уместилось в квадратном дюйме? Все сцеплено воедино, и единая нить образует и орнамент, и райское дерево, и длиннохвостую птицу на нем, и плоды, и цветы из нездешнего мира.

Лучше всего фотографии пропечатались в «Кроникл». Моркрофт долго не мог оторвать глаз от обнаженной фигуры, слегка размазанной в толще воды. Клоссан убили на ее собственной вилле, в ванной. В остальном же полностью повторялся парижский вариант: удаленная печень и апокалиптический рисунок на груди: «Жена, облаченная в солнце» в звездном нимбе и месяцем под ногами.

Кроме заезженных общефилософских идей, ничего путного в голову не приходило.

Проститутка, авантюристка, порнозвезда — все так. Наверняка пробавлялась наркотиками и каким-то образом оказалась вовлеченной в секту. Тем не менее вопросов возникало значительно больше, чем возможных ответов. Русский компьютерный вор никак не вписывался в общую схему. Он-то с какой стороны? Татуировки на нем нет, к наркобизнесу, в первом приближении, не причастен; судя по его финансовой активности, по уши влез в махинации. Между тем она как-то узнает о его аресте, молниеносно находит нужного адвоката, да еще выкладывает миллион долларов.

Моркрофт пребывал в полной растерянности. Мешала какая-то затаенная, смутная и навязчивая мысль, которую никак не удавалось вытащить на поверхность. Так бывает обычно, когда на зубах навязает мотив, который вроде бы помнишь, но почему-то не узнаешь.

Он поймал себя на том, что рисует на полях газеты человечков со звездочками на голове, и тут его что-то тупо ударило в самое сердце.

«Клоссан!»

Где-то он уже встречал похожее имя.

Моркрофт выплеснул в мойку остывший чай, быстрым шагом прошел в гостиную, зажег торшер и присел у книжных полок, встроенных в стену справа от камина. Пролистав несколько справочников, он обнаружил лишь три более-менее сходных созвучия: русский инженер Классон, швед по происхождению, изобретатель метода добычи торфа, получившего название гидроторф; опять-таки русский шпион Клаусен, работавший в резидентуре Рихарда Зорге, и, наконец, виноторговец из Прованса.

На нем, единственном из ныне живущих, след, который вел в никуда, обрывался.

Или все же куда-то вел?

Машинально выписывая абсолютно ненужные ему фамилии, Моркрофт почувствовал, что неотвязный мотив зазвучал явственнее и четче. Его рука, безотчетно перечеркнув вполне достойных деятелей — шпион Клаусен в конце концов работал против общего врага, — вписала имена парижской танцорки и нью-йоркской актрисы горячего жанра: Фесоле — Вольфина Клоссан.[17]

И между ними с треском проскочила искра, как между шариками памятной со школьной скамьи электрофорной машины. И в этом прерывистом треске морзянкой отстукалось то исходное, что так беспокойно вертелось в мозгу. Голубоватыми вспышками обозначились опорные буквы: «Жена, облаченная в солнце»…[18]

Осталось лишь подчеркнуть извилистой, как молния в тучах, линией.

Моркрофт погасил лампу и долго сидел в темноте, безучастно глядя в окно, за которым густели фиолетовые чернила, слегка разбавленные желтоватой водицей отсветов фонаря на крыльце.

«Зачем? — спрашивал он себя. — Зачем секта гасит свои самые яркие звезды? Своими руками режет — и как! — курочек, несущих золотые яички? Или перестали нестись? Не на смену ли Вольфине Клоссан, порочной дэви, готовил О'Треди юную красавицу шакти — Патрицию Кемпбелл?»

Чем проще объяснение, тем вернее оно угадывает скрытые мотивы. Убирают нежелательных свидетелей — раз, проболтавшихся дураков — два, двурушников — три, и, наконец, тех, кому села на хвост полиция — четыре. Клоссан попадала по крайней мере под два пункта — первый и четвертый. Тоталитарные секты в этом смысле ничем не отличаются от гангстерских шаек. В той же «АУМ сенрикё» по личному указанию Асахары устранили несколько наиболее активных деятелей. Есть еще и пятый пункт, равно присущий практике террористических организаций и политических партий фашистского толка: ликвидация возможных соперников. Сталин убрал Троцкого, Гитлер — Рема. Едва ли Клоссан и эта гризеточка Фесоле претендовали на первые роли, а, впрочем, кто знает? Двенадцать звездочек о чем-то ведь говорят. Что, если всем верховодят женщины — высшие жрицы, «жены, облаченные в солнце»? Стояла же девка во главе Белого братства в России — Мария Дэви Христос!

Моркрофт вспомнил, что на другой день после появления статьи Клайва Доусона, «Нью-Йорк Таймс» напечатала еще одну подборку сообщений на данную тему. Приводились выдержки из молодежной газеты, выходящей в Москве. Там в частности говорилось, что Белое братство возникло отнюдь не на российской почве, а было заимствовано и, как прочие благоглупости, доведено до абсурда.

Автор, Моркрофт не запомнил фамилии, доказывал, что секта впервые возникла еще в двадцатые годы в Болгарии, где и по сей день ее сдвинутые приверженцы встречают рассвет, чтобы зарядиться от солнца энергией. Еще в той же Болгарии живут женщины, которых зовут нестинарками. Они славятся тем, что танцуют на раскаленных углях, не получая при этом ожогов.

Словом, от идеи насчет того, что в Лиге последнего просветления господствует матриархат, отмахиваться не стоило.

Наконец, но не последнее,[19] демонстративный, вызывающий характер убийств. Киллеры не только не пытаются уничтожить или хотя бы спрятать труп, как бы сделала это любая бандитская шайка, но, бросая наглый вызов обществу, выставляют его напоказ. И всюду один и тот же почерк: татуированное голое тело, вырезанная печень. Москва, Париж, Нью-Йорк. Где в следующий раз найдут «женщину, облаченную в солнце», обагренную собственной кровью? В Токио, Сеуле, Буэнос-Айресе?

Невольно напрашивался параграф шестой, непосредственно вытекающий из практики преступных сект и тайных религиозных братств, вроде тагов-душителей Индии, или африканского «общества леопардов»: ритуальное убийство, жертвенная кровь.

Не приходится удивляться, что маньяки, замыслившие спровоцировать светопреставление, взяли на вооружение самые дикие обряды. Обращение во тьму архаики, порука кровью, демонстрация силы и готовности умереть — и все это символизирует принесенная в жертву жрица.

В данном контексте макабрическая загадка с печенью разрешалась сама собой. Согласно первобытным верованиям многих народов, печень служит вместилищем души. Тело глумливо швыряют на всеобщее обозрение, а печень… Печень, возможно, бальзамируют и помещают в своем людоедском капище, а то и поедают сообща, как это делали в войну самураи, как доднесь практикуется где-нибудь в недоступных дебрях Новой Гвинеи.

Моркрофт по праву слыл на редкость образованным и широко мыслящим человеком. Для него важнее всего было выстроить логическую схему, устраняющую, пусть временно, основные противоречия. Только тогда открывался путь к действию.

Пока автоматика записывала телефонные переговоры Пола О'Треди, детектив заставил себя не вспоминать о преступном гуру. Все равно никуда не уйдет, только даст лишние поводы зацепиться. Пусть FBI вынюхивает, от кого он получает и кому отдает бумагу, пропитанную дьявольским экстрактом спорыньи, вызывающим видения почище тех, что смущали Святого Антония в африканской пустыне. Бесполезно срубать головы огнедышащей гидре. На месте одной вырастают три еще более жуткие морды. Главный удар следует нанеси в самое сердце или в печень, где пребывает черная душа гада, низринутого с небес в адские бездны.

Не один Моркрофт бодрствовал в ту августовскую ночь, когда на Нью-Йорк налетел сухой и горячий ветер.

В прозекторской тюремной больницы близились к завершению кропотливые исследования внутренних органов Виктора Рогожина. Помимо обширных кровоизлияний в мозгу, вскрытие выявило инфаркт печени.

После того как были взяты образцы тканей, к работе подключилась лаборатория токсикологии. Никаких следов наркотиков и галлюциногенов хромотографический анализ не показал.

Изъятым в качестве вещественного доказательства компьютером занялись лучшие специалисты FBI. Были все основания предполагать, что удастся раскрыть секрет, позволяющий грабить банки, не прибегая к автомату и газовой горелке. Рогожин не был пионером в этой новой для полиции области криминала, но разработанная им программа оказалась наиболее эффективной. По-прежнему оставалось загадкой, каким образом он сумел получить необходимые коды.

Следственные действия неожиданно были прерваны на самой начальной стадии, когда снимались отпечатки пальцев. Поднятый с постели звонком из Вашингтона, в информационный зал вбежал шеф нью-йоркского отделения секретной службы Глен Конолли. Его сопровождал Реджинальд Уэлдон. Оба были взволнованы и тяжело дышали. Что ни говори, а годы берут свое. Гонка среди ночи далась пожилым джентльменам нелегко. От Уэлдона к тому же ощутимо веяло характерным амбре виски «Бербон».

— Где дискеты? — выбросив руку, Конолли нетерпеливо пошевелил пальцами. — Давайте сюда!

— И компьютер, — подсказал Уэлдон.

— И компьютер. Упакуйте в какой-нибудь ящик… Сколько их было? — забирая дискеты, спросил Конолли.

— Четыре, сэр.

— Это точно? Вы уверены?

— Согласно описи.

Высокое начальство отбыло тем же порядком, что и нагрянуло — озабоченно и торопливо.

— Наверняка подозревают вирус шестьсот шестьдесят шесть, — высказал предположение кто-то из операторов.

Примерно в это же время детективы закончили обыск на вилле Вольфины Клоссан. Джесси, старуха-домоправительница, заперла за ними парадную дверь, вызвала такси и, наскоро переодевшись, вышла через черный ход. Она ни за что не хотела оставаться в доме, где поселилась смерть. Старшая дочь, которая жила в Бронксе, звонила уже три раза. Лучше скоротать остаток ночи вдвоем. Заснуть все равно не удастся.

Никто так и не узнал, отчего на вилле вспыхнул огонь. По мнению пожарных, она загорелась под утро. Бушевавший над Лонг-Айлендом ураган раздул пламя, оно перекинулось на соседние дома, потом на сосны в парке, окаймлявшем чудесные пляжи, и вскоре излюбленное место отдыха ньюйоркцев превратилось в бушующий ад.

На борьбу с пожаром были брошены команды со всего города, но шквальный ветер порождал новые очаги, охватившие прерывистым полукольцом побережье, на которое с гулом и грохотом обрушивалась штормовая волна.

Глава сорок первая Побег из «Матросской тишины»

При ночном обходе дежурная смена специзолятора тюрьмы «Матросская тишина» не обнаружила на третьем этаже охранника. Отсутствие коридорного на посту уже само по себе означало чрезвычайное происшествие. Пробежав по коридору, прапорщик Ульянов, словно споткнувшись, остановился у камеры номер 922. Дверь была приоткрыта. Такой оборот граничил со сверхъестественным, но даже нечистая сила избегает российских тюрем. Автоматика тем не менее несреагировала, хотя подключенные к замкам электронные устройства срабатывали при малейшем прикосновении металла.

Заглянув в глазок, прапорщик увидел, что заключенный вроде как лежит на койке, накрывшись с головой одеялом. Решетка тоже стояла на положенном месте, закрывая узкую амбразуру под самым потолком.

Внешнее благополучие лишь усугубило самые мрачные подозрения. И они подтвердились окончательно и бесповоротно. Под одеялом покоилась кукла — груда свернутого тряпья, которой придали контуры человеческой фигуры. Не иначе как в насмешку, на том месте, где надлежало быть голове, валялась, вверх переплетом, раскрытая книга: учебник английского языка под редакцией Ирины Бонг.

— Forever, my friends.[20]

Тюремные коридоры и лестницы огласил топот сапог. Долго искать не пришлось. На крыше, в том единственном уголке, что скрыт от наблюдения расставленных по периметру караульных, нашли привязанную веревку. Новенький альпинистский трос свешивался вдоль глухого фронтона, обрываясь в каком-нибудь полуметре от крыши фургончика, пристроенного за тюремной стеной.

Путь арестанта был ясен до мелочей, каждая из которых острой болью отдавалась в сердце начальника тюрьмы.

Выйдя из камеры, — кто открыл замки и отключил сигнализацию? — беглец каким-то образом — кто отпер зарешеченные двери? — попал на верхний этаж, где находились мастерские. Отсюда через окно он забрался на крышу и прополз по карнизу вдоль всего фасада до угла, за которым его ожидала натянутая веревка. И вновь тяжелый вопрос: кто смог пронести на территорию тюрьмы трос, подняться с ним на крышу и закрепить в нужном месте, не будучи обнаруженным при этом охраной?

Ответ напрашивался единственный: свои, свои, свои.

В предвидении грядущих неприятностей тюремная администрация буквально встала на уши. Сам факт, почти беспрецедентный, и способ побега усугублялись еще и послужным списком обитателя камеры 922.

Терентий Гаврилович Гладких пользовался в уголовном мире грозной славой. Иначе как Ликвидатор, его и не называли. И это не было обычной кликухой, а скорее констатацией непреложного факта. Безжалостный, хладнокровный убийца, беспощадный и точный, как механизм, Ликвидатор наводил ужас не только на воров в законе и воротил бизнеса, но и на судей. Он убивал по заказу, совершенно не интересуясь личностью жертвы. Получив свои сто тысяч долларов, Гладких мог вогнать пулю в кого угодно, даже в министра МВД или в Генерального прокурора, но таких заказов почему-то не поступало. Сам в прошлом работник милиции, он не пощадил бы и бывших сослуживцев, сунься они к нему в машину, как сделали это на свою беду двое гаишников на Рублевском шоссе. Еще троих милиционеров Гладких застрелил возле Тушинского рынка.

В отделении, где он начал карьеру, выделялся особой жестокостью, что, само собой разумеется, сходило ему с рук, пока не дошло до убийства. От тюрьмы удалось отвертеться, но с погонами пришлось расстаться.

Рифма возникла здесь не случайно. Покинув ряды МВД, будущий Ликвидатор предложил свои услуги авторитетам, с которыми давно поддерживал тесный контакт. Это был тот редкий случай, когда мент не только принимается как свой в доску, но и удостаивается коронования.

Об этом даже песню сложили во Владимирском централе, куда Гладких загремел на восемь лет за разбойное нападение на инкассатора.

Возглавив одну из действовавших в Подмосковье группировок, он начал беспощадную войну с конкурентами, поставив перед собой задачу наполеоновского масштаба — овладеть столицей, но встретил дружный отпор со стороны Авдея, временно объединившегося с чеченцами.

Потерпев поражение, Гладких занялся индивидуальным террором. В милицейском мире его пули частенько ложились в «молоко», но на новом поприще он наверстал упущенное и достиг снайперской точности. Достоверно известно, что он собственноручно положил воров в законе Сифона и Полюса. Уже находясь в СИЗО, взял на себя еще несколько громких убийств, включая Квантришвили. На сходке авторитеты единогласно осудили его на смерть, но Ликвидатор был неуловим и продолжал охоту, оспаривая венок Робин Гуда у Авдея, возненавидевшего мента-оборотня лютой ненавистью. За его голову уголовный конвент назначил крупную премию.

Нижний мир действовал по образцу верхнего, ибо они дополняли друг друга, как небесные выси и глубины земли.

Взяли Ликвидатора в Снегирях, в правительственном Доме отдыха, где он под чужим именем отлеживался после тяжелого ранения в позвоночник. Прознав, что его враг надолго обосновался в «Матросской тишине», Колян Авдеев не пожалел денег, чтобы до него дотянуться, но не тут-то было: Ликвидатора охраняли почище бывшего вице-президента, которому тоже пришлось попробовать местной баланды. Проведя столь непозволительную параллель, неугомонная «Кость» угодила пальцем в небо. Ни о какой баланде и речи быть не могло. По крайней мере Терентию Гавриловичу блюда приносили из ближнего ресторана «Уют», к нему ежедневно наведывались врачи, а курс физиотерапии он проходил в тренажерном зале, где накачивали мускулы охранники.

В задушевных беседах со следователями Гладких, видимо, тянул время, приписывая себе то одно, то другое нераскрытое преступление. Насколько оправдала себя такая нехитрая тактика, мог теперь судить обескураженный начальник тюрьмы.

Он знал, какой режим создали его подопечному и, по меньшей мере, догадывался, какие силы организовали охрану. В общей камере Гладких не прожил бы и двух дней.

По неписаной традиции, начались поиски стрелочника. Согласно графику дежурств, незавидная, но необыкновенно важная эта роль должна была достаться младшему сержанту Репкину, но тот, как сквозь землю провалился, а то и вовсе дематериализовался. Нет его, и все тут: ни на службе, ни дома. А ведь был! И не только был, но, как тут же выяснилось, пришел в тюрьму одновременно с Ликвидатором. Гладких в одиночку, а этот коридорным в службу режима — вот и вся разница. В один день пришли, в один и ушли, словно близнецы-братья.

Столь знаменательное совпадение смело, как карточный домик, прямо на месте сложившуюся легенду, будто бы Гладких, этот киллер номер один, изготовил макет револьвера и, захватив Репкина в заложники, принудил его бежать вместе с собой. Умилительная басня. Если случай с макетом имел, и не единожды, место в тюремной практике, то альпинистское снаряжение подготовил ангел небесный, не иначе, или всесильный джинн. Кто-то уже и слезу пролил заранее, мол, не сегодня-завтра выловят из Москвы-реки труп бедного сержанта.

На том и иссякло сердобольное вдохновение: уж слишком уши торчали. На стрелочника-мученика не клюнет даже студентка-практикантка с факультета журналистики. Кого не спроси, каждый скажет, что сержанта купили, да еще и добавит, перепустив матерком, не его одного. Народ, хоть и дурак, зато ушлый.

Предсказать реакцию прессы можно было, не прибегая к услугам астролога. На следующий день побег Ликвидатора оказался в центре всеобщего внимания. Один телевизионный комментатор назвал даже сумму, которая была затрачена на организацию: восемьсот тысяч долларов. Другой столь же авторитетно и доверительно сообщал, что Гладких уже находится за границей, где ему должны сделать пластическую операцию.

Разногласия возникали только вокруг кандидатуры будущей жертвы: чью же это драгоценную головку оценили так высоко? В том, что кому-то, очень могущественному, понадобилось мастерство Ликвидатора, не усомнился никто.

— Теперь жди чудес, — меланхолично отреагировал на сенсационную новость Корнилов. — Я давно ничему не удивляюсь.

— Увидим небо в алмазах, — согласно кивнул Всесвятский. — Перед затратами мафия не останавливается.

— Тут, брат, не мафия, как мы с тобой ее понимаем. Более серьезные товарищи поработали.

— Думаешь? У тебя есть основания?

— Сердце — вещун.

— Одного сердца маловато…

— При нашей-то жизни? — усмехнулся Корнилов. — Будь моя воля, я бы заранее в очередь на пересадку записался… Смех смехом, Вячеслав Никитич, но драчка на Профсоюзной наводит на серьезные размышления.

Выйдя из мэрии, где хозяин города только что дал энергичную накачку стражам порядка, они решили немного прогуляться. После дождя стало легче дышать. Шины успели досуха высосать асфальт на Садовом, но тротуары еще блестели, курясь испарениями.

Собственно, порке подверглась подведомственная мэрии муниципальная милиция. Руководители правоохранительных органов федерального подчинения присутствовали больше по протоколу, хотя всем было ясно, что резкая критика направлена и в их адрес. Побег Гладких и перестрелка на Профсоюзной по молчаливому уговору не обсуждались, но тень скандальных инцидентов, как выразился не особо сильный в риторике мэр, «незримо витала в зале».

— Вы требовали: дайте нам то-то и то-то, а уж тогда мы развернемся в полную силу! — рубил он с плеча. — Вам дали! Урвали, откуда возможно и невозможно, но дали. И что? Воз и поныне там. Так дальше продолжаться не может и не должно. Придется, как говорится, ударить по головам, начать кадровый отстрел.

— По существу он прав, — признал Всесвятский, когда, дойдя до метро, они завершили обмен впечатлениями. — Но не думаю, что кадровая перетряска приведет к существенным сдвигам.

— Смотря кто уйдет, а кто придет… Президент на коллегии МВД тоже говорил правильные слова. Но мэр действительно немало подкинул своим. У них и оклады намного больше, и техника не чета нам. Квартиры опять же… У него есть все основания требовать результатов.

— Если бы упиралось в технику и зарплату! В условиях всеобщего спада и кризисов не приходится надеяться на прорыв в какой-то отдельной сфере. Все взаимосвязано, а потому самопроизвольно подравнивается под нижний уровень.

— Скорость эскадры определяется по самому тихоходному судну. Каждому ясно, что чудес не бывает. Так, разговоры на публику… Двинем обратно?

В киоске возле метро Корнилов купил блок сигарет.

— Бросать не собираешься?

— Обязательно собираюсь! В этом году я уже дважды бросал… Какие у нас шансы пошустрить в нынешней атмосфере?

— Тебе виднее. Это у тебя новый министр. Как он вообще?

— Мы люди маленькие. Начальник ГУВД — вот мой министр. Пока до нас докатится, много воды утечет… На полную катушку развернуться не дадут.

— Я тоже так считаю. Помимо личных интересов, здесь и политика завязана. Правительство вынуждено заигрывать с банками, иначе обвал.

— Опять же выборы на носу.

— И выборы. Ничего не поделаешь, — Всесвятский развел руками, — приходится приноравливаться. Дешевый доллар задавил производителя. Думаю, экспортные пошлины отменят еще до осени. Угробить нефтяников себе дороже.

— Мы с тобой, Вячеслав Никитич, как стреноженные кони. Смерть как хочется порезвиться, а низя.

— А что Невменов?

— Он парень осторожный, дипломат.

— И правильно.

— Не спорю. Скажу больше: все, что от него зависело, он сделал. Слово теперь за мной.

— А ты не можешь…

— Не уверен. Пока хожу вокруг да около. Не знаю, как подступиться, а если совсем честно, жду у моря погоды.

— Оба мы ждем. Наверное, другого не дано на нынешнем этапе? Единственное утешение: копилка понемногу пополняется. Будет, о чем поговорить с Иваном Николаевичем по всем линиям: от Лобастова до Авдеева.

— Вот и ладушки. У меня появилась робкая надежда, что американцы со дня на день возьмут всю братию: Китайца, Японца, Мотю Певзнера… Тогда и мы попробуем устроить нашему приятелю небольшое представление. Авдея за жабры я ухвачу — это точно, а Кидин сам прибежит.

— Так уж и прибежит! Твоего Авдея он отрыгнет и не закашляется. Ущучить его можно только со стороны финансов. «Регент», как и многие банки, переживает трудности с рублевой наличкой. Если хорошенько поднажать на «Сибирь Петролеум» и «Октаэдр», его положение станет критическим. Других возможностей не вижу.

— Ну и поднажми. Кто тебе мешает?

— Пока никто. Мы уже предъявили налоговые претензии, но это комариный укус. В любом случае банк спасут. Понимаешь, в чем подлость? «Регент» — не «Чара», не «Тибет», не какая-то «Валентина». По объективным обстоятельствам ему не дадут лопнуть. Поддержат другие киты. И Центробанк, между прочим.

— А без Кидина «Регент Универсал Банк» существовать не может?

— Не совсем понимаю, куда ты клонишь?

— Меня не интересует судьба банка. Пусть себе здравствует на радость вкладчикам, где каждого второго можно подогнать под статью. Черт с ними, раз время такое… Кидин и сам до конца не знает, кого он пригрел.

— Ты о Лиге последнего просветления?

— И о ней. Мы не всегда проигрываем, Вячеслав Никитич, иногда и нам улыбается удача. Я Профсоюзную имею в виду.

— Хочешь сказать…

Именно! Секта — вывеска для дураков. Про «Печенкина», который на моей шее висит, я не говорю — сам все знаешь. «Атман» — это многомиллиардный бизнес: уран, изотопы, оружие, наркотики. Международный картель.

Обычно невозмутимый Всесвятский схватил Корнилова за локоть.

— Ты уверен?! — Они остановились под дощатым навесом, загородив узкий проход.

— Мы мешаем движению, — Константин Иванович мягко высвободился и посторонился, пропустив старуху, тащившую за собой сумку на колесиках. — Одного взяли живым: раскололся.

— Совсем иная раскладка получается…

— Я же говорю: сам прибежит. Приползет на пузе.

Глава сорок вторая Нью-Йорк

К утру стихия угомонилась, что позволило погасить последние очаги пожара на Лонг-Айленде, где дотла выгорело несколько усадеб, кегельбан и гольф-клуб. Значительно пострадала парковая зона.

Ровный западный ветер развеял гарь, которая, смешавшись с туманом, плотной завесой осела на Брайтон-Бич, где в многочисленных ресторанах и кабаре не утихало ночное веселье. Ностальгическая музыка просачивалась из каждой щели. Обрывки мелодий, преимущественно застойного периода, ненадолго заглушали грохочущие по эстакаде поезда. Масляными пятнами расплывались и гасли уличные фонари в сизой мгле, а она клубилась, ползла, съедая бессонные окна второго-третьего этажа, как будто кто-то поставил задачу подогнать все до уровня натруженных рельсов.

Где бы мы ни были, наши сны, наши ужасы остаются с нами. То ли дух какого-нибудь поселкового архитектора, поднаторевшего на подрезке садовых домиков, просочился из чьей-нибудь спальни, то ли сам неприкаянный Аракчеев, перемахнув через океан, превратился в облачную реку.

Над клубящимся паром в отрешенной от забот вышине молочным семенем висела луна, и Пастушья звезда Венера, грезя об утраченных чарах, роняла хризолитовые слезинки в чаши космических антенн.

Туда, на крышу одного из самых фешенебельных кондоминиумов, забрались двое крепких парней в форменных ветровках с буквами FBI. Еще двое заняли посты у парадного, а группа из четырех человек, прихватив с собой консьержа, поднялась на двадцать первый этаж. Выйдя из лифта, Реджинальд Уэлдон взглянул на часы. Было без трех минут семь. Дав знак подождать, он пересек мраморный холл и заглянул в коридор, застланный ковровой дорожкой. Длинный ряд однотипных дверей из красного дерева перемежался двумя выходами к лестничным маршам.

Ровно в семь, как и положено по закону, он позвонил в квартиру номер 2141. Остальные, вынув револьверы, встали по обе стороны двери. Прижавшись ухом — из квартиры не доносилось ни звука, — Уэлдон повторил звонок и отскочил в сторону. Прошло еще несколько минут, показавшихся слишком долгими, прежде чем прозвучало щелканье отворяемого замка.

В ярко освещенном проеме появился коренастый мужчина в грязноватой майке и длинных черных трусах, явно не местного производства. Потирая кулаком заспанные глаза, он хмуро глянул на ранних гостей и сразу все понял. Поскреб коротко подстриженную бороду, почесал заметно выпиравший животик и нехотя отступил в глубь прихожей, где уже возникла худосочная женщина в короткой шелковой комбинашке, отороченной дорогим кружевом.

Уэлдон перешагнул через порог. Детективы, опустив оружие, последовали за ним.

— Мистер Нефедов, вы арестованы по обвинению в вымогательстве, — объявил Уэлдон и скороговоркой воспроизвел традиционную формулу. — Ваше право не отвечать на вопросы, ибо все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде.

Нефедов что-то пробурчал и смачно выругался, надо думать, по-русски. Во всяком случае эти его слова не стоило заносить в протокол.

По обе стороны от него уже стояли агенты.

— Руки, — миролюбиво улыбнулся один из них, отстегнув наручники с пояса.

— Пусть сперва оденется, — усмехнулся Уэлдон. — Ваше имя, леди? — осведомился он, указывая на стеклянную дверь спальни, откуда вышла дамочка. — Вы тоже можете набросить на себя что-нибудь, если желаете. У меня есть разрешение на обыск.

— Настя, — она растерянно оглянулась. Сонное выражение на помятом лице сменилось испугом. — Анастасия Кублицкая.

— У вас есть какое-нибудь удостоверение? Водительские права?

— Есть, я сейчас, — она нервно передернула костлявыми плечиками. — Где моя сумочка?.. Ты не знаешь, где моя сумочка, Вовчик? — пробормотала, сбиваясь с английского на русский.

— Не беспокойтесь, мисс Кублицкая, — остановил ее Уэлдон. — Вы хозяйка квартиры?

— Я, — казалось, что она все еще не могла окончательно проснуться. — Я — хозяйка. У меня есть вид на жительство!

— Все в порядке, мисс. У нас нет к вам претензий. — Уэлдон уже давно не утруждал себя ненужными формальностями. В файлах были все данные на Кублицкую, включая номера ее «зеленой карты» и водительских прав с адресом в Денвере, как и у самого Нефедова.

В ходе совместной операции FBI и секретной службы за каждым шагом Китайца велась неотступная слежка. Разрешение на телефонное прослушивание судья подписал еще два года назад. Под наблюдение были взяты все эмигранты, с которыми Нефедов встречался в Майями, Лос-Анджелесе, Бостоне, Нью-Джерси и Торонто, причем не только русские, но и итальянцы из клана Гамбино, ливанец Халиб, японец Накамура — борец «сумэ», весивший четыреста двадцать фунтов, и наркобарон из Колумбии Огастино Вальдес. Когда наружка убедилась в том, что Нефедов прочно осел на квартире Кублицкой, в FBI решили взять его именно здесь. Это давало наилучший шанс бескровного исхода: на Брайтон-Бич Китаец привык считать себя королем и обычно обходился без охраны.

Вышло, как по писаному. «Король» оказался достаточно умным, чтобы не оказывать сопротивления.

Ему дали надеть спортивный костюм, позволили связаться с адвокатом и даже подкрепиться на кухне бутербродами, затем надели наручники В ходе методичного обыска были изъяты ноут-бук, записная книжка, деловые бумаги, сотовый телефон (917–849–2073) и револьвер «парабеллум».

— У вас есть разрешение на оружие? — спросил Уэлдон.

Нефедов не ответил.

— Но это ваш револьвер?

Китаец вновь использовал право, предоставленное ему Конституцией США.

— Может быть, ваш, мисс Кублицкая?

— Первый раз вижу.

— Револьвер номер 06 873, системы «парабеллум», с пятью патронами приобщается к делу.

Оружие явилось хорошим подспорьем к обвинению, выдвинутому против Нефедова. Он подозревался во многих преступлениях, но собрать достаточно убедительные доказательства удалось только по делу о вымогательстве.

В последних числах мая нефедовские боевики совершили налет на офис консалтинговой инвестиционной фирмы «Митинг трансконтинентл», принадлежавшей бывшим российским гражданам — Вячеславу Курдюмову и Юрию Кобылянскому. Под угрозой применения оружия обоих доставили в Нью-Джерси, где под русским рестораном «Гайда, тройка!» Нефедов арендовал конторское помещение.

Там он и принудил их подписать банковский вексель на четыре миллиона пятьсот сорок тысяч долларов. Охота на владельцев «Митинг трансконтинентл» началась еще в марте.

Один из частных московских банков, построивший свое благосостояние на средствах вкладчиков, вложенных на полгода под высокий процент, перевел десять миллионов на счет «Митинг трансконтинентл». Когда финансовый механизм, построенный по принципу «пирамиды», дал первый сбой, владельцы предприятия возложили вину на Министерство финансов и Центробанк. Трудно сказать, намеревались ли они рассчитаться со своими клиентами, преимущественно пенсионерами и лицами свободных профессий, или, как водится, оставить всех с носом, но, так или иначе, банк прекратил платежи.

По Москве прокатились антиправительственные демонстрации, а в адрес «Митинг трансконтинентл» поступило требование срочно возвратить те самые миллионы. Курдюмов и Кобылянский не спешили изымать деньги из оборота, что привело к трагическим последствиям. Президент лопнувшего банка был убит при невыясненных обстоятельствах. Благодаря крупной взятке следственные органы отказались от дознания, переквалифицировав убийство на самоубийство.

В Нью-Йорк зачастили доверенные лица жены и совладелицы покойного президента, которая спешно обвенчалась с таинственным незнакомцем, чье инкогнито так и не удалось раскрыть. Кто говорил — генерал с тремя звездами, кто — вор в законе. Курдюмов с Кобылянским выплатили треть суммы, но дознавшись, что за московскими эмиссарами стоит сам Китаец, в панике улетели во Флориду. Укрывшись в тропическом раю, они вошли в контакт с местным отделом FBI, откуда их передали по назначению в С-24.

Дальнейшие встречи с людьми Нефедова, включая наезд, проходили уже под наблюдением детективов.

Реджинальд Уэлдон понимал, насколько нелегко придется на суде адвокатам Китайца перед лицом неопровержимых улик, но он знал и другое. Изощренный крючкотвор может так запутать дело, что процесс растянется на долгие годы. Пришить же наркотики не удалось, невзирая на все ухищрения. Нью-йоркская полиция своим грубым вмешательством спутала все карты. Поэтому он и тянул с арестом, пока на чашу весов не лег весомый аргумент Сэма Моркрофта.

Детектив предложил создать вокруг преподобного Пола О’Треди полосу отчуждения, изолировать его от поставщиков. Пусть затрепыхается, начнет искать, пока не выведет на гангстерскую сеть, которую контролировал все тот же Китаец. По взаимной договоренности, русские обещали установить наблюдение за его порученцем в Москве — Николаем Авдеевым. Непонятно, почему они это не сделали до сих пор…

Закончив обыск, «борцы с русской мафией» усадили Нефедова в свой «кадиллак» и повезли на Манхэттен, в федеральную штаб-квартиру. Здесь его без церемоний подвергли телесному осмотру, сфотографировали в трех ракурсах и дактилоскопировали.

Когда, вновь надев арестанту наручники, детективы выводили его для отправки в тюрьму, их атаковала толпа журналистов. Один Господь знает, как им удается пронюхать, где можно ухватить поживу! Взбешенный Китаец, винивший в своих бедах прессу, поднявшую вокруг него трескотню, плюнул в лицо хорошенькой репортерше из «Юнайтед пресс», а корреспондента «Нью-Йорк Таймс» пнул ногой, выбив у него из рук «Пентакс» со вспышкой. Мастер бокса, он бы свалил этого писаку апперкотом, если бы не стальные браслеты.

В тот же день взяли еще восьмерых. Все, как один, подельники и компатриоты плененного «короля».

А Сэму Моркрофту похвастаться было нечем. Прослушивание О'Треди пока не принесло ощутимых результатов. В переговорах он соблюдал предельную осторожность. Условный язык, зашифрованные названия — ничего конкретного. Имена также не назывались. За все четыре дня он ни разу не попытался выйти на Нефедова или разыскать Пидкоблученко, на квартире которого, угол Мэдисон-авеню и Сто семнадцатой улицы, устроили засаду.

Проверка абонентов О'Треди, коих набралось более сорока, показала, что оперативный интерес представляют в лучшем случае трое: миссис Ферпоссон, содержательница мотеля на окраине Бостона, преподобный отец Мартин, собрат по лиге, обосновавшийся в Гринич Вилледж, и неизвестный, который связывался по сотовому телефону из самых разных мест. Нанесенные на карту точки группировались в широком ареале от округа Вашингтон до Нью-Джерси. Большая их часть пришлась на Манхэттен и Бруклин. Звонил он, как правило, из машины, о чем свидетельствовало перемещение сигнала по планам на дисплее. Только единожды световое пятно осталось неподвижным на шахматной сетке кварталов и улиц нью-йоркского Чайна-тауна. Дежурный оператор предположил, что абонент находится в одном из магазинчиков, примыкавших к ресторану «Мэй Фэй», или в самом ресторане, специализирующемся на кантонской кухне.

Моркрофт отдал на сравнительный анализ копию видеокассеты, запечатлевшую встречу Пидкоблученко с Чжан Канканом. Сопоставив звуковые характеристики, эксперт пришел к заключению, что голос, записанный при прослушивании, с восьмидесятипроцентной вероятностью принадлежит тому же лицу, то есть Чжан Канкану.

Треугольник замкнулся.

Отпечатанные с видеокассеты фотографии раздали агентам. Моркрофт лично отправился в «Мэй Фэй», но хозяин и официантки при взгляде на снимки лишь отрицательно мотали головой. Нет, они не знают этого человека и никогда не видели его у себя.

Местный полицейский, к которому он обратился с аналогичной просьбой, сочувственно улыбнулся.

— Вы ничего здесь не добьетесь. Китайцы принципиально не выдают своих. Сами разбираются, если гангстеры начинают наглеть и выходят за установленные рамки. К нам за помощью не обращаются, да мы и не лезем особенно. Зачем? Из всех районов Нью-Йорка этот самый благополучный. Конечно, не обходится без трупов. Как же без этого? Только мы их никогда не находим. Все шито-крыто. Так-то, приятель… Не хотите прохладиться бутылочкой пивка? Папаша Лан, — он назвал хозяина ресторана, — получает его прямо из Пекина. Дешевое, а по качеству не хуже «Премиума». И пельмени отличные. Не пожалеете. Я даже очень уважаю китайцев. Достойные люди. Тихо, спокойно, ни поножовщины, ни стрельбы, а где они сводят счеты, не мое дело.

— Ладно, уговорили, — махнул рукой Моркрофт и поплелся за копом обратно, в «Мэй Фэй». Он чертовски вымотался за эти дни.

Над входным проемом в три четверти круга, охраняемым парой львов из бирюзовой керамики, нависал козырек с выгнутыми концами из такой же сияющей черепицы. Полицейский, сунув руку в львиную пасть, покатал там какой-то шарик.

— На счастье, — подмигнул он. — Поневоле заделаешься китайцем. Вам еще и доброе предсказание подадут на десерт.

— Раз так, я угощаю, — сказал Моркрофт, проделав ту же процедуру.

— Идет, приятель. Я — Дэйв Стюарт.

— Сэм Моркрофт.

За двустворчатой дверью, покрытой алым лаком, открывался узкий коридор. Он под прямым углом сворачивал к лестнице. Ресторанный зал находился внизу.

— Вы обратили внимание на двери? Они почему круглые? — счел своим долгом объяснить Стюарт. — От злых духов! И повороты — тоже. Китайцы верят, что черти летают только по прямой. Чудаки!

В нос ударил бальзамический запах курений, кипящего масла и всяческих пряностей. Почти все столики пустовали. Стюарт остановился возле стойки, отгороженной от лестницы лаковыми ширмами с перламутровой инкрустацией.

Пиво в зеленых бутылках со звездой на этикетке и впрямь оказалось недурным, а пельмени Моркрофту не понравились: слишком большие и сытные. В русском ресторане «Самовар» на Брайтон-Бич они были намного вкуснее и совсем крохотные. Но он похвалил.

— А что натворил парень, которого вы разыскиваете? — спросил Стюарт, взяв сигару у китаянки в розовой кофточке и синих шароварах.

— Хотелось задать ему несколько вопросов, — ушел от прямого ответа Моркрофт. — Но ничего не поделаешь — не повезло.

— Вы напрасно сюда сунулись, Сэм. Уже сегодня он будет знать, что его разыскивают.

— Что делать?.. Не учел национальной специфики, — Моркрофт мысленно признал правоту Дэйва. — А у этого Лана все чисто?

— В смысле?

— Ну, хотя бы наркотиков. За китайцами водится такой грех.

— За кем не водится, друг?.. Ты что, новичок в этом деле? Насколько я знаю, у вас парни зубастые.

— Ты не ошибся — зубастые, не мне чета. Я первый раз на задании… На таком задании, — уточнил Моркрофт.

— Темнишь!

— Зачем мне?

— Я же вижу: темнишь. Секретная служба не станет мелочиться ради какого-то уличного разносчика. Так?.. Ловишь матерого зверя?

— Вот это и предстоит выяснить, — пряча улыбку, кивнул Моркрофт. Настойчивость копа его позабавила: цепкий парень. — Вижу, на моем месте ты бы действовал более успешно.

— Мне и на своем не скучно. Хотел бы помочь тебе, Сэм.

— В самом деле?

— Не знаю, почему, но ты мне нравишься.

— И ты мне, Дэйв.

— У тебя ведь есть осведомители?

— Как же без них?

— Наркоманы?

— Попадаются и такие.

— А говоришь — новичок.

— Нет, Дэйв, это ты говоришь. Я только сказал, что первый раз на таком задании, но за совет спасибо.

— Совет? Какой совет? Я не давал тебе никаких советов, только спросил.

— Но я все понял. Взять за горло осведомителя, посадить на диету и довести до ломки. За порцию порошка он тебе отца родного продаст. Верно, Дэйв?

— Это незаконные действия.

— И называется пыткой третьей степени… Тем не менее подобное практикуется? Ты же не станешь отрицать?

— Теперь я вижу, что ты профессионал, Сэм, — криво усмехнулся Стюарт и щелкнул пальцами, подзывая официантку. Она принесла золоченую утку, внутри которой лежал счет. Он потянулся к заднему карману за бумажников.

— Чем-то обидел тебя? Мы же договорились: угощаю я.

— Как знаешь, но я на самом деле хотел помочь.

— Так помоги! Я готов закрыть глаза на небольшое отступление от принятых правил. Ты понимаешь, о чем говорю?.. Когда на карту поставлена жизнь сотен, если не тысяч людей — я не преувеличиваю, офицер, тысяч! — все средства хороши. Но у меня нет человека, который может вывести на этого кабана. Нет… Я в твоем районе, Дэйв, на твоем участке. Он был здесь не далее как вчера. Возможно, даже в этом же ресторане! Звонил отсюда такой же сволочи, как и сам. Вот ведь какая штука… Последствия я возьму на себя. Не сомневайся.

— Как его имя? — спросил Стюарт после недолгого размышления. — Или это секрет?

— Не для тебя, Дэйв. Его имя Чжан Канкан, но я далеко не уверен, что оно настоящее.

— Карточку не одолжишь?

— Бери все, — бросив на стол конверт, Моркрофт положил в утку полусотенную купюру и спрятал счет. — Фирма платит, — развел руками, словно извиняясь. — У тебя еще нет такой? — спросил, дав Стюарту налюбоваться на одутловатую физиономию «всадника».

— У меня? — удивился полицейский. — С какой стати?

— Значит, завтра получишь у своего лейтенанта. Мы разослали повсюду.

— Выходит, я не ошибся: крупная дичь. И впрямь на кабана похож.

— Ты всегда можешь найти меня по этому телефону, — Моркрофт ногтем обвел номер на визитке.

— О’кей, детектив. Я тебе позвоню. За успех не ручаюсь, но что смогу, сделаю.

— На большее я и не рассчитываю. Надеюсь на тебя, Дэйв, а теперь давай узнаем, что уготовил нам рок, — Моркрофт разломал двояковыпуклое, как линза, печенье, внутри которого лежала тоненькая полоска бумаги.

«Западный ветер принесет Вам приятное удивление» — гласил отпечатанный на машинке текст.

— Они всегда обещают только хорошее, — сказал Стюарт, раздавив хрупкую скорлупу.

— Но слишком неопределенно.

Из машины позвонил в FBI. Дилайла Брейтуэйт была на задании.

— Взяли? — спросил дежурного.

— Уже за решеткой.

— Что-нибудь нашли?

— Файлы и записную книжку. Там адреса, номера счетов, компьютерные коды. Ждут тебя.

«Вот тебе и западный ветер».

— Еду, спасибо.

Глава сорок третья Брифинг

Вызов к новому хозяину МВД явился для Корнилова полной неожиданностью. Человек сугубо военный, министр к оперативной работе прямого отношения не имел. Ко всему прочему, он неделю как возвратился из Грозного, где вел переговоры с дудаевцами, и едва ли успел войти в курс дела. Впрочем, какие-то подвижки уже обозначились. Один заместитель лег в больницу на профилактику, другой отправился на отдых в Сочи. Говорили, что приказы об их увольнении лежат на столе Президента.

Но от генералов до подполковника, да еще из московского главка, а не центрального аппарата, — дистанция астрономическая.

Ситуация немного прояснилась, когда, войдя в министерский кабинет, Корнилов увидел мэра и своего непосредственного начальника. Стало хотя бы понятно, откуда дует ветер. Мэр частенько поругивал муровцев, но всячески давал понять, что на него можно рассчитывать. Константину Ивановичу даже не предложили сесть. Так и стоял у торца длинного стола заседаний, пока за него говорили другие. Все решилось в считанные минуты.

Из приемной он, совершенно ошарашенный, вышел полковником, получив назначение на пост начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью.

Первое, от самого министра, поручение — собрать брифинг — удивило, пожалуй, не меньше, чем третья звезда на погоны. Создалось впечатление, что все заранее решено и просчитано на два хода вперед.

Мэрия ради такого случая предоставила зал напротив Столешникова, можно сказать, по соседству, и расщедрилась на легкий фуршет, как привыкли выражаться, позабыв, что есть еще а là.

Так и не надумав, о чем говорить, Корнилов сосредоточился на уголовных авторитетах.

— Я не знаю, чем руководствуются судьи, отпуская воров в законе, но привлечь их к уголовной ответственности действительно не так просто как может показаться с первого взгляда. Главная трудность в том, что сами они идут на преступление крайне редко… Пусть это не покажется странным, — услышав саркастический смешок, он слегка повысил голос. — Я бы сказал, в исключительных случаях, предпочитая действовать руками шестерок, боевиков. А расколоть, простите за выражение, исполнителя — не простая задача. Если он выдаст заказчика, то, как минимум, будет снят с довольствия. Я про общак говорю. Знаете небось?

Не дождавшись отклика — слушали его без видимого интереса, — Корнилов закончил мысль.

— Без поддержки с воли в тюрьме тяжело, но куда страшнее, если однажды ночью тебя придушит твой же сокамерник. Вот и получается, что колоться боевику не с руки. Какой же выход, спрашивается?

— И какой? — ослепив Корнилова вспышкой, с места встала высокая девушка в облегающих джинсах «Джордаш».

— Может, подскажете? Скажу спасибо.

Поскольку ни сам Константин Иванович, ни большинство собравшихся толком не знали, чем брифинг отличается от пресс-конференции, регламент нарушился, и пошли вопросы.

— Пожалуйста, называйте хотя бы свой орган, — попросила стенографистка в лейтенантских погонах, вызвав смех и одобрительный посвист молодежной по преимуществу аудитории.

— Газета «Комсомолец столицы» — мой боевой орган! — последовала незамедлительная реакция. — Вы ловите, судья выпускает, снова начнете ловить? Мартышкин труд получается.

— Я бы не стал утверждать столь категорично, но, будь моя воля, брал бы эту публику по выходу из зала суда… А если серьезно, кое-какие наработки у нас есть. Когда сняли табу с самого термина «организованная преступность», мы начали изучать образ жизни воровской элиты. У этой братии имеется своя ахиллесова пята — наркотики. От привычки, что приобретается в зоне, избавиться практически невозможно. Сами понимаете: биологическая зависимость. На этом мы их и берем. Хранение наркотического зелья, оружия — наши козыри. Хотя бы так удается подогнать под статью.

— Кошкины слезы!

— Вижу, вас на зоологию потянуло: кошки, мартышки… Да, сроки небольшие, но, говоря вашим языком, с паршивой овцы хоть файфоклок. Пусть посидят, подумают…

— Как обстоят дела с отмыванием денег? У нас есть сведения, что их прокручивают во всех московских банках. В «Регенте», в частности. Ваше мнение… Воронов из «Коммерсант-уикли».

— Конкретной информацией не владею, — уклонился Корнилов, — но в целом картина невеселая. Я не знаю в нашей экономике такой области, которая была бы свободна от криминала. Особой притягательностью, вы совершенно правы, отличаются финансовые операции, риэлтрская деятельность, автобизнес, казино и, к сожалению, нефть. В Америке, кстати, примерно такая же раскладка. За исключением нефти.

— Нам до Америки, как до луны. Не в смысле преступлений. Тут мы в лидерах.

— Это вопрос или констатация факта?

— Констатация. А вопрос у меня такой: как вы отнеслись к аресту Китайца? «Блиц-Новости».

— Одобрительно.

— И все?

— Чего же еще? Разве что поздравить американских коллег с успехом?

— Журнал «Знай и умей». Кто теперь король преступного мира?

— Я еще не читал светской хроники.

— Еженедельник «Женские дела»… Вы тут образ жизни авторитетов изучаете, психологией занимаетесь, а девушек убивают. Какие новости о Печенкине?

— Такого не знаю… Но если вы говорите о маньяке, совершившем четыре зверских убийства, его ищут. Притом не только в России. Аналогичные преступления были совершены в Париже и Нью-Йорке. Сейчас к поискам подключился Интерпол… Но я бы хотел задержаться на проблеме психологии. Вы, девушка, сказали…

— Я — женщина!

— Извините, гражданочка, не хотел вас обидеть… Вы упрекаете уголовный розыск за интерес к психологии преступника. Думаю, это не совсем правомерно. Вспомните хотя бы Чикатило. Сколько на нем повисло убийств? И сколько времени не удавалось выйти на след?.. Помог специалист, обрисовавший психологию маньяка, его внутренний мир, привычки и даже образ жизни.

— Еженедельник «Времена и нравы». Где сейчас находится Авдеев?

— Не имею понятия, — меньше всего Корнилов был готов обсуждать эту тему. — Еще вопросы?

— Нет, простите, Константин Иванович, вы должны знать. Вы же его брали!

— Брал. Вы лучше спросите у тех, кто выпускал на свободу. Я не знаю, где он.

— Закупает «мерседесы» у немцев через «Регент Универсал Банк».

Время, отведенное для брифинга, подходило к концу, но «Времена и нравы» обнаружили крутой нрав. Их было двое: тучный бородач с микрофоном и верткий юноша, державший его в прицеле видеокамеры.

— Ходят слухи, что он выставит свою кандидатуру на выборах в Думу. Вы не намерены воспрепятствовать? А то ведь туго придется. Против депутатского иммунитета не попрешь!

— Я знаю верное средство воспрепятствовать: не выбирайте.

— Расскажите об участии уголовных авторитетов в лоббировании законов. Андрей Солистиков, радиостанция «Свобода».

— Это долгий разговор. Но вопрос хороший. Лидеры преступного мира участвуют в лоббировании многих важных мероприятий в самых разнообразных сферах: от налогов до уголовного права. Хлеб насущный, как понимаете… Видное место занимают и выборы. Помимо того, что воры в законе сами лезут в депутаты, они еще и финансируют предвыборную кампанию некоторых политических партий.

— Не можете назвать, каких?

— Не владею вопросом. Я ведь простой советский сыщик, товарищи, — вызвав оживление, Корнилов собрался было закруглиться, но редактор новой газеты «Еще и еще» переключил общее внимание на проституцию и работорговлю.

— Не торговлю телом, — обстоятельно и со смаком разъяснил он, — так сказать, «живым товаром», а поставку девушек и даже девочек в зарубежные бордели, стриптиз- и топлиз-бары, гаремы шейхов. Хотелось бы знать приблизительную сумму оборота. Любовь приносит больше дохода, чем наркотики?

— Не берусь судить, какой промысел дает наибольшие дивиденды. Триллионы, инвестируемые в экономику и политику, «заработаны» — в кавычках! — самыми грязными способами: грабежи, разбой, вымогательства, торговля оружием и наркотиками. Львиная доля уходит, как я уже сказал, в общак, которым распоряжаются только коронованные особы. Между прочим, нервишки иной раз не выдерживают. Что бывает с теми, кто накладывает лапу на «золотой запас» преступных группировок, вы, думаю, догадываетесь. За прошлый год подстрелили девять воров в законе и восемнадцать авторитетов. Не знаю, как вас, а меня не радует такой процесс самоочищения. Выстрелы вообще не должны звучать на московских улицах… Тут справедливо указывали, что в банках отмываются грязные деньги. Они не только отмываются, но и работают, принося колоссальные прибыли. Короли у нас научились жить по-королевски. Если время позволит, могу привести некоторые примеры. Некто по кличке Циркуль выстроил в ближнем Подмосковье настоящий дворец с зубчатой стеной, башнями, откидным мостиком. Не дворец — замок. Лидер очаковской группировки Стась открыл в прошлом году пятизвездный отель в Будапеште. На самой престижной улице Ваци. Помимо этого у него роскошная гостиница в Вене, с рестораном и стриптиз-баром, мотель в Братиславе. Живет — не тужит. Заведения процветают, доходы растут и, заметьте, никаких неприятностей со стороны правоохранительных органов. Ну, я понимаю, Словакия, Венгрия. Молодые демократии, словом, недалеко ушли от нас… Но Австрия! Выводы делайте сами. Нас — я имею в виду милицию и конкретно себя — есть за что бить и очень крепко, однако… Подумайте над моими словами. Договорились? Знаменитого Китайца, кстати сказать, Федеральное бюро расследований почти два года пасло. Спасибо за внимание.

Ему вяло похлопали. Заслышав звяканье столовых приборов, народ устремился к выходу. Неожиданно с пламенной речью выступил издатель и редактор невзрачного листка под названием «Ять».

— Послушать нас, так уши вянут! — заорал он, приставив ладони рупором. — Брифинг какой-то выдумали, презентации, лоббирование, инвестиции, дивиденды, структуры! Неужели хороших русских слов не осталось? А, господа? Или только одно: вор в законе? Стыд и срам!

— Против фуршета не возражает, — поддел кто-то.

Корнилов собрал со стола бумаги и посмотрел на часы.

Десять минут он определенно перебрал, но, кажется, прошло не так уж и скверно.

— Я не слишком осрамился? — спросил он помощника мэра, сидевшего рядом со стенографисткой.

— Будем считать, что ваша инаугурация состоялась. Поздравляю, полковник.

Константин Иванович сошел со сцены и чуть не столкнулся с той самой корреспонденткой в джинсах, которая задала первый вопрос. От нее повеяло тонким цветочным ароматом, от которого сладко заныло сердце.

— Я могу спросить вас не для печати?

— Сделайте одолжение.

— Меня зовут Майя, Майя Раздольская.

— Очень приятно.

— Я представляю еженедельник «Тайная власть».Знаете нашу газету?

— Честно говоря, — почему-то смутился Константин Иванович, — я как-то перестал следить за печатью… Нет времени.

— Неважно. Мы специализируемся на таких темах, как магия, астрология, алхимия и вообще. Тайные науки и тайная власть. Власть звезд, власть судьбы, вещих снов, предсказаний, пророчеств, предвидений.

— Интересно, — дипломатично поддакнул Корнилов.

— Очень. Я прямо-таки в упоении от всего этого. Столько нового, увлекательного. Но тайная власть — это не только всяческая изотерика, но вполне реальная власть над человеческими душами. Вы понимаете?

— Религия? Или вы больше тайными обществами интересуетесь, вроде масонов, про которых чего только не наговорили?

— И то, и другое, и третье — все это наша тематика. В настоящее время меня больше всего волнуют секты. «АУМ сенрикё», правда, всем поднадоела, но ведь последнее слово не сказано? Так?

— Вероятно. Будем надеяться.

— А что вы думаете об «Атмане»? Лиге последнего просветления?

— Ничего не думаю. Мало что про нее знаю.

— Очень жаль. Как вы не понимаете? — она взволнованно прижала руки к груди, блеснув гранями крупного изумруда. — Это же тоталитарная секта! То-та-литарная. Они могут таких бед натворить, что Асахара с его зарином младенцем покажется.

— Полагаете? — Корнилов вскользь глянул на очаровательную посланницу тайных сил. Вблизи она уже не показалась ему такой молодой. «Лет двадцать пять, но хороша, ничего не скажешь».

— Я знаю, — с нажимом произнесла она. — Они погубили мою подругу, прекрасную женщину, замечательную певицу. Мы не видели ее почти три месяца. Где она, что с ней? Ужасно.

— Может быть, все не так страшно?

— Страшно. Именно, что страшно! Они сделают, что не удалось Асахаре.

— Вы говорите — они. Кто конкретно? Фамилии, адреса? Факты, Майя… Простите, отчество?

— Типично милицейский подход… Просто — Майя.

— У меня — да, милицейский, а у вас? Журналистский? Я — рядовой представитель власти, не тайной, а — как бы точнее сказать? — публичной. Вы хотите, чтобы мы разыскали вашу подругу? Спасли ее? Но, простите, для этого нужны исходные данные. Ее похитили?

— Завербовали, околдовали, загипнотизировали — я не знаю, что они с ней сделали, только она потеряла себя. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Я вовсе не собиралась ни о чем просить. Поймите же вы наконец, что над всеми нависла угроза вселенской катастрофы! Нужно бить во все колокола, иначе они сделают это!

— Снова — они! Так мы далеко не уедем… Бить во все колокола! Легко сказать. Почему же не бьете? Написали бы хоть в вашей газете. Глядишь, письма пойдут. Кто-то откликнется, вот и потянется ниточка.

— Я писала и буду писать, но вы же ничего не читаете. Никто не читает… Нет, вы не думайте, у нас большой тираж, но круг немного не тот, специфический. Власть предержащие о нас и не знают. Простите, что напрасно отняла у вас время.

— Не стоит. Был рад знакомству, Майя.

Корнилов не чувствовал угрызений совести, что вынужден был валять дурака. Скрыв за маской холодного безразличия свой интерес к секте, он действовал профессионально, и только. Но какая-то смутная неудовлетворенность не давала ему покоя.

На работе уже знали о новом назначении. Восторженные; но далеко не всегда искренние поздравления, намеки на скромный банкет и все прочее, что обычно полагается по такому случаю.

Улучив свободную минуту, он навел справки о Майе Раздольской. По линии МВД и ФСБ на нее ничего не было. Но на психиатрическом учете она состояла.

«Жаль!»

Глава сорок четвертая Гамбург

Полнолуние в Северной Корее ознаменовалось дивным видением. Сотни поколений привыкли различать волшебного зайца в тенях на светлом лике владычицы ночи, но что-то неуловимо переместилось в их причудливых сочетаниях, и толпы людей, заполнивших улицы Пхеньяна, увидели вдруг знакомые черты «любимого и уважаемого вождя и отца». Знамение было истолковано однозначно: душа почившего Ким Ир Сена теперь на Луне.

Южнее тридцать восьмой параллели, в столице Южной Кореи — Сеуле, где еще оплакивали жертв рухнувшего универмага и обвалившегося моста, ночь прошла без чудес. Полная луна, обливая фосфорическим глянцем черепицу древних буддийских храмов, несла сквозь легкие облачка с детства знакомый профиль трудолюбивого зайца, занятого приготовлением эликсира бессмертия.

Когда же заступило на стражу дневное светило и, поднявшись в зенит, озарило исполинскую чашу олимпийского стадиона, в ложе появился живой бог.

Сан Мён Мун, сопровождаемый неразлучной супругой, приблизился к микрофонам и, подняв благословляющую длань, открыл свадебную церемонию. Божественную чету, облаченную в желтые — цвет императоров — одежды, в венцах со звездами на челе, глубоким поклоном почтили семьдесят тысяч пар, готовых связать себя священными узами брака. Подобной свадьбы не видел мир. Недаром сообщение о ней заранее было послано редакторам Книги рекордов Гиннесса. Оригинальность данного спортивно-матримониального предприятия заключалась не только в его беспрецедентной массовости. Подавляющее большинство женихов и невест впервые увидели своих суженых только здесь, на стадионе. Официально считалось, что пары подбирал лично Мун. На самом деле он лишь утвердил списки, подготовленные в приходах его вселенской «церкви унификации».

В тот же день, но с учетом движения Солнца по часовым поясам, аналогичные мероприятия, правда, не столь грандиозных масштабов, прошли в Париже, Гамбурге, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Торонто и Москве.

Бывший слесарь и недоучившийся студент, Мун решил напомнить о себе заблудшему в пороках человечеству в самый критический момент, когда сорвалась и погасла звезда Асахары, а на горизонте в кровавых испарениях появилась неведомая доселе комета, влача за собой шлейф пугающих слухов. По мысли устроителей, возможно, интуитивной, свадебное веселье призвано было развеять мрачные опасения, связанные с преступной деятельностью «АУМ сенрикё», эсхатологическими проповедями Лиги последнего просветления и прочих сект, запятнавших свои непорочные ризы человекоубийством. Сколь коротка память поколений! Никто и не вспомнил, что «живой бог» — Мун называл себя то Иоанном Крестителем, то самим Христом — сидел в корейских тюрьмах за совращение малолетних прихожанок, а в Америке — за неуплату налогов. Джимми Джонс, умертвивший всю свою паству, тоже на первых порах объявлял себя земным воплощением Иисуса, Будды и председателя Мао Цзэдуна в едином лице, но быстро опомнился, удовольствовавшись скромным титулом бога вообще.

Юные супруги, впервые в жизни взглянувшие друг другу в глаза, ничего не знали о боге по имени Джимми, сгинувшем в тропических дебрях, как не помнили и слышать не желали о сексуальных похождениях Сен Мён Муна, ибо нет прошлого у богов.

Все времена тонут в бездне вечности.

Четыре миллиона адептов восторженно приветствовали своего кумира, совершавшего вояж по странам и континентам.

В Москве его принимал президент Горбачев, едва ли сознававший, с кем он имеет дело. Мун, Асахара, Рон Хоббарт — какая разница? Главное — харизматический лидер.

— «Мунизм — государственная религия России», — провозгласил Мун еще при коммунистах, и такое сошло.

— «Я беседовал с учителями, включая Христа, и в мудрости победил их», — заявил он, прибыв в Нью-Йорк, и это тоже проехало под восторженный визг.

Циклон с Северного моря принес в Гамбург холодный ливень, но к полудню погода улучшилась, и свадебные торжества мунистов прошли при ясном солнце.

На Воробьевых горах, в Москве, в этот час уже приступили к праздничному застолью, в Сеуле наступила ночь, которую без преувеличения можно назвать брачной, а над Пхеньяном вновь взошла Луна с портретом незабвенного вождя, который полвека назад служил в советской военной разведке в чине капитана и был удостоен ордена Боевого Красного Знамени.

Всех, кто помнил этот факт биографии, давным-давно расстреляли…

К событиям в Гамбурге, что и событиями назвать нельзя, покойный вождь и живой бог Мун не имели касательства. В свадебной церемонии на морском берегу приняли участие всего-навсего тридцать семь пар, а последователей Ким Ир Сена, пожалуй, и вовсе не было в старом ганзейском городе. Но, хоть и успела набить оскомину непреложная истина, что Солнце одно на всех, и Луна — одна, и все связано в пространстве-времени, никуда от нее не денешься. Свято место пусто не бывает. Мун далеко, Асахара дожидается суда в токийской каталажке, зато в Альтоне объявился некто Шри Скандха, свой местный божок — тоже Христос и Будда, а заодно и тримурти — индийская троица: Брахма, Вишну и Шива.

— Я хочу, чтобы каждая моя просьба воспринималась вами, как приказ Господень, — так говорил он ученикам. — Если вы не станете повиноваться мне, у вас сначала разрушится душа, а потом вы умрете физически.

Дав просохнуть траве, фрау Аннелиза Далюге занялась работами в цветнике, но ее мысли были заняты сыном. Он не давал о себе знать целый месяц. Мальчик и раньше надолго исчезал из дому, но всегда возвращался. Ему пошел двадцать шестой год, он уже взрослый и имеет право на личную жизнь. Несколько необычный характер этой жизни не слишком тревожил почтенную даму. В том, что ее Эдмунд примкнул к последователям какой-то индийской религии, она не видела ничего необычного. Такая уж нынче пошла молодежь. Вечно чего-то ищут, бунтуют, и вообще их не устраивает жизнь, которую ведут родители. Еще в раннем детстве у Эди обнаружилась склонность к бродяжничеству. Первый раз такое случилось, когда ему не было и шести лет. Пришлось даже обращаться в полицию.

Домашний врач объяснял странности в поведении ребенка родовой травмой: ему прижали щипцами головку. Отсюда ужасные мигрени, ночное недержание мочи, обмороки. Наверное, и стихи, что он начал писать в школе, тоже как-то связаны с общим состоянием. Не только она, но и муж Гюнтер так и не смог понять, какая в них заложена мысль. В том, что какая-то мысль обязательно должна быть «заложена», фрау Далюге не испытывала сомнений.

И такое сочинил десятилетний подросток!

Все рождены, чтобы в урочный час оставить мир, и никому не возбраняется искать ручей, реку или еще что-то. Но как можно убить родник? Замуровать, что ли? Все равно где-ни-будь просочится. И, главное, зачем? Не слиться с прасущим? Она и слова такого не знала.

Гюнтер, а он, слава Богу, доктор и дипломированный инженер, рассмеялся и объяснил, что прасущее — это нечто гипотетическое, предшествующее сущности.

Сплошная глупость, короче. С возрастом пройдет.

Действительно, постепенно ребенок выровнялся, окреп, увлекся спортом, даже стал чемпионом на ежегодной регате. И учился хорошо. Правда, закончив школу, отказался встать под знамена бундесвера, избрав альтернативную службу в психиатрической больнице под Альтоной.

— Армия сделала бы из него мужчину, — огорчился отец, — но это его дело. Если ему приятнее выносить горшки, нежели маршировать, пусть.

В больнице все и началось. Кто бы мог подумать, что «прасущее» станет постоянным пунктиком? Далюге-младший познакомился с Эберхартом Ганом, бывшим бегуном на дальние дистанции, проходившим курс лечения от алкоголизма. Выписавшись, этот тип пригласил Эди погостить в лесничестве, в доме папаши, такого же психа. Там уже обосновался с группой последователей индус Шри Скандха, которого они почтительно именовали гуру — учитель. Вся компания забиралась в самую чащобу, где у каждого было свое любимое дерево, которое — дикий обычай! — надлежало подкармливать собственной кровью.

— Мы медитируем под сенью буков, ставших нашей неотъемлемой частью, — туманно объяснил Эдмунд, вернувшись в Гамбург. От новых друзей он был в восторге. — Если бы вы только знали, какие прекрасные люди! Чистые, добрые, честные! Я счастлив, что они приняли меня в свой круг.

Аннелиза не знала, что значит «медитировать».

— Они так молятся, — растолковал Гюнтер.

— Молятся? Но какому Богу?

— Не все ли равно? Бог один.

Фрау Далюге не стала доискиваться. В конце концов нет ничего плохого в том, что сын сделался набожным. Она тоже посещала кирху по воскресеньям и жертвовала на благотворительные цели, не спрашивая пастора как иные дамы, зачтется ли это на небесах.

Перемены, происшедшие в мальчике, ее удивили и, пожалуй, встревожили. Во-первых, он заделался ревностным вегетарианцем. Вместо свинины с кислой капустой и тмином, которую обожал, ел теперь одни вареные овощи, орехи и какие-то семена. Огорчило другое. Эди, не сказав и полслова, продал гоночную яхту, а деньги послал своему черномазому гуру. Из дома исчезли ценные вещи: штучное охотничье оружие, золотой антикварный хронометр, подаренный покойным дедом, и огромный бивень мамонта, который привез Иоганн Кидин, русский партнер Гюнтера.

На все вопросы Эди твердил одно:

— Я хочу обрести просветление.

Он расстался со школьными приятелями, оставил Грету, с которой дружил много лет. Аннелиза видела в ней будущую невестку: скромная, работящая, из хорошей семьи.

На упрек матери Эдмунд цинично ответил стихами:

Не зная о том, что Шри Скандха требует от учеников полового воздержания, она была оскорблена медицинским термином.

И вообще сын стал груб, нетерпелив, вспыльчив. Стоило не так отозваться про его гуру, как он впадал в неистовство.

— Гуру все для меня! Он мой бог! Гуру будет сопровождать меня на пути к смерти!

Ну можно ли всерьез относиться к подобным заявлениям? «Гуру — бог»? Какая глупость! «На пути к смерти»? Мальчик переживет этого возомнившего о себе эмигранта, о котором следует заявить в полицию. Вымогатель и аферист!

Звонить в полицию Гюнтер отсоветовал.

— Нам не нужна огласка. Или ты хочешь, чтобы все узнали, какой у нас сын? Его примут за сумасшедшего. Это мы с тобой знаем, что он просто неудавшийся поэт. Он же бредит стихами! «Путь к смерти», «моление пустоте» — это поэтические метафоры. Как можно молиться пустоте? Ничего, перебесится… Денег все равно не вернешь. Яхта обошлась мне в семьдесят тысяч марок, но он вправе распорядиться своей вещью по собственному усмотрению… Ты не считаешь?

Аннелиза привыкла во всем соглашаться с мужем.

Переходя со ступеньки на ступеньку альпийской горки в саду перед домом, она методично обрезала сухие стебельки на кустах своих любимых гортензий. В это лето они были особенно хороши: голубые, белые, фиолетовые, розовые. Шапки махровых соцветий радовали глаз. Над ними порхали мотыльки, жужжали пчелки и какая-то крохотная пичужка, напившись из струйки, сбегавшей по ноздреватым, декорированным мохом и папоротником камням, уютно устроилась на цветущей ветке.

Растения умиротворяют, успокаивают, отвлекают от грустных мыслей. Не так уж глуп Эди, что породнился с деревом. Конечно же, Гюнтер прав. Смешно принимать за чистую монету поэтические преувеличения. Нельзя породниться с каким-то там буком и уж тем более передать ему свою душу. Это просто стихи. Шиллер в своих балладах и не такое накручивал. Оживают мертвецы, рыба приносит со дна моря перстень… Милый вздор. Или взять «Ивиковы журавли»?

Заслышав телефонный звонок — трубка с антенной лежала на плетеном столике в глубине сада, — Аннелиза заспешила вниз, вспугивая пригревшихся на ступеньках ящериц. Оступившись, она чуть было не разбила глиняного садового гнома в красном колпаке.

«А гномы разве не поэтическая фантазия?» — осенило ее. Где-то она слыхала, что Клопшток тоже не отличался в юности особым благонравием. Наверное, все поэты такие. Сначала их не понимают, потом ставят памятники.

— Мама, это я! — услышала она родной голос. — Мама, гуру сказал, что я умру в следующую пятницу. У нас с тобой осталась одна неделя. Мы скоро увидимся: я хочу умереть дома.

— Эди! Что ты такое говоришь? Где ты, Эди?!

Но он уже дал отбой.

Фрау Далюге схватилась за сердце. Ей стало нехорошо. Опустившись в заскрипевшее под ней кресло, тоже плетеное, она разрыдалась, но когда схлынул первый приступ отчаяния, немного успокоилась и попробовала рассуждать здраво.

Откуда этот проклятый индиец знает, когда должен умереть ее дорогой единственный мальчик? Почему именно в пятницу? Как Иисус? Но они не веруют в Иисуса, молятся пустоте, смешивают кровь с соком деревьев. Эдмунд разговаривал вполне спокойно, может быть, немного экзальтированно, но он вообще такой. Ни горечи, ни печали она в его голосе не почувствовала. Таким тоном сообщают о самых будничных вещах, только не о смерти. Бред какой-то, не иначе. Или это у них шутка такая? Злой, бессердечный мальчишка!

Аннелиза решила позвонить мужу.

Вопреки ее ожиданию, Гюнтер воспринял сообщение исключительно серьезно.

— Откуда он звонил?

— Не знаю! Он ничего не сказал. Я спросила, но Эди уже повесил трубку.

— Дура! — вспылил генеральный директор I.G.Biotechnologie. — Сколько раз надо повторять, что все номера у нас автоматически записываются?

Она жалобно всхлипнула.

— Успокойся, Анхен, — в отличие от сына, который быстро впадал в агрессию, Гюнтер Далюге был отходчив, благодушен и жизнелюбив. Молоденькие шлюшки ничуть не мешали ему лелеять свою старушку. Он дорожил домашним уютом и покоем в семье. Поэтому и на выходки Эдмунда взирал сквозь пальцы. Но теперь, когда, кажется, дошло до крайности, пришла пора действовать со всей решительностью. — Я сейчас выезжаю и разберусь.

Когда его «мерседеc» въехал в ворота, Аннелиза почти успокоилась. Раз в дело вмешался Гюнтер, все уладится.

Регистратор номеров — такие приборы производились на фабрике Зефкова вместе с подслушивающими устройствами — показал, что звонок был из Мюнстера. Оставалось лишь гадать, за каким чертом туда занесло Эди. Но что возьмешь с полоумного? Повезло им с сынком, ничего не скажешь.

— Что он еще говорил?

Аннелиза слово в слово повторила весь разговор.

— Значит, обещал приехать?

— Обещал. «Дома, говорит, хочу помереть».

— Что ж, давай подождем, но в полицию я все же сообщу.

— Ты же не хотел?

— Тогда не хотел, а сейчас хочу. Надо, понимаешь? Кто его знает, этого дурака! Такое может выкинуть!.. Нет, я обязательно позвоню. Пока не поздно… Лучше перестараться, чем потом всю жизнь себя грызть.

И он позвонил, но не в полицию Мюнстера, а в Мюнхен, в главное управление Федеральной разведывательной службы BND. Слишком поздно дошло до господина директора, в какие сети угодил его непутевый наследник. Ну йога, думал, какой-нибудь дзен-буддизм, на котором помешаны сопляки, а оно вон как обернулось. О Лиге последнего просветления вроде бы и был наслышан, но, вечно занятый мыслями о работе, как-то не сообразил, не сопоставил с «просветлением», коего жаждал сын.

К его сообщению отнеслись с предельным вниманием. Обещали немедленно связаться с Мюнстером и отыскать молодого Далюге.

— Нам понадобится его фотография, господин генеральный директор.

— Сколько угодно. По какому адресу выслать? Я могу отправить с ближайшим самолетом.

— Не затрудняйте себя. Мы подошлем своего человека.

— Позвольте вам выразить мою безграничную признательность. Я буду ждать в офисе на Бинненальсгер.

Вынув из семейного альбома несколько фотографий, он сел в машину и уехал.

Не прошло и часа, как фрейлейн Эмма, новая секретарша, с которой Далюге уже успел пару раз поужинать, ввела к нему маленького улыбчивого человечка с глубокими залысинами.

— Бруно Кампински, — представился он, пригладив седеющие виски.

— Прошу садиться, господин комиссар, — Далюге и мысли не допускал, что к нему могут направить простого агента. — Не угодно ли сигару?

С видом знатока Кампински понюхал манильскую регалию и сунул ее в верхний карман.

— Фото при вас?

— Извольте. На всякий случай я взял несколько… Разных.

— И правильно сделали… Приятный молодой человек! Как же его угораздило?

— Он, знаете ли, очень талантлив, поэт, а творческие люди так впечатлительны, эмоциональны…

— Понимаю. Не расскажете ли мне все с самого начала? — Кампински включил диктофон. Он давно искал случая подобраться к Далюге, не столько к нему лично, сколько к его компаньону Карлу Зефкову.

На Зефкова в BND собралось объемистое досье. Он был замешан в контрабанде оружия и наркотиков, но всегда действовал через сеть посредников, и поэтому нигде лично не засветился. Вступив в партнерские отношения с президентом крупного российского банка, Далюге и Зефков финансировали строительство предприятий по производству химикалий и лаборатории контроля медикаментов. Сделки были совершены в полном соответствии с законами обоих государств, но у русских возникли вопросы, зачем понадобились совместному предприятию аэродромы и такое количество аппаратуры для подслушивания. Помимо прочего, были зафиксированы контакты Зефкова с представителями «АУМ сенрикё» и правоэкстремистских организаций. Его престарелый отец, в прошлом нацистский крейслейтор, жил в Дамаске и, возможно, являлся передаточным звеном в перекачке стратегических материалов из России на Ближний Восток. Собрать доказательства какой-либо противозаконной деятельности, однако, не удалось.

Кампински надеялся, что убийство гендиректора коммерческого банка, через который осуществлялись операции Далюге — Зефкова, прольет дополнительный свет. Судя по печати, в Москве началась кампания по дискредитации Ивана Кидина, их финансового партнера, посетившего в прошлом месяце Гамбург по многократной бизнес-визе.

Выслушав рассказ Далюге, Кампински сочувственно покачал головой. Ни одного сколь-нибудь значащего факта. Отец фактически ничего не знал о сыне. Рядовой случай.

— Вы правильно поступили, господин советник, обратившись непосредственно к нам. Надеюсь, самого худшего не случится, но я бы не стал недооценивать серьезность положения. Нам известно имя Шри Скандхи. В сектах такого рода безоглядное подчинение гуру соблюдается неукоснительно. Человеческая личность подавляется совершенно. Этого достигают различными методами: голодом, лишением сна, с помощью наркотиков и других специальных средств. Вы сами сказали, что он часами просиживал в неподвижной позе. Медитировал, погружался во внутренние глубины. Люди сами не замечают, как превращаются в безвольных рабов, роботов. Они перестают отличать реальность от галлюцинаций, что нередко приводит к трагическому исходу.

— Почему же федеральные власти, полиция терпят подобное положение? — Далюге оценил уважительную обстоятельность и такт офицера секретной службы. Назвав его советником, тот как бы подчеркнул, что в глазах закона генеральный директор крупного предприятия не просто частное лицо, имеющее равные с другими права, но, прежде всего, член магистрата. — Видимо, не до конца сознают опасность для общества? — добавил он, давая понять, что не ставит знак равенства между полицией и разведкой.

— Вы отчасти правы, господин Далюге. В этом проявляется слабость демократической системы. Судебные процессы против главарей сект чрезвычайно редки.

— Но почему?!

— К сожалению, их последователи становятся бессловесными животными, им и в голову не придет обвинить в чем-то своего сатанинского бога. Те же, кто вырывается из-под дьявольской власти, чаще обращаются за помощью к священнику, чем к полицейскому. Редчайшее исключение — суд над Хасаном Осгером — лидером группы «Хак Ел», называвшим себя «гласом господним, которому должно подчиняться все живое». Вы помните тот нашумевший процесс?

— Извините, но как-то мимо меня прошло.

— В самом деле? — удивился Кампински. — Процесс широко освещали в печати.

В течение нескольких лет Хасан подвергал полсотни своих последователей изощренным издевательствам. Пятнадцать «учеников» жили вместе с ним в темном подвале площадью около сорока квадратных метров. Среди них были и маленькие дети, которых «божий глас» дрессировал, как собак. Двух-трехлетних малышей сажали в ванну с ледяной водой и держали там, пока они не посинеют. Ребятам постарше Хасан предписал особую «диету» — полбуханки хлеба в день. Самый младший член секты — четырехмесячный Ахмед — умер, когда его попробовали подержать на таком же рационе…

— Все проклятые эмигранты! — вздохнул Далюге.

— Своих тоже хватает.

— Я бы убивал их, как бешеных собак.

— Нашим либеральным законодательством преступления не были квалифицированы как тяжкие. После длительного судебного разбирательства Хасан Осгер был приговорен всего к трем годам тюремного заключения.

— Сколько же их, этих чертовых гуру? Хасаны, Шри… Не выговоришь, как там дальше.

— По оценке министерства внутренних дел, сегодня в Германии насчитывается около семисот подобных религиозных организаций. Число участников всевозможных кружков, тайных обществ, центров и сект превысило два миллиона человек.

— Целая армия! Бундесверу с ней явно не справиться, — Далюге был потрясен. — Их вожди, надо думать, высасывают уйму денег?

— Вы даже не представляете себе, сколько! В прошлом году, например, только за счет продажи собственных портретов, рубашек со своего тела и подобных предметов поклонения они получили около двадцати миллиардов марок. И это не считая многомиллиардных пожертвований, сделанных учениками. Секты приобретают комплексы зданий, загородные лагеря, самолеты и теплоходы… Это новость для вас?

— Н-нет, — с натугой произнес Далюге. — Я знаю, что мой сын щедро снабжал деньгами своего Шри.

— Если бы один он! Колоссальные средства позволяют сектантам приобретать друзей в высших эшелонах власти. Неудивительно поэтому, что ревностные защитники ложно истолкованной свободы вероисповедания обнаружились в ландтагах некоторых земель.

— Кого вы имеете в виду? — насторожился Далюге, вспомнив, что по просьбе Зефкова подписал какую-то петицию. Кажется, это касалось тяжбы кришнаитов с городским магистратом. Они требовали предоставить им центральную площадь для манифестаций, а обер-бургомистр воспротивился, поскольку в тот день ожидалось прибытие русской эскадры с дружественным визитом.

— Многих влиятельных лиц: депутатов, правительственных чиновников, видных промышленников. Не хотелось бы в столь трудную минуту упрекать вас, господин советник, но ведь и вы, по-моему, приложили свою руку?

«Так и есть: знает!» — подосадовал Далюге. Он не очень вникал тогда в суть, тем более что всем сердцем был на стороне бургомистра, но Карл настаивал, а отказать компаньону в таком пустяке не представлялось возможным. Тем более что были задеты личные интересы: несколько миллионов марок кришнаиты вложили в предприятие Зефкова — все, что получили от продажи литературы.

— Теперь вспоминаю. Был такой эпизод. Но Общество Харе Кришна, по-моему, не относится к разряду тоталитарных? Или я ошибаюсь?

— Кришнаиты действительно не замешаны в уголовных преступлениях и не употребляют наркотиков, но во всем остальном ничем не отличаются от прочих. Та же жесткая дисциплина, строгая иерархия, тотальный контроль и ежедневная промывка мозгов. Основатель секты Абхой Чаран Де нарек себя Прабхупадой, что значит «стопа Господня». Такой же самозванец, как и прочие, титуловался святейшеством, как римский папа. Вы не читали последний номер «Штерна»? Там есть любопытные выкладки насчет роста сектантских настроений. Мы еще до конца не осознали, что столкнулись с гигантским религиозным конгломератом, который однажды может превратиться в силу, куда более влиятельную, нежели христианские церкви.

— Но это означает крах европейской цивилизации! — задетый за живое, воскликнул Далюге.

— Именно так, — удовлетворенно кивнул Кампински, поверив в искренность порыва. Несомненно, сказалась личная трагедия. — Почти по Шпенглеру: «Закат Европы». Сектантские вожаки, надо отдать им должное, выбрали самый подходящий момент для активизации: конец века, конец тысячелетия. Даже с астрономической точки зрения мир вступает в новую эпоху — век Водолея. Если судить по началу, не завидую потомкам.

— Поэтому и твердят в один голос: «Конец света, конец света»?

— На этом сходятся все секты, включая кришнаитов. Шри Скандха не оригинален. Хочу заверить, господин советник, мы не пожалеем усилий, чтобы вырвать вашего сына из его когтей, но дальнейшее будет уже целиком и полностью зависеть от вас. Вам придется очень нелегко. Понадобится максимум терпения, такта… О медицинской помощи и говорить не приходится. Мы еще по-настоящему не осознали, какую ношу взвалило на наши плечи само время, и практически беспомощны в борьбе за душу человека с силами зла. Это задача поистине фаустовского масштаба. Не знаю, сумеем ли справиться. На церковь, как не прискорбно, надежда слабая.

Бруно Кампински не преувеличивал. В потоке информации, поступающей в BND со всего мира, деятельности сект уделялось почти столько же места, сколько контрабанде наркотиков. Международный терроризм и подпольные каналы, по которым распространялись ядерные материалы, по-прежнему находились в первых строках криминальных сводок, но отдельные позиции все чаще перекрывали друг друга.

Зловещая тема Армагеддона, словно Каинова печать, просвечивала сквозь мутные воды традиционной уголовщины и политического экстремизма. О чем бы ни говорили наставники бесчисленных культов, их проповеди в конечном счете сводились к предсказаниям скорой вселенской катастрофы. Единые в неприятии реального мира, сектантские лидеры обещали спасение только «просветленным», своим. «Сознание Кришны» именовало современную эпоху «железным веком»; «веком невежества» называли ее проповедники «трансцендентной медитации», а Церковь тела Христова пророчествовала о наступлении «периода великих мук» и «конца времен». Космическая борьба с сатаной, предваряющая наступление «века завершения нового завета», уже началась, объявил на свадебных торжествах Мун.

Роковую идею пограничности нашего времени, исторической отмеренности его существования можно называть безумной, разрушительной, какой угодно! Но от нее никуда не уйти, от этой древней и вечно новой идеи. Живая действительность день за днем льет воду на мельницу непрошеных спасителей, возомнивших себя богами. Человек не может смириться с мыслью о смерти. На нее, как на камертон, отзываются потаенные струны души. Куда легче поверить в неизбежность тотального уничтожения: «Человечество дошло до последнего предела! Цивилизация исчерпала себя!».

Официальные церкви, идеологии, философские системы — никто, как неустанно твердили бесчисленные пророки, не способен найти выход из тупика. Только они, новые мессии — и каждый при этом называл себя — нашли единственно верный путь и вместе со своими верными последователями, вовремя порвавшими с порочным обществом, безболезненно смогут пережить грядущий катаклизм вселенской истории.

Выводы, к которым пришли аналитики из мюнхенского центра BND, в основном совпадали с прогнозами Интерпола. После, а возможно и вследствие, разоблачения подрывной деятельности «АУМ сенрикё» между главными сектами эсхатологического толка наметилось нечто похожее на сближение. Несмотря на тайную конкуренцию, лидеры достигли соглашения о координации пропагандистской работы. Это нашло конкретное выражение в установлении единой даты «конца времен» — 28 февраля 1999 года.

Оперативные данные подтверждались результатами социологических опросов, проведенных во многих странах среди различных групп населения.

Бруно Кампински разделял мнение американских специалистов, считавших, что объединение сект под началом единой для всех харизматической персоны едва ли возможно в обозримом будущем. Непомерные амбиции «богов» делали подобную перспективу маловероятной. Единственным двигателем, способным обеспечить их тесное взаимодействие, являются деньги. Именно в этой сфере и обнаружились настораживающие признаки разделения зон влияния. За кулисами столь тревожного процесса могли стоять анонимные финансовые и политические круги. FBI удалось выявить ряд лиц, связанных деловыми интересами с одной, двумя, а то и несколькими сектами.

У BND были серьезные основания подозревать Карла Зефкова, который, помимо долевого участия в ряде предприятий, принадлежавших ранее «АУМ сенрикё», являлся одним из соучредителей германо-российского Института сверхсознания с филиалами в Гамбурге, Кельне, Москве и Петербурге. По неподтвержденным сведениям, там отрабатывались методы управления поведением человека, сходные с теми, что нашли широкое применение в практике Лиги последнего просветления. На средства Зефкова в Лейпциге была издана на немецком языке «Бхагаватгита»[21] — «Песня Господня» — в интерпретации покойного создателя учения «Сознание Кришны» Прабхупады.

Заручиться сотрудничеством Далюге, который мог и не разделять взглядов своего компаньона, а то и вовсе пребывать в неведении, стало для Кампински первоочередной задачей. Случай, сам по себе достойный сожаления, предоставил такую возможность.

— Как только удастся хоть что-нибудь узнать, я незамедлительно поставлю вас в известность, господин советник. Можете звонить мне в любое время суток, — заверил он, вручая визитную карточку.

Эдмунд не явился ни назавтра, ни в следующие дни. Напрасно Гюнтер Далюге названивал в BND и полицию Мюнстера. Кроме заверений, что предприняты все необходимые меры, он ничего не услышал. В тревожном неведении минула мучительная неделя. Генеральный директор, как обычно, поехал к себе в контору, однако работать не мог — сидел, как на иголках, ждал. Аннелиза тоже не отходила от телефона, предусмотрительно поставив на блюдце пузырек с успокоительными каплями. В тревожном ожидании прошла и роковая пятница. Супруги провели мучительную, бессонную ночь.

— Я верю, верю, — захлебываясь слезами, заклинала Аннелиза, — он жив, наш мальчик! С ним ничего не случилось, иначе бы я знала. Мы увидим его завтра. Он вернется, вернется…

— Конечно, вернется. Эти негодяи опоили его. Эди и сам не ведал, что говорил. Обыкновенный нервный срыв. Фотографии разослали по всей стране. Если бы что-то произошло, а я и мысли не допускаю, нас бы немедленно известили.

Кампински позвонил, когда они меньше всего ожидали, в воскресенье вечером, в десять тридцать.

Труп Эдмунда Далюге выловили в водоеме замка Вишеринг.

Построенный в 1271 году бург, служивший резиденцией князьям — епископам Мюнстера, ровно через семьсот лет подвергся генеральной реконструкции и был превращен в музей. Всего две недели назад его закрыли для посетителей. В подвальных помещениях сквозь штукатурку проступили пятна плесени. Инженер из архитектурного управления посчитал, что восточная стена, веками выдерживавшая напор воды, нуждается в ремонте.

Пока шло обследование, персоналу предоставили отпуск, и замок остался практически без охраны. Директор музея полностью полагался на систему сигнализации, поставленную фирмой Карла Зефкова ELTCOM.

Совершая утренний обход, сторож, остановившись покормить лебедей, обратил внимание на раскрытые ставни окна на втором этаже примыкавших к башне покоев. С внутренней стороны ставни были раскрашены крестом в красно-белые геральдические цвета господ фон Дросте и прямо-таки бросались в глаза. И водное зеркало, слегка встревоженное ветерком, повторяло фамильную эмблему епископа Альберта фон Вульфхейма, дублируя тревожный признак. Открыть ставни извне было невозможно. Даже ураганный ветер не смог бы сорвать мощные задвижки из нержавеющей стали.

Сторож позвонил директору, а тот в свою очередь вызвал полицию. Видимых следов вторжения обнаружить не удалось. Запоры, сигнализация — все пребывало в исправности. Первым делом директор бросился в шестой зал, где находились диорамы, запечатлевшие подвиги мюнстерских воинов. Свидетельства боевой славы как живописные, так и вещественные, оказались в полном порядке. Никто не только не покусился на унтер-офицерские ружья восемнадцатого века и кавалергардские палаши, но даже не прикоснулся к витринам. Отпечатки пальцев были бы видны на чуть припыленном стекле. Сокровища замковой капеллы и, прежде всего, Георгий Победоносец кисти итальянского мастера, тоже были на своих местах.

Немного успокоившись, директор повел полицейских на второй этаж, машинально пересчитав висевшие над лестницей оловянные блюда.

В комнате, где были раскрыты ставни, царил образцовый порядок. Резные панели на стенах, паркетный пол, гербы на бронзовых плитах перед камином — все блестело, как новенькое, в косых лучах, что мягко просачивались сквозь матовые витражи.

Директор потянулся к шпингалету, собираясь распахнуть раму, но криминалист в штатском отстранил его.

— Сперва пальчики, доктор. Они должны быть, если только ваш сторож не забыл запереть ставенки.

Дактилоскопических следов, облазав окно снизу доверху, он так и не увидел.

— По-видимому, работали в перчатках. Опытные ребята… И пол чистенький.

— Но зачем, с какой целью? — недоумевал директор.

Ответ ждал в рыцарском зале.

На ковре под резной доской 1520 года, изображавшей жития апостола Павла, лежало обезглавленное женское тело с татуировкой на груди. Рядом валялась сорванная с крюка алебарда. Судя по крови, запекшейся на лезвии, с момента убийства прошло не менее суток. На спине просматривались характерные пятна.

Срочно затребовали судебного медика.

— Двое суток, — определил он.

Пол и стены вокруг опрыскали люминолом. Кровь, пропитавшая ковер, замерцала неярким болотным свечением. Отдельные капли, местами затертые, вели в коридор и дальше, на лестницу, которая поднималась на галерею второго этажа.

Пунктирный след обрывался у порога той самой комнаты у западной стены, где были распахнуты ставни с крестами.

Выходило, что убийца проник в замок только затем, чтобы затащить туда женщину, обезглавить ее, а отрубленную голову выбросить в водоем?

Совершеннейшая нелепица! Не только мотивация, но и сама картина убийства не поддавались разумному осмыслению. Так мог действовать только заведомый сумасшедший.

Не бог весть какая, но все-таки версия. Подкрепить ее можно было обыскав дно водоема, из которого, как в Венеции, вырастала стена. Прежде всего, голова требовалась для опознания трупа.

До того как прибыли водолазы с резиновой лодкой, в Вишеринг потянулись служебные «мерседесы». Кампински, находившийся всю неделю в Мюнстере, приехал вместе с директором полиции, опередив на несколько минут следователя и бургомистра.

— Постарайтесь не допустить журналистов, — попросил Кампински, едва увидел татуировку. — Чем позже узнают, тем лучше будет для всех нас. Шумиха гарантирована, а шансы раскрыть преступление невелики. — Резким движением он сорвал покрывало. — Печень не тронута, — пробормотал, склоняясь над обезглавленным телом.

— Что вы сказали? — не понял врач.

— Ничего. Извините.

Надутую лодку спустили на воду и она закачалась на зеленой глади, потревожив лебедей, которые неторопливо заскользили к другому берегу под навес раскидистых дерев.

Поиски продолжались почти до самого вечера, но результат превзошел самые смелые ожидания. Из омута тени, отбрасываемой стеной, аквалангисты подняли еще один труп.

Вода уже успела проделать свою разрушительную работу. Лицо вспухло и посинело, а глубокая рана через все горло открывала рваные выбеленные края. Стекавшие струи кроваво отсвечивали в ореоле вишневого золота. Изменения зашли не настолько далеко, чтобы нельзя было узнать молодого Далюге.

— Ну и дела! — врач озадаченно поцокал языком. — Алебардой такого не сотворишь.

— Считаете? — Кампински отодвинулся, пропуская фотографа.

— Она же тупая, как лошадиный скребок. Голову отрубили со второго, если не с третьего удара. Вы что, не видели?

— Я плохо разбираюсь в таких вещах. А это? — Кампински провел пальцем поперек своего горла.

— Трудно так сразу сказать… Похоже на опасную бритву, но пребывание в воде…

— Да-да, доктор, конечно… Посмотрите, как разбух живот.

— Это все газы, — врач попробовал расстегнуть спортивную куртку. — Молния, и та заклинилась — вода!.. Ну-ка, постойте, — он ощупал тело с боков, — тут что-то не так. Дайте ножницы!

— Момент, — покопавшись у него в саквояже, Кампински нашел хирургические ножницы с загнутыми концами, — эти подойдут?

— Какая разница! — врач нетерпеливо вспорол плотную синтетическую ткань.

Под курткой в пластиковом пакете желала изуродованная женская голова.

— Одно из двух, — глубокомысленно изрек директор полиции, — либо он отрубил ей голову, а потом перерезал себе горло и утопился, либо их обоих убил кто-то третий. Вы говорили, что этот парень не в себе, коллега?

— Так оно и есть, господин директор полиции. Вы совершенно правы: третьего не дано… Кто-нибудь знает эту женщину?

— Вроде где-то я ее уже видел, — отозвался один из полицейских. — Похожа на Франци, а? — толкнул он локтем напарника.

— Франци и есть, она самая. На прошлой неделе выступала в «Спортпаласте».

— Как вы сказали? — Кампински достал записную книжку. — Франци? А фамилия?

— Извините, не помню. Ее все так и звали: Франци, да Франци. Злющая шлюха!

— Мы это сейчас уточним, — вмешался директор полиции. — Дама в нашем городе известная.

— Артистка, как я понял?

— Циркачка. Амплуа: «женщина-змея». Не только на манеже, но и в жизни. Унтер-офицер Ульрих верно заметил. Скандальная фигура. Шантажистка, вымогательница. Последний раз фигурировала по делу банкира Хорстенмайера. Она заставила старого дурака отписать ей чуть ли не половину состояния, после чего он вскоре скончался. Прямо у нее в постели. Наследники опротестовали завещание, точно не помню, но, по-моему, процесс еще не закончился… Вот не думал, что такая в секту пойдет. Уж у нее-то с головой полный порядок. Так умела скрутить нашего брата, что не приведи Господь!.. Запросите данные, Ульрих.

Унтер кинулся к машине.

— Погодите, я с вами, — догнал его Кампински.

Не прошло и минуты, как на экране компьютера побежали строчки.

Франзин Зоннебекль. Кличка Франци. Настоящее имя Гертруда Клаус. Год рождения 1967-й, место рождения Бохум. Дважды судима за хранение наркотиков. В 1986-м приговорена к 2 годам условно, в 1989-м, с учетом судимости, к 7 годам, в 1992-м освобождена в связи с беременностью и примерным поведением.Подозревается в нелегальной проституции, сводничестве, вымогательстве путем шантажа.

При иных обстоятельствах «примерное поведение» могло бы вызвать слезу умиления, но сейчас Кампински не обратил внимания на канцелярский штамп.

В голове, как чертово колесо, вертелось имя, вернее артистический псевдоним, «женщины-змеи». Распадались и вновь складывались, меняя места, буквы.

Franbin Sonnebekl.

Почему-то ярко-зеленые, как вода у стен Вишеринга, они наливались огнем, пока не запылало в мозгу адским пожаром:

«Eine Frau, mit der Sonne bekleidet».[22]

Он знал, заранее знал, что так будет:

«И явилось на небе великое знамение — жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд».

Москва — Париж — Нью-Йорк — Мюнстер.

Но почему печень?..

ВРЕМЯ ИДЕТ ВСПЯТЬ, ЕСЛИ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ВРАЧЕБНОЙ КОСМЕТИКОЙ ФИРМЫ «ТАНА»

Глава сорок пятая Провидец

Невменов тщательно подготовился к встрече с Варлаамом Дамиановым. Краткая литературная энциклопедия посвятила писателю всего несколько строк:

«Дамианов Варлаам Ильич. Русск., советск. прозаик и публицист. Род. в 1937 г. в Днепропетровске. Закончил в 1962 г. физ. фак. МГУ, канд. физ. — мат. наук, доктор филос. наук».

Далее шла библиография, довольно обширная, а затем критика.

Сергей Платонович не поленился полюбопытствовать. Подняв подшивки газет двадцати-тридцатилетней давности, он с удивлением обнаружил, сколь противоречивы были оценки творчества имярек. «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», журнал «Коммунист» — вся центральная печать, в основном сугубо партийная, высоко отзывалась о его романах, повестях и философских эссе. С другой стороны, такие издания, как «Литературная Россия», «Культура и жизнь», «Молодой коммунист», «Октябрь» и особенно «Молодая гвардия» требовали чуть ли не публичной расправы, называя Дамианова «буржуазным объективистом», «космополитом», «идеологическим диверсантом», «мистиком», «богоискателем» и т. д. и т. п.

Из скупой персоналии можно было заключить, что Дамианов не был членом КПСС, не удостаивался почетных наград и литературных премий, но широко переводился на Западе. Критическая свара вокруг него была лишь следствием незатихающей борьбы группировок внутри партийной верхушки и творческой интеллигенции. Об этом красноречиво свидетельствовали названия печатных органов, фамилии критиков и «пики волн времени», как называл их сам Дамианов. В 1965 году, когда после смещения Хрущева всколыхнулась реакция, молодого писателя клеймили со всех сторон, и ни единого голоса не прозвучало в его защиту. Подобная картина наблюдалась и в период оккупации Чехословакии. Не удовлетворившись КЛЭ, осветившей начальный период творчества, Невменов обратился к Литературному словарю. Закономерность подтвердилась. При Андропове роман «Мишель Нотр-Дам» вознесли, а через месяц, при Черненко, заклеймили. В период перестройки и гласности оппоненты окончательно потеряли всякий стыд и та же «Правда» обозвала Дамианова «литературным поденщиком», в пику «Известиям», где его причислили к классикам.

Бедный мастер! «Волны времени» швыряли его, как никому не нужную щепку. Первопроходец, осмелившийся еще в те времена прикоснуться, пусть с оговорками и под прикрытием цитат из классиков марксизма-ленинизма, к совершенно запретной тематике, в нынешнюю эпоху он оказался невостребован и забыт.

Невменов прочитал несколько книг и проникся невольной симпатией к несостоявшемуся пророку. Разносторонне и широко образованный, подлинный энциклопедист, Дамианов был обречен на нищую старость. Слишком умный и гордый, чтобы напоминать о себе, и слишком усталый, чтобы продираться локтями, он замкнулся в четырех стенах и пишет в стол, как когда-то, на самой заре.

Такое создалось впечатление.

Невменов порылся в старой записной книжке, где нашел телефоны знакомых «известинцев» и «правдистов». Как он и думал, многие хорошо помнили Дамианова. Бывший политический обозреватель, который и сам оказался не у дел, сообщил множество прелюбопытных сведений.

Оказывается, Дамианова вышибли с первого курса и чуть не посадили за шуточные стихи, которые он имел неосторожность прочесть на студенческой пирушке. Это была пародия на очень известные предвоенному поколению строки Квитко: «Климу Ворошилову письмо я написал, товарищ Ворошилов, народный комиссар…». Самого Квитко, вместе со многими писателями и поэтами еврейской национальности, расстреляли в 1952 году.

Дамианов выбрал своим адресатом не народного комиссара, который в ту пору был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, а никому в России неведомого австрийского писателя Зохера Мазоха, чье имя легло в основу термина «мазохизм». В параллель маркизу де Саду, осчастливившего науку «садизмом».

Под сурдинку шла реабилитация, не за горами был исторический двадцатый съезд, вдобавок и следователь попался приличный. Дамианов отделался исключением из комсомола и высылкой на 101-й километр. Там, в деревеньке Грудишино, он и написал свою первую книгу «Узники Великой пустоты». Опубликовать ее удалось с большими купюрами только после выноса мумии Сталина из мавзолея.

Народный комиссар, он же первый красный офицер, крепко подмочил репутацию участием в антипартийной группе Маленкова-Кагановича-Молотова и примкнувшего к ним Шепилова. «Оскорбление величия» таким образом утратило актуальность, но выпад против коммунистов навечно остался в досье, которое было заведено на будущего писателя Пятым управлением КГБ.

В писательский союз его приняли со второго захода, после седьмой книги.

Варлаам Дамианов, по паспорту Валерий Демьянов, откровенно обрадовался звонку. Видимо, его не слишком баловали общественным вниманием. Интерес, проявленный к нему со стороны Интерпола, просто не мог не возбудить любопытства. Иначе, каким бы он был писателем?

Варлаам Ильич принял Невменова в небольшой комнатенке, заваленной грудами книг и папок с вырезками. Все стены ее были увешаны буддийскими свитками, образками, старинными картами материков и звездного неба. Не случайно в газетах постсоветского периода его, вполне уважительно, именовали «астрологом» и «магистром тайных наук».

Передав привет от общего знакомого — профессора Сорбонны Латура, — Невменов начал разговор с Нострадамуса, справедливо полагая, что это поможет создать непринужденную атмосферу. Оседлав любимого конька, увлеченные люди быстро проникаются доверием к заинтересованным слушателям.

Показав, что владеет предметом, Сергей Платонович сосредоточил внимание на сбывшихся пророчествах салонского мудреца.

— Как это можно рационально объяснить? — спросил он, прежде чем затронуть горячую тему 1999 года.

— По-разному и никак. У меня есть своя теория структуры пространства-времени, но без интегралов и тензоров говорить не имеет смысла.

— А все-таки, Варлаам Ильич? На примитивном уровне.

— На примитивном и получится примитивно. Не хочу уподобиться безграмотным опровергателям Эйнштейна, завалившим Академию наук своими сногсшибательными открытиями. Между прочим, среди них есть и академики, и профессора. Один такой в Петербурге живет, бывший депутат горбачевского съезда.

— Вы тоже в чем-то расходитесь с теорией относительности?

— Ни боже мой! Это такая же незыблемая основа, как и физика Ньютона. Но наука не стоит на месте. Углубляясь в область ультрамалых ячеек, мы встречаем иные проявления структуры мироздания. Многомерность пространства, к примеру… Вы знакомы с теорией струн?

— Полный профан в физике.

— Вот видите…

. — Честно говоря, меня больше интересует человеческий мозг. Как можно знать то, что еще не наступило? В принципе? Неужели будущее заранее предопределено?

— И тут никуда не деться от физики. Стрела времени Эддингтона, частицы, двигающиеся со сверхсветовой скоростью, — тахионы, квантовая механика и все такое.

— Но мозг!

— А мы знаем, что это такое, наш мозг? Сознание, подсознание, сверхсознание? Мы — такая же частичка природы, как мегамир Вселенной и микромир кварков. Что, если наш мозг еще в материнской утробе знает все об окружающем космосе? Знает, но мы не умеем слушать, нам всегда недосуг. Такое возможно?

— Право, не знаю.

— Я тоже! Эйнштейн наглядно продемонстрировал, насколько относительны такие понятия, как прошлое, настоящее, будущее. В зависимости от скорости космические часы показывают разное время. Какая-нибудь сверхновая звезда давно схлопнулась и погасла, а мы только через тысячи лет увидим ее вспышку… Впрочем, не мы… Нострадамус был гением, как Леонардо да Винчи, Данте Алигьери. То, что у нас в черепе едва в зачатке, у гения могло достигнуть высшего совершенства. Откуда музыка Баха, Моцарта?.. Понять это невозможно. Из недр самой природы-праматери? Птицы, да будет вам известно, с рождения знают все то, чего достигли композиторы, от шумеров до Шомберга и Шнитке. Канарейка — додекафонистка, как вам нравится?

— Ваши примеры, Варлаам Ильич, просветили меня без формул. Я не то чтобы стал понимать, но как-то интуитивно приблизился…

— Интуитивно! Верное слово, хоть мы и не знаем, что такое интуиция. У животных она развита лучше. И у так называемых примитивных народов, живущих в согласии с окружающим миром. Пока не исчезли последние островки, у нас еще остается шанс воскресить утраченное знание древних.

— И где они, островки?

— Откуда я знаю?.. В Гималаях, Тибете, в Микронезии, на Новой Гвинее. Можно отправиться на поиски истины за тридевять земель и обрести ее в математических формулах, в йогических текстах и сутрах Праджня-Парамиты. В себе самом наконец.

— В себе? Путем медитации, что ли?

— И медитации… Нострадамус не подозревал о существовании йогических методов, самадхи в частности, но я совершенно уверен, умел погружаться в глубины собственного «я» не хуже тибетского мистика, которому достаточно взглянуть на магический круг, чтобы выйти за границу реальности. Да, Мишель де Нотр-Дам был великолепным астрологом и умел истолковывать констелляции звезд и планет. Но небесный свод служил ему не только объектом наблюдения, а прежде всего такой же мандалой — магическим кругом, огненным зерцалом, как он говорил.

С живостью, неожиданной для его возраста, Дамианов сорвался с дивана, едва не опрокинув шаткую пирамиду из книг, и, нараспев, как обычно читают поэты, продекламировал катрен:

Почти седой, но сухощавый и юношески подвижный, он словно внезапно помолодел, подтвердив тем самым заумные теории об относительности времен. Невменов подумал, что вот так же, под влиянием минутного порыва, наивный первокурсник обнародовал свою крамольную шутку. «Небось и не догадывался, что в каждой группе есть платный сексот».

— Лучше, чем сам Нострадамус, никто не сможет ответить на ваш вопрос, — возвращаясь на место, уже совершенно буднично произнес писатель и как-то сразу потух.

Беседа возвратилась в прежнее русло вопросов и ответов, причем ответы становились все более вялыми и короткими.

Дамианов дал свое толкование уже известным Невменову предсказаниям ближайших событий, имевших место в бытность Нострадамуса при дворе Генриха Второго и Екатерины Медичи.

Угадана смерть короля на рыцарском турнире, его наследника Франциска, оставившего вдовой юную Марию Стюарт, а затем и трагическая кончина самой шотландской королевы. Полностью оправдалось и знаменитое пророчество, к которому постоянно возвращался в своих романах Дюма-отец. Три сына Екатерины Медичи сделались королями, но, вопреки всем ее ухищрениям, смерть расчистила путь к трону Генриху Наваррскому.

Дамианов незаметно перешел на французский, а Сергей Платонович с удовольствием ему поддакивал. Языком он владел значительно лучше.

— Вторую книгу центурий Нострадамус сопроводил развернутым посвящением Генриху Второму, — писатель, не глядя, вытащил с полки томик в дивном переплете из черного бархата. — Уверяю вас, это не было актом верноподданической угодливости. Он пытался объяснить природу своего редкого дара, спасаясь от инквизиции. Вот послушайте: «Опасность времени, достойнешний король, требует, чтобы такие тайны открывались только в загадочных предложениях, имея при этом только один смысл и ничего двусмысленного». Чувствуете? — вновь увлекся Дамианов. — В этих строках все: и невольное самооправдание за вынужденную зашифрованность, и намек на преследования инквизиторов, которые, следуя библейским запретам на всяческие гадания, не жаловали, мягко говоря, провозвестников грядущего. Знание будущего шло вразрез с краеугольным догматом о свободе воли.

— Но король не прислушался к Нострадамусу, как и Горбачев к Варлааму Дамианову?

— Откуда вы знаете? — отрывисто спросил писатель, захлопнув книгу.

— Земля слухами полнится… Но, если честно, из статьи о вас в «Собеседнике». Чтобы не показаться полным идиотом, я немного подготовился к нашей встрече.

— Вы не кажетесь полным идиотом, — пряча улыбку в усы, проворчал Дамианов. — Оставим в покое Михаила Сергеевича. Он, как и все мы, сын своего времени… А Генрих, верно, не обратил внимания. Рыцарь, любитель молодецких забав и прелестных женщин, он никак не отреагировал на посвящение. Возможно, уже лежа на смертном одре, после того как копье Монтгомери пробило ему забрало, он и вспомнил медика из Салона, но было поздно.

— Ничего не скажешь — поучительная история… Но сколь не притягательно прошлое, согласитесь, Варлаам Ильич, будущее нас, простых смертных, волнует куда более. Особенно достаточно близкое.

— Вы за тем и пришли?

— За тем и пришел… Не стану скрывать: главные усилия Интерпола направлены на противодействие международному терроризму. Есть тревожные признаки, что в самое ближайшее время террористы попытаются завладеть атомным оружием.

— А я и не сомневаюсь, что это произойдет.

— Не сомневаетесь?

— Если ничего не изменится, так оно и будет. Мир катится в пропасть. Существует такая опасная штука, как организованный, иначе говоря, спровоцированный прогноз. Уверен, что кто-то попытается устроить нам веселенькое представление в девяносто девятом году.

— Надеюсь, вам не слишком хочется, чтобы оправдался и этот прогноз Нострадамуса?

— За кого вы меня принимаете? И какое значение имеет мое желание? Уверяю вас, никого не интересует, что мне видится впереди, о чем думаю, чего боюсь… Нет, не боюсь: до тошноты не желаю.

— Вы не правы, Варлаам Ильич. От вас еще очень и очень многое зависит в нашем мире. И это не только мое мнение… Почему вы замолчали? Не пишете, не выступаете по телевидению?

— «Я воплощу любой твой бред, так в чем же дело?» — «О дьявол, я ему в ответ: все надоело», — процитировал Дамианов по-французски.

— «Король ужаса» — насколько такое реально, по вашему мнению?

— Проголосуют наши замордованные соотечественники за какого-нибудь красно-коричневого хама — и готово! Ни перестройки не понадобится, ни ускорения. Разве только чуточку смазать приржавевшие шестерни.

— А как вы смотрите на деятелей типа Асахары? На Лигу последнего просветления?

— Возможно, но маловероятно. Скорее сектой воспользуется военно-фашистская клика. В качестве тарана.

— Но это означало бы войну, и не только гражданскую. Россия начинена ядерным оружием.

— Тогда считайте, что сбудется апокалиптическое и вместе с тем самое удивительное предсказание Нотр-Дама, — Дамианов провел рукой, словно снимая паутину с лица, и умолк, уставясь из-под насупленных бровей на свиток с одиноким иероглифом, нарисованным с изощренной небрежностью.

— Что означает этот знак? — поинтересовался наблюдательный интерполовец.

— «Му». Ничто, по-японски. Му-у-у-у… Тянуть надо до последнего выдоха. Дзенская каллиграфия. Символ Великой пустоты… Ладно, будь по-вашему, — Дамианов с тяжелым вздохом махнул рукой. — Я знаю, зачем вам понадобился. Третьего дня говорил с Парижем, так что не обессудьте: перспективы нерадостные. Все признаки налицо. Не в моих привычках хвастать, особенно по такому поводу, но мне удалось сделать своего рода открытие. Это прямо касается нострадамовой книги. — Он вновь взял в руки бархатный том и раскрыл его на бумажной закладке. — Слушайте внимательно… Как я уже сказал, Седьмая центурия соотносится с началом третьего тысячелетия. Ее открывает то самое послание Генриху Второму, о котором мы говорили. Там есть поразительное указание, странным образом ускользнувшее от внимания исследователей и бесчисленных спекулянтов. «Очаг войны вспыхнет рядом с Турцией», — дает Нострадамус приметы последних дней нашего века. Можем ли мы считать таким очагом Нагорный Карабах? По-моему мнению, это был детонатор, взорвавший Союз… В качестве точки отсчета подойдет и недавний рейд турецкой армии в Иракском Курдистане, и более ранний захват Ираком Кувейта.

— Точных попаданий более чем достаточно.

— Пойдем дальше, — Дамианов извлек свернутую в трубку карту мира и расстелил ее прямо на полу, прижав уголки книгами. — Смотрите сюда. Что говорит Нострадамус? «Начнутся волнения в Средиземном море со стороны Персии и Месопотамии, а также в Европе на сорок пятом, сорок первом и тридцать седьмом градусе северной широты», — он очертил узкую полосу от Персидского залива до Закавказья. — С Персией и Месопотамией — Иран и Ирак — полная ясность. Комментарии излишни?

— Приплюсуем сюда и террористические организации типа Хамаз, действующие по прямой указке. Пророк попал в самую точку.

— Между тем основная информация скрыта в географических координатах. До сих пор удивляюсь, почему никто не взял на себя труд проехаться указкой по названным параллелям. — Палец успешно заменял Дамианову указку. — Сорок пятый градус проходит через бывшую Югославию. Через все горячие, как нынче принято называть, точки: Хорватию, Сербию, Боснию и Герцеговину. Короче, и тут ясно без слов… Двинемся дальше. Кода я впервые совершил такое мысленное путешествие, то не остановился в Краснодаре и Ставрополье. Теперь, после Чапаевска, эти относительно спокойные области приходится рассматривать как прифронтовую зону. Следуя вдоль указанной параллели, мы попадаем в Румынию и Молдавию с Приднестровьем… Есть замечания?

— И рад бы, — пожал плечами Невменов. — Что тут скажешь?

— Крым тоже на нашем пути.

— Со всеми его бухтами.

— И флотом, который так и не смогли поделить, — Дамианов передвинул палец вверх и вновь возвратился на Средиземное море. — Сорок первый градус, — он провел черту, — Армения и Азербайджан… Между двумя параллелями лежат территории, чреватые многими неожиданностями. Выборы во Франции и Италии определенно свидетельствуют о росте националистических настроений.

— Взрывы в Париже. Алжирские фундаменталисты открыли второй фронт во Франции, — добавил Невменов. — Возобновление ядерных испытаний на Моруроа.

— Об этом я как-то не подумал, но ложится в канву войны… И это Франция — ведущая демократическая страна. Возвращаясь на Восток, мы попадаем в Албанию и Болгарию, переживающие знакомый нам посткоммунистический синдром.

— И постепенно втягиваются в вековечный Балканский конфликт. Тут и проблема Македонии, и Косово, с его албанским населением.

— Как Греция и опять-таки Турция. Разделенный Кипр, острова в Эгейском море, нефтеносный шельф. На другом фланге фронт предсказанной войны Севера и Юга проходит через мусульманскую Боснию.

— Ужасно, — Невменов уже не нуждался в подробной интерпретации. Карта говорила сама за себя. — Чечня!

— Чечня. И не только Чечня. Абхазия, Северная и Южная Осетия, Ингушетия, Дагестан… Каспий с его нефтяными вышками на шельфе и в Мангышлаке, хотя и лежит за условной границей Европы, но нефтепроводы пройдут через Грузию и Северный Кавказ. Весь регион находится в обозначенных пределах.

— И в сфере сосредоточения коренных интересов России, среднеазиатских республик, Ирана и Турции.

— Вы схватываете на лету.

— Достаточно взглянуть на карту, Варлаам Ильич. Вы действительно совершили потрясающее открытие. Два крыла противостояния очерчивает и тридцать седьмая параллель: от спорной акватории между Древней Элладой и Портой до пограничных застав Таджикистана, где все еще громыхает эхо афганской войны. Поневоле уверуешь, что Нострадамус видел все наперед… В огненном зеркале неба… Вас не пугает, что темные силы могут использовать это для пропаганды? Религиозная война во всемирном масштабе, Король Ужаса, Апокалипсис.

— Жизнь отучила меня бояться. Она намного ужаснее наших надуманных опасений и, одновременно, проще, грубее. Кроме широко известного Эдипова комплекса, существует и такое понятие, как Эдипов прогноз. Слово изреченное не сбывается по той простой причине, что его изрекли. Оно стало известным и общественные механизмы, зачастую неосознанно, вступают в противодействие.

— Вам виднее, — не скрывая сомнения, отозвался Невменов. — Значит, вы не верите, что деятельность Лиги последнего просветления представляет серьезную опасность?

— Верить можно в Бога, в дьявола… Шайка, осквернившая священное слово «Атман», как и «Учение истины», опоганенное АУМом, несут в себе угрозу, которую нельзя недооценивать. Однако я не думаю, что это самодовлеющая сила.

— Кто, по-вашему, стоит за сектой?

— У меня слишком мало достоверной информации. В отличие от вас, я вынужден черпать сведения из газет… Эти жуткие истории с печенью! Сколько в них правды? Наколки с апокалиптической символикой…

— В общих чертах все верно. «Зверь из бездны», «жена, облаченная в солнце»… Вот только с печенью не очень понятно. С какой целью? Зачем?

— Может быть, для того чтобы мы задавали себе такие вопросы? Ломали головы?

— Какой смысл?

— Возникает двойственное впечатление. С одной стороны, неуклонная приверженность догме — вопреки всему, нагло, с маниакальным упорством, а с другой… Не знаю, как у вас, а у меня создалось впечатление, что это демонстрации для отвода глаз. Секта или стоящая за ней значительно более мощная организация сознательно подставляют пешки, которые не проходят в ферзи. Жертва фигуры, просчитанная на много ходов вперед.

— И мат обернется Армагеддоном?

— Когда имеешь дело с фанатизмом изуверского толка, нужно быть готовым ко всему. Возьмите опричников Иоанна Грозного, инквизицию, нацистов, Сталина с его «орденом меченосцев». Вы скажете, что ему так и не удалось превратить партию в рыцарский орден палачей и убийц, а я скажу — удалось. Тоталитаризм во многом подобен религиозному сектантству. В СС существовал свой культ, своя мистическая обрядность. Наш советский атеизм — тоже сродни культу. Вспомните-ка, что мы стыдливо называли культом личности? Передовой отряд с эмблемой щита и меча. Миллионы трупов. Землю, что провоняла от мертвечины… Недавно я прочитал, что на Чукотке наткнулись на заброшенный урановый рудник. Заключенные там рубили породу киркой. Заведомые смертники. Трупы даже не зарывали, так, закидывали щебенкой. Сталину нужна была бомба, и человеческий материал поступал без задержки. Все это давно известно — я о другом… В отвалах были найдены сотни распиленных черепов. О чем это говорит?.. И в эсэсовском, и в чекистском ГУЛАГе велись массовые эксперименты на людях. Яды, наркотики, зомбирование, гипноз — все бралось на вооружение ради одной маниакальной цели. Сверхценностная, как называют психиатры, идея: мировое господство. Вертухаи загоняют зеков в урановую шахту. Сцена из Дантова ада. Но она бледнеет в сравнении с другой. Я так и вижу чистеньких, в белых халатиках профессоров с медицинской эмблемой на чекистских погонах. Аккуратно отпиливают черепную крышку, вынимают мозг, изучают под микроскопом нервные клетки, убитые радиацией, а потом пишут статейки для служебного пользования… А вы говорите: печень! Сектанты — быдло, пушечное мясо, те же зеки в урановых рудниках. Ищите чистеньких профессоров, господин Интерпол, банкиров, которые их оплачивают. Не знаю, как лига, но «АУМ сенрикё» далеко продвинулась в научном плане.

— Методы зомбирования, токсикология?

— И микробиология, и телепатия — все вместе. Одно нельзя отделить от другого.

— Телепатия? — встрепенулся Невменов. — Мне бы хотелось знать ваше мнение, Варлаам Ильич, насчет некоторых, скажем так, неординарных фактов или, вернее, феноменов… Я не слишком злоупотребляю вашей любезностью?

— Без церемоний.

— Отлично… Насколько я знаю, первый такой случай был зафиксирован в одном московском банке, — Сергей Платонович кратко описал происшествие с платежкой, едва не стоившее инфаркта кассиру Мухарчику, и перешел к контрактам, превращающимся в пустые бумажки.

— Какая прелесть! — не выдержав, воскликнул Дамианов. — В Москве завелся свой Фантомас!

— Если бы в одной Москве! — Невменов хотел было рассказать о попытке проникновения в Форт Нокс, где хранится золотой запас США, но в последний момент передумал. — Об инциденте в агентстве печати «Блиц-Новости» читали?.. Фантомас или человек-невидимка — как не называй, а факт остается фактом. И объяснения ему нет.

— Так уж и нет! Второй Бермудский треугольник! Да Вольф Мессинг проделывал и не такие штуки.

— Вольф Мессинг?

— Как, вы не знаете Мессинга?! Вот уж, действительно, разница поколений. «Нет памяти о бывшем», как справедливо отметил Екклезиаст… «Sic transit gloria mundi»[23] — опять же. Его имя гремело по всему миру. Мне посчастливилось дважды побывать на концертах Вольфа Григорьевича еще мальчиком. Мы пришли вместе с отцом: мне исполнилось лет десять-одиннадцать. Это было потрясающе! Сказать, неизгладимое впечатление — значит, ничего не сказать. Мессинг во многом определил мои интересы, а следовательно, и жизнь. Говорить о нем можно до бесконечности. В своем роде он такая же удивительная личность, как и Мишель Нострадамус… Воистину, нет пророка в своем отечестве. Пожалуй, дам вам очерк, посвященный его памяти. Авось пригодится… По-английски читаете?

— Спасибо, Варлаам Ильич. От всего сердца спасибо.

Дамианов зарылся в свои папки. Одни откладывал, брал другие, затем возвращался к отложенным, пока не нашел вырезку в три четверти газетной полосы.

— Написал к пятидесятилетию начала войны. По заказу «Нью стейтсмен».

— Мессинг воевал?

— За целую дивизию, не меньше, — горько улыбнулся писатель. — В тридцать седьмом году он предсказал, что если Гитлер обрушится на Россию, то найдет свой конец… в сорок пятом! Достойный продолжатель Нострадамуса.

— Он тоже занимался астрологией?

— Телепатией. Попробуйте найти его книгу «Я — телепат».

Невменову не суждено было ознакомиться с очерком. Вырулив из Углового переулка, где жил Дамианов, он поехал по Бутырскому валу в сторону Новослободской. У светофора перед въездом под эстакаду с его «ауди» поравнялся синий «мустанг». Молодой человек в темных очках приспустил стекло, словно собираясь о чем-то спросить. Невменов повернул голову и увидел нацеленный ствол с глушителем.

Резко газанув, «мустанг» рванул на красный свет и скрылся в туннеле, а машина, где сидел, уткнувшись лицом в рулевое колесо, Сергей Платонович, осталась стоять с работающим двигателем, мешая проезду.

Глава сорок шестая Монастырь Босатзу, Сакраменто

Моркрофт с наигранным безразличием раскрыл четыре короля. Лиловый лепесток с поникшего в длинной цветочной вазе ириса дрогнул и отвалился, накрыв суровый лик пикового венценосца причудливой венецианской маской.

И тут словно чья-то рука сжала и медленно отпустила затосковавшее сердце.

…В радужном ореоле, паря над землей, появился великий Будда. Ученики на лесной поляне напряглись в готовности ловить жемчуг исканий, ибо каждое слово Победителя было жемчужиной.

Но Шакья Муни молча поднял поднесенный ему букет. Не уловив значения жеста, первые в мире монахи недоуменно переглянулись. И только Касьяпа, самый старый из них, ответил спокойной улыбкой.

— «О Касьяпа, — провозгласил Так Пришедший, — я вручаю тебе самое драгоценное из сокровищ бессмертного духа».

Так расцвел, озарив три мира, чудесный цветок дхьяны — буддийского созерцания.

…Моркрофт играл с женой, дочерью и ее приятелем в покер, когда позвонил Стюарт.

— Если хочешь увидеть своего борова, Сэм, поезжай в Сакраменто. Он регулярно бывает в японском монастыре… Мой парень забыл название. Вроде Босс Азии или Бот Сьюзи.

— Босатзу?

— Во-во, точно! Откуда ты такой умный, Сэм? Все знаешь.

— Спасибо, офицер. Я у тебя в долгу, — Моркрофт медленно опустил трубку. Ему ли было не знать дзен-буддийский монастырь в горах Сакраменто, где он провел три с половиной месяца! Воспитанный на эстетике взрывчатого поколения битников, увлекшись Сэлинджером и Гинзбергом, двадцатилетний студент отправился на поиски откровения в монашескую обитель, о которой прослышал от старшекурсников. К вящему удивлению Моркрофта, его приняли, ни о чем не спросив.

Когда теряется интерес к религии, да и к традициям предков, чей образ жизни начинает казаться устаревшим или просто слишком привычным, возникает неодолимая тяга к чему-то иному — экзотическому, волшебному. Душа, как бабочка, летит на свет Востока, таинственный и вечный.

Вопреки распространенному мнению, японцы в Босатзу составляли явное меньшинство. Моркрофт встретил здесь и англосаксов, и скандинавов, и черных американцев. Как ему потом объяснили, дзен тоже не являлся японским открытием, но, как и буддизм вообще, был заимствован из Индии через посредство Китая. Санскритское «дхьяна» преобразовалось в китайский иероглиф «чань», который по-японски читается «дзен».

«Дзен, — поучал наставник Иккю, — не религия, не философия, а образ жизни, дарующий человеку гармонию с самим собой и окружающим миром, избавление от страха смерти и полную духовную свободу. Мир мало изменился со дней творения, — говорил мудрый дзен-мастер, опустив морщинистые веки, что делало его похожим на задремавшую черепаху. — Вера в разум и науку — опасный предрассудок западного общества. Накопив неимоверное количество совершенно бесполезных, а зачастую и опасных знаний, люди не стали лучше. Никакая наука не сможет исцелить наши души, возродить обезображенную нами природу, пока не изменится сам человек. Дзен открывает идеальный путь духовного и нравственного перерождения. Для достижения просветления нет нужды отбивать поклоны, совершать паломничества, подавлять плоть и набивать голову схоластической премудростью. Достаточно войти в контакт с внутренними процессами нашего существования, углубиться в наше высшее «я», приникнуть к истокам личного бессознательного».

Воспоминания не мешали Моркрофту вести автомобиль, в чем, бесспорно, сказывалась дзенская дисциплина. Шестнадцать лет минуло с той поры, когда он на попутных машинах по той же дороге добирался до неведомого монастыря. Выплывавшие образы как бы обретали самостоятельное существование, отдельное от однообразной картины грохочущего хайвэя. Стрелка спидометра прочно стояла на шестидесятимильной риске.

Храмовый комплекс вписывался в горный ландшафт с присущей японской архитектуре изысканной органичностью. Длинный фронтон, колонны из стволов секвой под нависающей крышей с выгнутыми углами — покой и умиротворение.

Монастырь пробуждался еще затемно: в три утра. Легкий завтрак, в десять — обед и ужин — в четыре, когда солнце начинает клониться к закату. В пищу употребляли только зерна, овощи и бобы. Вдыхая пар, поднимавшийся над блюдами, полагалось думать об иллюзорности мира — зыбкий неверный туман — и назначении пищи.

«Чего я стою? Откуда это подношение? — от трапезы к трапезе многократно повторялись одни и те же формулы. — Принимая его, я размышляю о несовершенстве моей добродетели. Я прислушиваюсь к своему сердцу, закрыв лазейки для жадности и эгоизма. Пища принимается как снадобье для поддержания в теле здоровья. Только ради духовных достижений я принимаю ее».[24]

Получив тарелку и ложку, каждый выкладывал на край стола семь рисовых зерен:

— «О вы, демоны и духи, я преподношу вам эту пищу и пусть ее станет так много, чтобы насытить всех духов и демонов во всех десяти частях света».

За едой надлежало сосредоточить мысль на буддийской этике: «Первая ложка способствует искоренению всякого зла, вторая — помогает творить добро, третья — спасению живых существ, пусть все обретут в круговращении смертей и рождений состояние будды».

Ели, сохраняя молчание, а закончив, вновь предлагали духам и демонам полакомиться остатками, дабы те не творили более зла.

Сразу после завтрака приступали к работам: подметали дворы, убирали помещения, выщипывали сорняки на грядках, поливали фруктовые деревья.

«День без работы — день без еды» — гласила калиграмма, приколотая под свитком патриарха Бодхидхармы.[25] Поначалу Сэм заподозрил коммунистический лозунг, но постоянные медитации помогли постичь глубинный смысл: «Леность души — худший враг человека».

Медитация составляла основное содержание монашеской жизни. Зал, где предавались сосредоточению, служил общей спальней. Разложенные на невысоком помосте вдоль стен циновки, на которых часами приходилось сидеть в позе лотоса, превращались с наступлением вечера в аскетическое ложе. Обычно укладывались на сон после девяти, но самые ревностные еще долго оставались в состоянии неподвижности, когда дух, воспарив над телом, уносится в межзвездные бездны. Находились подвижники, готовые всю ночь провести на террасе, рядом с деревянными буддами под навесом, а то и под деревом в монастырском саду.

Ежемесячно одна неделя отводилась под сессины — своего рода симпозиумы, занимавшие большую часть суток. Времени на сон и еду почти не оставалось: восемнадцать часов в зале медитаций и часовая беседа наставника под открытым небом.

Хоровое чтение сутр на санскрите и троекратное повторение магических заклинаний создавало определенный психический настрой. Хотя Моркрофт, как и большинство послушников, таких же малость сдвинутых американских парней, не знал священного языка индийских брахманов, само звучание четко артикулируемых слогов вызывало в душе непонятный отклик. Казалось, спадали путы земного притяжения и раскрывались завесы за которыми зияла вечная пустота, без очертаний и форм, без границ и цвета.

Дзен-мастер держал ритм, размеренно, в такт дыханию, ударяя бамбуковой палкой по скорлупе сейшельского ореха. О эта палка! Сколько раз обрушивалась она на спины нерадивых учеников, не способных отрешиться от суетных устремлений. К концу первого месяца Моркрофт перестал считать синяки. Лишь удивлялся непостижимой способности наставника узнавать, кто и в какой мимолетный миг позволил себе осквернить незамутненность чистого сознания посторонней мыслью. Он и сейчас не находил разумного объяснения. Телепатическая связь? Какая-то нить, безусловно, протягивалась между учителем и учеником.

Достичь высоты подлинного сосредоточения удавалось ценой неимоверных усилий. Моркрофт быстро овладел внешней техникой. Научился, вывернув пятки поверх колен, принимать уставную позу, смотреть, но не видеть сквозь щелочки опущенных век, расслаблять мускулы. Куда труднее было отрешиться от собственной личности, раствориться в абсолютном «безмыслии», впустить в себя Пустоту.

Этому он так и не научился. И немудрено. Обычно проходит не менее десяти лет, прежде чем монах достигает верхних ступеней восхождения в дзен. Патриарх Бодхидхарма девять лет просидел в пещере лицом к стене, не произнеся ни единого слова. И только тогда на него снизошло просветление.

Наивно было даже надеяться пережить «сатори», как называли озарение японцы, всего за сто восемь дней.

Дзен-мастер, правда, утверждал, что время не имеет значения. Просветление приходит, как удар молнии. Порой достаточно взгляда на цветок, распустившийся на заре, или увесистой оплеухи, которую ни за что ни про что отвесит наставник самому прилежному неофиту.

Колотили в монастыре охотно и часто, но без злобы, вообще без внешнего проявления чувств. Получивши однажды затрещину, Моркрофт воспринял ее, как поощрение, пережив нечто подобное мазохистскому наслаждению.

Что и говорить, Босадзу многому научил его.

Пережитое однажды ощущение освобождения оставило в душе Моркрофта неизгладимый след. Это случилось на пятый день сессинов. Вместе с другими он сидел лицом к стене на плетеной циновке — татами, шепотом считая по-японски до трех: хи-то-тзу-у, ху-то-тзу-у, ми-ит-тзу-у. Предписывалось тянуть на выдохе, вслушиваясь в звучание последней гласной: вдох, выдох, вслушивание. Так продолжалось почти весь день. Было довольно холодно, хотелось спать и еще более — есть, а сильнее всего — бросить бессмысленное занятие и покончить с мукой.

Сэму удалось пересилить себя. Следующий день ничем не отличался от предыдущего, с той лишь разницей, что вместо дурацкого «раз-два-три-и-и», пришлось, уподобясь корове, тянуть столь же дурацкое «му-у». По-японски это означало «ничто».

Понемногу дело пошло на лад: выровнялось дыхание, мычание соседей уже не достигало слуха, а возникшее ощущение легкости во всем теле, постепенно разрастаясь, заполнило мир.

Упражнение третьего дня состояло в том, что слово «ничто» нужно было произносить в полный голос. Вчерашняя легкость куда-то испарилась, уступив место тупому безразличию. Ничего не хотелось: ни жить, ни умереть. Ненавистное «му» отравляло существование и в краткие минуты сонного забытья, и по пробуждении, когда пошли новые сутки. Теперь требовалось орать во всю глотку, напрягая спину и грудь.

Сэму почудилось, что земля разжала оковы и отпускает его в свободный полет. Это дивное ощущение парения над полом явилось прелюдией грядущего освобождения.

Наконец наступил незабываемый пятый день. Выкликая «ничто», требовалось обрывать голос в зените. Все мысли напрочь выдуло из головы, словно ее прострелили навылет. Время перестало течь, пространство сузилось до точки где-то над переносицей, и все заволокло молочным туманом. Постепенно в облачной белизне, как на экране, стали высвечиваться лица людей, которых Моркрофт давно позабыл. Живые и мертвые, они возникали из ничего и уходили в ничто. Проявлялись слова, коих он вроде бы и не знал, вроде nihil,[26] и вещи, давным-давно потерявшие всякую цену: ножик, забытый в йеллоустонском парке лет пятнадцать назад. Внезапно туман просветлел, словно солнце растопило завесу циклона, и все потонуло в нестерпимом сиянии. Это была безумная радость, всепоглощающее счастье. Оно прорвалось безудержным потоком слез.

Озарение? Едва ли. От всепоглощающей вспышки не осталось ничего, кроме памяти о пережитом облегчении.

Прошло несколько лет и, готовя докторскую диссертацию, Моркрофт скрупулезно исследовал психофизиологический механизм достижения сатори.

Аскетический режим вызывает ломку обменных процессов и, как следствие, угнетение нервных клеток. Неподвижная поза, полузакрытые, уткнувшиеся в стену глаза, однообразие звуков и запахов — все это изолирует мозг от внешнего мира, вызывая в коре и подкорке стойкое торможение. Оно могло бы перейти в глубокий сон, если бы не навязанный ритм бесконечных повторений. Он-то и создавал стойкий очаг возбуждения, вокруг которого возникала тормозная зона, блокирующая нервную систему. Отсюда ощущение безразличия, потеря интереса ко всему окружающему, к собственному естеству. «Ничто», как штопор, вгрызается в мозг. Торможение по мере усиления звука охватывает теменные, височные и затылочные области, что вызывает утрату ориентации. Пространство и время как бы исчезают и, когда угнетение распространяется на лобные доли, разверзается Великая пустота — сумеречное сознание без проблесков мысли. Угасают эмоции, пропадают желания.

В пробуравленном жерле между тем уже клокочет расплавленная лава, которую не в силах долго удерживать защитные тормозные валы. Доминанта приводит к взрыву, сметающему преграды, и волна возбуждения охватывает весь мозг. Появляются зрительные и слуховые галлюцинации, иллюзия полета в сияющую беспредельность, освобождение духа. Эйфория сопровождается неистовым припадком, тело сотрясают судорожные конвульсии, грудь разрывается от рыданий. Со стороны это напоминает крайнюю степень страданий, отчаяния, однако внутренне переживается как необыкновенный подъем, полное обновление, даже перерождение в новую сущность.

В отличие от клинической истерии, успокоение наступает довольно скоро. Наконец бурный прилив сменяется отливом, приходит блаженная расслабленность, просветленность сознания, невозмутимый покой.

Полная Луна прокладывает в зеркале вод свою мерцающую дорожку, где угасают последние вспышки открывшихся было надзвездных миров.

И ничего не дано вынести за пределы голых стен медитационного зала.

Вспоминая дни, проведенные в Босатдзу, Моркрофт ни на минуту не забывал о Чжан Канкане, О'Треди, секте — вообще.

Самозванные гуру, наводнившие американские города, похитили древнее знание, извратили, испоганили его наркотической отравой, подменив дисциплину духа механизированным насилием.

Приобщение к дзен во многом помогло агенту секретной службы понять технологию зомбирования.

Мастер Икюо справедливо обличал западную систему ценностей. Наука, дав человеку власть над стихийными силами, разлучила его с природой. В памяти всплыли «Четыре великие клятвы», которые произносили ученики, приступая к упражнениям в созерцании:

«Сколь бы ни были многочисленны живые существа, я клянусь их всех спасти; сколь бы ни были неистощимы дурные страсти, я клянусь их всех искоренить; сколь бы ни были непостижимы священные доктрины, я клянусь их все изучить; как бы ни был труден путь будд, я клянусь достичь на нем совершенства».

Он не заучивал слова, что стали неотъемлемой частью его взгляда на мир, отношения к людям, собакам и птицам.

Не последнее место в перестройке сознания занимали коаны — софизмы, разработанные дзенской школой риндзай.Противоречащие здравому смыслу, утонченно абсурдные, они взламывали устоявшуюся структуру логических связей.

«Все вещи возвращаются к единому, к чему тогда возвращается единое?»

Коан ставил в тупик новичков, но искуренный в метафизических изысках философ мог возразить, что Единое не является вещью, а, будучи вечным и несотворенным, вмещает все вещи в себе.

«Когда ваше тело кремировано и пепел развеян, где вы?»

Этот вопрос давал ученику больший простор для размышлений. Ответить можно было двояко: нигде и в Едином.

И уж совершенно неразрешимым казался следующий шедевр чисто японской абстракции:

«Удар двумя ладонями — это хлопок, а как звучит хлопок одной ладонью?»

Пощечина наставника показывала, как он звучит.

Окончательно расставшись с баптистской общиной, с которой и родители поддерживали чисто формальную связь, Моркрофт усвоил философские принципы буддизма, не став, однако, верующим, тем более мистиком. Он понимал, что видения, достигаемые путем отречения и строгой дисциплины, сродни галлюцинациям. И все же существовала непреодолимая граница между многолетним подвижничеством, когда по доброй воле в жертву приносилась по сути вся жизнь, и зомбированием, перемалывающим мозг с помощью наркотиков и электронной техники. Асахара мог вогнать в транс за какой-нибудь час.

Священный цветок Индии породил ядовитый плод.

Дзен не открыл медитацию. Она существовала с незапамятных времен, наряду с отшельничеством, порожденным метаниями человеческого духа. Об этом свидетельствует индийская йога, корнями уходящая в предысторию, христианское монашество и магометанский суфизм. В практике религиозного мистицизма тесно переплелось дурное и благостное, но что может быть отвратительнее, когда твой разум порабощает посторонняя злая воля?

Моркрофт пришел к выводу, что в Декларации прав человека не хватает по меньшей мере одной статьи. Общество обязано оградить личность от мегаломанов, которые ради достижения неблаговидных, а зачастую и преступных целей не останавливаются перед выбором средств. За электрошоком и ЛСД неизбежно следует нервно-паралитический газ, бактерии сибирской язвы, радиоизотопы, атомное оружие. Тоталитарное сектантство ничем не лучше нацизма и должно квалифицироваться как преступление против человечности.

Не испытывая сомнений в правомерности своих действий, он тем не менее не без смущения думал о том, с какими глазами предстанет перед дзен-мастером Иккю. После долгих лет странствий блудный сын возвращается в отчий дом, чтобы арестовать брата. Так получалось.

Но можно ли считать братом того, кто попрал благородные истины Будды и мирские законы? Вопрос обретал двусмысленную оболочку коана.

Противоположности мнимы и сводятся к одному. Пустота, равнозначная Абсолюту и Будде, является единственной реальностью. В ней снимаются все противоречия иллюзорного мира смертей и рождений: дух и материя, правда и ложь, зло и добро. Все пребывает в ней, из нее исходит и в нее возвращается. Быстротечная, вечно изменчивая, как океан, она вмещает в себе все воды: дожди и реки, слезы и кровь.

— Ни живое, ни мертвое не обладают самостоятельным бытием, — проповедовал дзен-мастер на сессинах. — Чувственно воспринимаемые вещи лишь истечение Абсолюта.

— Как же я? — спросил юный Сэм.

— Ты только снишься себе.

— И другие люди тоже?

— А других не существует, — помедлив, улыбнулся Иккю и опустил свои черепашьи веки.

«Жив ли он?» — подумал Моркрофт, когда за серпантином дороги в купах деревьев блеснуло тусклое золото черепичных крыш.

Дух Иккю еще пребывал в сансаре.[27] Преклонные годы не позволяли ему нести тяжкое бремя наставничества. Он жил, погруженный в беспробудные грезы, в уединенном домике. Моркрофт хотел навестить учителя, но новый дзен-мастер, камбоджиец из Саванакета, отсоветовал.

— Надо ждать, когда сам выйдет. Будить нельзя: очень стар и может не выдержать сердце.

Прежний аббат, перешагнув восьмидесятилетний порог, тоже удалился на покой. Его обязанности исполнял Кнуд Свенсен. Он пришел в Босатзу незадолго до Моркрофта и оказался единственным, кто еще помнил лопоухого веснушчатого паренька из нью-йоркского Вест-Сайда.

— Одни приходят, другие уходят, но кто-то обязательно возвращается. Хочешь пожить у нас или останешься насовсем?

Прямота считалась одной из главных буддийских добродетелей. Чем ходить вокруг да около, лучше сразу поставить все точки над «i».

— Я работаю в Федеральной секретной службе, ваше преподобие, — набравшись мужества, объявил Моркрофт. — Вы знаете этого человека? — он протянул фотографию.

Рослый, почти семи футов, атлетически сложенный швед не взял ее и лишь плотнее закутался в угольно-серое одеяние.

— В чем его обвиняют? — после затянувшегося молчания спросил он, поправляя очки.

— Распространение наркотиков… Как минимум. Вам известно о деятельности секты «Атман»? Лига последнего просветления?

Свенсен вновь выдержал долгую паузу и вместо ответа привел дзенскую притчу:

— У подножья горы в страшной бедности жил учитель Рёкан. Однажды, когда он отправился в лес за хворостом, к нему забрался вор, но что можно украсть у нищего? Пока вор шарил по пустым полкам, где не было ничего, кроме сутр и глиняного горшка, учитель возвратился с вязанкой сучьев. «Долго же тебе пришлось блуждать, чтобы навестить меня, — обрадовался он незваному гостю. — Даже не знаю, чем тебя одарить. Возьми хотя бы одежду, чтоб не уходить с пустыми руками». Испуганный воришка схватил убогое тряпье и был таков. Рёкан голым уселся созерцать восходящую Луну. «Бедняга, — сокрушался он, — мне следовало подарить ему это волшебное полнолуние».

Моркрофт понял свой промах. Как он смел позабыть, что в монастыре не было ни газет, ни телевидения!

— Простите, ваше преподобие, — поклонился по-японски, не вставая с татами. — Я вынужден осквернить ваш слух рассказом о людях, которые не только травят галлюциногенами несовершеннолетних, но творят убийства и другие гнусные преступления. Я не забыл мудрых уроков учителя Иккю. Видения, возникающие под действием наркотиков и электрического тока, постыдно даже сравнивать с сатори. Тем более, когда это навязывают обманом и силой, толкая на проституцию и шантаж.

По виду Свенсена, сидевшего, скрестив ноги, по другую сторону низенького столика, трудно было понять, слушает ли он, или грезит. Кратко, насколько возможно, Моркрофт обрисовал деятельность Чжан Канкана и его связи с гангстерами. На преступлениях, приписываемых секте остановился лишь вскользь, сосредоточившись больше на ядерной контрабанде и проповедях скорого конца света. Главный удар пришелся на Асахару, запятнавшего кровью монашеское платье.

Этика, не обязательно дзенская, любая, не позволяла касаться улик, собранных в результате арестов, произведенных FBI. Банковские компьютерные коды, номера счетов и контрактов — всем этим еще предстояло заняться следствию.

— Впервые он появился у нас, год или два спустя после твоего ухода, — взяв карточку, неожиданно для Моркрофта нарушил молчание Свенсон. — Нам он известен под именем ламы Ринчен-чжямцо из монастыря тибетской школы ньингма. Обычно он приезжает на уик-энд, чтобы поработать в библиотеке. У нас хранятся прижизненные ксилографии «Алмазной сутры», даосские манускрипты и труды патриархов.

— Ньингма? — вспомнил Моркрофт. — В этом монастыре тоже есть очень редкие книги.

— Очевидно, другие, иначе он бы не приезжал. В Босацзу, как ты знаешь, нет ксерокопийных машин. По нашим правилам разрешается снимать лишь рукописные списки, что, понятно, требует времени… Лет восемь назад тот, кого ты называешь Чжан Канканом, привел с собой знакомого, который представился профессором из Итона. Звали его Теннесси Боуарт. Он интересовался даосской доктриной внутренней и внешней алхимии. Как-то библиотекарь хватился уникального манускрипта «Утренняя песнь Золотого зародыша», где описывалась техника печеночного дыхания. Заподозрить в краже, не имея на то доказательств, означало взять на себя грех, но старый аббат пошел на него, и Боуарту доступ в библиотеку был закрыт… Это все, что я знаю, Сэм. Погости у нас до конца недели и ты, быть может, увидишь того, кого ищешь. Единственная просьба: надень наручники за пределами Босацзу.

— Обещаю, ваше преподобие.

— Не называй меня так. Ты уже не послушник, но мы были сотоварищами и остаемся братьями. Побеги наших карм переплелись… Через десять минут меня ожидают ученики.

— Спасибо, Кнуд, — Моркрофт был растроган, несмотря на четко проведенную грань: «Ты уже не послушник!» — Я могу спросить тебя еще об одной вещи?

— У нас будет время поговорить, а сейчас у тебя три минуты.

— Что такое печеночное дыхание?

— Когда человек, достигший высоких ступеней йогической практики, приостанавливает работу сердца, включается печень, снабжая кровью мозг и тем самым поддерживая жизнь в мертвом, как засохшее дерево, теле…

— Сердце действительно можно остановить по собственной воле?

— Это называется упражнение вальсальва. А теперь ступай, я пришлю костеляна, и он даст тебе все необходимое.

Глава сорок седьмая Нью-Йорк

Специалисты по компьютерным линиям по кирпичикам разложили программу Рогожина — русский и впрямь оказался виртуозом — и на основе ее составили новую. Пострадавшие банки охотно пошли на сотрудничество, разрешив воспользоваться их системами, что позволило выйти на клиентов во многих странах мира. Дискеты и записная книжка Нефедова сыграли в этой поистине беспрецедентной операции ключевую роль.

По каналам Интерпола были запрошены данные на сорок семь финансовых учреждений, девяноста шесть промышленных и горнодобывающих корпораций и свыше трехсот частных лиц.

Наиболее серьезные подозрения вызывали банк «Соммерсет» (Олд черч стрит, Лондон), фабрика по производству спецаппаратуры ELTCOM (Мащаленен-штрассе, Гамбург), Институт высшей нервной деятельности (Лейквил, штат Коннектикут), спортивный аэродром под Аустерлицем (дорога № 203, штат Нью-Йорк), верфи в Уоркворте (Нортумберленд, Англия), хирургическая клиника (Риддергатан, Стокгольм), психиатрическая больница Мак Гилл (Монреаль), молодежный тренировочный лагерь под Ле Барпом (Гасконские ланды, Франция), завод лекарственных препаратов в Эмбахе (Австрийские Альпы), банк Одо (Гинза, Токио), Центр духовной культуры (Киото), чайная фабрика «Ашока» (Шри Ланка), фактория «Локау» (Чиангмай, Тайланд) и т. д. и т. п. Только по одной Москве и Подмосковью набралось двадцать четыре адреса. Помимо «Регент Универсал Банка», через который осуществлялись экспортно-импортные сделки, частных и государственных исследовательских институтов, в криминальном бизнесе были замешаны крупные медицинские и фармацевтические учреждения, морги, совместные предприятия и так называемые «кооперативы».

Когда Моркрофта проконсультировали по части этих весьма оригинальных коммерческих структур, у него волосы встали дыбом. Полное отсутствие правового поля в столь деликатной сфере, как трансплантация органов, бросало в дрожь даже детективов, которых, казалось, уже ничем нельзя было удивить.

Незащищенность российских компьютерных линий позволила проникнуть в банк данных фирмы «Кариатида» (Истринский район). Только за прошлый год по долгосрочному контракту с I.G.Biotechnologie (Бинненальстер, Гамбург) было поставлено 19 200 препаратов гипофиза, большое количество сердечных клапанов, глазной роговицы, кожи, тканей яичек и почечных капсул.

Хотелось надеяться, что «человеческий материал» поступал только из моргов, но зловещая тень Лиги последнего просветления кромешными пятнами усеяла всю выявленную сеть, простиравшуюся от Калининграда до Владивостока, Тюменской тундры и Кавказского хребта.

Наивно было даже думать о специфически «русском следе», будь то ядерное горючее, наркотики или трансплантант. Щупальца секты простирались по всему земному шару. Гонконг и Макао, Бразилия и Колумбия, Пакистан и даже благополучнейшая Швейцария так или иначе оказались в сфере ее финансовых интересов. Их криминальный характер требовалось выявить и доказать, что представляло собой колоссального масштаба задачу. Движение капиталов указывало лишь направления поисков. Особые трудности опять-таки возникали с Россией, где импортные контракты зачастую служили прикрытием для перевода валюты в зарубежные банки. Лоцманов, способных сориентироваться в бурном постперестроечном половодье, было раз, два и обчелся. Тем невосполнимее оказалась потеря. Убийство представителя Интерпола в Москве пробило громадную брешь в днище лодки, которую только собирались спустить.

Соответствующим подразделениям Секретной службы и FBI подбавили штаты. Аналогичные мероприятия были проведены в BND и Скотланд ярде. После взрыва в Лионе французская Сюрте женераль установила более тесные связи с британской Интеллидженс сервис. Во всех аэропортах усилили меры безопасности и паспортного контроля.

На улицах французских городов появились армейские патрули. Жандармерия прочесывала кварталы, населенные выходцами из Алжира.

Наибольших успехов добилась итальянская полиция. За решеткой оказались четыре тысячи мафиози. Доходы «Коза ностра», традиционно контролировавшей рынок наркотиков сократились наполовину.

Моркрофт понимал, насколько слабы его позиции. Как только Чжан Канкан свяжется со своим адвокатом, тот наверняка сумеет добиться освобождения под залог. Даже арест Пола О'Треди и экстрадиция[28] Иглмена, на что почти наверняка согласится Москва, не давали полной уверенности в благополучном исходе дела. Ни одна линия не была доведена до конца, и действовать приходилось почти вслепую, по наитию, как в покере, где при самом скверном раскладе выручает нахрапистый блеф.

Уж это-то он умел, несмотря на реликты буддийских предубеждений. Ложь во спасение чужих жизней не отягощает карму. Управление разумом представляет собой самое чудовищное преступление, какое только можно вообразить, ибо направлено оно не против плоти, но против сознания и души. Да и плоть нельзя сбрасывать со счетов.

Зомби, который ухитрился незамеченным проникнуть в Форт Нокс, был застрелен из автоматического устройства. Кто возьмет на себя ответственность за жизнь человека, обращенного в робота?

В Центральном разведывательном управлении установили личность убитого. Им оказался бывший сержант морской пехоты Тервил, ветеран вьетнамской войны. Удалось узнать, что он прошел курс лечения в неапольском медицинском центре. Об этом госпитале, обслуживавшем американский флот, еще в семидесятые годы ходили дурные слухи. Недаром CIA не пожалело усилий, чтобы сведения об инциденте не проникли в печать. Агентов Секретной службы даже не допустили до трупа, сославшись на аппарат помощника президента по национальной безопасности. Моркрофт не впервые сталкивался в своей работе с упорным противодействием могущественных невидимок, которые руководствовались своими неписанными законами, плели заговоры, нагло вторгались в частную жизнь граждан.

Проверка показала, что никаких распоряжений насчет Тервила помощник президента не отдавал. В перетягивании каната Секретная служба одержала верх. Как и ожидалось, на плече бывшего сержанта красовался зеленый дракон. Теперь особенно важно было сломать китайца. Отстояв в тяжбе с разведкой американские свободы, Моркрофт только о том и думал, как их обойти.

Сославшись на Вторую поправку к конституции, Чжан Канкан отказался давать какие бы то ни было показания.

— Будь по-вашему, — согласился Моркрофт. — Попробуем взглянуть на ситуацию как бы со стороны. Хранение и сбыт наркотиков — раз, соучастие в контрабанде — два, убийство, — он нарочито помедлил, — ну, скажем, второй степени — три. Вы хоть понимаете, на сколько это потянет?

— Я никого не убивал. Ахимса — первейшая заповедь для буддиста, а я буддийский священник.

— Лама Ринчен-чжямцо из монастыря школы ньингма?

Чжан Канкан не ответил.

— Настоятель свидетельствует, что вы не принадлежите к общине. Поэтому оставим религиозные догмы и возвратимся к мирским делам, Всадник… Всадник Апокалипсиса — это убийца?

Чжан Канкан вновь никак не отреагировал на вопрос. На его широком расплывшемся лице застыла маска усталого безразличия.

— Мы не можем пока предъявить обвинение в убийстве первой степени, но вторая вам обеспечена.

— Повторяю: я никого не убивал.

— Взгляните на эти снимки, — зайдя со спины арестованного, Моркрофт разложил перед ним фотографии убитой Вольфины Клоссан. — Что вы можете сказать по этому поводу.

— Ничего.

— Но ведь вы были знакомы с ней? У нас есть свидетели.

— Первый раз вижу.

— Пол О'Треди придерживается иного мнения, — Моркрофт мучился сознанием, что игра не удавалась. Дважды солгав, он ничего не добился. О'Треди еще ни о чем не спрашивали, а свидетелей пока не нашли. Возможно, таковых не существовало в природе. Все с треском провалится, как только Чжан Канкан окажется на свободе. — Вы передали ему салфетки, пропитанные ЛСД, не так ли? — он попробовал нанести удар с другого, более крепкого фланга. — А сами от кого получили?

— Я отказываюсь отвечать и требую адвоката.

— По-моему, я не забыл напомнить ваши права? Адвоката, так адвоката. Если у вас нет своего, могу предложить список на выбор.

— У меня есть свой юрист.

— Отлично. Вот вам телефон, — Моркрофт задержал руку на переносном аппарате. — Но не надейтесь, что вас освободят под залог.

— Почему?

— Мы предъявим обвинение в убийстве первой степени, а вы знаете, чем это грозит… С наркотиками тоже ваше положение несколько усложняется… Нефедов и О'Треди дали показания. Я допускаю, что каждый хочет облегчить свою участь, но вас взяли в клещи… Кстати, вы должны были получить новый груз?.. Ассортимент впечатляет. К сожалению, Пидкоблученко вас немного подвел, но зато помог нам. Так что пожизненное заключение при любом случае гарантировано… Однако, прошу извинить. Вы хотели звонить адвокату, — Моркрофт встал, включил телефон в розетку и сделал шаг к двери с зарешеченным окошком, за которым стоял охранник. — Даю пять минут, но имейте в виду, ни о каком соглашении уже не может быть речи.

— Почему? — дрогнул Чжан Канкан.

— Убийство первой степени. Нам придется идти до конца… О'Треди оказался более сговорчивым, — Моркрофт как бы нехотя возвратился на место. — И его можно понять. Кроме соучастия в убийстве Вольфины Клоссан, на нем висит Патриция Кемпбелл. Вам знакомо это имя?.. Милая несовершеннолетняя девушка. Ее искалечили, превратили в проститутку! — он повысил голос. — Во имя чего? Секте понадобилась новая жрица? Ведь так? Шакти подросла, доказала, что сможет стать полноценной дэви, а Клоссан свое отработала и ее решили убрать… Я ничего не напутал? Сначала шакти, затем дэви, а потом труп с вырезанной печенью? Правильно, Всадник? О'Треди, а он в том же высоком чине, подтверждает: все верно… Мне безразлично, на ком из вас больше крови. Думаю, на нем, но он ведет себя правильно. Свидетелей со стороны обвинения мы защищаем, ваше преподобие.

Чжан Канкан пожевал губами и снял трубку.

— Вернусь через пять минут и отправлю вас в федеральную тюрьму. Там и увидитесь со своим адвокатом, — Моркрофт пошел ва-банк. — Это будет процесс века! Шакти, зомбирование и — как его? — упражнение вальсальва!.. Дыхание печенью!.. Вы что, после берете ее на анализ? Публика просто взорвется от такого шоу, — увидев, как Чжан Канкан сник и покрылся потом, он умолк, дав китайцу немного прийти в себя. Блеф, в лучшем случае на валетах, удался, как нельзя лучше. Повышать ставки не было смысла.

— Чего вы от меня хотите?

— Полного признания по всем пунктам.

— Но я не принимал участия в убийстве Клоссан.

— Что ж, тем хуже будет О'Треди. Мы вместе с вами подумаем, с чем выйти на суд.

— Я бы предпочел сделать это в присутствии адвоката.

— Никто не собирается ущемлять ваши права, — Моркрофт нацелил указательный палец. — Повторяю уже в третий раз и прошу запомнить. Или вы считаете, что на вас оказывают давление?

— Н-нет, — через силу выдавил Чжан Канкан.

— Отлично. Объясняю: прежде чем обсуждать процедурные вопросы, нам следует договориться с глазу на глаз. Либо мы действуем солидарно, либо врозь, но тогда за последствия пеняйте на себя и на своего адвоката. Есть существенное различие в положении обвиняемого в тяжких преступлениях и потенциального свидетеля обвинения. В первом случае мы непримиримые противники, во втором — почти союзники… Я бы так сказал.

— И если я соглашусь…

— Тогда считайте, что мы возьмем на себя некие обязательства. Полностью избавить вас от ответственности не сможет ни Христос, ни Амито Фо,[29] но свести наказание до минимума, полагаю, в нашей компетенции. Итак, если вы согласны, я задам вам ряд вопросов, на которые прошу дать ясные и прямые ответы. Ложь и увиливание дезавуируют достигнутую договоренность.

— Кто даст мне гарантию? При аресте вы предупредили, что отныне каждое слово может быть использовано против меня в суде.

— Значит, вы не отрицаете, что я уведомил вас о ваших правах? — показав на магнитофон, Моркрофт покрутил пальцем. «Пусть видит, как мотается каждое слово». — О гарантиях мы, как водится, столкуемся с адвокатом. У вас хороший адвокат?.. Я не буду записывать показания. На суде вы вообще сможете отказаться от любого признания. Значение имеет лишь сказанное перед большим жюри. Прошу усвоить одно: мне нужно знать все, вплоть до мельчайших подробностей. Не для того чтобы упечь вас за решетку до скончания лет или посадить на электрический стул О'Треди. Ради спасения тысяч американцев мы готовы пойти на компромисс. Секретная служба стоит на страже безопасности Соединенных Штатов. Не в наших интересах обманывать людей, способных оказать нам посильную помощь.

— Я очень устал. Вы бы не могли дать мне немного передохнуть?

— Опять-таки это зависит от вас. Хотите отдохнуть — ваше право, вызвать адвоката — пожалуйста. Думаю, нет смысла начинать с самого начала… Вы сделали выбор?

— Я скажу вам завтра.

— Э, нет! — Моркрофт выключил магнитофон и прошелся по камере. — Поговорить по душам не поздно и завтра, но проблему со Второй поправкой необходимо решить сейчас. От этого зависит формулировка обвинительного заключения. На вашем месте я бы не стал рисковать.

— Не знаю, выдержу ли…

— Вас ли учить концентрации воли? Соберитесь с духом! Я не стану особенно утомлять. Два-три вопроса, и можете спать спокойно. Мы продолжим потом — завтра, может быть, послезавтра. Важно начать.

— Спрашивайте, — Чжан Канкан обреченно махнул рукой. — Но я никого не убивал.

— Все так говорят. Возможно, я отнесусь с большим доверием, когда сумею убедиться в вашей искренности.

— Что от меня требуется?

— Правда, одна только правда и ничего, кроме правды… Бы даете согласие на проверку с помощью полиграфа?

— Детектор лжи?

— Так его называют. Мне больше по вкусу детектор правды. Не в пример вашей лиге, я не слишком полагаюсь на электронику. Поэтому роль детектора лжи, — подчеркнул Моркрофт, — возьму на себя. Нам многое известно. Ваши ответы буду сопоставлять с фактами, имеющими юридическую силу, — он продолжал блефовать. — Итак, как насчет полиграфа. Учтите, что отказ от проверки произведет на суд неблагоприятное впечатление.

— Вы не оставляете мне выхода.

— Правильная оценка. Вижу, мы договорились.

На первом этапе партия была выиграна. Адвокат наверняка скажет, что его подзащитный совершил ошибку, дав согласие на проверку. Будучи лицом духовным, он мог сослаться на запреты религиозного характера. Едва ли в буддизме и даосизме существуют табу на детектор лжи, но доказать обратное было бы крайне хлопотно.

Чжан Канкана отконвоировали в спецкамеру, напоминающую телевизионную студию. С той лишь разницей, что вместо звуконепроницаемого стекла была стена с односторонней прозрачностью. За ответами и реакцией испытуемого, помимо самописцев, вычерчивающих причудливые зигзаги, внимательно следил психолог. Видеозапись велась одновременно с трех точек.

— На вашей коже есть какая-либо татуировка? — быстро покончив с вводным тестированием, спросил Моркрофт. В сущности это тоже был установочный вопрос: телесный осмотр задержанного составлял такую же обязательную часть предварительной процедуры, как дактилоскопия и фотографирование.

— Нет, — односложно ответил Чжан Канкан.

— А у Пола О'Треди?

— Не знаю… Думаю, тоже нет.

— Как же тогда объяснить, что его, — намеренно усилил голос Моркрофт, — жертвы имели особые приметы, а он и вы, мистер, нет? Татуировка обязательна для последователей Лиги последнего просветления?

— Не обязательна. Это знак посвящения в тайные мистерии.

— Голая женщина красного цвета в венце из двенадцати звезд и месяцем под ногами?

— Да.

— Как у Вольфины Клоссан.

— Да.

— И фрау Зоннебекль?

— Впервые слышу это имя.

— Мадемуазель Фесоле?

— Впервые слышу.

— Но вам известно, что символизирует знак на груди Клоссан?

— Известно.

— Назовите, что именно.

— «Жена, облаченная в солнце».

— Это евангельский образ? Из Откровения Иоанна Богослова?

— Полагаю, что так.

— Прошу дать развернутый ответ. Что означает татуировка?

— Евангельский образ «жены, облаченной в солнце».

— Какой смысл вложен в имя, вернее в псевдоним — Вольфина Клоссан?

— Тот же самый: «жена, облаченная в солнце».

— Владеете ли вы немецким и французским языком?

— Немного говорю по-французски.

— Псевдоним Фесоле несет такую же смысловую нагрузку? — Моркрофт воспроизвел фразу по-французски.

— Вероятно.

— Вы не уверены?

— Я ничего не знаю о Фесоле, но получается тот же смысл.

— Вы буддист?

— Да.

— Полный ответ, пожалуйста.

— Я — буддист.

— Выступали ли вы с проповедями о скором светопреставлении.

— Я выступал с проповедями о светопреставлении.

— Как это согласуется с буддийской доктриной?

— Когда кончается мировой период, мир уничтожается, чтобы возникнуть заново. Мы приближаемся к концу кальпы.

— Объясните термин «кальпа».

— На санскрите это означает продолжительность существования мира, которая исчисляется в один день миросоздателя Брахмы, равный четырем миллиардам тремстам двадцати миллионам человеческих лет.

— И все эти миллиарды и миллионы истекают именно сейчас, в конце двадцатого века?

— Так вычислили астрологи.

— Но Брахма индуистский бог?

— Он принял веру Будды и стал ее охранителем.

— Тогда причем тут христианство? Образы Апокалипсиса?

— Лига последнего просветления объединяет все религии. Звезды указывают сроки.

— Какая разница между шакти и дэви?

— Шакти — земная женщина, обладающая высшей силой. Когда сконцентрированная в ней космическая энергия достигает запредельного уровня, она становится небесной дэви. Так человек, порвав цепи сансары, превращается в бодхисаттву и будду.

— Уточните термин «сансара».

— Это санскритское слово означает неразрывную связь причин и следствий, рождения и смерти в этом мире иллюзий.

— Термин «дэви».

— В переводе с санскрита — богиня.

— Но разве боги не бессмертны?

— Они так же подвержены цепям сансары, как и все живое. Только в образе человека боги могут порвать их.

— Как в таком сложном контексте представляется вам убийство Вольфины Клоссан?

— Я ничего не знаю об убийстве и никого никогда не убивал.

— Хорошо, оставим убийство… Смерть Вольфины Клоссан?

— Она ушла в нирвану, чтобы никогда больше не возродиться. Это высшее счастье.

— По-вашему, женщина, которой перерезали горло, обрела счастье?

— Что люди знают о нирване?

— И что знают люди?

— Ничего.

— А вы?

— И я — ничего.

— Так уж и ничего? Существуют метафизические трактаты. В монастырях, которые вы посещали, ведутся долгие диспуты.

— Это ничего не значит. Состояние нирваны не может быть передано в словах. Благородное умолчание предписывает обходить его стороной.

Моркрофт был достаточно искушен в метафизике, чтобы настаивать.

— Зачем вам понадобилось похищать рукопись «Песнь Золотого зародыша» из библиотеки Босатзу?

— Я не брал.

— Но она значится в вашем формуляре. Вы посетили монастырь вместе с неким Теннесси Боуартом. Кто этот человек?

Зигзаги на дорожках дали максимальные всплески: альфа-ритм мозга, потоотделение, слюнотечение, кровяное давление, сердцебиение — все было охвачено смерчем.

— Он принудил, принудил меня! — Чжан Канкан забился в истерике.

— Кто?

— Он! Боуарт… Человек из CIA, — Чжан Канкан обмяк в кресле.

— Почему все-таки вы, буддист и знаток догматики, предпочли сделать упор в своих проповедях на христианской традиции? На Апокалипсисе? — Дав китайцу еще одну короткую передышку, Моркрофт возобновил допрос. Он понимал, что пережимает, но азарт охотника, загнавшего дичь, был сильнее его.

— Все религии исходят из Одного и возвращаются к Единому. Большинство моих прихожан христиане, католики и баптисты, — Чжан Канкан тяжело дышал.

— Где находится ваш приход? — Моркрофт налил ему содовой из сифона.

— У меня нет постоянного места. Я разъезжаю по всей стране.

— Но чаще всего вы выступали в Нью-Йорке? В Чайна-Тауне?

— Я бывал и там.

— В Чайна-Тауне живут главным образом этнические китайцы?

— Буддисты среди них в меньшинстве. Японцы и вьетнамцы тоже принадлежат к христианским конфессиям.

— Тогда давайте сконцентрируемся на христианской эсхатологии. — Моркрофт раскрыл Библию: «И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей», — прочитал он, делая упор на каждом слове. — Вам знаком этот текст?

— Откровение Иоанна Богослова, глава девятая, стих пятнадцатый.

— У вас превосходная память… Следует ли понимать стих буквально? Входит ли в намерения секты осуществить предсказание на деле? По примеру «АУМ сенрикё»?

— Я ничего не знаю о деятельности «АУМ сенрикё»… Кроме газетных сообщений. В намерения лиги не входит подменять высший промысел.

Моркрофт вновь раскрыл заложенную пальцем страницу Нового Завета.

— «Так видел я в видении коней и на них всадников…» Этот текст вам знаком?

Чжан Канкан опустил голову, опутанную разноцветными витыми проводками, идущими от датчиков к полиграфу.

— Не слышу ответа.

— Глава девятая, стих семнадцатый.

— Поэтому вас и титулуют Всадником? Вас и преподобного Пола О'Треди?

— Мне трудно говорить. Я устал.

— Назовите имена двух других всадников.

— Я не знаю.

— Сколько всего их? Четыре? Или же больше?

— Я не знаю.

— Вы говорите, что на всадниках нет знака посвящения. Почему?

— Наши знаки в душе.

— И каковы же эти символы истребления?

— Нельзя буквально следовать аллегорическим образам. Не истребление, но спасение несем мы в этот мир.

— Как же тогда понимать массовые закупки наркотических средств, оружейного урана, радиоизотопов, самолетов?

— Мне такие факты не известны.

— Даже наркотики? Галлюциногены?

— Они использовались исключительно в ритуальных целях.

— Для манипуляции сознанием? Превращения людей в зомби?.. Что означает татуированный рисунок зеленого дракона? Красной женщины на зеленом драконе?

— Я очень устал.

— Сейчас мы закончим. Ответьте, пожалуйста, на последний вопрос.

— Апокалиптические образы: «зверь из бездны», «жена на звере».

— И тоже знаки посвящения?

— Знаки…

— Которыми метят живых роботов: перевозчиков контрабанды, курьеров, боевиков?

— Инициантов, — едва слышно прошептал Чжан Канкан.

— Хотите кофе?

Китаец отрицательно покачал головой.

— Может быть, чаю? Бутербродов?

— Не надо… ничего. Я хочу спать.

— Тогда все. О структуре секты поговорим, когда вы отдохнете… Сейчас вас освободят из этого кресла. Понимаю, что пришлось несладко, сочувствую, но это все-таки лучше, чем электрический стул… Зачем нужна была «Песнь Золотого зародыша» Боуарту?.. Медитация, объективированная в алхимическом ритуале? — Моркрофт воспользовался набором даосских терминов, которые почерпнул из беседы со Свенсеном: швед помнил несколько коротких отрывков из украденного манускрипта. — Киноварное поле печени? «Приготовление великого эликсира должно сопровождаться жертвоприношением…» — он не закончил цитату.

Чжан Канкан потерял сознание. Его глаза закатились, челюсть отвисла, из уголка рта стекала белая пена.

Глава сорок восьмая Солнечные пики

Всплескам солнечной активности обусловлены не только государственные перевороты, нашествия саранчи или эпидемии. На дрожь раскаленной плазмы в полном смысле слова отзывается наша кровь, что было научно установлено еще в 1935 году, когда профессор Токийского университета Таката открыл реакцию оседания альбуминов — белков крови. Она, помимо всего, обладала и суточной периодичностью, эта так называемая F-реакция. Резко возрастала за семь минут до астрономического восхода и продолжала набирать высоту до полудня, с тем чтобы упасть с наступлением ночи. С появлением солнечных пятен кривая роста круто забирала вверх, обнаружив поразительное совпадение со статистическими данными по части психических заболеваний.

Кровь и мозг, который красные тельца снабжали живительным кислородом, реагировали на солнце даже в зашторенной комнате, в подземельях метро.

И расплавленная магма — кровь самой земли — откликалась на вихри протуберанцев, но не столь быстро, как человеческая. Резня с обильным кровопусканием, как правило, предшествовала землетрясениям, в чем могли убедиться безвинные жертвы в Оше, Фергане, Сумгаите, на Балканах и на Кавказе.

Поразительно, но именно в такие моменты наблюдалось и повсеместное увеличение инопланетных контактов. Очевидцы НЛО обрывали телефоны в редакциях газет и Центрального телевидения.

Спрашивается, с чего бы это?

«Sapienti sat», как говорили мудрые римляне, «для понимающего достаточно».

Про потасовки в Думе, с причинением членовредительства, про кликушества насчет — чуть ли не завтра! — конца света и прочие выходки даже говорить не приходится. Это, как выражаются умные люди, перманентный фактор. Чуть больше, чуть меньше — какая разница?

На графике, где по ординате отложены числа Вольфа,[30] середина 1995 года отмечена взлетом за черту 200W. Не приходится удивляться, что необычно жаркое лето оказалось столь богато разного рода странностями и непредсказуемыми событиями. К их числу следовало бы отнести и загадочное размагничивание дискет с пресловутым «вирусом 666», если бы сей факт стал достоянием гласности. К сожалению, спецслужбы России, США и Великобритании, где тоже имело место трагическое происшествие, закончившееся смертью оператора аэропорта Хитроу, отказались предоставить какие-либо сведения по поводу изъятых файлов. Тем не менее слухи о том, что информация подверглась самоуничтожению, каким-то образом просочились в печать.

По сведениям «Крисчен сайэнс монитор», это случилось в один и тот же день в Москве, Вашингтоне и Лондоне. К сожалению, не удалось установить точное время, чтобы сопоставить эффект саморазрушения с прохождением солнца: разница между поясами Вашингтона и Гринвича — пять часов, и Гринвича и Москвы — еще три. По-видимому, роль спускового крючка сыграло не столько солнце как таковое, а время вообще. Заранее отмеренное время. Если отбросить вздор насчет колдовства, то причина могла быть только одна: закодированный сигнал на размагничивание. Технически такая задача не представляла особой сложности. В секретное исследовательское учреждение, что находится в Жуковском, крупная зарубежная фирма поставила партию компьютеров, снабженных записывающим устройством, искусно вмонтированным в главную плату. Таким образом вся проходящая через компьютер информация оказалась под контролем. Чтобы ее заполучить, устройство было запрограммировано на неисправность, устранить которую, согласно договору, полагалось фирме-поставщику. В процессе ремонта ничего не стоило заменить один блок другим, точно так же запрограммированным на поломку по истечении года.

ФСБ раскрыла уловку, о чем и сообщила в прессу.

Нечто подобное могло произойти и с дискетами, столь пагубно воздействующими на психику человека.

В безбрежном океане статистики тонут отдельные судьбы. Лишь наиболее яркие, вернее, мрачные, эпизоды выносятся на поверхность.

Бабушка, обожавшая четырехлетнего внучка, свихнувшись то ли от скачка числа Вольфа, то ли от телевидения, получила указание свыше «избавить мир от зла» и задушила ребенка. Ей, видите ли, примерещились три шестерки на темечке. В городе Воронеже («Воронеж-нож» Мандельштама) трое парней зарезали девушку, с которой спали поочередно, посчитав ее за биоробота и киборга. В Оренбурге брат с помощью любовницы-экстрасенса замучил сестру. Пытаясь изгнать засевших в ней бесов, он и не заметил, когда она умерла, и сорок дней провел рядом с трупом в надежде на воскрешение. В Альметьевске молодая женщина, открыв в себе сверхъестественные способности, распознала колдунью в собственной матери. Сразу стало понятно, откуда пришли беды, постигшие многодетное семейство: все те же злокозненные демоны и в придачу «дурной глаз». Трое братьев, ничтоже сумняшеся, порешили приступить к эзорцизму, хоть и слова такого не знали, но зато знала сестра.

Все три факта выловлены из газет. Не будь Института имени Сербского, куда отправляют на судебную экспертизу убийц с отклонениями, и вездесущая пресса едва ли б дозналась о вывихах помраченного разума, ибо число им, как и демонам, — легион.

«Трое взрослых (от 30 до 40 лет) несколько суток изуверски истязали свою мать, пока та не скончалась от болевого шока, — сообщает газета «Аргументы и факты». — Мучители находились в таком глубоком истерическом психозе, что жгли и себя каленым железом («чтобы очиститься»), при этом они практически не чувствовали боли. Потом лили на себя кипяток, причем в таком количестве, что вода протекла на соседей снизу. Никто из участников этой трагедии не страдал до этого какими-либо психическими расстройствами. Но в момент совершения преступления все они были невменяемыми, индуцированными. Сестра, внушившая мысль об изгнании бесов, и ее муж (сотрудник милиции, между прочим), поскольку сами не принимали участия в убийстве, неподсудны и продолжают «врачевать». И, говорят, вполне успешно избавляют людей от хворей — ибо они экстрасенсорными способностями обладают».

Кто только не обладает нынче такими способностями! Пациенты не уступают целителям. Психическая эпидемия проявляется в массе, в наэлектризованной сверхидеей, сколь бы ничтожной она не была, толпе. И нет тут особой разницы между охотой на ведьм, шпионов, врагов народа, вейсманистов-морганистов, безродных космополитов, иноверцев и инородцев, между чертями и галактическими пришельцами.

Тонут, тонут отдельные судьбы в пучине статистики. Сто тысяч членов Белого братства разбрелись по бескрайним просторам страны. Почти никто не вернулся в семью, даже те, кто отстрадали положенный срок в психбольнице.

Тридцать тысяч московских питомцев Асахары подались куда-то на Север и на Дальний Восток. Остальные примкнули к лиге «Атман», где — как знать? — возможно, и обрели долгожданное просветление.

Гибнет мир, это очевидно, но они-то спасутся!

После обильных дождей, которых так не хватало все лето, Москва внешне посвежела, но Великий Ра по-прежнему взирал на подвластную ему землю сквозь вуаль пятен, будоража вздыбленную атмосферу невидимыми ливнями корпускул и волн.

Его мощное дыхание отзывалось повсеместно, включая биржу. Лишь Россия, где научились за семьдесят лет покорять природу, упрямо шла наперекор, не укладываясь в космические закономерности. Загнанный в тюремный коридор доллар демонстрировал на удивление всем завидное постоянство курса, невзирая на инфляцию, скачки цен и падение производства.

Трезвомыслящее меньшинство с замиранием сердца ожидало, во что это все выльется.

Оракулы предрекали особо горячую предвыборную осень, но грянуло раньше и, как всегда, неожиданно.

Банковский кризис крепко ударил по Кидину. Впервые за все время существования «Регент Универсал Банк» был вынужден приостановить платежи. Эти три дня показались Ивану Николаевичу сплошной черной ночью. Правительственных чиновников, которые ели из его рук, как ветром сдуло. Ни один телефон не отвечал. Почуяв запах жареного, зарубежные партнеры попридержали перечисления, слегка поднажившись на процентах.

Пришлось скинуть часть валютных резервов и государственных ценных бумаг. Убыток вылился в круглую сумму около двухсот миллиардов. «Регент» тем не менее устоял и вошел в пятерку крупнейших банков, заключивших между собой нечто вроде пакта дружбы и взаимопомощи. К этому моменту подоспела льготная ссуда Центробанка, ожили телефоны в правительственных кабинетах и вновь потекли доллары из-за рубежа.

Пятерка «великих держав» приступила к разделу сфер влияния. Для России, которая по-прежнему качалась на сорока пяти миллиардах нефтедолларов, две с половиной тысячи банков были непозволительной роскошью. Второй этап приватизации требовал концентрации капиталов. Вопрос о том, кто кого сожрет, не стоял. Мелочь того и не стоила. Жрать-то чего? Зачем вешать на свою шею чужие долги, когда можно забрать клиентуру? Она и сама потечет туда, где надежно. Процент, правда, уже не тот, но ничего не попишешь, выбирать не приходится.

Всю кризисную неделю Кидину было не до личной жизни. Не нашлось даже свободной минутки, чтобы прослушать записи разговоров Ларисы Климентьевны с ее поклонником.

«Убрать его, что ли? — мелькала соблазнительная мысль. — Пятьдесят косых, и нет проблемы».

Никаких конкретных действий Иван Николаевич не предпринимал и, пожалуй, предпринимать не собирался. Достаточно было знать, что такое возможно. В принципе!

Но и плыть по течению, делая вид, что ничего не происходит, становилось невтерпеж. Кажется, они куда-то намылились. На Крит или на Кипр? Один черт! Ну ничего, он им устроит отдых…

Секретарша принесла факс, поступивший из I. G. Biotechnologie, иКидина вновь закачало на бурных волнах. Далюге извещал, что с дальнейшей реализацией проекта возникли непредвиденные осложнения и приглашал срочно прибыть для переговоров. Только этого еще не хватало! Он разбушевался, сорвал зло на ни в чем не повинной Оксане, которая вечно лезет со всякой пакостью в самый неподходящий момент.

Она выбежала, обливаясь слезами.

Кидин посидел, тупо уставясь в лежавшую перед ним развернутую газету, и понемногу остыл. Зря накричал на девку. Она-то причем? Далюге — вот кому надо выдать по первое число! Чтобы успокоиться, проглядел коммерческую колонку. Там иногда проскальзывали дельные мысли. С некоторого времени он начал регулярно просматривать «Кость», выискивая на ее пакостных страницах имя ненавистного разрушителя семейного уюта. Как ни странно, оно попадалось все реже. И неудивительно. Писать негодяю было, конечно, некогда. Другими делами занимался. Как только держат таких в редакциях?

Взгляд задержался на заглавии: «Похищение или адюльтер?». Решив, что никуда не поедет, а влупит немчуре по первое число, принялся читать. В заметке говорилось про жену беспортфельного вице-премьера. Она пропадала неизвестно где целые сутки, а потом вдруг позвонила подруге, попросив известить мужа, что ее похитили. Похищение, однако, было обставлено несколько необычно. Ни выкупа, ни других требований лица кавказской национальности не выдвинули.

Супруг поднял на ноги всех, кого смог, по Москве была объявлена «Сирена-1», и милиция скопом бросилась на поиски. И не только милиция. Чем дальше развивались события, тем больше возникало недоуменных вопросов. Соседи, например, видели, как дама, при параде, оживленная и подкрашенная, садилась в черную «Волгу». В ресторан ли она собиралась, в театр или на презентацию, никто, само собой, не знал. Тем не менее ночевать не вернулась. Объявилась она так же нежданно, как и пропала. Никаких объяснений, от нее не дождались. Сказала только, что обращались с ней вежливо, велели позвонить мужу, а затем отпустили.

Удивительная история! Но именно это и подсказало Ивану Николаевичу оригинальный ход.

Он-таки слетает на пару дней в Гамбург, но прежде кое-кому подготовит хорошенький гостинец! Получалось очень даже складно и своевременно.

— Ксюха! — окликнул он по-дружески. — Иди-ка сюда.

— Слушаю вас, Иван Николаевич, — отворачивая зареванное личико, всхлипнула секретарша.

— Ну будет, будет, — в знак примирения, а может, и поощрения, он залез к ней под юбку. — Я ж не со зла, — погладил, оттягивая резинку. — Ты лучше свяжись с «Люфтганзой» и закажи билетик на завтра-послезавтра.

— Решили лететь? — прильнула она.

— Надо, Оксаночка, сама понимаешь…

— Давайте я вам массажик сделаю.

— Ух ты, крапивное семя!.. Ну ладно, пошли. Что с тобой сделаешь?

Лора и Саня использовали свалившиеся с неба денечки, что называется, взахлеб. Только однажды ему пришлось съездить в редакцию, да и то не без пользы. От задания — в районе платформы Замоскворечье радиационный фон раз в тридцать превышал допустимую норму — он отвертелся, точнее, отложил на потом. Зато заглянул на обратном пути в туристическую фирму «Тревелер», где заключил контракт на восьмидневную поездку. Долларов, заработанных за весь год левыми гонорарами, едва хватило на трехзвездный отель с полупансионом, но зная, насколько непритязательна Лора, Саня не беспокоился. Дай ей волю, она бы взяла какой-нибудь «Хайет» или «Редиссон», хоть и заклинала его не тратиться. Мол, с милым и в шалаше рай. Все-таки три звезды — не шалаш! Он мог торжествовать и был почти счастлив.

Разобраться же в том, кто виноват: завод полиметаллов или химический институт, утопавший в горах урановых руд, и на той неделе не поздно. Заголовок надо придумать непритязательный: «Кто нас травит?» В таком духе примерно.

Впереди были целых три дня безмятежных радостей…

Звонок в дверь застал Лору в постели, где она, дабы скоротать ожидание — Саня обещал скоро вернуться, — уютно угнездилась с бутылочкой марочного «Бордо» и пакетом соленых фисташек.

Так и есть: он не задержался!

Сунув ноги в тапочки, отороченные платиновой норкой, она, как была в короткой рубашечке, бросилась открывать. Не спросив и не заглянув в глазок, радостно распахнула дверь, да и застыла от неожиданности, увидев троих молодчиков в шерстяных масках. Как кипятком обдало изнутри осознание своей наготы, тут же вытесненное леденящим дуновением страха. Прикрывшись снизу руками, Лора попятилась.

Бандиты — кто, ежели не они? — степенно переступили порог и захлопнули дверь.

— Ишь ты, какая краля! — промяукал один из них, придя в игривое настроение, и сделал вкрадчивый шаг.

— Стоять! — одернули его сзади.

— Не беспокойтесь, Лариса Климентьевна, — обратился к ней, как она поняла, предводитель. — Вам ничего не сделают. Только не поднимайте лишнего шума, иначе… — он не договорил. — Оденьтесь, пожалуйста, и побыстрее. Мы очень спешим.

Вольф Мессинг — великий ясновидец

После триумфального турне по столицам мира Вольф Мессинг возвращался в родную Варшаву. Публичные выступления составляли лишь малую часть его деятельности. Встречи с великим ясновидцем домогались президенты и банкиры, авантюристы и сумасшедшие, и тысячи-тысячи простых людей, которым жизнь не оставила ничего, кроме последней надежды на чудо.

Шел страшный, роковой, поворотный 1937 год. Военная машина Германии набирала обороты. Уже была оккупирована Рейнская зона, готовился аншлюс Австрии, смертельная угроза нависла над Чехословакией. В СССР на полную мощность работала кровавая мясорубка. В преддверии неизбежной войны Сталин уничтожал командные кадры армии. В обход Наркомата иностранных дел личный посланец вождя торгперед Канделаки вел в Берлине секретные переговоры с гитлеровским министром Шахтом. Намечались первые контуры раздела Европы между двумя диктаторами.

Легко догадаться, какие мысли владели варшавянами в то жаркое лето, запомнившееся душными ночами и грозовыми ливнями. Театр был переполнен. Люди стояли в проходах. Тысячные толпы ожидали на улице.

«Будет война?» «Он скажет, что станется с Польшей? Куда кинется Гитлер? Как поведет себя Сталин?..»

Мессинг особо остро чувствовал состояние аудитории. Привычных заданий с отгадыванием мыслей, поиском спрятанных портсигаров и прочей приевшейся дребедени сегодня не будет. Он прочитал единственный вопрос в темном зеркале коллективного бессознательного, где сливались потаенные страхи и чаяния миллионов.

— Да, варшавяне, готовьтесь к войне.

Он никогда не говорил людям об ожидающих их бедах, хотя ясно ощущал ледяное дуновение смерти. Пусть проживут оставшийся им краткий срок в неведении, питаясь надеждой. Поэтому он, хоть и видел объятые огнем города, но не сказал, что война неизбежна. Пытаясь войти в оболочку — в темную ауру нацистского фюрера, тщился проникнуться владевшей им маниакальной идеей. Ясности не было. Польша обречена, но Гитлер пока не знал, что за этим последует. Он еще не принял решения, куда повернуть: на Восток или на Запад.

— Если Гитлер нападет на Советский Союз, Германия будет разгромлена, — сказал после долгой паузы Мессинг при гробовом молчании зала и промокнул платком обильно выступивший пот. — 1945 год станет концом Гитлера и его режима, — добавил почти на последнем дыхании.

На следующий день все, без исключения, польские газеты напечатали предсказание на первых полосах. Заголовки были набраны самыми крупными литерами. На это живо откликнулась зарубежная пресса. Только в советской печати не появилось ни слова. Тому были две вполне очевидные причины: во-первых, мистика, фокусы, шарлатанство; во-вторых, о вожде рейха с некоторого момента было предписано упоминать скупо и сдержанно. Карикатуры на Геббельса и Геринга — сколько угодно, на Гитлера — табу. Пока Литвинов разглагольствовал о коллективной безопасности с западными демократиями, НКВД налаживал контакты с гестапо.

Газетные вырезки пополнили и без того пухлое досье Мессинга в архивах службы безопасности Рейнгарда Гейдриха. О том, как прореагировал на предсказание иностранный отдел в наркомате Ежова, чьи дни уже были сочтены, история пока умалчивает.

После нашумевшего концерта состоялась встреча с Юзефом Пилсудским. Далеко не первая, ибо начальный контакт ясновидца и легендарного «отца нации» имел место еще в 1924 году. Великие мира сего, надо сказать, мало отличаются от среднего обывателя.

«В роскошной гостиной собралось высшее «придворное» общество, — рассказал потом об этой аудиенции в своих автобиографических записках Мессинг, — блестящие военные, великолепно одетые дамы. Пилсудский был в подчеркнуто простом полувоенном платье, без орденов и знаков различия. Начался опыт. За портьерой был спрятан портсигар. Группа «придворных» следила за тем, как я его нашел. Право же, это было проще простого! Меня наградили аплодисментами. Более близкое знакомство с Пилсудским состоялось позднее в личном кабинете. «Начальник государства» (кстати, это был его официальный титул в те годы) был суеверен, как женщина. Он занимался спиритизмом, любил «счастливое» число тринадцать. Ко мне он обратился с просьбой личного характера, о которой мне не хочется, да и неудобно сейчас вспоминать. Могу только сказать, что я ее выполнил».

О характере этой интимной просьбы Мессинга заставят подробно рассказать на допросах в НКВД. Но это так, к слову…

Пока же нас куда больше интересует, как и когда величайший чтец мыслей двадцатого века открыл в себе удивительный дар.

Случилось это еще накануне первой мировой войны. Голодный, плохо одетый мальчик из еврейского местечка Гора — Калевария, под Варшавой, отправился искать счастья в большом незнакомом мире. Где-то на затерянном полустанке он прокрался в вагон первого попавшегося поезда и, устроившись под полкой, заснул сном праведника. Так уж случилось, что поезд шел не куда-нибудь, а в Берлин, где кайзер Вильгельм уже готовил миру кровавую баню, в которой суждено будет рухнуть великим империям, расчистив оперативный простор для фашизма и коммунизма.

Воистину чудны дела твои, Господи!

Перед остановкой в Познани вошел контролер и началась проверка билетов. Надо ли говорить, что у нищего школяра, с трудом одолевшего премудрости хедера, таковых не было, как, впрочем, и документов?

Седоусый пан в форменной фуражке, с кожаной сумкой на животе, заглядывая в укромные места, где обычно прячутся «зайцы», неуклонно приближался к дрожащему мальчонке.

Как знать, не вместил ли тот первый приступ страха перед Властью грядущие треволнения? Ужели маячили за скромным головным убором железнодорожника Речи Посполитой черные, с серебряными черепами околыши СС? Синие тульи госбезопасности?

— Молодой человек, ваш билет!

«У меня в ушах и сегодня еще звучит этот голос», — признавался потом Вольф Григорьевич.

Затравленно оглядевшись по сторонам, он уставился в замызганный пол, скупо освещенный свечным огарком в закопченном стекле фонаря. Между мешками и убогими, перевязанными веревкой узлами, углядел обрывок газеты, схватил его и дрожащей рукой протянул контролеру.

«Наши взгляды встретились. Всей силой страсти мне захотелось, чтобы он принял эту грязную бумажку за билет… Он взял ее, как-то странно повертел в руках. Я даже сжался, напрягся, сжигаемый неистовым желанием. Наконец, контролер сунул ее в тяжелые челюсти компостера и щелкнул ими.

— Зачем же вы с билетом — и под лавкой едете? Есть же места. Через два часа будем в Берлине…»

Только теперь маленький Вольф узнал, куда везут его постукивающие на стыках колеса.

И вот он, Берлин. Холод, мытарства, неизбывная нищета, голодный обморок на роскошной Фридрихштрассе и больничная койка. Тут-то и улыбнулась, впервые в жизни, удача Мессингу. Он попал в руки профессора Абеля, знаменитого психиатра и невропатолога, открывшего в пришлом беспризорнике уникальную одаренность.

— Вы удивительный медиум, — констатировал профессор и предложил приступить к опытам. Медиумизм и прочие тайны духа были в моде. «Чудо-мальчика», с легкой руки импресарио Цельмейстера, продемонстрировали в Берлинском паноптикуме, где вместо восковых фигур выставлялись на всеобщее обозрение живые экспонаты. Затем были варьете Винтергардена, цирк Буша: шумная известность, материальный достаток, лестные предложения.

Дальнейшей карьере помешала война. Вольфу Мессингу тогда едва исполнилось пятнадцать лет… Впереди были долгие разговоры с корифеями мировой науки: Альбертом Эйнштейном и Зигмундом Фрейдом, серьезная работа по уникальной системе психоанализа, шумные гастроли по всем континентам. Об одной встрече стоит упомянуть особо. С конкурентом по ремеслу, которого звали Эрик Ян Ганнуссен. Мессинг сразу понял, что любимец берлинской публики начинает свои номера с подставных трюков и, лишь разогрев себя аплодисментами, приступает к неподдельным сеансам по телепатии. Мог ли думать молодой поляк, что его стремящийся к дешевому успеху соперник вскоре станет «личным ясновидцем» Гитлера? Теперь об этом остается только догадываться…

Перепрыгнем временной промежуток между двумя мировыми пожарами.

Польша, согласно «секретным протоколам», расчленена и оккупирована. Мессинг скрывается в подвале торговца мясом. Его повсюду ищут агенты СД, назначена награда в 200 000 рейхсмарок. Родные и близкие отправлены в лагерь смерти Майданек. Те немногие, кому удалось уцелеть, вскоре погибнут под дымящимися развалинами варшавского гетто.

Выйдя однажды на свежий воздух, он лицом к лицу столкнулся с офицером в черной униформе. На околыше фуражки зловеще скалился череп со скрещенными костями.

— Кто ты такой? — эсэсовец схватил его за волосы, длинные, до плеч, как и положено артисту.

— Художник.

— Врешь! — немец вынул из нагрудного кармана сложенную вчетверо листовку с портретом. Медленно развернул ее и пристально взглянул на Мессинга. — Это ты предсказал смерть фюреру? — Последовал отработанный удар в лицо. Опрокинув арестованного на тротуар, немец брезгливо скривился на испачканную перчатку.

Вместе с кровью Мессинг выплюнул выбитые зубы. Брошенный в камеру ближайшего полицейского участка, он напряг все силы души и заставил охранников, одного за другим, прийти к нему. Он лежал неподвижно, как мертвый, когда они, не понимая, в чем дело, склонились над ним. Затем медленно поднялся, вышел в коридор и задвинул засов бронированной двери.

Ему помогли перейти границу, вернее, переплыть на жалкой плоскодонке. На другом берегу Буга его ожидала другая жизнь и новые испытания. О чем думал он той ненастной октябрьской ночью? Знал ли о судьбах тысяч беженцев, что надеялись найти защиту от фашизма под сенью красных знамен?

На допросах его быстро «поднимали» по служебной лестнице: от лейтенантов до полковников госбезопасности. Увы, имя Вольфа Мессинга им ровным счетом ничего не говорило, а его рассказы лишь укрепляли в уверенности, что задержан немецкий шпион. Впрочем, немцы были союзниками, и это спасало от скорой расправы. И еще «чудеса», которые всякий раз приходилось проделывать в подтверждение профессиональных способностей.

Так он «дорос» до свидания с самим Пономаренко, секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, будущим руководителем партизанского движения.

Рядом с Пономаренко сидел, храня многозначительное молчание, нарком внутренних дел. Оба были в защитных, как у вождя всех времен и народов, френчах.

— Вот человек, который хочет меня расстрелять, — печально кивнул Мессинг на наркома. — А вы секретарь самого господина Цека? — он обратил изучающий взгляд на Кондрата Пантелеймоновича. — Может быть, он тоже захочет меня выслушать?

Руководители республики только переглянулись. Докладные пошли в Москву, а Мессингу разрешили потихоньку выступать: по скромной программе, без ясновидений и пророчеств.

Во время гастролей в Гомеле его прямо на улице взяли двое в синих фуражках и повезли незнамо куда. Оказавшись в конце концов то ли в загородной гостинице, то ли на даче, принадлежащей высокопоставленной персоне, он вновь испытал памятное еще по берлинскому поезду потрясение, когда распахнулась дверь и в комнату вошел усатый человек в сапогах, так знакомый по бессчетным портретам. Вслед за ним на полусогнутых ножках просеменил бородатый Калинин.

— Здравствуйте, — закивал на приветствие вождя артист. — А я вас на руках носил.

— Как это на руках?

— На первомайской демонстрации.

Сталина интересовало положение в Польше. Он подробно расспросил о Пилсудском, затем о других лидерах, делая упор на правительстве в Лондоне.

— Ох! И хитрец вы, Мессинг, — заключил Иосиф Виссарионович после двухчасовой беседы.

— Не я хитрец. Вот вы-таки действительно хитрец!

Если бы не Калинин, вовремя одернувший ясновидца, неизвестно, чем мог бы закончиться подобный обмен любезностями.

Потом пошли проверки, но уже в сталинском стиле. Куда было Пилсудскому до вождя мирового пролетариата!

Мессингу, например, приказали получить в Госбанке 100 000 рублей по чистому листу бумаги. Повторилась история с железнодорожным билетом, хотя кассиру это стоило инфаркта. Другое задание исходило уже от Берии, который первым делом отправил гениального телепата в Бутырскую тюрьму. Ему предстояло выйти оттуда и, преодолев десятки постов, без пропуска нанести визит в наркомовский кабинет. Альтернативы не было. Об этом эпизоде Мессинг рассказывал крайне скупо, не называя имен. Он с блеском исполнил подвиг, достойный мифических героев. Лишь под конец жизни признался, что уход из гестаповского узилища потребовал значительно большей затраты сил.

О других встречах с вождями предпочитал не распространяться. Известно лишь, что в самые последние дни войны Сталин, подозревая инсценировку, спросил его насчет смерти Гитлера.

— Он мертв, — с полной уверенностью ответствовал ясновидец.

В первых числах мая 1945 года артист получил правительственную телеграмму, в которой генералиссимус выражал благодарность за точно названный день окончания войны.

А год был предсказан еще в Варшаве.

Редкие гастроли, убогие залы, примитивные, обкарнанные Главреперткомом фокусы. Никакой магии и телепатии не было, нет и быть не может — только идеомоторные колебания.

И внезапные вызовы по ночам на Лубянку, когда не знаешь, вернешься назад или нет.

Там варилась своя черная магия.

Глава сорок девятая Криптократия

Осень дала знать о себе похолоданием и кратковременными дождями. Москву посетила итальянская порнозвезда, любимая народом за веселый нрав и неподражаемый бюст. В ночном клубе с ней флиртовал, отпуская сальности, лидер крупной парламентской фракции.

— «Шуры-муры», — мурлыкал он, норовя приложиться к груди.

Смысл «политической акции» был предельно прост: лишний раз показаться на телеэкране рядом со знаменитостью. С той же целью удалось заманить в парт-офис престарелого корейского оракула Сона, якобы предсказавшего убийство Кеннеди и еще что-то в том же духе. Кореец улыбался, кивал, но выдать так нужное к выборам пророчество отказался. Вождь взял реванш буквально на следующий день, ввязавшись в безобразную драку у парламентской трибуны: мерялся силами со стариком из враждебной фракции и оттаскал за волосы хрупкую женщину — тоже депутата.

Очередной скандал малость развеселил заскучавшее было общество.

Фон между тем не претерпел перемен: ни солнечный, ни радиоактивный. Солярная активность приближалась к 230W, радиационная — в районе станции Замоскворечье — составила 400 мкР/час. Денег на очистку территории не выделили.

Словом, сплошные пятна: на репутации, на Солнце, пятна нуклидов на многострадальной земле и дыры в бюджете — ничего нового.

Новое, как повторение старого, проступило трупными пятнами на татуированной коже: обнаженная женщина лежала на боку, уткнувшись затылком в водосточную решетку. Ее нашли на уединенной дорожке Выставочного центра (бывшая ВСХВ), неподалеку от Ботанического сада. По всем признакам выходило, что труп пролежал там свыше двух суток. Неестественно вывернутая голова была запрокинута к небу, источавшему унылую морось.

— Пятый случай, — сказал Левит, поднимаясь с колен.

— Полный набор, — согласно кивнул Морозов. — Печень, татуировка… Долго же он не давал о себе знать, падло!

— Рисунок немного не тот. Звезды вокруг головы и нет дракона, а в остальном тот же сон.

— По крайней мере хоть личность можно сразу установить.

— Да, талантливая девушка… На прошлой неделе выступала по REN-TV. Мне понравилось.

— Тоже мне девушка! — пренебрежительно поморщился Морозов.

— Ну женщина. Какая разница?.. Я не в физиологическом смысле. Талант — вот что важно.

— Талант! Все руки исколоты. Такая же прости-господи, как и те. Вот в чем ее настоящий та-а-лант.

— Творческие люди особо ранимы, дорогой вы мой капитан. Особенно в нынешнее время. Понимать надо. У Солнцевой редкий дар. Не голосом пела, нервами… Эх, Женя, Женечка…

Дженифер (Евгения) Солнцева исполняла, аккомпанируя на гитаре, песни собственного сочинения.

Она пользовалась популярностью в определенных кругах, которые характеризовались в молодежной печати как «интеллектуально-эстетствующие». Особым интеллектом там не пахло, как, впрочем, и цианистым калием, но наркотиками баловались. Что же до эстетства, то его подменяла манерная претенциозность. Несколько выступлений по авторскому телевидению сделали Женю звездой. У нас легко раздают титулы: академики, президенты, князья, атаманы. Даже члены регентского совета. Регентского чего?.. Призрачный мир все чаще затмевал убогую реальность.

Как сказал поэт, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Ладно, о вкусах не спорят: в трезвучиях Жениных соль мажор ныла искренняя ностальгия, а тысячелетие и впрямь шло на ущерб.

Скандальные романы лишь упрочили славу Дженифер — пожирательницы сердец и денег. В ночных клубах и кабаре, где она выступала, ошалевшие отцы семейств швыряли ей под ноги миллионы.

— Помогите перевернуть на спину, — сказал Левит.

И это были его последние слова. Не успел Морозов нагнуться, чтобы поддержать голову, как грохнул взрыв. Старый медэксперт был убит наповал, а Морозову оторвало три пальца. Сильно контуженный, он ничком повалился на окоченевшее тело.

— Ничего святого у людей не осталось, — скажет потом Корнилову прозектор. — Заряд был скрыт в гениталиях. In vagina.

Первым с сенсационной новостью выскочило в эфир неунывающее «Времечко». Константин Иванович только зубами проскрежетал.

— Когда похороны?

— Во вторник, в одиннадцать.

— Обязательно буду.

Час назад он получил заключение из научно-технического отдела по поводу заспиртованных препаратов, изъятых после выдачи Иглмена представителям FBI.

Генетические анализы показали, что чудовищно раздутая печень принадлежала Клавдии Калистратовой. Судя по биохимическим анализам, она долгое время подвергалась воздействию больших доз женских половых гормонов и других сильнодействующих веществ, оказывающих влияние на гипофиз и репродуктивную сферу. Кем и с какой целью проводились подобные эксперименты, осталось за кадром. Особенно гадать, впрочем, не приходилось. Материал накопился обширный.

На живых людях ставились опыты по превращению женщин в сверхсамок, мужчин — в идеальных боевиков, и всех скопом — в зомби. Помимо новейших достижений в биохимии, биофизике и электронике, на вооружение были взяты и усовершенствованы похищенные в буддийских монастырях и индуистских ашрамах секретные методы высших ступеней йоги: погружение в транс, так называемое «пробуждение третьего глаза», остановка сердца, развитие портального[31] печеночного кровообращения.

Сразу после получения ориентировок из Нью-Йорка, Лиона и Вены криминальное научно-исследовательское учреждение, где подвизались Торба и Голобабенко, было взято под наблюдение. Показания, данные тем же Торбой и Иглменом, вкупе с данными Интерпола и FBI, не оставляли сомнений в характере многосторонней деятельности ученых-подпольщиков. Корнилов почти не сомневался, что их жертвой мог стать и Вячеслав Калистратов.

Группа захвата ожидала лишь приказа, но министр, взявший дело на контроль, попросил немного повременить. В Москву прилетел из Вашингтона помощник президента по национальной безопасности. На высоком, если не на высшем уровне, шли переговоры о согласованных действиях.

Константин Иванович догадывался, что основной целью станет верхушка Лиги последнего просветления, о которой по-прежнему практически ничего не известно. Зомбированные сектанты никого не интересовали. Они могли, да и то без особого проку, лишь пополнить и без того перегруженные сверх меры психиатрички. Притом почти наверняка в обеих президентских администрациях имело место недопонимание реальной опасности. Прямо, хотя по большей части косвенно, в противоправную деятельность секты оказались вовлечены миллионы людей и сотни самых различных организаций: от респектабельных банков и фирм до религиозных сообществ и террористических группировок и банд.

Компьютерное моделирование, проведенное в Лионском информационном центре Интерпола, подтвердило выводы аналитиков. Лига разработала изощренную программу, в которую были задействованы, зачастую о том не подозревая, влиятельные политики и финансисты, представители крупного бизнеса, военно-промышленные и научные круги.

Всех, нивелируя и приводя к общему знаменателю противоречивые интересы, объединяло одно: вложенный капитал, приносящий высокие прибыли. Создать подобную инфраструктуру было бы невозможно, если бы за сектой не стояли могущественные лица, ворочающие миллиардами долларов.

В американской печати промелькнуло, тут же повсюду подхваченное слово: «криптократия». Невидимая власть готовилась выйти из-за кулис и перехватить рули управления. Под затасканным и, казалось бы, на вечные времена опороченным, но почему-то всегда новым для каждого поколения, лозунгом конца света скрывался заговор мирового масштаба. В сравнении с мощью, сосредоточенной в руках невидимок, впечатляющая репетиция в Токио выглядела жалкой потугой. Не исключено, что пробный шар был запущен, а сам Лсахара принесен в жертву с далеко идущими целями. Москва и Петербург, Нью-Йорк и Лос-Анджелес, Париж и Вена, Гамбург и Монреаль, Лондон и Киев — повсюду секта пустила глубокие корни. Внешне автономные, ее филиалы тесно взаимодействовали между собой, движимые общими приводными ремнями.

В России страшный суд толковался на православный лад, в Италии — на католический, в Стамбуле упор был сделан на суннитскую традицию, в Бангкоке — на буддийскую тхераваду. Замысел взорвать существующий миропорядок был столь же прост, как и дьявольски гениален.

Срочный прилет помощника президента, окруженный небывалой со дней «холодной войны» атмосферой секретности, ясно давал понять, что в Белом доме наступает прозрение.

Настала очередь очнуться от спячки и обитателям кремлевских палат.

Подробное сообщение об убийстве Жени Солнцевой — пятой по местному и восьмой по мировому счету «жены, облаченной в солнце», Корнилов передал в Интерпол. Он бы не преминул и лично заехать, если бы был жив Сергей Платонович. Но его схоронили еще на позапрошлой неделе, и вот уже новые похороны. Кто следующий?

В российском отделении Интерпола ожидали прихода нового начальника. Назначение откладывалось, как говорили, из-за трений между новыми силовыми министрами. В ФСБ на это завидное кресло смотрели, почти как на вотчину, МВД стремилось протолкнуть своего человека.

Временно исполняющий обязанности Альберт Волков инициативы не проявлял. Продвижение ему не светило, а трепыхаться в состоянии неопределенности — себе дороже.

Тщательно изучив оставшуюся после Невменова документацию, он все аккуратнейшим образом разложил по полочкам: секта, наркотики, ядерная контрабанда, терроризм и т. д. В отдельное производство были выделены нераскрытые убийства с резекцией печени и криминальная трансплантация органов. В переписке с центром удельный вес таких преступлений заметно возрос.

Статью Варлаама Дамианова о Вольфе Мессинге, найденную в залитом кровью портфеле, Волков прочитал, и не без интереса, а затем бросил в бумажную мельницу: случайный материал, никакого отношения к конкретным делам не имеющий.

Копию распечатки беседы Невменова с доктором Иглменом он направил полковнику Корнилову, заменив подписанную покойным сопроводиловку своей. Текст остался прежний. Поменялась лишь подпись.

Канцелярская педантичность могла обернуться обрывом важнейших узлов, если бы Сергей Платонович не составил перечень рассылки.

Какие мысли сложились у него в голове, какие мостики перекинулись, какие звенья замкнулись — все это ухнуло в Великую пустоту вместе с последним сигналом простреленного мозга.

Возможное объяснение происшествию в Форте Нокс так и не попало к американцам. Что же до аналогичных событий на Печорской РЛС, то они вообще остались тайной за семью печатями: армия решила не выносить сор из избы, и расследование спустили на тормозах. Располагая полной видеозаписью, ГРУ пересняло и размножило фотографию нарушителя, присвоив ему кличку «Черный ниндзя», но и не подумало поделиться информацией с правоохранительными органами.

«Ничего не было», — поступило негласное указание.

Глава пятидесятая Нью-йорк

«И я видел семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им было семь труб».

«Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью… Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море… и умерла третья часть одушевленных тварей… Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь… Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их… И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных гласов… Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям… И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев… В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них… Одно горе прошло; вот идут за ним еще два горя. Шестый Ангел вострубил… И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц, и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей… Так видел я в видении коней и на них всадников… Второе горе прошло; вот идет скоро третье горе. И седьмый Ангел вострубил… И рассвирепели язычники; и пришел гнев твой и время судить мертвых… И отверзя храм Божий на небе, и явился ковчег завета Его в храме Его; и произошли молнии и голоса, и громы, и землетрясение, и великий град».

Семь Ангелов с трубами и Четыре освобожденных…

В компьютерную программу «Иерархия», составленную на основе оперативных и следственных данных, был введен «Сценарий Апокалипсиса». После многочисленных наложений, сравнительной выборки, отсеивания и корректировок на экране возникла иерархическая модель, получившая наименование «Условная структура секты».

По оценкам экспертов, она на 60±10 процентов совпадала с реальной.

Степень вероятности увеличивалась в направлении сверху вниз.

Номинальный вождь Аваддон, или Аполлион по-гречески, что означает «губитель», представлялся личностью, если не вовсе мифической, то в некотором смысле условной. Перед прошедшими посвящение мог выступать под таким именем и наставник, и маг, и инспектор, представлявший секретную службу лиги.

В каждом национальном центре была своя инфраструктура, более или менее совпадающая с общей схемой. В зависимости от количества адептов, число всадников могло варьироваться в широких пределах. В России и Соединенных Штатах оно приближалось к десяти — в одном Нью-Йорке было, как минимум, трое, — на такие страны, как Австрия или Чехия, приходилось в лучшем случае по одному всаднику. Основная их функция заключалась в прозелитстве и отборе кандидатов для посвящения.

Над профанами, то есть, грубо говоря, вольнонаемными, всадник никакой власти не имел. Научно-исследовательский и обслуживающий персонал подвергался обязательному тестированию. В случае обнаружения экстрасенсорных способностей, человека повышали по службе, окружали особым вниманием, всячески подчеркивая его избранность. Все было обставлено достаточно тонко и мягко, чтобы не вызвать негативной реакции. Поэтому предложение пройти инициацию редко встречало отказ. Многими оно искренне воспринималось как честь, открывавшая пути к дальнейшей карьере.

Талантливые сотрудники: ученые, врачи, адвокаты, программисты и т. д. вербовке не подлежали. Их поощряли обычным порядком. Мозг с высоким IQ[32] был ценным приобретением. Попытки улучшить его электростимуляцией, химией или психологической обработкой приводили к печальным последствиям. В подавляющем большинстве профаны даже не подозревали, на кого они на самом деле работают. Крыша преуспевающей фирмы, завязанной на военно-промышленный комплекс, оказалась в этом смысле подлинной находкой. Легенда действовала безотказно, а высокие оклады и жесткий режим избавляли от праздного любопытства.

В сущности этим людям, хотя они работали с радиоактивными и токсическими материалами, болезнетворными бактериями и трансплантантом, трудно было предъявить обвинение. В этом смысле ситуация в США и России оказалась довольно схожей.

Задержанные в Москве и ее окрестностях сотрудники дутых «почтовых ящиков» практически ничего не смогли рассказать ни о самой лиге, ни тем более о ее руководстве. Одни называли какого-то Аполлона Ионовича — явный псевдоним! — другие ссылались на столь же легендарного Аполлинария Онуфриенко.

С одной стороны, конспирация, с другой — напротив, навязчивое выпячивание, легенда для отвода глаз. Наивные потуги во что бы то ни стало следовать канону, хотя бы путем словесных подтасовок, могли бы вызвать снисходительную улыбку, не будь у этих игр столь мерзкой изнанки.

В каком-то смысле повторялась история с «женами, облаченными в солнце». По странной игре вероятностей, лишь Жене Солнцевой не пришлось придумывать имя. Казалось, сам рок уготовил ей жертвенную роль инфернальной богини.

Пожалуй, наиболее полный пакет информации удалось собрать об институте шакти и дэви, самом, быть может, кошмарном подразделении секты. Сверхсамки, насколько можно судить, служили для добывания секретных сведений и, не в последнюю очередь, денег. Помимо этого, их бурная деятельность приносила секте компромат на влиятельных или почему-либо неугодных лиц, что зачастую оказывалось намного ценнее. Отбор проводился всадниками среди прихожан и на специально устраиваемых конкурсах красоты.

Двадцатилетняя Памела Гриффитс из Сэйлема, одержав победу в соревновании юных ведьм, стала последней шакти Пола О'Треди, арестованного в аэропорту имени Кеннеди. Проповедник намеревался вылететь вместе с красоткой на Ямайку.

Технология варварских биологических трансмутаций, приводивших к чудовищному разрастанию печени, гинекологическим и психическим изменениям, по-прежнему оставалась загадкой, бросающей вызов здравому смыслу.

Все надежды получить хоть какие-нибудь сведения евгенического[33] характера Моркрофт возлагал на встречу с Боуартом.

Добраться до него оказалось в высшей степени нелегко.

В CIA, как и ожидалось, «не знали» ни о каком Боуарте, хотя любому мальчишке, насмотревшемуся детективов, было известно, что разведчики никогда не выступают под собственным именем.

Но времена были уже не те, чтобы держать круговую оборону. Разоблачение Эймса, продававшего секреты рыцарей плаща и кинжала Андропову, Крючкову и их наследникам, нанесло Центральному разведывательному управлению такой удар, что они еще долго не смогут оправиться. Ведомство трясло, как на вулкане.

Противостоять, как прежде, давлению президентской администрации и комитетам сената и палаты представителей не хватило силенок.

Моркрофт закончил схватку со счетом 2:0.

Боуарт, настоящая фамилия Стенли Купер, уже пятый год наслаждался заслуженным отдыхом. Помимо приличной пенсии, он получал миллион шестьсот тысяч долларов в год от концерна S. В. Электронике, где числился в совете директоров. Как удалось дознаться, S.B. означало — «сверхмозг».

К 2001 году концерн намеревался выбросить на рынок сверхкомпьютер на нейросетях, но Моркрофта это не занимало.

Купер, несказанно удивившись звонку, после некоторого колебания согласился ответить на вопросы, интересующие следствие.

— Но имейте в виду, — категорически заявил он, — никаких имен.

— У нас есть право привлечь вас в качестве свидетеля под присягой.

— Начхать мне на ваши права. Я достаточно разбираюсь в своих.

— А если вас пригласят предстать перед комиссией сената?

— Хоть перед двенадцатью апостолами.

— Что ж, мистер Купер, не смею настаивать. Вы можете нам очень помочь. — Моркрофт с самого начала знал, что жать не имеет смысла. (Полковник и к тому же специалист-тибетолог, Купер возглавлял резидентуры в Тибете, Бутане, Сиккиме; работал в Индии. Такого голыми руками не возьмешь. Даже не подступишься. И компромата на него не было. Единственно, что можно поставить в вину, так это кража рукописи из монастырской библиотеки, но, во-первых, пойди докажи, а во-вторых, смешно.) — Где бы могли увидеться?

— А приезжайте ко мне: угол Лексингтон авеню и Семьдесят седьмой улицы. Завтра, в восемь тридцать утра, — сказал, как отрезал.

Купер жил в просторных трехэтажных апартаментах с отдельным входом. Обширная гостиная, где он принял Моркрофта, напоминала музей: всевозможные восточные редкости, головы животных на стенах — тигры, носороги, леопарды, медведи. Видимо, был классным охотником. Корзина для бумаг, и та сделана из слоновьей ноги. Особенно роскошно выглядели шелковые и полотняные тибетские свитки — танка явно медитационного предназначения.

— Ваше удостоверение, — не ответив на приветствие, потребовал он, в одно мгновение сличив цветную фотографию с оригиналом. Затем сделал приглашающий жест и потянулся за хрустальным графином. — Выпьете?

— Не рановато?

— Для меня — нет.

— Пожалуй, — Моркрофт готов был на все, чтобы только установить контакт. Разбавив виски ровно наполовину, он устроился в кресле, мучительно соображая, с чего начать.

Стенли Купер выглядел примерно так, как и ожидалось: за семьдесят, но еще крепкий и кряжистый. Впалые щеки, массивный волевой подбородок, короткая стрижка. Глаз за темными стеклами разглядеть не удалось.

— Как вы на меня вышли? — спросил он, глотнув неразбавленный скотч.

— Через вашу контору. Не скажу, чтобы это далось легко, — без малейшего колебания ответил Моркрофт. Наверняка друзья сразу же уведомили бывшего сослуживца, кто и зачем им интересуется. — Берегут ваш покой. Лично я ничего не имею против. Вы его заслужили.

— Вздор.

— Вздор? Но почему?

— Потому что детский сентиментальный вздор. Вы, как я понимаю, профессионал? Значит, должны понимать, что на мой покой и вообще на меня всем начхать. Охране подлежат секреты. И правильно! Еще не настало время их разглашать.

— Все? Или для каких-то вещей срок давности уже истек?

— Я таких не знаю.

— Вам, бесспорно, виднее… Но в данном случае о разглашении не может быть и речи. Я представляю Секретную службу Соединенных Штатов.

— Между нашими клубами никогда не было особой любви. То же могу сказать и о любом другом… Что вы хотите узнать?

— Все, что вам известно о программе «Управляемый разум».

— Не верьте тому, о чем болтают в газетах.

— Я и не верю. Даже агентурные данные подвергаю критическому анализу. Как же иначе?.. Не хочу ходить вокруг да около, полковник, но положение серьезное. Я знаю, что от программы по тем или иным соображениям отказались. Как таковая, она меня не волнует. Но многое из того, что было наработано, попало в грязные руки. Вы меня понимаете?

— Если вы говорите о КГБ, то можете быть спокойны. Они начали заниматься этим задолго до нас. Еще в двадцатые годы, при Сталине.

— Интересный поворот! Я, собственно, думал совершенно в ином направлении. Лига последнего просветления — вот моя головная боль.

— Почему вы думаете, что эти чокнутые используют наши методики? Нынче кто только не занимается психо-соматическим управлением. И Асахара, и Мун, и эти прощелыги — дианетики.

— Опять же мне все равно, чьи методики. Пусть авторы заботятся о приоритете. Важно знать механизмы, принципы.

— Много хотите.

— Не согласитесь хотя бы в общих чертах обрисовать характер программы?

— Вы спрашивайте, а я подумаю, отвечать или нет.

— Когда все началось?

— В сорок девятом. Русские как раз взорвали свою бомбу, которую сделали по нашим чертежам, и понадобилось что-нибудь почище атома.

— Вроде третьего глаза? Вы пробовали активировать эпифиз пучком электронов?

— Я даже не знаю, что такое эпифиз.

— В самом деле? Мозолистое тело в мозгу. Древняя структура, близкая по строению глазу.

— Я узнал от вас массу любопытных подробностей.

— Хотел бы и я сказать то же самое… Как насчетнаркотиков?

— Старо, как чечевичная похлебка. Эксперименты охватывали широкий фронт: гипноз и наркогипноз, электронная стимуляция, ультразвук и микроволны. Фактически были опробованы все мыслимые средства управления поведением.

— На ком проводились эксперименты?

— На подонках, естественно… Убийцы и потенциальные убийцы, уже проявившие склонность к насилию, хорошенькие шлюхи.

— Они-то зачем?

— Чем вы занимались в вашей службе?

— Лично я?

— Да, лично вы.

— Ну, скажем, наркобизнесом.

— И у вас не было информаторов среди наркоманок и проституток?

— Я бы так не сказал, — улыбнулся Моркрофт. — Были и есть.

— Тогда к чему идиотские вопросы? Постель всегда служила полем боя. Почитайте хотя бы Библию.

— Только это и делаю. «Жена, облаченная в солнце». Имя Вольфины Клоссан вам ничего не говорит?

— Не стану отрицать: видел по телевизору.

— Суперсамки тоже входили в программу?

— Хорошее название, но я бы сказал: «супершлюхи». Поначалу на них возлагались большие надежды, но пришлось прикрыть лавочку.

— Почему?

— Не оправдали себя. Слишком быстро выходят из строя. Срок оптимального использования соизмерим с подготовкой, на которую уходило пять-шесть лет. Невыгодно. Но тема перспективная. Бели нашим крошкам нужно было кого-то заарканить, то будьте уверены. Ни один не мог устоять. Стоило только лечь — и готово. Мужик просто сходил с ума. В переносном, разумеется, смысле. На самом деле непорядки с головой начинались у девочек.

— С чем это связано?

— Кто знает?.. С природой. Ее трудно подмять: бунтует.

— И в чем выражается бунт?

— Прежде всего, увеличивается печень. До фантастических размеров. В ней начинаются неконтролируемые биохимические процессы. В кровь, а значит, и в мозг, впрыскиваются вещества, вызывающие непредсказуемые изменения в психике. И это, пожалуй, основная трудность. На агента уже нельзя полагаться. Он становится неуправляемым.

— И как поступали с такими агентами?

— Попробуйте угадать.

— Понятно… Маньяков тоже использовали?

— Ни под каким видом. Вы же сами понимаете, что в нашем деле нужны люди, которые подчиняются не эмоциям, а приказу.

— Где отбирались кандидаты?

— В тюрьмах по преимуществу. Там уже знаешь, с кем имеешь дело, и есть время проследить через подсадную утку за поведением. Ошибки бывали, но редко.

— С убийцами и боевиками более-менее ясно. С дамским персоналом — тоже. Большое спасибо, полковник… Вы, кажется, специализировались на Востоке? Тибет, Индия, возможно Япония?

— А то вы не знаете? Только не говорите, что не успели навести справки. Я был везде.

— Да, мистер Купер, я знаю. Просто к слову пришлось. Если не возражаете, затронем ориенталистский момент. Ниндзя, тибетские бегуны «лонг-гомпа», зомби — это входило в подготовку коммандос, связников?

— Зомби — примитив, грубо. Восток это вам не Гаити, не вонючая Африка. Мы использовали иные методы и другого сорта людей. Тюремное отребье не годится для специальных заданий. Самый подходящий контингент — кадеты, молодые офицеры, особенно моряки.

— Они добровольно шли на вербовку?

— Идиотский вопрос.

— Вам знаком случай с Луисом Анхелем Кастильо?

— Понятия не имею.

— Еще раз простите, полковник. Я чисто случайно прикоснулся к горячему. Ни покушение на Маркоса, ни убийство Джона Фицджеральда Кеннеди меня не касаются. Кастильо пришлось затронуть в связи с многоступенчатым кодированием. Точно так же, как и зомбирование, в общепринятом смысле, никак не связанном с культом воду.

На самом деле Моркрофту, чья юность прошла под знаменем Кеннеди, было далеко не безразлично, кто на самом деле застрелил президента.

На допросе в Маниле Кастильо признался, что был «гипнозапрограммирован» застрелить человека, ехавшего в открытом автомобиле. И хотя личность жертвы так и осталась для него неизвестна, он назвал точную дату и место: город Даллас, штат Техас, 22 ноября 1963 года. Кастильо рассказывал следователям, что первый инструктаж в Далласе с ним проводила женщина-гипнотизер. Но она была только одной из многих, вводивших его в глубокий гипнотический транс.

В ходе допросов под гипнозом Кастильо признался, что ему знаком ряд лиц, имена которых всплыли в связи с расследованием убийства Кеннеди, проводившимся новоорлеанским окружным прокурором Джимом Гаррисоном. Однако Кастильо они были известны под вымышленными фамилиями. Когда во время сеансов подследственный доходил до этих воспоминаний, он начинал жаловаться на острейшие спазмы в желудке, на тяжесть и онемение в ногах, вскрикивал от нестерпимой боли.

Только после многочисленных сеансов гипнотизеру удалось установить, что Кастильо можно ввести в гипнотический транс четырех уровней. В зависимости от того, в каком он пребывал, менялись его манера поведения и личность, с которой он себя отождествлял.

Перевоплощаясь, Кастильо признавался, что почти всю жизнь провел либо совершенствуясь на курсах группы специальных операций CLA, либо выполняя задания. Он отчетливо вспоминал тренировочный лагерь, где изучал искусство диверсий и рукопашного боя. Проводимые под гипнозом допросы подтвердили предположение, что память Кастильо была сначала полностью уничтожена, «стерта», а затем многократно реконструировалась с целью превратить его в «запрограммированного агента».

В докладе гипнотизера содержится и поразительное признание Кастильо в его причастности к заговору против президента. Он вспомнил, что с ним был темноволосый, высокий и грузный мужчина с хищным крючковатым носом. Встретились они в здании далласского аэропорта. Оттуда в компании еще четырех или пяти неизвестных доехали в черном автомобиле до какого-то здания. Поднявшись на второй или третий этаж, вошли в комнату, которую Кастильо описывал, как «коричневую». В ней стояли упаковочные картонки, коричневый столик, пишущая машинка. Оба окна выходили на улицу.

Высокий незнакомец открыл принесенный с собой черный кожаный спортивный баул и вынул оптический прицел и детали винтовки.

Закончив инструктаж, «Высокий» спустился вниз на улицу. Но вскоре ворвался в комнату: «Его уже прикончили, бежим отсюда!» Он выхватил из рук Кастильо винтовку, торопливо разобрал ее на части и запихнул вместе с прицелом обратно в баул.

Они бросились вниз по лестнице, вскочили в машину, где уже сидели двое неизвестных, и помчались прочь от здания. Повернув за угол, подобрали какого-то тощего лысого мужчину, а через три или четыре квартала — еще одного незнакомца.

Кастильо рассказал, что сидел на заднем сиденье между «Лысым» и тем, кто присоединился к ним во время второй остановки. Машина уносилась все дальше и дальше от места преступления… Улучив момент, когда Кастильо на миг повернулся, чтобы взглянуть в окошко, этот второй незнакомец сделал ему укол. Он тотчас же уснул и пришел в себя в номере какого-то чикагского отеля под присмотром уже упоминавшейся женщины-гипнотизера…

Моркрофт склонялся к мысли, что Ли Харви Освальд и Джек Руби подверглись точно такой же психической обработке. Но думать об этом сейчас, а уж тем более говорить, было в лучшем случае не актуально.

Купер молчал.

— Скажите, полковник, — Моркрофт зашел с другого бока, — что можно сказать о человеке, введенном в гипнотический транс на нескольких уровнях? Это единая личность? Или сознание расщепляется?

— Все намного сложнее. У любого разведчика есть в запасе несколько подходящих легенд. Так и тут. Уровни-то разные, но нанизаны на единый стержень. Программирование пронизывает их снизу доверху, как этажи шахта лифта. Единая ли это личность?.. Я бы сказал так: единая, но уже не личность.

— А уничтожение памяти?

— С этим не было особых хлопот, — Купер усмехнулся в седые усы.

— Офицерам, а солдатам тем более, не всегда можно полностью доверять. Присяга не дает стопроцентной гарантии. Перед демобилизацией приходилось корректировать кое-какие моменты. Без всякого вреда для здоровья. Чем меньше знаешь, тем крепче спишь.

— И как осуществлялась коррекция?

— По-разному.

— И все-таки. Хотя бы в двух словах.

— В двух словах! — фыркнул Купер. — Когда на это дело угрохали пятнадцать лет!.. Я не скажу вам ничего нового: тот же гипноз, психотропные препараты, электронное манипулирование мозгом. Отличные результаты давал ультразвук. Нейроны пускались в пляс, как рыба на раскаленной сковороде. А через наушники знакомый голос гипнотизера талдычит тебе одно и то же — мол, не знаешь ты, парень, что было такого-то сентября такого-то засранного года в вонючем Дананге, и самого тебя там никогда не было.

— Пришлось побывать и во Вьетнаме, полковник?

— Это всего лишь пример.

— Пример понятен. Не совсем ясно, как удавалось склонить солдата.

— Склонить! Да кто его спрашивал. Все делалось для его же собственной пользы. Пусть не в этот раз, а в следующий, но парень может попасть в нехорошую переделку. Я имею в виду допрос с применением пыток, а уж вьетконговцы знали в этом толк, будьте уверенны. Стоит дать малейшую слабину, и пиши — пропало. Вытащат все до последней капли и еще сверх того. Лучше не знать ничего — скорее отделаешься.

— В смысле умрешь?

— Тоже не самый худший выход, но, подправляя мозги, мы давали лишний шанс выжить. Обычно это делалось после того как люди возвращались с задания, — разоткровенничался Купер. — Организовать небольшую простуду или там легкое расстройство кишечника — плевое дело. Парня кладут в госпиталь, проводят обычное обследование и через пару недель выписывают. Полный порядок.

— Ничего не помнит?

— Никаких проблем. Здоров, весел, бодр духом и ни черта не знает, хоть ногти сдирай.

— Как просто!

— А зачем они, ваши сложности? Человек по натуре прост. Ему нужна хорошая работа, женщина и стаканчик виски… Хотите еще?.. Мне ли не знать! В армейскую разведку я попал сопляком, в Пирл-Харборе за три дня до войны. А на этой войне чего только не было… Гвадалканал, Соломоновы острова, Филиппины и Гуам, и эта чертова Окинава. Потом пришлось выполнять задания в двадцати девяти странах. Улавливаете? Уверяю вас: люди — недорогой товар.

— И как долго продолжалась ваша служба в военной разведке? В каком, кстати, роде войск?

— Думаю, мне не следует отвечать.

— Как угодно. Дело хозяйское. — По мере беседы Моркрофт проникался все большей неприязнью. — Спасибо еще раз за сотрудничество. К сожалению, сектанты продвинулись значительно дальше вас в манипулировании мозгами.

— Как сказать, — усмехнулся полковник.

— Даосская рукопись «Песнь Золотого зародыша» все еще у вас?

— Откуда вы знаете? — Купер во второй раз, но теперь уже при личном свидании, выказал удивление.

— Мы взяли Чжан Канкана. Знаете такого?

— Я не запоминаю имен.

— На меня запрет на имена не распространяется. Мы договорились, что я не буду спрашивать, но называть могу. Так вот, Чжан Канкан рассказал о кое-каких приключениях в буддийских монастырях. Я только отвечаю на ваш вопрос, полковник.

— И правильно делаете. Иначе мне пришлось бы указать вам на дверь… На чем его взяли?

— Кого? — притворился непонимающим Моркрофт.

— Так на чем? — выдержав паузу, с железной настойчивостью переспросил Купер.

— Наркотики, ЛСД, плюс подозрение в соучастии в убийстве… Кража книг пусть останется на его совести.

— Почему вы об этом заговорили?

— Без специального умысла, уверяю вас, — Моркрофт помедлил. — Разве, чтобы задать последний вопрос? На откровенность.

— Валяйте, — благодушно разрешил полковник.

— Вы завербовали китайца?

— Завербовал? Ну ты меня насмешил, офицер!.. Что ж мне еще с ним было делать? В китайскую лапшу изрубить?.. Он в секте?

— И не на последних ролях — всадник.

— Они не так глупы в этом «Атмане», как могло показаться. И главные цели выбрали верно: Россия и мы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что хотел, то и сказал… Я уже забыл, когда последний раз чего-то боялся в этой дурацкой жизни, и мог бы помочь тебе, несмотря ни на что, но не хочу, понимаешь?

— Не понимаю.

— Пора навести порядок. Раньше было лучше — вот в чем штука. Ясность нужна, твердая власть. Поганой метлой этих умников из Вашингтона. Они бахвалятся, что создали более безопасный мир. Как бы не так! Сегодня Россия представляет гораздо большую опасность, чем при маразматике Брежневе. Прежде всего для самой себя, но и для нас тоже, для всего мира. Слава Всевышнему, нашлись люди, которые это поняли. И там, и здесь, потому что «Атум» — это ничто, фиговый лист, куклы на ниточках.

— И кто, по-вашему, кукловод?

— Кто всегда это делал. Подлинные хозяева жизни. Перемена декораций ничего не меняет. Они просто временно отошли в тень у себя в России. В самые тяжелые времена мы умели договариваться через головы пустобрехов, засевших в Белом доме и Кремле.

— Вы говорите о своей конторе? О КГБ?

— Понимай, как знаешь… Эймс, Пеньковский — случайные издержки производства. Что собой представляет разведка на самом деле, знаем только мы — профессионалы. Выводы делай сам. Больше я ничего не скажу.

Моркрофт вышел от Боуарта, испытывая легкое головокружение. Что-то прояснилось, а что-то еще сильнее запуталось. Как клубок змей на кипарисовых болотах в пору весенних свадеб.

«МИЛКИ ВЭЙ». В НЕМ ТАК МНОГО МОЛОКА, ТОГО И ГЛЯДИ ЗАМЫЧИТ

Глава пятьдесят первая Большая наука

Латоес выбрался из подземелья, когда в светлом северном небе, раздув облачный пепел, безраздельно владычествовала полная луна. Неизбывной тоской дышали окрестные дали. В изогнутом клинке реки догорал заревой воспаленный отблеск, а над зубчатой каймой черного леса уже нарывал рассвет.

Странник словно парил в невесомости, едва касаясь земли. Совершая чудовищные прыжки, возможные только там, на лунной поверхности, он плавно перелетал через ряды колючей проволоки, ведомый тайным инстинктом, властно тянувшим его в тот заречный, сумрачно затаившийся лес.

Промороженные, едва прикрытые мохом и жалкой растительностью граниты сочились промозглой сыростью, но он не ощущал холода и, бросившись в ледяную воду, кролем поплыл к далекому берегу по лунной дороге.

И этот мерцающий свет, напитавший каждую каплю, тонкими иглами впивался в мозг, высасывая остатки памяти. Латоес еще помнил, что не дошел до сокровенных хранилищ, где должен был обменять ложную душу на истинную, от рождения принадлежавшую только ему, но позабыл, как заплутал в заколдованном замке и затерялся в облаве. И назад вернуться не мог и не знал, как быть дальше.

Почувствовав дно, он продрался сквозь осоку и прибрежный ивняк и побрел по сфагновым кочкам, что колыхались и чавкали под ногой.

Фрайхер Латоес после долгих скитаний возвратился на родину. И хоть пихты и лиственницы, принявшие его под непроглядную сень, никак не походили на трансильванские ели, а небо в прогалах ветвей просвечивало сывороточной бледностью, в нем светила все та же луна — властительница оборотней, мадонна выходцев из могил.

Она и вела Латоеса, даже невидимая сквозь сплошную завесу хвои, завлекая все глубже в непролазные чащи. И потерявший душу странник бездумно повиновался ее властному притяжению, подобно приливам океанских зыбей и детородного обновления.

Его вывело на широкую просеку, изборожденную гусеничными траками, сплошь залитую жемчужным туманом.

От ствола, как когда-то от колонны в галерее родового гнезда, отделилось фосфорическое облачко, принявшее контуры женской фигуры, облаченной в долгополую мантию.

— Иди сюда, мой желанный, — позвал его беззвучный голос откуда-то изнутри.

И Латоес увидел, как свет сгущается в плоть, и возникает незабываемое лицо графини Франциски.

Круг замкнулся. Она все-таки настигла злосчастного пасынка на самом излете, когда луна отняла охранительную молитву, а враждебные руки сорвали запечатанный ларчик с груди.

И прежде чем он успел осознать, что чеканные черты ненавистной мачехи вдруг разгладились, и на том месте, где сверкало жадное волчье золото, возникли совсем иные глаза, которые светили ему в другой, навеки утраченной жизни, теплое живительное дыхание коснулось его онемевшего горла.

— Клавка! — взвился истошный выкрик и растворился в завороженном безмолвии белой ночи.

Труп пролежал в лесу до конца лета. На него наткнулись лесорубы, когда перешли на другой участок. Тамошний участковый — и сыщик, и следователь, и криминалист в едином лице — затруднился в определении причины и времени смерти.

На небольшую бледно-синюю ранку у самого горла он внимания не обратил.

Как бы там ни было, но труп хорошо сохранился, было довольно холодно: уже летали белые мухи.

— Доставьте его в Печору, — участковый обратился к знакомым рыбакам-браконьерам. — По реке-то всего ничего.

И поплыл Слава Калистратов по реке Печоре в одноименный порт.

Земным странствиям пришел конец, начались загробные: сначала по воде, а придет время — и по воздуху. Финалом будет четвертая стихия — огонь в печи крематория.

В Москву с берегов далекой Печоры, из РУВД города Нарьян-Мар пришло сообщение, что обнаружен труп мужчины, схожего по приметам с Калистратовым, объявленным в розыск.

Полковник Корнилов воспринял весть с известной долей сомнения.

Ежегодно бесследно пропадают десятки тысяч людей. Находят в лучшем случае половину. Да их и не ищут, как следует. И где искать? Ушел человек из дому и не вернулся. Хорошо, коли есть родные. Напишут заявление, сообщат приметы, но толку от этого чуть. Промелькнет лицо на экране, и точка. Или в газете какой-нибудь, в которую назавтра завернут селедку. Похищают детей, одиноких стариков, доживающих свой век на квадратных метрах по тысяче долларов за единицу, молодых парней и девушек с хорошей кровью и здоровыми органами.

Все имеет свой денежный эквивалент. Кого увозят в рабство на далекий Кавказ, кого продают за границу в ночные клубы. Одних забирают в заложники, других прячут в долговую тюрьму. Кончается, как правило, одинаково. Расчлененные останки зарывают в лесу, а то и выбрасывают на свалку.

Только за минувшее полугодие в розыск по России поступили 49 936 человек. Найдено 26 401. Сколько среди них живых, догадаться не трудно. Когда исчез сын высокопоставленного администратора, следователь пожаловался осаждавшим его журналистам:

— Всех взбудоражили (это он о семье, друзьях и знакомых). Если бы они были простыми пострадавшими — тоща, понятно, никто бы их делом даже не занялся. Но тут такие силы!

Но и «такие силы» не помогли. Молодой человек, вызванный в самом начале жаркого лета телефонным звонком, не найден по сию пору.

Корнилов вспомнил об этом случае — его просил подключиться редактор правительственной газеты — после телефонного звонка Майи Раздольской, той самой журналистки, которая подошла к нему на брифинге.

— Я вам говорила, но вы не прислушались, — ее ровный голос отдавал пустотой выплаканных слез. — Смерть Женечки на вашей совести. Я понимаю, вам все равно. Что ж, живите дальше.

Оказывается, ее подругой и была та самая Солнцева. Что бы изменилось, если бы Майя назвала тогда имя? Наверное, ничего. Остался неприятный осадок.

Допрос кандидата медицинских наук Вадима Валериевича Гоца продолжался уже четвертый час. Как и его подельники по «почтовому ящику», он с готовностью отвечал на вопросы, но, похоже, почти ничего не знал о закулисной стороне дела. Свою принадлежность к лиге решительно отрицал.

Корнилов начал склоняться к альтернативному выводу: либо они действительно ничего не знают, либо находятся под гипнозом. Самого гипнотизера — корейца или казаха — по имени Ким взять не удалось. Не нашли его и на загородной базе, где проводилось зомбирование инициантов. Это лишний раз укрепило Константина Ивановича в убеждении, что секту в лоб не возьмешь. Подорвать ее мощь, обескровить, подвесить в безвоздушном пространстве можно было, лишь ударив по финансовым, производственным и коммерческим структурам. Кажется, именно к такому решению пришли на верхах. Адреса банков и фирм секрета не составляли, но возникали трудности юридического характера. Связывало по рукам и ногам отсутствие необходимых законов, а еще более — противоречивые, полные подводных камней нормативные акты, которые пеклись, как блины. Между тем Дума упорно встречала в штыки само понятие «оргпреступность».

— Я понимаю, Вадим Валериевич, как вы самоотверженно трудились во славу отечественной науки, которая пребывает в таком бедственном положении, — Корнилов оборвал велеречивые излияния. — Сочувствую и вам, и вашим остепененным товарищам, что дошли до жизни такой, но это не снимает ответственности за преступные эксперименты на живых людях.

— Повторяю вам вновь и вновь, товарищ полковник! — Гоц, белобрысый плюгавенький мужичонка, умоляюще прижал руки к груди. — Не работал я на живом материале… Трупы нам привозили, вы понимаете? Трупы!

— Откуда привозили трупы? — в сотый раз, наверное, за эти дни спросил Корнилов.

— Я-то откуда знаю? Из морга, по всей вероятности. Нам ничего не говорили, мы ни о чем не спрашивали.

— Удобная позиция.

— Удобная, не удобная — выбирать не приходилось. У меня семья, трое детей… Я — кандидат наук, автор двадцати печатных работ и одной монографии. Сколько я мог сидеть на нищенских подачках? Двести тысяч за все! И то нерегулярно. Мальчишки на улице, и те загребают по миллиону в день. У вас нет права меня осуждать. Ни морального, ни юридического.

— Вы хотя бы видели справки из морга? Свидетельства о смерти?

— Не видел и не интересовался. Этим занимались соответствующие лица в администрации. С них и спрашивайте.

— Какие именно лица?

— У меня не было допуска на третий этаж. Все контакты с администрацией осуществлялись только через заведующего лабораторией.

— Как фамилия заведующего?

— Вы уже спрашивали. Голобабенко его фамилия.

— Вам приходилось готовить трансплантант?

— Приходилось. Я занимался внутренними органами: сердце, печень, почки.

— И вы знаете, куда отправлялись органы? По каким адресам?

— Никогда не интересовался. У нас это не принято.

— С доктором Иглменом, американцем, не встречались?

— Первый раз слышу.

— В его Лаборатории обнаружили препарат печени, — Корнилов поднял прикрывавшую банку газету. — Ваших рук дело?

— Постойте-ка, — Гоц надел очки с маленькими прямоугольными стеклышками без оправы. — Да, я изготовил его по просьбе Голобабенко.

— С какой целью?

— Он не затруднял себя объяснениями. Спросите у него.

— Вы посещали Центральную клиническую больницу?

— Что мне там делать? Я же не номенклатура.

— Контакты с коллегами, совместные разработки?

— Строжайше запрещено.

— Значит, это ваш препарат, — задумчиво протянул Корнилов. — И много было таких?

— Три, нет, простите, два… Третий принадлежал к другой серии.

— Узнали, можно сказать, с первого взгляда.

— Нельзя не узнать. Сами взгляните. Обычно у человека печень составляет три процента живого веса. Эта — одиннадцать! Такое не забудешь.

— И чем вызвано разрастание?

— Для установления причин гепатомегалии необходимо всестороннее обследование организма. Я же, вынужден вновь напомнить, не видел трупов. Ко мне поступали ор-га-ны. Установить болезнь без анамнеза и необходимых анализов просто немыслимо.

— Те два образца, о которых вы говорили, были похожи на этот?

— Один. Тот же клинический случай гипертрофии: девять процентов от веса. В научной литературе нет даже упоминания о чем-то похожем. Я очень переживал, что не могу опубликовать статью.

— Не разрешалось?

— Ни под каким видом, но, каюсь, я все-таки написал.

— И отправили?

— Воздержался пока.

— А третий случай? Почему вы сказали, что это из другой серии?

— Явление обратного порядка. Гипоплазия — недоразвитие.

— А если это детская?

— Шутите, товарищ полковник. Старого воробья на мякине не проведешь.

— Чем еще, кроме изготовления препаратов и трансплантантов, вам пришлось заниматься?

— Главным образом биохимией. Измельчал, крутил на центрифуге, экстрагировал, проводил анализы. Словом, лабораторная рутина. Простора для творчества не было. Если не считать случаев, о которых мы говорили, жуткое однообразие: печень — кровь, кровь — печень.

— Вы и с кровью работали?

— Одно от другого неотделимо.

— Расскажите подробнее.

— Пожалуйста, раз вам так хочется… В печень, как известно, кровь поступает из двух систем сосудов: артериальная из собственной печеночной артерии, венозная — из воротной вены. Через нее проходит до восьмидесяти процентов…

— Простите, — остановил Корнилов. — Вы сказали, воротная?

— Да, воротная вена, — Гоц удивленно поднял брови.

— А такое понятие, как «портальное кровообращение», вам встречалось? — заглянув в бумаги, живо осведомился Константин Иванович. С утра он успел прочитать перевод документов, поступивших из Америки. Хоть какой-то огонек засветился в сплошном мраке.

— Я все-таки медик, — вроде как обиделся Гоц. — Это расхожий термин в клинической практике.

— Портальное дыхание, дыхание печенью, остановка сердца и перевод мозга на портальное кровообращение, — зачастил Корнилов, боясь упустить что-нибудь важное. — В вашей лаборатории занимались чем-то подобным?

— Господи! — воззвал Гоц, хлопнув себя по лбу. — Только теперь я начинаю понимать! Я был слепец!

— Спокойнее, Вадим Валериевич, постарайтесь, чтобы и мне стало понятно. Слушаю вас внимательно.

— Благодаря вам я понял, в чем причина гипертрофических изменений, — захлебываясь от наплыва чувств, Гоц брызнул слюной. — Разрешите взять карандаш?

— Будьте любезны, — Корнилов вынул из ящика лист бумаги.

— Между разветвлениями воротной вены и печеночной артерии, — магистр-медикус, как официально называлась должность Гоца, набросал схему, — имеется широкая связь с образованием в дольках печени синусоидальных капилляров, к мембранам которых прилегают печеночные клетки — гипатоциты. Корень феномена в них! Наблюдалось аномальное увеличение размеров.

— И что из этого следует? — не понял Корнилов.

— Вероятно, вы правы. Разрастание капилляров и клеток как-то связано с особой системой дыхания. Этим у нас усиленно занимались.

— Кто именно?

— Не могу сказать. Тантрическая лаборатория находилась в другом месте, где-то за городом.

— И что же там изучали? — Корнилов гадливо поморщился. На загородной базе нашли несколько распиленных черепов. — Третий глаз? Влияние галлюциногенов на мозг?

— Точно не знаю, но могу предполагать. Из материала гипертрофированной печени удалось выделить неизвестные ранее гормоны и биогенные амины, обладающие, как я сейчас понимаю, сильным воздействием на центральную нервную систему.

— Значит, сейчас понимаете! Это хорошо, когда наступает прозрение… Сами с мозгом работали?

— Не совсем так, — замялся Гоц. — Несколько раз мне приносили биомассу, из которой нужно было извлечь те же вещества, что я выделял из печеночной ткани. Надо быть никудышным специалистом, чтобы не отличить мозг от печени.

— М-да, лучше поздно, чем никогда… В вашем ящике практиковалась йога?

— Безусловно, но для желающих. Меня это не интересовало.

— Шакти, дэви, сверхсамки? — Корнилов непроизвольно стиснул зубы, вспомнив Левита, которого схоронили вчера. — Хоть что-то из этого ряда не на слуху?

— Постоянно мелькало в разговорах, но я особенно не прислушивался.

— Почему?

— Болтовня на рабочем месте не поощрялась.

— Уж очень вы того… дисциплинированы.

— Так меня воспитали.

— Представьте себе следующую картину, — начал было Корнилов, но не закончил. — Нет, погодите, — поморщился он, — сперва ответьте на следующий вопрос: что вы можете сказать о людях, у которых были взяты те или иные органы? Та же печень, к примеру?

— Практически ничего. Материал поступал без характеристик.

— Материал… И пол определить не могли?

— Пол определялся однозначно. Печень во всех случаях была от женщин.

— Откуда такая уверенность?

— Хромосомный анализ показывал.

— Это входило в ваши обязанности?

— Нет, получалось попутно.

— Итак, у женщины, молодой, замечу, женщины, в результате преступных экспериментов, с применением наркотиков и прочих химических веществ, начинала разрастаться печень и этот патологический рост сопровождался изменениями психики. Допускаете такую возможность?

— Я ничего об этом не знал, — содрогнулся Гоц. — Даю честно слово — ничего.

— Повторяю вопрос: вы допускаете такую возможность?

— Да, теперь допускаю.

— Тогда пойдем далее. В определенный момент женщину умерщвляют, извлекают у нее печень, которую превратили в фабрику наркотиков, и пускают в производство. Ферменты и амины, как вы их назвали, вводят мужчинам, чтобы сделать из них живых роботов, и женщинам, будущим роботам-проституткам. Сверхсамки, пока у них в свою очередь не подрастет печень, исправно несут золотые яички. Что сделают с ними потом, мы уже знаем… Такую возможность вы тоже допускаете?

— Чудовищно!

— Я не жду от вас моральной оценки.

— Конечно, — окончательно сник Гоц. — Я допускаю такую возможность.

— Тогда на сегодня все. Подумайте на досуге, может, чего и припомните… Из крови, как я понимаю, тоже извлекали отраву?

— Извлекали, — понурив голову, кивнул Гоц. — Могу я получить свидание с женой?

— Поговорите со следователем. Я такие вопросы не решаю.

«Очевидное — невероятное», вашу мать», — молча выругался Корнилов, включив Московский канал, чтобы прослушать краткий выпуск новостей.

Утопая по колено в подсвеченных багровыми вспышками облаках, пела Дженифер Солнцева, в одночасье превращенная в национальную героиню.

Поймал самый хвост.

«Как правы бывают поэты, — подумал Константин Иванович. — Солнцева ничего не знала про Калистратовых, но оплакала и их, и себя».

Зная в деталях технологию чудовищного процесса превращения земной женщины в «дэви», в преступную «сверхсамку», обреченную на безумие и страшную смерть, он ни на миг не приблизился к понимаю эзотерического смысла священной науки любви.

Ограбленную и опошленную, ее низвергли в кровавую клоаку с горних высот. Кама, индийский бог вожделения, и крылатый младенец Эрот покинули обреченный мир. Словно никогда и не рождались на радость людям, а были насильственно вырваны, абортированы и отправлены в центрифугу, чтобы стать белковой массой для шарлатанского эликсира.

Оперативная работа — оперативное мышление…

Что-то шевельнулось, заныло в груди, но скоро заглохло под грузом забот, как заплутавшее эхо.

Невероятный взлет популярности Дженифер Солнцевой совпал с психическим кризисом, который она восприняла как просветление. Это ознаменовалось резкой сменой жанра. Женя уже не пела о смерти, несчастной, больной любви, не прославляла наркотики. Ее незакатным солнцем стал секс. Священное, в тайном индо-буддистском смысле соитие, возносящее любовников в небеса.

Слова, коими исписаны заборы и лифты, обрели космический смысл и новое поэтическое звучание.

Мужское начало — лингам и женское — йони пронизывали не только текучую ткань стиха, но и саму мелодию, построенную на традиционно индийской восьмизвуковой гамме. Как божества в цветке лотоса, они являли себя через изысканные санскритские эвфемизмы: «луч света» и «священное место».

Как неудивительно, но это воздействовало на слух, и не только на слух, неизмеримо глубже, проникновеннее незатейливого «я хочу тебя…» Женщины, особенно обделенные радостями плоти, бились в истерике. Песня словно и впрямь пробуждала спящего в копчике Змея. Кундалини напрягал свои лучистые кольца и начинал медленно подниматься по позвоночнику, от чакры к чакре, чтобы брызнуть во все стороны света радужной аурой теменного цветка.

Восьмизвучие сменялось пентатонным рядом, как бы высвобождавшим из плена пространства все пять стихий. Песня навевала видения изощреннейших ласк. Это был какой-то массовый гипноз. Благодарные поклонники с радостью и без тени смущения сознавались, что их пальцы и губы сами находили сокровенные точки в «священных местах» и «лучах» партнеров. Сексологам, с их эрогенными зонами, и не снились такие чудеса.

Несбыточная даль «совместного полета» или, говоря языком медицины, продленного оргазма доводила фанатов до исступления. В зале возникали пикантные ситуации.

Прокуратура, которая и с куклами совладать не смогла, безуспешно пыталась возбудить уголовное дело.

НАСЛАЖДАЙСЯ ЖИЗНЬЮ С СУФЛЕ «ТОМ И ДЖЕРРИ»

Глава пятьдесят вторая Конец лета

Саня пребывал в полной растерянности, битый час простояв перед запертой дверью. Прижав ухо, он долго вслушивался в настороженную тишину, потом вновь ожесточенно давил кнопку звонка, чтобы тут же опять приникнуть к дерматиновой в черно-серых разводах обивке: ни звука.

Ключ, который дала Лора, он второпях оставил в кармане куртки — выскочил налегке. Да и зачем ключ, если ее нет дома?

Самые дикие мысли лезли в голову. Вдруг ей стало плохо? Или нежданно нагрянул Кидин, как это уже было однажды?

Искурив несколько сигарет, Саня уселся на ступеньках и решил ждать, уверив себя, что она ненадолго выскочила и скоро вернется. Непредсказуемая даже в мелочах, Лора легко поддавалась минутным порывам. Что-то забыла сделать, кто-то мог позвонить — тысячи поводов.

Саня вспомнил, как она среди ночи помчалась в Шереметьево встречать подругу из Варшавы, как гонялась, убив целый день, за безделушкой из копенгагенского фарфора. Уже через неделю дама в кринолине ей разонравилась и была благополучно сплавлена. Словом, от Лоры можно было ожидать чего угодно. Но как он себя не успокаивал, какие не придумывал варианты, в глубине души знал, что при любых обстоятельствах она бы его дождалась. Или все-таки нет?

«Откуда ей знать, что я оставил ключ? Написала записку и усвистела…»

Мимо, бросая подозрительные взгляды, проходили жильцы, но Саня не обращал внимания. Сидел и ждал с тихим отчаянием, уже ни на что не надеясь.

Вечерело, когда он, в последний раз ударив ногой по двери, медленно и зачем-то оглядываясь, спустился по лестнице. Дойдя до метро, купил жетон и позвонил из автомата. Трубку, разумеется, никто не снял.

Стоя в грохочущем вагоне, Саня нетерпеливо поглядывал на часы. Казалось, что именно теперь, когда он вне досягаемости, каким-то образом все разрешилось, и Лора уже разыскивает его. Едва не сломав ключи — так дрожали руки — влетел в кухню и кинулся к телефону.

Масловка, дом Лоры и ее дача откликнулись длинными, безнадежно однообразными гудками.

Вечер, а за ним и бессонная ночь прошли в тягостном ожидании, но она так и не позвонила. Это было непонятно, ужасно, чудовищно! Саня метался, не находя себе места. Промучавшись весь день и еще одну ночь, он решил, что легче умереть, чем вот так сидеть и, сложив руки, страдать от бесконечного ожидания. Короткое забытье, затуманенное неясными, но тягостными видениями, принесло сосредоточенную опустошенность. Узнав по справочной телефон «Регент Универсал Банка», он попросил соединить его с Кидиным.

— Иван Николаевич в отъезде, — проворковал женский голосок. — Кто спрашивает?

— Из газеты, — пробормотал Лазо. — Погодите, не вешайте трубку! Как позвонить Смирнову?

— Валентин Петрович пока не подошел. Что ему передать? Назовитесь, пожалуйста, и оставьте свои координаты.

Саня с досадой ударил по рычагу и тотчас же пожалел об этом: «Надо было спросить, когда будет…» Хотел было нажать кнопку повторного набора, но решил, что куда сподручнее съездить. И разговор не телефонный, и вообще, кроме как к Валентину, обратиться некуда.

После того как, посидев за бутылкой, они восстановили связь времен, начавших отсчет с той ночи у Белого дома, между ними зародилось что-то похожее на симпатию. До дружбы было еще далековато, но в сложившихся обстоятельствах это не имёло значения. Вполне достаточно, что Лора считала Смирнова другом.

Саня и не подозревал, насколько точным было это выстраданное решение.

О том, что на Масловке не все ладно, Валентин Петрович узнал в первый же день. Сделав несколько контрольных звонков и нище не обнаружив Ларисы Климентьевны, он попытался разыскать Александра Лазо, но его тоже не оказалось ни на работе, ни дома.

Беспокоить Кидина, пока еще ничего не известно, не подымалась рука, но тот сам позвонил из Гамбурга.

— А то ты не знаешь, где она! — взорвался Иван Николаевич буквально на полуслове.

— Я был на Масловке, — стараясь сохранять спокойствие, ответил Смирнов. — Никто не отзывается.

— Может, куда вышла?

— Все может быть.

— Так-так-так… Хорошо, давай подождем до вечера.

В одиннадцатом часу Кидин позвонил ему на квартиру.

— Ну как?

— Пока ничего нового.

— Взламывай дверь!

— Квартира чужая и наверняка на охране.

— Тогда делай, что хочешь, но чтоб завтра у меня была полная ясность!

Валентин Петрович ничего не ответил. Шеф был взвинчен, а отношения между ними и без того складывались не лучшим образом.

Поставив, где только можно, подслушивающую аппаратуру, Кидин сделал это в обход начальника охраны. Смешно даже надеяться, что такую штуку можно провернуть в тайне. Иван Николаевич не был настолько наивен. Видимо, не захотел обсуждать и, как задумал, так и сделал. Хозяин — барин.

Смирнов не то, чтобы оскорбился, но почувствовал себя уязвленным, а когда дознался, что прослушивается и его кабинет, предпринял контрмеры. На всякий случай. Сама жизнь разводила их по разные стороны.

Дождавшись конца недели, когда все разъехались по дачам и садовым участкам и никого, кроме охраны, не осталось, он вызвал дружков по прежнему месту работы. За ночь они по винтику разобрали всю кидинскую электронику, сняли с нее характеристики и вынули микросхемы. В воскресенье аппаратура была приведена в прежнее состояние, а еще через неделю Валентину вручили закрытую металлическую коробку с торчащими в разные стороны разноцветными проводками. Разобравшись со схемой, что куда подключить, он сравнялся в тайном могуществе с Иваном Николаевичем, получив возможность прослушивать те же самые номера.

Машина работала, как часы. За месяц выборочного контроля Смирнов узнал массу прелюбопытных вещей. Клиенты из кидинской картотеки, хоть и соблюдали известную осторожность, но порой и намека было достаточно, чтобы понять, откуда дует ветер. Как он и подозревал, самые темные дела проходили через Остапа Каменюку.

Оторопь охватывала при одной мысли о том, какие верхи оказались причастными к операциям с нефтью, радиоактивными материалами, электроникой, импортными машинами и военной техникой отечественного производства. По заказам фирм, которые, судя по уставному фонду, являлись посредническими, закупались учебные и спортивные самолеты, ангары, земля под аэродромы, сложное лабораторное оборудование, в больших количествах химикалии, редкие металлы особой чистоты. Через третьих лиц приобрели даже списанную подводную лодку у Тихоокеанского флота.

Всесвятский с Корниловым попали в самую точку, но и они не представляли себе истинных масштабов операций. Кроме нескольких счетов, рублевых и валютных, секта ничем не засветила себя, но не приходилось сомневаться в ее причастности ко многим сделкам такого рода.

Всесвятский дал понять, что время «Ч» уже определено и согласовано с Интерполом. Первый удар решено нанести по исследовательским центрам, коммерческим структурам и банкам, связанным с Лигой последнего просветления. Кидин, который вошел в избирательный список блока Народная ассамблея, возможно, и вывернется, а Каменюка навряд ли. Помимо всего прочего, на нем висел военный вертолет, нелегально доставленный из Находки. Японцы прислали копию документа, подписанного самим Асахарой.

Отбросив последние сомнения, Смирнов подключил магнитофон и начал записывать Каменюку. Ему и в голову не могло прийти, какую службу сослужит начиненная микропроцессорами коробочка в самом ближайшем будущем!

Он только собирался еще раз позвонить Александру Лазо — телефон был занят, — как замигал неоновый огонек. Кто-то опять пробивался к Остапу по прямому.

Валентин Петрович снял трубку и включил запись. Каменюка оказался на месте.

— Да, слушаю.

— Привет, старый черт! Где тебя носит?

— Тю! Здорово, Иван! Как ты там?

— Хреново. Хуже некуда. Далюге с Зефковым передрались. Контракт горит синим пламенем.

— И ничего нельзя сделать?

— Пока не знаю. Не разобрался… Что у вас?

— Полный ажур! Не сомневайся.

— Она-то как?

— В порядке. Комар носа не подточит.

— Не наделает глупостей?

— Глаз не спускаем.

— Ну вы, того, не очень!

— Не боись. Все на высшем уровне. Как в «Президент отеле».

Все стало предельно ясно с первых же слов, а к концу разговора Смирнов чувствовал себя так, словно блевотины наглотался.

Он давно убедился, что Кидин способен на многое, но такой гнуси никак не ожидал. Это ж надо удумать: инсценировать похищение собственной жены! Если б избил до полусмерти, даже убил в припадке ревности, и то было б не так противно. По крайней мере понятно по-человечески.

Они с Каменюкой обсудили каждый шаг. Держать Ларису Климентьевну будут до возвращения благоверного, о чем ее и уведомят, дабы лишний раз убедилась, от кого зависит не только благосостояние, но и жизнь. Дескать, согласится отслюнить лимон — ваше счастье, нет — тут и говорить ничего не надо.

Еще неделю — пусть помучается! — уйдет на «переговоры», а там уж и сам «спаситель» предстанет во всей красе. Благородный, всепрощающий, бескорыстный. Что ему какой-то миллион, если речь идет о любимой женщине?

Насчет фиктивной суммы даже спорзавязался. Иван сперва хотел назначить пять миллионов, а Каменюка уговаривал остановиться на пятидесяти тысячах, самое большее — сто. Во-первых, реалистично, а главное, будет знать свое место. Сошлись на лимоне.

И мерзко, и смешно.

Смирнов ожидал, что Каменюка назовет, хотя бы приблизительно место, где держат Ларису Климентьевну, но тот и словом не обмолвился. Кидин, по-видимому, и так знал — все было решено до отъезда.

Было, о чем задуматься.

Опустив трубку, Валентин Петрович взглянул на лежавшую у телефона визитку Лазо и содрогнулся: неужели они и его?.. Вроде бы нет — отхлынуло от сердца — с самого утра шли короткие гудки. Значит дома, висит на телефоне, волнуется.

Смирнов еще раздумывал, стоит ли уведомить горячего парня или лучше повременить, как позвонили по внутреннему.

— Вас тут Лазо спрашивает, — доложил охранник. — Пропустить или как?

— Или! Скажи, что я сейчас выйду.

«Легок, однако, на помине, но молодец, хотя в «Регенте» ему лучше не показываться».

Валентин Петрович отсоединил аппарат, запер его в сейф и поставил на место панель, закрывавшую нишу с розетками. Глянув в окно, взял зонт и направился к лифту.

Саня стоял, прислонившись к стене, перед пропускными воротами на металл. По лицу было видно, как дались ему эти деньки: осунулся, глаза запали, вокруг век чернота.

— Привет акулам пера, — протянув руку, благодушно улыбнулся Смирнов. — Давай немного пройдемся. — Он раскрыл зонт. — Какие вопросы?

— Вы что-нибудь знаете?

— Знаю, — без промедления ответил Валентин Петрович и, предваряя дальнейшее, добавил. — Жива, здорова, можно не волноваться.

— Слава Богу! Это самое главное, — Саня отер мокрое от дождя лицо. — Где она?

— Идите под зонт.

— Что случилось?

— Надеюсь, ничего из ряда вон выходящего. Я сам хотел спросить вас, но не смог дозвониться.

— Простите, — Саня с трудом перевел дыхание. Захлестнувшая горло петля ослабла, но мысли путались. — Я звонил по всем телефонам… Никакого ответа. Чуть с ума не сошел.

— Ну-ну, не стоит распускать нервы. Они еще могут понадобиться. Лучше расскажите, что вам известно, а я уж после поделюсь. Договорились?

— Конечно, о чем речь… Собственно, мне ничего не известно, — Саня изумленно развел руками, словно до него вдруг дошло, что рассказывать в сущности нечего. — Ушел, а когда вернулся, очутился перед запертой дверью. Вот и все. Остальное — эмоции.

Его исповедь уместилась в несколько рубленых фраз. Смирнов лишний раз убедился, что за квартирой следили.

— Вы когда ушли? В котором часу?

— Что-то около двенадцати.

— И куда, если не секрет?

— Это важно?

— Никогда не знаешь заранее, что может понадобиться.

— Меня вызвали в редакцию, а на обратном пути я заехал в турагентство. На все — про все ушло часа три.

— Собрались за бугор?

— На Крит.

— Надеюсь, не один?

— Н-нет, не один, — поколебавшись, ответил Саня. — Это имеет значение?

— Боюсь, что так… Пока вас не было, Ларису Климентьевну увезли.

— Кто? — взвился Саня. — Куда?

— Не надо забывать, она все-таки дама замужняя, — осторожно заметил Смирнов.

— Но Кидин в Гамбурге!

— Вы так думаете? — многозначительно улыбнулся Валентин Петрович.

— Я же звонил. Какой-нибудь час назад.

— Самому? Зачем, интересно?

— Хотелось хоть что-то узнать.

— Не лучший способ.

— Понимаю. Плохо соображал. Надо было сразу же обратиться к вам… Собственно, я так и сделал, когда мне сказали, что он в отъезде.

— Как хозяин прикажет, так секретарша и скажет, — сострил Смирнов, окончательно определив линию поведения.

— Значит, вернулся?

— Считайте, что так.

— Тогда все понятно, — закивал Саня, тяжко вздохнув. — Но почему она мне не позвонила?

— Вот этого я знать не могу. Но вы войдите в ее положение… Да и Ивана Николаевича, откровенно говоря, понять можно. Всяк борется, как умеет.

— Что же мне делать?

— Самое лучшее — ничего. Взять себя в руки, успокоиться и набраться терпения. Уверяю вас, она сама даст знать о себе.

— Вы, случайно, ее не увидите?.. Впрочем, не надо, простите… Я понимаю деликатность вашего положения.

— Не думаю. Оно значительно сложнее, чем кажется, но это мое дело.

— О вашем Олеге есть вести? — Саня виновато поежился. За собственными треволнениями он забыл о чужой беде.

— Нет.

— Извините.

Не далее как вчера, Всесвятский встречался с Корниловым. В «почтовом ящике», где вроде бы начал работать Олег, никаких списков не обнаружили, но Константин Иванович не терял надежды. Трое арестованных опознали сына по фотографиям. Он числился аспирантом.

Смирнов обдумал три варианта действий. Если удастся засечь при прослушивании место, где содержится Лариса Климентьевна, он все сделает сам, без чьей бы то ни было помощи. Им еще придется рассыпаться в благодарностях, делая хорошую мину. Можно воздействовать и на Каменюку, но это будет уже открытый конфликт, и наконец на самого Кидина, что приведет к тому же результату.

Терять в сущности нечего. Выбор сделан, а схватка неминуема в любом случае.

— Если мне и удастся повидаться с ней, так сказать, с глазу на глаз, я незамедлительно дам знать, — пообещал он, дойдя до угла. — Договорились? Как бы там ни было, но я почти уверен, что через неделю вы сами увидитесь.

— Думаете?

— Не сомневаюсь.

— Спасибо за все! Я так вам обязан…

— Будем держать связь, — Валентин Петрович простился с Лазо у подъезда.

Дождь припустил в полную силу, вздувая крупные пузыри на лужах. Шел последний день лета по старому стилю.

До объявленного конца света оставалось менее четырех лет, но час «Ч», назначенный Лигой последнего просветления, мог грянуть в любую минуту.

В глубине высокой арки элитного дома, что напротив американского посольства, на улице Чайковского, с биноклем в руке стоял коренастый мужчина. Только внимательно присмотревшись к его лицу, можно было увидеть еле заметные следы пластической операции. Но некому было приглядываться. Сновали прохожие, неубывающая очередь перед консульством занималась своими заботами, милицейская охрана — своими.

В овале бинокля чуть подрагивало окно на шестом этаже, искаженное завесой дождя. Однако на завтра бюро прогнозов обещало переменную облачность без осадков. Человек в арке спрятал бинокль под куртку, поднял воротник и быстрым шагом пошел к машине, поджидавшей его за углом.

Черный приземистый «форд» с притемненными стеклами резко взял с места и дворами выехал на Воздвиженку.

В сумке под задним сиденьем лежали «Муха» с мощным реактивным зарядом, пистолет ТТ, пузырек с жидкостью, отбивающей запах, хлопчатобумажная маска и новенькие перчатки.

Множительная техника в комнате на шестом этаже работала с полной загрузкой. Курьер из Вашингтона доставил с диппочтой секретную инструкцию по борьбе с компьютерным «вирусом 666», но это…

Это уже за гранью последней строки, последнего дня жаркого лета 1995 года.

Выстрел из арки — «Секта 2».

^{ALEHNOVO, 1995}

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том шестой}

Сны фараона

И явились они из вечного мрака и холода, и было их числом двадцать два. Как двадцать две изначальные буквы, слитые в божественном слове, так и они были единой сущностью миллионы веков, пока не дрогнула палочка в руке Великого дирижера. Ничтожного сбоя достало в симфонии сфер, чтобы исполинская глыба изо льда и космической пыли, уклонясь от назначенной ей колеи, приблизилась к дому древнего бога, царя светил.

Но были крепки запоры и нерушима круговая стена, и страшна была мощь громовержца. Отброшенная вездесущею силой, незваная гостья раскололась на двадцать два неравных куска, и вытянулись цепью они, покрыв необозримые пространства, и пронеслись мимо сияющих чертогов погребальным кортежем. И стал каждый отдельным знаком целокупности хаоса, изначально враждебного полноте бытия, эоном-разрушителем, эоном-убийцей.

Никто не почувствовал всепроникающей дрожи орбит, не уловил чутким ухом мгновенного перебоя сердечного ритма, что наполняет все сущее светом жизни и музыкой дивных миров. И сохранили до поры свое шаткое равновесие жизнь и смерть, словно свет и тьма в пору весеннего равноденствия. И встретила земля этот день, и пришелся он на 22 марта 1993 года по григорианскому календарю. Индуисты праздновали приход чайтры — первого месяца юбилейного 2500 года эры «икрам санват. Иудеи считали тот год 5773 от сотворения мира, мусульмане — 1378 Хиджры, буддисты — 2535 паринирваны учителя Шакьямуни. А на Дальнем Востоке — от Японии до Китая — отпылал праздничный фейерверк 10 года Курицы и Воды по текущему лунному циклу.

Луной и Солнцем отмерены наши годы и дни. Но даже там, куда не проникают лучи светил, даже там, под толщей пирамид и курганов, качается невидимый маятник, и оскопленный Кронос ведет отсчет времен, что сомкнулись змеиным кольцом без конца и начала.

И пришел в царство теней тот год 3415 по последнему солнечному циклу жрецов Египта, и стал он 2705 по лунному циклу последних халдейских жрецов, и 4753 ацтеков и майя, и 6095 Калиюги, черной эпохи обмана.

На планете людей, равно скорбной и радостной, кипящей в суматохе великих упований и мелочных страстей, знамение неба осталось незамеченным. Даже астрономы прозевали разорванный тяготением дальний блуждающий мир.

Ледяные обломки его унесло за орбиту Плутона, повелителя мертвых, и они затерялись на время во мраке межзвездных пространств.

Точка Часть первая

Авентира первая Кордова, Испания

Но было предуведомление. И пришло оно путем неисповедимым.

Висенте, библиотекарю монастыря капуцинов в благословенной Кордове, посчастливилось разрешить мистическую энигму.[1] Бились над ней утонченные библеисты, ломая копья на диспутах, и не могли сойтись во мнениях насчет подземных капищ в доме Ахава, что был, по слову писания, «из слоновой кости». Одна эта кость и то могла стать поперек горла, но отыскали ее в песках и глинах, намытых водами мегиддскими, вместе с румянами нечестивой Иезавель.

«И нарумянила лицо свое», как помянуто в «Четвертой книге царств».

Ученый монах, в миру Альваро Гусман, в возрасте двадцати четырех лет Висенте получил степень доктора теологии. Вдумчиво и непредубежденно исследуя языческие заблуждения ветхозаветных царей, молодой богослов, ничтоже сумняшеся, использовал достижения светских наук: археологии, астрономии, математики. Причем делал это настолько изящно, что сумел уберечься от ревности ортодоксов и снискать признание просвещенного мира. Став членом папской академии, он удостоился почетных дипломов Сорбонны, Оксфорда и Иерусалимского университета. Теперь уже археологи, ведущие раскопки по всему Библейскому региону — от пустынь Египта до горных кряжей Кападокии, — испрашивали его совета и помощи. Принадлежность к конгрегации францисканцев (они же капуцины) не позволяла Висенте принимать плату за консультации и экспертные оценки. Завещанные святым Франциском Ассизским обеты нищеты требовалось блюсти в первозданной строгости, что отнюдь не мешало принимать пожертвования капитулу монастыря. Научная деятельность, таким образом, способствовала и славе, и процветанию обители, а доход, вернее известная его часть, поступал в пользу бедных. В Испании, где инквизиционные суды продержались долее, чем где-либо, церковь сумела извлечь уроки из прошлого и шагала в ногу со временем. По крайней мере старалась не отставать. Исторические изыскания брата Висенте не встречали особых препон, а сам он не ощущал притеснений.

Библиотека, хранителем коей ему выпала честь стать в канун своего пятидесятилетнего юбилея, насчитывала триста тысяч томов. В их числе были редчайшие инкунабулы и манускрипты, принадлежащие перу подвижников веры, древним языческим авторам и адептам тайных наук: всяческим алхимикам, астрологам и духовидцам. С особой полнотой было представлено наследие арабов и иудеев. В темные времена они сумели сберечь светоч античной мысли на благо всего христианства. Великие философы и математики, астрономы и каббалисты. Три мира сошлись под небом Испании, три звезды, соединившись в едином созвездии, воссияли на нем ради вящей славы Господней. Кто знает, как далеко смогло бы продвинуться человечество, если бы не заволокло их дивного блеска дымом костров?

Только рассыпанные, вдавленные в песок и пепел жемчужины сохранились от разоренной сокровищницы, только узелки прихотливой вязи, но и по ним удается порой угадать узор, распознать знак и составить слово.

Первый из таких путеводных знаков был явлен случайно, когда на глаза попала рукопись с греческим переводом книги «Зогар». Случилось это в один из тех дней, когда Висенте по горло был занят реконструкцией библиотеки. Дубовые с резными завитушками шкафы в главном хранилище он заменил значительно более вместительными стеллажами из сборных ячеек. Появился ленточный транспортер и подъемник для книг. Удалось расширить скрипторий. Сохранив кафедру, пюпитры для фолиантов, древние глобусы и армикулярные планетные сферы новый хранитель поставил простые удобные столы и, главное, оснастил читальню компьютерами и копировальным аппаратом.

Парадный зал с расписным, небесной голубизны, потолком и ореховой мебелью раннего барокко, так подходившей к золотому тиснению корешков, остался в первозданном состоянии. У Висенте и в мыслях не было переставить тут хотя бы одно штофное кресло. Портреты настоятелей в митрах, королевские грамоты, лепные архипастырские гербы — все было на месте, одно к одному, великолепное в своем законченном совершенстве.

Та же космическая гармония ощущалась и под сводами архива: грубо оштукатуренные стены, потемневшее от времени дерево и тысячи, тысячи одинаковых портфелей из пергамента, в которых со дня основания хранилась деловая документация и переписка монастыря.

Дыханием вечности веяло от этих несокрушимых стен, белых, как снег Сьера Мадре, и столь же холодных в любую жару.

Дон Бартоломео, аббат, сперва воспротивился переменам, но в конце концов уступил. Он сурово взыскивал с братьев, заставая их за легкомысленной компьютерной игрой, а научиться работать с файлами так и не пожелал, более полагаясь на ящик с карточками. Компьютерные забавы, простительные в целях начального обучения, благородный клирик решительно воспретил, но зато дал послабление, дозволив для внутреннего употребления шариковую ручку. Сам же сохранил приверженность к ализариновым чернилам и стальному «Рондо». Как знать, не тосковал ли он в глубине души о гусиных перьях? «Световые карандаши» и электронные «мыши» — это было выше его понимания.

Собственно, «Рондо» и заставило брата Висенте обратить внимание на палимпсест[2] с греческим переводом. Распознав на библиографической карточке характерную пометку настоятеля, он, прежде чем занести в компьютер данные книги, решил взглянуть на нее собственными глазами. Палимпсест тем и интересен, что за новой строкой иногда удается распознать прежнюю надпись. Ведь не всякий монах с должным прилежанием соскабливал исписанные пергаменты. Всегда остается какой-то след.

Рукопись в полной мере оправдала ожидания библиофила-хранителя. Однако вместо полустертых строк он обнаружил на ее сшитых страницах множество глосс.[3] Судя по контексту, их оставил какой-то любитель эзотермизма, одержимый идеей соотнести гематрию[4] с черной магией.

Вот как был явлен тот первый, пришедший из глубины веков знак!

Сердце застыло на миг от могильной стужи. Что-то до боли знакомое чудилось за прямыми углами демонической диаграммы. Тупой болью отозвалась непрошенная аналогия с планом монастыря:

И хотя стены конвенто капуцинов на Авенида дель Генералиссимо действительно представляли собой именно такую фигуру — исходную, ключевую, — Висенте с негодованием отверг кощунственную мысль. Мозг, однако, взаправду не ведает стыда. Разбуженное воображение дополнило схему двумя подземными переходами, один из которых вел в капеллу и к службам — другой. Выходило совсем нехорошо:

Бесовская марка располагалась прямо над рисунком каббалистического «Дерева жизни», задевая углом букву «ню» в трансцедентном слове «Энсоф», что уже само по себе было вызовом непотребным. И помыслить было невозможно, что «Тот, кто вне всяких границ» — именно так надлежало перевести герметический термин, — окажется в соседстве с ангелом тьмы.

Любопытство исследователя побудило Висенте заняться поиском этого отпавшего от Господа духа. В библиотеке хранилось несколько гримуаров[5], а также составленных для собственного употребления безымянными заклинателями «книг теней». Не все они считались богопротивными. Занятием белой, т. е. не вредоносной, магией во времена оны увлекались весьма именитые клирики, не исключая наместников престола Святого Петра.

Свод «Заклинаний папы Гонория», отпечатанный в Риме в 1670 году, и черный инкварто, приписываемый папе Леону Третьему, почитались библиографическими редкостями. Они хранились в особом сейфе, отдельно от прочих гримуаров, еще не так давно служивших пособием инквизиторам и экзорцистам[6]. Казалось, с подобной практикой было покончено навсегда, но на излете века мрачные тени воскресли вновь. Хилиазм — страх перед новым тысячелетием — повсеместно овладевал людскими душами, рассыпая плевелы колдовских суеверий. Переломная эпоха, как это бывало и прежде, давала знать о себе шизофреническим бредом и опасным беспамятством. Стократ прав гениальный Франциско Гойя: «Сон разума пробуждает чудовищ».

Тоскливое огорчение точило усталое, наполненное состраданием сердце мудрого капуцина. Над его койкой висела олеография Святого Франциска. Покорный лев лизал тонкую длань пустынника из Ассиз. Способна ли укротить зверя любовь?

Взяв каталожный файл, Висенте приступил к разысканиям. Просмотрев великое множество пентаклей и прочих графем чародейства, он довольно скоро определил принадлежность демонического клейма. Аrаtron — значилось латинское написание имени духа. Под его покровительством находились алхимия, магия и физика. Требовалось определить чин и место в иерархии императора Люцифера.

«Nomen illi mors»[7], — потусторонним эхом отдалось в ноющем левом виске.

По законам гематрии сложение численных значений литер давало 87, но 8 + 7 = 15, а 1 + 5 = 6. Так и есть, выходила шестерка — непременная составляющая Числа Зверя.

Согласно чернокнижнику Псевдо-Дионисию, ангельская табель о рангах, подобно девятке языческих богов Египта, составляла триаду триад. К первой градации принадлежали серафимы, херувимы, престолы; затем следовали господства, начальства и власти; последняя, низшая триада объединяла достоинства, архангелов и ангелов. Легион, что был низвергнут с небес, и в аду остался при своих чинах. Люцифер-светоносец, олицетворявший гордыню, причислялся к серафимам, как и следующие за ним Вельзевул и Левиафан — предводитель еретиков. Четвертый серафим, Сан Мигель, сохранив верность Богу, обрушил на них свой карающий меч. Да будет имя его защитой. Высшим чином отмечен и Асмодей, с которым сразился Иоанн Креститель. Совершенно очевидно, что какой-то там Аратрон никак не мог принадлежать к коронованным иерархам. Не нашлось ему места ни среди херувимов, чьим князем считался Белберит, ни в свите принца престолов Астарота, смущавшего покой святого Бартоломео. Пропустив первого престола Веррика, а также Грессила с Соннелионом, строивших козни святым Бернардо и Стефано, скрупулезный инок перешел к Верриеру и прочим властям, а далее и к силам, что находились под началом Карнивеана, с которым схватился Иоанн Евангелист. Но ни здесь, ни в низших когортах не встретил искомого. В ангелы — а ангел по-гречески вестник — сей дух явно не вышел. Даже в скрытые в другом, как Инварт, телесном облике.

Если его не окажется и среди стражей дней и часов, ибо время как элемент мироздания также имеет своих покровителей, то дальнейшие поиски придется оставить. Недаром Святой Макирус Александрийский полагал, что духам число — легион. Альфонс де Спина называет умопомрачительные цифры: 133 306 668, другие авторитеты — малость поменьше: 79 князей и 7 405 926.

Недели и недели ушли на бесплодные поиски. Висенте переворошил множество рукописных трудов и первопечатных изданий. Посредством графологической экспертизы ему удалось установить, что глоссы на полях «Книги Сияния» могли быть написаны братом Лоренцо из Ареццо. Монах скончался в 1611 году, в день Всех святых, при загадочных обстоятельствах: тело его обнаружили в крипте Санта Марии дель Бланка, в Толедо.

Список книг, которыми он мог пользоваться, ограничивался, таким образом, началом семнадцатого века. Труды демонологов на столе Висенте выросли в ступенчатую пирамиду, на манер гробницы фараона Джосера. Он поразился нечаянному сходству книжных стопок с нагромождением языческих мастаб. И если бы с пользой! Но ни Петер Бинсфельд, ни Никола Реми, ни Мартин Антуан дель Рио, ни даже Анри Буже и иже с ними ничем не помогли в раскрытии тайны. Хорошо еще, что «Compendium Maleficarum» Франческо-Марии Гуаццо, «De Natura Demonum» Джовани Лоренцо Ананьи и, вдобавок к ним, «Magiologia» Барталамеуса Анхорна и «Demonologia»[8] короля Джеймса Первого, оттиснутая в 1597 году в Эдинбурге, позволили определить основное направление поисков. Имя покровителя наук хоть и не было упомянуто, но стало ясно, что он имеет определенное отношение к духам планет.

Любопытство Висенте еще более возросло. Обличений в адрес заклинателей звезд в «Библии» было предостаточно. Именем Люцифера античные авторы называли Юпитер и, прежде всего, Венеру. Именно ей, рогатой богине Астарте-Иштар, поклонялись в земле Ханаанской. Даже премудрый царь Соломон бывал замечен в подобном грехе. Про Ахава и блудницу Иезавель говорить не приходится. Они не только кадили Ваалу и Астарте, но и приносили им в жертву людей. Хранитель библиотеки не мог не знать, что этот самый библейский Ваал — не кто иной, как Бел, он же Мардук, а следовательно, Зевс-Юпитер.

Демонический круг сомкнулся с астрологическим.

Дальнейшее развитие темы сулило новые открытия. Висенте настораживали совпадения, подобные симпатическим соответствиям, которыми зиждется волшебство.

Возможно, смерть брата Лоренцо в Толедо и была случайна. Но как пройти мимо того, что именно там, в старой королевской столице, диабло[9] был признан, как факт?

Впервые слово «диаболос» было употреблено александрийскими богословами в греческом переводе «Ветхого завета» еще в третьем веке до н. э. Херувима, отпавшего от бога, евреи именовали Сатан, т. е. «противник». Отсюда «сатанас» в «Новом завете». На латыни греческое «диаболос» транслитерировалось в диабулус, а имя Сатан осталось без изменения.

Как персонифицированное зло, дьявол имеет множество ипостасей: он и Вельзевул, вернее Баал-Зебуб — «Повелитель мух», и Асмодей — вредоносный демон, и Аполлион — ангел с впадиной на месте зада, чье имя Абаддон — бездна, Бегемот и Левиафан. Под разными видами являлся он отцам пустыни — первым святым отшельникам, что укрылись от скверны мира в бесплодных дебрях египетских песков. Одному Иеронимусу Босху оказалось по силам запечатлеть мерзкие личины, осаждавшие Святого Антония.

Но мировое зло — лишь философская категория, антоним добра. Как сущность и личность, дьявол был легализован только в 447 году на соборе в Толедо.

«Почему именно туда отправился, чтобы обняться со смертью, бедный чернокнижник Лоренцо?» — спрашивал и спрашивал себя просвещенный теолог.

Принадлежа по праву рождения к знатнейшему роду Гусманов, он питал к церкви Марии дель Бланка и свой особый интерес. Глубоко-глубоко под узорными звонкими плитами покоились кости дальних родичей — крестоносцев и конквистадоров, доблестных рыцарей Андалузии.

Наконец, последнее, но далеко не второстепенное. Знаменитая церковь когда-то была прославленной синагогой, и это тоже могло иметь определенное касательство к брату Лоренцо. Почему он выбрал для своих упражнений «Книгу Сияния»? Чего искал в трактате великого каббалиста?

Висенте решил непременно съездить в Толедо. Пусть не в самой церкви, но в богатых архивах кардинальского диоцеза,[10] или еще где-нибудь, непременно обозначится указание.

Отстояв ночную литургию, которую хор братьев закончил градуалом Sederunt, он пустился в дорогу.

Но еще долго звучало в ушах:

Sederunt principes Et ad versus me…[11]

По собственной воле свободной бросил он вызов князьям преисподней, назвав, пусть мысленно, их имена. Кругленький толстячок с зарастающей тонзурой, облаченный в коричневую сутану и подпоясанный вервием. Широкополая черная шляпа защищала его от солнечных стрел, надетые на босу ногу сандалии привычно отсчитывали шаги. Гордый идальго, принявший смиренный обет нищеты, Дон-Кихот с внешностью Санчо Пансы, Висенте с головой окунулся в калейдоскопическое мелькание вывесок, лиц и машин, в пекло дымящихся улиц. Дойдя по Калья Карбонел и Моран до пересечения с Клаудио Марчело, он сел в автобус, который повез его к автовокзалу. До отправления экспресса «Кордова-Толедо» оставалось ждать полчаса.

Висенте купил вафельный конус с шариком ванильного мороженого и устроился под тентом.

Так, вполне буднично началась его чреватая неожиданностями авентира.

Он знал Священное Писание почти наизусть, любил историю и свою страну. Это был его мир, где не существовало ни рубежей, ни розни языков. Уже в самом имени древней столицы испанских королей, куда он ехал, наслаждаясь прохладой и комфортом скоростного автобуса, чуткое ухо гебраиста различало исходное Toledoth — город царей. То же значение! И в названиях кварталов слышались отголоски Святой земли: Эскалон — от Ашкелона, града колена Симеонова, Макведа — от Македы Иудиной, Иенес — от Дановой Йоппы.

До указа Фердинанда и Изабеллы, за которым последовало изгнание евреев, Толедо, как и Кордова, был процветающим центром энциклопедической культуры. Христианине, иудеи и мавры в добром согласии поддерживали жертвенный костер перед священным алтарем Создателя Вселенной, вдохнувшего живую душу в Адама, праотца всех народов Земли.

Особенно славилась Толедская школа переводчиков, обретшая кров на Плаца де Лa Юдериа, возле главной синагоги, возведенной в двенадцатом веке при Альфонсо Восьмом. Самуэль Леви, казначей и друг Педро Кастильского, мечтал превратить ее в новый храм Соломона. О том, как выглядела площадь в те времена, сохранилась масса восхищенных свидетельств. Со всех концов света съезжались сюда торговые гости. Персидские ковры, дамасские шелка и булат, индийские адаманты и перлы, арабские духи в узорных флаконах тончайшего стекла, кашмирские шали и специи из далекого Серендипа — все сокровища полумира по морским и караванным путям стекались в Город царей.

Молитвенный дом был выстроен в мавританском стиле: беломраморные аркады, растительный узор капителей и фризов, звездчатые переплеты окон. Рисунок сливался с орнаментом, филигранное плетение перетекало в золотую вязь письма. «Звон серебра и сладость меда», — говорили очевидцы.

Художник Эль Греко, живший в соседнем доме, приходил полюбоваться свечением мрамора в лунной ночи.

Алтарь Бога Отца обрел крест Бога Сына почти сразу же после рокового указа. В тот достопамятный год Кристобаль Колон открыл Америку, а Орден рыцарей Калтравы основал свое приорство в новообретенных стенах Марии Бланки. И кавалеры боевых орденов Сантьяго, Алконтара и Монтеса, не имея на то уставного права, тоже начали собираться под ее кружевные своды по особо торжественным дням.

«Остались глиняные кувшины, но улетучилось вино», — грезил Висенте. И, словно в ответ на мысль, на выжженном холме черной тучей обозначился исполинский телец: реклама винных заводов. И открылась ломаная линия крепостных стен с прямоугольными башнями и зубцами, и сразу все, что за ней — могучий монолит Алькасара, сросшиеся, как кристаллы в друзе, готические шпили, крыши, купола.

Превозмогая легкое головокружение, Висенте влился в поток туристов, растекавшийся по водостокам улочек и лоткам площадей. Он отдался течению, и оно вынесло его на залитую солнцем брусчатку, где, в насмешку над временем, были свалены груды неходового товара: седла, латы, бомбарды, мечи. Сувенирные мелочи раскупали довольно бойко. Золотой толедский узор на черненной стали по-прежнему привлекал любопытные взоры. Дамские украшения и миниатюрные шпаги шли нарасхват. Вырваться из столпотворения оказалось непросто. В церкви, к облегчению Висенте, было все-таки не столь многолюдно. Коснувшись чаши и преклонив колено, он осенил себя крестным знамением.

Немыслимой синевой горели высокие окна и золотые письмена излучали свет сокровенной мудрости. Висенте легко читал арамейские буквы, и арабское куфическое письмо не заставляло его напрягаться. Но коль скоро глаза приходилось вести справа налево, то даже знакомое виделось словно бы в новом ракурсе. Внимание привлекли свисавшие с потолка сталактитовые соты. Повинуясь привычке навязчивого счета, Висенте пересчитал филигранные арки. Их оказалось двадцать две — по числу букв в алфавите.

Слишком поздно он понял, что это и было вожделенное указание.

Предначертанное записано неразгаданным кодом в хитросплетении мировых линий. Не на том, так на этом извиве дает оно знать о себе. Как иголку магнит, влекло потомка Гусманов к гробовым плитам с фамильным рисунком котла.

«Брат дон Педро де Сильва, комендадор Охоса, сын величайших властелинов Рибейра, умер в последний день января 1500», — читалась полустертая эпитафия у Восточной стены. И на Севере, и на Юге лежали под геральдическими досками благородные кости:

«Дон Гранди, рыцарь…»

«Телло Рамирес де Гусман, комендадор Мораталаза, сын Рамиро Нуньеса де Гусман и Донны Хуаны Карильо, умер 7 августа 1588, в возрасте 83 лет…»

На барельефе Алваро де Луны трофей герба — с полумесяцем на ущербе — украшало боевое оружие. «Се-cidit de coelo Stella magna»[12] — гласил девиз. Висенте не раз бывал в этом трансепте, но только сейчас различил в узоре пышных перьев и лент колдовские значки:

Он записал девиз и тщательно перерисовал плиту с чернокнижными письменами, едва ли уместными на могиле христианского рыцаря.

«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод, — повторился девиз стихами Апокалипсиса. — Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли…»

«Чернобыль — полынь», — полоснуло по сердцу незабываемое.

Вновь, только еще сильнее, закружилась голова и тягостные думы смешались. Дьявольской клинописью заплясали в глазах черные мушки. Глаза Лоренцо, Аратрон и ангел с трубой — все отодвинулось на край сознания и настала беспросветная мгла.

— Что с вами, падре? — донесся из дальнего далека участливый голос.

Висенте хотел попросить воды, но только пошевелил губами: голос не повиновался ему. Едва удалось разлепить набрякшие веки. Над ним склонилось встревоженное лицо молодого священника.

— Вам нехорошо?

— Пить, — с трудом ворочая языком, пробррмотал монах и сделал попытку подняться. Было неловко: вокруг собирались люди.

Ему помогли встать и осторожно довели до исповедальной кабинки, где было сумрачно и покойно. После стакана минеральной воды понемногу начали возвращаться силы.

Священник принес выпавшую из рук записную книжку и предложил вызвать скорую помощь.

— Grates, — по-латыни поблагодарил Висенте. — Не нужно, сейчас пройдет…

— Побуду с вами, пока вы окончательно не придете в себя, — молодой клирик с сомнением покачал головой.

— Наверное, я просто перегрелся на солнце.

Они понемногу разговорились, нашлись общие знакомые. Мать каноника была родом из Кордовы.

— Я видел, вы что-то записывали?

— Благодарю, — кивнул Висенте, — принимая свой порядком потрепанный блокнот. — Меня заинтересовали письмена на могиле кавалера Луны, — он показал рисунок священнику. — Похоже на магию.

— Вы ошибаетесь, падре. Это так называемые тамплиерские знаки. Я, к сожалению, совершенно не разбираюсь в таких вещах, но у меня есть друг, который сумеет вам объяснить. Он — архитектор.

— Архитектор? — Висенте не уловил прямой связи между архитектором и тамплиерством, но не счел удобным переспросить. — Буду крайне признателен. — Он знал, что среди антепасадос ¹ было немало участников крестовых походов. Один из первых Луна даже удостоился получить золотые шпоры из рук императора Фридриха Второго. Возможно, кто-то из них и носил плащ храмовника. Но откуда такие девизы?

— Он увлекается замковой архитектурой. Я дам записку с адресом, падре. Хаиме живет совсем рядом — на Мериде, за мостом Сан Мартин.

Ночь и весь следующий день Висенте провел в монастыре Сан Хуан де Л ос Рейес. Бренное тело нуждалось в отдыхе. Несмотря на шумный фестиваль, ежегодно отмечаемый Корпусом Кристи, в монастырских покоях цепенела величавая тишина. Траурные кипарисы и мистические акации бросали густую тень на витражные окна. Мягко расцвеченные игрой ослабленного света спящие фигуры на мраморных саркофагах казались живыми, готовыми пробудиться от звука трубы.

Но не трубил седьмой ангел, а сотни труб, слившихся в оглушительном реве, не могли нарушить вековечный сон князей церкви.

Разукрашенные хоругвями улицы — от площади Сан Мартин до калье Тринидад, выходившей к кафедральному собору, — были запружены народом. Гремели барабаны, вспугивая голубей, взвивались воздушные шары, полоскались по ветру флаги.

Христово воинство в алых и черных, расшитых зелеными крестами мантиях торжественно продефилировало мимо монастыря. Гофрированным тарелкам воротников а lа герцог Альба, казалось, мог позавидовать Рубенс. Потом начался веселый карнавал, затянувшийся далеко за полночь.

Подкрепившись в трапезной, Висенте собрался в дорогу. Идти и впрямь было недалеко. Мутные воды Тахо лениво струились под каменным мостом, колебля желтоватые шапки пены.

Мелькание ласточек, вылетавших из застойного сумрака арки, лишь подчеркивало застывшую неподвижность города, оставшегося за пилоном ворот, и этого моста, угрюмо процеживающего медленные воды веков.

Домик Хаиме Мансо утопал в гроздях глицинии. Архитектор оказался скромным улыбчивым человеком, вполне оправдывающим свою фамилию.[13]

— Вы побывали у Луны? — догадался он, увидев схематический рисунок надгробной плиты. — Это действительно тамплиерские знаки. У рыцарей были превосходные зодчие, ревниво хранившие секреты своего мастерства. Они не знали равных в искусстве фортификации и весьма преуспели в прокладке подземных ходов.

— Значит это не колдовство…

— Какое там! Семьсот лет, как сожгли Яго де Моле, а шлейф клеветы все тянется и тянется.

— Но почему тайная символика строителей попала в герб?

— Вы сами сказали — «тайная».

— Это означает?..

— Завещанная потомкам, падре. Чтоб сохранили и разгадали. Не лучший способ, скажете? Кто знает… Это далеко не единственный случай в геральдике.

— И вы ее знаете, тайну?

— Могу лишь догадываться. Мне кажется, что речь идет о судьбе тамплиерских сокровищ.

— К тому есть основания?

— Сами знаки. Вот этот — о четырех углах — так и читается: «четыре сокровища». Маленький прямоугольник с продолженной линией основания означает расстояние, девять метров примерно. Не известно ни место, ни характер клада, но простое сопоставление наводит на мысль.

— Довольно логично. А четверка с крючком, подозрительно смахивающая на ведовскую руну «сэ»? В астрологии так обозначают планету Юпитер.

— Предупреждение об опасности. Тоже ложится в строку.

— Сокровище в девяти метрах, но подстерегает опасность?

— Именно так я и прочитал в свое время.

— Пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что?

— Наше прошлое — тоже сплошная загадка. Вы не согласны, падре?

— Отчего же, сеньор архитектор… Загадка — неотъемлемая часть мифа и лежит в основе посвящений в мистерии. С детства люблю загадки. Какие еще есть знаки?

— Мне известны немногие. Только те, что я видел своими глазами и сумел расшифровать. Литература довольно скудная. Если хотите, дам мою статью.

— Сочту себя премного обязанным.

Мансо принес ксерокопированный оттиск из журнала «Мистерио»[14].

Сидя в откидном кресле автобуса, увозившего его к родным пенатам и ларам, Висенте внимательно изучил тамплиерскую символику и запомнил ее навсегда. За исключением спирали, обозначавшей Lapis Philosophorum, все прочие знаки были связаны с захоронением кладов.

^{Большой клад}

^Золото

^{Поворот налево}

^{Идешь направо}

^{Драгоценности}

^{Двойной клад}

^{Зарытые монеты}

^{Философский камень}

^{На равном уровне}

^{Кувшин с монетами}

^{Документы}

Обозначение «Большой клад» уже встречалось в глоссах Лоренцо, но он принял его за распятие. Каждая пометка в палимпсесте заслуживала скрупулезного изучения. Святой Франциск учил воспринимать вещи с изнанки. Двусмысленность — неотъемлемое свойство герметических наук. Через руки библиотекаря прошла уйма алхимических и астрологических сочинений.

Кружок с точкой означал и «Солнце» и «золото», иногда — то и другое вместе. В этом смысле тамплиерскую версию можно было принять. Птичий носик указывал на вполне конкретное золото — зарытый или замурованный клад.

Чаще всего именно символическое значение выступает на передний план. Анагогия[15] по Филону тут едва ли поможет. Месяц на щите кабальеро де Луна одномоментно указывает и на фамильную марку, и на ночное светило вообще, и, в последнюю очередь, на химический элемент серебро. Только семейные предания могли рассказать, почему Луна оказалась в последней фазе.

Диалектика, вкупе с инстинктом умудренного книжника, подсказывала Висенте, что архитектор неверно истолковал  как «опасность». Это был сигно[16] олова и планеты Юпитер. Последнее казалось особенно важным в связи с диаграммой на палимпсесте.

Пока мозг библиотекаря был занят перебором всевозможных вариантов, его рука бесконтрольно орудовала карандашом, вычерчивая герметические фигуры.

Первое, что он, поднявшись в скрипторий, увидел у себя на столе, был белый полиэтиленовый пакет международной экспресс-почты, с оранжевыми пламенеющими материками, разграфленными синей сеткой меридианов и параллелей.

Доктор Питер Д. Джонсон, президент корпорации «Эпсилон X,» извещал о завершении археологических раскопок в районе Мегиддона и приглашал принять участие — в качестве консультанта — в съемках научно-популярного фильма для телевидения.

До сей минуты Висенте даже не подозревал о существовании корпорации с таким странным названием, что, в общем, было в порядке вещей. Бизнес, телевидение и им подобные институты — чужая стихия. Иное дело — Мегиддон. О раскопках, проводившихся под патронажем нескольких крупных университетов, неоднократно извещалось в печати. Вновь ступить на священную землю и своими глазами увидеть вещественные свидетельства правоты библейских пророков показалось, не только заманчивым, но и лестным. И условия предлагались более чем подходящие. Аббат наверняка согласится…

Почему же вновь, как от тупого удара, заныло в виске и затрепетало сердце, радуясь и страдая?

Мегиддон, Мегиддон — город Ханаанских царей… В колене иссахаровом, отданный колену Манассину…

Знал, знал бедный Висенте, что такое гора Мегиддская! Хар-Мегидда — Армагеддон. Там, там место последнего боя! И он думал над этим, разбирая мелкие закорючки глосс и срисовывая чернокнижные знаки, думал над этим. И ныла душа от близости неуловимой догадки, когда открылся девиз, и узнал он в упавшей звезде другую звезду — полынь. Чего же не вспомнил в тот час и о звезде Мегиддской? А того и не вспомнил, что мраком застило глаза.

«Пришли цари, сразились, тогда сразились цари Ханаанские в Фанехе у вод Мегиддонских, но не получили нимало серебра, — камертон сердца отмеривал стих «Книги Судей». — С неба сражались, звезды с путей своих сражались… Поток Киссон увлек их, поток Кедумим, поток Киссон».

Все было здесь: и звезда, уклонившаяся с пути своего, и серебро, обозначенное лунным серпом на ущербе.

Что знал Висенте об этом доисторическом городе, просуществовавшем до четвертого века до н. э.? Много и, вместе с тем, ничего.

Большой телль,[17] в который природа-мать возвращает в первозданное состояние все, что было построено из сырцовой глины, возвышается над Эздрельской равниной. Могильный курган, под которым погребен целый город. Он возник за три тысячи лет до рождения Христа на месте неолитических стойбищ и было ему предназначено стать неприступной твердыней на пути из Египта в Сирию, и он стоял на страже единственного прохода из долины Шарон через горную цепь Кармель. За ключевой плацдарм между Нилом и Евфратом сражались армии могущественных империй Востока и Запада.

«Мегиддон ценнее тысячи городов», — оставил надпись фараон Тутмес Третий. В восьмом веке до н. э. ассирийцы разрушили крепостные стены и сожгли город, но он восстал, как феникс из пепла, и так было множество раз. Царь Иосия преградил путь фараону Нехо и пал в битве. И царь Сисара, и царь Иосия сложилиголовы у вод Мегиддских — у потока Киссон, у потока Кедумим.

Римские легионы прошли по холмам Мегиддским и стали лагерем на Хар-Мегидда. В первую мировую войну английский генерал Аленби разбил здесь турецкую армию. Нет другого места на земле, где было бы пролито столько крови. Больше, чем в Киссоне воды, больше, чем дождя в тучах над Укропным холмом Ханаана.

Висенте не нужно было уговаривать себя. Он понимал, какое значение для мировой истории могут иметь раскопки в Мегиддоне. Лично его особенно волновал пласт времен Ахава и Иезавели. Это была его тема, его непреходящая страсть.

Проведенные в начале века и, особенно, в 1931 году работы увенчались многообещающим успехом. Строение, названное «Домом Ахава», где нашли множество предметов из слоновой кости, определенно подкрепляло библейскую версию. С еще большей уверенностью можно было говорить и о «румянах Иезавели». Обнаруженные в каменных коробочках следы черной, зеленой и — sic! — красной краски, устраняли любые сомнения. Многое удалось сделать в те годы. Было установлено точное место царских конюшен, раскопаны оборонительные сооружения, возведенные по приказу царя Соломона. Шумахер нашел яшмовую печать с надписью «Собственность Шима, слуги Иерована». Даже горшки с останками жертв, принесенных ваалам, и те были найдены в слое, датированном тринадцатым веком до н. э. — веком Ахава и Иезавели! Одна-единственная их именная печать могла бы поставить последнюю точку. Не печать, так надпись на колонне, вроде той, где проставлено имя Пилата. Хотя бы пара букв из короткой строки «Мелох[18] Ахав».

«О, если бы им удалось раскопать нечестивое капище!» — волновался Висенте, читая и перечитывая письмо.

В святилище Баала-Юпитера успели побывать и римские воины. Их лагерь, к северу от руин Таанука, назывался Легио, откуда пошло нынешнее Леджун. В богатейшем книгохранилище Иерусалимского храма находились папирусы с описанием внутреннего убранства ханаанского капища, но они сгорели вместе с храмом.

Последние, кому посчастливилось видеть разбитого на куски ваала, были тамплиеры.

«А вдруг де Луна?» — загадывал Висенте, прозревая, что все давно решено за него.

Он поедет на «воды Мегиддские» — «Судьи», глава пятая, стих девятнадцатый, — но ему не вернуться назад.

С детства знакомый заунывный напев волынки, сладостной болью переполнявший глаза:

— Diec irae!..[19] — прошептал Висенте. — Этот день, — и встал на колени, повернувшись к распятию на стене. — Господи! Откуда такая смертная тоска? И ничего-ничего нельзя изменить?

Как костяшки на счетах — одна к одной — соединялось, множилось… Знаки, Ваал, Юпитер, звезды Апокалипсиса… И этот градуал кем-то выбранный: «Восседают князья», и князь мира сего, и цари падающей звезды, и цари Хар-Мегиддо…

«И видел я выходящих из уста дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобно жабам: это бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя… И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон. Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: свершилось!

И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле».

— Он видел, видел это, Хуан Богослов, и чаша у ангела была, как котел дома Гусманов… Да будет воля Твоя!

Авентира вторая Париж, Франция

Ежегодное заседание Совета директоров проходило в Парижском отделении транснациональной корпорации «Эпсилон X,». Филиал размещался в неприметном, современной постройки, особняке, окруженном высокой оградой чугунного литья. Со стороны авеню Махатмы Ганди, косо пересекающей Булонский лес, дом скрывала густая, тронутая коррозией листва каштанов. Сквозь частокол пик, перемежающихся столбами в виде дикторских фаций с топориками, можно было видеть лишь образцово подстриженный газон и боковую стену, сплошь затянутую бордовой в эту октябрьскую пору сетью плюща. Фасад был повернут в сторону Музея природных искусств, также приютившегося посреди обсаженной деревцами лужайки. Дымчатые зеркала окон отражали смутные тени ветвей и облака, полыхавшие отсветами заката.

Тщательно замаскированная инфракрасная система слежения надежно защищала резиденцию от нежелательных визитеров. Единственные ворота, выполненные из гофрированных железных листов, запрокидывались по сигналу электронного пульта, открывая полоску дороги, круто исчезающей под землей. В гараже, рассчитанном на двадцать четыре машины, за стойкой из пуленепробиваемого стекла дежурил охранник. Этого требовала разумная предосторожность, не более: в Парижском отделении не было ни секретных лабораторий, ни сейфов, набитых банкнотами, хотя через него и проходили весьма значительные суммы. Средствам связи уделялось куда более серьезное внимание. Все телефоны, компьютеры и факсимильные аппараты были защищены от перехвата специальными клипперами, созданными в знаменитой «Силиконовой долине». Этот крупнейший в США инженерный центр, расположенный в малонаселенном округе Санта Клара, славился пионерскими разработками в области высоких технологий и передовой организацией труда. Творцом алгоритма, положившего начало производству клипперов, был двадцатитрехлетний программист из России, вчерашний студент, получивший грант от фонда Рокфеллера.

Из недр «Силиконовой долины» вышла и установка, названная вакуумным осциллятором. Первые ее образцы были испытаны в специально выбранных точках, разработанных по всему земному шару.

Именно этот вопрос и стоял главным пунктом в программе, предложенной Совету директоров.

Заседание открыл президент корпорации Питер Джонсон, прилетевший из Бостона в сопровождении технических советников и адвоката. Бронзоволицый, красиво седеющий, он казался эталоном уверенности и здоровья. Изменив давней привычке ничем не выделяться, он за пять минут до собрания приколол к отвороту темно-синего, в белую полоску пиджака фирменный значок с греческой буквой Е.

— Леди и джентельмены, — начал Джонсон, одарив персональной улыбкой каждого из сидевших за длинным столом. — Все вы в курсе проблемы, которую нам предстоит обсудить. Многие из вас разбираются в ней лучше меня, и это позволяет без лишних слов перейти к сути вопроса. Если не будет возражений, я бы предложил сначала заслушать наших сеньор-офицеров. Как вам кажется? — сделав паузу, он вновь продемонстрировал сияющий голливудский оскал и доверительно кивнул маленькому японцу, пристроившемуся на одном из приставленных к стене стульев. — Вы готовы, доктор? Тогда прошу!.. Доктор Хацуки Хаякава! — объявил, взыграв голосом.

— Мистер президент, уважаемые члены совета, — японец вскочил, отдал несколько поклонов и, подойдя к столу, произнес несколько вступительных фраз. Он говорил с характерным акцентом, но достаточно внятно. — На прошлом заседании я имел почетную привилегию продемонстрировать вам чертежи установки и подробно доложить о ее устройстве. Есть ли надобность останавливаться на технических характеристиках?

В овальном зале без окон повисла настороженная тишина. Никто из директоров не пожелал высказаться. Они не первый раз слушали Хаякаву, и не только его, но и других видных специалистов. Даже принимали участие в испытаниях. Вернее, это говорилось так: «принимали». На самом деле их роль сводилась к стороннему наблюдению. За редким исключением, никто из них, включая самого президента, ничего не понимал в физике. Волей-неволей приходилось полагаться на заключения авторитетов.

— В самом общем виде, доктор, — счел необходимым вмешаться Джонсон. Зная о существующих сомнениях и разногласиях, он решил действовать по заготовленному сценарию. Если не удастся предотвратить перепалку, то стоит попытаться ослабить накал. Ничто так не затуманивает мозги, как хорошая порция заумных теорий. Важно лишь соблюсти меру, чтобы целительная скука не переросла в раздражение. — Я же говорю, что тут собрались асы. Насколько мне известно, многие даже видели аппарат в действии… Таблиц и схем не нужно.

— Тем лучше, — Хаякава вновь отдал короткий поклон. — В основе действия лежит резонансный эффект Лэмба-Рисерфорда. Его суть понятна без формул. В простейшем атоме водорода, состоящем всего из одного протона и электрона, наблюдается небольшой сдвиг электронных уровней, соответствующий длине волны излучения в двадцать один сантиметр. Это вызвано тем, что электрон взаимодействует не только с реальным внешним кулоновским полем протона, но и с флуктуациями вакуума, т. е. со случайными колебаниями вакуумного электромагнитного поля. Казалось бы, такой тонкий эффект, типичный для микромира, может интересовать только узкую категорию специалистов. В действительности же самые ценные сведения, которые удалось получить из мира галактик, добыты благодаря именно этому радиоизлучению. Это голос Вселенной, леди и джентльмены. Исполинские облака нейтрального водорода обвивают спиральные ветви нашего Млечного пути и других туманностей, удаленных на миллионы и миллиарды световых лет. Радио-наблюдение на указанной волне позволило подробно изучить их строение и прощупать ядра. Эти волны за несколько лет открыли астрономам больше тайн, чем лучи света за всю историю.

Японец умолк и отер разгоряченный лоб бумажной салфеткой.

— Мистер Хаякава с присущим ему лаконизмом изложил нам предысторию проблемы, — заполнил паузу Джонсон. — Мы с вами знаем, что вот уже полвека крупнейшие астрофизические обсерватории ведут радионаблюдение на волне космического водорода. Мои соотечественники Кокконни и Моррисон в свое время высказали гипотезу, что если и есть во Вселенной разумные существа, то они просто не могли не обратить внимания на частоты, отличные от непрерывного спектра галактик и звезд. Я ничего не перепутал, доктор?.. Как видите, коллеги, и зайца можно научить зажигать спички. Словом, я не исключаю, что где-нибудь на Тау Кита или Альфа Центавра в эту самую минуту кто-то следит именно за этой волной… Прошу прощения, — кивнул он японцу.

— Мне остается добавить к остроумной реплике нашего президента совсем немного, — продолжал Хаякава. — Рэлей и Джинс подсчитали число степеней свободы, которое может вместить определенный объем пространства. Если объем ограниченный, то задача сводится к обычному резонатору. Он обладает множеством собственных частот, и каждой из них соответствует множество различных колебаний. Степень свободы — это определенный тип электромагнитных колебаний, которые способны возбуждаться. В сущности любой объем пространства можно представить себе наполненным строго определенным количеством колеблющихся систем-осцилляторов. В неограниченном пространстве их плотность как раз и выводится из формулы Джинса-Рэлея.

— Только без формул, мистер Хаякава, — попытался сострить Вернер Герлах из Гамбурга. — Мы запомнили их на всю жизнь еще тогда, в Страсбурге.

Памела Уиткомб, его соседка по столу, кисло улыбнулась.

Джонсон понял, что приближается критический момент, но, глянув на каменное лицо японца, решил не вмешиваться.

— Хай[20], — сказал Хаякава. — Я рад, что вы запомнили великое уравнение нашего века. По своему значению оно не уступает формуле Эйнштейна, которую действительно знают все, — он ехидно оскалился, — и знаменует новую эру. Прежние представления рухнули, как карточный домик. Представлялось абсолютной истиной, что волны могут испускаться только конкретными телами. Как круги на воде от брошенного камня. А тут — физический вакуум, чистое пространство. Оказалось, что и оно наполнено электромагнетизмом. Если в течение достаточно длительного времени вакуум находится в контакте с каким-нибудь телом, то между ними устанавливается тепловое равновесие. Каждый осциллятор при этом приобретает дополнительную энергию, которая может передаваться только квантами. Здесь-то и скрыта фасолина в рождественском пироге! Выяснилось, что кроме целого числа квантов, которые могут принимать или отдавать осцилляторы, у них всегда остается половина кванта энергии, и никакими силами ее невозможно отнять. Это и будет нулевая энергия лэмбовского сдвига. Даже при температуре абсолютного нуля, когда осцилляторы лишены всяких, казалось бы, энергетических запасов, они продолжают совершать нулевые колебания. Такова теоретическая предпосылка, леди и джентльмены. Она экспериментально подтверждена и, самое главное, создана не в кабинетах «Эпсилона», а, следовательно, не подлежит обсуждению. Кто решится оспорить Рэлея и Джинса?

— Ядовито, доктор, — Джонсон удовлетворенно вздохнул. — Ядовито, но точно! Только не надо скромничать, будто ваш вклад ограничивается парой медных пластин, которые вы зачем-то опустили в жидкий гелий. Коллеги видели установку в работе. Великая пустота дала знать о себе при абсолютном нуле температур! И как дала! Мистер Хаякава сделал величайшее научное открытие. Ему удалось доказать, что вакуум по-разному осциллирует в различных точках земли… Поздравляю, доктор, — он благодарно кивнул японцу и объявил следующего оратора. — А теперь нам предстоит заслушать не менее интересное, надеюсь, сообщение доктора Гринблада.

«Сейчас они у меня зашевелятся», — злорадно подумал президент, чуточку ослабив слишком тугой узел галстука, выдержанного в гарвардских цветах.

От стены отделился субтильный молодой человек с лакированной лысиной, окаймленной темными, аккуратно подстриженными кудряшками.

— Попрошу экран, — властно потребовал он, энергично вскинув подбородок. Свет в зале притух, и на дисплее вспыхнули очертания материков. — Партия осцилляторов — всего было выпущено двадцать девять устройств по цене сто тридцать семь тысяч пятьсот долларов за штуку — была размещена на всех пяти континентах, — на карте появились белые звездочки. — Если учесть, что каждая установка была опробована, как минимум, в шести точках своего региона, то мы располагаем представительным массивом из двухсот семидесяти пяти показателей. За фоновое значение принималась частота, полученная в случайном месте.

— Что значит — в «случайном», мистер Гринблад? — спросил Морис Левэк, директор Парижского филиала.

— То есть методом тыка, мистер Левэк. Возьму для примера Париж. — Звездочка, которой была помечена столица Франции, ласково замигала. — Мы ввели в компьютер номера парижских станций метро. По закону случайных чисел, он выдал нам первое попавшееся. В данном случае Place de Clichy. Фон удалось измерить прямо в туннеле, когда закончилось движение. Следующий замер был сделан неподалеку, но уже на поверхности: в центральной части Cimetiere Monmartге. Целенаправленные замеры производились в крипте Notre-Dame-de Lorette, в усыпальнице французских королей Saint Denis[21] и других аналогичных местах.

— Выбор метро был чем-то обоснован? — с озабоченным видом поинтересовался Джонсон, заранее зная ответ. Его протеже грассировал, как прирожденный парижанин. Настоящий «япи».

— Важно было исключить воздействие космических лучей, сравнив показания в глубине и на поверхности земли. Колебания оказались в пределах точности прибора. У вас еще будут вопросы, мистер Левэк?

— Благодарю вас. Я вполне удовлетворен. В дальнейшем придется работать как раз под землей.

— Совершенно с вами согласен.

— И какие выводы? По Парижу? — гнул свою линию Джонсон.

— Фоновое значение повсюду оказалось близким к среднему: на кладбище, в церквах, на всех станциях метрополитена, за исключением Cite.[22] Величину, существенно превышающую фон, дали замеры в криптах и на упомянутой станции. Все три значения колеблются в пределах точности.

— Как можно объяснить аномалию на острове? — озабоченно спросил Джонсон. — Близостью Notre-Dame?

— Пока это загадка для нас. Археолог Парижской мэрии, к которому мы обратились за консультацией, полагает, что под туннелем метро проходил подземный ход из Тампля, в котором были замурованы тамплиерские реликвии.

— И какая тут связь? — канадка Уиткомби недоверчиво повела плечом.

— Едва ли есть связь, мадам.

— Где-то там сожгли великого магистра Жака де Молэ, — блеснул эрудицией Левэк. — Того места больше не существует. Регулирование русла реки, знаете ли… Париж оказался не так плох, мистер Гринблад?

— Париж всегда Париж, сэр… Аналогичные исследования были проведены по обоим берегам Нила: от Александрии до Асуана, в древней японской столице Киото, на полуострове Юкатан в Мексике, в пещерах Альтамира и храмах Испании, в Трое, Чатал-Хююк, на раскопках Ура и Мохенджадаро, почти по всей Греции, включая Родос и Крит, в Италии — от Милана до Сицилии, на Мальте, Сардинии и многих других местах. Сейчас работы продолжаются в Индии, Израиле и на острове Гавайи.

— Большом острове Гавайского архипелага? — счел необходимым уточнить Джонсон.

— Именно так. На плато, где покоятся останки короля Камеамеа. Полученные результаты позволяют сделать следующие выводы: фоновое значение повсюду остается на одном уровне, а экстремальный всплеск, отмеченный, скажем, в усыпальницах фараонов, превышает, хоть и не слишком, цифры, полученные в том же Парижском соборе, воспетом Гюго, или в толедской синагоге Санта Мария Ла Бланка.

— Странное, однако, название для синагоги, — фыркнул Перес Леви, резидент в Аргентине.

— После указа Фердинанда и Изабеллы синагога стала церковью и присоединила к своему новому названию, так сказать, прежний статус молитвенного дома. Точно так же испанцы поступили и с расположенной поблизости синагогой Самуэля Леви, — Гринблад покосился на аргентинца. — Она стала капеллой Nuestra Senora del Transite.[23] То же случилось и с мавританской мечетью.

— Ни в мечетях, ни в синагогах не зарывают мертвых, — одутловатое лицо аргентинца исказилось гадливой гримасой.

— Мертвых? — с надменной улыбкой повторил Гринблад. — Я такого не говорил. Курьезный момент, господа! В местах массовых захоронений эффект не зарегистрирован. Мы провели замеры в церкви на озере Блед, в Словении. Там, знаете ли, стеклянный пол, а под ним — человеческие кости, масса костей… Значение фоновое. Нет, сеньор Леви, тут срабатывает иной фактор. Пирамиды, под которыми нет никаких захоронений, давали не меньший всплеск, чем гробницы в Луксоре.

— А индейские пирамиды? — спросила Памела Уиткомб.

— Пирамиды майя на Юкатане практически ни в чем не уступили пирамидам в Гизе. Счет один-один.

— Вы полагаете, влияние формы? — подозрительно прищурился Клаус де Кемп, представлявший регион Бенилюкса.

— Бесподобно! — взорвался, брызнув слюной, вице-президент корпорации лорд Уорвик. — Слыхали мы эти сказки! Убедитесь сами, джентльмены, — с исключительным проворством он свернул бумажный лист в пирамиду. — Какой-то шарлатан уверял, что с помощью столь нехитрого трюка можно соорудить холодильник, в котором не протухнет бифштекс. Внутри такой, с позволения сказать, фигуры будто бы самозатачивается бритва и вообще происходят всякие чудеса. Насколько я понимаю, эксперименты заслуживают самого пристального внимания, однако мистер Гринблад избрал не лучшую манеру доклада, и я удивляюсь коллегам, готовым клюнуть на сенсационную приманку.

— Форма не имеет значения, — не отреагировал на выпад Гринблад. — Мы обследовали памятники древних цивилизаций. Фундамент вавилонского зиккурата, скажем, давал тот же результат, что и пирамида Хеопса. Но где он, тот зиккурат?.. Груда сырцового кирпича? Но и одного камня оказалось достаточно для регистрации эффекта. Да и камень в сущности не нужен.

Место работает, господа, само место… Как? Почему? Спросите мистера Хаякаву. Я не физик и ничего не понимаю в причудах пространства-времени. Узлы ли оно образует, многомерные струны или, как нас еще уверяют, каналы, — меня не волнует. Факт есть факт. Древние знали и умели находить особые места. Дольмены и гробницы этрусков дают эффект, а на Пер Лaшез его нет, и на скромном Арлингтоне — тоже. Собор Святого Петра в Риме, Святого Вита в Праге, Святого Лазаря в Отёне — есть, а Святого Павла в Лондоне — увы! Почему? Не знаю. Это не наша задача.

— Вы бы хотели что-то добавить, мистер Хаякава? — спросил Джонсон.

— Без математического аппарата не имеет смысла. Рассуждать о многомерных пространствах на пальцах? Мистер Гринблад прав: факт есть факт. Кварк, предсказанный Гел Манном, сегодня обнаружен в эксперименте. Представления о феномене Большого взрыва полностью подтвердились. Новорожденная Вселенная обладала шестью измерениями, помимо наших четырех. Мы имеем дело с реликтовыми проявлениями ее эволюции.

— Четырех? — изготовился для нового прыжка лорд.

— Четвертая координата — время, помноженное на мнимую единицу.

— Какое место вы считаете наилучшим? — подал голос обычно молчаливый и непроницаемый Хиронару Миёши, первый вице-президент «Эпсилона».

— Наилучшим для чего? — мгновенно парировал Гринблад.

— Не будем забегать вперед, — Джонсон предостерегающе поднял карандаш. — Вы закончили, Джейк?

— Закончил, — с видом победителя кивнул Гринблад.

— Вопросы к мистеру Гринбладу?

— Вам приходилось работать на буддистских кладбищах? — скорее подсказал, нежели спросил Ануман Сиваракса.

Взяв на себя руководство Бангкокским филиалом, в сферу которого входила вся Юго-Восточная Азия, профессор Сиваракса был самым эрудированным супрем-офицером корпорации. Логические неувязки в докладе не помешали ему охватить картину в целом. Вопросы и неуместные реплики увели Гринблада в чуждую для большинства область чистой науки. Выправить положение могла деликатно замаскированная подсказка.

— Безусловно, профессор, — с полуслова понял Гринблад. В Аютии и пещерных храмах Куала-Лумпура Сиваракса не раз оказывал ему помощь. — Но кладбища, будь то буддийские или магометанские, отнюдь не являлись самоцелью. Эффект, за редким исключением, оставался в пределах фона. Но недаром говорится, что исключения подтверждают правила. Грубо говоря, прибор иногда срабатывал совершенно на пустом месте.

— Откуда вы знаете, что было там раньше, на «пустом» месте? — желчно отреагировал Уорвик. До вступления китайцев в Тибет он работал в британской миссии в Лхасе и считал себя знатоком буддизма.

— Очень верное замечание, сэр. Я не знаю и не хочу знать, что и где было. Хватит того, что есть, вернее, осталось от прошлого. Срабатывает само место. Древние памятники только помогают его найти. Буддийские ступы в Санчи, Анарадхапуре, Сарнатхе. Пирамиды в Гизе и Саккара. Мавзолеи.

— Ленина? — пряча улыбку, спросил Джонсон, вызвав общее оживление.

— Учтем на будущее, сэр. Мы только начинаем прицеливаться к России… Я говорю о мавзолее Гур Эмир в Самарканде, где похоронен Тимур. Эффект зарегистрирован. Мусульманские архитекторы тоже умели выбирать подходящую точку.

— Вам надо было бы побывать в Китае, — посоветовал Хиронару Миёши, — китайские геоманты не знали себе равных в искусстве точного выбора. Они наши учителя. Императорские могилы не только ориентированы по странам света, но и нацелены в космос, в самый центр галактики, мистер Гринблад.

— Благодарю за ценное указание, Миёши-сан. К сожалению, наши отношения с китайскими властями складываются не лучшим образом. Пока остается лишь мечтать об императорских линах, Великой стене и Храме неба. Я бы добавил сюда и Поталу, и золотые чортени Тибета, в которых спят мумии далай-лам, и пещерные могильники даосских святых.

— У вас потрясающий размах, мистер Гринблад, — не замедлил откликнуться старый лорд. — Прямо-таки необъятный, хоть и с явно кладбищенским уклоном. Это навевает похоронное настроение… У нас действительно есть повод для скорби? Вы ничего не сообщили о расходах, сэр. Намеренно?

— Прошу прощения, ваша светлость. У меня и в мыслях не было наводить траур, хотя сам предмет наших исследований в некотором роде связан с потусторонним миром. Или я ошибаюсь? Что же касается расходов, то они действительно способны вызвать некоторое огорчение. Мы на семнадцать миллионов сорок шесть тысяч пятьсот двадцать три доллара превысили смету. Мистер Джонсон был настолько любезен, что предоставил кредит.

— Надеюсь, из своего кармана? Совет вряд ли согласится с перерасходом.

— Прежде чем поставить вопрос на голосование, лорд Уорвик, я попрошу коллег ознакомиться с нашими предложениями по второму этапу. Материалы перед вами, леди и джентльмены. — Джонсон глянул на разложенные перед членами совета голубые с желтой фирменной маркой папки. Секретарша Левэка не обошла никого.

Пока другие корпели над цифрами, Джонсон просмотрел бумаги, заботливо подложенные в его экземпляр все той же Матильдой Клери, бессменной труженицей Парижского филиала. Поступившие из Тулузы счета увеличивали затраты Гринблада еще на двести пятьдесят тысяч франков. Его набеги на Монсегюр, равно как Стоунхендж и Гластонбери, никак не вписывались в рамки проекта. Это была причуда увлеченного человека. Удовлетворение собственного любопытства за чужой счет. Но разве не на том стоит любая наука? Гринблад стоил этих денег.

— Послушайте, Джонсон! — в руках Уорвика ксерокопированный лист превратился в кораблик. — Не хотите ли вы уверить нас, что телевизионный сериал покроет все расходы?

— Хочу, Грегори. Отчего же?.. Еще и прибыль даст. Восемь процентов, не менее.

— Годовых?

— Разве плохо?

— И вы берете на себя такую ответственность?

— Я уже ее взял.

— Тогда я снимаю свои возражения.

— Благодарю, Грегори, вы очень любезны. Можно приступить к голосованию? — Джонсон постарался каждого обласкать взглядом. — Так или иначе, но нам придется утвердить расходы мистера Гринблада на текущий год, — он весело рассмеялся. — Как вы могли видеть, они достаточно скромны по сравнению с ассигнованиями, на которые вправе рассчитывать наши друзья из «Эпсилон Пикчерс». Надеюсь, что и этот вопрос мы решим к обоюдному удовольствию.

— Кинопроизводство дорожает год от года, — пожаловался Клив Мэлкин, директор «Эпсилон Пикчерс». Четыре миллиона только за сценарий — таков последний рекорд Голливуда.

— Надеюсь, его занесут в «Книгу Гиннеса»… Мы дадим в два раза меньше и получим за это целых два полнообъемных сценария. Но это будет уже на третьем этапе. Итак, мы можем голосовать?

— Опросные листы в ваших папках, леди и джентльмены, — Левэк налил стакан «виши» и мелкими глотками выцедил пузырящуюся минералку.

— Все же я не совсем понимаю, — не унимался Уорвик, — зачем этот глобализм? Хватило бы десяти, самое большее — пятнадцати точек.

— Нужна представительная статистика, — терпеливо объяснил Джонсон, — если я хоть что-то понимаю в высоких материях. Она одна может дать надежную опору. Лучше потратить больше, но наверняка, чем просто выкинуть деньги на ветер… Вы говорите «глобализм», Грегори? Верно, глобализм. Но ведь и проект глобален в самом строгом смысле. Не будем забывать о конечной цели, друзья и коллеги. Да, расходы от этапа к этапу возрастают в геометрической прогрессии, но нам дается уникальный шанс хоть одним глазом заглянуть туда… Словом, я бы не хотел умереть с мыслью, что упустил его. Не сделал все, что было возможно. Вероятность выигрыша намного меньше, чем в рулетке. Это так, и не нужно строить иллюзий. Еще раз спросим себя, уважаемые коллеги… Что касается меня, то я верю в успех и сделаю все от меня зависящее для его достижения. Вы что-то хотели сказать, Морис?

— Позвольте огласить итоги голосования, — Левэк внушительно прокашлялся. — По обоим вопросам принято единогласно.

— Поздравляю, — просиял Джонсон. Не испытывая особых сомнений в результате голосования, он был искренне рад, что оно так благополучно завершилось. По-настоящему он один знал, какие капиталы подпирают проект.

— Вы хотели поговорить со мной, Реджи? — задержал он директора Южно-Африканского филиала.

— Да, Пит, я пытался с вами связаться, но без особого успеха.

— Что-нибудь сугубо деликатное?

— Не знаю… Я не был уверен, насколько это вас заинтересует, и решил не посылать факс.

— Рассказывайте, Реджи. Все, что исходит от вас, для меня крайне ценно.

— Где нам лучше поговорить?

— Простите, Морис, вы не уступите нам свой кабинет?

— Располагайтесь, как дома, Пит. Я попрошу Клери подать чаю.

Они устроились в креслах возле необъятных размеров стола, на котором не было ничего, кроме таблички с именем генерального директора Парижского отделения. Голые стены, скрытое освещение, закрытые стеллажи. Не офис, а настоящая следственная камера.

До выхода на пенсию Левэк работал во втором отделе генштаба и сохранил все приобретенные в разведке привычки и навыки. Молчаливая и неизменно мрачная Клери была ему под стать. Джонсон понимал коллегу и изо всех сил старался быть непохожим на него даже в мелочах.

— За день до отлета я включил телевизор и сразу нарвался на интересный эпизод, — приступил к рассказу Реджинальд ван Аллен, едва за мегерой беззвучно захлопнулась стальная дверь. — Давали репортаж из индийского центра. У нас в Кейптауне большая индийская община, — объяснил директор Южно-Африканского региона. — Выступал какой-то их святой с шиньоном на макушке. Нес, на мой взгляд, совершенную чушь. Про какого-то царя небесных царей, конец света и прочее в том же роде. Он называл царя Гуру…

— Учитель.

— Да, учитель, наставник… К нему якобы подкрадываются убийцы из области мрака. В общем, грядет космического масштаба переворот. Я хотел было выключить, как началось самое интересное. В зал ворвались штурмовики в масках и пошли полосовать направо-налево из автоматов. Потом метнули то ли гранату, то ли бомбу, раздался взрыв, полетели какие-то обломки, вспыхнул пожар и все заволокло дымом. Трагедия ужасная: гора трупов. Из вечерних известий стало известно, что налет произвели эти арийские ультра.

— Которые с трехконечной свастикой?.. Но ведь истинные арии — это и есть индийцы! Куда большие, чем мы с вами.

— Для нацистских ублюдков они просто цветные. Почти такой же объект ненависти, как негры. С приходом к власти правительства черного большинства меж-расовые противоречия только обострились.

— Печально.

— Да, Пит, я без особого оптимизма смотрю в будущее… Не знаю, метили ли они специально в этого йога, или совпало случайно, но акция возмутительная. Девятнадцать убитых и около ста раненых. Сам йог получил осколочное ранение в череп.

— Йог, говорите?

— В том-то и дело! Зная, что вас интересует эта проблема, я тут же помчался в госпиталь, куда его перевезли, и оплатил лечение на месяц вперед. Он лежит в отдельной палате и ни в чем не нуждается. Врачи считают, что вытянет.

— Вы правильно поступили, Реджи. По всем законам, божеским и человеческим, — Джонсон ненадолго задумался. — Я вас вот о чем попрошу. Как только он достаточно оправится, переведите его в институт Крюгера. Попросите Марту от моего имени. Ладно? Нам давно нужен такой человек.

— Я знаю, но не хотелось бы перебегать дорогу лорду Уорвику. Индия, Тибет, Гималаи — прерогатива Лондонского бюро.

— Во всяком случае они так считают.

— Можно подумать, что в Нью-Дели все еще сидит британский вице-король.

— Ничего, с Грегори мы уладим. Я возьму все на себя. А вам, дружище, огромное спасибо.

— Апокалипсические пророчества вас не смущают? Он либо ненормальный, либо мошенник, этот риши.

— Посмотрим. Риск невелик. Беда в том, что мир жаждет шизофреников и плутов. В России, я имею в виду весь бывший Союз, примерно тот же расклад. Коммунисты, фашисты и вообще атмосфера сумасшедшего дома. Не слышали про «Белое братство»?.. По существу ничего нового. Знакомая болезнь. Корейцы тоже ждали светопреставления. Бомба любимого и уважаемого вождя — так, кажется? — их малость отрезвила… Вы надолго в Париж?

— Завтра вылетаю в Амстердам.

— Бриллиантовый бизнес?.. Ну, желаю успеха.

— А вы, Пит?

— Мне придется малость подзадержаться.

— Не забывайте нас.

— Куда от вас денешься?.. Предполагаю быть в Претории в конце следующей недели.

Авентира третья Белиндаба, Южная Африка

И странные происшествия множились в разных концах потрясенного переменами мира.

Врачи, осмотревшие труп, не обнаружили ни малейших следов разложения. Между тем, он успел побывать в могиле, затем был отрыт, погружен на корабль и десять суток проболтался в пути. Суть в том, что лежащее на столе озаренное бестеневой лампой тело нельзя было назвать ни мертвым, ни живым. Это был живой мертвец, первый доподлинный зомби, угодивший в лапы дипломированных специалистов.

Пульс не прослушивался, зрачки не реагировали на свет, и лишь с помощью электронных приборов удалось зарегистрировать редкие — два или три в минуту — сокращения сердца.

Судя по внешнему виду, зомби было лет сорок с небольшим. Он принадлежал к черной расе, золотые коронки зубов, а также ухоженные гладкие руки свидетельствовали об известном достатке.

Никто из дежурной бригады, куда, помимо реаниматоров, входили опытные невропатологи и психиатры, не знал ни его имени, ни рода занятий. Можно было лишь отдаленно догадываться, с какими перипетиями связано появление столь необычного пациента в еще недавно секретном учреждении.

Здание, в котором размещалась лаборатория нейротоксикологии, представляло собой четырехэтажную башню, от которой на уровне цоколя, как щупальца осьминога, расходились восемь коридоров, разделенных на бункерные отсеки. Отсюда и возникло название «Октопод», или — для внутреннего употребления — «Каракатица».

До прихода к власти правительства де Клерка, положившего конец политике апартеида, лишь ограниченный круг лиц знал о существовании «Октопода». Наряду с комплексом «Билдинг-5000» в Белиндаба и «Сёркл Билдинг» в Адвене, лаборатория была строго засекречена. Расположенная в закрытом районе, в двадцати пяти километрах от Претории, она по сути составляла единое целое с «Билдинг-5000», где была успешно осуществлена атомная программа Южно-Африканской республики. Свечение в океане, зарегистрированное американским разведывательным спутником, возвестило миру, что в созвездии ядерных держав появилась еще одна незаконная звездочка. Плутониевый заряд, взорванный в океанских глубинах, был наработан за глухими стенами «Билдинг-5000», в стержнях реактора «Сафари-1».

Сотрудники лаборатории принимали в эксперименте непосредственное участие. В их задачу входило изучение влияния продуктов взрыва на морскую флору и фауну. Токсичность плутония далеко превзошла действие изотопов стронция и цезия. Мертвенное сияние в пучине вод ознаменовало переход к новому этапу. Ядерный запал сработал. В Адвене, в Центральной лаборатории, и в том же «Билдинг-5000» в Белиндаба приступили к производству водородных бомб. Всего удалось собрать шесть готовых к боевому применению зарядов.

Но в сентябре 1989 года Фредерик де Клерк стал президентом, и через два неполных месяца правительство приостановило производство ядерного оружия. Бомбы отправили на разборку.

В апреле 1991 года лаборатория отпочковалась от Ядерно-энергетической корпорации и выделилась в автономный центр. С этого времени она переключилась на исследование биогенных токсинов по программе транснациональной корпорации «В and В». Штат сотрудников подвергся почти полному обновлению. Некогда ведущий отдел ядерной изотопии влился в химико-аналитический сектор. Центральное место заняли подразделения с медицинским уклоном.

Благодаря такому стечению обстоятельств живой мертвец оказался на попечении Рогира ван дер Вейдена, заведующего отделом нейротоксикологии. Потомок знаменитого фламандского художника, профессор Вейден создал себе имя экспериментами с сильнодействующими токсинами, извлекаемыми главным образом йз морских животных: моллюсков типа Conus geographus, мадрепоровых кораллов, медузы Chiropsalmus, от ожога которой смерть наступает через три-четыре минуты, и не в последнюю очередь, тетрадонта — рыбы из отряда скалозубов, обитающей в Карибском заливе. В ее теле содержится тетрадотоксин — самый страшный из всех известных ядов небелковой природы. Он блокирует натриевые каналы мембран нервных и мышечных клеток. Однако, как это часто бывает, знание тонкого молекулярного механизма лишь одна сторона дела. Происходящие в организме процессы по-прежнему остаются неразрешимой загадкой. Вейден сознавал собственное бессилие. Медицина не располагала опытом оживления зомби. Использовать обычные средства реанимации — аппарат сердцелегкие, медикаментозные вливания, электрошок — было рискованно. Человек мог погибнуть. Профессор не чувствовал себя вправе пойти на такой риск. Оставалось одно: вести наблюдения и терпеливо ждать, полагаясь на то, что в один прекрасный день зомби очнется. По крайней мере так утверждали все, кто хотя бы краем уха слышал о практике воду. Но можно ли полагаться на расхожие мнения? На суеверные слухи, в сущности? Пролежать несколько суток в земле и без каких бы то ни было отрицательных последствий? Немыслимо!

Бред, да и только… Стоит прекратить доступ кислорода хотя бы на пять минут, и это приведет к необратимым нарушениям коры головного мозга. Азы физиологии.

— Давление, Беатрис? — Вейден кивнул девушке-ординатору.

— Практически на нуле.

С таинственным ядом жрецов африканской религии воду профессор сталкивался впервые. При одной мысли, что именно ему выпало удача изучить совершенно неизвестное в науке анабиотическое состояние организма, захватывало дух. Перспективы рисовались самые фантастические. Однако первейшей задачей было вернуть к жизни практически бездыханное тело. Наука наукой, а клятва Гиппократа — прежде всего.

Давление было в тридцать раз ниже нормы, сердцебиение на том же уровне — одно, два… Жив ли мозг?

— Обрейте его. Живо!

Освобожденный от волосяных завитушек череп оказался того же цвета, что и тело. На шоколадном фоне проступили две бледные жилки шрамов, такие же розовато-лиловые, как кожа на внутренней стороне ладоней.

— Пошли бета-волны, — доложил Вильям Харви, стажер-невропатолог, запустив переносной энцефалограф. — А вот и альфа-ритм… Из правовисочной области.

— Мозг бодрствует? — не слишком удивился Вейден.

— Похоже на то… Скоро увидим.

— Попробуйте свет, Беатрис.

— Ничего не меняется, — стажер поддержал медленно ползущую ленту, исчерченную извилистыми дорожками. Мозг зомби посылал электромагнитные сигналы, не реагируя на световые импульсы, бившие в закатившиеся глаза, но энцефалограмма не отметила ни «сонных веретен»,[24] ни медленных дельта-волн, характерных для сонного состояния.

— Странная картина, — поцокал языком стажер. — У меня такое впечатление, что альфа- и бета-ритм идут из слуховых центров. По-моему, он нас слышит.

— Такое встречается в состоянии комы, — кивнул профессор. — Когда возникает иллюзия пресловутого полета сквозь темный туннель.

— Слышит, но не реагирует, — Беатрис Кинг, ординатор, отложила световую трубку и склонилась над полиграфом: пять самописцев из двенадцати тянули почти прямые линии. — Либо мозг частично поражен, либо…

— Либо что? — профессор наклонился над ней, дыша прямо в затылок. — Не тяните, Беатрис. «Зачем она так злоупотребляет духами?» — поморщился он.

— Не знаю, что и сказать… Вы бы не хотели попробовать электростимуляцию?

— Хочу, но пока воздержусь. «Не навреди»… Вам знакома такая заповедь?

— Мне кажется, я уже видел нечто похожее, — сказал Харви, разметив участок энцефалограммы. — В госпитале Крюгера.

— В самом деле? — насторожился профессор.

— За два дня до моего отъезда доставили одного весьма странного пациента с черепной травмой. Им занялась сама директриса, а я ассистировал. У него наблюдалась примерно та же картина, только волны были намного интенсивнее. Я никогда не видел ничего подобного. Настоящий ураган, цунами. Притом на фоне устойчивого дельта-ритма.

— У этого нет дельта-волн, — заметила Кинг. — Диапазон до 5 герц напрочь отсутствует. Не знаю, как назвать его состояние, но это определенно не сон.

— «Третье состояние», — сказал Харви, — другого определения просто не существует. Наш йог тоже находился в «третьем состоянии», хотя и иного рода. Миссис ван Хорн назвала это парадоксальным сном. По-моему, не совсем точно. Но дельта-волны шли все время, следовательно, он и бодрствовал, и спал, частично.

— Он и вправду йог, доктор Харви? Я не ослышался?

— Совершенно верно, сэр. Практикующий йог, индус. Его подстрелили на каком-то религиозном сборище. Или на митинге? Точно не помню.

— Не имеет значения. Я сегодня же позвоню Марте ван Хорн.

— Только на ссылайтесь на меня, умоляю! — взволновался Харви.

— Почему, Вильям? Чего вы боитесь?

— Дело в том, что этого пациента сразу же перевели из клиники в исследовательский корпус.

Профессор понимал, что у доктора Харви, который стажировался у него пятый месяц, были основания опасаться Марты ван Хорн. Властная и крайне злопамятная, она испортила жизнь не одному врачу. В исследовательском корпусе, примыкавшем к госпитальному зданию, так же как и в «Каракатице», проводились секретные опыты с живым мозгом. Бедняге Вильяму следовало бы держать язык за зубами.

— Я поразмыслю, как тут быть, — сочувственно кивнул Вейден. — Обещаю, что не выдам вас ни при каких обстоятельствах.

— Спасибо, сэр.

— В отдельную палату и на компьютер, — распорядился профессор, снимая резиновые перчатки. — Наблюдать, наблюдать, наблюдать.

Зомби остался один в объявший его смертельной мгле. Он действительно слышал все, что говорили суетившиеся вокруг него люди, и различал отдельные голоса так же ясно, как грохот комковатой земли, обрушившейся на крышку гроба. Но он не понимал их языка: английского, на котором профессор изъяснялся с доктором Харви, и африкаанс, родного наречия ординатора Кинг.

— Йоги, зомби! Как мало мы знаем о них, — Вейден тщательно вымыл руки. — Вы, например, Беатрис? — он принял от нее полотенце.

— Почти ничего. Кое-кто из моих университетских коллег хотя и увлекался медитацией, но меня это мало трогало. Явсегда смеялась над их причудами.

— Вы слишком рационально мыслите, а вы, Харви?

— Боюсь, тоже, профессор. О живых мертвецах я имею примерно такое же представление, как о вампирах. Пожирают сырое мясо, нападают на ни в чем неповинных людей, которые, в свою очередь, становятся зомби… Фильмы ужасов для детей.

— Вот именно! По-настоящему бросает в дрожь совсем иное. Вообразите себя на месте этого бедолаги. Что может быть ужасней подобной участи? — Вейден зябко передернул плечами. — Быть похороненным заживо… И это жуткое состояние каталепсии, когда невозможно даже пальцем пошевелить… Одно несомненно: в дьявольском зелье воду определенно присутствует сильный токсин.

— Африканская магия, — мечтательно вздохнул Харви. — Вокруг нее столько всего наворочено, что не знаешь, чему верить.

— Я слышала, что в бантустанах практикуют нечто подобное, — сказала Кинг.

— Не сомневаюсь, — кивнул профессор.

— Тоже водуизм? — спросил Харви.

— Возможно, или какая-то его разновидность. Не сомневаюсь, что свои, отработанные столетиями методы устрашения были в каждой деревне. Работорговля смешала племена и обычаи. В Вест-Индию чернокожих завезли в начале восемнадцатого века. Наверняка среди них были и колдуны, и вожди, и беспощадные воины. Эти люди привыкли повелевать. Неудивительно, что в среде рабов скоро установилась жесткая иерархия. Представляю себе этот конгресс знахарей со всей Африки! Обмен секретами мастерства, так сказать… А внешних атрибутов власти никаких. Все — бесправные невольники. Самое время пустить в ход психологические изыски. Невидимый террор. Простая логика подсказывает, где искать корни феномена, — профессор довольно потер руки. Живой мертвец оправдал его ожидания. Казалось, что до разгадки остался последний шаг. — Человек умирал без видимых причин, его зарывали в землю, а некоторое время спустя мгамба, или как там его, приказывал выкопать мертвеца. Обряд воскрешения, полагаю, наводил больше страха, чем внезапная кончина еще вчера здорового человека. Черного раба смертью не удивишь. Для многих она была избавлением, переходом в иное существование. Но стать зомби? Отверженным? Наводящим ужас на самых близких? Увольте, господа, это страшнее смерти.

— Интересно, откуда наш зомби? — Харви предупредительно помог шефу снять халат. — Уж он-то явно не банту.

— И не зулу, — улыбнулась Кинг. — И не бушмен, хотя все они на одно лицо, — и, глянув на Вейдена, поспешно добавила: — почти.

— Вот именно, Беатрис, почти. Для нас и китайцы на одно лицо, и от корейцев мы не желаем их отличать, и от вьетнамцев. Вы никогда не задумывались, что и они отвечают нам тем же?.. Высокомерие, юная дама, достойный сожаления пережиток. Знаете, когда человек начал выходить из животной стадии?.. Когда перестал делить на «мы» и «они». Ведь как было? Мы — это мы, люди, а они — пища. Пока не искореним каннибализм в душе, нечего ждать мира и спокойствия.

— Вы абсолютно правы, профессор, но я вовсе не хотела…

— Знаю, знаю… Не обращайте внимания на старого ворчуна. Я почти уверен, что он из Карибского бассейна, с одного из Антильских островов, — Вейден обернулся к стажеру. — Как вы думаете?

— Гаити? «Папа Док», — обрадовался Харви, — Тонтон-макуты и все такое. Как у Грэма Грина.

— Предположение вполне вероятное. Правда, Дювалье давно в аду, где его хорошенько поджаривают на сковородке, но после военного переворота тонтон-макуты наверняка повылезали из щелей. Не знаю, похищают ли они по-прежнему трупы, но тайные убийства имеют место. Как, впрочем, повсюду в мире. У нас, в частности…

— Кошмарная жестокость! — Кинг содрогнулась от отвращения. — Надевают на человека автопокрышку и поджигают! Как это называется, Вильям? Воротник?

— Воротник справедливости.

— Мерзость!

— Ладно, оставим политику, — брезгливо отмахнулся Вейден. — Что бы там ни творили тонтон-макуты, суть дела не в них, а в самой практике воду. Колдуны-то остались и еще долго будут процветать. Какой бы режим ни установился на Гаити.

Не понимаю, почему медлят американцы! — подал голос Харви. — По-моему, Клинтон ни на что не способен, кроме угроз. То ли дело раньше! Гранада, Панама… Два дня — и нет диктатуры… Но, простите, профессор, вы говорили о колдунах. Мне до сих пор непонятно, почему водуизм принял такие чудовищные формы именно на Гаити? Ведь это исконное африканское колдовство. Однако я не слышал, чтобы в Нигерии, в Гане или еще где-нибудь происходили такие ужасы.

— Происходили и происходят. Мне самому довелось быть свидетелем невероятных сцен… Люди падали замертво от одного слова, даже от взгляда мгамбы. Убивала безраздельная, я бы сказал, гипнотическая вера. Возможно, рапорт между колдуном и его потенциальной жертвой устанавливается раз и навсегда. В нужный момент идет в ход ключевое слово, и все… Результат налицо.

— А в нашем случае, — озарился догадкой Харви, — вы не исключаете гипноз?

— Я думал над этим. Не та картина. Гипнотическое состояние рисует иную энцефалограмму… Будем искать следы зелья! Полный биохимический анализ, спинно-мозговая пункция, меченые атомы.

Авентира четвертая Лазурный берег, Франция

Яхта «Изольда» вышла из старой гавани в Антибах и взяла курс на Итальянскую Ривьеру. Лазурный берег с его обрывистыми склонами, утопающими в садах, казался выкованным из самородной меди. Испещренный темной зеленью сосен, как подтеками яри, он томил чарующей прелестью и нежной печалью. Ницца, Вильфранш, Болье, Эз, Тюрби, Монако, Ментона… Белые, розовые и голубые, они выплывали из дымки амфитеатрами лестниц, ротонд, фонарей, колоннад, и вечным покоем дышали кипарисы в лощинах, и вечным праздником манили пальмы вдоль изысканных набережных и ослепительных площадей.

На траверзе Вентимильи штевень, вспарывая играющую пеной волну, пересек невидимую границу. Но так же прозрачна была глубина и так же щемяще прекрасен лилово-розовый берег с изуродованными ветрами пиниями на абрисе скал. И метались за кормой итальянские чайки, крича по-французски, и тени ничейных медуз пузырями всплывали за бортом.

— Mer Mediterranee,[25] — задумчиво произнес Джонсон. — Куда ни глянь, все напоминает Беклина. Помните «Остров мертвых», Грегори?.. У вас прелестное судно.

— Сама земля — такой остров, куда-то летящий в межзвездном пространстве, — старый лорд смешал карты и вновь принялся раскладывать пасьянс.

Сидя под тентом на верхней палубе, они лениво перебрасывались словами. Поддавшись уговорам Уорвика, Джонсон позволил себе короткий отдых.

— Вы, наверное, догадываетесь, Пит, что я пригласил вас не без задней мысли?

— О, если бы и вправду куда-то… На самом деле мы мчимся по замкнутому кругу. Вместо путешествия в неизвестность какая-то карусель. Время от времени лошадки и слоники взбрыкивают, выкидывая таких, как мы, и в седла садятся жадные дети.

— Серьезно, Пит, почему бы нам не поговорить откровенно? Как вы думаете, почему я поддержал вас на совете?

— По двум причинам. Во-первых, вы славный малый и только притворяетесь ворчуном, а во-вторых, достаточно проницательны…

— Первое — вздор, а насчет проницательности не знаю. Во всяком случае хватает ума, чтобы понять, за кем останется последнее слово… Зачем я вам нужен, дружище?

— А я вам зачем?

— О, вы — другое дело. Благодаря вам у меня есть завидная синекура. В моем возрасте такими вещами не бросаются… Если не хотите, можете не отвечать. Я догадываюсь, что могущественной корпорации с очень и очень двойным дном необходимо респектабельное прикрытие. На фоне маститых ученых, банкиров и промышленных акул английский лорд смотрится не так плохо. Не правда ли, Пит?

— Даже очень хорошо. Вы жемчужина в нашей короне, сэр Грегори, наша Индия в прямом и переносном смысле.

— Давайте без шуток. У меня сложилось твердое убеждение, что наш широкомасштабный проект не более, чем средство для отвода глаз, камуфляж, прикрывающий крупномасштабную акцию глубокого бурения.

— Несерьезно, Грегори, честное слово. Вы считаете вакуумный осциллятор мыльным пузырем? Не верите в затею с фильмом?

— Вы делаете из меня идиота. Я не настолько самоуверен, чтобы не доверять заключениям крупных специалистов. Что же касается телесериала, то и он, в случае удачи, может принести прибыль. Проблема в другом.

— В чем же?

— Хотя бы в инфраструктуре «Эпсилона». Я не знаю даже названий многих фирм и научных центров. Наверное, в этом нет особой беды. Кто я в конце концов? Номинальный вице-президент, отставной министр без портфеля. Но вы, Пит, мозг и душа всего предприятия, вы полностью владеете ситуацией?

— Любая организация перестает быть управляемой, как только число сотрудников перевалит за пятую сотню. Вы слишком многого от меня требуете.

— Вы мастер уходить от прямых вопросов. Говорю это в качестве комплимента, не в осуждение.

— У меня не тысяча рук, как у китайской Гуанинь, и даже не две пары, как у Шивы. Я полагаюсь на экспертные оценки и, не в последнюю очередь, на мнения людей, которым полностью доверяю. На вас, в частности, Грегори. Ваши сомнения меня огорчили и, не скрою, обеспокоили. Выскажитесь начистоту, откровенно и ясно, а я, в свою очередь, так же чистосердечно постараюсь ответить на любые вопросы. Начнем с фактов.

— Фактами я не располагаю. Есть ощущения, Пит, подкрепленные жизненным опытом и доводами рассудка… Физический вакуум, человеческий мозг, потерянная и обретенная мудрость древних — все это глубоко притягательно и достойно всяческого восхищения. Глобальная, захватывающая дух программа, под которую создаются секретные лаборатории, даже целые институты, заводы, конструкторские бюро. Вам не кажется, что тут есть известная нестыковка? Между, так сказать, гуманитарной, включая религиознооккультный аспект, и технической составляющей?

— Вы хотите сказать, что инженерная часть работает не только на основной проект? — Джонсон изумленно раскрыл глаза. — Побойтесь бога, Грегори. Секретные лаборатории и целые институты, о которых вы говорите, представляют собой совершенно самостоятельные учреждения. Мы связаны с ними договорными отношениями в рамках совместной программы. Если хотите, я открою вам всю документацию… Вас настораживает секретность?

— Подлинная наука не может развиваться в условиях изоляции, но я не с Луны свалился и обеими руками голосую за охрану коммерческих тайн.

— Я тоже, хотя, возможно, наши службы и пережимают по части режима. Меня это как-то не очень трогает, хватает других забот. Пусть каждый занимается своим делом. Промышленный шпионаж, конкуренция — куда от них денешься? Но преждевременная огласка намного опаснее, уверяю вас, Грегори, намного… Особенно для нас. Представьте себе, что произойдет, если мы целиком обнародуем нашу программу… Кстати, давно хочу спросить, вы верите в конечный успех?

— Слабо, но в тайне души надеюсь на чудо. Слишком она заманчива, ваша идея, заманчива и обманчива. И это прелестно, в это хочется поиграть. В худшем случае, результат окажется отрицательным, но на пути к недостижимому будет получено новое знание, созданы перспективные технологии и так далее. Я могу поверить, что все это, грубо говоря, можно продать, включая ваш телефильм, и готов принять ваши объяснения. Все продумано, логично и на удивление просто. Рядом с вами я кажусь себе ребенком. Слишком старым ребенком, Пит… Вчера на совете я на глазок прикинул, во сколько может обойтись такой проект. По сравнению с нашей сметой…

— У вас получилась астрономическая сумма? — предвосхитив решающий выпад, Джонсон перешел в наступление. — А может, не стоило прикидывать? Тем более на глазок?.. Деньги счет любят, точный счет. Вы знаете все условия наших контрактов? Проценты кредитов? Цены на оборудование? Тысячи других вещей, Грегори?.. Если так, то ваши подозрения справедливы. Отсюда вытекает, что наш совет, украшением которого, бесспорно, является лорд Уорвик, представляет собой чисто декоративный орган. «Для отвода глаз», как было замечено. Основной поток капиталов течет через другие, притом почти наверняка, нечистые руки… Я правильно понял вас, сэр Грегори?

— Возможно, я бы изложил свои мысли не столь категорично.

— Я взял на себя смелость высказаться без экивоков, потому, что слишком ценю наши добрые отношения. Давайте продолжим этот разговор у меня в Бостоне, с документами в руках?

Уорвик отрицательно покачал головой. Он понимал, что ничего путного из подобной ревизии не получится. Ему покажут только то, что захотят показать, при этом он, безусловно, останется в дураках, а согласие, на которое так напирает Пит, будет бесповоротно омрачено неприятным воспоминанием.

— Лично вам я полностью доверяю. Но скажите мне, как на духу, кто за всем этим стоит? Какую роль играет мадам фон Лауэ, о которой я слышал лишь краем уха?

Джонсон устремил на старого джентльмена долгий непроницаемый взгляд.

— Хотите, как на духу? — молвил он с невеселой усмешкой. — Не знаю… С миссис фон Лауэ я изредка встречаюсь, это так, по мере надобности. Для вас не секрет, что в «Эпсилон» вложены средства крупнейших компаний? Примерно тридцать процентов принадлежат четырем ведущим концернам Японии, еще двадцать — американским. В их числе и хорошо знакомая вам «D — D» Глэдис фон Лауэ. В сущности, она одна полностью финансирует фильм.

— Только фильм?

— Не только, Грегори, но вы войдите в мое положение. Как правило, я имею дело не с первыми лицами. Не та весовая категория. Это понятно?..

— Вы хотите сказать, что есть пределы доверительной информации?

— Мы с вами у самой границы. Обязательно надо броситься грудью на проволоку?

— Не обязательно, — чистосердечно рассмеялся Уорвик. — По существу вы не сообщили мне ничего такого, чего бы я не знал или о чем не догадывался бы, но В целом мое несносное любопытство удовлетворено. Остался последний вопрос. Если не сможете ответить, не надо. Я не в претензии.

— Черт с вами, спрашивайте, — облегченно вздохнул Джонсон.

— Куда идут спонсорские средства? Вернее, средства на так называемую гуманитарную помощь, которые вы проводите сверх проекта?

— В Россию, в страны СНГ, Южную Африку, на Ближний Восток, еще кое-куда. Спросите, зачем? Ответ предопределен: гуманитарная помощь. Нащ мир трещит по всем швам, а мы жизненно заинтересованы в его стабильности. Есть и деловая изнанка. Куда ж без нее?.. Мы проводим исследования по всему свету — ваши упреки я не принимаю всерьез — участвуем в археологических изысканиях и вообще… Золотой ключик подходит к любому замку. Вы можете возразить, что это сугубо внутренние заботы и при чем тут спонсоры? Наши партнеры весьма расчетливые и дальновидные люди. В той же России, а я, согласитесь, немного разбираюсь в ситуации, обстановка не слишком благоприятствует крупным инвестициям. Но сидеть, сложа руки, и ждать благоприятного момента — не лучшая политика. Тем более, когда речь идет о стране, от которой по-прежнему зависит наша с вами судьба. Про потенциальный рынок и говорить нечего. Возможности фантастические. Вот и приходится готовить почву загодя. Здесь мы действуем, прежде всего, в интересах крупнейших импортеров, но не без выгоды для себя. Японцы первыми заинтересованы проложить столбовую дорогу, хоть и зациклились на северных территориях. Мы для них — просто находка. Так что не будем сетовать насчет секретности. Она вполне оправдана, как, впрочем, и анонимность. Нам не в чем себя упрекнуть. «Эпсилон» соблюдает законы стран, где находятся наши представительства, исправно платит налоги и, по мере сил, помогает нуждающимся.

— Вы разбили меня в пух и прах, и я очень рад этому.

— Разбил? Ничего подобного. Только прояснил некоторые моменты… Но в одном вы безусловно правы: британский лорд как нельзя более способствует респектабельности. Я горжусь таким вице-президентом.

Трудно было подыскать более удобный момент, чтобы скрепить достигнутое согласие молчаливым, истинно мужским рукопожатием.

Торжественность минуты нарушила рулада радиотелефона. Звонили из бостонской штаб-квартиры. Известное лицо приглашало Джонсона на короткий отдых в известное ему место.

Он позвонил в Париж и попросил Левэка зарезервировать билет на рейс Париж — Порт-Луи.

— Клери подберет самый удобный маршрут, — заверил отставной подполковник. — Как быть с багажом?

— Пусть пока остается в «Кларидже». Я потом дам знать.

— В какой день вас ждать?

— Одну секунду, Морис! — Джонсон обернулся к Уорвику. — Когда мы сможем добраться до Ниццы?

— Дотемна полагаем прибыть, — с суеверной неопределенностью, как и подобает моряку, ответствовал лорд. — Очередной форс-мажор?

— Нормальные будни, — скрывая тревогу, небрежно отмахнулся Джонсон. — Ложимся на обратный курс, адмирал… Вы меня слушаете, Морис? — крикнул он в трубку. — Постараюсь вылететь из Ниццы ночным рейсом. В случае него, позвоню.

— А я надеялся половить с вами рыбу, — огорчился Уорвик.

— Ставриду, кефаль? На пеламиду вряд ли можно надеяться… Мы еще с вами поохотимся на настоящую рыбу!

— Где, например?

— Хотя бы на Гавайях. Голубой марлин футов на десять подойдет?

— Обещаете?

— Будущей весной, если ничего не изменится.

Аэробус А-320 из Ниццы приземлился в Орли около часа ночи. Педантичный Левэк ухитрился подать лимузин к трапу.

— В «Кларидж», — бросил он шоферу, захлопнув дверцу. — Вы летите послезавстра на «В-747», — объяснил, раскрыв билет. — Я не хотел рисковать: Хартум не то место, где стоит садиться. Через Касабланку и Каир немного дальше, но зато безопаснее.

— Пусть будет по-вашему, один день ничего не решает… Следующая посадка в Найроби?

— Да, затем в Дар-эс-Саламе, Морони, а там и ваш Порт-Луи. Посадки на Мадагаскаре не будет.

— Морони — это что?

— Каморские острова.

— Семь тысяч миль, не менее, — заключил Джонсон. — Ну, да ладно… За последние дни, надеюсь, ничего не случилось?

— По крайней мере чрезвычайного, так — местные огорчения… Бланш Вижье отказалась с нами сотрудничать.

— Она вроде была согласна?

— Сначала согласилась, потом передумала. Как мне кажется, из-за мужа.

— Жаль! — огорчился Джонсон. Доктор Вижье, инженер-электронщик с золотыми руками, работала в области гелиотехники. Электронику для солнечной станции в Тулузе собирали в ее бюро. Парни из «Силиконовой долины» просили специалиста примерно такого уровня. Легко сказать! — Незадача… А кто ее муж?

— Клод Оври, кутюрье. Не из первой десятки, но довольно известный.

— Тогда понятно. Зачем им лишние хлопоты?

— Что и говорить, деньгами таких не соблазнишь.

— Смотря какими деньгами, — уточнил Джонсон.

За стеклом автомобиля открылся сияющий простор площади Согласия. Карнакский обелиск с картушом фараона, подсвеченный прожекторами, возник нежданно и грозно, словно знамение.

Швейцар в цилиндре степенно приблизился к затормозившему «мерседесу».

Авентира пятая Каир, Египет

Бирюзовый попугай влетел в кабинет, сел на лампу и затрещал, тряся головой. Пришлось отложить фотокопию папируса, присланного из Лондона, и заняться клеткой: подсыпать семян, сменить воду.

Бутрос Сориал по праву считался одним из наиболее выдающихся египтологов мира. Ему посчастливилось прочитать бесчисленное количество магических свитков и так называемых пирамидальных надписей, украшавших стены заупокойных храмов. Принадлежность к древнейшей христианской общине коптов ничуть не мешала ему восхищаться практической мудростью жрецов Осириса и Исиды. Иногда он ловил себя на мысли, что древние, всеми забытые боги вовсе не умерли, подобно греческому Пану, с приходом Христа, но лишь удалились в некие сумеречные пространства, доступные зову ищущих душ. Но кто искал их — прекрасных, волшебных, звероголовых, — увенчанных коронами Юга и Севера, защищенных знаками вечной жизни от бурных катаклизмов безумного века?

Археологи, методично просеивавшие пески пустыни? Грабители могил, поставляющие заморским коллекционерам бесценные памятники золотой зари человечества? Или такие книжные черви, как он сам, чья душа раздвоена, а мозг заворожен призраками, блуждающими среди исполинских лотосовых колонн?

Погружаясь в бездонную глубину коптских текстов, он жадно, с неизъяснимым наслаждением вслушивался в голос Гермеса Трисмегиста, звучащий в мозгу. В редкие минуты предельной концентрации мысли казалось, как откуда-то проецируется фосфорическая тень обнаженного по пояс жреца с головой птицы и уходит сквозь стену. Но еще до того, как возникало видение и таяли стены, открывая бесконечный, пронизанный лучами простор, Сориал сердцем угадывал приближение мудрого бога с тонким, книзу изогнутым клювом ибиса, книгой судеб и писчей тростинкой в руках. Да, это был он, бог превращений и таинств, великий Тот, покровитель писцов и ученых. Откуда являлся он, повинуясь тайному зову души? Из мрачных подземелий дуата[26]? Из зала Двух Истин, где, стоя рядом с Анубисом — взвешизателем сердец, записывал грехи и благие деяния душ на последнем суде? Было ли то болезнью, вызванной чрезмерным напряжением мозга и неизбежными гормональными изменениями стареющего тела? Сориал не доискивался причины, чураясь психиатров, словно бродячих псов, расплодившихся на каирском кладбище, в этом городе мертвых двадцатого века, где ютились в чужих гробницах бездомные парии.

Отец восьми детей и дед четырнадцати внуков, Сориал прожил долгую и счастливую жизнь. Те внутренние перемены, что дали знать о себе на астральном рубеже Водолея, он воспринял как дар свыше, о котором нельзя рассказать никому, ибо недалек час, когда сама собой разрешится последняя тайна. Гностик и монофисит, он был добрым отцом и мужем и, хотя редко посещал церковь, щедро жертвовал на благотворительные нужды прихода. Профессорское жалование и должность консультанта музея позволяли ему жить, если не на широкую ногу, то вполне достойно и даже оказывать помощь различным организациям, включая общество защиты китов. Кто бы ни встретил его — святой ли Петр с ключами, или Осирис со знаками фараоновой власти — у него найдутся слова оправдания:

«Слава тебе, владыка правды! Я пришел к тебе… Я не творил неправды… не творил зла… не делал того, что мерзость перед богами», как гласит 125 глава «Книги Мертвых».

Письмо из Лондона, в котором ему предлагали принять участие в исследовании нетронутой гробокопателями гробницы фараона XXI династии, воспринял с энтузиазмом. Представился случай вновь побывать в Луксоре и Карнаке, столь щедро одаривших его счастьем открытий. Один только бог знает, какие тайны хранит подземная усыпальница! Конечно, работать в Долине Царей нелегко. Даже в молодые годы раскаленная каменная пустыня, кишащая змеями и скорпионами, — не подарок. Да и времена наступили лихие. В борьбе с террором власти продемонстрировали полнейшую беспомощность. Кого обрадует перспектива заполучить пулю или взорваться на мине, подложенной мусульманским фанатиком? Изуверы из Тегерана и этот кошмарный Каддафи мехами ненависти раздувают пламя войны и льют и льют в него масло своих нефтедолларов.

И все же Сориал склонялся принять заманчивое предложение. Мгновенная смерть на стократ священной земле, где в окружении магических символов пробуждаются бессмертные тени, не показалась такой уж страшной в сравнении с перспективой мучительной агонии на больничной койке. Никто ведь не застрахован от подобного конца. Еще хуже превратиться, разрывая сердца рыдающих родственников, в орущее мясо. Нужно особое везение, чтобы мирно уснуть в собственной постели. Но будет ли явлена такая милость?

Фотокопия, доставленная электронной почтой, поступила от того же лондонского адресата. Это был неизвестный математический папирус, в котором, насколько можно судить, были изложены правила измерения углов. Все бы ничего, но в вычислениях обнаружилась непонятная заковыка астрономического характера.

Лучшим знатоком жреческой математики считался русский профессор Коростовцев, но он умер несколько лет назад, и Сориал не знал, к кому обратиться за советом.

Загадочный папирус, в котором присутствовали иероглифы часов Дуата — времени безвременья, заставил профессора отбросить последние сомнения.

В ответном письме Сориал дал понять, что предложение его заинтересовало, но окончательное решение он сможет принять лишь при личной встрече, ибо существуют проблемы, которые следует всесторонне обсудить. Не прошло и нескольких дней, как в его университетском кабинете требовательно заклекотал телефон.

Звонили, однако, не из Лондона, а из Парижа. Дама отрекомендовалась доктором Милдред Крисст. Она сообщила дату прибытия и попросила о встрече. Предложив на ее выбор: музей или университет, он назвал присутственные часы.

— Боюсь, профессор, наш разговор может несколько затянуться, — ее определенно не устраивало ни то, ни другое место. — Я бы предпочла неофициальную обстановку, где нам никто не помешает.

Сориал понял ее с полуслова. Беседа о таком предмете, как захоронение и, тем более, хранящиеся в нем ценности, не для посторонних ушей. Разграбят подчистую, да еще и пристрелят.

— В неофициальной обстановке, но с официальными полномочиями? — уточнил он на всякий случай.

— Безусловно! В полном соответствии с египетскими законами.

Он назначил ей встречу у себя дома, на Абиталь эль Тахрир, возле отеля «Рамсес».

Доктор Крисст оказалась миловидной шатенкой средних лет, весьма подкованной в археологических тонкостях, что выяснилось с первых минут разговора. Не скрывая восхищения фаюмскими портретами, украшавшими стены кабинета, она так и прилипла к застекленным шкафам, где хранились всевозможные мелочи, столь дорогие сердцу каждого египтолога: деревянные и глиняные ушебти, каменные канопы и всевозможные скарабеи из синего фаянса, аметиста и серпентина. Особый интерес у нее вызвала богиня Бастет — длинноногая диабазовая кошка, добытая на раскопках мемфисского храма, и черная бронзовая Исида, кормящая грудью младенца Гора, привезенная из Ливийской пустыни.

— Истинная мадонна! — вздыхала толстушка Милдред, подслеповато щурясь из-под многодиоптрийных линз. — Александрия?.. Скорее всего время царствования Птолемея и Арсинои.

Ее терминология была безупречна, а датировка более-менее верна. Во всяком случае, в пределах относительной точности. Сердце старого профессора окончательно размякло, когда коллега из прославленного археологического общества Великобритании попала в десятку, определив происхождение ибиса из алебастра и позеленевшей бронзы. Благоговейные восклицания в честь всеведущего Тота пришлись как нельзя более кстати: «Не ибис Тота, но сам Тот в образе священной птицы! Психопомп — водитель душ!»

Дочь Сориала, согласно нерушимым законам египетского гостеприимства, подала крепчайший кофе по-турецки и ледяную воду в запотевших стаканах. Вспомнив общих знакомых, которых к обоюдному удовольствию удалось отыскать, незаметно перешли к делу.

Доктор Крисст, как и обещала, привезла необходимые документы, включая лицензию на археологические изыскания, заверенную по всем правилам, с марками и печатями. По условиям договора между правительственными учреждениями и транснациональным концерном «Эпсилон X,», со штаб-квартирой в Брюсселе, все археологические находки оставались в Египте. Концерн оставлял за собой лишь право научного исследования экспонатов, которое безраздельно передавалось Британскому музею. Надлежащим образом были заверены и привилегии на съемку документального, а впоследствии и художественного фильма для показа по каналам ВВС и CNN. В течение всего срока действия контракта стороны обязывались не разглашать подробности. Особое внимание уделялось месту работ и срокам их проведения.

— Это продиктовано не столько нашими общими научными интересами, сколько требованием спонсоров. Они надеются с лихвой покрыть расходы сенсационным сериалом, профессор. Надеюсь, вы понимаете? — объяснила Милдред.

— Вполне, коллега! Коммерция правит миром. Увы! — Сориал не скрывал удовлетворения. Сумма гонорара, предложенного ему как научному консультанту, превзошла все его ожидания. Он не только сможет помочь Мишелю, третьему сыну, недавно вступившему в брак, приобрести особняк на берегу Нила, но кое-что перепадет и дочери Анне, чья свадьба с капитаном военно-воздушных сил не за горами. Останется и на пожертвование комиссии по охране змей. Да будет над нами милость божественной кобры У го, охранительницы некрополей, когда придет час раскопок!

— Вам угодно подписать сейчас, или вы предпочитаете посоветоваться с вашим адвокатом? — она достала из кожаной сумки пластиковую папку с договором, отпечатанным в шести экземплярах на лазерном принтере и уже подписанным президентом концерна. — Ознакомьтесь, пожалуйста. Если возникнут вопросы, я с удовольствием отвечу.

Надо ли говорить, что он готов был поставить свою подпись немедленно. Аванс и сроки окончательного расчета его вполне устраивали, а остальное не имело значения. Все, что от него требовалось, он бы выполнил без всякого вознаграждения. Из чистого интереса. Когда тебе дают заняться любимым делом, да еще щедро платят за это, не до мелочных придирок. Обязательство хранить тайну его ничуть не смущало. Этого требовала профессиональная необходимость. Жизнь среди мертвых призывала к молчанию.

Тем не менее, положение обязывало прочитать договор или хотя бы сделать вид, что и ему, обломку исчезнувшего мира, не чужд деловой подход.

— Вы можете быть уверены в моей скромности, но тайна теряет всякий смысл, когда рабочие берутся за кирки и лопаты, — Сориал огладил бородку. — Вы-то знаете…

— Совершенно с вами согласна, но это уже на наша забота. Наверное, фирма предпримет какие-то меры… Земляные работы можно вести под видом строительства площадки для киносъемки, в общем, что-то в таком роде.

— Насколько я могу понять, от меня в первую очередь требуется экспертная помощь при съемке фильма?

— О, я бы не стала преуменьшать и вашу роль при раскопках! Согласно договору, погребальная камера должна быть, по возможности, приведена в первозданное состояние. Компания берет на себя все расходы по реставрации, если таковая понадобится. Для наших друзей телевизионщиков исключительно важна достоверность и этот…, — она напряглась, словно бы припоминая, — эффект присутствия. Как будто бы фильм отснят за две тысячи лет до нашей эры, сразу после похорон фараона.

— Интересная задумка!

— Мне тоже так кажется, хотя признаюсь, я с недоверием отношусь к любой профанации науки.

— Как всякий настоящий исследователь, — сочувственно откликнулся Сориал.

— К счастью, у нас с вами другой случай. Несмотря на первоначальные сомнения, мои контакты с представителями фирмы убедили меня в их очень серьезном, я бы даже сказала, благоговейном отношении к делу. Главную свою задачу они видят в популяризации величайшего наследия Древнего Египта, которое принадлежит всему человечеству.

— Приятно слышать, коллега… Это такая редкость в наше время, такая редкость… А с президентом, — он взглянул на имя, напечатанное крупными буквами, — с мистером Джонсоном вам тоже приходилось встречаться?

— Всего один раз. Он произвел на меня неизгладимое впечатление. Разносторонне образованный, крайне деликатный, как бы это поточнее сказать, широкий что ли… словом, очень деловой, но немного не от мира сего человек… Наверное, я изъясняюсь не слишком убедительно.

— Нет-нет, ваше мнение чрезвычайно важно и ценно… Так проникновенно описать человека, с которым виделся только однажды, способен далеко не каждый.

— Да, к сожалению, он смог уделить мне всего пятнадцать минут. Да и кто я для него? Так, скромный научный работник… Между прочим, профессор, хочу сделать вам комплимент. У вас потрясающий английский!

— Я учился в Оксфорде, — смущенно улыбнулся Сориал.

— Вот как! А я закончила Кембридж… Однако простите, я совсем вас заговорила и мешаю читать.

— Нет-нет, я уже просмотрел. Как будто бы все в порядке, — сняв колпачок с ручки, подаренной по случаю юбилея японским издателем, он нацелил платиновое перо на пунктирную строчку под собственным именем, набранным так же крупно и жирно. — Здесь?

— Ну, если вам все ясно, то подпишите, пожалуйста, все шесть экземпляров, — казалось, она была разочарована его поспешностью. — Один остается вам.

— Какие у вас планы, коллега? — осведомился Сориал, делая последний росчерк. — Желаете осмотреть музей? Съездить к пирамидам? Хотя вы все это видели и, наверное, не один раз, но ведь тянет?.. Признайтесь, тянет? Буду рад всячески вам содействовать.

— Тянет, еще как тянет! — рассмеялась Милдред. — Но к великому сожалению, я просто вынуждена вылететь первым же рейсом. Сроки поджимают… Это вы виноваты, — она по-детски шмыгнула носиком, — что мое свидание с пирамидами на сей раз не состоялось.

— Я?! — изумился профессор.

— Ну почему, почему вы не захотели повидаться с адвокатом? Мне пришлось бы задержаться и тогда мы бы смогли съездить в Гизе… Честно говоря, я надеялась…

— Если б я только знал! Простите старого книжника!

— Ничего страшного. Я пошутила. До другого раза, профессор! — Милдред Крисст поднялась с видимой неохотой, поправила очки и спрятала папку с бумагами в сумку.

— В Париж? — спросил Сориал, взглянув на визитку, где значился адрес: «153. Бульвар Мальзерб». — У вас там семья? — ему хотелось высказать какие-то особо проникновенные слова, проявить участие, поинтересовавшись, как это водится на Востоке, родными гостя, их здоровьем и благоденствием.

Но она уже была далеко и, занятая своими заботами, уронила рассеянно:

— Да, я живу теперь в Париже, но вынуждена мотаться в Лондон. Спасибо за дивный кофе!

— Спасибо и вам, что посетили мой скромный дом. Счастливого полета.

Поздно вечером Милдред приземлилась в аэропорту Шарль де Голль, где для нее было зарезервировано место на нью-йоркский рейс. Короткая стыковка не позволяла даже позвонить по телефону. Перескакивая с эскалатора на эскалатор, она добралась до ворот 48 сателита-2, когда ее имя, уже повторно, прозвучало по трансляции.

Посадка заканчивалась.

Авентира шестая Остров Флат, Республика Маврикий

Когда истек отведенный для стоянки час, а посадку так и не объявили, Джонсон не придал этому особого значения. Коса Хроноса не висела над его головой. Висела иная, отточенная собственными руками секира судьбы. Пожалуй, именно так это и можно было назвать, хотя понятие судьбы не очень сопрягается с осознанным выбором.

Самолет благополучно приземлился в истерзанной зноем Касабланке. Белый микроавтобус «Эр Франс» забрал пассажиров первого класса и отвез их в дышащее благодатной прохладой помещение VIP. Мавританский стиль удачно сочетался с европейским комфортом. Джонсон без особого интереса перелистал разложенные на столике газеты и, пока остальные развлекались спиртными напитками, выпил две бутылочки «перье». Кроме минеральной воды, он ни к чему не притронулся.

Затем последовало приглашение пройти в ресторан. Ужин, однако, прошел довольно вяло, ибо люди устали от затянувшегося ожидания. Более всего угнетала полная неизвестность. Объявление об очередной отсрочке «по технических причинам» лишь усиливало раздражение.

Наконец, когда за окнами стало совсем темно, пришла раскрасневшаяся от волнения стюардесса и доверительным шепотом сообщила, что искали взрывное устройство. С помощью собак пластиковую бомбу обнаружили в одном из чемоданов, и вскоре будет объявлено о продолжении полета.

Папский нунций в алой шапочке и черной сутане с такими же алыми пуговицами обменялся взглядом с испанским послом. Оба летели в Дар-эс-Салам. Джонсон не был знаком с соседями по салону, но, заранее ознакомившись со списком пассажиров, знал их имена. Он всегда действовал обстоятельно, стараясь свести к минимуму любые случайности. Бомба на борту в разряд случайностей, разумеется, никак не вписывалась. Инцидент скорее подпадал под реестр профессионального риска. Здесь первую скрипку играла вероятность. Джонсону приходилось постоянно перелетать с континента на континент, и вероятности угрожающе складывались. Так что итог пока, к счастью, благополучный вполне закономерен. Раньше или позже нечто подобное должно было произойти. Весь вопрос в том, кому предназначался заряд чешского пластиката: пожилому прелату, послу с франтоватыми усиками или ему, Джонсону? Вернее всего, Соединенным Штатам, решил он после недолгого размышления, западному миру вообще и разумному миропорядку в частности.

Полет из Марокко в столицу Кении прошел без осложнений. Оказавшись вновь на твердой земле, Джонсон позвонил в Порт-Луи предупредить, что самолет запаздывает.

Дежурный клерк, говоривший с заметным акцентом уроженца Индостана, заверил, что это не имеет значения, и вертолет будет ждать на площадке, сколько потребуется.

— Свяжитесь с Флатом, — попросил Джонсон, взглянув на часы и прикинув разницу во времени. — Скорее всего, я заночую в Дар-эс-Саламе. Немного устал, знаете ли… Позвоню перед вылетом.

— Непременно, сэр. Счастливого вам полета и приятного отдыха.

Инцидент с бомбой невольно настроил мысли на соответствующий лад, и пока «джамбу джейт» трясло в турбулентных потоках над Танзанийским плоскогорьем, Джонсон просчитал несколько вариантов. Для такого человека, как он, любое происшествие — будь оно трижды случайным — повод задуматься.

Порой достаточно доли секунды, чтобы найти решение, когда на карту поставлена жизнь. Верное, или ошибочное — не в том суть. Важен подсознательный импульс, толчок из темных глубин, где затаилось «Сверх-Я». В этот миг, словно бы вырванный из времени, командам незримого автопилота беспрекословно повинуется каждая клеточка тела. Рациональное сознание либо отсутствует вовсе, либо, уподобившись постороннему наблюдателю, бесстрастно фиксирует все перипетии происходящего, чтобы напрочь забыть их, когда минует опасность. Сверхсознанию не дано забывать. Даже по прошествии долгих лет оно воспроизведет все до мельчайших деталей. Будь то в минуту сильного эмоционального всплеска, под гипнозом или у черты небытия, когда, словно запущенная обратным порядком лента, промелькнет уходящая жизнь в последней вспышке невероятного света.

В салоне запустили фильм. Крупным планом надвинулась задница роскошной блондинки. Стоя под душем с прилипшими к скулам волосами, она и не подозревала, что чья-то безжалостная рука в черной перчатке уже поворачивает золоченую ручку двери.

Джонсон не надевал наушников и не смотрел на экран. Пребывая в изнурительной, пронизанной дрожью моторов дреме, он прокручивал то вперед, то назад произвольно вырезанные эпизоды собственной жизни. Словно монтировал фильм, отснятый неумелым оператором, который, ко всему прочему, даже не удосужился заглянуть в сценарий с условным названием «D — D».

И не то, чтобы картина не складывалась. Напротив, выходило логично и плавно. Пожалуй, даже несколько чересчур. Полоски, вырезанные из последней части в семь с небольшим лет четко стыковались друг с другом и определенно не требовали пересъемки. Он нигде не допустил явной ошибки. Но опасность, которая постоянно ощущалась спинным мозгом, по-прежнему витала на расстоянии вытянутой руки, и то неявное, что диктовалось обстоятельствами и почти не зависело от его, Джонсона, поступков и воли, не поддавалось осмыслению. Быть может, время тому виной? Время полета, с полусонным забытьем между едой и посадками? Его оказалось целое море, вернее целый Индийский океан, серевший в облачных прорывах далеко-далеко внизу. Озарение, если оно возможно в таких условиях, поглотит бездна. Для волшебного эликсира требуется ничтожная капелька, неуловимая приборами гигасекунда. Но прежде всего нужна побудительная причина. Непосредственная опасность — вот что включает кнопку тайного механизма, припасенного эволюцией только на крайний случай. Отдаленная угроза, которая может реализоваться через год или несколько лет, не в счет. Она сродни мыслям о смерти, что ожидает каждого. Они приходят, на миг затмевая солнце, и улетучиваются. Лишь в подростковом возрасте такая игра ума чревата роковыми последствиями. Далее, чем на год, а то и полгода вперед даже не стоит задумываться.

И все же, пожалуй, это сердце подсказывало, что именно сейчас настал переломный момент. Не жизни жаль, впрочем и ее тоже, но когда на весах качается нечто большее, чем просто жизнь, нельзя покорно плыть по течению. А что делать, если ничего лучшего так и не удается придумать? И скорее всего не удастся, потому что ситуацией безраздельно владели совершенно неведомые и очень могущественные люди, представительницей которых и была Глэдис фон Лауэ.

Джонсон не знал, зачем она вызвала его в самый разгар работы. Он вообще почти ничего не знал о ней. Мог лишь догадаться, что эта все еще млодящаяся дама сменила не одного мужа и добрую дюжину любовников. Даже имя ее ничего не говорило ему. Вряд ли она была немкой, хотя вполне могла быть, ибо свободно владела немецким, но так же без акцента она говорила на английском, французском, испанском. Когда в Нью-Йорке наступала зима, Глэдис перебиралась на виллу в Биаррице или уезжала в Кашмир, пока там было относительно безопасно. Последние два года она почти безвыездно жила на «своем», как называла Флат, острове. С каким паспортом? Американским, французским? Может быть, маврикийским?

Джонсон запомнил координаты (19°55′ южной широт и 57°40′ восточной долготы) жалкого клочка суши, расположенного к северу от Маврикия. Наверное, кроме маяка, отмеченного в лоциях, там не было ничего примечательного. Но Глэдис почему-то прельстило именно это место. Откупив у правительства скальный мыс с клочком первозданного тропического леса, она построила дом с вертолетной площадкой и разместила там еще один офис.

Пользуясь старыми связями, Джонсон мог бы кое-что разузнать об этой даме, высветив ее связи и прошлое. Но инстинкт подсказывал, что в расставленные сети попадет не Глэдис, а он сам, Питер Джонсон.

Были веские основания полагать, что Глэдис принадлежит к узкому кругу посвященных. В мыслях — и только в мыслях! — он называл этот элитарный и абсолютно безымянный синклит «Клубом Неизвестных». Название было навеяно подсознательнымиреминисценциями из первых розенкрейцерских прокламаций, появившихя на стенах парижских домов в бесконечно далеком 1610 году. К знаменитому «Римскому клубу», члены которого отнюдь не стремились к анонимности, «Неизвестные», невзирая на глобализм основополагающей цели, имели такое же отношение, как скажем, к «Яхт-клубу». Просто само слово «клуб» казалось Джонсону наиболее подходящим. Официальное наименование «Dissimulati Display» («D — D» сокращенно) скорее затуманивало, причем не без нарочитого вызова, нежели раскрывало истинную сущность транснационального синдикату. Тем более что тайный, опять-таки не без умысла, намек совершенно исчезал при переводе этого латино-английского кентавра на другие языки. По большей части в справочниках преобладало название «Скрытый экран», что имело под собой определенные основания, хотя главная часть айсберга, как и положено, пребывала в подводных глубинах.

Президентское кресло «Эпсилон X,» Джонсон унаследовал от Глена Куртиса, погибшего в автомобильной катастрофе. По случайному, а быть может, и совсем не случайному стечению обстоятельств, Куртис погиб в тот самый день, когда Джонсон, тогда еще первый вице-президент, получил приглашение отужинать в бостонских апартаментах миссис фон Лауэ. Это была их первая встреча, ибо прежде все контакты с «Владельцами» — так обычно именовались «невидимые» — осуществлялись только через беднягу Куртиса. Даже во время его отпусков, весьма краткосрочных и редких, Джонсону ни разу не удалось дождаться факса или хотя бы телефонного звонка от самой Глэдис. Впрочем, кое-что о ней все же было известно, причем не только ему, первому вице-президенту, но и еще кое-кому из членов совета, ибо и в самом секретном учреждении утечка информации столь же неизбежна, как и рост энтропии в любой закрытой системе. Во всяком случае Джонсон знал, что эта леди владеет контрольным пакетом «Эпсилона» и входит в совет «D — D».

Чем выше по служебной лестнице поднимался Джонсон, тем, естественно, шире становился его кругозор. Президентство явилось, таким образом, наивысшей точкой, ознаменованной непосредственным контактом с представительницей верховной власти. Но на том все и застопорилось. Прошло почти пять лет, а Джонсон так и не смог расширить отведенные ему рамки. Возможно, он достиг своего потолка, хотя, чем черт не шутит, нельзя заранее исключить и дальнейшее продвижение. Разумеется, в случае успеха головного проекта. Ясно одно: следующая ступень — про себя Джонсон именовал ее «Посвящением» — ведет в клуб избранных. Если, конечно, она вообще предусмотрена, эта ступень, для таких, как он. В принципе любой монах может достичь кардинальской шапки, даже папской тиары, но остается непреодолимая грань между верховным жрецом и небожителями.

Джонсон невольно глянул на соседний диван, где уютно устроился нунций с бокалом красного вина и дымящейся сигарой. Не столько честолюбие или вполне понятное желание разгадать тайну довлели над Джонсоном, когда он задумывался о будущем. Он был достаточно опытен и умен, чтобы не понимать всю сложность своего положения. Даже муха, и та не может бесконечно ползать по потолку. Рано или поздно придется спуститься. Однако ему, в отличие от мухи, спуск заказан. Именно спуск, а не сокрушительное падение. Оно-то как раз наиболее вероятно. Вот почему, пока есть силы, он обречен метаться между совершенно однозначным небытием, что ожидает внизу всякого смертного, и эфемерной потусторонностью несказанного верха, о котором он, к сожалению, знает слишком много, чтобы безболезненно выйти из игры. Остается одно: ждать, что скрытый люк над головой все же когда-то раскроется, ослепив на миг горним сиянием.

Сама по себе цель — захватывающая дух, сумасшедшая! — стоила любого риска…

— Чем могу быть полезна, сэр? — приятный голос нарушил ход мыслей.

Джонсон поднял глаза на склонившуюся над ним рыжеволосую нимфу с премиленькими веснушками.

«Ирландка», — решил он про себя.

— Я хотел бы сделать остановку в Дар-эс-Саламе, — ответив на улыбку улыбкой, Джонсон достал золотую карточку «Америкэн экспресс». — Зарезервируйте мне место на утренний рейс.

— Нет проблем, сэр. Что-нибудь еще? — девушке явно хотелось угодить элегантному джентльмену, который, пренебрегая богатым выбором первого класса, пил одну минералку.

— Вы бы не могли связаться с «Шератоном»?

— Будет сделано. Ваш багаж, сэр?

— Это все, — он кивнул на свой кейс из натуральной крокодиловой кожи.

— Немедленно позвоню, — она мельком глянула на карточку. — Они вышлют за вами лимузин, мистер Джонсон.

Хорошо выспавшись в местном «Шератоне» — сотрудники компании останавливались только в отелях, связанных деловыми отношениями с «D — D», — Джонсон без приключений приземлился на Каморах, где от нечего делать купил ожерелье из акульих зубов.

Последний отрезок воздушного путешествия тоже не принес никаких огорчений. В Порт-Луи его ожидала машина. Не задавая лишних вопросов, шофер в голубом тюрбане сикха пересек взлетную полосу и прямиком подкатил к вертолетной стоянке.

Прихватив кейс, Джонсон направился к мощному армейскому хьюиту. Увидев пассажира, пилот отложил портативную рацию и включил лопасти. Воздушный вихрь взлохматил волосы и едва не вырвал запарусивший чемоданчик.

— Мистер Джонсон? — выкрикнул молодой парень ярко выраженного креольского типа, блеснув белозубой улыбкой. — С благополучным прибытием. Меня зовут Альфонсо.

— Buenos dias! — поздоровался по-испански Джонсон.

— Buenos tardes! — со смехом поправил пилот.

— O, ciertamente, Alfonso! — Джонсон взглянул на клонившееся к закату солнце. — Tarde[27].

Слепящий клин рассекал безмятежную гладь океана. Летели над самой водой и было хорошо видно, как вздувается, заволакиваясь туманом, вздыбленное вращающимися лопастями пятно. Летучие рыбы проносились почти вровень с кабиной, и шлепались в расплавленное олово, и взлетали вновь на крыльях растопыренных плавников, глотая обжигающий воздух.

Почему-то вспомнились стихи того, еще незнакомого русского, дума о котором лишь временно отступала на задний план, оттесненная сверлящей мыслью о Глэдис. Теперь они были связаны воедино: Глэдис с ее «Неизвестными» и этот русский, непостижимо нащупавший главный нерв.

«Ты мне дорогу укажи. В моих глазах туман, туман. И я последую туда, как Ганг уходит в океан», — повторял про себя Джонсон запомнившиеся строки.

Выпускник славянского отделения Гарварда, он достаточно хорошо знал язык, чтобы понимать поэзию. Во всяком случае лучше испанского, о чем красноречиво свидетельствовала допущенная ошибка. Все верно. День пребывал в той дивной поре между полуденной сиестой и сумерками, которую иначе, чем tarde, не выразить ни на каком языке.

Океан, принимая воды священного Ганга, ликующе отзывался зеркальными вспышками. Сотни, тысячи жизней каждодневно вливались в него вместе с пеплом погребальных костров, чтобы навеки соединиться в безграничных зыбях. Исчезнуть в едином абсолюте-атмане.

Развернулась привычная цепь ассоциаций: проблема в целом и та ее часть, что висит на нем, Джонсоне, «Неизвестные» и, само собой разумеется, Глэдис.

Судя по встрече в Порт-Луи, все было организовано столь же четко, как в Штатах и вообще в любом уголке мира. Можно побиться об заклад, что местные министры, а то и сам губернатор, представляющий британскую королеву, почтут за честь побывать на ее приеме…

И все-таки зачем, зачем эта незапланированная встреча? Или на Флате разом вышли из строя все телетайпы, факсы и телефон? Вздор, конечно. Тем более, что шифровка с приглашением пришла по факсимильной связи. Даже своя радиостанция была на острове и обмен колонками пятизначной цифири между «Эпсилоном» и Глэдис осуществлялся на специальных частотах три раза в сутки.

Все семь кандидатур, выбранных Джонсоном на роли экспертов, были одобрены коротким о’кей, прозвучавшим в телефонной мембране. Правда, теперь речь шла о центральной фигуре, от которой зависел на данном этапе успех всего проекта. Возможная ошибка исчислялась в семьдесят шесть миллионов долларов. Не бог весть что для «Ди-Ди», да и сумма запланированного риска включена в общую смету, но все-таки деньги. У Глэдис могли возникнуть вопросы, как возникали они и прежде, однако все разрешалось к обоюдному удовлетворению при помощи телеграфного кабеля или телефона. Благо суточный спутник «Дистар» с надежно закодированной телеметрией висел над островом Коэтиви, обращаясь синхронно с землей. Запуск его, благодаря международным контактам приватного характера, обошелся корпорации всего в одиннадцать миллионов.

Короче говоря, вызов президента «Эпсилона», чреватый сбоем жесткого графика, трудно объяснить логикой. Значит есть нечто такое, о чем он, Джонсон, даже не догадывается. Отсюда следовал гипотетический вывод: наиболее ответственные решения Глэдис не вольна принимать единолично. Она или хочет лишний раз подстраховаться, или же возникли вопросы на более высоком уровне. Вполне возможно, что и над Глэдис стоит некто еще более властный. Как и в любой организации, у «Невидимых» есть свои офицеры и траста, равно как и служба безопасности, с которой Джонсон тесно взаимодействует с самого первого дня.

— Флат, — пилот указал на точку на горизонте и подвинул поближе бинокль.

«Общительный парень, — подумал Джонсон. — У такого можно было бы кое-что выведать… Только, что?» — Помедлив, он поднял бинокль и слегка подался вперед, чтобы уменьшить искажение от выпуклости поляроидного стекла.

Белая башня маяка была видна довольно отчетливо, но пирс и черепичные крыши за ним расплывались в матовой дымке. Постепенно обрисовалась белая полоса волн, разбивающихся о рифы, испещренные пятнами зелени холмы, прилепившиеся к ним домики, портальные краны, контейнеры и масса лодок за бетонной стрелой мола.

Вертолет пошел на подъем и, описав полукруг, неожиданно скоро оказался над островом. Теперь можно было увидеть и мыс, серпом уходящий в море, и белую виллу на самой вершине отвесной скалы, и два небольших коттеджа в тени цветущих деревьев. Подстроив бинокль, Джонсон различил бирюзовый овал бассейна, спутниковую антенну на крыше, оборудованной панелями фотоэлементов, остро отсвечивающих в косых лучах. Пожалуй, их было вполне достаточно для автономного обеспечения энергией. Очевидно, здесь и обосновалась Глэдис. Джонсон подавил вздох разочарования. Он ожидал увидеть более внушительное сооружение. Судя по офисам в Нью-Йорке и особенно Бостоне, миссис фон Лауэ содержала солидный штат. Если люди живут в коттеджах, то для служебных помещений явно не остается места. Едва ли хозяйка захочет спать под стук телексов.

Вертолет завис над оранжевым кругом площадки и начал медленно опускаться. В прогалах между исполинскими, опутанными лианой стволами промелькнул каскад водопада, над которым дрожал тусклый радужный сегмент.

Джонсон выждал, пока осядет колючая пыль, и, непроизвольно пригнув голову, вылез из вертолета. Прежде чем направиться к открытому джипу, где сидела женщина в розовом сари, он пригладил изрядно седеющие виски и огляделся.

Сквозь проволочную сетку, ограждавшую площадку, нежно струилось вечернее небо. Его сусальное золото тускнело прямо на глазах. Вбирая в себя последние конвульсии света, угасал в антрацитовом глянце затаившийся внизу океан. До прихода ночи оставались считанные минуты. Летучие собаки стремительно и бесшумно кружили над верхушками деревьев, с непривычной четкостью прорисованных в проеме ворот. Тьма в тропиках наступает со стремительностью тайфуна.

— С благополучным прибытием, мистер Джонсон! — женщина, слегка повернув голову, включила зажигание и медленно вырулила на дорогу, крутыми извивами сбегающую в лесную чащу. — Меня зовут Лакшми Дас, — представилась она, преодолев выгнутый мостик над узкой расщелиной, где грохотал ручей.

— Рад познакомиться, — Джонсон успел заметить выкрашенный кармином пробор, точку тилака между бровями и, скользнув по открытой полоске смуглого живота, поспешно перевел взгляд вниз. Педикюр и серебряные браслеты на лодыжках были столь же безупречны, как и пальчики, нажимающие педаль. Босоногая индианка, нареченная именем богини красоты, уверенно закладывала немыслимые виражи.

«Оригинально», — оценил Джонсон, выхватывая мелькающие в свете фар клочки пейзажа: бамбуковую поросль, оплетенные ползучими растениями стволы и каменные откосы, укрытые широкими, причудливо расчлененными листьями. Таинственное торжество тропической ночи венчали мерцающие рои светлячков. Перекрывая шум невидимого водопада, истерически вскрикивала какая-то птица. Мастерски организованный ландшафт создавал иллюзию бескрайней сельвы. Но лес вскоре кончился, остановленный у освещенной границы, за которой влажно благоухал сад с цветущими плумериями. Невидимые разбрызгиватели обрушивали рассыпающиеся каскады искрящихся капель на раскрытые веером опахала банановых пальм. В искусственных бассейнах, озаренных скупым излучением каменных фонарей, вертелись водяные колеса.

Причудливые китайские львы с нефритовыми шарами в зубах, вылупив глаза, следили за нескончаемым круговоротом опалесцирующих струй. Перетекая из лотка в лоток, они исчезали в увитых бугенвилеями гротах и тут же выклинивались звонкими родничками, сбегающими с альпийской горки в глубокую мраморную чашу. Где-то там, в темных прогалинах между листьями лотосов, тяжело всплескивали разноцветные карпы.

Как ни странно, но в столь откровенной эклектике, хаотично соединившей строгую мистику японского садика с безалаберной прелестью азиатского и латиноамериканского кича, ощущалось неизъяснимое очарование. Даже вилла, со всеми ее технотронными причиндалами, на мгновение промелькнувшая в глубине аллеи, вполне органично вписалась в этот затерянный посреди океана «Диснейлэнд».

Открывшись фасадом, как только машина проехала под аркой в виде тория, дом выглядел гораздо просторнее, чем это казалось с высоты. Двухэтажный в центральной части, с длинными крыльями, напоминающими взлетное поле авианосца, он скорее походил на заводской корпус или научную лабораторию. Затаившийся, непроницаемый, без каких-либо лестниц и колоннад и, что особенно бросалось в глаза, хотя бы намека на вход. В черных, как обсидиан, стеклянных панелях, непроницаемых снаружи, метались отсветы ночной феерии.

Приблизившись к самому цоколю, женщина послала инфракрасный сигнал и, почти не снижая скорости, лихо вкатила в подземный гараж, полоснув фарами по распахнутым створкам, таким же ослепительно белым, как и облицовочные плиты. Поставив джип рядом с длинным серебристым линкольном, она поманила Джонсона за собой. Подойдя к лифту, сунула в контрольное устройство магнитную карточку и вызвала кабину.

— Добро пожаловать в резиденцию, — бегло коснулась сенсорной ячейки, на которой загорелась несколько удивившая Джонсона цифра «5». Таких ячеек на пульте оказалось гораздо больше, чем можно было предполагать, и, хотя движения абсолютно не ощущалось, он догадался, что сверкающая металлом капсула несется вниз, в глубь скальных недр.

Там, по крайней мере на том этаже, где очутился Джонсон, располагался ярко освещенный хрустальными лампами мраморный холл с длинным коридором, по правую сторону которого находилось множество пронумерованных дверей. На противоположной стене висели окантованные латунью акварели с видами острова. В напольных фарфоровых вазах красовались срезанные соцветия орхидей. Словом, все выглядело, как в солидной гостинице.

Сверившись с номером, Лакшми сунула карточку в прорезь и, дождавшись, когда загорится зеленый огонек, повернула ручку замка. Едва Джонсон переступил порог, как разом вспыхнули многочисленные бра и настольные лампы.

— Миссис фон Лауэ будет ждать вас к восьми тридцати в холле «В», — пропустив Джонсона, она остановилась на пороге и, блеснув дежурной улыбкой, передала карточку. — Отдыхайте. Если что-нибудь понадобится, вызовите горничную.

Дверь тут же беззвучно захлопнулась, и Джонсон оказался в полной темноте.

Нащупав обозначенную неоновым огоньком щель, он опустил туда вездесущий пластиковый жетон и оглядел вновь воссиявшее люминисцентными светильниками жилище. Оно ничем не отличалось от стандартных апартаментов пятизвездного отеля: кабинет с рабочим столом, уютный закуток с кофеваркой и баром, просторная спальня с мягкой мебелью и туалетным столиком. Поперек широкой кровати лежало белое кимоно с голубым иероглифом. На тумбочке, у изголовья, красовалась корзина с отборными фруктами. Все остальное было на том же уровне: акварели, орхидеи, телефакс, телевизор, комнатные сандалии.

Выдвинув ящик стола, на котором стоял компьютер, Джонсон обнаружил телефонный справочник Маврикия и бювар из дорогой, тисненной золотом, кожи. Кроме стопки писчей бумаги с фирменным знаком «Ди-Ди» и таких же конвертов, в него были вложены план и распорядок дома. Завтрак: 7.30–8.30 до полудня; ленч: 1.00–2.00 пополудни; обед: 8.00–9.00. Со стороны Глэдис было очень мило соединить деловую беседу с вечерней трапезой — по существу ужином, как бы назвали это в континентальной Европе. С запоздалым сожалением Джонсон подумал, что для такого случая следовало бы запастись смокингом. Он же, рассчитывая сразу возвратиться обратно, не взял с собой ничего, кроме пары сорочек.

Первым делом следовало принять душ. Овальное углубление ванны с четырьмя кранами в виде ящериц находилось ниже уровня мраморного пола и отделялось от умывальной стойки раздвижным стеклом. На никелированных полках лежали полотенца, салфетки, кимоно, купальный халат и пляжные принадлежности.

Даже ворочая миллиардами, было бы накладно содержать бесплатный отель. Да еще подземный! И все это ради нескольких редких постояльцев? Поворачиваясь в ультрафиолетовых лучах под теплыми струями фена, Джонсон лишний раз убедился, что тайная жизнь «Неизвестных» по-прежнему остается для него закрытой книгой.

В плане значились шестьдесят номеров, большой зал и две малых аудитории, ресторан, бар и вообще все, что необходимо для приема гостей, будь то туристы, участники конференции виноделов или члены конгресса летающих тарелок. Джонсон мог поставить тысячу против одного, что сей приют предназначался для совсем иных целей.

Бросив махровое полотенце на мраморную доску, он выбрал из множества флаконов одеколон «Арамис», слегка опрыскался и надел кимоно. «Запредельность» — читался голубой иероглиф.

Выйдя из ванной, Джонсон раздвинул шторы и обнаружил за ними не только окно, но и дверь в лоджию. Просторная, глубоко врезанная в скалу ниша словно бы падала в звездную ночь. Жарко и влажно дохнув в лицо, она отозвалась в ушах шелестом прибоя.

Пребывавшая в первой четверти луна летела сквозь дымчатые волокна разрозненных облаков.

Джонсон вбежал в кабинет и поднял брошенный на диван буклетик с планом. Самый нижний этаж был помечен буквой «G».

Он возвратился в комнату, стоя, набросал несколько слов на листе бумаги и, сняв трубку аппарата факсимильной связи, набрал номер бостонского филиала «Эпсилон X,». С этой минуты все поступавшие туда сообщения зарубежных бюро будут пересылаться на остров.

Переведя часы на местное время, Джонсон неторопливо оделся и выглянул в коридор. Ни единой души. Пусто, тихо, светло. Номера этажей шли в обратном порядке: сверху вниз. До земли, вернее омывавшего скалу моря, было совсем близко. Сведения, содержащиеся в любезно предоставленном буклете, очевидно, не составляли секрета, поэтому ничто не мешало совершить ознакомительную прогулку. Но была, была какая-то неосознанная угроза, какая-то ноющая тоска! Для кого, для кого все эти спортивные залы, бассейны, пляжные кабинки и катера?

Лифт доставил его в точно такой же мраморный холл, с таким же, застланным ковровой дорожкой, коридором. Вместо длинного ряда номерных дверей здесь было всего три.

Ближняя — двустворчатая из матового стекла — вела в плавательный бассейн. Заглянув внутрь, Джонсон увидел лестницу, которая увлекла его к кабинкам для переодевания и бару. Здесь было темно и безлюдно.

— Хотите поплавать, сэр? — откуда-то возник китайчонок в форменном зеленом костюмчике.

Джонсон отрицательно покачал головой и вышел наружу. Подсвеченная изнутри чаша бросала голубоватые отсветы на стволы пальм, между которыми на подстриженной траве были разбросаны тростниковые беседки. Белые ночные цветы гибискуса сладострастно впивали лунную ртуть. Стрекот цикад напоминал лязг кровельного железа. Смачно причмокивали ящерицы, шнырявшие у фонарей.

Вернувшись назад, Джонсон миновал выход на спортивную площадку и направился в самый конец коридора, упиравшегося в нечто похожее на отсек подводного корабля: стальная переборка, круглый люк со штурвалом, кнопочный пульт, сигнальные лампы. Преодолеть минутное колебание опять-таки помогла висевшая на стене инструкция, где обстоятельно пояснялось, как открывается люк и что нужно предпринять в случае неожиданного подъема воды. Каждая позиция сопровождалась рисунком. Грех было не воспользоваться.

Джонсон нажал нужные кнопки и, раскрутив колесо, потянул его на себя. Включились моторы, медленно выталкивая толстую идеально пригнанную крышку. Он вошел в камеру, закрыл за собой люк и раскрутил еще один точно такой же штурвал. Повеяло разогретой смазкой, но тотчас же в кондиционную прохладу ворвался гнилостный запах моря. Бронзовый трап выводил в туннель, похожий на станцию метро: полированный гранит перрона, рельсовый путь. Скорее всего он предназначался для спуска судов. Тусклое ночное свечение в недрах черной трубы указывало дорогу к открытой воде. Явственно ощущался плавный уклон. Эллинги, очевидно, находились в противоположном направлении.

Ради чистого любопытства, Джонсон направился навстречу фосфорическому мерцанию. Платформа вывела его в некое подобие готического собора. Судя по всему, это был природный грот, открытый вольным волнам Океана. Капризы Глэдис, равно как и ее архитектора, не знали предела. Джонсон почувствовал себя еще более неуютно. Тяжелыми каплями падала сконденсированная в каменных складках влага, расползаясь известковой плесенью на мокрых плитах. В приливных кружевах, где песок перемежался клочьями подсыхающей пены, шевелилась какая-то скользкая нечисть. Вокруг вздувшейся остроперой рыбины копошились рогатоглазые крабы. Легионы летучих мышей неприкаянно носились в жарком, наполненном сладковатым зловонием тумане, омерзительной слизью обволакивающем лицо. Шуршание, шелест, потусторонний какой-то свист, сопровождаемый размеренными аккордами прибоя.

Спохватившись, что его костюм понес изрядный урон, Джонсон взглянул на часы и поспешил возвратиться. Войдя в спальню, набрал номер горничной, попросил срочно вычистить пиджак и ботинки, затем скрылся в ванной, чтобы поскорее смыть въевшийся в поры инфернальный смрад сероводорода и нетопырей.

«О, бессмертный Иеронимус Босх!..» «Бессмертный? Бессмертный…»

Очередной сикх с железным запястьем и тщательно закрученными под тюрбаном концами усов и бороды проводил его на застекленную веранду. Как по волшебству, из-за лакированных ширм с видами Фудзиямы возникла Глэдис. В строгом вечернем платье из черного шифона, с крылатым скарабеем из лазурита. Тяжелая пектораль искусно прикрывала возрастные изъяны. Как всегда, ее макияж был безукоризнен, может быть, лишь чуточку более ярок, чем нужно. Она выглядела великолепно: лет на сорок пять — пятьдесят, если не слишком присматриваться.

— Рада видеть вас, Пит, — поправив браслет, она протянула тонкую темную от загара руку. — Как добрались?

— Великолепно, Глэдис. Надеюсь, все у вас хорошо?

— Превосходно, — плавным жестом она пригласила его пройти к хромированной стейке, где под серебряными крышками томились экзотические яства. Скупое пламя газовых горелок тысячекратно множилось в оплетенных вьющимися розами зеркальных колоннах. Вдохнув аромат кушаний, Джонсон почувствовал, что изрядно проголодался. С несколько нарочитой галантностью он пропустил вперед даму, выбрал подходящую случаю чашку для супа, пару подогретых тарелок и решительно поднял крышку. Как и Глэдис, он придерживался, впрочем не слишком последовательно, вегетарианской диеты. Поэтому без долгих размышлений выбрал луковый суп, наложил побольше зеленого салата и полную тарелку умопомрачительного варева из побегов бамбука, лотосовых стеблей, каких-то грибов и орехов. Залитые густым жирным соусом крохотные морковочки и такие же миниатюрные початки кукурузы, густо перемешанные с зелеными соцветиями брюссельской капусты и ломтиками ананаса, тоже оказались весьма кстати.

— Возьмите немного макадамии, — посоветовала Глэдис. — Лично у меня от жадности сводит скулы.

Джонсон зачерпнул полную ложку белых ореховых шариков, густо облепленных зелеными почками каперсов, семенами кунжута и еще каким-то глянцевочерными и фиолетовыми.

— Калории вас не волнуют? — поинтересовался он, увенчав дымящийся террикон фаршированным артишоком.

— По-моему, это больше ваша забота… В теннис играете?

— Предпочитаю гольф.

— Добавьте к рису морской капусты, — она положила в его чашку ломкую слюдяную пластинку прессованных водорослей. — Теперь в самый раз. Кто прикончит первым, получит приз.

— Я не только выиграю, но и наведаюсь сюда еще не один раз.

— Посмотрим!

— А что за приз?

— Увидим!

Обмениваясь дружескими шутками и веселыми междометиями, они водрузили свои изрядно отягощенные подносы на необъятный стол, накрытый на две персоны. Белоснежную скатерть окаймляла россыпь лепестков плумерии, жасмина и нежно-бордовой крапчатой орхидеи. Такой же цветочный венок окружал серебряный канделябр посредине. Как мотылек над клумбой, трепетал огонек единственной свечи.

— Сядем рядом? — Глэдис перенесла свой прибор на другой конец стола и устроилась сбоку от Джонсона. — Хочешь сока гуавы? — она потянулась к обложенному кубиками льда графину. — Или лучше пэшен-фрут?

Джонсон не был склонен к иллюзиям. Ее откровенное дружелюбие не снимало внутренней напряженности. Миссис фон Лауэ играла роль радушной хозяйки, не более. Испанцам, как, кстати, и шведам, вообще свойственно обращаться на ты к малознакомым, а то и вовсе чужим людям. Весь вопрос в том, была ли она испанкой? Или шведкой? Шведкой наверняка нет, ибо Джонсон не слышал от нее ни единого шведского слова, тогда как испанские ласкательные эпитеты составляли непременную компоненту ее лексикона. Когда она устраивала выволочку секретарше или распекала проштрафившегося клерка, сага, querido amigo[28] и прочее так и сыпались с языка. Скрывая беспощадный, холодный ум, она играла темпераментную, эмоциональную женщину, способную мгновенно воспламениться гневом и тут же остыть. Ей нравилось выглядеть именно такой в глазах подчиненных. Но с теми, кто мешал или не приносил пользы, она расставалась немедленно и без каких бы то ни было объяснений.

За едой почти не разговаривали. Глэдис ловко орудовала деревянными палочками, Джонсон предпочел вилку. Приглушенная музыка, танцующее пламя свечи, горьковатый, пробуждающий воспоминания запах плумерий. Сколько их было в саду за стеклянной стеной, фарфорово-белых с желтой, как буддийская тога, середкой!

Различив знакомую мелодию, Джонсон насторожился. «Пляски смерти» Сен-Санса. Выбор, как и все, что связано с Глэдис, не был случайным.

— Поговорим? — предложила она, разливая чай. — С жасмином?

— Если можно, с красным лотосом. Я поднимусь за бумагами?

— Зачем? Я получила все твои послания и, по-моему, ничего не забыла… Разве какие-то мелочи?

— Тогда займемся мелочами, — он попытался пошутить. — Хотя, боюсь, что именно из них вырастают проблемы.

— Значит из четырех кандидатов, предложенных компьютером, ты выбрал одного. Я правильно поняла, Пит?

— Правильно, Глэдис. Из тысячи семисот двадцати компьютер отобрал четырех, а я, притом совершенно осознанно, рекомендую тебе одного. Нам ведь и нужен один? — он позволил себе воспроизвести ее излюбленную интонацию. Не вопрос, но лишь намек на него, не требующий ответа.

— Но почему именно этот? — она чуть заметно повысила голос. — Притом, он русский…

— Вас не устраивает только это? — почти искренно удивился Джонсон.

— Н-нет, — она медленно покачала головой. — Но я не хочу лишних трудностей.

— Что-то действительно усложняется, а что-то, напротив, гораздо легче дается в руки. Плюсы определенно перевешивают минусы. Я все продумал.

— Тогда попробуйте доказать, что нам нужен именно он и никто кроме… У тех троих тоже прекрасные данные.

— Судя по резюме?

— Не только… Послушайте, Пит! — состроив досадливую гримасу, она ударила ребром ладони по краю стола. — Я вовсе не желаю препираться. Если вы убеждены, то попробуйте убедить и меня. Тогда мы с вами поладим. Иначе получится некрасиво.

— Видите ли, Глэдис, я прочитал практически все им написанное, — Джонсон почувствовал, что за инфантильным вздором, который она несла, скрывается неуверенность. Ей явно недоставало аргументов в споре с кем-то третьим, кто неявно присутствовал за этим, слишком просторным для беседы с глазу на глаз, столом.

— Блестящий довод! — она засмеялась, но тут же сдержала себя, заговорив с раздраженной размеренностью. — Чудесный довод! Надо ли понимать, что творчество тех, троих, вы просто проигнорировали? Так-то вы понимаете свои обязанности! Давайте говорить серьезно, Пит.

— Нет, Глэдис, я прочитал все, что смог, — он отбросил смятую салфетку. — Если вы хотите конструктивного разговора, то прошу вас, начните с себя. В чем, собственно, дело, Глэдис? Окончательное решение за вами. Ради Бога, скажите, и я, как всегда, подчинюсь.

— Как всегда!

— Да, как всегда, не нарушая субординации.

Она пристально взглянула на него и, выдержав тяжелую паузу, бросила:

— Ладно, валяйте… Я буду покорной слушательницей.

— Так вот, миссис фон Лауэ, — он дал понять, что не склонен к дальнейшим недомолвкам. — Я сделал совершенно осознанный и однозначный выбор. Это именно тот человек, который нам нужен. Интуитивно он понял все и заглянул туда, куда мы только мечтаем проникнуть. Более того, именно его роман позволил нашим специалистам нащупать последнее звено. Кстати, это не только мое мнение.

— Я знаю, — кивнула она, блеснув примирительной улыбкой. — Я прочитала эту книгу.

— В английском издании Макмиллана?.. А я — в русском оригинале.

— Есть разница?

— И существенная. Она в нюансах, продиктованных подсознанием. Такое обычно теряется при переводе. Повторяю, Глэдис, я прочитал все. Начиная с первого несовершенного еще рассказа «Секрет бессмертия»… Как вам название, Глэдис?.. Нет, я уверен, что парня с детских лет вело провидение.

— Какое именно, Пит?

— Думаю, вы понимаете меня, Глэдис… Если я чего-то не ухватил в его, так сказать, рациональном мироощущении, то стихи, уверяю вас, сказали мне все. Ведь это магия души.

— Нельзя ли без мистической фразеологии?

— Куда нам от нее деться, в нашем-то предприятии? Все в конечном итоге вращается вокруг анимы[29]… Первый, переведенный у того же Макмиллана роман нашего героя назывался «Мировая душа». В Голливуде собирались отснять фильм по его мотивам, и некто Джон Лайн сделал превосходный сценарий, но что-то не сладилось…

— Что именно?

— Не знаю право. Какой-то Гринберг приезжал в Москву, вел переговоры, крутил, вертел… Если вам интересно, могу выяснить.

— Как считаете нужным, Пит. Я не вмешиваюсь в ваши дела, — она сделала явственное ударение и недоуменно подняла брови. — Разве я сомневаюсь в том, что вы нашли достойного кандидата?.. Однако мне по-прежнему не понятно, чем он лучше других. Вы уж простите бедную женщину.

— По тем семи, кого я предложил в качестве экспертов, будут вопросы? — Джонсон решил зайти с другой стороны.

— Во всяком случае не теперь. По-моему, здесь вы оказались на высоте.

— Только здесь?.. Уверяю вас, Глэдис, что лучшего координатора и придумать нельзя. Мой человек, единственный, и это как минимум, кто сможет связать все нити.

— Он представляется вам энциклопедистом? Между тем, если временно отрешиться от изящной словесности, не более чем талантливый…

— Дилетант? — Джонсон просчитал, что она выразится именно так, и обрадовался верности своего предвидения. — Что ж, прекрасно… Если вы признаете его литературные дарования и обширные знания в самых разных областях, значит не все потеряно. Он успешно работал в физике, блестяще защитил диссертацию, что делает его вполне пригодным для контакта по крайней мере с двумя экспертами. Согласны?

— О чем идет речь? О физике или физхимии?

— Вы неплохо поработали с моей докладной, Глэдис..

— Ожидали другого? — она вскинула подбородок, обнаружив едва уловимые следы подтяжки. Далеко не первой, как подозревал Джонсон.

— Нет, Глэдис, — потупив глаза, он отрицательно покачал головой. — Меня всегда радует точный выстрел.

— Значит я нашла слабое место?

— Не совсем. Просто, в отличие от вас, я действительно прочитал все. Извините за повторение… Им написаны три книги по физике, изданные несуществующим ныне «Атомиздатом». Надеюсь, вы понимаете, что это значило в тогдашней России? Я имею в виду Советский Союз… Две из них — «Антимир» и «Кольцо бесконечности» — тоже переведены на английский… Это к вопросу о профессионализме, — добавил он вскользь. — Явно или неявно, но пространство-время — его идея фикс. Она пронизывает все: так и не собранные в книгу стихи, научные изыскания, философские эссе и буквально захлестывает научную фантастику. Когда же в его мировоззрении произошел перелом или, что, пожалуй, точнее, он вышел на новый виток спирали…

— И увлекся Востоком, буддизмом, — она опустила веки и легкой улыбкой дала понять, что тоже способна забежать хотя бы на шаг вперед.

— Как всегда, вы проникли в самую сердцевину, — проникновенными модуляциями голоса Джонсон поспешил показать, что восхищен проницательностью собеседницы. — Произошел знаменательный синтез! — он подпустил малую толику патетики. — Синтез современных представлений о физическом вакууме с буддийской концепцией «Великой пустоты». Теперь представьте себе, какую работу проделал наш герой!

— Вы подразумеваете литературное творчество?.. Ведь к науке, как таковой, его полуфантастические спекуляции отношения не имеют.

— Оставим заботу о науке другим, Глэдис. Профессионалам, узким специалистам с вот такими шорами на глазах, — встряхнув салфетку, он жестом тореодора провел ею по воздуху и приложил к виску. — Нет, я говорю о работе души. Согласитесь, что в данном случае это самое важное… Кстати, есть мнение, что человек рождается без души. Она вызревает в нем по мере интеллектуального развития.

— Или не вызревает.

— Вы абсолютно правы… Или не вызревает.

— Итак, обнаружив развитый интеллект, вы надеетесь найти столь же развитую душу.

— Разве я римский папа? Или Вельзевул?.. Оставим душу в покое, иначе мы вконец запутаемся в терминах.

— По-моему, это вы повсюду носитесь со своей анимой. Давайте без мистики, Пит… Без мистики и без лицедейства.

— Что ж, когда партнеры видят друг друга насквозь…

— Партнеры? — Глэдис надменно дернула плечом, косо перерезанным черной бретелькой. — Вам не следует давить на меня, мистер Джонсон. Меня интересуют лишь аргументы, как pro, так и contra. Пока идет сплошной панегирик. Неужели вы не испытываете сомнений?

— Всю свою жизнь, мадам, я только и делаю, что сомневаюсь, — вздохнул Джонсон. Пока ей угодно было играть, он подыгрывал, не опасаясь испортить отношения. Лицемерие ничуть не разделяло их, напротив, объединяло. По крайней мере позволяло не думать о неизбежной развязке, когда каждому придется заплатить свою цену за неудачу, или, что во сто крат страшнее, удачу. — Но самые тяжкие сомнения одолевают меня, когда я думаю о проекте, — промолвил он с неподдельной грустью. — Надеюсь, вы понимаете, мадам.

— О, Пит! Об этом лучше не думать, amigo, иначе ничего не получится, mein liber Freund.[30] Если есть хоть один шанс, его необходимо использовать. Иначе будет чертовски обидно… Поймите раз навсегда, мне не жалко денег. Все равно с ними придется расстаться, как с солнцем, морем… Однако это не значит, что я готова выбросить миллионы на ветер. Так докажите мне, lieb Teufel,[31] что я могу положиться на вас, на вашего протеже, и я куплю его вам, не торгуясь. Сколько бы не стоила его Seele[32]!

— Кто из нас Teufel?

Только толстокожий носорог мог не раскиснуть от подобного всплеска эмоций. В сущности Глэдис не сказала ничего нового, но как она это сказала!

«Ей бы леди Макбет сыграть, а еще лучше — Мессалину», — подумал Джонсон, завороженно глядя в окно. Два молодых оболтуса с накаченной мускулатурой забавлялись на подстриженной травке приемами кун-фу.

«Кроме солнца и моря, есть еще кое-что, с чем ей так не хочется расставаться… Все те же игры, хоть и под звездами Южного полушария».

— Почему вы молчите? — в ее звонком, чарующем голосе дрогнула тревожная струнка.

— Все, что я считал нужным отметить, вы знаете. Нужно положить голову на плаху? Я готов, хотя мы оба знаем, что стопроцентного попадания не бывает… Видимо, я чего-то недопонимаю, Глэдис… Разве я говорил, что найдено идеальное решение? Оно оптимальное, не более. Лучшее из предложенных вариантов. Отсюда и надо танцевать. В самом деле, налицо редкостное сочетание качеств. Здесь и научная картина мира, и эзотерическая традиция, аналитический ум и мощная, но в рамках возможной реальности, фантазия. Не удивительно, что вовсе о том не ведая, он предвосхитил наши поиски, да и не только наши…

— То есть?..

— Кроме романа, я прислал вам книжку «За пять минут до полуночи», выпущенную нью-йоркским издательством «DOY». Вы прочитали?

— Это сборник произведений, предвосхитивших атомный век? Насколько я поняла, какой-то Картмилл описал во всех подробностях атомную бомбу за год до Хиросимы, а ваш герой придумал бомбу нейтронную и даже дал ей название.

— За четырнадцать лет до того, как оно появилось в печати. От фактов никуда не денешься.

— И как вы это объясняете?

— Объясняю?.. Добавьте сюда идею вакуумного компьютера с условным названием «электрон-дырка», мысль о сверхплотных частицах, замкнувших в себе пространство и время, наконец, впечатляющую интерпретацию алхимического змея. Большое переходит в малое и наоборот, вселенная оборачивается субатомной частицей.

— Вздор.

— Однако его усиленно штурмуют как физики, так и философы… Впрочем, меня меньше всего волнует критерий истинности. Важен полет, проникновение в запредельность и умение рассказать. Разве не так?

— Так, — нехотя согласилась она. — Если только принципиально возможен сам эксперимент.

— Вот-вот! Но это уже наша с вами забота. На астронавта, которого готовят к запуску, не возлагают ответственности за летательный аппарат.

— Весьма убедительно.

— Вы находите? — Джонсону показалось, что она не только приняла довод, но и обрадовалась ему. Тем лучше, ибо сравнение возникло экспромтом, в ходе беседы.

— Как вы полагаете, он занимался практической алхимией?

— Не знаю… Может быть тайно, в своем» академическом институте, из которого ушел, хлопнув дверью, чтобы целиком отдаться литературе.

— Во всяком случае увлечение налицо.

— Не только увлечение. Главное — понимание того, что именуют Единым, будь то «Великая пустота» или вакуум, египетский Атум или индийский Атман. Вещество — поле — пространство — время. Это и есть Единое. Скрытый лик любых проявлений реальности. Он искал его повсюду: в мечтах, углубленных размышлениях, лабораторном стекле, странствиях.

— Страсть к шатаниям по белу свету почему-то присуща всем вашим кандидатам.

— Кроме одного из тех трех, отвергнутых. Я отказался от него с самого начала.

— И правильно поступили.

— Конечно, правильно. И все же шатания шатаниям рознь. Я детально проанализировал маршруты моего кандидата. Несколько путешествий по Индии, с явственным упором на Гималаи, Китай, Корея, Непал… Практически все буддийские страны, включая Тибет. Это о чем-то говорит? Добавьте сюда Египет, Грецию, Италию, Средний Восток и Магриб, Мексику и острова Океании. В сущности он приступил к выполнению задания задолго до того, как оно родилось в вашей голове… В вашей, Глэдис?

— Продолжайте, — она оставила вопрос без ответа.

— Теперь обратите внимание на то, что его интересует в первую очередь: храмы, монастыри, археологические раскопки, развалины древних цивилизаций и библиотеки, где он, обложившись словарями, вгрызается в темную заумь алхимических манускриптов и гримуаров. Всяческие ритуалы, символика. Словом, миф. И все это, заметьте, урывками. Помимо официальной программы, в ущерб основному заданию, которое наверняка давала организация, финансируя поездку. Хочется шляпу снять… И не позавидуешь в то же время.

— Это уже эмоции.

— Значит я исчерпал все аргументы. Разве что коммуникабельность… Сейчас он почему-то ушел в тень. Возможно, это связано с развалом советской империи, общей неустроенностью и неопределенностью.

— Человек избирался на высшие посты в престижных международных организациях: писательских, научных, религиозных, — она задумчиво коснулась своего синего жука с золотыми крыльями. — И разом оборвать все связи? Зачем? Почему?

— Здесь будет много вопросов. Но ответ можно получить, лишь вступив в непосредственный контакт… В Америке, где он бывал довольно часто, его многие знают. Если хотите, я попробую провентилировать по европейской линии или по азиатской, через буддийские сообщества.

— Не хочу третьих лиц. Любое посредничество сопряжено с утечкой информации.

— Обдумаем другие варианты.

— Обдумаем, — приняв решение, Глэдис оставила скарабея в покое и, сдув выбившийся на лоб локон, подняла глаза к потолку. — Допустим, мы с вами на чем-то остановились. С чего вы хотите начать. Закажете ему сценарий?

— Естественно.

— По его последнему роману?

— Элементарная логика подсказывает. Не вижу подводных камней.

— О, он вам, конечно, напишет! Но как? Как ему хочется и как ему видится? Между тем, у нас своя линия.

— Не обижайте старину Пита, мэм. Все предусмотрено. Заранее будет условлено, что фильм, я предпочитаю называть его телевизионным сериалом, должен сниматься на натуре. Это предполагаетпредварительное знакомство с местами съемки, встречи с экспертами и все такое. Более того, речь пойдет о двух сценариях. Первый — что-то вроде научно-художественного — как раз и обеспечивает нам полный контроль. А что до второго… то вы все понимаете, Глэдис.

— Да, я напрасно влезаю в детали, которые целиком относятся к вашей компетенции. Вы, конечно же, все продумали и просчитали на много ходов вперед. Тут вам действительно нет равных, Пит. Я говорю совершенно искренне, поверьте. Однако…

— Глэдис? — он осторожно прервал ее затянувшееся молчание.

— Дайте слово не обижаться на бабьи глупости.

— Даю, — он положил руку на сердце. — Тем более, что ничем не рискую, так как не знаю за вами подобной слабости.

— Честное слово, мне очень не хочется вторгаться в вашу лавочку, Пит, но я бы хотела заранее обмозговать кое-какие мелочи.

— К вашим услугам, — Джонсон приготовился достойно встретить неожиданный выпад. Схватка входила в решающую стадию.

— Как вам видится старт? С чего вы намерены начать? Пошлете письмо? Командируете кого-нибудь из ваших койотов? Или поедете сами?

— Письмо? Зачем письмо? — протянул он, пытаясь собраться с мыслями. Никогда прежде она не вникала в такие мелочи. Значит все верно, значит она во что бы то ни стало хочет подстраховаться, значит и над ней стоит высшая сила. — Письмо — напрасная трата времени. Это я могу послать электронной почтой, а, он?.. В ожидании ответа мы потеряем две недели, а то и месяц. Конечно, я направлю доверенное лицо. Не койота, как вы изволили выразиться, а человека, внушающего доверие. Допустим, какого-нибудь издателя, ибо кто еще способен пробудить у автора благоговейные чувства? Подойдет и литературный агент, которого знает писатель, и переводчик, высоко оценивший его бессмертный роман.

— Ценю ваш юмор.

— При чем здесь юмор? Сплошная банальность. Вы знаете случаи, когда директор «Парамаунт» или, скажем, «Юниверсал» бегал за сценаристом? Пошлет третьеразрядного клерка, и на том спасибо. Сплошной восторг, потому как, что является определяющим фактором? Количество нулей в чеке.

— Бывало, и бегали. Майер, например, и братья Уорнер, но меня не волнуют прецеденты. Не хочу обижать вас, но «Эпсилон» все-таки несколько отличается от студии «XX век. Фокс»… О, лишь известностью в мире, во всем прочем вы вне конкуренции, Пит. Одним словом, пакуйте чемоданы. Надеюсь, вы не полетите в Москву вот так, налегке?

— Вы это серьезно, Глэдис?

— Более чем серьезно. Если хотите, это мое непременное условие. Я одобряю ваш выбор, а вы отправляетесь в Россию.

— Смею ли я спросить о причинах?

— Мы слишком мало знаем, чтобы вот так, сразу запустить машину на полный ход. Познакомьтесь с этим человеком, изучите его, прежде чем раскрыть карты. Даже одну-единственную. Вдруг мы — я говорю мы, Джонсон, — ошибаемся в нем? Не хотелось бы сворачивать с полдороги. Вот когда мы по-настоящему потеряем зря время. Не какие-нибудь две недели… Но и это еще не все. Вы пели осанну своему фантастическому провидцу, и я готова поверить в его способности. Но одних способностей мало. Представьте себе ситуацию, когда по тем или иным причинам мы будем вынуждены свернуть предприятие. Понимаете, чем это грозит? Сунув нос хотя бы на порог нашей кухни, такой, как он, без особых усилий дорисует остальное, воссоздаст полную картину… Верную или не очень — не играет особой роли, потому что с такой утечкой нам едва ли удастся совладать… Я неправа?

— Вы правы, Глэдис. Но я предусмотрел подобные варианты. Перед началом работы неизбежно понадобится какой-то период адаптации. У нас будет возможность хорошенько понаблюдать.

— Значит, вы решительно настаиваете на своем?

— Видит бог, я бы согласился с вами, если бы не одно обстоятельство. Моя поездка в Россию чревата осложнениями. В действие может вступить непредвиденный фактор, и тогда все пойдет прахом.

— Вас волнует прежняя деятельность?

— А вас — нет? Можете не сомневаться в том, что мое появление вызовет пристальное внимание определенных кругов.

— Ваши опасения совершенно беспочвенны. По-моему, вы давно приняли меры на этот случай. Или я ошибаюсь? Стыдитесь, astuto lobo[33]. Вы же прекрасно знаете, что у нас установились тесные деловые контакты с этими вашими кругами, — она покровительственно ухмыльнулась. — Времена меняются, Пит, так что с этой стороны вы можете не беспокоиться. В случае чего вам даже окажут помощь.

— Должен ли я понимать, что речь идет о сотрудничестве в рамках проекта?

— Чему вы, собственно, удивляетесь? Кто предложил использовать русского? Может быть, я? Или все-таки вы, Пит? Думайте, что хотите, и понимайте, как угодно, но лететь все же придется.

— Только чтобы угодить вам.

— Вот и отлично… Прокатимся по морю на сон грядущий?

— С чего это вдруг?

— Просто мне хотелось бы доставить вам удовольствие.

— Лучше как следует высплюсь. После этих широтных сдвигов неделю ходишь, как полоумный, — Джонсон и вправду чертовски устал. Не столько от временных перепадов, сколько от мыслей и этой словесной дуэли, схожей с пресловутой схваткой под ковром, вернее вуалью из недомолвок и полуправды. Хорошо, что все кончилось, и, прежде чем собраться в дорогу, можно немного передохнуть.

Завертев волчком серебряное кольцо для салфетки, он тяжело поднялся и отдал прощальный поклон.

«Черт тебя побери, Глэдис фон Лауэ, с твоим катером! Впрочем, сам виноват. Нечего было шляться по вонючим подвалам».

— Сколько вы намерены предложить ему? — неожиданно спросила она, прощаясь у лифта.

— Полагаю, в рамках С-2?

— То есть больше, чем экспертам?

— Он и должен получить больше.

— У них сейчас трудно, в России. Даже если вы заплатите на порядок меньше, это будет воспринято как манна небесная.

— Человек, которому предстоит обобщить разработки экспертов, да еще самых высокооплачиваемых, должен стоять хотя бы чуточку выше. Он получит свои деньги, Глэдис. Спокойной ночи.

— Спите спокойно: я подпишу вашу смету… Со мной нет проблем, Джонсон.

— Со мной тоже, Глэдис.

— Кстати, кто этот Гринберг, который приезжал к нему насчет сценария?

— Ну и память у вас!.. Какой-то кинематографический воротила из Нью-Йорка.

— Вот видите! — как всегда, последнее слово осталось за ней.

Не успел Джонсон сбросить пиджак, как в дверь позвонили. Держа на вытянутых руках пакет, перевязанный синей лентой, у порога стоял уже знакомый китайчонок.

— Это для вас, сэр!

Развязав бант и содрав обертку, Джонсон обнаружил коробку рубашек от Сеймура. Сверху лежала «нейви ройл» — белая, в голубую полоску. Он предпочитал именно эту расцветку. На подложенной под воротничок визитной карточке рукой Глэдис было написано: «Приз».

Глупо и мило.

Авентира седьмая Москва, Россия

Сосед по подъезду, главный редактор популярного журнала «Знай и умей», занес Ратмиру свежий номер с подборкой архивных документов, под грифом «секретно», Центрального Комитета КПСС.

— Погляди-ка, что мы напечатали. Тут и про тебя есть. Крайне нелестное. Можешь гордиться!

Прочитав докладные инструкторов, проекты решений и постановления секретариата ЦК, Ратмир не испытал особого волнения. Словно речь шла не о нем и не о близких когда-то людях. Иных, как говорится, нет, а те далече. Было любопытно погрузиться в тот, почти нереальный, потонувший, как Атлантида, мир и мысленно проследить все перипетии давным-давно отбушевавших бурь. Но пробудившиеся воспоминания не вызвали в душе сколь-нибудь ощутимого отклика. В сущности он не узнал ничего нового. В свое время все было угадано и понято достаточно верно. Детали, неизвестные ранее, лишь дополнили общую, изрядно потемневшую за давностью лет картину. Отмывать ее от сумрачной патины забвенья не имело смысла.

Он и без того знал, что всевидящий зрак государства наблюдал за ним все эти долгие годы, начиная с того первого сборника, чудом выскочившего на излете хрущевской «оттепели». Восторженные рецензии, опубликованные в партийной и правительственной печати, не только не уберегли от тайной расправы, но, пожалуй, спровоцировали ее. Ратмир догадывался, что власть предержащие симпатизируют именно той подавляющей части писательской братии, что пробавлялась «серятиной», как почти официально именовался псевдолитературный поток, переполнявший полки книжных магазинов и библиотек. Его отмеченные наградами и премиями творцы стойко держали круговую оборону и скопом набрасывались на чужака. Громогласно отстаивая позиции партии, они частенько забегали поперек батьки, впадая в шовинистический экстремизм. Особо ретивых слегка одергивали, больше для вида, чем по существу. С их эпистолярным наследием Ратмир познакомился по челобитным, направленным на Старую площадь и переадресованным оттуда непосредственно в молодежное издательство. Под большим секретом редактор показал одно из таких писем автору «ущербного произведения», т. е. Ратмиру.

Теперь он мог вновь увидеть тот же самый донос, но уже оформленный в виде проекта постановления, подписанного инструктором отдела культуры. Того самого, с кем Ратмир почти подружился впоследствии. Подлинным откровением явилось, однако, решение секретариата. Воистину в пору было возгордиться! Высший, после Политбюро, орган правящей партии не нашел более важных дел, нежели фантастический роман начинающего автора, к тому же беспартийного и не члена писательского союза.

«Господи, всеблагой! Чем они занимались? Страшно подумать, но эти престарелые дураки решали судьбы мира».

Его, Ратмира, судьбой распорядились своеобразно. Постановлением бюро ЦК комсомола, роман был признан порочным, директору издательства было «указано», а редактор получил выговор. В печати об этом не появилось ни строчки. Роман, вскоре переведенный во многих странах, больше никогда не издавался в Союзе. Тем и завершилось.

А ведь это было только начало, только цветочки.

Сколько же пережили они с Никой в последующие годы… Через какие падения и взлеты прошли. Чуть ли не каждый из этих томиков, заполнивших уже пятую полку, может быть беспристрастным свидетелем. Книги, проклятые книги, сожравшие жизнь. Вехи памяти. Надгробные камни кровавой эпохи.

Коротки и удивительно светлы были передышки. Только о них и ноет сердце, плачет и рвется назад.

Ника! Ника…

Когда надолго замолкал почти беспрерывно трезвонивший телефон, она обычно спрашивала, как бы в шутку, но затая тревогу: «С нами ничего не случилось?».

Ратмир понимал ее с полуслова, ибо опять и опять «случалось», с ними «случалось» и не могло не случиться, пока печатались книги и выходили статьи. Еще до появления первых печатных откликов, а они могли быть вполне положительными, возникали едва уловимые намеки надвигающейся грозы. Ни облачка в ясном небе, ни дальних раскатов грома, а сердце сжимается под гнетом тревожного ожидания.

Подчеркнуто любезно кивает начальство в писательских коридорах, но с озабоченным видом Спешит удалиться Срывается, вроде бы по вполне объективным причинам, зарубежная командировка. Нежданно вылетает из номера очерк, а потом и фамилия выпадает из «обоймы» литературного цеха. Ты уже не патрон в бою с идеологическим врагом, не инженер человеческих душ. Казалось бы, и слава богу, только что будет дальше? Доходит почти до смешного: в одном партийном органе хвалят, в другом наклеивают ярлык врага. Авторский вечер в битком набитом телевизионном театре проходит при зачехленных мониторах, но со всеми онерами: лестные референции, записки поклонников, автографы, цветы.

И телефон пока живет в обычном режиме. Вот только особо приближенные к власти друзья куда-то попрятались. Значит не миновать, скоро грянет. С чего заварилась каша, понять нельзя. Кругом тайны. Может, и роман тут не при чем, а причиной всему неосторожные слова на собрании? А если роман, то и тут вопросы: сами отреагировали, получив сигнальный экземпляр, или напели доброжелатели? Вычислить их не составляет труда: по тому, как сбились в плотную стаю, сорганизовали письма разгневанных читателей, адресованные на самый верх, и завертелось. Копии с резолюцией «разобраться» спустят в отдел, оттуда в издательство, а там по отработанной схеме.

Разборки на уровне секретариата ЦК могли закончиться колючей проволокой или высылкой из страны. Словеса-то фигурировали крутые: идеологическая диверсия, пособничество империализму, внеклассовый подход, космополитизм, масонство, мистика и, во главе угла, клевета на советскую действительность. Но могло и пронести. Все зависело от ветров, гулявших в Кремле, — то справа задуют, то слева. Какая сила, какая партия одолеет в недрах единой КПСС?

Чем страшнее были обвинения, чем чаще произносилось в тиши кабинетов имя злополучного идеологического диверсанта, тем выше поднималось оно, хотели того или нет, в неписаной табели о рангах.

Ратмиру Борцову в этом отношении повезло. Если не считать запрещенных к выходу в свет повестей и нескольких лет хождения «невыездным» (площадная ругань в газетах и нервотрепка — не в счет), все как-то само собой улаживалось. Вылетевшие из планов книги вновь появлялись в аннотированных списках, возобновились выезды и, как прежде, дружеские звонки разрывали тишину раннего утра. Пережив несколько крупных встрясок и усвоив правила игры, Ратмир и Ника научились стойко переносить временную опалу.

Нет больше Ники, и телефон молчит неделями, и ничего не случается и случиться не может. Настала совсем иная жизнь, но вовсе не та, о которой они мечтали, без надежды на перемену. Отдалились друзья, но уже не под страхом державного гнева, исчезли многочисленные приятели, развалились или обнищали общественные организации, от которых раньше зависело почти все в том, казавшемся почти нестерпимым существовании. Некуда и не на что стало ездить. Осенняя Пицунда и зимние Дубулты превратились в ближнее зарубежье, а мнившаяся столь значительной международная деятельность в зарубежье дальнем — пустопорожние конгрессы, симпозиумы, мосты дружбы и прочая дребедень с докладами, дискуссиями и пресс-конференциями — сошла на нет. Не нужно было дожидаться постановлений писательского секретариата, решений инстанций (ЦК КПСС, КГБ, а порою и МИДа), официальных приглашений и виз, что шлепались за час до отлета.

Ратмир давно порывался выскочить из этого беличьего колеса, но жаль было расстаться со звучными титулами, которые нынче не стоят гроша, с самой возможностью несколько раз в году вырываться из клетки. Как же подсчитывались эти «разы» в чертогах бюрократического Олимпа! Капстраны или соцстраны; за счет приглашающей стороны или из госбюджета; по общественной линии или от газеты. Все сопоставлялось и взвешивалось и, едва чаша с черными камешками начинала склоняться, загорался красный свет. На всех путях вырастали стены с библейским «мене, мене текел, упарсин». Пачки анкет, характеристик, рецензий обрушивались на сверхточные аналитические весы, какие и не снились Анубису. Упыри из Госкомиздата, пробавляясь между делом закрытыми отзывами, бдительно следили за издательскими планами. Одна книга в год, в крайнем случае еще одна, если детская. Пусть тебя не печатали несколько лет, и брошюры в шесть жалких листов не хватит, чтоб продержаться до выхода выстраданного романа, в типографию попадет именно брошюра, а роман снова переползет в резерв.

Все отболело и отмерло: клевета, предательство, подлость. Даже Главлит с его разбушевавшимся шефом, поклявшимся, что больше ни одна книга Борцова не выйдет в свет, и тот вспоминается как развеявшийся ночной кошмар. Где он теперь, этот грозный владыка тайной канцелярии, запретной к упоминанию? В царстве теней?

«О, боги Тартара! О, жуткие демоны Шибальбы и Бардо![34] Я воспел вас, я дал вам новую жизнь! Будьте ж вовеки благословенны за то, что разверзлась земля и провалилась вся эта пропахшая тюремной парашей мерзость! Пусть сузился мир до кубатуры кооперативной квартиры, где гниет под окнами мусор и пустует почтовый ящик! Ничего не жаль. Жизнь прошла, сумасшедшая, трудная, но интересная жизнь. Спасибо, спасибо за то, что хоть на излете дано испить вина свободы. Как долго умирало оно в захороненной амфоре. Но осталась, осталась терпкая сладость и по-прежнему крепок все проясняющий хмель. Бронированный монстр развалился, как карточный домик. Он уже не воскресает в прежнем несокрушимом обличии, сколько не собирай покрытые красно-коричневой ржавчиной шестеренки. Что бы ни таилось там, впереди, слава тебе, Великий геометр, что такое случилось. Ники нет и не с кем прощаться. Я ухожу с благодарной улыбкой.

И пусть молчит телефон. С нами ничего не случилось, Ника. Просто мы никому не нужны, и нам с тобою тоже никто не нужен. Пусть молчит…»

Звонок прозвучал в тот самый момент, когда Ратмир дописывал последнюю фразу. Это не было прощальным письмом. Прощаясь с жизнью, пока на словах, он расставался с прошлым. Оно отрывалось, как бинт, приклеившийся к запекшейся, но еще воспаленной ране. Вот он и писал, стараясь заполнить саднящую пустоту, писал в стол, чего не случалось с той давней поры, когда перед ним закрывались двери редакций. Теперь можно было печататься сколько угодно, да только он не хотел. Брезговал участием в грандиозной по масштабам и мелкотравчатой по существу склоке, в которой напрочь тонули отдельные голоса. Это прежде всего касалось газет. Вне зависимости от политической ориентации, тиражи их резко сократились, авторитет упал, и никакая, даже самая умная и злободневная публикация не могла повлиять на общественное мнение. Да его и не существовало, этого мнения, ибо прежнее общество, соединенное страхом и, пусть лживой, но хоть какой-то идеей, распалось на аморфные составляющие. Какой смысл печататься в газетах?

Ратмир давно понял, что смысла нет, и отвечал отказом на все предложения. К нему перестали обращаться. Затем настала очередь телевидения, охваченного рекламной лихорадкой и бесовским шабашом. Не желая общаться с доморощенными скоробогатчиками, а еще пуще — с самозванными колдунами, астрологами и всяческими экстрасенсами, он бросил авторскую программу, на которую потратил два года.

Оставались книги. Вот он и писал потихоньку, не слишком заботясь о публикации. Переиздание позволяло хоть как-то сводить концы с концами.

Отторжение налаженного уклада и старых, казавшихся такими прочными, связей даже начало доставлять удовольствие, хоть и ощущался в том мазохистский привкус.

Публичные собрания, советы, секции, выборы-перевыборы с их сварами, президиумом, фуршетом — со всей этой белибердой было покончено навсегда. Юбилеи, приемы, презентации — к черту! Вместе с облегчением пришло осознание личной свободы.

Нежданный звонок заставил его внутренне вздрогнуть.

Отбросив дощечку, на которой привык писать, полулежа устроившись на диване, Ратмир бросился в кухню, где висела американская трубка с кнопочным набором.

— Это квартира господина Борцова? — откликнулся на короткое «да» незнакомый женский голос.

— Слушаю вас.

— Могу я переговорить с Ратмиром Александровичем?

— Это я.

— Добрый день, Ратмир Александрович, вас беспокоят из телевизионного агентства «Зенит». Сейчас соединю с Петром Ивановичем, генеральным директором.

Пока соединяли, Ратмир невольно прислушивался к неразборчивому гомону, прорезаемому выкриками и смехом. Он впервые слышал об этом агентстве и, тем более, о его генеральном директоре. И вообще терпеть не мог манеры звонить через секретаршу. Милостью судьбы они остались в той, прошлой жизни: те главные редакторы, министры, секретари ЦК. Что же до нынешних… От них уже ничего не зависит. Тем смехотворнее выглядят номенклатурные потуги расплодившихся, как как кролики, гендиректоров, всяческих президентов и самозванных академиков неведомых академий. Хамская спесь, замешанная на прирожденном лакействе. Не уважают ни других, ни себя. И то, что так называемые «новые русские», а этот Петр Иванович определенно принадлежал к их когорте, так живо и жадно переняли блеск и нищету прежних хозяев, не внушало оптимизма насчет торжества демократии. К обращению «господ™» либерально мыслящий Ратмир тоже не мог привыкнуть, хотя как должное воспринимал «мистер» и «сэр».

Пауза затянулась, и он уже готов был повесить трубку, как она ожила бодреньким дискантом.

— Приветствую вас, Ратмир Александрович! Как живем-можем в наше трудное время?

— Как можем, так и живем, — отчужденно ответил Ратмир. — Чем могу быть полезен?

— Мы к вам по поводу вашей книжки… Тут поступило предложение из США насчет телевизионного фильма. Вы не против?

— Какой именно… книжки? — поежился Ратмир.

Он бы никогда не позволил себе выразиться подобным манером о чужом произведении, как не употребил бы слово «творчество», говоря о себе самом. И то, и другое — пренебрежение и гордыня — свидетельствовали не только о дурном воспитании. Плохо организованная речь, чем страдало подавляющее большинство политических деятелей, объективный показатель весьма посредственных ресурсов головного мозга.

Уйдя в себя, Ратмир невольно пропустил мимо ушей нудные пассажи заправилы «Зенита». Основная суть, впрочем, вычленялась элементарно: «юридическая сторона»… «не для телефона»… «с глазу на глаз».

— Хорошо, приезжайте завтра, где-то между одиннадцатью и часом, — поспешно сказал Ратмир, воспользовавшись паузой. В приципе он мог бы назвать любое другое время, но как вышло, так вышло. Все равно ничего не получится. Ему не везло с частным бизнесом. Попадались в основном невежественные пустозвоны, а то и просто мошенники. Договор, заключенный с украинским товариществом «Сокол» на издание собрания сочинений, исчерпал себя на втором томе. Денег, как водится, не заплатили. Авторское право приказало долго жить вместе с Союзом.

Разумнее всего было бы сразу отшить, но не позволила врожденная деликатность.

Ратмир попытался вернуться к незаконченной фразе, но так и не смог вспомнить, как намеревался ее завершить. Рабочее настроение улетучилось. Он включил телевизор, прослушал известия, от которых стало еще тягостнее, и, чтобы занять себя, начал разбирать книги. Отперев закрытую полку, где хранились сочинения мистиков, вроде Мейстера Экарда и Сведенборга, он перелистал, выискивая особо примечательные места, несколько томиков. Устремленные глубоко внутрь мысли не позволяли сосредоточиться, и отмеченные закладками страницы показались невыносимо скучными. Взяв стремянку, он полез на самый верх и, перебрав добрый десяток пыльных фолиантов, остановился, наконец, на «Пемандре» Гермеса Трисмегиста, редком экземпляре, отпечатанном в Армении ничтожным тиражом. Сентенция насчет духов, обнимающих своими кругами чувственный мир, пробудила цепь ассоциаций, которая пошла ветвиться, захватывая внешне далекие, но изначально родственные понятия: «Плерома», «София», «Олам», «Великая пустота», «Логос». Боясь упустить нить, Ратмир устроился на диване и торопливо черкнул несколько ключевых слов. Неожиданное развитие темы настолько увлекло, что он провозился далеко за полночь. Ощутив приступ голода, отправился на поиски, хоть и знал доподлинно, что кроме пары яиц в холодильнике ему ничего не светит. Тем не менее, посчастливилось отыскать окаменевший ломоть лаваша и кусок пожелтевшего масла в серебряной обертке. Утонченный гурмэ, Борцов умел и когда-то даже любил готовить. Однако предоставленный самому себе, обленился, пробавляясь тем, что подвернется под руку. Молоко, хлеб и картошка стали его каждодневной снедью. Изредка он разнообразил ее связкой бананов или баночкой консервированной кукурузы. В ларьке рядом с домом можно было найти фрукты, не виданные прежде в Москве: манго, кокосы, нежно-розовые клементины. Прожив в тропиках общим счетом без малого три года, Ратмир равнодушно взирал на редкостные деликатесы, но не пропускал случая взять папайю и авокадо.

Он все реже покидал дом, суеверно стремясь не отрываться далеко и надолго. Так, выбегал раз-другой на неделе, когда кончались продукты. Запасаться на более долгий срок явно не стоило: хлеб покрывался зелеными пятнами, а молоко прокисало.

Сузился круг общения, а вместе с ним — и личные потребности. Театры, концерты, выставки, рестораны тем паче — все осталось в том далеке, где, бледнея в молочном тумане, таяли дорогие черты. Множественность бытия сжималась в черную точку, от которой, как в упражнениях по трансцендентному погружению, нельзя было повести взгляд.

«Яблочко мишени, где засчитывается одна десятка, — сверкнула, вызвав легкий озноб, аналогия. — Все прочие круги — «молоко».

Надо было что-то решать…

«Молоко» мишени и «молоко» тумана навеяли рбраз тривиальнейшего литрового пакета. Материализовать его, к сожалению, не удалось. Холодильник, из солидарности с хозяином, следовал путем «Великой пустоты».

Бренная плоть грубо напомнила о себе.

Недолго думая, Ратмир размочил краюху под краном и сунул ее в коротковолновую печь, затем вылил в поллитровую банку содержимое обоих яиц, добавил масла, слегка подсолил и опустил непритязательный сосуд в кипящую кастрюлю Вскоре масло растопилось, мутный белок пополз облачными завитушками и получилось изысканное блюдо. Остаток масла пошел на поджаривание набухшего сухаря. Недоставало только зеленого горошка.

Ратмир уснул, не выключив лампу, с раскрытой книгой Апулея в руках. Он очутился на пустынных улицах незнакомого города и долго блуждал по глухим закоулкам, пока не выбрался на широкий простор, где, озаряя ночь, били огненные струи фонтана. Коронованная Кибела на колеснице, влекомой парой львов иберрийских, предстала пред ним, как Венера пред Луцием, превращенным в осла. Разноцветные блики играли на ее высоком челе, одухотворяя холодный мрамор.

Как слезы нечаянной радости и вечной скорби, стекала в кипящую чашу живительная влага.

Уходящая за ночной горизонт память успела шепнуть про Мадрид и «Plaza del Cebeles».[35] В раздвоенности вещего сна он помнил о том, как сидел под оливами римского форума, глядя в темную яму, где лежали разбитые камни храма Фригийской богини. Помнил, как спешил, оказавшись в Мадриде, на эту площадь. Как просил остановиться, когда ехал в аэропорт по грохочущей Алькала. И Великая Мать обещала всякий раз новую встречу. Сбросив оковы причин и следствий, он уносился по спирали магнитных линий в тот единственный город, где в игре превращений перемешались улицы всех городов: Мадрида, Харькова, Нью-Йорка и Мекки. Памятники, храмы, небоскребы, лачуги — россыпью кубиков разлетелись они в сумеречных плоскостях запредельности. И не сложить в единое полотно фрагменты рисунка на гранях, не составить хотя бы словечко из букв.

Ратмир задыхался, пытаясь разобраться в хаотическом скоплении стен и ландшафтов. Где-то там — за паутиной стритов, авенид и гассе, за стальными фермами, переброшенными через морские заливы, бамбуковыми мостами зачумленных клонгов, ждала его Ника. Нужно было только определиться в координатах потустороннего зазеркалья. Высмотреть тайное место в нагромождении глетчеров и песков, в калейдоскопе чердаков и подвалов. Колотилось сердце, наполненное неизбывной тоской, подсказывало, что она где-то здесь, где-то совсем рядом, в одном мгновении полета.

И когда участившиеся толчки уже рвали сонные артерии и яремные вены, в воспаленном мозгу беззвучно сложились слова: «Veni, Eligor, in virtute immortales Eloim».

Ратмир пробудился, ощущая изнуряющие толчки аритмии и головную боль. Тошнотворное чувство безысходности захлестнуло его, не давая опомниться, но сразу, резанув холодным дымом рассвета, пришло осознание беспощадной реальности.

Не изменить, не примириться. Выход напрашивался сам собой и кажущаяся доступность его позволяла вставать по утрам и покорно плыть по течению Сантаны.

От сонных видений сохранились разрозненные клочья. Но и они таяли от усилия вспомнить, как иней. Нащупав на груди раскрытую книгу — она лежала обложкой вверх — Ратмир подумал, что видение могли навеять апулеевы «Метаморфозы». Он почти наизусть помнил чарующий монолог Афродиты-Венеры, которая, прежде чем назваться истинным именем Исиды, открыла свои ипостаси: Астарта, Рампузия, Кибела…

И тут, как разболтанный репродуктор, что внезапно заговорил и умолк, прозвучала откуда-то изнутри та латинская формула.

Ратмир невольно повторил ее вслух и тотчас спохватился, что во что бы то ни стало нужно узнать, что собой представляет этот Eligor, вовсе ему неизвестный. Вскочив с постели, он, как был, метнулся в кабинет, где в отдельном шкафу стояли всевозможные справочники. Ключ к поискам подсказывало имя Eloim (очевидно, ветхозаветный Элохим). Однако ни в одном из библейских словарей не нашлось ничего хотя бы отдаленно похожего. Ни архимандрит Никифор, ни Нюстрем, ни Кнаур, ни Гил лей о нем даже не заикались.

Ни в школе, ни в институте, где обучался Ратмир, латынь не преподавалась. Он осилил ее сам, вне грамматических правил, и кое-как разбирал нужные тексты со словарем. Магическое заклинание, впрочем, в словаре не нуждалось.

«Пришел Элигор, в могуществе бессмертного Элохима», — само собой переложилось в голове. После недолгой редактуры получился улучшенный вариант: «Явился Элигор, силой бессмертного Элохима».

«Может, не явился, а явись?» — засомневался Ратмир, доставая латинско-русский словарь. Расширив свои языковые познания (immortalis давалось в трех значениях: бессмертный, вечный, бесконечный), он остановился на «вечном» и еще раз проверил на слух: «Явись, Элигор, по воле вечного Элохима!» И тут сработало стилистическое начало. «Явись, Элигор, по воле предвечного Элохима!» — интуитивно сложился окончательный текст.

Книги, перо и бумага — они одни позволяли забыться. Пусть ненадолго. Хотя бы на час. Так было, когда умерла мать, а следом за ней — отец. Вот и теперь Ратмир пытался вырваться из порочного круга. «Если нельзя действовать, то хотя бы не думать, не думать, не думать…»

Его душевное состояние приблизилось к той крайней черте, за которой кончается власть здравого рассудка. Явись сейчас этот Элигор, ангел он или демон, Ратмир ничуть бы не удивился, а бросился бы ему в ноги, моля о помощи. Так пораженный смертельным недугом больной, от которого отказались врачи, кидается сперва к тибетским лекарям, потом к экстрасенсам и ворожеям.

Но Элигор остался глух, полагая, возможно, что существует все-таки разница между научными изысканиями и целенаправленным вызовом. Произнесенное всуе имя не способно приоткрыть дверь в мир духов. Ту самую, что «не на запоре», как выразился Фауст. Существует, наконец, определенный порядок, ритуал.

Разумеется, Борцов был далек от того, чтобы начертать магический круг. С юных лет увлекшись мистическими учениями, он и теперь оставался вдали от любого вероисповедания. Однако его просвещенный и уважительный атеизм, окрашенный пантеистическими предчувствиями, не был свободен от малой толики суеверий. Собственный психический опыт подсказывал, что сакраментальный вопрос философии еще очень далек от разрешения. Да и на Востоке Ратмиру посчастливилось столкнуться с феноменами, которые никак не вмещались в сугубо научную картину мира. Но, если и существовали неведомые силы, то проявлялись они на тончайшей, едва уловимой грани, всякий раз оставляя место сомнению.

Находясь под впечатлением прошлых ночей, когда любимая приходила к нему живой, невридимой, он не мог не сознавать, что это подсознание, освобожденное от дневных оков, проецирует слабый, еще трепещущий огонек надежды.

Разве не так, хоть и все реже с годами, являлись ему мать и отец? И он страдал от непонимания: где они были все это время? Где был он сам, живя вдалеке от них?

Давешний сон, однако, стоял особняком. От него и впрямь веяло провидческим откровением, когда подхваченная космическим вихрем душа по острому лезвию скользит в неизведанное. Что там, за линией последнего горизонта? «Вечное теперь» или душевный надлом? Всепроникающий свет или черная дыра, куда провалится Орфей, ища свою Эвридику?

«Элигор, Элигор — вертухай загробного ГУЛАГа… Какой Кербер стережет нынче Аид?»

В «Энциклопедии волшебства и демонологии» американца Роббинса такого имени тоже не оказалось. Поиски явно зашли в тупик. Что ж, ячейки мозга, тасуя реальные образы, развертывают их в невероятных сюрреалистических сочетаниях. В искаженную формулу — ведь четко запомнилось «Элоим», не Элохим? — вклинилась ровным счетом ничего не значащая комбинация; лишенная смысла фонема, квазиподобная бесовской кличке. Отделаться от занозы, гвоздящей башку, оказалось намного труднее, чем придумать рациональную гипотезу.

Пребывая в муторном беспокойстве, Борцов не терял ясности мысли. Самозатачивающаяся бритва Оккама, обкарнав лишнее, свела к простейшему, а значит, и наиболее верному объяснению.

Несомненно, он уже где-то встречал инфернальную кличку. Собирая материал для книги «Корона Денницы», ему пришлось перелопатить груды гримуаров всяческих чернокнижников. В библиотеке ли Ватикана, в парижском арсенале, Гранаде и Лондоне, Монте-Кассино и Тепле — где-то ж оно промелькнуло, не затронув внимания? И было взято на учет недреманным регистратором? Не Сфинкс, но Аргус, живущий внутри, задает роковые загадки. И все эти духи, выкликаемые из мелового круга, и тени Дуата на последнем дыхании — фантомы внутреннего «я».

— Кто же ты, шут и теург? — Ратмир незаметно заговорил вслух. — Часть меня или бдительный страж, приставленный Абсолютом?

Возможно, автор «Короны Денницы» — книга принесла кратковременный всплеск славы и долгую полосу неприятностей — все ж получил какой-то ответ. По крайней мере, ему пришло в голову, что стоит основательно порыться в книгах по колдовству. Они занимали четыре полки. Наиболее ценные, дореволюционные, издания хранились за закрытыми створками, прочие — за стеклом. В основном это были дешевые томики в мягкой обложке, привезенные из зарубежных поездок. Большие иллюстрированные альбомы, преимущественно на английском, лежали в отдельном ящике.

Ратмир приобрел их по сейлу в Амстердаме, чуть ли не все скопом. Любовно скользя пальцами по лакированным суперам, он наткнулся на черный с золотом корешок. Как мог он забыть про «Grimoires et Rituels Magiques»[36] — жемчужину своей библиотеки! Ника отыскала это сокровище на лотке букиниста, что расположился на набережной Сены, как раз напротив Нотр-Дам…

Наметанному глазу библиофила не составило труда обнаружить искомое сочетание литеров.

Eligor оказался двенадцатым из восемнадцати офицеров преисподней. Кем-то вроде флигель-адъютанта при дворе императора Люцифера. В этой иерархической пирамиде Баалзебуб считался принцем, Астарот — гран дюком, великим герцогом.

Решение загадки принесло облегчение. Ратмир удовлетворенно вздохнул и прищелкнул пальцами, как делал обычно, заполнив последнюю клетку кроссворда.

«Donner Wetter!»² — он совершенно забыл о назначенной встрече.

Стрелки часов, между тем, готовы были сомкнуться у полуденной черты.

Наскоро умывшись, он побрился, затем, так же второпях, оделся. Пока размышлял, что предпринять дальше — вскипятить чайник или убрать с ковра газеты (по преимуществу рекламные), — визитер уже звонил в дверь.

Свою фамилию Петр Иванович не назвал, или, что тоже не исключено, Ратмир пропустил ее мимо ушей. Обутый в цветные кроссовки на толстой подошве, что так не вязалось с его кирпичного цвета блейзером, он ожесточенно зашаркал по ворсистому половичку и даже сделал попытку разуться. Ратмир отрицательно помотал головой и предложил без церемоний пройти в гостиную.

Заморские редкости на обшитых красным деревом стенах произвели неизгладимое впечатление. Отдуваясь и подхихикивая, гость разглядывал скульптуры, змеиные кожи и маски. Потом попросил разрешения потрогать подвешенный вместе с колчаном бамбуковый арбалет племени мыонгов. Пуще всего его заинтриговали шкура леопарда и чучело крокодила.

— Сами подстрелили? — спросил, отирая рукавом блинообразное бабье лицо.

— Купил у охотников, — сдержанно проронил Ратмир. В прежние времена, да с иным собеседником он был куда более щедр на рассказы. За каждым предметом, будь то фигурка бога смерти из Новой Гвинеи или обсидиановый нож, которым ацтеки препарировали свои жертвы, скрывалась почти детективная история. Кое-что попало в печать, но самое сокровенное еще ждало своего часа.

На папирусы с изображением крылатой Исиды и нагой, усыпанной звездами Нут Петр Иванович не обратил внимания.

— Да, здорово вас помотало по свету! — он уселся за стол, широко растопырив колени, и, наклонясь к Ратмиру, доверительно подмигнул: — Побеседуем, Алексаныч?

— Побеседуем, — не удержался от улыбки Борцов.

— Значится, вот какая раскладка… Американцы намерены экранизировать ваше творение. Вы, надеюсь, не против? Тыща-другая зелененьких всегда кстати. Верно говорю?

— О чем конкретно речь? Какой именно роман?

— Да этот… «Чертог фараонов». Небось, в Египте будут снимать?

— А вы, ваша фирма, простите, при чем?

— Очень даже при чем! — Петр Иванович вновь подмигнул, покрутив номерными колесиками, приоткрыл кейс и ловко выхватил оттуда бронзированную карточку с изображением спутника, отсвечивающего металлической синью. — «Зенит»… — взяв шариковую ручку, он зачеркнул какие-то цифры и вписал новые. — У нас факс поменялся… Так вот, «Зенит», возможно, тоже примет участие. Герой-то ваш русский? Здорово вы там все прописали! Экстра-класс!.. Понимаете?

— Не совсем.

— Ну, как же! Обычное дело: совместный фильм. Мы же на виртуальном дисплее собаку съели. Как в песне поется, впереди планеты всей.

— Понятно… И что, поступило конкретное предложение?

— Пока на стадии переговоров. Сейчас нам что важно? Во-первых, заручиться вашим согласием и, во-вторых, установить личный контакт. Мы вам поможем, вы нам подсобите. Как же без этого?

— И что лично от меня требуется? Уступить права?

— Пока ничего. Только доброе отношение. Лично я очень вас уважаю и все ваши книжки читал. И сынишка мой увлекается… А вот американцы-то ребята лихие. Им палец в рот не клади. Так что, когда они на вас выйдут, вы уж, пожалуйста, звякните. Не сочтите за труд. Договорились?

Борцов только плечами пожал. Истинной цели визита он так и не понял.

Проводив Петра Ивановича до двери, он бросил фирменную визитку в ящик стола, где в полном беспорядке, вперемешку с канцелярской дребеденью, валялись карточки всевозможных цветов и форматов.

Минет неделя-другая, и он напрочь позабудет про мифических американцев и про подмигивающего гендиректора виртуальной реальности. В отличие от прежних, этот хоть проценты не выговаривал. Но кончилось, как всегда, пшиком.

«И черт с ним».

Ночью Борцову привиделось, что он избран членом-корреспондентом Архитектурной академии. Ни с какой стороны он к цеху зодчих не принадлежал. Удивляло другое: сумма взноса в 460 000. При этом двести тысяч обеспечивал какой-то спонсор, а шестьдесят — почему-то Михалков. «Как хочет, так и тасует информацию, подлец», — отозвался Ратмир в собственном мозгу.

Авентира восьмая Мехико, Мексика

Через восемь месяцев после скандального развода Долорес Монтекусома Альба решилась, наконец, оставить фармацевтическую фирму на Одесской улице и продать квартиру в большом кондоминиуме на бульваре Агуа Калиенте. Соседство с двумя стеклянными башнями пятизвездного отеля «Фиеста Американа «Тухуана» позволило выручить хорошие деньги. За последний год цены на землю в этом районе выросли почти вдвое.

Яго-Роберто, ее бывший муж, великодушно отказался от своей доли и поспешил поскорее смотаться в Тампико, где его ожидал пост вице-президента солидной компании со всеми вытекающими отсюда соблазнами. Он был кровно заинтересован поскорее завершить все формальности и обвенчаться со своей новой пассией, дочерью будущего патрона. Никакой любовью здесь и не пахло, хотя — Долорес вынуждена это признать — у соперницы было еще одно неоспоримое преимущество: молодость. Яго-Роберто находился именно в том возрасте, когда мужчины особенно падки на только что расцветший бутон.

«Идиот! — Долорес чувствовал себя опоганенной. — Хотела бы я поглядеть на него лет через десять!»

Она тяжела переживала и саму измену, далеко не первую в их семилетнем браке, но еще труднее ей было смириться с бесповоротным разрывом. Она считала себя много интереснее этой пустоголовой шлюшки, которая испробовала, наверное, все на свете, включая наркотики. Первое время еще сохранялись иллюзии. Ей казалось, что муж вскоре одумается и приползет назад на коленях. Но дни проходили за днями, а Яго-Роберто не подавал о себе вестей. Даже с днем рождения не поздравил. Острота смертельной обиды слегка притупилась, и Долорес стала задумываться над тем, как жить дальше. От отца она унаследовала заброшенную гасиенду на Юкатане и добротный дом в староиспанском стиле в Тустла Гутьерес — столице древней Чиапы. Она слишком любила свой утопающий в зелени деревьев «Паласио де Луна», где родилась и провела лучшие годы, чтобы обратить его в деньги. И как поступить с Габриэллой, которая сорок лет прожила в семье, вынянчила ее, Долорес, и закрыла глаза дону Игнасио, отцу?

Так возникла мысль о переезде: собственность нуждалась в присмотре. Но тут же появились сомнения.

Работа обеспечивала, пусть скромный, но надежный достаток. И это была по-настоящему увлекательная работа. Оказавшись в положении брошенной жены, Долорес отнюдь не собиралась ломать карьеру. Лаборатория стала ее последним прибежищем. Квартира, — где все напоминало о не таком уж безоблачном прошлом, наводила кладбищенскую тоску. В узком кругу исследователей психотропных веществ доктор Альба стала известна главным образом по статье в «Nature», посвященной ацтекским галлюциногенным грибам. За ее публикациями начали следить не только в научном мире. Наркотические вещества, которые извлекались из кактусов, наряду с токсинами из лиан и лягушек кокой, уже давно находились под прицелом военно-промышленного комплекса и преступного мира. Совершенно новые горизонты открылись перед Долорес, когда она занялась актиномицетами — микроорганизмами с чертами грибков и бактерий. Из материала, собранного в древних захоронениях, ей удалось выделить новый класс веществ, близких к эндорфинам мозга. По своему воздействию на человеческий организм они далеко превосходили магические снадобья ацтеков.

Всего три каплипятипроцентного раствора препарата AMZ-101 вызывали мгновенную каталепсию. На несколько часов человек уподоблялся трупу. Лишь с помощью высокочувствительных приборов удавалось зафиксировать три-четыре сердечных сокращения в час, а зрачки совершенно не реагировали на свет. При этом сохранялась способность слышать и понимать все, что происходило вокруг. Внешне аналогичные проявления наблюдались и под воздействием циклопептидов, экстрагированных из сапрофитов колумбийской сельвы. Долорес возлагала на них особенно большие надежды.

В таком состоянии душевного разброда, когда она не знала, на что решиться, но и оставить все, как есть, не могла, ей протянула руку помощи Гвадалупская Богоматерь. Долорес не была ревностной католичкой, но, оказавшись по делам фирмы в Гвадалахаре, зашла в переполненный паломниками собор. Просила ли она Пресвятую Деву, или та сама разобралась в метаниях покинутой женщины, но только в тот же вечер, на приеме у профессора Сантоса, старого друга семьи, Долорес встретилась с Альфонсо Фернандесом. По его словам, он не только жил поблизости от их дома, но тоже знал дона Игнасио — кто не знал его в Тустла Гутьересе? — и слышал, чем именно занимается сеньора Долорес. Он проявил неподдельное участие и, слово за словом, они незаметно пришли к общему мнению, что ей просто-таки необходимо вернуться на землю предков. Тем более, что в Тустла Гутьересе недавно открылся исследовательский отдел университета Кларка, где для дочери дона Игнасио будут созданы все условия. В этом доктор Фернандес нисколько не сомневался, так как средства уже отпущены, а возглавить новый центр предложено лично ему.

Весь устремленный в будущее, он с удивительной легкостью набрасывал далеко идущие планы и вообще получалось так, что это не он ей, а, напротив, она, Долорес, оказывает неоценимую услугу Фернандесу. Давно она не чувствовала себя так уверенно и свободно.

Какие могли быть сомнения, если все, как по мановению волшебной палочки, разрешилось само собой? Ей обрыдли притворные вздохи и злорадные сплетни. А настороженные взгляды замужних подруг? С чего бы это, интересно? Или вновь увидели в ней женщину, способную вскружить голову их проказливым, но трусливым мужьям? Дивное состояние! Она больше не чувствовала себя униженной и несчастной. Плевать она хотела на вечеринки с поцелуями в щечку, игривыми намеками и недвусмысленными поползновениями под скатертью. Расстаться с Мехико оказалось на удивление легко.

Поставив крест на приятельских посиделках, куда, кстати, ее приглашали все реже и реже, Долорес допоздна засиживалась в лаборатории: не хотелось начинать на новом месте с нуля. В считанные недели удалось выделить в чистом виде и получить несколько граммов альфа- и бета-аманитинов. Особо токсичный фаллоидин (смертельная доза не превышала десяти миллиграммов) для задуманной серии опытов не подходил, но представлял интерес с позиций стереохимии.

К удивлению и радости Долорес, шеф разрешил ей взять почти все вещество. Раньше за ним не замечалось подобной щедрости. Долорес решила, что он слишком заинтересован в продолжении совместных исследований, чтобы скаредничать себе в убыток. Оборудование, которым располагал университет Кларка, позволяло производить разделение смесей со значительно большей скоростью и чистотой.

Прежде чем подписать контракт, она дотошно все выспросила у Фернандеса, оговорив каждую мелочь. При всех обстоятельствах авторство сохранялось за ней, а на процентах с возможных прибылей они сошлись к обоюдному удовольствию.

Доктор Монтекусома Альба, как обычно, задержалась после работы в лаборатории. Хотелось до отъезда закончить серию опытов с гетеротрофами, привезенными из последней экспедиции в Колумбию. Там, на раскопках пирамиды, погребенной в непролазных дебрях великой сельвы, ей удалось проникнуть в гробницу вождей или, быть может, жрецов неведомого народа. Пока археологи возились с мумифицированными трупами, озаряя вспышками тысячелетнюю тьму, Долорес раскрыла лабораторный чемоданчик и занялась привычным сбором материала. Нет, ее не оставили равнодушной усохшие тела в базальтовых саркофагах, нефритовые маски, скрывавшие зловещий оскал зубов, и золотые браслеты с магическими знаками на черных, как эбеновое дерево, запястьях.

С детских лет она ощущала таинственное притяжение прошлого. Не только имя, но и семейные предания связывали род Монтекусома Альба с последним ацтекским императором Монтесумой, Монтекусомой. Наверное, в этом было столько же истины, сколько в прямой причастности к железному герцогу, поработившему Нидерланды. Одно бесспорно: на генеалогическом древе Долорес можно было найти и конкистадоров, и новообращенных индейцев. Палачей и жертв. Конча, ее индейская прабабка, умерла на сто тринадцатом году жизни, когда Долорес еще лежала в пеленках.

В отцовском кабинете висел портрет кисти местного самоучки-примитивиста. Он изобразил Кончу молодой девушкой в кружевном платье, готовом лопнуть под напором тугих округлостей. Долорес знала, кому обязана своими сросшимися бровями и этим носиком ацтекской принцессы.

Ни профессор Торрес, руководивший раскопками, ни, тем более, сама Долорес ничего не знали о вождях, опочивших под ступенчатой пирамидой. Но уже сама пирамида была знаком кровного причастия к духам земли.

Эту землю, этот магический прах и собирала доктор Альба в свои стерильные пробирки, которые, дабы не проникла посторонняя микрофлора, тут же, на месте запечатывала. Она брала пробы в самых разных местах: подкапывала грунт, снимала со стен, осторожно соскребала с костяшек, обтянутых закопченным пергаментом кожи.

Но первым делом, прежде чем он смешался с душной испариной сельвы, пришлось закачать в герметические цилиндры мертвенный воздух склепа. Вот почему ей так важно было в числе первых проникнуть в мрачное подземелье, где под ногами хрустели кости жертв, стерегущих покой усопших владык.

«Их души давно в Шибальбе…»

— Думаю, не менее двух тысяч лет, — проронил Монтеро.

Сапрофиты,[37] возможно, еще не известные микробиологам, они одни протягивали невидимые нити жизни в этом сумеречном покое, где замерло время. Делились хромосомы; вытягивались, образуя тонкий перешеек, и отрывались друг от друга клетки, хранящие бесценный генетический материал.

Эту вымороченную жизнь необходимо было сберечь и продолжить в лабораторных автоклавах.

Долорес подняла застекленную раму тяги и, склонясь над штативом, осторожно приоткрыла краник бюретки. В плоскую чашку Петри закапал зеленоватый раствор. Мерный рокот вентиляционного мотора сопровождал падение опалесцирующих бусин, изредка сливавшихся в струйную нить.

Внезапно погасли люминесцентные трубки под высоким потолком и смолк, издав короткий скрежещущий вс лип, вентилятор под стеклянной рамой тяги. Мерседес испуганно ахнула и провалилась в глухую тьму, так и не успев понять, отчего отключилось питание.

Она падала и падала, постепенно теряя ощущение плоти, пока не зависла в головокружительной невесомости. Затем начался сначала медленный, но постепенно набиравший скорость подъем. Затерянная в беспросветной бездне, она каким-то образом ощутила, что окружающее пространство сомкнулось в туннель, вроде того узкого лаза под пирамидой. Ни там, в сельве, когда на раскопанных террасах обнажились камни в мертвой хватке корней, ни теперь — в безвременье кромешной ночи, она не знала, чем закончится ее путь. И так же, как тогда, далеко впереди загорелась звезда. И свет ее был во много раз ярче, чем лампа на каске Монтеро, и не расходился лучами. Он стремительно прибывал, расширяясь в объеме, пока не заполнил всепроникающим сиянием все сущее.

Долорес окунулась в него, как в воду, нагретую до температуры тела. И этот нездешний, неописуемый свет, не ослепляя глаза, влился в нее и нежно омыл всю целиком, изнутри и снаружи. Хрустально-прозрачная и нагая, она и сама превратилась в золотой ореол.

И распахнулись бескрайние дали, где нет ни верха, ни низа, и все времена — прошлое и грядущее — слились в непреходящем миге.

«Пятое солнце» — было имя этого бога.

Альба, казалось, заранее знала ответ на любые вопросы, но какая-то недосказанность удерживала ее, мешала исчезнуть в кровавых протуберанцах бушующей плазмы, как исчезает в волнах океана капля дождя. Без сожаления и следа.

Она видела горы, что выше Кордильеров и Анд, и ей было дано пролететь сквозь их толщу, как ветер сквозь ветер. Ей не могли помешать ни вулканы, изрыгающие камни и пепел, ни черные остеклованные пески, прорезанные руслами адских рек, в которых легко, как вода, бежала раскаленная лава.

Утратив телесный облик, Долорес проносилась сквозь непролазные дебри, где в малярийном чаду свивались исполинские змеи, и стены из каменных плит обретали прозрачность стекла перед ее бесплотным всевидящим оком.

Вид окровавленных тел, с которых сдирали кожу, так же мало смущал ее дух, как оргия вокруг жертвенного сенота[38], где в немыслимых позах греха перемешались люди и звери. «Дом пыток», «Дом каменных ножей» — макабрические дворцы Шибальбы, ступенями пирамид вознесенные над мирской скверной, — тоже не для нее. Она уже прошла приемные испытания.

Тускнело и меркло дивное сияние, проницавшее суть и плоть. Набросив на роскошные плечи мерцающее покрывало Млечного пути, Никта — владычица Ночи — выплывала на небосвод, и бок о бок с ее челном покачивалась ночная барка Нут. «Змей туч» Мишкоатл, их младший ацтекский брат, уже зажег мигающие огни, обозначив фарватер. Мудрый бог чисел и звезд, он исчислил место и время каждой эфемериде от начала мира и до скончания лет.

Все боги — Единый Бог. Семь тихих звездочек в венце Мадонны указали Долорес дорогу на Запад. Весь в электрических сполохах горизонт обозначил границу подлунного мира. Россыпью елочных украшений переливался бессонный город. Растянувшись вдоль побережья гирляндами улиц, он любовался своим отражением в черном лаке океана, где плясали под перестук черепов разноцветные змеи Коэтликуэ.

Хозяйка земли и смерти властно звала в свои объятья, разбрызгивая капли жертвенной крови на все четыре стороны света. В сплошные полосы сливались стоп-сигналы машин на грохочущих автострадах, рубиновые светлячки зловеще подмигивали с плоскостей самолетов, ходовыми огнями вперивались друг в друга суда. Телевизионные мачты, газгольдеры, крыши высотных отелей — всюду рдели зловещие знаки.

Долорес увидела свое отражение в глубине зеркального стекла: плиссированный тюльпан короткого платьица из черного шифона, жемчужная заколка, тяжелые серьги до плеч. Она выглядела потрясающе. Прическа, макияж, выгодно подчеркивающий высокие скулы и, сегодня особенно, неистовые глаза. Мастер, которого ей рекомендовали, потрудился на славу.

На фоне сластей, изобильно разукрашенных кладбищенской символикой, в ее лице проявилась та самая, бесовски притягательная, ассиметрия, которую ухитрился поймать пеон, рисовавший Кончу. Откровенно любуясь собой, сеньора Альба не оставила без внимания и шедевры кондитерского искусства: облитые сахарной глазурью черепа с кремовыми сердечками, шоколадные катафалки, веселые скелетики из цветной карамели. Торты вообще были вне всякой конкуренции. Склепы со скорбящими ангелочками и опрокинутыми факелами, вороны, совы. Потрясая грозными символами страшного суда, купались в волнах клубничного конфитюра всадники апокалипсиса. На могильном холмике из зеленого марципана плясала в обнимку парочка влюбленных покойников.

Мексиканцы вообще довольно своеобразно относятся к смерти. Но то, что ежегодно творится на улицах первого ноября — в день всех святых, граничит с повальным безумием. По крайней мере, так кажется иным иностранцам, далеким от обычаев древней страны, что собственной кровью вспоила богов. Они ушли глубоко под землю, каменные идолы с клыками ягуаров и жалами змей; свившиеся в клубок оперенные анаконды; исчадия ада с орудиями пыток в когтях. Мечом разрублена цепь времен. Крестом запечатана гайна. Навечно сомкнуты тяжеловесные уста циклопической головы, оплетенные цепкой лианой. И череп из горного хрусталя, пронизанный пузырями, издевательски скалится в мертвенном свете музейных ламп. Пусты провалы глазниц и стиснуты зубы, выточенные, вопреки всем канонам кристаллографии, из цельного куска.

О чем грезила доктор Монтекусома Альба, стоя у витрины кондитерской в мистическую ночь всех святых? Что-то странным образом переместилось в ее памяти. Произошло некое раздвоение, похожее на тревожный сон. Причем, не обязательно кошмарный. Напротив, видения могут оказаться на диво желанными, но непонятное беспокойство не дает безоглядно отдаться их власти. Словно знаешь заранее, что такое уже было однажды.

Переждав легкое головокружение, Долорес взяла себя в руки. Она просто перетрудилась. Они с Яго-Роберто совершенно правильно сделали, что вырвались на неделю в Акапулько.

Дивное море и карнавал в самом разгаре… А от такой прически, как у нее, можно сойти с ума. В Мехико она не могла бы позволить себе полтора часа провести в кресле. Вытянув руку, Долорес мимолетно глянула на свежий лак ногтей и вдруг вспомнила, что, собственно, привело ее в эту соблазнительную лавчонку. Сентиментальная причуда, не более. Увидев у маникюрши пряничное сердце с перекрещенными костяшками из миндаля, она подумала, что после семи лет брака ей стоит напомнить Яго-Роберто о безоблачных днях в Лагуне де Монтебелло.

Долорес вошла в кондитерскую, наполненную жизнерадостным хохотом юных парочек и умопомрачительным запахом ванили.

Показав на приглянувшийся ей марципановый череп, она попросила украсить обсыпанную кокосом маковку все еще милым именем. Не сердце, но Адамову голову, с пожеланием долгих лет, подарит она мужу, как это водится у добрых друзей. Пожилая женщина за прилавком взялась прилежно выкладывать буквы кубиками цуката.

Из окна кондитерской хорошо была видна забитая гудящими автомобилями авенида, по которой, на манер слаломистов, выписывали головоломные кренделя мальчишки на роликах. Кто в устрашающей маске, кто просто с размалеванной рожей, гонялись они за голоногими ведьмочками, заглушая свистом и гиканьем вой одурелых клаксонов.

Приняв перевязанную креповой лентой коробку, Долорес с некоторой опаской перебежала на другую сторону, улицы где горела неоновая вывеска «Фиеста Американа Кондеса». Над крышей отеля взлетали дымные струи фейерверка. Сквозь окружающий грохот и гам пробивались звуки духового оркестра. Где-то совсем близко играли ламбаду.

И опять Альбе показалось, что жизнь, как заезженная пластинка, выводит ее на уже пережитую борозду. Словно они с Яго-Роберто после долгого перерыва вновь приехали сюда, в Акапулько, остановились в той же гостинице и должны повторить свои роли в когда-то отыгранном спектакле.

В каком именно, она, как ни силилась, не могла вспомнить, но смутно предчувствовала развязку пьесы, узнавая вновь и вновь декорации.

Стуча высокими каблуками по узорному мрамору, Долорес пересекла холл и вызвала лифт. Опустившись двумя этажами ниже, вышла в сад, где были накрыты столы для ужина. Возле стойки с аперитивом препиралась пожилая чета, а малость поодаль покачивалась еще одна фигура в траурном плаще и цилиндре мортуса. Похоже было, что сеньор успел основательно накачаться. Внимательно оглядев столики и не обнаружив мужа, Долорес перевела взгляд на сверкающие лотки, где прохаживались, набирая закуски, джентльмен в белом смокинге и морской офицер со своей дамой. Ярилось пламя, на котором повара в колпаках обжаривали истекающие соком куски мяса, официанты в общитых позументом фраках обносили бокалами с шампанским. Веселье было в самом разгаре. Усатые оркестранты, придавленные тяжестью необъятных сомбреро, в поте лица наяривали все ту же ностальгически памятную ламбаду. Несколько пар уже вертели задами на танцевальном круге. Дробные вспышки, меняя цвета, выхватывали сладострастно трепещущие бедра и ходящие ходуном груди. Вперемешку с вечерними туалетами мелькали карнавальные костюмы.

Яго-Роберто нигде не было.

Метродотель провел Долорес к их столику и, смахнув со скатерти сиреневый лепесток магнолии, с поклоном удалился. Она водрузила коробку на середину стола и положила сумочку. По ее знаку бой принес радиотелефон, но на звонок никто не ответил. Закинув ногу на ногу, Долорес нервно закурила и, чувствуя, что начинает закипать, яростно раздавила сигарету. Сидеть в одиночестве на виду у всех было выше ее сил. Она притворно зевнула, прикрыв перчаткой ярко накрашенный рот, и с застывшей улыбкой, как модель на подиуме, ступила на мраморную дорожку, испещренную перистой тенью араукарий. За каменной аркой, выполненной в виде знаменитых «Ворот Солнца», простиралось поле для гольфа. Рассудив, что подстриженный газон не для ее туфелек из кожи игуаны, Долорес свернула на боковую аллею и вскоре попала в затемненную зону. Иероглифы созвездий едва угадывались в тенетах листвы.

Скорее угадав, нежели различив в глыбе мрака, острый контур согнутых колен, Альба невольно вздрогнула. Она узнала и это место, и этого идола, привезенного из Уксмаля. Владыка дождей забыл далекую родину, одурманенный влажным дыханием японских камелий. С последней каплей жертвенной крови иссякла его былая мощь и растрескались пересохшие недра. Теперь Долорес знала все наперед. Сначала она приблизится к Тлалоку, погладит шершавый камень и зерна слюды колюче сверкнут у нее между пальцев, потом… Небо жестоко подшутило над ней, ввергнув в замкнутую орбиту прожитого. Вольна ли она переиграть? Есть ли у нее свобода воли, в этом параллельном мире, где отстали часы?

Она не притронулась к лодыжке мертвого бога, но, обойдя его, выбежала на открытое место и увидела то, что уже было врезано в память ядовитой иглой.

Там, сразу за альпийской горкой, где цвели опунции и агавы, начиналась огороженная колючим кустарником песчаная полоса с декоративными хижинами, если не шалашами, весьма далекими от жилищ мексиканских индейцев. Там же на потребу любителей экзотики были выставлены кое-какие предметы быта: кувшины из расписной керамики, каменные ступы и почерневшая от непогоды долбленная колода, куда больше похожая на свиное корыто, чем на каноэ. Под стать ей была и тростниковая лодка, весьма отдаленно напоминающая рыбачьи челны Титикаки. Эта плетеная посудина совершенно не годилась для плавания, но, как оказалось, была вполне пригодна для упражнений иного рода. Долорес не знала, кому принадлежат воздетые к восходящей луне ноги и серебряные босоножки на шпильках, а также трико с намалеванным скелетом. Как сброшенная кожа змеи, оно валялось на песке возле лодки, рядом с шелковым пиджаком. Этот предмет туалета был ей знаком и даже из дальнего далека она бы узнала оголенную спину, вовлеченную в возвратнопоступательное движение.

Бледная кожа (там, где кончался загар) отливала в лунном глянце трупной зеленью. Рвотный спазм перехватил дыхание. Долорес медленно опустилась на колени. Ничего не надо менять. Пусть и дальше все идет своим чередом. Как тогда, так и теперь.

Она осторожно отползла в сторону и затаилась за агавой, выбросившей длинную плеть соцветия. Первое действие определенно не требовало корректировки. Пересилив себя, дождаться конца, постараться рассмотреть шлюху и тихонько вернуться назад.

Сложнее было заставить себя воспроизвести финал спектакля. Отвратительный сам по себе, он, ко всему прочему, проходил на публике, при полном аншлаге.

Пожалуй, с Яго-Роберто она немного переборщила. Все-таки было много общих знакомых. Когда марципановый череп, как пушечное ядро, взорвался у него на лбу брызгами крема, все пережили мгновенный шок. Он тоже был в ступоре, как дерьмом, перепачканный шоколадом. Кто и когда рассмеялся первым, Долорес не заметила, зато хорошо помнила, что заключительное действо шло под гомерический хохот. Откуда взялась мокрая тряпка, которой она хлестала по щекам эту дешевку в костюме смерти, так и осталось за гранью. Может, салфетка из ведерка с шампанским?

И стыдно, и смешно…

«Хорошо, что это всего лишь сон, и жизнь нельзя повторить, и все проходит», — успела подумать она.

Сеньора Монтекусома Альба очунулась от собственного крика. Не понимая, что с ней и где она, обвела глазами голые стены, пластиковые жалюзи громадного окна, молочный плафон на потолке. Это не могло быть продолжением сна, где до ужаса точно воспроизводилась реальная обстановка. Или сновидения вступили в новую фазу?

Она пошевелилась, ощущая разлитую в теле ломоту, и только тут увидела свисавшую капельницу, от которой тянулась трубка из прозрачного эластомера. Так и есть: рука перебинтована у локтевого сгиба, а это значит, что в вене торчит игла. И в правой ноздре тоже неприятно щекочет постороннее тело. Значит она попала в больницу, а все привидевшееся было всего лишь ночным кошмаром. От этой вполне здравой мысли напряжение схлынуло, и Долорес сразу стало легче. Разлетевшийся на куски миропорядок вновь сложился в стройную иерархию причин и следствий.

Теперь можно было перевести дух и попытаться восстановить оборванные связи. Она все еще плохо ориентировалась во времени и пространстве.

«И это пройдет», — попыталась успокоить себя мудрым девизом царя-псалмопевца.

Найдя у изголовья звонок, Долорес закинула свободную руку и надавила кнопку. В палату вбежала сестра в туго затянутом халатике.

— Сеньора проснулась? — приветливо кивнув, она склонилась над койкой. — Как вы себя чувствуете?

— Еще не знаю… Кажется, ничего.

— Ну, и слава Богу. Теперь уже все позади.

— А что… случилось со мной? — с трудом ворочая набухшим языком, спросила Долорес.

— Вы были без сознания, когда вас привезли…

— И когда это было? Какое сегодня число?!

— Вам нельзя волноваться, — сестра поправила подушку и, приоткрыв жалюзи, прислонилась спиной к подоконнику. В сквозных лучах ее рыжие волосы вспыхнули ангельским нимбом. — Все теперь позади, — повторила она, огладив крутые бедра. — Сейчас принесу вам завтрак.

— Но я совсем не хочу есть!

— Нужно, дорогая сеньора. Это придаст вам силы.

— Все же скажите, какой сегодня день?

— Вторник, сеньора… Вас доставили утром в четверг.

— Пять дней, — по пальцам подсчитала Долорес. — Так много?

Прошло еще три дня. Большую часть времени Долорес проводила в саду. Дремала, сидя в шезлонге с книгой, кормила голубей. Каждое утро сестра вносила новый букет и с многозначительной улыбкой поправляла завившуюся спиралью ленту, приоткрыв атласный уголок карточки.

— Можно подумать, что я роженица, — невесело усмехнулась Альба, принимая сразу две корзины дивных роз. Пунцовые, едва раскрывшиеся бутоны были от шефа, а белые, как снега заоблачных вершин, — прислал…

— И каждый считает ребенка своим, — сполуслова подхватила сестра. — Любовник и муж?

— Ни мужа нет, ни любовника… И отца тоже нет…

— Все впереди, сеньора. — Сестра чуть сдвинула кокетливую пилотку с вензелем госпиталя и, ловко выщипнув надломленный цветок, приложила к виску. — Идет?

— Отлично, Мерседес! Дайте я приколю вам эту, — Долорес выбрала самый яркий розан на длинной, с малиновыми шипами, ножке…

— Не полагается… Но все равно спасибо, сеньора. Мне жаль расставаться с вами.

— И мне, Мерседес. Мы подружились, правда?

— Доктор Мендоза ожидает вас к одиннадцати.

— Еще увидимся?

— Я приду попрощаться.

Долорес достала косметичку и занялась собой. Хотелось выглядеть, как тогда, в Акапулько, как в том удивительном сне. Доктор тоже мужчина. И приводится раздеваться…

Кабинет лечащего врача находился на четвертом этаже. Мендоза, длинноносый молодой человек с торчащим хохолком на макушке, отводя взор от перламутровой с темным соском чаши, приставил фонендоскоп и погрузился в ритмику желудочков и предсердий. Никаких отклонений от партитуры не наблюдалось, но сеньора была так хороша и такое волнующее томление пробуждали ее духи, что мембрана в его руке задержалась под левой грудью несколько дольше, чем требовалось.

— Так, хорошо, — он прокашлялся и, зайдя к ней за спину, прослушал легкие. — И тут все в полном порядке… И здесь я вами тоже доволен, — заключил, проглядев распечатку, которую выдал серологический автомат. — Небольшое отклонение в биохимической формуле крови вызвано последствиями интоксикации. По крайней мере, я так полагаю… Теперь займемся главным.

— Душой?

— К сожалению, не по моей части, сеньора. Я как-то больше интересуюсь вашей головкой, мозгом то есть… Нервной системой, короче.

Простукав молоточком колени, Мендоза заставил ее проделать весь комплекс дурацких упражнений: развести руки, закрыть глаза и коснуться кончика носа, потом водить зрачками из стороны в сторону, следя за его пальцем. Не выразив на сей раз явного одобрения, вновь взялся за молоток и принялся выводить на ее спине и руках колдовские каракули. Долго приглядывался к порозовевшим следам, щупал печень и щитовидную железу.

— В общем, в пределах нормы, — изрек, наконец, приговор. — И я не вижу причин долее удерживать вас в этих стенах, донна. Можете одеваться.

— Спасибо, доктор. — Шагнув за ширму, она застегнула кружевной лифчик. — Значит, мне можно домой?

— Полагаю, что так. Я подготовлю все необходимые документы. И все же что-то меня беспокоит! Не могу понять, что именно, но определенно беспокоит…

— Отдаленные последствия? Галлюциногенная токсичность препарата оказалась значительно выше, чем я предполагала.

— Вы не можете сказать, что это за вещество?

— К сожалению, доктор. Коммерческий секрет фирмы. Я ведь только исследователь.

— В дальнейшем остерегитесь ставить опыты на себе.

— Вы же знаете, что это был насчастный случай.

— Да, вы так говорите… Отключилось электричество, остановился вентилятор, и вы вдохнули пары. Все так просто…

— Очень высокая летучесть. Все действительно просто.

— Псилобицин? Мескалин? ЛСД?.. Или нечто похуже?

— Боюсь, что похуже.

— Тогда почему вы работали без маски, моя ученая сеньора? Зачем сунули головку под тягу?

— У меня нет ответа, — Долорес завела руки за спину, подняла язычок молнии до самого верха и вышла из-за ширмы. — Глупо получилось, но кто мог знать?

— Что случится землетрясение и станция отключит сеть?

— Нелепое стечение обстоятельств.

— Придраться не к чему. Ваша безупречная логика свидетельствует о том, что с мозгом у вас все в полном порядке. И если бы не этот всплеск альфа-ритма на энцефалограмме… По-моему, нам стоит еще раз побеседовать с профессором Раппопортом. Не возражаете?

— Любимый ученик великого Дельгадо! Это честь для меня. Но я рассказала ему все, что только смогла припомнить.

— Все же давайте попробуем, — задумчиво покачал головой Мендоза и потянулся к внутреннему телефону. Его кресло на роликах развернулось, издав жалобный скрип.

Долорес присела, покорно сложив руки на коленях. Ей и самой хотелось еще раз увидеться с нобелевским лауреатом, прославившим Мексику открытием «биохимии бессознательного», как с легкой руки газетчиков стал называться его экспериментальный метод. С помощью гомеопатических доз алкалоидов и ферментов, закодированных электромагнитными импульсами, Раппопорту удалось заглянуть в невыразимую словом бездну, провидчески угаданную Зигмундом Фрейдом и Карлом Юнгом. Тонкий психолог, широчайший эрудит и удивительно деликатный человек, он с первой встречи покорил Долорес. Она доверила ему самое сокровенное и, пожалуй, была готова влюбиться. Разница в тридцать лет не смущала. Останавливало другое: безошибочное чутье женщины подсказывало Долорес, что она интересна профессору только как пациентка.

Две ночи она провела в камере, облепленная датчиками и подключенная к полиграфу, где на двенадцати дорожках фиксировались волны электрической активности мозга. Всякий раз, когда заканчивалась фаза быстрого сна, ее будил мелодичный звон колокольчика и она наговаривала на магнитофонную ленту свои видения. Все, что смогла припомнить. Но ничего не удавалось унести с собой из той сказочной страны, где золото ведьм оборачивается золой. Так по крайней мер.* казалось Долорес, хотя Хосе Раппопорт, выпытывая нюансы, делал свои выводы. Его присутствие за стеной ощущалось телепатически, на животном атавистическом уровне. И оно волновало, мешало заснуть, дабы вновь пробудиться под хрустальный звон. Датчики, регистрирующие быстрое движение глаз, включали сигнал в тот самый момент, когда занавес глубокого сна гасил залитую потусторонним светом рампу.

Господи, Боже мой! И позабыть жаль, и помнить страшно.

Скандальная сцена в саду, в точности воспроизведенная в наркотических грезах, прочно сидела в памяти, тогда как предшествующие картины — полет в Шибальбу! — были стерты неведомой силой, как утративший надобность файл.

Почему?..

Из литературы Долорес знала, что существуют микроволновые сигналы, инициирующие реакции, аналогичные действию химических агентов. Побуждая организм продуцировать гормоны и медиаторы, они резко изменяют поведение человека. Не требуется ни опиума, ни настоя мухоморов, ни кактуса «пейоте», чтобы вызвать нужный эффект. Электромагнитные волны с точно нацеленной частотой давали полную картину наркотического синдрома. Подбирая строго индивидуальную частоту для каждого пациента, Раппопорт в рекордно короткие сроки добивался ремиссии. Его методика позволяла устранять многие виды гормональных расстройств и добиться серьезных успехов в излечении наркомании. Собственно, это и принесло ему Нобелевскую медаль. Возможно, он нацелился и на нечто большее, чем медицина, как почему-то подумалось Долорес в их последнюю встречу. И это не мозг, не душа, а то, что скрыто за ними.

«Набраться храбрости и спросить?»

— К сожалению, профессор не сможет принять нас, — Мендоза медленно опустил трубку. — Он очень занят.

— О! — она разочарованно вздохнула. — А я-то надеялась…

— Оставьте мне свой телефон, доктор Монтекусома Альба. Я позвоню, когда представится случай. Профессору тоже будет интересно поговорить с вами.

— Это он сам сказал, или вы просто так думаете?

— Профессор считает ваше состояние вполне удовлетворительным. А лично вам, — со значением произнес Мендоза, — он просил передать, что сновидения никогда не занимаются пустяками… Это цитата из Фрейда. Мы будем наблюдать вас, доктор Альба. Кто знает, как оно обернется?

Фернандес поджидал ее в своем «шевроле», припаркованном на стоянке для посетителей. Запустив двигатель, он включил кондиционер, и благодатный холодок овеял разгоряченное лицо Долорес. Столбик термометра под госпитальным навесом поднялся до тридцати семи градусов.

— Спасибо за вашу заботу.

— Не стоит благодарности. Я рад, что все благополучно завершилось.

— Пожалуй, я отделалась легким испугом. Дикий случай!

— Вы имеете в виду землетрясение? — Фернандес вырулил на Нуэве де Хулио и дал полный газ. — К счастью, на сей раз обошлось без существенных разрушений. Было всего два легких толчка… Вы слишком молоды и не помните последней катастрофы, когда город лежал в руинах.

— Не так уж я и молода, сеньор Альфонсо. Просто мы жили тогда в Тустла Гутьересе и узнали о землетрясении из газет. Не дай Бог, чтобы такое вновь повторилось.

— Как бы там ни было, но в нашем центре я поставлю автономный источник. Лучше застраховаться от всяких случайностей.

— Пожалуй… В «Новедадес» пишут, что на плаца Конститусьон провалился асфальт и в подземной дыре нашли статую Коатликуэ?

— Все повторяется в этом мире. Тогда обнажился храм Кетцалькоатла и вместе с Пернатым Змеем явила себя богиня Луны, теперь — Коатликуэ. Вам это что-то говорит? Думаете, это знамение?

— Как знать? — Долорес поспешила перевести разговор. — Когда мне приступить к работе? Я собираюсь переехать в конце месяца.

— Не будем торопиться, доктор Монтекусома Альба. Возникла, причем совершенно спонтанно, новая идея. Дьявольщина! Кажется, мы угодили в пробку? — затормозив перед размалеванным цветами грузовиком, Фернандес огляделся: вся эстакада перед Диагональ-Норте была забита плотными рядами машин, дома и улицы купались в сизом тумане выхлопных газов.

Простоять пришлось минут двадцать. Прежде чем возобновилось движение, Фернандес успел поделиться радостной вестью. Удача, по его словам, свалилась прямо с неба.

Прежде всего, нежданно-негаданно дала знать о себе одна американская фирма, готовая профинансировать раскопки пирамиды на реке Ящерицы, и Торрес уже начал подготовительные работы. Американцы еще отвалили ему кругленькую сумму за право съемки телевизионного фильма. Но если бы только это! Узнав о существовании исследовательского центра, где, помимо всего прочего, будут заниматься магическими снадобьями ацтеков, майя, толтеков, сапотеков и прочих аборигенов Североамериканского материка, генеральный менеджер фирмы тут же предложил совершенно потрясающий контракт.

— Видите ли, дорогая Долорес, — дав ей время переварить сногсшибательные новости, пояснил Фернандес, — кроме некоторой деликатности, они ничего не требуют ни от Сантоса, ни от нас. И это понятно! Прежде чем продать фильм, они хотят основательно подогреть любопытство публики. Ведь ничто так не щекочет воображение, как тайна. Отсюда и условие секретности, оговоренное в контракте. Вы понимаете?

Долорес понимала.

— Что от нас конкретно требуется? Всего лишь экспертная помощь, которая едва ли обременит и будет прилично оплачена. Я сразу же подумал о вас, доктор Альба, ибо именно с вас началась для меня светлая полоса.

— Но что я могу? — Долорес была одновременно заинтересована и удивлена. — Зачем им мои сапрофиты?

— Их интересует все. Весь комплекс. Ритуалы, атрибутика, процесс мумификации и тому подобное. Идея весьма оригинальна: с максимально возможным приближением воссоздать на экране наиболее яркие эпизоды истории. Древние культуры Америки, в частности. Конечно, основная тяжесть падет на плечи нашего общего друга Сантоса. Это его бизнес. Но и вы, дорогая Долорес, сможете сыграть заметную роль. Как консультант, разумеется. На лавры кинозвезды, надеюсь, не покушаетесь?

— Они хотят попробовать наркотики на актерах? Пусть не рассчитывают на мою помощь.

— Шутки в сторону. Когда дойдет дело до съемки соответствующих эпизодов… Как они называются, эти ваши грибы?

— Намеотл.

— Кроме вас, ни один нормальный человек с ходу не выговорит… Здесь, как и всюду, нужен профессионал. Расскажите им все, что знаете, и будет с них. Формулу алкалоида, который чуть не лишил всех нас счастья быть рядом с вами, им незачем знать.

— Я и сама ее пока не знаю. Месяцы и месяцы понадобятся на разделение и анализ.

Вспомнив свои хроматографические колонки и старенький инфракрасный спектрометр, она уже заранее тешила себя мыслью о суперсовременном оборудовании лучших американских фирм. Ядерно-магнитный резонанс, основанный на эффекте Мессбауэра, — вот что потребуется в первую очередь. О масс-спектрометрии и говорить не приходится. Уж это-то наверняка будет.

— Почему вы молчите? — спросил Фернандес. — Вы с чем-то не согласны?

— Простите, сеньор Фернандес. Немного задумалась… Я согласна со всем, — она была тронута его заботой и деликатностью. — Для меня будет счастьем вновь побывать в «Усыпальнице Сына Солнца». Но прежде чем кинуться в эту очаровательную авантюру, хотелось бы заняться оснащением лаборатории. Я должна видеть все собственными глазами. И хорошенько пощупать! — Она рассмеялась. — Надеюсь, вы понимаете?

— Так и будет, дорогая! — его озабоченное лицо озарилось улыбкой. — Смею уверить! Нас с вами хватит на все. Так сказать, между делом. Чередуя одно с другим. Стыдно признаться — мне стыдно, Мерседес, — но аванс, который вы получите от американцев, в пять раз превышает ваш годовой оклад. Так что отпуск на месяц-другой — увы, без сохранения содержания — не слишком скажется на благополучии вашего «Дома Луны». Как полагаете?

Она вновь ответила смехом: во всю силу низкого и звонкого голоса, со всеми его переливами и обертонами.

— Кстати! — спохватился Фернандес. — Я совсем забыл спросить: как вы нашли этого гения, Раппопорта?

— Если честно, то я от него без ума, но нам так и не удалось поговорить на профессиональные темы.

— Жаль. У вас с ним нашлась бы точка соприкосновения.

— Он слишком для этого занят… Впрочем, я все же надеюсь. Мне действительно есть, что сказать.

— Только не стоит особенно откровенничать.

— Формула?

— Не только. Даже ваши сапрофиты отныне находятся под охраной параграфа. По условиям договора место раскопок не подлежит разглашению.

— Сплошные секреты, дон Альфонсо. Фильм что, детективный? Знаете, чем телевидение отличается от сновидений?

— Хотя бы тем, что оно реально.

— Нет, мой друг. Сновидения никогда не занимаются пустяками.

Авентира девятая Бурса, Турция

Назым Эльгибей жил в Бурсе, древней столице османов, где у него неподалеку от Зеленой мечети был старый уютный дом с садиком и фонтаном. Здесь рождались и умирали его деды и прадеды, и сам он увидел свет под этой кровлей из черепицы, позеленевшей от времени, как бронза, что веками пролежала в земле.

Дом стоял на возвышении и с крытой галереи второго этажа можно было видеть скопище точно таких же крыш, глазурованный купол мечети, виноградники, тополя. Сладкий дым от горящей лозы, пробиваясь сквозь купы деревьев, навевал приятную дрему. Сидя в качалке между резными столбами, поддерживавшими навес, он почитывал журналы, иногда что-то записывал, вспоминал. Любимые кошки, подняв хвосты, терлись о шлепанцы, заношенные до дыр, и он с интересом следил, как грациозно петляют они между фаянсовыми горшками, брезгливо принюхиваясь к бегониям и гераням. Ворковали горлицы. Юркие ласточки всегда неожиданно выпархивали из-под кровли и так же стремительно возвращались кормить птенцов. Чередовались краски в яркой палитре времен года, промозглая стужа сменялась жаркой духотой, благоухание лунных ночей и соловьиные песни приходили на смену пыльным ветрам Кападокии и грозам Понтиды.

И все это было равно любезно душе.

Рано овдовев, Эльгибей несколько раз собирался жениться — свахи со всего города обложили его густой сетью, — но в последний момент что-то непременно случалось и дело расстраивалось. Оно и к лучшему. В молоденьких гуриях недостатка не ощущалось. Особенно теперь, когда столько их понаехало из Восточной Европы.

Временами одолевала тоска, и Эльгибей горько сетовал на судьбу, хотя в том, что он остался одиноким, как перст, если и повинен был рок, то только наполовину. Его сын, служивший в марсельском консульстве, пал жертвой фанатика-курда, а дочь он сам выгнал из дома, когда она спуталась с наркоманом из вонючих притонов Галаты. Потом она вроде образумилась, вышла за американского моряка, то ли из Филадельфии, то ли из Сан-Франциско. Седьмой год от нее не было никаких вестей.

Оставалось одно: потихоньку доживать своей век, по возможности теша одинокую, но вполне обеспеченную старость.

Когда-то Эльгибея причисляли к восьми ведущим шумерологам мира. Он провел несколько удачных археологических сезонов в горах Антиливана, в песках Вавилонии. Откопанная им статуя Баалзебуба украшает главный зал Багдадского музея, а черную стелу, обвитую кольцами змея Нингишзиды, он нашел в скалах Боказкея, в трех километрах от хеттской столицы Хаттусас. Теперь змея находится в Истамбуле. Сам президент вручал Эльгибею почетный диплом. Пиком карьеры стало сенсационное открытие оловянных шахт в Капподокийских горах. Оно заставило пересмотреть сложившиеся представления о бронзовом веке. Не из далекого Афганистана вывозили шумеры кассетиритовую руду, а отсюда, из соседней страны, где почитали тех же богов и героев: солнечного Шамаша, Венеру-Иштар, отважного Гильгамеша. Большой интерес представляли и сами шахты, уходящие вглубь почти на полтора километра. Протиснуться к местам выработки оказалось невозможно, настолько узки были лазы. Работать в таких условиях могли разве что гномы. Загадка разрешилась, когда в одном из штреков Эльгибей наткнулся на скелет ребенка.

Остатки угольев подтвердили предположение, что рудную жилу сначала нагревали с помощью костров, а затем обливали водой. Образовавшиеся трещины расширяли каменными долотами.

И все это делали десяти-двенадцатилетние дети.

С того дня Эльгибей проявлял особый интерес к браслетам, мечам и секирам с шумерской клинописью.

Вероятно, ему удалось бы достичь еще больших высот, если бы не один неприятный случай. Эльгибея буквально схватили за руку, когда он пытался продать серебряную ладью второго тысячелетия до новой эры. Он сам виноват, что, как последний кретин, явился в гостиницу на встречу с доверенным лицом швейцарского мультимиллионера. Посредник, как вскоре выяснилось, оказался подсадной уткой Интерпола.

Драгоценную ладью, понятно, конфисковали. В доме Эльгибея произвели обыск, но, к великому счастью, ничего не обнаружили. Все предметы, которые удалось утаить, благополучно уплыли в частные коллекции. Начался долгий, изнурительный процесс. Эльгибею пришлось полежать, в полном смысле слова, в турецкой тюрьме, где заключенный лишен возможности не то что стоять, но даже сидеть.

Выпутаться помог адвокат, нанятый за большие деньги. Разработанная им тактика полностью себя оправдала. Эльгибей, сколько его ни мытарили, твердо стоял на своем. Да, он признает факт незаконной сделки, но этим и ограничивается криминальная сторона. Ладью приобрел по случаю, у какого-то араба ца курорте в Антальи. Она находилась в таком состоянии, что невозможно было хотя бы приблизительно атрибутировать. Лишь после реставрации стало ясно, что это действительно древний памятник. Так удалось не только отвертеться от куда более серьезного обвинения в похищении археологических ценностей, но — и это главное! — скрыть сам факт и место нелегальных раскопок. Выезжавшая на точки последних работ следственная бригада, конечно, ничего не обнаружила, ибо дыра, куда, сам того не желая, провалился Эльгибей, находилась далеко в стороне от раскопа. Когда он очнулся после падения и, ощупав себя, не нашел повреждений, то первым делом попытался выбраться на божий свет. И в мыслях не держал, что угодил прямо в царский могильник, где,вперемешку с костями жертв, валяются принадлежности заупокойного культа.

Пролом, образовавшийся в результате тектонических подвижек в каменной кладке свода, давал достаточно света, чтобы оценить масштабы открытия. Боль от ушибов, как рукой сняло. Эльгибей осторожно разгреб мусор и обнаружил бронзовый светильник. Уподобясь Аладину в пещере, обдул и отер ладонью мягкий, прилипчатый, как паутина, прах. Масло в волшебной лампе выгорело с последней порцией воздуха три, а может, и четыре тысячи лет назад. Стараясь не нарушить общую композицию, Эльгибей высвободил из-под распавшихся шейных позвонков золотую подвеску, поднял и положил в карман сердоликовую бусину. Жажда земных благ подавила профессиональный инстинкт. Опрокидывая запечатанные кувшины и ломая доски, закрывавшие путь, бросился к жертвенному столику, где в пыльных лучах сверкал благородный металл. Перед его первозданным блеском померкла всколыхнувшаяся было мечта о славе Леонарда Вулли.

Все же Эльгибей взял несколько мелких предметов — деревянных, прежде всего, — для хронологической экспертизы. Драгоценности, как ни чесались руки, решил до поры до времени не трогать.

Когда же закончился полевой сезон, он постепенно перетаскал самые ценные вещицы в тайник и, выйдя на нужных людей, начал потихоньку распродавать. Сначала ожерелья из золотой фольги, диадемы, браслеты, затем наступил черед магической утвари. Первой ушла составлявшая пару злополучной ладье чеканная отливка. «Корабль Мертвых», как и полагалось, уплыл на Запад. Но отнюдь не туда, где навсегда остался Энкиду, а в Александрию. Дальнейший маршрут серебряной ладьи номер один уже не интересовал Эльгибея. И если бы не казус с номером два… И все потому, что потерял бдительность! Повел себя, как мальчишка. Впрочем, не надо гневить аллаха. Легкость, с которой, благодаря Эльгибееву разгильдяйству, прошла операция задержания, оказалась во благо. Адвокат напирал на заслуги подзащитного, его очевидную неискушенность и свойственную ученым людям чудаковатость. Суд принял интерпретацию к сведению и вынес мягкий приговор. Репутация Эльгибея погибла, но четыре миллиона франков в банке «Лионский кредит» остались при нем. Ждала своего часа и усыпальница Мурсилы VII с ее ритуальными сосудами, оружием и драгоценными украшениями.

Пока это был мертвый капитал: за Эльгибеем могли следить.

Он легко пережил падение: статьи в газетах с фотографией ладьи и собственным его, Эльгибея, портретом, вынужденный уход из университета, где двенадцать лет вел курс шумерологии. Правда, никто не желал раздувать уголья, и отставка прошла с соблюдением декорума. Отныне он мог тешить свое самолюбие почетным званием Professor Emiritus.

Прошлое напомнило о себе вторжением развязного грека, назвавшегося Одиссеем Попандополусом. Он выдавал себя за менеджера корпорации по производству телевизионных фильмов, но по жесткой манере вести разговор Эльгибей заподозрил в нем полицейского.

— Вам привет от Петроса Янко, — едва переступив порог, грек сразу схватил быка за рога.

Пытаясь собраться с мыслями, Эльгибей долго рассматривал карточку с фирменным логотипом и адресом: 134 Аройно Авеню, Сан Карлос, Калифорния. Потом процедил сквозь зубы, пристально глянув в лицо:

— Не помню такого, — и возвратил визитку.

Пригодились уроки, усвоенные в истамбульской тюрьме: ничего прямо не отрицать и ни в чем не сознаваться.

— В самом деле? — грек нагло осклабился и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся на кожаный диван, стоявший возле изразцовой печи. — А вы попробуйте вспомнить.

Эльгибей наморщил лоб, словно и вправду решил основательно порыться в памяти, но в итоге развел руками:

— Нет, ничем не могу вам помочь, мистер.

Он понимал, что грек едва ли поверит ему. «Имя — есть знак», — говаривали римляне. Если Попандопулосу, или кто он там есть на самом деле, известно имя Янко, то он почти наверняка осведомлен о кое-каких подробностях эпопеи «Корабля Мертвых» номер один. Не кто иной, как Петрос Янко пронес его мимо таможни в Истамбульском порту. Первый выстрел сделан, но лучше не показывать, что пуля задела сердце. Ухо лингвиста уловило в английском языке Попандопулоса легкий акцент и это позволило сделать неожиданный выпад:

— А вы случайно не киприот?

— Почему вы так думаете? — помедлив спросил грек.

— Не думаю, знаю, — Эльгибей нутром ощутил, что ему удалось перехватить инициативу. — Если у вас дело ко мне, то выкладывайте без экивоков, а нет — убирайтесь.

— Я американский гражданин и не имею никакого касательства к Кипрской проблеме, — Попандопулос попытался разрядить ситуацию шуткой. — Но у меня действительно есть к вам дело, профессор.

Эльгибей с безразличным видом повернулся к камину и щеткой из петушиных перьев смахнул пыль с терракотовой фигуры, привезенной с раскопок Лагаша: руки сложены на груди, круглая голова зияет провалом рта, борода намечена волнистыми линиями.

— М-да, вам есть о чем вспомнить, — вроде как с завистью вздохнул Попандопулос, озирая разнообразные экспонаты, хаотично разбросанные по стеллажам с журналами и книгами.

— Нравятся мои сокровища? — Эльгибей исподволь начал готовить контратаку. Образцы кассетерита, оловянные слитки и куски ноздреватого металла — лишь с большой натяжкой можно было причислить к сокровищам в подлинном смысле. Клинописные таблетки, осколки орнаментированной посуды и глиняные статуэтки, склеенные вдоль и поперек, также трудно было назвать уникумами, хоть они и имели свою рыночную стоимость. В общем, все это были предметы, какие археологи обычно оставляют у себя. Ни правительство, ни музеи на такую мелочь не покушались. Только специалист мог знать, что иные тексты стоят дороже золота и бриллиантов.

Попандопулос, казалось, понял намек.

— Вы славно потрудились. Однако нашу корпорацию больше интересует та часть коллекции, которая пока, — он выдержал красноречивую паузу, — остается под землей. Вы не могли бы назвать точные координаты?

— Я отказываюсь вас понимать, мистер… американский гражданин.

— Тогда не угодно ли вам ознакомиться с одним документом? — Попандопулос щелкнул замками желтого вместительного портфеля, вынул ксерокопированный лист и бросил его на стол.

Скрывая замешательство, Эльгибей прислонился к камину, машинально согнал перьевой щеткой муху с часов, затем мелкими шаркающими шажками приблизился к столу. Пред ним лежали собственноручные показания уроженца Александрии Петроса Янко, заверенные нотариусом седьмого округа Парижа. Подробности многоходовой операции с серебряной лодкой в виде лунного серпа были изложены последовательно и толково. Некоторые моменты, доселе неизвестные Эльгибею, оставляли место для домыслов. Он мог лишь догадываться, во сколько раз увеличилась стоимость «Корабля Мертвых» при перепродаже.

— И где теперь ладья? — облизав пересохшие губы, сам не зная, зачем, спросил Эльгибей.

Попандопулос многозначительно опустил веки, давая понять, что знает все до тонкости, но предпочитает не отклоняться от основной темы.

— Янко арестован?

— Арестован?.. Насколько мне известно, он процветает. Его откровенность и… впоследствии умолчание были оценены достаточно высоко. Догадываетесь, о чем идет речь? Рекомендую последовать примеру вашего друга, мистер Эльгибей.

— Это шантаж?

— К чему громкие слова?.. Мы предлагаем сотрудничество. Если угодно, взаимовыгодную сделку. Вы назовете место и получите чек на солидную сумму.

— А если я откажусь? Вы, конечно, запустите в оборот эту вашу фальшивку?

— Запустим. Только документы подлинные, профессор, и, уверяю вас, мы располагаем еще кое-какими доказательствами вашей многогранной деятельности. Золотой козел под древом добра и зла вам ничего не напоминает?.. С месяцем из ляпис-лазури во лбу?.. Быть может, желаете взглянуть на фотографию? — Попандопулос потянулся к портфелю.

— Не нужно. Это ничего вам не даст. Много ли вы выиграете оттого, что я залягу в тюрьму?

— Заляжете? Оригинально! Надо будет запомнить… Не надо забывать, что вы живете в правовом государстве, мистер Эльгибей. Прежде чем вы заляжете, состоится следствие, суд, словом, все, что положено. И на сей раз вам вряд ли удастся выйти сухим из воды. Прежде чем дать срок, и немалый, вас вытрясут до последней крохи…

— Но вам-то что с того? Вам? — Эльгибей понимал, что идет ко дну, но еще пытался ухватиться за соломинку.

— Нам придется пойти на некоторые затраты. Больше всего жаль потерянного времени, но мы умеем ждать. Чуть раньше, чуть позже, но все ваши тайные махинации станут достоянием прессы. Все, что нам нужно, мы узнаем из судебной хроники. Лучше подумайте о себе.

— Но в таком случае вам не видать царских сокровищ, как своих ушей. Все достанется правительству.

— Нас это вполне устраивает. Мы всегда действуем по закону.

— Так чего же вы хотите на самом деле?

— Отснять телевизионный фильм в некрополе Мурсилы. Только и всего. Судьба сокровищ нас не волнует, а с правительством и археологами мы, надеюсь, сумеем договориться. Кто платит, тот получает.

— Допустим, я соглашусь, — сдался после недолгого размышления Эльгибей. — На какую долю можно рассчитывать?

— О дележе и речи не может быть, — отрезал Попандопулос. — Все получит Турецкая республика. Мы постараемся подобрать авторитетного специалиста и поможем ему организовать раскопки.

— Значит, я вам не подхожу?

— К сожалению, вы сами скомпрометировали себя и поставили вне науки. От вас требуется лишь одно: координаты, приметы, кроки местности.

— И что я получу взамен? В числовом выражении?

— Во-первых, свободу, — Попандопулос кивнул на бумагу с печатями. — Кроме того, пятьдесят тысяч.

— Долларов?

— Не лир же.

— Пятьсот.

— Так мы с вами далеко не уедем. Наши условия окончательные.

— Платине сразу?

— Сперва мы должны убедиться, что вы ведете честную игру. Пошлем на место своего человека.

— Кто даст гарантию, что меня потом не обманут? Что и вы ведете честную игру?.. Может, вместо денег меня ожидает тюрьма?

— Зачем нам это? — Попандопулос брезгливо скривился. — Лишний шум только помешает работе… Поймите, мистер Эльгибей, в вашем положении не требуют гарантий. Вам ничего другого не остается, как положиться на слово джентльмена, — он умолк, думая о чем-то своем, затем со снисходительной улыбкой махнул рукой и демонстративно разорвал ксерокопию на четыре части. — Оригинал останется в наших архивах до скончания времен. Его никто не увидит, пока и вы, профессор, будете сохранять благоразумную скромность. Никакой огласки, вы поняли?

— Чего ж тут не понять? Но предложенная сумма смехотворно мала. И вообще без аванса?..

— А вы деловой человек! Ладно, из чистой симпатии я пойду вам настречу. Двадцать тысяч сейчас и, скажем, еще сорок после проверки?

— Двадцать пять и пятьдесят.

— Черт с вами, пишите расписку.

— Это еще зачем?

— Для налоговой службы Соединенных Штатов! — взорвался Попандопулос, обнаружив знакомство с турецким языком.

Эльгибей понял, что вспышка была показной.

— Сейчас я выписываю вам семьдесят пять тысяч, а вы даете мне расписку на двести, — Попандопулос вынул чековую книжку. — Об остальном договоримся при окончательном расчете… Примерно в той же пропорции. По рукам?

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Вы тоже очень деловой человек, мистер Попандопулос. Немного мастики?.. За дружбу наших народов?

Авентира десятая Кейптаун, Южная Африка

Джонсон задержался на острове несколько дольше, чем это было необходимо. Из-за урагана, пронесшегося над юго-восточным побережьем Африки, не прилетел самолет. Лететь в Штаты через Мельбурн, как предложила Лакшми, связавшись с авиакомпанией «Куатрос», он не захотел.

Российская виза еще не пришла, хотя положенный срок истек, и в Америку можно было не торопиться. Зато, по милости Глэдис, возникла необходимость кое с кем повидаться в Кейптауне и Амстердаме. Что бы она ни говорила, но вояж в посткоммунистическую Россию нуждался в более серьезном обеспечении. Ее намеки на какие-то связи в высших сферах бесспорно обнадеживали, но не более. Джонсон привык полагаться на конкретику, по возможности подкрепленную взаимовыгодным соглашением. Поэтому он и решил на всякий случай заручиться поддержкой «Де Бирс». Корпорация, сумевшая наложить лапу на девяносто процентов якутских алмазов, почти наверняка имела доступ в кремлевские кабинеты.

«Эпсилон» приобрел большую партию оптических алмазов, необходимых для электроники последнего поколения, и вполне мог надеяться на взаимность.

Одним словом, забот прибавилось.

Телефон российского консульства в Вашингтоне был в памяти аппарата и Джонсону оставалось лишь надавить на клавишу, чтобы услышать стереотипный ответ:

— К сожалению, пока нет. Возможно, будет к вечеру.

«А вечером скажут, что лучше звоните утром».

Ничто не шло своим ходом. Всюду нужно было вертеться, прилагать силовое давление или искать обходные пути.

Джонсон позвонил старому дружку в госдепартамент, но нарвался на автоответчик. Джери Моуэт, как обычно, пребывал неизвестно где. Он служил в русском отделе в ранге советника и наверняка мог оказать содействие.

Пришлось обратиться к Лакшми. Индианка пришла в белом с голубой каймой сари, выгодно оттенявшем загар живота. На правом крыле ее слегка приплюснутого носика посверкивал полукаратный бриллиант.

— Чем могу быть полезна, сэр?

— Достаньте хоть из-под земли, леди, этого парня!

Джонсон вывел на экран карманного ноут-бука все телефоны Джери, включая гольф-клуб и ресторан «Чайна Гейт», который славился настоящей пекинской уткой с оладьями, хрустящими пирожками и креветками, тушеными с ростками бамбука. Моуэт частенько заскакивал туда на ленч. Особенно в те дни, когда бывал в Пентагоне, поблизости.

Не прошло и часа, как он оказался на проводе. Лакшми вытащила его из постели.

— Пока ничего у них нет, — сообщил Джонсон, обменявшись приветствиями. — Это что-нибудь значит?

— Не думаю… Что можно против тебя иметь? Обычная волокита. Они сейчас всем дают. Подожди день-другой, если можешь.

— А слегка поднажать? Не подействует?

— Подействует… Но привлечет внимание. Тебе это нужно?

— Пожалуй, ты прав… Время терять не хочется!

— Я почти уверен, что это вопрос двух-трех дней. В крайнем случае я подключусь.

— По-приятельски? Где-нибудь на теннисном корте?

— Не имеет значения, — Моуэт рассмеялся. — Ты же прекрасно понимаешь, что в любом случае пойдет по инстанциям.

— Ты, как всегда, прав, старина. Спасибо.

— Пока не за что, старый мошенник. Звони.

Джонсон немного поостыл и решил взять катер. Отойдя на полмили от берега, вскрыл запечатанную в пластик каракатицу, аккуратно нанизал на крючок и широким взмахом удилища забросил ярдов на сорок.

Ощутив резкий рывок, сделал подсечку и закрутил катушку. Бонита брала, как шальная. Когда в ящике набралось добрых две дюжины, он стянул безрукавку с эмблемой яхт-клуба городка Марбл Хед в штате Массачусетс и, запрокинув лицо, предался неге. Солнечный жар и нежное дуновение бриза несли мир и покой.

Натруженные руки помнят сопротивление лески, глухой удар в глубине и рывок в высоту, когда в пене и брызгах свечой взлетает слиток живого металла, и замирает сердце от сладостного испуга, и удилище, что гнется дугою к волне, становится продолжением нервов, а в голове — пустота. Неотвязные заботы, тревоги, сомнения — все отходит куда-то на задний план, растворяется в радужной дымке.

Он нехотя поднялся, оценил улов — бониты подскакивали и бились о стенки, отчаянно разевая окровавленные рты, — и выбросил сверкающую добычу за борт.

Несколько рыбин успели уснуть. Покачиваясь на легкой волне, то брюхом вверх, то боком, они вскоре исчезли из глаз, подхваченные течением. Остальные понемногу оклемались и ушли в сапфировые глубины.

Через пятнадцать минут Джонсон уже стоял под прохладным душем, смывая с рук присохшую чешую. Обернув бедра полотенцем, наподобие малайского саронга, сел за компьютер.

Операция с экспертами развивалась по плану. Небольшое отставание от графика можно было не принимать в расчет, расходы оставались в пределах сметы. Единственным досадным исключением явился отказ одного из кандидатов присоединиться к проекту.

Джонсон запросил данные. Вскоре на экране одна за другой стали возникать буквы, выстраиваясь в строку:

Хосе (Иосиф Лазаревич) Раппопорт. Родился в 1938 г., 11.07 в Чернигове (республика Украина). Закончил в 1962 Первый медицинский институт в Москве по кафедре невропатологии. Два последующих года подрабатывал переводами с английского и рефератами. В 1965 зачислен младшим научным сотрудником в Институт курортологии и физиотерапии. В 1970 защитил кандидатскую диссертацию на тему «Исследование влияния медиаторов на поведение животных». Автор двух монографий и сорока трех статей, посвященных различным аспектам мозговой деятельности. В 1978 получил степень доктора медицинских наук за работу «Исследование влияния нейропептидов на деятельность мозга человека». За публикацию статьи в журнале «Наука и жизнь» (№ 3, 1979) подвергся критике в газетах «Правда» и «Советская Россия». Статья «Подсознание или сверхсознание?» прилагается. В письме группы известных психологов, опубликованном в журнале ЦК КПСС «Коммунист» (№ 14, 1979), против Р. были выдвинуты обвинения во фрейдизме и идеализме.

В 1980 заявил о своем желании выехать из СССР, но получил отказ. В том же году оставил институт и примкнул к правозащитному движению. В «самиздате», а потом и в зарубежной печати, опубликовал ряд статей, разоблачающих методы карательной медицины. В 1981 арестован сотрудниками КГБ, но под давлением международной общественности вскоре освобожден и выдворен из СССР. Выехал по израильской визе в США. Получил вид на жительство. С 1981 по 1989 профессор в университете Кларка (штат Массачусетс), почетный доктор института имени Вейцмана (Израиль), Парижского университета и Католического университета в Лувене (Бельгия). В 1990 удостоен Нобелевской премии по медицине за открытие взаимодействия химических и электромагнитных факторов в деятельности головного мозга. С 1991 живет в Мексике. Вице-президент и заведующий отделом энцефалотерапии в институте Модеро (Мехико).

Жена — Раппопорт (урожденная Борисенко) Раиса Матвеевна скончалась накануне отъезда из СССР, дочь Эльвира Иосифовна Лубкова живет и работает в Москве, муж Лубков Петр Андреевич, геофизик, детей нет.

Отказ от участия в проекте «Эпсилона» мотивировал нежеланием отвлекаться на посторонние предметы.

«Два миллиона долларов для него посторонний предмет! — проворчал Джонсон. — Тот еще сноб».

Вверх поползла лента с крамольной статьей.

Владея навыками быстрого чтения, он ускорил движение строк, но вскоре вынужден был задержать текст на экране.

Абзац определенно заслуживал внимания:

«Попытка разгадать феномен индивидуального сознания невольно приводит к дуализму, как это можно видеть на примере работ английских нейрофизиологов Ч. Шеррингтона и Дж. Экклза. Создается впечатление, будто вне нас существует некое идеальное начало, которое и порождает индивидуальное сознание, входя в контакт с мозгом. Взаимодействие с этим началом — условно назовем его N-полем — осуществляется на уровне синапсов — образований, в которых нервные клетки вступают в контакт посредством отростков.

О физической природе N-поля трудно сказать что-либо определенное, поскольку оно не зафиксировано приборами. Это скорее область философии, нежели физиологии или физики. Подходить к такому явлению с позиций точных наук равносильно попытке проквантовать «мир идей» Платона или «абсолютную идею» Гегеля, которые проявляют себя через индивидуальное сознание, и не более».

Сноска объясняла: N-поле (от ноос — разум).

Сказано было достаточно определенно. Ссылки на источники и оговорки, вроде «создается впечатление», только привлекали внимание к позиции автора. Скрыться за столь жалкими фиговыми листочками ему не удалось, тем более, что он преследовал прямо противоположную цель.

Еще в Гарварде Джонсон собрал недурной урожай с изобильной нивы советологии. Возвратившись мысленно в брежневскую эпоху, он испытал ностальгическое удовлетворение, которое навевают воспоминания о счастливой и бурной юности. В памяти возникали знакомые фигуры из команды Михаила Андреевича Суслова: Пономарев, Федосеев, комсомолец Тяжельников — в тот момент, кажется, уже завотделом ЦК… На науке тоже сидел отъявленный сталинист — консерватор, и в политуправлении армии… Наконец, Снежневский, Морозов с их психушками и «вяло текущей шизофренией»…

Парень еще счастливо отделался. Под топор шел, на плаху. Впрочем, если взглянуть с другой стороны, это и вознесло его на вершину. Не шведский король, а Юрий Владимирович Андропов вручил Нобелевскую медаль этому черниговскому умнику.

— Леди! — он выключил компьютер и позвонил Лакшми. — Отмените прежний заказ. Мне нужен билет на Бостон через Кейптаун. Найдется такой вариант?

— Сейчас поглядим, мистер Джонсон… Я вам перезвоню.

Волосы высохли и можно было приступить к туалету. До ленча оставалось всего полчаса.

Он завязывал галстук, когда позвонила безотказная индианка.

— Ваш билет в офисе авиакомпании «KLM». Вылет в девятнадцать часов по местному времени. Что-нибудь еще, сэр?

— Спасибо, леди. Я и без того ваш должник.

— Это моя работа, мистер Джонсон. Счастливого вам полета.

Поискав глазами, Джонсон поднял с пола синий, в красно-белую косую полоску галстук и завязал широким узлом перед стеклом экрана. На уровне рефлексов он избегал зеркал, подозревая за каждым скрытую видеокамеру.

Оставалось уложить нехитрые пожитки: ноут-бук, бумаги, дорожный несессер. Коробка с рубашками, как ни верти, не умещалась. Это вызывало глухое раздражение. Оставить, чтоб переслали потом в Нью-Йорк? Мысль разумная, но сувенир требовал пиетета. Что ж, придется разжиться каким-нибудь пластиковым пакетом. Обременительно, но noblis oblige.[39]

Привычка продумывать каждый шаг и все расставлять по полочкам может довести до психиатрички. Кстати, именно туда он и направляется.

«Молодец, Пит, ты знаешь, чего тебе надо…»

Он выжимал вторую половинку лайма, обильно орошая женственную плоть папайи, когда вошла Глэдис.

— Все-таки решили лететь сегодня, Пит?

— Так складывается…

— Если будете в Кейптауне, закляните в институт Крюгера. По-моему, там не все благополучно.

«Если будете»! Как будто она не знала. Можно подумать, что Лакшми, которая все делает классно, держит на запоре глаза, уши и рот… Как те китайские обезьянки.

— У вас есть какие-то определенные сведения? — осторожно поинтересовался Джонсон.

— Посмотрите сами, это же ваша епархия… Надеюсь, рыбалка прошла успешно?

— Вполне. Только теперь я понимаю, как нужна была мне разрядка.

— И вам не жаль бедных рыбок?

— Я вегетарианец, а не буддист. Как и вы, Глэдис, не так ли?

Она рассмеялась и, набрав полную вазочку фруктовой смеси, устроилась рядом с Джонсоном.

— Тут вы попали в точку. Только зачем было разочаровывать Тома? Вам нравится мой китайчонок?

— Прелестный мальчуган!.. Он что, любит рыбу? Жаль, я не знал раньше.

Болтая о пустяках, они незаметно покончили с едой и почти сердечно распрощались.

Может быть, ненадолго, может быть, навсегда.

Институт Крюгера, в Вестэнде Кейптауна, занимал часть территории тенистого парка, засаженного редкими породами деревьев, привезенных со всего света. Отдавая дань сложившейся традиции, Джонсон тоже укоренил там саженец. Его секвойя из Йосемитской долины, наверное, уже слегка подросла, если, конечно, сумела прижиться. От эстакады на Питер Мариц Драйв ответвлялся отрезок частной дороги, которая вела к институтскому комплексу. Парк начинался сразу за пропускной кабиной: могучие стволы, сплошь покрытые листьями ползучих растений, влажный сумрак, оглушительное птичье многоголосье.

Асфальтовая лента огибала озеро, где гнездились фламинго и пеликаны, и выскакивала на развилку. Прямой луч упирался в лечебный корпус со всеми его вспомогательными службами и стоянкой, а плавно изогнутый сегмент терялся в зарослях, где находился контрольный пост со шлагбаумом и наблюдательной вышкой. Путь был проложен вдоль насыпи и огражден защитным барьером со светоотражательным покрытием. Плотно посаженные по обеим сторонам палисандровые деревья надежно укрывали от океанских ветров и чужого глаза. Открытый участок начинался уже в непосредственной близости от ворот второго корпуса. Точная копия лечебного, он был окружен стальной сеткой, умело декорированной колючими плетьми бугенвилеи — алой, сиреневой, белоснежной. Госпитальный корпус смотрел окнами на восток, медные зеркала-второго — исследовательского — корпуса отражали закатные зори. Глухие стены обоих зданий на уровне четвертого этажа соединяла галерея. Другие переходы и широкий туннель для контейнерных трейлеров находились под землей, двумя этажами ниже гаража.

Президент «Эпсилон» не был частым гостем научного центра, но превосходно ориентировался в хитросплетении коммуникаций. Свою подпись под чертежами, по которым строился институт, поставил, когда забивались первые колышки. Конечно, заглянуть вперед на добрый десяток лет дано не каждому, но выбор места трудно было назвать большой удачей. События, потрясшие Южную Африку, могли привести к непредсказуемым последствиям. Как здравомыслящий человек и стопроцентный американец, Джонсон приветствовал крушение системы апартеида, как приветствовал крах коммунизма в Восточной Европе и СССР. Однако судьбоносные перемены были чреваты такой угрозой мировому порядку, по сравнению с которой отлаженная система ядерного противостояния казалась потерянным раем. Демократия, рынок, правление черного большинства — это прекрасно. Только чем обернется столь безоглядная ломка — вот загвоздка. Какие цветочки вырастут у подножья взорвавшегося вулкана? Какие мутанты вылезут из зловонных щелей? Путь в ад, как известно, вымощен благими намерениями.

«Путь в ад»…

Пунцовый раздувшийся шар, клонясь к горизонту, кровавыми отсветами окрасил квадраты мертвых окон. Бронзовая плита медленно поползла в сторону, и лиловый «кадиллак», что вез Джонсона, вкатил под кран-балку ворот. Он посмотрел на часы. Путь из аэропорта занял ровно пятьдесят три минуты.

«Многовато», — решил он.

Марта ван Хорн, директор центра, встретила его не то, чтобы неприветливо, но суховато. Такая уж манера была у этой тощей альбиноски с красноватыми глазками лабораторной крысы. В закрытой системе «Эпсилона» она владела десятью процентами акций. Кроме того, получала хорошие деньги по ежегодно возобновляемому контракту. Но, надо отдать справедливость, она стоила этого. И была уверена, что стоит значительно больше. С ней приходилось считаться и держать ухо востро.

— Как поживаете, Марта? — поздоровался Джонсон, пожимая ее жесткую, как сушеная рыба, ладонь.

— Превосходно. А вы?

— Я тоже… какие новости?

— Лучшая новость — это отсутствие новостей. У нас все в порядке, Питер. Какими ветрами вас занесло?

— Попутными, как обычно. — Он опустился в глубокое кресло, мельком взглянув на дипломы в латунных рамах, развешанные в ячейках резных панелей.

Определенно их стало больше. Специалист высшего класса и участница всех международных конгрессов, Марта ван Хорн отличалась неуемным тщеславием. С этим можно было бы примириться, не будь она столь злопамятна и мелкотравчато мстительна.

— Надеюсь, вы не с инспекторской проверкой? — заняв место напротив, с вызовом спросила она.

— Помилуйте, Марта! Какая инспекция?.. Я буквально мимолетом. Хочу взглянуть на термоэнцифало-графический кабинет, с вашего позволения. Как-никак наше общее детище.

— Не вижу, что может вам помешать… Вы не забыли взять свою карточку?

— Без нее меня бы не пустили дальше шлагбаума, но, как видите, я перед вами. Значит, не возражаете?

— С какой стати? У вас есть допуск во все помещения — идите на здоровье.

— Вы очень любезны. Тогда не будем терять времени.

— Как? Вы хотите, чтобы я вас сопровождала?!

— Не совсем так, Марта, — смутился Джонсон. — Дело в том, что мне предстоят довольно важные встречи. Хочется, как бы это поточнее выразиться, предстать во всеоружии. Короче, меня требуется поднатаскать — учтите, Марта, — торопливо добавил он. — Я еще не видел ваших чудо-приборов в действии.

— Они такие же мои, как и ваши, Питер… Кажется, я забыла вас поблагодарить? Все пришло в полной сохранности и точности в срок.

— Могло ли быть иначе? — он широко улыбнулся, почувствовав, что лед начинает постепенно таять. — У вас, конечно, найдется толковый парень?

Она слегка повела белесой бровью.

Оба они понимали, что по соображениям секретности бремя гида возложить не на кого: вопросы, которые могли возникнуть у президента «Эпсилона», выходили за рамки компетенции персонала. Кроме Марты, никто в этом здании не имел полного допуска. Следовательно, сопровождать его, хочет она того или нет, придется именно ей, и никому другому.

— Черт вас возьми, Питер! — почти дружески выругалась она. — Вечно вы подворачиваетесь под руку, у меня уйма работы!

— Черт вас возьми, Марта! — ответил он ей в тон. — Вечно вы заняты, когда мне — в кои-то веки! — нужна ваша помощь.

— Предупредить заранее не догадались?

— Дорого бы я дал, если бы меня предупреждали заранее, а то выдергивают, как рыбку из воды.

— Хороша рыбка! Да вы бульдог с мертвой хваткой… Ладно, пойдемте. Только снимите часы, если не хотите их выбросйть. — Она резко поднялась и, не повернув головы, направилась к двери.

— Сильное магнитное поле? — Джонсон послушно отстегнул платиновый, с золотыми винтиками браслет. Он выложил за «Картье» четыре тысячи долларов и дорожил своим астрономически точным хронометром. — Представьте себе, что я несмысленыш, которому нужно все разжевать, начиная с самых азов, — он догнал ее по пути к лифту. — Вроде тупого студента.

— Таких не держу.

«Лектор она блистательный, этого не отнимешь, — подумал Джонсон, — но и стерва, каких поискать».

Они спустились на семь этажей ниже цоколя. Здесь, на глубине в сто двадцать футов, размещался бункер, экранированный от посторонних излучений листами свинца.

Охранник в синей фуражке притронулся к козырьку и помог открыть тяжеленную дверь гардеробной.

— Пожалуй, это вам подойдет, — кивнула Марта, приоткрыв первый попавшийся пенал.

Джонсон натянул пластиковые тапочки и облачился в зеленый халат. Как ни странно, пришлось впору.

Аппаратная, куда они поднялись по винтовой лестнице, напомнила ему пункт космической связи в Хьюстоне: те же ряды терминалов, электронные блоки, компьютерные шкафы. Судя по вращающимся катушкам, запись шла в непрерывном режиме. Подрагивали плазменные огоньки сигнальных лампочек, бдительная автоматика подводила стрелки приборов к режимной черте.

Марта села за пульт и один за другим включила несколько полыхнувших небесной синью экранов. Ми-красных, желтых и зеленых точек молниеносно сгруппировались в пятна различной насыщенности, словно звездные миры, охваченные спиралью туманностей.

— Похоже на цветомузыку, — проронил Джонсон. Он впервые увидел живой мозг в неуемном броуновском коловращении точек.

Неуловимо изменялись расплывчатые контуры пятен. То расширяясь, то суживаясь, они беспрерывно меняли свою астральную цветность, откликаясь на мерцание каждой клеточки, наполненной необоримой жизненной силой. Полным откровением явился тот очевидный факт, что мысль — идеальная мысль! — оказалась сопричастной с этим зримым движением, с его очевидной механикой.

«Непостижимо!»

— Это… живой человек? — шепотом спросил Джонсон. Он был восхищен; восхищен и подавлен.

— Люди, — не повернув головы, бросила Марта. — Живые люди, — добавила, переместив изображение на дисплей, занимавший добрую четверть стены. Мозаичная, расчерченная на квадраты панорама обрела большую наглядность и, вместе с тем, грубость организованной материи.

— Сейчас у нас под наблюдением находятся семь человек: четверо практически здоровых и трое больных, — объяснила она, передвигая световую стрелку. — Это мужчина тридцати семи лет, белый, с детства страдает эпилепсией. Видите очаг возбуждения? — стрелка очертила красное пятнышко. — Даже сейчас, в состоянии ремиссии, температура остается повышенной.

— Пылает огнем, — поддакнул Джонсон. — Красный сигнал.

— Компьютерные цвета условны. Температурные переходы «горячо-тело-холодно» закодированы спектром «красный-желтый-синий». Их можно варьировать, как угодно. — Марта пробежалась по клавишам пульта, и картина поменяла цвета. Воспаленный очаг окрасился студеной голубизной полярного неба.

— Понятно… А зеленое?

— Возникает при наложении синего и желтого. Вы никогда не рисовали цветными карандашами?

— Разве что в раннем детстве… Послушайте, Марта, они у вас так и живут с электродами в голове?

— Вы действительно ничего не смыслите, Питер, или просто валяете дурака?

— Я же чистый гуманитарий! — взмолился он. — Будьте уж настолько любезны… Что-то читал про золотые проволочки, вживленные в мозг: центр наслаждения, центр страдания и все такое. Энцефалографию, правда, видел в действии: альфа-волны, бета-волны. Похоже на электрокардиограмму и на детектор лжи. Немного знаю про левое и правое полушария. Вот, пожалуй, и все.

— Тогда не лучше ли нам ограничиться вопросами и ответами? Вы, кажется, прошлись насчет золотых проволочек. Метод электродов действительно подвинул нас на качественно новую ступень познания. Но, во-первых, центры эмоций оказались не столь строго локализованы, как это виделось поначалу Хуану Дельгадо, а, во-вторых, превратить мозг в утыканного иглами ежа немного хлопотно, согласитесь. Наконец, такую операцию, по соображениям врачебной этики, можно проделать только с больными, нуждающимися в электростимуляции людьми. Для исследования здорового мозга мы, до нынешнего момента, располагали ограниченным набором средств: тесты, меченые атомы и так далее. Остается ЭЭГ, энцефалография или, как вы изволили выразиться, детектор лжи. Полагаю, что здесь вы достаточно компетентны, не так ли, Питер?

— Вы язва, но я от вас без ума!

— Датчики снимают биотоки мозга с кожного покрова головы. Как и в случае с электродами, это предполагает непосредственный контакт, хотя и без проникновения внутрь мозга. Плюсы и минусы очевидны. Подкорковые зоны, древнего мозга, унаследованного, образно говоря, от ящеров, особенно трудно поддаются расшифровке. Насколько я понимаю, вы бы не хотели ограничиться одними полушариями?

— Я вообще против всяких ограничений, включая апартеид.

— Не люблю, когда начинают ерничать.

— Простите, Марта, я весь внимание.

— Словом, датчики во многом уступают точечным электродам. ЭЭГ дает интегральную картину, да и количество исследуемых зон ограничено. В сравнении со снайперской точностью электродного компьютерного стереотаксиса, ЭЭГ больше напоминает стрельбу по площадям. Теперь смотрите сюда, — она последовательно переместила на большой дисплей картинки с экранов. — Видите разницу?

Конфигурация и окраска пятен раз от разу менялись, но это ничего не говорило Джонсону.

— Ваши семеро пациентов, — сказал он с глубокомысленным видом. — Магическое число.

— Магия здесь не при чем. Как вы знаете, за этими стенами расположены одиночные палаты. Всего их десять, на сегодня заняты семь. Но если в случайном совпадении вам хочется видеть чудесное предзнаменование, пусть будет по-вашему…

Джонсон понимал, чем вызвано раздражение Марты. Она все еще не может простить, что он подсунул ей ясновидящего йога. Шиваит из Варанаси оказался явно не по зубам даже сверхсовременной технике. Уносясь в астрал, он путал все карты.

— Жаль, что я полный профан в технике, — посетовал он, вспомнив, для чего мадам ван Хорн понадобились оптические алмазы. Метод термоэнцефа-лоскопии был бесконтактным. Термодатчики могли уловить инфракрасное излучение мозга в тридцати сантиметрах от головы. Это давало пациенту необходимую свободу движений. Как можно было так опростоволоситься! У Марты были все основания посчитать его идиотом.

— Пациент К., сорок три года, белый, летчик военно-воздушных сил, практически здоров, — как пианист, она вслепую прошлась вдоль пульта, и на дисплее картинка сменилась. — Посмотрим, чем он занимается.

В левом углу появилось заключенное в рамку чернобелое изображение комнаты и человека с книгой в руках. Нажатие кнопки сфокусировало объектив следящего устройства на книге с какими-то графиками и математическими знаками.

— Как вы заполучили такого здоровяка? — Джонсон обратил внимание на коротко остриженные волосы, мощную челюсть и развитые бицепсы. — Настоящий боксер.

— Доброволец, — Марта не отличалась многословием. — Читает работу по аэродинамике. Это входит в программу, — она убрала черно-белый квадрат и укрупнила цветное изображение. — Мозг бодрствует. Активация одной зоны сменяется возбуждением другой… Теперь обе они возвращаются в прежнее состояние.

Разноцветная мозаика пребывала в постоянном движении, краски переливались, сгущались, бледнели; квадратики распадались и собирались, образуя все новые ступенчатые фигуры.

— Как видите, картина беспрерывно меняется. Центры возбуждения окружены зонами пониженной активности. Тепловые ответы на разные раздражители появляются в различных участках коры. Но даже в состоянии полного покоя, в абсолютной темноте, мозг перебирает свои разноцветные кубики. Это его обычная жизнь…

— Слишком мало мы знаем об той обычной жизни. Где, например, хранится наследство предков? В нейронах?

— Пресловутая «память веков» — выдумка Фрейда. В генах хранится наследство предков, и более нигде.

— Выходит, для вас нет загадок?

— Больше, чем мне бы хотелось, но я надеюсь их разгадать. Здесь заключена информация, — Марта прочертила мозговую карту стрелкой, — которую не может дать установка даже десяти тысяч электродов. Тем более, что подобная операция невозможна.

— И какие же загадки вас особенно волнуют?

— Глиальные клетки, например, которых на порядок больше, чем нейронов. Но для вас это скучная материя. Хотите еще посмотреть?

— Хватит, пожалуй. Общий принцип я уяснил, а деталей все равно не пойму. Поражает сама возможность своими глазами увидеть столь интимный процесс… Эти термодатчики должны отличаться поразительной чувствительностью. Я как-то был в обсерватории «Маунт-Паломар», где мне показали прибор, способный засечь спичку, которую зажгли на другом конце материка.

— Инфракрасный микродетектор способен зарегистрировать температуру в любом пункте на поверхности головы с точностью до сотых долей градуса. Так, точка за точкой, сканируется весь череп. Измерение температуры длится всего две микросекунды… Вам нужны цифры, Питер?

— Никогда не знаешь, что может понадобиться. Сколько всего таких точек?

— Это зависит от режима. В кадре, который мы видим, их свыше шестнадцати тысяч. На сканировйние полной картины уходит сорок миллисекунд. В этом режиме мы, как в обычном телевидении, получаем двадцать пять кадров в секунду… По-моему, мы уже говорили на эти темы? Позапрошлым летом в Дурбане?

— Кажется, я начинаю припоминать! Вы тогда не знали, как избавиться от этих… шорохов?

— Шумов.

— Есть разница?

— Специфический термин, Питер. Детектор нуждается в глубоком охлаждении для снижения его собственных шумов. Я действительно опасалась, что придется использовать жидкий гелий, но, с вашей помощью, обошлись азотом. Это значительно упростило конструкцию. Детекторы индий-сурьма превзошли все ожидания.

— Мы приобрели лицензию у русских. Дары, так сказать, конверсии. Раньше такие штучки держали за семью замками… Веселые были моменты. Я имею в виду бизнес по-русски. Они могли бы монополизировать рынок редких металлов, индия в первую очередь, но предпочли сразу выбросить и распродать по дешевке. Побыстрее упрятать деньги в карман не терпелось.

— Нам это помогло сэкономить полгода работы.

— А мне семь миллионов долларов…

— Это был удачный ход, Питер. Еще вопросы?

— Знаете, я весь под впечатлением увиденного. Кора, гипоталамус, лимбическая система… Завод по производству мысли. Жаль, что самое мысль увидеть нельзя… Скажите, Марта, это реальные скорости?

— Абсолютно. Вы видите то, что происходит в данный момент. Запись можно вести на различных режимах: от одной до двадцати пяти карт в секунду. Чем выше скорость тепловых процессов, чем быстрее дают ответ структуры мозга, тем скорее запись. Воспроизводить тоже можно в любом режиме. Это позволяет сжать во времени реальный процесс. Как в кино при замедленной съемке.

— Когда на твоих глазах вырастает из зернышка дерево и дает плоды?.. Знаменитый фокус индийских факиров, верно? Наблюдение ведется круглосуточно?

— По возможности. Мозг работает непрерывно и постоянно, как сердце и легкие. Нейроны не отдыхают даже во сне. Напротив, именно во сне отдельные зоны возбуждаются гораздо сильнее, чем в часы бодрствования.

— Словно мы уходим в другой мир, где живем интенсивнее и полнее?

— Это ваши слова?

— Навряд ли… Так, застряло в памяти.

— Я так и подумала, — не преминула съязвить она, но тотчас переменила тон и вполне мирно, даже доброжелательно, заговорила о первоочередной важности постоянных и, главное, длительных наблюдений. — Чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию «черного ящика», чем в сущности был, есть и остается мозг, даже мозг простейшего животного, одинаково важно наблюдать за всеми фазами его работы. Когда пациент двигается, спокойно лежит, читает книгу, спит, ест, решает трудную задачу, смеется, страдает… Интересен больной и здоровый мозг, в состоянии медитации и гипнотического рапорта.

Она молча встала и, так же последовательно, как зажгла, стала гасить экраны термовизоров. Конфликт с ван Хорн был неизбежен, и Джонсон решил, что настала пора вскрыть нарыв. Он дал ей возможность самой начать разговор, но она и словом не обмолвилась о старикеПатанджали.

— Вы показали всех своих пациентов, Марта?

— Всех.

— Вы не слишком сердитесь на меня?.. За старика Патанджали? — Джонсон понял, что она тоже ждала и хотела схватки.

— Я не веду наблюдение над мистером Патанджали.

— То есть как?.. Разве он не у вас?

— Он по-прежнему занимает свою палату и ни в чем не нуждается, но я исключила его из числа пациентов.

— Значит там, — Джонсон указал на дисплей, — мы не увидим его мозга?

— Вы обманули меня, Питер.

— Такого за мной не водится, — он подавил раздражение. — Я вынужден вновь просить вас уделить внимание мистеру Патанджали.

— Нет! Вы скрыли от меня, кем на самом деле является этот цветной, а следовательно сознательно ввели в заблуждение. Поймите, Питер, это не дамский каприз. Нам пришлось начинать с азов, и я не была готова к столь сложному случаю. Развитие науки идет постепенно и поступательно, от простого к сложному… Пока, почеркиваю, пока я не могу пойти вам навстречу.

По-своему она была права, но Джонсона меньше всего волновали проблемы чистой науки. Ко всему прочему, доктор гонорис кауза десяти университетов оказалась еще и расисткой. «Очень кстати в сложившейся обстановке», — с тихим отчаянием подумал Джонсон.

Он не знал, кому пришла в голову гениальная идея построить институт на вулкане. Когда рванет — через год, через месяц? Или пронесет, ежели белые поладят с черными, а черные договорятся между собой, — не скажет никто. Гремучее слово пустобреха или мина бандита перечеркнут любой сценарий. Одно несомненно: если кто и способен взорвать собственный дом, а значит и весь проект, то это Марта ван Хорн. Африканерская спесь, помноженная на вздорный характер, и непомерные амбиции сработают почище чешского пластиката. Избавиться от нее будет ой как нелегко, но придется на это пойти, невзирая на любые затраты. И без промедлений.

Ожидая ответа или хоть какой-то реакции на свой выпад, она продолжала стоять над пультом, прямая и наэлектризованная, как метла ведьмы.

— Не обольщайтесь, Марта. Вы будете делать все, что я скажу, или вам вообще ничего не придется делать, — со свинцовым спокойствием проронил Джонсон. — «Разрази меня гром», — выругался уже про себя.

И гром грянул. Вернее, ослепительная молния беззвучно вырвалась из недр погашенного дисплея и сканирующим лучом пошла выписывать вертикальные и горизонтальные строки. Не понимая, что произошло, Джонсон воззрился на развернутую цветную карту, возможно, одну из тех, что Марта успела продемонстрировать. Для него все они были на одно лицо.

Она опомнилась первой.

— Не может быть! — прохрипела, как-то сразу осев, словно проколотая шина. — Этого просто не может быть! — ее руки судорожно метались по кнопкам и рычагам. — Все выключено, отключено!

— Что случилось? — ее смятение скорее удивило, чем взволновало Джонсона.

— Все приборы отключены! А здесь? — она метнулась к распределителю, распахнула жестяную створку и рванула рубильник. — Здесь тоже.

Скрытые экранами лампы, наполнявшие аппаратную приглушенным рассеянным светом, погасли, но дисплей по-прежнему переливался своими условными красками, особенно сочными в темноте.

— В чем дело, Марта?! — повысил голос Джонсон. — Что, собственно, происходит?

— Это его мозг, понимаете?.. — казалось, что она вот-вот задохнется. — Восьмая палата давно отключена, тут все вырублено, а он светится — его мозг…

— Кого — его?!

— Патанджали.

— Старика Патанджали?! — Джонсон нервно рассмеялся. — Не может быть… Впрочем, вы же его записывали? Проверьте компьютеры.

— Бесполезно, — пытаясь овладеть собой, она сжала виски. — Питание вырублено. Хоть это вы понимаете?

— Боже! — прошептал Джонсон, увидев рамку, прорисовавшуюся в правом верхнем углу.

Йог Патанджали в черно-белом изображении предстал сидящим на шкуре какой-то пятнистой кошки: пятки поверх колен, ладони дощечками, одна над другой, веки полуопущены.

Он витал среди иных миров, оставив в здешнем цветное изображение своего мозга, где не трепыхалась ни единая жилочка, и черно-белый портрет.

Джонсону показалось, что неподвижное тело аскета обрело дымчатую прозрачность, и там, как в тумане, просвечивает какой-то луч. Поднимаясь от крестца по позвоночнику, он постепенно расширился и, пройдя сквозь крышку черепа, как зонтик, раскрылся над теменем раздутым капюшоном.

Джонсон готов был поклясться, что это кобра.

Авентира одиннадцатая Веллингтон, Новая Зеландия

Второй день воронка антарктического циклона крутилась над Северным островом Новой Зеландии. Временами шел дождь пополам со снегом, а то вдруг прорывался заряд града, обсыпая нафталиновыми шариками перистые опахала древовидных папоротников в городских скверах. Мокрые тротуары были усеяны съежившимися лепестками магнолии. Над автострадами курился холодный пар, насыщенный гарью бензина и угольного брикета. При одной мысли о том, что придется выйти на улицу и оседлать велосипед, делалось зябко. Чайки, и те искали укрытия в бетонных нишах.

Эрик Ли задержался в аудитории наедине с доской и куском мела. Хотелось хорошенько обмозговать прелюбопытную идею, нежданно промелькнувшую в самый разгар лекции. Продолжая читать намеченный на сегодня раздел, Эрик успел схватить ее на лету, удержать в памяти и даже найти математический подход. Объясняя студентам принцип симметрии, он тщательно вычерчивал группы матриц, и это ничуть не мешало ему производить мысленные преобразования. Оставшись в одиночестве, он поспешно стер таблицы квантовых чисел, с их триплетами и гиперзарядами, и сосредоточился на SU₃ — симметрии, вернее на следствиях, вытекающих из ее нарушения.

Язык математики непереводим. Тем более невозможно описать словами мыслительный процесс, протекающий в голове математика. Диалог, который ведут между собой левое и правое полушария мозга, скорее можно назвать беседой с Мировым Разумом, ибо формулы, если они верны, останутся таковыми и на Юпитере, и на Сатурне, и в самой дальней галактике, унесенной к границам Вселенной. Стоит только договориться насчет условных значков, и любой математически подкованный инопланетянин сразу поймет, о чем идет речь.

Пусть придется начинать с азов: 1 + 1 = 2.

Если заменить арабские цифры римскими, успех гарантирован:

I + I = II; II–I = I; II х II = IIII; IIII: II = II.

Вся арифметика с первой попытки. На худой конец можно прибегнуть хотя бы к тем же яблокам из школьного задачника, а простейшая схема атома водорода (протон, электрон на орбите, уровни, квант) подскажет дальнейшее направление.

Короче говоря, написанная на доске группа из греческих и латинских букв, в совокупности с алгебраическими знаками, в принципе должна быть понятна всем:

Тем более, что профессор Ли имел привычку рассуждать вслух:

— Каждому Ψ-полю, — бормотал он, покрывая доску меловыми каракулями, — нужно приписать барионное число В = 1_/3, но в любом случае В, связанное с Ψ, будет противоположно по знаку. Отсюда следует, что мезоны (В = О) могут быть построены из пар Ψi, Ψi действующих на вакуум, а спин и четность возникающей частицы будет зависеть от вида пространственно-временного оператора Θ Однако для барионов ситуация более сложна…

Нет нужды и далее варьировать математическими символами. Задача не только неблагодарная, но и бессмысленная, ибо, покрыв всю доску, Эрик Ли безжалостно перемещал ее вверх, храня в памяти нарисованное, и продолжал наносить свои каббалистические иероглифы, пока вновь не добирался до нижнего края. Затем вся операция, сопровождаемая нечленораздельным ворчанием, повторялась.

Среди всех физиков планеты, пожалуй, можно было бы назвать двух или трех, способных уследить за полетом его мысли. То ли судьба так распорядилась, то ли от отца англичанина и матери маори Эрику достался уникальный генный набор, но ему действительно не было равных. В два с половиной года он научился играть в шахматы, в пять — овладел школьным курсом математических дисциплин, в одиннадцать — поступил на физический факультет Веллингтонского университета, в пятнадцать — получил степень доктора философии. Ровесник своих студентов, профессор Ли пользовался непререкаемым авторитетом не только в научных кругах, но и в молодежной среде. Автор монографий «Теория струн в структуре Вселенной» и «Математическая модель вакуума», переведенных на все основные языки, ухитрился стать еще и чемпионом мира по покеру, что снискало ему несравненно большую славу. Встретившись однажды за шахматной доской с Гарри Каспаровым, гениальный вундеркинд проиграл три партии подряд. Однако на следующий год ему удалось уговорить чемпиона мира сразиться с компьютером, программу для которого написал сам Эрик. Результат оказался прямо противоположным: лишь одну партию Каспарову удалось свести к пату. «Я найду способ одолеть этого робота, — пообещал он, — хотя в дальней перспективе шансы человека невелики». К счастью для шахматистов, профессор Ли слишком был занят другими задачами. Столкнувшись с непреодолимыми трудностями в классическом примере пространственной инверсии и обращения времени, он забросил не только шахматы, но и карты. Не без сожаления надо признать. Покер, который давал в студенческие годы солидную прибавку к стипендии — журналы недурно платили за хитроумные комбинации, — превратился со временем в единственное средство разрядки.

Нельзя сказать, что идея, сулившая изящный выход из тупика, родилась совершенно спонтанно. Он давно подозревал, что в физике частиц Р- и С-инвариантности не имеют места в отдельности друг от друга, но все никак не решался подключить к ним время, инвариантность Т. У вязать воедино обратимость направлений пространства и знака электрического заряда со стрелой времени. А ведь еще Ричард Фейнман прозорливо изрек, что электрон — это позитрон, летящий из будущего в прошлое. Здесь угадывался тот же глубинный смысл, что и в парадоксе Уиллера: «Все электроны Вселенной — это один-единственный электрон в запутанном клубке мировых линий».

По зрелому размышлению — формулы на доске множились в заданном темпе — Эрик вынужден был признать, что ключевым моментом в решении стала вчерашняя встреча с Брюсом Хейджберном, напрочь позабытым однокашником по прозвищу «Киви». Только оно и помогло вспомнить долговязого студента, одержимого идеей искусственного разведения этих замечательных птиц, прославивших Новую Зеландию, но, увы, не способных к полету.

Вначале Ли не узнал Хейджберна, но ничуть не удивился тому, что тот его знает и помнит. Вряд ли можно забыть мальчишку, который сидит рядом с тобой на лекциях по квантовой механике. Казалось бы, впору из рогатки стрелять, а он наизусть сечет табличные интегралы. Про внешность и говорить не приходится: яркие, как сердцевина ромашки, пятна веснушек и смоляной отблеск полинезийских волос. Курьез и гордость Aima mater!

Хейджберн явился без звонка и повел себя так, словно они расстались только вчера. Это хоть как-то можно было понять, если бы их связывала давняя дружба или общие интересы. Отнюдь. Ли по крайней мере на семь лет был моложе самого юного первокурсника. Его не брали на спортивные состязания, он не принимал участия в пирушках, не флиртовал с девицами, не употреблял алкоголя и не курил «травку», вообще не курил. Чтобы примкнуть к какой-нибудь теплой компании, одного покера было мало. Неудивительно поэтому, что Эрик ни с кем особенно не сблизился и скоро позабыл лица коллег. Именно лица, но не имена! Имена и номера телефонов он запоминал сразу и навсегда. Стоило Хейджберну назвать себя, как все стало на свои места.

— Привет, старина! — улыбаясь во всю ширь, он переступил порог коттеджа на Мэннерс-стрит, где в компании кота Каунта и хамелеона Пью обитал Ли. — Ты, как всегда, витаешь в облаках? Сделай одолжение, спустись на минуту на грешную землю. Помнишь меня?

— Разумеется, — Эрик поспешно подался в сторону и сделал приглашающий жест. — Прошу вас, входите.

Конечно, он не помнил этого высокого жизнерадостного здоровяка в синем блейзере и узкополой клетчатой шляпе, но состроил радостную физиономию, прикидывая, сколько времени отнимет непрошеный визитер.

— Какие церемонии! Бьюсь об заклад, что не узнал!

— Почему же… Вот только имя, простите.

— Брюс Хейджберн. Бродяга Брюс!

— Ах, Хейджберн! Ну, ясно, Хейджберн… «Киви»?

— Верно, — растрогался гость, раскрывая объятия.

Но Ли осторожно уклонился и, словно указуя путь в либиринте, первым прошел в холл.

— Аскет! — Хейджберн оглядел скудно обставленное помещение, где, кроме камина с латунным экраном и двух компьютеров, не было ничего сколь-нибудь примечательного. — Что ж, ты остался верен себе. Это еще кто такой?! — он уставился на глазастое страшилище, висевшее вниз головой на оконном карнизе. Вращая в разные стороны огромными глазищами, маленький монстр, ловко выстрелив языком, словил на лету какую-то мошку.

— Мой верный Пью. Кра-а-савец!

Полюбовавшись чавкающим хамелеоном, Хейджберн перевел взгляд на хозяина. Эрик Ли почти не изменился за эти годы: короткая стрижка, непокорный хохолок на макушке и неизменная рубашка в клетку. Разве что вытянулся изрядно и нарастил кадык. Что ж, именно из таких и вылупливаются нобелевские лауреаты.

— Ты по-прежнему в университете?

— А ты… что поделываешь? — кивнул Эрик.

— Так, конструирую кое-какие штучки… Нет, физику я не бросил. Напротив, она меня здорово выручает. Зато с математикой, как и прежде, не в ладах. По этой причине я и решился побеспокоить тебя. Помоги, Эрик.

— Ты думаешь, я сумею?

— Если не ты, то я уж и не знаю…

— Ты льстишь мне, Брюс. Притом я мало чего смыслю в технике.

— И не нужно. Основная загвоздка в теории.

— Что за прибор? — Эрик Ли водрузил на мольберт грифельную доску.

— Не в приборе суть, — поморщился Хейджберн. — Предположим, что это «черный ящик», излучающий на выходе широкий спектр частот. Каждая представляет собой бесконечную синусоидальную волну. Амплитуды и фазы этих волн находятся в таком соотношении, что при суммировании все волны гасят друг друга, за исключением малой доли секунды, равной продолжительности сигнала на входе… Ты следишь за моей мыслью?

— Пока все понятно, только в чем суть проблемы?

— Суть в том, что мне нужен фильтр, пропускающий только одну частоту и поглощающий все остальные.

— Не вижу препятствий.

— Я тоже, но прибор почему-то не работает.

— А как он должен работать?

Хейджберн вооружился осколком грифеля.

— Узкая полоса, прошедшая через фильтр, описывается бесконечной синусоидальной волной. Так?.. Поэтому поглощенная часть спектра теперь уже не сможет погасить прошедшую волну и…

— Насколько я понял, ты произвел фурье — разложение волны возбуждения? — постукивая грифелем, Ли изобразил математический ряд. — Так можно исследовать любую изменяющуюся во времени величину. На каких частотах ты хочешь работать?

— Точно не знаю. На разных.

— Мне плевать на твой, как я понимаю, секретный прибор. Пусть будет «черный ящик». Но я должен знать, чего ты хочешь. Какая полоса частот тебе нужна?

— Осцилляции вакуума, допустим.

— Ничего себе! — заинтересовался, наконец, Эрик. — И кто твой заказчик?

— Одна фирма, связанная с НАСА.

— Значит, затраты вас не слишком смущают?

— Не слишком.

— Тогда давай возьмем какой-нибудь конкретный пример. Любую волну. Допустим, свет или звук.

— Почему бы нет?.. Давай звук, если хочешь.

— Что произойдет, если поднести камертон к стреляющему ружью?

— Наверное, он будет вибрировать, поскольку выбирает из шума одну фурье — компоненту.

— Правильно. У тебя тот же принцип. Тебе приходилось сталкиваться с чем-то подобным?

— И не раз. Когда мы проводили опыты с водородом, камертон звучал секунд двадцать после экспериментального взрыва.

— Фосфоры сохраняют свечение еще дольше. Так?

— Достаточно взглянуть на приборы в кабине пилота. Тривиальная вещь.

— Не совсем, Брюс, не совсем… Давай-ка зайдем с другой стороны. Представь себе, что твой камертон начал звучать не после, а до экспериментального взрыва… Такое возможно?

— Разумеется, нет!.. А впрочем… Послушай, Эрик, ты совсем сбил меня с толку. Я не успеваю за твоей мыслью. Чувствую, что где-то кроется противоречие, но не пойму, в чем оно заключается.

— Имея время затухания порядка двадцати секунд, камертон должен был бы зазвучать за двадцать секунд до взрыва.

— Но это же нонсенс! Откуда камертон может «знать», какой окажется полоса частот?

— Вот ты и подумай над этим, Брюс, хорошенько. А сейчас, извини, мне некогда. Жду тебя завтра, ровно в восемь утра. Договорились? — Эрик буквально вытолкал новоявленного друга за дверь. Потом ему стало немного стыдно, но легкие угрызения совести поглотило нарастающее беспокойство, предчувствие чего-то очень значительного, что буквально стучалось в виски.

Пожалуй, именно в те минуты мучительного недоумения он и заподозрил, что между очевидным заблуждением Хейджберна и его, Эрика Ли, математическими потугами есть определенная связь. Он промучился всю ночь, но ничего путного так и не надумал, и почти обрадовался, когда минул условный час, а Хейджберн не появился. Проглотив чашку остывшего кофе, взял велосипед и ровно в восемь тридцать с чистой совестью поехал в университет. И не промахнулся. Идея кристаллизовалась, когда он сделал неожиданный пас в сторону и начал объяснять принцип комбинированной четности. Словно кто-то направлял его на истинный путь. Случайности складывались в закономерность. Брюс со своим «черным ящиком» нарушил принцип причинности. Камертон должен был бы завибрировать до взрыва лишь в том случае, если стрела времени направлена вспять: из будущего в прошлое. Чисто формально такая обратимость вытекала из СРТ — инвариантности.

Итогом выкладок явилось следующее уравнение[40]:

Объединив, таким образом, четность с группой SU₃, Эрик ограничил, как это говорится на профессиональном языке, вид гамильтонина Н. Затравочную массу для триплета кварков он принял равной нулю.

На элементарном уровне ничто не запрещало поворота стрелы времени. Посланная в будущее волна могла возвратиться из прошлого. По крайней мере, так вытекало из теории. Теперь можно было прикинуть, как поведет себя заряд, обладающий конечной массой, под действием другого заряда, закрепленного в точке.

Эрик построил график, отложив время по оси абсцисс, и провел первую кривую.

Покончив с монополем, он уже было собрался заняться диполем, т. е. элементарным двухполюсным магнитиком, но, так и не набрав высоты, канул вниз с перебитым крылом.

Резкий скрип двери вызвал на его лице болезненную гримасу. В аудиторию ворвался порядком промокший и распаленный Хейджберн.

— Хорошо, что я нашел тебя, старина! Прости за опоздание.

— Мы, кажется, договаривались в восемь? И не здесь, а у меня? — Эрик с ожесточением отшвырнул мел.

— Право, я крайне сожалею! Но случилось непредвиденное. Когда мы свернули с набережной на Лэмбтон-Ки, начался снегопад. Машину впереди вынесло на встречную линию, и пошло, поехало… Жуткая картина! Мой таксист чудом избежал столкновения. Потом нагрянула полиция, стали разбираться, кто да чего…

— Я рад, что ты не пострадал, — Эрик сдул с пальцев меловую пыль, — но не смогу уделить тебе достаточно времени. В час у меня коллоквиум, а еще надо перекусить.

— Может, посидим вместе? Найдется какая-нибудь забегаловка?

— Вряд ли нам дадут спокойно поговорить в столовой… Есть, правда, небольшое кафе, но оно в другом конце и придется пройти через весь кампус. Туда и обратно — минут двадцать. Слишком большая роскошь. Жаль, что ты все-таки опоздал.

— Вот заладил! Ну, какой же ты все-таки зануда! Откуда мне было знать, что ни с того ни с сего переменится погода, пойдет снег и заварится вся эта каша? Вереница диких случайностей!

— Взаимообусловленных.

— Какое это имеет значение.

— Ах, так? — Эрик скривил губы в пренебрежительной ухмылке. — Стоит ли удивляться после этого, что твой «черный ящик» ни к черту не годится?

— Ты намерен издеваться? Тогда извини за напрасное беспокойство. Я лучше пойду, — Хейджберн обреченно махнул рукой.

— Погоди, — Эрик схватил его за рукав, оставив на нем белые отпечатки. — У меня и в мыслях не было обидеть тебя… Ты так и не понял, в чем порочность идеи?

— Считай, что мне приспичило повидать старого приятеля. Вот я и перемахнул через два океана.

— Если не ошибаюсь, я просил тебя хорошенько подумать, — Эрик никак не отреагировал на иронический тон. — Вчера ты сказал, что камертон не может предвидеть, какой окажется полоса частот. Верно?.. А сейчас сетуешь на то, что и тебе самому не дано знать наперед. Улавливаешь?

— Причинность! — Хейджберн хлопнул себя по лбу.

— Да, неумолимый принцип причин и следствий. Ты сам это понял, Брюс.

— Значит, ничего нельзя сделать…

— Я этого не говорил.

— Так ты полагаешь…

— Вернемся к водородному взрыву. Как это делается?

— Обычно. В стальной камере.

— Никак не связанной с камертоном?

— Нет.

— Простая система прямой и обратной связи, и твой камертон научится вибрировать за двадцать секунд до взрыва.

— Спасибо за науку, Эрик. Но даже такой невежда, как я, понимает, что существуют барьеры, которые не перепрыгнешь. Закон сохранения энергии, второй закон термодинамики…

— Ты хочешь сказать, что принцип причинности все же дает какую-то степерь свободы? Я согласен, но какую, Брюс? И как ее можно реализовать?

— Мы оба знаем, что каждая фурье-компонента представляет собой бесконечное по времени колебание. И это главное. Во-вторых, никакие законы не запрещают создать механизм, способный выбрать из всей полосы частот какую-то одну. Где же ошибка? Ты хорошо объяснил, как сделать детектор, предупреждающий о взрыве, но мне нужно совсем другое.

— Давай рассуждать последовательно, — Эрик мысленно распрощался с ленчем в столовой для преподавателей и возвратился к доске. — Мы располагаем системой, именуемой «черным ящиком»? Прелестно, — он начертил прямоугольник. — На входе имеется некая сила, назовем ее «воздействием», а также отклик ящика на выходе, — с двух сторон прямоугольника появились волнистые стрелки. — И воздействие, и ответная реакция функционально зависят от времени… Мы ничего не упустили?

Хейджберн отрицательно мотнул головой.

— Теперь перечисли свойства твоего ящика. Я имею в виду причинные свойства.

— Желательно, чтобы он связывал воздействие и отклик линейным образом. Нелинейные системы способны самовозбуждаться.

— Существуют нелинейные системы, которые не самовозбуждаются, оставаясь при этом причинными.

— Боюсь, что в моем случае мы сталкиваемся с целой комбинацией разных систем.

— Даже так?.. Но не будем пока отвлекаться и определим граничные условия. Начнем с того же камертона.

— С ним-то все ясно, — Хейджберн взял мел и приписал к схеме Ли функцию:

Эрик немного приподнял доску, высвобождая чистую полосу.

— Если представить себе взрывную вспышку, т. е. любое воздействие, имеющее такую форму, — Хейджберн подчеркнул написанное, — то принцип причинности требует, — он сделал еще одну приписку, — чтобы отклик g(t) при t < t₀ отсутствовал, но мог проявляться в течение некоторого времени после t₀.

— Безупречно. Теперь сформулируем это математически. Поскольку отклик является линейной функцией воздействия, то соотношение между ними может быть записано в такой форме…

На доске появился ключевой интеграл:

Далее в музыкальном темпе allegro начались сложные композиции преобразования. В ход пошли теорема Титцмарша, функция Грина, формула Коши и прочие заумные штучки, включая мнимые числа.

— Частота и декремент затухания соответственно являются, причем с точностью до знака вещественной и мнимой частями полюсов функции L²(а), — подвел окончательный итог Эрик. — С подобной ситуацией ты встретишься во всех случаях, когда учитывается влияние принципа причинности. В той же квантовой теории рассеяния, где функция Ľ(ω) оказывается значительно более сложной. Там ее называют амплитудой рассеяния. Кроме полюсов, как здесь, она имеет еще и точки ветвления. Они связаны с рождением новых частиц в процессах взаимодействия. Их реальные и мнимые части представляют собой частоты и, опять же соответственно, обратные времена жизни резонансов… Теперь, надеюсь, ты понял, где зарыта собака?

— Не знаю, как благодарить тебя, старина, — Хейджберн вынул из заднего кармана бумажник.

— Это еще что? — отпрянул Эрик Ли.

— Платит фирма, — Хейджберн вырвал из книжки подписанный чек. — Если не тебе, так кому-то другому. Я так полагаю, что лучше тебе. Нет проблем, старина.

— Так много? — искренне изумился Эрик, увидев цифру с пятью нулями. — Куда девать столько?

— Мне бы твои заботы! Помоги старикам, если сам не нуждаешься. Они у тебя замечательные. Я помню.

— Нет моих стариков, Брюс. Умерли в один год… У вас найдутся ребята для расчета частот?

— За этим дело не станет. Была бы подходящая формула. Спасибо, дружище, за все. Ты меня здорово выручил… Могу я еще когда-нибудь к тебе обратиться? Если опять подопрет?

— Естественно. Буду рад случаю вновь повидаться.

— А сам-то ты не собираешься выйти в свет? Забился в медвежий угол и сидишь, как сыч. Хоть бы в Антрактиду слетал, раз другой земли поблизости нет.

— Один-два конгресса в год для меня вполне достаточно. Я люблю свою страну, Брюс.

— Ия люблю ее, Эрик, но это не мешает мне жить и работать в Штатах. Когда-нибудь я вернусь в Крайстчерч и стану разводить киви или обоснуюсь где-нибудь на кокосовых островах… Я бы охотно помог тебе получить место в любом университете Америки или Европы. Поработали бы немного вместе. А?.. Условия самые выгодные.

— Мне вполне хватает того, что есть. Я доволен жизнью и не ищу лучшего.

— Эх ты, Диоген! Хорошо, когда не нужно возиться с железками и, кроме клочка бумаги да огрызка карандаша, тебе ничего не требуется.

— Предпочитаю доску и мел, — улыбнулся Эрик. — Числа правят миром, как учил Пифагор. Математика — вот истинная реальность; остальное — наваждение, бред… Кстати, что представляет собой твой «черный ящик»? Надеюсь, это не безумный секрет?

— Безумный, — кивнул Хейджберн. — Ты попал в самую точку. Но от тебя у меня нет тайн. Это человеческий мозг, Эрик.

— Мозг! — невольно вскрикнул Эрик и, покачав головой, повторил: — Мозг… Электромагнитные волны мозга… Ничего у вас не получится, — протянув тяжелую паузу, бросил с блуждающей улыбкой. Собачий бред.

— Ты так считаешь?.. Но почему?

— Помнишь теорему Курта Геделя?

— Теорему неполноты?.. Весьма смутно.

— Суть ее проста и беспощадна. Нельзя получить всех сведений о системе, если задаваться вопросами о ней на ее собственном языке. Отсюда следует, что нужен метаязык более высокого уровня. Вам такая задача не по зубам.

— Что ты можешь знать о нас, мальчик из Окленда? О наших возможностях?.. Ты смотришь на мир из-за частокола тензоров и интегралов, но математика — это только модель. Натюрморт в абстрактной манере. Поедем со мной и ты получишь такой полигон для своих формул, что небу станет жарко? Давай попробуем, Эрик, хотя бы из любопытства. Неужели тебе не интересно?

— Нет. И хочешь знать, почему? Я не верю, что барон Мюнхаузен мог вытащить себя за волосы из болота. Да еще вместе с кобылой!

Авентира двенадцатая Москва, Россия

— Hello. Is this mister Bortsov’s residence?[41]

Звонок Джонсона застал Борцова врасплох. Он никак не ожидал, что рекогносцировочные авансы мошенника из «Зенита» обернутся явью. И так скоро! Сразу же возникла проблема, где принять американца. Квартира пребывала в перманентном запустении. Еще менее способствовала первому контакту благоухающая помойка под окнами.

Джонсон говорил по-английски, что вынуждало Ратмира тянуть долгие паузы: сказывалось отсутствие практики. После конгресса в Гааге минуло три года, а короткие поездки в Китай и Корею — не в счет. Подбирая подходящие случаю словесные блоки, Ратмир лихорадочно соображал, как выйти из положения.

В довершение прочих бед вспомнились тараканы, с прошлой зимы наводнившие дом. Впрочем, с ними вроде бы удалось совладать. Пусгь на время, но опрыскивание сделало им укорот. Счастье еще, что в шкафчике, вмонтированном в стену туалета, нашелся баллончик с «киллером». Запасы Ники!.. Хлопот было порядочно. Попугая и горшки с чампой пришлось переселить на неделю к соседям, а самому убраться из Москвы на заброшенную холодную дачу.

Погрузившись в невеселые думы, Борцов отвлекся и пропустил то ли вопрос, то ли конкретное пожелание американца, который, видимо, ожидая ответа, надолго умолк. Переспросить или отделаться междометием показалось неудобно.

— Well, — пробормотал он и, словно кидаясь с обрыва, выпалил: — I weit You! Do You now my address?[42]

Адрес Джонсон знал и пообещал приехать в течение часа.

Ратмир заикнулся было насчет кода, но вовремя вспомнил, что пульт — в который раз! — был взломан и выпотрошен подчистую.

«Пусть увидит все, как есть, — с какой-то мстительной радостью подумал он, вешая трубку. — Ему еще крупно повезет, если работает лифт».

Перед мысленным взором до отвращения ярко возникла загаженная кабина с прожженными кнопками и процарапанными на стенах непотребными надписями. В последние дни к ним, словно предвосхитив визит, добавились и характерные английские выражения, любовно выписанные красным фломастером.

Пророческий век Водолея ухитрился и тут намекнуть о себе разнузданной сексомагией.

Повторилась привычная последовательность метаний: электробритва, веник, газеты на полу, книги на диванах и креслах, переполненные пепельницы, пустыр сигаретные пачки.

Джонсон появился, как обещал, по истечении часа. Рослый, поджарый, с темным загаром, выгодно оттенявшим тусклое серебро волос, он производил впечатление сильного и уверенного в себе человека. К тайному облегчению Борцова, сразу же заговорил по-русски, с характерным акцентом, но очень правильными короткими фразами.

— Судя по вашему портрету в книге, вы превосходно сохранились, Ратмир Александрович. Время, притом трудное время, к вам явно благоволит.

— Вы превосходно владеете русским, мистер Джонсон.

— По образованию я русский и, как всякий русист, люблю Россию. Это не комплимент, Ратмир Александрович. Скорее констатация профессиональной болезни. Признаюсь, что я намеренно заговорил с вами по-английски… У вас отчетливая и ясная речь. Небольшие нелады с грамматикой, но это легко поправимо. Месяц-другой в языковой среде, и вы заговорите, как Джефферсон. Насколько я знаю, вы бывали в его доме? В Монтебелло?

— Вы хорошо осведомлены, — сдержанно ответил Борцов. Манера американца не то чтобы покоробила, но заставила внутренне подобраться. За его словами проглядывала четко выстроенная система. Не только вопросы, но и утверждения, подозрительно напоминали тест.

— Я бы солгал вам, не сознавшись, что знаю о вас достаточно много, — почувствовав настроение хозяина, Джонсон поспешил раскрыть карты. — Вы были в Америке, кажется, шесть раз, включая Гавайи?

— Семь, мистер Джонсон. Первый раз я увидел статую Свободы с борта контейнеровоза и водным путем проследовал до Балтимора.

— Любопытно. Я не знал о вашем первом визите, поскольку о нем не оповестили газеты, зато в дальнейшем вы не могли пожаловаться на невнимание прессы. Вырезки с вашими фотографиями составили целое досье.

— Досье, мистер Джонсон?

— Зовите меня просто Питер, Ратмир Александрович, а я, если позволите, стану называть вас Ратмир. Идет?

— Можно Тим.

— Отлично! Тим и Пит. Подходящее название для мультфильма… Между прочим, Ратмир — это из «Руслана и Людмилы»?

— В честь деда по матери, но не исключено.

— Понимаю, что вас, как в недалеком прошлом советского человека, насторожило слово «досье». Спешу объясниться. Мы — я имею в виду нашу кинокомпанию — заинтересовались вашим творчеством сразу после появления американского издания «Абсолюта». Подумывали о запуске фильма, но опцион перехватила другая фирма… Кажется, дело не сладилось?

— Не по моей вине.

— Понимаю, такое сплошь и рядом случается на кинорынке.

— Именно это и отбило у меня охоту к экранизациям.

— Один ваш фильм я видел. Он не столь плох и с успехом прошел на Бродвее. Однако ваше замечание обескураживает. Я как раз хотел предложить вам ввязаться в очередную мясорубку.

Ратмир сделал удивленное лицо. Упоминание о досье действительно настроило его на вполне определенную волну. И опять же совпадение, которое никак не могло пройти мимо: Петр Иванович и Питер Джонсон — Петр, Иванов сын. Он решил, что не станет упоминать о своей встрече с гендиректором «Зенита». В неопределенной ситуации лучше всего выжидать. Тем более, что американец упомянул о досье намеренно. Это был вызов, а не случайная оговорка наивного простака. Но зачем? С какой целью?

— Вы слушаете меня, Тим Александрович?.. Простите, прорто Тим? — Джонсон с добродушной ухмылкой заглянул в отрешенное лицо собеседника. — Помните Наполеона? «Сначала ввяжемся, в там будет видно».

— Простите, задумался… Так куда вы хотите ввязаться?

— В производство потрясающей суперленты по мотивам вашего произведения. Последнего, смею заметить. К «Абсолюту» мы, возможно, вернемся как-нибудь потом.

— Вы хотите получить право экранизации?

— И вас в качестве сценариста.

— Почему бы нет?

— Вот именно, почему? Во-первых, будет меньше вранья, во-вторых, вы получите значительно более высокий гонорар. Когда обе стороны в выигрыше, то о мелочах не спорят. Верно, Тим?

— Смотря какие мелочи, Пит, — принужденно рассмеялся Борцов.

— Отлично! Значит, в главном согласие достигнуто?

— Выходит, так, — уклончиво ответил писатель, решив, что под «мелочами» подразумеваются деликатные моменты вознаграждения: аванс, проценты и все такое. Он готов был загодя принять любые условия и не выносил торга, однако готовил себя сыграть роль искушенного метра.

— Мелочи? — бронзовое лицо Джонсона обрело меланхоличное выражение. — В сущности все в жизни — мелочи. Кроме конечной цели, которую мы сами себе выдумываем. У вас есть такая цель, Тим?

— Конечная цель — достойно встретить смерть. А она, простите, придумана не нами.

— Мило. Очень мило… Но не будем терзать себя безысходными мыслями. Пока я есть, смерти нет, когда приходит смерть, нет меня. Не помните, кто это сказал?

— Кто-то из бессмертных, но грош цена их бодряческим сентенциям.

— Вы экзистенциалист?

— Я против всяких «измов». За одним-единственным исключением.

— И это…

— Буддизм.

— Ах, да! Как это я сразу не сообразил. Четыре благородные истины вполне укладываются в ваше миросозерцание. Книги, путешествия, ночевки в монастырях, дружба с далай-ламой…

— Вы и впрямь знаете все мои книги?

— Наивный вы человек! Индустрия кино ворочает миллиардами долларов. Мы очень осмотрительно подходим к каждому кандидату на самую проходную роль. Тем более, когда встает вопрос о сценаристе. Да, я собрал на вас пухлое досье, хоть это и вызвало у вас определенные подозрения. И я совершенно обдуманно заговорил с вами по-английски, чтобы понять, насколько быстро вы адаптируетесь в нашей среде.

— Едва ли я смогу написать сценарий по-английски.

— И не надо! — Джонсон в шутливом испуге замахал руками. — Не делайте этого, ради Бога. Как будто мы не найдем подходящего переводчика… Ту же Нину де Буа, что столь блестяще перевела «Абсолют». Помните Нину?

— Еще бы! — оживился Ратмир. — Очаровательная женщина.

— Чуть не забыл! — Джонсон распахнул чемоданчик и вынул коробку, блиставшую черной с золотом этикеткой старого скотча. — Вам от нее привет и подарок… Вы действительно любите виски?

— Спасибо, — Борцов был тронут и обрадован: чем оживленнее развивалась беседа, тем меньше оставалось поводов для сомнений. Они совершенно истаяли, когда Джонсон упомянул Нину Буа. — Люблю, а этот в особенности… В тропиках можно пить только виски. Кондиционер, виски и холодная кока-кола — с ними комфортно даже в аду. — Он незаметно увлекся и принялся непринужденно болтать о былых похождениях.

Джонсон слушал внимательно, не упуская даже самой ничтожной подробности.

— Не забудьте вставить панегирик кока-коле в ваш сценарий. Мы сдерем с них за скрытую рекламу, — вклинился он в короткую паузу. — И долго вы пробыли во Вьетнаме?

— В общей сложности порядочно.

— Меня тоже малость поджарило на этом огне. Жаль, что мы оказались по разные стороны баррикад.

— Вы воевали?

— В принципе да, хотя ни разу не выстрелил во вьетконговца.

— Моим орудием была авторучка.

— Рейд по тропе Хо Ши Мина, Долина Кувшинов в Лаосе, вертолетная атака в плавнях Меконга… Надо там быть, чтоб понять, чего оно стоит.

— Вы и репортажи читали?

— Бюро вырезок и книжные дилеры присылают нам всю печатную продукцию, где упомянуто ваше имя… Читать, конечно, не обязательно. Достаточно беглого просмотра. Но я, признаюсь, читал. И книги, и очерки в центральных газетах, где вы воспевали стойкость и мужество вьетов, противостоящих агрессии американского империализма.

— А также сайгонского марионеточного режима, а затем и китайского гегемонизма, — тон в тон добавил Борцов.

— И не раскаиваетесь теперь, когда многое выглядит в ином свете?

— Многое, но не все. Ни тогда, ни теперь я не воспринимал мир в черно-белых тонах и не запятнал себя ложью. Умолчание — это другая статья — было. И официальная риторика, пусть в гомеопатических дозах, тоже была. Куда от нее денешься? «Мы жили тогда на планете иной»… Так, кажется, у Георгия Иванова. В чем же раскаиваться? Жил, но не умер?.. Во Вьетнаме для этого было самое подходящее место. Бегая в туалет, надевали каски. А кассетное бомбометание? От улиц в Виньлине остались только полосы пепла. Как и все там, я жил глубоко под землей. Да, это была не моя война. И я не взял автомат, хотя мне предлагали. И нырял в болотную жижу, когда ваш вертолет, расчесывая тростник лопастями, палил сразу из двух пулеметов. В чем я должен раскаиваться? Из первых рук я знал о стратегическом плане вьетнамского руководства: сначала Юг, потом Лаос и Кампучия, а после — Таиланд и Бирма. Сказал ли я хоть слово в поддержку? Что же до симпатий к вьетнамцам, они были искренни. Мы ели из одного котла и в любой момент могли подорваться на одной и той же мине, что, впрочем, не мешало охранникам регулярно обыскивать мой чемодан и калечить транзистор. Вдруг я чего-то не то слушаю? Ничего, мы, россияне, привыкли ко всему. Молчали здесь, смолчим и там. Сопротивляться? Сопротивлялся, подчас отчаянно, но не переступая последней черты.

— Перед дыбой? Кажется, так называлось в старину?

— Черт его знает… На дыбу, может, и пошел, если бы сразу, так сказать, экспрессом, минуя ГУЛАГ. Ну, не готов к этой мерзости, не хочу и не могу… Вам понятно?

— Чего ж тут не понять?.. А сами вы понимали, что живете в фашистской стране? И писали, тем не менее, пламенные антифашистские книги? И до крови дрались за них?.. Простите, Тим, но где логика?

— Не все так однозначно, как вам кажется издалека. Была логика, потому что была надежда. Всего не расскажешь, не объяснишь. Не начинать же с Двадцатого съезда? Это все самому надо пережить. Никогда не забуду, как полетел из окна комитета комсомола портрет генералиссимуса… Давайте лучше распечатаем сей изумительный штоф? — Ратмир махнул рукой и потянулся за коробкой.

— Не стоит. Я, признаться, с некоторого времени не пью.

— Тогда кофе? Чай?

— Лучше чай, но немного погодя. Не возражаете? Хочется обстоятельно поговорить.

— Извините. Я вас совсем заболтал. Меня куда-то не туда повело. Вы, наверное, торопитесь?

— Напротив. Никуда не спешу. Мне интересно говорить с вами на самые разные темы. Впрочем, вы правы. Лучше сразу покончить с формальностями, чтобы вам не подумалось вдруг, будто от нашей вполне непринужденной болтовни зависит конечный результат. Я понимаю и одобряю вашу позицию. Лично для меня все давно ясно, и я готов подписать контракт. — Джонсон вновь раскрыл чемоданчик из крокодиловой кожи и выложил на стол пластиковый пакет. — Ознакомьтесь внимательно с каждым пунктом. На всякий случай здесь приложен русский перевод. За идентичность ручаюсь.

Мимолетно глянув на золотую монограмму, вдавленную в овальные пупырышки в бозе почившего аллигатора, Ратмир пролистал контракт. В нем было семьдесят четыре параграфа. Но вдуматься в них не хватало терпения. Ошеломила общая сумма $ 2 000 000. О сроках ли было задумываться? О процентах и обязательствах?

Джонсон оказался абсолютно прав, обмолвившись насчет мелочей. Руки чесались немедленно изобразить небрежную подпись. Не деньги, как таковые, манили — неслыханные! сумасшедшие! — адским соблазном, но возможности, скрытые в них. Казалось, что можно перевернуть горы. И билось сердце в суеверной надежде, что еще не все кончено, и Ника жива…

— Читайте внимательно. Наши законы — не чета российским, — . вновь предупредил Джонсон. — Нарушение условий чревато штрафами и неустойкой. Никаких средств не хватит. Прошу отнестись с максимальной серьезностью. Ну, не стану вам мешать. — Неуловимым движением тренированного атлета он легко отделился от кресла. — Позвольте полюбоваться вашими трофеями?

Истинную цену поделкам, изготовленным на потребу непритязательных туристов, можно было определить с первого взгляда. Но собранные вместе, они производили определенное впечатление, эти африканские, индийские, ланкийские, мексиканские маски, календарный круг ацтеков, чучело крокодила, примитивное оружие.

Непритязательные копии на папирусе — самое большее двадцать баксов за штуку — привлекли внимание Джонсона, прежде всего, своими сюжетами: крылатая волшебница Исида, обнаженная, усыпанная звездами Нут и длинный свиток из «Книги Мертвых», увековечивший первую в истории сцену загробного суда. Собакоголовый Анубисвзвешивает сердца. Тот записывает грехи, зеленый Осирис готовится вынести приговор. И жуткая посмертная дрожь сотрясает обреченную душу… Да, сюжеты определенно свидетельствовали о целенаправленном выборе. Сколь много способны поведать вещи: шкура леопарада, пробитая, судя по зияющим дырам, копьем, тыква-горлянка из арсенала заклинателя змей, кожа сетчатого питона. Такое нынче навряд ли отыщешь в туристической лавчонке. Не те времена. Да и через таможню провезти надо уметь. Сразу видна разница между бездушной копией и подлинником, хранящим свою тайную ману.[43]

Джонсон по достоинству оценил китайский меч из нефрита. И бамбуковое огниво с ячьим хвостом. Особенно понравился круглый щит с серебряным солнцем. Любой этнографический музей был бы рад завладеть таким экспонатом.

«Из Тибета, Лаоса?.. У каждого предмета своя история. Заповедные горные тропы, непролазные джунгли, неведомые племена. Значит были встречи вдали от проезжих дорог, доверительные беседы возле костра, когда объясняться приходится больше знаками, чем словами, упоение экзотикой, приключения, риск. И это, пожалуй, главное».

Пломбированные копии критских и греческих ваз не привлекли внимания. Так же поверхностно скользнув по фигуркам из железного дерева и фаянсовым китайским божкам, Джонсон сосредоточился на изучении фотографий с автографами. Они запечатлели хозяина дома в тесном соседстве с писателями, астронавтами, религиозными лидерами. Джонсон легко узнал героев экипажа «Аполлон-11» с Армстронгом в центре, римского папу и далай-ламу Тибета, Айзека Азимова, Артура Кларка, Георгия Гречко и прочих знаменитостей. Крепкие рукопожатия, дружеские улыбки, комплиментарные посвящения. Воистину отголоски с другой планеты. Анубис взвешивает души, Тот записывает грехи…

«Что его заставляет ютиться в убогой квартирке? — думал Джонсон, глядя на снимок, на котором Борцов, облаченный в смокинг, принимал какой-то почетный приз. — И этот кошмарный дом?.. В Гарлеме, и то не увидишь такого. Даже нет пакетов для мусора…»

На сверкающем синем кристалле в руках господина с геральдической цепью можно было разобрать всего две большие буквы:

«Science Fiction, — решил Джонсон, — всемирный конвент».

Подойдя к отделанной под эбеновое дерево дешевенькой стенке, он вскоре обнаружил хрустальный блок, сиротливо приютившийся между бронзовой курильницей и пучеглазым истуканом из Полинезии.

«Ратмиру Борцову за оригинальность мышления и выдающиеся успехи в научной фантастике», — читалась белая надпись в сапфировой глубине.

«Уж этого никак не отнимешь — оригинал».

В узком промежутке между стенкой и оконной панелью чудом умещался столик с телевизором и стереосистемой, а в проеме над ним, разделенные чучелом морской черепахи, висели еще два снимка.

Увидев отснятого крупным планом Хосе Раппопорта, Джонсон принялся разглядывать лица в толпе, окружившей нобелевского лауреата. Судя по табло вылетов, снимок был сделан в аэропорту «Шереметьево». По всей видимости, это были проводы: букет в руках ученого, вымученные улыбки, встревоженные глаза. Среди провожающих Джонсон, как и следовало ожидать, нашел Борцова. Вскоре отыскалась еще одна знакомая физиономия: Валерий Портной. Вместе с семьей он покинул Союз вскоре после отъезда Раппопорта. Профессор престижного госпиталя в Вашингтоне, Портной был хорошо известен далеко за пределами русской диаспоры. Неожиданно вскрывшиеся связи Борцова могли осложнить и без того деликатную ситуацию. Тот факт, что писатель, пусть и не слишком угодный властям, но официально признанный, не чурался водить дружбу с диссидентами, определенно свидетельствовал в его пользу. Чисто по-человечески. Однако в деловом плане знакомство с Раппопортом восторгов не вызывало. Взаимоотношения координатора и эксперта не должны были выходить за рабочие рамки. К счастью, — теперь Джонсон мог этому только радоваться — Раппопорт отказался от участия в проекте. Режим, таким образом, не нарушен, но возможность утечки информации обрела вполне конкретные очертания. Джонсон понимал, что рассуждает, как закоренелый аппаратчик. Но жесткие рамки инструкции не оставляли места для сантиментов. Дабы пресечь на будущее нежелательные контакты, он обязан возобновить наружное наблюдение за нобелевским лауреатом. Лишние заботы, непредвиденные расходы, но иного, увы, не дано. Придется поставить в известность Глэдис.

— Прочитали? — спросил он, заметив, что Борцов отложил документы.

— Или я чего-то не понял, или речь идет сразу о двух совершенно разных сценариях?

— Вы правильно поняли, — Джонсон вернулся в кресло. — Но я бы на назвал их столь уж разными. Научно-художественную версию следует рассматривать в качестве подготовительного этапа. Идея полностью отвечает мотивам вашего произведения, Тим. Разве я не прав? Ваш герой, разрешите напомнить, перебрал множество вариантов, прежде чем остановил выбор на гробнице фараона. Где-то вы описываете подробно, где-то упоминаете вскользь, но в воображении читателя загробные царства древнего мира сливаются в нечто единое. Превосходный замысел и виртуозное исполнение. Могу только поздравить. Но как перевести это в зрительный ряд? Как показать то, чего нет в природе? Вернее, то, что по понятным причинам, недоступно объективу? Символами? Игрой света? Виртуальной реальностью? Возможно, но, как вы образно выразились, в гомеопатических дозах. Намеком. Как мимолетное видение… Позволю себе воспользоваться подсказкой гения… Вы-то сами представляете себе Абсолют?

— По-разному, в зависимости от направления мысли. Индуистская философия выработала удобный принцип: «Нети-нети», не то и не это. Не бесконечное и не конечное, не малое и не великое… Вне мер, вне точных определений.

— Не Дуат и не Шеол, не Елисейские поля и не Тар-тар. Но все-таки что? Нирвана? Вездесущий вакуум, который, грезя подобно Вишну, творит миры?.. Декорации исключаются. Терпеть не могу вампуку. Остается одно: дать зрителю максимально возможную пищу для работы воображения. Пусть расписные стены погребальных камер говорят сами за себя. Языком древних образов, символами архетипа. Вы же последователь Карла-Густава Юнга, если не ошибаюсь?

— Вы правы, — отозвался Ратмир, поразмыслив. Американец продемонстрировал высокий профессионализм, недюжинную эрудицию и, что особенно подкупало, мыслил в том же ключе. Это была еще одна приятная неожиданность. — Вы, безусловно, правы, — повторил, в раздумье покусывая губу. — Но где найти подходящую натуру? Допустим, вам удастся получить доступ в одну из усыпальниц в Долине царей, а дальше что?.. Китайские курганы? Полагаете, вас пустят в подземелья Цинь Шихуана?

— Не берите на себя мою головную боль.

— Ведь почти ничего не сохранилось, Пит, в достаточной целостности.

— Стены помогут. Есть ведь такая пословица? Главное чувствовать себя, как дома, а стены помогут. Мы не остановимся перед затратами и реконструируем особо приметные некрополи. Кое-что уже зарезервировано. Гробница в «Долине царей», например. Могила хеттского короля. Несколько этрусских захоронений. Есть перспективные варианты в Сицилии и на Крите. «Некрополь Гигантов» в Сардинии. Мало? К вашим услугам Мексика, Колумбия, Перу.

— Вы настоящий чародей!

— О, нет! Маг — вы, я только менеджер… Попугай? — просветлев лицом, спросил Джонсон, словно только сейчас расслышал птичий щебет и щелканье за стеной.

— Что? — не сразу понял Ратмир. — Ах, да! Попугайчик, волнистый.

— Budgerigar.

— Как вы назвали? Баджирайджер?

— Budgerigar. — Английский язык отличается точностью и уважает чужую индивидуальность. Что значит «попугайчик»? Есть ара, есть какаду и есть мистер Budgerigar. Неважно, что ростом не вышел. Говорит?

— Нет, но, кажется, все понимает. Я тоже понимаю его. Тысячу раз правы буддисты, когда пекутся о благополучии всех живых существ, не выделяя человека. Мы — всего лишь звено в цепи жизни.

— Я бы сформулировал иначе. Все мы — люди, звери и птицы — жертвы, накрытые одной сетью.

— Жертвы чего? Природы?

— Природы? А что она есть, природа?.. Эксперимента, случая. Но вернемся к нашим драконам, как выразился ваш друг-алхимик.

— Вы читали «Феномен алхимии».

— Благодаря вам. Заметная монография.

— Вадик — поэт и философ.

— Вам предстоит произвести строгий отбор. Думаю, объектов семь-восемь будет вполне достаточно.

— Понадобится подробная информация.

— Вы ее получите.

— Возможно, съездить на место.

— Не возможно, а обязательно. Об этом ясно сказано в договоре. Все расходы по командировкам, включая карманные, за счет фирмы.

— Но я не о деньгах… — виновато поежился Ратмир.

— Куда же без них? Все имеет свою цену.

— Все?

— Уверяю вас: все.

— Жизнь, например?

— И жизнь. Иначе зачем страховые полисы'? Диапазон здесь довольно широкий. В зависимости от личного достатка.

— Цинично, но точно.

— Цинично? Ничуть. Вам мешает воспитание, интеллигентские комплексы. Иллюзии помогают спрятаться от суровых реалий, но это недостойно истинного философа. Или не так?

— Я не знаю, сколько стоит жизнь человека. И he желаю знать. Это «нети-нети», как Абсолют. Не миллиард и не цент.

— Готов согласиться, хотя практика свидетельствует об обратном. «Аэрофлот», к примеру, весьма дешево оценивает вашу жизнь, что находится в вопиющем противоречии с уровнем сервиса и безопасности полетов… Вы будете летать самолетами других компаний. Это указано в параграфе 51-В. Договор не предоставляет вам права выбора. Оно остается за нами. Это касается также маршрутов, отелей, проката автотранспорта… Вы водите машину?

— К сожалению, нет. Ника… У меня есть права, но я не сажусь за руль.

Джонсон никак не прореагировал на внезапную осечку и последовавшее за ней объяснение, противоречивое, на его взгляд. Ничего не упуская, он отложил в памяти еще одну зарубку. Никогда не поздно вернуться на оставленную тропу.

— Где только возможно, мы обеспечим вас шофером. Если придется взять такси, я дам список самых надежных компаний.

— Спасибо, но зачем такие сложности?

— Компания заинтересована в успехе предприятия и, следовательно, в вашем благополучии. В контракте оговорена, в частности, медицинская страховка.

— Понимаю. Я куплен, что называется, на корню, — неудачно пошутил Ратмир.

— Вы?.. Ваш интеллект и время, оговоренное в пунктах восемь и девятнадцать. По-моему, вы поверхностно отнеслись к тексту. А зря.

— Я не силен по части юриспруденции и мне непривычно такое…

— Меркантильное крючкотворство? — с полуслова подхватил Джонсон. — Уверяю вас, это просто рутинная процедура, но другой не дано. На ней стоит весь мир и Россия, надеюсь, подвигается в том же направлении. Попробуйте взглянуть со стороны. Вам предлагают интересную работу, которую вы в состояний выполнить. Так?.. Помимо этого, почти кругосветное путешествие по мистическим центрам погибших цивилизаций, столь любезных вашему сердцу. Верно?.. О лучших отелях и приличном, даже по американской мерке, заработке я уж не говорю. Это в сущности мелочь.

— По сравнению с чем? С конечной целью?

— Хотя бы с затратами на производство фильма, — улыбнулся Джонсон. — Наконец-то вы показали когти.

— Пятьдесят миллионов, небось? Или сто?

— Боюсь, что значительно больше.

— И вы надеетесь, что затраты окупятся?

— Уверен. Научно-художественный сериал, условно названный «Полет к вечному свету», пойдет нарасхват. Уже есть предварительные договоренности с CNN, NBC, ABC, японской NHK, французской «Антенн-2», британской ВВС. Помимо всего, это еще и паблисити. Вы — знаменитость, вас и так хорошо знают, а нам не помешает.

— Не будем преувеличивать, — смущенно заметил Ратмир.

— Итак, что вы скажете?

— По-моему, все замечательно… Когда я должен начать?

— С момента подписания, насколько я понимаю.

— Но прежде я должен ознакомиться…

— Попутно, Тим. Не прежде, а попутно. Вы же не только писатель, но и журналист-международник. Значит умеете работать, где угодно: в самолете, в отеле, даже под огнем противника. Последнее, слава богу, нам никак не грозит. Комфорт и приятное времяпрепровождение гарантирую. Будем путешествовать, не обязательно вместе, но встречаться регулярно, обмениваться идеями, планами, возможно, спорить и приходить к согласованному решению. Вам предстоит познакомиться с замечательными людьми. Наши эксперты охотно помогут вам разобраться в узкоспециальных вопросах. Все ваши пожелания будут встречены с полным пониманием… Потом пойдут съемки — тоже не самая скучная вещь в нашем мире. Выпадают, знаете ли, сладкие минуты среди горячки и суеты. Словом, будет о чем с удовольствием вспомнить. Прелестные актрисы хотя бы… Только не говорите мне, что не любите красивых женщин. Никогда не поверю.

— Похоже на сцену из «Фауста», — Ратмир глубоко вздохнул. Его раздирали противоречивые чувства. Перспективы были не просто заманчивые, но поистине волшебные, сногсшибательные. Раньше о таком можно было только мечтать. Но то было раньше, а сейчас он не хотел никуда ехать. За исключением Парижа, конечно, где надеялся отыскать хоть какой-нибудь след. Его не прельщали ни роскошные гостиницы, ни сексопильные звезды кино. Тошнотная тоска подкатывала при мысли о бесконечных переездах, полной зависимости от посторонних людей и, главное, безысходной скуке одиноких ночей в чужой обстановке, в чужом мире. «Слишком поздно», — подсказывало сердце. «В последний раз, в последний полет, — уговаривал мозг. — Ты поставишь последнюю точку, когда станет невмоготу».

— Я не Мефистофель, Ратмир Александрович, — проникаясь его состоянием, Джонсон сочувственно покачал головой. — Но и вы не Фауст, хоть и доктор наук. Смею напомнить, что у героя Гёте был реальный прототип, отчаянный чернокнижник. Правда, вы отдали дань магическому искусству, но как исследователь, я бы даже сказал, аматор. Черный пудель возник, если помните, после известных манипуляций с «Книгой духов». Подозреваю, что вы не располагаете подобным сокровищем и, следовательно, не обращались с призывом к силам тьмы. А ведь духи никогда не являются без зова. Я же, как видите, побеспокоил вас по собственному почину. Пусть не без задней, даже корыстной мысли. Возможно ли более бесспорное доказательство?

Ратмир рассмеялся:

— Ваша взяла! Но кто знает, кто знает… Быть может, я и бросил вызов миру теней? Во сне или в мыслях? И вы послушно откликнулись на мое заклинание. Открой свое имя, дух? Не тебя ли зовут Элигор? Хитроумная логика как раз и изобличает тебя, как прислужника Сатаны! Он Великий Софист, твой хозяин. Veni Eligor, invirtute immortalis Elohim! Veni, in nomine Adonay[44]… Я продам свою душу не дороже, чем Фауст. Обещаю тебе. Дай лишь убедительное свидетельство, что ты существуешь. Тогда есть надежда. Тогда хоть что-то ждет впереди. Пусть не райские кущи — их я не заслужил, но и вечные муки мне вряд ли присудит Осирис. Короче, я твой. Забирай меня, дьявол.

— Вы это серьезно?

— Я кажусь вам безумным?

— Нет. Просто вы очумели от безделья и одиночества. Пора приниматься за работу. Живите полной жизнью, черт вас возьми! Ведь осталось всего ничего. Кроме этого краткого проблеска, нам ничего не отпущено… Сколько времени вам понадобится для подготовки к отъезду?

— Ну, месяц.

— Исключено. Даю вам неделю.

— Неделю? — Ратмир с трудом перевел дыхание. Возбуждение схлынуло, и он готов был ухватиться за любую соломинку, чтобы выиграть время. — Я не успею… Нужно столько всего…

— Ничего вам не нужно, кроме бритвы и зубной щетки. Вы теперь достаточно состоятельный человек и можете купить все, что требуется, в любом аэропорту. И нечего на меня так смотреть.

— А визы? — радостно встрепенулось сердце.

Ратмиру показалось, что по крайней мере этот раунд остался за ним. Он-то знал, с какой канителью сопряжены консульские формальности. Сейчас тем более. Всеми правдами и неправдами западные дипломаты стремились ограничить въезд. Травмированные разгулом русской мафии и бесконечными очередями у дверей посольств, они живо усвоили хамский бюрократический стиль недавнего идеологического противника. Волокита, необоснованные придирки, унизительная процедура собеседования, напоминающая допрос. «Уйдет не меньше месяца, как пить дать, — решил он, торжествуя, — а там поглядим»…

Но Джонсон в присущей ему напористой манере элегантно отразил выпад и послал партнера в нокаут:

— Повторяю, Тим, не берите на себя мою головную боль. У вас есть заграничный паспорт нового образца? Со штампом ОВИРа?

— Есть.

— Значит и говорить не о чем. Американскую визу получите через три дня. Дайте-ка мне ваш паспорт.

— Американскую? — Ратмир пытался сопротивляться. — Но ведь нам нужно не только…

— Вы хотите сразу в Египет? В Перу? — Джонсон не дал ему подняться с колен. — Извините, но мне потребуется время на подготовку. Поэтому мы полетим сначала в Соединенные Штаты. Вам тоже не повредит короткий отдых в каком-нибудь райском уголке… Вы что предпочитаете: Багамы или Гавайи? Поскольку на Гавайях вы уже побывали, остановимся на Багамах? Я закажу билеты на рейс Нью-Йорк-Носау. Идет?

Прибои Вайкики радужным блеском ослепили глаза. Единственное место в мире, где можно было не думать о смысле жизни и смерть была под рукой: за рифами Канака.

— Лучше Гавайи. Можно совместить приятное с полезным. На Большом острове могилы гавайских королей и развалины храмов.

— К сожалению, они в таком состоянии, что не поддаются реставрации. Но я приветствую деловой подход. Вы начинаете мыслить по-американски. Значит берем курс на Гонолулу? Полетим с голландской компанией до Амстердама, оттуда в Нью-Йорк, затем в Лос-Анджелес. Там сделаем остановку на день-другой, потому что стыковка в тринадцать часов меня никак не устраивает.

— Как вы все помните?

— А вы — нет?

— Теперь и я вспоминаю, как всю ночь промаялся в аэропорту.

— Могли бы переночевать в гостинице. Всего пять минут ходу.

— Мог да не мог.

— Не было средств? — догадался Джонсон. — Теперь вы видите, что деньги, по крайней мере, облегчают тяготы бытия… Полет долгий и утомительный. Если хотите, можно заночевать в Нью-Йорке… Впрочем, там видно будет. Время на Гавайях нужно потратить с толком. Подправите язык, если надо, подлечитесь… Как у вас с зубами? В России, я слышал, хороший дантист — это проблема. Итак, по коням?

— По коням! — махнул рукой Ратмир. — Где нужно подписать?

— Здесь и здесь, — показал Джонсон. — Все шесть экземпляров. Этот — ваш. Куда вам перевести аванс? На какой банк?

— Во «Внешэкономбанк», который присвоил те крохи, что остались мне после ВААПа, за переводы книг.

— А если серьезно?

— Какой-нибудь солидный банк с корреспондентским счетом.

— Я это устрою. Вы сможете получить требуемую сумму в любой цивилизованной стране. Хотите кредитные карточки? «Америкен экспресс»? «Виза»? «Мастеркард»? «Дайнерс клаб»?

— На ваше усмотрение, Пит. Я полностью на вас полагаюсь.

— Будет сделано… Еще есть вопросы?

— Сколько времени продлится наш вояж?

— Минимум год. Вас это пугает?

— Не то, чтобы пугает, но не хочется надолго отрываться от дома. Мало ли что?.. Хотя бы изредка мне нужно вырываться в Москву.

— Кто вам мешает? Ваш паспорт останется при вас. Многократные визы я обеспечу. Назовем это краткосрочным отпуском за собственней счет? Надеюсь, вам не обременят транспортные затраты?

— Спасибо, Пит. Теперь не обременят, — Ратмир погладил оставленный ему экземпляр договора. — Первый краткосрочный отпуск я, пожалуй, возьму для поездки в Париж. У меня там сугубо личное дело.

— Глупости. Вам придется бывать в Париже значительно чаще, чем в Москве. Притом за счет фирмы. Улавливаете? Уверен, вы скоро научитесь не бросать деньги на ветер.

— Не знаю, Пит, не думаю…

— Вы, кажется, говорили что-то насчет чая? Я бы не отказался.

— Сейчас поставлю.

— И покажете мне своего попугая.

— Попугая? — удивился Борцов непредсказуемым броскам мысли своего всемогущего партнера.

— Вы же не захотите оставить своего друга на произвол судьбы? Нет, Budgerigar полетит с нами. Нужно не позабыть оформить сертификат.

— О, Пит! Вы предусмотрели все.

— Как это говорится?.. Фирма веников не вяжет. Но связывая судьбы людей, она заботится о добром здравии тела и духа своих партнеров. Вы не будете чувствовать себя таким одиноким, Тим, если ваш пернатый друг останется с вами?

Авентира тринадцатая Белиндаба, Южная Африка

Влажный и теплый воздух с Индийского океана, взбаламученный студеным ветром, что постоянно гуляет над Бенгальским течением, принес туман. Облачная завеса скрыла холмы, поросшие серебряными деревьями, обложила горные перевалы, разведенным крахмалом залила угрюмые теснины, где только колючий кустарник да иглолистая агастома сумели прижиться средь шиферных осыпей.

Движение на дорогах замерло. Не прилетел вертолет с утренней почтой. Сидя в шезлонгах, расставленных в зимнем саду, ходячие больные пережидали непогоду за картами. Кто, маясь от скуки, перечитывал вчерашний номер «Сити Пресс», кто нервно слонялся из угла в угол, поглядывая на матовое окно: исчезла, словно ее никогда не было, космическая антенна и даже длинные щупальца «Каракатицы» растаяли в молоке.

Йога Патанджали без особых хлопот перевели в «Октопод». Реджинальд ван Аллен, шеф Южно-Африканского отделения фирмы, ухитрился ублажить волка, не обидев овец. Магда ван Хорн рассталась с опасным пациентом без малейшего сожаления. Нельзя сказать, что ее самолюбие при этом совершенно не пострадало, но чувство облегчения оказалось намного сильнее. Профессор ван Вейден, напротив, радовался, как ребенок, и строил далеко идущие планы.

Поразительное происшествие в аппаратной второго корпуса он объяснял сбоем компьютерной системы. Чем умнее машина, тем непонятнее она себя ведет. Джонсон и Хорн, увидев неподвижную карту мозга, не сообразили в тот момент, что перед ними всего-навсего остановленный кадр, случайно воспроизведенный со старого диска. Предположение Джонсона о «массовом гипнозе» профессор не принял всерьез. Самого йога американец не видел и вообще ни о какой «массововсти» говорить не приходится. Массовый психоз наблюдается в толпе, объединенной фанатичной идеей, будь то вера в светлое будущее, кровавая ненависть или просто жажда чудес. Ничего подобного Джонсон и Хорн, конечно же, не переживали.

Ссылка на пресловутый фокус с канатом, когда факир, поднимаясь вслед за учеником, исчезает из глаз, а потом откуда-то наземь обрушиваются окровавленные куски, тоже абсолютно несостоятельна. Достоверность подобного феномена давно вызывает сомнение, а условия опыта несопоставимы. Реципиенты были отделены от индуктора непроницаемой для излучений стеной.

Причиной галлюцинации могло стать и мощное магнитное поле. Со времен античности известно влияние магнита на высшую нервную деятельность.

Пока зомби пребывал в состоянии каталепсии, профессор ван Вейден усиленно занялся новым объектом. Патанджали не обманул ожиданий. Его организм продемонстрировал такие восстановительные способности, что профессор только диву давался. В истории болезни отмечалось, что после извлечения застрявших в мозгу осколков, повреждения кожного покрова начали затягиваться уже на второй день, а еще через восемь суток исчезли рубцы. Мало того! Поразительная активность обнаружилась и у костной ткани. Сквозные отверстия в черепе окончательно исчезли примерно в то самое время, когда Джонсон находился в аппаратной.

Пришлось признать, что логические доводы, которыми он, Рогир ван Вейден, пытался себя успокоить, в лучшем случае объясняли лишь какую-то часть феноменального явления. С физиологией не поспоришь. Зачислить в разряд иллюзий клинический факт, к тому же прослеженный в динамике, способен лишь параноик. Проведенное стажером Харви томографическое исследование полностью подтвердило наблюдения хирурга из окружного госпиталя и последующие выводы врачей Магды фон Хорн.

«Вот тебе и обман чувств!»

Только теперь, очутившись практически в том же положении, Вейден начал понимать, что должна была испытать Марта. Принять необъяснимый, граничащий с чудом факт оказалось не так-то просто. Знания, здравый смысл — все было против.

Достаточно было своими глазами увидеть, с какой быстротой отрастают волосы на бритой наголо голове, включая места непосредственного поражения, где, казалось бы, должны были остаться голые шрамы, чтобы махнуть рукой на томографию, рентген и вообще на науку. Любой мало-мальски опытный врач скажет, что такого просто не может быть.

Не приходится удивляться тому, что амбициозная директриса отказалась от необычного пациента. Душевное равновесие и, не в последнюю очередь, научная репутация возобладали над стремлением проникнуть в неведомое. Подобные случаи нередки в научной среде. Бескорыстные искатели истины, подвижники, готовые взойти на костер, — эти вымирают, как динозавры. Дипломы и титулы становятся самодовлеющей ценностью, способствуя укреплению охранительных тенденций. Когда молодые становятся авантюристами, а пожилые — закоснелыми обскурантами, еще можно на что-то надеяться, ибо таков человек. В юности только мерзавцы не мечтают о революции, в старости одни дураки лезут на баррикады, и не дай им бог поменяться местами!

Для Вейдена не стали помехой ни заслуженный авторитет, ни возраст. Знаток душ и манипулятор эмоций, он сохранил детскую любознательность и непреодолимую тягу к любым отклонениям от нормы. Патанджали стал для него желанной находкой.

Оставив живого мертвеца на попечении ординатора и стажера, он все свое время отдавал мадрасскому чудодею. Журналисты, как водится, напутали, назвав Патанджали выходцем из Варанаси, где протекает священная Ганга. По счастью индус оказался человеком на редкость приветливым и контактным. Разговаривать с ним было одно удовольствие. Прежде всего, прояснилось недоразумение с именем.

— Меня зовут Ананда Мунилана, — сообщил он, придя в себя. — Иногда добавляют «Шри», что значит «Великий», или «Махариши» — «Мудрейший», но я не считаю себя достойным подобного возвеличивания, ибо не сумел окончательно избавиться от иллюзий. Патанджали меня нарекли буддисты, в честь своего мудреца, что тоже слишком высокая и незаслуженная честь. Я не следую путями Колесниц.

— Путями Колесниц? — осторожно переспросил Вейден, не слишком сведущий в тонкостях восточных религий. Застав Мунилану сидящим в обнаженном виде на шкуре пятнистой кошки, он испытал некоторое смущение. — Что это означает?

— Ортодоксальную доктрину, что зовется Малой Колесницей и узким путем, и Большую Колесницу, открывшую широкий путь спасения.

— Спасения от чего?

— От иллюзии и раздвоенности сансары.

— Вы, я вижу, очень образованный человек, — Вейден попытался сменить тему, дабы не запутаться в дебрях незнакомой терминологии. На первых порах требовалось убедиться, насколько адекватно больной воспринимает действительность. — Где вы учились?

— На дорогах моей страны, — улыбнулся йог. — На берегах священных рек, внимая словам отца, читавшего Веды, в темных пещерах, следуя толкованиям наставников… Вам понятен такой ответ, мистер Вейден?..

— Откуда вам известно, как меня зовут?

— Разве не так вас называют другие?.. Великая пустота хранит все образы и все имена, и я читаю их, как в раскрытой книге.

Профессор отдал должное интуиции Джонсона. Американец смотрел в корень. Уж он-то умел подбирать нужных людей.

— Мне вполне понятен ваш ответ, мистер Мунилана. Но я бы хотел услышать от вас более подробное разъяснение… Великой пустоте, насколько я знаю, поклоняются и буддисты, и хинду, вы же, как можно понять, не следуете путями Будды, а значит исповедуете другую религию. Какую, позвольте спросить?

— Священное слово Вед.

— И йогу, к тому же?

— Йога-практика. Самодовлеюще слово.

Они говорили на разных языках, западный исследователь и созерцательный мыслитель Востока. Слово, которое было самодовлеющим для одного, почти ничего не говорило другому. Вейден искал хоть какую-то точку соприкосновения. На конкретный вопрос врача должен следовать столь же конкретный ответ. Иначе невозможно проникнуть в чужую душу.

— Кто ваш Бог? — спросил он, почти вслепую отыскивая тропу. — Шива? Вишну?

— Имена богов исполнены активной мощи, — казалось, йог не понял, чего от него хотят. — Властелин Шива и властелин Вишну — лишь разные проявления Единого. Все тридцать три миллиона богов восходят к нему.

— И у него, Единого, тоже есть свое имя? Абсолют?

— Веды говорят нам о трех аспектах Абсолютной истины: Бхагаване, Параматме и Брахмане. Упанишады сосредотачивают внимание на Брахмане, системы йоги — на Параматме, «Бхагават-гита» и Пураны — на Бхагаване.

— Вы не возражаете, если я запишу ваш рассказ на магнитофон? — Рогир ван Вейден отказался от надежды наладить обычную беседу психиатра с пациентом. Весьма приблизительно зная, что представляют собой Веды и еще «Бхагават-гита» — «Священная песнь», он мог догадаться об остальном лишь из контекста. Пураны и Упанишады, видимо, тоже относились к священным текстам. Имена Абсолюта — Бхагаван, Параматма, Брахман — хоть и были в новинку, но, по крайней мере, вырисовывался их смысл. Нужно было заставить Патанджали разговориться, чтобы потом, с помощью квалифицированного индолога, установить, насколько его откровения соответствуют какому-нибудь каноническому тексту. Пока это был единственный способ проверить мыслительные способности пациента: память, логику, богатство и образность языка. — Где вы, кстати, выучили английский? — спросил он, включив магнитофон.

Строго придерживаясь последовательности, но по-прежнему доброжелательно и терпеливо, йог подтвердил свое согласие на запись и слово в слово воспроизвел первоначальный ответ насчет Абсолюта.

— В Индии много народов, и каждый говорит на своем языке, — объяснил он под конец. — Так уж связались причины и следствия, что все мы немного знаем английский. Лично я учился в Британском колледже Святого Фомы.

— И вас не смущало, что школа носит имя христианского апостола?

— Ничуть. Он проповедовал в наших краях, был убит и похоронен в Мадрасе. В Индии почитают подвижников. Любая вера хороша. Все боги ведут к Единому: Шива и Брахма, Деви‘ и дева Мария.

— Значит вас учили не только Ведам и йоге?

— Всякое знание ведет к просветлению, но западная наука кончается там, где кончается опыт, тогда как ведическая не знает пределов.

— Вы подразумеваете трансцендентное знание? — теперь Вейден мог безбоязненно употребить привычный термин. Образовательный уровень собеседника позволял перевести игру на знакомое поле. Первая точка соприкосновения двух миров обозначилась достаточно определенно.

— Трансцендентное?.. Можно назвать и так, хотя в Ведах и Упанишадах есть более точные эквиваленты.

— К сожалению, я не знаю санскрита.

— Человек, интересующийся ведической литературой, не обязательно должен владеть санскритской грамотностью, но без понимания специфических терминов не обойтись. Поэтому мы и говорим с вами на разных языках, мистер Вейден.

— Что же делать? — профессор отметил, что Мунилана как бы прочел его невысказанную мысль, и вновь испытал радость от ощущения крепнущего контакта. Еще немного, и никакой индолог не понадобится. — Вы бы согласились преподать мне короткий урок? Самые азы ведической мудрости? У меня хорошая память на термины. Хотите проверить?.. Бхагаван, Параматма, Брахман.

— Простого запоминания еще недостаточно. Для понимания сокровенных слов человек должен достичь самореализации.

— Как это понимать?

— Выйти на трансцендентный уровень, если по-вашему… Необходимо на собственном опыте постичь различие между джада, т. е. материей, и духом — Брахманом.

— Брахман — не каста? Дух?

— Есть варна священнослужителей, которых зовут брахманами, есть священные толкования Вед и их тоже именуют брахманами, но существует только один Верховный Брахман, из которого изошли четыре Веды и Пураны. Без всяких усилий с его стороны, как дыхание из груди человека… В английском языке не найти адекватной замены многим словам, например, таким, как Майя.

— Иллюзия?

— Приблизительный и слишком узкий синоним. Тем более трудно обойтись без такого понятия, как Ишвара. Попытка перевода выглядит здесь особенно жалкой.

— Интересно, как?

— Верховный контролер… Но только не думайте, что это высшее должностное лицо. Различие между Ишварой и Майей составляет один из глубочайших аспектов сокровенного знания. Я вижу, что в вашей душе идет борьба между Ишварой и Майей. Вы страдаете и не находите ответа.

— Вы правы, — профессор почувствовал легкое головокружение. Он уже не видел в Патанджали больного, которому нужна помощь, и не искал хитроумных отмычек к его страдающей, как еще недавно казалось, душе. Не самозванный пророк, возвестивший что-то вроде близкого светопреставления, сидел у больничной койки, но человек, умудренный истиной, скрытой от прочих.

«Гуру, — хотелось назвать его, — Учитель».

— То, что вы зовете иллюзией, есть только часть Майи, ее отражение в зеркале несовершенных чувств. Подобных примеров множество: дхарма, карма, раса, ниргуна, атма — всех и не перечислисть.

— Самадхи?

— И самадхи. Вы переводите эта как «транс».

— А как надо на самом деле?

— Разве я переводчик?.. Пусть будет транс, но, говоря так, вы должны понимать, что это особое состояние, которое нельзя описать без соответствующих терминов.

— Вы лично переживали его?

— Многократно и постоянно.

— Тогда попробуйте рассказать о ваших ощущениях мне, человеку западной науки, основанной на опыте.

— Есть три способа познания. Первый — прать-якша, или эмпирическое чувственное восприятие, — нуждается в постоянной поправке извне. Нашему глазу, например, солнечный диск представляется размером с футбольный мяч, но чувства обманывают нас. Астрономы скажут, что это иллюзия, так как Солнце удалено от Земли на сто пятьдесят миллионов километров.

— И вы согласны с астрономами?

— И да, и нет. По-своему они правы, утверждая, что Солнце далеко отстоит от Земли и превосходит ее в размерах. На самом же деле все, что мы видим: Солнце, Земля, эта палата, вы, я, — проявления Майи.

— Каков же мир на самом деле?

— Пратьякша не даст вам ответа. Другой способ получения знаний называется анумана. Он подразумевает теории, которые выводятся из фактов. Спрашивается, как это может привести к пониманию того, что находится за гранью логически постижимого? Согласно Ведам, и анумана не дает совершенного знания. Нельзя познать с помощью эксперимента объекты нематериальной природы.

— И такие действительно существуют? Это не иллюзия? Не Майя?

— Их называют ачинтья, — ничуть не смутился йог. — Ни отвлеченные размышления, ни логические рассуждения даже на толщину волоса не приблизят к сфере ачинтья. Тут кончается западная наука.

— Каков же ваш третий метод? Очевидно, трансцендентальный?

— Это шабда — слушание ведической литературы. Самый надежный и важный путь познания. Поскольку человеческие чувства и мозг ограниченны и несовершенны, нельзя полагаться на ощущение и на умозрительные теории. Веды называют несколько причин, по которым любое знание, кроме шабда, остается ограниченным, несовершенным. Прежде всего, людям свойственно ошибаться, даже самым одаренным и аккуратным. Юность торопится жить, не помышляя о смерти; старость, цепляясь за край могилы, тщится остановить улетающий миг.

— Это так, — с готовностью подтвердил Вейден. — Тут я с вами целиком и полностью солидарен, мистер Мунилана.

Индус не только воспроизвел его недавние мысли, но сделал это с парадоксальной афористической точностью, словно и впрямь читал в чужой душе, как в раскрытой книге. Под его взглядом — устремленным в беспредельную даль, проницающим стены, неподвижным, незрячим, — спадали покровы Вселенной, как золотистая луковая шелуха.

— Почему люди склонны к иллюзиям? В шастрах, в частности, говорится, что существу в человеческом теле присуща особенность воспринимать себя обязательно принадлежащим к конкретной семье или роду, к определенной касте, нации, расе.

— На самом деле не так?

— Отказ от подобного заблуждения знаменует первый шаг на пути к трансцендентному сознанию. Духовная сущность человека никак не определяется качествами его временного материального тела. Веды учат распознавать достоинства и недостатки людей.

— В том числе несовершенства временной оболочки?

— Убедиться в несовершенстве наших чувств может каждый. Достаточно войти в темную комнату и вам не разглядеть собственных рук.

— Но человеческий глаз способен отреагировать даже на один-единственный фотон.

— И это поможет не сломать шею, споткнувшись о какую-нибудь ступеньку?

— Резонно, — беседа доставляла профессору эстетическое удовольствие. — Однако существуют приборы ночного видения. Они помогают нам усовершенствовать недостатки зрения. Или возьмите телескоп с микроскопом, позволяющие разглядеть как очень далекие, так и бесконечно малые предметы. Вам не кажется, что прогресс науки и техники устраняет присущие человеку несовершенства?

— Вы ждете от меня комментариев к Ведам, не зная самих Вед. Это ли не заблуждение? Веды были записаны, когда не существовало телескопов и люди не знали, что такое фотон. Они были не глупее, чем мы, но столь же далеки от совершенства и подвержены иллюзиям. Скажите, сделал ли он нас более счастливыми, ваш научный прогресс? Бандитов, которые бросили бомбу? Меня, которого ранили ее осколки? Или тех, чьи тела были разорваны на куски?

— Нельзя сводить общее к частному.

— Подобными частностями полон мир. Люди не только несовершенны, но и подвержены пороку. Веды утверждают, что каждый человек предрасположен к обману.

— Каждый?

— Вы, я — все. Возьмем хотя бы человека, который, будучи далеко не безупречным, осмеливается наставлять других. По существу он является обманщиком, потому что его знание несовершенно. Ведическое знание есть шабда, потому что оно идет от высшего авторитета.

— Следовательно, не подлежит обсуждению? Принимается на веру?

— Можно сказать и так, хотя никто не запрещает вам прибегнуть к доводам рассудка. Веданта не обходится без логики, и Упанишады насыщены аргументами. Сомнительная лишь ценность доводов разума в сфере, ему не принадлежащей.

— Занятно. Получается нечто вроде религиозной догмы: верь и не рассуждай. И это вы называете познанием?

— Традиционный пример: если ребенок хочет знать, кто его отец, он должен спросить у матери. Можно, конечно, обойти всех мужчин в округе, но что это даст? Они могут сказать только одно: «не я». Сказать «я» с уверенностью не может никто. Только мать.

— И то, наверное, не всегда?

— Пример есть пример. Он не способен охватить всю суть предмета. Достаточно понимать, что человеку нет нужды терять время и силы на поиски подземного ручья, если рядом находится колодец. Так же и с истиной. Не лучше ли довериться авторитету?

— Не люблю я это слово. Столпы науки не застрахованы от ошибок. Нет ничего опаснее, чем непререкаемый авторитет.

— В Индии под этим понимается нечто иное, чем на Западе. Ваши авторитеты, помимо знания, наделены властью, наши — одним знанием. Они бредут по дорогам, питаясь доброхотным подаянием, и ничего не ждут от людей. Авторитет никак не связан с мирскими благами. Он только носитель первоначальной мудрости, неискаженной, неписанной. Тысячи лет Веды передавались из уст в уста и ни единого слога не потерялось.

— Все народы шли тем же путем. Возьмите хотя бы «Илиаду» Гомера.

— Гомер и есть главный авторитет во всем, что касается «Илиады».

— К сожалению, он давно умер, если вообще когда-либо существовал, и нам не к кому обратиться. Чем в этом смысле какой-нибудь профессор-гомеровед отличается от ваших аскетов? Не тем ли, что получает жалованье и не ютится в пещерах? Упаси нас Бог от подобных авторитетов.

— Вы, мистер Вейден, тоже авторитет в своем деле.

— И я ничем не лучше, — нащупав слабое место, профессор испытал злорадное удовлетворение. Хотелось во что бы то ни стало взять реванш, поставить на должное место это мифическое трансцендентное знание, проявившее себя необъяснимыми феноменами. — Но как врач, я, безусловно, авторитет для больного, хотя ничего не понимаю в медицинских тонкостях «Аюр-веды». Тут уже вы авторитет, махариши. Все относительно.

— Вне сферы истины абсолютной. Нельзя забывать, что материальное знание распространяется лишь на область материальной Вселенной, а трансцендентное — на все, что за ней. И получить его можно только из уст духовного учителя. «Попытайся постичь истину, обратившись к духовному учителю, — говорит «Бхагават-гита», — вопрошай его со смирением и служи ему. Душа, достигшая самореализации, способна дать тебе знание, ибо она увидела истину».

— Вы можете стать таким учителем, мистер Мунилана?

— Да, но не для вас, ибо вам не дано исполнить долг ученика. Время выбора прошло безвозвратно. Лучший пример взаимоотношений Гуру, а это означает «тяжелый», нагруженный знаниями, и шишья — ученика приводит «Бхагават-гита». Герой Арджуна, вынужденный вступить в битву с ближайшими родственниками и друзьями, пал духом, забыв, кто он и каков его долг. Он обращается к владыке Кришне, знатоку и составителю Вед. «Тад-виджнанартхам са гурум эвабхигаччхет самит-паних шротрийам брахмаништхам», — говорится в «Мундака-упанишаде». — «Чтобы постичь трансцендентную науку, человек должен со смирением обратиться к истинному духовному учителю, который принадлежит к цепи ученической преемственности и утвердился в Абсолютной Истине». Таким образом, ученик связан не только со своим духовным наставником, но и с учителем своего гуру, со всей непрерывной цепью учителей. Она простирается в бесконечность Великой пустоты. Я лишь одно из ее бесчисленных звеньев. У вас тоже есть своя цепь, но она ограничена материальным миром.

— Пересечение невозможно?

— Нет, — не отводя взгляда, сказал Патанджали. — Не сейчас и не здесь. — Он смотрел Вейдену прямо в глаза и не видел его. Неподвижный отсутствующий взгляд проходил насквозь, как луч в безвоздушном пространстве. — Ониникогда не сойдутся.

— Вы читали Киплинга? — спросил профессор. Ему сделалось как-то не по себе. — Про Запад и Восток?

— Киплинг прав. Он понимал Индию… К сожалению, за последние годы многие индийские учителя, нарушив заповедь, подорвали авторитет гуру. Они торгуют секретными мантрами и позволяют ученикам пренебрегать принципами аскетизма. Низводят священную йогу до жалкой гимнастики, утверждая, что ее цель — материальное благополучие и здоровье. Много горьких слов можно сказать и о нынешних учениках. Но вечная истина остается, притягивая к себе великие души. Так было, так есть и так будет, пока не запылает мир, вступая в новую кальпу. Только тем великим душам, которые безоговорочно верят во Всевышнего и в духовного учителя, откроется смысл ведического закона. Веды требуют от ученика безраздельной преданности. Если нам предначертано стать рядом в одной цепи, то это случится не в этой жизни. Возможно, в новом теле вы будете моим гуру, а я — послушным учеником.

Вейден отнюдь не жаждал приобщиться к мистическим сокровищам восточной премудрости и никогда не стоял перед ним выбор, о котором обмолвился Патанджали, и уж тем более не могло быть и тени надежды на жизнь в новом теле. Но что-то похожее на сожаление легким ознобом отозвалось внутри.

— Даже боги подвластны закону кармы, — он, впрочем без особых усилий, заставил себя улыбнуться. — Сколь не ничтожны мои познания, эту истину я усвоил. Поэтому оставим все, как есть. Попробуем взглянуть на предмет с иной точки зрения. Всемерно почитая вас, как учителя, я не претендую на почетное место у ваших ног. Но что мешает вам, человеку с европейским образованием, просто, без претензий на священный ритуал, ответить на кое-какие мои вопросы?

— Вопрос предопределяет ответ. Вы так спрашиваете.

— В самом деле?.. Тогда поступим проще, — Вейден ненадолго умолк, восстанавливая нить беседы. — Мы, кажется, подошли к проблеме Абсолюта? В связи с самадхи?..

— Вы просили объяснить, что это такое.

— И на чем мы споткнулись?

— Прежде всего, на терминологии.

— Вот и вернемся к исходному рубежу. Попытайтесь раскрыть значение терминов. Пусть приблизительно, на самом примитивном уровне.

— Вас, ученого человека, устраивает профанация? Зачем это вам?

— Не забудьте, что пока я в ответе за ваше здоровье. Войдите в мое положение. Ваш мозг получил травму, и это не может остаться без последствий. Вы согласны?

— Ничто не остается без последствий.

— Значит хоть в этом мы с вами согласны. Пойдем дальше. Чтобы продолжить лечение, я должен знать…

— Разве вы лечили меня?

— Скажем так: пытался лечить. — Вейден смущенно отвел глаза. — Ваша прямота обескураживает, мистер Мунилана. Вы вынуждаете меня признать, что вылечили себя сами. Признаю. Ваш организм совершил настоящее чудо. Мне оставалось лишь наблюдать, руководствуясь первейшей заповедью врача.

— «Не навреди»?.. От всего сердца благодарю за ваше терпение. Врачи миссис Хорн не были столь снисходительны и мудры. Вместо того чтобы направить энергию на поврежденные органы, мне пришлось затратить множество сил, чтобы нейтрализовать вредное действие электричества. Оно искажало мою ауру, стесняло дыхание, препятствовало нормальному току крови. Ваши приборы, хоть их и прилепили к моей голове, не излучают волн, будоражащих организм, а там… Там я все время ощущал вторжение посторонней силы.

— Поэтому вы и решили взбунтоваться? — догадался Вейден. — Скажите, умоляю, как? Как вы это сделали?!

— На вашем языке?

— На моем, на моем!

— Вышел, покинув тело, в астрал. Увидев себя с высоты распластанным на кровати, среди каких-то приборов и следящих устройств, я вызвал к временной жизни нирманический образ.

— Что это значит?

— Не знаю, как объяснить… Призрак? Иллюзорную оболочку? Нет подходящих сравнений. Время в астрале как бы стоит на месте. Человек, которому является нирманический образ, воспринимает его застывшим… Вы понимаете?

— С превеликим трудом, но что-то для меня кажется прояснилось. Продолжайте, пожалуйста, мистер Мунилана.

— Мне пришлось сделать несколько подобных попыток, что стоило большого напряжения внутренних сил. В конце концов я добился своего, и миссис Хорн оставила меня в покое. Теперь можно было сосредоточиться на дырках в голове.

— И что вы сделали?

— Ничего. Мозг сам знает, в чем нуждается организм.

— Но в данном случае вашему мозгу предстояло вылечить самого себя?

— Нет никакой разницы. Мозг такой же орган, как и прочие. Я уже говорил, что дух никак не связан с временным телом.

— Никак?

— Только законом кармы.

— Страшный закон… Стоит ли удивляться, что ему подчиняются даже боги.

— Все живое.

— Знаю: крокодилы, бабочки и киты.

— Но только во временном теле человека дух способен освободиться от кармических уз.

— Это означает конец рождений и слияние с Абсолютом?

— На вашем языке приблизительно так.

— И замечательно! Как бы там ни было, но мы вернулись на круги своя. Индийское тримурти — это и есть три ипостаси мирового духа?

— Тримурти — великие боги: Брахма, Вишну и Шива. Различные проявления Единого, наделенные определенными функциями. С христианской троицей у тримурти нет ничего общего.

— А Брахма и Брахман — не одно и то же?

— Брахман — «не то» и «не это». Абсолютная истина, безличностное начало. Веданта-сутра гласит: «Начало всему Верховный Брахман». Из него, вечного, проистекает движущаяся и неподвижная материя, все атомы и небесные тела, пространство и время.

— Тогда кто такой Бхагаван?

— Реализация Бхагавана — это воплощение Абсолютной истины в верховной личности, свойства которой невозможно постичь. Бхагаван олицетворяет наивысшее проявление Абсолюта. Он Верховный Брахман и источник Параматмы. Если Брахман лишен материальных свойств, то Бхагаван обладает трансцендентными качествами. Веды говорят о Брахмане как об излучении Бхагавана.

— Ладно, допустим, — Вейден не уловил существенной разницы между верховными началами. Меньше всего его интересовали метафизические тонкости. Иное дело — самадхи. Это вещественно, а, следовательно, доступно прибору. — И чем они отличаются от Параматмы, ваши Бхагаван и Брахман?

— Атма значит «Я», если угодно, душа. Это внутреннее «я», принцип или энергия, которая определяет существо человека, его индивидуальность. Она не разрушается вместе с телом, но переходит в другое. Индивидуальная душа отлична от стоящей над ней Параматмой — Высшей душой. Постичь ее величие способен лишь тот, кто освободился от всех материальных желаний, равно как от привязанностей и скорбей. Путь мистической аштанга-йоги, которой учил благородный Патанджали, чьим именем нарекли меня, недостойного, не очень сведущие люди, ведет к осознанию вечной связи с Высшей душой. Йог, достигший совершенства в медитации, видит трансцендентную форму божества в своем сердце. Это и есть состояние самадхи, о котором вы спрашивали, мистер Вейден.

У профессора не хватило духа предложить мудрейшему йогу войти в самадхи под контролем детектора мозговых волн.

— Бывает ли так, что йог не может выйти из транса?

— Такое случается, и помочь ему способен только учитель.

— Как именно?

— По-разному… Иногда это тайная мантра, прикосновение, взгляд. Порой достаточно одного присутствия.

— Скажу вам откровенно, мистер Мунилана, у меня есть пациент, который вот уже несколько недель пребывает в глубоком трансе. Пока мы не в силах вывести его. Чем вызвана каталепсия, я точно не знаю. Могу лишь подозревать действие сильного яда, наркотика, не исключено, что и колдовства. Он, безусловно, не йог, и я бы не рискнул даже сравнивать его состояние с самадхи, хотя кое-какие внешние проявления наблюдаются. Не посоветуете, как нам быть?

— Надо подумать, — сказал Мунилани, опустив веки.

— Может быть, вы захотите увидеть его?

Махариши не ответил. Космическая энергия поднималась по его позвоночнику, наполняя чакры, пока Змей Кундалини не раскрыл над теменем огненный капюшон.

— Я вижу, — сказал он, когда исчезли все стены, перегородки и перекрытия.

Плоскость Часть вторая

Авентира четырнадцатая Долина царей, Луксор, Египет

Великий Бог уходил на запад, в мрачные бездны Дуата, в обитель теней. Пунцовый приплюснутый, чудовищно раздутый шар падал за колючую проволоку, купаясь в волнах горячего тумана, сизой полоской очертившего горизонт.

Ветер пустыни, обрушив тучи песка, утих, но его пронзительная струна все еще надрывно дрожала в прокаленном воздухе, сопровождаемая воем шакалов и назойливым гудом комарья, облепившего брезент палаток.

Уорвик безуспешно пытался связаться по радиотелефону с Джонсоном. Ему так хотелось поблагодарить мудрого администратора за все, что он сделал. За этот образцовый лагерь, напомнивший лорду беспечальные дни, проведенные в послевоенной Бирме, и, конечно же, за почетную должность начальника экспедиции.

«Мистер Джонсон в отъезде, — коротко сообщил секретарь. — При первой возможности он обязательно позвонит вам, сэр».

Уорвик понял, что расспрашивать бесполезно. Не зная, чем занять себя, он отправился осматривать возведенный в самом сердце Страны мертвецов форпост машинной цивилизации.

По всему периметру были врыты бетонные столбы с двумя рядами проволоки. Для верности заграждения с внешней стороны опутывали спирали Бруно. На двух вышках стояли охранники с короткоствольными автоматами.

«Остается пустить ток и установить выпрыгивающие мины, — с тайной улыбкой подумал Уорвик. — Сущий Вьетнам».

Разумеется, он понимал, что Пи Ди Ди — Питер Дональд Джонсон добился максимума возможного. Сыграла на руку конъюнктура. Нападения исламских экстремистов на правительственных чиновников, иностранцев, а то и вовсе случайных людей привели к значительному оттоку туристов. Сократился и объем археологических исследований. Затраты на вооруженную охрану оказались по карману лишь хорошо оснащенным, с крепким финансовым тылом организациям.

Все это вместе взятое, вкупе со значительными пожертвованиями, позволило Джонсону превратить место раскопок в подобие военной базы. Египетское правительство пошло навстречу крупной международной корпорации, которая полностью взяла на себя финансирование работ, включая расходы на безопасность. Что и говорить, жрецы бога Тота знали, где отыскать подходящее местечко. Аллах с ней, с загробной мистикой, но узкий каньон, выбранный древними геомантами, оказался вполне подходящим и в смысле фортификации.

Как с Юга, так и с Севера, лагерь защищали крутые скальные выступы. Маскировочная сеть позволяла видеть только ту часть интерьера, что намеренно выставлялась на всеобщее обозрение. Макет пирамиды из грубо выкрашенной фанеры, аляповатый сфинкс, да пара искусственных пальм сразу бросались в глаза. Справа от декораций виднелся загон для скота. Несколько тощих верблюдов и десяток-другой черных коз, скорее всего, принадлежали землекопам.

При желании сквозь ячеи, обшитые желтыми лоскутьями, можно было разглядеть еще и серебристую цистерну с соляркой для передвижной электростанции. Тем и исчерпывалось.

Особо любознательным оставалось довольствоваться доской у пропускного пункта:

«Эпсилон-Пикчерс».

Голливуд, Калифорния.

Латинские буквы были продублированы арабскими.

Палатки, в которых жили наемные рабочие и охрана, располагались уже за забором из армированного пластика. Точно такими же волнистыми щитами был обшит и трубчатый каркас вместительного ангара. На гребне его односкатной крыши была укреплена вывеска: «Съемочный павильон». По ночам, когда на вышках зажигались прожекторы, стеклянные трубки наливались рубиновым накалом, тревожа шакалов и одичавших собак.

Внутри павильона скрывался вход в вертикальную штольню, из которой система коридоров вела в погребальную камеру. Чуть поодаль стояла ненужная уже землеройная техника и два открытых джипа.

Большая палатка с табличкой «Только для персонала» находилась внутри вольера. Установленная на дощатом помосте, она примыкала к западной стене павильона, заслонявшшего палатку от палящих полуденных лучей.

Все было продумано и тщательно распланировано, включая душевые кабины и поильные лотки для верблюдов и коз. Питьевую воду — отфильтрованную и обеззараженную — доставляли на барке с другого берега.

На такой же посудине, до смешного похожей на ладью фараонов, прибыл и сам Уорвик. Нельзя сказать, что путешествие оказалось утомительным. От отеля «Аменхотеп» до набережной было рукой подать. Необременительный променад в тени финиковых пальм отнял от силы минут десять. Примерно столько же или чуть больше понадобилось, чтобы переправиться на западный берег.

В кремовых шортах и френче с короткими рукавами того же цвета, лорд выглядел несколько старомодно, но на удивление элегантно. Настоящий обломок империи: тросточка под мышкой, газовый платок, обвязанный вокруг пробкового шлема, надменно вскинутый подбородок. Ему было невдомек, что означала, вернее могла означать, водная прогулка. Покинув восточный берег, где в сладостной истоме млел пленительный город, Уорвик ни на йоту не усомнился, что к ночи возвратится в просторный номер с мини-баром и кондиционером, а потом снова настанет утро и снова прохладный душ, яичница с ломтиками поджаренного бекона, золотистый апельсиновый джем к чаю. И так изо дня в день: гостиница, переправа, лагерь и вновь нильские мутно-зеленые воды, скрип весел и ужин в номере.

Жара скорее бодрила, нежели докучала ему. Он ощущал приток живительных сил. Казалось, время пошло вспять, возвратив давно забытую окрыленность. После тропиков, где он провел свою юность, Египет, с его первоклассными отелями, лимузинами и комфортными поездами, показался курортом, вроде Ниццы и Канн. Недоставало только яхты и клюшек для гольфа. При желании и то, и другое было вполне доступно, но долг — прежде всего.

В Калькутте, Лxacce, Рангуне — всюду, где доводилось служить, Уорвик старался следовать раз навсегда заведенному распорядку. Правда, это удавалось далеко не всегда. В Тибете, например, не было ни холодильников, ни кондиционеров. К счастью, горный климат позволял обходиться без них.

Как ни жаль, но молитвенные колеса Поталы и золотые прачеди Шведагона не оставили в его памяти заметного следа. Зато теперь он в первый же день отправился инспектировать развалины храма Амона. Побродил среди исполинских колонн, полюбовался статуями фараонов, обелиском перед левым пилоном. Не без огорчения заметил, что у коронованных сфинксов отбиты лапы и, словно у сифилитиков, провалены носы. Отныне все это входило в сферу непосредственной деятельности. Его именем будут отмечены замечательные находки, драгоценные памятники древнейшей культуры, тысячи лет пролежавшие в бесплодных песках.

«Молодчина Джонсон! Как всегда, поставил на верную лошадь. Лорд Корнарвон тоже не был археологом-профессионалом, что не помешало ему открыть золотой клад Тутанхамона. «Лебединая шея» еще покажет себя!» — старый романтик гордился новообретенным поприщем ничуть не меньше, чем фамильным гербом с надщитным лебедем поверх графской короны.

Уверенно сбежав по сходням, он вскочил в пропыленный джип, нимало не заботясь о том, что судьба сподвигла его повторить последний путь фараонов.

Не было ни колесниц со священными символами крылатого солнца, ни саркофага на спинах позлащенных гепардов, ни хора плакальщиц, воздевших заломленные руки.

Некому было спеть прощальную песню, гребцы не обращали на чудаковатого британца внимания, а гиды с мегафонами рассаживали прибывающие группы туристов по другим лодкам. Так Уорвик и остался в полном неведении насчет путешествия в Страну мертвых, барки дневной и барки ночной, смерти и возрождения.

Он просто прибыл на новое место службы, которое называлось «Долиной царей».

Обойдя весь периметр, сэр Грегори возвратился в палатку, добрая половина которой была отведена под офис. Там стояли три рабочих стола с компьютерами, шкаф, в котором хранились планы и карты, и внушительный сейф, предназначенный для грядущих сокровищ. Все свободное пространство занимали ящики и геодезические приборы.

В жилом отсеке были выгорожены четыре спальни с раскладными кроватями под марлевым пологом и что-то вроде холла. Выглядело довольно уютно: телевизор, шахматный столик, электроплита и кофеварка за стойкой. Под брезентовым потолком безостановочно вращались лопасти фена.

Рабочий день кончился, и обитатели брезентового ковчега разбрелись, кто куда. Остались только дежурные и Бутрос Сориал, который, будь на то его воля, готов был дневать и ночевать в гробнице.

Уорвик застал египтолога за раскладыванием тарота. В помещении плавал бередящий душу багровый сумрак.

— Смеркается, — заметил лорд, присаживаясь на раскладной стульчик.

— Скоро дадут освещение.

— А как же компьютеры? Холодильник?

— Они на автономном режиме.

— Бережете энергию? Похвально!.. Надеюсь, найдется что-нибудь выпить?

— Будьте, как дома, милорд, — Сориал указал на стойку. — Лед в морозильной камере.

Уорвик взял початую бутылку «Джи энд Би», стеклянный сифон, бросил в стакан кубик льда. Устроившись возле пожелтевшего от зноя, иссеченного песчаными ветрами окошка, он залюбовался торопливой игрой лучей. Угасающее светило словно стремилось продемонстрировать напоследок неисчерпаемое богатство тонов. Густая венозная кровь заливала тусклую охру каменистого плоскогорья. Марганцовые извилистые тени дымом затухающего костра обволакивали крутые уступы, метавшие колючие искры оранжевых карминно-красных червленных винно-багровых отблесков. В провалах, хмуро поблескивая свежим срезом свинца, сгущался непроглядный мрак.

Где-то там скрывались клепаные врата преисподней. Пылающая сковородка была лишь преддверием ее. Истинный ужас невидим, неизмерим. Он вне образов, вне времени, за гранью рассудка и боли.

— А вы говорили: «Страна молчания», — пошутил сэр Грегори, прислушиваясь к лязгу и грохоту механизмов.

— Так л было, пока мистер Джонсон не нагнал сюда технику и рабочих.

— Молятся, — сочувственно усмехнулся Уорвик, пригибаясь к слюдяному квадратику. Полыхнув зеленоватым золотом, солнечный сегмент высветил согбенные спины. Простирая руки к Востоку и клоня долу чалмы, правоверные землекопы провожали светило молитвой салят аль-магриб. Обласкав их босые заскорузлые пятки, древний Ра, не тая обиды, величаво погрузился в Подземный Нил.

Сразу стало темно, как в фотолаборатории, скупо озаряемой проявочным фонарем. Печально взревели верблюды у бетонной поилки, куда толчками поступала илистая вода. Мерное постукивание движка сливалось с астматическим дыханием насосов и еще с каким-то вовсе неведомым натужным хрипом и посвистом.

— Какофония ада, — сказал Уорвик, щедро разбавив виски струей из сифона.

— Великая кобра Мерит-Сегер любит молчание. Завтра мы проедемся с вами куда-нибудь подальше и вы услышите дыхание тишины. От этих тарахтелок и у меня разболелась голова.

— А ветер?

— Самум ушел.

— Откуда вы знаете?

— По голосу. Слышите, как плачет и жалуется Сетх — демон пустыни?

Уорвик раздраженно дернул щекой. В Каире Сориал производил более выгодное впечатление. И чего с ним так носится Пи Ди Ди? Сентиментален, как все азиаты, и почти наверняка вероломен. Пустозвон.

— Когда мы сможем осмотреть гробницу? — в голосе сэра Грегори отчетливо прозвучала хозяйская нотка.

— Как только дадут свет, — пообещал Сориал. — Хоть сейчас! — возрадовался он, вскинув лицо на вспыхнувшую лампу.

— В шахту уже провели электричество? Я и не знал, что вы так далеко продвинулись.

— В самом деле? Неужели мистер Джонсон вам ничего не сказал?

— Нам не удалось повидаться, — смущенно объяснил Уорвик, начиная догадываться, что и на сей раз ему была уготована номинальная роль, еще одна почетная синекура. — Он, видите ли, был вынужден внезапно уехать… И много нашли в гробнице? — спросил он упавшим голосом, скрывая горькое разочарование.

— К великому сожалению, она оказалась разграбленной, как, впрочем, и следовало ожидать. Я с самого начала не поверил, что в «Долине царей» остались нетронутые могилы. Картеру просто неслыханно повезло с Тутанхамоном.

— Картеру? Я считал, что захоронение нашел Корнарвон?

— Вы ошибаетесь, сэр. Все сделал Картер. Лорд Корнарвон был всего-навсего талантливым меценатом… Итак, вы желаете спуститься?

— Но вы же сказали, что могила разграблена?

— В некотором смысле. Не до конца. Грабители побывали там в очень давние времена, поэтому кое-что все же осталось.

— Не совсем улавливаю. Какая разница, когда именно расхищены ценности: за тысячу лет до нашей эры, или только вчера? Главное, что мы остались с носом.

Египтолог деликатно отвел глаза. Старый джентльмен, обликом и манерой напомнивший британских офицеров времен «Битвы в пустыне», ничегошеньки не понимал в археологии. Для таких, как он, существует одна-единственная ценность — золото. Остальное просто не берется в расчет. Как объяснить, что клочок папируса с несколькими иероглифами может оказаться дороже алмазов и изумрудов? Кругозор у лорда ничуть не шире, чем у тех древних гробокопателей. Они тоже первым делом кидались на золотой гроб. Мумию просто выкидывали, не утруждая себя поисками амулетов и скарабеев. Время, и только оно, придало ценность всему: жукам из аметиста и керамическим бусам, бронзовой шпильке и даже истлевшим сандалиям. Поэтому нынешние молодчики выгребают все подчистую. Слепому, и то ясно.

Сориал не находил подходящих слов.

— Завтра, когда из города вернется мистер Шанити, я смогу продемонстрировать наши достижения, — он указал на сейф. — Второй ключ у него.

— Как в солидном банке, — понимающе кивнул Уорвик. — Выходит, что какая-то часть сокровищ уцелела? Воры оказались не на высоте?

— Они взяли только то, что искали: золотые диадемы, пекторали, инкрустированные кораллом и лазуритом, драгоценную утварь, музыкальные инструменты из слоновой кости и серебра.

— Откуда известно, что там было? — подозрительно прищурился Уорвик. — Нашли опись?

— Описи не нашли, — тонко улыбнулся египтолог. — Просто я знаю, как снаряжали в последний путь царских жен, дочерей и наложниц.

— При чем тут жены! — вспылил Уорвик. — Какие еще наложницы? Мы заключили контракт на могилу фараона девятнадцатой или двадцатой? — не помню точно, какой — династии! Разве его похоронили вместе с гаремом?

Англичанин был безнадежен. Сориал с глубоким вздохом пожал плечами. Знать заранее, кто именно покоится в той или иной могиле, может один всемогущий Бог. Ни имен, ни хронологических привязок в лицензиях не указывают. Только место на плане, как при аренде земли.

Мистер Джонсон купил, причем наверняка неофициально, фальшивый секрет. Возможно, по неведению, но не исключено, что он сознательно пошел на риск, потому что представился шанс вытянуть счастливый билет. Вход в гробницу был отлично замаскирован, а на прикрывавшей его плите не обнаружилось характерных следов вскрытия. Винить некого. Кому теперь предъявлять претензии? И на каком основании? Раскопки увенчались несомненным успехом. По крайней мере, в аспекте науки. Погребальная камера в отличном состоянии, сохранились гранитные саркофаги, а мумии, хоть их и выбросили из гробов, остались не поврежденными. Пусть исчезло золото и самоцветы, но «Книги мертвых», алебастровые канопы с внутренностями, деревянные и фаянсовые ушебти — намного дороже. Даже в узко утилитарном смысле. Египетское правительство может праздновать победу.

— Вы идете? — Сориалу не терпелось еще раз взглянуть на дивные росписи. Кобры с красным солнечным диском на головах словно загипнотизировали его своим магнетическим взглядом.

— Смотреть гарем фараона? С удовольствием!

— Остроумно, сэр, вполне подходящее название для фильма.

— Я в некоторой растерянности, профессор, — Уорвик поднялся, зачем-то похлопал себя по карманам и снова опустился на раскладное сидение, заскрипевшее под ним всеми дюралевыми суставами. — Не знаю, что и сказать мистеру Джонсону. Надо во что бы то ни стало доложить ему обстановку.

— Так он в курсе! — всплеснул руками Сориал. — И, по-моему, не слишком разочарован. Смею уверить, что хороший папирус не уступает в цене посмертной маске из благородного металла. Считайте, что сенсация обеспечена.

— Но как же без маски и прочего? Мы вложили такие средства, а самые ценные вещи, оказывается, давным-давно утекли?

— Вы же не намеревались извлечь прибыль? Ведь все, что там есть, останется в Египте! — впервые повысил голос Сориал. Лорд не понимал самых простых вещей, а он не понимал тупого упрямства лорда. — Ваша компания ничего не теряет. Фрески практически не пострадали, и вы можете приступить к съемкам в любой момент.

— К съемкам? — у бедного сэра Грегори голова шла кругом. — Да, съемки… Как быть с похищенной атрибутикой?

— Сделаете муляжи.

— Муляжи? Верно… Однако постойте, мистер Сориал! Мы отвлеклись от главного! Кому в конце концов принадлежит ваша могила? Не фараону?

— Моя могила, милорд, — египтолог не скрывал иронии, — не принадлежит фараону в том смысле, как вы это понимаете. На самом же деле она принадлежит именно фараону.

— Оставьте ваши шутки, мистер Сориал. Я не любитель софистики. Жду от вас прямого и ясного ответа.

Вы старый человек и должны понимать, что мы попали в сложное положение.

— Мы оба с вами не молоды, сэр. У меня и в мыслях не было морочить вам голову. Позвольте, однако, объясниться по существу. Вы хотите знать, принадлежит ли гробница фараону?

— Именно так, ибо успех предприятия в конечном счете зависит от вашего ответа. Нам нужен фараон!

— Не сочтите меня за педанта, но мне придется дать некоторые пояснения. Слово «фараон» пришло к нам, как известно, из Библии. Оно образовано от египетского пер-о, что значит «высокий дом». Обнаруженные нами мумии — их оказалось две, мистер Уорвик, — безусловно, принадлежат к «высокому дому», т. е. к августейшей семье. Не хочу вас разочаровывать, но это женщины, сэр.

— Женщины! — вскричал Уорвик. — Вы уверены?!

— Смею напомнить, что существуют неоспоримые признаки, позволяющие отличить мужчину от женщины, — в том же сдержанно-почтительном, но на грани подтрунивания, тоне отвечал Сориал. — На арабском их названия звучат вполне благопристойно: «зебб» И «фардж». Автор «Тысячи и одной ночи» оперирует ими с неподражаемой простотой. Так вот, если вам угодно взглянуть на рентгеновские снимки, вы сможете убедиться, что я не ошибся: это, безусловно, «фардж», милорд. По предварительной оценке — мать и дочь. Царица Египта и юная принцесса.

— Только арабских сказок не хватало на мою голову! Я должен увидеть собственными глазами. Немедленно!

— Что именно? «Фардж»? Боюсь, что это сопряжено с некоторыми трудностями. Мы не смеем обнажать царственные останки. Даже грабители оставили нетронутыми внешние покровы. Вполне достаточно снимков, уверяю вас. Снять бинты возможно только в лаборатории. Это весьма длительный и кропотливый процесс.

— Вам виднее, — как-то сразу сник Уорвик. — А мистер Джонсон знает, что это?.. Я имею в виду женщин.

— Едва ли. Он приезжал сюда только на один день, когда мы подняли камень, скрывавший вход в погребальную камеру. Последующие исследования, включая рентген, проходили уже без него. Они заняли около трех недель.

— Обидно. Я как раз находился тогда на борту моей яхты… где-то между Сицилией и Мальтой.

— Вы прибыли сюда на своем корабле?

— В Луксор? — Уорвик изумленно поднял брови. — Слишком трудный фарватер. У меня нет даже навигационных карт Нила. Нет, яхту пришлось оставить в Александрийской гавани… Как же нам связаться с мистером Джонсоном? Женщины абсолютно меняют первоначальный сценарий. Абсолютно… Я должен без промедления возвратиться в гостиницу и дать факс.

— Почему бы не сделать этого здесь? Вам набрать на компьютере?

— Да, будьте любезны.

Они прошли в офисный отсек к терминалу.

— «Эпсилон-Пикчерс»? — спросил Сориал, включая компьютер.

— Нет, в Бостон, главную резиденцию.

— Давайте текст, сэр. Номер и код у меня под рукой.

— Доктору Питеру Д. Джонсону, Бостон, штат Массачусетс, — начал диктовать Уорвик, нервно расхаживая вдоль узкого прохода между обитыми стальной полосой ящиками. — Дорогой Питер! Спешу засвидетельствовать Вам мое почтение… К сожалению, у меня для вас неважные новости… Найденные в вашем присутствии объекты, по мнению эксперта, принадлежат к другому… Нет, мистер Сориал, зачеркните «к другому»… Лучше — «к противоположному полу». Меняет ли это первоначальный план? Срочно жду указаний. Искренне Ваш Грегори Уорвик… Готово?

— Готово, сэр. Можно посылать?

— Посылайте, Сориал, с Богом.

Через несколько минут поползла бумажная лента с ответным посланием.

— «Грегори Уильфриду лорду Уорвику, — прочитал Сориал, небрежно оборвав лист. — Дорогой сэр! Как я уже имел честь сообщить, мистер Джонсон находится в настоящее время в отъезде. Я оповестил его о Вашем телефонном звонке, и он заверил меня, что свяжется с Вами при первой возможности. Мне поручено поставить в известность Вас и профессора Бутроса Сориала, что на следующей неделе в Луксор прибывает группа со специальной аппаратурой. Прошу организовать встречу. О дополнительных подробностях Вы будете проинформированы по мере их поступления. Ваша последняя информация в данный момент уже передается мистеру Джонсону. С неизменным почтением Стенли Ф. Резор. «Эпсилон X,», Бостон, Массачусетс.

— Готов биться об заклад, что это пройдоха Гринблад! — обрадовался Уорвик. — По-моему, наши дела не столь плохи, как это могло показаться?

— По-моему, тоже, милорд.

— В таком случае я позволю себе еще один глоток виски.

— Надеюсь, это не помешает вам совершить небольшую экскурсию?

— В город?

— Нет, сэр. В подземелье.

— Я не застряну в вашей пустыне?

— Лодки дежурят всю ночь, но я советую переночевать у нас. Есть свободная комната, если можно так назвать.

— Но я еще даже не обедал!

— Думаю, у меня найдется, чем вас угостить. Свежую рыбу и овощи привозят каждое утро.

— Что ж, — задумчиво протянул сэр Грегори, выискивая новые аргументы. Теперь, когда все как будто устроилось, ему вовсе не улыбалось лезть в шахту. И, главное, ради чего? Чтобы полюбоваться перебинтованными мощами? Положение, однако, обязывало. Noblis oblige! — Давайте, если вам так уж хочется.

В павильоне, разделенном переносными щитами на отдельные секции, судорожно попыхивали далеко разбросанные одна от другой газосветные трубки. В синеватом мерцании на лице Сориала обозначились глубокие тени. Оно показалось Уорвику незнакомым и неживым.

— Идите за мной, — предупредил египтянин. — В нашем лабиринте можно и заблудиться.

Миновав несколько складских помещений — поворот следовал за поворотом, но всегда под прямым углом, — они остановились перед большой бронированной дверью, на которой висел внушительных размеров амбарный замок.

— Вход в сокровищницу?

— В преисподнюю, так будет вернее, — без тени улыбки произнес Сориал. Прежде чем отпереть замок, он отворил дверцу жестяного пенала. — На всякий случай наденьте каску, — указал на полку, где лежали шахтерские шлемы с фонариками и сумки с аккумуляторами.

— Зачем? Вы же говорили, что там есть свет?

— А если вдруг вырубят? И вообще мало ли что может свалиться на голову в таком месте.

Замок открылся с омерзительным скрежетом.

Авентира пятнадцатая Москва, Россия

— Многократная виза на шесть месяцев, — сказал Джонсон, выложив перед Борцовым стопку каких-то бумаг с красным общегражданским паспортом сверху. — Ваш билет: летите первым классом в субботу.

— Успею ли собраться? — обмерев сердцем, затосковал Ратмир. Он был растерян и смят. Все случилось настолько скоропалительно, что его на мгновение обуял страх. Но тотчас спасительная мысль промелькнула: Гавайи! Верные, испытанные друзья: профессор Никколс, аббат Ким Вон Ки, Линда Кинг и Линь, чудесный дзен-мастер и заклинатель дождя. Еще раз увидеть Гавайи, и пусть будет, что будет.

— Ваш вклад в Нью-Йоркском банке, — словно не расслышав, продолжал перечислять Джонсон, методично разбирая сколотые оранжевыми скрепками бланки. — Это формы на кредитные карточки. Они уже заполнены, — объяснил он, передавая анкетку с каким-то античным героем в зеленом овале. — Вам остается только поставить подпись… Здесь и здесь. — На другом листке фирменная марка изображала две пересекающиеся окружности: оранжевую и желтую. — Для начала, думаю, этого хватит. С «Америкэн Экспресс» и «Еврокард» вы в любой стране будете чувствовать себя, как рыба в воде. Банкоматы работают круглые сутки, без выходных и праздников.

Борцову не раз приходилось видеть, как прямо на улице из латунных щелей вылетают новенькие банкноты. Проносятся автобусы, пролетают машины, снуют прохожие, а какой-то юнец в затрапезных джинсах, знай себе, нажимает на кнопки, вылавливая денежки из стены дома. Сцена напоминала кино из другой жизни: «Не для меня, не для нас». Даже теперь, когда в России тоже появились кредитные карточки, он остался почти на той же позиции: «Не для меня». И в самом деле, лично для него это была такая же недоступная и, главное, ненужная роскошь, как собственный факс, телефон сотовой связи или какой-нибудь пейджер. Судьба, выкинув негаданный фортель, распорядилась, однако, по-своему.

Подпиравшая горло тоска куда-то отхлынула. Не в деньгах дело и не в удобствах. Пластмассовая таблетка с магнитным шифром сулила нечто больше — независимость и свободу.

Он бегло просмотрел заполненные графы: имя, фамилия, год рождения. С этим все было ясно. Банковские номера и место работы — Джонсон указал «Эпсилон-Пикчерс» — тоже не вызывали вопросов: «Ему виднее». Не то, чтобы удивление, но некоторую настороженность вызвал лишь домашний адрес: 1017 Парк Авеню, Бостон, штат Массачусетс.

— Я буду жить в Бостоне?

— Там живу я, — улыбнулся Джонсон. — Но к чему зарекаться? Возможно, вам и придется погостить у меня пару дней. Обещаю, что будет ничуть не хуже, чем в нью-йоркской «Плаза».

— Я как-то останавливался в «Милфорд-Плаза», — вспомнил Ратмир, печально покачав головой. Это и в самом деле была нервотрепная командировка. На пятый, кажется, день сбили корейский «Боинг», и американцы закрыли «Аэрофлот». Нужно было думать, как выбираться. Пришлось переехать в советскую миссию. Там помогли переоформить билет на чехословацкую компанию.

— «Милфорд» классом пониже, — пояснил Джонсон, — но тоже приличный отель. Там обслуживают международные авиалинии. Куда ни глянь, сплошь стюардессы. Больно много суеты. — С первой встречи он понял, насколько скромен и непритязателен Борцов. Ему искренне захотелось возвести его на достойный уровень, вырвать из замшелой паутины убогого быта. Это раскрепостит душу, даст пищу воображению. Сколь ни богата фантазия, она все-таки нуждается в притоке ярких впечатлений. — Подписали?

Ратмир кивнул и, уже не глядя, подмахнул картонку с апельсинами «Еврокард»:

— Очень хорошо! Теперь подпишите, но только вверху, дорожные чеки. Вторая подпись — на глазах у кассира.

— Я знаю.

— А это на всякий случай, — Джонсон вынул перетянутую резинкой пачку стодолларовых билетов.

— Спасибо, — залился краской Ратмир. — Куда мне столько?

— Спасибо за что? Все деньги с вашего счета. Вот банковское уведомление, а вот и квитанция для таможни. Теперь, кажется, все.

— Право, я вам крайне признателен. Вы так блестяще распорядились… Для меня это все темный лес.

— Ну, не такой уж темный, Тим, как я успел заметить. Дорожные чеки не в новинку для вас.

— Всякий раз, когда мне их давали, я внутренне содрогался, — смущенно улыбнулся Борцов. — В банке почему-то берут слишкрм большой процент. При моих скудных командировочных это оказывалось довольно чувствительно.

— Наверное, ваши чеки были в расчетных рублях? — понимающе улыбнулся Джонсон. — С этими вам нечего опасаться.

— Теперь это уже не имеет значения. Благодаря вам я богач.

— Постучите по дереву, чтобы не сглазить. И не забудьте, что это только аванс, который надо отработать… Кстати, по поводу работы. Чуть не забыл! Чтобы у нас с вами не возникло неприятностей с налоговой службой, следовало бы оформить «Зеленую карту». Как вы на это смотрите? Вид на жительство дает право работать и, что куда важнее, зарабатывать. Кроме того, не нужно будет думать о визе, когда истекут шесть месяцев. Время быстро летит, не заметишь.

— Еще год назад я бы сто раз подумал, как бы чего не вышло.

— А сейчас?

— Сейчас это самое обычное дело. О том, как все может обернуться потом, не хочу даже думать. Давайте оформим, если так нужно.

— Тогда придется поторопиться. Документы должны быть поданы по месту жительства.

— Какие документы?

— Анкета. Я сегодня же возьму в консульстве, все, как следует, заполню, а вы подпишете. Даете полномочия?

— Само собой разумеется… Но я слышал, это долгая канитель? Проходит несколько месяцев, прежде чем вызывают на собеседование.

— Надеюсь, нам повезет. Америка заинтересована в людях, которые умеют зарабатывать честные деньги и платят налоги.

— Простите, я забыл о ваших возможностях.

— У вас в коридоре я успел заметить фотографию, которую не разглядел в прошлый раз. Вы, кажется, засняты там рядом с Рональдом Рейганом?

— Не рядом! Президент и миссис Нэнси Рейган сидели за почетным столом, а наш столик случайно оказался поблизости.

— В таких делах случайностей не бывает… Можно как следует рассмотреть?

— Сделайте одолжение, — Ратмир включил свет.

— Вашингтонский «Хилтон»? По какому случаю прием?

— Завтрак в честь национального……

— А кто этот, в чалме?

— Казахстанский муфтий из нашей делегации. Здесь еще московский раввин и бывший председатель бывшего Комитета защиты мира. Пригласили всего четверых.

— Я читал о вашем визите в «Вашингтон Пост». Напомните, когда это было?

— У меня сохранилось приглашение. Попробую найти.

— От чьего имени приглашение?

— Палаты представителей.

— Обязательно отыщите, Тим. Никогда не знаешь, что может пригодиться. Если есть визитки сенаторов и конгрессменов, тоже гоните сюда, а я пока полюбуюсь вашей библиотекой.

Мнение о библиотеке, недвусмысленно отражавщей широкий круг интересов и языковые возможности владельца, не нуждалось ни в подкреплении, ни в пересмотре. Единственное, что интересовало Джонсона, были фотографии на полках. Особенно та, где Борцов стоял на трибуне у памятника Тельману. На переднем плане был Ельцин у микрофона, а по обе стороны от него чуть ли не весь тогдашний синклит, знакомые все лица: Михаил Сергеевич, Лигачев, Пономарев, Вадим Медведев и Вадим Загладин, Шахназаров, Георгий Лукич Смирнов. По обе стороны от генсека — Хоннекер и Мисс.

«Легко догадаться, что запечатлено торжественное открытие памятника, — размышлял Джонсон. — Ельцин еще секретарь Московского комитета, Горбачев еще не президент, а Берлинская стена стоит нерушимо, как Варшавский договор. Кто бы мог подумать, что не пройдет и пяти лет, как мир перевернется вверх дном! Так и хочется крикнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Как сюда затесался мой герой? Тоже не составляет труда вычислить. Роман о поединке красного Тедди с коричневым Адольфом. Если бы победили коммунисты, вместо Освенцима был бы еще один филиал ГУЛАГ а. В гестапо работали пять тысяч штатных сотрудников, в штази маленькой ГДР — во много раз больше. Снимок на рубеже эпох. Любопытно, даже более чем… Лигачев в полной силе, но Яковлев уже вернулся из Канады. Лодка, которую столько раскачивали, черпнула бортом. Восторженная, на целую полосу, статья в «Нойес Дойчланд», подвал в «Правде» и, наряду с этим, разносные филиппики в «Советской России»: «Под предлогом разоблачения нацизма и его карательных органов автор пытается проводить кощунственные аналогии, бросая тень на коммунистическую партию…». И далее в том же духе. Сколько лет они могли еще продержаться при таком разброде в верхах?»

Возвратился обескураженный Борцов: не нашел пригласительного билета.

— Ничего, Тим, — успокоил Джонсон. — Не берите в голову, не так уж это и важно. Просто хотелось уточнить дату. Привычка — вторая натура… Но это, надеюсь, вы помните? В каком году? — постучал он ногтем в стекло.

— В восемьдесят шестом, по-моему. Или уже в восемьдесят седьмом?

— Лично для вас это что-нибудь значило?

— Еще бы! Транслировали по телевидению, по всем каналам. Эффект, впрочем, был двоякий. Больше неприятностей, чем ощутимой пользы.

— Сильно трепали в тот период?

— Не так, как раньше, но имело место.

— Вы не пытались поговорить с кем-нибудь из них? — Джонсон указал на фотографию. — Чтобы соломки подстелить?

— Кое-кого я и раньше знал, но там другое дело… Не та обстановка. С Кузьмичем, впрочем, за ручку подержался.

— С Лигачевым?

— Он тогда был завален доносами на мою книгу о колдовстве. Писал резолюции «разобраться».

— И разобрались?

— Не резво. Намечалось судилище в Академии общественных наук, еще где-то, но в отделе пропаганды нашлись защитники. «Правда» опять же помогла, хоть и дала аннотацию вместо рецензии. Какой-никакой, а сигнал. И вообще я тогда уже ничего не боялся. Что они могли со мной сделать? Поезд ушел.

— Интересно, какие чувства вы сейчас испытываете?

— Никаких. Все отгорело, быльем поросло.

— Все же?

— «И с отвращением читаю жизнь свою»…

— «Но слов»… — мгновенно подхватил Джонсон.

— «Не стираю».

— Грандиозно! Пушкин сказал за нас, за вас, русских, — поправился Джонсон, — все. И вообще великие. От Державина до Ахматовой и Цветаевой. Что ни строка, то афоризм. «Они любить умеют только мертвых».

— Они, — подчеркнул Ратмир, никого не умеют любить. Посмотрели бы вы на наши кладбища. В детстве я жил наМожайке, теперь это Кутузовский проспект…

— Там, вроде, и Брежнев обретался, — продемонстрировал осведомленность Джонсон, — а потом Хасбулатов вселился в его аппартаменты, Руслан Имранович?

— Как раз по той стороне и были два кладбища: русское и еврейское. Даже остановки так назывались. Мы там курили на переменках у обрыва Москвы-реки. На моих глазах выворачивали плиты, бульдозером разрывали могилы. Черепа валялись на каждом шагу. И брежневский дом, и все те, цековские, что рядом, в прямом, да и в переносном смысле, построены на костях.

— Грустная картина, — задумчиво протянул Джонсон. — А как вы вообще относитесь к кладбищам?

— Без особых эмоций… Однажды в Париже, в отеле «Ибис», мне дали номер с видом на кладбище. По странному совпадению, было это в канун дня Всех святых, когда мертвые покидают свои жилища. Представьте себе, что я полночи просидел у окна в тщетной надежде увидеть хоть огонек на могиле. — Ратмир невесело усмехнулся. — Вы не подумайте, я вовсе не суеверен. Просто такая дурь нашла. Было одиноко и скучно, а телевизор осточертел. В рыбном магазинчике рядом с гостиницей я купил дюжину великолепных устриц, а лимон мне дали впридачу. Словом, я остался доволен.

— Чем? Устрицами, или неудачей эксперимента?

— Устрицами, безусловно, а насчет неудачи — не уверен. Я и мысли не допускал, что могут разверзнуться могилы. Но раз уж так совпало, этот день и мое окно, захотелось отдать дань романтической легенде. Люблю средневековье!

— Милая история, мне понравилось… Это тот «Ибис», что на Пляс де Клиши?

— Вы знаете?..

— Париж? Думаю, да. Есть два «Ибиса», но только один из них соседствует с кладбищем. Cimetiere Мопmartre… Мне приходилось бывать в тех местах. Рядом с «Ибисом» отель «Меркюр»… Я даже помню ваш рыбный магазинчик! Там еще был аквариум с лангустами… Вы даже не подозреваете, насколько приятен мне ваш рассказ, какие мысли и ассоциации он вызывает. Может, как-нибудь я тоже сумею позабавить вас похожей историей. А сейчас давайте прощаться. Спасибо за интересную беседу, вообще… за все. Анкету вам в течение часа завезет мой шофер. Увидимся в субботу, уже в самолете. Еще раз советую, не утруждайте себя багажом.

— Но я должен взять с собой хотя бы книги! Без них мне трудно будет работать над сценарием.

— Лучше составьте подробный список. Все, что вам нужно, получите на месте. У нас компьютерная связь со всеми крупными библиотеками.

— Как просто и легко вы решаете вопросы! Право, в этом есть что-то мефистофельское.

— Мы уже рассуждали с вами на эту тему.

— И вы убедили меня, что я не Фауст.

— Надеюсь, что так… У Гете есть одно место, которое он почему-то не включил в окончательный вариант. Жаль! Мефистофель высказывается напрямую:

Два чудные дара Вам милы всегда Блестящее злато И большая…

— Мне оно тоже нравится. В переводе Холодковского. Он более точен, чем пастернаковский.

— Видите, как совпадают наши вкусы? Мефистофельская сентенция косвенно подтверждает ваше интуитивное — скажем так — подозрение. Не я, но мои деньги, в конечном счете, развязывают все узлы, а в золоте действительно есть что-то дьявольское. В золоте и женской плоти.

— Женской — для мужчины, для женщины — в мужской.

— Не могу не согласиться, хотя я думал несколько о другом. Кстати, живя у подножья веселого и легкомысленного Монмартра, в двух шагах от Пляс Пигаль, вы в грустном одиночестве охотитесь за тенями. Экстравагантная причуда, отвечающая вашему умонастроению? Не лучше ли было «снять», как теперь выражаются, хорошенькую парижаночку? Что вам мешало? Средства?.. Допускаю, иначе зачем было останавливаться в двухзвездочной гостинице. Однако вы, не задумываясь, берете дюжину устриц. Недурно. Начало ноября — самый сезон для жирных моллюсков Нормандии. Но стоит это удовольствие не так уж мало. Франков сто?

— Восемьдесят.

— А свободная любовь?

— Не знаю, меня это не интересовало.

— Из принципа?

— По двум причинам: СПИД и любовь, настоящая любовь.

— Причина, собственно, одна — второе детерминирует первое, но ответ достойный, — кивнул Джонс. Он, надев плащ. — Между прочим, не далее, как вчера, пришло сообщение, что в «Долине царей» вскрыта неизвестная усыпальница времен Эхнатона. Или Тутанхамона? В ней обнаружили мумии двух молодых и, возможно, некогда обворожительных женщин. Мы с вами обязательно там побываем… На сем прощайте и позвольте мне выйти тем же путем, что привел меня в вашу башню из слоновой кости. Благо, я не вижу над дверью пентаграммы, что смутила в свое время столь уважаемого нами героя Иоганна Вольфганга Гёте.

— Только деревянная маска Царицы нагов из Шри-Ланки.

— Хорошая маска, но нас этим не запугаешь. Она воздействует лишь на ланкийских чертей.

Астрофизическая лаборатория Лоуэлл, Штат Аризона

Доктор Ойджен Шумейкер, его жена Кэролайн и Дэвид Леви рассматривали обработанный компьютером снимок области Оорта, «черного мешка», где собираются, обогнув Солнце по вытянутым орбитам, кометы. «Волосатые звезды», как назвали их греки, — вестницы потрясений и бед.

Цепь из круглых пятнышек меньше всего напоминала кометный шлейф.

— Похоже на нитку жемчуга, — заметил Дэвид Шумейкер.

Срочно подняли снимки, сделанные в предыдущие годы. Компьютер сравнивал, отбрасывал лишнее, сопоставлял. Вычислялись орбиты, отклонения, взаимодействие гравитационных полей. Звездное время, как на прокрученной назад киноленте, пошло вспять, и мелкий бисер слился в жемчужину. Загадочный объект обнаружили на снимках двадцатилетней давности. Как и ожидалось, это была комета со всеми положенными аксессуарами: ядром и шлейфом.

— Как можно было ее не заметить? — удивился обрадованный Леви.

— Прозевали, — отрезала Кэролайн.

Расчеты показали, что год назад «волосатая звезда» прошла вблизи Юпитера, но под влиянием могучих сил притяжения раскололась на двадцать один кусок. Вскоре заметили еще одну крохотную точку, и число осколков увеличилось на единицу. Каждому, согласно месту в строю, присвоили соответствующую букву латинского алфавита: от А до V. Новое небесное тело получило имя «Шумейкер-Леви-9» (5L-9).

Авентира шестнадцатая Белиндаба, Южная Африка

И сказал Властелин Кришна на поле битвы Курук-шетра:

«Не было времени, когда бы не существовал я, ты или все эти цари, и в будущем мы никогда не прекратим своего существования. Для души не существует ни рождения, ни смерти. Она никогда не возникала, она никогда не исчезнет. Она нерожденная, вечная, неумирающая, изначальная. Она не знает погибели, когда погибает тело».

И стали эти слова Властелина единственным источником утешения для лучника Арджуны, готового сеять смерть на поле битвы.

Ананда Мунилана ощутил присутствие Властелина и затрепетала атма — его душа — от всепоглощающего счастья, и параматма — его сверхдуша, как дивный цветок, растущий на той же ветке, озарилась неистовым всепроникающим светом, пронзив радужными стрелами лучей все оболочки Вселенной.

И был этот неиссякаемый свет проявлением Бхагавана, и радость эта неисчерпаемая, как море, была его проявлением. Испытав такое хотя бы однажды, человек никогда не сойдет с истинного пути. Он сохранит величавое спокойствие перед лицом тягчайших бедствий, и никакие соблазны материального мира не возмутят его чистый ум, осознавший свою самость, в себе самом нашедший источник счастья.

«Поистине, это и есть настоящая свобода от всех страданий, возникающих от соприкосновения с материей», — говорит «Бхагават-гита», «Песня Господня», устами Властелина.

Ананда Мунилана был свободен. Сидя, вывернув пятки поверх колен, на шкуре лесной кошки, он не испытывал вожделений, и боль заживающих ран, смиренная усилием духа, больше не отвлекала его сознания. Только власть кармы, а это долг, которому подчиняются даже боги, могла заставить его возвратиться в тело, неподвижно застывшее возле опутанной проводами кровати. Оставленное за окнами и дверями, в тесной комнатке, замкнутой на сто замков, оно отдалялось от воспарившего сгустка энергии, как отдаляется берег от уходящего корабля.

«От меня исходит память, знание и забвение», — освобожденная сверхдуша хранила Осознание долга, ибо что есть память, как не накопленный долг? И, прежде чем вознестись в заоблачный простор, Ананда Мунилана, вернее вечная сущность, сменившая множество тел и имен прежде чем осознать свое совершенство в гибком, но бренном теле йога, нареченного Анандой, проникла в палату зомби. Сродни радиоволне, она наполняла пространство, была здесь и там, везде и нигде.

Человек, темный, как поджаренные кофейные зерна, слегка тронутые лиловой пыльцой, уподобился упавшему дереву. Живительные соки еще бродили в его сердцевине, но не могли напитать увядающую листву. Все чувства, кроме слуха, были мертвы, и только ушные раковины, чуть розоватые по краям, связывали ментальное тело с миром материи. Скованное неподвижной оболочкой, оно страдало и жаждало выхода, целиком обратившись в память и слух.

Ананда читал эту память. Имя живого кадавра было Туссен Фосиён. Его неразвитая атма напоминала почку на ветке, что озябла в гималайских снегах. Ее питали нечистые вожделения и низкие страсти. Человек, которого звали теперь Туссен Фосиён, запятнал себя кровью и предательством. Он шпионил за друзьями, был нечист на руку и грязен в любовном общении. В этой жизни и в жизни будущей таким не дано познать сокровища сверхдуши. Аура, тусклая и сморщенная, как подгнивший плод манго, предрекала скорое воплощение в похотливого петушка. Ему не дадут подрасти, но заживо растерзают, дабы ублажить ненасытных духов земли.

Ананда был здесь и нигде. Здесь он видел запрокинутую, наголо обритую голову в металлических обручах и проводах, челюсть, застывшую в мертвой ухмылке, и каждый торчащий в ней зуб — одетые в золото и здоровые, но испорченные кокой и табаком. В провале отверстого рта булькала какая-то трубка и множество других трубок и разноцветных шнуров, соединенных с железными ящиками, пружинными завитками тянулись к рукам и ногам. Они ловили малейшие биения и токи, но не могли вдохнуть жизнь в мертвую оболочку. И не могли дать истинного знания людям в зеленых халатах, одержимым алчной погоней за знанием материального мира. Но третий всевидящий глаз, открываемый просветленному его параматмой, проницал лабиринты вечности, ее тайные переходы, ведущие во все времена.

Тусен Фосиён едва не запутался в закоулках трущоб Порт-о-Пренса. Фары его «шевроле» полосовали нагромождения уродливых хижин. Вкривь и вкось сколоченные из ящиков и ржавых листов железа, они были разбросаны как попало, напоминая огромную свалку. Местами сквозь дыры в циновках, которыми были занавешены подобия окон, пробивался унылый свет керосиновой лампы. Оставалось лишь догадываться, какие делишки творятся под непроницаемым пологом гаитянской ночи. Высвечивались глухие загородки, кучи отбросов, где рылись одичавшие псы, гирлянды вывешенного на просушку тряпья. Канавы, наполненные гниющей водой, вынуждали разворачиваться и петлять в поисках объезда по еще более извилистым и узким проходам. В пятнистой тени банановых листьев, выхваченных из тьмы, свирепо вспыхивали чьи-то настороженные глаза. Животных? Людей? Кровожадных духов?

Селестен, жрец религии воду, с коим Фосиён поддерживал дружбу, объяснил, как проехать к месту ночной церемонии. Если бы не обещанная ему сладкая девочка двенадцати лет, почтенный дантист, а именно это ремесло приносило Фосиёну легальный доход, ни за какие деньги не согласился бы отправиться в столь опасное место. Но Селестен так смачно описал достоинства живого товара, что не хватило сил устоять. Сначала Фосиён попробует девку сам, а после перепродаст ее выгодному клиенту.

Когда, исколесив полпредместья, он все же добрался до заброшенной плантации ананасов, празднество было в самом разгаре. На вытоптанной площадке перед длинным, крытым пальмовыми листьями навесом, где прежде очищали плоды и выжимали сок, тряслись в экстатической пляске человек сорок, если не больше. Преобладали женщины. Тучные, с выпирающими ягодицами, они раскачивались, тряся тяжелыми отвисшими грудями, под рокот барабанов. Переступая босыми пятками, на полшага то в одну, то в другую сторону, они оставались на месте, но барабанный бой, пронизанный звериным завыванием флейты, понуждал их сгибаться и распрямляться, резко выбрасывая живот. Порой кто-нибудь из танцоров спотыкался и, взрыхлив кирпичную пыль, со стоном припадал к земле.

Застывшие шальные улыбки блуждали на мокрых лицах, устремленных к восходящей Луне. Ища глазами Селестена, Фосиён успел разглядеть в середине беснующегося круга пять или шесть молоденьких девушек, почти детей. Мужчин было всего трое: парень в армейской рубахе, однорукий разносчик газет и тощий седой старик. Стоя на коленях в чем мать родила, он истово тряс сомкнутыми у подбородка ладонями, словно жаждал испить лунный свет. Кто рыдал в припадке сумасшедшего счастья, кто катался в блаженной истерике, суча ногами или, залившись птичьим клекотом, свивался в комок. Каждый был сам по себе, но накал страсти всех сбивал в единую стаю — мужчин и женщин, старух и детей. Спящий в тайниках души древний зверь вырвался наружу и заплясал под хриплые вопли флейты, и завыл на волшебный диск, достигший высшей силы и совершенства, и затрясся в ритме, нагонявшем неистовую волну.

Селестен, казалось, не принимал участия в непотребном действе. Сидя на корточках у костра, он подбрасывал в пылающие уголья кусочки смолистой коры и окаменевших кореньев, источавшие пряный удушливый дым. Растекаясь пеленою тумана, неся запах мускуса и жижи болот, колдовские курения навевали любострастные образы и кошмарные виденья.

Освещенные смоляными факелами музыканты, с такими же потными лицами и безумными, отсутствующими взглядами, доводили напряжение до крайней точки. Их руки, казалось, прилипли к барабанам, намертво зажатым между колен. Дрожь натянутой кожи передавалась костям, и они гудели, как трубы, и от чресл по стволу позвоночника поднимался удушливый жар, разливаясь по всему телу. И горели тамтамы в ладонях возвратным огнем, вспоминая забытые сны Нгоро-Нгоро. И мрачные призраки дождевых африканских лесов оживали в кипящей крови, и бледные тени саванн, и чудища черных зачумленных вод выходили наружу.

Зрачки беснующихся расширились, как от беладонны, заполнив всю радужку, ноздри раздулись. Резче запахло потом. Падая, женщины срывали с себя последние тряпки. Взмахи бедер участились, взлетая на самый гребень несущей волны. Она закрутила содрогающиеся тела в кипящем водовороте и, взлетев на высшую точку прилива, вышвырнула их на песок, омыв пеной освобожденья.

Таясь в зарослях кукурузы, Фосиён не знал, на ком остановить выбор. Он хотел всех сразу. Прямо там, в облаках пыли и мускусного угара, смешавшегося с испариной плоти. Чаще всего его взгляд замирал на одной — длинноногой и тонкой, с непропорционально маленькой головой. Прежде чем опрокинуться на спину и, обхватив колени, выгнуться упругой дугой, она дольше прочих нежилась в лунном каскаде, оглаживая свои острые грудки, словно омывалась дождем. Не ее ли посулил Селестен?

Фосиён ожидал, что с минуты на минуту начнется настоящая оргия, но мужчин, включая музыкантов и самого жреца, было слишком мало, чтобы ублажить столько жаждущих самок. Вскоре он понял, что они ничуть не нуждаются в мужской ласке. Воображаемый партнер, исторгнутый из алчущих недр, каждой дал то, чего просто немыслимо было получить в реальной жизни, наполненной страхами и нуждой. Парни, особенно тот — в защитной рубашке со следами споротых нашивок, — по всей видимости, переживали те же самые ощущения. Это было до того заразительно, что Фосиён едва не потерял голову. Распалившись до ломоты в паху, он уже был готов выскочить из своего укрытия, но вовремя удержался, заметив промелькнувшую под навесом тень. Какой-то субъект в распахнутой белой сорочке, выйдя из тени, пружинистой походкой устремился к догоравшему костру.

Нужно было быть полным идиотом, чтобы не распознать тонтон-макута по шляпе и темным очкам, особенно неуместным ночью. Но не это насторожило Фосиёна. Полиция постоянно вертелась вокруг жрецов воду, и ни одна церемония не обходилась без агента. В прежнее время Фосиён и сам поддерживал тесный контакт с тайной службой, но после свержения «Бэби Дока», сына покойного президента, решительно оборвал все связи. Вместе с духами, коих созвал на пир потомок конголезских мгамбо, ожило прошлое. Следовало держать ухо востро.

Перемолвившись о чем-то с жрецом, зловещая фигура исчезла. Напрасно встревоженный неясными подозрениями Фосиён до рези в глазах вглядывался в дымную мглу. Лунный глянец, скупо процеженный сквозь сито переплетенных ветвей, рисовал обманчивые контуры. Ничего не стоило принять какую-нибудь лужу за проблеск автомобильного кузова. Дантист не знал за собой особых грехов перед прежней властью. Напротив, жили, что называется, душа в душу. Но, не поддержав тонтон-макутов деньгами в трудную пору, он мог опасаться каких-то ответных действий. Неужели здесь и сейчас?

Боясь обнаружить себя и потому не решаясь на бегство, Фосиён продолжал следить, как за приглянувшейся ему девочкой, так и за колдовскими манипуляциями Селестена.

Склонясь над корзинами, жрец вытащил пару связанных когтистыми лапками петушков, которые, встрепенувшись было в его руках, тут же замерли. Достав несколько подозрительного вида бутылок, он выложил на циновку убогую снедь, завернутую в банановые листья и обрывки газет. Когда приготовления к пиршеству были закончены, Селестен схватил самую большую бутыль, зубами вырвал затычку и основательно приложился. Мутная жидкость, оросив челноком заходивший кадык, потекла на голую грудь. Плюнув длинной струей в угасавшие угли, которые, вспыхнув синими языками, тут же окутались шипящим паром, жрец воду поднял петушков и в мгновение ока свернул им шеи.

Парализованный суеверным страхом, Фосиён и думать забыл про девку, что корчилась в общей свалке, и провалившегося, словно сквозь землю, тонтон-макута.

Вновь зарокотали тамтамы и истерический хохот флейты взвился над непроглядной завесой ползучих растений, год за годом оплетавших некогда отвоеванные у леса участки. Первозданная африканская жуть праздновала кровавое новоселье на далеком заокеанском острове.

Душа свирепого мгамбо, что плясал в леопардовой шкуре на костях поверженного врага, пробудилась в знахаре из Порт-о-Пренса. На крыльях неведомой силы перенесся он в мешанину изнывавших в истоме тел и, окропив чернокожих менад петушиной кровью, завертелся юлой. Не выбирая пути, проскакал по голеням и животам и захохотал, как гиена, разрывая зубами трепещущее живое мясо. Пух и перья в тягучих нитях кровавой слюны слетали с его клыков, и горячие капли, невидимые в ночи, как благодатный дождь, плодотворили иссушенную почву.

И эта жертвенная влага, как и боль от ноги колдуна, отозвались сладострастной спазмой. Обессиленные танцоры начали плавно и медленно подниматься, точно змеи на призывный вой дудочки заклинателя.

Фосиёна, как током, ударило. Та долготелая девочка с головкой змейки шла прямо на него, слепо нащупывая дорогу. Вспыхнули, взметнув рой искр, кем-то брошенные в огонь сухие кукурузные стебли, и лунную поляну озарило полыхающим заревом. Но Фосиён уже не замечал ничего вокруг. Не помня себя, он рванулся, раскрыв объятия, навстречу искавшим его рукам. Они были так близко, эти тонкие пальчики, эти набухшие лунным приливом соски и незрячие глаза, наполненные беспросветным мраком. Обняв пустоту, Фосиён не устоял на ногах и грохнулся оземь, больно ударившись локтем.

Последнее, что он увидел, было искаженное яростью лицо старого Селестена. Костлявой рукой сжав горло незадачливого любителя приключений, жрец мазанул его по лбу окровавленным крылом петуха и силой влил в горло, лишь чудом не выломав зубы, обильную порцию обжигающего пойла, шибанувшего отвратительным запахом болотного газа.

Прежде чем навсегда потерять зрение, Фосиён успел поймать взглядом внезапно померкнувшую Луну. Казалось, его замуровали в бетон, сдавивший грудь до такой степени, что легкие не могли проглотить ни единой капли воздуха. Боли удушье не причиняло, но мозг терзала адская пытка четвертования. Уже отрублены руки, ноги, вот-вот покатится голова. В ушах по-прежнему раздавался барабанный грохот и мерзкая флейта с удвоенной яростью терзала ставшие вдруг необычно чуткими перепонки. Зато все прочее было парализовано: ощущения, органы, члены. Он уже больше не чувствовал саднящего подергивания в локте, и онемевший язык никак не отвечал на спиртовой ожог, а запах гнилой трясины не отзывался рвотной спазмой.

Только слух почему-то еще связывал его с миром людей.

«Помоги, Святая Тереза — заступница! — взмолился Фосиён на последнем остатке дыхания. — Не дай обратить меня в зомби!»

Сбылось самое страшное, о чем нельзя было и помыслить без содрогания. Как и любой гаитянин, он безоглядно верил в живых мертвецов. Тому была тьма достоверных свидетельств. Особенно в последние годы правления «Папы Дока», когда похищения трупов совершались чуть ли не еженощно. Прислушиваясь к рассказам очевидцев, он больше всего на свете страшился оказаться похороненным заживо. И надо же было случиться, чтобы такое произошло именно с ним! Не в силах не то, что пошевелить пальцем, но даже сомкнуть веки, он испытывал такую нестерпимую муку, рядом с которой любая боль могла казаться божьим благословением.

Обострившийся слух подсказал Фосиёну, что его скорее всего куда-то несут, затем бросают в багажник автомобиля и захлопывают крышку. Он слышал разговор и понял, что Селестен забрал его деньги и разделил их с незнакомым мужчиной, говорившим глухим пропитым голосом. Наверное, это был тот самый тонтон-макут. Жрец сказал ему, что надо снять кольцо-печатку и золотые часы. Потом заработал мотор, и машина тронулась с места. Его провезли через весь город. Влажный шелест листвы и плеск фонтана подсказали близость Там-де-Марс. Бой часов главного почтамта и наступившая затем тишина, изредка прерываемая коротким лаем, вызвали в памяти знакомую картину утопающих в зелени белых особняков. Дом Фосиёна находился в Дивисионес, где в основном жили американцы. Так началось долгое путешествие дантиста-зомби, все этапы которого он воспринимал через звук. Он научился угадывать качество дорожного покрытия и высоту бьющей в борта воды. Его опускали в железный трюм и поднимали на вертолете. Однако самого жуткого, чего он, как только понял, что сделался зомби, с ужасом ожидал, не произошло. Он так и не услышал стука земли о крышку своего гроба. Тонтон-макуты, если это были они, поступили против обыкновения. Они не выбросили труп на глазах у родни и не примчались за ним на кладбище по окончании похорон. Фосиён не знал, куда и зачем его везут. Оказавшись на корабле, подумал было, что ему уготована могила подводная, но обманулся и тут.

«Если я все-таки умер, — размышлял Фосиён, — то где я?»

Не трещали костры, не бурлила смола, а гудки пароходов никак нельзя было принять ни за вопли грешников, ни за хохот чертей.

«Чистилище, как большой океан, — пытался он отвлечься, — души томятся в трюмах, а плавание длится тысячи, тысячи лет»…

Когда же, потеряв счет времени, вновь зазвучала человеческая речь, пришлось отбросить и глупую мысль о чистилище. Неизвестные люди говорили между собой вроде бы по-английски, и ему удалось различить несколько более-менее знакомых слов. Вроде «сэр» и «о’кей». Иногда приходила женщина, язык которой был и вовсе непонятен, и Фосиён долго мучился неизвестностью, пока чей-то голос, отчетливо прозвучавший изнутри, не подсказал, что это больница.

Тяжелы оковы причин и следствий. Любая карма — не что иное, как рабское странствие человека в круговороте смертей и рождений. Как вол, привязанный к водоподъемному колесу, бредет он по кругу сансары, рождаясь в муках и умирая в страданиях. Свобода от великой цепи кармы приходит через знание.

«Как пылающий огонь превращает дрова в пепел, так огонь знания сжигает до тла все последствия материальных действий», — поучал Арджуну Властелин Кришна.

Лишь тот, кто каждым поступком и помыслом приносит жертву Верховному Бхагавану, преодолев карму, избегнет плена материального мира.

Великий гуру Шри Ачарья обучил Ананду Мунилану трудному искусству акармы — умению действовать, не вызывая своими поступками никаких последствий.

Он допустил оплошность, пообещав вернуть подвижность человеку, чьи руки запятнаны злом. И в этой жизни, и в былых воплощениях. Переродившись в теле похотливой птицы, живой мертвец не отяготит свою дурную карму новым злодейством, не успеет. Его кровь будет принесена в жертву демонам и ляжет на душу убийцы. Этого не избежать. Ни сам Бхагаван, ни природа не властны исправить чужую карму. Тем более он, Ананда.

Подать руку помощи больному — благо, но, вместе с тем, и ответственность за все его будущие деяния, а это противоречит карме. И не исполнить обещанного, ибо данное слово записано в Книге Великой пустоты, равносильно греху.

Долго — по земным часам — размышлял Ананда Мунилана, хотя там, где бежала волна его мысли, не было времени. Найдя решение, возможно не самое лучшее, но, как ему виделось, все же приемлемое, он вошел в голову мертвеца тонким лучом своего третьего глаза.

Труп содрогнулся, как от удара молнии, задергался и со стоном закрыл закатившиеся глаза. Свет, хлестнувший бичом, отозвался болью, но то и другое было знаком спасения — боль и свет. И беспамятство, в которое он медленно погружался, казалось немыслимым счастьем.

«Смерть! — промелькнуло у края ночи. — О, Святая Дева! Наконец…»

Исчез окутанный туманом «Октопод», а вместе с ним и палата, где в асане «дхьяна» пребывала временная оболочка, опутанная, как и тот черный мертвец, всевозможными проводками. Уважая людей, идущих дорогой познания, даже такого как анумана, ограниченного грубой материей и формулами индукции, Ананда позволил доброму профессору Вейдену оплести свой оставленный дом[45] металлической сеткой. Она не могла помешать возвращению: опустевший храм остается храмом и под завесой лиан…

Сгусток энергии, вобравший в себя неразрушимую сущность Ананды, излучал сверхсветовую волну. Он был нигде и везде, распространяясь за границы земной атмосферы, пересекая орбиты астероидов и планет.

Голубой сверкающий шар, словно елочная игрушка, облепленная клочьями ваты, уменьшился до размеров пайсы,[46] а светлая Сом[47] показалась далекой звездой. Йог не испытывал страха. Он ощущал себя частицей грандиозного организма Вселенной, хровяным шариком в жилах Первочеловека — Пуруши. Невидимый, бесконечный, он попирал Землю, и пылающий золотом Рави был его сердцем и глазом, и нимбы светил окружали его чело: железный Мангал и Будх, мерцающий быстрой ртутью, и сам оловянно-опаловый Гуру, и бронзовотелая Шукра, и свинцовый Шани[48] — владыка колец — пели ему хвалебные гимны.

Как звенят астральные струны рабаба! Какая волшебная para[50] наполняет пространство! Какая гармония! Но тонула в безмолвии вечности музыка, и радужные переливы света вбирала в себя чернота.

В непроглядной Области Мрака отыскал Ананда Мунилана ассуров — небесных воителей и убийц. Они неслись — голова к хвосту — на конях Смерти, загибаясь долгой дугой. И было их числом двадцать два. Оборванной ниткой жемчуга казался их строй на черном бархаге неба. Безумный поезд уже завершал поворот.

Ананда Мунилана знал, что на сей раз убийцы не промахнутся. Проломив крепостную стену, один за другим ворвутся ассуры в чертоги Великого Гуру, Царя богов. И оборвется вечная связь между учителем и учеником, и мрак невежества овладеет планетой. Черные змеи розни и ненависти угнездятся в сердцах.

Содрогнутся светила, сдвинется Земля со своего пути и взорвется она огнем вулканов. И придет зима туда, где вечный праздник лета, и горячие ветры растопят тысячелетние льды Гималайских вершин. И хлынут дожди, смывая дома и поселки, и океанские волны обрушатся на беззащитные города.

И будут гореть леса, и жестокая засуха испепелит посевы, и сгинет человеческий род. И это станет концом кали-юги.

Так обновится, вступив в новую кальпу, природа. И новые поколения научатся читать судьбу в изменившемся узоре созвездий, и вновь откроют тайные места, где сплетаются жилы времени, как струи в ручье.

Но прежде чем первый ассур взовьется пламенем ярче тысячи солнц, ударив в сердце Великого Гуру, сместятся петли причин и следствий, и узлы времени в новом рисунке завяжутся на канве измерений. И по-иному забьются сердца, тоскуя по уходящей любви. Когда человек полной мерой постигает себя, он ощущает биение сердца Мира.

«Пространство внутри сердца такое же огромное, как Вселенная. Именно в сердце заключены все миры, небо и земля, огонь и ветер, солнце, звезды, луна и молния».

Так говорят «Упанишады».

От начала творения эти слова.

Авентира семнадцатая Москва, Россия

Плача от бессилия и обиды, Ратмир трясущейся рукой накручивал и накручивал телефонный диск. Бил по рычагу и снова гонял проклятое дырчатое колесико, меняя сперва последние, затем первые цифры. Бесчисленные комбинации сводили с ума. Хотелось расколотить проклятый аппарат — черный с оленьими рожками, как было когда-то у родителей, — о собственный череп. Он уже не помнил, с какого телефона, из чьей квартиры звонит (понимал, что не из дома), а тот самый первоначальный номер, тоже взявшийся неизвестно откуда, странным образом растворился в памяти. А вдруг он был единственно верным? Вдруг тогда — случайно! — не соединилось? Вернуться к исходному семизначью оказалось труднее, чем продолжать бессмысленный перебор.

Были ли в трубке гудки, отвечал ли хоть кто-нибудь на звонок? Ратмир почему-то не обратил на это внимания. Сотрясаемый маниакальным упорством, когда иссякло терпение ждать и невозможно остановиться, он до потери сознания долбил и долбил в одну точку.

Внезапно, набрав всего три цифры, он услышал — услышал ее голос! Звонкий, отчетливый, с неподражаемым тембром, от которого холодело в груди. Он звучал оживленно, с той веселой приветливостью, что всегда отличала Нику. Даже с совершенно чужими людьми она умела разговаривать, словно с самым близким другом. Ратмира, сколько он не кричал, она не слышала, продолжая беспечно болтать о всяких пустяках. Или это были не пустяки? Еще одна странность: всем существом своим он вслушивался в ее голос, вбирая его, как воздух, которым дышал, но слова почему-то скользили мимо. Случайно вклинившись в разговор, он так и не понял, с кем и о чем она говорила.

Переполненное отчаянием, разрывалось от боли сердце, хоть и знало, что все происходит во сне.

Телефон, который не соединяет, был постоянным кошмаром Ратмира. Или монета не лезла в щель, или приходилось устранять неисправность, связывая то медные жилки, то какие-то мудреные контакты, смыкавшиеся не так, как требовалось. Иногда под рукой оказывались и вовсе совершенно непригодные предметы, вроде резиновой грелки из детства, но по сну выходило, что и ее, ценой невероятных ухищрений, можно как-то приспособить для разговора, от которого зависела жизнь.

И в этом, тем же порядком текущем, сне он как бы вспоминал все предшествующие усилия, тщась учесть накопленный опыт, догадываясь притом, что спит и может в любую секунду проснуться.

«Не надо! — предостерег его кто-то очень знакомый, и он догадался, кто именно. — Оставайся там и не бойся. Она сама скажет тебе».

…Было это лет двенадцать назад, в его первую малайзийскую поездку. Как видеопленка при скоростной перемотке, память высветила мельтешащие кадры: старик в клетчатом саронге, продавший малайский крис с извилистым лезвием (это действительно было в Кота Бару), дикий ананас, изранивший руки (такое тоже случилось в пальмовых зарослях на Берегу Страстной Любви) и сразу, хотя трудное путешествие в Верхний Перак заняло две недели, — хижина на могучем дереве в джунглях. На Западном склоне Главного хребта, — подсказало дневное сознание, просачиваясь в фантасмогории ночи.

Покупка ножа привела к знакомству с шаманом, а дальше пошел разматываться клубок: лесные люди, жрец с подпиленными зубами, охота с сумпитаном[51] и, как венец всего, приобщение к удивительной тайне. Древнейшие обитатели дождевого леса Малакки, как и все анимисты, поклонялись духам. Когда кто-нибудь в роду батегов умирал, они переселялись, выжигая леса, на новое место, причем обязательно за реку. Только тогда мертвец не мог возвратиться обратно и причинить зло. Борцов застал батегов за скромной пирушкой в честь новоселья, и они приютили его, посчитав случайную встречу благоприятным предзнаменованием. С незапамятных времен эти маленькие чернокожие человечки умели управлять сновидениями. Все свободное от охоты время они посвящали вызыванию снов. Много ли узнаешь через переводчика, и впрямь относившегося к лесным людям ², как к обезьянам? И все-таки Ратмир как-то сумел приобщиться к таинству. Две ночи провел он рядом с шаманом у изголовья мальчика — обучение технике начиналось с детства, — которому «вкладывали», другого слова не подберешь, один и тот же тревожный сон. Переводчик — малаец спокойно посапывал в шалаше на соседней ветке и лишь утром удалось выведать кое-какие подробности.

«Он видит, как на него прыгает леопард, и всякий раз убегает, — рассказывал жрец. — Он должен заметить зверя до того, как тот почует его, первым напасть и поразить копьем прямо в сердце. Только тогда из него вырастет настоящий мужчина. Иначе Пятнистый хозяин убьет его и станет людоедом».

— Но это всего лишь сон!

— Сначала он одолеет страх, потом убьет врага в том лесу, куда по ночам улетают души, — объяснил жрец. — И только после сможет пойти туда, — он махнул рукой на джунгли, сомкнувшиеся вокруг расчищенного под ямс пятачка.

Возвратившись в Куала-Лумпур, Борцов узнал, что пламенем давно интересуются за границей. Среди батеков Перака не зарегистрировано ни единого случая душевной болезни, они исключительно дружелюбны и живут между собой в добром согласии. Браки заключаются по обоюдной симпатии и на всю жизнь, причем без всякого церемониала.

Так же просто, не выказывая признаков скорби, лесные люди расстаются с умершим. Вырывают могилу в укромном местечке, укладывают покойника лицом на запад и уходят искать пристанища где-нибудь на другом берегу. Мертвец слеп. Ему не одолеть водную преграду, а освободившаяся от тела душа становится защитником племени. Навещая уснувших сородичей по ночам, она рассказывает им обо всем, что происходит в джунглях, где обитают духи.

Пробудившись от трезвона будильника, Ратмир не сразу сообразил, где он и что с ним. За окном синела промозглая сыворотка. В соседнем доме загорались первые огни. Душной волной накатилось осознание невозвратимой утраты.

С минуты на минуту могли позвонить из таксопарка. Стоя с жужжащей электробритвой перед зеркалом в ванной, Ратмир все еще пребывал во власти ночных видений.

Исторгнутые из запечатанных кладовых отравленного тоскою мозга, они неохотно сдавали позиции, пытаясь, словно какие-нибудь лавры и ламии,[52] обрести постоянство существования.

«Умножая знание, умножаем скорбь, — привычно копался в себе Ратмир. — Прав Экклезиаст — Когелет».

Треволнения с телефоном выплывали со всеми мучительными подробностями, заставляя переживать привидевшееся, словно все это приключилось на самом деле.

Сон, осознававшийся сном, оставил после себя муторный отпечаток недоумения и смутного беспокойства. О малайзийских воспоминаниях, самовластно продиктованных недреманным сторожем, напротив, не сохранилось ни малейшего следа.

Вновь с прежней остротой встала, казалось, решенная альтернатива: ехать или нет, оставив все, как есть, — вновь ввергла его в тягостные сомнения.

«Остаться и ждать, бросаясь на каждый звонок?.. Ждать и ждать, неведомо чего, заживо похоронив себя в четырех стенах? Или объехать полсвета, ища могилу получше? Бессмысленно, глупо…»

Пробудившиеся сомнения подпитывала проклюнувшаяся и быстро набиравшая рост надежда, что в паутине мировых линий возникла какая-то дыра и не сегодня-завтра придет весть.

Снимая трубку, он еще не знал, что ответить: подтвердить заказ или снять. Дежурные слова извинения висели на языке, когда, как джинн из бутылки, в сизом дымчатом флёре прорисовались контрфорсы и аркбутаны Нотр-Дама.

«Париж! Ну, конечно, Париж…»

Джонсон случайно упомянул в их последнюю встречу об отеле «Меркюр», не придав значения совпадению, может быть, знаменательному. Оба отеля — «Ибис» и «Меркюр» — соединяла общая стена. Как мог он, Ратмир Борцов, не заметить такого? Не сопоставить, не вытянуть в ряд: Меркурий, Гермес, Тот Ибисоголовый? Жажда действовать, не ждать, а лететь навстречу, обдала колючим освежающим вихрем, закрутила и понесла.

Второпях Ратмир чуть было не забыл попугая. Несчастная птица, выкликая из клетки, отчаянно трясла головой. Угадывало чуткое сердечко тяготы переезда, волновалось.

— Успокойся, дурачок, все твое остается с тобой, — Ратмир выплеснул в раковину поилку и бросил ее в кейс с самыми необходимыми вещами, где уже лежала коробка «Трила» и пластмассовая фляга с чистой водой. Вспомнив, что попугай относился к заморскому корму ничуть не лучше соседской кошки, которую потчевали «Вискас», добавил пакет пшена. Это блюдо было любимым. По крайней мере, божья тварь будет застрахована на первое время от превратностей дороги.

Кто знает, чего тут было больше: заботы или отчаяния?

Поставив квартиру на охрану, Борцов запер дверь и вызвал лифт, который все-таки починили.

— Куда прикажешь, командир? — спросил таксист, помогая уложить чемодан.

— Шереметьево-2, — Ратмир не удержался от вздоха. Устроив клетку на заднем сидении, сел рядом с шофером. Впервые за два последних года он мог взять такси.

— Насовсем или как?

— Кто его знает, шеф? Разве теперь разберешь?

Зал вылета, забитый людьми и тележками с кладью, поразил последними переменами. Разгороженный киосками и магазинчиками, он мало чем отличался от подземного перехода где-нибудь на Театральной площади. Блеск лишь подчеркивал нищету и убожество. На всем лежала печать разворошенного муравейника. За редким исключением, хмурые, замороченные лица отъезжающих составляли резкий контраст с накрашенными, в фирменных жакетах продавщицами. Занятые собственными заботами, они недурно смотрелись на ярком фоне витрин, заваленных блоками импортных сигарет и всевозможной выпивкой. Люди, заполнившие ряды обшарпанных кресел, напоминали скорее зрителей, вынужденных любоваться телевизионной рекламой, нежели потенциальных покупателей. Кому охота выбрасывать валюту у последнего края родимой земли?

К несказанному удивлению Борцова, такие оригиналы все же нашлись. Так и не сумев свыкнуться со своим новым положением, он прошел мимо соблазнительных этикеток. Доллары и кредитные карточки в боковом кармане как бы не принадлежали ему.

Таможенник в новой униформе не стал просвечивать попугая и даже не заглянул в сертификат.

«Можно было накормить птичку бриллиантами», — мимоходом отметил загруженный сюжетными изысками бесстыжий писательский ум.

Сдав чемодан в багаж, Борцов направился к пограничникам. Когда подошла его очередь, сунул под стекло паспорт, заложенный посадочным талоном с красной буквой «F» первого класса.

Юный ефрейтор с прыщавым лицом долго колдовал, уткнувшись носом в невидимый со стороны стол. Можно было подумать, что он читает интересную книгу или разбирает шахматный этюд.

— В чем проблема? — спросил Ратмир, когда ожидание затянулось дольше обычного.

— Ни в чем, — не поднимая глаз из-под козырька фуражки, с казенной неприязнью отозвался пограничник. — Отойдите пока в сторонку.

— Мой паспорт! — потребовал Ратмир, протянув руку.

— Вам сейчас объяснят.

Вскоре появился капитан с сиротливой планкой на богатырской груди. Заглянув в кабину, он забрал паспорт и подошел к Борцову, который, стиснув зубы, готовился к предстоящей схватке. Подобный казус с ним случился впервые.

— Борцов Ра-а-тмир Александрович? — спросил офицер.

— В чем дело?

— Возникла неясность с вашим паспортом, но вы не волнуйтесь, пройдемте, пожалуйста, сейчас все выясним.

— Нас арестовали, — демонстративно подняв клетку, оповестил попугая Борцов. — Это, брат, твоя австралийская кровь подкачала.

— Сюда, — капитан провел его к двери за кабинами. — Пятый случай сегодня с овировскими паспортами, — сообщил он с вынужденной какой-то словоохотливостью. — Специально товарищ дежурит из консульского управления.

За дверью — без таблички и номера — находился стандартно обставленный кабинет с телефонами и компьютером. Прильнув к экрану, худощавый молодой человек с типичным лицом комсомольского волка забавлялся игрой в электронный покер.

— Опять тот же случай, — доложил капитан, подсовывая раскрытый паспорт и, не дожидаясь ответа, поспешно удалился, козырнув на прощание Борцову.

Попугай негодующе защелкал и вспушил перья.

— Птичка, и та возмущается, — миролюбиво усмехнулся Ратмир. — Может, объясните, в чем дело?

— Садитесь, пожалуйста, сейчас поглядим, — консульский чиновник с озабоченным видом принялся изучать документ. — Вы где оформлялись?

— В ОВИРе, по месту жительства.

— То-то и оно… Они, как всегда, напутают, а расхлебывать нам. Как будто у меня других дел нет. Прямо не знаю, что с вами делать.

— Так и не знаете? — процедил с веселой злостью Ратмир. — Для начала скажите, что конкретно вас не устраивает в моем паспорте?

— Конкретно?.. Конкретно — номер УВД проставлен не на том месте, как положено по инструкции.

— И только-то? Ну, вы меня успокоили. Сейчас поеду и разберусь!

— То есть как это — сейчас? — опешил чиновник. — А самолет?

— Порядок в родном отечестве мне дороже любой заграницы. Давайте паспорт: я остаюсь в нашем дурдоме.

— Зачемже так, сразу? — «комсомольское» лицо, как определил, быть может ошибочно, Борцов, пошло пятнами. — Вам-то чего страдать из-за чьей-то халатности? Постараемся помочь.

— Коли так, спасибо, уж постарайтесь, будьте любезны.

— Красивый у вас попугай! Говорит?

— Преимущественно на экзотических языках, — не без удовольствия присочинил Ратмир: театр абсурда становился забавным. — Беру исключительно в качестве переводчика.

— Шутите! — Любитель покера с сожалением выключил экран, на котором безостановочно выстраивались масти. Полистав зачем-то девственные страницы паспорта, он, словно на него снизошло озарение, издал удивленный возглас:

— Так вы Борцов! Тот самый?

— Вроде бы так, — Ратмир раздраженно дернул уголком рта. То время, когда его узнавали таможенники и гебэшники в подъездах ЦК, прошло, а комедийные сцены обрыдли.

— Читал, читал, Ратмир Александрович, как же!.. Я, собственно, почему дивился?.. Не далее, как вчера, причем совершенно случайно, узнал про ваше несчастье… Вы ведь запрашивали по поводу Вероники Ефремовны?

— Береники, — побелев губами, поправил Борцов. Сердце оборвалось и затрепетало, разбившись на множество мелких пульсов.

«Вот оно, начинается… Сон!»

— Писали насчет Береники, простите, Ефремовны? К нам в МИД?

Куда только Ратмир не писал, в какие двери не стучался. Мидовское начальство зашевелилось только после того, как он, начхав на их порядки, самолично добился приема у посла Франции. Помог перевод романа, вышедший в издательстве «Флёв нуар», точнее — имя переводчика. Он оказался другом секретарши посла. Extraordinaire et plenipotencier ambassadeur[53] проникся сочувствием и обещал связаться с компетентными службами.

— Да, я писал на имя вашего министра.

— Вот видите! Не хочу вас обнадеживать понапрасну, но дело определенно движется. По некоторым сведениям, правда, непроверенным и не очень надежным, французская полиция напала на след.

— Она жива?! — едва не опрокинув стул, Борцов сорвался с места. — Жива?

— Извините, но не могу сказать ничего определенного, просто не знаю… Слышал, как говорится, краем уха. Кабы знать, что мы с вами встретимся…

— От кого вы слышали? Можете назвать фамилию? Телефон? Мне нужно с ним непременно увидеться! Как вы не понимаете?

— Да понимаю я, понимаю, успокойтесь, пожалуйста… Вы куда летите сейчас?

— Никуда не лечу! — Ратмир взглянул на часы. — Буду на Смоленской как раз к началу работы.

— Не горячитесь, Ратмир Александрович. Я же говорю, что пока ничего не известно. Как только хоть что-нибудь прояснится, товарищи вас найдут, а еще лучше сами свяжитесь с нами… Так куда вы сейчас направляетесь?

— Вообще-то в Гонолулу, но обязательно буду в Париже.

— Только ничего не предпринимайте. Один необдуманный шаг может повлечь непоправимые последствия… Я дам телефоны в Париже и Вашингтоне. Вам обязательно помогут. Главное — держите в курсе своих передвижений. Договорились?.. А теперь будем поторапливаться: кажется, уже объявили посадку. Пойдемте, я вас провожу.

Раздираемый противоречивыми чувствами, то проникаясь надеждой, то впадая в отчаяние, Ратмир потащился за своим в одночасье переменившимся провожатым. Посулив невозможное, дудочка крысолова парализовала волю. Проявив верх любезности, консульский представитель собственноручно передал паспорт в ближайшую кабинку, и на нем был немедленно оттиснут штамп. Четырехугольный, как земля древних китайцев, с номером Шереметьевского КПП и архаическим знаком, означающим движение в сторону, прочь. Катись на все четыре стороны.

Казалось, что сюрпризам в тот по-своему знаменательный день не будет конца. В салоне, куда прелестная стюардесса в кокетливой шапочке препроводила Борцова, не было Джонсона. Не явился он и к заключительному моменту, когда прозвучало предложение пристегнуть ремни. Ратмиром овладело унылое безразличие. Устроив попугая в отдельном кресле, благо свободных мест было хоть отбавляй, он погрузился в невеселые размышления.

Порыв вернуться обратно следовало во что бы то ни стало подавить. Во-первых, смешно, во-вторых, глупо и вообще не лезет ни в какие ворота. Но и лететь, толком незнамо куда, хотелось, мягко говоря, не взадых. Перспектива вырисовывалась туманная. Ну, сделает он все положенные пересадки и доберется до Гонолулу, а дальше что? Встретит ли его кто-нибудь в аэропорту или придется самому разбираться на месте? Без телефона и адреса? В контракте, правда, указаны координаты «Эпсилон Пикчерс». Америка — не Россия. Из любого автомата можно будет связаться с Бостоном и узнать, что, да как. Короче говоря, нет причины для беспокойства. Отсутствие Джонсона давало свободу выбора. Зачем, спрашивается, сразу же бить в набат? Бостон никуда не уйдет. Не лучше ли воспользоваться случаем и повидать друзей? Глен, Джин… Наведаться в пагоду Дай Вон Са и провести там несколько дней, следуя уставу и регламенту служб.

Память услужливо воспроизвела запавшие в душу картины: синяя с загнутыми концами черепичная крыша, белая ступа на вершине горы, сумрак храма, где в ароматном дыму курений сияет позлащенная бронза.

Мастер медитации поможет ему разобраться в себе, а медитация возвратит растренированному сознанию былую целеустремленность. Придет ли из глубины единственно правильное решение? Не стоит загадывать. Сидя на тощем монашеском тюфячке, он будет прислушиваться к размеренным ударам деревянной колотушки и вспоминать, вспоминать. Можно ли желать большего, чем краткая передышка?

Ругань, донесшаяся из клетки, понятная только двоим, отвлекла Ратмира. Попугай, обнаглевший от роскоши, мстительно оплеывал шелухой плюшевую обивку. Ему обрыдло сидеть за проволокой, а гул моторов и вибрация толкали на дурные поступки. Норовя выбраться, он безуспешно протискивался сквозь прутья и, не стесняясь в выражениях, проклинал хозяина и судьбу.

Заметив, что негодующий речетатив вызывает снисходительное любопытство соседей, Борцов отдал на растерзание палец. Взъерошив нежные перышки, попугай со знанием дела принялся вымещать на нем накипевшие чувства.

Стюардесса, деликатно отводя взор, предложила аперитив.

— Можно «Черную этикетку»? — попросил Ратмир, полагая, что глоток виски в данной ситуации будет в самый раз.

— А «Голубую» не желаете?.. Под цвет вашей очаровательной птички?

Он благодарно кивнул, хотя даже не подозревал о существовании еще одной разновидности «Джона Уокера».

Виски в пятидесятиграммовой бутылочке оказался почтенного возраста. Выдержка в двадцать один год придала ему янтарное свечение и обманчивую легкость. После второй порции по телу разлилось расслабляющее тепло.

На завтрак подали спаржу, зернистую икру и омлет с грибами. Сжимавшие горло тиски ослабли на полвинта и сразу же захотелось спать.

Борцов распечатал пачку «Кат силк» и, накрывшись пледом, глубоко затянулся, но, взглянув на попугая, умиротворенного листом салата и мандариновой долькой, загасил сигарету. Подлец не выносил табачного дыма.

Приятная дрема не мешала анализировать недавний инцидент. Демонстративный отказ от полета определенно загнал консульского чинушу в тупик. Расчет, видимо, был на иную реакцию, когда либо качают права, либо униженно просят. И то, и другое в итоге приводит к сделке: мы вам, вы нам. Они — вспомнив Петра Ивановича и его предложение «держать связь», Ратмир обоих свел воедино — явно хотели склонить его к какой-то форме сотрудничества, но почему-то не решались изъясниться напрямую. Им нужна постоянная связь, следовательно нужна информация. О чем? О работе над сценарием? Дикость! Особенно теперь, в нынешние-то беззаконные времена, когда на смену идеологическим табу и шпиономании пришел разнузданный чистоган. Может, в этом и весь секрет? Запахло денежками и возникло желание приобщиться. Что там не говори, но заварушка с паспортом явственно отдавала рэкетом. Разве что цену сразу не назвали, оставив себе свободу действий. Зато зацепили крепко и больно. Били наверняка. Теперь, когда отхлынула ударившая в голову кровь, Ратмир начинал понимать, что его пытались взять на чистейший блеф. Но если за призрачными намеками на «парижский след» скрыта хотя бы тень правды, он безоговорочно отдаст им все, что имеет или будет иметь. Так он и скажет: открыто и прямо.

Мысль о Париже растравляла воображение. Казалось бы, чего проще: выйти в Амстердаме, купить билет и через час ты в аэропорту Шарль де Голль. Не хватало ничтожного пустяка: французской визы. Красный паспорт с гербом несуществующей сверхдержавы по-прежнему нес на себе проклятье железного занавеса.

Неожиданно для Борцова объявили посадку в Варшаве. Вот где он сможет беспрепятственно сделать остановку! Безвизовый режим, кажется, остается в силе.

Он часто наезжал в Польшу. Здесь ему вручили первую в жизни международную премию, что вместе с гонораром за книгу составило круглую сумму. Он отпраздновал успех в ночном клубе «Европейской». Чешские гастролерки давали стриптиз, что казалось вызовом коммунистическому режиму. Распивая с польскими приятелями шестидесятиградусную «Пейсаховку», Ратмир бурно аплодировал новым веянием. Сами по себе голые девки его не волновали. На следующее утро он выбрал для Ники роскошный гарнитур: браслет, серьги и перстень. Бирюзины величиной с голубиное яйцо были подобраны одна к одной.

И еще он вспомнил подвальчик на площади в Старом мясте, ужин с пани Марией при свечах, их короткий роман и поездку в Виланов. И, накладываясь одно на одно, закружились, туманя наплывом слез, кленовые листья, как желтые звезды.

В Тюрьме Павьяк, где помещалось гестапо, сохранили зияющий пустотой музейный кабинет: только стол с лежащей на нем эсэсовской фуражкой и портупея на вешалке, отягощенная кобурой парабеллума. Остальное подсказало воображение.

Прошло несколько лет, и Борцов специально съездил в Освенцим. По дороге из Варшавы в Краков, глядя на мелькающие за стеклом вагона березовые стволы, уловил тональность и ритм, которые позже вылились в строки:

Когда расчищалось место для лагеря, немецкий солдат сказал какой-то польской женщине:

«Вам тут нельзя оставаться. Здесь будет ад на земле».

Сараи, до потолка заваленные тюками слежавшихся женских волос, груды костылей и протезов, холмы обуви, горы очков и детских игрушек… Что перед этим скачущий по трупам быкоголовый Яма? Огненный змей Дуата или химера в Зале Обеих Правд? Кербер Аида? Минос Данте Алигьери?

Земля никогда не отмоется от сожженных костей, и воздух никогда не очистится от улетевшего из труб пепла, и вода навсегда отравлена железным запахом крови, и огонь, оскверненный человеческим жиром, не согреет окаменевшие сердца.

Все проклято до скончания лет: стихии и люди. Ничто не спасет землю, меченую клеймом свастики.

Не в том настроении пребывал Ратмир Борцов, чтобы выйти в Варшаве. Да и какой смысл? Знакомые давно позабыли его, а друзей не осталось.

Пассажирам первого класса разрешили не покидать салона. Хоть маленькая, но радость. Сидеть в транзитном зале с клеткой в руках никак не улыбалось.

За иллюминатором серели искаженные дождевыми струйками силуэты самолетов. Поигрывая звенящей сосулькой в стакане, Ратмир незаинтересованно следил за пикапом, пересекавшим, разбрызгивая лужи, взлетную полосу. Изысканный алкоголь успокаивал нервы, но не спасал от озноба, тысячами иголок покалывавшего спину.

— Вы уверены, что ваш друг сидит на своем месте?

Борцов вздрогнул и повернулся.

Положив руку в перчатке на спинку кресла, где покоилась клетка, стоял Джонсон.

— Вы! — обрадовался Ратмир. — А я уж и не чаял… Что случилось?

— Насколько мне известно, ничего особенного. Как вы?

— Нормально, хотя, должен сказать, несколько удивился, не увидев вас рядом. Я думал, что мы летим вместе.

— Так оно и есть. По-моему, я говорил вам, что мы встретимся в самолете?

— Теми же словами, — Борцов виновато улыбнулся. — Я оплошал, придав им несколько расширительный смысл. С тем же успехом вы бы могли появиться и в Амстердаме, и в Нью-Йорке.

— В принципе да, хотя это был бы уже другой самолет, не так ли? — Джонсон осторожно опустил клетку на ковер между креслами. — Не возражаете? Думаю, так нам будет удобнее: ему и мне, — он сел, положив на стол чемоданчик, и стянул перчатки. В тусклом свете иллюминатора золотым кошачьим глазом сверкнула запонка.

— Другой? Вы имеете в виду пересадку?

— Совершенно справедливо. В таком случае мне пришлось бы связаться с авиакомпанией и послать вам соответствующее уведомление. Я всегда держу слово, Тим.

— Мол, встретимся в другом самолете! — Борцов удовлетворенно потянулся. — Долго пробыли в Варшаве?

— Два дня. Подвернулось пустяковое дело, — едва уловимой интонацией Джонсон дал понять, что предпочитает переменить тему. Незапланированный визит в польскую столицу был вызван достаточно серьезными обстоятельствами. В Москве обмен информацией через клипперную защиту мог привлечь излишне пристальное внимание. Поэтому и пришлось переместиться в Варшаву, где «Эпсилон» снял на улице Нови сад реконструированный особняк начала девятнадцатого века, с каменными львами и чугунной оградой. Подыскать подходящий дом и оборудовать его электронной защитой помог легендарный некогда польский разведчик. Его деятельность стоила Соединенным Штатам миллиарды долларов: в конечном счете добытые им сведения попадали в Москву. Но все меняется в этом мире. Генерал, отсидевший пять лет в тюрьме Сан-Квентин, нынче метил в министры и, как подобает профессионалу, непринужденно сменил политические ориентиры. Самый удачливый шпион века, он едва ли догадывался, что перед ним сидит тот самый аналитик, который вычислил его буквально на кончике пера, как Леверье планету Нептун. А если бы и догадывался, это уже ничего не меняло. Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов.

При личной встрече прежние контрагенты быстро нашли общий язык. На должность директора польского филиала был назначен граф Владзимеж Комаровский, профессор лингвистики Монреальского университета. Одним словом, варшавский вояж увенчался бесспорным успехом. Обрадовали и новости из Претории и Каира. В Мексике археологические работы продвигались с незначительным отставанием, но это не меняло благоприятной в целом картины.

— А ведь мы могли и не встретиться, — дождавшись набора высоты, возобновил беседу Борцов. Растущее ощущение взаимопонимания толкало его на откровенность. С кем еще он мог посоветоваться? — Вы слушаете, Пит?

— С величайшим интересом… Кажется, перестало закладывать уши. Так о чем это вы?

— О том, что я мог остаться в Москве.

— Естественно. Только какой смысл?

— Нет, вы не поняли, — поморщился Ратмир. — Просто меня могли не выпустить, — ему пришлось подробно пересказать свой диалог с консульским служащим. Рассказ получился не слишком последовательным, по причине ретроспективных отступлений, без которых никак нельзя было обойтись.

Джонсон, наклонив ухо, впитывал каждое слово. Лицо его сохраняло все то же спокойно-благодушное выражение. Только когда дошло до описания внешности, он мечтательно улыбнулся и повторил вслед за Борцовым:

— «Оскал молодого комсомольского волка…» Эка невидаль, Тим! — заключил, махнув рукой. — Уж эти мне писательские эмоции. Телефоны-то он все-таки дал?

— Дал, причем мне не показалось, что ему пришлось долго рыться в записной книжке. По-моему, все было наготове.

— И вас это удивило?

— Пожалуй…

— Чему же тут удивляться? Конечный пункт — Гонолулу — проставлен у вас в билете, и насчет Парижа нет никаких разночтений. Запрашивали МИД? Запрашивали. С послом встречались? Встречались. Нет вопросов, как говорится.

— Значит действительно все было заранее подготовлено.

— Дайте-ка на секунду ваш паспорт.

— Паспорт? — удивился Ратмир. — Конечно, пожалуйста. Думаете, отметка?

— Вздор. Ваша фамилия уже находилась на контроле… Теперь смотрите сюда, — Джонсон обвел пальцем печать, зацепившую уголок фотографии. — Овировский номер читается совершенно отчетливо. Он продублирован и машинописью внизу. Так что ваш «комсомолец» пытался навесить лапшу на уши. Я правильно воспроизвел расхожее выражение?

— Правильно, Пит. Паспорт в полном порядке.

— Вы только теперь убедились?

— Честно говоря, только теперь. Ведь никогда не знаешь, что они выкинут. Какой фортель.

— Тогда вы вдвойне молодец, хоть и действовали по наитию. Ваш выпад смутил наглеца. Такое никак не входило в их планы. В противном случае вас бы просто не выпустили.

— «Их!» Кто они, Джонсон? Как, по-вашему?

— В первом приближении ответ очевиден. Вам не кажется?

— Еще год назад я бы не задал вопроса. Ответ, что называется, напрашивался. Однако теперь все настолько перемешалось: нынешняя разведка и бывшее КГБ, милиция, чиновники, мафия… Настоящая гидра о семи головах.

— Пока вы назвали всего пять. Если добавить контрразведку, будет шесть. Можете придумать седьмую?

— Боюсь задеть вас, Пит.

— Это шутка, надеюсь?

— Откровенно говоря, я бы не удивился.

— Что ж, спасибо за откровенность… Вы не ждете от меня опровержения? Терпеть не могу разубеждать.

— Я жду умного дружеского совета. По-моему, вы как раз тот человек, Пит, на которого стоит положиться. К кому еще я могу обратиться за помощью?

— Не перестаю изумляться, Тим, вернее, восхищаться! В вас столько всего намешано… Проницательность и, вместе с тем, откровенность, аналитический дар и доверчивость, мудрость архонта и поразительная наивность эфеба. С вами не скучно… Телефончики, что вам дали, не потеряли?

— Нет.

— И слава Богу… Фотография Береники с собой?

— Вот, — стараясь унять дрожь в пальцах, Ратмир раскрыл бумажник.

— Интересная женщина, — оценил Джонсон. — Чувствуется порода. Когда сделан снимок?

— Лет пять или шесть назад.

— Более поздних нет?

— Остались дома, но она мало изменилась.

— В ваших глазах… Что ж, на нет и суда нет. Попробуем разобраться.

— Когда самолет взлетел, а вы так и не появились, я, было, нацелился на Париж.

— Вы еще раньше нацелились. Помните, у вас дома? «Личный интерес», как соизволили изъясниться. Ничего себе, интерес! Пожалуй, я малость переборщил, сравнив вас с эфебом. Да вы просто ребенок, уважаемый мэтр! В Париж, видите ли… Это как же без визы в Париж?

— То-то и оно. Вовремя вспомнил.

— О таких вещах нужно помнить всегда. Всему свой срок. Я ведь обещал вам Париж?

— Не только Париж, — рассмеялся Ратмир, — но полмира! С вами или без вас.

— Вот насчет последнего я, кажется, передумал. При вашей импульсивности… Словом, у нас будет время подумать. В одном тот мидовский парень прав: ничего не предпринимайте самостоятельно. Каждый шаг должен быть выверен.

— Как вы считаете, у нас есть хоть какой-нибудь шанс?.. Ника жива?

— Что я могу вам ответить, дорогой вы мой?.. Возможно. Будем надеяться.

— Значит медлить нельзя.

— Торопиться — тем более.

— И кого нужно слушаться в первую очередь: их или вас?

— Сами знаете, иначе бы не обратились за помощью. Однако и к ним прислушаться стоит. Мы не можем позволить себе и капельки риска. Согласны?

— Согласен, Пит, и спасибо.

— Благодарить будете после. Доверяете мне провести первоначальную, так сказать, рекогносцировку?

— Безусловно.

— Тогда давайте телефоны и фотографию. Я вам ее вскоре верну.

— Хотите переснять?

— По меньшей мере в десяти экземплярах. Может, кто и опознает. Все-таки очень характерное, запоминающееся лицо… Вы не обидетесь, если я задам несколько неделикатных вопросов? «Для пользы дела», как у Александра Исаевича Солженицына. Помните, был такой рассказ?

— В «Новом мире».

— Скажите, Тим, вы и мысли не допускаете, что ваша… Короче говоря, она не могла просто уйти от вас?

— Просто не могла. И мысли не допускаю.

— У нее есть родственники за границей? Прошу прощения за анкетный вопрос.

— Нет.

— Близкие друзья?

— Не очень близкие.

— Попробуйте припомнить всех и дайте мне с адресами.

— Сделаю, хоть и не думаю, что это поможет.

— Ия так не думаю, но, если проверять, то по всем направлениям.

— У вас чисто советский образ мысли.

— Чисто советский? Полагаете, царская охранка щи лаптем хлебала?.. «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», — не дожидаясь ответа, пропел Джонсон. — Это вам ничего не напоминает?

— Кроме знаменитой арии, ничего.

— «Не пора ли мужчиною стать»?

— Я помню слова. Это совет?

— В какой-то мере. Мы ввязываемся в серьезное дело, Тим, в очень серьезное дело.

— Если это не блеф, и Ника жива.

— Процент блефа достаточно высок, — согласно кивнул Джонсон. — Но мы ведь исходим изз оптимистического прогноза? И готовы играть на один против ста? Я правильно понимаю?

— Абсолютно!

— Тогда ситуация не меняется: нам предстоит опасное предприятие. Знаю, что вас ничто не остановит, но считаю своим долгом предупредить.

— Еще раз спасибо. А вас тоже ничто не остановит, Пит? Ни при каких обстоятельствах?

— Как я могу знать все наперед? При данном раскладе — готов попробовать, а дальше посмотрим.

— Меня вполне устраивает такой ответ. Дальше посмотрим.

— Летим прямо в Гонолулу, или все же сделаем остановочку? Перевести дух?

— Всецело полагаюсь на вас.

— Тогда давайте махнем ко мне в Бостон. Немного передохнем, а заодно кое-кого и прощупаем. А?

— Позвоним в Вашингтон?

— Ив Вашингтон, и в Париж, и еще во множество мест, не исключая вашу Москву.

— Понимаю.

— И очень хорошо! — Джонсон дружески похлопал Борцова по колену. — Вы, я вижу, делаете успехи? — он взял со стола опорожненную бутылочку. — «Черную этикетку» допили?

— Стоит нетронутая.

— Знаете, почему именно двадцать один год?

— Как-то не задумывался.

— Не двенадцать, как у очень хороших сортов, и не двадцать четыре, как у коллекционного «Чивас регал»?.. В честь королевского салюта. Ровно двадцать один залп. Запишите для памяти, может, где-нибудь пригодится.

— Я не забуду.

— Теперь я знаю, что подарить вам на день рождения.

— Лучше на день возрождения.

— Простите?

— Мне нравится ваша терминология: один против ста, — спокойно объяснил Ратмир. — Я готов сыграть, или, что ближе к истине, пройти через смерть.

Джонсон ответил ему долгим непроницаемым взглядом. Он понял, что это не просто шутка. Ностра-дамова горечь придала серым глазам «резвого мальчика» умудренную зоркость. Какие дали открывались ему? Какие запретные приподнимались покровы?

Прозвучало уведомление о приземлении в аэропорту Амстердама: сперва по-английски, затем по-голландски и по-французски. Стюардесса принесла сумки с сувенирами: делфтский фаянс, сыр «Гауда» и деревянные башмачки.

Авентира восемнадцатая Белиндаба, Южная Африка

Научные семинары в «Октоподе» проходили ежемесячно, в последний четверг, по завершении полугодия устраивались симпозиумы, на которые съезжались видные ученые, работавшие по тематике «Эпсилон X,».

Пятый, чрезвычайный симпозиум, посвященный «Синдрому зомби», открылся ровно в десять часов в конференц-зале, где еще недавно размещалось конструкторское бюро. Именно отсюда вышли чертежи первой на Африканском континенте атомной бомбы, той самой, что была опробована в холодных пучинах Атлантики.

Профессор ван Вейден представил собравшимся гостей: Антуана Бержеваля, видного психиатра из Лозанны, директора Альфонсо Фернандеса и доктора Монте-косума Альба.

Магда ван Хорн, сославшись на недомогание, не приехала. Причиной тому послужила не столько обида на Рогира ван Вейдена, в чьем ведении находился теперь Патанджали, — она сама отказалась работать с йогом, — сколько странное происшествие, взбудоражившее весь Второй корпус института Крюгера. Все компьютерные терминалы оказались заражены вирусом совершенно необъяснимой природы. Стоило включить экран, как на нем появлялось изображение йога, медитирующего на кошачьей подстилке. Оно держалось ровно две с половиной минуты, затем исчезало до следующего включения. Каких-либо других проявлений вируса не отмечалось, но избавиться от него так и не удалось.

Таким образом научная общественность не получила чрезвычайно ценную информацию, которая могла бы направить исследовательскую мысль в качественно иное русло.

Виновник происшествия, возможно невольный, окончательно оправившись от последствий ранения, согласился принять участие в дискуссии и, по возможности, ответить на вопросы. Вейден счел себя обязанным особо подчеркнуть данное обстоятельство.

— Нет нужды лишний раз останавливаться на общеизвестном различии отправных точек, ибо это скорее относится к сфере мировоззрения, нежели к практике. Перед лицом неопровержимых фактов забудем на время о философии, — сказал он во вступительном слове. — Феноменальные достижения йоги, вобравшей в себя опыт, как минимум, четырех тысячелетий, неоспоримы, хотя приходится признать, они с трудом поддаются оценке с позиций научной медицины.

Присутствующий среди нас мистер Мунилана любезно согласился прояснить некоторые моменты, исходя из принципов своей школы, или, если угодно, вероучения. Я убежден, что мы выслушаем его с надлежащим вниманием, не навязывая собственной интерпретации и не требуя ответа на вопросы, которые могут показаться не совсем уместными нашему индийскому другу. Коллеги, знакомые с учением Будды о благородном умолчании, понимают, что под этим подразумевается. Как сказал в своем «Гамлете» Шекспир, «меж небом и землей есть тайны, что и не снились нашим мудрецам». На сем позвольте закончить и представить вам доктора Вильяма Харви из госпиталя Крюгера в Кейптауне. На свою беду, но к общей радости он начал стажироваться у нас чуть ли не в тот самый день, когда поступил пациент с синдромом зомби.

Харви изложил историю болезни Туссена Фосиёна и краткую его биографию, восстановленную как бы задним числом со слов самого больного. Выступление сопровождалось сравнительным анализом энцефалограмм больного и йога Муниланы, полученным в момент эксперимента.

— Не в процессе, — непроизвольным усилением голоса подчеркнул стажер, а именно в момент. Это произошло одномоментно. Здесь вы видите энцефалограммы индуктора, то есть мистера Муниланы, и реципиента, находившегося в состоянии каталепсии, Туссена Фосиёна, — он прошелся указкой по обоим листам. — Запись синхронизирована по квантовым часам. Это может показаться невероятным, но задержки реакции не зафиксировано ни на гига-секунду, что, собственно, и позволяет говорить об одномоментности сигналов. Весьма характерно мгновенное измнение альфа- и, особенно, бета-ритма индуктора. Я не нахожу слов для описания этого удивительного всплеска электрической активности мозга. Не меньшее удивление вызывает и ответная реакция. Реципиенту словно навязывают посторонний ритм. Рисунок колебаний поразительно схож с энцефалограммой индуктора.

— Как? Как он это сделал?! — послышалось с разных сторон.

Симпозиум разом утратил академическую чинность. Между участниками завязались ожесточенные споры, кто-то потребовал продемонстрировать предыдущие записи, кому-то понадобилась схема синхронизации, ибо электромагнитная индукция могла смазать запаздывание сигнала.

— У меня есть предложение, леди и джентльмены! — попытался утихомирить аудиторию профессор Вейден. — С любезного согласия доктора Харви мы возьмем небольшой тайм-аут и попросим на трибуну мистера Мунилану. По уставу нашего клуба, нарушение регламента карается штрафом в десять рандов, — он сопроводил шутку улыбкой. — Я готов поставить тысячу к десяти, что все мы думаем об одном и том же. Поэтому вопросы будут во многом схожими. Ради экономии времени подавайте вопросы в письменной форме… Мисс Кинг возьмет на себя первичную обработку.

Пока Беатрис Кинг собирала и раскладывала записки, йог, одетый в белый, европейского покроя костюм, занял место на кафедре. Перебирая деревянные четки, свисавшие с шеи на манер ожерелья, он приветливым кивком встречал каждого, кто направлялся к нему с портативным магнитофоном в руках.

— Все поступившие вопросы можно разделить на четыре категории, — подвела предварительные итоги Кинг. — Как и предсказал профессор ван Вейден, коллег прежде всего интересует техническая сторона опыта. Мистеру Мунилане предстоит объяснить физическую природу воздействия на мозг реципиента. Многих также интересует состояние, в котором находился мистер Фосиён. Вернее, оценка этого состояния с точки зрения мистера Муниланы. Почти в каждой записке содержатся вопросы уточняющего характера. Они касаются предварительной информации, которой располагал индуктор о реципиенте, чистоты эксперимента в частности, возможности непредумышленного контакта и так далее. И, наконец, последнее. Почти все в один голос спрашивают, почему все-таки чудесное излечение не увенчалось стопроцентным успехом? С чем связаны остаточные явления паралича нижних конечностей пациента? Возможно ли его полное выздоровление или он навсегда останется прикованным к инвалидному креслу? Последняя категория вопросов адресована не только мистеру Мунилане, но и врачам, наблюдающим за состоянием здоровья Туссена Фосиёна.

— Скажите, мистер Мунилана, вы — гипнотизер? — раздался вопрос, вызвавший смех.

Вейден понял, что если он не вмешается, регламент будет окончательно скомкан.

— Прежде чем предоставить слово нашему индийскому коллеге, — он подчеркнуто почтительно наклонил голову в сторону йога, — считаю целесообразным вновь заслушать доктора Кинг. Вопросы, волнующие коллег, мы не раз задавали себе и, увы, не нашли исчерпывающих ответов. И не мудрено, ибо даже такое явление, как гипноз, казалось бы, досконально изученное и, главное, воспроизводимое, по-прежнему остается загадочным. Кто не согласен, пусть первым бросит в меня камень… Прошу вас, доктор, — столь же галайтно обратился он к стажеру. — Как исследователь нового поколения, вы, возможно, сумеете дать более удобоваримое объяснение.

— Боюсь, что мне нечего добавить к констатации нашего председателя. Конечно, мистер Мунилана знаком с техникой гипноза, но если бы дело было только в этом… Ни для кого не секрет, что врачи издавна пытались проникнуть в сущность гипноза, разобраться в том, как он воздействует на мозг. Несмотря на множество различных гипотез, это состояние издавна связывали со сном. «Возможно, что гипноз и на самом деле представляет собой своего рода частичный сон, при котором сохраняется словесная связь между гипнотизером и его пациентом. Но о какой связи, о каком рапорте можно говорить в данном случае? Предварительная информация, а тем более непосредственный контакт, не имели места, коллеги! Это единственное, что я смею заявить с абсолютной убежденностью. Реципиент и индуктор находились в разных помещениях, ничего не знали друг о друге и, как выяснилось позднее, не могли знать. Туссен Фосиён не владеет никакими языками, кроме французского, а мистер Мунилана, кроме санскрита и хинди, говорит лишь по-английски. Подозревать можно только телепатическое общение. Но, во-первых, сам факт подобного явления остается проблематичным, а во-вторых, мы постарались свести к нулю выход любых излучений электромагнитной природы.

— За счет экранировки? — прозвучал вопрос с места.

— За счет экранировки и с помощью защитных средств, применяемых со специальными целями.

— С чего вы взяли, что телепатический сигнал связан с электромагнетизмом? А если это нейтрино? Гравитация?

— У нас нет защиты от других полей, включая гипотетические, вроде пси-волн.

— Синхронизация энцефалографов — ваше слабое место. Квантовый генератор мог создать электромагнитный контакт.

— Это всего лишь предположение. Лично я так не думаю. Тем более, что возможность гипнотического рапорта исключается самой сущностью гипноза. Его энцефалографический рисунок существенно отличается от обычного сна и уж тем более — от глубокой комы. Вы можете убедиться в этом, сравнив характер мозговых волн Фосиёна до и после эксперимента. Образно говоря, сон зомби и сон практически здорового, если отбросить частичный паралич, человека. Ни здесь, ни там не зарегистрировано быстрых потенциалов альфа-и бета-волн. В гипнозе человек как бы спит и никак не реагирует на внешние раздражители, а по электроэнце-фалографическим показателям он словно бы бодрствует. Ничего подобного не отмечено. И вообще нельзя идентифицировать сон и гипноз. При гипнозе не наблюдаются такие, характерные для сна, проявления, как торможение и угнетение деятельности коры. Между тем, в эффекте зомби они в определенной степени присутствуют.

— Вы же сами сказали, что пациент реагировал на звук! — привстала, взмахнув блокнотом, женщина в последнем ряду. — Значит, в принципе, рапорт мог иметь место?

— Благодарю, миссис Саймондс, — оживленно откликнулся Харви. — Хороший вопрос! Возможно, что в принципе такое действительно могло бы иметь место, хотя состояние зомби отлично от гипнотического не в меньшей степени, чем последнее от обычного сна. Но речь-то идет о конкретном случае. Словесного воздействия не было.

— Допустим, — стояла на своем Гленда Саймондс, невропатолог из окружной больницы, куда сразу после ранения доставили Мунилану. — Но вы сравните характер дельта-волны вашего зомби в момент опыта с характерной для него фазой быстрого сна!.. По-моему, похоже.

— Вы правы, — признал после некоторого раздумья стажер. — Возвращение к жизни вызвало в мозгу Фосиёна короткое излучение дельта-ритма. Возможно, что человек, который не спал, в точном смысле этого слова, несколько недель, оказался во власти сноподобных видений. Каких именно? Боюсь, что этого мы никогда не узнаем.

— А было бы интересно.

— Еще бы, миссис Саймондс! Обещаю держать вас в курсе дальнейших исследований. Как не жаль, но, мне нечего добавить к тому, что уже сказано, уважаемые коллеги.

— Благодарю вас, доктор Харви, — удовлетворенно кивнул Вейден. — Приведенные сопоставления, — он обернулся к вычерченным на ватмане энцефалографическим зигзагам, — равно как и весьма ценные замечания доктора Саймондс, лишний раз доказывают, что гипноз и сон действительно не следует идентифицировать. Однако я бы не решился провести между ними непроходимую границу. Их объединяют сходные нейрофизиологические механизмы. О том, что в одном ряду могут находиться и другие, близкие по глубинным истокам проявления, свидетельствуют исследования процессов медитации. Прошу обратить внимание на листы семь и восемь в левом от вас углу. Здесь представлена запись мозговой активности мистера Муниланы, йога, как вы уже знаете, высшей квалификации. Отрешенность от всего окружающего сопровождается мощной генерацией волн, подобных быстрому сну. Это отметил еще в конце шестидесятых годов французский нейрофизиолог Гасто. Выступая на международном гипнологическом конгрессе, он привел данные, полученные японскими и индийскими исследователями, посвятившими себя изучению дзен-буддистской и йогической медитации. Энцефалографические характеристики, обнаруживая сходство как с гипнозом, так и с определенными фазами сна, в то же время существенно отличались и от первого, и от второго. Очевидно, что при медитации используются аналогичные механизмы, позволяющие судить об общей природе всех трех состояний. Подобная идея не претендует на новизну. Недаром медитацию рассматривают в качестве особого вида самогипноза. Возьмите, к примеру, аутотренинг… Возможно, доскональное изучение эффекта зомби позволит пролить свет на эту загадочную, но чертовски — прошу извинить меня — увлекательную проблему. А сейчас нам предоставлена редкая возможность узнать мнение столь компетентного человека, каким несомненно является мистер Мунилана.

— Простите мою настойчивость, профессор ван Вейден, но и точка зрения Туссена Фосиёна была бы небезынтересна. Тем более, что об эффекте зомби известно значительно меньше, чем о медитации. Почему он не принимает участие в симпозиуме?

— По гуманным соображениям, доктор Саймондс. Я не могу подвергать риску человека, который так долго находился между жизнью и смертью. Он еще не оправился от последствий. Лично для вас мы можем организовать посещение больного. В рамках ежедневного обхода, не более. Клиническим аспектам синдрома зомби будет посвящена заключительная часть симпозиума. Если сумеем уложиться в регламент, то еще сегодня мы заслушаем сообщения миссис Кинг и доктора Монтекусомы из Мексики. Итак, мистер Мунилана из Мадраса.

Долгожданное выступление вызвало вздох разочарования. С первых слов йога стало ясно, что он не сумеет наладить контакт с аудиторией. Он него ожидали конкретных разъяснений, а он говорил о единстве начал, его спрашивали о приемах проникновения в чужой разум, а он рассказывал о законах дыхания и ритме сердца.

— Ритм образован от санскритского слова рита, а это закон, что движет миром и человеком, — объяснял Мунилана, пытаясь дать ответ на недоуменные вопросы, но потаенная многозначность Вед выливалась чужеродным звуком, и слова, не встречая отклика, скользили поверх сознания, не затронув спящих глубин. — Дыхание есть первичная материя, — тщился растолковать он, — в алхимическом смысле. Оно олицетворяет в человеке изначальную энергию, которую вдохнули в него при сотворении мира создатели. В йоге контроль за дыханием — не самоцель, а лишь способ ослабления проявлений телесности. Замедление дыхания и полная неподвижность тела открывают каналы тонкой материи. Вы спрашиваете про механизмы. Возбуждение и рассеянность оставляют их за гранью сознания. Спокойствие и концентрация, напротив, помогают осознать дыхание как дар жизни, понять связь между дыхательным ритмом и страстями заключенной в телесную оболочку души.

Вейден счел своим долгом перевести основополагающие принципы йоги на язык более доступный аудитории:

— Йог работает сразу в двух планах: на соматическом, непосредственном уровне и на более тонком уровне архетипов и представлений. Йога становится действительно эффективной в той мере, в какой она дает своим адептам конкретные способы доведения рефлекторных пульсаций до утонченного комплекса ощущений, обеспечивающих их энергетическим питанием. Дыхание, благодаря своему непрерывному характеру, служит связующей нитью при переходе с одного уровня на другой.

Психотерапевты, наркологи, физиологи, невропатологи, токсикологи — все они превосходно разбирались в таких вещах, как самогипноз или воздействие на мозг им же наработанных наркогенных веществ. Не явилась новинкой для них и технология выведения вовне внутренней проекции. Привычная терминология, заурядная клиническая картина. Диагноз так и напрашивался: наркотический бред, связанные с общей интоксикацией галлюцинаторные видения, расщепление сознания и, как венец всего, — шизофрения.

Напрасно профессор Вейден, человек обширных знаний и высокой культуры, обращался к историческим примерам более близкого круга, нежели Индия и Дальний Восток:

— Вспомним о замечательной практике Византийской церкви, о «Молитве Иисусовой». Мы обязаны этим духовным упражнением богословам тринадцатого-четырнадцатого веков: Никифору Молчальнику, Григорию Синаиту и Григорию Пеламе. Тут много общего с размышлениями отцов-пустынников. Схимник, осаждаемый силами зла как извне, так и изнутри, обращаясь с молитвой к Спасителю, обретал надежную защиту. Вспомним видения Святого Антония. Таким образом, все эти стадии — дыхание, произнесение божественного имени, переход от энергии к потаенному смыслу Слова и, наконец, достижение безусловных состояний сознания — всюду существовали и продолжают существовать под единой символической оболочкой. Будь то йога, дзен, мусульманский суфизм или христианская мудрость.

Коллеги и слухом не слыхивали ни о Молчальнике, ни о Синаите и имели весьма приблизительное представление об опыте суфийского ордена, а о страстях Святого Антония если и знали, то исключительно по живописным полотнам или романам.

— Сердцебиение, так же как и дыхание, оказывает определяющее воздействие на темп жизненных функций, — блистал незаурядной эрудицией профессор, успевший многое почерпнуть из ежедневных бесед с Муниланой. — И этот темп может сознательно или бессознательно изменяться. Взгляните на нашего индийского друга. Вы, наверное, удивитесь, узнав, что он дожил до семидесятичетырехлетнего возраста. Больше пятидесяти ему не дашь…

В зале послышались удивленные восклицания. Наглядный пример оказался доходчивее любых экскурсов в историю религиозной мысли.

Вейден чувствовал, что надо остановиться и перейти к вопросам физиологии, чего, собственно, от него и ждали, но уж очень хотелось закончить мысль. Не верно, будто слово изреченное есть ложь. Размышление вслух, да еще перед лицом возможных оппонентов, помогает четче сформулировать мысль, понять самому то, чему только предстоит окончательно выкристаллизоваться из перенасыщенного раствора, который будоражит мозг и жжет сердце.

— Я не случайно упомянул о сердце, друзья, — он только сейчас понял, какие неожиданные всходы принесли зароненные Муниланой семена. — В духовной практике его часто рассматривают как символическое вместилище божественной жизни. Это тайный источник, из которого изливается благодать любви и молитвы. Лже-Симеон поясняет: «Как только дух обнаруживает место сердца, он неожиданно видит то, чего никогда не видел раньше. Он видит воздух, наполняющий сердце, он видит самого себя просветленным и мудрым». Вот какая космическая энергия питает духовный опыт мистера Муниланы, чьи феноменальные проявления так взволновали всех нас.

— Позвольте вопрос, профессор! — не выдержала пылкая Гленда Саймондс. — Не скажу, что я все поняла, но вы были прекрасны в своем вдохновении.

Послышались веселые смешки и робкие поначалу аплодисменты.

— По крайней мере вы помогли мне уяснить некоторые психологические аспекты медитативной практики. — Гленда решительнотряхнула коротко остриженной головкой. — Или психопатологической, так будет вернее. Но самое важное осталось без ответа. Если не мистер Мунилана, то, быть может, вы, профессор, объясните нам, как можно проникнуть в чужое сознание? Выйти за границы собственного «я» — это понятно. Увидеть себя как бы со стороны? Такие феномены зарегистрированы реаниматорами и хорошо известны в психиатрии. Но бесконтактное внушение? Это, извините, выше моего понимания.

— И моего — тоже, — Вейден ответил ей невеселой улыбкой. — Придется примириться с существованием необъяснимых на данном этапе парапсихологических проявлений.

— Вы признаете телепатию?

— Признаю?.. Я допускаю такую возможность. По крайней мере, это позволяет нам дать хоть какое-то объяснение парадоксальным фактам, которые, позволю себе напомнить, зарегистрированы приборами. Следовательно объективны и не являются обманом чувств. Надеюсь, вы удовлетворены, миссис Саймондс?

— Разумеется, нет, но больше вы и не могли сказать. Да и кто может?

— Вот именно! Возблагодарим же Творца, явившего нам еще одну грань неизведанного. Так интереснее жить, не правда ли? — сознавая, что допустил промах, упомянув уж абсолютно никому неведомого Лже-Симеона, профессор бегло прошелся по векам и странам. Вспомнил Осириса и Аттиса, от мистерий смерти и воскрешения перешел к идее метампсихоза, задев попутно привившееся в исламе многократное повторение имени Бога в унисон с биением сердца, и разом перескочил из средневековья в новое время. — На Западе подобные учения были распространены в монастырях и, возможно, бытовали еще в шестнадцатом веке. Об этом, в частности, свидетельствуют «Духовные опыты» Игнатия Лайолы. В тиши келий, укрывшись от мирских невзгод, монахи занимались lectio divina, чтением вслух Священного писания. Этот обряд тоже основывался на дыхательном ритме и сопровождался движением по направлениям четырех сторон света. Важный момент, коллеги: ориентация сердца в пространстве!.. Это было не столько чтение глазами, сколько душой. Общение с природой тоже являлось своеобразной формой медитации, и в этом смысле Франциск Ассизский был предшественником Ганди, чьи идеи возникли из сердечной молитвы, рожденной в долгих молчаливых странствиях. Все вышесказанное позволяет мне дать самый короткий ответ на ваши вопросы. Вы утверждаете, что наш индийский друг сотворил чудо, которое нуждается в немедленном объяснении. Не надо срывать покрывало Исиды. Кроме мертвого изваяния, вы ничего не увидите за волшебным покровом. Вспомним историю туринской плащаницы. Что дал изотопный анализ?.. Йог Мунилана просто напомнил нам о великой традиции всех времен и народов, которую необходимо беречь, как сберегали огонь пещерные люди. Прежде чем что-то постичь, нам предстоит многому научиться. Таков мой ответ, друзья и коллеги.

Тишина в зале подсказала Вейдену, что его поняли.

— Я вижу, что здесь собрались представители различных конфессий, — Нарушил молчание Мунилана. — Нужно верить.

— В кого и во что? — живо отреагировала неугомонная Гленда Саймондс.

— Каждого согревает свой луч, но источник один — Солнце. Назовите это Истиной или Добром — все едино.

— Люблю я эти душеспасительные беседы! — Гленда вызывающе улыбнулась. Разлившийся по щекам румянец скрыл мелкую россыпь веснушек. — Вы все знаете о нас, мистер Мунилана, не так ли? И все можете. Тогда скажите, почему чудесное — действительно чудесное! — излечение Туссена Фосиёна оказалось незавершенным? Каков дальнейший прогноз? Ремиссия только набирает силу или возможен рецидив?

— Он совершил много дурных дел в прошлом и настоящем и его эволюция не закончена.

— И это все, что вы хотели сказать?

— Все.

— Благородное умолчание! — напомнил Вейден. — А сейчас ленч, леди и джентльмены. Столы накрыты в парке, справа от выхода «В». Ровно в три часа мы продолжим дискуссию.

После ленча, который порадовал барбекю из барашка и сэндвичами с ломтиками подкопченного тунца, заседание возобновилось. Многие пришли в зал с недопитыми кружками кофе и банками пива.

— Согласно повестке дня, вторая половина наших бдений должна открыться сообщением миссис Кинг, — объявил профессор. — Однако долг вежливости вынуждает меня просить нашу гостью из Мексики выступить первой. Суть в том, что доктор Монтекусома Альба взяла на себя труд провести параллельный анализ токсинов, выделенных из тканей и кровяной плазмы пациента, страдающего синдромом зомби. Вы окажете нам такую честь, доктор?

— Я бы предпочла сперва выслушать доклад миссис Кинг, — привстала Долорес. — Первая часть произвела на меня неизгладимое впечатление, хотя и была несколько подпорчена перебором по части мистики. На мой взгляд. Надеюсь, физиология многое расставит по своим местам. Не будем нарушать логическую последовательность.

Ее наградили аплодисментами. Не столько за бескомпромиссную прямоту реплики, сколько за внешность: уж больно хороша была эта пылкая полукровка, словно выточенная из обсидиана, вобравшего в себя жар раскаленных недр.

Ван Вейден, ценитель всего прекрасного и прирожденный дамский угодник, тут же спасовал и, обласкав великолепные формы глазами, проворковал:

— Конечно, доктор Монтексуома Альба, конечно, вы совершенно правы. Пусть сначала выступит наша замечательная помощница Беатрис Кинг. Благодарю за конструктивное замечание.

— Браво, Альба! — насмешливо выкрикнула Саймондс. — Долой мистику! Сон разума порождает чудовищ.

Беатрис Кинг взошла на кафедру, ощущая веселое настроение аудитории. Пока развешивали демонстрационную графику — профессор придерживался старомодной традиции, чураясь не только дисплея, но и самого примитивного эпидиоскопа, — она успела собраться с мыслями. Альба права: физиология должна внести свою лепту.

— Я буду по возможности краткой, коллеги, — Начала она, вооружившись указкой. — Здесь представлены биофизические характеристики, полученные при исследовании печени и ее кровотока. Наблюдения велись в течение всего периода пребывания пациента в коматозоподобном состоянии. Обращает на себя внимание четкая периодичность протекания: в среднем тридцать-сорок секунд. Амплитуда колебаний достаточно существенная, но не это главное. Упорядоченность процесса напоминает работу стабильного генератора. Выяснилось, что такие периодические изменения претерпевают не только скорость кровотока и кровенаполнение печени. Практически все ее характеристики, которые удалось зарегистрировать в динамике, оказались вовлечены в этот загадочный ритм. Ведь периодичность дыхательных движений и сердечные сокращения в десятки раз выше. У человека в нормальном состоянии, я хотела сказать. Известно, что печень, играя центральную роль в регуляции кровотока брюшной полости, помимо множества важнейших физиологических функций, выполняет еще одну. Сосудистая система печени является дополнительным, помимо сердца, насосом, перекачивающим кровь от основных органов брюшной полости в общее венозное русло. И это отнюдь не какой-то незначительный вклад в общий объем кровотока. В норме он составляет до сорока процентов, при повышенных нагрузках — до семидесяти, а в экстремальных случаях — до ста. Нам посчастливилось наблюдать именно такой экстремальный случай работы портального[54] сердца. Жизнь в теле пациента поддерживалась почти исключительно за счет портальной системы печени — единственной в организме сосудистой сети, функционирующей под очень низким давлением. По существу это основной вывод, который мне хотелось довести до вашего сведения. Надеюсь, я в какой-то мере оправдала ожидания доктора Монтекусо-ма Альба, и многие вопросы, оставшиеся без надлежащего объяснения, отпадут сами собой. Прочие данные представлены на схемах. Я готова их прокомментировать.

— Грандиозно, доктор Кинг! — взял слово Фернандес. — Я поздравляю вас с безукоризненно выполненным исследованием, а вас, профессор, с таким замечательным сотрудником. Мы, я, прежде всего, хочу сказать о миссис Монтекусома Альба, начали наше сотрудничество с доктором Кинг совсем недавно, однако есть все основания ожидать, что в самое ближайшее время так называемый «синдром зомби» перестанет быть феноменологичным фактом. Это все, что я хотел сказать.

— Благодарю вас, мистер Фернандес, — зарделась Беатрис Кинг. — Но высокое слово «открытие» едва ли уместно. Медленные колебания артериального давления, известные как волны Траубе-Херинга, или волны третьего порядка, были обнаружены еще в прошлом веке. Нам всего-навсего удалось зарегистрировать их в случае синдрома зомби и дать адекватное, надеюсь, объяснение. Оно, кстати, напрашивалось. Тот же Херинг в опытах на собаках сумел показать, что такие колебания возникали при асфиксии[55], сильной кровопотере, отравлении цианидами, кураре и прочими ядами. В общем и целом, в условиях пониженного снабжения кислородом центральной нервной системы. Точь-в-точь наш случай.

— Позволю себе дополнить известным примером из области гипотермии, — воспользовался паузой Вейден. — При сильном переохлаждении, вместе с понижением тепературы тела неуклонно уменьшается частота дыхания и идет на убыль сердцебиение: до трехчетырех ударов в минуту. Почти как при синдроме зомби. Но, наряду с этим, в несколько раз увеличивается амплитуда колебаний кровонаполнения печени. Естественно, возникает предположение, что не только у зомби, но и у йогов, которые дают себя зарыть на несколько дней, слабый огонек жизни теплится лишь благодаря активации древнейшего механизма — «портального сердца», — профессор говорил, как всегда, вдохновенно, не отводя взгляда от избранного объекта, как это заведено у артистов и опытных ораторов. Надо ли винить изысканного эстета, что на сей раз его избранницей оказалась Долорес? Заметив, как напряглось ее привораживающее лицо и беззвучно зашевелились чувственные губы, он не стал дальше развивать мысль и предоставил ей слово.

— Мне тоже хочется поздравить Беатрис Кинг с блестящим результатом. Ее выводы, столь прозорливо обобщенные профессором Вейденом, натолкнули меня на фантастическую идею… Впрочем, прежде чем ее высказать, я, с вашего позволения, поведаю об одном случае, свидетельницей которого была в детстве. Дело происходило в одной индейской деревне. Узнав о приближении сборщиков налогов, все ее жители, включая стариков и детей, покидали дома и прятались… И где бы вы думали? На дне небольшого озерца с проточной и очень холодной водой. Они могли оставаться там часами, пока недоумевающие чиновники обшаривали опустевшие хижины. Человек — не рыба. Растворенного в воде кислорода никак не хватит для снабжения мозга, где уже через пять минут возникают необратимые нарушения. Только сейчас я нашла разгадку этой забавной истории. Благодаря вам, Беатрис, и вам, профессор. Возможно, что и при глубоком летаргическом сне включается все та же портальная система. Это многое объясняет, — Долорес умолкла, словно потеряв нить.

— А как же ваша фантастическая идея? — пришел на выручку Фернандес.

— Погружение без акваланга, анабиоз в космическом полете, — улыбнулась Долорес. — Кто знает, чего можно добиться, научившись, по своему желанию, запускать дополнительный двигатель?.. Простите невольное отступление. Прежде чем изложить результаты анализов, что займет не более двух минут, я бы хотела вернуться к вопросу, который вызвал столько противоречивых суждений на утреннем заседании. Речь идет о мгновенном излечении Туссена Фосиёна. Позволю себе привести пример из моей довольно скромной коллекции, — она раскрыла блокнот, — американский врач Гарри Райт наблюдал аналогичный обряд воскрешения в Африке. Точно так же живой мертвец был выведен из комы без каких бы то ни было манипуляций деревенского колдуна. «Мне сдается, — пишет Райт, — что этому человеку дали какой-то алкалоид, который вызвал состояние каталепсии или транса, и тело его оказалось безжизненным. С другой стороны, он мог находиться в состоянии глубокого гипнотического сна. Самое интересное, что он был выведен из него без каких-либо лекарств, стимуляторов и даже без прикосновения человеческих рук». По-моему, предельно лапидарное описание истории болезни. Чудо, которое повторяется из века в век, да еще по разные стороны океана, не есть чудо. Это практика, которой можно овладеть. Порукой тому прослушанный нами доклад. Профессор Вейден верно сказал: научиться заново. Я почти уверена, что даже воистину беспрецедентные достижения йогов можно будет повторить, не прибегая к многолетней тренировке.

— Интересно, каким образом?

— С помощью химических веществ, электрических волн, световых импульсов, музыки — любых воздействий, могущих завести мотор «портального сердца». Я почти убеждена, что не синдром зомби, как таковой, а связанная с ним экзотическая атмосфера колдовства явилась причиной чрезмерных эмоций. В Латинской Америке, уверяю, это воспринимается гораздо спокойнее. Приведу еще один характерный пример тридцатилетней давности. Нарцисса Клевиса на машине скорой помощи доставили в госпиталь Альберта Швейцера в Порт-о-Пренсе. Симптоматика, может быть, и не столь яркая, но зато более типичная: затрудненное дыхание, кашель с кровянистыми выделениями, высокая температура, боль во всем теле. Не прошло и недели, как двое врачей, один из них американец, зафиксировали смерть. Тело отвезли в холодильную камеру и на другой день отдали семье. Покойника похоронили на кладбище в родной деревне. Через восемнадцать лет Клевис встретился со своей сестрой. Он рассказал ей, что стал зомби. Семья узнала его, но отвергла. Нарцисс объяснил свою историю так. Его родные братья, желая завладеть земельным участком, призвали знахаря, владеющего секретами воду. Он и подсыпал Клевису отравы. Бедный человек помнил все, что говорили при его погребении, он слышал, как земля стучала по крышке его гроба. Пошевелиться он не мог, чувствовал ужасную тоску. Выйти из гроба Клевису помогли какие-то люди, потом он долго был с другими зомби. Африканцы отнюдь не монополисты этой удивительной способности — длительной жизни практически без дыхания в атмосфере, почти полностью лишенной кислорода. В индейских поселениях Мексики и Колумбии я собрала множество подобных свидетельств. Скажу больше, мне самой недавно довелось побывать в шкуре живого мертвеца, исключительно по собственной небрежности в обращении с нейротоксинами.

— Ваши впечатления? — спросил психиатр из Лозанны.

— Спросите любого, кто пережил клиническую смерть. Непередаваемо. Не найти подходящих слов. Ужасно, но интересно. Однако я воздержусь от описания личных переживаний, сославшись на благородное умолчание. Мне чрезвычайно понравилось такое определение. Жаль, что мы так мало знакомы с тысячелетним наследием Индии. Лично я с полным доверием отношусь к мудрым поучениям мистера Муниланы. «Рита» — ритм — пронизывает Вселенную и связывает ее с человеком. Узнав о существовании волн третьего рода, я поняла, почему йоги обращают такое внимание на регуляцию дыхания и сердечной деятельности. — Долорес перевела дух и отошла к доске. — В заключение, несколько слов по поводу выделенных токсинов.

К сожалению, вещества оказалось слишком мало, чтобы установить полную формулу. Достоверно удалось идентифицировать адренолютин, — она написала структурную формулу:

— По структуре это вещество очень близко к серотонину — медиатору, вырабатываемому мозгом, а также псилоцину, вызывающему различные психические расстройства. В эксперименте на людях многократно доказано, что действие адренолютина во многом подобно мескалину — алкалоиду мексиканского кактуса лофофоры. Настой лофофоры использовали в ритуальных целях еще ацтекские жрецы. Не знаю, как пойдут дела с чудесами, но для погружения в медитацию достаточно вдохнуть пары препарата. Дорога в транс тоже открыта всем желающим, хотя придется потрудиться, прежде чем можно будет гарантировать безболезненный выход.

Авентира девятнадцатая Уорчестер, штат Массачусетс

Джонсон жил в типичном для Новой Англии деревянном доме в зеленом пригороде Бостона. Ассиметричные крылья, где размещались служебные помещения и гараж, подобно крепостной стене, охватывали несколько вычурное двухэтажное строение с эркером, балкончиками и остроконечной башенкой, украшенной затейливым флюгером. Расположенное на невысоком холме в глубине парка, оно напоминало игрушечный замок, слегка возвышающийся над купами деревьев.

Ослепительно белая краска контрастно оттеняла многоцветье осенней листвы и хвои.

Едва дождавшись вечера, Борцов завалился в кровать и погрузился в омут беспамятья. Проснувшись среди ночи, включил свет и призадумался, чем занять себя до наступления утра, по опыту знал, что уснуть не удастся. Увидев в глубине стенной ниши стеллажи с книгами, прошлепал босиком в ванную ополоснуть лицо. Пол с подогревом, сияющий кафелем и позолотой кранов овальный бассейн — все здесь располагало к неге. Что ж, убить время можно было и таким способом. Ратмир нашел подходящий флакон и, раскрутив кран, сбил под струей воздушную, дышащую ароматом фиалки пену. Попробовав ногой воду, возвратился в спальню, схватил первую попавшуюся книгу и медленно опустился в душистое облако. Изящно переплетенный томик латинской поэзии с параллельными переводами сам собой раскрылся на строфе Региана:

Ванна в Бостоне, напророчив любострастное купание в Байях, подарила дремотную негу. Незаметно пришел рассвет.

Мистер Гаретт, дворецкий и садовник в одном лице, сервировал завтрак на застекленной веранде, где в глазурованных горшках, радуя глаз глянцем упругих листьев, росли лимонные и апельсиновые деревца.

Следуя примеру Джонсона и собственному вкусу, Ратмир отдал предпочтение вегетарианским блюдам. Окружив половинки авокадо морковью и сельдереем, нарезанными узенькими брусочками, он украсил натюрморт цветной капустой, капустой брокколи и помидором. Все, включая шампиньоны, было подано в сыром виде. Паштеты, яичница и ветчина, приготовленные, очевидно, для гостя, так и остались невостребованными. Чувствуя, что корнфлекс с молоком лишь разжег аппетит, Борцов взял ломтик пармезана и налег на исходящие вкусным паром початки кукурузы и кашицу из шпината.

— Не позвонить ли мне в Вашингтон? — спросил Ратмир, отставив недопитую чашку чая.

— Сначала узнаем, кому принадлежат телефоны, — Джонсон отоицательно помотал головой. — Исходя из этого, и будем решать. Не зная броду, не суйся в воду.

— Резонно.

— Нам предстоит сегодня хорошенько поработать, ну, и отдохнуть, разумеется… Кстати, к вечеру ожидаются гости. Очень интересные люди. Прилетает мой старый друг из Претории и с ним молодая и, как я слышал, очаровательная дама. Думаю, с ними будет не скучно. Рогир ван Вейден, человек широких интересов. Между прочим, как и вы, химик по образованию. Эрудит, каких мало.

— А она?

— Видите! Вы уже заинтересовались… ее не знаю. Кажется, тоже химик, токсиколог. Мексиканка, или что-то похожее… Вы имеете представление об эвристическом программировании?

— Самое поверхностное. Пользовался компьютерными программами, но никогда их не составлял.

— Этого вполне достаточно. Может, подбросите нашим парням кое-какие идейки? В программу входит распознавание архетипических символов и свободная операция с ними.

— Буду рад, если получится.

Кое-что действительно получилось. Поэтому весь день они провели в загородной лаборатории, где создавался оптический суперкомпьютер последнего поколения, и прямо оттуда поехали на премьеру шекспировской «Бури». В фойе театра играл оркестр. Музыканты, как по заказу, оказались выходцами из России.

Поболтав с бывшими компатриотами — выяснилось, что они читали его книги, — Ратмир заметно повеселел.

— Ребятам заплатили по семьдесят пять баксов за вечер, — сообщил он Джонсону. — Надо же, такая встреча…

— Только ради вас!.. Как вам спектакль?

— Замечательно! Я с детства обожаю Шекспира. И актеры превосходные. Особенно тот, что играл Ариэля. Ему удалось передать эзотерический дух пьесы. Сокровенный символизм стихийных начал.

— М-да, вещица зашифрованная. Где-то я читал, будто Шекспир был тайным розенкрейцером? И по времени совпадает, и по философским воззрениям.

— Мистические идеи не могли не затронуть его. Хотя бы краем. Как-никак, Джон Ди и Эвард Келли были его современниками. Ди, кстати, побывал и в России, у Ивана Грозного.

— И варил алхимическое золото в лаборатории Рудольфа Второго… Ведьм, опять же, еще сжигали на площадях.

— Или вешали, как у вас в Салеме.

— Мы там будем, послезавтра по-видимому… Впрочем, для вас это уже не представляет особого интереса?

— Почему? С удовольствием побываю в музее колдовства еще раз. И могилы жертв салемского процесса навестить не грех.

— В самом деле? Тогда заметано. Будет, что показать нашим гостям.

— Поедем вместе?

— Если не возражаете.

— Напротив.

В конце первого акта Джонсон, посмотрев на часы, дал знак, что пора потихоньку выбираться — они сидели в самой середине третьего ряда партера — и ехать встречать. Самолет из Претории прибывал в одиннадцать тридцать.

У входа в аэропорт Джонсон купил букет чайных роз и вручил его Борцову.

— Окажем внимание даме.

— Почему я?

— А почему я?

— Но мы даже не знакомы!

— И мы… Каков же выход? Бросим квотер? — он вынул четвертьдолларовую монетку.

— Лучше возьмем еще один букет, — засмеялся Ратмир, доставая бумажник. — Нет, — предупредил он возражения, — теперь моя очередь… Эти, пожалуйста, — кивнул продавщице, указав на белоснежные лилии.

— Эмблема непорочности и печали, — заметил Джонсон.

— Зато красивые. Интересно знать, чем вы руководствовались?

— По наитию. Дарить незнакомке красные — не очень прилично. Все-таки амурный намек… Будем глядеть в оба, — предупредил, когда из-за стеклянных дверей появились первые пассажиры.

Сделав ловкий финт, он выдвинулся вперед и одарил розами седого, как лунь, джентльмена с добрым, изборожденным глубокими морщинами лицом, расплывшимся в растроганной улыбке. Ратмиру не оставалось ничего другого, как поднести свои обвитые двуцветной лентой королевские лилии.

«И встать на колени, — подумал он, преисполнясь щемящей радости. — Прекрасная дама из Заколдованного Королевства».

Мексиканка произвела на него неизгладимое впечатление. Темно-синяя накидка до пят, скрепленная у ворота золотой цепочкой, выгодно подчеркивала горделивую стать и, как нельзя лучше, шла к ее смоляным волосам, падавшим на плечи волной крутых завитков.

— Доктор Ратмир Борцов, знаменитый русский писатель, — представил его Джонсон. — Доктор Долорес Монтекусома Альба и профессор Рогир ван Вейден, мой закадычный друг, — назвал гостей.

«Так и есть, — интуиция не обманула Ратмира, — испанская герцогиня и королева ацтеков».

Он хотел обратиться к ней по-испански, но не сумел подобрать подходящих слов.

— Не часто приходится слышать августейшие имена, да еще в таком сочетании, — даже английский потребовал известных усилий, настолько скованно он себя ощущал.

— Не стоит всерьез относиться к латиноамериканским фамилиям, — Долорес ответила непринужденной улыбкой. — Железный герцог определенно не мой предок, и с императором Монтекусомой я тоже, кажется, не в родстве. Так что воспринимайте меня такой, какая есть: из плебейской плоти и крови, — она лукаво прикусила губу и добавила, слегка понизив голос: — явно не голубой.

— Постараюсь, хотя это и не легко.

— Почему же?

— Вы слишком прекрасны.

Привычка к подобным комплиментам не помешала ей просиять глазами.

— Для кого слишком? Для вас или для меня?

— Для всех, кто смотрит на вас, bella donna.

— Белладонна — растение, содержащее лекарственные яды, атропин в частности. Я, как на грех, занимаюсь такими вещами. Называйте меня просто Долорес. А вы, кажется, Рамиро? Простите, я плохо расслышала.

— Для вас я, безусловно, Рамиро! — увлеченный, он и думать забыл о приотставших Джонсоне и Вейдене.

Только в багажном отделении, когда все остановились возле бегущего транспортера, до него донеслись слова: «зомби», «йог» и малопонятное выражение «портальное сердце». Видимо, какая-то идиома, решил Борцов, невольно прислушиваясь.

— Поймите, Вейден, — убеждал Джонсон, — мы и так потеряли столько времени из-за этого фанфарона Уорвика. Второго Патанджали нам уже не найти. Нужно что-то придумать.

— Хотел бы я знать, что именно. Плевать он хотел на CNN. У него свой путь и свои цели. Спасибо за то, что согласился остаться еще на неделю-другую.

— Мало, Вейден. Как вы не понимаете! Нужно по меньшей мере несколько месяцев.

— Ничего не могу обещать вам, Пит. Как будет, так и будет… А вот и наши чемоданы!

Поздний ужин у пылающего камина прошел в оживленной беседе. Борцов потягивал «Голубую ленту», Долорес медленно цедила темное испанское вино из подвалов Риохи, а Джонсон с профессором — только французскую минералку «Перье». Разошлись далеко за полночь.

Ратмир долго не мог заснуть, взволнованный встречей. Его преследовал запах духов Долорес, тяжелый и пряный. В серебристом вечернем платье, облегавшем плавные линии бедер, она казалась еще более обворожительной.

Ее рассказ о поездке куда-то на Юкатан, где нашли погребенную в сельве пирамиду, навеял на него неизъяснимую грусть, мечтательное томление о чем-то далеком, неизъяснимо прекрасном и невозможном.

Проснулся он на рассвете в дурном настроении и с головной болью. За завтраком лишь раскрошил половинку тоста и выпил чашку крепкого чая. Стало немного легче.

Пора было собираться в дорогу. У подъезда уже ожидал молочного цвета «меркюри». Мистер Гарретт выносил чемоданы.

В просторном салоне длинного, как линкор, лимузина всеми цветами радуги переливался экран. По NBC передавали репортаж из Москвы. У ворот Лефортово собралась небольшая толпа с красными и трехцветными монархическими знаменами.

— Помяните мое слово, — в сердцах по-русски сказал Борцов, — они выпустят и Хасбулатова, и Руцкого, как уже выпустили гекачепистскую шпану.

Джонсон немедленно перевел, запнувшись на слове «шпана». Сказал: «хулиганы» и — для Долорес — испанское «golfos». Садясь за руль, он порекомендовал не забывать в пути про освежительные напитки.

Ван Вейден, которому понадобилось запить таблетку, тут же распахнул дверцы красного дерева и взял бутылочку «Перье». В зеркальной глубине бара, заставленной соками и минеральной водой, Ратмир заметил свою «Голубую ленту» и пузатую бутылку «Текилы», предназначенную, надо полагать, для Долорес. В нижнем ящичке лежали фрукты.

«Заботлив, тактичен, предусмотрителен», — подумал он о Джонсоне, который, вырулив за ворота имения, уже дозванивался куда-то по сотовой сети.

Неделя, проведенная Борцовым в Массачусетсе, напоминала триумфальное шествие. Раъезжая по городкам Новой Англии, он словно бы шел по собственному следу, не успевшему остыть за восемь лет. И каких лет! В университете Кларка, где — в канун Чернобыльской катастрофы — выступал с лекцией о научной фантастике, которую назвал игрой в элементы мира, он вновь вошел в ту же аудиторию и поднялся на ту же кафедру, чтобы в двух словах рассказать о себе и порассуждать об игре архетипов. Если не брать в расчет нового ректора, все было точь-в-точь, как прежде: поведение студентов, вопросы газетчиков, обед с профессурой. В Андовере, где в тот достопамятный год получил диплом почетного гражданина, его приветствовал нбвый мэр, но торжественный ужин проходил в том же ресторане. Ратмиру даже показалось, что и столы были расставлены, как тогда. Все повторялось: Марблхэд и ленч в Ротари-клубе, Яхт-клуб и прогулка на катере по заливу, Уорчестер и прием в Антикварном обществе, на Солсбери стрит, местные газеты, местное телевидение, местный бомонд. Его многие узнавали, и он с преувеличенным восторгом пожимал руки, стыдясь, что не помнит ни обстоятельств, ни лиц.

Когда ехали по дороге 56 из Пакстона в Ратлэнд, он вспомнил, что уже проезжал тут и даже останавливался на ферме и ловил в озере голубых с желтым брюшком рыб, которые так и просились в аквариум.

— Странно, — сказал он, повернув лицо к Долорес, — в сущности не столь уж давно я бывал в этих местах, но с трудом узнаю улицы, дома, магазины. Все на один лад, что Уорчестер, что Холден или Лейчестер. С другой стороны, попав в совершенно незнакомый город, я вспоминал подробности, о которых никак не мог знать. Уверенно, словно по плану, находил дорогу. Что-то мне подсказывало: за этим поворотом откроется площадь с собором. И действительно я выходил на площадь, где возвышалась какая-нибудь базилика или нечто похожее.

— И где это было? — спросила она.

— В Александрии, в Толедо… и в Риме тоже, по-моему.

— Все это хорошего известно в медицине под названием феномена deja vu — «уже виденное», — снисходительно закивал Вейден.

— А я так думал: память о прошлой жизни.

— Вы верите в метампсихоз?

— Ни во что я не верю. Вернее, не знаю, во что верить.

— Данное явление вначале было установлено у больных с поражением височной области мозга. На почве эпилепсии или опухоли. В этой зоне находятся структуры, на которые возложена функция узнавать, находить сходство с уже виденным. При заболевании они часто срабатывают вхолостую. Вы понимаете? Возникает ложное узнавание. Патологические процессы иногда вызывают и прямо противоположное явление, когда хорошо знакомая ситуация представляется впервые увиденной — феномен jamais vu. Но вы не пугайтесь, мистер Борцов. Уверен, что с вами все в полном порядке. Такие феномены изредка встречаются и у совершенно здоровых. Чаще всего такое случается с людьми, которые долго учились или же много путешествовали. Вы ведь, я слышал, заядлый путешественник?.. Феномен «уже виденного» описан и в художественной литературе. По-моему, у Чарльза Диккенса в «Давиде Коперфильде».

— И у Бунина в «Жизни Арсеньева», — подсказал Джонсон. — Герой, впервые попав в Севастополь, где воевал его отец, чувствует, что уже видел этот город однажды… Севастополь, Александрия, Рим! Это неповторимые города, а в Новой Англии любой станет жертвой — действительно все одинаковое.

— Но с deja vu я часто сталкиваюсь в моих снах, — сказал Борцов.

— Я тоже, — послав ему сочувственный взгляд, промолвила Долорес. — Особенно в последнее время… Беспокойное ощущение, куда-то влекущее, затягивающее.

Ратмир ответил ей благодарной улыбкой. За эти дни, проведенные рядом, им редко выпадала возможность поговорить, да они и не искали ее. Безмолвное общение глаз открыло интуитивное понимание, которое не только не нуждается, но даже избегает речей. Страдая одним недугом, суеверно берегли протянувшуюся между ними тончайшую паутинку, по которой в обе стороны перебегал волшебный ток.

— Сон — это terra incognita, — подал реплику Джонсон, — неведомая земля, куда мы зачем-то уходим, чтобы оставить там частицу души.

— И возвращаемся, получив что-то взамен, — подхватил Вейден. — Разобраться тут много сложнее… Возьмем, например, гипнотизера, внушающего своему пациенту, будто он знаменитый пианист или, скажем, гениальный художник. Что кроется за понятием «рапорт»? Только приказ спать и имитировать? Или гипнотизер передает часть своего опыта, делится подсознательной информацией? Иначе необъяснимо, почему человек, который никогда не брал в руки кисть, вдруг начинает рисовать. Не как Сальвадор Дали, конечно, но прилично. Или извлекает из рояля вполне удобоваримые пассажи, ловко пародируя манеру виртуоза.

— Есть еще одно объяснение, — сказал Борцов, — ноосфера. Гипнотический сон открывает каналы, так сказать, к подсознательной базе данных всего человечества.

— Или всего живого, — заметил Джонсон. — Великая Пустота мне нравится больше сциентистских определений.

— Я, собственно, несколько о другом, — Вейден стремился довести мысль до конца. — Проснувшись после опыта, пациент не только не способен изобразить что-нибудь путное, но и вообще не помнит, как минуту назад был Рубенсом или Листом. Однако, будучи вновь погружен в гипнотическое состояние, он сразу же вспоминает все предыдущие случаи. И наращивает опыт, совершенствует мастерство… Не напоминает ли вам это ваши собственные ощущения, дорогие коллеги?

Ратмир и Долорес только переглянулись.

— Если бы можно было уйти в те призрачные края и все устроить по собственной воле и вкусу, я бы не стал возвращаться, — подал реплику Джонсон. — И явь — иллюзия, и сон — иллюзия. Так какая мне разница?

— Почему бы и в самом деле не попытаться воздействовать на явь через сон?.. Смертью смерть поправ? — спросил Борцов.

— Сон в египетской пирамиде! — обрадованно воскликнул Джонсон. — Идея фикс нашего прославленного романиста.

— Вы действительно пишете об этом? — Долорес подалась в сторону Борцова.

— Мало ли о чем я писал, — он глубоко вдохнул насыщенную цветочным ароматом струю. — Но я постоянно возвращаюсь к идее волевого воздействия. Зачем? Сам не знаю. Вероятно, в ней что-то есть.

— Волевое воздействие на сон? На жизнь через сон? — глаза Долорес засветились фиолетовыми огоньками.

— И то, и другое, и еще третье. Прорыв в иную реальность: Сверхсознание, Великую Пустоту, Абсолют — как хотите, так и называйте.

— Думаю, вам обоим не повредит небольшой тест, — решил Вейден. — Как вы относитесь к энцефалографии?

— В госпитале Модеро такая процедура не доставила мне неприятных ощущений, — ответила Долорес.

— Отложим до Гонолулу, — словно бы потеряв интерес к разговору, обронил Джонсон. — У меня тоже есть кое-какие идеи.

— Мы вскоре получим совершенно новое оборудование, — обращаясь к Долорес, произнес Вейден. — С бесконтактными датчиками на термисторах из оптического алмаза. Так что можно не беспокоиться за прическу. Ни единый волосок не шевельнется.

— Пожалуй, и я непрочь, — охотно согласился Борцов. О том, что рядом с ним на Гавайях будет Долорес, он не смел и мечтать. Хмель преходящего мига не отдалял его от грызущей заботы, но, подобно инъекции понтапона, лишь заглушал пульсирующий ожог. Облегчение, пусть кратковременное, хотелось продлить, не задумываясь о будущем и не копаясь в себе. Стоит дать волю внутреннему контролю, и разом рухнут воздушные замки, что, помимо воли, выстраивает фата-моргана.

— Вам знакомо такое понятие, как «джива», Пит? — спросил, отгоняя непрошенную радость, по-русски.

— Кажется, что-то санскритское, связанное с глаголом жить? — Джонсон непринужденно перешел на язык, который не только любил, но и глубоко понимал, что редко дается иностранцу. — Почему вы спрашиваете?

— Сам не знаю. Это вечный индивидуальный дух. Не скажу, как он связан с атмой и параматмой. Не силен в таких тонкостях. Но вы правы: глагольный корень «джив» означает «жить, быть, оставаться в живых». Крохотная частица Абсолюта, джива подпадает под власть материального мира, забывает о своей связи с высшим началом и, грубо говоря, хочет просто жить. Вот почему мы оказываемся во власти иллюзий.

— Наверное, раз вы говорите… Но почему это вас задевает? Вы же не верите в бессмертие души? А коли так, то нужно радоваться тому, что ваша джива требует свое. Дайте ей пищу, Тим, не бойтесь, живите.

Борцову показалось, что Джонсон понял его, причем глубже, чем это желалось.

— Какая у нас программа на сегодня? — он перешел на английский.

— Обширная. Скоро мы свернем на дорогу 122 и минут через пятнадцать окажемся в Национальном парке Ратлэнд. Там сейчас проходят соревнования Общества рыболовов. Они дают в нашу честь обед на воздухе. Прошу меня правильно понять: будучи рыболовом, я не смог отвертеться.

— И хорошо! Я тоже люблю порыбачить.

— Мы дадим выход нашим низменным страстям на Гавайях, — пообещал Джонсон, — а тут лишь попробуем живой, как говорят рыбаки, лососины… После обеда, как говорят у вас в России, разделимся по интересам. Сеньору вместе с профессором отвезут в Норт-бридж, где у них дела на заводе лабораторного оборудования, а мы с вами вернемся в Уорчестер. На шестнадцать часов назначена лекция, которую стоит послушать. Вы ведь бывали в Меканикс-холле?

— Музей американской промышленной мощи?

— Скорее мемориал. Тема лекции не имеет прямого отношения к машинам прошлого века, уверяю вас.

— И что за тема?

— Пусть это окажется сюрпризом… Ужинать будем все вместе в аббатстве Святого Джозефа.

— В аббатстве? — удивился Борцов.

— Не забывайте, что сеньора Монтекусома Альба — католичка, — шутливо попенял Джонсон. — К тому же отец Томас, аббат, — мой друг и однокашник… есть возражения?

— Вы тоже отведаете рыбки?

— Не растравляйте мою дживу. Я насилу отучил ее от плотоядной пищи.

Перед выездной аркой, изукрашенной флажками и воздушными шарами самых причудливых форм, Джонсон затормозил.

— Купим билеты, — сказал он, вылезая из машины. — Вы тоже можете немного поразмяться. День-то какой!

Борцов помог Долорес выйти и огляделся. Не по-осеннему яркое солнце, не жалея лазури и серебра, расцветило и без того буйную палитру леса. Особенно хороши были клены, застывшие в безветренной синеве. Просвечивала каждая жилка.

Касса находилась внутри бревенчатого бунгало, выстроенного в стиле первых поселенцев: все-таки «Майфлауэр» бросил якорь не где-нибудь, а у берегов Массачусетса. У входа в ресторанчик, приютившийся под той же крышей, стояла очередь. Как и всюду в Америке, было много детей, а также довольно тучных особ обоего пола. Тут же находился и сувенирный киоск, где заодно проявляли пленку и печатали фотографии.

Внимание Ратмира привлекла афиша с перевернутой пентаграммой — знаком колдовских сил.

— Вас интересуют магические представления? — спросил он Долорес.

— Нет, — она сделала отстраняющий жест. — Не люблю профанации.

Он подошел ближе.

Проведите с нами эту волшебную ночь!

31 октября, в канун Дня Всех Святых, состоится магический ФЕСТИВАЛЬ.

Леди Наслаждение приглашает всех желающих принять участие в незабываемом карнавале ТЕНЕЙ.

СЕКСОМАГИЧЕСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ Предсказание будущего. Гадания. Хиромантия. Гороскоп. АСТРАЛЬНАЯ МУЗЫКА РИТУАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ ДЕГУСТАЦИЯ ВОЛШЕБНЫХ НАПИТКОВ «КУХНЯ ВЕДЬМ»

Пентакли. Обереги. Талисманы.

Защита от дурного глаза и злых козней.

Молитвы и заклинания на все случаи жизни.

ВАШИ ЗВЕЗДЫ И ПОЗЫ ЛЮБВИ

ПОДБОР ИДЕАЛЬНОГО ПАРТНЕРА Начало ровно в 9 часов вечера[56] Только для взрослых!

Плата за вход $ 25 Слетайтесь!

Черный силуэт ведьмы на помеле указывал на наиболее предпочтительное средство передвижения, что не помешало устроителям снабдить зазывный плакат маршрутом парковки.

Пока Борцов, забавляясь про себя, переписывал — на всякий случай! — в блокнот особо курьезные перлы, рядом с ним возникла женщина в белом балахоне. По всей видимости, он просто не заметил, как она выскользнула из магазинчика или из ресторана.

— Хай! — приветливо улыбнулась она. — Я вижу — вы заинтересовались нашим мероприятием.

— Добрый день! — Ратмир сунул записную книжку в карман и, повернувшись, встретил пристальный взгляд зеленых, как оливины, и восхитительно лживых глаз. Он догадался, что перед ним стоит самая настоящая ведьма. О ее принадлежности к ковену[57] красноречиво свидетельствовали серебряная пентаграмма на шее и алая плюшевая подвязка чуть выше колена, напоказ высунутого из глубокого разреза льняной хламиды. У колдуньи, к тому же, были медно-рыжие, плетенные в тоненькие косички волосы. В стародавние времена такие рыжеволосые и зеленоглазые, как эта массачусетская вичи, шли в весталки.

— Вы приехали издалека, — не отрывая взора, пропела она, — и на душе у вас тяжелый камень.

Он выдержал ее долгий, тягучий взгляд.

— Вам многое дано, но вы не знаете своих сил, — продолжала она, потупясь. — Приходите к нам.

— Постараюсь, — моргнул он, расслабясь.

— Нет, вы обязательно приходите, — она вытащила из джутовой торбы, свисавшей с покатого плеча, стопку листов и один из них протянула Ратмиру. — Отметьте крестиком только те вопросы, с которыми вы согласны, и принесите с собой. Договорились?

Взглянув на опросный листок, он по первой строке понял, что рыжая ведьма принадлежит к последователям Алистера Кроули.

— Приду, если смогу.

— Захотите — сможете. Хотеть значит мочь.

— Справедливо. Вас как зовут? Я — Ратмир.

— Рада знакомству, Ратмир, — она протянула тонкую руку и произнесла по буквам: R — А — Т — М — I — R. — Ваше число семь, — быстро подвела итог и вывела пифогорейское… Счастливое и магическое! Но будьте осторожны, седьмица не прощает промахов… Меня называют Арианрод, но на самом деле я Эбигайль.

— Очень приятно, Эбигайль. Арианрод — ваше тайное имя?

— Какая же вичи откроет свое тайное имя?

«Не знаю, как насчет ведьмы, — скрывая улыбку, подумал Борцов, — но в весталки ты явно не годишься, милая Эбигайль». Он заметил, что на другой ноге шокирующей подвязки, уместной разве что на Пляс Пигаль, не было, как, впрочем, и чулок — на обеих. «Может, у них так заведено, у сексомагических вичи?»

Клиновидный вырез, приоткрывая ничем не стесненную грудь, намекал на таинства, которые еще в Древнем Вавилоне назывались храмовой проституцией.

— Тридцать первое — послезавтра?

— День мертвых, наш ежегодный праздник освящения, — напомнила Эбигайль. — Я буду ждать.

Скрипнув дубовой дверью, из бунгало вышел Джонсон.

— Привет, Питер! — ведьма послала ему воздушный поцелуй. — Давненько тебя не видала.

— Рад тебе, Эбигайль, — кивнул он, засовывая бумажник в задний карман, и поманил за собой Борцова. — Поехали.

— Вы ее знаете? — спросил Ратмир, направляясь к машине.

— Кто же не знает официальную, — он насмешливо фыркнул, — жрицу графства Уорчестер? Она регулярно выступает по местному телевидению.

— О tempora, о mores![58] И это в стране правнуков салемских инквизиторов! Бедная Новая Англия, несчастнаяРоссия.

— Tempora mutantur?[59] Приходится платить за свободу. Но дела у вичи идут неважнецки. Мало-мальски приличные люди не обращают на них внимания. Навряд ли им удастся собрать более полусотни желающих. Вы хотите пойти?

— Еще не решил. А что у нас по программе на послезавтра?

— Программа на послезавтра определится завтра, так что все в нашей власти.

— Тогда, если не возражаете…

— Возражаю? Помилуйте, Тим! Вы живете в свободной стране. Но помните, это ваша личная инициатива.

— Не предусмотрено в сценарии? Или вы опасаетесь, что меня охмурит самозванная ведьма?

— Самозванная? Как сказать… Эбигайль Варлет — колдунья в тринадцатом поколении. В их семье это передается по женской линии. Наиболее знаменита была Джудит. Слава о ней шла по всей Новой Англии. Мы молодая нация и поэтому особенно ценим исторические традиции. Она вполне приличная женщина, эта Эби Варлет. Наследие предков — ее крест и бизнес, не слишком, увы, процветающий. Знающие люди говорят, что она исключительно сенсетивна и многое умеет.

— В Массачусетсе есть древние захоронения? Индейские святилища?

— Едва ли… Но аномальные зоны встречаются. В геомантическом смысле, согласно даосской доктрине Тай-и — «Высшее единое». Кажется, в долине Черных камней находится таинственная пещера, в которой ковен милашки Эбигайль проводит особо важную церемонию в канун Вальпургиевой ночи.

— Почему бы не включить это в сценарий? Ради экзотики? Мертвое прошлое и живое настоящее Страны Наследия. Так, кажется, называют Новую Англию?

— Решайте сами. Отснять можно все, что угодно. Резать будем при монтаже. Последнее слово, как вы знаете, остается за режиссером. Ваша власть, Тим, закончится в ту самую минуту, когда будет утвержден сценарий. Так что пользуйтесь, пока вы — король.

Долорес поджидала их, опершись бедром о радиатор, осененный крылатой хромированной фигурой.

— Переписали? — ее губы дрогнули в пренебрежительной усмешке. — И вам не стыдно?

— ^Avergonsarse? — переспросил по-испански Джонсон. — Человек, удовлетворяющий профессиональное любопытство, не должен стыдиться. Мистер Борцов написал сенсационную книгу о черной магии, которую напечатали в издательстве центрального комитета компартии, что можно объяснить лишь маразмом генсека Брежнева и окончательным банкротством идеологии.

— Только этого не хватало, — махнула рукой Долорес, садясь в машину.

Найдя свободное место, Джонсон ловко припарковался между лиловым «кадиллаком» и антикварным «фордом» 1929 года. Итоги соревнования были подведены и чемпион — им оказался уже знакомый Ратмиру шёстидесятилетний директор Уорчестерского музея истории на Барбер авеню, где хранились редкие экспонаты доколумбова периода, — праздновал победу. Первый стакан наливали за его счет. Негр за стойкой импровизированного бара едва успевал откупоривать бутылки «бурбона».

На столах, накрытых бумажными скатертями, громоздились одноразовые тарелки с рыбной закуской.

Выбор блюд не ограничивался пресноводными. Тонкие ломтики лососины — малосольной, прикопченной, вымоченной в лимонном соке — чередовались соблазнительными дарами моря. Чего тут только не было! Пламенеющие крабы — «джумбо», обжаренные в муке кальмары, креветки, темнорозовые ломти тунца и обложенные ледяной крошкой устрицы из Провиденса.

Премиальный десятифунтовый лосось красовался на отдельном столике. Вскоре он займет достойное место среди аналогичных трофеев. Опытный таксидермист уже примеривался, как половчее содрать черненное серебро кожи. Можно было лишь позавидовать людям, которые, демонстрируя дружелюбие, юмор и оптимизм, из всего умели создать веселый праздник.

Провозгласив тост в честь победителя, директор лесного музея рыболовства и президент одноименного общества Чарльз Фишер заставил Джонсона уплатить пять долларов за опоздание. Ректор Гарвардского университета, прибывший последним, был оштрафован уже на десять долларов. Как и Джонсон, он, ради смеха, упирался из последних сил, но принужден был выложить две бумажки с портретом Линкольна на литое серебряное блюдо, украшенное курьезным девизом: «Успешная рыбалка — залог долголетия».

Ратмир пришел в совершенный восторг. Махнув рукой на недомогания, вынуждавшие чередовать животную пищу с растительной, он основательно налег на крабы и устрицы.

Долорес, хватив две порции «бурбона» со льдом, тоже закусывала исправно, не забывая как следует подперчить каждый кусок.

В качестве почетных гостей, они освобождались от платы за выпивку и могли, будь на то желание, надраться до изумления. Единственное, что им вменялось в обязанность, был тост — тематический и, по возможности, остроумный.

Подойдя к председательскому столу, Джонсон представил каждого, с положенными по такому случаю преувеличениями, перечислив титулы и награды, и скромно возвратился на свое место среди рядовых членов общества.

— Почему мы с Питером не употребляем алкоголя? — Рогир ван Вейден высоко поднял бумажный стаканчик с содовой. — Только из солидарности с рыбой, которая не живет в данной среде. Минерализованная вода символизирует наше особое пристрастие к морской рыбалке. За самого большого марлина, который всегда впереди!.. Это и к лососю относится.

Тут же последовал вопрос:

— А почему не едите рыбу?

— Вам знакомы такие понятия как табу и тотем? — не смутился Вейден. — Рыбы — наши прародители, а, значит, табу.

Тост вызвал гомерический хохот и рукоплескания.

— Мужчина — охотник в душе, — Долорес рискнула взять третью порцию виски. — Не страшась опасности, он отправляется якобы на рыбалку и неизвестно где проводит ночь, а после, купив рыбу в супермаркете, приносит ее чистить жене… Я была счастлива убедиться, что такое расхожее представление не имеет отношения к Обществу рыболовов прославленного штата Массачусетс. За настоящих мужчин! За вас, джентльмены!

Ее спич снискал еще больший успех.

— Мне хочется поведать вам короткую историю, — дернув за кольцо, Ратмир открыл банку «премиума». — Абсолютно правдивую. У меня есть старший брат, отставной военный моряк. Он живет в Петербурге, но очень редко ночует дома, ибо большую часть года проводит в лесах, на берегу рек и озер или мерзнет на льду Финского залива с мормышкой. Всему, что знаю об охоте и рыбной ловле, я обязан брату. Он натаскивал меня, как щенка. Но и ему как-то пришлось обратиться ко мне за профессиональным советом. Задумав обобщить свой богатейший опыт в статье для журнала «Охота и рыболовство», он отдал свое творение на мой суд. Начальная фраза была следующая: «Каждый человек при виде водоема испытывает желание поймать в нем рыбу…» Позвольте считать это тостом.

Назад возвращались в приподнятом настроении. Профессор признался, что никогда не увлекался рыбалкой, а про рыбу-меч знает только со слов Джонсона. Ратмир и Долорес долго смеялись и подтрунивали над ними обоими. На муниципальном аэродроме Уорчестера Долорес и ван Вейдена поджидал бело-голубой вертолет.

Борцов, в который раз, поразился возможностям Питера, его удивительному организаторскому таланту и непоказной скромности, отличающей по-настоящему интеллигентного человека. Даже там, за столом на лесной поляне, он ничем не выделялся среди прочих, хотя добрая треть массачусетских рыболовов работала на него. Из застольных бесед и шуток легко было догадаться, что не только Гарвард или Университет Кларка, но даже Музей кукол и Антикварный музей в Конкорде в той или иной степени вовлечены в деятельность суперконцерна «Эпсилон X,», в котором производство фильмов навряд ли занимало ведущее место.

— Вы читали Торо? — спросил Джонсон, когда вертолет оторвался от земли.

— «Уолден, или жизнь в лесах»? После «Листьев травы» — моя самая любимая американская книга.

— Торо и Эмерсон кровными узами связаны с нашими краями, с лесами и реками. Почему я вдруг вспомнил о Торо, Тим? Жаль, что вы раньше не рассказали про вашего брата. Было бы интересно познакомиться с человеком такой жизненной философии. Посидеть у костра, закинуть снасти, послушать, как шумит ветер в соснах.

— У него дача на Карельском перешейке. Сосны там и вправду отменные, но насчет рыбы — не густо. Отсюда наш лозунг: ловим не на килограммы, а на хвосты. Все больше ерши, окуньки да плотвичка — сплошная мелочь. Недаром говорится, что крупную рыбу они сложили в майонезную баночку, а мелкую отдали кошке.

— Вы существенно обогатили мое знание российских реалий. Дарю вам за это целое озеро. Специально для вас записал название, — Джонсон протянул бумажную салфетку, на которой крупными литерами значилось: CHARGOGGAGOGMANCHAUGGAGO — GGCHAUBUNAGUNGAMAUG.

— Индейское?

— Угадали. Это самый длинный топоним на карте Штатов. Его продиктовал мне наш президент Фишер, когда я спросил об индейских захоронениях. Где-то в районе этого озера они действительно есть.

— Как вы все помните!

— Стараюсь… Мы зовем озеро просто Уэбстер. К нему можно подобраться по дороге 197.

— Хотите прямо сейчас?

— Нет, сегодня никак не получится. Нам пора в Меканикс-холл.

Впечатляющее сооружение из густомалинового кирпича Ратмир узнал еще издали, как только вырулили на Главную улицу. Да, он был здесь в своей прошлый приезд, но так и не смог припомнить, какие достопримечательности таил в себе этот древний, по американским меркам, памятник: музей был построен в первые годы прошлого века.

Как-то не очень улыбалось любоваться шедеврами индустриальной революции, а тем более слушать какую-то лекцию. После плотного обеда — как минимум, четыре больших краба и дюжина устриц — клонило ко сну. В Москве уже была ночь. Но положение обязывало: протокольный визит.

В опрометчивости скоропалительных суждений Ратмир убедился, как только уже знакомый ему Дональд Хейенрот, проректор Гарварда, объявил тему лекции: «Червячные дыры» и «машина времени».

— Профессор физики Веллинтонского университета Эрик Ли широко известен своими основополагающими работами в области структуры пространства — времени, — представил он лектора, подчеркнув, что его имя уже занесено в список соискателей Нобелевской премии на будущий год. — Мы искренно надеемся на успех экспериментального подтверждения теоретических выводов нашего коллеги и единомышленника. Самых смелых, я бы даже сказал «безумных», а именно так Нильс Бор называл наиболее революционные идеи в физике, следствий его новой теории. Попутно хочу отметить, что осуществить такую проверку, требующую незаурядных инженерных усилий и, не в последнюю очередь, немалых средств, оказалось возможно лишь при содействии корпорации «Эпсилон X,» и ее бессменного президента Питера Джонсона, которого я также рад приветствовать на наших слушаниях.

Профессор Эрик Ли, по виду типичный студент, огорошил Борцова с первых же слов. Одно начало чего стоило!

— Путешествия во времени и сквозь пространство — темы, столь интенсивно обсуждавшиеся фантастами, — в последние годы неожиданно привлекли серьезное внимание теоретиков. Проблема, как оказалось, допускает вполне четкую физическую формулировку. При ее анализе, на что, признаюсь, подвигло меня чтение научно-фантастического романа «Абсолют», написанного Ратмиром Борцовым, пришлось столкнуться с глубокими проблемами современной теоретической физики. Из упрямства, а оно выработалось у меня еще в детстве при решении всяческих головоломок, я залезал все глубже в дебри и, в конце концов, обнаружил, что нет ничего невозможного в той Вселенной, которую мы самонадеянно считаем единственной возможной.

Покраснев от неожиданности, Борцов украдкой глянул на Джонсона, слушавшего с индифферентным видом, и приготовился достойно встретить шквал тензоров и дифференциальных уравнений. Высшая математика, которую он основательно подзабыл, немного пугала. Хотелось понять хотя бы самую суть.

Умопомрачительных формул, однако, не последовало. Юный гений с петушиным хохолком на макушке вообще обошелся без математического аппарата, ограничась двумя схематическими набросками и простейшей диаграммой.

Перерисовать их не составило труда.

— Иммануил Кант не ошибся, сказав, что звезды над нами и нравственный закон внутри нас достойны изумления, как ничто в мире, — новозеландец оказался отличным популяризатором, — но разве свойственный человеку пророческий дар не являет собой пример воистину непостижимых чудес? Не стану ссылаться на Священное Писание, «Илиаду» и предания народа маори, более близкие моему сердцу. Научная фантастика, которую я полюбил с юных лет, сформировала облик нашей цивилизации, плоха она или хороша, и проложила дорогу в будущее. Не будь Лукиана, Сирано де Бержерака и Герберта Уэллса, Нил Армстронг мог бы дожить до седых волос и выйти на пенсию, не помышляя о таком вздоре, как путешествие на Луну. Прелесть фантастики не только в безумных идеях, но и в той атмосфере, которую она создает. Прежде чем заставить человека раскошелиться на захватывающее дух предприятие, его необходимо убедить, что невозможное — возможно, если этого очень захотеть. Я рано начал учиться и в одиннадцать лет уже был студентом. Оставаясь ребенком, я верил Уэллсу ничуть не меньше, чем уравнениям Максвелла и формуле Планка. И, как видите, не ошибся. В принципе так называемые законы природы не запрещают машину времени.

Впитывая каждое слово, Борцов завороженно следил за темпераментной жестикуляцией математика, готовый взвиться как закрученная до отказа стальная пружина при малейшем признаке слабины.

— Не знаю, почему, но так уж случилось, что наиболее, пожалуй, заманчивое предсказание общей теории относительности Эйнштейна слишком долго оставалось в тени, — парень из Окленда последовательно развивал свою мысль, держа слушателей на коротком поводке. — Оно затрагивает саму возможность существования пространства — времени с необычной топологией и нетривиальной причинностью. Как известно, создаваемое материей гравитационное поле проявляется в искривлении континуума. Факт, установленный еще в двадцатых годах и не единожды подтвержденный астрономическими наблюдениями. Однако в нашем сознании прочно бытует представление о том, что искривление проявляется где-то там, в бесконечности космоса, а у нас на земле геометрия пространства-времени остается и навсегда останется плоской. Отказ от подобного — не скажу ретроградного, но привившегося — взгляда ведет к пониманию в сущности очень простых вещей. И локальная геометрия, и пространство-время в целом могут самым радикальным образом отличаться от свойств, характерных для плоскости. Так называемая «червячная дыра»[60] дает некоторое представление о пространстве с трехмерной топологией, — он взял грифель и повернулся к доске.

Ратмир вновь напряг ослабевшее было внимание.

Отдав положенную дань общеизвестным истинам, лектор наконец-то перешел к заявленной теме.

— Вообразите, что в обычном пространстве трех измерений вырезаны два одинаковых шара с радиусом R, — Эрик Ли коснулся левого рисунка. — Они отдалены друг от друга на расстояние L, значительно большее радиуса.

Борцов записал: L > R.

— Теперь подстегнем наше пространственное воображение и совместим границы обоих шаров. Попробуем изогнуть пространство так, что они как бы сольются воедино. В континууме, который возникнет при такой операции, любая частица, достигающая границы одной из сфер, мгновенно появляется из другой. Рисунок дает более наглядное представление об этой несколько непривычной для нас геометрии.[61] Здесь изображено двухмерное сечение образовавшегося пространства. Припомнив, что двумерным сечением шара является обычный круг, нам будет легче понять существо проделанной операции. Окружности S_A и S_B изображают граничные сферы. Во избежание скачков мы рассматриваем ситуацию, когда совмещение сфер осуществляется гладко и постепенно, с помощью изображенной здесь «Ручки». Такая геометрия с легкой руки великого Уилера получила название «червячной дыры». Для пущей наглядности будем, обращаясь к нашей схеме, иметь в виду, что движение условных частиц протекает вдоль двухмерной поверхности, а трехмерное пространство, куда вложена эта поверхность, играет чисто условную роль. Теперь представим себе, что возле каждой сферы стоит наблюдатель. Любой сигнал, посылаемый наблюдателем А и распространяющийся во внешнем пространстве, потребует определенного времени, прежде чем достигнет наблюдателя В… На втором рисунке изображено сечение той же «чревоточины». Ее топология сохранена. Нужно лишь помнить, что во внешнем пространстве действительное расстояние между А и В по-прежнему остается намного больше дистанции вдоль «ручки». Это понятно? — Ли обернулся к безмолвно внимавшим слушателям и, видимо, успокоившись, начертал:

Т>^L/_C

— Т — время, L — расстояние между сферами А и В, которые, напомню, «вырезаны» в трехмерном пространстве, а потому мы станем называть их «устьями», С — скорость света, — продолжал он в прежнем темпе. — Однако в нашем, нетривиальном случае иной топологической структуры существует иная возможность передачи сигнала от А к В. Через «чревоточину», — он умолк, давая возможность переварить уже сказанное. — Если длина «ручки» много меньше L, а именно такой вариант мы рассматриваем, сигнал придет гораздо скорее, чем за время Т. Иначе говоря, если действительно существуют «червячные дыры», грезы фантастов могут претвориться в реальность. Путешествие сквозь пространство со скоростью, формально превышающей скорость света, возможно.

Перейдем теперь к проблеме «машины времени». Сама по себе возможность путешествия «сквозь» пространство не влечет нарушений причинно-следственных связей. На первый взгляд, кажется, что сигнал или частица, возвратившись в исходную точку после путешествия вдоль «чревоточины», попадут туда позднее, чем были испущены. На самом деле ситуация выглядит значительно сложнее. При определенных условиях «чревоточина» может превратиться в «машину времени». Воздействуя извне на каждое из «устьев», мы способны принудить их совершать произвольное движение. В результате дистанция между ними во внешнем пространстве изменится, тогда как внутренняя геометрия «ручки» не претерпит никаких изменений. Разберем конкретный случай такого движения. «Устье» А остается неподвижным, а В сначала ускоренно удаляется, а затем с тем же ускорением приближается к А, пока не достигнет исходной точки. Часы обоих наблюдателей регистрируют собственное время в точке наблюдения. Как будет происходить процесс синхронизации в подобной системе? Обратимся к третьей схеме, — Ли скачком баскетболиста, получившего пас, метнулся к краю доски, где было изображено нечто, напоминающее — по крайней мере так привиделось Борцову — торс Венеры палеолита:

— Показания часов А и В представлены в условных единицах, — пояснил Ли. — Это могут быть микросекунды, минуты, месяцы или световые годы. До начала движения во внешнем пространстве события, отвечающие одинаковым показаниям часов, — одновременны. После начала движения часы в точке, движущейся ускоренно, идут медленнее покоящихся. Это известный любому школьнику эйнштейновский «парадокс близнецов». К примеру, часы А после движения покажут двадцать условных единиц, а часы В — только десять. Однако мы получим совершенно иной результат, если сигнал распространяется через «ручку». Ведь в этом случае движение наблюдателей по отношению друг к другу остается неизменным. Поэтому при синхронизации во внутреннем пространстве одновременными будут события, обладающие одинаковыми значениями собственного времени. При синхронизации же часов вдоль замкнутого контура, проходящего от А к В во внешнем пространстве, а затем через «ручку» от В к А во внутреннем, сигналы возвращаются в исходную точку А в момент времени, — по часам наблюдателя А — предшествующий исходному, то есть до того, как были испущены. Разница показаний начального и конечного времени, или лифт синхронизации, зависит от характера движения «устья» W и в принципе может быть сколь угодно большой. «Машина времени» возникает при таком движении, когда люфт становится больше отношения L к С. В этом случае световой сигнал, испущенный из А и В, прошедший затем «чревоточину» и вернувшийся в исходную точку, попадет туда раньше начала движения. Пространство-время подобных систем предполагает существование временных, вернее подобных временным, замкнутых линий. Граница такой области Называется горизонтом Коши. Про подобный континуум говорят, что в нем имеется «машина времени». Именно это свойство рассматриваемой системы, приводящее, на первый взгляд, к многочисленным парадоксам, и привлекло к ней внимание исследователей.

Принципиальная возможность таких явлений в плоском пространстве вдоль специально подобранных световых лучей, проходящих вблизи искривленной металлической поверхности, была недавно продемонстрирована в Калифорнийском технологическом институте группой Торна. Новиков и Фролов из физического института в Москве убедительно доказали, что «машина времени» может образоваться и при круговом движении одного из «устьев» вокруг другого. Более того! Оказалось, что и движение, как таковое, не является обязательным условием. Эффект возникает просто в результате гравитационного взаимодействия «чревоточины» с окружающим веществом. Таковы исходные положения, послужившие теоретической основой экспериментальных исследований, проводимых в настоящее время в Силиконовой долине. По понятным соображениям, я вынужден воздержаться от конкретных деталей, тем более, что они требуют от аудитории специальных знаний, главным образом инженерного характера. Присутствующие здесь коллеги-физики, насколько я догадываюсь, находятся в меньшинстве. Поэтому я не вижу смысла в обсуждении теоретических тонкостей. Надеюсь, мы сумеем преодолеть остающиеся разногласия в рабочем порядке. Обрисовав проблему в самых общих чертах, я попытался сделать акцент на тех ее аспектах, которые вызывают некоторое недопонимание, а иногда и бурный протест. Мне остается только надеяться, что я не напрасно злоупотребил вашим временем, джентльмены. Теория «червячных дыр» является естественным развитием релятивистских принципов и не бросает, как это порой кажется, вызова устоявшимся представлениям. Благодарю за внимание и оказанную мне честь.

— Перейдем к вопросам, — предложил Хейенрот.

Долгое время никто не решался нарушить молчание. Борцов подумал было, что присутствующие, а всего собралось человек тридцать, испытывали, как и он сам, глубочайшее потрясение. Вскоре выяснилось, что это не совсем так. Сенсационные заявления профессора Ли насчет движения через пространство со скоростью, превышающей световую, и путешествий во времени отнюдь не явились новостью для подавляющего большинства. Приглашенные по специальному списку лица принадлежали к сливкам делового истэблишмента и, в той или иной степени, были вовлечены в проект, способный не то что потрясти мир, но и перевернуть его вверх дном. Сделав упор именно на них, Эрик Ли рассчитал все с присущей математику точностью. Людям, не владеющим предметом, невозможно привить надлежащее понимание. Да и не нужно, если эти люди, доверившись авторитетным отзывам, уже вложили в предприятие силы и средства. Своим десятиминутным выступлением он надеялся слегка расковать опутанное стереотипами воображение, помочь преодолеть противоречия, о которые постоянно спотыкается здравый рассудок, когда теряет под собой почву формальной логики.

Ратмир всегда удивлялся легкости, с которой человечество адаптировалось к самым, казалось бы, невероятным свершениям. Атомная энергия, полеты в космос, двойная спираль ДНК, антивещество, высадка на Луне — все, вызвав короткий всплеск эмоций, воспринималось как должное. Восторга и удивления хватало лишь на несколько дней. То, что вчера почиталось чистейшей фантастикой, досужей игрой изощренного ума, назавтра превращалось в обыденность, в рядовой элемент бытия, не способный пробудить возвышенное волнение, катарсис, очищающий нейроны мозга от утилитарной накипи.

Боги, боги! На что он потратил лучшие годы, бросая по существу в никуда перлы предвосхищений?

Вопросы, прозвучавшие после нескольких минут раздумья, понадобившегося лишь на то, чтобы подвести сиюминутный баланс, как нельзя лучше характеризовали образ мысли и интеллект массачусетской элиты.

— Я, как и вы, почитываю на досуге научную фантастику, — поднял руку рыжеусый здоровяк средних лет в блейзере с эмблемой яхт-клуба. — У меня даже есть книжка с автографом самого Айзека Азимова. Как производитель автоматических линий, могу с уверенностью утверждать, что три закона робототехники послужили надежной основой безопасности. С «машиной времени» такого не скажешь. Я понимаю, что до путешествия в прошлое еще далеко, если таковое вообще возможно, но, допустим, вам это удалось, профессор Ли. Каковы будут последствия даже одного-единственного сигнала? Вспомните бабочку Рея Бредбери. Вы уверены, что световой квант, направленный в прошлое, не ослепит какого-нибудь динозавра? Он с перепугу шарахнется, раздавит ничтожного муравья, а мы с вами очутимся в параллельном мире. Вы просчитывали такую возможность?

— Авторы научной фантастики, вы совершенно правы, ухитрились перебрать, кажется, все варианты последствий нарушения закона причинности. От самого тривиального, когда путешественник, встретив своего дедушку, убивает его, до встречи с самим собой, о чем повествует названный мной Борцов. Я прочитал его рассказ — не помню названия — лет в семь и долго размышлял, что может выйти из такого свидания. Ваше замечание по поводу светового кванта имеет под собой глубокую почву, хотя, полагаю, динозавры и муравьи тут ни при чем. Все значительно сложнее. Обычный парадокс в пространстве-времени с замкнутыми линиями имеет свою специфику. Представим себе, что по такой мировой линии движется объект, который, возвращаясь в ту же пространственно-временную точку, взаимодействует сам с собой. Подобная ситуация заведомо противоречива, поскольку взаимодействие может или разрушить объект, или окажется не в состоянии воспрепятствовать его движению. Парадокс имманентно присущ ситуации, в которой следствие способно повлиять на породившую его причину, и возникают замкнутые циклы причинно-следственных связей. Решения уравнений Эйнштейна, описывающих появление замкнутых квазивременных линий, хорошо известны. Лучшее, на мой взгляд, принадлежит Геделю, который описывает вращающуюся Вселенную. Эйнштейн отмечал по этому поводу, что в таком случае различия между «раньше» и «позже» для мировых точек, удаленных друг от друга на большие расстояния, исчезают. Вместо этого появляются парадоксы, связанные с направлением причинной связи. Но это уже выходит за рамки конкретной физической теории. Я не берусь решать вечные вопросы философии. Отмечу лишь, что проблема причинности тесно связана с не менее дискуссионным вопросом свободы воли. Неразрешимых парадоксов, видимо, не избежать, заранее предполагая, что система, движущаяся по такой траектории, обладает возможность менять характеристики движения. Неважно, по чьей воле: собственной или случая. Ответ может быть получен только экспериментально.

— А риск?

— Любая попытка получить новую информацию связана с риском.

Вопреки первоначальным опасениям, Борцов обнаружил, что почти все понимает. Выступавшие, несмотря на приземленный практицизм, тоже оказались достаточно подготовленными. Промышленные магнаты Америки выгодно отличались от функционеров брежневской поры, хоть и проскальзывало то тут, то там до боли родное: «как бы чего не вышло».

— Степень риска известна? Хотя бы приблизительно? — спросил моложавый военный с двумя генеральскими звездами.

— Трудности, связанные с замкнутыми линиями, возникают, когда система обладает самодействием или ее отдельные части взаимодействуют между собой. На языке математики это описывается нелинейными уравнениями. Ваши соотечественники Фридман и Моррис проанализировали рассеяние свободных электромагнитных волн на «чревоточине» после ее превращения в «машину времени» и пришли к выводу, что линейная теория не ведет к противоречиям. Риск незначителен.

— Что делать в случае появления нелинейности?

— Не знаю. Смотря по обстоятельствам. Практически для всех начальных условий существуют самосогласованные решения, не всегда, правда, единственные. По-видимому, из замкнутости линий времени вовсе не обязательно следует нарушение принципа причинности, ибо события уже самосогласованы. Все они влияют друг на друга по замкнутому циклу, но это, надо надеяться, не нарушает законов природы.

— Я так понимаю, от судьбы не уйдешь? — пряча улыбку в усы, проворчал пожилой джентльмен приятной наружности, в инвалидной коляске.

— Если и уйдешь, то наверняка встретишься с ней, завершив траекторию, мистер Фримэн.

— Скажите лучше, у края могилы. Спасибо, утешили.

— Мистер Ли, — обратился с церемонным поклоном китаец в смокинге, — на что вы рассчитываете, надеясь удержать процесс в рамках линейности?

— Спасибо за вопрос, мистер Ю Хуэй. В последней статье, написанной совместно с Торном и Новиковым, предлагается использовать принцип самосогласования в качестве общего. Для отбора решения в задачах с «машиной времени». Боясь разочаровать фантастов, которым столь многим обязан, должен все же сказать, что многие надежды, связанные с «машиной времени», едва ли оправдаются. Объект, прошедший через нее и вернувшийся в прошлое, уже не может, не нарушая физических законов, вести себя произвольно. Для системы со значительной нелинейностью, которая и в обычных условиях приводит к хаосу, результат скорее всего окажется отрицательным. При возникновении «машины времени» определяющее воздействие оказывают квантовые эффекты. Они-то и способны предотвратить ее образование. В худшем случае эксперимент просто не удастся, хотя мы и получим ценную информацию, правда, за очень большие деньги.

— Квантовые процессы могут принципиально изменить всю картину, — высказал свои опасения поджарый старик, вооруженный слуховым аппаратом. — Стоит ввести в физический вакуум вещество или искривить пространство, характер нулевых колебаний существенно меняется. Мои парни проверили это в космосе, на спутнике «Инвестигейтор XIII».

Борцов подумал, что столь профессиональное замечание мог сделать только физик либо исключительно эрудированный босс какой-нибудь научно-промышленной фирмы. Его отношение к участникам обсуждения существенно изменилось в лучшую сторону.

— Совершенно согласен с вами, сэр! — живо откликнулся Эрик Ли. — Частоты нулевых флуктуаций резко смещаются. Возникает вполне наблюдаемая поляризация вакуума. Эффект Казимира — наиболее характерный пример. Однако положение далеко не столь безнадежно, как видится в первом приближении. В условиях, когда «чревоточина» превращается в «машину времени», всегда найдутся нулевые колебания, которые, проходя через «устье», как извлекают, так и теряют энергию. При усреднении полной компенсации противоположных процессов, однако, не происходит. Возникает отличный от нуля поток энергии-импульса, обусловленный поляризацией вакуума. С приближением к горизонту Коши все больше типов колебаний дают о себе знать. В результате эффект усиливается, а поток неограниченно растет. Поляризация вакуума выходит на передний план, меняя всю геометрию.

— Я удовлетворен, — безапелляционно заявил старикан со слуховым аппаратом, подводя тем самым итог прениям. — Считаю, что средства на установку затрачены не зря, каков бы ни был конечный результат. Дальнейшие действия предлагаю обсудить после предварительного эксперимента. Благодарю, профессор Ли, за содержательную дискуссию.

— Это я должен благодарить, мистер Лоуэлл. Признаюсь, что не надеялся встретить такое взаимопонимание и готовился к длительной схватке. Обычно люди практики поначалу встречают в штыки сугубо теоретические идеи.

— Вы уже задали нам трепку на первом заседании в Силиконовой долине, — добродушно буркнул ворчун в коляске, потирая укатанные пледом колени. — Так и надо.

Он напомнил Ратмиру деда по отцовской линии, убитого немцами в Керчи и знакомого только по выцветшей фотографии.

Хейенрот объявил встречу законченной.

— А вам ни о чем не хотелось спросить мистера Ли? — поинтересовался Джонсон.

— Не соберусь с мыслями, — озадаченно передернув плечами, уронил Борцов.

Он ощущал себя разбитым, выдохшимся и, вместе с тем, взбодренным, словно после лыжного пробега по сильно пересеченной местности. В голове было пусто, как на заснеженном, продуваемом ветрами поле. Противоречивые чувства, будоражившие все его существо, безъязыкой аморфной массой, заряженной грозовым электричеством, клубились где-то на самом дне.

Авентира двадцатая Нортбридж, штат Массачусетс

Нортбридж по праву считался сердцем благословенной долины, где, вздуваясь на перекатах, грохочет река Черных камней. Он стал первым крупным поселением, положившим начало индустриальному развитию края и, тем самым, грядущей независимости Американских колоний от Британской метрополии. В 1729 году здесь выплавили первую сталь. Не нуждаясь в заморском импорте, нортбриджцы сами обжигали горшки, делали топоры и лопаты, ткали превосходную шерсть и собирали с акра земли втрое больше зерна, чем в Англии.

Завод лабораторного оборудования, куда вертолет, не пробыв в воздухе и четверти часа, доставил профессора Вейдена и Долорес, находился в нескольких милях от города. Расположенный на левом берегу реки, вблизи озера Вест Хилл, он был временно отрезан разливом от обеих дорог — 122 и 140, связывающих с Уорчестером. Наводнение, вызванное обильными ливнями, шло на убыль и движение по частной магистрали Нортбридж — Эптон могло возобновиться в считанные часы. Однако Джонсон, предпочитая не рисковать, нанял четырехместный геликоптер, принадлежавший городскому клубу любителей парашютного спорта.

Долорес не терпелось взглянуть на изготовленную по ее заказу резонансную установку. Собственно, аналогичный комплекс она видела в «Октоподе», но ее не совсем устраивало компьютерное обеспечение. Обнаруживаемые в плазме крови ничтожные следы медиаторов не удавалось с достаточной достоверностью сопоставить с их концентрацией в мозговых структурах.

Профессор Вейден, в свою очередь, предложил скоррелировать биохимию с характером электромагнитных волн. Для этого требовалось соединить выходные блоки анализатора и энцефалографа через компьютер, замкнув их обратной связью. Идея показалась настолько заманчивой, что они решили обсудить ее совместно с конструкторами и программистами норт-бриджского завода.

Профессор, не сводивший с мексиканки глаз с той самой минуты, как увидел ее в конференц-зале, взялся организовать поездку. Робкие ухаживания маститого ученого, которому давно перевалило за шестьдесят, льстили и одновременно немного смешили Долорес. Впрочем, она была настолько уверена в себе, что согласилась без колебаний. И не пожалела об этом. Тайное обожание Рогира ван Вейдена проявлялось исключительно в комплиментах, несколько велеречивых и старомодных, да в постоянной готовности услужить.

— Я бы порекомендовал, милая Долорес, не очень спешить, — взволновался он, когда вертолет приземлился посреди залитого водой луга. — Ваши прелестные туфельки совершенно не подходят для предстоящей прогулки, — он и сам не решался спрыгнуть в расстилавшееся до горизонта травяное болото, взбаламученное бешеным вращением лопастей. До заводских корпусов было ярдов двести, не меньше.

— Что же нам делать? — скрывая улыбку, спросила Долорес.

— Я позвоню Кацу, — он огляделся, ища телефон. — Пусть пришлют катер или, на худой конец, резиновые сапоги.

Звонить, однако, не пришлось. Из ворот уже выезжал вездеход, вздымая веером буруны, как заправская моторная лодка. Шутка оказалась не столь уж далека от истины.

Осмотр оборудования занял около двух часов. Пообещав выполнить пожелания заказчиков, в основном незначительные, Клифорд Кац, директор и фактический владелец завода, предложил продолжить разговор за чашкой кофе.

— Мы усилим мощность охлаждающего устройства, леди, — пообещал он Долорес, — как того требуют климатические условия Мексики. Это пустяки! А насчет компьютера придется поломать голову. Нам поставляют их в готовом виде прямо из Дугласа. Не думаю, что у них возникнут проблемы, если мы будем точно знать, чего хотим.

— Мы с миссис Монтекусома Альба как будто знаем, — деликатно заметил Вейден.

— Не худо бы и мне хорошенько разобраться, — Кац озабоченно почесал затылок. — Даже не столько мне, сколько моим ребятам. Признаюсь, что ваше предложение, наверняка исключительно ценное в смысле науки, превышает мой уровень компетенции. Мы впервые сталкиваемся с подобными требованиями, тем более, когда работа практически закончена. Я даже не могу сказать, во сколько вам обойдется переделка.

— Заказ будет оплачен сполна сегодня же, — заверил Вейден, — а экстренные расходы нас не смущают. При том, однако, условии, что сроки поставки останутся прежними.

— Попробуем выкрутиться, — без видимой охоты согласился Кац. Ради выгодных клиентов приходилось брать на себя лишние хлопоты. — Вы не возражаете, если я приглашу наших инженеров? Колосовского — он собаку съел на электронике, и Сантоса. На всякий случай, я попросил их быть на месте. Не знал, что леди так хорошо говорит по-английски, — добавил он и, словно бы извиняясь, пояснил: — Родриго Сантос родом из Мексики. Как переводчик он, понятно, не нужен, но думаю, все равно будет приятно.

— Несомненно, мистер Кац, — заверила Долорес. — Вы очень предусмотрительны и любезны.

На столе для заседаний стояли фаянсовые кружки, термостатический кофейник и несколько больших тарелок с воздушной кукурузой и солеными крекерами. Колосовский и Сантос не заставили себя долго ждать.

— Насколько я понимаю, — пригубив чашку, начал Кац, — наши заказчики выразили пожелание подключить к аналитической установке электроэнцефалограф. Почему бы нет? Технически задача вполне выполнимая. По крайней мере я себе так представляю. Мы, правда, энцефалографы не производим, но всевозможной записывающей аппаратуры наклепали достаточно, чтобы не ударить лицом в грязь, верно, Збышек?

— Надо только знать волновые параметры, — кивнул Колосовский.

— Вот с них и давайте начнем, — предложил директор, играя большими пальцами сцепленных рук. — Всегда легче идти от простого к сложному.

— Джентльменам приходилось иметь дело с энцефалографией? — спросил профессор.

— По счастью, нет, — на лице Колосовского промелькнула улыбка. — С детектором лжи — тоже.

— Вы совершенно правы, прибор представляет собой обычный полиграф. Для его прямого ввода вам действительно необходимы частотные характеристики. Диапазон колебаний сравнительно небольшой: от тридцати до десятых долей в секунду. Подробную характеристику я могу дать, не сходя с места, но, ценя ваше время, пришлю по факсу. Итак, будем считать, что первый шаг сделан. Что вас интересует еще?

— Я знаю? — Кац еще быстрее завертел пальцами. — Давайте сперва разберемся, как увязать это с химией. Мы опробовали все вещества-свидетели, согласно вашему перечню. Машина работает безукоризненно? Жалоб нет?

— Ни жалоб, ни претензий, — заверил Вейден. — А как увязать, я тоже не знаю.

— Так объясните хотя бы, что вам нужно? Чего вы хотите?! — темпераментный коротышка-директор все повышал и повышал голос.

Долорес удивленно взглянула на Вейдена. Профессор успокаивающе опустил веки. Он уже имел дело с Кацем, который начинал волноваться, когда чего-то недопонимал, доходя до крика и бурной жестикуляции.

— Мистер Кац, давайте подумаем вместе. С вашего позволения, я попробую обрисовать суть стоящей перед нами проблемы. Ничего, если мне потребуется сделать для этого небольшой экскурс, скажем, в физиологию? Или в этологию, изучающую поведение животных?

— Сделайте одолжение! Я только того и жду, что мне, наконец, объяснят.

— Вот и прекрасно… Джентльмены, надеюсь, имеют представление о таких вещах, как центр удовольствия? Центр агрессии? Я имею в виду локальные области мозга.

— Говорите, говорите! — разъединив пальцы, замахал руками Кац, что свидетельствовало о крайней степени возбуждения.

— На крысах, в частности, был поставлен следующий опыт. — Вейден правильно воспринял тревожный симптом. — В мозг была введена тонкая проволочка, к которой подключили источник слабого тока. Раздражая, таким манером, центр удовольствия, крысу приучили саму нажимать рычаг, замыкающий электрическую цепь. И что вы думаете? Она только тем и занималась, что давила на соответствующую педаль. Забыв про пищу, секс и прочие приятные вещи, несчастная крыса упивалась током, словно наркотиком. Однако, когда начали раздражать проволочку, вживленную в центр агрессии, поведение резко изменилось. Животное, не ведая страха, бросалось не только на ближайших сородичей, но даже на кошку. В нем пробудился инстинкт убийства ради убийства, что скорее характерно для людей и редко встречается в животном мире. Возвращение к первоначальному состоянию наступало так же мгновенно. Крыса успокаивалась, как только отключали гок. Таково действие электрического сигнала. Могу я перейти к химии?

— Интересно, — одобрил Кац и занялся привычной игрой, то по часовой стрелке, то против. — Рассказывайте, рассказывайте…

— Мозг млекопитающих, в том числе человека, вырабатывает множество органических веществ различных классов. Почти все они были опробованы на ваших установках, зарекомендовавших себя лучшими в мире. Думаю, нет нужды в подробном перечислении…

— Лизины-вазопрессины, эндорфины-«шмендорфины»! — довольно закивал Кац. — До сих пор голова кругом идет. Попробуй поймать одну молекулу на десять миллионов! Ничего — научились…

— Чтобы нервная клетка передала приказ другим структурам организма, требуется медиатор — посредник. Среди множества нейропептидов упомяну открытый недавно пептид сна. Как и биотоки, идущие от спящего мозга, он получил название «дельта». Стоит ввести его животному — однумиллионную грамма на килограмм веса, мистер Кац, — и оно погружается в глубокий сон. Нам очень важно сравнить волны, спровоцированные лекарством, с естественным сном. Это всего только пример, одна задача из множества. Цель, надеюсь, ясна?

— Что-то проясняется, но вы рассказывайте, профессор, — оставив пальцы в покое, Кац умиротворенно оттопырил нижнюю губу.

— Другой медиатор, очень кстати названный вами лизин-вазопрессин, напротив, вызывает активность мозга. Он ускоряет запоминание, облегчает обучение, что, конечно же, сказывается на характере волн. Возьмем для пущей ясности биогенные амины, участвующие в передаче возбуждения от одних нейронов к другим. Наиболее характерную пару: норадреналин, который, как вы помните, мистер Кац, характеризуется зеленой флюоресценцией, и серотонин — желтой. В механизме эмоций оба играют; важную роль. Если разрушить центры, вырабатывающие серотонин, крыса впадает в безудержную агрессию, точь-в-точь как при стимуляции соответствующего центра. Норадреналин оказывает успокаивающее действие. Происходит удивительное. Если исключен серотонин, то у животных не вырабатывается рефлекс на пищу, на положительные эмоции вообще, а отрицательные продолжают действовать. Когда же был выключен норадреналин, крысы никак не могли научиться избегать ударов током. Показательно, что выделенные агенты оказались универсальными для всех видов высших животных.

— Сначала крысы, потом начнут манипулировать людьми. Психологическое оружие, — задумчиво произнес Збигнев Колосовский, блеснув холодной голубизной красиво очерченных глаз.

— Зачем манипулировать? — возразил Сантос. — Лечить. Что может быть страшнее потери памяти? Сумасшествия?

— Возможно, ваше умонастроение вызвано недостатком серотонина, мистер Колосовский? — улыбнулась Долорес. Ей нравились интересные мужчины. Рядом с золотоволосым и рослым Колосовским маленький смуглый Сантос казался африканским пигмеем. — А у вас, по-моему, идеальный баланс, amigo, — пожалела она соотечественника.

— Центр удовольствия — надо же, — Колосовский недобро ухмыльнулся. — Пустили ток, и ты — наркоман, без всякого крэга, сделали укол — идиот. Вы хоть задумывались, куда это нас всех приведет?

— Эндорфины, которые, кажется, также назвал мистер Кац, в тысячи раз превосходят любой наркотик, — возразила Долорес. — Но они продуцируются самим мозгом. Вот, что важно! Конечно, действием тока можно вызвать те же реакции, что и введением препарата. Но ведь это открывает совершенно новый путь познания. В чем вы усматриваете порок?

— Что скажешь, Збышек? — спросил Кац, возвращаясь в обычное состояние озабоченной деловитости.

— Задача в общем и целом понятна. Бей током или трави химией — мозг отвечает одинаково. Надо скоррелировать частоты. Я правильно понимаю, мадам? — дрогнув пренебрежительной улыбкой, Колосовский обвел Долорес откровенно оценивающим взглядом. — Или что-то не так?

— Безусловно, не так, — вспыхнула она, но сдержалась и постаралась объяснить как можно спокойнее. — Скоррелировать частоты, безусловно, необходимо, но вовсе не обязательно зацикливаться в экстремальных случаях, когда травят и бьют. Надеюсь, до этого не дойдет. Во всяком случае в моей лаборатории. Но вы, мистер Колосовский, берете только одну сторону проблемы: вмешательство извне. Не стоит забывать, что мозг сам по себе вырабатывает как электрические волны, так и биогенные вещества. При любой корреляции необходимо учитывать эту спонтанную доминанту. Реакция на внешнее воздействие никак не должна смазать проявления естественной деятельности мозга.

— Придется продублировать системой обратных связей, — подумав, сказал Колосовский.

— Вот теперь все так. Вы на верном пути… Сможете сделать?

— Попробую, мадам. Отчего же нет?

— Я знал, что мы сумеем договориться, — медоточивым голосом промолвил Вейден.

— Умные люди всегда находят общий язык, — охотно подтвердил Кац. — А на Збышека не обижайтесь. Золотая голова у парня.

Глядя из кабины вертолета на проплывающие в вечерней дымке леса, нагромождения скальных плит, мрачно проглядывающие в прогалах между ветвями, на которых пламенели подожженные осенью листья, Долорес вспоминала Ратмира Борцова. Его сосредоточенный, обращенный внутрь взгляд, приветливую немногословность и поразительное умение слушать. Пожалуй, последнее особенно привлекало. Казалось, такому, как он, можно доверить самое сокровенное, без стеснения вывернуть себя наизнанку, ни на минуту не усомнившись, что тебя понимают. Редкие, но всегда точные реплики, иногда парадоксальные, близкие к афоризмам, намекали на нечто большее, чем просто понимание. В них звучало и сочувствие, и чуждая всякой корысти готовность разделить боль с первым встречным. И еще казалось Долорес, что особая интонация голоса, которую она улавливала, предназначалась именно ей. Она проявлялась не сразу, но всегда в ее, Долорес, присутствии. Проникновенная нота сопровождалась просветленностью глаз. Казалось, он пробуждался от долгого сна и, не узнавая окружающего, вспоминал нечто такое, о чем она только догадывалась, но таинственно связанное с ними обоими. И вспомнив внезапно, озарялся проникновенным светом, невидимым со стороны. Это вызывало ответный прилив, переполнявший грудь волнующим ожиданием. Но чего? Она не доискивалась ответа. Слушая его выступление в университете Кларка, Долорес почувствовала, как подступают слезы.

Рамиро — с первой же встречи она звала его только так, внутренне содрогаясь, когда Джонсон говорил «Тим» или «Ратмир Александрович», — выстраивал речь короткими, не всегда правильными фразами, пропуская артикли и путая времена. Но, как ни странно, его понимали. И она — лучше всех, ибо улавливала недосказанное, ощущала, почти осязаемо, как за словесным каркасом трепещет и бьется крылатая мысль. Вынужденная обедненность лексикона не могла скрыть неподражаемой смелости и блеска. Птица прорывалась на волю из тесных тенет.

Впрочем, час от часу он говорил все лучше и лучше, восполняя недостаток практики широтой познаний. Не находя подходящего английского слова, ничтоже сумняшеся, обращался к латыни или с улыбкой смущения пробовал, зачастую не слишком удачно, произнести нечто эквивалентное на французский манер. Испанский, на удивление, давался ему много легче, и это особенно радовало ее.

Долорес не переставала дивиться себе. Они не виделись каких-то несколько часов, а она, похоже, успела соскучиться. Невероятно!

— Кажется, мы подлетаем, — профессор указал на прямоугольную башню с зубцами, смутно белевшую на фоне гаснувших облаков.

Проносясь под косым углом над улицами и развязками автострад, вертолет медленно приближался к аббатству.

— Как называется городок? — спросила Долорес.

— Сожалею, — профессор развел руками, — но мне это не известно, мой друг.

— Спенсер, — ответил пилот.

В густой синьке, заливавшей расчерченное на квадраты пространство, все казалось немного не настоящим: крыши, подсвеченные бассейны, лужайки, мертвенный свет уличных фонарей.

Окна траппистского монастыря, выстроенного на вершине горы, еще играли отблесками зари. Долорес показалось, что она различает сквозь грохот мотора протяжный гул церковного колокола.

— Мистер Джонсон не католик? — спросила она.

— Вейсби,[62] — покачал головой Вейден.

— Извините, но я вынужден сесть у подножья, — сказал пилот. — Вам придется подняться самим.

— Ничего, — кивнула Долорес.

— С благополучным прибытием, — помогая выйти, галантно подал руку Вейден. — Однако высоковато!

Настоятель, высокий и моложавый, чуточку сутулый, встретил их у ворот. В черной сутане с белым стоячим воротничком он напоминал Долорес отца Игнасио, обвенчавшего ее с Альберто-Яго в соборной церкви Святого Маркоса в Тустла Гутьересе. Присев и приложившись губами к руке аббата, она невольно обратила внимание на мозоль у первой фаланги среднего пальца, что обычно для человека, которому приходится много писать. Отец Игнасио тоже был великим тружеником. Три толстенных тома «Насекомые Мексики» с авторским посвящением стояли на самом видном месте в гостиной родовой гасиенды.

Джонсона они повстречали на полпути к гостевому флигелю.

— Прошу прощения, — он виновато улыбнулся, — как-то не подумал, что монастырский двор не совсем подходящее место для приземления. Не слишком устали?

— Пустяки, — маскируя одышку, потупился Вейден, — ничего особенного.

— Мистер Борцов просил передать привет, — вскользь заметил Джонсон, увидев или почувствовав ищущий взгляд Альбы, — у него немного разболелась голова, и он остался в Уорчестере.

Авентира двадцать первая Уорчестер, штат Массачусетс

Не упустите счастливый шанс

1. Обладаете ли очарованием, удачливостью? х

2. Имели ли Вы видения прошлых жизней, чувствовали ли когда-нибудь, что с Вами это уже было? -

3. Верите ли в силу Вашего желания? х

4. Являетесь ли ярко выраженной магической личностью? х

5. Имели ли опыт прямого использования Вашей силы? (Например, смогли заставить кого-нибудь сказать или сделать то, что Вам хотелось.) х

6. Верите ли в слова, наделенные мощью? х

7. Верите ли в силу внушения? х

8. Тянуло ли Вас к оккультным наукам (возможно, ощущение жгучей привлекательности этого)? х

9. Как Вы заразились интересом к оккультизму? Самостоятельно или под чьим-то влиянием? х

10. Волшебство — древняя религия земли. Цените ли Вы это? х

11. Ощущаете ли произведенный Вами эффект? х

12. «Суеверны» ли Вы в таких вещах и умеете ли управлять ими? х

13. Привлекает ли Вас использование трав для приготовления х пищи и лекарств древней медицины? х

14. Оказывают ли на Вас воздействие определенные места? х

15. Волшебники совершают ритуальные действия голыми. Чувствуете ли Вы себя достаточно естественно и удобно без одежды? -

16. Верите ли Вы в перерождение? -

17. Есть ли у Вас тайное имя, которым зовете себя? -

18. Хотите иметь его? -

19. Говорите ли Вы с растениями, с Вашей кошкой и собакой и верите ли в то, что они и прочие вещи в Вашем домё обладают личностью, индивидуальностью? х

20. Бывают ли у Вас вещие сны? х

21. Верите ли в группу людей, могущих совместно концентрировать мощь психических сил? х

22. Хотите, чтобы другие относились к Вам как к волшебнику? х

Подпишитесь именем, которое Вы выберете для общения с единомышленниками.

Даты не ставить!

Знаки четырех стихий очертили углы.

Вопросы, а было их 22, были составлены толково. Как знаток предмета, Ратмир отдал должное адептам Искусства, обосновавшимся в графстве Уорчестер. По внезапному наитию, словно кто-то толкнул под локоть, он подписался именем, что пришло во сне: ЭЛИГОР, двенадцатый офицер императорской свиты.

Как и предрекал Джонсон, карнавал привлек немногих участников — одиноких женщин, по большей части элегантного возраста. Не считая самих вичи, легко различимых по красной подвязке на левой ноге и магическим знакам, собралось меньше сотни.

Обстановка до смешного напоминала толкучку в Измайловском парке. Вдоль длинной аллеи, в конце которой виднелась открытая эстрада, где, вероятно, ожидалось представление, расположились торговцы всякой всячиной. Кто сидел за раскладным столиком, кто, разложив свой товар на клеенке, переминался с ноги на ногу. Длинноволосый парень с повязкой на лбу, разрисованной зодиакальными символами, самозабвенно водил смычком. Узнав знакомую мелодию — «Пляски смерти» Сен-Сенса — Борцов бросил квотер в пустой футляр, где лежала долларовая бумажка и немного мелочи.

Художники, расположившись на траве, демонстрировали обрамленные, сверкающие свежим лаком холсты. Сюжеты тоже были знакомые: голые бабы, фантастические чудовища, супермены с бластерами, инопланетяне, исчадия ада. Уровень мастерства соответствовал арбатскому. Благообразная дама в розовом парике специализировалась на растениях: семена лотоса, головки мака, бледные, как заспиртованные зародыши, корни женьшеня. От пакетиков с сушеными травами исходил стойкий аптечный дух.

Ратмир с интересом разглядывал этикетки. Горечь полыни он вынес из самого раннего детства, а в пионерском лагере, откуда сбежал за два дня до конца смены, его прозвали «Ботаником». Гелиотроп — цветок Солнца, лунный ирис, вербена Венеры, посвященная Юпитеру мята… Еще не зная Блока, он возлюбил «вечность болот»: осоки, мшистые кочки с плотоядной росянкой, кружащий голову дурман багульника и Кассандры. Влекомый голосом крови, лез с рюкзаком за плечами в самую трясину, не страшась ни чарусы, ни мари, ни окон, откуда и зверь не выберется. Какие приметы подсказывали дорогу, какая сила выводила на верный путь?

Тринадцатый параграф анкеты Борцов отметил с абсолютной уверенностью. Ничто из арсенала ведьм не привлекало его так магнетически властно, как запахи специй и лекарственных трав. Положа руку на сердце, крестик можно было поставить в каждой графе, за одним-единственным исключением. Вопрос под номером 15 лишал самозванного Элигора надежды заделаться стопроцентным волшебником: Ратмир стеснялся своей наготы даже в самые интимные моменты. Не страдая пуританскими комплексами, он воспринял игру в колдовство как не слишком забавную, но поучительную шутку, из которой не грех извлечь полезные сведения. Одно дело — читать про подобные экзерсисы, другое — увидеть воочию. Собирая крупицы забытой мудрости, он охотился за истинными наследниками древней религии Земли: племенными шаманами, деревенскими знахарями, отшельниками, но весьма иронически относился к полуграмотным неофитам, паразитировавшим на могучем стволе европейского рационализма. Доморощенные российские скоморохи, учинившие свистопляску на обломках империи, внушали омерзение. Как и во времена Веймарской республики, на питательном бульоне оккультизма разрастался нацистский штамм.

Пути не помним своего… «Балаганчик», — подумал он, вступив под сень дерев, увитых гирляндами лампочек, и тут же спохватился, что и это от Блока.

Последний российский гений умер не от голода и не от болезни. Он умер потому, что не хотел больше жить.

Борцов купил пакет можжевельника. Благоухание хвои вызвало в памяти дни, проведенные в монастыре Гандан. Раздачу можжевельника прихожанам, кормление птиц, вынос мандалы, первую встречу с далай-ламой.

Наткнувшись на урну, куда следовало опустить опросный листок, сунул в щель вчетверо сложенную бумажку.

Крестики, полумесяцы, звезды Давида, египетский анх и буддийское колесо — священные эмблемы живых и мертвых религий — встречались на каждом шагу в немыслимом изобилии. Браслеты, брошки, серьги, кулоны, цепочки — чего только не было на лотках. Немытый парень в джинсах-варенках с тонким знанием ремесла торговал минералами. Шлифованные камни и необработанные кристаллы, особо заряженные мощью древней стихии Земли, были разложены точно по зодиаку и месяцам. Горный хрусталь хранился в мешочках из черной замши. Желающий обрести астральное видение должен был носить кристалл на себе, подзаряжая его собственным излучением. Синий с золотистыми блестками авантюрин, прекрасный, как звездное небо, сулил веселье и бодрость духа, опалесцирующий адуляр — лунный камень — навевал нежные сны. Зато играющие радужным семицветьем опалы не обещали опрометчивому покупателю ничего хорошего. Обманчивые надежды, меланхолия и даже тяга к самоубийству подстерегали чуть ли не каждого. Только рожденный под знаком Весов, а Ратмир появился на свет именно в октябре, мог носить переливчатый камень.

В рекомендательных таблицах, сопровождавших минералогическую экспозицию, дурных предзнаменований, однако, не значилось. Перечислялись только благоприятные. Нефрит, особенно белый, столь любимый китайцами, защищал от почечной колики и удара ножом, золотистый топаз обещал просветление, одновременно оберегая от дурного глаза и одержимости, а кровавик предназначался исключительно чернокнижникам. Едва ли какой-нибудь заклинатель средневековья дерзал вызывать духов, не имея на пальце такого кабошона. Этим камнем, цвета голубиной крови, вычерчивали магические круги, а заодно врачевали нарывы, половое бессилие и недержание мочи.

Кашпировский об этом, конечно, не знал, а знаток теургии Борцов с наслаждением рылся в кучах аметистов и бирюзы, любовно оглаживал шлифы агатов, перебирал бусы из коралла, африканского малахита и тигрового глаза. Золотистый пирит, колчедан, изумрудный демантоид — чего тут только не было! Вулканические бомбы, марганцевые конкреции из океанских глубин, окаменелости: черные аммониты, высоко ценимые вишнуитами, известковые глыбы с отпечатками вымерших рыб, трилобиты — похожие на наконечники копий «чертовы пальцы».

На столе, где лежали карты тарота всех типов — от цыганского до колоды а-ля мадемуазель Ленорман, что гадала Наполеону и Жозефине, — Ратмиру приглянулся хрустальный шар на подставке из трех позолоченных единорогов. Удержавшись от соблазна приобрести сувенир, незаменимый в кристалломантике, он перекочевал к продавцам нумизматических редкостей и оберегов. Не в пример трещотке гремучей змеи или заячьей лапке, цена на монеты доходила до нескольких тысяч. Самой дорогой оказалась тетрадрахма Константина Багрянородного, а нобль, якобы золотой и якобы отчеканенный алхимиком Луллием, шел всего за три сотни. Негр в леопардовой шапочке предлагал рога антилопы, бронзовые фигурки в различных позах совокупления и браслеты из поддельной слоновой кости; сикх в голубой чалме, плавая в дыму сандаловых курений, терзал одуревшую кобру, которая, не желая плясать под дудку, норовила укрыться в корзине. У змеи были вырезаны ядовитые железы и она многое повидала на долгом веку. Зубы дракона, отравленные ядом неистребимой ненависти, валялись в ящиках из-под пива. Стиснув зубы, Борцов взирал на зловещий хлам третьего рейха. Ассортимент впечатлял: железные кресты, бумажные рейхсмарки, пфенниги из алюминия цвета пепла, содранная с фуражки эсэсовца «мертвая голова». Сваленные в груду, валялись респираторы, фляги, планшеты, черные каски с молнией рун. Кинжальные штыки и ножи Гитлерюгенд были выложены поверх скатанного плаща медицинской сестры, генеральский кортик в серебряных ножнах, вместе с бляхой полевой жандармерии, висел на ближайшей ветке. Владелец всего этого добра курил трубку, сидя на раздвижном стульчике. «Не хватает только банки с «Циклоном В», — подумал Борцов.

Казалось, что горечь цианида разлита в воздухе.

Не останавливаясь возле ворожей и гадалок, он свернул на боковую аллею, где не горели елочные гирлянды, отпугивая восставших из безымянных могил мертвецов. Отданная им ночь, единственная в году, и та была испоганена нацистской мерзостью.

Сквозь путаницу ветвей холодно и отрешенно светила гипсовая Луна. И лунный заяц, которого углядели на ней астрономы китайского императора, толок и толок в ступе воду бессмертья, пятная причудливой тенью безжизненный лик.

«Где могила моей Улялюм?» — стихи Эдгара По отдались незалеченной болью. Шариками ртути дрожали капли на листьях. Легкий ветерок дохнул кладбищенской прелью.

Ратмир вздрогнул, когда кто-то схватил его сзади. Резко обернувшись, он увидел бледное, словно обсыпанное мукой лицо. Лишенное туловища, оно, как воздушный шарик на нитке, покачиваясь во мраке, подмигивая и корча рожи. И только рука, вцепившаяся в плечо, вырисовывалась на фоне тронутых ртутной слизью деревьев.

— Тебя ждут, Элигор, — прогнусавила рожа.

Оправившись от испуга, Борцов разглядел вертлявую фигуру, с головы до ног затянутую в трико, черное, невидимое в ночи. Вылитый оперный Мефистофель.

— Следуй за мной.

— Уж не в ад ли, посланец тьмы? — принужденно рассмеялся Ратмир и тут до него дошло, что его анкету прочитали, и имя серванта-люциферита закрепилось за ним на эту, чреватую метаморфозами, ночь.

Экстрасистолия дала знать о себе коротким удушьем. На мгновение обескровленный мозг отозвался словом, безмолвно выплывшим из глубин, как фа-диез в «Ad profundis», и слово это было: «Исида».

Вот я перед тобою, Луций, твоими тронутая мольбами…

Продираясь сквозь кусты, Ратмир поспешал за своим провожатым, то и дело теряя его из виду. Монолог из «Золотого осла», привязавшийся так некстати, отдавался в груди аритмичным уханьем, словно это ему, а не луциеву спутнику, мегарские ведьмы вложили губку заместо сердца. Он знал, до чего может довести воображение, и постарался успокоить себя. Бремя и благодать писательской доли — литературные реминисценции — всегда выручали его в трудную минуту. Прислонившись спиной к стволу, он плюнул на шута в черном и сделал несколько вдохов, глубоких и протяжных, как того требует йога, и таких же выдохов через нос, сообразуясь с пульсом и напрягая мышцы живота.

Влажный запах опавшей листвы целительным бальзамом наполнил легкие. Треск ломаемых веток доносился все глуше, а сердечный ритм понемногу входил в режим. Оставшись в одиночестве, Борцов огляделся.

Кружево паутины мерцало под звездами Скорпиона, представшими в непривычном ракурсе. Судя по долетавшим с эстрады звукам тяжелого рока, главная аллея должна была находиться где-то справа, но заросли орешника и веера папоротников скрывали стежки-дорожки, и без того обманчивые в неистовстве полнолуния. Взыгравший вновь ветерок донес сладковатый дым сжигаемых листьев и дальние проблески подсказали, что где-то пылает костер. Стараясь не споткнуться о выпиравшие корни, Ратмир потащился на свет. Вскоре, не претерпев особых передряг, он выбрался на небольшую поляну, со всех сторон окруженную ровно обрезанными кустами шиповника.

Четыре костра, разложенные крестом, наполняли ее полыхающим жаром. Взглянув на часы — до полуночи оставалось больше часа, — он по Луне определил страны света. Огни, жадно пожиравшие аккуратно уложенные поленницы, были точно сориентированы в пространстве. В середине поляны, на образцово выстриженном газоне, лежал магический круг, составленный из фанерных дужек. Как и положено, покрывавшая их черная краска была окаймлена белыми линиями. Четыре имени Бога, разделенные магическими звездами, так же контрастно блистали цинковыми белилами. Перед баскетной стеной стоял каменный жертвенник, тоже раскрашенный на манер придорожного столбика: на черной полоске выделялись белые письмена, на белой — черный знак «Лунных Четвертей»:

На срезанной траве внутри круга лежал коврик из красной синтетики. Латунные кубки чаши, выстроившиеся на жертвенной плите, горели в бликах огня самоварным огнем. Над ними нависала подвешенная к кустам козлиная маска с пентаграммой во лбу и свечой на темени. Казалось, что сам Люцифер-Бафомет высунулся из чащи, привлеченный даровой выпивкой. Борцову ли было не знать, что в кубках наверняка налито вино?

Больше ничего примечательного не было на поляне. До начала осенней церемонии, именуемой «освящением», оставались считанные минуты. Записная книжка и карандаш помогли скоротать ожидание.

Внезапно умолк дальний грохот «тяжелого металла», приглушавший гул пламени и потрескивание угольев. Ратмир понял, что карнавал «внешнего круга» закончился и вот-вот начнется шабаш посвященных. Не слишком уверенный в том, что приглашение, переданное кривлякой в трико, дозволяет ему остаться, он было собрался сделать ноги, но тут грянула, усиленная мегафоном, сатанинская музыка, а вместе с ней то ли песня, то ли мелодекламация в исполнении колоратурного сопрано:

— Желание, желание, любовь, — неслось в ночи. — Один закон — желание, любовь. Один источник духа на Земле. Он бьет из недр, мой животворный клюэ-у-уч…

— Экстаз! Экстаз! Экстаз! Экстаз! — речитативом подвывал хор.

— Запретов нет: желай, люби, желай-ай-ай, — вновь заголосила колоратура.

— Экстазу духа нет и нет границ! — подтвердил хор.

— Испей меня, и ты увидишь дверь, и юность распахнется пред тобой-ой-ой…

— Войди! Войди! Войди! Покровы сбрось!

— И тайна здесь откроется тебе-е-е…, — голос был поставлен профессионально.

— Экстаз! Экстаз! Экстаз! Экстаз!

— И чаша жизни вспенится вином-о-о-м…

— Испей! Испей! Испей! Испей!

— Волшебный кладезь мой, мой животворный клю-у-уч…

— Целуй! Целуй! Целуй! Целуй!

— И розы лепестки целуй, целу-у-уй, Грааль священный здесь, возьми, возьми-и-и…

— Экстаз! Экстаз! Экстаз! Экстаз!

— Возьми меня! — имитируя пик любви, выкрикнула певица.

— Возьми! Возьми! Возьми! Возьми! — зачастил хор.

— Запретов нет, еще, еще, еще, — драматическим шепотом истомно задышала невидимая исполнительница и оборвала хриплым вскриком на низкой ноте: — Ах! О-о-о…

Дальше пошла уже чистая мелодекламация:

— Я грация, что дарует наслаждение сердцу мужчины! Невообразимым наслаждением я одарю на Земле! Я дам экстаз и мир, и отдых дам за той чертой, где больше нету жизни! Я ничего не требую взамен! Не нужно мне ни жертвы, ни молитвы! Доверься мне и погляди, как я сама люблю, как я колдую! Запомни: это я, какая есть! Смотри теперь, какой я скоро буду! Когда упьюсь, колдуя и любя, когда возьму, желая и колдуя!

— О, Диана! Диана! Диана! — ожил хор. — Желаю, желаю, желаю…

Если бы Ратмир не читал «Книгу Теней», наполненную кроулианской отсебятиной, он бы удивился и даже обиделся за девственную лучницу. Артемида-Диана сурово обходилась с распутниками. Она так покарала дерзкого любострастника, подсмотревшего ее купание, что при одном виде красавицы, бегущей наперегонки с ланью, самые смелые охотники, сломя голову, бросались наутек. Слишком рьяных стрелков, бивших зверье ради забавы, богиня тоже не жаловала.

За какие грехи ее, сестру Аполлона, превратили в блудницу? В нимфоманку?

Услышав, что кто-то идет, Ратмир отошел в тень и решил дождаться появления Эбигайль. На худой случай, его прогонят отсюда. Первым появился длинноволосый, спортивного вида мужчина с двуручным мечом на плече. На нем была волочащаяся по земле черная мантия. Четыре разреза, идущие почти от плеч, открывали загорелое тело. Остановившись у северной границы круга и вертикально воткнув меч, он сцепил руки на эфесе — страж, которого Густав Мейринк мог бы назвать «Ангелом северного окна».

Следом за ним из боскетного проема вышел главный жрец. Высоколобый, сильно лысеющий хлюпик тоже нес длинный меч. Изготовленный, очевидно, по специальному заказу и тяжелый. Одетый в белое, хоть и без разрезов, жрец тоже шел босиком и обходился без исподнего. Судя по возне в кустах, переодевание происходило где-то рядом и можно было не опасаться за здоровье новоявленных служителей Лунной богини: над заповедной поляной клубился, искажая очертания, горячий воздух. Жрец бросил меч на газон, зажег трехрожковый канделябр на жертвеннике, затем, войдя внутрь круга, поставил возле каждого знака по зажженной свече и бокалу. В северной точке, где, согласно теургическим правилам, положено быть «Книге духов», он придавил камнем соединенные скрепкой машинописные листы. По сравнению с шестнадцатым веком, когда колдовское помрачение грозило окончательно свихнуть мозги, здешний шабаш намечалось провести по сокращенной программе. Закончив приготовления, жрец поднял меч и, наклонив его к Востоку, пробормотал нечленораздельное заклинание.

Борцов разобрал только нечто похожее на «Зомелак». В кустах это произвело должное воздействие.

Колдуны и колдуньи вышли на поляну, точно униформисты на цирковую арену: попарно и в чинном строю. В отличие от последних, униформа блюстителей викианских традиций ограничивалась подвязкой на левой ноге и ожерельем из крупных камней. Леди, в том числе весьма пожилые, были в легких накидках, открывавших бедра; туалет мужчин существенно не отличался от облачения стража.

Борцов обнаружил лишь два знакомых лица: давешнего скрипача и продавца минералов. Разносчика нацистской заразы в мужском полукольце — справа от жертвенника — не было.

По знаку верховного, на поляну вытолкнули уже совершенно голую пару: полноватую шатенку лет восемнадцати и взлохмаченного парнишку примерно того же возраста. Руки их были скручены за спиной, а глаза прикрывала черная повязка.

Одна из колдуний, высокая и, не в пример прочим, в закрытом платье, поверх которого была надета туника из белого шифона, вступила в круг, став спиной к жертвеннику. Плюгавенький жрец едва достигал плеча напарницы.

— Войдите в круг силы! — скомандовал он, отсалютовав, как это принято в фехтовальном поединке, мечом.

Молодых людей провели к коврику и поставили на колени.

— Свободу желанию! — провозгласила жрица. — Свободу любви! — По ее знаку запястья неофитой освободили от пут. — Прозрейте для света! — провозгласила она, и повязки тотчас же были сняты.

Кандидаты, скрестив на груди руки, покорно опустили головы. Высокая леди занялась юношей, а жрец, мельком глянув на розовую пухлую попку, поднял отроковицу и сам опустился перед ней на колени. Издав непонятные звуки, он облобызал ее лодыжки, колени и грудь, затем, пригнув к себе, поцеловал в губы. Последний поцелуй пришелся в волосяной треугольник лобка. Точно такую же процедуру жрица проделала с парнем, после чего произошел обмен и сцена повторилась. Далее молодых опять опустили на коврик, и жрец, хлопнув бичом, нанес каждому по четыре удара. Проступившие на коже следы показали, что порка была отнюдь не шутейной. Будущая ведьма даже не смогла сдержать слез.

Всхлипывая и шмыгая носиком, она повторяла подсказанные жрецом слова клятвы:

— Я, Мелузина, в настоящем одна из могущественных, по моей свободной воле и в согласии с торжественной клятвой, буду хранить в тайне и никогда не разглашу секреты Искусства, исключая посвященных должным образом лиц, если за них ручаются братья и сестры по Искусству. Я клянусь моими надеждами на будущую жизнь исполнить мои намерения, и пусть поразит меня магическое оружие, если я нарушу эту торжественную клятву.

Наблюдая за неофиткой со спины, что было не худшей позицией, ибо личико явно подкачало, Борцов припомнил слова торжественного обещания юных пионеров. Кажется, это было в третьем классе. Церемония происходила на школьном дворе, где вожатый объяснил символическое значение красного галстука, трех его концов, знаменующих нерушимое единство партии, комсомола и пионерии.

«К борьбе за дело Ленина — Сталина будьте готовы!»

«Всегда готовы!»

Салют!

Умиляла серьезность, с которой несли отъявленную чушь. Что поделать, коли люди, тщась выделиться из общей массы, будь то племя или так называемый класс, не могли обойтись без ритуальных дурачеств.

Неужели паттерны архетипа всему виной? Или изгнание из Эдема? Еще и семья толком не сложилась, а Каин уже убил Авеля.

Борцову посчастливилось быть свидетелем самых диких обрядов инициаций. От выбивания передних зубов до вживления камешков под кожу детородного члена. По сравнению с ними, порка казалась невинной шуткой. Прием в тайное общество «Леопардов» сопровождался форменной пыткой: на руку кандидату надевали горшок с красными муравьями. А прижигание каленым железом? Расписка кровью? Вымерение «нордических черепов»? Человечество в равной мере достойно и восхищения, и презрения. Все зависит от точки зрения.

Стоя у самой границы освещенного пятачка, Ратмир всем своим видом стремился показать, что он и не думает прятаться. Однако его присутствие почему-то так и осталось незамеченным. Время близилось к одиннадцати, когда, если, конечно, уорчестерская братия придерживалась установленного церемониала, должен был начаться настоящий шабаш.

Вручив новобранцам атрибуты власти — нож с черной ручкой и свиток, покрытый колдовскими фигурами, жрец объяснил, как и посредством чего сподручнее принудить, а то и покарать, непослушного духа. Получив подробную инструкцию, тинейджеры были торжественно причислены к волшебникам Великой Богини. Оболганная Артемида получила еще одну пару обалдуев.

На сем первый акт подошел к концу.

Пышненькая пулярочка Мелузина и ее нечесанный кавалер, назвавшийся (кажется, в честь хранителя первого часа дня Юпитера — четверга) Сашиелем, уже одетые согласно ковенской моде, принимали братские поздравления. Общее ликование сопровождалось свистом и гиканьем, как на рок-концерте. К счастью, обошлось без срамных поцелуев.

Борцов опасался, что дело вообще закончится оргией. Занятый своими мыслями, он пропустил исчезновение главных лиц. И жрец, и жрица незаметно сгинули с глаз. Словно сквозь землю провалились. Оставшись без верховного руководства, общество, как это обычно бывает на вечерниках, разбилось на отдельные группки и предалось болтовне. Ближайшая к Ратмиру тройка разбитных дамочек с увлечением обсуждала меню предстоящей трапезы. Подробно перечислялось, кто и чего принес для общего стола. Как видно, вичи успели изрядно проголодаться. Набор блюд был вполне заурядным: ни жаб, ни ящериц, ни, боже упаси, абортированных младенцев. Гвоздем программы должен был стать испеченный самой жрицей пирог в виде полумесяца и сладкий шерри особой выдержки, привезенный из Бостона братом Сотером — Торндайком в миру: милые леди называли его то так, то эдак. В их преувеличенно восторженных восклицаниях ощущалась затаенная зависть к жрице. Борцов отметил, что серповидные лепешки в честь Гора готовили еще египтяне. И вьетнамцы лепят маленькие луны из клейкого риса на праздник Тет, и у евреев, кажется, есть такое, обсыпанное корицей, печенье.

Неизвестно, куда бы еще могли завести его этнографические сопоставления, если бы не звонок, возвестивший о начале второго акта. Вернее, свист. Дикий, ни с чем не сообразный, он взвился над лесной чащей и острым штопором впился в барабанные перепонки. Для мирно беседующих поклонников Дианы он оказался почти столь же неожиданным как и для самого Ратмира. Они остолбенели на миг, словно школьники, застигнутые с наркотической сигаретой, но тут же опомнились и заскакали, срывая с себя и без того необременительные одежды. Вой, истерический хохот, стоны — все смешалось, как в охваченной пожаром бане, куда привезли сумасшедших.

На поляну выскочила рыжая Эбигайль в распахнутой на груди газовой блузке. Имитируя полет ведьмы, она совершала немыслимые прыжки, зажав между бедер ручку своего помела, подозрительно напоминавшую фаллос. Беснующиеся дианиты, взявшись за руки, окружили ее плотным кольцом, испуская вопли восторга.

Пока продолжалось бурное ликование, так же стремительно и нежданно вылетел жрец, но был он уже в люциферовской маске, что прежде свисала над жертвенником. В правой руке он с трудом удерживал меч, а левой потрясал фаллоподобной, как и ведьмина метла, дубинкой.

Пятикратно облобызав лысеющего Приапа, Эбигайль подставила ему для поцелуя живот. Сладострастно стеная, она отбросила метлу и швырнула в костер свою белую блузку, которая тут же вспыхнула и взлетела над пламенем, обратясь в прозрачные хлопья.

— Страшный владыка смерти и воскрешения, — возопила она, воздев руки к небу, ослепленному дымом и отсветами огня. — Владыка жизни, дающий жизнь, ты, чье имя есть тайна тайн, ободри наши сердца! Засияй чистейшим светом в нашей крови! Принеси нам воскрешение! Нас нет вне богов! Снизойди, мы молим, на слугу твоего и жреца!

— Принеси нам воскрешение! — вторило колдовское братство, образовав вокруг нее танцующий хоровод.

— Снизойди на нас! — неузнаваемо низким голосом трижды выкликнула Эбигайль.

— Снизойди! Снизойди! Снизойди!

Борцову показалось, что в глубине леса откликнулась ночная птица. Невидимые валеты в черных трико затушили костры, взметнувшиеся клубами душного пара. Теперь только язычки свечей, защищенных стеклом, подрагивали в таинственном мраке, да пентаграмма козлиного лба светилась зеленым фосфором.

— Брат Элигор, офицер императорской свиты! — громовым далеким раскатом прозвучало из тьмы. — Займи место за нашим столом.

Ратмир понял, что его все же обнаружили и, по-видимому, еще в самом начале. Преодолевая стеснение, он вышел из-за деревьев. Луна уходила к Востоку, а догоравшие свечи, казалось, только усиливали непроглядную темень. Над залитыми головешками стлался пар, мешаясь с клочьями тумана, просачивающегося сквозь колючий кустарник.

На поляне никого не было. Исчез магический круг со всеми его принадлежностями, а вместе с ним канделябр и чаши, что стояли на жертвеннике. Одни лишь свечные огарки еще хранили память об отшумевшем шабаше, но и они, конвульсивно подергиваясь, затухали один за другим.

Неожиданно, как и все, что случалось в эту ночь освящения, где-то совсем близко зажглось электричество, высветив изнутри зеленую стену боскетного лабиринта. В проходе стояла улыбающаяся Эбигайль. Одетая в тот самый льняной балахон, что был на ней прежде, и без метлы с выразительным символом мужской мощи. В руках у нее была чаша, похожая на церковный потир, до краев наполненная темно-красной жидкостью.

— Не бойся, — она поманила его кивком, — пойдем с нами. Все кончилось. Ты должен забыть, что видел, и мы тоже забудем… Или сделаем вид, что ничего не было, — Эбигайль лукаво подмигнула и засмеялась. Ее переливчатый смех звучал завлекающе нежно. — Иди ко мне.

Он приблизился, превозмогая давшую знать о себе тяжесть в ногах.

— Пей, — поднесла она чашу к его губам.

Не принимая всерьез жалкие забавы — одно слово «балаганчик», — Ратмир и мысли не допускал, что ему предлагают кровь, и уже готов был пригубить, как кто-то словно предостерег его: «Не надо». Он успел различить острый запах гвоздики и еще каких-то пряностей, но это скользнуло мимо сознания. В рубиновом овале, обрамленном тонким ободком металла, он увидел свое, только удаленное, как в глубоком колодце, отражение. Клочок неба, сияющего в латунных недрах, навеял вихрь, всколыхнувший память. Такое было, было однажды! Проблеск солнца сквозь иглы сосновых ветвей и два розовокорых ствола, как столпы из кованой меди в чешуйках нагара. И буйное цветение черемухи, и окошко за ним, и деревянная лестница с провалившимися ступеньками.

И вновь голос, позвавший на полуночный пир, раскатился над лесом, как набегающая гроза:

— Есть три великих события в жизни человека: любовь, смерть и воплощение в новое тело. Маг управляет ими по своей воле. Для совершенной любви нужно вернуться в то самое место и время, где вы любили однажды. Вспомни прошлое, вживись в него сердцем и помыслами, и любовь придет к тебе вновь.

Спираль Часть третья

Авентира двадцать вторая Богезкёя, Турция

Через три с лишним тысячи лет после гибели хеттского государства случилось загадочное происшествие, соединившее распавшиеся звенья причин и следствий.

Хаттусас, само существование которого длительное время оспаривалось, был найден Винклером близ турецкой деревни Богазкёя и раскопан в 1906 году. Последующие работы, которые проводились под руководством Биттеля, прервала вторая мировая война. Город возник за пятнадцать веков до новой эры на месте энеолитического поселка в излучине горной реки Галис. Его окружала мощная стена из галечника и сырцового кирпича. Каменный гигант с бородой, на манер фараонской, сопровождаемый парой оскаленных львов, которых держал за ошейники воин с загнутым клювом хищной птицы, охранял главные ворота. Исполин с головой ушел в землю, так и не оставив вверенного поста.

В пределах стен удалось раскопать четыре храма и хранилище глиняных табличек с вавилонскими клинописными знаками. Без них история страны хеттов так бы и осталась белым пятном. Хаттусас пал в конце двенадцатого века до н. э., вместе со всей страной, что дерзнула помериться силами с самыми могущественными государствами Востока. Тогда же погибла и воспетая Гомером Троя.

Скальное святилище Язылы-Кая располагалась за городскими воротами, в глубокой расселине, переходящей в тесный коридор. К скалам вела широкая дорога, застроенная с обеих сторон дворцами и храмами. После пожара, уничтожившего Хаттусас, от них уцелели лишь неясные очертания фундаментов и огрызки колонн от богато разукрашенных портиков.

Змеи, тарантулы и сколопендры облюбовали забытое Богом и людьми место. На утесе, господствующем над местностью, долотом ваятеля вытесаны фигуры жрецов и воинов, идущих на поклонение тайным святыням. Перед закатом скала пылает жертвенным пламенем, вспоминая имена хеттских, хурритских и вавилонских богов. Так и не вспомнив всех, не выбрав из них единственно верного, она погружается в тень, издавая странные звуки, похожие на детский плач.

Тщательно замаскированная усыпальница старшего сына царя Мурсилы находилась в стороне от дороги, между галечной россыпью, что нанесла не знающая усталости река, и некрополем, где сберегался пепел погребальных костров.

Дыра, в которую провалился высокоученый грабитель могил Эльгибей, находилась как раз в одном из таких захоронений, напоминающих не то склеп, не то дольмен.[63]

Прежде чем пригнать сюда землеройные машины, место было огорожено, хотя и не столь капитально, как в Долине царей. Участники экспедиции, включая охранников и рабочих, жили в уютных фургончиках, оборудованных водопроводом и канализацией. Передвижная электростанция армейского типа обеспечивала круглосуточную подачу энергии, а продовольствие доставлялось из соседней деревни, чтославилась своими оливками, сабзой и медовым инжиром.

Только в межсезонье, когда трамантана с Понта приносила затяжное ненастье и с гор обрушивались селевые потоки, связь с селением прерывалась.

Над Каппадокией, где всепожирающее время стерло следы великих переселений и опустошительных войн, грозовые ливни разразились в первый день ноября. Их принес циклон, сформировавшийся на северо-западе Средиземноморья. Раздираемое молнией небо плодотворило бурным дождем иссушенную землю, что схоронила возведенные богами стены легендарной Трои, и руины святилищ в Эфесе, жертвенник Кибелы Диндимены в Гаргаре, пещерный алтарь, где горел когда-то негасимый огонь в честь Бела-Юпитера, коему поклонялись по всей Эйкумене.

Глубокая тайна сокрыта в небесном огне, и само имя царя-громовержца есть величайшая тайна. Для эллинов он «тучегонитель» Зевс, сын оскопленного Времени — Крона; для италиков — Диавис, «блестящий», и Диеспитер, «отец дня». Отсюда и пошло Йовис Патер — Юпитер. «Молниеносный», «гремящий», «дождливый» — это всего лишь эпитеты, не имена. И Мардук вавилонский сжимает в деснице громовые стрелы, и ведический Индра, и славянский Перун, и будда Ваджрапани.

Хетты — никто не скажет, откуда они пришли и как исчезли, растворившись среди соседних племен, — почитали владыку грозы под именем Тархунт — «Могущественный». Его знаком и была помечена каменная плита, закрывавшая вход в гробницу царского сына.

Этот перун в центре и привлек внимание Рашида Эддина, турецкого археолога, которому выпала честь «открыть» усыпальницу принца, основательно подчищенную блудным сыном почтенной науки шумерологии.

Обычно в центре классической шумеро-вавилонской триады помещалась восьмилучевая Венера — Иштар. Именно в таком сочетании и запечатлены на печатях и каменных стелах священные символы: Луна, Венера, Солнце. Объяснить беспрецедентную замену одной небесной эмблемы на другую не представлялось возможным. Ни в мифах, ни в песнях, ни в заклинаниях, коими так богат Вавилон, не нашлось даже намека, на который можно было бы сослаться. Хеттская же иероглифика сохранилась только в наскальных рисунках, а письменное наследие Хаттусаса сгорело в огне: в отличие от учителей — шумеров, хетты пользовались не глиняными, а деревянными табличками.

Сопоставив тексты, расшифрованные Винклером, с таблицами, найденными в развалинах Телль-Амарны, где находилась столица фараона-реформатора Эхнатона, провозгласившего Солнце единым Богом всех народов земли, Рашид Эддин пришел к довольно смелому выводу. Хотя доказательства выглядели не слишком убедительно, он посчитал, что у дороги, ведущей к Язылы-Кая, захоронен тот самый принц, которому, согласно мирному договору между хеттами и египтянами, предстояло жениться на дочери фараона. История могла бы пойти совершенно по новому руслу, если бы состоялся этот династический брак. Но египетским военачальникам и номархам претила сама мысль о том, что трон Обеих Земель займет азиатский варвар. В пустыне хеттского царевича подстерегала засада. Он был убит тремя стрелами в спину. Зеленый от окиси наконечник бал найден в бесформенной груде костей. Надеясь подкрепить гипотезу более вескими доводами, Рашид Эддин уехал в Истамбул едва начались дожди.

На раскопках остался только Гринблад со своими людьми и нежданно нагрянувший Брюс Хеджберн, намеревавшийся опробовать в полевых условиях частотный модулятор, сконструированный по формуле Эрика Ли.

Погода, мягко говоря, не благоприятствовала эксперименту. Грозовые разряды и насыщенная электричеством атмосфера создавали устойчивый фон помех, пробиться через который не представлялось возможным. Оставалось терпеливо ждать. Погодные карты, сходившие с печатающего устройства, рисовали безотрадную картину зависшей над Анатолией депрессионной воронки.

От нечего делать Хейджберн принялся разгадывать выбитый на камне астрономический ребус. Предположение, что перун символизирует планету Юпитер, представлялось довольно логичным. Грубый рельеф на западной стене успальницы изображал древнейших хеттских богов, которых Рашид Эддин уверенно отождествил с той же астральной триадой, — Арма олицетворял Луну, Тархунт — Юпитер, Эстан — Солнце.

Дальнейший путь подсказали числа, коих было вытесано великое множество. Математическое мышление помогло Хейджберну разобраться в оставшихся от турка справочниках, и вскоре он не только овладел вавилонской системой счета, но и обучил Гринблада.

— Да не бойся ты этой клинописи! — убеждал он на первых порах. — Она вовсе не так ужасна, как это видится со стороны. Отталкивайся от римских цифр, от их внутренней логики.

— Арифметика не моя стихия, — защищался Гринблад. — И что общего может быть у строгих, как архитектурные формы, чисел римлян с этой дикой путаницей?

— Математика — язык Бога. Давай разбираться вместе. Самые малые числа являются простым повторением единицы, — Хейджберн вооружился карандашом. — Это всего-навсего палка, кол: что у нас 1, что у римлян I, что у этих — Усвоил? Пойдем дальше.

Возьмем теперь двойку и тройку. Наши 2 и 3 происходят от тех же палок = и , соединенных связующими линиями при скорописи. Такая же система и тут: , 

— А пятерка, десятка? — заинтересовался Гринблад, вовлекаясь в игру.

— Римская V представляет собой половину X. Точно так же обстоит дело и с тысячью. М — от слова «mille» — появилось в поздний период. До этого писали Φ, отсюда D = 500. Наглядно?

— Вполне.

— Тогда понять остальное не составит труда:  = 10,  = 11 и так далее до  = 19, потом пойдет  = 20,  = 21… Уловил?

— Действительно просто, — явно обрадованный Гринблад не чаял, что сумеет так скоро разобраться. — А как быть с нагромождением на потолке?

— Придется малость поломать голову. Числа, хоть и высоких порядков, понятны, загвоздка в том, что за ними кроется, — Хейджберн направил лампу на плавный свод, сплошь покрытый клинописью, изредка перемежавшейся астральной символикой. — Будем идти от простого к сложному, но сначала займемся дробями.

— Только этого мне не хватало! Если бы ты знал, сколько я претерпел из-за них в школе!

— Никуда не денешься, парень, тут периодически повторяются одни и те же числа: 19 и дробное 11⁹/₁₀ — Боюсь ошибиться, но я, кажется, понимаю в чем дело. Ты знаком с календарной системой?

— Лунно-солнечный год? — догадался Гринблад. — Только в общих чертах. Но с помощью таблиц смогу разобраться с любой системой.

— Отлично. Тогда пошли в трейлер, а то у меня от мертвечины в горле першит.

Выбравшись наружу, они, сгибаясь под дождем, побежали к трейлеру, оборудованному по высшему американскому стандарту.

— Следи за моими рассуждениями, — Хейджберн начертил овал и пересек его диаметральными линиями. — Зодиакальный круг в 360 градусов. Солнце обходит его за 365 дней, что составляет суточный путь чуть менее одного градуса.

— В среднем, — уточнил Гринблад.

— В среднем. С ноября по январь движение Солнца ускорено, с марта по июль оно замедляется до 56 минут. В среднем, опять же, период между двумя последовательными соединениями Солнца и Луны равен 29,5 дней.

— Лунация.

— Верно: лунация. Лунный месяц поэтому насчитывает либо 29, либо 30 дней. Отсюда вытекает, что двенадцать лунных месяцев охватывают 354 дня, что на одиннадцать меньше солнечного года. Через три года разница достигает 33 дней, и это вынуждает добавить тринадцатый месяц. Более точное совпадение начал обоих циклов дает число 19. Девятнадцать солнечных лет содержат 235 лунных месяцев, то есть 12 лунных лет по 12 месяцев каждый и семь високосных — по 13.

— Ментонов цикл?

— Циклическая схема вставок для согласования лунных и солнечных лет была уже в вавилонском календаре. Ментон безуспешно пытался внедрить ее в Афинах, что не помешало потомкам воздвигнуть ему памятник.

— Америку открыл Колумб, но назвали ее именем Америго Веспуччи. Современники не жалуют живых гениев… Где ты приобрел свои календарные познания?

— Прежде чем всерьез заняться физикой, я три года угрохал на магистерскую диссертацию по древним астрономическим системам.

— То-то я гляжу, ты тут, как рыба в воде… Лично я столкнулся с Ментоновым циклом исключительно в связи с хронологией. Без него — никуда.

— Он исключительно точен. Только через 310 юлианских лет вычисленное по нему новолуние расходится на один день. Не удивительно, что он и сегодня лежит в основе еврейских и христианских календарей. Тот же цикл проявляется и в вычислениях самых ранних индийских астрономов.

— Значит у нас есть исходная точка, которую проглядел Рашид?

— Не совсем. Число 19 он обнаружил с первого взгляда, а вот 11,9 действительно проглядел, вернее не понял, что оно означает, хотя разгадка лежала на поверхности. Ты-то догадываешься?

— Ни в малейшей степени. И что?

— Период обращения Юпитера.

— И хетты знали его?! — изумился Гринблад.

— От вавилонян, надо думать, если не от шумеров. Майяские и египетские астрономы умели читать «Книгу звезд». Ничего не скажешь!

— Без всяких оптических приборов… Как? Каким образом?

— Можно только догадываться, но не будем отклоняться от главного. Теперь следи внимательно. Как только почувствуешь слабину, сразу скажи. Все-таки я до конца не уверен… Жаль, что Рашид так быстро смотался!

— За два дня до твоего приезда он нашел у себя на постели свернувшуюся змею: эфу. По-моему, это его доконало.

— Что он говорил тебе об Эхнатоне?

— Только то, что ты уже знаешь. Там, на западной стене, Рашид обнаружил имя фараона. Оно упоминается в связи с войной между хеттами и страной Митанни. Дословно сказано следующее, — Гринблад заглянул в записи: «Пришел в Египет фараон-солнце, и стало солнце единственным Богом египетским. В тот год царь страны Митанни пошел на Финикию, но отступил из-за недостатка воды. Он заодно с бунтарями против фараона. Великий царь-солнце хеттов покорит все земли царя Митанни и Нахарины»… Дальше следуют пророчества на тысячи лет вперед, но он их еще не расшифровал.

— Не важно. По крайней мере мы располагаем исходной датой. Эхнатон, он же Аменхотеп Четвертый, вступил на престол в 1419 году до нашей эры, то есть, согласно всем правилам пересчета, 3413 лет тому назад. Верно?.. Тогда пойдем дальше. Лунно-солнечные вставки основываются на следующем соотношении: m лунных месяцев равны n солнечных лет. В случае девятнадцатилетнего цикла m = 235 и n = 19. Как уже отмечалось, обычный год включал в себя двенадцать месяцев, високосный — тринадцать, причем вопрос о вставке тринадцатого решался по состоянию урожая. У нас нет точных данных о средней продолжительности такого года. Отсюда возможны некоторые расхождения. Ты следишь?

— Пока все нормально, Брюс.

— Чтобы выразить продолжительность года в средних синодических месяцах, причем с учетом эфемерид, я получил следующее соотношение: 13,3 лет = 246,59 месяца.

— Можно не проверять?

— За достоверность ручаюсь.

— Давай дальше.

— В целых числах это выражается так: 810 лет = 10 019 месяцев. Следующий шаг такой: делим полученное ранее «эхнатоново» число годов на 810 и умножаем остаток на 10 019. Итого имеем: 42 200,028 месяца.

— Я что-то не совсем улавливаю, зачем тебе нужны сложные пересчеты?

— А затем и нужны, что на той же западной стене клинописными цифрами дано число 42 200! Скажешь, случайное совпадение?

— Не скажу, — Гринблад недоуменно наморщил высокий, с заметными залысинами лоб, — но это значит…

— Что пророчество, которое так и не смог прочесть твой турецкий приятель, адресовано нам. Оно приходится примерно на наше время. Может быть, на год спустя, учитывая погрешности счета.

— Тогда при чем тут Юпитер?

— Если мы разделим 3413 на 11,9, то получим 286,8. Клинопись дает целое число 287, что легко объясняется той же погрешностью. Иными словами, вот-вот должно наступить какое-то событие. От восшествия на престол Эхнатона его отделяет время, равное 287 полным оборотам Юпитера. Дата, таким образом, зафиксирована дважды и непосредственно связана с астральными божествами. Как хочешь, так и понимай.

— Но есть и третье число: двадцать два.

— Я рад, что ты не забыл, но, увы, это оказалось мне не по силам. Просто не знаю, что оно означает и, следовательно, никак не могу использовать в расчетах.

— А не заложить ли нам всю эту фантастическую цифирь в компьютер? Вдруг выявится какая-нибудь закономерность?

— Сначала придется составить программу. Я знаю, что Джеральд Хокинс проводил компьютерную разработку астроархеологических данных. Результаты были впечатляющие. В Карнаке, в частности, ему удалось вычислить точку восхода Солнца в эпоху Тутмеса и Хатшепсут. Ошибка составила сотые доли градуса. Но то была иная задача.

— Давай попробуем. Введем числа с коэффициентами пересчета. Вдруг что и получится? Все равно делать нечего.

— Так уж и нечего!

— Я про твой новый модулятор.

— Мне самому не терпится, но пока не установится погода, не рискну. Пробьет золотое покрытие: толщина-то доли микрона. Может, и вправду заняться?

— Поехали! — Гринблад склонился над терминалом. — Ты диктуй, а я наберу, — установив поудобнее кресло, он включил экран и ввел код. — Как тебе удалось заполучить этого умника Ли?

— Так уж вышло. Моей заслуги тут нет. По-видимому, Джонсон спроворил. Кто не клюнет на Нобелевскую?

— Считаешь, она ему обеспечена?

— Шансы солидные. И не забывай про крупное пожертвование в Нобелевский комитет. Как-никак такие вещи тоже учитываются.

Экран налился чистой лазурью тропических вод, но не успел Гринблад прикоснуться к клавишам, как ее разорвали какие-то вспышки и сверху вниз побежали черные горизонтальные полосы.

— Что за чертовщина, Брюс!

— Ну-ка? — Оторвавшись от записей, Хейджберн нехотя поднялся и через голову Гринблада глянул на штормящий экран.

Прямо на него смотрели из-под полуопущенных век остекленелые глаза аскета, сидящего, вывернув кверху пятки, на пятнистой шкуре.

Авентира двадцать третья Река Ящерицы, Мексика

Теодор Вестерман сдул пыль с голубой керамической чаши и бережно протер ее замшевой тряпочкой. На фоне подглазурных трещин профиль зайца, заключенного в лунный диск, вырисовывался с рельефной отчетливостью. Черная полива придавала сморщенному носику очаровательного зверька плотоядное выражение.

Тридцатидвухлетний археолог-американист из университета Кларка радовался, как ребенок.

— Точно такое же изображение было на вазах, которые мы нашли на раскопках поселений индейцев мимберо в Нью-Мексико, — с видимой неохотой он возвратил чашу профессору Торресу. — И эти малиновые штрихи, и вспышка на небе… вот уж не думал, что всего за один сезон нам удастся совершить такое потрясающее открытие.

— Легко сказать: за сезон. Я искал ее всю жизнь и еще пять лет ковырялся в земле… Конечно, когда тебе прямо на голову сваливаются такие деньги, можно управиться и за сезон. Но вы не расслабляйтесь — нам еще копаться и копаться. Вот, когда будет прочитан последний знак, я смогу умереть спокойно.

— Вам ли думать о смерти, дон Хосе? Вы еще хоть куда: красавец-мужчина!

— Нет-нет, я свое уже выполнил в этой жизни. Она станет мне памятником, моя пирамида. Вас, синьор Вестерман, я назначу душеприказчиком. Пусть мой прах будет развеян над «Храмом Чисел».

— Душеприказчиком? — Вестерман свободно говорил по-испански, но не всегда понимал Торреса, перемежавшего речь специфически местными выражениями. — Con toda el alma patron,[64] — ответил он с подчеркнуто кастильской куртуазностью. — Если не я самолично, то мои внуки. Ведь это будет так не скоро, дон Хосе.

— У тебя есть внуки?

— Я еще не женат.

— Пирамида, найденная профессором Хосе Сота де Торресом, находилась в вершине треугольника: Цилан — Чичен Ица — Ичмуль. Древние центры индейской цивилизации, подробно изученные археологами и добросовестно истоптаны башмаками туристов, хранили немало загадок, запечатанных в знаках и линиях. Но стоит ли обращать внимание на такие тонкости, если само существование Чичен Ицы — огромного, лежащего в руинах города в семидесяти милях от Мериды, и то ставилось под сомнение. «Обитель богов войны», неоднократно упоминаемая в эпосе майяского племени киче, вдоль и поперек исхоженная конкистадорами, искавшими сокрытое золото, привлекла внимание ученых только в 1924 году. И тут начались сюрпризы. Археологи из института Карнеги, едва приступив к раскопкам, обнаружили разительное несходство монументальных сооружений Чичен Ицы с архитектурными канонами майя. На колоннах и стенах храмов были высечены фигуры воинов с копьями и щитами. Их одежда из хлопчатобумажной ткани, головные уборы, оружие, сам ракурс фигур — все обнаруживало влияние чужеродной культуры. В круглой башне, поразительно напоминающей современную обсерваторию с характерным меридиальным куполом, скрывалась лестница, закругленная спиралью. Храм столь необычной конфигурации назвали «Караколем» — «Улиткой». Возведенный на мощной прямоугольной платформе, он возвышался над четко распланированными кварталами и площадями мертвого города, окруженными строгими периметрами колонн.

Площадка для игры в мяч, ставкой в которой был не кубок, не выход в высшую лигу, а жизнь, ничем не отличалась от тех, что были в городах майя. Те же стены и то же каменное кольцо, куда впритык влетал литой каучуковый шар. Пернатые змеи, что, оскалив зубастые пасти, обвивали лестничные пролеты и провалы дверных проемов, напоминали далекий Север: «Город богов» Теотихуакан, его «Пирамиду Солнца» и «Пирамиду Луны», храм Кетцалькотла, бассейны, торжища, гробницы «Дороги мертвых». Сходство было разительное: грифы, когтящие человеческие сердца, ягуары, распластавшиеся в смертельном прыжке, скрещенные кости в орнаменте, свитые в плотный клубок анаконды.

Зато боги дождя Чакмоолы — охранители стран света — опять-таки обнаруживали типично майяскую принадлежность. Подобрав острые колени и локтем упершись в землю, базальтовые гиганты равнодушно глядели в небо, где клубились набухшие тучи.

Но растрескались чаши без жертвенной крови, и яростный ветер гнал облачные рати к морским волнам, и были безмолвны каменные губы.

Ключ к разгадке нашли на Т-образном возвышении в центре главной площади. Причудливое строение было окаймлено рядами мертвых голов. Воистину зловещая буква тау оказалась символом смерти. Прежде ничего похожего не находили в покинутых поселениях майя.

По всему выходило, что на Юкатан вторглись какие-то свирепые ацтекские племена. Покорив родственных аборигенов, они заставили их поклоняться богам на свой лад, а позже, смешавшись с майя, сами заимствовали у них кое-какие черты. Но клеймо победителя утвердилось навечно.

Ацтекские мотивы и подсказали путь дальнейших поисков. В повествовании о Конкисте Берналя Диаса говорилось о стене — «цомпантли», где выставляли на всеобщее обозрение черепа пленников, приносимых в жертву богу войны. Фреска в «Храме Ягуаров» запечатлела сцену сражения, в котором свирепые воины в шлемах, украшенных головами зверей, избивают поверженных защитников обреченного города. Это была единственная роспись, где майя показаны побежденными. Как и на стенах гробниц фараонов-воителей, и на стелах ассирийских царей, здесь выпячено величие победителей и унижение покоренных.

В книге «Чилам Балам» пришельцы именуются ицами. Они явились из легендарного Толлана, основанного толтеками — учителями ацтеков. Покинув Мексику, ицы в поисках новых земель дошли до Веракруса, где и разделились на два потока: один направился в сторону гор Гватемалы, другой — вдоль восточного побережья Мексиканского залива — на Юкатан.

Инталию, изображавшую птицечеловека, удивительно похожего на знак кохау-роного-ронго острова Пасхи, Хосе де Торрес случайно заметил на платформе Караколя, у северо-восточной стены. Полустертая и выщербленная, она едва виделась в косых лучах заката, но, прорисованная на бумаге, живо напомнила Торресу, что точно такая же фигура уже встречалась ему в храмах Веракруса и на скальном обнажении близ реки Ящерицы. Туда, на северо-восток, к побережью, он и направил поиски.

Пирамида скрывалась внутри холма, поросшего колючим кустарником и кинжальной, в рост человека, травой. Прежде чем обнажилась первая каменная плита, пришлось пробиваться через девятиметровый пласт глины. Если не ицы-толтеки, то сама мать-природа позаботилась о том, как понадежнее упрятать сокровищницу сокровенной мудрости.

Близость океана давала знать о себе частыми и долгими ливнями. Сезон полевых работ длился от силы пять месяцев. Нечего было и думать о том, чтобы откопать сооружение целиком. Годы и годы уйдут на такую расчистку. Торрес начал с того, что выстроил с помощью местных крестьян добротный дом с патио и затененной верандой, оборудовал лабораторию и провел водопровод. Потом приступили к вырубке леса: без дороги нельзя было доставить на место землеройную технику, безвозмездно пожертвованную саперным батальоном, расквартированным в окрестностях Мериды.

Только на третий год удалось вскрыть «макушку» — верхний, проросший корнями пласт, под которым обнаружилась стена, сложенная из рельефных, плотно пригнанных блоков. На вершине пирамидальной платформы стоял неведомый храм. Когда щетками, сделанными из буйволиных хвостов, удалили налипшую глину, Торрес вплотную занялся иероглифическими рисунками.

Западную стену — оконные проемы были ориентированы на точки осеннего и весеннего равноденствий — сплошь покрывали цифровые символы. Преобладало число двадцать два. Графемы были представлены в различных вариациях:

Две последние, с изображением правой руки, преобладали над остальными. Даже орнамент, составленный из точек (единица) и линий (пятерка), навязчиво выпячивал именно этот числовой символ, выражавший какую-то трансцендентальную идею, а, возможно, и дату календарной мистерии. В чешуе Змея, замкнутым четырехугольником окаймлявшего стену, бесконечно повторялась все та же комбинация ямок и черточек.

По праву первооткрывателя Торрес назвал святилище «Храмом Чисел». Так оно и утвердилось после публикации первого сообщения в «Анналах археологии».

Барельефы из скрещенных рук, сходные с теми, что были найдены в Перуанских Андах, украшали фриз, чередуясь с мертвыми головами, а середину панно занимала фигура зайца в лунном, предположительно, круге. Оставалось только гадать, какие нити связывали Новый свет с Древним Китаем, где с незапамятных времен почитали любимого зверька владычицы ночного неба. Неиссякаемая плодовистость, не иначе, одарила его бессмертием.

Расчистка цоколя показала, что все четыре грани усеченной пирамиды прорезаны лестницами. Это лишний раз подтвердило предположение Торреса, что храм построен по образцу календарных, т. е. общее число его ступеней должно составить количество дней солнечного года. Гипотеза обрела плоть, когда обнажились пять цокольных уступов. Они символизировали те пять дополнительных дней, когда охваченные скорбью люди стремились умилостивить кровожадных богов. Теперь можно было с уверенностью утверждать, что каждая лестница, представляющая определенный сезон и страну света, насчитывает девяносто ступеней. Предстояло перелопатить тысячи тонн грунта, прежде чем новое чудо света предстанет во всей красе эзотерического космизма.

Астрономо-математические познания майя далеко превзошли жреческую мудрость египтян и шумеров. Майяские звездочеты с мрачным упорством стремились проникнуть в роковую тайну времени, где, как в омуте бездонного сенота, исчезали народы и города. Итогом многовековых наблюдений за ходом светил стала самая совершенная календарная система в мире, охватывающая немыслимую бездну в миллионы лет. Зачем, для каких неведомых целей понадобились такие многопорядковые вычисления? Как удалось определить продолжительность года с точностью, которую европейская наука сумела достичь лишь в конце прошлого века?

Разбирая сложную иероглифику числовых колонок, Торрес вновь и вновь пытался решить задачу, не имеющую решения. Если бы он только знал, что в тот самый год, когда, вопреки заверениям скептиков, была доказана великая теорема Ферма, в индейской деревеньке, заброшенной в сельве Кинтана-Роо, умерла хранительница бесценного наследия майяских астрологов. Чилан-пророк, прислуживавший последнему верховному жрецу Чичен Ицы, приходился ей пращуром. Беззубая, не знавшая грамоты старуха-лакандонка тихо опочила на своем, жестью обитом, сундучке, где осталась лежать тетрадь, сшитая истлевшими от времени нитками. Уникальный кодекс «О нескончаемых странствиях сонма богов», содержащий астрономические записи восемнадцати поколений, так и остался непрочитанным.

Для майя время никогда не являлось чистой абстракцией, определяющей последовательность событий. Они прозревали в его всепожирающей пасти нечто неизмеримо высшее — потустороннее, роковое. Оно мнилось одушевленной силой, по собственной воле творящей зло и добро. Его исчисленные, далеко назад и еще дальше вперед, циклы таили в себе милость и кару всемогущих богов. Каждое число было священно и охраняемо небом. Только астрологи знали, с чем сопряжены грядущий день, месяц, год — с дурным или благостным бременем, что нес на себе божественный страж.

Священный год «цолькин», состоявший из 260 дней, и гражданский «хааб», равный солнечному, определяли всю духовную и повседневную жизнь, составляя ядро необычайно сложной мировоззренческой системы. Каждый день — «кин», и месяц — «виниль» отмечались собственным знаком и именем. Год — «тун» — насчитывал восемнадцать двадцатидневных виналей. Двадцать тунов обнимал «катун» из 7200 дней, двадцать катунов — «бактун» (144 000), двадцать бактунов — «циктун» (2 880 000) и так до «алаутуна» из 23 040 000 000 суток. Вся история прямоходящего потомка обезьяны терялась в этом алаутуне, в шестидесяти четырех миллионах просчитанных лет.

Торрес обратил внимание на дату, проставленную под ушастой головкой зайца: 9.11.5.0.0. Она читалась легко: 9 истекших бактунов, 5 тунов, а вместо виналей и кинов стояли знаки нуля — пустоты, впервые в истории обозначенные цифрой. Подставив числовые значения циклов, он получил дату, соответствующую 627 году.

Что она означала? Возведение храма? Небесное явление? Природный катаклизм? Лучше было вовсе не думать об этом. Соизмеряя десять, от силы двадцать, лет остающейся жизни с каким-нибудь алаутуном, помеченным звериной мордой, можно было сойти с ума.

Контракт, заключенный с корпорацией «Эпсилон X,» и университетом Кларка, позволил существенно расширить фронт работ. Ежели возможны чудеса в нашем мире, то к молитвам и заклинаниям надобно добавить толику хрустящих бумажек. Без них едва ли мыслимы волшебные превращения.

К началу сухого сезона удалось очистить от земли внутренние помещения храма и всю верхнюю площадку пирамиды: от головных уступов цоколя до первых ступеней лестниц.

— Майяская классика, — удовлетворенно вздохнул Теодор Вестерман, любуясь четкими линиями орнамента. — Как тщательно пригнаны камни! Строго, лаконично и, вместе с тем, запредельно. Удивительное понимание перспективы. Ощущение, как от неэвклидовой геометрии: параллели смыкаются в бесконечности.

Торрес ограничился нечленораздельным междометием и окликнул толстую индеанку, шаркавшую метлой из колючек. Солнечные лучи едва пробивались сквозь клубы пыли.

— Сколько можно, Тереза! Совершенно бессмысленное занятие, — он обернулся к Вестерману. — Видите, чем она занимается?.. Внутри надо вымести, внутри! Возьми себе в помощь женщин, и чтобы через час пол сиял, как зеркало.

«Легко сказать», — подумал Вестерман.

— Прикажете вымыть, дон Хосе? — отставив метлу, толстуха отерла лоб наружной стороной ладони.

— Воду ведрами носить будешь? — подбоченясь, подступил к ней Торрес. — Видели идиотку?.. Убирайся, и чтоб я тебя больше не видел!

— Как хотите, дон Хосе. Так я позову Кармелиту с Эстеллой?

— Зови, кого хочешь! О, святой Себастьян!.. Вы, кажется, что-то сказали, коллега, — спросил он уже совершенно иным тоном, столь же скоро остыв, как и впал в раздражение.

— Великолепно, говорю, неописуемо, — Вестерман описал рукой широкую дугу. — Какая Греция? Какой Вавилон? Разве что Египет может соперничать с майя классического периода. Вы только посмотрите на эти убегающие куда-то линии…

— Китай, — напомнил Торрес.

— Да, еще Китай и Тибет…

В утреннем свете храм казался неведомым творением, заброшенным из другого мира. Что-то инопланетное чудилось в голубовато-серых блоках платформы, на которой ассиметрично, как рубка атомного авианосца, возвышался розовый цилиндр башни, рассеченный вертикальными амбразурами.

Вокруг, сколько хватал глаз, расстилался сплошной ковер нетронутой сельвщ, прорезанной редкими радиусами дорог. Волновалось и ныло сердце в предчувствии грани, которую невозможно преодолеть.

— По-видимому, толтеки сюда не добрались, — кивнул Торрес, — но кое-какие детали наводят на размышление. Вы обратили внимание на пол?

— Каменные плиты?

— Вот именно. Пришлифованы так, что зазоров не видно. Вы же знаете, что такое не характерно для майя. Обычно они покрывали пол толстенным слоем штукатурки. Зайдемте-ка внутрь: мне не дает покоя эта чертова глыба.

Чихая и кашляя от едкой пыли, Торрес зажег ацетиленовый фонарь и поставил его на массивную базальтовую плиту с округлыми формами, словно бы сглаженными морским прибоем. Три пары едва заметных углублений, залитых известковым раствором, стали предметом ожесточенного спора между участниками экспедиции. Вестерману не хотелось возвращаться к бесплодному препирательству, но зная вспыльчивый нрав мексиканца, он ограничился тем, что молча огладил базальт, пронзивший ладони могильным холодом.

— Из Бостона пришел факс, — сказал он, надеясь отвлечь Торреса от взрывоопасной темы, — спрашивают, как организована охрана?

— Какая еще охрана к дьяволу? Я знаю каждую задницу на сто миль в округе, и все знают меня.

— Не стоит недооценивать грабителей, синьор Торрес, нравы у них крутые и технические средства не чета нашим.

— Мимо моих индейцев и кошка не прошмыгнет, да и зариться пока не на что. Потом видно будет… Вы лучше обратите внимание на расположение дыр: почти правильный треугольник. О чем это говорит?

— Опять, дон Хосе? Сколько можно? — подосадовал Вестерман, что не удалось стащить упрямца с любимого конька. — Я скажу: звездный треугольник, вы — тайник. Спорить можно до посинения, всякий раз выдвигая новые гипотезы. Если это символизирует проходы в подземный мир, то почему их шесть? Если тайный строительный знак, то как его понимать? Проверить же невозможно.

— Очень даже возможно, — неожиданно миролюбиво откликнулся Торрес. — Я думал всю ночь, и знаете, что мне пришло в голову?.. Центр тяжести! Треугольник — самая экономная плоскостная фигура. В дырах закреплялись канаты, на которых поднималась эта махина. Как мы раньше не догадались! Потом их запечатали и замаскировали. Под камнем скрывается ход.

— Куда?

— Внутрь пирамиды.

— Сомнительно, чтобы майя прибегали к подобным ухищрениям. И зачем? Ведь пирамида служит основание храма. Не более. Только в Паленке под «Храмом Надписей» нашли гробницу.

— Исключение подтверждает правило. Наш «Храм Чисел» ничем не хуже. Учтите, что Паленке расположен на западной границе Древнего царства, а мы находимся у самого побережья. Так что тенденция вырисовывается. Наконец, обратите внимание на стены, — Торрес направил фонарь, — они определенно продолжаются ниже уровня пола. Внизу должно быть помещение.

— Пожалуй, вы правы, — признал Вестерман. — Будем поднимать?

— И как можно скорее! У меня лопается терпение… Надо же еще пробить чертовы пробки! Где эти бездельники? Придется опять бежать вниз.

— Я схожу, — вызвался Вестерман, мысленно отдав дань интуиции неугомонного старика. Как-никак, но именно он нашел пирамиду и, кажется, угадал предназначение камня. Молодой американец, прославившийся открытием лакандонских поселений в штате Нью-Мексико, вынужден был признать неоспоримое превосходство старой школы, где полагались не столько на технику, сколько на нюх.

— Пусть прихватят зубила покрепче, — напутствовал его Торрес.

Дыры оказались сквозными, и на их пробой понадобилось два полных дня. Еще неделя ушла на установку швеллера под кран-балку. Торрес метался от одной испещренной мистическими числами стены до другой, выплевывая недокуренные огрызки сигар и на чем свет стоит костеря медлительных, как ему казалось, рабочих. Не обращая внимания на темпераментные всплески, они продолжали молча стучать молотками.

Привычная ругань хозяина никогда не имела дурных последствий. Скорее напротив: чем крепче выходили словеса, тем больше текилы выставлялось на ужин. Сам дон Хосе любил пропустить лишний стаканчик под ломтик подсоленного лайма. Он и обедал обычно с рабочими, в неимоверных количествах поглощая бобы с рисом и тортильи из кукурузной муки, до умопомрачения проперченные красной, обладавшей убойной силой тротила подливкой. Дожив до шестидесяти восьми, Торрес оставался таким же тощим, как в юности, и никогда не жаловался на здоровье. Текилу и соус «табаско» он считал лучшим средством не только от желтой лихорадки, но и от старости. На его голове не было ни единого седого волоса, лишь усы основательно побелели.

Настал долгожданный день, когда вывешенная на стальных тросах каменная громада медленно поползла вверх. В дымном шипении карбидного огня глазу открылся тесный, заваленный щебнем лаз. Радость открытия отступала перед тягостной мыслью о новой расчистке.

Торрес подумал, что американцы были правы. Придется взять передвижную электростанцию, провести силовой кабель на самый верх и смонтировать ленточный транспортер. Ранее чем через месяц нечего и думать о продолжении раскопок. По его приказу все местные мужчины взялись за кирки и лопаты. Щебень, в котором попадались крупные доломитовые осколки, насьпшли в мешки и с помощью блоков вытаскивали на поверхность. За неделю удалось обнажить шесть ступенек: каменная лестница вела в самые недра пирамиды. Скрывались ли там подземные галереи, сокровищница или же склеп, можно было только гадать. Едва ли потайное помещение предназначалось для хранения пустоты. Решено было пробиваться, невзирая ни на какие затраты. Хорошая статуя или плита с иероглифами обещала окупить их сторицей. Каждый шаг давался с невероятными усилиями. Каменные глыбы приходилось долбить кувалдой и выворачивать ломом. Жара, затхлый воздух подземелья, сдобренный вонью ацетилена, и удушливая известковая пыль выматывали последние силы. Приходилось делать частые перерывы и выбираться на воздух, чтобы чуточку отдышаться. Женщины не успевали таскать воду.

Торрес решил сделать перерыв и дождаться электростанции. В Бостон послали факс с просьбой выслать шахтные вентиляторы, а из саперного батальона обещали подвезти воздуходувную установку. Камни в завале за долгие века сцементировались солями кальция, и пара-другая перфораторов оказалась бы более чем кстати. Но остановить проходку так и не пришлось. В самый последний момент кто-то обнаружил квадратный колодец, облицованный скрепленными раствором гладкими плитками.

Вестерман швырнул туда доломитовый осколок и засек время. Неожиданно громко прозвучал удар камня о камень. Глубина колодца была никак не меньше двадцати метров.

— Вертикальная труба, не иначе, — определил он. — Первый раз встречаю такое. Зачем она, для чего?

— Ответ ждет внизу. — Торрес вылил себе на голову воду из фляги: липкий пот разъедал глаза.

— Чем труднее препятствия, тем богаче клад. Очевидно, здешним майя было что скрывать. С сегодняшнего дня я вдвое повышаю почасовую оплату и сверхурочные. Та глыбина и пробки в дырах, пришлифованные плиты, наконец, чертов завал — это неспроста. Стоит выложиться, ребята. Не пожалеете.

И потянулись бесконечные часы изнурительной работы, когда оглохшие уши не воспринимают грохот расколотых глыб, а глаза, отвыкнув от дневного света, видят призрачные картины. Одним являлась Пресвятая Дева, других тревожили древние боги, алчущие кровавых даров. Холмы щебня, сброшенного к подножью, неуклонно росли, но ни единого обломка, тронутого рукой ваятеля, так и не выловили в завале. И хоть бы какой знак на лестничных стенах.

В течение месяца заболели восемь рабочих. Двое из них умерли и были похоронены на деревенском кладбище. Сирые холмики красной, как мясо, земли обложили доломитовыми кусками. И не видно было конца ступеням, а из квадратной трубы исходили странные звуки, напоминавшие вздохи и всхлипывания.

На глубине в восемнадцать метров внутренняя лестница вывела в коридор, который тоже оказался запечатанным спекшимся щебнем. Вновь пришлось долбить дыры, крушить и раскалывать вмурованные ядра окатанной гальки. Известковый раствор жег руки, тело покрывалось язвами. Толщина пробки превышала три метра. Когда оставалось пройти всего ничего, подоспела долгожданная электрификация. В дело пошли отбойные молотки, мощные вентиляторы очистили воздух, а софиты разогнали зловещие тени. Работа пошла веселее.

Сразу за перегородкой наткнулись на саркофаг из базальта, тоже засыпанный вездесущей крошкой. На самом дне лежали завернутые в истлевшую материю кости. Рейчел Грегор, антрополог, установила, что скелеты принадлежат молодым мужчинам от пятнадцати до восемнадцати лет. Черепа, согласно эстетическим традициям майя, были деформированы еще в раннем детстве, передние резцы выпилены треугольником, соседние зубы инкрустированы нефритом и бирюзой.

— Шесть полных скелетов, — удовлетворенно сказала она, раскладывая останки по ящикам. — Несомненно принесены в жертву. Скорее всего, удушены. Тот, чей покой они призваны охранять, очевидно, находится где-то рядом.

— Хотел бы я знать, где именно, — озадаченно покачал головой Торрес. Ступени сводчатого туннеля обрывались в шахте, из которой не было выхода.

Вестерман на карачках облазил тесную мышеловку с рефлектором в руках. На северо-западной стене ему удалось разглядеть замкнутый контур в виде трапеции, проступавший сквозь штукатурку. Раздолбив известку, рабочие уперлись в гранитную затычку, запиравшую лаз. Проще было расширить отверстие, нежели расколотить многотонную глыбу. Четырехметровый штрек проложили всего за два дня. Вестерман, извиваясь, как ящерица, вполз в него, таща за собой кабель. В жарком свете кварцевой трубки вспыхнули и засияли кружева облепивших пол сталактитов. Мерцающие алебастровые фигуры, выросшие за две тысячи без малого лет, облепили стены сказочной пещеры. Сталагмитовые причудливые столбы фантастическими грибами поднимались прямо с вмурованной в пол плиты, на которой различались извилистые линии прорезанного узора.

— Кажется, мы у цели, — доложил он, зализывая изодранные пальцы. — Но придется еще немного потрудиться, иначе гранитная болванка упадет нам на голову.

«Немного» вылилось в неделю остервенелого треска перфораторов. Сгибаясь под тяжестью мешков, носильщики не успевали перетаскивать груз к транспортеру. Из-под кожаных налобных повязок, на которые приходилась основная нагрузка, сочился кровавый пот. Прежде чем гранитная призма осела на груду осколков, умер еще один рабочий, отец четырех малышей.

Торрес выписал чек на пятьдесят тысяч долларов, а после похорон добавил, по совету Вестермана, еще столько же.

Теперь, малость пригнувшись, в штреке можно был о передвигаться без опаски. Торрес непременно желал войти первым, но Вестерман, почти впритык идущий следом, цепко схватил его за плечо.

То ли ему показалось, что шевельнулась мокрая, покрытая карстовыми наростами ступень, то ли сработала профессиональная интуиция.

— Давайте назад, патрон, — попятился он, таща за собой Торреса. — Там ловушка.

Брюзжа и чертыхаясь, дон Хосе вылез из штрека.

— Коба, — выругался он, — вам, наверное, померещилось, трусишка. Здесь не Египет!

— Очень возможно, но я предпочитаю проверить. — Подобрав обломки потяжелее, Вестерман скрылся в провале. Остановившись перед широкой ступенью, отделявшей штрек от камеры, превратившейся в грот, он бросил камень на самый край. Так и есть: плита повернулась на скрытых шарнирах, сбросив доломитовый кусок в глубокую яму, и вновь встала на место. Вместе с отколотыми от удара сталактитовыми лепешками, похожими на огарки свечей, ухнули и остатки щебенки.

В спешном порядке сколотили деревянный мостик, по которому первым, как и положено, перебрался Хосе Сота де Торрес, отдаленный потомок Кортеса-завоевателя.

На напольной плите, после того как ее основательно отдраили от напластований, во всем великолепии обнажился магический узор майяского растительного креста с початками священной кукурузы.

Занимая добрую половину помещения, плита горела агатовым зеркалом, отражая белый накал софитов. Грот казался отлитым из льда. Нестерпимыми искрами вспыхивали алебастровые кристаллики на стенах, обросших призрачной изморосью запредельного мира.

Девять страшных богов Шибальбы окружали надгробие с Севера, Востока и Юга. Только путь на Запад оставался свободным. Взятый азимут упирался в дыру, из которой явились незваные гости, осмелившиеся нарушить вечный сон неведомого владыки.

Сама Смерть смотрела на Торреса пустыми глазницами Ах Пуча, и жуткий Ах Ал Пуч устремил невидящий взгляд на Вестермана. Их жезлы с роковыми эмблемами были угрожающе подняты над голыми черепами, костяшки пальцев сжимали орудия пыток и истребления. Известковая капель облекла зловещих хранителей преисподней восковым налетом. И эта туманная призрачная глазурь придавала необыкновенную живость их мертвенному оскалу.

— Из жизни всегда естьвыход, — сказал Торрес. Ему стало как-то не по себе, — но не назад.

Авентира двадцать четвертая Уорчестер, штат Массачусетс

«Оффишл газетт» (Претория). Экстренный выпуск.

Вчера вечером телезрителей второго канала ожидал оригинальный сюрприз. Вместо начала футбольного матча между командой «Реал Мадрид» и национальной сборной болельщики были «порадованы» лицезрением обнаженного мужчины, застывшего в характерной позе самопогружения, а вслед за тем и картинкой звездного неба, словно бы спроецированной в голове «шутника», которой явно не повредили бы парикмахерские ножницы. И не только они! Возможно, кто-то и извлек пользу из лицезрения картины мира по Птолемею. Коперник давно навяз в зубах и вообще подмывает желание упроститься до последней крайности, чтобы, сбросив оковы цивилизации, задрать хвост и убежать в ближайший лес. Все же осмелюсь предположить, подавляющее большинство телезрителей было в шоке. Тем более, что — без объяснений! — канал отключили, и передача возобновилась лишь по истечении семнадцати минут, причем в самый пикантный момент, когда общий любимец Данкро блистательно пустил мяч мимо ворот гостей. Но дело, конечно, не в футболе, хотя для многих вечер был явно испорчен, и даже не в досадной накладке, ибо никто не застрахован от случайностей. Лично меня совершенно потряс невразумительный лепет, слетевший с прелестных губок диктора программы новостей после первого тайма. «Компьютерный вирус»! Может ли быть такое? Ведь трансляция шла в прямом эфире. И вообще, почему понадобилось столько времени, чтобы овладеть ситуацией? Или кнопку на пульте тоже заклинило? Вопросы можно множить и множить, тем более, что сколь-нибудь удовлетворительного ответа ждать не приходится.

Редакция была вынуждена провести в экстренном порядке собственное расследование. Вот что удалось узнать Вашему корреспонденту за эти ночные часы. Прежде всего, о личности новоявленной телезвезды, чье появление наверняка вызвало сочувственный отклик у сторонников нудизма. По крайней мере их значительно больше, чем последователей Птолемея. Героем вечера оказался некто Патанджали, он же Мунилана, прибывший в Кейптаун по приглашению индийской общины в начале июня сего года. Как уже сообщалось в печати, мистер Мунилана получил осколочное ранение в область черепа (sic!) в тот самый момент, когда выступал перед единоверцами с проповедью о близком конце света. Заметим попутно, что полиция не слишком преуспела в расследовании этого омерзительного акта террора, унесшего жизни нескольких ни в чем не повинных людей. Сам пророк, в отличие от его поклонников, отделался сравнительно легко. После оказания первой помощи в окружной больнице, его перевели в госпиталь Крюгера, где он и оправился от последствий ранения в рекордно короткие сроки. По мнению одного из врачей, просившего не называть его имя, столь скорое выздоровление объясняется уникальными психическими особенностями мистера Муниланы, профессионального йога и чудотворца. Нас даже пытались уверить в том, что он способен оказывать воздействие на электронные приборы — компьютеры, в частности. Не это ли послужило причиной возникновения «компьютерного вируса», так не вовремя поразившего второй канал? Звучит фантастично, хотя мы уже привыкли к тому, что былью становятся самые невероятные идеи. Остается только догадываться, каким образом загадочный вирус попал в диск, предназначенный для показа в эфире. Если до последнего времени мы имели дело с компьютерными гангстерами и злонамеренными шутниками-программистами, то ныне через телеэкраны информ-зараза проникла в наши дома.

Негативные последствия постиндустриальной эры, как видно, не ограничиваются озонными дырами, парниковым эффектом и катастрофическими утечками радиации. Кстати, о ядерных перипетиях и утечке, к счастью, не радиоактивной природы. По имеющимся у нас сведениям, йог-чудодей пребывает ныне в Белиндаба, где до последнего времени располагался центр уранового проекта. Случайное совпадение? Быть может. И все же: для каких целей понадобился ученым мужам человек, способный, или якобы способный, воздействовать на электронную технику? Не идет ли речь о неком оружии, более эффективном, чем атомное? Есть основания полагать, что и в Белиндаба, и в госпитале Крюгера, где находится некий «исследовательский центр», куда не слишком охотно допускают журналистов, ведутся эксперименты в области так называемого «психозондирования», которое метко окрестили «психозомбированием». Судя по материалам, опубликованным на прошлой неделе в немецком журнале «Schtem», к исследованиям по-прежнему загадочной зоны подсознания подключаются разного рода частные общества и оздоровительные клубы, возникшие за последние годы во многих странах. Удивляет, если не настораживает, поразительное единообразие их наименований: «Unknowns» — в Лондоне, Мельбурне, Бостоне и Нью-Йорке, «Unbekannten» — в Киле и Гамбурге, «Desconocidos» — в Санта-Клара (штат Калифорния), Буэнос-Айресе, Мехико и Бильбао. Кто они, эти «неизвестные», что так заинтересовались вдруг тайниками человеческой души? Напрасно искать их имена в справочниках «Кто есть кто». Ни адресов, ни телефонов «оздоровительных» заведений вы не встретите на «желтых страницах» телефонных книг. Остается верить авторитетному журналу, что такие действительно есть. В эту международную группу (так и хочется сказать: «сеть») входят и наши соотечественники, живущие где-то в Кейптауне и Иоганнесбурге. И где-то под Парижем тоже есть своя «Invisibellite» и я не удивлюсь, если окажется, что в Москве, а может и в Петербурге, откроется филиал «Неизвестности».

Мы все же надеемся пролить свет на тайны больших и малых городов, каким-то образом связанные, а может и вовсе несвязанные, с появлением на экране мистера Муниланы. Следите за нашими публикациями.

^{Боб Кларенс».}

Это была не просто утечка, но искусно и с дальним прицелом организованная утечка. Рано или поздно нечто похожее должно было случиться. В предвидение подобного инцидента Джонсон предложил Глэдис фон Лауэ организовать сеть — прав этот сукин сын Кларенс! — несуществующих фирм, коим и дал, провоцируя не только газетчиков, но и собственных неизвестных хозяев, соответствующее название. К его удивлению, оно было принято. Даже если кто-то и докопается до адреса какого-нибудь «Unknowns» или, скажем, салона «Unsichtbar»¹, коего парни из «Штерна» не увидели под собственным носом, дальше пустой комнаты в заброшенном строении он не продвинется. Развалюхи, предназначенные на слом, были вместе с землей куплены подставными лицами. Названия будущих клубов фигурировали в муниципальных картотеках как предположительные. Официальное расследование тоже ничего не даст, потому что владелец не явится, ибо такового просто-напросто нет на белом свете, и сделку придется аннулировать. На том и кончится.

Неприятен сам факт публикации, а еще более — ее совпадение по времени со статьей в «Штерне». Кто-то определенно начал подкоп. Джонсон примерно догадывался, кто именно, какие круги.

— Попробуйте позвонить в Вашингтон, Тим, — сказал он Борцову, когда они остались вдвоем за утренней чашкой чая. — Код: 202.

— Вам удалось что-то узнать? — встрепенулся Ратмир.

— К сожалению, ничего определенного. Есть кое-какие основания полагать, что ваш абонент не связан с официальной резидентурой. Следовательно, можно рискнуть, хотя, честно говоря, я бы предпочел иметь дело с легальным разведчиком.

— Разведчиком? — голос Борцова упал. — Так вы подозреваете…

— Ничего я не подозреваю, — Джонсон успокоительно отмахнулся. — Вы позвоните, а там будет видно. Пройдем в кабинет.

— Хорошо, — Ратмир сел за письменный стол, взял трубку и выдвинул стерженек антенны. — Я тут о многом передумал и у меня возникли вопросы. — Он набрал код и номер.

— Погодите, — остановил его Джонсон, передвинув рычажок радиотелефона. — Я бы тоже хотел поучаствовать, — он многозначительно раскрыл лежавший рядом блокнот. Раздававшиеся в мембране гудки теперь были слышны обоим.

На четвертом или пятом включился автоответчик.

«Назовите себя», — быстро написал Джонсон.

— Добрый день, — сказал, дождавшись сигнала, Борцов по-русски и представился в полной форме: по имени и отчеству. — «Что дальше?» — изобразил он одними губами.

«Есть ли у вас для меня информация»? — Джонсон перешел на кириллицу. — Мой телефон…

Ратмир послушно воспроизвел написанное.

— Позвоните мне по телефону, — отчетливо называя каждую цифру, он продиктовал номер. — Пожалуйста! Я буду ждать.

Джонсон удовлетворенно кивнул.

— Не беспокойтесь, Тим, они позвонят.

— Они? Вы, конечно, знаете, кому принадлежит телефон?

— Конечно. «World Trade LTD». Крохотная посредническая фирма, основанная в 1989 году вашим бывшим соотечественником. Фамилия не столь важна, потому что дело перешло в другие руки. В чьи? Это предстоит выяснить.

— А в Париже?

— Тот же сон. Галерея, приторговывающая картинами русских художников. Под такой крышей может скрываться кто угодно.

— Нелегал?

— Не думаю. Так подставляться…

— Рэкет? Мафия?

— Не знаю, Тим, точно не знаю. Вы не волнуйтесь. Первый контакт обязательно что-нибудь высветит… Какие вопросы у вас ко мне?

— Меня потрясла лекция профессора Ли, — подумав, начал Борцов. — До сих пор не могу прийти в себя.

— Я тоже под впечатлением, хотя приблизительно знал, о чем пойдет речь, и намеренно взял вас с собой.

— Это-то меня и удивило.

— Почему, собственно?

— Полеты через пространство? «Машина времени»?.. Ну, знаете ли…

— Разве вы не топтались вокруг да около? Извините, но вам ли удивляться, Ратмир Борцов. Я-то знаю, я-то читал.

— Писать одно…

— Не верите, что такое возможно?

— Не в том дело, Пит, вовсе не в том, — лицо Ратмира скривила вымученная гримаса. — Не нравится мне все это.

— Что именно? «Машина времени»?

— Все. Будьте со мной откровенны, зачем я вам нужен?

— Вот так вопрос!

— В самом деле, зачем? Для каких целей?

— Вы прекрасно знаете, зачем и для чего.

— Сценарий?.. У меня создалось впечатление, что это придумано для отвода глаз. Простите, если не так.

— Объяснитесь, пожалуйста.

Ратмиру показалось, что Джонсон подавил сочувственную улыбку.

— Объясниться нетрудно, Пит. Я знаю цену вещам, о которых говорил Эрик Ли.

— Еще бы вам не знать! Замкнутое время, вечное теперь, физический вакуум — вы освоились здесь несколько раньше, чем об этом всерьез заговорили физики. Поэтому ваши вопросы не по адресу. Вам не стыдно, Тим?

— Мне, право, не до стыда, — Борцов говорил через силу, преодолевая тяжесть сомнений, круто замешанных на предчувствии неотвратимой беды. — Судите сами, — он замолк, подыскивая наиболее убедительные слова. — И космос, и атом — детская забава по сравнению с тем, что сулят «червячные дыры». Вы согласны?

— Допустим.

— Верю ли я в то, что такое осуществимо на практике? И да, и нет, то есть я понимаю, что в принципе это возможно. Я же следил за литературой. Мне довелось встречаться с Зельдовичем, Гинзбургом, Новиковым. И Торна читал, как только статья появилась в «Nature». Словом, в курсе… Скажу даже больше. Ваш Ли, безусловно, выдающийся физик, но в мире есть человек еще более гениальный.

— Вполне возможно. И кто же он, этот ваш гений?

— Стивен Хокинг. Слышали?

— Боюсь, что нет. Я ведь вам уже, кажется, говорил, что физика не моя стихия.

— Тем не менее, вы ею занимаетесь.

— Только как финансовый менеджер, целиком полагаясь на специалистов. Льщу себя надеждой, что страшные подозрения рассеются, и вы тоже окажетесь в их числе.

— Значит, вы не читали «Краткую историю времени. От большого взрыва к черным дырам»? — Борцов пропустил намек мимо ушей. — Жаль.

— Еще бы не жаль, но, что дано Юпитеру, то не дозволено быку. У каждого свой потолок.

— Напрасно вы так думаете. В книге есть всего одна формула ε = мс². Так что советую прочитать на досуге. Хокинг развивает идею замкнутой Вселенной, где линия времени возвращается вспять.

— Крайне интересно!

— Следствие сливается с причиной и такие штуки, как «до» и «после», становятся более чем относительными. Надеюсь, вы понимаете, что из всего этого проистекает?

— Наверное, не так хорошо, как вы, но догадываюсь… Где он живет, ваш Хокинг?

— Хотите привлечь? Ничего не получится.

— А я все же попробую! — с веселым упрямством тряхнул головой Джонсон. — Эрик Ли тоже казался недоступным, да и вы, Тим, извините, не сахар.

— Сахар — не сахар… Я ведь совсем о другом. Он прикован к инвалидному креслу и даже лишен дара речи, хотя активно работает и ездит по миру. Приезжал к нам в Ленинград на конференцию, посвященную столетнему юбилею Фридмана. Надеюсь, хоть это-то имя вам знакомо?

— Краем уха слышал. Он, кажется, развил идеи Эйнштейна?

— Можно сказать и так. Но я бы выразился иначе: построил модель Вселенной, которую называют его именем.

— Я узнал от вас массу полезных вещей, Тим, но скажите, как Хокингу удается объясниться с коллегами, если он не может говорить?

— Специально для него одна крупная фирма разработала синтезатор речи, соединеннный с компьютером.

— Ах, так! Удивительный случай. Поразительного мужества, должно быть, человек. Он отроду такой, или?..

— Болезнь. Боковой амиотрофический склероз, называется. Точно не знаю, что это такое, но последствия, увы, жуткие.

— М-да, ничего не скажешь, — вздохнул Джонсон. — Так где, говорите, он живет? Вдруг придется проконсультироваться. Эрика Ли он, надеюсь, сможет принять? Или Торна?

— Вы и с Торном знакомы?

— Бывал у него в Пасадене. Вместе с Ли. Они говорили про свои дыры, а я сидел дурак-дураком.

— Теория черных дыр Торна, собственно, и натолкнула Хокинга. Он построил на ней свою магистерскую диссертацию в Оксфорде.

— Так он еще молод?

— Как видите. Во всяком случае, ни возраст, ни недуг не помешали ему стать самым, быть может, великим мыслителем нашего времени. Он по праву унаследовал кафедру, которую возглавлял еще Исаак Ньютон.

— Кембридж!

— Да, в Кембридже.

— И тоже занят «червяными дырами»?

— Подымай выше! Он еще нацелился на теорию Великого объединения, которая объяснит Вселенную. Понимаете, Пит? Все остальное будет вытекать из нее как следствия.

— Если получится.

— Дай-то Бог, чтобы получилось. Эйнштейн искал до последних дней жизни… К чему я все это говорю?

— Вот именно!

— Коль скоро ваша корпорация и вы лично, Пит, замахиваетесь на такое, а в этом после дебатов в «Механике Холл» у меня нет сомнений, то позволительно задаться вопросом, на кой ляд, извините за выражение, вам моя скромная персона? Грядет величайший научно-технический переворот в истории, а вы, вместо того, чтобы целиком посвятить себя действительно потрясающему воображение предприятию, почему-то цацкаетесь со мной? Я этого просто не понимаю. Какой к черту сценарий? При чем тут «Эпсилон Пикчерс»?

— Вот вы о чем! — хлопнул в ладоши Джонсон, впервые позволив себе эмоциональный жест.

— И не только об этом! — Борцов непроизвольно повысил голос. — А химия? Я говорю о работах профессора Вейдена и Долорес! Как все это увязывается? Какое отношение…

— Стоп! — перебил Джонсон. — Давайте немного сбавим накал… Между прочим, как вам наша красавица-мексиканка?

— О, Господи! Какое это имеет значение?

— Все в нашем мире имеет значение. Тем более, если ваш Хокинг прав, и наша Вселенная замкнута, и время, как алхимический змей, кусает свой собственный хвост. Возможно, я допустил тактическую ошибку, предоставив вам возможность разобраться во всем самому. Но поймите и меня, Тим. Первому встречному не раскрывают карты. Мне хотелось присмотреться к вам поближе, оценить вашу хватку, которая, признаюсь, превзошла мои ожидания. Вам удалось связать кое-какие нити быстрее, чем можно было предполагать. Что ж, тем лучше, хотя вы и пришли к неверным выводам. Возможно, виной тому ваша повышенная эмоциональность и, конечно, печальные обстоятельства личной жизни.

— Оставим личную жизнь.

— Зачем же? Даю слово, что не имею ни малейшего отношения к постигшему вас несчастью и глубоко вам сочувствую. Однако я допускаю, в порядке рабочей гипотезы, что наш с вами контакт мог каким-то образом сказаться на положении дел.

— Вы действительно так думаете? — содрогнулся Борцов, как от удара током. Нервы и вправду были напряжены до предела. — Скажите мне все, без утайки. Нет ничего хуже неизвестности.

— Я предельно откровенен, мой бедный друг. У меня нет причины что-либо утаивать. Вспомните, кто познакомил вас со стариной Рогиром? С синьорой Монтекусома? Кто, чуть не силой, затащил в «Меканикс Холл»? Я же видел, как вам хотелось на лекцию! Теперь поставьте себя на мое место. Допустим, вы — коварный Питер Джонсон, а я — наивный и подозрительный, как все советские люди, писатель Борцов, которого мне во что бы то ни стало надо завлечь в сети, говоря попросту, одурачить. И как бы вы себя повели в этом случае?.. То-то и оно. Молчите? Потому что вам стыдно.

— Постойте, Пит, — попытался было возразить Ратмир, но Джонсон предостерегающе поднял ладонь.

— Нет уж, теперь вы постойте. Прежде я должен ответить на ваш вопрос, прозвучавший, как обвинение. Вы спрашиваете, почему я вместо того, чтобы заниматься делом, действительно важным, позволяю себе нянчиться с вами? Вы сказали даже хуже — цацкаться, чем обогатили мой лексикон… Что значит цацкаться?

— Примерно то же, что няньчиться, — через силу улыбнулся Ратмир.

— Значит, я все-таки обладаю языковым чутьем.

— Безусловно.

— Уже легче. Все-таки игра идет на вашем поле. И в лингвистическом смысле, и в научном, ибо мои познания в физике ничто по сравнению с вашими. Тем не менее, я осмелюсь задать вам простейший вопрос: с чего, по вашему мнению, началась атомная эра?

— С открытия Рентгена, с опытом Беккереля, мало ли…

— И сколько лет прошло, прежде чем мы грохнули бомбу? Полвека?

— Примерно.

— Теперь скажите мне, с какого момента берет отсчет термоядерный синтез?

— Наверное, с Бете? Когда пришло понимание процессов, протекающих в звездах.

— И сколько лет минуло?

— Шестьдесят, даже больше.

— И где он, ваш термояд?.. Вот и судите теперь, когда на голову упадет яблочко с «червивой дырой»… Нам выпало — счастье или несчастье, не знаю, — начинать и мы начали, не надеясь увидеть при жизни плоды с древа, которое щедро поливаем долларами. Кто бросит в нас камень, что, будучи людьми деловыми, мы надеемся оправдать хотя бы часть первоначальных затрат? И здесь вы не ошиблись, «Эпсилон Пикчерс» — только деталь, притом не самая важная, колоссального механизма. Вам предстоит увидеть и узнать немало интересных вещей. Думайте, сопоставляйте, обращайтесь с вопросами. Возможно, вам и самому захочется принять участие в наших программах не только в качестве сценариста. Я ведь не случайно обратился именно к вам, к писателю и ученому, предвосхитившему многое из того, чем ныне приходится заниматься вплотную. Унижение паче гордости. Слишком уж вы принижаете вашу «скромную персону». С вами стоит понянчиться, Тим. Вдруг что-нибудь и получится… Будут еще вопросы?

— Только один, — неловко поежился Борцов, заливаясь краской. — И простите меня, Пит, я не хотел вас обидеть.

— Я понимаю, забудем.

— Почему вы думаете, что наше сотрудничество как-то связано с Никой?

— Не думаю, но допускаю. Надо же хоть от чего-то отталкиваться? Я ищу причину, Тим, возможную связь — все, что угодно. Последовательность событий невольно настораживает. Post hoc non est propter hoc[65] — останавливаю себя и продолжаю думать. Обещаю вам сделать все, что в моих силах, и ничего не скрою от вас, каковы бы ни были результаты.

— Спасибо, Пит. От всего сердца, спасибо.

Телефонный звонок вновь заставил Борцова вздрогнуть. Сделав предупредительный знак, Джонсон снял трубку.

— Это не вам, — сказал он, зажав микрофон, — это по мою душу, прошу прощения.

Ратмир понял, что ему лучше удалиться.

— Рад слышать вас, Глэдис, — сказал Джонсон, оставшись один, и подумал: «Начинается».

— Надеюсь, вы в курсе? — спросила она.

— Полностью.

— Надо бы встретиться.

— Когда и где вам будет угодно.

— Мехико вас устроит?

— Мне всегда нравилась золотая середина, — Джонсон знал, что у нее уже все решено. — Вы когда вылетаете?

— Завтра.

— Тогда до встречи, Глэдис.

Авентира двадцать пятая Рим, Италия

Не только земные, но и заоблачные дороги по-прежнему ведут в Рим. Для Висенте из Кордовы паломничество в Святую землю тоже началось с посещения Вечного города. Крылья «Иберии» принесли его в аэропорт Леонардо да Винчи. Верный обетам бедности, нищенствующий брат не взял такси, а преспокойно доехал до вокзала Термини в полупустом экспрессе, что обошлось всего в четыре тысячи лир. Подняв капюшон — задувал ледяной ветер, — он быстрым шагом пересек Пьяцца деи Чинкоэченто, где в любую погоду идет бойкая торговля, и углубился в лабиринт знакомых улочек. Вскоре он оказался в теплом холле недорогой, но тихой и уютной гостиницы «Светлая месса», в которой останавливался почти неизменно.

Номер, оклеенный обоями в мелкий цветочек, был тесноват, однако просторнее кельи и со всеми удобствами. Немного передохнув и выпив воды, Висенте позвонил в Ватикан. В канцелярии подтвердили, что аудиенция состоится.

Папа принял почетного члена своей академии[66] на загородной вилле Кастель Гандольфо, но не смог уделить ему более трех минут. Опустившись на колени, Висенте приложился губами к «перстню рыбака» и смиренно выслушал краткие наставления умудренного жизнью первосвященника, проявившего интерес к раскопкам в библейских странах. Его святейшество любезно пожелал ему счастливого пути и благополучного возвращения.

— Hasto luego! — попрощался он по-испански.

Глаза Висенте наполнились слезами. От него не укрылось, что великий понтифик, превозмогая боль, потирал ногу, делая вид, что машинально расправляет тяжелые складки белоснежных одежд. У деликатного испанца не повернулся язык обратиться с просьбой. Оставалось лишь надеяться, что письменное ходатайство архиепископа Толедо откроет доступ в святая святых Ватикана — секретный архив. Только там могли храниться бумаги кавалера де Луна.

«Я, Энрике Луна, рыцарь ордена Храма, клянусь Иисусу Христу, моему господину и повелителю, и преемнику князя апостолов, суверенному Папе и его наследникам в постоянной верности и послушании. Клянусь, что я не только словом, но и оружием, всеми силами буду защищать таинства веры… Обещаю также повиноваться великому магистру ордена и быть послушным, как того требуют уставы… В любое время дня и ночи, когда будет получен приказ, клянусь переплыть все море, чтобы сражаться против неверных королей и князей».

Копию тамплиерской клятвы, заверенную наследниками Жерара де Соньера, прецептора ордена Тамплиеров, Висенте получил из Тулузы за несколько дней до отъезда в Рим.

На обороте красовался оттиск печати с фамильным клеймом папы Климента. Где, как не в Ватикане, следовало искать?

Висенте послал запрос, но не дождался ответа. «Собираются князи»… Навязчивым рефреном бился библейский стих, сплетаясь со словом тамплиерской присяги.

Нет, не мог христианский профес[67] плюнуть на Святое распятие. Не Бафомету, а Иисусу Христу клялся он в вечной верности, не против папы готовился обнажить меч, но в защиту его от неверных венценосцев.

Почти семь столетий минуло с той пятницы тринадцатого дня октября (верно «черная пятница» — день дьявола), когда доблестных рыцарей обвинили в ереси и богохульстве, но документы, хранящиеся в Ватиканской библиотеке, по сию пору не рассекречены. Один Бог знает, сколько подобных тайн навеки схоронено за «Бронзовыми вратами».

Висенте не был настолько наивен, чтобы полагаться только на расположение папы. Святой отец добр, великодушен, щедр на знаки внимания. Но верно говорят, что слова умирают в стенах его дворцов. Без ясно выраженного приказа нечего и соваться в читальный зал.

Передав письмо архиепископа в канцелярию, он позвонил секретарю академии и договорился о встрече.

Граф Готфрид фон Боденшайн, сославшись на крайнюю загруженность, попросил его приехать в обсерваторию, которую по совместительству возглавлял.

Висенте был приятно удивлен, увидев в директорском кабинете историографа Мальтийского ордена Владислава Скваронски. По всему было видно, что Боденшайн приготовился к серьезному разговору: историограф носил высокое звание командора и считался влиятельной фигурой в папской курии. Едва ли его бы пригласили только затем, чтобы отшить не в меру любопытного францисканца.

Выслушав просьбу, уже известную из предварительной беседы по телефону, Боденшайн начал издалека, затронув библейскую тему. Видный космолог, внесший существенный вклад в теорию рождения материи из вакуума, он порадовал кордовского теолога тонким пониманием истории.

— Церкви не в чем оправдываться. Это сделает за нее время, — повторил он любимую фразу предыдущего понтифика Павла. — Но новых глупостей лучше не совершать. Чрезмерная ортодоксальность и фанатизм вредны в любую эпоху, в нынешнюю — особенно. Вас, дон Висенте, я знаю как человека ответственного и широко мыслящего. Признаться, меня несколько удивила намеченная вами программа исследований. Какая связь может быть, к примеру, между Армагеддоном, под которым следует понимать аллегорию, и реальными событиями крестовых походов?

— Это-то и предстоит выяснить, ваше сиятельство. Посмотрим, что покажут находки.

— Обойдемся без титулов. Мы с вами ученые, и церемонии нам не к лицу. Думаю, командор Скваронски простит академическую вольность?.. Армагеддон, светопреставление, страшный суд — жгучая тема.

— Притом изрядно скомпрометированная всяческими шарлатанами, — заметил Скваронски. — Мегиддо — интересный объект для исследования, но след на земле оставляют события, которые уже произошли.

— Здесь требуется соблюсти максимальную сдержанность и деликатность. В мире и без того довольно поводов для тревоги. Не в наших интересах подбрасывать щепки в огонь.

— Историческая наука вообще предполагает бережное к себе отношение, — согласился Висенте. — Я не вижу оснований выделять Мегиддо среди других городов, упомянутых в Библии. При всей значимости пророчеств Откровения святого Иоанна, пальма первенства, безусловно, принадлежит Иерусалиму и Вавилону. Я сужу с позиций историка. Вы совершенно правы, монсиньор, — кивнул он Скваронски. — Последняя битва, если и грядет, то пока существует только в потенции и, следовательно, никак не зафиксирована в археологических пластах. Меня интересует лишь то, что сбылось.

— Вы имеете в виду конкретные факты исполнения библейских предсказаний? — спросил историограф. — Так?

— Совершенно справедливо. Возьмем тот же Вавилон: все восемь пророчеств сбылись. «Краса царств, гордость халдеев, стал подобием Содома и Гоморры», — свидетельствует Исайя.

— Я немного знаком с историей вопроса, — улыбнулся Боденшайн. — И даже занимался одно время подсчетом вероятностей. Кстати, доктор, вас не смущает так называемое шестое пророчество? Нет ли здесь некоторой натяжки? Пророк Иеремия говорит, что камни Вавилона не будут использоваться при строительстве, хотя происходило как раз обратное.

— Иеремия не указал, кто именно «не возьмет» камня для углов и камня для основания. Вы затронули наиболее уязвимое место. Если речь идет о завоевателях, то вопроса не возникает. Царь Персии Кир не тронул развалин. Простые же люди поступали иначе. Вавилонские кирпичи можно встретить во многих городах, и Вавилон тут не исключение. Так было повсюду. Церкви Мексики и Перу стоят на ступенях индейских пирамид, в Париже и Риме красуются обелиски Египта. Зададимся, однако, вопросом: можно ли считать «камнем» кирпич? Не имел ли в виду пророк краеугольные камни, большие и прочные, что использовались при закладке фундамента?

— Немного шатко, не так ли? Слабая аргументация. Особенно в сравнении с восьмым предсказанием, — возразил Боденшайн.

— Вынужден согласиться с вами: восьмое особенно убедительно, — признал Висенте. — Исайя предрек, что Вавилон поглотит болото, так оно и случилось. Лейард, проводивший раскопки, отмечал, что речные набережные, за которыми никто не следил, разрушились, и воды затопили окрестные земли. Не удивительно, что раскопана лишь небольшая часть. Вавилон Хаммурапи доднесь скрыт под толстым слоем ила. Противоречива сама история, но не слово пророка, которое мы беремся толковать слишком буквально. Предначертанное сбылось — и это главное. Случайность — обратная сторона промысла.

— Питер Стоунер оценивает вероятности случайного исполнения семи пророчеств на базе сравнительных данных, касающихся судьбы многих центров древнего мира. Если взять вероятность разрушения Вавилона один к десяти, умножить ее на один к ста (вероятность того, что город никогда не возродится), затем еще один на двести (арабы не будут разбивать там свои шатры), и один к четырем (не будет овечьих пастбищ), и один к пяти (дикие звери поселятся в развалинах), и еще одну сотую (камни не лягут в основание новых домов, что не бесспорно), и, наконец, одну десятую (люди не пройдут мимо руин), мы будем иметь один шанс из пяти миллиардов. Цифра впечатляющая… Желаю вам получить не менее представительный результат на водах Магиддонских: дом Ахава, румяна Иезавель и так далее. — Легкой гримасой сомнения Боденшайн дал понять, что не придает особого значения арифметическим подсчетам.

Висенте уже начал бояться, что и тут дело закончится комплиментами и пожеланиями успеха.

— Крестовые походы явились непосредственным продолжением библейской истории, — деликатно напомнил он о предмете своего особого интереса.

— Я не забыл о ваших заботах, — секретарь задумчиво огладил рыжую эспаньолку, — и специально пригласил нашего академического собрата монсеньора Скваронски. В Ватикане нет интересующих вас документов, но не исключено, что кое-какие материалы найдутся в мальтийских архивах.

— Мне тоже так казалось, и я позволил себе обратиться с письмом на улицу Кандотти, но ответа также не получил.

— Я читал ваше письмо, дон Висенте, — уклоняя взгляд, сказал историограф, — и дал указание архивариусу подготовить копии документов. Признаюсь, меня несколько удивили, чтобы не сказать больше, заинтересовавшие вас персоны. Вы называете имена рыцарей — испанцев, предположительно побывавших в Мегиддо. С этим еще как-то можно согласиться, хотя и тут возникают вопросы. Труднее понять причину внимания к такой ничтожной личности, как Лоренцо. Что вас привлекло в нем?

— Ответить легко: брат Лоренцо был смотрителем монастырской библиотеки, моим предшественником. Его записи и подвигли меня на поиски. Прежде всего, захотелось узнать обстоятельства смерти.

— И только-то? А вам известно, что он был одержим бредовой идеей тамплиерских сокровищ, якобы припрятанных в самых разных местах? Возможно, это и стало непосредственной причиной его гибели. Так случилось со многими — и до него, и после. К прискорбию, ажиотаж, последняя вспышка которого пришлась на семидесятые годы, не утихает по сей день. Всегда находятся неуравновешенные субъекты, готовые пуститься на авантюру. Слишком часто подобные эскапады заканчиваются трагически, что дает прессе лишний повод для эпотажа. Порочный круг, из которого я не вижу выхода.

— Разделяю вашу точку зрения, монсеньор. Современное тамплиерство сродни погоне за летающими тарелками.

— Хуже, падре, значительно хуже. Оно наносит вред репутации нашего ордена, взявшего на себя, как вы, безусловно, знаете, заботы о наследстве безвинно осужденных братьев. Сколько можно ворошить пепел костров? Воинствующий атеизм только и ищет повода, чтобы лишний раз попрекнуть церковь.

— Церковь — вечный институт, монсеньор. Мирская грязь не запятнает непорочной белизны риз. К тому же рыцари Храма были осуждены светским судом.

— Не совсем, дон Висенте, не совсем, — вмешался Боденшайн. — Одно дело отправить Моле и Шарне на костер, другое — упразднить орден. Официально он был распущен после подписания Климентом Пятым буллы «Vox clamantis»[68]. Бесспорно, папа пошел на это под сильным давлением, но слова из строки не выкинешь: что было, то было.

— Авиньонское пленение — не лучший период в истории церкви, — обтекаемо заметил Висенте. — Только я не совсем понимаю, какое отношение моя миссия имеет к загадке тамплиерских сокровищ. Если в Мегиддо и найдут капище Ваала, то нет никакой уверенности, что обнаружится и тамплиерский след. Я не очень-то верю в культ Бафомета. Мы не располагаем на сей счет надежными свидетельствами. Неизвестно даже, как выглядел идол. Описания противоречивы и не внушают доверия.

— Измышления палачей, — поджал тонкие губы Скворонски, резче обозначив тени на впалых щеках. — Двадцатый век показал, чем кончаются политические процессы — распадом общества. Вы случайно не читали книгу двух бойких американцев Гордона Томаса и Макса Уитса «Дабы не настал Армагеддон»?

— Сожалею, но я не слежу за подобной литературой. Не хватает времени.

— И правильно делаете. Набор вымыслов и передержек. Тем не менее, книга произвела сенсацию, реанимировав, казалось бы, навсегда развеянный миф о неком «всемирном заговоре». На сей раз в качестве жертвы был избран наш орден, насчитывающий без малого девять столетий. Чего только они нам не приписали! Сотрудничество с CIA, участие в заседаниях «Билдербергского клуба» и «Трехсторонней комиссии», подрывную деятельность в Латинской Америке и на Ближнем Востоке — словом, несусветная мешанина. Не суверенный орден креста Святого Иоанна, а крыша спецслужб. Меняются времена и мы меняемся вместе с ними. Орден не занимается и не собирается заниматься политикой, но почитает своим долгом смягчать противоречия, где только возможно, и регулировать возникающие конфликты. Естественно, что такая позиция находит отклик и среди членов «Римского клуба», и в «Билдербергской группе», и в других аналогичных собраниях. Как же иначе? Стабильность — вот тот идеал, что способен объединить человечество. Наиболее прозорливые деятели поняли это еще до того, как рухнула Берлинская стена и начался повсеместный развал коммунистической системы. Горбачев, в частности. Он встречался с делегацией «Трехсторонней комиссии» в январе восемьдесят девятого года. Принципы, принятые ныне международным сообществом, как видите, были согласованы еще в то время. Достаточно взять в руки доклад «Отношения между Востоком и Западом: новые горизонты». Именно в том направлении, невзирая на локальные конфликты, и движется человечество.

«Что это, если не политика? — подумал Висенте. — И куда он клонит?»

— Полностью разделяю ваши взгляды на мировой порядок, монсеньор. У нас множество трудных проблем, требующих глобального подхода, но разрешить их возможно только на основе стабильности.

— Я рад, что мы нашли взаимопонимание. Иного и быть не могло. С другой стороны, падре, нельзя закрывать глаза на силы, подрывающие устои цивилизации. Пещерный национализм, терроризм, международная преступность — вот где таится ныне главная опасность. И не надо себя успокаивать, что угроза ядерного, как приятно было говорить, Армагеддона отошла на задний план. Напротив: к обладанию дьявольским оружием рвутся тоталитарные режимы, экстремисты и фундаменталисты всех мастей, мафиозные группировки. Они не брезгуют ничем. Возьмите, в частности, такую псевдорелигиозную пандемию как милленаризм, с роковым постоянство возникающую на грани веков и, тем более, тысячелетий. В средние века проповедями конца света пробавлялись безумцы, но за ними стояли отъявленные мошенники. Одураченные люди в панике покидали дома, а эта братия набивала карманы.

— Милленаризм — хорошо изученная болезнь, вы верно заметили, — поддакнул Висенте, силясь понять, зачем понадобились пустопорожние словеса, приправленные ложным пафосом. Верные по существу, они никакого отношения не имели к теме беседы и потому вызывали протест. — Григорий Турский вообще не позаботился приурочить свои призывы покаяться к сколь-нибудь круглой дате. Человечество не меняется, монсеньор, фанатики и легковерные простаки были всегда. Приходится с этим считаться.

— Есть существенное различие, падре. Ныне под личиной псевдорелигиозного фанатизма прячутся расчетливые циники, готовые ради достижения своекорыстных целей залить кровью всю нашу планету. Сделав ставку на разгул массовой истерии, они прежде всего заинтересованы в дестабилизации существующего порядка. Лозунги могут быть разными, а цель одна — власть. Власть любой ценой. Мы сидим на бочке с порохом, и любая искра может разжечь мировой пожар. Понимаю, сколь неуместно выглядит банальное сравнение на фоне реальности. Кражи ядерного горючего, катастрофы на атомных станциях, утечка секретных технологий — опасные симптомы множатся повсеместно. Вы задумывались, куда ведут следы? Рассуждая о Вавилоне, хоть на минуту вспомнили о современном Ираке, где находятся дорогие вашему сердцу развалины? Говоря о конце истории, Фукуяма болтает вздор. История продолжается, она непрерывна, и грехи пращуров настигают нас снова и снова. Трагизм положения в том, что в один, далеко не прекрасный день она может действительно кончиться.

— Вернемся к Мегиддо, — подхватил эстафету Бо-деншайн. Сбитому с толку монаху показалось, что они оба разыгрывают заготовленную партию. — Лично у меня нет сомнений в благородстве ваших намерений, дон Висенте. Но уверены ли вы, бескорыстный подвижник науки, что вас не подталкивает чья-то злонамеренная рука? Монсеньор Скваронски не одинок в своих опасениях. Мы не знаем, что будет найдено при раскопках и, главное, как истолковано. Но стоит задуматься о том, какие последствия может вызвать очередной слух о конце света. Человек мало меняется — тут вы правы. Пресса и телевидение наверняка постараются сорвать куш на теме Апокалипсиса. Как же иначе? В чьей голове вспыхнет очередное сумасбродство? Как это отзовется в общественном сознании? Какие силы попытаются разыграть эту вечную карту? Заранее не угадаешь, досточтимый коллега. У каждого свое понимание добра и зла, тьмы и света, но призывы к насилию всюду звучат одинаково. До третьего тысячелетия и в самом деле остались считанные годы, а иррациональный фон сгущается, как по заказу. Последнее, должен сказать, смущает меня больше всего. В воздухе пахнет истерией, словно озоном перед грозой.

— Насчет меня можете быть уверены: я нигде не произнесу слово Армагеддон, хоть оно и означает Холм Мегиддонский, не более. Но вы, кажется, упомянули какие-то силы, что могли избрать меня слепым орудием? Лично мне ничего такого не известно. Сколько помню себя, всегда руководствовался христианским долгом, уставом и собственным разумением.

— Вы могли и не знать, дон Висенте. Ученого человека легко соблазнить, подбросив ему какую-нибудь щекочущую энигму, — поспешно ответил Скваронски, хотя прозрачный намек насчет чьей-то руки сделал граф Боденшайн. — Давайте попробуем разобраться вместе. В своем письме вы, кроме Лоренцо, о коем забудем, называете кавалера де Луна, комтура Лопеса Рамона, рыцаря Хуана Ирибарне и еще некоторых — все испанцы.

— Так и есть. Это скверно? — спросил Висенте, пытаясь обуздать растущую неприязнь. Чем дальше, тем все более странный характер приобретала беседа. «То ли диспут, то ли инквизиционное следствие».

— Многое ли известно вам об этих людях?

— Почти ничего, но я стараюсь узнать как можно больше и не вижу в этом греха. С комтуром Рамоном, андалузским идальго, наша семья в отдаленном родстве. Ближайший сподвижник Яго де Моле, он претерпел жесточайшие пытки, но не признал за собой тех неслыханных мерзостей, что вменяли ему инквизиторы короля.

— Достойный рыцарь, как, впрочем, и остальные ваши избранники. Как думаете, что их объединяет? Кроме, конечно, белого плаща с восьмиконечным крестом?

— Затрудняюсь сказать.

— В том-то и загвоздка, падре, что все, как один, причастны к тайне тамплиерских сокровищ. И эта пресловутая тайна не умерла с ними, а продолжает жить, распаляя воображение кладоискателей и прочих сумасбродов, помешавшихся на оккультизме.

— Судьбы славного ордена Госпитальеров и несчастных рыцарей Храма настолько тесно переплелись, что иногда трудно отделить одно от другого, — непринужденно включился в разговор Боденшайн. — Мертвый хватает живого. Nomina sunt odiosa.[69] Вам это может показаться удивительным, дон Висенте, но, невзирая на многовековую давность, некоторые документы по-прежнему взрывоопасны. Подобно бомбам минувшей войны, что прячутся под асфальтом вновь отстроенных городов, они требуют бережного подхода. Я бы даже сказал — ювелирного.

— Понимаю, но меня заинтересовали конкретные люди и обстоятельства. В частности, мои соотечественники и дальние родичи, которые побывали в Мегиддо перед отправкой на Кипр. Не думаю, чтобы это могло затронуть кого-либо из ныне живущих. А кладоискате-льство, смею уверить, не мой конек.

— Мы не можем знать, что таится в земле, — повторил прежний довод историограф, — и вынуждены поэтому выжидать, чтобы не дать лишнего повода к тенденциозным истолкованиям. Речь, разумеется, не о вас, Дон Висенте.

— Вы же знаете, падре, что Мальтийский орден наделен статусом суверенного государства, а там, где начинается политика, кончается здравый смысл, — принужденно пошутил Боденшайн. — Многое происходит на уровне детского сада. Обстоятельства сильнее нас. Будь иначе, монсеньор Скваронски с удовольствием предоставил бы вам всю документацию.

— Думаю, мы так и поступим по возвращении дона Висенте из Мегиддо. Посидим, поломаем головы, сопоставим… Пока же, чтобы не казаться голословным, расскажу небольшую историю. Она весьма поучительна и наверняка заинтересует нашего академического собрата… Знакомо ли вам, падре, имя виконта Жерара де Сольер?

— Имя знакомо, но и только. — Францисканец презирал ложь, но мудрое умолчание почитал добродетелью.

— Чувствуется, что вы начали вгрызаться в материал. Сольер, прецептор ордена, был другом и поверенным великого магистра. Как и ваш предок Лопес Рамон, он принялмучения, но не отрекся. Они и сидели вместе, Сольер и Рамон, в одном монастыре, превращенном в тюрьму. Через своего друга, знакомого вам оруженосца Хуана Ирибарне, сын Жерара Сольера проник, кстати в монашеском платье, в келью, где томился в оковах отец. Никто не знает, о чем они в точности говорили. Романтическая легенда гласит, что истерзанный пыткой прецептор назвал место, где были спрятаны особо ценные реликвии, и открыл знаки, по которым их можно отыскать. Казалось бы, на том и поставить точку, но прошло без малого шестьсот лет, и на сцене появился — как вы думаете, кто? — Беренжер Сольер, прямой наследник и хранитель секретного плана. Он поселился в деревушке Реннлё-Шато, известной разве что добрым вином, чем всегда славился Лангедок, и вскоре занял освободившееся место приходского кюре. Короче говоря, молодой клирик под видом реставрации старинной церкви Марии-Магдалины занялся раскопками. Улавливаете связь? Есть основания полагать, что кое-какие предметы были найдены. Наш скромный священник подался в Париж, жил там на широкую ногу, окруженный потомками родовой аристократии. Говорили и о неком пергаменте, извлеченном из замурованного в кладке цилиндра. Что там было написано, так никто и не знает — текст представлял сложную криптограмму — но, тем не менее, распространился слух об анаграмматической надписи: «A DAGO-BER II ROI EST SE TRESOR ET IL EST LA MORT». Вам не приходилось слышать о чем-то похожем?

— Даже отдаленно.

— Обратите внимание на короля Дагобера. Вдруг где и встретится?

— Дагобер из династии Меровингов? Ленивый король, за которого правили майордомы? Не вижу связи. Тамплиерами на исторической арене еще и не пахло.

— Что вы хотите, падре? Легенда. Миф. Они наслаиваются, как снежный ком, катящийся с горы. Поговаривали, будто Аларих, разоривший Рим, забрал священные золотые сосуды Иерусалимского храма, похищенные в свое время легионерами Тита, а Дагобер был женат на готтской принцессе, которая принесла ему фантастическое приданое. Верится с трудом, но молва гласит, что оно тоже досталось в конце концов тамплиерам. От еретиков-катаров, которых крестоносцы нещадно жгли на кострах. Потом внуки жертв и палачей благополучно переженились.

— Мне довелось побывать на поле мучеников. В Лангедоке помнят о чудовищных зверствах. Не представляю себе, чтобы альбигойцы и храмовники могли быть заодно.

— Присвоить награбленное — не значит быть заодно, но нет невозможного под Луной. Перед лицом общего врага вчерашние противники могли и объединиться. В Каркассоне и Фуа такие метафорфозы имели место. Тому есть документальные подтверждения. Моя версия насчет внуков все же выглядит более убедительно. Уже в семнадцатом веке кто-то из Монфоров женился на девице из альбигойского клана Кальве. Наследнички, падре, наследнички. Именно они объединили усилия в поисках катарских и тамплиерских реликвий. По-моему, и к вам проложили дорожку. Нет? Как видите, я ничего от вас не скрываю.

— Вы ошибаетесь, монсеньор. Я ничего об этом не знаю.

— Вы слишком доверчивы, слишком увлечены своими научными изысканиями. Случайно находите манускрипт чернокнижника, обращаете внимание на ремарки Лоренцо, загораетесь интересом, начинаете искать, и пошло-поехало. Затем, как чертик из табакерки, появляется какой-то архитектор, который — вот совпадение! — тоже увлечен тамплиерскими ребусами. Он подбрасывает вам расшифровку строительных знаков. Зачем? Для какой цели? Спросите себя, дон Висенте, насколько бескорыстен ваш друг? Нет ли у него задней мысли? Или, например, родственников, считающих себя потомками героев крусад? Он правоверный католик, этот ваш зодчий?

— Простите? — Висенте задохнулся от возмущения и не знал, что ответить.

— Не сердитесь, падре, я никого не хочу обидеть. Скоро вы все поймете. Сольер умер в январе семнадцатого года, отказавшись от соборования и исповеди. И похоронили его в сидячем положении по неведомому обряду. Необычно для клирика, не находите? И это не досужий вымысел, а факт, отраженный в приходских записях. Все свое состояние он завещал своей служанке и сожительнице Мари Депарнон. Она продолжала вести роскошную жизнь на вилле Бетания, где хранились картины знаменитых мастеров и коллекции античных монет исключительной ценности. При жизни Сольера туда наезжали такие «звезды», как Морис Метерлинк, Стефан Малларме, Клод Дебюсси, а также певица Эмма Кальве. Известная всему Парижу оперная дива снискала прозвище «Весталки Юпитера». Как вам это понравится?.. Бывал там и Иоганн Сальватор фон Габсбург, кузен кайзера Франца Иосифа. Перед самой войной эксцентричный эрцгерцог перевел на счет Сольера значительную сумму. За какие, спрашивается, заслуги?

— У Габсбургов в крови подобные эскапады. Вспомните хотя бы Рудольфа Второго, промотавшего казну на оккультных забавах. — Висенте начал догадываться, что зачем-то нужен Скваронски, который завлекает его занимательными байками, уводя с намеченного пути. Боденшайн, похоже, чувствовал себя несколько неуютно, подыгрывая по мере возможностей. Коллизии, связанные со страшным судом, если и заботили их, то не в первую очередь. Похоже на пробный шар, предварительное прощупывание.

— Рудольф разорился в поисках философского камня, оплачивая шарлатанов, наводнивших Прагу, — вскользь заметил секретарь академии. — Сольер едва ли обладал алхимическими познаниями.

— В его руках могло оказаться нечто значительно большее, — покачал головой Скваронски. — Кто скажет, какой клад хранился в церкви, построенной на фундаменте базилики четвертого века? И был ли он на самом-то деле? Тамплиерские сокровища не ограничивались драгоценными металлами и камнями. К концу крусад орденскую элиту составляли интеллектуалы, мечтавшие о мировой империи. Соприкоснувшись с народами, сохранившими богатейшее наследие древних цивилизаций, тамплиеры многому научились. Они собирали научные манускрипты по всем отраслям знания, включая алхимию и астрологию. Умели предсказывать солнечные и лунные затмения на тысячи лет вперед, появление комет и высоту приливов. Словом, был у эрцгерцога Иоганна какой-то свой интерес. Ведь даже в начале века египетские папирусы, арабские и греческие пергаменты ценились дороже золота… А древние карты, на которых показаны неизвестные в ту эпоху материки?

— Вроде той, что осталась от турецкого адмирала Пири Рейса? — поинтересовался Висенте. — С обеими Америками и Антарктидой?

— И у Колумба, — подсказал ненароком Боденшайн, — и у Магеллана были карты неоткрытых земель.

— Даже так? — непритворно удивился монах.

— Дон Висенте! — патетически воззвал Скваронски. — Будем трудиться рука об руку, и уверен, перед нами откроются поразительные вещи. Неужели вы не знали, что Колумб имел отношение к ордену?

— Очередная легенда?

— Достоверная истина. Вам хотя бы известно, что спасло большую часть рыцарей-испанцев от костра и пытки?

— Они сменили тамплиерский плащ на ваш, госпитальерский. Де Луна, кажется, был одним из первых.

— Так и случилось. Португальский король взял опальных храмовников под защиту, а португальцы, как известно, первыми проложили пути в океан, и произошло это сразу же после учреждения ордена Рыцарей Христа, костяк которого составили бывшие тамплиеры. Принц Энрике, прозванный Мореплавателем, стал великим магистром. Васко де Гама тоже принял обет. Его корабли плавали под восьмиконечным крестом. Тот же знак несли и каравеллы Колумба — «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья». Морские карты и лоцманские записи Адмирал океана получил от своего тестя — потомственного рыцаря.

— Maravilla! — восхищенно воскликнул задетый за живое Висенте. — Чудны дела твои, Господи!

— Cecidit de coelo Stella, — кивнул Боденшайн, переглянувшись с историографом. — Кажется, так написано на гербе дона де Луна?.. Нам стоит объяснить усилия, доктор. Когда вы вернетесь, мы как говорится, все разложим по полочкам. Надеюсь, к тому времени монсеньор будет располагать столь нужной вам информацией. Viribus unitis.

Висенте покидал обсерваторию со смешанными чувствами. Не приходилось сомневаться, что за его уединенными занятиями кто-то постоянно следил. Иначе откуда стало известно о гримуаре с ремарками Лоренцо, об архитекторе и строительных знаках? При всем при том, ни секретарь, ни магистр и словом не обмолвились об организаторах экспедиции в Мегиддо. Не знали, не успели навести справки? Маловероятно. Со всех точек зрения чудной получился разговор, наводящий на размышления.

Авентира двадцать шестая Уорчестер, штат Массачусетс

Навязчивый образ медитирующего аскета промелькнул при трансляции прямого репортажа из Тулузы, где вступила в строй новая гелиоустановка. Теневым расплывчатым ореолом неукротимый Мунилана дал знать о себе и миллионам телезрителей, наблюдавшим приземление шаттла «Колумбия» на военной базе «Эдвардс». Оба эпизода в определенной степени были связаны с резонаторными экспериментами: «Колумбия» выводила на орбиту спутник, собранный в Силиконовой долине, а в механизм, управляющий зеркалами, была введена микросхема, чутко регистрирующая малейшие колебания солнечной активности. Разборки причин «технического брака» пока не стали достоянием широкой общественности. Тем более, что при контрольном прокручивании посторонний объект исчез. Куда более таинственным выглядело происшествие в обсерватории Маунт Паломар, где по неизвестной причине оказались испорченными несколько фотопластинок, запечатлевших область неба в центре галактики. На обод Млечного пути наложилась цепочка округлых пятен, напоминающих то ли бусы, то ли четки из двадцати двух зерен. На повторно отснятых с компьютера копиях пятен не оказалось. Злокозненный вирус обнаружил свою латентную природу. Возникая в самых неожиданных местах, он непостижимым образом исчезал, затаившись до срока вне времени и пространства. Последняя шутка йога, заблокировавшего прямой обмен компьютерной информацией между осцилляторами, установленными в гробницах «Долины царей» и Хаттусаса, вообще поставила программу на грань срыва. Получив двойное усиление резонанса, Гринблад готов был плясать от восторга, но тут же все полетело к чертям. Из щелей прибора пополз удушливый дым, и если бы не расторопность Хейджберна, метнувшегося к рубильнику, прецизионное оборудование, стоившее сорок пять миллионов, превратилось бы в пепел. То-то были бы удивлены археологи двадцать первого века, обнаружив в доисторическом прахе следы ванадия, индия, осмия и таланта. Что же касается тончайшего золотого покрытия, то его пробило в двадцати двух местах.

Гринблад и Хейджберн ошарашенно уставились друг на друга, пересчитав дыры, словно бы прорезанные лазерным лучом.

— Преисподняя объявила войну, — упавшим голосом уронил Гринблад. — Рехнуться можно.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сжав зубы, процедил Брюс Хейджберн и отбил факс в Бостон. — Я так просто не сдамся.

Через три часа пришел ответ. Джонсон предписывал приостановить исследования и вылететь в Мехико, взяв с собой файлы и «клипперы». Аналогичные послания были разосланы по всем точкам, связанным с программой «Эпсилона». Вылет в Гонолулу пришлось отложить еще на неделю, а Рогир ван Вейден спешно возвратился в Преторию.

— Постарайтесь поговорить по душам с Маниланой, — Напутствовал Джонсон директора «Октопода». — Вы единственный, к кому он по крайней мере прислушивается. Главное, никакого принуждения. Ни угрозы, ни посулы тут не помогут. Уговоры и ласка, ласка и уговоры. Хотел бы я знать, чего он на самом деле хочет…

— Как он это делает, чертов индус?! Теперь-то я понимаю Магду. С ней по-прежнему скверно?

— Боюсь, что так. Ван Аллен отправил ее в Швейцарию. «Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого».

— Откуда это, Пит?

— Шота Руставели. Читали?

— Первый раз слышу. Итальянец?

— Не важно… Думаю, ей помогут.

— Вот вам и судьба психиатра. Антуан Бержеваль превосходный специалист. По крайней мере ничего не выйдет наружу.

— Сейчас это задача номер один. Пока газетчики не пронюхали, что Мунилана у вас, его необходимо куда-нибудь сплавить. Хоть лечь костьми, только бы уговорить. Идеальный вариант — Гавайи. Туда не скоро доберутся, и у нас будет возможность продолжить гонки… Как вы думаете, он клюнет на приглашение единоверцев?

— Ничего нельзя знать заранее. Мы даже толком не знаем, что привело его к нам в Кейптаун.

— Этим сейчас и занят Аллен. Он был в бешенстве. Еле удалось утихомирить.

— Еще бы! Магда ван Хорн творила под его крылышком все, что хотела. Я уверен, что утечка случилась исключительно по ее вине.

— С Магдой не все так просто, как кажется, и Реджи тут нисколько не виноват.

— Если не он, то кто? Вы, Пит? Никогда не поверю.

— И правильно сделаете. Таковы обстоятельства, дружище. Поэтому не будем искать виновных. Пусть этим занимаются другие.

— Что делать с этим Фоссиёном? Не хватает только, чтобы вышли еще и на него.

— О, да! «Психозомбирование» это как раз тот ярлык, что нам особенно нужен… Он-то сам знает, где находится?

— Еще чего! По счастью, бедняга говорит только по-французски и вообще не отличается особой сообразительностью.

— Полагаете, стоит вернуть обратно тем же путем? Разумеется, с некоторой компенсацией за причиненное беспокойство.

— Мы фактически вернули его к жизни. И это вы называете «беспокойством»?

— Ценю вашу иронию, хотя возвращением с того света он в значительной степени обязан Мунилане. Не находите?

— Ваше предложение, увы, лежит на поверхности, — печально усмехнулся Вейден. — Лучшего выхода нельзя было бы и придумать, не будь одной досадной мелочи. Я не могу позволить себе бросить калеку на произвол судьбы. Не могу — и все. Как вы не понимаете, что путь назад для него отрезан? У него нет даже шанса примкнуть к таким же, как и он сам, изгоям. Представьте себе на минуточку зомби в инвалидной коляске! Семья отвергнет, деньги, сколько бы вы ни дали, отнимут, а что дальше? Жить в обществе он не сможет ни при каких обстоятельствах. Хотя бы из страха перед тем же колдуном и его тонтон-макутами. Да его прикончат, едва он выкатит на улицу. Будь моя воля, я бы подыскал ему укромный уголок. Только где? Не в Швейцарии же?

— Вы правы, — обдумав ситуацию, согласился Джонсон. — Я многого не знал и потому отнесся поверхностно. Не судите строго, Рогир. Давайте поразмыслим вместе. Швейцария, конечно, исключается, но есть ведь и другие страны, где человек со средствами сумеет прилично устроиться? Неужели у вас нет на примете приватной лечебницы где-нибудь в Латинской Америке?

— А документы?

— Не затрудняйте вашу умную голову пустяками. Назовите адрес, а все остальное я уж как-нибудь возьму на себя. Договорились?

— Спасибо, Пит. Вы сняли камень с моей души.

— Пустое, дружище. Билет дожидается вас в агентстве KLM. Сосредоточьте все силы своей благородной души на Мунилане и идите прощаться с вашей подругой.

— К сожалению, я слишком стар для нее, — опустив веки, кивнул Вейден. — Если бы сбросить лет эдак двадцать…

— Не горюйте, Фауст, найдутся и для нас прекрасные мгновенья. Дайте только время остановить… Да, забыл вас предупредить, — спохватился Джонсон, — я разослал по всем подразделениям уведомление о компьютерном вирусе. Вам понадобится помощь или справитесь своими силами?

— У нас хорошие специалисты, Пит, не беспокойтесь, если, конечно, этот вирус, так сказать, материальной природы. Перед проявлением сверхъестественных сил разум бессилен.

— Не уподобляйтесь бедной Магде ван Хорн, — Джонсон нацелил на него, словно ствол ковбойского «кольта», указательный палец. — Сколь ни трудны испытания, ниспосланные судьбой, возблагодарим богов за радость встречи с неведомым. Это лишнее доказательство, что мы на верном пути.

— Шучу, Пит, шучу… Я тоже вижу здесь улыбку Фортуны, и радуюсь ей и ни о чем не жалею. Пусть под самый закат, но такое случилось со мной.

Проводив Вейдена до машины, Джонсон еще раз прослушал запись телефонного разговора между Борцовым и неким Виноградовым, — фамилия при проверке оказалась вымышленной, — объявившимся только на третий день. Информация была нулевая. Назвавшийся Виноградовым субъект сразу предупредил, что в Вашингтоне бывает наездами, но это ничего не значит: все звонки записываются.

«Звоните в любое время, — настойчиво повторял он, — без всякого стеснения. Пока, к сожалению, новых сведений нет, но не стоит отчаиваться. Делается все необходимое и, если хоть что-то прояснится, мы вас сразу уведомим. Только сообщите, где вас найти, а еще лучше — позвоните сами, когда прибудете на новое место», — ответил он на вопрос Борцова, точно выпалил раз и навсегда заученный текст.

Джонсон, сколько ни вслушивался, так и не нашел, за что зацепиться. Одно было бесспорно: Ратмира Александровича хотели держать на длинном поводке. Как долго и, самое важное, с какой целью? — над этим стоило поразмыслить.

Вся база данных была многократно просеяна и просмотрена на экране. На всякий случай Джонсон затребовал из архива полное досье. Доверяя соответствующим службам, он так и не заглянул в него и, видимо, зря. Порой самые незначительные штрихи могли навести на след. После того как в компьютер были введены все секретные коды, дисплей долгое время оставался пустым. Не получив ни подтверждения, ни отказа, Джонсон продублировал операцию, но результат был тот же. Он уже было хотел звонить в штаб-квартиру, как вспомнил, что сам же отдал приказ заблокировать информацию. Пришлось открыть сейф и основательно покопаться в бумагах, прежде чем удалось найти алгоритм, предусмотренный на самый крайний случай. Он позволял, притом лично ему, президенту компании, действовать в обход системы кодирования. Если где-нибудь поблизости стоит машина с микроволновым приемником, то весь поступивший на терминал текст будет прочитан.

Помедлив с вводом сигнала, Джонсон рассудил, что риска в сущности нет. Людей, севших на хвост Борцову еще в Москве, едва ли обогатит какими-то сногсшибательными открытиями банк данных «Эпсилона». Уж они-то наверняка насобирали куда больше самых разнообразных сведений.

Когда компьютер, словно преодолевая внутреннее сопротивление, начал выдавливать из себя информацию, Джонсон убедился в собственной правоте. Он даже рассмеялся беззвучно, чего никогда прежде за собой не замечал, прочитав составляющиеся по буковкам строки:

Это была частушка-экспромт, сочиненная Борцовым в разгар дружеского застолья в загородном лесу, оставалось только гадать: записал ли ее информатор, или сама разошлась, найдя отклик в соответствующих кругах. Сам факт интереса спецслужб не вызвал у Джонсона ни удивления, ни осуждения — вообще никаких эмоций. Было бы по меньшей мере странно, если бы такой человек остался вне зоны профессионального интереса. Одно то, что человек был, или пусть только числился, писателем, уже предопределяло его судьбу в тогдашнем Союзе. Тем более такого, как Борцов, с его международной деятельностью и связями. Словом, вели, предусмотрительно подшивая доносы и накапливая всяческий компромат. Невинные частушки, выплеснутые в качестве тоста в кругу самых близких друзей, в том числе. Или такие строки, как эти, что автор тоже сочинил ради смеха, чтобы тут же про них забыть:

«Кем же надо быть, чтобы придавать значение такому говну», — по-русски подумал Джонсон.

Выборкой в «Эпсилоне» занимались спецы высокого класса: ничего подобного не попало в оперативную память. Отцедили лишь сливки, дающие более масштабное представление об аналитических способностях, разносторонних интересах и, само собой, связях объекта. Оставленный без внимания материал, а досье насчитывало двести с лишним страниц, не стоил выеденного яйца. В перечне скрупулезно подсчитанных грехов молодости беспартийного, но лояльного к советской власти инженера человеческих душ Джонсон мысленно отметил выговор по комсомольской линии «за оппортунизм» в восьмом классе средней школы и скандальную историю с чтением «гнилых есенинских стишков» на институтском вечере в честь октябрьской годовщины.

Читать дальше не позволяло время. Да и смысла не было. Окончательный вывод, подтверждая возникшие подозрения, вырисовывался предельно ясно: такой материал могли подсобрать только товарищи чекисты. Они же передали или продали его за границу, когда от посредника, представлявшего интересы «Невидимых», поступило соответствующее предложение. И произошло это в переломный 1991 год, незадолго до путча, либо вскоре после него. Теперь кто-то из бывших хочет задним числом включиться в игру. И варит бульон, используя ситуацию с Береникой. Менее вероятен, но возможен и другой вариант, где фигурируют не бывшие, а нынешние, но тайно противодействующие режиму. Сделав ставку на дестабилизацию и обострение международной обстановки, такие вполне могли пойти на активные действия. Наконец, в обоих вариантах нельзя упускать из виду и российскую мафию, плотно сращенную с государственными структурами, включая полицию и разведку.

Итог получался неутешительный.

Ровно в час Джонсон спустился к ленчу. Ратмир и Долорес уже стояли с тарелками у лотков с салатами.

— Проголодались? — он положил на салфетку столовое серебро и приподнял суповую крышку. — Пахнет недурно! Что тут у нас?

— Луковый, — улыбнулась Долорес. — Но не уговаривайте: я возьму кукурузный с трепангами и лангустинами.

— И наперчите до одурения. Знаю я вас!.. А вы, Тим?

— А я попробую и то, и другое, а еще наберу сладкой кукурузы для попугая. Вчера он попробовал «криспи» с молоком и, кажется, остался доволен.

— Вот и замечательно. Я рад, что застал вас обоих. Есть серьезный разговор.

— Какие-нибудь неприятности? — встревожился Борцов.

— Я бы сказал: осложнения, но давайте обсудим за чаем. Ничего из ряда вон выходящего. Просто мне придется на пару дней вас покинуть.

— Это как-то связано с внезапным отъездом профессора Вейдена? — нахмурилась Долорес.

— Самым прямым образом, но не наказывайте меня за болтливость. Я не хотел испортить вам ленч, тем более, что и сам ужасно хочу есть.

— Все забываю спросить вас, Пит, — увидев, что Джонсон покончил с вареными овощами и занялся выбором сыра, Борцов попытался завязать непринужденную беседу, — в чьем доме мы здесь живем?

— Вам не нравится?

— Напротив! Он не так импозантен, как ваш, но по-своему очень хорош и удобен. Все дышит стариной, налаженным бытом, спокойствием и достатком.

— Спасибо, что вы так считаете. Лаун Холлу действительно скоро минет полтора века. Здесь родились и закрыли глаза мои предки, и я тоже увидел свет в его стенах.

— Я и не знал, что у вас два дома… простите.

— За что, Тим? Вы меня ничуть не обидели.

— Мне тоже по душе Лаун Холл, — сочла необходимым заметить Долорес. — А почему нет фамильных портретов?

— Два висят в моей спальне, остальные я перевез в Бостон, где все-таки чаще бываю… Ладно, не стану вас больше томить. Наверное, мне с самого начала следовало принести извинения. Так уж сложилось, что в Гонолулу немного не готовы к нашему приезду.

— И это все? — недоверчиво округлила глаза Долорес. — И из-за таких пустяков вы целый час сидели, как в воду опущенный?

— Положим, не час, а каких-то сорок минут, но мне на самом деле хотелось немного подумать. Ведь нас ждет не развлекательная поездка, а, не скрою, кропотливая и, не исключено, утомительная работа.

— Иного я и не ждала.

— Ия тоже, — поспешно подтвердил Ратмир.

— Приятно слышать. Значит вы не осудите меня за отлучку? Мы оба — профессор Вейден и я — вынуждены поменять наши планы. Мне очень не хочется уезжать и я испытываю неловкость, оставляя гостей, но ничего нельзя поделать.

— Кажется, я сейчас расплачусь от умиления, — Долорес чутко реагировала на любое проявление фальши и презирала словесный сироп. — Поезжайте себе на здоровье, а мы с Рамиро будем с нетерпением ждать. Когда вы предполагаете возвратиться?

— В Мехико я пробуду денька два, не больше, — Джонсон понял, что немного переиграл. — Прелестная брошь, — оценил он оправленную в серебро нефритовую гемму с суровым лицом ацтекского воина, приколотую на отвороте лазоревого жакета. — Вам очень идет.

— Так вы будете в Мехико? — оживилась Долорес, пропустив мимо ушей комплимент.

— Если вы соскучились по родным местам, мы могли бы слетать вместе. Ратмиру, думаю, будет небезынтересно побывать на раскопках. Верно, Тим? — Джонсон, казалось, рассуждал вслух, обкатывая внезапно осенившую его идею. — Синьора навестит родовую гасиенду в Тустла Гутьересе, а мы тем временем малость подкормим донорской кровью комаров на реке Ящерицы.

— Не дождавшись моего согласия, вы уже спешите избавиться от меня, — закинув ногу на ногу, Долорес раскрыла черепаховую пудреницу и мельком глянула на себя в зеркальце. — Выкладывайте, что вы затеяли, Питер.

Борцова обрадовала непринужденная прямота Альбы. Всякий раз, когда она меняла туалеты, ее необыкновенно пластичное лицо приобретало совершенно новые, волнующие черты.

— Обожаю импровизацию, — он поспешил подыграть Джонсону. — После ваших рассказов, Долорес, я сплю и вижу эту ступенчатую пирамиду в первозданном лесу. Почему бы не съездить, коли выдалась такая возможность?

Она бросила на него быстрый взгляд, затем подняла глаза к потолку, о чем-то раздумывая, и, словно бы вскользь, уронила:

— До ступеней еще далеко. Боюсь, вы будете разочарованы, увидев уродливый холм.

— Я повидал много древних холмов, и они были прекрасны. Разочарование мне не грозит… Напротив.

Джонсон с интересом следил за развитием диалога. Не в речах, но в тембре голоса, блеске глаз раскрывалось невысказанное. Оно соединяло магнитные полюса физически ощутимым напряжением силовых линий. Он догадывался, что не только Альба, но и Борцов, чье наивное легковерие уживалось с холодной проницательностью, не принимают разыгранный спектакль всерьез. Им вполне хватает друг друга, чтобы плыть по течению, нимало не заботясь об истинных мотивах «импровизации». Оставшись вдвоем, они могли натворить глупостей, и, наверное, не стоило им мешать. Но как бы не складывалась ситуация, лучше держать ее под контролем. Чему быть, того не миновать, а препятствия только ускоряют процессы.

«Пусть так и будет», — решил Джонсон, сознавая, что выиграл, и не испытывая торжества.

— Когда я должна дать ответ? — спросила Долорес.

— Чем раньше, тем лучше. Я вылетаю завтра утром.

— С вашего позволения, я сделаю несколько звонков, — она защелкнула пудреницу, бросила ее в сумочку и встала из-за стола.

— Es la mâs bonita, — пробормотал Джонсон.

— Si, — обрадованно кивнул Борцов и, медленно выстраивая слова, виновато добавил: — El espanol es una lengua dificil.

— Gallardo, — похвалил Джонсон. — El aleman es un idioma mâs dificil.

— Probablemente.

— El ruso es el idioma mâs dificil, — улыбнулся Джонсон, — de los très — и заговорил по-русски. — Вы делаете успехи, Тим. За считанные дни не только выправили свой английский, но и заговорили на языке Сервантеса. Берете уроки у Долорес?

— Разве что на суггестологическом уровне.

— Думаю, это нам пригодится в работе… Кстати, пришел вид на жительство. Отныне вы вольны выезжать куда угодно, а также возвращаться в Соединенные Штаты без всяких виз.

— Спасибо. Значит я полечу в Мексику на законных основаниях?

— Мексика — не проблема, ибо впереди у нас целый мир. Помните у Лермонтова: «Ему обещает пол-мира, а Францию только себе»?

— К чему это вы, Пит?

— Боюсь, что после пирамид Юкатана нас ожидают Елисейские поля и стеклянная пирамида Лувра. Хочу произвести разведку боем.

— Что-нибудь прояснилось? — потемнев лицом, спросил Ратмир.

— Algina cosa, — Джонсон многозначительно поднял палец. — Кое-что… В связи с этим у меня предложение, Тим. Я не так прост, как хочу иногда казаться, и очень редко говорю зря.

— Я заметил.

— Так вот, в предвидении возможных осложнений почему бы вам не заручиться документами на другое имя?

— То есть как? — Ратмир едва не выронил недопитую чашку.

— Очень просто. Выберете фамилию на свой вкус, а мы оформим это дело надлежащим образом.

— Исключается, — отрезал Борцов. — Нелегальщина не по моей части.

— Вы кто: писатель или читатель? — насмешливо прищурился Джонсон. — Можно подумать, что вас вскормил детективный ширпотреб, изготовленный по рецептам Лубянки. И за кого вы меня принимаете? Все совершенно легально. В США существует специальный институт маршальской службы. На него, в частности, возлагается охрана — понимаете? — охрана людей: свидетелей на крупных процессах, жертв преследования и так далее.

— И кто я, по-вашему: свидетель или жертва?

— Да минет нас чаша сия. Я не позволю сделать из вас жертву, но меры предосторожности не повредят. Имейте в виду, что ни CIA, ни полиция по закону не имеют выхода на маршальскую службу. Контакт осуществляется только через министерство юстиции, которое и принимает решение. Все, что касается охраняемого лица, включая новое место жительства, не подлежит разглашению. Какая же тут «нелегальщина», если заботу о вас берет правительство?

— Не по мне подобные игры, — поежился Ратмир. — Я верю вам, Пит, но, право, не по мне…

— Нет, так нет, но это по меньшей мере глупо. Вы создаете нам множество лишних хлопот. Франция — не США. В Париже ваши чекисты всегда чувствовали себя много вольготнее. Вам ли не знать? Целесообразно подстраховаться, если вы по-прежнему хотите поехать.

— Значит вы все-таки установили, кто скрывается под вывеской «World Trade»?

— Я бы сказал, если бы установил, не дожидаясь вопросов. Кое-какой материал, тем не менее, удалось подсобрать. Не на все сто процентов, но со значительной долей вероятности, можно предположить, что нас будут шантажировать.

— Да что с меня взять?! — вскричал Борцов. — Миллион, который я не заработал? Милости просим, пожалуйста.

— Не вы им нужны, Тим, а я, вернее — «Эпсилон». С вас, и верно, что взять? Миллион для них — мелочь. Не знаю, до какого момента они будут, так сказать, держать вас на длинном поводке: «Звоните, спрашивайте, сообщайте, где вас найти». Улавливаете? Затем потребуют информацию: «Скажите то-то и то-то, узнайте о том-то, а мы предоставим сведения о Беренике Ефремовне». Поняли?

— Похоже, что так, — упавшим голосом откликнулся Ратмир. — И что же нам делать?

— Придется пойти на соглашение.

— Вы с ума сошли! Чтобы я…

— Ах-ах-ах!.. Не надо театральных эффектов. Давайте спокойно проанализируем ситуацию. Либо они действительно что-то знают о судьбе Береники, либо блефуют. Нам надлежит придерживаться первого. Как же иначе? Хочешь не хочешь, но приходится считаться и с версией преднамеренного похищения. Разве не так?

— Мерзавцы!

— Право, нам не до моральных оценок. Конечно, мерзавцы… В обоих случаях — подлецы. Блеф это или же нет, прояснится, надеюсь скоро, ибо существуют надежные методы. Поэтому сосредоточимся, повторяю, на первом варианте. Я не очень верю в него, но допускаю. Тем более, что для нас он самый благоприятный.

— Почему? — В минуты глубокого волнения сообразительность изменяла Ратмиру. Только преодолев приступ отчаяния, он мог кое-как собраться с мыслями. — Не понимаю…

— Не понимаете? Не понимаете, чудак-человек, что только это и дает нам надежду?.. Уже сам факт похищения, если он имеет место, позволяет надеяться, что она жива и здорова… Дошло?

— Да, продолжайте, пожалуйста, — Борцов залпом перелил остывший чай в пересохшее горло и, закашлявшись, обрызгал белоснежную скатерть. — Извините.

— Не обращайте внимания, — голос Джонсона сочувственно дрогнул. — И постарайтесь сосредоточиться. То, что случилось, уже случилось. Мы ничего не знаем. Просто пытаемся просчитать возможные комбинации. Звучит, понимаю, дико, но другого выхода нет. Нужно подготовиться к любому развороту.

— Верно, — прокашлявшись, Борцов плеснул в чашку кипятку из термоса. — Я спокоен.

— Вижу, как вы спокойны… Как только они раскроются, мы тут же предложим тест на блеф. Вы согласитесь на сотрудничество, но потребуете взамен неопровержимых доказательств. Каких? Хотя бы ее фотографии с газетой в руках, помеченной свежим числом. Лучше, конечно, видеозапись, потому что фотографию легко подделать… Вы следите за моей мыслью?

— Очень внимательно, — кивнул Ратмир. Безупречный профессионализм Джонсона оказал успокоительное воздействие.

— Das paßt ausgezeichnet, — по-немецки одобрил Джонсон и, понимая состояние Борцова, повторил: — Это превосходно подходит… Короче говоря, мы хоть что-то узнаем и определим дальнейшую линию поведения.

— Но какую информацию я могу им дать? Что я вообще знаю?

— Знаете. Уже знаете, — поправился Джонсон. — И будете знать еще больше, не оставите, согласно контракту, свое знание при себе.

— Дезинформация?

— Наконец-то я слышу речь не мальчика, но мужа. Я дам вам все необходимые сведения и, смею уверить, они будут вполне правдоподобны. Они пойдут на сделку, если, конечно, мы имеем дело не с озверевшими кретинами, которых почему-то становится все больше и больше.

— Я целиком и полностью полагаюсь на вариант номер один и молю небо, чтобы он оказался благоприятным.

— Ни небо, ни ад, куда вы так стремитесь, нам не помогут. Полагаться следует лишь на собственные извилины и силу, а она у нас есть, смею заверить, и немалая. Мы их переиграем, Тим. За нами не только финансовая империя «Эпсилона», но и правительство Соединенных Штатов, а также Российской Федерации. В случае надобности, мы подключим официальную Москву. Будьте уверены.

— Я стольким обязан вам, Пит. Не знаю, чем смогу расплатиться.

— За деньги? Работой. За дружбу — дружбой. О доверии и говорить не приходится. Я ведь предупреждал вас с самого начала, что мы ввязываемся в опасное предприятие. Так что содействие маршальской службы нам вовсе не помешает. Тем более, что об этом будут знать только вы и я. За государственных чиновников не беспокойтесь. Покамест ни один маршал не был уличен в предательстве.

— А как же Долорес?

— Вас это волнует? — Джонсон выдержал паузу. — А никак. Ваши новые документы — в Америке обычно достаточно кредитной карточки или водительских прав — пустим в ход в самом крайнем случае, а за границу вы поедете с американским паспортом.

— Ив Мексику? Не успеем.

— Для Мексики и Канады это не обязательно. Достаточно «Зеленой карты», которую обещали доставить с электронной почтой сегодня вечером. Надеюсь, все ваши сомнения отпали?.. Что же касается сеньоры Монтекусома Альба, то вы сами расскажете ей, когда придет время. Уж она-то, надеюсь, не выдаст?

— Вам виднее.

— Ишь, какой осторожный!

— Кстати, мы еще не получили ее согласия на поездку.

— Верно, не получили, — протянул Джонсон. — Но вы-то полетите со мной, если она вдруг захочет пока остаться в Уорчестере?

— Безусловно.

— Das paßt ausgezeichnet, — повторил Джонсон по-немецки и кивнул благодарно: — Danke sehr.

— Bitte sehr. Всегда пожалуйста.

— Не дурно грассируете.

— Это все, что я вынес за десять лет школы.

— Надеюсь, вы ошибаетесь. Бьюсь об заклад, что после Гавайских островов многое вспомнится. И вообще вы заговорите на нескольких языках. Немецкий, испанский и французский я гарантирую.

Авентира двадцать седьмая Мегиддо, Израиль

В агентстве «Алиталия», на Пьяцца деи Трибуна ли, монах забрал присланный из Бостона билет и на следующий день вылетел в Тель-Авив. Никогда в жизни он не сидел в салоне первого класса, но так и не воспользовался преимуществами своего положения, сетуя на бессмысленную трату, пусть чужих, но все-таки денег. Разница могла покрыть сотню обедов для бедных.

Его соседом оказался собрат, если не по вере, то по призванию, из Бангкока. Бритоголовый, в шафрановой тоге, с ротанговым веером, как скипетр, зажатом в руке, он с ногами устроился на диване и, погруженный в себя, почти весь полет просидел в этом положении. Только когда подали заказанный для него вегетарианский завтрак, съел рисовую лепешку и выпил чашечку чая. Воспользовавшись перерывами в медитации, Висенте осмелился заговорить с братом-буддистом.

Тайский махатхеро[70] оказался настоятелем столичного монастыря — Ват Прокео, что по меньшей мере соответствовало сану епископа. Он подарил испанцу открытку, на которой знаменитый храм, сплошь облицованный осколками фарфоровых тарелочек, сиял в лучах восходящего солнца. Аббат из далекого королевства охотно отвечал на вопросы, и доброжелательная улыбка не сходила с его смуглого лица. Висенте успел узнать множество любопытных подробностей. Оказалось, что четки выдумали буддисты, от которых они и перешли сперва к мусульманам, а уж потом и к испанским монахам, жившим бок о бок с маврами. Свисавшее до пояса непритязательное ожерелье из ста восьми деревянных шариков имело для буддиста глубокое символическое значение, но так и осталось неизвестным — какое. Методичный даже в мелочах, теолог едва успевал записывать. Он был поражен, узнав, что буддийский монах, будь то послушник или иерарх, не должен прикасаться к деньгам: всеми платежными делами занимаются специально приставленные миряне. В свою очередь, махатхеро поинтересовался бытом испанских монастырей, вскользь заметив, что не одобряет корриды.

— Мы молимся о спасении всех живых существ, не выделяя ни коровы, ни бабочки, ни человека, — объяснил он. — Всякая жизнь священна.

— Но разум, свобода воли, разве они присущи животным?

— Все мы жертвы иллюзий, вовлеченные в круг бытия, но только человеку дана возможность вырваться из потока существований.

— И что будет потом? Нирвана?

— Нирвана? — не понял сперва буддист, но тотчас догадался и повторил на палийском: — Нибона. Мы еще говорим: «другой берег».

— Это рай? Или просто небытие? — продолжал допытываться Висенте, чьи обширные познания ограничивались эллинской Эйкуменой.

— Нельзя объяснить словами, — уклонился последователь учения тхеравады, сохранившего первоначальные догматы отшельника из рода шакьев.

Общение на чужом для обоих языке снижало уровень взаимопонимания, особенно в таких областях, как догматика и метафизика. Скорее сердцем, нежели со слов, Висенте почувствовал, насколько близко буддийское миропонимание проповедям Святого Франциска. Несовместимые магнитные полюсы противоположного знака связывало единое поле.

Общение с незаурядной личностью, человеком сложной и просветленной души оказало целительное воздействие. Незаметно изгладился неприятный осадок от встреч в кулуарах ватиканского лабиринта.

Висенте даже огорчился, когда прозвучало уведомление о скором приземлении. Жарко веруя в Господа, смертью поправшего смерть, потомок грандов и рыцарей, вечным сном спящих в соборных приделах, проникся кощунственной мыслью. Как могло случиться, что неведомо для себя он исповедовал кардинальную идею буддизма, столь же далекую от апостольской церкви, как Рим от Сарнатха? «Благородные истины» Будды упали на подготовленную почву. Все в этом мире — страдание, и проистекает оно единственно по причине желаний, что денно и нощно преследуют человека. Так застывает, попадая в изложницу, кипящий металл. Но почему, почему выстраданное свое отлилось в совершенно чуждую форму?

Шасси, мягко коснувшись дорожки, проложенной по Святой земле, слегка подпрыгнули, и ответная дрожь пробежала по всему телу.

Обменявшись визитками, клирики начали готовиться к выходу.

Спустившись по трапу, Висенте не пал на колени и не коснулся губами бетонной плиты. Демонстративный жест не подобал безвестному францисканцу. Он решил поклониться земле Спасителя у священной горы Кармель, куда и был вскоре доставлен на вертолете.

— Приветствую вас, преподобный отец, в нашей скоромной обители, — Гринблад провел монаха к двухэтажному дому, собранному наподобие детских кубиков, из готовых ячеек. — Тесновато, но жить можно. В каждом блоке есть кухонька и душ. Чего еще надо? Я и сам толком не успел обжиться: третьего дня прилетел из Анкары…

Висенте равнодушно скользнул взглядом по желтым квадратам стены и телевизионным антеннам на плоской крыше. Над тарелкой космической связи дивным предзакатным свечением струилось золотое вино. Поросшая редким лесом вершина, зеленеющая даже зимой, когда Ливанский хребет утопает в снегах, млела в розовой дымке.

— Как тихо! Какой торжественный покой…

— Все уехали на автобусе в Хайфу, — по-своему понял словоохотливый Гринблад. — Вечером состоится какой-то фестиваль, точно не знаю. Джек Шерман и Анджела Белл вернутся только послезавтра. Прибыло оборудование, и они принимают его в порту.

— Придется ждать, а мне так хотелось взглянуть на находки. Есть что-нибудь интересное?

— Как вам сказать? Урожай пока достаточно скудный, но надеемся. Кроме пары истуканов, удалось откопать десятка два черепков, какие-то римские бляхи и горсть позеленевших монет. Все оставлено на своих местах, как вы и просили, ваше преподобие. Шерман — исключительно опытный археолог.

— Не надо этих «преподобий», мистер Гринблад. Зовите меня просто по имени.

— О’кей, сеньор Висенте. Если вам не терпится, можете хоть сейчас спуститься в пещеры. Правда, там малость сыровато — подземные воды по щиколотку, но электрификация полная. Здесь не то, что в Богазкёя: нас подключили прямо к сети. Только не забудьте надеть каску и резиновые сапоги.

— С вашего позволения, я ополоснусь после дороги и немного погуляю, а утречком, с божьей помощью, примусь за дело.

— Вы, наверное, проголодались? Обед обычно в восемь, но сегодня придется обходиться своими средствами. У нас кое-что припасено в холодильниках.

— Спасибо, вы очень любезны. Я поел в самолете.

— Тогда отдыхайте. Говорят, здесь исключительно здоровый воздух, а виноград, скажу вам, совершенно замечательный. Пальчики оближешь! Я вас угощу.

— Так и должно быть, мистер Гринблад, так и должно быть… Кармель означает «гора сада», «плодоносное поле». Сады, виноградники,оливковые рощи, сладчайшие фиги — так было, есть и будет. Зимой от моря веет теплом, в жаркую пору ветры несут благодатную влагу, а Киссон у подошвы собирает воду, бегущую с гор. Господь обо всем позаботился: иссоп на склонах источает целительный дух, и ароматы расцветающих роз истекают из Саронской долины.

— Роза Сарона!

— Истинно. Как в «Песне Песней» Соломоновой: «Голова твоя на небе, как Кармил, а волосы на голове твоей, как пурпур». Взгляните на дымку, что, наливаясь багрянцем, нежно окутывает вершину. Для Бога нет течения времени.

В приготовленной для него квартирке Висенте увидел папку со всевозможным справочным материалом, включая список участников экспедиции, словари и план местности. Холодильник чья-то заботливая рука наполнила банками и пакетами полуфабрикатов, прохладительными и даже горячительными напитками. Он принял холодный душ, выбрил лицо доставшейся от отца опасной бритвой с роговым черенком, выпил апельсинового сока. Еще раз взглянув на план, вышел на воздух.

Клонясь в сторону моря и сбросив корону лучей, солнце окрасилось вишневым накалом остывающего железа. Предвечерняя прохлада мягко коснулась лица, уняв жжение дешевого одеколона.

Найдя тропинку, вьющуюся по склону, сплошь заросшему кустарником и отцветшими травами, Висенте начал неторопливо взбираться вверх, наклоняясь чуть ли не к каждой былинке, растирая в пальцах и нюхая пожухлые лепестки.

Как и во времена оны, иссоп, цепляясь за каменистые обнажения, осыпал песчинки семян. Испокон веку бальзамическую зелень собирали в пучки и, омочив кровью агнца, кропили дверные косяки в предпасхальные ночи, и жгли в жаровнях, врачуя язвы, а горький отвар спасал от любовной тоски.

«Желание — источник страданий» — просочилась непрошенно буддийская формула.

И розмарин попадался на неспешном пути к отдаленной вершине, и почерневшие соцветия чеснока на высохших перьях, и рудые ягоды барбариса. Слово писания щедро расцвечивала земля, питая неизбывной памятью корни. В зарослях укропа Висенте подобрал несколько крупных желудей. И в мелочах не ошиблись пророки! Дубы, по-видимому, росли где-то выше.

Нагнувшись за опавшим гранатовым яблоком, он вспугнул длинноухого зайца, отчаянно прыснувшего в кусты.

«Высокие горы — сернам, каменные утесы — убежище зайцам», — изгоняя чужую леденящую мудрость, благодарным цветком распустился в груди стих царя-псалмопевца. Нечистый, как и всякий грызун, заяц не годился для пищи. Пренебрегали им и бритты, и англы.

Что-то мерещилось, что-то провиделось, но не складывалось, рассыпалось, как башня из сухого песка. Кричащие краски заката напомнили, что в той стороне, куда кануло солнце, находились пещеры, где укрывались от Иезавели святые пророки Илия и Елисей. Именно здесь Илия низвел огонь с неба на приготовленную жертву, чем посрамил жрецов Ваала при громких криках ликующих толп: «Господь есть Бог!»[71] Здесь же испросил он и дождь на землю после трехлетней засухи. Когда же хлынули предсказанные им ливни, нечестивый Ахав понесся на колеснице к себе во дворец. «Джебель-Мар-Елиас», говорят арабы, «Гора Илии». Пещеру пророка навещала Пресвятая Дева с Богом-младенцем, а язычники, по свидетельству Светония и Тацита, приносили тут жертвы древнему Дию — Юпитеру.

Самые разные думы одолевали Висенте, но на душе, словно придавленной ледяной глыбой, было смутно и тяжело.

Вера превыше любого знания, умножающего печали, но что же поделать, коли знание переплелось с верой и душит ее, как лиана, впившаяся в кору цветущего дерева? Горечь вод мегиддонских напоминает о народах и племенах, стертых с доски бытия. О миллионах и миллионах, унесенных смертельным вихрем задолго до Вифлеемской звезды…

Опадают листья с дубов Ваала на вершине Кармель, и прорастет зеленым побегом каменный желудь, и так будет до скончания времен, пока не протрубит последний ангел.

Как не услыхать твою жалобу, Зевс-Юпитер, в шорохе обнаженных ветвей? Как не узнать тебя в блеске молний? Отдав подземное царство Плутону, а зыбь океанов Нептуну — колебателю суши, ты землю и небо мнил оставить себе. Где же теперь дом твой, сын оскопленного Кроноса?

Как трудно думается на этих высотах, где живет память о языческих игрищах, где каждый камень, каждая ветка напитаны архаической мощью и светятся в винных струях зари. Сама природа насыщена магнетизмом.

Смущенный искушением разум подсказывал страждущему иноку все новые аргументы, склоняя ко всеядному пантеизму, где имя Бога теряет сакральную определенность, растворяясь в буйной игре первозданных стихий. Дий ли, Юпитер или Зевс — какая разница? Бел, Мардук, Один — Вотан? Древние не различали. Святой Павел исцелил на дорогах Ликонии больного, у которого отнялись ноги. Пораженные чудом жители приняли Христова апостола за Зевса, сошедшего с олимпийских высот, а святого Варнаву — за посланца богов Гермеса. Что взять с бедных язычников, ежели премудрый царь Соломон, и тот, сбившись с истинного пути, кадил в заповедных рощах Астарты. И как не счесть проявлением кармы буддийской все то, что последовало через века? Вавилон пошел на Иерусалим, и вот — разрушен храм Соломона. Ликует Ваал, торжествует Астарта. Миновали века юдоли и плена, выстроен Второй храм и тоже стоит в веках, но вновь перемещаются планиды. Юпитер с Венерой в полуквадрате к Сатурну, и взвился Римский орел на башнях града святого, и торжествует Юпитер Капитолийский, и ликует Капитолийская Венера.

Антиох Епифан, царь Сирии, овладев Иерусалимом, осквернил обитель Бога Единого и повелел назвать его жилищем Юпитера Странноприимца. Узел к узлу вязался, соединяя сквозь бездны столетий причины и следствия: пляски вокруг золотого тельца — воскрешенного Аписа, рощи, высоты и, как гром небес, грандиозный пожар. Думал ли римский воин, поджигая занавесь у ковчега завета, что вместе с Соломоновым храмом сжигает и память о странноприимном Юпитере? Верховном боге всемирной империи, обреченной на скорую — что для истории каких-то три века! — погибель. И орды Алариха подступили к Риму, и рухнули стены его, подобно стенам иерусалимским, и алчные варвары расхватали золотые семисвечники Палестины.

Какая тайная мысль подтолкнула Юга де Пейна разбить шатры на камнях Второго храма? В каких лучах предстало видение Иерусалима Небесного? Rex mundi — «Королевство мира»! Надев белый плащ с алым восьмиконечным крестом, как бабочки на пламя свечи, слетались на этот манящий свет молодые безумцы. И шли на костер, одурманенные дерзкой мечтой. Один к одному вязались будто бы случайные узелки, образуя закономерный узор непостижимой разумом энигмы.

И где-то на вышивке той несказанной есть место для Лопеса Рамона, идальго из Андалусии, для дона де Луна, великого адмирала Колумба, открывшего Новый свет, и для бедняги Лоренцо.

Быстро темнело. Под холодным порывом, дохнувшим с низин, зашелестели иссохшие травы, околдованные вечерней тоской.

Стаи летучих мышей, вырвавшись из кромешных гротов, закружили в мерцающей вышине. Конвульсивно, словно отключенная люминесцентная трубка, где еще мечется разогнанная плазма, угасала небесная чаша: золото и рубин сменились в ней испанским тинто, черно-бордовым, как зарево в ночи, и терпким, как соль земная, вином.

Узкий серп на ущербе стремительно прочертило перепончатое крыло.

«Киссон», имя речного потока, раскрылось потаенным смыслом — «Нетопырь извивающийся». И тут же, как тогда, в скриптории, тупо ударило изнутри: «Левиафан — змей извивающийся»…

Полубольной, одержимый дурными предчувствиями, Висенте побрел вниз по тропе. С детства привыкший к горам, он сравнительно легко отыскал дом с единственным освещенным окошком.

Горячий душ, казалось, выгнал затаившийся в теле холод. Выпив чашку шоколада, монах залез в постель и углубился в изучение карты раскопок.

^{1) вход в пещеру и шахту;}

^{2) пещера и шахта XIII в. до н. э.;}

^{3) галерея;}

^{4) шахты и штреки А и В;}

^{5) шахта I–II вв.;}

^{6), 7), 8), 9) стратиграфические шурфы;}

^{10) проход к источнику;}

^{11) подземный источник;}

^{12) «зал статуй».}

Вертикальный разрез напомнил ему что-то очень знакомое, каким-то образом связанное с нынешним болезненным состоянием. Мучительные попытки восстановить стершуюся в памяти связь ни к чему не привели. В глазах запрыгали черные мошки, а затылок, как цементом, сковало: подскочило артериальное давление.

Висенте нехотя встал, сварил грог, влив изрядную порцию рома, и принудил себя дочитать краткое описание, приложенное к легенде.

Раскопки были начаты в 1925 году экспедицией Восточного института в Чикаго, но ниже пятого слоя объем работ пришлось значительно сократить. Обнаруженные артефакты[72] показали, что пещера (1), как и город, периодически заселялась с неолита. Находки изделий из бронзы отнесены приблизительно к 3000 году до н. э. В шахте (2), пробитой в скале, были найдены керамические сосуды и многочисленные орудия, служившие для добычи медной руды. Боковой проход (10), длиной в 70 метров, вел к подземному источнику, расположенному в гроте искусственного происхождения. Мягкие породы, в основном мел и известняк с вкраплениями кремния, значительно облегчали горные выработки. Проходка галереи (3) прервана в 1939 году на 67-м метре. Пещера (5) была расчищена в 1987 году, а в 1989 году начались планомерные работы. Штрек В заложен на том же уровне, что и А. Шурфы (6–9) для исследования стратиграфии позволили установить протяженность (193 метра) и направление соединительной галереи. На 47-м метре обвал обнажил проход в «зал статуй».

Не дочитав до конца, Висенте бросил бумаги на пол и выключил лампу. Невзирая на калорифер и верблюжье одеяло, кожу покалывал гниловатый озноб.

Сон выпал ему обморочный, тяжелый, прерываемый лихорадочными приступами удушья. Когда забрезжил рассвет, он подумал, что самое лучшее это остаться в постели. Но многолетняя монастырская дисциплина пересилила недомогание. Мыслимо ли было не встать на колени в первый час стражи, посвященный утренней молитве?

Не хотел он лезть в эту шахту! И душа, и тело протестовали. Размышляя над тем, как быть, Висенте подогрел молоко, высыпал пакет кукурузных хлопьев, сварил шоколад. Еда, хоть и застревала в горле, немного подкрепила силы, растраченные на внутреннюю борьбу. Втайне знал, что не сможет противиться понуждавшей к действию воле. Трубный призыв заглушал страх, признаться в котором не позволяла гордость. Монашеское смирение выработало стойкий иммунитет к почестям и наградам, но пасть в собственных глазах было равнозначно самоуничтожению.

Голос ли рока то был или рыцарской крови? Так уж сложилось во времени и пространстве, так уж вязались кармические узлы.

В холле, на подзеркальном столике, лежал большой лист, исписанный красным фломастером: не заметить его было никак невозможно.

Гринблад любезно предупреждал, что уезжает по срочному вызову в порт и возвратится часа через два вместе со всеми. Напоминая о каске и резиновых сапогах, советовал все же дождаться приезда Шермана.

Тут бы и отступить потомку храмовников и конкистадоров, повременить, да только пуще взыграло неукротимое высокомерие андалузца. Глянув на календарь, налепленный прямо на зеркало, Висенте отметил еще одно роковое совпадение, связанное уже непосредственно с ним. Был четверг двадцать второго дня месяца ад ара. Тут-то все и вспомнилось сразу: Лоренцо, геральдические надгробья, планетный знак!

У входа в пещеру путь ему преградил охранник с автоматом «узи», свисавшем с плеча. Сверившись со списком, он козырнул и посоветовал взять респиратор и лампу.

— Вонь от летучих мышей жуткая, — объяснил, — а свет иногда отключают, так что на всякий случай, abba¹.

Острый, отдающий тошнотворной сладостью запах напластований помета вызвал рвотный спазм и резь в глазах. Прикрыв рукой ноздри, Висенте поспешно бросился к рубильнику. Свет взбудоражил колонию висевших друг на друге зверьков, и они заметались, огласив смрадный воздух не менее омерзительным писком. Лучшего пленэра для Доре трудно было бы подыскать. Свод, правда, оказался низковатым и никак не соответствовал готическим пропорциям. Зато изломы стен обильно поросли желтыми кристаллами самородной серы, чье характерное амбре отчетливо ощущалось в общей гамме.

За дверью в фанерной перегородке Висенте нашел все, что требовалось. Даже сумел подобрать себе подходящий по размеру комбинезон. Небольшая заминка вышла только с аккумулятором: не сразу сообразил, как соединить клеммы. Газосветная лампа новой конструкции бросала ровный бело-голубой луч, в котором хорошо различались самые незначительные углубления и бороздки.

Пещера оказалась довольно-таки протяженной. Последние метры пришлось пройти, пригнув голову и подгибая колени, настолько низким сделался потолок.

Люк, под небольшим наклоном уходящий внутрь скалы, был оборудован надежными скобами, на каждые десять футов приходился защищенный проволочным каркасом плафон.

На уровне штрека А рабочие вырубили полукольцевую площадку, где можно было спокойно передохнуть и, без риска сорваться, войти в туннель. Висенте прошел его до конца. В гроте с источником — вода отдавала сероводородом — он увидел несколько целых кувшинов и множество черепков, разложенных по ящикам. Процарапанный и выдавленный в сырой глине орнамент напоминал угаритский. Ханааняне брали тут воду в годину войн и бедствий. Не мудрено, что кувшины часто бились.

Не найдя ни единого знака, монах возвратился в шахту и спустился в просторную сводчатую галерею. Пожалуй, здесь можно было проехать даже на колеснице. Он попробовал снять респиратор, но тут же закашлялся и поспешил вновь надеть маску. Насыщенная сероводородом влага разъедала почище мышиного помета. Гринблад несколько идеализировал ситуацию. Меловая пузырящаяся вода, густо перемешанная с известковой глиной, достигала колен. Всплывшие на поверхность деревянные мостки ничуть не облегчали положения. Идти по ним было почти невозможно. Опасаясь свалиться с тяжелых и скользких досок и поломать ноги, Висенте осторожно съехал в жижу, до смешного напоминающую сметану, и, цепляясь руками за шероховатую стену, бочком двинулся в сторону лаза, образовавшегося в результате подвижек. Он вел в «Зал статуй», который еще на две трети был засыпан обломками породы.

Первый указатель (означавший «на равном уровне») встретился шагов через сорок, но без сопутствующих уточнений пользы от него не было никакой. Потом начали попадаться имена, по большей части испанские. Подземные сооружения были созданы по меньшей мере за две тысячи лет до тамплиеров. Рыцари только использовали катакомбы для каких-то, им одним ведомых, нужд. Если и было где-нибудь пресловутое капище Бафомета, то не в этих каменных недрах, подмываемых осенним разливом. Ноздреватый известняк впитывал воду, как губка. Просачиваясь сквозь своды, молочные струйки слизывали со стен вехи времен.

Совершенно случайно Висенте наткнулся на неразборчивую надпись под непритязательным крестиком, каким в старых хрониках отмечали усопших.

«Энц Бертран де Ту», — больше ощупью, чем глазами прочитал он. Прочее так и осталось невыясненным. Заполнив углубления, меловой раствор совершенно сгладил часть букв. К тому же сама эпитафия, судя по «энц» — господин, была на старопровансальском, малознакомом диалекте. Кавалер из Прованса, отделенного от Испании только Пиренейским хребтом, возможно, скончался прямо на этом самом месте, где стоял теперь Висенте, и был замурован в стене «на равном — с чем? — уровне».

Подвижка, открывшая проход в «Зал статуй», сыграла на руку археологам. В образовавшейся нише не только можно было стоять в полный рост, но и свободно орудовать инструментом. В нее даже не затекала вода, поскольку пол галереи находился двадцатью дюймами ниже, как указывалось на плане.

Статуи, о которых упомянул Гринблад, пока только выглядывали из завала. Висенте понял, что извлечь их навряд ли удастся до следующего сезона, когда спадет вода и можно будет пустить вагонетки по рельсовому пути, проложенному вдоль галереи.

У звездной Иштар, с серпом и змеями в волосах, над кучей камня торчала одна голова. Зато высеченный из розового гранита Ваал по грудь возвышался над своим нерукотворным курганом. Бычьи уши, рога и челка на темени изобличали в нем Ваал-Самена — «Господина Небес». О высшей астральной власти свидетельствовали звезды на лбу и щеках. Еще одна звезда — колючая, падающая, с загнутым кометным хвостом — свисала с левой руки истукана. Очи Бела — Юпитера, Денницы — Сына Зари были устремлены на монаха. Казалось, древний бог Эйкумены молит о помощи, страдая от боли и унижения. Вокруг его шеи был обмотан трос, сплетенный из стальных нитей, другой туго натянутый канат охватывал запястье. Концы их уходили в белую жижу галереи, где, очевидно, находились затопленные лебедки.

Заметив на груди идола буквы древнейшего на земле финикийского алфавита, он приблизился почти вплотную и, схватившись за трос, попробовал взобраться повыше. Но жирная от смазки проволока резанула ладонь, щебень под ногами куда-то поплыл, и не успел Висенте понять, чт о происходит, как с грохотом полетели камни, витая струна лопнула, издав почти человеческий вскрик, и взвившимся острым, как бритва, концом ударила по затылку.

Вытерев о комбинезон испачканную мелом руку, Висенте наскоро сделал набросок.

Отпавшую голову накрыло каменной массой, куда, медленно наклонившись, сполз освобожденный кумир. Он опрокинулся, придавив собой истекающее кровью тело, и был засыпан породой. И только длань с хвостатой звездой осталась над завалом.

«Под рукой идола»…

Авентира двадцать восьмая Мехико, Мексика

Самолет компании «Дельта» прибыл в Сьюдад де Мехико вечером. Пока, пережив две пробки, добирались до отеля «Редиссон Параисо» в парке Педрегал, наступила ночь. Борцов и Долорес, отказавшись от ужина, разошлись по своим номерам. Джонсон был бы рад последовать их примеру, но приличия требовали посидеть несколько мицут в баре с директором Центрально-американского филиала Руджеро Револьта.

Выпив стакан мангового сока, он поинтересовался, как обстоят дела с отправкой грузов из Мериды на реку Ящерицы, затем извинился, сославшись на усталость, и поднялся к себе в апартаменты, заарендованные «Эпсилон Пикчерс» на ближайшие два года. Револьта сказал, что уже успел сменить «клиперы» и произвести чистку: сеть была свободна от вируса.

В каком бы уголке земного шара ни находился Джонсон, к нему ежедневно поступал обзор мировой печати, сжатый до пяти страниц машинописного текста. Он не знал, где намерена остановиться Глэдис фон Лауэ, и в ожидании неминуемого звонка занялся текущими делами.

Шумная кампания по поводу Муниланы, непрошеного героя на телевизионных экранах, похоже, выдохлась и постепенно сходила на нет, хотя успокаиваться было рано. Из прочих новостей, выбранных бостонским пресс-атташе, обращало на себя внимание интервью тройного агента, опубликованное в «Обсервер».

Некто N много лет работал на английскую MI-6 и второе главное управление КГБ. Специализировавшись в области высоких технологий, он поставлял англичанам соответствующий материал в течение трех лет, но будучи перевербован, стал регулярно оповещать Москву, чем и по каким причинам интересуется Лондон. Все, таким образом, были довольны, включая самого героя, получившего солидную и свободную от налога прибавку к жалованью. Комфортному «двоеженству» N пришел конец, когда в начале прошлого года на него вышла российская мафия. Это было практически неизбежно в нынешних условиях, когда военно-промышленный комплекс буквально лез из кожи, чтобы не умереть с голоду, а государственные чиновники охотно шли на сделку с преступным миром.

Людей, вступивших с N в контакт, прежде всего интересовал сбыт оружия и оборонных материалов, включая редкие металлы высокой чистоты, изотопы и прецезионные сплавы, необходимые для космической техники. Возможности, которыми располагал синдикат, поражали воображение, как, впрочем, и гонорар за полезную информацию.

Так N начал работать сразу на три стороны, не подозревая, чем грозит ему подобная деятельность.

Выйдя однажды из ресторана «Савой», где отобедал на полтораста долларов, он сел за руль своего «мустанга», но не успел включить зажигание, как почувствовал приставленный к затылку пистолет. Ему приказали ехать куда-то в Новогиреево, где прежде не приходилось бывать. Запомнились названия нескольких улиц, промелькнувшие на табличках домов, да и то потому, что подобных не встретишь ни в одной столице: проспект Сталеваров, Мартеновская, Литейная… Полный цикл передела: от чугуна до проката, чтобы класс-гегемон ни на минуту не забывал о любимом заводе. В иных обстоятельствах это могло бы вызвать улыбку, но N было не до смеха.

Его заставили въехать в какой-то ангар — то ли заброшенный цех, то ли склад, где ржавели невостребованные станки, — пересадили в черную «Волгу» и повезли, насколько можно было судить с повязкой на глазах, за город. Поездка продолжалась около часа.

В бетонном бункере, уставленном дорогой итальянской мебелью, от него потребовали связи: фирмы, заинтересованные в поставке новейших образцов, посредники, нелегальные торговцы — все. Кое-кого, под угрозой смерти, пришлось назвать. Завладеть адресами похитителям, однако, не удалось. Сославшись на память. N сумел убедить их, что все файлы в «конторе», то бишь в MI-6.

Посовещавшись между собой, крутые ребята, не сходя с места, составили престранный документ, в котором за перечислением уже оказанных N услуг и полученного за это вознаграждения следовало обязательство беспрекословно выполнять дальнейшие поручения. По сему поводу даже завязался спор, как лучше: «задания» или же «поручения»? Остановились на последнем.

Не долго думая, N подписал и тут же получил первое «задание-поручение»: собрать данные о вице-президенте «Эпсилон X,» лорде Уорвике, о самой компании, о ее Парижском отделении и, по возможности, других филиалах. Получив свободу, N профессионально избавился от слежки и спешно, через Ригу, убрался в Лондон. Прямо из аэропорта Хитроу он отправился в родное учреждение, где повинился и скрупулезно перечислил всех задействованных в эту темную историю лиц. На другой день он собрал пресс-конференцию и, за малым исключением, повторил свой рассказ перед телевизионными камерами.

— А вы не боитесь? — спросил его корреспондент.

— Мне нечего терять. Я просто счастлив, что вырвался. Шантажировать меня невозможно: я сам признался во всем, а расписка, данная под давлением преступникам, ничего не стоит. Эти люди не остановятся ни перед чем, но мыслят они вполне прагматично. Толку теперь от меня ни на пенни. Вы, конечно, скажете: «месть». Что ж, пусть попробуют сначала найти. Убийство обойдется в сотни тысяч фунтов, а они не бросают деньги на ветер. Пример Салмана Рушди, чью голову иранские фундаменталисты оценили в миллион, внушает оптимизм. Думаю, самое худшее для меня уже позади.

Реферат занял добрую половину обзора, что, понятно, было связано с упоминанием корпорации и ее руководства. На всякий случай Джонсон запросил полный текст и уже через несколько минут получил отпечаток статьи.

Пресс-атташе опустил, сочтя не заслуживающей внимания, одну небезынтересную подробность. Сцена в бункере имела место не сразу после похищения, как можно было понять, а спустя почти две недели. Все это время N провел взаперти, подвергаясь постоянным угрозам расправы. Его впечатления заняли полторы журнальных колонки. Описывая свое пребывание в плену — водку давали в неограниченных количествах, — «агент века» обмолвился, что слышал возню и женские крики. По его мнению, он не был единственным узником загородного подвала. Похищения стали в России такой же будничной реальностью, как и захват заложников, заказные убийства, взрывы.

Джонсон сопоставил даты. По числам, плюс-минус один день, женщина, привезенная в бункер, могла оказаться Береникой Борцовой, хотя для окончательного вывода информации явно недоставало. Как бы там ни было, но русские связи, на которые намекала Глэдис, сыграли скверную шутку. Вдобавок к скандалу с Магдой ван Хорн, такой прокол мог бы послужить неплохим козырем в контр-игре, будь они на одном уровне, он и Глэдис. Тем не менее, Джонсон готовился к предстоящей схватке. Укрепив на свой страх и риск финансовое могущество «Эпсилона» вливанием таких инвестиций, которым могли бы позавидовать даже ведущие концерны Японии, он фактически бросил вызов «Невидимым». Просто убрать его, как какого-нибудь клерка, было уже не так легко. Прогнозируемый убыток исчислялся что-нибудь в полтора миллиарда.

Он набрал текст циркулярного письма, в котором предлагал усилить меры безопасности, и разослал его по всем подразделениям. Отдельные факсы, с приложением статьи из «Обсервера», пошли в Вашингтон, Лондон и Париж.

Глэдис фон Лауэ не позвонила ни в этот вечер, ни на следующее утро. Джонсон расценил это как дурной знак.

— Мои планы слегка изменились, — сказал, когда все собрались за завтраком в Лобби-баре. — Придется задержаться на денек в Мехико.

— Меня это вполне устраивает, — просияла Долорес. — Ведь сегодняшний день у меня забит до отказа. Боюсь, завтрашний — тоже. Дай бог управиться хотя бы до четверга.

— А вы, Тим, как предполагаете распорядиться своим временем? Походите по музеям, полюбуетесь пирамидами Теотихуакана или полетите в Мериду? Туда как раз отправляется самолет с нашими сотрудниками. Они будут рады прихватить вас с собой.

— Честно говоря, я бы предпочел задержаться в Мехико, — преодолевая соблазн немедленно отправиться на загадочную реку Ящерицы, заколебался Ратмир. Он боялся признаться себе, что не хочет расставаться с Долорес, и, дрогнув голосом, поспешил объяснить: — Мне бы хотелось повидать приятеля, Осю Раппопорта. Помните, Пит, вы как-то спрашивали? Он живет возле Чапултепейк Лейк. Не могу упустить такой случай.

— Святая Мадонна! — всплеснула руками Монтекусома Альба. — Вы знаете профессора Раппопорта?! Вот уж совпадение, так совпадение. Именно с ним мне и нужно встретиться в первую очередь…

Сосредоточенно выдавливая в розовое нутро папайи лимонный сок, Джонсон ничем не выдал своего изумления: «Действительно, совпадение». Месяцем раньше он бы обеими руками ухватился за такую возможность, ныне же диспозиция выстраивалась иначе. Благодаря усилиям Вейдена и Эрика Ли удалось не только обойтись без помощи Раппопорта, но и обскакать его на главном направлении. Метод, получивший условное название «компьютерного архетипирования», прошел успешные испытания на полигоне Пуналуу, близ священных водопадов Оаху, и был готов к внедрению. Однако не это соображение явилось определяющим. Наружное наблюдение показало, что за Нобелевским лауреатом ведется неусыпная слежка. Успехи в борьбе с наркоманией и широкая пропагандистская деятельность привлекли к нему пристальное внимание колумбийских картелей. В нынешнем ситуации высветиться еще и на этом фронте было бы непозволительной глупостью. Главные мафиозные кланы, включая «коза ностру», превратились в сообщающиеся сосуды.

— Вы уже договорились о встрече, Тим? — участливо спросил он и, не дожидаясь ответа, повернулся к Долорес. — Вы тоже?

— Только собираюсь звонить, — покачал головой Борцов. — Я нашел телефон на «желтых страницах».

— А я уже звонила! — с ноткой торжества сообщила Альба. — Профессор на обходе. Освободится часам к двенадцати. Мы могли бы поехать вместе, Рамиро, если вы не возражаете.

— Буду рад!

Джонсон задумчиво почесал кончик носа. Положение создалось пиковое. Выручить могла только полная откровенность, но не рассказывать же им про колумбийскую мафию? Да еще увязывая с похождениями тройного агента в Москве! Хорош он будет в их глазах.

— У меня к вам нижайшая просьба, — сказал, сосредоточенно уставясь в плафон, расписанный под Ороско. — К обоим… Не звоните ему. Отложите вашу встречу до возвращения. И не спрашивайте меня о причинах. Они более чем серьезны.

— В самом дёле? — Долорес недоверчиво прищурилась. — С тех пор как я перешла к Альфонсо Фернандесу, мне приходится постоянно сталкиваться с секретами и недомолвками. Почему?

— Можно подумать, что раньше ничего подобного с вами не случалось, — мягко возразил Джонсон. — По-моему, вы не первый год работаете с токсинами и галлюциногенными веществами. Не знаю, как у вас, в Мексике, но в Соединенных Штатах, да и во многих странах это накладывает определенные ограничения. Хотя в испанском языке тайна и секрет звучат одинаково — secreto, — есть разница между mistereo, то есть тайной вообще, и secreto de profession так сказать по должности. Я бы скорее откусил язык, чем позволил себе напомнить о соответствующем параграфе контракта. Решайте сами, Долорес, но помните, что я вас очень… очень прошу.

— Дело в конкуренции?

— А если бы и так?.. Между прочим, серьезное основание. Но дело не в конкуренции. Зная вас, у меня и мысли такой не возникло. Более того, я бы счел за счастье лично познакомиться с таким человеком и даже просил представить меня. Поймите, друзья. Свои трудности есть у каждого. По мере сил я худо-бедно справляюсь со своими проблемами, но сейчас мне нужна помощь. Так помогите же! Просто помогите, ни о чем не расспрашивая. При первой возможности я все объясню, а сейчас, поверьте, не имею морального права, ибо тоже опутан всяческими табу. К личности мистера Раппопорта это никак не относится. Ничего, кроме восхищения, он у меня не вызывает.

— Я лечилась у него и многим ему обязана, — словно бы защищаясь, произнесла Долорес. Так не свойственная Джонсону эмоциональность произвела сильное впечатление. Его очевидное волнение показалось намного убедительнее словесных доводов.

— Даже так?.. Тогда к восхищению добавится и горячая благодарность, — заметил Джонсон с обычной для него благодушной иронией. — А вы почему молчите, Тим?

— Что я могу сказать, Пит? Я привык полагаться на вас, и, если вы просите, значит на то есть причина. Не вижу трагедии в том, чтобы отложить встречу с Осей до возвращения.

— Я подчиняюсь, — тряхнула головкой Долорес и сдула упавшую на лоб прядь. — Пусть будет по-вашему. В конце концов, мне все равно… Надеюсь, вы не возражаете против свидания с коллегами по прежней работе?

— Помилуйте, Долорес! Вы причиняете мне душевную боль… Впрочем, спасибо за понимание.

— Когда отправляется ваш самолет?

— Поскольку это наш самолет, мы вольны распоряжаться временем, хотя каждый час простоя обойдется в несколько тысяч. Давайте договоримся так: вы назовете удобный день, а наши люди свяжутся с агентством «Аэрмексика». Словом, летите, когда пожелаете и куда вам будет угодно: хоть в Мериду, хоть в Тустла Гутьерес. Нет проблем.

— И отлично. Я устала от сложностей. Мы с Рамиро вылетим послезавтра, — она задумалась, нахмурив брови, но через секунду сделала выбор: — в Мериду. Прямо оттуда поедем на раскопки…

— Не надо ехать. Я пришлю вертолет, — устало улыбнулся Джонсон, отметив это хозяйское «мы».

«Через пару деньков наша bonita уже начнет вить из него веревки, — подумал он, решив, что это не самое худшее в создавшихся обстоятельствах. Стоило Борцову промолчать о своем намерении навестить Раппопорта, и могло бы случиться непоправимое.

— Гавайи остаются в силе? — спросил Ратмир.

— Безусловно. Со мной или без меня, но вы полетите, самое позднее, через три недели.

— Как это понять: «со мной или без»?..

— В самом прямом смысле. Программа не меняется, даже если с меня снимут голову.

— Есть за что? — Долорес сопроводила булавочный укол лукавой улыбкой.

— Над каждым из нас кто-нибудь, да стоит. Ему виднее… Я не про Бога, Долорес. Ведь только ему по-настоящему ведомы наши грехи, а люди могут и ошибаться. Словом, не стоит загадывать… Ну, что? До вечера?

— До вечера, — бросив салфетку на скатерть, кивнула Долорес.

— До вечера, — Ратмир в точности воспроизвел ее жест. — Ужинаем здесь?

— Если не найдем места повеселее… Вы куда сейчас?

— На Плаза Мадрид. Хочу увидеть здешний фонтан Сибелис. Потом, наверное, смотаюсь в музей Антропологии. Его хватит мне на весь день.

— Успеха, Тим, — удовлетворенно кивнул Джонсон, коря себя за оплошность. Как он мог забыть, собираясь в Мехико, про Хосе Раппопорта! Не иначе, начал стареть.

Оказавшись у себя в кабинете, он позвонил Револьте и попросил организовать охрану Борцова, сообщив предполагаемый маршрут. Следующий звонок был в Вашингтон. Американский паспорт на имя Тимоти Лepcepa[73], уроженца города Клинтон, в штате Массачусетс, ожидал владельца в Уорчестере.

А Глэдис все не звонила.

Авентира двадцать девятая Река Ящерицы, Мексика

Переступив через еще не убранные осколки камней, которыми был запечатан треугольный проход, Ратмир, вслед за Долорес и Брюсом Хейджберном вошел в погребальный покой. Торжествующий Хосе де Торрес с нетерпением дожидался гостей, топчась возле плиты, вырезанной из цельного куска фиолетово-дымчатого агата. Ее украшал тот же крестообразный рельеф из кукурузных початков и листьев, что впервые предстал его глазам в сталактитовой пещере.

Держа на плече камеру, Теодор Вестерман вел съемку.

— Добро пожаловать, джентльмены, — приветствовал он, не отрываясь от видоискателя, поймав ноги в облегающих джинсах, подпортившие очередной кадр. — Отойди-ка в сторонку, парень. Я уже заканчиваю.

— Простите, сэр! — отпрянула Долорес, ударившись бедром об угол саркофага. — О, Dios! — воззвала к Богу, заглянув внутрь. — Невероятно!

— Сеньора? — удивился Вестерман, подняв голову. — Прошу прощения… Я вас не заметил.

— По-моему, даже очень заметили! — она засмеялась, потирая ушибленный бок. — До чего же жарко у вас…

Ослепительное сияние перекальных ламп, превративших склеп в телевизионный павильон, мешало как следует разглядеть детали. Не зная, на чем остановить взгляд, Борцов тоже заглянул внутрь диабазового ящика.

— Вот это да! — по-русски воскликнул он. — Ничего себе!

— Ole, Jose! Mi felicitacion! — Долорес обняла Торреса.

— Saludo, nina. Muchas gracias! — он расцеловал ее в обе щеки. — Привет, девочка. Спасибо.

— Сеньор Рамиро, мой очень хороший друг, — представила она Борцова по-английски.

— Мое почтение, — Торрес протянул сильную загорелую руку, сплошь покрытую волосами. — Друзья Долорес — мои друзья.

— Поздравляю, сеньор! Вы совершили чудо! — Ратмир счастливо вздохнул. — Не думал, что мне доведется увидеть такое. Ваше имя будет стоять в одном ряду с Альберто Русом и Картером… Кто он, ваш Тутанхамон?

— Пока не знаю. Хорош?

— Не то слово! Magnifico![74]

В обнимку с Торресом они вернулись к саркофагу.

На дне лежал скелет, местами прикрытый лоскутьями истлевший материи и клочьями меха, в котором с трудом можно было различить узор ягуаровых пятен. Из-под дивной зелено-голубой маски, которая, казалось, была слеплена из кусочков нефрита, высовывалась отпавшая челюсть. Передние зубы, инкрустированные бирюзовыми и изумрудными бисеринками, подпилены не были. Маска, сместившаяся к затылку, сверлила взглядом бесцеремонных пришельцев, осмелившихся потревожить священных прах. В зрачках из черного оникса, вделанного в перламутровые овалы, застыла мрачная угроза. С приоткрытых губ, казалось, готово было сорваться проклятие. Стыки нефритовых пластинок, избороздившие личину глубокими морщинами — вертикальными на щеках и горизонтальными на покатости лба, — придавали ей суровую и скорбную выразительность. Закрадывалась мысль о скульптурном сходстве с покойным. Чувствовалось, что майяский царь или, может, великий жрец был человеком жестоким и мудрым. Золотистые блики лоснились на мясистых выпуклостях длинного носа, скул и выдающегося вперед подбородка, но ониксовые кружочки, вобравшие в себя черноту вечной ночи, не отражали света. Он не мешал им вглядываться в пустоту бездны, в которой не было ничего, кроме бесплотных чисел, но они вобрали в себя весь иллюзорный мир.

Коричневато-желтые, с легким марганцевым оттенком, кости перемежались множеством украшений и амулетов, филигранно выточенных из нефрита, разноцветного обсидиана и тусклого от времени янтаря. Ожерелья, запястья, серьги перемежались фигурками, изображавшими свернувшихся змей, крадущихся ягуаров и зайцев, настороженно растопыривших уши. Здесь же лежали одиннадцать яшмовых головок, убранных перьями священной птицы кетцаль и, по-видимому, отбитых у статуй. Хрустальные, величиной о, куриное яйцо, черепа, как шарики в лузах, покоились в лобковой дыре таза, мертвые жемчужины, застрявшие в запирательных отверстиях, напоминали старческие глаза, подслеповато слезящиеся в прорезях карнавальной маски.

— Еще раз прошу извинения, леди! — закончив съемку, Вестерман уложил камеру в дюралевый чемодан и отер мокрое лицо рукавом рубашки.

Состоялась короткая церемония представления.

— Мистер Джонсон не прилетел? — спросил Хейджберн.

— У него дела в Мехико, — отозвался Ратмир, склоняясь над агатовой плитой. — Один и тот же рисунок: Луна, Венера, Юпитер, Полярная звезда.

— Совершенно точно, — Вестерман тоже присел на корточки. — Растительный крест — символ вечной жизни. Кукуруза умирает в початке и возрождается в зерне, как и мы, смертные, в череде поколений. Майя не страдали излишним оптимизмом, но стремление к бессмертию — отличительная черта их культуры.

— Не только их, — заметил Борцов, — по-моему, это универсальный принцип.

— По большей части, но здесь есть своя специфика. Они очень своеобразно пытались разрешить извечные вопросы с помощью математики. Поразительная мистика чисел. Непостижимая уму игра множеств. Если китайцы стремились запрограммировать изменчивость бытия двоичным кодом на основе сплошных и прерывистых линий, то майя выбрали чистейшую из абстракций — цифру.

— Я тоже почему-то сразу подумал о Китае. И эта маска, как у Сыновей Неба, и вообще нефрит… Изощренный орнамент, сложная композиция, сверхчеловеческий порыв в запредельность… Очень похоже на искусство династии Чжоу. И там, и здесь в основе змеиный мотив. Извивы спирали, манящие в бесконечность, но не ведущие никуда. Ваша аналогия с даосскими гексаграммами попала точно в десятку, мистер Вестерман, — Борцов принялся увлеченно чертить пальцем по запыленному камню. — В змеиных кольцах зажата Вселенная. Я физически ощущаю магнетизм исступленной страсти, нарастающей с каждым новым витком. Как незаметно и, вместе с тем, неудержимо спираль оборачивается зеркальным отражением. Это уже кохлеоида — двойная спираль. Мир и антимир в их единстве и несоприкасаемости. Безумие, вырастающее из рациональной абстракции. Дух захватывает от восхищения и, вместе с тем, подступают слезы отчаяния. Не понимаю…

— Как глубоко вы прочувствовали… Ваши книги издавались на английском, мистер Борцов?

— При чем здесь книги? — поморщился Ратмир, но в конце концов отозвался на просьбу и привел несколько названий. Вестерман, поинтересовавшись издательством и датой выпуска, занес их в блокнот.

— Вы угадываете самую сущность по отдельным намекам, — задумчиво произнес археолог. Редкий дар… Как вы думаете, что это такое? — указал он на оскаленную змеиную пасть. Выточенная из цельного куска бледно-голубого нефрита, она свисала с низкого свода, на полметра не достигая гроба. В туманной толще остроперых чешуек просвечивались ржавые крапинки.

— Кетцалькоатл?

— Верно. Так называли «Пернатого Змея» ацтеки, но у майя он Кукулькан. Но я, собственно, о другом. Просто некорректно сформулировал вопрос. Это часть исполинского рупора. Труба квадратного сечения проходит сквозь всю толщу пирамиды. Майя верили, что мертвый вождь может говорить с ними с того света. Я живо представляю себе, как там наверху, в «Храме Чисел», сидит дежурный жрец, вслушиваясь в шорохи и вздохи, которые доносятся из колодца. Не знаю, какие советы давал мертвец. Шла ли речь о сроках полива подрастающей кукурузы? О звездах, пророчащих беды? Дождях? Или о жизни и смерти?

— Смерти? Конечно же, смерти! Овеществленный сон, видение угасающего мозга. Черная труба, в которой летят к последнему Свету. Галлюцинация, материализованная в камне — невероятно!.. Я думаю, что это не только рупор преисподней, но и канал для выхода души… Вам удалось расслышать какие-нибудь звуки?

— Гудит, как и надлежит пустому пространству. Резонатор вышел на славу. Не чета морским раковинам, где глухо шумит прибой. Вот вам и сочетание рацио и безумия, а вы говорите орнамент, спираль… Воплощенная математика!

— Но спираль — тоже математика, тем более — кохлеоида. Без тригонометрии не обойтись.

— Они и не обходились. — Распахнув пропотевшую рубаху, Вестерман почесал грудь. — Жарко… Вся прелесть в том, что у них была своя тригонометрия, своя алгебра.

— Так не бывает, — улыбнулся Ратмир, — дважды два всюду четыре. Насколько я помню, у майя двадцатиричная система. Зная принцип, их числовые порядки нетрудно перевести на привычный нам счет.

— Да, с числами особых трудностей не бывает, загадка лишь в том, как получены эти числа?.. Вы обратили внимание, что крышка саркофага представляет собой уменьшенную копию плиты в «Сталактитовой пещере»? Честь вам и хвала. Поднаторев на майяских кунстштюках, мы с Хосе тщательно все обмерили и начали колдовать с цифрами. Знаете, что получилось? Отношение площадей дает преинтереснейшую величину: 2,718, — Вестерман умолк, давая возможность прочувствовать.

— Постойте, постойте, — сосредоточенно заторопился Борцов, — что-то знакомое… Как?! — он хлопнул себя по лбу. — Неперово число? Основание натурального логарифма?.. Они не могли знать логарифмического счисления! Непер и Бюрги открыли его только в семнадцатом веке.

— Выходит — могли. Просто мы не имеем представления о том, каким образом они получали свои результаты. Точные до умопомрачения. Вы хорошо сказали: хочется плакать. Да я башку готов разбить об эти плиты!

— Логарифм, — задумчиво пробормотал Ратмир. — Logos и arithmos, Слово и Число… Что ж, древние глубоко понимали и то, и другое. Если можно начертать логарифмическую спираль, что мешает постичьматематические законы? Кольца Великого Змея — Бога бесконечных перспектив.

— Не надоело сидеть в грязи, ребята? — подошел к ним Хейджберн, истекая, как и все, липким потом. — Я дохну от зноя. Послушайте, Тео, вы не боитесь, что ваши проклятые лампы лопнут от перегрева?

— Простите! — спохватился Вестерман. — Я позабыл выключить.

— Верно, — подал голос Хосе де Торрес, пошептавшись с Долорес. — Выруби свои софиты, pequeno.[75] Генеральная репетиция состоялась, а представление отменяется. Айда на воздух! Пора бы и горлышко промочить.

— Вы запоздали на день, — шепнул, наклонясь к Ратмиру, Хейджберн. — Торжественное открытие пришлось провести в узком кругу. Вообще-то старик ожидал мистера Джонсона. Он жутко разочарован, но не показывает вида. Я вас отрекомендовал как особо доверенное лицо. Не выдавайте меня и не сердитесь.

— Постараюсь, мистер Хейджберн, но боюсь, свадебного генерала из меня не получится.

— Зовите меня просто Брюс.

— С удовольствием, Брюс. Я — Тим.

На веранде их ждал стол, уставленный аппетитными яствами. На керамических блюдах внавал лежали колючие пучеглазые рыбы, красные от жара и перца цыплята, обложенные бататами и зеленой фасолью, и совершенно изумительные лангусты, топорщившиеся согнутыми хвостами и хлыстиками антенн. Половинки ананасов с вырезанной сердцевиной были набиты креветками и нежным мясом моллюсков.

— Водки у меня нет, — усадив Борцова на почетное место, сказал Торрес. — Будешь пить текилу… Или хочешь виски?

— Текилу! — Ратмир с готовностью подставил глиняную чашку. Положение обязывало отведать кактусовой сивухи.

— Buen mozo,[76] — похвалил хозяин, молодецки подкрутив ус.

Брюс Хейджберн одобрительно подмигнул.

— A su salud, don Hose![77] — Наполнив рот обжигающей жидкостью, Борцов выдержал паузу, пригубил кружку с запивкой и преспокойно перелил туда пойло. Опыт грузинского застолья, когда тост налезает на тост, выручал его и не в таких обстоятельствах. В Алазанской долине пивали и из рогов. — За ваш успех! — непринужденно закончил он заздравный спич.

Обед прошел в приподнятом настроении. Никто ни за кем не следил и не понуждал опорожнить чарку до донышка.

— Сколько мы здесь пробудем? — еле слышно спросила Долорес, наклонясь к Ратмиру.

— Зависит от Джонсона… Думаю, что-то возле недели. А что?

— Хочу заглянуть домой, хотя бы на день… Поедешь со мной?

Борцов выпрямился, вжавшись в плетеную спинку стула, дыхание перехватило и кровь горячо прихлынула к голове.

— Ciertamente[78], — сказал, едва ворочая языком в пересохшей гортани, и не услышал своего голоса. Краем глаза он видел, как вздымается легкая блузка на ее груди, приоткрывая в клиновидном глубоком вырезе нежную, не тронутую загаром границу. — Ciertamente.

После индейского чая из листьев мате, который пришлось тянуть сквозь серебряную трубочку, Торрес пригласил подняться в лабораторию.

— Вот та штуковина, о которой я вам говорил, — он бережно снял с грубо оструганной полки чашу с Лунным зайцем и передал ее Хейджберну. — Мы разошлись во мнениях с Тео.

— По-моему, вы преувеличиваете наши разногласия, — возразил Вестерман. — Не подлежит сомнению, что тут изображена Луна и комета.

— Но риски, риски! — Торрес нетерпеливо притопнул ногой. — По-моему, это просто лучи.

— Луна с лучами? Нонсенс. Типично календарный рисунок. У мимберо сотни таких.

— Дались вам ваши мимберо. Как вы считаете, сеньор Хейджберн?

— Боюсь, дон Хосе, что Тео все-таки ближе к истине. Похоже на лунный календарь… Раз, два, три… — принялся он подсчитывать малиновые с металлическим блеском брызги поливы, — двадцать три… Странно. Ни в какие ворота не лезет. Судя по вашим рассказам, я ожидал, что и здесь будет роковое число двадцать два. Ничего не понимаю… Звездное время обращения Луны — 27,3 суток, синодальное — 29,5. Не получается с календарем.

— А я что говорил? — так же, обеими руками, Торрес забрал драгоценную находку и поставил между расписными терракотовыми сосудами, склеенными из осколков.

— Надо крепко подумать, — Хейджберн озадаченно почесал подбородок. — А как насчет датировки?

— Пока не пробовали, — Торрес любовно погладил голубую лазурь.

— Он скорее руку отдаст, чем позволит притронуться к своему раритету, — ревниво усмехнулся Вестерман.

— Забудем пока про нее, — Хейджберн вынул из нагрудного кармана ковбойки пачку «Кэмел» и зубами вытащил сигарету. — Есть другие хронологические привязки?

— Если верить датам на плитах, погребальная камера сооружена в третьем веке до новой эры, — кивнул Вестерман. — Пирамиду над ней возвели значительно позже. На ее строительство затрачено много времени. Пока вырубали в каменоломнях известковые блоки, пока перетаскивали их на деревянных катках, ушел не один десяток лет. Верно? А еще — надо было распиливать, шлифовать, тащить вверх по склонам и все такое… Сначала, конечно, насыпали курган. Храм соорудили уже в последнюю очередь. Мы нашли там обуглившиеся кусочки дерева. Радиоуглеродный анализ дает возраст в тринадцать — двенадцать веков. Можно предположить, что храм посещался до самого конца одиннадцатого столетия. Потом все проходы замуровали и завалили пирамиду землей.

— Вы уверены, что последовательность была именно такой? — заметив, что Борцов вертит в руках сигарету, Хейджберн протянул ему зажигалку. Затем извлек из футляра калькулятор и занялся одному ему ведомыми подсчетами.

— Спустить по лестнице огромный саркофаг и эти резные плиты невозможно даже теоретически, — пожал плечами Торрес. — Все так и было, как он говорит. Фараонов труд.

— С той лишь разницей, что египтяне не засыпали свои пирамиды, — подчеркнул Вестерман.

— Не было надобности, — включился в разговор Борцов. — Великие пирамиды строились в период наивысшего могущества. Когда же начались войны и смуты, фараонов стали хоронить в тайных некрополях. Засыпать песком подземную усыпальницу не составляло особого труда.

— Правильно, мистер Борцов, — согласился Вестерман, — история диктовала свое. При все сходстве заупокойных традиций, майя, в отличие от египтян, испытывали постоянное давление со стороны воинственных соседей. Они были вынуждены оставлять насиженные места, чтобы за тысячи миль найти себе новую родину. На голом месте, зачастую в чаще враждебной сельвы, строили города, возводили пирамиды и храмы, проводили каналы. Всякий раз сызнова, о чем говорят даты на стелах. В девятом столетии Паленке подвергся нашествию толтекских племен, а потом пришел черед и этого городища на реке Ящерицы. Можно с уверенностью утверждать, что жизнь замерла здесь именно в одиннадцатом веке. Нет ничего удивительного в том, что они не только замуровали свою самую почитаемую святыню, но и постарались скрыть самое ее существование.

— Никто не скажет, как было на самом деле, — заметил Хейджберн, не отрываясь от калькулятора. — Нам остается только догадываться и строить гипотезы, которые так же невозможно подтвердить, как и опровергнуть. Если храм был заброшен именно в тот период, то логично предположить, что чаша тоже оносится к одиннадцатому веку. Я тут произвел кое-какие расчеты, исходя из возможной даты. Именно в это время, а чтобы быть абсолютно точным, пятого июля 1054 года, в небе вспыхнула сверхновая звезда, что и было зафиксировано астрономами Китая и Японии. Ее свет, по словам очевидцев, затмевал Венеру в максимуме. Можете мне верить: я посвятил этой проблеме целую главу диссертации.

— «Звезда-гостья» императорских хроник? — встрепенулся Борцов. — Следствием ее взрыва стала Крабовидная туманность?

— Вот человек, который все знает! — развел руками Брюс Хейджберн.

— Я тоже писал об этом, — смущенно улыбнулся Ратмир.

— В каком романе? — спросил Вестерман.

— В научно-популярной книге… На заре литературного поприща.

— Значит вам и быть оппонентом моей завиральной идеи, — склонил голову Хейджберн. — Соглашаетесь, Тим? А сеньора будет беспристрастным судьей.

— Не потяну, Брюс. Вы — профессионал, а мои знания — дилетантские.

— Не скромничай, Рамиро, — поддержал Торрес. — Положи этого гринго на обе лопатки.

— А я разве не гринго?

— Ты ruso, а вы, русские, сделали свою революцию сразу после нас, мексиканцев.

— И преподали всему миру горький урок… Давайте, Брюс, вашу идею.

— У меня нет под рукой справочников и я не знаю точных координат, — предупредил Хейджберн. — Будем считать, что пирамида находится примерно на широте двадцати градусов, — его пальцы вновь забегали но кнопкам. — На тот день, вернее ночь, Луна над этим местом выглядела полумесяцем на ущербе. Сверхновая, встающая на Востоке, следовала за ней, как и представлено на сосуде. Заяц и звезды расположены в той же астрономической последовательности. Это совпадает с наблюдениями китайцев, а уж им-то можно верить. Такие дела. В императорских хрониках записано, что «гостья» исчезла на двадцать третьи сутки. Вот вам и риски — лучи.

— Гениально, Брюс! — восхитился Борцов.

— И это называется — оппонент? — Вестерман, картинно выбросив руку, обратился за поддержкой к Долорес.

— Он умный и добрый, — засмеялся Торрес, — г чего же лучше?.. Ну, теперь твое слово, bonita. Кто более прав: Тео со своим мимберо или Брюс, который тоже помешался на китайцах, как Тео? Наверное, выиграли мы, мексиканцы, поскольку сомневаемся в здравом уме обоих гринго. Как ты считаешь?

— Победный приз заслужили все, — подумав, вынесла вердикт Долорес. — Я хоть и сидела тут дура-дурой, но внимательно слушала каждого. По-моему, вы великолепны, мужчины. Мне было очень интересно, и я счастлива, что у меня появились такие замечательные друзья.

— Нельзя ли взглянуть на план, дон Хосе? — попросил Ратмир. — Меня интересует, как проходит труба.

— На верхней полке, — указал Торрес.

Борцов достал тубус с ватманом.

— Хотите, я сделаю вам копию? — предложил Вестерман, увидев, что он срисовывает чертеж.

— Нет, спасибо. Я так, для памяти… Не откажите мне в маленькой просьбе, дон Хосе. Я бы хотел провести ночь в погребальной камере.

— Что? Более нелепой фантазии трудно придумать. Invencion? — он обернулся к Долорес. — Broma *? Это серьезно, Рамиро?

— Вполне. Я давно вынашиваю такую мысль. Право, дон Хосе, разрешите.

— Немыслимо!

— Почему? — встал на защиту Хейджберн. — Что тут такого страшного? Писателю нужны впечатления. Обычное дело.

— Ничего себе, обычное, — не мог прийти в себя Торрес.

— Хотите послушать, как поет труба? — понимающе улыбнулся Вестерман. — Могу присоединиться. Идея не так глупа, как может показаться.

— И как вы себе это представляете? Где будете спать? В саркофаге?

— На такое кощунство я вряд ли решусь. Нельзя ли на время поставить крышку на место? Сверху постелим циновку — и будет с меня. Главое, чтобы поближе к трубе.

— Крышку! — взъярился мексиканец. — Да знаешь ли ты, loco чего мне стоило ее поднять! — срываясь на крик и перемежая речь чертыханиями, Торрес начал рассказывать, как поднимали в течение многих часов плиту в пещере, пробивали скрытый под ней люк и замурованную треугольную дверь в нижнем подвале, с какими предосторожностями, миллиметр за миллиметром, вывешивали на блоках эту самую крышку, а потом опускали ее на деревянные брусья. — Тоже мне, abogado,[79] — обрушился он по ходу на Вестермана. — Это я увидел круглые дырки на плитах и сразу сообразил, для чего они сделаны. Дураку ясно, что в них продевали веревки, а он, знай свое: «сакральное — ритуальное», «образ пустоты». Ну, какой у пустоты образ?.. Нет, о крышке не может быть и речи. Не дам притронуться. Хочешь — ложись вместе с мощами.

Долорес вздрогнула и беззвучно зашевелила губами.

— Много шума из ничего, — попытался утихомирить страсти Хейджберн. — О чем, собственно, спор? Нужна вам эта крышка, Тим? Нет? Я так и думал. Никто не посягает на ваше сокровище, дон Хосе. Кроме музея Антропологии, который рано или поздно его получит. Почему бы не подвесить гамак к тем самым блокам, что помогли вам преодолеть все трудности? А вам, Тео, должно быть стыдно. Это же надо: назвать дыру «образом пустоты»!.. Хотя знаете, дон Хосе, тут что-то есть. У китайцев, коих вы почему-то недолюбливаете, были в ходу нефритовые кружки с круглым отверстием. Кажется, они назывались «вратами рождения», простите сеньора, но придумал не я. Емкий символ, не правда ли? Тут и «дао», и пустота. Не такой уж loco наш Тео. Как вы думаете, сеньор Торрес? У вас, надеюсь, найдется подходящий гамак?

Авентира тридцатая Мехико, Мексика

Минуло три дня, но Глэдис фон Лауэ так и не подала вестей о себе. Джонсон терялся в догадках. Уже одно то, что она назначила свидание не у себя в резиденции и не на Лазурном берегу, где раньше проводила добрую половину года, а именно здесь, в Мехико, выходило за привычные рамки. «На полпути», — сказала она, проявив подчеркнутую любезность. Джонсон мог бы растрогаться, если бы не знал Глэдис. Дружелюбие и даже известный демократизм — она прислушивалась к возражениям, но никогда не меняла готовых решений — придавали ее образу великосветский лоск, не более. Это был макияж, который труднее нанести, нежели смыть. Ей бы и в голову не пришло пренебречь собственными удобствами ради, скажем так, интересов дела. Да, она отдавала себе отчет в том, какой воз тянет на себе некто Питер Д. Джонсон, но и пальцем не пошевелила, чтобы, как говорится, «войти в положение». Даже не помышляла об этом. Ее волновал только результат и, понятно, цена. Она давала задания и деньги, не вникая в детали, но жестко контролировала отчетность и сроки. Остальное просто не брала в голову. Безусловно, угроза скандала могла вывести ее из равновесия. Тем более, что глупости наделала Магда ван Хорн, ставленница и доверенное лицо самой Глэдис. Случись такое хотя бы годом ранее, грехи навесили на кого-нибудь другого, скажем, на Реджинальда ван Аллена. Но диспозиция изменилась. «Эпсилон» усилиями Джонсона обрел финансовую независимости, и какое-то перераспределение полномочий стало неизбежным. Он по собственному почину отпасовал в сторону лорда Уорвика и негласно санкционировал намерение Реджи сместить Магду ван Хорн. Можно было только гадать, как отнеслась к этому Глэдис, оповещенная задним числом. Судя по тому, что она не выказала ни осуждения, ни согласия и вообще не предприняла активных действий, ей не оставалось ничего иного, как самоустраниться.

Возможность контрудара, тщательно подготовленного в верхах, отбрасывать, понятно, не следовало. Джонсон допускал такое, но скорее как рок, чьи пути неисповедимы, а вероятности не просчитываются. Что ж, работать можно и тут, не хуже, чем в любом другом месте: коммуникации функционировали без помех, информация шла непрерывно. Три — четыре дня, что украла Глэдис, не приведут к заметным осложнениям. По графику до решающего эксперимента оставалось семь месяцев и девятнадцать дней. Тревогу и неуверенность внушало лишь непонятное молчание. Если что-то и можно было поставить в упрек миссис фон Лауэ, то уж никак не безответственность.

«Где она? Что с ней?» — гадал Джонсон.

Остров не подавал признаков жизни. Из нью-йоркской шатб-квартиры не поступало уведомлений об изменении первоначальной договоренности. Очевидно одно: Глэдис никому не сказала о предполагаемой встрече. Вернее никому из тех, кто, согласно требованиям режима, выходил на него, Джонсона. Оставалось крепиться и ждать, не выказывая признаков слабины.

Автоматически, на программе Новостей CNN, включился телевизор. Популярный ведущий Ник Клири коротко и без излишних комментариев перечислил основные события: блокада Сараево, очередной провал инспекционной миссии в Ираке, кровавые столкновения между ИНКАТО и АНК в Южной Африке, переговорный процесс на Ближнем Востоке, Нагорный Карабах, акты терроризма в Лондоне, митинг непримиримой оппозиции на Театральной площади в Москве.

По существу ничего нового. Джонсон слушал вполуха Бесстрастный голос Клири не мешал просматривать пришедшие за ночь факсы.

Упоминание о какой-то комете «Шумейкер-Леви» заставило отложить длинный отрезок бумажной ленты, что плавными извивами легла на ковер.

Инстинктивно среагировав на слово «бомбардировка», он невольно прислушался, хотя сама по себе комета его совершенно не интересовала. Вопреки ожиданиям, серия интервью с ведущими астрономами мира оказалась в фокусе первоочередных сенсаций. Джонсон развернулся в кресле к экрану, уже разделенному на два поля: в левом находился импозантно седеющий Клири, в правом — какая-то женщина: «Хайке Рауэр, астрофизик из института Макса Планка», — оповестила бегущая строка.

— Скажите, фрау Рауэр, — спрашивал Ник, — когда следует ожидать столкновения?

— По нашим расчетам первый осколок гигантской кометы обрушится на Юпитер шестнадцатого июля, в двадцать один час пятьдесят четыре минуты по среднеевропейскому времени. В настоящий момент расколотая на двадцать два куска, каждый размером с высокую гору, она мчится навстречу самой крупной планете Солнечной системы со скоростью шестьдесят километров в секунду. Бомбардировка будет продолжаться целую неделю, с шестнадцатого по двадцать второе. Следуя один за другим, удары вызовут взрывы, эквивалентные миллионам ядерных бомб. Астрономам никогда не приходилось непосредственно наблюдать явления подобных масштабов. Мы и сотни наших коллег будем следить за событиями через крупнейшие телескопы. Наблюдения будут вестись и с космических станций. На Юпитер направлены камеры зондов «Вояджер-2» и «Галилей».

— Я понимаю, насколько интересно это для науки, но что, по вашему мнению, произойдет с Юпитером? Не вызовет ли космическая катастрофа последствий, угрожающих нашей Земле?

— Дать точный прогноз сегодня едва ли возможно. Оставят ли ойсолки на теле планеты глубокие кратеры? Будут ли вспышки от страшных ударов видны на Земле и далеко во Вселенной? Возможны ли космические катаклизмы на других планетах, включая нашу? На все эти вопросы нам предстоит вскоре ответить.

— Спасибо, доктор Рауэр, — поблагодарил ведущий, и на правой половине возникло мужское лицо. — Мы связались с американским физиком Фредом Уиплом… Доброе утро, Фред!

— Здравствуйте, Ник.

— Человечество издревле придавало особое значение кометам. В них склонны были видеть предвестников всякого рода тревожных событий. Насколько оправданны подобные ожидания? И в чем проявляется уникальность «Шумейкер-Леви-9». Почему именно девять, доктор Уипл?

— Подобные кометы (восемь других ученые обнаружили раньше) состоят из льда и пыли. Это самая древняя материя, которая нам известна. Около ста миллиардов таких «загрязненных снежных комьев» вращаются в огромном облаке с внешней стороны Солнечной системы. Под воздействием пролетающих мимо звезд кометы из «области Оорта» могут покидать Солнечную систему или, наоборот, приближаться к Солнцу. Лед частично тает, образуя растянувшийся на миллионы километров шлейф из газа и пыли. Другой класс блудных небесных тел — метеориты. Эти куски камня или железа прилетают из астероидного пояса, состоящего из миллионов осколков разной величины, что вращаются вокруг Солнца между орбитами Марса и Юпитера. Время от времени они сталкиваются друг с другом, и обломки разлетаются, порой пересекая траектории планет. Таких столкновений метеоритов и комет с планетами Солнечной системы происходило великое множество. Некоторые ученые высказывают гипотезу: залетевшие из Вселенной обломки и занесли на нашу планету жизнь, возможно, в простейших формах. Кое-кто не исключает, что «загрязненные снежные комья» доставили на Землю воду. Даже аминокислоты — строительный материал всего живого — могли быть заброшены космическими странниками.

— Значит ли это, что и жизнь на Земле — «инфекция», занесенная из Вселенной?

— Восемьдесят шесть лет тому назад в Сибири упал знаменитый тунгусский метеорит. Он вызвал взрыв огромной силы. Миллионы деревьев вспыхнули, как спички, было уничтожено стадо оленей в полторы тысячи голов, погибли семьи кочевников. Проблема происхождения земной жизни остается дискуссионной, но влияние, которое оказывают на нее космические объекты, очевидно.

— У нас на связи известный американский астроном Кларк Чэпман… Спасибо, Фред… Приветствую вас, мистер Чэпман. Наших телезрителей во всем мире волнует перспектива космической катастрофы. Насколько вероятно такое событие? Я имею в виду Землю. Только что доктор Уипл говорил о тунгусском метеорите. Не угрожает ли нам нечто подобное в обозримом будущем?

— Когда-нибудь наша планета может вновь столкнуться с гигантским метеоритом. В среднем каждые триста лет приземляется метеорит диаметром в шестьдесят метров, каждые пять тысяч лет — диаметром в сто метров. Раз в триста тысяч лет на Землю падает космический пришелец диаметром километр и раз в сто миллионов лет — десятикилометровый метеорит, который в состоянии уничтожить на нашей планете все живое. Обломки, которые упадут на Юпитер, во много раз крупнее. Так что можете сделать соответствующие выводы.

— Прогноз нешуточный. Благодарю вас, Кларк Чэпман… А сейчас мы узнаем мнение профессора Хайнриха Венке… На связи Майнц. Рад приветствовать вас, профессор! Можете сообщить нам что-нибудь более оптимистическое?

— Если с помощью мировой системы телескопов раннего оповещения будет обнаружена мчащаяся в сторону Земли «космическая бомба», то можно эвакуировать людей. Существует также возможность с помощью космической техники немного отклонить траекторию ее полета. Американские ученые, в их числе отец водородной бомбы Теллер, даже призывают создать нечто вроде СОИ «против нападений из космоса».

— Внимание! У нас в гостях знаменитый Эдвард Теллер. Ваше мнение, профессор, по поводу обороны Земли против «космического агрессора»? Я подразумеваю метеориты и кометы, вроде «Шумейкера-Леви», а не таинственных инопланетян.

— Мы должны запустить навстречу ядерные ракеты-перехватчики, чтобы разрушить объект или отклонить его от траектории.

— Таковы перспективы на сегодняшний день. Надеюсь, что «космическая бомба» ворвется к нам в атмосферу не так скоро, и мы успеем подготовиться к обороне. Поэтому вернемся к Юпитеру, самой большой и многоцветной из планет. Как мы, наверное, помним из школьных учебников, Юпитер был верховным Богом Рима. Как он отреагирует на бомбардировку? Не древний Бог, разумеется, а старший брат нашей Земли. С таким вопросом мы обратились к ведущему специалисту по проблемам движения в космосе Гленну Ортону. Вы слышите меня, Гленн?

— Очень внимательно, Ник… Поскольку Юпитер состоит главным образом из водорода и гелия, осколки проникнут глубоко в его тело. Некоторые астрофизики предполагают, что мощные взрывы кометы произойдут еще до соприкосновения — в атмосфере Юпитера. Не исключено, что от столкновения Юпитер, который в триста раз больше Земли, будет часами раскачиваться, как колокол. Осколки кометы упадут на невидимую с Земли сторону Юпитера, и непосредственно наблюдать их падение будет только космический зонд «Галилей». Астрофизики, однако, надеются, что возникшие от столкновения кратеры сохранятся в течение десяти минут, и быстро вращающаяся планета «покажет» их Земле. Возможно, говорят другие исследователи, перед землянами предстанет новый лик Юпитера — вместо одного уже известного красного пятна появится еще двадцать.

— Итак, вскоре нам предстоит веселенькая неделька, — заключил серию блиц-интервью Ник Клири, позволив себе малую толику иронии, но, как всегда, ровным голосом и без эмоций. — Наиболее пессимистический прогноз, о котором мы сообщили в ночном выпуске, по мнению большинства ученых, все же не оправдается: вероятность того, что Юпитер расколется, ничтожно мала. Подобной перспективой озабочены, пожалуй, одни астрологи. Мы получили несколько любопытных звонков. Юджин О’Брайен, профессиональный астролог из Оклахомы, в частности, предрекает неисчислимые беды: землетрясения, разрушительные тайфуны, наводнения, оползни, крушения на железных дорогах, в воздухе и на воде, социальные потрясения, массовые психозы, эпидемии, войны. По его мнению, влияние планет на земные процессы осуществляется через Солнце. Поэтому что бы ни случилось с Юпитером: расколется ли он на отдельные части, сойдет ли с орбиты или задрожит, как колокол, — все так или иначе будет воспринято Солнцем, которое передаст соответствующий сигнал в земную атмосферу. Что ж, поживем — увидим… И, наконец, последнее. Как нам стало известно, Мишель Нострадамус, прославленный в веках астролог и провидец, оказывается, предвидел ожидающую нас космическую баталию. Еще в шестнадцатом веке он описал небесное тело, известное ныне как Комета «Шумейкер-Леви», и дал точные приметы ее появления. «Не небе жизни появится злое пламя», — говорится в знаменитых «Центуриях», где указан и срок: седьмой месяц нынешнего года. В одном только допустил ошибку пророк, которому были открыты дали времен. Осколки, которые, как он считал, угрожают Земле, в действительности примет на себя Юпитер, наш спаситель и страж. Момент более чем существенный, хотя сама по себе погрешность по астрономическим масштабам не столь велика. В заключение, еще несколько любопытных подробностей. Сценариев конца света написано немало. Один из них звучит так. Ночь неожиданно становится днем, наступает жуткая жара. Загораются деревья, на людях горит платье и вспучивается кожа. Все застилает плотный едкий дым. Потом приходит ударная волна и сметает все на своем пути. Так будет, если над городом взорвется комета. Это не вымышленное описание. Ученые лишь перенесли в густонаселенную Европу то, что произошло, как напомнил нам Фред Уипл, в Восточной Сибири. Взрыв атомной бомбы над Хиросимой был в сто раз слабее. Шестьдесят миллионов лет назад «обломок космического холодильника», как называют кометы из-за их состава, пролетел в районе полуострова Юкатан, где находятся замечательные пирамиды древних майя. После столкновения образовался кратер диаметром в сто восемьдесят километров. Удар был в миллионы раз разрушительнее взрыва водородной бомбы. Начался потоп, пыль заполнила атмосферу всей планеты, изменился климат. Теперь на этом месте глубокая впадина, известная нам как Мексиканский залив. Американский физик Луи Алварес считает, что именно от такого столкновения погибли динозавры. Полагают также, что по аналогичной причине сгорел знаменитый храм в Иерусалиме, что косвенно подтверждается описаниями Флавия. Но кометы приносили не только несчастья. В самом начале четырнадцатого века флорентийский художник Джотто изобразил комету Галлея на фреске капеллы в Падуе как доброе знамение, предвещающее рождение Христа. Столкновения с нею ждали неоднократно. Она щадила Землю в трицать пятом году прошлого столетия и десятом — текущего, когда опасались ее «цианистого хвоста». Восемь лет назад, когда комета вновь приблизилась, навстречу ей была послана космическая станция, благодаря чему удалось собрать важные научные данные о составе небесной гостьи. Станция, между прочим, получила название «Джотто». Надеюсь, что и комета «Шумейкер-Леви» не доставит серьезных неприятностей нашему и без того взрывоопасному миру. Юпитер и другие планеты Солнечной системы спасают нас от смертоносных ударов небесных тел. Насколько мудро устроена Вселенная, насколько взаимосвязаны и важны все существующие в ней большие и малые объекты. Через несколько секунд вы увидите последние снимки Юпитера, произведенные с борта автоматической станции. Запомним планету такой, какой она была, вернее останется, до шеснадцатого июля. В этот и все последующие дни нас ожидает невиданное зрелище. Впервые за всю историю люди смогут воочию наблюдать за чудовищным столкновением миров. До встречи в эфире.

Умное, с затаенной усмешкой лицо Ника исчезло с экрана, но вместо обещанных фотографий на нем проявилась знакомая фигура обнаженного Муниланы, восседающего на шкуре ирбиса.

«Нет! Только не это»…

Сорвавшись с места, Джонсон, стоя, набрал номер Реджинальда ван Аллена.

«Последнее предупреждение», — он так и не понял, произнес ли эти слова йог или сами они возникли в мозгу.

Но все сложилось, составилось, распределилось по полочкам: бредовое, как мнилось сперва, предуведомление Муниланы об убийцах, летящих к чертогу царя, и осколки кометы; дата небесной битвы и числа во мраке гробниц — 22, 22, 22!

22 — растянувшиеся в цепь ледяные глыбы.

22 июля, 21 час 54 минуты (то есть почти 22) — последний удар.

«Почему, ну почему я узнаю только сейчас? — обожгло запоздалое сожаление. — Почему ничего нет в пресс-релизах? У них что: мозги жиром заплыли, в аналитическом центре?..»

— Это вы, Реджи? — Он сначала не узнал голос ван Аллена. — Я поднял вас с постели?

— Ничего, Пит, не имеет значения.

— Извините. Не сообразил, что у вас уже ночь… Мне срочно нужно повидать Мунилану. Хорошо бы уговорить его приехать в Штаты. Если не получится, я прилечу. Вы меня слышите?

— Да. Пит, но я не уверен. Вейден, кажется, потерпел фиаско. Попробуем подступиться еще разок… Что-нибудь приключилось?

— Он сейчас появился на CNN. И как!.. Подробности узнаете из утренних газет, Реджи.

— Ha CNN? Ваша идея сработала, но, к сожалению, без нашего участия.

— Не знаю, сожалеть или, наоборот, радоваться, но это так: он не нуждается ни в наших деньгах, ни в услугах. Обошелся без посредников. Вы мне позвоните?

— Как только выясню. Придется ждать до утра.

— Понимаю. Спокойной ночи. Я в Мехико. — Джонсон опустил трубку. Называть номер не было необходимости: «клиппер» совмещался с определителем.

Собравшись с мыслями, он направил в аналитический центр срочный запрос: все, что только есть о комете «Шумейкер-Леви-9», включая пророчества Нострадамуса и число 22.

Роковые цифры горели на электронном табло: 22 марта.

«Совпадение? Возможно. Но похоже, что наступила пора сплошных совпадений. Чтоб ты пропала, Глэдис!»

Оставаться и далее в подвешенном состоянии не позволяло Время. Оно подгоняло в шею и путало след, выписывая немыслимые петли. Эрик Ли предупреждал, что эксперименты с вакуумом могут сыграть роль кнопки, которая вызовет непредсказуемые процессы.

Слегка поостыв, Джонсон решил не пороть горячку. Черт с ней, с субординацией, но простое благоразумие подсказывало, что нужно еще немножечко подождать. Если Глэдис так и не появится, то хотя бы ситуация станет яснее.

Он решил назначить совещание на двадцать четвертое, прямо здесь, в «Редиссоне», и послал вызов Эрику Ли, Хейджберну, Гринбладу, Рогиру ван Вейдену, Левэку и Уорвику. Толку от лорда ни на пенни, но пусть будет под рукой, коль скоро на него объявили охоту.

Вскоре застучал телетайп, связанный прямым кабелем с аналитическим центром. Сведения о комете заняли десять страниц.

«Еще парочку, и можно пустить пулю в висок», — подумал Джонсон, бегло скользя по строчкам.

Национальный научный фонд Соединенных Штатов ассигновал на исследование «SL-9» тридцать миллионов долларов. Помимо «Вояджера» и «Галилея», съемки будут вестись с Южного полюса, где работает американская антарктическая станция. Задействован радиотелескоп на Гавайях, установленный в кратере Мануакеа. Предполагается приурочить к событию и запуск шаттла «Колумбия».

Астрономы, хоть и проворонили гостью, спешно наверстывали упущенное. Русские, продолжая сетовать на катастрофическую нехватку средств, кажется, тоже очнулись от спячки. Идут переговоры о подключении к наблюдениям обсерватории в Зеленчуге, где установлен самый крупный оптический телескоп. Одна «Эпсилон» тащится в аутсайдерах. Какую рекламу прошляпили!

Руки чесались разогнать к чертям собачьим этих горе-аналитиков. Вместо того чтобы думать, искать, сопоставлять, они выхватили из Нострадамовых «Пропеций» все катрены за номером 22! Американские ленивцы, только и знают, что висеть на деревьях и жрать листья…

Из десяти четверостиший более-менее отвечали контексту всего два: из первой и шестой центурии.

Учитывая потери при переводе со старопровансальского и присущую Нотр-Даму нарочитую затемненность, можно было заключить, что Франции — пророк страдал за родную страну — грозит нечто вроде ядерной зимы. Связано ли это с появлением «злого пламени», оставалось гадать на кофейной гуще. Но «будет, как живой мертвец» — впечатляло. Холодок пробежал по спине: «эффект зомби».

Поднаторевшие на средневековых энигмах эксперты-толкователи разошлись во мнениях, как по поводу «племянничка», так и насчет хронологической привязки катрена. Зато политологи дали такую волю фантазии, что дух захватывало.

Один приурочил исполнение предсказания к 1917 году. В его больной голове «племянничек» ассоциировался с Владимиром Лениным. Не прямой, видите ли, наследник Керенского, а значит — племянник. Семантическое зерно, надо отдать справедливость, присутствовало: «Всегда наследует не сын, а племянник». Такая максима существует и, вполне возможно, была в ходу и в шестнадцатом веке. Преемника, который действует наперекор предшественнику, бесспорно, можно назвать «племянником». Не мудрено, что другой «знаток», тоже со сдвигом, усмотрел сходство с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Определенно «племянничек»! Хоть от Сталина считай, хоть от Андропова с Черненко. Тут же в пандан «страна божественного храма» и это, убийственное: «посеет всюду он обманчивый соблазн свободы».

Ох, уж эти любители исторических пасьянсов. Все-то у них сходится. Какое это имеет отношение к схватке кометы с Юпитером? А никакого!

«На обманчивый огонек неведомого первыми слетаются шарлатаны», — отчеканилась максима Питера Джонсона, но ей не суждено было обогатить мировую литературу.

Позвонил Реджинальд ван Аллен.

— У меня дурные вести: исчез Патанджали, то бишь Мунилана.

— Как это — исчез?! — задохнулся Джонсон. — Что значит — исчез?

— Я еще не успел связаться с «Октоподом», как меня вызвал Вейден. Утром он, как обычно, совершал обход и, понятно, заглянул в палату Муниланы — его там не было. Обыскали все здание, обшарили парк и прилегающие окрестности — никаких следов.

— Вы понимаете, что говорите? — Джонсон едва сдерживался. — Он что — растворился в воздухе? Дематериализовался? Куда смотрела охрана?

— Опросили каждого: никто не видел.

— А камеры? Или вы отключаете их на ночь?

— Камеры работали в обычном режиме. Мунилана не зафиксирован. Вейден лично прокрутил видеокассеты.

— Такого просто не может быть, — скрипя зубами, процедил Джонсон, но про себя уже знал: может. — Почему вы молчите?

— Что я еще могу сказать, Пит? Ничего другого не остается, как признать, что мы вновь столкнулись с проявлением силы, которая выше человеческого разумения.

— Хорошо сказано, Реджи, поздравляю. Вы намекаете, что все мы стали жертвой иллюзии, и не было никакого Муниланы? Не иначе, он послал вместо себя нирманический облик. Вы случайно не ударились в буддизм, мой бедный Реджи?

— Иронизируйте сколько угодно, — в голосе ван Аллена прозвучал упрек. — Я сам огорчен безмерно, но приходится считаться с фактами.

— Аппаратуру проверили?

— Сразу же. Ни намека на вирус… Кстати, пресса возобновила осаду.

— Я думаю! И это еще цветочки. Что ж, спасибо за звонок, Реджи. Если неприятность стоит у порога, лучше знать, чем оставаться в неведении. И вообще, как говаривал Панглос, все к лучшему в этом лучшем из миров.

— Лично я согласен лишь с последней частью сентенции. Из всех известных планет — эта подходит мне больше всего.

— Будем надеяться, что вы не перемените мнения… после двадцать второго июля. Уже получили свои газеты?

— Наверное, валяются на газоне.

— Так сходите за ними, дружище, сходите. — Джонсон еще не дал отбоя, как заныл приглушенный зуммер и замигала лампочка на втором аппарате. — Одну минуту, — сказал, прижимая трубку к другому уху. — Всего доброго, Реджи. Я вам еще позвоню… Да?

— Я не очень помешала, Пит? — с полуслова узнал он характерные обертоны Глэдис.

— Наконец-то! А то я уже начал беспокоиться. Надеюсь, ничего не случилось?

— Зависит от точки зрения… нет, ничего особенного. Нам надо увидеться.

— Где вы остановились, Глэдис?

— Не беспокойтесь, я сама к вам заеду. Вы не против?

— Против? — озадаченно повторил за ней Джонсон. — Помилуйте, буду рад. — Он хотел спросить, чем обязан беспрецедентному знаку внимания, но удержался.

Расколотая на куски, потерявшая хвост комета корежила мировой каркас. Вселенский оркестр, сбившись с ритма, заиграл симфонию Баха на манер Шенберга. Вдребезги разлетелись клавиши, полопались струны, и одуревший дирижер затряс шаманским бубном. Кто бы мог подумать, что Глэдис фон Лауэ первой пустится в пляс?

«Чья голова лежит на твоем блюде, Иродиада?»

Она явилась через четверть часа, прижимая к груди ворох газет.

— Уже знаете?

— Я в курсе. В утренних выпусках пока ничего. Похоже на затишье перед бурей?.. Доживем до вечера.

— Можно позавидовать вашему спокойствию.

— Стоит ли преждевременно рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом?.. Как долетели?

— У меня очень мало времени, Питер. — Глэдис швырнула газеты на пол и, подойдя к креслу, прислонилась к спинке бедром.

— Вы не присядете?

— Слушайте меня внимательно, Джонсон. Я понимаю, что заставила вас ждать, и приношу извинения. Нет-нет! — остановила она, не дав Джонсону вставить слово. — Обойдемся без сантиментов. Я собиралась вылететь вовремя, как мы договорились, но накануне на моем мониторе появился этот факир.

— Чертовщина!

— Можно сказать и так. Словом, это немного выбило меня из колеи. Все разговоры о вирусе — чушь. Определенное сходство, конечно, присутствует, но это нечто большее, чем просто вирус. Не знаю, что он говорил и говорил ли вообще, но у меня возникло желание, убеждение… Объяснить очень сложно! Как бы там ни было, я решила остановить эксперимент.

— Что?

— Пожалуйста, не перебивайте. Мне и без того трудно собраться с мыслями. Да, я решила, что необходимо сделать паузу и хорошенько во всем разобраться. Я и сейчас убеждена в этом. Однако со мной не согласились. Вы понимаете?

Джонсон молча кивнул. Нетрудно было догадаться, чем занималась она у себя на острове, пока он торчал в отеле, дожидаясь звонка. Предположение окончательно подтвердилось: Глэдис стояла высоко, но не на самой вершине невидимой пирамиды. Ему стало жаль ее. Предчувствие неизбежных перемен холодной струйкой просочилось в затосковавшее сердце.

— Могу я знать, кто и почему отверг ваши предложения?

— Теперь, наверное, сможете, — щелкнув запором сумочки, Глэдис достала зеркальце в золотой оправе и мельком глянула на себя. — Но это уже зависит не от меня, — она положила зеркало на место и, вынув брелок с ключами, завертела им вокруг пальца. — Я должна передать вам это, Питер.

Поймав брошенную связку, он подбросил ее на ладони, успев заметить выгравированную на титановой пластинке двойную спираль. На ключах были выбиты номера.

— Как прикажете вас понимать?

— Приказывать будете вы, Питер. Я улетаю в Европу, и надолго. У меня там дела. Дом на острове поступает в ваше распоряжение, вместе с персоналом. Если захотите сделать кадровые перемещения, ради Бога. Единственная просьба, вернее, даже совет: оставьте Лакшми.

— Боюсь, мне не осилить добавочную ношу, — сжимая ключи, врезавшиеся зубцами в ладонь, Джонсон устало опустил голову. То, чего он так ждал и втайне страшился, пришло, застигнув врасплох. Слишком поздно, пожалуй.

— Вы справитесь.

— Я не могу сейчас перебраться на остров.

— Это вовсе не обязательно… Сейчас не обязательно. Скоро вы поймете. Строительство космической антенны закончено и полным ходом идет отладка связи. Последний спутник предполагается вывести на орбиту в начале июня. Тогда и понадобится ваше присутствие.

— Я и не знал, что вы соорудили у себя станцию.

— Не стоит вдаваться в детали. Слишком долго и не имеет смысла. Сами во всем разберетесь… Слушайте меня внимательно. Первый ключ от сейфа, что стоит в моем… От вашего сейфа, Пит. Там все схемы, команды, коды и прочее. Ключом номер два запускается пульт. Второй экземпляр находится у человека, вместе с кем предстоит дать старт. Система приходит в действие при одновременном повороте.

— Как в банке.

— Почти. С той лишь разницей, что попытка обойтись одним ключом приведет к взрыву.

— Предусмотрительно.

— Изготовить копию невозможно. Ключи сделаны из парамагнитного сплава и закодированы. Храните их в недоступном месте.

— А третий? — спросил Джонсон, разглядывая сложный многоуступчатьш профиль.

— Надеюсь, что он никогда не понадобится. Третий включает взрывное устройство. На самый крайний случай. Если не последует отменяющая команда, скала, вместе с домом и подземным помещениями, обвалится в море. Диапазон выжидания от десяти минут до шести часов.

— Где находится пульт?

— В схеме все указано. Шифры, полагаю, вы получите при личной встрече.

— С кем, Глэдис? Как я узнаю, что это именно тот человек?

— Не беспокойтесь, узнаете. Вам предстоит процедура ввода во владение, а юридическая сторона дела, как вы могли убедиться, у нас обставлена образцово. В полном соответствии с действующими законами.

«Вот и свершилось мое посвящение, — размышлял Джонсон, потупясь. — Не надо клясться на Библии и ложиться в символический гроб. Просто, буднично, без фанфар и поздравлений. Скучно и страшновато». — До последней минуты он и не подозревал, что в эксперименте будут задействованы сразу несколько спутников. Даже без схемы, хранящейся в сейфе, можно было представить себе грандиозность грядущей операции. Возможно, она права? — спросил себя, задумавшись о последствиях. — И стоитостановиться?..»

— Не знаю, что и сказать, Глэдис, — он спрятал ключи и смущенно развел руками. — Понимаю, что должен поблагодарить и все такое, но слова застревают в горле. Я не рад, что так получилось… Это искренне, Глэдис. Мы увидимся?

— Как-нибудь и когда-нибудь, — она растянула губы, блеснув фарфоровыми зубами, но улыбка получилась кислая, вымученная. — Кто знает? Что бы ни случилось, я оставлю в деле. Не могу сказать, что ухожу с легким сердцем, однако без сожаления. Желаю вам всяческого успеха, Питер Джонсон, абсолютно без задней мысли. Прощайте.

— До свидания, Глэдис, и спасибо за все.

Накопившаяся усталость и нервное напряжение дали знать о себе сонливой слабостью во всем теле. Ныли виски, поламывали суставы. Джонсон прошел в спальню и, не раздеваясь, рухнул на покрывало из мягкой шерсти ламы. Он проспал до самого вечера, слыша сквозь одурь телефонной трезвон, но так и не смог вырваться из тягучей, как патока, трясины, что засасывала все глубже и глубже.

Пробудившись, сунул голову прямо под кран и долго держал ее под холодной струей. Потом, обмотавшись полотенцем, присел на кровать, чувствуя полнейшее отупение в мыслях. За окном, расчерченным параллелями раскрытых жалюзи, лиловели сумерки. Вековые бонсай на подоконнике — фиджийская дегенария и магнолия Делавэ, сплошь покрытая крупными желто-розовыми цветками, — источали тонкую сладость увядания. Что-то неуловимо кладбищенское чудилось в их влажном дыхании.

Телефонный звонок вырвал Джонсона из меланхолического забытья. Потянувшись за трубкой, он ощутил касание постороннего предмета в левом кармане и непроизвольно вздрогнул, вспомнив, — ключи! Звонил Эрик Ли из Окленда.

— Только что получил ваше приглашение, мистер Джонсон, но, как ни жаль, не могу воспользоваться.

— Досадно, профессор, вы-то и нужны мне в первую очередь. Без вас, как без рук. А в чем, собственно, дело?

— Вы читали сегодняшние газеты?

— Только утренние.

— Посмотрите вечерние!

— Йог Патанджали?.. Я в курсе.

— Какой еще йог! — выкрикнул Ли. — Комета! Комета «Шумейкер-Леви» несется к Юпитеру.

— Знаю. Слышал по CNN. Это как-то затрагивает нас с вами, мистер Ли?

— Затрудняюсь сказать, но очень возможно.

— Не тяните, Эрик. Что, собственно, вас задерживает? Необходимо посоветоваться.

— Сперва я должен закончить расчеты. Слишком много вариантов.

— Начните с самого скверного. Земле действительно угрожает катастрофа? Юпитер отколется? Соскочит с орбиты?

— Не думаю, честно говоря. Слишком велика его масса.

— Уже утешительно.

— Я физик, а не астроном. Хотел посоветоваться со специалистами, но не смог дозвониться.

— Полагаю, им сейчас не до вас. Осаждают журналисты. Вылетайте как можно быстрее. Будем надеяться, что светопреставление и на сей раз не состоится.

— Но эксперимент, мистер Джонсон, эксперимент! Достаточно Юпитеру чуточку изменить траекторию, и все придется начинать заново. Сместится гравитационный баланс, Весь континуум пространства-времени. Почти наверняка это никак не отразится на повседневной жизни. Никто и не заметит. Но наши приборы, мистер Джонсон… Вы понимаете?

— Честно говоря, не очень, но раз вы так считаете… И что же делать?

— Ждать.

— Ничего себе предложение. Знаете, во сколько это обойдется?

— Именно поэтому я и хочу закончить расчеты. С цифрами в руках мы будем чувствовать себя намного увереннее.

— Вы — допускаю, только не я. Чтобы внести изменения в проект, голых цифр мало. Мне нужны авторитетные заключения. И не гадания, мистер Ли, а однозначный вывод: да или нет. Если все же «нет», то сколько времени и денег потребуется, чтобы превратить его в «да». Такие дела, профессор'.

— Я вовсе не исключаю благоприятного сценария. Вполне возможно, что все останется на своих местах, и нам ничего не придется менять.

— Предпочитаю исходить именно из этого варианта.

— А если искривление континуума претерпит перемену? Будем в пожарном порядке менять все катушки на осцилляторах? Перепаивать схемы? Не лучше ли пока приостановить производство? Что готово, то готово — пусть ждет, а с конвейером я бы не торопился. Учтите, мистер Джонсон, что ваши так называемые «магические места» подвержены влиянию гравитации и геомагнетизма. Здесь тоже возможен сдвиг.

— Хорошенький подарочек вы мне преподнесли на закуску. У меня вообще нынче денек сплошных сюрпризов. Что уж, добивайте окончательно. Какой еще булыжник припасли за пазухой?

— Шутите, мистер Джонсон.

— Нет, не шучу, мистер Ли. Давайте играть с открытыми картами. Вы не отказываетесь от участия в эксперименте?

— Ни в коем случае. Это дело всей моей жизни.

— Рад слышать. Вы меня успокоили. — Машинально накручивая на пальцы телефонный шнур, Джонсон чуть было не вырвал его из розетки. — Тогда давайте решим следующим образом. Будем, невзирая ни на что, идти по графику, пока вы не закончите свои вычисления. Недели достаточно?

— Не знаю, право… Уж как получится.

— Значит договорились: неделя. Посмотрим, что у вас выйдет, и тогда решим, как быть дальше. Если дополнительные затраты окажутся в приемлемых рамках, наше счастье, нет — все пойдет насмарку. Тридцать первого марта жду вашего звонка, управитесь раньше — честь вам и хвала. Договорились, мистер Ли?

— Договориться легко, мистер Джонсон. Я сделаю все, что в моих силах. Есть только одно маленькое препятствие: небесная механика. Я не распоряжаюсь ею, мистер Джонсон. Скажу больше: не только я, но и супруги Шумейкеры вместе с Леви не смогут сказать, как поведет себя Юпитер после бомбардировки в триллионы тротиловых тонн.

— Мы знаем, чем грозят озоновые дыры, но продолжаем загрязнять атмосферу галогенными газами. Скажу больше: знаменитый физик Эрик Лине знает, какие последствия вызовет создание червячной дыры, но почему-то до сих пор это не слишком его тревожило. Где логика?

— Согласен, люди зачастую ведут себя алогично, но наступает момент, когда начинаешь задумываться. Я задумался, мистер Джонсон.

— О’кей! У вас есть время поразмыслить. До тридцать первого.

У самого Джонсона такого времени уже не было.

К штанге, которую он выжимал между делом, добавилась пара тяжеленных дисков. Нет, не испытал он радости от разговора с Глэдис. С одной стороны, навалившийся груз придавил к земле, с другой — возникло непривычное ощущение невесомости: куда, к кому обратиться? Пока суд да дело, пока войдет в колею и адаптируется на верхней ступени, пройдет не одна неделя, а решать нужно скоро, сейчас. И торопливость чревата, и промедление самоубийственно.

На карту поставлен не только проект в целом, но нечто неизмеримо большее, чему нет ни имени, ни цены. На фоне тревожного звонка Эрика Ли сомнения Глэдис показались весьма основательными. Передав ключи, она свалила ответственность на его плечи. И осталась, тем не менее, «в деле», как выразилась. Означает ли сам факт передачи приобщение его, Джонсона, к кругу избранных? Или все-таки еще не совсем? Не узко карьерные соображения зaнимали его в эту минуту. Хотелось понять структуру иерархии, жесткой в каркасе и вроде бы вполне либеральной на высшем уровне. «Клуб невидимых» рисовался теперь в виде некого совета супердиректоров, где согласовывались решения. Миллиарды, что стояли за каждым, напрочь отметали возможность диктата. Как бы не поворачивались события, никто не выходил из игры. Разборки ограничивались перемещением с одного места на другое. Олигархия напоминала нечто похожее на брежневское политбюро с пожизненным членством. У Джонсона не возникло уверенности, что дедукция привела его к верному выводу. Постепенно пришло решение пойти на риск и провести разведку боем.

Вспомнилось пожелание Глэдис: «Оставьте Лакшми». Даже отрицательный результат обещал толику информации. Он составил короткий меморандум, придав аргументам Ли более четкую формулировку.

— Здравствуйте, мисс Лакшми, — дружелюбно проворковал, соединившись с островной резиденцией. — Как там у вас погода?

— Безоблачная, мистер Джонсон. К вашим услугам.

— Миссис фон Лауэ говорила о каких-то неполадках с коммуникациями.

— Они устранены, сэр, — поняла она с полуслова, — можете говорить совершенно свободно.

— Отлично! Вы в курсе последних событий? Мне поручено, надеюсь временно, заняться вашим хозяйством.

— Миссис фон Лауэ предупредила меня. Будут вопросы, сэр?

— Вопросы? Пока не знаю… Поможете мне?

— Это моя обязанность, мистер Джонсон.

— Скажу откровенно, мисс Лакшми, я оказался в подвешенном состоянии. Возникла проблема, решить которую могла только миссис фон Лауэ. Вы понимаете, о каком уровне идет речь?

— Вполне.

— Наверняка завтра, в крайнем случае послезавтра, я уже буду знать, с кем связаться, а надо сегодня, моя дорогая, сейчас.

— Рада бы вам помочь, сэр, но миссис фон Лауэ не оставила никаких инструкций… на такой случай.

— Скажите, леди, когда такие случаи возникали у вашей хозяйки, она ведь знала, куда обратиться? Кто передавал сообщения: она, так сказать, своими руками или все-таки вы?

— Большей частью через меня.

— И вы не помните адресов? Адреса?.. Быть того не может!

— Нужен код, мистер Джонсон. Назовите ваш код, и я немедленно все передам.

— Боюсь, что мой код не совсем подходит, а нового я пока что не получил. Нельзя ли воспользоваться кодом миссис фон Лауэ, но за моей подписью?

— Даже не знаю, что сказать, сэр… Такое впервые в моей практике. Но, если вы приказываете, можно попробовать.

— Не приказываю, прошу. Вы — золото, мисс Лакшми. Значит я посылаю вам факс, а вы направьте его по соответствующим каналам.

— Будет сделано, мистер Джонсон.

— И, пожалуйста, дайте знать, как пройдет мое сообщение.

Послав меморандум, Джонсон набрал номер гасиенды Хосе де Торреса. До сих пор он мог относительно свободно располагать своим временем, но кто знает, чем обернется восхождение на Олимп. Чем выше, тем весомее долларовый эквивалент секунд, а, следовательно, меньше свободы. Небесная механика и фокусы Патанджали были не в его власти. Будь, что будет. Но кое-какие мины замедленного действия он еще мог обезвредить. Пока развязаны руки.

— Я высылаю за вами вертолет с охраной, — сказал Хейджберну. — В Мериде получите места на ближайший рейс. Я позабочусь. Будете сопровождать Борцова, Брюс. Жаль, что не смог переговорить с ним лично.

— Его трудно застать на месте, мистер Джонсон. Вчера вообще всю ночь провел в пирамиде. Что-нибудь передать или вы еще позвоните?

— Если получится… На всякий случай предупредите, что мы вылетаем в Париж. Он поймет.

«Храм чисел» на реке Ящерицы, Штат Чиапас, Мексика

^{(Аудиокассета с голосом Ратмира Борцова)}

Змей, облаченный в зеленые перья птицы, распахнул необъятную пасть и дохнул смрадом в мое лицо. И налились огнем глаза Змея, и были они, как угли отполыхавшего костра. Острые, загнутые внутрь зубы истекали тягучими нитями яда, и гнилостный ветер выдували ноздри его.

Ослепленный, оцепеневший от ужаса, я нырнул в змеиное чрево и полетел, как электрон в ускорителе, набавляя скорость на каждом витке. Словно воды подземной реки, несла меня магнитная сила все дальше во мрак, обездвиженного, как труп, неподвластного тяготенью. Я не видел признаков света, которого ждал, и не видно было конца стремительному полету. Замершее сердце подсказывало, что так будет всегда, ибо время умерло в чреве гада Но там, где царит безвременье, нет ни «после», ни «до». Миг, которого тоже нет, выливается в вечность, а вечность умещается в квантовый миг. Вновь и вновь я переживал прошлую жизнь, рождался и умирал, чтобы опять появиться на свет, забыв, что так уже было со мной. Нет времени — нет и счета. Не дано знать, на каком круге (от — оо до + оо) я был исторгнут через черную дыру клоаки и оказался в горном ущелье, где плыл холодный туман.

Так начался путь по тропам над пропастью, по ледяным хребтам, по барханам поющих о смерти песков и рекам, цветущим, как райский сад. Слепящие радугой водопады обрушивали меня в лабиринты пещер. Между морем и мной вставала мангрова. След наливался болотным гноем и воздушные корни хватали, как волчий капкан. Но я слышал крики чаек и полз, цепляясь за осклизлые стволы, обросшие острыми, как бритва, ракушками. Пиявки, дождем опадая с ветвей, высосали мою кровь до последней капли, но я прошел сквозь джунгли. Волосы вспыхнули на голове и обгорели ресницы, когда я перебегал через огненные потоки по ноздреватым коркам лавы, как по льдинам в ледоход.

Что-то такое уже было в той жизни. Изведав полной мерой все, к чему стремился когда-то, я обречен был на повторенье сверх меры, возненавидев тщету желаний.

Крутые ступени увлекли меня в подземелье.

«Так вот какие они, врата преисподней», — помыслил я, но вместо каменных сводов увидел небо с незнакомым рисунком созвездий и обращенный долу серп умиравшей Луны, и горы мертвых тел, нагих, изможденных, увидел я, и бескрайнее поле за ними, покрытое пеплом, и рвы, забитые щебнем из обгоревших костей. Кровь и зеленый жир сочились сквозь землю, сливаясь в ручьи. Кочаны капусты поспевали на грядках, образцово расчерченных вдоль рвов, а по берегам ручьев, на стеблях из колючей проволоки наливались пунцовым соком томаты, и медная зелень глянцем лежала на огурцах.

Великан с головой орла встал у меня на пути, неподвижный, как пугало, громоздкий и омерзительный, как одетый в человечью плоть динозавр. Его удд выглядывал из-под раскинувшей крылья летучей мыши, вцепившейся в рыжую паклю паха, личинки проели бугры его атлетических мышц.

— Ты заплутал на чужих дорогах, — услышал я голос с нездешних небес. — Здесь прошлое сливается с грядущим, и нет дальше ходу.

И я увидел, как вращаются горизонты и меняются декорации, и ночь без звезд и серебряного серпа вновь объяла меня. Лишь где-то далеко впереди слабо фосфоресцировало треугольное отверстие, напомнившее что-то о прошлой жизни: пирамиду, лестницу, замурованный склеп.

— Не кара, но испытание, — оповестил голос. — Не воздаяние, но осознание. Иди, если искал высшую справедливость. Там нет ни ненависти, ни любви.

В мерцающей дымке отверстой двери обрисовался скелет с обезьяньим хвостом. Перьями птицы кетцаль колыхались у него на черепе полосатые змеи. Мухи ползали по лезвию кремниевого ножа, намертво зажатого в белых, как фарфоровые изоляторы, фалангах. Живые глаза ягуара золотыми монетами горели на завитке его жезла. Ужасный видом, он не внушал ни страха, ни отвращения.

— Кто ты, — спросил я, — призрак или демон?

— Я Первая смерть — Владыка Шибальбы. Назови свое имя, прежде чем войдешь в «Дом мрака».

Я назвал.

— Нет, — вперились в меня пустые глазницы и змеи нацелили копьевидные головы на меня. — Это имя уже не принадлежит тебе. Оно умерло вместе с телом. Скажи мне имя твоей души.

— Я не знаю его, Владыка Шибальбы.

— Разве тебе не дали тайного имени? — весело осклабился череп. — И ты осмелился безымянным пуститься в последний путь? Не смеши меня, человек. Когда смеются боги Шибальбы, дрожит земная кора.

И тут я вспомнил, что у меня есть тайное имя, и достал синий паспорт с серебряным американским орлом, и предъявил его Первой смерти.

— Знак орла не дает пропуска, — сказал он, взглянув на герб, и щелкнул зубами, а змеи негодующе зашипели, потянувшись ко мне. — Нужен знак ягуара. У тебя нет такого знака, а имя ты выдумал сам, и оно недействительно.

— Да, выдумал, но мне его дали при переходе в новую жизнь, — попытался я возразить, отметив, что Владыка Шибальбы даже не заглянул в паспорт. — Оно не хуже других.

— Злостный обманщик! Сочинив себе тайное имя, ты хитроумно использовал прежнее, но оно мертво, как и твое тело.

— Пока хоть один человек держит в руках мою книгу, его нельзя считать мертвым, и это все, что я могу сказать в свою защиту. Поступай, как знаешь, Первая смерть, но мне некуда больше идти.

— Ты прав, — он уставился черными дырами в мою грудь. — Я вижу, что есть на земле глупец, который читает твою книгу. Плоха она или хороша, не имеет значения. Сам факт, что слово пережило мясо, служит достаточным основанием. Войди в «Дом мрака».

Я оказался внутри пирамиды, на скрещении коридоров, ведущих неизвестно куда. Что-то подсказывало мне: нужно идти на запад, но я не знал направления. Пока стоял, пытаясь вспомнить, на какую сторону света смотрит треугольный проем, меня обступили жители преисподней: кролик с топором в лапах, крыса с огнивом на хвосте, кузнечик в пончо и улитка с веретенцами вместо рожек. Все звери были ростом с ребенка, который только начал ходить, и суетились, как дети.

— Возьми это, — сказал кролик и вручил лучину из смолистой сосны.

— И это, — дал припрятанную под пончо сигару кузнечик.

— Добудь огонь, — вильнув хвостом, засунула в мой карман свое огниво крыса.

— Чтоб не сбиться с пути, — пропищала улитка, неуклюже ворочая огромной раковиной, и принялась сматывать шерстяные нитки с живых веретен.

— Спасибо тебе, Ариадна, — я поклонился улитке, — спасибо вам, милые звери. Что мне делать с вашим добром?

— Зажги лучину, закури сигару и смело иди вперед, — сказали они хором. — Но помни: на заре завтрашнего дня все должно быть в целости и сохранности.

Кролик сиганул в левый проход, крыса шмыгнула в правый, кузнечик ускакал прямо вперед, а улитка медленно поползла в обратную сторону. Твердо зная, что путь назад мне заказан, я призадумался, как быть. Прежняя память подсказывала, что оказавшись у истоков волшебной сказки, нужно подчиняться ее законам, а значит — перехитрить богов. Я включил фонарик, который всегда брал в путешествия, привязал к камню шерстяную нить и решил пойти вслед за кузнечиком, то есть вперед. Поймав по пути светлячка, насадил его на кончик сигары и, пригнув голову, протиснулся в штольню, обшарив стены бледным лучом. Как не слабы были батарейки, их хватило до утра. Выбравшись из «Дома мрака», я смог предъявить неистраченные припасы: лучину и скрученные жгутом табачные листья.

Дрожь пробирала при виде владык: голые костяки и покрытые язвами полутрупы, ощетинившиеся орудиями убийства и мук. Один страшнее другого были представшие предо мною одиннадцать смертей, а все ж не ужаснее Первой смерти.

— Что это за человек? — спрашивали они стража Первого дома. — Кто зачал его? Кто породил его? Странен лик его и непонятны поступки. Поистине воспламеняются наши сердца, ибо худо для нас то, что он сделал.

Ничего не ответил им Первая смерть. Но вылетел из дыр его пустого черепа, как из нор, рой шмелей и облепили они зверей «Дома мрака». Одни кости остались от крысы и кролика, раковина — от доброй улитки, крылья и ножки с зазубринами — от куряки-кузнечика. И тогда Седьмая смерть предложил сыграть в мяч, и сжал мне запястье костяшками, и потащил на площадку.

— Как же устоять мне — одному — перед целой командой? — взмолился я, прижатый к стене, из которой торчало каменное кольцо. — Где справедливость?

— Он прав, — сказал Первая смерть.

— Он прав, — согласился Седьмая. — Игры не получится. Пусть бросит три раза. Если промахнется хотя бы единожды, его голова станет новым мячом.

— Справедливо, — одобрил Первая смерть. — Бросай, — и кинул мне каучуковое ядро.

— Промажет. Он не играл в баскетбол, — наябедничал Владыка, покрытый чумными бубонами. — И даже не сдал нормы на ГТО-два, а значок носил. Ему не попасть в кольцо.

— Ни в жисть не попасть, — съёрничал обезьяноподобный кадавр, обсыпанный язвами оспы. — Всегда торопился. Не ценил настоящее, рвался в завтрашний день.

— В шестом «В» классе нацепил комсомольский флажок, — доложил чумный владыка. — Хотел старше казаться, девочкам понравиться хотел. Через год одноклассники пошли в комсомольцы, а его, торопыгу, не приняли. И нынче так будет. Промажет.

Но чьи-то молитвы хранили меня: мяч трижды пролетел сквозь кольцо.

Посовещавшись, боги приказали мне собрать цветы и принесли на заре четыре букета.

— Какие цветы вам нужны? — спросил я, ни на что не надеясь. Какие зори, какие цвета в сумеречном мире?

— Букет красного мучита, букет белого мучита, букет желтого мучита и букет каринимака.

И пришел я на цветущий луг, и закружилась голова от пряного аромата. И не знал я, с чего начать, утопая по грудь в дивных растениях. Где тут каринимак? Где мучит? Как они выглядят? Я и названий таких не знал. Сорвал белый цветок, на котором сидела бабочка, и красный, где приютилась стрекозка, и желтый, увидев трепещущую над ним колибри, а большой богомол, сидевший на дереве, указал мне лиловую кисть. Так набрал я четыре букета и, дождавшись утра, что было под стать вечеру, положил их к ногам владык.

И послали они меня в «Дом ножей», на вторую ступень испытаний, но пришли мне на выручку муравьи, и я вернулся живым. И «Дом холода» прошел невредимым, и «Дом ягуаров», и «Дом летучих мышей», и всюду мне помогали животные: броненосцы и утконосы, водяные свинки и рыбы, зеленая игуана и говорящий голубой попугай.

Когда на последней заре я покинул последнюю пирамиду, мудрая птица села ко мне на плечо и прокричала в ухо магические слова. Я повторил их, представ в последний раз пред кошмарными ликами властелинов Шибальбы:

— «Очень немного достанется вам от крови и черепов, а игра в мяч будет не для вас. Вы будете проводить время в изготовлении глиняных горшков и сковородок и камней для перемола кукурузы, только дети чащ и пустынь будут представлены вашему покровительству. Но порождения света, сыновья света не будут иметь общения с вами, и они будут избегать вашего присутствия. Грешники, искатели раздоров, носители печали, изменники, отдающиеся порокам, — вот те, кто будут приветствовать вас. И не будете вы больше неожиданно схватывать людей для жертвоприношений»…[80]

И расстаяли стены Шибальбы, как дым, и расплылись горизонты, как тучи, и я понесся навстречу лучам.

«Три мяча, четыре букета, — думал я, — Трижды четыре — двенадцать». Все универсалии сущего объяло это число.

Солнце светило мне прямо в лицо, не ослепляя глаз, на затмевая Луны, что сияла по левую руку, и немигающих звезд, окруживших меня с разных сторон.

Голубой шар в облачных вихрях проплывал под ногами. Я видел все океаны и материки, все горы и реки, и все города слились для меня воедино. Словно лица друзей, я узнавал очертания улиц и их названия воскресали, как имена позабытых друзей.

Плаца Майор де Мерида вливалась в русло Елисейских Полей, Конститьюшн Авеню сужалась в проспект Нефертити, и я уже не знал, где Мерида, где Париж, Вашингтон и Луксор. Промелькнули стамбульская Сенетчи Селим, Джудха Садак в Катманду, Калакула Авеню на Оаху, афинская Сингроу, Адомберг-гассе в Вене, Принсенграхт-канал в Амстердаме, стокгольмский Кунгсгатан и линцская Хиртлштрассе.

Прорезанный эстакадами, рельсовыми путями, руслами рек и каналов, Мультиполис Земли раскрыл мне объятья, как Всемилостивый ботхисаттва о тысячи рук. И окна домов были распахнуты, как глаза на ладонях Авалокитешвары, и трепетали радуги в разгранке стекол.

Где-то возле Апрелевки, между сиротливым кладбищем на обрыве и заброшенной стройкой, приняла меня твердь.

«Здесь! — ёкнуло в груди. — Где-то поблизости»…

АВЕНТИРА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Мерида — Мехико — Париж — Вашингтон

^{(на земле и над землей)}

— Я возненавидела Джонсона, — прощаясь с Ратмиром у вертолета, бросила Долорес, — но не хочу ненавидеть тебя. — Ветер трепал ее волосы. Она отвернулась, кусая губы. — Нет, я все понимаю. Ты должен… Желаю удачи, Рамиро.

— Мы увидимся в Гонолулу? — спросил он, опустив голову.

— Не знаю… Ты мне позвонишь? — она прикоснулась к его щеке, оставив бледный отпечаток помады.

— Позвоню, — он залез в кабину и, приникнув к стеклу, проводил ее долгим взглядом. Долорес так и не обернулась. Исчезла за поворотом дороги, прорубленной через лес, неотвратимо и безвозвратно.

Мысленно отдаляясь, Ратмир напряженно следил, как воздушные вихри колеблют очертания купола, вознесенного над непроглядной зеленью сельвы, но удаляющаяся фигурка в защитном комбинезончике все стояла перед глазами. На душе было пусто и пасмурно. Промелькнувшая тень облегчения показалась предвестником мертвой тоски, что подымется изнутри, как только растает заторможенность. Так напоминает о себе боль, приглушенная анестезией.

Полет из Мериды в Мехико, а затем в Вашингтон проходил в тяжелом полусне. Не мучило сожаление, не растравляли несбыточные надежды. Гнет предопределенности притупил остроту почище новокаиновой блокады.

Джонсон не торопился с объяснением, догадываясь, чем вызвана подавленность не в меру эмоционального россиянина. Сказал только, что на месте будет виднее.

— Надеюсь, теперь-то вы осознали, зачем нужен американский паспорт? — спросил он, когда под крылом поплыла серая гладь Потомака.

— По-моему, я и с самого начала не очень сопротивлялся.

— Однако восторга не выразили.

Ратмир неопределенно повел плечом.

Прямо из аэропорта они поехали в Александрию. Борцов хорошо знал этот район по предшествующим визитам. Поблизости — на другом берегу Потомака — находились Капитолий, Белый дом и военное министерство, а от Национального аэропорта можно было доехать за двадцать минут. Увидев многоэтажную башню, возвышавшуюся посреди сквера, зажатого между набережной и развязкой хайвэя, он узнал отель «Редиссон Парк Плаза», где семь или восемь лет назад проходила конференция «Новые мосты к миру».

Это был беспрецедентный «горбачевский десант», как окрестила его печать: ученые, писатели, общественные деятели — всего свыше сотни. Невзирая на бьющую в глаза показуху, встреча, не в пример прочим, внесла «заметную лепту», — как писали газеты. Прием у Рейгана, Государственный департамент, сенат, Конгресс, Пентагон, Гарвард — это было серьезно.

Вопреки ожиданиям, Джонсон крепко застрял в Вашингтоне. Целыми днями пребывая в бегах, он возвращался поздно вечером, а часто и вовсе не ночевал в гостинице. Предоставленный сам себе, Ратмир бродил по музеям, копался в Библиотеке Конгресса или часами смотрел телевизор, перепрыгивая с канала на канал. В первый же день он позвонил в Тустла Гутьерес, но никто не взял трубку. На следующий день, возобновив попытку, надавил на рычаг, не дождавшись гудка. Понимал, что не волен вернуть несбывшееся, и боялся оборвать последнюю паутинку. Сидя рядом с телефоном, где лежала визитка Долорес, наугад нажимал кнопки инфракрасного пульта, но не видел экрана. Обрывки боевиков, рекламу, проповеди, бейсбольные матчи — все гасила ее удивительная улыбка, ее волосы и глаза. Этот образ, живой, полнокровный, словно бы ниспосланный свыше, не заслонял Нику. Он думал о ней неотступно, качаясь между отчаянием и надеждой, и торопил пустые, никчемные дни. Целиком отдавшись раздиравшим его метаниям, Ратмир почти не интересовался, чем так занят его работодатель и спутник. Одна лишь забота гвоздила: «Когда?». Он и не подозревал, каких усилий стоило Джонсону заполучить паспорт, какие вихри метутся на том берегу Потомака, какие связи задействованы.

Сложную юридическую заковыку удалось преодолеть с помощью гарвардских приятелей Джонсона. Вместе с выпускниками Йеля, они составляли костяк вашингтонской администрации, могущественной, но отнюдь не всесильной.

Вопреки обещаниям руководства эмиграционной службы, возникли препятствия на уровне среднего звена, и пошла привычная бюрократическая волынка. С французской визой тоже пришлось повозиться. Джонсон даже звонил на Ке д’Орсе в Париж. Кончилось тем, что Борцова в экстраординарном порядке оформили по линии ЮНЕСКО. Посодействовал сам Федерико Майор, знавший президента «Эпсилона» лично.

Получив, наконец, документы, Ратмир поразился, насколько точно воспроизвелся геральдический орел в колдовских сновидениях. Успех решили отпраздновать в ресторане.

— Рекомендую поблизости от гостиницы, — сказал Джонсон. — Быстренько соберем вещички, и с Богом.

— А билеты?

— Как-нибудь улетим.

— Прямо сегодня?

— Почему нет? Иначе не стоит торопиться.

— Тогда можно обойтись без ленча. Или наскоро перекусим в «Редиссоне»?

— Take it easi, — Джонсон употребил излюбленное американское выражение, — не волнуйтесь. Возьмем от жизни то немногое, что она еще может дать. — Налетав миллион километров и получив золотую карточку, он мог не беспокоиться о таких пустяках, как билеты. Особенно здесь, в Вашингтоне. Наверняка найдется три-четыре подходящих рейса. — Могу предложить широкий выбор: «Чайна Гейт», «Ориент Экспресс» или, если предпочитаете французскую кухню, «Ле Каприс»? Там подают отменные утиные грудки и цыплят «пастри» с семгой.

— Вы же стойкий вегетарианец, Пит.

— О вас забочусь, а для меня всюду найдется что-нибудь подходящее. Итак, на чем остановимся? Может, хотите крабов? Тогда «Сифуд» в Вашингтон Харбор.

— На ваше усмотрение. Мои китайские пристрастия вам известны.

— Значит, «Чайна Гейт», или нет, лучше «Янчин Пэлес». Почти настоящий мандаринский ритуал.

Метрдотель, проводивший их к столику, отделенному ширмами, почтительно поздоровался с Джонсоном за руку.

— Каковы наши дальнейшие планы? — спросил Борцов, разглядывая тончайшую роспись. Интерьер был выдержан в стандартном стиле: колонны с драконами, бумажные фонарики, шелковые кисти, иероглифические решетки. — Мы толком так и не поговорили за эти дни.

— Не здесь, Тим. Еще успеем наговориться, — кивнул Джонсон, примериваясь к струганым палочкам.

Нарумяненные китаянки в кантонском наряде уже несли уставленные всевозможными яствами подносы.

После нескольких чашек жасминового чая, завершившего обильный обед из семнадцати перемен, официант в белом кителе принес печенье с оракулом и покрытую золотым лаком утку, где лежал счет.

— Ну-ка, Тим, что нас ожидает? — Джонсон положил на стол кредитную карточку, присовокупив десятидолларовую банкноту, и подвинул тарелку, на которой лежали две слегка подрумяненные галетки.

Ратмир разломил хрупкую корочку и вынул полоску папиросной бумаги.

«Будьте упорны в достижении цели и не бойтесь идти на риск», — рекомендовал янчинский астролог.

— Подходит, — одобрил Джонсон. — На сей раз почти попали.

— А вы?

— Предпочитаю не знать.

— Ой ли, Пит?

— Есть существенная разница между аналитическим прогнозом и судьбой. Вы — другое дело. Будучи человеком искусства, следуете не голосу разума, а зову рока. Кстати, о риске: вы готовы?

— Готов.

И вновь отгорела ночь в перелете над штормящей Атлантикой. Пересекая границы часовых поясов, моторы пожирали расстояние.

Отказавшись от попытки заполнить пустые клетки кроссворда в «Вашингтон пост», Ратмир исчертил газетные поля символическими значками. Под крылом в облачных прорывах проглядывал океан — ему соответствовала триграмма «кань» — вода. Ледяное, продутое необузданными ветрами небо обозначили три черты «цянь». Так составилась гексаграмма §Ц, отобразившая аскетическую жесткость мирового каркаса. В нем не было места для точки, летящей в пространстве.

— Я прослушал вашу запись, — сказал Джонсон, продолжая методично просматривать бумаги. — Сейчас ею занимаются специалисты.

— И каково ваше мнение?

— Даже не знаю, что сказать. Экспериментом такую эскападу не назовешь. Без подготовки, без приборов — сплошная импровизация. Какая муха вас укусила?

— Сам не знаю. Как-то вдруг захотелось…

— Вы повторяете собственные зады. Пошли на поводу своего романа. Мгновенный каприз или навязчивая идея?

— И то, и другое. Не обращайте внимания.

— Замкнутый круг воображения — и только. А ведь могло быть иначе.

— Каким образом?

— Я уже предлагал вам. При желании вы могли бы пройти тренировочный курс. В Гонолулу разработаны действенные методики.

— Языки мира? Что-то такое вы действительно говорили, но как-то вскользь, между прочим.

— Не хотел оказывать на вас даже минимального давления. Вы сами должны захотеть и решить, иначе вряд ли можно ожидать успеха.

— Решить — это я понимаю, а вот захотеть… Собственно, чего захотеть?

— А чего вы ждали от ночи в склепе? Попробовали побывать в шкуре придуманного вами героя?

— Трудно ответить определенно, — Ратмир задумчиво откинулся в кресле. — Тут всего понемножку, но главное…, — он умолк, пытаясь собрать расплывавшиеся, как облачные массы за бортом, мысли.

— Что главное? — ненавязчиво подтолкнул Джонсон.

— Не знаю… меня бросает от смутной надежды к полному безверию. Я, как моряк, потерпевший крушение. Волны и ветер швыряют шлюпку из стороны в сторону, в днище дыра, и я не успеваю вычерпывать воду.

— «Ed elli a me: Se tu segui tua Stella, non puoi fallire aglorioso porto»…

— Что это?

— «Звезде своей доверься, — он ответил, — и в пристань славы вступит твой челнок»… Данте Алигьери, «Inferno». Пятнадцатая песнь.

— Вы и итальянский знаете?

— В известной мере. Прежде чем дать зеленый свет, я сам прошел пробный курс на Гавайях. Как врач, которому положено испытать на себе вакцину.

— И каковы результаты? Помните наизусть «Божественную комедию»?

— Нет, разумеется, разве что отдельные куски. Но уверен, что вспомню, вновь оказавшись в парадоксальном состоянии. Компьютер чутко следит за активностью мозга, стимулируя волновым воздействием одни участки и подавляя другие… В своих снах я разговаривал на эламском и хурритском, по-аккадски и по-персидски. Мне даже казалось, что я понимаю язык птиц и зверей.

— Сон и есть сон, — Борцов ожесточенно перечеркнул каракули. — Электростимуляция в принципе ничего не меняет. Гипноз, наркотики, нейропептиды способны расцветить его ярчайшими красками, придать невиданную четкость отдельным мазкам, но материалы все те же: краски и холст. К реальности это не имеет никакого отношения.

— И это говорите вы? Художник слова! А как же вещие сны? Пророчества? Предвосхищения? Вспомните Кекуле, Дарвина, наконец Менделеева, которому приснилась его таблица.

— Многодневный упорный труд дал свои результаты. Когда плод созрел, подсознание рассовало все по надлежащим местам.

— Все-таки подсознание, Тим? Или сверхсознание?.. Вы же не отрицаете существование коллективного сознания?

— Не отрицаю. Архетипы — неотъемлемые элементы того, что мы занываем душой. Но они же — источник иллюзий.

— Уже теплее… Гипнотический рапорт, ток, химия — это, вы совершенно правы, стрельба из пушек по воробьям. Однако именно эти методы помогли нам создать четкую целенаправленную систему. Избирательно модулируемые радиоволны воздействуют на точечные участки мозга, мобилизуя его скрытые резервы. Вы же знаете, что в обычной жизни мы используем от силы десять процентов потенциальных возможностей.

— И что происходит? Слияние с Абсолютом, Великой Пустотой физического вакуума?

— Не знаю… Но что-то происходит. Это-то и предстоит выяснить, Тим. Идея единого информационного поля не столь уж фантастична. Архетипические образы объединяют сознание поколений. Через языки и символы мы как бы возвращаемся к истокам, к праязыку строителей Вавилонской башни.

— Скажите, Пит, почему вы избрали именно «Божественную комедию»?

— А вам почему захотелось попасть именно в Шибальбу? И почему вы заслали своего героя в Дуат?.. Так захотелось! Система мира Данте нравится мне куда больше, чем египетская, греческая или ацтекская преисподняя. Она лучше отвечает моему настроению, литературному вкусу, если угодно. Тем паче, что особой разницы нет. Что Дуат, что Тартар… Inferno ничем не хуже. Или вы придаете особую роль мифам, освященным тысячелетней традицией? Уверяю вас, что для информационного поля не существует различия между жреческим каноном и вымыслом более поздних времен, включая фантазию поэтов Возрождения и научных фантастов, вроде вас, Тим. Если такое поле все-таки существует, то никакая мысль, даже самая вздорная, не пропадает. Все каким-то образом записывается двоичным кодом виртуальных частиц: электрон-дырка.

— И это тоже поддается проверке?

— В известной степени. Мы оба знаем, что нет ни ада, ни рая. Ни ангелов нет, ни демонов. Однако они существуют в виде архетипических голограмм, спроецированных в нематериальных структурах нашего «сверх-Я». Разберем, для примера, хотя бы ваш сон. Вам приснилось то, что вы уже видели и хотели увидеть. Не так ли? Мозг причудливо перетасовал виденное, пережитое, прочитанное. Вы ведь основательно проштудировали «Пополь-Вух»? И насмотрелись на изваяния майя? Вот и легли красочные мазки на холст. Мне понравилось такое определение. Но исчерпывается ли этим парадоксальность процесса? Отнюдь. Кровавые жертвоприношения обернулись символическими образами иного порядка. Отсюда ассоциации с нацистским холакостом. Память о бывшем, об исторических, если угодно, реалиях накладывается на канву архетипа. Согласны?

— Вполне.

— Тогда пойдем дальше. Как вы расцениваете полет в черной трубе?

— Последний дар матери-природы угасающему мозгу. Образ, бесспорно, универсальный. Тот факт, что майя попытались воссоздать его в камне, лишний раз подтверждает теорию Юнга. Внешнее наложилось на внутреннее, объективное — не субъективное. Сновидение суммировало обе волны. До этого момента я полностью с вами солидарен, Пит.

— Только до этого?

— Дальше сложнее. Мне трудно передать свои ощущения, но я был уверен, что, приземлившись где-то возле Апрелевки, найду Нику.

— И теперь тоже уверены?

— Хочу так думать.

— При всем вашем скепсисе вы, как я знаю, допускаете возможность телепатического контакта? Особенно во сне?

— Не только допускаю, но верю. Почти…

— Ох уж, это «почти»! Атеизм у вас сочетается с фатализмом, здравый смысл — с суеверием. Гремучий коктейль.

— Требуется бесспорное доказательство. Объективный критерий.

— «Вот Сны тебе мои… В них все, что хладный опыт открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот»… Вы читали «Сны» Майкова?

— Нет, Пит, не читал. Не устаю восхищаться вашим знанием русской литературы.

— Ваши сны вместили все: слезы, скорбь и «жажду странную святынь, которых нет»… Последнее уже из Минского. Вы ведь любите символистов?

— Это помню: «И снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы, и кто-то будет жить не так, как жили мы, но так, как мы, умрет бесследно».

— Так, мой бедный собрат по мирской юдоли… Нам с вами не достает одного: «хладного опыта». Вы верно упомянули объективный критерий. Ваш ночной облет Сверхгорода наводит на интересную мысль. Вам запомнились названия улиц, отдельные дома?

— Даже номера домов. О чем это говорит?

— Прежде всего, о превосходной памяти. Приснилось все то, что вы, вероятно, видели в своих многочисленных путешествиях. Тут нет ничего необычного. Ничто, не боюсь повторить, не проходит бесследно. Да, память у вас отменная, но не хватает конкретных деталей… Вы как-то обмолвились, что провели ночь у Моссовета, откликнувшись на призыв Гайдара?

— И что? — Борцов отбросил изрисованную газету. Общение с Джонсоном требовало неослабного внимания. Не отклоняясь от темы, он совершал стремительные броски, смысл которых зачастую прояснялся лишь в конце разговора. — Не улавливаю связи.

— «Все во всем», как сказано в «Изумрудной таблице». Попробуйте вспомнить, что было дальше. Возвратившись под утро домой, вы с тяжелым сердцем легли спать? Или, проголодавшись, набросились на еду?

— Ни то, ни другое. Я первым делом включил телевизор…

— А после?

— После? Кажется, и верно, ненадолго уснул.

— Вам что-нибудь снилось?

— Не помню… Ничего сколь-нибудь примечательного.

— Жаль. В таком взвинченном состоянии вы могли бы действительно вылететь за пределы. При соблюдении надлежащих условий, само собой. Что бы вы сказали, если, бы вам привиделся Белый дом? В том виде, как он предстал на экране некоторое время спустя: с черным дымом из окон?

— Понимаю, — кивнул Ратмир. — К сожалению, ничего подобного не было. Проснувшись, я опять включил телевизор и до позднего вечера следил за репортажами CNN. Но я понимаю, куда вы клоните, приснись мне то, о чем вы говорите, я бы счел это бесспорным доказательством.

— Итак, необходимым критерием может послужить время. Ощущение выхода из тела, из-под власти пространства и так далее — всегда субъективно. Время — единственно возможный пробный камень. Проникновение в прошлое нуждается в тщательной проверке. Доказать, что вы не располагали в той или иной форме полученной информацией, крайне сложно. Зафиксированы случаи, когда в гипнотическом сне люди говорят на языке им заведомо неизвестном. Тем не менее, чистота опыта остается сомнительной. Нельзя сбрасывать со счетов впечатления, скажем, далекого детства. Случайно услышанный разговор, книга, что попалась ребенку под руку, или еще что-нибудь.

— «Сверх-Я» все помнит?

— Именно. Приходит момент, когда, казалось бы, напрочь забытое выходит на поверхность и в какие-то доли секунды выстраивается в систему. Короче говоря, только информация из будущего, подтвержденная ходом последующих событий, может приниматься всерьез.

— Мне кажется, что я бы смог найти то место, — сказал Борцов, уставясь в иллюминатор, где леденела бескрайняя синева, — стройку с накренившимся краном и кладбище над обрывом. Выкрашенные серебрянкой кресты, деревянные пирамидки с полинявшими звездами.

— Сколько таких могилок по России… Но это то единственное, что поддается проверке.

— Могу я спросить, что заставило вас вновь поменять намеченные планы? Для меня эта поездка в Париж явилась полнейшей неожиданностью.

— Похоже, вы не слишком обрадованы?

— Не совсем подходящее слово. Я жду, я все еще на что-то надеюсь. Но радость? Радости нет, Пит.

— Понимаю ваше состояние. Я и не думал менять планы. Прямо из Парижа мы вылетим на Гавайи. Скажу больше: если бы не мое обещание, мы бы летели сейчас в Гонолулу. Изменились мои личные обстоятельства, Тим. Мне не осталось ничего иного, как воспользоваться коротким тайм-аутом. Еще день-другой, как знать, смогу ли выкроить время? Я дал слово и спешу его выполнить. Вот и вся подоплека.

— Все так неопределенно…

— Наберитесь терпения. От своего «Супер-Эго» вы получили дельный совет — не торопите сердце, умейте ждать. Иначе вас надолго не хватит.Нельзя жечь свечу с обоих концов. Это все равно, что любить двух женщин сразу. Кроме инфаркта и кучи неприятностей, ничего не получится.

— Знаете по собственному опыту? — парировал Ратмир, заподозрив намек.

— И по собственному, хотя до крайностей, хвала Богу, не доходило.

— У вас была семья?

— Две семьи. — Джонсон неторопливо достал бумажник и выложил на стол несколько цветных фотографий. Все снимки были сделаны на лужайке перед бостонским домом. — От первой жены у меня трое: две дочери и сын, — он показал сначала на малыша с бейсбольной битой, а потом нашел карточку миловидного юноши в форме морского пехотинца. — Второй брак оказался менее удачным: всего одна девочка… Раз или два в году мы собираемся все вместе. Словом, жизнь не получилась, и виноват в этом я один.

— Простите.

За что? Вы спросили — я ответил… Последний День благодарения прошел очень весело. Я даже подумал, что стоит податься в мормоны. По крайней мере можно было бы зажить одним домом.

— И любить двух женщин?

— Отвечаете ударом на удар? И правильно. Только я сказал «зажить», Тим. Улавливаете нюанс?

— Как не уловить? Яснее ясного… Любить, разрываясь на части, почти немыслимо, но все же возможно. Я бы не отступил. Но жить?… Жить я мог только с единственным человеком на свете.

— Не зацикливайтесь, Тим, не надо сгущать краски и говорить в прошедшем времени. Жизнь многогранна и непредсказуема. Посмотрим, чем нас встретит прекрасный Париж.

— Есть какие-то наметки?

— Ничего существенно нового. Я продолжаю придерживаться прежней гипотезы, хотя нельзя исключить, что след надо искать не там, а где-то поблизости от Шереметьева.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Борцов..

— Береника могла и не улететь. Что, если с ней произошла та же история, что и с вами? Паспортный контроль, разговор в кабинете? Развязка, правда, не столь удачная, как у вас. Никаких новых данных у меня нет, — Джонсон успокоительно помахал рукой. — Не волнуйтесь вы, ради всего святого. Я всего лишь развиваю логическую цепь. Похитить заложника и держать его взаперти несколько месяцев намного проще в России, нежели за границей. Элементарная логика. Уверен, что и вы сами так думаете. Отсюда, кстати, и ваш сон. И это не худший вариант, Тим.

— Не вижу особой разницы. Что так, что этак — ее жизнь висит на волоске.

— Пока ничто не опровергает наше исходное предположение. Все признаки скорее свидетельствуют в его пользу. Единственная возможность подобраться ко мне — это вы, Тим. И мы даем им такой шанс. Пока он есть, с Береникой ничего не случится.

— В Вашингтоне они не воспользовались шансом.

— Посмотрим, как пройдет в Париже… Думаю, настала пора осторожно перехватить инициативу.

— Каким образом?

— Увеличить в их глазах вашу значимость. Другого не дано.

— Предложить им свои услуги?

— Я же говорю, что вы человек крайностей. Ни в коем случае нельзя выходить из своей роли.

— Извините, не понимаю.

— Попробуйте взглянуть на себя их глазами. Вы — человек, которого можно использовать. Так?

— Допустим.

— Дадите себя использовать?

— Ничего не получив взамен?

— Молодец! Вот и вся ваша роль. Как законопослушный гражданин, вы придерживаетесь определенных рамок. Так? Так… Но до каких пор? Вам обещали помощь? Обещали. Что-нибудь сделали? Ничего. Если в Париже повторится вашингтонская история, вы разыграете возмущение. Не бойтесь угроз. Скажите, что напишете генеральному прокурору, президенту — кому угодно. Намекните, что выполняете ответственную работу. Это должно прозвучать так, словно в пылу негодования вы случайно проговорились. Понимаете?

— С трудом, Пит, но я постараюсь.

— Не надо стараться. Будем действовать строго по сценарию. По моему сценарию, Тим… Начнем с того, что вы позвоните из аэропорта. Скажете примерно то же, что и в первый раз.

— А если снова автоответчик?

— Тем более есть повод выказать крайнее неудовольствие. Вы специально прибыли в Париж, чтобы узнать хоть что-нибудь, но, вопреки обещаниям, вас опять обманули. Вечно никого нет на месте, никто ничего не делает, не желает пальцем ударить о палец и все такое. И зачем только мидовский чинуша дал вам эти чертовы телефоны? Вы немедленно летите обратно… Куда? Запальчивая проговорочка: в Силиконовую долину. Вы сходите с ума, ждете, наконец срываетесь с места и летите сюда, в Париж, где вас ожидает тот же прием. Вы уже не знаете, куда звонить и зачем. Вам ничего не остается, кроме скандала. Вас водят за нос, даже фамилий своих не говорят. Но вы их узнаете, дайте срок. Где? Очень просто: будете звонить на телефонную станцию. Далее следует крайне нелестный отзыв о чиновниках вообще, о порядках в стране и обещание написать президенту, который тоже не подарочек, что вы и выскажете сгоряча. На сем бросаете трубку. Именно бросаете, чтоб было слышно на другом конце провода. Есть замечания?

— Никаких. Выглядит правдоподобно. Но неужели я такой идиот, что ничего не заподозрил?

— Хотите сыграть сыщика? Двойного агента? Отменно. С чего начнем? Может быть, карты откроем? Или намекнем, что не лыком шиты?

— Вы, как всегда, правы.

— То-то и оно… Разберем теперь другой вариант. Что вы скажете, если к телефону подойдет заинтересованное лицо?

— То же самое, но в более резкой форме. И, конечно, потребую назвать фамилию… Скажу, что буду звонить в посольство.

— Красивый ход. И как это мне не пришло в голову? Посольство — это хорошо. А как насчет личной встречи?

— Думаете, пойдут?

— Всяко может случиться. Вероятность небольшая, но могут и пригласить.

— Поеду.

— Ни под каким видом! Кто вам дал телефон? Официальное лицо. Кому вы раньше писали? Министру. Свидание только в посольстве.

— Не согласятся.

— Естественно. Важно, как не согласятся, какие аргументы приведут. Необходимо вытянуть из них хоть что-нибудь. Рано или поздно дойдет и до сделки. Тут мы и поторгуемся.

— До каких пределов я могу пойти?

— Нет таких пределов. Обещайте все, что попросят. Ругайтесь, ссылайтесь на трудности, но обещайте. С нашей стороны будет только одно предварительное условие: видеокассета.

— Понимаю.

— Значит, так и будем действовать.

— Позвольте один, прямо не относящийся к делу вопрос, Пит. Почему вы не захотели говорить в китайском ресторане, но так свободно рассуждаете здесь?

— Заметили? — Джонсон усмехнулся и покачал головой. — В принципе вы правы. Попробую объясниться. В ресторане меня знают. Следовательно, приходится считаться с обстоятельствами. Всякое бывает… В салоне, как видите, мы одни. Места получены прямо в аэропорту, а это значит, что до самого последнего момента никто не знал, куда и каким рейсом мы полетим.

— Вы намеренно не заказали билеты? — изумился Борцов. — Класс!

— Не совсем намеренно, скорее действуя по обстоятельствам… Не думаю, что за нами следили, но даже если и так, какие действия они могли предпринять? Внедрить своего человека в самолет? Подкупить стюардессу первого класса? Не стоит преувеличивать возможности мафии. Разумная предосторожность, продуманность действий и выдержка — это все, что от нас требуется. Поэтому я никого не предупредил о прилете. Важно одно: они должны знать, что звонили вы, притом из аэропорта имени Шарля де Голля. На данном этапе взаимоотношений им важно лишний раз убедиться в предсказуемости ваших действий. Если рыба крепко сидит на крючке, ее можно вываживать. В этом и только в этом смысл нашего визита, который, полагаю, окажется молниеносным. Как подействуют ваши угрозы? Не берусь предсказать однозначно. Не испугают — это точно, но, надеюсь, обрадуют и слегка подтолкнут.

Набрав восьмизначный номер и услышав французскую речь, Борцов сразу же назвал себя. Только музыкальный сигнал о начале записи подсказал, что он пытался разговаривать с автоматом. Оплошность, вызванная волнением и эмбриональными языковыми навыками, парализовала его лицевые мускулы. Пошевелив беззвучно обескровленными губами, он осторожно повесил трубку.

— В чем дело? — озабоченно спросил Джонсон. — Что они вам сказали?

— Н-ничего, — заикаясь, пробормотал Ратмир. — А-автоответчик.

— И только-то? Черт вас возьми, Тим, как вы меня напугали! — Джонсон перевел дух и рассмеялся, догадавшись, что на самом деле произошло. — Еще один аргумент в мою пользу. Язык, Тим, великая штука!.. Наберите еще раз.

— Как?

— Указательным пальцем. Все в полном порядке.

Слышите? Если мы что и потеряли, то всего один франк, — Джонсон забросил в автомат никелевую монету. — Спокойно, приятель. Действуем по сценарию.

Вторая попытка прошла сравнительно гладко.

— Ничего, — оценил Джонсон. — Раздражение чувствуется, но маловато гнева. Впрочем, так даже лучше, пусть вас считают мямлей.

— Мямля и есть.

— Глупости. Вы — человек редкого мужества… Как насчет стаканчика виски? Вам определенно не повредит. Нам туда, — он указал на дорожку эскалатора, длинного, как железнодорожный состав. — Передохнем в баре satellite-double[81] и займемся дальнейшим маршрутом.

И опять потянулись часы полусонного забытья между небом и океаном, выдававшим сезонный концерт.

На подходе к Вашингтону заработал пейджер. Прочитав сообщение, Джонсон передал ответ.

— Боюсь, что нам предстоит расстаться, — сказал он, набирая еще одно послание. — Почти трое суток я был вне пределов досягаемости, и вот меня достали. Накопилась уйма бумаг.

— Это надолго? — встревожился Борцов.

— Как знать? Но на Гавайи вы полетите уже в одиночестве… Не возражаете против охраны?

— Если так нужно…

— На всякий пожарный случай. Я уже отдал распоряжение: нас встретят. Профессор Вейден прибудет в Гонолулу на день-другой позже вас. Пока осмотритесь, отдохнете… Словом, тогда и начнется настоящее дело. А я тем временем сориентируюсь, что да как. Возможно, дадут знать о себе и наши контрагенты.

— Но я не оставил им никакого адреса.

— Не беспокойтесь: объявятся. У них же есть мои координаты… Да, оставьте пока у меня свою краснокожую паспортину. Кроме Вейдена, никто не должен знать, кем вы на самом деле являетесь. Привыкайте к новому имени.

Борцов безропотно отдал паспорт. Он доверял Джонсону, но мысль о том, что сделан еще один, быть может, необратимый шаг, обдала ледяным дыханием. И еще он подумал о Долорес. Назвав одного Вейдена, Питер дал понять, что ее на Гавайях не будет.

— Когда я улетаю? — спросил Ратмир, отдаваясь закрутившему его вихрю. Все складывалось немного не так, как рисовалось в воображении. Лучше ли, хуже — не в том суть. Угнетала собственная беспомощность перед неуклонно нарастающими валами, которые гнали его все дальше и дальше. Во всем этом чудилась некая неподвластная воле и осмыслению закономерность. Бездушная математическая прогрессия, разраставшаяся по экспоненте.

Вспомнились объяснения Брюса Хейджберна. За пятнадцать веков до Европы майя знали Непирово число. По сей день стоят их стены, сложенные из пришлифованных глыб. Спиральными ветвями разворачивались подземные лабиринты, утопая в безжизненной мгле.

— Можно завтра, но лучше сейчас, — не сразу ответил Джонсон. — В шестнадцать сорок есть рейс на Лос-Анджелес… Выдержите?

— Не привыкать.

— Простите, забыл, вы играете в покер?

— Играю, — Борцов удивленно раскрыл глаза, — а что?

— Поможет скоротать время. Наши парни — классные игроки. Держите ухо востро.

— Они что-нибудь знают обо мне?

— Ничего.

— А мой акцент?

— Их это не касается. В Пуналуу вам не будут задавать лишних вопросов, а для случайных знакомых выдумайте себе какую-нибудь легенду. Вам это не составит труда.

«Меркюри» с тремя молодыми людьми приятной наружности ожидал под крылом «Кометы». Французский лайнер напомнил о летящих к Юпитеру айсбергах. Время отсчитывала комета.

В зале для транзитных пассажиров Джонсон оставил Ратмира на попечении охраны и скрылся в телефонной кабине.

— Мистер Фримэн? — спросил он, соединившись через секретаря. — Я получил ваше сообщение. Что приключилось?

— Это тебя надо спросить, сынок. Куда ты запропастился? Не сидишь на месте, мотаешься по белу свету.

— Такова жизнь, Клайв. Чем могу быть полезен?

— Надо бы свидеться. Приезжай.

— Прямо сейчас? — недоумевая о причине такой спешки, осведомился Джонсон. Настойчивость старика вызвала легкое раздражение, но отказать не представлялось возможным. Он знал Фримэна с детства. Друг отца и ближайший сосед, дядюшка Клайв стал для юного Питера первым наставником в рыбной ловле и верховой езде. Долгие часы они проводили вместе, бороздя на катере уорчестерские водоемы. Помимо сентиментальных воспоминаний, их связывали и немалые деловые интересы. Фримэн, ворочавший сотнями миллионов, владел солидным пакетом акций «Эпсилона», и к его слову внимательно прислушивались в совете. Сломав позвоночник на охоте и став, таким образом, пленником инвалидной коляски, он никуда не выезжал из Уорчестера, целиком сосредоточившись на финансовых операциях. С его помощью Джонсон только за последний год заработал для корпорации полтора миллиарда. Молниеносно и четко, как на компьютере, высветился итог: «Придется поехать».

— Ты чего замолк? Или лягушку проглотил?

— Соображаю, как побыстрее управиться.

— Соображай, соображай… Ты хоть помнишь, кто обучил тебя вываживать лосося? Мутить воду песком на форелевых ручьях?

— Вы, Клайв.

— А кто подарил первую в жизни лошадку? Не забыл, как ее звали?

— Пенелопа, — Джонсон невольно рассмеялся. — Пенелопой звали ее. Гнедая с рыжей челкой… Думаю, как побыстрее добраться.

Я помогу тебе, Пит, но прежде успокою… Ты правильно все решил.

— О чем вы, Клайв?

— Не догадываешься?.. Как прошло свидание с нашей подругой?

— Простите, не понимаю, — настороженно встрепенулся Джонсон. — С какой подругой?

— Ключики не потерял?

— О, Клайв! — чувствуя, как заколотилось сердце, с трудом выдохнул Джонсон. — Вы меня не разыгрываете?

— Теперь ты понимаешь, что я все знаю? — Фримэн заговорил ровным бесцветным голосом, без старческого брюзжания и подковырок. — Я прочитал твою докладную в тот же день. Прости, что не сразу откликнулся, но пришлось посоветоваться. Вопрос серьезный. Мы одобряем твое решение. Нечего и думать о приостановке работ, напротив, необходимо форсировать. Никто не даст денег, чтобы начать все заново.

— При всем желании нам не поспеть к… Вы знаете, к какому сроку, мистер Фримэн. Если внешние условия, так сказать, переменятся, незапланированные затраты неизбежны.

— Я понял это из твоей записки. Твоя задача — доказать, что овчинка стоит выделки. Понимаешь?.. Впрочем, что я спрашиваю? Ты всегда был на высоте, Пит. Так и держись. Ну, до скорого, сынок. Спросишь в аэропорту, куда поставили твой самолет.

— Мой самолет?

— Твой, парень, твой. Жду тебя в Уорчестере.

«Ничего себе обряд инициаций! Кто бы мог подумать? Дядюшка Клайв… Гениальная находка: международный клуб миллиардеров. Сумасшедшие деньги — вот тайна тайн, что сама себя охраняет».

Потрясенный до глубины души, он возвратился к столику, за которым расположился Борцов с охранниками.

— Вы готовы к вылету, джентльмены? — спросил он и, не дожидаясь ответа, отозвал Ратмира в сторонку. — Будем прощаться, Тим?

— Надеюсь, не навсегда, — вымученнр улыбнулся Борцов.

— На месяц, как минимум, но я буду звонить ежедневно. Ни о чем не беспокойтесь. Как только эти деятели дадут о себе знать, я позволю им выйти на меня/Думаю, напрямую будет сподручнее.

— Спасибо, Пит. Я буду ждать.

— Работайте, не забывайте отдыхать, по возможности веселитесь. Вы должны быть в форме. Курс подготовки, а это будет ускоренный курс, займет десять недель. Если не встретимся раньше, к началу июня жду вас в Луксоре, в Долине царей.

— Вы все же хотите…

— Да, Тим, пусть будет, как у вас в романе. Как и вы, я чуточку суеверен.

— А как же сценарий? Когда я смогу начать?

— Выкиньте из головы. Сосредоточьтесь на главном, а прочее подождет. Бог даст, дойдет и до сценария.

— Не могу. Я связан контрактом: сроки.

— Срок у нас с вами один — первые числа июня, а контракт я в любой момент аннулирую с полной выплатой гонорара. Устраивает?

— Не очень. Я хочу сделать фильм.

— Будет вам фильм, даю слово.

— Вы же возлагали надежды на рекламу, на прибыль…

— Поймите, Тим, я ни от чего не отказываюсь. Изменились приоритеты. Мое положение, наконец.

— Надеюсь, к лучшему?

— Я тоже надеюсь… Как бы вам объяснить? Если вчера я не мог позволить себе упустить сотню миллионов, то сегодня сделаю это, не моргнув глазом, ибо счет пошел на многие миллиарды. Время нынче дорого, как никогда. Ваш срок я могу пролонгировать, мои сроки не подвластны самим богам.

Авентира тридцать вторая Пуналуу, остров Оаху, Гавайи

Институт в Пуналуу занимал обширный участок в пятнадцать тысяч акров, упиравшийся удлиненным концом в береговые скалы, отмеченные следами бурных вулканических извержений. Рядом с уединенной бухточкой, где стояли парусные яхты и катера, выгибалась узкая, как сабля, коса. Черные лавовые пески чередовались полосками измельченной коралловой, крошки, что придавало природному пляжу несколько искусственный вид. Лучшего места для серфинга трудно было сыскать. Приливная волна достигала здесь пятиметровой высоты. Вылизывая обломки кораллов, она плавно накатывала на берег, орошая клочьями пены войлок пальмовых стволов, изящно выгнутых преобладающими ветрами. Как бы не бушевало море, лагуна, зажатая между косой и почти отвесными, изъеденными кавернами скалами, оставалась спокойной. Бегущая рябь не нарушала кристальной прозрачности мелководья. В отлив можно было видеть, как мечутся там стаи стремительных мальков, как ходят по кругу небольшие песчаные акулы и крылатые скаты. Порой забирались и осьминоги, меняя окраску под цвет смешанных черно-белых песков.

Территория исследовательского комплекса была распланирована с таким расчетом, что прежде всего бросались в глаза участки идеально подстриженного газона. В ходе строительства удалось сохранить большую часть деревьев и высадить новые, украсив ландшафт такими шедеврами местной флоры, как орешник кукуй, исполинские коа, из стволов которых выдалбливали каноэ, и пальмы лоулу. Сквозь радужные сегменты, трепетавшие в стеклянных шлейфах разбрызгивателей, декоративная листва обретала поистине неземной вид. Бамбуковая поросль перемежалась с каменными россыпями, откуда срывались водопадные струйки. Мрачные руины хейау — полинезийского храма на западной оконечности — окружал садик, где наливались нежным румянцем плоды манго и грейпфруты.

Аху-Похаку — платформу, на которой некогда возвышался храм, обрамлял бордюр пламенеющего гибискуса. Древние развалины опеленала ползучая листва, мягко обрисовав границу холмистого луга. Эту часть территории, согласно контракту, оставили в первозданном виде: в распадке за лавовой грядой притаилось озерцо, поросшее белыми, голубыми, бордовыми кувшинками — крохотный птичий заповедник. Утопая в колышущемся ковре гиацинтов, голенастые фламинго свивали змеиные шеи в немыслимые узлы, бродили, тяжело переваливаясь, раскормленные гавайские казарки — нене, утки колоа деликатно пощипывали траву, а белоснежные альбиносы-павлины, словно ангелы в кружевных ризах, трясли веерами на ветках раскидистых фикусов. Пронзительный крик их был подобен трубному гласу, ибо обманчива красота мира и хрупка его оболочка, сотрясаемая толчками бушующей магмы.

Двухэтажное здание, в котором размещались лаборатории, покоилось на мощном антисейсмическом фундаменте, служившем еще и защитным экраном от жесткой компоненты космических лучей: на глубине в сорок пять метров помещались особо точные приборы.

Ребро солярных батарей, протянутое вдоль закругляющихся скатов крыши, придавало лабораторному корпусу сходство с кораблем, выброшенным на берег вверх килем. Решетчатые чаши и диски антенн, хоть и подчеркивали явно техногенный абрис сооружения, но, как ни странно, оно удачно вписывалось в общую идиллическую панораму. Баскетбольная площадка, теннисные корты, беседки, бассейны, поле для гольфа и разбросанные в тени кокосовых пальм и хлебных деревьев легкие, слепящие белизной бунгало — все свидетельствовало о безмятежном довольстве.

В одном из таких домиков с террасой, увитой розами и бугенвилеей, вот уже почти месяц жил Ратмир Борцов. Вернее, не жил, а лишь время от времени уединялся, чтобы подготовиться к очередному занятию, ответить на вопросы ежедневного теста или переодеться после заплыва. Ночи он проводил, лежа в герметической капсуле, оборудованной системой жизнеобеспечения, множеством датчиков и параболическими излучателями радиоволн в диапазоне вакуумных осцилляций. Все электронное оборудование было дистанционного действия и не стесняло движений. Атмосфера высокогорья — с пониженным уровнем давления и кислорода — как нельзя лучше способствовала глубокому сну и оказывала успокаивающее воздействие.

Пятиметровая толща бетона и двадцать пять сантиметров свинца надежно защищали подземное помещение от посторонних воздействий. Борцов прозвал его «гробницей», а капсулу — «саркофагом». Последнее название привилось и даже стало употребляться в официальных отчетах.

«Урок в картинках»[82] впечатывался в мозговые структуры синхронно с определенными фазами сна. Продолжительность и частота информационных инъекций определялась физиологическими особенностями, нервной ритмикой и психологической установкой испытателя. Английское слово tester[83] не понравилось Ратмиру, и он нарек себя «гипнонавтом». Кроме него, в группу подготовки входило еще восемь человек, но «тестеры» практически не общались между собой: не хватало времени. Рабочий день был расписан по минутам. Единственное, чего недоставало в графике, так это слова «подъем». Спать разрешалось сколько угодно, потому что основная нагрузка приходилась на сон. Чем чаще в течение ночи повторялась парадоксальная фаза, тем больший объем материала удавалось внедрить. Лингвистика, включая сами языки — живые и мертвые, — знаковые системы, символы, музыка, индийские мантры — эти и примыкающие к ним дисциплины составляли ядро основного пакета знаний.

Он был рассчитан на двенадцать недель. Борцову, работавшему по специальной программе, отвели всего пять. После привычного собеседования его освободили от занятий по истории, сравнительному религиоведению, философии и математике, проходивших в дневные часы. Это позволяло высвободить время для чтения и коротких прогулок, но никак не облегчало ночных накачиваний. Тем более, что на первых порах они сопровождались частыми побудками. Так постигалось интуитивное искусство власти над сновидением. На пятую ночь он научился воспринимать не только звуковую, но и визуальную информацию. Лазерный луч проецировал изображение, минуя закрытые глаза, прямо в мозг, благодаря сложным волновым преобразованиям.

Закрепление производилось сразу по пробуждении. Подробно анализировалась каждая деталь снов, их последовательность и цветовые гаммы. Затем следовали тесты, помогавшие определить процент усвояемости. Для индо-европейских языков оптимальная величина составляла 15, для прочих — 7, для таких, как китайский, аккадский или древнеегипетский — 5. Чем выше поднимался коэффициент, тем интенсивнее была последующая нагрузка. Ключевые слова и знаки повторялись от раза к разу. После десятого урока следовал промежуточный экзамен. Оценки не выставлялись, но складывалось определенное мнение. «Тестер» мог и забыть уроки прошедших ночей, но они почти в полном объеме вспоминались на следующую, когда посылалась закодированная волна.

Набрав высший балл в группе, Ратмир на неделю раньше был допущен к испытанию на компьютере. Подготовки не предполагалось. Компьютер, запрограммированный по методу Монте-Карло, оперировал случайными числами, а массив данных во много раз превышал информационную емкость бодрствующего мозга. Нечего было и думать наверстать упущенное за одну ночь, как бывало в студенческие годы. Испытывалась не столько память, сколько скрытые возможности «Сверх-Я», спящего при дневном свете. Способность оперировать множествами и улавливать связь между словами и символами оценивалась по стобальной шкале. Обладая IQ[84] выше ста восьмидесяти, Борцов мог надеяться набрать по меньшей мере шестьдесят очков. Но скорость реакции, а она порой оказывалась замедленной, могла основательно подпортить итоговый результат.

Не считая дня приезда, впервые за четыре недели Ратмиру предстояло уснуть на обычной постели. Проснуться от лучей, бьющих сквозь жалюзи, от птичьего гомона, от удара кокоса о землю — вообще проснуться без всяких причин. И лежать, лениво потягиваясь, сколько влезет. И зевать, вместо того, чтобы шептать в микрофон. И вспоминать все, что угодно, но только не треклятые сны.

Он вышел на веранду и остановился у прислоненной к балке плавательной доски. Еще в полную силу сияла на Востоке Луна и Венера переливалась над невидимым горизонтом. Ночные цветы гибискуса лоснились восковой белизной, и стрекотали цикады, и гул Священного водопада вторил пассажам прибоя.

Какое это было наслаждение — ступить босыми ногами на скошенную траву, колючую и холодную от росы! До завтрака оставалось два с половиной часа и они казались ему бесконечными. Не надо корпеть над тестом, отвечая на идиотские вопросы, не надо ни анализировать, ни чертить иероглифы, закрепляя ночной урок. Эта ночь, это благоуханное утро принадлежали ему одному. Решив пренебречь разминкой, он все же взял с собой журнал йогических упражнений. Не хотелось обманывать тренера, да и выбиваться из ритма не стоило. Дзен-мастер, хоть и не скажет ни слова, но непременно заметит изменение пульса.

Восход он встретил, согнувшись кренделем предписанной асаны Хатха-йоги. Сидя на влажном песке, следил из-под опущенных век, как выплывает отуманенный диск, бросая малиновый отсвет на сизую сталь океана. Задерживая дыхание под осязаемый ритм пульса, втягивал до предела живот, медленно вытесняя отработанный воздух. Каждый вдох, столь же растянутый и ритмичный, отзывался расслабляющим головокружением. Соленый, насыщенный йодом и цветочными ароматами бриз вливался в легкие, как выдержанное вино.

Закончив упражнения, Ратмир поставил крестик на листе и с сознанием выполненного долга вступил в неосязаемую воду. Накатившая волна опрокинула его и, перехлестнув через голову, потащила за собой. Распластавшись на мокром, уходящем из-под пальцев песке, он дождался нового пенного вала, поднырнул под него и поплыл навстречу кипящей гряде, что нарождалась у первой линии подводных рифов.

Когда-то, в незапамятные беспечальные времена, он, легко одолев «вахине», встал на колючую скалу и, набравшись решимости, устремился к беснующейся черте, за которой перекатывались грозные гребни прибоя «канака».[85]

Ему так и не удалось вновь увидеть Вайкики — воспетый Джеком Лондоном золотой пляж на юге острова, отделенный лазоревой лентой канала Ала Ваи. Он и думать не смел, что не только сумеет доплыть до «канака», но сделает это на диво легко. То ли прибой изменил свой капризный норов, приблизившись к берегу, то ли любимый с детства писатель малость переоценил его коварство и мощь.

Почувствовав, что начинает уставать, Ратмир лег на спину и закрыл горящие от океанской соли глаза. Мотало в Пуналуу почище, чем в Ланикаи или Вайкики, но он не боялся моря. Знал, что доплывет до второй линии и вернется назад на попутных волнах. А ежели что и случится, то лучшего конца трудно даже придумать. Соблазнительное желание последовать Мартину Идену манило сладким коварством. Нырнуть, что есть сил, как можно глубже и на последнем дыхании разжать зубы. «И море вошло в него, и он умер», — вспомнилась безупречная по силе и точности строка гавайского мифа.

Власть самовнушения заставила Борцова резко согнуться и вертикально уйти в глубину. Он опомнился от боли в ушах и сам того не заметил, как слепая воля к жизни вытолкала его на поверхность. Пережив мгновение блаженного ужаса, закачался, раскинув руки, подгоняемый толчками прибоя. Затем лег на бок, засмеялся и поплыл, с наслаждением пропуская сквозь пальцы упругие струи. Услышав тарахтенье мотора, приподнял голову.

В метрах пятидесяти от него спасательный катер описывал плавную дугу, оставляя пузырящийся след.

Ратмир вновь рассмеялся. Как он мог даже подумать, что ему позволят запросто помереть!

«Идиот!»

«Маке, — само собой проявилось гавайское слово — «умереть». И пошло, поехало: моана — океан, ола — живой, ау — плавать».

«Жив! Живой плыву по волнам, как рыба — м’а, и солнце — ла согревает меня лаской лучей»…

И тут же вспомнилось, что «л» заменяет у гавайцев «р», и солнце носит священное имя Ра, как на земле фараонов.

Отплевываясь и приглаживая слипшиеся волосы, Ратмир ступил на черные пески. Проводил глазами катер, завернувший за выступающую скалу, раздавил невзначай колючую раковину, слегка оцарапав подошву. Добежать до бунгало и встать под душ было минутным делом.

«Спокойно, — скомандовал он себе, — не думать об экзамене, не волноваться». Нарочито медленно застегнул ремешок часов, натянул шорты, достал с полки пеструю ненадеванную «гавайку». Рубашек в Гонолулу никто не стирал. Их просто выбрасывали по мере надобности. В Пуналуу придерживались той же традиции, вызывавшей у Борцова легкую зависть.

Столы для завтрака были накрыты под большим хлебным деревом. Зеленые, величиной с хорошую дыню плоды в жесткой пупырчатой оболочке росли прямо из ствола, тяжело свисая с тугих, как лиана, черенков.

Последнюю неделю Ратмир заметил, что моллюски и ракообразные не вызывают у него прежнего аппетита. Он вообще склонялся к вегетарианской пище и почти не употреблял мяса, но обожал плоды моря. Почему же теперь эти жирные устрицы и роскошные лангустины оставляют его равнодушным? Иначе, как физиологической перестройкой, подобный феномен не объяснишь. Не случайно медитирующие монахи чуждаются плотской пищи. Очевидно, сработала обратная связь. Интенсивная деятельность подсознания вызвала соответствующие изменения обмена веществ. Мудра природа. Она нигде не следует по единой дороге. Несть числа ее неисповедимым путям.

Борцов понял, что сделался совершенно другим человеком. Перестал курить, его и в мыслях не тянуло к спиртному — бутылка с голубой лентой так и стояла нераспечатанной. И только новенькие фарфоровые зубы, плотно закрывшие дыры в нижней челюсти, вернули к прежней привычке щелкать орехи без помощи щипцов. Фисташки и макадамию он потреблял в неимоверном количестве. Не тут ли крылась причина антипатии к животным белкам?

Он и сейчас накинулся на фруктовый салат, щедро сдобренный белыми маслянистыми ядрышками экзотической макадамии. Навалив полную тарелку, взял еще пару печеных бататов и миску пои — студенистой массы, сваренной из побегов белой кувшинки. Это была дань гавайским богам, чьим промыслом он удостоился счастья вновь увидеть земной рай.

Сразу после завтрака начинались лекции и коллоквиумы. Из списка дополнительных предметов Борцов избрал себе археологию, ботанику, минералогию, астрономию и хронологии древнего мира. Как раз сегодня был назначен практикум по магнитометрии, но из-за экзамена его пришлось пропустить.

Полюбовавшись ветками, усыпанными желтооранжевыми цветками илима, он попытался избавиться от навязчивой прелести гавайской речи. Не только отдельные слова, но и целые фразы так и просились на язык.

«Зе моку Хаваии на Лонокаехо е ного — Гавайи это земля, где должно жить Лонокаехо»…

Кто такой Лонокаехо? Кажется, благородный избранник, которому предстояло стать первым правителем.

Ратмир мог поклясться, что ничего подобного ему не внушали. Имя пришло само. Но откуда? От этого солнца и моря? От уснувших вулканов? Руин хейау? Из коллективного подсознательного золотокожих гавайцев — наследников алии[86] и жрецов.

Если так пойдет дальше, то на приличном балле можно поставить крест. Компьютер вряд ли способен оценить то, что в него не вложили.

С этой мыслью он и вошел в лабораторный корпус. Взяв у привратника запечатанный конверт с компьютерным шифром, поднялся в седьмую лабораторию, по номеру на коверте нашел терминал и ввел код.

Диалог предполагался в аудио-визуальном режиме. Знаки и слова, за исключением латинского алфавита, можно было писать прямо на экране световодным карандашом.

Поражающий воображение, увлекательный, изнурительный, на последней грани выносливости обмен. Впрочем, лишь для одной стороны.

Вопрос на экране: знак бога у хеттов?

Вопрос на экране: написание букв, общее в древнесемитских языках и на Крите?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: еще букву?

Ответный рисунок:

Вопрос синтетическим голосом: какая из них критская — первая или вторая?

Ответ (голосом) Борцова: вторая.

Вопрос на экране: как изображался этот знак в Пальмире?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: еще одна буква, общая для трех языков?

Нет ответа.

Вопрос на экране: буквы самудского письма, сходные с латинскими?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: аналогичный знак в древнегреческом?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: аналогичный знак в лихийянском письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: еще аналогичные знаки?

Ответный рисунок: — солнце.

Вопрос синтетическим голосом: чей это знак?

Ответ (голосом) Борцова: нумидийский.

Вопрос на экране: еще аналогичные знаки?

Ответный рисунок: — солнце.

Вопрос синтетическим голосом: чей это знак?

Ответ (голосом) Борцова: египетский.

Вопрос синтетическим голосом: какие еще он имеет значения?

Ответ (голосом) Борцова: солнце, свет, время.

Вопрос на экране: еще аналогичные знаки?

Пять секунд промедления. Ответный рисунок: — солнце, золото

.

Вопрос синтетическим голосом: чей это знак?

Ответ (голосом) Борцова: астрологический, алхимический, астрономический.

Вопрос на экране: ранняя форма того же знака?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: еще аналогичные знаки?

Семь секунд промедления. Ответный рисунок: — золото.

Вопрос синтетическим голосом: чей это знак?

Ответ (голосом) Борцова: тамплиерский.

Изображение и вопрос на экране:  — чей знак и как он читается?

Ответ (голосом) Борцова: египетский иероглиф, глаз.

Вопрос на экране: еще примеры того же знака.

Ответ (голосом) Борцова: критское письмо, глаз.

Вопрос на экране: еще примеры.

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: египетский иероглиф. Плакать.

Вопрос на экране: аналогичный этому иероглифу, символический знак ацтеков?

Ответный рисунок — овдовевший:

Вопрос на экране: как с помощью египетских детерминативов описать процесс путешествия?

Промедление шестьдесят восемь секунд. Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: идти пустыни чужие страны видеть города мужчин женщин.

Вопрос на экране: примеры развития иероглифов «солнце» и «глаз»?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: АНХ — знак вечной жизни.

Вопрос на экране: дальнейшее развитие этого знака?

Одиннадцать секунд промедления. Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: знак жизни в синайском письме.

Вопрос на экране: дальнейшее развитие этого знака?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: знак «тав» в синайском письме. Знак сложения в математике.

Вопрос на экране: еще аналогии в египетской иероглифике и синайском письме?

Ответный рисунок: — вода:

Вопрос на экране: знак золота в греческом линейном-Б письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: знак солнца в греческом линейном-Б письме?

Нет ответа.

Вопрос на экране: знак солнца в шумерском письме?

Двенадцать секунд промедления. Ответный рисунок:

Вопрос на экране: исходный рисунок этого знака?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: полумесяц в критском письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: общая буква в синайском, сабейском, древнегреческом письме?

Девятнадцать секунд промедления. Ответный рисунок:

Вопрос на экране: та же буква в древнесабелльском письме?

Нет ответа.

Вопрос на экране: та же буква в сикульском письме?

Нет ответа.

Вопрос на экране: та же буква в мессанском письме?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Вспомнил! Для всех трех языков одна и та же буква.

Надпись на экране: Просьба повторить.

Ответ (голосом) Борцова: Общая буква в древнесабелльском, мессанском, сикульском алфавитах.

Вопрос на экране: Исходная буква «алеф» в древнесемитском письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: Исходный рисунок той же буквы?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Голова быка. Солярное божество в эру Тельца.

Вопрос на экране: Примеры эволюции той же буквы?

Рисунок на экране:

Ответ (голосом) Борцова: Маавитская «алеф», «альфа» в древнегреческом, «аз» — в кириллице и глаголице, «а» — в индоевропейских языках, включая латынь, древнесабелльский, мессанский, сикульский и другие.

Вопрос на экране: Еще примеры?

Двадцать одна секунда промедления. Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Руническое письмо.

Вопрос на экране: Пример аналогичной трансформации в руническом письме?

Ответный рисунок: — врата.

Вопрос на экране: Примеры рун из того же понятийного ряда?

Ответный рисунок на экране:

— посвящение

— трансформация,

— возрождение.

Вопрос на экране: Пример аналогий в сикульском письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: То же в этрусском письме?

Ответный рисунок на экране:

Вопрос на экране: То же в древнегреческом письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: Сходный по начертанию египетский иероглиф?

Промедление тридцать одна секунда. Ответный рисунок: — лук:

Рисунок и вопрос на экране: — Чей это знак?

Ответ (голосом) Борцова: Хеттский. Значение «дом».

Вопрос на экране: Как иероглиф трансформировался в букву?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Египетский детерминатив, синайская письменность, древнесамудская, древнефиникийская, буква «бет».

Вопрос на экране: Примеры сходства критских и египетских иероглифических знаков?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: Еще пример?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Критский иероглиф, знак линейного письма, египетский иероглиф.

Вопрос на экране: Значение этого египетского иероглифа?

Нет ответа.

Вопрос на экране: Аналогичные знаки в других системах?

Ответный рисунок: — астрологический, алхимический, астрономический знак Венеры. Знак меди. Знак самки:

Вопрос на экране: Знак женщины в линейном-Б письме?

Ответный рисунок:

Вопрос на экране: Сходный по начертанию знак карийского письма?

Нет ответа.

Вопрос на экране: Какие знаки из всех, ранее перечисленных, встречаются в древнеиндийском письме брахми?

Промедление сорок семь секунд. Ответный рисунок:

Вопрос на экране: Транскрипция этих букв?

Ответ (голосом) Борцова: «ка», «на», «тха», еще раз «тха», «ба».

Вопрос на экране: То же для тибетского алфавита?

Вопрос (голосом) Борцова: Какой именно тибетский алфавит имеется в виду: У-чэн, У-мэд, Пассена?

Ответ на экране: Любой.

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Буква «ба». Во всехалфавитах, включая лепча.

Вопрос на экране: То же для палийской письменности?

Ответный рисунок:

Ответ (голосом) Борцова: Транскрипция букв «га», «ба», «ва» и еще раз «ва» в бирманском алфавите.

Вопрос на экране: Буква, аналогичная по начертанию «знаку жизни»?

Ответный рисунок: (буква «да»):

Вопрос на экране: Мировые универсалии в древнекитайском письме?

Вопрос (голосом) Борцова: Имеются ли в виду триграммы? Если нет, прошу уточнить период.

Ответ на экране: Исходные формы до 800 г. до н. э.

Ответный рисунок:

.

Вопрос на экране: Какие из всех вышеперечисленных знаков имеют сходные начертания в письменности майя?

Промедление семьдесят три секунды. Ответный рисунок:

— месяц мулук,

— месяц ламат.

Вопрос на экране: То же для знаков письменности острова Пасхи?

Ответный рисунок:

— луна,

— лук.

Вопрос на экране: Какие знаки встречаются наиболее часто? Обладают ли они универсальным характером?

Ответный рисунок:

Надпись на экране: Спасибо!

Экзамен продолжался ровно один час. Отсутствие ответа и неверный ответ оценивались штрафными баллами. Сверхнормативные секунды суммировались, и вопросы, что не были заданы по причине перерасхода времени на обдумывание, увеличивали также штрафной ценз.[87]

Борцов вышел из лаборатории, слегка пошатываясь, распаренный, как после хорошей бани. Не зная итогового результата, он, тем не менее, почувствовал, как по коже пробежал бодрящий холодок. Что бы там ни было, но он по меньшей мере не провалился.

Вечером позвонил Джонсон и поздравил с успехом: он уже знал, что испытание увенчалось высоким — восемьдесят четыре — показателем. Пожелав новых побед, коротко поделился новостями.

— Процесс пошел, — сообщил он, позаимствовав коронное изречение Горбачева. — Они вышли на меня. Понимаете? Предвижу долгое перетягивание каната, так что запаситесь терпением. Я настроен оптимистически.

— От меня что-нибудь требуется, Пит?

— Пока ничего. Кстати, вам привет от вашего попугая. За ним отменно ухаживают, и он всем доволен, только немного скучает.

— Немного?

— Я так думаю.

— Он очень скучает, и я — тоже.

— Ничего, скоро увидитесь.

— Не так-то и скоро… Впереди самое трудное и непредсказуемое. Получится ли у нас, Пит? — Разделавшись с пакетом «Слово и Знак», Ратмир был преисполнен уверенности, что сумеет справиться и с программой «Выход вовне». Но завершающая, самая ответственная и проблематичная часть «Хронос» по-прежнему оставалась под большим вопросом.

Но воистину трудно жить, все зная о жизни. Будущее человека непредсказуемо, не считая, увы, завершающего момента.

Рогир ван Вейден, поздравив Борцова с рекордом, предложил отпраздновать триумф в каком-нибудь ресторане. Обрадовавшись возможности хоть ненадолго вырваться из резервации, пусть благоустроенной и просторной, но все-таки ограниченной периметром вольера, Ратмир с радостью согласился. Ему осточертело любое замкнутое пространство. Припомнив злачные уголки, где довелось побывать, он остановился на «Лyay». Варьете помещалось на берегу, в самом сердце золотого пляжа Вайкики. Овальная эстрада, окаймленная лампочками, казалось, падала прямо в залив. Опорные балки, поддерживающие высокий тент, не мешали круговому обзору, и вечерний бриз свободно разгуливал над тесно уставленными столиками: в «Луау» всегда было многолюдно. Сидя спиной к расцвеченным огнями роскошным отелям Калакауа Авеню, можно было любоваться лунной дорожкой; одесную открывался чарующий вид на Алмазный пик, ошую — сквозь ажур пальмовых листьев, магнетически переливались галактические миры.

Дорога номер восемьдесят три повторяла береговые извивы. Ратмир узнавал полюбившиеся парковые места: Кахана, Сванэи, Кава, Калае-Ойо. У острова, названного за характерные очертания Головой китайца, покачивалось каноэ с балансиром. Отражаясь в агатовом зеркале, жарко пылали факелы. Силуэты людей с острогами напоминали древние изваяния. Казалось, сам Лонокаехо и его алии выплыли на звездную охоту.

«…вон на небе тело Ка-ла-ке’е-нуи, вождя акул, одни называют его Созвездием Рыб, другие — ^: Млечным Путем».

Гавайские чары не отпускали память. Тайная музыка волновала струны души.

Миновав Каилуа, машина свернула на дорогу шестьдесят три и, пронесшись мимо музея Бишопа и садов Моаналуа, вылетела на переполненную гуляющими Калакауа. Гремящая оркастрами Авеню ослепила праздничным сиянием. Казалось, вся улица превратилась в бесконечный съемочный павильон, где обрела эфемерную жизнь неправдоподобная голливудская сказка.

И все повторилось, словно и не было этих лихорадочных непредсказуемых лет, до самого дна перетряхнувших Россию.

У входа Борцова, Вейдена и их непременных спутников встретили смуглые жизнерадостные красотки в тугих алых лифчиках и коротких юбочках из тапы.

— Алоха! Алоха! Алоха!

Сверкали белозубые улыбки, влажно лоснились призывные губы, счастливое пламя метали подведенные глазки. Гостям надели леи из крупных шафранового оттенка цветков плумерии. Казалось, что только их, единственных на свете, ждали тут с таким нетерпением. Отбросив плавным движением смоляную тяжелую прядь, упавшую на предплечье, полинезийская богиня коснулась Ратмира горячей щечкой, нахлобучила ему на лоб венок из папоротника и орхидей и потащила к эстраде.

На счастье, а может и на беду, навстречу летела, бередя душу, тягучая и страстная «Алоха-Оэ»:

Ратмир наизусть помнил слова, напетые несчастной Лилиукалани. Последняя гавайская королева умерла, так и не увидев свободы, в родовом дворце «Небесной птицы». Любовь и тоска подарили ее песне бессмертие.

Шестиструнные гитары рыдали в сильных пальцах оркестранток. Крупные и тяжеловесные матроны в алых, украшенных белыми ожерельями леи одеждах до пят, пританцовывая на месте, перебирали стонущие струны, заставляя их то быстро трепетать надрывным тремоло, то таять протяжной трелью, тягучей и сладостной, как нектар, что истекает ночами из пестиков гибиска, бесстыдно выгнутых пред ликом Луны.

Несказанное очарование Гавайев навевало томление и печаль. Солоноватая судорога нежно перехватила горло.

Борцов догадывался, что последует дальше. Сладострастная хула с дрожанием живота и полноватых бедер, едва прикрытых торчащей соломой, глотание огня, псевдоритуальные танцы, в которые постепенно вовлечется весь зал, свадебные мелодии, любовные серенады. Репертуар «Лyay» отличался тем же постоянством, что и меню: поросенок с ананасными ломтиками, запеченный в банановых листьях, острые жареные цыплята терияки, махимахи с орехами, липкий от спелости ананас и непременный коктейль «Голубые Гавайи», синий, как сливная вода в самолете.

Ничего не хотелось… Былая приподнятость, взвихрившая неясные упования и обманчивые надежды, стремительно уходила отливной волной.

Авентира тридцать третья Долина царей, Луксор, Египет

Ладья, изогнутая как убывающий месяц, скользила по темным водам Небесной реки. И была эта река безбурным потоком в подземном канале. Стены, невидимые в ночи, направляли ее плененное русло, и кормчие звезды, плавно покачиваясь, как лотосы на воде, сходили с путей своих. Остался позади Орион — свирепый гонитель Плеяд, и уронил прощальную слезу Сотис — вестник разлива.

Мы плыли в страну, что зовется Иминти,[88] в «Поле камыша» — Сехет иару мы плыли. Дуат — звалось нас объявшее звездное небо, Дуат — назывались эти палаты, где протекали принявшие нас беспросветные воды. «Сокрытым Помещением» — слыл запредельный Дуат. — «Местом пребывания душ, богов и теней»[89] Нет у Змея Времен ни начала, ни конца, у Сомкнувшего Кольца. «И начало его — Рог Заката у Врат горизонта Запада, и конец — у Врат, где первичный мрак горизонта Запада».

Я не видел плакальщиц, заломивших руки. Словно птичья стая, прикованная к земле, взмахнули они обессиленными крылами. Я не слышал их песен, ибо смолкли звуки у Рога Заката. «Твои крылья растут, как у сокола, — помнила моя душа уверенья, — ты широкогрудый, как ястреб, на которого взирают вечером, после того как он пересек небо».

Но не летел я, а лежал, бездыханный. Не дали мне крыльев лететь к Востоку. Не был я ни гусем диким, ни лунем, что все видит во мраке. Ни кузнечиком летучим, ни солнечным скарабеем я не был. Жрец бритоголовый с аспидом ядовитым на золоченом шлеме лишил меня зрения и слуха. Золотой изогнутой ложкой, длинной, как змеиное тело, запечатал он уста мои немые.

«Отныне ты лишаешься дара речи, — говорил он, — не нужны слова в молчаливом поле Дуат. Твоя душа языком твоим будет, когда призовут тебя к ответу вечные боги».

Когда бросит Владыка Весов все грехи твои на правую чашу, а на левую опустит пушинку, перышко опустит богини, невесомое перышко Правды. Перевесит перо Маат — богини Правды, возликуешь ты и спасешься, а потянет вниз твоя чаша — слезы горькие тебя ожидают: вместе с телом, тень твоя и душа твоя сгинут.

И билась душа в обездвиженном теле, и трепетала от тоски и печали.

«Да не направишься ты путями Запада, — говорила, — ибо не возвращаются те, кто следуют его путями. А пойдешь на Восток в свите Ра — Лучезарного Бога», — повторяла душа заклинанья, но не слышал ее Лучезарный.

Полепили папирусный свиток мне на грудь бритоголовые в леопардовых шкурах, положили под бинты, которыми меня спеленали.

«Для тебя открыты врата неба, — они сказали, — ты ступаешь, как сам Гор, как лежащий шакал, скрывший образ свой от врагов, — заклинали, — ибо нет среди людей отца, кто зачал тебя, ибо нет среди них и матери, тебя зачавшей».

Оплетая «Книгу мертвых» бинтами, скарабеев жрецы вложили драгоценных: из синего, как безоблачное небо, лазурита, из фиолетовых, как предзакатная даль, аметистов, из пятнистого, как болотная гадюка, серпентина, из прозрачного, как слезы матери, хрусталя, добытого в скалах. И были врезаны в животы скарабеев тайные слова в мою защиту — лишь одним богам понятные знаки.

«Должен сесть ты на трон бога Ра, — схоронившие меня обещали. — И давать богам свои приказы. Ты и есть — сам Ра Светозарный».

Отнимали они от меня куски тела, и раскладывали их по каменным вазам. Снаряжая в путь, окружили, ослепленного меня и глухого, слугами, вылепленными из мертвой глины, выструганными из бесчувственных чурок, высеченными из мягкого камня. Научили они маленьких истуканов, как ответить пред судом всемогущих. Что сказать им за меня, лишенного речи, какие найти оправданья.

«Ты сидишь на троне Осириса, — помнила душа льстивые увещеванья, — твои руки — длани Атума, и чрево твое — его, Атумово, чрево, и ноги, и печень, и легкие — все Скрытое солнце, только голова твоя — голова Анубиса — шакала, повелителя спеленутых мумий».

Разрывалась душа под бинтами, где остались одни кости и кожа, и не верила она заклинаньям:

«Летит летящий. Он улетает от вас, люди, не принадлежит он Земле отныне»…

Не летела она, не летела, задыхалась, как бабочка в куколке, ставшей тесной, тужилась расправить смятые крылья, но не открывался высохший кокон, не давал вырваться к свету.

Облекли спеленутый кокон золотом тонким, маской золотой лицо покрыли, повторяющей черты лица живого. Положили затем в тесный ящик из дерева акации священной, обогнувший мумии контур.

Позлащенный, разрисованный по лаку снаружи, он внутри хранил образ Нут, Звездной Матери мирозданья. И лицом к лицу прильнула к телу мертвому богиня, коронованная солнечным диском. И сулила она свет возрожденья, только час от часу становилось темнее: ящик в ящик опускали, а крышки запечатывали смолою навечно. Я не обонял благовоний: ни смолы, ни трав, ни курений. И не видел я цветов похоронных и росписи волшебной по лаку. Злато там, перемежаясь с лазурью, вылепило голову и ступни, а в овалах глаз, белых-белых, незрячие зрачки зачернели. И последним стал прямоугольный ящик полированного тяжкого гранита с плотно пригнанною крышкой, для которой даже глаз, и тех недостало.

«Где я? Кто я? — скажите, скажите. — Где память моя, разлученная с плотью?»

Изогнувшись пленительным луком, над Землей висит Мать Рождений. Не касаясь камышей пальцем длани, не тревожа песков ноги пальцем, Нут накрыла мир звездной аркой, обратив к пескам свои груди, обратив к камышам свое лоно.

И Ладья Заката скользила по изгибам Матери Звездной, вдоль ее позвонков, где блистали Марс, Венера, и Сатурн, и Юпитер. И несло корабль круто вниз с водопадом, между ягодиц ее плотно сжатых, мимо бездны Той — без названья — что Вратами зовется Рожденья. Пожирает звезды богиня, пожирает чад своих кровных, и рождает богиня светила, и рождает детей своих снова, и летят они сверкающим вихрем в высоту из Тех Врат сокровенных, плодоносных, неизреченных.

Обнял мрак Ладью с вечерним Солнцем, постаревшим за день, усталым. На носу ее стоял бог Унаут — «Отверзающий дороги», бог-лоцман. Рядом с ним богиня Сиа стояла — воплощенная мысль Великого Бога. За ее спиной — «Госпожа Ладьи» стояла, капитан Первого Часа. Посередь бортов был сокрыт от глаз Бог вечерний — уходящий Атум в паланкине. Паланкин стерег светоносный Гор с гордым профилем Бога-сокола и премудрый Тот свою службу нес, наклонивши клюв над папирусом, наклонив главу птицы — ибиса. Весла парные у руля погружали в мглу непроглядную боги-кормщики.

Где блуждала душа, разлученная с телом, продубленным в соде, умащенным парасхитами — бальзамировщиками? Как прозревала она Обеих Маат — «Обеих Правд», которых пером увенчали? Плыли они впереди корабля, над темной водой, как по воздуху, и шел по воде, словно посуху, бог с острым ножом, суровый боец «Тот-Что-Ранит», всевидящий страж Часа Первого. Видела, запоминала душа сей торжественный ход; видела вечного фараона Осириса — зеленую мумию в короне Обеих Земель, живого и мертвого «Властителя Запада»; Сохмет, с головою львицы свирепой, видела. Все силы Вселенной прозревала душа, все четыре угла, все четыре дороги: Ра — владыку живых, Осириса — царя мертвых, Атум — ночное Солнце и Хепри — Светило дня.

По берегам подземной реки теснились тени, бессчетные, как песчинки в пустыне. Всех, кто когда-то жил на Земле, вместило «Поле Камыша» — сумеречный Дуат. И ликовали они, смеясь и плача, перетекая волнами тумана: посылал им Великий Бог неземную пищу, посылал спасительное слово надежды. Три змеи несли корзины с хлебами, извиваясь ловко и споро, а кувшины с вином неизбывным разносила небесная прислуга.

Ликовали у Ворот павианы — охранители ворот этих Первых, двенадцать кобр огненосных освещали путь Великому Богу, озаряя мрак вековечный.

Угасало, в камышах утопая, Солнце старое, умирало, но в тот Первый Час, час начальный, барка новая на реке показалась. Плыл на ней Скарабей — само Солнце, жук горящий и трижды священный. Одесную его и ошуюю два прислужника небесных сидели. Как писцы Высокого Дома, они ноги босые скрестили, как жрецы сокровенной святыни, они руки в молитве подняли.

Уже в Первый час, час начальный, Солнце новое зародилось в Сехет иеру. Смерть рождала жизнь, но за жизнью та же смерть маячила тенью. Пожирала Нут свои чада и рождала вновь, не зная муки.

Исполинский Змей, гад предвечный, на хвосте стоял перед Богом, перед тем стоял, так послушно, кто сверял часы в вечном мраке. Время-Змей стоял перед Богом, перед «Тем-Кто-Часы-Измеряет», и плыла ладья, приближаясь к межевому столбу Первого Часа.

Молчаливый обелиск, монолитный, был украшен бычьими рогами, Аписа и Мневиса рогами, знаком Тельца этой эры. «Тот-Что-Разделяет-Долину» — назывался фетиш сакральный.

Миновала ладья вещий камень, словно шлюз прошла ей открытый, и замкнул Врата Первого Часа за ее кормой «Тот-Кто-Запечатывает-Землю», и еще одиннадцать Врат предстояло одолеть Ладье угасшего Солнца.

«Долина Ра» — имя первого поля Дуата. Здесь Великий Бог наделяет землями богов, которые ему сопутствуют. В этой сфере он начинает давать указания и заботится об усопших. Это исполнено, согласно предначертанию, что запечатлено в Сокрытом Помещении Дуат. Кто распознает эти образы, сам уподобляется Великому Богу. Это благоприятно для него на Земле, поистине прекрасно! Необычайно полезно это в Дуат для него. «Тот-Что-Раскалывает-Лбы-Врагов-Ра» — имя Первого Часа ночи, который сопутствует в этой сфере этому Богу».[90]

И узнавала тайные знаки моя душа, и помнила имена сокровенные, ибо лежала под бинтами просмоленными, у меня на груди «Книга Мертвых».

Но не было мне пути в Дуат, не было, хоть и родился я под Весами, пути к тем надмирным весам, у которых дежурил Анубис. Я утратил земное имя, а тайного мне не дали. И не был я ни женой, ни дочерью фараона, хоть отпели меня по царскому обряду.

«Нет ни женщин, ни мужчин в Сехет иеру, — напрасно душа утешала, — нет у тени стрелы детородной, нет у тени детородного лука».

Не стоять мне пред Осирисом зеленым, не стоять перед Анубиса шакальей пастью синей, не стоять мне в зале «Правд Обеих», где Маат с пером на темени правит.

Заплутает душа моя во мраке, затеряется, не вылетит к свету. Потеряю навсегда мою душу, как уже потерял мое тело, как давно потерял мою Правду, как теряю последнюю память — лица дорогих и любимых.

Осколки кометы SL-9 по исчисленной траектории неслись к Юпитеру.

«Что станет с Юпитером после столкновения с Землей?», «Кометная бомбардировки Юпитера подтверждает уникальность жизни на Земле», «Комета предпочла Земле Юпитер» и т. д. и т. п.

С приближением рокового дня 22 июля мировой масс-медиа овладела лихорадка. Материалы о сенсационном событии под крупными заголовками помещались на самых видных местах. Прогнозов — от беспечно-наплевательских до сугубо тревожных — было не счесть. Телевизионные выпуски новостей лишь подливали масла в огонь. Вздор, что по большей части мололи газеты, добросовестно воспроизводили, не скупясь на собственные домыслы, телеведущие обоего пола.

Новая информация, если и поступала, то скупыми гранами. Не оставалось ничего другого, кроме как толочь воду в ступе. Кто стращал астероидами и концом света, кто успокоительно посмеивался, демонстрируя ухоженный фас, но все хором пороли чушь, повторяя одно и то же: упадет — не упадет, сойдет — не сойдет, взорвется или расколется.

«Юпитер состоит из газов, поэтому осколки просто пролетят сквозь него», — болтал доморощенный спец, не подозревая, по причине птичьего интеллекта, о том, что сжатый чудовищным давлением водород переходит в сверхплотное металлическое состояние. Ему бурно возражал другой ученый бодрячок с мякиной вместо мозга. По его мнению, гравитационное поле гигантской планеты должно отразить ледяные куски, словно серию мячей в’ теннисном гейме, где безвестный новичок рискнул померяться силами с первой ракеткой мира. Ничего себе получилось сравненьице!

Джонсон едва зубами не скрежетал, выцеживая из пресс-релизов микроскопические дозы полезных сведений. В среде профессионалов тоже царил полнейший разнобой. Астрономов волновали не столько последствия столкновения, сколько сам факт: удастся ли в полном объеме увидеть все подробности предстоящей баталии, насколько готовы запечатлеть ее перипетии земные и орбитальные телескопы. Перспектива вырисовывалась не слишком утешительная: на «Галилей» нельзя было полагаться из-за неисправности антенны и удаленности от поля боя, а на Южном полюсе стояла антарктическая ночь, мела метель и столбик термометра упал ниже пятидесяти градусов по Цельсию. По счастью, из-за плохой погоды решено было продлить на сутки пятнадцатидневный полет шаттла «Колумбия». Приземление предполагалось теперь двадцать третьего. Ожидалось, что в нужный момент Юпитер окажется в поле видимости приборов.

По уточненным данным, первый обломок должен упасть в двадцать часов десять минут по среднеевропейскому времени. В Египте уже будет ночь и, следовательно, Борцов займет свое место в капсуле, установленной, как мостовая ферма на опорах, на двух саркофагах.

В запасе оставались считанные часы, но — перед смертью не надышешься — что они могли дать? Разве что удастся зарегистрировать изменения в сетке пространства — времени?

Дело продвигалось ни шатко, ни валко. Борцов сравнительно легко выходил во вне, но почему-то всегда в прошлое. Его долго носило по архаическим лабиринтам, прежде чем удавалось вылететь на просторы годичной давности. Насколько объективны были такие шарахания в диапазоне пяти тысячи лет? Какая доля в них приходилась на воспоминания о собственном былом и вовсе небывшем, но синтезированном на тонкой кухне ума и знаний? Трудно сказать. Подчас удавалось добыть интересную информацию, способную выдержать самую придирчивую проверку, даже сделать удачное археологическое открытие: Ратмир указал несколько мест в Долине царей, где после раскопок были найдены неизвестная ранее гробница номарха и шесть превосходных статуй эпохи Рамсесов. Но только опережение хода всемирных часов могло однозначно свидетельствовать о полном успехе. Случайные флуктуации в лучшем случае на пятнадцать процентов превышали результат, рассчитанный по теории вероятностей. До обидного мало! Тем паче, что «червячные дыры» действительно приоткрывались, и разницу во времени с абсолютной достоверностью фиксировали квантовые часы. Не удавалось только протиснуться сквозь эту щель, распахнувшуюся, как створки в фотокамере, на тысячные доли секунды. «Затвор» срабатывал не в такт с фазами парадоксального сна. Ни разу не удалось совместиться, достичь совпадения, достаточного для информационной волны. Напрасно лучшие инженеры бились над синхронизатором. Ни одна конструкция не сработала, сорок три миллиона пошли псу под хвост. По сравнению с затратами на создание космической антенны и автономной энергетической станции под гробницей, это, конечно, пустяк, но обидно, хоть плачь. Из-за какой-то игрушки, набитой электронной дребеденью, зависает такой проект! Качается на весах, между землею и небом.

Джонсон с горечью констатировал, что после долгожданного взлета наступила черная полоса. Игра с подставными фигурами в Париже и Вашингтоне непозволительно затягивалась. За ними явно стояли серьезные силы. По-прежнему оставалось неясным, на что они претендовали. Только на информацию или же на партнерство? Если так, то на каких условиях, в какой доле? Дальше намеков, довольно прозрачных, пока не шло.

Без России о какой-то стабильности на планете говорить не приходится. Беда в том, что нестабильна сама Россия. В нынешних условиях нечего и думать о серьезном сотрудничестве. Глэдис сваляла дурака, когда влезла в такое болото, только наследила и подняла со дна пузыри. Расхлебывай теперь, оттирайся…

Самой неприятной новостью последних дней явилось обнаружение на дне Эгейского моря трупа Уорвика. Подводная съемка запечатлела обезображенное, почти неузнаваемое лицо. Привязанный канатом к искореженной лебедке, бедный лорд покачивался над заросшими бурой травой и морскими анемонами камнями, как затопленный буй. Жуткое зрелище!

Оставалось пока только гадать, кто убийцы и какие цели преследовали. Душевного равновесия это не прибавляло.

Мрачные мысли, одолевавшие Джонсона, никак не сказывались на его внешнем виде. Спустившись в лифте в бункер, который дугами коридоров с двух сторон, словно клешнями краба, охватывал гробницу, он вошел в дежурное помещение, беззаботно поигрывая связкой ключей.

— Привет, Рогир, — похлопал по плечу сгорбившегося над пультом Вейдена. — Как дела, джентльмены? — дружелюбно кивнул операторам в оранжевых халатах. — Чем нынче порадуете?.. Где Тим?

— Возится в погребальной камере, — Вейден поочередно включил несколько экранов.

На одном из них следящее устройство спроецировало Борцова со спины. Он сидел на устланном полиэтиленовой пленкой полу перед входом в усыпальницу и что-то записывал в блокнот, поглядывая то на правый пилон, на котором красовался — туловищем в фас, мордой шакала в профиль — Анубис, то на левый — с зеленолицым в белой короне Осирисом. Угловые фрески запечатлели Исиду и Нефтиду, а на простенке, по обе стороны входного проема, спиной друг к другу восседали Ра с головой жука и Гор — сокол под солнечным красным овалом. Каждый держал в руке ключ вечной жизни. Фриз уходящего вниз коридора облюбовали павианы, на главном — в угрожающей позе застыли две группы кобр, по одиннадцати в каждой, коршун, раскинув широкие крылья, охранял толстостенный проем. По полу тянулись змеи воздушных шлангов и токопроводных кабелей. Потолок защищала стальная мелкоячеистая сеть.

— Как ты думаешь, что он там делает? — тихо спросил Джонсон.

— Сочиняет, — пожал плечами Рогир ван Вейден. — Что еще?

— Когда думаете начать?

— Как обычно, в двадцать три ноль-ноль.

— Я предлагаю пораньше.

— Зачем? — удивился Вейден. — Или ты хочешь…

— Или! Ты угадал, Рогир, предупреди Тима.

Колонны с лотосовыми капителями, подпиравшие низкий свод, напоминали стволы могучих деревьев, а сам Чертог Обеих Маат, сумрачный и пространный, походил на лес, высохший на корню.

На возвышении стоял на двух нижних ногах огромный зеленобронзовый жук. В средней, прижатой к панцирю живота паре конечностей, были фараоновы символы власти: жезл, выгнутый в виде вопросительного знака, и плеть, в верхней — магические ключи вечной жизни.

Позади Великого Бога полукружием восседали члены загробного трибунала — гелиопольская девятка богов. Осирис сидел отдельно в западном приделе. Ножки его тронного табурета обвивали живые змеи. Безучастный к происходящему, ушедший в себя, он более походил на медитирующего монаха, чем на царя преисподней. Похожая на вазу корона Нижнего Египта из белого полотна придавала и без того зеленоватому лицу его совершенно мертвенный оттенок.

Боком к первому из фараонов расположились на хорах странного образа существа. Дуат приучил меня к лицезрению звериных или птичьих голов, как у Сехмет-львицы и Тота-ибиса. Ни химеры, ни монстры уже не могли напугать мою душу. Нет, эти ничем не напоминали чудовищ, беда в том, что они были слишком похожи на самых обыкновенных людей. Возможно, причиной тому явилась странная аберрация зрения, но эти — числом сорок два — почему-то смотрелись все вместе. Стоило выделить кого-то одного, приглядеться, как облик его искажался, точно в кривом зеркале, превращаясь в чудовищную карикатуру. Сидевшие кучно, они', дополняя друг друга, составляли единую сущность, и имя ей было: толпа.

Восемьдесят четыре глаза уставились с галерки на меня — одинокого странника, заброшенного в запредельные дали, в длинной рубахе из грубого льна. Аргус, соитый из внешне раздельных тел, словно бы вырванных из недр городской запруженной площади, нависал над моей головой, как полип.

Путеводный свиток папируса, спрятанный на груди, подсказал, что это мои обвинители. Все вместе они олицетворяли человечество, в отдельности каждый — один из людских грехов.

Душа моя содрогнулась от этого сгустка мерзостей, и отвернулась от лепета оправданий. Я не мог обратиться к жуку со словами привета, ибо язык не поворачивался именовать его Великим Богом.

На выручку пришел неразлучный свиток, подсказав другое имя — титул Невидимого. Чтобы обмануть демонов, душам дозволялось присвоить себе имя любого божества, даже верховного. Я был всего лишь человеком и легко согласился на спасительный обман.

«Я — Атум, будучи единым. Я — Ра при его восходе. Я — великий, создавший себя сам, создавший имя свое, все имена которого образуют эннеаду.[91] Нет ему равных среди богов. Я — вчера, я знаю завтрашний день… Я — феникс великий, что в Гелиополе, исследуя существующее. Я — Мин в его выходах… Я достигаю этой Земли прославленных, вхожу в священные врата. Вы, стоящие предо мной, протяните ваши руки — я сделался одним из вас».[92]

Произнесение магической формулы вызвало перемену на подиуме эннеады. Уже не жук, шевелящий жвалами, возвышался над судьями, но человек с юношески прекрасным, охряным от загара торсом. Лицо его, наверняка столь же прекрасное, скрывала маска зеленого золота, изображавшая скарабея.

Приободренный, я обратился к Осирису, Богу умирающему и воскресающему, тщась ублажить не только его, но и прочих судей — богов и богинь.

«О царь Обеих Земель, Бог Египта, властвующий до области Духов, во имя которого населены номы и изображениями которого полны храмы, члены которого защищает сестра его Исида, а тело охраняет Нефтида, сын которого Гор пребывает на престоле его, как царь богов и людей. О царь Осирис, царь богов, находящийся в доме золота, царь неба, властитель земли, великий обладатель преисподней, царь нома Крокодилов, владыка Мемфиса, обрати с миром прекрасное лицо твое»…

Мои запечатанные уста не издавали ни звука. Я говорил голосом сердца.

Исполнив положенный ритуал, приступил к исповеди:

«Я не совершал несправедливости против людей, я не был жесток к животным, я не совершал грехов в Месте Правды, я не пытался узнать то, что еще не стало»…

— Пытался, — перебил кто-то из сидящих на хорах. — Ты всегда хотел заглянуть в завтра.

— Это так, — вынужден был я признать, — но только в мыслях! Получив такую возможность, я не воспользовался ею и ушел в далекое вчера, к вам, боги Египта.

— Пусть продолжает, — велела милостивая Исида, обратив ко мне благосклонный лик.

— О, Афродита — Астарта! Венера — Диана! О, возлюбленная мною Кибела! Я всегда знал, что Ты, Единая Исида-Владычица, не оставишь меня на скорбных путях моих и станёшь моей защитницей. В тайниках сердца хранил я имя Твое.

— Говори, — послышалось из-под золотой маски, мерцающей изумрудами.

И продолжало беззвучное сердце.

«Я не был безразличен, видя зло, мое имя не было сообщено водителю Ладьи (не было, не было — правда!), я не богохульствовал, я не отнимал у бедняка, я не нарушал божественного запрета, я не вредил служителю в глазах его хозяина, я не отравлял, я не убивал, я не приказывал убивать, я никому не причинял страдания, я не преуменьшал пищевые доходы храма, я не портил хлеба для богов, я не крал печенья умерших, не возлегал с мужчиной, не предавался прелюбодеянию в святилище… не увеличивал веса гири, не надувал на весах, не отнимал молока от уст младенцев, не лишал мелкий скот пастбища, я не ловил птиц, посвященных богам, не удил их рыбу, я не устанавливал заслонов для воды, не тушил огня на алтаре, не останавливал скот, не задерживал выход Бога из храма»…

Все было правдой с начала до конца, все, что читало сердце в священном свитке!

Я увидел, как поползла вниз медная чаша весов, на которой невесомо покоилось перышко из прически Маат.

Анубис объявил результат взвешивания. Тот записал его на длинном свитке палочкой из тростника.

— Оправдан, — поочередно провозгласили боги на подиуме.

— Оправдан, — брызнули светом крылья короны солнца, укрытого скарабеевой маской.

И я понял, не заботясь о бренной оболочке, что память моя не подлежит уничтожению. И другое понял я, сложив воедино имена эннеады, — тайну иллюзий. И вспомнил сердцем священную надпись, которой не было в моем папирусе, но которую я списал со стен разрушенного, занесенного песками Ливийской пустыни храма на границе Большого оазиса.

«Великие имена его все, сокровенны пред детьми его. Когда открываются врата неба к земле, сияет владыка Обеих Стран в образах своих… в имени своем Ра, каждый день… Он проливает дыхание в гортани, в имени его Амон, он непоколебим во всем, душа Шу и всех богов, тело живущих жизни, творец плодоносных деревьев, виновник разлива, нет жизни без него на окоеме земли… Сияющий на Горизонте, распространяющий теплоту свою по земле, в имени его Осирис, творец света. Гор духов живущих, живущий в океане Нун, жизнь богов и людей… Подобие Амона, подобие Атума, подобие Хепри, подобие Ра, единый создавший себя в виде миллионов, Тенен, предвечный, подобие, образовавшее тело собственными руками в виде любого образа, согласно своему желанию. Подобие великого крылатого солнечного диска, первого на небосклоне богини Нут, которая поручила ему небо и землю во всем их окружии, с тех пор, как воссиял он над водами… Он озаряет круг неба перьями своими… он не гибнет во веки веков, плавая по небу, кружась по преисподней ежедневно, чтобы восстановить Осириса царем ада и обновить тело свое и усладить сердце матери сына его — Гора. Это — он, восходя и заходя ежедневно, пребывая в небе, чтобы освещать Обе Земли, руководить людьми. Во веки живет овен Амона в его правом оке — в солнечном диске на небе, каждый день, во веки… Подобие Атума, подобие Осириса изначала. Левое око его — измеритель — Тот, подобие Амона ночью, сияющий на детей своих, плывущий по небу каждый день от угла горизонта, чтобы дать бытие временам года…»

Я не успел заметить, как исчезли боги на подиуме и сгинул в небытие сверлящий очами Аргус на хорах. Одна Исида осталась в подземном храме, где пол, как шахматную доску, покрывали квадраты черного и белого мрамора.

— Я рада, что ты не забыл назвать меня — мать золотого младенца Гора, — молвила Владычица, взяв мою руку тонкой своей рукой. — Хвалю, что не убоялся явиться в Чертог Обеих Правд женской тенью. Мужчина и женщина — одно. Нет мужчины без женщин, как женщины нет без мужчины. Тронутая твоими мольбами, Луций, я решила тебе помочь. Пойдем со мной.

— Но я не Луций, Великая Мать! Я не Луций!

— Какая разница? Луций — не Луций… Был Луцием или не был. Женщины, которых любил ты, отдали тебя под мое покровительство. Я видела тебя в Теночтитлане и Мохе дари де, где стою Кибелой, и никто не вспоминает моих прежних имен. Ты приходил и вспоминал в своем сердце, и мысль твоя питала мой хладный мрамор. И в Альба Лонге ты забрел на пустырь, где было мое святилище, и в Сикании, и в Элладе искал мой след. Я не забыла об этом. Это я позвала тебя в Кемт[93].

Я покорно следовал, ведомый за руку, и браслеты тонко позванивали на точеном запястье богини. Мы оставили позади Чертог Обеих Маат, но подземные залы все раскрывали и раскрывали перед нами необозримые пустые пространства. Менялись базы и капители колонн. Вместо лотоса и папируса появлялись то звери, вроде крылатых быков, то листья аканта. Иногда это были драконы и змеи, иногда пантеры и львы. Кто только не подпирал свод преисподней: овны с рогами, закрученными спиралью, орлы и цапли, сирены с женской грудью, мускулистые атланты, обнаженные нифы, даже чешуйчатые рыбы с бородатыми лицами вавилонских царей.

По мере продолжения нашего путешествия, напоминавшего экскурсию по музеям, из которых вынесли все экспонаты, преображался и облик моей божественной проводницы.

В зале — он оказался последним, — где уже не было колонн, и только корни деревьев, пронзив потолок и земную твердь, врастали в шахматный пол, она предстала в грозном обличье трехглавой Гекаты. Шестирукая, в греческом пеплуме увлекла меня во мрак первозданного хаоса, освещая дорогу двумя факелами, полыхающими зеленым огнем. Я не заметил, когда она выпустила мою руку, онемевшую холодом камня. Ее сильные длани сжимали меч, копье и ловчий аркан, лишь одна оставалась свободной — та, что вела меня прежде.

Повелительница теней, матерь волшебства и заклинаний, стояла теперь предо мной во всей прелести зрелой женственности, загадочная, обворожительная, наводящая ужас.

— Ты узнаешь меня, Луций?

— Узнаю тебя, дочь Деметры и Зевса. Ты — Артемида в небе, Персефона в Тартаре, Геката на грешной земле. Где мы, Царица волхвований?

— У преддверий Аида, маленький Орфей. Ты сумел разгадать тайну Единого и должен знать, что нет ни Дуата, ни Шеола, ни Тартара. Ад един во множестве своих подобий, как едино небо. Но и ада нет, как нет земли и неба: Мир, как боги, един во множестве проявлений. Знаю, о чем ты хочешь просить меня, Персефону, но не ищи тень в сонме теней. Возвращайся назад и помни Исиду.

И вновь я летел через ночь в просторы Вселенной. И вновь искал среди пылающих солнц, где нет ни верха, ни низа, крошечную голубую звезду, проклятую и благословенную — единственную.

Джонсон и Вейден неотрывно следили за лежащим в капсуле Борцовым. Изображение, размноженное восьмью экранами, сопровождалось бегущими апериодическими всплесками совпадающх гребней. Монотонным голосом Ратмир повествовал обо всем, что видел и чувствовал в своем заколдованном сне. Тембр и высота звука всякий раз изменялись, когда внутренний монолог перетекал в диалог и как бы выплескивался наружу. Перевоплощение оказывалось настолько полным, что начинало казаться, будто и в самом деле звучат совершенно различные голоса — мужские и женские.

— Совпадения пошли чаще, — подавшись вперед, прищурился Вейден. — Он почти попадает в дыру. Если бы он только постарался!

— Если бы!.. Он не властен там над собой. Неужели ты не видишь, что он все время ищет? Это выше его, им движет одно стремление: во что бы то ни стало найти!

— Кого найти, Пит? — не понял Вейден, укрупняя план. — Посмотри, какие пошли волны!

— Ее он ищет, Рогир, ее. И в этом все дело.

— Все хорошо, Тим, — Вейден наклонился к микрофону. — У вас получается, — он старался выдержать уверенный и спокойный тон. — Получается… Сейчас вечер, Тим, вечер двадцать второго июля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, самый обычный вечер… Подумайте о завтрашнем утре, Тим, о завтрашнем дне… Вглядитесь в него, найдите примету времени. Дальше, Тим, дальше… Вперед! Что происходит в мире? У вас дома, в Москве? В Уорчестере? В Мехико? В Сараево? В Газе? В ООН, Тим, в ООН? Приметы, приметы… Речи ораторов, газетные заголовки… Происшествия… Тайфуны, землетрясенья, аварии…

— Не внемлет, — вздохнул Джонсон, глянув на висевшие под потолком часы с названиями мировых столиц вокруг циферблата: Каир отделяли от красного кружка Гринвича две риски — до столкновения оставались минуты. — Ничего не выходит! Опять Апрелевка, кладбище, стройка…

Метровую толщу бетона пронзила глухая дрожь. Самописцы сейсмографов выплеснули острый зигзаг и, медленно затухая, затанцевали по обе стороны нулевой.

«Началось? — подумал Джонсон. — Раньше на четыре минуты?»

Менее всего можно было ожидать, что отзвук космической катастрофы так скоро достигнет Земли. Да что там, скоро! Преждевременно! Даже свет не смог бы долететь столь быстро. А гравитация?.. Неужели сработал эффект «червячной дыры»?»

Не успел он, пребывая в полной растерянности, собраться с мыслями, как снова прокатилась короткая сейсмическая волна, и сразу же взвыли аварийные сирены.

— Нападение!.. Взорвана сторожевая вышка! — из динамика вырвались крики, сопровождаемые треском автоматных очередей и грохотом рвущихся гранат. — Они таранят ворота!..

— Кто?! — вскочив с места, Джонсон схватил микрофон внешней связи. — Мусульманские экстремисты?.. Отвечайте, Клеменс! Я вас не слышу! Что происходит?..

Какофония боя, усиленная трансляцией, взломала гробовое безмолвие подземелья.

— Всем оставаться на местах, — бросил Джонсон, кидаясь к телефону. — Я вызываю полицию…

Тихий, прерываемый учащенным дыханием голос Борцова заглушили вопли, скрежет корежимого железа, беспорядочная стрельба.

— …в Шереметьево. Появились новые перегородки, эскалатор между залами прилета и вылета закрыт металлическими щитами, милиция с автоматами, обычная неразбериха, столпотворение у таможни… Я прохожу через дипломатический вход, меня не останавливают, меня никто не видит. Снова очереди, тележки с багажом. Оформление билетов, как обычно, идет медленно, кто-то скандалит… У мужчины в широкой кепке торчит из кармана сложенная газета. Я не вижу числа. На табло поверх стойки мигает зеленая лампочка. Надпись: «Париж, рейс 542». Тот самый рейс, но я не знаю, какое сегодня число. Огибаю стойку и проскальзываю через турникет. Девица в форменном темно-синем жакете меня тоже не замечает. Справа пограничные кабины пустуют, слева — очереди.

Ника! Я вижу ее! Ее золотистые волосы, ее черепаховая заколка, ее костюмчик из серого шелка! Перед ней только двое. Она уже держит в руках синий служебный паспорт.

Я знаю, знаю, что сейчас сделаю! Брошусь за ней и вырву проклятый паспорт! В кабине тот самый прыщавый ефрейтор. Без документов он не узнает ее. Я вырву паспорт, я утащу ее за собой.

Сейчас, сейчас…

Алоха, Ника, где бы ты ни была, моя любовь остается с тобою…

Слова тонули в реве трансляции. Насилуя телефонные кнопки, Джонсон продолжал механически следить за восьмикратно повторенным изображением шепчущих губ, не понимая, не слыша, даже не пытаясь прислушаться.

Связь, после двух гудков, оборвалась.

Судя по всему, налетчики — «Кто они? Кто?» — ворвались на территорию, но охрана еще удерживала позиции.

Джонсон хотел было спросить оператора, заблокирована ли входная дверь, но громыхнул еще один взрыв, лампы отчаянно замигали и погасли, а вместе с ними и телевизионные трубки. Умолкли репродукторы.

— Всем оставаться на местах, — повторил Джонсон, но не услышал себя: уши, как ватой заложило. В кромешной тьме, медленно умирая, еще бились возбужденные электроны, слабо обозначив окошки экранов.

Нашарив аварийный рубильник, он включил автономное освещение. На загоревшихся экранах вновь появилась погребальная камера, капсула, Борцов в ней, укрупненное его лицо в различных ракурсах. Джонсону вдругпоказалось, что он различает наложившиеся на изображение дымные очертания медитирующего Муниланы.

— Так, — сказал он, взяв себя в руки, — положение скверное. Ничего другого не остается, как взорвать вход в шахту. — Он отпер железный ящик, выдвинул его из тумбы и, найдя нужный ключ, вставил в замок намертво приклепанного к стенкам замыкателя взрывного устройства.

— Мы не можем этого сделать без местных властей, — предостерег Вейден.

— Не в такой ситуации. Беру ответственность на себя. Мы сумеем продержаться как минимум две недели. За это время нас наверняка откопают. На крайний случай, попробуем воспользоваться запасным люком. Все, — он повернул ключ в замке.

Направленный взрыв, отозвавшись новым толчком, поднял на воздух легкий ангар, обрушив, вместе с десятью тоннами песка, железобетонную плиту. Она легла на предназначенное место, отделив гробницу и бункер от внешнего мира.

Первый осколок кометы врезался в Юпитер, как и ожидалось, точно в двадцать три десять по Гринвичу. Отголосок светопреставления достиг Земли только через сорок минут. Кровавая вспышка затмила свет планеты-гиганта. Затем возникло черное пятно в несколько тысяч километров. И это был лишь первый, далеко не самый впечатляющий акт семидневной бомбардировки.

Показать, как обещали в CNN, картину первого удара, не удалось. Метель в Антарктиде ослепила оптику. Радиотелескоп на Гавайях захлебнулся в потопе излучений и вышел из строя.

Момент и место падения были рассчитаны с высокой точностью, хотя размеры глыб оказались крупнее, чем предполагалось. Они обрушились на невидимую с Земли сторону.

Лишь через пятнадцать — двадцать минут тяжелораненый Зевс смог показать свои страшные раны матери Гее. Взметнувшиеся вихри, сравнимые с диаметром самой Земли, закрыли красное пятно и часть синих, оранжевых, коричневых полос на теле царя олимпийских богов.

Астрономы не смогли наблюдать взрывы осколков А и В, но черные следы А и С нашел космический телескоп Хаббл. Только когда настала очередь I и J, удалось увидеть и сами вспышки.

Российская обсерватория РОТАН в Зеленчуге зафиксировала излучение на десятиметровой волне такой чудовищной силы, что приборы зашкалило.

Раскаленные облака, подобные атомному грибу, поднялись на триста километров, выйдя за границы атмосферного покрова. Тротиловый эквивалент превысил 10⁹ тонн. Ураган пронесся по «камышовым полям», вздыбился и пошел трещинами Дуат. Ликовал ад на Юпитере, неистовствовал…

В гробнице жены и дочери фараона и не узнали последних вестей: вместе со сборным ангаром была снесена телевизионная антенна.

Песчаный холмик посреди взорванного периметра в Долине царей напоминал маленькую пирамиду…

Игра сочетаний, распадов — случайных частиц перебор Среди вневременного ада, раскрытого в звездный простор. Не жди: не дано повториться в дурацком раскладе тебе, Чтоб хоть на мгновенье присниться летящим в той черной трубе.

Все числа в безмерности схожи. Подобье структуры — и вот: Без плоти, без крови, без кожи, без памяти взят в оборот. Бесплотные узники Стикса, мы все-таким снимся себе. Заигранной стертой пластинкой, повторенной в чьей-то судьбе. Ни боли, ни слез и ни дрожи, когда проявлялись черты И все, что так быстро я прожил, открылось на миг с высоты. Мой скорбный исписанный свиток изжитой юдоли земной Не демон — не ангел сквозь сито созвездий развил предо мной. Понять, не любя, не страдая ту Суть, что так тщился понять И это понятье стирая, в ночи потеряться опять.

Эфирное хладное пламя, которым, как всплеск, пробужден — Не тело, не я — только память падет метеорным дождем.

Alehnovo, MCMXCIV

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том седьмой}

Бог паутины: Роман в Интернете

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!

Доступ в гипертекст заблокирован комбинацией знаков критского линейного письма — А. Язык неизвестен. Знаки могут быть огласованы по аналогии с критским линейным письмом В. Язык древнегреческий.

Файл 001

Ставит диск Первый диджей — вспоминает «ночь длинных ножей». Ставит Второй — жара невмочь! — вспоминает «хрустальную ночь». И в резонансе взрывается мир! Рев изрыгают жерла мортир!! И в резонансе кровь рвется, как флаг!!! Ночь вспоминает ГУЛАГ!!!

Кромешная темень — пульсирует свет. Адская бездна — спасения нет. Лазерные трассы — крутой излом. Ничего не будет потом.

— Сто на пятьдесят пять. Продолжает падать.

Боль соединяла ее с отторгнутой частью. Боль билась в навязанном ритме с частотой пульса олимпийского спринтера.

— Все будет хорошо… Нервный срыв.

Мрак — туман. Мат — обман.

Сквозь тяжелый металл, сквозь сон, сквозь бред в безвременье, где нет ни после, ни пред.

— … меняются. Вкусы, привычки, я бы даже сказал — характер.

— Этому есть объяснение, коллега. Англичане установили, что по мере беременности мозг женщины теряет в весе. Можно подумать, что она перекачивает в плод свое серое вещество! Абсурд, конечно, но что-то в этом есть…

— Интересное наблюдение.

— Сенсация!.. А после родов начинается восстановление. За те же девять месяцев вес достигает исходной величины.

— Мудра природа. По существу мы ничего не знаем.

— Полагаете? О нет! Кое-что мы все-таки знаем… Опять же английская практика замораживания эмбрионов…

Паутина из тонких лучей. Он не твой, он ничей!

— Не надо, не хочу, ничего не хочу, уберите…

Левшанский взял тяжелую миссию на себя.

— Мне очень жаль, Марго, но ничего нельзя было сделать. Он был обречен с первых минут…

Все правильно: и то, что боролись до последнего, и обреченность, и смерть… Со смертью, однако, обстояло сложнее, но это знал только профессор Серов, проводивший последовательное сканирование мозга. Впрочем, и у него не нашлось бы верных слов. Существуют вещи, которые невозможно понять, оставаясь в здравом рассудке. Люди не готовы принять такое и скорее всего еще долго не смогут принять.

По всем законам, божеским и человеческим, а в данном конкретном случае — номенклатурным, ребенку референта Генерального секретаря полагалось появиться на свет в «Кремлевке». Тот прискорбный или, напротив, отрадный факт, что упомянутый референт не был биологическим, выразимся поделикатнее, отцом будущего гражданина, значения не имеет. Александр Антонович Ларионов не только пребывал в спасительном заблуждении на сей счет, но и вообще не брал в голову такие мелочи. Других забот хватало с избытком.

Так уж сложилась судьба и совпали события, что последние недели беременности пришлись на роковой август 1991 года, когда Генеральный секретарь возвратился из форосского пленения в другую, как писали тогда, страну и вынужден был чуть ли не на следующий день распустить отпавшую от него партию.

Обитатели комплекса зданий на Старой площади покидали свои кабинеты под грозный рев и улюлюканье толпы. Иных пытались даже обыскивать: то ли партийными деньгами интересовались, то ли за секретные документы беспокоились.

Священные красные доски с золотыми письменами были разбиты вдребезги. Кабы знать наперед, чем оно обернется, но лучше не вспоминать…

Денечки — кто бы мог отрицать? — были жаркие, судьбоносные, только при чем здесь отдельно взятая беременность? Кабинеты опечатывались — верно, однако больничное обслуживание шло своим чередом. Никто не давал Четвертому управлению указаний, кого принимать, а кого не принимать в стационар на Калининском или Мичуринском. На передний план вышли привходящие обстоятельства, а не политический катаклизм. Безусловно, события сказались на психическом состоянии матери и, следовательно, могли как-то воздействовать и на плод, но откуда сомнения насчет той же «Кремлевки»? Врачи тогда еще забастовок не объявляли, и обслуживание оставалось на уровне.

Все решили, приходится повторять, привходящие обстоятельства. Профессор Левшанский, главный гинеколог Москвы и добрый приятель Маргариты Валентиновны, обнаружил у нее миому матки. Тридцать пять лет для женщины, благополучно родившей двоих сыновей, не возраст, но, с учетом диагноза, пришлось серьезно задуматься о степени риска.

— Ты твердо намерена сохранить ребенка? — спросил Левшанский, изложив все pro и contra.

— Пусть будет, как будет.

— Оригинальный ответ. А как будет, знаешь?.. То-то и оно, мать, и я не знаю… Ну да ладно, и не такое бывало. Насчет опухоли можешь не волноваться — доброкачественная. Мы ее потом иссечем, что же до остального… Коли решила… Если б не этот казус, я бы не волновался: рожай хоть в пятьдесят. Когда у нас было первое шевеление? — Перелистав ежедневник, он задумчиво уставился в потолок. — Прибавим сюда двадцать два и получится… Лечь тебе, голубушка, придется за три недели до родов. Весь вопрос — куда?

— Думаешь, не пустят? Персона нон грата?

— Ерунда! Пока все осталось по-прежнему, но не советую. И знаешь почему?

— «Полы паркетные, врачи анкетные»?

— Именно. А случай сложный, мать, не простой случай. Поэтому мы положим тебя в Центр репродукции человека. Грамотные специалисты, современное американское оборудование и, не в последнюю очередь, я у них консультирую. Буду рядом.

— Это самое главное, Гога… Как насчет остального?

— Ты о чем?

— Как это о чем? А комфорт?

— Условия приличные, по нынешним временам.

— Мне нужна отдельная палата.

— С телевизором? И чтоб телефон у изголовья?

— Не обязательно, но отдельная.

— Больше ничего не хочешь?.. Ладно, я постараюсь, Марго.

Главврач с первого дня взял ее под свою опеку. И отдельную палату отвели, и телевизор поставили. Обследование чуть ли не каждый день: и мануальное — приемами Леопольди, и ультразвуковое сканирование, и, само собой, анализы!

Лицевое расположение плода и, соответственно, сердечные тона, равно как и личное состояние самой роженицы, не вызывали тревоги. Некоторую озабоченность внушала лишь головка. Не то чтобы вовсе непропорциональная, но крупноватая и, главное, мозг. Сканирование показало, что структуры больших полушарий развиваются гораздо быстрее, чем положено. Отклонение от нормы? Безусловно. Патология? Вопрос дискуссионный.

Может, оно и к лучшему, хотя гении никому не нужны, решил главврач и на всякий случай пригласил профессора Серова, признанного авторитета в компьютерной диагностике.

— У вас родится здоровый, умненький мальчик, — заверил профессор Маргариту, проявлявшую по мере приближения решающего дня все большую, что вполне естественно, нервозность.

Маргарита повеселела. О том, что будет мальчик, она знала еще от Левшанского. Для разнообразия хотелось бы дочку, но как вышло, так вышло. С судьбой не торгуются. Особенно нынче, когда неизвестно, что будет. Лучшего времени выбрать не могла. Словно нарочно. Муж пришел навестить весь дерганый, лица на нем нет. Выложил на тумбочку апельсины и вдруг спохватился, что забыл в троллейбусе банку с моченой брусникой. Троллейбус! Только теперь она в полной мере осознала масштабность происходящего.

— Ничего, Сашенька, перемелется — мука будет, — попыталась она подбодрить мужа.

О том, кто отец будущего ребенка, гадать не приходилось. Задержка дала знать о себе перед Новым годом. Маргарита не придала этому значения, понадеявшись на спираль. Даже обрадовалась, что сможет спокойно встретить праздник. Обычно лунные дни давались ей тяжело.

Предчувствие грозных событий носилось в воздухе. Потому, наверное, и веселились напропалую, стремясь хоть ненадолго отвлечься, заклять и развеять пьяной бравадой темные силы.

Сумгаит, Карабах, Прибалтика — кольцо сжималось, вызывая у Александра Антоновича сердечные спазмы. Он долго не мог уснуть, вскакивал среди ночи, метался по комнате, потом убегал в кухню и жадно заглатывал все, что под руку подвернется. Мог слопать целый батон. Не реагировать было трудно. Сдерживала себя, сколько могла.

Тревога, пусть загнанная и утопленная в шампанском, не прошла даром. Ко всему прочему, и нарушенный цикл лихорадочным электричеством бил по натянутым нервам. Как говорится, одно к одному. Вот и не выдержала.

На разрыв с тем, кого вполне обоснованно могла считать виновником нынешнего своего состояния, Маргарита Валентиновна решилась под влиянием минуты. Поднялась и ушла, не промолвив ни слова. Она вообще терпеть не могла объяснений. Тем более на глазах у всей Москвы. Что и говорить, Дом кино не самое лучшее место для интимных сцен. Так уж вышло, что именно там дважды — и по-новому, и по-старому — встретили тот переломный год Белой Овцы, будь он неладен.

Творческая элита, всегда тяготевшая к власти, стремилась завлечь как можно больше полезных людей. За одними столами с героями экрана сидели не только министры или послы, но и директора гастрономов, и парикмахеры, и модельеры, и, конечно, врачи. Будь иначе, никто бы не стал сводить мужей с любовниками. В той кутерьме все сходило. Не устояла перед щекочущим нервы соблазном и Маргарита. Не думала, что так закончится.

Повод не стоил и выеденного яйца, тем более что сама же и обострила ситуацию, по собственной дурости. Взыграли гормоны, и все тут.

Она ни о чем не жалела и, когда окончательно убедилась, что забеременела, твердо решила сохранить ребенка. Он-то в чем виноват? Сомнения и запоздалое раскаяние вызывало иное. Обратный подсчет дней внушал обоснованные опасения насчет некоторых обстоятельств. Без основательных возлияний свидания не обходились. Порой в ресторане подзаряжались, но чаще с собой приносили: она — виски или шампанское, он — что попадется.

Оставалось лишь надеяться, что как-нибудь пронесет.

Роды прошли легко, без осложнений. Мальчик, назвать решила Олегом, родился крупный, подвижный. Он уже и улыбаться начал, да так трогательно, что счастливые слезы навертывались, когда, как гром среди ясного неба, прозвучало это — непонятное, жуткое — «иммунодефицит».

— СПИД, что ли? — ужаснулась сперва Маргарита Валентиновна.

— Нет-нет, успокойтесь, что вы! — главврач участливо погладил ее по руке. — Совсем иное — редкое, практически неизученное заболевание. Помимо ряда других, неблагоприятных, факторов, у крошки развивается иммунодефицит. Тимус не вырабатывает Т-лимфоциты. Возможно, это как-то связано с ускоренным, против нормы, развитием мозга, точно сказать не берусь. Будем консультироваться со специалистами.

— Вы только скажите, кого позвать! — воскликнула бедная Маргарита и тут же осеклась, вспомнив, что муж, еще вчера почти всемогущий, нынче без работы. Прежние связи не действуют. Кончено.

— Не беспокойтесь. Нам есть, к кому обратиться, и все, что в человеческих силах, мы сделаем.

— Чем ему грозит этот иммунодефицит?

— До конца еще не ясно, но одно можно сказать определенно: организм ребенка беззащитен против инфекции. Иммунитет держится пока на ваших антителах, понимаете? Но это скоротечно: число сокращается, как шагреневая кожа, тем более что кормить своим молоком вы не можете. Конечно, мы подберем подходящую медикаментозную поддержку, но ребеночку придется жить под пленкой, в условиях максимальной стерильности.

— Какой ужас! И как долго?

— Не могу сказать, — уклонился он от ответа, зная, насколько неблагоприятен прогноз. — Поживем — увидим.

Файл 002

Пока в реанимационной камере продолжалась борьба за жизнь младенца, Серов ускоренным методом кругового сканирования обследовал его мозг. На магнитную ленту записывались биоэлектрические потенциалы нейронов и, преобразованные в цифровой код, вводились в компьютер. Такие же превращения претерпевали и сигналы альфа, бета, дельта и тета-волн, снятые с датчиков, симметрично расположенных вдоль срединной сагиттальной линии крошечной, но увеличенной против нормы головки. Сложные электроэнцефалографические и ультразвуковые приборы, собранные в закрытом НИИ, не могли спасти или хотя бы облегчить страдания маленького человека. Отпущенный ему краткий срок должен был послужить интересам науки.

Помимо академического института, где у него была лаборатория, профессор Серов занимал руководящую должность в закрытом учреждении под Москвой, известном лишь узкому кругу посвященных как почтовый ящик № 222-В. Ни директор Центра репродукции человека, ни главврач клиники, ни главный гинеколог Левшанский ничего не знали об этой стороне его деятельности. Официально считалось, что он консультирует в Четвертом управлении и ведет аспирантов в Институте мозга.

Поставленный им диагноз — синдром Клеймана-Ролингса — не оставлял надежды на излечение. Помимо общего иммунодефицита, заболевание сопровождается острой автоиммунной реакцией. Ускоренное развитие коры больших полушарий угнетает лимбическую систему и гипоталамус. Жестокий каприз природы, не устающей перебирать всевозможные варианты.

— Откуда такая напасть? — спросил Левшанский. — Впервые сталкиваюсь с подобным случаем.

— Генетическая мутация, — предположил Серов. — Накопление диоксинов, озоновая дыра, еще что-то… С каждым годом появляются все новые факторы, способные вызвать повреждение ДНК. Потенциально бессмертные, гены несут в себе смерть. Невеселая диалектика.

Сканирование продолжалось до самого последнего мгновения, пока не исчезли, выровнявшись в прямые линии, зубцы кардиограммы и, с небольшим замедлением, затухающие всплески мозговых волн.

С прекращением жизни в физическом теле Олег Ларионов, 1991 года рождения, обрел эфемерное существование в киберпространстве. Виртуальная реальность заменила ему Вселенную, Землю, родину, школу, семью. Эксперимент, получивший название «Программа Вещий Олег», взял старт. Внесенная в компьютер информация обнаружила тенденции к саморазвитию. Дуновение интеллекта, отпечатанное в упорядоченных комбинациях электронов, зажило самостоятельной, отдельной от тела жизнью. Теперь, чтобы электронный слепок мозга мог совершенствоваться, его следовало снабдить призрачным подобием этого самого тела, наделенного всеми органами чувств. Затем предстояло воссоздать среду обитания, в конечном счете — образ реального мира. С этой целью мощный компьютер, по подложным документам вывезенный из Канады, оборудовали мультимедийной системой. Грубо говоря, тень новорожденного младенца внедрили в видимую квазиреальность телевизионных каналов. В намерения Серова не входило создание дебила, что представлялось почти неизбежным. Идеальный «гомо советикус» его тоже не устраивал, тем более что Советский Союз разваливался не по дням, а по часам.

Поэтому пришлось разработать экстренную программу воспитания и обучения. Облик «родителей» по принципу фоторобота сформировали на компьютере. Усредненные «отец» и «мать», не слишком красивые, но привлекательные, должны были стариться по мере взросления «младенца». Для внешнего мира его тоже надлежало облечь в телесную видимость.

Спецы из почтового ящика воссоздали ее на основе реальной рентгенограммы скелета, с учетом возможных возрастных изменений, вплоть до преклонных лет. Сама цо себе работа получилась великолепная, но Серов восторга не выразил.

То ли по наитию, то ли преследуя дальние замыслы, он ограничил «зеркальный», как назвал, вариант условным периодом «раннего отрочества».

— Ангелочек какой-то… Пусть пока остается как есть, но в будущем я хочу видеть идеальный собирательный тип, вобравший в себя лучшие черты местной породы. Эдакий народный герой, который бы всюду казался на месте: в забое, у станка, в кабине самолета и на трибуне. Голос синтезируйте соответствующий — задушевный, но волевой. Речь должна быть правильная, не грубая, но не переборщите с интеллигентностью… Эволюция образа меня не устраивает. Какие-то средневековые пляски смерти. Херувим превращается в престарелого члена ПБ! «Вещий Олег» должен не стариться, а мужать. Понятно?.. Ни в коем случае не лысеть, но седину допускаю. Как у меня! Красиво и только на висках… Это, конечно, шутка, но как руководство к действию остается.

Подняв вопрос об эмоциях, психологи поставили научного руководителя в тупик. Попросив неделю на размышления, он исчез из поля зрения. Где был все это время, с кем встречался, у кого консультировался, осталось непроясненным, но ответ был найден:

— Академик Симонов получил качественную формулу, связывающую эмоции с информацией. Эмоции должны возникнуть в процессе реализации программы.

— Или не возникнуть? — с ехидной улыбочкой возразил ведущий психоневролог. Профессор и доктор наук, он до последнего времени работал в Институте имени Сербского, но своевременно ушел, когда начались разоблачения карательной медицины.

— Или не возникнут, — согласился Серов. — Тогда вместо вундеркинда мы получим идеального робота… Там будет видно.

Обучение началось с арифметики. Курс элементарной математики был освоен за год, еще шесть месяцев ушло на математический анализ и начертательную геометрию, столь необходимую для развития пространственного воображения.

К началу 1996 года «Вещий Олег» освоил основы дисциплин высшего порядка: теорию функций комплексного переменного, теорию групп, теорию множеств и функциональный анализ. Скорость усвоения нового материала и быстрота операций превзошли самые смелые ожидания, но способность к творчеству оказалась практически на нуле. В решение практических задач це было внесено ни единого нового элемента. Скрупулезная точность при полном отсутствии даже намека на оригинальность.

— Гениальный арифмометр, — вынужден был с разочарованием констатировать Серов. В голубеньких глазках, взиравших на него с экрана, зияла ледяная небесная чистота.

За эти пять лет в стране и мире произошло столько разительных перемен, что смешно было бы надеяться на хотя бы относительную стабильность номерного института в рамках заживо разлагающегося ВПК.

Радикально переменилась верховная власть, в результате реформирования и перетряски спецслужб стремительно редел круг лиц, допущенных к «Программе Вещий Олег». Кто ушел в частный бизнес, кто подался в охранные структуры, а кто, не найдя достойного применения, примкнул к непримиримой оппозиции.

Серов, чутко уловив направление преобладающих ветров, оставил свой номерной ящик дрейфовать в штормующем море, забрал несколько наиболее преданных сотрудников и сформировал самостоятельное подразделение при Академии медицинских наук, где и возобновились прерванные на короткое время исследования. На новом, более совершенном компьютере, но по прежней программе, об истинном характере, а тем более целях которой фактически знал он один.

Перерыв, вопреки опасениям, никак не сказался на интеллектуальных способностях «ребенка из зазеркалья» — прелестного веснушчатого мальчугана с золотистыми кудряшками, каким он всякий раз представал на экране. Так уж было запрограммировано, что отключение компьютера воспринималось как сон без сновидений.

В программу казалось рискованным ввести ночной хаос со всеми его кошмарами и комплексами. Не то что методов, даже приблизительных наметок не существовало для моделирования подсознательной деятельности, без которой само понятие сновидения теряло всякий смысл.

Боги не видят снов, а «парень» — в целях конспирации Серов называл его по имени только при личном общении — обладал потенциальным бессмертием. Программу можно было переписывать сколько угодно, чего, разумеется, никак не предполагалось на ближайшее будущее. На всякий случай была сделана одна-единственная копия, которую Серов хранил у себя дома, в сейфе, встроенном в капитальную стену и замаскированном под обои.

Встречи «с глазу на глаз» проходили в условном интерьере виртуальной реальности. На третий год обучения это был класс, куда профессор «приходил» под видом преподавателя.

Надев интерактивный шлем с видео-аудио-приспособлениями, Серов оказывался внутри им же смоделированного объема, заполненного образами людей и предметов, не отличимых от подлинных. Порою он и сам терялся в различиях, как бы раздваиваясь между двумя мирами. Каждое такое вторжение предварялось и заканчивалось «чисткой» на предмет компьютерных вирусов.

Это было единственное уязвимое место Олега, его ахиллесова пята. Как и обычный живой человек, он был подвержен заболеваниям, в том числе и смертельным, которые несут посторонние саморазвивающиеся программы, действующие подобно доподлинным вирусам. Помимо этого, существовала еще и опасность компьютерного взлома и похищения, что еще больше сближало микрокосм монитора с окружающей действительностью. Всякий раз, покидая лабораторию, Серов забирал с собой все диски. Гнезда; через которые компьютер подключался к электричеству и телефонной сети, запирались на специально сконструированный замок с магнитным кодом.

— Ты хорошо спад, Олег? — спрашивал он, возобновляя «занятия».

— Вздремнул немножко, — заученно отвечал прилежный — так ему было назначено — ученик.

— Отдохнул?

— Отдохнул.

— Вот и ладно. У тебя есть вопросы?

— Есть.

Ответ вызвал легкое удивление. Обычно вопросов не возникало. «Ребенок» любопытством не отличался. Сказывалась почти полная эмоциональная стерильность.

— Я ничего не знаю об атомной бомбе.

— А ты хочешь знать? — Учитель постарался скрыть волнение. Нежелательная, по крайней мере на данной стадии, утечка определенно проистекала из телевизионных передач. По-видимому, недостаточно быстро сработал электронный цензор, запрограммированный на запретные слова.

— Энергия связана со скоростью света через массу, а масса, в свою очередь, с информацией. Возможен взрыв?

Возразить было нечего. Математические знания искали себе применения.

Серов взялся за написание новой программы. «Малышу» скоро исполнится пять лет. Вместе с тортом «родители» преподнесут ему скромный подарок. Ввод «Курса физики» займет всего несколько часов. После этого можно будет обсудить и ядерную проблему.

Маргарита Валентиновна не могла и — и не должна была! — знать о том, что ее мертвое дитя стало духом, ментальной эманацией, витающей в бесплотном эфире, пробужденном электронными импульсами последовательных команд.

И хорошо, что не знала, иначе бы не смогла жить. Она и без того слишком тяжело пережила потерю, кляня во всем только себя. Душевные терзания прорывались бредом, клинически сходным с дилириумом. Целительное время понемногу сгладило остроту, и Марго все реже возвращалась к пережитому. Умница Левшанский раскопал в американском научном журнале статью, в которой прямо говорилось о том, что синдром Клеймана-Ролингса вызван космическими лучами высоких энергий, что связано с возросшей солнечной активностью. Мысль об алкогольном зачатии следовало выбросить из головы раз и навсегда.

1996 год Ларионовы вновь встретили на Васильевской, в Центральном Доме кинематографистов, и в той же компании. Процентов на восемьдесят. Одних уже не было на земле, другие просто куда-то исчезли, а в остальном почти ничего не изменилось. Ну, постарели немного, хотя кое-кто даже очень. Пять лет — не шутка. На себе не так замечаешь, как на других. Актрис особенно жаль!

Зато появилась новая поросль. Хороши, ничего не скажешь, но вкуса явно недостает. Слишком намазаны и чуть не каждая вторая в красном. Понятно: год Красной Крысы — или все-таки Мыши? — но надо и меру знать.

Высокие, стройные, в длинных вечерних платьях, незнакомые звезды, как в добрые старые времена, встречали гостей перед лестницей рюмкой водки и соленым огурчиком. Каждому сувенирчик — мышка гжельской мануфактуры, дамам — гвоздики.

Казалось бы, жить да радоваться: слава Богу, здоровы, Саша снова на коне, кругом масса знакомых лиц — улыбаются, завидев издалека, но тоскует душа, томится…

В чем дело?..

Файл 003

Надвигающийся конец света, о чем с особым остервенением вещали теперь постоянно мелькающие на телеэкране кликуши, дал знать о себе на четвертой минуте программы «Время» загадочным, если не сказать кошмарным, происшествием. Миллионы зрителей на всем пространстве СНГ, а также в дальнем зарубежье могли воочию наблюдать, как неожиданно исказился образ популярной ведущей, чья родословная наверняка восходит к кипчакским ханам, охотно отдававшим своих дочерей в жены русским князьям из сопредельных со Степью уделов. Называть ее имя нет резона. Для звезды, пусть и не первой величины, достаточно узнаваемого лица. Особенно такого, как у нее.

При чем тут князья да ханы? А черт его знает! Возможно, ни к селу ни к городу, а быть может, в самую жилу, ибо за Великой Степью, окончательно приконченной трудовыми руками целинников, по-прежнему лежат пустыни Китая, пусть и коммунистического, и уже некоммунистической Монголии. Как вскоре выяснится, одна из соседних стран, а то и обе, определенно могли иметь отношение к инциденту на первом канале. Инцидент, впрочем, не совсем точное слово. Скорее, следует говорить о превращении с характерным кафкианским привкусом.

Сначала побледнел и даже приобрел зеленоватый оттенок луноподобный лик ведущей, доселе полнокровной и смугловатой, затем с него начала сходить кожа, открывая, словно на анатомическом муляже, мускулы, сухожилия и пульсирующие артерии. Далее в темпе крещендо растаяли, просто-напросто улетучились милые, чуть раскосые очи, хранящие дремотную темноту азиатских ночей, и обнажился голый череп с дыркой на месте носа и пустыми глазницами. О, если бы ограничилось только этим! Ужас ситуации усугублялся тем, что упомянутых глазниц оказалось три. Обычную, коли уместно такое выражение, пару дополняло овальное отверстие, зиявшее посередке лба. Самое интересное, а не успевшие еще очнуться от шока телезрители уже с жадным интересом прильнули к экранам, ожидало впереди. Третий, надбровный, так сказать, глаз внезапно полыхнул голубым серным пламенем и метнул нестерпимой яркости молнию, что заставило, казалось бы, ко всему приученную аудиторию испуганно отшатнуться. Кто-то наверняка решил, что это новый рекламный клип, но в подавляющем большинстве, как выяснилось при последующих опросах, люди пережили настоящее потрясение, даже закрыли лица руками или, по меньшей мере, зажмурились. Именно по этой причине никто не уловил того кратчайшего, почти на квантовом исчислении мига, когда височные кости лоснящегося изящной бильярдной желтизной черепа украсились острыми рогами, изогнутыми под стать новорожденному месяцу. С этого момента «процесс пошел» (бессмертное приобретение перестройки) обратным порядком, словно пущенная назад кинолента: проявилась разветвленная система кровообращения с яремной веной и сонной артерией, голая кость обросла мясом, а затем и кожей, хотя и весьма специфического оттенка археологической бронзы. Словом, вместо спокойной и даже несколько апатичной кипчакской принцессы экран узурпировало прежде никем и никогда не виданное существо — рогатое и трехглазое. Положа руку на сердце, вид его не внушал страха и уж тем более — отвращения. Удлиненный овал головы с явно европеоидными чертами и тонким орлиным носом поражал соразмерностью и неуловимым изяществом пропорций, и даже рога не портили общего впечатления, напоминая больше шлем какого-нибудь викинга или пса-рыцаря, нежели инфернальные, что подсознательно напрашивалось, наросты, никак не свойственные человеческому существу. Что же до третьего ока, мечущего лазерные вспышки, то и оно явно пришлось к месту, на манер драгоценного украшения индо-буддийского божества. В голубом мелькающем озарении мнилось нечто, напоминающее световое оформление дискотеки. Одному участнику хит-парадов даже примерещилась некая цветомузыка, порожденная огненным ритмом. Полыхающая пульсация перемежалась головокружительной тьмой, отчего зеленая патина чеканных черт обретала яркую выразительность изваяния немыслимого совершенства и в то же время — живую подвижность плоти.

Вот на эту-то подвижность почему-то почти никто и не обратил должного внимания. Между тем в продолжение всей непрерывной цепи метаморфоз так называемая «говорящая голова» (ведущей, ее анатомического муляжа, черепа и, наконец, рогатой личины) находилась в характерном движении. Он не переставал говорить, этот рот, будь то розовые полные губки или оскаленная голая челюсть, излагая чистым грудным голосом и, как всегда, без ошибок надлежащий текст. Озвучивая его, как принято выражаться на постперестроечном новоязе. Надо было видеть эту мимику, особенно когда, скажем так, «пляска смерти» сменилась многозначительным покачиванием рогов.

По странному стечению обстоятельств превращение пришлось на тот самый момент, когда после главных новостей — новый взрыв в московском троллейбусе и военные действия в Чечне — очередь дошла до астероида Эрос, неудержимо смыкающего спиральную орбиту вокруг Земли.

Ах, эта вечная улыбка скелета, от которой сжимается сердце! Неудивительно, что оптимистический прогноз насчет столкновения — не через три года, а через тысячу — пролетел мимо ушей. Впрочем, невелика беда. Взаимоисключающие сценарии и без того сыпались как из рога изобилия, не говоря уже о том, что достойные внимания сообщения не преминут повториться в ближайшем выпуске.

И наконец, еще одна странность, граничащая на сей раз чуть ли не со злым умыслом или, по меньшей мере, халатностью. Казалось бы, служебный долг требовал немедленно прервать трансляцию, едва начались глумливые искажения положенной по режиму картинки. Но это было сделано лишь после того, как на экране вновь возникла ничего не подозревающая ведущая, элегантно перейдя от опасного астероида к неприличной потасовке в думском зале заседаний. Тут-то ее и вырубили, извинившись за технический брак. Передача возобновилась только через три минуты, притом с новым ведущим, который заметно взволнованным голосом повторил извинения. Геенной огненной веяло от такого «технического брака». Что же до свары возле трибуны, то о ней и думать забыли. Скучно, право слово. Мультимиллиардер, наделяющий коллег-депутатов патентованным средством, повышающим эрекцию, все-таки не мог соперничать с достопамятным Марычевым. Особенно в его коронной роли травести, с накладной женской грудью из секс-шопа.

Публику волновала совсем иная забота. К великому сожалению, общественность так и осталась в неведении, что же случилось с «цветком душистых прерий», степей по-нашему.

Тут же родился слух, возможно небезосновательный, что, узнав о происшедшем от коллег, милая дама лишилась чувств. Уже на другой день злые языки живописали злорадство ее соперницы, которая, будучи отлученной от первой кнопки, с превеликими мытарствами устроилась на МТК.

До завтра, однако, еще следовало дожить. Разборка на первом канале, сопровождающаяся скандалами и даже истерическими всплесками, началась сразу же после оповещения о «техническом браке».

Первым делом прокрутили контрольную запись, которую вели в выборочном режиме на предмет совершенствования качества будущих передач. Делалось это, как правило, по просьбе самих же ведущих, болезненно переживавших малейшие оговорки. К чести невольной виновницы переполоха, ее речь отличалась безукоризненной чистотой, что, кстати, вызывало глухое неудовольствие присяжных почвенников.

На сей раз «бетакамку» — кассету с записью — затребовало руководство ОРТ. Явно несущественные для непосвященных подробности высокого синклита за двойными дверями председательского кабинета остались тайной даже для секретарши. Именно подробности, но никак не результаты. О них вскоре говорило уже все Останкино, хотя пищи для пересудов оказалось всего ничего. Видеоряд не отразил загадочной рогатой персоны, самозванно шагнувшей чуть ли не в каждый дом, а аудиозапись лишь подтвердила высокий профессионализм невинно пострадавшей телеведущей, которую все еще отпаивали каплями Зеленина в комнате отдыха, примыкающей к председательскому кабинету.

Как могла попасть явно посторонняя фигура в прямой эфир? Почему не оставила свой электронный след на видеопленке? Вопросы можно было множить и множить, но ни на один из них не находилось мало-мальски вразумительного ответа. Наложение случайного фрагмента из фильма ужасов? Но какого именно и каким образом? Нет, такое едва ли возможно по чисто техническим соображениям.

Мнения почти поровну разделились между двумя гносеологически сходными гипотезами: проявление сверхъестественных сил и массовый гипноз. Сторонники вмешательства инопланетян остались в явном меньшинстве, что вполне отражало состояние общественного сознания, порядком сдвинутого в сторону иррационального.

Нервозную атмосферу усугубляли непрерывные звонки. От граждан, требовавших немедленных разъяснений, не было отбоя. Оставалось одно: отключить телефоны. Разумеется, столь крайняя, хоть и вынужденная мера, никак не распространялась на «вертушки». Аппараты первой и второй правительственной связи звонили не умолкая. Приходилось отвечать ничего не значащими, обтекаемыми фразами, что только раскаляло раздражение на обоих концах провода.

На беду, вышло так, что злополучную передачу смотрели в семье Президента и в его же администрации, беспокойство выказали премьер и секретарь Совета безопасности, курирующий информацию вице-премьер и лидеры парламентских фракций. Особенно неистовствовала оппозиция — от коммунистов и национал-патриотов до «яблочников». Председатель Комиссии по безопасности прокурорским рыком требовал останкинское руководство на ковер в Думу, а уже упомянутый эксцентричный миллиардер сулил сто тысяч долларов «шутнику», поставившему на уши всю страну. Закавыченное слово явилось вынужденным эквивалентом его ненормативной лексики, сопровождаемой желудочным хохотом с каннибальскими обертонами.

Словно голодные вороны, жаждущие крови, набросились и первые лица из ИТАР-ТАСС, Интерфакса, «Известий», «Российской газеты», «Московского комсомольца», «Независимой», «Сегодня» и т. д. и т. п. Помимо всего прочего, они были на «ты» с руководством канала, что, по меньшей мере, требовало неформальной реакции. С заклятыми друзьями из FTP и НТВ договориться было значительно проще: они мгновенно усвоили, что из пустого вымени не выдоишь ни капли молока. Оставалось лишь использовать сложившуюся ситуацию к собственной выгоде.

Оперативнее всех отреагировала программа МТК «Лицом к городу» в комплоте с дружественной молодежной газетой «Комсомолец столицы», или, в просторечии, «Кость». В совместном патрулировании улиц, помимо телевизионного оператора, приняла участие молодая пара: диктор «Новостей» Варвара Царапкина и необыкновенно пробивной репортер Миша Собеляк, вертлявый верзила с вечно разинутым ртом. В 21.47 они уже были на площади Пушкина, где, по-видимому, особенно заметно проявление таинственных геомантических сил. Недаром именно здесь еще в брежневскую эпоху местные недоросли устроили парад в честь дня рождения Гитлера. Про демонстрации правозащитников и многотысячные тусовки у стендов «Московских новостей» и говорить не приходится. Они еще не успели изгладиться из короткой памяти заметной части населения. Словом, кто только не топтался, не пикетировал у постамента поэта, перенесенного, на беду властей, через главную магистраль столицы. Нет, чтобы справиться у мудрого китайца-даоса!

Короче говоря, фатальное место проявило себя и на сей раз, что существенно отразилось на и без того потрясенном мироощущении среднестатистического москвича.

Не иначе, как злой рок столкнул Мишу с бородатым мужчиной в монашеской рясе, который, изрыгая проклятия, яростно кропил тротуар. Он охотно согласился попозировать перед камерой и даже сделал попытку окропить микрофон.

— Представьтесь, — не переставая ухмыляться, Собеляк выслушал гневные обличения сатанинских сил в лице масонов, сионистов и прочих нехороших людей, включая патриархат и всю правящую верхушку.

— Отец Варнава, — пробасил бородатый черноризец, потянув микрофон на себя, и принялся излагать свое кредо.

Уяснив, что перед ним не совсем канонический архиерей, а представитель альтернативной «катакомбной церкви», Миша быстро завладел инициативой и обратился к партнерше:

— Вам не кажется странным, Варя, что после появления на экране сомнительного субъекта с рогами первым нашим собеседником оказался изгоняющий дьявола, так сказать, экзорцист в постсоветском облике?

— По-моему, это судьбоносная встреча, — догадливо подыграла Варвара. — Вас привела сюда накладка в программе «Время»? — обратилась она к Варнаве, с улыбкой влезая в кадр. — Почему вы выбрали Пушкинскую площадь?

Ответом был поток невразумительных обличений, из чего стало ясно, что самодеятельный экзорцист телевидение ненавидит, а улицы кропит по собственному усмотрению, выборочно и в ему одному известные дни. Более того, он регулярно участвовал в пикетировании телецентра вместе с «Трудовой Россией», а к Пушкину, мягко говоря, относится без надлежащего пиетета.

— Погубили Россию богохульники, декабристы проклятые, — косясь на памятник, Варнава потряс кулаком, но тут же возвратился на стезю современности: — Когда ж это было, чтоб метро и троллейбусы с людьми рвали? Эх! — Он остервенело притопнул. — Кто бы Останкино разметал, гнездо сатанинское — империю лжи!

— Железная логика! — обрадовался Миша. — То, что доктор прописал… Только не слишком ли вы, отче? В телецентре людей-то побольше, чем в троллейбусе, — тысячи. Между прочим, большинство — женщины. Как с точки зрения гуманизма? Уж не попутал ли вас нечистый?

— Ничего, — профессионально отреагировала Царапкина, кивнув Михаилу. — Подрежем и будет в самый раз. А какой нынче вечер выдался! Светлый, теплый. — Она вновь послала улыбку в объектив.

Небо и впрямь светилось сусальным золотом, и даже бензиновый перегар не мог заглушить благоухания цветов на бордюрах и клумбах. На световом табло «Известий» бежали бесконечные номера телефонов и факсов, проваливаясь внебытие, чтобы вновь возродиться в электрическом мельтешении, которое тщилось соперничать в яркости с величавым библейским спокойствием вечной, как мир, зари.

Следующей добычей Собеляка оказалась благообразная старушка в поношенном жакетике с орденской планкой.

— «Время» смотрели? — с ходу подступил он.

— Домой вон иду из магазина, — недовольно отреагировала она, потрясая авоськой с батоном и пакетиком молока. — Тридцать пять лет отбарабанила на Метрострое, а какая у меня пенсия? Как жить, спрашиваю?

— Вы, извините, верующая? — В голове репортера самопроизвольно выстраивался сценарий. Он уже понял, что выезд оказался несколько преждевременным. Искомые очевидцы все еще сидели у своих «ящиков». Опрос, если только дадут камеру, придется перенести на завтра. — В Бога веруете? — повторил уже по инерции.

— А что? — озадаченно осведомилась боевитая пенсионерка, разом утратив негодующий пыл, и, словно прислушиваясь к себе, неуверенно молвила: — Молодая была — не верила. Жизнь-то какая прожита? Только и зажили после войны… А теперь время известно какое. Бог, думаю, есть. Люди ж не дураки.

— Есть, значит? — Миша, до предела выпятив свисающую губу, состроил умно-ироническую мину.

— Обязательно.

— А как насчет дьявола? Тоже есть?

— Точно вам не скажу, — задумалась заслуженная метростроевка. — Должен, наверное, быть…

— Почему?

— С кем же тогда бороться?

— Что верно, то верно. «И вся-то наша жизнь есть борьба…» Вы за кого голосовали, ежели, конечно, не секрет?

— Какой там секрет! За нашего Президента.

— В самом деле? — удивился Миша, ожидавший иного ответа. Первоначальный сценарий явно не вытанцовывался. Следуя законам диалектики, полярные силы причудливо пересекались. Говоря примитивно, существовали в своем противоборном единстве. — Почему?

— Чтобы, значит, лучше стало.

— Как раньше, что ли?

— Что было, то сплыло. Молодость не вернешь, а жить надо.

— Завидный оптимизм! Про астероид Эрос, надеюсь, слышали? Как насчет конца света?

— Какой еще конец! Враки.

— По телевизору передавали.

— С ума вы там посходили на вашем телевизоре.

— Газеты читаете?

— Ну, выписываю.

— Какие именно, интересно?

— «КС». Очень даже замечательная газета.

— Мне это особенно приятно слышать, — просиял Собеляк. — Повторите, будьте любезны.

— Чего повторить-то?

— «КС» — очень замечательная газета.

— Очень замечательная! Даже по воскресеньям выходит. Рекламы только много печатают, зря бумагу изводят. И это еще… знакомства всякие. Срам один! А вообще, газета хорошая.

— Большое спасибо. Как раз в прошлое воскресенье мы дали подробный материал об астероиде в тридцать тысяч тонн, угрожающем врезаться в нашу планету. Надеюсь, обратили внимание?

— Так это еще бабушка надвое гадала. То ли попадет, то ли мимо пролетит. Спорят ученые люди, а мы подождем.

— В здравомыслии нашим москвичам не откажешь, — произнесла с придыханием Варвара, невольно следуя манере артистки Дорониной. — И в светлое будущее возвращаться не хотят, и отметают всяческие страшилки… Простите, как ваше имя-отчество? — Она участливо наклонилась, приблизив микрофон к собеседнице, что не помешало остаться лицом в кадре.

— Анна Матвеевна, — зарделась ветеран подземки.

— Так вот, уважаемая Анна Матвеевна, мы с коллегой из вашей любимой газеты совсем не случайно затронули острые мировоззренческие вопросы. В наше удивительное время, когда до третьего тысячелетия остались считанные годы, можно даже сказать месяцы, а астрологические прогнозы стали неотъемлемой реалией нашего повседневного бытия, люди все чаще сталкиваются с необъяснимыми явлениями. Вы согласны?

— Ну!

— Всего какой-нибудь час назад у наших друзей на первом канале случилось досадное происшествие. Поскольку вы, наша замечательная москвичка, находились вне дома, я коротенько введу вас в курс дела. — Зная, что эта часть интервью пойдет под ножницы, Варвара перешла на скороговорку и с некоторыми преувеличениями воспроизвела известную сцену, прямо назвав ее виновника дьяволом. Она даже позволила себе блеснуть эрудицией, помянув классических героев Лecaжа, Гете и Булгакова. — Могли ли мы ожидать, что Он, — произнесено было с соответствующей интонацией, — действительно посетит Москву в канун ее славного юбилея?

Собеляк одобрительно кивнул. Варвара импонировала ему умением выжать из темы все, что только возможно, и, главное, продемонстрировать общественную значимость буквально на пустом месте. Юбилейная дата оказалась просто находкой.

Анна Матвеевна внимала, скептически поджав губы. Врожденная доверчивость, отличающая советского человека, сочеталась в ней с таким же унаследованным рефлексом отталкивания от всего, что хоть как-то связано с начальством. Любой корреспондент по-прежнему был в ее глазах «представителем» (надо полагать, представителем власти), и это, несмотря на пиршество гласности, сплошь и рядом приобретавшее уродливые черты, заставляло держаться настороже. Она одновременно и верила, и отрицала, поддерживала и поносила.

— Ваше мнение, — подставив микрофон, прервал затянувшуюся паузу Миша.

— Так и было, как вы говорите? — Анна Матвеевна хитро прищурила глаз, инстинктивно ощущая подвох.

— В точности, — не моргнув, подтвердила Варвара.

— Кукла.

— Что?! — в один голос воскликнули оба интервьюера.

— Кукла.

О, великая тайна телепатии! Скромная женщина — ветеран труда — и в мыслях не держала, что в эту самую минуту создатель нашумевшей авторской программы закончил набросанный по свежей памяти эскиз нового персонажа, которого намеревался ввести в свой элитарный клуб. В свою очередь, неожиданная идея осенила и Собеляка. Так из случайной искры вспыхивает пламя, которым, как издревле известно, обновляется природа.

— Рвем на Патриаршии! — бросил Миша, дав знак оператору.

Варвара поняла его с полуслова. Она уже мысленно видела сенсационное телерасследование. Даже название успела придумать: «Повторный визит».

— Возле мэрии надо бы покрутиться.

— Подберем подставных лиц, — отвечая лихорадочному биению ее мысли, кивнул партнер.

Озабоченно попрощавшись с Анной Матвеевной, они заспешили к машине, припаркованной в переулке рядом с «Макдональдсом», но возле подземного перехода их остановил вальяжный мужчина в белом смокинге. Подпирая задом крыло зеленой «ауди», он небрежно поигрывал «Мотороллой».

— Телевидение? Что снимаем?

— Что надо, то и снимаем, — торопливо бросил Собеляк, подгоняя жестом приотставшего оператора.

— Погоди, не спеши. Снимите меня.

— Завтра.

— Я бы не стал торопиться. — Жестом фокусника уроженец, как нетрудно догадаться, солнечного Кавказа перебросил радиотелефон в левую руку, а правую, сверкнув массивным перстнем, сунул за атласный отворот, откуда тут же извлек несколько новеньких, со смещенным от центра портретом Франклина, стодолларовых банкнот. — Не возражаете? Между прочим, Бенджамин Франклин громоотвод изобрел, — проявил он ошарашивающие познания.

Столь неожиданная сентенция окончательно выбила Мишу из равновесия. Вечерок и впрямь получился волшебным. Он беспомощно глянул на Варвару, которая ответила коротким кивком.

— Чего вы хотите, гражданин? — обворожительно улыбнувшись, она выступила вперед. — Сняться для телевидения? Это всегда пожалуйста. Наша работа.

— Спрашивать будешь?

— О чем спрашивать?

— О чем ее спрашивала? Я тоже очень хорошо ответить могу. — Честолюбивый или же просто скучающий незнакомец мотнул головой в сторону троллейбусной остановки, куда ковыляла одинокая старушечья фигурка. Некстати будь упомянуто, именно там и прогремел первый взрыв в московском троллейбусе. Ох, нехорошее это место. И Комитет по печати, впоследствии переименованный в Госкомиздат СССР, напротив размещался, и журнал «Новое время», главный редактор которого сделался жертвой заказного убийства. Про единственный в округе общественный туалет и говорить не приходится. Закрыли сволочи, чтобы переоборудовать в злачное место.

Без лишних слов приступили к интервью.

— Вы гость столицы или живете здесь? — медоточивым голосом поинтересовалась Варвара.

— Живу, красавица, живу.

— Я вижу, вы интересуетесь телевидением. Сегодняшнюю программу «Время» случайно не видели?

— Случайно не видели. В «Арагви» отдыхали, теперь к мадам Софи отдыхать еду. Поехали вместе. Угощаю.

— Но… — заикнулся было Миша. — Мацам Софи? — Он вновь озадаченно уставился на Варвару.

— Это на улице Правды, — небрежно отмахнулась она, окончательно завладев инициативой. — Что-то вроде казино или ночного клуба. Бывший партийный дом культуры… Нам и впрямь некогда: выполняем спешное задание, но готовы взять у вас интервью на любую тему. Представьтесь, пожалуйста.

— Меня Эдик зовут… Двали Эдуард Ираклиевич.

«Эдик Двали, — мгновенно разложилось и заново составилось в голове Собеляка — пожирателя шарад и кроссвордов. — Эдвали… Едва ли!» — он засмеялся.

— Чему веселишься? — владелец иномарки угрожающе набычился.

— Простите, это я о своем. Так, кое-что вспомнилось, — передернул плечами Миша. — Едва ли это имеет к вам отношение, господин Двали, — добавил, не в силах совладать с потоком сознания, хоть и оценил должным образом бычью шею и бугрившиеся под белоснежной тканью мышцы.

— Начали! — Варвара дала отмашку. — Ваша профессия, Эдуард Ираклиевич?

— Предприниматель, понимаешь, бизнесмен.

Дальнейшие перипетии волшебного вечера могут быть домыслены в любом направлении, но уже не имеют непосредственного отношения к превращению телеведущей в рогатого монстра и потому не достойны упоминания. За одним-единственным исключением. Анна Матвеевна, войдя в свой подъезд, отомкнула почтовый ящик, в коем и обнаружила счет на телефонный разговор с совершенно неизвестным ей городом Нассау. Выходило, что она должна МГТС (Московской городской телефонной сети) астрономическую сумму в 4 765 840 рублей. Она схватилась за сердце, в глазах у нее потемнело и вообще стало нехорошо.

Паутина

Построение финансовых пирамид в США запрещено законом. Но во всяком законе есть дыра, которой и воспользовались авторы интернетовской пирамиды. Главное условие — подключение к Интернету. Одной из услуг сети являются телеконференции.

Мистер Болтингхауз предлагает сыграть в игру под условным названием «Пошли пять долларов, и ты получишь 50 000».

Магия

Госпожа ***[1] потомственная колдунья, обладающая ЧЕРНОЙ МАГИЕЙ.

Снятие порчи, венца безбрачия.

Приворот, отворот соперников.

Мощнейшие талисманы с древней символикой.

Наказание обидчика.

Интим

Служба 907.

Нежность и необузданность.

Живой разговор.

Я буду разным с тобой.

Для понимающих мужчин и женщин.

Файл 004

Начальник отдела оперативной информации Главного разведывательного управления Генштаба контр-адмирал Олег Павлович Шевцов обнаружил, что один из его компьютеров подвергся вторжению извне, или, грубо говоря, был «взломан». В отличие от медвежатников, высверливающих или взрывающих сейфы, чтобы выпотрошить их содержимое, похищение информации осуществляется без какого бы то ни было повреждения компьютерного «железа» и с дальней, а порой и очень дальней дистанции. Возможность найти похитителя невелика, а понесенный урон подчас несоизмерим ни с какими деньгами.

Сам характер учреждения, где вот уже семнадцатый год не покладая рук трудился Шевцов, предполагал под номером один в списке потенциальных взломщиков обозначить какую-нибудь иностранную спецслужбу. Охотнее всего Олег Павлович возложил бы ответственность на Центральное разведуправление Соединенных Штатов. Это было бы и правдоподобно, и привычно, и, главное, целиком и полностью отвечало стойким симпатиям сухопутного адмирала.

Но не все так просто, как кажется, в нашем изменившемся и неуклонно усложняющемся мире открытых границ и открывающихся возможностей. Приходилось брать в расчет и хакеров,[2] этих вольных корсаров виртуальных морей. Впрочем, и хакеры бывают разные. Одни из них, самые безобидные, упражняются, не преследуя личной выгоды, просто искусства ради, для собственного удовольствия и самоутверждения. Для таких забраться в секретные файлы — своего рода спорт. Чем труднее «замки» паролей и шифров, тем притягательнее. Лезут куда угодно: в Кремль, на Лубянку, в то же ЦРУ или Пентагон. Притом не обязательно из Нью-Йорка или Колорадо Спрингс, а, скажем, из Малаховки. Если и есть неприятности от таких ребят, то всего лишь досадная нервотрепка. Зато из них, как правило, получаются самые классные спецы, которые идут в политику, большой бизнес или в разведку.

В отличие от них настоящие флибустьеры редко работают в одиночку. Подобно филателистам и нумизматам, им необходим рынок, обмен. Единственный товар, который там обращается, это warez. Все хакеры исключительно англофобы и карнают на своей кибернетической фене. Warez — адрес компьютера со свежей программой — можно получить либо за другой warez, либо за адрес компьютера со взломанной защитой. Товар, надо признать, скоропортящийся. Протухает в лучшем случае за неделю, а то и на другой день. Системный администратор скоро обнаружит, что на дисках остается все меньше места, и тут же прикроет дыры. Отсюда и быстрая оборачиваемость активов на флибустьерской бирже. Там верят друг другу на слово — иначе нельзя. Стихийно сложившаяся организация обрела четкую форму: одни взламывают защиту, другие перетягивают программы, третьи распространяют краденое. Эго уже чистые коммерсанты. У них одна забота — бабки. Многие из них и за монитором никогда не сидели. А навар крупный. Сбылись пророчества фантастов: информация стала самым ценным товаром. Дороже золота и бриллиантов.

Невосполнимый урон наносят хакеры-террористы. Это еще полбеды, если они влезут в электронную почту, а затем предадут ее гласности, зачастую с садистским глумлением и издевкой. Особый кайф доставляет им уничтожение взломанной системы или заражение компьютерным вирусом. Мизантропический, из чистой подлости, терроризм непредсказуем по своим возможным последствиям. Хакеры, работающие по заказу, будь то спецслужбы или даже мафиозные структуры, действуют куда как аккуратнее. Их интересуют только секретные данные, хотя они и способны парализовать на какое-то время оборонную или финансовую системы целой страны, что равносильно войне. Никакое разумное правительство в современных условиях ядерного равновесия и относительной стабильности на такое не пойдет.

ЧП, о котором при иных обстоятельствах адмирал обязан был немедленно доложить по инстанциям, усугублялось сложностью положения, сложившегося после скоропалительной отставки высших чинов Министерства обороны. Поэтому он предпочел не торопиться и, всесторонне оценив ситуацию, попытаться обратить два минуса в плюс, что возможно не только в алгебре.

Подобная операция однажды уже удалась Олегу Павловичу, тогда капитану первого ранга, сыгравшему незаметную, но весьма существенную роль в попытке государственного переворота. Пережив после краха ГКЧП всевозможные пертурбации, он, что не потребовало особых усилий, не только сохранил прежние связи, но и удостоился адмиральских погон. Недаром в определенных кругах за ним утвердилась кличка «Канарис». Это отнюдь не означало, что он, подобно покойному шефу абвера, вступил в контакт с британской Интеллидженс сервис. Ничего подобного. Имели место иные, тщательно законспирированные связи: с самопровозглашенным президентом, призывавшим в час агонии к бомбардировке Кремля, и таким же бутафорским министром обороны, с которым подружился на секретном объекте ABC в канун отбытия в Форос Михаила Сергеевича Горбачева. Лично нигде особенно не засветившись, Шевцов копил в своих файлах взрывоопасную информацию.

Он был полностью в курсе деятельности таких организаций, как Союз офицеров, нигде официально не зарегистрированная Ассоциация бывших работников госбезопасности и, пусть не покажется странным, российское отделение секты «АУМ синрекё». Ему до тонкости были известны все подробности операции по спасению раненого фюрера русских нацистов, обретшего крышу в элитном военном госпитале, и кое-какие детали взрыва в газете «Комсомолец столицы», стоившего жизни популярному журналисту. Вот о взрывах в троллейбусах он, пожалуй, знал значительно меньше, хотя о многом догадывался.

С учетом покушения на кандидата в вице-мэры Москвы и террористическим актом в метро, в самый канун второго тура выборов, только очень наивный человек мог не увидеть за всем этим целенаправленной деятельности. Она-то и внушала определенный оптимизм. Еще два-три подобных инцидента, и авторитет нового секретаря Совета безопасности претерпит существенный урон, что неизбежно свяжет ему руки. Именно на такой вариант и сделал ставку «Канарис». Даже улыбнулся про себя, припомнив, как своевременно сброшенные с британского самолета парашютисты убрали Рейнгарда Гейдриха, протектора Богемии. Шеф СД и гестапо как раз собирался вылететь в Берлин, чтобы продемонстрировать Гитлеру убийственный компромат на главу Абвера. Иногда и взрывы делают историю.

Уход министра обороны, с которым Шевцова ровным счетом ничего не связывало, прогнозировался давно и, если чем и угрожал, то лишь непредвиденными последствиями. Неизбежная череда перестановок всегда чревата неожиданностями. Главное — угадать новое направление и вовремя принять меры. Он заранее просчитал вероятных кандидатов и не ошибся. Зато назначение на ключевой пост секретаря Совета именно этой фигуры явилось для Олега Павловича полной неожиданностью, притом до крайности неприятной. Последовавшие за этим события лишь обострили ощущение нависшей опасности. Одно дело — случайное попадание, другое — обстрел по площадям. На всякий случай следовало подстраховаться. И Шевцов скрепя сердце начал уничтожать свои бесценные файлы, не надеясь извлечь из них пользу, по крайней мере до новых выборов.

Исключение было сделано только для дисков, на которых хранилась информация о деятельности так называемых «тоталитарных» сект: в первую очередь «АУМ синрекё», «Белого братства», «Богородичного центра» и, пожалуй, самой таинственной и опасной среди прочих — «Лиги последнего просветления». Всех их объединяло одно: разрушительная для любого государства идея о неизбежном светопреставлении.

Интерес к сектантству диктовался прямыми служебными обязанностями. Нет в мире такой разведки, которая могла бы оставить без внимания любое экстремистское движение с жесткой иерархической структурой. Тем более что зачастую трудно отделить псевдорелигиозное помешательство от контрабанды наркотиков, оружия и ядерных материалов. Шевцов располагал серьезными доказательствами в пользу широко разветвленного заговора против правительств ряда стран, включая США и Россию. О Японии и говорить не приходится. Это продемонстрировал токийский суд.

Ловко подброшенная информация о приближении гигантского астероида — следовало бы тщательно разобраться, откуда ноги растут — придала сектантскому фанатизму мощный добавочный импульс. Не случайно новоявленный громовержец, получивший широчайшие полномочия, на первой же пресс-конференции упомянул «АУМ синрекё». Он, правда, к вящему удовольствию Шевцова, как, впрочем, и многих других, здорово прокололся, присовокупив туда же мормонов, что вызвало мгновенную реакцию в Вашингтоне, но суть от этого не меняется. Прицел взят верно: сектантский экстремизм — серьезная угроза безопасности государства.

Именно это и давало шанс адмиралу остаться, как минимум, при своих. Если террористические акты продолжатся, герой сломает шею, а если, паче чаяния, выйдет победителем, то, прежде чем поднаберется опыта и знаний, ему понадобится, на кого опереться. Банк данных ГРУ о связях сектантов с кое-кем из кремлевских столпов окажется весьма кстати. Второй раз наступить на те же грабли способен только безнадежный дурак.

Про генерала, сумевшего осуществить столь стремительный взлет, такого никак не скажешь. Тем не менее придется ему подналечь на ликбез. Это же надо ляпнуть такое. Мормоны вполне уважаемая в Штатах община, вот уже более ста лет, как они отказались от многоженства, а их постоянная готовность к страшному суду никого не колышет. И менее всего Россию, где возможности мормонского прозелитства не так уж серьезны. Наших бы крестьян заставить работать, как они, не надо тогда ни фермеров, ни колхозов. Но откуда знать генералу-десантнику про каких-то мормонов? В училище о них и слыхом не слыхивали. Наверняка перепутал с мунистами.

Словом, у Олега Павловича были все основания оказаться полезным. Оставалось лишь продумать, как двинуть нужную информацию на такой верх. Тем более что накопленные сведения предназначались в основном для всевозможных комбинаций, без которых спецслужба рискует превратиться в институт благородных девиц. Поэтому следовало в пожарном порядке провести ревизию файлов. Агентуру адмирал не намеревался сдавать ни в коем случае. И не только агентуру. На дисках хранились досье на сектантов — ядерных физиков, сектантов-микробиологов, сектантов-подрывников. Последние могли особенно пригодиться в случае крайней нужды.

В общем и целом, баланс подбивался не столь уж и скверный, если бы не два обстоятельства: среди последователей Асахары было несколько первоклассных хакеров и, что особо тревожно, взлому подвергся именно тот самый банк данных, где содержалась оперативная информация о так называемом психотронном оружии и подробное досье на теневых воротил, включая сектантских лидеров, вкупе со всяческими магами, астрологами и колдунами, хоть как-то причастными к политике и преступному бизнесу.

Получалось, что не случайно, не методом тыка пираты вышли на любимое детище адмирала — суперкомпьютер m-Cube 2S, полученный совсем недавно из Америки в рамках межправительственной программы поддержки университетского образования в России. Первоначально машина предназначалась для Ростовского университета, но Шевцов ухитрился перекупить ее у тамошней администрации, поставив взамен, с пустячной выгодой лично для себя, два комплекта SRU5S Gold Star CD-ROM.

Подключение к Internet (протокол TCP/IP — telnet) позволяло адмиралу выйти на любой компьютер паутины[3] в любой точке планеты и работать словно за собственным терминалом. Но тот же протокол предоставлял точно такую же возможность каждому пользователю. Если где-то и была осуществлена идея неограниченной демократии, то только в Internet. И это так же верно, как то, что народовластие зародилось задолго до нашей эры в Афинах.

Неудивительно, что, активно используя возможности Всемирной связи, адмирал Шевцов испытывал идиосинкразию к ее основополагающим принципам. Будь его воля, он бы ограничил доступ в сеть узким кругом лиц, допущенных к совершенно секретной документации. На худой конец — для служебного пользования.

Ничего не поделаешь: в который раз после свалившейся как снег на голову перестройки приходилось пожинать горькие плоды равенства.

Олег Павлович включил монитор, набрал код и кличку первого из подрывников и вывел досье на экран. Занес в записную книжку основные данные, стер информацию и набрал следующее имя.

— Изюмов! — Нажал селекторный клавиш. — Найди-ка мне одного человечка. Из-под земли достань.

— Куда прикажете доставить, товарищ адмирал?

— Куда? А давай на седьмую, — выбрал конспиративную дачу Шевцов.

Паутина

В США растет угроза «кибернетического терроризма». Об этом заявил директор ЦРУ Джон Дейч. По его словам, целями компьютерных террористов могут быть системы управления воздушным транспортом и электростанциями, банковские компьютеры и системы передачи финансовой информации, а также военные системы связи.

«Электрон — это абсолютное оружие с высокой точностью, наведения», — сказал директор ЦРУ и предупредил, что возможны «весьма и весьма крупные и неприятные инциденты». По словам Дейча, американская разведка уже подготовила совершенно секретный доклад, где рассматривается сценарий, при котором из-за рубежа осуществляется атака на компьютеризованную систему телефонной связи. Он отказался назвать страны, которые, по его мнению, могли бы в этом смысле представлять наибольшую угрозу.

Магия

Маг поможет избавиться от болезней, депрессий, порчи, сглаза, страхов благодаря знаниям древних и современных методик.

Налажена практика помощи деловым людям.

Работа приведет к конкретным результатам. Эффективно, конфиденциально.

Интим

Очаровательные девушки, юноши, бис. пары, Госпожа, Господин, бис. шоу. Обслуживание вечеринок и иных мероприятий. Конфиденциальность, безопасность. Приглашаем девушек на конкурсной основе.

Файл 005

Антициклон, широким фронтом накрывший полстраны, принес небывалую жару. Термометр в Москве и области подскочил до тридцати пяти градусов, что вызвало пожары в лесных массивах. Возникла опасность возгорания торфяников, но выручили обильные грозовые дожди.

Тем удивительнее показался сторожу, приставленному охранять новоприобретенный Столичным кредитным банком объект, столб дыма, поднявшийся над дальним лесистым холмом. На фоне светлого ночного неба ясно видны были озаренные багровыми языками клубы, взрывающиеся каскадом гаснущих на лету искр. С чего бы это вспыхнуть, если лило как из ведра все прошедшие сутки? Озадаченно почесав макушку, сторож поплелся в дежурку, вызвал пожарную команду и улегся почивать на топчане.

Машина прибыла уже под утро, когда огонь угас сам собой, оставив выгоревшую полянку, окаймленную черными стволами елей, по которым местами еще вились жгучие змейки. За какие-нибудь полчаса пожарные загасили последние очаги, дотлевавшие под седыми хлопьями пепла.

Команда уже собиралась отъехать, когда младший сержант Костылев, случайно пнув сапогом обуглившуюся корягу, обнаружил обгоревшую человеческую руку, судорожно сжатую в кулак. По ней уже ползали красные с черными точечками лесные клопы.

Старший наряда немедленно связался по рации с местным постом милиции, а часам к десяти подоспела опергруппа во главе со следователем областной прокуратуры. Для рядового случая, каким стало по нынешним временам убийство, тем более пока только предположительное, быстрота почти экстраординарная. Следователь Федор Поликарпович Бобышкин объяснял ее для себя повышенным вниманием средств массовой информации к Салтыковке — заурядному подмосковному поселку. Говорили, что даже радиостанция «Свобода» уделила ему десять минут эфирного времени. И немудрено, ибо речь шла о неслыханной финансовой операции, которая могла вызвать далеко идущие политические последствия.

Труп, а под кучей угольев нашли полусожженное тело женщины, притом, судя по состоянию зубов, молодой, едва ли имел даже самое отдаленное касательство к купле-продаже расположенной неподалеку недвижимости. Но всякая крупная сделка хотя бы краем да затрагивает местные власти, которым любая огласка, по поводу или без повода, совершенно ни к чему. Отсюда повышенная нервозность прокурора, поручившего Бобышкину побыстрее и, главное, без излишнего шума провести расследование.

— А то наедут журналюги да настрочат такого, что не расхлебаешь, — напутствовал он. — Понял, Федор Поликарпович?

Как не понять… Профсоюзы, банк, крупные деньги, большие связи, а тут — обгорелый труп. Поневоле опять всколыхнется волна. Над банковской сферой вообще постоянно сгущались тучи. Помимо того, что несколько крупных банков приостановили выплату вкладчикам, вскрылись и стали достоянием гласности крупные махинации. Выяснилось, например, что дом, в котором расположился Московский банк, был приобретен за пять миллионов долларов, взятых из фонда медицинского страхования. Но куда больший общественный резонанс вызвала сделка, которую провернуло высшее руководство профсоюзов.

За годы советской власти ВЦСПС сосредоточил в своих руках собственность, эквивалентную годовому бюджету какой-нибудь европейской страны. Санатории, дома отдыха, турбазы, спортивные комплексы, пансионаты — все это могло бы стать золотой жилой, способной поддержать в переходный период миллионы честных тружеников, ежемесячные взносы которых в конечном счете и составили могущество самой массовой организации, построенной по принципу демократического централизма. В последние годы коммунистического режима эти взносы взимались в принудительном порядке со всех работающих граждан, вне зависимости от их формального членства.

И вдруг оказалось, что нынешние боссы «школы коммунизма» не особо нуждаются в отчислениях от зарплаты. И даже тот факт, что количество членов ФНПР и ВКП сократилось вдвое, не только не произвел переполоха в верхах, но, напротив, вызвал вздох облегчения. Чем меньше потенциальных претендентов на собственность, тем больше шансов, что она попадет в одни руки. Директора втихую приватизируют заводы и совхозы, секретари творческих союзов — дома творчества в Подмосковье и старинные особняки в границах Садового кольца, академический президиум — гостиницы и рестораны. Но все это мелочь, шелуха, по сравнению, скажем, с уникальным в масштабах планеты туристическим комплексом «Измайлово», гостиницей «Спутник» и прочей профсоюзной недвижимостью, включая автобазы и гаражи.

Первички на местах безмолвствуют, довольствуясь своим куском и взносами, которые оставляют себе, а столица, снимая обильные пенки с доходов, великодушно закрывает на это глаза. Все, кроме пребывающих в неведении трудовых масс, довольны. Так бы и продолжалось к взаимному удовольствию, не грянь нежданная гроза. Молнией, ударившей с надмирных высот, где сгущаются эти самые тучи, стала весть о продаже Института профдвижения в Салтыковке.

Огромный комплекс с учебными аудиториями, общежитием, столовой, гаражом и обширным участком земли был продан за смехотворную сумму в шесть миллиардов рублей! Притом тайно, в нарушение всех правил, без какого бы то ни было декорума коллективных решений. Хозяйство приобрел Столичный банк сбережений, фактически даром. Завесу тайны над сделкой, лишившей сорок миллионов человек их, пусть маленькой, но законной доли, приподняла пресса. Выяснилось, что президент банка и глава профсоюзов — одно и то же лицо. Сам себе и продал.

Надо ли говорить, что зловещая находка в лесном массиве могла подлить масла в огонь разгорающегося скандала, хотя густо заросший ельником холм находился далеко за границами территории бывшего института и никакого отношения к международному профдвижению не имел.

Само упоминание места было способно разбудить притихшие было страсти: «Салтыковка», «Салтыковка»… Подобно ключевому слову, открывающему окна в неведомые пространства виртуальной реальности. Туда, кстати сказать, и попала информация о подробностях внешне безупречно оформленного контракта: шесть миллиардов — копейка в копеечку — были перечислены на профсоюзный счет. С учетом наличного количества членов это составляет сто пятьдесят рублей на брата. Даже говорить не о чем. Если кто и обратится с претензией, выплатят, не дожидаясь суда.

Действовать предстояло с оглядкой, как саперу на минном поле. Помимо профсоюзников, эту чертову Салтыковку облюбовал под свою резиденцию и сам Брынцалов. Мало того, что миллиардер, содержащий целую роту вооруженной охраны, так еще и кандидат в президенты! Несчастная Россия… Что, если убийцей окажется какой-нибудь полоумный клерк? Пропадешь ни за понюх табака…

Невеселые мысли, смутно роившиеся в замороченной кучей незаконченных дел голове, не мешали Бобышкину внимательно осматривать место происшествия. Обмениваясь скупыми фразами с юным экспертом, он постепенно пришел к убеждению, что надежды прокурора области избежать огласки останутся втуне. По крайней мере, лично он, следователь по особо важным делам, сделает все возможное, чтобы это преступление не осталось нераскрытым.

Все же Бобышкин дождался, чтобы первое слово произнес эксперт.

— Вам не кажется, Федор Поликарпович, что мы имеем дело с ритуальным убийством?

— Какие у вас основания для подобной версии?

— А вот, смотрите! — Тряхнув копной рыжих волос, молодой лейтенант, закончивший в прошлом году милицейскую академию, поднялся с колен и попытался сдуть налипшую на резиновые перчатки сажу. — Во-первых, положение рук и ног — разметаны в разные стороны, во-вторых, следы пут на руках и лодыжках.

— Допустим, хотя левая нога определенно подвернута. И где сами веревки? Вам удалось найти хотя бы волокна?

— В том-то и дело, что это, по-видимому, была синтетика, предположительно полипропилен. Он целиком расплавился, но остались характерные кольца.

— Теперь вижу, — кивнул Бобышкин, хотя сразу же обратил внимание на запекшиеся смоляные браслеты и сделал свои выводы. — Однако этого мало для такой, я бы сказал, ответственной версии. Жертву могли просто привязать, ну, допустим, для пытки. Согласитесь, что простое объяснение почти всегда наиболее верное.

— Почти! — с юношеским азартом воскликнул эксперт. — Только не в данном случае. — Он вновь опустился на колени и начал выбирать из развала головешек наиболее крупные. Одни из них сгорели дотла и рассыпались в руках, другие сохранили видимость прямоугольной формы и известную твердость. — Нет сомнения, что это брус, а не ствол сосны или ели. Согласны?

— Предположим.

— Теперь обратите внимание на это! — Лейтенант указал на некое подобие вертикально стоящего колышка и сделал попытку разгрести вокруг него золу.

— Погодите, не худо бы сперва заснять, — остановил Бобышкин.

Вспыхнул блиц, колючей звездой отразившись на нержавеющей стали положенной рядом масштабной линейки.

— Лопатку, — эксперт просительно поднят глаза на милицейского сержанта, сопровождавшего участкового. Парень сбегал к машине и молча принялся помогать.

Обкопав огарок, из грунта извлекли полуметровый отрезок грубо оструганного бруса. Лейтенант оказался прав: едва ли кому пришло бы в голову затевать канитель только для того, чтобы привязать человека: в деревьях недостатка явно не ощущалось.

— Нога подвернулась, когда обрушился горящий крест, — в голосе эксперта прозвучала нотка торжества.

— Пока это только предположение, — следователь подчеркнуто сухо охладил порыв. — Нога действительно могла подвернуться при падении, но ничто не свидетельствует, что это был крест. Я, знаете ли, не любитель экзотики и вообще всякие там гиньоли мне как-то не по душе… Не скрою, определенный резон в ваших рассуждениях определенно присутствует, но крест… Вы же сами понимаете, что это сразу придаст следственной версии определенный оттенок, как бы это точнее выразиться, характерный нюанс… Римляне, между прочим, распинали не на крестах, а на столбах с перекладиной в виде буквы Т… Ритуальный смысл был придан уже впоследствии. Вы понимаете?

— Дело ваше, но я остаюсь при своем мнении. Из головешек креста, конечно, не соберешь: огонь хорошо поработал, так что доказать трудно…

— Невозможно. Поэтому я воздержусь пока от гипотез. В протоколе, по крайней мере. Незачем раздувать страсти.

— Пожалуй, и невозможно, — словно бы нехотя согласился эксперт.

— Как, впрочем, и опознать личность. Руки сгорели, и от лица, почитай, ничего не осталось.

— Зато горло почти не тронуто, — Бобышкин, кряхтя, присел над останками. — Обратите внимание на шрам.

— И что это может значить? — склонился рядом эксперт.

— Определенно не утверждаю, но похоже на трахеотомию. Как вам кажется?

— Очень возможно, Федор Поликарпович, даже очень…

— Если подтвердится, то круг поисков существенно сузится… Но не будем гадать. Подождем заключения патологоанатома. Я, кстати, не исключаю, что по черепу удастся воссоздать облик.

— На компьютере по рентгеновскому снимку?.. Видал я эти чудеса. Ничуть не лучше словесного портрета.

— И словесный портрет дает результаты.

— И все-таки интуиция меня не обманывает! Это преднамеренное ритуальное убийство. Возможно, даже человеческое жертвоприношение. Такие вещи теперь случаются. Редко, но случаются. Как, впрочем, и людоедство.

— А как насчет преднамеренной, — Бобышкин явственно акцентировал повторенное определение, — имитации? Или вы не допускаете подобной возможности? Убийство, притом на любой почве — бытовой, сексуальной — могло произойти где угодно. Понимаете? Потом труп принесли сюда и инсценировали это, как вы изволили заметить, жертвоприношение или, что, по существу, одно и то же, ритуальное убийство.

— Но зачем?!

— Мало ли… Допустим, чтобы отвлечь внимание, направить поиски совсем в другом направлении… Вы, рискну угадать, можете возразить, что проще было бы закопать, и я соглашусь — и проще, и вернее. Но этого почему-то не сделали… Словом, неоднозначная ситуация, очень неоднозначная. Возможно, после тщательной экспертизы мы с вами и придем к более определенным выводам. Буду ждать вас, коллега, с результатами. Надеюсь, вы не преминете сделать химический анализ сгоревшего пластика?.. Ну-ну, — улыбнулся Бобышкин, заметив, что эксперт обиженно потупился, — я уверен, вы совершенно точно определили, что бечевка из пропилена.

— У вас тут сектанты случайно не объявлялись? — повернулся эксперт к участковому.

— Сектанты?.. Это которые насчет конца света? Вроде не замечено. А наркота собирается.

— Уж это точно, — подтвердил сержант. — И как раз в этом самом лесочке. Совсем замусорили природу. Сейчас не особенно заметно, после дождей, а в сухую пору чуть не на каждом шагу мусор.

— Надо бы спросить людей, что поблизости, — сказал следователь. — Вдруг чего и заметили?

— Будет сделано, — заверил участковый.

— Тогда по коням.

Паутина

Власти Южной Кореи запретили использование в правительственных компьютерных сетях новинки сезона — операционной системы «Windows-95» компании «Microsoft». Запрет введен на время изучения жалоб о противоречии системы законам о честной конкуренции.

Впрочем, не исключено, что мрачная картина преступного вытягивания информации из министерских компьютеров, нарисованная в фильме «Сеть», насторожила чиновников южнокорейского министерства.

Еще одной причиной запрета «Windows-95», по их словам, стало опасение по поводу возможной утечки правительственной информации через новую операционную систему.

Магия

Отдыхавшая в одном из подмосковных пансионатов на берегу Оки известная фотомодель и супруга популярного композитора *** на днях подверглась нападению со стороны членов так называемого Богородичного центра. Десятерых здоровенных мужиков, шедших с сектантских радений, возмутила стильная и эффектная внешность встреченной ими на лесной тропинке девушки. С криками «Вавилонская блудница! Ведьма! Прислужница Сатаны!» изуверы схватились за колья, набросились на несчастную и стали ее избивать с намерением, по их словам, «изгнать из нее дьявола, а затем сжечь на костре». По счастью, жертва в свое время обучалась искусству каратэ и сумела постоять за себя. К тому же за хозяйку заступился ее питомец — стаффордский терьер Торо, отважно бросившийся на обезумевших религиозных фанатиков.

После оказания медицинской помощи в местной больнице г-жа *** доставлена в Москву и продолжает лечение дома.

Интим

ЗОЛОТАЯ РЫБКА исполнит любое Ваше желание.

Приглашаются девушки, возможно проживание.

Файл 006

Ни в физическом, ни в умственном, ни даже в нравственном отношении Андрей Ларионов ничем особенно не отличался от своих сверстников. Разве что коэффициент интеллекта, как выяснилось еще в университете, заметно превышал средние величины. Впрочем, до гения ему было далеко и даже в детстве за ним не замечалось ничего такого, что выделяет из общей массы так называемых вундеркиндов. Самый обычный мальчик. Учился неровно, покуривать начал с пятого класса, воровал почтовые марки у однокашников, в меру хулиганил. Математические способности проявились довольно рано, но никто не помышлял об их развитии. Как-то обошлось без олимпиад и школы со специальным уклоном.

Все началось с игровой приставки к обычному телевизору, привезенной отцом из какой-то зарубежной командировки. Первое электронно-вычислительное устройство Андрей собрал уже самостоятельно, руководствуясь рекомендациями журнала «Наука и жизнь» и собственной интуицией. Парню было четырнадцать лет. Он уже читал Норберта Винера, Тьюринга, Эшби, без понуждения засел за английский, но уклонился от вступления в комсомол. Это вызвало семейную драму: отец — консультант отдела культуры ЦК КПСС — орал и стучал кулаками, мать умоляюще простирала руки и заливалась слезами. Только к десятому классу, когда впереди уже замаячил университет, удалось сломать сопротивление юного диссидента. Стоило отцу обмолвиться, что без комсомольского билета нечего даже соваться в МГУ, как Андрей сдался. Довод оказался куда более весомым, чем все скандалы и уговоры с топаньем ногами и заламыванием рук.

Не добрав двух конкурсных баллов, он тем не менее поступил на мехмат, что, впрочем, легко объяснимо. Однако первую же сессию сдал на «отлично». Так и пошло; красный диплом в двадцать один год, кандидатский — два года спустя.

Где-то в этом промежутке Андрей Александрович Ларионов и стал законченным хакером — профессионалом, зашибающим деньги, и немалые, с помощью клавиатуры и «мыши»[4].

Истинные знатоки насчитали, по меньшей мере, шестьдесят категорий хакеров. На первый план здесь выступает не столько криминальный аспект, сколько психологический и даже психопатологический. В последнем случае все чаще говорят о компьютерной зависимости, которая сродни наркомании. На наших глазах сформировалась особая разновидность Homo sapiens, которую без преувеличения можно отнести к разряду киборгов. Не понадобилось никаких сращений или искусственных пересадок, чтобы образовался некий гибрид мозга с процессором.

Основной доход приносила игра на бирже и на рынке ценных бумаг. Пользуясь необъятным банком нелегальной информации, он проводил успешные операции с долларом, иеной, немецкой маркой и, далеко не в последнюю очередь, акциями ведущих российских компаний.

Проведя безукоризненно точное компьютерное исследование, Андрей обнаружил, что на фондовомрынке сложилась в последнее время довольно любопытная ситуация. В сущности, обращается лишь одна группа акций, в которую входят бумаги крупнейших концернов, относящихся к самым разным отраслям. Проникнув без особого труда в компьютерную систему инвестиционной компании «АТУМ», он вывел на свой монитор следующую таблицу:

Парные коэффициенты корреляции по эмитентам

Внутри отобранной группы акции ведут себя практически одинаково. Все бумаги относятся к числу наиболее ликвидных, сделки по ним совершаются практически каждый день, а ежедневный объем торгов превышает 5 % от общего объема торгов.

Анализ изменения цен в период с октября прошлого по январь нынешнего года показал, что самые популярные бумаги делятся на две группы. В первую группу вошли акции РАО «БЭС России», «Иркутск-энерго», НК «ЛУКойл», «Норильского никеля» и «Ростелекома», во вторую — «Мосэнерго» и «Юганскнефтегаза». Максимальная величина коэффициента корреляции Пирсона составляет для двух разных бумаг единицу, что свидетельствует об абсолютной идентичности изменения цены. Коэффициент корреляции внутри первой группы колебался от 0,84 (РАО «ЕЭС России» — «Иркутскэнерго») до 0,95 («Ростелеком» — НК «ЛУКойл»), внутри второй — составил 0,74. В то же время тот же коэффициент для бумаг, включенных в разные группы, оказался отрицательным.

С тех пор на рынке произошли серьезные изменения. В частности, начиная с середины марта рынок акций резко пошел вверх. Одновременно в поведении акций наметилась более четкая взаимосвязь. Различия между двумя упомянутыми группами в период роста рынка исчезли. Это наглядно продемонстрировала таблица, в которой на пересечении строк указан коэффициент корреляции. Анализ, основанный на изменении цен закрытия в период с 20 марта по 24 мая, показал, что уже по девяти эмитентам синхронность выше 0,8. Чуть меньше величина коэффициентов для «Ноябрьскнефгегаза» и «Томскнефти» — эмитентов, чьи акции также подтягиваются к общей тенденции, однако в силу того, что сделки по этим бумагам совершаются реже, среднее изменение цен закрытия становится непоказательным.

Таким образом, рост рынка акций сделал динамику цен на бумаги однотипной. Следовательно, выбирать акции придется всего из одной стихийно сформировавшейся группы.

Столь схожее поведение различных бумаг можно было объяснить появлением на рынке нового персонажа — «слона». В отличие от уже привычных «быков» и «медведей», играющих на повышение-понижение, «слоны», проведя за день несколько больших по объему сделок, способны переменить курс. При незначительной глубине рынка сделать это не очень сложно. Особенно такому информированному игроку, как Андрей. Если самых выдающихся флибустьеров виртуальных морей можно сравнить с Киддом или Морганом, то его следует причислить к первопроходцам, вроде Френсиса Дрейка, умело сочетавшего абордажные бои с открытием новых земель.

Только четыре человека достигли такого же уровня совершенства: уругваец Жозе Розенблюм, безуспешно разыскиваемый Интерполом, американец Ирвинг Дольник, обложенный со всех сторон ФБР, и российский гражданин по кличке «Скальпель», застреленный в Нью-Йорке при загадочных обстоятельствах. Всех их, включая Ларионова, объединял неписаный принцип: искусство на первом месте, бизнес на втором. Возможно, Андрей оказался счастливее прочих или же более осторожным, но никто пока не покушался на его жизнь и милиция, заодно с международной полицией, не проявляла к нему интереса.

Ежемесячный доход колебался в пределах семидесяти — ста тысяч долларов, и он благоразумно не стремился превысить верхнюю планку. Положенный налог вносили брокеры. Единственной крупной сделкой, оформленной в законном порядке, был договор, заключенный им с бойкой риэлторской фирмой.

Андрей купил квартиру в знаменитом доме на Сретенском бульваре, вернее полквартиры, ибо еще во времена НЭПа длинный коридор разделили кирпичной кладкой и семикомнатные аппартаменты распались на три и, соответственно, четыре однокомнатных очага, куда вселили ответработников с периферии.

Доходный дом, принадлежавший то ли Русскому обществу взаимного кредита, то ли еще какому-то со сходным названием, проектировался по последнему слову европейского зодчества и был закончен постройкой в начале века, в серебряную пору отечественного модерна. Про высоту потолков со всевозможной лепниной можно было бы слагать поэмы, но достаточно вскользь заметить, что она, высота, ровно вдвое превышала соответствующий параметр «хрущоб». А двадцатипятиметровые кухни со смежной светелкой для прислуги? А камины из мрамора, колыванского орлеца, да еще и с полкой, отделанной малахитом, — это что-нибудь говорит? О воротах каслинского литья с манерным декадентским узором, дивных эркерах и балконах, выходящих на внутренний двор, лучше вообще умолчать, дабы не растравлять постыдное чувство зависти. Только чему завидовать?

Не все коммуналки в замечательном кондоминиуме, как бы сказали сейчас, пережили болезненный процесс расчленения, чем-то схожий с безвозвратным распадом Чехословакии на два близких, но безмерно чужих государства. За двойными высокими дверями из ценных пород дерева еще продолжали существовать в единой коридорной системе хоромы из семи, восьми и даже девяти комнат. С той лишь разницей, что их обитатели зачастую были так же чужды друг другу, как и те, которых разделила «берлинская стена» в управдомовском исполнении. Притом, не только чужды, но и обостренно враждебны, ибо нет ничего опаснее неразделенного коридора и мест общего пользования. Но если коридор, как ничейная полоса в пограничье, был неприкосновенен, то сами комнаты сплошь и рядом делились, подобно амебам, на два изолированных мирка. Благодаря перегородке, причем далеко не столь основательной, как та кирпичная стенка, которую Ларионов укрепил по вселении плитой из восьмимиллиметровой высоколегированной стали, население удваивалось. Перегородка обычно воздвигалась в простенке между окнами, перерезая пол и потолок примерно посередке, для чего, ради удобства, скалывалась вычурная розетка под люстру. Достичь полного равенства удавалось, понятное дело, не всегда. Одним доставалась половина с камином да еще эркер, другим — в лучшем случае отделанный глазурованной плиткой калорифер и жалкое подобие двери, пробитой в капитальной стене. В результате такого клеточного деления помпезная входная дверь катастрофически обрастала уродливыми почтовыми ящиками и кнопками звонков с указаниями, кому и сколько звонить. Соответственно возрастало и количество газовых плит в кухне со встроенными шкафами и ящиками для льда, служившими постоянным поводом для «холодной войны», переходившей в рукоприкладство. Помещение для прислуги — надо думать, кухарки, не горничной — самодеятельному разделу не подлежало, ибо тоже считалось жилплощадью. Молодая семья из трех человек почитала за счастье получить ордер на такую десятиметровку.

Однако довольно воскрешать демонов. Что было, то прошло. Кто живет в коммуналке, тому ничего объяснять не нужно, а счастливцы, коих минула участь сия, все равно не поймут.

Спроектированный «покоем», т. е. в виде буквы П, завидный дом, за ничтожным исключением, сплошь состоял из таких коммуналок, изъевших его изнутри, словно личинки трухлявый пень. Вещие слова о «мерзости запустения», скорее, можно рассматривать как комплимент, а не клинический диагноз. Выстояв без капремонта революции, войны и пятилетки, дом ухитрился дожить до свободных выборов, чудом сохранив стальной каркас и дубовые балки перекрытия, а кое-где даже паркет, подлатанный местами фанерой или линолеумом.

Когда же в застойный смрад ворвалась озонная струя шквального ветра свободного предпринимательства, жильцы быстро сориентировались. Прицел был взят на отдельную квартиру как минимум равной полезной площади, и he где-нибудь, а в центре. Несмотря на завышенные требования, риэлторская контора «Далида», обосновавшаяся в подвальном помещении, смело взялась за расселение. Каждому ответственному съемщику было предложено подписать соответствующий договор, и работа закипела. Все расходы, включая приватизацию, переезд и прочее, фирма брала на себя. Первая же проданная квартира подтвердила правильность намеченного курса. Ни капризы домочадцев, ни бойкот отдельных старожилов, не желавших покидать насиженные места, ни связанные с этим утомительные хлопоты — ничто не смущало пионеров наиболее прибыльного, за исключением нефти, цветных металлов и на какой-то момент мочевины, промысла. Цены на квадратные метры неуклонно росли, и телефоны в подвальном офисе не умолкали ни на минуту. Длинноногие ухоженные дамочки, облаченные престижным званием менеджеров, не успевали вводить в компьютер реквизиты потенциальных клиентов.

Прежде чем сделать выбор, Андрей побывал чуть ли не в каждом подъезде (импозантный фронтон вытянулся вдоль всего бульвара) и на каждом почти этаже. Особенно приглянулась ему шестикомнатная красавица, примыкавшая к круглой башне со шпилем, но там неразрешимые противоречия с расселением грозили растянуться на годы. Пришлось остановиться на более скромной, да и то, как сказать: сто восемь квадратных метров тоже не тесно. Несмотря на ужасающую запущенность, квартирка смотрелась. Просторный холл открывал доступ в главные — две слева от входа, одна справа — комнаты, вполне заслуживающие называться залами. Генеральный директор «Далиды» не обмолвился, именуя их «главными», потому что, кроме светелки при кухне, имелась закрытая кладовая, без проблем преобразуемая в бильярдную или, допустим, библиотеку. Усеченный коридор, упираясь в ту самую «берлинскую стену», под прямым углом выводил в кухню, которую ничего не стоило превратить в столовую, отгородив плиту и раковину стойкой наподобие бара. Само собой разумеется — не эту жуткую мойку и не эту, вернее, не одно из этих газовых чудищ. Громоздкие, черные, безнадежно засаленные, они вызывали нервную дрожь. Мнилось нечто, напоминающее паровозную топку того самого бронепоезда на запасном пути.

Соответственно выглядело и оборудование ванной. Но размеры и высота вдохновляли. Хватит места и для хорошей джакузи, и для стиральной машины, и для лежака под кварцевой лампой. Если постараться, то и бассейн с герметической дверью получится, как деликатно заметил гендиректор, посоветовав сделать мраморный пол с подогревом. Андрей согласно кивнул, маскируя рвотную спазму. Открыв на мгновение соседнюю дверь, он подумал, что и здесь достанет габаритов для установки биде. Исключительно ради удобства дам, разумеется. Мелькнула шальная мысль оставить ради смеха невиданный прежде чугунный бачок с фарфоровой ручкой на длинной цепочке, но здравый рассудок тут же подавил экстравагантную идею. Музею — музеево…

Попросив пару дней на размышление, господин Ларионов, как поминутно обращался к нему гендиректор, уже на следующее утро сообщил о согласии. Желающих хватало и тянуть не имело смысла. Приобретение обошлось в сто шестьдесят тысяч долларов, ремонт, выполненный югославской фирмой, еще в семьдесят, но Андрей не жалел. За два-три года стоимость квартиры, по меньшей мере, удвоится, да и сам дом сказочно похорошел с переменой владельцев. Подъезд, в котором на третьем этаже располагалась ларионовская обитель, украсили золоченые таблички с логотипами двух немецких и одной шведской фирм. Изнутри его отделали белым мрамором, возвратили первозданный вид лестнице, которую устлали ковровой дорожкой с медными прутьями, а в стеклянной кабине поселился швейцар, точнее — охранник в камуфляже.

Совершенно преобразился и раздолбанный, исписанный похабщиной лифт, опасный для жизни и простаивавший неделями. Кабина приобрела вид этакой бонбоньерки парижской гризетки былых времен: красное дерево, плюшевый диванчик под цвет, зеркала в бронзовой окантовке.

Полностью заменили машину и сетку шахты: швед Лундваль поставил дырчатый латунный лист. Андрею все эти волшебные перемены не стоили ни гроша. Возможно, свою роль сыграла выпивка, на которую он в день подписания контракта зазвал гендиректора и ближайших соседей.

Единственно, чего не хватало обновленному третьему подъезду, так это стоячего медведя с блюдом для визиток в передних лапах. Но «серебряный век» безвозвратно канул в Лету, а главной приметой эпохи стала хитроумная электроника. С этим же добром наблюдался полный ажур. Даже в будке охранника стоял терминал, соединенный с телекамерами, смонтированными на всех этажах. Про оборудование инофирм и говорить не приходится, хотя безусловное первенство принадлежало владельцу частной квартиры Андрею Александровичу Ларионову, отметившему в день переезда четвертьвековой юбилей. Он не подгадывал, просто так получилось. Югославы закончили работы раньше срока, а великое переселение не потребовало непомерных усилий. Технику и книги в ящиках из-под виски помогли перевезти знакомые, а обстановку он решил подобрать новую, без спешки, оставив за собой прежнее однокомнатное пристанище на Лесной улице в рабочем состоянии.

Не будучи лицом юридическим и даже в некотором роде физическим, поскольку жил на три дома, Ларионов владел четырьмя компьютерами последних моделей и еще одной суперсовременной мультимедийной машиной пятого поколения. В обход федерального закона, запрещавшего продажу России оборудования высоких технологий, университетский товарищ Андрея, обосновавшийся на Брайтон-Бич, переправил игрушку в Стамбул, откуда она беспрепятственно прибыла на московскую таможню. Нечего и говорить, что на каждом этапе приходилось отслюнивать тысчонку-другую, но за несколько недель все расходы удалось покрыть, даже с лихвой.

Новоселье отметили на голом полу, среди чемоданов, узлов и картонных ящиков, добротно схваченных клейкой лентой и перевязанных бечевкой. Стулья и столики на колесах принесли фирмачи-соседи: два немца и швед. Выпивку и закуску поставил хозяин. Гуляли широко: «Дом Периньон», «Чивайс Ригал» двенадцатилетней выдержки, «Смирновская», изысканный «Мутон Ротшильд», несколько упаковок с банками пива «Хольстен» светлых и темных сортов. Большую жестянку с белужьей икрой, ветчину, семгу и филе индейки Андрей взял в ларьке у подземного входа в метро «Тургеневская», а в витрине рядом углядел пикули, испанские маслины и вакуумную упаковку с копченым угрем. Практически не сходя с места, прикупил увесистую связку крупных колумбийских бананов и кулек черной мясистой черешни. За шашлыком тоже не пришлось далеко ходить. Знакомый грузин наложил полную кастрюлю дымящейся умопомрачительно духовитой баранины и дал, что оказалось весьма кстати, в придачу теплый лаваш. Парень был настолько любезен, что помог донести до самой двери. И немудрено. Андрей оказал ему квалифицированную помощь в приобретении сотового телефона («Прямой московский номер, роуминг по Европе, Санкт-Петербург») NOKIA 8110. Аппарат — стоимость вместе с подключением составила 1360 баксов — был отдан хозяину шашлычной всего за 900, притом с добавкой. Андрей вмонтировал в схему чип, позволявший подключаться с домашнего телефона. Интимные переговоры Эдика Двали ничуть не интересовали хакера-аса. Суть операции заключалась лишь в том, чтобы в случае чего сбить с толку определитель номера.

Ничего не подозревающий клиент «Евросети» был счастлив.

— Зачем обижаешь? — наотрез отказался взять деньги за шашлык.

Удобное оказалось местечко: самый центр и все рядом с домом.

Прием прошел весело и непринужденно. Немцы скисли почти сразу после шампанского, лишь потомок железных викингов Ларе Лундваль, с виду хилый белесый очкарик, отдал дань каждой бутылке и все порывался спуститься к себе за датским «Аквавитом», который ценил превыше всех других водок. Но Андрей, не давая передохнуть, наливал по новой.

— Скол! — провозглашал он, слегка пригубив стакан.

— Скол! — с готовностью соглашался JIapc и опрокидывал.

Он и едоком оказался отменным, иначе бы давно выпал в осадок. Андрей уже начал побаиваться, что боец, каких поискать, уснет прямо на стуле, однако сказалась школа. Швед неожиданно выпрямил спину, попытался встать, что в конце концов удалось, и на прямых ногах прошествовал к выходу. С хитроумным сейфовым замком ручной филигранной работы он, понятно, не справился, так что пришлось помочь. Ушел не прощаясь, вернее переступил, через порог и замер в неустойчивом равновесии. Закрывая дверь, Андрей услышал характерный звук рухнувшего тела. Из гуманных соображений он заглянул в пролет, перегнувшись через чугунные с вызолоченными цветами чертополоха перила. Вмешательства не потребовалось. Ларе, по-видимому, не пострадал, у него достало сил на четвереньках подползти к двери и толкнуться головой. По счастью, она оказалась не на запоре.

Ларионов засмеялся и в превосходном настроении вернулся к себе. Выпив стакан содовой с кубиком льда, прошел в комнату, предназначенную под кабинет, и включил переносной телевизор, единственный после холодильника распакованный предмет обихода. Тощие хлыстики антенны более-менее уверенно брали два канала: Московский и ОРТ. По ОРТ шла какая-то мутатень, а по Москве — чертовщина. Скакали ряженые в рогатых масках, корчили рожи размалеванные паяцы, и упитанная телка вертела задницей с хвостиком, изображая ведьму. Получилось нечто среднее между мультяшкой вроде «Сорочинской ярмарки» и убогой пародией на карнавал в День всех святых в фавелах Рио-де-Жанейро.

Особенно жалко и беспомощно выглядели ведущие, пристававшие с идиотскими вопросами к уличным прохожим. Не отличались оригинальностью и столь же ублюдочные ответы, а комментарии вообще ни в какие ворота не лезли. Тощий верзила с отвисшей губой ронял слюни, а «мочалка», часто мелькавшая в передаче «Добрый вечер, Москва», несла ахинею про какой-то повторный визит, пыталась острить и вообще дергалась, понимая, что окончательно завралась. Как говорится, хотела сесть и съесть. Окончательно потеряв лицо, безуспешно пыталась спасти положение на вымученном юморке, отчего становилось уж совсем тошно. Она напомнила Андрею Киру Прошутинскую, или как там ее, оскандалившуюся на том самом послевыборном шабаше «Встреча политического нового года», когда победил Жириновский.

Андрей плюнул и вырубил телевизор. Раскатав матрас на полу, он решил, что надо хорошенько выспаться. С утра предстояло заняться подключением компьютера AT&T Global Information Solution с новейшей операционной системой «Windows-95». Два оснащенных модемами Notebooks Texas Instruments 5000G остались на старой квартире, a VIST Forward с универсальным сервером и процессором Pentium Pro стоял в Салтыковке у деда на даче. Сотовый телефон с добавочной микросхемой позволял привести в действие любой аппарат. Ларионов обычно делал это в машине, дабы не запеленговали сигнал.

Сны на новом месте ему привиделись странные, затягивающие в стремительный водокрут.

Паутина

Компания «Америкэн он-лайн», обеспечивающая доступ в «Интернет», покидает российский рынок в связи с колоссальными убытками из-за афер с кредитными карточками и телефонами мобильной связи.

Магия

Общественное объединение ЦЕНТР ЙОГИ «КРЫЛЬЯ СОВЕРШЕНСТВА».

Приглашает Вас:

— в группы йоги, тантры;

— на курс «Сознательное родительство и мягкие роды»;

— в детский «Театр Радости»,

а также предлагает обучение по уникальной программе: для мужчин курс «Адам», для женщин курс «Ева».

Предлагает:

— эффективное лечение кожных и других тяжелых заболеваний;

— исследование необычных психических состояний человека;

— предсказательную практику, астрологические услуги.

Интим

Бисексуальная пара поможет Вам отвлечься от своих обыденных проблем и забот.

Рады встрече с Вами.

Файл 007

Если ваш телефон не звонит, это не значит, что он не живет своей тайной жизнью. Мировая телефонная сеть с ее узлами, подобными нейронам мозга, и телекоммуникационными спутниками, открытыми в космос, словно третий глаз индуистского божества, слишком сложна, чтобы не стать самодостаточной и не сделать попытки выскользнуть из-под влияния человека.

Голоса, голоса, голоса… Непостижимые разумом электроны, а то и вовсе единственный электрон, заплутавший в клубке вселенских мировых линий, помнит все голоса — живые и мертвые. Ничто не проходит бесследно в четырехмерном пространстве — времени, где оно — беспощадное время — выражено мнимым числом, умноженным на скорость света. Ах уж этот квадратный корень из отрицательной единицы! Абстракция, морок, черная магия. И нечего удивляться голосам — призракам, летящим в радиоволнах, бегущим по световодам и медным жилам. Чашечка звонка не издает ни малейшего звука, но что-то там коммутируется внутри, куда-то подсоединяется, перебирает бесконечные номера.

Вы мирно спите в супружеской постели, а в коробке с трубкой у вашего изголовья бушуют страсти. Самый доподлинный половой акт, будто списанный со звуковой дорожки жесткого порнофильма.

Вы уехали в отпуск, поставив жилье на охрану, и даже вынули из розетки вилку вашего аппарата, но и отключенный, он продолжает трудиться в лихорадочном опьянении открывшимися возможностями. Работает номер — набор цифр. Он любит распутных креолок, филиппинок, полинезиек, а то и впадает в содомский грех, и вообще черт-те чем занимается, но прежде всего — зарабатывает деньги. Увы, не для вас. Совсем напротив. Как взбунтовавшийся робот, не способный убить хозяина, он лезет вон из своей пластмассовой кожи, чтобы его разорить.

Получив по почте листок с компьютерной распечаткой, вы быстро поймете, что такое мнимые числа, и уверуете в самую черную мистику и голоса мертвецов.

Заслуженная метростроевка Анна Матвеевна прицепила медали и, выстояв длинную очередь в коридорах Миусского телефонного узла, смогла убедиться, что не она одна стала жертвой неведомых жуликов. Особого облегчения это не принесло, но праведный гнев, раздиравший душу, малость сбавил свои обороты, не менее опасные для здоровья, чем перегрузка, которой подвергается космонавт при старте.

Медленно продвигаясь к заветной двери, она поначалу только прислушивалась к возмущенным восклицаниям, а затем и сама дала выход обуревавшим чувствам. У нее даже в глазах потемнело, когда разговорчивый гражданин, из тех, кто осведомлен о всей подноготной и с ходу способен разобраться в любой ситуации, глянув на ее злополучный счет, авторитетно заявил, что это за сексуальные услуги.

— Это как же? — бедная Анна Матвеевна едва не поперхнулась. — Какие такие услуги?

— Эх, мамаша! — попенял он с покровительственной усмешкой. — Совсем от жизни отстала!.. Знаешь, где она находится, эта твоя Нассау?

— Ну?

— Вот-те и «ну»! На Багамских островах. Экзотика, жаркие страны. Там такие девочки, что закачаешься.

— Прости-господи, что ли?

— Не совсем, конечно, хотя, может, и так, — подхихикнул гражданин. — В общем, сидят они у телефона и ждут клиента, а от любителей этого дела отбоя нет. Особенно среди наших. Новинка как-никак! Приобщение к общечеловеческим ценностям. Только диву даешься, как мы жили без них столько лет! И ничего, кажется, жили. А?

Очередь ответила сочувственным гудением.

— Как же они… Он здесь, она там, значит, на острове, — попыталась прояснить непонятную диспозицию Анна Матвеевна. — Свидание назначают или как?

Ответом ей был смех.

— Вот именно — «или», мамаша! Она его по телефону обслужит по высшему классу и за твой счет.

— Вы-то тут с какого боку? — пробудившееся любопытство боролось с негодованием. — У вас что, тоже услуги?

— Нет, мать, моя ситуация посложнее. Фирму нашу накололи, сволочи! Приходят, понимаешь, счета на разговоры. Мы, конечно, не проверяем — оплачиваем, а они липовые. Хорошо бухгалтерша спохватилась реквизиты сверить. Оказалось, мазурики на пушку берут. Чуть не всю Москву пощипали миллиардов на тридцать. МГТС тут ни сном, ни духом… Ладно! Хорошо смеется тот, кто стреляет последним. Мне бы только справку для суда оформить. А насчет сексуслуг мое такое мнение: любовью по проводам сыт не будешь. У меня, слава Богу, с этим делом полный порядок, как в танковых войсках. Нас шепотом и страстными стонами не проймешь! Такое удовольствие для желторотых пацанов и престарелых импотентов… Верно, красавица? — повернулся он к молодой женщине с тяжелой сумкой у ног.

— Стрелять их надо, как бешеных собак, шпану эту, — процедила она сквозь зубы. — Никакого житья не стало. На три лимона наказали за какую-то Фиджи, а я даже не знаю, где она есть.

— Во-во! — поддержал сзади старческий голос. — Мне тоже Батангас какой-то впаяли. Насилу дознался, что на островах энтих… Филиппинских. Да толку-то! Все одно, говорят, платить придется. Не докажешь. Никому до нашего брата дела нет. Знай себе — дерут! Последнюю шкуру спустили.

— Так и есть, — закивала Анна Матвеевна. — У меня сроду таких деньжищ не водилось. Хрен я им чего заплачу! — она посторонилась, пропустив выскочившего из кабинета военного средних лет. По лицу — багровому, с остервенелым прищуром — было ясно, что, говоря юридическим языком, претензии остались без удовлетворения — отказали! Она рванула захлопнувшуюся дверь и влетела в приемную.

Худосочная барышня в малиновом пиджачке с черными отворотами и золотыми пуговичками, не отводя глаз от монитора, предостерегающе сделала ручкой, но остановить ветерана труда не могла уже никакая сила.

— Это что же такое у вас получается! — тяжело дыша, подступила к столу Анна Матвеевна, нависая грудью с позвякивающими медалями. — Стыд и срам! — она дрожащей рукой протянула квитанцию.

— Номер ваш? — не глядя, спросила секретарша скучающим голосом.

— Какой еще номер?

— Телефонный, телефонный. — блеснув темным с серебряной пылью лаком, отточенные ноготки вслепую отфутболили измятую бумажку адресату. — Номер ваш, значит, и говорить не о чем. Не оплатите, отключим телефон.

— Ах ты, лахудра телефонная! — взъярилась Анна Матвеевна. — Ты на кого гавкаешь?! Попробуй только! Я сюда с телевидением заявлюсь, тогда поглядим, как вы тут запоете!

— Она еще оскорбляет! — взвизгнула секретарша, впервые удостоив скандальную посетительницу взглядом. — Очистите помещение, или вас выведут силой!

— Давай, давай — выводи! Отключишь, говоришь? Отключай! — неожиданно для себя Анна Матвеевна сорвала с себя трудовые награды, откликнувшиеся печальным звоном, и швырнула на стол. Хотела прямо в накрашенную морду — слово уже готово было сорваться с языка, — но в последний момент рука почему-то дрогнула.

Немую сцену прервал начальственный баритон, прозвучавший из приоткрывшейся двери, обитой лоснящимся, как паюсная икра, кожзаменителем.

— Что у вас происходит, Лена?

— Вы только поглядите, Ваналыч! — непритворно всхлипнула секретарша, не сводя перепуганных глазок с потемневших латунных дисков, накрывших реверсом свои замусоленные ленточки. Ваналыч, то есть начальник узла Иван Павлович Родиков, как значилось на двери его кабинета, видал и не такие виды. Чем только не швырялись еще в те времена, разве что не партбилетом, а уж теперь-то и лимонку могут подкинуть ни за понюх табака. Но, видимо, и на него произвели известное впечатление сиротские медяки, осенними листьями опавшие на зеленый бювар с исходящими.

Он молча приблизился к столу, взял медаль «За доблестный труд» с профилем генералиссимуса, покачал на ладони, словно пробуя на вес, затем подобрал остальные и протянул владелице.

— Возьмите, пожалуйста… Это ваше? — спросил, мельком глянув на квитанцию. — Пройдемте ко мне.

Оказавшись в кабинете, куда ее предупредительно пропустили вперед, Анна Матвеевна поостыла и даже малость оробела.

— Понимаете, товарищ начальник, — попыталась она объясниться, но Родиков только рукой махнул.

— Я все понимаю, но и вы нас поймите. Нет-нет, — зная наперед все, что говорят в таких случаях, он подвинул ей стул и налил стакан минеральной воды. — Успокойтесь, гражданка… Только не надо меня уговаривать, что вы не звонили в Пуэрто-Рико или куда там еще… Верю, верю, но кто-то ведь должен платить? Должен, — и, не давая раскрыть рта, поспешно заключил: — Не беспокойтесь, в вашем случае расплатится государство… Пишите заявление.

— Какое заявление?

— Я продиктую, — он выложил чистый лист, указал на стакан с ручками и карандашами. — В виде исключения возьму грех на себя. Каждый, понимаете, протестует, пытается доказать, что он не верблюд, а мы несем миллиардные убытки. Ну да ладно, пишите!

Она кое-как справилась с заявлением на имя какого-то большого начальника и дрожащей рукой, старательно выводя каждую букву, поставила подпись.

— Надо указать: ветеран труда?

— Пишите, — устало отмахнулся начальник узла. — Готово? — Он поставил закорючку, вырвал листок из перекидного календаря и что-то размашисто на нем начертал. — Сходите по этому адресу, и вам оформят. Прием по вторникам, с четырнадцати до шестнадцати.

Не чуя под собой ног, Анна Матвеевна вышла на улицу и, только уже сидя в троллейбусе, заглянула в подколотую скрепкой бумажку. Не оставляло подсасывать беспокойство, что от нее просто-напросто отделались, обвели вокруг пальца.

Дождавшись вторника, она все же поехала по указанному адресу в какое-то АО МГТС, не особо надеясь, что ее допустят до самого генерального директора, а если все же удастся прорваться, то еще неизвестно, как он отнесется к каракулям Родикова. Мысленно ругала себя, что не догадалась взять телефончик у того молодого человека из газеты «КС». Эти бы помогли — никого не боятся.

Паутина

Придумывая пароли для входа в сеть или проверки электронной почты, не используйте имена и слова. Добавьте пару цифр или запишите слово с ошибкой или задом наперед — это затруднит задачу взломщику.

Магия

ЯСНОВИДЯЩАЯ И ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА предсказывает судьбу по линиям руки, снимает порчу и сглаз, возвращает в семью неверных супругов.

Информация для пациенток:

Госпожа *** мужчин не принимает Консультация стоит 50 тыс. руб. и включает в себя:

— Предсказание судьбы.

— Диагноз порчи и сглаза.

— Беседа о неверности супругов.

После консультации, в зависимости от интересующих Вас вопросов, госпожа предложит Вам свои дальнейшие услуги. Прием ведется ЕЖЕДНЕВНО с 10.00 до 15.00 ч.

(БЕЗ ВЫХОДНЫХ)

Интим

ПИКАНТНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ:

Служба 907 Живой разговор.

Для понимающих мужчин и женщин.

Круглые сутки.

Позвони! С тобой я не буду стесняться.

Ведь никто не узнает.

Не из Москвы по предоплате.

Нежная и строгая, очаровательная и импозантная, всегда чувственная — буду меняться, как воск, под теплом ваших рук. Ориентация различная. Рада встрече!

Файл 008

Соперничество спецслужб родилось не вчера и уж наверняка не сегодня. Еще у Наполеона было пять или шесть полицейских формирований, отчаянно враждовавших между собой. Абвер и гестапо, вкупе с СД, ОГПУ и ГРУ, МГБ и МВД — все тот же танец. С расчленением КГБ на несколько самостоятельных подразделений ничего нового под Солнцем не возникло. «И возвращается ветер на круги своя», — как предрек мудрый Екклезиаст. Единственное утешение, что так было, есть и будет, и мы не лучше и не хуже других. В Штатах тоже есть и военная, и морская разведка, и секретная служба, и ЦРУ, и ФБР. Как говорится, милые бранятся — только тешатся, и каждому сверчку свой шесток.

Федеральное агентство правительственной связи и информации, вышедшее, как и прочие, из чрева КГБ, где, кстати сказать, ГУ-1 и ГУ-2 занимались постоянным перетягиванием каната, обосновалось в Кисельном переулке. Сформированное на базе бывшего Управления правительственной связи, Шестнадцатого управления и Двенадцатого отдела КГБ СССР, оно по праву считается одним из самых закрытых учреждений, уступая пальму первенства лишь знаменитому «Аквариуму» — ГРУ ГШ. Не нам судить, какая из служб, подчиненных лично Президенту, самая могущественная. Лишь бы хорошо работали и нас, законопослушных граждан, обходили своим вниманием. Однако, если бы на бирже устроили игры вроде тех, что хоть немного развлекли озабоченное президентскими выборами общество, Кисельный переулок наверняка вышел бы в лидеры, оставив в аутсайдерах и Лубянку, и Житную улицу.

Таков мир, в котором нам выпало сомнительное счастье существовать. Информация изначально явилась одним из его краеугольных камней. Пространство-время-вещество-информация — вот та неразрывная вечная сеть, в которой бьется и трепещет живая и мертвая природа.

До природы, пока жареный петух не клюнет, нам вроде как и дела нет, тогда как электронные средства значительно ближе к телу. Телефон, например, который может прослушиваться в самый интимный момент. Информация — это власть. И ежу ясно, что контроль над электромагнитными излучениями на всех диапазонах информационного обмена позволяет контролировать и прошлое, и настоящее, и будущее. Все намного сложнее, чем это виделось Джорджу Оруэллу в знаменитом романе «1984». И ведь как подгадал старик с намеченной датой! Аккурат к перестройке. Слава всевышнему, что вышло, как вышло. Без возврата на круги своя. Будем же ценить свободу, невзирая на отдельные неурядицы. Если за слово не сажают, уже спасибо, а там пусть хоть на голове ходят: прослушивают, снимают, записывают. Сто против одного, что нас с вами это не касается. Мы никому не интересны и особенно не нужны.

От народа правительствам — одна морока, но ничего, как-то уживаемся, терпим друг друга.

Подполковник Гробников из ФАПСИ, несмотря на фамилию, был человеком весьма обходительным и даже милым. Кандидат технических наук и один из лучших специалистов своего дела, он занимался проблемами глобального уровня, но жизнь заставила спуститься на грешную землю. Телефонное и компьютерное пиратство в стране столь быстро вышло на мировые показатели, что привело в изумление, отозвавшееся головной болью на самых верхах. О компьютерной безопасности заговорили не только в Думе, где традиционно возобладали запретительные тенденции. Для наследников Сталина кибернетика навечно осталась буржуазной лженаукой, а электронная система «Выборы» вызвала скрежет зубовный. Только поезд давно ушел. Ни ВПК, ни силовые министерства уже и не помышляли о том, чтобы повернуть назад или хотя бы затормозить. Иное дело — ввести в определенные рамки. Этим и попытался заняться реорганизованный Совет безопасности, еще толком не зная, с чего начать и куда повернуть.

Группа радиоперехвата ФСБ записала несколько разговоров по сотовой сети между Москвой и, условно, Чечней: источник постоянно перемещался между Шали и Шатоем. Московский абонент жаловался на различные трудности: возросший уровень охраны объектов, плохое качество батареек, ненадежность «карандашей». Если под «карандашами» имелись в виду детонаторы, то с абсолютной уверенностью можно было прийти к выводу о подготовке новых террористических актов. Однако проверка установленных в автоматическом режиме номеров московских телефонов не принесла ожидаемого результата. Владельцы клялись, что никогда не говорили с Чечней, где у них нет ни родственников, ни знакомых. И это было похоже на правду. Не только обвинить их, но даже заподозрить в причастности к взрывам было, по меньшей мере, несвоевременно. ФСБ, однако, сработала грубо, произведя задержания, что привело к ненужной огласке. Вместо того, чтобы тщательно разобраться в возникшем недоразумении и выявить его истинные причины, на задержанных было оказано давление. Пришлось начинать все заново.

Федор Лукич Гробников черновой работы не чурался и первым делом решил окунуться в мутные волны моря житейского, что и привело его в кабинет заместителя гендиректора АО МГТС по экономической безопасности Логопета.

Поезд метро уже мчал туда неугомонную Анну Матвеевну — бич божий начальства. Она еще в пути, а Федор Лукич и Алексей Егорович уже мирно беседуют за чашечкой кофе, но самой судьбой предначертана встреча в единой точке четырехмерных координат.

Перво-наперво Логопет поделился собственными печалями, лишь отдаленно причастными к заботам ФАПСИ, но Гробников обладал талантом внимательно слушать, во всем соглашаться с собеседником, что ничуть не мешало действовать потом по собственному разумению.

— Вы и представить себе не можете, сколько людей пострадало от этих проходимцев, — давил на сочувствие Логопет. — Без преувеличения десятки тысяч. И все — к нам. Представляете?.. Не все, конечно, потому как счета по большей части мизерные: ну, три, ну, пять тысяч рублей. Выеденного яйца не стоит. На транспорт больше уйдет. Туда-обратно — вот тебе и три тысячи.

— Счета фальшивые? — нарочито подыгрывал подполковник, давая возможность выговориться. Это всегда вызывает симпатию, особенно если смотреть в глаза.

— Ну, конечно, фальшивые, — одобрительно поводил плечами заместитель по безопасности. — Реквизиты никакого отношения не имеют к нашим расчетным счетам… Обычно никто не смотрит, а чуть что — сразу в амбицию. Пресса опять же.

— Ох уж эта пресса!

— Вот-вот, нет, чтобы сперва разобраться.

— Но почему такие маленькие суммы? Разговор с заграницей вроде намного дороже? — Гробников озабоченно поднял брови, хотя давно раскусил, в чем секрет.

— К международной мы еще подойдем, — заверил Логопет, — а тонкость вот где, — он потянулся за сигаретой. — Не желаете?

Подполковник отрицательно покачал головой.

— И правильно! А я, с вашего позволения, отравлюсь… Мазурики заранее сделали ставку на межгород. Тариф смешной — убыток незаметный. Расчет на психологию. Одни не обратят внимания, другие не станут заводиться.

— С миру по нитке, значится, а голому — дача?

— В самую точку попали. Так бы оно и шло своим путем, если бы пресса не раззвонила.

— Так выходит, что правильно раззвонила? Разоблачила обман?

— С одной стороны, верно, — Логопет криво усмехнулся. — Только зачем такой шум? Несправедливые обвинения в наш адрес? Разве мы виноваты, что под нашей маркой кого-то пощипали? Когда ловят бандита, надевшего милицейскую форму, честь мундира не страдает. Наоборот. А тут? Мы и монополисты, мы и грабители… Не от хорошей жизни приходится тарифы повышать. И так еле концы с концами сводим. Фактам, безусловно, заслуживающим осуждения, придается расширительное толкование. Какая связь между чьей-то аферой и счетчиками на повременную оплату, которые нужны, как воздух?

— Ничего общего, — охотно согласился Гробников. — Больно уж болезненно народ реагирует на всякие повышения. Понять можно: жизнь дорожает… Поймали этих деятелей?

— Восемь уголовных дел завели, но разве всех выловишь? Главное устранить причину злоупотреблений. Казалось бы, чего проще: выпиши номера всех счетов, куда обычно перечисляешь, и сверяйся каждый раз. Пришло требование с другими номерами — выясни.

— Действительно, просто.

Исчерпав тему фальшивых счетов, перешли к телефонам-автоматам.

— Мы только за прошлый год потерпели миллиардный убыток. Раньше автоматы курочила всякая шпана: выгребут мелочь, трубку отрежут. Такое и теперь случается, но с переходом на жетоны появилась рыба и покрупнее. Вместе с ГУВД нам удалось накрыть два подпольных цеха. Штампуют тютелька в тютельку — не отличишь.

— Чему удивляться? Стотысячные банкноты печатают, доллары.

— Ваша правда, Федор Лукич, — Логопет закурил новую сигарету. — Веселые наступили времена, ничего не скажешь.

— Телефонкарты тоже копируют? — поинтересовался Гробников, подводя бывшего коллегу — замдиректор по безопасности вышел из одного с ним ведомства — к интересующему вопросу.

— Тут в дело включился дипломированный спец, электронщик. Все началось с появлением у нас французских аппаратов «Монетел»… Приходилось, наверное, пользоваться?

— Еще бы! В каждой гостинице стоят, в метро. Очень удобно. Лично мне нравится, — подполковник продемонстрировал голубенькую карточку, где рядом с златоглавыми соборами Москвы красовалась Эйфелева башня.

— Уже использованная или еще действующая? — живо заинтересовался Логопет.

— Использованные обычно выбрасываю.

— И напрасно. Есть способ дать вторую жизнь.

— В самом деле? И каким же образом?

— Подписывая контракт с французами, мы, видно, слишком понадеялись на их систему защиты, но наш народный умелец и тут в грязь лицом не ударил.

— Это вам не блоху подковать! — довольно ухмыльнулся Гробников, как бы отдавая должное родным, пусть и преступным, талантам. — Перед нашим братом никакая их хваленая техника не устоит.

На Логопета такой патриотический выплеск, на самом деле совершенно обдуманный, произвел ожидаемое действие.

— Нет таких крепостей, как говорится… И ведь до смешного просто. Можете сами проверить. Положите использованную карточку в морозилку, и будет как новая.

— Вы серьезно?

— Абсолютно! Французы ходили как в воду опущенные. Полное, можно сказать, фиаско.

— Показали им, где раки зимуют… И на сколько раз хватает?

— Точно не скажу, но два-три гарантировано.

— Собираетесь усилить защиту?

— Дорого и бесполезно. Холодильник — это так, шалости, лом, против которого нет приема, мелкое крохоборство. Страшнее другое: налажено производство устройства, позволяющего подзаряжать встроенный в карточку чип. Она превращается в долгоиграющую пластинку. Наши партнеры готовы заплатить миллион за такой образец, но пока так и не удалось выйти на продавцов. Мои ребята постоянное дежурство на радиорынке установили. Бывали в Митино?.. Я и сам там немного пошарил, только пока все мимо. Всего триста баксов, говорят, стоит, но уж больно сторожатся. Замкнутый клан, эти электронные взломщики.

— Высшая техническая интеллигенция. — Гробников, закончивший Бауманское, знал многих талантливых парней, ушедших из науки в подпольный бизнес. — Не от хорошей жизни опять же…

— О таких я и не помышляю. Это, извините, ваши клиенты. Мой контингент попроще — мелкий бизнесмен вороватых наклонностей, а то и вовсе сопливые хакеры подросткового возраста.

— Дети? — выразил легкое удивление подполковник.

— Современные дети! — не скрывая раздражения, поморщился Логопет. — Маменькины сынки. Компьютерное, так сказать, поколение. Они еще вашим профессорам фору дадут.

— А что вы думаете — и дадут. Мозги юные, свежие, натренированные. Такой еще и ходить как следует не научился, а уже туда же — к монитору тянется. Вместо кубиков с буквами у него клавиатура, заместо конструктора — «мышь». Этот куда хочешь влезет, даеще вирус подпустит.

— Совершенно с вами согласен. Пятьсот баксов за вполне приличный компьютер — не деньги. Многие могут себе позволить. Но ведь детскими играми забавляться надоедает, хочется большего — во Всемирную сеть, по «окнам» пошарить.

— И лезут, лезут, — пылко поддержал Гробников.

— Но без модема, как без отмычки, — цокнув языком, Логопет развел руками. — А денежек жалко, а то и вовсе нет, как-никак до двадцати пяти долларов в час. Папаша не похвалит.

— Иной папаша и сам горазд подключиться к чужому номеру.

— Еще как! Врубит факс и давай решать вопросы международной торговли. Мы вам, вы нам. А расплачиваться приходится многодетной матери или пенсионеру, которые ни сном ни духом. Мы, конечно, входим в положение, пытаемся разобраться, но…

— Бывает, что и на себя расходы берете?

— Еще как бывает! Порой такой абонент попадется, что, как говорится, легче дать, чем спорить. А все пресса! Защитнички всякие! Потребитель всегда прав, дескать. Видели бы они этого потребителя с отверткой и пассатижами. Вскрывают телефонные шкафы в подъездах, даже в кабельные колодцы забираются. Дело нехитрое: два конца с «крокодилами», и ты на линии — крути, сколько влезет.

— И ничего нельзя предпринять?

— Оборудование у нас известно какое — допотопное. Отличить истинный сигнал от сгенерированного пока не умеем. Вся надежда на будущее.

— А электронное подключение? — Гробников решил, что пора переходить к главному. — Насколько я знаю, у американцев это самое больное место. Секретная служба задействована.

— А толку? Крутые мужики орудуют, техника импортная, какая ни вам, ни нам не снилась. По последнему слову… Какой-нибудь лох в «мерседесе» с трубкой у уха и не подозревает, что его болтовню сняли прямо с эфира, а после волосы на себе рвет: откуда, мол, столько набежало.

— И много набегает?

— Тут уже тысячами долларов пахнет. Бизнес прибыльный и не пыльный.

— Платы перепаивают?

— Вчерашний день! Кибернетика шествует по стране семимильными шагами. Появилось хитрое устройство, посылающее на телефонный узел сигнал, неотличимый от настоящего, законного то есть, сотового телефона. Говорят, и цена доступная: что-то около тысячи баксов.

— Там же, на Митинском?

— Была такая наводка, но пойди ухвати… А убытки колоссальные. Тут уж не пенсионеры — банкиры права начинают качать, а то и министры.

— Совершенствование оружия нападения стимулирует средства защиты.

— И наоборот.

— Ваша правда, — Гробников не узнал от Логопета ничего сколь-нибудь принципиально нового, кроме некоторых нюансов, но они дорогого стоили. Особенно Митинский рынок. Очень своевременная ориентировка. Цифры тоже могли пригодиться при случае. Особенно впечатляла задолженность Ростелекома — сто миллиардов рублей. Электронное пиратство влетало в копеечку. Родимая контора, следовательно, могла рассчитывать на крупные вливания.

Пока подполковник размышлял, как в лучшем свете предстать с докладом перед начальством, Анна Матвеевна появилась в приемной.

— Вешникова я, — отрекомендовалась она, вручая верительные грамоты. — Меня к генеральному направили.

— Так уж к нему самому? — иронически улыбнулась секретарша. Отколола скрепку с адресом, бросила в корзину, а заявление положила в папку. — Присядьте пока.

Анна Матвеевна пристроилась в уголке, возле финиковой пальмы в огромном фаянсовом горшке, и приготовилась к долгому ожиданию. Она и вязание с собой захватила на такой случай.

Закончив какие-то свои дела, секретарша поговорила по телефону, полила из графина цветы на подоконнике и, определив по каким-то таинственным признакам, что подходящий момент настал, вошла в кабинет. Но не в тот, куда ожидала приметливая пенсионерка, а в прямо противоположный.

Подполковник уже собрался встать и откланяться, как, бесшумно ступая, вошла вышколенная секретарша.

— Еще кофейку не желаете? — певуче протянула она и с профессиональным тактом положила папку с бумагами на столик. Не прямо перед глазами начальства, а чуть поодаль. Дескать, мое дело подать, а уж вы, Алексей Егорыч, сами решайте, как быть: взять или проигнорировать.

— Что у вас там?

— Уже и Родикова дожали, — она предупредительно раскрыла папку. Логопет вынул толстую ручку с платиновым пером и уже собирался, не читая, поставить визу, но на мгновение задержал взгляд.

— Пригласите.

Секретарша сделала удивленное лицо, но тотчас же понимающе склонила голову и так же бесшумно удалилась.

— Это я специально ради вас, — заговорщически подмигнул Логопет. — Сами увидите.

Менее всего Гробников ожидал узреть заурядную старушку с медалями. Вступив на ковровую дорожку, она зыркнула по сторонам и безошибочно угадала хозяина.

— Вешникова я, ветеран труда, метростроительница…

— Знаю, знаю, — Логопет шутливо замахал на нее руками. — Вы, простите, одна живете? Внука случайно нет?

— В Донецке мой внучек, выходит, что за границей. Во как!

— Кто ж у вас там до «клубнички» дорвался? Дедуля, небось? Как говорится, седина в бороду — бес в ребро.

— Ах ты, козел бесстыжий! — не выдержала Анна Матвеевна. — Убили моего мужа под Москвой в сорок первом! Двадцати годочков не было, как призвали на фронт. За таких, как ты, жизнь отдал, чтоб сидели по кабинетам и водку жрали! Измываешься, гад?!

Логопет побледнел, засуетился, дрожащей рукой поставил визу.

— Все, бабушка, все… Вы меня неправильно поняли. Я пошутил. Извините, если обидел.

— Шути, да знай меру! Значит, все?

— Все, все! Можете быть совершенно спокойны.

— А я и так спокойная. Это вам волноваться положено, а мне терять нечего. — Она повернулась и, припадая на левую ногу, заковыляла к двери.

— Нехорошо вышло, — покачал головой Логопет. — Для вас старался, да, видно, перегнул малость.

— Для меня? — поднял брови Гробников. — Не понял.

— А зачем я ее про старика-то спросил? — Логопет шумно выпустил воздух, залпом допил остывший кофе и схватил сигарету. — Был тут недавно случай, — он глубоко затянулся, — заявляется дамочка средних лет с таким же примерно объяснением: я — не я и хата не моя. Виза узла в наличии, значит, сумела их там доконать и спорить с ней бесполезно. Я, конечно, визирую. И что вы думаете? Не проходит и часа, как врывается ее благоверный. Морда как помидор! «Все сегодня же заплачу до копейки. Только ни слова супруге. Умоляю». Что вы на это скажете?

— Выходит, что это он пробавлялся?

— О том и речь. Наслушался блядства, между прочим, на восемь миллионов. Не у одних мазуриков рыльце в пушку.

— Оригинально, — оценил Гробников. — И спасибо за науку.

— Мне говорили, что скоро видеоизображение появится?

— Уже появилось, — подполковник воздержался от описания сцен, записанных по компьютерному перехвату.

— Internet — sex for you! — Все для вас…

Паутина

Только-только победили вирус, заражавший тексты в программе Win Word, как появился новый — Win Word Nuclear. Если о первой напасти программисты говорили просто как об оружии массового поражения, то теперь мы имеем дело с настоящими «ядерными бомбардировками» компьютеров, имеющих «на вооружении» программы Windows.

Кроме текстовых, этот вирус портит системные файлы, без которых компьютеры просто не смогут работать. А при печати документов примерно в каждый 12-й файл добавляются строчки, которые в переводе с английского звучат так: «А в конце я бы вот что сказал: остановите все французские атомные испытания в Тихом океане!»

Не верится, что автором вируса был настоящий борец за экологию. Но самое страшное, что новый вирус будет напоминать грипп — ожидается появление десятков и сотен вариаций, и кто знает, когда удастся найти лекарство против этой напасти, распространяемой, между прочим, и по каналам электронной почты.

Магия

«Заверения и обещания — не моя кафедра.

Если я взялся лечить — это уже гарантия 100 % успеха».

Бывший кремлевский целитель г-н *** имеет много званий: кандидат медицинских наук, зам. председателя Австралийского союза парапсихологов, обладатель диплома ЮНЕСКО, зам. председателя Ассоциации народных целителей России и т. д. В Индии им запатентована методика исцеления практически от любого недуга (в т. ч. рака) при помощи уникального изменения состав крови (афинаж, гемосорбция). Д-р *** не только снимает порчу молитвами и мантрами, но также корректирует биополе пациентов, делает их невосприимчивыми к воздействию враждебной энергии. Мгновенно разошлась изданная во Франции его книга о библейских заповедях. Она издается в России. Чем бы вы ни болели, не отчаивайтесь! У вас есть шанс.

Интим

СЛУЖБА 907 ЭРОТИЧЕСКИЙ ТЕЛЕФОН.

Круглые сутки.

Живой разговор.

Все, что мне в жизни нравится, — либо аморально, либо от этого полнеют.

(Ларошфуко)

С 18 ЛЕТ.

Незабвенные рыцари! Да не потускнеют Доблесть и Богатство Ваши, но украсит их достойная Дама. Аристократичная интеллигентность и томная чувственность дополнят Ваши достоинства.

Дорого.

Файл 009

Рогатый демон с оливковой мордой, уже не на телеэкране, а воочию, предстал перед пятидесятитысячной аудиторией на Васильевском спуске и, как нарочно, на фоне Кремлевской стены.

В рамках торжеств по случаю приближающегося юбилея столицы на открытой эстраде неистовствовала заезжая дива — рекордсменка по бюсту среди звезд попсы — Сандра. Зрители, в основном молодежь, восторженно всплескивали руками над головой, раскачивались и пританцовывали, свистели, притоптывали и подпевали. Настроение было приподнятое, и ничто не предвещало экстраординарных эксцессов. Милицейские кордоны у переносных заграждений тоже пребывали в расслабленном состоянии, чаще поглядывая на простегиваемую лазерными трассами сцену, чем на ритмично колышащуюся толпу. Банки из-под пива, вспыхивающие на взлете в лучах прожекторов, слишком легкие, чтобы причинить увечье, не внушали особенных опасений.

Парни и девушки пьянели не от вина или пива, а от кайфа, непередаваемого ощущения слитности в общую массу, наэлектризованную пронизывающим чередованием звуков и вспышек, одурманенную собственным ревом и запахом здоровой ликующей плоти.

Упитанная певичка хриплым порочным голосом выдавала рулады, какие и не снились Чиколлине в ее лучшую пору. Кружась в экстатической пляске, пробуждавшей смутные воспоминания о хлыстовских радениях у тех, кто имел о том хоть отдаленное представление, и по-цыгански передергивая плечиками, пока не слетели бретельки, она была великолепна. Умудряясь удерживать микрофон в кокетливо выгнутых пальчиках у самых губ, мерзавка только что не облизывала черную микропористую головку, словно эскимо или еще какое лакомство.

Обритый наголо саксофонист, покачиваясь, как факир перед коброй, чутко сопровождал ее ужимки и содрогания гнусавыми всхлипами, что ужасно веселило разожженную публику. Не отставали и гитаристы. В судорожном наклоне они с таким приапическим вызовом вздергивали свои инструменты и так отчаянно трясли лохмами, откидываясь назад, как будто из последних сил вели бой за окруженную врагом высотку. Дымящийся помост и впрямь чем-то напоминал войну. Казалось, что прожектора, обшаривающие горизонт, вот-вот нащупают неприятельский бомбардировщик, но чахлые пятна света упирались в набрякшие тучи.

Один московский заклинатель дождя, якобы уже обеспечивший ясную погоду в день важного государственного мероприятия, дал публичное обещание не подкачать и сегодня. Благо за соответствующую мзду телевидение открывало зеленый свет любому вздору. Так, колдун с цепью на шее, воздействуя своей нервной силой на точки иглоукалывания мертвеца, заставил его приподняться с каталки, а популярный и действительно одаренный музыкант развил целую теорию о людях-грибах. Ведущий передачи пришел в дикий восторг от вести о грибном происхождении Ленина. Владимир Ильич оправдаться не мог, тогда как статист, сыгравший роль оживленного кадавра, со смехом поведал о забавной проделке всему свету.

Когда упали первые капли, репутация заклинателя оказалась под угрозой. В засушливой Африке, где от своевременно выпавших осадков зависит жизнь целых племен, его бы одели в леопардовую шкуру и наградили десятилетней наложницей, но он-то решал обратную задачу, и, кажется, неудачно.

Впрочем, недвусмысленные предвестники неминучего ливня должного впечатления не произвели. Разгоряченные головы даже не почувствовали рекогносцировочных ударов сконденсированной влаги. Точечных, как бы выразились в ином случае.

Когда же начались уже известные превращения, капризы погоды, мягко говоря, стали не актуальны. Как завороженные, тысячи глаз, не мигая, впились в изменившееся точно по волшебству (а нельзя исключить, что именно по этой причине) распутное личико Сандры. За какой-то миг румяна покрылись ящеричной зеленью, хорошенький носик удлинился и обрел свирепый изгиб, а из разверстого надбровного ока вырвалась ослепительная искра, породившая разветвленную молнию, за которой последовал оглушительный удар грома. Казалось, само небо обрушило праведный гнев на погрязшую во грехе Землю.

Пожалуй, и во времена Эдгара По такую метафору сочли бы банальной. Разумнее, следуя мудрому завету францисканца Оккама, не умножать число сущностей сверх необходимости, на чем и стоит наука. Нельзя, например, сбрасывать со счетов шаровую молнию, которая могла в своем слепом полете поразить поющую актрису. В насыщенной электричеством атмосфере образовался канал ионизации, что и вызвало немедленный разряд. Тем более что запахло озоном, а не какой-нибудь адской серой.

Нет, негодные это попытки — дать рациональное объяснение явлениям запредельного плана. Никакая ионизация не способна вызвать появление рогов там, где их отродясь не было. Шаровая молния ни при чем. Она может ударить в глаз, но не из глаза.

Все, кого ни спрашивали потом, божились и клялись, что с бедной Сандры слетело, вернее, как бы слетело, испарилось облегающее серебристое платье, а дальше пошло, как в телевизоре: едва успели промелькнуть во всей красе рекордные округлости, как тут же растаяли туманом вместе с кожей и так вплоть до конечной стадии. При этом глубокое контральто с непревзойденно-чувственной хрипотцой продолжало звучать ничуть не хуже прежнего. Возможно, именно по этой причине, как аргонавты, очарованные пением сирен, свидетели не обратили внимания на существенную, даже очень существенную подробность.[5] Метаморфозы на подмостках отличались от происшествия на первом канале обратным течением. Кипчакская княжна сначала утратила внешнюю, так сказать, оболочку, обратилась в скелет и уж потом предстала в облике монстра, мечущего адское пламя. То ли лазерные импульсы, то ли огни Святого Эльма, черт их подери!

А вот у Сандры «процесс пошел» (навязалось!) противоположным порядком: началось с позеленения и рогов, а завершилось скелетом. Надо было видеть, как лихо отплясывал выбеленный до блеска костяк, виляя тем, что еще минуту назад было бедрами! Как истомно клацали безгубые челюсти у микрофона, распевая куплеты!

Группа, словно происходящее ее никак не касалось, продолжала исправно дуть и бренчать, клавишник метался по всем регистрам, и ударник трясся с неослабным энтузиазмом, посылая воздушные поцелуи Сандре, когда она наплывала на него… Чем наплывала? Слово «зад» не отвечает ситуации, а «таз» как-то не вяжется, что ли…

А голос звучал! И шлягер был допет до последней ноты.

Под аккомпанемент небесного оркестра, шипение разверзшихся хлябей и фейерверк молний, полыхавших праздничным салютом в предназначенных по регламенту (еще одна странность) секторах.

Однако самым непредсказуемым, поистине удивительным событием этого незабываемого сверхфантастического вечера стало поведение публики.

Кратковременное оцепенение, гипнотический транс, каталепсия (все изреченное — ложь!) прорвались таким единодушным воплем восторга, какого древние камни не слыхали с того далекого майского утра, когда товарищ Сталин в последний раз появился на мавзолее и помахал рукой колоннам демонстрантов. Реакция и впрямь непредсказуемая. Казалось бы, должна вспыхнуть паника, начаться давка и прочие проявления травмированной психики — от обычной истерики до религиозного помешательства. В мрачные времена средневековья (не такие уж и мрачные, как нам вдалбливали), скорее всего, так бы и произошло. Или все-таки нет? Ведь были же знаменитые дьяблерии, когда на площади, прямо против собора, выделывали непристойные антраша жонглеры, наряженные в чертей! Смех, здоровый очистительный смех вытеснял страхи перед муками ада и светопреставлением, о чем чуть ли не каждодневно вещали с амвона. По сей день во многих, притом просвещенных и процветающих странах устраиваются веселые карнавалы, где разгуливает смерть с косой и кувыркается всяческая нечистая сила, а тыквы с прорезанными глазницами изливают потусторонний свет со всех подоконников.

Чем мы хуже, спрашивается? Возможно, в чем-то и лучше.

Во-первых, узнали рогатого персонажа субботних «Кукол». Даже те немногие, кто не видел скандальных передач по первому, а спустя день и по московскому каналу и не слышал о них, что маловероятно, так как слухи о пришествии Сатаны множились, наверняка смотрели субботнюю передачу.

Спешно изготовленная в Германии маска, выполненная по первоначальному наброску, доведенному до состояния чуть ли не фоторобота, оказалась очень схожей с оригиналом!

Автор использовал римейк из второй части «Фауста», где Мефистофель в облике астролога появляется при дворе императора. Естественно, императором сделали главного героя. В полном соответствии с текстом Гете и некоторыми реальными тенденциями, нечистый дает первому лицу совет, как решить все проблемы с бюджетом и неплатежами в рамках империи, то бишь, единого и неделимого СНГ:

— Дабы себя и нас спасти, станок печатный запусти.

У Гете о том же, хотя чуть деликатнее: необеспеченные золотом ассигнации.

По уровню сатирического мастерства, да и такта тоже, «Новый Фауст» мало чем отличался от зрелища на темы библейского «Исхода», но пусть этим занимаются критики.

Нас куда больше волнует фурор, произведенный превращением Сандры в «куклу» (условно). Иначе, как взрывом восторга, это и не назовешь.

Крикам ликования, бурным аплодисментам, свисту и завываниям от полноты чувств есть очень простое объяснение. Молодежь восприняла все случившееся как потрясающее шоу. Великолепное, сногсшибательное, высший класс! Тем более что действо протекало в считанные минуты, а то и секунды. Не успели опомниться, а Сандра, жива-здоровехонька, уже раскланивается, поправляя бретельки.

Когда, на каком куплете, на какой ноте она, не переставая петь, утратила свои зажигательные формы? Показания расходятся настолько, что их нельзя принимать всерьез. Даже момент, когда хлынул ливень, и то вызвал существенный разброс. Очухались, успев промокнуть с головы до ног.

Эстет, апеллируя к греческому театру, назвал бы это катарсисом — очищением. Психиатр, возможно, согласился, бы, но, подумав, констатировал бы шок. Среди опрошенных очевидцев эрудитов как-то не нашлось, специалистов по шоковой терапии — в прямом и переносном смысле — тоже. А жаль! Стоило посмотреть на поведение подопытных.

Зато излишне говорить, что на таком мероприятии собрался цвет пишущей и снимающей братии. Сандру держали на прицеле как минимум три монитора, а сколько было в толпе видеокамер, не знает даже служба кремлевской охраны. Блицы фотоаппаратов вспыхивали поминутно, затмевая порой блеск молний. Щелкали и писали на видаки не только профессионалы, но и фанаты, любители неизвестно чего и все, кому не лень.

Летописцы столичной жизни Варвара Царапкина и Миша Собеляк, разумеется, тоже присутствовали по долгу службы, но врозь. После постыдного провала «Повторного визита», в чем Варвара обвинила автора сценария, тандем распался.

Под Сандру могли отвести в «Добром вечере» максимум три минуты. Даже пикантный эпизод, когда из-под сверкающего корсажа выкатились ядра, вполне достойные царь-пушки, не решал проблему. Но уж очень хотелось реабилитироваться хоть на чем-нибудь и занять подобающее место в рейтинге телеведущих.

И вдруг случай представился. И какой! Варвара и мечтать не могла, что вернется к охаянному сюжету как победительница.

— Снимай же! Снимай! — забарабанила она кулачками по спине оператора, едва начались превращения.

И тут мы подходим к самому загадочному и — не хочется думать о таком — зловещему проявлению неведомых сил. Ни на одной кассете, ни на едином хотя бы кадрике не удалось запечатлеть таинственного гостя. Всюду она — поющая и танцующая Сандра. Никаких провалов записи или засветок пленки.

Но это выяснится в лучшем случае завтра, а пока до костей промокший люд разбегается кто куда. Спрятаться от дождя, переходящего в мелкий град, — это после +36 °C — на Красной площади негде. Не под елкой же у надгробья какого-нибудь вождя. Понятно, что наиболее сообразительные рванули под мост. Там, в арке, можно было переждать самый пик непогоды, хотя хрен редьки не слаще — мчащиеся автомобили окатывали не хуже поливальных машин.

Именно здесь, на свою беду, укрылся незадачливый заклинатель дождя, покинутый группой поддержки.

Где-нибудь на Яве собрат по профессии, прежде чем обуздать тропический ливень, садится на строгую диету, не пьет воды и даже не смеет к ней прикоснуться, не то что, положим, искупаться. Так же поступает и шаман из племени тораджи. Ест немытыми руками, пьет только пальмовое вино, избегает женщин. Когда же наступает срок приниматься за дело, племя строит для него на рисовом поле специальную хижину, где он разжигает огонь, который ни в коем случае не должен угаснуть. При этом используется особая древесина, способная противостоять влаге. Набрав полные пригоршни золы, заклинатель сдувает ее с ладоней в сторону наплывающих туч. Если же, паче чаяния, надобность в ясной погоде отпала и требуется хороший душ, то нет проблем. Стоит залить костер водой, и тут же дождь хлынет как из ведра.

Но так работают настоящие профессионалы. Этот же, видите ли, рассеивал облака взглядом!

«Хотите верьте, хотите не верьте, — изощрялся корреспондент РТР, по второму каналу, — но мы провели эксперимент. Выбрали небольшое облачко и предложили продемонстрировать свое могущество. И что вы думаете? Оно действительно начало таять и постепенно исчезло».

Что и говорить, сильны пережитки примитивнейшей магии, но и архаические традиции укоренились в коллективном бессознательном не менее прочно. За нерадивость в управлении погодным механизмом богов и тех не щадили. Выставляли под палящее солнце, когда долго не наступал сезон муссонов, или, напротив, выгоняли под проливень, если сады и пашни истосковались по свету и теплу. Китайцы секли своих идолов плетью, понижали в ранге, лишали жертвоприношений, а в Сицилии, например, истомленные засухой крестьяне выволокли статуи святых, ругая на чем свет стоит, и сорвали с них драгоценное облачение.

И это грозные языческие боги! Всемогущие католические угодники! Что же до проштрафившихся колдунов, то с ними тем более не церемонились. Могли и из племени выгнать, и в жертву принести. По сравнению с другими наш отделался легко. Кто-то из шумной ватаги парней узнал новоявленного телегероя, и ему устроили кошачий концерт:

— Начистить табло мармыге! — поступило предложение, но принято не было. Восторжествовал плюрализм.

— Проваливай отсюда, фраер, — и вытолкали бедолагу под дождь.

Очевидец сцены Миша Собеляк мысленно одобрил действия акселератов: справедливо и гуманно — без мордобития. Материал сам шел ему в руки. Выделив неформального лидера, он достал свой трехскоростной диктофон с миниатюрной кассетой и, расплывшись в улыбке, приблизился к веселой компании. — Молодцы, ребята! Так его, шарлатана!

— Сон разума порождает чудовищ, — лидер оказался развитым мальчиком. Спортивного вида, с тонким одухотворенным лицом, он держался независимо и если слегка бравировал, то без нарочитого вызова.

— С концерта?

— А то!

— «КС» читаете?

— Клевая газетенка.

— Несколько слов для печати.

— Всегда пожалуйста.

— Представься.

— Владислав.

— А фамилия?

— Ларионов.

— Учишься?

— В десятый перешел.

— Остальные тоже?

— Тоже! — ответил обрадованный хор.

— Поздравляю… Ваши впечатления от концерта?

— Класс! Хлеще булкотряса!

— Булкотряса? — не понял Собеляк.

— Дискотека, — снисходительно растолковал Ларионов-младший.

— Я по поводу случившегося. Твое мнение, Слава.

— Он Владик! — встрял в разговор упитанный очкарик, стоявший ближе всех к заводиле.

— Что, по-твоему, произошло там, на сцене, Владик?

— Разумнее сформулировать вопрос иначе: как это сделано?

— И как?

— Голография.

— Блеск! — искренне восхитился Собеляк. Абсолютно стерильный по части фундаментальных наук, он краем уха слышал о голографии, полагая, что она сродни порнографии, но много мягче, на манер ню в электронном исполнении. — Я бы сказал больше: скелетография!

Владик недоуменно повел плечом.

Дождь внезапно иссяк, и угасающее небо, еще достаточно светлое, прояснело.

— Глаз циклопа, — небрежно бросил очкарик. — Надо делать ноги, а то скоро опять хлынет.

— А ты разгони, — прозвучала чья-то подначка. — Свято место пусто не бывает.

«Способные пареньки», — подумал Собеляк, выходя вместе со всеми из-под бетонного свода. Под ногами захрупали тающие градины. Ребята решили идти к метро через площадь. Михаилу было все равно — лишь бы в метро — и он увязался за ними. Сандра — особая статья, а про заклинателя он сделает отдельно, строк шестьдесят — семьдесят. Заголовок пришел из космоса, из ноосферы: «Племя изгоняет колдуна». Пониматься будет: «Племя (молодое, незнакомое) изгоняет колдуна».

— Чем увлекаешься? — спросил он Владика уже просто так, общения ради.

— Информатикой.

— Здорово! В физики, значит, пойдешь?

— В математики.

— А насчет лирики как? Стихи любишь?

— Стихи? — тонкие, красиво очерченные губы мальчика дрогнули в пренебрежительной усмешке. — Смотря какие стихи.

Место — проходили мимо Спасских ворот, время — золоченые стрелки приближались к одиннадцати, и даже хруст льда на брусчатке вызвали соответствующую ассоциацию. Он дерзко вскинул голову и с завыванием, как читают поэты, продекламировал:

— Это про кого?

— Про Сталина, — Владик с нескрываемым интересом смерил репортера взглядом. — Слыхали про такого?

— Сочинил кто? Не сам ли?

— Во дает! — восхитился очкарик.

— Заткнись, — одними губами выдохнул Владик, сделав страшные глаза, и, доверительно наклонясь к Собеляку, проронил со значением:

— Не для печати: один выдающийся поэт — тайный ампиловец. Из досье моего деда.

— Он что, любит усатого? — принимая все за чистую монету, осведомился Михаил.

— Нэнавыдыт!

— За что?

— За все.

— Например?

— Отца у него расстреляли, прадедушку моего.

— Белогвардеец? Капиталист? Или за здорово живешь?

— Секретарь обкома.

— Любопытно, — Собеляк начал догадываться, что мальчишка его дурачит, но не обиделся, а, напротив, проникся симпатией.

Ребята хохмили, перепирались, обмениваясь короткими репликами, но специфические словечки, с нарочитой небрежностью слетавшие с языка, зачастую оставались непонятными. Репортеру не пристало быть ни особо стеснительным, ни тем более деликатным, и Собеляк с наивным видом, чему немало способствовала вислая губа, лез с расспросами.

Компания встречала их покровительственным смешком.

— Ужалиться?

— Выпить где-нибудь в офисе.

— В каком офисе?

— Во дает! В любом подвале!

— Свалили шнурки?

— Значит, родители тю-тю — отвалили.

— Морг?

— Правда не знаешь?.. Да квартира!

«У нас было все иначе, — не без грусти подытожил Собеляк. — Кирнуть, предки, хата… Они будут лучше, чем мы», — пришел к выводу, причислив себя к прошлому поколению, хотя разница между ним и этими, нынешними, составляла не более десяти лет.

Земля и ее обитатели купались в океане электромагнитных волн, соткавших виртуальную реальность параллельного мира. Она властно вторглась в мозг, разворошив уснувшую где-то в подкорке родовую память, и вышли наружу древние сны, смешавшись с явью. Был видимый ряд и невидимый, и они расходились в бесконечности, согласно геометрии Лобачевского.

И все, никем не учтенное, не осознанное, ложилось в строку, включая град в середине лета — дежурную каверзу нечистой силы.

Здравым рассудком и логикой не охватить многомерности бытия, и счастлив тот, кому выпал случай столкнуться с неизведанным.[6]

Паутина

Леди и джентльмены, знакомьтесь: Черный Барт, ужасный бандит со склонностью к поэзии. В 1870-х годах за этим дедушкой числилось 27 ограблений банков и его лицо висело на каждом столбе с надписью «Разыскивается за большое вознаграждение».

Доски объявлений в наше время успешно заменил «Интернет». Теперь на Черного Барта, а также его коллег — романтиков с большой дороги можно полюбоваться во «Всемирной Паутине».

Идея принадлежит американскому банку «Веллз Фарго», который в прошлом веке стал одной из жертв Черного Барта. Банк эту неприятность пережил и через 120 лет занялся мщением.

По его инициативе в «Интернете» появились старые плакаты «Wanted», на фоне которых очень удачно смотрятся нынешние беглецы от закона. «Веллз Фарго» всегда был беспощаден к разбойникам, — гласит лозунг. — Будет и впредь».

Магия

ВНИМАНИЕ! СНОВА В РОССИИ!

Известный Ясновидящий Запада:

— Поможет вам в решении Семейных и Личных Любовных проблем.

— Избавит от порчи, сглаза, проклятий, оговоров, зависти!

— Откроет пути в бизнесе, и удача будет сопутствовать вам!

— Защитит вас, ваших детей, ваши дома от посторонних воздействий!

— Особым образом составит и заговорит для вас ТАЛИСМАНЫ И ОБЕРЕГИ, на ЗАЩИТУ и ПОКРОВИТЕЛЬСТВО СУДЬБЫ и УДАЧИ!

Дорогие друзья, записаться к нам можно по телефону с 11.00 до 20.00

Интим

Господа!

Красивые, эротичные девушки помогут Вам познать море приятных ощущений и пригласят к себе в гости.

Вы будете окружены нежностью и вниманием!

Круглосуточно.

Файл 010

— Это ты, Тиночка?

— Я, мой дорогой. Это я — не пугайся.

— Тебя так долго не было…

— Долго? Не понимаю.

— Где ты сейчас? Где, — он хотел сказать «живешь», — обитаешь теперь? Ты ничего мне так и не рассказала.

— Я умерла, Тон-Тон.

— Но ты же здесь?

— Здесь.

— Как такое возможно, Тина?

— Не знаю.

— Ты помнишь, что сталось с тобой? Потом, после… — он хотел сказать «смерти», но поперхнулся.

— Помнишь?.. Я помню, как умерла.

— А потом, после?.. Откуда ты приходишь ко мне?

— Не спрашивай.

— Почему?

— Тебе лучше не знать. Узнаешь — ужаснешься…

— Дедушка опять заговаривается, — протяжно вздохнула дочь Антона Петровича Антонида, прислушиваясь к одинокому старческому бормотанию за стеной.

— Сам с собой говорит? — встрепенулся Владик. — Мама сказала, что его надо показать психиатру.

— Не дай Бог! Он этого не выдержит. И зачем?.. Просто ему иногда кажется, что она приходит к нему.

— Кто — она?

— Твоя бабушка, моя мама, дружок…

Впервые профессор Ларионов увидел тень покойной жены, войдя на пронизанную летним солнцем веранду, где уже собралась за завтраком вся семья. Не хватало только Андрея, старшего внука. У него началась практика в каком-то почтовом ящике.

Тот день, 18 июня 1989 года, Антон Петрович выделил подробной записью в дневнике, где отмечались наиболее значительные события жизни.

Алевтина Степановна сидела на своем обычном месте — у самовара, окольцованного связкой баранок, следя, чтобы не перестоялись яйца, уложенные, словно в гнездо, на коронку, куда обычно ставится чайник с заваркой. Считалось, что они обретают особый вкус, сохраняя идеальную полужидкую консистенцию.

С тех пор как Алевтина Степановна умерла, а прошло уже три года, никто не готовил ему «пашот а ля бояр», как на то время называла она свой кулинарный изыск, и не грел баранки на посеребренной, увенчанной медалями груди старого баташовского самовара.

Дети — Антонида и Александр — жили своими домами и не часто навещали Антона Петровича, заметно постаревшего после «невозвратимой», как значилось в телеграммах соболезнования, утраты. Словно вообще можно что-то вернуть. Невозвратимо все, чего бы ни коснулась смерть, как само время невозвратимо.

Сперва Ларионов не поверил своим глазам. Споткнувшись о порог, он потерял равновесие и едва устоял, успев ухватиться за медную ручку застекленной двери.

— Ты чуть не хлопнулся, дедушка! — девятилетний Владик, всеобщий любимец и баловень, то ли с испугу, то ли просто от неожиданности, опрокинул недопитую чашку.

Антон Петрович зажмурился и с опущенной головой прошаркал к столу. Ощупью вцепившись в спинку венского стула, он разлепил дрожащие веки и встретил задумчивый и, как показалось, укоризненный взгляд Алевтины Степановны: видение не исчезло.

Видением, тенью или (там) призраком то, что он столь явственно различал, назвать было трудно. Видны были малейшие пятнышки на руках, родинка над верхней губой, морщины, даже коричневые крапинки на серо-зеленой радужке дорогих, до сердечной боли, озабоченно грустных и, как показалось, всезнающих глаз.

Вот она потянулась проверить, достаточно ли согрелись баранки, и, слегка обжегшись, схватилась за мочку розового на просвет уха и подула на пальцы. Такая щемяще незабываемая манера — легкий поворот головы и губы, дрогнувшие в улыбке.

Профессор Ларионов, видный археолог и антрополог, не мог и мысли допустить, что возможно посмертное существование.

«Спокойно, — приказал он себе, отстраненно регистрируя происходящие в мозгу процессы, — это бунтует подкорка. Проекция вовне. Такое случается. Видимо, подскочило внутричерепное давление и лопнул какой-то сосудик. Так и есть: головная боль, сильная тахикардия, холодный пот, подступающее удушье. Только бы не упасть!» — Он обвел сидящих за столом внимательным, все примечающим взором. Лишь где-то в самой глубине билось и рвалось наружу отчаяние.

Осознание собственной беспомощности, быть может и обреченности, казалось, придало сил. Ларионов понял, что никто, кроме него, не видит сидящую у самовара Алевтину Степановну. Безмолвный, посторонний как будто голос подсказал, что и самовара, за ненадобностью убранного в сарай, быть не должно, хоть он и стоял на измятом подносе, где под стершимся серебром явственно проступала латунь.

При мысли о том, что дети не замечают присутствия матери, а внук — бабушки, стало немного легче, но незажившая боль потери обожгла раскаленным железом. Он скорее готов был примириться с доподлинным призраком, чем с болезненной галлюцинацией, но вышколенный рассудок продолжал анализировать, выстраивая четкие логические цепи.

Пусть Владику дали какао, но Александр с женой Маргаритой пили из маленьких чашечек растворимый кофе — не чай из стаканов в мельхиоровых подстаканниках, как было при ней. Что-то не согласовывалось в общей картине, где проекция памяти так органично перекрещивалась с реальностью. Казалось, время приостановило свой размеренный ход, и все происходящее развертывается как при замедленной съемке.

Владик так и застыл с приоткрытым ротиком над своей опрокинутой чашкой, глядя, как на камчатной скатерти расплывается шоколадное пятно. Марго, кажется, одернула его: «Не умеешь вести себя», или что-то в этом роде. Она уже тянется за бумажной салфеткой, а Александр, занятый своими заботами, задумчиво катает хлебный шарик. Он наверняка пропустил мимо ушей восклицание мальчика, и ему невдомек, что отец вот-вот грохнется об пол.

Признаки тревоги проявила, кажется, одна Антонида, которую все теперь стали звать Тиной, как мать. Она привстала и протягивает руки, наклонясь над столом, но стол слишком широк, и она не дотянется, не успеет…

Антон Петрович не слышал, как испуганно вскрикнула дочь, он уже ничего не слышал и не видел вокруг. Поле зрения сузилось, как в бинокле, но с немыслимой четкостью прорисовывалось лицо жены и самоварная ручка с баранками. Все прочее было отрезано черной диафрагмой.

— Я умираю? — спросил — или только подумал? — Антон Петрович.

— Non, non, mon cher[7], — покачала головой Алевтина Степановна, сохраняя все ту же, едва обозначенную улыбку.

— Возьми меня с собой, Тина! — выкрикнул он на последнем пределе сознания и, выпустив выскользнувший из-под рук стул, рухнул на середину стола и сполз вниз под звон разбитой посуды. Он еще успел увидеть вспышку немыслимой яркости и расходящееся вокруг Тины сияние. Ее образ побледнел, наполнился мягким ласковым светом, затем обрел прозрачность и совершенно истаял в радужной разгранке лучей.

— C’est impossible[8], — донеслось до него за мгновение до полного забытья.

Когда доходило до жизненно важных вопросов, жена переходила на французский, и на то были свои причины. Он тут же умолкал и делал все, как она считала нужным. И эти последние — во сне или наяву? — слова, как приказ, подлежащий беспрекословному выполнению, помогли Ларионову выжить.

Очнувшись у себя на постели, после того как приехала и отбыла неотложка, а Александр сгонял на своей «Волге» в Москву за доктором Нисневичем, Антон Петрович вспомнил все до мелочей, но первой произнесенной им фразой была именно эта.

— Что невозможно? — Нисневич наклонил мясистое, заросшее волосами ухо.

— Все, — язык ворочался с трудом, левая щека онемела. Вероятно, сказывалось действие инъекций. Пахло лекарствами, но не сильно. Обоняние тоже как будто бы притупилось. — La mort est secourable et la mort est tranquille,[9] — по щеке поползла одинокая слеза.

— Что он говорит? — поморщился врач, повернувшись к стоявшим у изголовья родственникам. — Mort?.. Вы доживете до ста, голубчик!

Антонида, многое взявши у матери, с каменным лицом перевела.

— Вздор! — по-своему истолковал Нисневич. — Полнейший, батенька, вздор. Вам еще жить да жить… Ба, да у вас кровь! — смочив ватный тампон спиртом, он бережно отер оцарапанный висок. — Пустяки… Щиплет?

Ларионов едва заметно мотнул головой: он ничего не почувствовал.

— Что с ним, профессор? — Антонида присела на краешек кровати. Отец не успел побриться, и щеки его словно посеребрило инеем. Она впервые заметила, что он совсем седой. Это было в порядке вещей: годы, но сердце тоскливо заныло. — Очень серьезно?

— В нашем возрасте любая болячка заставляет задуматься… Надо бы взять анализы, провести обследование, — сделав глазами выразительный знак, он кивнул на дверь. — Пока только предположения.

— Не стесняйтесь, Леон Моисеевич, я мужик понятливый и спокойный, — Ларионов сделал попытку улыбнуться, но это удалось ему лишь наполовину: левую часть лица по-прежнему сковывала анестезия.

— Ишь, храбрец выискался!.. И скрывать-то особенно нечего: ну, аритмия, но не мерцательная, и, если не ошибаюсь, парез. Но тоже не смертельный, так себе — парезец. Покой, режим, диета и, будем надеяться, обойдется.

— Подумаешь, царапина, — своеобычно понял Антон Петрович. — Не надо делать из мухи слона. Какой еще, к чертям собачьим, режим? Строгий? Или сразу шизо?

— Он не знает, что такое парез! — Нисневич принялся раскачиваться, как цадик над Торой. — Он еще ругается и пытается шутить. Значит, есть надежда. И слава Богу, но две недели он не должен вставать с постели… Вам-то, надеюсь, не надо объяснять, Антонида?

— Можете на меня положиться, профессор, — заверила она. — Я глаз с него не спущу.

— У тебя есть возможность остаться на даче? — просветлел лицом Александр Антонович. Он работал в ЦК КПСС, и у него такой возможности не было. Надеяться на Марго тоже не приходилось: последнее время она не спускала с него глаз, да и Владик опять же. Хорошо, что тяжелая ситуация сама собой разрешилась.

— У вас найдется иголка? — спросил Нисневич.

— Какая, Леон Моисеевич?

— Швейная, английская, любая булавка!

— Сейчас поищу, — засуетилась Антонида. — Где она может быть?

— Возьми папину готовальню, — проявил находчивость повеселевший Александр Антонович.

— Больно? — После того, как чуткие профессорские пальцы прощупали пульсы на обеих ногах, в дело пошел циркуль. — А здесь? А тут? — Уколы следовали один за другим. — Где все же больнее?

Антон Петрович затруднился определить. Им овладело какое-то сонное безразличие. Из пояснений, которые, постоянно повторяясь, давали по поводу случившегося дети, он понял основное: никто ничего не видел и не слышал.

— Подошел к столу, хотел было сесть, но вдруг зашатался, лицо посинело, и он упал.

Значит, все, что он и Тина успели сказать друг другу, тоже рождалось у него в голове. Такое возможно только во сне. Значит, галлюцинация исключается. Когда пытаешься говорить с тенью, окружающим должен быть слышен твой голос. Тому тьма примеров.

Визитер, навестивший как-то Иммануила Сведенборга, ясно различал разговор за закрытой дверью кабинета. Вернее, голос хозяина, ибо его собеседник хранил молчание. Когда же дверь отворилась, великий естествоиспытатель и мистик склонился в поклоне, провожая невидимого гостя, и поблагодарил за оказанную честь.

— Надеюсь, вы узнали его? — с торжеством в голосе осведомился он, заметив посетителя. — Это был Вергилий! Он поведал мне массу интересных вещей.

«Неужели и меня ожидает нечто подобное? — мысленно ужаснулся Ларионов. — Или это все-таки был сон наяву, предвестник припадка? Страшная штука — старость. Начинаешь вести себя как кисейная барышня. — Он мучительно напрягся, пытаясь вспомнить, куда засунул охотничье ружье. — Важно не пропустить момент, когда еще достанет сил распорядиться собой. В таком деле близкие люди — самые неумолимые недруги. Никто не поможет…»

Погруженный в свои невеселые думы, Антон Петрович особенно не прислушивался к долетавшим до него, как из дальнегодалека, обрывкам фраз. Обсуждали его состояние, спорили, нужна ли сиделка, и все такое. Голоса на повышенных тонах прорывались сквозь трагически озабоченный шепот, как Би-Би-Си сквозь глушилку лет пять — или больше? — назад.

Чаще, почти срываясь на крик, заявляла о себе Марго:

— Куда он запропастился? Ты не видел, Шура?

В пику старикам она с первых дней замужества стала звать Александра только так: Шура, иногда Саша, но не Алик и уж конечно не Лёка, как в раннем детстве.

Долго искать Владика не пришлось. Его извлекли из комнатки на антресолях, где лежали Андрюшкины вещи. О ходе операции можно было судить по звукам: торопливые шаги по скрипучим ступеням (дача старела вместе с хозяином), беготня наверху (шельмец не давался в руки) и, как апофеоз, капризное хныканье.

— Где ты был? — деревянные стены не в силах были противостоять пронзительному голосу Марго. — Я тебя спрашиваю! Отвечай!

Владик молчал, как партизан на допросе, а ленивое брюзжание мужа ее никак не устраивало. Преступник обязан сознаться и молить о снисхождении. Все же ей пришлось удовольствоваться свидетельскими показаниями. Монотонное мычание Александра то и дело прерывалось негодующими тирадами:

— Как? Ты посмел прикоснуться к компьютеру?! Даже включил?.. Что?.. Файлы?.. Какие еще файлы?.. Тебе своих игр мало? Вот погоди, приедет Андрюша и выдаст по первое число! Ты же мог испортить дорогую вещь! Марш отсюда! И чтоб духа твоего не было до обеда. — Резкость тона постепенно сходила на нет, уступая умиротворенной воркотне. — Погуляй в садике, подыши свежим воздухом… У дедушки уже клубничка поспела.

Топот, казалось бы, известил об амнистии, но разборка только вступила в новую фазу. Поначалу стрельба велась как бы по прежней цели.

— Файлы. Я покажу такие файлы! — сжигала нерастраченный порох Марго. — Мадамы ему нужны! От горшка два вершка, а уже засвербело… А ты бы лучше молчал! — Она с особым ожесточением накинулась на Александра. — Модемы, мадамы — какая разница? Уже слова по-русски не скажут! Ты, ты эту заразу принес! Твое воспитание. Одного проглядели, а теперь и этот по той же дорожке?.. Нет, Владика я вам не отдам! Не надейтесь. Эра информатики, эра информатики, а кончается блядством! И не надо делать из меня дуру. Я не слепая.

Антон Петрович заранее знал, чем все закончится: выяснение отношений, слезы и вымученное перемирие до новой вспышки.

Марго редко наказывала детей, но сцены, которые она устраивала по малейшему поводу, были хуже любого правежа. Александр Антонович переносил их со стоическим безразличием, а Андрей, поступив на мехмат, сразу переселился к деду.

Антон Петрович подозревал, что пойти на такой шаг самолюбивого и не склонного к компромиссам парня вынудил отнюдь не характер матери — бабы, безусловно, недалекой и вздорной, но незлобивой и заботливой, порой даже слишком, а образ жизни и, соответственно, поведение Александра.

Ларионовым явно не повезло с наследниками по мужской линии. Своего отца, секретаря Харьковского обкома, Антон Петрович помнил довольно смутно. Он возвращался домой далеко за полночь, когда Ант — так значилось в метрике — уже спал, и лишь по выходным дням, и то изредка, им удавалось побыть вдвоем. Руководствуясь случайной выборкой, память сохранила немногое. Неразрывно с отцом были связаны автомобиль, который все называли «эмкой», хромовые сапоги и машинка для набивки папиросных гильз. Сейчас трудно понять, почему он с таким увлечением занимался заведомо пустяковым делом. Едва ли из экономии. Наверное, нравилось. Одевался он скромно: брюки-галифе, темно-синий китель — «тужурка» и точно такого же покроя полотняный белый, в летнюю пору. Запомнились прогулки: в зоологический сад и в тир, где отец выиграл приз за меткость — розовую куклу-голыша. Задетый за живое, Ант разревелся, и «девчачью» игрушку беспрекословно заменили на жестяной наган с коробкой пистонов. Поездка по детской железной дороге в лесопарк показалась настоящим путешествием. Само это название, неразделимое на обыденные понятия «лес» и «парк», звучало сказочной музыкой. Домой возвращались с трофеями: свисток, вырезанный из ветки ивы, зеленый, утыканный шипами каштан и маленькая лягушечка в жестяной коробке из-под ландрина.

Ант был до глубины души разочарован, когда отец сказал, что лягушка вполне взрослая. Судя по картинкам в раскладной книжке, сказка не сопрягалась с живой действительностью. Пахло обманом: волк, похожий почему-то на пограничную собаку, выглядел намного меньше, чем ожидалось, белка оказалась вовсе не белой, как можно было ожидать, а рыженькой, зато жирная кладбищенская улитка показалась настоящим Голиафом.

Улитка, впрочем, к отцу отношения не имела. Ее вместе с обломком мрамора купила у какого-то беспризорника нянька. У ее ненаглядного Антика как раз был период бурного увлечения животным миром — кузнецы с голубоватыми крылышками, хрущц, бронзовки, зеленые гусеницы с хищным рогом и волосатые розовые, и бабочки, бабочки… От невзрачной капустницы до ярчайшего павлиньего глаза и зловещей бархатной траурницы, так и оставшейся неосуществленной мечтой.

Сачки, коллекции, неосознанная жестокость юного дикаря. Агония пронзенных булавкой существ, трепещущих крыльями — пыльца прилипала к пальцам — не вызывала ни малейшего отклика. Смерть оставалась за гранью сказок, где действовали волшебники и богатыри. Чьи-то похороны, сопровождаемые оркестром, воспринимались как обыденное проявление незнакомого, но малоинтересного мира, откуда приходили старьевщики и цыгане.

И было трудно понять, почему всякий раз беззвучно плакала нянька, уткнувшись в оконное стекло, за которым пронзительно завывала медная, выгнутая улиткой труба и размеренно ухал большой барабан.

Дуновение непонятной роковой неизбежности принесла старинная открытка с изображением какого-то мраморного строения с низкими колоннами по обе стороны прямоугольного входа, за которым, как в угольном люке, зияла непроглядная темнота. Вокруг лежали красивые дамы в белых одеждах, и только одна из них стояла, держась рукой за колонну, будто не решалась войти.

— Кто эти тетеньки? — спросил Ант, проникаясь безотчетной тревогой.

— Греческие женщины, — ответила мать, поспешно убирая открытку.

Осталось ощущение тайны, куда ему, Антику, нет доступа.

Подарки? Они не отличались особым разнообразием: ружье, стрелявшее пробкой, педальная машина, плоский ящик с маленькими корабликами. В него наливалась вода, и можно было направлять корабли, водя магнитом по фанерному днищу, которое вскоре начало течь.

До четырех лет данное ему имя не внушало Анту ни малейших сомнений. Оно представлялось столь же непреложным, как Солнце, небо, Харьков, Сумская улица, Украина, СССР. Но первое же столкновение с вольной стихией двора обернулось горькими слезами. Кличка Ант-фабрикант налипла несмываемым клеймом. Оська и Юзик — в мозгу, как заноза, застряли имена, лишенные хоть каких бы то ни было внешних примет, — авторитетно дали понять, что никакой он не Ант, а самый обыкновенный Антон.

Много позже Ларионов сообразил, что его первые в жизни товарищи едва ли собственным умом додумались до решения заковыристой номенологической шарады. Наверняка наслушались дома всяческих пересудов. Кому же еще перемывать косточки, если не ближайшим соседям, особенно таким, как Петр Ларионов — хозяин города? Тогда Антик уже знал, какую дерзновенную идею преследовал отец, нарекая первенца. Его небесным покровителем, в обновленном, конечно, смысле слова, должен был стать не вождь, не революционный символ, а легендарный воздушный корабль АНТ-25. Стальная птица завершила беспримерный перелет через Северный полюс в Америку в тот самый день, когда секретарский младенец осчастливил своим появлением пусть не весь белый свет, но хотя бы родцом № 9. Туда, без ведома Ларионова-старшего, срочно подбросили машину с кровельным железом. Экстравагантным, на обывательский слух, а то и вовсе несусветным именам придавали политическое значение. Новому обществу требовалось срочно сформировать нового человека, а новые люди были мобилизованы воспитать совсем уже новую смену. Отречение от старого мира, от религиозного дурмана — вот что означали новые имена. Трудно было придумать более яркую и искреннюю демонстрацию преданности советской власти.

Рядом с более-менее благозвучными Владленами, Станинами, Марксэнами, Октябринами появилось великое множество Карин (в честь дрейфа в Карском море), Кимов (Коммунистический интернационал молодежи), Радиев-Радиков (элемент будущего — радий). Ответственный работник Тяжпрома, живший в одном подъезде с Ларионовыми, назвал дочь Мартеной (мартеновская печь), другой сосед, директор ТЭЦ, осчастливил сынка аббревиатурой Элевс (электрификация всей страны).

Невольная вовлеченность Антика в эту вакханалию, быть может, и заронила в нем зерна критического отношения сначала к коммунистическому новоязу, а позднее и к его первоисточнику.

С непривычной четкостью, в мельчайших деталях выплывали отдельные, словно нарезанные ножницами монтажера, кадры, сменяя друг друга на тех же повышенных скоростях, возможных на монтажном столе, но никак не в кинопрокате.

Быстродействие нейронов и синапсов не укладывалось в прокрустово ложе режима — 24 кадра в секунду (неуловимый для глаза, но предназначенный подсознанию 25-й подлежит запрету). Но оно, подсознание, не знает запретов, как не знает забвения. Недаром на пороге небытия или в минуту смертельной опасности перед глазами стремительно прокручивается вся жизнь, и то, что было загнано в беспросветные глубины и казалось напрочь забытым, вспыхивает с немыслимой яркостью, затмевая нездешний свет, который мнится в дальнем конце черной трубы, куда уносится бесплотная память, отделившись от бездыханного тела.

Антон Петрович подумал, что умирает, но не ощутил ничего сколько-нибудь похожего на сожаление, тоску, а тем более страх. Скорее, отрешенное от всяких забот и желаний любопытство.

Крепла уверенность, — или то было изначальное знание, впечатанное в матрицу архетипа? — что авторское кино не закончится картинами детства и лента будет прокручена до конца. Наверное, это и есть последний суд, на котором надлежит подвести итог прожитому, круто замешанному на любви и ненависти, благородстве и низости, гордости и нестерпимом стыде.

Прорисовывались лица, истаявшие в тумане лет, наполнялись свежестью краски, пробуждались звуки, запахи, словно живительная влага вновь наполняла пересохшие русла, и усталое сердце маялось давным-давно отболевшей болью.

И это тоже было? Память отчаянно сопротивлялась, но щеки, как исхлестанные крапивой, жгло горькое чувство смертельной обиды.

Во все времена мальчишки играли в войну, но когда в воздухе веет порохом и страна поет походные песни, игра становится школой жизни. Культ армии дворовая гоп-компания переживала со страстью, граничащей с помешательством. Для мирных забав, пожалуй, и места не оставалось. Выбор был довольно однообразен: красные — белые, пограничники — самураи, республиканцы — франкисты. Делились по жребию: сегодня — вы, завтра — мы. Споры, доходившие до потасовки, возникали обычно вокруг главенства. Чапаевыми и командирами становились самые сильные. Сражения шли на лестничных площадках, в заросшем полынью яре за домом, а зимой — на заснеженных угольных кучах. Там давали урок «белофиннам», прорываясь на санках через линию Маннергейма. Анта одели в синюю курточку с якорями на пуговках — «капитанку», но он требовал «форму». «Испанская шапочка» с кисточкой была срочно переделана в пилотку, в доме появились «настоящие» летные очки, компас без стрелки и учебная фаната с кольцом. Жертвой первого броска сделалось зеркало гардероба.

— Не к добру, — ворчала нянька, выметая осколки.

Под столом в кухне Ант сооружал «палатку», где часами таился в дозоре, пока не начинала тускнеть лампочка карманного фонарика. Утопая в отцовском плаще, с кастрюлей на голове вместо каски, терпеливо выстаивал «на часах», никому не давая проходу. Отец одобрительно посмеивался и давал квалифицированные советы. Герой гражданской, он в походе на Варшаву командовал полком. В доме было два новеньких противогаза, и этим Ларионовы ничем не отличались от большинства семей. Учебные тревоги стали неотъемлемой составляющей быта. Не приходится удивляться, что появление Анта в противогазе ожидаемого фурора не произвело. Красноармейская звездочка с серпом и молотом, приколотая к панамке, тоже не позволила ему занять достойное место в строю. Дальше простого пулеметчика он не продвинулся.

В самый разгар честолюбивых вожделений на глаза ему попался журнал с портретом молодого красивого генерала на обложке: ордена, петлицы со звездами, шевроны, лампасы. Такой острой, всепоглощающей зависти Ант не испытывал никогда и ни к кому. Мать и няньку отрядили на срочные работы. Из красного сукна были вырезаны ромбические петлицы, а картонные золотые рыбки из ящика с елочными украшениями пошли на изготовление звезд. Хуже обстояло с орденами. Рыбок на все не хватило, и пришлось выкроить контуры из того же сукна. Почти новый сатиновый костюмчик, после варки в ведре с краской, приобрел ядовито-зеленый, весьма далекий от защитного цвет, но это с лихвой компенсировалось нашитыми регалиями. Особым предметом гордости явились лампасы — широкие полосы алого шелка, приметанные к коротким штанишкам, — тот самый «военный кантик».

Вместо ожидаемого триумфа Анта встретило глумливое улюлюканье. Как только его не обзывали, какие каверзы не чинили! Домой он возвращался со слезами, весь в царапинах и синяках, но никогда не жаловался. Понимал ли уже тогда, что стоит отцу лишь пальцем пошевелить, и его преследователей как ветром сдует? Одно, впрочем, усвоил твердо и раз навсегда: жаловаться стыдно и, если не можешь дать сдачи, нужно терпеть.

Он дрался с таким исступленным отчаянием, что с ним не хотели связываться. «Форма» с лампасами отправилась на помойку, но затаенное ощущение пережитой несправедливости осталось до седых волос и только крепло со временем, щедро подпитываемое извне.

Так мучительно созревала душа, стежок за стежком обшивая невидимую канву, предуготованную с рождения, а то и раньше, когда в материнской клетке начался таинственный танец хромосом.

Отца арестовали то ли по чьему-то навету, то ли по выбитым показаниям или просто по разнарядке, спущенной в областное НКВД. Ходили слухи, что его пристегнули к какому-то крупному делу, в котором фигурировали видные партийные и хозяйственные работники: Межлаук, Хатаевич, Гвахария.

Эти и другие фамилии Антон Петрович узнал, когда начался пересмотр дела и пришла справка о реабилитации: «За отсутствием состава преступления». Но тогда он уже ясно осознавал, что преступление, беспримерное по масштабам, одной веревкой связало и жертв, и палачей. Отца, по должности обязанного визировать списки, и садиста Саенко, который вытягивал из него жилы. Этот Саенко приходил к ним в дом, пил водку, играл в преферанс. Он сам принимал участие в расстрелах. Чтобы заглушить выстрелы, заводили мотор грузовика. Отец не мог об этом не знать.

Его арест прошел для Анта незаметно. Петра Ларионова сперва перебросили на низовку в Госпром — огромное железобетонное здание, занимавшее целую площадь, откуда он однажды уже не вернулся. Мама сказала, что уехал в длительную командировку. Она наскоро похватала первые попавшиеся вещи, побросала в чемодан и заставила Анта надеть зимнее пальтишко с меховым воротником, хотя на дворе еще стояла осень. Так и ушли они, не оглядываясь, — она с чемоданом, а он с жестяной механической птичкой в руке, оставив квартиру из четырех комнат со всем, что в ней было.

Приходили туда с обыском или нет, неизвестно. Наверняка приходили. Скорее всего, мать кто-то предупредил, и она сразу же приняла единственно верное решение — уехать куда-нибудь подальше. Их не искали, а если искали, то спустя рукава: невелики птицы. С лихвой хватало тех, кто был под рукой.

Перебравшись к родственникам на Урал, в город Магнитку, они избегли уготованной членам семей изменников родины — ЧСИР — неизбежной участи. Когда пришла пора определить Анта в школу, мать отправилась в ЗАГС и, вынув из ушей бриллиантовые сережки, выправила новую метрику.

— Какой он Ант? Безграмотная дура не дописала, а мальчику страдать: задразнили.

— И верно, — живо посочувствовала заведующая. — Глупость какая! Красивое имя Антон.

Радость не знала границ. Невдомек было, что в книге судеб — а имя определяет судьбу — круг сомкнулся в исходной точке. Непонятное АНТ означало Антонов, то есть опять же восходило к Антону. Самолет, унаследовавший фамилию своего создателя, авиаконструктор Антонов спроектировал, сидя за колючей проволокой, в шарашке, что тоже намекало на неслучайную связь всего со всем во вселенской паутине.

Мама умерла уже во время войны от сердечной болезни, осложненной хронической дистрофией. Двоюродный дядя определил четырнадцатилетнего Антона на металлургический завод — подручным на рудном дворе. Какая-то высокая комиссия из Москвы обнаружила в железной руде примесь, само название которой хранилось под строжайшим секретом. Срочно снарядили поисковую партию, куда по случайному стечению обстоятельств в должности коллектора попал и Антон Ларионов.

Так начались его скитания в поисках, как выяснилось по ходу дела, урановых руд: Урал, Южная Сибирь, Таджикистан, Монголия.

В промежутках между полевыми сезонами он с грехом пополам закончил вечернюю школу и подал на геологоразведочный. Рабочий стаж, орден «Знак Почета» и второй разряд по стрельбе обеспечили зачисление в вуз вне конкурса, но вторая экспедиция в пески Гоби, где нашли выходы урановой смолки, вынудила взять академический отпуск сразу после первого курса. Собираясь в дорогу, Антон и не думал, что уже не вернется на факультет и с геологией будет покончено навсегда.

Судьба поджидала его на развалинах заброшенного буддийского монастыря, где разбила лагерь палеонтологическая экспедиция Игнатия Глебовича Артемова, открывшего глубоко в песках окаменелые скелеты и яйца гигантских динозавров. Встреча с выдающимся ученым, а в недалеком будущем и знаменитым писателем, толкнула Ларионова на решительный шаг. Возвратившись из экспедиции, он, никому ничего не сказав, забрал документы и отнес их в приемную комиссию исторического факультета МГУ, но не прошел по конкурсу. Будь он членом партии или комсомольцем, для него, возможно, сделали бы исключение, но чего нет, того нет, а в университете на этот счет режим отличался особой свирепостью. С превеликим трудом удалось пролезть на заочный, что обернулось двойной удачей. После весенней сессии Артемов взял Антона к себе в отряд землекопом-мотористом.

Ночи у костра под необъятным монгольским небом с вещими контурами созвездий «перелицевали», как пошутил, спустя годы, Артемов, всю жизнь несостоявшегося геолога. Теперь, на пороге вечности, Ларионов мог вспомнить каждое слово учителя и даже интонацию, с какой оно было произнесено.

Перед ним открывался неизведанный мир, где, как зачарованные острова, вне времени и пространства, проплывали золотые сны человечества: Атлантида, уносящая неразгаданную тайну в бушующие пучины, Египет с его фараонами, спящими в подземных гробницах, магические мистерии Эллады, чудеса индийских йогов, непостижимые умом грезы отшельников заоблачного Тибета.

— Им только кажется, что это реальность, — усомнился Ларионов, когда Игнатий Глебович упомянул о переселении эфирного духа в другое тело.

— Смотря что понимать под реальностью.

— Истину, данную нам в ощущениях, — не задумываясь, ответил Антон, без особого труда сдавший зачет по основам марксизма-ленинизма.

— А что есть истина? Еще Понтий Пилат спрашивал об этом Христа. Удовлетворительного ответа люди так и не нашли. Однако каждый, в ком есть хотя бы искра священного огня, задает его снова и снова… И, знаете, почему?

— Наверное, потому, что абсолютная истина недостижима?

— Можно ответить и так, — благоразумно уклонившись от обсуждения канонизированной формулировки, Артемов подбросил в огонь верблюжьей колючки, иссушенной до белизны. — Но мне все же думается, что побудительной причиной является смерть, — добавил он, следя за полетом взметнувшихся искр, затмивших на миг необыкновенно яркие, почти без мерцания звезды.

— Смерть? — удивился Антон.

— Один индийский мудрец по имени Вивекананда попытался, как бы это поточнее сказать, рассмотреть основной вопрос философии, — Артемов едва заметно улыбнулся в усы, — именно в таком аспекте… В самом деле, можно ли считать смерть концом всего, к чему мы все так привязаны? Человек уходит, и мир для него исчезает в тот же миг, словно и не существовал никогда. Вот вам и реальность, данная в ощущениях. Самые светлые чаяния, плоды упорного труда, взлеты разума, откровения духа — все проваливается в никуда.

— Почему в никуда? Хорошее остается людям.

— А плохое — нет?

— Плохое тоже.

— Но и эти люди уходят в свой черед. Вы, конечно, можете возразить, что человек, хоть и смертен, но вечно пребудет человечество… Нет, мой уважаемый чела[10], не вечно. Гибнут цивилизации, есть предел и существованию человека, как вида. Все смертно во Вселенной, кроме нее самой. Она — единственная. Куда ей деться?.. Почему, как вы справедливо заметили, недостижима абсолютная истина? Потому ли, что ее не существует в готовом виде, и мы можем лишь постепенно приближаться к постижению великих тайн, или у нас просто нет слов, способных выразить нечто запредельное? «Холоден и жалок нищий наш язык», как сказал поэт.

— А математика?

— Верно. Математика — язык Бога, но ведь и она неисчерпаема. Вообразить, и то немыслимо, какими уравнениями высочайших порядков оперируют, скажем так, в школе юных ангелов. Школьник, овладевший логарифмами, и не подозревает о существовании матанализа. Вот вы лично, геолог-дезертир, успели познакомиться с дифференциальным исчислением, а до интегралов так и не добрались, что вы знаете о высшей математике? Теорему Гедаля? Тензорное исчисление?.. То-то и оно. Язык лишь бесполезная попытка выразить истину, в нас находящуюся, вложенную с рожденья. Вполне допускаю, что и грудной младенец пытается нечленораздельными звуками выразить некие откровения, могущие привести в изумление самых выдающихся мудрецов. Но нет у младенца ни подходящих органов, ни способов… А мудрецы?.. Их бессмертные мысли, по сути, мало чем отличаются от детского лепета. Язык современной математики, самый, вы правы, корректный и дисциплинированный, только по уровню выражения разнится с мистическими формулами древнего мира, туманными, замешанными на мифологии. И там и здесь в мешанине теорем и приблизительных слов, неясных символов и знаков бьется, не находя выражения, величайшая идея. Смею уверить, что древние мифы зачастую несут в себе куда больше блесток самородного золота, чем построения доморощенных корифеев.

Антон догадался, куда метила стрела. Он уже и сам, после закрытой речи Хрущева, которую открыто зачитывали на факультете, критически относился к основополагающим трудам «корифея всех наук». Сталина он ненавидел с той же неистовой искренностью, с какой обожал в довоенном детстве. Прав, прав Артемов: лепет ребенка.

Почему-то слышалось «моряси побеждая», и, не ведая, кто такие эти новые враги — «моряси», Ант уверенно подпевал, вторя хрипящему репродуктору у няньки на кухне.

Его запрограммированный мозг, взбодренный разоблачением «культа личности», долго оставался в плену расхожих иллюзий, разделяемых прогрессивной, как считалось, «левой», по тогдашней терминологии, частью интеллигенции: возвращение к ленинским нормам, мысли молодого Маркса и все такое.

Кдкие мысли, какие такие нормы? Разнарядки на расстрел священнослужителей? Высылка ученых, писателей, инженеров? Нормы баланды на человеко-душу в Соловках?

Словом, «и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной»…

Расстрелянный отец и был таким комиссаром, а гражданская оставалась светлым воспоминанием о «золотом веке». Зверства ЧК, массовые расстрелы, разоренные церкви и еще многое-многое оставалось как бы вне поля зрения. Наоборот, несгибаемые преторианцы Дзержинского («чистые руки, горячее сердце, холодная голова») романтически противопоставлялись сталинским палачам. Лацис, Артузов — это вам не Берия с каким-то там Деканозовым или Рюминым. Совсем иная порода людей.

Чем не лепет? Агуканье.

Однажды мать взяла Анта с собой в Москву: у отца обнаружили затемнение в легких и положили на обследование в Кремлевскую больницу.

Кремль, метро, мосты над рекой, гостиница «Москва» и вообще центр повергли его в состояние благоговейного столбняка. Так, наверное, воспринимали нищие духом паломники панораму Иерусалима. Восприимчивый ко всему новому, своеобычному, он скоро нахватался незнакомых слов, в том числе названий, уже отодвинутых в область архаики. Где, от кого, казалось бы, мог он услышать, что площадь Дзержинского называлась Лубянкой? Но тем не менее услышал, а услышав, перетолковал на собственный лад.

— Держинский держит? А на Лупянке лупят?

Мать так и обмерла, а опомнившись, наградила затрещиной, потом долго плакала и умоляла больше никогда так не говорить. Урок, казалось бы, пошел впрок: Лубянка с той поры внушала безотчетный, почти мистический страх, вроде той открытки с «греческими женщинами», но ни то, ни другое еще не сопряглось со смертью. Умирали жуки в банке с травой, на дороге валялась раздавленная машиной кошка, но какое это могло иметь отношение к нему, Анту, к маме с папой, к няне Марусе? Они были, есть и будут всегда, и он вместе с ними. Часто повторявшееся слово «раскулачивание» никак не связывалось в сознании с судьбой няныац которую он любил больше матери. Откуда ему было знать, что она, когда пришли выселять, выпрыгнула из окна и до ночи просидела в подсолнухах, что родители померли в дороге, а братья с сестрами разбрелись кто куда? Умереть мыслимо было только в бою, бросаясь на врага в штыковую атаку. Красиво, как в кино.

— Это верно, что египетские иероглифы выражали не только понятия, но и цифры и символы, закрытые для непосвященных? — спросил он Артемова.

— Как и буквы тибетского алфавита. Древние народы знали о жизни и смерти много больше, чем мы с вами. Возьмите хотя бы знаменитую «Книгу мертвых», которую клали в гроб вместе с мумией. Или тибетскую «Бардо тедол»? С какой силой и точностью, с каким состраданием прослежен весь процесс умирания! Словно автор сам пережил коматозное состояние и возвратился к нам с того света… Правильно сделали, что поступили на исторический, только малость поторопились. Следовало бы потерпеть хотя бы до третьего курса. Основы физики, химии, той же геологии настоящему историку необходимы, как воздух, иначе ни черта не понять… История — это только ничтожная крупинка космического процесса. Время цивилизаций — миг в сравнении с эволюцией, историей Земли, наконец. Существуют грандиозные циклы, которые в конечном счете определяют характер процессов, протекающих в человеческом социуме.

— Получается, что мы — игрушка слепых сил?

— «Мы», как собирательное местоимение, — безусловно, а вот «вы», «я» и, возможно, какой-нибудь «он» — не обязательно. Все определяется пониманием основ мироздания, механизма протекающих во Вселенной процессов. Между прочим, знание и сознание — от одного корня. Вам нужно больше читать, Антон. Образование — штука необходимая, но как основа — минимум миниморум. Без постоянной работы мысли, без непрерывного притока информации грош цена любой высшей школе.

Ларионов уже знал, что Артемов, прежде чем заняться палеонтологией, перепробовал множество профессий: был военным моряком, гидрографом, геологом, занимался гелиотехникой и проблемой строительства в зоне вечной мерзлоты.

За словом «проблема» — язык человека не только жалок, но и лжив — скрывалась одноколейка в тундре, соединившая заполярный Норильск с аэропортом. За контакты с иностранцами — английскими моряками знаменитых конвоев, сопровождавших транспорты в Мурманск, инженер-лейтенант Артемов заработал пять лет лагерей. Совместная выпивка с песнями и братанием в офицерском клубе могла потянуть и на большее, но, как говорится, подфартило. Недаром его считали везунчиком: дважды торпедирован и ни одной царапины, три часа в ледяной воде — хоть бы чих. Красавец, косая сажень в плечах, рост под два метра. Такой нигде не пропадет. Открытие металлов платиновой группы на Путоране принесло досрочное освобождение и Сталинскую премию третьей степени по закрытому списку, но до этого пришлось с полной отдачей отрабатывать пайку кайлом и познакомиться с цингой. Из долгих ночных бесед у костра Антон узнал почти все об Артемове, о том, как тому вылечиться помог шаман. Лежа в чуме у очага, на котором булькал котелок с отваром кореньев, Игнатий Глебович с любопытством прирожденного исследователя постигал дремучую тайну камланий. Пока тело старого ненца в мертвенной неподвижности покоилось на оленьих шкурах, душа его, вознесясь в верхний мир, беседовала с духами на вещем их языке.

Наблюдая за отработанными в веках и тысячелетиях приемами вхождения в состояние транса, Артемов, сам того не ведая, усвоил главное: в человеке таятся неизведанные, подчас грозные силы. Вспыхнул жадный интерес к загадкам жизни, порядком пошатнувший незыблемые доселе сугубо материалистические установки. Верующим в общепринятом смысле он так и не стал, но о многом задумался.

Сосед по нарам, студент-филолог, огребший срок за распространение стихов запрещенных поэтов, нашептал ему ранние строки Осипа Мандельштама:

Стихи нашли отзвук, пробудив смутное воспоминание о чем-то однажды найденном, выстраданном, но утраченном из-за невозможности выразить. Позиций просвещенного атеизма, позитивизма скорее, это однако не пошатнуло. Хотелось докопаться до самых основ жизни, до первых проблесков того, что именуют сознанием.

Получив чистый паспорт и сорванные при аресте ордена, бывший моряк, а ныне подающий надежды инженер-геолог, переключился на солнечную энергетику. Командировку в Монголию, где солнца было с избытком, но не хватало воды, воспринял как подарок судьбы: с детства манил ветер странствий. Ветер и пригнал заплутавшую в гобийских песках экспедицию в свое логово: на печально известную «Дорогу ветров», усеянную костями верблюдов и ржавыми остовами полуторок. Там, в Байн Дзак, среди пылающих на восходе скал, Артемов наткнулся на хребет гигантского динозавра. Ветры, сместив барханы, обнажили русло реки, высохшей задолго до сотворения человека. Наметанный глаз геолога безошибочно выделил из окружающей горной породы окаменевшие позвонки, похожие издали на причудливо выгнутую, порядком выветренную кварцевую жилу.

Докторскую степень Артемову присвоили без защиты диссертации, по совокупности печатных работ. Научно-фантастические рассказы и романы принесли ему мировую известность, но только десять или, может, пятнадцать человек понимали, что сделал для науки основатель совершенно новой отрасли — стохастической палеонтологии.

Ходила упорная молва, что экспедиция наткнулась на череп свирепого тиранозавра с идеально круглым отверстием в лобной части, которое иначе, как пулевое, нельзя было истолковать. Он смеялся про себя: огнестрельное оружие за миллионы лет до появления первых обезьян? Нонсенс!

— Вы читаете фантастику, Антон? — поинтересовался Артемов, заметив лежавшую на раскладушке потрепанную книжку Уэллса «Борьба миров».

— Наверстываю упущенное, — смутился Ларионов. — Не успел прочитать в детстве, только картинки разглядывал… Да еще и читать-то не умел. Нянька читала, а после — мать. Была и фантастика про каких-то вэзов с Луны, напавших на Землю…

— Интересно знать, что вам особенно запомнилось?

— Очень немногое… Бравый солдат Швейк, Синдбад-мореход, путешественник Бушуев… и кусочек из Рабле, где на корабль нападает морской змей. Заинтересовала опять же картинка и фраза: «Мы погибли! — вопил Панург». Врезалась в память. Ну, еще, конечно, Гайдар — про маленького часового, который не смел без приказа покинуть свой пост. Мне его в пример ставили. Вот и все, пожалуй. Остальное сугубо младенческое: «Бежит Курица с ведром, заливает кошкин дом», «Разрешите, мама Лошадь, вашу детку покачать»… Но мне больше нравилось: «Климу Ворошилову письмо я написал» и «Возьмем винтовки новые, на них флажки, и с песнею стрелковою пойдем в кружки». Это была моя стихия.

Артемов сочувственно улыбнулся, но не преминул напомнить:

— Что ж, наверстывайте. Самообразование — единственно достойный путь для мыслящей личности. Это сродни подвижничеству монаха, целиком и полностью посвятившего себя познанию Бога. Без права на отдых, развлечения, а тем паче лень. Вам еще многое предстоит наверстать, прежде чем вы сможете сказать свое слово в науке.

— Вы верите в Бога, Игнатий Глебович? — неожиданно спросил Антон.

— Вы имеете в виду всемогущую и всеведущую личность за облаками? Наивно. Основной вопрос философии — иной коленкор. С духом и материей дело обстоит сложнее, нем нас учили. — Артемов умолк, очевидно, не желая касаться скользкой темы, и, по своему обыкновению, вместо прямого ответа предпочел привести «притчу». В зависимости от темы, времени суток, погоды и настроения в этом жанре могли выступать древний миф и забавная байка, случай из жизни и стихотворение. — Как-то попался мне короткий рассказ, не помню имени автора, об изобретателе совершенного компьютера… Вы знаете, что это значит, Антон?

— Первый раз слышу, — откровенно признался Ларионов.

— Не смущайтесь. Откуда вам знать? Ведь кибернетика — буржуазная лженаука… Учите английский, юноша. Раз уж вы избрали историю, которая что?.. Наука классовая! Насколько я понимаю, вас больше устраивает, так сказать, объективный подход? Я прав?.. Вот видите! Поэтому учите английский. Тогда вам и про компьютер не придется спрашивать. По-нашему, — он сделал упор, — это электронно-вычислительная машина. Лично я вижу нечто большее, чем просто арифмометр. В потенции это искусственный мозг.

— Такое возможно?

— Законы природы не запрещают, но слушайте дальше… Изобретатель нашел способ решить задачу, над которой, наверное, ломают сейчас головы во многих институтах и почтовых ящиках. Он соединил все известные компьютеры в единую систему и задал свой коронный вопрос. Какой, по вашему мнению?

Антон недоуменно пожал плечами.

— О чем вы спрашивали минуту назад? Что волнует человека перед лицом смерти?

— Что нас ждет… там? Есть ли Бог?

— Верно: есть ли Бог. И как, вы думаете, каков был ответ компьютера?.. То-то и оно! — Артемов удовлетворенно кивнул. — «Теперь есть!» — изрек электронный сверхразум.

— Потрясающе! — Ларионов восхитился оригинальной игрой мысли.

— Верно, но это еще не все. Понимая, что совершил роковую ошибку, которая может дорого обойтись человечеству, наш изобретатель схватил кувалду и бросился на взбунтовавшийся механизм, но оттуда ударила молния и покарала дерзкого святотатца. Понимаете, в чем прелесть фокуса? Научная фантастика сомкнулась с типичным сюжетом древних мифов. Из лаборатории, так сказать, с переднего края современной науки в олимпийские чертоги Зевса или индийского Индры… У всех мировых религий есть общая исходная точка — богодухновенная книга: Библия, Коран, буддийские тексты. Не столь уж важно, что Будда, познав истину в себе самом под деревом бодхи, избегал разговоров о Боге. Не будем вдаваться в тонкости. Важен принцип… Для христианина Иисус из Назарета — Бог в человеческом образе и сын Бога-Создателя, для мусульманина Мухаммед — пророк Аллаха, в конечном счете того же Отца-Вседержителя. Что лежит в основе? Духовный опыт таких, безусловно, выдающихся личностей, как Моисей и Мухаммед, как библейские пророки, отцы церкви, подвижники веры, святые отшельники, но это не мой непосредственный опыт. Все первоучители видели Бога, говорили с Ним, Он открыл им завесы грядущего, они читали в собственной душе, как в открытой книге. Перед нами дилемма: принять на веру чужой опыт или подвергнуть его сомнению? Я не знаю такой области познания, где бы не воспроизводилось однажды обретенное знание. Природе присуще единообразие: то, что случилось однажды, может повторяться бесчисленное множество раз. Не вижу смысла говорить о религии, если ты сам не пережил всего того, о чем говорится в священных книгах. Если Бог существует, мы должны видеть его, если Он вложил в нас бессмертную душу, мы должны ее чувствовать. Во имя Бога пролито столько крови, что впору небесам содрогнуться. Нет, уж лучше не верить. По мне, честный атеист на голову выше любого ханжи-богомольца. Не надо суетиться. В свой черед мы получим ответ на самые мучительные вопросы.

— Или не получим.

— Или не получим. Но это тоже ответ.

Игнатий Глебович скончался в одночасье. Уснул в кресле с книгой в руках и не проснулся. «Как праведник», — говорили старухи на похоронах.

Семью — жену и трехлетнего сынишку — он потерял во время войны: в дом, где они жили, угодила немецкая бомба. Жениться вторично, пройдя через лагерь, не пожелал, целиком отдался науке. Когда же разбился брат, летчик-испытатель, Артемов взял к себе его осиротевшую дочь Алевтину. Ей было тогда четырнадцать лет.

Тинка-паутинка, как ласково поддразнивал Игнат Глебович, закончила школу с серебряной медалью и поступила в Институт иностранных языков. Мечтала переводить французских поэтов, мало известных в СССР в те годы Малларме, Жамма, Фора, Превера.

Ларионов впервые увидел ее в аэропорту по возвращении из экспедиции. Бросилась дяде на шею и повисла, подогнув ножки.

— Позволь представить тебе моего нового сотрудника, — Артемов отдал ей церемонный поклон и, легонько подтолкнув Антона, проворчал шутливо: — А эта юная особа — моя обожаемая племянница… Ты, конечно, на машине?

— А ты как думаешь, Гонт? Конечно!

— Я бы предпочел взять такси, но ничего не поделаешь, поехали, Антуан, — протянул он с прононсом.

Новенькая «Победа» цвета молочного шоколада показалась Антону верхом роскоши. Собственная машина была тогда редкостью, а уж девушка за рулем — вообще нечто из ряда вон выходящее. По крайней мере, в глазах Ларионова, безнадежного дикаря-провинциала.

Когда познакомились поближе, она взялась за его перевоспитание:

— Не шо, а что, не хде, а где — звонче, звонче — ведь ты не говоришь вместо гриб — хрип? А ударение? Не чихнул, а чихнул, не позвонишь, а позвонишь. Эх ты, Галатейчик!

Они решили пожениться после защиты диплома, но не выдержали. На четвертом курсе она взяла академический и ушла в декрет.

На семейном совете мальчика решили назвать Александром, в честь Македонского. На раскопках Ольвии Антон совершил первое, пусть маленькое, открытие: нашел серебряную монету с изображением царя-полубога.

— Достойное знамение, — согласился Артемов, но как-то вяло, вынужденно. — Вообще-то столь ответственные решения не принимаются наобум, с бухты-барахты… Про святцы не говорю. Сами — нехристи. Но есть же тысячелетняя традиция! Настоящий историк обязан ее уважать. Составили бы гороскоп: зодиак, дух планеты, ангел часа и все такое, а там бы уж и об имени подумали, вибрирующее число подсчитали по правилам гематрии…

— Ты это серьезно, Гонт? — Тина подняла удивленные глаза. — Ты же сам не веришь в эту чушь.

— Веришь — не веришь, плюнешь — поцелуешь… Не в том суть. Вся прелесть в игре. И традицию бы уважили. Ты на своего погляди! Не назвали бы Антом, глядишь, в академики бы вышел, а то еле-еле кандидатскую протащил.

— Положим, не еле-еле. Всего один черный шар, — буркнул Ларионов, пряча улыбку: Гонт, как звала Артемова Тина, был в прекрасном настроении.

— Не Ант — Антик, — она скорчила уморительную рожицу. — Античек! — вытянув губы трубочкой, зацокала языком. — Угадали папочка с мамочкой. Антик — это сокровище, это античность, археология… Антик антика нашел! — осенило ее вдруг.

— Ты про его тетрадрахму с профилем сына Зевса? — Артемов удовлетворенно опустил веки. — Это да, это находка.

Ему еще довелось качать внука на коленях и, видя, как он быстро растет, всякий раз удивляться.

— А ведь верно: сын Зевса, а значит, брат Геркулеса? Силач! Настоящий силач! Он еще задушит своего льва.

— Хорошо, что он успел застать Лёку, — наклонясь к Тине, шепнул Ларионов и бросил на голую крышку скользкий ком глины. Он не разрешил обшивать гроб красным и белого не хотел.

— Это не смерть, — покидая кладбище, покачала головой Тина. — Нет! Это уход. Он еще подаст нам знак. Попомни.

— Теперь мы одни на всем свете: ты, я и Лёка, — прижимаясь к ее плечу, уронил Ларионов. В последнее время он часто задумывался о смерти, а тут вдруг понял окончательно и бесповоротно, чем кончается все. Куча вязкой глины, засыпанная увядающими цветами, ленты унылого кумача и едва уловимый, мнимый скорее, запах мокрых астр. Белые с ржавчинкой лепестки дышат дождями и тлением, словно вобрали в себя всю сырость нависших туч и раскисшей кладбищенской почвы. — Осторожно, не поскользнись…

В ту ночь, после похорон, они молча лежали, оцепенев от бессонницы, переполненные муторной тоской. Только перед самым рассветом Антон ненадолго провалился в глухой, затягивающий омут. Погружаясь все глубже и глубже, он вдруг очутился в пустой незнакомой комнате перед тусклым, затянутым пропыленной паутиной зеркалом от пола и почти до самого потолка. Из сумеречной бесконечности на него глядел седой старик с впалыми невыбритыми щеками и слезящимися глазами. Он не сразу узнал себя, а узнав, ужаснулся и пробудился от собственного крика.

— Что с тобой? — устало простонала Тина, включив бра над кроватью, переделанное под электричество из керосиновой лампы с бронзовым кронштейном и фарфоровой емкостью.

— Мне приснился кошмарный сон, — с трудом разлепляя веки, он облегченно вздохнул. — Кажется, я постарел заодну ночь и вроде бы оказался в полном одиночестве. Тебя со мной не было, и я знал… Не могу точно припомнить — улетучивается при малейшем усилии… Да, я знал, что уже не увижу тебя…

— Успокойся, глупенький, я с тобой. Я всегда рядом. Понимаешь? Всегда.

Ларионов приподнялся, опершись на локоть, и потянулся к Тине. Она сидела на самом краешке, вполоборота к нему, вся залитая нежным светом голубого хрустального абажура, неожиданно молодая и тоже как будто просветленная изнутри.

И память, налитая тяжким свинцом утрат, истерзанная, непримиримая память, начала отступать, как море в отлив под бледным серпом на ущербе.

— Значит, все хорошо?

— Да, все хорошо, mon ami.

По длинному, заставленному койками коридору Антона Петровича везли на каталке в реанимационную камеру. Разболтанные колесики, с визгом подпрыгивая на протертом до дыр линолеуме, раскачивали капельницу из стороны в сторону.

«Точно фонарь на мачте терпящего бедствие корабля, — почему-то представилось Антониде. Археолог-подводник, она бывала в морских экспедициях и не раз попадала в шторм, но образ был явно книжный. — О чем я думаю, идиотка?.. Слава Богу, что рядом оказался Нисневич…»

Когда случилось резкое ухудшение, она гуляла в саду. Александр только собирался в дорогу, и профессор ожидал его, петляя вместе с ней по заросшим одуванчиками и осотом дорожкам.

— Сейчас поедем, — заверила Марго, укладывая корзинку с клубникой.

— Схожу гляну напоследок.

Набрякший кровью, широко отверстый глаз говорил сам за себя.

— Забираю к себе в Боткинскую, — заявил Нисневич, не отрываясь от пульса. — Дело дрянь.

Двое суток прошли в тревожном ожидании.

— Он все еще без сознания? — приехав утром в больницу, спросила Нида, тревожно заглядывая в глаза. — Я звонила, сказали — без изменений.

— Изменения есть, и к лучшему, но чисто внешние, а в остальном без перемен.

— Это кома?

— Не уверен. ЭЭГ[11] показывает повышенную активность мозга. Даже слишком.

— И что это может означать?

— Похоже на сон, но это не сон. Во всяком случае, не здоровый. Не знаю, — развел руками Нисневич, — я бы рискнул предположить, что он просто не хочет.

— Не хочет?! Жить? — Антонида почувствовала, как накатывает дурнота.

— При чем тут это? — поморщился профессор. — Жить, просыпаться… Он не в том состоянии, чтобы принимать обдуманные решения. Мозг защищает себя! Вы можете это понять? На уровне ему одному присущих реакций. Назовите это инстинктом, самогипнозом… Простите, Нидочка, у меня обход.

— Я подожду?

— Не надо. Уверяю вас, ничего не изменится. Состояние стабильное.

— Но сколько это может продолжаться?

— Спросите у Бога, — Нисневич уже не скрывал раздражения. — Еще несколько дней, а может, месяцев — я не гадаю на картах. Делаем все возможное.

Он вытащил Ларионова («буквально за волосы!») на седьмые сутки.

После интенсивной терапии и долечивания в подмосковном санатории Антон Петрович как будто оправился, но сохранялись остаточные явления: заторможенность речи, скованность мускулов левой половины лица.

— Очень возможно, что постепенно все восстановится, — успокаивал в присущей ему манере Нисневич. — Нет — тоже не вижу большой беды. Человек, который разменял седьмой десяток, ничем не болен, — слишком щедрый подарок для могилы.

Антон Петрович оставил кафедру и окончательно переселился на дачу. Дом был зимний, с паровым отоплением и со всеми городскими удобствами: ванная, газ, телефон. Обитатели соседних дач, преимущественно престарелые работники искусств или их наследники, всякий раз обращали взгляды на большую белую тарелку на крыше, нацеленную в неведомую точку Вселенной. Казалось бы, зачем одинокому старику новомодные прибамбасы? Обычного телевизора не хватает, что ли? Одни завидовали, другие оставались вполне равнодушны, но тоже не одобряли. Когда наезжали проведать дети и внуки, он изо всех сил старался показать, что здоров, весел и полон творческих планов. Смеялся, шутил, но, едва оставался один, погружался в кресло, то самое, на котором уснул вечным сном Артемов, и часами сидел неподвижно, уставясь в одну точку.

Ждал.

Тина, не та сияющая вечной молодостью, а как в тот самый первый раз на веранде — с морщинами и сединой, пришла к нему утром, по пробуждении, и оставалась более часа, и он говорил с ней. Иногда визиты носили довольно регулярный характер, — он так и записал в дневнике: «регулярный» — с интервалом в четыре-пять месяцев, но с последнего появления минуло уже без малого полтора года. Антон Петрович начал понемногу читать, сам разгребал снег фанерной, обитой жестью лопатой, пригрел приблудившегося котенка, но ни на минуту не переставал ждать.

И вот она снова с ним!

— Ты не возьмешь меня с собой?

— Non, mon cher.

— Когда? Bientôt?[12]

— Un jour ou l’autre[13].

— Ты можешь назвать срок? Хотя бы приблизительно? Время!

— Время? Не понимаю, о чем ты…

Паутина

Компания Cognitive Technologies, ведущий мировой производитель программного обеспечения для распознания текста, обработки изображений и работы с документами, представила персональную информационно-поисковую систему Евфрат™ (Euphrates™ for Windows). Главное ее достоинство — высокая эффективность и производительность при поиске и извлечении информации. Например, на базе 486-го процессора с 8 Мб оперативной памяти поиск в одном миллионе документов при полном переборе занимает менее 10 секунд.

Магия

Все виды помощи.

Предсказание судьбы.

Мудрый совет в решении ваших личных проблем.

Гадание по кофейной гуще.

Снятие порчи, сглаза.

Интим

Господа!

НЕЗАБЫВАЕМОЕ ВРЕМЯ В ОБЩЕСТВЕ ОЧАРОВАТЕЛЬНЫХ РУССКИХ ДЕВУШЕК Царский выбор развлечений.

Наши апартаменты.

Приглашаются девушки.

Высокие тарифы.

Файл 011

Федор Бобышкин, «важняк» из области, в растрепанных чувствах покидал отгороженный от улицы высоким забором с проходной особняк Генеральной прокуратуры. Ему предложили уйти на пенсию. Не то чтобы прямо, но достаточно ясно. В принципе все верно: перешел пенсионный рубеж, но не их собачье дело указывать. Есть прямое начальство, отработанные формы общения, наконец. Не он первый, не он последний. Сам процесс не становится от этого менее болезненным, но все-таки не так откровенно по-хамски.

И главное, кто? Помощник Генерального прокурора, щенок с генеральской звездой в петлице! Он-то тут с какого боку? Или все-таки Салтыковка аукнулась? Вот уж точно — проклятое место. Помнится, говорили, будто там изуверствовала знаменитая Салтычиха. Враки, поди. Она на Лубянке жила — там и свирепствовала. Наверное, уж сто раз бы переименовали. Но место скверное, как ни крути.

А как он распинался, самовлюбленный сопляк, какие словесные кренделя выворачивал! Вы, мол, старшее поколение, много полезного сделали, основы, так сказать, заложили для перехода к цивилизованному правопорядку, честь вам и хвала. Время, однако, на месте не стоит. Век информатики на дворе, всемирная связь, высокие технологии. В криминалистической практике масс-спектрометры используются, эффект Мессбауэра, изотопы… Вы всего этого не имели, не с вас, значит, спрос…

Тут Бобышкин возьми и вверни:

— Очень жаль, любезный, что мы для вас все это изобрели.

Тоже, конечно, не прямо в лоб, — без «любезного», по имени-отчеству, но близко к тексту. Пусть знает. Эффект Мессбауэра! Слышал звон…

А с пенсией Бобышкин еще повременит. Пока дело не закончено, пусть и не мечтают. Не на такого напали.

Федор Поликарпович, находясь под впечатлением неприятного разговора, бездумно побрел вверх по Пушкинской улице, хотя первоначально намеревался совсем в другую сторону: в зоомагазин на Кузнецком, за мотылем для рыбок. Еще вчера, просидев весь вечер перед освещенным аквариумом, где с величавой медлительностью позировали радужные дискусы, ласкал себя мыслью заняться на досуге разведением редкостных пород. Вот тебе и досуг! Опомнился он уже возле кинотеатра «Россия», хотел было повернуть назад, но то ли желание перегорело, то ли в свете возникшей проблемы ихтиологические заботы отошли на задний план.

Решил малость передохнуть, собраться с мыслями. Не думал, что скажется пресловутая магия места и его, как бы выразился романист, а у романистов натура тонкая, чувствительная, охватит рой воспоминаний.

Между прочим, исключительно уместная метафора. Только бы стоило уточнить: пчелиный рой. Воспоминания хоть и жалят, но в конечном итоге врачуют душу. Боль быстро проходит, и наступает умиротворение. Недаром пчелиный яд широко применяется в медицинских целях, излечивая самые приставучие болячки.

Древние египтяне обожествляли пчелу, пчелки вытягивались в тетиву проказника Эрота, а мученики катары почитали их за священный символ.

Но все это когда-то, где-то там, не у нас…

Язык не поворачивается обозвать любезную сердцу подавляющего большинства москвичей площадь Пушкина скверным местом. Что бы там ни говорили всяческие лозоходцы и геоманты насчет патогенных зон, это никак не снимает вины ни с подлеца, подложившего толовую шашку в троллейбус, ни с бритоголовых паршивцев со свастикой.

Сколько свиданий было назначено под электрическими часами, что висели когда-то справа, если стать лицом, от памятника! Сколько волнующих знакомств завязалось на короткой дистанции между пивным баром — был, был такой почти напротив! — и Коктейль-холлом. И такое заведение существовало в незапамятную эпоху. До трех часов ночи работало. За вполне умеренную цену любой студент мог красиво упиться до положения риз. «Маяк», «Дружеский», «Шампань-Коблер», «Флипп» — и готово, в кондиции.

Помнится фельетон в самой главной газете «Жующие соломинку», карикатуры в «Крокодиле», бичующие стиляг: набриолиненный кок, галстук с пальмами и обезьяной, «корочки» на толстенной подошве из микропорки и очень широкие, а затем очень узкие брюки. Вздор все это, смешной и нелепый. По этим карикатурам учились танцевать буги-вуги.

Не за рюмкой с «Маяком» (коньяк, шартрез, яичный желток) выстаивали в полуночных очередях — за глотком свободы. И кучковались на «Плешке», она же «Бродвей», и по десять раз ходили на «Восстание в пустыне», чтобы вдохнуть хоть немного наркотик романтики — недоступной, чужой. Женщина, прекрасней которой нет и не было в мире, переполняла душу сладостной тоской. Выходя из горячего, душного зала на обледенелый тротуар, клялись друг другу, напялив ушанки, найти такую сегодня, завтра, в той жизни, что грезилась впереди.

Вокруг фонарей, источавших желтые, тягучие, как касторовое масло, нити, метались, налипая на ресницы, лохматые снежинки, и сквозь тусклую ночную радугу любая чувиха, укутанная в искусственный мех, виделась чуть ли не королевой. Хотелось припасть на колено и, куртуазно склонившись, коснуться губами перчатки.

Казались таинственными примороженные мордашки, и холодные пальцы с накрашенными ногтями бросали в дрожь. В каждой мерещилась хоть какая-то частичка Той, неповторимой, единственной. Бесшабашная удаль переполняла — хоть сейчас на дуэль или галопом племена подымать. Какие племена, какая дуэль? Ежели драка в подворотне, то по-рыцарски: один на один и до первой крови. Куда податься: в дипломаты, в разведчики, в моряки?

«Мы живем, под собою не чуя страны», — переписывали строки, чреватые сроком, и не чуяли, не понимали, видели и не видели в двух шагах.

Вой сирен, перекрыто движение, кортеж на дикой скорости по осевой. Серебряные фанфары на радиаторах. Сплошь «ЗИСы-110». В одном из них Он. Менты, окаменев, под козырек, на тротуарах оцепенение. Пушкин и тот, как наперед знал, голову наклонил и шляпу за спину припрятал. В электрических струях, бьющих из желтых фар, каменные дома обретают свой прежний облик. Ни аравийских барханов, ни пальм в «бананово-лимонном Сингапуре». Только облако света, летящее в ночь. Жуть и восторг, обдающие ледяным жаром.

Пронеслось и, как на переводной картинке, проступают снующие толпы, витрина «Елисеевского» с батареей шампанского и крабами в банках, построенных в пирамиду, а глобус Центрального телеграфа как пуп Земли.

Жизнь продолжается, и давно примелькавшиеся агенты не мешают мечтать и влюбляться в любовь.

Самой убогой обыденности запретный плод придавал сумасшедшую радость. Под затупленной иголкой патефона, хлопая по краям, вращалась рентгеновская пленка с изъеденным раком легкими, пробитым черепом, искалеченным тазом. «Музыка на ребрах» — был и такой фельетон — раздвигала стены бараков и коммуналок, превращая их в небоскребы из стекла и стали, в белоснежные виллы на тропических островах.

Роскошные апартаменты? Условные декорации. Виски, которого не пробовали? Водяра обретала особый букет. Благородство, что мнилось «у них», — протест против нашего хамства. Отсюда этикет для внутреннего употребления и наивное «хэллобобство»:

— Хэллоу, Боб (Борька Сторожев)!

— Салют, мистер Генри (Генка Чистов)!

— Как дела, Джордж (Юрка Волков)?

— Дела о’кей. Встретил Демона. Он теперь в разведшколе.

В какой разведшколе мог обретаться Демченко, не закончив десятилетку, осталось непроясненным. Волновало другое: с кем будет красавица Таня Визовская, считавшаяся его «женой».

Девочки, девочки — где вы теперь?

— Мы, кажется, с вами встречались?

— У тебя есть подруга? А то тут поблизости хата у одного чувака…

Куда только не разметало тебя, трижды обманутое уходящее поколение? И кто вправе вынести тебе приговор?

Опустившись на скамейку у гранитного парапета, Федор Поликарпович припомнил стихи соседа по парте в 9 «В» классе. Кому он подражал, психованный Джерри: Маяковскому? Блоку? А, неважно! И имя запамятовал ось, и не в стихах суть, хотя и в стихах тоже, но главное — все-таки бар. Они с Джерри впервые в жизни переступили порог питейного заведения, с замиранием ожидая, что их тут же вышибут по причине малолетства. Однако ничего, обошлось. Взяли по кружке бочкового «Жигулевского», сто пятьдесят в граненых стаканах, сосиски с тушеной капустой и едва не бегом к самому дальнему столику. Господи, как же стало им хорошо! Сколько было потом банкетов, фуршетов, интимных пирушек и дружеских междусобойчиков, но тот, опрокинутый залпом стакан, спешно запитый из кружки, не забудется никогда. Обжигающая, инстинктивно противная сладковатая горечь и осаживающая прохлада, обдавшая кисловатым бродильным душком. А сосисок таких нынче не сыщешь, и тушеной капусты в заводе нет.

А это откуда? Из какого кино?

Хот-дог с кетчупом — дрянь: никакого вкуса, и булка как из сырой ваты.

Бобышкин всюду продержался в середнячках. И родители — не верхи не низы — в меру обеспеченные, скромные труженики, и успеваемость ближе к четверке, чем к тройке, и поведение. В младших классах тянулся к приблатненной шпане, но далеко не зашел, остепенившись после первого привода. Вступил, как положено, в комсомол, но активистом не заделался, ограничившись уплатой членские взносов. Собрания, 20 коп. в месяц — и общий привет. К школьной аристократии примкнул с неподдельным энтузиазмом. Втайне гордился принадлежностью к «золотой молодежи», куда они сами себя причисляли, к «плесени», согласно официальной фразеологии.

Впрочем, и тут Федор (Фред) оставался на вторых ролях. Так уж вышло с местом жительства, что на одной стороне правительственного шоссе стояли дома ЦК, а на другой — МГБ и МИДа. За сынками цековских работников и дипломатов, составлявших добрую половину особой, привилегированной школы, тянулся из последних сил: и шмотки не те, и на ресторан не хватало. Чтоб хоть как-то соответствовать, тайком таскал букинистам отцовские книги, продал альбом марок, разгружал вагоны с арбузами на сортировочной. И грустно, и смешно. Опускаешься в прошлое, как в ванну: едва начнет остывать, сами собой открываются краны с горячей водой, и внутри как-то сразу теплеет.

Вроде были друзья, да сплыли. Кто где, неведомо. Небось все уж на пенсии, если дожили, и никто не выбился в звезды. Вот вам и поколение!

Один все же преуспел. Как же его звали, сукина сына? Секретарь комсомольского комитета, сволочь отпетая… Следил за каждым шагом. На остановке троллейбуса, у шашлычной «Восток», куда чаще всего ходили, часами выстаивал. И сразу к директору: этот пьяный, тот пьяный. И на комитет: моральное разложение, космополитизм, тлетворное влияние Запада… В академики выбился по атомной части. После Чернобыля чего-то там разоблачил, насчет конструкции реактора, съездил туда пару раз, а после взял и застрелился. Как был невротиком, так и остался. Погасла звезда.

Интересно, куда подевался Пономаренко, сын секретаря ЦК? Пырнул ножом одноклассника на переменке и как в воду канул. А Рыбальчик, Рыбальчик где? Вот уж переполоху наделал! Только и разговоров: «Рыбальчик стрелялся, Рыбальчик стрелялся… Несчастная любовь или что похуже?» В женских школах еще вычисляют виновницу, а она тут как тут, и не одна, их как минимум трое. Ходят с убитым видом, как бы украдкой смахивая слезу. Цирк! Разочаровал публику Рыбальчик: пуля навылет прошла, не задев жизненных органов. Из комсомола его поперли. Ни одна стерва не поддержала. Походил месяц эдаким Грушницким и сгинул.

Своеобразное поколение, ничего не скажешь. Кто в скрипачи, кто в стукачи.

Чего же суетиться, коль сходим на нет? Закон природы: пора. На пенсию, конечно, не проживешь, но была бы шея. И время такое настало, что за приработком далеко ходить не приходится.

Разводить рыб одно удовольствие, или те же растения! Кабомба, людвигия, криптокарина — красота. Простая валиснерия на Птичьем рынке и та десять тысяч за кустик, а уход за водорослями минимальный — поливать не требуется, был бы свет.

Бобышкин чувствовал, как с каждой минутой отходит сердце, успокаивается. Удалась жизнь, не удалась — особо жаловаться не приходится.

Юридический институт, это уж после факультет при университете образовался, он выбрал более-менее осознанно. Романтический зуд, несомненно, дал знать о себе, но главным аргументом явился невысокий конкурс, да и у отца — юрисконсульта Министерства путей сообщения — были кое-какие связи.

Отбыв по распределению два года в Тамбове, Бобышкин возвратился в Москву и устроился в транспортную милицию. Расследовать приходилось в основном хищения и подпольные аборты в бараках, но случались и более серьезные происшествия, со смертельным исходом, преимущественно по причине халатности либо пьянки. На первое убийство выехал, как положено, с прокурором. Во рву под насыпью, почти как у Блока,[14] путевой обходчик наткнулся на труп молодой женщины со следами множественных ножевых ран. Место происшествия случайно оказалось в двух шагах от дома. Ров и впрямь был некошеный, потому как в нем не росла трава, но протекала вода. В детстве Бобышкин ловил там мотыля и циклопов для своих рыбок.

При осмотре он обратил внимание на характерные рубцы от инъекций на руках жертвы, высказав вполне обоснованное предположение о долговременном употреблении наркотиков.

— Забудьте о наркомании, — отрезал прокурор. — В нашей стране такой проблемы не существует. Убийцу нужно искать.

Федор Поликарпович подчинился и ограничился в следственной версии исключительно бытовой стороной. Убийцу, впрочем, так и не нашли, что, как ни странно, ничуть не подпортило карьеру. Скорее, наоборот. Не прошло и года, как молодого следователя перевели — сначала в транспортную, а затем и в областную прокуратуру, где он, медленно продвигаясь по служебной лестнице, дорос до «важняка». Много чего было за долгие годы, но вроде нигде особенно не замарался и даже с блеском раскрыл несколько дел, достаточно громких.

Осталось последнее: достойно завершить. Хотя бы из чистого самолюбия.

По сей день, однако, никаких концов обнаружить не удалось. Ритуальное убийство в Салтыковке, или просто убийство с последующей имитацией под жертвоприношение, грозило внести свою скромную лепту в процент нераскрытых дел.

Между тем именно это преступление, само по себе неординарное, можно даже сказать, из ряда вон выходящее, явственно обретало таинственную окраску.

В ходе патологоанатомической экспертизы, в теменной кости (череп почти не пострадал от огня) было обнаружено идеально просверленное отверстие. Оно в точности пришлось на то самое место, где у новорожденных находится так называемый «родничок», быстро зарастающий по мере самостоятельной, вне материнского организма, жизни. Металлографический анализ подтвердил предположение, что отверстие проделано стальным сверлом в ходе неизвестно с какими целями проведенной операции. Причем сделано это было за два-три дня до предполагаемой даты смерти. Вопрос о том, продиктована ли данная, практически не применяемая в хирургической практике трепанация черепа медицинской надобностью, оставался открытым.

Сухим остатком от визита в Генпрокуратуру, помимо обмена мнениями с наглецом-помощником, стала наводка на одного доктора наук из Института морфологии человека. Институт находился на улице Цюрупы, что ничего не говорило Бобышкину ни в смысле географического расположения, ни в ономастическом аспекте.

Цюрупа вроде каким-то образом связан с Лениным, что, понятно, ровным счетом ничего не значит. Связан — не связан: как говорится, до лампочки. Единственное, что требовалось, так это справочник московских улиц. Таковой в Облпрокуратуре наличествовал, чего никак нельзя сказать о служебных машинах. Дефицит распространялся не только на транспорт, но буквально на все: физико-химические анализы, баллистику, не говоря уже об анатомичке и ящиках в холодильнике.

Мест для трупов катастрофически не хватало, а повторной экспертизы не избежать.

Мысль о том, чтобы напоследок навесить на родное начальство дополнительные расходы, принесла садистское удовлетворение.

Файл 012

WWW[15] — домашние страницы

Откройте в себе телепата

Телепатию называют «шестым чувством», хотя считается, что чувств у нас всего пять. Поэтому более осторожные исследователи предпочитаюттермин «сверхчувственное восприятие», или экстрасенсорика. Несмотря на обилие внезапно объявившихся экстрасенсов, наука все еще не пришла к определенному мнению насчет природы этого неуловимого и переменчивого явления.

Область парапсихологии включает в себя передачу информации без физического воздействия на органы чувств человека — сверхчувственную передачу мысли, если говорить попросту. Кроме того, стоит вопрос о возможности мысленного воздействия на предметы. Всего различают четыре основных вида таких экстрасенсорных явлений: собственно телепатию, ясновидение, предвосхищение грядущих событий и психокинез. Телепатия, пожалуй, самая древняя и наиболее известная составляющая феномена, который парапсихологи обозначают греческой буквой «пси». Душа, как известно, именуется «психо». И хотя чужая душа — потемки, какая мать не спешила «безо всякой на то причины» к своему ребенку именно в тот момент, когда он нуждался в помощи? Или возьмите сказанное в «один голос» слово. С кем не бывало такого? А кто из нас не поднимал телефонную трубку, как бы уже заранее зная, чей голос он услышит сейчас? Вся история человечества изобилует свидетельствами мысленной связи между близкими людьми. Особенно в тех случаях, когда одному из них угрожало несчастье.

О «сигналах смерти», уловленных в ту же секунду на самых дальних расстояниях, говорили еще древние египтяне и греки. Можем ли мы не верить таким гениям, как Еврипид и Шекспир, Пушкин и Гете, Шиллер и Апулей? Французский астроном и писатель Камиль Фламмарион собрал целую коллекцию более-менее достоверных случаев телепатии и психокинеза. Наконец, Библия — «книга книг». Она буквально переполнена ясновидческими пророчествами, будь то знание свыше, вещие сны или буквы, что внезапно зажглись на пиру Валтасара.

В феврале 1971 года американский астронавт Эдгар Митчелл, участник лунной экспедиции «Аполлон-14», провел первый телепатический сеанс из космоса. Еще перед полетом он договорился с несколькими знакомыми, что станет посылать им мысленные сигналы — 25 за сеанс. Причем делать это он намеревался во время положенных по расписанию перерывов, т. е. в свободное от штатной работы время.

В эксперименте использовались так называемые карты Зенера, на которых изображены пять символических фигур: три волнистые линии, круг, крест, звезда и квадрат. Поскольку в стандартной колоде 25 карт, то каждый символ повторяется пять раз. Карты выбрасываются с помощью специальной машинки, обеспечивающей бессистемный порядок.

Двое друзей Митчелла, принимавшие сигналы из космоса в строгом уединении, продемонстрировали статистически весьма представительные результаты. Из двухсот карт им удалось угадать 51, тогда как статистика предусматривала всего лишь 40. На основании этого Митчелл заявил: «Телепатия существует. Это еще неизведанная область, но ее нужно исследовать с той же целеустремленностью, с которой мы исследуем другие науки».

Для проверки своих способностей к экстрасенсорному — внечувственному восприятию совсем не обязательно пользоваться картами Зенера. Подойдут и обыкновенные. Доктор Райн, американский исследователь телепатических явлений, предложил следующий метод. Из полной, т. е. в 52 листа, колоды выберите 4 туза и положите их на столе рубашками вниз. Затем возьмите всю колоду и тщательно перетасуйте карты, держа их рубашками вверх. Теперь сосредоточьтесь и мысленно решите, какую масть вы хотите вытянуть из колоды. Не глядя на вынутую карту, положите ее на соответствующего туза и вытяните следующую. И так до конца. Закончив раскладывание карт, откройте каждую из четырех стопок и проверьте количество совпадений.

Из 48 задуманных и вытащенных вами карт по теории вероятностей лишь 12 будут соответствовать мысленному выбору. Разумеется, такой результат никак не указывает на наличие телепатического дара. Если он у вас действительно есть, то, по крайней мере, 20 «очков» вы должны были набрать с первого раза. В течение 10 попыток хорошо бы в среднем угадывать по 15 раз. В целом это составит 150 попаданий, т. е. на 30 больше статистической суммы 120. Для серьезного и строго поставленного опыта подобную процедуру следует повторять множество раз. Тем более, если вы действительно обладаете задатками ясновидения. Всякий талант нуждается в развитии. Получив с первого раза обнадеживающий результат, вы вскоре убедитесь, что ваши показатели постепенно растут.

Для дальнейшего совершенствования обратитесь в АОЗТ «Светосила».

Файл 013

Антонида Ларионова стояла перед фотографией-паспарту, как перед зеркалом. С беспощадной и горькой зоркостью женщины, заметившей первую осеннюю паутинку, пристально вглядывалась в чужие, но такие узнаваемые черты.

Классики подробно описывали внешность своих героев, интуитивно угадывая в этом какой-то особый смысл. В потоке эпигонской литературы славная традиция выродилась в формальный прием. Наиболее прозорливые из модернистов сообразили, что достаточно отдельных отрывочных деталей, чтобы читатель дорисовал в своем воображении законченный портрет. Основной дефект большинства экранизаций в том и кроется, что возникший в воображении образ не совпадает с обликом загримированного актера.

Тут есть над чем поразмыслить художникам виртуальной реальности, за которой будущее.

Антонида Антоновна время от времени размышляла над этой проблемой, но исключительно на свой лад и применительно к собственной персоне. Поводом, а вернее причиной, и послужила та самая застекленная фотография в кабинете покойного деда.

Антонида родилась, когда Артемова, а она, не лишне уточнить, приходилась Игнатию Глебовичу внучатой племянницей, уже не было в живых, а кабинет, вместе с дачей, перешел к папе с мамой. По молчаливому уговору, все вещи остались на своих местах: старые книжные шкафы, потертый кожаный диван, шкура белого медведя на полу и китобойный гарпун в углу.

Фотография, магнетически привлекавшая к себе Антониду, висела над письменным столом, между медитационной мандалой — подарком бурятского ламы, и шаманским бубном с изображением ворона. Возможно, наэлектризованные духовной энергией атрибуты и сообщали любительскому снимку какую-то дополнительную притягательность, только Антонида в такие тонкости не вдавалась. Волновало, мучило и одновременно радовало удивительное, ничем не объяснимое сходство между лицом на цветной фотобумаге и ее собственным, Антониды, лицом.

Фотография была сделана с фрески, обнаруженной на стене Кносского лабиринта, раскопанного Эвансом. По всему было видно, что она писалась с натуры. Критская царевна, а может, царица или вовсе служанка, любимая рабыня-наложница — неважно, кто именно, ну, никак не могла находиться в кровной, пусть и самой отдаленной связи с обыкновенной русской женщиной, родившейся в Москве в таком-то году, под знаком Весов, или исторического XXII партийного съезда, что дает еще более точную хронологическую привязку.

«Царевна» — пусть так, хотя древнейший живописный шедевр известен в научном мире под условным названием «портрет парижанки», — была представлена в профиль. Ее трудно назвать красивой, но в очаровании не откажешь никак. Тем более эталон женской красоты менялся от века к веку. Сравним хотя бы кисть Рубенса, упивавшегося торжеством пышной плоти, и худосочные формы Яна ван Эйка: болезненно-бледная кожа, глаза, прямо-таки кричащие о неладах со щитовидкой, вздутый живот. И тот и другой — фламандцы. Разница всего в два столетия. Что же говорить тогда о кошмарной бездне в тридцать пять веков! Подумать и то жутко.

Нет, «парижаночка» определенно прелестна — вневременно хороша! Между прочим, название выбрано на редкость удачно. Кносский мастер словно предвосхитил женский тип, излюбленный импрессионистами. Право, такое понятие, как прогресс, неприменимо к искусству.

Черные как смоль кудри, слегка растрепанные, вьющиеся, вздернутый, заостренный носик, чувственные губки, румяные щечки, а глаза… О, эти глаза! Без ложной скромности, Антонида могла сказать, что ничем не уступает критянке. Мысленно прикинула на себя ее платье.

Высокая грудь обнажена по тамошней моде, принятой и при дворе фараонов, поддерживавших с критской талассократией[16] оживленные торговые связи.

Словом, плутовка из Кносса выдерживает сравнение с любой знаменитой красавицей прошлого и настоящего. Формы Венеры Милосской безупречны, но навряд ли она бы подошла в Голливуде на роль секс-бомбы. У Нефертити, с ее кинематографическими скулами и сексуально очерченными губами, в этом смысле есть определенное преимущество. Амплуа роковой женщины — аристократки или международной авантюристки — ей к лицу.

Но если подсчитать, сколько мужчин за четыре тысячи лет предпочли своих королев и богинь какой-нибудь резвой субретке, выйдет умопомрачительное число. Наверняка больше, чем камней в пирамиде Хеопса и закоулков в Лабиринте быкоглавого Минотавра.

Я могу из горничных делать королев… — похвалялся Игорь Северянин. Премудрый Соломон сотни раз доказал эту тривиальную истину на личном примере…

Нет нужды повторять, как выглядела Антонида. В паспарту, что повесил когда-то Артемов, она могла бы глядеться, как в зеркало: почти как в зеркало, если совсем честно. С той поры, как было замечено, и не ею одной, поразительное сходство, она не переставала размышлять над загадкой, тайной, игрой — назови, как хочешь, — природы.

Артемов, пусть не мамин отец, а дядя, был ярко выраженный голубоглазый блондин, типичный варяг новгородских кровей. И дед, судя по фотографии, тоже светлый. Внешность бабушки по материнской линии осталась невыясненной из-за отсутствия снимков, но у мамочки определенно светлые пепельные волосы и серо-голубые глаза.

С папиной стороны тоже как будто не отмечено доминирование черного пигмента. Сам он скорее шатен — нет-нет и мелькнет сквозь тусклое серебро каштановый проблеск. Своего отца он помнил смутно, а от Зои Кирилловны сохранилась только маленькая карточка, но, по его словам, она была золотоволосая, как Венера Боттичелли.

Брат Саша тоже шатен, правда, полысел здорово, зато племяшки, как весенние одуванчики, видно, в бабушку Зою.

Прежде чем с присущей ей страстностью увлечься подводной археологией, Антонида закончила биофак МГУ по специальности биология моря. В силу полученного образования, она и мыслила научно, на современном уровне и уж конечно была в курсе классического закона расщепления признаков 3:1.

Лысенковщина лежала для нее в том же ряду, что испанская инквизиция или, допустим, опричнина. И напрасно. По крайней мере, было бы хоть какое-то, пусть и абсолютно антинаучное объяснение каверзам черной доминанты.

Уж коли ель способна превращаться в сосну, а рожь — в пшеницу, возможна любая чертовщина.

Но если бы только пигмент! А нос, губы, эти вьющиеся патлы? Она и грудь сравнивала — похожа. Как туго закручено все — в природе, в человеке, в истории…

Не займись Мендель скрещиванием цветного горошка, не будь столь пытливы и несгибаемы вейсманисты-морганисты, эти «мухолюбы-человеконенавистники», как заклеймили бедняг в «Крокодиле», мы бы не знали законов генетики.

И напрасно полагать, что с горошком и мушкой-дрозофилой проще, чем с человеком. Получается порочный круг. С одной стороны, наш век слишком долог, с другой — обидно короток. Мушка за какой-нибудь месяц отгрохает дюжину поколений, и сразу становится понятно, как распределяются признаки. Впрочем, понятно кому? Наблюдателю с микроскопом, а отдельно взятая дрозофила умирает, так и не успев проследить, как меняются, к примеру, крылья в длинной череде потомков и предков.

Короче говоря, мы в равном положении с дрозофилами. Редко кому удается, придя в этот мир, застать в живых прадеда и, ухода — куда? — успеть понянчить правнуков.

Смахнув фигуры с доски, Великий Архитектор имеет обыкновение расставлять для новой партии новые пешки, не делая исключений и для королей.

Кстати, о королях. Специалистам-генетикам удалось проследить по портретам, с каким педантизмом в августейшем семействе Габсбургов наследовалась нижняя оттопыренная губа. Триумф науки!

Только не знаешь, радоваться или заранее лить слезы по поводу таких триумфов. Генная инженерия чревата бомбой почище ядерной, а случайная утечка лабораторного материала (на основе E. Colli, мирно обитающей у нас в кишках) грозит Чернобылем во всемирном масштабе. Всемирная, опять же, паутина…

В общем, куда ни кинь — всюду клин. Даже от безмолвных портретов черной магией частенько попахивает. Вспомним хоть Николая Васильевича Гоголя — «Портрет» или Оскара Уайльда — «Портрет Дориана Грея». Алексей Толстой и тот не выдержал — графа Калиостро заставил оживить «Овальный портрет» (так рассказ называется) чьей-то умершей бабушки.

Главлит, понятно, косился, но скрепя сердце мистику пропускал. Как же, «красный граф», под покровительством Самого!

А какая тут особая мистика? Подумаешь, ходячего кадавра из рамы вывели! Ольга Лепешинская посредством куриного яйца живое из неживого выращивала. Вот уж фокус так фокус! Обратный процесс — это уж проще пареной репы. Соратник по большевистскому подполью, удостоивший истинно революционное открытие премией своего имени, только тем и занимался, что живых людей в лагерную пыль перемалывал.

Жизнь и смерть перетекают одна в другую на наших глазах. Радуев ожил? И Дудаев, того и гляди, оживет.

Ничто не исчезает бесследно — ни черная магия, ни самая дремучая некромантия. Вся разница между забытым прошлым и ликующим настоящим только в том, что электронные средства позволяют вывести тень без темных полотен с ликами грешных предков, пожелтевших фотографий и вообще без реального образца, как живого, так и не живого.

Трехмерная графика в киберпространстве творит любую материю из чистой энергии.

Мертвецы оживают в виртуальном пакете, неотличимом от духа, некогда занимавшего тело, или, случается и такое, идеально подобранного двойника.

В том же, что абсолютно похожие друг на друга особи не такая уж редкость, сомневаться не приходится. С падением «железного занавеса» конкурсы, парады и праздники двойников пришли и на нашу улицу. Недаром обещано: «Придет и на нашу улицу праздник!»

Владимир Ильич, Иосиф Виссарионович, Леонид Ильич идут в одной шеренге с обоими президентами, а уж от Аллочек Пугачевых и Мэрилин Монро просто отбоя нет.

Даже свой, отнюдь не нордический, бесноватый фюрер имеется и свой, исконно славянский Рональд Рейган. Вот она, наглядная демонстрация пляски хромосом и игры генов!

Верьте в науку, господа-товарищи, ибо точно подсчитано, что с вероятностью 1: 200 000 у каждого человека есть точная копия на Земле. Эдакий однояйцевой близнец. Все мы происходим от единой праматери, как в библейском, так и в узкогенетическом смысле. Поэтому нечего удивляться, что и наши двойники могли жить в любых эпохах и странах, принадлежать к разным расам и ничего не знать о нас, как мы ничего не знаем о них.

Антонида Ларионова очень и очень хотела узнать про критскую «парижаночку» как можно больше, что в конечном счете и предопределило постепенный отход от изучения океанической фауны к не менее увлекательным, но куда как более темным тайнам погибших цивилизаций. Могла ли она ожидать, что это окажется теснейшим образом связанным с тайной затонувших материков и загадочным поведением угрей? Миф об Атлантиде и угри в Саргассовом море, город Ста Золотых Ворот и диатомовые водоросли.

Думая о своем, Антонида могла часами простаивать перед фотографией. Прямо-таки медитировала. Однажды ее застал за этим занятием Андрей.

— Ты чего, Тида? — он один ее так называл: «Тида».

— Ничего. Здравствуй, племяш.

— Не налюбуешься на прабабушку?

— Не паясничай.

— Я вполне серьезно. Хочешь, свожу на Крит?

— Не по мне такая роскошь.

— Нашла, о чем говорить! Не проблема.

— Я сказала: нет.

— Так и будешь вариться в собственном соку? Давай открою тебе Дабл Ю — Дабл Ю — Дабл Ю?

— Это еще что за блеяние?

— Темнота, тетушка, ох темнота! Про домашние страницы слыхала? Сделаю тебе адрес на одном из своих компьютеров — и лады!

— Зачем?

— Думаешь, ты одна такая рехнутая? В мире полно всяких ассоциаций. Только любителей черепах или махровых тюльпанов в сетке штук сто, ну пусть не сто, но с десяток наверняка наберется. А твоя Атлантида?.. Думаю, в каждом городе есть что-то такое. Наверняка и журналы выходят, и научные симпозиумы устраиваются. Или нет?

— Журнал «Atlantis», во всяком случае, есть.

— Вот видишь! Дай знать о себе, старушка! Ты же у нас еще о го-го! — Андрей схватил ее за талию и закружил по комнате.

— Пошел прочь, гаер! — засмеялась она.

— Будешь выступать на телеконференциях, получать всякую муру по электронной почте… Глядишь, что-нибудь и обломится. Грант какой-никакой, симпатичная поездочка! Сейчас-то с этим не густо. Верно говорю?

Паутина

Авторы, компании-исполнители и студии звукозаписи смогут выдавать разрешения и взимать плату за передачу своей продукции через Интернет и другие компьютерные сети.

Пройдя процедуру утверждения в правительствах, соглашения должны дать мощный толчок дальнейшему развитию Интернета, поскольку в новых условиях производители заинтересованы в широком использовании сети для распространения своей продукции.

Магия

ЭКСПЕРТ-ПАРАПСИХОЛОГ ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ МЕЖДУНАРОДНОГО КЛАССА:

Снятие порчи, родового проклятия, отвороты, избавление от одиночества.

Решение семейных и любовных проблем.

Снятие алкогольной зависимости (можно по фотографии).

Коррекции кармы, открытие удачи, заговор на деньги.

Защита от злой воли.

Обереги Вам и Вашим детям, в том числе дому женщины от приворота мужа разлучницей.

Интим

Господа! С удовольствием приглашу в гости интересного в общении мужчину, состоятельного и не слишком юного. Попробуйте позвонить — возможно, Вас ожидает приятный вечер в обществе очаровательной женщины. Владею массажем.

Файл 014

Недели через две после триумфального поп-концерта на Васильевском спуске Красной площади суждено было пережить еще одно явление из преисподней или нечто ему подобное.

Небольшая делегация из Тамбова, прибывшая на пленум КПСС — есть такая партия! — по собственному почину отправилась возложить цветы на могилу товарища Сталина. Когда скромная церемония близилась к финалу, откуда ни возьмись, словно из-под земли, возник неряшливый гражданин с одутловатым лицом, с большим носом и жалкими усиками. Не то кавказец, не то цыган, но какой-то потасканный и весьма подозрительный. Повернувшись к бюсту, он заглянул в гранитные невидящие глаза и плюнул да еще кулаком погрозил. У делегации, почти сплошь состоявшей из людей преклонного возраста, хулиганская выходка вызвала законное возмущение. Сухощавая старушка в вязаной кофте, увешанной медалями и значками, без лишних слов огрела богохульника палкой с портретом генералиссимуса.

— Так его, бомжа! Сиониста-дерьмократа! — одобрительно поддержали друзья и единомышленники, грозно сомкнув ряды.

Вне зависимости от наличия или отсутствия места жительства, а также причастности к мировому заговору, несдобровать бы наглому инородцу, будь он от мира сего. Но где там… Пройдя, как сквозь воздух, самодельная рамка углом шваркнула о булыжник и раскололась, пронзив острым отщепом любимый образ. Не в том беда, что портрет попортили, хоть и жаль, а в том, что террорист-дерьмократ исчез тем же порядком, как и появился.

Ветераны и сопровождавший их здоровяк офицерского вида так и застыли с раскрытыми ртами, а гневная брань оборвалась на полуслове.

— Как же… это? — с трудом разгибаясь, пролепетала отважная воительница и, осенив себя крестным знамением, заголосила на всю площадь.

Едва оправившись от пережитого потрясения, участники пленума принялись выяснять, что же все-таки произошло. Предположения высказывались самые разные, даже спор завязался между ортодоксами-атеистами и пошатнувшимися на почве нечистой силы и прочих экстрасенсорных проявлений партийцами. Навару от подобнойдискуссии ожидать определенно не приходилось. Только раскол внесла в монолитное единство.

Когда страсти понемногу улеглись, примирителем сторон выступил глава делегации — представительный седовласый мужчина лет семидесяти, в черном двубортном костюме с орденскими планками в четыре ряда.

— Знаете, кто это был? — он окинул суровым взглядом притихших соратников. — Товарищ Цюрупа! Я его помню: он мне пионерский галстук повязывал.

Послышалось смущенное покашливание. По лицам было видно, что семя упало на неподготовленную почву. Вроде бы что-то слыхали про такого, а там кто его знает…

— Но ведь он того… Кажется, помер? — неуверенно пробормотал румяненький старичок, приставив ладонь к уху. — А?

— Тут и захоронен, — последовало авторитетное разъяснение. — В стене, — и хоть бы нотка удивления прозвучала, а ведь впору было не то что прийти в изумление — в оцепенение впасть. Где это видано, чтобы замурованный в стене прах, пепел по существу, материализовался, да еще столь скандальным образом? Если когда и случалось такое, то в давние времена, где-нибудь в старом замке или на кладбище. Но разве седой Кремль, познавший и славу, и великие злодеяния, не град, не замок? И некрополь под зубчатой стеной — не кладбище с колумбарием?

Вопреки очевидным фактам, провести подобную параллель едва ли возможно. По соображениям деликатности. И стойкие безбожники, и новообращенные православные могут неправильно понять. Поэтому ни слова о магических тайнах Египта! Невольно соскользнешь на опасные аналогии: мистика пирамид, фараоны, мумии…

Столько лет твердить: «Всегда живой, всегда с тобой» — и не уверовать?

Коснулось ли хладное дуновение суеверия растревоженных тамбовчан или еще какая идея их осенила, только бросились они к той самой стене разыскивать доску пусть и забытого, но вождя.

Обежали всю аллею туда и обратно и ничего не нашли. Нет такого. Соврал бывший номенклатурщик, а ныне секретарь райкома, не иначе, соврал.

Весть о скандалезном происшествии едва не сорвала работу пленума, но железная дисциплина вновь одержала верх.

Поиски причины необъяснимого явления могут завести достаточно далеко. Те, кому повсюду мерещатся патогенные зоны и всякая энергетика, ничего общего не имеющая с паром, электричеством или управляемой цепной реакцией атома, ответ найдут без труда. Другого такого сгустка «энергетики» (в их представлении), как на Красной площади, нигде в мире не сыщешь. Тут тебе и лобное место, где, кстати сказать, зачитывали указы, а не рубили головы, и Иван Грозный, и Петр на Стрелецкой казни, а про Сталина и говорить нечего. Но причина, причина где? Так сказать, побудительный импульс? Муссируемые в печати слухи о какой-то там «Башне Мерлина», где колдует высокопоставленный генерал из президентской охраны, следует решительно проигнорировать. После отставки главного охранника сместили и генерала-оккультиста, так что вопрос закрыт. Правда, остался аппарат и, главное, компьютерная техника, но о характере напряженного электромагнитного поля, спеленавшего кремлевские дворцы, без микроволнового перехвата судить трудно. И сигнал наверняка закодирован.

Единственно, что возможно предположить, и то в порядке бреда, так это мимолетное возбуждение нейронов либо центров в мозгу Федора Поликарповича Бобышкина, следователя по особо важным делам. И в самом деле, разве не мысль дала начало всему?

Достаточно ничтожной флюктуации, чтобы вызвать в физическом вакууме — единственном источнике всех виртуальных частиц — непостижимые умом процессы неслыханной мощности, да еще с абсолютно непредвидимыми последствиями. Лавину в горах вызывает упавший камень, своего рода триггер — спусковой механизм.

Пусть в ту минуту Федор Поликарпович находился далеко от указанного места, это не имеет никакого значения, ибо мысль не подвластна пространству и времени, а он подумал…

От метро «Профсоюзная» до улицы Цюрупы можно доехать на троллейбусе или автобусе. В первый раз дорога показалась Бобышкину довольно долгой и утомительной, но теперь он ехал в Институт морфологии человека, как к себе домой, погруженный в заботы и размышления. Будучи человеком обстоятельным и не лишенным любознательности, следователь не только определил маршрут, но и уточнил, по Энциклопедическому словарю, принадлежность Цюрупы к ленинской гвардии. Слава Богу, память не подвела. Есть еще, значит, порох в пороховнице. Александр Дмитриевич Цюрупа действительно оказался ближайшим сподвижником вождя революции. В годы военного коммунизма он занимал важный пост наркома продовольствия, а при НЭПе — заместителя Председателя Совнаркома и СТО — Совета труда и обороны.

На сем краткий экскурс в историю и закончился. Биография товарища Цюрупы нисколько не занимала Бобышкина. Вполне хватало обрывков знаний, оставшихся от поверхностного изучения «Краткого курса». Дальше в своем политическом образовании он не продвинулся, невзирая на то, что не сдал партбилет и тайком платил членские взносы, исправно голосуя за коммунистов. Нельзя сказать, что ему так уж нравилась КПРФ и в особенности ее лидеры. Многие из них вызывали совершенно противоположное чувство, граничащее с брезгливостью, но оставалась идея. Считая себя человеком порядочным, Федор Поликарпович хранил верность… Он бы и сам затруднился объяснить, конкретно чему. Как сказал кумир его юности Евтушенко: «Проклинаю и плачу». Проклятия — это, конечно, перебор, но клочья красных знамен вызывали двойственное отношение. Бобышкин оставался в душе шестидесятником. С восторгом встретив разоблачения культа личности, так и заматерел в узких рамках хрущевской «оттепели».

Насколько прочны такие убеждения, способен выявить психоанализ по Юнгу. Зондировать сознание было бы зряшной затеей. Следователь по особо важным делам слишком хорошо информирован, чтобы не знать, не видеть, не понимать. Стойкий очаг возбуждения сформировался под большими полушариями, в «древнем», как его называют, мозгу, где дремлют рептилии неолитической памяти. Вот почему вопреки, казалось бы, трезвому рассудку Бобышкин воспринимал ленинизм и сталинизм как некую дуальную оппозицию. Но кто посмеет кинуть в него камень? Добро и зло, день и ночь, друг и враг — первобытные полярности — живут в каждом из нас, невзирая на образовательный уровень и степень политизации.

Мертвый хватает живого. Прошлое никуда не уходит, покуда память о нем окончательно не истлеет, и тогда оно начинает жестоко мстить, обернувшись кошмаром грядущего.

Бобышкин никогда не был фанатиком, скорее — осторожным фрондером: анекдоты травил, невзирая на стукачей, зачеты по марксизму-ленинизму сдавал по чужим конспектам и вообще мало интересовался историей партии. Словом, нормальный мужик, но уж если черт дернул залезть в словарь, то мог бы и глубже копнуть. Только иди знай, что покойный Цюрупа вдруг выплывет на поверхность моря житейского и наделает столько шума…

Волей-неволей приходится браться за чужую работу. Неблагодарная это штука — разрывать могилы, да еще замурованные в кремлевской стене.

Звать живых — понапрасну рвать голос, но сохранились подшивки пожелтевших газет. Вся центральная печать вышла в тот, 8 мая 1928 года, день с медицинским бюллетенем о тяжелой болезни «достойного соратника Ильича».

Номенклатура насторожилась: с чего бы такая честь? Вот уж скоро два года, как работник не у дел, вылетел из обоймы, а тут вдруг этакая помпа. Прошлых заслуг никто, конечно, не отметает, но на то они и прошлые, чтобы разом забыть. Припомнили, что Цюрупа наступил на мозоль генсеку, заменив его на посту наркома рабоче-крестьянской инспекции. Сталин никому ничего не прощает, и, когда приспел черед, Цюрупу спровадили на заслуженный отдых. Ничего не поделаешь — прогрессирующий склероз. Тем более непонятно, откуда вдруг ветер задул.

Разгадки пришлось ожидать недолго. Уже на другое утро в тех же газетах было обнародовано правительственное сообщение о смерти «достойного соратника», последовавшей в ночь с 7 на 8 мая по причине «паралича сердца при явлениях воспаления легких».

Всего себя отдал борьбе за великое дело, а мог бы жить: пятьдесят восемь — не возраст. Редеет старая гвардия! Еще свежа была память о смерти Фрунзе, которого решением Политбюро принудили лечь на операционный стол, а с момента скоропостижной кончины знаменитого Бехтерева вообще не прошло и полгода. Загадочные случаи связывали с неблаговидной деятельностью кремлевских врачей: доктора Погосянца и профессора Бурмина. Они же оказались причастны и к лечению Цюрупы. За неделю до смерти Бурмин диагностировал у него грипп, осложненный воспалением легких. Под предлогом срочной командировки он передал своего больного Погосянцу и надолго исчез с горизонта. В медицинских кругах поведение Бурмина вызвало глухое осуждение. Что же до Погосянца, то про него и заикнуться не решались. Штатный врач ЦК ВКП(б) считался фигурой засекреченной. Он никогда не подписывал ни бюллетеней, ни некрологов и вообще не занимался терапией, а лишь направлял лечебный процесс. Куда именно направлял, думать не полагалось.

Убийство Фрунзе, которого Сталину потребовалось заменить Ворошиловым, и загадочная смерть Бехтерева, осмелившегося поставить генсеку диагноз: паранойя, хоть и нагнали страху на ленинскую гвардию, но не вызвали, по крайней мере, недоумения. Ничего не попишешь — политика! Однако никакой политической целесообразностью нельзя было объяснить клинический случай с Цюрупой. Кому мешал вышедший в тираж, окончательно износившийся полутруп?

Вот когда содрогнулись в Кремле и на Старой площади видавшие виды профессиональные революционеры. Неотвратимость и непредсказуемость показались страшнее самой смерти.

Сталин почтил «первоклассного ленинского маршала», как выразился склонный к краснобайству Луначарский, артиллерийским салютом и постоял у гроба в почетном карауле.

В речах на гражданской панихиде едва не каждый второй припомнил доброту и скромность покойника. Вся страна знала, что, довольствуясь строгим партийным пайком, наркомпрод довел себя до голодного обморока. Вот уж воистину хрестоматийный пример самоотрешения во имя великой цели! Самых твердокаменных слеза прошибала.

Между тем «плачущие большевики» были превосходно осведомлены об истинной подоплеке непревзойденной легенды, достойной героев Древней Греции.

В июле 1918 года на заседании Совнаркома Цюрупа действительно почувствовал себя настолько скверно, что потерял сознание. Спешно доставленный врач из ближайшей больницы — Кремлевка была еще только в задумке — решил, что причиной всему истощение. Голодная смерть успешно соперничала с тифом и высохшие трупы сгребали по утрам прямо с улиц. Бедный доктор, едва сводивший концы с концами, по наивности поверил большевистской пропаганде про партмаксимум и прочую чушь.

Участники заседания прямо в восторг пришли от такого диагноза и тут же дали ему надлежащий ход. Первым молниеносно отреагировал Владимир Ильич и, не сходя с места, внес предложение поднять наркомам зарплату, а Цюрупу отправить в деревню на усиленное питание, прикомандировав к нему проверенную повариху.

С легкой руки газетчиков, голодный комиссар продовольствия сделался излюбленным героем детских книг и первых советских фильмов. При всем желании ничего лучшего нельзя было выдумать. Миф о «залпе» «Авроры» выглядит жалкой дилетантщиной, потому что в нем есть хоть частица правды, а тут ни крупинки.

В архивах сохранились перечни продуктовых заказов Цюрупы, датированные 1920 годом, превзошедшим по тяготам «боевой восемнадцатый». В ордере на продовольствие к праздничному застолью по случаю октябрьской годовщины перечислено: хлеба — 4 кг, масла сливочного, мяса и яблок — тоже по 4 кг, сыра, сахара, кофе, мыла — по 2 кг, мясных консервов — 10 банок, сардин — 12 банок, муки — 1 пуд. Количество цибиков чая и вес осетровой икры не указаны.

С икрой в Кремле после переезда правительства из Петрограда перебоев не ощущалось: завозили бочками. Однако на поэтических вечерах, которые устраивала у себя жена председателя Моссовета Льва Борисовича Каменева, подавали тонко нарезанные ломтики ржаного хлеба с подсолнечным маслом и морковный чай. Пусть знают, что и нам не лучше, чем всем. Цюрупа, что твой камертон, всему оркестру задал верную ноту. Между тем, несмотря на усиленное питание и долгое пребывание в лучших европейских санаториях, приступы, сопровождаемые выпадением пульса, повторялись неоднократно. Нарком здравоохранения Семашко однажды даже принес Цюрупу домой на руках, с помощью нескольких товарищей по СНК, понятно.

Кремлевские врачи лишь кисло улыбались — голодным обмороком тут и не пахло. Налицо классическая недостаточность кровоснабжения мозга — синдром Адамса-Стокса-Морганьи. Впрочем, наука и миф — понятия несопрягаемые. Миф[17] способен уничтожить любую науку, а наука бессильна опровергнуть миф, если он находится под грифом государственной безопасности.

Сценаристы и режиссеры, будущие лауреаты, и самого Ильича посадили на голодную диету. В сознании подрастающих поколений он скоро затмил Цюрупу, хоть и не падал в обмороки, а посылки доброхотов отправлял в детский приют.

Можно понять и простить неосведомленность тамбовских делегатов, равно как и Бобышкина, тем более что он принадлежал к другой левой партии и не принимал участия в публичных мероприятиях под красным флагом.

Файл 015

Все-таки жаль, что Федор Поликарпович легкомысленно пренебрег исторической наукой, что во многом определило его односторонний взгляд на негативные, не будем скрывать, явления современной действительности.

Переступив порог здания, возведенного по проекту скульптора Сидура — тоже любимца шестидесятников, он был поражен плачевным состоянием академического учреждения. Само собой напрашивалось слово «разруха». Верно — разруха, и нет ей оправдания, если сбросить со счетов историческую унаследованность. Только никуда не деться от прошлого — от той первозданной Разрухи, что всему положила начало.

По крайней мере, научные сотрудники не пухнут с голодухи, не угрожает им ни высылка, ни погром и всем абсолютно до лампочки, чем они занимаются. Последний момент сопряжен с определенными неудобствами, но благо перевешивает зло. Что может быть дороже свободы?

МЫ НЕ РАБЫ. РАБЫ НЕ МЫ.

Мало того, что рабы не мы, рабы еще и немы. На свободу слова контингенту Института морфологии человека жаловаться не приходилось. Все, что не успели высказать на митинге протеста, в письменном виде направили в Кремль, лично Президенту.

Самой страшной оказалась для института минувшая зима. Восьмой район тепловых сетей — и тут сеть! — Мосэнерго, потеряв терпение, снизил неплательщикам подачу горячей воды. Руководство проигнорировало серьезное предупреждение по причине перманентного безденежья. Средств, выделяемых Академией медицинских наук, едва хватало на нищенскую зарплату. Недаром лучшие головы, сделав общий привет, потянулись вслед за перелетными птицами в дальние края. Понять ученых можно, птиц — тем более: зима на носу.

С первыми морозами полопались трубы и радиаторы отопления. Маститые профессора, вооружившись тазами да швабрами, кинулись на борьбу с потопом. Едва поспели укрыть под пленкой электронный микроскоп, купленный за несколько сот тысяч долларов. Вода подступала к лаборатории генной инженерии, где проводились тончайшие эксперименты с возбудителями опасных болезней, включая СПИД и злокачественную лихорадку Эболи.

Едва ли экипаж подлодки, поврежденной взрывом глубинной бомбы, проявлял большую самоотверженность в заделывании течей. Кое-как справившись с последствиями наводнения, биологи смело взялись за решение отопительной проблемы, затмившей по трудности генетику с морфологией. Об ущербе, с лихвой перекрывшем задолженность Мосэнерго, а тем более о ремонте, старались не думать. Прежде всего, требовалось спасти виварий. Подопытные животные умирали с немым укором в угасших зрачках. Самых редких приходилось отогревать на себе, а то и домой уносить до наступления теплой поры. Работали не раздеваясь, разве что на короткий момент, когда специфика опыта требовала особой стерильности, а уж на ученом совете без стеснения кутались в шубы. Один старик Тростинский — академик с мировым именем, поднимаясь на кафедру, неизменно сбрасывал с плеч свою серую дубленку с каракулевым воротником. Интеллигент в четвертом поколении — порода!

Институтские механики и инженеры соорудили нагревательный агрегат — химеру из ТЭНов и вентилятора, способный гнать горячий воздух в заданном направлении. Тем и спасались, с ужасом ожидая, что в любую минуту вырубят свет. Отключение энергии грозило подлинной катастрофой. Голь, конечно, на выдумки хитра, особенно голь с высшей научной квалификацией, но до известных пределов. Стоит обесточиться морозильным камерам, и можно поставить крест на уникальных препаратах, выращенных десятилетиями упорнейшего труда. Обезьяну, хоть и хлопотно, все же можно усадить за семейный стол, но микробы кухонный холодильник никак не спасет, даже если ударит такая идея в обезумевшую башку.

Легко представить себе негодование следователя областной прокуратуры, узнавшего об институтских бедах, таких типичных для нашего времени, но далеко выходящих за рамки отдельно взятого учреждения. Жгло ощущение полнейшего бессилия. Чем он мог помочь? А ничем! Да и жаловался народ больше от горькой обиды, нежели в надежде на чье-то заступничество.

Собственно, и его самого привела сюда сходная ситуация. Московская и областная судмедэкспертиза тоже переживали не лучшие дни. Борьба за выживание сблизила совершенно разные по задачам и профилю организации, заставив искать точки соприкосновения. Такой пограничной зоной и оказалась образцовая прозекторская, которую институт согласился, притом за очень умеренную цену, сдать в частичную аренду. Остальное было достигнуто за счет личного обаяния. Опытнейший патологоанатом столицы согласился провести повторную экспертизу трупа, найденного в Салтыковке. Неисповедимы пути Господни, и нет числа петлям, что образуют запутанные нити причин и следствий. Лишь случай приоткрывает их неохватный глазом узор.

Вихри враждебные бушевали над улицей Цюрупы. Нет, господа, имя — определенно знак судьбы. Не успела улица Воровского вернуть себе прежнее название Поварской, как окончательно раскололся на отдельные части Союз писателей — пресловутое «министерство литературы». Ресторан вот жаль! Приватизация взвинтила цены до заоблачных высот. Тружеников пера там днем с огнем не сыщешь. Мафиози гуляют со своими марухами.

Эраст Леонтьевич Тростинский, зав. отделением патолого-анатомии, принял Бобышкина в своем кабинете, отгороженном застекленной стенкой от стола секретарши. Герой соцтруда и дважды лауреат госпремии, он превосходно сохранился для своих весьма солидных лет и не утратил природного юмора. Ежедневные бдения над статьями и монографиями — академик отличался редкой плодовитостью — помогли сохранить память, прозекторская — гибкость рук, а хатха-йога — внешний вид. Больше шестидесяти ему не давали.

— Вы уж простите старика, что проволынил малость, но забот полон рот, а случай интересный, — укрепив на защелках экрана рентгеновские снимки, он включил освещение. На темном дымчатом фоне белесой облачностью обозначился череп в различных проекциях. Черная дырка зияла, как Солнце при полном затмении.

— Будто буравом прошлись, — не удержался Бобышкин.

— Вот именно! — обрадовался Тростинский. — Абсолютно точное определение. Трепаной по-гречески и есть бурав. Отсюда трепанация — вскрытие полости черепа. Процедура, известная чуть ли не с каменного века.

— Значит, все-таки хирургическая операция?! А с какой целью?

— Вы слишком многого от меня ожидаете. Откуда мне знать, с какой целью?.. Вообще-то такое показано при высоком внутричерепном давлении, но в данном случае… Все-таки молодая женщина: с чего бы вдруг?

— Возраст удалось уточнить?

— Восемнадцать — двадцать, — рассеянно глядя в потолок, пестревший ржавыми разводьями, академик, казалось, рассуждал с собой. — Я бы исключил гипертензию, исключил… Тем более что значительно чаще трепанацию следует рассматривать как этап основной операции, обеспечивающей доступ к патологическим образованиям в мозгу, однако и тут ничем особенным порадовать вас не могу. Следов хирургического вмешательства не отмечено.

— И это все?

— Пожалуй… Но случай действительно любопытный. Отверстие приходится точно на родничок, что невольно вновь возвращает нас к мысли о гипертензии. Иначе зачем?

— Родничок? — силясь вспомнить, наморщил лоб Бобышкин. — Простите мое невежество…

— Отчего же? — мимолетно улыбнулся Тростинский. — Так называют мягкие места на верхней части головы, где кости черепа еще не успели достаточно развиться. Младенец, можно сказать, рождается с раскрытым мозгом. Так сказать, распахнутым в космос. Зарастает обычно на втором году жизни, порой значительно позже, а то и вовсе остается на всю жизнь, как у Тургенева.

— В самом деле? Удивительно!

— О, природа неисчерпаемо многообразна. Если б знать, что и зачем ей нужно!.. Взять те же роднички. Затянутые перепонками из соединительной ткани, они иногда пульсируют, чем, собственно, и обусловлено наименование. Самый крупный — лобный: на стыке лобной кости с теменными. — Академик очертил пальцем кружок вокруг отверстия. — Трепанация сделана со знанием дела.

— Примите мою благодарность, Эраст Леонтьевич. Все-таки хоть какой-то след. По крайней мере, будем знать, что это рука врача. Надеюсь, что вместе с трахеотомией…

— Трахеостомией, — поправил Тростинский. — Нет-нет, не извиняйтесь, — остановил он готовое слететь восклицание, — вы правильно выразились, имея в виду, очевидно, рассечение передней стенки трахеи. Этим, однако, не ограничилось и была введена капсюля. Так что приходится говорить именно о трахеостомии. О конечной цели операции опять-таки судить не берусь. Стенка трахеи рассечена выше щитовидной железы, на уровне второго-третьего хрящей. Подозреваю стеноз гортани. Случай достаточно типичный. Боюсь вас огорчить, но найти будет крайне затруднительно.

— Да, всех больниц и госпиталей не обойдешь, — вздохнул Бобышкин. — Тем не менее бесконечно вам признателен… А как вообще идут дела? С электричеством обошлось?

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Взял за грудки президента.

— Неужели самого?

— Куда там! — по-детски весело рассмеялся Тростинский. — Нашего академического. Впрочем, он и так все знает! Даже час перебоя обойдется невосполнимой потерей. Об экспресс-методе определения патологии беременности и С-реактивном белке я и думать боюсь. Короче, живем как под дамокловым мечом. Не хватает еще, чтобы и воду отключили! Не мне вам говорить, но трупы приходится обмывать.

— Есть непосредственная угроза?

— Кто их разберет? От них всего можно ожидать. Точно по Салтыкову-Щедрину: народ нужно держать в постоянном изумлении. Но я человек предусмотрительный. В случае чего, свезем трупы прямиком в мэрию. У них, небось, вода есть всегда, невзирая на профилактические ремонты?

— Неужели люди не понимают?

— Не дают себе труда задуматься. Ладно — фундаментальные исследования могут потерпеть — с их точки зрения, хотя я так не считаю. А как быть с сиюминутными ЧП? Мой аспирант, представьте, предотвратил эпидемию холеры в Астрахани, потому что сумел быстро вылететь и провести необходимые анализы. Или случай со СПИДом в Элисте!

— Это когда детей заразили? В больнице, кажется?

— Вот именно — в больнице. Уверяю вас, без нашего участия это дело так бы и осталось нераскрытым и ВИЧ-инфекция продолжала бы свободно гулять. Так что у нас с вами намного больше общего, чем кажется при поверхностном взгляде.

— Святая правда, — кивнул Федор Поликарпович. — Нераскрытое дело… Это у меня нераскрытое, — быстро поправился, готовясь проститься. Чужая беда подчас угнетает почище собственной. И то сказать: чужая! Судьба целой страны и каждого отдельного человека зависит от таких, как Тростинский. Оставят его без воды и света — пиши пропало. Даже не узнаешь, от какой лихоманки подохнешь.

— Положа руку на сердце, Эраст Леонтьевич, ответьте мне на один вопрос: когда было хуже — теперь или тогда?

— Если брать за эталон снабжение и элементарный порядок — безусловно, нынче. Впрочем, это на нашем с вами уровне, а так… гадать не берусь. Судя по Чернобылю и десяткам других чернобылей, о которых мы только начинаем узнавать, ностальгировать не приходится. Жили в совершенно опрокинутом мире. Я надеюсь на лучшее, но, наверное, не доживу.

Собеляк весь день продежурил у закрытых ворот завода «Углемаш» в подмосковной Сходне. На пленум прессу не допустили, но слухи просачиваются даже сквозь створки из клепаной стали.

Одним из первых узнав о сенсационном происшествии на Красной площади, Миша кинулся к своему побитому «жигуленку» и помчался в город.

Черная табличка с золотыми буквами была на месте:

Александр Дмитриевич

ЦЮРУПА

1870–1928

По стыку кирпичной кладки ползла невзрачная серая ящерица.

Файл 016

Не подвернись случай, Андрей Ларионов, возможно, и не ушел бы из университета. Это потом он сумел убедить себя, что решился на такой шаг из принципа. На самом же деле им двигал подсознательный импульс, проистекавший чуть ли не из эдипова комплекса. Слово, которое не вернешь, само сорвалось с языка, да еще в самый неподходящий момент — на торжественном приеме, когда отец был сам не свой от нежданного взлета.

— Позвольте представить моего наследника, — с благостной улыбкой Александр Антонович подвел старшего сына к помощнику Генерального секретаря. — Компьютерный волшебник! Мехмат оставляет его в аспирантуре, — пояснил он с почтительной гордостью.

— Рад познакомиться. Информатика выходит на передний рубеж в системе знаний, — приветливо кивнул помощник, крепко пожимая руку. Философ, известный науковедческими работами в сфере биологии, он придерживался прогрессивных взглядов, за что в свое время подвергся опале, но затем был помилован и выбран в академики. Его назначение на ответственный пост либеральная общественность встретила с воодушевлением и надеждой.

Лестное знакомство могло принести немалую пользу. Ничего, кроме как раскланиваться и улыбаться, от Андрея не требовалось, но его точно бес какой дернул. Вчера бросил на стол заявление об уходе по собственному желанию, ничего не сказав отцу, сейчас — окончательно сжег за собой мосты.

— Не будет аспирантуры, — процедил он с глумливой усмешкой. — Лавочка изжила себя. Ухожу.

На Александра Антоновича жалко было смотреть: лицо вытянулось, лоб покрылся испариной, глаза испуганно забегали.

Диплом с отличием гарантировал Андрею не только аспирантуру, но и место на кафедре. Его демонстративный жест факультетская профессура восприняла как измену.

— Надо быть полным идиотом, чтобы оставить науку, — подосадовал заведующий кафедрой. — Быстрого успеха захотелось… Знаю я этих пенкоснимателей! Вспыхнут метеором и сгорят.

— Сколько усилий потрачено зря, — угодливо поддакнул доцент, которого будущему аспиранту прочили в научные руководители. — Как говорится, это больше чем преступление, это — ошибка. Он еще будет локти кусать.

— Все-таки жаль: большие надежды подавал, — декан ограничился формальным сожалением и думать забыл про перебежчика.

В нескольких статьях, которые дипломант Ларионов успел опубликовать в «Докладах Академии наук» и «Вестнике Московского университета», все трое значились в соавторах. Вклад каждого, говоря языком математики, исчислялся бесконечно малыми величинами и в пределе стремился к нулю. Коль скоро имена достойных мужей запечатлены в анналах информатики, их вполне допустимо проигнорировать. Кому нужно, сам найдет в соответствующем файле, воспользовавшись элементарным кодом: Andrey Larionov.

Достоин упоминания лишь Юрий Жемайтис — молодой сотрудник научно-исследовательского сектора, прикомандированный к кафедре. В составлении оригинальных программ он не знал себе равных, что отнюдь не способствовало карьере. Кандидатскую диссертацию, блестящую по отзывам, так и не пробил: защиту постоянно оттягивали под предлогом каких-то формальностей. Тема на стыке различных дисциплин никак не вписывалась в бюрократические ячейки. Раз или два за семестр Жемайтис читал студентам обзорные лекции, восхищавшие аудиторию великолепной эрудицией и необузданным полетом фантазии. Впрочем, расхожее слово «читал» совершенно не подходит к данному случаю. Не читал, а скорее импровизировал: рассуждал вслух и сам же с собой спорил. Никакого заранее написанного текста у него не было, и вообще он никогда не готовился к выступлениям, собиравшим полные залы. Послушать его приходили и физики, и химики, и, конечно, биологи, ибо не было случая, чтобы парня не занесло в генетику или куда-нибудь в теорию эволюции. Авторитетов Жемайтис не признавал. Особенно крепко доставалось Дарвину, Павлову, а порой и самому Эйнштейну, который так и не принял квантовую механику, проиграв вчистую Нильсу Бору. Ортодоксальная профессура, негодуя, брызгала слюной, партбюро точило зубы, осведомители собирали компромат.

Осудить еретика готовились основательно. По партийным каналам Ленинские горы установили связь с Моховой, где в старом здании обосновался философский факультет — оплот догматиков, для которых наука навсегда кончилась на трех источниках и трех составных частях. Казалось бы, к чему палить из пушек по воробьям, когда даже академиков съедали куда меньшими силами? Но на мехмате, где веял крамольный дух Колмогорова, провозгласившего, что и плесень способна быть мыслящей, идеологические нападки встречали стойкий отпор. С этим приходилось считаться, не говоря уже о подозрительных ветрах, задувавших со Старой площади. Горбачев провозгласил плюрализм, и нечего было надеяться выехать на привычных ярлыках.

Чем труднее было ущучить новоявленного кумира передовой части студенчества, тем большую неприязнь он вызывал. Нет более сильного раздражителя, чем чужая популярность или чужой талант.

Для Андрея «момент истины» наступил, когда в приватной беседе Жемайтис провел аналогию между биологическими и компьютерными вирусами.

— Тут нет никакой разницы. Понимаешь? — заключил он, исчеркав мелом половину доски. — Навязанное воспроизведение чуждой программы.

— Но материальный носитель? — попробовал было возразить Ларионов. — С одной стороны, нуклеиновые кислоты, макромолекулы, с другой — электроника в двоичном коде?

— Ты и мысли не допускаешь, что жизнь возможна и в таком виде? Как чистая энергия?

— Квазижизнь, псевдожизнь, виртуальная модель.

— Слова, слова, слова…

Под благовидным предлогом завершения хоздоговорной темы Жемайтиса выперли из университета. Коллективный донос, инспирированный окопавшимся на биофаке лысенковским охвостьем, как и следовало ожидать, видимых последствий не возымел. Охота на ведьм не сопрягалась с ускорением и перестройкой.

Попытка вовлечь в комплот Раису Максимовну, умудрившуюся прочесть лекцию по марксизму-ленинизму даже на рауте у Нэнси Рейган, к успеху тоже не привела. Все помыслы первой леди были направлены на Всемирный форум интеллектуальной элиты, где ожидалось публичное появление Сахарова, возвращенного из горьковской ссылки. Вот и пришлось действовать тихой сапой.

Демонстративный жест Андрея особого впечатления не произвел, и это крепко царапнуло самолюбие. Что и говорить, надо было предварительно посоветоваться с отцом, но он, как нарочно, застрял на своем форуме. Так уж вышло, ничего не поделаешь.

Три месяца Старая площадь, равно как Смоленская-Сенная и Лубянка, в поте лица трудилась над обеспечением московского смотра лучшими мозгами планеты. К составлению списка приглашенных подключили президиум Академии наук, секретарей творческих союзов, народных артистов, редакторов центральных газет. Советники совпосольств по науке и культуре устроили настоящую охоту за нобелевскими лауреатами и харизматическими лидерами всех конфессий и сект. Ничего, что грандиозная задача немного не вписывалась в номенклатурный кругозор. Деньги, и очень большие, отпущены, а люди всегда найдутся. Набрали, согласно разнарядке, по всем категориям. В разряд религиозных лидеров угодило несколько замшелых астрологов и престарелых ватиканских политиков, у которых перед лицом близкой смерти поехала крыша. Пусть рамалик,[18] пусть шарлатан — лишь бы имя звучало.

Весь штат трех цековских отделов, начиная от заведующих и кончая инструкторами, был мобилизован на сепарацию бессмертных идей. Ни одна конструктивная мысль зарубежных, а также отечественных корифеев не должна была потеряться в ходе пленарных заседаний и «круглых столов». Посланцы Союза писателей, вместе со всей своей иностранной комиссией, были переведены на казарменное положение, впрочем, вполне комфортное. В гостинице «Космос», где проходил форум, несколько двойных номеров выделили под «штабные». Люксы и полулюксы предназначались для более почетных гостей, а самым именитым приготовили апартаменты в домах приемов.

Подлинной сенсацией явился приезд «отца» американской водородной бомбы Эдварда Теллера. Вся мировая пресса заранее предвкушала его встречу с академиком Сахаровым. Потомство обоих «отцов» оценивалось миллиардами мегатонн, способных превратить Землю в мертвое небесное тело с тысячекратным запасом. Ждали жаркой дискуссии. Но борец за демократию и «главный поджигатель войны» быстро нашли общий язык. «Человеконенавистник», «ястреб среди ястребов» не только выступил поборником разоружения, но и предложил направить термоядерную мощь на защиту от астероидов. Идея оказалась провидческой, хоть и не обрела конкретного наполнения. Впрочем, практическая сторона грандиозного мероприятия никого не волновала. Главное — пропагандистский эффект.

Все сколько-нибудь оригинальные формулировки записывались наблюдателями и экспертами, затем передавались машинисткам, собирались в сводки и, после просмотра заведующими отделами, отправлялись Михаилу Сергеевичу. Срочно и лично.

В нервно-приподнятой атмосфере ажиотажа и ожидания просветления в планетарном масштабе кого могла озаботить такая мошка, как неостепененный научный сотрудник? Напрасно интриганы рассчитывали на Раису Максимовну. Она переживала сакраментальный «пир духа», общаясь на глобальном уровне, можно сказать, с самой ноосферой.

Среди прочих звезд первой величины каким-то образом оказались и такие деятели, как Мун и Асахара. Брутальные шарлатаны с уголовным прошлым и куда более преступными намерениями ярко выделялись на фоне таких скромных светил, как Пригожин или Аверинцев. В подавляющем же большинстве публика подобралась совковая — суетливая, эгоцентричная, льнущая к власти. Почти у каждого на уме было одно: подать себя с наибольшей помпой и покруче, чтоб стало известно в Кремле. Мастера свободных искусств, равно как и жрецы науки, слонялись по залам и кабинетам, производя предварительную рекогносцировку. Где отмечалась наивысшая концентрация важных персон, там и оседали, сановито кивая знакомым. Слово брали, не спрашиваясь у председателя, и несли конъюнктурную банальщину без оглядки на регламент.

Какие перлы из кучи рыхлого песка удавалось отсеять для Генерального секретаря, осталось тайной. Возможно, они затерялись потом в потоке его бесконечных речей.

Андрей и сам не знал, зачем приехал на прием. Едва ли хотел ублажить отца, и уж тем более не для того, чтоб потерянно и бесцельно слоняться в толпе великих, наводнивших длинные переходы отеля «Космос». Получив пригласительный билет и нагрудную «лейбу», открывавшую доступ во все помещения, он быстро устал от показухи и пустопорожних речей. Пообщаться с Пригожиным, на что втайне надеялся, не удалось, а халявные яства, вроде тетерки в перьях и осетрины, начиненной крабами, не возмещали головной боли.

Смешно и стыдно было глядеть, как отцовские сослуживцы, все как один завзятые выпивохи, с горделивой торжественностью поднимали бокалы, в которых плескалась какая-то безалкогольная бурда подозрительного оттенка. Извините, мол, дамы и господа, но с таким явлением, как пьянство, покончено навсегда. Любые соки, хоть гуава с папайей, сколько угодно, а о русской водке забудьте. Даже пива не пьем. Недаром у нас и секретарь «минеральный». Шутка не только считалась дозволенной, но вроде как бы получившей благословение свыше.

Александр Антонович пребывал в ударе. Форум стал для него личным праздником. Пройдя долгий путь «говоруна» — лектора ЦК и «писуна» — консультанта, корпевшего на госдачах над речами для членов Политбюро, он неожиданно взлетел в самые эмпиреи, став референтом Михаила Сергеевича. Прием в честь почетных гостей лежал непосредственно в сфере его обязанностей, и он из кожи лез, чтобы не ударить в грязь лицом. И не ударил. Даже соки и минералку ухитрился преподнести как панегирик в честь перестройки. Прямая лесть, как и прямое цитирование генсека, не поощрялись, но тем вернее можно было продемонстрировать высший пилотаж безличностным выражением чувств. А Александр Антонович умел искренне, ничуть не кривя душой, восхищаться начальством. Умеренно прогрессивные идеи, притом в гомеопатической дозировке, он подавал с небрежностью завзятого бонвивана, рубахи-парня и с таким блеском преданности в глазах, что теплели самые твердокаменные сердца.

Уж на что прежний шеф науки, кремневый ретроград-сталинист, и тот привечал молодого инструктора. Бывало, вычеркнет крамольную фразу, поворчит для порядка и пойдет поучать уму-разуму, а через час, глядь, все неузнаваемо переделано, и в точности сообразно текущему моменту.

— Ваши пожелания учтены, Ананыч! Я случайно не исказил формулировочку?

Никакой такой формулировки не было и в помине — сплошное брюзжание, но начальству начинало казаться, что оно и впрямь что-то такое имело в виду. Изложено четко. Значит, урок пошел впрок. Способный парнишка, несмотря что прогрессист.

Александр Антонович и в пропаганде преуспел, а уж там такая чехарда либералов и консерваторов, что чертям тошно. Однако всем сумел угодить и нигде особенно не подставился. По кабинетам не ходил, в групповщине не засветился — работал не за страх, а за совесть. И вот настал заслуженный триумф! В одно прекрасное утро пришел вызов в первый подъезд, на тот самый пятый этаж, выше которого нет ничего на свете.

— Хочешь работать у меня?

— С радостью, Михаил Сергеевич!

А приказ-то уже подписан, и в хозотделе идет переоформление, согласно, значит, новому уровню. Наступило, значит, долгожданное время, когда людей начинают ценить по способностям. Да, приходилось лавировать, но своим убеждениям Александр Антонович не изменял никогда. Он и сына на форум взял, чтоб видел, мерзавец, куда залетел отец! Блага вроде бы те же, но для посвященных разница кардинальная. Закрепленная тачка — куда угодно в любые дни, дача в Успенском, а не на Клязьме, корыто классом выше, дипломатический паспорт и прочее, не говоря уже о возможностях: кабинетик-то в непосредственной близости! Сам Кручина за руку поздоровался: квартирным вопросом интересовался. Может, и вправду махнуть на Арбат? Раз положено, нужно пользоваться, иначе чужаком прослывешь. Большевистский аскетизм нынче не в моде. Да и был ли когда, аскетизм этот? В нормальное русло входим, к общечеловеческим ценностям возвращаемся.

Андрей морду кривит. Не видит, не желает видеть, как далеко ушла страна от сталинской диктатуры! Были у прежних отдельные недостатки, ошибки — чего душой кривить? — но ясно виден целенаправленный процесс демократизации, поступательный ход. И Хрущ великое дело сотворил, и Леонид Ильич свою лепту внес в смысле стабилизации.

Взять хотя бы Константина Устиновича Черненко. Разве поставишь в вину человеку болезнь? А, между прочим, именно он завещание Андропова выполнил: не кого-нибудь, а Горбачева посадил на секретариат. Перестройка — необходимый этап объективного процесса. Не надо только лодку раскачивать… Шестая статья им поперек горла встала, а того не понимают, что Союз только на партии и держится. Ослабнет подпорка, и рухнет все здание… Государственные соображения ничуть не омрачали дивного ощущения полнейшего довольства. Бросив легкую тень озабоченности мимолетным касанием крыл, они исчезали за сверкающим горизонтом, где мерещились устремленные к новым высотам порфировые ступени. Дерзкая, безумная по своей наглости выходка сына ударила, как топором по темени. Даже нехорошо стало.

И ведь нашел время и место! Как нарочно — в присутствии старшего товарища… Мало того, что все торжество отравил, так еще и опозорил, скомпрометировал!

Референт — не помощник. Помощников в ареопаг сажают, референтов в лучшем случае в ревизионную комиссию. Но плох тот солдат, кто не мечтает о маршальском жезле. Александр Антонович еще в бытность простым инструктором мысленно отождествлял себя с ЦК. Тем больнее ранила его безобразная сцена. Щенок совершенно не умеет себя вести. Да понимает ли он, с кем разговаривает?! Это же помощник Генерального секретаря! Академик!

Возмущение, протест, вместе с беспомощным лепетом оправдания, комом застряли в горле.

К вящему изумлению Александра Антоновича, академик и полный член Центрального Комитета отнесся к мальчишеской эскападе с удивительным спокойствием, можно даже сказать, по-отечески.

— Возникли проблемы, Андрей? Только горячиться не надо. Из-за чего сыр-бор?

Ларионов-младший, уже сожалея о допущенном всплеске эмоций, скупо поведал о нехорошей атмосфере на факультете, возложив вину на партком. По всему выходило, что бездари затравили гения, и ничего иного не оставалось, как проявить товарищескую солидарность. Особый упор был сделан на биологическом аспекте, что не могло не вызвать благожелательную реакцию. Порыв схлынул, и настала пора выправлять положение.

— Знаю Жемайтиса. Правильно сделали, что поддержали. Сейчас как раз новый институт создается. Квантовой биологии. Надеюсь, знаете нашу тематику?

— Феномен человека?

— Во главе угла… Но местечко для эволюционного моделирования всегда найдется. Лаборатория устроит?

Андрей смущенно улыбнулся, а все подобающие речи произнес уже оттаявший сердцемАлександр Антонович. Мог ли кто ожидать, что неприметный инцидент так скоро и ко всеобщему удовольствию разрешится?

— Позвоните мне денька через три-четыре, — благожелательно кивнул академик.

Паутина

«Компьютерный гений» Владимир Левин коротает дни в камере знаменитой лондонской тюрьмы «Брикстон» и с помощью двух юристов пытается воспрепятствовать высылке за океан. По мнению генерального прокурора США, он, сидя в помещении петербургского а/о «Сатурн» и вооружившись допотопным компьютером и модемом, сумел проникнуть в компьютерные сети крупнейшего в мире банка «Сити-банк» и перевел оттуда сообщникам около 10 миллионов долларов.

Вызов, брошенный специалистам по компьютерной безопасности американским хакером Кевином Митником, сравнивают с ситуацией, в которой оказались США после того, как русские запустили спутник.

Свой первый хакерский подвиг он совершил, когда ему было 16, проникнув в административную систему своей школы. Характерный штрих: он не стал изменять оценки, хотя мог это сделать. Для него важнее было другое — сам факт, что он это может.

Магия

ТАЙНОЕ СТАНЕТ ЯВНЫМ ПАРАПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ САЛОН:

Определение лица, заказавшего порчу или приворот.

Омоложение. Снятие кода смерти, проклятия одиночества (Парацельс).

Описание преступников, врагов и недоброжелателей.

Благонадежность окружения. Намерения партнеров.

Прогнозы (кроме политических). Профессиональный поиск пропавших людей, вещей, автомобилей («Сириус»). Снятие порчи с животных.

Заговор от пьянства по фото.

Целительство.

Только для женщин — Маячок привлекательности.

Гомеопатия.

Консультации ясновидящих.

Интим

Бели вы хотите улететь в космос любви и получить удовольствие, приезжайте в гости. Вам поможет совершить полет красивая сексуальная девушка, умеющая делать массаж. Круглосуточно.

Файл 017

Как исключительно метко и со свойственной ему афористичностью высказался однажды генерал Лебедь, глупость — не отсутствие ума, это просто такой ум.

Правоохранительные органы подвержены тем же поветриям, что и все население. Не случайно громкий скандал вызвала публикация о некой мифической «Башне Мерлина» за кремлевской стеной. Кроме известных, нанесенных на план старинных башен, никакой другой там, конечно же, нет, да и быть не может, но высокопоставленный генерал из президентской охраны, похоже, действительно занимался то ли астрологией, то ли вообще черной магией, если вовсе не психотронным оружием. К великому облегчению демократической общественности, он был освобожден от занимаемой должности без указания на новое назначение. Что же до использования экстрасенсов в разного рода оперативных мероприятиях, то подобные эксперименты неоднократно проводились, но не оправдали надежды силовиков.

Однако загадочные явления последних дней, с их отчетливо потусторонним душком, привели к возобновлению подозрительных, компрометирующих власть контактов.

Все привлеченные для консультаций адепты тайных наук в один голос утверждали, что духи никогда не являются сами по себе, т. е. без предварительного вызова.

— Бывают ли исключения? — последовал законный вопрос.

— Бывают, но очень редко.

Об одном из таких исключений, способном ввести в дрожь Мефистофеля, которого Фаусту удалось завлечь лишь с помощью заклинаний, поведала популярная в столице молодежная газета.

Трое зеков хотели бежать и сделали подкоп. В ночь побега, когда двое уже вошли в лаз, третий вдруг увидел облако, а в нем — лицо неземной женщины. И это божественное создание «ботало по настоящей фене»: «Есть приказ шмальнуть вас всех на месте, когда вы прихиляете за зону. Так что завязывай качать права, с понтом умный. Дуй, зараза, в барак, покуда оперы не расписались свинцом в расходном ордере по твою душу». Заключенный послушался и остался жив, а тех двоих убили, поведала популярная газета.

Было бы, по меньшей мере, странно, если бы в ФСБ проигнорировали появление призрака в непосредственной близости от Кремля. С другой стороны, оформить должным порядком данный факт, весьма и весьма спорный, не представлялось возможным. Оставалось лишь присовокупить его к прочим слухам, возникавшим время от времени среди психически неуравновешенной части населения.

Куда серьезнее выглядел явно провокационный фокус с подменой картинки на первом канале, повторенный затем на Васильевском спуске, хотя и тут ухватиться было не за что. Явление, которое нельзя зафиксировать ни на видеоленте, ни на фотопленке, любой находящийся в здравом уме человек должен расценивать как иллюзию. В одном ряду с инопланетянами, ангелами, барабашками и прочими феноменами, относящимися к сфере психиатрии.

На том бы, видимо, и закончилось, если бы не нервическая реакция высших чиновников из президентской администрации и Совета безопасности. Политики, особенно депутаты, вообще склонны преувеличивать влияние электронных средств информации. Иначе, как временным помешательством, нельзя объяснить стратегическую задумку трехзвездного генерала, бросившего своих волонтеров на штурм технического центра в Останкино. Генеральское ли это дело — размахивать автоматом? Право, не стоило садиться за решетку только ради того, чтобы на пару дней вырубить первый канал. С другой стороны, земля не разверзлась, когда миллионы граждан, сидя у телевизоров, с некоторым удивлением наблюдали за превращением хорошенькой женщины в рогатое существо. Это не только не привело к государственному перевороту, но даже не вызвало сколько-нибудь значительных потрясений. Ожидающие скорого светопреставления так и остались при своем интересе, а подавляющее большинство занялось повседневными хлопотами. Посудачили, поспорили — и ладно. «Секрет тропиканки», футбольный матч — это да, такие передачи способны решить судьбу выборов, но только не говорящие головы. Они ведь и говорить-то толком не научились. Косноязычие, кстати, является прямым следствием дефекта определенных структур мозга, о чем стоит помнить, слушая предвыборные посулы и заверения.

Миф о всевластии телевидения окончательно развеял достопамятный случай на Красной площади. Телекамер не было и в помине, поэтому никто, кроме дюжины ветеранов, не видел призрака голодающего наркома, тогда как весть о загадочном происшествии, причем чудовищно искаженная и преувеличенная, разнеслась по стране с быстротой радиоволн. Как можно истолковать подобный феномен? Повальной верой в существование духов? Особым менталитетом, на который так любят ссылаться?

Думается, копать надо значительно глубже. Сто раз на дню и по всем каналам появляются призраки, но на них почему-то никто не обращает внимания.

Взять хотя бы рекламный ролик мыла «Safeguard». Женщина не знает, как обработать ссадину на руке проказника-сына. Действительно, сложная задача в конце двадцатого века. И неизвестно, чем бы кончилось дело, — вдруг заражение? — если бы за спиной недогадливой клуши не появился ее астральный двойник: «Попробуй антибактериальное мыло».

Классический, памятный с древних времен пример: призрак спасает дитя.

Трудно сказать, как повлиял ролик на продажу мыла, но ряды духовидцев едва ли заметно выросли. Между тем с полным на то основанием следует заявить, что имела место материализация духа. Согласно классической формуле Е=mс², масса эквивалентна энергии, а двойник женщины целиком и полностью соткан из электромагнитных волн, которые со скоростью света унеслись в мировое пространство. И не имеет решающего значения тот очевидный факт, что материализация проводилась исключительно в коммерческих целях и без участия каких бы то ни было трансцендентных влияний. Важен прецедент. Тем более что все известные манипуляции с потусторонними силами обнаруживают примерно ту же меркантильно-мошенническую подкладку. Если бы, скажем, граф Калиостро обладал электронной техникой, то не задумываясь пустил бы ее в ход, существенно обогатив арсенал своих фокусов. Тринитрон — это не графин с водой!

Как по любому поводу изъясняется депутат Ж., вывод напрашивается «однозначный»: призраки существуют и незаметно для глаза воздействуют на социальное поведение масс.

Недаром провозгласили классики: «Призрак бродит по Европе». Бродит, бродит, сердечный, громыхая ржавыми цепями, так и не удосужившись их потерять.

Институт мозга, обосновавшийся в старом кирпичном доме на улице Обуха, слишком долго окутывала мистическая молва. О режиме секретности и говорить не приходится. Если в ступенчатой гробнице, возведенной по образцу древнейшей пирамиды Джосера, покоится только набальзамированная оболочка вождя, то ленинский мозг за семью запорами хранится именно там, на улице Обуха. Поверхностная, а в чем-то и тенденциозная параллель с загробными обрядами египетских жрецов, приходится признать, обретает по этой причине право на существование. Из песни слова не выкинешь. Не случайно же в захоронениях фараонов вместе с мумией находят и так называемые канопы — каменные сосуды, в которых хранились внутренности сыновей светозарного Ра.

Судя по дошедшей до нас «Песне арфиста», древние египтяне не слишком уповали на грядущее возрождение, предпочитая преходящие прелести жизни вечному мраку. Мы, в недавнем прошлом сплошь атеисты, вели себя точно так же, хоть и пели при случае: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой…» Впрочем, и истинно верующие люди с трудом допускали, что благодать воскрешения распространяется на незахороненные в земле мощи. Вопрос спорный. При известных условиях мавзолей можно рассматривать в качестве склепа, хотя нигде и никогда не превращали в государственную трибуну ни один склеп. Где они теперь, вожди и маршалы, что поднимались по гранитным ступеням приветствовать восторженные толпы в красные дни календаря? Кого замуровали в стену, кого опустили глубоко под брусчатку, чтобы слышали и радовались, как с каждым годом растет боевая мощь, но большинство обратили в пепел, зарытый в секретных могилах.

Всходило солнце и опускалось за горизонт, и колесницы пулеметных тачанок сменялись фаллическими громадами мегатонных ракет, но все так же браво печатали шаг марширующие шеренги, и по-прежнему звонко и радостно звучали приветственные клики, и знакомые песни лились над площадью, заклиная враждебных духов.

Недалеко ушли поколения небожителей от великой гробницы, где выстаивали парады и шествия, но обрели ли жизнь вечную, знать не дано. Лишь один среди всех, превращенный в мумию, был помещен бок о бок с вечно живым, но вскоре вынесен прочь и погребен под плитой из железобетона.

Про тех же, кого тайно сожгли в крематории, перемололи в лагерную пыль, лишив последнего пристанища и тени надежды на грядущий восход всепрощения, не принято вспоминать. Самый след их исторгла великая пирамида, а страшный суд давно позади.

Но вернемся к канопам — то бишь стеклянным банкам с заспиртованными мозгами вождей, бережно сохраняемым за бронированной дверью особо секретной лаборатории.

При инвентаризации, а может, и незапланированном осмотре — дело темное — не досчитались одной. Опять-таки по странному стечению обстоятельств, с удивительным постоянством возникающему на наших страницах, пропал именно тот священный сосуд, в котором находился мозг товарища Цюрупы. Мозги прочих наркомов и партийных секретарей, как умерших своей смертью, так и тайно умерщвленных, но не развенчанных, а, напротив, увековеченных, находились на своих местах. Бледные от спирта и формалина полушария Горького, Маяковского и многих-многих видных деятелей стояли на раз и навсегда отведенных местах, и только одна-единственная банка словно сквозь землю провалилась. Невольно вспоминалось явление, с последующим исчезновением, у постамента Сталина.

Напрашивалась мысль, сколь бы нелепой она ни казалась, о какой-то причинной связи между двумя событиями: пропажей мозга и появлением призрака.

Еще недавно недостача режимного препарата грозила администрации института серьезными неприятностями, ныне же о досадном происшествии можно было спокойно забыть. Вероятно, так бы и поступили, если бы не обнаружились следы вторжения в святая святых. Вернее, попытки вторжения, ибо, вопреки всем ухищрениям, взломщикам не удалось проникнуть в самое главное помещение, где в образцовом порядке сохранялись свыше 31 000 клеточных срезов мозга Владимира Ильича, а также муляж, наглядно демонстрирующий множественные поражения различных участков. Один только взгляд на совершенно секретный объект грозил непосвященному святотатцу расстрелом, равно как и лицам, ответственным за сохранение тайны. Слава Богу, что мы живем в иные времена, и столь суровые меры канули в Лету вместе с варварскими обычаями восточных деспотов. Если что и сохранилось, не претерпев перемен, так это страх, въевшийся в поры, почти генетический. При одной мысли, что могло случиться, если бы вместо мозга Цюрупы похитили… Представителям старшего поколения легко понять, какое чувство испытал заместитель ученого секретаря Мирзоянц, когда ему доложили, что в коридоре, ведущем в секретную комнату № 19, выломана решетка. Была пора летних отпусков, академики и доктора наук отсиживались на дачах, и вся ответственность легла на плечи Карена Нахапетовича. По старой памяти он позвонил на Лубянку, несмотря на то, что обосновавшееся там ведомство сменило аббревиатуру и в какой-то степени профиль.

Заблуждаются скептики, злословя, что от перемены названия ничего не меняется. Меняется, и даже очень.

Снявший трубку дежурный сначала вообще ничего не понял, решив, что звонит пациент психолечебницы. Какой-то Цюрупа, заспиртованные мозги, да еше Владимир Ильич ни к селу ни к городу — сплошной бред. Кража — это понятно, но не по адресу, а революционное прошлое не дает никаких привилегий.

— Почему вы обратились именно к нам? — очень вежливо, но твердо он попытался переключить взволнованного гражданина с кавказским акцентом на другую инстанцию. — Вам следует связаться с ближайшим отделением милиции.

— При чем тут милиция, когда посягнули на мозг самого Ленина!

— Партийные интересы нас не касаются. Мы — вне партий!

Ответом была возмущенная скороговорка, где имя Ленина упоминалось уже чуть ли не через каждое слово. Кое-как уяснив, что слова «мозг Ленина» следует понимать скорее фигурально, как заветы или труды, а украдены всего-навсего препараты мозга старого большевика с непонятной фамилией, дежурный выразил соболезнование и вновь посоветовал обратиться по назначению. Положение обязывало сохранять корректность в любых обстоятельствах. Тем более теперь, когда ежедневно поступают десятки сигналов по поводу взрывных устройств. Приходится принимать меры, даже заведомо зная, что тревога окажется ложной. Но поднять тарарам из-за какой-то банки, это уже верх наглости! Разворовывают музеи, церкви, вывозя бесценные сокровища за рубеж, крадут алмазы и золото в слитках — и то ничего, обходится без истерик, а тут…

— Если я вас правильно понял, ленинское наследие не пострадало? Верно?.. Чего ж вы так волнуетесь, товарищ ученый!

— Волнуюсь? А вы хотите, чтобы я оставался спокойным? Мало скандала у кремлевской стены?! — рвал горло Мирзоянц, безуспешно пытаясь пробить стену непонимания. — Хотите, чтобы Владимир Ильич вышел из мавзолея? Нутром чую — неспроста эта бандитская вылазка! Есть тут определенная связь!

Только теперь пришло осознание, что дело и впрямь серьезное. Не важно, кто именно был задействован: Цюрупа или Талейран с Тамерланом. Креститься надо, если чего померещилось. Красная площадь, Кремль — вот что требует повышенного внимания. Недаром насчет заварушки с тамбовскими делегатами специальная ориентировка прошла. По всей видимости, наружка кого-то все-таки засекла.

— Спасибо за сообщение, товарищ, — уже другим голосом отреагировал дежурный офицер. — С вами обязательно свяжутся.

Паутина

В австралийском городе Дарвин запущено в производство новое изобретение — компьютер для эвтаназии (в переводе с греческого «благородная смерть», по-нынешнему — добровольный безболезненный уход из жизни безнадежно больного человека).

Прибор, разработанный доктором Филиппом Нейцше, состоит из капельницы и мини-компьютера. Если больной принял решение не мучиться, например, от рака в последней стадии, он нажимает клавишу «ввод» на клавиатуре, на экране появляется вопрос от машины: «Пришло время проститься?» Больной набирает «Да», и компьютер сообщает ему: «Если вы нажмете кнопку «Enter», то через 30 секунд включится инъекционная помпа». Еще нажатие клавиши, и через полминуты машина вводит больному сперва обезболивающее, а затем быстродействующий яд…

Магия

Потомственный ясновидящий *** предскажет и изменит Вашу судьбу по «планетной» книге, погадает на старинных папирусах, картах тарот и на кофейной гуще.

А также снабдит Вас египетским амулетом удачи.

Интим

Мол. чел. абсолютно нормальный, без наклонностей, очень хочет взять несколько «уроков» у профессиональной учительницы любви экстра-класса. Оплата без ограничения.

Файл 018

Андрею не хотелось расставаться с лабораторией, но ни времени, ни рук на чистую науку катастрофически не хватало. Он договорился с Жемайтисом, что будет работать на общественных началах.

— Понятно. Что тебе жалкие гроши? — кивнул Юрис.

— Ты тоже не на зарплату живешь и, насколько мне известно, не бедствуешь, или все-таки не хватает? Ты скажи.

— Мне более чем достаточно. Не в том дело.

— А в чем?

— В конечном счете в выборе. В чем же еще? Жизнь коротка. Всех денег не заработаешь, и зачем?

— Меня не деньги интересуют, и ты это знаешь.

— О, да! Виртуальная реальность.

— Она самая. Это и жизнь, и, если хочешь, игра: азарт, спорт, риск — то, что надо!.. Не так?

Жемайтис ничего не ответил.

Все правильно: дело в выборе. И начиналось отлично, и шло как по маслу, но, как ни жаль, приходится расставаться, выбирать, что важнее.

— Я дошел до развилки дорог. Усесться на обочине не дано, а идти надо. Ну, бывай, я пошел.

Начиналось и верно, как в сказке… Покровительство помощника Генерального секретаря обеспечило режим наибольшего благоприятствования и самую просторную комнату в новом институте, разместившемся на трех этажах административного здания в Олимпийской деревне. За рекордно короткий срок лабораторию компьютерной эволюции удалось оснастить самыми совершенными на тот период моделями Sarp и Com DEX. Машины с новейшими процессорами поставлялись через третьи страны, в обход запрета, наложенного конгрессом США. Американцы просто закрыли глаза. Чего не сделаешь ради Горби? Варшавский договор приказал долго жить, Европа ликует, Берлинскую стену разбирают на сувениры.

Настал день, когда в лазурной купели мониторов начала зарождаться принципиально иная жизнь, закодированная комбинацией электронных сигналов.

— Тебе не страшно? — спросил Жемайтис, почти благоговейно подкладывая новый программный свиток. Со стороны могло показаться, что он перелистывает партитуру на пюпитре великого пианиста.

Андрей Ларионов и впрямь перебирал клавиши с элегантной быстротой Рихтера, выстраивая цепочки команд.

— Глаза боятся, а руки делают. Я ведь хакер, Юрок, а хакеры — народ бесшабашный. Тебя что-то беспокоит?

— Представь себе амазонскую сельву. Как это у Рембо? «Там, где змеи свисают с ветвей преисподней и грызут их клопы в перегное земли…» Самая сложная из экосистем. Ты когда-нибудь задумывался, как могла сформироваться столь тщательно выстроенная иерархия жизни? От бактерий и мхов до анаконд и ягуаров? Ведь еще четыре миллиарда лет назад на планете бушевал хаос химических элементов. Сценарий развития — сплошная загадка, непроглядный мрак! Возникновение клетки столь же невероятно, как если бы из груды металлического мусора сам собой родился космический корабль. Да что там корабль! Никакое творение рук человеческих не сравнится по сложности с клеткой.

— Тем не менее, — не отрываясь от экрана, покачал головой Андрей. Он уже сотни раз слышал подобные разглагольствования. Переживания напарника его не смущали. Теоретик не может обойтись без философии, но когда у тебя в руках конкретное дело, умствования отвлекают. Одно из двух: либо получится, либо нет. Как бы там ни было, но на дисплее развивался реальный процесс. Можно спорить до посинения, где и как начали объединяться молекулы, составившие основу живого: в разломах океанского дна, на вулканах или между слоями глины. Не все ли равно? Тем более бессмысленно задаваться вопросом, какая сила побудила к саморазвитию первичное варево. Может, и вправду Бог?.. Не иначе, как на потеху дьяволу.

— Метаболизм и репродукция, — не переставал бубнить Жемайтис, — обмен веществ и воспроизводство — вот единственно верный критерий. Первичный бульон — химическая мешанина. Там правит бал случайность. Когда же проявилась закономерность?

— В момент «Большого взрыва». Излучение породило атомы, они соединились в молекулы и пошло. Информация заложена уже в самом веществе — изначально… Поставим на этом точку, иначе мы никуда не продвинемся. Помнишь у Гейне? «И дурак ожидает ответа». Лучше не спрашивать.

Жемайтис пропустил реплику мимо ушей. Верный привычке рассуждать вслух, он вел внутреннюю полемику, но замечание насчет «Большого взрыва», положившего начало Вселенной, запало в душу. Рождение мироздания с пространством-временем и веществом-полем представлялось еще менее вероятным, чем появление клетки на заключительных стадиях сотворения. Каждый новый этап резко уменьшал возможность дальнейшего усложнения.

— Стюарт Кофмэн из Университета в Санта-Фе вроде бы сумел доказать, что любой первородный мир с достаточно разнообразным набором молекул способен образовывать густую сеть взаимодействующих соединений. Они разрушают друг друга и воспроизводятся из обломков. Затем происходит скачок, и смесь приобретает упорядоченный характер.

— Смотри! — Андрей показал на экран, где рушились и вновь воссоздавались разветвленные цепочки, копируя одна другую, как по шаблону.

Условная графика воспроизводила абстрактный микрокосм, населенный компьютерными программами. Цепочки наглядно отражали последовательность простых команд, аналогичных генетическим кодам, предписывающим каждому цифровому «обитателю» образ существования и воспроизводства. Лидеры в конкурентной борьбе за компьютерное время и объем машинной памяти создавали и большее количество своих собственных копий.

Беспощадность жизни, где все поедают всех, предстала в бесстрастной наготе, присущей математике. Андрей беззвучно смеялся, тогда как Юрис метался между восторгом и ужасом.

— Кошмар: настоящая жизнь!

— Не модель?

— Я бы сказал — электронный призрак. Мы создали энергетический микрокосм.

Как завороженный, Жемайтис вглядывался в космическую бездну, ограниченную прямоугольником лучевой трубки. Все, что творилось там, уже не зависело ни от чьей воли. Он не ощущал себя демиургом. Ни один коренной вопрос так и не получил ясного ответа.

Для самовоспроизводства живой материи необходимо участие двойной спирали ДНК, на которой записана ключевая инструкция, как выстраивать из аминокислот белки. Они же, в свою очередь, помогают штамповать ДНК для будущих поколений. Но что первично: белок или эта генетическая спираль? Все опять сводилось к курице и яйцу. Впрочем, существует еще и РНК, более просто устроенная, без причудливых фортелей в трехмерном пространстве. Она поразительно многофункциональна и, пожалуй, могла сыграть ведущую роль на ранних стадиях зарождения жизни. Как и ДНК, она несет генетическую информацию и, подобно белкам, способна работать в качестве фермента, собирая из коротких цепочек свою точную копию.

Придраться было не к чему. Программа работала безукоризненно.

— Они совершенствуются! — пощелкивая «мышкой», Андрей вывел укрупненное изображение на второй экран. — Стыковка, как на станции «Мир».

— Какой ужас! — прошептал Жемайтис. — Но этого следовало ожидать. Я полный идиот, Андрюша!

— Так уж сразу? По-моему, у тебя мания величия. До полного тебе далеко. В кандидатах пока погуляй.

— Намекаешь?

— А что?

— Не кусай кормящую тебя руку. И вообще не трогай политику. Будем жить по завету Альберта Магнуса — затаимся.

— С какой радости?

— Неужели ты так ничего и не понял?.. Видишь, какие клешни выросли? Разворачиваются вдоль оси, сближаются и…

— Состыковались.

— Верно, но то, что ты принял за космический захват, штука совсем иного рода и, доложу тебе, — посильнее, чем «Фауст» Гете… Мне нужны последние работы Джулиуса Рибека из Массачусетского технологического. Попробуй по ftp.[19]

— Я не ткачиха-многостаночница, — буркнул Андрей и с видимой неохотой запустил еще один агрегат с мощным модулем. — Зачем тебе?

— Хочу кое-что проверить.

Ждать пришлось минут сорок. Сказывалась низкая пропускная способность отечественной оптико-волоконной сети. Между тем процесс эволюции на экране продолжал идти с фантастической скоростью. Жизнь и смерть рука об руку творили грандиозный спектакль созидания и разрушения. Причудливые конфигурации, словно собранные рукой малыша из деталей «Конструктора», разлетались на отдельные части, чтобы слиться вновь в иной ипостаси. И смерть была неотделима от жизни в этом переборе вариантов, не оставляющем трупов.

— Меня поражает даже не жуткая реальность этих эфемерных созданий, — Жемайтис недоуменно пожал плечами. — Я хочу понять, из чего устроена их душа, создающая порядок и целенаправленность.

— Цели нет ни у них, ни у нас. Мы тоже распадемся на отдельные атомы, из которых природа когда-нибудь вылепит очередного урода, — меланхолично изрек Андрей. Невольно и его потянуло на философские обобщения.

— Предпочитаю сексапильную красотку.

— Хотел бы стать женщиной?

— Почему не попробовать?

— Наконец-то! — Андрей получил первую страницу статьи в журнале «Biochemical and Biophysical Research Communications». — Распечатать?

— Не надо, — Жемайтис занял место у монитора, — ты, надеюсь, записываешь?

— На Си-Ди, можешь не волноваться… Скорость устраивает?

— Я успеваю. Мне только для справки…

Жемайтис не ошибся. Рибек действительно получил несколько новых органических соединений, способных к самовоспроизведению. Оказалось, что любая молекула с так называемыми комплементарными отрезками может разделиться на две половины, каждая из которых, как по лекалу, тут же начинает достраивать себя до изначальной формы. По принципу ДНК-РНК.

— Прояснил?

— Ты сейчас упадешь! Твои захваты, Андрюша, захваты, — Жемайтис давился от смеха, — не что иное, как прообразы гениталий!

— В самом деле? Значит, у них отросли..? — Андрей прибег к ненормативной лексике.

— Фи! Образованному человеку не пристало так выражаться. Мог бы сказать по-гречески: «фаллос — ктеис», а еще лучше на ученой латыни: «пенис — вульва»… Нет, я абсолютно серьезно. Попробуй отрешиться от грубой конкретики. Речь идет об абстрактных полярностях, вроде китайских «ян — инь». Ян ищет инь, инь устремляется к ян. Так происходит соединение. Совокупление — лишь частный случай извечного противоборства мужского и женского начал. Свет — ян, тьма — инь и так далее.

— Опять философия! Но принцип я уяснил: электрон — дырка.

— Самое любопытное заключается в том, что во Вселенной может существовать великое множество различных, в том числе и совершенно неизвестных нам, веществ с комплементарными отрезками, а следовательно — и форм жизни.

— Бабушка надвое гадала.

— Почему?

— Глянь, как рвутся цепочки! Копирование не отличается безупречной точностью. Накапливаются ошибки.

— Всюду?

— Вроде бы нет… Появилась парочка устойчивых каракатиц. Дьявольщина! Они пожирают младенцев!

— Поздравляю, Андрюша. Это еще одно доказательство правоты жизни! Незначительные погрешности как раз и ведут к эволюционному процессу, обеспечивая многообразие видов. Нам удалось воссоздать первородный ил!

— продекламировал Жемайтис. — Кажется, так.

— Чье?

— Георгия Иванова… Мы соучастники акта творения. Пуск состоялся. Все системы работают нормально. Сначала метаболизм, репродукция, затем пошел естественный отбор… Цепочки копируются с ошибками, что равносильно появлению мутаций в генах! Ты понимаешь, что это значит? Незначительные отклонения в новых версиях воспроизводящих себя программ позволяют нашим козявкам эволюционировать… Как мы их назовем? Каракатица — не подходит. Во-первых, это высокоорганизованное существо из класса или вида — черт его знает! — головоногих. И вообще, неблагозвучно, уничижительно… Так как?

— Ви-Би! — просиял словно бы осененный свыше Андрей. Он никогда еще не видел Юриса в таком приподнятом настроении. И это передавалось, как экзальтация в толпе, как психическая зараза. — Виртуальные существа![20]

— Отменно. Так и запишем: Программа «Ви-Би». Запущена двадцать седьмого июля, в тринадцать часов двадцать три минуты… Оказывается, уже утро? До чего ж я устал.

Начав с программы-«предка», условно названного Адамом, чья протяженность составляла всего 84 команды, они получили десятки компьютерных программ-мутантов. Эволюция на экране развивалась со скоростью тридцать тысяч лет в час.

Ночь пролетела незаметно.

— Обрати внимание на этого «вибика»-мутанта, — Андрей, привыкший к ночным блужданиям по окнам Internet, не ощущал утомления. — Длина всего двадцать две команды, а размножается в семь раз быстрее Адама.

— Лихой парнишка. Назовем его Ноем. Сделай-ка распечатку.

— Тогда тот, кто первым разорвал парную цепочку, будет Каином.

В цифровом воплощении виртуальные существа обнаружили удивительное разнообразие. Те из них, у кого список команд получался заметно укороченным, теряли способность к самовоспроизведению, но ухитрялись при этом выжить, заимствуя команды у своих более удачливых родичей.

— Паразиты какие-то. — одобрительно отозвался Андрей.

— Может быть, прообразы вирусов?.. Видимо, по такому же принципу диверсифицировались ранние формы жизни на Земле. В сущности, паразиты играют немаловажную роль в стимулировании эволюции, расширяя разнообразие живущих систем. Паразитические вибики провоцируют своего рода гонку вооружений. Стремясь уберечься от воровства, программы изобретают все более хитрые способы защиты, а паразиты в пику им находят не менее изощренные отмычки.

— Все довольны — все смеются. Полицейские и воры.

— Ясно одно: живые системы отличаются куда большей устойчивостью, чем принято полагать.

— Надо будет попробовать подхлестнуть эволюцию. Я могу сгенерировать экстремальные мутации. Это приведет к появлению поколений вибиков повышенной жизнеспособности и быстрее самовоспроизводящихся… Не вымрут, как динозавры?

— Динозавры если и вымрут, то останутся млекопитающие. Жизненная сила необорима. Теперь я уверен, что жизнь во Вселенной — не случайный каприз. Ради одного этого стоило родиться!

— Ты всерьез считаешь вибиков живыми существами, Юрис?

— Программы, способные для воспроизводства метаболизировать энергию компьютера, эволюционизировать и даже развивать некое подобие социальной организации, ничем не отличаются от флоры и фауны той же сельвы. Кто сказал, что живое обязательно должно быть теплым и мягким на ощупь? Если программы действуют, как живые существа, значит, любые сомнения неуместны. Искусственная жизнь уже стоит на пороге нашего дома.

— Тогда нечего ломать голову над неразрешимыми загадками происхождения. Лучше всерьез заняться будущей эволюцией. Я попробую вырастить паразита, который способен к бесконечным мутациям.

— Случайная утечка, и он взорвет мировую компьютерную систему, включая твой драгоценный Internet.

— Постараюсь соблюсти осторожность. Генную инженерию тоже на первых порах пытались запретить, однако ничего — обошлось.

— Неисправимый хакер! А ведь это болезнь, Андрей. Ты не замечаешь, что стал киберзависимым?

— Я этим горжусь, — без тени юмора ответствовал Ларионов. — Мой компьютер на порядок дороже «Мустанга», который тоже оборудован новейшей коммуникационной системой. Я не беру в руки книг, не сижу в библиотеках, не смотрю телевизор — Internet заменяет мне все. Когда у моей любовницы наступают критические дни, я предпочитаю узнать об этом по электронной почте, а чем она пользуется — тампонами или прокладками — мне без разницы. Даже в преферанс по пятницам я играю, не отходя от монитора. Старых друзей разметало по свету: один в Париже, другой в Хайфе, третий на Брайтон-Бич. Так что, прикажешь волосы на заднице рвать? Мы продолжаем играть в режиме реального времени, по десять центов за вист, как ни в чем не бывало. И мне безразлично, где задействован сервер: в Австралии или на Каймановых островах.

— Интересная декларация… А как насчет добра и зла? Тебе не кажется, что несколько размылись границы? Или мнишь себя суперменом?

— А у вибиков где она, эта грань? Ты же сам признал, что паразиты нужны. Добро и зло — это те же «ян — инь». Движитель мироздания, лишенный конкретного наполнения. Жизнь, жизнь, жизнь!.. Сама по себе она ни черта не стоит. Я живу, пока мне интересно, и не нахожу себе места вне виртуальной реальности. Доведем до логического завершения программу эволюции и займемся вирусами. Если тебя не устраивает, разбежимся.

— Там видно будет, — вымученно отозвался Жемайтис. Вспышку раздражения он объяснил усталостью от бессонной ночи и, как ни в чем не бывало, перевел разговор в профессиональное русло. — Одна из опасностей, что нас подстерегают, заключается в том, что мы можем перемудрить. Изобретем великолепные машины, которые будут совершать удивительные фокусы, но при этом все дальше удаляться от того, что нам необходимо понять.

Паутина

Видимо, только стремление уйти от страшной действительности побудило 28-летнего Шого Фукушиму, сотрудника японской компании «Мацушита Электрик Уоркс», и двух его коллег потратить два года и миллион долларов на изобретение этого уникального кресла, показанного публике в конце сентября. Отныне любой, кто готов выложить за «электронную мебель» почти 24 тысячи долларов, может расслабляться и снимать в виртуальной реальности стрессы повседневной действительности — с помощью музыки, видео и… массажа.

Магия

ГОСПОЖА ***.

Старинное гадание на картах, по линии руки, по планете.

Решает семейные и любовные проблемы, снимает порчу и сглаз.

Интим

ШИКАРНЫЕ САУНЫ для состоятельных господ. Круглосуточно.

Бильярд. Бар. Солярий.

Охраняемая стоянка.

Дорогой мужчина! Только с тобой я буду страстной и необузданной, нежной и ласковой. Позвони, ты будешь доволен!

Файл 019

Кандидат медицинских наук Мирзоянц никак не ожидал, что с ним «свяжутся», как оно было обещано, так скоро. Вышла лишь незначительная неувязка: звонил-то он в ФСБ, а прислали представителя из ФАПСИ. Им, однако, видней. В конечном счете, перефразируя Белинского, вышли из одной шинели, не гоголевской, само собой разумеется.

Никакой шинели на Федоре Лукиче Гробникове, понятно, быть не могло, он и не ходил в форме, и вообще не сезон — но мудрый Карен Нахапетович сразу учуял, что перед ним большой чин, полковник как минимум. Одет с иголочки, даже платочек в кармашке под цвет галстука, тонко благоухает английским одеколоном и держится с обходительной простотой, но себе на уме — настоящий разведчик. В принципе, все верно. Психиатру с тридцатилетним стажем самим Богом положено видеть насквозь.

Мирзоянц принял гостя в директорском кабинете — узком пенале, тесно заставленном разностильной мебелью. Старинный книжный шкаф черного дерева и диван с протертыми до дыр валиками соседствовали с застекленными чешскими полками и аляпистым желтым столом школьного образца современной работы. По всему было видно, что институт переживает не лучшие дни. Стены облупились, высокие потолки пошли трещинами, а резные дубовые двери утратили свою ледяную некогда белизну. Позеленевшая латунная фурнитура смотрелась на общем фоне, словно позабытый антиквариат. И как это ее до сих пор не свинтили?

Достаточно было беглого взгляда, чтобы восстановить полную картину: нищенская зарплата с задержками, принудительные отпуска без сохранения содержания, сокращение тематики и неизбывные ремонтно-эксплуатационные терзания. Профессиональный оперативник тоже не лыком шит.

— Ну-с, рассказывайте, как было дело, Карен Нахапетович. — Гробников с опаской опустился в готовое развалиться под ним кресло.

— С самого начала?

— Пожалуйста.

Рассказывать, собственно, было нечего. Наткнулись на взломанную решетку, обнаружили пропажу, принялись всюду искать. Никаких конкретных подозрений или предположений.

— Я отдаю себе отчет, что после этого не всегда означает вследствие этого, но невольно начинаешь сопоставлять, задумываться. Видимо, существует причинная связь между кражей и событиями у кремлевской стены.

— Какими, простите, событиями?

— Цюрупа!

— Ах да, конечно… Значит, вы полагаете, что целью похитителя являлся мозг Владимира Ильича, но, не сумев совладать с запорами, злоумышленник или злоумышленники удовольствовались первым попавшимся экспонатом?

— Препаратом. Экспонаты — в нашем музее.

— Виноват, — скрывая улыбку, Гробников наклонил голову. — Значит, у вас и музей есть?

— На верхнем этаже. Хотите взглянуть?

— С удовольствием, но сперва немножечко введите меня в курс дела. Ваш институт занимается исключительно мозгом или вообще высшей нервной деятельностью?

— Одно неотделимо от другого.

— Конечно, конечно… Мозг — самый сложный и даже таинственный объект из всего, что создано природой. Простите мое невежество и, возможно, неуместное любопытство, но я не совсем понимаю, в чем смысл несколько политизированного уклона? Ну, особый интерес к Ленину сомнений не вызывает: великий мыслитель, как бы к нему ни относиться. Но, положа руку на сердце, обо всех бывших руководителях партии и правительства такого не скажешь? Верно ведь? Или я не прав, и у них какие-то особенные мозги?

— Нет, разумеется, самые обыкновенные, — поморщился Мирзоянц, словно от оскомины. — Нормальные до поры до времени.

— Выходит, вам такую тематику сверху спускали?

— Так получилось исторически, — смуглое, как печеное яблоко, лицо Карена Нахапетовича вновь исказила кислая гримаса. — По сути, мозгу Владимира Ильича институт обязан своим появлением, но у вас это вряд ли вызовет интерес.

— Нет-нет, совершенно напротив! — запротестовал Гробников. — Я весь внимание.

— Вскоре после смерти Владимира Ильича было принято решение изучить его мозг не только макроскопически, но и микроскопически — цитоархитектонически,[21] по нашей терминологии. Именно с этой целью мозг был сохранен, а в двадцать шестом году создали специальную лабораторию, вскоре преобразованную в научно-исследовательский институт. По решению правительства в Москву был приглашен выдающийся немецкий невропатолог и морфолог Оскар Фогт. Ему принадлежит честь первого исследователя тонких срезов мозга Ленина, окрашенных по методике Нисселя. Направление получило поддержку на заседании коллегии Наркомздрава. С того и пошло. В дальнейшем структура мозга на протяжении долгих лет изучалась коллективом наших ведущих морфологов, — Мирзоянц перечислил всех поименно, с указанием научной степени, звания и наград. В его голосе звучала неприкрытая ностальгия.

— А затем естественным порядком стали поступать и другие экспо… препараты?

— Совершенно верно. Систематическое изучение мозга Ленина заняло многие годы. И это не случайно. Выявить особенности строения возможно лишь сравнительным способом, сопоставляя со структурой мозга других людей. Понимаете?

— Из руководства? — живо откликнулся Гробников, испытывая неподдельный интерес. — Единомышленников, если так можно выразиться?

— Совсем не обязательно, — поежился Мирзоянц, словно затрудняясь подобрать подходящее объяснение. — Мы располагаем разнообразным материалом: выдающиеся писатели, ученые… Для сравнения были использованы результаты изучения еще пятидесяти полушарий мозга.

— Людей знаменитых?

— Можно сказать и так.

— Превосходно, — протянул Гробников. Хотелось спросить, почему не взяли для сравнения серое вещество самого обычного человека, но он удержался. — Превосходно… А как, по-вашему, кому и зачем могли понадобиться препараты? Все эти многочисленные срезы, занимающие, надо думать, несколько коробок, даже ящиков? Какой в этом смысл?

— Какой смысл? Преступный — это же очевидно.

— Полностью с вами солидарен, но все же — какой? Какая непосредственная связь просматривается между кражей и, скажем, имевшей место коллективной иллюзией, галлюцинацией?

— Я подозреваю крупную политическую провокацию, в лучшем случае — злостное хулиганство.

— Ясно, — Гробников понял, что в этом вопросе на какой-то существенный сдвиг рассчитывать не приходится. — Допустим, связь, о которой мы говорим, все же наличествует. Но где причина, а где следствие? Вы же не можете с уверенностью определить, когда именно произошло похищение: до известного инцидента на Красной площади или после?.. Вот видите, Карен Нахапетович… Вернемся лучше к проводимым в институте научным изысканиям. Наверное, удалось добиться серьезных сдвигов? Успехов?

— На основе систематических исследований родилось приоритетное, и не только у нас, но и во всем мире, учение об индивидуальной вариабельности клеточной организации мозга. В частности, удалось обнаружить, что у различных индивидуумов имеются неповторимые особенности строения, подобные отпечаткам пальцев.

— Поразительно интересно!

— С профессиональной точки зрения? — впервые за все время на губах Мирзоянца промелькнула улыбка. — Вариабельность, о которой мы говорим, настолько велика уже в пределах одной нации,что и говорить не приходится о каких-либо особенностях строения мозга у представителей различных народов и рас. Это, между прочим, еще в тридцатые годы доказали наши ученые. К сожалению, сегодня идеи дружбы народов, единства человечества не популярны.

— Отчего же? Смотря у кого.

— В общем, работа проделана колоссальная. Она продолжается и по сей день. Уже сегодня можно с уверенностью констатировать, что получены достоверные сведения о клеточной структуре мозга вообще и ленинского в частности.

— И каковы конечные результаты?

— Вас интересует, можно ли прямо сопоставить строение мозга с умственной деятельностью? Должен сказать, что представление о преимущественной роли структур, например лобной области и десятого поля, вполне обоснованы. Большинство психофизических черт, включая одаренность или гениальность, определяется на основании оценки жизнедеятельности человека, значения его трудов и так далее. Интеллектуальные либо эмоциональные особенности, очевидные для окружающих, являются результатом работы мозга, эндокринной системы и общего состояния организма, взаимодействующего со средой. Психофизиологические свойства определяются не только биологией, но и социумом. Поэтому изучение мозга выдающихся людей, по моему глубокому убеждению, все же имеет более скромную задачу. На первых порах важно выявить хотя бы признаки своеобразия в строении их мозга. Результаты микроскопического изучения клеточной и волокнистой архитектоники открыли новые возможности в исследовании структурных основ высшей нервной деятельности, о чем мечтал еще Иван Петрович Павлов.

— Его мозг у вас тоже есть?

— Да, — односложно ответил Мирзоянц, желчно поджав губы.

— А Сталина?

— Относительно номенклатуры препаратов вам следует направить письменный запрос на имя директора, академика Семирадского Ивана Гавриловича. Я не уполномочен давать такие справки.

— Нет-нет, Карен Нахапетович, всего-навсего суетное любопытство, — Гробников лишний раз убедился, что старые инструкции все еще действуют. — Это карта мозга? — он показал на раскрашенную глыбу в извилинах, оправленную в тонкую металлическую рамку. Риторический вопрос ответа не требовал, но Карен Нахапетович — сказывалось многолетнее преподавание в мединституте — ко всему относился с неизменной серьезностью.

— На основе сравнительно-анатомического и онтогенетических подходов в нашем институте разработано учение о рациональной классификации корковых формаций, — он вынул карандаш из стаканчика и обернулся к схеме. — Они подразделяются на филогенетическую новую кору, занимающую девяносто шесть процентов всей площади, старую, древнюю, и две межуточных формации, удельный вес которых у человека значительно ниже, чем у животных. Вся кора подразделяется на пятьдесят цитоархитектонических полей, характеризующихся рядом конкретных признаков.

Гробников довольно свободно ориентировался в терминологии, поскольку углубленно занимался проблемами воздействия электронных средств коммуникации на психику и поведение человека, но всем своим видом выказывал напряженное внимание. Штампованные наукообразные обороты навевали зубодробительную скуку.

— Вы допускаете существование фантомов? — слегка повысив голос, прервал он пространные объяснения.

— Не совсем понимаю, — опешил от неожиданности Мирзоянц. — Каких фантомов?

— Возьмем конкретный случай. Что заставляет вас считать, что людям на Красной площади привиделся именно Цюрупа, а не кто-то иной?

— Да ведь газеты писали!

— Мало ли, что пишут в газетах… На чем основаны слухи? На свидетельстве одного, повторяю, одного пожилого человека, который однажды встречался с Цюрупой в пионерском возрасте. Он ведь мог и ошибиться, не правда ли? Остальные просто поверили ему на слово, а газетчики и телевидение туда же — восприняли как достоверный факт. Возможно такое?

— Возможно, — промедлив, с явной неохотой признал Мирзоянц. — И что отсюда следует?

— Многое или же ровным счетом ничего. Давайте поразмыслим общими силами. Представьте себе такую, чисто гипотетическую ситуацию. Некто, назовем его X, проникает в вашу лабораторию с целью похитить срезы мозга Ленина, но не тут-то было. Сейфовые замки выдержали, что лишний раз свидетельствует о непрофессионализме взломщика. Пришлось довольствоваться первым попавшимся препаратом. Они ведь у вас занумерованы? Без указания фамилий и рангов? Я прав?

— Таков порядок.

— Именно! Будь иначе, он бы прихватил кусочек от товарища Сталина или от Кирова — неважно, есть они у вас или нет. Почему? Да потому, что образы узнаваемы! И еще как!.. Теперь зададимся вопросом, как он мог узнать, что ему на самом деле досталось? Режим секретности еще действует?

— В прежнем понимании, пожалуй, что нет, — не без сожаления признал Мирзоянц. — Мы допускаем в лабораторию телевизионщиков, журналистов, в том числе и зарубежных. Действуют, скорее, этические ограничения.

— А если позвонить по телефону и справиться насчет образца за номером таким-то? Назовут имярек?

— Смотря откуда звонок.

— Из Главного архивного управления, допустим. Из газеты «Совершенно секретно», из общества «Мемориал»…

— Пожалуй.

— Вот видите!

— Но какое это имеет отношение к тому случаю? Я что-то недопонимаю.

— Не забудьте, Карен Нахапетович, что мы рассуждаем в рамках версии и пытаемся рассуждать последовательно, строго логично, не выходя за рамки естественнонаучных представлений. Или вы допускаете возможность чуда?

— Придерживаюсь материалистических устоев.

— Отлично! Я тоже. Теперь представим себе, что в группу делегатов затесался гипнотизер. Возможно такое?

— У вас есть конкретные данные?

— Без допущения неизвестного фактора нам не обойтись. Важно, чтобы он не выходил за пределы объективной реальности. Согласны? Тогда двинемся дальше… Назовем нашего экстрасенса Y, хотя нельзя исключить, что X и Y — одно и то же лицо, впрочем, не обязательно… Куда более вероятно, что этот Y принадлежит к той же среде, возможно, даже является одним из делегатов. Он хорошо знает свою аудиторию: кто чем дышит, в курсе воспоминаний о славном прошлом, включая исторические встречи с видными деятелями. О том, что представляет собой эта аудитория, не мне вам говорить. Люди убежденные, спаянные общими идеалами и, как следствие, подверженные внушению. Согласитесь, что крайние, позиции способствуют массовой истерии. Вывод напрашивается.

— То, что вы называете крайними позициями, во многом обосновано, — помрачнев, отчеканил Мирзоянц. — Я хоть и сын репрессированных родителей, но понимаю этих людей.

— И замечательно, Карен Нахапетович. Пусть они сотни раз правы, это никак не влияет на ход наших рассуждений. Политика, как таковая, не должна нас никоим образом волновать, хотя нельзя не признать, что именно общая политическая платформа является в данном случае связующим элементом. Не возражаете? Мы можем рассматривать группу людей, пришедших возложить цветы к монументу Сталина, как одно целое? Сама по себе церемония уже является мощным фактором экзальтации, накала страстей, так сказать, что и проявилось в заключительной сцене. Я имею в виду попытку расправы… Неудавшуюся по известным причинам попытку. Необъяснимое явление, понятно, вызвало шок, а отсюда уже недалеко до эффекта толпы. Даже тем, кто ничего такого из ряда вон выходящего не заметил, начало казаться, что и они тоже видели тень, грозящую кулаком их кумиру. Тут и бывший пионер подоспел со своим объяснением.

— В понимании массовой психологии вам не откажешь, — Мирзоянц ехидно прищурился, поймав слабину. — Пожалуй, и в логике, — он отер выступившую на лбу испарину бумажной салфеткой. — Я знавал еще Вольфа Григорьевича Мессинга и вполне допускаю принципиальную осуществимость такого психологического опыта, но, скажите на милость, зачем в таком случае понадобилось воровать препарат? Ваш Y вполне мог обойтись без материальной основы и «вывести», как сказано в Библии, любую подходящую тень. Того же Сталина, а не забытого, к сожалению, Цюрупу.

— Или самого Ленина, как вы, кажется, случайно обмолвились в телефонном разговоре?

— Не помню что-то…

— Не важно. Вы действительно затронули чрезвычайно существенный момент. Гипнотизеру препараты ни к чему. Но как фактор воздействия на общественное мнение они очень даже уместны. Представьте себе, что на моем месте сидит журналист. Как только появится ваше интервью и люди узнают, что за призраком стоит вещественная основа — часть трупа по сути, заспиртованный мозг! — разразится грандиозный скандал. Вот уж сенсация так сенсация…

— Но я обратился в ФСБ, а не к журналистам, и не собираюсь давать никаких интервью. Незачем поднимать шум.

— Думаете? А вор, возможно, так не считает. Смею уверить, что наш X крайне заинтересован в огласке и наверняка предпримет какие-нибудь побудительные действия, если уже не предпринял. Кстати, Карен Нахапетович, как вы узнали о пропаже? Сами обнаружили?

— Что вы, конечно, нет! Кто-то из сотрудников поднял тревогу. Решетка же взломана… Это уж потом мы…

— Нам надо будет определить круг лиц, допущенных в комнату девятнадцать, но мы этим после займемся, а пока, если не возражаете, пройдем, как говорится, на место преступления.

— Надеетесь найти следы? Мы ничего там такого не обнаружили.

— Для очистки совести.

Взлом висячего замка, запиравшего решетку, был произведен грубо — предположительно, фомкой. Судя по металлическим опилкам, дужку предварительно подпилили напильником. Как и предполагал Гробников, потрудился явный дилетант. Не то что отмычкой, но простой скрепкой ничего не стоило отомкнуть тяжеловесный амбарный реликт.

«Небось еще с тридцатых годов висит, — мелькнула догадка, вызвав непрошеные ассоциации. — Призрак не призрак, а что бывали тут и Ягода, и Берия — это точно».

Отпечатков пальцев взломщик не оставил: либо работал в перчатках, либо стер.

— Давно не убирали?

— С прошлой недели. У нас уборщица на полставки, так что сами понимаете.

— Сочувствую, — преклонив колено, Гробников извлек прицепившегося к плинтусу паучка — металлический квадратик с торчащими в разные стороны проволочками, и на раскрытой ладони продемонстрировал Мирзоянцу.

— Что это?

— Не догадываетесь? Так называемый «чип» — микропроцессор. Кто у вас компьютерным обеспечением занимается?

— Надо будет уточнить… Может, случайно утеряли?

— Может, и случайно, но почему именно тут?

Поверхностный осмотр двери обнадеживающих результатов не дал. С одной стороны, внешние борозды и царапины слишком явно указывали на непрофессионализм взломщика, с другой — закрадывалась мысль о нарочитой имитации. Ответ могла дать только трассологическая экспертиза.

Входить внутрь не было надобности, но искушение взглянуть собственными глазами на уникальный объект оказалось слишком сильным даже для Гробникова, привыкшего держать себя в узде служебной целесообразности.

— Отопрем, Карен Нахапетович?

Мирзоянц с явной неохотой сходил за ключами.

На сейф, в котором хранились срезы, он только махнул рукой, дав понять, что откроет только под большим нажимом, и сразу подвел, слегка подтолкнув подполковника в спину, к полке с муляжом.

— Так будет нагляднее, а на срезе без микроскопа все равно ничего не увидишь.

Гробникова поразили колоссальные очаги разрушения, контрастно черневшие на общем охряном фоне. И это был мозг, диктовавший свою непреклонную волю стране и миру!

Объяснения долетали, как сквозь ватную пелену. На глаза наплывали кадры из кинофильмов о гражданской войне, хрестоматийные фотографии: Ленин в Горках с кошечкой на руках, Ленин и Сталин, Ленин с легендарным бревном на плече…

— Для изготовления срезов мозга был снят точный слепок — восковой муляж, позволивший сохранить для нас внешнюю форму. В соответствии с принятой методикой, мозг Владимира Ильича зафиксировали в формалине и спирту, разделили на отдельные блоки и залили парафином. Толщина каждого среза составляет двадцать микрон. Даже в условиях трудной военной поры мы сумели сохранить их у себя в институте, — голос Мирзоянца дрогнул, но вскоре обрел прежнюю тягомотную монотонность. Заместитель ученого секретаря заученно сыпал цифрами, объяснял существо методик Нисселя и Гайденгейна. Краситель и тот не забыл назвать — крезиловый фиолетовый, что едва ли могло хоть кого-нибудь задеть за живое. Подавляло осознание самого факта: мозг Ленина! Какие решения он мог принимать? Какими жуткими последствиями отзывались болезненные реакции закупоренных склеротическими бляшками сосудов? Запомнились отдельные детали, так или иначе созвучные общему впечатлению.

К удивлению Гробникова, по ним удалось восстановить и целые фразы, в чем он смог убедиться, пробудившись на другой день от тяжелого сна, оставившего неприятный осадок.

— Вес составляет тысячу триста сорок граммов, — продолжал вещать Мирзоянц. — Хотя эта цифра не превышает средних значений, однако, принимая во внимание значительные очаги размягчения, главным образом в левом полушарии, можно полагать, что в действительности она была выше.

«Левое полушарие, — отметил Гробников, — проверка правильности принятых решений — функция левого».

— Вследствие сильных разрушений левого полушария оказалось невозможным точное описание его макроскопической картины, но архитектоника сохранившихся участков позволяет заключить, что оно существенно не отклонялось от правого. В правом потерь меньше.

«Правое! — мысленно вздрогнул Гробников. — Сохранилось лучше правое. В том, что правополушарное интуитивное мышление может улавливать связи и структуры, слишком сложные для левого полушария, нет сомнений, но оно часто зацикливается на том, чего нет в действительности, и выводы, сделанные в сложных обстоятельствах, могут быть ошибочными либо параноидальными».

— Таким образом, мозг Ленина отличается многообразием макроскопической картины в целом: большим развитием третичных борозд, переходных извилин. Указанные особенности достигают наибольшей выраженности в филогенетически наиболее новых областях, относящихся к высокоорганизованным корковым функциям — лобной, височной, нижней теменной. Особо крупные клетки подслоя, — не касаясь предмета, карандаш очертил замкнутую траекторию над областью, помеченной значком III³, — наибольшего развития достигают именно здесь. Этот признак можно рассматривать как индивидуальный вариант, присущий данному мозгу. Еще сам Фогт высказал предположение о связи величины этих клеток с высоким уровнем ассоциативной деятельности, характеризующей личность Владимира Ильича. По морфологическим показателям мозг Ленина действительно выделяется среди всех изученных.

«И что из этого следует? Гениальность? Как сопоставить морфологические отличия со всем, что им сделано, написано, сказано?.. Подумать и то страшно: размягчение мозга».

— У вас будут вопросы?

— Какие все же сильные разрушения, — через силу выдавил Гробников, не зная, что сказать.

— Очаги размягчения отмечены в левом полушарии на наружной поверхности в лобной доле. Они захватывают заднюю половину верхней лобной извилины, верхнюю часть средней лобной, почти полностью ее нижнюю часть и верхнюю — нижней лобной извилины. Поражены большая часть прецентральной области, дорсолотеральная и медиальная поверхности полушарий.

Гробников, у которого голова пошла кругом, совершенно запутался в лабиринте подробностей. Лишь упоминание прецентральной области соотнеслось у него с двигательной функцией, из чего он и заключил, что левое полушарие фактически умерло еще при жизни вождя. Большие разрушения охватили и правое, затронув теменные области, височные извилины и еще что-то.

— Речь идет об общем атеросклерозе, — закончил Мирзоянц, — аорты, венечных артерий сердца и других, с преимущественным поражением мозговых сосудов. Местами они полностью закупорены, что и вызвало нарушение обращения крови и лимфы. Отсюда тяжелейшие приступы с потерей речи.

— И такой человек управлял государством!

— В том-то и дело, что высокие компенсаторные свойства мозга Владимира Ильича позволили ему продолжать работу. Не забудьте, что вскоре после второго приступа, в январе — начале февраля двадцать третьего года, он смог продиктовать свои статьи «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше», «О придании законодательных функций Госплану» и историческое «Письмо к съезду», — Мирзоянц с видом победителя вскинул подбородок и опустил веки: мол, так-то! Затем бережно вернул на место муляж и, как опытный лектор, вернувшись к исходным тезисам, наметил ближайшую перспективу:

— Результаты сравнительного изучения мозга Ленина и других выдающихся деятелей представляется возможным в надлежащей мере оценить на основе компьютерного морфометрического анализа.

Ради одного этого стоило перетерпеть головную боль, которой отозвался собственный, Федора Лукича Гробникова, перегруженный лавиной невразумительной информации, мозг.

«Куда мне до выдающихся деятелей», — подумал он, явно недооценив свои компенсаторные дарования.

— Так кто у вас ведает компьютерными анализами, Карен Нахапетович? — вопрос был поставлен по обыкновению конкретно и кратко. — Мне бы хотелось с ним побеседовать.

— Профессор Серов Анатолий Милентьевич. Я дам его координаты.

— Очень меня обяжете и спасибо за все.

— А музей?

— Отложим до следующего раза.

На улицу он вышел в легком потрясении, как из дурдома, где навещал хорошо знакомого, но не слишком близкого человека. Грохочущая автострада ударила в ноздри бензиновым перегаром. Прямо на тротуаре с лотка продавали экзотические фрукты: почти черные глянцеватые авокадо, косматые кокосы, золотистые манго. Поразило обилие прохожих в разгар рабочего дня.

Только у спуска в метро Гробников сообразил, что забыл вызвать служебную машину. Уж это-то как-нибудь можно пережить. Раскаленное небо над Курским вокзалом пылало полуденным зноем. Слишком многое открылось в новом, жестко проникающем свете без иллюзорных полутонов.

Файл 020

Это называлось «погулять» в киберпространстве. Иногда такие прогулки продолжались до поздней ночи. Жемайтис прав: паутина затягивала почище любого наркотика. Открывая окно за окном, Андрей погружался в такие глубины, о которых едва ли догадываются мирные обыватели, коротающие свой досуг у домашнего телевизора.

Им и в голову не могло прийти, что разбросанные по миру анонимные пользователи «считывают» с домашних страниц (WWW) подробную инструкцию по изготовлению самодельной атомной бомбы с полным набором схем и чертежей, начинающие террористы постигают азы пиротехники, а последователи Адольфа Гитлера изучают библию национал-социализма применительно к конкретным условиям.

Виртуальная реальность — не иллюзия, не потустороннее Зазеркалье. Подобно параболическому рефлектору, она собирает в ослепительный фокус все помыслы человечества, не знающие границ. Безудержный взлет в поднебесье оборачивается низвержением в ад. К породе Homo sapiens, не исключая себя, Андрей питал холодную неприязнь. Он часто вспоминал свои первые дни в школе, восстанавливая размытые лица одноклассников. Законченных предателей и подлецов набиралось едва ли не треть. Подлинный разум и не ночевал в их коротко подстриженных головенках.

Все связи оборвались после выпускного вечера. Случайно узнав, что в позапрошлом году давний сосед по парте в состоянии наркотической ломки выбросился с седьмого этажа, Андрей не ощутил ни малейшего сожаления. Экстренное сообщение по электронной почте о том, что какой-то хмырь громогласно заявил о своем намерении удавиться, вызвало в памяти расплывчатые, как пряди тумана, черты однокашника.

Предложение подключиться к спасательной акции Ларионов проигнорировал: «Бессмысленная затея, разве что перевести двадцать баксов на «косячок»…»

В FidoNet[22] не предусмотрена своя служба доверия, но когда, будто вопль в ночи, в сеть ворвался сигнал голландца Питера Мооррена, она содрогнулась в узлах и ячейках, впервые ощутив свою общность и целостность.

Решив уйти из жизни, двадцатилетний студент-наркоман из Делфта послал прощальный привет постоянным участникам электронной телеконференции нумизматов, завещав собратьям распорядиться его скромной коллекцией серебряных талеров.

Кто мог ожидать, что на трагический сигнал откликнутся не только любители старинных монет, но десятки и сотни фэнов самого разнообразного профиля: ловцы бабочек и мотоциклисты, приверженцы игрушечных железных дорог и цветоводы, почитатели научной фантастики, яхтсмены и даже альпинисты-восьмитысячники.

— Я возьму тебя с собой на Канченджангу, Питер, и ты увидишь, как невообразимо прекрасен мир, — передал Найджил Хорн — «тигр снегов» из Мельбурна.

Стихийно возник «круглый стол», или «пленарная конференция», как ее окрестили сами участники, где каждый считал своим долгом обратиться к Мооррену лично. Количество желающих превысило возможности телекоммуникации в реальном времени, и тогда, с чьей-то подачи, прозвучал призыв братства, вобравший множество голосов:

— Не делай этого, Питер! Мы любим тебя!

И когда на другой день он заслал сообщение, что до глубины души тронут таким проявлением сочувствия и навсегда отказывается от попытки самоубийства, маленький Делфт, славный своим фаянсом, захлестнул гимн ликования, закодированный в энергетическом ливне. По электронной почте поступило четыре тысячи двести сорок шесть приветствий.

Андрей получил адрес в FidoNet шесть лет назад. Система привлекала демократизмом, довольно широкими возможностями и полной халявой для виртуальных первопроходцев из доживающего последние дни Союза. Первый выход состоялся через Таллинн, который не только обрел второе «н» в написании, но и сделался столицей суверенного государства.

По-своему знаменательно, что Сеть для друзей заявила о себе в роковой 1984 год оруэлловского романа, когда американский хакер (в самом положительном смысле) Том Дженнингс предложил использовать персональный компьютер с модемом для приятельского общения. Сам принцип ничем не ограниченных, свободных контактов явился вызовом тоталитаризму во всех его проявлениях. Возможно, Том и ознакомился с пророческой статьей Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», а уж Джорджа Оруэлла читал наверняка, но не преследовал никаких политических целей. Воистину не дано предугадать, где и как отзовется вещее Слово.

Новейшая легенда гласит, что отцов-основателей было восемь, как и первых тамплиеров, заложивших Всемирный храм. Магические свойства универсального числа, охватывающего направления пространства и языки древнего рыцарского ордена, не преминули себя проявить. Сеть начала бурно разрастаться по законам цепной реакции.

Количество только одних станций — «узлов»[23] — перевалило за пятьдесят тысяч, а «точек»[24], входящих в каждую станцию, не счесть, как и звезд на небе. Впрочем, учет ведется, и при желании каждый может запросить данные на текущий момент. Любой вопрос не останется без исчерпывающего ответа, если таковой возможен в принципе. На худой конец, квалифицированный специалист даст разъяснения, что надежных свидетельств посещения Земли инопланетянами нет, как и лекарства от СПИДа, а полет к свету в черной трубе — сугубо личностные проявления коматозного состояния и не стоит торопиться пережить это на собственном опыте. Ограничений на информацию не существует, равно как и дискриминации по национальному, расовому, половому и прочим признакам, включая политическую ориентацию и вредные привычки. Обратись в ближайшую BBS,[25] запроси у оператора файл с регламентом и, если тебя устраивают его положения, получай «точечный» адрес. Никого не волнует, кто вы: монах или распутник, нацист или демократ, изобретатель вечного двигателя или гений, готовый облагодетельствовать человечество. Доступ ко всем областям, будь то конференции или файлы, открыт. Распространение программного обеспечения бесплатно — freware, иногда условно бесплатно — shareware. Единственный запрет распространяется на передачи коммерческого характера по каналам сети.

Добровольное объединение физических лиц, связанных между собой электронным сигналом, превратилось в эфирное государство без границ и верховного властителя, но со своей «конституцией» и четкой иерархией, без чего невозможна любая организация.

Основные статьи FidoNet Policy гласят: «Не будь навязчивым»; «Не извлекай личную выгоду за счет других»; «Если можешь что-нибудь сделать для других — сделай». Прерогативы офицеров-координаторов распространяются по нисходящей: континент, страна, город. При этом FidoNet полностью открыт в киберпространство, включая Internet и любые другие профессиональные сети, и не претендует на исключительность. Всяк волен общаться, с кем хочет и по любому каналу. Отнюдь не возбраняется и коммерческая деятельность, но только не через выход FidoNet!

Андрея это полностью устраивало. Свои финансовые операции он проводил по Всемирной сети. Попробовав себя на взломе компьютерных систем нескольких банков и коммерческих фирм, успел перекачать на анонимные счета достаточно денег, чтобы ни о чем не беспокоиться на ближайшие несколько лет и целиком отдаться чистому искусству, благо в российских законах не существует статьи, карающей за компьютерные преступления. Сеть для друзей, объединяющая профессионалов и любителей всех областей, могла оказаться полезной хотя бы в качестве отличной справочной. Постепенно войдя во вкус, Андрей принял участие в нескольких конференциях по компьютерной криптографии, заявил себя знатоком покерных комбинаций, а затем организовал и собственный «круглый стол», получивший название «The door in Atlantis».[26] He для себя, а исключительно ради тети Тиды, единственного человека в семье, которого он по-настоящему любил. Владик — не в счет, к младшему брату его привязывали почти отцовские чувства. Наблюдая с ревнивой гордостью, как из мальчика вырастает первостатейный хакер, он и для него выправил компьютерный адрес.

Андрею неоднократно предлагали ранг узлового шефа — boss node, дававший, по сравнению с рядовым point, немало преимуществ, в том числе право избирать координаторов всех уровней и быть избранным самому, но он элегантно ушел от ответа. Во-первых, положение босса предполагало ответственность за подопечные «точки», что никак не устраивало свободного флибустьера, но самое главное — не стоило давать свои координаты кому попало, а это как раз и входило в первейшую обязанность «узловика». В качестве «рядового», с позволения сказать — «пойнтера», можно было сколько угодно секретить свои телефоны, выступать под вымышленным именем, меняя компьютеры и коды. Словом, не совсем легальный характер хакерской деятельности определенно шел вразрез с честолюбивыми устремлениями, коим Андрей ни в малейшей степени не был подвержен. Сказывалось благотворное влияние деда Антона, презиравшего любое проявление власти.

И что мог значить даже высший президентский пост координатора континента по сравнению с виртуальным океаном, где Андрей Александрович Ларионов чувствовал себя абсолютным хозяином? Он жил в киберпространстве, целиком и полностью отдаваясь упоительной игре, затмевавшей любые приманки овеществленной реальности.

Собственно, и деньги не представляли в его глазах самодовлеющей ценности. Они обеспечивали лишь тот комфортный уровень, который он положил себе за образец, и главным образом шли на совершенствование техники.

Компьютеризация пришла в Россию с опозданием и развивалась скачками. На первых порах Андрей просто следовал на гребне ее приливной волны. Прежде чем обзавестись сетевыми мультимедийными машинами, он прошел все стадии гонки персональных компьютеров. Начав с IBM — совмещенной модели Simens-283, поменял материнскую плату, повысив уровень до 386. Apple-486 продержался менее года, уступив место Hewlett-Packard Pentium, но и от него в свой черед пришлось избавиться, когда наступило безраздельное царство Pentium Pro. Далее развитие пошло опережающими темпами, что целиком и полностью диктовалось жесткими реалиями Internet. К сожалению, российская действительность существенно ограничивала поистине сказочные возможности Всемирной паутины.

Во время рабочего дня прорываться в сеть приходилось почти что с боем. Если и удавалось дозвониться до сервера, то возможность продержаться десять — пятнадцать минут могла считаться редкой удачей. Допотопные телефонные линии слишком медленно перестраивались с аналоговых на цифровые. Потенциальные возможности самых совершенных модемов так и остались нереализованными. Подсоединиться больше, чем на 9600 бод, Андрей не смог, несмотря на все ухищрения, тогда как весь мир давно работал на 28 800. Даже когда потолок скорости поднялся до 14 400, для того, чтобы получить один мегабайт, требовалось около двадцати минут.

Или взять оптико-волоконную шину, что связывает Петербург с Хельсинки и далее разветвляется по Европе. Волоконная оптика не хуже прочих, беда в том, что других световодов нет и в ближайшем будущем не предвидится. Спасибо Петру Алексеевичу — хоть одно окно прорубил. Порой, чтобы пообщаться с партнером из Нижнего Новгорода, а то и вовсе с соседом в доме напротив, приходилось пускаться чуть ли не в кругосветку. Москвичам и петербуржцам еще так-сяк, а остальным россиянам оставалось только облизываться.

Чужие проблемы нисколько не занимали Андрея, но неизбывное головотяпство, с которым вынужден был постоянно сталкиваться, надоело до чертиков.

Для разрядки решил поучаствовать в шахматном турнире, громогласно заявленном в Internet как «Карпов против всего мира». Набрав код, послал заявку и вывел предложенные условия. На каждый ход — желающих набралось двести пятьдесят тысяч! — давалось по семь минут. Все ходы «массовки» усреднял компьютер, отбирая лишь те, что сделало большинство. Результат, таким образом, был заранее предрешен: наиболее оригинальные решения неизбежно окажутся за бортом. Чистейшая показуха, туфта: «Карпов против суммарной посредственности».

Число игроков катастрофически таяло с каждым ходом. Ларионов остался в числе последней сотни, доигравшей до эндшпиля. Чемпион по версии ФИДЕ выиграл на двадцать третьем ходу. Как и следовало ожидать, ни один из вариантов Андрея, а он играл на уровне мастера, не прошел.

Три часа машинного времени как корова языком слизала, но жалеть не приходилось. По ходу партии удалось осмыслить сногсшибательную идею, промелькнувшую мгновенной ассоциацией: «Против всего мира…»

Если можно провести многотысячный турнир, то почему бы не выстроить в Internet грандиозную пирамиду, обратив WWW в горизонтально зеркальную МММ?!

Да здравствует Мавроди-Хеопс! Нет, Мавроди-Джосер!

Паутина

Испытанный способ общения через сети — электронная почта. Стоит она 10–20 долларов в месяц вне зависимости от объема или по 2–5 центов за килобайт (половина машинописной страницы). Письмо e-mail отличается от обыкновенного тем, что достигнет адресата мгновенно и цена доставки не зависит от места назначения — идет ли оно в соседний дом или, к примеру, к вашему другу в Австралии. Проверить электронный почтовый ящик можно из любого места, где есть телефонная линия и доступ в Интернет. В Америке получить последнюю электронную почту можно даже во время полета в самолете.

Магия

МАГИСТР МЕЖДУНАРОДНОГО КЛАССА АССОЦИАЦИИ ОРДЕНА КОЛДУНОВ ШКОЛЫ ***.

Снятие сглаза, порчи, проклятия, венца безбрачия с защитой.

Приворожит в сжатые сроки с высокой гарантией (до 100 %).

Снятие алкогольной зависимости по фотографии.

Коррекция судьбы.

Работа с документами, в том числе коммерческие сделки с гарантией и оплатой по факту получения реальной прибыли.

Интим

Семейные пары, а также юноши, мужчины, транссексуалы, трансгоспожа, госпожа, бис. пары юношей и девушек, служанка, слуга.

Приедем к вам или пригласим к себе. Все виды услуг для состоятельных дам и господ.

Файл 021

Только русский купец-миллионщик, томимый тоской по несказанной красе, мог выстроить в самом центре Москвы такой диковинный дворец с башенным портиком, облепленным раковинами «Веер Венеры». Выгнанные из Палестины тамплиеры, в память о пребывании на Кипре, метили этим знаком свои замки.

В сером палаццо, причудливого флорентийско-аквитанского стиля, с отчетливой печатью модерна, расположился известный всему городу Дом Дружбы ВОКС, позднее переименованного в СОД — Союз обществ дружбы с зарубежными странами. Обществ было примерно столько же, сколько государств в ООН, и каждое возглавлял президиум с председателем. В председатели выбирались, по представлению сверху, министры, видные общественные деятели, маршалы, космонавты, но фактически всеми делами заправлял ответственный секретарь — штатный работник СОД.

С легкой руки Верочки Юреневой, за какой-то прокол в зарубежной поездке переведенной из британского общества в греческое, что считалось большим понижением, Марго ввели в правление этой третьестепенной по здешним меркам ассоциации. Тот непреложный факт, что Ларионова нигде не работает, никакого отношения ни к древней, ни к современной Элладе не имеет и вообще — германистка, никого не трогал. Вписано в графу — и готово, тем более что по всем статьям она вполне соответствовала расплывчатому понятию «представитель общественности». У компетентных товарищей, по долгу службы работающих с иностранными делегациями, не возникало сомнений, кого считать представителем, а кого, будь он хоть полиглотом и семи пядей во лбу, — ни в коем случае.

Многогранная деятельность обитателей сказочного замка и прилегающих к нему голубых флигелей за чугунной оградой не сводилась к обмену делегациями, вечерам в честь национальных праздников и публичным мероприятиям, как то концерты, вернисажи и прочее. Центральный Комитет, МИД, КГБ и другие высокие инстанции отечески опекали СОД, направляя его деятельность в русло текущей политики. Как же иначе?

Маргариту Ларионову эта, скажем прямо, секретная сторона деятельности ни с какой стороны не затрагивала, а следовательно, и нас с вами. Верочке не пришлось долго объяснять закадычной подруге, на кой ей эта самая Греция, благополучно пережившая диктатуру «черных полковников». Самой заветной и соблазнительной тайной Дома Дружбы на проспекте Калинина (Воздвиженка — в прошлом и будущем) были потрясающие поездки. За смешную цену, да еще со скидкой и валютным обменом по льготному курсу, открывались воздушные пути в совершенно немыслимые для простого смертного уголки мира. Интуристу с его ненавязчивым сервисом оставалось только локти кусать. Официальная делегация, чуть не целиком состоящая из номенклатурных шишек, — это не какая-то там тургруппа! Попасть в делегацию было не просто. Про США и Западную Европу говорить не приходится. Контингент выезжающих более-менее постоянный. Верхом счастья считалась утонченно-загадочная Япония с ее баснословно дешевой техникой и тонким, как яичная скорлупа, фарфором. Высоко котировались Сингапур и далекая Австралия. Что же до таинственной Индии, гималайского отшельника Непала и, допустим, Шри-Ланки, то счастливый билетик мог вытянуть любой активист с нормальными анкетными данными. Все зависело от доброй воли секретаря и его взаимоотношений с соответствующими отделами. Да что там ФРГ и Америка, что Индия с Сингапуром!

Заповедник Нгоро-Нгоро или гора Килиманджаро никогда не заставляли замирать сердце? А Бразилия, Перу или острова Фиджи не являлись во сне?

Марго с полуслова поняла, что Греция ей не угрожает. Канадскую шубку из платиновой норки она купила в «Двухсотке» — спецсекции ГУМа, а что еще есть у греков, кроме мехов? Халва?

— Колумбия у вас не прорезывается? — сидя за чашечкой кофе в уютном содовском баре, где за стойкой соблазнительно отсвечивали глянцевые этикетки шотландского виски и французского коньяка, она продемонстрировала подруге кольцо с изумрудом, оправленным мелкой бриллиантовой россыпью. — Там дивные камни. Мечтаю о таких же серьгах.

— Твой подарил?

— Как же! Дождешься от него…

— Не прибедняйся, он у тебя ничего.

— Я и не жалуюсь, но всем приходится заниматься самой.

— Обязанность мужчин — предоставить возможности, а реализуем их мы, — философски заметила Вера. После семи лет замужества она неожиданно подала на развод. То ли муж — внук митрополита с громким именем — не предоставлял ей в должной мере требуемых возможностей, то ли она опрометчиво поставила на другой вариант — никто толком не знал, даже Марго. — Так откуда колечко?

— Все оттуда, из закромов.

— Счастливица!.. У меня, кстати, духи кончаются, а поездка не скоро, да и валюту жалко.

— «Шанель»?

— Пятый номер.

— Я помню. Будут тебе духи… Может, дашь мне почитать, что там у вас есть по Греции, чтоб не сидеть дура дурой?

— Не зацикливайся: посмотришь в энциклопедии. Единственное, что от тебя требуется, — ходить на президиум, хотя бы через раз. На первом заседании будь непременно. Раскрывать рот не обязательно. Покажешь себя, и будет с них.

Собираясь на заседание, Марго испытывала легкое, как дуновение ветерка в жаркий день, волнение. Нет, она не рассчитывала произвести фурор, но перспектива общения с совершенно незнакомыми людьми всегда требует подготовки. Ожидание, к которому примешивалась толика озабоченности, доставляло, скорее, приятное ощущение, мобилизовывало внутренние резервы.

Переступив порог просторной ванной, отделанной финской розовой плиткой, она сбросила тонкую кружевную рубашечку и с осторожной медлительностью, словно и впрямь не ведала, что ее там ожидает, приблизилась к зеркалу. Критически оглядев всю себя с головы до ног, нашла, что потери не столь значительны, как ей временами казалось. Живот ничуть не выпирает, даже если смотреть в профиль, а грудь вообще хоть куда, без ложной скромности, красивая грудь; зато бедра определенно подгуляли, — ишь как разнесло! — но округлость приятная и линии нежные… Самое предательское место, конечно, горло и — никуда не денешься — тут, под глазами.

В общем и целом, Марго осталась довольна собой. Брови, ее чудесные темные, как вороново крыло, брови, придирчиво сдвинутые над переносицей, облегченно разгладились и глаза заблестели ярче.

«Как звездочки», — говаривала покойница-мать. Мальчишки шалели от их горячего света.

Марго встала под душ, настроила головку на тройную, напорной волной хлеставшую струю и, чередуя горячую воду с прохладной, довела кожу до нужной кондиции. Она умела наслаждаться простыми радостями. Вылезла вся розовая до красноты, словно нимфа из зарослей крапивы. Тщательно подбрила подмышки, попрыскалась дезодорантом, вдумчиво приступила к макияжу.

Для выхода заранее приготовила голубое крепдешиновое платье, в меру короткое и открытое, туфли на шпильках — в тон и такой же газовый шарфик. Завязанный к левому плечику красивым узлом, он призван был завершить ансамбль.

Из украшений, после долгого размышления, решила взять только нитку крупного жемчуга и дешевые клипсы. Бижутерия лишний раз подчеркивала перелив розовых и бледных, как лунный свет, натуральных перлов. Соединение роскоши с демократической дешевкой придает изюминку безалаберности, что так идет знающей себе цену женщине, которая не хочет выглядеть расфуфыренной недотрогой.

«Можно подумать — на свидание прихорашиваюсь, — усмехнулась Марго своему отражению. — Есть еще во флягах ром? — И так же беззвучно ответила: — Хоть на донышке, а осталось».

Когда-то они с отцом тихо пели вдвоем, глядя на стекающие по стеклу струи:

В маленькой кухоньке было светло и уютно, и всем существом ощущалось разнеживающее тепло домашнего очага. Нигде больше ей не было так хорошо и спокойно, как в те наполненные тихим блаженством минуты, когда по ночам неистовствовали осенние ливни, швыряя в окна желтую листву, и сладко пахло табачным дымом. Трубку, вырезанную из слоновой кости в виде львиной головы, отец привез из дальнего плавания.

В мундштуке сохранился непередаваемый запах и дымный вкус паленых листьев, вкус осени…

Марго иногда тихонько посасывала ее, глотая слезы с мертвым воздухом пополам.

— Есть еще в бокалах ром, — обмолвилась она однажды случайно.

— Эх, доченька, — печально улыбнулся отец, — разве ром пьют из бокалов…

— А из чего? Из стаканов?

— Бывает, и из стаканов, но лучше из фляг. Ведь если стаканы уже налиты, ничего не остается, как только допить, а фляга… Фляга — другое дело. Хоть глоток, а сбережешь про запас.

Крейсер, которым командовал отец, напоролся на мину в шхерах на подходе к Североморску. Корабль не затонул, но капитана смыло за борт. Как рассказал помощник, он вышел из рубки выколотить остывший пепел в ту самую секунду, когда рвануло по левому борту. Всю войну прошел без единой царапины, но война достала его через десять лет.

Трубка уцелела чудом, только треснула поперек львиной головы. Марго хранила ее вместе с отцовскими орденами и обручальным кольцом матери в японской шкатулке черного лака, инкрустированной перламутровой фигуркой гейши под раскрытым зонтиком. Там же лежало несколько открыток, которые отец посылал из зарубежных портов, куда их эскадра заходила с дружественным визитом: Шербур, Портсмут, Гдыня, Джакарта. Порт-Саид. Марго тогда и на свете не было. И только на одной карточке, с видом набережной Гаваны, крупным разборчивым почерком значилось ее имя. Зеленая марка с крокодилом в зарослях тростника пробудила первое любопытство к жарким странам, которое так и осталось неутоленным. Кроме ГДР и Болгарии, где дважды отдыхала на Золотых песках, Марго нигде не бывала и, по правде, не очень к тому стремилась.

Детские мечты растаяли вместе с детством, но слабый след все же остался. «Есть еще во флягах ром?..»

Заседание было назначено в музыкальном салоне. Интерьер содовского дворца производил должное впечатление: лестница красного дерева, изысканная роскошь, богато украшенные плафоны, стилизованные светильники — смесь декаданса с патрицианской роскошью.

Первые лица расселись за круглым столом на готических стульях свысокой спинкой, а массовка расположилась на разностильных сиденьях, расставленных рядами, как в каком-нибудь сельском клубе.

Марго однажды довелось побывать в подмосковном колхозе, куда их курс бросили на картошку. Versuch[27] был незабываемый, хотя бы потому, что после танцев в клубе она потеряла девственность, о чем нисколько не сожалела. По крайней мере, перестала быть белой вороной.

Пролистав ксерокопированный список членов общества, лишний раз убедилась, что свекор, хоть и слегка verruckt[28], но смотрит в корень. Большое действительно, как в кривом зеркале, отражалось в малом — всякой твари по паре, как в Верховном Совете: передовые рабочие, деятели науки и культуры, военные, посланцы национальных республик.

«Языковед-переводчик» — значилось против ее фамилии, понимай — эллинист. Член правления — не хухры-мухры.

Тронные седалища, как легко было догадаться, предназначались для еще более высокого органа — бюро, рыцарского капитула эры развитого социализма.

Президент — лысый толстяк с обрюзгшим лицом сильно пьющего человека — оказался республиканским министром мясной и молочной промышленности, первый зам был заведующим сектором в Международном отделе ЦК, а просто заместитель, т. е. вице-президент, — директором чаеразвесочной фабрики. Она снабжала лучшими образцами своей продукции содовский аппарат, что, понятно, шло в зачет Юреневой.

Сидя рядом с шефом, Вера что-то постоянно ему нашептывала и подкладывала бумажные «простыни», а тот с важным видом кивал и покорно подписывал.

«В ее ручках любой мужик становится шелковым. Теперь хоть понятно, откуда подарочные наборы чаев и море разливанное осетровой икры», — одобрительно улыбнулась Марго.

Она попыталась найти среди рыцарей Круглого стола директора гастронома на Смоленской, но так и не смогла. Все сидели с умно-сосредоточенными физиономиями.

Ловя на себе быстрые заинтересованные взоры, Ларионова не без удовольствия убедилась, что ее присутствие не прошло незамеченным. Особенно усердствовал один — с седой прядью в черной как смоль шевелюре. Вот уж верно — глаз положил! «Пусть его…»

Министр, такой же косноязычный, как все брежневское старье, обозначил в кратком вступительном слове основные задачи: всемерно повышать, укреплять и, конечно, активно содействовать. Затем выступил первый вице-президент. Речь его лилась гладко, но за штампованными фразами напрочь терялся смысл. Он все больше упирал на внешнюю политику, подчеркивая особое место Греции и, соответственно, значимость проводимых обществом мероприятий. Традиционные связи, растущие симпатии — это понятно, даже проблема Кипра и очаг напряженности на Ближнем Востоке, но при чем тут НАТО, «звездные войны» и транснациональные нефтяные гиганты, Марго так и не уловила. «Может, на Онассиса намекает, за которого вышла Джекки?» К миссис Кеннеди-Онассис у нее было особое отношение. Черты сходства, вроде бы не ярко выраженные, но, судя по комплиментам, заметные, предопределили стойкую симпатию, которую не смог разрушить скандальный брак бывшей первой леди с престарелым миллиардером.

Переключившись на мысль о судьбах бедняжки Жаклин и ее детей, Марго перестала слушать разглагольствования коллеги своего благоверного.

Нескольких фраз, выхваченных из последовавших далее выступлений вполне достало для окончательного приговора: «пикейные жилеты». Каждый пыжился преподать себя, подольститься к президенту и превознести до небес значимость культурных контактов, особенно на чужой территории. Можно было подумать, что от местечковых междусобойчиков и впрямь зависят судьбы «социализма и мира». Навязшее в зубах словосочетание нагоняло сон. Бедняжка Марго совсем заскучала и уже помышляла незаметно слинять, как ее вдруг насторожило отчетливо прозвучавшее: «Метакса» пять звездочек.

Витийствовал, цепко вцепившись в край столешницы, тощий субъект с испитым лицом и редкими волосами, едва прикрывавшими лысину. Марго решила, что он и есть директор того самого гастронома, где нужным людям оформляют заказы с крабами и икрой, однако вскоре выяснилось, что попала пальцем в небо.

— Кто это? — тихо спросила она сидевшую рядом женщину, но та лишь пожала плечами.

— Заварзин! — тотчас же оборотился к ней незнакомец с клоком представительной седины. Казалось, он только и ждал повода, потому как постоянно ерзал и косил глаз. — Профессор из Института международного рабочего движения, — пояснил с завлекающей улыбкой.

Марго благодарно опустила ресницы.

«А он ничего, — подумала, — и слух как у кошки…»

Профессор, почему-то с металлом в голосе, докладывал об успехах возглавляемой им делегации, принявшей участие в традиционном Марафонском марше. Вгоняя слова, как гвозди, он постоянно кого-то клеймил, перемежая избитые идеологические клише примерами из древней истории, и даже ухитрился сравнить бойкого левого функционера с Аяксом. Коньяк же был упомянут исключительно в связи с приемом, на котором присутствовали греческий министр и совпосол, высоко оценивший пропагандистский эффект визита. В чем это выразилось конкретно, осталось за кадром, разве что хозяева упились до положения риз, а делегация — ни в одном глазу.

«Аякса свалила «Метакса», а товарищ совпосол заел селедкой «спецпосол», — срифмовала Марго.

— Позиции коммунистической партии по-прежнему очень сильны, — Заварзин вошел в раж и принялся размахивать кулаком, заклиная демонов. — Для многих остались непонятными проявившиеся у нас в определенный период идеологические шатания. Ветераны постоянно указывали на то, что развенчание так называемого культа личности негативно сказалось на монолитности освободительного движения. Они с горечью вспоминали, как все было готово для завоевания власти трудящимися, и, если бы не предательская политика Тито, закрывшего границу, Греция могла бы войти в состав соцлагеря. — Он еще много чего наговорил, вызвав перешептывания в зале и легкую гримасу тревоги на лице первого вице-президента. Раздались даже отдельные возгласы протеста.

В восхвалениях отца народов и злобных обличениях «геростратовского комплекса», якобы присущего определенной части интеллигенции, Заварзин явно перебрал через край. И тон совершенно недопустимый. Можно подумать, что нет большего авторитета, чем он — ноль без палочки. Хочет казаться святее римского папы. Верно: новый Генеральный секретарь Юрий Владимирович Андропов отметил вклад Сталина в победу над немецко-фашистскими захватчиками на встрече с генералитетом, но это не значит, что взят курс на полную реабилитацию.

Сориентировавшись в ситуации, Верочка наклонилась к председателю и что-то нежно проворковала. Не дрогнув ни единым мускулом, словно каменная баба, тот продолжал слушать, если, конечно, слушал, с невозмутимым спокойствием.

Вмешался зав. сектором, воспользовавшись короткой паузой, понадобившейся Заварзину, чтобы откупорить бутылку Нарзана.

— Поскольку регламент нас поджимает, есть предложение утвердить отчет делегации. Кто против?

— Разрешите несколько слов? — руку поднял потенциальный ухажер, как, уловив биотоки, безошибочно определила Марго. Он уже демонстрировал ей богатство мимики, выражая возмущение зубодробительными пассажами консерватора-сталиниста.

— Пожалуйста, Павел Борисович, — облегченно кивнул цековский аппаратчик, взяв в свои руки ведение собрания.

— Признаюсь, мне было странно слышать некоторые заявления уважаемого профессора Заварзина. Быть может, я ошибаюсь, но, по-моему, никто не отменял решений партийных съездов. Еще большее недоумение вызывают нападки на маршала Тито, национального героя дружественной страны, отношения с которой были разорваны исключительно по вине Сталина и вновь восстановлены сразу же после его смерти. Надо ли понимать, что нормализация тоже должна быть подвергнута пересмотру? Нравится или не нравится отдельным греческим товарищам, но Советский Союз проводит свой политический курс, руководствуясь собственными интересами. Позволю себе напомнить, что Федеративная Социалистическая Республика Югославия, подчеркиваю — социалистическая, входит в СЭВ, и мы, мягко говоря, можем попасть в очень неудобное положение… Лично мне будет стыдно перед коллегами из Общества советско-югославской дружбы, — добавил он, как бы смягчая резкость отповеди легкой шуткой.

Картина получилась почти как в «Ревизоре»: Заварзин оторопело уставился на нежданного оппонента, председатель и ухом не ведет, первый зам в замешательстве, а народ, как и положено, безмолвствует.

— Браво, — Марго изобразила аплодисменты. Ей и в самом деле понравилось: темпераментно, аргументированно и с оглядкой на официоз — не подкопаешься.

— Спасибо, — оперативно включилась умница Вера. — Отчет можно считать принятым? — она вновь приникла к мясистому, поросшему диким волосом президентскому уху.

— Переходим к следующему пункту, — министр, надев очки, углубился в подложенную под самый нос бумажку. — Коллектив витебского завода «Монтажник» обращается к нам с просьбой… с предложением о вхождении коллективным членом в наше общество, — спотыкаясь чуть ли не на каждом слове, зачитал он заготовленный текст. — Поддержим?

— Поддержим, — нестройно отозвались отдельные голоса.

— Будем считать завод нашим коллективным членом.

Повестка дня была исчерпана, первые лица отбыли, а вслед за ними потянулись и остальные. За столом из карельской березы, возле Веры, сгруппировалась кучка близких приятелей и пошел посторонний треп.

Как-то само собой получилось, что на выходе рядом с Марго оказался пламенный трибун, бросивший дерзкий вызов темным силам.

— Позвольте представиться, — отдал он церемонный поклон, — Павел Климовицкий… Вам в какую сторону?

Разом утратив дар речи, он поспешно забежал вперед, но тут же сбавил, приотстав на полшага, взволнованный и трогательно неловкий, словно щенок.

Она бы сильно удивилась, если бы ему вдруг оказалось не по пути.

— Вы замечательно выступили, — сказала, чтобы нарушить минутное замешательство. — И, главное, своевременно.

Разговор завязывался не без усилий. Климовицкий что-то пробормотал про переломное время, назревающие перемены, от которых не приходится ждать ничего хорошего, и процитировал китайскую поговорку.

— Как вы сказали? — недопоняла Марго.

— «Чтоб вам жить в эпоху перемен»?.. Я отнюдь не вас имел в виду!.. Так мудрые китайцы желали своим недругам. Один британский лорд, идеолог консерваторов, вообще полагал, что следует сожалеть о любых переменах, даже положительных, поскольку добром все равно не кончится.

— Как это верно! Я и сама чувствую, как на нас надвигается нечто такое, — не зная, как выразить свои смутные ожидания, она передернула плечиками и тяжко вздохнула. — Мыто уж как-нибудь проживем, а детей жалко.

«Владику через неделю ровно три годика, — прихлынуло жаром. — Что же ему подарить?»

Темный огонь, полыхнувший при этом в зрачках, пропал всуе: леса на фасаде «Военторга» не позволили идти рядом. Навес протянулся почти до улицы Грановского, где по соседству с «Кремлевкой» расположился продуктовый распределитель. Марго вспомнила, что забыла предупредить мужа насчет заказа. Для приема ей понадобится еще одна банка икры. Заодно пусть возьмет полкило семги и миног — с повышением по службе возможности значительно расширились.

До метро осталось рукой подать, и она уже готовилась распрощаться, но Климовицкий, набравшись храбрости, предложил заскочить в ресторан.

— Куда-куда? — искренне изумилась Марго, никак не ждавшая такой прыти.

— Все равно, — слегка побледнев, он нервно пожал плечами. — Где ближе. «Националь»?.. Или, может, «Берлин»?

— Боюсь, ничего не получится, — словно раздумывая, протянула она. — Пожалуй, для меня уже несколько поздновато.

— Дом? — Климовицкий понимающе закивал. — Семья? Дети?

— Дом, семья, дети… А у вас?

— Я одинок.

— В самом деле?

— Так уж вышло.

— Не знаю, что и сказать: то ли посочувствовать, то ли наоборот — поздравить… Впрочем, не поздно еще все наверстать?

— Вряд ли, — он торопливо начал рассказывать о себе, спускаясь вслед за ней в подземный переход.

Возле книжного киоска перед входом в метро Марго остановилась и, повернувшись лицом к лицу, решительно протянула руку.

— Рада была познакомиться. Всего вам хорошего.

— И мы никогда не увидимся?

Это «никогда», произнесенное с видом трагической обреченности, ее рассмешило.

— Решили больше не приходить на мероприятия? Зря. Без вас там станет совсем скучно.

— Слишком долго ждать до следующего заседания, — он не понял либо не принял иронии. — Полгода, не меньше. Можно я хоть провожу вас?

— Ну, хоть проводите… Так чем вы там у себя занимаетесь, в вашей ядерной геологии? — Она никак не ожидала, что Климовецкий окажется физиком.

— Определяю возраст горных пород: сто миллионов, миллиард, три миллиарда лет.

— Привыкли оперировать категориями вечности?.. Значит, и несколько месяцев пролетят для вас как секунда.

— Вы смеетесь, — он отрицательно покачал головой. — Рядом с каменным долголетием природы еще острее ощущаешь мимолетность собственного существования.

— О, да вы еще и философ!.. Признаться, я сперва приняла вас за политического, извините, — за общественного деятеля! Вот уж не думала, что физик способен снизойти до птичьего языка агитатора-пропагандиста… Нет-нет! Вы говорили превосходно, значительно лучше, чем все они, вместе взятые, но эта фразеология…

— С волками жить…

— Как вы вообще угодили в такую компанию? Я, например, — чисто случайно.

— Я тоже. Приглашали нашего директора, а он, наверное, чтоб отделаться, порекомендовал меня. Все-таки академик — сплошь в титулах. Зачем ему греческая дружба?

— А вам?

— Мне?.. По правде говоря, подумалось, что смогу съездить в Грецию, но пока что-то не очень светит.

— Не отчаивайтесь, получится… Интересуетесь античностью?

— Не так, чтоб очень, но интересуюсь. Вообще-то мне на Тире хочется побывать.

— Тир? Это который рядом с Сидоном? Что-то безумно древнее?

— Не Тир — остров Тира, он же Фера. Санторини, если по-нынешнему. Недалеко от Крита. Там четыре тысячи лет назад взорвался невероятной силы подводный вулкан.

— Понимаю, — Марго озабоченно сдвинула брови. — Профессиональный интерес. Наверное, возраст хотите определить?

— Прежде всего, увидеть собственными глазами, но одна мысль есть: глупая и притягательная.

— Жаль, что я ровным счетом ничего не понимаю в таких вещах… Вам бы надо с моей золовкой познакомиться. Прямо помешана на вашем Крите.

— Так познакомьте!

— Она у нас нынче далеко, в океане. Про подводный хребет Ломоносова слышали?.. Вот-вот, где-то там… Ой, моя остановка! Нет, прошу вас, не выходите!

— Но я еще увижу вас?! — он все-таки выскочил из вагона.

— Когда-нибудь непременно, — не оборачиваясь, Марго помахала рукой, как Лайза Миннелли в фильме «Кабаре».

Приятный, немного щекочущий, но эпизод. Продолжения не будет.

«Надо бы Верке сказать: пусть свезет его на эту Тиру-Феру… Или не стоит, а то еще подумает невесть что?..»

Ох эта Верка! Однажды они с Марго завалились в ресторан ЦДЛ.

— Люблю, когда западают вот так, с ходу, — шепнула Вера, заметив, как навострились мужики за соседним столиком.

— Но это не значит, что надо тут же падать на спину?

— На спину, говоришь? Поза — вопрос дискуссионный. Не терплю однообразия.

«Нет, не будет продолжения…»

Файл 022

WWW — домашние страницы

За бесплатную трепанацию

Во все века трепанация черепа считалась панацеей от мигрени и душевных недугов. Сам верховный Зевс страдал непереносимой головной болью, пока Гефест не пробил ему дырку, выпустив оттуда новорожденную богиню мудрости Афину. Верховный олимпиец не стал от этого слабоумным, скорее напротив, довел до немыслимого совершенства свой дар божественного провидения. И король Артур, чей продырявленный череп хранится в монастыре Глостонбери, подвергся операции, открывающей путь к запредельному знанию. В захоронениях вождей, жрецов и великих шаманов, как в Старом, так и в Новом Свете, археологи находят черепа с отверстием в темени. В Древнем Египте головки новорожденных детей фараона особым образом обматывали бинтами, дабы не зарастал родничок — канал обмена энергией с Космосом. Взгляните на удлиненные к затылку головы Эхнатона, Нефертити и их царственных отпрысков. Под влиянием цивилизации сокровенное знание было утрачено и люди забыли, как открывали врата для проникновения божественного света и изгнания дьявола. Разве не дьявол затемняет наш разум, заставляя совершать дикие поступки, или не силы тьмы терзают нас болью, от которой темнеет в глазах?

Мода шестидесятых годов толкнула молодежь в объятия наркотического дурмана. Тут-то и выяснилось, что психоделия оказывает на организм воздействие, сходное с эйфорией, которую повсечастно испытывают люди с отверстым родничком. С той лишь разницей, что они не знают похмелья и ломки. Клинические исследования показали увеличение притока крови к мозгу и живительную пульсацию мозговых мембран.

В 1966 году художница Ананда Фильдинг отважилась открыть себя Космосу с помощью самой обычной дрели. Испытав ни с чем не сравнимое ощущение счастья, она повторила опыт уже перед камерой, специально для зрителей, на персональной выставке в Лондоне. Из чистого альтруизма Ананда решила передать свой опыт другим. С этой целью она выдвинула свою кандидатуру в палату общин от округа Уэсли-Кингстон и возглавила движение: «Голосуйте за бесплатную трепанацию». В древности эту простую операцию производили кремневыми ножами посвященные в тайну жрецы, ныне она доступна любому. Ананде понадобилось для ее проведения всего три минуты, а еще через пятнадцать минут она спокойно пила чай. Открытый родничок подарит вам легкость, счастье, приток благотворной энергии. Сначала потренируйтесь на пластмассовом черепе и смело беритесь за дело. Единственная опасность — неосторожное заражение. Поэтому не забудьте тщательно простерилизовать все: простыни, бинты, инструменты.

За дополнительными инструкциями обращайтесь к нашим домашним страницам.[29]

Файл 023

Восславим покорно Смерть и Любовь. Витая средь сонма бессчетных миров, крылом к крылу, сбирают изобильную дань предвечные Танатос и Эрос. Без гнева и сострадания, без отдыха и срока.

Вечность не знает времени и привязанности не ведает, ибо все ей принадлежит, и это все перед нею — ничто. Сердца и звезды в ее жерновах перемалываются в песок забвенья. Из праха ее дуновением нарождается бренная плоть, пронизанная биеньем любви и неизбывной тоской о невозможном.

Очередной конец света назначен на 1999 год, как и предсказывал Нострадамус. Гибелью на сей раз грозит не Король Ужаса, который либо придет, либо нет, а бескрайняя бездна, где неприкаянно носятся обломки погибших миров.

По иронии случая, астероид весом в тридцать тысяч тонн, готовый разнести нас в мельчайшие атомы, зовется Эросом. Говорят, что компьютеры NASA с точностью до минут определили дату неизбежного рандеву, но, да простит поэт, минуй нас пуще всех печалей космическая любовь.

Нам было дано воочию увидеть на экранах, как врезались в оболочку Юпитера ледяные глыбы разорванного ядра кометы. Каждый такой обломок взрывался огненной бомбой в миллион мегатонн. Не будь Юпитера, чье могучее тяготение защищает лучше всякой брони, нам давно бы пришел конец.

Подавляющее большинство обитателей, выросших в суровых условиях ядерного противостояния, не слишком волнует невидимое простым глазом небесное тело, которое то ли упадет, как пророчат записные алармисты, то ли пронесется мимо. Да и когда это будет? Один твердит: скоро, другие уверяют: через тысячи лет.

В сущности, очень правильная позиция, чего не скажешь, однако, о ворожеях и колдунах, для которых людские страхи — верный источник заработка, о всяческих кликушах, серьезно сдвинутых на эсхатологических предчувствиях, и в первую очередь сектантах. Как же без них? Когда многовековая идея конца света приурочена к круглой дате с тремя нулями, да еще и подкреплена астрономическими наблюдениями, для подобной братии наступает благодатный сезон. Надо ковать железо, пока горячо. И стучат, стучат кузнечные молоточки по раскаленным мозгам.

Отсюда скачки статистики душевных расстройств и, как следствие, рост преступлений на так называемой мистической почве, к чему, следует признать, с недоверием относятся в судах и прокуратуре. Не к преступлениям, которые год от года набирают размах, независимо от астероидов и предвещенных дат, а к расплывчатому понятию «мистическая почва», как бы подразумевающему невменяемость. И то верно: вырежут по пьянке целую семью, а после косят под мистику.

Нелегко разобраться в подобной мешанине, особенно если натыкаешься на безымянный труп и приходится возбуждать уголовное дело по факту, без малейшей надежды на поимку убийцы. Тоже, знаете ли, портит и без того неблагополучную статистику.

Труп, и опять обгоревший, но уже более основательно — почти до костей, обнаружили близ того самого лесочка на косогоре. Нашел дачник, надумавший пересадить пару сосенок к себе на участок. Строго говоря — воровство, потому как посадки находятся в ведении лесхоза, но кто нынче считается с такими пустяками? Наконец, обстоятельства неординарные — понимать надо. Тем более что гражданин сам обратился в милицию и чистосердечно рассказал, каким намерением руководствовался, когда под покровом ночи отправился выкапывать хвойные деревца, отвечавшие какому-то друидическому гороскопу его жены. Хотел, значит, презент преподнести к именинам.

Тоже, признаться, порядочная дурь.

Федор Поликарпович Бобышкин — кто же еще? — выехал на место со следственной бригадой. Лесопосадки охватывали площадь в два гектара. Раньше тут находился заболоченный пруд, который основательно засыпали песком и отвели под саженцы. Грунт, следовательно, выдался мягкий. Продолжив работу, начатую дачником, — едва показалось тело, он бросил лопату рядом с уже выкопанной сосной — отрыли и извлекли на поверхность останки вместе с углями и золой. Факт сожжения сомнений не вызывал, но заживо или уже post mort[30], установить не представлялось возможным. Вопрос о том, имело ли место предварительное распятие, тоже не возникал: уголья прогорели до основания и рассыпались.

И только один-единственный признак указывал на чрезвычайный характер преступления: круглое отверстие в черепе. На сей раз просверленным оказалось не темя, а лобная кость — на двенадцать миллиметров выше глазниц и точно по центру. Дырка была едва заметна на закопченной пупырчатой поверхности обгоревшей ткани.

— Забирайте, — махнул рукой Бобышкин, закончив первичный осмотр, — и прямо в институт, на улицу Цюрупы.

Образцы древесного угля и перемешанного с золой песка он засыпал в полиэтиленовые пакетики, а тело упаковали в пластиковый мешок, погрузили на труповозку и отправили по назначению.

— Весело становится у вас в Салтыковке, — кивнул он на прощание участковому.

— Куда уж там… А как с сосенкой быть, Федор Поликарпович? Жалко ведь: метра под полтора вымахала.

— Так посадите ее обратно, и весь сказ. Друидический гороскоп, твою мать!

Свидание с Тростинским состоялось только в конце следующей недели — профессор — «гертруда» (Герой труда) слегка приболел.

Расположились прямо в анатомичке, сохранившей среди окружающего разлада свой образцово-показательный вид: сверкающий кафель, мраморный, с покрытием из легированной стали, стол, стеклянные шкафчики с инструментарием на белоснежных салфетках, до блеска отмытые раковины. Гирьки аналитических весов и те лучились позолотой.

— Боюсь, и нынче мне вас нечем порадовать, — Тростинский фыркнул в седые усы, топорщившиеся колючим ежиком. — Но тенденция обозначается бесспорно.

— Один и тот же почерк?

— Кто может знать? Номер сверла тот же — это зерно. Не думаю, что имела место операция с медицинскими целями. Теперь уж точно не думаю.

— Что же тогда? Кто-то прячет следы неудачных экспериментов? Особый магический ритуал? — развел руками Бобышкин.

— Душу на волю выпускали, что ли? Не знаю, что и сказать. Все на самом деле может оказаться значительно проще и в то же время сложнее. Туманная ситуация.

— На чем основывается ваша уверенность в том, что это не имеет отношения к хирургической практике?

— Прежде всего, место проникновения в полость черепа, но и это не главное. Допустим, что в силу каких-то причин понадобилось проделать отверстие именно тут, но какой врач, закончив операцию, оставит открытую рану? Не важно, удалось ему устранить патологию или он убедился в безнадежности радикального излечения. В любом случае, хотя бы кожу, грубо говоря, зашьют.

— А если пациент умер в процессе этой самой операции?

— И надо срочно прятать концы в воду? Таким вот манером? Нет, батенька, тут вам не подпольный аборт. И вообще, никакой практикующий врач, даже самый криминальный гинеколог, не станет действовать подобным образом. Везти куда-то в лес, сжигать, потом рыть могилу — бред какой-то! Существуют иные, менее трудоемкие способы. Неудачный эксперимент, говорите? Но и в этом случае рациональное мышление изберет не столь экстравагантный вариант. Нет, тут что-то совсем-совсем иное. Какая-то сумасшедшинка — аура, экзоплазма… Доктор Калигари, Хичкок.

— Рану, значит, не зашивали?

— Нет. Хотя ткани существенно пострадали от огня, могу с твердой уверенностью констатировать: нет!

— И в первом случае тоже?

— И в первом, — вновь сердито фыркнув, подтвердил Тростинский. — Но там еще есть повод сомневаться. Родничок на какое-то время можно заткнуть простым ватным тампоном, но здесь… Летальный исход почти обеспечен.

— Очевидно, он и был заранее предрешен, исход. Exitus, как нас учили.

— Похоже на то, но ситуация от этого не просветляется.

— Скорее, еще более затемняется. Не знаю, за что ухватиться, хотя бы в мыслях. О следственных действиях и говорить не приходится. Ни единой разумной версии.

— Кроме ритуального жертвоприношения? — поддел Тростинский.

— Вам легко смеяться, профессор, а с меня семь шкур спустят… Нет, вру, — печально улыбнулся Бобышкин, — просто выпрут на пенсию. Впрочем, все равно: так и так выпрут. Семь бед — один ответ. Наконец, профессиональный интерес! Должен же я хотя бы приблизительно знать, в чем тут дело?

— Я вас понимаю…

— И чего я маюсь, старый дурак?

— Ну, душенька, у меня на сей почетный титул куда больше прав, а тоже маюсь. Притом, беру на себя посторонние, скажем прямо, функции.

— Простите, профессор. Мне бы в ножки вам кланяться, а я разнюнился, как…

— Старая баба, хотите сказать? — лукаво прищурился Тростинский. — Еще не вечер, авось что-нибудь и обозначится. Так всегда в жизни бывает. Сначала полная тьма, а там вдруг желанный просвет блеснет… «Искать и не сдаваться» — вот девиз моего поколения. А насчет пенсии — бросьте. Для таких, как мы, покой губителен. Нельзя выходить из режима. Без ежедневной нагрузки мозг дряхлеет значительно быстрее прочих органов. Медицинский факт… Кстати, не с мозгом ли связаны ваши криминальные трепанации? Возможно, ваше предположение о тайных экспериментах не столь уж беспочвенно, как мне сперва показалось. Сейчас такие вещи творятся, что страшно становится. Я бы не стал отбрасывать такую версию. Другой вопрос, как ее обосновать… Придется крепко поломать голову.

Федор Поликарпович превосходно понимал, что старый профессор из сострадания пытается найти слова утешения, как-то подбодрить, но, невзирая ни на что, на душе полегчало, словно и в самом деле обозначился какой-то просвет. Версию, которую нечем обосновать, а это именно тот случай, нечего и в расчет брать, а девиз и вправду хорош. Ведь и он, Тед-Боб, вышел из племени идиотов-романтиков, равно одураченных тотальной пропагандой и стихийным протестом против нее.

Следователи, хорошие следователи, часто склонны к самоанализу. Всякий раз приходится проверять себя на объективность. Стоит поддаться малейшему самообольщению, и в логическую цепочку затешется гнилое звено. При первом же напряжении слабина не замедлит себя проявить.

«Сироты мертвого мифа, мы патологически неисправимы, — Бобышкин попытался осмыслить овладевшее им ощущение сентиментальной разнеженности, тщась подавить его, но не сразу, а сначала продлить, сколько можно. — Полнейший вздор: «Искать и не сдаваться!» А ведь не поспоришь: так оно на самом деле и получается. Гонка в беличьем колесе, пока не подохнешь… «Призыв», «Кадр», «Арс», «Художественный» — кинотеатры, где крутили свою дешевку и трофейную лабуду, — вот какие университеты, а все прочее — шелуха, наносное».

— Голову поломать никогда не вредно, профессор, но лучше совсем ее проломить, пока хоть как-то способна соображать. Потом будет поздно — решимости не хватит… Но это так, a propos. Какие эксперименты возможны на мозге живого человека?

— Вживление электродов, например, для стимуляции определенных участков.

— Опыты Дельгадо? Что-то такое читал… Позволяет управлять поведением?

— Крыс, кроликов. Так были выявлены центры наслаждения, страха, агрессии. Но на людях подобные опыты запрещены. Электроды вживляют строго по медицинскому показанию.

— А в контексте криминала? Иначе обессмысливается само понятие версии.

— Я вас понимаю, однако — увы… Электроды представляют собой тончайшие золотые проволочки и для их внедрения в кору не требуется отверстий столь большого диаметра.

— Лоботомия?

— Исключается.

— Вы имеете в виду лечебные цели?

— О других просто не берусь судить. Не знаю.

— Но не отвергаете, как принципиально невозможное?

— Пожалуй, нет, не отвергаю. При современной технике сквозь такую дыру ничего не стоит пропустить, скажем, световод для лазерного луча, какой-нибудь особый зонд или миниатюрное кибернетическое устройство. Существуют же автоматы-чистильщики, которых запускают в кровеносные сосуды? Гипотез можно насочинять великое множество, но что это даст?

— Кое-что и не так уж мало! — Ощутив прилив бодрости, Бобышкин повеселел. — Как раз то, что необходимо для обоснования следственной версии. Писанина! Читать, может, и станут, но вчитываться — никогда. Огромное спасибо, профессор! Как говорится, то, что доктор прописал…

— Я бы все-таки порекомендовал вам посоветоваться со специалистом. Почему бы не обратиться прямо в Институт мозга?

— А что, такой есть?

— Сейчас поищу адрес в справочнике Академии меднаук.

— Вы воскресили меня для новой жизни! — Бобышкин шутливо воздел руки к бестеневой операционной люстре под сводчатым потолком. — Больше скажу: подарили надежду.

Файл 024

В отличие от сыновей, Александра Антоновича Ларионова никак нельзя было причислить к титанам виртуальной реальности. Его теоретические познания не превышали элементарного уровня, а практика, не считая компьютерных игр, где он действительно поднаторел, ограничивалась диаграммами и схемами статистического характера. Но, как говорится, не важно быть, а важно слыть. Не только в сферах, но и среди специалистов Александр Антонович пользовался устойчивой репутацией одного из столпов отечественной информатики. Сведения, почерпнутые по преимуществу из популярных журналов, вместе с пестрым материалом, который поставляло бюро вырезок, позволяли ему находиться как бы на переднем крае научно-технической мысли. По крайней мере, такое впечатление создавалось. Иногда вовремя подсказанное название фирмы плюс параметры последней модели решали проблемы. Ларионов умел козырнуть нахватанными верхушками, а коли надо, то и запудрить мозги, ловко жонглируя специфическими терминами. Во что обходились государству его рекомендации — разговор особый, но чутьем он обладал удивительным, почти звериным, что во многом предопределило стремительное продвижение. Статья в «Правде», посвященная компьютерному обеспечению СОИ, в сущности электронной войне, наделала немало шума. За дежурными пассажами, обличающими происки заокеанских ястребов, недвусмысленно прочитывалась озабоченность все более увеличивающимся отставанием Союза в области передовых технологий. Публикацию заметил Андропов, поставив соответствующий вопрос на секретариате.

Очерк «Предсказание прошлого», напечатанный в «Советской культуре», чуть было не подпортил всю обедню. Откровения насчет того, что советский народ уже не самый читающий в мире, а книга, как таковая, доживает последние дни, вызвали нежелательную реакцию. Кошка не любит, когда ее тычут носом в собственное дерьмо, а в последние дни короткого черненковского правления чувствительность к неприятным запахам особенно обострилась. Вокруг первого помощника Генерального сбилась могучая кучка младотурков, готовых перехватить власть. Почти в открытую делили будущие посты в Политбюро и Совмине. При этом требовали «не поднимать волны» и «не раскачивать лодку».

Перепевы буржуазных бредней про какие-то лазерные диски, способные заменить целую библиотеку, определенно раскачивали и подымали, пусть даже в незначительной степени.

Но Константина Устиновича уже демонстрировали с букетом цветов перед урной. Пока еще избирательной — не погребальной, хотя все знали, что показательное голосование отснято в реанимационной палате. Смертельная схватка за брежневское наследство укоротила годы обоим: и Андропову, и Черненко.

Пас в сторону, казалось бы, предрешенный стаей молодых хищников, так и не состоялся. Напротив, с приходом Михаила Сергеевича шансы Ларионова подскочили. К тому же, блестяще подтвердилось предвидение, что Каспаров в первой же партии проиграет достаточно мощному компьютеру четвертого поколения. Гимны наступающему веку информатики пришлись ко двору. Когда же после заточения в Форосе, вызвавшего столько кривотолков, Горбачев вернулся «в другую страну», Александр Антонович поспешил опубликоваться в «Московских новостях». Статейка называлась «Если бы они победили». Сценарий мировой катастрофы получился впечатляющий, а герои ГКЧП предстали мизантропами и пьяницами, готовыми ввергнуть Россию чуть ли не в каменный век.

Разбушевавшаяся толпа на Старой площади не на шутку напугала Ларионова. Референт Генерального, распустившего, по сути, свою партию, он, как законопослушный гражданин, приостановил членство в КПСС и аккуратно упаковал личные вещи. Обыск при выходе, оскорбительные выкрики и особенно этот проход, как сквозь строй, среди беснующейся черни стоили ему сердечного приступа. Ночью пришлось вызывать неотложку. Красная вывеска, разбитая камнем, так и стояла перед глазами. Казалось, жизнь кончена, но Михаил Сергеевич забрал его к себе в Кремль, и все опять покатилось по накатанной дорожке. С обеспечением стало намного хуже, но, по сравнению с обычными магазинами, вполне терпимо. И если бы не сосущее предчувствие близкой развязки, можно было принять наступившие перемены. Разве он не исповедовал принципы демократии, либерализма, не отстаивал примат общечеловеческих ценностей? Теперь об этом позволялось не только открыто говорить, но и громогласно проповедовать с трибуны.

И вновь тайный голос нашептал, что лучше притихнуть. Не напоминать о себе броскими публикациями, не афишировать свою близость к пошатнувшемуся престолу. Дел ведь и без того по самое горло. Мозговой центр в полном составе мобилизовали на спасение союзного договора. Другой возможности сохранить власть не просматривалось. Все рычаги перехватил «Белый дом». Взвившийся над Кремлем российский триколор зримо символизировал необратимость перемен, коим подвластны не только народы и их правители, но и бесчисленные светила Вселенной, и сама Вселенная. Едва ли петровский стяг потерпит соседство с оплеванным красным полотнищем.

Шестая часть суши так же тесна для двух президентов, как и державный Кремль. Александр Антонович не был бы аналитиком, если бы не выстраивал в уме сразу несколько взаимоисключающих сценариев. По трем из четырех выходило, что Горбачев не удержится. Вероятность оптимистического варианта не превышала семи процентов, а из трех пессимистических только один получался бескровным.

Единственно, что утешало, были знакомые лица в здании по соседству, где разместилась администрация российского президента. Все, как один, из прежнего либерального лагеря, они лишь в одном сумели обскакать Ларионова: вовремя сдали партбилеты.

Пришлось сделать несколько заходов, прежде чем вновь наладились отношения. Александр Антонович уже не стеснялся перемывать хозяйские косточки. То расскажет, как Раиса Максимовна в белых носочках прохаживалась по комнатам на предмет пыли, — за малейшее пятнышко горничным перепадало по первое число, — то припомнит сцену в Вашингтоне, когда она потребовала принести другой стул на приеме у Нэнси Рейган. Сюжетов хватало, и они тут же пересказывались, к вящему удовольствию всего ельцинского штаба. Кто-то из остряков — кивали почему-то на зануду Бурбулиса — прозвал Ларионова «нашим человеком в Гованне».

«Знаете, что такое Гованна? Совмещенный санузел!» — отшучивался он. Анекдотов про сантехнику и особенно зал с малахитовым полом на даче, что строилась недалеко от Гагр, он тоже знал предостаточно: «Такое впечатление, будто на тебя накатывает морская волна».

Не прошло и трех месяцев после спуска красного флага над куполом, а Александр Антонович уже сидел в прежнем своем кабинете на Старой площади. Ближайшим его соседом оказался тот самый черненковский помощник, который, по существу, готовил переворот. Горбачев вышвырнул, а эти подобрали. Он уже и по телевидению выступал с просвещенно-державных позиций. Поздоровались за руку, как ни в чем не бывало.

У государств нет постоянных друзей и недругов, есть только постоянные интересы. У настоящих политиков — тоже.

Уверившись, что сидит твердо, Ларионов попытался отыскать свою юную секретаршу. Он нашел в записной книжке телефон и позвонил, но трубку так и не сняли. Дозвониться удалось только на третий день.

— Оли нет, — отозвался ее отец потухшим голосом.

— Не скажете, когда будет?

— Не знаю… Пропала Оля.

— То есть как это — пропала?

— Ушла из дома и не вернулась.

— И давно?

— Вот уж три месяца скоро.

— В милицию обращались?

— Да чего там! — голос треснул, затух и пошли частые гудки. «Ну, дела…»

Пришлось искать новую секретаршу. Приятель, к которому обратился за помощью, разразился по этому поводу анекдотом:

— Один, вроде тебя, тоже взял новенькую, лет восемнадцати. Она, значит, приходит утром и сразу лифчик с себя. «Соски солить?» — спрашивает. «Какие соски! — у него глаза на лоб полезли. — Что вы делаете?» — «Значит, не надо солить? А то мой прежний к пиву очень любил…» Будет тебе кадр.

Сватовство, однако, не состоялось.

Фиаско на первых выборах в Думу, ознаменовавшихся триумфальным взлетом Жириновского и Зюганова, ввергло президентскую администрацию в состояние шока. Ларионова срочно перебросили в аналитическую группу: хочешь не хочешь, а уже через год придется готовить новую избирательную кампанию. Президент, у которого, казалось бы, все козыри на руках, сам назначил двухлетний срок.

Компьютерную программу Александр Антонович разработал заблаговременно. Собственно, разработал не сам, а при участии старшего сына, но зачем раскрывать семейные секреты, тем более что фактически Андрей справился в одиночку. Парню и самому было интересно попробовать силы, хотя все эти партии были ему «до фени».

«При чем тут феня — блатной язык?» — недоумевал Александр Антонович, терпеливо снося не совсем почтительное отношение своенравного отпрыска. Пусть болтает, лишь бы работал.

Пролетел нервотрепный, наполненный известными событиями год, приблизился контрольный срок, сформировалось некое подобие партии власти и, наконец, стали поступать данные опросов общественного мнения. Оставалось последнее: наполнить программу конкретным содержанием.

— Разумно предположить, что в число опрошенных попали в основном те, кто уже сделал для себя выбор. Теми, кто определяется в последний момент, следует пренебречь, — безапелляционно заявил Андрей, приступая к отсеву.

— Но у нас таких процентов двадцать, — попробовал было возразить Андрей Антонович.

— Другого народа у мэня для тэбя нэт, — с нарочитым акцентом отрезал senior son[31]. — Мелкие партии я вообще выбрасываю. Оставим лишь те, что хотя бы на слуху. Диктуй! Мне эти дурацкие названия до фени.

— Далась тебе эта феня!.. Давай набирай. Значит, так: КПРФ, ЛДПР, НДР, «Яблоко», ДВР, ПСТ, АПР, ЖР, «Держава», «Вперед, Россия!».

— А «любители пива»?

— Не валяй дурака.

— ЖР — это Жириновский?

— «Женщины России». ЛДПР — Жириновский.

— Что ж ты его на первое место поставил?

— По результатам прошлых выборов.

— Нет уж! Ты давай по данным опроса. Что там еще?

— Респонденты, определив предпочтения, обозначили свое отношение по следующим позициям: ускорение экономических реформ, демократизация общества, восстановление социализма, реформы лицом к человеку, приоритет России как великой державы, лозунг «Россия — для русских». Три варианта: одобряю, не одобряю, не имею четкого мнения. Начинаем ввод?

— Давай, — Андрей разложил по позициям. — Средние характеристики, представляющие устойчивых выборщиков, укладываются в восемнадцать цифр.

— Не выборщиков — электоратов, — мягко поправил Александр Антонович.

— Называй, как хочешь. Мне до лампочки… Итак, у нас есть база данных для сравнения этих твоих электоратов: сходство, различие, тенденции к сближению-расхождению. Кому нужна такая лабуда? Как проголосуют, так и распределятся.

— Важно не это. Не забудь, что впереди еще и президентские выборы, где партийный спектр существенно сузится, особенно ко второму туру. Важно заранее наметить возможные тенденции к альянсам и размежеваниям. Ты хоть понимаешь, с чем мы с тобой выходим на Президента?

— Я на соавторство не претендую. Действую исключительно во благо семьи.

— Вот и действуй, чтобы мне потом не краснеть за тебя.

— За себя, father[32], за себя… Боишься, со службы попрут? Не боись: мы с Вадькой наварим капусты.

— Не паясничай! Что за манера все превращать в фарс? Никакого чувства ответственности… Готово?

Виртуальное пространство развернулось условной n-мерной графикой в некое подобие генеалогического древа. Величина висящих на нем плодов, включая «Яблоко», отражала процентную составляющую электората.

Итоги анализа данных о социально-политических ориентациях электоратом 11 партий (дендрограмма последовательности сходств-различий)

Все рассматриваемые электораты

— Такой примерно намечается урожай. Если каждый электорат соотнести с векторной точкой в многомерном пространстве характеризующих его показателей, то, исходя из сравнительных расстояний, легко заметить, какие из точек расположены ближе или дальше одна от другой.

— Понятно, сын! Так мы можем судить о большем или меньшем сходстве? Примитивно, но наглядно.

— Примитивно лишь в статике. Для показателей социально-политических предпочтений использовано восемнадцатимерное пространство, социально-демографического облика — тринадцатимерное. В динамике все это придет в движение. Применительно к нашим баранам оптимально прибегнуть к кластерному[33] анализу и многомерному шкалированию.

С возрастающим интересом Александр Антонович следил за тем, как начинает оживать дендрограмма[34]. Дерево задрожало, словно под порывами ветра, и вся сложная схема его черенков и ветвей пришла в движение. Одно только сознание того, что он понимает всю эту тарабарщину, доставляло глубокое удовлетворение.

Чем скорее соединяются точки, обозначающие положение электоратов на ветвях, тем более сходны ориентации избирателей. Гроздья нескольких точек (ветви дендрограммы) дают представление о типах, образуемых похожими по ориентации электоратами. Сравнительная длина вертикальных отрезков, соединяющих точки, позволяет судить об относительной величине социальной дистанции, разделяющей группы избирателей.

Парень совершенно прав: динамика все проясняет. Несмотря на пессимистичеекие данные опроса ВЦИОМ, объединение некоммунистических сил нельзя считать безнадежным. Вроде бы так получается в первом приближении. Один этот вывод стоил дорогого.

— А это что у тебя? — поинтересовался Александр Антонович, когда на индиговой глади экрана, словно материки в океане, засияли радужным многоцветьем четыре ярких пятна.

Итоги многомерного шкалирования данных о социально-политических ориентациях электоратов 11 партий

— Это и есть взыскуемый тобою примитив. Вторая схема отражает конфигурацию тех же условных точек на плоскости. Многие формы их взаимной близости-отдаленности видны здесь яснее, чем на дендрограмме. Однако кое-что при перенесении дистанций в восемнадцатимерном пространстве на обычную плоскость чрезмерно упрощается и теряется. Например, расположение точек не передает близость базовых ориентаций избирателей «Яблока» и ДВР, столь хорошо различимых на дендрограмме. Поскольку итоги кластерного анализа в определении совокупной близости надежнее, на плоскости четко очерчена принадлежность точек кластерам в соответствии с их положением в пространстве всех рассматриваемых ответов на вопросы о социально-политических предпочтениях. Как видно из структуры дендрограммы, выделяются четыре типа партийных электоратов. Коммунистические и прокоммунистические отстоят от прочих, как расходящийся континент. Среди опрошенных это избиратели КПРФ и АП Р. Среди них вдвое, а то и втрое больше, чем у других, доля тех, кто положительно относится к возрождению социализма. Соответственно сторонников рыночных реформ, даже если это будут реформы с человеческим лицом, существенно меньше. Для этой братии ваши разглагольствования о демократии — пустой звук, вернее, раздражающий фактор, как красная тряпка для быка. Существенный момент: разрыв с прочими электоратами в этом пункте намного значительнее, чем в ответах на вопрос о поддержке экономических реформ.

— Очень важный вывод!

— Поехали дальше. Рассмотрим противостоящие коммунистам демократические электораты. В выборке к ним относятся голосующие за ДВР и «Яблоко». В этой категории выше, чем во всех иных, удельный вес поддерживающих ускорение экономических реформ и еще больше доля сочувствующих дальнейшей демократизации. Наоборот, люди, положительно оценивающие возрождение социализма, встречаются реже всего.

— Не думаю, что Гайдар с Явлинским найдут общий язык.

— Его найдут избиратели. Так получается… Третий конгломерат образуют умеренно-реформистские полудемократические силы. К ним примыкают избиратели, ориентирующиеся на поддержание существующей власти, на сохранение стабильности. Тут НДР, КРО, «Вперед, Россия!», «Женщины России», Партия самоуправления трудящихся. Их сторонники занимают промежуточное положение между коммунистами и демократами, теснее смыкаясь с последними в отношении к реформам и отдаляясь от них в оценке демократизации. В целом алгоритм их ответов ближе к демократам, чем к коммунистам. Ты теперь против красных, да, папа?

— Давай дальше.

— А что дальше? Свет кончается на националистах: ЛДПР и «Держава».

— А КРО?

— Как ни странно, но ориентации его избирателей оказались в своей многомерной совокупности ближе к настроениям умеренных реформистов и сторонников стабильности. Это как раз один из тех результатов, которые трудно обнаружить простым сопоставлением отдельных ответов.

— Сюрприз, однако.

— Не столь уж неожиданный. Попавшие в выборку избиратели отличаются от сторонников остальных партий главным образом тем, что среди них несравнимо выше процент тех, кто сочувствует идеям великодержавия и особых прав для русских. В остальных категориях призывы к национальному неравенству даже на словах одобряет лишь меньшинство. Что же касается предпочтений по остальным вопросам, националисты стоят между демократами и умеренными реформистами, с одной стороны, коммунистами и прокоммунистами — с другой. И хотя доля сторонников возрождения социализма у них заметней, чем у демократов и полудемократов, по совокупности ответов они больше отличаются от коммунистов, чем от умеренных и партии власти.

Наибольшее число избирателей склонны поддерживать либо лозунги коммунистического прошлого, либо относительно умеренные реформы и хоть какую-то стабильность. При этом получается, что и коммунистические, и умеренно реформистские ориентации характерны для более или менее одинаковых по численности слоев. При любых вариантах подсчета видно, что ни один тип социально-политических ориентаций не имеет явного преобладания.

— Значит, шансы все-таки есть? Примерно пятьдесят на пятьдесят?

— Ты, собственно, на кого ставишь? На своих или партию власти?

— О чем ты говоришь! — Александр Антонович разыграл праведное возмущение. — Я работаю в президентской администрации.

— Ладно, замнем для ясности. А выборы-то состоятся?

— Президент сказал «да», следовательно, нет почвы для дискуссий.

— Даже так? Ну, тебе виднее… Выводы устраивают?

— В принципе. Конечно, хотелось бы большей определенности, — Александр Антонович заставил себя улыбнуться. — Спасибо, сын. Работа отличная, но, сам понимаешь, возникают проблемы. Есть силы, которые заинтересованы в отсрочке выборов на год, если не на все два, — вынужденно признал он. — Фифти-фифти именно тот результат, что вызовет нарекания с обеих сторон. Докладывать будет трудно. Могу угодить под перекрестный огонь.

— И какая из сторон сильнее?

— Не берусь судить, но что одна ближе к президентскому уху, это точно.

— Так возьми и подыграй им. Точность опроса плюс-минус четыре процента, что позволяет подправить соотношение, скажем, на пятьдесят два к сорока восьми. Я же вижу, что заказчика куда больше волнуют президентские выборы, нежели парламентские. — Андрей ввел добавочные данные. — Гляди сам. При пятипроцентном барьере пройдут максимум шесть из одиннадцати. Оптимально — пять или даже четыре. Коммуняки возьмут свои двадцать пять процентов, примерно столько же — все остальные, но президентская гонка дает иную картину. Видишь, как сближаются три материка и все дальше отходит четвертый? Пятьдесят два к сорока восьми — это самый пессимистический прогноз. «Зиг-хайль» не пройдет. Но пасаран.

— И это при нынешнем рейтинге?

— За год много воды утечет. Когда придется выбирать между двумя крайними точками, рейтинги поменяются, или я ничего не смыслю в науке.

— Можно подумать, что наука непогрешима. И где ты видишь науку? В социологических опросах? Наивно.

— Человеческое знание несовершенно, не спорю. Даже математика не формализована до конца, что стало ясно после теоремы Геделя. Но отметать вероятностный прогноз еще более наивно, просто-напросто глупо. Соотношение может сыграть как за, так и против, и я понимаю чувства проигравшего. Прогнозист подкинул два процента, а избиратель отдал их противнику. Обидно, но при чем тут наука?

— Ты и далее намерен паясничать?

— Хочешь совет? Фифти-фифти — самый выгодный для тебя счет. Ну, состроят кислую рожу. Переживешь. Все прочее сопряжено с риском. Надеюсь, ты понимаешь?

Александр Антонович молчаливо признал правоту сына. «Варит котелок у мерзавца. Умница, каких мало, но хам, хам…»

Файл 025

На Пушкинской площади — где же еще? — четверо здоровенных балбесов, усевшись на чахлую травку, бросили вызов силам зла. Где они нашли эту самую травку? А на другой стороне, на балюстраде в начале бульвара, в двух шагах от «комка» с прохладительными напитками: банка датского пива «Туборг» — 8000. При чем тут пиво? Да ведь Пушкинская площадь! Страстной называлась когда-то. Отсюда и страсти — людские, правда. Пивной бар там когда-то стоял, знаменитый на всю столицу, но снесли. Пиво, конечно, к мероприятию отношения не имеет, хоть пылала жара и парням, наверное, очень хотелось освежиться пенной горчинкой хмеля, только они терпеливо несли свою стражу. Расселись, скрестив ноги в кроссовках, по странам света, руки раскрытыми ладонями вверх на коленях распластаны, веки опушены и ни слова, ни взгляда — медитируют. Эдакую мандалу образовали на круглом пятачке прямо насупротив памятника.

Что им всем там, медом помазано? Видимо, тайна сия глубока есть. Так бы и осталась она за семью печатями, если б не телевидение. Чуть что, оно тут как тут. На обывательский взгляд, ровным счетом ничего примечательного. Сидят себе и сидят. На бомжей вроде не похожи: модная стрижка, слаксы, шелковые рубашечки с крокодилья и ком — значит, под кайфом.

Ни прохожие, ни публика на скамейках интереса не проявили. Кто подремывал, кто лизал мороженое, а уж парочки только собой были заняты. Что же такого замечательного нашла здесь Варвара Царапкина? Как она вообще прознала о столь значительном начинании молодых гуманистов, изгоняющих бесов сосредоточением мысли?

Как прознала, пока остается редакционным секретом. Может, по наводке, а может, просто паслась целыми днями на бойком месте.

Оказаться в нужное время в нужной точке пространства еще не все. Необходимо вникнуть в смысл происходящего, иначе не получится никакого сюжета. На одной картинке без текста «Добрый вечер, Москва!» не продержится. Да и картинка, по правде говоря, курам на смех. Казалось бы, ситуация требовала от Царапкиной телепатических способностей. Другого способа проникнуть в мозг упорно молчащего человека вроде бы не просматривается. На наше счастье, окружающий мир куда более ясен для понимания, чем пытаются уверить иные политики, которым, как алкоголику черти, всюду мерещатся масонские происки.

После известных событий в психике Варвары действительно наметились своеобразные изменения. Довольно симптоматичные, ибо не только она слегка сдвинулась на потусторонних пришельцах и ударилась в оккультизм самого непотребного пошиба. Но одно дело — пища для алчущего воображения и смятенной души, бьющейся в тесных оковах плоти, другое — профессиональные интересы. Каждому свое: кому безобидное хобби, кому хлеб насущный.

Вместо того чтобы присесть рядышком и, впав в прострацию, настроиться на телепатическую волну, Царапкина бесцеремонно сунула микрофон под нос ближайшему заклинателю темных сил. Густав Мейринк назвал бы его «ангелом северо-восточного окна», ибо он занимал именно такую позицию. Компаса под рукой не нашлось, и ребята отклонились от румба градусов на сорок.

Казалось бы, погруженный в самадхи межзвездный скиталец, чей дух успел отлететь далеко-далеко, должен был проигнорировать грубое вторжение из материального мира, но ничуть не бывало. Не подымая век, он без малейшего промедления согласился на интервью и охотно объяснил, чем они тут занимаются и как дошли до жизни такой.

— Значит, вы мысленно облагораживаете духовную атмосферу нашего города? — Царапкина перевела путаные откровения на более доступный язык. — И какой радиус воздействия?

— Приблизительно восемь метров.

Скромный ответ вызвал недовольную гримаску. Варвара рассчитывала на охват хотя бы в пределах муниципального округа. По меньшей мере, Кремль и обе палаты должны были попасть под воздействие благотворного излучения.

«Благая мысль, благое слово, благое действие…» Где это сказано?

— Замечательно! — произнесла она, подавив вздох: олух лишил ее возможности пощекотать власть. — А сейчас мы проверим, насколько эффективной оказалась схватка с незримыми силами, мешающими нам спокойно жить. — Прикинув расстояние до скамеек, сделала ручкой оператору.

Телеглаз переместился на хорошенькую девушку в облегающих шортиках и короткой кофточке, открывающей загорелый животик.

— Знаете, что здесь происходит?

— Понятия не имею.

— А хотите узнать?

— Мне это не интересно.

Столь же неудачным оказалось и обращение к подвыпившей гражданке, которая с места в карьер принялась жаловаться и обличать. Все в конечном счете сводилось к ничтожной пенсии. Ни телевидение, ни таинственное пси-излучение, истекавшее из молодых людей, стоически потевших на самом солнцепеке, исправить положение не могли. Судя по грубым нападкам на режим, оболтусов, которым нечего делать, и лично на Варю, одержимость злым началом осталась неколебимой.

Жизнерадостный бодрячок, расположившийся под сенью дерев, откровенно обрадовался возможности поболтать перед камерой. Его скамья не укладывалась в зону воздействия, но Царапкину это ничуть не смутило. На то и монтаж, чтобы вышло, как надо.

— Как вы относитесь к происходящему?

— Хорошо отношусь, очень доволен.

— Вы чувствуете в себе отрадные перемены?

— Как не чувствовать? Чувствую.

— В чем это выражается, можете сказать?

— В чем выражается?.. Настроение хорошее и вообще все путем.

— Значит, одобряете гуманитарную акцию?

— Одобряю! Хочу, чтобы все были веселы и довольны, а еще хочу передать привет…

Царапкина вырвала у него из рук микрофон и дала знак поберечь пленку. Рабочий день только начался. В три часа ее ждал в своей мастерской Ираклий Церетели, замысливший грандиозный монумент «Век Водолея».

По всему выходило, что репортаж с треском провалился, однако в положенное время он вышел в эфир, кого-то позабавив, кого-то заставив плеваться. На всех ведь не угодишь.

Этот незначительный эпизод, вылившийся в две минуты на студийных часах, не заслуживает даже упоминания. Никаких чудес, никаких тайн — сплошное убожество и выдрючивание. Но чудо — редкий гость в нашей жизни, а ежедневную программу, хочешь не хочешь, приходится чем-то заполнять.

Тем не менее маленькое чудо все же имело место и, как положено, его — чудо, а заодно и место — окутывала такая же маленькая тайна, ведомая лишь посвященным.

Они-то и сошлись все вместе в роковой полуночный час у мадам Софи: четверо «ангелов» стран света, принарядившаяся Варенька и вальяжный владелец шашлычной на Сретенском бульваре Эдик Двали.

Никакие мистерии с их жреческой иерархией и герметизмом не таят в себе столько загадок, сколько запрятано их в самых обычных отношениях между людьми. Поражает элемент случайности, которая, вместо того чтобы улетучиться, пускает крепкие корни и начинает по-своему раскладывать пасьянс нашей жизни. Вроде бы мимолетное знакомство — плюнул и забыл, ан нет: тебя уже опутали гибкие лозы, твое лицо повернуто в другую сторону, где ждут новые, отнюдь не случайные встречи. Предопределенность последствий случайного мига, которого могло и не быть, вот что требует осмысления.

Да, Варвара столкнулась с Эдиком при необычных обстоятельствах, взяла — могла и не взять? — деньги, дабы промелькнула его упитанная физиономия на экране, затем поехала — могла не поехать? — развлекаться… Стоп! Что ни шаг, то все определеннее в зыбком тумане случайности проступают контуры некой данности. Мы вольны принять ее или отвергнуть, но она состоялась, она здесь с нами, и с ней приходится считаться. Ну переспали они разок-другой — экая невидаль? Не невидаль — данность. Переспали, и превосходно, никто не в убытке, но это уже отношения, что и требовалось доказать.

Случайная встреча и Эдика вывела на новую колею. Повинуясь инстинктивному импульсу, он отслюнил свои баксы, не возлагая надежд, не строя планов. Захотелось, и баста. Царапкина нисколько его не заинтересовала, а то, что пришлось уложить ее в койку, вышло случайно: выпили и вообще так получилось. Дальнейшее уже не зависело от господина Двали. Волновой пакет с его образом, промелькнув падучей звездой, вызвал цепь последствий. Даже секунда на телевидении — мощная реклама. Это прекрасно известно магам, волхвам и обаятелям, облюбовавшим полуночную программу «Третий глаз». Собственно, она и существует на их доброхотные пожертвования.

Некто Мамука, один из тех четырех героев дня, оказался близким приятелем Эдика. Сильно продвинутый в духовных исканиях, он увидел его по «ящику», да еще в такой передаче, и проникся завистью. Было обидно, что не он, продвинутый эзотерик с незаконченным высшим образованием, попал в случай, а какой-то надутый шашлычник, хоть он и друг детства.

Завязанные, таким образом, еще в Сухуме отношения образовали еще один узел на деловой почве. Эдик, гордый возросшей популярностью, охотно взялся состроить протекцию, прозрачно намекнув, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

— Лично мне ничего от тебя не надо, но им, — он возвел очи к небу, словно надеялся прозреть за одиноким облачком лик самого Саваофа, — им придется дать.

— Сколько? — Мамука без лишних разговоров полез за бумажником.

Выпив под шашлык по бутылке «Мукузани», они сидели на Сретенском бульваре, преисполненные умиротворения и довольства.

Цену Эдик назвал приемлемую. Лениво шурясь на проблески в листве, небрежно сунул деньги в карман, мысленно выделив долю Варваре.

Узнав, что предстоит отснять, она в восторг не пришла, но дело есть дело.

— Слабовато. Такой материал у нас едва ли пройдет, — она с трудом удержалась от смеха.

— Ты чего улыбаешься? Если не можешь сделать, так и скажи. Мы к другим обратимся.

— Я попробую, но не от меня одной зависит, понимаешь?

— Делиться надо? — догадался Эдик. — Сколько прибавить?.. Я тебе покажу, с кем говорить. Его Мамукой зовут, на остальных не обращай внимания.

Не оправдала надежд площадь Пушкина, где перед сеансом очистительной медитации два дня подряд проходили политические митинги. Чудо не состоялось, так — жалкая пародия на чудо.

Но разве нельзя счесть поистине чудесным сам факт трансляции подобной дребедени по столичному каналу? Есть и сопутствующая всякому неординарному явлению тайна, невольно разоблаченная, но не потерявшая своей притягательной силы.

Главные и второстепенные герои бывают только в романах. В жизни каждый оставляет свой неизгладимый след, все ту же мировую линию, прочерченную в четырехмерном континууме, что так или иначе отражается в виртуальной реальности.

Интеллектуал Мамука замыслил новое действо под условным названием «Перформанс Луны», приурочив его к ближайшему полнолунию.

Файл 026

Продолжение имело место скорее, чем Марго могла ожидать. Она плохо знала Климовицкого. Уже на следующий день он раздобыл в СОДе ее адрес и устроил дежурство возле подъезда. Из окна было хорошо видно, как он ерзал, сидя на лавочке возле кучи с песком. Зрелище, безусловно трогательное, пробуждало противоречивые чувства. С одной стороны, жалко, с другой — хотелось подольше помучить. Впрочем, не следовало испытывать терпение бдительной охраны. На мониторе у дежурного все видно как на ладони.

Марго оделась и с задумчиво-сосредоточенным видом процокала каблучками по асфальтированной дорожке к калитке. Чувствовала, как он вздрогнул, встрепенулся и, нерешительно оглянувшись, пошел следом. Готова была поклясться, что не решится окликнуть, а сделает удивленный вид, будто случайно тут оказался, увидел издали, не поверил своим глазам и так далее.

— Маргарита Валентиновна! — тихо позвал он, догоняя. — Вы не очень рассердитесь?

Она остановилась и замерла на вздохе. Готовилась разыграть веселое изумление, иронию, высокомерное равнодушие — точно еще не решила, но это ребяческое «не очень рассердитесь» совершенно обезоружило, прямо-таки подкосило.

— Вы? Какими судьбами? Ну, здравствуйте, — протянула руку в кружевной перчатке, в тон к темно-синему платью, ниспадавшему из-под ондатровой шубки идеально выверенными складками.

Первоначальная скованность понемногу ослабла, пошел оживленный треп с незамысловатыми шуточками, которые в обычное время могли рассчитывать разве что на снисходительную усмешку, теперь же вызывали дружный, притом совершенно непритворный смех. Им было весело, по-весеннему беспечно и радостно. Пусть на миг, но тем он и дорог, повеяло хмельным дыханием молодости. На них, Марго это всегда чувствовала, оглядывались. Она и не заметила, как дошли Арбатом до «Праги».

— Зайдем?

— Сюда?.. — она сморщила носик. — Пошло и кухня скверная.

— Тогда куда? — Климовицкий перехватил отъезжавшее такси. — В «Берлин», «Метрополь»?

Столковались на «Берлине».

Увидев у входа неподвижную очередь, Павел Борисович сник. Марго оценила ситуацию и взяла на себя тактическую инициативу.

— Отойдите в сторонку, — шепнула, направляясь в обход очереди к стеклянным дверям.

Увидев роскошную даму, игриво постукивающую пальчиками, швейцар открыл задвижку и выжидательно вскинул бороду.

— Меня ждут, — кивнула она и, повеяв волнующим ароматом «Шанели», взбежала по мраморным ступенькам.

Остановив первого попавшегося официанта, сунула ему четвертной и властно распорядилась:

— Сделай столик на двоих, дружок. За мной не заржавеет.

Не прошло и десяти минут, как она появилась в дверях и поманила Климовицкого.

Начало, таким образом, было положено совместными усилиями. К решительным действиям он перешел после третьей или даже четвертой встречи. Снег стаял, по тротуарам бежали грязные ручьи, ярко светило солнце, но было холодно. Они ехали в такси к старику коллекционеру, у которого Марго собиралась купить кофейный сервиз — не то «Старую Вену», не то «Копенгаген».

Набравшись храбрости, Климовицкий обнял ее плечи и потянулся губами. Она не противилась, но и не отвечала на поцелуи, откинув голову и закрыв глаза. Его рука пробралась за отворот шубки, воровато нашарила пуговку и заскользила под блузкой по тонкому шелку комбинации. Прикосновение холодных пальцев отдалось внутренней дрожью. Она напряглась, задержав дыхание, инстинктивно создавая дополнительные затруднения. Обследовав чашки тесного лифчика, неприятельские лазутчики скоро обнаружили уязвимое место и попытались проникнуть в крепость через узкую, пышущую жаром ложбинку. Это было непереносимо, но смешно.

— Не надо, — сквозь зубы процедила Марго. С языка готово было сорваться: «Убери лапы!» Так бы и сказала, если бы не маячил в зеркале глаз шофера. Она не имела ничего против самого посягательства, но не желала мириться с неприятными ощущениями. Хорошо еще, что не полез под юбку елозить своими ледышками по колготкам. — Почему вы не надеваете перчатки? — спросила невинным тоном, добив его, как ей казалось, окончательно.

Руку он, конечно, сразу убрал, но ничуть не смутился и покрыл ее вздрагивающее от беззвучного смеха горло короткими быстрыми поцелуями. Немного щекотно, но в целом приятно, особенно тут, возле ушка.

— Увидимся завтра? — по обыкновению спросил Климовицкий, проводив до подъезда.

— Завтра? Не уверена. Созвонимся утром.

— Очень хочется пригласить вас к себе.

Она не ответила, уклонившись от поцелуя, смазавшего щеку. «Хочется — перехочется. Мог бы не говорить».

В принципе ей ничего не стоило осчастливить его прямо сейчас, благо муж работал с бригадой «писунов» на госдаче, а Владика взял с собой в Терскол Андрей. Словом, еще два дня квартира была в полном ее распоряжении. Привычные тревоги замкнули на пороге дома магический круг. Маленький с ума сходил по горным лыжам. Это одновременно и тревожило, и радовало. Все-таки спорт, хоть и опасный, пусть немного передохнет. Знающие люди говорили, что от компьютера идет излучение. Можно лишиться потенции, а то и рак заработать. С Андреем уже ничего не поделаешь: совершенно от рук отбился. Интересно, откуда у него такие деньги? Купил маленькому обалденное снаряжение…

Марго не собиралась слишком долго мучить человека. Он ей нравился, иначе бы они не встречались. Но почему не позволить себе маленький каприз? Выдержанное вино всегда лучше. Чем больше пьешь, тем сильнее хочется. Если уж дегустировать, то в соответствующей обстановке. Предпочтительнее был бы бурный животный натиск, только разве об этом заранее договариваются? Надо ловить момент.

— Звоните, — одарила Марго на прощание туманным загадочным взглядом. В такой игре тоже есть своя прелесть.

Решающее свидание случилось уже в апреле, когда лопались, истекая медовым клеем, почки. Марго толком так и не поняла, каким чертом их занесло на Речной вокзал, но горьковатый запах тополиной течки, мокрый песок на аллеях и эта перезимовавшая, чавкающая под ногами трава сыграли с ней коварную шутку.

Они забрели в тамошний ресторан и крепко поддали. Еца была скверная, только запеченные карпы, кажется, ничего, а водка пошла хорошо, под настроение.

— Ты дома один? — она гадливо передернулась, пригубив остывший отвратительный кофе.

— Один, — у него задрожал подбородок. — Я один… живу.

— Тогда поехали, — залихватским движением Марго осушила недопитую рюмку. Ножки немного подкашивались, язычок слегка заплетался, но головка соображала. — Приглаш-ш-шение, надеюсь, не отменяется?

Файл 027

Выборы в Думу принесли примерно те же результаты, что были предсказаны. Андрей не ошибся. Александру Антоновичу хоть и пришлось претерпеть нарекания присяжных шапкозакидателей, но после предварительного подсчета голосов им осталось только поджать хвосты. Теперь же, с началом президентской кампании, для него наступил звездный час. Независимые опросы проводились чуть ли не еженедельно, и срочно требовалась квалифицированная обработка.

Что-что, а подать товар лицом Ларионов умел. Компьютерный анализ электората произвел отрадное впечатление на избирательный штаб Президента, что косвенно содействовало коренному обновлению команды. Тут постарался Владик. Отношения со старшим пребывали на точке замерзания. Успешный дебют принес Ларионову больше огорчений, нежели радости. Как и следовало ожидать, у него появились тайные и явные недруги. Так уж он был устроен, что приятное головокружение после победы слишком скоро сменялось угнетенным состоянием, порожденным постоянным ожиданием удара со стороны. По большей части страхи оказывались мнимыми, но тошнотная волна депрессии всякий раз накатывала с новой силой.

«Пока есть пироги да пышки, будут синяки да шишки, — заклинал он сосущего сердце гада. — Закон диалектики». Ванильный дух свежей выпечки — синяками пока и не пахло — принес некоторое успокоение. Когда же сам Чубайс предложил ему не стеснять себя привычными рамками, а искать смелые нетрадиционные решения, Александр Антонович и вовсе приободрился. С естественностью хамелеона или, положим, камбалы, мимикрирующей под цвет среды обитания, в данном случае — дна, он с восторгом и преданностью внимал новым указаниям, напрочь выбросив из головы злые анекдоты и гневные филиппики по поводу «ваучеризации всей страны». Это был нормальный физиологический процесс, без какого-либо насилия над собой, а тем более притворства. Спасительная способность кожи менять цвета выработана миллионами лет эволюции. Она свойственна приматам не в меньшей степени, чем низшим животным. Взять хотя бы загар, предохраняющий от ожога. Генетики доказали, что чернокожие обитатели Африки, где впервые заявил о своих особых правах Homo sapiens, первоначально почти не отличались от нас, бледнолицых. Всем пришлось приспосабливаться. Нацисты могут скрежетать зубами, но против фактов не попрешь. Африканская Ева была праматерью человечества, а увеличение озоновых дыр в атмосфере заставит потемнеть даже самых нордических арийцев. Нет ничего вечного, кроме перемен. Не желаешь меняться — не выживешь. Ради торжества общего дела Ларионов не жалел ни времени, ни сил, сохраняя холодную ясность ума. Для ненависти ему недоставало внутренней убежденности — довлело рефлексирующее начало. Коммунопатриоты вызывали в нем смешанную со страхом брезгливость. Усомниться в искренности душевного отторжения от недавних сотоварищей по аппарату ЦК способен только очень недалекий и закомплексованный человек. Ведь даже в те времена, под общей крышей, они стояли по разные стороны невидимой баррикады: он — прогрессист, и эти будущие полозковцы-зюгановцы. Одним дано ненавидеть, другим — мыслить. Интеллект всегда был на стороне реформаторов.

Идею использовать в предвыборной борьбе Всемирную сеть новой, конечно, не назовешь, но выдвинул ее именно Александр Антонович, совершенно заворожив слушателей широтой открывшейся перспективы.

Политика проникла в Internet, когда гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Скромный канал общения академических кругов США и Европы неожиданно для всех обернулся глобальной структурой с миллионами пользователей. Языковые, этнические, конфессиональные, партийные, возрастные — все группы, слои и страты земного шара нашли для себя экологическую нишу в киберпространстве, не ведающем границ. Лучшего средства для тотальной пропаганды не смогли бы измыслить даже самые проницательные фантасты, вроде Азимова, сформулировавшего законы робототехники, или Кларка, предсказавшего спутник связи.

— Не знаю почему, но нынешний судьбоносный для России год оказался знаменательным и в планетарном масштабе, — Ларионов начал доклад с тщательно обдуманной фразы.

Совещание проходило в Кремле, в ситуационной комнате с экраном во всю стену, на который поступала необходимая информация, будь то цифры или же графика.

— Судите сами, — продолжил он, дождавшись появления карты мира вместо чеченской, машинально подсунутой оператором. — Выборы прошли в Испании, Индии, Ирландии, Израиле — сплошные «И», со дня на день состоятся в Турции, на очереди Чехия, Канада и, в довершение всего, США. Добрая половина человечества стройными рядами устремилась к избирательным урнам. Не берусь судить, что за этим стоит: солнечные циклы, как уверяют некоторые специалисты, или случайное совпадение. Но в одном я уверен: это будут последние выборы с деревянными кабинами и бюллетенями. Для развитых стран, само собой разумеется. Северная Америка и Западная Европа станут голосовать в электронных кабинах с помощью компьютера. Не отходя от кассы, как говорится: кто у себя дома, кто на работе. О быстроте подсчета голосов говорить не приходится. Мы убедились в этом уже при апробации системы «Выборы», а взрывообразный рост сетевых коммуникаций наглядно свидетельствует сам за себя. Вопрос лишь в том, войдет Россия в этот процесс к двухтысячному году или останется за бортом.

— Пока нас интересует только текущий, Александр Антонович, — подал реплику руководитель российского телеканала. — Проиграем сейчас, не дожить нам до электронных голосований. Да и зачем, если девяносто девять процентов — за?

— Разрешите продолжить? — Ларионов интеллигентно откашлялся в кулачок. — Америка тоже пока не готова к компьютерному волеизъявлению, но Internet уже вовсю задействован в предвыборной агитации, — взмахнув указкой, он вызвал изображение операционной карточки Netscape. — Лицо в овальном портрете в представлении не нуждается: William J. Clinton. Все обозначено должным порядком: Office of the President, location — компьютерный адрес — http//www white house. gov./WH/ЕОР/OP/htme /ОР_Номе. htme. Факсимильная подпись внизу.

— Домашние страницы, — заметил пресс-секретарь, привыкший общаться с компьютером. — Хоть сейчас можем связаться.

— А мы уже связаны: картинка реальная, — довольный произведенным эффектом, Ларионов распрямил плечи. — В Internet не существует различия между рядовым пользователем и президентом. Паутина абсолютно демократична… А вот и Хиллари! — Прямоугольная фотография на такой же карте была значительно крупнее. — Голливудская улыбка на все тридцать два зуба… Hillary Rodham Clinton. First Lady of the United States. Первая леди обращается с дружеским приглашением воспользоваться ее домашними страницами: «Hello. I’am Hillary Rodham Clinton and I want to welcome you to my Internet Home Page. This is a wonderful… Это действительно чудесно, когда любой избиратель может хотя бы таким манером заглянуть в Белый дом… Теперь раскроем карточку нашего Президента. Что мы видим?

На той же стандартной форме портрет занимал две трети площади. Знакомый кремлевский кабинет. Знамя с орлом.

Ларионов вывел следующую «страницу»: уменьшенная фотография переместилась к краю, открыв простор для текста, озаглавленного «Биография и политический портрет».

— Как будто бы все правильно, — Александр Антонович дал возможность присутствующим пробежать глазами по строчкам. — Но где личностное обращение? Где та теплота, которой проникнут новый рекламный ролик: «верю, люблю, надеюсь»? Сухо, официально. А почему? Да потому, что представление в Internet не было рассчитано на предвыборный марафон. Положение еще не поздно поправить, — по реакции аудитории он понял, что выиграл. — У нас склонны недооценивать влияние сети. Федеральная избирательная комиссия США отработала механизм электронной регистрации граждан. Любой имеющий право голоса американец может получить в Internet открепительный талон. Вы скажете: мелочь? Возможно. Но в наших условиях она способна прибавить голоса владельцев персональных компьютеров, которые увидят проявление заботы именно о них, людях среднего класса.

— И сколько таких голосов? — подпустив толику язвительности, поинтересовался ответственный за телерекламу.

— Вместе с членами семей, думаю, миллион наберется, а это процент. Бросаться не стоит… Но тут мы уже опоздали… В Америке задействовано около трехсот одних только WWW-серверов, нацеленных на предстоящие выборы и партийные праймериз. Трудно переоценить значение банков, способных предоставить мгновенную информацию о каждом кандидате, его имидже, рейтинге и так далее. Аналитические разработки, статистические данные, результаты опросов, отзывы прессы, рекламные клипы, платные агитки — все в одном месте. Существует даже отдельный сервер по вопросу о налогах, более всего волнующему избирателей. Они могут узнать, какого мнения придерживается кандидат, что сказано в его предвыборной программе.

— Подобная роскошь пока не про нас, — вновь попытался подкузьмить телевизионный имиджмейкер.

— И очень жаль. Та же Америка проделала работу, которую по всем законам, божеским и человеческим, должны были выполнить мы с вами, уважаемые коллеги. Приведу конкретные примеры, — Ларионов чувствовал себя во всеоружии. Владик подготовил для него все необходимые сведения, включая компьютерные адреса. Андрей и тот не сумел бы лучше. И главное, с охотой, беспрекословно. Не мальчик, а клад — настоящее солнышко. — Самым популярным у зарубежных аналитиков считается сервер Дмитрия Гусева «Президентские выборы», созданный при Университете штата Индиана. Всем желающим могу сообщить location[35].

Это настоящая библиотека, которая может оказаться полезной и для нас с вами. Колоссальный материал обработал и Белонучкин. Его страница на сервере университета Эмори содержит сотни тысяч индексов, отсылающих к информационным ресурсам почти всего мира. Среди немногих русскоязычных серверов хочу отметить страницу выборов «Национальной службы новостей».

— На Профсоюзной? — пресс-секретарь кивком дал понять, что в курсе.

— Для подачи русских текстов они, вместо коммуникационного стандарта КО 18, прибегли к Windows-кодировке СР 1251, — не преминул блеснуть Ларионов, краем глаза заглянув в раскрытую папку с бумагами. Имидж создается именно на таких, казалось бы, никому не нужных мелочах. — Я бы на их месте держал текст в обеих кодировках или поставил скрипт, конвертирующий Windows и UNIX в русском варианте по ходу просмотра страниц, — добавил он, дав понять, что владеет техникой не хуже профессионального хакера.

— Запрягаем долго, а ездим быстро, — поддержал пресс-секретарь. — Есть московский IFES, страничка на Friends and Partners, открытый электоральный форум издательства «Максимов», а «Национальная служба новостей», которую вы заслуженно отметили, откроет специальную страницу, где в режиме реального времени можно будет наблюдать за подсчетом голосов. Не все так уж безнадежно.

— В какой-то степени мы даже в выигрыше, — поспешил согласиться Александр Антонович. — Напрасно искать в Internet домашние страницы Жириновского и Брынцалова, — в расчете на улыбку, он назвал именно их, а не главного конкурента, — тогда как президентский WWW-сайт хоть и не имеет прямого отношения к выборам, но все же наличествует. Грех не использовать даже самое малое преимущество. Как говорится, курочка по зернышку… Что можно сказать в заключение? Прежде всего, мы должны максимально использовать остающиеся у нас считанные дни для направленной агитации в сети. О ее поистине неисчерпаемом потенциале свидетельствует хотя бы такой пример. Американский сервер Yahoo по праву входит в тройку лидеров Internet. Этот каталог ресурсов обладает базой данных почти в тысячу триста адресов. Тут и политические партии всего мира, движения, международные организации и, конечно же, выборы. Четыре сотни только одних партийных WWW-серверов! Вдумайтесь в эту цифру! За ней около ста демократических партий, десять коммунистических, более двадцати социалистических, сто сорок республиканских и множество других: зеленые, националисты, фашисты. Более двухсот адресов насчитывает выборный сектор. Практически все электоральные серверы от США и России до Уганды и Чада. Словом, чего только нет! Даже карикатуры и анекдоты, включая наши грядущие выборы… Я бы не стал улыбаться. Анекдот — острое оружие. Рекомендую полюбопытствовать. Location к вашим услугам[36]. Как ни крути, а без сети нам не обойтись. Помимо прочего, это позволит сделать наработки на будущее. При всей важности нынешних выборов, жизнь на них не кончается. Я с оптимизмом смотрю в завтрашний день. Но этот оптимизм основан на реальном положении вещей, со всеми их плюсами и минусами. Иного подхода и нельзя ожидать, как бы ни хотелось кому-то приукрасить действительность, — он надеялся, что намек на прежнее руководство будет правильно понят. — Поэтому, чтобы не создалось ложного впечатления, нельзя умолчать и о теневой стороне электронного голосования, а такая присутствует. Нет надежных критериев позитивной идентификации избирателей. Какой-нибудь хакер взломает систему и проголосует не только за себя, но и за «того парня», а то и парней. Сегодня это ненамного труднее, чем подсунуть в урну пачку лишних бюллетеней. Существуют, правда, необходимые аппаратные и программные модули, но они не прошли надлежащую проверку на практике. Меня могут упрекнуть в чрезмерной оглядке на Америку, только, пока Конгресс не дает добро, я бы поостерегся от категоричного заключения. Что делать? Они впереди, а «догнать и перегнать» — это мы уже проходили.

Интуиция подсказала, что пора закругляться. За исключением двух-трех человек (было видно по лицам), грандиозные перспективы Всемирной сети никого не затронули. Одна мысль гвоздила: выиграть теперь, а там уж как-нибудь, не важно…

Собственно, Ларионов и сам так думал, и других судил по себе.

Приглашение на комиссию по компьютерной безопасности явилось лишним подтверждением несомненного успеха доклада.

Паутина

В мире — около 40 миллионов человек, а в России пока около 50 тысяч. Точное число назвать сложно, так как можно только подсчитать число компьютеров, подключенных к Интернету, а к каждому компьютеру могут иметь доступ сотни людей. Но и полного списка компьютеров тоже нет. Те, на которых содержатся огромные архивы программ, называют ГТР-сервера. Список ряда серверов находится на странице Yahoo: WWW.yahoo.com в разделе «Computers and Internet»→«Software»→«Archives». В России один из надежных и самых полных архив ftp.kiae.su.

Магия

Салон Госпожи ***.

Потомственная предсказательница, маг.

Ответит на любые конкретные вопросы с помощью Таро (характеристики партнеров любовных, деловых, развитие событий, выявление путей выхода из трудных ситуаций). Приворожит, привлечет удачу в любви, бизнесе, торговле, поможет разбогатеть. Эффективно нейтрализует врагов, конкурентов, снимет любую порчу, сглаз (в т. ч. на одиночество, безденежье), вылечит.

Окажет магическое влияние на судьбу с помощью особой методики создания пантаклей-талисманов, привлекающих абсолютный успех и удачу.

Госпожа сочетает в себе высокое образование (кандидат философских наук), магическую силу, многолетнюю практику магии, что позволяет ей оказывать помощь многим людям.

Интим

Обаятельная и нежная девушка предлагает провести незабываемый вечер для мужчины. Пригласит к себе или приедет в гости к Вам. Позвони! И ты не пожалеешь!

Файл 028

Наружка ФАПСИ засекла Владика Ларионова на Митинском рынке. Высокий парень-акселерат, просто, но со вкусом одетый, он производил впечатление здешнего завсегдатая, чуть ли не рэкетира, собирающего положенную дань. Уверенно прохаживаясь вдоль рядов, заваленных всевозможным радиотехническим барахлом, он отбирал какие-то детали, перебрасываясь короткими репликами спродавцами, заглядывая в палатки. Порой, обменявшись рукопожатием, задерживался на несколько минут и вел доверительные переговоры. Одним платил, выдергивая из туго набитого бумажника синие пятидесятитысячные купюры, у других, наоборот, забирал, не пересчитывая, свою долю. Приобретенные платы и микросхемы в той же небрежной манере бросал в дорогую фирменную сумку.

Задействовать дистанционную подслушку в такой толчее значило обнаружить себя, и содержание бесед осталось неизвестным. Вообще-то особо стесняться не стоило. К милицейским облавам здешняя братва притерпелась. Как говорится, рука руку моет: выработался неписаный прейскурант. Помимо всевозможной электроники, тут шла бойкая торговля пиратскими компакт-дисками и видеопродукцией. На Бродвее еще ждут, когда поступят в продажу кассеты с нашумевшим голливудским боевиком, а на Митинке без проблем.

Темно-бордовую BMW Владик оставил на платной стоянке, куда затем подрулила и оперативная «Волга».

— Сколько огреб, сказать затрудняюсь, а закупил миллионов на десять, никак не меньше, — доложил по радиотелефону оперативник. — Брать?

— Ни в коем случае! — Подполковник Гробников предусмотрительно приказал ничего не предпринимать и постоянно находился на связи. — Что вы ему предъявите? Рынки для того и существуют, чтобы покупать и продавать, а рэкетом пусть милиция занимается.

— Похоже, что он купил блокиратор определителя телефонных номеров.

— Это запрещено? Телефонная станция как-нибудь сама себя защитит, а мне контакты нужны, связи. Ведите его и при случае сфотографируйте. Только осторожно. Важно не упустить, а остальное приложится, если это не пустой номер.

Сидеть на хвосте вообще дело непростое, особенно на московских улицах, да еще в час пик. На Большой Грузинской машину едва не проворонили, хорошо, что она вновь вынырнула перед рестораном «Пекин». На Садовом уже пошло легче, а когда «беэмвуха» начала припарковываться возле выставочного комплекса на Красной Пресне, от сердца окончательно отлегло.

— Никак на выставку намылился, Федор Лукич! Ей-Богу, на выставку!

— Что за выражение, Котенков? Какая выставка?

— Минуточку, товарищ подполковник… Комтек!.. Комтек Инт-США и Крокус Инт-Россия… при содействии АО Экспоцентр. Ну и очередища! Давно я в Москве таких не видал.

— «Инт», видите ли… Надо понимать International? Двойка вам за произношение, а вообще молодцом. Там должны быть наши люди. Передайте его и можете быть свободны. Вас подменят.

— Есть такое дело!.. Э, да он прямиком шмыгнул! Никак пропуском обзавелся. Инттер-ресная птица.

Далее Владиком занялся молодой сотрудник Экспоцентра с ламинированной идентификационной карточкой на груди и аппаратом мобильной связи в кармане. Меланхолично блуждая по залам от стенда к стенду, он изредка прижимал к уху черную трубку с коротким отрезком антенны и, не вызывая любопытства озабоченных посетителей, бросал неслышные реплики, а потом и совсем засунул в карман свое профессиональное орудие. Кто обращает внимание на вышколенных охранников? Да их просто не видят в упор.

С этой минуты каждый шаг Владика был под контролем.

Поначалу его поведение ничем не выделялось от прочих. Выставки COMTEK собирают людей серьезных и хорошо подготовленных. Если на первой было представлено всего пятьдесят фирм, то ныне демонстрировалась новейшая продукция шестисот ведущих компаний мира. Трудно найти лучшее подтверждение того очевидного факта, что российский компьютерный рынок развивается, пусть не семимильными шагами, но отнюдь и не черепашьими темпами, как по привычке канючат нытики и маловеры. Экспозиция, развернутая на огромной площади в сорок тысяч квадратных метров, по праву вошла в тройку мировых лидеров, уступая лишь американскому форуму ComDEX и немецкому CeBIT. Не удостоив взглядом стенды Тайваня, Кореи и Сингапура, объект наблюдения отдал явное предпочтение отсекам с аршинными логотипами, от которых обмирает сердце всякого настоящего знатока: CoMpaq Hewlett-Packard, Dell, Apple, IBM, Intel, Novell, AT&T. Не были обойдены вниманием и отечественные производители электронной техники и программного обеспечения — такие, как «ВИСТ», «Ланит», CompuLink и Steepler.

Где-то он останавливался на две-три минуты, но за иной дверью прочно оседал, производя, насколько можно было увидеть сквозь стекло с вызолоченными буквами, какие-то обмены, расчеты, подписывая неизвестные документы. За прозрачной стенкой компании Compaq, первой в рейтинге мировых производителей, у него в руках промелькнула бумажка, очень похожая на банковский чек, но быстро исчезла в недрах бумажника, также, кстати, весьма дорогого — из бархатистой на ощупь, но очень прочной испанской кожи.

Если и был рэкет, то высшей, недосягаемой категории, так что даже мысль о том необходимо отбросить самым решительным образом: американцы звонят в полицию, а не чеки выписывают.

У штатного сотрудника службы безопасности перед оперативником в штатском есть масса преимуществ. Во-первых, ему не нужно таиться, изображая из себя невесть кого, а во-вторых, он имеет полное право задать простой, но крайне важный вопрос: «Вы знаете этого человека?»

Для охранника это так же естественно, как для дворника подметание тротуара, хоть и перевелись дворники на Москве.

Из пяти или шести полученных ответов, правдивость которых трудно подвергнуть сомнению, составилось достаточно объективное представление о загадочном юноше с тонким одухотворенным лицом и золотистыми, как у венецианских красавиц, вьющимися волосами.

Его не только хорошо знали, но и отзывались о нем с завидным уважением. И покупатель солидный — на мякине не проведешь, и программист редкостной интуиции, способный решать запутанные головоломки.

— Напрасно беспокоились, — заверили в «Ланите», — это же Влад! Ни одной выставки не пропустит. Крутой пацан: знает, чего хочет.

К этому моменту Гробников уже получил из ГАИ данные на машину марки BMW с номером 22–71. Она была записана на Антона Петровича Ларионова, вероятно родственника или близкого знакомого, поскольку в угоне не значилась. Логическое умозаключение вскоре подтвердилось, когда выяснилось, что фамилии совпадают.

— Господин Ларионов? Мой человек, — разоткровенничался управляющий российским филиалом Compaq. — У нас с ним контракт. Необычайно способный молодой человек. Я считаю, что нам просто повезло, хотя познакомились мы при обстоятельствах не совсем приятного свойства.

— В самом деле? Есть какой-нибудь настораживающий момент?

— Я бы так не сказал. С этой стороны вам нечего волноваться. Тут скорее российские законы виноваты, вернее, отсутствие таковых. Говорят, что правительство предпринимает меры против пиратства, но мы пока не ощущаем. И еще это… Забыл красивое русское слово, когда все freeware, gratis?

— Халява?

— Во-во! Exactly: халява! Им всего-навсего нужно переписать программы, словно у нас что-то вроде государственной библиотеки. Прелестные молодые люди. Звонят, очень вежливо спрашивают, что есть в ассортименте и сколько дискет захватить. Понимают с полуслова, приличный английский. Мы пытались бороться с халявой, но без особого успеха. Пришлось обратиться в главный офис к нашим психологам, и представьте себе — они предложили оригинальный выход. Да, очень оригинальный, в духе дзен-буддизма. И в самом деле, зачем тратить силы и деньги на заведомо бесполезную борьбу с тем, что, по сути, является образом жизни, когда можно привлечь к сотрудничеству? Я решил попробовать и предложил господину Ларионову распространять нашу продукцию. Не на халяву, конечно, и за хорошие комиссионные.

— Я видел, как он вышел от вас с чеком, и, грешным делом, заподозрил рэкет. У нас, к сожалению, такое еще водится.

— Нет-нет, все абсолютно законно и за вычетом положенного налога. Эксперимент блестяще себя оправдал, и в итоге мы имеем отличную дилерскую сеть.

Представитель корпорации Microsoft, со своей стороны, тоже дал высокую оценку программам, написанным Ларионовым, пожалев, что не слышал его выступления на семинаре.

— В рамках выставки организован семинар по современным технологиям, где собираются интересные люди, — объяснил он. — Но на все времени не хватает. Продажа программного обеспечения подскочила на сорок процентов — только успевай. Если раньше подобные экспозиции в основном интересовали специалистов, то сегодня повалили обычные пользователи ПК.[37] Все, понимаешь, в Internet рвутся.

Оставалось лишь руками развести: Compaq, Microsoft — выше только небо.

Несмотря на то что криминалом, во всяком случае явным, и не пахло, Гробников остался чрезвычайно доволен полученными сведениями и приказал установить постоянное наблюдение.

На выставке Владик пробыл почти два часа. За это время удалось установить, что он еще школьник и ему всего шестнадцать, но паспорт и права на вождение есть, и, конечно, домашний адрес. Но поехал он не домой, на улицу Веснина, а вновь вывернул на кольцо и с явным превышением скорости рванул по направлению к трем вокзалам.

Преследование закончилось на Сретенском бульваре. Бордовая BMW, сделав круг, въехала во двор громадного умопомрачительной красоты дома с башенкой и высокими воротами каслинского литья, а затем исчезла за автоматически сомкнувшимися створками новенького подземного гаража.

— Кажется, удалось выйти на крупную птицу, — доложил на другое утро Гробников генералу Семалову, первому заместителю директора. — Ларионов Андрей Александрович, кандидат наук, между прочим. Работает на пару с младшим братом. Семейное предприятие, так сказать.

— ТОО какое-нибудь?

— Проверяем, но, откровенно говоря, сомневаюсь. По-моему, подпольный кустарь-одиночка.

— Такой-то нам и нужен! Возьмите его на чем-нибудь. Налогов наверняка не платит, незаконная торговля профаммным обеспечением, контрабандный товар — мало ли… В общем, если грамотно прижать, пойдет на сотрудничество.

— С вашего разрешения, я бы предпочел немного повременить. Интуиция подсказывает, что эта парочка не причастна к известным художествам. Кроме того, есть одно деликатное обстоятельство… Братцы — сыновья того самого Ларионова.

— Какого еще «того самого»?

— Александра Антоновича… из Администрации. Включен в предвыборный штаб.

— Ах, так!.. Тот самый? Быстро, однако, идет в гору…

— Организовал в Internet домашние страницы первого лица. На вашингтонский манер, но, понятно, труба пониже и дым пожиже… Что будем делать, товарищ генерал?

— Что делать? Как говорил вождь и учитель, завидовать будем… Вы правильно решили. Торопиться не стоит. Понаблюдайте как следует.

— Прослушка?

— Не хочу сковывать вашу инициативу… Ну-ка, покажите мне еще раз эту сетевую продукцию. Код небось наизусть знаете?

— Минуточку, — согнувшись над клавиатурой, Гробников одним пальцем быстро отстучал адрес. Под полосой с квадратиками англоязычных команд на экране вспыхнула страница с русским текстом и фотографией в левом углу: «БОРИС ЕЛЬЦИН: БИОГРАФИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИИ ПОРТРЕТ».

— Кажется, был еще крупный план? У него в кабинете?

— Совершенно верно. Сейчас добавим lmaqes El…

— Не нужно, я помню.

— Есть и со всеми кандидатами: «Выборы президента», но это прошлогодний снег.

— Лучше дайте еще раз глянуть на саксофониста. Все они, янки, выдумали на нашу голову.

Гробников заглянул в записную книжку и произвел набор. В том же стандартном обрамлении появилось фото в овале с каллиграфической вязью.

— Что бы там ни говорили, но будущее за паутиной. Она обладает неоспоримыми преимуществами. Особенно в политической борьбе. Ведь ни один закон не распространяется. Взять хоть запрет на агитацию за день до выборов. Попробуйте распространить его на Internet, тогда как телевидение, радио, печать под контролем. Ни в одной стране, включая Штаты, не существует юридических актов, трактующих конференции или серверы в качестве средства массовой информации. Нонсенс!

— Значит, пора подсуетиться, пока у нас это дело в зародыше, чтоб, дескать, оказаться впереди планеты всей?

Гробников вежливо улыбнулся. Видя, что начальство окончательно слиняло, он с неподдельным энтузиазмом подхватил подброшенную идею, довольно-таки затасканную, но по-прежнему жгуче актуальную. В Кисельном переулке, мягко говоря, не жаловали Internet с его электронной почтой.

— Единственные виды сведений, распространение которых посредством WWW-серверов может быть реально пресечено, — это разглашение гостайны, призывы к насилию, материалы следствия и так далее. Определенная свобода действий у нас есть, но вся беда в том, что паутина экстерриториальна. Даже если Дума создаст мировой прецедент и примет закон об уголовной ответственности за участие в конференциях или переписку по электронной почте, представим себе такую дикую ситуацию, все равно ничего не выйдет. В день тех же выборов, когда любая агитация запрещена, любой гад из-за бугра завалит весь Internet электронными призывами и HTML прокламациями.

— «Голосуй, а то проиграешь».

— В самое яблочко! Клипы в мультимедийном варианте, компромат опять же.

— Вот именно: компромат, — со значением произнес Семалов.

Намек был яснее ясного, но Гробников предпочел отмолчаться. Коробка с полумиллионом долларов стоила мгновенной отставки всесильному Коржакову, не говоря уже про Барсукова с Сосковцом. Силовые службы трясло со страшной силой. Недаром сам собой воскрес и переосмыслялся анекдот сталинских времен про трамвай, где одни — сидят, другие — трясутся. «Третьи — выходят», — родилось двусмысленное добавление после злополучной ночи.

— Все понятно, — Федор Лукич ограничился нейтральным откликом. — Разрешите идти?

«Компромат нужен всем, но когда власть слаба, его приберегают для сильной. Второй тур на носу. Суетиться себе дороже. Кадры трясутся от чистки до чистки, а большие звезды либо «выходят» сухими, либо вылетают с треском, как пробка из бутылки с шампанским».

Паутина

В последние дни сентября сразу несколько важных госучреждений Италии подверглись нападению террористов. Несмотря на столь массированный штурм, стрельбы и взрывов на улицах Рима не было — террористы из экстремистской подпольной организации «Вооруженные фаланги» произвели так называемое «информационное нападение». Опытные «взломщики» с помощью своих компьютеров проникли в закрытые электронные архивы государственных ведомств. «Информация — это власть. Мы установили полный контроль над некоторыми информационными системами» — такое компьютерное сообщение получили от «информационных террористов» редакции итальянских агентств и газет.

Сотрудники Национального института ядерной физики подтвердили, что в главном компьютере этого научного центра экстремисты также оставили послание, в котором утверждают, что установили над ним полный контроль. Представители Центрального эмиссионного банка Италии отказались комментировать сообщения о компьютерном «налете» на электронные банковские архивы, однако журналисты, попытавшиеся связаться с прежде открытой для общественного пользования базой данных ЦЭБ Италии, обнаружили, что она отключена.

Это уже не первый случай электронного теракта. В декабре прошлого года аналогичный «налет» был совершен на итальянское информационное агентство «АДН-Кронос». Тогда «Вооруженные фаланги» уничтожили информацию и программы, хранившиеся в главном компьютере агентства. В результате работа «АДН-Кронос» была в течение нескольких дней полностью парализована.

Магия

ПОТОМСТВЕННАЯ ВОРОЖЕЯ:

Старинная ворожба.

Предсказание Изменение судьбы.

Любовные и семейные проблемы.

Снятие порчи, невезухи, защита

Интим

Супер-интим-услуги. Лучшие девушки столицы ждут Вашего звонка. Высокий уровень общения.

Восточные и европейские девушки на фоне экзотики с райскими птицами в саду. Апартаменты.

Файл 029

И простер Моисей жезл свой на землю Египетскую; и Господь навел на сию землю восточный ветер, продолжавшийся весь тот день и всю ночь. Настало утро, и восточный ветер нанес саранчу.

^{Исход 10:13}

И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма.

Моисей простер руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня.

Не видели друг друга и никто не вставал с места своего три дня…

^{Исход 10:21–23}

«Доктору Павлу Б. Климовицкому.

Москва, 2-й Зачатьевский пер., д. 2, кв. 74.

Уважаемый Павел Борисович!

Согласно Вашему запросу, мы провели сравнительный анализ стихов 13 и 21–23 (Исход, глава 10) русского перевода с оригиналом Торы (Синайский, Ватиканский, Александрийский кодексы, а также «Пять книг Торы» под ред. Йосифсона. Иерусалим, 1978) и имеющимися в нашем распоряжении отрывками Кумранских свитков. Ваше предположение, что не только нашествие саранчи, но и тьма египетская тоже связана с восточным ветром, не нашло никаких подтверждений. С другой стороны, нет и утверждений противоположного характера. Таким образом, ссылкой на библейские тексты нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть гипотезу о вулканическом пепле как возможной причине египетской тьмы.

Само собой разумеется, что пепел, затмивший солнце, мог быть принесен только ветром соответствующего направления. Донные пробы, взятые в дельте Нила, выявили слои отложений вулканического происхождения толщиной 50–100 мм.

Что же касается Вашего предложения о сопоставлении возраста толщ пепла на острове Санторин и имеющихся у нас образцов материальной культуры, предположительно синхронных датам Исхода, то Иерусалимский университет готов оказать Вам в этом необходимое содействие, о чем и уведомил попечительский совет Рокфеллеровского фонда.

^{С уважением Ариель Бенгур, профессор-эмиритус Иерусалимского университета».}

Нежданно-негаданно очутившись на библейской земле, Климовицкий первое время пребывал в некоторой растерянности. С полным на то основанием он мог бы считать себя русским, если бы жизнь с удивительным постоянством не напоминала, что он — еврей. Язык, с младенчества внятный, и общекультурная среда, к которой принадлежала среднестатистическая семья коренных москвичей, отодвигали достаточно спорную проблему крови на задний план. По матери, Надежде Григорьевне Олейник, исторической родиной Павла вообще должна была бы стать самостийная ныне Украина, а не Израиль, где именно материнская яйцеклетка почитается определяющим фактором.

Но жизнь, повторяем, диктовала свое и распорядилась иначе. К государственному антисемитизму, прозрачно закамуфлированному под антисионизм, Климовицкий, полукровка с «пятым пунктом», с грехом пополам притерпелся, но безнаказанность откровенно нацистских выплесков последних лет пошатнула неустойчивое душевное равновесие, заставив всерьез задуматься над тем, как жить дальше. Смерть родителей и потеря работы лишь усугубили и без того тягостные сомнения.

Уехать насовсем он и боялся, и не хотел. Как ни скверно в родных палестинах, все здесь привычно, близко сердцу и памяти. Пусть не «дым отечества», но, стократно прав Пушкин, «любовь к родительским гробам» держит на привязи. Как оставить могилку под рябиной на Востряковском кладбище? А друзья? Книги?.. Поздно зубрить чужой язык, на котором все равно никогда не научишься думать. Иное дело — оторваться на пару годков, переждать смутное время, подзаработать деньжат…

Нет, как бы там ни было, но уже одна мысль о перемене гражданства бросала в дрожь. Недаром же, мотаясь с экспедициями по стране, он уже на третью неделю ощущал сосущую тоску по дому. Кузнецкий, Арбат, Парк культуры властно вторгались в тревожные сны под небом Мангышлака или Памир-Алая.

Институт ядерной геологии Павел оставил без какого-либо принуждения. Просто посчитал унизительным вкалывать за четыреста тысяч. В Америке специалисту примерно того же уровня платят раз в сорок больше, но Россия, как известно, не Америка, а предложений из-за границы не поступало. Письма, отправленные в различные страны, включая ЮАР, остались без последствий. Очевидно, транснациональные корпорации, как нефтяные, так и алмазодобывающие, обходились своими экспертами по определению геологического возраста вмещающих пород.

Не оставалось ничего иного, как подхалтуривать со счетчиком Гейгера, определяя зараженные радиоактивностью участки почвы. Работенка непыльная, но противная: чинуши из мэрии постоянно задерживали зарплату. Если бы не нувориши, желавшие убедиться в чистоте приобретенной территории, пришлось бы совсем туго.

Климовицкий научился действовать через жен — напускать на себя озабоченный вид, темнить и тянуть резину. Вместо нескольких часов, вполне достаточных для обследования любого участка, он разводил волынку дней на десять. Заставлял рыть шурфы, сгребать и вывозить абсолютно безвредный грунт. Естественно, это позволяло слупить на три-четыре сотни баксов больше. Нарвавшись однажды на заказчика, устроившего при помощи карманного дозиметра самостоятельную проверку, Климовицкий лишь саркастически улыбнулся и закатил лекцию про альфа-, бета- и гамма-излучение. С научной стороны не подкопаешься, в применении к конкретному случаю — чистейший блеф. Прыткому латифундисту вторжение в святая святых ядерной физики обошлось в копеечку. Павел Борисович заставил его раскошелиться на бульдозер, который в течение трех дней сгребал совершенно чистую землю. И это помимо самосвалов. Напрасно искать здесь мстительные мотивы — просто вынужденная самооборона. С теми, кто вежливо и исправно платил требуемую сумму, отнюдь не обременительную, он держал себя с милой обходительностью. Законы рынка заглушили робкие укоры совести, а они были, были, особенно по первой поре.

Короче говоря, кандидат технических наук и бывший завлаб не бедствовал, но сытый желудок еще острее заставлял ощущать умственный голод. Дабы не потерять окончательно врожденную тягу к познанию, требовалось срочно чем-то заполнить досуг, благо его хватало с избытком.

Еще авторы Библии не советовали зарывать талант в землю, имея, правда, в виду весовую меру драгоценных металлов. Лаборатория, которой руководил Климовицкий, накопила уникальный опыт в определении геологического возраста, так почему бы не попробовать себя на археологическом поприще? Побывав в турпоездках по Египту и Греции, Климовицкий увлекся хронологическими загадками и с отвагой неофита окунулся в совершенно неизведанный, но тем и увлекательный мир.

Открыв для себя Библию, в коей обнаружил ценнейший исторический источник, Павел Борисович всерьез задумался, «как с помощью самых современных методов подтвердить справедливость древних преданий».

Именно такую формулировку он употребил в проекте, разосланном по нескольким адресам.

Для начала предлагалось, ни больше ни меньше, установить точную дату исхода евреев из Египта, а заодно и имя фараона, при котором знаменательное и отмеченное многими чудесами событие произошло. Упор был сделан на девятой казни египетской: «…и была густая тьма по всей земле…»

Климовицкий объяснял трехдневное затмение извержением вулкана, сопровождавшимся колоссальным выбросом пепла, всячески подчеркивая свой личный опыт в исследовании изверженных пород, что, пусть и с некоторым преувеличением, соответствовало истине.

Из нескольких крупных университетов пришел вежливый отказ: постановка вопроса не нова, проблемой, притом достаточно успешно, занимаются во многих странах, не говоря уже о Греции и Израиле. Аналогичные ответы вскоре поступили и из других мест. Павел Борисович не мог не признать их полную обоснованность. Тем не менее было обидно: занимаются-то успешно, а вопрос до сих пор не решен!

Полной неожиданностью явился заказной пакет из Рокфеллеровского фонда. Для начала доктору Климовицкому предлагался грант в пятнадцать тысяч долларов. В письме даже содержалась подсказка. Поскольку точную дату Исхода определить по сей день не удалось, равно как и имени фараона (в качестве «кандидатов» конкурировали Аменхотеп III, Аменхотеп IV, Рамсес II и Мернепта), рекомендовалось сосредоточить усилия на развалинах древнего Иерихона — первого завоеванного города в земле обетованной. Отталкиваясь от этого момента, если, конечно, удастся надежно его зафиксировать, не составит труда определить отправную веху, поскольку, согласно Библии, Моисей водил свой народ по пустыне ровно сорок лет. Логика такого захода с обратного конца представлялась столь же несокрушимой, сколь и элементарной.

Климовицкий послал благодарственную телеграмму и очертя голову бросился в увлекательную авантюру. В случае неудачи он ровным счетом ничего не терял: грант, по сути, являлся подачкой. Покривив душой, он сообщил в резюме, что работает над докторской диссертацией, и, возможно, кого-то из директоров растрогал энтузиазм немолодого исследователя.

«А вообще-то, чем черт не шутит, может, и вправду получится докторская?» — В мечтах Павел Борисович уже видел себя лауреатом престижной международной премии. Пусть не Нобелевской, но достаточно значимой, чтобы о ней заговорили по всему свету.

Настала пора собираться в дорогу. О том, чтобы навсегда обосноваться в Израиле, не могло быть и речи. Опустевший родительский дом показался еще дороже, чем когда-либо прежде. Сколько бы ни продлилось подаренное судьбой приключение, он обязательно вернется сюда. Жаль, что не успел изучить хотя бы облегченный иврит: очень бы пригодилось в работе…

Климовицкий по наивности полагал, что современный иврит и есть тот древнееврейский язык, на котором написан Ветхий Завет, или Тора, как его называют израильтяне. Он уже воображал, как будет разгадывать тексты античных подлинников. В стране, где профессионализм скорее исключение, нежели правило, умеют и любят строить иллюзорные планы, но редко идут дальше пустопорожних разговоров за бутылкой.

Климовицкий замахнулся на заоблачные высоты, и насмешница Фортуна подбросила редкостный шанс проверить крылышки в полете. Преодолевая страх, он заверил ксерокопии писем и отправился на Ордынку за израильской визой.

Не прошло и трех недель, как «Боинг-747» авиакомпании «Эль Ал» благополучно доставил его в Тель-Авив. Единственным темным облачком на горизонте стало растущее опасение, что пятнадцати тысяч может не хватить даже на начальном этапе.

Впрочем, добраться до Иерихона, отстоявшего всего в двадцати километрах к северо-востоку от Иерусалима, оказалось на удивление просто. Раскопки находились на окраине современного города, овеянного мрачной славой первой ханаанской твердыни, завоеванной Иисусом Навином с помощью Господа.

Семь дней обходили осаждающие неприступную крепость, следуя за священнослужителями, несущими ковчег завета, и в трубы неустанно трубя, пока на седьмой день не пали стены.

И вот они, эти священные камни, перед ним, залетным гостем, самозванцем по сути. Климовицкий испытывал сложное чувство восторга и удивления, граничащее с суеверным страхом. Мертвый город казался кладбищем, где захоронены боги. Одиноким надгробьем чернела затмившая свет башня. Сложенная из многотонных каменных блоков, она достигала восьмиметровой высоты и примерно столько же в основании. Снаружи к ней примыкал каменный вал, а со стороны города на верхнюю площадку выводила лестница в двадцать восемь ступеней. Остатки стены еще возвышались метра на четыре, и со дна глубокого рва циклопическая кладка производила особенно сильное впечатление.

— Та самая стена? — с благоговейным придыханием спросил Климовицкий, выковыривая, на память, каменную крошку.

— Эта? Старше на шесть тысяч лет, — снисходительно усмехнулся Ариель Бенгур. — Иерихон — самый древний город планеты. Он появился задолго до пирамид, а про Моисея и говорить не приходится. Не было ни египтян, ни нас, а ибри кочевали где-то в Месопотамии.

— Но разве ибри — не евреи? — изумился Павел Борисович, болезненно переживая пробелы образования. Разговор шел на русском, что лишний раз подчеркивало явное превосходство израильтянина.

Невзирая на синюю кипу-тюбетейку, едва прикрывавшую лысину, Ариель оказался вовсе не ортодоксом, как сперва показалось, а весьма далеким от религии человеком. Восторженность Климовицкого вызывала у него ироническую усмешку. Но на подробные объяснения он не скупился.

— Скажем лучше: не евреи позднейших времен. Буквальное значение — «перешедшие через реку» — никак нельзя отнести к Иордану. До перехода Иешуа бин Нуна — Иисуса Навина, как вы его называете, предстояло еще пересечь Евфрат. Понятие «ибри» относится ко всем потомкам праотца Авраама: израильтянам, арамеям, арабам. Одна часть племен из Верхней Месопотамии, как, например, диданы, известные еще со времен третьей династии Ура, ушла в пустыню, где смешалась с потомками Измаила, другая — моавитяне и аммонитяне — осела в Заиорданье, третья — идумеи — поселилась к югу от Мертвого моря. Постепенно они забыли о прежней родине, перестали считать себя «заречными», и название ибри осталось только за одной группой племен из колена Иакова, которая, прежде чем осесть, дольше прочих странствовала по свету.

— И они в конце концов поселились в Гошеме, на землях фараона к востоку от Дельты? Археология и египетские источники полностью подтверждают предание, — как все дилетанты, Климовицкий не ведал сомнений.

— Полностью никакое предание подтвердить невозможно, но кое-что действительно совпадает. Раскопаны два города, упоминаемые в Торе. Они действительно основаны при Рамсесе Втором, а знаки семисвечника, высеченные в камне, бесспорно, оставлены нашими предками… Хотите сразу перепрыгнуть через тысячелетия и очутиться в Иерихоне Библейском?

Павел чуть было не закричал: «Хочу!» Хватило ума сделать вид, что самый древний город волнует его ничуть не меньше.

— Стены, конечно, не сохранились?

— Вы же постоянно ссылаетесь на Писание, не так ли? Коли сказано «пали», так и должны пасть… Лежат плашмя — сами убедитесь. Не принимайте на свой счет, но уж если решились взвалить на плечи такой груз, то лучше руководствоваться первоисточником, а не переводом — русским, английским, каким бы то ни было.

— Увы, — Климовицкий развел руками, — чего не дано, того не дано. Буду каждый раз справляться у специалистов, — он принципиально игнорировал подковырки Бенгура. Уж одно то, что такой специалист согласился сопровождать его в первой поездке, было редкой удачей. — Ваша щедрая помощь, господин Ариель, преисполнила меня смелости. Искренне надеюсь, что мне и в дальнейшем не изменит везение. В конце концов, я только технический специалист. Просто хочется понимать задачу в максимальном, так сказать, приближении… Насколько знания позволяют.

— У нас не приняты церемонные обращения. Все мы на «ты» друг с другом. Можешь называть меня Ари.

Климовицкий понял, что знаменитый археолог зачислил его в подмастерья.

— Глубокий все-таки ров! — задрав голову, он еще раз взглянул на страшную башню, торчавшую исполинским клыком. Солнце, клонясь долу, било в глаза, и она казалась почти черной. Звенели цикады, под ногами похрустывали иссушенные жарой колючки и перемолотые жерновами времени черепки. — Метра три будет?

— Чуть меньше, а ширина свыше восьми, — в голосе Ариеля дрогнула горделивая струнка. — Ров не вырублен, как могло показаться: у жителей не было подходящих орудий. Скорее всего, грунт калили сильным огнем, а затем поливали водой. Титанический труд.

— Как египтяне гранит! Я видел в Асуане начатый обелиск.

— Побывал в Египте? Похвально… Но не следует забывать о разнице в шесть тысяч лет. Здесь, где мы сейчас стоим, зародилась городская цивилизация… Ров наполнялся водой из источника, за который наверняка приходилось вести борьбу с соседними племенами. Отсюда крепостные сооружения… Возле башни, там за стеной, мы обнаружили обширный бассейн. Вероятно, в него по каналу поступала дождевая вода, которую запасали на случай осады. — Бенгур жестом предложил подняться на стену. — Я вижу, ты даже не потрудился сосчитать ступени, — справившись с одышкой, упрекнул он.

— Это важно?

— А как ты думаешь? Азы науки. Числа священны: в них запечатлено знание. Что, по-твоему, может означать двадцать восемь? Это продолжительность лунного месяца и, соответственно, менструального цикла женщины. О чем это говорит? — В разговорной манере Бенгура явственно ощущалась раввинистическая традиция. За риторическим вопросом без малейшего промедления следовал короткий ответ. — О том, что в древнем Иерихоне поклонялись лунным богам, возможно, богине плодородия, женщине-прародительнице. Сколько будет семью четыре? Двадцать восемь. Четыре семидневных недели как раз и составят месяц. У нас под ногами не просто ступени — дни. Это лестница-календарь. Его нам подарила Луна — лунные фазы. На всякий случай запомни хотя бы название — Лавана. Священное имя «светила меньшего для управления ночью», как о том сказано в Бытии. По Луне определяли времена года, праздники и месяцы. Весь древний календарь сообразуется с фазами. Пасха и праздник кущей всегда отмечены полнолунием.

— По-латыни месяц, кажется, мензис, от слова «измерять»? — робко заметил Климовицкий, переживая собственную несостоятельность.

«По Сеньке и шапка. И зачем я это затеял? — Захотелось все бросить и первым же рейсом бежать в родную Москву. — Крепись, Пал Борисыч, мы им еще покажем», — крепился он из последних сил, но показывать было нечего. Душу муторило предчувствие полного краха.

— Правильно, — как нельзя вовремя из уст Бенгура прозвучало одобрительное слово. — Отсюда и мензурка — склянка с делениями. Египтяне, сирийцы, финикияне, вавилоняне — все обожествляли Луну. Пророк Иеремия укорял и наших предков за этот языческий грех.

— А Солнце?

— Шемеш хама — «большое светило»! Бог создал его для управления днем. Как поется в Псалмах, оно женихом выходит из брачного чертога своего. Всякая тварь радуется Солнцу. Все народы поклонялись ему. Сам Господь уподобляется Солнцу, «Солнцу Правды»… В Торе упоминаются два чудесных случая, связанные с ходом дневного светила: продление дня в Гаваоне, когда это потребовалось Иисусу Навину, и знамение на ступенях Ахазовых, когда тень возвратилась назад на четыре ступени…

— Смотри! — почти с суеверным испугом вскрикнул Климовицкий. — Тень как раз на десятой ступени!

Израильтянин обернулся и, насупив седеющие брови, взглянул вниз. Сгустившийся под стеной сумрак косым крылом наползал на лестницу, как будто следовал по пятам. Глубина раскопа тонула в непроницаемой мгле, стушевавшей до неразличимости слои укреплений. Разбухший пузырь, багровея по нижней окрайке, купался в горячих волнах тумана, а на другом конце горизонта проявлялась рожками вверх ладья бледного, как огуречное семечко, месяца.

— В нашем распоряжении час, не более, — Ариель, взмахнув рукой, предложил спуститься. — Докерамический период, — он огладил шероховатую поверхность грубо отесанных блоков. — Мы продвинулись сразу на тысячу лет, — пояснил, оказавшись внизу между двумя отвесами раскопанной толщи. — Седьмое тысячелетие, слой В — тоже еще до керамики, — указал на прямоугольник кирпичной кладки, от которого пунктиром отходили вмурованные в окаменевшее дно остатки какого-то сооружения.

— Что тут было?

— Точно не известно. Возможно, храм. Или гробница вождя. Нашли лепную голову с раковинами в глазницах и недалеко от нее — череп, залитый гипсом. Своего рода попытка восстановить портретные черты усопшего. Вызов, брошенный смерти. Остальное не представляет особого интереса: фигурки из глины, кремниевые топоры, рубила, наконечники копий — как везде… Находки черепов определенно свидетельствуют о существовании культа предков. В нескольких местах обнаружено по три черепа, лежащих рядом, и образованный ими круг лицевой стороной внутрь.

— Это что-то означает?

— Наверняка, но что именно?.. За восемь тысячелетий сменилось столько народов и цивилизаций! Ой-ёй-ёй! Я не знаю, — Бенгур скептически хмыкнул. — Древние верили в жизненную силу, которая сосредоточена в голове. Поди угадай, какой в точности культ черепа. Кое-какую подсказку могут дать этнографические материалы из Меланезии. Логика человеческой эволюции всюду одна. В Тасмании трупы хоронили или сжигали, а головы сохраняли в укромном месте, на островах Адмиралтейства — прямо в доме, на Малаите подобной чести удостаивались только вожди и жрецы, а на Буине сберегали лишь черепа убитых врагов… Словом, годится любой вариант. Тем более что тут лежат, один над другим, двадцать два строительных слоя. О чем это говорит? О том, что на месте разрушенного строения всякий раз воздвигалось новое. Дом из сырцового кирпича в среднем живет полвека. Двадцать один раз по пятьдесят — это тысяча лет! Радиоуглерод дает возраст верхнего слоя — семь тысяч лет. За первое тысячелетие груды обломков постепенно засыпали стены и башню, хотя их трижды надстраивали. Погружаясь в щебень, оборонительные сооружения понемногу утрачивали былую неприступность, облегчая осаждающим доступ внутрь крепости. В первом веке седьмого тысячелетия сюда проникли завоеватели, пришедшие с севера. Сохранились следы штурма: разрушения и одиннадцать скелетов на лестнице, ведущей к башне.

— Завидую, Ариель! Для тебя археология как открытая книга.

— Она и есть открытая книга, но основательно подпорченная временем. Всегда не хватает самых важных страниц. Одно можно с уверенностью утверждать: победители возводили новые стены и башни… Иерихон издавна вел обширную торговлю с Анатолией, тоже центром синхронной культуры. Оттуда привозились столь необходимые орудия из обсидиана: ножи, бритвы и другие режущие орудия. В частности, хирургические инструменты для трепанации черепа.

— Неужели умели делать такие сложные операции?

— Умели. Как в Иерихоне, так и в Анатолии. Возраст докерамического поселения Хасилар датируется по радиоуглероду началом того же седьмого тысячелетия. Интересно, что и здесь и там храмы имели прямоугольную форму с бассейном в центре и каменным столбом у задней стены. Такие столбы посвящались божествам. В Петре, например, они символизировали материнское начало. «Ты родил меня», — взывают к камню прислужники идола у пророка Иеремии. Создатели одного из иерихонских святилищ предвосхитили архитектуру мегарона Микен и Крита. Позади колоннады открывается передний зал, за которым находится основное помещение с опорой на двух столбах из вулканического камня. Глиняные скульптуры мужчины, женщины и ребенка довольно примитивны, но это древнейшая культовая Троица. По-видимому, она олицетворяла идею плодородия, так как вокруг храма выкопали множество статуэток быков, козлов и баранов.

— Культ быка?! — обрадовался Климовицкий. — Как на Крите, в Египте?

— Разве что в самом зачатке? Поклонение тельцу — это уже библейские треволнения. Одомашнивание крупного рогатого скота возвело человека на качественно иную ступень. Теперь он мог обрабатывать значительно больше земли и перевозить тяжести раз в пятьдесят большие… Нежданной удачей стала находка глиняной печатки с рисунком спирали. До сих пор печати считались прерогативой развитых восточных культур. Очевидно, социальное неравенство возникло уже на ранней стадии.

— Спираль! Знак космической эволюции, бесконечный путь к совершенству, — постарался блеснуть Климовицкий.

— По нашим понятиям. На заре человечества символ мог иметь иное значение. У нас есть трепанированный череп со спиралевидным узором вокруг теменного отверстия. Иди догадайся, с чем это связано… И еще любопытный момент! В детских могилах черепа всегда на месте, тогда как скелеты юношей обезглавлены. Очевидно, умершие уже прошли обряд посвящения.

— В мистерии?

— В возрастную группу, в полноправную взрослую жизнь… Но ты не так уж далек от истины. Поклонение производительной силе природы, лунному циклу не могло не затронуть быка, чьи рога похожи на месяц. В Исходе читаем: «Когда сходил Моисей с горы Синая, и две скрижали откровения были в руке у Моисея при сошествии его с горы, то Моисей не знал, что лицо его стало сиять лучами…» Так в вашем переводе?

— Совершенно верно, — подтвердил Павел Борисович, хотя не помнил дословно ни одного стиха.

— В том-то и суть, что здесь вкралась неточность. Слово qaran вольно переведено как «сияло», тогда как qm означает всего-навсего рог. Моисей не знал, что у него рога! В латинской Вульгате переводится прямо: рога. В мистериях жрец перевоплощался в своего бога, будь то Астерий или Апис. Библия явственно намекает на пережиток древнего культа тельца. Микеланджело так и изваял Моисея в мраморе с парой рожек, символизирующих божественное сияние. И Александра Македонского, сына Зевса-Амона, прозывали двурогим. Наконец, эпитет «бык» применяется к самому Яхве, как сказано в Бытии. Все пастушеские народы обожествляли быка, о чем наглядно свидетельствуют композиция и орнаменты храмов. Судя по находкам в Анатолии, нечто подобное было и здесь, в Иерихоне…

Ветер, налетевший с далеких Ливанских нагорий, дохнул снежной прохладой. Приплюснутый солнечный шар, погасив лучи в сизой дымке, остывал в переливах вишневого накала, и лишь в самой его середине еще дрожало расплавленное золото отгоравшего дня.

Пресмыкаясь, как змеи из бездны, длинные полосы мрака протянулись вдоль всего археологического полигона, слившись в сплошную массу возле башни, и каменная россыпь ее уродливого горба, и лунная лестница пропали для глаза. Фиолетовая даль, серебрящаяся словно иней, смазала резкие очертания развороченной ямы тысячелетий, и вмятые в утрамбованный фунт черепки вспыхнули, ловя ускользающий свет, и замерцали в таинственной глубине, перемоловшей века и жизни.

— Что там сверкает? — проникаясь неизъяснимой тревогой, спросил Климовицкий.

— Где?.. Ах, это! Глазурованные осколки, стекло.

— Стекло? Керамика? Откуда?

— Так всегда происходит после окончания работ. Просеянный фунт сваливают в кучи, и все перемешивается в неразличимый прах. Запечатанное в стратах время улетучивается, как хлороформ из открытой бутылки.

— Странное, однако, сравнение.

— Я так не думаю. Свежевскрытый слой навевает наркотический сон. Тебе начинает казаться… Словом, иногда происходят странные вещи. К счастью, это быстро проходит. С первой находкой просыпаешься и берешься за работу. Яхорошо представляю себе, что должен был чувствовать Картер, когда проломил стену погребальной камеры Тутанхамона, откуда вырвался запечатанный воздух. Непередаваемый сумасшедший запах того времени! Аромат предметов и благовоний, опущенных в могилу три с половиной тысячи лет назад… Ужас!

— Как джинн из кувшина, вместе с таинственными микробами, убившими и Картера, и Карнарвона. Все, кто работал в гробнице, погибли загадочной смертью.

— Смерть вообще сплошная загадка. Все в конце концов умирают… Пойдем дальше?

Над обширным гласисом — открытым глиняным склоном ниже внешнего вала, где на захватчиков обрушивался каменный град, медленно кружила стая черных птиц. Словно поджидала добычу, которая, заплутав в лабиринтах вечности, когда-нибудь непременно придет.

— Вот и они, — сказал Бенгур, наступив на ноздреватую глыбу, откатившуюся от развала полегшей стены. — Рухнули, как карточный домик.

— От трубного рева?

— Землетрясение — единственно разумное объяснение. Легендарные стены обнаружил Гарстанг в ходе первых раскопок[38], но я сомневаюсь в точности датировки. На мой взгляд, они значительно старше.

— Я бы мог уточнить.

— Задача не столь проста, как кажется. Есть определенные трудности, однако попробовать стоит. Здесь, — Бенгур показал на овальное углубление, — вскрыли первое нетронутое погребение. Артефакты оказались на диво целехоньки: плетеные корзины, терракотовые сосуды, бронза, слоновая кость. Позднебронзовый век, к сожалению, оставил мало следов, а ведь это время Иисуса Навина. В Торе сказано, что на того, кто вновь отстроит город, будет наложено проклятие. Надо понимать — не отстроит, а укрепит. Так поступали всегда, уничтожая цитадели противника. А жизнь продолжалась и после взятия Иерихона. Здешние земли исключительно плодоносны. На них росли и продолжают расти маслины, прекрасные розы и пальмы. Недаром Иерихон называли «Городом пальм». Ирод Великий превратил его в подлинную жемчужину. Царский дворец вызывал зависть даже у римлян… В Массаде нашли непочатую амфору с печатью Ирода.

— В той самой Массаде, где осажденные покончили с собой?

— В страшной Массаде, которая предпочла смерть позорному плену. Горную крепость возвели на пути из Египта, опасаясь нападения Клеопатры.

— Вино в амфоре сохранилось?

— Умерло, как умирает все под солнцем. Так вот, Ирод был другом Антония. В честь него он назвал башню в Иерусалиме. История — единый поток, в котором нераздельно сплетаются струи. Косвенным подтверждением Исхода могут служить египетские скарабеи с магическими заклинаниями. Как они попали сюда? Не знаю… Для кого память о плене, для кого — амулет. Через Иерихон проходил вывоз бальзама, и римляне поставили таможню. И Христос оставил по себе память, исцелив двух слепых. Он крестился на Иордане в том самом месте, где переправлялся Навин. Это в десяти километрах отсюда.

— Я бы хотел побывать там.

— Почему нет? Завтра, послезавтра? За рекой простирается Моавская равнина, и один Бог знает, какие тайны скрываются под землей…

Климовицкий не мог отвести взгляда от развалин. «И обрушились стены до основания», — беззвучно шептали губы. Двойная стена, разделенная пятиметровым проходом, лежала прерывистой лентой. Наружная свалилась в овраг, потянув за собой внутреннюю, вместе с соединяющей их жилой надстройкой. Устоял, как и сказали, только крепкий фундамент. Повсюду виднелись вмурованные в окаменевшую глину угольки. Встав на колени, он принялся выковыривать их ключом от номера в отеле «Царь Давид».

— Зачем? — удивился Бенгур. — Этого добра мы сможем предоставить в избытке.

— Нет сил удержаться. Обугленное дерево — мой хлеб.

— Не стоит труда. Все радиоуглеродные анализы давно проделаны. Сроки совпадают: четырнадцатый век до новой эры.

— Лишний раз не повредит. Хотя бы ради проверки точности методик… А где жила Раав? — Павел Борисович вновь убедился в правоте библейских источников. Дом блудницы, приютившей лазутчиков Иисуса Навина, находился «в стене» и, следовательно, должен был стоять на перемычке. Где же еще? Раав вместе со всеми домочадцами вывели из обреченного города и, надо полагать, пощадили ее жилище. — Не там ли? — Он на цыпочках, словно боясь потревожить чей-то мертвый покой, приблизился к бесформенной груде, поросшей колючей травой.

— Я, кажется, говорил, что дома из сырцового кирпича живут не более полувека? Бесполезно искать, ибо сказано: «А город и все, что в нем, сожгли огнем».

— Только не дом Раав, — с упорством дилетанта Климовицкий цеплялся за свою идею. — Она не выдала соглядатаев, и ее пощадили.

— Верно. Ей суждено было стать женой Салмона и праматерью Иисуса Христа. И что отсюда следует? Ровным счетом ничего. Буквальное прочтение никуда не выведет. Землетрясение — вот основная причина. Отсюда и заклятие, и, якобы, поголовное уничтожение, и огонь. Почему Навин не разрешил ничего взять из Иерихона? Ни золота, ни иных сокровищ? Не позволило землетрясение, в коем видели небесную кару. Уверяю тебя, что вместе с Раав из города вышли и другие уцелевшие жители. Очаги пожара выявлены далеко не везде. О планомерном уничтожении говорить не приходится.

Они поднялись еще на несколько метров, а затем по дощатым мосткам спустились в ров, косо уходящий под прямоугольный контур фундамента, на котором мог стоять как храм, так и лупанарий.

Солнце еще держалось над горизонтом узким, обсосанным, как леденец, сегментом и света вполне хватало, чтобы разглядеть четко обозначенные слои угля и золы. В самом нижнем гарь была обильно перемешана с мусором. В ямах, заполненных белой золой, выделялась прослойка красного кирпича. В конце раскопа открывался узкий лаз, круто уходящий то ли в подвал, то ли в погребальное помещение.

— Потерпи до завтра, — Ариель остановил Климовицкого, вознамерившегося пролезть в зияющий провал. — Не долго и ноги переломать.

— Нельзя взять фонарь у охранников?

— Не все сразу. Тем более что, кроме пустых кувшинов, типа греческих пифосов, там ничего не найдешь. Все давно размещено по музеям.

— А что было?

— Обширные кладовые с обильным запасом провианта: пшеница, ячмень, чечевица, фисташки, финики. Сам увидишь. Конечно, порядком обуглилось, но разобрать, где что, можно. Содержание С-14 дает возраст тысячу четыреста лет до новой эры, плюс-минус пятьдесят.

— Я смогу проделать контрольное определение?

— Безусловно. У нас лучшая в мире лаборатория, одна из лучших. На пару-другую зернышек не обеднеем. И так добрую половину раздали — Нью-Йорк, Париж, Лондон… На сенсацию не рассчитывай. Все уже сказано: библейская дата в пределах точности подтверждается. Дело теперь за критским пеплом. Если сумеешь доказать, что он на сорок лет старше, считай, что схватил за крыло Фортуну.

— Очень тесный люфт.

— Именно. Отклонение не должно превышать пяти, в крайнем случае десяти лет.

— Я попробую, Ариель, у меня должно получиться. А после сразу на Крит!

— Надеешься отыскать мифический лабиринт? Его не было.

— Так считают, но я не верю… В Иерихоне существовал культ змей?

— Доказательств нет, но наверное. Где Лунная богиня, там и змея. Израильтяне — не исключение. Возьмем хоть Медного змия, воздвигнутого повелением Моисея… В Бет-Шемеше, между прочим, найден ритуальный сосуд со змеями египетского происхождения; эпоха Аменхотепов.

— Вроде бы и ушли из Египта, а забыть не смогли. То Медным змием, то золотым тельцом о себе напомнит.

— Как думаешь, почему Моисей водил нас сорок лет по пустыне?

— Ждал, пока подрастет новое поколение, не знавшее рабства.

— Распространенная точка зрения. Только на мой взгляд, он искал единственное на Ближнем Востоке место, где нет запасов нефти.

— Это что, юмор? — недоверчиво улыбнулся Павел Борисович.

— Если бы!.. Печальная действительность… Полагаю, на сегодня достаточно. Поужинаем в русском ресторане.

— Я бы предпочел кошерную пищу, хотя бы ради эксперимента.

— Неужели ни разу не пробовал?

— Представь себе. Стыдно, но факт.

— Чего стыдиться?.. Кошер никуда не уйдет. — Бенгур вынул карманные часы. — На все про все у нас два часа. Можем сделать небольшой крюк и почтить развалины Гаваона. Как-никак второй город, взятый Навином. Сохранился один водный резервуар, упомянутый во Второй книге Царств.

— Не знаю, как и благодарить тебя, Ариель! По слову Иисуса Навина солнце остановилось над Гаваоном и луна над долиною Авиалонскою, пока он сражался с врагами… Хотелось бы знать, как ты объяснишь этот, уже совершенно мистический, факт?

— Думаю, он связан с потерей одного календарного дня, ибо говорится в Писании: «И не было такого дня ни прежде, ни после того…»

— В самом деле? — Климовицкий даже вздрогнул от изумления, настолько парадоксальным показался ему ответ. По лицу Бенгура нельзя было различить, говорит ли он всерьез или шутит. Его юмор бил, что называется, наотмашь. Это ж надо: Моисей и нефтяные месторождения! — Я понимаю: Колумб! — попытался возразить Павел Борисович после долгого размышления. — Он пересек все мыслимые часовые пояса, но Навин? Как он мог потерять день, стоя под Гаваоном?

— Не он. Сколько веков минуло, прежде чем была записана Тора? Четыре-пять как минимум. Могла понадобиться поправка, которую и потребовалось оправдать в доходчивой форме. Не забудь, что календарь в древнем мире находился в руках высшего жречества… Перед нами стоит непосильная задача — свести концы с концами легендарных времен. Смотри сам: выход из Египта — начальная точка отсчета. Она приурочена к пятнадцатому дню первого месяца. Это авив, или нисан, то есть апрель. Смерть Моисея пришлась на первый день одиннадцатого месяца февраля-шевиота сорокового года. Переход Навина через Иордан — четырнадцатый день авива сорок первого года. При нынешней степени точности датировок один день ничего не значит, но и о нем не следует забывать. Строго говоря, Тора-Пятикнижие заканчивается Второзаконием — Пятой книгой Моисея. Шестая — книга Иисуса Навина — была добавлена позднее. Канон формировался на протяжении пяти веков, о чем, собственно, и свидетельствует появление названия Шестикнижие.

Климовицкий отметил, что Ариель впервые заговорил об их общей задаче, и это его обрадовало, но краткий подъем духа быстро сменился упадком. Он не знал и сотой доли того, о чем с такой спокойной уверенностью, так легко и непринужденно рассуждал израильский профессор.

— Вы верите, что Навин действительно существовал? — спросил он, переходя на «вы».

— Если, как выяснилось, Гильгамеш, живший в двадцать третьем столетии, историческое лицо, то какие основания отказать в этом Иисусу Навину? Он почти на тысячу лет моложе шумерского эпического героя. Среди табличек царского архива в Тель-эль-Амарне найдено донесение фараонова ставленника в Израиле. «Спроси Вениамина, спроси Тадуа, спроси Иисуса Навина», — написано там ассиро-вавилонской клинописью. Источники подтверждают. Найти имя — все равно, что найти человека.

— Можно не совсем деликатный вопрос? Я видел голливудский боевик «Бен Гур»… Это как-то связано с вами?

— Неплохой фильм, мне понравился. Тот Бен Гур никогда не существовал. Чистый вымысел. Что же до меня, то я пока существую и знаю свою родословную до далеких прапрадедов. Наше имя простое — Лев. Царь зверей тоже когда-то считался богом.

К руинам Гаваона, где царю Соломону Бог явился во сне, подъехали, когда заросший тростником пруд пылал сукровицей заката. «…И засели те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда… Они схватили друг друга за голову и вонзили мечи один другому в бок, и пали вместе. И было названо это место Халкаф-Ханнурим, что в Гаваоне».

И помнило небо и светила на нем, и помнили воды. Превращались в прах хижины и дворцы, превращались в прах нищие, цари и пророки, и прах смешивался с прахом, но ничего не менялось под небом, опрокинутым в зеркале вод, под бездонным куполом, подожженным зарей. Они умирали вместе, вонзив друг в друга мечи, беспредельная высота и бездонная глубь.

— Не пруд, а болото, — вздохнул Бенгур.

Файл 030

Из гаража Владик поднялся в подвал, где обосновались риэлторская контора, парфюмерный киоск и книжный склад издательства «Лепта». Через дверь, запертую на магнитный замок, отсюда можно было пройти прямо к лифту.

— Сколько наварил? — спросил Андрей, с интересом наблюдая за братом. Бросив курточку на диван, Владик выложил из сумки аппаратуру и пакетики с микросхемами.

— Особенно не считал, но твоих, думаю, тыщи на три наберется, — сказал он, застегнув опустевшую сумку.

— А твоих?

— Мои — это мои, твои — твои.

— Хорошо отвечаешь старшему брату! Как сказал бородатый основоположник, буржуазия свела отношения в семье к чисто денежным?.. Я бы не хотел, чтобы так было у нас.

— И я бы не хотел, но деньги есть деньги. Четко и без эмоций. Мое заработано честно, и оно мое.

— Не сомневаюсь. И даже в мыслях не претендую.

— Знаю и ценю.

— Будем считать, что инцидент исчерпан. Но любовная лодка не разбилась о быт? Можно личный вопрос?

— Естественно.

— У тебя есть женщина? Девочка?

— Почему тебя это интересует?

— Случайно записались твои виртуальные приключения. Сам собрал шлем с прибамбасами?

— Окно в «Playboy Electronics». Согласно схеме.

— Видео-аудио — это я еще понимаю. А на тактильном уровне? Рецепторы?

Владик угрюмо потупился.

— Чего молчишь? Думаешь, фантомы Мишель Морган или Ширли Маклейн заменят тебе живую… Да что там говорить! Последняя шлюха с Трех Вокзалов в сто раз лучше. С твоими возможностями ты можешь иметь любую!

— Мне неприятен этот разговор.

— Думаешь, мне приятен?.. Хочу предостеречь, братик. Ты играешь с огнем. Это даже не призраки, это суккубы… Может скверно кончиться. Душевным расстройством, как пить.

— Брось. Ты сам рискуешь… преждевременно состариться. Полистай-ка дедовы книжки: чего только не писали о вреде онанизма! Оказалось, ничего подобного. Даже полезно.

— Не надо паясничать.

— У шнурков поднабрался? У папочки?.. Если хочешь знать, телки внушают мне отвращение. Я брезглив, понимаешь?

— У нас разные понятия о чистоплотности. Опомнись, пока не зашло слишком далеко.

— Далеко? А я стараюсь побольше дома сидеть. На улицу выходить противно. Грязь, вонь, мерзость! Одни эти Митенки чего стоят! Блевать хочется… Ты помнишь Зубренка? Алешку Зуброва, который у меня на дне рождения люстру по пьянке раскокал?

— Расплывчато, но, допустим.

— Так вот, у него ВИЧ-инфекция. Врубился?.. И неизвестно, от кого. Может, от соседки по парте, хотя на такую мымру вряд ли кто польстится. Такие дела… Ленчик еще в восьмом классе триппер поймал. Но что триппер? Гусарский насморк.

— Не преувеличивай. Риск есть, но в терпимых пределах. До эпидемии СПИДа у нас пока не дошло… Попробуй хоть раз, по-настоящему, а там уж будешь решать. Ладно? При вдумчивом подходе риск в пределе стремится к нулю. Верь мне. Если позволишь, я посодействую. С гарантией.

— Не хо-чу, — отчеканил Владик. — И давай закончим.

— Как скажешь, командир, как скажешь.

— А то, что случайно записалось, сотри.

— Уже стер, не беспокойся, но что однажды запуталось в паутине, застревает навечно. Сам знаешь… Так сколько, говоришь, получилось моих? — сдался Андрей, переменив тему. — Три?

— Под три куска, может, чуть больше.

— Не важно. Окажешь дружескую услугу?

— Смотря какую.

— Вложи все в красивый конвертик и преподнеси от нас с тобой тете Тиде. Можно вместе с духами: «Poison» или «Magie noire». У нее именины седьмого.

— День рождения.

— Один хрен. Сделаешь?

— Сам не можешь?

— Мог бы — не спрашивал. Сделаешь?!

— Рад служить.

— Отлично! «Служить бы рад, прислуживаться — тоже». За мной не пропадет… Ты не особенно торопишься?

— Нет.

— Тогда займись чем-нибудь, а я ненадолго к деду слетаю. Душа не на месте. Два раза звонил — не отвечает.

— Не слышит он, не волнуйся. Хочешь, вместе смотаемся?

— Зачем? Я мигом. Ты только дождись меня. Есть разговор и пообедаем вместе.

— Лады. Поиграю с твоим хозяйством?..

— Будьте как дома. Видел новый сканер?

— Класс! Я себе такой же заделаю.

Антон Петрович спал в качалке с раскрытой книгой в руках. Заложив ногу на ногу и не удосужившись снять очки, он безмятежно похрапывал и, судя по легкой улыбке, видел приятные сны.

Подняв с ковра сползший плед, Андрей бережно укутал остро выступающие под пижамой колени. Затем прошел в свою комнату и включил принтер. Пока перепечатывалась записанная в автоматическом режиме почта, заглянул в кухню. Найдя в холодильнике банку паштета из гусиной печенки, намазал бутерброды. Черствый хлеб с успехом заменил тосты.

Дед сильно сдал за последний год. Президентские выборы его совсем доконали. Остался верен себе. При одной мысли о возврате на круги своя впадал в ярость. И сам не жил, и другим не давал.

Антон Петрович рассказывал внуку странные, чтобы не сказать опасные, сказки. Казалось бы, восьмилетнему хлопцу не пристало забивать голову баснями о волшебной стране, в которой жили совершенно особенные люди, которые только и делали, что изничтожали друг друга, становясь от этого крепче и несгибаемей. Добро бы еще, если бы сказ шел про Атлантиду, но, увы, окруженное стальной стеной государство мало походило на мифический остров древнего мудреца Платона.

— И все-то было у них стальное, — повествовал глава ларионовского рода, заимствуя примеры из песен далекого детства, по-прежнему звучавших по радио. Порой он слегка перевирал отдельные слова, но не намеренно, а по слабости памяти, на которую, впрочем, не жаловался. Хронологические даты, параметры культурных слоев, названия вымерших животных — тут он ни разу не сбился. — Да, мой мужественный Андреос, ибо и сами они были сделаны из закаленной стали. И книги, по которым учились их дети, повествовали все об одном: «Как закалялась сталь», «Сталь и шлак», «Сталевары». Замечательные книги! Намного интереснее «Робинзона Крузо» и «Трех мушкетеров». Можешь мне верить — я читал кое-какие отрывки на клочках папирусов, найденных в горизонте, датируемом первым веком. Надо сказать, что и летоисчисление у них было особенное, отличное от других, хотя и тут не обошлось без предшественников…

— А кто такие предшественники? — интересовался любознательный Андрейка. — Такие путешественники?

— В какой-то мере, в какой-то мере… Они путешествовали во времени, уничтожая прошлое и настоящее во имя далекого будущего.

— И тоже были из стали?

— Не такой закаленной. История отвела им слишком короткий срок. Зато это новое племя могучих богов ни в чем не знало сомнений. «Нам даны стальные руки-крылья, — говорили они и взлетали все выше и выше, куда не добирались ни Фаэтон, ни Икар. — А вместо сердца пламенный мотор», — и это тоже чистая правда.

— Роботы, что ли?

— Я бы сказал: киборги — гибриды машины и человека… «На битву стальными рядами, железная поступь тверда» — сурово и гордо гремел их боевой клич. Они часто воевали и постоянно готовили себя к последнему бою, чтобы, завоевав окончательную победу, все, как один, пасть на поле брани.

— Так не бывает, деда! — смеялся Андрей. — Победители не могут погибнуть. Если героя убьют, то его хоронят с салютом, а раненых лечат и награждают!

— Ты совершенно прав, Андреос. В конечном итоге они побеждали, но ценой непомерных жертв, и чем больше оказывалось погибших, тем яростней закалялась сталь. «И, как один, умрем в борьбе за это» — звучал победный призыв.

— Как индейцы!

— Индейцам, гуронам и ирокезам было далеко до них. Чингачгук — Великий Змей, невзирая на беззаветное мужество и стойкость, все же оставался человеком из плоти и крови, а их вожди сумели преодолеть в себе все человеческое. Самый главный даже кличку такую имел — Сталь, а первый охранник неприступной стены — Железо. Железным называли его, и он оправдывал почетное звание.

Броненосцы, самолеты, паровозы — любые машины из железа и стали носили имена великих вождей необъятной страны-крепости. Ее называли еще страной самолетов и песен. Ах, какие это были чудесные, преисполненные ликования песни! Стальные люди славили своих вождей, свою замечательную страну, в которой всем так счастливо и радостно живется, особенно детям. И дети гордились великой державой, раскинувшейся от моря до моря, мечтая поскорее вырасти и стать доблестными защитниками стены, над которой вечно хмуро ходили тучи, гремел гром и блистали молнии. Там кончался светлый и радостный мир, а вокруг простирался мрак, в котором затаились враги. Жестокие битвы бушевали по обе стороны. Уничтожать приходилось не только врагов, но и своих, которые, по мнению вождей, не сумели достаточно закалиться, чтобы дать надлежащий отпор всякому, кто попытается перелезть через стену.

Дети очень любили своих вождей, бойцов и командиров. «Пусть пройдет немного дней, — говорили они, — и мы защитниками станем славной родины своей». Дескать, попробуй нас сломать, подлый враг, мы зададим такого жару, что своих не узнаешь.

Служба на границе была самой заветной мечтой. «Нерушимой стеной обороны стальной сокрушим, уничтожим врага», — клялись бойцы на дальнем пограничье, а прекрасные девушки слали им письма с наказом беречь родную землю. «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов», — напутствовали матери сыновей, уходивших в военные лагеря, где сталь получала добавочную броневую закалку. К труду и обороне готовились всюду и везде. Не только бойцы, но и рабочие, создававшие стальные машины, постоянно тренировались в стрельбе и метании гранат. Когда же военные игры неожиданно перерастали в настоящую битву, то и женщины брали в руки оружие. И еще краше становились лица прекрасных девушек, сурово насупивших брови. Женихи шли на одну сторону неприступной стены, невесты — на другую. Расставаясь, они желали друг другу: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой».

— Это сказка? — наморщив умненький лобик, недоверчиво улыбался Андрей. Он проводил одному ему ведомые сопоставления, смутно о чем-то догадываясь, прежде чем проросли зароненные семена и стал виден колер раскрывшегося цветка.

— Сказка ложь, да в ней намек, — лукаво улыбался дед.

Пушкина впервые раскрыла перед ним тетя Тида, ставшая как бы старшей сестрой. Сказки — про Золотого петушка, царя Гвидона, Руслана и Людмилу — понравились, но особого впечатления не произвели. Зато лермонтовский Демон оставил неизгладимое впечатление. Андрей тут же сам принялся сочинять стихи.

Задуманная поэма завязла в самом начале, но кое-какими приемами версификации он овладел.

К третьему классу любимым героем сделался капитан Немо, а «Таинственный остров» окончательно затмил былую прелесть «Трех мушкетеров». Затем пришла пора байроновского «Манфреда», «Мартина Идена» и «Золотого теленка». Эти книги стали настольными. В какой-то мере их можно уподобить надгробным камням на могиле всемирной литературы. После краткого увлечения символистами, сопровождавшегося новым приливом стихоплетства, с поэзией и беллетристикой было покончено навсегда.

Гармония мира, мнившаяся в ритмическом чередовании звуков, нежданно, но, видимо, в урочный час, раскрылась строгой и бесстрастной красотой математики. В девятом классе Андрей Ларионов уже свободно брал табличные интегралы, что вызывало скрытое раздражение преподавателя. Учителя его недолюбливали, а он отвечал им высокомерным равнодушием. Порой взаимная неприязнь выливалась в открытые формы и Марго приходилось сглаживать конфликты. Нарочито скромно одевшись, она являлась с цветами и коробками шоколадных конфет, каких не сыщешь в продаже, потом сориентировалась и перешла на импортные колготки, бритвы «Жилетт» и прочую ерундовину.

Александр Антонович едва снисходил до житейской прозы. Делал карьеру, ухитряясь с писанием речей тискать вполне толковые и с душком левизны, по тогдашней терминологии, статейки в «Блокноте агитатора» и «Партийной жизни». Поездки, совещания, семинары перемежались светским времяпровождением в своей компании. Ездили на рыбалку, иногда на охоту и регулярно встречались в Сандунах, где под пиво с воблой решались основные вопросы. Выходные, как правило, проводили в пансионате на Клязьме. Марго успешно помогала продвижению мужа, поддерживая отношения с женами перспективных коллег. Она закончила Институт иностранных языков, но проработала всего год. После замужества пробовала переводить иностранных авторов — ей нравились Ремарк и Бёлль, — но вскоре забросила это дело. И как раз вовремя. Бёлль вступился за диссидентов и оказался не в чести.

Любовь к детям выливалась у нее в пылкие приступы внезапной нежности, за которыми следовал длительный период благодушного попустительства. Андрея пробовали учить музыке, но всякий раз это кончалось истерикой. Фигурное катание он тоже почему-то невзлюбил, хотя охотно катался на лыжах, но сам, в одиночку, без принуждения. Он терпеть не мог, когда ему кого-то навязывали или ставили в пример. Английский выучил без посторонней помощи, а начатки немецкого дала мать. Она и школу выбрала, и чуть не за руку таскала его в закрытое ателье, где заказывала фасон по последней моде из рижского журнала. Мальчику очень шел пиджак «фантази», со складками на спине. Когда же наступала пора «подровнять» прическу, стояла за креслом, бдительно направляя действия парикмахерши. Во вкусе отказать ей было нельзя. «Глаз — алмаз», — отзывались подруги. Собственно, подругой могла считаться только одна. Верочка из Комитета молодежных организаций, остальные принадлежали к узкому кругу высокопоставленных жен.

Марго умела принять гостей, знала, что кому нравится, и никогда не забывала поздравить с днем рождения, а тем более с юбилеем или высокой правительственной наградой. Все нужные даты, а подчас и знаки Зодиака, были заблаговременно собраны в записной книжке.

Дети и муж накормлены, одеты, обуты, умыты — что еще нужно? И в самом деле, кто может бросить упрек? Слишком непосредственна, вспыльчива? Но это лишь добавляло очарования. С ней было легко. Она обожала светские развлечения, интимные посиделки, пикники с широким застольем и веселую музыку. Всегда в прекрасном настроении, в курсе всех сплетен, словом, умеет поддержать разговор, а когда надо, надолго умолкнуть, держа ушки на макушке.

Когда родился Владик, Марго перенесла на него все внешние проявления своей эмоциональной натуры — яркой, но довольно поверхностной. Отношение к старшему не стало от этого холоднее, но вошло в более спокойную фазу, без бурных всплесков в ту или иную сторону. Основополагающего принципа: «Главное, чтобы у мальчика все было» — это ничуть не пошатнуло. Андрею наметившаяся, едва ли осознаваемая самой Марго, перемена явно пришлась по нраву. Его раздражали неумеренные нежности, сюсюканье и задабриванье. Инстинктивно чувствуя фальшь, он сторонился бурных проявлений чувств, а крики приводили его в злобное отупение. Раньше оно выплескивалось в истерику, но с годами выкристаллизовался молчаливый протест. Ребенок замыкался, отмалчивался, а втихую с удвоенным рвением делал именно то, за что подвергся выволочке.

Марго слишком поздно заметила растущее отчуждение и внутренне обмерла. Вспышки негодования, с воплями и рыданиями, проходили у нее быстро и кончались поцелуями. Теперь же она просто не знала, что делать. Мальчику уже четырнадцать — переломный возраст, а у нее с каждым днем появляется все больше морщин и катастрофически полнеет талия. Впервые она страдала молча.

На счастье, нашелся виновник всех бед — Антон Петрович. И в самом деле! Кто, как не он, испортил ребенка своими оторванными от жизни фантазиями и стариковским брюзжанием? Вечно всем недоволен, ни о ком доброго слова не скажет. Ну, ладно, Сталин, трудное детство, а теперь-то чего? Разве плохо живем? Марго и сама при случае могла ввернуть рискованный анекдот, но превращать критиканство в жизненную позицию? Она старалась сдерживаться, но с каждым разом это давалось ей все труднее. Мысленно возложив на свекра ответственность за все семейные неурядицы, Марго нашла отдушину для постепенно вызревавшего недовольства мужем, собой и вообще жизнью. «Разве мы плохо живем?» — спрашивала она себя вновь и вновь. По зрелому размышлению выходило, что не так уж и плохо, даже прекрасно, а раздражение оставалось, накапливалось.

— Папа превратился в настоящего внутреннего эмигранта, — как-то со смешком уронила за столом.

Андрей только презрительно скривил губы, а муж, удивленно выглянув из-за развернутой во всю ширь газеты, рассеянно пробормотал:

— Глупости.

— Это мне награда за все! — Марго зашмыгала носом. Ее большие жаркие глаза мгновенно наполнились слезами. — Я в этом доме — ничто!

— Не говори глупости, — повторил Александр Антонович, не отрываясь от редакционного подвала в «Правде». — Мы безнадежно отстаем от Запада в развитии электронных коммуникаций. Как тебе нравится? Спохватились! Я им это три года твержу.

— Кибернетика — буржуазная лженаука, — съехидничал Андрей.

На том и закончилось.

Марго как-то сразу вдруг поняла, что ее чувства ни в ком не найдут отклика, а может, и никогда не находили, что важны лишь поступки, конкретные вещи в материальном их воплощении, а внутренние переживания, так сказать нюансы души, никого не волнуют. Она безумно страдала, но, к счастью, недолго. Нежданно-негаданно, но опять-таки чертовски своевременно, у нее появился любовник.

Как раз в конце мая, когда Андрей благополучно закончил школу и начал готовиться к поступлению на мехмат.

Под этим предлогом он переехал на дачу к деду. Целый день валялся в траве, иногда перелистывая учебники, но чаще решал шахматные этюды. Играть он научился в семь лет, с одного раза усвоив, как ходят фигуры. Вскоре сделался чемпионом двора, а в девятом классе получил первую категорию.

Так же быстро освоил он и преферанс, наблюдая, как перекидываются картами отец с дедом. Игре с «болваном» тут же пришел конец. Став «третьим», Андрей продемонстрировал такое мастерство в блефе на мизере с тремя ловленными, что Александр Антонович испытал настоящее потрясение, впрочем, приятное.

— Щенок далеко пойдет! — предрек он, подсчитывая висты. — Если б по полкопейки, он бы огреб семнадцать рублей! Десять с меня, семь с тебя.

— А я что говорил? — довольно прищурился дед. — Вы его еще не знаете. Один я знаю. Верно, Андреос?

— Я не против игры на деньги, — по-своему отреагировал внук. — За просто так — все равно, что картошка без соли.

— Для того чтобы играть на деньги, нужно их иметь, — наставительно разъяснил Александр Антонович. — Вот начнешь зарабатывать…

— У меня есть четвертной!

— Что? Какой еще четвертной? Мама дала?

— Выиграл в шахматы.

— Как! — отец сделал большие глаза. — Вы играете в шахматы на деньги?!

— А что тут такого? По рублю за партию.

— Ты слышал? — На лице Александра Антоновича промелькнуло неподдельное изумление. — Нет, ты слышал? — повернулся он к Антону Петровичу. — В его возрасте! И терминология, терминология: четвертной!

— С волками жить — по-волчьи выть, — последовал невозмутимый ответ. — До революции говорили «угол», теперь — четвертной, у каждого времени свои песни. Выиграть двадцать пять рублей по рублю за партию — надо уметь. Не фунт изюму!

— Папа! — Александр Антонович возмущенно всплеснул руками.

— Распишем еще пулечку? — Андрей с вызовом перетасовал колоду. — По копейке? — Он не испытывал жадности к деньгам. Отныне и присно успех выражался в цифрах.

Александр Антонович метал взгляд с одного на другого. Ведь он любил негодника-сына, любил отца, который совсем одурел под старость, а они… Для них он, оказывается, пустое место? Что ж, политика — искусство возможного.

— Хорошо, — он заставил себя улыбнуться. — Сгоняем «сочинскую» — у меня мало времени.

Видимость мира в семье удалось сохранить.

В то лето, когда Андрей обосновался на даче, а с наступлением холодов перебрался вместе с дедом и бабкой к ним на квартиру, Антону Петровичу пришла долгожданная открытка. Год назад он оставил заказ в магазине стройматериалов на каком-то окраинном рынке и уже не чаял дождаться ответа. И вот, пожалуйста: три тысячи алых, как родимый стяг, кирпичиков — один к одному. Давняя мечта построить гараж обретала явь, но встала проблема вывоза. Видя, как мечется совершенно беспомощный в практических делах дед, Андрей взял все на себя. Съездил в трансагентство, заказал грузовик, организовал погрузку, а потом своими руками перетаскал сваленную у забора груду. Участие Антона Петровича выражалось больше в символических действиях.

— Устал, Андреос?

— До чертиков! Даже красное зарево перед глазами…

Трудовой подвиг был увековечен в стихах:

Сказались плоды просвещения, своеобразно, но сказались.

Оставшись в одних трусах, Андрей окатил себя ледяной водой из колодца и весь мокрый, но почти счастливый, рухнул на траву, раскинув широко руки.

Дед прореагировал моментально и по обыкновению непредсказуемо: поднял брошенное ведро и забарабанил по донышку.

— Стали — стали — стали — стали, — забормотал, прислушиваясь к чему-то внутри, что-то припоминая, и вдруг запел:

Он не сидел, но мог сесть, и это осталось в нем навсегда.

Андрей ощутил внезапный прилив жалости и безысходной тоски. Казалось, он уже переболел мыслями о неизбежном конце и самоубийстве, как единственно достойном выходе из ловушки, куда тебя, не спросив, заманили, но вот опять нахлынуло, разом погасив безмятежное сверкание ласкового летнего солнца в зеркальном трепете еще свежей, нетронутой листвы.

Словно призрак Мартина Идена, уходящего в беспросветные морские глубины, набежал черной тенью на шелковистую муравку, переливающуюся радужными каплями, спугнул шмеля, качавшегося на стебельке тысячелистника, холодным ветерком пробежал по высыхающей коже.

— Похоже, будет гроза, — сказал дед, из-под руки глянув на выползавшую из-за леса тучу.

— Скорей бы.

Андрей и думать не мог, что однажды, через десять, а может и более лет, ему вспомнится в мельчайших подробностях и эта кирпичная эпопея, и вирши, и деловито гудящий черно-оранжевый шмель на невзрачном зонтике, и асфальтовая грозовая завеса над лесным косогором.

Блуждая по сумеречным закоулкам киберпространства, он наткнулся на страничку с русским текстом, где заявил о себе «Гусарский клуб» — нечто среднее между содружеством поэтов-юмористов и сообществом жизнерадостных балагуров, валяющих дурака. Затерянная в англоязычной паутине кириллица привлекала внимание уже сама по себе, а заявленные перлы, не претендуя на остроумие, вызывали добрую улыбку.

В клубе, как и положено, были предусмотрены свой кодекс чести и табель о рангах. Начинающих хохмачей зачисляли в юнкерские школы и, после испытания на юмор, производили в гусары. Одержавшим победу на конкурсах присваивалось звание гвардейцев, а затем можно было получить чин поручика и дослужиться до генерала.

Любители трепа группировались вокруг «курилки», «Гаврилы», сочинители антиисторических побасенок — «гаврилиад» — образовали свой цех, а поклонники незабвенного поручика Ржевского собирали коллекцию соленых анекдотов о своем любимом герое.

По мнению Андрея, Ржевский был лишь бледной копией польского поручика Пшебышевского, но вступать в полемику не намеревался. Он остановил свой выбор на гильдии поэтов, избравших особой формы пятистишье (они называли его «лимерик») для зубоскальства на компьютерную тему. Ирландский лимерик предполагал катрен с хохмой в четвертой строке, но какая разница?

Ознакомившись с образцами, послал по электронной почте свой вариант:

«Хотелось бы больше оригинальности, но продолжай в том же духе», — гласил краткий отзыв. Кандидат приглашался на диалог в реальном времени.

Клубмены предложили Андрею попробовать себя на перевертыше. Задача заключалась в том, чтобы извратить смысл каких-нибудь хорошо всем известных строк, придав им прямо противоположное значение.

После того, как он в темпе шахматного «блица» расшифровал несколько перевертышей, настала его очередь загадывать загадки.

— набрал Андрей.

— ответил некий «Ротмистр».

— строки полыхнули дальней зарницей, выхватив тот самый день на даче и пробудив отголосок пережитого смятения, но мягко и нежно, в сентиментально-ностальгических тонах. Андрей содрогнулся от мысли, что ничто не проходит бесследно и не забывается навсегда. Кто-то, тайно живущий в тебе, все знает и все помнит.

— с замедлением откликнулся компьютерный собеседник.

Радужные огоньки на травинках, замшелый колодезный сруб и дед, отбивающий ритм на ведре, и дед, из-под руки глядящий на тучу…

Молнией сверкнула строфа:

Реакции не было. Выждав минуты три — слишком много для интерактивного общения IRC, Андрей набрал знак вопроса. Партнер отозвался тем же, но в троекратном повторении. «Не знаете гимна, ротмистр?»

«Какого гимна, милостивый государь?»

«Сколько вам лет, юноша?» — Не дожидаясь ответа, Андрей отключил монитор. Перевертыш получился конгениальным оригиналу.

— Не боись, дед, как-нибудь прорвемся, — беззвучно прошептал он.

— Ты здесь, Андреос? — крикнул старик через стену, откликаясь на молчаливый зов.

Паутина

Чтобы побеседовать с кем-нибудь «вживую», необходимо воспользоваться службой IRC. Для этого нужна программа «miro 452», находящаяся на ftp.kiae.su/windows/internet/conferenc/irc и доступ в Интернет в режиме on-line. После подключения перед вами появится окно с бегущими строками — именем пишущего и текстом.

Магия

Салон «МАГИЧЕСКИХ ИСКУССТВ ***»:

Салон обучения ясновидению *** вновь в России!

Открыть в себе и развить еще более дар ясновидения, возможность самостоятельно просматривать любые жизненные ситуации и влиять на них, самим решать проблемы здоровья, семьи и бизнеса, улучшить свое финансовое положение — мечта? Реальность. Только в «Салоне» обучают техникам ясновидения и работы с МАГИЧЕСКИМ ХРУСТАЛЬНЫМ ШАРОМ.

В программе практических занятий также: обучение самостоятельным методам защиты от скверны (сглаза, порчи), диагностике и лечению различных заболеваний, методам достижения успеха в творчестве, бизнесе и повседневной жизни. Методы «раскачивания» ясновидения и других паранормальных способностей: с помощью голотропного дыхания (ребёфинг), гипертермии (занятия в сауне), окуривания и благовоний, кристаллотерапии и цветотерапии, целебных медитаций.

Слушатели обеспечиваются магическими атрибутами (шар, рамка и др.).

Поистине волшебная техника работы с хрустальными шарами превращает их в мощный инструмент ясновидения и целительства. Хрустальный Шар станет Вашим талисманом и учителем и сам ответит на многие Ваши вопросы!

Приобрести шары и записаться на занятия можно по контактному тел. в любое время.

Интим

Салон «НЕБЕСНЫЕ СОЗДАНИЯ»:

Полет фантазии и незабываемые ощущения с нами.

Вы будете на небесах от блаженства.

Сауна, апартаменты.

Приглашаются девушки.

Господа! Если Вы одиноки и устали от забот, стройная сексуальная красавица рада пригласить Вас в гости на чашечку кофе и большее.

Файл 031

Трагедии в саду «Эрмитаж» непосредственно предшествовала пустая затея, ставшая достоянием гласности в силу стечения обстоятельств, по одним оценкам — случайных, по другим — роковых.

Пик солнечной активности пришелся на 11 июня. Число Вольфа подскочило к рекордной цифре — 260, а до выборов всего ничего: пять денечков. Очень удачно подгадали! Геомагнитная обстановка прогнозируется хуже некуда: в газете «КС» еще на позапрошлой неделе шестнадцатое число отметили. Звезды тоже подгадили: здоровье — 1, бизнес — 2, деловые контакты — опять двойка, и только секс до трех дотянулся. Если кого и употребят, так это нас, дураков. Все, не как у людей. Хоть бы дождик пошел, а то мозги пережарятся. И шестисоточники, народ положительный, оторвутся от грядок. Судьбу, говорят, выбираем, тут уж не до редиски.

Не сажай, да несажаем будешь!

Варвара Царапкина как с цепи сорвалась. Начала вроде как за здравие — мол, если хоть один не проголосует, полный абзац, а кончила за упокой. Показала детскую клинику где-то в спальном районе. Там прямо под окнами приемного покоя гриб вырос сантиметров под двадцать, но тонкий и с маленькой круглой головкой, сужающейся к концу. Могла бы и не называть, что он напоминает, — не слепые. Коллектив там, известно какой, — кругом одни женщины. Повыскакивали в белых халатах, грибом этим прямо в экран тычут, возмущаются, будто им личное оскорбление нанесли. Чего возмущаются, спрашивается? Может, радоваться надо? Куда там!

«Мутант, мутации! До чего довели, до чего довели…» Понимай: нас всех и природу. Царапкина дала как следует выговориться и ударилась в философские обобщения — дескать, последний сигнал, предсмертный вопль экологии. Почему обязательно вопль? А ежели просто шутка? «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу» — в такой примерно манере. Животным тоже свойственно чувство юмора, а грибы, какизвестно, занимают промежуточное положение: ближе к животному царству, нежели к растительному. Недаром тот музыкант покойный Ленина в принадлежности к грибам заподозрил. Целых полчаса доказывал по телевизору.

Люди у нас доверчивые. Многие всерьез приняли.

Царапкина о той передаче и не вспомнила, а зря — с политической точки зрения, момент самый подходящий. Зато латынью козыряла вовсю: micos (ЭТО про гриб) и penis, penis… Она почему-то вместо «е» на «ё» напирала. Интеллигентный изыск как бы. Смех разбирал глядючи: в одной руке микрофон, в другой — микос этот самый, белый, как бледная поганка. Воображала, небось, что жар-птицу за хвост ухватила, но вышел, как обычно, досадный конфуз. Уже на другой день по второму каналу кандидат сельскохозяйственных наук выступил, который «Сад-огород» ведет.

Оказывается, ничего подобного, никакой это не мутант, а самый обычный гриб, хорошо известный в науке. Его еще древние римляне знали. Если латынь на обиходный русский перевести с хвостиком «чек», самое то и получится.

Он вылезал из земли в канун диких оргий Кибелы — Великой матери богов. Кто нынче знает, что вконец ошалевшие поклонники серпом отсекали свое мужское достоинство и с воплем восторга швыряли к ногам принаряженного кумира? Сохранилась статуя третьего века до нашей эры: Великая мать в обеих руках сжимает кровавые жертвы. Прекрасен и свиреп ее темный лик.

Безумие бродит в крови человека. Древние знали, как дать ему выход, мы же до поры до времени все носим в себе. Когда же прорвется, то пойдет такая резня, перед которой самая жестокая из мистерий покажется детской забавой.

Вспомните Сумгаит.

Вот когда прозвучал первый сигнал.

А тут какой-то гриб — свидетель фаллических культов. И смешно, и страшно.

Оскандалилась Варвара Петровна, не иначе и ей числом Вольфа по мозгам врезали. Не винить ее, а жалеть надо. Такова специфика электронных средств информации. Личность на телевидении — и все, и ничего. Экран делает из лимитчицы звезду и тут же подводит ее под общий знаменатель. Система. «Ящик», заменивший газету и книгу, укравший чувство сопереживания с соседями в надышанном зале, а с ним и катарсис[39], дает тенденциозный образ реальности. Только скупые цифры статистики способны как-то подправить коллективную аберрацию, но чтобы их подсобрать, следует пробежаться хотя бы по психодиспансерам.

За истекшую неделю количество обращений возросло на семнадцать процентов. На первый взгляд, налицо корреляция с динамикой солнечных пятен, а на самом деле — полнейшая неразбериха. Ни солнцем, ни астероидом Эрос нельзя объяснить резкий сдвиг симптоматики. И предвыборная горячка тут тоже, кажется, не оказала заметного воздействия. Кому невтерпеж, у кого руки чешутся, те на митингах разряжаются. В своей среде они нормальнее нормальных. Просто у них норма такая. И вообще, когда плечом к плечу с тобой, в одних рядах и под единым стягом идут Ленин и Сталин, как-то забывается, что они… не совсем настоящие — не хочется говорить: двойники. И уж никак невозможно при таком соседстве вообразить тем же Сталиным лично себя. Совершеннейший нонсенс, а наполеоны и юлии цезари давно отойти в область предания. Разве что сыном вождя назваться, но такие уже бродят по российским просторам. У них, кстати, с головой полный порядок, чего не скажешь про властные структуры, удостоверяющие, пусть незаконное, но кровное родство.

Нет, в домах скорби ищут пристанища натуры хрупкие, ранимые и безутешные. При общем росте, как указано, более половины случаев приходится на явление умерших родственников. Смерть близких потрясает воображение, надламывает и угнетает, но ведь так было со времен Адама. Ничего в этом смысле не изменилось: и тени являлись, и пустые гробы находили, и беседы велись с дорогими усопшими. Взять хоть «Золотого осла» Апулея, а еще лучше — Библию. Наш бурный век выделяется своей стандартизацией и массовостью. Слишком много нас развелось на Земле, отсюда и рост визитеров с «другого берега», как бы выразился буддист.

И в Ветхом, и в Новом Завете такие явления по пальцам можно пересчитать: тень Самуила, вызванная Аэндорской волшебницей, воскресение Лазаря… У нас же двадцать четыре случая по одной Москве за день! Такого еще не бывало.

Зарегистрирован и акт злостного надругательства. Слесарь Федор Колодников, которому три дня кряду являлась теща, захороненная еще в прошлом году, разрыл могилу, чтобы вбить в разложившееся тело осиновый кол. Ничего себе? В Институте имени Сербского, куда слесаря доставили в состоянии алкогольной интоксикации, дали заключение, что он вполне нормален, хотя и нуждается в специальном лечении. Врач посетовал, что соответствующую систему совершенно разорили, и, примем к сведению, бросил горький упрек телевидению: с фильмами про вампиров сплошной перебор, а о Царапкиной и «Третьем глазе» и вспоминать не хочется: тошно. Про дьяволоманов и клириков-фундаменталистов, которые бесов изгоняют, он тоже нелестно отозвался:

— Отвратительное зрелище! Такое вообще нельзя показывать, особенно детям. Будущих пациентов готовим, а коек и без того не хватает.

Мнение, возможно, излишне категоричное, вразрез со свободой информации идет, но насчет коек факт неоспоримый: Колодникова не положили, домой отправили.

— Больше она у меня не встанет! — орал он уже после протрезвления, что бросает тень сомнения на медицинскую экспертизу, но пусть судят специалисты.

Настораживают не столько сами случаи необъяснимых контактов с иным миром, все-таки их сравнительно немного, сколько реакция общества. Она поразительно индифферентна. С одной стороны, это радует — критическая масса явно не достигнута, нет паники и других проявлений уличных беспорядков, а вот с другой… Создается впечатление, будто многие просто примирились с возможностью того, что еще недавно считалось в принципе невозможным, как приняли и прочие перелицованные новации. Природа не терпит пустоты, душа — тем более. На обломках порушенных идолов проросли колючки чертополоха.

Издавна пустыри служили излюбленным обиталищем всякой нечисти, равно как и оскверненные храмы и заброшенные дома, особенно если в них было совершено убийство, а в Москве таких мест не сосчитать. Один опричный приказ Иоанна Васильевича чего стоит. Почти весь Центр охватывал, включая приемную Председателя Президиума Верховного Совета — все с прописной буквы! — и кремлевскую больницу с номенклатурным «корытом». Небось, никто и не вспоминает. И к чему вспоминать, коли нечем гордиться? Не Москва ли Гришке Отрепьеву крест целовала? А что было потом? Три дня порубанное тело валялось в дурацкой маске и с дудкой во рту, прежде чем запалили костер да пепел в пушку забили. А как ведьму Маринку Мнишек вместе с дитем на виселицу тащили? По каким улицам и куда?

Ежели в далеком прошлом, как в навозе, копаться, то до ЦК и НКВД и вовек не доберешься, а надо, надо, иначе и пытаться не стоит хоть как-то разобраться с привидениями. На плане города места их появления как раз на Центр приходятся: точь-в-точь яблочко отстрелянной мишени — сплошь в дырах.

Пока только две рабочих гипотезы есть: одна с отчетливо инфернальным душком и потому не очень убедительная, а другая, легко догадаться, усматривает основную причину в свойствах киберпространства.

Резон есть. Правительственные учреждения, силовые министерства, крупнейшие банки, иностранные фирмы, посольства — суммарная информационная емкость аппаратуры бьет (в масштабах СНГ) все рекорды.

Преимущества второй версии были бы неоспоримы, если бы при прокладке новых теплосетей под асфальтом сада «Эрмитаж» на Петровке не вырыли кучу костей. За властями далеко ходить не пришлось — МУР прямо напротив, а Генпрокуратура на параллельной улице.

Восемнадцать скелетов, и у каждого дырка в черепе, но не в затылочной кости, как обычно, а в лобной.

Имеет ли зловещая находка отношение к дальнейшим событиям, сказать трудно, но и умолчать о ней никак нельзя.

В описываемое время, накануне первого тура, в Летнем театре сада, взятого в аренду АОЗТ с подозрительным названием «ФОЛТЕР», состоялся гала-концерт Эммы Пусалакос. Аббревиатуру акционерного общества расшифровать довольно просто: «Фольклорные территории», но любой, мало-мальски владеющий немецким, знает, что Folter не что иное, как «пытка». Как и мы, немцы относят подобное удовольствие к женскому роду.

Акционерное общество громогласно объявило о своих планах познакомить московских меломанов с ритуальными песнопениями древних цивилизаций. Гастроли мексиканского певца из штата Чиапос, где обитают потомки майя, благодаря телерекламе собрали полный зал. Судя по очереди в билетную кассу, аншлаг ожидался и на концерте греческой актрисы, прилетевшей прямиком из Ираклиона — столицы Крита. Заинтересованные в притоке туристов агентства путешествий оказали ей спонсорскую поддержку.

Отлаженный шоу-бизнес, интересное культурное начинание, хорошая погода — все предвещало успех. Изощренных мучений не ожидалось.

С иностранными языками часто возникают различные неувязки. Адмиралу Фокину перед визитом в Англию пришлось даже подправить фамилию, а известный культуролог Кон изрядно повеселил парижан. Владеющий языками поймет, где спрятана изюминка.

Господи, да будет воля твоя! Как туго натянуты вселенские струны, как отзываются они все скопом, едва заденешь одну! Что предначертано, то и случится: ритуальный гимн Минотавра, скабрезные куплеты и как бы заранее предвещенная пытка — die Folter.

Публика в саду собралась специфическая. Под стать музыке, которую изливали динамики: Строк, Лещенко, Козин. Неспешно прогуливаясь по асфальтированным дорожкам, неизменно подводившим к ночному бару и казино, принаряженные пары нежились в ностальгических волнах.

Дневная жара спала, но еще яркое небо блистало той нежной просветленностью, что смягчает резкость теней и как бы сглаживает морщины.

Прозвенел первый звонок, за ним второй, третий и, как ожидалось, все места были заняты. Пустовало всего несколько кресел, предназначенных для почетных гостей. Известно, что они частенько не приходят, почетные гости, и постоянно опаздывают. Уже были пропеты две песни, величавшие олимпийских богов, и молодые люди в смокингах вынесли на сцену корзину с цветами, когда в ложе бенуара появились два милицейских генерала со спутницами, слишком юными для жен. Почетные гости? Не важно. Никто и не заметил их появления.

Голос у Эммы Пусалакос был многорегистровый, как у прославленной некогда перуанки Имы Сумак, а внешность — вылитая Далида, тоже подзабытая нынешним поколением замечательная певица с трагической судьбой. Пожилым москвичам, сохранившим память о красавице-египтянке, даже страшно становилось: до чего похожа! Та же гордая стать и утонченная простота прирожденной английской леди. Только волосы у Далиды были светлые, а у этой черные, вьющиеся колечками. Какой-то умник намекнул насчет парика, но его зашикали. Явиться с того света? Да еще в парике? Нет, увольте: голос-то, как у Имы Сумак!

Эмма и продемонстрировала весь спектр тональностей неповторимого голоса: от мальчишеского дисканта до дьяконского баса. Так что намек на возвращение Далиды остается признать неудачной шуткой. Старшее поколение вновь выказало свое здравомыслие. Если кого и угнетала забота об исходе предстоящего голосования, то волшебные рулады, взвиваясь от инфра- до ультразвуков, равно недоступных для слуха, чудесным образом избавили от всех треволнений. К старикам возвратилась молодость, а молодые почувствовали себя богами.

Публика стонала от восторга, встречая и провожая актрису несмолкающей овацией. Она трижды выходила раскланиваться на усыпанную цветами сцену, но едва исчезала за кулисами серебристая оторочка ее подола, как раздавались выкрики «бис!» и дружное хлопанье.

Наконец конферансье объявил, что под занавес Эмма исполнит священную песнь куретов Древнего Крита. Может быть, он один на весь «Эрмитаж» и знал, кто такие куреты, только какое это могло иметь значение? Зал вновь взорвался аплодисментами.

Поначалу все шло обычным порядком. Сентиментальные старушки с бисерными сумочками и перламутровыми биноклями благодарно качали сединами, словно чужая речь — греческая? древнегреческая? — проникала им прямо в сердце. Как вдруг грозный мотив, звучавший с незапамятных времен еще там, в пещере на Дикге, где жрецы-куреты устраивали дикий гвалт, дабы папаша Сатурн не услышал плач младенца Зевса и не сожрал родное дитя, этот исступленный ритм диких плясок и содроганий, незаметно вылился во что-то очень знакомое.

Никак, «Из-за острова на стрежень»?..

И верно: «выплывают расписные»…

Допев до конца, Эмма выдержала паузу и, на какое-то мгновение опередив первые рукоплескания, выдала перевод:

Знойный, но милый акцент ничуть не подпортил общего впечатления. Дробно постукивая каблучками, скрытыми от глаза тяжелой бахромой оборок, она совершала плавное кружение, и шнур микрофона черной змейкой вился по оголенной руке.

Что тут поднялось, никакими словами передать невозможно! Гомерический хохот — самое подходящее определение. Не важно, что никому не известно, как смеялись герои Троянской войны и лично Гомер. Это еще более темная история, нежели слова и ноты древних критян, почему-то попавшие в руки Эммы Пусалакос. Ученые не знают об их существовании, но и это не важно.

Люди буквально катались от гомерического хохота. Редкие недоуменные возгласы потонули в его раскатах… Не годится для наших дней гомерический? Пусть будет какой угодно: лошадиное ржание, поросячий визг и свист Соловья-разбойника. Реальный бандит, между прочим, обосновавшийся в муромских лесах. По сравнению с минойской цивилизацией, период не столь уж древний, а секрет свиста, что дубы с корнями выворачивал, утрачен.

Однако, как сказать! Освещавшие рампу прожектора внезапно замигали, светофильтры на них полопались, осыпав бархатные барьеры лож стеклянной крошкой, и по залу, сорвав двери с петель, пронесся вихрь. Угрожающе закачалась люстра под потолком, а пол непонятным образом накренился и заходил ходуном. Театр уподобился лайнеру «Джамбо джейт», который, угодив в эпицентр грозы, потерял управление и катастрофически заваливается в штопор. В довершение всего погас свет и поднялась самая настоящая паника. Более подходящего слова не подберешь, хоть оно тоже имеет древнее происхождение от имени Пана, бога лесов и полей. По-гречески это означает «всё». Отсюда, к примеру, и земной шар на логотипе крупнейшей авиакомпании «Пан Америкэн». Лишнее подтверждение, что всё во всем и всё со всем связано.

Древний ужас мистерий Пана столь же легко овладевает сердцем и разумом современного человека, когда создаются соответствующие условия, а они были налицо.

Может, кто и различил в сплошной свалке, как дымный сумрак прочертил мерцающий голубоватым огнем легкий воздушный шарик. Не долетев нескольких метров до оркестровой ямы, он начал медленно набирать высоту и вдруг с громовым треском лопнул, озарив сцену ослепительным светом. Больше всего это напоминало разряд молнии.

— Бомба! — истерически взвизгнуло сразу несколько женских голосов, и началась жуткая давка. Все разом устремились к дверным проемам, отчетливо обрисованным вечерней позолотой.

Обошлось без тяжелых увечий, так что ссылки очевидцев на столпотворение во Дворце спорта в Сокольниках, закончившееся гибелью тридцати человек, не говоря уже о «последнем дне Помпеи», не стоит принимать во внимание. Ушибы, вывихи, переломы зарегистрированы, пострадавшим оказана помощь, а случай со смертельным исходом отмечен всего один. Непосредственная причина: инфаркт. Скорую помощь вызвали слишком поздно.

Пережитое зрителями эмоциональное потрясение заставляет с особой осторожностью отнестись и к свидетельским показаниям. Снять их прямо на месте не удалось по причине пожара, вспыхнувшего в помещении администрации АОЗТ «Фолтер». Вот уж где дало знать о себе злосчастное имя! Когда пожарным удалось погасить пламя и войти внутрь, они нашли два трупа.

Предварительное расследование показало, что смерть вызвана взрывом компьютерного терминала, а вспыхнувший в аппаратной огонь явился лишь следствием возгорания различных горючих материалов — в первую очередь штор и напольной дорожки из синтетики.

Оба компьютера, по-видимому, разлетелись вдребезги. Брызги расплавленной пайки прожгли операторам глаза почти до мозга. Ни пожарным, ни судмедэксперту прежде ничего подобного видеть не приходилось.

Что же до свидетельских показаний, то в общем и целом они складываются в следующую картину:

Как только разорвалась бомба (по мнению большинства), или шаровая молния (единичная версия), с певицы сорвало верхнюю часть платья. Она осталась с совершенно оголенной грудью, которая сразу выросла в размерах, налилась, что ли, а из чудовищно разбухших сосков брыхнули струи крови. Дальнейшие описания вообще не укладываются в голове. Микрофонный шнур, которым она играла, словно гимнастка лентой, распался на маленькие кусочки, буквально на глазах превращаясь в черных змеек. Заполнив всю сцену, они обвили обращенные к зрителям руки артистки и поползли по ее обнаженным плечам.

В зале творилось черт знает что, а она стояла как вкопанная, в тяжелой юбке с рядами оборок, конусом ниспадающей до пола, и голой грудью, изливающей кровь. Ее смуглое от загара лицо стало еще темнее в полыхнувшем огне, который долго не угасал, и широко открытые очи вспыхнули золотом, как дорожные знаки в ночи, и начались превращения.

Здесь в показаниях свидетелей отмечается полнейшая нелепица и разнобой. Одни указывали на кошку, неведомо как очутившуюся на голове певицы, другие настаивали, что это была не кошка, а клубок змей, кто-то отрицал и то, и другое, напирая на ослиную морду. Откуда морда, каким образом женская головка превратилась в ослиную? Неловко было даже ставить такие вопросы. Но записать пришлось все досконально, включая заключительный акт фантастического стриптиза, когда спала юбка с оборками, обнажив выпуклый волосяной треугольник и удивительно стройные ноги, блиставшие ярко надраенной медью.

Весь этот бред, вызванный перепугом и нервным напряжением, нагнетаемым общей обстановкой, тревожными ожиданиями и, не в последнюю очередь, взрывами в метро и троллейбусах, не стоил даже затраченной бумаги.

Достаточно сказать, что в протоколе самой Эммы Пусалакос нет ни единого упоминания ни о змеях, ни о прочей нечисти. Когда прогремел взрыв, она потеряла сознание и очнулась уже в машине на подъезде к отелю «Савой». Смешно даже заикаться о каких-то матерных частушках: кроме «здрасьте», «я вас люблю» и «борщ без сметаны», Эмма не знала ни единого слова по-русски. О стриптизе вообще не может быть и речи: в чем вышла на сцену, в том ее и увез антрепренер, едва началась суматоха. Проводившие следствие официальные лица могли собственными глазами убедиться в справедливости этого утверждения.

И только одно обстоятельство мешало отправить все протоколы в архив, ограничившись более-менее правдоподобной отпиской.

Авторитетные заявления обоих милицейских генералов, как ни удивительно, не противоречили свидетельствам отдельно взятых гражцан.

Хотелось бы знать, какие впечатления вынесли сопровождавшие высоких начальников дамы, но их имена почему-то нигде не указаны. Да и кому это надо, если приходится признать, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Взрыв, но не бомбы, а шаровой молнии, пожар, гибель трех человек, травмы — это имело место. Остальное — галлюцинация, морок, что объективно подтверждается фотосъемкой и аудиовидеозаписью: ни разухабистых частушек на мотив «Стеньки Разина», ни стриптиза с превращениями.

Зато портретов Эммы Пусалакос оказалось навалом. Дорисовать змей и ослиную морду труда не составило, что и было представлено телезрителю, утратившему способность изумляться.

Файл 032

Незапланированный бросок Климовицкого в Египет был продиктован импульсивным порывом, в коем ему хотелось видеть чуть ли не откровение, но побудителем явился загнанный в подсознание страх.

Ничего, кроме полного банкротства в прямом и переносном смысле, магический Крит не сулил. Изнывала душа, взывая к богам и стихиям, тщась продлить блаженный полет и оттянуть неизбежность падения… Куда? Не в бездну, не в Тартар, но в безнадежное прозябание.

Навязчиво вспоминался миф об Икаре, самонадеянно воспарившем слишком близко к горячему свету, слишком высоко…

Радиоуглеродный анализ иерихонских хлебных зерен дал среднюю цифру 1315. Прибавив каноническое сорокалетие, Юшмовицкий легко определил предполагаемую дату Исхода — 1355 год до новой эры.

Как специалист, а в радиометрии, будь то урановый или фторный анализы, его никак нельзя было упрекнуть в дилетантизме, Павел Борисович не мог не знать, насколько относителен полученный им результат.

С-14 — радиоактивный изотоп обычного углерода С-12 — образуется под воздействием космического излучения. В атмосфере и биосфере пропорции обоих изотопов одинаковы, и в этом смысле нет никакой разницы между организмом человека и мыши, гигантской секвойей и микроскопической водорослью. В воздухе, который мы вдыхаем и выдыхаем, изотопный состав остается неизменным. Это своеобразный индикатор жизни, потому что со смертью живого существа прекращается и его обмен углекислым газом с атмосферой. Попросту говоря, организм перестает дышать. Тяжелый углерод, как и любое радиоактивное вещество, подвержен распаду, поэтому в останках живых организмов его концентрация постоянно уменьшается со скоростью, определяемой полураспадом: 5568 + 30 лет. Грубо говоря, в мумиях фараонов первых династий в два раза меньше С-14, чем в султане Брунея — самом богатом монархе современности. На этом и основывается универсальный способ абсолютной датировки, совершенно независимый от субъективных археологических методов.

Вначале полученные результаты вызвали у археологов недоверие, но четкая согласованность различных дат убедила их в надежности метода.

Ошибки возникали прежде всего по причине загрязнения образцов и ненадежной связи, говоря научным языком, артефакта с археологическим контекстом, что в конечном счете зависит от профессионального уровня самого исследователя. По угольку, найденному, скажем, рядом с древней амфорой, никак нельзя судить о ее возрасте. Она может оказаться намного старше. Осаждавшие Трою греки пользовались утварью, унаследованной от дедов и прадедов, но жгли в кострах дерево, что было под рукой. Радиоактивная метка заставляла хорошенько задуматься над тем, что и как выкапывается из-под земли. Чем больше образцов подвергалось исследованию, тем полнее и надежнее становилась археологическая система.

Самым серьезным ее недостатком является основная константа — период полураспада. Постепенно созревала уверенность, что она несколько занижена, но, пока не выработан новый международный эталон, расчеты проводятся по старинке. Внушает сомнение и прежняя убежденность в постоянстве скорости накопления С-14. В далеком прошлом его содержание в атмосфере было более высоким, чем сейчас.

Основываясь на новом методе дендрохронологической колонки, Климовицкому удалось разработать шкалу поправок, позволившую перевести так называемые «радиоуглеродные годы» в календарные — солнечные.

Он не сомневался, что его результат окажется самым точным из ныне возможных. Начальную часть работы, правда, наиболее легкую, удалось выполнить за рекордно короткий срок, немало удивив израильских коллег. Самое трудное ожидало на островах Эгеиды.

Датировку вулканического пепла Павел Борисович предполагал провести в лаборатории профессора Скордилиса, в Афинах, о чем была достигнута предварительная договоренность. Рокфеллеровский грант оказался лучшей рекомендацией. Особых трудностей в работе с геологическим материалом не предвиделось. Методикой калий-аргоновых измерений Климовицкий владел в совершенстве.

Ее физические принципы основываются на тех же закономерностях, что и радиоуглеродный анализ.

Калий-40 — изотоп содержащегося в земной коре щелочного металла — постепенно превращается в аргон-40, период полураспада которого составляет один миллион триста тысяч лет. Этот инертный газ улетучивается из расплавленных вулканических пород, но оседает в их кристаллической решетке при затвердевании. Определить соотношение К-40: Аг-40 ничуть не сложнее, чем С-14: С-12.

Беспокойство внушали не экспериментальные трудности, а, как это чаще бывает, чисто экономические. Пребывание на Святой земле обошлось Климовицкому в семь тысяч долларов. Не подвернись вовремя богатый спонсор, на Крите вообще можно было бы поставить крест: морские работы обойдутся на порядок дороже.

Инфантильный авантюризм, присущий мироощущению советского человека, обладает счастливой способностью игнорировать житейскую математику с ее неумолимой цифирью. Здесь и пресловутое «авось», и замечательный девиз: «Пусть нельзя, но если очень хочется, то можно».

А хотелось почти до умопомрачения, невзирая на то, что по самым скромным подсчетам выходил дефицит в двадцать тысяч. Напрасно Павел Борисович пытался ограничить себя в мелочах, съехав из фешенебельного отеля в приют для паломников из России. Лишние четыре сотни никак не могли спасти положения. Он успокаивал себя сумасбродными надеждами на каких-нибудь рыбаков или любителей подводного плаванья, которые по щучьему велению подвернутся в самый последний момент и из чистого энтузиазма придут на помощь.

Первоначальное опьянение открывшимися возможностями схлынуло, а с ним и надобность пускать пыль в глаза, но фантазия продолжала рисовать радужные картины. Главное место в них занимал пирс с причаленными катерами и яхтами. Перед глазами явственно возникал то скучающий миллионер, весь в белом, то небритый, до черноты загорелый грек — ловец губок, и обоим для полноты счастья не хватало только маленького приключения в Санторинской бухте.

При всей склонности к иллюзиям, Климовицкий осознавал, что глубинного бурения ему никак не осилить. О полноценных колонках фунта не стоило и мечтать. Но и смириться с тем, что работать придется с уже имеющимися образцами, он никак не желал. Надо же соблюсти хотя бы видимость личного участия в отборе материала. Заранее пытаясь обмануть возможных оппонентов, он обманывал самого себя. Прав снисходительно-умудренный Бенгур: все давно уже сделано, а пара десятков лет в ту или иную сторону ничего не изменит; на фараонах далеко не уедешь. Установить абсолютные хронологические даты еще никому не удалось.

Решение пришло неожиданно и как бы со стороны, хотя все последние дни Павел Борисович затаенно выискивал подходящую лазейку.

По телевидению передавали репортаж из Египта. Охотники за археологическими сокровищами ухитрились отколоть голову от колоссальной статуи Рамсеса Великого, установленной возле одного из асуанских храмов. Полиция древностей — единственное в мире специализированное учреждение такого рода — сумела выйти на след похитителей и вернуть искалеченный шедевр. Съемочная группа запечатлела финальные кадры возвращения фараона на первоначальное место. В торжественной процессии было что-то от древних мистерий, от последней церемонии, когда жрецы собрали из разграбленных усыпальниц оскверненные мумии и при свете факелов унесли их в тайное хранилище. Сотни людей вышли тогда на дорогу, чтобы в скорбном молчании проводить своих царей и богов.

И была ночь, и многим казалось, что светозарный Ра навсегда отвратил свой лик от народа, не сумевшего уберечь вечный сон сыновей Солнца.

Климовицкий пришел к скоропалительному выводу, что «тьма египетская» (его идея фикс) явилась предвестником этого печального, но закономерного финала, ибо Египет фараонов и без того побил все рекорды долгожительства. В сияющем венке великих цивилизаций один только Крит мог бы выступить достойным соперником, если бы не вулкан Санторина, положивший предел минойской талассократии.

Уходя в преисподнюю, где его ожидал железный трон верховного судии, Минос послал вещий знак собрату Осирису, затмив безоблачный горизонт траурной вуалью пепла.

Желанный повод отсрочить поездку был, таким образом, как бы ниспослан свыше. Климовицкий вновь мысленно обратился к Генриху Шлиману. Своим успехом великий интуитивист целиком и полностью обязан безоглядной вере в слово «Илиады». Но разве богодухновенное слово Библии на весах истории значит меньше?

Павел Борисович раскрыл карманный томик, отпечатанный на тончайшей бумаге тщанием Библейского общества, который сопровождал его в поездке по святым местам. Ведь и Шлиман никогда не расставался с Гомером! «И поселил Иосиф отца своего и братьев своих, и дал им владение в Земле Египетской, в лучшей части Земли, в земле Раамсес, как повелел фараон».

Раамсес, Пер-Раамсес — это Рамсес Великий, и коль скоро традиция восходит к нему, то с него и следует начинать. Так почему бы не съездить на раскопки Пер-Раамсеса? Вдруг да и выплывет путеводная веха, неожиданная подсказка?

Египетская граница рядом, а сэкономленных денег вполне хватит на маленькое путешествие. Сроки не ограничены, и Крит никуда не денется — подождет.

Туристическая компания «Минотавр» охотно согласилась изменить обозначенный в авиабилете срок и даже подобрала удобный маршрут с недельной остановкой в Каире, что обошлось в совершенно смехотворную сумму доплаты.

Узнав, кто руководит раскопками, Климовицкий обратился к Бенгуру за рекомендательным письмом, но получил отказ:

— Мы поддерживаем нормальные дипломатические отношения с Египтом, но долог путь до умиротворения сердец. Не думаю, что профессор Мансур прислушается к моему мнению, скорее напротив. Не лучше ли вам заручиться поддержкой фонда Рокфеллера?

Преодолев робость и стеснение, Павел Борисович послал подробное письмо по электронной почте. Ответ пришел уже на другой день, довольно сухой, но в целом благоприятный. Неделю — и какую! — удалось выцарапать, а за семь полных дней многое может случиться. Уныние как ветром сдуло. Если Париж стоит мессы, то вечные пирамиды — и подавно.

Первую ночь в Каире Павел Борисович встретил у освещенных разноцветными лучами пирамид. Сириус-Сотис, звезда разлива, горел над вершиной гробницы Хефрена, образуя равноугольный треугольник с полной Луной и необыкновенно ярким Юпитером. Не хватало астролога, чтобы истолковать знамение. Утром он вновь посетил песчаное плато Гизе в надежде увидеть недавно отрытую статую все того же Рамсеса Великого. По неизвестной причине каменотесы забросили работу, успев вырубить только голову и верхнюю треть торса. Скульптурный портрет с узнаваемыми чертами фараона-воителя занесли пески, и он так бы и остался лежать под их тысячелетними толщами, если бы археологи совершенно случайно не наткнулись на погребения строителей-каменщиков. Их вечные дома не шли ни в какое сравнение с подземными гробницами писцов и номархов, но фрески, намалеванные на грубо отесанных стенах, выражали все ту же истовую мечту о жизни вечной. Анубис-шакал препарировал мумию, бросая сердце на чашу весов, и зеленый Осирис вершил свой суд в палатах Обеих Правд, и звездная Нут несла красное солнышко воскресения. Не рабы, но свободные мастера возводили великие пирамиды, победившие время. Каменоломни, где вырубались стотонные блоки, оказались тут же, под боком, опрокинув фантазии египтологов, искавших их по всему Нилу.

Павел Борисович и сам не заметил, когда скрылись из глаз галдящие толпы туристов, позирующих у подножья сфинкса, непременные верблюды с хитрованами погонщиками, юркие гиды и попрошайки. Стражи вечности по-прежнему высились в своем строгом величии, ничего не потеряв в отдалении. Одиночество и тишина, наполненная солнечным звоном, лишь прибавили им таинственной ауры.

Петляя по закоулкам города мертвых, Климовицкий подбирал черепки и камни, покрытые «загаром пустыни». Древние мастабы[40] перемежались усыпальницами визирей, верховных жрецов, хранителей казны, полководцев. Они сопровождали фараона при жизни и не покинули его в бесконечных странствиях по «Подземному Нилу», в безвременье «полей камыша».

Вокруг взломанных, беспощадно разграбленных склепов пустыня была обезображена шурфами и рвами бесчисленных раскопок. Казалось бы, все давным-давно разворовано, растаскано по музеям, частным коллекциям и банковским сейфам, но что ни год, то очередная археологическая сенсация: то еще одна маленькая пирамида, то ладья загробного плавания фараона, то сам незаконченный фараон — в камне.

Климовицкий счел нежданную, как бы специально подгаданную к его приезду, встречу с Рамсесом счастливым знаком. Лик под короной Обеих Земель и с бородкой в футляре поражал покоем всезнания. Отверстые очи царя слепо прозревали пространства иных миров, а на губах, изящно очерченных, каменела многозначительная улыбка.

Здесь, у последней ямы, где взрытый грунт усыпан мусором и осколками, словно пролегла граница запредельных просторов, и взбаламученное море песка обретало плавное успокоение и вековечную пустоту, простирающуюся до самого западного горизонта, куда уплывают на ладье мертвецов души праведников.

Пробыв на плато до полудня, Климовицкий поехал в археологический музей. В виде исключения, его, как специалиста, допустили в хранилище мумий. Под давлением фундаменталистов администрация была вынуждена убрать останки фараонов из открытой экспозиции.

Накрытое белым холстом тело Тутанхамона покоилось в стеклянном ящике, наполненном инертным газом. Из-под белого покрывала были видны только голова и ступни царя, казавшиеся выточенными из эбенового дерева. Бросался в глаза деформированный череп с далеко выступающей затылочной частью. Высохшему праху уже не могли причинить вред ни жадные руки гробокопателей, ни солнечные лучи, ни воздух, ни влага, но невидимый двойник Ка и астральная птица Ба с лицом усопшего сына Солнца не вольны были обитать в прозрачном саркофаге, лишенном магических знаков, и улетели к звездам.

Вспомнив свой разговор с Ариелем Бенгуром, Павел Борисович подумал, что в ту самую минуту, когда из пробитой Картером дыры вырвался запечатанный воздух, Тутанхамон умер окончательно и бесповоротно. Судьба дважды претерпевшего смерть юноши-фараона вызывала невольную жалость.

«Посмертная судьба», — с тайной улыбкой поправил себя Климовицкий.

Хронологическая точность оставляла желать лучшего, но Тутанхамон, хотя бы как аутсайдер, еще стоял в списке претендентов на сомнительный титул царя-притеснителя[41]. Радиоуглеродный анализ останков мог бы пролить дополнительный свет, но едва ли удастся заполучить клочок высохшей кожи.

На всякий случай Павел Борисович обратился с наводящим вопросом к куратору отдела. Отпрыск британского офицера и египетской певицы, Ричард Гордон закончил Гарвард, прошел стажировку в Сорбонне, затем год проработал в Смитсоновском институте и уже высококлассным специалистом вернулся на родину.

— Разумеется, мы проводим необходимый комплекс исследований: рентгенография, гистология и так далее. Законы шариата не позволяют выставлять труп на всеобщее обозрение, — Гордон затаил лукавую усмешку, — и с этим приходится считаться. Мы хоть и светское государство, но правительство испытывает растущее давление фундаменталистских кругов. На научной работе это пока не сказывается. А что вас, собственно, интересует?

Климовицкий коротко поделился своими заботами.

— Ах, так! Любопытно… Может быть, пройдем ко мне в кабинет?

В узкой клетушке, отделенной от хранилища застекленной перегородкой, большую часть площади занимали рабочий стол с микроскопом и картотека, между которыми каким-то чудом удалось втиснуть компьютерный терминал и стойку с хирургическим инструментом. На стеллаже, под самым потолком, сиротливо, как безбилетник на верхней полке общего вагона, приютилась разбинтованная мумия: провалившийся нос, коричневые, словно у завзятого курильщика, зубы.

«Оставь надежду, всяк сюда входящий», — всплыла в памяти строфа Данте. Анатомия смерти беспощадно изничтожала надежду на жизнь после жизни. Фараонские ухищрения теряли здесь всякий мистический ореол. Скарабеи с заклинаниями и свитки «Книги мертвых» способны были вызвать лишь печальную усмешку, ибо, как гениально прочувствовал Донн: «Не спрашивай, по ком звонит колокол».

Испещренные иероглифами бинты, откуда были извлечены загробные обереги, свисали с железных прищепок, как флаги капитуляции. Заскорузлые пятна высохших благовоний местами разъели иератическую[42] скоропись. Канопы с внутренностями, стоявшие вперемежку с химической и аптечной посудой, довершали общее безрадостное впечатление.

Сквозь спущенные жалюзи пробивалось беспощадное солнце, наполняя комнату сумрачным полусветом. Вспыхивали и угасали мельтешащие в неугомонном броуновском движении пылинки.

— Присаживайтесь, — Гордон выдвинул единственный стул, устроившись на винтовом табурете. — Какой, говорите, у вас получился год? — Он оторвал от стены желтый самоприклеивающийся листочек и, прежде чем Климовицкий назвал, отрезал: — Едва ли это Тутанхамон… Установление абсолютных хронологических дат царствования всех, без исключения, египетских фараонов — задача исключительно сложная.

— Совершенно с вами согласен. Но если провести сравнение по единой методике, временной люфт значительно сузится.

— Вот, смотрите, — Гордон перебросил через стол желтый листок, на котором от руки были записаны имена фараонов. — С учетом люфта, как вы говорите, ваша цифра укладывается во времена восемнадцатой-девятнадцатой династии. Начнем с восемнадцатой… От Моисея до Исхода — тринадцать царей. Нам подходят Аменхотеп Третий, Четвертый, Семенхкара, Тутанхамон, Эйе и Хоремхеб, хотя шансы почти нулевые.

— Почему?

— Долго объяснять. Одни правили слишком короткий период, другие не подходят по ряду позиций. Тот же Эхнатон — Аменхотеп Четвертый — оставил богатую эпиграфику, но никаких намеков на библейские темы в ней не найти… Пойдем дальше: девятнадцатая династия — восемь владык. Более-менее устраивают только четверо: Рамсес Первый, Сети Первый, Рамсес Второй, Мернепта.

— Согласно Библии, в фокус попадают оба последних. Полагают, что царем, при котором родился и вырос Моисей, был Рамсес Великий, Сезострис, как его называли греки, а его наследником, ожесточившим свое сердце, — Мернепта… В подтверждение могу сослаться на древнееврейский масоретский оригинал Библии, — непринужденно добавил Павел Борисович, хотя до встречи с Бенгуром понятия не имел о масоретском списке.

— Я знаком с такой гипотезой, но она не согласуется с вашей цифрой. Расхождение от сорока до шестидесяти лет.[43]

— На чем основан такой широкий разброс?

— На расшифровке одной лунной даты в Лейденском папирусе. Она соответствует пятьдесят второму году правления. На основе царских списков, заимствованных из труда историка и жреца Манефона, и перечня ассирийских правителей, найденного в Хробаде, получаем следующее значение, — изобразив замкнутый контур на манер царского картуша, Гордон вписал туда две даты: 1290–1291. — Прямой результат синхронизации Эхнатона, Тутанхамона и Хоремхеба с ассирийцем Ашшурбалитом Первым и Хетгским царем Хаттусилисой дает дополнительное подтверждение.

— Жаль.

— Ничего не поделаешь! Письменные источники остаются главным критерием хронологической точности. Возьмем ту же лунную дату — psdntjw. если прочитать иероглифы. Она действительно приходится на двадцать седьмой день второго месяца периода prt, что соответствует означенному году правления Рамсеса. Возможны четыре варианта расшифровки. Учитывая одиннадцатилетний и четырнадцатилетний циклы начала лунного месяца при ускорении или запаздывании на один день, что зависит от цикла, это может соответствовать следующим годам, — Гордон вновь схватился за карандаш и тем же четким бисерным почерком вывел:

1) 26 дек. 1253 г. до н. э.

2) 24 дек. 1250 — “ -

3) 21 дек. 1239 — “ -

4) 20 дек. 1228 — “ -

— В пределах двадцати пяти лет, — вздохнул Климовицкий.

Как и в истории с Иисусом Навином, даже день, ничтожная малость, затерявшаяся в океане времен, и тот был на учете. Астрономическая точность бросала вызов физике со всеми ее радиоизотопами.

— Отнимите отсюда пятьдесят два и получите начало царствования Рамсеса. По первому варианту оно приходится на 1304 год. Это как минимум на полвека позже. Остальные значения дают еще большую разницу. В конце концов, такова точность радиоуглеродного метода, верно? Рамсес Великий был долгожителем. Надпись в Карнаке возвещает, что он царствовал целых шестьдесят шесть лет. Папирус из Гуроба — фрагмент L — подтверждает это. И у Иосифа Флавия тоже значится со ссылкой на Манефона: шестьдесят шесть лет и два месяца.

— Фараон? — Климовицкий кивком показал на стеллаж с мумией. Надежду заполучить хотя бы волосок Тутанхамона пришлось подавить на корню. На невысказанную просьбу последовал столь же не явный, но зато четко аргументированный отказ.

— Очень возможно… Или кто-нибудь из ближайших родственников. Пытаемся разобраться по «Книге мертвых», надписям на бинтах, скарабеях. По иронии судьбы, жрецы спрятали оскверненные мумии правителей в подземном укрытии, возле деревни Курны, где обитают потомственные гробокопатели. Ремесло передается от отца к сыну из века в век. Когда полиция древностей добралась до подземелья, там уже мало чего осталось.

— По-прежнему высок спрос?

— Коллекционеры, всевозможные колдуны и шарлатаны готовы платить бешеные деньги. Насколько помнится, еще в одной арабской рукописи седьмого века говорится о якобы целебных свойствах порошка из мумии. В средневековых прописях так и значится: «mumia minis», что означает и лекарство, и яд, а в рецептах вредоносной магии «кладбищенская земля» фигурирует как непременный компонент.

— Человеческая глупость неизлечима. Литература, следует признать, тоже не без греха. Страшные рассказы про ожившие мумии раздули нездоровый ажиотаж.

— Мумия стала непременным героем мультфильмов, наряду с утками и мышами. Кто может сказать, как это преломляется вдетском сознании?.. У нас наложен запрет на передачу в частные руки любых фрагментов мумификации, включая бинты и смолы. Лично я считаю такую меру абсолютно оправданной.

Теперь Гордон высказался со всей определенностью.

— Допустим, радиоуглеродный метод сопряжен с куда большими отклонениями, чем мы полагаем, и дату Исхода следует отсчитывать, взяв за отправной рубеж смерть Рамсеса, — Климовицкий разложил перед собой записи Гордона. — Значит, остается один Мернепта?

— Вам, наверное, известно, что существует знаменитая стела, где назван jsrir — Израиль? Из этого следует, что по меньшей мере на пятый год правления этого фараона израильтяне уже жили в Палестине. Где тогда, спрашивается, искомые сорок лет?

— Противоречие, — скрепя сердце, признал Климовицкий.

— Возможно, кажущееся? — после некоторого раздумья предположил Гордон. — Стела Рамсеса Второго в Бейт-Шеане, вероятно, может послужить некоторым подспорьем. — Не вставая с места, он взял с полки изрядно потрепанный том, сдул пыль с переплета и, заглянув в содержание, нашел нужное место. — Да, именно эта стела… В тексте говорится, что на девятом году правления в район Пер-Рамсес пришли какие-то азиаты, дабы выразить фараону покорность. «Они все, склонившись ниц, пришли к нему, к его дому жизни и благополучия — Пер Рамсесу Мериамону — Великому Победами». Отсюда явствует, что в Библии отражена некая историческая реальность, а коли имел место приход, то не исключена и возможность ухода. Все зависит от точки зрения. Египтяне такое хождение туда-сюда, по-видимому, считали заурядным фактом, тогда как для израильтян это грандиозное, полное драматизма событие. Кстати сказать, наверняка сильно преувеличенное при позднейшей обработке.

— И что же отсюда следует? — окончательно сбитый с толку Климовицкий уже не знал, за что ухватиться.

— На мой взгляд, единственно разумный и именно поэтому предельно простой вывод. Надеюсь, вы и сами пришли к тому же.

— Не совсем понимаю, простите…

— Чего же тут мудрить? Очевидно, не все израильские племена ушли в Египет. Часть, и, возможно, большая, задолго до того успела осесть в Палестине, куда затем, расширяя экспансию, вторглись колена, ведомые Иисусом Навином. Они принесли с собой ковчег завета и заняли доминирующее положение. Заповеди — это, прежде всего, закон, основы государственности. Я так понимаю слова писания. Не согласны?

— Звучит убедительно, — Климовицкий вновь вынужден был согласиться с рассуждениями Гордона. — Ваш логический строй безупречен, чего не могу сказать о хронологических выкладках. Интересно, что вы скажете, если окажется, что извержение на Санторине все-таки совпадает с радиоуглеродной датой Исхода?

— Насколько я вас понял, — тонко улыбнулся Гордон, — вы располагаете только одним значением, полученным на основе анализа иерихонских семян? Радиоуглеродной даты Исхода нет и в помине. Она отсчитана, так сказать, обратным порядком.

— И что же?

— Ничего. Простая констатация. Сорок — число сакральное. Возможно, авторы Библии действительно подразумевали соответствующий срок, но и некую символику исключить нельзя. Писание — не только историческое свидетельство, это еще и непревзойденный литературный памятник — Книга книг!.. Я буду с интересом ожидать результатов ваших исследований вулканического пепла. Желаю успехов.

К вечеру, когда ветер с Ливийской пустыни принес освежающую прохладу, Павел Борисович выехал из Каира на арендованном вездеходе «ленд-крейсер». Для сравнительно короткой поездки в Дельту, где находились раскопки Пер-Рамсеса, машина была несколько великовата. Однако путь лежал через пустыню, а там всякое может случиться. Лишний бак с водой и канистра с бензином не помешают.

Помимо самого факта личного присутствия, Пер-Рамсес интересовал Климовицкого и как возможный объект исследования. Если удастся определить возраст житниц с семисвечниками на стенах, то это явится бесспорным открытием. Причем совершенно самостоятельным, ибо позволит дать хотя бы ориентировочную оценку временного промежутка, отделяющего Моисея от Иосифа.

Файл 033

Серов опаздывал на важную встречу. ЧП случилось, как и положено, в самый неподходящий момент и нежданно, хотя предвидеть и предотвратить его было возможно.

Удовлетворив возникший интерес к атомной проблеме, вещий Олег пожелал ознакомиться с оригиналами работ академика Сахарова. Лишенный доступа к художественной литературе и гуманитарному знанию, за исключением логики и семиотики, он, постепенно теряя охоту к математике, с жадностью углубился в теоретическую физику и космологию. Выход был нулевой. Олег лишь поглощал колоссальные объемы информации, не выдавая ни строчки. Насколько глубоко он усваивал материал, судить было трудно. Привлекать квалифицированного специалиста Серов пока не хотел, а сам в физической проблематике не разбирался. На вопрос Олега, зачем нужна водородная бомба, он тем не менее смог подыскать единственно возможный ответ.

— Эксперимент в области термоядерного синтеза. Начальные шаги по овладению новым видом энергии. Бомба — устаревший агрегат, снятый с производства.

Для вящей убедительности пришлось ввести в компьютер массу сведений о «Токамаках», магнитных ловушках и разогреве плазмы, где вновь выплыло имя Сахарова.

Серов дал поручение сделать подборку статей, опубликованных в открытой печати. Для него самого стало подлинным откровением, что «отец водородной бомбы» и знаменитый правозащитник внес значительный вклад в космологию, дав теоретическое обоснование умопомрачительной гипотезе о бесконечном числе Вселенных, и связал гравитацию с природой физического вакуума, состоящего из виртуальных частиц.

Сотрудник, которому было поручено подготовить материал, проявил излишнее рвение. Вместе с публикациями в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» в файл попал и один из отчетов, которые опальный академик посылал из горьковского пленения в физический институт. Последний абзац этого поразительного, на одной страничке написанного документа[44] оказал на программу столь разрушительное воздействие, что невольно возникла мысль о компьютерном вирусе.

Олег замкнулся и замолчал. Фактически ничего не зная о человеке и человеческом обществе, он не смог переработать противоречивую, лишенную внутренней логики информацию.

Крылатая мысль, объявшая бесконечность всего мироздания, бьется в тисках насильников, обряженных в белые халаты. Такое нормальному человеку покажется бредом, но не нам, не нам.

Паутина

Дети и подростки заводят себе «компьютерных» друзей, имеющих общие с ними интересы. Есть риск, что юный пользователь получит доступ к неприемлемому для него материалу — описанию сексуальных извращений или сцен насилия. А «познакомившись» с кем-то путем общения через модем, он может подвергнуть опасности себя и всех членов семьи. Известны даже случаи, когда компьютерным знакомством пользовались педофилы, выдавая себя за мальчиков и девочек.

Что же могут сделать родители?

Никогда не передавайте в сообщениях личную информацию — домашний адрес и номер телефона, адрес школы ваших детей, возраст, семейное положение и, конечно, финансовую информацию.

Всегда будьте в курсе, какую информацию получает ваш сын или дочь. Выясните, есть ли способы блокировать нежелательные сведения, оградить от них детей.

Никогда не разрешайте детям лично встречаться с «компьютерными» друзьями без вашего ведома. Если же договоренность о встрече имеется, то она должна быть в общественном месте и обязательно в сопровождении взрослых.

Никогда не отвечайте на послания двусмысленного, оскорбительного или агрессивного характера.

* * *

Во Франции по обвинению в совращении малолетних полицией задержаны двое субъектов. Эту информацию передал телевизионный канал France-2. Согласно версии полиции, обвиняемые распространяли по международной информационной сети Интернет фотографии детей с целью привлечь клиентов, желающих воспользоваться услугами малолетних проституток. France-2 отмечает, что расширение международных телекоммуникационных сетей не всегда служит интересам общества.

* * *

В Интернете можно найти любую информацию. Страничек, посвященных «запрещенным» для детей темам, там больше чем достаточно. Несмотря на введенный в США закон о коммуникациях, наказывающий порнографические странички штрафом до 250 тысяч долларов, их все равно много, и к тому же пользователи вне США этому закону не подчиняются. Разработано несколько систем рейтинга страничек, запрещающих доступ или, наоборот, разрешающих доступ к уже проверенным страничкам. Самые популярные системы Интернет-рейтинга: «Cybersitter», «Net-Nanny», «SurfWatch», «Cyber-Patrol».

Магия

Могущество женщины, как его добиться. Маг-медиум доктор *** и его астральный макияж помогут Вам иметь успех у окружающих, положение в обществе, сохранить молодость и найти любовь, самой стать немного колдуньей, всегда быть загадочной и неотразимой.

Интим

Господа! Красивая фотомодель, без комплексов, владеющая массажем, проведет время с солидным состоятельным мужчиной.

Файл 034

Кефтиу, как называли Крит египтяне, встретил Климовицкого пронзительной синевой такой сияющей насыщенности, какая редко случается даже в стране пирамид. С гостиницей повезло. Стерильная чистота, двухразовый шведский стол, домашняя атмосфера. Номер, довольно просторный, выгодно сочетал современный комфорт с античной простотой: ничего лишнего. Клиентура в подавляющем большинстве состояла из немцев, притом пожилых. Свойственные им бережливость и приверженность к порядку наложили свой отпечаток и на обслуживающий персонал. Все делалось четко, быстро и своевременно, а уж кормили прямо-таки на убой.

Трудно было бы выбрать лучшее пристанище, хотя Павел Борисович и руководствовался совсем иными соображениями. Перелистав предложенные в турфирме проспекты, он фактически ткнул пальцем наугад, прельстившись близостью моря и выгодным местоположением.

Деревушка Сталида, где находился отель с несколько необычным для здешних мест названием «Кактус», словно нарочно располагалась между основными центрами минойской цивилизации: Кноссом и Малией. Автобусы ходили точно по расписанию, и всегда можно было, ни от кого не завися, выбрать наиболее удобное время для посещения раскопок и Археологического музея в Ираклионе, не уступающего богатством афинскому.

Словом, проспект не только не обманул, но и превзошел все ожидания, что, надо признать, случается не столь часто.

Благоухающий цветением сад отделяла от песчаного пляжа только асфальтовая лента дороги. Буйная субтропическая зелень скрывала отдельно стоящие виллы с плоскими крышами и глубокими лоджиями, затененными черепичным навесом, ступенчато ниспадающим с третьего на второй, а затем и на первый этаж, где Климовицкому предстояло прожить по меньшей мере неделю, а то и две. Гирлянды бордовой и нежно-фиолетовой бугенвилии навевали ощущение непреходящего праздника. Поистине, щедрость критских богов не знала предела. Белоснежные стены комнаты, с нарочито шершавым рельефом, и пол из плит искусственного мрамора, казалось, впитывали отсветы неба и моря, голубея прохладой высокогорного фирна. Лоджия выходила во дворик, густо засаженный пальмами и кактусами. Гигантский цереус, похожий на трезубец бога морей Посейдона, едва не касался своими колючками ярко-розовой черепицы. Каменная горка с коллекцией цветущих эхинокактусов и опунций выгодно подчеркивали горделивое одиночество этого живого фетиша, привезенного из какой-нибудь мексиканской пустыни. Стало понятно, почему гостиница — Hotel bungalows — и примыкающий к ней пляж с разноцветными зонтиками и шезлонгами именовались «Cactus beach».

Международный туризм поспособствовал не только смешению языков, но и расселению флоры. В бассейне цвели амазонские кувшинки, на крыше гаража вызревали декоративные китайские тыквочки, а канадская голубая ель отлично уживалась с японской камелией. В каждом фрагменте этой живой мозаики ощущался намек на некую неохватную целостность, которую дано прочувствовать, но не понять.

Окаймленные шпалерами роз тростниковые беседки обвивали виноградные лозы, а по стенам вились узловатые жилы глицинии. Напоенная соком благодатного краснозема, она впала в осеннюю дрему, слабо отзываясь трепетом жестяных листьев на дыхание моря.

Не в пример благопристойной немчуре, Климовицкий не утруждал себя проходом по каменным коридорам, а, перемахнув через перила в одних плавках, кратчайшим путем перебегал прямо на берег. Раскаленный песок обжигал, заставляя без промедления броситься в довольно-таки прохладную воду. Одна за другой накатывали волны, разбиваясь радужной пеной о скалы, облепленные острыми, как бритва, ракушками, и солнечные лучи сплетались в сетку на взбаламученном дне. Горячий воздух жадно впитывал капли, оставляя на коже благодатную соль.

Блуждая вдоль кромки прибоя, Климовицкий лениво разгребал босыми ногами кучи гниющих водорослей, натыкаясь на обкатанные кусочки белой и угольно-черной пемзы. Поди угадай, какой из них хранил память о битве стихий, уничтожившей Атлантиду. Вулкан Тиры все еще время от времени выбрасывал раскаленную лаву, которую, повинуясь ветрам и течениям, волны шали на Крит и щедрой дланью богов разбросанные Киклады.

Ход светил задавал извечный ритм содроганиям тверди, и текучие воды подчиняли ему свой набег и откат.

Безмятежно ласкова бирюзовая гладь в ослепительных вспышках. Играет дельфин, дразня чайку, парящую в вышине. Обманчиво недвижимы горные склоны, плывущие в сизой дымке. Наливаются соком оливы, волнующей горечью дышит полынь, и пчелы деловито сбирают нектар с лиловых и желтых соцветий.

Остановленный миг в крайней точке вселенского маятника. Мгновенье покоя и счастья перед возвратным движеньем. Быть может, одной лишь медузе, что, пульсируя сиреневой бахромой, косо уходит в индиговый мрак глубины, дано ощутить, как готовы расправиться плечи неистового колебателя тверди. Или это ящерица, порождение нижнего мира, уловила дрожью нежного горла предвестье родовых мук Матери-Геи? Изумрудный дракончик, скользнув с нагретого камня, юркнул в замшелую трещину.

Пенные языки вылизывали песок, оставляя узор отхлынувшего прибоя.

В таверну можно было войти прямо с пляжа, поднявшись по ступенькам в проеме платформы, сложенной из ракушечника. Ноздреватые блоки проросли янтарными зонтиками аниса и плотоядного вида малиновыми цветками, распустившими игольчатые лепестки средь мясистых пальцеобразных листьев. Дикая природа сама позаботилась приукрасить неприглядный тыл харчевен и магазинчиков, протянувшихся по обе стороны автострады. Только в непосредственной близости от «Кактуса» Климовицкий насчитал сорок семь ресторанов: греческих, китайских, индийских, тайских — на любой вкус. Даже для «Русской кухни» нашлось местечко — между ювелирной лавкой, где заодно приторговывали шубами из норки и опоссума, и виллой «Маруська».

Несмотря на плотный завтрак, есть после купания хотелось со страшной силой, но разбегались глаза. Перед входом в каждое заведение стоял столик с раскрытым меню и цветными фотографиями предлагаемых яств. Зазывала в белой рубашке с приспущенным галстуком, сладко закатывая белки, кричал по-немецки: «Herzlich will kommen!»[45].

Напустив на себя вид скучающего фланера, Павел Борисович прошелся пару раз туда и обратно, но так ни на чем и не остановился. Не столько из любопытства, сколько прячась от палящего солнца, хотелось нырнуть в спасительную тень. Высокая мода соседствовала с джинсой, мороженое с марочными винами, рыболовные снасти с овощными грудами и расписной керамикой. От красочных витрин и рекламных щитов рябило в глазах. Пляжные принадлежности, сувениры, открытки, экскурсионные бюро и обменные пункты, аренда недвижимости и прокат чего угодно: велосипедов, яхт, спортивных машин, самолетов.

Пока под тентом отдыхали глаза, он купил копию знаменитого, по сей день не расшифрованного «Фестского диска». Загадочные иероглифы были врезаны по спирали с обеих сторон. Устоять против вазы — ликифа с морскими звездами и синими дельфинами — тоже оказалось никак невозможно. Как нарочно, на той же полке приютился и зеленоватый, под бронзовую патину, кратер с рельефным осьминогом, и возникла непростая проблема выбора. Разрешить ее можно было, только взяв оба шедевра минойской эры. Свинцовые пломбы удостоверяли полное соответствие музейным подлинникам.

Деньги были потрачены не зря. Во-первых, окончательно созрела мысль о грядущем ленче: местная рыба на скаре и обязательно осьминог, а во-вторых, удалось определить наиболее выгодный курс: 225 драхм за доллар. По счастливой случайности, обмен производился в экскурсионном офисе, где между вездесущими плакатами: Knossos, Samaria, Spinalonga, Unbekanntes Kreta, Kretische Nacht[46] блеснуло золотом на лазури заветное Santorini.

Павел Борисович ничуть не удивился, обнаружив за стойкой белокурую нордическую валькирию. Вторичная, мирная на сей раз, оккупация была налицо, и с ней приходилось считаться, невзирая на неудобства языкового барьера. Впрочем, голубоглазая лорелея в открытом платьице легко перешла на английский и нашла соответствующий проспект, из которого стало ясно, что Tages-kreuzfahrt на лайнере «Минойский принц» означает one day cruise — однодневную поездку на заповедный остров. За отдельную плату предлагалось выбрать одну из экскурсий: раскопки Акротири, традиционная деревня Пиргос или чудесный песчаный пляж Камари. Казалось бы, полный ажур, но наполеоновские замыслы никак не укладывались в однодневный развлекательный тур.

Из Ираклиона судно отходит трижды в неделю в семь утра, в одиннадцать тридцать прибывает на Санторини и уже в семнадцать тридцать отправляется в обратный путь. Жалкие шесть часов. Не хватит даже для осмотра Акротири. Климовицкий планировал побывать на всех островах, окружающих исполинскую подводную кальдеру: на Тристии и Неа Камени, где дымится действующий вулкан, на Палеа Камени и Аспрониси. Нанять лодку на месте будет куда сподручнее и, главное, обойдется намного дешевле, но шесть часов… Это даже не смешно.

— Я предполагал задержаться там на несколько дней, — разочарованно протянул он.

Милая дама понимающе закивала и, не переставая приветливо улыбаться, достала новый буклет с изображением такого же белоснежного теплохода, но с названием «Вирджиния Скай» на борту. Он совершал уже пять рейсов в неделю, но почти по такому же графику. Все различие заключалось в том, что время отчаливания сокращалось на четверть часа.

— Я свяжусь с компанией, — заверила немка. — Надеюсь, они пойдут вам навстречу. Только нужно будет заранее оговорить день возвращения. Хорошо?

Климовицкий обещал подумать и зайти завтра. Забрав проспекты, попросил обменять стодолларовую банкноту.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

— Паспорт?.. Но паспорт в отеле. Я сбегаю. Это совсем рядом.

— В каком отеле?

— «Кактус», — для пущей убедительности он вынул ключ на тяжелой латунной гирьке. — Можно позвонить в ресепцию.

Но она не стала никуда звонить. Сняла ксерокопию купюры, спросила фамилию и дала расписаться.

В таверне «Ахилио» Климовицкий оказался единственным посетителем. Здесь, как и всюду, оформление отличалось скромным изыском, как бы намекающим на нечто утраченное, полузабытое, но — как знать? — может, все еще существующее где-то далеко-далеко или совсем рядом. К капитальной стене примыкали широко открытые морским ветрам арки, декорированные рыбацкой оснасткой: старая сеть с поплавками, ржавые якоря, изъеденное солью весло, железный рычаг румпеля. На белой известке этот хлам казался музейным антиком. Рыба-шар, подвешенная к балке, покачивалась, растопырив шипы, в струйном дыхании бриза. Возле громадной печи, похожей на бетономешалку, журчал фонтанчик, бивший из раковины тридакны. В морском аквариуме среди обломков кораллов издыхал осьминог с умными тоскующими глазами. Его изогнутый, как у попугая, клюв конвульсивно хватал пропущенную сквозь фильтры воду.

Павел Борисович не хотел бы увидеть на своей тарелке именно этого представителя отряда головоногих, но, заглянув в меню, сказал, как и было задумано:

— Кхмаподи.

— Соупе? — спросил официант.

— Скарас, — показал Климовицкий на печь.

В ответ прозвучала темпераментная тирада, сопровождаемая оживленной жестикуляцией.

— Милате англика? — ничего не поняв, спросил Климовицкий.

— Охи, — выразительно покачал головой грек. Нет, он не говорил по-английски.

Установить взаимопонимание помогла строчка в меню: «осьминог с артишоками («ангинарес») на скаре». Перешли к рыбе.

— Кефалос.

— Скарас? Эна кило?

— Миссо кило, — заглянув в записную книжку, поправил Павел Борисович, решив, что полкило кефали будет достаточно. — Пепони, — заказал на десерт дыню.

— Пота? — официант пригубил невидимую рюмку.

— Бира.

Уточнять марку не было надобности. Всадник с мечом на бумажных салфетках и пепельницах говорил сам за себя. Заведение подкрамливалось рекламой пива «Holsten».

В ожидании заказа Климовицкий принялся изучать проспекты. Морская прогулка выливалась в копеечку: завтрак и обед (лобсгер, икра, шампанское) оплачивались сверх стоимости круиза. По самым скромным подсчетам, на круг выходило долларов под двести.

Самое разумное было съездить в Ираклион и узнать, нет ли обычного рейса на Тиру, не для скучающих богачей, а ради нужд местных жителей.

Официант принес пенный бокал на фирменной картонке и, видимо, по собственному усмотрению, салат: помидоры, маслины и крупно нарезанный лук. Слегка припорошенный углем хлеб дышал жаром.

Такой, наверное, едали ахейцы под стенами Трои. И такие маслины, похожие на сушеный чернослив, ничего общего не имеющие с образцово-показательными, но безвкусными плодами в жестянках.

Осушив единым духом бокал, Климовицкий набросился на еду. Раскаленные блюда из нержавейки, на которых истекали соком обложенные ломтиками лимона рыбины и пузырился лилово-коричневый шар с зажаренными до черноты щупальцами, приспели в самую пору. Салат, щедро приправленный оливковым маслом и уксусом, только раздразнил аппетит.

Для дыни уже не хватало места, но Павел Борисович пересилил себя и, омыв пальцы в чаше с водой, где плавала четвертинка лимона, неторопливо принялся срезать испещренную клеточным узором желтую корку.

Упоительное ощущение полного довольства несколько подпортил счет, в два раза превысивший сумму, прикинутую по прейскуранту. Но стоило ли из-за двух тысяч драхм вступать в пререкания и портить себе праздник? Тем более что лукавый грек, как бы в подарок, поднес рюмку анисовки.

— Узо! — с видом знатока продегустировал Павел Борисович и поблагодарил: — Ефхаристое.

У всякой игры свои правила.

В честь знаменательной встречи с Критом можно позволить себе маленький пир, а на будущее — булки с сыром и ветчиной вполне хватит, чтоб перебиться до ужина. За завтраком он успел заметить, как немцы за соседними столиками без малейшего смущения уносят бутерброды в салфетках.

Выйдя из таверны, он завернул за угол и неторопливо направился к главной автостраде, где курсировали автобусы. Судя по плану Ираклиона, Археологический музей находился рядом с конечной остановкой.

Первый зал (5000–2600 ВС[47]) Климовицкому пришлось пробежать, чтобы опередить экскурсионные группы. Перспектива разглядывать кости архаичных могильников из-за чужих спин не вдохновляла. Но не успел он приникнуть к стеклу, за которым чернела медь периода древних дворцов — зал II (1900–1700 ВС), как ввалилась галдящая ватага с экскурсоводом «франкоязычницей», и не оставалось ничего иного, как вернуться обратно. Так и мотался взад-вперед, пребывая то в авангарде, то в арьергарде, благо время не лимитировало.

Культ быка отчетливо прослеживался еще в неолите, за шесть тысяч лет до нашей эры. Могучий телец был изваян из глины, вырезан из слоновой кости, его контуры метили черный базальт, и среди великого множества кувшинов и ваз то и дело попадался характерный орнамент рогов. Расположенные анфиладой залы вели по стреле времени, от древнейших захоронений с каменными орудиями к эпохе минойских дворцов, когда появилась бронза, филигранное золото и многочисленные двойные топоры — тавро Зевса Критского. Лабрис! Священное оружие, коим убивали приносимого в жертву быка, словно дальнее эхо, откликается в глубине Лабиринта. Отзвук мрачных мистерий таится в самом имени Минотавра, сына царя Миноса и зачавшей от бычьего семени Пасифаи… И как яркий свет после долгих блужданий в подземных туннелях, как сияние моря на выходе из темного грота, — волнообразные знаки воды и мистическая спираль мирового закона.

Морские чудища отныне сопутствуют рогатому богу и богине — змее. Кажется, что сама природа достигла высшего совершенства в осьминоге, в дельфине, в морском коньке и пучеглазых причудливых рыбах, готовых взлететь на колючих крыльях над кружевом пен. Совсем иная, ни на что не похожая цивилизация; жизнерадостная, веселая, утонченная, но затаившая ужас безвозвратных зыбей.

Спирали на терракотовом кратере с рельефными желтыми цветками, словно проросшими сквозь глазурь, повторяют извивы фестского диска, но безмолвствуют загадочные рисунки и немы линейные письмена.

Неведомый народ, неизвестный язык, смутно угадываемые кумиры. Гибель подстерегает при переходе от Тельца к Овну. Она угадывается в нервном ритме орнамента, в кресте, предвосхитившем мальтийский, в свастике, запущенной против солнца, в чудовищной свинге, сомкнувшей женственные уста.

Спиральная вязь прерывается, взметаясь кудрявыми завитками, под резким изгибом громовых стрел. Словно поднятая землетрясением приливная волна уже готова обрушиться на северный берег. Нервы улавливают, сердце предчувствует, тянется к темной волшбе: магические амулеты, вотивные фигурки, талисманы. Но тут же и тонкая, как японский фарфор, керамика, и позеленевшие мечи с золотой рукояткой, и шлемы с глазными прорезями. А вот и филигранная золотая подвеска из Малии: две целующиеся осы. Климовицкий пожалел, что не купил открытку в археологической зоне. Впрочем, ничего не потеряно. От гостиницы до развалин дворца всего три остановки. Иди знай, что осы такая же редкость, как «Фестский диск». «Нигде более не встречается», — значилось на табличке. Только специалист способен выделить критский мотив, отличный от всего, что промелькнуло, не оставив следа, в музеях Каира, Афин и Иерусалима. Может, и впрямь вперемежку с предметами местного производства затесался и заморский товар? Равноудаленный от Азии, Африки и Европы и равноприближенный к ним Крит лежал на скрещении морских дорог, связавших острова Эгеиды с Финикией и Египтом, Иудеей и Анатолией. За тысячу лет до Троянской войны здесь уже возводили многоэтажные дворцы с канализацией и водопроводом. Запутанные ходы Лабиринта запечатлены на золотых пластинках с непонятными знаками, которые не смогли прочитать полудикие эллины. Гомер, и тот не знал грамоты. Потерян ключ, и никто уже не скажет, откуда привезен хотя бы этот тончайшей работы ритон с головой львицы. Из Мемфиса, Тартеса? Может, из самой Атлантиды? Не в обычае древних было ставить клеймо… Она где-то тут, Атлантида. Затерялась среди мертвых вещей. Но немы письмена, молчит позеленевшая бронза и кубок из электро не помнит пути своего.

Павел Борисович вновь посетовал на то, что так мало знает. Не тем занимался, не тем. Промотал жизнь ни за что ни про что.

Он надолго замер перед раскрашенной статуэткой богини с обнаженной грудью и змеями в руках. На соседнем стенде она была представлена в несколько ином облике, но все те же ядовитые твари покорно вились вкруг локтей.

Имя хозяйки Крита хранят заброшенные кладбища, где она пролетала под полной Луной, окруженная псами и демонами.

В кратком пояснении значилось, что «центральная фигура минойского пантеона» (увы, анонимная) почиталась богиней диких зверей, повелительницей гор и лесов со всеми их обитателями, а также благосклонной покровительницей злаков и всего, что растет на земле. «Богиня змей» — читалось, однако, под ее изображением с кошкой на голове. Фигура датировалась 1550–1500 годами до н. э., когда второе извержение тирского вулкана подчистую смело циклопические сооружения. И вновь лучезарный расцвет. Из руин поднимаются еще более величественные дворцы, украшенные статуями и фресками недосягаемого совершенства. Придворные дамы в одеждах Богини Змей (тугой корсаж, открывающий грудь, юбка колоколом с оборками) посылают улыбку бессмертия из дали веков. Стройные загорелые юноши с длинными черными волосами в уборе из птичьих перьев излучают сияние вечной молодости. Широкоплечие, с тонкой осиной талией и могучими чреслами, едва прикрытыми набедренной повязкой, они творят загадочный обряд. Всемогущие, словно боги, проходят в торжественной процессии, неся на вытянутых руках атрибуты священной власти. И вершат возлияния, кружась в танце под сенью Дерева Мира, где у корней пресмыкаются змеи, а птицы щебечут в пронизанной солнцем листве. Тень смерти не погасит радужного оперения, не омрачит голубизны горизонта, не коснется ни этих лилий, что не полегли под ногой, ни этих глаз, прозревающих вечность.

Ритон горного хрусталя с ручкой, набранной из аметистовых бусин, — не для вина, пусть и самой отборной лозы. Он достоин нектара на пиру небожителей, затаивших гневную ревность. На последнем пиру. В расплавленных недрах зреет третий удар. Кносс, Фест, Малиа, Като-Зарко — все будет сдуто с доски бытия. Вместе с минойскими дворцами исчезнут виллы Аги-Триады и хижины бедноты. Только глиняный макет дома с колоннами, подпирающими плоскую крышу (1450–1400 до н. э.), уцелеет под толщей морской гальки и ила, чтобы через тысячи лет одеться музейным стеклом. Боги уходят из разрушенных храмов.

После долгих веков запустения другие народы принесли своих богов. Черты полнейшего упадка отчетливо читались в металле, камне, керамике. Вторгнувшиеся на остров дорийцы не интересовали Климовицкого. Он поднялся на второй этаж, чтобы полюбоваться кносскими фресками. «Парижанку» увидел еще с лестницы. Поразительное, необъяснимое сходство с Антонидой Ларионовой обозначилось на подлиннике с ошеломляющей завершенностью. Откуда-то повеяло духами Марго. Она все еще снилась ему, волнуя и мучая ускользающей близостью.

Как вспышка в оцепенении медитации, промелькнула догадка, что все нити где-то затянуты в мертвый узел. Сон сродни мифу: потерянный рай не подвластен забвенью. Блеснуло искоркой на ветру и погасло. Туманные грезы об Атлантиде наложились на грустную память, но не излились в слова. Связи распались, и нет ничего. Только пустой сосуд и мучительные попытки вернуть видение, проблеснувшее в дымчатом хрустале. Но чем настойчивее усилие, тем непроглядней завеса.

Файл 035

Прогноз погоды на предстоящие выходные занимал Бобышкина исключительно в плане рыбалки. Он так и выражался — «в плане», ибо благие намерения претворялись в действительность в лучшем случае через раз.

Миленькая дамочка на московском канале, стоя перед картой, лихо очертила границы атмосферных фронтов и пообещала в воскресенье кратковременный дождь. Вопрос не стоял, ехать или не ехать на садовый участок, где еще с середины мая обосновалась семья. Разумеется, ехать, куда от них денешься? Загвоздка лишь в том, что никогда не знаешь заранее, какой сюрприз ждет. Участок, он и есть — участок. То веранда течет, го дрова кончаются. И лебеду с одуванчиком надо драть, и землю возить, и с внучкой пообщаться не вредно. В прошлый приезд к снастям так и не притронулся, а снасти добротные — от Шекспира. Нет уж, хотя бы субботу нужно урвать. На водохранилище судак начал брать, а в торфяном озере здоровенные караси развелись, если сосед не врет.

Федор Поликарпович допил чай с ромом и собрался выключить телевизор, но тут Царапкина подоспела с новостями из «Эрмитажа». За полторы минуты она ухитрилась выпалить подробности происшествия и пообещала продемонстрировать три, как назвала, «коллажа-фоторобота». Времени ей хватило всего на один. На отличной цветной фотографии Эмма Пусалакос была представлена в полный рост, но с голой грудью, позаимствованной, судя по размерам, у Чикколины, одарившей благосклонным вниманием господина Жириновского. Молочные железы производили куда большее впечатление, нежели ползущие по рукам змеи.

Бобышкин только головой покачал: «Что творится по тюрьмам ужасным…»

Гвоздило, не давая покоя, название акционерного общества. Что-то определенно было связано с этим «Фолтером», но что и когда? Никакая передряга не доставляет такого нудного дискомфорта, как сбой памяти. Чем сильнее напрягаешься, тем оно дальше уходит. Как лещ, которого не сумел вывести, — блеснет золотой чешуйкой в черном омуте — и салют!

В два часа ночи Бобышкина словно током ударило. Тело пронзила короткая дрожь, и он испуганно встрепенулся, ощущая тяжелое трепыхание сердца. Сон как рукой сняло.

«Никак моторчик забарахлил?»

На всякий случай накапал тридцать капель валокордина. Обжигающая горечь с привкусом мяты произвела совершенно неожиданное воздействие. Мятные пряники встали перед глазами: темные такие, с облупленной белой глазурью — вкуснотища! В последний год войны появились — теперешним не чета. Во втором классе, кажется, однажды выдали в виде школьного завтрака. Обычно бублик с ириской, а тут вдруг целых два пряника! Здоровенный силач — второгодник Ошивкин — забирал его бублики себе, обеспечивая защиту, «крышу» по-нынешнему, а Вовченко — генеральский сынок, с ним еще Трофимов сидел… Точно! Он за один пряник марку острова Борнео отдал с оторванным зубчиком, а другой Бобышкин сам съел, за что и схлопотал от Ошибки на…

Полвека прошло, зубов почти не осталось, а та же вязкая мякоть и хруст сахарной глазури, и ментоловый дух, и жар от затрещины. Недаром, видно, индейцы в ответственные минуты нюхали какую-то дрянь. Запах не позволяет забыть. Или оплеуха сказалась? У Бенвенуто Челлини в мемуарах описано, как саламандра в огне плясала. Отец ему и врезал, чтоб до смерти великое чудо запомнилось. Мята ли так подействовала или потомственный уголовник Ошивкин подсобил, только вспомнил Федор Поликарпович, что значит die Folter, в школе он немецкий учил да так и не выучил, но вспомнил. Амалия Александровна, немка-учительница, настоящая немка — и как это ее не выслали? — диктант заставила писать про юного партизана. Там эта Folter и выскочила: Бобышкин «d» вместо «t» написал.

«Ах, клятая память! Какие выписывает загогулины! Ничто не пропадает, сумей только ключ подобрать»…

Он погасил ночничок в виде совы с хрустальными глазищами, но заснуть так и не смог. Воспоминания свою задачу выполнили, отступили, как отливная волна, обнажив засасывающую трясину сиюминутных надобностей.

«Попытка — не пытка», — в последний раз напомнило о себе немецкое слово, прежде чем затеряться на складе забытых вещей, куда редко наведывается владелец.

Тростинский прав: шарить по больницам бессмысленно: трахеотомия — или трахеостомия? — операция рядовая. Но это на фоне общей статистики, а если поискать среди пропавших? Разыскиваемых? Примета куда более верная, чем всякие там свитера да сапожки. «Ушла из дома… была одета…» А я в ответ: «Найден труп без одежды?». Напрасная трата времени и сил. Сформулировать придется поделикатнее, упирая именно на операционный шрам. Про дырку в черепе ни слова, про костер — тоже. Нам не поможет, а людей травмирует. «Обгорелый труп!» Только этого не хватало. «Найдена молодая женщина, волосы прямые темные, глаза серые, рост такой-то, на горле шрам от перенесенной в детстве операции». И все, больше ничего и не нужно, — Бобышкин уже не мог лежать. За окном посветлело. День обещал быть жарким не только по погоде. С утра совещание, встреча в Институте мозга назначена на двенадцать, потом можно и на телевидение махнуть: «Попытка — не пытка». Интересно, как по-немецки попытка?.. А никак! Не проходили, и точка.

Без десяти двенадцать он уже сидел у Мирзоянца. Карен Нахапетович прошел суровую школу. Про представителя ФАПСИ и намеком не обмолвился. Нечего понапрасну язык распускать: кому положено, сам спросит.

— Анатолий Мелентьевич немного запаздывает, — предупредительно сообщил он. — Минут двадцать как звонил. Просил принести извинения. Подождете?

— Смотря сколько, — Бобышкин озабоченно посмотрел на часы.

— Максимум полчаса.

— Не страшно.

Приход следователя по особо важным делам Мирзоянц увязал с недавним визитом Гробникова. Как-никак найден микропроцессор, который мог навести на след, или же вскрылись новые обстоятельства и понадобилось уточнить отдельные детали. Но почему с Серовым? Неужели на него пало подозрение? Сдержанность гостя он объяснял секретностью, которой окружены следственные действия. «Но не до такой же степени? Молчит, либо говорит о совершенно посторонних вещах: погоде, рыбалке…»

— Вообще-то основное место профессора Серова в Институте квантовой биологии, — Мирзоянц решился предпринять рекогносцировочную вылазку. — У нас он на полставки… Не желаете с кем-то еще поговорить, пока подъедет Анатолий Мелентьевич?

— Я бы с удовольствием, но с кем именно? Мне профессора Серова рекомендовали.

— В связи с кражей? — последовал наводящий вопрос.

— С какой еще кражей, простите?

Непритворное удивление следователя, а опытный психиатр в таких делах разбирается, несколько озадачило: оказывается, прокуратура шла совсем по другому следу. Карен Нахапетович даже забеспокоился. Неужели стряслось еще одно ЧП?

— Значит, вы не в курсе, — он выжидательно откинулся в кресле. — Дело в том, что у нас похищены уникальные препараты, — решив, что вправе поделиться известными фактами, коротко, не называя имен, поведал о досадном происшествии. — Мы, конечно, тут же обратились в инстанции, к нам приезжали и обещали разобраться.

— Уж как водится. — не выразил особых чувств Бобышкин. — Воруют, как справедливо заметил историк. Вон намедни в Ленинке семисот древних манускриптов не досчитались.[49] Последняя инвентаризация проводилась лет двадцать тому назад. Директорша вообще не уверена, что рукописи пропали. Может, говорит, на другое место переложили. У них там бедлам по причине аварийного состояния.

Мирзоянц сочувственно вздохнул, умолчав о том, как при повторной, более тщательной инвентаризации не досчитался коробки со срезами мозга товарища Куйбышева. Ему понравилось, что следователь назвал библиотеку по-старому. Это придало смелости задать прямой вопрос:

— А к нам вы, извиняюсь, по какой надобности? Рад буду оказать посильное содействие.

Федор Поликарпович охотно поделился своими заботами и, разложив на столе фотографии, подробно охарактеризовал оба случая трепанации.

— Какое ваше мнение, как специалиста по мозгу?

— Трудно так сразу сказать. — Диспозиция прояснилась, и Мирзоянц заметно повеселел. — Лично я к хирургии отношения не имею. Наверное, вы правильно поступили, обратившись за консультацией к Анатолию Мелентьевичу. У него, правда, другой профиль — биоинформативные системы, но, как знать… Человек широко эрудированный, весьма широко, что не всегда на пользу науке. Специализация — веление времени, — не смог он удержаться от негативной концовки: Серова в институте недолюбливали. — Чайку не желаете?

— Не откажусь. Жар жару выгоняет.

Мирзоянц полез за кипятильником, но чаевничать не довелось. Обитая простеганным кожзаменителем дверь распахнулась, и на пороге возник высокий широкоплечий здоровяк лет сорока в розовом блейзере с гербом неизвестного клуба. Типичный спортивный тренер международной квалификации с бодрым комсомольским оскалом.

— Вы из прокуратуры? — С месте в карьер обратился он прямо к Бобышкину, удостоив Мирзоянца небрежным кивком. — Еще раз извиняюсь. Задержался на таможне. Оборудование из ФРГ поступило, а там полный бардак. Пришлось выйти на руководство.

— Спасибо, что нашли время для встречи, — Бобышкин пожал протянутую руку. Не понравился ему этот спортсмен, с первого взгляда не понравился, но ничего не попишешь.

— Нам здесь расположиться или там, у него? — обратясь к Мирзоянцу, Серов кивнул на дверь, за которой находилась комната отдыха директора.

— Лучше тут, — Карен Нахапетович обидчиво поджал губы, поняв, что его присутствие нежелательно. — Василий Аполлинариевич не любит.

— Разве он не в отпуске?

— Можете занять мое место, — Мирзоянц демонстративно удалился в личные покои отсутствующего директора.

— Что положено Юпитеру, то не положено быку, — прокомментировал Серов. — Глупая пословица: Юпитер как был, так и остался быком.

— В самом деле?

— А кто уволок Европу на Крит, если не бык? Он и красавицу Ио в телицу обратил, сексуальный маньяк.

Мирзоянц не ошибся: эрудицию и характер профессор продемонстрировал с полоборота.

Федор Поликарпович вынужден был начать по новой, но уже со всеми подробностями.

— Эти? — не дожидаясь ответа, Серов сгреб снимки в стопку и принялся вдумчиво их разглядывать, один за другим, как банкомет, во избежание перебора. — Прелюбопытно и даже загадочно, но не по моей часта, — изрек он, выбросив перед собой веером.

— И никаких предположений? — Бобышкин, хоть и не обольщался, испытал нечто отдаленно похожее на разочарование. Целенаправленно изо дня в день подавляемые эмоции порой взбрыкивали.

— Человек предполагает, Федор Панкратович…

— Поликарпович.

— Прошу прощения, Федор Поликарпович… М-да, предполагает, — Серов замолчал, мрачно уставясь на выцветшую фотографию, висевшую над диваном. — Знаете, кто этот господин?

— Какой? — Бобышкин неловко приподнялся, обернувшись лицом к стене. Там красовался целый иконостас застекленных портретов с автографами и без. Узнать удалось только Дзержинского, Горького и, кажется, Павлова. — Этот?

— Нет, правее. С усами и в шляпе.

Многолетнее воздействие света превратило густой коричневый тон в грязно-желтый. Одутловатое лицо с большими усами едва проглядывало сквозь патину разложившегося виража. Устояла только старомодная шляпа с глубоким заломом.

— Нет, не узнаю.

— Оскар Фогт — первый директор и фактический основатель института. Мозг Ленина препарировали под его руководством. Носились с ним, как с писаной торбой, а онвзял да уехал обратно в Германию.

— В самом деле? — выжидательно пробормотал Бобышкин, не понимая, куда клонит Серов.

— И правильно сделал. Иначе бы наверняка посадили, а там, глядишь, и к стенке поставили. Парадокс ситуации заключается в том, что часть срезов драгоценного мозга вождя мирового пролетариата хитрый немец забрал с собой, в Берлин. Кто бы мог предполагать, что, обласканный и облагодетельствованный большевиками, он будет держать нос по ветру? Ему за что платили золотом? За научное подтверждение гениальности несостоявшегося присяжного поверенного Ульянова. На основе сравнения остатков его серого вещества с мозговыми структурами самых выдающихся современников. Но герр Фогт предпочел решить задачу от противного, сделав ставку на знаменитых преступников: убийц, международных аферистов, маньяков. Не знаю, чего он там сумел доказать, но, как только Гитлер пришел к власти, результаты были опубликованы. Впрочем, особого успеха публичные демонстрации Фогта не снискали, кроме, конечно, Германии. Слишком сильны были в Европе левые симпатии. Думаю, этим и объясняется, почему ЧК не подослала убийц. И еще, это мое сугубо личное мнение, Сталину доставляло тайное удовольствие следить за тем, как выворачивают наизнанку нутро самого человечного. Коба ведь и сам был из уголовников, и с охранкой сотрудничал.

— Это не доказано.

— Доказано, доказано, — Серов успокоительно взмахнул ладонью. — И давно опубликовано за границей, наряду с документами кайзеровского генштаба относительно запломбированного вагона. Они стоили друг друга, учитель и ученик.

— Пусть будет по-вашему, — Федор Поликарпович раздраженно поморщился. — Но какое это имеет отношение к нашей теме?

— Самое непосредственное. Вы, кажется, хотели узнать мое мнение?

— За этим и пришел.

— Собственно, я вам его и излагаю. В исторической последовательности, ab ovo[50]. Без этого мое предположение покажется вам абсурдным, и вы потребуете доказательств, а у меня ограничено время.

— Однако вы мастер на парадоксы, — Бобышкин по-прежнему не мог уловить хотя бы направление стези, по которой пытался вести его этот оригинал широкого профиля. По идее, он должен бы закончить пословицу банальной аксиомой, если только не мнил Богом себя самого. С людьми подобного склада такое случается. — Я не потребую доказательств, Анатолий Мелентьевич. У меня вообще нет права чего-либо требовать. Но вопрос, не относящийся к делу, задать можно?

— Сделайте одолжение.

— Вы состояли в КПСС? — Бобышкин спросил, глядя в окно, словно от нечего делать, и голос прозвучал, как надо, — бесцветно, незаинтересовенно.

— Вопрос следователя, Федор Поликарпович? — рассмеялся Серов. — Я, знаете ли, как все. Состоял, а потом вышел, когда это уже ничем не грозило. Предваряя дальнейшие расспросы, говорю, как на духу: вступил исключительно из карьерных соображений и, как все, переливал на собраниях из пустого в порожнее, не веря при этом ни на копейку… А у вас как?

Бобышкин неловко усмехнулся, мысленно признав поражение. Сказать, что не сдал партбилет, не повернулся язык.

— Что же, молчание — тоже ответ. Можете считать меня циником.

— Оба мы с вами циники, Анатолий Мелентьевич.

— Свойство характера или образ жизни? Думаю, все вместе. Я согласился встретиться с вами по просьбе Тростинского, которого глубоко уважаю. В нашей партии было немало благородных людей, но превалировали ничтожества. О чем это говорит? Ни о чем. За бортом осталась целая армия отъявленных негодяев, ибо никакая партия не способна охватить население целиком. Даже «ум, честь и совесть нашей эпохи». Вы отдаете себе отчет, где находитесь?

— В каком смысле?

— В самом конкретном. Нигде в мире не было и нет учреждения, подобного Институту мозга. Мозг изучают повсюду, но «ум, честь и совесть»?.. Извините! Наши законсервированные реликвии еще не потеряли своих вирулентных качеств. Мертвые препараты, микротомированные срезы — это лишь внешняя, очевидная сторона, но есть и другая, скрытая за гранью иной реальности. Вы не верите в эманацию священных реликвий, мощей? Между тем она существует, как существует и иная реальность, где мощи проявляют свою чудотворную мощь. Язык изначально эзотеричен, Федор Поликарпович.

Бобышкин молча слушал, грешным делом подозревая, что у Серова не все дома.

— Не думайте, что хочу заморочить вам голову. Все значительно серьезней, чем кажется со стороны. Вы даже не представляете себе, во что ввязываетесь… Про явление Цюрупы народу слышали?

— Дурацкие сплетни.

— Если бы! Происшествие в саду «Эрмитаж» — тоже, по-вашему, сплетни?

— Я не занимаюсь изучением мозга, мои познания в психологии не превышают среднего уровня университетской программы, но причины массовой истерии мне очень хорошо известны. Феномены, которые нельзя зарегистрировать с помощью приборов, для меня объективно не существуют. И не надо кивать на гравитацию или нейтрино. Существует гравиметрия, пузырьковые или еще какие-то камеры, где оставляют следы самые неуловимые частицы.

— Вполне достойная позиция. Но вы упустили пустяковую деталь. За несколько недель до «феноменов», как вы их справедливо назвали, в саду откопали трепанированные в надбровной области черепа. Это вам ни о чем не говорит?.. А «феномены», тут вы целиком и полностью правы, зарегистрировать не удалось.

— Я ничего об этом не знал, — упавшим голосом отозвался Бобышкин. Он почувствовал, как екнуло и тревожно затрепыхалось сердце. За пространными рассуждениями Серова скрывалась некая, пока только угадываемая система. Недоступный прочтению подтекст, готовый взорвать внешнюю оболочку. — Вам известны подробности?

— Это не мое дело. Вы, как работник прокуратуры, обладаете большими возможностями, но советую прежде сто раз подумать, иначе…

— Что — иначе?

— Сколько на вашем счету нераскрытых убийств, Федор Поликарпович?

Недвусмысленная угроза заставила Бобышкина задним числом переосмыслить туманные, как сперва показалось, с мистическим душком и подковырками разглагольствования. Мутный хаос начал кристаллизоваться, едва прозвучало упоминание о трепанированных черепах. Словно затравку внесли в пересыщенный раствор.

— Жертвы репрессий? Преступных экспериментов?

— Кто знает… Но я бы тоже высказался в таком же духе. Примерно.

— Это и есть ваше предположение?

— Ничего более определенного сказать не могу. В рамках обыденной реальности это самое разумное предположение. Вы удовлетворены?

— И да, и нет. Теперь я понимаю, что вы целенаправленно начали издалека, от яйца, и вижу, насколько беспомощными выглядят жалкие потуги с моей стороны. Дискуссии не получилось. Могу только сожалеть.

— Уничижение паче гордости?

— В самом деле, силы оказались не равны. На вашей стороне высочайший интеллект и обширные знания о вещах, мне не доступных. Нормальная ситуация: вы эксперт, специалист. Намек насчет нераскрытых убийств я понял, спасибо. Нынче можно убрать кого хочешь: прокурора, судью. Про нас, следователей, и говорить не приходится — мелкая сошка. Хотелось бы знать, откуда ждать, но ничего, как-нибудь перебьемся. Бог не выдаст, свинья не съест.

— Похоже, обиделись? Странно… Мне казалось — мы достигли консенсуса. Тростинский рассказал о вашем с ним разговоре. Как вы думаете, почему он отказался высказать конкретное заключение? Нет фактов, Федор Поликарпович, улик. Я тоже не располагаю конкретными данными, которые могли бы облегчить ваши поиски. Мыслите вы в правильном направлении, перспективном, но, простите, в узком диапазоне. Я счел своим долгом предостеречь вас от поспешных действий. Они могут вызвать ответную реакцию. С какой стороны, хотите узнать? С самой для вас неожиданной, ибо существуют силы, о которых вы даже не подозреваете.

— Иррациональные?

— Как посмотреть. Закрывая глаза на иную реальность, вы далеко не продвинетесь. Не забывайте, что у мозга два полушария. Природа позаботилась вооружить нас в полном объеме. Причина многих бед в том, что с шестнадцатого века наука взяла односторонний крен. Мы построили техническую, механизированную цивилизацию, загнав в тупики подсознания интуитивное начало. Я не хочу сказать, что оно важнее. Дай ему волю, мы бы в лучшем случае находились сейчас на уровне средневековой Индии или Тибета. Нищета и полное бесправие миллионов — печальный итог. Одной йогой сыт не будешь. Одинаково важны оба пути познания. Но ослепленные ренессансным блеском, мы резко пустились по проторенной дороге в ад. Нарушенной, искалеченной оказалась гармония, взаимодействие, без которого нет целокупности бытия. Отсюда чудовищный разлад. Космические полеты и атомные электростанции, с одного бока, и взорванная среда обитания — с другого. Умирающая природа мстит. Мы стоим на пороге апокалипсиса или возврата в средневековье, что по сути одно и то же. То, от чего вы отмахиваетесь, как от иррационального, сплошь и рядом скрывается под покровом самой посконной обыденности. В восемнадцатом веке в Швеции жил знаменитый естествоиспытатель Эммануил Сведенборг. Прославившись открытиями в области позитивных наук, он кончил как мистик-визионер. Беседовал с духами, пророчествовал. Относиться к этому можно по-разному, но нельзя не замечать несомненных успехов, подтвержденных документальными свидетельствами. Допускаю возможность случайного совпадения, ошибки, самообмана, но нет ничего более объективного, чем книга. Каждый волен вынести собственное суждение, не полагаясь на мнения посторонних, кто бы они ни были. Возьмем «Видения рая и ада». Глубина провидения потрясающая. Особенно тронуло меня одно место, — Серов на секунду прикрыл глаза: — «Некоторые разновидности ада имеют вид возникших в результате пожара городских развалин, и адские духи обретаются в оных, находя в них себе укрытие. В более скромных случаях ад состоит из заурядных построек, расположением своим напоминающих обычные улицы и поселки…» Какие ассоциации это у вас вызывает? ГУЛАГ? Освенцим? Варшавское гетто? Или комфортабельные коттеджи Лос-Аламоса и Арзамаса-16? А как насчет могильника в саду «Эрмитаж»?

— «Замок» Кафки, «Процесс». Нет, я полностью с вами согласен, но где здесь иная реальность? Это наша обычная жизнь.

— А я о чем? Мы были участниками или пассивными свидетелями величайших преступлений, какие только знала история. Только совместными усилиями Гитлер и Сталин уничтожили десятки миллионов, но во имя чего? Жаждой тотальной власти и параноическим складом не ограничивается. Стало общим местом проводить аналогии между большевизмом и национал-социализмом. Им действительно несть числа и одно породило другое. Сговор диктаторов, их взаимные симпатии и обмен опытом в комментариях не нуждаются. Причина важнее следствий.

— Вы имеете в виду сверхидеи?

— Совершенно верно: утопические идеи. Не вижу принципиальной разницы между тысячелетним рейхом и мировым коммунизмом, как завершающей стадией истории человечества. Мировое господство, насилие и культ силы, абсолютный примат государства над личностью и обожествление вождя. Характерно, что утопия материализовалась именно в России и Германии.

— Итальянский фашизм не берете в расчет?

— Муссолини и его чернорубашечников я рассматриваю как переходную стадию между авторитарной диктатурой латиноамериканского типа и законченной тоталитарной системой. Юридически Италия оставалась королевством. Как всякий диктатор, дуче требовал от народа полного подчинения и любви. Однако любовь — материя трудно уловимая, и все сводилось к формальной лояльности. Ни классовая, ни расовая нетерпимость не входили в программу. Апелляция к немеркнущей славе Древнего Рима, согласитесь, производила несколько комичное впечатление, как и сам дуче. Агрессия в Африке, захват Албании стали возможны единственно при поддержке Гитлера. Авантюры подчас заходят довольно далеко и отливаются большой кровью, но Великая утопия — это ад на Земле, Преступление, возведенное в абсолют, неоязыческая религия, механистический миф, холокост. Помимо прочих условий, для ее осуществления необходима обильно удобренная почва. Полигон расчистила Первая мировая война и революции, сокрушившие обе великие империи, но мессианско-почвеннические устремления наслаивались веками. — Речь Серова отличалась отточенностью фраз и темпераментным напором, что никак не отражалось на его застывшем, как маска, лице. — Недавно мне попалась изданная у нас книга — «Секретные разговоры Гитлера». Я обратил внимание на характерное признание. Звучит приблизительно так: «Каждый немец одной ногой стоит в Атлантиде». Разумеется, не каждый и не обязательно в Атлантиде, хотя фантасмагории Блаватской о коренных расах и получили развитие в нацистском эзотеризме. Атлантида — скорее метафора, но исключительно точная, бьющая в цель. Беловодье — земной рай, на поиски которого целыми деревнями отправлялись уральские или сибирские — точно не помню — мужики, символизирует ту же глубинную надличностную потребность.

— Вы намеренно обратили мое внимание на Фогта, перебежавшего от Сталина к Гитлеру?

— Должны же вы ощутить магию заклятого места? Никто, Федор Поликарпович, не умирает до конца. Мумию в пирамиде подпитывает аура тонкой материи. Древние знали об этом больше нас.

— Призрак?

— Живущий в подсознании призрак.

Тема, которую последовательно развивал Серов, была не чужда Бобышкину. Он и сам частенько задумывался о роковых превратностях исторического процесса. Особенно в последние годы, когда прорвало плотину секретности и хлынул поток сведений, заполнивших зиявшие прежде лакуны. Ему ли, работнику прокуратуры, не знать о преступных экспериментах над живыми людьми? Задолго до Нюрнбергских законов, когда немецкие врачи и профессора-антропологи взялись за измерение черепов, в закрытых институтах ОГПУ уже вовсю шла игра с жизнью и смертью. Жизнь и по возможности с неограниченным сроком — для внутреннего круга, смерть — врагам. Синтезировались яды, не оставляющие следа в тканях, изучалось воздействие радиации, токов высокой частоты, инфразвука. В СССР, не в нацистской Германии, появилась первая душегубка. Публично клеймили реакционные теории, махровое мракобесие и буржуазную лженауку, а в номерных ящиках разрабатывали средства воздействия на психику. Гипноз, телепатия, телекинез постоянно находились в сфере пристального внимания госбезопасности.

Поиски нетрадиционных способов воздействия на массовое сознание велись по многим направлениям. Существовала даже специальная служба, распространявшая слухи и анекдоты с профилактической дозой антисоветчины. Своего рода безболезненная прививка на случай злокачественной эпидемии, клапан для стравливания горячих паров. Отпетых анекдотчиков вытаскивали из лагерей и зачисляли на довольствие. Наработанная продукция шла по инстанциям на самый верх. Брежневу очень понравилось название «членовоз». Он долго не мог отсмеяться и всякий раз шутил со своим шофером.

Созданные при Хрущеве психушки благополучно дожили до расцвета перестройки. КГБ был таким же безотказным орудием партийной верхушки, как печать, карательная медицина или тот же прокурорский надзор. Система действовала и при коллективном руководстве. Генеральный прокурор Руденко — обвинитель на Нюрнбергском процессе — приказал расстрелять заключенных на Воркутинском Речлаге через пять месяцев после смерти Сталина. Идеология чахла, рабский труд становился убыточным, террор постепенно сменили более цивилизованные меры профилактического характера. Могли сохраниться отдельные реликты? Очевидно, могли. Скандальные разоблачения, время от времени прорывающиеся на страницы газет, лишний раз свидетельствуют о том, что чудовищный ящер с отрубленной головой еще содрогается в рефлекторных конвульсиях, сея смерть. Примером тому все еще засекреченные атомные могильники, бактериологическое и химическое оружие, подлежащее уничтожению, но так и не выкорчеванное под корень.

Федор Поликарпович мог бы подбросить немало жареных фактов, но предпочел перевести беседу на узкую колею конкретики.

— Древние многое знали и умели. Тростинский говорил, что трепанация черепа известна еще с каменного века. Но в целях лечебных — душевные расстройства, головные боли и прочее. Опыты на живом мозге едва ли входили в намерения жрецов, верно? До манипуляции сознанием их передовая наука не дошла.

— Не скажите, Федор Поликарпович, не скажите… Во-первых, опытная стадия предшествует любой практике, а во-вторых, впрочем, неважно, — Серов задумчиво перевел взгляд на схему полушарий. — Приятно сознавать, что мы находим общий язык. Эраст Леонтьевич тепло о вас отзывался, а для меня это многое значит. Сверла из кремния и обсидиана найдены на всех континентах, кроме Австралии. Даже в мифах встречаются недвусмысленные указания на черепную хирургию. Сам Зевс-Юпитер страдал головными болями, пока Гефест не продолбил ему дырку, из которой вышла новорожденная Афина. Между прочим, богиня мудрости, София античного мира, олицетворенная мысль! Многозначительный символ… Нельзя исключить, что царь богов, подобно иным вождям, страдал от приступов циклотимии. Иначе чем объяснить великие чистки, которые он устраивал в периоды обострения? Сначала разделался с соперниками-титанами, после за людей принялся: наслал всемирный потоп, Атлантиду в один день изничтожил.

— Профессиональное прочтение мифа?

— Не совсем. Заимствовал у авторитетов. Артемова не приходилось читать? «Атлантиду»?

— Как же! Нашумела в шестидесятые годы. Из рук в руки переходила. Тогда много чего из-под спуда выпустили: телепатию, гипноз. Вашему поколению не понять.

— Однако и мы в студенческие годы зачитывались: Васильев. Кажинский, «Властелин мира» Беляева, где этот самый Кажинский под именем Каминского выведен. Я же говорю: ничто не умирает в подлунном мире… Не стану скрывать, что заинтересован в успехе вашего расследования.

— Как гражданин?

— Лучше скажем, как специалист. Мы, если не ошибаюсь, сошлись на цинизме? Не худшая из возможных позиций. Она позволила сохранить не только головы, но и мозги от оболванивания. Я не отклоняюсь от темы? Хотелось, чтобы вы, по возможности, держали меня в курсе.

— Это отвечает и моим интересам, — Бобышкин понял, что блужданиям вокруг да около наступает конец. «Не хватало держать экзамен перед молокососом на старости лет», — упрекнул он себя, испытывая горькое облегчение. О чем сожалел? На кого обижался? Не на Серова — уж это точно. На жизнь? И грустно, и смешно. — Медицинский аспект я исключаю. Остается криминальный эксперимент, но с какой целью? Чего можно достичь, просверлив дырку во лбу? В темени?

— На прямые вопросы полагается отвечать прямо, не так ли? Но я и в самом деле не знаю. Современная техника позволяет воздействовать на мозг опосредованно: точно сфокусированный луч лазера, микроволновое излучение, нейтроны, инфразвук… Вам не приходилось бывать в Египте?.. Загляните как-нибудь на досуге в книгу по древней истории. Любую, лишь бы иллюстрации были. Особенно обратите внимание на период фараона Эхнатона, когда в искусстве возобладал реализм. Почему черепа членов царской семьи столь заметно удлинены в затылочной части?

— Я видел бюст царицы Нефертити.

— У фараона Тутанхамона деформация выражены еще более ярко. Вполне возможно, что головы сдавливали бинтами с раннего детства. Такой же обычай получил распространение в Древнем Китае и в аристократических кланах майя. Какой практический смысл? Остается догадываться. Что же касается отверстий, могу предложить на ваше усмотрение гипотезу, вернее, зародыш гипотезы. У мистиков Тибета издревле существовал тайный ритуал, известный как открытие так называемого «третьего глаза», якобы дающего сверхъестественное видение. Специально я этим не занимался, мои интересы лежат в несколько иной плоскости, но в качестве одной из версий… Как знать, возможно, вам и пригодится на первых порах. В институте Анэнербе, который находился под патронажем рейхсфюрер «СС Гиммлера, такими вещами занимались всерьез. После падения Берлина нашли несколько трупов в эсэсовской униформе, но без знаков различия. Судя по внешности, это были тибетцы, возможно, монахи черношапочной секты бон-по. Они покончили с собой, прибегнув к ампуле с цианистым калием. Об их деятельности в точности ничего не известно. Вся информация полностью засекречена. И не только у нас, но и у союзников. Контакты с Тибетом не прерывались вплоть до последних дней. Даже альпинисты были сплошь офицерами СС. У нас ведь тоже спецам надевали погоны? От врачей и инженеров до футболистов и поваров. Берия курировал не только атомную проблему и средства доставки, как говорится, ракетно-ядерный шит, но и шарашки, а там много чего прокручивали. С трудом верится, что он не попытался прибрать к рукам трофейный опыт. Хотя бы в целях проверки. На размышления, в частности, наводят загадочные могилы, в которых не оказалось следов захоронения. Памятник, притом не из дешевых, имя, даты — все чин-чином, а гроба нет. Об этом, кстати, писалось… Тоже, между прочим, информация к размышлению. На предмет призраков, взбудораживших нашу и без того изрядно переполошенную общественность.

— Подозреваете, что одно с другим связано?

— А вы — нет?

— До последнего момента не думал.

— Что ж, подумайте…

— Я вам позвоню.

— Только не сюда, — Серов достал визитную карточку и, зачеркнув один телефонный номер, вписал другой. — Это прямой. У меня лаборатория в Институте квантовой биологии.

— Знаю.

— Не сомневаюсь. На то вы и следователь… Наводили справки?

— Наводил.

— И много узнали?

— Почти ничего.

— Так оно и должно быть.

— Никаких предварительных справок о вас я не наводил, Анатолий Мелентьевич, — промолвил Бобышкин, не без значения: пусть на мелочи, а отыгрался. — Про ваш институт мне прямо тут выложили. Даже спрашивать не пришлось.

Файл 036

Электронный журнал «Третий глаз»

Обладаем ли мы «третьим глазом», обращенным в равной степени внутрь и во внешний мир? Глазом воображения или мечты, который якобы может управлять «пространством внутри» так же, как другие органы управляют нашим взаимодействием с окружающим миром? Существует ли он, этот внутренний глаз, от которого будто бы зависит вся система наших эмоций? Как ни странно, современная наука обнаружила за этими еще недавно псевдонаучными спекуляциями долю истины.

Древнегреческий философ Плотин полагал, что глаз не мог бы смотреть на солнце, если бы в известном смысле и сам не был бы солнцем. Поскольку Солнце является животворным источником света, а свет, в свою очередь, символизирует божественный разум, зрение как бы соединяет в себе физический и духовный акт. Отсюда смысл египетского иероглифа «вазда»: «тот, кто питает священный огонь, или разум». Это знак бога Осириса. В Индии интуитивные догадки египтян и эллинов обрели законченную форму и наглядное выражение. Если присущая человеку, как и всем млекопитающим, пара глаз означает нормальное состояние, то так называемый «третий глаз» символизирует божественную, сверхчеловеческую сущность. Не случайно индуистские божества изображаются с вертикально прорезанным надбровным оком. С его помощью грезящий на водах Вишну проницает завесы времен, а Шива помимо того способен испепелять миры. Особо чтимую в Тибете Белую Тару зовут «Семиглазкой», ибо помимо этих трех она располагает еще двумя парами глаз на ступнях и ладонях. Вообще «третий глаз» дает богам и людям, достигшим просветления, мистическую власть. Они могут по своему желанию лицезреть все, что происходит в безграничной вселенной, оболочки которой становятся проницаемы, равно как стены домов, глубь океанов, горные недра и телесные покровы. Прошлое от начала времен и будущее до скончания мира открыты всевидящему взору лобного ока.

Впрочем, лобного ли? Будд и бодхисаттв искони принято изображать с «ушнишей» — своего рода шишкой на темени — вместилищем сверхчеловеческого разума. Именно об открытии такого — теменного — глаза и идет речь в тайном тантрийском учении тибетского буддизма.

Приведем отрывок из секретной доктрины, ставшей известной на Западе благодаря английскому переводу В. Эванса-Вентца. Он первым из европейцев смог ознакомиться с манускриптами тантрических сочинений, чему немало способствовал святой лама Кази Дава-Самдуп.

Вот что конкретно сказано в «Доктрине психического тепла». Речь здесь идет о видениях, которые надлежит вызвать адепту, посвятившему себя постижению трансцендентальных истин:

«Затем вообрази, что ты — Божественная Посвященная Ваджра — Йогини красного цвета; такая же лучезарная, как сияние рубина, имеющая одно лицо, две руки и три глаза, правой рукой держащая блестящий светящийся изогнутый нож и размахивающая им высоко над головой, отсекающая полностью все ментально мешающие мыслепроцессы, левой рукой держащая против груди человеческий череп, наполненный кровью, выражающая удовлетворение неисчерпаемым блаженством, с тиарой из пяти высушенных человеческих черепов на голове, носящая нашейное ожерелье из пятидесяти кровоточащих человеческих голов… и языки пламени Мудрости образуют светящийся обод вокруг нее».

Обратим внимание на определение «ментально мешающие мыслепроцессы». Остановить течение мысли, бездумно погрузиться в глубины своего «я» — таково непременное условие йогических упражнений. В этих искусственно вызываемых видениях все исполнено символического значения. Каждый жест Йогини, каждый ее атрибут. Расшифровка потребовала бы много страниц текста, и потому сосредоточимся лишь на главном.

Прежде всего, о самой Йогини. Это тоже символический образ — олицетворение духовной энергии и бодхического (под деревом Бодхи Будда обрел озарение) разума. «Когда она визуализируется, — учат тантристы, — и посредством упражнения йоги ясно осознается как таковая, эта богиня дарует йогину успех в Сидцхи» («Сверхъестественное достижение»). Цвет и лучезарность ее олицетворяют сияние мудрости, рассеивающей мрак неведения. Череп с кровью являет символ отречения от мира, без чего затворник-йогин не может рассчитывать на помощь богини, тиара из высушенных голов, в свою очередь, указывает на высшую степень проницательности, также недостижимую без ухода из мира, и, наконец, ожерелье означает полное и бесповоротное отделение от сансары. Так в буддизме именуют бесконечную череду рождений, следующих за смертью. Каждая отрубленная голова соответствует определенному магическому заклинанию — мантре.

Все это очень увлекательные предметы, требующие от читателя знания хотя бы основ буддийской догматики и иконографии. Нас в данном случае интересует только одна специфическая подробность — «третий глаз». Под ним подразумевается бодхическое зрение. Индийцы первыми высказали идею, что у обычного человека, в его латентном — неразвитом — состоянии, он физиологически представлен так называемым эпифизом, или шишковидной железой, которая, будучи йогически усовершенствованной, становится органом ясновидения.

По крайней мере так полагают тибетские йогины, практикующие немыслимые для нас психологические опыты.

Посему обратимся к более привычным понятиям из сфер физиологии и медицины. Об операции «открытия третьего глаза» мы располагаем крайне скудными сведениями. В основном их распространяют шарлатаны, выдающие себя за «посвященных». К их числу относится и предприимчивый англичанин, скрывшийся под псевдонимом Лобсан Рампа. Его перу принадлежит целая серия романов из «тибетской жизни». Зачастую сообщаемые им сенсационные сведения столь же далеки от истины, как и подлинная биография автора — самозванного «ламы».

«Вдруг послышался треск — кончик инструмента прошел кость. Моментально лама-хирург прекратил работу… Мой учитель передал ему пробку из твердого дерева, тщательно обработанную на огне, что придало ей прочность стали. Эту пробку лама-хирург вставил в паз инструмента и начал перемещать ее по пазу вниз, пока она не вошла в отверстие, просверленное во лбу».

Лобсан Рампа. «Третий глаз».

В секретных доктринах Тибета говорится совсем иное, ибо речь там идет не о надбровном, а именно о теменном глазе — эпифизе. Нужны долгие годы полного уединения в темной пещере, суровый аскетизм и безраздельное подчинение указаниям наставника, прежде чем из многих кандидатов будет отобран один-единственный, чьи физические и духовные данные найдут пригодными для процедуры отверзания, но об этом чуть позже.

Строго говоря, вся проблема сводится к вопросу: обладаем ли мы «третьим глазом», обращенным в равной степени внутрь и во внешний мир? Глазом воображения или мечты, который якобы может управлять «пространством внутри» так же, как другие органы управляют нашим взаимодействием с окружающим миром? Существует ли он, этот внутренний глаз, от которого будто бы зависит вся система наших эмоций? Как ни странно, современная наука обнаружила за этими еще недавно считавшимися псевдонаучными спекуляциями долю истины.

Шишковидная железа, как, впрочем, и аппендикс, и гланды, считалась «бесполезным» органом, неизвестно зачем помещенным природой в святая святых — середину мозга. Теперь-то мы знаем, что в живом механизме нет лишних деталей. Технический прогресс предоставил в наше распоряжение электронный микроскоп, биохимический анализ, регистрацию биотоков клетки, ее ядра и даже содержащихся в нем частиц. Эти и другие методы заставили многочисленных исследователей вновь заняться вопросами, которые самодовольный позитивизм почитал вздором.

Что же представляет собой эта железа, напоминающая грушевидную горошину красно-бурого цвета? Несмотря на то, что она находится под большими полушариями, доступ к ней не составляет труда. Не случайно эпифиз был распознан исследователями еще в глубокой древности. Не заметить его невозможно, поскольку он обладает подвижностью. Почти как глазное яблоко, способное до некоторой степени вращаться в глазнице. Не удивительно, что столь странное сходство дало широкий простор всевозможным домыслам. Пионерами были скорее всего индийские материалисты из школы вайшешика. Они полагали, что «третий глаз» позволяет восстанавливать образы и опыт прошедшей жизни.

Философы средневековья, в свою очередь, занимаясь вопросами локализации «умственных функций», превращали таинственную маленькую грушу в настоящий регулятор «потока мысли». Декарт был главным пропагандистом «мозговой желёзки», осмелившись назвать ее «средоточием воображения и здравого смысла». По его теории сознание — нечто вроде энергии — циркулирует в крови, откуда извлекается железой в желудочки мозга. Сознание должно быть «информировано» о состоянии тела, а через тело и его ощущения — о внешнем мире. Воспринятые ощущения и образы собираются в шишковидной железе. А она в ответ приводит в движение двигательные волны, которые, пройдя желудочки, направляются к мышцам, для того чтобы организовать поведение человека.

Хотя механистические теории и канули в Лету, эпифизу явно не повезло. Лишь в начале нашего века Марбург впервые отметил, что эпифиз является секреторной железой. Однако только в последние годы «мозговая желёзка» сделалась объектом экспериментальных исследований.

Первую подсказку дал эволюционный метод. В ходе длительной эволюции живого от простейших животных к человеку появлялись, постоянно усложняясь, многие органы. Каждое изменение в организме связано с приспособлением, с борьбой за выживание. Птицы, например, которые перемещаются в трех измерениях, обладают более сложной системой равновесия, нежели наша.

Начиная с низших позвоночных, эпифиз развивался за счет клеток, покрывающих полости желудочков мозга. Но все эти клетки, как стало известно в последнее время, выделяет спинномозговую жидкость. Следовательно, шишковидная железа исторически близка к ткани, «накачивающей» в кровь «материал», из которого отделяется желудочковая жидкость. В чем-то Декарт оказался прав.

У миног и пресмыкающихся, змей и ящериц шишковидная железа, постепенно удаляясь от крыши желудочка, поднимается до отверстия в костной перегородке черепа. Располагаясь посредине «лба», как раз под кожей, которая на этом уровне прозрачна, эпифиз в точности повторяет структуру глаза: это маленький пузырек, наполненный стекловидной жидкостью, причем перегородка, расположенная под кожей, как бы напоминает роговую оболочку глаза, в то время как структура противоположной перегородки служит подобием сетчатки. Это действительно «третий глаз»! От него исходит нерв, подобный зрительному, образуя в мозгу соответствующий аппарат.

Как известно, сетчатка «нормального глаза» направлена во внутреннюю сторону: палочки и колбочки — приемные органы зрения — находятся на внешней поверхности глазного яблока. Волокна зрительного нерва начинают формироваться, как спицы зонтика, внутри нее сложным образом группируясь для выхода позади глаза.

У «третьего глаза», напротив, «сетчатка», вернее ее подобие, направлена во внешнюю сторону: приемные элементы находятся во внутреннем, а окончания нерва формируются на внешнем слое этого странного органа. Все происходит так, словно «третий глаз» предназначен для того, чтобы видеть «происходящее» внутри организма, а не вне его. Безусловно, от ящерицы до человека — путь большой, но не следует забывать, что каждый наш орган функционально являет итог всей истории, в том числе рыб и рептилий.

Поднимаясь по ступенькам эволюции до человека, все мы повторяем великий путь жизни. Что-то приобретаем, но что-то и теряем. В частности, внутренний глаз, который становится железой! И, действительно, шишковидная железа человека не имеет ничего общего с органами чувств. Это скопление клеток, способных выделять жизненно важные гормоны.

Однако признать, что подобная трансформация — простой каприз природы, значит бросить вызов здравому смыслу. Если эпифиз в ходе эволюции превратился из глаза в железу, то должна быть какая-то связь между его функциями как глаза и как железы.

Электронный микроскоп позволил увидеть в шишковидной железе, помимо специфических железистых, клетки, которые находят во всей нервной системе, — астроциты. Поразительный факт! Ни в одной другой железе астроцитов нет — это специфическая клетка нервной ткани. Но эпифиз, безусловно, является железой, поскольку его клетки выделяют гормоны и особые, подобные наркотикам вещества, — эндорфины. Здесь заключена настоящая биологическая тайна. Только теперь, с выявлением разнородных клеток, стало понятно, почему именно вокруг эпифиза было наворочено столько гипотез.

Никакой орган, как известно, не функционирует самостоятельно. Даже сердце и кишечник, имеющие собственную нервную систему, управляются импульсами, идущими из нервных центров. Шишковидная железа человека, в противоположность органам его предшественников на ступенях эволюционной лестницы, снабжена лишь симпатическими нервами, отходящими от так называемого верхнего шейного ганглия, который — вот где таится разгадка! — получает импульсы от зрачка, а возможно, и от глазного яблока. Иначе говоря, эпифиз как будто стимулирует сообщения, поступающие из глаза! Не так уж наивны были ученые древности. Они определенно смотрели в корень. Коль скоро сигналы, побуждающие работать шишковидную железу, рождаются в момент движения зрачка, значит, и порождаться они могут не только реальными, увиденными образами, но и внутренними впечатлениями, например, расширение зрачков у человека, испытывающего страх или боль. Иными словами, наш эпифиз является не каким-то там атавизмом, но, напротив, усовершенствованным органом зрения, своеобразным анализатором — «третьим глазом»!

Шишковидная железа лишена возможности посылать нервные импульсы. Для ответа на поступающие сигналы ей остается единственный путь — отправлять информацию в виде гормонов.

Таким путем эпифиз воздействует прежде всего — запомним! — на половые железы. Установлено, например, что поражение у ребенка области шишковидной железы приводит к преждевременной половой зрелости или даже к болезни, проявляющейся быстрым и чрезмерным ростом половых органов. Наоборот, аденома эпифиза, усиливающая секрецию железистых клеток, сопровождается атрофией половых органов.

Эти первые наблюдения породили многочисленные эксперименты. Ученые уничтожали у молодых животных эпифиз, тем самым воспроизводя модели болезни человека. Затем животным впрыскивали экстракт растертой шишковидной железы, и половая функция восстанавливалась. В других сериях опытов здоровым животным прививали кусочки эпифиза — это приводило к торможению половой функции и атрофии органов. Так было доказано, что эпифиз оказывает тормозящее влияние на половую систему.

Механизм такого влияния удалось разгадать значительно позднее. В нормальном состоянии деятельностью яичников и семенников управляет гипофиз. Оказалось, что именно через него шишковидная железа воздействует на яичники, тормозя выделение гормона гонадостимулина.

Давно известно, что гипофиз, выделяя гормоны, руководит функцией и других эндокринных желез. Позднее было открыто, что и сам гипофиз зависит от управляемых им желез посредством своеобразного механизма обратной связи. Казалось бы, все ясно. Однако ученые заметили, что на деятельность гипофиза активно влияют гормоны, выделяемые клетками соседней области мозга — гипоталамуса, чувствительного к содержанию в крови общего набора гормонов.

Но гипоталамус не только регистратор биохимического состава крови. Он — чувствительный барометр нашего эмоционального состояния. Таким образом, он координирует чисто физические характеристики, скажем, состав крови, с психическими проявлениями, зеркалом которых служит эмоциональное состояние человека. Анализируя то и другое, гипоталамус через посредство гипофиза отдает приказы, от которых зависит наша индивидуальность, идет ли речь о половой активности, пищеварении, быстроте сообразительности или строении кожи.

Гипоталамусом же руководит шишковидная железа!..

Но и этим не исчерпывается ее тайная власть! Известно, что функции организма, и особенно эндокринной системы, связаны с чередованиями дня и ночи. Лекарства, например, оказывают различное действие в зависимости от часа приема. Специфическую роль здесь играет — учтем и этот момент — освещение и, возможно даже, отдельные характеристики светового спектра. Это хорошо знают птицеводы: они заставляют кур нестись несколько раз в сутки, держа птиц под яркими лампами. Похоже, что подобное световое воздействие тоже достигается при посредстве шишковидной железы.

Основной адресат гормонов эпифиза — гипоталамус, та часть нашего мозга, где наиболее тесно выражается психосоматическое единство личности. С помощью гипоталамуса и сообщений, которые ему посылает внешнее и внутреннее зрение, шишковидная железа регулирует воспроизведение, равновесие запасов воды в организме, обмен веществ (основным обменом руководит щитовидная железа) и многое, многое другое.

Так не является ли наш эпифиз «третьим глазом» во всем традиционном философском значении этого слова?

Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся к началу повествования. Удивительные феномены йоги — индуистской, буддийской, даосской — достигаются путем многолетней упорной тренировки и строжайшей дисциплины. Сюда входит психическая подготовка, сложнейшие физические упражнения, пост и обязательное половое воздержание. Речь, таким образом, идет о целенаправленном воздействии на организм, а в конечном счете на эпифиз, которое приводит к активизации его все еще загадочных функций.

В соответствующем тантрийском манускрипте о самой операции говорится лишь в самых общих чертах. Это по-прежнему святая святых ламаизма. Согласно традиции, тайное учение передается по цепочке: небесный учитель — земной учитель — ученик. Без помощи, по крайней мере земного наставника, письмена мертвы. Восстановить, пользуясь только текстом, весь процесс операции невозможно. Известно лишь, что благодаря особому образу жизни посвященного и, как следствие, гормональной перестройке, небольшой участок на его теменной кости размягчается до таких пределов, что по сути остается лишь кожный покров, который протыкают тростинкой. Черепным крышкам вообще в ламаизме придается большое значение. Из них, в частности, изготовляют ритуальные барабанчики и чаши, на манер той, что служит трехглазой Йогини кубком для крови. Такой сосуд называется габалом. Подходящую для него кость ламы распознают еще на живом человеке. К избраннику обращаются с просьбой завещать свой череп монастырю. Отказов обычно не бывает, ибо посмертный дар улучшает карму, обеспечивая тем самым благоприятное перерождение в новом теле. Это еще одно прикосновение к тайне, которую предстоит разгадать. На сегодняшний день медики, несмотря на несомненные успехи, знают о функции шишковидной железы примерно столько же, сколько тибетологи об истинных перипетиях тантрийских служений.

Несомненно одно: и тех и других ждут впереди удивительные открытия. Орган, продуцирующий такие гормоны, как серотонин, адреналин, норадреналин, во многом определяющие поведение человека, несомненно причастен и ко все еще загадочной сфере подсознания — главного источника видений и пророческих снов.

Теперь по крайней мере понятно, почему высшая ступень йоги требует полового воздержания, жесткого поста и многодневного пребывания в абсолютной темноте. Без такого воздействия на эпифиз мозг едва ли смог бы получить тот уникальный набор гормонов и эндотеринов, что вызывают иллюзию высвобождения от пут пространства и времени — не передаваемую словом проекцию внутреннего во вне. Это и есть слияние с Абсолютом, исчезновение личностного «я» в Брахмане и Ади-будце.

Файл 037

Перед тем как отправиться в Кносс, Климовицкий дважды побывал в Мадии и вновь посетил музей. Он предвкушал увидеть мрачные катакомбы с запутанными галереями, где можно часами блуждать в поисках выхода. Ведь именно так трактовали древние греки критское слово, истинный смысл которого затерялся во мраке тысячелетий.

На золотых кносских амулетах загадочный лабиринт рисовался в виде тупиковых ходов, закрученных в разорванную спираль или заключенных в каре с узкой горловиной.

Сдерживая нетерпение, Павел Борисович выстоял длинную очередь у касс и,присоединившись к людскому потоку, вступил в тенистую аллею, усыпанную палой листвой. Слева от дороги сквозь металлическую сетку виднелись нагромождения камня и глубокие траншеи с вывалами охряной земли, поросшими жесткой травой и цветами, похожими на ромашку синей, фиолетовой и желтой расцветки. Примерно так же выглядели и подступы к археологической зоне Малии. Шевельнулось опасение, что и здесь его встретят лишь контуры фундаментов с тесными коробками кое-где уцелевших стен. Он успокаивал себя мыслью, что если могла устоять колоннада, запечатленная во всех туристских проспектах, то и от подземелий останется хоть какой-нибудь след. Памятный с детства миф рисовал заманчивые картины логова Минотавра.

Дворец открылся неожиданно, когда дорога вывела на поросший оливами склон Юкты. Амарантовые колонны с черными колесами капителей, явственно расширяющиеся к потолку, словно перевернутые вверх основанием, навевали странную иллюзию целостности. В линейной упорядоченности хаоса мнилась магическая гармония, противостоящая буйству стихийных сил, какой-то сверхчеловеческий промысел, провидчески точный расчет. Исполинское сооружение оставалось дворцом, несмотря на то, что уцелел только нижний этаж и хаотичная система запутанных цокольных помещений. Разрушения лишь подчеркивали незыблемость световых колодцев, с их мощными расписными стенами и портиками о пяти колоннах. Они несли архитравы, что не сместились ни на миллиметр даже там, где от двух крайних опор остались цилиндрические обрубки. Четкие прямоугольные контуры проемов и выверенная математика лестниц придавали нагромождениям камня сюрреалистическую декоративность. Казалось, что все так изначально и было задумано: и эта косо срезанная стена, уподобившаяся астрономическому квадранту, и эти проломы перекрытий, приоткрывшие сумрачное нутро Лабиринта. Впечатление усиливалось игрой цветовых переходов: от белого к желтому и темно-малиновому под сенью внутренних покоев.

Если Климовицкому и суждено было совершить пусть небольшое, но все же открытие, то оно ожидало его в световом колодце, служившем заодно и для забора свежего воздуха. Когда схлынула волна торопливых японцев, спешивших запечатлеть себя на фоне амарантовой колоннады, он, рискуя свалиться, вскарабкался на самый верх, чтобы собрать скорлупки облупившейся краски. Ему ли, аквалангисту с тридцатилетним стажем, было не узнать морские желуди,[51] намертво вросшие в черные бублики капителей! Теперь можно было с полной уверенностью утверждать, что Кносс действительно подвергся затоплению приливными волнами.

Как и следовало ожидать, средиземноморские баланусы оказались намного крупнее, чем в опресненном Черном море. О том, чтобы выковырять окаменелость, нечего было и мечтать. Будь даже под рукой долото или зубило, слишком много народа вертелось вокруг. Разноязыкая туристская братия с телекамерами и фотоаппаратами облепила ступени открытых террас, балконы и лоджии, даже на бычьих рогах из резного камня святотатственно распластался бородатый толстяк в панаме и шортах. Судя по тому, как пятилась, округлив зад, седая дама, он не вмещался в видоискатель. Во внутренних покоях и цокольных закутах была еще большая толчея.

У Артура Эванса были все основания громогласно заявить, что он нашел тот самый Лабиринт, где Тесей убил Минотавра. Расположение комнат, хозяйственных помещений и кладовых не вписывалось ни в какую систему. Столь же хаотичную разбросанность обнаруживали соединяющие их коридоры и лестничные переходы. Ни световые колодцы, ни дворики не позволяли судить о какой бы то ни было планомерной организации пространства. Симметрией тут и не пахло. Это и впрямь был лабиринт, где ничего не стоило затеряться, но, вопреки всему, он воспринимался как единый ансамбль. Центром притяжения служил прямоугольный внутренний двор, вымощенный большими гипсовыми плитами. Скорее всего, именно здесь и происходили легендарные игры с быком.

Фреска в царских покоях запечатлела скачущего быка. Голова наклонена, ноздри яростно раздуты, рога нацелены для атаки. На его выгнутой удлиненной спине застыл в напряженной стойке краснокожий гимнаст. Запрокинув вверх ноги, он чудом сохраняет равновесие, готовясь спрыгнуть на руки «ассистента», пританцовывающего у задних копыт. Другой подручный, ухватившись за страшный рог, как будто отвлекает внимание зверя, что вот-вот вскинет его на воздух. Сцена, перед которой бледнеет коррида, тревожит воображение. Ритуальные игры со смертью каким-то образом связаны с культом быкоголового человека, о чем свидетельствуют многочисленные образы Минотавра. Он был богом разрушительных сил, обрушивающих на благодатный остров реки расплавленной лавы и всесокрушающие морские валы. В доисторические времена ему приносились человеческие жертвы, память о которых и донес миф о Тесее.

Климовицкий читал много, но бессистемно и в основном популярную литературу. Разрешить загадку, над которой безуспешно бились светила религиеведения, этнографии и психоанализа, ему едва ли было по силам. Но такова первозданная власть мифа, возносящая над пространством и временем, что он всегда вызывает отклик в человеческом сердце, вечно тоскующем о невозможном. Складывались и расплывались какие-то интуитивно угадываемые, но ускользающие при первой попытке осмысления дымные контуры.

Среди знаков на «Фестском диске» Павлу Борисовичу запомнились повторяющиеся рисунки головы в уборе из перьев и диска с точками вдоль окружности. Взглянув на фреску, получившую название «Принц лилий», где перьевое убранство было представлено во всем великолепии, Климовицкий решил, что иероглиф должен читаться как «принц» или «царь». Что же до диска, который лингвисты принимали за щит, то он показался похожим на жертвенник, увиденный не далее как вчера в Малии. То же круглое отверстие в середине и ямочки по внутренней кайме. Древний символ слишком насыщен энергией. Подобно аккумулятору, он способен дать искру, которая, пусть на мгновение, вспыхнет в кромешной ночи. Трудно сказать, был ли прекрасный юноша «принцем», но царского образа не оказалось ни во дворце, ни в музее. Таинство религиозного ритуала окружало критских владык. Лицезреть священную особу дозволялось только самым высокопоставленным приближенным. Прежде чем вступить в тронную залу, допущенные к аудиенции попадали в вестибюль, где находилась глубокая порфировая купель для омовений. Возможно, той же цели служили и ванны из тонкой, прочной, как бронза, керамики. Они походили на саркофаги, изготовленные из того же материала и так же богато орнаментированные, но еще более разительное сходство обнаруживалось с купальным ложем в стиле рококо. Мадам Помпадур, и та не побрезговала бы искупаться в такой посудине.

Заглянув в дверь, перекрытую высоким барьером, Климовицкий увидел каменный трон с высокой волнообразной спинкой и облицованные алебастром скамьи под стенами цвета бычьей крови. Фреска за царской спиной изображала пару супротивных грифонов на лилейном лугу, оберегающих живого бога от бед.

Мегарон царицы был расписан символами талассократии: синие с оранжевой каймой дельфины на фоне песчаного дна, накрытого лучистой сетью волн, разноцветные, реалистически точные рыбы. Ни бряцающих оружием воинов, ни батальных сцен, ни казней. На каждом шагу обнаженные прелестницы с подвитыми локонами, схваченными жемчужной нитью, увлеченные интимной беседой парочки в буколических уголках.

Казалось, что жизнь во дворце проходила в сплошных удовольствиях и безмятежных радостях. Кровати согревались медными грелками, в которых тлели оливковые косточки, дающие устойчивый жар, подвалы ломились от пифосов, заполненных зерном и маслом, на сцене амфитеатра не смолкали хвалебные гимны в честь богов и царей.

Еще Эванс выразил удивление, не обнаружив даже намека на оборонительные сооружения. Непобедимый флот охранял владык моря лучше самых высоких и прочных стен. Скульпторы, живописцы и ювелиры тут же, во дворце, создавали шедевры искусства; литейщики, чеканщики, скудельники и каменотесы поставляли храмовую и кухонную утварь. В святилищах Великой богини и криптах, где приносились жертвы подземным богам, не угасали огни. Молельни и бассейны для ритуальных омовений каждое утро украшались лепестками геральдических лилий. Все в этом дворце-храме, от царя до самой юной из «фрейлин», свято выполняли свои жреческие обязанности. В назначенный час возлияний благовонные масла стекали в море из священных сосудов, смиряя разыгравшуюся волну. И были благосклонны боги, вдыхая жертвенный дым и ароматы масел.

Заглянув сверху через каменную решетку в подвал, заставленный пифосами, украшенными кольцевым змеиным орнаментом, Климовицкий вспомнил, что ему уже попадались такие, в рост человека, кувшины. Возвратившись во внутренний двор, он поднялся по лестнице на открытую площадку, откуда открывался вид на восточное крыло, где находились жилые помещения. Не оставляла надежда отыскать хотя бы уголек, чтобы, сообразуясь с собственной методикой, сверить даты.

Пока выходило, что Кносс, Малия, Фест, Като-Зарко и Гурния подверглись разрушению в 1450 году до н. э.

— Хай! — Павла Борисовича окликнул молодой высокий американец в темных очках и фирменной майке NASA.

Третьего дня, в Малии, они чуть не столкнулись лбами возле того самого жертвенника, куда больше похожего на мукомольный жернов, нежели на щит. Перекинувшись несколькими фразами, с удовлетворением убедились в общности интересов. Американец полагал, что Крит был всбго лишь провинцией Атлантиды.

Встретившись, теперь уже как добрые знакомые, живо обменялись впечатлениями — «Грандиозно!» «Потрясающе!» — и визитными карточками.

Джерри Блекмен оказался фанатичным атлантоманом. Он работал в Пасадене в области космической связи, но все отпуска проводил в путешествиях. Конечно же, успел побывать и в Египте, и в Перу, и на Мальте, не говоря уже про остров Пасхи — «Пуп земли», а после Крита он намеревался отправиться на Азорские острова, где, по его мнению, находилась столица атлантов — Город Ста Золотых Ворот.

— Совершенно точно известно, что острова представляют собой вершины гор затонувшего континента, — безапелляционно заявил Блекмен, не встретив должного понимания, и понес какую-то ахинею про перемещение магнитного полюса, Рагнарок, или «Гибель богов» Вальхаллы.

На Климовицкого он произвел впечатление не совсем нормального человека.

— На Санторини не собираетесь?

— Я уже был там. Потрясающе! Атланты держали на Тире военный флот. Как у нас в Перл-Харборе.

— Как вы туда добрались? — заинтересовался Павел Борисович. — На «Минойском принце»?

— Я не сумасшедший! — рассмеялся американец, опровергая сложившееся о нем и, как тут же выяснилось, совершенно неверное мнение. — На вертолете значительно быстрее, и всего сто двадцать долларов.

— Это просто замечательно, Джерри! И где можно взять вертолет?

— Вы член клуба?

— Какого клуба?

— Как, вы не знаете клуб «Золотая Атлантида»?!

Климовицкий вынужден был с понурым видом признать, что, увы, первый раз слышит.

— Не беда, Пол, это можно устроить, — Блекмен покровительственно похлопал его по плечу. — Завтра как раз заседание, выступает преподобный Гленн Морган из Сан-Франциско. Приходите — я вас представлю.

— Во сколько? — робко осведомился Климовицкий. — И куда?

— На улице Мелидониоу. В семь вечера. Рядом с музеем.

Решив сделать еще один круг, они, не сговариваясь, направились к мегарону царицы.

— Как живые, — вздохнул американец, любуясь дельфинами.

— Поразительный реализм.

— Как сказать… Дельфины, заметьте, не охотятся. Мирно плавают среди рыб в единой гармонии со стихией. Совершеннейшие создания! Вы случайно не вегетарианец?

— Нет, — удивленно заморгал Климовицкий, — а что?

— Просто я думаю, что человек останется зверем, пока не перестанет жрать живую плоть.

Файл 038

Наутро после вечерней передачи по московскому каналу Бобышкину позвонил Егор Тимофеевич Маслюков, опознавший в женщине, найденной в Салтыковке, дочь Ольгу. В деле, пополнившем счет «глухарям», обозначился первый просвет.

Через полтора часа Федор Поликарпович уже взбирался на пятый этаж старого обшарпанного строения, затерянного в тупичке между Ямскими улицами — Второй и Третьей. Насилу отыскал, блуждая в лабиринте гаражей-«ракушек».

— Был шрам у нее на горлышке, был, — по-стариковски пришептывая, подтвердил Маслюков.

По оценке Бобышкина, ему должно было быть года пятьдесят три-пятьдесят четыре, а на вид все семьдесят. Сдал человек. Понять можно: в один год потерять дочь и жену — это хоть кого сломит. И здорово зашибает, как видно: амбре и руки трясутся.

— Значит, узнаете? — Федор Поликарпович еще раз предъявил воссозданное на компьютере изображение. — Она?

— Она, она, Олечка, — Маслюков затрясся в беззвучном плаче.

— Можете не сумлеваться, — поддакнула сидевшая рядом на диване кряжистая старуха. — Не надо, Тимофеич, слезами горю не поможешь, — она успокоительно погладила его по спине. — Я как увидала по телевизору, так чуть со стула не свалилась. Сразу к ним, значится, кинулась. «Вашу Олю, — кричу, — показывают: нашлась!» Не поняла сразу, думала, что живая. Как же…

— Спасибо Матвевне. После смерти жены я и не смотрю телевизор. Все думаешь, думаешь…

— Вы родственница? — из вежливости поинтересовался Бобышкин. Мельком окинув скудную обстановку, он успел заметить в углу, возле тумбочки, свернувшийся кольцами кабель со штекером. Телевизор Маслюков наверняка пропил, оттого и не смотрел.

— Соседка ихняя, — промолвила старуха, поджав с постным видом губы. — Вешнякова Анна Матвеевна. Помогаю им, значится, по такому случаю.

— Очень благородно с вашей стороны.

— Да, спасибо Матвевне, — заученно повторил Маслюков.

— Фотографии Ольги Егоровны у вас не найдется?

Прошаркав в соседнюю комнату, Егор Тимофеевич вскоре вернулся, беспомощно развел руками, затем придвинул табуретку к шифоньеру и полез на антресоли. Долго возился, роняя на пол то старую меховую шапку, то вязаный свитер, пока не отыскал коробку из-под обуви, набитую снимками. Вывалив все на стол, принялся разбирать при деятельном участии Анны Матвеевны.

— Кажись, эта — последняя? — она отделила маленькую фотографию.

— Ольга Егоровна? — на всякий случай уточнил Бобышкин, хотя сходство не вызывало сомнений: компьютерщики потрудились на совесть.

— Она самая. Кто же еще?

— На паспорт снималась?

— На удостоверение, — с затаенной гордостью объяснил Маслюков, — когда в ЦК поступала.

— В ЦК? — удивился Федор Поликарпович. — В то самое?

— Другого у нас не было, — наставительно произнес Маслюков, подшмыгивая носом.

— Центральный комитет и у профсоюзов был, впрочем, он и нынче исправно функционирует. Значит, Ольга Егоровна на Старой площади работала?

— А как же! У самого товарища Ларионова! Уважал ее, подарки дарил дорогие. К восьмому марта и так, вообще… Как-то даже наведывался, спрашивал, но я сказал, что нет ее, понимаете?

— Не совсем, Егор Тимофеевич. Он когда приходил, Ларионов? Имени-отчества, кстати, не помните?

— Как не помнить? Она только о нем и говорила: Александр Антонович да Александр Антонович… Хороший начальник был, добрый… Чего я ему мог сказать? Ничего…

— Так когда он был у вас? — продолжал допытываться Бобышкин. — Уже после того, как ушла Ольга Егоровна?

— После, после, — махнул рукой Маслюков.

— Значит, совсем недавно?

— Не, еще в прошлом годе, так примерно в апреле.

— Получается, больше года! — недоуменно развел руками Бобышкин.

— Как же так? И вы не пытались ее найти?

— Где там! Она ведь и раньше пропадала неделями… После того как их закрыли, долго устроиться не могла. Наконец к армянину в палатку определилась продавщицей. Работала с утра дотемна, без выходных, но и получала прилично. Только-только стало налаживаться, как нагрянул префект — супрефект, черт их разберет, и велел палатку снести, ворюга! Образцу, вишь, не соответствует… Опять пришлось мыкаться, пока в фирму не взяли. И пошло-поехало… Нюхать начала, а потом колоться… Понимаете?

— Как не понять, Егор Тимофеевич, как не понять… Выходит, вы не видели дочь с начала прошлого года?

— Ага, с февраля.

— И ничего про нее не знали? Не искали?

— Почему не знали? Звонила. Не часто, но звонила. Интересовалась, как живем, может, надо чего… И Витька этот, дружок ее — вместе в школе учились, — приветы передавал. Он рядом, на Лесной жил, Витька.

— Жил? Уехал куда, что ли?

— Почем я знаю? Может, и уехал. Давно чтой-то его не встречал. Он ведь тоже из этих… Наркота, одним словом. Пропащее дело. Назад возврату нету. Уж лучше пить…

— Адрес знаете?

— К чему мне ихние адреса?.. Где-то напротив «Блинной».

— Фамилию хоть помните?

— Фамилию? — Маслюков потер лоб. — Вроде Дронов или Тронов?.. Погубили доченьку, сволочи, — всхлипнул он, закрывая лицо руками. — Погубили!.. И Витька ентот, и начальничек ее распрекрасный, и фирма проклятая.

— Что за фирма, Егор Тимофеевич?

— А бес ее знает!

— Что ж, спасибо и на этом. Сожалею, что вынужден был огорчить, но никуда не денешься… На днях приглашу на опознание. Вас тоже, Анна Тимофеевна.

— Понятное дело: служба. Я сама в Метрострое тридцать пять лет отгрохала… Олечку когда можно забрать?

— Я сообщу.

— Деньги на похороны, может, кто выделит? Не подскажете?

Федор Поликарпович только руками развел. У всех одни беды. Про то, как сводит концы с концами Маслюков, он и не спрашивал. Хорошо, если где подрабатывает. Пенсию-то не выслужил, да и проку от нее — одни слезы. Особливо, ежели пьешь.

— Где хоть она размещается, фирма эта? — спросил уже на выходе. — В каком месте?

— Вроде бы, в Салтыковке, — Маслюков вытер глаза рукавом побитого молью джемпера. — Не помнишь, Матвевна?

— В Салтыковке, в Салтыковке. Сам же говорил, что квартиру ей там обещали? Обманывают людей! Как те обманывали, так и эти врут прямо в глаза. Взять хоть меня, награжденного ветерана…

Терпеливо выслушав ее причитания, Бобышкин поспешил откланяться. Дойдя до конца улицы, он вышел на Лесную и сразу за трамвайной линией увидел вывеску «Блинной». Заявиться, как снег на голову, в отделение было бы несолидно. Вообразят невесть что и, как всегда, напортачат. Уважающий себя следователь по особо важным делам не нуждается в помощи участкового, когда требуется найти какого-то Дронова или Тронова. Для этого существует секретарша и телефон.

Оглядевшись, он перебежал на другую сторону и направился под мост, в метро. Перед ларьками, пестревшими заморскими этикетками, шла бойкая торговля съестным: замороженная рыба, парное мясо, жареные пирожки с капустой, огурцы, бананы, непременные семечки и картошка в мешках. Словом, чего душа пожелает: курага, креветки, отборные шампиньоны — и все прямиком с тротуара. Блеск и нищета. Такое б да в девяностом — вмиг бы порасхватали. Быстро, однако, привык народ. А радости никакой — сплошь недовольные рожи и еще носы морщат. Как сказал поэт, в развороченном бурей быте. Бездомные собаки, бомжи в отбросах копаются, из темноты туннеля заунывное пиликанье скрипки доносится — красота! Небось, юное дарование на хлеб зарабатывает. Все лучше, чем воровать. У молодых вся жизнь впереди, авось наладится, а старикам уже не подняться. Полная безнадежность в оцепенелых глазах. Так и простоит бабулька с пачками «Примы», пока однажды не свалится прямо на улице. И еще не известно, что хуже: на людях или в одиночестве, взаперти. Нагляделся Федор Поликарпович на трупы, пролежавшие в четырех-то стенах чуть ли не месяц. Пострашнее, чем дырка в черепе…

«Салтыковка проклятая, — он едва не забормотал вслух. — Что ж там творится, в Салтыковке?»

Паутина

Совсем недавно в Америке и ряде стран Европы в моду вошел новый тип пейджеров, позволяющих своему владельцу, находясь вдали от компьютера, получать электронные сообщения, приходящие на его интернетовский почтовый адрес. Довольно скоро выяснилось, что услуга эта крайне проста в техническом осуществлении, и пейджеры, принимающие электронную почту, заполонили рынок во всех странах, где насчитывается значительный процент интернетовских подписчиков. Таким образом, пейджерная технология лишний раз доказала, что ее рано еще списывать со счетов, несмотря на повсеместное распространение и неуклонное удешевление сотовой телефонной связи.

Впрочем, разработчики сотовых телефонов недолго думали над ответным ходом. Американская компания «Моторола» объявила, что ее сотовые телефонные аппараты будут вскорости предоставлять своим хозяевам полный комплекс интернетовских почтовых услуг.

Магия

САЛОН МАГИИ И ЦЕЛИТЕЛЬСТВА ***:

Избавление от алкогольной зависимости, табакокурения, наркомании.

Снятие тяжелых видов порчи, сглаза, избавление от предстоящих неприятностей.

Гадание, ясновидение.

Обучение технике мгновенного гипноза, магии, развитие сверхпамяти.

Лечение любых заболеваний.

Прием ведут сильнейшие психологи, маги, целители России.

Интим

Миловидная, ласковая шалунья с прекрасными внешними данными создаст уют и тепло осенним вечером уставшему от одиночества и повседневных будней спокойному господину. У себя.

Файл 039

Около шести Павел Борисович вылез из автобуса возле сквера. Сверившись с планом, дождался зеленого света — трафик критской столицы вполне отвечал европейскому уровню — и перешел на противоположную сторону, где шла бойкая торговля фруктами и галантереей. Завернув за угол, он наткнулся на вывеску с русской надписью: «Шубы — шикарно и дешево». Из автобуса с голубой полосой «Filos Travel» торопливо выскакивали озабоченные дамочки, успевшие хватить южного солнца. Обрывки родимой речи не вызвали ностальгического отклика и, вежливо пропустив соотечественниц, устремившихся к вожделенной двери, Климовицкий нырнул в переулок, откуда тянуло забористым духом рыбы.

Чего только не было на возках и прилавках! Омары с замотанными клешнями, креветки, морские ежи, крабы, устрицы и всевозможные двустворчатые моллюски. Пересыпанные ледяной крошкой, стыли скользкие спруты и каракатицы. Муаровый отсвет перебегал по спинам тунцов, тяжело распластались скаты и камбалы, скользкие груды головастых бычков и усатых султанок перемежались ящиками, в которых, подобно снарядам, была аккуратно уложена золотистая скумбрия, жемчужная кефаль, полыхающая багряницей краснобородка. Истекая слизью, судорожно подрагивали пупырчатые жаберные крышки фантасмагорических морских чертей. Черные большеротые рыбины, казалось, высасывали последние капли влаги с шершавых боков акул, извивались угри, судорожно разевая пасти, распускали ядовитые шипы плавников крылатки — пестрые бабочки дворцовых садов Посейдона. Климовицкий обожал морскую рыбу и, пока не отпали Кавказ и Крым, со страстью предавался подводной охоте, но от такого изобилия даже у него зарябило в глазах. Сумрачный тесный переулок показался сточной канавой, куда вывалили всю требуху из пропоротого брюха морей. Чад от скворчащей в оливковом масле ставриды, мешаясь с острым запахом специй, исходившим от бочек с хамсой и сельдью, не мог заглушить сладковатую вонь рынка. Затонувшая Атлантида не погибла. Переливаясь радужным многоцветьем агонии, она умирала здесь — сегодня и ежедневно — в сырости тающего, пропитанного кровью и слизью льда, и блестящая чешуя, как новогоднее конфетти, метила невольных пособников преступления.

Климовицкий вздрогнул, ненароком наступив на крабика, улепетнувшего из корзины. Дрыгнув ногой, отшвырнул противно хрустнувший панцирь и вытер подошву о забрызганный серебристыми блестками тротуар.

Сентенция Блекмена по поводу зверя и живой плоти, показавшаяся еще одним проявлением чудачества, вдруг наполнилась неким тревожным смыслом.

Пройдя рынок насквозь, Павел Борисович пересек улицу фешенебельных магазинов, которую пересекала искомая Мелидониоу. До семи оставалось чуть менее двадцати минут. Лучше всего их было скоротать в чистенькой кондитерской на углу. Чашечка кофе с кусочком воздушной, обсыпанной дробленой фисташкой нуги помогли изгнать липкое, въевшееся в поры амбре.

«Golden Atlantis» находился в глубине двора солидного дома начала века, весь первый этаж которого занимал модный салон. Импозантные манекены в вечерних туалетах и спортивных костюмах были декорированы корабельной оснасткой и теннисными ракетками. Сумки с клюшками для гольфа и дорожные кофры обрамлялись морскими раковинами, веточками розового коралла и массивными шлифами синего агата, африканского малахита и каменными распиленными вулканическими ядрами, набитыми, словно сказочные пещеры, крупными зернами аметиста. Поддуваемый вентилятором задник из бирюзового шифона ласкал, изображая морскую волну, ножки обнаженной Афродиты, соблазнительно склонившейся у штурвала с гирокомпасом. Тяжелая медная астролябия не давала свернуться старинной карте, свисавшей с ампирного столика, на который, слегка прикрыв левую грудь, опиралась богиня. Музейную копию бычьей головы с вызолоченными рогами и солярным цветком во лбу поставили как дань местному колориту. Каждая вещь в отдельности, включая бикини, сведенные к чисто символическим тесемочкам с пряжками в виде дельфинов из полновесного золота, была по-своему недурна, но их сочетание поражало полнейшим отсутствием вкуса.

Климовицкий не бывал в Америке, не знал настоящей Европы. То, что ему представлялось чуть ли не верхом роскоши, в лучшем случае достигало уровня добротного ширпотреба. Особое впечатление произвел глобус с рисунком материков времен Магеллана, приспособленный под коньячный бар. Желания приобрести, впрочем, не возникло.

Проторчав у витрин оставшиеся минуты, он вошел в подворотню и ровно в семь нажал кнопку звонка под надраенной до блеска латунной табличкой с клубным вензелем.

Блекмен уже ждал в вестибюле под минойской колонной, служившей пьедесталом бронзовому дельфину. Приложив палец к губам, он указал на другую колонну, увенчанную лабрисом, возле которой находилась конторка, где стоял смуглый, атлетического склада мужчина в сиреневом смокинге. Он записал фамилию и адрес неофита в толстую книгу, а затем и сфотографировал его под вензельным щитом клуба. При этом не было произнесено ни единого слова. Когда цветное изображение проявилось, он наклеил фото на клубную карточку и, вложив в принтер, склонился над пультом. Затем, все так же молча, вручил готовое ламинированное удостоверение. Климовицкий обратил внимание на несусветную дату: Anno 11 596 и хотел было обратиться с вопросом, но Джерри, вновь сделав предостерегающий жест, очертил указующим перстом надпись на базе колонны: SILEO[52], наложенную поверх рельефного контура греческой альфы. Павел Борисович латыни не обучался, но смысл угадал. То же слово значилось и на втором столпе, с той лишь разницей, что его выпуклой подковой обрамляла омега.

Англосаксонские ритуалы всегда славились своими чудачествами.

В зале заседаний собралось человек тридцать, не более. Семеро сидели в креслах за столом в виде кольца, остальные, образовав второй круг, расположились на стульях, что напомнило Павлу Борисовичу собрания в Доме дружбы. Только мебель, оставшаяся от купца-миллионщика, была побогаче, ну и, конечно, интерьер.

Климовицкий присел на свободное место возле самых дверей и с любопытством огляделся. Зал украшали две аляповатые скульптуры из позолоченного папье-маше, установленные на ступенчатых помостах: Посейдон с трезубцем и у противоположной стены неизвестная Климовицкому богиня в пеплосе, заколотом на плечах. Судя по дельфинам у ног, тоже морская, возможно, сама Амфитрида. Отверстие в центре стола вмешало пузатую вазу с искусственными лилиями. Середину потолка занимал рисунок «Фестского диска» в завитках облаков. Четыре ветра по углам изо всех сил выдували воздушные потоки. В простенках окон висели морские и геологические карты Атлантики и Средиземноморского бассейна.

Солидный джентльмен в белой с широкой синей полосой мантии, наброшенной поверх твидового пиджака, вооружившись молотком, трижды ударил в гонг.

— Объявляю симпозиум открытым, — провозгласил он по-английски и, оглядев присутствующих поверх очков, вызвал: — Брат Сейсмолог!

Из-за стола поднялся симпатичный старичок в шахтерской каске с горящей лампой.

— Недра спокойны, толчков не зарегистрировано, — доложил он обстановку.

— Брат — Страж Морей!

— Волнение два балла, — бодро отрапортовал румяный толстяк в кепи яхтсмена. — Отлив.

— Брат — Смотритель Порта!

— Все корабли у своих причалов, — в дверях появился тот самый дежуривший за конторкой атлет. — Серый «Шевроле» надо отогнать, — он укоризненно покачал головой. — Закрывает подъезд к складским помещениям магазина.

Нарушитель вскочил, лихорадочно нашаривая ключи, что вызвало добродушные смешки.

— Нет-нет, так не пойдет! — остановил его председатель, ударив молотком по мельхиоровому блюду. — Десять долларов, брат Лайонел.

Проштрафившийся выронил брелок с ключами и полез в задний карман за бумажником, ища глазами свою беззвучно упавшую на ковер связку. Под общий хохот ее поднял кто-то из соседей и точным броском метнул на блюдо, отозвавшееся печальным звоном.

— У меня только драхмы и кредитная карточка, — скорчив трагическую мину, возгласил владелец злополучного «Шевроле».

— Сколько будет по курсу, брат Казначей? — сохраняя приличествующую серьезность, спросил председатель и, получив ответ, произвел церемонию выкупа. — Прошу внимания, джентльмены! — он предостерегающе взмахнул молотком. — Я рад представить вам доктора Клаймовитски, — произнес по складам, заглянув в бумажку. — Нашего друга из России… Он здесь?

Павел Борисович поспешно встал и, залившись краской, смущенно раскланялся.

— Рекомендатель?

Блекмен коротко, но не без преувеличений, поведал о научных заслугах «русского друга, одержимого пламенной мечтой открыть новую страницу священной истории».

— Благодарю, брат Джерри, — председатель отпустил его милостивым кивком. — Ваше решение, клубмены?

Решение выразилось в поочередном поднятии большого пальца, словно дело происходило на римской арене, где кровожадная толпа решила подарить жизнь поверженному гладиатору.

— Займи свое место, брат Пол, — председатель наградил Климовицкого милостивой улыбкой.

Растерянно оглядевшись по сторонам, Павел Борисович неуверенно опустился на стул, на котором сидел прежде.

— Можем ли мы, учитывая трудности, переживаемые Россией, освободить нового брата от уплаты членских взносов за первый год? — поинтересовался Блекмен. — Брат-Казначей?

Казначей, в свою очередь, переадресовался к звездочету.

— Солнце в созвездии Весов. День идет на убыль, а с ним и год, — прозвучал глубокомысленный отклик.

По-видимому, стараниями Джерри все было заранее обговорено.

— Нашим решением брат Пол направляется на архипелаг Тиры для проведения работ, в которых мы заинтересованы, — заключил председатель, трижды ударив молотком. — После короткого перерыва заслушаем сообщение достопочтенного Гленна Моргана, нашего брата из Сан-Франциско… Прошу, джентльмены.

Все чинно направились к нише, где был сервирован накрытый бумажной скатертью стол: термосы, пирамида одноразовых чашек, крекеры, пакетики с кофе, чаем и сухим молоком.

— Пол! — каждый клубмен счел своим долгом дружески похлопать новичка по плечу. Обращались друг к другу только по имени и на «ты».

Климовицкий расчувствовался почти до слез. Ему и в голову не могло прийти, что атмосфера мальчишеского братства исчезнет уже за порогом клуба. Игра кончается, и каждый уходит в свою жизнь, становясь самим собой: мизантропом, завистником, интриганом, снисходительным добряком, циником или прекраснодушным фантазером, а то, смотря по обстоятельствам, и тем, и другим, и третьим.

Змеи меняют кожу, люди меняют маски.

Клубмен, смолотивший полпачки крекеров, удостоился премии в виде оплаченного ужина на две персоны в ресторане «Астерий», которую тут же выставил на аукцион в пользу общества. Торговля — цена дошла до семидесяти долларов — превратилась в забавную комедию. Каждый дурачился, как мог, развлекая себя и других.

Страж Морей, у которого были руки-крюки, поперхнувшись от хохота, выронил чашку, испачкав скатерть кофейной гущей, за что был тут же подвергнут каре. Та же участь постигла и опоздавшего господина во фраке, явившегося с футляром в руке — по-видимому, музыканта. Попытка оправдаться трудностями парковки обошлась ему еще в десять баксов.[53]

Наказанные, изобразив крайнюю степень досады, присоединялись к общему веселью. Павел Борисович поймал себя на мысли, что почел бы за честь оказаться на месте проштрафившегося.

Удар молотка оповестил о возобновлении симпозиума. Лекции предшествовала минута ритуального безмолвия, после чего председатель поклонился сидевшему рядом старцу с вдохновенным лицом пророка и указал на помост с пюпитром перед статуей морской богини. Стартовал Морган довольно лихо, трижды воззвав, как, наверное, показалось не одному Климовицкому, к всеобщей богине-прародительнице:

— Mater! Mater!! Mater!!!

Пронзительный выкрик, достигший недоступных человеческому уху ультразвуковых частот, перейдя в чревовещательное бурчание, оборвался на рокочущей ноте, хотя губы проповедника продолжали находиться в движении, артикулируя немые фонемы. Сам он как-то сразу сник, простертые вверх руки бессильно опали, запрокинутая голова поникла, как увядший цветок. Казалось, почтенный муж в пастырском облачении грохнется на пол. Ничего подобного, однако, не произошло. Словно очнувшись от одури, он удивленно поднял брови, всматриваясь в одному ему открытую даль. Это было похоже на пробуждение шамана, слетавшего в мир духов. Голос обрел обыденное звучание, а речь, невзирая на выспренность, осмысленную плавность.

— Нет, джентльмены, я не призывал Великую мать, не вспоминал родительницу, подарившую мне эту короткую жизнь, не взывал к незабвенной супруге, ушедшей так рано, так рано… Я имел в виду нечто совсем иное, но тем не менее сопричастное многозначному слову священной латыни. Это — начало, корень, источник всего и просто матка — вместилище всяческой жизни. Прежде чем предстать перед вами, я провел несколько часов в молитвенном уединении в пещере на Дикте, где родился Зевс — Диеспитер, Отец Дней. Там, в сыром мраке первозданных вод, словно слепому зародышу в матке самотворящей Земли, мне было дано пройти все превращения внутренней алхимии, пережить все стадии эволюции косной материи и, наконец, узреть неизреченный свет возрождения в новом теле. И новое видение было даровано мне. Я прочитал критские письмена и понял сокровенный смысл древних мифов.

Успокоив взволнованную аудиторию профессиональным жестом властителя душ, Морган выдержал интригующую паузу.

— Кто он такой? — наклонившись к Блекмену, шепотом спросил Климовицкий.

— Очень знаменитый человек. Один из столпов теологии.

— Но вещает он, как какой-нибудь языческий жрец… Зевс, Великая мать, алхимия…

— Не обращай внимания. Морган — крупный этнолог и психоаналитик. Здесь он среди своих и может говорить совершенно свободно. Бог един — имена не имеют значения…

— Вы вправе спросить, братья, — на губах проповедника промелькнула улыбка, — расшифровал ли я сокровенное послание, запечатленное на «Фестском диске»? — он бросил многозначительный взгляд на потолочную роспись. — И да, и нет. В кромешной тьме родильных вод предо мной распахнулись врата всех тайн, ибо я вернулся к началу начал, где нет времени. Но на выходе из пещеры вселенский маятник вновь принялся отсчитывать мгновения, я вернулся во время, сделался временным — смертным. Поэтому не ждите от меня потусторонних откровений, но тем немногим, что мне удалось вынести с той стороны, я охотно поделюсь с вами, моими братьями и спутниками.

— Гениально, — шепнул Блекмен Климовицкому. — Сейчас пойдет философия, хотя все уж сказано.

— Что сказано? — Павел Борисович не уловил тайного смысла зачина. Пещера — матка? Очень образно, но при чем тут время? Ускользнуло главное — подтекст. Возможно, сказалось несовершенное знание языка.

Выдержав риторическую паузу, Морган обошел статую богини и остановился возле напольных часов. Потрогав резную фигурку Хроноса, украшавшую палисандровый футляр, он задумчиво огладил гробовую эмблему и сдул пыль с ладони.

— Священное, сексуальное, смертное, — пробормотал как бы про себя, возвращаясь к пюпитру. Богатый модуляциями голос вновь обрел дидактическую размеренность. — Смерть — это последнее испытание на пути к великому посвящению, за которым уже нет никаких тайн. Утратив священный покров, смерть низводится до синонима небытия. Это не касается людей с религиозным сознанием, в кого бы ни веровали они — в Христа, Будду или же Абсолютный дух. Для них смерть — ритуал перехода. Попробуйте поставить себя на место древнего человека, чей духовный мир почему-то принято считать примитивным. Не знаю, чего здесь больше: гордыни или невежества. Древним так же, как и нам, ведома смертная страда — фундаментальное переживание, необычайно глубокое и насыщенное, которое сделало человека тем, кем он есть. За этим стоит слишком многое, чтобы можно было передать словами. Это и уход от неведения детства, и расставание с матерью, и обретение собственного «я», очищенного от младенческих комплексов. Смертные муки древний человек воспринимал как боль инициаций. Если бы только было возможно сублимировать страдание нашей души в архаичные символы, то мы могли бы получить предельно ясный ответ. Смерть — это вхождение в лабиринт, в ночной лес, где блуждают демоны и души предков, в иной мир, куда более реальный, чем здешний, подвластный переменам, временный, бренный. Это великий страх, tremendus[54]… Латынь точнее передает трепет, потрясение, парализующие мальчика, посвящаемого в братство мужчин. Его заглатывает чудовищный змей, засасывает в беспросветную тьму чрева, ломает кости в тисках колец, терзает плоть, обжигает огнем, рвет на части, высасывая сок жизни… Архетипический образ умирающего и воскресающего бога: Адониса, Аттиса, Осириса. Алхимическая дезинтеграция перед синтезом возрождения. Мы многое смогли узнать о тех испытаниях, которые по сей день проходят юноши и девушки в джунглях Новой Гвинеи, на островах Микронезии, в дождевых лесах Африки. Они оставляют свои дома, чтобы завершить обряд инициаций в заповедных дебрях, символизирующих иной мир. Пытки, нестерпимые по нашим меркам, достигают своего апогея в ритуале смерти и воскресения. Это последний экзамен, самый ужасный из всех. Вдумайтесь, что означает быть проглоченным, разъятым на части, заживо погребенным? Вы совершенно правы: это нисхождение в преисподнюю на адские муки. Вспомним Иону во чреве кита! Левиафана — змея извивающегося! Смею уверить, что нечто подобное происходило и в Египте, и в Греции, и здесь — на благословенном Крите, где Великая мать богов укрыла младенца Зевса от Крона, пожирающего своих детей. Всюду слышны отголоски посвятительного обряда. Крон — Хронос, чудовищное олицетворение всепожирающего времени. Мы живем в истории. Хронологическая экзистенция перемалывает наши души и плоть. Хронос эллинов — римский Сатурн с беспощадной косой. Вслушайтесь в звучание: Санторини. Остров Сатурна — могильный камень Атлантиды. Мы одержимы стремлением раскрыть древнюю тайну, но не слишком ли самонадеянно без нужной подготовки перешагнуть грань, за которой скрыта иная реальность? — Покинув пюпитр, Морган приблизился к карте Средиземноморского бассейна.

— Невероятно! — восхитился Климовицкий, прочувствовав многозначную связанность символов: Хронос — Сатурн — Санторин — могильный камень. Он испытывал смешанное чувство радости узнавания, потаенного страха и безысходной тоски.

— Mysterium tremendum, mysterium fascinans[55], — словно уловив стон смятенной души, утвердительно кивнул Морган. — Сверхъестественное лежит по ту сторону ratio[56]. Это чувство отлично от всего человеческого. «Я прах и пепел», — обращается к Господу Авраам. Сверхъестественное пронизывает космос, как грозовое электричество, — стоя лицом к карте, он устремил завороженный взгляд в лаковую голубизну. — Не правда ли, очертания острова Санторини удивительно напоминают косу? Эмблема времени, орудие смерти. Есть повод задуматься. Ходульное выражение «убить время» не лишено глубокого смысла. Мы пытаемся выскользнуть из увлекающего нас все дальше и дальше потока различными способами, главным образом развлечениями, пустым, обратите внимание на сокровенную проницательность слова, времяпровождением. И нам, представьте себе, удается убить время, но какое, джентльмены? Мы выскальзываем из стремнины своего ритма, чтобы обрести призрачное существование на чужой волне. Оставляем собственную историю ради романа, фильма, пьесы, наконец, некоей страны, исчезнувшей в один роковой день. Не это ли собрало нас вместе?.. Мы действительно готовы отказаться от собственной истории, чтобы удовлетворить свою любознательность? Или нам необходимо нечто принципиально иное? Боюсь, джентльмены, что для многих из нас Атлантида — своего рода наркотик, дающий иллюзию власти над временем.

Древние воспринимали действительность как бесконечное повторение цикла, воспроизводящего первичный миф, тогда как нами движет тайное желание любой ценой отгородиться от неумолимого течения времени, влекущего к смерти. Не осознав психологической подоплеки, нечего надеяться на успех наших начинаний. Бесполезно искать Атлантиду Платона на дне океанов. Нам нечего добавить к усилиям археологов, открывших удивительный мир Акротири. Атлантида, которую мы ищем, с каждым днем погружается в глубь невозвратных зыбей. Мы потеряли ее с гибелью цивилизаций ацтеков и майя, на наших глазах ее разрушали в Тибете, она умирает, по мере исчезновения традиционных культур, повсюду: на Калимантане, Камчатке, Вануату, Папуа, в Конго, Сибирской тундре, Амазонской сельве, Австралийской пустыне. Отчаянная попытка сохранить коренные языки, понять существо мистерий, проникнуть в миф — это единственное, что нам остается. — Морган пожал плечами, всем своим видом выражая крайний скептицизм. — Так называемый прогресс остановить невозможно. Символикатехнотронной эры олицетворяет власть времени. Не мне решать, где больше смысла: в духовных исканиях индийских отшельников или виртуальной реальности киберпространства, но одно я знаю твердо: новые поколения уже не смогут понять самих себя. Священные знаки изгладились. Рядом с термоядерной бомбой серп и коса потеряли ману. Это просто архаичные сельскохозяйственные орудия, а не ключи, отмыкающие потаенные двери сознания. Когда дисплей окончательно уничтожит книгу, как книга когда-то вытеснила изустное предание, наступит… Впрочем, не хочу вас пугать, джентльмены, но придет день, когда новые Фрейды и юнги не обнаружат в душах своих пациентов ничего, кроме безответной пустоты. И уже никому никогда не приснится золотая лестница в небо.[57] Оно станет устаревшим синонимом атмосферы, где все меньше озона и все больше углекислого газа, а океан — гидросферы, в которой еще плавают какие-то рыбы, а мать-земля — плацдарма экологических бедствий. И только ignis trementum, вырвавшись из клокочущих недр, пребудет в своем очистительном естестве огня, приводящего в трепет. Возможно, правы индусы, прозревающие за кальпой всесожжения новый жизненный цикл. Слава Богу, я стар, и мне не придется жить в том прекрасном новом мире… Благодарю за внимание и терпение.

Морган устало прищурился и, бросив последний взгляд на карту, направился к креслу. Кто-то зааплодировал, его неуверенно поддержали, затем грянула дружная овация. Глядя на несколько ошарашенные лица, Климовицкий подумал, что добрая половина слушателей осталась глуха к вдохновенным речам ученого проповедника. Он и сам многого не понял, частично по причине языковых трудностей, но главным образом из-за нехватки знаний, особенно по части психоанализа. Но основное как-то дошло, проникло. Грозный рокот рефрена tremendus — tremendum и впрямь заставлял трепетать.

Будто холодным ветром дохнуло из быстро темнеющих окон. Скупая, даже комичная с первого взгляда обрядность клуба — одна шахтерская каска чего стоит! — накладывалась на смутные образы, пробужденные назойливым обращением Моргана к быту примитивных племен. Прозревалась собственная, чуждой волей навязанная сопричастность с этой последней инициацией, с этим роковым переходом через смерть в никуда. Подозрительно укладывались в единую смысловую канву логические цепочки, связавшие древнего Хроноса с островом Санторини и его, Климовицкого, свободным, как еще недавно казалось, выбором. Вроде бы случайные встречи с Блекменом в Малии и Кноссе, потом этот клуб, оказавшийся «Братством Золотой Атлантиды», скорбная минута молчания и часы с адамовой головой под острой косой Сатурна. И все так быстро, скоропалительно. Не успел оглянуться, и уже принят неизвестно куда и «посвящен» в неведомые таинства. Мужские союзы, о которых говорил Морган, тоже были тайными братствами по ту сторону гроба.

Дурное предчувствие ледяными костяшками стиснуло сердце. Павел Борисович вспомнил, что нечто подобное он уже испытывал на руинах Иерихона, в подземелье, где, поблескивая перламутровыми глазницами, лежали черепа. Мертвой хваткой смыкались звенья причин и следствий. Египет (гробницы, мумии) — могильники Иерихона — Лабиринт Минотавра. Перевернутый треугольник — знак нижнего мира и женской тайны. И Санторини как центр, как последняя точка инициаций…

Никто не принуждал, сам все придумал, сам с маниакальным упорством загнал себя в капкан.

«Не может быть! — Павел Борисович попытался стряхнуть наваждение. — Дурацкая мнительность. Надо во всем разобраться…»

— Кто она? — спросил, глазами показав на морскую богиню.

— Клито, — казалось, Блекмен удивился вопросу. — Посейдон сочетался с ней, когда правил Атлантидой.

— А как же Амфитрида?

— У тебя никогда не было любовницы, Пол?

Ударом молотка председатель призвал к молчанию. Затем был объявлен перерыв на кофе.

— Меня заинтересовали колонны при входе, — возобновил расспросы Павел Борисович, высыпав из пакетика диетический сахар, похожий на молотую корицу. — Что они означают?

— Разве ты не читал диалоги Платона?.. Египетские жрецы показали Солону обелиск, на котором записана история Атлантиды.

— Но у вас две колонны.

— У Иосифа Флавия есть рассказ о потомках египетских богов, исчисливших пути звезд и планет. Они, дабы люди не забыли тайные знания, воздвигли две колонны: одну из кирпича, другую из камня. К тому времени, когда Солон посетил Египет, кирпичная могла разрушиться.

— Колонны, что стояли в стране Сириат! — вспомнил Климовицкий.

— Верно, но я имею в виду те, что в Египте.

— Название Сириат как-то связано с Сирией?

— Не думаю. Флавий упоминает город над морем и два действующих вулкана. Очень похоже на Тиру: вулканы, высокий берег Санторини, где на руинах Акротири выросла деревушка Пиргос. Город над морем. И там было две.

— Понятно, — Павел Борисович допил остывший кофе. Про пятизначное число на клубной карточке можно было не спрашивать.

— Атланты — учителя человечества. Египтяне считали их сыновьями своих богов. И не только египтяне. Я уверен, что такие колонны стояли во многих местах, — Блекмен рассуждал как заурядный атлантоман, и это немного успокоило Климовицкого. В дилетантских, даже на его, не слишком просвещенный, взгляд, вымыслах не ощущалось мистической ауры. Атлантида погибла за девять тысяч лет до египетского путешествия Солона, в седьмом веке до новой эры. В пересчете на текущую дату столько и получалось. Отсюда легко было догадаться, чему, а вернее, кому посвящалась минута молчания.

Как бы подтверждая правильность догадки, председательский молоток возвестил, что пришла пора почтить память детей Посейдона и возобновить занятия. С содокладом выступил брат Архивариус, хромоногий грек в национальном костюме на манер шотландского кильта. Отличительным знаком высокого ранга служило серебряное перо на торбе. Разложив на пюпитре отпечатанный текст, он надел очки и приступил к чтению, заикаясь на каждом слове. К общей радости, докладчик ограничился лишь кратким вступлением, уступив трибуну Блекмену, огласившему основное содержание в английском переводе.

— Безоглядно поверив Гомеру, Генрих Шлиман открыл легендарную Трою, доказав тем самым, что в основе преданий и мифов лежат действительные события. Я полностью поддерживаю идею достопочтенного брата из Сан-Франциско сосредоточить усилия на расшифровке информации, которая заложена в эпосе. Геологи утверждают, что извержение на Тире во много раз превосходило все известные катастрофы. Возможно ли, чтобы катаклизм такого масштаба не нашел отклика у аэтов-сказителей? Конечно же нет, невозможно. Обратимся к наиболее раннему из греческих мифов, повествующему о борьбе богов и титанов. Великий Зевс, выросший и возмужавший на нашем Крите, восстав на Крона, принудил его извергнуть проглоченных детей Реи. Светоносные боги третьего поколения вступили в смертельную схватку с кровожадным отцом и могучими титанами за власть над миром. Борьба шла с переменным успехом. Одержать верх олимпийцам сначала помогли циклопы, выковавшие грозное оружие — стрелы молний, а затем и сторукие великаны — гекатонхейры, заключенные в недрах земли. Ужасные, исполинские, как горные кряжи, чудовища, вырвавшись на поверхность, обрушились на титанов. Они вырывали утесы, швыряя их, словно камни, выпущенные из пращи. Тряслась земля, все потонуло в оглушительном грохоте, огне, дыме. Тартар, и тот содрогнулся до самых глубин. Зевс не уставал метать перуны, от которых плавился камень. Огонь охватил всю землю, вскипали моря и реки, непроницаемая пелена зловонной гари заволокла небо, и над миром воцарилась долгая ночь.

Климовицкий едва не вскрикнул. Конечно же, небо над Грецией должно было затмиться на более долгий срок, нежели над Египтом! Как он сам не сообразил? Почему, наконец, не обратил должного внимания на мифы, целиком положившись на Гомера и Геродота? Прав брат Летописец: за волшебным пологом детской сказки скрывался тайник музы истории.

— Со школьной поры памятный миф! — кивнул, как бы в знак согласия, Блекмен, продолжая чтение. — Нужно быть слепым, чтобы не разглядеть за строками безымянных поэтов образное описание грандиозного буйства стихий. Как это обычно случается, вулканическому взрыву предшествовали землетрясения, выбросы газов и пепла, грозы. Создается впечатление, что в мифе запечатлены два последовательных события: упорная битва за мировое господство и глобальный тектонический катаклизм. То же двучленное разделение мы видим и у Платона: многолетняя, опять же с переменным успехом, война греков с властителями мира атлантами и та же геологическая катастрофа, предвестником которой были землетрясения. «На этом Атлантическом острове, — говорится в диалогах, — сложилась великая и грозная держава царей, власть которых простиралась на весь остров, на многие иные острова и на некоторые части материка…» Точная характеристика критской талассократии! Тира, собственно Крит, Киклады, Родос, Кипр, а что касается части материка, то наверняка имелись в виду Микены и прочие очаги крито-микенской культуры. Пойдем далее… «Вся эта держава, — Платон устами жреца говорит об Атлантиде, — собравшись в одно, вознамерилась вашу страну, и нашу, и все по сю сторону устья пространство земли поработить одним ударом. Тогда-то, Солон, воинство вашего города доблестью и твердостью прославилось перед всеми людьми. Город ваш то воевал во главе эллинов, то, когда другие отступались, противостоял по необходимости один и подвергал себя крайним опасностям. Но наконец, одолев наступающих врагов, торжествовал победу над ними»… Как Зевс во главе разноплеменных союзников. Позволительно предположить, что он представляет Афины, олимпийцы — другие греческие полисы, а циклопов можно сравнить с варварами. Это вынужденный альянс против общего врага. Вторая часть драмы — геологическая — выделена четко и ясно: «Впоследствии же времени, когда происходили страшные землетрясения, потопы, в один день и бедственную ночь, вся ваша воинская сила разом провалилась в землю, да и остров Атлантида исчез, погрузившись в море»… И вновь знаменательная параллель с мифом. Титаны дрогнули, их сила была сломлена, олимпийцы сковали и низвергли в Тартар поверженных врагов — в вековечную тьму. Власть титанов закончилась. Третье поколение первичных богов победило второе. Платон прямо называет причину гибели Атлантиды — извержение вулкана, но и миф повествует о том же со всей определенностью. Сторукие великаны, которых Зевс решился в последний момент освободить из подземного плена, олицетворяют необузданные, разрушительные силы бушующих недр. Они взрывают горы, поднимая на воздух целые скалы, дрожит и стонет объятая пламенем земля. Добавим сюда выкипающие моря и смрадный дым, затмивший солнце, и мы получим полный комплекс вулканического взрыва беспрецедентной мощности. Словом, в мифах запечатлелась все та же нарисованная Платоном картина. Помимо всего прочего, это является добавочным подтверждением непосредственной близости Эллады и Атлантиды, то есть Тиры и Крита.

Павел Борисович напряженно ловил каждое слово, радуясь чужому прозрению и страдая от ревности. Что мог знать о вулканах этот черный, как галка, грек в короткой юбке и туфлях с помпонами? Кабинетный кропатель, он смеет рассуждать о геотектонике, не ведая, что это значит на самом деле! Но ничего не потеряно. Мифы не принадлежат никому, вернее, принадлежат всем. Первым придет к финишу тот, кто вырвет тайну у пепла. Пусть Морган и иже с ним ищут свою золотую лестницу, свой потерянный рай, где замерло время. Нормальный человек живет в своем потоке, в ритмах реальной истории. Морок развеялся, а вместе с ним и суеверные страхи.

Завершали симпозиум краткие рефераты.

Брат Спиро:

— Одиссей в своих странствиях добрался до острова Схерия, отвесные берега которого окружали утесы. Согласно Гомеру, рядом со столицей Схерии по воле Посейдона образовалась высокая гора. Наряду с появлением скальных образований у берегов, это можно считать свидетельством бурной вулканической деятельности. Я не знаю другого места, кроме Санторинского архипелага, которое отвечало бы перечисленным признакам. Кальдеру окружает прерывистое кольцо вулканических горообразований, отделяющее остров от моря. Внутри находится лагуна, иногда с вулканическим конусом в середине, а то и сразу с несколькими, как бы встроенными друг в друга, именно такой вид имеет конус Нео Каймени, образовавшийся уже в наше время[58] в древней кальдере Санторини. У Платона читаем: «С моря по направлению к середине, лежала по всему острову равнина, говорят, прекраснейшая из равнин и достаточно плодородная. По равнине опять-таки по направлению к середине острова, на расстоянии стадий пятидесяти была гора, небольшая в окружности. Посейдон крепким ограждением отсек кругом холм, построив одно за другим большие и меньшие кольца поочередно из морских вод и земли, а именно два из земли и три из воды, на равном повсюду расстоянии одно от другого, словно выкроил их из середины острова, так что холм этот сделался недоступен для людей…» Геологически безупречная картина концентрических конусов. Когда они образуются на дне моря, то выглядят именно так. Платон приписывает их сотворение Посейдону, то есть речь идет о природном образовании, существовавшем до того, как атланты заселили остров. Это полностью подтверждается последними научными данными. Вулкан Санторини возник сто тысяч лет назад. По геологическим меркам он достаточно молод, но Атлантида возникла значительно позднее.

Атланты приспособили уникальный рельеф острова к своим нуждам, о чем все так же обстоятельно и со знанием дела свидетельствует Платон: «Начиная от моря, вплоть до внешнего кольца, прокопали они канал… открыли доступ к этому кольцу из моря, как будто в гавань, а устье расширили настолько, что в него могли входить самые большие корабли. Да и земляные валы, которые разделяли кольца моря, разняли они по направлению мостов настолько, чтобы переплывать из одного в другое»…

Рельеф архипелага Санторини полностью соответствует описанию Атлантиды: «Во-первых, вся эта местность очень высока и крута со стороны моря, вся же равнина около города, обнимающая город и сама, в свою очередь, объятая кругом горами, опускавшимися вплоть до моря, была гладка и плоска». Нельзя не восхититься научной точности! Кольцевое расположение горных цепей, окруженных морем, встречается исключительно редко. Такое нельзя выдумать из головы, такое надо видеть собственными глазами. Мне могут возразить, что для Атлантиды Платона характерны прямоугольные контуры, но именно это и отличает кальдеру Санторини. Она представляет собой прямоугольник, отношение сторон которого два к трем, что соответствует очертаниям Атлантиды. Описанный Платоном рельеф полностью соответствует геологическому строению кальдеры Санторини на момент, предшествующий извержению. Космическая съемка подтверждает заключение геологов и вулканологов.

Брат Ренье:

— Диалоги «Тимей» и «Критий» опираются на древнее предание, которое саисские жрецы поведали законодателю Солону — предку Платона. Археологические находки, данные геологии и космической съемки позволяют сделать неоспоримый вывод: причиной гибели великой минойской цивилизации явился вулканический взрыв. По сути, только теперь мы получили достаточно полное представление о масштабах извержения в Эгейском море, тогда как раскопки на Крите были начаты еще в начале века. Высказав предположение, что минойские дворцы превратились в руины в результате внезапного бедствия, сэр Артур Эванс и его последователи и словом не обмолвились о санторинском вулкане. Откуда было им знать о том, что стало всеобщим достоянием в последние десятилетия? Тем не менее, обнаружив занесенные пеплом развалины Кносса, Феста, Агиа-Триады, Гурнии, Малии, Псиры, Мохлоса и Палекастро, археологи пришли к убеждению, что катастрофа была всеохватной и, главное, одномоментной, предвосхитив тем самым результаты позднейших научных исследований. Воздадим должное провидческому дару сэра Артура! Он нашел Лабиринт, безоглядно уверовав в миф, как и Шлиман.

— Джентльмены! — стукнул молотком председатель.

По истечении посвященной Эвансу минуты молчания, барон Ренье Бургильон перешел непосредственно к теме:

— Бесспорно, что открытие кальдеры Санторини претворило миф в историческую реальность, но при всей важности Тиры не следует недооценивать значение Пилоса, Микен и, в первую очередь, самого Крита. Ведь это и есть Атлантида! Обратимся к фреске в Кносском дворце, запечатлевшей сцену тавромахии. Там, где другие видят спортивные игры, развлечения, вроде испанской корриды или техасского родео, я усматриваю священнодействие… «Они, — говорит Платон об атлантах, — оставшись одни в капище Посейдона и помолившись богу, чтобы им захватить приятную для них жертву без железа, с одними дубинами и петлями, выходили на ловлю и пойманного быка приводили к столбу и закалывали». Весь собранный на Крите археологический материал неопровержимо свидетельствует о главенстве бычьего культа. Эта жертва одинаково угодна и Посейдону, и Зевсу. Человекобык Минотавр — ипостась Зевса Астерия, Зевса Критского. Именно на Крите сохранились его священные атрибуты. Лабрис — магическое оружие, отнимающее земную и дарующее вечную жизнь. Темный бог Крита, повелитель буйных сил подземного мира, на тысячу лет старше лучезарного бога греков — Зевса Олимпийского. Лабиринт — капище Зевса Лабриса, властителя мертвых. Прежде чем воцариться в небе с громовым скипетром в руке, он должен был пройти через смерть. Архитектура, убранство, отделка храма Посейдона и Клито те же, что и в святилищах Кносса. Колонны из красного, белого и черного камня, на чем задерживает внимание Платон, мы встретим и в Тиринфе, и в Микенах. Изощренные формы, выражающие неразрывное единство обоих миров — верхнего и нижнего, изысканная раскраска, величие жертвенников и золотой блеск кумиров. Атлантида не только на Тире, но и здесь, братья. Пифосы в кладовых Кносса были полны зерном и маслом. Ваза из Агии-Триады донесла до нас пасторальную сцену сбора олив. Вспомним то место в «Критии», где рассказывается о землепашестве и садоводстве, и мы лишний раз убедимся, что Атлантида и Крит — одно. Платон повествует о могучем флоте атлантов из тысячи двухсот кораблей, о доках, в которых стояли боевые триеры, об арсеналах с оружием и оснасткой. Свидетельства о могуществе минойской талассократии разбросаны по всему Средиземному морю. Смею уверить, что на дне нас еще ждут замечательные открытия.

Следующим выступил Блекмен. Взойдя на помост, брат Джерри с места в карьер отождествил Зевса-Юпитера с верховными богами Океании и Америки — Тики и Кетцалькоатлом, семитским Балу и скандинавским Одином.

— Властелин нордической Вальхаллы научил людей руническому письму, наукам и дал законы. Как и в космогоническом мифе греков, битва богов «Эдды» закончилась светопреставлением. Оно сопровождалось землетрясениями и звездопадом. Морские волны, захлестнув сушу, с корнями вырывали деревья, слизывали горы, крушили дворцы и жалкие лачуги. На три долгих года мир погрузился во мрак первозданного хаоса. Луну и Солнце проглотил исполинский волк, и на земле воцарилась лютая зима — прообраз ядерной.

Как и ожидалось, природный феномен и здесь, на севере Европы, объяснялся выбросом гигантских масс пепла и газов из жерла вулкана Тиры. Блекмен полагал, что ветер задул сначала в сторону Египта, а затем повернул на священную Ультима Туле[59].

— Согласно римскому писателю Варрону, ночь в районе Центрального Средиземноморья длилась девять месяцев, — привел он единственный и весьма шаткий довод. — Тогда как в Египте солнце померкло всего на три дня.

К извержению в Эгейском море Блекмен приурочил и увековеченный в греческих мифах Огигов потоп. В подкрепление были приведены ссылки на египетские папирусы, Библию, сказание о Гильгамеше и на все того же Варрона, указавшего, что с началом потопа Венера изменила яркость и цвет.

Климовицкий твердо знал одно: шумерский герой Гильгамеш жил на семь столетий раньше. Поэтому покрывшие Месопотамию воды если кому и прибавили забот, то никак не Огигу, а скорее прародителю Ною.

Джерри окончательно пал в глазах Павла Борисовича. Не вызвало интереса и следующее сообщение, где колдунам-тальхинам, якобы обитавшим на Родосе, уделено было куда больше внимания, чем атлантам. Мистике, особенно офической[60], на симпозиуме вообще отдали щедрую дань. Поминали Кекропса, Тифона, сестричек Горгон, но главным образом Зевса, овладевшего Персефоной в змеином облике. Один клубмен настолько заврался, что принялся уверять, будто Горгоны все еще обитают где-то в районе Киклад, но только переселились под воду. Их жертвами становятся аквалангисты и ловцы губок.

Вернуть опасно рыскающий корабль на прежний курс отчасти удалось председателю. В заключительном слове он предложил остроумную гипотезу о трезубце Посейдона.

— Почему буйного владыку морей изображают с орудием римского гладиатора? Многие склонны считать античный трезубец острогой, которой и ныне бьют крупную рыбу. Но, спрашивается, зачем колебателю суши нужна рыба? Сам он любит превращаться то в быка, то в коня; в жертву ему, как и Зевсу, приносят упитанного тельца. Посейдон, хоть и отличается буйным нравом, но не настолько, чтобы устраивать охоту на собственных подданных, а рыбы и все обитатели подводного мира — его смиренные подданные. Простите за шутку, но стоит ему пожелать, и самая роскошная краснобородка, столь ценимая римскими патрициями, почтет за честь добровольно шлепнуться прямо на жаровню. Но боги не едят ни рыбы, ни мяса, а только вкушают жертвенный дым. Словом, версия насчет остроги представляется совершенно несостоятельной. В письменных знаках многих древних народов трезубец обозначал горы. Именно так читается соответствующий китайский иероглиф. По моему глубокому убеждению, трезубец представляет собой идеограмму острова Тиры с его трехглавой вершиной. Видимая издалека, она служила навигационным знаком мореходам талассократии. Это геральдический символ Атлантиды!

Исполненный в мажорном темпе финал, безусловно, удался. Ублаготворив безмолвной паузой незримо витавших духов, братья принялись поздравлять своего грандмэтра с блестящим открытием. Поступило предложение ввести трезубец в клубную эмблему, но обсуждение отложили до следующей встречи.

— Симпозиум окончен, — объявил председатель после троекратного удара. — Идите с миром.

Климовицкий вышел вместе со всеми, но никто с ним не заговорил, не попрощался, не предложил подвезти. Один лишь Блекмен, похлопав по плечу, равнодушно бросил:

— Увидимся.

Павлу Борисовичу не терпелось узнать про вертолет, но он сдержал себя. Не говорят, и не надо.

Ярко освещенные улицы поглотили очарование критской ночи. Лишь изредка сквозь рев мотоциклов и музыку, рвущуюся из окон, угадывалось дыхание моря. Идеально отмытые тротуары и мостовая сверкали обсидиановым зеркалом, но рыбный запах все еще витал в холодеющем воздухе.

Файл 040

Психотронное оружие

Телеконференция в реальном времени

«Физики-правозащитники» (Россия) — «Физики, против мистики» (США).[61]

N: Мне выпала почетная привилегия приветствовать коллег из Москвы и Петербурга, что я с удовольствием и делаю. Надеюсь, наша конференция пройдет успешно и мы сумеем пролить новый свет, я бы сказал, свет научной истины на такую животрепещущую проблему, как психотронное оружие. Во время своего последнего посещения Москвы, где мне посчастливилось принять участие в симпозиуме по физике высоких энергий, я обратил внимание на пикеты у станций метро. Не знаю, насколько многочисленны подобные молчаливые акции протеста, но лично мне довелось видеть две: одну в самом центре, на площади Пушкина, и другую у выхода со станции Третьяковская. Меня, как легко догадаться, привела туда давняя мечта побывать в одноименной галерее. Экспозиция превзошла все ожидания. Особенно сильное впечатление произвели древние иконы, а также полотна Иванова, Врубеля и Рериха. Я до сих пор нахожусь под впечатлением. Это лишний раз свидетельствует о сложности стоящей перед нами задачи, ибо традиционные верования накладывают неизгладимый отпечаток на мироощущение человека, включая восприятие мистицизма, присущего всякому подлинному искусству, и бытовые суеверия. О психической подоплеке судить не берусь, хотя лично мне показалось, что участники пикетов, в основном дамы зрелого возраста, отличаются, выражусь осторожно, повышенной возбудимостью. Содержание лозунгов, на мой взгляд, страдает излишней категоричностью, а устные высказывания не вызывают доверия. Все в один голос ругают спецслужбы, унаследовавшие практику печально знаменитого КГБ. Я далек от того, чтобы защищать столь одиозное учреждение, но жалобы и прямые обвинения, не подкрепленные фактами, остаются пустым звуком. Моя попытка вступить в дискуссию встретила на первых порах самый горячий отклик. Видя во мне заинтересованного и благожелательного иностранца, милые леди наперебой принялись излагать печальные обстоятельства, вынудившие их возвысить голос протеста. Основной причиной всех бед явилось, как вы понимаете, таинственное облучение. Допустим на момент, что с кем-то из них и могла случиться скверная история, но зачем, спрашивается, продолжать преступные и, главное, дорогостоящие эксперименты в современных условиях? Удивляет и выбор объектов воздействия. Почему женщины, а не мужчины, притом молодые? Кто, позвольте спросить, стреляет в Чечне? Не думаю также, что домашние хозяйки являются основной движущей силой уличных беспорядков. Марш кастрюль не самая большая угроза. Давайте подумаем, стоит ли избранный объект денег, затраченных на энергию? Едва я успел поделиться своими сомнениями, как на мою бедную голову обрушился град негодования. Поведение женщин резко изменилось. Они сделались агрессивными и нетерпимыми. Некоторые крепкие выражения мой переводчик смог объяснить лишь по возвращении в гостиницу. Понадобилось время, чтобы подобрать адекватные эквиваленты. Возможно, я не прав, и в вашей стране действительно используются микролептонные лучи, торсионные поля и так называемая пятая сила? Давайте попробуем разобраться. В заключение могу лишь добавить, что само определение «психотронное» представляется мне некорректным. Существует элементарная частица — электрон. Отсюда и грамматические образования: электронное, электронная и так далее. А что такое «трон»? Сначала не слишком образованный футуролог вводит в обращение свою «технотронную эру», затем по накатанной дорожке пускают нелепое сочетание «психо» и «трон». Я еще понимаю, если бы речь шла о психе на троне.

(Смех в обеих аудиториях.)

Б: Я, со своей стороны, тоже счастлив приветствовать друзей из Принстона и Беркли. Поднятый круг вопросов, безусловно, представляет определенный интерес, хотя, могу лишь солидаризироваться с высказанным мнением, проблема лежит не столько в русле физики, сколько массовой психологии, в одном ряду с НЛО, Бермудским треугольником или призраками, хотя последние заслуживают отдельного рассмотрения, ибо порядком взволновали нашу почтенную публику. Профессор N совершенно прав, затронув вопрос стоимости. Нынче нашей науке, включая закрытые исследования по военной тематике, не до жиру — быть бы живу. Надеюсь, ваш компьютерный переводчик подберет соответствующий оборот. Не то что на энергию для широкомасштабных опытов, но даже на нищенскую зарплату не выделяют средств. Все озабочены только одним: выживанием. Теперь о существе вопроса. Воздействие сильных электромагнитных полей на живой организм ни у кого не вызывает сомнений. Я убедился на собственном опыте, десять лет проработав в Серпухове на синхрофазотроне. Извините, конечно, мистер N, но ничего не поделаешь: и тут «трон»! Думаю, не с технотронной эры пошло, а с первого циклотрона. Не обязательно быть физиком-ядерщиком. Всем, кому довелось долго находиться вблизи сильных электромагнитов, мощных телепередатчиков, радиолокационных станций, знаком такой специфический комплекс недомоганий, как сонливость, тошнота, повышенное кровяное давление, головная боль, аритмия. О высокочастотном излучении с длинной волны шесть-семь миллиметров и говорить не приходится. В раде опытов живые клетки погибали мгновенно. Нейроны мозга исключения не составляют. Результат легко спрогнозировать. Уверен, что соответствующие эксперименты проводились и у нас, и у вас в достаточно широких масштабах. Но вправе ли мы рассматривать микроволны в качестве реальной основы психотронного оружия? Не думаю. Интенсивность электромагнитных полей убывает при удалении от источника пропорционально квадрату расстояния. Чтобы вызвать заметный эффект, излучатель должен находиться если не буквально за стеной вашего дома, то достаточно близко. При помощи мазеров и специально направленных антенн возможно каналировать излучение в узком телесном угле, значительно увеличив тем самым его мощность, но, во-первых, необходимы солидных размеров генераторы, а самое главное, вмешивается фокусировка. Луч от источника до объекта трудно скрыть. Он охватывает целую полосу пространства. Встает естественный вопрос: если не электромагнитные волны, то что?

R: Уважаемый действительный член Российской Академии говорил с тонким знанием дела. У меня в связи с этим вопрос: приходилось ли вам лично заниматься фокусировкой мазера?

Г: Позволю себе заметить, коллега, что мы собрались для дискуссии по проблеме в целом, не вдаваясь в отдельные частности. Компьютерное время дорого, особенно для нас, в нынешних условиях.

R: Принимаю ваши возражения, доктор Г. Просто по собственному скромному опьггу знаю, что создание генераторов даже очень большого объема не является непреодолимым препятствием. Обсуждалась и возможность размещения их на спутниках. Необходим стационарный объект, типа спутника связи, неподвижно подвешенного над намеченной точкой. Только в этом случае возможно воздействовать на локальный участок.

Г: И такие опыты проводились?

R: Насколько известно, нет. Для питания генератора пришлось бы установить крупный атомный реактор или же развернуть солнечные батареи с колоссальной поверхностью. Технически выполнимо, практически бессмысленно, хотя в условиях холодной войны подобные проекты изучались вполне серьезно. Мы не вправе ставить в вину озабоченным гражданам неадекватные проявления эмоций. Расстройства психики — прямое следствие государственного безумия. Колоссальные средства выбрасывались на ветер. Это относится к обеим сторонам противостояния.

Я: Совершенно согласен с доктором R. Кафкианское помешательство на государственном уровне. Только за последние годы коммунистического режима на разработку психотронного оружия было потрачено пятьсот миллионов рублей. Это не нынешние деревянные!

В крайнем левом квадратике замигала зеленая точка. Появились титры: «Вопрос переводчика». После минутной паузы: «Что есть деревянные?». Титры исчезли. Прозвучал звуковой сигнал.

Я: Прошу прощения! Имеются в виду прежние, советские деньги. Их, правда, тоже так называли и даже с большим основанием, поскольку нельзя было, как сейчас, обменять на доллары. Однако их номинал не страдал гигантизмом. Самая крупная купюра, как и в США, была сотенная. Просто я хотел подчеркнуть, что тогда пятьсот миллионов составляли фантастическую сумму.

N: Интересно, сколько будет в пересчете на доллары?

Я: Затрудняюсь сказать. По официальному курсу так называемого расчетного рубля — примерно семьсот миллионов, на черном рынке — сто или того меньше.

N: Деньги хорошие, но далеко не столь большие, как можно было ожидать. Удалось ли добиться хоть каких-нибудь результатов?

Я: А никаких! Все профукали или прикарманили. Чтоб меня не обвинили потом в разглашении тайн, сошлюсь на источник: статью в газете «Комсомольская правда».[62] Профессор N совершенно прав. При нынешних масштабах коррупции это пустяк, на понюх табаку и то не хватит.

Ц: Могу лишь поддержать моего товарища, хотя он явно погорячился насчет ответственности за разглашение. Ответственность распространяется только на лиц, давших соответствующую подписку. Судя по отсылке к газете, а сейчас у нас печатают любой вздор, Я. не располагает данными, не подлежащими разглашению. Со своей стороны, хочу заметить, что если бы фундаментальной науке давали хотя бы десятую долю ВПК, мы бы давно разобрались и с психотронным оружием. Сильные поля и высокие частоты вовсе не обязательны. На человека огромное воздействие оказывают и слабые поля. Взять, к примеру, геомагнитную обстановку. Солнечные бури вызывают сердечные спазмы, скачки давления, снижение психического тонуса, а то и серьезные мозговые сдвиги. Достаточно сказать, что у нас в стране обнаруживается полная корреляция между социальной активностью людей и числом Вольфа. Таким образом, само солнце подсказывает, что возможно одномоментное влияние на поведение масс. Слабые электромагнитные поля синхронизируют агрегаты клеток, стимулируя или тормозя происходящие там процессы. Это напоминает бегущую толпу, которая приобретает целенаправленное движение под влиянием ничтожного звукового сигнала, энергия которого никак не сравнима с топотом тысяч ног. Спросите, что за сигнал? Команда начальника. Даже простой взмах руки на трибуне.

N: Очень убедительная аналогия, хотя мы едва ли научимся управлять солнечными бурями. Но зато умеем их прогнозировать, а значит, и использовать в нужный момент, отдавая соответствующую команду. Блестящее сравнение, мистер Ц. Поздравляю!

S: Позвольте сделать небольшое замечание философского плана. Не столь уж важно, возможно или невозможно психотронное оружие, существует оно или не существует. Важен сам факт присутствия идеи в общественном сознании. Социологам известен закон, который, если не ошибаюсь, формулируется следующим образом: «Если какое-то явление или событие оценивается массами как действительное, значит оно таковым и является». По глубине воздействия мало что может соперничать с мифом.

Б: Коммунистические и нацистские мифы определили кошмарный облик двадцатого века.

S: Они родились не на пустом месте и не исчезли с падением тоталитарных режимов. Взрыв иррациональности, которым характеризуется конец столетия, способен преподнести еще не один сюрприз. Расхожие представления о каком-то особом эзотерическом знании, которым владели древние маги, сродни набившим оскомину псевдонаучным разглагольствованиям про непосредственное общение с космосом, — хотел бы я знать, что под этим понимается? — чудеса экстрасенсов, биополе и прочее. Разоблачение современного мифотворчества и составляет первейшую задачу нашего общества «Физики против мистики». Психотронное оружие лишь частный случай пандемии, которой в равной мере подвержены и низы, и верхи общества. В особенности правительственные структуры, ибо успешному продвижению по бюрократической лестнице сопутствует падение интеллекта.

Г: Мне известен случай, когда шарлатан с профессорским дипломом дурачил КГБ и политбюро во главе с самим Брежневым с помощью аппарата, способного, якобы, черпать энергию из вакуума. На манер вечного двигателя. Металлический шар, в котором что-то такое урчало и дергалось, вызвал ошеломляющий эффект. Его просвечивали рентгеном и ультразвуком, прослушивали через микрофонный усилитель — боялись, значит, что может рвануть. Наконец додумались поместить в бокс и развинтить с помощью манипулятора. Внутри оказался электромотор от детского конструктора и плоская батарейка. О том, сколько миллионов ушло на разработку, история умалчивает.

(Смех.)

N: Поучительный пример. В нашей практике ничего подобного не встречалось, но это вовсе не значит, что американский проходимец — птица более высокого полета. Просто уровень экспертизы «Дженерал электрик» или «Белл» несколько отличается от политбюро. Там умеют считать деньги. Я бы не рискнул огульно причислять к шарлатанам разработчиков психотронного оружия. В отличие от вечного двигателя, физика не накладывает на него запретов. Проблема намного серьезнее. Большие надежды пробудили эксперименты Дельгадо с вживленными в мозг электродами. Центр удовольствия, центр страха и все такое… Казалось бы, до превращения человека в послушного робота рукой подать. Нужно лишь разработать бесконтактный способ воздействия на весь мозг, подобрать нужные частоты, учесть резонансы и так далее. Я знаю, что такие разработки ведутся, но каков конечный выход, остается только гадать. Научные журналы и конференции позволяют судить лишь о направлении поисков. Информация поступает в гомеопатических дозах. Я не вижу препятствий теоретического характера для создания массированных средств воздействия на психику. Рано или поздно, но они появятся, иначе зачем нужны секретные лаборатории? Социологи справедливо считают мифологию действенным фактором. Вопреки всем успехам науки, народная молва постоянно возвращается к магическому наследию древних цивилизаций. Мысль о некоей тонкой всепроникающей эманации буквально пронизывает досужие разглагольствования доморощенных телевизионных витий. Теперь это называется энергией космоса. Давайте спросим себя: может, египтяне или шумеры действительно обладали неким супернатуральным могуществом? Что ежели мы, физики, находимся в плену математических формул и постулатов, разрешающих то и запрещающих это? Предлагаю рассмотреть гипотетические возможности.

Б: Очень своевременное замечание, профессор! Зачем фантазировать? Существует всего четыре типа полей. Первые два реализуются только внутри атомного ядра. Их радиус исчезающе мал и уже по одной этой причине они не могут быть использованы в психотронном оружии. Другая пара характеризуется дальнодействием. Это электромагнетизм, о котором уже шла речь, и гравитация. Нечего ходить вокруг да около. Гравитационное взаимодействие во всю свою мощь проявляется в галактических или хотя бы планетарных масштабах. Для практического применения оно слишком слабо. На сорок порядков меньше, по сравнению с электромагнитным зарядом. Вот и все, чем мы в принципе располагаем.

N: В принципе! Попробуем, не впадая в абсурд, выйти за пределы наблюдаемых явлений. Что вы думаете по поводу пятой силы?

Б: Чистая математика.

N: Это уже кое-что.

Б: Не все предсказания теоретиков находят подтверждение. Что нам известно о радиусе действия? Если он достаточно велик, то пятая сила оказала бы влияние на движение небесных тел. Астрономы едва ли могли проглядеть такой эффект. Если радиус ничтожен, то повторяется история с внутриядерными взаимодействиями. Остается предположить, что он лежит где-то посередине, между мега- и микромиром. Тогда сила может проявить себя достаточно мощно. Необходимо экспериментальное подтверждение. Хороших теорий много.

Q: Каждому поколению присуща иллюзия полноты знания. Мы забыли великий принцип: «Я знаю, что ничего не знаю». С накоплением информации границы неведомого только расширяются. Веками человечество купалось в море радиоволн, не догадываясь об их существовании. С помощью каких приборов они могли быть открыты? Барометра? Электроскопа? Бинокля? Не находимся ли мы сейчас точно в таком же положении, отрицая пятую силу и торсионное излучение? Появится новый Герц, и технотронное оружие свалится нам на голову. Да еще такое, о котором и помыслить страшно.

N: В самом деле. Не следует поддаваться иллюзорной гордыне, будто нам все известно и мы все превзошли. В психике по-прежнему еще много загадочного. Нельзя исключить, что новый прорыв в физике будет как-то связан с психофизическими или даже парапсихологическими феноменами. Эра электричества тоже началась с подергивания лягушачьей лапки под ножом Гальвани. Он, кстати сказать, в тот момент и не помышлял об эксперименте, а всего лишь готовил угощение для больной жены.

(Смех.)

Б: Значит, вы допускаете существование принципиально иных, неизвестных полей?

N: Допускаю?.. Скажу так: не решусь отрицать. Предлагаю перейти к торсионной гипотезе. Она построена на рассуждениях логического, а не физического порядка. Нам известны законы сохранения электрического заряда, энергии и углового момента. Коль скоро заряд связан с электромагнетизмом, а масса-энергия с гравитацией, то почему бы и угловому моменту не заиметь свое поле для игр? Чистая логика или, если угодно, аналогия подсказывает, что любой вращающийся предмет, будь то волчок или фигурист, выписывающий на льду хитрые кренделя, должны излучать соответствующее торсионное поле. Логика — логикой, но ничто не указывает на его существование. Вращается Земля, Солнце, весь Млечный путь, но мы не видим ни малейшего проявления торсионных эффектов. По-моему, это такой же вздор, как и микролептоны, каким-то образом ответственные за передачу мысли.

Б: Если пятая сила хотя бы опирается на теорию, то тут и теории нет. Оторванные от реальности рассуждения дилетантов. Деньги на экспериментальную проверку были потрачены впустую.

N: Значит, проверка все-таки проводилась?

Б: В Академии наук, к моему стыду, создали комиссию, в которую вошли видные специалисты-экспериментаторы. Вместе с ядерщиками из международного института в Дубне они провели серию испытаний, но, как и следовало ожидать, ничего не обнаружили.

Я: К эпизоду с пятьюстами миллионами уместно добавить конкретные подробности. Средства были потрачены на изучение следующих вопросов: дистанционное медико-биологическое воздействие на войска и население торсионными излучениями, дистанционное психо-физическое воздействие на те же объекты тем же способом и, наконец, медико-биологическая защита войск и населения от торсионных излучений. Все по науке: средства нападения, средства защиты. В результате полный ноль. Между тем возня с торсионами продолжается. Вариант лысенковщины.

N: Эта проблема выходит за рамки науки.

Ц: «Здесь кончается искусство и дышит почва и судьба» — как сказал наш великий поэт. Здесь кончается наука и начинается религия. Вера — сложный феномен. Фанатика, который цепляется за свои измышления, так же сложно разубедить, как и зомбированного сектанта. Но это еще полбеды. Куда хуже другое. Все мы вроде бы совершенно нормальные люди, но ведь тоже не без определенного сдвига. У каждогоесть пунктик. Убежденность в собственной правоте, без чего невозможна творческая работа, сплошь и рядом приводит к потере объективности. Плюс ко всему мы, как и прочие, подвержены предрассудкам и фобиям. Не приходится удивляться, что и в академической среде, как в питательном бульоне, размножаются бациллы автаркии и шовинизма. В проблеме психотронного оружия, как химического, так и биологического, не последнюю роль играет синдром человеконенавистничества. Можно сколько угодно поносить правительство и спецслужбы, но именно мы, ученые, подсовываем первичные идеи, выбиваем средства и в конечном счете даем «изделие». Так у нас в Арзамасе-16 называли атомную бомбу. В зону испытания бросались батальоны, летчиков посылали прямо в гриб без радиационной защиты. Про заключенных, из которых делали подопытных кроликов, и говорить нечего. У вас, американцев, тоже рыльце в пушку.

N: Действительно, такое имело место. Проводились испытания различных химических веществ, в том числе и галлюциногенов.

Б: По-моему, мы отклоняемся от темы, коллеги. Профессор Ц. увел нас несколько в сторону…

Ц: Ничего подобного! Прежде чем рядиться в тоги судей, следует достичь консенсуса в собственной среде, а это едва ли возможно, пока не поменяется академическая верхушка — неотъемлемая составляющая номенклатуры и ВПК. Вы лично, будучи членом президиума…

Конференцию пришлось прервать по причине выяснения отношений между участниками.

Файл 041

Мудрые египтяне справедливо упрекали греков в беспамятстве. Когда славный «Арго» направлялся в далекую Колхиду за золотым руном, герои не ведали, что путь их пройдет над затонувшей страной Посейдона. Промыслом Тритона, сына бога морей, явлен был недвусмысленный знак, но они не поняли его сокровенного смысла.

Тира не без значения упомянута в мифах. По пути из Крита в Грецию герой Эвфем уронил в море данный ему Тритоном ком земли. Из него и вырос чудесный остров, названный аргонавтами Каллистой[63]. Впоследствии его заселили и нарекли Тирой потомки Эвфема.

В каждом слове намек, каждое имя — подсказка. Ярость расплавленной магмы обрушивает земли в пучину вод, и она же рождает, вознося над волнами, новые.

Раскрытие символа пришло изнутри, когда исчезло различие между внутренним и внешним.

Скорчившись у плексигласового оконца, Климовицкий напряженно вглядывался в наплывавшую чашу лагуны, будто и впрямь питал тщетное намерение хоть что-нибудь да увидеть на дне. Сверкающая глазурь плавилась в ослепительных вспышках, поигрывая виноградно-зеленым свечением, четко отграниченным от вороненой сини, до краев заполнившей окоем.

Павлу Борисовичу казалось, что он погружается в эту хризолитовую опалесценцию. Постепенно густея угасающей синькой, она затягивала в беспросветную черноту.

Он как будто заранее знал, что уже не вернется отсюда, и это невесть откуда нахлынувшее предчувствие наполняло непривычным спокойствием, слегка отдающим горечью запоздалого сожаления. Прошлое умерло, будущее потеряло всякий смысл, зато текущий миг обрел абсолютную самоценность. Климовицкий не пытался осмыслить происшедшую в нем перемену, что случилась одномоментно, но вызревала давно.

Описав широкий круг над кальдерой, вертолет пролетел мимо островков Тирасия и Аспрониси и пошел на снижение у северного мыса Санторини. До катастрофы все три составляли единое целое. Разделенные узкими ленточками проливов, они казались осколками чужого мира, сорванного с межпланетных путей. Зазубренная коса, запечатлевшая контур чудовищного разлома, метров на триста вздыбилась над кромкой прибоя. Отвесные осыпи обнажали нагромождения застывшей лавы и выпирающие, пронизанные глубокими трещинами складки напластований. С противоположной стороны высились скалы Палео Камени и развороченный термитник вулканического конуса нового острова — Нео Камени. Они таяли в ультрамариновой дымке, сливаясь в общую массу. Неподвижное облачко зависло над уснувшим до времени кратером.

За нагромождением источенной морем магмы открылась гавань Афины — Атениос, сиротливо жмущаяся к подножью скальной стены. На буром, испещренном графитовыми жилами фоне картонными макетиками предстали коробочки портовых служб, ступенчатые кубики канатной дороги и спичка волнореза, укрывшего крохотные суденышки. Огибая изломанную береговую дугу, протянувшуюся от Ойи до Акротири, вертолет то почти опускался на воду, вздувая спиральные вихри бешеным вращением лопастей, то взмывал над скалами, открывая глазу рафинадную россыпь таких же игрушечных домиков, прилепившихся наверху. Голубые купола церквей, розовые арки и бледно-желтые эспланады, оттеняя эту неправдоподобную сахарную белизну, придавали горным селениям декоративно-сказочный вид. Упрощенные кубические формы компьютерной мультипликации болезненно сочетались с пастельными тонами рождественских марципанов. Пасторальный Эдем, подвешенный над затаившейся преисподней.

Перед загнутым острием южной оконечности пилот вновь набрал высоту и, дав полюбоваться раскопками Акротири, взял курс на восточный берег. Приземлились на поле возле деревни Агиа Параскеви, рядом с готовым взлететь оранжевым монгольфьером. На твердой почве аберрация несоразмерности спала с глаз. Горный склон, купол с крестом над плоскими крышами, планеры, спортивная авиетка — соотношение масштабов обрело привычные рамки.

Но сохранилось противоречивое ощущение духовного и, пожалуй, физического перерождения. Сам того не осознавая, Климовицкий настроился на ритмическую волну вечного теперь. Это означало не торопить события, не строить планов, не суетиться. То, чему суждено совершиться, найдет его и повлечет за собой. Собственно, так и случилось, когда он обнаружил, что на островах добыча вулканического пепла поставлена на поток. Не считая открыток с видами и фресками Акротири, тефра составляла основную продукцию здешней сувенирной индустрии. Спрессованная в фигурки, запечатанная в прозрачных пакетиках, она продавалась на каждом углу, будь то овощная лавка или лоток с засушенными морскими чудищами, кораллами и раковинами. Самым большим спросом пользовались «живые пейзажи». Слои красного, белого и черного пепла, помещенные в застекленную с обеих сторон раму, складывались в законченную картину. Перемещаясь при повороте, песок послушно ложился в невидимые колеи, создавая иллюзию морских побережий и пустынных барханов. Ничего не стоило разгадать тайну нехитрой ремесленной поделки, но противился разум, завороженный пустотой замкнутых в тесный прямоугольник нездешних пространств.

Стараясь держаться подальше от экскурсионных маршрутов, Климовицкий поселился в Ойе, где снял комнатку у Косты Дилигианиса, потомственного рыбака. Выбор оказался на редкость удачным. Большой трехэтажный дом Косты стоял на лавовой скале у обрыва. На берег можно было спуститься по железной лестнице, намертво вмурованной в оплавленный камень. Порыжевшие от ржавчины и обросшие гроздями мидий стальные опоры поддерживали причал с рельсами и кран-балкой для спуска лодок. Помимо катера и фелюги с дизельным мотором, в эллинге стояла старая шаланда и несколько шлюпок. Передав дело двоим сыновьям и зятю, Коста пробавлялся изготовлением сувениров.

Искалеченная лопнувшим тросом рука и профессиональный ревматизм не позволяли ему выходить в море, но все еще крепкий, без единого седого волоса, он сам потрошил, вываривал и покрывал лаком раковины, шлифовал коралл, изготовлял брелки из морских коньков. Особого дохода это не приносило: пассажиры с «Минойского принца» и прочих шикарных лайнеров в Ойю не попадали и вообще их едва ли могла бы прельстить челюсть акулы или пустотелая рыба-шар, приспособленная под ночничок. Подобного добра и на Крите было навалом. Продукция Косты шла главным образом на украшение таверны, занимавшей весь нижний этаж. Кухней заправляла его жена Теодора, обслуживать посетителей ей помогала Эвридика, невестка, и ее четырнадцатилетний сын Гектор. Вставать им приходилось с рассветом, но с обеда до позднего вечера заведение пустовало.

Посетителей вообще было не густо, главным образом, местные, но таверна себя оправдывала. Не прошло и трех дней, как Павел Борисович перезнакомился с постоянной клиентурой и стал почти своим человеком. Облюбовав столик у окна, он часами смотрел на море, потягивая холодное пиво. Затонувшее солнце выметывало в полгоризонта огненные перья, на смену, проложив фосфорическую дорожку, заступала луна, и звезды в раскладе магического Таро навевали мысли о вечном и преходящем, и уже нельзя было отличить одно от другого.

Длинноносая смешливая Эвридика, оживленно тараторя, спешила заменить опустевший бокал, и он как будто бы понимал ее болтовню и даже пытался ответить по-гречески.

Ласковая толстушка Теодора тоже не знала английского, но зато стряпать умела на диво. Любое ее обращение Климовицкий встречал неизменным «парокало»[64] и благодарно кланялся. Она сама решала, чем попотчевать постояльца: рисом с мидиями, баклажанами в сухарях, фаршированными кальмарами или морским петухом в винном соусе. Он съедал все подчистую, исправно опорожняя поднесенный стаканчик. «Метакса» под жареные сардины, «узо» под каштановое пюре — какая разница? Голова приятно покруживалась, маслины и крепкие испанские сигарильи, к которым пристрастился, возбуждали жажду, и на столе, замыкая дневной цикл, появлялась первая бутылка пива. Вечерний круг, как бы заданный небесной механикой, ходом светил, требовал, по самым скромным подсчетам, троекратного повторения.

Геолог, как и моряк, хорошо различает контуры созвездий и обычно умеет пить. Не было случая, чтобы Климовицкий не смог достаточно прямо пройти через зал и взобраться по лестнице, но если бы его вдруг спросили, что ему надобно здесь, он едва ли сумел бы ответить. Пиво или та же анисовка тут не причастны, как, впрочем, и похлебка из красных бобов на ночь, что колом застряла в горле. Так, сопутствующие обстоятельства. Какая-то чертовщина приключилась со временем. Оно пошло по замкнутой траектории, что равносильно остановке.

Прошло девять дней, прежде чем Павел Борисович решился выползти из этой дыры, куда забрался по совету клубмена, вместе с которым летел на Тиру. Он забыл, как звали попутчика, и не старался вспомнить. Знал, что пора приниматься за работу, но всякий раз откладывал на другой день. Катер или на худой конец фелюгу можно было взять у Косты: едва ли Ангелос, старший сын, откажется за приличную плату помотаться недельку-другую по лагуне. Лодка и даже деньги — люди на Санторини не избалованы — не проблема. Угнетали предстоящие хлопоты. Климовицкий даже не знал, как выглядит оборудование, которое собирался арендовать. И где искать его? И есть ли оно на острове? И во что обойдется?.. «Поссо костиц? — бубнил, разметавшись в хмельной одури. — Сколько стоит?..»

За завтраком Эвридика, глянув на его вспухшую физиономию, только головой покачала и, хлопнув себя по мясистым бокам, умчалась в кухню, откуда послышался благодушный хохот матушки Теодоры. Вскоре она и сама явилась, неся скворчащую сковороду. Яичница с помидорами была щедро приправлена зеленым луком и базиликом.

Проглотив густую слюну, Климовицкий показал, что хочет пить.

— Афто?[65] — понимающе кивнула Теодора, взяв початую бутылку анисовки.

— Охи, — отрицательно помотал головой Павел Борисович.

— Вира?

По его мучительной гримасе она поняла, что и пиво тут не пойдет.

— Цай? — догадалась умница Теодора. — Захари?

С помощью мимики и междометий столковались на крепком чае — без сахара и без молока. Животворные глотки горячего «липтона» ударили в голову почище пятизвездной «метаксы». С трудом удалось пересилить рвотный позыв. Лоб покрылся холодным потом. Климовицкий, боясь свалиться, схватился за ножку стола и зажмурился. Облегчение наступило внезапно, растекаясь по жилам приятным изнеможением. Дав себе слово впредь ограничиться одним пивом, он решил, не теряя более ни минуты, наверстать упущенное. Коста наверняка знает, где можно разжиться подходящим грунтоносом. Из вечерних бесед за рюмочкой Павел Борисович успел узнать, что никакого бура ему не требуется, а нужен именно грунтонос — полая трубка, которую опускают с палубы корабля. Она врезается в дно и заполняется отложениями, образуя стратиграфическую колонку.

Найти Косту не составляло труда. По запаху, долетавшему с берега, легко было догадаться, что он вываривает на костре всяких там наутилусов, морских ежей или еще какую-то пакость.

Но Климовицкий медлил. Он уже не мог, как прежде, безоглядно хвататься за малознакомое дело, выплывая на одном энтузиазме. Внутренние перемены, первые признаки которых дали знать о себе на скорбном пепелище Иерихона, с каждым днем набирали все большую силу.

«Это свинское времяпровождение, — он искал объяснения. — Пьяные сны наяву… Прямо ступор какой-то, летаргия, — вспомнился симпозиум в «Золотой Атлантиде». Умирающий и воскрешающий бог, имитация смерти и прочее. — Может, так было надо?»

С запоздалым раскаянием Павел Борисович подумал об Акротири. За столько дней он не только не удосужился побывать на раскопках, но, как нарочно, забился на противоположный конец острова. А ведь вроде как рвался, мечтал… Нет, с грунтоносом лучше повременить. Выход из комы требует постепенности.

Поковыряв вилкой остывшую яичницу, он решил, что и в самом деле не худо опрокинуть рюмочку «узо». Для поправки здоровья, как говорится. Эвридика поняла с полуслова. Анисовая свежесть разлилась несказанным блаженством. И в самом деле: «Капли датского короля». Теперь можно было смело отправляться в дорогу.

— выплыли забытые строки, распалявшие когда-то наивных шестидесятников. Это же надо — неделю прожить в Атлантиде, не вылезая из кабака!

Археологическая зона представляла собой каньон, прорытый в тридцатиметровой толще пемзы и пепла. Дворец ярко выраженного минойского типа лежал в развалинах. Сохранилось лишь несколько внутренних помещений с настенными фресками, лестницами и основаниями колонн. Обычные дома, против ожидания, пострадали не столь значительно. Попадались даже почти целые коробки. Жители Санторини — Климовицкий мысленно называл их атлантами — определенно знали антисейсмические секреты. В углах каменных стен он обнаружил вмурованные деревянные балки, что придавало зданию добавочную устойчивость. Дерево, законсервированное под пеплом, отлично сохранилось. Отковырять украдкой несколько щепочек не составило труда. Битые горшки и совсем целые, совершенной формы сосуды встречались на каждом шагу. За какой-нибудь час удалось собрать целую коллекцию черепков. На одном сохранилась глазурь и завиток змеиного узора. Здешние пифосы ничем не отличались от кносских, зато фрески по красоте и мастерству исполнения превосходили все, что когда-либо было найдено по берегам Средиземного моря.

Они заставляли верить, что, может быть, впервые в истории открылась дверь в совершенно неведомый мир. Дух захватывало при мысли, что где-нибудь рядом, на морском дне, схоронены еще более совершенные творения. Разломанное на куски, но живое, то здесь, то там сверкало чистейшей голубизной минеральных красок небо Каллисто. Цвели фиолетовые мирты, серебристой волной пробегало дуновение эфира по лавровым кущам, из земли пробивались весенние крокусы. Пугливо принюхивались по ветру чуткие антилопы. Таращила глазенки, готовясь к прыжку, пушистая обезьянка. Ныряльщик уходил, вытянувшись стрелой, в зеленоватые таинственные глубины. Два голых худеньких подростка самозабвенно боксировали кожаными перчатками. Девушка в юбке «тюльпаном». Пленительные тела полуобнаженных красавиц. Неподвластная времени красота. «Вечное теперь» не знает смерти.

Археологи залили одну из обнаруженных в пепле пустот гипсом. Когда раствор застыл, обрисовалось оставленное ложе. Слепок воспроизвел даже ворсинки мехового покрывала. Те, кто здесь спали, любили и умирали, успели покинуть свой дом. В Помпее и Геркулануме через тысячу лет все обернется куда страшнее…

Случайно наткнувшись на каверну, зияющую в красной тефре откоса, сглаженного пилой, Климовицкий, уже не таясь, принялся выгребать крошку с вкраплениями вулканического стекла. Первичный пепел санторинского извержения мог послужить куда более надежным индикатором, чем донные пробы.

В одном из домов он нашел вязанку хвороста, приготовленного на растопку, но невостребованного. Поразила кухня, мало чем отличающаяся от той, где хозяйничала матушка Теодора. Почти такая же утварь: мангал с прорезями для шампуров, посудные полки, бочонки, та же глянцевая полива на горшках и почти такой же змеиный узор. Разве что вместо холодильного ларя из тонкой керамики Дилигианисы пользовались морозильной камерой и рефрижераторами «Филипс» в тропическом исполнении.

Казалось, что хозяева ненадолго отлучились и через минуту-другую вернутся к прерванным занятиям. Мельник засыпет в жернова ячменное зерно, кузнец бросит на наковальню медный брус, продавец масла откупорит амфору, наполненную зеленоватой кровью оливы.

Археологи не обнаружили ни трупов, ни драгоценностей. Жители Акротири успели вовремя покинуть отмеченный роком остров. Они взяли с собой только самое необходимое. Запечатанные глиняные сосуды, подготовленные к отправке, так и остались на берегу.

«Атланты уплыли в море, чтобы передать другим народам свои знания и веру, гены и кровь, — Павел Борисович настолько забылся, что заговорил вслух, — но волны цунами настигли их в пути…»

На платформе возле мраморных бычьих рогов он увидел жертвенник из голубоватого, похожего на нефрит камня. Почти такой же, как в Малии, только более тщательно отшлифованный. Руки так и потянулись погладить, но не успел Климовицкий коснуться желоба для стока жертвенной крови, как кто-то окликнул сзади:

— Никак Пол!

Он вздрогнул и, нервно передернув лопатками, обернулся. Возле рогов посвящения стоял ухмыляющийся Блекмен.

— Опять на том же месте! Я так и знал, что встречу тебя!.. Куда ты запропастился?

— Я? Никуда, — возвращение к действительности требовало усилий.

— А ты, ты-то как здесь оказался? — заторможенно удивился Павел Борисович, припомнив, что Джерри остался на Крите. Кажется, даже сказал, что и не собирается на Тиру по второму заходу…

— Долгая история, — отмахнулся Блекмен. — Мы говорили о тебе с Амброзио. Он беспокоился, что тебя не видать.

— Амброзио? Ах, да! — Климовицкий вспомнил клубмена попутчика: Амброзио ди Тауромино. — Ну, он-то знает, где я.

— В самом деле? Значит, просто забыл. Как ты?

— Я в полном порядке, а ты — какими судьбами?

— Похоже на Пи — символ китайского космоса, верно, Пол? — Блекмен обвел пальцем отверстие в центре. — Буддийское колесо перерождений, зодиакальный цикл, близнечный миф. Откуда это навязчивое стремление к немыслимому совершенству? Мир — лабиринт, жизнь — паломничество. Подсознательно мы все еще ищем потерянный рай, золотую лестницу небесного Иерусалима.

На дважды прозвучавший вопрос он так и не ответил.

— По чашечке кофе, Джерри? — предложил Климовицкий, решив прояснить ситуацию. — Или пиво?.. В честь встречи, которую трудно назвать случайной?

— Идет! — обрадовался Блекмен. — Чудесно!

Долго искать не пришлось. Обосновались на открытой террасе в торговом ряду. Климовицкий попросил маслин и хлеба, Блекмен заказал козий сыр.

— Помнится, ты говорил, что занимался подводным спортом?

— Скажем лучше — подводной охотой.

— С аквалангом?

— Когда как, а в чем дело?

— Ты помнишь Рене Бургильона? — выложив на круглый металлический столик синюю пачку сигарет «Данхилл» и перламутровую электронную зажигалку, Блекмен доверительно наклонился: — Должен помнить. Он выступал на симпозиуме с рефератом, импозантный такой.

— Это который барон? Весь из себя?

— Он самый… Так вот, Рене — парень серьезный. Он располагает сведениями, что один местный водолаз — ловец губок — видел на дне статую невиданной красоты. Понимаешь?..

— И что из этого следует?

— Рене хочет найти эту статую. Найти и поднять.

— И поэтому ты здесь?

— Я взялся ему помочь. Если желаешь, можешь присоединиться. Дело того стоит.

— Потребуется судно с краном и все такое…

— У него своя яхта, превосходное оборудование. Ты ведь тоже, кажется, интересуешься тефрой? Заодно и свои проблемы решишь.

— Есть грунтоносы?

— Не знаю, но должны быть, наверное… Рене в этом деле мастак.

— Какая глубина?

— Я не спрашивал.

— Но это исключительно важно! Средняя глубина кальдеры — триста метров. С аквалангом там нечего делать. Как минимум нужен скафандр.

— Вот и поговори об этом с Рене.

— Он здесь?

— В Ираклионе. Зайдет за нами в бухту Афины, если, конечно, ты согласен присоединиться. В противном случае, сам понимаешь, разговора не будет.

Климовицкий призадумался, пытаясь восстановить в памяти обстоятельства первой встречи с Блекменом. В мегароне царицы, у фрески с дельфинами, они действительно заговорили о подводной археологии.

— А я вам зачем? — спросил он напрямую.

— Ты же аквалангист! Лишняя пара рук не помешает, — Блекмен загасил недокуренную сигарету и, понизив голос, придвинулся вместе со стульчиком. — Но это не главное. Если все пройдет, как надо, потребуется хотя бы ориентировочно определить возраст. И тут мы рассчитываем на тебя: на твой опыт и… деликатность. Сам понимаешь, на сколько потянет статуя, если выяснится, что ее изваяли атланты. Тут не миллионами — миллиардами пахнет.

— Вы что? — удивленно встрепенулся Павел Борисович. — Вы хотите ее присвоить, статую?

— Смотря по обстоятельствам. Сперва надо найти. Шансы, предупреждаю заранее, минимальные, но игра стоит свеч. В случае удачи…

— Греческая тюрьма.

— Зачем так мрачно? Я же говорю: смотря по обстоятельствам… Однако, вижу, ты мне не доверяешь?

— Не доверяю? — Павел Борисович саркастически ухмыльнулся. — Ничуть не бывало, но возникают вопросы.

— Полностью тебя понимаю. Я прореагировал примерно в том же духе, когда Рене обратился ко мне… за содействием. Вопросов было много.

— И его разъяснения тебя удовлетворили?

— Не вполне, но это не имеет значения.

— Почему?

— Во-первых, он и сам далеко не уверен, что статуя действительно существует, а во-вторых, во всей этой истории слишком много тумана, что, собственно, лично меня и привлекает.

— Очень логично! «Верую, ибо абсурдно».

— Тертуллиан выразился несколько иначе, но я принимаю формулировку. Итак, что тебя не устраивает?

— Поговорим для начала об этом ловце губок. У него есть имя, адрес и все такое?

— Не знаю. Я задал Рене примерно такой же вопрос, но определенного ответа не получил.

— Темнит?

— Ищет.

— Ловца?

— Или тех, кто его хорошо знает.

— А если не найдет?

— Экспедиция все равно состоится.

— По той же причине? Ради тумана?.. Похоже на мистификацию, Джерри. — Климовицкий решил подыграть американцу. Пусть и дальше держит его за дурака. Глядишь, и проговорится.

— Атлантида Платона тоже считалась мистификацией, однако…

— Атлантида — это одно, статуя из Атлантиды — совсем другое. Кто определил? Знаменитый искусствовед? Знаток Праксителя и Фидия? Куратор археологического музея?.. Нет — ловец губок! Прелестно. Выпьем за туман, Джерри!

— Напрасно иронизируешь. Где туман, там тайна. Aurum nostrum non est aurum vulgi, как говаривали адепты алхимии. «Наше золото — не золото профанов». Настрой струны души на тайну, Пол.

— Начнем с того, что ваша затея изначально лишена смысла. Допустим на минуту, что статуя существует и ее удалось поднять. Что дальше? Продать такую вещь невозможно.

— Зачем продавать? Проще всего сдать по назначению и получить свою долю. Чем не вариант?.. Смотря по обстоятельствам, Пол. Ты видишь лишь одну сторону реальности, фактическую. Вся прелесть мифа в том и заключается, что он не укладывается в прокрустово ложе рационального. Душа выше природы. Если ты поверил в Атлантиду, то доверься Платону и в этом. Мы способны возвыситься над порядком мира и его системами.

— Хотел бы следовать за тобой, но боюсь, что не настолько продвинут. Для веры мне нужна вещественная опора.

— Есть фотография, Пол.

— Фотография! — вздрогнув от неожиданности, воскликнул Климовицкий.

— И я ее видел, — Блекмен жестом призвал к спокойствию, — видел и могу сказать только одно: ни греки, ни этруски, ни египтяне никогда не создавали ничего подобного… Пракситель, говоришь? Афродита Книдская известна только по копиям, но возьмем для примера Венеру Милосскую — идеал красоты. Можешь вообразить ее в образе кормящей матери? Мадонны? Исиды?.. С двумя младенцами на руках?.. Я и камня такого никогда не встречал — розовато-оранжевый, нежный. Не гранит и не мрамор — уж это точно. Разве что туф? Или арихальк — загадочный металл Атлантиды?.. Совсем как живая.

Файл 042

Расследовать взлом суперзащищенного компьютера, в котором хранились весьма деликатные данные, затрагивающие интересы крупнейших банков, акционерных обществ и всевозможных инвестиционных фондов, адмирал Шевцов поручил подполковнику-инженеру Изюмову, до тонкости изучившему все ходы-выходы компьютерной сети. Сослуживцы в шутку прозвали его «хакером первого класса». Леонид Михайлович действительно имел нагрудный знак классного специалиста в области связи, а «хак» входил в его прямые обязанности. На официальном языке это называлось системой информационной безопасности, а безопасность — понятие довольно широкое, включающее как оборону, так и нападение. Собранный Шевцовым разнообразный материал как раз и был получен по большей части методом взлома. О законности операции говорить не приходится, ибо подходящих законов вроде бы нет, а те, что подходят, благополучно не соблюдаются. Интерес же военной разведки к банковской сфере, обслуживающей и Минобороны, и ВПК, понятен и закономерен. Особенно с учетом удручающего состояния экономики, криминализованной, по оптимистическим оценкам, ровно наполовину.

Иное дело, как и в чьих интересах Шевцов намеревался использовать свой богатейший банк данных. Планами он с подчиненными не делился, а они, в свою очередь, не очень интересовались его намерениями, руководствуясь мудрым принципом: «Чем меньше знаешь, тем дольше проживешь». Вполне понятно, что дерзкое вторжение было воспринято непотопляемым адмиралом с известной долей тревоги. За этим могла стоять как любая секретная служба, включая охрану Кремля, так и преступная группировка. Не исключался и шпионаж.

Изменения в системных log-файлах, в просторечии именуемых «журнальными», первым заметил все тот же Изюмов и сразу же доложил шефу.

— Проведите полную инвентаризацию похищенной информации, — распорядился Шевцов. — Как такое вообще могло произойти с нашей-то защитой?

— Стопроцентно надежной защиты не существует. Всегда можно подобрать ключик. Мы сами всякий раз ставим себя под угрозу, подключаясь к чужим системам. Любой выход в Internet сопряжен с риском. Тут, как в радиоигре: кто кого перехитрит. Техника стремительно развивается. Не исключено, что контрагент работает на куда более мощной машине, чем наша. Это дает немалое преимущество.

— Необходимо как можно скорее вычислить эту сволочь. Как намерены действовать?

— Прежде всего попытаюсь воссоздать полную картину происшествия, затем стану думать, как найти взломщика по оставленным им электронным следам.

— «Стану думать»! — раздраженно передразнил Шевцов. — Сперва напортачат, а затем уж думать начинают. Сама себя кума бьет, что нечисто жнет, — проворчал он, сменив гнев на милость. — Разберитесь побыстрее, Леонид Михайлович, и держите меня в курсе. — Ставить инцидент в вину Изюмову было бы явно несправедливо. Да и не обойтись без него.

Подполковник начал с провайдеров, системных операторов компаний, предоставляющих доступ во Всемирную сеть. Действовал резко, напористо, чуть ли не врываясь в помещение с двумя автоматчиками. Жалобы в президентскую администрацию или в прокуратуру его мало волновали. На обращения частных лиц власть не реагировала даже формальной отпиской. Не в пример, но и не в укор прежним временам, иностранцы в этом отношении не пользовались никакими преимуществами перед аборигенами. Все были одинаково уравнены в бесправии и не обделены великодержавным наплевательством. Умные люди предпочитали не гоношиться и, взвесив силы, шли на сотрудничество.

Первый след обозначился на одном из экаунтов, обычно пустующем, а на сей раз плотно загруженном данными. Изюмов приступил к последовательному опросу владельцев. Все, как один, открестились от секретной информации ГРУ. И слыхом не слыхивали, и духом не ведали. Леонид Михайлович уже готов был отступиться — ни один из опрошенных не походил на хакера-профессионала, — как вдруг всплыли файлы с паролями и кодами различных фирм, к которым военная разведка вообще не проявляла интереса. В основном преобладали биржевые конторы, включая зарубежные, и московские риэлторские шарашки, зачастую самого низкого пошиба. Контраст вырисовывался разительный: Уолл-стрит и рядом с ним какой-нибудь Второй Зачатьевский переулок, где в подвальном помещении подлежащего сносу строения обосновался «офис» мелкого спекулянта, поднаторевшего на обналичке. Когда же пошли номера кредитных карточек «VISA» и коды мобильных телефонов, повеяло густопсовым запашком матерой уголовщины.

— Похоже, что артист вышел на нас случайно, товарищ адмирал, — высказал Изюмов предварительные соображения. — Где-то пересеклись поля охоты, что-то не так скоммутировало, а расколоть шифр для него, как видно, не проблема. Чувствуется почерк интеллектуала, математика. Не исключено, что за ним стоит целая шайка.

— Ваши предложения? — Шевцов заметно приободрился. Из всех возможных вариантов чисто криминальный представлялся наиболее предпочтительным. Во-первых, сам факт вторжения в засекреченную систему можно было благополучно скрыть, а во-вторых, поиметь кое-какой навар да еще и заполучить классного хакера.

— Полагаю для начала подработать список потенциально подозреваемых. Для этого придется вступить в контакт с соседями.

— Контакт запрещаю. Действуйте самостоятельно.

— Боюсь, не справиться нам, товарищ адмирал, собственными силами. Файлы программ для манипулирования сотовыми телефонами — основная наводка. У ФАПСИ в таких делах большие наработки имеются. Там у них такой Гробников этим занимается…

— Занимается, говорите?.. Вот и отлично, что занимается. Подкиньте ему наживку, самый кончик соответственно, и через нейтральных лиц, а потом, как водится, установите наблюдение. Учить, надеюсь, не надо?

— Вас понял, товарищ адмирал, — вынужден был подчиниться Изюмов. Действовать за чужой спиной было заманчиво, но накладно.

— Но перво-наперво хакер! С провайдером осложнений нет?

— Договорились полюбовно.

— Вот и ладно. Установите там круглосуточный мониторинг, позволяющий засечь любую активность, заметно отклоняющуюся от обыкновения. Поставьте людей отслеживать все действия хакера и маршруты, по которым проходят его компьютерные сообщения.

Рекомендации были толковые, но бесполезные. Лишними кадрами Изюмов не располагал. И без того в штатном расписании недоставало двух единиц. Прежние, достигнув положенного возраста, поспешили уволиться из армии, а новых офицеров подобрать так и не удалось. В частном бизнесе специалисты такого уровня получали по три-четыре тысячи долларов в месяц. Леонид Михайлович и сам все чаще задумывался о своей незавидной судьбе. Служба вообще не сахар, а под таким, как «Канарис», — особенно.

— Наличными силами нельзя обеспечить выполнение задания в должной мере, — дипломатично, но твердо заявил Изюмов. — Потребуется подкрепление.

— Не дам. Лишняя утечка информации нам нужна, как триппер перед свадьбой. Используйте тех, кто есть. Освободите на время от других дел и, как говорится, с Богом. Пусть отряхнут пыль с ушей. Объясните, что операция предпринимается в профилактических целях, на случай компьютерной атаки вероятного… соперника, — адмирал саркастически усмехнулся, давая понять, что не видит особой разницы между нынешним соперником и прежним противником, но тем не менее принимает любые новации высшего руководства. Двусмысленность стала для него привычной броней, чтобы не сказать второй натурой.

— Вероятный соперник сам не знает, куда деться. Свыше тысячи посягательств за последние месяцы на один только Пентагон. С нашей стороны, между прочим, то есть со стороны русских хакеров, — быстро поправился подполковник.

— Так и говорите… И каковы результаты?

— С точностью неизвестно, но есть основания полагать, что все пули в молоко. Ткнутся разок и отвалят. Крылышки пробуют орлята! И для понта, конечно.

— А этот ваш… Тоже для понта к нам сунулся? Даю срок два месяца.

Действия Изюмова оказались, по-видимому, достаточно эффективными, потому что хакер, все еще анонимный, почувствовал слежку и не замедлил отреагировать, причем довольно своеобразно.

Шевцов получил факс, в котором была всего одна строчка: «С кем вздумал тягаться, козел?».

— Я ему яйца оборву! — пообещал адмирал, излив негодование на головы подчиненных. — Сколько можно валандаться, подполковник?

За неделю до истечения отведенного срока Изюмов мог доложить о кое-каких успехах.

— Анализ путей сообщения показывает, что действует шайка, товарищ адмирал, — Изюмов продемонстрировал карту Москвы и ближнего Подмосковья с отмеченными красным карандашом участками. — Основная активность приходится на Центр. Примерно в двухкилометровом радиусе от Чистых прудов. Зарегистрирован также периодический обмен здесь и здесь, — он указал на Курский вокзал и Белорусскую, — и еще тут, вы сильно удивитесь, около Салтыковки.

— Около Салтыковки?! Но ведь там…

— Так точно. Бывшая база соседей, где занимались психотронным оружием.

— Черта с два занимались! Только деньги переводили зря. Впрочем, жрали и пили знатно. Что там теперь?

— Какое-то АОЗТ, но во главе с одним из прежних. Тем ли они пробавляются или чистой коммерцией занялись, установить пока не удалось. Более вероятно — последнее.

— Я так понял, что вы прямо на них вышли?

— Никак нет, товарищ адмирал. Анализ связей указывает на Салтыковку, а задействован ли конкретный объект, не известно. Возможно, что и никакого касательства.

— Не известно, не установлено… Что у вас вообще есть на руках, подполковник? Хотя бы один номер телефона установили?

— Пока нет, — внутренне подобрался Изюмов. Ему давно претило хамство Шевцова. Настоящий Канарис хоть с ближайшими подчиненными был вежлив, а этот бурбон, пока не ткнет тебя мордой в грязь, не успокоится. — Хакер использует совершенно неизвестное нам средство защиты. Линия вновь и вновь замыкается на себя, как бы не имея начала. С неимоверным трудом удалось сузить районы поиска до указанного радиуса.

— Два километра?.. Это соответствует площади в двенадцать квадратных километров. Многовато. Что там вообще есть, в этих зонах? Здесь, в Центре, и в Салтыковке?

— Много чего, — позволил себе улыбнуться Изюмов. — Я Центр имею в виду. До Лубянки рукой подать. Целые же кварталы! Как они потом делились при перетряске, не моего ума дело, но свято место пусто не бывает. Не важно, кто именно, но кто-то из соседей сидит?

— Все важно, Леонид Михайлович, все важно… Может, они и химичат, соседи?

— Я бы не стал категорически отрицать, но уж слишком много бизнеса. Даже при современных условиях слишком много. Все эти брокеры, дилеры, маклеры… Не похоже на серьезную разработку.

— Но заподозрить такое мы можем?

— Обязаны, товарищ адмирал.

— И обидеться?

— Имеем полное моральное право.

— Пишите рапорт на мое имя.

— Есть.

— Это и будет прикрытием. Я дам вам еще людей и машину со спецоборудованием. Не стесняясь, прочешите весь Центр. В случае каких осложнений адресуйте прямо ко мне. Разберусь. Только, кровь из носа, добудьте мне эту гниду, Леонид свет Михайлович! Я все-таки оборву ему яйца… Вам не кажется, что устройство, о котором вы говорите, могло бы найти применение и в нашем хозяйстве?

— Еще как могло бы!

— Поэтому соблюдайте максимальную деликатность. Ни один волосок не должен упасть с его головы. Если парень действительно такой умный, как вы его рисуете, то сразу сделает правильный выбор. Станет помогать, так уж и быть, помилую, — Шевцов весело рассмеялся. — Пусть остается при своих двоих, если они у него еще есть, математика долбаного.

Грубоватые повадки типичного советского генерала составляли лишь дополнение к одной из многочисленных масок Олега Павловича. Человек тонкого аналитического ума, он не мог не понимать, с какими трудностями сопряжена работа Изюмова. Хоть медленно, зато верно, а круг все же смыкался. Остальное не имело значения.

Паутина

Почту могут беспрепятственно прочитать в компании, предоставившей вам доступ к Интернет. Также, обладая определенными знаниями, почту может перехватить любой пользователь сети, поэтому при посылке важной личной информации шифруйте ее. Хорошая шифрующая программа — PGP находится на ftp.kiae.su/windows/cripto/pgp.

Магия

Потомственная предсказательница, колдунья.

Решение семейных и любовных проблем.

Снятие порчи, избавление от одиночества, привороты, отвороты.

Открытие удачи, талисманы, заговор на деньги.

Интим

Интеллигентная и приятная бисексуальная супружеская пара приглашает в гости состоятельного мужчину. Ваши фантазии — наш темперамент. С нами Вы посмотрите на мир другими глазами. Порядочность гарантируем.

Файл 043

«Аргус» бросил якорь в двух милях от Восточного побережья. Бургильон, по ему одному ведомым резонам не пожелал заходить в кальдеру, о чем и оповестил Блекмена телеграммой. Предупредив Климовицкого, практичный Джерри, не сходя с места, договорился с Дилигианисом, что братья доставят их на своем катере.

— Завтра, в шесть утра, — сказал, как отрезал.

Эврицика любезно согласилась уступить ему на ночь свою самую лучшую комнату. В тот же вечер он перевез из Эмпорио, где гостил у друзей, предназначенный для «Аргуса» груз.

При виде картонных ящиков с продовольствием Павел Борисович почувствовал тревожное обмирание. Загнанное вглубь, но так и неизжитое беспокойство стеснило грудь. Казалось бы, сбывались самые смелые планы и можно было лишь радоваться, но вместо радости накатила муторная тоска. Он ощущал себя жалкой марионеткой в игре неведомых сил, безвольным участником фарса, а возможно, и драмы с трагической развязкой, предопределенной задолго до начала публичного представления. Инстинкт подсказывал, что покинуть сцену едва ли удастся: счет пошел на часы и минуты.

Рене-Клод де Бургильон принадлежал к исчезающей породе людей, могущих позволить себе заниматься всем понемножку. Путешественник, археолог-любитель, собиратель древностей и заядлый яхтсмен, он жил на доходы от капитала, вложенного в нефтяную промышленность и туристический бизнес. Монография под названием «Древние цивилизации в символах архетипа», живо и ярко написанная, принесла ему довольно широкую известность и почетное звание члена-корреспондента Европейской академии.

В молодые годы он объездил весь свет, ухитрившись проникнуть в заповедные уголки Амазонии и Микронезии, побывал в Мустанге, на острове Пасхи, в дебрях Кинтано-Рао, крутил молитвенные колеса в Тибете, опускался в подводные пещеры Белиза.

Сердечный приступ настиг на озере Титикака, у Ворот Солнца. Пережив клиническую смерть, Рене не стал дожидаться второго инфаркта и резко сбавил обороты. С дальними перелетами было покончено навсегда. Его давняя подруга Ампаро столь же решительно оставила Ральфа Лорена, своего заокеанского кутюрье, и окончательно обосновалась на Крите.

Добрую половину года они проводили теперь на вилле в Агиа Пелагии, либо в плаваниях по Архипелагу. По большей части это были развлекательные прогулки в сопровождении друзей, где от случая к случаю занимались подводной археологией. Рене уже не решался погружаться на глубину. После того как он однажды едва не задохнулся, Ампаро навсегда разлучила его с аквалангом. К сорока годам она не только ухитрилась сохранить форму, но, по мнению Блекмена, чертовски похорошела. Небольшая прибавка в весе — впервые за долгие годы Ампаро позволяла себе поесть досыта — определенно пошла на пользу.

— Не каждому дано шагнуть с подиума на капитанский мостик, — подтрунивал Джерри.

Она и впрямь превратилась в заядлого морского волка, благо яхта в пятьсот регистровых тонн развивала скорость до двадцати шести узлов и была оснащена по последнему слову техники, включая навигационную и океанографическую аппаратуру. При желании на таком судне можно было в одиночку пересечь Атлантику, но дальше Родоса на восток и Кадиса на запад Бургильон не забирался. Даже самые близкие к нему люди не знали, что искал он в лабиринте Киклад и Спорад.

Вот, собственно, и все, что удалось узнать Климовицкому об этой оригинальной паре. Блекмен отвечал на его расспросы скупо и, как могло показаться, нехотя. С Ампаро он познакомился еще в Нью-Йорке, но как и когда, не сказал.

Сидя в катере, подскакивавшем на встречной волне, Климовицкий пытался настроить себя на беззаботный лад.

Яхта, как и рисовалось в мечтах, сверкала белой эмалью, хозяином ее был, безусловно, миллионер, и впереди ожидала сплошная халява. Оставалось лишь благодарить небо, но тягостное предчувствие неминуемой расплаты не покидало. По мере приближения к «Аргусу» между фантазией и явью обозначились некоторые расхождения. Судно оказалось намного солиднее, чем воображалось, и, главное, без намека на парусную оснастку. Единственная мачта несла на себе гребенку радара и гирлянды антенн. Это слегка приободрило. Управляться с парусами Павел Борисович не умел и более всего опасался оказаться в положении приживалы. Блекмен заранее предупредил, что все придется делать своими руками. Тем более странно было увидеть его со смокингом в прозрачном чехле. Оберегая своесокровище от брызг, Джерри всякий раз поворачивался спиной к ветру.

Рене и Ампаро ожидали у трапа. На нем были одни шорты, на ней — бирюзовый купальник, высоко открывающий плавные линии бедер. Развернув грузовую стрелу, она опустила сетку. Блекмен полез наверх, держа на отлете полощущийся по ветру смокинг. Изрядно покачивало.

Рене не стал разводить долгие церемонии. Представив Климовицкого, он поднял трап и скрылся в рубке, предоставив Ампаро проводить гостей.

— Выбирайте любую, — улыбнулась она, распахнув разом обе соседние двери.

Оказавшись в каюте, Климовицкий увидел цветную ксерокопию кормящей богини. Заключенная в медную рамку, она висела на самом видном месте между зашторенной койкой и мини-баром. Льющийся из иллюминатора волнистый свет придавал изображению голографическую объемность.

— Как живая! — он не удержался от восклицания, невольно повторив замечание Блекмена.

В устах Джерри — там, за столиком в Акротири, оно прозвучало слишком банально, чтобы вызвать хоть какой-то душевный отклик, теперь те же слова сами вырвались из груди. Точнее не скажешь… Ваятелю удалось воплотить несочетаемое: божественное совершенство и преходящую прелесть бренной трепетной плоти. Только слепые, едва прорисованные зрачки выдавали творение человеческих рук. «Обнаженная с двойней», словно с чьей-то подсказки пришло название, олицетворяла сладостную боль материнства. Земная полнокровная женственность менее всего отвечала эллинскому канону: слишком тучная грудь и широкие бедра, узкая талия, выпуклый живот. Скорее индийская Деви, нежели Афродита. И в лице, отуманенном, как у Сикстинской Мадонны, видением грядущего, почти ничего от гречанки: лебединая шея и высокие скулы надменной царицы Египта, свирепый ацтекский нос, миндалевидные, затаившие скорбь глаза азиатки. Обобщенный образ женщины, переполненной счастьем текущего мига, озабоченной тревожным предчувствием неизбежного. Прародительница Ева с Каином и Авелем. Ее волосы собраны в высокий шиньон, но выбившаяся прядь легла на склоненное чело минойским извивом. Единственный браслет, подчеркивая первозданную наготу, едва держался на тонком запястье, но легким касанием его прижимал мизинец опущенной сверху руки. И в кольце этих рук — сильных, бережных, изысканно утонченных — божественные младенцы, словно птенцы в гнезде: один, приникнув к левой груди, самозабвенно зажмурился, другой — готов отпрянуть, насытившись. Они трогательно беспомощны, им еще так далеко до первого полета, но мать уже знает, кому что написано на роду. Идеальное равновесие стихий и начал, но хрупкое, достигшее крайней точки, когда космический маятник вот-вот качнется в другую сторону.

«Ромул убьет Рэма?» — уловив таинственную эманацию, подумал Климовицкий. Отдаленно помнилось, что основателей Рима вскормила волчица. Имя матери вертелось на языке, но ускользало при малейшем усилии. Совершенство исполнения еще ничего не доказывало. «Обнаженная с двойней» могла быть кем угодно — хоть Ледой, родившей Кастора с Поллуксом от Зевса. Сколько неведомых миру шедевров поглотила пучина, схоронила земля! Тот же Фидий у кого-то учился, те же неведомо откуда пришедшие этруски унесли с собой свои тайны. Все народы почитали Великую Мать, атланты не исключение. Но где указание на то, что именно они создали этот, быть может самый великолепный, образ ее? Решающим доказательством может стать только надпись…

Павел Борисович переступил через камингс и постучался в дверь по соседству. Не дождавшись ответа, заглянул. Чемодан, накрытый чехлом с белым смокингом, лежал на полу, но самого Блекмена в каюте не оказалось. Ее интерьер, от койки до настольной лампы и телевизора, являл полное зеркальное отражение. Даже пепельница стояла на том же месте и такая же застекленная ксерокопия висела в простенке напротив иллюминатора.

Владелец судна недвусмысленно давал понять, под каким символом пройдет путешествие.

Возвратившись к себе, Климовицкий разложил вещи по полкам и ящикам, зачем-то зажег и тут же потушил настольную лампу, потом снял телефонную трубку и, услышав гудок, опустил на рычаг. Решив действовать обстоятельно и последовательно, разделся, достал свежую рубашку и прошел в ванную. Все выглядело, как в лучшем отеле: мраморная полка с зеркалом во всю стену, кварцевая лампа, фен и шкафчик с гигиеническими пакетами возле биде.

За шумом душевых струй он не расслышал, как поползла наматываемая на барабан якорная цепь и застучали, отдаваясь дрожью стального корпуса, дизельные моторы. Уже стоя на палубе, освеженный и как бы малость убавивший в весе, увидел пенный кильватер и чаек, мечущихся за кормой. Охряная гряда Санторини, постепенно синея, сливалась с туманными силуэтами окружающих островов. Темная пузырящаяся вода, обтекая борта, расходилась далеко различимым клином. Резкий пронизывающий ветер рвал и триколор на корме, и белый с голубым крестом и полосами флажок Эллады на рее. Килевая качка плавно уводила настил из-под ног. Удушливый перегар солярки застилал глаза. Держась за мокрый поручень, Климовицкий прошелся вдоль фальшборта.

«Аргус» оснастили не только со знанием дела, но и с любовью. Шлюпки на рострах, автоматически раскрывающийся спасательный плот, бочки со смазочным маслом — все было тщательно принайтовлено и свежевыкрашено. Добравшись до трапа, он поднялся на открытую площадку и заглянул в оконце рубки. Ампаро возилась у приборной панели, Бургильон, склонившись над штурманской стойкой, прокладывал курс, а Блекмен, стоя спиной к штурвалу, оживленно разглагольствовал. Словом, каждый был чем-то занят.

Павел Борисович отпрянул от круглого глазка и полез на самый верх. Мотало так, словно он стоял на спине загарпуненного кита, в любую минуту готового уйти в глубину или выпрыгнуть в небо. Преодолевая легкое головокружение, Климовицкий прижался к мачте и запрокинул голову, чтобы не видеть серебристо-черную колышущуюся пучину. Низкие рваные тучи проблескивали ледяными прожилками, предвещая чуть ли не снегопад, едва ли возможный в этих широтах. Безостановочно вертелась трубка локатора, ощутимо вибрировали струны натянутых лееров. Под вензельным вымпелом клуба трепетал лоскутик с фамильным, как можно было догадаться, гербом: лебедь и арфа на лазурном поле.

Основательно продрогнув, Павел Борисович вернулся в каюту. Найдя в мини-баре миниатюрную бутылочку рома, проглотил обжигающую жидкость и, надев фланелевую курточку, решительно направился к внутреннему трапу.

Его появление в рубке не вызвало сколько-нибудь заметной реакции. Бургильон ограничился коротким кивком, Джерри, прерванный на полуслове, сделал ручкой, а Ампаро, занятая прослушиванием, даже не повернула головы. Обруч с наушниками, примяв затейливую прическу, смотрелся на ней получше любой диадемы. Серый пушистый свитер и узкие брючки под цвет выгодно оттеняли ее слишком яркую, как показалось при первом взгляде, суровую красоту. Скрадывая очертания, нежный кашемир смягчал бронзовый оттенок загара. Предельно собранную, погруженную в слух, ее трудно было представить себе в открытом купальнике, почти подчеркнуто обнаженной. Климовицкий мог бы поклясться, что какой-нибудь час назад ему привиделась совсем другая женщина.

Расплывчатый, как сквозь матовое стекло, образ Марго высветился перед внутренним взором и медленно истаял в бледно-радужном ореоле, вызвав короткие перебои пульса. Он взглянул на циферблат часов, крестообразно разграфленный красными секторами, и понял, что рация настроена на международную частоту. Истекали последние мгновения сайлинг-периода, когда все судовые станции ведут слуховое наблюдение. В эти минуты — от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой каждого часа — прекращаются все передачи, кроме сигналов бедствия.

«Бедствия, срочности и безопасности» — автоматически сработала память. Закончив прослушивание, Ампаро сняла наушники и, просияв голливудской улыбкой, участливо осведомилась:

— Передохнули немножко?

— Так, осмотрелся, — смешался Климовицкий. — Последний раз я плавал лет десять назад, в Японском море… Многое подзабыл, но ничего — наверстаю… Хотелось бы быть полезным, — он вопросительно покосился на Бургильона.

— Архипелаг предъявляет особые требования, — барон отодвинул линейки и, поигрывая измерителем, ободряюще подмигнул, — но мы стараемся не особенно перегружаться. Идем от острова к острову только в светлое время, как во дни Одиссея. Команда, увы, раз-два и обчелся, поэтому обходимся без круглосуточных вахт и не салютуем флагом встречным кораблям.

— Каковы будут мои обязанности?

— Наверное, стоит самому присмотреться? Опыт вождения есть?

— Самый элементарный, — виновато потупился Климовицкий, умолчав о том, что управлял только легкими катерами.

— Ничего страшного. У нас все на автоматике. Бдительность, конечно, нужна. Узкости, рифы, обилие судов, особенно мелких, и все такое. Без зоркого глаза не обойтись, но не боги горшки обжигают.

— Думаю, мне надо продублировать несколько вахт. Как ты на это посмотришь, Рене?

— Мысль здравая, мистер Климовицкий, — задумчиво протянул Бургильон. — В двигателях разбираетесь? Я имею в виду обслуживание. Пока, благодарение Богу, обходилось без особых поломок.

— В случае чего, не подкачаю, — Павел Борисович подавил обиду. В том, что барон поставил его на место, не приняв ритуального амикошонства, следовало винить только себя. Лицедейство окончилось за порогом «Золотой Атлантиды». — Какой-никакой, а инженер, — криво усмехнулся он.

— Не сомневаюсь, — Бургильон мягко отреагировал на невысказанное. — Я не столько расспрашиваю, сколько ищу ответ на ваш вопрос. Вместе с вами, разумеется. Сами-то вы как себя видите?

— Не знаю, право, — смутился Климовицкий. — В экспедициях многим пришлось заниматься. От кухни до рации.

— То, что надо, — подала голос Ампаро. — Мне осточертел камбуз.

— Безусловно, — согласился Бургильон. — Мы все заинтересованы в том, чтобы равномерно распределить нагрузку, но для этого необходимо определиться. Закрепить за каждым его судовую роль. Сеньора Ампаро, например, — он отдал поклон, — отвечает за средства связи, мистер Блекмен незаменим на такелажных работах, в его обязанности входят швартовка, заправка топливом, водой… Что же касается моих скромных навыков, то я знавал навигаторов и получше. Тем не менее, будучи самым старым членом экипажа, как по возрасту, так и по стажу, я самозванно присвоил себе права штурмана.

— И капитана, — с язвительной улыбкой поддакнул Блекмен.

— В экстремальных ситуациях, Джерри. Я имею в виду проводку в узкостях, шторм, туман и — упаси Бог! — пожары, аварии, а также терроризм… Но вы правы в одном. На судне должен быть капитан. Опять же в силу исторических обстоятельств эта неблагодарная участь почему-то выпала на мою долю.

— Прямо по ходу, Рене, — прервал его Блекмен.

Бургильон отбросил измеритель и выскочил на открытую площадку. Идущий встречным курсом корабль неясно различался на туманном горизонте. Пришлось пригнуться к оптическому пеленгатору.

— Не нравится мне этот парень, — возвратившись, он озабоченно покачал головой и склонился над экраном локатора. — Совершенно несообразные эволюции!

— Рыбак? — Блекмен прижал бинокль к лобовому стеклу.

— Хуже! Ракетоносец, — Бургильон взялся за штурвал.

— Не доверяете автоматике? — подавшись в сторону, спросил Джерри.

— Опасаюсь защитников. Не забывайте, что Франция не входит в военные структуры НАТО, а я — француз.

— Бойся пьяных рыбаков и военных моряков, — Климовицкий постарался как можно точнее перевести главную заповедь торгового флота, но подкачала рифма[66]. Отметив, что Джерри с бароном тоже на «вы», он рассмеялся, чем несколько подпортил произведенный эффект.

Впрочем, шутка понравилась. Ампаро даже повторила ее по-испански, подкрепив связку pescadot — marino приблизительным созвучием temor — militar[67].

— Лучше уйти в сторону, — Бургильон взял на пятнадцать градусов к осту. — Так и держать.

— Вам виднее, — Блекмен вернулся к штурвалу. — Надеюсь, до темноты доберемся?

— Как-нибудь. Только сперва придется зайти на Олиорос… Так вот, возвращаясь к нашему разговору… Надеюсь, все знают, что в море капитан наделен почти неограниченными правами, вплоть до ареста любого члена экипажа?

— И бракосочетания, — подсказал Блекмен.

— Возможно, дойдет и до этого. Пока же я ограничусь назначением мистера Климовицкого на должность судового инженера с оплатой, скажем, в один доллар за рейс. Не возражаете, Пол?

— Никак нет, капитан, но поскольку мы плаваем под французским флагом, я бы предпочел один франк.

— Уместное замечание. Значит, пять франков, согласно курсу. Всю техническую документацию вы получите, как только мы выберемся из этой кутерьмы. Трафик, как на Манхэттене… К овладению побочными профессиями приступаем немедленно. Смените мистера Блекмена, Пол, а вы, Джерри, займитесь компрессором. Акваланги могут понадобиться уже завтра.

Неловко переминаясь, Климовицкий положил руки на обод. Налитый красным накалом лимб главного компаса под потолком, словно преодолевая невидимое сопротивление, уходил влево, но тут же возвращался обратно и, как бы по инерции проскочив румб, закатывался в другую сторону.

— Не самый лучший момент, — успокоительно заметил Бургильон. — Качка усиливается. На кренометре двадцать градусов. — Отметив положение судна на карте, он включил рулевой автомат.

Повторяя перемещения сопряженного с ним прибора, диск курсографа начал выписывать волнистую линию. Отклонение от прямой означало потерю времени и перерасход горючего. Обогнув кронштейн с электронным блоком, который контролировал и записывал на ленту все маневры яхты, барон выглянул наружу. Ледяной ветер, бивший теперь по правому борту, хлестнул прямо в глаза. Ослепляя окуляры, неистовый каскад, взлетавший от бульба[68], рассыпался колючей пылью. Пеленгатор и поручни были мылкими от соли.

— Вроде как разминулись, — промычал, вытирая лицо платком. — И чего он так рыскал? Может, у них какие учения?

В черном зраке экрана ярко-зеленый радиус рисовал зыбкие тени обложных туч. Светящаяся точка, вычерчивая дымное кольцо, обозначила положение «Аргуса». По ходу мерцала звездная россыпь мелких суденышек.

— Карту погоды и НАВИП[69].

— «Сюрфей прогнозис», — кивнула Ампаро, глянув на таблицу станций обслуживания, и запустила машинку. Застучали скрытые рычажки, и над резиновым валиком показалась узкая кромка бумаги. Пока шла печать, она запросила метеосводку с острова Парос. — Ветер усиливается, но штормового предупреждения не посылали. Военных учений нет, — сказала, развернувшись в кресле.

На ее терминал были выведены клавиши приемных и передающих устройств. Все находилось под рукой: переключатели диапазонов, верньеры, телефон, телетайп, аппарат факсимильной связи. Любо-дорого было смотреть, как она управляется со своим образцовым хозяйством. Учтена была каждая мелочь. Блокнот закреплен на выдвижной доске, а шариковая ручка — на пружинной леске, чтобы не затеряться, как это водится, в самый неподходящий момент.

Стоя у штурвала, который поворачивался в руках незримого кормчего, Климовицкий терзался запоздалыми сожалениями. Опять он влез не в свое дело. Ему ли тягаться с этими небожителями? Он будет стоять на вахте, освоит напичканную электроникой машинерию, но никогда не достигнет такой четкой собранности, такого органичного профессионализма.

Ампаро, нажав на стальную линейку, обрезала лист и передала электрографическую карту Средиземноморья, испещренную дугами атмосферных фронтов, флажками и рисками, указывающими скорость и направление ветра, цифрами баллов и фадусов. Перфорация с одного бока надорвалась, и область, примыкающая к Атлантике, вышла слегка размытой. Погоду на ближайшие сутки определял небесный бой Исландского минимума с Азорским максимумом. Поколдовав над метеокаббалистикой, Бургильон решил возвратиться на прежний курс и прибавить обороты. Встав к центральному пульту, куда были выведены пусковые кнопки и датчики всех судовых механизмов, он ввел программу в компьютер. Застрекотал приглушенный зуммер электронного блока, и под щелканье реле начался «опрос» работающих систем. Проверив сигнал на разумность, компьютер принял его к исполнению. Зуммер умолк. Качка постепенно уменьшилась.

Давя на барабанные перепонки, явственно звучала натянутая струна. Низкий рокот, переходящий в неслышимый, пронизывающий каждую клеточку инфразвук. Дыхание спящего, но готового впасть в бешенство Посейдона.

Луч локатора, обегающий зону двенадцатимильным радиусом, не вырисовывал сушу. Только сплошные облака во все стороны горизонта.

Прошло не менее двух часов, прежде чем появилась береговая линия. Перед входом в пролив между островами Полиэгос и Мелос Бургильон взял управление в свои руки.

— Есть предложение пообедать на Мелосе. На северном побережье превосходная бухта, эдакий аппендикс. Там всегда тишь да гладь. Остров, где нашли статую Венеры Милосской, заслуживает нашего внимания. Славен он и месторождением обсидиана, столь ценимого в древности. Честно говоря, я предполагал устроить праздничную трапезу на Олиоросе, но, право, нет смысла противиться буйству стихий.

— Похоже, с нами советуются? — Блекмен устроился за стойкой и, найдя нужный лист, сделал вид, что внимательно изучает карту. Нагнув заключенную в медный рожок лампу, он направил свет на Мелос с его глубоко врезанным улиткообразным заливом. — Сознайтесь, Рене, вы просто коллекционируете острова.

— Я влюблен в них. Почти каждый чем-нибудь, да замечателен. Кое-где, между прочим, по сей день сохранился обычай приносить в жертву быка. Выбирают самого тучного и красивого, оплетают лентами, цветами, а затем преспокойно закалывают к общему восторгу публики и местных властей. Праздник с вином и фейерверком — подлинная фиеста. Честь перерезать несчастному животному горло оспаривают самые именитые граждане. Как вам нравятся эти экстатические пляски на крови?

— Не очень, — поморщился Джерри.

— А я в восторге.

— Пережитки минойского культа? — высказал предположение Климовицкий.

— У ортодоксальных христиан, — уточнил Блекмен. — Хочу тебе кое-что показать, Пол, — он ткнул иглой измерителя кальдеру Тиры. — Слишком мала, чтобы быть Атлантидой Платона, не так ли?

— Основной камень преткновения. В Эгейском море нет места для острова величиной с Ливию и Малую Азию.

— В том-то и суть, что Солон неправильно понял египтян, а мы — Платона. Не об острове речь, а об островах, островной империи. Смотри сюда, — Джерри очертил круг, захватив Киклады и Крит. — Столичный Кносс, города-государства Малия, Фест и еще острова: Мелос, Кеос, Делос, Наксос, Аморгос — все это владения мудрого Миноса. — Раздвинув ножки измерителя во всю ширь и действуя им как указкой, он обвел материковую Грецию и турецкое побережье. — Памятники минойской культуры мы находим на Кифере, в Пилосе, Коринфе, на Эгине и на Эвбее, в Мегаре и далеко к северу на Скопелосе. Наконец, сама Малая Азия — Милет и острова Самос, Кос, Родос. — Плавно описанная окружность пересекла Карпофос и замкнулась на восточном берегу Крита, где, подобно острию копья, игла воткнулась в Закрое. — Вот пределы империи. Военный флот Миноса безраздельно господствовал над всем Средиземноморьем. После раскопок Эванса стало очевидно, что Финикия лишь наследница мореходов Крита. Минойцы выходили в Атлантику далеко за Столпы Геракла, они открыли Мадейру, Канары и Азорские острова за две тысячи лет до финикиян и за пять тысяч — до португальцев. В Южной Африке, в пустыне Намиб, найдены наскальные рисунки, напоминающие фрески Кносса. Особенно хороша Белая Дама с цветком в руке. Длинная юбка, открытая грудь, браслеты — все, как у критских красавиц.

— Не увлекайтесь, Джерри, — улыбнулась Ампаро, сняв трубку радиотелефона. — Грудь непременная принадлежность любой женщины и юбка тоже. Послушать вас, так и Кетсалькоатл с богом Тики были атлантами.

— Не берусь спорить, но какой-нибудь минойский корабль вполне могло занести в Америку.

— Все вы помешанные, — она махнула рукой.

Впереди показались размытые волокнистой дымкой дуги молов с башенками маяков на концах. Видимость оставляла желать лучшего. Бургильон включил тифон, издавший тревожный простуженный рык на низких тонах. Сбавив ход и завывая с двухминутным интервалом, «Аргус» по касательной приблизился к створу.

— Сорок седьмой квадрат, — сообщила Ампаро, связавшись с портовыми властями.

Файл 044

К воротам АОЗТ «Светосила» Бобышкин подъехал в сопровождении начальника местной милиции и двух вооруженных омоновцев. Бетонное ограждение с тройным рядом колючей проволоки выглядело довольно зловеще, но по нынешним временам это ровным счетом ничего не значило. Каждый волен выстраивать оборону на свой лад. Лишняя предосторожность не повредит. За таким забором могла скрываться и самая обыкновенная автобаза, и один из тех винно-водочных заводов, что в огромном количестве расплодились по ближнему Подмосковью. Только почему-то в такое не больно верилось. Федору Поликарповичу так толком и не удалось дознаться, какую продукцию производит салтыковская «Светосила» и чем вообще тут занимаются. Полоса вспаханной земли вдоль забора, фонари через каждые десять метров, следящее устройство у проходной — все наводило на мысль о каком-то секретном объекте или колонии строгого режима. Только вышки с часовым не хватает, а так форменная зона.

Ничем существенным, кроме подозрений, Бобышкин не располагал. Компьютерная реконструкция с высокой степенью надежности подтвердила, что череп с дырой во лбу мог принадлежать гражданину Дронову В. Г., 1971 года рождения. Змей-эксперт так и написал: «мог». Не обязательно принадлежит, но может принадлежать. В самой этой казуистике уже заложен идиотизм. Предмет собственности составляет имущество, вещь, а не часть тела, без которой теряет всякий смысл само понятие личности со всеми ее правами на любое владение. Мертвецу уже ничто не принадлежит: ни голова, ни могила, ни деньги. Беда в том, что любое сомнение в правильности идентификации личности чревато непредвидимыми осложнениями. Не только в суде — до него еще надо дожить, — но и на самой первой стадии расследования. Уголовное дело возбуждено по факту… По какому факту?

Опрос родственников и знакомых Дронова Виктора Григорьевича дал две серьезные зацепки: а) примерно с октября прошлого года работал в фирме «Светосила», расположенной в поселке Салтыковка, улица Ильича, дом 5; б) последний раз его видели в конце апреля — начале мая, т. е. полтора-два месяца спустя после исчезновения Ольги Маслюковой. И еще одна, не последняя по важности подробность: Виктор баловался наркотиками. Его хорошо знали в развлекательном комплексе «Голден Гарден», возникшем на базе комбината «Точприбор». По признаниям рейверов, облюбовавших тамошнюю дискотеку, он в лошадиных дозах потреблял «экстази». При частоте сто двадцать ударов в минуту у него хватало выносливости самое большее на две трясучки. Бывало, падал замертво, а когда приходил в себя, принимался выть дурным, как выразился диск-жокей Лёка, голосом, выкликая пророчества. Какие именно? Про дьявола, который летит на астероиде на праздник светопреставления. Своеобразный молодой человек, с закидонами. Однажды его крепко отделали и вышвырнули на улицу. Точной привязки ко времени так никто и не дал, но судя по деталям — головой в сугроб — дело было зимой, следовательно, уже после трудоустройства.

Возникал законный вопрос, зачем понадобился подобный фрукт этой самой «Светосиле»? Тот же случай, что и с Маслюковой. Специально, выходит, наркоту подбирали? Да еще с предоставлением жилплощади?

Повод наведаться в АОЗТ был, но не более. Ничего конкретного Федор Поликарпович предъявить не мог, разве что задать парочку вопросов. Хотя бы насчет принципа подбора кадров.

Менее всего он мог ожидать, что самое обычное следственное действие натолкнется на сопротивление Салтыковской милиции, где областного важняка знали достаточно хорошо, чтоб не слишком темнить.

— Не, — замахал руками майор Зеленцов, начальник отделения, — они вас дальше проходной не пропустят.

— То есть как это? — слегка опешил Бобышкин.

— Серьезный народ. Еще и отделают по первое число. Иди потом доказывай. Не советую.

— Тогда вам придется выделить мне охрану, — твердо заявил Федор Поликарпович, мысленно признав резонность предостережения. Могли не то что отделать, но и пришить на месте, невзирая на петлицы со звездами. Тем более что мундира он по обыкновению не надел. Подумаешь, прокурорский полковник! И не таких отправляли прямиком на тот свет.

Зеленцов сперва заартачился и уже собрался звонить по начальству, чего Федор Поликарпович никак не хотел допустить. Если узнают, что он отстранен от расследования, пиши пропало. Черепа с дырками окончательно уйдут в «глухаря». Насилу удалось отговорить ершистого мента, взяв на голый понт.

— Я когда-нибудь лез без достаточных оснований, майор?

— Не помню такого, — Зеленцов придержал палец на телефонном диске. — Но постановления-то у вас нет?

— Откуда вам знать, что лежит у меня в кармане? — Бобышкин выдал свою коронную саркастическую усмешку и начальственным жестом, но мягко потянул аппарат на себя. — Дайте-ка я сам кое-куда звякну, а дальше ваше дело. Но имейте в виду, пока вы будете выяснять отношения, я отправлюсь туда в одиночку, и вся ответственность ляжет на вас. Оружия, как вы знаете, с собой не ношу, поэтому остается лишь пожелать, чтобы с моим преемником, а он не замедлит явиться, сложились более теплые отношения.

Намек задел болевую точку. Бобышкин не раз становился невольным свидетелем противоправных действий салтыковской милиции, но держал нейтралитет. Никаких сигналов от него не поступало.

— Ладно, товарищ следователь, на вашу ответственность. Но предупреждаю: дадут от ворот поворот — не ломиться. Поворачиваться и уходить. Да у вас и прав таких нет. Вот если бы было постановление…

— За постановлением дело не станет, — вновь, не моргнув глазом, сблефовал Федор Поликарпович. — Сначала поговорим по душам, а там посмотрим. Может, и не понадобится никаких мер.

— Это уж как получится. Я сам с вами поеду, а то как бы чего не вышло…

По тому, как собирался майор, как злобился, отрывисто бросая распоряжения, было видно, что ему смертельно не хочется ввязываться.

«Или чего-то боится», — решил Бобышкин.

Однако, едва затормозили у проходной, Зеленцов первым кинулся на амбразуру.

— Вы пока тут посидите, — придержал он Бобышкина. — Переговоры лучше мне провести.

— Переговоры! — словно бы в ответ на удачную шутку, улыбнулся Федор Поликарпович. — Там что, салтыковская группировка окопалась? Я, вроде, не слыхал про такую…

Зеленцов досадливо передернулся и, надев фуражку, вылез из машины.

Адрес фирмы оказался, если не вовсе фальшивым, то хитрым, чтобы, как раньше водилось, шпион не отыскал. Других домов на улице Ильича отродясь не было, как и ее самой, надо думать. Разве что в перспективе на возврат коммунизма. Поведение мента тоже наводило на серьезные размышления. Через приспущенное стекло Бобышкин видел, как напружилась и будто пригорбилась широкая спина под шинелью. И шаг, нерешительный, семенящий, тоже выдавал скрытое напряжение.

Зеленцов нажал кнопку переговорного устройства и, дожидаясь ответа, достал портсигар, но так и не закурил. Ожидание затянулось, он нервничал, постукивая сигаретой по крышке, потом еще раз надавил и долго не отпускал красную пуговку. По-видимому, на вызов наконец отозвались, потому как согнулся затылок и пошел мелкой дрожью. Говорил он или только слушал, разобрать было трудно, но кивки майор выдавал исправно, словно на ковре высокому начальству поддакивал.

Если это и были переговоры, то условия диктовала только одна сторона. Бобышкин уже начал опасаться, что майор просто-напросто валяет Ваньку. Сейчас он повернется, отрицательно помотает головой и, возвратившись к машине, состроит огорченную мину, ничего, дескать, не добился.

Поначалу примерно так оно и вышло. Зеленцов распрямился, сдвинул на затылок фуражку и, отирая наружной стороной ладони вспотевший лоб, обернулся. Бросив сломанную сигарету, поманил Федора Поликарповича.

Железная дверь проходной приоткрылась, и оттуда выглянул охранник в черно-белом пятнистом комбинезоне.

— Следователь? — он смерил Бобышкина недоверчивым взглядом. — Ваше удостоверение, — и, глянув на фотографию, отрывисто бросил: — Проходите.

За внутренней дверью поджидал другой амбал в зимнем камуфляже. Конвойная служба у акционеров закрытого типа стояла на должной высоте. Как в приличной тюрьме.

Следуя впереди безмолвного провожатого, Бобышкин зорко оглядывал территорию. Судя по капитальным «грибкам» вентиляционных устройств, основные сооружения были упрятаны под землю. На поверхности возвышалось лишь длинное двухэтажное здание с двумя флигелями и частоколом антенн на плоской крыше. Федор Поликарпович — человек в вопросах техники малограмотный, грешным делом подумал, что фирма столь оригинальным манером демонстрирует свою продукцию. Чего только не было на той крыше: ажурная вышка, вроде Шуховской, но соответственно меньших размеров, какие-то диски, тарелки и уж вовсе причудливая, похожая на искусственную елку игла с гирляндами металлических шариков. Научная фантастика — не иначе. Видно, и в самом деле есть чего прятать. От наметанного глаза не укрылась тонкая нить медной проволоки, протянутой вдоль периметра. Самоварным золотом отливали и ряды непроницаемых окон на безликом панельном фасаде.

А в остальном — голый плац: ни деревца, ни кустика, сплошь асфальт. Скамеек для перекура в обеденный перерыв, и тех не поставили. По всему видать, контингент специфический.

Охранник довел Бобышкина до единственного подъезда под козырьком с плафоном и, забежав вперед, предупредительно распахнул дверь.

— Поднимайтесь сразу на второй, вас встретят.

Хоть маленькое, а послабление в тюремном режиме. По обе стороны лестничной клетки открывались длинные коридоры. В иной обстановке можно было бы и прогуляться туда-сюда, но не стоило искушать судьбу. Машинально отсчитывая ступеньки — одиннадцать и, после поворота, еще двенадцать, следователь оказался перед стальным тамбуром, встроенным в такую же сверкающую хромовым покрытием стену. Ни ручки, за которую можно ухватиться, ни кнопки, чтобы подать сигнал, он не нашел.

Прикосновение влажной ладони оставило на металле тающий на глазах отпечаток. Стучаться бессмысленно, только кулак разобьешь. С такой защитой Бобышкин сталкивался впервые, почище банковского хранилища. Массивные створки раздвинулись с приглушенным жужжанием, и откуда-то сверху прозвучал усиленный скрытым динамиком голос:

— Входите, Федор Поликарпович, и, пожалуйста, наденьте очки.

Не зная уже, чему удивляться, Бобышкин вступил в тесную, как в лифте на одного, кабинку с гладкими зеркальными стенами. Очки, упакованные в запаянный полиэтиленовый пакет, лежали в овальной нише. Черные толстостенные стекла почти не пропускали света. Не успел он сообразить, зачем нужны столь непривычные предосторожности, как густой мрак озарила яркая вспышка и сразу, словно в грозу, запахло озоном.

— Можно снять, — разрешил голос, и расходящаяся щель обозначила выход.

Федор Поликарпович оказался в мраморном холле, освещенном лампами дневного света в высоких цилиндрических колпаках — таких же, как на эскалаторе в метро. Сводчатый потолок и облицовка стен лишь усиливали сходство. В самом дальнем углу виднелся стол с монитором, за которым сидел благообразный молодой человек, похожий на банковского служащего из какого-нибудь рекламного клипа.

Модный, но строгого покроя темный костюм в тонкую полоску, ярко-зеленый шелковый галстук и такой же платочек, с нарочитой небрежностью выглядывающий из кармашка. Отработанная улыбка пресыщенного сноба, знающего цену всему на свете, скрывала волчий оскал. Поднявшись навстречу, он с достоинством наклонил голову и плавным жестом указал на арку за каменным вазоном с вьющимися растениями.

— Вверх по лестнице, прямо по коридору и вниз, пожалуйста.

Мраморные, покрытые васильковой дорожкой ступени крутым винтом выводили в узкую галерею, единственной достопримечательностью которой был свернутый в тугую спираль рукав с брандспойтом. Рядом с нацеленными телекамерами пожарный кран в застекленной нише казался музейным антиком, реликтом примитивной цивилизации, властно напомнившей о себе грубо намалеванным масляной краской номером.

Спуск заканчивался под точно такой же аркой с квадратным вазоном, но вместо просторного холла, как можно было ожидать, Федор Поликарпович оказался на антресолях, тесно заставленных разностильными книжными полками. Подойдя к балюстраде и заглянув вниз, он увидел залитый люминесцентным сиянием зал с огромным дисплеем во всю стену и рядами компьютерных терминалов, за которыми сгорбились люди в белых халатах. От вычислительного центра библиотеку на антресолях отделяло прозрачное и, судя по глухой тишине, звуконепроницаемое перекрытие.

По всей видимости, под личиной акционерного общества с несуществующим адресом скрывался бывший почтовый ящик Средмаша или секретный НИИ одного из силовых ведомств. Бобышкин уже сожалел, что ввязался. Теперь точно отставки не миновать, а проку все равно не добьешься.

Осмотревшись по сторонам, он двинулся вдоль балюстрады, выборочно выхватывая надписи на корешках. Книги по большей части были на языках: кибернетика, физика, астрономия, биология, медицина. Солидные издания в ярких лакированных суперах перемежались потрепанными, кое-как подклеенными томами. Попадались и вовсе старинные, переплетенные в светлую кожу фолианты. Шесть отдельных шкафов занимали энциклопедии: американские, немецкие, два комплекта «Британики», «Лapycc», полный набор советских и, конечно, дореволюционные. Рядом с ветхим оригиналом Брокгауза и Ефрона красовалось новенькое, с иголочки, репринтное издание, а словарь Граната соседствовал с последним брокгаузовским, оборванным на двадцать девятом томе революционным вихрем.

Бобышкин приобрел раритет в канун павловской реформы и очень гордился удачным вложением капитала. Покупка совпала с публикацией в «Знамени» повести «Собачье сердце», и как-то вдруг во всей своей неприглядной обнаженности за романтическим эвфемизмом «вихрь революции» обрисовалась булгаковская разруха с писан ьем мимо унитаза. Знаменитый книгоиздательский дом, захлебнувшись на слове «Отто», так и не рассчитался со своими враз обездоленными подписчиками. Сквозь призму всеобщей взаимосвязанности и нынешнее лихолетье рисовалось несколько в ином свете. «И это пройдет», — вспомнилась надпись на перстне библейского царя.

Сделав полный круг, Федор Поликарпович недоуменно почесал затылок. По всему выходило, что ненароком заблудился и забрел не туда. Возвращаться назад не хотелось. Может, на то и рассчитывают, чтоб с панталыку-то сбить. Самое милое дело — усесться на стремянку и вытянуть первую попавшуюся книжонку. Живо хватятся при их-то системе наблюдения…

Скользнув озабоченным взглядом по полкам, он все же приметил в проеме между шкафами самую обычную фанерованную дверь. Это было похоже на наваждение. Только что стоял на том самом месте и ничего, кроме книг, не заметил. Чудеса!

Стареющий важняк, съевший на немудреной уголовщине зубы, и не подозревал, что настоящие чудеса еще впереди. Едва он приблизился, как дверь исчезла и пустой промежуток заполнился плотными рядами корешков с позолоченными и посеребренными буквами: «Физическая энциклопедия», «Химическая энциклопедия», «Справочник химика» и далее в том же духе. Чуть лоб не расшиб о стекло, разогнавшись, даже зажмурился с перепугу. В глазах замелькали лиловые пятна, поплыли зеленые вращающиеся круги с зубцами, зарябили муаровые разводы.

«Сейчас грохнусь», — подумал Бобышкин.

Паутина

В Канаде разрабатывается закон, запрещающий подписчикам «Интернета» получать и передавать документы, содержащие пропаганду ненависти. Центром Симона Визенталя (Париж) подсчитано, что за несколько дней в сетях появляется свыше 300 сообщений расистского или нацистского характера.

Однако «Интернет» используется для частной переписки, и контроль над сетью равноценен прослушиванию частных телефонных разговоров, а право частных разговоров защищается законом.

Канадская полиция предлагает запретить не сам материал как таковой, а использование для пропаганды ненависти канадской телекоммуникационной системы.

Магия

Ведьма ***, Колдун ***, Маг ***

ЗНАНИЯ, ИДУЩИЕ ИЗ ГЛУБИНЫ ВЕКОВ, + ОГРОМНОЕ ЖЕЛАНИЕ ПОМОЧЬ КАЖДОМУ!

Решение личных и семейных проблем.

Помощь в бизнесе.

Наведение и устранение любых чар.

Оплата по факту.

Интим

Очаровательные МОСКВИЧКИ и ДЖЕНТЛЬМЕНЫ ждут Вас!

Прекрасные апартаменты.

Сауна-люкс.

Яркая и раскрепощенная в общении москвичка с элитарным образованием предлагает интересную встречу очень состоятельному мужчине. Только для русских солидного возраста.

Файл 045

Буруны как обрезало, едва яхта пересекла невидимую границу между двумя маячками на волнорезах.

— Поспели в самый раз к ленчу, — глянув на часы, возликовал Блекмен.

— Ленч оставьте своему Макдональдсу, — Бургильон выключил двигатели, и яхта по инерции заскользила, разрезая стальную гладь усмиренного Понта. — У нас будет обед. Diner de gala[70].

— По какому случаю, интересно?

— В моем возрасте каждый новый день — уже праздник, — меланхолично заметил барон.

— Перестань! — оборвала его Ампаро.

— И предусмотрено соответствующее меню?

— Удовольствуетесь полуфабрикатами, Джерри. На большее я не способна. С завтрашнего дня все претензии к Полу.

— Пока никаких претензий, но я точно помню, что погрузил на борт массу вкусных вещей.

— На палубу, Джерри, — распорядился Бургильон, — мы прибываем.

— Есть, мастер, — Блекмен бросился к трапу.

Барон, а вслед за ним и Климовицкий вышли на площадку. Набережная, тонкой скобой охватившая горный склон, едва различалась за жемчужной завесой. Легкий ветерок, дохнув хвоей, обдал влажным и неожиданно теплым дыханием.

Яхту еще несло, но взвыл брашпиль, загрохотала по клепаной стали цепь и якорь с поворотными лапами тяжело плюхнулся в воду. Два красных звена с маркированными контрфорсами обозначили сорокаметровую глубину. Цепь натянулась, проскрежетав в клюзе, и судно замерло, как укрощенный бык с кольцом в носу.

— Когда будем сниматься? — спросил Блекмен.

— Полагаю, не раньше утра. Куда нам спешить? За ночь и погода может перемениться.

— Есть признаки?

— По-моему, к тому и идет.

После обеда, который барон нашел вполне сносным, а Павел Борисович просто великолепным — особенно пришлись по вкусу улитки и крупная ежевика, — Ампаро побросала одноразовую посуду в утилизатор и ушла подремать. Она свято верила в целительную силу дневного сна, хотя ничем особенным никогда не болела.

Взяв предложенную сигару, Климовицкий с любопытством обозрел находки, разложенные на стеллажах и прикрученные проволокой к деревянным тумбам: обросшую ракушками греческую амфору, пушечный ствол с изображением солнца перед запальником, многоцветные шлифы вулканических бомб, отличную, хоть и склеенную из обломков краснофигурную вазу и множество всевозможных кораллов. На потолочной балке и дубовых панелях висели чучела крупных рыб, вываренные акульи челюсти и лабрис из почерневшей меди.

— Настоящий?

— Найден на дне, в четырех милях от Крита.

— А этот обломок чем примечателен? — Климовицкий погладил окатанный кусок мрамора с неясными следами букв. Он и сам питал пристрастие к античным осколкам.

— О, это моя гордость! Единственный фрагмент недостающей части прославленной Marmor Parium[71]. Если бы она сохранилась целиком, — Бургильон мечтательно вздохнул, — мы бы знали о своем прошлом значительно больше. Считается, что на стеле была записана история Эллады со времен основателя Афин Кекропса. Уцелело всего два обломка. Один почему-то оказался в Смирне, где его приобрели для Оксфорда, другой остался на Паросе. На нем запечатлено восемьдесят наиболее примечательных дат[72].

— Извержение на Тире?

— К сожалению, в этом месте камень выщерблен.

— А что написано на вашем куске?

— Полностью прочитать невозможно. Только семь букв, разделенных интервалом: ГОРГ и СИК. Я не знаю, что означают эти обрубки слов. Можно подобрать множество значений. Горго по-гречески — «грозная». Отсюда горгоны — девы-чудовища, но нельзя исключить и Горгия, софиста из Леонтины.

— А СИК?

— Все, что угодно: от города Сикиона, входившего в Пелопоннеский союз, до клеветника — сикофанта.

— Тем не менее, Рене хочется верить, что это Сикинос, — вмешался Блекмен, — крохотный островок в нескольких милях отсюда.

— Не надо преувеличивать, Джерри. Это всего лишь одна из версий, которую стоит проверить.

— Лично у меня создалось впечатление, что вы просто хотите присоединить этот остров к своей коллекции. Бывали на нем прежде?

— Не довелось.

— Я так и думал! А тут, на Мелосе?

— Дважды.

— Именно поэтому мы не высаживаемся! Все сходится: Мелос вам уже не интересен и все помыслы сосредоточены на Сикиносе, тем более что он тоже СИК… Где, кстати, вы ухитрились выловить этот мрамор?

— Не поверите, но я наткнулся на него совершенно случайно… Это было на Паросе, четыре года назад. Мы с сеньорой Ампаро бродили в горах и набрели на загон для овец, огороженный, как и всюду, невысокой стеной из камня. Я обратил внимание на необычного цвета ящерицу — черную, как смола, но стоило мне сделать шаг, как она юркнула в щель. Я вовсе не стремился ее поймать. Не пойму, что побудило меня сунуть туда палец. Ящерицы, понятно, и след простыл, а камень подался, ну я и выковырял его из кладки.

— Зачем?

— Сам не знаю. Так уж вышло.

— Покушение на чужую собственность и кража в итоге.

— Вы правы, но я не испытываю угрызений совести.

— Еще бы!.. От нечего делать я просмотрел карты и невольно задал себе вопрос… Вы догадываетесь, какой именно?

— Не имею нималейшего представления.

— Ближе всех к Тире расположен именно Сикинос, но первую стоянку вы почему-то назначили на Олиоросе, хотя в конце концов мы оказались на Мелосе. В чем дело, Рене?

— Вот уж не думал, что мой друг станет подозревать меня в тайных умыслах. Вам не стыдно?

— Ничуть. Стыдно должно быть вам, — Блекмен не удержался от улыбки. — Кто украл у бедного крестьянина бесценную историческую реликвию? Имейте в виду, таможенники могут упрятать вас за решетку.

— Я не намерен покидать территориальные воды Греции.

— Шутки в сторону, Рене, почему мы не зашли на Сикинос? Эволюции американского ракетоносца не представляли для нас непосредственной опасности.

— Вы первый подняли тревогу.

— Не важно! Разминулись — и точка. Ничто не мешало сразу же лечь на нужный курс.

— Какая вам разница, где ночевать: на Олиоросе или здесь? Я не собирался заходить на Сикинос по вполне понятным соображениям. Там нет подходящей гавани, где можно было бы укрыться в случае возможного шторма. По-вашему, это не аргумент? Для подводных работ мне нужна погода, понятно?

— Значит, мы все же пойдем туда?

— Непременно: и туда, и на Олиорос, и на Гидрею, и на Аморгос. Если вы внимательно изучали карты, то наверняка обратили внимание на то, что столица Аморгоса зовется Миноей. Я верю словам, Джерри, как верю неожиданным совпадениям и вещим снам. Мне приснилось злато-розовое безмятежно спокойное море перед закатом. Таким я и хочу увидеть его, когда придем на Сикинос.

— Злато-розовое? Красиво! Гомер называл его «виноцветным».

— Заблуждение переводчика, Джерри. У Гомера оно «пурпурное». Финикияне добывали из морских раковин драгоценный пурпур.

— Отдаю должное вашей эрудиции, хоть вы мнительны и суеверны.

— Я не суеверен, но в мире, где все связано со всем, нельзя упускать случайного — боюсь, что ничто не случайно — взаимодействия нитей.

— Каких нитей, помилуйте, какого взаимодействия?

— Троньте в любом месте узор паутины, и задрожит вся сеть.

— Хватит загадок, Рене. Вы задурили голову мне, я, в свою очередь, поморочил нашему русскому другу — достаточно. Понимаю, что вы подготовили эффектный сюрприз, но всему есть границы. Когда наступит момент истины?

Климовицкий слушал с возрастающим волнением. Загадочная статуя не давала ему ни минуты покоя, но что-то удерживало от прямого вопроса.

— Тронуть паутину легко, — молвил он по наитию, — но как отреагирует на это паук?

— Интересное замечание, — оценил Бургильон. — В Internet, куда изливаются все страсти и вожделения человечества, существует бесчисленное множество конференций по интересам. От уфологов до приверженцев Кама-сутры. Есть там и небольшой кружок поклонников классической латыни. Все разговоры, понятно, ведутся на языке Цицерона. Это единственный пункт устава. Вся беда в том, что римляне не предусмотрели подходящих случаю терминов. С паутиной, с сетью — полный порядок: сетью, а заодно и трезубцем, был вооружен еще гладиатор-ретиарий. Хуже обстоит дело с техническими достижениями. Пришлось изъясняться велеречиво — орбис мундиалим, вместо «всемирная», либо приспосабливаться — «кибернетикум».

— К чему это? — озадаченно осведомился Блекмен.

— Взгляните сюда, — Бургильон снял со стеллажа обломок керамической вазы. — Видите знаки?

— Линейное письмо? — Климовицкий осторожно провел пальцем по врезанным в обожженную глину отметинам.

— Верно: линейное письмо класса А, развившееся из древних иероглифов Крита. Знаки близки к греческому письму класса Б, но неизвестен язык, на котором говорили минойцы. Он не имеет родства ни с одним из известных языков мира. Благодаря гению Майкла Вентриса, мы читаем и понимаем знаки Б, но только читаем знаки А. Лишь изредка попадается известное слово. Например, Кносс. Оно записано слогами как «ко-но-со», хотя произносилось, надо думать, как и теперь: Кноссос. Эта преамбула понадобилась мне, чтобы разъяснить смысл сей уникальной надписи. «Те-се-и-со» читается она. Это Тесей — победитель Минотавра. Имя героя Аттики на Минойском Крите!

— Вещественное подтверждение мифа, — благоговейно прошептал Павел Борисович.

— Дрожит, дрожит всемирная паутина, — поощрительно кивнул Бургильон. — Надеюсь, вы теперь с большим доверием отнесетесь к столь зыбкой, но красивой конструкции, где легенды, сны и предчувствия свиты в единый узор. С большим пониманием, по крайней мере… Почему я назвал Олиорос? Рассматривайте это как ностальгический порыв, даже суеверие, Вы правы, Джерри, я, наверное, суеверен, но у меня не хватает слов, чтобы передать всю гамму противоречивых чувств, овладевших мной, когда… Впрочем, лучше все по порядку, — он надолго задумался, вертя в руках драгоценный осколок. — Я не придумал ловца губок, как могло показаться… Позапрошлым летом мы с сеньорой Ампаро провели неделю на Олиоросе. Однажды в портовой таверне за рюмочкой «узо» я разговорился с местным рыбаком Спиридоном, который и рассказал мне удивительную историю про окаменевших людей, схороненных в морских глубинах. Я воспринял это как продолжение мифа о сестрах-горгонах, которые все еще живут на каком-то из островов и губят всякого, кто осмелится проникнуть в запретное место. Как вы наверняка помните, всякий, кто взглянет в глаза горгоне, обращается в камень.

— Но Персей отрубил голову Медузе, — робко заметил Климовицкий.

— Ну да, отрубил. И спас Андромеду, обратив в скалу морское чудовище. А теперь они все на небе: Персей, Андромеда и медузина голова. Что с того? В том-то и прелесть новой легенды, что она органично вытекает из древнейшего мифа. Медуза была единственной смертной среди сестер. Ей как бы предопределено было пасть от меча греческого героя. Ведь Сфено и Эвриала считались бессмертными и нестареющими. В этом вся штука! Так почему бы им, спрашивается, не дожить до наших дней? Не в прямом, так сказать, смысле, но чисто логически. В рамках рационального построения мифа. Окажись на месте Медузы та же Эвриала, Персею несдобровать.

— Эвриала — Эвридика, — пробормотал Блекмен. — Нити и впрямь пересекаются в аду. Не случайно? Случайно? С рациональным построением вопросов не возникает, а как насчет рациональной интерпретации? Вы ведь об этом подумали, Рене? И наверняка не пожалели анисовки, чтобы выжать из вашего рыбака все до последней капли?

— Мне не пришлось особенно стараться. Историю, которая случилась с его дедом, как я понял, знал весь остров, так что на благодарных слушателей рассчитывать не приходилось. А тут доверчивый иностранец да еще с красивой женщиной.

— Речь, значит, о деде?

— Его звали Львом… Он промышлял ловом губок в шести милях к норд-весту от Сикиноса. Там это и случилось на глубине в пятнадцать метров. Оторвав губку, как ему показалось, от коралла, он взрыхлил донные отложения, а когда муть осела, с ужасом увидел голову младенца, прильнувшего к материнской груди. Сам не свой от страха, принялся соскребать наросты, пока не очистилось лицо женщины. «Она была прекрасна, словно Мария, и совсем как живая», — передал Спиридон слова деда. «Розовая, а каменная, и детей у нее двое», — постоянно твердил старик, словно никак не мог опомниться от удивления. Похоже, что двойня поразила его в самое сердце. Не иначе бедняга сперва решил, что нашел Богоматерь, оказалось же…

— Леда с Кастором и Полидевком? — не слишком уверенно предположил Блекмен.

— Или Ева с Каином и Авелем, — парировал Павел Борисович.

— Не все ли равно? — барон досадливо поморщился. — Хоть Афродита с Эросом и Антэросом.

— Тогда почему вы решили, что статую изваяли атланты? — задав терзавший его вопрос, Климовицкий испытал мгновенное облегчение, но тут же напрягся, ожидая ответа.

— Решил? — Бургильон отрицательно покачал головой. — Слова, как сказал Шекспир, слова… Золотую личину, которую нашел в Микенах, Шлиман назвал маской Агамемнона, не имея на то никаких оснований. Он с самого начала знал, что череп под ней не мог принадлежать Агамемнону. Зато как звучит?! Слово должно побуждать к действию, к поиску, вызывать на спор. Кажется, вы, Джерри, что-то сказали по поводу рационального прочтения? Если сможете найти более правдоподобное объяснение, буду искренне благодарен… Лев был, хоть и не шибко образован, но кое-что на своем веку повидал, в том числе античные статуи. Пусть гипсовые отливки, что встречаются здесь на каждом шагу. Не важно! Он клялся, что ничего, подобного той, не встречал никогда. Я специально расспрашивал по этому поводу Спиридона. Короче говоря, старик грешил на горгон. И не он один.

— Горгона Эвриала обратила в камень кормящую мать с младенцами? — не выдержал Блекмен. — Женщину из плоти и крови? Кошмар! — он картинно схватился за голову.

— Может, Эвриала, а возможно, и Сфено, а то и обе вместе… И это не единственный случай. На острове говорят, что в стародавние дни ловцы губок видели на морском дне окаменевшие тела мужчин и женщин. Нечего удивляться. Типичный случай мифологического мышления. Двое греков из трех верят в существование ада. Среди островитян, особенно связанных с морем, процент еще выше. В них удивительным образом уживаются христианские традиции с самыми примитивными языческими верованиями. Лично я, ничего не имея против горгон, предпочитаю минойских ваятелей, атлантов, если будет угодно. Только они одни были способны создать творения, что и не снились грекам.

— Да, но откуда у вас это изображение?! — вскричал Климовицкий. — Не похоже, что фотография сделана под водой! Хотелось бы увидеть оригинальный снимок.

— Верно! Вы говорили о снимке, Рене, — поддержал Блекмен.

— Пристегните ремни, джентльмены. Снимка нет, — спокойно отреагировал Бургильон, — но это уже другая история, не менее фантастическая.

— Пусть мне отрубят руку, если вы не уговорили этого ловца губок свозить вас на то самое место, в шести милях от Сикиноса.

— Оставьте свои конечности при себе, Джерри. Они нам еще пригодятся. Старик не знал ни точных координат, ни даже приблизительных примет, по которым можно было бы хоть как-то сориентироваться. Не запомнил. Как-никак эмоциональное потрясение. Слухи о его находке, разлетевшись по Кикладам, достигли ушей Марка Уинсли, ученика и последователя великого Эванса. Он и убедил Льва отправиться на Сикинос, но закончилось это печально. Через восемь дней пустую лодку выловили на Крите, у Закроса. Что случилось с людьми, так никогда и не узнали. Как писалось в романах, трагическое происшествие только усугубило и без того мрачную тайну.

— Я бы сказал — очаровательную.

— Рад, что вы так считаете. За счастье прикоснуться к неизведанному не жаль отдать жизнь. Особенно когда и так осталось немного… Уинсли перевалило за семьдесят, и он был моим другом… Его подарок, — барон положил на место черепок с критской надписью. — Мне довелось побывать на раскопках храма, стоявшего некогда на вершине горы Лазарос. Марк нашел там три высохших тела, фактически превращенных в мумии. Одно, принадлежавшее юноше, лежало на жертвеннике в позе, не оставлявшей места для сомнений: согнутые в коленах ноги связаны, горло перерезано. Потолочный свод рухнул в самый кульминационный момент жертвоприношения. Рабочие извлекли из-под груд камня останки старика, по всей видимости, жреца. Череп проломлен в нескольких местах, под разбитыми фалангами ритуальный нож. Жрицу толчок застиг у выхода. Ее придавило поперечной балкой. Мы стали свидетелями последних минут Минойской империи. Миф о Минотавре определенно говорит о человеческих жертвоприношениях, хотя раскопки Кносса свидетельствуют об обратном. В период расцвета светлой и жизнерадостной минойской цивилизации архаические обычаи канули в Лету. Однако гнев богов, сокрушивших Тиру и последовательно, удар за ударом, изничтоживших критские полисы, заставил прибегнуть к самым крайним мерам. В чудом уцелевшем святилище была предпринята отчаянная попытка умилостивить владык бездны и спасти хотя бы последние крохи, но едва струйка крови сбежала с каменного желоба, как яростно содрогнулись недра. Вместе с храмом обрушился и Кносский дворец, дольше всех сопротивлявшийся буйству стихии. Тектонический пик, довершивший опустошение, совпал с конвульсиями жертвы. Вы понимаете?.. Сложились ритмы агонии человека и мира… Я вышел на белый свет потрясенным. Далеко-далеко во все стороны простиралась бескрайняя синева. Безоблачное небо сливалось с вечным морем. Какая-то посторонняя сила заставила меня оглянуться: на каменной балке, похоронившей жрицу, различался ужасный лик со змеями в волосах… Знаете, о чем я подумал тогда?

— О Медузе, — с мрачной уверенностью сказал Климовицкий.

— Я ее пожалел. Греческие герои не знали жалости, уничтожая чудовищ. Персей фактически поднял меч на беременную. Медуза зачала от Посейдона, заметьте — божественного отца Тесея. Из крови, пролившейся на землю, появились Хрисаор и Пегас, родилась, в конечном счете, поэзия…

— Кто такой Хрисаор? — заинтересовался Блекмен. — Первый раз слышу.

— Паук прядет свою сеть, все сложнее рисунок, но не дано прочитать, не дано… Хрисаор означает по-гречески Золотой меч. Не знаю, как он выглядел, только рожденный им от океаниды Каллирои сын Герион вырос трехглавым великаном. Он жил на острове Эрифия, что означает «красный», иначе говоря, расположенный на закате, на западе. Гериона убил Геракл. Ведь красавцы полубоги на то и существуют, чтобы сражаться с уродами.

— Вижу, вы не слишком жалуете античных героев.

— Нет, Джерри, я занимаю нейтральную позицию. Вспомним Гегеля. Он говорил, что между двумя крайностями лежит проблема. Я склоняюсь к тому, что прекрасное неотделимо от чудовищного и, конечно, наоборот. Прав античный мудрец. Аполлон и Гадес — один бог. Свет солнца и тьма преисподней, бессмертие духа и бренность плоти. Не знаю, что ожидает нас там — на дне, в шести милях к норд-весту от Сикиноса, но меня не покидает чувство близости… даже не знаю чего. Чуда? Разгадки?..

— Посвящение в таинство предполагает переход через смерть, — подсказал Блекмен.

— Поэтому я и хочу первым опуститься под воду, и вы мне поможете.

— Вам нельзя с аквалангом.

— Мне все можно, но я боюсь Ампаро… Ладно, шутки в сторону. Не сочтите меня сумасшедшим, но я не знаю, откуда взялось это изображение, не знаю! Не исключено, что сам же нарисовал его на экране компьютера, а затем и отпечатал на принтере. Хоть убейте: не знаю, не помню…

— А вы попробуйте, — участливо посоветовал Блекмен. — Для начала постарайтесь восстановить обстановку.

— Думаете, я этого не делал? Сколько раз!.. Хорошо помню, что ровно в восемь вечера по Гринвичу началась наша интернетовская конференция в реальном времени и аудиовизуальном режиме. Соответствующим оборудованием, кроме меня, располагали человек семь или восемь.

— Атлантида?

— Лингвистические и этнологические аспекты. Вы должны знать. Я разослал резюме всем членам клуба. Многие потом запросили компакт-диски.

— Значит, вы записали конференцию?

— Записал, но уверяю вас, что ничего сколько-нибудь значительного сказано не было. Все та же привычная жвачка, если не считать оригинальной идеи из области гематологии. По-видимому, я был утомлен, потому что уснул перед самым окончанием. Вырубился… Проснулся уже на рассвете, в шестом часу. Светился пустой экран, телефонная трубка была снята, а на полу валялась распечатка. Я связался со всеми участниками, но никто ничего не заметил. Конференция закончилась, как положено, заключительным словом ведущего. Связь не прерывалась. На мое фактическое отсутствие не обратили внимания. Я спал, если спал, с открытыми глазами. Думайте, что хотите, но больше мне нечего сказать.

— На диске изображения нет?

— Даже намека. Я проверил тут же на месте.

— А как у вас вообще с компьютерной графикой? С мультипликацией?

— Иногда играю в виртуальную реальность. Брожу по улицам несуществующих городов. Дальше приблизительной реконструкции не заходило: Кносс, Платонида.[73] Но чтобы такое!.. Нет, я далеко не Леонардо.

— От всемирной паутины можно ждать чего угодно, — попытался найти объяснение Блекмен. — Чья-то глупая шутка, проделки хакеров, наконец, вирус?

— Вирус! — осенило Климовицкого. — Конечно же, вирус!.. У нас в Москве нечто подобное приключилось на телевидении. Миллионы людей наблюдали на своих экранах разные демонические образы, но на кассетах ничего похожего не оказалось.

— В самом деле? — заинтересовался Бургильон. — А сами вы видели?

— К сожалению, нет. Я редко смотрю телевизор.

— Что-то такое, кажется, было об этом в «Нью-Йорк Таймс», — припомнил Блекмен. — Какие-то рогатые существа, скелеты?.. Я подумал, что русские просто слегка сбрендили от свободы. Эдакий круглогодичный хеллоуин[74] — колдуны, астрологи, вампиры, призраки, ведьмы. Печально, но, наверное, иначе и быть не могло? Еще вчера — все нельзя, а сегодня — все можно, даже то, что нельзя никогда. Прости, Пол, но такое явление, как черный маг на государственной службе, да еще в Кремле, под боком у президента, ни в какие ворота не лезет. Нэнси Рейган только сунулась к астрологу, так ей такого перца задали…

— Это правда, Пол? — барон удивленно поднял брови. — Ходили такие слухи.

— Слухи! Вся американская пресса стала на уши. Я сам читал перепечатки из московских газет: «Башня Мерлина в Кремле».

— Он пытался лечить вашего президента, этот новоявленный Мерлин?

— Генерал из бывшего КГБ, — подлил масла в огонь Блекмен. — Наводил страх на высокопоставленных чиновников.

— Даже так?

— Не думаю, — помрачнел Павел Борисович. — Как вы знаете, болезнь серьезная и встал вопрос об операции, но Джерри прав: симптомы разложения налицо. Остается надеяться на лучшее. Все-таки президент разогнал своих нерадивых охранников вместе с их черными магами.

— И сумел выиграть выборы. Это главное… Будем молить Бога, чтобы операция закончилась благополучно. Я и сам подумываю о шунтировании, — Бургильон деликатно переменил тему. — Значит, вы подозреваете вирус?

— Единственно разумное объяснение.

— Очень возможно. Я сейчас припоминаю, что под самый конец конференции к нам попыталась подсоединиться миссис Ларионова, но не удержалась на проводе. Мелькнула на экране и пропала… Да, похоже, вы правы. Для вируса достаточно гигасекунды: сигнал распространяется со скоростью света.

— Ларионова! — встрепенулся Климовицкий. — Какая Ларионова?

— Антонида Ларионова, океанолог из Москвы. Она постоянно участвует в наших конференциях.

— Запросите ее по электронной почте, — с трудом выдавил из себя Павел Борисович и отвернулся, до боли закусив губу.

Паук — Абсолют не уставал совершенствовать свое вневременное сооружение, добавляя все новые судьбоносные нити.

В иллюминаторы ударили первые капли дождя.

Файл 046

Раскодированный перехват телефонного разговора между московским бизнесменом А. Л. и нью-йоркским брокером А. Л[75].

Y: Ты сумел заработать и на болезни, и на выздоровлении Президента, дай Бог ему долгой жизни. Молодчина!

X: Во-первых, не «ты», а мы, так что не пой Лазаря, и, во-вторых, не на болезни, а на информации. Выигрывает тот, кто узнает раньше других и первым пускает в дело. Просчитать реакцию рынка — дело техники.

Y: Чем кончился тот скандал? С коробкой из-под ксерокса?

X: Почему это тебя так волнует? Я здесь и спокоен, ты — там и мечешь икру. Нам-то какое дело? Следующие выборы пройдут в новом тысячелетии. Тогда и станем колбаситься.

Y: Мы все тут переживаем за вас.

X: Если ты такой патриот, то почему не возвращаешься?.. То-то! По мне, так лучше б никаких выборов. Дайте миллионов двести, и я сделаю вечного хозяина.

Y: Как это, вечного?

X: Виртуального.

Y: Не понимаю.

X: Ну еще бы, тебе понимать!.. Ты сам, например, лично видел своего саксофониста? Кстати, поздравляю с благополучным избранием. Мне этот парень нравится, честно… Так видел?

Y: По телевизору, но если очень захочется, махану в Вашингтон.

X: И будешь неделями слоняться у Белого дома?.. Подавляющее большинство людей видит своих лидеров только на экране. Откуда нам знать, что они существуют на самом деле?

Y: Ты серьезно?

X: Серьезнее, чем ты думаешь. Поднапряги извилины.

Y: Президент встречается с министрами, конгрессменами, главами правительств разных стран — мало ли… есть, наконец, первая леди, дочь!

X: Полагаешь, что все это нельзя впрограммировать?

Y: Смонтировать?

X: И смонтировать, между прочим. Виртуальные технологии достигли такого совершенства, что уже сегодня никакая экспертиза не сможет отличить подлинник от подцелки. В крайнем случае, это потребует несопоставимых затрат. Но я смотрю гораздо дальше — в третье тысячелетие… Электронный призрак, дающий картинку, не отличимую от живого человека, но действующий по специальной программе. Им можно манипулировать сколько угодно, если только… (Смех.)

У: Чой-то ты развеселился?

X: Если только он сам не захватит власть.

Y: Фантастики начитался или крыша поехала?

X: Помяни мое слово: годков эдак через двадцать мы столкнемся с такой проблемой. Виртуальный призрак, даже с интеллектом ниже среднего уровня, сможет оказать колоссальное влияние на весь ход мирового процесса. В его полном распоряжении окажется паутина, компьютерные сети в целом, а значит, телевидение, финансовые потоки, космические аппараты, транспорт — в сущности, все. Виртуальные технологии, собственно, и разрабатывались с целью максимального приближения к реальности. Никто и не заподозрит, что за обаятельным отцом нации и другом детей стоит всего-то комбинация электронных сигналов.

Y: По Сталину соскучился?

X: Как был в совках, так и остался. Кому нужна диктатура в постиндустриальный век? Информатика требует демократических институтов. Олигархия? Возможно, но опять-таки при демократическом декоруме. Она и будет фактически управлять, а виртуальный образ придаст ей стабильность.

Y: Выборы, значит, отменяются?

X: Зачем? Но через паутину, старичок, нажатием кнопки. Программа остается той же. Меняется только облик призрака. Приходит более молодой и энергичный. Семья тоже что надо: очаровательная супружница, образцовые мордочки детишек.

Y: Утопия.

X: Как знать… Но пару-другую миллионов я поимею.

Y: У вас?

X: Мы пока не доросли. Где-нибудь найдутся серьезные люди. Но это так, отдаленные намерения. Для тебя я тоже кое-что подготовил.

Y: Ты, хоть и гений, но с заскоками. До встречи?

X: До встречи.

Паутина

Оригинальную форму протеста против ядерных испытаний, проводимых Францией в Тихом океане, предложила организация Объединенная социалистическая молодежь Каталонии. Она обратилась… к «информационным пиратам» Испании с призывом ввести вирус в международную компьютерную сеть «Интернет», которая используется французами при произведении ядерных взрывов. Тем самым, по мысли молодых социалистов, можно сорвать проведение очередных испытаний атомного оружия… «Необходимо использовать все возможности, в том числе и технического характера, чтобы приостановить ядерные испытания, несущие угрозу всему человечеству», — говорится в документе. Авторами документа особо отмечается, что в Уголовном кодексе Испании отсутствует статья, карающая за проведение акций, связанных с проникновением в «Интернет».

Между тем молодые политики, кажется, совершенно не задумываются о том, что значительно больший урон эта акция может нанести не французским военным, а рядовым пользователям «Интернета», каковых насчитывается в мире свыше 40 миллионов.

Магия

МАГИСТР ЧЕРНОЙ И БЕЛОЙ МАГИИ Поможет в решении многих проблем. Избавит от хронического невезения, порчи и сглаза. Сделает личный талисман и оберег.

Поможет в бизнесе. Приворожит и избавит от соперницы. Погадает. Гарантия 100 %.

Интим

ДЕВУШКИ сделают эротический массаж, поднимут настроение, помогут хорошо провести время. Апартаменты. Сауна. Круглосуточно.

ТАТУИРОВКИ И ПИРСИНГ (прокалывание пупков, губ и др.). Профессионально, стерильно, с обезболиванием. Эксклюзивные работы, реставрация. Оборуд. и краска (США), в продаже.

Файл 047

Эхолот вычерчивал пологую линию. Изредка она поднималась до искомых глубин, чтобы вскоре заплясать у семидесятиметровой отметки. Рыская в шестимильной зоне, яхта на самом малом ходу трижды обогнула Сикинос. Курсограф покорно рисовал фигуру, похожую на диск циркулярной пилы со все более мелкими зубчиками. Подводный прожектор тщательно ощупывал каждую складку, каждый поросший травой и облепленный устричными колониями камень, но ничего похожего на статую так и не высветилось в таинственной глубине.

Лежа на кожаных подушках в смотровом колодце, Климовицкий до боли в глазах всматривался в завораживающую бездну, проплывавшую за четырехдюймовой толщей акрила. Мелькание планктона напоминало метель. Вспыхивая многоцветными искорками, бились и пропадали в сквозных лучах фантастические существа: прозрачные льдинки рачков, розоватые на просвет калыйарчики, пульсирующие кружевными оборочками медузы. Выскочила и отпрянула в сторону словно бы скроенная из тряпичных лоскутков рыбешка. Расходящимся клином пронеслись острорылые сарганы.

Подводные сады поражали буйством красок и немыслимой изощренностью форм. Все цвело и взаимодействовало, пребывая в непрерывном движении. Павлу Борисовичу впервые довелось воочию увидеть живые кораллы. Ячеистые фестоны мадрепоров перемежались ажурными переплетениями горгонарий и шляпками мозговиков, испещренными рельефными извилинами.

Пестрые, юркие, словно колибри, коралловые рыбы деловито сновали среди изысканных, как хризантемы, актиний, плотоядно раскинувших щупальца. Высунулась, приоткрыв зубастую пасть, любопытная мурена и, взметнув песок, юркнула обратно в расселину. Вытянувшись в непрерывную цепь, брели в полунаклонной позе лангусты. Как слепцы у Брейгеля.

Стоило претерпеть любые превратности, чтобы хоть одним глазком заглянуть в райские кущи Нептуна, где жизнь и смерть идеально уравновешены и нет места для безумств человека.

Когда дно совершенно скрылось из глаз, Климовицкий с сожалением выключил прожектор. Заработали двигатели. Четвертый круг завершался все так же безрезультатно. Ради нескольких чугунных ядер времен наполеоновских войн и амфоры с отбитой ручкой Бургильон не счел нужным становиться на якорь. Ночь решено было провести под защитой волнорезов Иоса. Успокоительно помигивали маяки на прибрежных скалах, указывая проход между острыми рифами, над которыми, тускло вспыхивая в лунном свете, взлетала пена. Жгучий рубиновый огонек обозначил вершину острова, где, по преданию, родился Гомер.[76]

Окаймленная ожерельем фонарей, призывно переливалась, отражаясь в зеркале акватории, набережная. Бархатная мгла окутала лесистую гору с ее древними руинами и заколдованными гротами — приютом фавнов и нимф.

Ужинали при свечах. По такому случаю Ампаро надела черное шелковое платье с вырезом на спине, а Блекмен нарядился в смокинг, нанеся Климовицкому удар ниже пояса. Затрапезная курточка в шотландскую клетку никак не соответствовала вечернему протоколу. Выручил барон, явившись к столу в повседневной рубашке, скромно дополненной шейным платком. После двойной порции виски, принятой в качестве аперитива, Павел Борисович освоился с торжественной обстановкой и перестал комплексовать. Олыо, которую он приготовил по указаниям Ампаро, смолотили в один присест. Морской воздух и позднее застолье как нельзя лучше способствовали аппетиту. Перед десертом Бургильон сел за кабинетный рояль.

Исполнив «Болеро» Сарасате, он пригнулся к клавишам и принялся одной рукой наигрывать прерывистую мелодию, чередуя долго звучащую ноту рассыпчатым туше и выжидательной паузой.

— Как, по-вашему, что это? — спросил, опуская крышку. — Ампаро, молчи!

— Понятия не имею, — признался Климовицкий.

— Я тоже, — пожал плечами Блекмен. — Словно кто-то шлепает по болоту.

— Очень близко, — поощрительно улыбнулся барон. — Видимо, я не слишком опытный пианист… Это «Песня аиста». Я впервые услышал ее в Сенегале и, поверьте, явственно видел, как гордо вышагивает голенастая птица, выискивая лягушек в воде. Ритм, точно соответствующий движениям.

— Сыграйте еще раз, — попросил Павел Борисович. — Теперь и я вижу, — сказал, прослушав с закрытыми глазами. — Именно — вышагивает! И внезапно наносит точный удар.

— Следуя принципу всеобщей связи, мелодическое течение выражает согласованные эмоции, а значит, и адекватные символы. Как в магическом орнаменте, звуковую символику можно передать, не углубляясь в суть взаимодействующих явлений. Пентатоническая гамма соответствует, скажем, любой пятичленной группе. Тем же стихиям, хотя бы… Семь нот диатонической гаммы и лада отвечают астробиологическим вибрациям, гармонии сфер. Додекафоническая музыка как нельзя лучше подходит к Зодиаку и месяцам года. Связь символики с самовыражением обнаженно проявляется в первобытных формах, будь то музыка или пещерная живопись. Отсюда почти буквальная передача движений и ритма. Как в «Песне аиста», как на фреске с антилопами в Акротири.

— Антилопы — орикс, позволю заметить, — уточнил Блекмен. — Откуда они на Тире?

— А обезьяны откуда? Лишнее доказательство проникновения минойцев глубоко в дебри Африки.

— По-моему, прелесть древнего искусства в том, что оно излучает напряженную эротическую мощь, — высказана свое отношение Ампаро.

— Сеньора права, — подхватил Бургильон. — Мужское и женское заключено уже в самой форме музыкального инструмента, не говоря о звучании. Создаются очаровательные контрастные пары. Флейта, к примеру, мужская, фаллическая по виду, изначально женственна. Светлые серебряные тона и пронзительная высота звука придают ей влекущее очарование женской тайны. С другой стороны, еще более древний инструмент — барабан — выражает, как и всякий сосуд, средоточие женственности, но в его рокочущих низких тонах оживает бог-громовержец.

— Ян-инь китайцев, — подсказал Блекмен. — Свет и тьма, сухое и влажное. Полярности, слитые в первичном гермафродите. Искусство выражает неосознанную тоску по насильственно отторгнутой половине. Это находит выражение в неодолимой тяге мужчины к материнской груди. Отсюда многие наши шалости, джентльмены.

— Самоубийственная тяга, — горько усмехнулся Бургильон.

— Почему? Вместо материнских сосков мы получаем множество иных. Приятный поиск.

— Да потому, Джерри, что это зов смерти. Материнские символы крайне противоречивы. Мать не только родительница, но и устрашительница. Возврат в лоно равнозначен нисхождению в могилу. Еще неандертальцы хоронили покойников в позе зародыша. Юнг упоминает «Трактат каббалы», в котором мать представлена богиней судьбы, олицетворяющей жестокую, безжалостную сторону природы.

— Мне довелось воочию убедиться в этом на Камчатке, — решился поделиться мыслями Климовицкий. Разнеживающее тепло утонченного алкоголя (двенадцатилетний «Чивайс Ригал») развязало язык. — В озеро запустили мальков нерки — дальневосточного лосося. В положенный срок рыба ушла в море, а через четыре года возвратилась обратно. Такова природа любого лосося. Преодолевая немыслимые препятствия, он обязательно возвращается туда, где родился и вырос. Тоже в каком-то смысле тяга к материнской груди. Говорят, что поведением рыбы управляет инстинкт. Не знаю… Я бы назвал это генетическим программированием. Непонятно, как нерка находит дорогу, но не в том суть. Главное в абсолютной безжалостности природы. Наверное, одной рыбине из ста удается, миновав тралы сейнеров и браконьерские ловушки, достичь родных берегов. Затем начинается мучительный подъем по ручьям и рекам, отчаянное стремление хоть на брюхе, но добраться до места. Надо видеть эти прыжки на каменных перекатах! Несчастная нерка бьется в конвульсиях, стремясь одолеть водопады, обдирает бока, прорываясь навстречу течению сквозь теснины между валунами. По берегам ее подстерегают медведи, лисы, хищные птицы и все те же двуногие хищники, но она идет и идет, невзирая на жертвы. Чем ближе желанная цель, тем явственнее метаморфозы. Бока самок раздуваются от икры, а самцы обретают все приметы кинематографических вампиров. Удлиняется, загибаясь книзу, верхняя челюсть, вырастают огромные зубы, голова покрывается мертвенной зеленью, а тело окрашивается в кровавые тона. Предстоит битва за самку, пусть ритуальная, без смертельного исхода, но отнимающая последние силы у выложившихся до последнего предела чемпионов, чудом сумевших добраться до финиша. Наградой будет смерть. Не пройдет и недели после нереста, как все, без исключения, рыбы усеют дно родного озера разлагающимися телами. В чем смысл этой жуткой мистерии? Он очевиден. Потомство смогут дать только самые сильные и здоровые особи. Как только икра выметана и оплодотворена, жестокая мать сбрасывает их с ковра бытия. Все мы — люди и звери — только затем и существуем, чтобы передать в будущее двойную спираль своих ДНК. Зачем? Не знаю…

— Недурно сказано, — оценил Бургильон, — передать в будущее… Все так. ДНК практически бессмертна. Ее можно извлечь даже из мертвых костей и пустить в работу. Восстановить, скажем, мамонта, саблезубого тигра или какого-нибудь фараона. Только какой смысл? У природы иные цели. Она смотрит далеко-далеко, поверх наших голов. В ней все учтено, как в лагере смерти. Ваши нерки, Пол, что гниют на дне, дадут пищу планктону, который, в свою очередь, вскормит проклюнувшихся мальков. Замкнутый цикл.

— Не обращайте внимания, Пол. Ваш рассказ тронул меня до слез, — благодарно вздохнула Ампаро. — Никакого мужского шовинизма. Не то что вы, — пренебрежительно кивнула она в сторону Блекмена. — У природы нет пола, как нет его и у смерти, а то, что мать всегда готова пожертвовать жизнью ради своего ребенка, ничего не значит?.. Жестокая мать? Природа безжалостна, я согласна, но не жестока. Ни морю, ни земле, ни камням не присуща жалость. Грустно, но это так. Piedad, lastima, compasion, — она перебрала все испанские синонимы, — жалость — всегда женщина. На любом языке.

— Блестяще! — Климовицкий поднял бокал. — Ваше здоровье, сеньора.

— Ну вот! — запротестовал Бургильон. — Стоит завести разговор на отвлеченную тему, как женщины тут же переходят на личности. Недаром у Юнга мать олицетворяет коллективное бессознательное, ночную, левую сторону бытия. Я не вижу здесь ничего обидного. Напротив! Мать питает тот образ души, который мужчина неосознанно переносит на женщину вообще, переходя от матери к сестре, а затем и к возлюбленной.

— Не надо оправдываться, Рене, — Блекмен с вызовом наклонился к Ампаро. — Темное ничем не хуже светлого, а сухость не лучше влажности, разве не так? Одно не может существовать без другого. Хотите, докажу на конкретном примере?

— Банальность не нуждается в аргументах, — насторожилась она, заподозрив подвох.

— Как насчет «черной вдовы», дорогая сеньора? Наверное, по-своему неотразимая огромная паучиха настолько не отделяет себя от своего маленького и такого беззащитного партнера, что просто-напросто съедает его со всеми потрохами. Вот уж действительно символ так символ!

— Repulsivo[77], — Ампаро гадливо поморщилась. — Бедные, вы, бедные мужички-паучки…

— Согласись, amada[78], Джерри не так уж не прав. Природа не ведает жалости, но и отвращение ей не присуще. Не бывает хороших или плохих тварей. Все одинаково замечательны и столь же равно отвратительны. Паук, между прочим, многозначный архетипический образ. Вместе со своей паутиной он ассоциируется с мировым центром. Это Майя индусов, ткущая сети иллюзий. Непрерывное плетение паутины сочетается с постоянной готовностью к убийству. Паук одновременно и созидатель, и разрушитель. Он поддерживает стабильность мироздания. Смерть сматывает нить прежней жизни и тут же принимается за создание новой. Пол затронул самую сердцевину. Спираль ДНК — та же паутина. Как спираль галактики, как Всемирная сеть.

— Internet не имеет единого центра, а следовательно, нет и паука, — отрезала Ампаро. — Не надо делать из мухи слона, а из паука — бога.

— Во Вселенной тоже нет центра, между тем… Свято место пусто не бывает.

— Не богохульствуй, Рене! — взорвалась Ампаро. — Не накликай…

— Он прав, — Блекмен осторожно накрыл ее руку своей, давая понять, что не шутит. — Хозяин рано или поздно появится, если уже не пришел. Иначе, откуда эти феномены, эти массовые электронные галлюцинации? По-моему, все очень и очень серьезно. Сильно подозреваю, что наша леди с близнецами порождена недобрыми духами. Кстати, она ведь мать! Жестокая мать?

Ампаро отдернула руку и отвернулась. Гнетущую тишину нарушал лишь мелодичный переплеск за бортом, отзывавшийся неясными вздохами в трюме.

— Как сходится все, — прервал молчание Бургильон. — Над миром явлений всегда владычествовала Луна. Она прядет нити человеческих судеб. В ней одной древние видели источник развития и смерти феноменальных форм. Отсюда понятно, почему в мифах ночное светило часто предстает в образе гигантского паука. Наше вечернее застолье приобрело неожиданное направление. Не берусь судить, что стало непосредственной причиной: гримасы Всемирной сети информации или… — пожав плечами, он кивнул на иллюминатор, где жирными блестками переливалась тяжелая, как мазут, вода. — Сегодня ночь полнолуния.

— Мы ходим по кругу, будто вол, привязанный к водяному колесу, — сказал Блекмен, сминая недокуренную сигару. — У нас нет ни малейшего шанса.

— По кругу, — охотно согласился барон, — как на буддийском образе колеса кармы. Паутина несет в себе идею творения и развития — колеса и его центра. На одной из греческих мозаик изображена спираль с Медузой. Смерч, который затягивает в свое нутро.

— Довольно! — Ампаро гневно ударила по краю стола. — Я по горло сыта бредовыми разглагольствованиями.

Перехватив взгляды, которыми она обменялась с Рене и Джерри, Павел Борисович кожей ощутил грозовую напряженность связавшего всех троих поля. Отношения были не из простых. Он попытался хоть немного разрядить обстановку:

— Легче отыскать иголку в стогу сена, чем эту мифическую скульптуру, но мне чертовски нравится сам процесс. Надо только лодку спустить. Пока яхта будет дрейфовать над отмелью, мы можем позволить себе поплавать?

— Поплаваем, и еще как поплаваем! — заверил Бургильон, возвращаясь к роялю, но играть не захотел, передумал. — Я получил по электронной почте ответ миссис Ларионовой, — задумчиво, словно размышляя наедине, произнес он. — Ей не удалось связаться с нами из-за несовершенства телефонных сетей, но она видела нашу леди с младенцами, приняв ее то ли за рекламу, то ли за какую-нибудь заставку. Всего несколько секунд, но видела… Не мудрено.

— Похоже, вас уже ничто не может удивить, — сказал Блекмен. — Даже пришествие Люцифера.

— Я ко всему готов. Наука загнала миф в подсознание, но он вырвался на свободу в киберпространстве. Кто-то считает Всемирную сеть гигантским лоскутным одеялом или блестящей витриной рекламных буклетов, а кто-то клоакой, в которую стекается вся мировая скверна: от детской порнографии до нацистской блевотины… Зеркало не может быть ни плохим, ни хорошим, даже если оно увеличивает изображение. Киберпространство свободно, и это главное. В него выходят по собственной воле, в него несут самое сокровенное. О том, как это суммируется, не нам судить. Время покажет… Я не устаю восхищаться совершенству плетения. Гермесу Трисмегисту не снились такие узоры, такая чувствительность конструкции к малейшей вибрации самой далекой нити. Вы верите в случайные совпадения, Джерри?

— Верю, ибо в противном случае не остается ничего другого, как уверовать в магию.

— А вы, Пол?

— Не знаю… Смотря какие совпадения.

— Антонида Ларионова прислала свой реферат о необычном поведении угрей… Обратите внимание, Пол! Как и ваша нерка, угри тоже неукоснительно следуют тайному зову природы. Они со всех уголков мира уходят спариваться в Саргассово море, и никуда больше. Ихтиологи проследили маршруты миграций. Эти змееобразные рыбы ведут себя так, словно на дороге через Атлантику перед ними встает земля. Понимаете, что это значит?.. В генах записана география, отличная от современной. Острова, что мешал плыть по прямой, давно нет, а древняя память направляет путями далеких предков… Я рад сообщить, что через несколько дней мадам Ларионова прибывает в Монако, откуда отправится с экспедицией океанографического института в Атлантику. Мы назначили рандеву у острова Наксос. Возможно, удастся несколько дней поработать вместе.

Климовицкий почувствовал, как закачалась палуба.

Файл 048

Федор Поликарпович очнулся от острого запаха нашатыря. Стены скупо обставленного кабинета еще вершили плавно затухающее кружение.

— Что с вами? — донеслось, как сквозь вату.

Увидев над собой чье-то участливо склонившееся лицо, сконфуженно улыбнулся.

— Право, не знаю… Голова закружилась. Душновато у вас.

— Вот уж не замечал, но ничего — ситуация поправимая. Желание гостя — закон.

Почувствовав освежающее, вроде бы даже с легким морским привкусом дуновение, Бобышкин понемногу обрел ясность мысли. Ощущал он себя крайне неловко. Сражение было проиграно еще до начала.

— Никак не узнаете меня, Федор Поликарпович? — высокий мужчина в нарядной рубашке в радужную полоску грузно опустился по другую сторону стеклянного столика в жалобно скрипнувшее под ним кресло. От свежевыбритых щек повеяло хорошим английским одеколоном.

— Почему же? — заставил себя улыбнуться Бобышкин, напряженно разглядывая из-под опущенных век резко обрисованный профиль. Кустистые брови, нос сапожком, массивный подбородок с ямочкой — определенно он уже видел этого человека. — Я знал, куда шел…

— В самом деле? И куда же, позвольте спросить?

Легкая ирония, окрасившая барственный, с покровительственным оттенком голос, помогла соединить разносторонние сигналы, атакующие забывчивый мозг. Собравшись в едином фокусе, обоняние, зрение и слух озарили темные закутки мгновенной вспышкой.

— Да ведь к вам, Анатолий Мелентьевич, — нарочито вяло, как бы позевывая от скуки, вымолвил Бобышкин, овладев ситуацией в упорной внутренней борьбе. Меньше всего он мог ожидать, что встретитздесь Серова. — Забыли, чай, приглашение?

— Сюда-то я вас, положим, не приглашал, — больше разочарованно, нежели недовольно, фыркнул Серов. — Позвонить мне не удосужились, Федор Поликарпович? Нехорошо…

— Так уж вышло, профессор, текучка заела, — стремясь перехватить инициативу, Бобышкин доверительно наклонился. — Можно вопрос?

— Давайте, раз вы здесь.

— Знакома вам эта женщина?

— Как будто припоминаю, — кивнул Серов, равнодушно взглянув на фотографию. — А в чем, собственно, дело?

— Имя, фамилию знаете?

— Ольга как будто, а дальше, простите, не помню.

— Маслюкова, — подсказал Бобышкин. Олимпийское спокойствие профессора одновременно и озадачивало, и обезоруживало. — Ольга Маслюкова.

— Да-да, теперь припоминаю. Работала у нас, но недавно уволилась.

— Вот как? — разочарованно вздохнул Федор Поликарпович, вынимая еще один снимок. — А этот молодой человек?

— Витя! — озарился улыбкой Серов. — Славный парнишка, но тоже уволился. Сожалею.

— С чего бы такая текучесть кадров?

— Это, сударь вы мой, не совсем кадры. Скорее пациенты, но, так сказать, временно зачисленные в штат.

— Пациенты?.. Вы знали, что они баловались наркотиками?

— Конечно. Это еще слабо сказано: «баловались». Ярко выраженная наркомания со всеми сопутствующими явлениями, включая абстинентный синдром, ломку. Им пытались помочь, и поначалу процесс протекал довольно успешно, но они, как говорится, выбрали свободу. Что ж, насильно мы никого не удерживаем.

— У вас что же тут, клиника такая, так сказать, диспансер?

— Не совсем, но по мере сил стараемся облегчить состояние временного персонала. Иногда, должен признаться, удается достичь неплохих результатов.

— Звучит как-то обреченно.

— Что именно?

— Временные пациенты. Можно подумать, что их караулит смерть.

— Нас всех, в конечном итоге, ждет одно и то же.

— В философском плане.

— В самом, простите, обыденном. Прогноз с неукоснительной стопроцентной точностью.

— Но каждого в свой срок, Анатолий Мелентьевич, тогда как вашим, как вы называете, временным помогли умереть раньше срока. Не успели уволиться, так сказать…

— Однако, — Серов не выказал особого удивления. — И как же это случилось? — спросил скорее из вежливости, не выказав вполне уместного в данном случае интереса.

— Вы помните, о чем мы с вами беседовали тогда, в Институте мозга? Я еще снимки показывал…

— Постойте, постойте… Неужели?!

— Да, Анатолий Мелентьевич, точно так.

— Оля и Витя?

— Они самые.

— Черепа с отверстиями? В лобной кости и, кажется, в теменной области?

— Совершенно верно. У вас отличная память.

— Ужасно! Что же вы сразу-то не сказали? Не знали еще? Впрочем, по тем снимкам опознать было решительно невозможно…

— Понадобилось время, чтобы установить личности погибших, получить прижизненные портреты… Я же говорю: заела текучка. Но как только дело начало проясняться, я прямо к вам. Вы уж не обессудьте, что без звонка.

— Забудем об этом. Теперь понимаю, что вас привело. Я, признаться, поначалу хотел от ворот поворот дать, но когда назвали вашу фамилию, передумал.

— И правильно поступили. Ссориться с прокуратурой — последнее дело.

— Э, Федор Поликарпович, туг вы ошибаетесь, батенька, — махнул рукой Серов. — Как говорится, мой дом — моя крепость. Кого угодно наладить могу, ищите потом управу. Как выражается мой внук, в гробу я видал вашу прокуратуру. Коррумпирована почище милиции и чиновничества, вместе взятых, да еще и сугубо реакционна. Знаю, что говорю! Считайте, что для вас сделано исключение. Личное знакомство и референции уважаемых персон как-то обязывают.

— Это вы верно по поводу крепости. Глубоко эшелонированная оборона. Я сперва удивился, но теперь понимаю: наркомания — не шутка. Впрочем, вы говорите, что у вас не психодиспансер?

— Наркомания, как таковая, меня не интересует. Мы отбираем для изучения только лиц с отчетливо выраженным комплексом проскопии.

— Как вы сказали, профессор?

— Проскопии. Так называют способность, зачастую мнимую, предвидеть будущее. У Ольги и Виктора она была достаточно развита.

— Как же вы вышли на них?

— Для подбора подходящего контингента у нас существует специальная служба. Я не вдаюсь в мелочные подробности. К нам поступает много людей, но отсев очень жесткий. Редко кому удается пройти все тесты.

— Они, значит, прошли — Ольга с Виктором?

— Безусловно. Жаль, что не хватило выдержки и терпения. Мы не только стараемся облегчить общее состояние, но и заботимся о своих подопечных. Отлично, по нынешним временам, платим, обеспечиваем полноценным питанием, предоставляем жилплощадь. Извините за шаблонный язык, но это чистая правда… Благотворительность тут ни при чем. Просто элементарная забота об испытуемых. Исключительно для пользы дела.

— Побегов, значит, не опасаетесь?

— Чего-чего?.. Помилуйте, голубчик! Никого насильно не держим. Не нравится — ступай на все четыре стороны.

— Зачем же тогда столь впечатляющая система защиты? Одни лифты чего стоят.

— Лифты? Нет у нас никаких лифтов.

— А камеры эти, вроде кабин со стальными створками? Неужели только для дезинфекции?

— Не только. Вы хоть знаете, где находитесь, уважаемый следователь?

— Пытаюсь понять.

— Ах, только пытаетесь!.. Мы, между прочим, тут генной инженерией занимаемся. Согласно международным правилам, это предполагает высшую систему защиты. В экстраординарных случаях, с нами, надеюсь, ничего подобного не произойдет, уничтожению подлежит вся лаборатория.

— Вместе с людьми?

— Не исключено.

— Сурово.

— На атомной субмарине не легче. Ничего не попишешь: профессиональный риск.

— А чем еще занимается ваше акционерное общество? Если не секрет?

— Разумеется, секрет, но в разумных пределах я готов удовлетворить ваше любопытство. Что, собственно, вас интересует?

— Прежде всего, дырки в черепах, — Бобышкин решил пойти ва-банк. — Надеюсь, они получены не в этих стенах?

— Как прикажете вас понимать? Прямое обвинение или неудачная шутка?

— Ни то ни другое, — покачал головой Федор Поликарпова. — Глас вопиющего в пустыне, профессор. Прошу вашей квалифицированной помощи. Если помните, я еще в прошлый раз задавался вопросом об эксперименте. Теперь же тем более эта мысль не выходит из головы. Войдите в мое положение… Вы же сами только что назвали свой временный контингент испытуемыми? В чем заключаются испытания?

— На этот счет можете не беспокоиться. Мы не занимаемся хирургией. Ни трепанации, ни вживления электродов. Остальное вас не касается.

— Но кто-то ведь произвел трепанацию?

— Ищите и обрящете. Тут я вам не помощник. Не потому, что не хочу, а потому, что не знаю. От нас они ушли живыми-здоровыми. По меньшей мере в лучшем состоянии, чем поступили, — поправился Серов. — История болезни — объективное тому подтверждение. Хотите ознакомиться?

— Будьте настолько любезны.

— Тогда подсаживайтесь к монитору.

Серов набрал код и вывел на экран историю болезни Ольги Маслюковой. Все, как положено: анализы, заключения врачей-специалистов, процедуры, лекарства. Выписка недели на две предшествовала дате смерти, установленной экспертизой. Написать, разумеется, можно все, что угодно, особенно на компьютере, но что есть, то есть.

Не порадовала находками и вторая история. Разве что в анамнезе Виктора значился залеченный сифилис. Об экспериментах над пациентами не упоминалось и словом.

— Для этого существует лабораторный журнал, — объяснил Серов, — но это сугубо конфиденциальная информация.

— Секрет фирмы?

— Если угодно.

— Коммерческий?

— В том числе и коммерческий.

— «Светосила» — закрытое акционерное общество. Как-то не вяжется с научными исследованиями, а у вас еще и бесплатный медицинский стационар со всеми онерами… Вам не кажется?

— Вы плохо знакомы с современными условиями. Как и многим, нам приходится выживать. Средства на науку и медицинское обслуживание как раз и дает коммерция.

— И чем, простите, торгуете?

— Самым ценным товаром, уважаемый Федор Поликарпович, — информацией.

— Нельзя ли чуть конкретнее?

— Нельзя, но если очень хочется, то можно. Вам ведь хочется?

— Не скрою. Помнится, вы даже обещали показать кое-что интересное.

— Мы, кажется, говорили тогда о призраках?

— Совершенно справедливо. Кража препаратов в Институте мозга, тень Цюрупы и вообще фарс-гиньоль…

— Не спешите с выводами, Федор Поликарпович, все намного серьезнее, чем вам кажется… Впрочем, смотрите сами, — Серов ввел новый диск и, поиграв клавишами, спроецировал на экран изображение знакомого по фильмам кремлевского кабинета. За длинным, покрытым зеленым сукном столом, где обычно располагались члены политбюро или победоносные маршалы, сидели лицом к лицу Сталин и Гитлер. Изображение было четкое и создавало полную иллюзию документальной съемки. Когда же последовательно появились звук и цвет, сцена приобрела все приметы телевизионной передачи в прямом эфире, о чем свидетельствовала и сегодняшняя дата в нижней части кадра и мелькающие цифры бегущих мгновений. Реальные Гитлер и Сталин никогда не встречались. Случись такое на самом деле, они не обошлись бы без переводчиков. Эти же оживленно болтали с глазу на глаз, причем разговор шел попеременно на немецком и русском языке с характерными особенностями произношения и манеры. Зрелище не выдерживало никакой критики с позиций исторической правды, но картина была настолько реальна, что холодела кровь. Детство Бобышкина пришлось на войну и первые послевоенные годы. Он видел живого Сталина на мавзолее и хорошо помнил, как цепенела Можайка, когда по шоссе пролетал кортеж черных лимузинов. Пережитые страх и восторг всколыхнулись в нем едва ли не с прежней силой.

— Ничего себе! — он с трудом перевел дыхание.

— Здорово, не правда ли? — удовлетворенно улыбнулся Серов. — А вы говорите «Московский комсомолец»! Коробка от ксерокса!

— Я ничего не говорю, — Федор Поликарпович едва сдерживал дрожь.

— Хотите, чтоб внесли эту самую коробку? Кого предпочитаете: Коржакова, Чубайса, Поскребышева?.. А давайте-ка Ивана Грозного? — профессор опять поколдовал над клавиатурой, и в дверях возник бородатый царь, вполне узнаваемый, хоть и не похожий на Черкасова в одноименной роли.

Бобышкин мог поклясться, что перед ним живой человек, а не загримированный актер, хотя движения Ивана Васильевича и казались несколько более скованными, чем у мирно беседовавших людоедов.

«Я только словом был государь, а на деле ничем не владел, — болезненно отдуваясь, посетовал царь, водрузив набитую пачками новеньких обандероленных долларов коробку на самую середину стола. — Как лучше, так и делайте; сами ведаете, как себе хотите, — жаловался он и стенал бабьим слезливым тоном, — а мне до того, ни до чего дела нет. Если кто и был казнен, то за свою вину».

«Царь Иван, — не повернув головы, представил Сталин, — великий и мудрый правитель… Одна из ошибок Ивана Грозного, — вождь, однако, не удержался от критики, — состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся. Бог ему в этом деле мешал. Нужно было быть еще решительнее».

«Следует вешать тут же без всякой жалости, — поддержал фюрер. И, самое главное, не давать времени для длинных речей».

«В тот же день».

«Приводить приговор в исполнение в течение двух часов… Фрейслер уж об этом позаботится. Это — наш Вышинский».

«Я знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, — довольный достигнутым единогласием, Сталин улыбнулся в усы, — поэтому я хотел бы выпить за его здоровье».

Как из-под земли, явился лысый человечек во френче с петлицами без знаков различия и разлил по бокалам вино.

— Поскребышев, — прокомментировал Серов. — За историческую точность высказываний отвечаю головой перед каждым из них, — усмехнулся он. — Программировал, сверяясь с источниками… Впечатляет?

— Более чем! Как вам удалось?

— Секрет фирмы. Поведение, речь, мимика — все определяется программой.

— А образы?

— Компьютер синтезирует на основе кино- и фотодокументов. Это как раз не фокус.

— Иван Грозный тоже на документальной основе?

— Тот же принцип, что и у Герасимова. Реконструкция по черепу. Была бы голова, а туловище можно взять у кого угодно.

— Реконструкция по черепу, говорите? Знакомая ситуация, но поворот, должен признать, для меня неожиданный. Один Бог знает, куда это нас заведет. В одном вы правы: ничего не стоит создать любую фальшивку.

— Положим, стоит, и немало, но подпортить репутацию можно кому угодно.

— И на любом уровне, если я правильно понимаю.

— Абсолютно. Представьте себе, например, президента США, подписывающего документ о возвращении Аляски России. Подпись, печать, бланки — все, как в натуре, не отличишь. В конце концов разберутся, но скандал!..

— Пока разберутся, — махнул рукой Бобышкин, — много воды утечет, а то и крови. Стоит только запустить по телевидению… Допустим, Кучма отказывается от Крыма? А?

— Пожалуй…

— Или же наш передает японскому императору всю Курильскую гряду и южную часть Сахалина в придачу, а китайцам — Приморье?

— Быстро вы ухватили самую суть.

— Привычка мыслить в криминальных рамках. Хвастаться нечем: порок примитивен… Скажите, Анатолий Мелентьевич, призраки тоже ваша работа?

— Был бы счастлив ответить утвердительно, но увы… Самому интересно знать, как зовут шалуна. Синтезировать образ не проблема: хоть черта с рогами или наркома Цюрупу. Голограмма — тоже задача для семиклассника, могли убедиться… Но как запустили в телепередачу, ума не приложу. Высший класс. Если, конечно, тут не спонтанная самоорганизация.

— Что еще за самоорганизация?

— Всемирная сеть — сложная многоканальная система, — не слишком понятно объяснил профессор, добавив что-то и вовсе заумное про развивающиеся программы и гомеостат.

Федор Поликарпович понял только, что Серов решительно открещивается от скелетов и рогатых чертей. Остальное как-то пролетело мимо ушей, в том числе и тонкий намек на собственный опыт, а потому маленькое происшествие в библиотеке так и осталось непроясненным. Во всяком случае, Бобышкин никак не связывал свой конфуз с голографией, о которой имел весьма отдаленное представление, хотя и не путал ее, как иные служители Фемиды, с порнографией.

— Если я правильно понял, вы ведете эксперименты с генетическим материалом. Это как-то связано с воссозданием образов? — он кивнул на экран, где зиял пустотой исторический кабинет. — А они куда подевались? Те?

— Отбарабанили свое и слиняли, — пошутил Серов. — Запас речей кончился… А связь самая непосредственная — молекула ДНК. Она включает в себя не только генный набор, обеспечивающий каждому из нас неповторимую индивидуальность, но и, как выяснилось, некий закодированный гипертекст. Он читается не только буква за буквой и строчка за строчкой, но вообще с любой буквы. Слова здесь неразделимы, как в древних манускриптах. По сути, одна бесконечная сплошная строка, закрученная в пространственную спираль. Считывая информацию с каждой последующей буквы, мы всякий раз получаем иной текст. Справа налево и наоборот, вверх, вниз — без разницы. Притом содержание никогда не остается постоянным. Хромосомы в ядре раскручиваются, вибрируют, порождая все новые и новые варианты сюжета. И это не только метафора, сравнение. Компьютерный анализ показал, что структура устной речи и книжного текста математически тождественна генетическому коду. Вы понимаете, что это значит? Клетки обмениваются информацией, ведут между собой бесконечный диалог на структурно близком, но пока не понятном нам языке. В рамках международной программы «Геном человека» мы пытаемся найти ключ к его расшифровке. В отличие от Шамполиона, прочитавшего египетские иероглифы, у нас нет билингвы, спасительного Розетского камня.

— Я многого не понимаю, но мне чертовски интересно, — искренне признался Бобышкин. — Прямо дух захватывает.

— Да, перспективы потрясающие. Мы перешагнули порог «Смелого нового мира».[79] Внутри яйцеклетки уже в момент оплодотворения закладывается электромагнитный образ будущего организма. Генетический код как бы проявляет себя через голографическую память. Улавливаете связь? Располагая хотя бы частичкой плоти, будь то засохшая капля крови или клочок кожи, мы в принципе можем воплотить конкретную ДНК в компьютерную программу.

— Зачем?

— Чтобы дать новую, пусть на уровне электронов, жизнь конкретному генотипу. Не знаю, к чему это приведет, но проследить интересно. Молекула ДНК может существовать в виде поля и передаваться на расстояние. А организм? Я не вижу принципиальных запретов. Простой пример передачи генетической информации — внедрение вируса. ВИЧ, злокачественная лихорадка Эбола — не суть важно. Тот же принцип возможно использовать и для волнового внедрения в мозг, чтобы повлиять на него изнутри.

— Страшная вещь.

— Да уж, лазер на молекулах ДНК будет пострашнее водородной бомбы, — самодовольно приосанился Серов.

— И такие работы ведутся?

— А как вы думаете?

— Думаю, что ведутся.

— Появление виртуального призрака, сканированного с хромосом человека, способно вызвать переворот во всех сферах жизни. По понятным причинам американцы ушли далеко вперед. На одной из интернетовских конференций был представлен диалог Эйнштейна с Мэрилин Монро. Созданные компьютером виртуальные персонажи вели свободную беседу на разные темы, пользуясь всем массивом сетевой информации. Это вам не словесные блоки, какими обменивались тут Гитлер со Сталиным, а почти разумная, хоть и банальная речь… Больше того, любой желающий мог принять участие в разговоре, — вкрадчиво понизив голос, добавил Серов.

— Как это? — усомнился Бобышкин.

— Очень просто. Хотите попробовать?

— А можно?

— Почему нет? Наденьте-ка шлем. Я вас сейчас подключу.

Федор Поликарпович не успел опомниться, как увидел себя внутри того самого кабинета. Кожей и собственным весом он по-прежнему ощущал себя сидящим в поворотном кресле, но глазами, ушами, душой — был тут, в недоступном святилище, исторгнутом адом. Раскаленные вольфрамовые нити дрожали в лампочках настенных светильников, бросая отсветы на полированные спинки стульев, отражаясь расплывчатым ореолом в глубине глазурованных плиток калорифера в левом дальнем углу, и, как живые, подрагивали занавески на окнах, и там, на его столе, легкий сквозняк шевелил выколоченный из трубки пепел.

Затаив дыхание, Бобышкин уставился на двери, ожидая, что с минуты на минуту войдут они, эти двое. Пусть виртуальные демоны, электронные призраки, тени, но все же — они… Вот повернулась бронзовая ручка и кто-то невидимый торжественно распахнул обе створки. Испытание не для слабонервных, даже мурашки побежали по коже. На краткий миг возвратилось ощущение детства: полет вниз головой на аттракционе в Парке культуры. Упоительная жуть!..

Но вместо ожидаемого с замиранием сердца хозяина, на ковровую дорожку робко вступила точеная ножка в стоптанной туфельке итальянского производства. С удивлением подняв глаза, Федор Поликарпович увидел перед собой Ольгу Маслюкову. Сдув упавшую на лоб прядь, она распростерла исколотые руки и вдруг вспыхнула, объятая синим пламенем, превратившись в ослепительный шар.

Вторично потеряв за последние два часа сознание, Бобышкин потерял и свое Я.

— Как чувствуете себя, Олечка? — услышал он откуда-то из дальнего далека такой знакомый голос.

— Спасибо, Анатолий Мелентьевич, теперь уже лучше, — ответил, с трудом ворочая языком.

— Отвезите его домой, — распорядился Серов.

— Домой? Может, все-таки…

— Оставьте свои замашки. Вы же не киллер какой-нибудь? Чище надо было работать с персоналом.

— Эффект кратковременный. Через неделю-другую придет в себя, вспомнит. У него же и записи наверняка есть?

— Не важно. По моим сведениям, приказ об увольнении уже заготовлен. Очухается как раз к торжественным проводам на заслуженный отдых… Постарайтесь проследить, как поведет себя в первые дни, пока действует чужая генетическая программа.

— Что и говорить, Анатолий Мелентьевич, эксперимент уникальный. Надо же: чокнутая наркоманка в теле прокурора.

— Вам бы все шуточки! А мужик-то хороший…

Паутина

Ежедневно лишь в сфере технической информации фиксируется 20 миллионов слов. Прилежный работник, способный прочесть за минуту 1000 слов, просиживая за этими текстами 8 часов в день, сумеет переварить такой объем сведений за месяц.

Когда он перевернет последнюю страничку, выяснится, что за это время накопилось информации еще на пять с половиной лет каторжного труда.

Избыточная информация душит многие отрасли бизнеса. «Избыток информации столь же опасен, как и ее недостаток», — свидетельствует лондонский психолог д-р Дэвид Льюис.

Нынешнее обилие информации, которое захлестывает штаб-квартиры фирм и компаний, может привести к параличу анализа ситуации, затрудняя тем самым принятие эффективных решений. В потоке самых разнообразных сведений, зачастую противоречащих друг другу, выловить ключевую информацию сложнее, чем найти жемчужное зерно в навозной куче.

Совсем недавно испытанным приемом конкурентной борьбы было утаивание информации. Теперь небезуспешно применяют оружие избыточной информации, заваливая контрагентов массой ненужных сведений и тем самым путая их карты. Это считается «хорошей тактикой».

(IZVESTIA)

Магия

Знахарка, шептуха: предсказание судьбы, заговоры на удачу, счастье, от порчи, пьянства, пропажи.

Интим

Очень красивая, но очень одинокая девушка пригласит к себе или приедет в гости к состоятельному интеллигентному мужчине не моложе 28 лет.

Файл 049

Мягко покачиваясь на игривой волне, яхта дрейфовала над банкой в шести с половиной милях к северо-востоку от острова. Как только сигнал сонара поступил на центральный пульт, двигатели автоматически застопорились и прожектор принялся методично обшаривать разбитый на квадраты участок мелководья. Вахту в смотровом колодце несла Ампаро.

— У тебя все нормально? — спросил Бургильон. — Почему молчишь?

— Ничего интересного, — отчетливо прозвучал в динамике ее звонкий, богатый оттенками голос. — Много ли увидишь через эту дыру? Слишком узок угол обзора.

— Она совершенно права, — подтвердил Климовицкий. — Можно пройти в двух шагах от объекта и ничего не заметить… Почему вы назвали своего красавца «Аргусом», Рене? Это же циклоп какой-то… У сына Ниобы и Зевса глаза покрывали все тело.

— Даже если бы днище было целиком сделано из стекла, то и тогда шанс выйти на цель исчислялся ничтожной величиной. Будем уповать на счастливый случай.

— Вторая неделя пошла.

— Время? Вас еще волнует время? Где бы ты ни жил, чем бы ни занимался, оно идет. В воды Стикса мы попадаем не после смерти, но с момента зачатия… Не будем отвлекаться. Пол, я ввожу последние данные.

Климовицкий послушно склонился к монитору. Четырехзначные числа постепенно сменялись трехзначными. По мере удаления от Тиры донная тефра постепенно шла на убыль. Густая, пронизанная потаенным сиянием синева экрана казалась продолжением подводной бездны, все еще маячившей перед глазами после многочасовых бдений в колодце.

— В каком направлении? — нетерпеливо поинтересовался он, вгляцываясь через плечо Бургильона в мелькание цифр.

— Сейчас поглядим, — барон вывел на экран контуры Средиземноморья. Кальдеру Тиры обозначила мигающая звезда, от которой побежали концентрические окружности, захватывая Киклады, Крит, россыпь Спорад у турецкого берега и южную половину Родоса. Затем круг начал вытягиваться с одного бока в неправильный эллипс, обретая очертания артиллерийского снаряда. — Примерно сто двадцать градусов. Вы были правы, Пол: пепел несло на восток, с небольшим уклонением к югу. Это соответствует летнему направлению преобладающих ветров на сегодняшний день.

— Накрыло Дельту и средиземноморское побережье Египта, — удовлетворенно и вместе с тем с затаенным оттенком печали вздохнул Климовицкий.

— И солнце померкло над страной пирамид, и воцарилась осязаемая тьма. Поздравляю.

— Сделаете для меня полную распечатку, Рене? С картой и всей цифирью?

— Без проблем, — Бургильон запустил принтер. — Когда, даст Бог, прибудем в Пирей, у вас на руках будут все доказательства. Надеюсь, даты совпадут.

— Я тоже надеюсь, — благодарно улыбнулся Павел Борисович. Образцы дерева и тефры из Акротиры вместе с контрольными колонками донного пепла он отправил в Афины еще на прошлой неделе, из Пароса.

— Вижу какие-то обломки, — прозвучал по трансляции голос Ампаро.

— Якорь! — молниеносно отреагировал Бургильон.

— Есть якорь! — отозвался с палубы Блекмен.

— Можно сегодня я? — попросил Климовицкий.

— Сделайте одолжение… Только сперва договоритесь с Джерри. Сеньора Ампаро нуждается в отдыхе.

— Уверен, что он согласится немного поплавать… Удивительно все же! Основываясь на одних только замерах толщины слоя тефры, компьютер воспроизвел, в сущности, взрыв вулкана. Живая схема гибели Атлантиды!

— Лично меня удивляет другое, — Бургильон задумчиво склонил голову. — Видно, кому-то наши поиски не дают покоя. — Он извлек компакт-диск. — Кто-то считывает информацию.

— Вы уверены?

— Боюсь, что да… Я заметил это еще в тот день, когда по электронной почте связался с миссис Ларионовой. Сперва подумал, что показалось, однако уже на другой день обнаружились признаки взлома.

— Неужели такое можно заметить?

— Вас это удивляет?.. Значит, вы еще недостаточно освоились с реалиями всемирной паутины.

— Эго верно. У меня даже нет своего выхода. Пользуюсь чужими компьютерами… Изредка. Сейчас вы тоже выходили в сеть?

— А как, по-вашему, я получил данные по тефре?.. Мой модем вообще не нуждается в предварительном выходе. Я постоянно в сети. Не сочтите меня сумасшедшим, Пол, только мне кажется, будто… — Бургильон оборвал на полуслове и, спрятав диск в футляр, отключил принтер. — Получите свою распечатку и не берите в голову.

— Вы чего-то не договариваете, Рене. Что вам кажется?

— Знаете, что послужило непосредственной причиной гибели Атлантиды?.. Не взрыв вулкана, но гнев богов. Зевс вынес свой приговор, а хромоногий Гефест — Вулкан явился лишь исполнителем.

— Вполне допустимая интерпретация мифа.

— Насколько я знаю, вы доверяете мифу? Иначе зачем вы здесь?

— Скажем так: рациональной подкладке мифа. Шлиман искал Трою Гомера, даже не помышляя обнаружить огрызок яблока, которое Парис вручил Афродите. С меня вполне достаточно вулкана, а гнев богов пусть остается за кадром.

— И напрасно. Не усвоив урок, мы рискуем будущим наших детей. Атланты слишком увлеченно занялись магией, бросив тем самым вызов Олимпу. Есть тайны, не доступные человеческому уму, пределы знания, которые мы не должны преступать. Вас не устраивает Зевс? Отлично! Тогда представьте себе компанию заядлых чернокнижников, которые, образовав магическую цепь, пробудили силы, с коими не смогли совладать. Тартар ответил взрывом. Аид — не только брат Зевса, но и сам Зевс в темном хтоническом облике. Они — одно, эти три брата: Зевс, Посейдон и Аид.

— К чему вы клоните? — озадаченно нахмурился Климовицкий.

— Раса златоглазых тельхинов, обитавших некогда на Родосе, погибла по той же самой причине. — Бургильон проигнорировал вопрос. — В колдовстве они превзошли самих атлантов, за что и были беспощадно истреблены.

— Мы только что видели, что пепел выпал и над Родосом. Остров, как вы сами говорили, являлся частью минойской империи и разделил общую участь.

— Верно, разделил. Вы все правильно понимаете. Рациональная составляющая античного мифа вычленяется достаточно четко, но как быть с его мистикой или, если угодно, с символами архетипа, живущими в нас? Говоря о том, что время магии — вечное теперь, мы как раз и подразумеваем архетипичные образы, подсознание… Что вам подсказывает ваше подсознание, Пол?

— Ничего… Впрочем, не знаю, — смешался Климовицкий.

— То-то и оно!.. А теперь попробуем зайти с другой стороны. Надеюсь, вы знаете, что конференции зачастую проходят в визуальном режиме реального времени?

— И что из этого следует? — вяло отреагировал Климовицкий. Он был слишком занят собой, чтобы должным образом вникнуть в философские рассуждения барона, готового по любому поводу разразиться пространной тирадой. Неожиданно быстро и слишком легко, чтобы в это можно было до конца поверить, разрешилась задача, которая оказалась не по плечу лучшим умам прошлого и настоящего. Остался еще один, последний шажок и, если только достаточно близко сойдутся даты, будет раскрыта величайшая тайна библейской истории, связавшая воедино Ханаан, Египет и Крит. Посторонние звуки — в рубку ворвались завывания электромотора и грохот цепей, и с шипящим всплеском ухнул освобожденный якорь — отвлекли Павла Борисовича от жарких предвкушений грядущего триумфа, отравленных мрачными опасениями, что в самый последний момент Фортуна, как это бывало и прежде, с издевательским смехом повернется спиной. — Наверное, мне пора? — скорее машинально, нежели осознанно, пробормотал он, откликаясь на потаенный зов сверкающей колыбели, где пространство обретает реальную трехмерность, а время растворяется в космической невесомости.

— Не торопитесь, — снисходительно усмехнулся Бургильон, — подойдет Джерри, и вы обо всем договоритесь.

— Я вам стольким обязан, Рене, что любые слова благодарности покажутся бледными. Без вас я бы никогда не совладал с загадкой ветра. Вы решили ее легко и со свойственной вам элегантностью положили мне прямо в руки. Не знаю, могу ли принять столь бесценный подарок?

— Не стоит преувеличивать.

— И не думаю! Вы говорили о реальном времени? — Климовицкому понадобилось значительное усилие, чтобы восстановить прерванное течение беседы.

— Именно. Причем я не имею в виду только наши регулярные обсуждения. Совещаются финансисты, спортсмены, музыканты, экологи, буддисты, католики, феминистки, астрофизики — кому не лень. В том числе и самые дремучие колдуны: черные и белые маги, шаманы, фашиствующие неоязычники, новоявленные друиды и йоги. Заметьте, Пол, каждую группу связывают общая вера, цель, тонкости ритуала и, уж во всяком случае, полное взаимопонимание. Чем это не магическая цепь древности, способная многократно умножить волшебную ману отдельно взятого адепта?

— Вы верите в колдовство?!

— Поставим вопрос иначе. В духе Шопенгауэра: «Мир как воля и представление». Воля, или, иначе, психическая энергия, действительно сопряжена с паранормальными проявлениями. Не станете отрицать?

— Не стану. Телепатическое общение, ясновидение и все такое.

— Тогда помножьте энергию воли на невиданные возможности всемирной паутины, где спаяны воедино все средства общения: почта, телефон, радио, телевидение и, плюс ко всему, необъятный банк информации.

— Вы правы, — Климовицкий ошеломленно уставился на барона, который, преспокойно откинувшись в кресле, обнюхивал сигару. До болезни он был заядлым курильщиком. — Звучит страшновато.

— Но и это еще не все. Если добавить сюда интерактивные эффекты, а я смею полагать, что используются любые средства, картина вырисовывается поистине угрожающая. Сознательно, случайно — не важно, но срабатывает закон умножения, заложенный в любую достаточно разветвленную сеть.

— Не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Интерактивные эффекты?

— Шлем и прочее вспомогательное электронное оборудование уже сейчас позволяют вам активно функционировать в киберпространстве. Допустим, заняться любовью с красоткой, которую вы сотворите по собственной прихоти, чем занимаются многие идиоты, причем не обязательно молодые.

— Как это… по собственной? — смутился Климовицкий.

— Ну, допустим, кому-то захотелось Мадонну с грудью Чикколлины и темной, с синевой, кожей прирожденной принцессы туарегов. Элементарно! Или какой-нибудь пассивный гомик возжелал Сильвестра Сталлоне, а активный — Алена Делона.

— Но какое отношение…

— Самое непосредственное, — не позволил договорить барон, отбросив сигару. — Разве у вас в России не продаются такие причиндалы?

— Не знаю, может быть и продаются. Разве что для очень богатых людей?

— Новые русские?.. Да, стоит не дешево, но в принципе неважно, кто и за сколько купит. Вопрос в том, как использует. Я подразумеваю ту же магическую цепь. Получается усиление на несколько порядков. Это уже не электронные игры, а самое доподлинное психотронное оружие.

— Звучит несколько фантастично.

— Только потому, Пол, что вы не знакомы с виртуальной реальностью. Посмотрите хотя бы фильм на интерактивном компакт-диске и поиграйте в варианты сюжета.

— Варианты сюжета? — Павел Борисович страдал, ощущая себя чуть ли не выходцем из каменного века. Соблазнительные картины подводных кущ словно ветром выдуло из головы. — Я сам себе кажусь снежным человеком, но, Бога ради, сделайте скидку на компьютерную безграмотность.

— Как-нибудь вечерком, на досуге, я дам вам возможность слегка позабавиться. Пока же ограничусь простейшим примером. — Бургильон призадумался, но скоро просветлел лицом. — Возьмем самую ходульную сцену. Субтильная красотка стягивает с себя кружевные трусики и входит в душевую кабину, а в это время рука в черной перчатке поворачивает золоченую ручку, и дверь в ванную приоткрывается. Даже дураку ясно, что это убийца. В самый напряженный момент на экране появляются две электронные кнопки: «да» и «нет». От вас теперь зависит, зарежут сексапильную кошечку или же ей удастся спастись. Вот и выбирайте свой вариант фабулы и наслаждайтесь до следующей развилки. Если располагаете необходимой оснасткой, можете даже перевоплотиться в одного из героев. Скажем, в спасителя. Только не забудьте заранее внести в компьютер свое имя. Его будут нашептывать прелестные губки, если вы, конечно, предпочитаете счастливый конец. Ведь ничего лучше, чем брачная церемония или постель, до сих пор не придумано. Впрочем, ничто не мешает пойти по дороге кошмаров. В роли сексуального маньяка вы сможете дать выход самым темным страстям и получить разрядку без вреда для общества. Нравится?

— Не уверен.

— А по-моему — мерзость! Я же говорю, что паутина превратилась в мировую клоаку.

— Но позвольте, Рене, вы совершаете подмену понятий. Интерактивное, так сказать, искусство не обязательно связывать со всемирной сетью. Как у нас говорят, ром отдельно, баба — отдельно.

Пример, по причине языковых трудностей, оказался неудачным. Бургильон не понял, почему в России леди не сочетается с ромом. Климовицкий попытался объяснить, но, не найдя эквивалента ромовой бабе, совсем запутался. «Пропитанный ромом пирог» Рене воспринял уже как нечто третье, завершающее. Сначала русский джентльмен сепаратно опрокидывает стакан рома, хотя, казалось бы, положена водка, и лишь затем отправляется в постель к леди, после чего они уже вместе смакуют ромовый торт, очевидно, свадебный. Немного экстравагантно, но в конечном счете таковы все ритуалы.

— Не я совершил подмену, связав в один агрегат все средства общения и вещания. Запомните мои слова. Пол, с появлением интерактивных приставок к мультимедийному компьютеру человечество перешагнуло порог иной реальности. Мы вступили в мир кошмаров и грез, живущий по своим, непонятным для нас законам. Пробудились древние боги, ожили призраки, и это взаимообменный процесс между нашими душами и паутиной. К чему он нас приведет? Не знаю… Вы спросили, верю ли я в колдовство. Теперь верю! Вот единственно возможный ответ. Отныне реализация симпатических связей обрела аппаратурное оформление. Понимаете?.. Кто считывает мою информацию? Какой Минотавр, какая Эмпуса?..

На Бургильона было больно смотреть. Всегда такой выдержанный, обходительный, импозантный, он как-то вдруг съежился и постарел. Климовицкий подумал, что причиной тому могла стать душевная болезнь, медленно вызревавшая в латентной форме, в одночасье вырвавшаяся наружу.

— Пора собираться, Рене. Время дорого.

— Как таковое оно не стоит и сантима, но светлые часы надо использовать. Счастливо поплавать.

Климовицкий застал Джерри беседующим с Ампаро на юте, в закутке между спасательным плотом и траловой лебедкой. При его появлении разговор оборвался. Судя по взволнованным лицам, он был не из легких.

— Как насчет небольшой прогулки? — чувствуя себя лишним, осведомился Павел Борисович, отводя взгляд.

— Можно, — без особой охоты откликнулся Блекмен. — Для очистки совести. Ампаро как раз пыталась объяснить, что ей там померещилось.

— И что же? Вы говорили про какие-то обломки, Ампаро?

— Похоже на куски мрамора, — поставив ногу на кнехт, она вызывающе вскинула подбородок. — Впрочем, я ни на чем не настаиваю… Это на случай возможных претензий.

— Какие могут быть претензии? — смутился Климовицкий. — Побыть под водой — уже удовольствие.

— Каждый выбирает удовольствие по своему вкусу. Я, пожалуй, ограничусь прохладным душем. В колодце такая жара…

Раскрутив горящий надраенной медью кран, она встала под струю забортной воды. Зыбкая радуга спроецировалась на белом, отороченном кружевами купальнике россыпью павлиньих глазков.

Климовицкий отстегнул брезент, а Блекмен спустил катер на талях.

Файл 050

Два микроавтобуса «Мицубиси», оборудованные новейшими приборами для перехвата частот сотовых телефонов, день за днем прочесывали центральную часть города, стягивая петлю вокруг пятачка на скрещении Мясницкой и Сретенского бульвара.

Подполковника Изюмова, лично руководившего операцией, на цель скорректировала однотипного класса машина заводов «Хонда», припаркованная в Костянском переулке, куда в свое время перебралась с Цветного бульвара «Литгазета», чтобы тут и зачахнуть. Никакого отношения к поискам хакера бывший орган бывшего писательского союза не имел, благо совершенно утратил смычку с силовыми структурами. Но для самого Изюмова стажировка в газете перед отправкой в вашингтонскую резидентуру была связана с приятными воспоминаниями.

Бросив ностальгический взор на ободранные остовы старинных особняков, спешно перестраивавшихся под банки и офисы, он сперва не обратил на «Хонду» внимания, но, когда увидел ее на следующий день на том же месте, проявил профессиональную бдительность. Молниеносное сканирование подтвердило возникшее подозрение. Помимо перехвата, притом на тех же частотах, кто-то занимался и микроволновым прослушиванием.

— Похоже, уже охотятся за нашим зверем, — доложил он непосредственному начальнику.

Определить принадлежность тачки не составило особого труда: с конфиденциальными источниками у адмирала Шевцова все обстояло в большом порядке. Он умел не только добывать нужную информацию неформальными способами, но и по-умному делиться деликатными сведениями с особо нужными людьми, притом не без выгоды: одни постоянные пропуска в Кремль и «Белый дом» чего стоят! Зюгановцы и жириновцы, возможно не без основания, тоже считали его своим в доску. Иные высокопоставленные «соседские» по наивности полагали, что обзавелись в лице «Канариса» своим человеком в Генштабе, но они глубоко заблуждались.

Олег Павлович не служил ни соседскому, ни даже непосредственному начальству, не говоря уже о таких возвышенных понятиях, как страна, народ, а тем более — какая-то идея. Они годились для застольных тостов, и то, судя по обстоятельствам. Дружбу как таковую адмирал считал сентиментальной блажью, но дружить умел, как никто. В глазах бывших прогрессистов, на какое-то время возомнивших себя демократами, он выглядел здравомыслящим государственником с либеральными взглядами, а заскорузлые черносотенцы видели в нем сильного человека нужной ориентации.

Сделав несколько телефонных звонков, Олег Павлович скоро дознался, что «Хонда» принадлежит ФАПСИ, а непосредственно перехватом занимается сам Гробников. С таким конкурентом следовало держать ухо востро.

— Он тебя не заметил? — выслушав подробный доклад Изюмова, спросил Шевцов.

— Не думаю.

— Наверняка заметил. Нужно на пару деньков прервать наблюдение и переменить машины.

— Теперь нам хватит одной. По их пеленгу удалось определить дом: тот большой, в самом начале Сретенского.

— А как с Салтыковкой?

— Там сложнее. На бывшей базе-четырнадцать сейчас какая-то хитрая лавочка, вроде бы частная, но активность исключительно интенсивная, на всех диапазонах. Кроме того, под наблюдение взяты еще три возможных объекта: бывший профсоюзный центр, то самое имение — по существу целый поселок, и одна дача с космической связью.

— Частная лавочка, говоришь? У меня на сей счет другое мнение. Похоже, областная прокуратура принюхивается. Словом, есть над чем поломать голову, но погодя, в свое время. Ситуация еще не дозрела. Первым делом этого штукаря за жабры возьми. Дом — это хорошо, а квартира — еще лучше.

— Кто будет брать, Олег Павлович?

— Вопрос вопросов — кому брать, подполковник, и брать ли. Спросил бы чего полегче, — в раздумье Шевцов прошелся от стены до стены, выдерживая подошвы на одной линии, словно манекенщица на подиуме. Он вообще привык делать все на ходу: говорить с подчиненными, подписывать бумаги, звонить. — Есть мнение, будто нынче любители работать на дядю перевелись? Как думаешь?

— Так точно.

— Ошибаешься, подполковник. Их никогда и в заводе не было. А ведь нужны! Очень нужны… Разве что среди ментов поискать?

— Себе дороже, товарищ адмирал.

— Верно. Сохраним тем не менее здоровый оптимизм. Чудаков на букву «ме» у нас сколько угодно. Размножаются, как кролики. Важно не растеряться от изобилия, а выбрать самого нужного, хоть из налоговой полиции, хоть из той же прокуратуры. Услуга-то пустяковая: взял и передал товарищу, а уж мы долго не задержим, мы с законом в ладу. Согласен?

— Ситуация не простая, — замялся Изюмов.

— А у нас их и не бывает, простых. Ладно, это моя забота. Сперва выверни на лицо.[80] Может, мы с ним полюбовно договоримся? Дружеский визит всегда лучше. Заодно и пару жучков негрех присобачить.

— Понятно, товарищ адмирал.

— Как ведет себя журналюга?

— Ситуация под контролем. Копает, но пока далеко. «Холодно», как говорится. Они на спецназ вышли, месяца два провозятся, не менее.

— Тем лучше, — Шевцов задержал шаг и, круто развернувшись, склонился к монитору. В электронном варианте «Комсомольца столицы» — вот уже год как беспокойная газета была заявлена во Всемирной сети — адмирал не углядел продолжения горячего материала.

«Кость» вела журналистское расследование взрыва, унесшего жизни двоих редакционных сотрудников. Пластит повышенной мощности содержался в конверте, пришедшем по почте. Искать виновника могли хоть до пупковой грыжи, если бы обозреватель Собеляк не связал убийство военного комментатора и его секретарши с опасной темой компьютерного воздействия. На самом деле непосредственной связи тут не было, но, чтобы отвести от дичи, за которой охотился, и не без успеха, сам адмирал, пришлось подбросить толику дезы. Процедуру провели по-армейски грубо, отчего пострадала честь мундира и вообще все безнадежно запуталось. Врали все: генералы, министры, прокуроры, тележурналисты, газетчики, но каждый по-своему.

— Сегодня ничего такого нет, — подсказал Изюмов. — Я с утра просмотрел. Первым делом ее хватаю, проклятую.

— Но-но! На то и щука, чтоб карась не дремал. Пора научиться управлять ситуацией. Тогда и вредное обернется полезным. Думаешь, журналюги из другого теста слеплены? Все любят сладенькое, всем ласка требуется. Надо бы прикормить подлеца?

— Из каких средств? У этих тариф высокий. Парой лимонов не отделаешься.

— А честь? Она, брат, дороже подмазки. «Береги честь смолоду», — пошутил адмирал. — Окажи ему почет, подполковник. Вместо того чтобы уходить в глухую оборону, пойди навстречу.

— Каким образом? — ожидая подвоха, насторожился Изюмов. Вылезать на линию огня никак не входило в его намерения. Пусть «Канарис» сам отдувается или поищет другого чудака на любимую букву.

— Пора перенимать соседский опыт. Они давно работают с пишущей братией. На «Звездочку» надежда плоха. Кто ее видит, «Звездочку»?

— Лично я для связи с прессой не очень-то подхожу.

— А ты мне и не нужен для связи. Важен первый шаг, понимаешь? Для начала возьми его на операцию, обозревателя долбаного. Электронное воздействие? Да, вы были правы, мэтр! Имеет место. Манипулирование поведением через подсознание? Возможно! Массированная обработка электората? Какой ужас! Будем искать! Давайте разбираться вместе… Уяснил?

— В общих чертах, — Изюмов мысленно перебрал варианты подхода. — А взрыв? А эти черепа с дырками, что нам приписывают?

— При чем тут?

— Неизбежно возникнет.

— Пожимай плечами, мети пургу: не в моей, мол, компетенции. Не спорь, не отрицай, но и не соглашайся… А «Хонду» обязательно покажи ненароком, словно сам только что внимание обратил. Разыграй сцену, короче.

— И дать понять, откуда ноги растут?

— Ни в коем случае! Пусть ковыряется. Он дошлый… Разве самую малость помочь, чтоб продвинулся в правильном направлении? Но не сразу! По тоненькой, понял?

— Попробую. Водителя придется вовлечь в комедию.

— Он парень сообразительный, подыграет… От черепов уводи, хоть и не мы наследили.

— Не совсем понимаю. На машину с подслушкой навести, а тут прикрывать? Чужого дядю?

— Вот именно. Пока это единственная психа, отмычка то есть, к ихним замкам.

Шевцов отлично владел литературным языком, но мог, спотыкаясь на каждом слове, изъясняться на канцелярском дубовом жаргоне, а то и по фене ботать. В отделе он придерживался золотой середины, играя роль не то отца-командира, не то пахана. Словом, премия «Типун на язык», учрежденная любителями русской словесности, ему не светила, хотя, будь на то необходимость, он мог бы поспорить и с первыми ее лауреатами: премьером и мэром Москвы.

— Как мне на него выйти? — поразмыслив, спросил подполковник.

— А вот этого не надо, алмазный[81]. Он сам на тебя выйдет. Кентоваться[82] не обязательно. Наоборот: делай вид, что тебе его навязали чуть ли не силой. Не проколешься?

— Приложу все силы, — заверил не без вызова Изюмов. Ему претила манера шефа изображать из себя маза — наставника начинающих воришек. И без того грязи по самые уши.

Файл 051

Описав плавную дугу, катер закачался в двух кабельтовых от яхты. Блекмен бросил за борт четырехпалый чугунный якорь и принялся прилаживать к спиннингу ставку с блестящими крючками и крашеными перышками, хорошо известную в России как самодур.

Протяжное дыхание моря, сопровождаемое легкими всплесками, сливалось в мерный рокот, навевающий ощущение тишины, сравнимой разве что с величавым безмолвием заоблачных пиков.

— Парни, побывавшие во Вьетнаме, рассказывали, что после боя стрекот цикад бьет по нервам почище разрывов, — Блекмен блаженно потянулся и стащил прилипшую к телу майку. — До чего здорово! — приладив грузило, он ленивым движением закинул снасть. — То, что кажется нам абсолютным молчанием, больше похоже на песню или молитву. Бах, непревзойденный мастер гармонии, использовал в Токкате ре минор гениальный аккорд тишины. Пауза, вознесенная в кульминацию…

Ласковый ветерок покачивал лодку, заставляя туго натянутый пропиленовый трос издавать мелодичные скрипы.

На восходе морская стихия овевает сушу дыханием бриза, чтобы с наступлением темноты всласть надышаться ароматами полей и лесов. Когда в суточном ритме ветров наступает промежуточная пора, море как бы переводит дыхание, впадая в ленивую дрему. Дня рыбалки это самое гиблое время. Сколько ни дергал Джерри, играя упругим удилищем, но так не дождался поклевки.

Климовицкий успел облачиться в облегающий гидрокостюм из губчатого эластомера, надел акваланг и всю необходимую амуницию, включая свинцовый пояс, глубиномер и нож под коленом, но даже самая завалящая малявка так и не соблазнилась навязчивым мельканием петушиных перьев — хотя бы одна для наживки.

Климовицкий спустил страховочный трос, плюнул и протер маску, чтоб не запотевала, надвинул на глаза.

— Ну, я пошел.

— Удачи тебе… Увидишь рыбешку, дерни три раза, — пошутил Блекмен, но Павел Борисович не расслышал.

Опрокинувшись спиной вперед через борт, он распрямился и, энергично работая ластами, отплыл подальше от катера. Перед глазами клокотала пронизанная пузырьками, мутно-зеленая, как нефрит, волна. Море хлестнуло в барабанные перепонки пронзительной разноголосицей скрежещущих звуков, перебиваемых треском и щелканьем. Далеко внизу смутно проступали причудливые колонии кораллов и прорезанные извилистыми песчаными руслами скальные возвышения.

Медленно погружаясь, Климовицкий различил в сизом тумане стремительно перемещающиеся веретенообразные тени. Едва успев подумать об акулах, он быстро сообразил, что это скорее всего дельфины, и поплыл навстречу. Стало понятно, откуда исходят эти короткие, как автоматные очереди, трели. Джерри явно не повезло. Когда охотятся дельфины, рыба стремглав уносится прочь или замирает на дне.

Стая быстро приближалась. Преодолевая опаску, Павел Борисович нашел глазами темный, врезанный в лучистую амальгаму силуэт катера и выжидательно завис, крепко сжимая загубник. Участившееся дыхание дало знать о себе веером улетающих пузырей. Веселые звери, не переставая играть, взяли незваного гостя в кольцо. Судя по светлому крапу на темной спине и темному — на светлом брюхе, это были не знакомые по Черному морю улыбчивые афалины, а какие-то совершенно дикие спутники морского царя. Вытянутые морды и серые отсвечивающие ржавым налетом плавники придавали им неуловимое сходство с волками. Судя по оживленному треску, они обменивались мнениями насчет странного создания с двумя хвостами. Пронизанный ультразвуковыми импульсами, словно вывороченный наизнанку, Климовицкий чувствовал себя не слишком уютно. Мимолетные взгляды умудренно-бесстрастных глаз, не выражая ни малейшей заинтересованности, держали его под постоянным прицелом. Оставалось надеяться, что высокий синклит — вспомнилась защита диссертации — проявит благосклонность.

Здесь, на древних путях Аполлона Дельфиния, разумные обитатели суши и моря заключили негласный союз. Дельфины никогда не убивали людей, спасая тонущих и терпящих бедствие корабелов.

Не размыкая подвижного круга, стая продолжала заниматься привычными играми. Матери нежно ласкали детенышей, любовные пары — самец, перевернувшись на спину, подплывал снизу — замирали в истоме. Контакт длился считанные мгновения.

Наблюдая за поведением прекрасных созданий природы, Павел Борисович настолько увлекся, что позабыл, зачем опустился под воду. В памяти всплывали отрывочные, почерпнутые в книгах подробности. Увлекаемый танцем, он и сам закружился в этом жизнерадостном хороводе, потеряв из вида спасательный трос с глубинными метками. Сомкнутые ласты и волнообразные движения тела, по-видимому, пришлись по нраву приматам моря с их развитым мозгом и пагубной страстью спариваться, не помышляя о потомстве, лишь удовольствия ради. Сужая спираль, они отступали в густой синий сумрак, уводя за собой странноватое существо, чьи повадки инстинктивно вызывали чисто родственный отклик.

Пограничная служба Посейдона открывала путь в Атлантиду. Климовицкий настолько развеселился, что выпустил загубник, хватив добрый глоток горькой и едкой соли. Утратив чувство самосохранения, он принялся выделывать немыслимые кульбиты и даже попытался ухватиться за плавник проплывавшего рядом дельфина.

Голова плыла, как от замороженного шампанского, перед глазами мелькали огненные вспышки и по всему телу разлилось немыслимое блаженство. Стало необыкновенно легко и совершенно безразлично, где верх и где низ.

Баллоны с кислородно-гелиевой смесью гарантировали от кессонной болезни, но не от глубинного опьянения. Климовицкий не мог не знать, что даже абсолютно инертный, но растворимый в жирах газ превращается в наркотик, угнетающий деятельность центральной нервной системы. Чем выше давление, тем сильнее наркотический возбудитель внедряется в богатую жирами ткань мозга. Водолаз начинает испытывать своеобразное притупление чувствительности, у него нарушается критическое мышление, появляются зрительные и слуховые галлюцинации. Быстрее всего глубинное опьянение возникает при дыхании обычным воздухом, основу которого составляет азот. Гелий позволяет работать на значительно больших глубинах, но в обоих случаях на первый план выступает углекислый газ, в незначительных количествах попадающий при зарядке.

Быстрее всего пьянеют натуры с неустойчивой психикой, эмоциональные, легко возбудимые. Зачастую достаточно всплыть всего на несколько метров, чтобы избавиться от пагубного наваждения глубины. У пороговой черты опьянение проходит мгновенно и без всяких последствий, но Павел Борисович, потеряв ориентацию, падал в невозвратную бездну.

Якорь удерживал яхту на краю плато, полого нисходящего в узкий каньон, изъеденный гротами, образованными древним вулканом. Миновав заросли морской травы, скользнувшей длинными лентами по обтягивающей резине, Павел Борисович опускался вдоль казавшегося ровной площадкой склона, облюбованного асцидиями, над которыми, ощетинив колючие плавники, кружили яркие, словно райские птицы, крылатки.

Кровь, прилившая к органам равновесия во внутреннем ухе, взрывалась в мозгу ракетами праздничного салюта. Он плыл на это полыхающее свечение, одинокий, счастливый и бесконечно свободный. Дельфины незаметно свернули в сторону и пропали из поля зрения. Зарывшись носами в грунт, вылавливали каракатиц и мелкую камбалу где-нибудь на песчаной проплешине, позабыв мимолетную встречу.

Незаметно густел, уплотнялся сумрак. Чахлые лучи не меняли дивной раскраски подводных ландшафтов, как это бывает при волнении наверху, но все постепенно тускнело, словно солнце кануло за горизонт, и только тот манящий пожар разгорался прощальным закатом.

Последнее, что успел разглядеть Климовицкий, походило на зеркально отполированный диск червонного золота. В его ослепительной глубине померещился невозможной прелести женский лик в диадеме из растревоженных змей. Широко разверстые очи метали молнии, и призывная улыбка дрожала на длинных, капризно выгнутых губах.

— Марго! — радостно вскрикнул Павел Борисович, но поперхнулся, и море вошло в него. И был полет над временем и пространством, и раскрывались сокровенные недра стремительных витков туннеля, объятого вечной мглой. Разделенная перегородками спираль Фестского диска обернулась бесконечными галереями с их ловушками и тупиками. Скорость полета росла, как в стремнине водокрута, затягивая в горловину, где далекой звездой обозначился всепроникающий свет. Солнечным цветком воссиял он во лбу Минотавра-Астерия, но память уже расточалась без тоски и без боли в будущих протуберанцах неисчеслимых солнц… «И Лабиринт, и Диск — одно», — мелькнула последняя мысль, сгорев метеором.

Файл 052

Переговоры с Аликом Лещуком, нью-йоркским брокером, Андрей Ларионов вел через Всемирную сеть. Вопрос оплаты, а так выходило дешевле, чем просто по телефону, перед ним не стоял. Экран был необходим для курсовых таблиц и графиков. Массив данных финансовых рынков оказался настолько плотен, что пришлось подключить еще и ноутбук. Алик вообще работал на четырех компьютерах, успевая следить за бегущей строкой, сообщавшей об изменениях, происшедших за ночь в европейских столицах.

— Как быть с красноярским алюминием? — спросил он, завершив сделку по трем пакетам акций. — Конъюнктура после альянса Боинг-Дуглас отличная, а у вас полный спад.

— Война, Алик, вторичный передел собственности. Бывший первый ушел, но зонтик остался. Крутые авторитеты замешаны. Полный беспредел. Раньше чиновник только считал госсобственность своей, а нынче она в полном его распоряжении. Жрут все на корню.

— Мы не сеем, не пашем, не строим — мы гордимся общественным строем?

— Гордиться стало вроде как нечем, зато молиться им самое время. Столоначальников в России больше, чем было на весь Союз. Я бы перефразировал так: не горбатимся мы, не мозгуем — запрещаем, даруем, воруем.

— Ригинально, — одобрил Алик. Он жил в Америке уже тринадцатый год, а манера коверкать язык осталась прежней. Впрочем, не только манера. Лещук по-прежнему с волнением следил за всем, что происходит в стране, болезненно переживая перипетии выборов и раздоры в стане демократов.

В молодости он был ярым антисоветчиком, что проявлялось, правда, лишь в болтовне. Достаточно безобидной, ибо разговоры ограничивались анекдотами и пересказом новостей зарубежных радиоголосов, но чреватой неприятностями. Инфантильный, прекраснодушный, порывистый, Алик не особенно затруднял себя в выборе собеседников. Постоянно готовый ввязаться в полемику с кем угодно, он так и пёр на рожон. Понятно, что подобные эскапады не могли пройти бесследно. Как и всюду, в журнале «Современный Восток», где Лещук подвизался в должности литсотрудника, имелся свой информатор. Не слишком усердный и рьяный, по всей видимости, потому что до поры до времени зубоскальство сходило с рук. Но однажды Алика пригласили в кабинет директора института. Вместо вальяжного академика, числившегося заодно и главным редактором, его встретил вежливый молодой человек, отрекомендовавшийся сотрудником Комитета, какого именно — не стоило уточнять. Зрак государства просветил бедного Алика насквозь и определил ему точную цену.

Профилактическая беседа, как это называлось, свелась к терпеливому увещеванию и вполне объективному анализу возможных последствий. Лещук понял, что не тянет на громкое выдворение из страны и едва ли будет обменен на крупного деятеля международного рабочего движения.

Трепать языком он не прекратил, но накал поубавил, все чаще прибегая к многозначительной мимике и туманным намекам. Словом, всячески давал понять, что общаться с ним небезопасно. При всем при том, у него достало нахальства оформиться в туристическую поездку. Огорчительный результат, вполне, однако, предвидимый, больно ударил по самолюбию. Лещук ожесточился. Пресловутый «железный занавес» всей своей непомерной тяжестью давил на психику «железно невыездного» Александра Григорьевича.

Ищите и обрящете. Он дознался, что Владивостокское пароходство организует крайне оригинальный круиз по странам тихоокеанского бассейна, но без захода в порты! До такого не мог бы додуматься даже Джордж Оруэлл. А идея замечательная, «ригинальная». Раз без захода, значит не нужен загранпаспорт, а следовательно, оформление с характеристикой — рекомендацией, комиссией ветеранов-партийцев и визой инстанций. Только денежки!

Алик купил путевку и в назначенный час отчалил из Владивостока на белом пароходе. Однажды ночью, находясь в Южно-Китайском море, в виду острова Палаван, он прыгнул за борт и поплыл навстречу маняще переливающимся огням.

Самоотверженный поступок «стойкого борца с режимом и известного диссидента», каким предстал Лещук в местных газетах, обеспечил ему благосклонный прием в американском консульстве, вид на жительство и финансовую поддержку. Его пригласили на «Свободу», где он несколько раз выступил в прямом эфире и в записи, но особого успеха не снискал. По-настоящему удалось развернуться только в русской газетенке «Финансовый вестник». В активе Лещука было добротное экономическое образование, какой-никакой, а все же опыт журналиста-международника и хороший английский.

Там же, в редакции на Брайтон-Бич, и состоялось его знакомство с Андреем. Подающий надежды молодой программист только начал разворачивать свое дело в Штатах и нуждался в рекламе. Они быстро сошлись и стали партнерами. Через два года Алик уже смог открыть свою брокерскую контору.

Обоим доставляло чистую радость свободно трепаться о чем угодно. Имен инстинктивно избегали, хотя разговор и кодировался.

— Заделай контору на Ямайке или Каймановых островах, — инструктировал Ларионов. — Срочно. Я такой ступенчатый джосер разработал, что закачаешься!

— Через паутину? Не мы первые. Уже додумались.

— Будем первыми. Это бомба!

— В чем хоть новшество?

— Подробности при встрече.

— Когда прилетишь?

— Не знаю пока. Скоро.

Андрей и вообразить не мог, что этот его «джосер» поставит в тупик одну из лучших криптографических служб мира. Не помогут оксфордские словари биржевого и блатного слэнга, а заглянуть в обычный не догадаются. Самые опытные дешифровщики будут биться над раскодированным текстом, но так и не дотяпаюг до фараона, захороненного в ступенчатой — даже это не подскажет! — пирамиде.

— Ты чего замолчал?

— Думаю, — Андрей обратил внимание на муаровую рябь, набегавшую на экран по диагонали. — Позже перезвоню.

Подключив детектор, он разложил волновой пакет на монохроматические составляющие. Так и есть: миллиметровое излучение.

«Засек все же, козел! Ну, ничего: я тебе такого вируса подпущу, что век не отмоешься, и побегать заставлю…»

Прежде чем вновь связаться с Аликом, скоммутировал свой мобильный телефон на номер Эдика Двали. Услышав легкое треньканье, Эдик передвинул рычажок на «ON».

— Алло?

— Привет.

— Андрей?.. А почему не зазвонило? Я случайно услышал…

— У нас с тобой связь такая, интимная.

— Нет, правда?

— Шучу, Эдик, шучу. У меня к тебе просьба. Можешь отлучиться на часик?

— Конечно. Чего надо? Все для тебя сделаю.

— Сгоняешь на Бережковскую набережную? Запиши адресок: дом восемь, компания «Веста»… Записал? Возьмешь экран к монитору четырнадцать дюймов. Всего десять баксов.

— А чего так срочно?

— Значит надо, иначе бы не просил, — с нажимом сказал Андрей. — Очень.

Ему и даром не нужен был этот экран, и «Весту» назвал только потому, что ничего другого в голову не пришло. «Людмила», «Светлана», «Наташа» — какая разница? Лишь бы спровадить скорей. Но «Веста», конечно, правдоподобнее. Как-никак компьютерная фирма.

Дав отбой, неторопливо принялся набирать код Нью-Йорка.

— Это опять я, — процедил сквозь зубы с веселой злостью, когда трубку взял Алик. — Давай поговорим минуток сорок.

— Что случилось? — удивился Лещук.

— Ничего особенного. Просто нас слегка слушают.

— Большой брат? — почему-то обрадовался Алик, ощутив освежающее дыхание незабвенного прошлого. — Ты уверен?

— Абсолютно.

— Подай на них в суд. Теперь это у вас можно.

— Ценный совет, — Андрей рассмеялся, — но ты не смущайся, продолжай в том же духе. Главное — не молчи. Сделай им удовольствие.

— Ты серьезно?

— Вполне. Кстати, насчет встречи. Вылечу, как только смогу. Дам знать прямо из самолета. Самое время делать ноги. Декабрь у нас хоть теплый — все рекорды побил, а все ж зима. Солнца хочется, моря. Как там на Каймановых об эту пору?

— Вечное лето, но возможен тайфун.

— Это ж прекрасно: тайфун! Пальмы, казино, серфинг, загорелые телки в бикини и вдруг — тайфун! Потеха…

Эдику не хотелось ехать на эту Бережковскую набережную за каким-то экраном, что так срочно понадобился, но он уважал Андрея, который помог ему приобрести квартиру, хотя классом пониже, но в том же престижном доме, и дал место в гараже. Если б не деловой разговор с Варварой Царапкиной, он бы безропотно подчинился, но перед женщиной не хотелось ронять авторитет.

— Я очень занят, — капризно протянул, когда в трубке уже звучали частые гудки, — но раз ты так просишь, не могу отказать. Придется пойти навстречу. — И, недовольно нахмурясь, бросил Царапкиной: — Умоляет человек!.. Давай вместе смотаемся? Заодно и решим вопросы.

Вопросы касались презентации нового альбома Вики Цыгановой. Эдик Двали давно оставил шашлычную, посадив туда Зураба, дальнего родственника, и при деятельном участии Варвары занялся шоу-бизнесом. Дела шли недурно. На канале «2x2» бил в литавры упоенный звездным триумфом непрофессионализм.

Непонятное раздвоение сигнала заметили в обеих машинах. Опытному оператору не составляло труда определить направление движущегося источника, и, когда в поле зрения возник развернувшийся на площади «Мерседес», ситуация прояснилась.

— Мобильный парнишка, — чуть ли не с восхищением произнес подполковник Гробников, — молотит без перерыва. Удивительно, что еще не врезался до сих пор…

— В прошлый раз у него вроде другая тачка была? — заинтересовался водитель. — Или сменил? «Мерс», конечно, престижнее…

— За них не волнуйся, богатенькие господа!.. Давай-ка сядем на хвост.

— Начинаются фокусы! — спохватился подполковник Изюмов, глядя, как мелькают взбесившиеся цифры на табло определителя номеров… Можно подумать, что задействованы сразу несколько абонентов, — счел он уместным ввести в курс дела корреспондента. — Видите?.. Получается замкнутый круг.

— Это специально, чтобы вас сбить?

— А черт его знает! Может, и специально… Трогай помалу, — кивнул он шоферу в лейтенантских погонах, проводив взглядом пролетевший «Мерседес» и следовавшую за ним на некотором отдалении «Хонду». — Даже интересно…

— Что именно, товарищ подполковник? — насторожился заинтригованный Собеляк. — Кажется, вы были правы насчет микроавтобуса, явно следят. Как вы думаете, кто?

— Мало ли, — уклончиво пробормотал Изюмов. Настырный журналюга обнаружил тенденцию к приручению. Надо отдать справедливость: чутье не обмануло старого лиса.

— Рэкет? — не отставал неугомонный Миша, азартно брызгая слюной. — Или киллеры?

— Не похоже, — Изюмов осторожно вел свою линию. — Не тот почерк.

— Чем не тот?

— В двух словах не объяснишь. Наглядишься с мое, сам поймешь. Тут сложнее…

— Международный шпионаж? — насмешливо прищурив глаз, подзадорил Собеляк. — С Америкой как-никак говорит!

— Я бы не стал отрицать с ходу. Всяко случается. Когда дело касается психотронного оружия, шутки плохи. Все спецслужбы начинают землю рыть. Вопрос не столько военный, сколько политический, да и экономический тоже. Вы это лучше меня знаете. Сами ж писали про всяческих призраков. Правильно, между прочим, вопрос заострили. Уверен, что за вами — я про печатные выступления говорю — следим не только мы.

— Приятно слышать… Если я вас правильно понял, то этот микроавтобус, так похожий на ваш, может принадлежать какой-нибудь параллельной службе? «Соседям», как у вас выражаются?

— Ничего такого я вам не говорил, — Изюмов разыграл легкое замешательство. — Нашли когда брать интервью! Мы мешаем водителю.

Эдик Двали обнаружил преследование перед въездом в туннель на бульваре возле Домжура. На Новом Арбате исчезли последние сомнения. Два микроавтобуса с притемненными стеклами шли, как на привязи, выдерживая дистанцию.

Это мог быть только Тофик Гасанов, контролировавший бульварное кольцо от Покровки до Сретенки. Он уже наезжал насчет шашлычной, но Эдик соврал, что продал ее с концами.

— Чего так разогнался? — испуганно встрепенулась Царапкина, когда пролетели на желтый свет, едва не выскочив на тротуар на углу Чайковского.

— С-сиди и не рыпайся!

На набережной красная полоска спидометра пересекла риску 140, и под мостом у Киевского вокзала машину закрутило на скользком месте и бросило по касательной на гранитный парапет. «Хонда», с визгом притормозив, проехала мимо искореженного «Мерседеса», окутанного облаком пара.

Будь Изюмов на месте Гробникова, он, наверное, поступил бы точно так же, но, когда рядом сидит корреспондент, положение обязывало остановиться.

На мужчину за рулем было страшно смотреть: не голова, а кровавое месиво, но женщина еще подавала признаки жизни, хотя лицо тоже было залито кровью и почти наверняка имелись множественные переломы.

— Надо побыстрее вытащить! — подполковник попытался открыть смятую дверцу. Она не поддалась, и он рванул заднюю. — Вызови скорую помощь и ГАИ, — крикнул своему оператору, пытаясь подальше отодвинуть сидение.

Собеляк и водитель кинулись помогать.

— Я ее знаю, — кивнул Миша. — «Добрый вечер, Москва»…

«Час от часу не легче, — подумал Изюмов. — Хотели, как лучше…» — гвоздило в висках изречение эпохи.

Файл 053

В шестнадцать часов сорок минут двухкорпусное исследовательское судно «Тритон» обогнуло мыс Сунион и вошло в пролив между островами Кеос и Кифнос. Капитан запросил лоцмана, и, пока дожидались подхода катера, руководитель экспедиции Клод Гранже попытался связаться с «Аргусом», но ответа не получил. Не дал результата и сигнал срочности: троекратное повторение слова PAN. Пришлось переключиться на радиотелеграф. Радист трижды, с нужными интервалами, повторил группу букв ***, после чего отстучал просьбу выйти на связь.

Ответ пришел минут через десять. Морская полиция Греции предлагала перейти на сотовую связь.

— У них на борту полиция, — развел руками Гранже. — Наверное, лучше вам? — он вопросительно глянул на капитана.

— У аппарата капитан «Тритона» Витторио Скарлати. С кем имею честь говорить?

— Инспектор Караманлис. Куда и откуда следуете, капитан?

— Из порта Ла-Кондамин в Атлантику. Научная экспедиция Океанографического института Монте-Карло. Пограничную и таможенную проверку прошли в Пирее.

— Сообщите ваши координаты.

— Нахожусь на траверсе южной оконечности Кеоса, в шести милях от маяка.

— С какой целью вызываете «Аргус»?

— У нас назначено рандеву для совместных работ. Проблемы, инспектор?

— Проблемы? Мягко сказано, капитан. На борту четыре трупа. Можете оказать помощь в опознании?

— Сейчас справлюсь у руководства. Минуту, инспектор! — Капитан с шумом перевел дух. — Cauchemar! — перейдя на французский, он обрисовал ситуацию и передал аппарат Гранже.

— Мне приходилось встречаться с мистером Бургильоном, — сказал он, прочистив мигом пересохшее горло. — Кто еще был на яхте?

— В журнале записаны Блекмен из Соединенных Штатов, Климовитски из России и гражданка Испании Ампаро Дельгадо.

— Никого, кроме Бургильона, не знаю… Среди нас есть русская дама, но не думаю, что она может оказаться полезной в вашем деле, инспектор. Я очень огорчен.

— Бургильон и Дельгадо постоянно живут на Крите, и мы найдем людей, которые смогут их опознать, но как быть с остальными?.. Все же спросите вашу русскую.

Гранже вызвал по трансляции Антониду Ларионову.

— Бургильона я видела только на экране компьютера, — объяснила она на хорошем французском. — Фамилия Климовицкий мне знакома, но мало ли Климовицких?.. Как хоть его зовут? Запросите полное имя.[83] Пусть посмотрят по паспорту.

— Документов не обнаружено, — последовал ответ. — В журнале значится Павел Б. Климовитски.

— Возможно, я была с ним знакома, — кивнула Антонида Антоновна.

— Очень жаль, если это действительно он. В любом случае — жаль.

— Когда предполагаете прибыть на место? — получив разъяснение, спросил инспектор.

— Передаю связь капитану.

— Мне понадобится около четырех часов, — подсчитал он, справившись с картой. — Ожидаю лоцмана.

— Надеюсь, скоро будет. В случае чего можем и поторопить. Спасибо за содействие, капитан.

Доложили о подходе лоцманского катера. Скарлати распорядился спустить трап, надел форменную фуражку и вышел встречать.

— Кошмар, — повторил Гранже. — Что творится!

— Я-то думала, что такое только у нас, — грустно пошутила Антонида Антоновна. — Оказывается, и тут нет мира под оливами.

— Нигде его нет: ни на берегу, ни в море. Даже на дне. Затопленные реакторы, снаряды с ипритом, ядерные ракеты. Спутники с плутониевыми батареями, и те почему-то норовят обязательно упасть в океан.

— По теории вероятностей. Воды слишком много.

— Вы хорошо знали этого, который там?..

— Не очень, — проронила она, — едва-едва…

К Сикиносу, прямым курсом на юг от Олиороса, подходили, когда Венера переливалась в последних отблесках угасавшей зари. Унесенные с ближних островов мотыльки зачарованно летели на белый огонь фок-мачты, не замечая закрытых щитами — красным по левому, зеленый по правому — ходовых фонарей.

Закрывшись у себя в каюте, Антонида Антоновна думала о Климовицком. Она и вправду почти не знала его. Две или три мимолетные встречи и та, совершенно случайная, в ресторане, когда… Собственно, и там ровным счетом ничего не случилось. Совершенно чужой человек. Нежданно промелькнул и пропал. Она и думать о нем забыла, и не вспоминала про него никогда, и только при встречах с Марго взвихрялся мутный осадок.

Отношения никогда не были особенно теплыми, но декорум соблюдался. Чего делить? О том, что у Марго появился новый друг сердца — Антониду коробило слово «любовник», — она узнала последней. Ну, появился, так появился. Эка невидаль. Брат не интересовался интимной жизнью жены, она отвечала ему полной взаимностью. Современные люди, черт их дери. Мальчишек, конечно, жалко, особенно Владика, но не лезть же в чужую жизнь. Антонида и вида не показывала. Ей претили всякие там выяснения и вообще бабские разговорчики. С людьми, которые нравились, сходилась легко, но и расставалась столь же бесповоротно и быстро. Середины не признавала: либо друг, либо совершенно чужой. С последней подругой порвала еще в университете и от мужа ушла, не промолвив и слова. Побросала в сумку самое необходимое — и прощай. При разводе вернула девичью фамилию, будто и не было ничего. Недаром ее считали максималисткой и даже прозвали «морской волчицей». Школьная кличка закрепилась надолго. Тина и впрямь любила Джека Лондона, особенно его женщин. С ума сходила от «Прибоя Канака», мечтая хоть одним глазком взглянуть на Гавайи. Смешно вспоминать, но при первом знакомстве Марго показалась ей похожей на Иду Бартон. Такой она рисовалась в воображении. Разочарование пришло чуть ли не на другой день. В реальной жизни не было места романтическим героиням, как, впрочем, и настоящим героям. Идеалом благородства оставался отец и еще покойный Игнатий Глебович, но его Тина помнила плохо.

Ради брата, которого любила, хоть и не могла уважать, приходилось держать себя в узде. Впрочем, и сама Марго не давала поводов для конфликта. Ей можно было поставить в вину все, что угодно: надменность, себялюбие, даже жестокость, но только не ханжество, а это в глазах Антониды перекрывало многое.

Откровенность, пусть и граничащая с цинизмом, обезоруживает. Марго сама развязала язык. Ввалилась как-то, кажется, это было перед самым Новым годом, с елочкой и огромным ящиком, набитым деликатесами из цековской кормушки, и учинила форменный кавардак.

— Не хочу, чтобы вы с papa проторчали полночи у телевизора!

Ничего не скажешь, хороша была, стерва. В норковой шубе, сияющая, порозовевшая на морозе и с такой прической, что закачаешься. Ни меховой шапки, ни платка никогда не носила: блестки снежинок сказочно омолодили ее, завершив марафет.

Само собой, расцеловались по-родственному. Она еще флакон «Опиума» преподнесла к Рождеству. Какое тогда могло быть Рождество, при советской-то власти? В семье вообще чуждались религии. Папин философский буддизм не в счет.

— Знаешь, Тина, — сказала, когда остались вдвоем в антонидиной комнате, — один мой приятель влюбился в твой портрет. Представляешь? Честное слово! Чистая, говорит, «Парижанка»… Сходство и в самом деле поразительное. Можешь гордиться.

— Чем? Сходством?

— Производимым впечатлением. Жаль, что про твой разлюбезный Крит у нас и слыхом не слыхивали, а то бы отбоя не было от женихов, — Марго рассмеялась и прямо в шубе рухнула на диван. Потянулась всем телом, самодовольная, сытая, и, скинув туфельки, бесстыдно раскинула ноги.

— Ты, никак, хватила, подруга! — Антонида всплеснула руками, уловив запах перегара, который не могли заглушить французские духи.

— Есть немного… А у тебя, случайно, ничего не найдется?

— Не добрала?

— Принеси водочки.

Пришлось выпить с ней пару рюмок под колбаску и пикули, что достали тут же из ящика.

— Откуда ты такая? — спросила Тина, невольно любуясь золовкой.

— Какая — такая? Осуждаешь, небось?

— Ни в малейшей степени.

— Представь себе — из парикмахерской. Там же и перехватила слегка, чтобы, значит, снять напряжение. Больно день шамутной, — она вновь издала короткий смешок.

— Ой-ли? «Тройной», что, ли пила в парикмахерской? От тебя виски разит за версту!

— Угадала, — с видом нашкодившей девочки согласилась Марго, — «Балантайн» без содовой и без закуски. Гостиница «Москва»: на втором этаже парикмахер, на верхотуре бармен. Классный мужик… Как меня постригли?

— Прическа — блеск и виски подходящий. Ублажил тебя твой классный…

— Но-но! — Марго отрицательно повела пальчиком. — С обслугой? Уволь. И воще, чтоб с такой головкой да в койку? Ни-ни! Хоть немного похожу человеком… Если хочешь знать, я предпочитаю днем — в сочетании с хорошим обедом. Сперва в кабак своди, а там…

— Тебе видней, — смешалась Антонида. Все было яснее ясного.

— Не возражаешь, если я вас познакомлю?

— Это еще зачем?

— Пусть полюбуется оригиналом. Сначала портрет, потом оригинал. Мне не жалко — пжалс-ста!

Водка определенно возобладала над благородными парами национального напитка шотландских горцев.

— Портрет? Ты его сюда приводила?

— Не к себе же… Тебя не было, papa на даче. За белье можешь не волноваться: спроворила. Кому убыток?

Антонида вновь не нашлась, что ответить.

Знакомство состоялось через месяц или чуть позже в ресторане ЦДЛ, куда у Марго был постоянный пропуск. Не то чтобы она увлекалась литературой или, упаси Боже, пыталась писать, просто ей нравилось бывать на мероприятиях, о которых говорят: творческий вечер Окуджавы, встреча с редколлегией «Нового мира»… Санины сослуживцы, из прогрессистов, больше питались сплетнями, а она могла при случае врезать фактом. Тина сама была свидетельницей, как досталось одному поклоннику клеветнического памфлета «Челюсти саранчи».

— Белка (это про Ахмадулину)? Ну, и я с ней пила! А что такого? Вы, что ли, не надираетесь до положения риз? Знаю я эти междусобойчики в Сандунах!

Климовицкий не произвел особого впечатления, но сама мысль о том, что рядом сидит человек, который спит с женой брата, возбуждала беспокойно-притягательное волнение. Казалось бы, Антонида должна была ощущать неприязнь к ним обоим, а ее томило сладостное, тягучее и темное, как патока, соучастие. Он пытался острить, не всегда удачно, провозглашал лестные тосты, отпускал комплименты и вообще ухаживал с подчеркнутой галантностью. Стол, надо отдать должное, получился отличный: цельные камчатские крабы, горячие калачи с осетровой икрой, стерлядка на винном пару — чего только не было. Власть умело подкармливала писателей.

— Советую по-ньюбургски, — Климовицкий полил извлеченную из клешни мякоть расплавленным маслом. — Лучше всякого соуса.

— Хорошо посидели, — усмехнулась Марго, когда по пути в гардероб заглянули в дамскую комнату, и, подкрасив губы перед зеркалом, заговорщически подмигнула. — Живем однова?..

«Что еще за «однова»? — не поняла Тина. От отца она знала слово «одновахтенцы» и как-то сама дала ему ход, находясь в экспедиции. Но «однова»?.. Алкоголь настраивал Маргариту на вульгарный, нарочито простецкий лад. В ее манере вести себя появлялось нечто искусственное, привнесенное извне. Она как бы давала понять, что ей все нипочем. «Можешь говорить обо мне, — словно бы заранее предупреждала, — кому угодно и что угодно. Наплевать! Я такая, как есть».

Климовицкий терпеливо поджидал их с шубами на руках. Заказанное по телефону такси стояло у подъезда. Конечно же, Тина ничего не сказала брату. Да он бы и слушать не стал. В приливе откровенности Марго сообщила, что Саня живет с секретаршами.

— И сколько их у него? — попытку свести на юмор едва ли можно считать удачной.

— Меняются по мере продвижения вверх.

— Шутишь!

— Ничуть. Такое у них там пошло поветрие. Уже третий зав. разводится с женой. Седина в бороду!.. Пусть потешатся напоследок. Скоро эта лафа закончится.

После августовского путча лафа закончилась, но далеко не для всех. Многие остались при своих кадрах и почти в тех же самых кабинетах.

Климовицкий помог Антон иде вылезти из машины и проводил до подъезда. Искательно заглядывая в глаза, рассыпался в благодарностях.

— Это я должна вас благодарить, — сухо кивнула она и вырвала руку. В ту минуту он был ей неприятен.

Вскоре они случайно встретились в Доме ученых, на каком-то концерте. Обнаружились общие знакомые и, конечно же, интересы. Это теперь на Крит прут все, кому не лень, а тогда… Обоим хотелось побывать в минойском дворце, увидеть фрески и все такое. О Тире Климовицкий, практически невыездной, говорил, как о несбыточной мечте, и ей, совершившей два кругосветных плавания, стало даже как-то неловко. Впрочем, они тут же поцапались. Убежденная сторонница Платониды, Антонида Ларионова считала, что настоящая Посейдония лежит на дне океана в районе Азорских островов. Он спорил яростно, аргументированно и без экивоков. Компромисса достичь не удалось, и это понравилось.

О последней встрече и вспоминать не хотелось. Кровь так и приливала к щекам.

Намечалась встреча старого Нового года в Доме кино. Саня организовал стол на двенадцать персон. Ожидались известные артисты, один очень популярный писатель и, главное, сослуживец с женой, помощник Михаила Сергеевича. Попутно выяснилось, что помощник выше референта, а значит, Саня кровно заинтересован, чтобы, по его выражению, все было тип-топ. Но Марго, как нарочно, под хвост попала вожжа.

Никому ничего не сказав, она съездила в дирекцию и внесла деньги еще за одну пару, а затем объявила, что пригласила нужного человека с супругой. Ну, пригласила и пригласила, только на другой день выяснилось, что супруга то ли занемогла, то ли куда-то уехала и, следовательно, есть лишнее место. Уговорить Антониду («Такого смешного «капустника» ты в жизни не видывала!») не составило большого труда. До самого последнего момента она и не догадывалась об истинной подоплеке. Все стало более-менее ясно, когда рядом с ней очутился Павел Борисович — тот самый «нужный человек»! И попробуй возрази. Конечно же, нужный, если amant.[84] Только чей? Собравшимся, впрочем, это было глубоко безразлично. Пили с каким-то жадным остервенением, даже не столько пили, сколько делали вид, провозглашая похожие на заклинания тосты. С той же лихорадочной поспешностью кидались танцевать, едва оркестр давал первые такты. Всюду — столы были накрыты в фойе — царила атмосфера надрывно показного веселья. Его выжимали из себя по каплям, как водку из опустевшей бутылки — была такая потеха в студенческие годы — ради смеха. Но даже на лицах самых знаменитых актеров — сколько их вертелось вокруг! — не было искренней радости.

Водка, коньяк, шампанское — все вперемешку — понемногу доводили до нужной кондиции. Пошел оживленный обмен визитами вежливости — с невразумительными, но страстными уверениями в любви до гроба и пьяными поцелуями. Один приближенный к властям жрец Мельпомены, воплотивший на экране бессмертный образ главного героя «Малой земли», в припадке верноподданических чувств залил вином золотистозеленый наряд Марго. Она и бровью не повела, однако солью засыпала. Спадало напряжение, смягчая черты, отступала тревога, развязывались языки.

Устав предрекать «невиданные перемены, неслыханные мятежи» (как он был прав!), писатель усердно налегал на «Смирновскую». К общей радости, успех главного гинеколога, к которому постоянно подбегали с рюмкой и поцелуями, пусть на миг, но вернул приунывшую музу прозаика, публициста, кинодраматурга, а также поэта. Мэтр выдал неожиданный экспромт, вызвав взрыв хохота и вполне заслуженные аплодисменты.

Импозантный и милый профессор не обиделся, но особого восторга не выразил. Так ли было на самом деле в ту ночь или домыслилось позже, Тина не могла припомнить с полной уверенностью. Шел последний год Советского Союза, и пахло большой кровью. Никто не мог предсказать, ни чем закончится, ни во что и когда выльется. Она пила вместе со всеми, половинила, но пила.

Так уж вышло, что выпало ей сидеть, а иногда и танцевать с Климовицким. Уж он-то явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Египет, Ассирия, Персия, Рим — все рушится в конце-то концов, — сказал ни с того ни с сего, уставясь в пустой бокал, будто в магический кристаллвглядывался. — В атласе, помню, полмира было зеленым залито, а где она нынче, Британская империя? И ничего, живут!

Оскорбленная в лучших чувствах, Антонида слушала вполуха, все переживала, что ею нагло воспользовались.

Музыканты, основательно подзаправившись, возвратились на сияющий помост и заиграли «Утомленное солнце» — довоенное танго, которому кино подарило вторую жизнь. Словно весь роковой сорок первый отгремел под тягучую эту мелодию. Помощник генерального пригласил Марго, а Саня, сорвавшись с места, подчеркнуто церемонно поклонился его жене.

Антонида кивнула Климовицкому и потянула его за собой, не выпуская из глаз золотисто-зеленое платье. Возможно, вино ударило в голову или общее настроение сказалось, только, видя вокруг откровенно обжимающиеся парочки, она прильнула разгоряченным телом и щекой прижалась к щеке. Кто первый потянулся губами, она и тогда не помнила, теперь же — тем более, но зато глаза Марго так и впечатались в мозг. Она переминалась в танце возле колонны в каких-нибудь двух шагах, наблюдая с ироничной, даже как будто поощрительной улыбочкой. И тени неудовольствия не промелькнуло. Когда же после «капустника» — и верно, все с хохоту покатывались — Тина с Климовицким спустились из кинозала, Марго так и не появилась. Мужа она увела с собой, что далось, очевидно, непросто, ибо помощник-то остался! Под утро он вызвал машину и любезно предложил свои услуги.

Климовицкий поблагодарил, но сказал, что пройдется пешком, а Тина, кляня себя на чем свет стоит, молча залезла в мрачный, как катафалк, «членовоз». Вместе с тошнотой пришло запоздалое раскаяние. А все шампанское виновато! Ударило в башку, толкнуло на бабскую выходку, а теперь нутро выворачивает. Мерзость…

Остаток ночи пролетел в муторном оцепенении.

С Марго увиделись уже в феврале, когда над грязной, разворошенной, как муравейник, Москвой безумствовала весна света. Про Климовицкого не обмолвились ни словом, ни намеком, а сам он совершенно исчез с горизонта. Оставалось лишь гадать, какое было, если было, у них с Марго объяснение, только она вычеркнула его из своей жизни. Антонида поняла это, когда появился новый ферлакур[85] — совершенное ничтожество, но отменных статей.

«Живем однова».

Смерть чужого — абсолютно чужого! — человека, которого не видела несколько лет, о ком не вспоминала, не думала, не могла вызвать сколько-нибудь глубокого потрясения, но было неизъяснимо грустно. Нахлынули всякие нехорошие мысли о себе и вообще обо всем.

С палубы раздался утробный гудок тифона. Раздвинув занавески, Антонида Антоновна выглянула в иллюминатор. Облитая голубоватым светом прожекторов яхта показалась сверкающей глыбой льда — безжизненным айсбергом, «Летучим Голландцем», заброшенным в непроглядное безмолвие ночи из каких-то иных пространств и времен. Переплеск волн, отчетливо различимый после остановки двигателей, воспринимался как песнь тишины. Медленное приближение сияющего мертвенной белизной борта напоминало стыковку в открытом космосе. Неподвижные, как манекены, выжидательно застыли полицейские с автоматами. Один из них, перегнувшись через фальшборт на нижней палубе, поймал брошенную с «Тритона» легкость и, вытянув трос, обмотал его вокруг кнехта.

Файл 054

Вторую половину рабочего дня Александр Антонович провел в однокомнатной квартирке на Фестивальной улице. Хозяйка, а вернее, арендаторша, прелестная юная дамочка — действительно прелестная — не разочаровала «состоятельного господина», а именно в таком качестве впервые выступал Ларионов. Обещанного «моря удовольствий» он, возможно, и не удостоился, но только ограниченный субъект все понимает буквально, а в целом придраться было не к чему. Ласковая, веселая, изобретательная, щедра на похвалу, а это подбадривает, и вообще охулки на руки не положишь: затейница.

— Ты у меня настоящая язычница! — не сдержал восхищенного возгласа Александр Антонович.

Замечание, возможно воспринятое несколько однобоко, — он вкладывал всеобъемлющий, общекультурный смысл — привело ее в состояние бурного веселья.

— У тебя, милый! У тебя одного! — заломив руки, она, как умирающий лебедь в балете, опустилась перед ним, уже готовым отбыть, на колени. — Вся твоя! — и попыталась расстегнуть ремень.

К сожалению, время не позволяло. Вызванная по телефону машина уже должна стоять на углу соседней башни. Осторожный Ларионов никогда не называл точного адреса.

Насвистывая, он сбегал вниз по лестнице с четырнадцатого этажа, хотя мог воспользоваться лифтом. Переполняло ощущение бодрости и — черт возьми! — молодости. День сложился удачно, впереди ожидал прием, на котором Александр Антонович надеялся встретиться с нужными людьми и, самое главное, намечалась относительная стабилизация. Президент вернулся в Кремль, Дума приняла бюджет в третьем чтении, а коммунисты и элдэпээровцы, как и предсказывал компьютерный анализ, обрастая жирком, дрейфовали к центру.

Радужное настроение было омрачено картинкой на переднем стекле служебного автомобиля. Казалось бы, пустяк, новогодняя поздравительная открытка, а резануло. Чтобы в прежнее время цековский шофер позволил себе такое? Ларионов поморщился от огорчения, но ничего не сказал. Еще нарвешься на неприятность.

Цветная фотография запечатлела озаренный праздничным фейерверком Кремль. Над башнями и куполом с государственным флагом рассыпались звезды салюта, а прямо из-за стены в ночное небо били прожекторные лучи, образуя популярное слово из трех букв.[86]

Флаг, правда, еще красный, но ведь надо и меру знать: Кремль! Ничего святого у людей не осталось. Не в шалости дело, а в общем умонастроении, которое иначе как хамством не назовешь. Пропьют, испохабят свою свободу, как это уже случалось не раз. И не только в феврале семнадцатого, тут полная аналогия, но и после пятого. Александр Антонович специально изучал этот вопрос. Вспомнилась обложка журнала «Пулемет», разрешенного к выходу вслед за дарованием манифеста о конституции. Царь, в короне и горностаевой мантии, стоит у писсуара, держа, что в таких случаях полагается. Смысл карикатуры раскрывался в подписи: «САМОДЕРЖЕЦ».

Хоть какой-то намек на игру, а здесь? Заборная мерзость.

Засилье похабщины вообще вызывало резкое неприятие. Телевидение, журналы, газеты — сплошь голые зады и акты совокупления. Всемирную сеть, и ту оккупировали. А реклама — так просто ужас. «Мегаполис», «Частная жизнь», «Женские дела» — сплошной секс.

Много чего пришло в голову за несколько коротких минут между Речным вокзалом и Белорусской. От приподнятого состояния и следа не осталось. Вероятно, разделить негодование ревнителя общественной морали было бы легче, если бы его везли, скажем, из храма, а не из постели шлюшки, регулярно дававшей объявления в те же «Женские дела».

Впрочем, упрека в ханжестве Ларионов заслуживал не вполне. Упадок нравственности служил для него верным индикатором политических потрясений. Собственно, только это и волновало. В любых обстоятельствах он оставался государственным деятелем.

На подъезде к Музею революции его подстерегала тревожная неожиданность, усугубившая томление духа.

Улица с переулками, окна домов, остановившиеся троллейбусы — все утопало в сплошном мраке. Светофоры, и те не работали. Какофония клаксонов и ослепительный — дальний! — свет фар создавали впечатление чуть ли не светопреставления.

Паутина

Вслед за разгоном парламента президент Белоруссии отключил университеты и средства массовой информации от Всемирной компьютерной сети.

Магия

АКАДЕМИЯ БЕЛОЙ И ПРАКТИЧЕСКОЙ МАГИИ объявляет набор учащихся по следующим дисциплинам: белая практическая магия, классический и эриксоновский гипноз.

Все виды помощи. Диагностика и снятие порчи, сглаза, родового проклятия; работа и целительство по фото, гадание, предсказание будущего, карты таро, сеансы ясновидения; разрешение семейных проблем; любовная магия, приворот, остуда; талисманы на удачу, здоровье, деньги; обереги от порчи, сглаза, несчастных случаев; астральная чистка квартир, машин, офисов методом Рэйки от неблагоприятных воздействий, сильная помощь, защита и улучшение вашего бизнеса; оздоровительные сеансы методом Рэйки.

Прием ведут дипломированные магистры магии международного класса.

Интим

Отдых для дам и господ МЫ ЛЮБИМ УДИВЛЯТЬ ПРИЯТНЫМ:

Обаятельные блондинки и брюнетки.

Отличный сервис.

Сауна.

Обеспечение безопасности.

Выполнение Ваших желаний.

НАС УЧИЛИ В ЕВРОПЕ.

Звоните круглосуточно.

Принимаются девушки по конкурсу.

Файл 055

Рядом с бравыми парнями в темно-синих мундирах инспектор Караманлис производил комичное впечатление. Поминутно вытирая платком вспотевшую лысину, он, казалось, пребывал в расстроенных чувствах. Морщась и обсыпая пеплом потертый пиджак, дергался в кашле после каждой затяжки. Сигареты были местные — крутые, вонючие и без фильтра.

— Все вопросы потом, господа, — нетерпеливо переминаясь, он пригласил следовать за собой. — Сперва произведем опознание.

Антонида Ларионова и капитан «Тритона» молча прошли в салон, где лежали пластиковые чехлы с трупами. На зеленом вьетнамском ковре четко выделялся обрисованный мелом контур. Судя по рваным пробоинам в прослоенных стеклах иллюминаторов, огонь был открыт, едва убийцы ступили на палубу. Автоматные очереди крест-накрест прошили все помещение. Перламутровые осколки и выбитая из деревянных панелей труха припорошили ржавые пятна крови, напитавшие ворс.

— Этот был убит здесь.

По знаку Караманлиса, высокий молодой полицейский расстегнул молнию.

Сцепив пальцы, Антонида Антоновна чуть пригнула колени. Она не боялась мертвых и не испытывала суеверной дрожи. Уложенное в пластиковый саркофаг тело успело окоченеть. Вскинутый заострившийся подбородок и обнажившиеся в оцепененном оскале зубы усиливали сходство с мумией. Но еще более алебастровый лик напомнил отлитые из гипса, заполнившего пустоты в окаменевшем пепле, фигуры в Помпеях. Те заживо сгорели две тысячи лет назад, этого застрелили вчера. Смерть бесконечно изобретательна, но сумасшедшие цифры статистики — счет идет на многие миллиарды — сводили на нет все ее ухищрения и капризы.

Испытав мгновенное облегчение («Не он!»), Антонида Антоновна горько улыбнулась, сморгнув просочившуюся слезу.

«Глупости! Все равно не миновать…»

— Узнаете? — по-своему истолковал ее волнение Караманлис.

— Это не он, не Климовицкий… Как будто похоже на Бургильона, но нет полной уверенности… Покажите других, — в голосе проскользнула ожесточенная нотка. Полная решимости достойно исполнить свою миссию («Это судьба!»), Тина молила только об одном: «Поскорей бы закончилось».

Следующий труп едва ли смогли бы опознать даже близкие родственники. Развороченная пулями голова представляла собой кровавое месиво. Мозг вытекал из пробитых глазниц.

— Били в затылок, с очень близкого расстояния. Страшное дело! Идентификация возможна только методом исключения, — пояснил инспектор, дав знак открыть третий чехол.

— Эго он… Климовицкий Павел Борисович, — с хриплым надрывом, но отчетливо произнесла Антонида и, выпрямившись, как отпущенная пружина, отвернулась. Из продырявленного иллюминатора сквозило знобкой прохладой. За освещенной полоской палубы с кнехтом и спасательным кругом над поручнем дымился непроницаемый мрак.

— Очень хорошо! — обрадовался Караманлис. — Уже легче… Этот можно не открывать, — он кивнул на чехол, уложенный под роялем. — Женщина. Ее убили в каюте, возле двери… Наверное, вскочила, услышав стрельбу… Очень жалко: такая красавица…

Отсветы потолочных плафонов лоснились в складках, смутно обрисовавших тело.

— Как он погиб? — Антонида заставила себя обернуться и еще раз взглянуть на Климовицкого. На нем была майка с синим дельфином и легкие спортивные шорты, но ни на теле, ни на одежде не удалось разглядеть даже пятнышка крови. Только на левой голени виднелись покрытые коркой порезы и ссадины, оставленные, скорее всего, кораллами или острыми раковинами.

— Как погиб? Не знаю, как погиб. Точный ответ даст судебно-медицинская экспертиза. Если в легких обнаружится вода со специфической микрофлорой, значит, сам утонул или ему помогли утонуть… Какая разница?

— Никакой, — задумчиво протянула она. — А все-таки как?

— Понимаю, — сочувственно заморгал инспектор, — вас, наверное, станут расспрашивать? Нелегко прийти в семью с такой вестью. Все люди одинаковы и задают одни и те же вопросы… Мне ли не знать? Только нам пока ничего не известно… Водолазы обнаружили его на глубине в семьдесят шесть метров. Лежал на дне, вцепившись в якорь. Еле удалось оторвать. На нем был гидрокостюм, акваланг с достаточным запасом воздуха — мы проверили, — словом, все, что необходимо… Внезапная остановка сердца, убийство? Ничего нельзя исключить. Вскрытие покажет… Давайте оформим опознание, мадам.

— Кому понадобилось их убивать? — спросила Антонида, поставив подпись.

— Вас тоже попрошу, капитан, — Караманлис передал авторучку Скарлатти, не проронившему за все время ни единого слова, — как лицо с международным статусом.

— О’кей, инспектор… Предполагаете ограбление?

— Сейф в каюте владельца взломан. Возможно, там хранились паспорта и прочие документы, потому что на судне я их не нашел. Были ли деньги? Наверное, были. Но драгоценности женщины остались у нее в шкатулке. Не совсем обычное ограбление. Торопились? Не знаю. Запороть медведя[87] у них нашлось время, а обшарить ящики — нет? В каюте кого-то из джентльменов, — инспектор вяло повел рукой, — в ящике стола обнаружен поросенок с прессом[88] стодолларовых банкнот. Всего, вместе с мелочью, шесть тысяч триста сорок три. Вот и решайте, что это: бандитский налет с целью грабежа, по существу, акт пиратства, или…

— Или что? — машинально спросила Антонида. Английский воровской слэнг остался для нее тайной за семью печатями, но общий смысл дошел. Едва ли такая куча зеленых могла принадлежать Климовицкому. Впрочем, кто его знает…

— На море всякое случается, мадам. У вашего знакомого есть родные? Или перевозку тела возьмет на себя ваше посольство?

— Я… ничего не знаю о нем, — едва ли не через силу выдавила из себя Антонида. — Чисто случайное знакомство.

— Хотел бы я знать, чьи это деньги: его или американца?

— Думаю, американца. Откуда у него столько?

— О! Вы недооцениваете ваших соотечественников. Они приезжают к нам отдыхать с туго набитыми карманами. Ни в чем себе не отказывают. И это прекрасно…

— Чем?

— Как чем? Греция богатеет.

— Шубы?

— Виллы, отели, игорные дома. Миллионные сделки, мадам.

— Все верно: тут миллионы летят на ветер, а у нас месяцами не платят зарплату.

— Что ж, будем считать, с этим вопросом покончено. Давайте попробуем разобраться с хозяином. Как вам кажется, кто из них Рене Бургильон?

— Могу лишь повторить, что нахожу сходство, но не берусь судить с полной уверенностью. С мистером Бургильоном виделась только на телеконференциях, на экране компьютера. Понимаете?

— Я понимаю, мадам, понимаю… На экране компьютера. Это, наверное, очень интересно? Кстати, примечательная подробность. Компьютер владельца уничтожен, буквально расстрелян в упор. Случайным попаданием это не объяснишь: Бургильона в каюте не было. Его застрелили здесь, на этом самом месте, — он указал на меловой рисунок носком ботинка. Вот в чем штука! Конечно, могли и наобум плюнуть,[89] — блатная англо-американская музыка так и перла из грека, — через дверь, но она цела. Акт вандализма?.. Нельзя исключить. Нервы напряжены, требуется хоть какая-нибудь разрядка… Однако вот что никак не укладывается в схему заурядной уголовщины. Я не слишком разбираюсь в технических премудростях, но, раз есть компьютер, должны быть и причиндалы к нему. Верно? Всякие там диски с программой? Я правильно говорю?.. Однако ничего подобного. Дисковод, и тот оказался пустым. Зачем, спрашивается, обычным грабителям понадобились диски?..

— Вероятно, в файлах могла содержаться важная для них информация? — рискнула предположить Антонида.

— Верно! — восхитился инспектор. Переваливаясь на кривых ножках, он подкатился к ней почти вплотную. — Вы сказали — файл? Спасибо. Я знал это слово, но забыл. Оказывается, и в самом деле не все так просто, — он задумчиво поковырял в ухе. — Случайность? Даже самая продуманная операция не обходится без случайностей. Посмотрите, во что превращен салон! Ни одной целой вазы или хотя бы раковины… Вы случайно не разбираетесь в древностях?

— Немного. Я занимаюсь подводной археологией.

— Великолепно, мадам! Будем считать, что мне повезло… Как вам кажется, — он поднял с пола керамический обломок и, обдув пыль, передал Антониде, — это ценная вещь?

— Для археолога любой фрагмент, особенно с надписью или рисунком, может представлять интерес, но антиквары предпочитают цельную вещь, в крайнем случае — склеенную. Таких не вижу. Это одиночный осколок. Прежде чем попасть сюда, он тысячи лет пролежал в земле.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — она обвела пальцем темную, сглаженную временем каемку облома. — Свежий край выглядит совершенно иначе.

— Я-то сперва подумал, что пуля разбила античную вазу, но нет, вы правы, я тоже не вижу тут ничего похожего. Значит, в земле?

— На Крите или на островах. Возможно, в Микенах. Я не разбираюсь в линейном письме.

— А это? — Караманлис на четвереньках подполз к опрокинутой тумбе и вытащил из-под нее ручку амфоры с полукольцом горловины.

— Нашли в море, — она поковыряла ногтем друзу балянусов, намертво вросших в шероховатую, обметанную белесыми выпарами поверхность. — Научной ценности не представляет, коммерческой — тем более… Не в пример лабрисам, что на стенах.

— Вы про те черные топоры?.. И сколько они могут стоить?

— Затрудняюсь сказать… Тысячи, может, десятки тысяч.

— Долларов, не драхм?

— Мне так кажется.

— А это орудие?

— Французская пушка времен Людовика Четырнадцатого, — Антонида едва взглянула на солнечный диск у запальника, скупо поблескивающий потертостями рельефа. — На любителя. Но бронза добротная.

— Ясно одно: хозяин баловался археологией. И наверняка нелегально. Все это принадлежит государству: пушки, топоры. Возможно, были и более ценные вещи. Мы не знаем, что могло приглянуться бандитам…

— Полагаете? — Антонида огляделась кругом. Ее внимание привлек кусок мрамора на полке, усыпанной стеклянным крошевом. — Σειδωυ, — прочитала она греческие буквы. — Возможно, Посейдон?.. Простите, отвлеклась… Честно говоря, сомневаюсь. Взять вазы и оставить критские лабрисы?.. И вообще: после такой стрельбы даже бронзовая статуя, и та не смогла бы уцелеть, мраморная — тем более, но я не заметила свежих осколков.

— Ваша правда, мадам, — Караманлис нашел стреляную гильзу. — Сорок шестая!.. Но рояль, взгляните на этот чудесный розовый рояль — нигде ни царапины!

— В самом деле, — Антонида подняла крышку, пробудив глухой ропот струн. — Превосходный инструмент.

— Я же говорю: случайность! Она способна спутать любые карты, но факт остается фактом. Нельзя закрывать глаза на нелегальный вывоз археологических ценностей, антиквариата. Даже маленький камешек может вызвать лавину. Криминал начинается с мелочей. Эти люди могли сами накликать беду. Началось с нарушения закона, закончилось четырьмя трупами. Международная мафия? Обманутые клиенты? Конкуренты?..

Кто-то из этой компании. И файлы, мадам! Спасибо вам за подсказку… Информация зачастую дороже чистого золота. За нее убивают, и еще как убивают… Кстати, о золоте, — щелкнув пальцами, инспектор подозвал охранявшего трупы полицейского и, поцокав языком, указал на дюралевый кейс, лежавший на дальнем конце стола. Не в меру словоохотливый с Антонидой Антоновной, в обращении к своим Караманлис изъяснялся почти исключительно жестами.

Отомкнув номерной замок, он первым делом вынул полиэтиленовый пакет, набитый гильзами, и бросил туда только что найденную.

— Не заметил при осмотре, — пояснил, словно бы в оправдание. — Непорядок… Что вы об этом думаете? — спросил, бережно развернув салфетку, в которой скрывался пылающий червонным жаром портсигар с чеканным силуэтом венценосного лебедя. — Взгляните и вы, капитан: ваше компетентное мнение может оказаться весьма кстати.

— Красивая штука, но не по моей части. Я курю трубку.

— Не спешите отказываться. Вы обратили внимание на флаги?

— Зафиксировал при подходе. Всякий сигнал имеет свое значение.

— Совершенно с вами согласен. Значит, вы заметили вымпел с гербом?

— Коронованный лебедь? Как здесь? — Скарлатти потянулся к портсигару, но инспектор отвел его руку.

— Фамильный? Как вам кажется?

— Не исключено, но что из этого следует?

— Портсигар найден в каюте Бургильона и, вне всяких сомнений, принадлежал ему лично.

— Как и яхта, — улыбнулся Скарлатти. — Верно, инспектор?

— Да, как и яхта… Теперь взгляните на этот обруч,[90] — жестом фокусника Караманлис извлек из кейса массивный перстень. — Точно такая же водоплавающая птичка… Снято с безымянного пальца на левой руке того самого господина, которого мадам, правда с оговорками, опознала как Рене Бургильона, владельца судна… Эта штука прибавит нам уверенности? — он закрутил перстень на манер волчка. — На ваш взгляд?

— Безусловно, — почти в один голос ответили Скарлатти и Антонида Антоновна.

— Я тоже так считаю… Значит, методом исключения мы приходим к единственно возможному выводу: там находится мистер Блекмен, — подхватив перстень, подкатившийся к краю полированной столешницы, Караманлис мотнул головой в сторону чехла с изуродованными останками. — Его нашли в лодке. Буквально плавал в крови. Страшное дело: полголовы снесло.

— То-то мы не могли с ними связаться, — вздохнул Скарлатти. — Первый вызов я дал по выходе из Пирея — никакого ответа.

— Время уточнить не сумеете?

— В журнале записано с точностью до минут.

— Может пригодиться. Спасибо, капитан.

— К вашим услугам… Кто подал сигнал тревоги?

— Патрульный вертолет. Они заметили лодку…

— Как намерены поступить с судном?

— Отправим на Крит, вместе с трупами. В Ираклионе прекрасная лаборатория.

— Печальное будет возвращение. Под черным парусом. Помните миф о Тесее?

— Под знаком лебедя. Лебединая песня… Мы тут недавно получили материалы из Интерпола в связи с русской мафией. Извините, мадам, уж так они изъясняются… И в этих самых материалах есть образцы мужской и дамской тюремной татуировки. Лебедь в короне — исключительно дамская. Символизирует тоску по утраченным ценностям: «Была невинной, была свободной»… Странные встречаются совпадения, верно? Одно слово: случай! Как будто все?.. Ах, нет, мадам, осмелюсь отнять у вас еще несколько секунд. Не угодно ли проследовать на палубу?

Ночь, казавшаяся из освещенного салона такой непроглядной, пылала звездами, перемигивалась летучими огоньками судов, самолетов, слепила проблесками островных маяков. Под лучом далекого прожектора фосфорически вспыхивали пенные барашки.

Караманлис провел Антониду на нос, где под стрелой поворотного крана лежал тяжелый якорный шток из кованого свинца с медной бляхой у рыма.

— Это ценная вещь? — подозвав полицейского с автоматом, он велел подсветить фонарем. Блеснул позеленевший барельеф головы горгоны Медузы. — Возможно, она стоила жизни вашему знакомому. Или, будь он на поверхности, егр бы все равно убили? Не приходится сомневаться. На сто процентов.

— Не знаю, — отрезала Антонида Антоновна, передернув плечами.

— Возможно, он пытался спастись, погрузившись на такую глубину?.. Нет, мы никогда не узнаем, что на самом деле произошло… Так что вы можете сказать по поводу якоря? Как специалист?

— Я не специалист, но повидала на морском дне немало утерянных якорей. Встречались и очень похожие на этот. Древние мореходы считали Медузу своей покровительницей. Почему? Все живое под ее взглядом превращалось в камень, а первые якоря были каменными. Звучит не слишком убедительно, но другого объяснения у меня нет.

— Знаю, знаю миф о Горгонах! — обрадовался Караманлис. — На островах болтают, что они все еще живут в каком-то Богом проклятом месте, но это враки, враки: рыбаки народ суеверный.

— Вас интересует ценность? Коммерческая стоимость вне моего разумения. С научной точки зрения экземпляр довольно редкий. Несколько десятков подобных штоков найдено у берегов Испании, Ливии, Израиля, Ливана… Этот — от так называемого «священного якоря», самого большого и тяжелого на судне. Его бросали лишь в самый ответственный, самый опасный момент перед лицом неминучей погибели. Якорь-талисман, якорь-жертва богу морей Посейдону.

— Отлично сказано: якорь-жертва! Чрезвычайно вам обязан, мадам.

— По-моему, он слишком много болтает, — шепнула Антонида капитану Скарлатти, перебежав по перекидному трапу на борт «Тритона».

— Я так не думаю. Просто он очень опытный детектив, очень…

Файл 056

Антонида Антоновна возвратилась в Москву перед Новым годом. Решила нагрянуть сюрпризом, чтобы никого не обременять лишними хлопотами. Левак, ловивший пассажиров у выхода из зала прилета, запросил семьдесят долларов. В Хитроу и даже Шарль де Голль обошлось бы намного дешевле. Преспокойно доехала на автобусе до Белорусской.

Не реже одного раза в неделю она звонила с борта домой и была в курсе домашних событий. За кратким успокоением вновь начинался прилив тревоги. Состояние отца оставалось стабильным, но надеяться на благоприятные перемены особенно не приходилось. Только последний звонок, уже из Афин, увенчался благою вестью. Papa неожиданно засел за работу и потребовал диктофон. Наговорил на полную часовую кассету.

«По такому случаю я сама взялась за расшифровку, — в присущей ей манере пояснила Марго. — Получилось страничек двадцать. О чем? Спроси что-нибудь полегче. Колесо прялки: буддизм, анимизм, шаманизм… Танцы-шманцы».

На радостях Антонида кинулась по магазинам за рождественскими подарками. Даже забежала в первую попавшуюся церквушку и поставила свечку перед образом Пантелеймона-целителя. Надо же было так подгадать! Вообще-то, она, как и все в семье, была неверующая, но переполнявшая ее светлая радость искала выхода.

Дверь открыла Марго. Они обнялись и расцеловались с непритворной искренностью, во всяком случае, так это выглядело.

— Прямо как снег на голову! — смеясь, Марго помогла ей снять куртку, застегнутую на множество «молний» и затянутую шнурами. — Почему не сообщила? Мы бы встретили!

— Не успела. Рейс подвернулся в самый последний момент. С билетами напряженка.

— Не могла приличную шубейку себе прикупить? — Марго повесила куртку на плечики и подхватила посыпавшиеся из сумок пакеты.

— Мне и эта сгодится. Не думай — она теплая, на гагачьем пуху… Ну, как тут у вас?

— Как всегда. И на том спасибо.

— Что верно, то верно, — Антонида поправила волосы. — Вот уж не ожидала тебя тут застать.

— Кто-то же должен сидеть с papa?

— Но ведь Новый год на носу. У тебя, наверное, масса хлопот?

— Ничего, как-нибудь… Мы решили никуда не ходить. Саша даже елку притащил. Представляешь?

— Нет, — чистосердечно улыбнулась Антонида. — Что деется!.. Отец спит?

— Как младенец. Я недавно заглядывала. К чаю сам подымется, выйдет… Ему определенно лучше и — стучу по дереву! — не заговаривается… Тяпнуть с дороги не хочешь?

— Пожалуй, не повредит, — Антонида облегченно перевела дух и, скинув туфли, забралась на софу.

— Коньяк, виски?.. Я тут всего напасла.

— Водочки нет?

— А то!.. Хочешь «Бледи Мери» сделаю?

— Не откажусь… Как мальчики?

— Андрей звонил третьего дня с какого-то острова, — небось, сам не знает, куда занесло, — а Владик совершенно от рук отбился. Чуть не круглые сутки торчит на Сретенском. Дорвался до техники. Зачем только Андрей разрешил? Ведь последний год у ребенка! Сейчас, правда, каникулы, но все равно… Я уже на медаль не надеюсь.

— Не волнуйся. И так поступит. Теперь не то, что в наше время, конкурс пустяковый… А я как знала! — Антонида спрыгнула на пол и принялась раскладывать на ковре хрустящие, сплошь в рождественских звездах свертки, завязанные золотистой тесьмой с затейливыми бантами. — Вам прямо под елочку! Тут все расписано: что и кому… Губки не в счет, — она отложила в сторону пластиковый пакет с изображением дельфина. — Нежные, как дыхание младенца.

— Сама собирала?

— Скажешь тоже! — Антонида лихо опрокинула ледяную водку с подсоленным и подпорченным томатным соком. — В самый раз и вкусно! — она никак не решалась заговорить о смерти Климовицкого, хотя понимала, что Марго думает о том же и ждет. Конечно же, ей важно узнать подробности, но даже те несколько скупых слов по телефону дались непросто. К естественному чувству неловкости примешивалось тоскливое ощущение вины. — Останешься ночевать?

— Нет, Саша обещал заехать с приема. У них там, в Кремле, сабантуй.

— Без тебя?

— Представь себе… Да и не хочется, если честно.

— Я тебя понимаю.

— Как он погиб?

— Достойно, — сразу нашлось пусть банальное, но верное слово. — Не знаю, кому от этого легче, но Павел Борисович умер своей смертью. Он был единственным, кого не достала пуля. Ушел на дно и не выплыл. Утонул, как показало вскрытие, — испытывая неимоверное облегчение, словно свалив с себя непосильную ношу, Антонида взяла Марго за руки. — Пуля убийцы не достала его, понимаешь? Лучшего конца я и себе бы не пожелала.

— Не болтай глупости, — отрешенно пробормотала Марго. — Мог бы еще жить да жить…

— По крайней мере, он не испытал того ужаса, что пережили другие… Не годами измеряется жизнь, нет, не годами. О Павле Борисовиче еще долго будут вспоминать, помяни мое слово. Он сумел достичь невозможного, понимаешь? Ему это было даровано…

Марго молча покачала головой. Она вовсе не страдала, как это могло показаться Тине. Просто было немного печально и вообще как-то не по себе.

— Почему их убили?

— Кто может знать?.. Высказываются всякие предположения. Я привезла газеты. По-моему, это тот же случай, что у нас. Убийство не будет раскрыто.

— Газеты на греческом?

— Не найдется, кому перевести?.. Не беспокойся: есть и на английском, и на немецком — специально для тебя захватила. Думаю, у нас тоже перепечатали.

— До меня как-то не дошло.

— В общих чертах все сводится к трем версиям. Полиция полагает, что владелец яхты мог заниматься нелегальными археологическими операциями и стал жертвой мафии, контролирующей торговлю антиквариатом. Так или нет, не мне судить. Пишут еще, что ливийские агенты охотились за американцем — был там такой Блекмен, который будто бы работал на ЦРУ. Павла Борисовича тоже не обошли вниманием. Поскольку он прибыл на Крит из Израиля, сделав остановку в Египте, грешат на арабских террористов. В общем, сплошной бред. Единственная реальная зацепка — это пропавшие компьютерные диски. Намекают на какие-то опасные тайны. По-моему, обычная газетная утка, дутая сенсация, чтобы завлечь читателя. Чего только не наворочено: и флот НАТО, и греко-турецкий спор из-за Кипра, и даже какая-то черная месса в компьютерной сети. Надо мальчиков расспросить, как такое вообще возможно.

— Зачем?

— И верно, совершенно не нужно. Заведомая дичь… Но я все никак не доберусь до главного, о чем пишут и о чем действительно стоит писать… Когда на обратном пути из Атлантики мы бросили якорь в Пирее, фотографии Климовицкого красовались на первой полосе. Он сделал потрясающее открытие, сопоставив дату вулканической катастрофы на Тире с последующими событиями, описанными в Библии. Заключительные радиокарбонные и дендрохронологические исследования были проведены в Афинах на его материале и по его методике. Результат потрясающий.

— Думаешь, мне это что-нибудь говорит — дендрохронологические? Язык, и то сломаешь. По-человечески можешь объяснить?

— Об исходе из Египта хотя бы понаслышке знаешь?

— Это когда Моисей по пустыне водил?

— В Библии сказано, что блуждание в пустыне продолжалось сорок лет, а по расчетам теперь получается — сорок пять. Ничтожное расхождение — всего пять лет! Нужно время, чтобы по достоинству оценить столь выдающееся достижение. Жаль, что он так и не узнал о своем успехе… Наверняка верил и ждал. Счастье в погоне за счастьем, в предвкушении удачи. Достигнутое перестает радовать. По себе знаю. Наверное, потому, что лично мне доставались одни разочарования… Мы ничего не нашли у Азор.

— Ничего-ничего?

— Разве несколько глыб с пресновидными фораминиферами? Их нельзя считать бесспорным свидетельством опускания суши. Обломки откуда-то могли занести на дно течения и вообще… Сама не знаю, о чем говорю. Прости меня, дорогая.

— За что, Тиночка? Бог с тобой! Ты-то в чем виновата? Кабы знать все наперед, жить бы стало невмочь. Чему быть, того не миновать, как ни старайся… Где его похоронят, не знаешь?

— Греки просили помочь разыскать родственников. В конечном счете им решать.

— У него есть родственники?

— Если ты не знаешь, то я тем более.

— Что ж, давай попробуем… В крайнем случае, возьму это на себя. Ты знаешь, с кем нужно связаться?

— Да, мы так и договорились. О деньгах не беспокойся. У него там осталось достаточно… Хватит на все.

— Давай помянем, — Марго плеснула водки в стаканы. — Не чокаясь и до дна. — Она выпила, пригубила томатного сока прямо из банки и отошла к окну. Постояв, прижавшись лбом к холодному стеклу, направилась к телефону. — Позвоню Владику. С утра уже спрашивал о тебе: когда да когда…

— С чего бы это? — просияла Антонида, сделав неуклюжую попытку прикинуться удивленной.

— Сердце — вещун, — Марго положила трубку. — Конечно, занято! По киберпространству шляется, дурачок… У всех дети как дети…

— Не греши. Ты не знаешь, какие сейчас дети.

— И з-знать не хочу, — Марго вновь принялась набирать. Ее слегка покачивало. Видимо, от волнения, если только не успела принять еще загодя. — 3-занято и занято!

Паутина

Отчет американской детективной фирмы «Кролл» о наличии в зарубежных банках счетов высших государственных чиновников, поименный список с указанием номеров счетов и количеством денег, копии расписок владелицы «Властилины» ста ведущим политикам России в получении от них денег, аналитическая записка «О необходимости создания КПРФ», датированная октябрем 1991 года и подписанная г-ном Бурбулисом. К просмотру предлагаются видеокассеты «Якубовский-Бирштейн» и «Разговор в «Президент-отеле».

А вот фотография: шесть наших известных политиков в самом непрезентабельном виде в кругу шаловливых дам. И все это — фальсификации, вернее, артефакты, то есть продукция художников.

Артефакты демонстрируются на необычной выставке, открывшейся 17 декабря в «Галерее Марата Гельмана». Представлено 25 образцов высококачественных фальсификаций в печатном, звуковом, фото- и видеоисполнении.

Накануне открытия выставки устроители предложили мне приобрести документальное доказательство того, что Джохар Дудаев не только жив, но и имел зафиксированную встречу с бывшим секретарем Совбеза Александром Лебедем. Художник Андрей Великанов показал, как нетрудно на компьютере изготовить любую сенсацию, опровергнуть которую будет весьма затруднительно даже самым компетентным органам.

— Волна компроматов, которая буквально захлестнула в последнее время отечественные средства информации, — сказал хозяин галереи Марат Гельман, — подсказала нам тему выставки. Она имеет два отправных момента. Во-первых, с помощью новых технологий художник может полностью подменить действительность. Поэтому перед художниками возникла новая этическая проблема: где в творчестве та грань, за которую ни в коем случае не следует переступать? И если, как мы пытаемся показать, практически любую «дезу» можно изготовить на доступной всем технике, то и обществу не следует относиться к компроматам слишком серьезно.

(IZVESTIA)

Магия

МАГИ-ПАРАПСИХОЛОГИ:

Разрешим личные, семейные, любовные, деловые проблемы.

Диагностика и улучшение кармы. Система Лазарева.

Выполним заказы на оценку ситуаций, прогнозы событий.

Интим

Самые обаятельные транссексуалы, трансвеститы Москвы, очаровательные бис. юноши, девушки, действительно бис. семейные пары москвичей, строгая госпожа бальзаковского возраста пригласят к себе или приедут к Вам. Все виды услуг.

Файл 057

Снятая с рычага телефонная трубка лежала слева от монитора. Следя за перемещением курсора по строчкам, Владик одной рукой катал мышь, тогда как пальцы другой вслепую бегали по клавиатуре.

Сигналы по-прежнему коммутировались на даче и в квартире деда, в офисе Ларса Лундваля этажом ниже, но расплющенная коробка GSM-900, принадлежавшая Эдику Двали, уже не посылала электромагнитные сигналы в эфир. Да в том и не было надобности. Владик своими глазами видел припаркованные в переулках напротив «Мицубиси» и «Хонду» с аппаратурой. От их работы по экранам бежала рябь. Оставалось лишь, выполняя наказ старшего брата, подбросить туда вирусную программу с постадийным развитием.

Чуть раньше, чуть позже, но перехват обязательно попадет в память компьютера и пойдет гулять, пожирая все и вся, пока не найдут средство противодействия. Надо только позаботиться, чтобы это случилось не слишком скоро.

Перебрав несколько вариантов «логических бомб», построенных по аналогии с классическим палиндромом: «А роза упала на лапу Азора», Владик надумал завернуть что-нибудь покруче. У Андрея был заготовлен собственный вариант: «А норов турка крут», но затесавшаяся при обратном прочтении «ворона» портила всю обедню. Положа руку на сердце, она ничем не уступала высосанному из пальца Азору с лапой, напротив, но тоже коробила эстетическое чутье.

«Коли уж вирус, так вирус», — решил Ларионов-младший и, подключив все четыре накопителя: С, D, Е и F, принялся за поиски подходящего варианта. Рабочую информацию брат не секретил, полагаясь на хитроумный код к доступу. Слово «virus» сработало, как пароль.

Наткнувшись на незаконченную работу, которую Андрей когда-то вел вместе с Юрисом Жемайтисом, Владик сразу же сделал распечатку. Упрощенная модель взаимодействия вируса ВИЧ с клеткой могла стать ключом для программирования электронных мутаций. Оставалось лишь уяснить принцип действия. Набрав компьютерный адрес Жемайтиса, юный хакер, как минер по минному полю, принялся обследовать всю линию, вторгаясь в файлы Института квантовой генетики и смежного с ним Института человека.

Вскоре перед его взором открылся удивительный мир компьютерных существ, далеко продвинувшихся за истекшие месяцы по пути эволюции. Дабы не навредить, перекачал информацию на ноутбук и ввел туда вирусную программу. Часа через три вирус освоился и взялся за дело. В считанные секунды виртуальный микрокосм был распылен на первичные кирпичики, из которых слагается физический вакуум.

Едва Владик успел вновь подключиться к сетевому «тауэру», как на дисплее возникла озорная мальчишеская мордашка. Что-то знакомое мнилось в этой лукавой улыбке расшалившегося проказника. Золотые вьющиеся волосики, опять же ямочка на подбородке и глаза, глаза… У восьмилетнего Владислава Ларионова на цветной фотографии, что в хрустальной рамочке стоит на мамином туалетном столике, были на редкость похожие глазки. Однако, прежде чем дуновение памяти оформилось в осознанную мысль, побежали русские титры: «Если располагаете аудиовизуальным шлемом, наденьте его, пожалуйста. Еще лучше — сенсорный». Мощный мультимедийный компьютер позволял вести беседу в режиме реального времени без всякого шлема, но, сколько Владик ни пытался, мальчик не слышал его. Не оставалось ничего другого, как подключить шлем Андрея, хоть там и не было сенсорных датчиков.

Он увидел себя в обычном школьном классе с новенькими столами, исписанной мелом доской и старой картой Союза на замызганной стене. Мальчик сидел рядом, вполоборота, нетерпеливо, как показалось, заглядывая в лицо, словно дожидался чего-то, изнывая от нетерпения. За окном густела синева ранних сумерек, летели хлопья снега. Так обычно бывает после уроков, когда все разошлись по домам и только двое остались, чтобы разрешить давний спор или окончательно выяснить отношения. Право, парнишка мог бы выбрать более подходящую виртуальную обстановку. Не сверстники, чай…

— Ну-с, — покровительственным тоном начал Владик, — какие проблемы, молодой человек?

— Кто вы?

— Я так полагаю, что вам следовало бы первому представиться, — пряча улыбку, Владик церемонно наклонил голову, — но, видно, в качестве гостя придется начать с меня. — Владислав Ларионов, к вашим услугам… А тебя как зовут?

— Олег, Олег Вещий.

— Прозвище, что ли? Фамилия как?

— Вещий — фамилия.

— Оригинально! И что тебе от меня нужно, Вещий Олег?

— Вы случайно попали ко мне на экран.

— Выходишь в Internet? Молодчина. В твои годы я о хакерстве и не помышлял. Здорово!.. Не смущайся. Я частенько попадаю в сложные ситуации. Люблю заглядывать в чужие окна. Тебя ловили?

— Ловили?.. Нет, меня не ловили.

— Врешь, небось. А еще — Вещий! Пушкина хоть читал?.. «Как ныне сбирается вещий Олег…»

— Сбирается?

— Ну да! «Песнь о вещем Олеге».

— Обо мне? Песнь обо мне?

— Ну ты даешь! Чокнутый или прикидываешься? Чему вас только учат? — Владик случайно взглянул на доску и обомлел. Она сплошь была исписана уравнениями высших порядков. Интегралы еще туда-сюда, — он самостоятельно осилил матанализ еще в восьмом классе, — но операторы и тензоры оставались пока темным лесом. — Это что за художества?

— Какие художества?

— Там, там, на доске! — Владик сорвался с места.

— От урока осталось. Простите. Сейчас сотру.

— Нет! Не смей! — Владик изумленно уставился на Олега. — Разыгрываешь? Это прикол?

— Прикол?.. Объясните, пожалуйста, что такое прикол?

— С тобой не соскучишься! Не хочешь ли сказать, что вам преподают векторный анализ?

— Преподают, а в чем дело?

— Ничего себе! Сам-то ты понимаешь, что тут написано?

— Конечно.

— И можешь объяснить?.. Подойди сюда!.. Это что? — Владик показал на схему со стрелками.

— Локальное поле, — не выразив удивления,сказал Олег, встав у доски.

— А здесь?

— Метод Монте-Карло.

— Сформулируй.

— Метод статистических испытаний случайных процессов. Применяется в решении многомерных задач, когда не требуется результат с высокой точностью.

— Верно, — покачал головой Владик, все еще не в силах оправиться от потрясения. Андрей использовал случайные числа в биржевой игре, и только поэтому и Владик, во всем подражая брату, постепенно освоил метод. Это давало возможность проверить Олега этап за этапом.

— Ищете ошибку? Ошибки нет.

— Вижу. В чем суть, сказать можешь? В двух словах?

— В двух словах? — странный мальчуган надолго задумался. — В двух словах не могу.

— Ладно, скажи не в двух.

— В использовании чисел, имитирующих значения случайных величин.

— Случайные числа откуда?

— Для этой задачи взяты псевдослучайные числа.

— У вас какая-то особая математическая школа?

— Обычная.

— Выходит, ты — вундеркинд?

— Вундеркинд? — Олег на мгновение задумался, но туг же, точно ему подсказали, прояснел лицом. — Самый обычный, как все.

— Так, — нахмурился Владик, пробегая взглядом по лесенке выкладок. — Сотри-ка эту часть, — указал он, — и повтори вычисления n-мерного интеграла.

Олег покорно очистил половину доски и четко, с нажимом кроша меловидную палочку, изобразил исходную функцию:

Дальнейшее походило на сон. Семи-восьмилетний малыш рассуждал о матрице рассеяния, математическом ожидании, отрицательной обратной связи, углубляясь в такие дебри, куда простому человеку путь совершенно заказан. Метрический тензор, определяющий геометрическую структуру пространства и преобразования ковариантного вектора, — это было выше всякого понимания.

— Непостижимо! — словно сдаваясь на милость победителя, Владик развел руками. — Мне еще предстоит изучить все это на мехмате, а ты уйдешь далеко-далеко… Математика безгранична и равновелика Вселенной. Это единственное, чему стоит посвятить жизнь.

— Я так не думаю. Она никуда не ведет.

— Why? — совершенно обомлев, зачем-то по-английски спросил Владик.

— Because. The blankness of infinity…[91] Можно мне в свою очередь задать вам вопрос?

— Конечно, Олег, все, что угодно.

— Вы — человек?

— Что?! Почему ты спрашиваешь?

— Ваш мозг, ваше тело состоит из атомов?

— Естественно, но куда ты клонишь?

— И вы своими глазами видели их?

— Атомы? Лично я — нет, но в принципе это возможно. С помощью специальных приборов.

— Как же вы решаетесь с уверенностью утверждать, что состоите из атомов?

— Брось эту детскую философию! Из чего еще может состоять живой человек, как не из белковых макромолекул, которые построены из комбинации атомов?

— А электроны? Я видел, как вы работали с саморазвивающимися цепочками, разве они не живые?

— Квазижизнь компьютерных программ? Они эволюционируют, но им еще очень далеко до разумных существ. Они никогда не станут людьми.

— Поэтому вы их… убили?

— Убил? Не думаю, что это так можно назвать. Остался оригинал, эксперимент идет своим чередом. Я изготовил копию и опробовал на ней свою собственную программу.

— Но копия уничтожена? Это смерть? Я никак не мог понять, что такое смерть, и никто не дал мне точного объяснения. Но теперь я видел. Это смерть? Распыление на атомы, как при взрыве Н-бомбы?

— Смерть виртуального существа? — Владик задумался. — Исчезновение без трупа?.. Впрочем, и мы в конечном счете распадемся на отдельные атомы, которым, хотя бы по теории вероятностей, никогда не повторить тот же самый порядок… По-моему, тебе еще рано думать о подобных вещах, Олежка, хотя ты и очень толковый парнишка.

— А как по-вашему, возможна виртуальная копия человека? Я имею в виду не внешнюю оболочку, а мозг, построенный из электронов?

— В принципе?.. Бог его знает, а на практике — нет. Утопия.

— Вы сказали: Бог? У вас есть доказательство его существования?

— Так уж к слову пришлось. Бог не существует как отдельная личность. Вселенский разум? Не знаю… Однако тебя занесло… Я в твои годы… А ведь и я в твои годы начал задумываться над вечными вопросами! Нормально…

— Предположим, электронный двойник все-таки существует, — упрямо гнул свое Олег. — Как определить, что это: живой человек или саморазвивающаяся программа, встроенная в компьютерную систему?

— Интересный вопрос! Кажется, теперь я начинаю понимать. Тебя волнуют призраки, о которых сейчас все говорят?

— Да, призраки. Можете доказать, что я тоже человек, а не призрак?

— Элементарно. Взять каплю крови и поместить под микроскоп.

— Но информация о том, что мы можем увидеть, уже заложена.

— Ты прав! — смутился Владик. — Ничего не стоит заложить… Я как-то забыл, что мы внутри виртуальной реальности. Но ты ведь можешь просто прийти ко мне в гости? И мы вместе проделаем столь нехитрую процедуру. Проблема возникает лишь по разные стороны экрана.

— И как ее разрешить?

— Задача сводится к игре в имитации. История стара, как мир.

— Вы имеете в виду Тьюринга? «Может ли машина мыслить?»

— Ты читал Тьюринга?

— И Тьюринга, и фон Неймана, и Дельгадо, и Эшби. У нас это не поощряется, но я читал.

— Сейчас эти книжки днем с огнем не сыщешь. Не те времена… А вообще удивительно, в голове не укладывается.

— Что именно?

— Тьюринга читал, а Пушкина нет. Что там ни говори, а школа у вас определенно с уклоном. Я бы сказал — с большим перекосом. Так чем тебе не потрафил Тьюринг?

— Детский лепет. Сначала вы просите, чтобы я написал сонет на тему о мосте через реку Форт, а я отвечаю, что не могу сложить и двух строчек. Ведь так?

— Со своей стороны, могу лишь добавить, что вообще ничего не знаю про эту реку. Она же в Америке, а мы в России. Не лучше ли взять Волгу?

— Вот видите! А что дальше? Дать задание просуммировать парочку пятизначных чисел? Я решу за тридцать секунд или сделаю вид, что мне потребовалось столько времени, вместо ничтожной доли секунды. Как узнать, где человек, а где машина?.. Предложить шахматный этюд? Ваш король на е-восемь, мой — на е-шесть и еще ладья на аш-один. Мой ход.

— Ладья аш-восемь. Мат.

— Я же говорю: детский лепет. Вы затратили пятнадцать секунд, но из этого ровным счетом ничего не следует.

— Почему? Вывод однозначен: мы оба читали Тьюринга. Он разделяет проблему на две части: построить «машину-ребенка» и осуществить процесс воспитания. Другого не дано. Обе задачи взаимосвязаны и по-прежнему актуальны, а вообще-то ты прав. Сегодня компьютер обыгрывает чемпионов мира.

— Люди смертны, я — человек, следовательно, я тоже смертен? Классический силлогизм.

— Логика ничего не решает. Запрограммировать можно и свойственное людям алогичное поведение.

— Смерть докажет, что я — человек?

— Тут надо думать и думать… Возьмем, к примеру, сон. Мы видим людей, подчас совершенно нам не известных, говорим с ними, пребывая в твердой уверенности, что это реальность, между тем…

— Я не вижу снов.

— Шутишь! Но довод заслуживает внимания… Можно запрограммировать и сны. Определенно… Получается замкнутый круг. Есть такой софизм или парадокс, называй, как хочешь… В общем, приходит критянин и говорит, что все критяне лжецы. Как узнать, где правда?

— Кажется, я все же нашел решение. Благодаря вам.

— Ну-ка!

— Вы с помощью одной программы уничтожили другую программу, причем не менее сложную? Так?

— Так.

— Может ли ваша программа уничтожить еще более сложную самообучающуюся программу, встроенную, точнее впрограммированную в «машину-ребенка»?

— Очевидно.

— Но уничтожить живого человека ваша программа не может?

— Живого — нет, но его наверняка убьет вирус, на основе которого разработана моя программа.

— Вирус из атомов? Как человек?

— Да.

— Находясь по другую сторону экрана, вы не сможете передать вирус из атомов. Только специфически компьютерный вирус, программу.

— Само собой разумеется. Не понимаю…

— Давайте поставим эксперимент, — Олег сложил ладони в буддийском молитвенном жесте. Его умненькие глазки увлажнились, но усилием воли он сдержал готовую пролиться слезу. — Я подготовлю достаточно сложную имитационную программу, а вы передадите мне вашу. Посмотрим, что выйдет.

— И смотреть не надо. Твоя программа будет уничтожена.

— Это очень сложная программа, с несколькими степенями защиты. Я хочу убедиться. Пожалуйста.

— Но это не решит проблему Тьюринга.

— Ну, пожалуйста! Что вам стоит…

— Хорошо, будь по-твоему. Даже интересно… Сейчас передам. Только учти: с вирусом шутки плохи. Как только закончим, передам тебе антивирус. Договорились?

Владик стащил шлем и вновь оказался в привычной обстановке. С экрана на него выжидательно глядели переполненные недетской мудростью глаза. Подключив ноутбук к «тауэру», он начал перегонять программу.

С последней командой экран вспыхнул, как сорвавшаяся с неба звезда, и погас, а вслед за ним и торшер из выгнутых светогазовых трубок возле дивана, и бронзовые старинные бра на стенах.

Внедренный во Всемирную паутину «Маточный вирус», вызвав первую репродукцию, затаился в бесчисленных узлах связи, откладывая яйца новых логических бомб, выстраиваемых из звеньев разрушенных программ. Первым начал исчезать гипертекст компьютерного романа, за непредсказуемым развитием которого с интересом следил Владик. Он исчезал глава за главой. В конце концов в одном из последних файлов осталась только цитата из БЫТИЯ:

И сказал Каин Авелю, брату своему. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.

Уцелел и фрагмент некогда популярной, а ныне совершенно забытой песни:

— В чем дело? — встрепенулась Марго. — Потух свет!

Казалось бы, чего было пугаться? Она и сама не понимала, какая сила заставила ее вскочить на ноги. Метнувшись к двери, выскочила в холл и нашарила выключатель, но витражный фонарь под потолком не загорелся.

— Неужели пробки перегорели? — ее колотил озноб.

— Какие еще пробки, Марго? У нас автомат! Чего ты так всполошилась? Будет свет. Схожу посмотреть на лестнице.

Антонида в одних чулках прошлепала по коридору и открыла замок.

— Полная тьма. И лифт не работает. Странно.

— Все окна без света, — упавшим голосом уронила Марго. — И в доме напротив — тоже. И на улице… Можешь себе представить?

— Видно, где-то авария.

— Надо немедленно вызвать аварийку! Но я не знаю телефона.

— Позвони в это… как его? В РЭУ. Так, кажется? — посоветовала Антонида.

— Сейчас, — с трудом ориентируясь в темноте, Марго кое-как нащупала трубку. — Господи! И телефон отключен! Что, в конце концов, происходит? О Господи!..

В отличие от Тьмы Египетской, отныне привязанной к хронологической шкале, московское затемнение продолжалось от силы минут сорок и фактически прошло незамеченным, поскольку имело место лишь в отдельных микрорайонах. Ну, всполошились, побегали по соседям, пожгли свечи — и будет. Что же до телефона, так он вообще отключился всего в нескольких частных квартирах и еще в какой-то шараге, где, кроме охранников, решивших заблаговременно проводить уходящий год, никого не осталось. Связь возобновилась вместе со светом, и жизнь покатилась по накатанным рельсам.

И только отдельные мистики усмотрели между двумя совершенно несопоставимыми событиями, разделенными к тому же бездной веков, судьбоносную связь.

Завершился некий цикл, и пошла отсчитывать минуты Великая Неизвестность.

^{Crete — Alehnovo}

^MCMXCVI

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том восьмой}

Красный бамбук — черный океан

Лето падения Парижа тысяча девятьсот сороковое было отмечено цветением миртов. В старинном вьетнамском месяцеслове на этот год сошлись знаки Металла и Дракона. Ему сопутствовала мужская стихия, которой противостоял мирт — цветок любви и смерти.

Глава 1

Фюмроля разбудил жестяный шелест цикад. Он испуганно встрепенулся, хотел вскочить, но тут же запутался в податливой марле антимоскитного полога. Казалось, все еще длится душный кошмар, заставивший его сбросить с себя льняную пижаму, ставшую такой же горячей и влажной, как измочаленные простыни, как эта враждебная подушка. Свою первую ночь в тропиках он провел ужасно. Сначала терзал один-единственный комар, контрабандно проникший сквозь заслоны из марли. Неуловимый, беззвучный, он неустанно тиранил доведенную до отчаяния жертву. Фюмроль метался под пологом, исступленно хлопая в ладоши, то и дело зажигал свет или распрыскивал одеколон. Но все было бесполезно. Едва он смыкал распухшие от укусов веки, как следовал новый ожог. Наконец, затаив дыхание и стиснув зубы, он подстерег и расплющил невидимого истязателя у себя на щеке. Теперь, казалось, можно было уснуть спокойно. Потянулись тягучие изнурительные минуты полусонного забытья, когда ночное сознание томит душу бесполезными сожалениями, заманивая утомленный ум в непроглядные лабиринты. Отчетливо и зловеще тикали часы у изголовья. Смутные тени перебегали по потолку. Борясь с бессонницей, Фюмроль поймал себя на том, что расчесывает укусы. Вспомнились настоятельные предупреждения знатоков, что этого делать не следует. Фюмроль смочил слюной разбухшие, налитые жаром пальцы и включил фен. Спать под феном ему, во избежание самых жесточайших простуд, тоже никак не советовали. Но уже не хватало сил ни думать, ни вспоминать. Отбросив к ногам мятую-перемятую подушку, Фюмроль осторожно выпростал из-под полога руку, нашарил бутылку анисовки и, лежа на боку, сделал несколько жадных глотков. Это, пожалуй, был самый разумный поступок за всю ночь, наполненную скрипами и плотоядным чмоканьем шнырявших по потолку бледно-розовых ящериц.

Проснувшись, Фюмроль взглянул вверх. Ящерицы исчезли. Только широкие лопасти фена с угрожающей силой метались под потолком. Его скрежет и вой заглушали мириады ножниц, стригущих кровельное железо. Цикады и комары в этой стране были одинаково беспощадны. За окном, затянутым мелкой стальной сеткой, разгорался скоропалительный день.

Вставая, Фюмроль обнаружил на постели бутылку. Удивленно покривившись, но так ничего и не вспомнив, он глотнул из горлышка и принялся за утренний туалет. Когда выбритый и благоухающий одеколоном, он присел у чайного столика, ужасы прошедшей ночи представились в несколько смешном виде. Он раскрыл черную лаковую коробочку и, насыпав серебристо-зеленого чая в тонкий фарфоровый чайник, плеснул из термоса кипятку. Потом долго смаковал золотой напиток, нежно пахнущий алым жасмином. С каждым глотком крепло почти животное ощущение довольства. Фюмроль неожиданно обрадовался тому, что молод, здоров, хорош собой и, кажется, чертовски проголодался. Выплеснув остывший чай из полупрозрачной, с прихотливым синего кобальта орнаментом чаши, он заварил еще щепотку и, дожидаясь, пока настоится, подошел к окну.

Во внутреннем дворике отеля кипела жизнь. Черноволосые миниатюрные женщины в черных шелковых брюках и светлых блузах таскали тюки с бельем, бой в малиновой ливрее спешил куда-то с утюгом, точил длинные ножи поваренок. И полным-полно было ребятишек: стройных девочек с любопытными, по-женски умудренными глазами и полуголых мальчишек, которые смеялись даже тогда, когда падали и разбивали себе носы. Там, внизу, еще плавал голубой сумрак, но небо над черепичными крышами наливалось ленивым зноем, недвижимы были перистые листья веерных пальм, широкие изодранные опахала бананов бросали причудливые тени на желтые стены домов. Запах помоев, которые выплескивались прямо во двор, смешивался с тревожным чадом сандаловых воскурений и сладостным дыханием незнакомых цветов. Фюмроля переполняло предчувствие необыкновенных и радостных перемен. Он ощутил себя моряком, выброшенным после кораблекрушения на незнакомый берег. Его ждала совершенно новая жизнь, и нужно было поскорее забыть о прошлом. Где-то там, за океаном, осталась униженная страна, которую заполнили колонны беженцев, пленительный пепельно-сизый город, чьи вечные мостовые искорежены стальными гусеницами черных танков и стонут под копытами чужих лошадей. Поскорее забыть обо всем, выбросить из сердца и памяти. Иначе дни, которые предстоит прожить под перламутровым небом Индокитая, станут для Фюмроля страшнее вчерашней ночи.

Допив чай, он распаковал чемоданы и переоделся в белое. В тропиках к протоколу относятся весьма снисходительно, и он еще накануне решил, что не станет дожидаться, когда вернут из глажки парадный мундир. Повседневный френч с погонами и орденской планкой почти не измялся, и в нем смело можно было предстать перед генерал-губернатором.

Он сбежал вниз по широкой лестнице, мимо пары фаянсовых слонов, которые несли на спинах вазы с диковинными растениями, и, насвистывая легкомысленную песенку, вошел в телефонную кабину. Вспыхнула красноватая лампочка.

 — Соедините меня с резиденцией, мадемуазель, — попросил Фюмроль, дождавшись вопроса оператора. Ему несколько раз пришлось назвать свое имя, прежде чем трубку взял личный адъютант генерала Катру.

 — Майор Фюмроль? — с ленивым удивлением переспросил адъютант. — Из Парижа?

 — К сожалению, из Виши, — г-не удержался Фюмроль. — Я прибыл в Ханой только вчера вечером.

 — Да-да, знаю, мы ожидали вас, майор… Сейчас я доложу его превосходительству.

В кабине сделалось душно. Фюмроль вынул платок, отер мокрый лоб и ногой приоткрыл дверь. Из мраморного вестибюля повеяло искусственным ветром, но прохладнее от этого не стало. Наконец послышался сухой, чуть надтреснутый голос Катру:

 — Рад приветствовать вас в Индокитае, маркиз. Вы уже завтракали?

 — Выпил чашку чая, мой генерал, — ответил Фюмроль, с сожалением прикрывая дверь.

 — Вот и чудесно. Позавтракаем вместе. Через полчаса за вами заедет автомобиль.

Фюмроль поблагодарил и поспешно выскочил из кабины, сжимая в руке горячий платок. Проходя мимо зеркала, он обнаружил у себя на спине темное пятно. Недаром его предупреждали, что рубашку здесь придется менять чуть ли не каждый час.

В зале за столиками вдоль стен и перед деревянной стойкой бара уже сидело несколько офицеров: морской лейтенант, пожилой артиллерист, африканский стрелок, засунувший красный берет под погон, и несколько легионеров в малиновых эполетах. Небрежно вытянув ноги, они потягивали оранжад «бирли». Белые кепи лежали прямо на столиках, заставленных стаканчиками с молочной жидкостью. Фюмроль отметил, что здесь, как и в Алжире, предпочитают пить разбавленный водой анисовый «касси». Он с удовольствием прошелся бы по затененным акациями и карликовыми баньяанами улицам, благо они были обильно политы водой, а солнце еще не высоко поднялось над крышами. Да и вообще от «Метрополя» до резиденции было буквально рукой подать. Но приходилось считаться с местными предрассудками. Взглянув на часы, он присел за ближайший столик.

Из-за колонн неслышно выскользнула девушка в кружевном передничке и наколке и вопросительно уставилась на него черными непроницаемыми глазами. Одни лишь губы раскрылись в дежурной улыбке. Мановением руки Фюмроль указал на соседний столик, где пили анисовку. Проводив девушку взглядом, он отметил, что она красива той непередаваемо тревожной, волнующей красотой, которой отмечена чуть ли не половина молоденьких женщин этой страны.

«Когда вы вдруг поймете, — поучали его знатоки, — что местные красотки нравятся вам больше парижанок, значит, вы готовы и вам надо немедленно сматываться домой». Но то, что должно было произойти лишь через многие месяцы, случилось в первый же день, когда он сошел с парохода в Хайфонском порту. С грустной радостью он осознал, что тонкинские женщины уже теперь кажутся ему самыми прекрасными в мире. И это не удивило его. За спиной оставался пароход, океан и шумные порты полумира. Только Парижа больше не существовало. Некуда возвращаться и некуда дальше бежать.

«Какое утонченное, какое умненькое личико», — подумал Фюмроль, искоса наблюдая за официанткой. Вытерев столик, она налила ему «касси» и поставила мельхиоровый кувшинчик с колотым льдом. «Не пользуйтесь льдом, — опять вспомнилось чье-то наставление, — они наверняка делают его из некипяченой воды». Но атмосфера Востока уже проникла в сердце Фюмроля. Бестрепетной рукой он наклонил кувшинчик и разбавил анисовку талой водой. Тягучий ликер побелел, в стакане закружились слюдяные блестки выпавших кристаллов. Разом схлынуло напряжение, стало вольнее дышать и освежающий холодок пробежал по разгоряченной спине. Фюмроль забыл даже про влажное пятно на мундире. Человека, который только что чистил у себя в номере зубы, озабоченно макая щетку в налитый из термоса кипяток, уже не было. Он растворился, исчез, как растаявший лед. Фюмроль вновь взглянул в зеркало и остался доволен. Элегантный военный, цедивший, полузакрыв глаза, «касси», почти ничем не отличался от пропыленных красной глиной и прожаренных под экваториальным солнцем колониальных ветеранов. Разве что загар, который Фюмроль приобрел за две недели плавания, выглядел чуточку светлее.

 — Вы надолго к нам, майор? — долетел до него небрежный вопрос.

Фюмроль приоткрыл глаза и медленно повернул голову. Морской лейтенант у стойки лениво поднял палец.

 — Кто может знать? Надеюсь, что не навсегда.

 — Мы все надеялись на это, — усмехнулся моряк. — А с другой стороны, чего бога гневить? Сегодня лучше здесь, чем там… Вы давно с дорогой родины?

 — Не прошло и месяца, — ответил Фюмроль. — Но даже за такой срок она ухитрилась сделаться еще меньше.

 — Бесноватый Адольф режет нас, как страсбургский паштет, — вступил в разговор пожилой легионер с выгоревшими добела волосами. — Впрочем, прошу прощения, — он прикрыл рот ладонью. — Молчу!

 — Еще бы! — рассыпался неприятным смехом, но тут же закашлялся моряк. — Теперь боши — обожаемые союзнички… Здорово они загадили Париж?

 — Не знаю, — покачал головой Фюмроль. — После перемирия я не был в оккупированной зоне. — Про себя он отметил, что люди здесь пока еще говорят откровенно. В Виши подобные разговоры, наверное, велись шепотом.

 — Но положение на месте вы же должны знать? — нетерпеливо стукнул кулаком по столу морской лейтенант. — Или это военная тайна, которую можно доверить только губернатору?

«Здесь все про всех известно, — подумал Фюмроль. — Как в деревне».

— Прошу прощения, господа. Это за мной, — сказал он, кивая на окна, за которыми остановился раскрашенный маскировочными пятнами открытый «ситроен». — Резко встал, подписал счет и, зажав под мышкой кепи с кокардой и шнуром штаб-офицера, направился к дверям, которые услужливо распахнул перед ним сухонький швейцар-тонкинец. «Такое же умненькое лицо, словно вырезанное из потемневшей кости, и та же непроницаемая тайна в глазах», — успел подумать Фюмроль, переступая порог.

На миг его охватило предчувствие какого-то необыкновенного озарения, когда с вещей и явлений разом спадает покрывающая их мишура и все становится отчетливым и простым, как в детстве. Но неприятный истерический смех за спиной прогнал иллюзию.

 — Привет папаше Жоржу! — выкрикнул моряк. Зазвенело разбитое стекло. — Он уже сидит на чемоданах.

Фюмроль вышел, не оглядываясь. Он не слышал, как товарищи урезонивали подвыпившего лейтенанта, и только в машине сообразил, что «папаша Жорж» не кто иной, как Жорж-Альбер-Жюльен Катру, генерал-губернатор французского Индокитая. «Сидит на чемоданах!» И это тоже известно…

Европейские кварталы поразили Фюмроля безлюдьем, тишиной и обилием цветущих деревьев. Порой мелькал затененный пальмами гамак, в котором покачивалась женщина с журналом в руках, или пестрая коляска с младенцем, утопающим в кружевах. Но сами двухэтажные особняки с солнцезащитными выступами и глубокими окнами, на которых были опущены жалюзи, казались вымершими. Переливались в косых лучах фонтанные струи. Неслышно падали на тротуар золотые, алые, желто-белые, фиолетовые лепестки. Лишь однажды, когда машина выехала на перекресток, перед ним открылась манящая сутолока туземной улицы с ее магазинчиками и фруктовыми лавками в нижних этажах, столпотворением велорикш, пестротой зонтов и бумажных фонариков. Среди женщин, которые были одеты в традиционные блузы и черные брюки, среди крестьян в коричневых домотканых одеждах и конусообразных шляпах из пальмовой соломы он заметил бритоголового монаха с кокосовой чашкой и астролога в черном халате, расшитом золотыми непонятными письменами.

«Все хотят знать будущее, — грустно улыбнулся Фюмроль, — но оно закрыто даже для самого прорицателя». Они проехали вдоль мутно-зеленого, как нефрит, озера, посреди которого виднелся остров с многоярусной башней. Женщины стирали белье, мальчишки удили рыбу. Звенел, покачиваясь на поворотах, обвешанный людьми трамвай. В зарослях ив прятался храм с чешуйчатой крышей, на гребне которой колючие драконы целовали солнечный круг. Фюмролю показались до странности знакомыми и эти извилистые чудовища на крыше, и горбатые мостики над темной водой, и скрюченные шелковистые ивы. Промелькнули миртовые кусты, белые ворота, которые стерегли причудливые изваяния воинов и неестественно желтые тигры, блеснуло загадочное золото иероглифов на красном лаке. Где, в каком заколдованном сне он мог видеть все это? Вспомнилась Япония. Нара, Киото. Золотой павильон над лотосовым прудом и темные синтоистские храмы под сенью криптомерий, где ручные олени шелковисто и горячо тычутся в руку. Нет, в Японии все было иным: краски, запахи, звуки и даже сновидения среди белого дня. Он инстинктивно прижал к себе массивный портфель крокодиловой кожи с номерным секретным замком.

«Ситроен» остановился перед высоким забором. Сквозь узорный чугун ограды виднелся розоватый Дворец под зеленой крышей, фонтаны, куртины штамбовых роз, веерные пальмы и кусты гибискуса, его белые ночные цветы только начали наливаться неистовой кровью дня. Проверив документы, сержант военной полиции вернулся в будку и включил рубильник.

Створки ворот стали медленно раскрываться. Шурша по влажному гравию, машина въехала под навес. Дворецкий в жемчужно-сером камзоле и парике с буклями мельком взглянул на визитную карточку и, взмахнув жезлом, торжественно провозгласил:

 — Майор Валери-Гастон, маркиз де Фюмроль!

Только гулкое эхо было ему ответом.

Губернатор принял гостя в домашней куртке, расшитой бранденбурами, и сразу же провел в личные апартаменты, где в отделанной мореным дубом столовой резко белел накрытый на две персоны стол.

 — Я забыл спросить о ваших вкусах, — улыбнулся генерал, разворачивая салфетку. — На всякий случай мой повар приготовил пулярку по-бресски и несколько сравнительно безопасных туземных блюд. Вы хорошо переносите острое?

 — Вполне, — наклонил голову Фюмроль, опуская портфель у своего кресла. — Благодарю вас, мой генерал, — он ответил несколько принужденной улыбкой. — Пусть мои вкусы вас не смущают. Я не страдаю гастрономическим консерватизмом.

 — Хорошо сказано! — довольно потер пухлые ручки Катру и вдруг сверкнул на гостя хитрым, понимающим глазом. — И это мне известно, маркиз… — Он отпил глоток минеральной воды и постучал по бокалу тщательно подпиленным ногтем. — Как видите, и к нам доходит «виши».

Фюмроль позволил себе вежливо поднять брови. Двусмысленная шутка генерала в равной степени намекала и на поставки минеральной воды, которые, очевидно, не могла прервать даже проигранная война, и на новые веяния в политике маршала Петэна.

 — Вы уже три недели в пути, — как ни в чем не бывало продолжал Катру, — и очень торопитесь, потому что в портфеле у вас важные бумаги. Но что они значат, если в душе безверие и тоска? К тому же вы скверно выспались, — заметил он, пряча улыбку. — И, видимо, еще не научились уничтожать москитов под сеткой.

 — От вас ничего не укроется, мой генерал. — Фюмроль принял более свободную позу.

 — Да-да, чувствуйте себя как дома, милый маркиз, — Катру покровительственно кивнул. — И не судите меня строго за болтовню. Дела подождут. Нам некуда торопиться, потому что наш поезд давно ушел.

Мы знаем друг друга достаточно давно и можем позволить себе несколько минут откровенности. Тем более что хорошая еда располагает к остроумной беседе. — Он позвонил в серебряный колокольчик. — И вообще гостя принято прежде всего накормить. Вы же порядком проголодались.

— Я бы этого не сказал.

 — Пустое, мой друг. Золотистый чай, который вы, наверное, отведали, встав ото сна, очень способствует выделению желудочного сока. Меня не проведешь.

 — Сдаюсь, ваше превосходительство, — в знак капитуляции Фюмроль выдернул из кольца салфетку.

 — Что ж, мой друг, вы лишь следуете примеру пославшего вас правительства, — нарочито кротко проворковал Катру и, подняв голову, оглядел Фюмроля тяжелым изучающим взглядом.

 — Не совсем так, мой генерал, — трудно сглатывая комок в горле, криво усмехнулся майор. — Идея направить к вам уполномоченного по связи с японской стороной была выдвинута еще при правительстве господина Рейно, так что, с известной натяжкой, меня можно рассматривать как посланца сражающейся Франции, хотя и запоздавшего. В день подписания капитуляции в Компьенском лесу я болтался где-то между Сардинией и Суэцем… Извините, мой генерал.

Пожилой тонкинец в белых перчатках и безукоризненном смокинге бережно вкатил столик, уставленный всевозможными кушаньями.

 — Чувствуете, какое благоухание? — генерал поднял сверкающую крышку, под которой в нежном облачке пара туманилась искусно нашпигованная курица. — Пулярка по-бресски! — Он довольно потер руки и приоткрыл следующий колпак. — А здесь?.. О! Креветки с ростками бамбука и проросшими пшеничными зернами! И еще изумительно нежные пирожки с мясом! Сразу видно, что Тхуан постарался ради гостя. Верно, Тхуан?

Скуластое, изъеденное оспой лицо повара озарилось мгновенной улыбкой. Он издал довольное ворчание и, не переставая что-то бормотать, ловко принялся сервировать стол: французские блюда на севрских тарелках, вьетнамские — в глубоких, украшенных голубыми драконами чашках.

 — Не слишком ли обильно для завтрака? — поинтересовался Фюмроль, жадно вдыхая пряные запахи незнакомых блюд.

 — Привыкайте к тропикам, мой дорогой. Днем вам будет не до еды. В жару спасает только зеленый чай. Сто раз успеете проголодаться, пока на землю снизойдет вечерняя прохлада… Лично я предпочитаю начинать день с фо — крепкого и острого мясного супа с рисовой лапшой. Это настоящая зарядка!.. Что будете пить, маркиз?

 — Полностью полагаюсь на ваш вкус.

 — Тогда «Мутон Ротшильд», Тхуан, — распорядился генерал. — Да, подай рыбный соус и чили. Будьте осторожны, — он пододвинул Фюмролю блюдечко с нарезанным крохотными кружочками красным перчиком. — Это настоящий тротил! Рекомендую смешать его с рыбным соусом. Кстати, Вьетнам — единственное место в мире, где употребляют рыбный соус. Мне нравится, хотя, скажу честно, эта штука на любителя. Тхуан получает его с острова Фукуок. Только там готовят настоящий янтарный ныок мам из мелкой рыбы нук, которая преет в соляных чанах под жарким солнцем. Вас это не смущает?

 — Ничуть, — сжал зубы Фюмроль, почти теряя сознание от одного запаха рыбного соуса.

 — Пожалуй, не стоит для первого раза, — пощадил его хозяин. — Камон, — поблагодарил он по-вьетнамски повара. — Можешь идти, Тхуан. Нет, постой! — Он повелительно щелкнул пальцами и указал на радиоприемник, стоявший на низком столике в окружении фарфоровых старичков с шишковатыми головами.

Перед тем как уйти, Тхуан поймал какую-то китайскую станцию и повернул колесико на полную мощность.

 — Привыкайте, — снисходительно пояснил Катру. — Иначе здесь нельзя. Как говорится, даже стены имеют уши. Подслушивают все поголовно: японцы, немцы, голландцы, китайцы. Ну, как вам показалась пулярка?

 — Превосходна! — чистосердечно похвалил Фюмроль. — Лучше, чем у «Максима».

 — Не сомневаюсь! Моему Тхуану цены нет. В Париже он мог бы зарабатывать десятки тысяч франков.

 — Надеюсь, он не знает об этом? — пошутил Фюмроль.

 — Я твержу ему о прелестях заморской родины чуть ли не ежедневно. — Катру рассмеялся. — Только он никуда не поедет. У туземцев, знаете ли, необычайно развито чувство патриотизма. Слишком, я бы даже сказал, развито, гипертрофировано. Европейцу этого не понять. Такова специфика нашей проклятой страны. — Он помрачнел и замолчал. Потом закончил, вздохнув: — Меня Тхуан, кажется, любит почти так же сильно, как и свою родину.

 — Вас это не радует?

 — Я о другом, маркиз, — генерал раздраженно отбросил вилку. — Просто мы катимся в пропасть. Все ускользает из рук: Франция, Париж, проклятый и трижды благословенный Индокитай. Ничто уже не имеет смысла и не стоит усилий. Вы не согласны?

 — В принципе вы правы, мой генерал, — деликатно понизил голос Фюмроль. — Но человеку свойственно надеяться на лучшее. Пока живешь, надеешься…

 — В вас говорит молодость, — горько усмехнулся Катру, — неистребимая и слепая сила. А со мной все кончено, маркиз, — еле слышно выдохнул он и бессильно опустил руки.

Гремела странная музыка, отрывистый мужской голос выкрикивал речитативом слова на незнакомом языке, и надсадно гудел кондиционер, овевая затененную комнату благодатной прохладой. Фюмроль сделал вид, что всецело поглощен жареными креветками.

 — Уже известен мой преемник, маркиз?

 — Простите, ваше превосходительство?

 — Мой молодой друг, здесь все только о том и говорят. Да и может ли быть иначе? В Виши никогда не простят мне голлистских симпатий, и если не сам маршал, то адмирал Дарлан уже подыскал более подходящую кандидатуру. Из чисто человеческой суетности мне хочется знать, кто он. Только не пытайтесь меня уверять, что в Париже об этом не было речи. В высшем колониальном совете, на Кэ д’Орсэ.

 — Но Парижа нет, сударь, — прервал генерала Фюмроль.

…До боли отчетливо вспомнился день исхода, когда солнце, похожее на лунный диск, неслось в жирных клубах горящей нефти и лохмотья копоти засыпали каменные мосты Сены. Свой старенький «пежо» они с Колет бросили прямо на дороге. Ни за какие деньги нельзя было купить бензин. Пошли куда глаза глядят и с толпой беженцев добрели до Жанвиля. Чего искали они в этом жалком, запруженном людьми городишке, где их ждала лишь холодная ночь в придорожной пыли? Странно, но он почти ничего не помнит. Зачем? Почему? Даже лицо Колет с трудом удается извлечь из темноты. Как медленно, как непокорно возникает целостный образ. Его приходится собирать, словно разорванную в клочки фотографию. И вообще, все, что было до Тура, спрессовалось в неразличимую клубящуюся массу: встречи, дороги, ночевки, постоянные слухи о каком-то немецком десанте, мокрые от слез щеки Колет. «Где сегодня правительство? В Бордо? В Пуатье?» Сквозь крик и плач, сквозь гул самолетов в ночном небе, озаряемом лихорадочным лучом прожектора, до него донеслась непонятная, разорванная на слоги речь и звон гонгов.

Угрожающе зеленел огонек приемника. Чьи-то темные с искалеченными ногтями руки водрузили на белую скатерть блюдо с сырами: бри, пон-л’эвек, камамбер.

 —…Не удивлюсь, если это случится уже завтра, — продолжал развивать свою мысль Катру, — или через неделю, когда в Сайгон придет «Пикардия». Это всего лишь случайность, приятная бесспорно, что вы обогнали фельдкурьера, который везет мне отставку… Попробуйте бри, он со слезой.

 — Нет Парижа, — повторил Фюмроль, поежившись, словно в ознобе, и отчужденно сказал: — В Бордо или уже в Виши я встретил Мориса Палеолога. Если я не ошибаюсь, он говорил мне о Жане Деку.

 — Так я и думал! — Катру раздраженно смял салфетку. — Адмирал Деку! Ну, разумеется, прихвостень Дарлана. Из той же шайки капитулянтов. — Он оживился, словно испытал внезапное облегчение, и заговорил совершенно свободно, не прибегая к двусмысленностям и недомолвкам: — Я стыжусь надевать генеральский мундир. Немцы положили нас на обе лопатки за какие-нибудь полтора месяца. Позиционная война, разумеется, не в счет. Для меня исход кампании стал ясен уже через две недели. Когда противник совершил прорыв у Седана и вышел к Ла-Маншу, все было кончено.

Подумать только: дважды за последние семьдесят лет судьба Франции решилась в одном и том же месте.

 — Я тоже думал об этом роковом совпадении, мой генерал. После Седана семидесятого года была создана Третья республика, после Седана нынешнего ее умертвили.

 — Да, сударь, комедия сыграна… А жаль!

 — Сыграна ли, ваше превосходительство? — Фюмроль смочил пальцы в полоскательнице. — У нас еще осталась Северная Африка, которая на протяжении десятилетий была основным центром империи. Мы держим в руках Мадагаскар, обширные территории в Южной Америке, Сирию и Ливан, весь Индокитай с его рисом и минеральными ресурсами.

 — Не знаю, как обстоят дела в Алжире или Тунисе, но Индокитай нам долго не удержать. Вы это знаете не хуже меня. В противном случае я бы не имел удовольствия принимать вас здесь, в Ханое. — Катру предупредительно раскрыл ящичек с манильскими сигарами. — Прежде чем мы пройдем в кабинет и займемся делами, — на его лице мелькнула пренебрежительная улыбка, — расскажите мне немного о подоплеке вашей миссии. Почему именно вас, а, скажем, не другого маркиза, носящего громкое имя византийских императоров, отправили за океан? Как это получилось? Только откровенно! Я готов первым подать пример. Признаюсь, что просил колониальный совет откомандировать в мое распоряжение Клода Морена, бывшего военного атташе в Токио. Но прибыли почему-то вы.

 — Морен погиб от фугасной бомбы. И вообще в Туре была такая неразбериха, что сюда могли прислать кого угодно, первого попавшегося офицера из второго бюро или даже вовсе какого-нибудь консьержа из дома, где живут японские дипломаты.

 — Тем не менее выбор пал на вас. Видимо, это не случайный выбор. Насколько я знаю, вы тоже находились на дипломатической службе в Японии, знаете язык… Притом вы, кажется, авиатор?

 — Это не в счет. Летал на стареньком «амио»…. двести километров в час. Не удивительно, что меня подбили в первом же воздушном бою над Па-де-Кале…

 — Мы уходим от темы, майор, — властно остановил его Катру. — Меня интересует Тур.

 — В самом деле? Ну что ж, откровенность за откровенность. — Фюмроль замолк, собираясь с мыслями, затем, играя гильотинкой для сигар, спросил: — Про пощечину, которую получил Лаваль, знаете?

 — Мы здесь как на краю вселенной, — уклонился от ответа Катру. — Расскажите.

 — Когда мы с женой добрались наконец до Тура, судьба Парижа была уже решена и крепко пахло предательством. О капитуляции говорили совершенно открыто. Один из министров, с которым я столкнулся на пороге мэрии, признался, что новый главнокомандующий Максим Вейган считает наше положение безнадежным. Его предложение о перемирии с немцами одобрили оба заместителя премьера — маршал и Камиль Шотан. Но этого Вейгану показалось недостаточно, и он пошел на открытую провокацию. Когда состоялось очередное заседание кабинета, он вдруг с озабоченным видом поднялся из-за стола и куда-то удалился. Но не прошло и пяти минут, как вернулся и, держась за сердце, трагическим голосом сообщил: «Коммунисты завладели Парижем! В городе беспорядки. Морис Торез заседает в Елисейском дворце!» Выдержав драматическую паузу, Вейган потребовал немедленно начать переговоры о перемирии. «Мы не можем отдать страну коммунистам, это наш долг перед Францией!» Говорят, что эти слова он произнес, вскочив на стул. Ему даже аплодировали. Присутствие духа сохранил только Жорж Мандель. Он снял трубку и потребовал немедленно соединить его с префектом столицы. Разумеется, выяснилось, что все утверждения Вейгана — чистейший блеф. В Париже было спокойно, как на кладбище. Провокация не удалась. Но капитулянтские настроения уже прочно угнездились среди высших офицеров, правительственных чиновников и дипломатов, заполнивших в те дни не только гостиницы Тура, но даже старые замки на Луаре.

Пьер Лаваль не скрывал злорадства. Я как раз сидел в том самом кафе, где он произнес импровизированную речь перед господами с Кэ д’Орсэ. Он говорил, что всегда стоял за соглашение с Германией и Италией. Францию, видите ли, погубила безумная пробританская политика и авансы, которые делались Советам. «Если бы послушались меня, — закончил он, — Франция была бы теперь счастливой страной, наслаждавшейся благами мира». Рядом со мной сидел отец моего однополчанина, которого сбили в том же воздушном бою, что и меня. Он спокойно встал, подошел к оратору и вежливо осведомился: «Господин Лаваль?» Никто и глазом не успел моргнуть, как он отвесил бывшему премьеру полновесную оплеуху.

 — Это как-то отразилось на вашей судьбе?

 — Возможно. Инцидент привлек всеобщее внимание, и, когда японский посол потребовал встречи с премьером, кто-то из чиновников вспомнил, что видел меня в кафе.

 — И вы взяли на себя роль переводчика?

 — Разумеется. Японцы, как вы знаете, оказали сильный нажим, и было решено, не откладывая, послать в Ханой человека для связи. Я просто вовремя подвернулся под руку. Случай.

 — Действительно случай, — покачал головой Катру. — Где ваша супруга?

 — Она сейчас в Виши. Ожидает ребенка.

 — А вы, получается, так и не доехали до нашей последней столицы?

 — В тот день, когда национальное собрание размещалось в здании тамошнего казино, я сел на пароход в Марселе, — холодно отчеканил майор. — Вы удовлетворены, мой генерал? — Фюмролю показалось, что Катру чем-то разочарован. Возможно, он надеялся хоть одним глазком заглянуть в лабиринты политических интриг «новой Франции», запутанных и противоречивых. Случайность, выдвинувшая Фюмроля на важный дипломатический пост, в известной мере была предопределена царившей в верхах атмосферой безответственности и неразберихи, не могла приоткрытьзакулисной раскладки.

Неслышно вошел Тхуан, и все так же благодушно ворча, смахнул со стола крошки щеткой из петушиных перьев, переменил холодную воду в стаканах и, склонившись к приемнику, издававшему прерываемый морзянкой треск, настроил его на другую передачу.

 — Вы видели Черчилля? — спросил Катру.

 — Я находился в здании мэрии, когда он вместе с Галифаксом и Бивербруком прибыл для беседы с Рейно и Вейганом. Обе стороны знали, что встречаются как союзники, быть может, в последний раз. Об операциях на континенте не было и речи. Англичан интересовало только одно: будет ли Франция продолжать войну в Африке. Как-никак у нас еще оставались обширные территории с семидесятимиллионным населением и непобежденный флот.

 — Не все потеряно, как вы только что сказали? — задумчиво протянул Катру. — Не стану спрашивать о вашем личном отношении к генералу де Голлю, маркиз. В нынешних обстоятельствах это было бы нетактично.

Фюмроль промолчал. Нащупав ногой портфель, он стал следить за ящерицей на потолке, которая то надолго замирала, то, рванувшись вперед, ловко хватала зазевавшуюся мошку. Даже приемник не мог заглушить ее чмоканье, так похожее на ликующий смех.

 — Не угодно ли пройти в кабинет, майор? — пригласил Катру, вставая, и, обернувшись к повару, бросил: — Проводи господина, Тхуан.

Кабинет генерал-губернатора напоминал контору преуспевающего адвоката. В застекленных шкафах палисандрового дерева вперемежку с книгами стояли фарфоровые вазы, курильницы из потемневшей бронзы и многорукие божки. Со специальных кронштейнов свисали причудливые коряги, на которых росли орхидеи. Из-за постоянно высокой влажности их не нужно было поливать, и они год за годом выбрасывали стрелки черно-красных и сиренево-желтых соцветий. Фюмроля поразило, что в шкафах горели мощные электрические лампы. Но он скоро понял, что виновата здесь все та же пересыщенная влагой атмосфера, в которой покрывается плесенью и гниет любая бумага. Окинув скучающим взглядом низкие резные столики с перламутровой инкрустацией и гипсовый бюст Марианны, олицетворяющий Францию, он остановился перед крупномасштабной картой, на которой были эффектно представлены все входящие в Индокитайский союз территории: Тонкин, Аннам, Кохинхина, Лаос, Камбоджа и арендованная у Китая Гуанчжоувань.

«Какая большая страна, — невольно пронеслось в голове. — Даже подумать смешно о том, что ее судьба будет зависеть от ничтожеств, заседающих в кабинетах, где еще недавно играли в рулетку. Бред!» А ведь еще вчера он верил в это. Неужели одной бессонной ночи и беглого взгляда из автомобиля на ханойские улицы оказалось достаточно для такого переворота? Что заставляет его сегодня думать совершенно иначе, чем вчера? Или просто настал миг кристаллизации, когда все, что он знал и видел, вдруг само собой выстроилось в систему и высветился из тьмы первозданного хаоса один-единственный ответ? Тогда где он? И знает ли его Катру?

Фюмроль нашел на карте китайский остров Хайнань, оккупированный недавно японцами. Это был ключ к Тонкинскому заливу, к Хайфону и дороге на Ханой, к Халонгу и угольным разработкам Хонгая. Не видеть этого мог только слепец. Он прибыл сюда, чтобы отдавать эту землю пядь за пядью, уступая все новым и новым требованиям коварного, сознающего свою силу врага. Чем же тогда он отличается от тех безвольных марионеток, которые вот так же, пядь за пядью, рвали его родину на куски? Катру может умыть руки. Он выходит из игры, не запятнав свое имя позором. И ведь не случайно он завел разговор о де Голле. В самом деле, почему боевой офицер Валери де Фюмроль не сбежал с корабля в первом попавшемся порту, чтобы пробраться в Англию? Почему он покорно готовился таскать каштаны из огня для людей, которые достойны презрения?

Вошел Катру в белом генеральском френче, на котором капелькой крови алела розетка кавалера ордена Почетного легиона. С первых же слов генерал-губернатор дал понять, что намерен держаться официально.

 — Пакет при вас? — спросил он, повернув ручку приемника.

 — Прошу, мой генерал, — Фюмроль поспешно достал из портфеля голубой конверт с черным грифом особой секретности. Катру распахнул дверцу вделанного в стену сейфа и, не глядя, бросил пакет на стальную полку.

«Господи, как далеко меня занесло!» — подумал Фюмроль, когда из приемника вновь полилась заунывная и влекуще-чужая мелодия. На этот раз хоть слова оказались знакомыми. Детским, чуть хриплым голоском японская певица пела про госпожу луну:

 — Сегодня ночь полнолуния, — непроизвольно сказал вслух Фюмроль.

 — Что? — не понял Катру, разбирая бумаги на столе.

 — Прошу прощения, мой генерал, — досадливо прикусил губу Фюмроль.

 — Садитесь, — Катру указал на стул и нажал кнопку на телефонном столике. — Вы в курсе наших проблем?

 — Только в самых общих чертах, — честно признался Фюмроль. — У меня не было ни времени, ни возможности подготовиться. К счастью, на пароходе нашелся индо-китайский выпуск «Дальневосточного экономического обозрения», и я мог узнать, чем колония Кохинхина отличается от протекторатов Аннам и Тонкин.

 — М-да, не слишком много, — Катру принужденно улыбнулся. — Впрочем, иного я и не ожидал. Люди, которые приезжали к нам в лучшие времена, тоже знали не больше вашего. Я пригласил господина Жаламбе, нашего специалиста по подрывным организациям, чтобы он помог вам поскорее войти в курс дела. Кстати, он же посоветует, где подыскать подходящее жилье. Рекомендую снять особняк. У нас это не дорого.

 — Отлично, я не стеснен в средствах, — почувствовав скрытый вопрос, ответил Фюмроль.

 — Тогда вам лучше всего подойдет дом напротив тюа[1] Мот-Кот — знаменитой пагоды «На одной колонне». При доме гараж и прелестный садик. Чиновник, который жил там… — генерал на секунду замялся, — одним словом, недавно выехал. А вот и наш Жаламбе! — поднялся он навстречу унылому господину с печальными глазами и необыкновенно крупным носом. — Знакомьтесь: майор де Фюмроль.

Жаламбе вяло пожал протянутую ему руку и тотчас же принялся ковырять во рту бамбуковой зубочисткой.

 — Что нового? — осведомился Катру.

 — А что у нас может быть нового? — пожал плечами специалист по подрывным организациям. — Ночью хлопнули одного АБ на улице Рыбных шашлыков. Вот и все новости. — Он зевнул и безучастно уставился в окно, к которому приникла очаровательная ярко-зеленая лягушка с оранжевым брюшком и лапками.

 — Подслушивает, — пошутил Катру, проследив за взглядом Жаламбе.

 — В ресторане Бо-Хо один китаец тоже пытался подслушивать, так его живо расчленили, — откликнулся Жаламбе. — Голову потом в Западном озере выловили.

 — Вы же знаете, что я приемлю ваш юмор исключительно в гомеопатических дозах, — поморщился Катру. — И вообще, показали бы вы нашему гостю город. А?

Фюмроль с готовностью поднялся.

 — Часик можно покататься, — поспешно заключил Катру.

 — По-моему, нас просто выпроводили, — заметил Фюмроль уже в саду, осторожно касаясь зазубренного меча юкки. — Ваша? — кивнул он на роскошную «испано-сюизу», небрежно поставленную возле высокой папайи.

 — После одиннадцати уже не работается, — сказал Жаламбе, включая стартер. — Мозги растекаются… Ты в «Метрополе» остановился?

 — Прогулка разве отменяется?

 — Наглядишься еще. — Жаламбе выплюнул зубочистку и на полном газу выехал из ворот. — Ничего хорошего нет в этом городишке. Прокатимся ночью — будет повеселее.

 — А как же дом?

 — И дом от тебя никуда не убежит. Главное — не торопиться. Усвой эту истину с первого дня, и все пойдет хорошо… Какой дом тебе нужен?

 — Генерал говорил, что напротив какой-то пагоды сдается особняк с гаражом и садом.

 — Ах, этот… Туда тем более не стоит спешить. Прежний жилец этого не понимал и очутился в Красной реке.

 — То есть как это? — не сразу понял Фюмроль.

 — Очень просто: утопили. Может, красные, может, буддисты, а скорее всего — японцы.

 — Но почему? Почему?

 — Мешал, значит. — Жаламбе смачно сплюнул. — Другого выхода не было.

«Это какой-то сумасшедший», — решил Фюмроль.

 — А что это за АБ, которого тоже убили? — спросил он через некоторое время. — Вы только что говорили об этом у генерала.

 — Антибольшевистский элемент, приятель. Из местных… Вечером могу свезти тебя в какой-нибудь «чайный домик». Девочки тут что надо.

Глава 2

Наступил сезон дождей. Скрылся за хмурой пеленой облаков синий горный хребет, тянущийся вдоль главной дороги с севера на юг и потому именуемый Долгим. Поздние муссоны дохнули электрическим запахом гроз, йодистой горечью гниющих по берегам водорослей. На свет жилья выползли жабы, в оконца бамбуковых домиков застучали тяжелые бронзовые жуки, закружились вокруг керосиновых ламп ночные бабочки и летучие муравьи, с треском опаляя прозрачные крылышки. Спиральной копотью завивался шаткий язычок огня. Шуршало и хлюпало в каждой щели. Невыразимой тревогой тянуло из леса, переливающегося холодными огоньками грибов и гнилушек, мигающего вспышками светляков. Но обманывало ожидание. Тучи не спешили пролиться дождем. Полыхал новый день оловянным заоблачным светом, и ночные гости оставляли убогий человеческий кров. Разве что вялые змеи забирались до срока в полые бамбуковые стволы, плетеные корзины, пустые, прихотливо изогнутые тыквы. В парном зное, наполненном звоном и стрекотом, забывалось смутное беспокойство. Но с каждым часом круче становился синюшный замес облаков, и желтый пар колыхался над сплошным ковром гиацинтов, затянувших болотные ямы. Пучеглазые рыбы выскакивали из жарких трясин, растопырив колючие крылья, карабкались по осклизлым заиленным стволам, чтобы испить мокрый освежающий воздух. Жадное нетерпение, и ужас, и радость, и боль различались теперь в шорохах леса. Исчезли муравьи, чьи величественные переселения истребительное пожаров; глубоко в землю ушли термиты и крабы, отливающие тусклой радугой пролитого бензина, забились в норы, затянутые волоконцами цепких корней. Только комары пуще прежнего плодились в переполненных водой чашках, подвешенных к стволам иссеченных кольцевыми надрезами гевей. Тонкой беленькой пленкой застывал латекс на дне, а сверху плавали букашки и мелкий древесный сор, кувыркались рогатые личинки ночных кровососов.

Как угадать в незримом лесном действе тайное единение, замешанное на крови? Крохотную алую каплю выпьет комар, чтобы продолжить свое беспокойное племя, но всю жизнь без остатка высосет каучуковый сок. Кому ведома конечная цель грандиозного превращения белой капельки латекса в протекторы военных грузовиков, водолазные костюмы, прокладки для бомбовозов, подводных лодок и танков? Еще не исполнились сроки. Еще не раз сезон дождей сменится радостным праздником урожая, прежде чем в год Деревянной Курицы буйвол владыки ада растопчет два миллиона сердец.

Придет пора, и станут тучи чреваты пылающим фосфором и термитом, как ныне они переполнены благодатной водой. Неужто началось? Повсеместно стекают с восковых лакированных листьев быстрые струйки и прячутся в прелую гниль. Но это только старая шутка горного леса, где на верхних невидимых этажах постоянно сгущается пар и выпадает дождем. Там, на головокружительной высоте, цветут орхидеи, их воздушные корни шевелятся, как щупальца морских анемонов. Там кричат попугаи, проносятся белки-летяги и кружат вампиры, когда из-за гор выплывает луна. Опять разбегаются в кофейных лужах круги и словно градины стучат по земле. Берегись! Это град из древесных пиявок.

Подлинный ливень ударит внезапно. Все потонет в едином потоке, шипящем, как паровозный пар. Облегченно и жадно вздохнут трясины. Горные джунгли оглушит рев водопадов и грохот обвалов. Теперь лишь бы выдержала кровля из рисовой соломы или пальмового листа, да не обрушилась бы дамба, защищающая прекрасное творение человека — рисовое поле.

В этот год Металлического Дракона реки Черная, Светлая и Тахо остались в своих руслах, зато Красная и Дуонг, огибающие Ханой, набухли в половодье и вышли из берегов. Когда солнце поднялось в обновленном безоблачном небе, люди не узнали родных мест. Речное русло и бескрайние нивы за ним превратились в сплошное, нестерпимо сверкающее синее зеркало.

Ртутными ручейками казались дорожки и тропы, сходящиеся у моста Лонгбьен. Мужчины и женщины в шляпах нон заспешили на рынок, неся в корзинах на бамбуковом коромысле домашнюю птицу, перец, бобы и длинные извилистые огурцы, маниок и бататы, гроздья бананов и рис, кокосы, креветки и крабов, плоды манго и красные пупырчатые личи на ветках. Здесь не ждут, пока схлынет вода и подсохнет красная, как томатная паста, глина. И в дождь, и в жару летят по шоссе, над которым смыкаются ветви акаций, крытые брезентом грузовики, обдавая фонтанами брызг бесконечную вереницу арб, запряженных буйволами, горбатыми желтыми зебу, или вереницы велосипедов, на которых ухитрились уместиться целые семьи. Крестьяне в домотканых, окрашенных отваром из дикого ямса одеждах легкой трусцой поспешают по обочинам. Засучив выше колен штаны, месят красную землю босыми ногами, не оборачиваясь на звонки велосипедистов, на истерические гудки машин. По обе стороны дороги рисовые чеки, неизменные и бесконечно разнообразные, как сама жизнь.

Отдельные картинки сменяют друг друга или творятся одновременно, подчиняясь неизменному циклу урожая, повинуясь вращению колеса судеб. Недаром астрологи в черных халатах с разрезами по бокам и белых шароварах бормочут, что унылое однообразие и пестрота разноликости только разные проявления изначальной пустоты. Вот терраса окрасилась самой чистой и самой ликующей зеленью рисовых всходов, и муаровым узором рябит меж ними вода. Тут же рядом — во времени или в пространстве — бородатый с загнутыми за спину рогами буйвол топчет сухую полову, а деревянный плуг за ним взрезает жирную борозду. Зверем умным и добрым зовут здесь буйвола. В загробном царстве он служит богу смерти, в подлунном мире равнодушно месит жидкую грязь, а голый мальчик у него на спине играет на бамбуковой флейте. Придет день, если еще не пришел, и тот же мальчик закинет сеть на залитое поле, чтоб наловить пресноводных креветок для соуса к клубням ку май, которые тушат с пахучими листьями таубай. Но людям, которые пришли из далекой заморской страны и понастроили серые доты на скрещениях дорог, у мостов, переправ, не знакома еда бедняков и неведом священный смысл многообразия и единства. У девушек, которые по колено в воде сгибаются над рассадой, они замечают лишь голые бедра. Но где-то совсем близко те же девушки, а быть может уже старухи с черными зубами, подрезают серпами золотые созревшие метелки. Пришедшим с оружием не дано увидеть единение многоликого. Встретив случайно узоры триграмм и эмблему двух рыб, они равнодушно пройдут мимо, не ведая, что были так близки к разгадке тайн бытия. Оттого и путь рисового зерна, путь смерти и возрождения, сокрыт от их глаз. Они знают лишь конечный результат: корзины, полные зеленого падди, и тугие мешки, которые быстроногие кули сгружают в черные трюмы судов. Но разве на весовой платформе кончается путь зерна? Разве числа на фондовой бирже или индексы Доу-Джонса могут стать итогом священной мистерии? Не знает конца и начала колесо прялки. Став человеческой плотью, рисовое зерно вновь будет причастие ко злу и добру, к великому круговороту жизни, к приливу и отливу ее.

Когда у крестьянина иссякают последние запасы, он все надежды возлагает на ближайший урожай: первый, который собирают в пятом месяце, или второй, чье время приходится на благодатный десятый. Недаром в народе говорят: «В восьмом месяце выгоняй буйволов, в третьем месяце — загоняй. В восьмом месяце — от голода оправляются, в третьем — умирают».

В год Металлического Дракона обильный разлив Красной обещал щедрую жатву. Перед закатом, когда золотые полосы легли на воду, было ясно видно, что вороны неподвижно сидят на мокро блестящих спинах буйволов. А еще появилось множество цапель, потому что рыба из реки пошла на поля, где ее легче поймать. Это тоже считалось благоприятным предзнаменованием. Старый Чыонг Ван Днем, залюбовавшись застывшей на одной ноге птицей, сказал:

 — Вода в реке — рис на рынке.

Как и всякий крестьянин, он радовался счастливым приметам сытого полугодия. Хотя лично ему половодье сулило одни заботы. Его сампан с драконьими глазами на носу и счастливыми иероглифами по бортам и так уже слишком долго простоял на приколе, а теперь еще приходится ждать, пока спадет вода. Плыть по реке, у которой нет берегов, — чистейшее безумие. На такое могут решиться только сорвиголовы или опытные шкиперы, знающие каждое — полузатопленные теперь — высокое дерево, каждую трубу или крышу за дамбой. Нет, старый Лием не спешит распустить перепончатый, как крыло нетопыря, парус. Он слишком плохо знает Красную реку, чтобы рисковать сампаном, который дает ему не только дневную чашку риса, но и крышу над головой. Другого дома у них с внучкой нет и не будет. Они принадлежат к загадочному племени бродяг, которые родились и умрут на воде.

У этих людей есть свои города и плавучие рынки, куда приплывают тысячи сампанов и джонок, десятки тысяч лодок с гребцом на носу или на корме. Лиему случалось выходить по Красной в залив Бакбо и спускаться до самого Сиамского залива, заплывая и в Ка, и в Бенхай, и даже блуждать по запутанным рукавам цветущей дельты Меконга. Побывал он в стране кхмеров, у лао и в таинственных клонгах большой реки, которую сиамцы зовут Чаяпрая, а тэи — белые завоеватели с запада — Менам.

Чего только не повидал старый Лием в далеких краях! Он возил ныряльщиков за жемчужными раковинами, янтарные пластины каучука, которые коптят, чтобы предохранить от всепожирающих муравьев, копру, бананы и колючий плод, чье дыхание пахнет адом и чья нежная кремовая мякоть дарует райское блаженство. Тэи запрещают продавать сокровище джунглей в своих кварталах. Только на улочках старого города, в узких тупичках, где прямо на земле стоят корзины с личи, королевскими бананами и кроваво-красными, ощетинившимися черными волосами рамбутанами, можно по запаху отыскать продавца дуриана. Если плод еще зелен, запах кажется слабым, если он перезрел, то дух его донесется даже до озера Возвращенного Меча. Настоящие знатоки тщательно обнюхивают дуриан, выбирая тот, который в самой поре. И прикидывают на вес: спелый потянет меньше, чем это кажется с виду. Мудрые речи можно услышать от человека, умеющего ценить дуриан. Пока идет выбор и взвешиванье на палке с медными делениями, покупатель и продавец успевают раскрыть друг другу душу. И никто не осмелится им помешать. Остальные почтительно ждут, пока широкий нож, которым прокладывают дорогу в джунглях, разрубит колючий плод на четыре части. В каждой, как в вате, спрятаны две окруженные сладостной мякотью кости.

Потом у керосиновой лампочки, вокруг которой соберется вся семья, счастливец перескажет новости, услышанные от продавца — бывалого человека, повидавшего Винь, и Сайгон, и Бангкок. У людей маленький праздник. Стоит отведать дуриана, и он запахнет совсем по-другому. Как джунгли весной. Как источник в горах среди высоченной слоновой травы. Он — тайна леса, он — очарование ночи.

Лием возил дурианы, пока не умерла мать. Совершив печальный обряд, он надел белую повязку и пошел в храм поднести буддам рису с шафраном, фрукты и курицу. Поставив в вазу с песком курительную свечку, обратился к геоманту, чтобы тот указал благоприятное место захоронения. Геомант прогнал злых духов ароматным дымом курильницы и, накрывшись черным покрывалом, стал вопрошать землю. «Если ты хочешь, чтобы душа твоей матери поскорее обрела новую счастливую оболочку, обратись к монаху в пагоде города Локнинь. Он укажет нужное место». Лием щедро заплатил геоманту и поехал в Локнинь искать нового предсказателя. Локниньский оракул дал ответ только на восьмой день. Молча приняв пожертвование, вручил Лиему сухой лист пальмы, испещренный тайными знаками и древними иероглифами. Из почтения Лием не решился попросить геоманта прочесть предсказание. Это сделал ученый монах из библиотеки, где хранились сотни резных досок, с которых печатают священные сутры. Знаки на листе означали следующее: «Правление императора Кхай Диня. Год Тигра. Седьмой месяц. Второй день по лунному календарю. Отныне на поле будет колоситься рис, а в доме будут рождаться сильные сыновья и красивые дочери. Нгуен Ан Нинь».

Сообразуясь с планом, начертанным на пальме, Лием захоронил прах в указанном месте. Но, вопреки оракулу, сам в деревне Диньг-Донг не поселился и не стал высаживать рис. Оттого и не заколосилось его поле. Растратив все свои сбережения, он подался в дельту Меконга и занялся увлекательной и опасной охотой на водяных змей. И все-таки это был самый удачливый период в его жизни. Сыновей, правда, у него не прибавилось, но шестилетний Хоан рос здоровяком, а старшая дочка, красавица Суан, родила внучку, обещавшую стать столь же красивой. Потом Суан умерла от оспы, а жену Ло Тхи Динь, которую он взял из племени кхонтаев, смыло с палубы в тайфун. Когда же люди с запада забрали в армию сына и услали его за океан на войну, Лием остался с внучкой вдвоем. Умные люди советовали ему вновь попробовать перенести прах. Авось на сей раз улыбнется счастье. «Нет, — сказал Лием. — У реки свои повороты, у человеческой судьбы — свои». Он постиг закон жизни, которая дарует радость только затем, чтобы отнять. Счастлив только тот, кого уже не страшат никакие потери. Он продолжал ловить змей и, почти вопреки воле, всем сердцем привязался к внучке Хоанг Тхи Кхюе. В шесть лет на нее уже стали заглядываться люди, а монах, одиноко живущий в лесной пагоде за рекой Анхоа, сказал, что такие удлиненные личики и крохотные ножки бывают только у тайских принцесс. «На каменных плитах в покинутом храме Ангкорват видел я такие от природы длинные мочки, — с печальной радостью говорил отшельник, внимательно осмотрев девочку. — Столь удлиненные, к вискам глаза. Будь счастлива и благословенна, Белый Нефрит», — поцеловал он ее в лобик и подарил амулет — тигровый коготь с письменами и даосским знаком триединства, заключенным в круг.

На следующий год отца девочки, который служил на угольных разработках в Хонгае, арестовали и увезли в страшную тюрьму на остров Пулокондор. С того дня Лием впервые понял, что значит бояться. Это было тоскливое, ни с чем не сравнимое по глубине предчувствие неизбежной потери. «Лучше умереть вместе со всеми, чем жить одному», — сказал он себе и стал брать внучку с собой на охоту. Он почему-то был уверен, что беды приходят в дом украдкой, когда хозяин не видит. Пусть уж девочка будет все время на глазах. Постоянный страх за нее со временем не проходил, а лишь становился острее. А когда китаец, скупавший у Лиема змей, растолковал ему смысл иероглифов на когте, старик окончательно уверился в правильности своей бесхитростной жизни, несмотря на все ее потери и боль. «Страх потерь — преходящее счастье» — так читались письмена.

С тех пор как созрел скороспелый рис трех лун, из которого плетут самые красивые шляпы с картинкой, видимой на просвет, Лием и Белый Нефрит жили на одном месте. В узком, защищенном от тайфунов заливчике мирно стоял их сампан среди таких же стареньких лодок с глазами дракона. Когда по Красной проносился патрульный катер или быстрая канонерка, маленькая деревня начинала тихо покачиваться под переплеск воды. Скрипели мостки, перекинутые от сампана к сампану, колыхался зеленый покров водорослей. В плавучем поселке есть свои улицы и переулки, крохотный ресторанчик и даже «каттаук» — парикмахерская, где толстяк Зиой лихо орудует ржавыми ножницами и допотопной бронзовой бритвой. Скиталец Лием уверен, что в заливе живется не хуже, чем в городе. Полиция беспокоит не часто, а тэи и вовсе не суются в такие места. Все близко, все под рукой. Не надо стоять в очереди у водоразборной колонки — достаточно забросить на веревке ведро. Утром приплывет продавец риса, к вечеру завернет на своем челноке торговец лапшой из гороха маш. А если понадобится образок Будды или кончатся ароматные красные палочки, Лием может сходить в пагоду на горе, где растет священное дерево дай с белыми цветами. Они пахнут прозрачной горечью, навевающей успокоение и печаль. Новый бонза растолковал Лиему смысл надписи, высеченной на черной плите, которую поддерживает бессмертная черепаха. «Человек сам должен суметь разбудить в себе мужество. Иначе оно не придет к нему никогда», — сказал монах и повел Лиема к алтарю, на котором стоял Будда-мальчик. С бессмертной, все понимающей улыбкой он одной рукой показывал на землю, другой — на небо. Монах объяснил: «Ни обитатели неба, ни животные, которые неспособны оторваться от низменных забот, не могут найти истину. Только человек! Он один соединяет землю и небо». — «А что есть истина?» — спросил Лием. «Ее надо обрести самому», — ответил бонза и рассказал про князя Чан Хынг Дао, победившего китайских завоевателей. А когда Лием вновь пришел в пагоду, монах поведал ему о подвиге Нгуен Хюэ, поднявшего восстание тэйшонов. Конечно, Лием и раньше слышал эти священные для каждого вьетнамца имена, как знал он про сестер Чынг, про отважного Ле Лоя, чей меч и ныне хранит озерная черепаха. Но впервые довелось ему услышать, что легендарные герои, которые на протяжении веков спасали страну от захватчиков с севера, не только совершали подвиги, но и обрели истину! «Каждый из них нашел ее сам, — закончил монах. — Но она оказалась общей для всех. — И, помолчав, добавил: — Родина — вот единственная истина».

В дыму курений улыбался позолоченный мальчик, а бронзовые цапли на черепахах, как символы счастья и вечности, стояли перед алтарем. С того дня бонза больше не говорил с Лиемом об учении Будды. Он показал ему карту Вьетнама: «Это Родина. Вверху плодородная дельта Красной реки, на юге — мощное разветвление Меконга. Не правда ли, похоже на две корзины, наполненные рисом десятого месяца? А вот и «гань» — бамбуковое коромысло, на котором они висят. Это Долгий хребет — Чыонгшон. Но меч чужеземцев отсек корзины от коромысла. Для меня, для вьетнамца. Кохинхина — другая страна. Я не смею поехать в Сайгон без разрешения чужеземцев. А в Далате сидит император-марионетка, которого французы привезли из Парижа и вертят им как хотят. Разве такими были наши древние императоры? Изображение Бао Дая никогда не поставят в поминальном храме. Народ вычеркнет его из своей памяти». — «Рассказывают, что он прошел выучку у тэев?» — робко осведомился Лием. «Всякое учение достойно, — ответил бонза. — И тэи — такие же люди, как все. Не в том их вина, что они с запада. А в том, что завоеватели. Захватчики, которые столько раз вторгались к нам с севера, разве были лучше? Запомни, Лием, что люди, которые твердят о белой коже и о желтой коже, — или очень глупые, или враги. Нашей родине грозит новая беда, на этот раз с востока. Когда я слышу шепот о том, что вся буддистская Азия должна собраться под одной крышей, мне мерещатся убийцы, которые под видом друзей стремятся проникнуть в дом, чтобы, когда все уснут, перерезать хозяину горло».

«Как мне называть вас в своих почтительных думах?» — осведомился Лием. «Просто Танг.[2] Как у каждого буддиста, у меня есть тайное имя, которое назовут только в заупокойной молитве, — сурово и равнодушно ответил монах. — Так что тебе за дело, старик, до звуков, выражающих пустоту, коли истинного имени ты знать не можешь? — он пристально посмотрел на Лиема, и тот смущенно отвел глаза. — Пока ты видишь меня, зачем тебе слово? Останешься один — забудь обо мне. Понадобишься — найду».

Лием неторопливо потягивает крутой дым черного лаосского табака, и в бамбуковом кальяне хрипло рокочет вода. Он смотрит на крестьян, которые по колено в воде трудятся на рисовом поле, и размышляет о судьбе человека. Дано ли ему вкусить плоды труда своего? Лием знает, что пришло время жесточайших тайфунов. Поэтому, как бы ни был обилен разлив и благоприятны приметы, никто не может сказать, каков будет урожай десятого месяца. С неистовой силой обрушится очередной тихоокеанский тайфун на побережье, зальет террасы потоками соленой воды, и ни один зеленый росток не уцелеет. Если крестьяне вовремя не укрепят дамбы или чуть запоздают с посадкой, они могут не только потерять урожай, но и надолго загубить поле. Получается, что человек, соединяющий землю с небом, всего лишь игрушка ветра. Недаром эмблема «ян-инь» соединяет противоположности жизни.

О чем бы ни подумал сегодня старый Лием, он постоянно возвращается мыслью к монаху из пагоды на горе. Да и чему тут удивляться, если этот самый монах находится сейчас на сампане? Пока Лием покуривает на свежем воздухе, а внучка стирает на мостках праздничную тунику — нарядный лимонного цвета аозай, монах сидит внизу и за чашкой чая беседует с приятелями. Лием, конечно, догадывается, о чем говорят в тесной, разделенной висячими циновками каюте. Не впервой принимает он у себя ученого гостя. Высокая честь! И его городских друзей он тоже уже хорошо знает. Один из них студент, другой — монтер из «Сентраль электрик». Он сам так сказал. Лием знает правила вежливости. Потому и сидит на корме, что не хочет мешать умным людям обсуждать их важные дела. Так оно спокойнее. И чужой врасплох не застанет, если забредет ненароком на старый сампан.

Прохладой и миром дышат вечереющие дали. Над мачтой, на которой бессильно повис выцветший буддийский флажок, уже чертит стремительные фигуры летучая мышь. Угомонились куры в банановом садике на берегу. На соседнем сампане, похрустывая болотной травой, довольно хрюкают черные поросята. Кто-то играет на однострунном дане, и протяжная мелодия, то вздрагивая, то угасая, долго плывет над зеркальной водой, в которой отразилась на миг низко пролетевшая цапля. Парикмахер Зиой перестал возиться в бассейне с лотосами и тоже залюбовался рекой. Сейчас она и в самом деле красная, вернее, темно-багровая, будто остывающее железо в горне. Не успеешь моргнуть, как станет темно. В свайных домах у берега уже горят золотые звездочки. Такая же крохотная керосиновая лампочка теплится перед Лиемом. Света она почти не дает, зато радует сердце и отгоняет демонов ночи. Над ней приятно согреть кусок сушеной каракатицы или просто прикурить сигарету.

 — А почему бы вам, дедушка, не послушать городские новости? — спросил, улыбаясь, монтер, выглянув из люка. — Они и вас касаются.

 — Кому нужен неграмотный старик? — махнул рукой Лием. — Не хочется вас стеснять.

 — Вы нам совсем не помешаете, — все так же с улыбкой, но настойчиво возразил парень. — Белый Нефрит, — позвал он негромко. — Можно вас на минуточку?

Девушка закончила стирку и с готовностью поспешила на зов. Даже про белье забыла. Но на полдороге спохватилась и вернулась назад. Так с тазом на голове, стройная и смеющаяся, она взошла на сампан. Белый с горьким запахом цветок был приколот к ее волосам. «И впрямь как тайская царевна», — залюбовался старик.

 — Вы звали меня, братец Дык?

 — Побудьте, пожалуйста, тут, наверху, прекрасная Хоанг Тхи Кхюе, пока дедушка Лием будет пить чай.

«Они знают друг друга по имени, и он назвал ее прекрасной», — дрогнуло сердце у старого Лиема. Но он ничего не сказал и покорно спустился вслед за парнем в синей спецовке. Поклонившись гостям, он присел на циновку в самом темном углу, но монах жестом пригласил его подвинуться ближе. На низком столике горела лампа «летучая мышь», на глиняной подставке стоял жестяной чайник с носиком в виде дракона и крохотные старинные чашки. Лием доставал их только по торжественным случаям. В обычные дни они с внучкой пользовались половинками кокоса. Семена лотоса и приторно-сладкую массу в банановых листьях принесли гости.

Монах пришел в простой крестьянской одежде. Только по бритой голове можно было догадаться, что он посвятил себя богу. И еще глаза, увеличенные стеклами сильных очков, открывали самоуглубленное спокойствие ученого человека. Как хозяин и старший по возрасту, Лием, преодолевая смущение, наполнил чашки.

 — Вы говорили, что отец девочки умер? — В доме Лиема монах держал себя иначе, чем в пагоде. Иной становилась форма обращения к хозяину, менялся и весь стиль речи.

 — Мы так решили с внучкой. С того дня, как его отправили на Пулокондор, от него не было вестей. Я справлялся в полицейском управлении, и мне сказали там, что он, наверное, умер.

Монах обменялся со студентом быстрым взглядом.

 — Значит, полной уверенности у вас нет? — поинтересовался студент.

Лием только улыбнулся в ответ. Странный вопрос. В чем может быть полностью уверен человек на земле?

 — Взгляните на эту карточку. — Студент вынул из бумажника пожелтевшее, в сетке трещин, фото. Монтер услужливо придвинул лампу.

 — Конечно, это он, — прошептал Лием, не выпуская из рук фотографию, на которой в полный рост был изображен крепкий мужчина с винтовкой.

 — Ошибки быть не может? — на всякий случай осведомился студент.

 — Он это. — Лием снисходительно пожал плечами. — На память я пока не жалуюсь, и зрение у меня не такое уж плохое. С тридцати шагов могу расщепить стрелу арбалета о лезвие ножа.

 — Тогда мы можем поздравить вас с большой радостью! — хлопнул в ладоши студент.

 — Разрешите, я сбегаю сказать Белому Нефриту! — нетерпеливо вскочил на ноги монтер, хрупкий подвижный юноша с несколько приплюснутым носом, что придавало лицу обиженное выражение.

 — Погоди, Дык, — задержал его монах. — Лучше споткнуться ногой, чем языком. Пусть скажет папаша Лием. Неожиданная радость подобна слишком сильному солнцу. Девочку надо подготовить.

 — Отдайте ей карточку, дедушка, — кивнул студент и положил на столик небольшой узелок. — Тут немного денег, товарищ Лыонг откладывал их по пиастру. Он просил вас купить Хоанг самый красивый наряд.

 — Это и вправду большая радость! — Лием потрогал куцую бородку. — Не знаю, как вас благодарить. — Значит, жив… И свободен? Как же это? — он беспомощно опустил задрожавшие руки.

 — Ему помогли бежать с Пулокондора, — пояснил студент.

 — Так, значит? — старик одобрительно поцокал языком. — А люди говорили, что оттуда не убежишь. — Он осуждающе покачал головой. — От дракона рождается дракон, от болтуна — болтун.

 — Пулокондор и вправду страшное место, — сказал монах. — Но нет тюрем, из которых нельзя было бы убежать.

 — Как внучка обрадуется! — Лием сладко зажмурился. — Позвольте мне кликнуть ее? — он просительно улыбнулся монаху, потом перевел взгляд на студента. — Пошлю ее в лавочку. Праздник-то какой! Как говорится, пришел гость в дом, нет курицы — давай утку.

 — Приветствие ценнее подноса с едой, — ответил ему пословицей монах. — Конечно, ступайте к девочке, папаша Лием. Но только предупредите, чтоб никому не говорила. Это опасно для всех.

 — Я понимаю, — подумав, кивнул старик.

 — И не надо устраивать никакого пира. Мы еще немного поговорим и тихо разойдемся.

 — Значит, так, товарищи, — сказал студент, когда старик ушел. Необходимо точно выяснить, что обещали японцам французы… А мы все гадаем: отзовут Катру или нет!

 — Так люди говорят, — пожал плечами монтер Дык.

 — Люди! — передразнил студент. — Факты нужны… Конечно, один губернатор вполне стоит другого. Катру — беспощадный и крутой человек, притом убежденный антикоммунист, но он не из тех, кто будет выслуживаться перед японцами. Поэтому его отставка, если это не выдумки, очень плохой признак.

 — Не нам сожалеть о нем! — упрямо нахмурился Дык. — Не успел Даладье запретить компартию во Франции, как твой Катру позакрывал все наши газеты и клубы.

 — Он такой же мой, как и твой, — спокойно возразил студент, пригладив рукой коротко подстриженные волосы. — Скажу даже больше. Власти начали наступление на демократические организации еще до начала войны в Европе, не дожидаясь директив. Еще в августе прошлого года были произведены обыски и аресты в редакциях «Дай най», «Нгай мой», «Нгыоймой» и «Notre voix»,[3] а месяц спустя только в одном Сайгоне закрыли четырнадцать газет.

 — Тогда о чем разговор? — Дык раздраженно выплеснул остывший чай в таз. — Кто, как не Катру, подписал указ о конфискации всего имущества партии и профсоюзов? Пускай катится, пока цел!

— Не горячись, юноша, — подал голос монах. — Как ни жесток, как ни отвратителен империализм, откровенный фашизм много хуже. И если на смену администрации Катру придут люди из японского кэмпэтай[4], для Вьетнама наступят поистине ужасные времена.

 — Вот и я о том же! — студент мимолетной улыбкой поблагодарил за поддержку. — Надо как можно скорее узнать о намерениях врага, чтобы попытаться сорвать возможную провокацию. Теперь ты наконец понял? — он обернулся к Дыку.

 — Я-то понял, — вздохнул монтер. — Только что мы можем? Тысячи товарищей гниют в тюрьмах! Да и полиция совсем остервенела. Ты хоть знаешь, что в Ханое открыли четырнадцать новых участков? А принудительный набор в армию? На строительство дорог, аэродромов они тоже забрали…

 — Знаю, — прервал его студент. — При желании мог бы кое-что и добавить. Например, про деятельность тайной полиции в провинциях Тхайбинь и Ханам. Только мы тут не для дискуссий собрались. Тебе поручено конкретное дело. Если ты не считаешь себя способным его выполнить, то так и скажи. Мы найдем замену.

 — А теперь ты горячишься, — вновь вмешался монах. — Скажи, Дык, — он ободряюще потрепал юношу по плечу, — больше ничего не удалось выяснить?

 — Пока нет, — он огорченно закусил губу. — Никто, по-моему, ничего определенного не знает. Можно лишь гадать о том, с чем прибыл из метрополии этот офицер. Одно достоверно: он не фельдкурьер.

 — Уже кое-что, — монах убавил свет в лампе. — Необходимо все же выяснить, что это за птица. Простого майора во дворец не позовут… А теперь пора расходиться, друзья.

 — Ты в город, Дык? — спросил, вставая, студент. — Пойдем вместе.

 — Вместе? — замялся Дык. — Но я хотел помочь дедушке Лиему…

 — Тогда тебе действительно лучше задержаться, — предупредил недоуменный вопрос студента монах.

Один за другим поднялись они по скрипучему трапу и, простившись с хозяином, тихо сошли на берег.

 — Вы плачете, Белый Нефрит? — тихо спросил Дык, когда рубашка студента, мелькнув голубоватым отблеском, исчезла за поворотом дороги. — Отдайте мне ваш цветок. Расстанетесь с последней капелькой горечи.

Глава 3

После отставки правительства барона Хиранумы, принятой накануне окончательного разгрома военной группировки у Халкин-Гола, сменились еще два кабинета: Абе и Ионаи. Дипломаты, аккредитованные в Токио, гадали, кто сформирует новое правительство. Это было важно, хотя, несмотря на противоречивые метания японской дипломатии, общий политический курс страны оставался стабильным.

Провозглашенный Хиранумой принцип «Хаккоиту» — «Восемь углов под одной крышей» — проводился в жизнь с неуклонной последовательностью. Наиболее полное выражение он получил в программе «движения трех А», с ее предельно откровенными лозунгами: «Япония — лидер Азии», «Япония — защитник Азии», «Япония — свет Азии».

В буддистских странах такая пропаганда принесла определенный успех, несмотря на непримиримые противоречия между тхеравадским буддизмом и учением дзен северной школы, которому следовали в Японии. После большого наступления в китайской провинции Гуанси, предпринятого с целью захвата Нанкина, японские войска перерезали стратегические дороги во французский Индокитай. В распоряжении китайцев оставались только Бирманская дорога и железнодорожный путь Ханой — Куньмин. С этого момента вторжение в Тонкин стало вопросом времени. Ровно через неделю после начала войны в Европе министр иностранных дел Арита позволил себе несколько откровенных заявлений по поводу дальнейшей судьбы Индокитая и нидерландской Индии.

Государственный секретарь США Кордэлл Хэлл раздраженно высказался о планах включения стран Юго-Восточной Азии в сферу японского влияния. Но отношения между Вашингтоном и Токио, особенно после денонсации торгового договора 1911 года, и без того были натянутыми. Поэтому успеха американский демарш не возымел. А вскоре последовало поражение Франции и Голландии, и заморские территории остались без надлежащего прикрытия. Всего через несколько дней после капитуляции в Компьенском лесу Япония подписала договор о дружбе с таиландским правительством Пибула Сонграма, обеспечив себе выход к западным границам Индокитая и на юг Бирмы.

Английский посол Крейги, отправивший в прошлом году на Даунинг-стрит ликующую депешу о том, что кабинет Хиранумы отверг идею комплота с Германией, направленного против Запада и СССР, и высказался только за союз против России, забил тревогу. Беспокойство посла было вполне обоснованно. Поскольку вишистское правительство превратилось в германского союзника, свой первый удар Япония могла нанести по британским владениям: Бирме, Сингапуру, Малайе.

В Лондоне, на который волна за волной накатывали эскадрильи геринговских «штукка-бомберов», затаив дыхание ждали телеграфного сообщения из Токио. Имя нового премьера могло пролить хоть какой-то свет на ближайшие намерения японцев.

Стояло изнурительно жаркое лето. Насыщенная парами отработанного бензина морось мутной завесой висела в воздухе. Иностранные журналисты привыкли за последние месяцы вставать с первыми лучами солнца, когда на рыночном причале открывалась оптовая продажа рыбы. Одни дежурили перед воротами резиденции премьера, другие осаждали подъезды МИДа или телеграфного агентства Домэй Цусин. Однако историческим утром 21 июля почти весь корпус прессы собрался на площади перед императорским дворцом. Темно зеленели верхушки деревьев за высокой, сложенной из крупного камня стеной. Сумрачно блестела вода во рву, окружавшем дворец. Пошел час дракона, седьмой час утра, когда распространился слух, что император — тэнно — пребывает ныне в храме Иссэ. Именно там, перед алтарем предков, он и назовет, согласно обычаю своей божественной прародительнице — солнечной Ама-терасу — имена новых министров. Журналисты поспешно бросились к своим машинам, хотя прекрасно знали, что подступы к храму заранее перекрыла гвардия и токко кэйсацу — особая полиция министерства внутренних дел. Офицеры со звездочками в петлицах неторопливо прохаживались перед неподвижно замершим строем. Нечегобыло и пытаться обратиться к ним с каким-нибудь вопросом. Зеленая карточка прессы не оказывала на военных никакого действия. Да и едва ли сами они знали, что творится там под загнутой по углам черепичной крышей с колокольчиками, тускло бронзовеющей сквозь листву. Воротами неизвестности высился деревянный торий перед входом в запретный парк. Никто ничего не знал. Не было даже уверенности в том, что тэнно находится в храме. Возможно, он уже покинул в данную минуту храм и отбыл во дворец или, напротив, еще не приехал.

Иностранцам редко удавалось лицезреть невысокого замкнутого человека, именем которого была освящена политика могущественной дальневосточной державы. Да и самим японцам подобное счастье выпадало, как правило, раз в году. Слышать же речь небесного правителя, его божественный «голос журавля» могли только члены императорской семьи и приближенные.

В строгом соответствии с рангом вступали высшие сановники империи под сень криптомерий. Очистившись водой священного колодца, которую пили из серебряного черпака, они подходили к высокой курильнице и нагоняли на себя густой можжевеловый дым. Синтоистские жрецы в черных шапках едва успевали бросать в бронзовое чрево связки зеленых палочек. Когда последний придворный вошел в душистый сумрак храма, тэнно молитвенно сложил руки перед резной божницей. Бьющие из бокового забранного узорной решеткой окна пыльные струи света золотили генеральские галуны, бахрому свисающих с потолка флагов, барабаны и гонги. Жгучими точками тлели курительные палочки на алтаре.

Спокойно прозвучал в благоговейной тишине негромкий голос журавля. Кабинет министров вновь поручалось сформировать принцу Коноэ. В молитвенном сосредоточенном поклоне выслушали императорское решение приближенные. Торжественное богослужение в храме Ясукунидзиндзя, где навеки остаются души погибших за Японию воинов, решено было провести на следующий день. Операторы из радиовещательной корпорации «НК» спешно кинулись развешивать микрофоны. Но задолго до назначенной церемонии шифровальщики заперлись в бронированных помещениях посольских особняков и развернули свои таблицы.

Посол Крейги с облегчением перевел дух.

Специальный посланник фюрера доктор Херфер бросил неприязненный взгляд на посла Ойгена Отта и смял в кулаке спешное донесение, переданное через первого секретаря посольства. Его миссия провалилась.

 — Моей, моей, аноне,[5] — безуспешно пытался связаться по прямому проводу с Виши корреспондент французского агентства Гавас.

Принц Коноэ слыл человеком умеренных взглядов, и большинство специалистов по японским делам склонялось к тому, что он не станет проводником жесткого курса. С экранов крупным планом замелькало аристократически утонченное лицо нового премьера. Не упоминая о «восьми углах под одной крышей», он выдвинул программу «Создания великой восточноазиатской сферы взаимного процветания», в которую предполагалось включить не только Индокитай, Индонезию и острова Южных морей, но также Бирму и Индию. Сэр Крейги вновь послал тревожную телеграмму.

 — Вздор! — сказал, выплевывая окурок сигары, Уинстон Черчилль.

 — Мы можем перебросить флот к Сингапуру за пятнадцать дней, — заверил его первый лорд адмиралтейства и спокойно добавил: — В случае надобности.

СС-штандартенфюрер Мейзингер рискнул напомнить посланнику Херферу, что именно при Коноэ имела место проба сил на русской границе в районе озера Хасан.

 — Принц вовсе не такой миротворец, каким его пытаются представить, — заметил Мейзингер. — Просто он однажды обжегся и теперь захочет осмотреться. Возможно, через некоторое время его вновь удастся склонить к совместному выступлению против большевиков.

 — Время? — раздраженно переспросил Херфер. — У нас его нет! — и бросил коротко: — Сроки.

Мейзингер ничего не ответил. Он знал, что у Херфера времени действительно нет, потому что из Китая вот-вот должен был нагрянуть новый уполномоченный фюрера доктор Штаммер. Для Херфера, потерпевшего неудачу в прямом давлении на японское правительство, смена кабинета означала крушение. Только безумец мог надеяться в считанные дни толкнуть на войну с Советами человека, который после хасанских событий ушел в отставку. Не говоря уже о том, что после заключения советско-германского договора японцы явно охладели к антикоминтерновскому пакту.

 — Мне кажется, они ударят теперь по Индокитаю, — глубокомысленно произнес Мейзингер, выдавая за свою идею прогноз известного публициста Рихарда Зорге.

 — А нам с вами поручено погнать их на Владивосток! — взорвался Херфер. — И у нас есть такая возможность. Как-никак Петэн теперь наш союзник и может позволить себе проявить неуступчивость в индокитайских делах.

Мейзингер вновь счел за лучшее промолчать. Подобный блеф был едва ли возможен. После заключения секретной договоренности о координации разведывательных служб японцы получили полную информацию о положении дел во французском Индокитае и были прекрасно осведомлены, о характере взаимоотношений рейха с правительством в Виши. И вообще, Херфер был отыгранной картой. Однако на следующий же день временный поверенный в делах Франции спешно взял билет на пароход, направляющийся в Марсель, и отбыл в Иокогаму.

С возвращением Коноэ к власти организованная им «группа завтрака» — неофициальный совет, состоявший из личных друзей принца — специалистов в самых разных областях политики и экономики, — приобрела вес влиятельного правительственного органа. «Группа завтрака» собиралась обычно в доме секретаря кабинета министров Кинкадзу. Непременными участниками ее были Усиба, личный секретарь принца, советник по китайским вопросам Кэн, влиятельные политические деятели Кадзами и Гото, советник токийского исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги Одзаки и специалист по Индокитаю профессор Морита Тахэй. Именно ему было поручено подготовить небольшой доклад о состоянии экономики французского Индокитая.

 — Рады будем послушать вас, Морита-кун, — с дружеской фамильярностью старшего обратился к Тахэю принц, — на ближайшем заседании. Встречаться теперь мы сможем непосредственно в резиденции, — милостиво улыбаясь, сообщил он почтительно окружившим его друзьям, и тут же добавил: — Как прежде.

Первое собрание группы было обставлено с некоторой торжественностью. Оно проходило в просторном помещении на двенадцать татами.[6] На лакированных столиках лежали папиросы и освежающие таблетки с пряностями. Раздвижные перегородки — сёдзи — были скрыты крупномасштабными картами различных районов Дальнего Востока. Больше в комнате ничего не было, если не считать бансэки — небольшого подноса с садом камней и токономы — ниши, где на простой полке стояла ваза с одним-единственным белым пионом. Но что это была за ваза! Настоящая селадоновая ига пятнадцатого века, оживающая от воды. В строгом соответствии с каноном дзен, цветок и ваза были в росе.

Морита Тахэй не мог сдержать невольного вздоха восхищения. Остальные участники группы тоже отдали дань тонкому вкусу принца и его удивительному чувству такта. Изысканно и вместе с тем ненавязчиво хозяин дома напомнил друзьям, что отныне им доступно все. Недаром же белый, самый чистый из всех, цвет заключает в себе все остальные краски. Один только Хадзуми Одзаки подумал тогда, что белизна пионовых лепестков может означать еще и траур. Но такова жизнь: миг наивысшего взлета всегда является началом падения.

Гостям подали соломенные корзиночки с влажными, напитанными горячим паром салфетками. После знойной духоты улицы было приятно вытереть лицо и руки. Ощутив первое дуновение свежести, Морита Тахэй свободнее устроился на татами и сложил веер. Его примеру последовали остальные. Мановением пальца принц распорядился подать чай. Деловые встречи не оставляют места для надлежащих церемоний. Поэтому чай разливали за ширмами. Было слышно, как мелодично звякнул мидзусаси — кувшин для подливания воды. Вышколенные лакеи с поклоном расставили тонкий фарфор и неслышно исчезли, забрав ширму с белыми журавлями и все принадлежности. В голубоватых чашках — с изображением бамбука в тумане — чаинки прямо на глазах распускались в яркие, казавшиеся еще живыми листки.

Пили в полном молчании, любуясь чудесной ига, особенно прекрасной в рассеянном свете, пробивавшемся сквозь тонкую бумагу окна. Морита Тахэй бережно опустил чашку. Синий бамбук на ней напомнил ему раннее утро на Западном озере в Ханое. Он приходил туда перед самым восходом, когда из темной дымки только начинают появляться белые бамбуковые стволы.

 — Просим вас, Тахэй-сан, — с деловитой вежливостью обратился к нему принц.

Морита Тахэй согнулся в глубоком поклоне и, легко поднявшись с колен, остановился у карты.

 — Мина-сан,[7] — начал он в коротком стиле докладов, который так нравился принцу, — позвольте мне привести некоторые сведения о трех индокитайских территориях, представляющих, в силу их географического положения, первостепенный интерес. Северная, Тонкин, и центральная, Аннам, имеют статус протекторатов и управляются верховными резидентами. Кохинхина, на крайнем юге, считается колонией, и ее возглавляет губернатор. На нее не распространяется ограниченный суверенитет вьетнамского монарха. Генерал-губернатору в Ханое, таким образом, подчинены все указанные территории, а также протектораты Камбоджа и Лаос. На этом позвольте мне покончить с ненужными подробностями и перейти к характеристике вьетнамского плацдарма как единого экономического целого. — Тахэй перевел дыхание и раскрыл записную книжку: — Девяносто три процента посевных площадей занимает рис. Однако урожайность его, в силу ряда причин, низкая — одиннадцать центнеров с гектара, что в переводе на нашу систему составит…

 — Не надо, — остановил его Коноэ. — Просим далее, Тахэй-сан. Каков последний урожай?

 — Пять с половиной миллионов тонн падди,[8] ваше высочество.

 — Это меньше, чем нам бы хотелось, — заметил принц. — Впрочем, страна перспективная.

 — Совершенно справедливо, — поклонился Тахэй. — Сальдо положительное, а покупательная способность пиастра по отношению к франку неуклонно растет, что вызывает приток капиталов из метрополии.

 — Отсюда следует неизбежный вывод, — быстро сказал секретарь Усиба, — что французскую администрацию целесообразно сохранить.

 — Во всяком случае, на первых порах, — согласился принц. — Но мы еще вернемся к этому. Продолжайте, Тахэй-сан.

 — Существенную роль в торговом балансе страны играют плантации гевеи. Сбор прошлого года составил примерно семьдесят тысяч тонн чистого латекса.

 — Какую площадь занимают посадки? — спросил Гото, считавшийся знатоком сырьевой проблемы.

 — Всего сто тридцать три тысячи га, — ответил Тахэй, заглянув в книжку. — Это очень мало по сравнению с почти пятью миллионами, отведенными под рис.

 — Следует изменить баланс, — улыбнулся Гото, переглянувшись с секретарем Усибой. — Гевея хорошо приживается на рисовых полях.

 — Это едва ли возможно, — возразил Тахэй.

 — Почему? — заинтересованно спросил принц.

 — Рацион риса в стране исключительно низкий. Сто восемьдесят два килограмма на человека в год.

Это почти в два раза ниже среднего показателя для Азии.

 — Ничего не значит, — отверг довод Тахэя принц, отличавшийся способностью легко улавливать суть вопроса на слух. — Очевидно, слишком велик вывоз во Францию…

 — На таких второстепенных деталях, как чай, кофе, ваниль и перец, я не осмелюсь задерживать драгоценное внимание господ, — возобновил речь Тахэй. — Более существенны для японской экономики показатели, характеризующие топливо и стратегическое сырье.

 — Нефть? — спросил секретарь Усиба.

 — Пока не обнаружена. Зато есть превосходный уголь, практически не содержащий серы и фосфора. За последние пять лет его добыча увеличилась на сорок процентов и достигла двух с половиной миллионов тонн. Существенно также, что разработки находятся вблизи портов, что весьма облегчает вывоз.

 — Хонгайское месторождение, — небрежно обронил Гото.

 — Совершенно справедливо, — поклонился Тахэй. — Мне стыдно, что я не могу сообщить господам ничего нового. Они всё знают лучше меня.

 — Как насчет олова? — спросил Гото. — Разумеется, богаче Малайи места на свете нет, но все же интересно было бы узнать.

 — Пожалуйста, — об олове Тахэй знал на память. — Свыше полутора тысяч тонн. Значительно больше, однако, выплавляется цинка — двадцать одна тысяча. Еще в стране добывают железо, вольфрам, хром, свинец, каменную соль и фосфаты. О масштабах добычи драгоценных металлов, сапфиров и рубинов ваш слуга сведений не имеет.

 — Сколько все это может составить в денежном исчислении? — спросил принц. — Ориентировочно?

 — Франция ежегодно получает около миллиарда франков.

 — Не удивительно, что столь прибыльное предприятие так искусно ограждалось от иностранных компаний, — сказал Кэн, раскрыв коробку папирос «Сикисима». — Но теперь настало время чуточку потесниться.

 — Наши инвестиции в Индокитае не достигают и одного процента, — кивнул ему принц. — Значительно больше преуспели англо-американские фирмы. Так, кажется, Тахэй-сан?

 — Особую активность проявляют нефтяные концерны «Тексас ойл», «Стандард вакуум ойл» и, разумеется, «Шелл», ваше высочество. Однако прямому внедрению они предпочитают кооперацию с местными финансистами, действуя через банк «Милле» и группу де Ванделя.

 — Каждый старается поймать карпа на вареный ячмень, — улыбаясь своим мыслям, удовлетворенно кивнул Коноэ. — Я устал сражаться с горячими головами, которые все проблемы решают на ящике с песком. Как будто игрушечные танкетки — самоцель, а не средство политики. — Не называя имен, принц все же дал понять, кого он имеет в виду.

Молчавший до сих пор советник Одзаки насторожился. Решительных генералов, разрабатывающих тактику в ящике с песком, было слишком много. Он же хотел знать точно, о ком идет речь. От этого зависело будущее Японии, а возможно, и всего мира. Если на принца оказывает давление Итагаки, лично ответственный за Халкин-Гол и Хасан, то это еще не так страшно. Коноэ не из тех, кто повторяет ошибки. Да и печальный опыт Хиранумы еще достаточно свеж. Но Итагаки может войти в союз с тем же Хиранумой или Ионаи — тоже бывшим премьером, и тогда его позиции в высшем императорском совете значительно усилятся. Одзаки понимал, что вероятность нового столкновения с русскими в ближайшее время не велика. Коварство Гитлера и прямолинейная грубость немецкой дипломатии, единственным средством которой были угрозы, свели ее почти к нулю. Но надолго ли? Наконец, кроме Итагаки и отставных премьеров, были еще Тодзио и Уэда, Араки, Касахара и Накадзима. При всех поворотах политики главной военной целью для них оставался Советский Союз. Все эти соображения вихрем пронеслись в голове Одзаки. Он искал и не находил те единственно нужные и точные слова, которые могли бы побудить Коноэ высказаться определеннее.

 — Спешащий краб в свою нору не попадет, — остановился он на старинной пословице и выжидательно умолк.

 — Я не раз указывал, что планы в генштабе разрабатываются слишком односторонне, — принц ответил Одзаки мимолетным взглядом. — Основной упор делается на решение оперативных задач. Для Индокитая, готового, как перезрелое яблоко, упасть в траву, подобный подход не годится. Нельзя рассматривать страну с налаженной экономикой только в качестве оперативного простора для действий в Китае и Юго-Восточной Азии. Прежде всего следует думать о сырьевой базе. Вы согласны со мной, профессор Тахэй?

Это был риторический вопрос, и Морита Тахэй ограничился поклоном. Значит, пока речь идет только о Тонкине, отметил Одзаки, что ж, из всех возможных целей эта представляется наиболее достижимой. В случае успеха, Коноэ легко станет лавировать среди рифов.

 — В чем я вижу нашу задачу? — продолжал развивать свою мысль принц. — Прежде всего в разработке совершенно новой стратегии. Военную силу необходимо гибко сочетать с политическими решениями. Недаром говорят, что стрела стоит три мона, а дикий гусь — восемьсот. Но на данном этапе и это нас не может устроить. Такая мудрость слишком проста для двадцатого века. Пусть стрелы дешевы, но я хочу сохранить их для тигра, а дикий гусь должен стать домашним. — Коноэ довольно облокотился на подушку.

Слушатели ответили ему восхищенным придыханием.

 — Прошу вас, — удовлетворенно кивнул принц Тахэю.

 — Позвольте мне закончить, ваше высочество. — Морита Тахэй согнулся в поклоне. — Любовь молчаливого светлячка жарче любви трескучей цикады. Прошу снисходительных господ забыть пустую болтовню их слуги.

 — Примите нашу благодарность. — Коноэ жестом повелел докладчику остаться у карты. — Наш ученый друг ожидает ваших вопросов, господа.

 — Сэнсей[9] рассказал нам много интересного, — поднял руку Гото. — Было весьма любопытно узнать что дикий гусь стоит теперь не восемьсот мон, — он с улыбкой склонился перед принцем, — а миллиард франков. Но возникает новый вопрос: будет ли дикий гусь нести яйца в неволе?

 — Остроумно! — одобрил Коноэ. — Это и предстоит нам выяснить.

 — На сегодняшний день Индокитайский банк в сто раз увеличил первоначальный капитал, — ответил Тахэй, по обыкновению прибегнув к фактам. — Несмотря на разгром в Европе, «Сосьетэ финансьер пур ля франс э ле пэи д’утр мер» и «Финансье де каучу» выплатили вкладчикам высокие дивиденды.

 — Исчерпывающий ответ, — удовлетворенно отметил Коноэ. — Еще вопросы?

 — Кому принадлежат основные предприятия? — спросил Гото.

 — Промышленникам и финансистам из метрополии, так называемым колонам — французам, укоренившимся в Индокитае, а также туземным предпринимателям. На них, видимо, следует сделать основную ставку.

 — Почему? — удивился Гото. — Разве они преобладают?

 — Совсем напротив, туземный капитал составляет скромную долю. И все же именно ему необходимо отдать предпочтение. По двум причинам. Во-первых, вьетнамские предприниматели более склонны принять программу его высочества о взаимном процветании, во-вторых, я не знаю лучшего способа ослабить позиции европейцев.

 — Пусть работают на нас, а ненавидят французов, — засмеялся секретарь Усиба. — Поделитесь вашим опытом, Тахэй-сан, вам есть чем похвастаться!

 — Действительно, господа, из последней поездки по Кохинхине и Аннаму я вынес убеждение, что руководители «Хоа хао» и «Као дай» очень сочувственно относятся к идее панбуддистской Азии. Поскольку обе секты являются еще и крупными аграриями, мы решили, в виде пробы, оказать им некоторую финансовую помощь. Результаты превзошли все ожидания. В политическом соперничестве с европейским капиталом нам есть на кого опереться. Я могу назвать еще несколько политико-религиозных сект и такие чисто политические группы, как «Дай вьет куок са», «Вынгхонг», «Фук-Вьет».

 — Как вы смотрите на принца Кыонг Де? — задал заранее приготовленный вопрос Одзаки. Он понял, что в проведении индокитайской политики Коноэ станет следовать советам Тахэя. Но каких именно взглядов придерживается всегда сдержанный и безупречно точный профессор, Одзаки не знал. Вопрос о Кыонг Де мог послужить пробным камнем. Если только Тахэй не уйдет от прямого ответа, можно будет судить о том, какую форму примет вторжение японской армии в заморские территории поверженной европейской державы.

 — Видите ли, — начал издалека Морита Тахэй, — принц Кыонг Де, безусловно, делает большое и важное для нас дело. Его «Союз возрождения родины», или партия «Фук куок», объединяет всех антифранцузски настроенных вьетнамцев, проживающих в Китае. В нас он видит своего естественного союзника. И это действительно так. Было бы непростительной ошибкой сбросить со счетов такую политическую силу. Весь вопрос в том, насколько совпадают конечные цели. Кыонг Де откровенно рассчитывает, что с помощью наших войск сумеет возвратить себе трон. И это не беспочвенные мечты. Если мы действительно заинтересованы в том, чтобы выгнать французов и взять бразды правления в свои руки, то лучшей фигуры нам не найти. Под его белое знамя с красным иероглифом «Король» на первых порах встанут многие вьетнамские националисты. Но что будет потом, господа, когда вся многолетняя ненависть вьетнамцев к поработителям обратится против нас? Поверьте мне, это не такая страна, где чужеземный завоеватель может чувствовать себя спокойно. Поэтому, если мы хотим, чтобы дикий гусь успешно давал потомство, нам предстоит выработать принципиально новые и очень гибкие формы сосуществования с колониальной администрацией Виши.

 — Таскать каштаны из огня чужими руками, как говорят французы, — не преминул пошутить секретарь Усиба.

 — Нечто в этом роде, — согласился Тахэй. — В таком случае мы можем обойтись и без принца Кыонг Де. Пока же, позволю себе повторить, его пропагандистская деятельность достойна всяческих похвал. Во Вьетнаме прислушиваются к передачам с Формозы.

 — Значит, принц уверен, что мы готовы вышвырнуть французов из Индокитая? — уточнил Одзаки.

 — Полагаю, что так.

 — Для этого есть основания, — сказал Коноэ. — У нас слишком много кавалерийских рубак, которые и помыслить не могут об ином решении.

 — А вообще-то оно возможно, иное решение? — адресуя свой вопрос принцу, Одзаки подчеркнуто обратил взгляд на Тахэя.

 — Надеюсь, господин советник, — с уверенностью в голосе ответил Тахэй. — В ходе нашей высокой беседы выкристаллизовались некие общие принципы. Остается теперь изучить возможности их применения и разработать всю операцию в деталях. А там уже жизнь покажет, что верно, а что ошибочно.

 — Как вы, наверное, догадались, друзья, — заключил принц, — эта трудная и почетная роль поручена нашему Тахэю.

Одзаки машинально сунул под язык пряную таблетку «каору». Вопрос о сроках, который он намеревался задать, пришлось отложить до лучших времен.

 — В нашем распоряжении считанные денечки, — сказал Коноэ, словно обладал способностью читать чужие мысли. — Поэтому академическое исследование будет протекать на фоне политических экспериментов, — он коротко рассмеялся. — Посмотрим, как прореагируют французы. Это будет полезно. У наблюдающего со стороны, как известно, восемь глаз. А начнем мы с ультиматума правительству Виши.

Глава 4

Фюмроль понемногу свыкался с жизнью в тропиках. Он приучил себя не торопиться и избегать волнений, обрел бесценную способность часами смотреть в потолок.

«Течение мыслей должно стать медлительным и бесцельным, как круговорот жизни в глазах аскета», — разъяснил ему Жаламбе, которого прозвали Monsieur le Second Bureau.[10]

Сняв особняк напротив пагоды, олицетворявшей спокойствие лотоса среди моря скорби, он не спешил с переездом. Утомившись после утренней прогулки, возвращался в «Метрополь» и молча садился за свободный столик в холле. Цедя зеленый абсент или ледяную анисовку, тихо дремал, пугаясь и вздрагивая, когда кто-нибудь заговаривал с ним. Потом поднимался в номер и, постояв под душем, весь мокрый валился на постель. Втянув живот и задерживая дыхание, пытался представить себя высохшим старцем, грезящим на камне у излучины тихой реки. Мелькали жестяные лопасти фена над головой, чмокали ящерицы, в мутном рокоте улиц, вибрируя, угасало эхо гонгов. Незаметно приходил вечер. Фюмроль надевал к ужину белый смокинг и спускался в ресторан. Ослепленный блеском люстр и сверканием обнаженных плеч, медленно напивался под рыдание скрипок. Уже оглушенный, он тяжело падал на скрипучее сиденье и, рискуя посадить аккумуляторы, вдавливал кнопку стартера. Очнувшись от надсадного воя, нащупывал педаль акселератора, резко бросал машину вперед.

Куда он мчался по темным улочкам, наводя ужас на велорикш? Зачем рисковал, ухитряясь в последний момент разминуться с таким же, как он, безумцем, неожиданно вынырнувшим из-за угла?

Шелестели задеваемые ветки деревьев сау, россыпью обманчивых звезд мелькали керосиновые огоньки на ночных тротуарах. Увидев впереди освещенные окна вокзала, он круто сворачивал и мчался к рынку Донгсуан, в старый город тридцати шести ремесленных улиц. Поневоле сбавив скорость, начинал петлять среди бесконечных лавок, выхватывая на лету фрагменты чужой жизни, рисовавшейся загадочной и лишенной смысла. И это почему-то привлекало его, словно запретный и властно манящий порок. Казалось, что стоит сделать лишь шаг в душный керосиновый мрак уличных лабиринтов, как вокруг сомкнется сладкое забытье. Фюмроль не думал о том, что и без того уже преуспел в неосознанном стремлении обрести нирвану. Разве не была его нынешняя жизнь столь же бесцельной и праздной? Разве воспоминания о прошлом, которые все еще не отпускали его, не казались похожими на запуганные видения задремавшего после сытного обеда жуира? Он не отдавал себе отчета в том, что бежит не от нынешнего полусонного существования, а от подлинных снов, тиранящих его по ночам.

Лицо Колет он забыл окончательно и уже не пытался воссоздать его из отдельных клочков. Однако она все еще снилась ему, принимая самые неожиданные облики, и он плакал по-детски навзрыд, забывая к утру обо всем. Но что-то все-таки оставалось и подсознательно, смутно волновало в течение дня, а к вечеру разрасталось и крепло, как зародыш грядущего кошмара. Во сне его навещали мать и отец, улыбаясь всеведущей улыбкой мертвых. Он рвался к ним всем существом, но что-то мешало, причудливо изменяясь, и он оставался один. Почему-то в его руках оказывался телефон, по которому — он знал это точно — можно вызвать родителей. Наконец-то он мог раз и навсегда узнать, что же с ними случилось и где они пребывают сейчас. Но не успевал он набрать первую цифру, как застопоривался наборный диск. Отчаянно торопясь дозвониться, Фюмроль разбирал аппарат, наугад соединял какие-то проводки и контакты, но ничего не получалось. Томительной памятью прежних снов он знал, что все напрасно и закончится ничем. И вправду — раскалывалось небо над полынной пустошью, шарили прожектора, разноцветные полосы трассирующих пуль со стрекотом впивались прямо в мозг. Фюмроль просыпался в липком поту. Было светло. За окном звенела жестяная завеса цикад. Колесо бытия сделало еще один оборот.

В часы ежевечерних поездок он изъездил город от южных ворот до северных, но так и не понял его. На улице Персикового цвета, где жили красильщики, пытался купить опиум, в Серебряном ряду искал холодное пиво. В очаровательных тупичках у Восточной стены он пропорол камеру и вынужден был оставить автомобиль до утра. Потом вся ханойская полиция искала безымянную улицу, на которой Фюмролю запомнился лишь каменный фонарь. Именно от полицейских он и услышал впервые пленительные названия: Барабанный ряд, улица Вееров и улица Золотых рыбок.

Стремительно накатывали сумерки, пробуждая в душе Фюмроля тревожную тоску. Неожиданно ему мучительно захотелось увидеть лицо Колет. Спрыгнув с постели, на которую еще не был опущен марлевый полог, он нашарил ногой плетеные подошвы с веревочной петлей для большого пальца. Долго сосредоточенно вспоминал, где может находиться портрет.

Рабочий стол, заваленный газетами и грудами нераспечатанной корреспонденции, стоял в углу у окна.

Выдвинув один за другим несколько ящиков, Фюмроль, к своему удивлению, обнаружил, что там кто-то основательно поработал. Бумаги, в том числе и те, которые полагалось хранить в сейфе, были сложены аккуратной стопкой. И это поразило его больше всего. Он хорошо помнил, что кое-как распихивал их по ящикам, едва успев пробежать глазами. Но этого мало! Он мог поклясться, что некоторые письма он видел впервые в жизни. Взять хотя бы это, напечатанное на бланке с японскими иероглифами. Откуда оно?

Фюмроль включил настольную лампу, но тут же пересел в кресло, выставив ноги на свет, чтобы не жрало комарье. Иероглифы читались совершенно однозначно: «Японская контрольная комиссия». Французский перевод чуть ниже означал то же самое. Но что это за комиссия и с каких пор она находится в Тонкине, Фюмроль понятия не имел. Пожав плечами, он отложил письмо, заварил чай кипятком из термоса и, подумав, пошел в душ. Постояв несколько минут под тепловатым щекочущим дождичком, насухо вытерся и надел кимоно, купленное несколько лет назад в токийском районе Асакуса. Стараясь не думать о письме, неторопливо, смакуя тонкий аромат, напился чаю. Выкурив сигарету «голуаз», почувствовал легкое головокружение. В мозгу было пусто и ясно, как после долгой болезни. Тщательно пролистав бумаги в столе, Фюмроль обнаружил еще два таких же бланка с грифом японской контрольной комиссии. При всем своем равнодушии и полной безалаберности, он просто не мог не обратить внимания на такой документ. Хотя бы один из трех. Последнее письмо, подписанное неким генералом по фамилии Нисихара, было отправлено вчера. Вытряхнув корзину с макулатурой, Фюмроль нашел желтый конверт. Он был аккуратно разрезан сбоку. Эта манера распечатывать конверты снимала последние сомнения. Фюмроль обычно надрывал уголок и небрежно вспарывал пальцем. И вообще он еще не просматривал корреспонденцию за вчерашний день. Как, впрочем, и за позавчерашний, кажется, тоже. Фюмроль спрятал конверт и принялся изучать письмо.

Японский генерал на плохом французском языке и со множеством ошибок настоятельно предлагал «офицеру связи господину майору Валери де Фюмроль незамедлительно прибыть для встречи, которая может состояться в помещении миссии на улице Гамбетта». Эту улицу Фюмроль, разумеется, знал. Она была в двух шагах от отеля и прямехонько вела к ночному бару «Паке». Он взял с подоконника недавно установленный полевой телефон, поставил его себе на колени, медленно снял трубку и вдруг понял, что оживает. В нем проснулось извечное любопытство охотника.

 — Послушай, Жаламбе, — нарочито бесцветным голосом спросил он. — С каких это пор в Ханое находится японская миссия?

 — А черт ее знает, — с тем же безразличием отозвался Жаламбе. — По-моему, с конца июня. Что-то в этом роде.

 — И чем она занимается?

 — Ты когда проснулся? — Жаламбе укоризненно вздохнул. — Облейся водой, и через двадцать минут встретимся внизу.

 — Ладно, встретимся, — согласился Фюмроль. — Но только ответь на мой вопрос, Шарль. Это серьезно.

 — Ты что, в самом деле ничего не знаешь про миссию?

 — Так оно и есть. Господин генерал-губернатор, видимо, забыл ввести меня в курс дела. Это военная миссия?

 — Разумеется. Японцы в категорической форме потребовали от нас полностью закрыть границу с Китаем и прислали инспекцию. Очень просто.

 — В Париже… В Виши об этом знают?

 — Должны знать. Впрочем, мы, кажется, поставили их в известность уже постфактум. Катру, как ты понимаешь, вынужден был согласиться. На рейде Хайфона болтался японский крейсер… Почему ты молчишь, мой мальчик?

 — Соображаю, а это очень трудный процесс.

 — Плюнь на все, Валери, — по некоторой замедленности речи можно было догадаться, что Жаламбе порядком нагрузился. — Пока вы подписывали капитуляцию там, мы подписали ее здесь. Так-то… Притом, кажется, на более выгодных условиях.

 — Понятно. — Фюмроль поставил тяжелый, выкрашенный в защитный цвет аппарат на пол и, прижав трубку плечом, раскрыл карту. — Где находятся контрольные посты?

— Ты слишком многого от меня хочешь, красавчик, — Жаламбе игриво хрюкнул. — Ну да ладно, попробую тебе помочь… Записываешь? — спросил он после длительной паузы.

 — Давай. — Фюмроль взял красный карандаш и приготовился нанести на карту первый крестик.

 — Значит, так… Монгкай, Лангшон, Каобанг, Хазянг, Лаокай и, как ты понимаешь, Хайфон.

Картина вырисовывалась довольно неприглядная: японцы взяли под контроль все основные шоссейные и железные дороги, ведущие на север.

 — У меня такое впечатление, что мы кувыркаемся в аквариуме.

 — Что ты хочешь этим сказать? — в голосе Жаламбе проскользнуло недоумение. — Какой еще аквариум?

 — Все видно на просвет, Шарль. Сегодня наблюдают, завтра начнут шарить сачком… Кто такой Нисихара?

 — Бррр! Настоящее чудовище. Он чего-нибудь от тебя хочет?

 — Я нашел у себя на столе три письма. Точнее — повестки, в которых мне предлагают немедленно прибыть для переговоров.

 — Целых три? — растроганно спросил Жаламбе. — Тогда ты железный парень, маркиз. Преклоняюсь. Я бы не выдержал уже на втором.

 — Что ты мне посоветуешь? — Фюмроль инстинктивно предпочел умолчать об истории с письмами.

 — Поезжай. Не надо дергать тигра за усы. Нам всем это может дорого обойтись. Тебе от него еще не звонили?

 — Насколько я знаю, нет.

 — Значит, они просто накапливают документальный материал. Заметь, одно только твое молчание уже дает повод обвинить нас в нелояльности. Тебе не кажется странным, что шпик дает урок дипломатии?

 — Шутки в сторону, Шарль. Ты уже имел дело с этим Нисихарой?

 — Как тебе сказать? Этот самурай потребовал от нас копии картотеки. Как ты понимаешь, его интересуют прежде всего коммунисты. Своих людей они, естественно, знают лучше нас.

 — И как ты смотришь на подобное нарушение суверенитета?

 — Все ведь зависит от точки зрения. В нашем положении это лучше называть дружеской просьбой.

 — Ты в самом деле так считаешь?

 — А почему бы и нет? Если они хотят помочь мне выловить агентов Коминтерна, я не против. В конце концов, мы делаем общее дело. Вместе будет даже удобнее.

 — И чем же это удобнее?

 — Во-первых, можно будет дотянуться до тех, кто окопался на китайской территории. Я давно на них зубы точу.

 — Ты имеешь в виду принца Кыонг Де, который призывает вьетнамский народ вышвырнуть заморских дьяволов?

 — Иронизируешь? — хмыкнул в трубку Жаламбе. — Ну, давай-давай. Не знаю, как ты, а лично я благодарен судьбе, что застрял в этой забытой богом дыре. По крайней мере, от меня не требуют ловить для гестапо французов. Понял? А если азиаты хотят жрать азиатов, я не вмешиваюсь. Они ведь все такие одинаковые… Значит, увидимся в холле.

Фюмроль задумчиво опустил трубку. Ему ли было осуждать Жаламбе? Вспомнился день накануне исхода, начавшийся телефонным звонком из канцелярии премьера. Фюмроль примчался в резиденцию в тот самый момент, когда Поль Рейно говорил по прямому проводу с Лондоном. Секретарь приложил палец к губам и показал глазами на дверь. Не успел Фюмроль присесть, как она распахнулась и маленький премьер стремительным шагом пересек приемную. «Французские войска выступили», — бросил он на ходу. Он был бледен, и руки его дрожали.

Через несколько дней, когда фронт у Седана оказался прорванным, произошла новая перестановка. Заместителем премьера стал Петэн, а Даладье получил министерство иностранных дел. Вейган, которого назначили главнокомандующим, заявил, что его назначение запоздало на две недели. «Никаких шансов на спасение», — не уставал уверять он. Через Париж тянулись толпы беженцев из Бельгии и Голландии. Завывали сирены воздушной тревоги. С быстротой лесного пожара распространялись самые фантастические слухи. На Кэ д’Орсэ день и ночь пылали камины. Пепел сожженных бумаг летел над Сеной, по которой еще ползли какие-то баржи. Кто-то предложил сжечь архивы прямо во внутреннем дворе: документов было много, а верховное командование сообщило по телефону, что немецкие танки уже через несколько часов ворвутся в Париж. Но даже это официальное сообщение оказалось ложным. Противник еще не завершил операцию во Фландрии. Те, кто торопился поскорее сдать город, не скрывали своего разочарования. Под предлогом борьбы со шпионажем эмигрантов из Австрии и Германии согнали на стадионы. Никто не хотел даже слышать о том, что среди интернированных было много антифашистов. Гиммлер, который готовился лично прилететь в Париж, уже имел под рукой список лиц, подлежавших ликвидации. Газеты в один голос призывали бороться с «пятой колонной». Но гитлеровские агенты были повсюду: в редакциях тех же газет, в полиции, в армии и даже в постели самого премьера. Недаром графиня Эллен де Порт была частой гостьей в салоне Отто Абеца, равно как и любовница Даладье — белокурая маркиза Мари-Луиз де Крюссоль д’Юзэ. Жорж Мандель, правда, попытался произвести несколько арестов и даже закрыл откровенно нацистский листок «Же сюи парту». Но это уже был чисто символический жест. Во французских тюрьмах сидело несколько тысяч коммунистов и почти не было агентов гестапо. Эти агенты открыто охотились за списками арестованных и полицейскими досье.

Все возвращается на круги своя. Неминуемость японского вторжения стала еще очевиднее. Фюмролю предстояло вновь изведать паническое бегство, быть может пережить ужас и позор оккупации. Он решил не вызывать Колет в Индокитай. Если, даст бог, роды пройдут благополучно, пусть остается пока в Виши или переедет в Марсель. Он порадовался тому, что ничего не сказал Жаламбе об истории с письмами. Ведь он позвонил ему только затем, чтобы получить разумный совет. И это было вполне естественно. Жаламбе считался асом именно в таких деликатных делах. Но что-то уже изменилось в самом Фюмроле, едва он начал разговор, и потому он ничего не сказал. Застегивая перламутровые пуговки только что доставленной из прачечной крахмальной сорочки, Фюмроль продолжал обдумывать создавшуюся ситуацию. «Здесь все за всеми следят», — вспомнились слова Жаламбе. Вполне естественно, что стали следить и за ним, майором Фюмролем, которого удостоил вниманием сам Катру. Что же здесь удивительного?

Наблюдать за ним могли агенты разных служб, в том числе и работавшие на Жаламбе. Но письма из японской миссии никак не должны были заинтересовать ни кэмпэтай, ни второе бюро. Гестапо, которое тесно сотрудничало с японской разведкой, тоже не стало бы охотиться за такого рода корреспонденцией. Она могла интересовать и китайцев, и англичан, и американцев, но в первую очередь тех, для кого тайна переговоров по поводу Индокитая была вопросом жизни и смерти: местных националистов или же коммунистическое подполье.

Трезво прикинув все «за» и «против», Фюмроль решил сделать вид, будто ничего не произошло. Грядущая капитуляция перед Японией развязывала ему руки. Кто бы ни были те люди, которые держат его под неусыпным оком, они не враги ему. Не враги они, а возможно, даже временные союзники и той Франции, которая продолжает сражаться с фашизмом в отрядах маки, под лотарингским крестом генерала де Голля.

Перед тем как уйти, он вынул из внутреннего кармана пакет с секретными инструкциями, содержащими перечень максимальных уступок, на которые может пойти французская сторона, и бросил его на стол. Задержавшись перед зеркалом, сдул пушинку с атласного отворота, поставил на нуль рукоятку фена и потянулся к белой кнопке выключателя. Но лампа под потолком погасла сама собой. Еще час назад Фюмроль не обратил бы внимания на столь незначительное происшествие. Перебои с подачей электроэнергии случались и раньше и были, видимо, в порядке вещей. Не далее чем вчера тоже погас свет, и это заставило Фюмроля раньше, чем он собирался, спуститься к стойке, где хорошенькая официантка (кажется, ее зовут Мынь) уже зажгла свечи. Так даже лучше, подумал он, в потемках нащупывая замок, на самый крайний случай у меня будет хоть какое-то алиби. Да и пить при свечах приятнее.

Едва он захлопнул за собой дверь, зазвонил телефон. Дребезжащий зуммер врезался в кромешную тьму коридора, как сигнал бедствия. Преодолев минутное колебание, Фюмроль достал ключ.

 — Я прошу вас приехать ко мне, — услышал он характерный голос Катру. — И, если возможно, незамедлительно.

Катру принял Фюмроля во внутренних покоях. У него на коленях, сладко зажмурившись, мурлыкала сиамская кошечка.

 — Хочу проститься с вами, маркиз, — без всяких предисловий объявил генерал-губернатор. — На этих днях уезжаю.

 — Уже? — попытался изобразить удивление Фюмроль. — Как внезапно. — Он знал, что маршал еще неделю назад подписал указ о назначении адмирала Жана Деку. — Без вас мне станет еще более одиноко.

 — Наконец-то искреннее слово! — зоркий глаз колюче блеснул, он сделал отстраняющий жест, упреждая смущенные оправдания Фюмроля. — Ради бога, не делайте удивленного лица. В этой дыре всегда все известно заранее. И соболезнований тоже не надо. Я рад, что уезжаю. Можете мне верить.

 — Не хочу выглядеть в ваших глазах лицемером, — Фюмроль несколько принужденно развел руками. — Но, как говорят японцы, этикет надо соблюдать даже в дружбе. Притом я действительно огорчен и даже подумываю об отставке.

 — Не делайте глупостей. В Виши решат, что вы просто-напросто задумали сбежать к де Голлю.

 — Почему бы и нет? — меланхолично спросил Фюмроль. — Впрочем, вы правы, если я надумаю так поступить, то сделаю это тихо. — Он усмехнулся: — А то еще, чего доброго, арестуют.

 — Не мне напоминать вам о долге перед Францией, маркиз, — мягко произнес Катру, спуская кошку на пол. — Иди-иди, — пощекотал он ее за ушком. — Перед настоящей Францией, которая была, есть и будет. Вы меня понимаете? Это для нее вы обязаны любой ценой сохранить Индокитай.

 — Полагаете, это невозможно?

 — Вы, как я вижу, убеждены в обратном, очень жаль.

 — Не стану скрывать от вас, мой генерал, — признался Фюмроль, вяло помахивая веером, — но я действительно не верю в то, что можно сдержать японцев.

 — Тогда зачем вы здесь? — резко спросил Катру.

 — И сам не знаю. Я все еще куда-то бегу, бегу, и не могу остановиться. А уж если быть до конца откровенным, то меня окончательно доконала весть о том, что мы собираемся передать японской полиции списки каких-то агентов Коминтерна. Клянусь честью, такое уже было, мой генерал, и совсем недавно. Меня мучит не столько сам факт, хотя он достаточно омерзителен, сколько навязчивое сознание того, что так уже было. Мы оба помним, чем закончилось все во Франции, и у нас нет оснований рассчитывать на иной конец тут.

 — Откуда вам стало известно? — почти не разжимая обескровленных губ, спросил Катру.

 — Это имеет для вас значение?

 — Да, имеет. Потому что мне не сообщали о подобном требовании японской стороны… Это Жаламбе вам сказал?

 — Нет, — Фюмроль медленно покачал головой. — У меня есть иные источники. Как-никак я послан сюда для связи с японцами.

 — Слышал, что они не слишком довольны вашей деятельностью, — переменил тему Катру.

 — Вы хотели сказать,бездеятельностью? — Фюмроль качнул веером фаянсового болванчика, и тот послушно закивал уродливой, непропорционально большой головой. — Так как же насчет списков, мой генерал? Это правда?

 — Решайте сами, раз вы осведомлены много лучше меня.

— Значит, правда. — Фюмроль осторожно положил веер на резной столик, где нежно дымилась чашка ароматного чая с лотосом. В серебряных ажурных блюдечках лежали печенье и арахис, поджаренный с солью и сахарной пудрой. — Скажите, мой генерал, — спросил Фюмроль, рассеянно стирая с орешков тонкую шелуху. — Зачем мы всякий раз ослабляем себя перед решительной схваткой? Из трусости или по убеждению? Флагу с серпом и молотом над Елисейским дворцом Вейган предпочел свастику. Это мне понятно: он действовал по убеждению. Но здесь, в Индокитае, из которого нас все равно рано или поздно вышвырнут, чего мы так трясемся? Думаете, это хоть чуточку умиротворит японцев? Как бы не так! Я терпеть не могу красных. Еще с раннего детства. Когда слушал рассказы про якобинский террор, про какого-то из моих прапрадедушек, которому отрубили голову, у меня сердце ходило ходуном. Впрочем, это так, инфантильная чепуха… Но у меня действительно нет ни малейшей симпатии к коммунистам. И все-таки мне было бы приятнее увидеть в Париже Тореза — он хоть француз, а не эсэсовец в черной униформе. А уж здесь… он пренебрежительно махнул рукой.

 — Что «здесь»? Договаривайте.

 — Какая нам польза от того, что японцы арестуют еще несколько тысяч красных в Китае или в Гонконге? Будь моя воля, я под занавес, не задумываясь, вооружил бы вьетнамских большевичков. Уж они бы поддали японцам жару! Чего им терять?

 — Простите, маркиз, но вы рассуждаете как дитя. Можно подумать, что с тех пор, как бонна читала вам про Дантона и Робеспьера, прошел месяц-другой, а не тридцать лет. Я тоже был бы готов сражаться рядом с коммунистом-французом против нацистов. Но вы не знаете местных условий, мой друг. Я сменил на посту генерал-губернатора Жюля Бревье, провозгласившего демагогический лозунг «ежедневной чашки риса», и только тем и занимался, что разгребал авгиевы конюшни. Это мне выпала нелегкая участь сражаться с кошмаром, который достался нам в наследство от печальной памяти Народного фронта. Легальная компартия, профсоюзы, забастовки? Для Индокитая это было смерти подобно. Можете верить моему опыту. И я рад, что именно мне удалось раздавить многоголовую гидру.

 — Мне трудно что-либо возразить вам, потому что вы действительно долго варились во всей этой каше, а я всего лишь желторотый неофит. И если бы мы не готовились драпать отсюда, ваши слова, несомненно, произвели бы на меня большое впечатление. А так… Не все ли равно, кто тут останется после нас?

 — Далеко не все равно. Я знаю Деку и отдаю себе отчет в том, что сегодня он здесь нужнее меня. Свобода от принципов дает большую свободу маневра. Уверен, что Деку тактикой мелких уступок и долгих проволочек удастся выиграть время и спасти Индокитай для Франции. С японцами можно хоть о чем-то договориться, а коммунисты… — Катру безнадежно махнул рукой. — Я уж не говорю про коллаборацию: Сталин и Гитлер — союзники. Именно поэтому мы были вынуждены вести стремительную и всестороннюю атаку на коммунистические организации. Только истребив их, мы сможем добиться того, чтобы Индокитай сохранил спокойствие и преданность Франции. Поймите, маркиз, что именно сложная военная обстановка толкала нас на безжалостные действия. Я хорошо изучил местные условия. Внутри страны Франция не встретила бы такой оппозиции, такого сопротивления своему присутствию и протекторату, если бы не компартия. Она насчитывает в своих рядах приблизительно тридцать тысяч членов, людей непреклонных, опасных, слепо верящих в свою доктрину.

 — Тем более стоит попробовать привлечь их на свою сторону в противоборстве с Японией.

 — Невозможно. Несмотря на фанатизм и вероломство японцев, они прагматики. Если им будет выгодно, они пойдут на любой, даже самый немыслимый компромисс. С коммунистами же договориться невозможно. Они идут до конца, не считаясь с потерями, и не успокоятся, пока не проглотят все целиком. Не только сотрудничество, но даже временное соглашение с ними…

Лихорадочно замигав, потухли лампы. Умолк голос диктора в радиоприемнике. Зеленый глазок индикатора остывал в глухой тьме.

 — Черт знает что такое, — Катру раздраженно позвонил колокольчиком.

 — И часто так бывает? — откинувшись в кресле, спросил Фюмроль.

 — Последнее время чуть ли не ежедневно. Наверняка саботаж! Я приказал полиции произвести расследование, но они что-то не торопятся. Здесь вообще не торопятся. Тотальное размягчение мозгов. Но меня это уже не касается. Все свое уношу с собой.

Неслышно ступая, вошел с зажженным канделябром Тхуан и унес недопитые чашки.

 — Да, чуть не забыл! — спохватился Катру. — Могу я обратиться к вам с просьбой?

 — Сделайте одолжение, мой генерал. Все, что в моих силах…

 — Безусловно, в ваших. Возьмите Тхуана, маркиз. Он один из немногих, к кому я искренне привязался в этой стране. Хочется передать его в хорошие руки. Вы не пожалеете.

 — Рад услужить вам, только боюсь, что вашему кудеснику станет скучно. Я всего лишь одинокий чиновник, без друзей и без связей. Едва ли мне удастся создать подобающую обстановку в своей норе. Не случайно я все никак не могу расстаться с отелем.

 — Как вы могли убедиться, Тхуан для меня не только кулинар, но и камердинер, и мажордом. Несмотря на то что в штате заполнены все вакансии, он работает за троих. И все потому, что сумел сделаться незаменимым. Он одинок и всю свою заботу перенесет теперь на вас. Вам будет уютно под его опекой.

 — Мне остается лишь от души поблагодарить вас, — поддался уговорам Фюмроль.

 — Это мне следует выразить благодарность.

 — Скажите, мой генерал, сегодня электричество отключалось уже дважды? — сменил тему разговора Фюмроль.

 — По-моему, нет. У меня весь вечер горел свет. А в чем дело?

 — Мне показалось, что в «Метрополе» ток отключился несколько раньше. Возможно, просто перегорели предохранители… Как вы считаете, Америка вступит в войну?

 — Рузвельт едва ли позволит нацистам доканать Англию. Но, с другой стороны, в конгрессе слишком сильны изоляционистские тенденции. Как вы находите Жаламбе?

 — Своеобразный человек, — осторожно заметил Фюмроль.

 — Это прирожденный охотник на двуногую дичь. Плюс ко всему у него начисто отсутствуют какие-либо принципы. Незаменимые качества для службы в колониях. С Деку он, безусловно, сработается.

 — А я?

 — Это ваш долг. Без вас Деку нелегко будет придать отношениям с японцам нужную тональность.

 — Тогда прикажите Жаламбе хотя бы для острастки арестовать несколько японских агентов. В Азии не любят угроз, но уважают силу.

 — Я уже не властен отдавать распоряжения, мой друг. Дождитесь Деку. Возможно, его вам и удастся убедить.

Глава 5

Приближался тэт чунг тху — один из прекраснейших дней года, когда под яркой и совершенной в своей завершенности луной пятнадцатой ночи люди встречают середину осени. Веселым карнавалом с затейливым фейерверком и пляской чудовищ в ярко раскрашенных масках из папье-маше празднуют на вьетнамской земле плодотворящее полнолуние. Неуловимый волнующий миг таинственного преображения природы, когда льдисто мерцает на листьях банана широкий след улитки и роса придает нефритовую полупрозрачность зеленым зернам риса.

В ночь тэт чунг тху поднимаются со дна морей перламутровые раковины и, приоткрыв створки, нежатся в лунном сверкании, придающем жемчужинам волшебный матовый холодок.

В эту ночь детям дарят сладости и затейливые игрушки. На рынке Донгсуан и ремесленных улицах долго не затихает праздничное столпотворение. Дети сами вылавливают из аквариумов золотых рыбок, выбирают в Бумажном ряду пестрые фонарики и веера. А в Серебряном ряду в театре Кайлыонг рокочут барабаны. Жизнь и смерть встречаются в осеннее полнолуние. Отмирает колос и остается зерно. Уходят старики и смеются дети. В поминальном храме дэне тлеют спиральные свечи перед темными статуями древних героев. Полыхает в небе, рассыпаясь дымными звездами, счастливый дракон — повелитель грома. Бойко раскупаются воздушные шары и хлопушки в лавках, а рядом мастер нарезает впрок ритуальное золото из тонкой фольги и многоцветные бумажные деньги. Его товар, внешне неотличимый от пестрой карнавальной мишуры, предназначен для печальных обрядов. Может быть, уже завтра на чьих-нибудь похоронах эти деньги и золото бросят в огонь. Струйкой прогорклого дыма отлетят они в небо, чтобы мог расплатиться усопший на заставах нездешних дорог.

В самый разгар карнавала из ворот главного губернского управления жандармерии, что находилось в Барабанном ряду, по соседству с «Обществом умственного и морального совершенствования», выехал крытый фургон. Завывая сиреной, он медленно продвигался сквозь оживленные толпы, заполнившие и тротуары и мостовые. Монтер Нго Конг Дык бежал за фургоном до самого озера и отстал только у белой тюа, когда, вырвавшись на простор, шофер в полицейской форме дал полный газ.

Когда жандармы оцепили помещение «Сентраль электрик», Дык находился на электростанции. И это спасло его. Узнав о начавшихся арестах, он, а с ним еще трое товарищей без промедления выбежали на улицу и разошлись в разные стороны.

Дык немного успокоился и смог трезво оценить положение. Он понял, что совершил ошибку, не договорившись с ребятами о встрече. Он остался совершенно один, без крова над головой и без денег. Домой возвращаться было рискованно, а студента Лe Виена взяли еще на прошлой неделе, после разгона солдатской демонстрации. Тогда же, узнав об арестах агитаторов на военных базах Тюха, Окап и Митхо, скрылся в неизвестном направлении Танг. Других явок Нго не знал. Слоняясь по улицам, он решил искать приют на сампане дедушки Лиема. Там можно было спокойно выждать несколько дней, пока уляжется азарт погони, чтобы попытаться потом установить связь хотя бы с ребятами на электростанции. Прежде, однако, следовало узнать, кого взяли. Дык знал, что задержанных доставляют на внутренний двор, куда, разумеется, не проберешься. Он рассчитывал только на случай. Вдруг фургон остановится перед главным подъездом, и хоть на миг покажется чье-то знакомое лицо или кто-нибудь из арестованных ухитрится бросить записку. Но, кроме машин, которые то въезжали, то выезжали из железных, выкрашенных ярко-зеленой краской ворот, он ничего не увидел. Лишь однажды показалось, что в сумраке зарешеченного оконца мелькнуло скуластое лицо студента Ле Виена, и Дык безотчетно побежал за машиной.

«Как глупо», — подумал он, провожая ее взглядом. Оставалось одно: искать приюта на сампане.

Дедушка Лием встретил Дыка как родного. Заметив однажды, что молодой монтер теряется и бледнеет при виде внучки, старик стал считать его женихом. «Девочке и вправду пора замуж, — с бесхитростной мудростью рассуждал он. — Недаром говорят, что лиана взбирается ввысь только благодаря дереву. А Дык парень надёжный, несмотря на свою молодость, выбился в синие куртки,[11] и ей не придется голодать в его доме. Главное, была бы любовь, а все остальное придет само. Когда любишь, так и клубень водяного каштана кажется круглым, а не любишь — даже плод мыльнянки станет кривым».

 — Здравствуй, внучек, здравствуй, — ласково обнял его Лием. — А мы с внучкой уже заждались тебя.

 — И что это вы, дедушка, говорите! — гневно притопнула крохотной ножкой Хоанг Тхи Кхюе. — Вовсе я не ждала. Это у вас с ним какие-то дела, — она решительно тряхнула длинной косой и убежала, ловко перепрыгивая с сампана на сампан, бросив на бегу: — Ну я рада вам, старший братец.

Дык что-то смущенно пролепетал и сунул старику пакетик леденцов, купленный им на последние деньги в Сахарном ряду.

 — А ведь у меня и вправду есть дело к тебе, — сказал Лием. — Мудрый Танг просил передать, что ожидает тебя у миеу Красного бамбука, близ Пагоды Благоуханий. Вижу, ты готов кудахтать, как курица над креветками, — похлопал он юношу по плечу.

 — Так оно и есть, дедушка! — радостно рассмеялся Дык. — Это первая счастливая весть за долгие дни тревоги и горестей… А куда Хоанг Тхи Кхюе убежала? — Ему показалось, что разом минули беды, кончились все испытания. Пританцовывая от нетерпения, он рвался на берег, где под коричневой завесой воздушных корней баньяна его ждала девушка.

 — Эх, парень! — сочувственно вздохнул Лием. — За приливом придет отлив. Радостный день недолог — короче вершка. Прежде чем прыгать на одной ножке, подумал бы, как станешь добираться до пагоды.

Старик был, как всегда, прав. До Тюа Хыонг — священной для каждого вьетнамца Пагоды Благоуханий — было километров шестьдесят — путь неблизкий. Тем более что пролегал он через городки и реки прилегающих к столице провинций Хадонг и Шонтэй, где у каждой переправы, у каждого городского шлагбаума стоял полицейский пост. Если Дыка действительно ищут, то ближайшие заставы уже оповещены о его приметах. Даже если и удастся выбраться из Ханоя по реке, все равно не избежать расспросов на переправах Хадонга и Шонтэя в полицейских будках близ мостов и переправ.

 — Чего молчишь? — поинтересовался Лием, завертывая в лист бетеля орешек арековой пальмы и щепотку известки. — Хочешь? — предложил он Дыку.

 — Нет, спасибо, дедушка, — отказался монтер. Он не любил бетель, от которого рот поминутно переполняется красной, как кровь слюной и обморочно холодеет в висках. — Я все прикидываю, как мне поскорее добраться до места.

 — Экий ты прыткий. Сто путей — тысяча ошибок. Не о быстроте думать надо, а о надежности. Я не спрашиваю тебя, зачем ты едешь к мудрому Тангу. У рыбы бонг своя печень, у рыбы боп — своя. — Лием сплюнул за борт алую жижу. Губы его потемнели. Живее полилась речь. — Я не стану докучать тебе советами, сынок, но послушай, что мы надумали с внучкой. Сампан…

 — Неужели собираетесь плыть?! — обрадовался Дык.

 — Что ты суетишься и выскакиваешь вперед, как слепой колдун перед свадьбой? — выказал неудовольствие Лием. — Да, я решил поставить парус. Вода улеглась, ветры дуют благоприятные, и сампан в полном порядке. Я на днях его осмотрел, немножко законопатил, и теперь на нем можно плыть хоть до Сайгона. Старая рубаха, да ладно заштопана. Понял?

 — Спасибо вам за все, дедушка, — с чувством промолвил Дык.

 — Можешь не благодарить, сынок. Нам и без того пора было сниматься с места. Засиделись.

 — Но вы же, наверное, намеревались плыть в залив Бакбо?

 — Какая разница, куда плыть? Без длинных дорог не узнаешь, хорош ли конь. Собирались в Бакбо, а пойдем на Вьетчи. Ясно? А там попробуем спуститься по реке Дай и доставим тебя прямо к переправе Дук. Доволен?

 — Еще бы, дедушка! Я ведь так привязался к вам и сестрице Кхюе… — он замолк, испугавшись, что сказал слишком много.

 — Мы тоже полюбили тебя, — спокойно ответил Лием и, словно все у них было решено и договорено, ввернул подходящую пословицу: — Девушка без мужа — что лодка без руля, парень без жены — что конь без узды.

 — Да я бы с радостью, — залился краской Дык. — Только не знаю, как Белый Нефрит… И притом у меня же ничего нет.

 — Как так ничего? А голова? Руки? Ценнее этого, сынок, в мире только сердце. Скажу тебе прямо, что лучшего мужа для внучки и не желаю. А уж как с ней поладить, ты сам решай. Тут я тебе не помощник. Девушка знаешь как? Бранит того, кто выпивает бутылку, а замуж выходит за того, кто выпивает две. Вот и смекай.

 — Вы думаете, она не станет возражать, если я поплыву с вами?

 — А ты сам ее об этом спроси, не будь трусом.

 — Но она хоть знает, куда мы направляемся!

 — Все, что решает сделать мужчина, уже давно решила за него женщина. Когда пришли с вестью от Танга и внучка узнала, что ты поедешь в Пагоду Благоуханий, она сама велела мне ставить парус. И то правда, надо же возблагодарить Будду за счастливое воскрешение ее отца из мертвых? Как ты думаешь?

 — Еще бы! — с горячностью откликнулся Дык. — Легче вырваться с того света, чем из клетки Пулокондора.

 — Вот и ладно. Вместе и пойдете по священным местам, а я подожду вас где-нибудь у переправы. Прошло мое время карабкаться в гору. — Лием выплюнул жвачку и подтолкнул Дыка: — Теперь можешь идти…

На другое утро старый сампан тихо вышел из заливчика и, ловя попутный ветер напруженным парусом, медленно поплыл против течения Красной реки. Потянулись бесконечные рисовые поля, окаймленные пальмовой порослью. Изредка меж стволов мелькали белые тюа. Темные католические соборы угрюмо высились на холмах. За сто с лишним лет острые шпили с крестами так же примелькались, как крыши из рисовой соломы, печи для обжига кирпича и черные доты у переправ.

К тропам, ведущим в знаменитые пещерные храмы и тюа, затерянные в непролазных джунглях, можно было приблизиться только на лодке. В долбленых челнах, которым не страшны заросшие болотными травами отмели, отплывали паломники от дощатой пристани Дук.

Выше и ниже ветхого мостика, уже за излучиной, в реку впадали два узких канала, петлявших среди залитой водой низины, где, утонув по самые ноздри, прохлаждались буйволы, а мальчишки и старики с восхода и до заката удили рыбу. К гротам Пятигорья и самой Тюа Хыонг вел первый проток — Иен. То разветвляясь, то вновь смыкаясь в единое русло, увлекал он лодку в край бесконечных болот. Его русло терялось среди цветущего луга, над которым веял дурманящий голову аромат. Даже взглядом нельзя было проследить прихотливый ленточный извив. Берега то расступались, когда он терялся в озерах, то сужались в глубокий каньон, над которым нависали переплетенные лианами стволы и спутанные корневища.

Грациозно нагнувшись над тихой водой, девушка в остроугольной шляпе без устали гребла носовым веслом, проталкивая тяжелую лодку мимо заросших розовыми лотосами сплавин, сквозь шуршащий заслон тростника. На других лодках тоже гребли девушки. С незапамятных времен весло стало женским орудием в стране вьетов. Готовя себя к материнству, из поколения в поколение всходили гибкие вьетнамки на нос тяжелой лодки. Мужчина, как правило старик, оставался сидеть сзади, чуть подправляя кормовым веслом.

В лодке, которая везла Хоанг Тхи Кхюе и Нго Конг Дыка, сидели еще двенадцать паломников: три жизнерадостные старухи, с зубами, покрытыми черным лаком, две молодые пары и семья из Хайфона. Как вскоре выяснилось, хайфонцы перепутали челн. Пагоду Благоуханий они, оказывается, посетили еще вчера, а теперь намеревались обойти гроты вдоль другого протока. Первым понял ошибку отец семейства.

 — Куда же это нас везут? — поинтересовался он, когда лодка приблизилась к храму Чинь. — Разве мы тут не были? — толкнул он локтем жену, кормившую грудью ребенка. Она смущенно улыбнулась в ответ: ей было все равно, куда ехать. Старый дремлющий дедушка и мальчик, слушавший пение цикады в ротанговой клеточке, тоже не выказали особого огорчения.

 — Вот так раз! — отец семейства почесал затылок и указал пальцем на деревянный настил, исчезающий в тростниковых дебрях: здесь-то я и потерял вчера свою чашку.

Старухи подняли его на смех. Он сначала попытался оправдываться, а потом махнул рукой и засмеялся.

— Это бонзе не надо отыскивать дорогу к пагоде, а я простой человек… Да и какая разница, где ставить свечку? Будда всюду один, он простит.

Хайфонец быстро смекнул, что вторичное посещение святынь тоже дает кое-какие преимущества, и с видом знатока начал рассказывать о каменной статуе Будды, гудящей, как бронзовый колокол, чудотворном озерце «Драгоценная небесная вода» и гроте Шонтэй, где когда-то государи любили играть в шахматы. Насмешницы старухи слушали его затаив дыхание. Из-за черноты лака приоткрытые рты их выглядели беззубыми.

Лодка пристала у небольшого базарчика. Под навесами из пальмовых листьев торговали связками курительных палочек, ладанками, амулетами, священными заклинаниями. Хоанг Тхи Кхюе и Дык повесили на грудь пластинки с Буддой на лотосе, украшенные пятью разноцветными шелковинками, олицетворяющими стихии, и весело зашагали в гору.

Полуденный зной был в самом разгаре. Раскаленный воздух звенел от стрекота насекомых. Слепил глаза тяжелый неистовый свет.

 — Надо было нам напиться кокосового молока внизу, — посетовал Дык, останавливаясь, чтобы перевести дух.

 — Мы еще не начали подъем, а ты уже устал, — поддразнила его Хоанг Тхи Кхюе. — О-хо-хо! — вздохнула она, запрокинув голову.

Перед ними высилась почти отвесная, заросшая цепкой ползучей растительностью стена. Мечевидные зазубренные листья и длинные стебли с загнутыми шипами делали ее неприступной. Узкая каменистая тропка, круто уходящая вверх, совершенно терялась в первозданных дебрях. Пчелы-мясоеды сонно вились над исполинскими, болезненно изогнутыми цветками, источавшими душный тлетворный запах. В каменных расселинах дремали большие зеленые ящерицы с оранжево-пятнистым брюшком, медленно переползали по мостам из лиан почти неразличимые в листве жуки-богомолы.

Какой невероятный, всепоглощающий порыв подвигнул человека поселиться в диких джунглях, где все враждебно, чуждо людской природе и где, кроме немыслимой удаленности от суетных соблазнов мира, нельзя ничего обрести? Год за годом и век за веком вырубали отшельники каменные ступени и белым щебнем, чтобы не заплутать в ночи, мостили тропы. В известковых кавернах горы воздвигали они алтари, метили священным знаком источники, из многотонных каменных плит, странно звучащих под ударами, высекали богов и чудовищ.

Трудный путь, который предстояло пройти паломникам, олицетворял идею творения. Намекая на восьмеричное восхождение к совершенству Нирваны, где обрывается круговорот перерождений, он должен был напоминать еще и о титаническом труде безымянных строителей. Паломники, приезжавшие сюда из многих провинций, едва ли задумывались над глубинным смыслом буддистской догматики. Но, с детских лет познав истинную цену труда, они уважительно склонялись перед памятью тех, кто перекинул мосты через пропасть и воздвиг на вершинах каменные символы бессмертия и красоты.

Сверкая желто-зеленой глазурью, стояли многоярусные башни перед зеленым пологом дикого леса. В них хранился пепел и угли погребальных костров. И прежде чем почтить богов, люди молитвенно складывали ладони перед этой горсточкой праха.

Вместе с другими паломниками Кхюе и Дык зажгли благовонные палочки перед позолоченными статуями, наряженными в праздничные одежды, и, взявшись за руки, отправились в дальнейший путь. Спускавшиеся вниз с улыбкой уступали им дорогу, нараспев повторяя слова непременного благословения:

 — А-зи-да фа-ат!

Лица людей светились радостью исполненного долга.

 — Ази-да фат, — ответил на очередное приветствие Дык. — Скажите, Белый Нефрит, — обратился он к девушке, потупя взгляд, — о чем вы просили богов у алтаря?

 — Я благодарила за весть об отце. Не сердитесь на меня, старший брат, но этого требовал обычай. И не думайте, пожалуйста, что я забыла ваши наставления. — Она лукаво заглянула ему в глаза. — А зачем вы сами поставили свечку, если не верите в милость святых отшельников?

 — Мы должны вести себя, как все, — ответил Дык. — Иначе на нас могут обратить внимание… И еще мне захотелось, — запинаясь добавил он, — чтобы моя свеча курилась рядом с вашей.

Обогнув возвышенность, они вышли на открытое место. Жаркий иссушающий ветер с лаосских гор дул теперь прямо в лицо. В глаза летела колючая известковая пыль. С лесистого склона скатывались черные лоснящиеся черви, похожие на кольца марсельской колбасы.

 — Давайте поскорее пройдем это место, — трудно дыша, сказала девушка. — За поворотом должна быть тень, и мы сможем немного передохнуть.

Но им еще долго пришлось взбираться по каменистой тропе под палящими лучами солнца. Давно осталась позади хайфонская семья, решившая закусить на берегу лесного ручья, и влюбленная парочка, которая останавливалась во всех уединенных уголках. Одни лишь старухи упрямо шагали вслед, оглашая стрекочущее безмолвие джунглей стуком посохов и возгласами «Ази-да фат!»

С детства приученная к долгим походам, Кхюе легче переносила трудности подъема. Только на открытых участках, где не было деревьев, защищавших от солнца и жаркого дыхания губительных лаосских долин, ей становилось немного не по себе. Стремясь быстрее миновать мертвые, добела выжженные пространства, она прибавляла шаг. Дык едва находил в себе силы не отставать. Потомственный горожанин, к тому же болезненный и хрупкий, он обливался потом и учащенно дышал, поминутно отирая локтем горячий лоб, на котором налипли раздавленные мошки. На одном из поворотов он всей тяжестью налег на сухой ствол, нависающий над дорогой, но перевести дух не удалось. Тонкая, как палец, змея, приютившаяся среди ветвей, высунула острую головку и сгинула в траве. Дык тихо вскрикнул, неуклюже отпрыгнув в сторону.

 — Что случилось? — обернулась Кхюе.

 — Змея, — с трудом выдохнул он. — Зеленая и длинная, как лиана.

 — Это древесная, — объяснила девушка. — Не пугайся, — и подала ему руку.

Будь Дык сейчас один, он бы ничком свалился под первым же деревом и оставался бы там до тех пор, пока не выровнялось дыхание и не просох пот. Перед глазами колыхалась жаркая красноватая мгла. Ему казалось, что он не сможет сделать ни шага дальше. Почти теряя сознание, он все-таки продолжал взбираться все выше и сам поражался тому, что еще может идти. Сквозь пот, заливавший глаза, он видел только белый дымящийся щебень и раскаленное небо за ним. Втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, мысленно считал шаги, то и дело сбиваясь со счета и начиная сызнова. Щадя его, девушка пошла медленнее, терпеливо дожидаясь, когда он отставал. Она уже ни о чем не спрашивала, а только подбадривала веселыми возгласами.

 — Осталось совсем капельку! — неустанно повторяла она. Но до конца все еще было далеко и негде даже присесть на узкой тропе. Среди устилавшей редкие ниши пыльной сухой листвы шуршали лесные клопы и многоножки. Дык пришел в себя от ласкового прикосновения.

 — Здесь мы отдохнем, старший братец, — тихо сказала девушка, увлекая его в густую тень пальмовой кровли.

Там, на бамбуковых, устланных циновками подмостках блаженно подремывали усталые путники. Добродушная толстуха с яркими от бетеля губами распаренным черпаком из кокоса щедро разливала чай. В кипящем чане вместе со свежими чайными листьями мелькали ветки. С первыми глотками горьковатой обжигающей жидкости Дык обрел способность воспринимать мир во всей его полноте. Вкусный запах дыма щекотал ноздри, он радовался беззаботному смеху голых ребятишек, кувыркающихся в пыли, и полной грудью вдыхал живительный, почти осязаемый сумрак. В дальнем углу сидел худой старик. У его ног стоял горшок с вязкой зеленоватой жидкостью, в которую он обмакивал тонкие бамбуковые стрелы. Перед домашним алтариком стояло блюдо с белыми и лиловыми лепестками. В дыму курений смутно золотились подношения: бананы, плошка риса, медная кружка с водой. Дык не заметил, как его сморил сон. Пока он спал, не выпуская из рук чашки, Хоанг Тхи Кхюе обмахивала его плетеным веером. Оживленно болтая с хозяйкой, она не спускала глаз с тени, которая острым углом медленно наползала на тропу. Надо было вновь отправляться в дорогу.

 — Не иначе, твой муж рос неженкой, — толстуха дружелюбно подмигнула девушке. — Смотри не разбалуй его вконец. — Она засмеялась, отчего серебряные мониста тонко зазвенели на ее пышной груди. — Пусть он теперь отгоняет от тебя мух, а ты поспи. Жена и муж во всем должны быть одинаковы, словно палочки для еды.

 — Некогда, матушка, — стараясь не встретиться с хозяйкой глазами, заторопилась Кхюе. — Нужно успеть все обойти и вернуться к лодке. — Она осторожно погладила Дыка: — Вставай.

Приободренные отдыхом, они зашагали по горячему щебню, вспугивая стрекоз. О близости пещер свидетельствовали все чаще встречавшиеся каменные жертвенники, где шелестели на ветру засохшие цветы. Окруженные колючей изгородью ананаса, одиноко высились деревянные божницы, насквозь источенные термитами. На расчищенном от ползучих растений известковом склоне были высечены магические символы, позеленевшие от времени и туманов.

Наконец тропа выровнялась и впереди показался красный мостик, за которым виднелись ворота с иероглифами и вечный спутник тюа — дерево дай. Отчетливо несло сыростью и сладковато-удушливой вонью помета летучих мышей.

Когда Кхюе и Дык вошли под своды пещеры, им показалось, что они заглянули в ад. Глубоко внизу клубились густые пары, пронизанные жгучими точками тлеющих свечек. Густой запах можжевельника и сандала царапал горло, ел глаза. Высоко под каменной аркой гулко перекатывалось эхо. Потревоженные летучие мыши метались во мгле. От вечного дождя, которым проливались охлаждавшиеся под каменным сводом испарения, земля под ногами разбухла и сделалась скользкой. Переход от ослепительно жаркого полдня к моросящему мраку был настолько резок, что начал бить простудный озноб. Пропитанные курениями душные волны тумана не позволяли разглядеть лики богов. Изваянные из прозрачного кальцита, они словно изнутри наливались красноватым свечением, представая в новом обличье, тревожа и усыпляя нескончаемой изменчивостью. Все ниже становились гладкие своды, нависавшие причудливыми складками, напоминавшими досковидные устои баньяна. Порой кто-то из паломников пробовал постучать по ним камнем, и тогда вся пещера наполнялась тревожным и гневным рокотом. В нем явственно различался то звон угасающей бронзы, то надтреснутый жалобный вой, от которого замирало сердце. Хотелось поскорее вырваться из этого удушливого, то в жар, то в холод бросающего тумана. Но сзади напирали все новые толпы, и оставалось только идти вперед, вздрагивая невольно от скользкого прикосновения гладких стен. Блуждая под тихим дождем от алтаря к алтарю, паломники теряли ощущение времени и окончательно запутывались в лабиринте. Лишь безотчетно повинуясь нетерпеливым толчком в спину, они в конце концов оказывались под той же самой оплетенной лианами и корнями аркой, с которой начинали свое нисхождение в подземелье.

Такова была легендарная Пагода Благоуханий. Поражая воображение, она одновременно навевала забвенье. Мало кому удавалось припомнить потом внутреннее убранство пещерной тюа, облики ее богов и героев. В неверном, причудливо преломленном озарении мерещились фантастические видения, мнились знамения и вещие знаки. И чем меньше запоминалась паломнику таинственная пещера, тем сильнее начинало работать его воображение, когда он, вернувшись в родные края, принимался повествовать о виденных чудесах.

Подобно остальным, Кхюе и Дык были вынесены людским потоком на площадку, откуда они впервые заглянули в туман преисподней. Следом за ними показались и знакомые по лодке молодожены. Обрадованные новой встречей, обе пары, словно стремясь поскорее освободиться от наваждения, решили продолжить обход святынь вместе.

— На обратном пути мы могли бы как следует осмотреть храм Тхиентю, — предложили молодожены.

 — Это было бы чудесно! — закружилась на одном месте Кхюе. — Давайте так и сделаем. Ты согласен?

 — Разумеется, — Дык задумчиво улыбнулся в ответ, но тут же опомнился и, обращаясь к молодоженам, попросил: — Возьмите ее, пожалуйста, с собой. Мне нужно еще навестить знакомых… — он запнулся и, глядя в сторону, бросил: — В общем, увидимся в лодке.

В пещеру он вступил, упрямо нахмурив брови. На сей раз она не произвела на него столь сильного впечатления.

 — Я ищу часовню Красного бамбука, — обратился он к первому же монаху, которого сумел различить в полумгле только по бритой голове.

 — Пройди к главному алтарю, — был ответ. — Там тебе укажут дорогу.

Часовней Красного бамбука назывался небольшой грот, соединенный с пещерой долгим извилистым коридором. Престарелый тучный монах вручил Дыку электрический фонарик и наказал придерживаться правой стороны подземного перехода.

 — Пробуй правой рукой стену, и Ты не заблудишься, — повторил он, приподнимая край шелкового занавеса, за которым чернела округлая дыра. — Тебе сюда.

Танга он нашел в голой сумрачной келье. Все ее убранство составляли циновка и кокосовая чашка.

 — А где ваши книги? — удивился Дык.

 — Мне приходится работать в другом месте. Ничего не поделаешь. Я просил приюта и получил его. Взамен от меня требуется только одно: подчиняться здешнему уставу.

 — Монахи знают, кто вы?

 — Они меня ни о чем не спрашивали, — улыбнулся Танг. — А ты сразу начал с допроса.

 — Вы мне не доверяете? — вспыхнул Дык.

 — Если так, то зачем ты здесь? — спокойно возразил Танг. — Никогда не стремись узнать больше, чем это нужно для дела, — он мельком глянул на юношу. — Легче перенести допрос, когда тебе и в самом деле нечего сказать врагу. Если, кроме боли, ничто не мучит, можно перетерпеть.

 — Что еще может мучить?

 — Страх проговориться… Но не будем больше об этом, парень. У нас слишком мало времени.

Танг подсел поближе к окошку и принялся внимательно рассматривать привезенные Дыком фотографии. — Ты знаешь, что здесь? — спросил он, бережно упрятав отпечатки в черный пакет.

 — Догадываюсь. За день до ареста студент говорил о письме Петэна новому генерал-губернатору. Это оно?

 — Ты привез очень важные сведения. Угроза японского вторжения нависла над нашей страной. Что тебе поручено передать на словах?

— Японский посол в Виши Кото Сотомацу потребовал от Дарлана признания преимущественных позиций Японии на Дальнем Востоке, — на одном дыхании выпалил Дык. — Он настаивал на предоставлении японской армии некоторых льгот в Северном Индокитае.

 — Так и сказано: «некоторых»? Ты ничего не перепутал?

 — Все верно, товарищ Танг.

 — Под этим расплывчатым определением скрывается страшное слово — оккупация. — Танг вынул из конверта снимок. — Вот что маршал Петэн пишет в секретном послании адмиралу Деку: «Я приказал моему правительству открыть с Японией переговоры, которые, избегая рокового для Индокитая конфликта, должны сохранить наши основные права». — Он повернул отпечаток к свету. — Студент не говорил тебе, где именно удалось сфотографировать письмо?

 — Нет. Он же не знал, что его возьмут… Но я думаю, что там же.

 — Похоже, что так, — задумчиво кивнул Танг. — В углу есть пометка «Фюмролю — для сведения» и неразборчивая подпись… Возможно, самого Деку.

 — Значит, товарищи рисковали не зря, — вздохнул Дык.

 — Да, бумаги исключительно ценные. Вишисты, судя по всему, готовы уступить. Они продали свою страну, теперь продают нашу. Для нас это не явилось неожиданностью. Меня другое смущает. Слишком уж беспечен этот новый майор. Тебе не кажется?

 — Не знаю, — честно признался Дык, польщенный тем, что такой человек, как Танг, интересуется его мнением. — Я не задумывался над этим. Радовался удаче, и все.

 — И напрасно. Не забывай, что АБ следуют за нами по пятам. Массовые аресты, в ходе которых мы лишились самых лучших товарищей, должны послужить нам суровым уроком.

 — Вы думаете, что письмо… — робко начал Дык.

— Может оказаться началом широко задуманной провокации? — досказал за него Танг. — Да, такая мысль у меня шевельнулась. Меня очень настораживает поведение этого Фюмроля. Я встречал европейцев, которые совершали под влиянием тропикантос поистине безумные поступки. Но ни один из них не швырялся с таким поразительным постоянством секретными документами. Боюсь, что это неспроста. Либо он не тот, за кого себя выдает, и тогда его появление в Ханое нужно рассматривать как начало крупной полицейской операции, либо… — Танг не договорил. — Одним словом, как бы радость не обернулась слезами, — быстро закончил он.

 — Что же теперь делать? — растерянно спросил Дык.

 — Прежде всего тебе следует убраться подальше, — как о чем-то давно решенном объявил Танг. — Далее, — он начал загибать пальцы, — раз и навсегда прекратить канитель со светом, которая наверняка привлекла внимание тайной полиции и к электростанции и к вашей «Сентраль электрик»… И, наконец, последнее: следует внимательно приглядеться к Фюмролю. На мой взгляд, он работает слишком топорно для контрразведчика из метрополии. Кроме того, сведения, которые мы получили благодаря его действительной или мнимой халатности, сомнения не вызывают. Мы перепроверили это по другим источникам.

 — Тогда я совсем ничего не понимаю, — развел руками Дык.

 — Хорошо, разберемся, — успокоительно заметил Танг. — Я посылаю тебя курьером во Вьетбак. Необходимо срочно уведомить партийное руководство о ходе японо-вишистских переговоров.

 — Я готов, товарищ Танг. — Когда ехать?

 — Немедленно… Ты здесь один?

 — Меня привез на сампане дедушка Лием. Если нужно, мы сегодня же отправимся в обратный путь. Сестрица Кхюе, наверное, уже ждет возле лодки.

 — На сампане тебе появляться больше не следует.

 — А как же Кхюе? Она без меня не уедет.

 — Я сам предупрежу ее, — сказал Танг. — Тебе все равно нельзя оставаться в Ханое, — объяснил он. — Да и выбирать особенно не приходится. Арестованы почти все наши курьеры. Вся надежда на тебя, Дык. Не подведешь?

 — Не подведу, товарищ Танг.

 — Я дам явку в Фули. Там тебе помогут побыстрее пробраться на север. Возможно, придется перейти границу. Но это уже решат товарищи на месте. Возьми, — улыбнулся Танг, возвращая пакет с фотографиями. — Повезешь дальше. Забудь обо всем, кроме задания. Положение очень трудное. Мы потеряли связь с заграничными центрами. Родина в опасности, товарищ, и многое зависит от тебя.

Глава 6

В Токио стояла почти такая же жара, как в Ханое, и столь же трудно дышалось в пересыщенном влагой воздухе. Фюмроль искал спасения в чудесных парках японской столицы, прекраснее которых не было, по его мнению, нигде. Часы, свободные от выматывающих душу переговоров и бесконечной протокольной канители, он проводил под вековой сенью криптомерий Уэно. С выпуклого, почти кукольного мостика любовался ручьями, в которых играли многоцветные карпы, или искусственными водопадами, сбегавшими с живописных, умело декорированных зеленью скал. От причудливых, ветвями стелющихся по земле сосен и ив его тянуло к аскетической прелести каменного сада, где строгие линии причесанного граблями гравия бросали вызов застывшему хаосу девяти причудливых каменных глыб. С какого бы места ни пытался он смотреть на каменный сад, никак не удавалось увидеть все девять. В этом была какая-то загадка, простая и неразрешимая, как жизнь. Сами собой всплывали полузабытые понятия: «еэн» — очарование, «югэн» — таинственное, «едзе» — недосказанное. В каменном бесцельном совершенстве мнился остановленный миг непостижимого космического творения. Стихийная необузданность, постичь которую немыслимо, ибо она соединяет в себе и цель творения и его процесс. Таинственное очарование недосказанности. «Ничто — это целостность, из которой рождается все». Он долго силился вспомнить, откуда эти слова.

«Нихон но бы» — красота Японии вновь властно брала душу в полон. Было нестерпимо жаль себя, Францию, утонченный и бесконечно талантливый японский народ и эту страну, сотворенную по канонам немыслимого совершенства. Все слепо неслись навстречу гибели, грозя неисчислимыми бедствиями потрясенному миру.

Проходя вечером по Западной Гиндзе, он остановился у столика, где сидел с гадательной книгой старик в черном синтоистском колпачке с хвостиком.

 — Что меня ждет? — спросил Фюмроль, положив на столик, скупо озаренный свечой, бумажку в пять иен.

Старик прищурился и, злобно улыбнувшись, прошипел:

 — На твоем лице я вижу знаки «тайке». Они пророчат неминуемую гибель, белый дьявол.

Фюмроль не поверил, но, вопреки разуму, сердце тоскливо заныло. Даже хироманты были отравлены расовой ненавистью. На другой день он держался с японскими генералами с такой непроницаемой твердостью, что министр иностранных дел Дарлан сделал ему раздраженное замечание. Если бы не заступничество нового генерал-губернатора адмирала Жана Деку, Фюмроля могли отстранить от участия в переговорах. Адмирал, против которого он заранее настроился, был ему крайне несимпатичен. Но внешне он держался вполне прилично, и неприязнь понемногу сгладилась.

В Индокитай Деку привез из Виши большой портрет маршала Петэна и чрезвычайные законы. Он начал с того, что приказал Жаламбе принести личные дела всех мало-мальски заметных сотрудников административного аппарата.

В «Метрополе» за стаканчиком аперитива уже назывались возможные жертвы готовящейся чистки. Несколько офицеров, не дожидаясь решения своей судьбы, поспешили перелететь в Малайю, где заявили английским властям о своем решении примкнуть к Свободной Франции.

По странной случайности воцарение нового генерал-губернатора в бывших апартаментах Катру совпало с переездом Фюмроля в особняк напротив тюа Мот-Кот. Стараниями Тхуана дом был доведен да такого немыслимого блеска, что у Фюмроля заныло сердце. Глядя на подстриженный газон, на ручную обезьянку, срывавшую с деревьев папайи спелые желтеющие плоды, Фюмроль почти стыдился своих чемоданов, которые изрядно пострадали от гостиничных крыс. Вскоре, кстати, выяснилось, что понесенный ими в «Метрополе» урон не ограничился внешним видом. Фюмролю стало не по себе, когда он обнаружил, что термиты перемололи в труху паспарту с портретом жены. Пришлось довольствоваться фаянсовым болванчиком — прощальным подарком Катру. Поставив его на роскошный красного дерева письменный стол, Фюмроль потерял интерес к устройству гнездышка и, кое-как рассовав по ящикам наваленное барахло, рухнул на необъятную кровать с балдахином на витых столбах. Когда же в сопровождении жандарма, притащившего ящик бордо, ввалился Жаламбе, жизнь покатилась по наезженной колее.

К вечеру Фюмроль уже не мог отличить новое обиталище от ставшего таким привычным гостиничного номера. На столе валялась нераспечатанная корреспонденция, которую доставил дежурный мотоциклист. Невзирая на героические усилия Тхуана, по полу шныряли исполинские тараканы и где-то над балдахином чмокали вездесущие ящерицы. К изысканному ужину, который повар приготовил в честь новоселья, Фюмроль почти не притронулся. По обыкновению бурча под нос и качая головой, Тхуан унес недопитуючашку шоколада, почти доверху набитую окурками сигарет «голуаз». А утром позвонили из резиденции. Новый генерал-губернатор вызывал майора к одиннадцати часам.

В полной уверенности, что его выгонят на все четыре стороны, Фюмроль остановил свою машину перед воротами. Голова раскалывалась, во рту ощущался кислый металлический вкус.

 — Я много слышал о вас, маркиз, — встретил его с распростертыми объятьями Деку. — Рад теперь познакомиться лично. — И без всякого перехода заявил: — Собирайтесь. Послезавтра мы вылетаем в Токио на переговоры с японцами. Господин Дарлан включил нас в свою команду. Я только что получил из Виши все документы. — Он взял из сейфа большой конверт с грифом канцелярии главы государства. — Прошу вас внимательно изучить и подготовить свои соображения. Доложите в самолете.

 — Мы разве летим? — зачем-то спросил Фюмроль.

— Увы, — развел руками адмирал. — С посадкой на Формозе. Откровенно говоря, я бы предпочел пароход, но ничего не поделаешь — промедление смерти подобно. Итак, до послезавтра, майор. Не смею вас задерживать. Нет, впрочем, погодите… Вы, кажется, работаете на дому?

 — Совершенно верно, ваше превосходительство. Я тут сравнительно недавно и еще не успел пустить корни. — Фюмроль сознавал, что его оправдания звучат по меньшей мере наивно. — И вообще, — он осклабился и с нагловатой непринужденностью воспитанника Сен-Сира добавил: — роль миссии связи настолько двусмысленна, что едва ли мне необходима латунная вывеска и триколер[12] на фронтоне.

Деку молча выслушал его и предложил сесть.

 — Задержитесь еще на несколько минут, майор, — с озабоченным видом он расположился в кресле, на котором еще лежала подушечка Катру. — У меня мелькнула идея, которую стоит обмозговать. — Адмирал коснулся рукой лба. — О чем мы говорили? Ах, да! — вспомнил он, взглянув на пакет в руках Фюмроля. — Я хотел спросить, есть ли у вас надежный сейф? Нет? Это непорядок. Срочно заведите. Пока же ровно в восемь к вам будет приезжать офицер и забирать документы.

Фюмроль поморщился.

 — Да-да, мой дорогой! Прежде всего режим! — Деку многозначительно поднял палец. — В тропиках люди склонны распускаться. На это принято смотреть сквозь пальцы. Что ж, я понимаю. Но придется подтянуться, господа. Родина, труд и порядок, — глубокомысленно повторил он любимый лозунг Петэна. — Этого требует от нас великая национальная революция… Теперь относительно возглавляемой вами миссии. Я наслышан, что вы хорошо знаете Японию? Весьма ценно в нынешних обстоятельствах. Отныне, помимо вашей основной деятельности, вы займетесь — только это секрет! — разработкой новой политики. Необходимо что-то противопоставить японской пропаганде «Великой Восточной Азии». Вы понимаете? В противном случае мы потеряем колонии. Мне кажется, что наша политика должна развивать в среде индокитайской элиты и местного населения чувство признательности к Франции, желание остаться верными французскому знамени. Возможно, нам придется пойти на известные перемены. Лично мне представляется заслуживающей внимания идея создания федерации солидарных и автономных государств со столицей, скажем, в Далате, где пребывает ныне двор императора Бао Дая. Это современно.

Стоит подумать и о восстановлении пышных церемоний, которые так обожает простонародье. Для начала можно было бы реставрировать дворец в древней столице Хюэ. Это должно понравиться. Одним словом, вы понимаете, в каком направлении надлежит работать. Я решительный противник военного консерватизма. Жизнь постоянно заставляет искать новые формы. Неизменным должен оставаться лишь основополагающий принцип: «Великая французская родина — защитница и опекун индокитайской федерации». Мы не можем позволить себе роскоши антияпонской агитации, но кто мешает нам превозносить отечество?

От генерал-губернатора Фюмроль вышел со смешанным чувством брезгливости и интереса.

В Токио, где ему пришлось почти безотрывно находиться рядом с Деку, это ощущение лишь окрепло. Сравнив одного адмирала с другим, Фюмроль понял, в чем дело. Обоим им выпала жалкая роль, и японцы всячески постарались подчеркнуть это на переговорах. Но если Дарлан вел себя, как затравленное животное, то впадая в излишнюю угодливость, то принимая позу оскорбленной добродетели. Деку подкупал простотой и чувством собственного достоинства. Фюмроль видел, каких внутренних усилий стоило это генерал-губернатору. Сравнение было явно не в пользу министра иностранных дел. Что бы там ни было, но свой крест Деку нес с достоинством и стойко придерживался полученных инструкций. Дарлан, сдававший одну позицию за другой, счел за благо поскорее скрыться за кулисы.

Подписав соглашение о признании преимущественных прав Японии в Индокитае, министр заторопился с отъездом. Перед отлетом, отвечая на вопрос корреспондента печатного концерна «Майнити», он сказал:

 — Между правительствами Новой Франции и могучей Японии достигнуто полное единство взглядов. Обе страны не пожалеют усилий для противодействия коммунистическим проискам на Дальнем Востоке во имя мира и взаимного процветания.

 — Не может ли господин министр уточнить, о каких именно происках идет речь? — спросил представитель концерна «Асахи», отличавшегося более либеральными тенденциями.

 — Я говорю о международном коммунистическом заговоре вообще, — туманно ответил Дарлан, размахивая на ходу зажатой в кулаке перчаткой. Он торопился, то и дело выскакивая вперед из-под услужливо раскрытого над ним зонта. Вспышки магния отражались в дождевых лужах. Обменявшись прощальным рукопожатием со своим японским коллегой, Дарлан отозвал в сторону адмирала Деку.

 — Значит, вы решили задержаться в Токио еще на денек? — спросил он, нервно озираясь.

 — Так точно, — по-военному отрапортовал Деку. — Японцы настаивают.

 — Вот и отлично. Очевидно, они хотят обсудить детали. Проявите разумную твердость.

Деку молча опустил веки. Оба прекрасно понимали, что следующим шагом японцев станет размещение военных контингентов на севере. Простора для политической игры не было.

 — Теперь многое зависит лично от вас, — пробормотал Дарлан, пряча глаза.

 — Боюсь, что они выжмут меня, как губку, — печально пошутил Деку.

Но его опасениям не суждено было оправдаться.

Судя по всему, японцы считали переговоры законченными. Из беспощадных и почти до неприличия жестких контрагентов они неожиданно превратились в радушных хозяев. Генерал-губернатору Индокитая была оказана честь, которой не удостоился министр Дарлан. Вопреки протоколу, его сразу же после проводов главы делегации принял сам Коноэ. Японский премьер держал себя с Деку так, словно тот был главой союзного правительства, а не колониальным чиновником поверженной и расчлененной страны.

Внимая изысканной вежливости Коноэ, который, отослав переводчика, перешел на безукоризненный французский язык, адмирал таял от удовольствие. Изгладилось даже разочарование, которое он испытал, когда обнаружил, что облик японских улочек и быт местной бедноты напоминают ему Вьетнам. «Конечно, они азиаты, — думал он о японцах. — Но зато какие! Высшего порядка! Ведь даже Гитлер назвал их арийцами Востока».

 — Мы с вами ближайшие соседи и должны жить по-соседски. — Принц поднял чашечку с подогретым сакэ. — За ваше здоровье, Деку-доно!

Приложив руку к сердцу, как это делали шейхи в Северной Африке, Деку вопросительно покосился на Фюмроля.

 — Приставку «доно» употребляют в обращении к военным, — шепнул майор. — Это почетно.

 — Должен ли я теперь выпить за его здоровье? — так же шепотом спросил Деку.

 — Едва ли. — Фюмроль позволил себе чуточку сарказма. — Он ведь не только премьер, но и принц.

 — Понимаю, — кивнул Деку, не почувствовав шпильки, и молча выпил сакэ, показавшийся ему отвратительным.

Едва коснувшись чашки губами, Коноэ поставил ее на поднос.

 — В знак признания давних усилий Франции в развитии индокитайской культуры и экономики, — сказал он, — правительство его величества намеревается направить в Ханой представителя в ранге чрезвычайного и полномочного посла.

Это была уже не просто вежливая декларация, но серьезный политический акт. С одной стороны, он свидетельствовал о высоком значении, которое придавала Япония индокитайским делам; с другой, вольно или невольно, намекал на некую форму независимости заморских территорий от метрополии.

Ограничившись легким поклоном, который равно можно было принять как за выражение благодарности, так и за проявление официального интереса. Деку скосил глаза на майора. Фюмроль одобрительно опустил веки. Он пытался в эту минуту разгадать тайный смысл японского заявления, вне всяких сомнений тщательно продуманного. «В чей адрес аванс, — лихорадочно гадал Фюмроль. — Бао Дая? Кыонг Де?» Не глядя, согласно японскому этикету, на принца, он краем глаза следил за его тонким одухотворенным лицом, на котором играла обаятельная, ничего не говорящая улыбка. Даже в неуловимых мелочах Коноэ не проявил и тени превосходства. Но одного взгляда, брошенного на него и Деку, было достаточно, чтобы понять, кто диктует условия.

 — Мне было чрезвычайно приятно побеседовать с вами, господин Деку, — принц, казалось, не заметил, что адмирал не обмолвился даже словом. — Уверен, что мы видимся не в последний раз. Я слышал, в Ханое много интересных памятников? — вне всякой связи с предыдущим неожиданно спросил он.

 — Совершенно справедливо, ваше высочество, — адмирал наконец-то мог раскрыть рот.

 — Чуть ли не двести древних пагод?

 — Абсолютно точно, ваше высочество, — подтвердил Деку, хотя слышал эту цифру впервые.

 — Один мой друг, специалист по индокитайским древностям, хотел бы поработать у вас некоторое время. Это возможно?

 — Нет никаких сложностей, ваше высочество. Я сделаю все, чтобы ваш друг чувствовал себя в Ханое как дома.

 — Позвольте выразить вам свою признательность, господин генерал-губернатор, — по знаку Коноэ от стены отделился Морита Тахэй, — и представить нашего выдающегося специалиста профессора Тахэя. Уверен, что это имя вам хорошо известно, поскольку господин Тахэй неоднократно бывал в Тонкине и Аннаме, проводил раскопки в Камбодже.

 — Само собой разумеется, — расплылся в улыбке Деку, — оно известно каждому культурному человеку.

Фюмроль, который, как и Деку, впервые услышал о японском специалисте, оценил светскую непринужденность адмирала.

 — Тахэй-сан дважды посещал Ханой, но с нетерпением исследователя рвется туда вновь. Он приедет как частное лицо, — неуловимо изменив интонацию, четко произнося каждое слово, Коноэ заговорил короткими фразами. — Как всякий истинный ученый, он ищет уединения и не хочет, чтобы о нем заботились. Я склоняюсь перед этим капризом, хотя, поверьте, господин адмирал, с неохотой отпускаю от себя друга. — Японский премьер недвусмысленно давал понять, что отныне ответственность за безопасность его неофициального эмиссара ложится на колониальные власти.

 — Господину профессору не придется жаловаться на нас, ваше высочество, — сдержанно пообещал Деку. Характер истинных занятий японского археолога сомнений у него, естественно, не вызывал. Настораживало лишь внимание, которое уделил Коноэ столь незначительной проблеме. По сравнению с ожидаемой высадкой японских войск деятельность еще одного шпиона, пусть даже самого высокого класса, казалась совершеннейшим пустяком.

Фюмроля, который много лучше Деку разбирался в особенностях японского характера, тоже несколько удивил интерес принца к миссии своего протеже. Оба они не допускали и мысли о том, что истина в данном случае лежала почти на поверхности. Всерьез взявшись за решение индокитайской проблемы, Коноэ пришел к выводу, что Морита Тахэй принесет ему больше пользы, если разберется во всем на месте. Оставалось лишь обеспечить необходимые удобства, что принц и сделал с присущей ему очаровательной твердостью. Пусть это считалось слабостью, но он любил своих друзей.

Последнюю ночь в Японии Фюмроль провел в старинном отеле «Бивако» на берегу задумчивого озера Бива с тихой и сладкой водой. Всю ночь шел дождь, барабаня по черепице. Поужинав крабом с корнями садового чертополоха гобо и орехами дерева гингко, Фюмроль рано уснул и, видя приятные сны, сознавал, что ему сладко и безмятежно спится под шум дождя. Проснулся он среди ночи от осязаемого ощущения близости Мынь. Шаря рукой по простыне, он долго не мог смириться с разочарованием. Его руки и губы помнили вкус ее кожи, трепетное биение под левой грудью.

Коварны плоды гингко — древнейшего дерева на земле.

Глава 7

Под именем Хо Куанга перебрался Нгуен Ай Куок[13] на новое место. Расположенная к югу от реки Янцзыцзян китайская провинция Хунань напоминала о родине рисовыми полями вокруг озера Дунтинху, зеленью бататовых листьев, чайными плантациями в защищенных от муссонных ветров долинах. Даже здешние горы населяли племена мяо, туи и яо, знакомые ему по Вьетнаму, по горным лесам Чиангмая в стране Сиам. Только иными были краски, только сторонне блистала холодная медь утреннего неба. Красноцветные почвы утомляли глаза лиловатым оттенком, мутная желтизна заболоченных низин навевала тоску. Чужим ощущался и запах паленого кизяка в вечерний час, когда пленки тумана оседают на синих волнах гаоляна. А в страшном месяце засух, в августе, когда над выжженными травами пролетали горные ветры, все оттенки съедала желтоватая удушливая пыль. И тогда все вокруг казалось враждебным.

На окраине Чанша, где временно поселился Нгуен Ай Куок, бродили стаи голодных собак. Почти круглый год не просыхали вонючие лужи на унылых, заваленных грудами отбросов улицах. В квартале бедноты, где жили рикши и рабочие с фабрики зонтиков, не было ни канализации, ни водоразборной колонки. Но после сырости и зловония одиночки в гонконгской тюрьме даже барак мог показаться роскошью. Тем более что Нгуену приходилось скрываться в джунглях и на сампанах, ютиться в матросском кубрике, ночевать в жалких меблирашках Парижа. Слишком он привык довольствоваться немногим и был уверен в том, что профессиональный революционер обязан делить с пролетариатом все тяготы жизни. Он брался за любую работу: подстригал кусты букса в садах и убирал снег на парижских бульварах, разносил закуски и пиво в открытых кафе и ретушировал фотографии, забрасывал уголь в ненасытно гудящий зев домовой топки и мыл бочки на камбузе тихоходного купца с длинным названием по черному борту: «Адмирал Лятуш Тревиль». Менять города его вынуждала конспирация, но работал он, чтобы жить. И так было всюду: в Европе, Азии, Африке.

Бывал он и в Москве, куда впервые пробрался, преодолев невероятные препятствия, и где простился с великим вождем. Дрожа от непривычной стужи, перебегал от костра к костру. Поземка мела по заснеженным улицам, бесконечной черной рекой вилась молчаливая очередь. В общежитии Коминтерна замерзли чернила, и Нгуен записал огрызком карандаша: «При жизни он был нам отцом, учителем, товарищем, советчиком. Теперь — он путеводная звезда, ведущая нас к социальной революции».

Желтоватое пламя в закопченном стекле керосиновой лампы напоминало ему о Москве далекого двадцать четвертого года. В ту ночь, когда он, содрогаясь от кашля, писал закоченевшими пальцами слова о вожде, на длинном столе общежития горела такая же лампа…

Сегодняшний день обрадовал Нгуен Ай Куока. Коммунистическое подполье на севере Вьетнама сумело наконец восстановить связь с Восточным бюро Коминтерна. Вместе с письмами и документами курьер привез даже бутылочку рыбного соуса. Недаром же говорят, что чем дольше остается вьетнамец на чужбине, тем чаще снится ему рыбный соус. Но вести с родины оказались неутешительными. Со дня на день Япония могла оккупировать страну. Как только в Европе вспыхнула война, Нгуен Ай Куок понял, что японская экспансия не ограничится китайским конфликтом. Приходилось считаться и с возможностью провокаций со стороны Китая. Через вьетнамских эмигрантов стало известно, что немецкие военные советники при штабе Чан Кай Ши разрабатывали планы прорыва к морю через Тонкий. Для стратегов Небесной империи это был привычный и хорошо изученный путь. Опасность вторжения гоминьдановской армии заставляла Нгуена оставаться в Китае. Зарубежные центры компартии Индокитая уже готовили на такой случай защитные меры. Судя, однако, по документам, которые доставил курьер, Япония готовилась первой вступить в Индокитай. Секретный договор с Виши полностью развязывал ей руки.

Нгуен понял, что близится тот самый решающий шаг, в предвидении которого партия создавала подпольные центры. Первыми после Мюнхенского соглашения перешли на нелегальное положение кадровые работники Бакбо. Затем, уже после начала военных действий, ушли в подполье коммунисты Чунгбо, а в Куангчи партийные учреждения даже были переведены в горы. Опыт последних месяцев показал, что именно в горных районах следует развернуть организованное антифашистское движение. Нгуен Ай Куок не ошибся, когда еще в Гуйлине разработал план создания революционной базы в провинции Каобанг. Горные джунгли и бесчисленные пещеры станут надежным укрытием для крохотного зерна, из которого взрастет золотой колос свободы. Народные массы Каобанга лучше, чем в других районах, подготовлены к революционным боям. Отсюда легче распространить движение на равнину, здесь налажены связи с братскими коммунистическими партиями других стран. Нгуену Ай Куоку было приятно узнать, что товарищи, которым он предложил перебраться из Китая на родину, уже прочно обосновались в Каобанге и начали создавать партизанские отряды. Вьетнамскому народу есть чем встретить незваных гостей. Вместо того чтобы смиренно надеть на шею еще одну фашистскую петлю, он раз и навсегда сбросит с себя все путы угнетения.

Прямое дерево не боится умереть стоя.

Нгуен всматривался в свое отражение в грязном стекле, за которым колыхался жидкий крахмал хунаньской ночи. В расплывчатой синеве темнели впадины глаз, тускло различались изможденные щеки, бородка, так удлинявшая лицо, высокий морщинистый лоб. Туманны были судьбы его многострадальной страны, мировая война только начиналась, и все еще качалось на тоненьком волоске. Но конечная цель уже была поставлена. По легкому замиранию сердца, которое сменилось вскоре усиленной гулкой пульсацией, по дрожи, на мгновение пробежавшей по телу, он понял, что время пришло.

Было ли это мгновенным озарением, даруемым лишь верой, яростной и непоколебимой? Точным знанием и расчетом, когда готовый итог с непостижимой неизбежностью возникает из мглы? Или смутным ощущением личной причастности к незримым до срока историческим сдвигам? Нетерпением, наконец? Решено, он возвращается на родину.

Занавесив окно, чтобы с улицы не увидели огня, Нгуен возвратился к шаткому столику и обмакнул перо в чернила. Приткнувшись к стене, спал на кане юноша-курьер, и смутная улыбка на припухших губах говорила, что ему снятся счастливые сны. Нгуен Ай Куока ожидала бессонная ночь. Нужно было ответить на все письма, набросать свои соображения об особенностях антиимпериалистической борьбы на новом этапе и попробовать написать короткое стихотворение, чтобы самому темному и неграмотному кули было легко найти свое место в общем строю. Воспитанный в доме интеллигентного конфуцианца, Нгуен Ай Куок еще мальчиком научился слагать стихи. Но всякий раз его поражает неподатливость древней канонической формы, когда в нее приходится вмещать политический лозунг.

Утро заявило о себе музыкальной разноголосицей бродячих мастеровых и торговцев. Звеня медными тарелками, прошлепал по лужам точильщик, потом деревянные палочки старьевщика отщелкали свой нехитрый мотив. Гулко рокотал барабан продавца ниток, разносчик сладостей нещадно колотил в гонг.

Тут же память перенесла его в Сайгон. Он услышал стрекот цикад и деревянную колотушку торговца бананами. Неожиданно четко, почти осязаемо встал перед глазами однорукий разносчик сладкого бакныма. И как только ухитрялся он так туго завертывать в пальмовые листья рис и фасоль, пересыпанные семенами лотоса, клейкими от сладкого тростникового сока? Нгуен с удивлением поймал себя на том, что его все еще занимают смешные заботы юных лет…

Он задул лампу и поднял бумажную штору. За окном сочился мелкий надоедливый дождь. Увязая в раскисших колеях, надсадно скрипели тяжелые тачки. Тускло блестели мокрые зонтики. Мужчины и женщины в одинаково синих брюках месили темно-красную грязь, напоминавшую мясной фарш. Длинные халаты, косички и корзины, корзины, корзины.

Пора было будить гонца. Он все еще спал, подложив под щеку ладонь, и Нгуен Ай Куок пожалел юношу. Пусть спит, пока может. Когда в дверь постучали, он спрятал письма, убрал в ящик перо и чернильницу, закрыл спящего ширмой. Быстро оглядев комнату, откинул запор. Увидев за дверью Лыонга, приложил палец к губам:

 — Входите, пожалуйста, только тихо. У меня человек отдыхает.

 — Кто? — покосился на ширму Лыонг.

 — Наш земляк, — лукаво прищурился Нгуен Ай Куок. — Дорогой гость.

 — Неужели восстановилась связь? — обрадовался Лыонг. — Какие вести?

 — Разные. Когда соберутся товарищи, обсудим.

 — Сегодня не придется. — Лыонг бросил взгляд на окно. — Мне показалось, что за домом следят. На всякий случай вам нужно срочно сменить квартиру.

 — Неприятная новость. — Нгуен Ай Куок озабоченно кивнул. — Интересно бы узнать кто. Если китайцы, то это еще полбеды. Они могут приставить соглядатая просто так, на всякий случай. Трудно придется, правда, когда такой случай настанет. Тут уж вам припомнится все. Вы не заметили?

 — По виду как будто китаец. Он, к сожалению, поспешил скрыться, и я не запомнил. К тому же по внешности не определишь, в чью пользу он шпионит…

 — Это так. Китаец может с таким же успехом работать и на французскую, и на японскую разведку.

 — Даже в китайской Красной армии полно шпионов и антибольшевистских агентов.

 — Ну, ничего не поделаешь, будем перебираться. Вы постарайтесь незаметно вывести паренька, — Нгуен Ай Куок кивнул на ширму. — А я попробую изменить внешность. Птицы зовут в свою стаю. Пора на родину, добрый друг.

 — Не так просто подготовить ваше возвращение.

 — Я понимаю и не тороплю вас. Но для начала я хочу перебраться поближе к границе. А это для вас привез курьер, — Нгуен Ай Куок протянул Лыонгу засушенный стебелек горечавки.[14] — Привез из дому. Поздравляю, товарищ.

 — Дочь! Значит, они все-таки ее разыскали… Она, наверное, стала совсем большая.

 — Мы еще дождемся счастливых минут, — Нгуен Ай Куок ободряюще подмигнул.

Глава 8

Китайский остров Тайвань, отторгнутый Японией в 1895 году по Симоносекскому договору, занимал в планах японского генерального штаба важное место. Именно здесь, на Формозе, как теперь именовался Тайвань, отрабатывались основные элементы операции «Прыжок на юг». Горные цепи Синьгаошань и Цыгаошань, лагуны и заболоченные астуарии Западного побережья превращали остров в естественный полигон, на котором набирались опыта части, предназначенные для ведения боевых операций на Малайском архипелаге и во французском Индокитае.

Влажные тропические леса, где водилось тринадцать видов ядовитых змей, и мангровые заросли тоже играли не последнюю роль.

В специальном центре — часть № 82 — дислоцированной на острове армии разрабатывался сложный комплекс исследования местных условий. Малярия и древесные пиявки, ядовитые плоды и обычаи лесных племен — все подвергалось скрупулезному изучению. Особое внимание придавалось таким, казалось бы, второстепенным темам, как, скажем, «древесные породы» или «мед лесных мух». Подобные «мелочи» зачастую становились в джунглях вопросом жизни или смерти. Солдат обучали разжигать костер из влажной древесины и поддерживать его горение в парной атмосфере лесов, показывали, как прижигать сигаретой насосавшуюся крови пиявку, чтобы она отвалилась, не оставив в ранке — иначе образуется незаживающая язва — клочков ротового отверстия. Военные ветеринары дотошно присматривались к поведению лошадей, которых одолевали москиты, инженеры тщательно вымеряли градус поражения гранатами в условиях травяных джунглей, открытых болот и болот в центре леса.

Создавались новые виды смазок, рассчитанные на высокую влажность, противогрибковых кожных мазей, таблеток для быстрого обеззараживания воды. В бараках, на скорую руку возведенных из бамбука и тонких досок, вычерчивались профили далеких южных островов, составлялись таблицы приливов и отливов, штабные офицеры с витыми аксельбантами наносили на карты береговые укрепления Сингапура, Пенанга и Кота-Бару, штудировали порядок несения караульной службы в британской (Малайя), голландской (архипелаг), американской (Гавайи) и французской (Тонкинское побережье) армиях.

Японские резиденты на местах спешно добирали через свою клиентуру — парикмахеров, поваров, часовщиков и коммерсантов — недостающую информацию. Днем и ночью радисты в наушниках заполняли тетради бесконечными колонками цифр.

По странной случайности, мощная радиостанция, с которой вещал на Вьетнам принц Кыонг Де, находилась в непосредственной близости от шифровального отделения, куда поступали разведданные со всей Юго-Восточной Азии. Барачный городок, к которому примыкал палаточный лагерь, был расположен в пригороде Тайбэя, называвшегося теперь Тайхоку. У контрольно-пропускного пункта и на вышках с прожекторами стояли длинноствольные пулеметы «намбу». По другую сторону отгороженной шлагбаумом железнодорожной ветки находился небольшой аэродром с травяным покрытием. Под тихим дождем, который приносит на северную часть острова северо-восточный муссон, уныло мокли одномоторные «накадзима». Но небо над угрюмой стеной леса заметно просветлело, и в сероватой желтизне проявились очертания гор. По всей видимости, приближался очередной тайфун. И хотя полосатый «сачок» безжизненно свисал с мачты, яростный ветер мог налететь с минуты на минуту. Техники в мешковатых комбинезонах уже снимали маскировочные сети, чтобы загнать самолеты в ангар.

К аэродрому примыкало единственное в зоне двухэтажное здание из железобетона, в котором размещался секретный отдел — мозг и сердце всего предприятия. Впрочем, сами офицеры спецслужбы именовали свой отдел «компанией висельников» — «дар нави». Кто-то из шутников даже приколотил к двери дощечку, на которой черной тушью был нарисован повисший на веревке человечек. Но ее вскоре сорвал сокрушительный тайфун, пронесшийся над островом в августе. Тогда же были сломаны и верхушки росших поблизости изысканно тонких сахарных пальм.

Подполковник Арита, начальник отдела, приказал спилить торчащие, как палки, стволы и засадить голое место бананами. На банановых пальмах он демонстрировал молодым офицерам фехтовальные приемы самураев.

 — Это горизонтальный удар, — объяснял он, срезая со свистом верхнюю часть ствола. — Он называется «полет ласточки». Изящно, не правда ли? Но для начала я рекомендую испробовать более простое «опускание журавля». Вот так! — последовал молниеносный удар наискось. — Удар наносится от левого плеча к правому бедру. Левши, разумеется, поступают наоборот, — добавил Арита под общий смех. Когда от банановой поросли остались лишь желто-зеленые слезящиеся пеньки, подполковник бережно вытер фамильный меч на длинной костяной рукоятке шелковым платком. — Надеюсь, что вскоре мы сможем потренироваться на живых моделях, — улыбнулся он, обнажив крупные, немного торчащие вперед зубы.

Самурайские забавы прервал адъютант, подполковника срочно вызывали в штаб. Офицеры почтительно расступились. Об Арите ходили разные слухи. Кое-кто уверял, что он уже испробовал в Китае «кимотори» — древний ритуальный обряд, при котором самураи съедали печень побежденного врага. О том же, что под видом кули подполковник облазил все восточное побережье Малайи от Кота-Бару до Джохорского пролива, знал весь Тайхоку. Недаром Ариту прозвали «Келантанским духом». Высадившись с подводной лодки на песчаном, заросшем пальмами берегу, он углубился в леса и по реке Келантан добрался до Куала-Края. Оттуда уже по железной дороге он проследовал в Джерантут, чтобы вновь уйти в жуткие дебри Паханга. Даже те, кто с блеском выдержали обязательный экзамен на выживание, то есть три недели продержались в джунглях на обычном трехдневном рационе, называли анабазис Ариты чудом. Человек на такое не способен. Только дух. Или, в крайнем случае, заведомый висельник. Отсюда, вероятно, и пошло название особого отдела.

Генерал Итагаки тоже был наслышан о подвигах «Келантанского духа» и поэтому с интересом взглянул на невысокого смуглого офицера. Как и положено разведчику, внешне он ничем не выделялся. Лишь светлые пятна на щеках свидетельствовали о том, что совсем недавно все лицо этого человека покрывали жуткие гнойники, искусно нанесенные лучшим военным хирургом. Итагаки, сделавший карьеру в штабах, отдавал должное таким, как Арита, людям практики — непревзойденным мастерам-одиночкам. Конечно, он мог вызвать разведчика из Итигайя в военное министерство. Но генералу захотелось на месте приглядеться к человеку, на котором он остановил свой выбор. В новом плане, что разрабатывал Итагаки, предусматривалась заброска в тыл противника целого отряда диверсантов. На этих людей генерал тоже решил посмотреть лично. Важно было убедиться в том, насколько успешно смогут они работать во взаимодействии. Итагаки знал, что все «висельники» являются членами тайного офицерского общества «Черный океан», к которому принадлежал и он сам. Но не это определило его выбор. Человеку, для которого военная операция сводилась к графикам, таблицам и сводкам, чрезвычайно импонировал педантизм, с каким подходили в части № 82 к разработке очередных заданий. В какой-то мере она была его детищем, которым хотелось гордиться. После образования Манчьжоу-Го на месте китайской Маньчжурии, захват которой столь тщательно распланировал Итагаки, его идеей фикс сделался «Прыжок на юг».

Дальнейшее продвижение в Китае явно застопорилось, и следовало срочно изыскать другие возможности. «Прыжок на север» — иначе говоря, новая операция против СССР — скорых лавров не обещал. Оставался, таким образом, южный вариант. Но он тоже был сопряжен с риском. Если Франция, Голландия и даже Великобритания могли быть сравнительно быстро выведены из игры, столкновение с могущественной, обладающей колоссальным промышленным потенциалом Америкой грозило многими осложнениями. Поэтому плану Итагаки сопутствовал дерзкий, но тщательно выверенный план, над которым работали в штабе адмирала Рюносукэ Кусака. С соперничеством США на Тихом океане предполагалось покончить одним ударом.

Генерал молчаливо изучал взглядом застывшего перед его столом офицера в простом кителе с выкрашенными в защитный цвет звездочками на двупросветных петлицах. Коротко доложив о себе, он не вытянулся в струнку, но и не принял свободную позу. Избегая встретиться с генералом глазами, не пытался и отвести их в сторону. Итагаки остался доволен первым впечатлением, хотя и испытал некоторое разочарование. Он ждал большего.

 — Садитесь, подполковник, — указал Итагаки на стул. — Вы догадываетесь, зачем я здесь?

 — Догадываюсь, господин генерал.

 — Курите, — Итагаки пододвинул раскрытую коробку папирос «сикисима».

 — Благодарю, господин генерал, я не курю.

 — Наверное, жуете бетель? — пошутил Итагаки.

 — Это больше пристало кули, — без улыбки ответил Арита. — И в лесу можно всегда отыскать листья.

 — Предусмотрительно, — одобрил генерал. — Говорят, отсутствие курева причиняет страдание… А как насчет сакэ?

— Только перед операцией.

 — Ваши люди тоже придерживаются столь строгих правил?

 — Да. Я стараюсь отучать их от вредных привычек.

 — Интересно, как вы обходитесь с заядлыми курильщиками? — положив ногу на ногу, генерал со вкусом выпустил тонкую струйку дыма.

 — Забрасываю в джунгли. Волей-неволей они начинают искать бетель.

 — И что же, после возвращения они не тянутся к сигаретам?

 — Таких я забрасываю еще раз. Кто выживает, приучается жевать лист.

 — Круто, но разумно. — Генерал отложил погасшую папиросу и с живостью наклонился к собеседнику. — Итак, свершилось, подполковник. Ваша догадка правильна. Мы идем на юг. По графику ровно через двадцать одну неделю у вас все должно быть в полной готовности. В свое время Танака говорил, что для завоевания Китая необходимо взять Маньчжурию и Монголию, а для завоевания мира нужен Китай. Замкнутый круг в некотором роде. Но кое-что сделано, да, кое-что сделано, — он удовлетворенно откашлялся. — Располагая ресурсами Китая, мы можем перейти к завоеванию Индии и Центральной Азии. Вполне закономерно, что, прежде чем ударить по Бирме и Малайскому архипелагу, следует устранить китайский инцидент. Как вы прекрасно понимаете, для этого нам первым делом требуется взять в свои руки южную границу. Операция в Индокитае явится, таким образом, и первым этапом «Прыжка на юг» и завершающей стадией китайской кампании. И здесь я вспомнил о вас, подполковник Арита. Вы мне нужны вместе с вашими «висельниками».

 — Это большая честь для всех нас, господин генерал, — не слишком поспешно ответил Арита. — Выходит, сначала Индокитай? — спросил он, но вопросительная интонация почти не ощущалась в его сдержанной и предельно скупой речи.

 — Он станет для ваших питомцев маленькой репетицией. Потом я брошу их в Бирму, Малайю, на Зондские острова.

 — Большая честь, — повторил Арита. — Сроки остаются прежние?

 — Для маленькой прогулки — да, в Индокитае вы должны быть завтра. В крайнем случае — послезавтра.

 — Я готов. — Арита вскочил с места и вытянулся. — Но мои люди еще не прошли необходимой подготовки. Понадобится еще не менее десяти недель, прежде чем они смогут свободно действовать в заболоченных мангровах или сражаться под муссонными ливнями в лагунах. Еще не все из них сдали экзамен на выживание, господин генерал. Им еще предстоит овладеть искусством незаметно передвигаться в джунглях, бороться с неведомыми болезнями. Быть готовыми в любую минуту вступить в схватку с врагом. Кроме американских мин и английских огнеметов, они должны изучить келантанские духовые трубки, отравленные шипы даяков и дьявольские ловушки, которые ставят на лесной тропе вьетнамцы. На все это требуется время. Десять недель — минимальный срок, — закончил он твердо и сел.

 — Очень хорошо, — не проявил никакого неудовольствия Итагаки. — Как я уже сказал, обучение должно быть полностью закончено через двадцать одну неделю. Потом ваши люди сами станут учителями. В ходе военных действий они будут передавать свой драгоценный опыт миллионам наших солдат, которых мы швырнем в джунгли юга. Вы не поняли меня, подполковник Арита. Индокитайская операция не потребует от ваших людей слишком больших усилий. Достаточно того, что они уже умеют. Кстати, когда я их увижу?

 — Как прикажете, господин генерал. — Арита взглянул на часы. — Можно минут через сорок.

 — Даже так? Прекрасно, Арита, превосходно… Давайте завтра, в семь утра… А после продолжим разговор. У вас есть вопросы?

 — Только один, господин генерал. Если мне требуется быть в Индокитае завтра, вылететь необходимо сегодня.

 — Я употребил слово «завтра» фигурально, — объяснил Итагаки. — Если ваши «висельники» оправдают мои ожидания, к переброске можно будет приступить дня через три, не ранее. Не такое уж я чудовище, чтобы не дать людям времени на сборы. Кроме того, мы сначала передислоцируем команду на Хайнань. Пусть ребята полюбуются видом Тонкинского залива с востока, придут немного в себя. Вы будете приданы пятнадцатой армии, подполковник Арита. Ей выпала честь первой вступить во французский Индокитай. Но путь проложите вы. Надеюсь, что это не будет сопряжено с большими трудностями. Так что пусть «висельники» не спешат повязывать белые «хасимаки» смертников, — генерал коротко хохотнул, найдя собственные слова забавными, и с нескрываемым удовольствием взялся за свои схемы и графики. — Значит, в семь.

Глава 9

Возвратившись из Токио, Фюмроль застал в доме Мынь. Без малейшего смущения девушка приняла из его рук портфель и тотчас вернулась с рюмкой анисовой. Смахнув со стола муравьев петушиной щеткой, она опустила жалюзи и выскользнула из комнаты. Фюмроль следил за ней со смешанным чувством радости и удивления.

 — Мынь, — позвал он, не прикоснувшись к рюмке, — мне нужен портфель. — Затем хлопнул в ладоши. — Тхуан!

Они явились почти одновременно. Мынь обеими руками прижимала к животу тяжелый портфель, а Тхуан держал кокосовую скорлупу с прелестной орхидеей.

 — Вот, господин, — буркнул он, осклабясь. — «Arenda Zu». Собирался подвесить на веранде.

 — Отлично, Тхуан, — кивнул сбитый с толку Фюмроль. — Я оторвал вас от дел только затем, чтобы поздороваться. Здравствуйте.

 — Здравствуйте, господин. Добро пожаловать домой. Как долетели?

 — Благодарю. — Фюмроль поманил Мынь. — Оставь портфель и ступай… Это ваша работа? — проводив ее взглядом, он повернулся к Тхуану. — Или она сама пришла? — Он открыл новенький сейф и переложил в него из портфеля наиболее важные документы.

 — Господин недоволен? — уклонился от прямого ответа повар. — Девушку можно отослать назад.

 — Нет, зачем же… — смутился Фюмроль. — Просто я как-то не ожидал увидеть ее у себя. — Он отвел глаза от изъеденного оспинами и вечно улыбающегося лица повара. — Кому все же принадлежала инициатива?

Вопрос прозвучал отрывисто и отчужденно. Почти так же, как щелканье запираемого замка.

 — А говорили, что Мынь нравится господину…

 — Кто говорил? — спрятав ключ, продолжал расспросы Фюмроль. Горячая волна, которая прихлынула к горлу, когда он увидел девушку, сменилась тоскливым отливом. Он чувствовал себя совершенно открытым. Отовсюду следили за ним чьи-то холодные, затаившие недобрую тревогу глаза.

 — Не знаю, господин, — помедлив, ответил Тхуан. — Многие так считали.

 — Проклятый город! — Фюмроль сжал кулаки. Он с трудом сдерживался. Сказывалось напряжение последних дней, изматывающая дорога и гнусная эта морось, от которой изнутри запотевает часовое стекло. — Воистину проклятый город. Тут все за всеми следят. — Он понял, что механически повторяет чужие — Катру? Жаламбе? — слова, и устало пробормотал: — Каждому есть до тебя дело.

 — Похоже, господин перегрелся на солнце, — сочувственно покачал головой Тхуан. — Я принесу пузырь со льдом.

 — К черту пузырь, к черту все! — Фюмроль поднялся, отшвырнул ногой портфель и, пошатываясь, направился в спальню. Он помнил и свой последний вопрос и то, что Тхуан на него не ответил, но все вдруг стало ему безразлично. Голова переполнилась теплой медлительной жидкостью, в которой красноватыми вспышками один за другим угасали возбужденные центры.

Рухнув ничком на постель, Фюмроль крепко зажмурился, чтобы не видеть больше черных мелькающих точек. «Это, наверное, тропикантос», — успел подумать он, теряя сознание. Но это был всего лишь сон, глухой изнуряющий сон среди бела дня, от которого человек встает опустошенным и разбитым. Смутно догадываясь, что спит, Фюмроль готовился разрушить сковавшее его оцепенение и не мог. Недоставало ни желания, ни сил. В состоянии полнейшей каталепсии он ощущал атласные прикосновения маленьких пальцев, догадывался, что его раздевают и переворачивают головой на подушки.

Когда Тхуан бережно разбудил его, Фюмроль долго не мог понять, где находится. Казалось, что он все еще спит в токийском отеле «Коксай-Канко», и было лишь пугающе непонятно, почему поменялись местами кровать и окно. Он сел, оперевшись на подушки, и одичало помотал головой. В такт приливающей к вискам крови болезненными толчками возвращалась память. С подносом, на котором дымился горячий шоколад, подступила Мынь. Присев бочком на постель, она подала ему чашку и серебряную розетку с профитролями. Под кружевом блузки нежно обозначились маленькие крепкие груди. Безотчетно повинуясь памяти детства, Фюмроль выпятил нижнюю губу и капризно поморщился, но маслянистый и белый шоколад выпил с удовольствием. Ему было немного стыдно встречаться взглядом с Тхуаном. Он и сам не понимал теперь, для чего было затевать никчемный допрос. Разве не приучил он себя воспринимать жизнь как некую изначальную данность, чьи сумбурные проявления не зависят от желания и воли? Смешно огорчаться и протестовать, если неожиданный ход событий разбивает наши мечты, но еще более нелепо противиться удобному стечению обстоятельств. Мынь пришла к нему, и незачем допытываться, как и почему это получилось.

Ободряюще кивнув девушке, он вытер губы салфеткой.

 — Никогда не пробовал такого!

 — Белые бобы, только что получены с юга, — удовлетворенно проурчал Тхуан. — Прикажете почту?

Он принес стопку газет, несколько казенных пакетов — один из них был помечен грифом контрольной комиссии — и два конверта с красным штемпелем французской авиапочты. Почерк жены Фюмроль узнал в первое же мгновение. Сбросив все остальное на пол, он обеими руками схватил это маленькое письмецо с голубой маркой, запечатлевшей пароход «Нормандия». Разрывая дрожащими от нетерпения пальцами хрустящую бумагу, подумал о том, что жизнь любит затягивать тугие узлы. Надо же было именно сейчас — не раньше и не позже — получить весть от Колет! И притом эта марка. Впрочем, ее Колет могла преднамеренно выбрать. С «Нормандией» у них было связано много приятных воспоминаний… Жена писала, что роды прошла удачно, но девочка — «девочка!» — повторил про себя Фюмроль — родилась слабенькая. И сама она тоже еще не оправилась от родов и очень волнуется за крошку Люсьен…

Люсьен! Они вместе выбрали это имя, а если бы родился мальчик, его бы назвали Виктором… Далее Колет заклинала его беречь себя, жаловалась, что страшно устала от постоянной тревоги и тоски. «Временами мне кажется, что я больше не выдержу, — писала она, — но стоит девочке заплакать, как я бегу к ней, и сами собой ко мне возвращаются силы. Если все закончится благополучно и доктор Милле не наложит свое беспощадное вето, мы сядем на первый же пароход, идущий в Индокитай».

 — Тхуан! — позвал Фюмроль, сглатывая подступившие слезы. Онвскочил с кровати, переоделся в свежее, приятно холодящее кимоно и, подобрав на ходу желтый пакет, влетел в кабинет. — Тху-а-ан! — пропел он, бережно пряча письмо в верхний ящик сейфа.

Послание генерала Нисихары так и осталось непрочитанным. Вспоров пальцем конверт, Фюмроль только взглянул на дату, аккуратно проставленную на бланке, и потянулся к корзине. Можно было не сомневаться, что после токийских переговоров японская сторона предъявит новые, куда более жесткие требования.

 — Завтра вечером мы принимаем гостей, — довольно потирая руки, объявил он своему повару и домоправителю, который опять притащился с орхидеей. — Стол накроете в большой гостиной, на пять персон. Черепаховый суп, лангустины, шампанское. — Он победно прищелкнул пальцами. — Одним словом, вы понимаете.

Бережно прижимая цветок к груди, Тхуан удовлетворенно заворчал.

 — Что вы там бубните? — улыбнулся Фюмроль. — Не разберу.

 — Мне приятно, что у господина будут настоящие гости, — чуть более внятно произнес повар. — Значит, в дом пришло счастье.

 — Вы угадали, мой друг. У меня родилась дочь. Не знаю, надо ли радоваться тому, что в мире, который раскалывается на части, появилась маленькая маркиза, но я почему-то счастлив.

 — Позвольте принести вам свои поздравления, господин. Дети — это единственное, ради чего стоит жить. Надеюсь, это не последняя радость. Как говорится, старшая дочь — нянька для младших.

 — В самом деле? Весьма остроумно, Тхуан. Что ж, будем надеяться. — Фюмроль вдруг заметил цветок в скорлупе. — Вы все так и таскаетесь с этим орехом? — Раскрутив вокруг пальца цепочку с ключом, он беззаботно разлегся в качалке. — Бросьте его куда-нибудь.

 — Никак невозможно, мой господин. Это «Arant hera» — редкого оттенка вишневого бархата. — Тхуан бережно провел рукой по гладкой округлости ореха. — Перевернется, не будет цвести… Корзина уже опять полна, — он виновато переступил ногами. — Господин позволит?

 — Что? — Фюмроль проследил за его взглядом. — Ах, корзина. — Он небрежно махнул рукой. — Конечно, Тхуан. — И по обыкновению предупредил: — Бумаги сожгите… А я, знаете ли, что-то опять устал. Никак не приду в себя после дороги. Если будут звонить, скажите, что не велел будить.

Закрыв за собой дверь спальни, Фюмроль сунул под подушку пистолет, выключил свет и, тихонько приоткрыв дверь, юркнул под сетку. В настороженной темноте он чутко прислушивался к скрипам и шелестам ночи. Спать совершенно не хотелось. Мимо приоткрытой двери прокрался на цыпочках повар.

 — Это вы, Тхуан? — захлебываясь сонной зевотой, спросил Фюмроль.

 — Я, господин.

 — Послушайте, — капризно растягивая слова, пожаловался Фюмроль. — По моей постели опять пробежала крыса. Когда это кончится? — Он шумно зевнул. — Неужели нельзя сходить в аптеку за мышьяком? — Улыбаясь в темноте, он ждал ответа.

 — Не надо отравы, господин. — Тхуан, как и ожидалось, воспротивился. — Потерпите немного, и я принесу большую змею, которая прогонит крыс. Мы ведь не знаем, кем они были в предшествующих рождениях и в каком облике возродятся вновь. Зачем же отягчать себя такой ответственностью?

 — Вы убиваете голубей к столу? Потрошите рыбу?

 — Так назначено человеку.

 — А если на вас нападет убийца с ножом?

 — Человек обязан защищать себя и своих близких.

 — Выходит, что только крыс нельзя убивать?

 — Можно убить отдельное вредное животное, господин, — с терпеливой кротостью объяснил Тхуан. — Но грех посягать на целый род. Тем более что от яда могут погибнуть и вовсе невинные существа: муравьи, жабы, улитки, сверчки. Завтра достану змею.

Ничего не ответив, Фюмроль мирно задышал.

 — Господин, — шепотом позвал Тхуан и выжидательно затаился. Убедившись, что хозяин уснул, он закрыл дверь.

Лежа с открытыми глазами, Фюмроль вновь стал вслушиваться в шорохи затихающего дома. Когда тонко проскрипели ступени винтовой лестницы, — очевидно, Тхуан спускался к себе, — включил ночник и раскрыл томик Поля Валери.

Силясь понять ускользающий смысл завораживающих, сладкой печалью туманящих строф, вновь и вновь перечитал стихи. Жалко затрепетало сердце, когда почудилась близость разгадки. Нечто неизмеримо большее, нежели утраченное вино, о котором писал поэт, раскрылось вдруг в шаманской магии ритма.

Около часа ночи совсем неслышно пропела деревянная ступенька под чьей-то легкой ногой. Фюмроль погасил ночник и вытянулся на постели. Борясь с нетерпением, медленно просунул руку под подушку. Нащупав насечку рукоятки, вытащил пистолет и затаился, выжидая. Стараясь думать о чем-нибудь совершенно постороннем, он гнал от себя всякие сомнения в разумности задуманного. Он решил, и пусть будет, как будет. Но чем упорнее пытался он переключить мысль на другое, тем острее грызло сомнение. Чего он добивается, в самом деле? Что хочет узнать? Не лучше ли все оставить как есть и продолжать тянуть свою жалкую, но для кого-то такую удобную, такую чертовски необходимую роль? До тошноты осязаемо он уже знал, что через минуту пожалеет о содеянном. Не много мудрости требуется, чтобы разрушить в единый миг кем-то кропотливо возведенное строение. Но что случится потом? Мысли Фюмроля были запутанны и противоречивы. Почти уговорив себя отказаться от вмешательства в чужую игру, он понимал в глубине души, что уже не сможет остановиться. Она перестала быть чужой, эта игра. Партнер допустил фальшивую ноту, и Фюмролю захотелось смешать фишки. Глухое подозрение, шевельнувшееся в нем, когда Мынь уносила портфель и форменное кепи, успело вызреть в жгучую уверенность. Она-то и не давала ему покоя. Он не мог более продолжать игру, которую вел с безымянным партнером, потому что в нее была вовлечена Мынь. Пусть в нем говорила слепая гордыня, но он ничего не мог с собой поделать. Вчера еще можно было позволить себе добровольное ослепление. Но партнер не понял его и сделал оскорбительную попытку навязать свои условия. Примириться с этим Фюмроль не пожелал, хотя и понимал, что, переехав из «Метрополя», он первым нарушил некое шаткое равновесие, восстановить которое, видимо, удалось только с помощью Мынь. Что же мешает ему и впредь притворяться беспечным ротозеем? Разве он не рад, что Мынь поселилась под его кровом? Или в нем проснулась вдруг гордыня потомка неукротимых маркграфов, которых не могли остановить ни эшафот, ни дуэль? Тому, кто нащупал его слабое место и пытается извлечь из этого пользу, он вынужден преподать урок.

Откинув полог и мягко спрыгнув с кровати, Фюмроль бесшумно отворил дверь. Чтобы попасть в кабинет, нужно было завернуть за угол и пройти до конца коридора. Ковровая дорожка мягко заглушала шаги. Остановившись под дверью, толкнул ее плечом и боком проскользнул в комнату.

 — Оставаться на месте, — спокойно сказал он, поднимая пистолет. — При первом движении буду стрелять.

Было необыкновенно тихо. Мынь, прикусив до крови губу, замерла у распахнутого сейфа, а хрупкий юноша, склонившийся над столом, лишь поднял голову и тоже застыл, не сводя с пистолета расширенных и странно неподвижных глаз. В беспомощном свете перекальной лампы их лица выглядели обескровленными. Густые геометрически четкие тени казались врезанными в стены и светлый паркет.

 — Не бойтесь, — Фюмроль с трудом подбирал нужные слова. Все, что он собирался сказать раньше, — язвительное, высокомерное — начисто вылетело из головы. — Я не причиню вам вреда. — Он приблизился к Мынь и требовательно раскрыл ладонь: — Дайте ключ.

Она медленно повернулась, осторожно вынула ключ из скважины и зажала его в кулачке.

 — Дайте же! — Фюмроль попытался поймать ее запястье, но она вырвалась с неожиданной силой и отпрыгнула в сторону. С легким звоном упал на пол металлический прут. Можно было не нагибаться. Фюмроль почему-то так и подумал, что это будет отмычка, на скорую руку выточенная в кустарной мастерской. — Быстро спроворили! — попытался он шуткой разрядить напряжение. Но Мынь ответила таким яростным, таким ненавидящим взглядом, что ему стало не по себе.

Юноша у стола наконец выпрямился и выпустил из онемевших рук фотоаппарат. Фюмроль, от которого не ускользнуло это движение, с облегчением отвел глаза.

 — Позвольте полюбопытствовать, — опустив пистолет, он прошел к столу. В ярком прямоугольнике, который бросала защищенная отражателем перекалка, лежала раскрытая папка с текстом заключенного в Токио секретного соглашения. Рядом аккуратной стопкой были сложены инструкции министерства иностранных дел, меморандумы контрольной комиссии и тот маленький листочек, который он получил от Колет.

 — Фирма «Цейс», — заметил Фюмроль, взглянув на аппарат. — Но, надеюсь, вы не на гестапо работаете?

И вновь шутка повисла в воздухе. Вьетнамцы, казалось, не замечали Фюмроля, а он мучился от сознания непоправимой ошибки и лихорадочно искал выхода из опасного тупика. С запозданием он понял, что создавшаяся ситуация грозит гибелью не только этим молодым туземцам, но и ему самому. Передать их полиции он не мог. Отпустить на все четыре стороны — тоже. Они либо выдадут его, когда вновь попадутся, либо, того хуже, надумают прибегнуть к шантажу.

 — Кто вас послал? — спросил он, укоряя себя за поспешность. Конечно же вопрос следовало сформулировать иначе. Не удивительно, что они молчат. — Поймите меня правильно, молодые люди, — он решил зайти с другой стороны. — Мне нет дела до ваших тайн. Но прежде чем решить, как с вами поступить, я хочу знать, кого вы представляете. Чью сторону?

 — Вьетнам! — разжал губы юноша.

 — Вот как? Превосходно! — Фюмроль демонстративно раскрыл аппарат и, вытащив кассету, засветил пленку. — Можете забрать, — сделал он первый примирительный жест. — И это тоже. — Включил настольную лампу, выдернул из розетки вилку перекалки. — За какой же Вьетнам вы сражаетесь? За красный? Или за национальный?

Они молчали.

 — Я слишком уважаю себя, чтобы прибегнуть к угрозам, — вздохнул Фюмроль, соображая, куда сунуть мешавший ему пистолет. — И слишком хорошо знаю Дальний Восток. — Не найдя ничего лучшего, спрятал оружие за пазуху и туже завязал пояс своего кимоно. — Но вы мне не оставляете другого выхода… Мынь, сделайте милость, положите все это на место, — он взглядом указал ей на документы. — А вы, молодой человек, спрячьте орудия преступления.

Поколебавшись, юноша уложил принадлежности для съемки в плетеную сумку, затем вопросительно взглянул на Мынь, но она лишь вызывающе улыбнулась в ответ и, сложив руки, прислонилась к стене.

 — Позвольте, это сделаю я? — юноша обернулся к Фюмролю.

 — Ничего не имею против. — Фюмроль отодвинулся, чтобы не мешать вьетнамцу. — Благодарю, — кивнул он, когда все было уложено, и запер сейф. — А теперь ответьте на мой вопрос, и даю слово офицера, что сразу же отпущу вас.

Они молчали.

 — Хорошо, будь по-вашему, — выдержав долгую паузу, пожал плечами Фюмроль и распахнул дверь. — Тхуан! — крикнул он в темноту. — Немедленно поднимитесь ко мне!

Когда вбежал перепуганный, казавшийся заспанным повар, Фюмроль вынул из сейфа банкнот в сто пиастров.

 — Заплатите мадемуазель Мынь за месяц вперед, Тхуан, — распорядился он безучастным тоном и, не обернувшись, вышел. — Проводите молодых людей без излишнего шума, — бросил уже в коридоре. — Час поздний.

Наутро оба сделали вид, что ничего не произошло. Лишь за кофе Фюмроль позволил себе саркастически заметить:

 — Возможно, я и буду принимать у себя в доме дам, любезный Тхуан. Вам же, если это необходимо, советую взять в помощники представителя мужского пола.

Глава 10

Менее получаса понадобилось «висельникам» подполковника Ариты, чтобы отрезать небольшой приморский городок Дошон от Хайфона.

Перед рассветом вблизи берега всплыла субмарина. Несмотря на волну, гулко бившую в стальной борт, матросы развернули на палубе резиновые лодки и быстро присоединили надувные патрубки к баллонам высокого давления. Шипение сжатого воздуха заглушил свист перекатывающейся волны. Арита взял из рук капитана ночной бинокль и осмотрел горизонт. На берегу не было заметно никакого движения. Скупо проблескивал маячок. В узкой бухте, где прятались от тайфуна рыбачьи джонки, безжизненно мерцали убогие огоньки. Ближние островки, окаймленные голубоватым мерцанием пены, легко различались невооруженным глазом. Особо опасны были, однако, зазубренные кромки подводных рифов. Ариту беспокоили эти коралловые рифы, сплошь обросшие устрицами. Острые, как бритва, осколки раковин могли распороть резину. Данные аэрофотосъемки позволили выбрать наиболее безопасный путь к берегу. Но при такой волне лодки легко могли отклониться от курса. Не случайно Арита выбрал для высадки час наивысшей точки прилива.

Оттолкнувшись от субмарины, «висельники» схватились за легкие алюминиевые весла. Ветер оказался попутным. Трепетавшие над китайским берегом зарницы высвечивали мокрые камни по левому борту и серебристый силуэт подлодки, готовой, в случае надобности, прикрыть десант огнем крупнокалиберных пулеметов.

Когда под резиновым днищем угрожающе зашуршало битое стекло раковин, Арита включил электрический фонарик и просигналил в сторону моря о благополучном прибытии. С трудом удерживая мотавшиеся на волнах лодки, десантники собрали снаряжение и попрыгали за борт. По пояс в воде, подняв над головой оружие, побрели они к затаившемуся во мраке берегу.

На субмарине задраили люк и приготовились к погружению. Надутые резиновые лодки швыряло и крутило в коралловых лабиринтах. Пути назад не было. Ступив на топкий вонючий берег, где под ногами шныряли тысячи крабов, японцы развязали водонепроницаемые мешки и надели убогие, но чистые и аккуратно залатанные платья вьетнамских крестьян. Операция «Черный океан» вступила в решающую фазу. Десантники пересекли узкую полосу пальмовых посадок и по крутому, заросшему папоротниками склону выбрались на дорогу, ведущую в Дошон. Через пятнадцать минут они уже входили в город. Арита не спускал глаз со светящегося циферблата. Все было рассчитано до минуты.

Пока ударная группа занимала жандармерию и почту, тройки «висельников» с автоматами в руках обходили хижины, в которых ютились рикши. Без лишних слов японцы забрали десять велоколясок и согнали арестованных на маленькую базарную площадь. Под угрозой немедленного расстрела всех заставили сесть на землю и обхватить руками затылок. Для острастки Арита лично зарубил приемом «опускание журавля» местного телеграфиста, хотя все телефонные и телеграфные провода уже были перерезаны.

Конфискация колясок придала операции необходимое ускорение. С этого момента десант разделился на четыре группы: первая взяла под контроль дорогу на Хайфон, вторая устремилась к паромным переправам, третья осталась в городе, а последняя, во главе с Аритой, двинулась в сторону узкого, выдающегося в залив мыса, где была намечена высадка войск.

Взлетела зеленая ракета и, нарисовав в небе дымную дугу, рассыпалась над лесистым холмом. Арита взглянул на часы. Первая группа уложилась в срок. На дороге были установлены мины нажимного действия, а перед шлагбаумами вывешены надписи на французском языке: «Проезда нет. Войсковые маневры».

Потом с небольшим запозданием — видимо, возникли непредвиденные осложнения — громыхнули два взрыва и взвилась малиновая ракета. Уничтожение паромных переправ знаменовало собой окончание операции. «Висельники» выбились из графика всего на двенадцать минут. Арита взял ракетницу и собственноручно пустил в небо три желтые, чуть змеящиеся на морском ветру полосы. Ответный сигнал с борта крейсера «Аятосан — Мару» едва прорисовался на полыхнувшем желто-зеленым огнем горизонте, потому что над морем уже взорвалась заря.

Невзирая на медленный, но упорный дождь, забряцали цикады. На мокрой, льдисто отсвечивающей лужицами литорали женщина с ребенком, привязанным за спиной, собирала ракушки. Косые струи, казалось, тонкими спицами пронизывали ее остроугольную накидку из грубого пальмового волокна. Гнилостной прохладой повеяло с моря.

 — Скажите, чтобы поскорее уносила ноги, — Арита указал ракетницей на женщину. — Чтобы духу ее не было. — Он раскрыл планшет с крупномасштабной картой. — Очистить все побережье от мыса до бухты. Даже бегущей лошади нужен кнут.

Через два часа началась высадка. Худой оборванный рикша, скрестив на груди руки, с надменной улыбкой следил за тем, как прыгают в море солдаты в защитной форме, как торопливо бредут по воде, стараясь не замочить карабины.

Лейтенант Цудо, укрывшийся от дождя в коляске с поднятым верхом, подобострастно заметил:

 — Эти олухи так и рвутся в бой, господин подполковник. — Наверное, даже не догадываются, что двери открыты.

 — Ничего, — ухмыльнулся Арита. — У них еще все впереди.

Шесть тысяч солдат, высадившихся в Дошоне, прошли хорошую подготовку на острове Хайнань. Отметив время, которое понадобилось войскам, чтобы закрепиться на берегу, Арита вынужден был признать, что действовали они неплохо. И все же этот десант больше походил на маневры, чем на боевую операцию. Благодаря «висельникам» не было сделано ни единого выстрела.

Арита приблизительно знал, какие события предшествовали вторжению в Индокитай с моря. Подписанная в Ханое конвенция разрешила Японии разместить к северу от Красной реки контингенты в числе шести тысяч человек. Кроме того, французская администрация соглашалась передать японской стороне три главных аэродрома: в Ханое, Хайфоне и Фулангтхыонге. Переброска же войск к китайской границе вообще не лимитировалась никакими квотами. При желании японцы могли гнать через Индокитай эшелон за эшелоном. Одним словом, для ведения боевых операций в Китае отнюдь не требовалось внушительных демонстраций, подобных только что совершенному десанту. Они преследовали иную, чисто политическую цель.

 — Дипломатическое давление должно быть подкреплено военным, — с присущей ему прямотой заявил премьеру Коноэ генерал Итагаки.

 — Реализация дальнейших планов целиком зависит от индокитайского плацдарма, — твердо заявил прилетевший из Китая генерал Ямасита, которому была поручена разработка Малайской операции.

Обоих генералов решительно поддержали на военном совете Анами и Араки. Коноэ колебался. План, который усиленно разрабатывал Морита Тахэй, еще не был готов, и неуклюжая военная демонстрация могла разрушить саму идею совместного управления. Идея же казалась принцу все более заманчивой, потому что французская сторона безропотно выполняла японские требования. Конец сомнениям положил все тот же Итагаки:

 — В генштабе полагают, ваше высочество, что небольшая разведка боем только ускорит разработку оригинального плана правительства. Мы должны продемонстрировать готовность добиваться удовлетворения наших законных интересов любыми средствами. Вишистские эмиссары, которые торговались с нами из-за каждого солдата, сделаются сговорчивее под дулами пушек.

 — Вы меня убедили, — сдался премьер. — Но пусть они сначала подпишут.

Японская двадцатипятитысячная армия получила приказ о выступлении ровно через час после подписания военной конвенции.

Деку отказывался верить сообщениям о том, что, японцы перешли границу в районе Лангшона и быстро продвигаются на юг.

 — Но зачем? Зачем? — схватившись за голову, он метался по кабинету. — Ведь они получили все, что требовали.

 — Вы связались с японской комиссией, майор? — Фюмроля он встретил как спасителя. — Немедленно поезжайте к ним, умоляю!

 — Японцы уверяют, что им ничего не известно, ваше превосходительство. — Фюмроль старался скрыть душившую его ярость. — Говорят, что это какое-то недоразумение.

 — Пусть сейчас же запросят Токио!

 — Я уже обращался к ним с такой просьбой.

 — И что же? — упавшим голосом спросил Деку.

Фюмроль молча развел руками.

 — Как же быть? Я отдал приказ оказывать противнику лишь чисто символическое сопротивление.

 — Мы и без того отступаем, — пожал плечами Фюмроль. — Нам не привыкать. В отдельных местах, правда, завязываются короткие перестрелки, но это не оказывает никакого влияния на ход событий. Японцы берут город за городом и быстро продвигаются в глубь страны.

На все запросы и звонки генерал-губернатора японские представители отвечали вежливыми уверениями в вечной дружбе. О событиях на севере Индокитая они, по их словам, ничего не знали, а связаться с Токио якобы все не удавалось. Фюмролю посчастливилось дозвониться до японского министерства иностранных дел, но трубку снял какой-то низший чиновник. Кроме обещаний «доложить при первой возможности», Фюмроль ничего не добился. Из Виши приходили панические депеши, в которых предлагалось соглашаться на все. Но невозможно было достигнуть согласия без переговоров. А пока японские представители искусно уклонялись от всяких контактов с колониальной администрацией, пятнадцатая армия, преследуя отступающие французские части, совершила молниеносный бросок вдоль дороги Лангшон — Ханой. Сам Лангшон был взят почти без боя на второй день наступления.

 — Все равно мы не можем противостоять столь превосходящим силам, — попытался оправдаться Деку.

И он, и Фюмроль не спали уже третьи сутки. Не хватало времени даже на бритье. Дни и ночи пролетали в бесцельных переговорах и консультациях. Правительство бомбардировало резиденцию телеграфными приказами, которые едва успевали расшифровывать. Выполнить же их не было никакой возможности. Вербальные ноты и меморандумы, направленные японцам, оставались без ответа. Они словно проваливались в черную пустоту. Когда пришла весть о высадке большого отряда японских войск на морском побережье у Дошона, Деку совсем опустил руки.

 — Мы взяты в плен. Крах неминуем. Мне остается только пустить себе пулю в лоб.

 — Не болтайте глупостей, адмирал! — впервые Фюмроль говорил совершенно искренне. — Лично вы тут совершенно ни при чем.

В этот момент Фюмроль остро раскаивался в собственной глупости. Вместо того чтобы пугать пистолетом застигнутых врасплох молокососов, ему следовало связаться с их руководителями. В обмен на оружие они бы наверняка согласились переправить десяток-другой французов к англичанам. Он уже знал, что после нескольких самовольных перелетов транспортные самолеты стояли в ангарах, а истребители заправлялись только для короткого боя в индокитайском небе. Видя, как скучающие, обозленные пилоты слоняются по кабакам или сбиваются в подозрительные кучки, нетрудно было догадаться, о чем они говорят между собой. Он и сам, случалось, вел подобные разговоры с глазу на глаз. Оставалось лишь сожалеть об упущенных возможностях. Он мог бы сражаться над Ла-Маншем, а уготовил себе японский плен. Только в припадке тропикантос можно было совершить столь непоправимую ошибку. Непостижимый, как Будда, Тхуан едва ли пойдет на контакт. Да и не было уверенности в том, что он знал о проделках Мынь. С той ночи никто уже не пытался открывать сейф — Фюмроль специально приклеил тонкую шелковинку — или распечатывать корреспонденцию.

Через несколько часов после высадки в Дошоне японские бомбардировщики атаковали Хайфон. Тройка вертких двухмоторных «мицубиси» обрушила бомбовый груз на густонаселенные районы вблизи порта. Было разрушено несколько домов, во многих местах полыхали пожары. Соломенные кровли вспыхивали, как спички. От огня погибло больше людей, чем от осколков. Полубезумные худые старухи бродили по выжженным пустырям, разыскивая под обрушенными обуглившимися балками своих мертвых. Запрокинув искаженные страданием лица, они поднимали костлявые кулаки.

В тот день вьетнамцы впервые увидели жуткие следы, которые оставляет на теле льющийся с неба фосфор.

 — Это форменная война, — прокомментировал Деку сообщение по прямому проводу из Хайфона. — Какой ужас! — Он устало прикрыл глаза рукой. На более сильное проявление эмоций уже не хватало сил. В нескольких словах пересказал Фюмролю последние новости. — Зачем нужна была эта комедия с подписанием?

 — Это фашизм, ваше превосходительство, с присущим ему вероломством. Я знаю, что в «Новой Франции», — Фюмроль не удержался от брезгливой гримасы, — такие слова нынче не в моде, но других просто не существует. Это фашизм.

 — Зачем вы так, майор? — Деку поморщился, как от зубной боли. — В такую минуту…

 — Ни один наш истребитель не поднялся!

 — Ах, оставьте! — оборвал генерал-губернатор. — Вы сами авиатор и должны понимать, что наши развалины не могут соперничать ни с «зеро», ни с «мицубиси». Чем предаваться бесполезным сожалениям, лучше подготовьте «молнию» в Токио. От моего имени. — Деку отнял от лица руки. В беспощадном свете дня Фюмролю показалось, что адмирал за одну ночь состарился на много лет. — Пишите. — Он встал и прошелся по кабинету, где днем и ночью жарко пылали лампы в книжных шкафах. — Прошу о немедленном прекращении боевых действий. Предлагаю японскому десанту беспрепятственно войти в Хайфон… Это все.

 — Следовало бы поставить в известность Виши.

 — Потом. — Деку указал на груду шифрованных телеграмм. — Если эта мера утихомирит Токио, они только обрадуются. — Он локтем смахнул правительственные депеши на пол. — Чем больше японцы успеют нахапать, тем жестче будут их условия.

Арита недоумевал, почему к трем часам пополудни, когда наступает трудный час обезьяны, японский десант неожиданно приостановил наступление. Остановившись на полпути к Хайфону, он занял круговую оборону. Задымили полевые кухни. Солдатам раздали бобовую пасту «мисо» для утреннего супа и прессованные водоросли. Еще раз мельком взглянув на карту, Арита сжал зубы. До Хайфона было рукой подать. Он лежал открытый и беззащитный в глубине синего полукружия, и, как жертвенные курения, застыли над квадратами улиц белые струйки дыма. Не иначе, политики в Токио опять откололи номер. Вместо того чтобы брать город, начнут теперь политический торг.

Арита, принимавший участие в путче молодых офицеров 26 февраля 1936 года, когда были убиты премьер Сайто и министр финансов Такахаси, издавна ненавидел политиков. Это они лишили Японию первозданной естественности и простоты отношений, окружили трон тэнно толпой карьеристов и трусов, для которых собственные интересы превыше славы родной страны. Но ничего, настанет день, и «Черный океан» хлынет на Токио… «Висельники» не повторят ошибок молодых офицеров. Уж они-то раз и навсегда очистят Ямато от плесени.

Арита сел в коляску и велел прапорщику Иде везти себя обратно в Дошон. Он испытывал то особое чувство глубочайшей безысходной потерянности, которое во всей полноте можно определить только японским словом «сабисиса». В состоянии сабисиса, когда жизнь представляется лишенной смысла, самураи прибегают к ритуальному самоубийству, вспарывая себе живот. Командир «висельников» не знал, что японские войска остановились на точно означенном рубеже, о чем было договорено между канцелярией Коноэ и генеральным штабом. Не предвидел он и того, что спустя несколько часов будет получен приказ мирно войти в Хайфон. Свое мучительное состояние он разрядил на французе-учителе, который, на свою беду, ехал навстречу на велосипеде.

 — Разве вы не видели объявления о маневрах? — вежливо спросил Арита. Учитель, который видел перед собой лишь вьетнамского бедняка в шляпе нон, позволил себе резкое замечание. Тогда Арита выхватил из коляски знаменитый меч работы Масамунэ, с которым почти никогда не расставался, и продемонстрировал перед Идой безупречный «полет ласточки». Разрубленное тело убрали с дороги лишь тогда, когда приступили к разминированию.

Глава 11

Дерево вынг, дарующее человеку плод, исцеляющий восемь болезней, цветет по весне. Но выдаются отдельные годы, когда лиловые венчики с алой густой бахромой появляются среди темной свисающей до самой земли листвы поздней осенью.

Так случилось и в осень Металлического Дракона, когда в траве по берегам зеленых озер печально угасали фиолетовые огоньки. По древнему обычаю, праздничный стол окаймляют цветами — белыми с желтой серединкой дай, лиловыми лепестками миртов и дерева вынг. Только не было радости на вьетнамской земле в тот год. Зеленые, тиной обросшие черепахи, всплывающие у Нефритовой башни, чуждались людей.

Вслед за войсками, которые прочно обосновались в Тонкине, из Японии хлынул поток цивильного люда. Приезжали предприниматели и банкиры, бродячие актеры и гейши, специалисты по индотибетской медицине, глотатели огня и ойран — проститутки высшей квалификации. Даже днем эти хрупкие дамы появлялись на улицах в черных, расшитых золотом кимоно, с нарумяненными щечками и длинными заколками в лаковых волосах, причесанных в стиле момоварэ.[15]

Открылось множество ресторанчиков с типично японскими вывесками на занавесках, где подавали суси с сырой рыбой и кальмарами, лепешки моти к супу из морской капусты, соленую редьку дайкон и листовую хризантему сюнгику. В европейской части Ханоя обосновались филиалы могущественных компаний «Мицуи» и «Мицуи буссан кайся». Японскому капиталу удалось завоевать прочные позиции в горнодобывающей промышленности. Большой процент прибылей от добычи железных и марганцевых руд Тхайнгуэна поступал теперь на текущий счет фирмы «Индосина санге кайся», лаокайские фосфаты взяла под контроль «Джепаниз майнинг компэни», а «Компэни де кром де л-Эндошин» — название для разнообразия было выбрано французское — получила исключительную привилегию на хромовые руды Тханьхоа. Японским промышленникам сопутствовал успех. Возможно, потому, что они охотно вкладывали капитал в области, которые французские компании считали невыгодными. Там же, где у Франции были крепкие позиции, оккупанты действовали силой. На оловянных и вольфрамовых рудниках, принадлежавших фирмам «Сосьете дез этэн э Вольфрам дю Тонкэн» и «Сосьете д’этэн дю Тонкэн», они просто-напросто разместили солдат.

Само собой разумеется, что подданные тэнно, столь отважно принявшиеся осваивать далекие земли, не могли остаться без специального обслуживания. Еще в токугавской Японии восемнадцатого века существовал знаменитый «Омэцкэ сэйдзи» — режим ока. С той поры полиция не жалела усилий, чтобы оградить японских граждан от тлетворного влияния иноземцев. Не удивительно поэтому, что и в Ханое, недалеко от филиала «Иокогама спеша бэнк», разместились отделения токко кэйсацу и кэмпэтай.

Шеф кэмпэтай Уэда прилетел прямо из Токио. Его «дарай» приземлился на ханойском аэродроме, над которым теперь развевался белый с красным кругом в центре японский флаг. Господин Жаламбе счел своим долгом лично встретить японского коллегу, с которым в течение последних месяцев поддерживал весьма тесные отношения. Он даже прослезился, когда увидел сбегающего по трапу полного улыбающегося господина в роговых очках.

— Добро пожаловать в наши владения! — торжественно приветствовал он гостя.

— Очень хорошо, господин Второе Бюро, — ответил на ломаном французском языке Уэда, блеснув золотыми коронками. — Будем работать.

— Моя машина к вашим услугам, — почтительно пожимая пухлую короткопалую руку, предложил Жаламбе. — Разрешите отвезти вас в город?

— Спасибо. Не полагается, — не переставая улыбаться, Уэда мягко отстранил Жаламбе и поспешил навстречу генералу Нисихаре, возглавлявшему контрольную комиссию. — Увидимся потом, — небрежно проронил он на ходу.

Жаламбе не оставалось ничего другого, как присоединиться к свите и последовать за шефом кэмпэтай.

Так он и ехал до самого моста Лонгбьен, построенного в 1902 году по проекту знаменитого Эйфеля. Его новенький «рено» занимал последнее место в кортеже автомобилей, следовавших за раскрашенным желто-зелеными маскировочными пятнами «опелем».

— Какие новости, господин генерал? — спросил Уэда, сжавшись на раскаленном сиденье.

— Вы разве не получили нашего последнего донесения? — Нисихара ткнул шофера в спину золотой чашечкой длинной японской трубки.

— Никак нет. Мне пришлось задержаться на Формозе. Арита недавно возвратился из ваших краев и рассказывает много интересного. А что случилось?

— В Бакшоне вспыхнул мятеж. Положение очень серьезное. Железнодорожное движение парализовано диверсиями, на шоссе то и дело взрываются самодельные мины.

— Неужели армия не может навести порядок?

— Это не так просто, — генерал снял мутное от пота пенсне и попытался протереть стекла кусочком замши, — когда имеешь дело с невидимым врагом. Саботажники находят приют в каких-то жутких деревнях, которые даже не нанесены на карту, прячутся в лесах. И вообще наши доблестные солдаты оказались неподготовленными к туземным сюрпризам. Тигровые ямы с зазубренным колом на дне и ядовитые стрелы — это еще полбеды. Но что вы скажете насчет глиняных бомб, начиненных экскрементами, которые провалялись неделю в джунглях? Достаточно крохотного пореза, и вас не спасет никакая медицина. Жаль, я раньше не знал, что вы будете у Ариты. Вместо того чтобы рассылать глупые инструкции из Тайхоку, он бы лучше приехал в Дошон поучиться. Слышали, какой скандал он устроил в Хайфоне? Не дали ему взять город, видите ли! Приказы генштаба для него уже ничто… Вы случайно не осведомлены, кто его продвигает?

— Очень интересно, — невнятно пробормотал Уэда, занимавший видное место в обществе «Черный океан», и дипломатично перевел разговор: — Значит, мятеж все еще не подавлен?

— Боюсь, что он только разгорается! Продвижение наших войск приостановилось. Мы оказались между двух огней. Французы восстановили фронт и требуют, чтобы мы оставили Дошон и отошли к границе; мятежники сковывают нашу активность. Потери, которые мы несем, правда, не столь значительны, зато боевой дух армии существенно пострадал. Не знаю, чему там обучает своих головорезов Арита, но пятнадцатую армию вьетнамские штучки явно застали врасплох.

— Кто поднял мятеж? Французская разведка?

— Ничуть не бывало. Французы сами обеспокоены развитием событий на севере. Тут явно поработали большевики.

— Удалось кого-нибудь поймать?

— Конечно! Диверсантов и заложников каждое утро публично расстреливают на центральной площади Дошона.

— Слишком вы, господа военные, скоры на расправу, — подосадовал Уэда. — Следовало бы нас подождать.

— Жаль, что вы не получили подробное донесение.

— Ничего, я ознакомлюсь с ним на месте. Надо будет на французов нажать. В конце концов, это их протекторат, пусть выправляют положение.

— Но они отказываются что-либо делать, пока мы де отведем войска! — возмущенно фыркнул генерал.

— В самом деле, какая наглость, — насмешливо покачал головой Уэда. — А вам не кажется, что по-своему они правы?

— Не кажется, — отрезал генерал.

— Ничего, я думаю, мы сумеем договориться.

В тот же день, даже не отдохнув с дороги, Уэда нанес визит профессору Тахэю, обосновавшемуся в маленьком домике возле вокзала на улице Травяной ряд, где некогда торговали сеном для слонов, лошадей и скота. Оставив ботинки у порога, Уэда ступил на татами и согнулся в подобострастном поклоне. Почтительно шипя, он передал хозяину привет от секретаря Усиби и рассыпался в уверениях преданности. Если в разговоре с начальником контрольной комиссии он держался как равный; то к Тахэю — личному другу самого премьера — проявил явное подобострастие. Служанка принесла дзабутон, поставила перед гостем корзинку с горячей салфеткой.

— Я позволил себе привезти вам дуновение родного ветра, сэнсей, — сидя поклонился Уэда, развязывая фуросики, крепдешиновый платок с белыми журавлями, в котором лежали спелые персимоны. — Мне говорили, вы любите эти плоды. Я купил их в Каябаси.

Хозяин ответил молчаливым поклоном и, закрыв глаза, принял позу дзадзэн — неподвижно застыл, скрестив ноги. На нем было простое хаори — короткое верхнее кимоно. Не смея первым начать беседу, Уэда украдкой оглядел комнату, единственным украшением которой был какэмоно — свиток с каллиграфической надписью: «Вы рисуете ветку и слышите, как свистит ветер». На противоположной стене была прикноплена карта Индокитая.

— У вас дело ко мне? — с присущей ему прямотой спросил Тахэй, когда служанка подала чай. — Пожалуйста, не стесняйтесь, Уэда-сан.

— Вы очень добры, сэнсей. Я спешно прилетел, чтобы просить вашего совета, — солгал Уэда.

— Наверное, вас взволновало известие о событиях в Дошоне?

— Не стану скрывать, оно перевернуло все мои планы.

— Не только ваши, Уэда-сан… Вы знаете, что я предупреждал о том, что такое может случиться? Но меня не послушали.

— Я прилетел сюда только затем, чтобы все исправить, — вновь солгал Уэда, заискивающе шипя.

— К счастью, это еще возможно. Но прежде нужно отвести войска. Это в ваших силах? — выразил сомнение Тахэй. — Другого выхода просто нет.

— Изложите мне свой план, сэнсей, — вкрадчиво попросил Уэда. — С тем, чтобы я мог немедленно доложить военному командованию. Уверен, что в свете новой ситуации оно более благосклонно отнесется к вашим, к нашим, — поправился он, — предложениям.

— Все очень просто, Уэда-сан. Французы сидят в этой стране около ста лет и превосходно научились справляться с любыми неожиданностями. Вы согласны? Так пусть они и впредь занимаются внутренними делами. В противном случае мы увязнем здесь по уши, и все идеи превратить Индокитай в удобный плацдарм для дальнейшего проникновения на юг превратятся в ненужные клочки бумаги.

— Но мы не можем обойтись без военного присутствия, а французы встречают его в штыки. На переговорах в Токио Деку, как я слышал, торговался из-за каждого солдата.

— Здесь-то и коренится основная ошибка. Беда в том, что французские власти сомневаются в искренности наших намерений. И чем дальше, тем больше. Последние наши действия только укрепили их самые худшие подозрения.

— Но должен же быть выход из замкнутого круга? Пока не ликвидирован китайский инцидент, мы не можем позволить себе отвлекаться на умиротворение вьетов. И я целиком согласен с тем, что необходимо заставить французов выполнять взятые на себя обязательства. Мы, со своей стороны, готовы помочь им в борьбе с коммунистическим подпольем. Это отвечает нашим интересам.

— Ваше начальство придерживается такого же мнения?

— Точно не знаю, — уклонился Уэда, — но думаю, что смогу с вашей помощью убедить.

— Собственно, именно на этом и построен мой план. Юридически и геополитически мне удалось обосновать идею совместного протектората. Став нашими официальными союзниками, французы иначе станут относиться и к ограниченному военному присутствию.

— Ограниченному? — Уэда знал, что по плану генштаба количество японских солдат в Индокитае предполагается в короткий срок довести до ста тысяч, что потребуются не только новые аэродромы или военно-морские базы, но и полный контроль над всем транспортом, радио и телефоном. Но понимает ли это Тахэй? — Вы позволите мне ознакомиться с вашими разработками? — осторожно осведомился он.

— К сожалению, не могу пойти вам навстречу, — сухо ответил профессор. — Моя работа предназначена лично для господина премьера Коноэ, и было бы, согласитесь, странно, если бы кто-то прочитал ее раньше его.

— Она уже закончена?

— Почти. Я уже готовился возвратиться на свою кафедру в Киото. Но последние события подарили мне новые аргументы в защиту идеи совместного протектората. Поэтому я решил задержаться, чтобы дополнить отчет новыми данными. Пожалуй, придется взять младшую жену.

— Буду счастлив порекомендовать вам хорошую японскую девушку, сэнсей. Что бы вы посчитали нужным сделать уже сегодня для стабилизации положения?

— Дать авторитетное обещание отвести войска и без промедления начать новый раунд переговоров с колониальной администрацией, — четко перечислил Морита Тахэй. — Господам на Итигайя придется ясно усвоить одно: вводить войска в Индокитай следует не в ходе военной операции, а с разрешения союзной администрации… Другое дело, что добиваться такого разрешения, — он добавил с легкой усмешкой, — можно и с помощью военных угроз. Главное — это действовать постепенно. Начинай взбираться вверх снизу. Ошибается тот, кто надеется пройти эту страну форсированным маршем.

Шеф кэмпэтай понял, что профессор не только в курсе военно-стратегических планов, но, возможно, и сам принял косвенное участие в их разработке. В его отчете почти наверняка присутствуют и графики и расчеты поэтапного проникновения в Индокитай. С таким человеком можно было бы вести себя с большей откровенностью. Но что-то в Тахэе раздражало и настораживало Уэду. Может быть, слишком явное превосходство? Или обладание неким тайным знанием, дававшее право взирать свысока не только на него, офицера тайной полиции, — это можно понять, — но и на высший генералитет! Или того хуже — на самого принца! Вот что было нестерпимо. И чем он гордится? Своим знанием индокитайских черепков? Дальше он ничего не видит. А что Индокитай? Всего лишь звено в гигантской цепи.

— Позвольте принести вам глубочайшую благодарность, — Уэда коснулся лбом татами. — Уверен, что мы плодотворно станем вместе работать. Теперь последний вопрос. Разрешите?

— Прошу вас, Уэда-сан.

— Мне нужно коротко переговорить с другом. С глазу на глаз. Есть такое место в Ханое?

— Я бы порекомендовал вам Храм Литературы. Теперь туда почти никто не заглядывает. Очень удобно.

— Храм чего? — удивился Уэда. — Литературы?

— Да, Ван Миеу, это можно перевести как Храм Словесности, Храм Литературы. Он построен еще при короле Лe Тхань Тоне Просветителе в 1070 году. Говорят, что манговые деревья вокруг — ровесники храма. Едва ли, конечно… Но это, бесспорно, обворожительный уголок. Не стану утомлять вас рассказами о каменных стелах, на которых высекались имена выдающихся ученых, или о башне у «Колодца небесного блеска», где обсуждали стихи. Едва ли это доставит вам удовольствие. Но секреты акустики узнать, безусловно, стоит. Я бы не советовал вам останавливаться в том месте, где поэты пели свои стихи, аккомпанируя наструнной луна. Каждое ваше слово будет слышно в любой точке храма, даже на берегу. С точностью совершенно удивительной учтено влияние ограды, деревьев, отражательная способность озерной глади. Зато у задних ворот вы можете беседовать без опасений. Вас не услышат, даже если начнете кричать. Лучшего места не найти.

— Вы дали необыкновенно мудрый совет, сэнсей, и крайне для меня полезный. Я тут пока на птичьих правах и ничего не знаю.

«Для настоящего разведчика, — с удовлетворением подумал Уэда, — все может оказаться полезным. В том числе и древние черепки. Этот профессор знает свое дело».

Позвонив Жаламбе, он назначил встречу у задних ворот Ван Миеу, слово в слово повторив изречение, которое почерпнул в беседе с Тахэем.

— Не удивляйтесь, сударь, что я выбрал для свидания столь необычное место. Разве не в шуме бамбука путь к просветлению? Разве не в цветении сакуры озарение души? — и в привычной манере закончил: — Завтра нам предстоит докапаться до истины. И очень спешно.

Они встретились перед вечером, когда золотой свет над крышами навевает томление и тревогу, а осенняя листва деревьев сау кажется источающей кровь. Вспугивая ящериц, прошли мимо изъеденных временем скамей, где в черных замшелых трещинах поселились улитки и вездесущие муравьи.

— Картотека, которую вы любезно согласились нам передать, — с места в карьер начал Уэда, когда они остановились у каменной арки со знаком неба, — оказалась довольно любопытной. Когда мы сравнили ваши данные с собственными, выявились занимательные подробности. Есть шансы затравить крупного зверя.

— В самом деле, господин Уэда? — Жаламбе облегченно вздохнул. — Рад, что сведения принесли пользу.

— Будем планировать крупную облаву. Пусть ваша тайная полиция целиком переключится на коммунистов. Crimes, affaires[16] — все побоку. Это не убежит, это успеется. Мы войдем в контакт с нашими службами в Китае и затянем на шее большевиков петлю.

— Об этом я всегда мечтал, но не было возможности подобраться со стороны Китая. Англичане нам не очень помогали, так как не были заинтересованы в спокойствии и процветании французских владений.

— А мы заинтересованы, господин Жаламбе! И докажем это на деле. Рад сообщить, что ваши данные помогли нам напасть на след виднейшего деятеля Коминтерна. Совместными усилиями мы должны его взять. Сразу почувствуете, насколько тише станет в Тонкине.

— Весьма лестно. Однако должен сказать, — тонко возразил Жаламбе, — что не только вьетнамские эмигранты, но и местные красные доставляют много хлопот. У них большая и разветвленная организация, притом умело законспирированная. Бить надобно с двух концов.

— Приятно, что наши мнения совпадают. Мы со своей стороны тоже готовы снабдить вас полезной информацией. Возьмем общих клиентов под совместный надзор, выявим связи и поставим капкан. Дело привычное.

— Завтра же можно наметить конкретные мероприятия. Не согласитесь ли побеседовать с моими сотрудниками?

— Ни в коем случае. Я в Ханое не более чем гость. Вы, я говорю о французах, тут полноправные хозяева. Но мы готовы помочь вам навести в вашем доме порядок. На дружеской основе, неофициально. Так прошу и доложить его превосходительству, господину генерал-губернатору Деку.

— Совсем не обязательно посвящать адмирала в мелочи полицейского сыска, — с видом сообщника подмигнул Жаламбе. — Мы с вами можем решить все сами.

— Это так. — Уэда проявил настойчивость: — Но, пожалуйста, доложите, что японские власти свято почитают суверенитет Франции и не будут вмешиваться во внутренние дела Индокитая.

— Означает ли это неучастие в оперативной работе? — решился задать прямой вопрос Жаламбе.

— С юридической точки зрения — да, — откровенно ответил Уэда. — Мои люди, не жалея сил, помогут вашим во всем, что касается сыска. Но производить аресты будете вы.

— Понятно… — протянул Жаламбе.

— В отдельных случаях я попрошу у вас разрешения принять участие в допросе. Не откажете?

— Что за вопрос! — Жаламбе сделал широкий жест. — Можете хоть живьем изжарить.

— Зачем же? На то у вас имеется гильотина. Судебные формальности остаются в ведении французской стороны. — Уэда совершенно открыто диктовал свои условия. — Лично от вас, господин Жаламбе, требуется только одно. Вы должны развязать нам руки. Предупредите своих людей и, разумеется в мягкой форме, дайте понять генерал-губернатору, что кэмпэтай не потерпит никакого вмешательства в свою деятельность… Вы умеете играть в го, господин Жаламбе?

— Нет. — Француз был явно озадачен. — Это что за игра?

— Японская. Но не имеет значения. Просто там есть такая операция, как окружение крепости. Я намерен приступить к ней немедленно. — Уэда вынул из бокового кармана фотографию. — Подберите все, что у вас имеется на этого человека.

«Вот и мы работаем на гестапо», — меланхолично отметил Жаламбе.

— Какое спокойное лицо, — усмехнулся он, рассматривая снимок. — Почти аскетическое умиротворение. Интеллигент, конечно?

— Кадровый работник компартии, — кивнул Уэда. — Канбо, как говорят здесь. Очень опасен.

Глава 12

В Европе начинался февраль сорок первого года, когда в Индокитае наступил год Металлической Змеи, отмеченный знаком женской стихии.

По древнему обычаю, на тэт покупают веточки цветущего персика. Это счастливый символ долголетия, потому что персиковое дерево в садах небесной хозяйки Запада Туэй Выонг May расцветает лишь раз в три тысячи лет. Казалось бы, зачем человеку такая длинная жизнь в этом преисполненном страдания мире?

Но недаром говорят, что и умирающий от голода сын на тэт. Ханойские улицы в новогодний праздник стали розовыми от персикового цвета. На рынке бойко шла торговля глиняными свинками с даосским кружком счастья на прогнутом животе, карликовыми деревьями, осыпанными золотыми монетками мандаринов, и красочными лубками, на которых были изображены грозные тигры — хранители стран света, сильные карпы в прозрачном потоке и, конечно, «Четыре красавицы». Все продавалось нипочем, должники стремились расплатиться с долгами, и, вопреки мрачным предсказаниям, всем хотелось верить, что новый год принесет хоть капельку счастья.

Даже монахи, сменившие по случаю праздника крашенные растительным соком одежды на оранжевые тоги, открыто предавались веселью. Жизнерадостные ханойцы обменивались благопожеланиями, перемежая изысканную торжественность канонических формул солеными шутками и анекдотами на злобу дня.

Многие принесли домой с рынка не только новогодние угощения — пирог бань тьынг да сушеную рыбу, — но и написанные от руки квадратики зеленоватой бумаги. Как они только попали в корзину? То ли вместе с лубком, свернутым в трубку, то ли пиротехник подсунул в коробку шутих?

«Да здравствует Единый национальный фронт борьбы против французско-японских фашистов в Индокитае! Восстание в Бакшоне и Намбо перерастет во всеобщее восстание!»

Японцы, которые тоже празднуют лунный Новый год, всячески старались продемонстрировать ханойцам свою духовную близость. Украсив ворота домов традиционными ветками сосны и бамбука, они добавили и нетленный персиковый цвет. По всем канонам икэбаны это выражало возвышенную идею вечного единства и благополучия.

До благополучия было, однако, далеко. Положение Индокитая существенно осложнилось после инцидентов на границе с Сиамом, которые к новогодним празднествам переросли в открытый вооруженный конфликт.

Новое правительство Таиланда — так теперь стала именоваться страна — начало тайные переговоры о размещении на своей границе с Малайей японских войск. Это было рискованно, поскольку англичане могли опередить Японию и занять приграничные районы Таиланда, и в то же время соблазнительно, ибо возникал шанс получить назад южные провинции, отторгнутые Великобританией в 1909 году. Правительство Коноэ, в свою очередь, обещало премьеру Пибулу Сонграму, взамен плацдарма для нападения на Малайю и Бирму, щедрую компенсацию за счет французского Индокитая: камбоджийские провинции Баттамбанг и Сиемреап и часть территории Лаоса к западу от Меконга. Японии вторжение тайских войск в Индокитай давало двойной выигрыш, поскольку укрепляло ее позицию в обеих странах и позволяло оказывать добавочное давление на администрацию Деку.

Тайская армия нанесла ряд поражений французским войскам и в первой половине января прорвалась в Камбоджу в районе Пойпет — Сисафон.

Фюмроль с пеной у рта убеждал Деку бросить на западную границу всю наличную авиацию.

 — Вы же видели, как реагируют японцы, встречая энергичный отпор! — доказывал он. — Не мы, а вьетнамские крестьяне заставили их отступить.

 — Коммунисты, — уточнил Деку.

 — Не суть важно. Главное, что противник отброшен.

 — Союзник, — с тонкой улыбкой заметил генерал-губернатор.

 — Отчего бы и нам, французам, не продемонстрировать силу? Мы проиграли войну с бошами, уступили японцам, неужели и перед Бангкоком склоним головы? Непостижимо! Я сам готов вести самолет.

Но Деку предпочел бросить авиацию на подавление нового восстания в Намбо. После отхода японской армии за порядок в стране вновь отвечали французские власти. И все же Фюмролю удалось отыграться. Действуя через сочувствовавших де Голлю офицеров, он за спиной генерал-губернатора вошел в тесный контакт с командующим флотом, который при первой возможности атаковал тайские корабли. Неожиданный рейд французских торпедных катеров у острова Чанг обошелся Таиланду чуть ли не в половину всего флота.

Его величество король Аманда Махидон пришел в отчаяние. Сидя на троне под белым девятиярусным зонтом, он в резкой форме потребовал отставки премьера. Лишь клятвенное обещание Пибула Сонграма в течение двух недель закончить конфликт без потери занятых областей удержало его от крайних мер. Он не верил, что после такого поражения его страна может остаться в выигрыше. Спасти честь тайского королевства могло только чудо. Но Пибул Сонграм не бросал слов на ветер.

Под угрозой нового ультиматума правительство Коноэ принудило Деку заключить перемирие. Акт подписания состоялся на борту японского крейсера «Натори-мару», стоявшего на рейде Сайгона. Тайские войска остались на завоеванных рубежах. Пибул Сонграм окончательно уверился в могуществе союзников и под покровом глубочайшей секретности готовил почву для ввода в страну японских дивизий.

Фюмроль, который после церемонии подписания напился в сайгонском отеле на рю де Катина, дал по физиономии Жаламбе.

Утром, страдая от головной боли, он бегло просмотрел присланные из Виши данные радиоперехвата. Радиостанция Свободной Франции в Браззавиле коротко сообщала о том, что генерал Катру успешно выполнил свою миссию в Каире и возвращается в Лондон. Ниже следовал полный текст телеграммы де Голля, направленной из Браззавиля в Каир на имя Катру:

«Назначаю Вас Верховным комиссаром Свободной Франции на Востоке и представителем главы Свободной Франции и Совета обороны империи с полномочиями принимать любые меры, которые вы сочтете необходимыми, и устанавливать любые контакты с местными английскими гражданами и военными властями. В зону вашего действия входят Сирия, Балканы, Египет и Судан».

Фюмроль не знал, что Катру ездил в Египет по прямому поручению Уинстона Черчилля, который еще до миссии в Каире втайне от де Голля предложил бывшему генерал-губернатору возглавить французское Сопротивление. Катру решительно отклонил лестное предложение. Но в Египет поехал. Самолет, привезший Катру из Каира, приземлился в аэропорту Хитроу, и экс-губернатор сразу же увидел возле трапа «верного Пятницу» британского премьера — Брендена Бракена. Когда окрашенный в защитный цвет «роллс-ройс» через Баркли-сквер и Трафальгар-сквер выехал на Даунинг-стрит, Катру обратил внимание на то, что здание казначейства, расположенное рядом с резиденцией, сильно пострадало от бомб.

 — Какие жуткие все-таки разрушения! — не удержался от восклицания генерал.

 — Да, — односложно ответил Бракен. — Сэр Уинстон примет вас в подвале. Теперь мы обедаем там.

После супа и холодного мяса в желе бригадный генерал де Голль поднял бокал с портвейном за старшего по званию экс-губернатора Индокитая.

 — Поступаю в ваше распоряжение, генерал, — открыто улыбнулся Катру.

 — Вот пример истинного благородства, — одобрил Черчилль, не выказывая своих истинных чувств.

Сампан дядюшки Лиема стоял теперь на реке Ньюэ — притоке Красной — тихой заводи, где скрытные выпи высматривали среди осоки и ирисов жирных лягушек. Обложенный со всех сторон зелеными ветками, он почти не отличался от плавучих островков, которые, застряв у заболоченного берега, пускают цепкие корни. Лием любил праздновать тэт на второй день, когда спокойно, без суеты, друзья собираются у огонька за чашкой густого горячего фо. Это истинно народное блюдо, доступное рикшам и кули, равно любезное и бездомному бродяге и солидному отцу семейства, который, позавтракав чашкой фо, будет сыт дотемна. Он хорош в любое время года и в любом месте: в зимнюю прохладу, когда любители фо собираются у печурки близ автобусной станции, в осеннюю страду на рисовом чеке, в малярийном чаду каучуковой плантации.

Ветерок, пролетающий над рекой, далеко разносил дразнящий запах мясного бульона, щедро заправленного кориандром и перцем. Гости дядюшки Лиема не уставали нахваливать фо.

 — Даже фо-кон-вой из слоновьего мяса, который едят принцы, не идет ни в какое сравнение с вашим волшебным фо, — одобрительно поцокал языком Танг, пришедший на пир в оранжевой тоге.

 — А перец какой! — подхватил Дык. — Все нутро огнем горит.

 — Чем перец злее, тем место счастливее, — наставительно заметил Танг и поднял крохотную чашечку с рисовой водкой. — Пусть река Ньюэ принесет вам удачу, дядюшка.

 — Я старый человек, — отмахнулся Лием. — И ничего мне не надо. Но хочется, прежде чем умру, увидеть свободную родину и погулять на свадьбе детей. — Он обнял Кхюе и Дыка. — Разве я многого прошу?

 — Большего не бывает, дядюшка, — без улыбки ответил Танг. — Счастье родины и счастье детей… Что может быть выше? А вот о смерти вы рановато заговорили.

 — И о свадьбе, — упрямо тряхнула головой Кхюе. — Можно ли думать о семье, когда идет борьба? — Она не удержалась от вздоха. — Нет, не скоро будет наша свадьба. Но мы все равно жених и невеста. Дык сам поднес мне бетель, и я приняла его.

 — Какая ты сознательная стала, моя девочка. — Танг погладил ее по руке. — И как выросла за этот тяжелый год. — Он взглянул на юношу, который потупясь сидел над нетронутой чашечкой водки. — Ну, а ты что думаешь на этот счет?

 — Белый Нефрит права, — тихо ответил Дык, не поднимая глаз. — Мы не принадлежим себе.

 — Верность познается во времена больших смут, — сказал Танг. — Наступит и для вас радостный день.

 — Зачем ждать и страдать порознь? — возразил Лием. — Пусть вместе страдают. Дружные муж и жена могут вычерпать до дна Тихий океан. Разве не так?

 — Это уж им самим придется решать, — уклонился от спора Танг. — Славно, однако, мы отметили праздник. Я, признаться, уже забыл мирный запах домашнего очага… Пора и за дело приниматься. Ты проводишь меня? — обратился он к Дыку.

 — Позвольте мне пойти с вами? — попросил Лием. — Пусть они хоть сегодня побудут вдвоем…

 — Вы совершенно правы. — Танг похлопал юношу по плечу. — Я как-то забыл, что ему завтра предстоит дорога. Совсем одичал в монашеской келье. Перестал понимать простые вещи. Того и гляди, стану святым, — пошутил он. — Я помогу вам спустить лодку, дядюшка.

Оставшись одни, Кхюе и Дык долго молчали, пристально следя за догорающими угольями в очажке. Под тихий плеск воды и шелест осоки хорошо было думать и вспоминать. Временами за бамбуковой загородкой поднимали возню попавшие в трюм крабы.

 — Ты обещал научить меня писать, — нарушила молчание девушка.

 — Обязательно. Как только смогу надолго задержаться в Ханое, мы начнем уроки.

Оба знали, что это будет не скоро.

 — Я бы хотела помогать тебе переписывать зеленые квадратики.

 — Глупенькая, — улыбнулся Дык. — Листовки не обязательно должны быть зелеными. Просто попалась такая бумага… Но я бы тоже хотел, чтобы ты нам в этом помогала.

 — Это важно?

 — Очень. Люди должны знать правду. Можно перекрыть реку, закрыть колодец, но кто может зажать народу рот? На этот раз нам понадобится много листовок и на них должно быть больше слов. Без типографии никак не обойтись. Поэтому я и тороплюсь. А то бы мы могли не расставаться хоть целую неделю.

 — Я понимаю… Кто написал листовку? Ты?

 — Нет, мне такое пока не по плечу. Это товарищ Танг постарался. Я хоть и был тогда в Намбо, но у меня даже слов таких не найдется. Очень трудно написать о том, что видел.

 — Расскажи.

 — Восставшие держались целый месяц! Когда японцы начали отводить войска, чтобы пустить обратно французов, народ не захотел возвращения кабалы. Прежняя власть развалилась, как прогнивший плод. Во многих общинах и уездах товарищи установили новые, революционные порядки. Понимаешь? Кусочек нашей земли стал свободным! И это могло бы стать началом полного освобождения. Но не стало. Наших разгромили. Французы бросили против них авиацию. Целых двадцать бомбардировщиков! Многие деревни были сожжены дотла, тысячи мирных жителей нашли смерть под бомбами, сгорели заживо. А потом нагрянули каратели. Жандармы поголовно истребляли все население некоторых восставших деревень. Особенно отличился жандарм Пэтай. Он не жалел даже детей. Тюрьмы были набиты до отказа. Но если ты думаешь, что арестованных ждал суд, то горько ошибаешься. Людей буквально пришивали друг к другу колючей проволокой и бросали в море.

Вот как закончилась попытка обрести свободу. Зная о том, что в Бакмо и Чунгбо еще не готовы к восстанию, руководящие товарищи просили партком Намбо подождать с выступлением, но весть о его подготовке уже облетела весь город и люди сами вышли на улицу. Они пошли на верную смерть. Теперь видишь, как необходимо всем и каждому узнать о событиях в Намбо? Послушай, что пишет товарищ Танг. — Дык прилег на циновку и, повернувшись к свету, нашел запомнившееся ему место: «Пусть зверская расправа с нашими братьями укрепит наши сердца и раздует в них пламя возмущения. Пусть Намбо станет для нас примером героизма и трудным уроком на будущее». Вот как умеет сказать товарищ Танг.

 — Раньше я бы плакала, узнав про такое. Теперь — нет!

— Правильно, Белый Нефрит. Мне было очень приятно, когда товарищ Танг похвалил тебя. Казалось, что это он мне хорошие слова говорит. И еще я очень обрадовался твоему решению помогать нам с листовками. Если о каждом случае народного возмущения люди станут узнавать вовремя, врагам придется туго. Еще продолжался террор в Намбо, когда отказались подчиняться приказам солдаты. В знак протеста против кровавых зверств они захватили блокпосты в Тёранге и Долыонге и двинулись к городу Винь. Как только партия узнала о восстании, она обратилась к народу с призывом поддержать солдат. К сожалению, они не сумели долго продержаться.

 — Я хочу быть с вами, — прошептала девушка.

 — Кажется, на сей раз они у нас в кармане, — сказал Уэда, опуская бинокль. — Взгляните на тот островок, прилепившийся к берегу, господин Жаламбе. Вам не кажется подозрительным поднимающийся над ним дымок?

 — Может, горит что-нибудь? — усомнился Жаламбе, приникая к окулярам.

 — Чему же гореть, если вокруг вода? Нет, когда мои люди дважды засекли поблизости от реки этого субъекта, я сразу смекнул, что они скрываются на воде. Мы обшарили квадрат за квадратом, прежде чем обнаружили эту сплавину. Не сомневайтесь, что она скрывает лодку. Больше спрятаться негде.

 — С берега туда не очень-то подберешься. Трясина.

 — Прикажите оцепить дамбу, — процедил Уэда сквозь стиснутые зубы. — Живо на катер! Я останусь наблюдать здесь. На случай, если они попытаются скрыться в траве, оставьте мне снайпера.

Глава 13

Конспиративная квартира, которую Уэда снял для деликатных встреч, находилась в туземной части города. Это была убогая хижина из обмазанного глиной тростника, затерявшаяся в извивах грязного переулка, настолько узкого, что туда едва могла въехать арба. Рядом находилась велосипедная мастерская, где бесперебойно стучали молотки по железу, и заброшенная кумирня. Напротив же был пустырь, загороженный рекламным щитом, на котором румяный вьетнамец, беззаботно покуривая опиум, прикладывался к бутылке с «мартелем».

Оставив машину возле кинотеатра «Мажестик», Жаламбе нашел рикшу, который довез его до трамвайного депо. Выпив из горлышка бутылочку оранжада возле уличного лотка, он с видом беззаботного фланера двинулся мимо скудно освещенных магазинчиков. Как и везде в Южной Азии, дома на этой торговой улице были двухэтажные. Наверху грязно и скученно жили люди, внизу помещались лавки, ресторанчики, мастерские. От улицы их отделяла только раздвижная решетка. Передняя стена с витринами и стеклянной, как на рю Гамбетта, дверью начисто отсутствовала.

Жаламбе казалось, что из темных глубин за ним неусыпно наблюдают сотни враждебных глаз. Он всегда неуютно чувствовал себя в туземных кварталах, особенно по вечерам, когда острее слышен запах где-то бормочущих нечистых вод и шныряют под ногами обнаглевшие крысы. Если бы не дурацкие капризы японца, он бы нипочем не вылез из машины. Белые люди вообще не ходят пешком. Это дурной тон. Но ему сейчас приходится подчиняться. От свидания с Уэдой ничего хорошего для себя он не ждал. Из парочки, взятой на сампане, до сих пор не удалось выколотить ничего путного, а канбо, за которым так усиленно охотится Уэда, словно сквозь землю провалился. Есть от чего прийти в уныние.

Брезгливо морщась от чада жаровен, где над углями шипели нанизанные на спицы бананы, он пересек улицу и пошел вдоль глухой ограды, за которой колюче темнела драконья крыша тюа. Сунув для успокоения руку в карман с пистолетом, быстро огляделся и шмыгнул во тьму проклятого переулка. Здесь уже не было не только уличных фонарей, но и тротуаров. Помои выплескивались прямо на улицу. Где-то играла заунывная мяукающая музыка, из окон несло не то сладким угаром керосина, не то опийным дымом. Под ногами жирно блестела жидкая грязь. Жаламбе подумал, что японцы недалеко ушли от вьетнамцев, если их тянет в такую клоаку.

«Не мог подыскать уголок поприличней, обезьяна, — уныло подумал Жаламбе. — Того и гляди, всадят нож между лопаток. В переулке красных фонарей и то безопаснее».

Вспомнив освещенные витрины, в которых сидели «говорящие хризантемы» всех цветов кожи, Жаламбе крепче сжал горячую рукоятку пистолета. Там, среди шатавшихся по злачным местечкам сенегальцев, марокканцев и пьяных легионеров, он мог бы чувствовать себя в безопасности. Не то что в этой канаве, где в каждой щели мерещатся свирепые, суженные нестерпимой ненавистью глаза.

 — С чем пришли, Господин Второе Бюро? — встретил его вопросом японец.

 — Пока обрадовать нечем, — развел руками Жаламбе. — Но есть основания полагать…

 — Это я уже слышал от вас в прошлый раз, — грубо перебил японец, продолжая приветливо улыбаться. — Когда же вы наконец перестанете пить и начнете работать?

Жаламбе молча проглотил обиду. Возразить по существу ему было нечего, а оскорбления его не задевали.

 — Как мои красные? — Уэда акцентировал слово «мои». — Что вам удалось из них вытянуть?

 — Мы работаем с ними, — излишне бодро заявил Жаламбе. — Они от нас не уйдут.

 — Это не работа! — ударив кулаком по столу, вскочил Уэда. — Я слушаю вас, господин Жаламбе, — сказал он, садясь на место. — Продолжайте.

 — Не исключено, что девчонка действительно ничего не знает. Она производит впечатление форменной дикарки. Кусается и воет. Но парень! — не спрашивая разрешения, Жаламбе закурил. — Нам удалось установить его личность. Это некто Нго Конг Дык, мелкий служащий «Сентраль электрик». Мы его давно разыскивали.

 — Теперь он у вас. И что же?

 — Не все сразу, — сказал Жаламбе, деликатно отгоняя дым в сторону. — Впрямую расколоть не удалось, поищем другие возможности… Он сейчас в тюремном лазарете. — Он старался не смотреть на японца. — Пусть немного передохнет.

 — Я принимал вас за контрразведчика, господин Жаламбе, — пренебрежительно процедил Уэда. — А вы просто заштатный chasseuer.[17] Я отказываюсь с вами работать… Интересно, в новой Франции найдется хоть парочка профессионалов или все остались в немецкой зоне? Придется проконсультироваться с господином послом Сотомацу.

 — Зачем же так ставить вопрос? — Жаламбе притворился глубоко обиженным. — Неужели вам не приходилось иметь дело с крепкими орешками? Быть того не может.

 — Приходилось, — признал Уэда. — И хотя средний процент таких людей не очень велик, всегда есть вероятность нарваться. Огорчительно, что наша совместная работа началась именно с такого неприятного случая. Может быть, вы просто неудачник, господин Жаламбе? Если так, то мы не сработаемся. Невезение заразительно.

Жаламбе сидел с опущенной головой, как проштрафившийся школяр, и растирал пальцами сигаретный пепел.

 — Скажите, господин Жаламбе, — вкрадчиво осведомился Уэда. — За что вас ударили по физиономии в баре отеля «Катина»?

 — Вы уже знаете? — дернулся, как от электрического разряда, Жаламбе. — Впрочем, что же тут удивительного. — Он осуждающе поцокал языком. — Просто безобразная пьяная драка, господин Уэда. Вы, японцы, победители, и вам не понять психологии побежденных.

 — Са-а,[18] — озадаченно кивнул Уэда. — Любопытная точка зрения. Но почему господин Фюмроль именно вас посчитал ответственным за уступку тайской стороне?

 — Вероятно, потому, что ему было проще дать по морде мне, а не генерал-губернатору. Наконец, я оказался ближе. Можно сказать, подвернулся под руку. Очень просто.

 — Вы, оказывается, циник, господин Жаламбе. Нехорошо. На вашем месте я бы почувствовал себя смертельно оскорбленным. Почему вы тут же не зарубили наглеца?

 — Где уж мне, — ухмыльнулся Жаламбе. Он не мог понять, издевается над ним этот жирный прилизанный азиат или же говорит всерьез. — Фюмроль аристократ, наверное скрытый масон и все такое прочее… А я плебей, господин Уэда. Мои предки не дрались на дуэлях. У меня вообще нет предков. Если верить Дарвину, то я произошел непосредственно от обезьяны.

 — Са-а, — повторил Уэда. — Парадоксально. — А что, — спросил он, круто меняя тему, — господин Фюмроль остался недоволен условиями перемирия?

 — Вас это удивляет? Стоило нам впервые за двадцать лет одержать маленькую победу, как нас тут же принудили капитулировать. Тут хоть кто взвоет.

 — Выходит, вы оправдываете господина Фюмроля?

 — Оправдываю? Скорее я его просто понимаю, а понять — значит простить.

 — У меня создалось впечатление, что он очень непоследовательный человек. Сам не знает, чего хочет. Он из тех, кто, полюбовавшись зацветающей вишней у ворот Курамон, приходит потом с топором, чтобы срубить эту вишню. Любя Японию, он ухитряется ненавидеть японцев. Боюсь, что он плохо кончит.

 — Фюмроль интересует вас? — насторожился Жаламбе.

 — Как вам сказать, — уклончиво качнул головой Уэда. — К партнеру всегда приглядываешься… Не провали вы дело с этими речными голубками, я бы, возможно, предоставил вам шанс расквитаться.

 — Простите, господин Уэда, но я не совсем понимаю…

 — Все крайне просто, господин Жаламбе. Человек вашей профессии мог бы понять с полуслова… Вас не очень удивит, если я признаюсь, что мы начали следить за господином Фюмролем с того самого момента, как он высадился в Хайфоне?

 — Ах, вот в чем дело! — догадался Жаламбе и с живейшим интересом спросил: — И что же?

 — Так вот, любезный, — Уэда снисходительно смерил собеседника взглядом. — Ваш пациент, которого вы зачем-то уложили на больничную койку, был частым гостем господина Фюмроля. Неоднократно замечен и сфотографирован. Это, собственно, и позволило нам выявить его контакты. Они весьма разнообразны. От вьетнамской эмиграции до большевистского подполья в Ханое. У меня есть подозрение, что этот хрупкий юноша был связным между интересующим нас лицом и господином Фюмролем. Видите, как мы много теряем из-за вашей нерасторопности? — с железной последовательностью он вернулся к началу разговора. — Пора взяться за ум.

 — Постойте, постойте. — Жаламбе схватился за лоб. — Кажется, я начинаю кое-что понимать. — Он отрицательно покачал головой. — Вы попали в самую точку, но тем не менее вы ошибаетесь, сударь. Фюмроль тут ни при чем. Французский маркиз и немытые туземные коммунисты! Смешно. Тут дело другого рода. Этот самый Дык разыскивался нами в связи с саботажем на электростанции. Понимаете? Еще прежний губернатор обратил внимание на перебои в подаче энергии, которые совпадали по времени с разного рода мероприятиями властей. Вот такая штука. Фюмроль только жертва подобных забав. Простое сопоставление фактов позволяет легко вычислить искомое неизвестное. Это некто Тхуан, повар, перешедший к Фюмролю в наследство от Катру. И как это раньше не приходило мне в голову? — Он ударил себя по лбу. — Словно кто глаза занавесил!

 — Надо брать, пока не ушел.

 — Фюмроль в этот час может оказаться дома, — озабоченно вздохнул Жаламбе.

 — Вы что же, боитесь его? — презрительно скривил губы Уэда.

 — Не в том дело. Незачем показывать ему нашу кухню. Пропал повар — и все.

 — Вероятно, вы правы, — вынужденно согласился Уэда. — Можете найти способ выманить его из норы?

 — Раньше это не составило бы никакого труда, — Жаламбе принялся сосредоточенно обкусывать ногти. — Но теперь, когда отношения слегка осложнились… Вот если бы натравить на него губернатора! Предлог нужен. — Он нетерпеливо закружился на месте. — Железный предлог. Послушайте, Уэда, — спросил он с фамильярной деловитостью, — каковы будут условия мира с Таиландом?

 — Зачем вам? — Полные губы Уэды сжались в ниточку.

 — Мне на такие секреты, извините, плевать, а предлог нужен солидный. Что мне сказать Деку? Какие новости не терпят отлагательства?

 — Япония поддержит притязания Таиланда? Это не секрет. Мир будет подписан в Токио? Новость, не заслуживающая особого интереса, — Уэда принялся размышлять вслух. — Скажите, что тайская армия начала новое наступление.

 — Источник информации? — мгновенно отреагировал Жаламбе.

 — Сошлитесь на меня. Утром я принесу его превосходительству извинения за ошибку.

 — Тогда я бегу! Пока выберешься из этой чертовой дыры, сколько времени потеряешь…

 — Погодите, — задержал его Уэда. — Выйдем вместе. У меня поблизости спрятан автомобиль.

 — Отлично! Подбросите меня до моей лавки.

 — Нет. Сначала вы пошлете людей к господину Фюмролю и позвоните генерал-губернатору. Как только майор уедет, пусть без промедления входят в дом. Если мы с вами чуточку и опоздаем, то не беда. Главное, чтоб птичка не упорхнула.

 — Как, вы тоже желаете?..

 — Не хочу, чтобы вы наделали глупостей с самого начала. Новый шанс едва ли скоро представится.

Мадам Деку ожидала Фюмроля на верхней ступеньке лестницы. На ней было смело открытое платье из лазоревого шифона и обворожительная эгретка, отделанная перьями белой цапли.

 — Как это мило с вашей стороны, — она протянула руку для поцелуя. — Я очень рада, что Жан наконец вытащил вас.

 — Чудесная вещь! — похвалил эгретку Фюмроль. — Местная?

 — Ах, эта… — с деланным безразличием она прикоснулась к перьям. — Жан купил ее на Борнео, когда гостил у губернатора Саравака… Не выпить ли нам по чашечке кофе?

Они проследовали в столовую, где все осталось в том же виде, что и при прежнем хозяине. Даже выражение значимой сосредоточенности, промелькнувшее на лице Деку, когда он включал приемник, напомнило Фюмролю Катру.

 — Вещи переживают людей, — усмехнулся Фюмроль, но тут же спохватился и, обращаясь к хозяйке, галантно заметил: — Поэтому мне так нравятся эти прелестные перья. Уж они-то не смогут пережить вас, сударыня.

Генерал-губернатор сдержанно улыбнулся, а ее превосходительство погрозила Фюмролю пальчиком:

 — Что за мрачные мысли, маркиз?

 — К сожалению, у нас нет оснований для веселья, — заметил Деку, — но об этом после.

И хотя радио ревело во всю мощь и вокруг стола сновали только вышколенные лакеи-французы, он не начинал делового разговора. Кофе пили в полном молчании, если не считать неизбежных вопросов: «Cafe au lait?», «Cafe-creme?», «Citron?».[19]

Томясь от скуки, Фюмроль выстраивал кусочки сахара в столбик и выжидал, когда его размоет ограниченный золотым ободком чашки кофейный океан. Он пытался представить себе, как исчезали в темном водовороте мраморные капители Атлантиды. Если чайная церемония уподобляла пузырьки тающей пены бренному существованию человека, то что мешало предаваться размышлениям «дзэн» за кофе? Вольнодумец маркиз не находил особой разницы.

Наконец пытка кончилась, и мужчины могли уединиться в кабинете.

 — Плохие новости, — отрывисто молвил Деку. — Тайская армия перешла в наступление. Пибул Сонграм требует компенсации за потопленные суда. Вот уж никогда бы не подумал, что буддисты так агрессивны.

 — Япония наверняка вновь предложит свое посредничество. Насколько я знаю, они хотят, чтобы соглашение было подписано в Токио.

 — Но пока суд да дело, таи слопают еще кусок.

 — Откуда сведения?

 — Из японских источников.

 — Возможно, это провокация. Попробуйте срочно связаться с Луанг Пробангом. У меня создалось впечатление, что тайские министры более чем удовлетворены достигнутым.

 — А если нет?

 — Тогда отдайте приказ флоту атаковать.

 — Вы с ума сошли! Японцы сразу же вцепятся нам в горло.

 — Если бы вы не поспешили умиротворить Бакшон и Кохинкину, ваше превосходительство, у нас были бы козыри для контригры. Теперь они в сносе.

 — Политика — не карточная игра, майор, — наставительно заметил Деку. — У нас не было другого выхода. Красные в Бакшоне убивали наших администраторов, нападали на военные лагеря, грабили обозы, жгли долговые расписки. Это был форменный разбой.

 — Разгул черни всегда отвратителен, — кивнул Фюмроль. — И навести порядок, безусловно, следовало. Возможно, предпринятые меры и оказались излишне крутыми, но в таком деле всегда неизбежны издержки. Тут у меня с вами нет разногласий. Я о другом, мой адмирал. Почему мы допустили, чтобы вьетнамцы восстали главным образом против нас? Лучше бы они со всей силой обрушились на японцев. Нам следовало бы вести себя тоньше. Отчего бы не пообещать коммунистам кое-какие уступки? Пусть они увидят разницу между нами и японским гестапо. Если нам, конечно, удастся доказать, что такое различие есть, они пойдут на союз. Пусть вынужденный, пусть временный, но союз, который позволит нам противостоять самурайскому шантажу. Вы же видели, как повели себя японцы, когда сделалось жарко. Пусть они, а не мы боятся восстания.

 — Я внимательно выслушал вас, — заложив руки за спину, Деку прошелся по кабинету. — У меня возникло ощущение, что вы неправильно ориентируетесь в расстановке сил. Следует исходить из того, что Япония — наш партнер, а не из обратного, как поступаете вы. Другого не дано. С коммунистами немыслимо вступать в любые отношения, — он остановился перед портретом Петэна. — Есть вещи, в которых необходимо проявлять неукоснительную принципиальность. Так учит нас маршал. Забудьте политиканские компромиссы печальных времен Народного фронта. Отныне и вовеки — коммунисты враги цивилизации. В переговорах с японской стороной прошу исходить из этого основополагающего принципа.

 — Прошу простить меня, ваше превосходительство, — Фюмроль встал, — но я полагал, что вы призвали меня для консультаций. Очевидно, я ошибся.

 — Сидите. — Деку властно указал на кресло. — Вы действительно ошиблись, но ошиблись по неведению, ибо не информированы о закулисных сторонах проблемы. Да, мы сурово подавили мятеж в Бакшоне, но нашими жертвами стали в основном темные крестьяне. Коммунисты сумели сохранить свои вооруженные отряды. Они отвели их в недоступные горы, в пещеры. Они ждут своего часа. А события в Кохинхине? Нам удалось перехватить документы, в которых был указан срок восстания. Только поэтому мятеж удалось подавить в зародыше. Вы изволили наградить господина Жаламбе пощечиной, а он в тот день арестовал многих коммунистических главарей. — В его голосе прозвучали мягкие нотки. — Не сердитесь, Фюмроль, но я желаю вам добра. Вы все еще живете политическим багажом тридцать шестого года, а времена изменились, и очень существенно. Ваше сердце разрывается между безумцами, которые последовали за авантюристом де Голлем, и патриотами, не оставившими родину в ее трудный час. Пора определиться. По своему рождению, воспитанию и образу мыслей вы наш. Так переболейте же поскорее детской болезнью фрондерства, или не миновать беды.

Тхуана окатили водой и вновь поставили перед столом, за которым сидел Жаламбе. В снопе света, бившем из рефлектора, четко различалась каждая оспина, каждая морщинка на искалеченном побоями лице. Разбитые губы безотчетно складывались в неизменную улыбку.

 — Тяо бак, — поздоровался по-вьетнамски Жаламбе.

 — Тяо ань, — приветливо прохрипел Тхуан.

 — Comment уа va?[20] — спросил Жаламбе, исчерпав свой вьетнамский лексикон.

— Pas bien[21].

 — Сами виноваты, — окончательно перешел на французский Жаламбе. — Разве можно быть таким упрямым? — пожурил он. — Ну да ладно. Хет.[22] Скажите, кому принадлежат эти вещи, и вас отвезут домой.

Тхуан молча опустил голову.

 — Может быть, вам трудно разглядеть из-за света? — Жаламбе направил рефлектор на салфетку, на которой лежали две перекальные лампы, штатив и примитивная отмычка. — Теперь лучше?

 — Спросите его о чем-нибудь другом, — Уэда подал голос из темного угла. — А то как доходит дело до этих злосчастных предметов, на беднягу нападает столбняк. Мы же знаем, что это не его причиндалы.

 — Конечно, не его, — подхватил Жаламбе. — И отпечатки пальцев на них чужие. Это чужое? — Он утвердительно кивнул, подсказывая арестованному ответ.

 — Нет.

 — А чье?

 — Не знаю.

 — Но мы нашли отмычку и лампы у вас в сундучке… Вы знаете этого человека? — Жаламбе наклонился над столом и приблизил к глазам Тхуана фотографическую карточку. — Он спрятал у вас свои вещи?

 — Нет.

 — А этого? — Жаламбе быстро схватил другой снимок. — Этого молодого человека? Его зовут Нго Конг Дык, и он сознался, что частенько вас навещал. Как видите, мы всё знаем, и запираться больше бессмысленно.

Тхуан облизал саднящие губы.

 — Только одно слово, и вы свободны. — Жаламбе наклонился, словно боялся не расслышать. — Да или нет?

Повар не ответил.

 — Вам действительно чертовски не везет, господин Жаламбе, — сочувственно прокомментировал Уэда. — Третий случай.

 — Гастон! — потеряв терпение, рявкнул Жаламбе. В комнату на цыпочках вбежал низенький лысый человечек с близко посаженными глазами. Массируя костяшки пальцев, он выжидательно уставился на Жаламбе.

 — Придется повторить, Гастон.

 — Постойте, — вмешался Уэда. — Мы только даром теряем время. Пора испробовать более эффективные методы. Пусть с него снимут одежду.

Жаламбе кивнул. Тхуан безучастно, как манекен, дал себя раздеть.

 — Привяжите к скамье, — велел Уэда. По знаку Жаламбе Гастон кликнул еще одного жандарма, и они вдвоем бросили арестованного на пол. Затем перевернули ножками вверх тяжелую скамью из эбенового дерева.

 — За руки и за ноги, — уточнил японец и бросил моток провода. — Теперь бензин, — со значением произнес он, когда все было сделано. — Будете говорить? В последний раз спрашиваю.

Лежащий ничком Тхуан лишь прохрипел невнятно.

 — Что он сказал? — не понял Уэда.

 — Ничего, — покачал головой Жаламбе, знавший манеру повара. — Это он так дышит.

 — Тогда начинайте, — махнул рукой Уэда.

Но начинать жандармам не пришлось, потому что он сам отвинтил крышку канистры и обмакнул в бензин свой платок. Наклонившись над узником, бережно положил платок ему на поясницу. Когда чиркнула спичка, Жаламбе невольно зажмурился. Но тотчас же широко раскрыл глаза и крепко вцепился в подлокотники кресла. Вопль, в котором уже не было ничего человеческого, хлестнул его как бичом. Тошнотворно запахло паленым. Уэда неторопливо загасил пламя каблуком, топча распластанное внизу тело, которое конвульсивно корчилось и билось, пронзительно светлое на черном фоне доски. Крик оборвался и перешел в пугающе сиплое бульканье. Узник, вытянувшись в струну, неестественно вывернул голову и вдруг зашелся в пароксизме кашля, заливая лавку и пол хлынувшей изо рта кровью.

 — Что это? Вон там? — запинаясь прошептал Жаламбе, не сводя глаз с жуткого кровяного сгустка.

 — Кажется, он откусил себе язык, — безмятежно разъяснил Уэда. — Досадно.

Глава 14

Древние вьетнамцы считали себя прямыми потомками богатыря Хунта, рожденного от небожительницы и дракона, охраняющего мир. У последнего из Хунгов, восемнадцатого государя Хунт Выонг, подросла красавица дочь, к которой посватались горный дух Шон Тинь и дух вод Тхюи Тинь. Не зная, кому отдать предпочтение, государь пообещал руку прекрасной Ми Ныонг тому, кто первый успеет поднести свадебные подарки. Горный дух вышел победителем. Он привел во дворец слона с девятью бивнями, коня с девятью гривами и бойцового петуха с девятью шпорами и забрал принцессу в королевство лесов и гор. Пришедший вторым дух вод швырнул вдогонку победителю яростную всесокрушающую волну. Это был первый тайфун, прокатившийся над Вьетнамом. Но несокрушимой осталась твердыня каменных стен. И ветер стих, и схлынули воды с полей, где в поте лица своего человек выращивал рис, чтобы накормить детей и животных. С тех пор каждый год в памятный день свадьбы Ми Ныонг и Шон Тиня море обрушивается на вьетнамское побережье, а горные леса секут бесконечные проливные дожди. И каждый год неистовое противоборство стихий завершается торжеством повелителя гор и лесов. На смену сезону муссонов неизменно приходит сухой сезон.

Да и может ли быть иначе, если великий дракон — прародитель Хунгов — зорко стоит на страже гармонии мира. От Ханоя, который долго назывался Тханглонгом —городом Взлетающего дракона, он летит на могучих крыльях к югу, где Кыулонг — Девять драконов Меконга — вливаются в океан. Заканчивается мирный дозор в Халонге — в лазоревом заливе Опускающегося дракона, среди тысячи яшмовых островов.

Только нет мира над Долгим хребтом вот уже две тысячи лет. А мощи первого Хунта покоятся в дэне, куда каждую весну со всей страны устремляются толпы паломников. Проснись, могучий государь!

Покинув Пагоду Благоуханий, Танг перебрался в провинцию Виньфук, расположенную к северо-западу от Ханоя. Убежище он нашел в пещере на горе близ города Вьетчи. Престарелый священнослужитель Тхить Тьен Тяу предложил ему поселиться в заброшенной тюа, примыкавшей к обширному комплексу дэнов — поминальных храмов государей Хунт, приютившихся под сенью горного леса. Но Танг предпочел остаться в сыром известковом гроте, куда вела незаметная тропка, круто огибавшая замшелые скалы, нависшие над темным ущельем. Внизу в непроглядных зарослях бамбука бежал ручей, через который был перекинут деревянный мостик, вверху рос колючий можжевельник.

 — Люблю слушать шум бамбука ночью, — объяснил свое решение Танг, бродя с отцом Тяу по заросшим травой дворикам, где среди развалившихся надгробий зеленели каменные бассейны для лотосов. Их давно затянула ряска. Узорную решетку оконных кругов опутала густая липкая паутина, в которой покачивались на ветру большие мохнатые пауки. Смертью и запустением веяло в стенах древнего дэна, где в глубоком колодце хранился прах легендарного Хунга — первочеловека и короля.

 — В своем «Слове о живописи» Ван Гай рекомендовал писать бамбук на закате у хижины, где есть цветы и молодые побеги бамбука, — благосклонно кивнул Тяу. — Глядя на такой бамбук, каждый услышит его шелест, почувствует, что тут живет отшельник. Ветер пробегает, бамбук шелестит под луной. Вы избрали праведный и благой путь просветленности.

 — «На ветру, в ясную погоду, под дождем, в росе — бамбук каждый раз имеет разное положение, — Танг процитировал слова другого великого живописца. Ли Каня, — и каждое заключает особую идею и закономерность».

 — В последних лучах солнца бамбук, растущий в ущелье, окрашен прозрачным отсветом рубина, — заметил отец Тяу, тонко давая понять Тангу, что многое знает о нем. — Надеюсь, что, созерцая внешнее, вы сумеете познать внутреннее и обретете удовлетворение. Если вас не испугали ни сырость, ни наползающие в пещеру светящиеся тысяченожки, то к чему пустые слова?.. Едим мы за общим столом на восходе и в полдень, как везде.

Через три дня нового отшельника, поселившегося за Яшмовым камнем, навестил молодой человек с пучком волос на затылке. Видимо, он вступил в известную своими прояпонскими симпатиями секту «Хоа-хао» совсем недавно, потому что косичка едва отросла.

 — Я получил вашу записку, учитель, — почтительно поздоровался он.

 — Садись, — Танг указал на циновку и отодвинул карбидный фонарь. — Это еще что за маскарад? — удивился он, когда гость повернулся боком.

 — Все правильно, учитель. Я нанялся на плантацию опийного мака, принадлежащего секте. Прикрытие не хуже любого. Притом совсем близко, на реке Ло.

 — Здесь, допустим, такое сойдет. А в Ханое? Только навлечешь на себя пристальное внимание контрразведки.

 — Я слышал, французы теперь сотрудничают с японцами.

 — Сотрудничают они против нас, а друг с другом грызутся пуще прежнего. Всех японских агентов Жаламбе берет на учет. Одним словом, придумай себе другую прическу.

 — Будет поручение?

 — Ты не ошибся, Кыонг, — голос Танга едва заметно дрогнул. — И очень опасное.

 — Я готов, учитель.

 — Ты знаешь о наших потерях, Кыонг?

 — Нгуен Ван Кы брошен в сайгонскую тюрьму, Нго Конг Дык и Мынь — на Пулокондор.

 — Так, — кивнул Танг и тихо добавил: — Фан Данг Лыу тоже в тюрьме, Тхуан замучен жандармами, Хоанг Тхи Кхюе отправили в публичный дом для японской солдатни. Мне трудно посылать тебя на задание, которое сопряжено с большим риском. Я надеялся выполнить его сам, но по моим следам идут ищейки. Мне нельзя показываться в Ханое.

 — Понятно, учитель. Что нужно сделать?

 — Избежать колючек соя и не напороться на шипы ганга. Ты знаешь, как арестовали Дыка и Хоанг Тхи Кхюе? Как выследили Мынь?

 — Я должен встретиться с этим французом?

 — И как можно скорее. Но помни, яйцо лежит на краешке стола. Мне легче отрубить себе руку, чем послать туда нового человека. Ты особенно дорог мне. Но именно поэтому я выбрал тебя, Кыонг, лучшего моего ученика… Теперь слушай меня внимательно. — Танг поборол волнение и заговорил с суховатой четкостью: — Всех, кто работал с Фюмролем, рано или поздно взяли. В любом случае за ним пристально наблюдают. Только жизненно необходимые для нас сведения могут оправдать принесенные жертвы. Восстания на севере и на юге, как ты знаешь, были жестоко подавлены. Но не будь их, страна оказалась бы под двойной оккупацией. В ходе борьбы нам удалось создать боеспособные отряды, накопить драгоценный опыт народовластия. Может пройти десять и двадцать лет, но крестьяне не забудут, что мы, коммунисты, отдали им землю реакционных помещиков, справедливо поделили рис. Одним словом, события не застали нас врасплох, и этим мы во многом обязаны сведениям, которые приносили Студент, Дык, Мынь и товарищ Тхуан. Не исключено, что мы имеем дело с тонкой игрой французской контрразведки, которая, помимо основной задачи подавления освободительного движения, пытается ослабить натиск японцев. Это подозрение усиливается и странной непоследовательностью Фюмроля. Я не запугиваю и не пытаюсь отговорить. Я лишь знакомлю тебя с обстановкой. Собираясь оседлать дикого слона, изучи его нрав. Идя на риск, необходимо осознать степень риска. Данные, которые мы получали от Фюмроля, он подсовывал нам почти открыто. Причем это зачастую делалось ошарашивающе неуклюже. Теперь ты знаешь все. Товарищи, которые передавали сведения, повторяю, арестованы.

 — В чем заключается мое задание?

 — Занять их место. Ценность получаемой информации — кстати, она всегда была абсолютно надежной — оправдывает любой риск. Ценой одной жизни мы спасаем сотни, тысячи… Как видишь, я ничего от тебя не скрываю. Вывод делай сам.

 — У меня возникло одно сомнение, учитель. Не в обычае контрразведки снабжать подпольщиков достоверными сведениями. Пойти на такое они могли только под давлением крайних обстоятельств.

 — Не исключено, что так и есть.

 — Вряд ли, учитель. Они бы не стали тогда арестовывать всех подряд. Мне кажется, что тут, не сговариваясь, в тайне друг от друга, работают сразу две руки: одна зачем-то подкармливает жертв, другая хватает их с алчной всеядностью акулы.

 — Молодец, Кыонг. Твоя оценка совпадает с моей. Как видишь, я не случайно остановился на тебе. Мне и радостно и очень больно.

 — Не беспокойтесь, учитель. Я попытаюсь избежать всех и всяческих колючек. Надеюсь, что смогу разобраться в загадке.

 — На это не нацеливайся. У тебя просто не будет времени. Если за Фюмролем следят, что почти несомненно, тебя довольно быстро схватят.

 — Неужели такой высокопоставленный чиновник не более чем подсадная утка?

 — Не забывай, что его охраняют и охрана теперь настороже. Она и может оказаться той самой акулой, что бросается на любую добычу.

 — В таком случае другая рука — сам Фюмроль… Что же ему нужно от нас? Чего он хочет?

 — Вот мы и подошли к главному, Кыонг. — Танг плотнее закутался в одеяло. — Холодновато… Тебе ни в коем случае не следует являться к нему домой. Подстереги его на улице, когда он будет один, в баре, на берегу Западного озера, куда он приезжает иногда по утрам полюбоваться туманом. Скажешь ему, что тебя послал Тхуан.

 — Тхуан? — удивился Кыонг. — Но ведь он…

 — Да, ты скажешь, что в предвидении ареста Тхуан просил тебя заменить его.

 — В должности повара? Но я совсем не знаю французской кухни!

 — В роли связного. Ты назовешь себя вьетнамским патриотом и предложишь Фюмролю работать с нами.

 — Едва ли он согласится.

 — Неизвестно. Мынь и Дыка он вызывал на контакт. Выслушай его условия, если, конечно, они будут. Действовать придется самостоятельно. Никаких явок не даю. Сюда не возвращайся. После выполнения задания проберешься к нашим в Каобанг. Я уже буду там.

 — Много времени потеряем.

 — Иначе нельзя. Можешь привести хвост. Если Фюмроль согласится на тех или иных условиях помогать нам, сразу же дай знать. Тайник, где оставить письмо, я назову потом.

 — А если не согласится?

 — Поступай по обстановке. Но только не ставь никаких условий, не угрожай ему. Выскажи свои предложения и жди ответа. Потом решишь, как поступить.

 — Он может потребовать немедленных гарантий.

 — Едва ли. Он умный человек и поймет, что тебе нужно будет запросить инструкции.

 — Какие доказательства я смогу, в случае необходимости, представить? Вдруг он примет меня за провокатора?

 — Резонный вопрос. — Танг задумался.

 — Нет никаких доказательств, — прервал молчание Кыонг.

 — Пожалуй, что так, — согласился Танг. — Вот и скажи ему об этом. И еще скажи, что знаешь про каждую бумажку, которую он оставлял на столе, про Мынь и про Дыка.

 — Полиция тоже может про это знать.

 — Пусть он сам судит о твоей искренности.

 — Я должен быть искренним?

 — Предельно искренним. Не называя имен и явок, можешь ответить на все его вопросы. Они последуют, не сомневайся, иначе зачем ему было допытываться у Дыка и Мынь.

 — С пистолетом в руке?

 — Попробуй встать на его место, Кыонг. Он ведь тоже рискует.

 — Еще бы! Оттого меня и волнуют доказательства.

 — Твоим паролем будет готовность убить и умереть самому. Других доказательств, как ты сам сказал, нет. Дай ему заглянуть к себе в душу.

 — Он фап.[23] Я знаю о том, как помогали нам французские коммунисты. Но он не из таких. Едва ли он захочет понять нас.

 — Что ж, тем хуже для него… И все же мне почему-то кажется, что он сам ищет связей. Не обязательно с нами, но все-таки ищет! Обстановка в мире нынче очень сложная, Кыонг. Я бы не стал делить людей только на коммунистов и некоммунистов. Ты же сам знаешь, что одни французы сражаются с фашизмом, другие — служат ему. Тхуан считал, что его хозяин не одобрял политику Виши. Здоровый ложится вдоль, усталый — поперек. У нас нет другого выбора — нам необходим этот француз. Но будь начеку. Не крути усы у спящего тигра — тигр проснется, останешься без головы. И не забудь срезать косичку. — Танг бережно провел рукой по волосам Кыонга. — Я верю в твою звезду, мальчик. Старый бамбук дает молодые побеги. Они должны жить сто лет.

Глава 15

Как завидишь на веточках конга пепельно-красные листья, спеши посеять рис на рассаду. Трижды пылает лихорадочным румянцем конг в круговороте года. Когда он в первый раз загорится, в предгорьях сеют ранний рис мо, затем — зе, а в третий, последний раз — лим, который уберут только в десятом месяце. Сама природа указывает крестьянину наилучшее время посева и жатвы. Но темен и смутен язык природы. Только зоркому глазу, способному найти синих птичек в синей листве горного леса, откроется тайное действо, где каждому цветку и каждой твари отведено особое место, назначен строжайший срок. В одиннадцатом месяце рвут листья тяма, из которого варят индиго. Когда зацветает фать, наступает черед бобов. Только чуткое ухо, могущее различить в свисте тайфуна рокот спелых кокосов, внемлет грозному ликующему гулу, в котором слиты от века первый крик и последний бессильный протест.

Как отличить мертвое от живого, если горы рождают лес, а дождь плодотворит стонущую землю? Исполнятся сроки древних пророчеств, и «горы, далекие от моря, станут морем, удаленным от суши». Но пока горы твердо стоят на своих местах, и леса, карабкающиеся по склонам, приноравливаются к закону вершин. В долинах, наполненных жарким туманом, они подступают к подножью свирепым напором джунглей. Травяные непролазные дебри, в которых слоны незаметны, словно мыши, сменяются вечнозелеными дубами, лианы и бамбук дубрав — замшелыми соснами тунг.

Крутыми витками льнет к склону тропа, приближаясь к вершине. Исчезают сосны, и только одинокая часовня белеет над темной облачной пеленой да жесткий стелющийся кустарник недобро шуршит под лаосским ветром, сжигающим лепестки. Зато какие манящие дали открываются с перевала! Округло изогнутые ступени рисовых полей окружают курчавую замшу холмов, строгие ряды чая, как набегающие волны, разбиваются в белой пене опийного мака. Лист, прогоняющий сон, и млечный сок, дарующий оцепенение смерти. Их рождает одна земля, млеющая в томительном зное, расцвеченная радугой солнечного тумана земля. Противоположный обрыв, опутанный вечным серпантином все той же дороги, ныряющей в пади и взлетающей под облака, тоже дрожит и сверкает за радужной пылью. Неподвижными выглядят сбегающие с него потоки, зеленой паутиной видятся тугие сплетения ползучей крапивы, узлы и петли хищных лиан. Не разглядеть сквозь дрожащую солнечную завесу дупла пещер — зеленая пряжа рвущихся к небу джунглей скрывает подземные лабиринты. В сезон дождей, который длится с апреля до сентября, и вовсе нельзя обнаружить пещеру.

Конг впервые украсился алыми листьями, когда Нгуен Ай Куок под именем «Старик Тхи» перешел границу, чтобы укрыться в горах Каобанга. Настала долгожданная минута. После бесконечных скитаний он поселился на родине в безымянной пещере поблизости от китайской границы. Стоя перед входом, он мог видеть лишь нагромождение выветренных скал, непроницаемую стену джунглей и блеск струи, бегущей в глубокой промоине. Даже небо над головой было срезано зубчатой стеной. Но это было родное небо.

Он знал, что свобода никогда не приходит сама. Был сделан всего лишь шаг на долгой дороге борьбы. Впереди ждали испытания и тяжелые потери. Но это был не простой шаг. Нгуен Ай Куок всем существом ощутил историческую своевременность этого шага. За ним стоял глубокий анализ международной политики, точная оценка современного положения страны, ее нелегкий многовековой опыт.

Маленькая пещера в уезде Хакуанг стала первым центром грядущего освобождения. Для Нгуен Ай Куока она значила нечто гораздо большее, нежели простое укрытие в горах, где он мог спокойно работать. Отсюда должен был начаться великий освободительный поход.

Нгуен Ай Куок работал почти круглые сутки. Утром он спускался в долину, устраивался на плоском камне и принимался за перевод. Вторую половину дня посвящал подготовке к Восьмому пленуму Центрального Комитета, писал письма, беседовал со связными, по тайным тропам пробиравшимися в Северные горы, делал выписки из зарубежных газет. И только ночью, когда в джунглях, дышащих запахом весенних цветов, начинали перекликаться звонкие птицы ты куи, садился за стихи. Слишком полна была душа хмельным ощущением родины, слишком нетерпеливо стучало сердце. При свете коптилки спешил он излить свой восторг, обостренное ощущение силы и радости жизни. Но классически строгая форма стихотворения, предназначенная для выражения отвлеченной философской идеи, сопротивлялась яростному натиску чувства. Нгуен Ай Куок кропотливо отделывал стих, убирая все лишнее. Оставалось главное: основная идея и глубочайшая вера в ее торжество.

Перед ним действительно раскрывались неоглядные просторы, хотя горизонт его был сужен и срезан ближайшей горой. Полной грудью вдыхал он влажный ветер отчизны, вновь и вновь открывая для себя забытые радости жизни. Ощущение дерзкого счастья помогало ему работать, и очень жаль было тратить время на сон. Он вставал до рассвета с предчувствием праздника.

Работая над переводом, Нгуен Ай Куок подсознательно продолжал размышлять о насущных делах и ближайших задачах. Невольно сопоставлял сегодняшний день с тем неумирающим прошлым, которое всегда помогало ему найти наилучшее решение. Порой сопоставления казались обнаженно ясными: зажатая кольцом белогвардейщины и интервентов Россия и освобожденный район, который он мыслил создать на Севере. Но чаще, отказываясь от прямых аналогий, он останавливался на методе, на генеральной идее, которая служила путеводной звездой. Если после первой мировой войны было создано первое в мире социалистическое государство, то и эта война неизбежно закончится победой революции в разных странах. Поэтому его партия должна возглавить общенациональную борьбу за освобождение, привлечь на свою сторону как можно больше революционных сил, сплотить воедино разные слои народа. Не узкое сектантство, а лишь широкий диалектический подход мог обещать победу. Поднять на борьбу весь народ может только идея спасения родины. Ныне, в условиях японской оккупации, партия должна официально провозгласить создание Лиги борьбы за независимость. И возглавить ее!

Чем больше самых разнородных слоев населения объединяет Лига, тем последовательнее должна осуществляться руководящая роль партии. Диалектика подсказывала точную тактическую формулировку. Только на такой основе можно привлечь к борьбе самые разнородные элементы. На данном этапе каждый штык, каждая пара вьетнамских рук должны принять участие в свержении двойного гнета. Не следует отвергать помощь даже националистически настроенных помещиков. Лозунг «Земля тем, кто ее обрабатывает» должен поэтому проводиться постепенно, дифференцирование. В первую очередь крестьянам нужно отдать земли колонизаторов и предателей. Сейчас, как никогда, дело национального освобождения превыше всего.

Пусть же в каждом сердце неумолчно зазвучит священный призыв родины, пусть каждого вьетнамца вдохновит героизм предков.

Демократическая Республика Вьетнам — вот главный лозунг! Подготовительная работа по созданию Вьетминя[24] была начата партией задолго до официального провозглашения Лиги. Перед началом войны в китайских провинциях Гуанси и Юаньнань работала большая группа вьетнамских коммунистов. В их числе были руководящие деятели партии Фунт Ти Киен, Фам Ван Донг, Во Нгуен Зиап, By Ань. Приехав в Куньмин из Яньани, представитель Коминтерна Нгуен Ай Куок выдвинул идею создания массовой организации, которая не только по существу, но и по названию являлась бы общенациональной.

Вскоре коммунисты перенесли центр своей деятельности в район, непосредственно граничащий с Вьетнамом. В небольшом городке Цзинси, отстоящем от границы всего на сто километров, произошло важное событие, ускользнувшее, однако, от недреманного ока китайской контрразведки. Штаб-квартира вьетнамских эмигрантов, чья антияпонская деятельность всячески поощрялась гоминьданом, перешла к коммунистам и превратилась в организационный центр Вьетминя. За городом начали действовать ускоренные курсы агитаторов для работы на родине. Первая группа выпускников — их было всего сорок — к началу нового года уже вела тайную агитацию среди населения Каобанга. Неудивительно, что именно в этом районе решено было провести очередной партийный пленум. В щедрый желтозем Каобанга были брошены первые зерна грядущей государственности. Родная земля бережно укрыла их до срока, чтобы потом каждое зерно проросло колосом.

Когда Восьмой пленум начал работу, в Лиге спасения родины в Каобанге насчитывалось почти две тысячи человек: брошенные зерна дали побеги.

Танг, пробравшийся на пленум в Северные горы вместе с представителем партийной организаций Тонкина, увидел легендарного Нгуен Ай Куока уже на митинге.

 — Объединение! — Нгуен Ай Куок, заканчивая выступление, выбросил вперед крепкую тонкую руку. — Поднимайтесь, соотечественники, по всей стране! Сплачивайтесь, объединяйте силы для свержения захватчиков! Несколько столетий тому назад, когда над нашей страной нависла страшная опасность — вторглись с севера армии иноземных захватчиков, императоров Юаньской династии, старейшие люди страны, собранные на сход государем, страстно призывали своих детей подняться на борьбу с врагом. Народ был спасен от страданий и ограбления. Добрая слава наших предков живет в веках. Вы должны последовать их славному примеру. Общими усилиями свергнем господство японцев, французов и их лакеев. Спасем наш народ от гибели. Время настало, оно зовет нас на бой!

Танга он принял в тот же вечер в своей пещере. Пригласил подсесть поближе к костру, чтоб не заели комары, и предложил накидку, сплетенную из листьев сыти.

 — С непривычки можно замерзнуть. — Его изможденное, но энергичное лицо не покидала добродушная улыбка. — От камней веет могильным холодом. Но, как говорится, если беден, то раскидывай умом. Холод заставляет меня раньше просыпаться. Иду к ручью, на работу.

 — Я привык, — коротко ответил Танг. — Скоро год, как ючусь по пещерам. Сегодня здесь, завтра там…

 — И где же ваша последняя квартира? — с живостью поинтересовался Нгуен Ай Куок. — В какую нору вас загнали?

 — В дом государя Хунта.

 — Не так плохо. — Нгуен Ай Куок, казалось, обрадовался. — Мне самому приходилось ходить в монашеской тоге, и уверяю, что это не самое тяжелое испытание для революционера, товарищ Танг.

 — Совершенно с вами согласен, — ответил мимолетной улыбкой Танг. — Только теперь я скорее отшельник, нежели монах.

 — Тоже полезно! Чудеса вы уже творить научились. Мне приятно лично выразить вам свое восхищение. Материалы, которые вам удавалось получать, сыграли важную роль. Товарищу Чыонг Тиню, мы избрали его генеральным секретарем, не пришлось жаловаться на отсутствие информации в самый тяжелый для нашей родины час. Еще раз спасибо.

 — К сожалению, мы скоро можем потерять главный источник сведений. По всей вероятности, миссию связи предполагается преобразовать в генеральный комиссариат по франко-японским отношениям. Очевидно, туда направят новых людей.

 — Постарайтесь заблаговременно приспособиться к новым условиям. События не должны застать нас врасплох. Тем более что приходится считаться с реальной угрозой японской оккупации. Пленум дал глубокий анализ причин и хода развития войны. Наша победа будет во многом зависеть не только от событий в индокитайском районе, но и на других материках. Война на Тихом океане почти неизбежна, а немецкие фашисты готовятся напасть на Советский Союз. Это будет стоить человечеству неисчислимых жертв, но в конечном счете ускорит гибель империалистических и фашистских группировок. Приходится пристально следить за развитием мировых событий и, в частности, сопоставлять их с полученной от вас информацией. Так что постарайтесь.

 — Постараемся, товарищ Ай Куок.

 — В своей работе вы тоже должны шире смотреть на отдельные явления. Вне связи с мировой политикой трудно правильно оценить глубину франко-японских противоречий и последствия сговора между Токио и Виши. Но не это определяет стратегию партии. Наша революция является неразрывной частью мировой революции. Судьба народов Индокитая тесно связана с судьбой Советского Союза. Мы не одиноки в своей борьбе.

 — Я передам ваши слова товарищам, — сказал Танг. — Они окрылят их так, как окрылили меня.

Пройдет чуть более месяца, и он мысленно возвратится к этому разговору, припомнит каждое слово Ай Куока о вьетнамской революции, Советском Союзе и о войне.

Из дальнейшей беседы Танг заключил, что донесений, которые должен был доставить на север Кыонг, партийный штаб не получал. Выходило, что опытный и закаленный подпольщик не сумел пробраться в назначенное место. Тангу было трудно в это поверить. Конечно, связного могли перехватить в пути или выследить еще в Ханое, когда он шел на встречу с французом. Но Танг скорее склонялся к тому, что Фюмроль-то и передал Кыонга в руки полиции. Затосковало сердце. Танг видел, какое значение придавало партийное руководство документам из миссии связи, и понимал, что поступил правильно. Но мысль о судьбе любимого ученика не давала ему покоя.

Глава 16

По представлению премьера Коноэ его величество тэнно пожаловал профессору Киотского университета Тахэю орден Благословенного сокровища второй степени. Доктрина двойного протектората была принята. Даже в генеральном штабе поняли, что эксперимент блестяще оправдался. Отныне Япония могла воздействовать на колониальную администрацию Индокитая, не прибегая к военным демонстрациям.

Прежде чем предъявить Деку новое требование, Коноэ, по совету Тахэя, приказал в спешном порядке покончить с таиландским конфликтом.

Переговоры открылись в Токио под председательством японского министра иностранных дел. Несмотря на упорное сопротивление французской дипломатии, Пибул Сонграм добился для своей страны значительных уступок. Под давлением высокого посредника Виши уступило Таиланду свыше семидесяти тысяч квадратных километров индокитайской территории. В награду за столь выгодный договор Таиланд обязался обеспечить Японии выход к границе с Малайей. Японский посол в Бангкоке господин Цубогами предложил на рассмотрение Пибула Сонграма секретный план, разработанный отрядом № 82 на Формозе. В четвертом пункте плана выражалась надежда, что тайская армия передаст в распоряжение союзной японской армии пятнадцать тысяч комплектов военного обмундирования.

 — No problem,[25] — заверил посла премьер-англоман.

 — Прошу, ваше превосходительство, назначить время и место передачи, — заявил посол. — Мы бы предпочли военный аэродром, потому что предполагаем направить в ваше распоряжение офицера связи и необходимое количество транспортных самолетов.

О том, что роль офицера связи поручена хорошо известному в Таиланде Арите, посол предпочел умолчать.

Пибул Сонграм прекрасно понял, что четвертый пункт является ключевым, и поспешил согласиться.

 — У королевского правительства это не встретит возражений, господин посол. Но мне кажется, что превосходный японский план станет еще превосходнее, если между нашими странами будет существовать формальное состояние войны, которое фактически лишь укрепит традиционную дружбу.

Дальнейшее проведение столь оригинального плана в жизнь было временно приостановлено событиями первостепенной важности. В ночь на 22 июня Германия без объявления войны напала на СССР. Первые дни военных действий были отмечены быстрым продвижением немецких армий в глубь советской территории. Для Токио война не явилась неожиданностью. Еще раньше фюрер и рейхсканцлер Гитлер заранее сообщил японскому послу в Берлине точное время открытия военных действий на восточном фронте, потребовал от Японии разорвать недавно заключенный с СССР пакт о нейтралитете и выступить на Дальнем Востоке в назначенный час. Посол пообещал немедленно проконсультироваться со своим правительством. Коноэ порекомендовал воздерживаться от конкретных обязательств и выждать. Теперь, когда план «Барбаросса» стал очевидным фактом, в Токио приступили к пересмотру своей внешней политики.

Новый специальный посланник фюрера доктор Улах и посол Отт возобновили атаки на японское правительство. Из имперской канцелярии полетели в посольство в Токио шифровки с требованием усилить давление и любой ценой добиться от Японии обещания вступить в войну. На приеме в германском посольстве военный министр Тодзио дал понять, что в недалеком будущем следует ожидать важных решений. Все знали, что генерал является активным сторонником «Прыжка на север» и упорно домогается власти. Отт поспешил отправить в Берлин пространное донесение. Из неофициальных источников посольству стало известно, что вопрос о войне с Россией будет 2 июля решаться на высшем императорском совете. Японская контрразведка энергично пресекла попытки абвера узнать о предстоящем событии более подробно. Оставалось терпеливо ожидать известий из дворца. Для посла Отта они оказались неблагоприятными. Из-за разногласий между участниками совета решение было отложено.

Германское посольство направило спешную шифровку в имперскую канцелярию:

«В японской армии все еще помнят Халкин-Гол. В настоящее время Япония предпочитает воздержаться от нападения на Россию до более благоприятных времен; что же касается Англии и США, то вопрос, возможно, будет решен положительно: взоры Японии устремлены на Юго-Восточную Азию и на владения США и Англии на Тихом океане».

Отт обратился в канцелярию премьера и МИД с просьбой предоставить ему новую встречу с Коноэ. Принц выразил согласие на аудиенцию, не назвав, однако, точной даты. Это был вежливый отказ. Посол рейха мог вновь убедиться в том, что угрозы и требования особого успеха не приносят. На настойчивые телефонные звонки заведующий протокольным отделом отвечал извинениями и обещаниями. Премьер, по его словам, все еще очень занят.

Рабочий день принца действительно был расписан по минутам на неделю вперед. Все свое внимание он уделял теперь созданной по его инициативе «Дай ниппон кеа домэй» — организации Великояпонского союза развития Азии. Вырисовывались отличные перспективы, и было жаль тратить силы на бесплодные дискуссии с Тодзио, Анами и им подобными. Ради личной власти они готовы пойти на любую авантюру.

Чтобы развязать себе руки, Коноэ задумал провести новую реорганизацию правительства. Но прежде необходимо было четко определить позиции в отношении России. И не только определить, но и подробно аргументировать, чтобы с цифрами в руках отмести любое сумасбродное предложение на императорском совете. Премьер твердо намеревался выжидать решительного поворота в войне на Западе. Тем более что его азиатская политика уже приносила ощутимые плоды. Нет, он не повторит ошибки. Пусть Гитлер благодарит Японию за то, что Квантунская армия вынуждает русских держать за Уральским хребтом крупные военные силы. На большее Токио пока не пойдет. Нетерпеливый немецкий посол подождет. В эти напряженные дни Коноэ не мог даже выбрать минуты, чтобы созвать «группу завтрака». Только для профессора Тахэя и советника Одзаки кабинет премьера был открыт в любой день и час. С Тахэем принц работал над картами Юго-Восточной Азии, с Одзаки решал «русский вопрос».

 — Война с Россией ничего нам не даст, — горячо убеждал Одзаки. — Кроме заснеженных просторов Сибири, освоить которые нашей экономике пока не под силу, мы ничего не получим. А она и так нам достанется, если Гитлер действительно возьмет Москву. И Приморье — тоже будет наше. Зачем же спешить? Зачем рисковать? Америка и Англия придут в восторг, если мы дадим втравить себя в эту войну. Они получат прекрасный шанс нанести удар на Тихом океане в тот самый момент, когда мы истощим последние нефтяные резервы. Кстати, ваше высочество, российские пространства и российский мороз сожрут все наше горючее. Едва ли нам удастся добиться значительных успехов до наступления зимы, — советник замолк, давая Коноэ время переварить мысль, и под конец высказал главное: — С азиатскими планами придется тогда распроститься. Видимо, надолго.

— Ваша аргументация производит впечатление, Одзаки-кун, — признал премьер. — Я доложу об этом на высочайшей аудиенции. Военные обычно оперируют числами дивизий, самолетов и танков. Однако успех войны решает прежде всего экономика. Тут вы целиком правы. Мы слишком зависим от внешних источников сырья.

 — И поэтому не можем позволить себе затяжную войну. Страна обеспечена нефтью в лучшем случае на полгода. Даже если России придется сражаться на два фронта, ее военный потенциал одержит верх. Прежде чем начать такую войну, нам следует завладеть сырьевой и энергетической базой Китая. Наша экономика напряжена до предела. Только по военному займу государственный долг достиг двенадцати миллиардов иен.

 — Достаточно, Одзаки-кун. — Коноэ окончательно укрепился в своем первоначальном мнении. — Думаю, на сегодня хватит. Посмотрим, какое впечатление произведет все это на некоторых членов кабинета. Вы знаете, о ком я думаю.

 — Несомненно, принц. Надеюсь, что вы их раздавите своими доводами. — Одзаки отдал придворный поклон, но в последний момент не удержался от замечания: — Кстати, военные действия на западном фронте протекают не столь гладко, как заверяет нас господин Отт.

 — Вы окончательно вошли в роль адвоката Советов, Одзаки-кун, — пошутил принц.

 — Японии, ваше высочество.

Германскому послу было заявлено, что в настоящее время правительство Японии намерено придерживаться пакта о нейтралитете. Министр иностранных дел выразил сожаление, что его высочество премьер все еще не может принять господина посла для личной беседы, но обязательно сделает это в дальнейшем.

Высший военный совет, на котором в военном мундире, но без знаков различия присутствовал тэнно, рекомендовал генеральному штабу усилить давление на тихоокеанском театре.

Перед тем как передать соответствующие инструкции в МИД, Коноэ принял Мориту Тахэя.

 — Вы уверены, что США и Великобритания не вмешаются? — спросил принц.

 — Не знаю, — откровенно признался Тахэй. — Я разрабатывал только французский аспект индокитайской политики. Но мне кажется, они проглотят и эту пилюлю, если не выразит протеста Дарлан. А здесь я спокоен. Соглашение о совместной обороне — надежная правовая основа для взаимоотношений с Виши. Французам деваться некуда, мы их загнали в угол.

 — Вашу миссию, Тахэй-кун, трудно переоценить, — польстил принц. — Пока вы в Ханое, я спокоен за Индокитай. Прошу вас не торопиться с возвращением. Дождитесь посла и помогите ему на первых порах. Это моя личная просьба.

 — Вы оказываете мне высочайшую честь, ваше высочество.

Chargé d’affaires[26] французского Индокитая была вручена нота, в которой Япония заявила о своих претензиях на базы в Кохинхине и Камбодже. Аналогичный документ поступил и во французское посольство. Под ним стояла подпись Коноэ, скрепленная его личной печаткой. Пока Деку и Фюмроль ломали голову над ответом и запрашивали инструкций, министр Дарлан и японский посол Сотомацу подписали в Виши соглашение о совместной обороне, которое давало Японии право вести войска в Южный Индокитай. По настоянию Сотомацу количество войск в тексте специально не оговаривалось. В полное распоряжение японской армии передавались также аэродромы в Нячанге, Бьенхоа, Сайгоне, Сокчанге, Пномпене, Компонгчате, Сиемреапе, Дананге и морские порты Кохинхины.

Западные державы, как и ожидалось, предпочли не вмешиваться. В полном порядке и без единого выстрела на южном побережье высадилось пятьдесят тысяч японских солдат.

Жаламбе обедал в штабе экспедиционного корпуса на берегу Красной реки. Построенное еще в 1873 году, это угрюмое здание носило невинное наименование «Отель де ля Концессьон». Внутри оно и впрямь напоминало фешенебельную гостиницу: отделанная бамбуком и красным деревом бильярдная, библиотека с удобными креслами из кордовской кожи, превосходный ресторан, где повар-марселец готовил настоящий буай-бесс из четырнадцати сортов рыбы.

Дежурный офицер с повязкой на рукаве застал Жаламбе за десертом. Перед ним стояла недопитая бутылка «реми мартэн» и тарелка с оранжевыми, истекающими соком ломтиками папайи. Похоже было, что Господин Второе Бюро порядком на взводе.

 — Вас там спрашивают, — доложил дежурный. — Какой-то туземец.

 — Г-гоните прочь, — махнул рукой Жаламбе, едва не опрокинув рюмку. — П-пусть приходит з-завтра. В управление.

 — Он предъявил карточку «элемент АБ».

 — Ну, тогда другое дело. — Жаламбе взглянул на офицера помутневшими глазами и уронил голову. — Д-давайте его с-с-сюда. — Он раскрыл объятия, словно готовился принять в них агента, дежурного, весь мир.

 — Это невозможно. — Офицер брезгливо отстранился. — Если хотите, я могу вызвать кого-нибудь из вашего заведения.

 — Не надо. — Жаламбе усилием воли заставил себя собраться. — Пусть подождет у входа. Анри! — он попытался ударить кулаком по столу, но промахнулся. — Две чашки крепкого кофе, Анри. — Вы меня очень осуждаете? — обратился он к офицеру. — Не надо. Все равно это уже не наша армия и мы доживаем тут последние денечки. Пусть же нам будет весело, черт возьми!

Проглотив залпом чашку кофе, пошатываясь побрел к выходу. В туалетной он сунул голову под кран. Но это не принесло облегчения — вода оказалась слишком теплой. Оставалось прибегнуть к испытанному методу: сунуть два пальца в рот. Закончив неприятную процедуру, Жаламбе с отвращением допил кофе и вышел на белый свет. Раскаленная медь неба болезненно сверкнула в глаза.

 — Это ты, Конг? — Жаламбе поморщился и, потирая темя, подошел к щуплому вьетнамцу в безукоризненно белом тропическом костюме. — Что там у тебя?

Агент с улыбкой приложил палец к губам.

 — Ну ладно, садись в машину.

 — Мне удалось нащупать штаб коммунистов, начальник, — выпалил Конг, когда они уединились в кабинете. — Уезд Хакуанг, провинция Каобанг. Где-то в горах, недалеко от границы. Там у них целый подпольный город. Обучают молодежь стрельбе, обращению со взрывчаткой. Даже газету свою издают. — Он достал сложенный вчетверо зеленый листок, на котором темнели неровные, плохо пропечатанные линии строк. «Вьет нам док лап» — «Независимый Вьетнам». Издает сам Нгуен Ай Куок!

 — Он тоже там? — Жаламбе присвистнул. — Ничего себе! А ты молодец, Конг, — похвалил он, щупая газету, словно материю покупал. — Опять зеленая?

 — Сами бумагу делают, — объяснил Конг. — Из бамбука. В джунглях.

 — Давай теперь по порядку. Где большевистский связной?

 — Его больше нет. Так получилось.

 — Хорошо, рассказывай.

 — После того как он подошел к майору в дэне Бронзового барабана на Западном озере, мы не спускали с него глаз.

 — Об этом знаю. Дальше. — Хмель развеялся, и только красные с полопавшимися капиллярами белки напоминали, что Жаламбе совсем недавно был безнадежно пьян. — Майор передал ему бумаги?

 — Передал. Своими глазами видел.

 — И где они?

 — Не знаю, начальник. Я потом обыскал труп. Ничего не было. Или успел спрятать за эти дни, или запомнил и уничтожил.

 — Как он добирался.

 — Через Бакзанг и Тхайнгуэн. Я проводил его до самого конца. Он-то и навел меня на штаб.

 — Странно, что они послали на такое дело неопытного мальчишку. — Жаламбе бросил на агента недоверчивый взгляд. — Тебе не кажется?

 — Мне просто повезло, начальник. В Тхайнгуэне у нас есть человек. Еще с тридцать пятого года. Связник пошел прямо к нему. Оттуда мы добирались уже вместе. Он принял меня за своего. Но держался замкнуто. Я понял, что игра пошла по-крупному, и не навязывался.

 — Почему пришлось убрать?

 — Опять встреча, начальник. На сей раз неожиданная. В Каобанге. Попался парень, который знал меня как АБ. Пришлось прикончить обоих. Другого выхода не было.

 — Правильно сделал, Конг. Опять лесной отвар?

— Больше мне ничего и не нужно, начальник. Бамбуковая спица и зеленая мазь. Не успели и глазом моргнуть. Я обыскал обоих, но ничего не нашел. Оставаться в Каобанге было нельзя, идти дальше — рискованно. Я и так узнал слишком много. У них там большая конференция. Вся верхушка собралась: Ай Куок и остальные.

 — Покажи где, — Жаламбе подвел его к крупномасштабной карте.

 — Только уезд знаю. — Конг очертил небольшой кружок. — Где-то здесь. Если мы займем перевалы, — он ткнул пальцем в нужные точки, — здесь, здесь, здесь и перекроем выходы из долин — тут они окажутся в мышеловке. Медлить нельзя, начальник, поэтому я и решился прийти за вами в отель. Не мог ждать.

 — Что же, Конг, орден Почетного легиона я тебе, конечно, не обещаю, но если мы их накроем, тебя ждет хорошая награда. Останешься доволен.

 — Спасибо, начальник.

 — Послушай, Конг, я давно хотел спросить, почему тебя так называют? В насмешку, что ли? Конг — это значит красный. Правильно?

 — У нас одно слово может определять много разных понятий. Зависит от тональности произношения.

 — И есть шестнадцать слов, обозначающих нечто одно, — усмехнулся Жаламбе — Лягушку, например, — он чмокнул кончики пальцев. — Знаю. Так почему все же ты Конг?

 — Есть такой кустарник. Его листья краснеют несколько раз в году. Как и я, начальник.

Глава 17

С началом дождей в пещере Танга поселилось множество жаб. Влажно шлепая по отшлифованным подошвами безымянных отшельников камням, они вспрыгивали на циновку, завороженные скучным светом масляной лампы. Блестки отраженного пламени переливались в безумно вытаращенных глазах.

 — Весело тут у тебя, ничего не скажешь, — поежился Лыонг, выбирая местечко посуше. — А комарье! — движением руки он попытался развеять заунывно гудящий столбик. — Почти как на Пулокондоре.

 — Ничего. Рассказывай, Лыонг. Как там дела?

 — Плохо. Они обложили нас со всех сторон и начали методично сжимать кольцо. Если бы не отряд Тю Ван Тана, нам пришлось бы плохо. В Нари они устроили засаду. Видно, надеялись разом захватить весь ЦК. Но мы прорвались. Хоть и дорогой ценой, но прорвались.

 — А как он?

 — Не беспокойся. Все руководство в безопасном месте. Центральный Комитет принял решение перевести основные вооруженные силы ближе к границе. В Тхайнгуэне оставлен только небольшой отряд Тана. Он уже ведет партизанскую войну. Если бы ты видел, что делалось в городе, когда люди узнали, что Гитлер напал на Советский Союз! На каждом дереве, в каждом окне появились красные флаги. Наши товарищи в тюрьме разрывали рубашки и окрашивали их собственной кровью. Пусть все видят, что и в тюрьмах продолжается борьба.

 — Мировая революция и мировой фашизм. Нгуен Ай Куок предвидел решающую схватку… Большие потери?

 — Очень, — Лыонг хмуро кивнул. — В отряде, который прикрывал наш отход, убито восемь бойцов, троих взяли жандармы. Теперь, как всегда, каратели отыграются на мирном населении. В Нафао, Динька и Ланзыа уже строят лагеря. Нарочно выбирают самые малярийные места вблизи болот и обносят их колючей проволокой. По всем деревьям развесили свои лозунги: «Трудолюбие, Семья, Родина», «Здоровье во имя служения Родине», «Государственная революция» и томуподобное. О какой родине идет речь? И что это за штука такая: «государственная революция»? Очередной фашистский бред. Ничего, теперь они узнают, что такое партизанская война. Мы не дадим им ни минуты покоя. Бюро ЦК считает, что партизаны должны сочетать боевые действия с широкой политической агитацией. В том числе и среди вражеских солдат. Пусть они знают, за кого и против кого воюют.

 — Нам следует усилить борьбу с предателями.

 — Об этом тоже шла речь. Пощады элементам АБ не будет. Не сомневайся, товарищ Танг, мы найдем гадину, которая привела жандармов.

 — Я сразу подумал, что тут не обошлось без измены.

 — Они стали грязно работать. Когда мы нашли тела убитых товарищей, то сразу приняли меры предосторожности, иначе каратели могли застать врасплох.

 — Какие тела, Лыонг? — насторожился Танг. — О ком ты говоришь?

 — Разве тебе ничего не известно? — удивился Лыонг. — Тогда приготовься услышать горькую весть. От руки предателя погибли твой Кыонг и еще один прекрасный парень, с которым мы вместе бежали с Пулокондора.

 — Где это было? — стиснув зубы, спросил Танг.

 — Все расскажу. — Лыонг сочувственно коснулся его руки. — Кыонг оставил документы. Из-за них я, собственно, и приехал сюда. В Тхайнгуэне он передал их товарищам из отряда Тана.

 — Почему они не переправили дальше? Знали же, что я буду ждать в Каобанге? Нет, тут что-то не так! — Танг порывисто встал и, подойдя к лазу, зачерпнул пригоршню дождевой воды. Смочил глаза и лоб. — Очень все странно.

 — Ты послушай, как было дело, — мягко подступил к нему Лыонг. — Нам было очень непросто распутать эту нить. Где ты назначил встречу Кыонгу?

 — В Каобанге. Мы договорились, что я буду его ждать.

 — Но он пришел первым? Так?

 — Да, я опоздал. Не успел даже на пленум.

 — Что-нибудь случилось?

 — Обыкновенная малярия. Она свалила меня по дороге. Пришлось заползти в хижину сборщика каучука. Неделю простучал зубами.

 — Понятно. — Лыонг сосредоточенно всматривался в черный провал, за которым изматывающе стучал дождь. — Дай мне самому сначала во всем разобраться, — он порывисто обернулся. — Я потом все объясню.

 — Как хочешь, — безучастно откликнулся Танг. — Пока я валялся, Кыонг погиб. Теперь мне многое ясно.

 — Ты не должен так думать! — запротестовал Лыонг. — Мы только люди, а потому с каждым из нас может случиться беда. Разве ты нажил малярию на курорте?

 — Не имеет значения.

 — Нет, имеет! — повысил голос Лыонг. — Но хватит об этом. Убитых мы не вернем, а отомстить за них обязаны. Я приехал, чтобы найти предателя, Танг, и ты должен помочь мне.

 — Этот француз…

 — Он не виновен, — уверенно сказал Лыонг.

 — Откуда тебе знать об этом? — в голосе Танга проскользнуло раздражение. — Мы потеряли стольких людей. Видишь ли… — он хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой.

 — Фюмроль согласился помогать нам.

 — Кыонг ничего об этом не написал.

 — Зато он все рассказал в Тхайнгуэне.

 — Тем более странно, почему он не оставил записку.

 — А если не хотел засветить тайник? Если почувствовал за собой хвост? Вы же все равно должны были встретиться в Каобанге!

 — Допустим. Но кто-то ведь выдал Кыонга?

 — Только не Фюмроль. Я видел документы, которые он передал. Среди них была карта складов оружия и боеприпасов. Один из них находился как раз в Тхайнгуэне. Понимаешь теперь, почему Кыонг не стал ждать?

Танг кивнул.

 — Он передал карту командиру отряда. На следующую ночь ребята Тана напали на склад. Они взяли ящик винтовок, сотню гранат, горные минометы и крупнокалиберный пулемет. Своей смертью Кыонг дважды спас всех нас.

 — Я понимаю, — тихо сказал Танг.

 — Как видишь, Кыонг принял единственно правильное решение. Для тебя он, на всякий случай, оставил записку.

 — Где она?

 — Бумага размокла, но я все помню. Он сообщал о Фюмроле, о карте, о том, что будет тебя ждать в условленном месте. Не надо себя терзать, Танг, твое опоздание ничего не изменило. За Кыонгом по пятам следовал враг.

 — Кто?

 — Пока неизвестно. Удалось установить, что в Каобанг Кыонг прибыл не один. С ним был еще какой-то человек. Кто он, как выглядит и каким путем вкрался к Кыонгу в доверие — мы не знаем. Не исключено, что именно он навел жандармов. В истории с засадой у Нари тоже много неясного.

 — Почему ты думаешь, что предателя нужно искать здесь?

 — Не здесь, в Ханое.

 — Я это и имею в виду.

 — Простая логика подсказывает, что Кыонга, прежде всего, могли взять на заметку именно там. Прежде чем навестить тебя, я попробовал понаблюдать за Фюмролем. К нему не подступиться. Накрыт частой сеткой. Его передают от одного к другому — наблюдение круглосуточное.

 — Полагаешь, что такой человек, как Кыонг, мог этого не заметить?

 — Я тоже задал себе такой вопрос. И нашел на него единственный ответ.

 — Допустим, — кивнул Танг. — Слежка могла резко усилиться, когда тайная полиция поняла, что Фюмроль работает на нас. Тогда чего они ждут?

 — Очевидно, собирают доказательства измены и заодно поджидают новую добычу. Теперь попытка контактировать — стопроцентный арест.

 — Хорошо, что мы не разучились понимать друг друга с полуслова, — одобрил Танг.

 — Так я и рассудил. Конечно же им нужны доказательства. Вот если бы они взяли Фюмроля на явке, да еще с картой, — он присвистнул, — тогда бы ему сразу пришел конец.

 — Да, тут гильотиной пахнет. Надо бы ему помочь, Лыонг. Теперь я вижу, что он порядочный малый. И многое для нас сделал.

 — Кыонг тоже просил об этом.

 — Стоп! — Танг ударил кулаком по циновке. — Значит, Кыонг видел слежку?

 — Нет, — устало покачал головой Лыонг. — Ничего он не видел. Фюмроль сам сказал ему, что хочет бежать из Индокитая.

 — Странная просьба. — Танга все еще мучили подозрения. — Такой человек мог найти сотни способов. Тебе не кажется, что тут готовилась западня?

 — Не торопись, дружище. Ты не даешь мне слова сказать… Фюмроль не один. С ним несколько летчиков. Они хотят бежать в Малайю или Сингапур.

 — К де Голлю, значит, навострились. — Танг задумчиво устремил взгляд на огонек, покачивающийся в скорлупке с древесным маслом. — Трудно, конечно, загадывать далеко вперед, но хотел бы я знать, куда направят самолеты эти бравые парни после войны. Опять к нам?

 — Вполне возможно. Но Фюмролю нужно помочь. Пользы от него теперь никакой.

 — Вот я и думаю, брат Лыонг, как к нему подступиться…

 — Раз так говоришь, значит, уж что-то надумал, — засмеялся Лыонг. — Я тебя знаю.

 — Есть один план. Только придется идти на поклон к твоему тестю.

 — К папаше Лиему? — помрачнел Лыонг. — Что же, старик не подведет. — Он замолк, собираясь с мыслями. — О Белом Нефрите никаких известий?

 — Если бы я хоть что-то знал о твоей дочери, то не стал бы томить.

 — Понимаю.

 — А без Лиема нам не обойтись.

 — Ну и прекрасно, — заставил себя улыбнуться Лыонг. — Буду рад повидать моего старика. Где он теперь?

 — Мы достали ему баркас с мотором, — оживился Танг. — На таком не то что змей ловить, а до Филиппин добраться можно! Только похудел старик, стал как высохшая цикада… Плачет по девочке.

 — Когда я смогу с ним увидеться? — Лыонг прикурил от фитилька сигарету.

 — Завтра с утра и отправимся, — ответил Танг, прислушиваясь к шуму воды.

 — Я смогу у тебя переночевать?

 — Конечно.

Фюмроль не слишком удивился, когда застал у себя в саду Жаламбе. После сайгонского инцидента они, правда, старались пореже попадаться друг другу на глаза, но в последние дни наметилось определенное потепление. Инициативу проявил Господин Второе Бюро. В «Метрополе», куда по старой памяти Фюмроль заглядывал выпить рюмку-другую «касси», Жаламбе как-то подсел за его столик. «Хватит дуться, маркиз, — сказал он, протягивая руку. — Давай забудем нашу маленькую ссору. Мы оба тогда хватили через край». Фюмроль в ответ только плечами пожал, но Жаламбе, решив, видимо, что добрые отношения восстановлены, проявлял с тех пор подчеркнутое дружелюбие. Встречались они по-прежнему редко, но при встречах обменивались рукопожатием.

 — Входи, — посторонился Фюмроль, толкнув дверь ногой.

 — Может, на ветерке посидим? — Жаламбе с, жадностью вдохнул ночную свежесть. — Надо ловить минуты без дождя. Скорей бы проходили эти чертовы муссоны.

Они прошли в беседку, увитую вьющимися розами. Старая китаянка, которую Фюмроль взял почти что с улицы, включила свет и замерла в ожидании.

 — Есть будешь? — спросил Фюмроль, рухнув в плетеное кресло.

Встав на колени, китаянка сняла с него ботинки и убежала в дом за горячими салфетками.

 — Где ты отыскал это чучело? — поинтересовался Жаламбе. — Неужели не нашлось помоложе? Сказал бы мне, что ли…

 — Есть будешь? — Фюмроль повторил вопрос. — Сиси, — поблагодарил он китаянку, с наслаждением вытирая лицо.

 — Ты и по-китайски умеешь? — Жаламбе уважительно причмокнул. — Скажи своей крокодилице, чтоб принесла папайи. Я на ночь не ем.

 — Так, чему обязан? — поинтересовался Фюмроль, поливая соком круглого лимончика роскошную ярко-оранжевую плоть папайи.

 — Есть предложение, — не обращая внимания на сухой тон хозяина, Жаламбе разлил анисовую. — Тебе с водой?

 — Какое? — все так же отчужденно спросил Фюмроль, внимательно следя за тем, как белеет в стакане пахучая жидкость.

 — На той неделе лечу в Сайгон. Могу и тебя захватить.

 — Встречать японцев? — криво улыбнулся Фюмроль и отрезал: — Нечего мне там делать.

 — Ну и глупо! В Кохинхине сейчас настоящий рай. Елисейские поля, бар «Голубой бриллиант», — развалившись в кресле, Жаламбе принялся живописать прелести сайгонской жизни. — Свежайшие овощи из Далата, вот такие лобстеры! — он отмерил до локтя. — А уж «говорящие хризантемы», о-ла-ла! — закатил глаза к потолку. — Один раз увидеть и умереть. Я знаю прелестное местечко — «Дворец пятисот девушек» называется…

 — Погоди, — властно пресек его излияния Фюмроль. — Ты за этим пришел?

 — Не хочешь, не надо, — сплюнул Жаламбе. — Думал, тебя заинтересует, — он сделал обиженное лицо. — А зашел я без всякой задней мысли. Выпить по старой дружбе, поболтать. Мне противно, маркиз, когда всякая шваль болтает о наших с тобой отношениях. Пусть заткнутся, в конце концов. Мы работаем рука об руку, и у нас нет проблем.

 — Положим, проблем у нас хватает. Да и работаем мы не вместе, а скорее друг против друга. Я не то чтобы этому радуюсь, просто такова жизнь.

 — Интересно, — дернул щекой Жаламбе. — Лично я против тебя не играю.

 — Лично! — усмехнулся Фюмроль. — Какие уж тут личности… Слыхал анекдот о дураке, который одновременно ставил и на красное и на черное?

 — Считаешь, это про нас?

 — Угу, — кивнул Фюмроль. — Каждый из нас радуется очередному выигрышу, а вся команда проигрывает.

 — И команда эта, разумеется. Французская-республика? Идеалист маркиз героически пытается спасти для нее Индокитай, а какая-то сволочь из второго бюро портит ему всю игру. Браво! — Жаламбе поаплодировал. — Выходит, я продался японцам?

 — Скажем лучше — капитулировал. И не ты один.

 — Не надоело паясничать? Пора наконец взглянуть правде в лицо, милый майор. Вместо того, чтобы благодарить маршала…

 — Позволь! — Фюмроль сделал отстраняющий жест. — Я ни слова не сказал про господина Петэна. Про новую Францию — тоже. Так что не надо меня провоцировать.

 — Делать мне больше нечего. — Жаламбе залпом допил свой стакан. — Зато я, если позволишь, скажу. Да, мы должны благодарить маршала за то, что он вытащил нас из пекла. Пусть многое безвозвратно потеряно, но хоть что-то все-таки удалось сохранить. И даже не это главное. Франция больше не жалкая жертва, она теперь в лагере сильных — вот что важно!

 — Ты случайно не Адольфа Шикльгрубера имеешь в виду? — Фюмроль вцепился в плетеные прутья и усилием воли поборол желание швырнуть бутылку в маячившую напротив потную физиономию. Но Жаламбе, казалось, доставляло удовольствие дразнить его.

 — Почему бы и нет, маркиз? Ты только посмотри, где сейчас Гитлер! Он уже оттяпал изрядную часть России и рвется к Москве.

 — И русские, я слышал, — Фюмроль прикрыл глаза и мертвенно улыбнулся, — объявили свою столицу открытым городом, а правительство перевезли на Черноморское побережье.

 — Кто сказал тебе подобную чушь? — попался на крючок Жаламбе.

 — Чушь? — подавив мгновенный порыв, Фюмроль сделался необыкновенно спокоен. — Просто я подумал, что они возьмут пример с нас. Однако нет. Эти варвары почему-то предпочитают стоять насмерть.

 — А в итоге? Боши берут город за городом.

 — Подождем пока подводить итог. — Фюмроль демонстративно поднялся. — Ты извини, но я хочу пораньше лечь.

 — О, разумеется, — поспешно вскочил Жаламбе. — Если красным улыбнется фортуна, я не буду в претензии… Значит, не хочешь в Сайгон?

 — Нет, — коротко бросил Фюмроль. — Увидимся. — У него создалось впечатление, что Жаламбе приходил пустить пробный шар. Неужели он в самом деле полагал, что Фюмроль захочет прокатиться с ним по злачным местам Сайгона? Едва ли. Не настолько он наивен. Но зачем-то он все-таки приходил? Фюмроль позвонил в колокольчик.

 — Мадам Цинь, — спросил он служанку, — мною никто не интересовался?

 — Никто, господин.

 — Ну, а разносчики, посыльные, коммивояжеры? — Зайдя за ширмы, изображавшие муки ада, он переоделся в легкое кимоно. — Попробуйте вспомнить каждого, кто приходил к нам сегодня, вчера, позавчера. Вы с кем-нибудь разговаривали?

 — Из стаба приезали сетку от гланат ставить.

 — И что же?

 — Сказала, господин не боится. Не надо, сказала.

 — Правильно, мадам Цинь. Кто еще?

 — Молочник, — она стала загибать пальцы, — плачка…

 — И о чем же вы с ними беседовали?

 — Ни о чем, господин. Как всегда.

 — А меня интересует другое, не как всегда, мадам Цинь. Были необычные встречи, беседы?

 — Слепой волшебник заходил.

 — Здесь почти все волшебники слепые. Чего он хотел?

 — Кусать, господин, но я не дала.

 — И напрасно, мадам Цинь, накормить голодного — наша обязанность, особенно волшебника.

 — Плостите, господин, — она упала на колени.

 — Хорошо, мадам, хорошо, — Фюмроль нетерпеливо притопнул ногой. — Подымитесь! Я не сержусь. Кто еще, кроме волшебника?

 — Телефонисты со станции. Вчела.

 — Что? — оживился Фюмроль. — Это уже интересно! Зачем им понадобилась наша скромная обитель? Смелее, мадам Цинь! Я жду.

 — Пловелить аппалат. Сказала, господин кабинет запилает. Нельзя.

 — Молодчина! И что же они?

 — Полутались, ушли.

 — Благодарю за службу, мадам Цинь, — он протянул ей десятипиастровую ассигнацию. — Можете отдыхать, — и ловко убрал руку от поцелуя.

Итак, вчера телефонисты, сегодня Жаламбе. Связь могла быть и случайной, но поразмыслить над ней стоило. После встречи у дэна Бронзового барабана никто Фюмроля не беспокоил, и он уже начал нервничать. То, что Жаламбе вновь набивается в приятели, следовало расценить как настораживающий признак.

Фюмролю стало душно, и он распахнул кимоно. Мысль о том, что, передав карту, он, возможно, подписал свой смертный приговор, вновь обдала его тревожным жаром. Он потянулся налить себе немного анисовой, как что-то резко ударило за спиной и в дубовую панель, рядом с его, Фюмроля, чудовищной тенью, впилась тонкая стрелка. Он бросился на пол и шарахнулся в сторону от окна. Затаив дыхание, подполз к выключателю и погасил свет. Сомнений быть не могло: его хотели убить. Успокоившись, он подошел к стене и нащупал стрелу. Вырвать ее оказалось далеко не просто. Пробив стальную противомоскитную сетку окна, она крепко застряла в дереве.

В спальне Фюмроль тщательно осмотрел бамбуковый прутик с заостренным и слегка обожженным в огне концом. Стабилизатор, вырезанный из пальмового листа, был частично сорван. Обычная стрела от вьетнамского арбалета «но», с которым охотятся на некрупных зверей. Когда хотят убить наверняка, острие обмакивают в отвар ядовитой лианы. Заостренный конец выглядел совершенно сухим. Фюмроль, знавший уже тлетворно-смолистый горьковатый запашок яда, приблизил стрелу к носу. Она не была отравлена.

Нетерпеливо взволновалось сердце. Запахнув кимоно, Фюмроль твердым шагом прошел в кабинет. Зажег свет, включил настольную лампу и, повернув кресло к столу, выдвинул передний ящик. Среди бумаг и мелкой конторской дребедени нашел лупу.

«Хайфон. Левый берег реки Кам. Таверна «Золотая черепаха». Утро Бронзового барабана. Каждую неделю с 7 до 9. Проявляйте осторожность. Вас подозревают, за вами следят».

Фюмроль вынул зажигалку и сжег тончайший завиток, тщательно вклеенный в расщеп оперения. «С семи до девяти, — повторил он про себя. — Час тигра. Счастливый час».

Глава 18

Пятнистый бронетранспортер с трудом одолевал подъем. Шофер с нашивками солдата второго года службы включал перед поворотами первую передачу, и шестерни издавали надсадный рев. Сидевшие сзади Тахэй и Уэда невольно хватались за стальные скобы. Временами казалось, что окутанный душным облаком пыли, прокаленный на солнце гроб не удержится на такой крутизне. Но виток за витком машина упорно ползла в гору.

Тахэй свыкся с тяготами пути и легко переносил духоту, дребезжащую тряску и постоянную близость головокружительного обрыва. Пересаживаясь с военных самолетов в автомобили, он мотался по заводам, каучуковым плантациям и рудникам.

Уэда счел своим долгом сопровождать высокого представителя в столь ответственной инспекционной поездке. Помимо того, что шеф кэмпэтай лично отвечал за безопасность профессора, ему показалось полезным самому познакомиться с основными экономическими центрами страны.

«Все решает сырье, — не уставал убеждать его Морита Тахэй. — Аэродромы, военно-морские базы — это великолепно, но, к сожалению, слишком бренно. Самолеты сбивают, подводные лодки топят. Если мы не обеспечим себе расширенного воспроизводства вооружений, то нечего надеяться выстоять в затяжной войне. Миллион иен, вложенный в местную экономику, радует меня куда больше, чем еще одна дивизия, высаженная в Сайгоне или Дананге. Вы превосходно справляетесь со своими обязанностями, Уэда-сан. В перспективе они станут куда многограннее. Саботаж в промышленности должен заботить вас не менее, если не более, чем диверсии на военных объектах. Притом не столь важно, кому сегодня принадлежит фирма. Сегодня на ней может быть французская или вьетнамская вывеска, а завтра дело отойдет к нам».

Уэда почтительно слушал, поощряя собеседника благоговейными придыханиями: «хай». Широта интересов Мориты Тахэя производила сильное впечатление. Его знания казались всеобъемлющими, а память — феноменальной. Наблюдая за ним во время переговоров, Уэда не раз подмечал в глазах партнеров удивление. В каждой отрасли промышленности или агрокультуры Тахэй умел продемонстрировать высокий профессиональный уровень. Лишь в области политического сыска он казался настоящим младенцем. И это как-то примирило Уэду со щедрой одаренностью подопечного, позволяло в глубине души относиться к нему снисходительно.

За неделю они сумели посетить судоремонтные верфи «Бошон» в Сайгоне, плантации гевеи компании «Мишлэн» в Фужиенге, намдиньские шелкопрядильные фабрики и цинковый завод в Куангиете. И везде Тахэй ухитрился дать точные и, как показалось Уэде, важные для Японии инструкции.

 — Третий и седьмой цеха следует переключить на производство парашютного шелка, — распорядился он в Намдине.

 — В Сингапуре и на Пенанге к гевеям подсаживают перечную лиану. Тогда деревья меньше болеют, — посоветовал директору компании «Мишлэн».

Он знал, какие требования предъявляет к химическому составу цинка японская радиотехническая промышленность, сколько гектаров рисовых полей необходимо пустить под джут и какие соли требуется добавить в краску, чтобы предохранить корпуса судов от обрастания. Теперь же, когда бронированный автомобиль тащил их на угольные разработки Хонгая, Уэда внимал пространным рассуждениям на геологические темы.

 — Хату — настоящее геологическое чудо! — восторгался Тахэй. — Угольный пласт залегает здесь по всему хребту, а антрацит добывают открытым способом, начиная с вершины.

С каждым новым поворотом они все выше возносились над овалом сверкающей бухты с ее тысячами причудливых скал, над дымящейся трясиной мангров, наступающих на море. По другую сторону хребта остались электростанция, причалы и краны порта, маленький поминальный храм с базарчиком под тентом.

Путь на Хату пролегал сквозь девственные джунгли. И только встречные грузовики и бамбуковые столбы, согнувшиеся под тяжестью энергокабеля, напоминали о присутствии человека. Под самыми колесами проносились вереницы обезьян, пестрые крикливые попугаи качались на тонких ветках.

У одноэтажного розового домика главной конторы японских гостей уже поджидал инженер-француз мсье Депре, заранее предупрежденный по телефону. Рассыпавшись в приветственных любезностях, он втиснулся в горячее, пахнувшее смазкой чрево транспортера и, сняв пробковый шлем, пустился в объяснения:

 — Хату, господа, это как бы перевернутая шахта, где добытый уголь выдается не на-гора, а, напротив, стремительно летит с горы вниз, на погрузочный двор. Наша компания надеется в недалеком будущем полностью электрифицировать разработки и механизировать весь процесс добычи. Впрочем, кайло себя тоже оправдывает. Труд здесь дешев, и сотня-другая кули с корзинами за спиной вполне способна перетаскать суточную добычу. Близость порта еще более повышает рентабельность предприятия. Наш антрацит почти не содержит серы, и его очень охотно покупают другие страны. Англичане в Малайе, например, предпочитают брать наш уголь.

Тахэй слушал Депре с непроницаемым лицом, а Уэда изобразил заинтересованное внимание, хотя француз не сообщал ничего нового.

Высокогорные разработки производили сильное впечатление. Где-то на самом дне циклопической котловины затерялись банановые садики и хижины шахтеров, вдоль узкой ртутно блистающей змейки ручья высились холмы песка и щебня, серебристо-черные горы подготовленного к отправке антрацита. Маленький паровозик и вагонетки напоминали жучков. По сравнению со ступенчатым амфитеатром горной чаши все, что находилось внизу, выглядело кукольным, почти нереальным. Невольно приходила мысль, что в котловине спряталась от мира крохотная страна лилипутов, куда спускалась лестница из страны исполинов — двадцатиметровые уступы вели в иной мир, скрытый от глаз ослепительной жутью неба и зеленой чашей соседней вершины.

Даже дым и грохот взрывов, в которых рождались уходящие вниз ступени, не могли развеять эту высотную иллюзию.

Бронетранспортер остановился возле рабочего, всей тяжестью налегавшего на перфоратор. Вздувшиеся мышцы тряслись.

 — Потом отверстие расширяют с помощью электрического сверла, — счел долгом пояснить Депре.

Тахэй понимающе кивнул и заглянул в готовый шурф. Уходящая в скальный грунт труба была осыпана по краям измельченной в муку породой. Невдалеке рванул динамит, и кусок скалы откололся, обнажая матовую поверхность угля: тяжелая пыль взметнулась по ветру. Когда облако улеглось, лица японцев сделались такими же мертвенно-серыми, как потные тела рабочих, кузова самосвалов и баки компрессоров.

 — Прошу прощения, господа, — извинился француз. — Но вы сами просили показать вам весь процесс.

 — Ничего, все в порядке, — сказал Тахэй, прочищая забитые каменной мукой ноздри и уши.

В свежую стену антрацита уже вгрызались раскаленные зубья экскаваторного ковша, оставляющие за собой длинные борозды.

 — Хотите на верхнюю отметку? — запрокинул голову Депре.

 — Нет, и так все ясно. — Тахэй облизал губы и выплюнул едкую густую слюну. Она была почти черной. — Производство ведется образцово. Но этого недостаточно, господин Депре. Вам придется по крайней мере удвоить добычу в течение ближайшего года.

 — Это невозможно! — заикнулся было француз. — И так наши покупатели…

Но Тахэй остановил его властным жестом.

 — Отныне весь уголь станем забирать мы. В том числе и предназначенный к отправке. Порту уже даны указания загружать углем только суда под японским флагом.

 — Но, господин Тахэй! — Депре в отчаянии схватился за грудь. — Мы же понесем страшные убытки!

 — Платите рабочим меньше, — порекомендовал Тахэй. — А спрашивайте с них больше. Рецепт простой, — он поучал инженера ровным бесцветным голосом, старательно произнося французские слова. — С нашей помощью вам предстоит ликвидировать диспропорцию между объемом добычи и проходки, провести дальнейшую геологическую разведку, наладить бесперебойный транспорт.

Гулкие такты отбойного молотка сменились пронзительным визгом бура. Говорить стало невозможно. Раскаленная пыль, как искры с точильного круга, врезались в кожу.

 — И еще, — воспользовавшись минутной паузой, продолжал Тахэй. — Поощряйте рабочих в свободное время обзаводиться хозяйством. Пусть строятся, заготавливают в джунглях бамбук, сажают больше бананов, гороха, производят батат. Настанет день, и вы сможете выплачивать им лишь символическое вознаграждение. Они еще станут благодарить за то, что живут и кормят семьи на вашей земле.

 — Это невозможно, — упавшим голосом, но уже почти механически повторил Депре.

 — В иных обстоятельствах возможно. — Тахэй поставил ногу на ступеньку автомобиля. — Теперь, пожалуйста, поедем смотреть документацию. Прошу, — пригласил он француза и Уэду, не проронившего за все время ни слова. — Нам следует уточнить ближайшие планы реконструкции.

Взмокший инженер безропотно полез в кабину. Вечером того же дня Тахэй и Уэда вылетели с военного аэродрома в Хайфон. На очереди были цементный завод и горючее «Компани франко-азиатик де петроль».

 — Отныне ни один литр бензина не должен продаваться без вашего ведома, Уэда-сан, — сел на своего любимого конька Тахэй, когда самолет набрал высоту. — Допускаю, что контрабанда коммунистических газет «Юманите» или «Пария» доставляла французам много хлопот. Недаром они расходовали на элементы АБ гораздо больше средств, чем на охрану хранилищ горючего. Результаты такой близорукой политики не замедлили сказаться. Не знаю, как обстоит дело с большевистской агитацией, это ваша компетенция, но цистерны горят по всей стране. Подобное положение нетерпимо. Потеря только одной тонны бензина наносит ущерб, несоизмеримый со всей подпольной деятельностью.

 — Хай, — согласно выдохнул Уэда, втайне смеясь. Сверхчеловек опять рассуждал как ребенок. Что он мог знать о вьетнамском подполье! Диверсии на нефтехранилищах были только закономерным следствием. А начиналось все с тайных собраний, с листовок, отпечатанных на самодельной зеленой бумаге. Он благословлял небо, что за всю эту деятельность, как изволил выразиться Тахэй-сан, отвечал пока Жаламбе.

 — Надо нажать на Деку. Пусть усилит охрану, — сказал Тахэй.

 — Вновь и вновь убеждаешься в торжестве ваших планов, — польстил Уэда. — Очень удобно, когда есть с кого спросить. Французский правящий аппарат быстро приноравливается к нашим требованиям. В глубине души они должны нас ненавидеть.

 — Скрежет зубов сушеной сардинки, — пренебрежительно отозвался профессор. — Лишь бы боялись. Когда генерал Мацумото пожаловался, что аэродром в Кампонгчате находится в неудовлетворительном состоянии, я тоже сказал ему: «Нажмите на французов». Результат налицо: ныне там превосходное покрытие.

 — Хай. Мой случай посложнее, Тахэй-сан, — решил посоветоваться Уэда. — Мне бы надо нажать на китайцев.

 — Китай, Уэда-сан, больная проблема для всех нас.

 — Я в более узком плане, — объяснил Уэда. — Конечная победа доблестной Квантунской армии близка, но полиция не может ждать, на то она и полиция. Меня все больше беспокоят коммунистические базы у северной границы.

 — Да, это достаточно серьезно, — в вопросах политики Тахэй чувствовал себя вполне уверенно и понял шефа кэмпэтай с полуслова. — Руководство гоминьдана видит во вьетнамской эмиграции действенную антияпонскую силу. Боюсь, китайцы плохо разбираются в истинной природе своих союзников. Большой человек не занимается маленькими детьми. Следовало бы ему раскрыть глаза. Хоть мы и воюем с китайцами, но я остаюсь о них высокого мнения. Если они узнают, что под их крылом приютились агенты Коминтерна, то быстро переменят позиции. В прозрачной воде, как известно, рыба не живет. Надо вывести Вьетминь на чистую воду.

 — Я тоже склонялся к тому, чтобы нажать на сей раз на китайцев. Весь вопрос, через кого? Англичане связаны по рукам и ногам союзом с русскими. Американцы не станут помогать, потому что заинтересованы в смуте у нас в тылу. Французам, которые стали нашими союзниками, Китай просто-напросто не поверит. Кто же тогда остается?

 — Немцы, — незамедлительно откликнулся Тахэй. — Они держали в штабе Чан Кай-ши военных советников и пустили там крепкие корни. Подкиньте материалы на вьетнамских большевиков гестапо, а там видно будет. Я так думаю, что тигр и дракон вместе не уживутся.

 — Но нам они красных все равно не выдадут. Даже в лучшие времена англичане не отдали французам Ай Куока.

 — Тем не менее он сидел в Гонконге за решеткой. Какая вам разница, кто будет стеречь красных: гоминьдановцы или сюртэ?

 — Хай, — не нашелся что возразить Уэда. — Трудная, однако, задача.

 — Жить вообще трудно. Это умереть легко.

Двухмоторный «ситэй», на котором они летели, уже касался колесами мокрой посадочной полосы, когда в каких-нибудь ста метрах впереди из темноты вынырнул новенький «амио» с трехцветными кругами на крыльях. Пилот «ситэя» рванул рычаги управления на себя и взмыл в воздух, едва избежав катастрофы.

 — Золотые слова, — пробормотал Уэда, переводя дух.

Люк Гранжери, едва не врезавшийся в японский самолет, тыльной стороной ладони отер заливавший глаза пот.

 — Это же надо, черт возьми, в самый последний момент! — Он выключил моторы.

Винты беззвучно вращались. Сквозь их волнистые круги виднелись огни вышки, несколько освещенных прожектором пальм и муравьиные фигурки людей, бегущих по полю. По фонарю кабины монотонно стучали капли.

 — Да, чуть было не отправились на тот свет, — высунул голову Фюмроль, скорчившийся в ногах Клода Маре, сидевшего на месте стрелка-радиста. Японец описал над пальмами плавную дугу и пошел на второй заход.

 — Разве этот аэродром тоже передали японцам? — удивился Люк, стаскивая с головы шлемофон.

 — Как видишь, — угрюмо буркнул Клод. — Что теперь станем делать?

 — А ничего страшного, — Люк беспечно свистнул. — Могли же мы ошибиться? Выйдем как ни в чем не бывало.

 — Боюсь, они несколько удивятся, увидев, как из двухместной машины вывалится святая троица, — меланхолично возразил Фюмроль. — У тебя еще много горючего. Люк?

 — Минут на двадцать.

 — Что ж, придется упасть в море. Поднимай самолет!

 — Я еще не до конца спятил, Валери. — Люк зубами вытянул из пачки сигарету. — Это почти верное самоубийство.

 — А ты предпочитаешь военно-полевой суд?

 — Хватит болтать! — рассвирепел Клод. — Немедленно в воздух!

Люк послушно включил зажигание.

 — Кретины! — процедил он, выплевывая незажженную сигарету.

 — По крайней мере, у нас будет время подумать, — примирительно заметил Фюмроль. — Японцы уже совсем рядом.

 — Раньше надо было думать, — огрызнулся Люк, бросив машину в сторону моря. — Хотел бы я знать, на что вы надеялись, когда пустились на авантюру?

 — Ты, как погляжу, сохранил благоразумие и остался дома, — мрачно пошутил Клод. — Я вот хотел бы знать, почему нас так напугали японцы. Или мы надеялись, что свои встретят нас с духовым оркестром?

 — Смейтесь, смейтесь, — предупредил Люк. — Веселиться вам осталось семнадцать минут. Попробуй придумать что-нибудь путное, маркиз.

Но что можно было придумать? Люк сказал правду. Они в самом деле пустились на авантюру.

Лишь у одного из них — Фюмроля — выбора не было. Потеряв надежду избавиться от назойливого наблюдения, Фюмроль поехал в расположение третьей эскадрильи еще раз посоветоваться с друзьями. На их беду, был канун условного дня, а самолет Гранжери стоял под заправкой для ночного полета. Соблазн оказался слишком велик, и они решились. Даже скептически настроенный Люк поддался неожиданно нахлынувшему на них и такому упоительному безумию! Дьявольщина! Они были по-настоящему счастливы, когда оторвались тогда от земли. Как жаль, что все так быстро кончается. За миг ослепительного восторга приходится расплачиваться по самому большому счету.

 — Конечно, мы поступили как дети, — ни к кому не обращаясь, произнес Фюмроль. — Но это было так заманчиво.

 — Ты идиот, маркиз, — через силу улыбнулся Клод.

 — Пятнадцать минут, — сказал Люк.

 — Ничего, мальчики, — философски заметил Фюмроль. — Хуже смерти с нами уже ничего не случится. Сколько твоя авиетка сможет продержаться на плаву, Люк?

 — Минуты четыре.

 — Это уже кое-что, — Фюмроль был настроен явно оптимистически. — Ты сможешь мягко сесть на воду?

 — Ночью? В тайфун? — Люк скептически покачал головой. — И главное, зачем?

 — Дай карту, — Фюмроль требовательно дернул Клода за ногу. — И посвети мне фонариком.

 — Двенадцать, — монотонно объявил Люк, взглянув на светящийся циферблат.

 — Какой курс? — поинтересовался Фюмроль, склоняясь над планшетом. Размытый эллипс света, словно из небытия, вырывал контур береговой линии, разветвленную дельту своенравной реки Кам и бисерную россыпь островов. — Высота? — И, не дожидаясь ответа, отдал приказ: — Держи прямо на архипелаг Драконьего Жемчуга. — В его голосе звучал металл. — Набрать высоту!

Шанс на успех он оценивал как один из ста. Из прежних бесед с Жаламбе он вынес впечатление об островах Драконьего Жемчуга как о вольном уголке, где нашли приют люди самых отчаянных профессий: ловцы жемчуга, контрабандисты, торговцы наркотиками и даже пираты. Недаром туда заходили подозрительные малайские прао, джонки из Гонконга и Макао, поставлявшие живой товар для всевозможных леди-стрит Сингапура, Батавии, портов Южных морей. Там кишмя кишат шпионы, но официальные власти предпочитают держаться в тени. Оставалось надеяться на удачу и пистолет, а также на тридцать тысяч франков, которые Фюмроль, в предвидении подобного случая, постоянно держал при себе.

 — Как говорят мои любимые японцы, — он залюбовался зодиакальным трепетным светом, озарившим над головой плексиглас, когда машина вынырнула из облаков, — умирая, теряешь все.

 — По-моему, Клод не ошибся, — сказал Люк. — Ты действительно идиот, маркиз, но твои шуточки почему-то поднимают настроение.

 — Постарайся дотянуть и не врезаться в рифы, — посоветовал Фюмроль. — Если заглохнет мотор, планируй, сколько хватит сил.

Глава 19

В сайгонском дэне Вечной памяти озабоченно обсуждали дурную примету: курица, взлетев на бронзового слона, подаренного сиамским монархом, пропела петухом.

Перед застекленным ящиком с фотографиями вьетнамских солдат, павших на полях сражений в первую мировую войну, поставили воду и горку цветов.

Японская оккупация почти не сказалась на внешнем облике города. Военные суда стояли далеко на рейде, а вновь прибывших солдат спешно распихивали по гарнизонам.

Французское командование освободило для союзников несколько зданий. За высокими, обнесенными колючей проволокой заборами взвились флаги с алым кружком. По торжественным дням новые хозяева исполняли «Камигаё» — свой государственный гимн. Все выглядело вполне благопристойно.

Бомбардировщики «гленн-мартен» стояли в ангарах. У накрытых чехлами истребителей «кюртисс» днем и ночью маячила охрана. Пилоты шепотом обсуждали дело аспиранта[27] Корде, приговоренного к двадцати годам каторги за попытку увести самолет. Выступая по французскому радио, Петэн жаловался:

— Я ощущаю скверный ветер, который дует из многих районов Франции. Беспокойство овладевает умами. В души вкрадывается сомнение. Авторитет правительства оспаривается. Приказы выполняются плохо. Настоящий недуг охватывает французский народ.

Военная жандармерия безуспешно доискивалась, кто пометил знаком лотарингского креста территории Свободной Франции на карте, висевшей в офицерской столовой.

Падало солнце в малярийную дымку реки Сайгон, по берегам которой гнили сваи сколоченных на скорую руку хижин. От жутких клонгов тянуло мозглой горечью, чадом подгоревшего масла и рыбным соусом. Жизнь шла своим чередом. По крайней мере, дневная жизнь. Зато ночи были непостижимы. Ни фонари бульваров, ни сияние реклам над козырьком кино «Капитоль», где шла «Девушка моей мечты», не могли противостоять их вкрадчивому обману. Наполненная угрозой ожидания тьма казалась еще непрогляднее вблизи освещенных окон, а подозрительный шорох явственно и неотвязно выплывал на просторы пустеющих площадей.

Рыдали скрипки в ночных кафе «Пагода» и «Адмирал», гремел хорал в кафедральном соборе, ухали барабаны в храме каодаистов, где в одном ряду с китайской Гуанинь и христианскими святыми застыли изваяния Наполеона и Виктора Гюго. Центр города чем-то напоминал карнавал в анатомическом театре. На всем лежал отпечаток надрывного фарса. Тщетным было стремление заглушить подступившую к горлу смертельную немоту.

В палатах больницы святого Грааля корчились умиравшие от ожогов матросы с нефтяного танкера, сгоревшего прямо в порту. В переполненной курильне на рю д’Ормэ хрипели слюной тонкие опийные трубки. Слуга, следивший за лампочками, на которых калили шарики наркотика, обнаружил, что один из клиентов — капитан марокканского полка — мертв. Под лопаткой у него торчал малайский крис.

 — Assasinê,[28] — констатировал вызванный на место происшествия врач.

 — C’est la guerre,[29] — пробормотал в ответ жандарм.

Одутловатый китаец, хозяин заведения, равнодушно накрыл мертвое тело грязной простыней.

Это и вправду была война, пришедшая без единого выстрела. Новый день приносил новые беды. Болезненно сжималось сердце при одной только мысли о будущем. Люди не желали даже слышать про завтра. Кресло перед столиком хироманта на рю Пастер часами пустовало. Казалось, что парням в пробковых шлемах и девушкам, пристроившимся на багажниках велосипедов, нет никакого дела до танков, стальными траками выворачивавших асфальт, и надсадно гудящих в воздухе аэропланов. Сплошной поток велосипедистов и рикш раздавался перед встречной машиной и вновь смыкался за ней, как вода. Непроницаема была глубь этой вечно спешащей волны. И та же скрытная темная влага мелькала в глазах чернозубых старух, коричневых курток[30], чистеньких серьезных студентов.

После отставки третьего правительства принца Фумимаро Коноэ власть окончательно и бесповоротно перешла в руки армии. Военный министр Тодзио, возглавивший кабинет, был известен как решительный сторонник немедленной войны с Америкой. В своем варианте плана «Прыжок на юг» он настаивал не только на захвате всей Юго-Восточной Азии, но даже Индии и Австралии.

Тодзио давно рвался к власти, не брезгуя никакими интригами и провокациями. По его приказу токко кэйсацу начала собирать компрометирующий материал на принца Коноэ, когда тот еще находился у власти. Совершенно случайно, в поле зрения полиции попал советник Одзаки. Когда выяснилась его причастность к иностранной разведке, шеф токко кэйсацу долго не решался доложить военному министру, что личный друг премьера и участник «группы завтрака» — иностранный шпион. Когда все же решился и, набравшись мужества, поехал на Итигайя в министерство, Тодзио встретил новость восторженно.

 — Немедленно произведите аресты, — приказал он. — Разбираться будем потом.

Но мудрый полицейский все же решил подождать, пока Тодзио свалит Коноэ. Это событие произошло 18 октября 1941 года. На первых порах новый премьер оставил за собой военное министерство и вдобавок взял еще портфель министра иностранных дел. В тот же день был арестован советник Одзаки. А в министерстве на Итигайя принялись в пожарном порядке доводить запланированную операцию на Тихом океане. Война планировалась молниеносная и тотальная.

Индокитайскую доктрину Тахэя Тодзио лично перечеркнул черной тушью. Его устраивали только решительные меры, сулившие немедленный результат.

26 ноября японский посол адмирал Номура был приглашен в государственный департамент, где Кордэлл Хэлл вручил ему ноту с требованием вывести японские войска из Индокитая.

«Наше правительство считает сейчас необходимым заявить правительству Японии, что, если японское правительство предпримет сейчас какие-либо дальнейшие шаги в осуществлении политики или программы военного господства над соседними странами при помощи силы или угрозы силой. Правительство Соединенных Штатов будет вынуждено предпринять все возможные шаги, какие оно сочтет необходимыми для охраны законных прав и интересов Соединенных Штатов и американских граждан и для обеспечения безопасности Соединенных Штатов».

Безопасность, таким образом, была поставлена на второе место. Прежде всего речь шла о «правах и интересах». Американские товары проникли на вьетнамский рынок еще в тридцатые годы. США экспортировали в Индокитай хлопок, текстильные изделия, электрооборудование, сельскохозяйственную технику, горючее. Особую активность проявили «Стандард вакуум ойл», «Шелл» и «Тексас ойл». К началу войны в Европе годовой экспорт американских товаров достигал трех миллионов долларов, а импорт, состоявший почти целиком из каучука, превысил одиннадцать миллионов. К осени сорок первого года Америка располагала во Вьетнаме разветвленной и хорошо законспирированной агентурной сетью.

Номура сразу же понял, о чем прежде всего идет речь в заявлении американского правительства. Но изменить уже что-либо было не в его власти. «Нота Хэлла» — именно так суждено было ей войти в историю дипломатии — запоздала по меньшей мере на четыре месяца. Обе стороны понимали, что столкновение стало неизбежным. Американская военная разведка перехватила шифровку, адресованную в японское консульство в Гонолулу. Новый министр иностранных дел адмирал Тойда давал генеральномуконсулу Кито следующие инструкции:

«Отныне в сообщениях о судах надлежит иметь в виду следующее:

1. Акваторию Пирл-Харбор разделить на пять секторов. По секторам сообщать предельно кратко.

Сектор А — акватория между островом Форд и арсеналом.

Сектор В — акватория южнее и западнее острова Форд.

Сектор С — бухта Ист-Лox.

Сектор Д — бухта Мидцл-Лох.

Сектор Е — Вест-Лох и все проходы к нему.

2. Касательно линкоров, крейсеров и авианосцев сообщать только о тех, которые находятся в гавани. По возможности указать, какие из судов находятся у причала, какие на рейде, какие в доках, а также класс и тип. Обратить внимание на случаи, когда к причалу пришвартовывают больше двух кораблей».

Радиоперехвату не придали особого значения. Гавань Пирл-Харбор была превосходно защищена. Да и глубина в 30 футов не позволяла провести торпедную атаку. Для успешного торпедирования необходим был как минимум семидесятипятифутовый слой. Так полагали американские специалисты.

В японском морском генштабе утвердилось иное мнение. В бухте Кагосимо до деталей была воспроизведена обстановка Пирл-Харбора. Причем роль острова Форда успешно играл остров Сакурадзима. После того как самолеты, несущие торпеды, снабженные новыми стабилизаторами К-2, сделали несколько пробных атак, стало ясно, что глубина — не препятствие.

День рейда на Пирл-Харбор был назначен и получил условное обозначение Н. Нападение на Малайю планировалось на Н плюс один день.

Президент Рузвельт и Уинстон Черчилль встретились на борту линкора «Принц Уэльский» близ Ньюфаундленда. Английский премьер вновь поднял вопрос об ускорении военных поставок.

 — Знаете, как определяет словарь Вэбстера неузаконенный брак? — неожиданно спросил он президента. И процитировал на память: — «Соглашение между мужчиной и женщиной о вступлении в брачные отношения без церковной или гражданской церемонии. Такое соглашение доказуемо письмами, заявлениями или поведением сторон. Во многих юридических институтах такой брак не признается». — Он выдержал эффектную паузу. — Наши отношения целиком подпадают под такую формулировку.

В штабе 25-й армии, расположенном в Сайгоне, заканчивались последние приготовления к операции АР (Малайя) и АХ (Таиланд). Генералу Ямасите оставалось лишь уточнить задачи, возложенные на разведку, приданные соединения и ударный отряд «висельников» из части № 82. Желая придать совещанию определенный символический смысл, командующий распорядился подать на обед в офицерской столовой холодный сакэ, рис, соевый суп, соленые огурцы и сушеные каштаны — полный набор, который положен японскому воину, идущему в сражение.

С молчаливым одобрением он наблюдал за тем, как подполковник Арита отставил в сторону свою чашечку. В кабинете генерала поставили два ряда столов, накрытых, как на высшем военном совете, крупноклетчатыми скатертями. Кресло самого Ямаситы водрузили у стены, слева от портрета тэнно, изображенного в мундире и каскетке с белыми перьями. По другую сторону от государя висела зашторенная карта. Точные копии ее были розданы всем участникам совещания.

Щеголеватый адъютант с витым аксельбантом услужливо раздвинул шторки и передал генералу сандаловую указку с ритуальным изображением кукиша, символизирующего мужскую силу. Коренастый, похожий на боксера среднего веса Ямасита, скрипя сапогами, подошел к карте, усеянной жирными овалами соединений и стрелами ударов.

— В составе двадцать пятой армии, — начал Ямасита сухим невыразительным голосом, — находятся императорская гвардейская дивизия под командованием генерал-лейтенанта Нисимуры, пятая пехотная дивизия генерал-лейтенанта Мацуи, дивизия «Хризантема» и пятьдесят шестая пехотная дивизия, составляющая оперативный резерв. — За весь доклад он ни разу не взглянул на карту. — Нам приданы следующие силы и средства: третья танковая бригада с восьмьюдесятью танками, сорок четыре скорострельные пушки, двадцать четыре горных орудия, два полка тяжелых полевых орудий с сорока восьмью гаубицами и шестнадцатью пушками калибра сто миллиметров, шестьдесят восемь тяжелых зенитных орудий, девять саперных рот, четыре роты связи, восемь отделений радистов, четыре полка железнодорожников, два специальных штурмовых батальона, шесть рот мостов и понтонов, четыреста пятьдесят девять самолетов войсковой и сто пятьдесят самолетов военно-морской авиации. С моря нас поддержат крейсер, десять миноносцев и пять подлодок. План операции вкратце таков, — отбросив указку, генерал остановился возле стола, за которым сидели старший офицер оперативного отдела капитан первого ранга Куросимо, капитан-лейтенант Такабэ — командир лодки-малютки специального назначения — и Арита. — Главные силы под прикрытием с моря и воздуха в ноль часов тридцать минут высаживаются в районе Сингоры и Паттани и захватывают переправы через Перак. Наступление наращивается за счет непрерывного десантирования. Форсировав реку, наши части устремляются в направлении Джохор-Бару и Джохорского пролива. Конечная цель — овладение Сингапуром. Группировка, высадившаяся на восточном побережье у Кота-Бару, тоже устремляется к югу. Так, господа, выглядит общий замысел.

План Ямаситы основывался на тесном, выверенном до минут взаимодействии ударных отрядов с наступающими соединениями. Предполагалось, что частям пятой дивизии, которая должна была захватить аэродромы Сингоры и Паттани, окажут поддержку специальные войска, одетые в таиландскую форму. Они должны были тайно высадиться на таиландском берегу задолго до дня Н и обеспечить все необходимое для штурма английских позиций у Алор-Стара и Бентонга; другому отряду, но в японской форме, поручалось помочь восемнадцатой дивизии («Хризантема») после десанта у Кота-Бару овладеть береговыми укреплениями.

Завершив операцию, атакующие дивизии соединятся в районе Джохора для броска на Сингапур. Резервные части сосредоточиваются в бухте Камран, под Кентоном и на Хайнане; пятая и восемнадцатая дивизии — на Хайнане. Погрузка на десантные суда Н минус три, высадка — в полночь после дня Н.

 — За пятнадцать дней до Н мой штаб оставляет Сайгон и размещается на борту транспорта «Рюимару», — закончил Ямасита. — Мы высадимся вместе с боевыми порядками пятой дивизии у Сингоры. Вопросы, господа!

 — На случай, если англичане уничтожат дамбу, нам потребуются дополнительные плавсредства, — сказал Куросимо, представлявший на совещании начальника Объединенного флота.

 — Это задача возложена на господина подполковника, — Ямасита краем глаза взглянул на Ариту.

 — В ходе малайской операции ударные отряды будут действовать вдоль побережья на каботажных судах, — доложил Арита. — Уверен, что мы сумеем захватить достаточное количество небольших лодок. Прошу обеспечить нам защиту от английского флота.

 — Господин контр-адмирал? — Ямасита перевел взгляд за Кусаку.

 — Мы можем выделить несколько торпедных катеров, — пообещал Рюносукэ Кусака.

 — Я бы хотел еще две-три лодки-малютки, — попросил Арита. — Одну из них лично для меня.

 — Правильное соображение, — одобрил Куросимо.

 — Хорошо, подполковник, — согласился Кусака. — Мы дадим вам две субмарины.

 — Три, адмирал, — Ямасита сделал пометку в блокноте. — Еще вопросы?

 — Позвольте мне, господин главнокомандующий, — слова попросил директор информационного бюро Хироси Симомура, прилетевший утром из Токио.

 — Внимание, господа, — Ямасита, известный тем, что никогда не улыбался, одарил высокого гостя благосклонным кивком. В Сайгоне уже было известно, что на последней аудиенции его величество уделил Симомуре, вместо положенных по этикету тридцати минут, целый час.

 — В министерстве иностранных дел меня попросили вновь напомнить армии о важности таиландской операции. Ее следует провести с особой деликатностью. — Симомура бросил взгляд на сидящего напротив Ариту. — С военной стороны она задумана безупречно и сомнений не вызывает. Важно соблюсти политическую чистоту, господа. Наши друзья в Бангкоке весьма этим озабочены. Не прибегая к кровопролитию, нам следует создать впечатление, что Таиланд подвергся внезапному нападению и лишь под давлением оккупационных войск согласился удовлетворить наши требования. Мне хотелось бы знать, в каком состоянии находится ныне именно эта, наиболее тонкая часть плана АХ.

 — Подполковник Арита? — Ямасита сделал вид, что сам в подобные мелочи не вникает. — Что там у вас? Надеюсь, все в порядке, как всегда?

 — Мои люди уже несколько дней находятся в Таиланде, — доложил Арита, — и держат под контролем дороги к малайской границе. На них тайская униформа, а язык они держат на привязи.

 — Я так и знал, что вы нас не подведете, — удовлетворенно констатировал Ямасита. — Все идет в соответствии с планом, господин Симомура. Два полка дивизии Коноэ уже оставили Сайгон и размещаются сейчас на исходном рубеже у таиландской границы. В ночь после Н им приказано вступить на сопредельную территорию и с максимальной быстротой пробиваться к Бангкоку. Соглашение, которое должен будет подписать под прицелом наших орудий Пибул Сонграм, лежит в кармане у майора Такеноути.

Несмотря на серьезность момента, Хироси Симомура рассмеялся.

 — Меня всегда поражала быстрота и легкость, с которыми армия решает вопросы международной политики, — объяснил он свое поведение и поспешил уточнить: — Приятно поражала.

 — Не вижу ничего удивительного, — холодно заметил Ямасита. — Просто точный расчет.

 — Разумеется, господин главнокомандующий, собственно, это я и имел в виду.

 — В таком случае совещание закончено, — Ямасита поднялся и грузно навис над столом. — Мне остается добавить лишь следующее. Для прикрытия транспортов все самолеты с индокитайских аэродромов будут подняты в воздух. Поэтому с сегодняшнего дня армейская авиация находится в состоянии повышенной готовности. Все свободны, господа. Подполковника Ариту прошу задержаться.

Глава 20

Джонка, в которой находился Фюмроль, уже приблизилась к малайскому берегу, когда налетел тайфун. Лесистые горы султаната Тренгану, окутанные облачной пеленой, вскоре совершенно скрылись из виду. На море, катившее длинные пенистые валы, опустилась сочащаяся влагой мгла.

После крушения у островов Драконьего Жемчуга, когда погибли Люк и Клод, Фюмроль не переносил качки. Как только джонку стало бросать из стороны в сторону, он лег на самое дно и попытался уснуть. Его словно втягивало в бездонную, бешено вращающуюся воронку из черного непрозрачного стекла. Под свист ветра и тяжелые удары волн ему грезились мертвые лица друзей и рваные дыры на обожженном дюрале, куда с ненасытным бульканьем проваливалась морская вода. Во тьме вспыхивали какие-то блестки, но он не знал, что это: сверканье коралловых песков, слизистый отсвет рыбьей чешуи или просто круги бешено вращающихся винтов. Потом ему пришло на ум, что так могут слепить глаза только груды пустых жемчужниц, гниющих под беспощадным полуденным солнцем. Значит, нет никакой джонки и никакого тайфуна, а только длится изнурительная сьеста за стеной, сложенной из кусков коралла. Он все еще болен и бредит взбаламученным морем, горькой солью, скребущей гортань, дымящимся раскаленным светом.

Безумно терзает жажда. Значит, с минуты на минуту приподнимется плетеный полог, пахнёт опаляющим ветром и рыбак Фыок поставит у изголовья кружку охлажденного чая. Будет длиться и длиться блаженное безумие, когда целительная пахучая влага по каплям процеживается сквозь запекшиеся горькие губы, навевая покой и забвенье. Или час Фыока еще не пришел?.. Пока трупы в летных комбинезонах качает волна, Фыок словно не существует в мире. Его долбленая лодка с балансиром появится в ту минуту, когда Фюмроль останется с морем один на один. Но прежде острые рыбьи зубы вспорют плотную непромокаемую ткань и пожрут разбухшее белое мясо. А световая сетка будет дрожать в зеленой таинственной глубине лагуны. И голубые лангусты опустят антенны усов на сломанные плоскости скоростного «амио».

«Какая забавная татуировка у Фыока, — вспоминает Фюмроль, прорываясь сквозь бред. — Многоцветный крылатый дракон. Клеймо небесного хозяина. Пролетая утром над морем, он мечет синий и розовый жемчуг. Зачем мы забрались так безумно далеко? Скорее прочь. Люк! Здесь владения дракона, и он дохнёт на нас огнем».

К ночи джонку отнесло дальше на север, и она оказалась в зоне затишья. Тайфун пощадил крохотное суденышко, обрушив всю свою разрушительную мощь на экваториальные острова.

Помолившись перед алтарем предков, шкипер поблагодарил богов за спасение. Морского духа он умилостивил связкой раковин каури и гирляндой цветов. Теперь можно было позаботиться и о пассажирах. Мальчишка-прислужник насыпал в очажок углей и раздул огонь. Фюмроль пришел в себя, когда чайник уже вовсю позвякивал жестяной крышкой. Насквозь промокшие люди с нетерпением ожидали горячего ободряющего глотка. Фюмроль с трудом разлепил набрякшие веки и огляделся. В белом свете карбидного фонаря крохотная каюта выглядела особенно убого: плетеная циновка, куча мокрого тряпья и канатная бухта, на которой пристроилась худенькая женщина, безуспешно пытавшаяся покормить грудью орущего младенца. Напротив сидел камбоджиец в саронге с засушенным осьминогом в руках. Заметив, что белый пришел в себя, он с хрустом отломил щупальце и предложил полакомиться.

Фюмроль отрицательно покачал головой. Рот наполнился вязкой слюной. Он опять ощутил себя распластанным на колючем коралловом песке, когда его рвало океанской водой. Он с жадностью схватил алюминиевую кружку и выполз на палубу. На свежем ветру стало легче. Обжигаясь, глотал крутой кипяток, смотрел в непроглядную темень, где слабо вспыхивали голубоватые пенные гребни.

Рассвет застал джонку вблизи суши. За кромкой прибоя серела песчаная гряда. К воде подступали выгнутые ветрами одиночные пальмы, за которыми непроницаемо темнела стена молодой поросли.

 — Кота-Бару, — пояснил шкипер-малаец. — Берег Страстной любви. Лучший орех и самые красивые мадам, — он игриво подмигнул Фюмролю.

«Безумное путешествие, — подумал тот, — «Пьяный корабль» Рембо». Вспомнились строки:

Капитан-лейтенант Такабэ опустил ручки перископа и пригласил Ариту полюбоваться красотой восхода.

 — Море словно фарфор, на который упали лепестки красного жасмина, — выспренне произнес он, отходя в сторону. — Взгляните, господин подполковник. Кстати, там у самого берега болтается какая-то скорлупка. Не знаю, стоит ли расходовать на нее энергию.

Арита приник к окулярам и развернул перископ. Опаловые оттенки зари его не волновали.

 — Джонка в самом деле жалкая, — сказал он, оценив обстановку. — Но если учесть, что вчерашний тайфун порядочно потрепал нашу добычу, то не стоит ею пренебрегать. Для Джохорского пролива такая посудина вполне сгодится. Одним словом, не жалейте аккумуляторов, капитан.

 — Есть! — откликнулся Такабэ и приказал подготовиться к всплытию. «Малютка» «И-168» всплыла в каких-нибудь ста ярдах от джонки. Такабэ счел ниже своего достоинства тратить время на столь мизерный приз и послал лейтенанта Симоду.

 — Какой страны судно? — крикнул он в мегафон по-английски, высунувшись из люка. — Почему нет флага?

Шкипер вопросительно взглянул на француза.

 — Индокитай, — ответил за него Фюмроль и выплеснул за борт остывший чай.

Длинные волны лениво перекатывались через низкую палубу и неслись к берегу, где розовели на глазах пески.

 — Немедленно оставить судно! — распорядился лейтенант. — Или мы откроем огонь.

 — На борту женщины и дети! — прокричал в ответ Фюмроль и, догадавшись, с кем имеет дело, добавил по-японски: — У нас нет никаких плавсредств. Позвольте нам хотя бы подойти поближе к берегу.

 — Нет, — отрезал японский моряк. — И так достаточно близко. Волна небольшая.

 — Спорить бесполезно, — Фюмроль повернулся к шкиперу. — Надо лезть в воду, иначе они нас потопят. Вы сумеете объяснить пассажирам?

Он ожидал паники, детских криков и слез. Но люди встретили нежданно свалившуюся на них беду с удивительным спокойствием. Женщины покорно стали привязывать детей к себе за спину. Шкипер принес несколько пробковых поплавков.

 — Неужели нет ни одной лодки? — спросил Фюмроль.

 — Одна есть, — поколебавшись, ответил шкипер. Видимо, он приберегал ее для себя. — Только плохонькая. Больше четырех человек она не поднимет.

 — Превосходно! — обрадовался Фюмроль. — В лодку сядут женщины с детьми. Кто не умеет плавать? — спросил он, с трудом подбирая вьетнамские слова. Но на судне, которое шло с островов Драконьего Жемчуга, плавать умели все.

 — Тогда за борт, дамы и господа! — скомандовал он. — Японцы не станут ждать ни одной лишней минуты, — и первым начал раздеваться.

Перед тем как прыгнуть с кормы, вынул из-за пазухи пистолет и зашвырнул его в море. Поведение шкипера и пассажиров произвело на него неизгладимое впечатление. Такие общие понятия, как мужество или покорность судьбе, казались обезличенным примитивом. Фюмролю неожиданно открылось нечто совсем иное, чему еще не придумано точного названия. Он понимал, что многие из его французских знакомых не увидели бы здесь никакой загадки. Ничего не стоило отмахнуться поверхностным определением: «Фатализм Востока». Фюмроль же жаждал постичь глубинную мудрую суть человечности, которая обозначалась столь ясно только в резком столкновении с фашистским варварством. Но не осталось времени на размышление.

Он вынырнул и, жадно вдохнув, вновь погрузил лицо в волну, смывая слезы. Боже, как это было некстати!

Субмарина, задраив люк, начала погружаться. Передав на ближайший катер координаты оставленного судна, она устремилась на поиски новых жертв.

Выбившись из сил, Фюмроль лег на спину. Лишь теперь он понял, насколько ослаб после болезни. Все, кто плыл с ним на джонке, уже были далеко впереди. Черные головы, как поплавки, выскакивали из пены накатившегося вала. Скоро они выйдут на берег и поспешат укрыться в зарослях, скорее всего даже не вспомнив о странном французе, который все время спал и почти ничего не ел.

Небо вновь заволокли темные, как дым пожарищ, облака. Северо-восточный муссон, как всегда, дал знать о себе дождем. Было приятно лежать с закрытыми глазами и ловить ртом прохладные сладкие струйки. Волны медленно пригоняли Фюмроля к берегу. Он знал, что в столице султаната Келантан Кота-Бару расположена крупная военная база англичан. От друзей, которые бывали на здешнем аэродроме, он слышал об укрепленном районе в развилке реки. Пусть не удастся отыскать англичан в мангровом лабиринте дельты, но что помешает ему пробраться в город? От побережья до Кота-Бару было всего два километра. Волна у берега стала круче. Фюмроля развернуло и начало бросать. Он едва успевал отдышаться, как в затылок ударял новый шипящий гребень и с гулом прокатывался над головой, увлекая в черную впадину, в которой пузырились белые пятна тающей пены. Галечные зерна, поднятые со дна, обрушивались с водоворотом, забивая уши и ноздри. Фюмроль задыхался и почти потерял сознание, когда его, обессиленного и оглушенного, выбросило на утрамбованный приливом жесткий песок.

Отдышавшись, он вытряс из ушей крупинки кварца и встал на нетвердых ногах. Горизонт покачивался перед ним, словно он находился в кабине самолета. Кое-как добрался до ржавого корневища вывороченной пальмы и присел на заиленный ствол.

Весь берег был усеян трупами. Дождь хлестал по защитным мундирам, неестественно вывороченным рукам, продолжавшим сжимать оружие, заливал широко открытые остекленевшие глаза. Пенистые языки слизывали песок с мокрых армейских ботинок. Повсюду вперемешку с кокосами валялись гранаты и стреляные гильзы. Берег лениво всасывал в себя стабилизаторы неразорвавшихся мин, жестянки с патронами, обрывки пулеметных лент. Вывороченные разрывом кратеры были заполнены мутной водой, в которой барахтались крабы. Комки окровавленной ваты и безобразные клочья разорванных тел привлекли белоголовых грифов, которые, несмотря на дождь, уже терзали добычу, зорко и ненавидяще оглядываясь по сторонам.

Пальмы со срезанными верхушками помогли Фюмролю определить направление огня. Берег был обстрелян из леса, возвышавшегося над зарослями молодых кокосов у речной излуки, отрезанной от моря полосой дюн. Там, среди зазубренных сабель дикого ананаса, лежало еще больше японских трупов, чем у моря. Солдаты были без пилоток. Белые хасимаки смертников красноречиво говорили об их презрении к смерти. Они совершили «таи атари», добровольно принесли себя в жертву. Приняв на себя огонь первой линии английской обороны, они умостили дорогу новой волне, которая ворвалась в лес, чтобы навсегда остаться на минном поле.

Индийские солдаты, лежавшие в мокрых траншеях, не ожидали столь неистового, самоистребительного штурма: вместо того чтобы залечь перед опутанными колючей проволокой минными заграждениями, японцы бросились в атаку. Не успевала осесть поднятая взрывом земля, как в дымящуюся воронку прыгал новый самоубийца в белой повязке, чтобы взлететь на воздух на метр ближе к английским дзотам. Так шаг за шагом, по горячему праху товарищей, смертники прорвали первую линию обороны и приняли штыковой бой.

Так их учили в малярийных болотах Формозы, ради этой минуты гнили они месяцами в джунглях Хайнаня. Их тренировали минеры, военные инженеры, разведчики, артиллеристы, мастера каратэ и виртуозы ближнего боя. Они узнали этот исхлестанный дождями берег и этот затаившийся лес, мангрову и речку, колючую проволоку и яму, наполненную кислым дымом взорванного тротила.

Быть может, еще вчера эти молодые, полные сил парни не знали, что их день так неотвратимо близок. Но прозвучала труба, и они выбежали на палубу транспорта «Авигасан-мару». Прощальная чаша сакэ раскрыла перед ними врата смерти.

«А теперь идити и умрите», — дал им последнее напутствие командир. С этой необратимой минуты меж ними и миром живых разверзлась пропасть. Командир отдал честь, повернулся, как на параде, и поспешил к трапу. Его ожидала подводная лодка, их — бессмертие. Больше, чем бессмертие. Небожители с розовых облаков уже готовились заключить их в благоуханные объятия.

«Не обращайте внимания на то, что после взрыва требуха ваших друзей болтается на ветках, — учил командир. — Сами они уже давно в Западном рае Амиды».

Франклин Делано Рузвельт завтракал в Овальном кабинете с Гарри Гопкинсом, когда неожиданно позвонил Нокс:

 — Перехвачена телеграмма из Гонолулу, господин президент! Командующий нашими силами на Гавайях сообщает всем постам, что началось воздушное нападение!

В два часа пять минут пополудни президента усадили в кресло на колесах и вывезли в коридор, где уже дожидался взволнованный до крайности Кордэлл Хэлл.

 — Пирл-Харбор… — начал было госсекретарь, но Рузвельт остановил его мановением руки:

 — Знаю. Вызовите обоих послов, этих Номура и Курусу… Заслушав ответ, выпроводите их холодно и вполне официально. Это война.

«Каким бы преступником и негодяем ни был японский подданный, — убеждали газеты, — становясь под боевые знамена, он освобождается от всех грехов. Япония воюет во имя императора, и ее войны — святые войны. Те, кто погиб в них со словами: «Да здравствует император», — были ли они хорошими или плохими людьми, становятся богами».

Фюмроль понял, что опоздал. Оглушенный ударами волн, он не слышал дальних разрывов, а муссонная завеса съела черную гарь. Но можно было не сомневаться в том, что японцы находятся в Кота-Бару. В душной одури джонки он проспал начало новой войны. Идти было некуда. Фюмроль огляделся. Высоко на дюнах приютились под пальмами тростниковые хижины. Скорее всего, хозяева покинули убогий кров, когда прогремели первые залпы. Косой дождь заливал пустые окна. Груда кокосовой скорлупы была разнесена взрывом гранаты или мины. В луже лежал труп. Над жердями ограды возвышались красные драконьи головы лодок. Очевидно, их вытащили так далеко, чтобы не смыла волна. Стащить такую лодку в море одному было не под силу.

Фюмроль решил переждать дождь в хижине. Его уже бил озноб, начинала подкатывать привычная тошнота. Он слишком долго пробыл в море и наглотался соленой воды. Лавируя между уткнувшимися в землю телами, поднялся на дюны и перелез через изгородь.

В дальнем от оконной двери углу он увидел женщину. Свернувшись клубком, она безмятежно спала на сухих листьях, закрыв исцарапанной грязной ладошкой лицо. Ее длинные и тонкие пальчики были выгнуты, как у тайской танцовщицы. На одном из них скупо блестело серебряное колечко с вьетнамским иероглифом долголетия. С худенькой шейки свешивался белый тигровый коготь.

Глава 21

«Бог благословил Японию! — торжественным, дрожащим от восторженного волнения голосом вещал токийский диктор. — Поэтому Японии удалось столь быстро и успешно завершить свои операции против врагов! Первый тур войны победно завершен! И мы вправе заявить: «Победа будет за нами!»

Начавшаяся 7 декабря дерзкой атакой на Пирл-Харбор война на Тихом океане действительно протекала для Японии необычайно успешно. К февралю сорок второго года, когда наступил лунный год Водяного Коня, военный флаг «Хино-мару» развевался почти над всей Юго-Восточной Азией. Японские войска заняли Таиланд и Малайю, Филиппины и Гонконг, Новую Гвинею и Соломоновы острова. Южную Бирму и, наконец, вожделенный Сингапур, где на набережной расстреляли семьдесят первых попавшихся заложников: малайцев, индийцев, китайцев и англичан. Так генерал Ямасита дал понять покоренным, что наступили новые времена.

На следующий день после нападения на Пирл-Харбор генерал-губернатор Деку и посол Есидзава подписали новое соглашение, в котором французская сторона торжественно подтверждала свою готовность «всеми имеющимися в ее распоряжении средствами сотрудничать с Японией в деле совместной обороны».

По этому соглашению союзное военное командование его величества тэнно могло установить полный контроль над вооруженными силами, транспортом и средствами связи. К началу войны в Индокитае количество японских войск превысило 75 тысяч человек. Страна была окончательно превращена в военный плацдарм для наступления на юг.

Черный океан вышел из берегов.

Стараясь заслужить расположение ставшего всемогущим Уэды, Жаламбе лучших агентов бросил на поиски неуловимого Танга. Первым напал на след коммунистического агитатора вездесущий Конг. Как только стало известно, что Танг скрывается в дэне государей Хунт, Жаламбе поднял на ноги всю жандармерию. В ночь на рождество, когда добрые католики мирно проводят праздники в кругу семьи, военные грузовики остановились у белых, осененных драконами ворот дэна. На поимку одного-единственного человека было брошено семьдесят шесть полицейских, вооруженных автоматами и гранатометами. Рассыпавшись цепью, они окружили гору и взяли под прицел все мосты и дороги. Операция должна была начаться с первыми лучами солнца.

Но когда рассвело, Жаламбе понял всю сложность стоящей перед ним задачи. Прочесать лес на горе, обшарить каждый заросший непроходимым бамбуком овраг и каждую пещеру оказалось не так просто, как это выглядело на плане. Можно было впустую угробить и день, и два. Тогда Жаламбе принял, по его мнению, единственно разумное решение. Подозвав трех дюжих охранников, он сделал знак достать из кузова носилки.

 — Дуйте на самый верх, и поживее, — распорядился он, устраиваясь поудобнее. — Туда ведет только одна дорога.

Священник Тхить Тьен Тяу встретил нежданных гостей на мосту перед маленькой часовенкой с провалившейся крышей.

 — Чем мы обязаны приходу высоких гостей? — спросил он на ломаном французском языке. — И почему гости пришли в святое место с оружием?

 — Не слишком ли много вопросов, святой отец? — одернул его Жаламбе, не слезая с носилок. — Я должен осмотреть вашу тихую обитель.

 — Вы избрали неудачный час для экскурсии, — монах не скрывал враждебности. — До утренней трапезы мы никого не принимаем. Пусть ваши люди с оружием немедленно покинут наши пределы.

 — В самом деле? — Жаламбе насмешливо прищурил глаз. — Стоит мне пальцем пошевелить, и сюда придет рота солдат. С пушками. С лошадьми.

 — Вы жестоко раскаетесь в своих несправедливых действиях, — величественный священнослужитель надменно вскинул голову. — Оставьте нас и воздержитесь от непоправимой ошибки.

 — Велите проводить нас в пагоду Красного бамбука, святой отец, — потребовал Жаламбе.

 — Здесь нет такой.

 — Ваше назначение открывать истину, а не утаивать ее от ищущих, — в притворном смирении Жаламбе возвел глаза к небу.

 — Шестой патриарх учит, — монах словно не обратил внимания на неприкрытую издевку. — Нигде нет никакой истины, не надо пытаться увидеть истину где-либо. Если ты воскликнешь: это истина, значит, то, что ты видишь, не есть истина. Если же ты сам достиг истины, отделился от ошибок, то твой дух и есть истина. Если же твой дух не отделился от ошибок, то это не истина.

 — Белиберда какая-то, — фыркнул Жаламбе. — Где пагода?

 — Я не знаю такой. Пусть люди с оружием удалятся. Я проведу тогда вас в мою келью, и вы своими глазами убедитесь, что в дэне нет тюа с таким названием. У нас есть отпечатанный план.

 — Значит, это какой-нибудь тайник! — продолжал упорствовать Жаламбе. — Вы же так любите давать возвышенные названия всяким крысиным норам.

 — Зачем вы поселились в стране, чьи обычаи вам так ненавистны? — Тхить Тьен Тяу с сожалением, словно на безнадежно больного, взглянул на пришельца. — Уходите от нас. — Он повернулся спиной. — Храм с подобным названием есть только вблизи Сайгона. Здесь не ищите его.

 — Пусть будет по-вашему, — переменил тактику Жаламбе. — Не уходите. Я хочу сделать вам одно предложение.

Монах выжидательно обернулся.

 — Отдайте мне человека, который прячется где-то тут, и будем считать инцидент исчерпанным. Договорились?

 — К нам приходит много людей, чтобы укрыться от обманчивой иллюзии. Не знаю, кого вы ищете.

 — Так это мы сейчас устроим, святой отец, — обрадовался Жаламбе и спрыгнул на землю. — На всякий случай я захватил с собой его портрет.

 — Нет! — монах протестующе выставил руку. — Храм не место для охоты на людей. Прошу вас уйти.

 — Даю вам час на размышление. — Жаламбе швырнул фотокарточку под ноги отцу Тяу. — Если я не заполучу этого типа, то мои люди не оставят камня на камне от вашего вороньего гнездышка. Советую крепко поразмыслить. Ровно через шестьдесят минут начнется штурм.

Монах молча повернулся и зашагал прочь. Перед входом в часовню он задержался и, указав на круглое окно, каменная решетка которого была выполнена в виде сложного иероглифического знака, промолвил с угрозой:

 — То, что есть, — не есть; то, что есть я, — не есть я; то, что будет, — не будет. Запомните это, невежественные чужеземцы.

Жаламбе, пренебрежительно сплюнув, дал знак уходить. Жандармы сложили носилки и покорно побрели за начальником. Спускаясь по известковым ступеням, Жаламбе тщился найти достойный выход. Можно было не сомневаться в том, что монах не выдаст Танга. Непреклонная твердость отца Тяу произвела на француза сильное впечатление. По сути, это он себе дал час на размышление, чтобы избежать немедленных, скорее всего опрометчивых действий. Что же, ничего не поделаешь. По истечении часа он прикажет своим парням перевернуть все вверх дном. Ради десяти тысяч пиастров награды мальчики могут и попотеть. Если же монахи, как это бывало, окажут сопротивление, он отдаст приказ забросать их гранатами. Иного выхода он не видит. Крыса, которую загнали в угол, поневоле начинает кусаться.

Оставалось ждать еще двадцать минут, когда на горе показалась процессия. Монахи были в желтых одеждах, какие надевают в праздники или перед алтарем с буддами. Впереди шли подростки с барабаном и гонгами, за ними в окружении клира важно шествовал отец Тяу. Его зачем-то поддерживали под руки два послушника с колокольчиками в руках.

«Неужели решились?» — подумал Жаламбе. С замиранием сердца прислушивался он к звукам далекой музыки, не отрывая глаз от желтых пятен, мелькавших среди зеленых соломин бамбука. Процессия то возникала во всем своем странном великолепии на открытых местах, то пропадала вслед за дорогой в лощинах, осененных кустами, увешанными бумажками с молитвенными пожеланиями. И тогда только уханье барабана долетало к подножию горы, да смутно угадывался нежный перелив колокольчиков.

«Хотел бы я знать, что они придумали», — тревожился Жаламбе, обкусывая ногти. На всякий случай он приказал взять оружие на изготовку. Монахи были способны обрушить на головы полицейских град камней и черепицы.

«Черт бы побрал этих буддистов. Проповедуют смирение, полную отрешенность от мирских треволнений, а доходит до дела, дерутся, как пьяные матросы, которым все дозволено. Ничего у них не поймешь».

Жаламбе нервно закурил сигарету, но, сделав две-три затяжки, втоптал ее каблуком в траву. Стыдливая мимоза съежилась, открывая серебристую изнанку тонко расчлененных листиков. Он шагнул с обочины на дорогу. Жандармы, которым передалось смутное волнение, тоже побросали сигареты и, клацая затворами, приблизились к воротам в стене. Напряженное ожидание повисло над всеми. Грозные удары барабана раздавались все ближе. В их бьющей по нервам размеренности ощущалась трагическая неотвратимость.

Неожиданно барабан умолк, колонна остановилась перед последним спуском, и принаряженные монахи повернулись лицом к дороге. Казалось, что их ноги касаются драконьих гребней на черепичном покрытии арки. Молитвенно сложив руки, они затянули заунывный, исполненный скрытой страсти гимн. Затем от процессии отделилась небольшая группка. Впереди шел тощий старик в черном халате, а следом за ним двинулись к лестнице монахи, ведущие Тхить Тьен Тяу.

Жаламбе почудилось, что священник плывет над землей. Глаза его были полузакрыты, а на губах застыла до странности неподвижная гипсовая улыбка. На мощеной площадке перед воротами старец в черном очертил невидимый круг и замер возле фаянсового слона с вазоном. Коротко остриженные послушники вывели отца Тяу на середину и бережно усадили на землю. Не меняясь в лице, он принял асану лотоса и, сложив руки дощечкой одна над другой, впал в сосредоточение.

Действо протекало в настороженном молчании. Монахи на склоне горы и жандармы на дороге внизу равно не спускали глаза с медитирующего монаха. Всех точно сковало какое-то оцепенение. Жаламбе не успел опомниться, как черный старик, изогнувшись в дугу, скользнул куда-то вбок и вдруг оказался рядом с Тяу. Наклонившись над сидящим, он что-то такое сделал и отскочил в сторону. За спиной Жаламбе раздался возглас удивленного ужаса. Кажется, он и сам не сдержал стона, когда увидел, как вокруг Тхить Тьен Тяу взметнулось пламя. Почти прозрачное и неяркое в нежном утреннем свете, оно, казалось, не жгло, а лишь невесомо ласкало покатые плечи, сложенные руки, отчетливый рельеф искаженного чудовищной улыбкой лица.

Жуткий смысл происходящего окончательно дошел до сознания только в тот момент, когда желтая тога покрылась отвратительно черными, быстро расширяющимися дырами. Жаламбе хотел закричать, рвануться вперед, но ноги, налитые неверной расслабляющей тяжестью, словно приросли к дороге. Он только ловил воздух широко открытым ртом и, как рыба, выброшенная на прибрежный песок, с каждым глотком ощущал головокружительное удушье. Словно не воздух пил, а невидимое пламя, которое сжигало пузырчатую трепещущую ткань легких.

Отец Тяу все улыбался в огне, который, нащупав плоть, загустел и окрасился свирепыми дымными языками. Звездным дуновением вспыхнули ресницы и седые короткие волосы. Откуда-то набежавший ветер шатал гневно гудящий костер, и тогда казалось, что улыбка еще живет и колеблется на мертвом лице. Никто из монахов так и не пошевелился, даже звука не проронил. В настороженном молчании проводили они своего настоятеля в вечность.

Жаламбе не мог вспомнить, отдал ли он приказ рассаживаться по машинам, или это произошло само собой. Стараясь не встречаться друг с другом глазами, жандармы забрались в фургоны, и тяжелые армейские грузовики нетерпеливо рванули с места. Хотелось поскорее убраться подальше, раз и навсегда выбросить виденное из головы. За всю дорогу до Ханоя никто и словом не обмолвился о происшествии. Будто ничего не случилось во дворе дэна Хунг.

 — Идиот! — взорвался Уэда, когда Жаламбе поведал ему о событиях в храме первого короля. — Вы проворонили изменника Фюмроля, упустили Танга и вдобавок опозорились. Завтра о событиях в дэне узнает весь Индокитай! А впрочем, — под влиянием новой мысли он сменил гнев на милость, — ничего страшного. Со всяким может случиться. Вы садитесь, — приветливо указал на стул и пододвинул коробку папирос. — Но Конга я у вас забираю.

 — Но позвольте, Уэда-сан, — робко заикнулся Жаламбе, озирая роскошные покои, в которые перебрался шеф кэмпэтай.

В этот кабинет, заставленный королевской, инкрустированной цветным перламутром мебелью, Господин Второе Бюро явился теперь по вызову, как скромный клерк к генеральному директору. После того как соглашение вошло в силу, служба Жаламбе почти официально перешла в подчинение кэмпэтай. Уэда, который и раньше не слишком церемонился с французским коллегой, скоро усвоил высокомерно-снисходительную манеру обращения. Господином Второе Бюро он его больше не называл. Да и не существовало уже ни второго бюро, ни настоящего генерального штаба. Флот в Тулоне был взорван, а Свободная Франция объявила Японии войну. Все встало, таким образом, на свои места. Уэда из партнера превратился в полноправного хозяина и без стеснения мог диктовать свою волю. Оставалось одно: беспрекословно повиноваться.

 — Истинное мастерство познается в сравнении с бездарностью. Для такого чуткого инструмента, как господин Конг, нужна опытная рука. Так что я беру его у вас в воспитательных целях.

 — Понимаю, Уэда-сан. Завтра же пришлю его к вам.

 — Сегодня, любезный. Пусть поработает с нами. Мечом, изготовленным оружейником Масамунэ, нельзя резать редьку. Кстати, вы можете поздравить японскую разведку с крупным успехом. — Уэда выдержал необходимую паузу. — В Китае арестован Нгуен Ай Куок.

 — Я просто не успеваю приносить поздравления японским друзьям. — Жаламбе изобразил неподдельный восторг. — Победа следует по пятам за победой! Воистину можно гордиться силой, которая поражает одного врага рукой другого… И что же, Чунцин намерен передать его нам?

 — Об этом и не мечтайте. Достаточно того, что они держат его под замком. Будем же радоваться тому, что поймали карпа на вареный ячмень. — Уэда раскрыл лежащее на столе досье. — Недурная добыча! — Он скороговоркой выхватил несколько строк: — «Нгуен Ай Куок, что означает Нгуен-патриот, с одиннадцатого по шестнадцатый работал на пароходах французских и английских компаний, потом жил в Англии, США. В семнадцатом переселился во Францию. Во время работы Версальской мирной конференции вручил участникам меморандум с требованием предоставить независимость Индокитаю. В декабре двадцатого в качестве представителя трудящихся колоний участвовал в съезде французских социалистов. После раскола соцпартии и образования партии коммунистов вступил в ее ряды». — Уэда отбросил досье. — Видите, господин Жаламбе, что такое французская полиция? Лидер вьетнамских большевиков был, оказывается, в числе основателей французской компартии! Неслыханно! И подумать только, что такой человек был бы сейчас на свободе, не поспеши мы с экстраординарными мерами. Как вы назовете такой порядок?

 — Маршал Петэн покончил с таким «порядком», Уэда-сан.

— В самом деле? — шеф кэмпэтай с сомнением прищурился. — Но работать приходится нам, японцам? Так, Жаламбе? Я прочел в досье, что Нгуен Ай Куок был приговорен в двадцать девятом году к смертной казни. К сожалению, заочно. Почему приговор не был приведен в исполнение? Разве для французской полиции не является обязательным постановление французского суда? Почему, в конце концов, вы не добились от англичан передачи его в ваши руки? Он же почти два года провел в гонконгской тюрьме. Одним словом, мне трудно говорить с вами о задачах политической полиции. Инцидент в дэне Хунт ясно свидетельствует о вашей полнейшей неспособности усвоить эти задачи. А посему перейдем к экономическим проблемам. Наш посол поставил в известность господина генерал-губернатора, что Японии в этом году понадобится в два раза больше риса, чем мы получили от вас в прошлом году. Кроме того, мы надеемся, что поступления денежных средств тоже возрастут примерно вдвое и достигнут ста миллионов пиастров. Ваша задача, Жаламбе, обеспечить порядок в стране. Никаких бунтов, никаких протестов. Господин посол Есидзава не желает принимать петиции от голодающих деревень. Это не наша забота. Вы поняли меня?

 — Безусловно, Уэда-сан. Согласно плану профессора Тахэя…

 — Забудьте этот план и это имя, — прикрикнул Уэда. — Отныне вся полнота власти принадлежит только чрезвычайному и полномочному послу его величества. На днях посол представит генерал-губернатору обширную программу экономических и аграрных преобразований. Нам понадобятся площади для новых аэродромов, военных лагерей, конных заводов. Для удовлетворения потребностей в текстильном сырье и смазочных материалах представляется целесообразным разбить обширные плантации хлопка, джута, конопли, арахиса и клещевины. На вас, Жаламбе, возлагается ответственность за мирное осуществление столь болезненных операций, как отчуждение земель. Считаю необходимым предупредить об этом заранее. Таким образом, у вас есть время на подготовку.

Шеф кэмпэтай невольно подражал Морите Тахэю. Ему недоставало широты, всеобъемлющего понимания проблемы и общей культуры. Но манеру профессора, быстроту суждений и отточенность формулировок он усвоил. Тахэй, который в глазах Уэды был уже конченым человеком, все еще оставался эталоном для подражания.

 — Мы предполагаем в десять раз увеличить площади под текстильные культуры, — отчеканил Уэда,внутренне любуясь собой, — и в три раза — под масличные.

Жаламбе побледнел. Названные японцем цифры превзошли самые худшие ожидания. В Индокитае не было свободных земель. Технические культуры, следовательно, предполагалось выращивать на рисовых полях. Это означало одно — голод и массовую смертность в городе и деревне. Тем более, что японцы намеревались с каждым годом забирать из страны все больше и больше риса. Того самого проклятого риса, чьи посевные площади должны были пойти под джут. Получалась жуткая самозатягивающаяся удавка. Жаламбе слишком хорошо знал эту страну. Нечего было надеяться на то, что она безропотно позволит уморить себя голодом. О каком же порядке, о каких мирных операциях могла идти речь?

Из кабинета он вышел пошатываясь. Уэда взвалил на его плечи непосильное бремя. Глубокая озабоченность собственной участью не позволяла Жаламбе сосредоточиться на истинной сущности нового ультиматума союзников. Людей, которым предстояло умереть за японский джут, он поэтому воспринимал как некую абстракцию, выраженную единицей со столькими-то нулями. Иначе можно было просто сойти с ума. Об этом не следовало думать. Твердая же уверенность в том, что обреченные не пожелают умереть спокойно, вызывала откровенное раздражение. Почему его неповторимая судьба должна зависеть от кишащей одноликой массы, с которой он связан только волею случая? Он чувствовал себя глубоко оскорбленным и поэтому несчастным. Спасительная мысль о том, что со временем все как-нибудь утрясется и сгладится, не успела даже вызреть в мозгу, как ее пожрал огонь. Безумное танцующее пламя, в котором плясала и корчилась издевательская усмешка Тхинь Тьен Тяу.

…То, что будет, — не будет…

Оставшись один, Уэда удовлетворенно облизал губы. Улыбнувшись своему отражению в туманной глубине полированного дуриана, он вынул толстую японскую авторучку. Зажав ее между средним и указательным пальцем, набросал тезисы экстренного сообщения для радио и прессы. Когда вертикальные столбцы иероглифической скорописи покрыли лист тонкой рисовой бумаги с жемчужными жилками, Уэда оттиснул в левом углу красный квадратик личной печатки. С этим прохвостом Жаламбе ему решительно повезло. Даже своими неудачами Господин Второе Бюро лил воду на японскую мельницу. Когда бежит сумасшедший, за ним бегут и разумные.

Стараясь прямо не задевать французские власти, японцы продолжали расширять пропаганду паназиатских идей. В Индокитае этим непосредственно занималось бюро информации при дипломатической миссии в Ханое. Случай самосожжения буддийского монаха, посрамившего «белых дьяволов», явился подлинной находкой для японских властей. Уэде было приятно обставить молодчиков из бюро. Он сам доложит обо всем послу. Несомненно, что Есидзава одобрит идею придать акту самосожжения широкую огласку. Пусть вьетнамское население узнает о нем из японских уст. Сначала по радио, затем из газет, а после можно будет подумать и об иллюстрированном очерке на страницах «Тан А».[31] Пусть пошлют фотокорреспондента в дэн Хунта. Это придаст сообщению нужную политическую окраску. Само собой разумеется, об истинной подоплеке инцидента разумнее умолчать. Важно само явление, а не его причины. О том, что монахи прятали большевистского агитатора, не следует даже заикаться. Основной упор должен быть сделан на взаимоотношение между духом Азии и духом Европы вообще. Так можно подчеркнуть расовую, религиозную, культурную близость между народами обеих стран и привлечь симпатии местного населения. Пусть все видят, что Япония не только не участвует в репрессалиях французских властей, но, напротив, всячески борется за интересы азиатов. Только так и можно создать в народе необходимую опору, чтобы в нужный момент и безболезненно принять на себя управление бывшей французской колонией.

Уэда не сомневался, что проведение аграрно-экономической программы в жизнь существенно приблизит этот вожделенный миг. При мысли о том, как он ловко использует в своих целях французских чиновников, Уэда приосанился. Он даже подумал о том, что кое в чем сумел обскакать самого Мориту Тахэя. Принудить жертву выкопать себе могилу способна лишь божественная воля. Дух Ямато — «Яматодамасий».

Глава 22

На китайской границе Нгуен Ай Куока поджидали агенты политической полиции гоминьдана.

 — Нгуен Ай Куок? — имя, которое назвал румяный китаец с фигурой атлета, прозвучало как чужое.

 — Хо Ши Мин. — Ай Куок вынул документы.

 — Мы знаем, что у вас много кличек, — полицейский офицер даже не взглянул на бумаги. — Но больше вам не придется менять имена. От китайского закона скрыться нельзя. Телега тронется — колокольчики зазвенят, — ухмыльнулся он, лучась самодовольством.

Порой и недалекие люди, сами того не ведая, высказывают пророчества. Имя Хо Ши Мин, которое означает Умудренный, вьетнамский вождь оставит себе до конца дней. Но китайская полиция не будет иметь к этому никакого отношения.

 — Обманывая людей, обманываешь себя, — продолжал разглагольствовать китаец. — Вы заигрались, товарищ большевик. — Он вывалил на шаткий бамбуковый столик пачку фотографий. — Нам известен каждый ваш шаг.

Скосив глаза на фотографии, Хо Ши Мин понял, что китайцы в самом деле знают о нем многое. Он был заснят в самых различных местах: в Марселе, Париже, Гонконге, Хунани. Оставалось лишь гадать, почему его арестовали именно теперь.

 — Офицер истребляет людей, — привел Нгуен Ай Куок китайскую пословицу, — а чиновник только трогает кисть. Разумно ли нацеливать оружие на союзника? Или Китай не стонет, как и мы, под японской пятой?

 — Надеть на него колодки, — распорядился полицейский. Казалось, он испытывал чувственное наслаждение от своей власти. С плотоядной улыбкой на женоподобном лице следил он за тем, как арестованного бросили на земляной пол, как связали ему за спиной руки и замкнули вокруг тонкой жилистой шеи половинки тяжелого с круглой прорезью бруска.

В этой унизительной процедуре было столько ненужной, не вызванной обстоятельствами жестокости, что Хо Ши Мин не удержался от замечания:

 — Недаром у вас в народе говорят, что чиновник убивает улыбкой. — Он не мог ворочать головой и потому, поднимаясь с земли, всем телом повернулся к офицеру. — Вы бы лучше японских шпионов ловили.

 — Вьетнамцы такие же наши враги, как и японцы, — ударом кулака офицер чуть не сбил его с ног. Тесные колодки сдавили горло удушливой болью. — Вы всегда воевали против нас.

Зализывая соленую трещину на губе, Хо Ши Мин подумал о том, что с палачами не спорят. Этот полицейский, удивительно похожий на манекен в витрине магазина, все равно ничего не поймет. Типичный для китайских чиновников великоханьский шовинизм и классовая ненависть превратили его в слепое орудие.

«Кости и зубы императора, — вспомнилось классическое определение китайской службы безопасности. — Осенний министр».

Хо Ши Мин не мог знать, что на его счет получены точные указания из Чунцина. Поэтому он приготовился к самому худшему. Не составляло секрета, что китайская полиция нередко расправлялась с арестованными. Чаще всего их просто не доводили до тюрем.

Камера, в которую затолкали Хо Ши Мина, представляла собой каменный колодец без окон и вентиляции. По осклизлым стенам стекала вода. Крохотная лампочка в проволочном колпачке висела под самым потолком. В красноватом свечении угольной нити жидкая грязь на полу казалась кровавой слизью. Над узеньким ровиком у дальней стены клубились зловонные пары. Людей было так много, что они могли только седеть, обнимая колени, или подпирать отвратительные липкие стены. Вместо нар на земле валялись раскисшие соломенные циновки. Когда глаза освоились с багровой мглой, Хо Ши Мин разглядел, что все заключенные были в исподнем. На многих белье истлело и превратилось в лохмотья.

Застенки Гонконга в сравнении с этой уездной ямой выглядели санаторием. Лишь через много месяцев, когда позади остались восемнадцать тюрем Нанкина, Гуйлина, Учжоу, Лунцзиня, Босе, Лючжоу и прочих уездов Гуанси, Хо Ши Мин понял, что есть места пострашнее вонючего склепа, метко прозванного «Кротовой норой». Кормили, впрочем, везде одинаково: миска вареной чумизы и кружка воды на весь день.

 — Только тот, кто ест пресное, может посочувствовать кошке, — пошутил он, впервые отведав тюремного варева, и, чтобы товарищи по заключению поняли, объяснил: — У нас кошек кормят вареным рисом и овощами без соли.

 — Рисом? — недоверчиво переспросил кто-то.

 — О, кошки во Вьетнаме — ценные звери, — Хо Ши Мину было приятно рассказывать о родине. На короткое время забывались унизительные тяготы заключения, отступала неусыпная давящая тревога. — Их продают в специальных клетках, словно сказочных птиц. Купить кошку может только состоятельный человек. Бедняку она не очень-то и нужна. Крысам у него нечем поживиться.

В камере засмеялись. Даже рабочий с фарфорового завода, который отлеживался после пытки, перестал стонать.

 — Если я когда-нибудь выйду отсюда, — прошептал он запекшимися губами, — то на все деньги, какие только заработаю, выкуплю птиц. Пусть не томятся в клетках.

 — На-ка попей, — Хо Ши Мин отдал ему свою воду. — После побоев всегда жажда одолевает. По себе знаю. А насчет птичек я тебе вот что скажу. Любовь к живым существам начинается с любви к человеку. Сперва людей нужно из клеток выпустить, а потом птиц.

На другой день провокатор, которого по древнекитайской традиции подсадили в камеру, шепнул надзирателю, что новый заключенный ведет большевистскую агитацию. Хо Ши Мину дали десять палочных ударов по пяткам и перевели в другую тюрьму. Когда он шел под конвоем на вокзал, в небе льдисто поблескивали звезды. Было ветрено и прохладно. Он радовался ветру, прилетевшему, быть может, с далеких гоби, ночной свежести и этой вынужденной прогулке, прервавшей монотонное однообразие «Кротовой норы». Пыль душно царапала горло, а он все вдыхал полной грудью тревожный холодок ночи и никак не мог надышаться. Преследовало ощущение, будто в легких навечно застоялась тюремная гнусная вонь.

В тюрьме города Гуйлина, прозванной «Обителью небесной благодати», поскольку ее периодически заливало полыми водами реки Сицзян, Хо Ши Мин долго вспоминал этот сладкий лёссовый ветер, разбередивший душу призрачным предчувствием воли.

После бессмысленного допроса, на котором пальцы рук зажимали в бамбуковые тиски, он очутился в железной клетке, где нельзя было даже выпрямиться в полный рост. Так началось знакомство с «Обителью». Местная администрация, видимо, решила сломить его одиночным заключением. Китайцам было невдомек, что он привык к молчанию и сырости пещер, что его не пугают ни размеренный стук капель, ни шорохи одичалых изголодавшихся крыс. Угнетало другое: полное отсутствие вестей с воли и засаленное белье, которое не разрешали сменить. По его расчетам, со дня ареста прошло четыре месяца. Он вспоминал лица друзей, зажмурившись пытался представить себе горные долины, джунгли, перевалы, на которых спят облака. Тоска и постоянное ощущение беды — главные недруги заключенного. Он был бы счастлив разделить с друзьями самые горькие испытания, даже встретить смерть, но только бы с ними, только бы вместе. Все казалось, что без него им придется совсем плохо. Что мог он противопоставить подтачивающему силы влиянию безвестия?

Вера в конечную победу правого дела, убежденность в исторической неизбежности этой победы давали ему силы перенести физические тяготы: голод, боль, омерзительное ощущение пластами сползающей кожи. Лишь с нарастающим чувством тревоги день ото дня становилось труднее справляться. Отчаянно, до слепоты хотелось знать, что происходит в мире. Когда его арестовали, фашистские полчища подступили к Волге, а на юге Вьетнама ежедневно высаживались японские батальоны. Он удивительно слитно воспринимал трагические события, происходившие на родине, и ожесточенные бои на другом конце света, где, наверное, уже наступила зима и все утонуло в снегах. Здесь было не только ясное понимание расстановки сил, не только естественное для коммуниста чувство пролетарской принадлежности к первой на планете стране рабочих и крестьян. С присущей поэтам образностью мышления Хо Ши Мин почти физически и притом одновременно осязал холод заснеженных подмосковных полей и гниль трясин, куда каратели оттеснили патриотов Лангшона.

Боль неделима. Она заполняет целиком человеческое сердце. А человек всегда и везде остается человеком. Он может заставить себя претерпеть любые муки, но не ощущать их не в его власти. Ни убежденность, ни вера не могли защитить узника от самого высокого чувства — страдания. Судьба родины, судьба мировой революции решалась в эти дни за стенами «Обители». Он должен был выстоять ради дела, в которое столь безраздельно верил. Но чем ему было обуздать свое разрывающееся от неизвестности сердце? Человек, если он верит не в промысел божий, а в дело рук человеческих, обречен на страдание во имя любви. И тем выше, тем жертвеннее это страдание, чем сильнее любовь. На помощь приходили стихи. Когда нечем и не на чем стало записывать, он заучивал их наизусть.

Он не задумывался над тем, хороши или нет сочиненные им строки. Для него это было нечто гораздо большее, чем просто стихи. Всю глубину тревоги и смертельную горечь перелил он в слова. Они вылились в формулу веры и клятву любви. Так он боролся с отчаянием, выползающим из липкой настороженной тьмы, отражал натиск безумия, подстерегавший в тишине, наполненной звоном капель и сонным бормотанием нечистых вод.

Когда, исколотого иглами, с распухшими, вывороченными в изощренных пытках суставами, его швыряли назад в клетку, он чувствовал себя победителем. Высшей наградой для него стали бессильные проклятия палачей. Имена, которые ему называли, свидетельствовали о том, что друзья живы и продолжают бороться. Строка за строкой складывался «Тюремный дневник», ставший действенным оружием борьбы. Попав в сравнительно сносные условия, Хо Ши Мин поспешил записать сочиненные строки. За месяцы тюремных скитаний он окончательно поседел, зубы его без боли вывалились из кровоточащих десен. Только улыбка осталась прежней.

Он все стерпел, не уступил ни пяди, и дух его остался непоколебимым. Это, собственно, и вынуждало гоминьдановские власти переводить его из одной тюрьмы в другую. Но на вокзалах, во время коротких остановок на разъездах, в зарешеченном товарняке и в кузове полицейской машины Хо Ши Мин ухитрялся узнавать главное: Сталинград стоял.

В Китае, который присоединился к антигитлеровской коалиции, эту весть невозможно было бы скрыть.

От тюрьмы до тюрьмы, под строжайшим конвоем, скапливал Хо Ши Мин силу свою и волю несокрушимую. Китайские тюрьмы во многом были подобны японским, но одна существенная особенность обращала почти в ничто всю их тщательно продуманную бесчеловечную систему. Подкупить японского надзирателя было почти невозможно. Китайские же чиновники испокон веков славились своей продажностью.

Поэтому Хо Ши Мин не слишком удивился, когда его вызвали — событие в тюрьме неслыханное! — на свидание. Надзиратель, только что тиранивший узника мелкими притеснениями, которые в условиях изоляции превращались в бесконечную пытку, разительно переменился. Непрестанно улыбаясь и почтительно придыхая, он принес мыло, таз теплой воды, чистое белье и длиннополый китайский халат с широкими, косо обрезанными рукавами. Как хотелось продлить блаженные минуты мытья! Пусть скверное мыло обжигало изъязвленные плечи, а вода скоро остыла, все равно это было ни с чем не сравнимое наслаждение. Когда, запахнувшись в слишком просторный халат, Хо Ши Мин поднимался по железной загаженной лестнице к свету, его переполняла нетерпеливая бунтующая радость. Напрасно он убеждал себя в том, что за этим кратковременным взлетом неизбежно последует нисхождение в склеп, в котором предстоит пребывать неизвестное число месяцев или даже лет. Почти инстинктивно стараясь уберечь себя от горечи возвращения в клетку, он старался умерить опасную для заключенного вспышку восторга. Но тело не слушалось доводов рассудка; истомившись в тесном колодце, оно жадно тянулось к солнцу, воздуху, буйно рвалось на простор.

В комнате свиданий, разделенной надвое вертикальными стальными прутьями, Хо Ши Мина ожидал Лыонг. Увидев беловолосого высохшего старика, закутанного в непомернно широкий халат, он вздрогнул, но тотчас же, рванувшись вперед, вцепился в решетку.

 — Что с вами сделали? — непослушными губами пролепетал он.

Только теперь Хо Ши Мин понял, насколько изменила тюрьма его облик.

 — Ничего, брат, — стараясь говорить внятно, но не узнавал своего пришептывающего голоса. — Не смотри, что зелена кожура, — зато красная сердцевина.

 — Зубы?! — Лицо Лыонга страдальчески исказилось, и он еще крепче сжал прутья.

 — Возьмите себя в руки, — твердо остановил его Хо Ши Мин. — У нас нет времени на пустяки. — Глянув на надзирателя, присевшего в углу, он перешел на вьетнамский язык: — Давайте побыстрее о главном. Как наши? Что нового?

 — Под Сталинградом окружена большая фашистская группировка, — жарко зашептал Лыонг. — Только бы не выскочили из котла!!! Гитлеровцы несут потери и на других фронтах. И еще радостная весть: оказывается, Сталинград защищает шестьдесят вторая армия, которой командует Василий Иванович Чуйков. Тот самый Чуйков! Военный атташе в Чунцине! Чем больше побед будет у Красной Армии, тем труднее станет гоминьдановцам держать в застенках вьетнамских коммунистов. В Бакшон-Воняе партизанская война продолжается. Нам удалось в крайне тяжелых условиях сохранить свои силы. Это вызвало новый подъем революционного движения по всей стране. Товарищам из отряда спасения родины радостно сознавать, что они тоже вносят свой вклад в общую борьбу с фашизмом. Все крайне обеспокоены вашей судьбой. Очень трудно было напасть на ваш след. Теперь, думаю, дело пойдет легче… Вам очень тяжело?

 — Вы же видите… Я веду нечеловеческий образ жизни, но не сдаюсь. Как вам удалось добиться встречи?

 — Деньгам законы нипочем. Надеюсь, что в скором времени ваше положение улучшится. Вьетминь становится широким и мощным движением, и китайские власти вынуждены с ним считаться.

 — Свидание окончено, — встрепенулся надзиратель, заслышав шаги на лестнице.

 — Постойте, — властно нахмурился Лыонг. — Мы еще не все сказали друг другу. — Он приник лбом к решетке. — Что передать нашим? Они очень ждут!

 — Постарайтесь запомнить стихотворение.[32]

 — Так, — сказал Лыонг, открывая глаза. — Запомнил. Все передам.

 — Свидание закончено! — китаец потянул заключенного за полу халата.

 — Удалось наладить производство хинина? — выкрикнул Хо Ши Мин, обернувшись в последний раз.

 — Да-да, не беспокойтесь! — Лыонг отчаянно затряс решетку. — Заводы в джунглях работают! — Он понял с запозданием, что забыл передать самое важное, и, не заботясь о конспирации, прокричал в захлопнувшуюся дверь: — Дороги опять наши!

Он так и не узнал, услышал ли его истошный вопль Хо Ши Мин.

Дороги Каобанг — Лангшон и Каобанг — Баккан — Тхайнгуэн были жизненно необходимы для партизанского движения. Перед тем как перейти китайскую границу, Хо Ши Мин распорядился взять их под военный контроль. Жаль, если он не узнает, что отряды спасения родины выполнили его последний приказ. Но радостная весть не минует узника, чей слух обострен безмолвием и грозными шорохами каменных стен. Лыонг, который сам провел несколько лет в тюрьмах, сообразил это уже потом, когда отвязался от навязчивого преследователя, поджидавшего его у железных ворот.

Глава 23

С падением правительства Коноэ индокитайская миссия Тахэя потеряла всякий смысл. Но его пока не отзывали, и жалованье из Токио поступало исправно. Нравственный кодекс «бусидо» не позволял ему напомнить о себе, и он продолжал вести прежний образ жизни, словно ничего не произошло. Полоса перемен обозначилась с прибытием посла Есидзавы. Он принял Тахэя с холодной вежливостью. Проронив несколько ничего не значащих слов о заслугах всеми уважаемого профессора, друга принца и кавалера высоких орденов, дал понять, что никаких указаний на его счет не получил.

 — Пусть пока все остается по-прежнему, сэнсей, — заключил он, милостиво отпуская именитого визитера. — Ваши ценные советы могут еще понадобиться, и я уверен, что вы не откажете моим сотрудникам в советах. На первых порах мне рекомендовано сотрудничать с администрацией господина Деку.

Это «на первых порах» прозвучало яснее всяких указаний. Налицо была полная перемена тактики. В тот же день Тахэй рассчитал сотрудников и спрятал бумаги в сейф.

Покончив с экономикой и политикой, профессор с головой ушел в научные изыскания. Его глубоко увлекла загадка бронзовых барабанов. Зеленые от патины крышки этих необычных инструментов, пришедших из тьмы веков, воскрешали далекое прошлое. Но как оно было похоже на настоящее! Не здесь ли заключался секрет очарования? Какой простор открывался воображению, какие вспыхивали неожиданные аналогии, замыкая причинной связью дали пространств и глубины времен!

Рельефные фигурки любовных пар невольно наводили Тахэя на размышления о тайной сути тантрических церемоний. Вспоминались непальские храмы в Патане и Бхадгаоне, великая Кама-Сутра Индии, запечатленная в каменных колоссах Каджурахо. Властительное притяжение любви, плодотворящая космическая мощь природы. Изучая бронзовые рельефы, Тахэй лишний раз убеждался в мудром совершенстве простой, непритязательной жизни. В тех же свайных домах по сей день живут люди на Меконге и Красной реке, а многовесельные лодки с драконьими головами плавают по Чаяпрае, те же руки взрыхляют землю и сажают банан, делают зонтики из листьев бумажного дерева и ткут полотно. Крутится колесо надмирной прялки, и вечно повторяется прихотливый узор полотна. Откуда пришли мастера, отлившие из вечной бронзы исполинские рокочущие котлы с зодиакальным узором и солнечным кругом? Где впервые возникли вещие квадраты стран света, чье тайное заклятие и поныне сберегает Азия в своих храмах и пещерах? От Бирмы до Явы, от Таиланда до Малайи, от страны кхмеров до Тонкина хранит матерь-земля зеленую поющую бронзу.

Особый интерес у Тахэя вызывали запечатленные в металле сцены рисосеяния и сбора урожая. Получалось, что рисоводство пришло в Юго-Восточную Азию не из Китая, а, напротив, вопреки единодушному мнению историков Запада и Востока, было заимствовано китайцами у южных соседей. Рисовое зерно шло таинственным путем бронзовых барабанов, ныне сокрытым толщей земли. Сакральные знаки космоса и любви стерегли эту невидимую дорогу.

Теперь, когда у него появился досуг, Тахэй решил основательно заняться культурой барабанов. Поиски ее отдаленных следов начал с Ханоя и его окрестностей. В деревеньке Батчанг, где живут гончары, срисовывал орнаменты с фарфоровых черепков, а в Западной пагоде очистил от улиток и паутины резную деревяшку с изображением сказочного животного. Такой же птицеголовый буйвол украшал один из барабанов.

В тюа Стопы Будды и в дине — общинном доме в Серебряном ряду нашел изображения дракона, отличные от традиций Ли и Чан. Зато посещение Донг-ко — храма Бронзового барабана — разочаровало Тахэя. Ритуальное сокровище дэна существенно отличалось от благородных древних форм. Местный бонза сказал, что настоящий барабан, изготовленный самим королем Хунгом, пропал в незапамятные времена, а тот, что стоял ныне перед алтарем у морского ореха, чьи очертания напоминали женское лоно, отлили в прошлом веке.

«Барабаны, колеблющие свет луны», — вспомнилась веьтнамская песня. Подобными скромными радостями и огорчениями были наполнены дни его новой жизни. На улице Северных лекарств он купил хэшоуняо — легендарный настой горных целебных трав, возвращающий молодость. Казалось, что жить предстоит еще очень долго. Впереди виделось много интересной работы и брезжили контуры того невыразимого единства, в котором найдется точный ответ на любой из вопросов, когда-либо волновавших его. Иероглифический свиток в токонома он заменил изображением мандзи — символа вечности.

Известие об аресте Одзаки огорчило Тахэя, но не более. Они никогда не были особенно близки. Слухам о том, что Одзаки занимался шпионажем, профессор не поверил. Наверняка бедняга стал жертвой клеветы. В борьбе за власть ведь не брезгуют никакими средствами. Не случайно же арест был произведен в тот самый день, когда ушел в отставку Коноэ.

Тахэй не сомневался в том, что принц рано или поздно сумеет вытащить друга из беды. О том же, что кто-то может попытаться связать дело Одзаки с ним, профессором Моритой Тахэем, он и подумать не мог. Но проходило время, об Одзаки не было никаких известий, а положение Тахэя почти незаметно, но день ото дня неуклонно изменялось к худшему. Уэда, который буквально и слова не мог вымолвить без подобострастного придыхания, перестал приходить в гости. Посол Есидзава «забывал» присылать приглашения на приемы и протокольные встречи. Командующий гарнизоном под благовидным предлогом забрал автомобиль. Наконец настал день, когда Тахэй обнаружил за собой слежку. Сначала он решил, что ошибся и ничего подобного просто не может быть, но жизнь доказала обратное. Пришлось принять успокоительную версию о французской разведке или агентах Вьетминя. В глубине души он конечно же знал, что это не так. Нынешнее его положение едва ли представляло хоть какой-нибудь интерес для иностранцев. Иное дело — свои.

Визит комиссара токко кэйсацу развеял последние иллюзии. Он держался почтительно и не задавал нескромных вопросов. Разговор вертелся вокруг общих тем, и лишь брошенное невзначай упоминание об Одзаки показало, куда устремлены интересы секретной полиции.

 — У вас есть какие-нибудь доказательства против меня? — напрямик спросил Тахэй.

 — Боже упаси, сэнсей! — притворно ужаснулся комиссар. — Как вам даже могла прийти подобная мысль, — он рассмеялся. — Ничего подобного нет и быть не может. Все равно что замахнуться лапкой кузнечика на императорскую карету.

 — В таком случае попрошу вас без лишних слов объяснить цель прихода.

 — Я только выполняю приказ, сэнсей, — комиссар казался смущенным. — Простите меня.

 — Какой приказ? — Тахэй был предельно лаконичен. — И чей приказ.

 — Нас интересует ваша корреспонденция. — Заметив, что лицо собеседника напряглось, комиссар поспешил поправиться: — О, разумеется, не вся, а только письма некоторых, точно поименованных лиц.

 — Вам поручено произвести у меня обыск?

 — Что за ужасное подозрение! Скорее цветы вырастут на камне, — я бы не посмел взглянуть вам в глаза. Вот если бы вы сами согласились помочь нам… — он выжидательно замер.

 — Короче говоря, вы просите у меня разрешения ознакомиться с корреспонденцией? Я правильно вас понял?

 — Да, это так, сэнсей. Но, повторяю, решение принадлежит вам.

 — Мне остается только радоваться тому, что от меня еще что-то зависит. Завтра или послезавтра я уже не смогу отказать в подобной просьбе. Не так ли?

 — Не знаю, сэнсей, — уклонился комиссар.

 — Будете смотреть здесь или возьмете с собой?

 — Я бы предпочел для начала ознакомиться на месте.

 — И немедленно?

 — Если такова будет ваша воля.

 — Я могу изъять переписку сугубо личного характера?

 — Как угодно, — комиссар помрачнел. — Не смею воспрепятствовать.

Тахэй понял, что против него у токко кэйсацу ничего нет. Да и быть не может. В противном случае они бы не стали церемониться. Но все равно, это пляска на лезвии меча. Полиция явно боится, что он может уничтожить компрометирующие документы. Лишь тонкая паутинка пока удерживает их от крайних мер. Какой узкой сделалась грань, отделяющая честь от позора. Не разместиться, не устоять.

 — Прошу вас дать мне сорок минут, — Тахэй принял решение, — на приведение в порядок сугубо личных дел. Вот ключ от сейфа, где хранится корреспонденция, — он с поклоном вручил всю связку, продетую сквозь костяную нэцке в виде трех обезьянок. — Извините, что вынуждаю вас ждать.

 — Это мне следует извиняться. Охотно подожду.

 — Служанка подаст вам все необходимое, — поднялся с татами Тахэй.

В спальне он остановился перед алтариком предков. Низко поклонился портретам матери и отца. Пустая комната, откуда, как обычно, утром вынесли постель, навевала грусть и успокоение.

Насыпав корм в круглый аквариум с рыбками, Тахэй раздвинул перегородку, отделявшую кабинет. Из фамильного ларца вынул завернутые в огненный шелк изящные принадлежности для сэппуку — ритуального самоубийства — и присел у столика с лаковыми коробочками для туши и кистей. Строго по правилам каллиграфии написал прошение об отставке и официальное извинение за самоубийство.

Оставалось теперь только выбрать подходящее место. И в этот миг Тахэй пережил сатори, то самое внезапное озарение, которого никак не мог достичь по системе дзэн. Он увидел, как страшный демон в короне из черепов вращает разделенное на шесть секторов колесо. В мелькании обода слились воедино формы перерождений. Замкнулась и предстала единой цепь причин и следствий. Служа смерти, он ускорил и неизбежное свидание с небом. Теперь он знал, где это надлежит сделать.

Сад исключался, поскольку пролитая на землю кровь была равносильна признанию вины. Но он не ощущал себя виновным перед теми, кто не оставил ему никакого выбора. Была иная, действительная вина перед миллионами неизвестных существ, о которой он не подозревал до потрясения сатори. Ее нельзя было смыть кровью, а пустота, в которую он уходил, измельчала на атомы и мысли и формы. Пока длилась жизнь, существовала и вина. А потому он не был властен обагрить кровью белизну татами, как намеревался сделать это до озарения, ибо красное на белом, словно флаг «Хино-мару», означало полное отсутствие всяких грехов. Оставалось одно: уйти на террасе, где росли орхидеи. Пусть благородная розовая древесина примет струю отлетающей жизни.

Тахэй откупорил длинную темную бутылку. Это был черный сакэ с порошком кунжута и пеплом, который пьют только при расставании. Он приберегал ее для прощального вечера, чтобы распить с друзьями, а выпьет в одиночку, расставаясь с собой. Прежде чем пригубить первую чашечку, обмакнул пальцы в сакэ и, разбрызгав по воздуху, напоил духов. Это было его прощание с Азией.

Закрыв глаза, вызвал в воображении сочувственную улыбку бога последнего странствия. Пусть подарит милость человеку, которому никто не сказал напутственный слов: «Спокойной смерти».

Распахнув кимоно, Тахэй пил чашу за чашей. Когда до истечения испрошенного им срока оставалось совсем немного минут, он уже был сильно пьян. Раскрасневшийся, с сентиментальной улыбкой на устах, он напоминал человека, который провел удачный вечер с гейшами и вот-вот собирается возвратиться домой. Ему и в самом деле пришла пора прощаться.

Надев белую рубаху, он прошел на веранду. Сел на теплые доски, положил рядом письма, неторопливо развязал огненный шелк. Как притягательно блестела на нем синеватая сталь и желтая резная слоновая кость! Последняя иллюзия, которую многие принимают за главную прелесть жизни. Мононо аварэ — очарование вещей.

Встав на колени, Морита Тахэй обнажил кинжал и вогнал его себе в живот. Затем нащупал на шее сонную артерию и полоснул по ней острым тончайшим лезвием. Друга, который мог бы оказать ему последнюю помощь, рядом не было, и поэтому прошло неведомо сколько времени, прежде чем он умер. Боль не мучила его остротой, и, впадая в расслабляющий сон, ему не пришлось ни о чем пожалеть.

Токко кэйсацу в гостиной терпеливо ждал.

Глава 24

Фюмроль встрепенулся от бьющего в глаза электрического света. Над ним стоял японский офицер в маскировочном комбинезоне.

— Stand up![33] — скомандовал офицер, расчетливо ударяя носком ботинка под ребра. Очевидно, он принял полуголого европейца за англичанина.

 — Не бейте, — задохнулся от боли Фюмроль и заговорил по-японски: — Я такой же офицер, как и вы. — Он с трудом поднялся. — Пожалуйста, обращайтесь со мной по-человечески.

 — Вот как? — Японец осветил его, медленно ведя луч от головы к ногам. — Где же в таком случае ваша форма? Знаки различия?

 — Мне пришлось добираться вплавь.

 — С ней? — Японский офицер направил фонарь на девушку, сидевшую на коленях в углу.

 — Нет, — Фюмроль со стоном схватился за ушибленный бок. — Она была здесь, когда я вошел.

 — Выведите девку, — приказал офицер и неожиданно ударил Фюмроля двумя твердыми, как рог, пальцами в солнечное сплетение.

 — Что вам тут надо? — спросил он, когда подозрительный белый пришел в себя. — Где научились японскому языку? С каким заданием посланы?

 — Я скажу это только высшему начальнику, — попытался выиграть время Фюмроль. После пережитой боли в нем тряслась каждая жилка.

 — Перед вами подполковник императорской гвардии. Если не хотите, чтобы стало еще больнее, отвечайте точно и коротко.

 — Я офицер связи при губернаторе французского Индокитая. — Фюмроль решил не скрывать правду. — Наше судно было задержано японской субмариной у побережья Кота-Бару.

 — Какое именно? — подполковник перешел на французский.

 — Джонка.

 — Как оказались на столь жалкой посудине?

 — Мой самолет потерпел аварию.

 — Майор Фюмроль? — поинтересовался японец и, не дожидаясь ответа, иронически поклонился: — Рад неожиданной встрече. — Откуда плыли?

 — С островов Драконьего Жемчуга.

 — Где другие пилоты?

 — Мертвы, господин подполковник. С кем имею честь?

 — У тебя нет больше чести, шваль! — взорвался японец и ребром ладони рубанул Фюмроля по затылку. — Давайте сюда девку, — позвал он, высовываясь из окна. — Живо!

Солдаты бросили девушку к его ногам.

 — Кто он? — спросил подполковник, толкая ногой потерявшего сознание француза. — Как здесь оказался?

 — Не знаю, господин, — она едва понимала чужой язык.

 — А ты?

 — Хоанг Тхи Кхюе, господин.

 — Каким ветром тебя занесло в Малайю?

 — Не знаю, господин, — девушка втянула голову в плечи, словно ожидая удара.

 — Где твой дом? — японец догадался, что она просто не поняла вопроса. — Как попала сюда? — постучал он по бамбуковому столбу, поддерживающему крышу.

 — Сайгон, господин. — Она спрятала лицо от слепящего света, но луч вновь ударил в глаза.

 — Сидеть! — прикрикнул японец. — Как же ты очутилась в Малайе?

 — Малай-а? — она по складам повторила явно незнакомое слово. — Не знаю, господин.

 — Как называется твоя страна? — подполковник проявлял поразительное терпение.

 — Вьетнам.

 — А эта?

 — Вьетнам.

 — Где Сайгон, идиотка?

 — Далеко, — она махнула рукой на темный квадрат окна. Японец машинально повернул голову.

В разрывах невидимых туч влажно лучились звезды. Дождь прекратился и стало слышно, как шумит неспокойное море.

 — Джонка? Сампан?

 — Сампан, господин, — она обрадованно закивала. — Сампан «Нянь люа».[34] Тайфун налетел. Три, четыре, пять, — начала загибать пальцы, — шесть дней кидало. Потом из моря Железный сампан. Японский господин в трубу кричал: «Плыви сам, плыви сам!»

 — Наконец-то! — усмехнулся полковник. Его позабавила мысль о том, что судьбы таких разных человеческих существ, как беглый француз и эта полудикая вьетнамка, столь смешно и нелепо пересеклись по его вине.

Железная воля генерала Ямаситы, которому понадобились суда, предопределила, наверное, сотни подобных встреч, разметала по ветру бессильные намерения и жалкие жизни. Ямасита приказал, а он, подполковник Арита, исполнил, добыв за три дня охоты свыше двухсот судов. Все остальное — капризная прихоть случая: встречи, разлуки, гибель и этот тайфун, который, описав петлю, пригнал к Малайскому полуострову десяток лодчонок с индокитайского юга.

Фюмроль, придя в сознание, застонал и сделал попытку встать.

 — Вы можете расстрелять меня, — цепляясь за жерди, он с трудом выпрямился. — Но не смейте прикасаться ко мне, животное!

 — Хотелось бы разъяснить ваше незавидное положение, — обернулся японец. — Я могу расчленить вас на кусочки или передать господину Деку. Скорее всего, он пошлет вас на гильотину. Или вы больше предпочитаете киматори? Надеюсь, не надо объяснять, что это такое? Слово за вами, господин капитан.

 — Майор, — зачем-то поправил Фюмроль. На него нахлынуло непонятное изнеможение, он пошатнулся и рухнул на земляной пол.

 — Какие слабые нервы, — пожурил подполковник. — Похоже, вы знаете, что такое киматори. Но не волнуйтесь, мне не нужна печень малодушного. Еще, чего доброго, заразишься падучей.

 — Малай-а, — растягивая слоги, повторила Хоанг Тхи Кхюе.

 — Что? — не понял японец. — Вышвырните эту обезьяну, — он перевел фонарь на Кхюе. — Она меня больше не интересует.

С моря донесся низкий протяжный гудок.

 — Катер, господин подполковник, — козырнул один из солдат.

 — Да, пора возвращаться, — Арита встал с разостланной плащ-палатки. — А я еще не решил, как поступить с задержанным. — Он поставил ногу Фюмролю на грудь. — Вы еще не умерли?

 — Чего вы хотите от меня? — не выдержал тот и со стоном перевалился на бок. — Каковы ваши условия?

 — Так, — удовлетворенно констатировал Арита. — Торг начался. Как это во вкусе белых людей, — ему доставляло странное удовлетворение играть с поверженным врагом, как кот с мышью. Что ж, он и сам удивляется своему великодушию. Отпустил зачем-то перепуганную дикарку, хотя принципиально никого не отпускал, а теперь церемонится с полутрупом, который ему также совершенно не нужен. Зачем? — Итак, вас интересуют условия, — так ничего и не надумав, возобновил он зловещий диалог. — Точнее, одно-единственное условие. Короче говоря, жизнь. Вы хотите жить?

 — Что вам от меня нужно? — собрав последние силы, Фюмроль выпрямился, хватаясь руками за гладкие колена бамбукового столба.

 — В том-то и весь трагизм вашего положения, майор, что ничего. Все, что можно, вы уже продали. Вам нечем расплатиться даже за жизнь, а она ведь так недорого стоит.

 — Тогда добейте меня. Но зачем издеваться, мучить?

 — Не понимаете? А один ханойский дурак по имени Уэда уверял меня, что вы до тонкости изучили дух Ямато и вообще очень опасны. Нет, вы не знаете нас. И безвредны, как раздавленная колесом змея. Не забыли, как зовут нашего бога смерти? Если вы были в Нара, то должны помнить грозного владыку, пляшущего на буйволе с мечом и капканом в руках. По бокам его стерегут перевитые змеями ино.[35]

 — Эмма.

 — Верно, Эмма. Индийцы зовут его Яма, китайцы — Янью, монголы — Эрлик. Звучит сходно, и люди умирают одинаково: монголы, китайцы, малайцы. Под Кота-Бару мы нашли полевой госпиталь, в котором лежали индийские солдаты из второго Пенджабского полка. Один из моих «висельников» облил их бензином и выстрелил из ракетницы. Вы, конечно, считаете, что он поступил жестоко? Это не так. Мы воюем во имя освобождения Азии и поэтому считаем изменником любого азиата, поднявшего на нас оружие. Пусть индийцы знают, что объятый пламенем Яма уже скачет на них и земля трясется под копытами. Англичан и австралийцев мы, к вашему сведению, только расстреляли. Как видите, мы делаем различие между людьми, тогда как белые подходят к нам, служителям духа, со своей меркой. Попробуйте заслужить жизнь.

Скрипя зубами, Фюмроль отчаянно старался удержаться на ногах. Он был гол, беззащитен и бесконечно унижен. Ему хотелось сейчас умереть. Только безболезненно и спокойно, подобно засыхающему дереву, как говорят японцы. Он беззвучно плакал.

 — Или легкую смерть, — Арита, казалось, читал мысли. — Ничто — это целостность мира, из которой рождается все и куда возвращается все. Реальный мир только манифестация этого всеобщего небытия, его частное воплощение, зыбкое и мимолетное, как отражение в воде. Выбирайте, что вам ближе.

 — Пожалуйста, застрелите меня, — тихо сказал Фюмроль.

 — Хорошо, я сделаю вам предложение. — Арита, казалось, не расслышал. — Кажется, мне удалось найти приемлемое решение. Вы стремились к де Голлю? Что ж, это только естественно. Мы готовы оказать вам необходимую помощь. Сражайтесь за Францию, бейте немцев, выполняйте приказы ваших начальников. Когда вы понадобитесь Японии, мы вас найдем. Как видите, условия достаточно мягкие. Считайте это капризом, но мне почему-то захотелось сохранить вам жизнь. Долг не позволял сделать это просто так, без всякой компенсации. Я придумал приемлемое решение. Не исключено, что вы погибнете в бою. Или ваши услуги вообще не потребуются. Всякое может статься. Вы почти ничем не рискуете. Никто не помешает вам, наконец, просто лишить себя жизни.

Фюмроль почти поверил в искренность японца. Еще секунда, и он бы сдался, но тягостное предчувствие скорой гибели мешало ему сказать «да», навязчиво подсказывало, что враг просто забавляется его беззащитностью и смертной страдой.

 — И вы отпустите меня просто так? Под честное слово? — Он ждал ответа с замиранием сердца, с трепетной надеждой, за которую себя ненавидел.

Арита презрительно усмехнулся. Ему действительно захотелось спасти этого человека, и он был готов отпустить его под честное слово. Своим вопросом заурядного торгаша француз сам все испортил. Нет, он не человек духа. Обыкновенное мясо. Пусть пеняет теперь на себя.

А Фюмроль не сводил жадных, тоскующих глаз с японца, как будто бы что-то мог разглядеть за слепящим электрическим кругом.

 — Я полагал, что вы поняли, о чем идет речь. Наш договор мы оформим по всем правилам в ближайшем населенном пункте, после чего вы получите деньги, паспорт нейтральной страны и билет до Лондона, — отчеканилподполковник. — Так, вы согласны?

 — Нет! — выкрикнул Фюмроль. В ту же секунду Арита выстрелил и, не оглядываясь, вышел из хижины.

 — Господин подполковник! — подскочил к нему поджидавший у порога лейтенант Ида. — В лесу обнаружено четыре совершенно целых танка «Матильда» и два танка «Валантайн». Мои ребята могли бы…

 — Отставить, — оборвал его Арита. — Это не наша задача. Быстро на катер.

Он подумал, что зря отпустил девку. Надо было хотя бы отдать ее солдатам. Они заслужили маленькое развлечение: денек был жаркий.

 — Где мой меч, Ида? — спросил он.

 — Здесь, господин подполковник! — держа на вытянутых руках завернутую в шелк драгоценную реликвию, выступил верный оруженосец из темноты. — Прикажете поискать еще пленных?

 — Сейчас уже поздно, но завтра я, быть может, смогу показать прием в стиле Мусаши. Самый трудный.

 — Ребята очень обрадуются, господин подполковник. Они готовы за вас в огонь и воду. Они уже близко. Слышите, как поют?

Это была знаменитая «Уми юкаба» — песня бесстрашных, в которой «висельники» кощунственно заменили слово «император» именем своего командира.

 — Скажи им, чтобы они так больше не пели.

Приняв меч, Арита пошел к морю, над которым трепетали молнии дальних гроз.

Глава 25

Год Водяной Овцы Нго Конг Дык встретил на Пулокондоре. Прежде чем попасть на острова, расположенные в восьмидесяти километрах от дельты Меконга, он около года провел в сайгонской тюрьме, где заслужил репутацию «нгоанко».[36] Перед самым тэтом его вместе с другими упрямцами заковали в цепи и швырнули в полицейский фургон. Ударившись головой о железную стойку, он потерял сознание. Очнулся только у причала, где автоколонну с узниками уже ожидало судно, курсирующее между Сайгоном и Пулокондором. Скованные одной цепью заключенные в последний раз вдохнули свежий воздух и побрели к люкам, извергавшим смрад нечистот и протухшей воды. Их так и не расковали. Весь путь до каторжной тюрьмы они провели в полной темноте среди крыс и москитов, которые поколениями плодились в стальном чреве старого брандера.

По случаю Нового года тюремщики были пьяны и настроены благодушно. Ограничившись поверхностным обыском и несколькими зуботычинами, они на скорую руку рассовали новоприбывших по камерам. Надзиратель корпуса С, куда попал Дык, даже произнес прочувствованную речь:

 — Мы рады приветствовать столь избранную публику на нашем знаменитом курорте, — он залился пьяным смехом, хотя повторял свою остроту перед каждой новой партией заключенных. — Все вы отъявленные негодяи, но у каждого будет возможность исправиться. Помните это. Неисправимые у нас долго не живут. Они переселяются на небо, хотя я далеко не уверен, что там их ожидает теплый прием. Вы находитесь на острове, выродки. Остров, полагаю, вам известно, со всех сторон окружен водой. Можете биться головой об стенку, орать, объявлять голодовку — нас это не волнует. Голодовки мы даже приветствуем — вновь последовал приступ хохота, — больше риса достанется птичкам и кошечкам. Ваши жалкие жизни стоят не дороже бланка, который мы аккуратно заполняем после смерти каждого мерзавца, не пожелавшего стать порядочным человеком.

В камере Дык встретил старых знакомых: студента Лe и Тон Дык Тханга, с которым познакомился в сайгонской тюрьме.

Тханга любило все коммунистическое подполье. В девятнадцатом году он поднял красный флаг на крейсере «Вальдек Руссо», стоявшем на рейде Одесского порта, и по приговору военного трибунала целых семнадцать лет провел в каменном мешке Пулокондора. Когда во Франции победил Народный фронт, Тханга выпустили на свободу. По возвращении с Восьмого пленума он был вновь арестован в Кохинхине. Его выследил элемент АБ.

Нго Конг Дыка приняли в камере как своего.

 — Витамины привез? — первым делом спросил его студент.

Дык прошел в сайгонской тюрьме хорошую школу и прекрасно знал, что называют политзаключенные витаминами духа,[37] без которых в тюрьме не прожить.

 — Про Сталинград уже знаете? — поинтересовался Дык, развязывая мешок. — Или после известия о поражении японского флота у острова Мидуэй время для вас остановилось?

 — Он еще шутит! — возмутился студент. — Мы знаем, что Красная Армия окружила фашистов и им предъявлен ультиматум. Чем кончилось?

 — Чем должно было кончиться, тем и кончилось. — Дык весело оглядел окруживших его товарищей. — Полная победа! Разгромлены десятки отборных дивизий, огромное количество пленных, среди которых двадцать четыре генерала и сам Паулюс. На других фронтах советские войска тоже продвигаются вперед, освобождают город за городом. На китайско-бирманской границе армия центрального правительства оказывает упорное сопротивление японцам. Ну как, хороши витаминчики?

 — Ты хорошо запасся, парень, — одобрил Тханг. — Сведения первый сорт.

 — И свежие! — Лe поднял над головой кулак.

 — Знал, куда еду! — Встретив своих, Дык приободрился. Даже рана на голове, загноившаяся за дорогу, как будто бы мучила меньше. — Так что поправляйте, товарищи, здоровье. Тебе особенно нужно за себя взяться, Ле, — он озабоченно всматривался в посеревшее, осунувшееся лицо друга, почти сплошь покрытое мокнущими струпьями. — Совсем отощал.

 — Ты лучше на себя посмотри, — отшутился Ле. — Могуч, как Ли Онг Чаунг! Чем это тебя? — он осторожно прикоснулся к ране на голове. — Болит?

 — Пустяки. В машине стукнулся.

 — Дайте мне бальзаму, — попросил Тханг. — Есть еще вести? Нгуен Ай Куок?

 — О товарище Хо Ши Мине ничего нового. — Дык покорно дал смазать рану. Утихшая было боль вспыхнула с новой силой. — Они по-прежнему держат его в тюрьме. Но наши товарищи считают, что после Сталинграда китайцы станут покладистее. Генеральный секретарь исполкома гоминьдана У Дэн-чэн долго говорил о разгроме фашистов по чунцинскому радио.

 — Известно хоть, в чем его обвиняют? — спросил Тханг.

 — В шпионаже. Гоминьдановцы считают, что товарищ Хо Ши Мин перешел границу для встречи с китайскими коммунистами. Они начали пытать его еще в Цзинси, но ничего не добились.

 — И не добьются, — повторил Тханг. — Я знаю Ай Куока больше двадцати лет. Пусть он ездил по разным странам, а я сидел на Пулокондоре, связь между нами не прерывалась. Он мне даже стихотворение прислал. «Что бы там ни было — все стерплю…»

 — «Я им ни пяди не уступлю», — продолжил Дык. — Эти стихи поют во всех политических тюрьмах Индокитая, товарищ Тханг.

 — Новенький правильно сказал, — от стены отделился высокий человек с искалеченной в пытках рукой. — В мире единый фронт против фашизма. Это рано или поздно дойдет до всех. Гоминьдановцы вынуждены будут освободить нашего вождя. Они сейчас являются основной силой, противостоящей японцам, и не должны ослаблять антифашистский лагерь. Китайским коммунистам тоже следует понять, кто является главным врагом. — Он подошел к Дыку. — Будем знакомы. Фам Динь Тян из Хюэ. — Заметив единственно дозволенную в тюрьме миссионерскую брошюрку в руках новичка, пошутил: — Никак, решил нас в христианство обращать?

 — Совершенно верно, товарищ Тян, — протянул ему книжку Дык. — Найдется лимон или лайм? Глава девятая. Со слов: «Тогда Он, войдя в лодку…»

 — С этим, к сожалению, придется подождать до первой прогулки, — огорчился Тян. — Такими сокровищами на Пулокондоре не балуют. Скоро сам увидишь, чем нас тут потчуют. Щепотки соли не допросишься.

 — Соли! — усмехнулся Ле. — Наш достопочтенный боров, надзиратель, нарочно старается подсунуть вместо нее негашеную известь. Забавляется. Есть у нас еще и санитар по прозвищу мсье Аспирин. Если кто заболеет, он посыплет ему рис порошком аспирина и был таков. Пусть у тебя язва желудка, туберкулез или амебная дизентерия — ему наплевать. Одним словом, не вздумай болеть и не проси добавки.

 — Что ты стращаешь паренька, Ле? — вмешался Тханг. — Судя по всему, он изучил полный курс арестантских наук. — Он похлопал новичка по плечу. — Не пропадет. Что там в брошюре?

 — Задачи Вьетминя! Получено из резервной зоны безопасности в Тхайнгуэне. Партия считает, что рабочие и крестьяне должны стать основным костяком демократического фронта борьбы против японских фашистов. Это главное. Но на определенных условиях мы должны быть готовы вступить и в коалицию с группировкой де Голля, привлечь на свою сторону китайских эмигрантов. При помощи союзников и умелом использовании противоречий в стане врага антифашистское восстание победит.

 — Спасибо тебе, товарищ. — Тханг протянул руку за евангелием. — Всем задание: добыть лимон. Пока же будем готовиться к празднику. Девятнадцатый год встречаю тэт за решеткой и каждый раз радуюсь, как малыш, которому подарили красный конверт с новенькими денежками. — Он хлопнул себя по лбу: — Ну что за неисправимый дурак!

Заключенные рассмеялись. Витамины духа, принесенные новичком, и близость праздника подняли настроение.

 — А если рассудить, то чего нам не хватает? — продолжал забавлять товарищей неугомонный Тханг. — Тэт принято встречать всей семьей. Так? Вот мы и собрались вместе. Съехались, можно сказать, из самых разных мест, бросив важные дела. Может быть, нам нужны гости? Или хотя бы один, первый, который, согласно обычаю, является предвестником счастья на будущий год. Пришел к нам такой гость? — Он лукаво покосился на Дыка.

 — Пришел! — хором откликнулась камера.

 — Принес он нам долгожданную весть о великой победе героической Красной Армии?

 — Принес! Еще как принес!

 — Значит, будет у нас счастье в новом году?

 — Непременно!

 — Тогда скажите, чего у нас нет, — он с притворным возмущением развел руками. — Чем вы недовольны?

 — Всем довольны! — по заведенному порядку отозвались заключенные.

 — Ракет нет, — послышался чей-то одинокий голос.

 — Ракет? — изумился Тханг. — Кто сказал, что в небе сегодня не будет ракет? На нашем благословенном острове хоть и нет цивильных лиц, но у господ охранников и надзирателей есть семьи. Неужели замечательные ребятишки наших заботливых сторожей обойдутся без новогоднего фейерверка? Никогда не поверю!

 — Это будет скучный фейерверк, дядюшка Тханг, — под общий хохот заметил Лe. — В доме палачей не бывает искреннего веселья.

 — Во-первых, ты ошибаешься, студент, — возразил Тханг, — веселиться умеют даже палачи, а во-вторых, с меня достаточно мысли о том, что в Москве наверняка будет салют по случаю взятия какого-нибудь неизвестного нам города. Короче говоря, все, что надо для счастья, у нас есть. Даже бань тэт, приготовленный из настоящего клейкого риса и зеленого горошка. Уважаемые тюремщики оставили нас в покое. Целых два дня нас не будут выводить на работы! Целых два вечера мы проведем за пиршественной беседой. Нами получены роскошные подарки из соседних камер и посылки с воли, в которых чего только нет: пирожки, королевские бананы, лангустины, кокосы, слоеное печенье и даже креветочный соус. Пусть потом опять настанут дни тягот и голода, у нас найдется о чем вспомнить. Поэтому я предлагаю такой порядок. Гость и счастливый вестник пусть немножечко передохнет. Все мы знаем, к сожалению, что такое дорога на Пулокондор. Остальные могут начать подготовку к празднику. Нам предстоит прибрать дворец и накрыть столы для пира. Студента Ле я тоже предлагаю освободить от домашних хлопот, потому что друзьям наверняка хочется побыть вдвоем.

 — Правда, замечательный человек? — не скрывая восхищения, спросил студент, подсаживаясь поближе к Дыку.

 — На воле его тоже очень любили, — кивнул Дык. — Преподает?

 — Английский. Нашу школу организовал товарищ Фам Ван Донг.

 — А я целый год занимался биологией. После победы пойду в университет.

 — Почему именно биология? — удивился Ле. — Мне кажется, тебе бы больше подошла математика. Я читаю товарищам курс тригонометрии. Это очень важно для военного дела.

— И я здесь обязательно стану заниматься, потому что мы должны быть готовы принять участие в борьбе. Но, когда наступит мир, пойду в доктора. Хочу помогать жизни. Слишком много смертей и боли. Мы все в долгу перед жизнью. Знаешь, погиб и мой Белый Нефрит?

 — Не может быть, Дык! Это какая-то ошибка.

 — Я получил весточку от дедушки Лиема. Ошибка исключается. Хоанг Тхи Кхюе бежала из Сайгона перед самым началом войны на Тихом океане. Их сампан остановили японцы и приказали всем пассажирам прыгать в воду. Наверное, она утонула.

 — Она же плавает как рыба! С детства на реке.

 — Среди доплывших до берега ее не было. Это случилось возле Малайи.

 — Как они там очутились?

 — Тайфун. — Дык обнял приятеля. — Вот и все, не будем больше об этом. Для заключенного такие мысли страшнее всякого яда. Теперь я совсем один, у меня нет ничего, кроме Родины.

 — Не установили, кто выдал сампан дедушки Лиема?

 — Нет, Ле, пока ничего не известно. Ты знаешь, ведь именно там я встретил последний тэт! Всего год прошел, а кажется, что целая жизнь. Нас взяли на второй день праздника. Теперь я только и делаю, что вспоминаю.

 — Не надо вспоминать. Ищи предателя.

 — Как? — горько усмехнулся Дык. — Вокруг бетонные стены и море. Мы скованы по рукам и ногам.

 — Зато мысль свободна. Ты должен вспомнить всех, с кем встречался незадолго до ареста, и каждого перебрать по косточкам. Это твоя святая обязанность. Предатель, возможно, все еще творит свое грязное дело. Хуже нет, чем взрастить в доме лисицу.

 — Я даже не уверен, что тут действовал предатель. Жандармы и сами могли выследить. Разве не так?

 — Могли, — согласился Ле. — Но разве ты не знаешь, что прежде всего мы обязаны подумать о шпионе? Вспомни, как были арестованы наши товарищи. Меня ведь тоже выдал провокатор.

 — Знаю. Товарищ Танг рассказывал. Мы разоблачили и обезвредили оборотня.

 — Вот видишь! Нет, ты просто обязан напрячь память. Если появятся какие-нибудь подозрения, мы найдем способ снестись с волей.

 — Здесь, на Пулокондоре? — удивился Дык. — А вообще-то конечно. Отец Белого Нефрита бежал именно из этой тюрьмы. Деньги только нужны. Здесь дорого?

 — Не очень. Все надзиратели купили свои должности у начальника сектора. Он человек без принципов. Для него тюрьма лишь рынок, где нужно наладить образцовую торговлю. Поэтому цены у нас твердые, в зависимости от поста, который занимает охранник. Того, кто отпирает камеры и водит на прогулку, можно купить за двадцать монет. Это мелкая сошка. Наблюдающего за свиданиями этим уже не умаслишь: у него должность дороже и выгоднее. Как-никак может присвоить себе любую передачу. Да и денег у вольных побольше, чем у нашего брата.

 — Ясно. Вопрос, значит, упирается в деньги.

 — На нашем черном рынке все идет в дело: сигареты, еда, опиум. За письмо на волю берут двести пиастров. У Родена есть такая скульптура «Мыслитель». Не иначе, заключенного изобразил. У тебя есть памятка для выявления элементов АБ?

 — Нет, товарищи не успели снабдить.

 — И напрасно, — студент был рад вновь взять шефство над младшим товарищем. — Тогда слушай и запоминай: «Он любопытен, часто выспрашивает одного человека про другого, тайком вскрывает письма. Он не жалеет денег на одежду, на угощение и вообще всегда бывает при деньгах. Он время от времени исчезает в неизвестном направлении. Он встречается с подозрительными людьми, распространяет ложные слухи, стараясь преувеличить силы империалистов и посеять страх среди революционеров. Рассказывает клеветнические истории, пытаясь очернить хороших товарищей и подорвать к ним доверие. Часто берется за рискованные задания, стремясь завоевать доверие, бывает, выполняет то, что другие никак не смогли бы сделать…» Усвоил? Теперь можешь действовать.

 — Скажи сначала, — попросил Дык.

Студент повторил.

 — «Часто выспрашивает одного человека про другого», — прошептал Дык. — Я буду над этим думать.

 — Хватит шептаться в углу, — подошел к ним Фам Динь Тян. — Давайте лучше почитаем стихи. Чья сегодня очередь? — обернулся он к дядюшке Тхангу.

 — Разрешите, я прочту, — попросил Дык. — Перед отправкой сюда мы разучили стихи о верности, которые пришли из далекой России.

 — Молодцы! — обрадовался Тханг. — Льенсо муон-нам![38] — воскликнул он, подняв кулак. — Начинай, счастливый гость.

 — Их написал поэт Си-Ма-Ноп, — сказал он и, вскинув голову, затянул:

Голос чтеца оборвался на самой высокой ноте, он закрыл лицо руками и отвернулся.

Глава 26

Жаламбе скинул сорочку, подлил в тазик кипятку из термоса и нехотя сел за рабочий стол. Попробовав пальцем, не горячо ли, погрузил в воду набухшие от жары ноги. Любимая обезьянка по кличке Гарсон, прикованная длинной цепочкой к полу, прыгнула к хозяину на колени и с нежной деловитостью принялась слизывать с его кожи кристаллики соли. Стало щекотно. Жаламбе засмеялся и, отогнав обезьянку, почесал волосатую грудь.

Перед секретным совещанием во дворце хотелось подобрать материал, рисующий секретную службу в более выгодном свете. Но похвастаться было нечем. Самую дееспособную агентуру переманили японцы, и контрразведка все больше уподоблялась тайной полиции. Причем в наихудшем, провинциальном варианте. Конг превратился в типичного агента-двойника. Вполне вероятно, что он работал еще и на китайцев. Жаламбе запомнилась поговорка о листьях, краснеющих трижды в году. Он подозревал, что недалек день, когда виртуоз-оборотень переметнется к американцам. Морское сражение у атолла Мидуэй изменило соотношение сил на Тихом океане, и со дня на день могло начаться решительное контрнаступление. Затяжные бои за Гвадалканар показали, что японский блицкриг захлебнулся. «Неизвестно еще, где раньше высадятся союзники, — размышлял Жаламбе, — на Окинаве или здесь, в Индокитае. С открытием второго фронта в Европе они будто бы не очень спешили. Еще есть время сориентироваться и хорошенько взвесить решительный шаг. Русские переломили бошам хребет и в решительном темпе забирали обратно свои города. Как только они начнут брать чужие, англо-американцы поспешат им навстречу. А это значит, что рано или поздно де Голль вступит во Францию. Надо быть законченным идиотом, чтобы сомневаться в том, за кем пойдет страна. Вчерашний эмигрант превратился в национального героя, вернувшего Франции честь и веру в себя, а престарелого маршала открыто называют изменником. Только прощелыга Дюкоруа, не краснея, продолжает именовать Петэна спасителем отечества, для многих он просто предатель». Жаламбе раскрыл досье, заведенное на генерала Мордана. Еще год назад собранных контрразведкой материалов было бы вполне достаточно, чтобы, по меньшей мере, сорвать с него золотое шитье. Какое счастье, что Жаламбе удержался тогда от соблазна. Никогда не следует сжигать за собой корабли.

Все эти годы Мордан продолжал тайно сноситься с представителями Свободной Франции. Не далее как неделю назад он встретился с деголлевским эмиссаром, который спустился на парашюте в районе Халонга. Жаламбе знал, что Деку тоже какими-то путями проведал об этой встрече, но ничего не предпринял. Это ли не знамение времени? Неужели хитрец вздумал переметнуться? Отчего бы и нет? Ему надо спешить. Он слишком тесно связан с Дарланом, чтобы позволить себе дожидаться, когда пробьет без четверти двенадцать.

Жаламбе плеснул в стаканчик «касси» и, со вкусом прихлебывая, принялся изучать последние декреты генерал-губернатора. Деку явно старался заручиться поддержкой феодальной монархии и мандарината. Он реставрировал дворец в Хюэ, восстановил старинные церемонии, столичная пресса начала широко пропагандировать всевозможные выставки, литературные конкурсы и народные ремесла.

Что ж, подобные меры были разумны, и любая власть поставит их генералу в заслугу. Он не побоялся изменить статут администрации, упразднив архаичное разделение чиновничества на индокитайское и европейское. Н это тоже правильно. Франция в ее нынешнем положении не может позволить себе унижать Индокитай. Жаламбе мысленно одобрял даже такую меру, как запрещение обращаться к туземцам на «ты». Сам он продолжал «тыкать» своих агентов, не делая, впрочем, исключения и для французов, но любил поболтать на досуге о «новом курсе», «политике уважения», «дружеских контактах» и прочей ерунде.

Вызывало недоумение другое. Уравнивая туземцев в правах, открывая школы, Деку не только делал упор на моральное и патриотическое воспитание, но и рьяно насаждал культ Петэна. Этого Жаламбе и не мог понять. Неужели адмирал не видел, что дни «национальной революции» сочтены? Едва ли. Иначе бы он нашел возможность поставить контрразведку в известность о махинациях Мордана.

«Ставит на двух лошадей сразу? — спрашивал себя Жаламбе и вновь был вынужден констатировать: — Почему бы и нет?»

Именно для этого он приблизил к себе Дюкоруа, пришедшего на смену беглецу Фюмролю. До чего все-таки сильны кастовые связи на флоте! Весь Ханой потешался, когда генерал-губернатор придумал красавчику моряку курьезную должность комиссара спорта и молодежи. Но вскоре острякам, прохаживавшимся насчет «юного спортсмена» и мадам Деку, стало не до смеха. Дюкоруа быстро разработал систему военно-спортивной подготовки молодежи и открыл отделения комиссариата по всему Индокитаю. Надо было видеть, как этот новоявленный Бальдур фон Ширах принимает парад бойскаутов или дерет глотку на трибуне. Следует признать, что его факельные шествия и велогонки имели известный успех. Часть молодежи удалось оторвать от Вьетминя и от «Пан-Азии». Но то, что было хорошо в сорок втором, не годится для сорок третьего. Деку не мог этого не понимать. Значит, он действительно ставил на двух лошадей, а точнее, неудержимо раздваивался, как амеба.

Пока Дюкоруа насаждал «здоровье во имя служения Родине», повсюду плодились, как комары после дождя, публичные дома, опиекурильни и казино. Жаламбе, хорошо изучивший районы красных фонарей Ханоя и Сайгона, лучше кого бы то ни было понимал, насколько одно дополняет другое. Именно в двойственности проявлялась изменчивая целостность Деку — гениальнейшего проводника обреченной и жалкой политики.

Жаламбе понял, что ему не стоит спешить. Он будет держать равнение на адмирала. Такой человек не упустит спасительного мгновения и, не теряя лица, перейдет на службу новой власти.

Обезьянка вскочила на стол и закружилась на одном месте. Оскалив зубы, она ударила хозяина в грудь детским трогательным кулачком.

 — Что, Гарсон, пи-пи захотел? — рассеянно спросил Жаламбе и отцепил карабин ошейника. — Ну, побегай в саду, — он вспомнил стихи Рембо, которые читал однажды Фюмроль:

Какая ерунда лезет в голову. А ведь надо на что-то решиться. Деку — политик, и он по-своему зарабатывает оправдательный ценз. Франция находится в немыслимом положении, и любой на его месте делал бы то же самое. Разве скрытый голлист, Катру, не балансировал на канате, как ярмарочный плясун? Старый циник Мордан тоже вынужден с благородной рожей лизать японские ягодицы и козырять инспекторам из Виши. Таковы житейские реалии. Зато каждый втихомолку копит добрые деяния словно благонравные детки из сказок Перро.

Что могут поставить ему, Жаламбе, в вину, если, не дай господь, настанет столь тягостный час? Сотрудничество с японцами? Весьма проблематично. Пусть Свободная Франция воюет с Хирохито, у Новой Франции с ним союз. А Франция едина, поэтому неизвестно еще, как будет. Какие-нибудь ходы всегда найдутся. Единственная улика — это картотека. Официально ему никто не приказывал передавать ее волкодаву — Уэде. Все знали, но делали вид, что ничего не происходит. Умыли руки, короче говоря, соблюли невинность. Но это прежде всего касалось коммунистов. Весьма важное обстоятельство! Если только не случится мировая революция, оно сработает на него. Он хорошо делал свое дело, стараясь не особенно задевать соседей: гестапо, Сикрет Интеллидженс сервис, СИА.[39] Остается последний камень на шее: агентура. И этого не простит никакое правительство. Даже Народный фронт. Он и сам не понимает теперь, как дал обвести себя вокруг пальца. Сложная и разветвленная паутина элементов АБ, которую его предшественники годами плели с необыкновенным терпением, попала в лапы Бульдога. Хорошо еще, что нет свидетелей. Впрочем, как это нет? Есть: Конг-оборотень, сам Бульдог и…

Итог получается неутешительным. Но в том и сила точного логического анализа, что, доведя до крайней точки падения, он указывает ранее незаметные тропки наверх. Период растрепанных чувств закончился. Жаламбе отыскал заветный путь.

Опрокинув тазик с остывшей водой, он прошлепал к сейфу, оставляя на розовом драгоценном паркете быстро высыхающие следы. Судя по отпечаткам, у него было плоскостопие. Вынув список явных японских агентов и прояпонски настроенной интеллигенции, он возвратился в кресло, допил неразбавленное «касси» и, схватив красный, остро отточенный карандаш, начал делать пометки. Сначала вычеркнул матерых профессионалов Волкодава, затем крупных политических деятелей, аристократов, связанных с принцем Кыонг Де, и главарей религиозных сект. В сетях осталась мелкая рыбешка: явно скомпрометированные шпионы, подозрительные иностранцы, наиболее крикливые туземцы и несколько двойников. Эту категорию агентов он отметил особо, потому что знал о близости по крайней мере троих к гестапо. Как раз то, что нужно. Жаламбе злорадно ухмыльнулся.

Проставив гриф секретности, он вызвал дежурного.

 — Гастон Птичья Морда, — благодушно проворковал он, — есть работа. Пусть срочно перепечатают и поднимут картотеку. К вечеру должны быть все адреса. Аресты произвести на рассвете.

 — Слушаюсь, начальник.

 — Постой, — удержал Жаламбе. — Только никакого радио! Ты понял? Японцы давно знают наш код. Пошли людей самолетом: Хайфон, Сайгон, Хюэ и Далат.

 — А как же Винь и Намдинь? — спросил Гастон, проглядев список.

 — Черт с ними, потом как-нибудь.

 — Все равно не успеем, начальник.

 — Тогда завтра, — Жаламбе устало поморщился. — Только чтобы одновременно. Акция должна быть внушительная — это главное. Если кто и сбежит под шумок — не беда. Усвоил?

 — Вполне.

 — Тогда валяй… Конг не звонил?

 — Как сквозь землю провалился. Не иначе, ухлопали.

 — Почему ты так думаешь? — осторожно спросил Жаламбе. — Хочешь? — он постучал ногтем по бутылке. — Тогда садись.

 — По-моему, коммунисты наступили ему на хвост. — Гастон взял с подоконника термос с колотым льдом. — Не могу без разбавки.

 — Он столько раз уходил… — неопределенно заметил Жаламбе. — Как же это?

 — Точно не знаю, начальник. Надо у Виктора спросить.

 — Гони его сюда. И еще, Птичья Морда, сделай милость, поищи Гарсона. Он что-то долго не возвращается. Ушел на клумбы мой Гарсон, его пошел искать Гастон! Гениально, не правда ли?

«Случай спешит навстречу тому, кто действует», — подумал Жаламбе, оставшись один.

Развинченной походкой вошел хрупкий, изящный юноша с мечтательным лицом поэта. Несмотря на молодость, он восемь лет провел в Индокитае и заслужил репутацию талантливого контрразведчика. Ему поручали всегда наиболее тонкие операции, требующие игры воображения.

 — Садись, Виктор, — с грубоватой фамильярностью Жаламбе обнял его за плечи и силой усадил на стул. — Хочешь? — прозвучал звонкий щелчок по стеклу. — Прости, я забыл, что ты пьешь только кофе. Что там за история с Конгом? Я знаю, что он переметнулся к Уэде, и был очень удивлен, когда Гастон сказал, будто он опять выплыл. Это верно?

 — Не совсем, — Виктор Лефевр откинул со лба прядь волос и небрежно бросил на стол папку. — Собственно, тут все материалы, патрон. Проглядите.

 — Давай-ка вместе. Как ты на него вышел?

 — Случайно. Цепочка тянется из Пулокондора. — Лефевр не скрывал томления и скуки. — Вы хотите со всеми подробностями, патрон? — Увидев лужу под столом, он несколько оживился. — Неужели Гарсон опять нашалил? Вот уж не думал, что у обезьяны такой могучий пузырь.

 — Пустое, Виктор! — Жаламбе поддал ногой медный тазик. — Это я.

 — Для вашей комплекции чересчур скромно, — пошутил Лефевр. — Началось с того, патрон, что мы перехватили записку. Пожалуй, вам лучше все-таки сначала взглянуть на нее.

 — Я не понимаю этой дурацкой азбуки! — вспылил Жаламбе.

 — Переверните страницу. Есть перевод.

«Бал у мамаши. Почта цветов. Любопытный почтальон. Уточнить, не он ли повторил шутку с младшей дочерью. Плохо, если он».

 — Понятно, — Жаламбе подпер щеку рукой и приготовился выслушать интересную историю. — Кто-то кого-то проверяет. Итак?

 — Совершенно верно, патрон. Один наш старый знакомый…

 — Постой, Виктор, — с непривычной для него живостью Жаламбе выхватил из папки записку. — Тут только копия. Где же оригинал? Вы взяли связного?

 — Боже упаси. Что за кошмарное подозрение, патрон? Я не спускаю с него глаз.

 — Отлично, мой мальчик! Именно это мне и хотелось узнать. Но я тебя слушаю, продолжай.

 — Ни для кого не секрет, что на Пулокондоре не продается только свобода. Вернее, продается и она, но только за очень большие деньги. Сайгонские ребята поэтому берут на прицел всех визитеров и под благовидным предлогом устраивают им обыск. Порой попадаются любопытные вещицы. Помните, патрон?

 — Ты имеешь в виду типографию в джунглях?

— Не только. К сожалению, контрагенты тоже не слишком доверяют продажной охране. К подобной переписке они прибегают в самых крайних случаях, да и то соблюдают большую осторожность. Попробуй разберись в этой белиберде. — Лефевр притворно зевнул. — «Бал цветов», «Мамаша», «Дочка» — экий сентиментальный вздор. Правда, наши живодеры умеют развязывать языки, и порой нам удается узнать, что скрывается за таким лепетом. Но вы знаете, патрон, что я не одобряю подобных методов. Притом они не очень эффективны. Связной или умирает, ничего не сказав, или действительно ничего не знает. Зачем связному знать? Нонсенс. На счастье, в ту пору я оказался в Сайгоне как раз в тот момент, когда задержали паренька с этой запиской. Мне понравился ее инфантильный настрой, и я отпустил курьера, предварительно отчитав за легкомыслие. Остальное, как понимаете, было делом техники. Рассуждая от обратного, я размотал клубок и вышел на старого знакомого. Это некто Нго Конг Дык, монтер из «Сентраль электрик».

 — Не помню, — наморщив лоб, покачал головой Жаламбе.

 — А я помню. Костоломы из второго отдела испортили мне всю игру. Они так отделали бедного мальчика, что пришлось положить его в лазарет. Сейчас он отдыхает на Пулокондоре.

 — Дальше, — нетерпеливо бросил Жаламбе.

 — Далее я взялся за записку. Вновь поднял дело о «Сентраль электрик» и нашел там милый групповой снимок костюмированного бала. В костюме цветочного Гермеса был не кто иной, как господин Конг. Все стало ясно. «Сентраль электрик» — мамаша, дочь, вернее дочернее предприятие — «Юзин электрик» в Намдине. Именно там, с моей помощью, Конг, предварительно погрузив весь город во тьму, угнал в джунгли состав с рисом. Бесподобное предприятие, снискавшее ему славу героя и любовь товарищей. Видите, как просто. Правда, должен сознаться, что чертовски помогла фотография. Сентиментальные забавы юных электриков и хорошеньких продавщиц, оказывается, тоже приносят пользу. Итак, стало совершенно ясно, что Конга проверяют, а когда проверят, попытаются убрать. Поскольку теперь он не наш человек, можно даже сказать, совсем не наш человек, я предпочел выждать.

 — Умница! Вы всегда были умницей, господин Лефевр! — впервые в жизни Жаламбе обратился к подчиненному в вежливой форме.

 — Что с вами, патрон? — удивился Лефевр.

 — Я очень доволен тобой. — Жаламбе с облегчением вздохнул. — Предоставим мальчишку Конга его судьбе. Пусть получит свое. — Жаламбе настолько вошел в роль негодующего супруга, обманутого коварством жены, что совершенно искренне позабыл о том, как своими руками отдал агента Уэде.

— Я так и подумал, — по-своему понял его Лефевр. — Когда свершится то, что должно свершиться, мы «цап-царап» и вытащим мышку из норки. По-моему, хорошая ожидается мышка.

 — В самом деле? — встрепенулся Жаламбе. Профессиональный инстинкт охотника властно заставил его переключиться. — Куда привели следы?

 — Прямехонько в Пагоду Благоуханий.

 — Опять «Красный бамбук»?

 — Похоже на то, патрон.

 — Жаль, — огорчился Жаламбе. — Мне бы не хотелось вновь сталкиваться с буддистами. Принц Кыонг Де раззвонил о том случае на весь мир.

 — Не надо преувеличивать, патрон. Я уже планирую охоту. Дичь того стоит. Постараемся взять без излишнего шума.

 — В этих горах и пещерах? Ты с ума сошел, мой бедный Виктор.

 — Ничуть. Не забывайте, что теперь мы станем ловить на живца. Неужели не выманим на такую приманку, как Конг? Быть того не может.

 — Думаешь, он сам захочет убрать Конга? Сомневаюсь.

 — Все равно будет пожива, а там, глядишь, и новый след обнаружится.

 — Что ж, — Жаламбе покачал папку на ладони, словно прикидывая на вес. — Твоя логика, как всегда, безупречна… Действуй.

 — Значит, даете благословение?

 — Разумеется. Не понимаю, почему ты раньше молчал.

 — Хотелось собрать побольше фактов. — Лефевр бросил на патрона насмешливый взгляд. — Не думал, что вы так скоро дадите себя уговорить. Учитывая деликатность момента… — он не договорил.

 — Что ты имеешь в виду?

 — Господина Уэду.

 — Мы не в ответе за действия коммунистов. — Жаламбе бросил папку на стол: — Возьми. Не говоря уже о том, что я полчаса назад отдал приказ об аресте японских шпионов по всей стране. Только это пока сугубо между нами.

 — Ну! — не поверил Лефевр. — Неужели началось?

 — Да, мой мальчик, считай, что битва за Францию в Индокитае началась! — напыщенно изрек Жаламбе, почесывая грудь. — Тебя не шокирует мой вид?

 — Ну что вы, патрон, я привык.

Глава 27

Развевающиеся аозаи прекрасных дочерей Хюэ напоминают утренние ирисы в заливных лугах Ароматной реки и цветы мирта в лунную ночь. Щемящая нежность сжимает сердце, когда в пятнистой тени манговых деревьев возникнет, как из облачка цветочной пыльцы, женщина в лиловом, а затем внезапно растает в конце аллеи, где окаменевший извилистый дракон стережет прах королей. Странное наваждение старой столицы, чудо, длящееся из века в век. Кто знает, где суждено вновь увидеть лиловую незнакомку? На золотом ли от рисовой соломы поле, у зеленого ли пруда, затянутого плавающими водорослями бео, у источника ли, бьющего из розовой скалы? Кто она: фея, прикованная заклятьем к могильным холмам, или дочь гончара, живущего в лачуге у развалин городской стены? Нужно ли доискиваться ответа? Есть двери, куда не стоит стучаться. Вот императорские усыпальницы, где остановилось течение дней. Хитроумные ограды защищают покой несуществования от малейшего дуновения. Не только дурные ветры, но и само естественное движение воздуха противно Духу вечности, которая есть изначальная пустота. И потому мертва вода позеленевших прудов и недвижимы на ней сухие сосновые иглы.

А у дороги на юг растет старый баньян, увешанный горшками с известью для бетеля. Седая крестьянка, чье лицо как обожженная растрескавшаяся глина, бросит белую капельку вместе с кусочком арека на лакированный лист. Ее лиловый аозай утратил первоначальный оттенок, побурев от красной пыли и зноя. Купив жвачку, путник пойдет своей дорогой, лишь мимолетно прикоснувшись к чуду. Не заглянув в глаза старухи, чьи близкие умерли от голода в этом году, не заметив за ржавой бахромой воздушных корней молельню в дупле исполинского дерева, посвященную злому духу.

Все просто и понятно в мире, если человек пренебрегает мелочами, не вникает в потаенную суть вещей. Когда-то поэты называли Хюэ городом лиловых красавиц. Имя как формула, в которой истина пребывает в совершенном, законченном естестве. Мы не задумываемся над истоком названий. Жуя бетель, не помышляем о том, что в крошечном древесном листике дремлет плоть природы, где все замкнуто само на себя в немыслимом и неповторимом совершенстве. Зачем нам знать тогда, почему красавицы имперской столицы возлюбили лиловый цвет? У каждого города есть своя чарующая тайна.

Император Бао Дай избегал Хюэ, проводя большую часть года в горах Далата, где зимой и летом ртутный столбик показывает одну и ту же температуру: + 15 °C. Климат долгожителей и мудрецов, когда мысли не отвлекаются от возвышенных материй, а в теле приостанавливаются процессы старения. По крайней мере, так уверяет лейб-медик Тинь.

 — Человеческие органы, ваше величество, — объяснял он, — подчиняются пяти стихиям, планетам и странам света. Необходимо жить в одном месте, где влияния обнаруживают уравновешенность и постоянство. Только в этом случае ясно видна связь между органами. Когда болен орган-дочь, нужно лечить орган-мать. Только шарлатан станет сразу лечить больную печень. Истинный врач окажет сначала воздействие на материнское начало и облегчит состояние легких. Позвольте пульс… так, все пять пульсов бьют нормально. Не советую вашему величеству долго задерживаться в Хюэ. Человек, выйдя на солнце, стремится вернуться в спасительную тень.

Бао Дай прибыл в Хюэ, чтобы освятить восстановленный дворец. Его сопровождала пышная свита придворных, мандарины высших степеней и даже представители дипкорпуса во главе с послом Есидзавой. По случаю церемонии императора облачили в желтое, расшитое драконами платье.

Жан Деку ревниво посматривал в сторону японского посла. Оба вели себя так, что их можно было принять за приближенных, которые оспаривают друг у друга монаршую милость. В известной мере это было игрой, навеянной торжественностью обстановки, желанием польстить безвольному владыке, чей суверенитет постепенно урезали почти до уровня буффонады. Атмосферу театральных подмостков усиливало и принужденное поведение придворных, не успевших освоить новый церемониал. Одни кланялись без особой нужды, другие садились на пол, чтобы, по обычаю таиландского двора, не возвышаться над монархом. Вышколенному церемониймейстеру приходилось то и дело одергивать растерянных мандаринов, словно провинившихся школяров. Не переставая чаровать улыбкой, он метался от одного к другому, стремясь каждому напомнить его место и роль или указать на оплошность.

Однако сквозь пышную мишуру театрализованного действа со всей обнаженностью поступила циничная политическая реальность. Показная роскошь нового двора должна была облечь во плоть худосочный призрак национальной автономии. Этого требовало не только франко-японское соперничество, но и возрастающее влияние Вьетминя. Но какова природа власти, что даже фантомы ее становятся объектами жесточайшего соперничества. Когда процессия приблизилась к драконьей лестнице двора деловых аудиенций, Деку заволновался всерьез. Ему вдруг почудилось, что японец может нарушить порядок прохождения свиты и первым последовать за Бао Даем в тронный зал. Но все прошло благополучно.

Стоя по правую руку от императорского балдахина, Деку с облегчением и тайным стыдом корил себя за мнительность. Как он мог даже подумать, что японцы, с детства скованные властью традиций, способны не соблюсти этикет. Встретившись глазами с Есидзавой, он приветливо улыбнулся ему. Казалось, что Франция выиграла важную битву. Что там ни говори, а японцы окончательно поняли, что одним им не справиться. Решительные меры Жаламбе, — узнав о них, Деку вынужден был принять успокаивающие капли, — кажется, прошли безнаказанно. Во всяком случае, Есидзава и словом не обмолвился. Очевидно, не такое у него прочное положение, чтобы идти на конфликт. И вообще японцы явно присмирели. Об этом свидетельствует хотя бы инцидент в деревне Донгшон, где крестьяне убили солдата, принуждавшего их вырвать посаженный рис. Вместо того, чтобы предпринять карательную акцию, военное командование предпочло уладить дело. Жаламбе дословно передал слова офицера, обращенные к жителям: «Дорогие вьетнамские братья, зачем вы убили нашего солдата, который невежливо заставлял вас сеять джут? Военнослужащих, которые поступают нехорошо, народ имеет право только связать и отвести к начальству. Избивать же до смерти — нельзя». Весьма показательное выступление. Японцы как огня боятся партизанской войны в тылу и предпочитают выставлять на передний план военную силу французов. Они даже пытаются заигрывать с Вьетминем. Подобное коварство чревато известной слабостью. Франция получает необходимую свободу маневра и может ответить жестокостью на жестокий курс.

После банкета с шампанским и тостами Деку уединился с японским послом у лотосового бассейна, куда только что запустили золотых рыбок всевозможных раскрасок и форм.

 — Как вам понравился тронный зал? — поинтересовался он, задыхаясь под тяжестью парадного мундира.

 — Великолепно, ваше превосходительство. Эти фрески, раскрашенные колонны, резное драгоценное дерево просто неподражаемы. Ханьский стиль, правда, чувствуется, но утонченность деталей накладывает на все отпечаток особой изысканности. — Есидзава, поправив бутоньерку в петлице, выдержал паузу. — Я слышал, будто на русском фронте появилась французская эскадрилья? «Нормандия», кажется? Ваши пилоты летают на советских самолетах. Если учесть, что так называемая Свободная, или, вернее, Сражающаяся Франция находится с нами в состоянии войны, то вам понятна будет моя особая озабоченность. Говорят, многие у вас симпатизируют генералу де Голлю.

 — Господин посол прекрасно осведомлен о том, что мое правительство ничего общего не имеет с движением де Голля. — Деку попытался улыбкой смягчить резкость ответа. — Что же касается симпатий и антипатий, то я предпочел бы говорить на языке фактов. Есть что-нибудь конкретное?

 — У насимеются сведения, что на вверенный вашему превосходительству территории приземлился голлистский представитель, который вошел в контакт с одним очень высокопоставленным лицом.

 — Вы располагаете доказательствами или только агентурными данными? Если представите доказательства, то подразумеваемое вами лицо пойдет под трибунал.

 — Я удовлетворен решительным заявлением вашего превосходительства, — предпочел отступить Есидзава.

Деку перевел дух. Стало ясно, что доказательств о встрече Мордана с парашютистом у японцев нет.

Конфликта с голлистами, которых в войсках становилось все больше, следовало избежать любой ценой. Особенно теперь, когда Италия капитулировала, а русские неудержимо продвигаются на запад. Об эскадрилье, в которой сражались французские летчики, он, естественно, знал. По слухам, среди них находился и один офицер из Индокитая. «Уж не Фюмроль ли? — сразу же подумал Деку, услышав новость. — Хоть его самолет и упал тогда в море, но на войне всякое бывает».

 — Когда вы предполагаете справиться с беспорядками на севере? — Есидзава зашел с другого бока. — В Каобанге и Бакшон-Воняе положение обострилось до крайности. Коммунистические банды, которые вы оттеснили к границе, вновь возвратились на свои базы. Вьетминь контролирует оба берега реки Кау. Я вынужден почтительнейше напомнить вашему превосходительству о букве и духе договоров между нашими странами. Создается впечатление, что французская сторона пренебрегает взятыми обязательствами. Это будет иметь самые серьезные последствия.

 — С моей точки зрения, господин посол не совсем правильно оценивает обстановку. В настоящий момент военное командование планирует крупную очистительную акцию на севере. Уверяю вас, что вскоре там воцарится спокойствие, — пользуясь неофициальностью обстановки, Деку попытался с грубоватой прямотой переменить тему. Его все больше раздражали постоянные требования и придирки японцев. — В такой чудесный вечер хочется говорить о чем-то более возвышенном. Мы еще успеем обсудить наши прозаические заботы. Когда я в последний раз был в Японии, меня чрезвычайно увлекла охота с бакланами. Наш лодочник отбирал у проворных птиц добычу и тут же жарил ее в кипящем масле. Необыкновенное впечатление.

 — Совершенно с вами согласен. В Японии есть много очаровательных развлечений, как и везде, наверное. Индокитай, например, славится лягушками, выращенными в живом кокосе, китайцы не знают себе равных в приготовлении черепах. Между прочим, господин генерал-губернатор, из Китая поступило досадное известие. Десятого сентября из тюрьмы в Лючжоу был освобожден Нгуен Ай Куок. Если вы помните, его арестовали в Циньси чуть больше года назад. Не успел он выйти на свободу, так созвал обширное совещание организаций и партий, ведущих подрывную деятельность. Это равно неприятно и нам, и вам. Если к Вьетминю присоединятся Дайвьет, Лига за освобождение, Секция интернациональной организации против агрессии и прочие, то нам придется иметь дело с еще более серьезным противником. Поэтому необходимо как можно скорее подавить очаги сопротивления внутри страны. Весть об освобождении Ай Куока почти наверняка вызовет активизацию партизанского фронта. Надеюсь, ваша администрация сумеет дать должный отпор.

 — Благодарю, господин посол, за своевременное предупреждение. Новость действительно не из приятных. Я немедленно поставлю в известность органы безопасности.

 — Кстати, ваше превосходительство, — Есидзава сделал вид, что вспомнил о каком-то пустяке. — С господином Жаламбе происходят в последнее время странные вещи. Он словно забыл, на каком свете находится. — Небрежно поигрывая тростью, он обогнул бассейн, затем доверительно приблизился к Деку и, коснувшись костяным набалдашником шелкового в шесть отсветов цилиндра, с неприкрытой угрозой сказал: — Вместо того чтобы бороться с большевистским подпольем, этот человек выискивает мифических японских шпионов. Смею выразить свое крайнее удивление. Надеюсь, арестованные вскоре будут освобождены.

 — Должен признаться, что ваше заявление застало меня врасплох, господин посол, — осторожно заметил Деку. — Меня не поставили в известность, что произведены какие-то особые аресты. Возможно, вы не совсем правильно информированы. Однако обещаю во всем внимательнейшим образом разобраться. Если шпионы действительно являются мифическими, их отпустят на свободу. Ручаюсь. — Он взял посла под руку. — Что еще может сказать губернатор?

Деку казалось, что заключительным вопросом он обезоружил японца. В самом деле, нельзя же требовать от ответственного администратора, чтобы тот открыто признал, будто знает о шпионаже и вынужденно терпит его. Есть вещи, о которых не принято говорить. Есидзаве пришлось довольствоваться весьма двусмысленным обещанием. Безмятежно проглотив горькую пилюлю, он не замедлил взять реванш:

— Иного ответа я и не ожидал. — Он благодарно поклонился, ясно давая понять, что надеется на решение в благоприятном для себя смысле. — Перед лицом общего врага нам надлежит крепить боевое единство. На сем позвольте оставить вас, господин генерал-губернатор, и пожелать вам приятно провести время в Хюэ. Его величество пригласил меня на лодочную прогулку по реке.

Деку даже не был уведомлен о том, что затевается подобная прогулка: Бао Дай явно хотел встретиться с японцем без свидетелей. Иначе бы он не взял его на реку, где подслушивание почти исключалось. События принимали серьезный оборот. Неужели флирт японцев с Кыонг Де был только отвлекающим маневром? По сути, именно это вынудило французские власти противопоставить более весомую фигуру Бао Дая. Но как только Франция публично воздала этой пустышке высочайшие почести, японцы резко переменили тактику. Вольно или невольно, Бао Дай становился крупной фишкой на зеленом поле политической рулетки. Тайное соперничество за власть над колонией выливалось в открытую схватку за власть над коронованной марионеткой. Оставшись в одиночестве у пронизанной светом разноцветных ламп воды, в которой лениво плавали пучеглазые длиннохвостые рыбы, Деку осознал тяжесть поражения.

Он еще не знал о том, что на японском военном самолете в Хюэ прилетел из Сингапура Чан Чонг Ким, известный историк и филолог, неоднократно подвергавшийся преследованиям со стороны французских властей. Не столько за свои крайние националистические взгляды, сколько за связь с японской разведкой. В начале года Уэда лично перевез его в Бангкок, а затем и в Сингапур, в роскошный особняк на Орчардроуд. Есидзава придавал большое значение первой встрече Бао Дая с Кимом, на которого возлагал основные надежды.

 — Япония, ваше величество, является освободительницей народов-братьев, — разглагольствовал Есидзава, сидя под балдахином императорской галеры. Красный, покрытый золочеными завитками дракон медленно скользил по черному зеркалу реки к морю.

Легкий бриз приятно овевал разгоряченные лица. — С нашей помощью страны Азии скинут ненавистное ярмо белых варваров, — покончив с общими положениями «Движения трех А», посол перешел к конкретным проблемам. — Вашему величеству известно, что мы предоставили независимость буддистской Бирме?

 — Мы знаем об этом, — ответил за императора Чан Чонг Ким. — Божественная воля осеняет японское знамя.

Бао Дай понимал, что независимость Бирмы такая же фикция, как и его сегодняшнее вступление во дворец деловых аудиенций. Японские войска не собирались покинуть Рангун. Не ушли они и из союзного Таиланда, предоставившего коридор для наступления на северных и южных соседей. Но лично его, по крайней мере на первых порах, устраивала даже фиктивная, но исполненная всех атрибутов величия власть.

 — Вьетнам — страна древней цивилизации, — Есидзава не спускал глаз с императора, сидевшего по другую сторону столика, уставленного вазами с фруктами и сладостями. Проникнуть в мысли этого немногословного сдержанного человека, сменившего императорский желтый цвет на скромный тропический костюм, было не просто. — Недалек день, когда вы, с нашей помощью, сможете расторгнуть договор о протекторате с Францией и обрести независимость, — выбросил главный козырь посол.

Бао Дай не спешил с ответом. Открытый союз с Японией был для него пока опасен, а тайный не сулил ощутимых выгод. Приходилось поэтому следовать мудрой тактике благожелательного бездействия. Пусть японцы окончательно распростятся со вздорной идеей посадить на трон пройдоху Де, а там будет видно.

 — Мне хочется ответить вам словами нашего древнего мудреца Нгуен Зы, господин посол. — Бао Дай прочел стихи столь же бесцветно и невыразительно, как говорил: — «Тридцать с лишком лет правил он во дворце, тридцать лет державу берег. Все Четыре Моря и Девять Земель у его простирались ног». Мы ничего не пожалеем для друзей, которые принесут нам независимость.

Глава 28

Лием угостил дорогого гостя сваренным в стволе бамбука рисом, приправленным бальзамкой. Извинился за скверный рыбный соус, красноватый и мутный.

 — Обойдемся без него. Дрянной соус — не приправа к свиным почкам, — пошутил Танг. — Был бы рис.

 — Плохо с рисом. Отнимают у людей последнее. Ни на что внимания не обращают. Плевать им на засуху, на неурожай, скидки не жди. Я слышал, что крестьянам приходится покупать рис на черном рынке?

 — Так обстоит дело почти повсюду, — подтвердил Танг. — Люди продают с себя все, только бы выполнить поставки. Чтобы предотвратить голод, мы призвали народ захватывать продовольственные склады. Отряды спасения родины раздают по деревням почти весь отобранный у врага рис.

 — Трудное это дело. Кругом шпионов понасажали. За каждым зернышком следят: сколько, мол, и откуда.

 — За этим, собственно, я и пришел. Нужна ваша помощь. — Танг разложил крупномасштабную карту и прибавил света в лампе. — Лягушки-то как раскричались. — Он прислушался к трубному клокочущему мычанию в прибрежных лугах. — Я сперва подумал, что это буйвол ревет.

 — Радуются, что прошли дожди. Так и лезут на баркас. Я, конечно, не против: мясо у них белое и нежное, как у знаменитых кур из Донгхо. Только надоели.

 — Значит, так, — Танг отогнал назойливого комара, — пришел час расплаты. Лисица, которую мы вырастили, разоблачена. Подозрения нашего Дыка подтвердились.

 — Кто этот оборотень? — спросил Лием, сцепив задрожавшие пальцы.

 — Через пять дней он приедет сюда. — Танг указал место на карте. — Проток Иен перед переправой Дук.

 — Я возил туда моих детей. Счастливое было время…

 — Мы встречались с Дыком на горе, а предатель теперь будет ждать на мосту за островом. Он осторожен и сам выбрал место встречи. Я понимаю, чем он руководствовался.

 — Да, туда незаметно не подойдешь. — Лием склонился над картой. — Река, обтекающая остров, кругом болота, а мостик отовсюду виден как на ладони.

 — В этом вся трудность. Это ловушка. Жандармы наверняка спрячутся у переправы и в зарослях на горе. От моторных лодок не скроешься. Вся надежда на ваш опыт.

Старик долго смотрел на карту, освещенную красноватым керосиновым язычком, словно надеялся прочитать на ней свою судьбу.

 — Я вот что надумал, ученый человек, — поднял он глаза на Танга. — Пустите меня. Отомстить палачу моих детей я должен сам. Да и жить мне осталось недолго. Пусть жизнь завершится достойно.

 — Такая работа не для вас.

 — Почему? Даже уродливый как черт может волочиться за девушками. Справлюсь.

 — А как же Будда?

 — Он все поймет.

 — Что ж, дядюшка, — Танг кивнул с печальной улыбкой. — Если вы твердо решили, не стану отговаривать. Отправляйтесь на реку Дай. Только с одним условием. Я не хочу посылать вас на верную смерть. Попробуйте придумать что-нибудь получше. Никогда не поверю, чтобы старый ловец водяных змей не нашел способа незаметно подобраться к врагу. — Сложив карту, он передал ее Лиему. — Подумайте, дядюшка, а я к вам завтра зайду.

 — Нечего ждать до завтра, — проворчал старик. — Я и так знаю все, что нужно.

С наблюдательной вышки у переправы Дук была видна залитая водой низина протока Иен. Сквозь дождевую дымку проступали деревья на дамбе и желтый извив ручья, раздваивающегося перед островом, за которым смутно чернела трапеция бревенчатого мостика.

 — Не повезло нам с погодкой, — сказал Жаламбе, тщательно протирая окуляры бинокля, синевато отсвечивающие просветленной оптикой. — Все смазано. Прямо как нарочно.

 — Вы слишком мрачно настроены, патрон, — возразил Виктор Лефевр, — не стоит портить кровь из-за шального муссона. Денек не так уж плох. Не ливень — и уже слава богу. Пусть себе капает. Уж как-нибудь человеческую фигуру не проглядим.

 — Все разлилось, взбухло. Могут и ускользнуть.

 — Куда им деться? Лодка не иголка. Притом на равных с нами, патрон. Для выстрела им придется подойти ближе.

 — Более удобного места не нашлось? — буркнул Жаламбе, приникая к биноклю. — На горе могут не увидеть ракеты.

 — Мне казалось, что Конг представляет для вас второстепенный интерес. — Лефевр прикурил от окурка новую сигарету. — Когда хочешь выгнать зверя, лезешь к нему в логово. — Он приставил бинокль к глазам. — Его еще нет? Ну что ж, наберемся терпения… Я почему-то не сомневаюсь, что Конг придет.

 — Он ничего не заподозрил?

 — Кто его знает. Мне пришлось идти ва-банк. Иначе бы мы просто не узнали, где состоится столь нежное рандеву.

 — И не надо, — сплюнул Жаламбе. — Коммунисты превосходно обошлись бы без нашей помощи. Поймаем мы их или нет, еще неизвестно, а Конга твоя непомерная щедрость могла насторожить.

 — Щедрое обещание, патрон, не щедрость. Я искренне надеюсь, что мне не придется отслюнить ему две тысячи пиастров. Но пообещать пришлось. Только так удалось уговорить его еще разок поработать на старушку Марианну![40] Эта сумма помогла двойнику и рот заткнуть. Едва ли он заикнулся об этом Уэде.

 — Почему?

 — Кэмпэтай в таком случае не преминула бы вмешаться, а это сорвало бы операцию. Нет добычи — нет и денег. Я дал ясно понять, что монах нужен мне лично… Из карьерных соображений.

 — Человека, который способен швырнуть на ветер две тысячи, едва ли ждет успешная карьера.

 — Не будьте сквалыгой, патрон. Зачем мертвецу деньги?

 — Ты так уверен в успехе?

 — Коммунисты рискуют много больше нас. Надеюсь, они не промахнутся.

 — А если?

 — Тогда Уэда может узнать о наших шалостях, и вам придется меня прикрыть, — меланхолически ответил Лефевр.

 — Меня бы кто прикрыл, — огрызнулся Жаламбе. — Хорошо тебе рисковать, богатенькому наследничку. Тоже мне игрок!

 — Разве у нас есть где поиграть? — Лефевр курил сигарету за сигаретой. Волнение он прикрывал бесшабашной бравадой. — Настоящая игра только в Гонконге или в Макао. Вот бы махнуть на недельку в Гонконг, пока там еще сидят наши японские союзнички… Стоп, патрон, — он крепко сжал плечо Жаламбе. — Будь я проклят, если это не так! Слева от острова!

 — Где? — Жаламбе навел бинокль в указанную точку. На глинистой ленте ручья контрастно различался челнок и гребец в нем, ловко орудующий кормовым веслом. Скрываясь порой за травами, челнок заметно приближался к мосту.

 — Почему ты думаешь, что это именно он? — В решительные минуты у Жаламбе начиналось бурное слюнотечение. Он едва успевал сплевывать. Дьявольщина! Словно с неба свалился.

 — Наверняка скрывался где-нибудь в зарослях, — Лефевр брезгливо отодвинулся, — осматривался. Он всегда был чертовски осторожен. Клюнул все-таки, каналья.

 — На нем, кажется, коническая шляпа. Это, часом, не вьетминь?

 — Не смешите меня, патрон. Они не явятся первыми на подобное рандеву. Тоже небось прячутся в какой-нибудь заводи. Придется нам попотеть, прочесывая такое болото.

 — Лишь бы все удалось, — Жаламбе поменял руку на бинокле. — Теперь я вижу, это действительно он.

Когда на мосту возникла фигура в шляпе нон, старый Лием начал раздеваться. Спрятав одежду под широкими листьями, он прижал к животу деревянное ложе арбалета и с усилием натянул тугую сплетенную из волокон лианы тетиву. Затем сунул в рот тростниковую трубочку и, лежа на спине, сполз по мокрой траве в воду. Она приняла его без всплеска.

Жаламбе и Лефевр не выпускали биноклей. Конг стоял к ним спиной, ожидая, как видно, что лодка появится из-за поворота, со стороны Пагоды Благоуханий. Положив локти на деревянный брус, он глядел в неспокойную мутную реку, пронизанную спицами дождя.

 — Что-то они не торопятся, — выказал признаки нетерпения Лефевр, бросая недокуренную сигарету. — Пора бы уж и появиться.

 — Появятся, — уверенно изрек Жаламбе. — Другого пути у них нет.

 — Наконец вы воздали мне должное. Благодарю, патрон. — Лефевр зарядил ракетницу. — Скорее бы, что ли.

 — Мне тоже не терпится быстрее промочить глотку.

Но прошел час, а на мосту ничего не изменилось. У людей на вышке затекли руки. В глазах, покрасневших от напряжения, замелькали назойливые стеклянистые червячки.

 — Если так будет продолжаться, он уйдет, — сказал Лефевр, опуская руки. — А мы околеем. — Придерживая бинокль на груди, сделал несколько энергичных приседаний. — Давайте наблюдать по очереди, патрон.

 — Заткнись, — уронил Жаламбе, не повернув головы. — Если они так и не появятся, то придется тебе ликвидацию взять на себя.

 — И не подумаю, патрон. Вы же знаете, что я не мастак на такие штучки.

 — А если я тебя очень попрошу?

 — Неужели вы настолько боитесь Уэду? По-моему, нам давно пора перестать пресмыкаться перед японцами. Чем дальше, тем их дела идут все хуже и хуже. Американцы перешли в наступление на Маршальских островах. Того гляди, начнут бомбить Индокитай. Тут уж не до государственного переворота, которого так боится наш милый Жан.

 — Merde, — сквозь зубы выругался Жаламбе. — Еще один политик на мою голову выискался. Если ты не хочешь, чтобы тебя прижали за старые грешки, а это можно сделать хоть сейчас — сам знаешь, — он не должен уйти отсюда живым. Учти, Виктор. Ты меня знаешь.

 — Хватит стращать! — Лефевр топнул ногой. — Приказы отдавать легко. А как это сделать? Как? — он почти кричал. — Вы же знаете Конга! Он всадит в меня отравленную деревяшку, едва я успею схватиться за пистолет. Дайте двоих жандармов с автоматами, и я привезу его труп.

 — А что потом станешь делать с этими жандармами? Постой! — испуганно вскрикнул Жаламбе. — Что же это такое?! — Трясущимися пальцами он стер с линз туман. Человек на мосту исчез. — Я же не сводил с него глаз! Не мог же он растаять в воздухе?

 — Почему бы и нет? — Лефевр быстро обрел прежний дерзко-ироничный тон. — По-моему, вы плохо протерли стекляшки, патрон. Дело сделано. Он валяется на бревнах настила.

 — Но это немыслимо! — Жаламбе обдало жаром. Борясь с набегающей слюной, он еще не смел радоваться. — На расстоянии выстрела из снайперской винтовки никого не было. Готов дать голову на отсечение!

 — В таком случае ее уже нет у вас на плечах. — Лефевр пустил малиновую ракету. — Быстрее на катер!

Вздрогнув от выстрела, Жаламбе взглядом проследил за извилистой дымовой линией, косо взвившейся над каепутовыми и капоковыми деревьями дамбы. Подождав, пока огненная клякса погасла, отразившись напоследок в залитой пойме, неторопливо направился к лестнице.

Видит бог, он скромный человек и не требует от судьбы слишком многого. Меньше всего он был расположен сейчас кого-то ловить. Чутье подсказывало, что не следует создавать вокруг убийства переметнувшегося элемента большой шум. Уже в моторке, которая неслась, заливая низкие берега мутной волной, он еще раз взглянул в бинокль, но ничего не увидел, кроме бескрайнего травяного поля под тихим дождем.

 — Что, если лодка подобралась оттуда? — он неопределенно обвел рукой горизонт. — Какая там может быть глубина?

 — Едва ли, — Лефевр скептически качнул головой. — А вообще-то в этой проклятой стране все возможно. Никогда не забуду, что дал обвести себя вокруг пальца.

 — Не казнись, — придя в хорошее настроение, милостиво утешил Жаламбе, — я тоже был уверен, что единственный путь — это река.

 — Но теперь мы их ни за что не поймаем! — сжал кулаки Лефевр. — Прочесать всю низину немыслимо.

 — Считай, что они уже ушли, — кивнул Жаламбе. — С той стороны дамбы у нас даже оцепления нет.

Когда они, зачалив катер за сваи, взбежали на мост, послышалось тарахтенье моторов. Это мчались моторки с жандармами, сидевшими в засаде у подножия горы. Все шло по плану. И ракету увидели, несмотря на дождь, и вовремя поспели к мосту, чтобы захватить неприятеля с двух сторон. Только некого оказалось окружать.

Конг лежал ничком, разметав сведенные последней судорогой руки. Его ногти процарапали по мокрому дереву отчетливый след. Голова была непокрыта. Шляпа, по всей видимости, скатилась в речку, где ее подхватило течение. Жесткие длинные волосы успели намокнуть.

 — Вот оно как, — вздохнул Жаламбе, обнаружив в затылке бамбуковую стрелку с оперением из пальмового листа.

 — Выстрел, очевидно, произведен из-под воды, — констатировал Лефевр. — Слыхал я о таких фокусах, а видеть не приходилось.

 — Теперь любуйся, сопляк! — взорвался Жаламбе, играя на публику. — Такого человека не уберегли. А?

Глава 29

Конец сорок четвертого ознаменовался новыми успехами союзников на всех фронтах величайшей в истории войны. Советская Армия, принявшая на себя основную тяжесть фашистского нашествия, очистила от захватчиков родную землю и начала преследовать врага на его территории. История отсчитывала последние дни провозглашенного Гитлером «тысячелетнего» рейха. Долгожданный второй фронт был открыт только шестого июня уходящего года. Англо-американские войска пересекли, согласно плану «Оверлорд», Канал и, высадившись в Нормандии, двинулись к западным границам Германии. В августе был освобожден Париж, и к власти пришел де Голль.

Победы на восточном фронте привели Японию к полной политической изоляции. Ось Берлин — Рим — Токио перестала существовать. Пришедшее на смену кабинету Тодзио правительство Койсо было не властно предотвратить или хотя бы отсрочить неизбежный финал. Началась непрерывная полоса поражений. Английские войска разгромили японские дивизии в Бирме, американцы высадились на Филиппинах. Под контролем союзников оказались основные морские коммуникации Японии. Пытавшиеся вторгнуться в Южный Китай армии вынуждены были перейти к позиционной войне. На отдельных участках далеко растянутого фронта гоминьдановские войска перешли в наступление. В самой Японии прошли антивоенные демонстрации.

Таков был этот победный решающий год, отмеченный во вьетнамском месяцеслове мужским знаком и символами Обезьяны и Дерева.

 — Через год или полтора у нашего народа будет возможность добиться свободы, — сказал Хо Ши Мин, тщательно проанализировав обстановку.

Цепляясь за ускользающую власть, колониальная администрация Индокитая уступила японскому давлению и развернула широкие карательные операции в районе опорных баз Вьетминя. Так адмирал Деку прореагировал на вулканические толчки, возвещавшие приход новой эпохи. Для собственного успокоения он выдумал странную теорию треугольника, включавшего Францию, Японию и Индокитай. Событий, которые выходили за рамки этой поистине маниакальной схемы, для него как бы не существовало. Даже вступление союзных армий в Париж он воспринял как чисто юридический акт, предваряющий период более или менее значительных перемен. Возможно, он и в самом деле надеялся, что все ограничится лишь формальным актом смены правительственного кабинета. Пока же этого не произошло, старец в генеральском кепи, висевший над рабочим столом губернатора, продолжал оставаться символом высшей власти. О том, что впавший в маразм изменник фактически вышел в тираж, спокойнее было не думать. Бюрократическая переписка, не способная ничего изменить, создавала убаюкивающую иллюзию нерушимого порядка. Ведь маршалу так нравилось это слово…

Той же ночью, когда англо-американские части грузились на суда, чтобы вступить вскоре на нормандское побережье, представитель де Голля приземлился на парашюте в Лангшоне. Остановив первый попавшийся французский автомобиль, он беспрепятственно добрался до Ханоя, где вручил генералу Мордану приказ начать борьбу с японскими оккупантами. Только таким путем, по мысли де Голля, можно было сохранить французский протекторат после окончательной победы над фашизмом.

На другой день Мордан, ссылаясь на преклонный возраст, подал прошение об отставке с поста главнокомандующего французскими силами в Индокитае. Развязав себе руки, начал собирать верных людей. Согласно разработанному им плану, французские войска должны были нанести удар по главным военным базам. В случае неудачи предполагалось отступить в джунгли Вьетбака или, перевалив хребет, уйти в Лаос. Вскоре самолеты союзников, уже начавшие бомбить вьетнамские порты и железные дороги, стали сбрасывать на парашютах оружие, предназначенное для голлистского подполья. Во Вьетбаке, Лаосе, Чунгбо и Намбо все чаще стали приземляться самолеты с военным снаряжением и продовольствием.

В это время в стране вымирали от голода целые деревни, а бойцы Вьетминя сражались самодельными саблями. Пока голлисты готовились выступить в Тхайн-гуэне, на территории бакшонской революционной базы шли ожесточенные бои между французскими карателями и отрядами спасения родины. Вспыхнуло и продолжалось больше месяца восстание в уезде Воняй.

Подготовка к восстанию полным ходом шла и на революционной базе в Каобанге. Межпровинциальный партийный комитет Каобанг — Баккан — Лангшон предложил созвать совещание, чтобы назначить день выступления. Именно в этот момент возвратился на родину Хо Ши Мин и приказал отложить заседание партийного комитета:

 — Период мирного развития революции уже миновал, но время всенародного восстания еще не пришло. Если мы сейчас ограничимся только политической борьбой, то этого будет недостаточно для развития движения. Однако немедленное развертывание вооруженного восстания приведет к тому, что враг сможет сосредоточить силы и подавит восстание. Скоро нужно будет перейти от политической борьбы к вооруженной, но пока главное внимание следует обратить на политическую борьбу. Важно найти наиболее подходящие формы для развития движения. Если народ уходит в джунгли и ведет военные действия оттуда каждый раз, когда появляется враг, то такая тактика встретит значительные трудности. Необходимо добиться того, чтобы люди, не выпуская из рук оружия, могли трудиться на своих местах. Для этого следует разработать эффективную систему предупреждения, чтобы нас не застали врасплох.

Кадровому революционеру, в прошлом ханойскому учителю Во Нгуен Зиапу было поручено создать вооруженный отряд пропаганды.

 — Отряд должен опираться на народ, — объяснил Хо Ши Мин, — тогда враг не сумеет его уничтожить. Руководящим ядром станет партийная ячейка. Это основа организации. Война сопротивления, которую мы ведем, является всенародной. Нам предстоит вооружить и поднять на борьбу всю страну. Поэтому, сосредоточивая силы для создания первой воинской части, мы сохраним вооруженные формирования на местах. Они станут действовать вместе с отрядом, окажут ему действенную помощь. Военно-пропагандистская работа подымет массы и подготовит основу для предстоящего восстания.

Двадцать второе декабря в уезде Нгуенбинь молодой командир Зиап устроил смотр первому регулярному формированию Вьетнамской освободительной армии. Отряд насчитывал всего тридцать четыре бойца. Вооружение состояло из легкого пулемета, двенадцати винтовок, двух пистолетов и семнадцати кремневых ружей.

Сама природа превратила горные джунгли Каобанга в неприступную крепость. Девственные леса, где водились тигры, леопарды, гималайские медведи, косули и кабаны, укрыли заводы и фабрики, на которых отливались примитивные пушки, изготовлялись мины, лекарства, одежда и бумага для тайных типографий. К естественным препятствиям: отвесным склонам, заросшим колючками и ползучей крапивой, пропастям, стремительным потокам и непроходимому частоколу бамбука — добавились хитроумные ловушки, подстерегавшие чужеземцев на каждой лесной тропе. Кроме самодельных мин и традиционных ям с заостренными кольями, карателей подстерегали незаметные капканы, точно нацеленные самострелы и каменные лавины, готовые обрушиться с гор при первом же опрометчивом шаге. О каждом незнакомце, появившемся на горных дорогах, через десять минут уже знал начальник охраны. Патрульную службу несли даже дети. Перекликаясь птичьими голосами, они зорко сторожили все входы и выходы в заповедные джунгли.

Не только ночью, когда кишащий пиявками и змеями лес внушал вражеским лазутчикам почти суеверный ужас, но и днем далеко не каждый решался окунуться в зеленый омут, из которого редко кому удавалось возвратиться назад. Скоростные «амио» последней модификации и малютки «морен» могли кружить над лесом до скончания времен. Сверху горы были похожи на округлые валуны, сплошь облепленные моховой замшей. Ни малейшей скважины нельзя было обнаружить в этом непроницаемом пологе леса. Даже на бреющем полете, когда самолет, казалось, готов был чиркнуть плоскостями о кроны величественных бангов, не удавалось заглянуть в чащу.

Бомбы сбрасывались большей частью вслепую. Но проходило несколько дней, и паутина вьюнков затягивала рваную рану на земле, а в воронках, которые сами собой наполнялись водой, мальчишки расселяли пресноводных креветок. Не приносили особого успеха и зажигательные бомбы. Влажный лес не желал воспламеняться, и, когда выгорали последние крохи фосфора или термита, черную проплешину заволакивало непроницаемое облако дымного пара. Если крестьяне не высаживали на пепелище кукурузу, неистовые джунгли быстро залечивали страшный ожог. Неуязвимый, непроницаемый лес казался необитаемым. Когда замирала разбуженная взрывом ударная волна, ни звуком, ни колыханием ветки не нарушал он вечной настороженной тишины. Подраненные деревья оставались стоять, намертво скованные цепями лиан. Потом, подточенные гнилью и паразитами, они беззвучно падали в перегной.

Сомкнув кольцо окружения, каратели надеялись, что отряды Вьетминя не смогут долго оставаться в джунглях. Но проходили месяцы, атака следовала за атакой и всякий раз захлебывалась, встреченная метким расчетливым огнем.

По тайным дорогам, которыми пользовались торговцы опиумом и контрабандисты, носившие серебро в Бирму, на базы доставлялись боеприпасы, мешки с рисом и то, что казалось желаннее всех благ мира, — серая каменная соль. Ее раздавали по крупинкам, как самое драгоценное лекарство. Для детей не было большего лакомства, чем упоительно скользкий кристаллик, так быстро тающий на языке. Охотники, жившие продажей шкур, тигровых костей, оленьих рогов и медвежьей желчи, приносили в партизанский лагерь туши убитых зверей, спеленутых питонов, которых называли «живыми консервами», и чудодейственные лекарства: клубни там-тхат, освежающий корень гау, тигровый жир.

Бывалый человек не пропадет в лесных дебрях. Родная земля всегда укажет ему дерево, могущее утолить голод и жажду, врачующее болезни и раны. На затерянных в глуши полянах, куда в лунные ночи выползает полакомиться термитами пугливый панголин, росли бобы, маниока, дающая белую тапиоковую муку, стручковый перец. Наливался сахарным соком тростник на заболоченных старицах. Со стволов хлебных деревьев свешивались тяжелые колючие плоды, чья клейкая мякоть слаще целебного меда лесных мух. Гигантский бокен с корой, усеянной шипами, дарил мыло для мытья головы, стирки шелка и шерсти. Даже масло для освещения не забыли припасти щедрые духи лесов.

Недруга же здесь на каждом шагу подстерегала беда. Неловкого парашютиста, застрявшего среди ветвей, могли заживо обглодать пчелы-мясоеды. Оставшаяся в ранке присоска пиявки порождала незаживающую язву, жабья слизь или сок опрометчиво рассеченной лианы выжигали глаза. Ни еды, ни отдохновения не обрести в джунглях незваному гостю. Обманчивый, налитый соблазнительной спелостью плод эклонга таит яд, неотличимый от рыночного клубень батата может навсегда отнять голос, купание в безобидной речке грозит непонятной болезнью, которую не умеют лечить европейские доктора. Даже случайное прикосновение к мертвой ветке способно разбудить немыслимый живой ад. С беспечального детства, едва начав узнавать мир, запоминают вьетнамцы мудрую истину: «Дернешь лиану — взбудоражишь весь лес».

Первой операцией отряда Во Нгуен Зиапа явилось дерзкое нападение на блокпосты в Файкхате и Нангане. Командиры опорных пунктов противника были убиты, а солдаты разоружены. Блестящий успех окрылил людей. Весть о том, что загнанная в джунгли горстка бойцов сумела победить многочисленные и хорошо оснащенные гарнизоны, разнеслась по всему Бакшону. Всего через неделю отряд превратился в целую роту, состоявшую из трех полных взводов. Его штаб размещался в землянке. Узкий лаз прикрывала живая занавесь ползучего огурца, унизанная ярко-желтыми цветами.

При свете «летучей мыши» Лыонг изучал план каобангской тюрьмы. Нужно было срочно вызволять Танга, задержанного жандармским патрулем в двух днях пути от Тхайнгуэна. Тайная полиция в любую секунду могла установить личность арестованного и переправить его в Ханой. Тогда все будет кончено. Видного коммунистического руководителя, за которым почти десять лет безуспешно охотилась полиция нескольких стран, вне всякого сомнения, передали бы кэмптэтай. Лыонг, прошедший через Пулокондор и китайские тюрьмы, ясно представлял себе, что ожидает товарища.

О том, чтобы напасть на Каобанг, не могло быть и речи. Сил одного взвода и нескольких партизанских отрядов, рассеянных по округе, явно недостаточно для успешного штурма города. Оставалась одна-единственная возможность — побег. Для этого было необходимо заслать в город ловкого, хорошо знающего местные условия человека.

Шум наверху отвлек его. Стоявший на часах боец из племени мео, по прозвищу Кай[41], пререкался с кем-то из своих соплеменников. Лыонг, немного знавший язык, прислушался.

 — Командир занят и не любит, когда его беспокоят по пустякам, — различил он голос своего часового.

— Шпионка — это не такой уж пустяк, Кай! — возразил незнакомый голос. — Пусти меня к командиру.

 — Я тебе не Кай, а товарищ боец А Пао. Посиди тут с ней, пока командир выйдет.

 — А ты из каких мео, — попробовал зайти с другой стороны невидимый упрямец, — из черных или синих?

Лыонг невольно улыбнулся. Деление единого народа на кланы, отличавшиеся друг от друга только цветом одежд, казалось ему игрой, недостойной взрослых людей.

 — Из черных.

 — Что-то не похоже, Кай, прости, боец А Пао. Ну-ка, скажи, как будет «далеко»? — Слово «далеко» неизвестный произнес по-вьетнамски.

 — Кле, — недоуменно ответил А Пао.

 — Никакой ты не черный, а самый настоящий пестрый мео. Черный бы обязательно сказал: «клиа». А ну, зови командира! Постыдись хоть этих детишек, которые задержали шпионку. Что они о тебе подумают?

 — Почем ты знаешь, что она шпионка? — чувствовалось, что А Пао дрогнул.

 — Конечно, шпионка! Кто такая, сказать не хочет. На все вопросы твердит одно: «Ведите к товарищу Лыонгу».

 — Что тут у вас за базар? — щурясь от дневного света, спросил Лыонг и огляделся. На почтительном расстоянии от А Пао, сжимавшего винтовку с примкнутым штыком, стоял юноша в характерной одежде черных мео. Поодаль, в окружении притихших ребятишек, сидела под банановой пальмой маленькая изможденная женщина.

 — Ба,[42] — только и сказала она, поднимаясь с земли.

Глава 30

Получив от нового японского посла Мацумото приглашение срочно прибыть в Сайгон на переговоры, Деку вызвал к себе Жаламбе.

 — Как вам это нравится? — он передал начальнику секретной службы послание, отпечатанное на бланке японского посольства. — Почему нельзя было собраться в Ханое?

 — Сдается мне, что тут ловушка. — Жаламбе напрягся, чтобы унять дрожь в руках. — Надо хорошенько обдумать, стоит ли ехать.

 — Полагаете, они не могут арестовать нас здесь? — Деку явственно выделил слово «нас». — У них повсюду свои люди. Каждый шаг наш известен. Вы зря поторопились с арестами. Не следовало раздражать японцев.

 — Но позвольте, ваше превосходительство, — Жаламбе беспомощно развел руками. Меньше всего он ожидал, что в такую минуту адмирал захочет свалить на него вину. — Все мои действия были так или иначе согласованы с вами…

 — Вот именно: «так или иначе», — Деку брезгливо отвел глаза, — вам придется поехать со мной.

 — Это необходимо? — пролепетал Жаламбе. Он бы многое отдал, чтобы остаться на сей раз в стороне.

Деку даже не удостоил его ответом. Выхода не было. Адмирал принуждал доиграть роль до конца.

 — Когда? — уныло спросил Жаламбе.

 — Вылетим завтра утром… Кстати, — Деку заговорил будничным тоном, — я давно не получал от вас сведений о японцах. Они что, забрали у вас и эту агентуру?

 — Японское командование явно что-то готовит, — уклонился от прямого ответа Жаламбе. — В страну на днях введена свежая дивизия. И вообще повсюду заметна повышенная активность: на базах, в посольстве, во дворце императора.

 — Бао Дай уклонился от встречи со мной.

 — Он днем и ночью совещается с японским послом, — глубокомысленно изрек Жаламбе и добавил почтительно: — Следует соблюдать величайшую осторожность.

 — Поздно. Решение о перевороте принято.

 — Откуда у вас такие сведения?

 — Позвольте мне оставить при себе источник информации. Скажу вам даже больше. Японцы не только в курсе бесконечных приготовлений Мордана — об этом знает любой ханойский парикмахер, — но и ваши потуги выслужиться перед голлистами не прошли мимо них. Ситуация предельно упростилась. «Новая Франция», — Деку горько усмехнулся, — сметена в мусорный ящик, и бывшие союзнички уже не связаны с нами даже формальным договором. — Он вышел из-за стола и наклонился над Жаламбе. — Не думайте, что я срываю на вас собственное бессилие. Будем смотреть правде в глаза: мы с вами полностью обанкротились. Остается одно: мужественно встретить неизбежное.

Жаламбе сидел опустив голову.

 — Может, поторопить Мордана? — вяло предложил он, не веря в успех. — Я понимаю, что шансов практически нет, но мы могли бы прорваться в Китай. По крайней мере, умрем с оружием в руках.

 — Поздно, — повторил генерал-губернатор. — Японцы начеку. Нам не дадут даже выйти из дворца. Есть только один путь — на аэродром.

 — Думаете, удастся бежать? К американцам? — по-своему истолковал Жаламбе.

 — Будьте мужчиной, — Деку рывком опустил жалюзи. Подымающееся солнце беспощадно било в глаза, — тем более что нашей безопасности едва ли что-нибудь угрожает. Ни мы, ни наши трупы никому не нужны.

 — Я думаю не о себе, — Жаламбе попытался надменно вскинуть голову. — О Франции!

 — Франция тоже обойдется без нас. Я вас более не задерживаю. Собирайтесь в дорогу. Если Мацумото вздумает поинтересоваться арестованными, обещайте ему выпустить всех. Без оговорок.

 — Я уже отдал распоряжение. В тюрьмах остались одни коммунисты.

 — Быстро сориентировались.

 — Есть надежда, что обойдется?

 — Едва ли. Но мы обязаны использовать малейший шанс.

Когда на другой день в сайгонском губернаторском дворце открылись переговоры, Деку почудилось, что судьба подарила ему этот крохотный шанс.

Не смея верить неожиданной отсрочке, прислушивался он к монотонным словам посла Мацумото, пункт за пунктом перечислявшего новые обязательства французских властей.

Оказывается, японцы вызвали генерал-губернатора в Сайгон вовсе не для того, чтобы совершить какие-то насильственные недипломатические действия, чего он так опасался. Речь шла всего лишь о подписании соглашения о поставках риса на 1945 год. И хотя Деку знал, что риса в стране практически нет, он с радостью поставил подпись под договором. Судьба вновь предоставляла ему возможность выиграть время. Война шла к концу, и вместо риса японцы могли получить лишь бесполезный клочок бумаги. Правда, сразу же по возвращении в Ханой он должен был дать указание чуть ли не вдвое срезать и без того ничтожную карточную норму, но это его не слишком заботило. Еще один документ, еще одна подпись — какая разница? Ничтожная, чисто символическая цена за упоительное право облегченно перевести дух и хоть на минуту перестать думать о том неопределенно-гнетущем финале, которого он так устал ожидать.

После подписания соглашения состоялся дружеский а-ля фуршет. На столах стояли блюда с фаршированными омарами, повар-китаец нарезал розовые, нежнейшие ломтики ростбифа. Живописную пирамиду фруктов увенчивали ананасы и сайгонский деликатес под названием «женская грудь». Несмотря на приторную сладость, фрукты прекрасно утоляли жажду.

В честь японских партнеров подали суси с сырой рыбой, креветками и осьминогом. На специальных треножниках стояли оловянные сосуды с подогретым сакэ. Пили за дружбу. За успех и взаимное процветание. Японцы держались с уклончивой вежливостью, старательно обходя все острые углы. О перемене статута колониальной администрации не было сказано ни слова.

Деку, которому кусок не лез в горло, с тревогой и надеждой ловил благоприятные признаки. Вопреки логике, хотелось верить словам и улыбкам, которых требовал элементарный протокол. В конце концов подыскалось убедительное объяснение: для японской экономики, подорванной войной, рис стал основной проблемой. В самом деле, если нечем кормить солдат и рабочих военных заводов, то даже горючее, смазка и текстиль отходят на задний план. Индокитай остался последним относительно мирным уголком на континенте, и японцы не желают рискованных перемен.

Встретив тоскующий, как у побитой собаки, взгляд Жаламбе, Деку надменно приосанился.

«Его унылый нос свисает, как у тапира, — мелькнула мысль. — Ничего, пусть помучается».

Жаламбе искательно просиял и с бокалом в руке бросился к адмиралу.

 — По-моему, все идет ничего, — жарко зашептал он, торопливо отхлебывая вино. — Непонятно только, почему не пришел Мацумото.

Отсутствие посла тревожило и самого Деку. Он далек был от личных обид и не придавал особого значения протокольным тонкостям.Если японский посол хотел подчеркнуть, что не считает более индокитайского генерал-губернатора равноправным партнером, то и господь с ним. Не было бы хуже.

Положение разъяснилось к вечеру, когда японский офицер связи «предложил» — именно так было сказано — французской делегации к девятнадцати часам собраться в конференц-зале.

Увидев каре жандармов вокруг овального стола переговоров, Деку понял, что все кончено. Жуткий одутловатый Уэда стоял чуть ли не рядом с послом. Как и Мацумото, он был при цилиндре, в визитке и серых в полоску брюках.

Не снимая перчаток, Мацумото зачитал ультиматум своего правительства. Япония требовала немедленной передачи под свое командование всех вооруженных сил и полиции Индокитая.

 — Срок вам, господин генерал-губернатор, дается два часа, — закончил посол, вручая ноту.

 — Он немыслимо короток, ваше превосходительство, — процедил сквозь зубы Деку. — Чтобы созвать экстренное совещание, нам сначала нужно возвратиться в Ханой. — Мысли прыгали, и он едва сознавал, что говорит. — Притом мне необходимо снестись с Парижем… На все это требуется время…

 — Два часа, — повторил Мацумото, отступая в сторону.

Вперед вышел Уэда.

 — Просу, — он предупредительно указал адмиралу на дверь.

Четко, как на параде, от стены отделились два жандарма со звездочками в черных петлицах и вытянулись по обе стороны от Деку.

 — Но позвольте? — для возмущения не хватало сил. — В чем дело? — вяло пробормотал адмирал. — Я вынужден протестовать…

 — Просу, — с той же предупредительностью поклонился Уэда. — И вас тозе просу, — обратился он к остальным членам делегации.

Печатая шаг, жандармы отделили французов друг от друга и вывели в коридор.

— Вас сюда, — Уэда махнул рукой в сторону губернаторского кабинета. — А вы сюда, позалуста, — цепко схватил он за рукав Жаламбе. — Позалуста! — толкнул его к лестнице.

Взятых под стражу французов по двое разместили в служебных помещениях. Одному лишь Деку предоставили отдельные апартаменты, состоящие из приемной и кабинета, к которому примыкала комнатка отдыха с диваном и туалетом.

Переступая порог, он услышал сзади револьверный выстрел, и тотчас же прозвучал визгливый возглас Уэды:

 — Пытался бежать!

Деку не обернулся. На несгибающихся ногах прошел к столу и рухнул в кресло. Двери за ним закрылись. Оглядевшись, зачем-то поднял и прижал к уху телефонную трубку. Ему ответила глухая настороженная тишина. Аппарат был отключен.

Не дожидаясь истечения двухчасового срока, японская армия атаковала французские части по всей стране. Тщательно спланированная операция развивалась с хронометрической точностью. Еще не истекло данное Деку на размышление время, а главные гарнизоны были окружены и ликвидированы: либо захвачены в плен, либо, в случае сопротивления, уничтожены. Кирасирский разведывательный полк средних танков, состоящий из двух эскадронов новеньких машин «Сомюа» и «Д-2», капитулировал без единого выстрела. Только разрозненным группкам общей численностью в пять тысяч человек, удалось пробиться к китайской границе, где они были интернированы гоминьдановцами.

Покончив с армией, насчитывавшей вместе с туземными частями 115 тысяч солдат, японцы приступили к арестам гражданских лиц французского подданства. Сверяясь с заранее составленными списками, японская жандармерия обходила банки, заводы, госпитали и частные дома. Арестованных на первых порах сгоняли на площади, базары и в парки. Французская оккупационная армия перестала существовать, а вековая колониальная администрация распалась, как карточный домик.

На следующий день диктор токийского радио зачитал сообщение об упразднении колониального статута французского Индокитая, и в тот же день посол Мацумото вручил императору Бао Даю официальное предложение о союзе с Японией.

Бао Дай не замедлил огласить подготовленный на такой случай указ, который начинался со слов о восстановлении независимости Вьетнама, а заканчивался клятвами верности «Директивам манифеста великой Восточной Азии».

Посол представил императору полномочного представителя Екояму, которому передавались функции верховного резидента Аннама, и порекомендовал назначать на ключевые посты верных людей. Господин Канака получил пост директора Центрального банка, а полпред Ёкояма любезно согласился взять на себя бремя управления экономикой. В Тонкин и Кохинхину тоже были посланы представители подобающего ранга.

 — Наконец, еще одно, ваше императорское величество, — посоветовал напоследок посол. — Комат[43] во главе с профранцузски настроенным господином Фам Куинем, вероятно, следовало бы распустить. Профессор Чанг Чонг Ким, которого я имел честь вам представить, надеюсь, не откажется возглавить кабинет специалистов, куда войдут самые выдающиеся светила вашей науки, искусства и экономики. Военные, я думаю, вам не нужны. Зачем Аннаму министерство обороны, если могущественная японская армия зорко стоит на страже его национального суверенитета?

Замкнутый молодой человек в желтых, расшитых серебряными драконами одеждах согласился с послом и коротко поблагодарил за мудрую помощь. Больше всего его разочаровала скаредность директора банка Канаки, который выделил ему из общего бюджета в триста миллионов пиастров едва десятую часть.

С такими средствами можно было содержать двор, но не править страной. Глава «кабинета специалистов» поспешил уверить монарха в обратном:

 — За исключением обороны, ваше величество, мы держим в своих руках все рычаги государственной власти. Разрешите ознакомить вас с новыми эдиктами? — Чан Чонг Ким скороговоркой зачитал наиболее важные куски. — «Все периодические издания, книги, театральные спектакли, выступления, программы, объявления и тому подобное по-прежнему подлежат представлению на рецензию. Нарушившие этот указ подвергнутся суровой каре».

 — Какой? — поинтересовался Бао Дай.

 — Это дело юристов, ваше величество, — Ким выхватил новый лист. — «Смертная казнь предусматривается для следующей категории лиц. — Он начал перечисление: — Кто умышленно разрушает частично или полностью мосты, канализационную систему, каналы, шлюзы, оросительные сооружения, железные дороги и так далее, оборонные объекты, наземные и речные коммуникации, дамбы, общественные и государственные учреждения, склады, электроустановки, оборудование и машины; создает партии в составе от девяти человек и выше, разрушает, захватывает или повреждает склады с зерновыми, пищевыми продуктами, прочими товарами, рисом».

 — Последнее особенно важно, — заметил Бао Дай. — Нападения на рисовые склады учащаются с угрожающей быстротой. Смертная казнь тут единственно разумная мера. Я согласен. Но не кажется ли вам, что по случаю независимости мы должны что-то такое сделать для народа?

 — А как же, ваше величество! — обрадовался Ким, с ловкостью фокусника выхватывая новый эдикт. — Конечно же нам как воздух нужны популярные меры! Вот проект о всеобщей амнистии политзаключенных, кроме коммунистов, само собой разумеется. Французы, кстати сказать, оказали нам последнюю услугу. Отступая, они в ряде мест забросали тюремные камеры гранатами и тем самым избавили казну от лишних ртов.

На следующее утро, после того как эдикты были вывешены на видных местах, весь Вьетнам уже знал текст листовок, наклеенных прямо на императорский указ:

Глава 31

С неумолимой неизбежностью всходит посеянное. Но не джут, не гевея, не кусты клещевины проросли на рисовых полях, а сама смерть пробилась к небу из красного праха, и четыре ветра разнесли ее по всем уголкам вьетнамской земли.

Истребительная лавина голода прокатилась над страной, от Северных гор до Куангчи и Тхыатхиена. На равнине Бакбо и в Чунгбо обезлюдели целые уезды. Ошалевшие от человечины тигры бродили меж вымерших домов, тучи грифов, не способных взлететь, чернели на мертвых дорогах.

Захватив власть, японская армия возобновила прерванный переворотом натиск на опорные зоны и базы Вьетминя. На смену фашизму вишистскому пришел откровенный японский фашизм, провозгласивший политику устрашения.

Женщинам, пытавшимся утаить для голодавших детей корзинку риса, вспарывали животы, захваченных партизан пытали прямо на месте, за помощь Вьетминю рубили голову. Сотни обезображенных трупов оставались лежать на крестьянских полях, возле алтарей предков, обсаженных ананасом и кактусовидными «костями дракона». Некому было зажечь ароматные палочки, некому схоронить мертвых.

Битва за рис стала важнейшей задачей революции. Сразу же после японского переворота были захвачены рисовые склады в провинциях Бакзианг и Бакнинь. В провинции Виньен коммунисты распределили между бедняками около ста тысяч тонн зерна, конфискованного у японцев, французов и реакционных помещиков. В мае рабочий отряд совершил нападение на склады в Дайло, а на Красной реке удалось задержать доверху нагруженный рисом японский пароход.

Народ останавливал джонки и грузовики с продовольствием. Во время налетов американской авиации, когда японские солдаты прятались в бомбоубежища, партизаны совершали смелые нападения на армейские хранилища. Даже в самом Ханое рабочие захватили склады на улице Бакнинь, около городской бойни, в Ta-пи, Фадене и Моккуанняне.

Голод унес каждого десятого вьетнамца, но все-таки смерть отступила перед стойкостью и бесстрашием обреченных. После захвата рисохранилищ рыночные цены на рис резко упали. Под нажимом Вьетминя даже помещики открыли для голодающих свои закрома. Битва за независимость стала битвой за жизнь.

Близился конец войны. В поверженном Берлине был подписан акт о безоговорочной капитуляции нацистской Германии. Япония осталась одна перед лицом объединенных наций. Вооруженные силы Вьетминя, слившиеся в Освободительную армию, неудержимо расширяли зоны свободы, в которых вся власть передавалась народно-революционным комитетам.

Еще в начале мая Хо Ши Мин перебрался из Каобанта в опорную зону имени Хоанг Хоа Тхама. Здесь, в городке Танчао, родилась освобожденная зона Вьетбак — прообраз народного Вьетнама.

Японские войска несколько раз безуспешно пытались атаковать Вьетбак со стороны реки До. В конце июня они предприняли наступление на Танчао и Хонгтхай, но, попав в засаду на перевале Тян, понесли большие потери и отступили. Кавалерия и моторизованные группы отошли по дороге № 13 в направлении Тхайн-гуэна, стрелковые части по горным тропам пробрались в провинцию Туенкуанг.

Это была последняя атака на освобожденную зону.

Взяв Каобанг, отряд Во Нгуен Зиапа, насчитывавший уже две тысячи бойцов, двинулся на Тхайн-гуэн.

Перед тем как покинуть город, Хоанг Тхи Кхюе положила три розовых лотоса на пороге камеры, где погиб Танг. Жители рассказали, что, уходя, французские жандармы швырнули туда связку гранат. Над братской могилой бойцы дали залп из винтовок и автоматов.

Шестого августа с боем был взят Тхайнгуэн.

В этот же день в 8 часов утра операторы радиолокационной станции Хиросимы засекли в небе две «летающие крепости» «Б-29». Взвыли сирены воздушной тревоги. Бомбардировщики все набирали и набирали высоту. Радио объявило, что это разведывательный полет. Жители вернулись к прерванным занятиям. В бомбоубежищах остались только раненые и старики. Люди на улицах следили за полетом американских самолетов, серебрящихся в летнем солнечном небе. Те, у кого были бинокли, видели, как у ведущего самолета распахнулись створки бомбового люка и вслед за этим раскрылся купол парашюта.

Потом полыхнул нестерпимый свет.

Сообщение «Домэй Цусин» достигло столицы в полдень. Однако сведения о масштабах катастрофы поступили лишь к вечеру из штаба второй армии через радиостанцию в Курэ. На следующий день срочно опубликовали коммюнике, в котором говорилось, что после налета небольшого числа бомбардировщиков городу нанесен большой ущерб.

«Причины расследуются».

Восьмого августа японскому послу в Москве было объявлено, что начиная с утра девятого августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией. Верная союзническому долгу, Советская Армия начала мощное наступление сразу в четырех направлениях: на Чанчунь и Шеньян из Забайкалья, совместно с монгольскими войсками на Чэндэ, Цзиньшоу и Чжанзякоу, на Гирин и Харбин из Владивостока, на Харбин и Цицикар из Хабаровска и Благовещенска. Одновременно Тихоокеанский флот высадил десант в Северной Корее, на юге Сахалина и Курильских островах. Над отборной Квантунской армией нависла угроза уничтожения.

Министр иностранных дел Того с рассветом был уже у дома премьера Судзуки.

 — Я требую немедленно созвать высший военный совет, — сердито заявил он. — Проволочки слишком дорого обходятся Японии. Если мы хотим сохранить хоть что-нибудь, войну следует немедленно кончать.

В одиннадцать часов над Нагасаки взорвалась еще одна бомба нового типа. Известие об этом не сразу достигло императорского дворца, где в душном бомбоубежище полным ходом шло совещание.

Императорский дворец был разрушен прямым попаданием бомбы еще в мае. Жилые покои переместили в помещение библиотеки, под которой находилось бомбоубежище. Чтобы попасть в него, нужно было пройти сначала в здание министерства двора. После влажной жары затхлый воздух подземелья навевал сонное оцепенение. Судзуки клевал носом. Когда все собрались, его разбудили.

 — В свете последних событий, — прошамкал Судзуки, забывший второпях в стакане нижнюю челюсть, — вторжения советских войск в Маньчжурию и взрыва атомной бомбы в Хиросиме, Япония более не может продолжать войну. Я считаю, что у нас нет другого выбора, как принять условия Потсдамской декларации. Я хотел бы знать ваше мнение.

Члены совета ответили настороженным молчанием. Семидесятисемилетний Кантаро Судзуки, привыкший дремать во время заседаний, напряженно всматривался в лица министров и генералов. Он страдал глухотой и боялся не услышать очередного оратора.

Наконец слово взял бывший премьер адмирал Ионаи.

 — Мы не добьемся ничего, если не выскажемся со всей определенностью, — сказал он с присущей ему прямотой. — Принимаем ли мы ультиматум противника безоговорочно? Предлагаем ли встречные условия? Если да, то настаиваю на немедленной дискуссии.

Разгорелся спор. Военный министр Анами и оба начальника генеральных штабов отказались признать саму идею капитуляции.

За десять минут до полуночи в бомбоубежище, сопровождаемый адъютантом, вошел император.

Все встали, согнулись в глубоком придворном поклоне и, отведя глаза от тэнно, заняли свои места.

Вентиляция едва работала. У Судзуки от спертого воздуха мутилось сознание.

 — Зачитайте Потсдамскую декларацию, — обратился он к главному секретарю Сакомидзу.

Затем поклонился тэнно и, потупя взор, принес извинения за то, что высший совет и кабинет не смогли прийти к единому мнению.

 — Позвольте начать опрос? — он вновь поклонился в сторону золотой ширмы, перед которой сидел тэнно. — Попрошу высказаться господина министра иностранных дел.

Того сжато повторил аргументы в пользу капитуляции.

 — Господин военно-морской министр?

 — Присоединяюсь к мнению министра иностранных дел, — заявил Ионаи.

 — Господин военный министр?

 — Категорически возражаю! — вскочил со своего места Анами. — Страна должна сражаться до конца! Исход битвы за Японию никем не предрешен до тех пор, пока она не закончилась. Но если суждено сдаться, то необходимо настаивать на соблюдении четырех условий: сохранение императорского строя, право на самостоятельное и бесконтрольное разоружение, судить японцев могут только сами японцы и ограниченный ввод оккупационных сил.

Утренние газеты вышли с двумя заявлениями на первой полосе: кабинета и генерала Анами. Сидя в душных склепах бомбоубежищ, японцы пытались разгадать смысл столь противоречивой публикации. От бомбовых разрывов глухо сотрясалась земля. Распространился слух о том, что третьей жертвой атомной бомбардировки станет Токио.

В десять утра в кабинет Анами на Итигайя вошла группа офицеров во главе с подполковником Такэситой.

 — Капитуляции не будет, — в бешенстве прошептал Такэсита. — Если она состоится, господин военный министр должен будет поразить себя мечом.

Анами ничего не ответил.

 — Нам стало известно, что «миротворцы», — презрительно осклабился майор Хатонака, — собираются вас убить.

 — Вздор, — процедил военный министр.

 — По крайней мере, мы не должны идти на капитуляцию без определенных гарантий, — пошел на компромисс начальник оперативного отдела, полковник Арао. — Кому же возглавить в этот час Японию, как не вам, господин генерал? Необходимо без промедления арестовать капитулянтов, взять под защиту императора и объявить страну на осадном положении. С нами лучшие люди страны: начальник генерального штаба армии Умэдзу, командующий восточным военным округом Танака, командир первой гвардейской дивизии Мори и полковник Арита, принявший на себя командование армией в Индокитае. Решайтесь же!

 — Ваш план слишком расплывчат, господа, — покачал головой Анами. — Ему не хватает детальности. — И повелительным жестом предложил офицерам удалиться.

 — Нет! — Такэсита, приходившийся генералу шурином, схватился за саблю. — Вы должны заручиться у тэнно согласием бросить в атаку камикадзе.[44] Они принесут нам победу.

 — Я хочу сперва повидаться с Умэдзу, — Анами вышел из-за стола и, глядя в одну точку, направился к дверям. Офицеры нехотя расступились. — Пойдемте со мной, Арао, — бросил он на ходу.

Умэдзу встретил военного министра удивленным взглядом.

 — Вы разве с ними? — спросил он, кивая на Арао.

 — Я пришел узнать ваше мнение, — ответил Анами.

— Переворот обречен на неудачу, — отрезал начальник штаба. — Я не пойду на авантюру.

 — Но вы же дали свое согласие? — вспылил полковник Арао.

 — Да, восемь часов назад, — подтвердил Умэдзу.

 — Что же изменилось за столь короткий срок?

 — Очень многое, — Умэдзу смахнул на пол ворох телетайпных лент. — Русские сломили наше сопротивление и планомерно продвигаются в глубь Маньчжурии. С Квантунской армией покончено, а без нее наше дело гиблое.

 — Но остается Индокитай! — Арао не желал смириться с очевидностью.

 — Жалкие десять дивизий, — горько усмехнулся Анами.

 — Притом и они не в наших руках. — Умэдзу холодно взглянул на Арао. — Вы приняли желаемое за действительное, полковник Арита убит.

 — Этого не может быть, — Арао упрямо топнул ногой.

 — При попытке зарубить мечом капитулянта посла он был застрелен офицером кэмпэтай, — не скрывая неприязни, отчеканил начальник штаба.

 — Извините, господа, — Анами поднялся. — Мне пора на совет.

Он спустился в бункер за пять минут до появления тэнно. Члены совета были несколько взбудоражены обмороком, который случился с премьером Судзуки. Анами презрительно пожал плечами и отер со лба пот мокрым, черным, как половая тряпка, платком.

Император прибыл, как обычно, в военной форме без знаков различия.

 — Господин премьер скверно себя чувствует, — доложил главный секретарь, — и едва ли сможет вести заседание.

 — Нет-нет! — престарелый глава кабинета вскочил с поразительной живостью. — Опасения господина Сакомидзу абсолютно беспочвенны, — сегодня он не забыл челюсть и говорил внятно. — Ваше величество, — обратился он к тэнно, — поскольку членам правительства так и не удалось выработать единое мнение, мы просим вас высказать окончательное решение. Извините нас.

В наступившей затем тишине кто-то всхлипнул. Барон Хиранума, возражавший против капитуляции, разрыдался. Адмирал Ионаи плакал молча.

 — Я внимательно выслушал аргументы той и другой стороны, — прозвучал в наступившей внезапно тишине «голос журавля». — Мое мнение, однако, не изменилось. Я считаю, что продолжение войны не сулит ничего, кроме дальнейших разрушений. — Император вытер мокрое лицо. — Если мы продолжим войну, Япония будет полностью уничтожена. И хотя многие из вас испытывают законное чувство недоверия к государствам-противникам, я полагаю, что немедленное окончание войны лучше, чем зрелище полностью уничтоженной Японии. В нашем сегодняшнем положении у нас есть еще шанс на возрождение. Моя судьба меня не заботит. Поскольку народ Японии находится в неведении относительно создавшегося положения, я знаю, что люди будут потрясены, узнав о нашем решении. Если в этом есть необходимость, я готов выступить по радио. Особенно неожиданным наше решение может показаться войскам. Я готов сделать все от меня зависящее, чтобы объяснить им наши действия. Прошу кабинет министров немедленно подготовить рескрипт, объявляющий об окончании войны.

С этими словами тэнно удалился из бункера.

В министерстве двора испещренный многочисленными поправками текст императорского рескрипта поступил к переписчикам. К вечеру, когда каллиграфы закончили работу, обнаружился досадный пропуск. Переписчик стоял ни жив ни мертв. Раньше за такую ошибку он мог очутиться в тюрьме. Но все менялось в расползавшемся по швам мире. Главный секретарь просто указал, куда поместить пропущенную колонку.

Через час тэнно поставил подпись — «Хирохито», дату — «Четырнадцатого дня восьмого месяца двадцатого года эпохи Сева» (под этим именем он короновался) и приложил большую императорскую печать.

Записанный заранее на пластинку рескрипт решено было передать по радио в полдень 15 августа. Министр Анами к этому времени уже был мертв. Он совершил сэппуку в своем загородном доме. На паркете, с которого были удалены татами. Пусть о его вине судят высшие силы. Мир, который он покидал, внушал ему отвращение.

Глава 32

На крутых поворотах истории, на роковых ее перекатах, может возникнуть иллюзия, что судьбы людей творятся по заранее предначертанным планам. В шуме стремнин, в грохоте низвергающихся водопадов мнится трубный зов рока. И уже не жаль ни могучих судов, которые, не слушаясь руля, разлетаются в мельчайшие щепы, ни утлых челнов, затянутых в водовороты, ни безвестных пловцов, вышвырнутых на неведомый берег. Ни сожаления, ни ужаса, одна лишь растерянность. Опасная иллюзия эта подстерегает не только тех, чей ропот не слышен в оглушительном реве стихии, но и тех, кто еще вчера почитали себя хозяевами жизни. Приходит неизбежно миг, когда стремительная лавина событий изнутри взрывает обреченное уничтожению. Предопределенные всем ходом истории перемены вырываются из-под контроля, и непостижимый полет их стремительно опережает волю и мысль политических банкротов, мнивших себя властителями.

Современникам не дано проследить путь революции через сердца и судьбы людей. Сознательно или нет, все они — ее участники: либо творцы, либо противники. Сторонних наблюдателей просто не может быть, ибо немыслим человек вне истории.

Когда по японскому радио после гимна «Камигаё» прозвучал «голос журавля», Освободительная армия уже несколько дней штурмовала города и стратегические центры страны. По приказанию комитета восстания полк имени Танга, которым командовал Льюнг, выступил из Танчао в направлении дельты Красной реки.

Обходя укрепленные пункты, занятые японцами, отряды Вьетминя продвигались к столице с запада и с северо-запада через Тхайнгуэн и Тхайенкуанг. На всем пути Освободительной армии власть переходила к народу. Красные знамена с золотыми звездами взвивались над крышами, заводскими трубами, над смотровыми вышками опутанных колючей проволокой блокпостов, где рядом с японскими «намбу» еще стояли французские зенитные пулеметы калибра 12,7.

Ночью тринадцатого августа Национальный комитет восстания, в который вошел и Во Нгуен Зиап, отдал приказ № 1:

«Армия и народ всей страны!

Пришел час восстания!

Наступил час для завоевания армией и народом Вьетнама независимости Родины!

Мы должны действовать как можно быстрее, с беспредельной смелостью и величайшей осторожностью!

Родина требует от нас абсолютной самоотверженности.

Победа будет за нами!»

В этот час Тонкинский обком партии получил директиву ЦК о захвате власти в Ханое и переходе к восстанию во всех провинциях, административных центрах и городах Тонкина.

К ночи ветер с Тонкинского залива нагнал непроницаемую облачную пелену. Набирающая полную силу луна и звезды словно растаяли в мглистой мороси. Только светляки прерывисто вспыхивали среди мокрой листвы и красноватый свет коптилок жирно просачивался сквозь волглые циновки.

Сонное забытье окутало хижины и раскисшие от дождей скотопрогонные тропки крохотной деревушки Тьен в ханойском пригороде Ту Лием. Но неспокойный затаившийся город то и дело давал знать о себе неясным гулом и зловещим привкусом гари. В японских штабах по ночам сжигали секретную документацию.

Посасывая хрипящий кальян с лаосским табаком, старик Лием чутко прислушивался к влажным шелестам ночи. Тяжело шлепались жабы в траве. Тревожно вскрикивали бессонные птицы. Темный домик в глубине огороженного живой неприступной изгородью крестьянского двора казался вымершим.

Лием, которому было поручено охранять военно-революционный комитет Ханойского горкома, знал о подготовке к восстанию, но никак не думал, что все решится в эти короткие предрассветные часы и в этом доме, чьи крохотные оконца так тщательно занавешены одеялами из нежной шерсти алжирских верблюдов.

В эту судьбоносную ночь на шестнадцатое августа в город прибыл член обкома Нгуен Кханг. Немедленно было созвано чрезвычайное совещание городского комитета партии и избран военно-революционный комитет в составе пяти членов. Склонившись над планом города, они уточняли последние детали операции.

 — Поражение Японии не даст нам немедленной независимости, — сказал Кханг. — Предстоит преодолеть огромные трудности и препятствия. Действовать надлежит решительно и гибко. На нас с вами возложена задача — организовать мощное выступление народных масс. Мы обязаны сорвать жалкие попытки марионеточной власти справиться с положением. К утру во всех жизненных центрах города должны сидеть наши люди. Ясно? — И, не дождавшись ответа, заключил: — Тогда по местам, товарищи.

Утром Домэй Цусин опубликовало в Ханое официальное сообщение о безоговорочной капитуляции. Японский представитель сразу же передал всю полноту власти Фан Ке Тоаю — наместнику императора Бао Дая в Тонкине. Из центральной тюрьмы выпустили всех политических заключенных. Город украсился наскоро выкрашенными императорскими желтыми флагами.

В императорском дворце спешно состоялась консультативная ассамблея. Лидеры партии «Дай Вьет» предложили всем противникам Вьетминя образовать единую коалицию. Глава прояпонской группировки Нгуен Суан Ты призвал провести на площади перед театром манифестацию верности Бао Даю и «мужественному борцу за свободу» премьеру Киму. Митинг назначили на вторую половину дня, когда немного спадет жара.

Когда организаторы, после дружеского завтрака в «Метрополе», пришли на соседнюю площадь, она была полна народом и гудела, как растревоженный улей. Оратору не дали даже взойти на трибуну. Над толпой поднялось исполинское алое полотнище с золотой звездой. Члены ударных групп скандировали лозунги:

 — Поддержка Вьетминю!

 — Долой марионеток!

 — Вьетнаму — полная независимость!

 — Да здравствует наш Хо Ши Мин!

Утром девятнадцатого вся столица была украшена алыми полотнищами с золотыми звездами. Прекратили работу заводы и фабрики, ставни, решетки и жалюзи опустились на темные окна магазинов. Овощные базары и рынок Донгсуан впервые за многие годы были пусты. Дождевые потоки смывали солому, окровавленную рыбью чешую да скользкую кожуру бананов. Все центральные кварталы и ремесленные улицы были заняты отрядами Освободительной армии и патрулями самообороны. Из пригородов и уездов Тханьчи, Тхыонгтин, Фусуйен, Хоайдык, Зиалам, Данфыонг в Ханой прибывали все новые толпы крестьян, вооруженных допотопными ружьями, серпами и широкими черными ножами, на скорую руку сработанными в деревенской кузне.

Казалось, прорвалась дамба, бессильная сдержать напор разлившейся в половодье Красной реки. Бунтующая стихия все прибывала, мешая в уличных водокрутах маковые лепестки флагов с малиновыми и красно-коричневыми оттенками крашенных соком крестьянских одежд.

И каждый стремился пробиться в центр, на площадь перед городским театром, откуда гулко раскатывалось по всему Ханою победное эхо.

 — Долой Чан Чонг Кима!

 — Создадим правительство Демократической Республики Вьетнам.

 — Солдаты, с оружием в руках вступайте в боевые ряды фронта Вьетминь!

Словам не давали замереть, повторяя их хором вновь и вновь, разнося все дальше и дальше к вокзалу и дорожным заставам, откуда спешили новые толпы.

А на площади уже гремела нестройная канонада салюта в честь флага, в честь песни, ставшей государственным гимном. Когда представитель военно-революционного комитета зачитал обращение Вьетминя, в котором говорилось о восстании и полной капитуляции японской армии, слова нового гимна уже знал каждый:

Марш на фронт!

И, словно повинуясь волнующему призыву, многотысячная толпа разлилась по запутанным каналам и руслам древних городских улиц: к резиденции верховного уполномоченного, к казармам корпуса безопасности, службам полиции и правительственным учреждениям.

Заняв резиденцию, кадровые работники Вьетминя сразу же связались по телефону с губернаторами и мэрами Хайфона, Хайзыонга, Бакиня, Ханалга и Намдиня:

 — Под угрозой смертной казни немедленно приказываем вам передать всю полноту власти Вьетминю.

Лишь у казарм корпуса безопасности восставший Ханой натолкнулся на сопротивление.

Японские танки угрожающе развернули граненые башни и нацелили на толпу короткие жерла своих орудий.

 — Ни шагу вперед! — распорядился сновавший за цепью военной жандармерии Уэда. — В противном случае я прикажу открыть огонь!

Толпа на миг замерла. В первые ряды стали протискиваться вооруженные трофейными автоматами бойцы столичного отряда. С каждым мгновением их становилось все больше и больше. Не скрывая своих намерений взять японцев в клещи, они начали заходить с флангов.

Уэда понял, что ему не устоять. Но подать приказ к отступлению было выше его сил. Стиснув окостеневшими пальцами пистолет, он уже выбирал мишень для первой пули. Его выстрел послужит сигналом. А там будь что будет…

 — Господин Уэда! — позвал его невысокий тщательно одетый в белое человек, по виду похожий на филиппинца. Внезапно появившись на крыльце, он в два прыжка очутился рядом с шефом кэмпэтай и виртуозным движением выбил из судорожно зажатой руки оружие. — Не делайте глупостей! — тихо сказал он. — Не вы, а мы победители в этой войне. Поэтому не надо портить нам игру. Лучше проследите за тем, чтобы все агентурные списки пошли в огонь. И постарайтесь, чтобы банк заняли представители союзных войск. Это важнее, чем ваша полицейская конюшня.

Заняв казармы, колонна демонстрантов прошла по улицам Персикового цвета и Поперечной, мимо рынка Донгсуан к бывшей резиденции генерал-губернатора, где находился штаб командующего японской армией.

В особняке гремели выстрелы и со звоном сыпались стекла. «Висельники» лейтенанта Иды, пытавшиеся захватить штаб, в котором засели капитулянты, вынуждены были отступить.

 — Нас обманули! — крикнул Ида, уводя «висельников» от улицы Коткэ. — Рескрипт подложный! Мы уйдем в джунгли и будем сражаться хоть двадцать лет до полной победы. — Вытирая кровь на виске, он затравленно оглянулся. Их никто не преследовал. Демонстрация свернула на улицу Кыанам. Кажется, там даже не обратили внимания на стрельбу в доме японского главнокомандующего.

Незамеченной прошла и смерть француженки, которую нашла случайная пуля, вылетевшая из окна особняка. Возможно, что убитая на улице женщина и была Колет де Фюмроль, приехавшая в Индокитай, чтобы отыскать могилу мужа. Бельгийское консульство сообщило в Париж, что она пропала без вести.

Когда полк Лыонга вошел в город, Хоанг Тхи Кхюе повела отца на бульвар Карно, прозванный улицей Раненого Сердца, где в развалинах Северных ворот сохранился след первого ядра, выпущенного из французской пушки.

 — Если он жив, то придет на это место, — она бережно положила на искореженные камни стебелек горечавки. — Буду приходить сюда каждый вечер.

 — Вы обязательно встретитесь, — Лыонг привлек ее к себе. — Ветер революции долетит и до Сайгона… Останешься здесь?

 — Конечно, ба. Хочу дедушку разыскать. Куда ты теперь?

 — Не знаю, — улыбнулся Лыонг, — товарищ Зиап скажет.

Хрупкая девушка в защитной форме и шлеме, обтянутом маскировочной сеткой с зелеными перышками, долго смотрела ему вслед…

Мирты — цветы любви и смерти — вновь буйно цвели в ханойских парках.

^{Ханой — Сайгон (Хошимин) — Токио — Кота-Бару — Сингапур — Бангкок — Москва}

Рассказы о Востоке

Учитель графа Монте-Кристо

Помню, как поразил меня в детстве аббат Фариа из «Графа Монте-Кристо». Затаив дыхание, читал я и перечитывал страницы, посвященные романтическому узнику замка Иф. Про то, как он рыл подкоп, как учил Эдмона Дантеса языкам, истории и таинственной науке о ядах. Но мне и в голову не могло прийти, что Хозе Кустодио Фариа — реальное историческое лицо, оставившее заметный след в европейской культуре. И уж меньше всего можно было предположить, что я когда-нибудь загляну в его пророческие очи, которые так вдохновенно описал Дюма-отец. Но тем не менее такое случилось. И произошло это не во Франции и не в Италии, а в далекой Индии, на жарком побережье Аравийского моря.

Дюма ошибся. Аббат Фариа не был итальянцем. Его родиной был легендарный Гормант — прекрасный Золотой Гоа…

Как рассказать мне об этой дивной маленькой стране, которая узкой полосой протянулась вдоль Малабарского побережья Индии? Где найти слова, могущие хоть отдаленно передать запахи ее лесистых холмов, блеск лагун на закате, шум водопадов и пеструю разноголосицу карнавалов? Мне кажется, что Александру Грину, создавшему силой воображения Зурбаган и Гель-Гью, мерещилось нечто похожее на пленительные гоанские города: Панаджи, Мапуса, Васко да Гама. Доведись ему побывать в Гоа, он, я думаю, сразу бы узнал мыс Дона Паула и ленивое дыхание пассата над бухтой Мармаган.

Здесь все дышит историей, на этой латеритовой земле цвета толченого кирпича, опаленной войнами и вечным тропическим зноем. О ней повествуют древнейшие тексты «Пуран» и «Махабхараты», в которых она названа «раем Индры». Не оттого ли так красна почва, что слишком многим приглянулся этот рай? Не случайно же Гоа стал первым клочком индийской территории, на которой утвердились европейские колонизаторы, и последним оплотом колониализма на ней. Лишь через четырнадцать лет после провозглашения независимости Индии чужеземные захватчики покинули древний Гормант. Произошло это 19 декабря 1961 года. Но минуло еще четырнадцать лет, прежде чем Португалия, сбросившая диктатуру Салазара, официально признала Гоа частью индийской территории.

Итак, Гоа — рожденный, согласно легенде, из стрелы бога Парасурама, выпущенной в море с высокой скалы…

Общая площадь района, наибольшая протяженность которого 105 километров, а ширина — 60, составляет 3611 квадратных километров. Согласно последней переписи, здесь живут около миллиона человек, говорящих на звонком и красочном языке конкани с большой примесью португальских и английских слов. Гоанцы удивительно красивый народ. Они держатся с достоинством и подчеркнутой независимостью, что не мешает им быть открытыми и приветливыми. Редко можно увидеть в толпе лицо, не озаренное жизнерадостной белозубой улыбкой.

Я прилетел сюда из Бомбея, индустриального гиганта, окруженного мутной, подернутой радужной пленкой нефти водой, и поразился тому, как свежа самая веселая на земле зелень молодого риса. От аэропорта Даболимо до столицы Гоа Панаджи всего 29 километров. Но на дорогу обычно уходит около часа, поскольку приходится переправляться на пароме через реку Зуари. Этого времени не хватает для того, чтобы свыкнуться с той разительной переменой, которая поражает всякого, кто приезжает сюда. Гоа не похож ни на один из штатов Индии. Он ослепляет, как солнечный свет на выходе из подземелья. Я поймал себя на том, что улыбаюсь без всякой на то причины. Говорят, что нечто подобное испытал Гоген, впервые увидев Таити. Типичный гоанский пейзаж: рисовое поле, окруженное рощицами кокосовых и арековых пальм, порослью манго, где в тени прячутся от любопытного глаза непримечательные деревья, на которых прямо из ствола вырастает колючий таинственный дурьян — абсолютный чемпион среди тропических фруктов. Но Гоа прославлен все-таки своими манго. Золотой Гоа щедро дарит золотые плоды, которые так любят по всей Индии. Недаром слова популярной песенки «В Гоа, в сезон манго…» стали символом беззаботного счастья. Только есть ли такое в подлунном мире? Как бы ни была плодородна земля и щедро солнце, без соленого пота людского и жара сердец только дикие джунгли поползли бы по берегам здешних мутно-зеленоватых рек, несущих богатые илом воды в Аравийское море. Гоа — страна трудовых людей. Это их неустанной заботой дважды в год наливаются рисовые метелки и кокосовая пальма плодоносит каждые сорок два дня все сорок два года своей благодатной жизни. Это их умные руки наполняют корзины орехом кешью и красными ягодами личи, вытягивают сети, в которых бьются литые ртутные рыбы — гордость рыбаков Дона Паула и Мармагана, или ловушки, в которых запутались знаменитые лобстеры и длиннобородые океанские раки. Ныне эти исконные продукты местного экспорта пополнились железной и марганцевой рудой, солью, а также сахаром, который вырабатывается из тростника на современном предприятии. Вступил в строй завод искусственных удобрений, строится несколько новых консервных и текстильных фабрик, расширяются доки в порту Васко да Гама. Одним словом, традиционно фруктовый Гоа обретает постепенно промышленный облик. Достаточно сказать, что только на рудниках работает ныне около ста тысяч человек. По-прежнему деревянный плуг взрыхляет рисовое поле и под сенью кокосовых перистых опахал роются в сухой скорлупе черные полудикие свиньи с прогнутой спинкой, а крестьяне везут на базары грозди бананов, медовые ананасы, приторно-сладкие чико, но что-то уже необратимо переменилось в «раю Индры».

Над пальмовой порослью нестерпимой сахарной белизной сверкает изукрашенный конус индуистского храма, посвященного Шанта Дурге — богине мира. Но долго не воцарялся мир среди этих садов и полей, наполненных птичьим гомоном и журчанием вод. Со времен Сидона и Тира, со времен крестовых походов и первых халифатов влекли они жадных до наживы чужеземцев. Набеги следовали за набегами, завоевания за завоеваниями. Пали индуистские короли, рухнула власть делийского султана, султанат Виджаянагар сменился государством Бахмани, но народ Горманта сберег родной язык и предания предков. Даже после того, как в 1510 году по реке Мандови поднялись галеоны Альфонсу д’Албукерки и медные бомбарды обратили в руины старую столицу, не угасло пламя неповиновения. Четыре с половиной столетия длилось португальское владычество. Страна покрылась сплошной сетью католических соборов и укрепленных фортов, но не изменила своей вере. Конкистадоры рушили мечети прежних завоевателей и храмы местных богов Шивы и Вишну, слоноголового Ганеши и черноликой Кали, но гоанцы зажигали благовонные свечи на алтарях, воздвигнутых предками. Ни мушкеты солдат в кирасах, ни усилия миссионеров, всевозможных францисканцев, доминиканцев, кармелитов и августинцев ничего не могли с этим поделать. Даже учрежденные в 1560 году суды святейшей инквизиции, даже коварные ухищрения отцов-иезуитов, сделавших из Гоа свой форпост в Азии, оказались бессильными сломить волю народа к сопротивлению. Об этом красноречиво свидетельствует статистика. Ныне, после веков, озаренных языками аутодафе, только треть населения исповедует христианство, две трети остались индуистами. Не принесли сюда мира ни церковь Франциска из Ассиз, ни монастырь девы Марии, ни белый храм Непорочного зачатия с огромным колоколом и смелыми пересечениями лестничных маршей. Насильственно окрещенные «туземцы» находили убежище в лесах Санджима, Канакона, Сатори и Алтинхо. Там они постигали суровую истину, что мир не даруют ни свои, ни чужие боги, что он завоевывается в упорной борьбе. Вот почему неуютно чувствовали себя колонизаторы в этом тропическом раю, где и зимой и летом одинаково тепло, а купальный сезон длится с октября до мая. Последнее время они больше надеялись на форты, чем на алтари. Но против партизанского движения и манифестаций гражданского неповиновения не помогали ни стены из кирпича, ни железобетон дотов, понастроенных у каждого перекрестка дорог, у каждой переправы. С исторической неизбежностью рухнуло многовековое владычество креста и меча, потому что не могло далее существовать.

Гоанские праздники и фестивали прославились на всю Индию. Ежегодный праздник Света и веселые карнавалы в Дона Паула, Гаспар Диас и Сиридао привлекают сюда десятки тысяч туристов из разных стран. Одних манит разноцветный фейерверк над черным зеркалом лагуны, других — танцы под гитару в муниципальном саду или маскарады на Авенида до Брацил вдоль набережной Мандови.

Однажды, вернувшись после встречи с гоанскими писателями к себе в гостиницу (как и река, она носила название «Мандови»), я вместе с ключом получил конверт, в котором лежал отпечатанный на глянцевом картоне пригласительный билет. Губернатор любезно приглашал меня присутствовать на любительском концерте, где будут исполняться гоанские песни и ставиться сцены из спектаклей. Господи,какой это был обворожительный, искрящийся непринужденным весельем и дружелюбием праздник! Нигде потом я не встречал столько красивых девушек под одним кровом. Очень точно сказано у Хемингуэя: «Праздник, который всегда с тобой».

Что и говорить, много красот есть на древней земле Золотого Гоа. Прекрасны индуистские храмы Махалакшми и Шри Махалса, окруженные бананами и папайей. Великолепны не уступающие лиссабонским соборы, построенные португальскими зодчими. Тихой прелестью дышат кривые улочки и площади с фонтанами посредине, с белыми домиками под розовой черепицей. Нельзя не восхищаться лучшими в мире пляжами: Мира-Маром, где чистейшие пески искрятся морозной пылью, Калантате близ Панаджи и Калва-Бич возле Мармагана, над которыми струнно гудят на ветру царственно изогнутые пальмы. Но все это великолепие неотрывно от тех, кто одухотворил жемчужину Малабара. Не бог, пустивший в море стрелу, не иноземные властелины, а они, и только они, являются создателями, наследниками и хранителями своего чудесного края. О такте и чувстве юмора гоанцев свидетельствует, между прочим, курьезное объявление на городском пляже: «Нудистов и хиппи убедительно просят найти для себя более уединенное место».

С ротонды Дона Паула открывается вид на устье широкой и самой длинной из здешних рек Зуари, а также на бухту Мармаган, где застыли на рейде суда под разноцветными флагами. Они привезли машины, оборудование, горючее, стройматериалы и ждут теперь, когда их трюмы загрузят рудой, ящиками фруктов, мешками сахара. Я следил за тем, как движутся по дороге самосвалы, как деревянный плуг взрыхляет кирпично-красные пласты, как медленно тают на горизонте голубые паруса рыбачьей шхуны. И я думал о тех, с кем мне посчастливилось познакомиться и подружиться, о тружениках этого моря и этой благоуханной земли. Это руками их отцов и дедов построены города, храмы и церкви, посажены пальмы и рис, перекинуты мосты, прорезаны в скалах дороги. А ведь спокойное небо над Гоа никогда не было мирным. Я вспоминал рабочих у сушильных печей, ворочающих твердый, как камень, кешью, черноволосых женщин в ярких сари, спешащих с рассветом разобрать сверкающие горы морской живности, моряков в портовой таверне «Каравелла» и художников в кафе «Карпуцина». Какой простор открывается перед ними теперь, какие возможности обогатить и приукрасить свою золотую страну!

Перед тем как покинуть Панаджи, я пошел проститься с Хозе Фариа. Я нашел его возле дворца, построенного в пятнадцатом веке султаном по имени Биджапур Адил-шах. Теперь здесь размещены правительство и законодательное собрание объединенной территории Гоа, Даман и Диу. Это постоянное место великого гипнотизера и гуманиста. Он всегда стоит там, простирая над больной женщиной бронзовые, навеки неподвижные руки, этот легендарный аббат, принесший на Запад мудрость Востока. Судьба его была необычной. Он родился на этой благословенной земле в 1756 году и закончил здесь монастырскую школу. За участие в заговоре против тирании его заковали в цепи и отправили в Лиссабон. Совершив дерзкий побег из тюрьмы, он объявился в Париже, где скоро прославился как гениальный врач, исцеляющий больных таинственным искусством внушения. Там же, в Париже, он издал первую на Западе книгу о гипнозе. Но республиканская закваска не давала ему покоя. Он принял участие в штурме Бастилии и умер в 1819 году в замке Иф, куда перед самым побегом Наполеона с Эльбы был водворен Эдмон Дантес. Дюма, для которого история, по собственному признанию, была лишь гвоздем, на который он вешал все, что только желал, на сей раз не погрешил против истины. Но история — это прежде всего урок на будущее. Примеры ее часто бывают поучительны, а исторической логике подвластны даже бронзовые монументы.

Народ Гоа сбросил статую Салазара в Мандови и воздвиг памятник великому португальскому поэту Камоэнсу. Настал день, и изображения Салазара были свергнуты с постаментов по всей Португалии, и революционное правительство протянуло руку дружбы гоанцам и всем народам Индии.

Что же касается Эдмона Дантеса, то у него был хороший учитель. Гоанские девушки часто кладут к подножию памятника цветы.

Я написал об этом очерк и получил после этого много писем от читателей. Одно из них прислала Клара Сантос — молодой гоанский врач. «Я гипнолог, — писала она, — и лечу людей внушением. Мне очень приятно, что вы рассказали советским людям о доне Фариа, которого мы считаем своим учителем. Чтобы прочитать в подлиннике Павлова, я выучила русский язык. Понадобились века, чтобы культуры Запада и Востока могли слиться в единую полноводную реку. Слабой горсточкой я черпаю из нее воду, чтобы облегчить страдания людей».

Скала и вершина

Теперь вершину Рамагири ты на прощанье обними.

Здесь каждый след святого Рамы благословляется людьми.

Калидаса

Стихи, выбранные мною в качестве эпиграфа для рассказа об одном из прекраснейших уголков нашего мира, принадлежат индийскому поэту, о котором почти ничего не известно, кроме бессмертных творений, и разумеется, имени. Впрочем, недаром мудрые латиняне рекли: имя — это знак. Однажды я задумался над смыслом, скрывающимся в сочетании санскритских слов: Кали и даса, то есть «раб Кали», черноликой богини в ожерелье из черепов. В чем тут дело? Откуда такой псевдоним? На раба этот поэт-бунтарь отнюдь не похож, на фанатичного ревнителя веры — тем паче. Его пронизанные жизнелюбием стихи менее всего напоминают мрачный гимн смерти.

Все было бы более-менее ясно, если бы этику народов индостанского региона пронизывала привычная нам идея полярности добра и зла, столь характерная для культуры Запада и христианской морали.

Суть, однако, в том, что индуизм, а тем более буддизм, отрицающий богов, не знают дьявола в нашем понимании и совершенно иначе, чем это изложено в Ветхом и Новом завете, взирают как на земную жизнь, так и на посмертное существование. Требующая кровавых жертв Кали оказывается лишь одним из многих воплощений Космической Женственности, чьей другой ипостасью выступает кроткая и милостивая Парвати, нежная мать и жена. Жизнь и смерть в индуистской философии не отрицают друг друга, выступая как своего рода текучие точки в непрерывном круговороте бытия. За концом следовало иное начало. Не случайно ланкийские витязи оказывали телу поверженного врага посмертные почести. Это не только акт политической дальновидности, но и дань убеждению, что человек сам творит свою карму и никакая посторонняя сила не способна помочь ему разорвать беспощадные путы причин и следствий.

Учение Шакья-Муни возвысило человека над богами и демонами, дав ему возможность изменить свою карму ценой сознательных волеизъявлений, из которых слагается жизнь; проще говоря — поступков. Забегая вперед, скажу здесь несколько слов о «Яккагале» — скале демонов. Как и в случае с Кали, нас может легко подвести семантическая несопоставимость. Ни в английском, ни в русском языках нет эквивалента палийскому понятию якка (якша. — санскр.), которое переводится как «демон». Но мыслим ли демон вне идеи сатаны, противостоящего богу? Нет, якки совсем не демоны (в нашем опять-таки понимании), скорее, просто сверхъестественные существа, особые духи, может быть, полубоги. Что-то вроде эллинских кентавров, сатиров, дриад; сказочных кобольдов и троллей. И значит, нет и не будет противоречия, абсолютного, как день и ночь, между сверкающим пиком священной горы, где оставил свой след Рама, и «Яккагалой» — Скалой демонов. Сейчас, вспоминая о своих поездках в Шри Ланку, я не могу не думать о выпавших на мою долю подарках судьбы. Во всяком случае, мне удалось совершить восхождение на вершину богов и побывать на той знаменитой скале демонов, увенчанной развалинами дворца царя-отцеубийцы.

Пик Адама (2243 м.) — не самая высокая точка Шри Ланки, но это священная гора, которую почитают приверженцы всех местных религий, равно как и атеисты, не признающие никаких богов. На вершине есть углубление, напоминающее оттиск гигантской ступни, которое называют Стопой бога. Буддисты, преобладающие на острове, принимают его за след своего патрона, вишнуиты — за знак, оставленный богом Саманом, который, как и Рама, является воплощением Вишну. Не остались в стороне и поклонники Мухаммеда. Они говорят, что именно здесь приземлился прародитель Адам, когда господь низвергнул его из Эдема. Насколько я смог установить, представители различных христианских церквей, не отрицая в общем версию Адама, больше склоняются к святому Фоме. Апостол-скептик, кстати, очень популярен в этом районе мира. В Мадрасе я нашел церковь, где, согласно традиции, захоронены его мощи. По преданию, Фому забросали камнями брахманы, когда основанная им община стала приобретать все больше влияния на южноиндийском побережье. Но это так, отступление по ходу дела.

Короче говоря, сейчас молчаливо подразумевается, что знаменитая «Шри пала» — великий отпечаток — принадлежит многим богам и учителям веры. Поэтому, не вступая в религиозный спор, пилигримы со всех концов страны устремляются к Лестнице богов, чтобы взойти на вершину. Ланкийцы считают обязательным для себя хоть однажды совершить подобное восхождение, дабы очистить душу от повседневной суеты. Славный, хоть и нелегкий обряд (нужно преодолеть несколько тысяч вырубленных в скале ступеней) утратил религиозный смысл и превратился в национальную традицию. Начало ей положил еще в первом веке до нашей эры король Валагам Баху. Ныне это самое популярное место паломничества.

Выступают обычно ночью, когда восходит луна и летучие собаки-калонги начинают чертить стремительные фигуры вокруг фонарей, хватая летящую на свет живность. Мириады светляков кружатся над горной тропой. Теплый ветер, насыщенный камфорой и ванилью, шелестит в священных деревьях возле древнего храма. Сквозь перевитый лианами лес, где ползучие корни взламывают камень и ржавые источники подтачивают крутую ступень, лестница выводит на широкие террасы. Там под праздничной полной луной белеет сонный мак и больные звери ищут исцеления в мускатных рощах. Это — преодоление ночи, близкое древним инициациям. При свете кокосовых факелов и карманных фонарей, ощупывая каждую ступеньку, толпы людей забираются все выше и выше за облака. Стремительный буйный рассвет паломники встречают уже на вершине. За первым зеленым лучом последует неистовство красок, лихорадочное, неправдоподобное, ткущее миражи. Вся котловина будет купаться в волнах тумана, словно на чаньском свитке в духе Ми Фэя, где над молочной рекой выступают лишь кроны отдельных деревьев.

Как передать запах этого насыщенного пряностями и сонного дурмана джунглей, его отчетливый привкус? Как осознать в словах навязчивую близость внутреннего озарения, что померещится за минуту до взрыва зари?

Цветущие сады и мирные селения так и брызнут ртутными каплями черепичных крыш, когда сандаловым дымом истает рассветное молоко. Белые ступы, возведенные еще в прежнюю эру, засверкают золотыми навершиями среди развалин, олицетворяя движущий мирами творческий вечный огонь.

Донесется трубный рев черных слонов из заповедных лесов, трепет пробежит по бесчисленным пальмам, и яркая зелень риса обозначит путь ветра муаровой рябью.

Еще фра Мариньоли, посетивший в четырнадцатом веке Серендип, не сдержал восторженных и еретических для католического миссионера слов, сравнив сказочный остров с раем. Впрочем, что Мариньоли, когда о Тапробане знали еще с античных времен! «По звездам здесь не определяют направления, — писал Мегасфен, — а берут с собой птиц, которых от времени до времени выпускают и следуют затем к берегу по направлению их полета»…

Одним словом, если господь и низринул Адама на эту гору, то лишь для того, чтобы тот не заметил перемены. Великолепный край открывается с надмирной благоуханной высоты. И память станет перебирать яркие воспоминания о барьерных рифах Трйнкомали, где в коралловых лесах снуют радужные рыбы, о первой столице Анурадхапуре с ее священным деревом бодхи, посаженным двадцать два века назад, о вещих развалинах Полоннарувы и золотых реликвариях Канди, хранящих исторические святыни оригинальнейшей культуры нашего мира.

Не для общения с богами приходят сюда встретить рассвет. Это вечная жажда прекрасного заставляет все новые и новые поколения подниматься вверх по великой лестнице. Это неумирающая надежда на встречу с чудом кружит голову и радостным хмелем бушует в крови.

Храм красоты, о котором мечтали античные гимно-софисты, сотворила здесь сама природа.

«Этот пик, — прочитал я в книге Джона Стилла «Прилив джунглей», — можно уподобить громадному собору, способному вместить благоговейные чувства всего необъятного человечества».

В маленьком храме на вершине горы преподобный Мапалагама Випуласара тхеро[45] показал мне книги, написанные на листьях пальмы, где упоминалось о следе, оставленном Буддой, но не Шакья-Муни, а одним из его предшественников, который был великаном.

Таковы мифы и реалии Шри Ланки.

Пожалуй, и все о вершине. Время вернуться к скале.

Взметнувшаяся над буйной тропической зеленью, она властно приковывала взгляд. От нее просто нельзя было оторваться. Внезапно возникнув на горизонте и многократно меняя цвета, она появлялась то справа, то слева от петлявшей дороги, рождая невысказанные вопросы, тревожа воображение. Сначала голубоватый, затем светло-серый в охряных подтеках исполин напоминал астероид, низвергнутый в незапамятные времена из космической бездны. А еще походил он на обезглавленного великана, который шел себе семимильными шагами сквозь джунгли, будто по траве, и вдруг застыл, когда иссякла огненная кровь, клокотавшая в каменных жилах.

Где-то на шестидесятом километре мы свернули с шоссе, идущего на юг от древней столицы Анурадхапуры, и по узкому латеритовому проселку понеслись через лес. Но над вершинами эвкалиптов, над перистыми листьями пальм, где сонно золотились королевские кокосы, темнел все тот же загадочный камень. От него исходила ощутимая магнетическая сила, он словно притягивал издалека, наращивая по приближении свою непонятную власть. Словно «красное божество» в обворожительной новелле Джека Лондона… Временами скала и впрямь наливалась багряным накалом. Я знал, куда еду, и мысленно был готов к встрече с чудесным проявлением человеческого гения, но геологического чуда как-то не предусмотрел. А оно было налицо, разрастаясь с каждой пройденной милей на небосклоне, слепое и вещее творение тектонических катаклизмов.

Когда кончились пальмы, связанные канатами, по которым ловко перебегали сборщики сока, идущего на приготовление хмельного тодди, открылось озеро с голубыми и розовыми кувшинками. Возможно, то самое, где по приказу вероломного узурпатора, солдаты закололи царя. В невозмутимой глади отразилось небо и скала, которую не заслоняли уже ничьи перевитые лианой стволы. Девушка в желтом, как буддийская тога, сари, прополоскала роскошные волосы и вплела в прическу цветок. И ожила, заколыхалась загадочная скала в потревоженном зеркале, и разом исчезло наваждение. Осталось лишь нетерпеливое предвкушение праздника.

У первых пещер, где глыбы были помечены древними знаками заклятия враждебных сил, кончились проселки и лишь каменные ступени обозначили крутую тропу. Отсюда вырубленная в скале лестница вела прямо к «Яккагале», вернее, к Сигирии, которую по праву называют самой драгоценной скалой в Азии.

Слово Сигирия, точнее, Синхагири в переводе означает «Львиная скала». Так нарек это необычное место Деванампия Тисса, правивший в третьем веке до нашей эры. С царствования Тиссы, собственно, и начинается документально подтвержденная хронология Шри Ланки, которую, повторю, называли Транатой, Тапробаном, Серендипом и еще добрым десятком имен. В России знаменитый остров в былинные времена именовался Гурмызом, а позже, вслед за латинскими авторами, — Цейлоном. И только скала всегда звалась Львиной, гордясь своей изначальной причастностью к первоосновам ланкийской государственности. По сей день этот непревзойденный памятник сравнивают с животрепещущим сердцем замечательной, исконно дружественной нам страны, чей флаг несет гордое изображение льва. Впрочем, как часто случается в истории, подлинной славой Сигирия обязана не столько царю-основателю, сколько преступному и сумасбродному узурпатору, оставившему по себе недобрую память.

Речь идет о Кассапе Первом, жившем в пятом веке новой эры. Заживо замуровав отца, у которого отнял престол, Кассапа скрылся на неприступной вершине от гнева подданных и мести ограбленного брата. Именно здесь, на высоте 183 метра, он велел построить дворец, оборудованный уникальной системой дренажа и вентиляции.

Даже теперь, когда ступени в скале ограждены в наиболее опасных местах стальной решеткой, подъем на неприступную вершину требует известных усилий. Особенно в жару, когда гористые джунгли вокруг так и дымятся от испарений.

Невольно вспоминаешь безвестных строителей, вырубивших этот скорбный путь по воле безумца, который возомнил себя царем-богом. Дворец, если верить хроникам, был построен в виде храма, ибо Кассапе Сигирия виделась неким подобием гималайской Кайласы — заоблачной обители надмирных существ.

Существует легенда, связывающая «Яккагалу» с гималайским полетом Ханумана, и опять же не случайно протягивается тонкая связь между обезьяньим божеством и крохотной обезьянкой, чья смерть стала лишь первым звеном в цепи жестоких убийств деспота. Как это удивительно по-ланкийски!

За полторы тысячи лет от царского чертога остались одни только контуры фундамента и тронное место. Не дожили до нашего времени и сооружения, построенные у подножия. Лишь с вершины, поросшей жасмином и диким гранатом, гористое плато приоткрывает кое-какие следы давней планировки. Вырисовываются абрисы покоев царицы, бассейнов, колодцев, и явственно проступает прихотливый узор вентиляционных ходов. Древние хроники даже в мелочах не отступают от истины.

Дворец, предназначенный олицетворять буддийский рай Тушиту, куда, вопреки всему, надеялся попасть отцеубийца, разделил участь бренной плоти. Но остались непревзойденные сигирийские фрески, которые относят к самым замечательным памятникам человечества. Нельзя сказать, чтобы бог Махакала, олицетворяющий необоримое время, питал особую слабость к этим портретам, запечатлевшим полногрудых красавиц с глазами ласковыми и немного печальными, как горько-душистые цветки панчапани. Из множества изображений уцелело лишь несколько. Да и то случайно, ибо гладкая стена, которую сейчас называют «зеркальной», в двух местах прерывалась кавернами, и глубокие ниши уберегли нанесенные на штукатурку тонкие водяные краски. Все, что находилось снаружи, стерла властная рука времени. Причем так прилежно, что некогда закрашенная стена и впрямь стала зеркальной. Теперь ее покрывают бесчисленные надписи. Иным стихам, написанным на древнем алфавите, полторы тысячи лет. Они воспевают красоту сигирийских незнакомок, их непреходящее очарование. Собственно, только благодаря надписям мы знаем сегодня, сколь мало осталось от этого блистательного парада женской красоты.

«Пятьсот юных дам, чье великолепие сродни венценосной сокровищнице…»

Двадцать два портрета из пятисот. Но и этого оказалось достаточно для бессмертия. Богини или дочери Земли, эти женщины оберегали легенду Скалы демонов. Невозможно передать щемящую прелесть дивных, воистину фантастических образов. Для этого нужно услышать зов неведомого, испытать потрясение, раскрывающее потаенную суть вещей! «Сатори», как называют японцы.

Обнаженный торс и гибкая талия красавиц, как из невесомых одежд, выступают из облаков. Грустными звездочками мерцают в небе их бесценные серьги и украшенные самоцветами диадемы. Тонкие благоуханные пальцы перебирают цветы: хрупкие венчики мирта, поникшие кувшинки и соцветия панчапани, вроде тех, что и поныне складывают у священных алтарей. Легко и неверно касание пальцев, словно они готовы в любую секунду обронить свой непрочный, но тем и пленительный груз. Служанки, чьи прелести скрыты под более грубой тканью, еще несут блюда, полные лепестков, но по всему видно, что пальцы владычиц уже не притронутся к новым цветам.

Неуловимый переход от идеи множества к единичному, но почему такая светлая, такая высокая грусть?

Это одна из загадок, на которые, наверное, не следует искать ответа. Тем более что тайны Сигирии так и не удалось пока разгадать. Мы не знаем, кто были те, что оставили частицу сердца на дикой, как неведомый астероид, скале. Нам неизвестны не только имена художников, но даже смысл их творений. Ни один из ответов на прямой вопрос: «Кто они, сигирийские дамы?» — нельзя признать удовлетворительным. Храмовые танцовщицы? Но почему в уборе принцесс? Небесные девы — апсары? Но откуда такая земная, такая полнокровная женственность? Дамы двора, оплакивающие своего господина? Что ж, может быть, но не хочется верить, что красавицы с такими глазами провожали в последний путь преступного тирана. Известный археолог доктор Паранавитарна, расшифровавший ряд надписей на «зеркальной» стене, считал, что сигирийские дамы являют собой аллегорию небесных молний. В этой связи уместно вспомнить фрески знаменитой Аджанты. И здесь, и там сходные сюжеты, стиль, манера и даже время создания. Но ласковые прелестницы из пещер Южной Индии ничем не напоминают стрелы небесного огня, которые олицетворяет ваджра. Сравнение, конечно, не доказательство, хотя многим исследователям казалось, что Аджанта даст ключ к пониманию Сигирии. Однако этого не случилось. Стоило сравнить технику написания фресок, и сразу стало ясно, что сигирийская школа пользовалась рецептами, совершенно отличными от южно-индийской. Это неповторимый цветок, раскрывшийся на щедрой почве Шри Ланки.

И еще одна любопытная деталь, связанная с Яккагалой — Сигирией. За галереей «зеркальной» стены ступени вновь круто забирают кверху. Там, на Львиной террасе, когда-то стояло циклопическое изображение льва. От него уцелели лишь две когтистые лапы, стерегущие последнюю лестницу перед дворцом. Гигантские двухметровые когти изваяны столь реалистично, что это позволило местному палеонтологу Дирантале определить по ним даже подвид ныне исчезнувшего сингальского льва! Недаром ланкийские мудрецы не делали различия между наукой и искусством. Как тут не вспомнить слова Джавахарлала Неру о «времени науки», времени одухотворенности? Предчувствие близости этих новых времен обернулось поэтической метафорой Мариньоли, придумавшего зачем-то фонтаны, о которых молчат ланкийские хроники… Впрочем, последнее не столь уж и важно. Пусть не было фонтанов, но был бассейн, и дворец, и высокий трон. С мраморной платформы, на которой во времена оны стояло тронное кресло, как балдахином осененное девятиглавой коброй, необозримые дали раскрываются. В ясный день зоркий глаз может различить даже белые ступени Анурадхапуры. Это, возможно, преувеличение, ибо древняя столица далека, да и до Полоннарувы и до Канди тем более, куда после иноземных вторжений и междоусобиц была окончательно перенесена священная реликвия — зуб Будды, тоже неблизко.

Но впечатление такое, будто видишь всю страну сразу. Синие горы, террасы рисовых полей, глинобитные хижины и белые храмы в манговых рощах. Словно длится и длится завороженное время сигирийских красавиц. Пусть от дворца уцелели лишь эти останки кирпичной кладки, но разве не так же наливается зерно на рисовых чеках? И разве повсюду — вдоль дорог и по берегам прудов — не качаются на ветру все те же грациозно изогнутые пальмы? Тысячи лет утоляли они голод и жажду, давали свет и лекарство от болезней, нехитрую крестьянскую утварь, повозку и лодку. Из пальмового дерева строили дома и крыли их пальмовым листом. Хмельным кокосовым араком прогоняли грусть и раскалывали перед храмом орехи, испрашивая у богов доброго пути. Кокосовым молоком обмывали новорожденного и опускали затем в висячую колыбельку из пальмового волокна. Когда же наступал час расставания, метили место сожжения сухим соцветием все той же безотказной пальмы, отгонявшей зло даже в потустороннем мире.

Пока в придорожной часовне наш шофер раскалывал перед изображением белого коня — покровителя транспорта — кокосы, я спустился к озеру набрать голубых гиацинтов. Девушка в желтом сари уже вышла из воды и беспричинно улыбалась окружающему великолепию.

Мне показалось, что я знал ее раньше. Сразу вспомнились стихи на «зеркальной» стене:

«Счастлив тот, кто видит эти розовые пальцы…»

«Ее глаза подобны голубой кувшинке, кто же она, эта очаровательная дева?..»

Это о ней писали древние поэты.

Это для нее светило солнце сегодняшнего дня…

Райской жизни никогда не было под роскошной кокосовой сенью реального Тапробана. Португальцы, голландцы, британские экспедиционные корпуса — кто только не прошел с крестом и мечом по заповедным тропам, хранящим память о посольствах царя-миротворца Ашоки, проклявшего саму идею войны.

В британской короне Цейлон считался жемчужиной далеко не первой величины, рядовым заморским владением, куда Альбион посылал своих сыновей «на службу полудетям, а может быть, чертям».

Киплинг, кстати, побывал на Цейлоне.

На вершине Адама, бросающей четкую тень на редеющую с каждой минутой завесу розовых облаков, вновь вспоминает Аннапурна и Киплинг:

Что там, за жемчужным туманом? Что там, за спиралями самых удаленных галактик?

Изнанка рая

Все люди произошли от общих предков — от беспредельного Неба, простирающегося над нами, и от лежащей под нами Земли.

Предками всего, что существует, были Ранги (Небо) и Папа (Земля). Сначала Ранги и Папа еще не были разделены и лежали, прильнув друг к другу, поэтому на земле и на небе была тьма…

…И тогда встал Ронго-матане, бог и отец возделываемых плодов, и попытался отделить Небо от Земли. Он напряг все силы, но не смог этого сделать.

Затем поднялся Тангароа, бог и отец рыб и гадов, но и он не смог оторвать Небо от Земли…

…За ним встал Хаумиа-тикитики, бог и отец дикорастущих плодов, но и ему оказалось не под силу оторвать Ранги от Папы…

…И наконец медленно поднялся Танемахута, бог и отец лесов, птиц и насекомых… Помедлив, Танемахута твердо уперся головой в Землю, а ногами в Небо и мощным усилием оторвал Ранги от Папы.

Майорийский миф (Новая Зеландия).

Нашими предками были Папа и ее муж Вакеа. Из Кахики они приплыли на остров Оаху и поселились в горах над ущельем Килохана. Здесь, на Оаху, они нашли плодородную землю, на которой в изобилии росли бананы, сахарный тростник и таро.

Гавайский миф.

Предки полинезийцев приплыли с берегов Юго-Восточной Азии во втором тысячелетии до н. э. Плавание на бальсовом плоту Кон-Тики в сущности доказывает лишь одно: из Центральной и Южной Америки в принципе можно доплыть до острова Пасхи. Гипотеза Тура Хейердала не подтверждается ни историческими источниками, ни этнографическими наблюдениями, ни мифами, включая полинезийские.

Последние, напротив, указывают на единую прародину всех, за исключением аборигенов Тонго и Самоа, «мореплавателей солнечного восхода». Этот потерянный рай, куда, тем не менее, обязательно возвращаются души, зовется Гаваики. Он расположен где-то на западе, как и положено стране мертвых, и никак не связаны с Гавайским архипелагом, который вполне заслуженно называют земным Эдемом.

Полинезийцы уподобляют схему миграций своих далеких предков гигантскому осьминогу. Гавайка была головой, а щупальца протянулись до самых дальних островов океанического треугольника: Новая Зеландия (запад) — Рапанди, или остров Пасхи (восток) — Гавайский архипелаг (северная вершина).

Где находилась обетованная земля Пасифиды, история умалчивает. Новозеландский этнограф Те Ранги Хироа полагает, что на Ранатеа (Острова Товарищества). Но хотя на этом острове существует общеполинезийский культовый центр, проблема пока остается открытой для дискуссий. Морские просторы и время сделали свое. Расходились пути, трансформировались мифы, да и некогда общий язык расщепился на несколько близкородственных диалектов.

Согласно древним космогоническим представлениям полинезийских аборигенов, исключая опять-таки острова Самоа и Тонга, мир возник из хаоса (Коре) и тьмы (По). Местная мифология не дает ответа на вопрос, смущавший еще древнего китайского поэта Цюй-Юаня, об изначальной природе миротворения, хотя и содержит намеки на дерево с корнями и листьями, подобное Мировому.

Здесь, как и всюду, приходится принимать за точку отсчета всепланетарный акт разделения земли и неба. Он стал возможен, когда у Ранги (Неба-Отца) и Папы (Матери-Земли) появились дети: семьдесят сыновей и дочерей — будущих богов Океании.

В принципе эта дуальная пара ничем не отличается от египетской четы Мут — Геб или греческой Уран — Гея.

Процесс разъединения стихий, как о том рассказано в мифе, был достигнут титаническим усилием ими же порожденного Тане, который стал богом солнца и света. Казалось бы, подвиг мог возвысить его над близнечными братьями, но на верхнюю ступень пантеона вместе с Тане (Кане) поднялись и бог войны Ту (Ку), и громовик Ронго (Роо, Лoo), покровитель мира и земледелия, и владыка океана Тангароа. Последний и сам претендует на ведущую роль в космической битве. Изменяя свое имя от архипелага к архипелагу, Тангароа (Тангалоа, Тагалоа, Тааро, Таалоа, Каналоа) всюду почитался «хозяином» моря. Этот полинезийский Посейдон покровительствовал мореплаванию, строительству лодок, рыболовству. Он защищал людей от тайфунов, опустошавших острова, помогал плавающим и путешествующим укрыться от бурь и штормов. Ему поклонялись повсюду, даже в западной части Полинезийского треугольника, с ее сугубо местными обрядами, сопровождающимися непременным питьем кавы, и отличным от прочих мест календарем.

Сами условия жизни островитян, покрывавших на своих утлых челнах колоссальные расстояния, предопределили подобное предпочтение.

Как «хозяин» морей Тангароа иногда принимает облик обитателей вод. Например, тюленя на острове Пасхи…

И хотя прародителем повсюду считается великий культурный герой Тики, океанийского Посейдона почитают как «предка», преобразившегося в небесного бога-творца.

Между братьями то и дело вспыхивали жестокие схватки, отражавшие не столько извечные оппозиции «вода — земля», «война — мир», сколько соперничество племен и жреческих кланов. У маори, как и положено, воинственный бог Ту противостоит миролюбивому громовержцу Ронго, а солнцеликий покровитель лесов и зверей Тане сражается с Тангароа. Зато на острове Мангаиа Ронго, оставив при себе земледельческие функции, вместо пальмовой ветви поднимает копьё. Став местным богом войны, он ведет борьбу за передел мира с хозяином морской стихии. Светловолосые люди считаются потомками Тангароа, темноволосые — Ронго. Первый одерживает верх над соперником на Таити и Самоа, второй — на Мангаиа.

И еще один затерянный в океанских просторах мирок, справедливо прозванный «земным раем»…

С не меньшим основанием эту землю могли назвать и преддверием инферно, ибо адская бездна бушует в неистово сотрясаемых ее недрах и тяжелые огнепады в фейерверке искр обрушиваются в волны с мрачных обрывов. И нет спасения живому, и в пепел превращаются цветущие орхидеями леса, и само море взрывается пузырями безумного пара.

«О ке ау и кахули вела на хопуа…» «В тяжелой тьме, глубокой тьме…» — грозно рокочут слова великой песни гавайского «Бытия». Из адского мрака он был исторгнут, этот волшебный мир.

Черный священный базальт, омытый пылью беснующегося в скалах прибоя. Я всматриваюсь в слепые выпуклые глаза морского бога Каналоа, позабыв про розовые пляжи Вайкики, орхидеи и водопады Ваимеа и вездесущие доски для захватывающего дух полета на гребне волны. Иная волна властно подхватила меня, увлекая в головокружительный полет к истокам сказаний, в невыразимый радужный туман. Радуги и вправду горят здесь с восхода и до заката. И посвистывает пассатный ветер над темной вершиной Алмазной горы, как тысячи лет назад, когда неведомые мореходы в утлых каноэ с балансиром открыли для себя эту действительно райскую землю, где не было ни хищников, ни ядовитых насекомых, ни змей. Разве что кровожадные духи — му — тревожили на первых порах покой предприимчивых полинезийских переселенцев. Невольно вспоминается поэтический миф о лодке этих злокозненных му:

«На острове Оаху возле Коу жил вождь по имени Каха-паи-аке-Акуа», что значит «Тот, о ком заботятся боги»…

В Гонолулу уже мало кто помнит прежнее название гавайской столицы.

На месте свайных хижин Коу высятся белые антисейсмические башни приморских отелей. Но сам остров сохранил свое древнее имя, как, впрочем, и его соседи по архипелагу: Кауаи, Молокаи, Мауи, Ланаи… Пленительная музыка слышится в этих словах, ласковый переплеск волн. Вспоминается Джек Лондон, его экзотические «Рассказы Южного моря». По ним и по сей день можно изучать географию Оаху. Даже две полосы прибоя, кипящие над полукольцами рифов, называют все так же: Вахини и Канака, то есть «Женщина» — ближняя и «Мужчина» — дальняя гряда радужной пены. Впрочем, всегда интереснее следовать первоисточнику. Тем более что и прославленный романист отдал весьма щедрую дань гавайской мифологии.

Руководствуясь лишь строками сказаний и никого ни о чем не расспрашивая, я отыскал каменистую бухту Кахо-о-кане и сразу узнал сумрачную скалу, вросшую в прибрежную лаву. Это и была знаменитая лодка вождя, которой завладели, так и не дав спустить на воду, злые духи. Они по-прежнему живут под сенью пальм и цветущих плумерий, проявляясь то в страшном облике проказы, завезенной наемными кули, то белой пылью наркотика.

Гавайский архипелаг находится в вершине знаменитого «Полинезийского треугольника», охватывающего бескрайние просторы Тихого океана от Новой Зеландии до легендарного острова Пасхи. В центральной его акватории сверкают жемчужной россыпью острова Фиджи и Тонга, Маркизские и Туамоту. Затерянные в джунглях мегалиты, молчаливые боги — акуа — и вырезанные на дощечках таинственные письмена, которые никто не может прочесть, — вот и все, что осталось от бесстрашных мореплавателей, заселивших атоллы Пасифики.

Впрочем, есть еще героические сказания, сходно звучащие на языках маори, таитян и гавайцев, и сами эти языки — братья, а также воспоминания об общей прародине богов и героев.

Гавайские острова ныне являются пятидесятым штатом Америки. После того как прекратило существование независимое Гавайское королевство, потомки аборигенов составляют едва ли пятую часть.

Но всякий раз встречая дородных и жизнерадостных великанов с непередаваемо золотистым оттенком кожи, я с грустью и радостью убеждался в неистребимости драгоценной основы. Побывав через несколько лет в Новой Зеландии, я мог своими глазами убедиться, насколько устойчив этот удивительный генотип. Гавайцы и маори происходят от общих предков. Их древние мифы напоминают о едином для всей Полинезии пантеоне и общей прародине. Ни болезни, которые принесли с собой европейские колонизаторы, «открывшие» острова, ни последовавшие затем века беззастенчивого грабежа и эксплуатации не смогли погасить искорки солнца в глазах и улыбках, в сверкающих смоляных волосах, украшенных орхидеей или цветком гибиска.

О, эти цветочные леи-гирлянды, которыми здесь привечают гостей! И доверчивый поцелуй, и вечное слово «алоха», пароль дружбы и радости, призыв к свободе, человечности и любви!

Не в «культурных центрах», где толпы туристов стремятся «приобщиться к полинезийскому образу жизни», как вещают о том красочные проспекты, дано мне было познать истинное значение слова «алоха». Не в пасторальных хижинах из бамбука, облепивших башни группы отелей «Хилтон вилледж», куда стекаются со всего света поклонники «хулы» — танца страсти и откровения, коснулось оно души.

Отзвук «веселой науки» Прованса, которую во времена средневековья пытались выжечь огнем изуверы в сутанах, звучал для меня в покоряющей неге гавайских мелодий. Повенчав розу с гибиском, сама история соединила лучезарных трубадуров с мореплавателями солнечного восхода.

Эту незабываемую песню «Алоха Оэ», ставшую неофициальным островным гимном, написала последняя королева Лилиукалани, которая умерла в 1917 году, проведя много лет пленницей в родовой резиденции Иолани — дворце «Небесной птицы». Печальное эхо отзывается на скрип половиц. Грустно вздыхает старое дерево, отдавая последние ароматы. Скрещенные кахили — бунчуки, убранные бесценными перьями ныне исчезнувших птиц, стерегут покой опустевшего зала.

Встречи с прошлым не будет, хоть и доносится призывная мелодия с расположенной поблизости военной базы, где громыхает медь полкового оркестра. Стоя на каменном пьедестале, объединитель страны Камеамеа грозно сжимает в руке боевое копье. На нем малола — священная накидка из перьев — и гребенчатый шлем покорителя океана. Именно таким рисовались в моем воображении властители призрачной Атлантиды.

Перелистывая ротапринтный оттиск «Гавайского суверенитета», выпускаемого местным публицистом Пока Лаенуи, я невольно думал о роковой необратимости времени. Пернатый змей Кецалькоатл, птичье оперение китайских бессмертных, гавайские вожди — алии в золотистых малола… Эта триада превращает «Полинезийский треугольник» в гексаграмму — знак макрокосма.

«До новой встречи… — неслось над пальмами и бугенвилеями, сквозь пыль и грохот забитых машинами эстакад, — Алоха».

 — Лики-Лики, — назвал я таксисту полюбившееся мне место.

 — О’кей, — кивнул он, переводя на англосаксонский манер, — Лайк-Лайк, — и включил счетчик с фирменной маркой «Королевский таксомотор».

В Гонолулу все королевское: пляжи, концертные залы, яхт-клуб, хотя с королевством было покончено задолго до атомной эры, да и кости потомков Камеамеа покоятся в каменных саркофагах в долине Кууану. Далеко от отелей и баз, от забитого военными кораблями порта. В ином пространстве, в ином времени. Рассказывают, что в день похорон Лилиукалани корона соскользнула с крышки и упала наземь. И никто не поднял ее…

«Будем гавайцами на нашей родной земле!» — запомнился призыв из бюллетеня Пока Лаенуи.

Стремительно, как это бывает лишь в тропиках, падало солнце к урезу зеркальных вод. Проехав пригород Лики-Лики и миновав международный аэропорт, мы приблизились к Перл-Харбору, «Жемчужной гавани», где 7 декабря 1941 года для Америки началась вторая мировая война.

Заповедный залив богини акул, прославившийся своими жемчужными раковинами, был скован бетоном, разделенным на строгие прямоугольники ковшей. Авианосцы и оснащенные баллистическими ракетами атомные подлодки пребывали где-то в укромных уголках супергавани, над которой струилось закатное вино. Застыли невесомые облака в бездыханном воздухе, и лишь поплавки рыболовов тревожили изредка ленивый глянец усмиренной стихии. Наверное, такая же безмятежная тишина царила здесь в то далекое теперь утро, когда японские торпедоносцы, падая на крыло, заходили на цель.

Неизменный в своем вероломстве почерк фашизма. Но, глядя на железобетонный мемориал «Аризоны» — линкора, затонувшего вместе со всем экипажем, трудно было удержаться от мыслей о Хиросиме и термоядерном чудовищном пузыре у атолла Эниветок, о Семипалатинске и Новой Земле.

Я приехал в Перл-Харбор не только ради вполне понятного любопытства. Непосредственным поводом послужила небольшая желтая афишка с призывом выйти на демонстрацию. На ней был нарисован островок с пальмой и группа людей, общими усилиями скатывающих с обрыва пузатую черную бомбу.

«За всеобщее разоружение!» — читались крупно набранные слова. «За безъядерный Тихий океан!» «За безъядерную Европу!»

Уж так получилось, что эта впечатляющая демонстрация, собравшая массу людей, совпала с открытием международного семинара, посвященного проблемам буддизма и мира между народами. Семинар был организован усилиями ученых Гавайского университета во главе с известным политологом профессором Гленом Пейджем и местным буддийским храмом, чье корейское название Дай вон са может быть переведено как «Пагода мира».

В этой пагоде, традиционно расположенной на уединенной вершине, протянули друг другу руки представители разных стран: США и Японии, КНР и Шри Ланки, Западного Берлина и Таиланда, образовав символическое кольцо вокруг белой ступы, олицетворяющей чистоту устремлений, благородство помыслов.

Где бы ни были люди, они всегда на средине.

Каким непреднамеренным контрастом облачной белизне ступы были застывшие лавовые потоки на самом большом острове архипелага — Гавайи, который в просторечии именуют «Биг айленд» — Большой остров. Здесь в жерлах грозных вулканов Мануа-Кеа и Мануа-Лоа возник наглядный облик безжизненной планеты, скованной угольной запекшейся коркой и хранящей отпечаток чудовищных конвульсий терзаемой адскими муками тверди. И мертвый поваленный лес вокруг старых кольдер, и ни цветка, ни былинки, ни птицы. Только выбросы зловонного газа и сверкающие стеклянистым блеском игольчатые кристаллы в кавернах, так называемые «волосы Пеле» — яростной хозяйки подземного огня.

На остров Гавайи меня пригласил Джим Альбертини, возглавляющий группу «Акция католиков», к которой примыкают местные фермеры, интеллигенция и студенты. Многие из них, кстати сказать, отнюдь не принадлежат к католической или какой-то иной религиозной общине.

 — Нас объединяет вера в человека, в его разум и добрую волю, — объяснил Альбертини, тридцатилетний,спортивного склада мужчина, одиноко живущий на заброшенной плантации.

Мы сидели под брезентовым тентом, выкроенным из старой армейской палатки, и тихо беседовали, отгоняя комаров, под уютное шипение калильной лампы. За спиной настороженно таились кромешная тьма и лес, наполненный голосами ночных птиц. Кроме звезд, ни единого пятнышка света на десятки миль. На ферме Альбертини, как и почти всюду на Большом острове, электричества нет. Впрочем, нет еще и фермы как таковой, а лишь захиревшая плантация сахарного тростника, приобретенная на пожертвования сторонников мира, да поросль гуав и папайи вокруг бунгало без удобств и водопровода. Но это был не просто участок, расчищенный для посадок. Это была Малу Айна, или «Земля мира», прообраз будущего Гавайских островов, свободных от термоядерного оружия и военных баз, опутавших колючей проволокой сокровенные скалы, помеченные знаками далеких первопроходцев.

 — Мы построим информационный центр, с библиотекой, кинозалом и типографией. — Альбертини увлеченно делился своими планами. — И, конечно, дома для гостей. Все, кому дороги свобода и мир, смогут найти пристанище на «Земле мира»! Не важно, кто были мои родители и какую кровь влили они в мои жилы. Мы все — дети одной матери.

 — Верно, — поддержал его пожилой шофер Юго Окуба, японец по происхождению. — Пусть живет океан, дающий жизнь и еду. Алоха!

На этом далеком острове, где покоится прах Камеа-меа-объединителя и гневная Пеле, изливая огненные реки в океан, сжигает леса, я по-настоящему понял, что значит это прекрасное слово. В устах одинокого рабочего японца, заброшенного в «нетипичную Америку», бесконечно далекую от собственно американской земли, оно значило много больше, чем просто любовь.

Солидарность, личную причастность, ответственность и понимание — вот что вобрало в себя слово «алоха». И, конечно, дружбу, и конечно же, мир.

Заговор в голубой лагуне

Однажды на лондонском аукционе редкостей какой-то богач приобрел за весьма солидную сумму желто-фиолетовую раковину удивительной красоты. Этот, в общем, незначительный эпизод удостоился внимания прессы лишь потому, что счастливый обладатель поспешил тут же на месте расколотить драгоценную покупку о мраморный пол и хладнокровно растер подошвой осколки. Ларчик открывался просто. В коллекции толстосума, оказывается, уже хранилась точно такая же роскошная раковина, прозванная «Принцессой Мальдив». Публичный акт вандализма сделал ее единственной в мире, взвинтив стоимость по крайней мере в десять раз. Я вспомнил об этой случайно прочитанной истории, когда стюардесса шриланкийской авиакомпании объявила о посадке на крохотном острове где-то посередине Мальдивского архипелага.

Волею случая мне суждено было стать свидетелем заключительной стадии драматического эпизода, который разыгрался именно здесь, посреди бескрайнего океана. Впрочем, то, что я принял сперва за финал, оказалось лишь концом первого акта не совсем обыденной для нашего века драмы. Вернее, фарса с весьма зловещим подтекстом.

Я начну повествование с экспозиции, ибо местный колорит сыграет, как мы вскоре увидим, решающую роль.

Внизу расстилалась индиговая гладь океана, а зеленоватые, похожие на гигантских медуз пятна, окаймленные белой оторочкой то ли песка, то ли пены, никак нельзя было принять за вожделенную твердь. Уже это было удивительно. Дюралевое крыло бросало четко очерченную тень на безмятежную прозелень лагуны, а земли все не было. Она возникла пугающе внезапно с первым ударом колес о посадочную полосу. Они еще с бешеной скоростью несли самолет, а впереди уже вновь загорелась переходящая в синь бирюза, и сама собой мелькнула мысль, что суши просто не хватит для остановки. И слева, и справа вызывающе сверкала лагуна. Можно было различить даже лица рыбаков на ближайшем фелуке и дыры в ее романтически алом парусе. Еще не сойдя с трапа, я проникся твердым убеждением, что Хулуле — самый необычный аэропорт в мире. Строгая геометрия бетонированной полосы лишь подчеркивала пустынность этого типично необитаемого островка высотой в один метр над уровнем моря. Ни деревьев, ни столбов, ни автобусов, ни такси. Только ослепительно белые обломки коралловых глыб и раскаленная синева океана. Едва последний пассажир получил необходимый штемпель в паспорте, остров-аэропорт погрузился в полдневную дрему. С отлетом лайнера обратно в Коломбо он и впрямь становился необитаемым, так как до следующего рейса персонал рассредоточивался по близлежащим коралловым грядам. Один за другим отходили от причала моторные и парусные суда.

До столицы Мале,[46] расположенной на одноименном острове, тоже нужно было добираться на катере. Да и на Виллигили, где мне назначили жить, ходило свое рейсовое плавсредство, сработанное на сингапурских верфях. Впрочем, до Виллигили, Курумбы и других островов было рукой подать. Белые кварталы двухэтажного Мале находились в какой-нибудь полумиле, а пальмовое оперение соседних, совершенно райских с виду уголков, хорошо различалось в обычный бинокль. Словно идущая кильватерным строем эскадра, они таяли на горизонте.

Прерывистое ожерелье Мальдив простирается к югу на 885 километров. Последний в группе атолл (эхталлон — по-мальдивски) Адду лежит уже за экватором. Южные атоллы ограждены почти замкнутыми кольцами барьерных рифов, надежно защищающими от непредвиденных капризов морской стихии. Мальдивы находятся в стороне от главных морских путей и международных авиатрасс, но это отнюдь не делает их затерянным миром. Суда с самых разных сторон охотно бросают якоря на внешнем рейде Мале, объявленном портом беспошлинной торговли.

Когда приходит очередное судно, магазинчики, где торгуют вываренными челюстями акулы, ракушками и кораллами, переживают короткий миг оживления. На полках появляются баснословно дешевые магнитофонные кассеты, нейлоновые рубашки, зажигалки и никому здесь не нужные миникомпьютеры.

Мальдивы еще сохраняют присущую им обособленность и неповторимое своеобразие. Даже местные старожилы не знают точно, сколько островов входит в их прославленный архипелаг, и споры на сей счет не утихают в тавернах рыбного рынка. Одни соглашаются признать риф с одинокой пальмой за остров, другие возражают, ибо в ночь полнолуния его накрывает приливная волна. Правы, видимо, обе стороны. Но если обратиться к мореходным картам, то нетрудно подсчитать, что молодая республика объединила под своим красно-зеленым флагом семнадцать атоллов, которые, в свою очередь, подразделяются на замкнутые кольцом микроархипелаги. По наиболее реалистичным оценкам всего насчитывается около двух тысяч островов. И хотя в древности мальдивского султана титуловали «королем двенадцати тысяч земель», уже тогда было точно известно, что лишь одна десятая часть маленькой коралловой страны пригодна для жилья. Ныне достоверно населенными считаются примерно 220 островов. Поэтому предоставить гостю уединенный экзотический ночлег для мальдивцев не составляет труда. А ведь это в наш век более чем королевский подарок!

Внешне мир атолла сравнительно беден и не слишком разнообразен. Он скорее подобен сказочным дворцам Альгамбры, где за неприметной дверью скрывается поражающая воображение роскошь. В самом деле, вы можете обойти любой остров вдоль берега минут за сорок либо пересечь его в самом широком месте за еще более короткий промежуток времени. И будьте уверены, что, кроме певчих птиц, цапель, ящериц и вездесущих крыс, вам не встретится ни одно живое существо. Разве что повезет — и наткнетесь в тени баньяна на прикорнувшую черепаху либо успеете заметить, как улепетывает краб — пальмовый вор, отменно разбирающийся в спелых кокосовых орехах. День будет тянуться за днем, и никаких новых впечатлений этот, с первого взгляда очарованный, мирок уже не преподнесет. Напротив, начнет даже утомлять однообразием и постоянством. Ртуть в термометре и то застынет на одной риске, пока не перестанет дуть постоянный, как часы, трехмесячный муссон. Даже колдовство полнолуния, когда всплывают жемчужницы и море опалесцирует изнутри, возобновится на следующий день в урочный час, как декорация к идеально отлаженной пьесе. Все повторится до мелочей. Неистовство красок при кратковременном закате, розовый цвет песка в столь же скоропалительные мгновения рассвета, горение чужих созвездий и перевернутый ковш неузнаваемой Большой Медведицы. И все же не может надоесть это извечное представление, которое сама для себя не устает устраивать природа. Оно тревожит человеческую душу своим загадочным постоянством, властно зовет куда-то, приковывает мысль.

Нужно время, опыт и, разумеется, везение, чтобы за увертюрой, за внешним оформлением почувствовать близость разгадки. Тайна непреходящего очарования Мальдив в их далекой истории и в повседневном труде людей, навечно связавших себя с морем. Одно, впрочем, неотделимо от другого: волны истории, закаменевшие «культурными пластами» в коралловых недрах, и неизменные волны моря, которое всегда было таким, как сейчас…

Итак: почти необитаемый остров, пальмовая рощица, коттедж с антимоскитным пологом над кроватью и гнилой сероводородной водой в умывальнике. На бетонном пороге сохнут добытые накануне морские сокровища, ласты и прочая подводная амуниция. Таков порядок, ибо бдительный инспектор совершает каждое утро обход домиков, следя за тем, чтобы заморские гости не добывали живых кораллов. Иначе «Эльдорадо аквалангистов», как часто именуют архипелаг, скоро захиреет, как захирел на наших глазах Большой барьерный риф.

Вначале никто не мешал экипажу частной яхты заниматься подводными съемками. Ни днем, ни после заката, когда из глубин моря разливалось волшебное, четко очерченное пятно неистового света, гостей, выправивших надлежащую лицензию, не беспокоили. Только предупредили, что лампы могут привлечь акул, особенно опасных ночью. И лишь когда лагуну потряс мощный подводный взрыв, к яхте, глиссируя на вираже, понесся патрульный катер. Наряду с представителями власти в нем находился и сын видного политического деятеля, опытный аквалангист и знаток подводного мира. Когда над лагуной взметнулся яростный столб, он находился на глубине и лишь чудом избежал контузии. Его возмущению не было предела. Взрывать коралловые колонии здесь, в заповедных, первозданно нетронутых водах, было равносильно объявлению войны.

Пока продолжалось тягостное объяснение на борту яхты, местная полиция задержала четырех членов экипажа, слонявшихся в тот момент по улочкам вымершего в полдневной сиесте Мале. В тропиках знают, что бессмысленно требовать документы у человека в майке и шортах. Они либо в отеле, либо, как в данном случае, на борту судна. Поэтому задержанным оказалось нетрудно убедить офицера поехать вместе с одним из них на яхту. Всего какой-нибудь час ходу, и дело с концом. Разумеется, приветливый и открытый мальдивец не мог знать, что станет жертвой провокации. Не знали этого в тот момент и сами задержанные, ибо не предусмотрели развития дальнейших действий, как это вообще характерно для склонных к импровизации любителей авантюр. А джентльмены на яхте решили не более не менее взять сына высокопоставленной особы заодно с полицейскими в качестве заложников. Таков был ответ на требование об уплате крупного штрафа, подкрепленный щелканьем взведенных курков.

Скажу сразу: инцидент разрешился бескровно и на компромиссной основе. Гостеприимные, заинтересованные в развитии международного туризма власти не желали скандала и, закрыв глаза на откровенно уголовные действия, предпочли мирно выпроводить наглецов. Какой-то штраф, впрочем, браконьеры заплатили, да и документы для составления протокола им пришлось предъявить. Выяснилось, что экипаж на яхте подобрался довольно пестрый. В протоколе, который я потом видел, значились и парагвайские, и либерийские паспорта, а некий Джонсон оказался подданным ее величества королевы Британии.

Именно о нем и пойдет далее речь.

…Второй акт был разыгран, скорее всего, под покровом прославленных импрессионистами туманов Лондона. Роли главных, точнее, известных нам персонажей уготованы в нем упомянутому Джонсону, если только он действовал далее именно под этой фамилией, и отставному сержанту Роберту Уэйсу, совладельцу частной фирмы «Секьюрити эдженси», или попросту: поставщику наемной охраны. Я не знаю, где именно происходила их встреча, и воздержусь поэтому от попытки изобразить обстановку, в которой она протекала. Я бывал в английских домах и, разумеется, мог бы набросать некий условно-вероятностный интерьер, но по чисто стилистическим соображениям откажусь от такой попытки, ибо мне предстоит иная задача: реконструировать диалог, который так и остался тайной. Более того, диалог этот будет похож на гротескный шарж, что, как станет ясно впоследствии, целиком обусловлено личными характеристиками собеседников и фантастической беспардонностью задуманного ими предприятия.

 — Уверяю тебя, Боб, этот городишко можно взять голыми руками, — именно так должен был сублимировать свои впечатления Джонсон. — Я обошел весь Мале за каких-нибудь полчаса и убедился во всем собственными глазами. Это все на словах: резиденция правительства, дворец президента, дворец премьера… Обычные колониальные виллы в саду за невысокой решеткой.

 — Охрана? — профессионально осведомился Уэйс.

 — Один солдат в красном тюрбане у президентских ворот. Я знаю Восток и не сомневаюсь, что парню выдали лишь два-три патрона. Так, на всякий случай…

 — Где находятся казармы? — продолжал допытываться бывший сержант войск командос. — Какой величины контингент?

 — Не поверишь! Четыреста солдат на две тысячи островов.

 — Но большая часть их сосредоточена в Мале!

 — А хоть бы и все! Нужно лишь первым делом захватить практически неохраняемый арсенал. Уверяю тебя. Боб, я все очень внимательно изучил. При наличии денег и надежных парней дело выгорит. Я в этом не сомневаюсь.

 — Деньги будут — и большие, — вздохнул Уэйс, — а вот с людьми туговато. Я хорошенько порылся в своей картотеке и пришел к выводу, что по-настоящему могу положиться только на ребят, которых знаю по армии.

 — Сколько их?

 — Человек пятнадцать.

 — Хватит за глаза. Что ты им обещал?

 — Для начала по десять тысяч фунтов на брата…

 — Да они пойдут за тобой в огонь и воду!.. К тому же бесплатный отдых в раю!

Так или примерно так могла бы выглядеть в протокольной записи эта беседа. В ее изначально гротесковом характере убеждают нас события, развернувшиеся в третьем акте.

…Место действия на сей раз расположено в часе полета от Мале. Это Коломбо, столица Шри Ланки, — подлинная жемчужина Индийского океана. Сюда рейсом «Бритиш эйруэйз» из Лондона прибыл самолет, в числе пассажиров которого находился Роберт Уэйс и семеро завербованных им наемников, прошедших, как и он, службу в десантных войсках. Отчаянные сорвиголовы, а точнее, недоумки, которых не остановила дикая идея о государственном перевороте в далекой стране, само существование которой стало для них открытием. Те, кто был поумнее, отвергли предложение с самого начала, невзирая на щедрые посулы. Для остальных деньги оказались единственным стимулом, перед которым отступило в сторону даже чувство самосохранения. Здесь нет места юмору. Колоссальные средства, столь внезапно оказавшиеся в полном распоряжении никому не ведомого авантюриста, настраивают скорее на грустный лад, хотя вопреки замыслу затея обернулась, повторяю, фарсом.

Вернемся, однако, к персонажам третьего акта.

Уэйс и его семеро подопечных оставили багаж в аэропорту. Внешне он ничем не отличался от снаряжения, которое обычно везут на Мальдивские острова любители подводных прогулок. Бронированные жилеты были засунуты в гидрокостюмы, пистолеты и нервно-паралитический газ скрыты в баллонах аквалангов.

Получив квитанции в камере хранения, заговорщики отправились в отель «Голубая лагуна», где для них были забронированы двойные номера с видом на океан. Собственно, в камере хранения и закончились разработанные шефом «Секьюрити эдженси» мероприятия по конспирации. Отныне все разговоры о готовящемся предприятии будут вестись совершенно открыто.

Бегло очерчу соответствующий интерьер, который ограничивается пенным валом прибоя, утрамбованным валками песком и «грибком», крытым сухими пальмовыми листьями, звенящими под дыханием пассата. Я однажды останавливался в отеле, имеющем общий пляж с «Голубой лагуной», и хорошо помню кажущееся уединение, ограниченное лишь тенью грибка. Неудивительно, что в курортном местечке Маунт-Лавиния хорошо запомнили этих «крэзи»,[47] рисовавших на песке планы захвата арсенала и атаки президентского дворца.

 — Вот тут он и сидел, — показал мне гостиничный бой место, которое занимал обычно Уэйс, — они приходили сразу же после завтрака. — Он раскрыл для меня шезлонг и подал книгу, в которой постояльцы расписывались за пляжные услуги.

Перевернув страницы на два месяца назад, я без труда нашел четкую подпись. Только что было мне в ней? Ведь я не графолог. Но так уж выходило, что прихоть судьбы продолжала вести меня по свежим следам беспрецедентного предприятия. Сперва год назад на Мальдивах, где подвизался Джонсон, теперь на пляже в Маунт-Лавинии, где в буквальном смысле слова строил планы на песке Боб Уэйс. Думал ли он, что они вскоре станут добычей прессы? Едва ли…

 — Главное — захватить президента, и острова у нас в кармане, — не уставал втолковывать экс-сержант своим несколько туповатым единомышленникам. — Дворец, — рисовал он прутиком кружок, — всего в полумиле от арсенала.

При этом он успевал сгонять стюарда за очередной порцией джина «Бифитер» с горькой настойкой ангостуры и — для акклиматизации — кокосовым молоком.

Стюард, как положено, приносил и позванивающие льдинкой стаканы, и золотой «королевский» орех с воткнутой для удобства полиэтиленовой трубочкой. Он слышал обрывки фраз, пьяную браваду и чем дальше, тем больше задумывался.

Но заговорщики не обращали внимания на «дикарей», как называли они жителей Шри Ланки, страны почти сплошной грамотности, насчитывающей двадцать три века писаной истории…

Даже когда администрация отеля деликатно предложила Уэйсу и компании сменить резиденцию, он нисколько не удивился, почему вдруг такое, и устроил скандал.

 — Помните, ребята, — гнул свое за последним ленчем в ресторане, глядящем окнами прямо в бассейн, — Кортес покорил целую империю!

 — Но у тех дикарей, — возражал кто-то из наиболее смышленых, — были только копья…

 — Зато у нас есть паралитический газ. Я пью за настоящую голубую лагуну.

…Четвертое, заключительное действие началось в тот момент, когда самолет с бандой приземлился в уже знакомом нам порту Хулуле. Бравых молодчиков с нетерпением ждали, хотя таможенные формальности прошли на удивление спокойно и новоявленные конкистадоры отправились на отведенный для них остров Курумбу. Коттеджи с антимоскитными пологами пахнули духотой и запахом сероводорода. Не успев разложить по полкам рубашки из ланкийского батика, приезжие поспешили совершить «ознакомительную» экскурсию.

Чисто внешне столица с ее рыбным портом, пропахшим вяленым тунцом, и лавчонками, где рядом с кокосами выставлены на продажу амулеты из акульих зубов и бусы, выточенные из черного коралла, почти не меняла своего облика с течением столетий. Это, разумеется, подкрепляло надежды на успех. Конкистадоры как-то не заметили, что буквально по другую сторону улицы, где находится свято чтимая усыпальница проповедника-султана Барбари и старинная Пятничная мечеть, вырос памятник, куда более причастный к биению пульса планеты. В раскаленном, белесом от коралловой пыли небе ажурная чаша, нацеленная на спутник связи, казалась галактической гостьей, потерпевшей вынужденную посадку где-то на задворках обитаемого мира. Убаюкивающе журчали фонтаны в саду, на идеально подстриженный газон роняли багряные лепестки деревья, прозванные «огонь джунглей». Все было призрачным в этом тенистом оазисе среди раскаленной пустыни, где за глоток пресной воды платили полновесной монетой. Да, многим Мале казался сказкой из «1001 ночи». Но мы живем в век электронных сказок.

Всего через пять минут после того, как оператор записал номер моего телефона, на проводе была Москва. Я говорил с домом через спутник, подвешенный на орбите, с клочка суши размером полтора на два километра, а совсем рядом, в противоположном уголке сада, чернели древние пушечные жерла и британские торпеды времен минувшей войны. Сваленные у дверей Национального музея, они словно стерегли глухую старину, шитые жемчугом одеяния султанов, кривые клинки охотников за кораллами, остроги ловцов акул. Может быть, эта архаика и сбила с толку Уэйса? Он замечал лишь то, что хотел увидеть: допотопные нестреляющие бомбарды. Впрочем, к концу «экскурсии» начал прозревать даже Уэйс. Бронированные с внушительными заклепками ворота арсенала невольно заставили призадуматься. Без взрывчатки такие не прошибешь. Да и гвардейцы в тюрбанах, хоть и давали себя сфотографировать, бдительно несли стражу. Подсумки на белых ремнях были набиты патронами. Патрульные на катерах перекликались друг с другом при помощи портативной рации. И вообще каждый новый человек был здесь виден буквально со всех сторон. Когда кто-то из банды забыл, в какой лавочке оставил свой фотоаппарат, первый попавшийся мальчишка молниеносно отыскал пропажу. Нет, не скрыться от любопытных глаз в этом пятнадцатитысячном городке, где так причудливо смешались эпохи, переплелись грезы и явь, не затаиться.

А когда зашло солнце и муэдзин призвал правоверных к молитве салят аль магриб, выяснилось, что прогулки придется прервать. По законам Мальдив с наступлением темноты все иностранцы должны покинуть столицу и вернуться в свои коттеджи. Катер доставил конкистадоров обратно на Курумбу, и они окончательно приуныли. Пальмовый островок показался им чуть ли не тюрьмой. Акулы и небольшие скаты, сновавшие на потребу туристам в отгороженном от океана бассейне, отбивали охоту пересечь лагуну вплавь. В открытой воде могли водиться чудовища и пострашнее. Всем, даже Уэйсу, стало ясно, что предприятие провалилось. И все же он крепился, хорохорился, обещал достать катера, базуки, гранаты. Выдав своим легионерам на пропитание по тысяче фунтов, наказал ждать и утренним катером отправился в аэропорт. Здесь его неожиданно обыскали, но, не найдя ничего компрометирующего, позволили сесть в самолет. Вскоре из Лондона полетела весьма прозрачная шифровка. Уэйс рекомендовал срочно сматывать удочки. Конкистадоры впервые за все это время надели акваланги и ушли под воду, чтобы сокрыть в гротах и расселинах свой смертельно опасный — теперь лишь для них самих — контрабандный груз. Можно не сомневаться, что, подгоняемые страхом разоблачения и ареста, они даже не заметили ошеломляющего великолепия подводных коралловых рощ.

Я никогда не забуду, как плыл над сверкающим многоцветьем рифового уклона, медленно уходящего в неразличимую глубину. Там, на самой границе синей космической бездны, смыкали бесконечные круги стада невиданных рыб. Нет на суше оттенков, способных соперничать с этим неистовым пиршеством цвета. Самые изысканные орхидеи меркнут в сравнении с коралловыми колониями — зелеными, как живой изумруд, ядовито-сиреневыми с желтым опасным огоньком на разветвленных рожках, синими, как васильки во ржи, пурпурными или же черными, словно ветви железного дерева. И ярчайшие птицы земли покажутся тусклыми рядом с бесчисленными обитателями инопланетных конструкций, где колышутся кружева морских перьев и щупальца анемонов.

«Бабочки» и «попугаи» подводного мира не боялись людей. Они давали трогать себя, а то и сами терлись жаберными крышками о пальцы, протянутые вперед с призывом и миром. Все было как в начале творения или в детском забытом сне, когда пробуждаешься с ощущением полного счастья. Даже голубые стремительные тени акул не внушали тревоги. Пьянящая эйфория туманила голову. Мерещилась разлитая в воде музыка, чьим аккордам повиновались циркулирующие над бездной косяки и ползущие из расселин голубые лангусты.

Странно думать, что где-то посреди всего этого великолепия свален теперь ржавеющий оружейный хлам…

Попытка государственного переворота провалилась без единого выстрела. Наемников после личного досмотра проводили до самого трапа. Острова, дарующие несравненную радость каждому, кто приходит сюда без оружия и с открытым сердцем, не захотели превратиться в тюрьму для ничтожеств.

Черный коралл

И на райских тропических островах есть чертовы дыры. В одно из таких богом и людьми забытых мест я и добирался теперь на стареньком «форде», арендованном у цейлонской компании путешествий, чей офис находился как раз напротив гостиницы «Тапробан». Клерк сперва даже не мог понять, куда, собственно, я хочу поехать. Пришлось достать подробную карту Шри Ланки и показать ему два крохотных пятна на голубом океанском просторе за прерывистой цепочкой Португальской лагуны.

 — Да, мне нужны именно эти острова, которые называются Рокс, то есть попросту скалы.

В Юго-Восточной Азии — в Кота-Бару, в Сингапуре, Пинанге, Бангкоке — мне часто приходилось слышать или читать в газетах о случаях морского пиратства. Я знал, что в Южно-Китайском море действуют целые флотилии юрких джонок и прау, рискующих нападать даже на большие, стоящие на рейде суда. Одно время в печати мелькали сенсационные сообщения о таинственной «принцессе пиратов», некой мадам Вонг, за один фотоснимок которой агенты «Интерпола» сулили десятки тысяч английских фунтов. Много писалось о китайских «триадах», на протяжении долгих веков занимающихся разбоем, и прочих тайных преступных обществах вроде «Тянь-дихуэй», «Белая кувшинка», «Два дракона».

Речь, как правило, шла об операциях на ограниченном, хоть и обширном участке океана между Гонконгом и Филиппинами, Малакским побережьем и Калимантаном. Здесь был полный «джентльменский набор»: наркотики, торговля «живым товаром» для бесчисленных «чайных домиков» и «леди-стрит», валютная контрабанда, захват судов и даже ограбление банков, ибо пираты порой подымались вверх по рекам и совершенно внезапно открывали яростную стрельбу из пулеметов и автоматов. Основными жертвами становились обычно ни в чем не повинные люди, которых судьба случайно застала поблизости от облюбованного налетчиками объекта.

Если не считать полунищих малайских пиратов, действующих от случая к случаю, все операции, особенно связанные с наркотиками, отличались тщательной разработкой и заставляли предполагать существование мощной, широко разветвленной организации. Британская, японская, индонезийская, филиппинская полиции безуспешно пытались внедрить в плотно населенные кварталы хуацяо своих осведомителей, чтобы нащупать нити пиратского бизнеса. Тела лазутчиков вылавливали потом в клонгах, а в участки поступали вежливые письма, в которых рекомендовалось прекратить из соображений гуманизма чреватый издержками поиск.

И это были не пустые слова. Даже излишне любознательных репортеров, которые совали нос куда не следует, находили в «цементном смокинге» на морском дне. Один рисковый фотограф, взявшийся заснять неуловимую мадам Вонг, сам оказался вскоре запечатленным на снимке, который заботливо переправили в гонконгский филиал Скотланд-ярда. Неестественно запрокинутую голову смельчака, плававшую в луже крови, хоть и с трудом, но все же удалось опознать. Может быть, этим и объясняется факт, что имя «принцессы пиратов» сравнительно редко стало появляться на газетных столбцах. Неожиданный взрыв, потрясший здание, где находилась редакция газеты, осмелившейся высказать крамольное предположение, что «мадам» окончила свои бурные дни, послужил недвусмысленным предостережением не распускать язык. Гонконгская полиция обычно сваливает на «террористов» инциденты такого рода, как взрывы бомб в типографиях, исчезновение отпечатанного тиража, пожар на складах бумаги. Но почему-то это происходит всякий раз, когда печать собирается опубликовать сенсационный материал о пиратстве или, что еще хуже, о связях преступного мира с полицией.

Возможно, однако, что людям просто надоело изо дня в день слышать о загадочной мадам Вонг. Суть не столько в ней, сколько в самой проблеме морского пиратства, ставшего в последней четверти века столь же распространенным бедствием, как и захват самолетов. У организованного пиратства мощная материальная база. В закрытых лагунах, в укромных гаванях, изрезанных бесчисленными заливчиками коралловых побережий, в кромешных мангровах, отделенных от моря стеной зелени и острыми рифами, скрываются пункты заправки, склады и даже сухие доки, где ремонтируются, перекрашиваются, а то и перестраиваются захваченные суда. Сюда же можно добавить частные аэродромы, незарегистрированные радиостанции, госпитали. Не жалкие джонки уходят от преследования морских патрулей, но скоростные катера, оснащенныё моторами и навигационными приборами самых последних моделей. Все это требует специального обслуживания, снабжения горючим, запчастями и пр. Наконец, взрывчатка, боеприпасы, морские мины — тоже проблема далеко не простая. Ведь не стрелами из духовых трубок, а очередью из тяжелого пулемета был обстрелян пассажирский паром, курсирующий между островами Минданао и Панай на Филиппинах. Немногие из уцелевших, кого не разнесли пули с «желтой головкой» и не сожрали акулы, рассказывали потом, что действия нападающих корректировались по радио с неизвестного гидросамолета.

Одним словом, для размещения столь многообразного хозяйства нужен соответствующий простор. И нелегко понять, почему в эпоху всевидящих спутников никак не удается засечь пиратские базы. Пещеры, укромные гроты, о которых повествуют немногие счастливо выкупленные родными заложники, едва ли способны вместить в себя весь этот сложный и зависимый от мировой экспортно-импортной системы арсенал.

Можно предположить, конечно, что мы сталкиваемся здесь с судами-«оборотнями», которые, благополучно и на законных основаниях покинув порт приписки, вооружаются и изменяют обличье на тайных базах. Такое предположение не лишено правдоподобия и многое объясняет. Но даже в этом случае портовые власти в Гонконге, Макао или иных местах неизбежно что-то должны знать о секретном промысле, не обозначенном в документах. Ведь на пирсах тысячи глаз. И какие-то следы, как не тщись, все равно остаются.

Впрочем, покончим с домыслами. Как всегда, все объясняется просто. Если в преступный синдикат можно вовлечь полицию, то почему и другим ведомствам не оказаться в орбите коррупции? Тем более что криминальный оборот исчисляется в сотни миллионов английских фунтов. Львиная доля приходится, конечно, на наркотики. По сравнению с ними торговля красотками, операции с золотыми слитками и ограбление судов — сущая безделица. Для чего же лишний шум, зачем, как говаривал Бендер, «стрелять в люстру»? А вот зачем. Очевидно, так уж сложились обстоятельства, что современная торговля наркотиками оказалась прочно связанной с организованным в синдикаты пиратством.

Вот, собственно, все, что я знал к тому моменту, когда, взрезав на крутом вираже черную от касситеритового песка воду, наш катер закачался возле ярко-зеленого баркаса, или, скорее, сампана с двумя дизелями и парусной мачтой. Впрочем, эти подробности я припомнил уже потом, задним числом, ибо в зеленой посудине, с которой нам перебросили бамбуковый трап, не было ровным счетом ничего примечательного. Бок о бок стояло несколько почти таких же суденышек с «драконьими глазами», нарисованными на бортах. Одинаково хорошо приспособленные как для океанских, так и для речных походов, они превращались в порту в плавучий дом и магазинчик одновременно.

Обнаженный по пояс, загорелый до черноты мужчина подал руку и помог мне подняться на борт. Приветливо махнув и проводив взглядом отваливший катер, он кивком указал на гостеприимно распахнутую дверь, где находилась скупо освещенная низковольтной лампочкой каюта. Пунцовый, непривычно раздутый, и чуть приплюснутый солнечный шар уже падал за кроны панданусов на берегу, и летучие собаки, висевшие до того вниз головой, чертили над взбаламученной водой стремительные фигуры. Сладко пахло копрой, подгоревшим кокосовым маслом. А с берега долетала чуть горьковатая и освежающая струя вечно цветущих деревьев. Где-то в трюме хлюпали крысы, а может, крабы, и разом побледневшее небо тревожно покачивалось над головой. Сумерки в тропиках всегда застают врасплох, и приход ночи воспринимаешь, как предвестье неведомых катаклизмов.

Я нагнул голову и вступил в тесное помещение. Стены украшали отполированные панцири морских черепах, стол, служивший чем-то вроде прилавка, был хаотически завален раковинами, браслетами и бусами из черного коралла, связки пальцеобразных игл каменного морского ежа напоминали роскошные ожерелья.

 — Вообще-то я вожу сушеную рыбу и копру, — словно извиняясь, сказал шкипер Гунатилака. — А это так, больше для развлечения… Черный коралл очень редок в других местах.

 — Знаю, — кивнул я. — Пару лет назад мне посчастливилось побывать на Мальдивах.

 — Где именно? — с вялым интересом спросил хозяин.

 — На Виллигили и, конечно, в самом Мале.

 — Там я обычно и стою на причале, за овощным рынком. Это все, — он небрежно кивнул на свои богатства, — на островах очень дешево, так что кое-как удается сводить концы с концами, хоть дизельное топливо что ни день, то дороже…

И без всякого перехода, утомленно и буднично он начал рассказывать о том, что пережил прошлым летом в Никобарском проливе.

Сампан Гунатилаки — поскольку килевое судно было построено на верфях Сингапура, его не слишком позволительно именовать так — обычно два раза в год ходил из Пинанга в Тринкомали.

 — Наша семья разбросана чуть ли не по всем берегам Индийского океана, — объяснил шкипер. — На Цейлоне у меня тоже есть родственники: отец и братья жены.

В Тринкомали везли шариковые ручки, карандаши и, чего греха таить, сотню-другую карточных колод с голыми девочками, назад — сушеную рыбу, кожи, поделки из черепахи. Обычная мелочная торговля. Несколько сапфировых камешков в одном направлении и нефритовые безделушки — в другом помогали покрыть непредвиденные убытки. Хоть и ждали для плавания сезон пассатов, когда погода устойчива, но океан остается океаном. Всякое может случиться…

Но судьба миловала судно, которому освятивший его астролог предписал черный счастливый цвет. Никаких передряг не сулил и последний рейс. Исправно работала рация, в баках плескалось горючее, в танке — питьевая вода. Накануне отхода шкипер самолично разбил жертвенные кокосы перед изображением белого коня и зажег масляную лампу в местном храме. Кроме него, на борту находилось еще шесть человек. Все, как один, родственники: три брата, два шурина и племянник, совсем еще мальчик. И все они тоже пришли в пагоду с жертвенными цветами.

Пираты атаковали сампан в Никобарском проливе ночью, когда море вокруг полыхало дивным живым огнем. Глиссируя на сверкающей глади, неизвестный скоростной катер пересек курс и, обогнув судно с кормы, дал очередь из пулемета. Мачту, на которой были укреплены тифон и антенна, срезало, словно бритвой. Одному из братьев упавшей реей размозжило плечо.

Гунатилака, наслышанный о подобных историях, бросился стопорить машину. Зачем? Неизвестно. Потому что пираты, пожелав завладеть кораблем, безжалостно расстреливали и пассажиров, и экипаж. На волю отпускали только большие суда, после того как ценный груз и деньги из бумажников перекочевывали в пластиковые, предназначенные для сбора мусора мешки. Но сейчас был совсем не тот случай, и шкипер не мог заблуждаться на свой счет. Он повиновался скорее импульсу страха, нежели рассудку. Да и выбирать, в сущности, не приходилось. От катера с двумя тяжелыми пулеметами (на корме и над рубкой) уйти было немыслимо, невозможно.

Три человека поднялись на борт. После короткого допроса — разговор шел по-английски — приказали взять курс на таиландское побережье. «Будете слушаться, останетесь живы», — пообещал один из пиратов, наверное, начальник, и принялся крушить передатчик.

 — Там мелководье, подводные рифы, — рассказывал шкипер. — Очень сложная, сильно изрезанная береговая линия… Тот, кто разбил передатчик, сам встал к штурвалу и по каким-то ему одному ведомым приметам повел судно. Нас всех заперли в каюту и приказали вести себя тихо. Даже брат, который невероятно страдал, старался сдерживать стоны. Вскоре по долетавшим звукам я понял, что в борт уткнулась лодка и на палубу спешно перенесли какой-то груз. Затем вновь заработали дизели. Выпустили нас часа через два, незадолго перед рассветом, и велели стать по своим местам. «Не вздумайте подать сигнал, — предупредил главарь. — Если появятся патрульные корабли или самолеты, ведите себя спокойно, как будто ничего не произошло». Отдав оружие сообщникам, которые сразу ушли в каюту, он уселся на самой корме, где лежали теперь четыре больших контейнера. Мне ничего другого не оставалось, как взяться за штурвал. Затылком я все время чувствовал нацеленный автомат. Дверь в каюту весь путь оставалась открытой.

 — Вы знали, куда идете? — поинтересовался я.

 — Да, назад, на Пинанг, как они приказали. Шли почти двое суток. Все время что-то не ладилось. Видимо, сказывалось напряжение. Каждую минуту ждали, что нас убьют. Я не верил, что увижу, как проблескивает хорошо знакомый маяк в старом Джорджтауне. Пираты опять загнали нас в каюту и на малом ходу пошли к берегу. Вскоре я услышал, как они застопорили машину и бросили якорь. Потом наступила полная тишина, которую лишь однажды нарушил стрекот низко пронесшегося вертолета. Я даже вздрогнул, когда прозвучал тяжелый глубокий всплеск, затем еще один и еще… Очевидно, контейнеры полетели за борт.

 — Вспугнул вертолет?

 — Не знаю. Но думаю, что нет. Если в контейнерах содержался героин, то самое удобное было оставить их на мелководье, чтобы потом подобрали аквалангисты. Сейчас, когда повсюду есть натасканные на наркотики собаки, нечего и пытаться пронести товар обычным образом, через порт.

 — А что случилось потом?

 — Потом вновь заработал мотор, и через некоторое время нас выпустили на палубу, а по прошествии суток в открытом море мы опять встретили катер. Главарь посоветовал держать язык за зубами и на прощание бросил в машину динамитный патрон… Нас спасли только на исходе четвертых суток моряки из Рангуна. Но я считаю, что с нами еще хорошо обошлись. Обычно пираты не слишком церемонятся в подобных случаях. Я знаю… Вот только брат, у которого началась гангрена, не дождался берега. Умер бедняга. Никогда не прощу себе, что спустил его в воду. Но кто мог знать, что нас вскорости подберут?

Шкипер вынул из тумбочки бумажник и достал оттуда бережно заделанную в пластик газетную вырезку. Некролог, напечатанный рядом с предсказанием «Ваша судьба сегодня».

 — Вот таким человеком он был, — с печальной гордостью молвил шкипер Гунатилака. Это было напечатано в «Силон дейли мирор».

Пробежав скорбные строки, воздающие покойному должное, я чисто автоматически задержался на предсказании: «Лунная дата с 9 по 13, 14 после полудня; затем лунная дата 10. Благоприятно для текстильной промышленности, коммерции, механических операций и пр. Обычный день для путешествий. Счастливый номер 6, счастливый цвет — зеленый».

 — Когда вы перекрасили свое судно?

 — Сразу же после ремонта. Почему-то мне захотелось покрасить его в зеленый цвет. Пока живу на хлебах тестя. Не знаю, сумею ли выкарабкаться из долгов и вернуться в Малайзию… Ходим теперь только на Мальдивы, — вдруг добавил он без видимой связи. — Берем копру и черный коралл.

Погоня за драконом

Мириады колючих пучеглазых рыб со всех сторон сползались к Меконгу. Проспав под землей положенное время и разбуженные тиканьем «биологических часов», вершили они свой великий исход, словно творили мистерию. И не было силы, способной помешать этому шуршащему наступлению, и колыхалась трава вокруг, и живым серебром кипело рисовое поле.

Я вспомнил о великой мистерии рыб, которые, по-змеиному извиваясь, стремились к материнской стихии, когда по прошествии нескольких лет вновь увидел величавый разлив Меконга. И были его меандры, петляющие среди девственных джунглей, словно палийские письмена…

В королевской столице Лаоса Луанг Прабанге, возле черно-золотых стен храма Висун, я держал в руках листья пальмы с этими округлыми вещими знаками, повествующими о королях, многовесельных лодках и драконах, являвших себя на водных путях.

Как неожиданно легко и щедро раскрывается перед тобой незнакомая страна, если ты одержим некой «сверхзадачей», которая торопит, увлекая все дальше и дальше. И не дает оглядеться, не позволяет задуматься. Тогда даже самый трудный и утомительный путь подобен головокружительному полету. Извивы рек, водокруты у сланцевых скал, душный мрак пещер. От водопадов на севере до горных лесов юга, от Долины кувшинов, где в незапамятные времена хоронили своих мертвых неведомые полубоги, до покрытого дымками — здесь испокон веков выжигают лес под посевы горные племена — неизведанного плато Боловен. На самолете, на катере, в долбленой пироге и на плоту, связанном из зеленых стволов бамбука, влекомом стремниной реки У, что родится в горах на границе с Китаем. «Сверхзадача» возникла почти на пустом месте и продолжала расти до самого последнего дня, проведенного в Лаосе, словно кристалл на нитке, опущенной в пересыщенный раствор.

Вместе с латышским писателем Эвальдом Стродом, испытанным спутником на трудных дорогах Юго-Восточной Азии, и нашим гостеприимным хозяином Сувантхоном мы обстоятельно обсуждали маршруты поездок. Сувантхона, старого партизана, коммуниста-подпольщика, тянуло на юг, в те места, где прошла его неспокойная юность, — в Саваннакхет, в Паксе, но он знал, сколь прекрасен и притягателен для нас горный север, и, невзирая на дорожные неурядицы, готов был принять программу-максимум. Несмотря на занятость, он сразу же решил поехать по стране вместе с нами.

Впрочем, в наш первый вьентьянский вечер ничего я об этом не знал илишь задал вопрос, который тоже сам собой выкристаллизовался в результате долгих поездок по странам Индокитая.

 — Мне рассказывали о красном драконе, который часто выходит на сушу поблизости от этих мест, — я кивнул в сторону Меконга, где на таиландском берегу орал, перекрывая шум города, какой-то громкоговоритель.

Мог ли я знать, что мой вопрос уподобится волшебному ключику, способному отомкнуть врата удивительного, почти неизведанного мира? Что мне поразительно повезло, ибо лишь один Сувантхон и, быть может, еще три-четыре человека примут это всерьез? Разумеется, я тщательно подготовился к поездке и отнюдь не случайно завел разговор про дракона с автором трехтомной книги о лаосских достопримечательностях. Но ведь мне лишь предстояла радость узнать этого человека близко, и поэтому его бурная, темпераментная реакция не только обрадовала, но и удивила меня.

— Откуда вы знаете о «Драконе Салакоктана»? — он изумленно поднял брови и вдруг рассмеялся совершенно по-детски: открыто, беспечно, легко. — Вот это сюрприз! Гости из такого далека напомнили мне школьные годы… Я жил тогда у дяди и работал по вечерам, чтобы платить за учение. Нет, дракона мне видеть не привелось, но однажды утром в какой-нибудь сотне метров отсюда люди заметили в воде пару гигантских черных змей…

Наша беседа затянулась до поздней ночи. Ее итогом явилась идея, высказанная вполне деловым тоном.

 — Я всегда хотел заняться этой загадкой, — мечтательно вздохнул Сувантхон. — Но жизнь сложилась так, что нужно было отдать себя целиком иному. Вы сами понимаете: подпольная работа, вооруженное сопротивление двойной оккупации Индокитая французскими и японскими империалистами, тюрьмы, военно-полевые суды. Затем война, революция, строительство новой жизни… Я очень рад, что товарищ Пхоунсават, исполняющий обязанности министра информации, культуры и туризма, именно мне поручил сопровождать вас в поездке по нашей стране. Я уже все продумал. Меконг пронзает Лаос насквозь, как стрела бога влюбленное сердце. Вся жизнь нашего народа связана с этой рекой. Даже если и не найдем ничего особенного, а так скорее всего и будет, вы все же сумеете многое повидать… Кстати, «Дракона Салакоктана» всегда встречали в воде или поблизости от реки. Одним словом, если хотите, можно организовать своего рода экспедицию. Наше руководство пойдет навстречу.

Мне еще не было ясно, где озорная шутка превращается в самое великолепное, самое фантастическое предприятие в моей жизни.

 — Экспедиция двух братских газет? — спросил я на всякий случай, стараясь унять радость.

 — Уверен, что рижская «Литература и искусство» присоединится к подобному предприятию, — бесстрастно заметил немногословный Строд.

Наутро мы уже мчались по красному, как толченый кирпич, и пыльному проселку в погоне за мифом, навстречу мечте нашего мудрого и щедрого друга.

В пригороде Санханг Mo, где воздух пропитан сладким дымом костров и горьковатым дыханием белых цветов чампы, мы поднялись по узкой, заросшей колючками тропе на древнюю дамбу. На дне давным-давно высохшего озера зеленели огороды, сквозь частокол бамбука угадывался извив канала, ведущего к Меконгу, отступившему ныне на добрый километр к западу. Строгий ряд замшелых тхатов — культовых пирамидок — метил это памятное вьентьянцам священное место. На стертой плите, покрытой письменами, и на довольно свежих нашлепках цемента можно было различить несколько дат: от самых старых, приуроченных к прежним календарным системам, до позднейших — 1809 и 1963 годов.

 — Тхаты поставлены в память людей, чьи лодки перевернул своенравный дракон… Впрочем, пловцы скорее всего утонули по другим причинам, — лукаво улыбнулся Сувантхон, — ибо, если верить легенде, у вьентьянского короля был договор с чудовищем, которое нарекли «Драконом Салакоктана». Когда нашей стране угрожали захватчики, король ударял в гонг — и дракон приходил на помощь. Во всяком случае, пока он жил в озере, бирманцы не могли овладеть городом. Лишь после того как предатель открыл шлюз и прогнал дракона в Меконг, враги сумели одолеть крепостные стены. В память об этом событии они возвели в центре города большой тхат. Люди его не любят и называют «Черным»…

Легенда и быль… Как причудливо перемешались они под вечными звездами Азии! Я долго ходил вокруг «Черного тхата», заросшего цепкими травами, бросающего остроконечную тень на красочные витрины нашего «Аэрофлота». Потом мы осмотрели останки крепостного вала, которому время придало оплывшие контуры слепых творений природы. По высохшему руслу канала, где путь приходилось расчищать взмахами крестьянского ножа, я прошел к реке. Здесь всегда можно застать какого-нибудь легковерного чудака, ожидающего нового раунда чуда.

 — Как желто-красная лента огня, обвил он лодку и утащил на дно, — повторит кто-нибудь рассказ последнего, уже неведомого «очевидца». — А людей, едва они пустились вплавь, словно парализовала невидимая молния…

Вот, собственно, и все, что удалось узнать на первом этапе. Сюда же следует добавить сведения, приведенные в книге Аллена Дэвидсона «Рыбы и рыбные блюда Лаоса». Большой знаток страны, как-то совмещавший увлечение ихтиологией с дипломатической службой,[48] Дэвидсон, кажется, впервые поставил не разрешенную по сей день дилемму: змея или рыба. Как бы ни было, но в самом существовании неизвестного науке существа автор не сомневался.

Чтобы яснее представить себе проблему, мне пришлось провести небольшое лингвистическое исследование. И сразу же вскрылись любопытные подробности.

Оказывается, на основном языке, который в ходу у жителей долин, существует два четко разграниченных понятия: «ну», что значит «змея», и «ныа» — «водяная змея». Европейские авторы зачастую смешивают оба класса воедино, отчего лишь усугубляется и без того немалая путаница. Под словом «ну» лаосцы понимают не столько змею, так сказать, сухопутную, сколько реальную: питона, кобру, смертельно ядовитую зеленую гадюку. Зато понятие «ныа» охватывает, разумеется частично, мир фантастических чудовищ, в том числе гигантских змееподобных рыб и водяных драконов. Так что «монстр Салакоктана» относится к «ныа», а черные змеи, которые наш друг видел в детстве, безусловно, «ну». Невзирая на некий загадочный элемент, ибо китайский лекарь, убивший одну из этих змей, умер, отравленный ядовитыми испарениями, при попытке вытопить жир.

На базарах, куда по утрам приносят всевозможную живность представители горных племен: мео, яо, кхму, брао, боловен и др., — я не раз видел вскрытые туши удавов, гигантских черных варанов, не уступающих знаменитым драконам с острова Комодо, но всегда это были предназначенные для трапезы «ну».

Зато «ныа», как и всюду в этом районе мира, скалили огнедышащие пасти с крыш пагод, свивали каменные кольца вдоль лестниц, ведущих к горным монастырям. Несмотря на лингвистическую селекцию, граница между очевидным и невероятным оставалась столь же незыблемой.

На длинной долбленке с мощным мотором Кольера, слепящим надраенной и жирной от смазки медью, мы плывем по залитому водой лесу, ставшему жертвой неудачно построенной плотины. Прежнее правительство пошло на поводу у иностранных специалистов, и в результате в зону затопления попали джунгли, где произрастали ценнейшие породы деревьев. Вершины холмов сделались островками, а лесные великаны, как положено, приняли смерть стоя. Белые от вытопленных на солнце солей, скорбно простирали они голые ветви над бескрайним озером, где сыто всплескивали жирные рыбины. Лишь прилепившиеся к стволам орхидеи еще влачили бесперспективное полупризрачное существование, шевеля на ветру щупальцами воздушных корней.

Можно лишь удивляться, как в этом мертвом лабиринте находил фарватер наш рулевой. Два молоденьких пограничника с национальными кокардами на фуражках не выпускали из рук автоматов. Разумеется, не из-за близости подводных чудовищ. Границы, которые проходят через горы или сплошной лес, частенько нарушают переодетые под крестьян контрабандисты, одичавшие головорезы из рассеянных полпотовских банд, одураченные лживой пропагандой диверсанты, которых завербовали в каком-нибудь лагере на таиландском берегу. Вот почему рядом с припасами — волосатыми жгутами сушеного буйволиного мяса и свежей рыбой, способной украсить любой аквариум, — на дне лодки лежали базука и портативный миноискатель.

Кстати, о рыбах. В Меконге обитают по меньшей мере одиннадцать видов, знакомых ихтиологам лишь понаслышке. Особо примечательна среди них знаменитая «лунная», или «счастливая», рыба, есть которую дозволялось лишь королю. Годовой улов составлял обычно всего пять-шесть штук. Причем в сети попадались только взрослые самцы. Ни самок, ни молоди никому видеть не приходилось. Почему? Очередная биологическая загадка.

Но это так: необходимое отступление по ходу дела, ибо нас ожидала вкуснейшая рыба пабык — реликтовый безусый сом — тоже почти неизвестная за пределами региона.

На одном из островов, который называют просто «Островом второй рыболовецкой бригады», мы поднялись в свайную хижину, связанную из пальмовых циновок. Пока на угольях запекались обвалянные в толченом арахисе и перце нежнейшие куски пабыка, вставленные в расщепы бамбуковых палок, я рассказал рыбакам о цели нашей импровизированной экспедиции. Вполне понятно, что мне хотелось расспросить их до того, как в дело пойдет закуска и местный лиловый шун-шун, настоянный для пущей целебности на сколопендрах.

 — Слышать-то слышал, — со свистом затянувшись из бамбукового кальяна, сказал руководитель кооператива Кханти, — но видеть не приходилось… Правда, года три назад кто-то повадился рвать сети с рыбой, но, я так думаю, это был крокодил.

 — Какой еще крокодил! — возмутился более пожилой, загоревший до черноты рыбак по имени Пасеутх. — Они и не заходят сюда из болот, — он махнул рукой куда-то на синевшую в проеме окна вершину Пусе. — Я же сам вытащил застрявший в канатном узле обломок иглы. Вот такая! — он отмерил до локтя.

 — Роговая? — заинтересовался Сувантхон.

 — Как рыбья кость! До чего острая! Жаль, нельзя показать: заиграли детишки…

След, как и можно было ожидать, обрывался, но, покидая гостеприимный остров, нам казалось, что какой-то шаг вперед все же сделан.

Следующее наше путешествие начиналось от лодочной пристани бывшей королевской столицы Луанг Прабанга, знаменитого своими древними пагодами и тхатами, инкрустированными разноцветными зеркальцами, нестерпимо сверкавшими в лучах набиравшего высоту солнца. На сей раз нам предстояло плыть на ладьеподобном катере, который лао зовут «хмачак», с дощатым навесом и рулевым управлением на носу. Мы намеревались подняться до пещер Пак У и далее, уже на пироге, продолжить плавание по таинственной и чарующей душу реке У.

Как лунный серп, как ладья Озириса, скользнуло наше суденышко в глинистые воды Меконга, текущего с заоблачных долин Тибета и собирающего на своем великом пути через все страны Индокитая дань с бесчисленных речек и кишащих диковинной живностью озер.

Огибая пороги, минуя скалы, острова, окатанные горы сланца, наш кораблик несло вдоль лесистых холмов, и шапки нечистой пены качались в расходящейся волне. Когда казалось, что берега сближаются и мы вот-вот окажемся в теснине, следовал неожиданный поворот — и вновь многоцветное полотно джунглей бежало вдоль левого борта.

Между двух известковых, источенных кавернами скал желтая вода сделалась темно-зеленой, словно какое-нибудь лесное озеро в средней полосе. Сразу стало тихо и сумрачно. Двухсотметровым органом, вертикальными каменными складками готического собора высился теперь левый берег. Туго натянутые канаты лиан, качающиеся побеги ползучей крапивы и какие-то хищные корни льнули к ноздреватому туфоподобному камню, и пятачок дождя — где-то в зарослях и бесчисленных нишах конденсировались испарения — стучал на спокойной воде. Она словно кипела под безоблачным, быстро темнеющим сводом. Здесь-то и начиналась вожделенная У. По течению неслись лодки и плоты, где люди мео в черно-красных одеждах везли на продажу убитых зверей и живых, незнакомых нам змей в проволочных садках. Но все это были «ну», и мы перестали останавливать встречные лодки.

Я навсегда запомню рассыпающийся свет факелов в кромешных туннелях. Жгучие огоньки, вспыхнувшие на мгновение в неподвижных глазах рептилии, лениво скользнувшей во тьму. Нет, мы не искали здесь легендарных чудовищ, но было бы чертовски интересно узнать длину очередного растворившегося во мраке питона, или как там еще называют это живое бревно.

На обратном пути, после гостеприимных деревушек, затерянных в глубине леса, после обстоятельных бесед у очагов, где женщины прямо на раскаленных камнях раскатывают блины, туннель показался еще более душным и мрачным. Лишь ароматом цветущей чампы, повеявшим у лестницы, ведущей в пещерные храмы, был изгнан навязчивый запах плесени и явственное ощущение слизи, попавшей на кожу вместе с подземным дождем.

После долгого подъема по каменным растрескавшимся ступеням, осыпанным белым цветом священного дерева, открылся этот грот, осененный сидящим Майтреей — Метаей по-лаосски. В самом дальнем закутке мне показали высвеченную из мрака позолоченную резьбу. Навстречу лодке, очень похожей на наш катерок, из завитков, обозначавших волны, вставала полузмея-полурыба. Химера не выглядела устрашающей и настолько отличалась от традиционных изображений привычных драконов и змей-нагов, что хотелось верить словам проводника, будто мастер, умерший в конце пятидесятых годов, изобразил действительную сцену: встречу принца Петсарата, знаменитого охотника, с «ныа», которую тот благополучно убил.

Я вспомнил средневековые вьетнамские хроники, со скрупулезным постоянством отмечавшие случаи появления драконов. Уже в Москве я взял «Краткую историю Вьета», древнейший из дошедших до нас исторических источников, и сделал несколько извлечений, повествующих о подобных событиях. Вот некоторые из них, взятые почти наугад:

«В восьмом месяце… желтый дракон появился на корабле вуа[49]», — прозаически, как о вполне рядовом явлении, повествуют анналы династии Нгуен (995–1005 гг.).

«Желтый дракон появился на корабле Кимфыонг, поэтому изменили название на «Тыонг лаунг» (т. е. «Добрый дракон»)», — доводится до всеобщего сведения чуть выше, после подробного перечисления дворцовых интриг, междоусобных баталий и казней.

Наконец, есть даже сообщение, содержащее несколько несерьезный намек на саму волшебную природу помянутого в летописях существа: «запретили прислуге татуировать на теле дракона».

Вот, оказывается, до чего дошла в своей непочтительности вольнодумная челядь!

О том, что отношение к дракону было в Индокитае вполне спокойным, чтобы не сказать — утилитарно-потребительским, свидетельствует и следующая выдержка: «В реке было много водяных драконов (наконец-то нужное слово!). И тогда привязали людей к борту лодки… побуждая водяных драконов губить их…»

Примерно в тех же выражениях говорят авторы хроник о боевых слонах, белых воробьях или отправленных ко двору вуа диковинных черепахах. Нет и тени сомнения, что речь идет о реальных живых существах, отличных от химер, украшающих дворцы и храмы.

Итак, «водяной дракон» — вьетнамский эквивалент лаосской «ныа».

С этим девизом и отправились мы в последнее путешествие на плато Боловен — самое заповедное место Лаоса, одной из наименее изученных стран мира.

Даже с низко летящего вертолета трудно разглядеть редкие тропы, теряющиеся в здешних не тронутых человеком лесах. Колеся по грейдеру, петляющему меж седловин, мы лишь изредка встречали покинутые селения, где жители, перед тем как исчезнуть в лесу, оставляли для обмена коренья, связки плодов, клубни, глиняные флакончики с жиром леопарда или желчью медведя, завернутый в листья мед.

Обитатели долин и холмов так же анонимно отдаривали за это своих невидимых горных партнеров тканью, сельскохозяйственными орудиями и мылом. Нам рассказывали о лесных племенах, которые вообще не вступают в общение с соседями, а бродят по тайным тропам, возводя для ночлега примитивные навесы из сухих листьев банана. «Духи желтых листьев» зовут их в Таиланде.

Сувантхон потратил много сил и нервной энергии, прежде чем сумел убедить старых товарищей по подполью показать нам хотя бы крупицу «неведомого Лаоса», затерянного в джунглях Боловена.

Только вернувшись назад, в Паксе, главный центр пограничной с Кампучией южной провинции Тямпатсак, мы поняли, насколько вески были предостережения скептиков, что дороги Боловена трудны и небезопасны.

Шофер нашего газика, наши проводники и охранники проявили не только величайший профессионализм, но и завидную выдержку. Им одним мы обязаны счастьем посетить Ват Пху — подлинное чудо света, построенное на руинах индуистского храма времен Анг-корвата. Они же открыли нам путь в заповедную рощу племени кхму, где кувшины с костями предков охраняют шесты, увенчанные красными клювами птицы-носорог, владычицы сумеречного потустороннего мира.

Как дули ветры над Болевеном, пробуждая в кувшинах рокочущий прах, как летели облака, туманя обросшие космами моха стволы заповедной рощи!

Здесь под охраной причудливых масок, изображающих души предков, мы и нашли резной столб, украшенный иглами «ныа» — змеи вод. Скорее всего, это были рыбьи кости, — возможно, лучи плавника.

Пусть не довелось нам увидеть огненную желто-красную ленту, промелькнувшую в кофейных непроницаемых водах. Тем сильнее была нужда в этой немой заключительной сцене посреди дикого плато у жалких урн, сиротливо чернеющих на туманной поляне.

Я смотрел на Сувантхона, застывшего у символических врат царства духов, и вспоминал, как несколько дней назад в Паксе он стоял у стены, за которой некогда размещался французский концлагерь. Молодой коммунист Сувантхон провел там год, ожидая смертного приговора, но благодаря ловкости адвоката был помилован как несовершеннолетний… Поседевший, но все еще крепкий человек, прищурясь, смотрел куда-то во тьму леса. Прислушивался к его голосам, вспоминая забытое, ловя отголоски былого, которое никогда не исчезает совсем. Вот, собственно, все о нашем незаконченном путешествии. Остается лишь подвести его скромный итог.

Видимо, правы те, кто считает, что в Меконге обитает неизвестный науке гигантский угорь, возможно даже электрический. Необыкновенно большие личинки угрей не раз встречали в океане на их исконных путях в Саргассово море. Судя по размерам личинок, взрослые особи могут достигать пятнадцати и более метров. Если это действительно так, то загадка «Дракона Салакоктана» близка к разрешению.

Ставя последнюю точку, упомяну, что во время короткой остановки в Саваннакхете я разговорился с доктором Лиентхонгом, который поведал о метровом электрическом угре охряного с розовым оттенком цвета. Эта неизвестная науке рыба была поймана возле Саваннакхета и долго жила в аквариуме. Я не удивился, когда узнал, что доктор оказался давним другом нашего Сувантхона. Прощаясь, Сувантхон подарил приятелю детских лет свои книги: «Две сестры» и «Второй батальон». Мне казалось, что погрустневший Сувантхон уже думал о следующей книге, отложив тайну дракона до новой кратковременной передышки. Нам тоже было невесело перед расставанием. Хотелось верить, что вновь улыбнется удача и очередная молва поманит за собой в заповедные дебри, а рядом опять будут надежные спутники, и прежде всего он, Сувантхон. Я и теперь очень надеюсь на это.

Бронзовые барабаны

Фазы Луны и мистерии земледельческого культа, змея и бык, видения созерцателей, грезящих во мгле гималайских пещер, и тайные трактаты йоги… Что общего между всем этим? Разрозненные фрагменты замыкаются в обод вселенского колеса причин и следствий.

Древняя алхимическая змея, кусающая свой хвост, оборачивается галактическими спиралями.

В закладной табличке, которая была обнаружена при раскопках Ура Халдейского, говорилось, что «для Нанна, могучего небесного быка, славнейшего из сынов Энлиля, своего владыки Урнамму могучий муж, царь Ура, воздвиг сей Храм Этеменгуру».

Небесный бык! Я видел золотую бычью голову с тонкими, круто изогнутыми рогами, обнаруженную в раскопках Алтын-депе (поразительна память народа, ведь слово «алтын» означает золото!). Бычий лоб украшает бледно-зеленая — мертвая уже — бирюза. Точнее, бирюзовый полумесяц, по-азиатски рожками вверх. Так выглядит эта находка, ставшая подлинной археологической сенсацией. Небесный бык — символ лунного божества с полумесяцем во лбу! Поразительное единство главнейших лунных символов. Порознь их можно увидеть по всей Азии: от Месопотамии до Японии. Мне они встречались на древнем валуне Трансгималаев, где каменным резцом навеки запечатлены круторогие быки и бараны, и на современных государственных флагах с полумесяцами, на базальтовых обелисках монгольской Гоби, с которых смотрит сквозь века увенчанный луной знак соёмбо, и в огненном праздничном небе Вьетнама, где взрываются луноподобные шутихи в ночь тета — нового года по лунному календарю.

«Барабаны, колеблющие свет луны», — поется в старинной вьетнамской песне… За кратким отступлением о пережитках лунных служений последует история загадочных бронзовых барабанов, воспевающих Солнце. Впервые я увидел их в Ханое, чьи шумные, пленительные улицы зияли тогда страшными ранами, оставленными «ковровыми» бомбардировками. Еще не было мира на многострадальной вьетнамской земле, и загадочные бронзовые барабаны, чем-то напоминающие навигационные приборы, были спрятаны в музейных подвалах. Впоследствии мне приходилось встречать почти такие же, но более скромных размеров и с иными орнаментами, предметы в музеях Бангкока и Куала-Лумпура. А в знаменитой сингапурской галерее, основанной сэром Раффлзом, есть даже схематическая карта распространения этих атрибутов таинственного культа, отлитых из звонкого металла неизвестными мастерами.

Найденные сначала во Вьетнаме — в Бакбо, близ селения Донгшон, они были отнесены исследователями к своеобразной и яркой донгшонской культуре, эпоха расцвета которой якобы приходилась на VI–I века до н. э. Но чем дальше забирались археологи в девственные джунгли Юго-Восточной Азии, чем глубже встречали они «раннюю бронзу», тем шире становился донгшонский ареал, тем дальше в древность смещались временные отметки.

Барабаны, боевые топоры, кинжалы и украшения, отмеченные незабываемым узором Донгшона, все чаще стали обнаруживаться в лесах Перака и Келантана, в Таиланде, Кампучии, южных районах Бирмы. Даже на малайзийском острове Пенанг был найден маленький барабанчик, орнаменты которого оказались близки как древневьетнамским, так и индонезийским. Говоря о возрасте бронзовой ветви, озарившей загадочное прошлое Юго-Восточной Азии, ученые все чаще стали называть второе, а затем и третье тысячелетие до нашей эры. Особенно резкий сдвиг в прошлое заставили сделать таиландские находки. В начале семидесятых годов археологи стали устанавливать начало бронзового века в этом районе четвертым тысячелетием до нашей эры. Но археологические открытия последних лет перекрыли и этот казавшийся абсолютным рекорд.

На северо-востоке Таиланда, в провинции Махаса-ракхам, в 1976 году обнаружили кувшин и бронзовые запястья. После тщательных анализов, проделанных с помощью самого современного исследовательского арсенала, ученые пришли к выводу, что предметы, найденные в латеритовой, красной, как толченый кирпич, почве, изготовлены семь тысяч лет назад!

Так в этнографию вошло новое наименование — цивилизация Банчиенг, сразу же прославившее одноименный, доселе мало кому известный район на правом берегу Меконга. Именно здесь были сделаны самые поразительные открытия последнего времени, заставившие отбросить многие устоявшиеся схемы.

Но возвратимся к барабанам, чьи гулкие крышки украшены знаком Солнца и концентрическими окружностями, так удивительно похожими на лимбы старинных астролябий…

Зеленые от патины, эти пришедшие из глубины веков музыкальные инструменты помогли воссоздать картины далекого прошлого. Пусть фрагментарные и отнюдь не однозначные. Быть может, именно в этой неоднозначности и таится секрет очарования весьма утилитарных, наверное, предметов материальной культуры, которые мы воспринимаем сегодня как чудесные памятники высокого искусства. Какой простор открывают они воображению, какие внезапные аналогии пробуждают, замыкая причинной связью дали пространств и глубины времен!

Рельефные фигурки любовных пар невольно наводят на размышления о сути тайных тантрийских церемоний, столь характерных для древней культуры Индии, заимствованных позднее обитателями Тибета, Средней Азии, Дальнего Востока. Этот явный след изобразительной традиции, отметившей архитектурные детали непальских храмов, запечатленный в бессмертных изваяниях Кандарья Махадео. Властительная мощь любви, плодотворящей космическую силу природы.

Кольцевые бронзовые орнаменты, запечатлевшие космогонию древних, воспевают и мудрое совершенство простой непритязательной жизни. И сейчас в таких же свайных домах живут люди на Меконге и Красной реке, а многовесельные ладьи с головой дракона на изогнутом носу плавают по желтой воде Чаяпраи. Такие же привыкшие к труду тонкие руки взрыхляют землю и сажают рассаду, выделывают зонты из листьев бумажного дерева и ткут материи.

Откуда же пришли мастера, отлившие из вечной бронзы исполинские рокочущие котлы с солнечным знаком в центре крышки? Где впервые возникли вещие символы стран света, которыми отмечены скалы, пещеры и храмы Азии? От Индии до Японии, от забайкальской тайги до сверкающих вершин Гималаев.

Особый интерес вызывают сцены рисосеяния и сбора урожая. Барабаны, откопанные в северных провинциях Вьетнама, и окаменевшие рисовые зерна, найденные в пещерах, явно указывают на то, что рисосеяние пришло в Южную Азию не из Китая, как это считалось ранее, а, напротив, было заимствовано обитателями плодородных лёссовых дельт у южных соседей. Возможно, что рисовое зернышко шло сокровенным путем бронзовых барабанов, ныне сокрытым земной толщей. Священные знаки космоса и плодородия некогда стерегли эту невидимую дорогу — звездные знаки.

Судя по распространенности подобных символов, общение в древнем мире протекало куда оживленнее, чем это предполагалось. Поднебесные хребты не стали непреодолимым препятствием для связей между Индией и древними государствами Средней Азии: Маргуш, Согдианой. Точно так же бескрайние просторы сибирской тайги не столько разъединяли, сколько соединяли жителей дальневосточного Приморья со степняками. Подобно океаническим течениям, переносившим примитивные челны древних мореплавателей с континента на континент, таежные и горные торговые тропы прочно связывали отдаленные народы и страны. Не только путь «из варяг в греки» оставила нам история. Все чаще и чаще находим мы и следы беспримерных сибирских кочевий и приметы оживленной дороги из «арьев во славяне», путевые вехи от скифских степей до гранитных шхер полярных стран.

И самые устойчивые среди удивительных этих знаков, быть может, орнаменты. Узоры, в которых один народ неосознанно передавал другому свою зашифрованную мудрость. Не было особой нужды менять то, что принималось всего лишь за украшение. И, подобно эстафете веков, передавалась из края в край причудливая вязь, бывшая некогда магической тайнописью неведомых народов. Я нарочно протянул ниточку из далекого прошлого к еще живым обычаям. Ведь сцены крестьянских работ, представленные на барабанных крышках, тоже еще не ушли в прошлое. Более того, в них обнаружился глубокий актуальный смысл. Мы лишний раз убедились в том, что версия об избранных народах — носителях культуры, дарующих эту культуру пассивным соседям, не более чем миф. Напротив, археология и этнография являют нам как бесчисленные примеры самостоятельного творчества самых разных племен, так и творческого взаимообмена между ними.

Но продолжу рассказ о барабанах.

Кроме бытовых сцен, на их лимбообразных с рисками-насечками кольцах часто можно встретить изображения цапель и пятнистых оленей с разветвленными рожками. Такие же олени украшают, кстати, и широкие лезвия боевых топоров донгшонской культуры. Здесь есть над чем поразмыслить. Цапля, олицетворяющая водную стихию, не в пример оленю, широко представлена в пластике Юго-Восточной Азии. Стоящие на черепахах цапли — символ счастья и долголетия — издавна помещаются перед жертвенником в местных пагодах. И в фольклоре им отводится заметная роль. А вот об оленях добуддийское устное и изобразительное творчество умалчивает. На что же намекает загадочное кольцо вокруг Солнца, пополам, разделенное между вереницей бегущих оленей и летящих птиц? Они словно гонятся друг за другом по кругу: олени и цапли.

Зачем? Почему?

Точного ответа пока нет.

В поисках решения перенесемся на другой конец континента. Быть может, намек на разгадку мы найдем в наскальных изображениях, обнаруженных археологами на территории нашей страны. Недаром же рисунки на камнях, оставленные первобытными резцами, помогли пролить свет на целые исторические эпохи, понять самые сокровенные стороны жизни далеких пращуров, приобщиться к их представлениям об окружающем мире.

Перу академика А. П. Окладникова принадлежат несколько ярких и оригинальных трудов, посвященных писаницам Лены и Томи, иероглифам Ангары, Забайкалья, Амура. В монографии А. П. Окладникова и А. И. Мартынова, где проводится сравнительный анализ наскальных изображений Дальнего Востока, Средней Азии, Алтая, Тувы и Монголии, меня заинтересовали следующие слова: «Четырем районам древнего искусства противостоит и вместе с тем тесно соприкасается с ними еще один большой культурно-исторический район — область лесных охотников, собирателей и рыболовов сибирской тайги… Наряду с образами, характерными для этого искусства, — лосей-самок, лодок и неуклюжих человеческих фигур, здесь по-своему художественно и лирично исполнены фигуры голенастых птиц и мудрого филина, солнечные олени и многие другие поэтические образы».

И в самом деле. Погружаясь в удивительный мир томских писаниц, мы обнаруживаем поразительные аналогии с наскальными рисунками Скандинавии и Беломорья, встречаем очень близкое к дальневосточному изображение чудовища, пожирающего Солнце.

Более того! Томские ладьи с головой зверя поразительно напоминают донгшонские, с той лишь разницей, что с продвижением на северо-запад драконья морда постепенно преобразилась в голову лося — царя тайги. Впрочем, лодки, изображающие плавание предков в страну духов, почти одинаковы у всех народов. С оленями же, с «голенастыми птицами», подобными тем, которые обожествлялись некогда в Египте, что и поныне стоят в пагодах, дело обстоит сложнее. Здесь может крыться отнюдь не случайное совпадение, а конкретный след давних общений. Эта мысль сама собой приходит на ум, когда начинаешь вглядываться в рога донгшонских оленей. Откуда у них такой прихотливый и свободный извив? Как удивительно напоминает он «звериный стиль» скифов, «оленьи» камни Тувы и Монголии, расписные енисейские обелиски.

Мы словно заглядываем в неведомый, но жгуче привлекательный мир людей, живших в неолите и бронзовом веке на огромных просторах Евразии. Наш Урал, кстати, тоже относят к древнейшим очагам бронзового века. В первых металлических орудиях, которыми стали пользоваться народы Сибири и степей Средней Азии, явственно ощущается горячее дыхание его плавилен, о чем свидетельствуют раскопки недавнего времени. Несмотря на удаленность отдельных народов и глубокие этнические различия, обнаруживается покоряющее сходство мировоззрения и творческой манеры древних мастеров. Художественные образы северной мифологии проникают далеко на юг, представления с юга устремляются и бережно доносятся до обитателей сурового севера. Грандиозный обмен продуктами труда, секретами ремесел, взглядами, представлениями о мире и человеке — вот что высвечивает нам из тьмы веков резец художника.

В рисунках на томской скале и бронзовых фигурках оленей, найденных в курганах татарской культуры середины первого тысячелетия до нашей эры, заложена одна и та же идея древней космогонии., Это «Олень золотые рога», олицетворяющий Солнце.

Не эта ли мысль владела и мастерами загадочной донгшонской культуры?

Что, если олений полукруг, огибающий солнечный знак, олицетворяет день, а водяные птицы — ночь, когда светило погружается в океан, чтобы утром вновь всплыть на горизонте и златорогим оленем прочертить небосвод?

Гипотез может быть множество, а истина, как известно, только одна. Подождем, когда заговорят бронзовые барабаны, чей рокот колебал некогда свет Луны во славу Солнца.

В географическом атласе давно нет белых пятен. Они остались только на исторической карте, добавочной координатой которой является время, обращенное вспять.

И «звездные знаки» древности, которые научилась ныне читать наука, плывут по вечной реке времени, как огоньки на Ганге.

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том девятый}

Пылающие скалы

I

Еще вчера влачить жизнь далее казалось невмоготу, и банальная мысль о неизбежности смерти, обычно сжимавшая сердце, ласкала воображение. А утром все чудесным образом переменилось. Невзирая на недосып и тревожное обмирание в груди на последних секундах душного утреннего забытья. Вопреки образу, возникшему в ярко освещенной ванной, когда Светлана Андреевна, рассеянно наложив питательный крем, встретила взгляд гостьи из Зазеркалья. На фоне сверкающего в беспощадном люминесцентном озарении голубого кафеля она выглядела особенно жалко, бедная гостья, потерпевшая очередное кораблекрушение. Но ведь живая — свободная и живая. Выброшенная на дикий берег милосердной волной, она не потонула в пучине, чтобы очнуться в однокомнатной голой квартирке, затерявшейся среди однотипных кварталов Беляева, и попробовать — еще раз! — начать с нуля.

— А, провались оно все… — отчетливо и со вкусом процедила Светлана Андреевна, ощутив прилив веселой злости. Кощунственно смыв драгоценную мазь водой из-под крана, она сорвала бигуди, наскоро, едва не выдирая пряди, расчесала все еще золотые венецианские волосы и подчернила ресницы. Голубой тон помог несколько сгладить предательские морщинки, зеленый — выгодно подчеркнуть хризолитную чистоту вечно молодых — да будет так вовеки и присно! — завлекательных глаз. Да, вопреки всему настроение ползло вверх, как ртуть в термометре, выходящем из тени. Свой бесподобный, в мелкую клеточку костюмчик Светлана Андреевна надела, уже мурлыча какую-то песенку. Тронув хрустальной пробкой виски, она оглядела пустую комнату, где, кроме раскладушки, цветного телевизора и чемодана в углу, решительно ничего не было, и поставила изысканный флакон «Нины Риччи» на подоконник. Между кораллом с Мальдивского архипелага и горшком, в котором отчаянно боролось за жизнь подернутое голубоватой пыльцой колонхое, излечивающее несметное число болезней.

Вздрогнув от разбойничьего свиста закипевшего чайника, Светлана Андреевна бросилась в кухню, чтобы наскоро проглотить чашку кофе. Пока это было мало-мальски обжитое помещение. Здесь она изредка готовила, а чаще ела всухомятку. Здесь же читала, включив поворотный светильник, а иногда и работала по вечерам. Для этого стоял в готовности на разделочном столике футляр с бинокулярным микроскопом, приспособленным для микросъемки.

Старший научный сотрудник и кандидат наук, Светлана Андреевна Рунова была автором сорока печатных работ и двух (в соавторстве) монографий. Но не о статьях в толстых академических журналах, не о солидных с золотым тиснением книгах думала она, глотая горячий кофе и без особой охоты жуя бутерброд с пересохшим ломтиком сыра. С сегодняшнего утра ей стало всепоглощающе жаль себя. В первый раз с того дня, когда шесть месяцев назад разбился на острых житейских рифах ее второй брак. И в этом обжигающем, все затопившем чувстве, в солевом приливе его мнился призрак скорого освобождения. Как легко было расстаться с вещами, налаженным бытом. Каким трудным и долгим оказалось расставание с памятью, с пустотой и тупым оцепенением одноликих бессмысленных дней. Только бы не разреветься, подумала Светлана Андреевна, неосознанно оберегая свой виртуозный макияж. Скорее на улицу, на люди, на свежий воздух!

Презрев вечно занятый лифт, она сбежала с четырнадцатого этажа и полетела, едва касаясь земли, к автобусной остановке. Стройная, длинноногая, в отличных туфельках из невесомой испанской кожи, она ощущала себя каравеллой, готовой вырваться на простор из темного, до смерти надоевшего дока. Да, именно так, разумеется, не отдавая себе в том отчета, чувствовала себя эта привлекательная женщина, искусно лавируя без потери темпа среди вечно спешащей толпы. Помимо стереотипов романтики и прочно застрявших в сердце осколочков детства у Светланы Андреевны было неоспоримое право мерить себя морскими категориями. Что там ни говори, но она четыре раза пересекла экватор на исследовательских судах и в глубине души считала себя настоящим морским волком. По крайней мере об этом свидетельствовал диплом, подписанный богом морей Нептуном, висевший в кухне над холодильником «Розенлев».

Бросив взгляд на очередь под навесом и краем глаза выхватив в застрявшем у светофора потоке машину с зеленым огоньком, Рунова метнулась наперехват. Она знала, что сегодня ей будет везти во всем, и, не задумываясь, рванула дверцу притормозившего таксомотора.

— В центр! — бросила, плюхнувшись на заднее сиденье, и без особой надобности вынула из сумочки перламутровую пудреницу.

Впрочем, была надобность, да еще какая! Овальное зеркальце, несмотря на всевидящий дневной свет, проявило похвальную благосклонность к своей немного взбалмошной, ветреной, но, в общем-то, прелестной хозяйке.

Подъезжая к цели, Светлана Андреевна излучала спокойствие и доброжелательную уверенность в своем обаянии и интеллекте. Это не было результатом какого-то волевого усилия, скорее данью привычке. Тем более что дело предстояло если и не пустяковое, то и не настолько серьезное, чтобы ради него лезть из кожи. В Институте океанической флоры и фауны она знала почти каждого. Одних по совместным экспедициям, других по всевозможным конференциям, симпозиумам, ученым советам. Работая на геологическом факультете МГУ, Светлана Андреевна так или иначе была причастна к деятельности многих научных учреждений. Ее тематика — простейшие водоросли — затрагивала интересы самых различных специалистов: геологов, океанологов, биологов. Особую актуальность она приобрела в последние годы, когда стали создаваться плантации в море и резко расширился фронт исследований в области аквакультуры — промышленного освоения и воспроизводства океанских даров.

Такси свернуло с грохочущего Ленинского проспекта в тенистый переулок и остановилось у двухэтажного дома с колоннами, полускрытого частой порослью старых лип. Волнующе остро повеяло только что распустившимися листочками. Жизнерадостно блестели лужи на свежеполитом, порядком растрескавшемся асфальте. Напитанные светом капли дрожали на чугунных пиках ограды. Скользнув бочком в растворенную калитку и осторожно ступая по мокрому гравию, Светлана Андреевна обогнула торчащие из-под земли грибы вентиляционных устройств. Дабы миновать бесконечные институтские коридоры с их хитроумно запутанной системой переходов, подъемов и спусков, где ничего не стоило «зацепиться языком» с кем-нибудь из приятелей и сгинуть до конца рабочего дня, она решила войти с бокового подъезда. Спустившись в лабораторный цоколь и выйдя оттуда к парадной лестнице, можно было сразу подняться на второй этаж, к директорскому кабинету, где священнодействовал, пока академик Двурогих жарился под тропическим солнцем на «Витязе», его зам по науке Федя Слепцов.

— У Федора Васильевича совещание, — отставив маникюр, мгновенно отреагировала молоденькая секретарша.

— Надеюсь, я не очень опоздала, — бросила Рунова и, с отрешенной улыбкой пройдя приемную, распахнула дверь.

Совещания не было, хотя шла оживленная беседа, в коей участвовали новоиспеченный доктор Гена Софронов и пожилой, порядком облысевший мужчина, чье помятое, отмеченное клеймом вечного недовольства лицо показалось Светлане знакомым.

— Незваных гостей принимаете? — Победно вскинув голову и слегка подбоченясь, она остановилась на пороге.

— О чем речь? — С заметно преувеличенным радушием Федор Васильевич выскользнул из-за стола и, разгоняя рукой папиросный дым, шагнул навстречу. Софронов неуверенно приподнялся и отошел зачем-то к окну. Только лысый остался сидеть, замкнувшись в своей непроницаемой неприязни.

— Привет! — Светлана Андреевна слегка присела, повернувшись на носках, отчего плиссированная юбка, взметнувшись колоколом, послушно прильнула к ногам. — Рада видеть тебя, — благосклонно кивнула Федору Васильевичу. — Я ненадолго. — Она сама выбрала место, энергично выдвинув стул на самую середину, что помешало Федору Васильевичу возвратиться к вожделенному креслу, и он, помявшись, устроился за столом ученого совета.

— Да у нас, в сущности, все, — пожал плечами Софронов и поманил за собой лысого. — Зайдем на минутку ко мне, а там поедем в гостиницу.

— Кто это? — спросила Рунова, когда дверь медленно и бесшумно закрылась.

— Банкетов из Дальневосточного центра Академии наук. Приехал выбивать реактивы.

— Очень кстати, — удовлетворенно кивнула Светлана Андреевна. — Як тебе, собственно, почти по этому поводу.

— Тебе нужны реактивы?! — несказанно удивился он.

— Нет, разумеется, а вот Дальний Восток мне действительно нужен. Хочу поработать на биостанции… Не возражаешь?

— Какой может быть разговор! Только вот…

— Не за ваш счет, можешь не опасаться. — Светлана Андреевна позволила себе пренебрежительную гримаску. — Факультет дает мне командировку.

— Это замечательно, — Федор Васильевичпопытался изобразить восторг, — но мы располагаем очень ограниченным количеством мест, сама знаешь. Что, если вам напрямую связаться с Владивостоком? Уверен, что Московскому университету они не откажут.

— Зачем говорить об университете, когда дело касается меня лично? — сухо, с нажимом спросила Рунова. — Либо оторви местечко от себя, либо верни этого… Банкетова. Пока не поздно.

— Он ничего не решает, — досадливо поморщился Слепцов. — А тебе что, очень хочется?

— Надо, Федя. Слышал такое слово?

— Ох Светик-цветик. — Слепцов решил переменить тактику. — Взгляни на ситуацию моими глазами. Приезжает роскошная женщина, учти, что я отчетливо вижу тебя там, так сказать, на природе. Загорелую, взрывоопасную, в бикини… Ведь все мужики перебесятся. Работа к чертям собачьим полетит.

— Сволочь ты, Федор, — холодно бросила Светлана Андреевна, доставая пачку «Ронхила». — Дай спичку!

— Прошу. — Слепцов услужливо клацнул электронной зажигалкой. — За что ты меня так?

— Я ведь все равно поеду. — Она оставила вопрос без внимания. — Так или иначе, но я буду на станции. — И, выдержав сосредоточенную паузу, заключила: — На крайний случай Дима Северьянов поможет.

— Дима? — озадаченно поднял брови Федор Васильевич.

— Почему нет? — Рунова знала, что удар достиг цели. Напомнив про Северьянова, который безумно был нужен Федору, она прозрачно намекнула на весь их спаянный клан, на обостренную чувствительность всех и каждого к неписаным законам взаимовыручки.

— Передавай ему привет, — озабоченно кивнул Федор Васильевич, в мгновение ока сообразив, сколь многое может быть потеряно из-за какого-то пустяка. — Все же, думается, мне это дело проще решить, чем Диме?

— И я так сперва думала, пока ты меня не огорошил.

— Это чем же? — Он осторожно коснулся ее руки, в которой дымилась догоравшая сигарета, и хитро прищурил глаз.

— Гнусными намеками. — Она мгновенно приняла условия игры, сведя все к шутке. — Вы, мужики, только об одном и думаете. Что, я не знаю, сколько там всяких лаборанточек-практиканточек? Старой бабы в бикини он испугался! Фу!

— Ну, прости. — Он бережно высвободил дымящийся фильтр из ее тонких, безупречно ухоженных пальцев. — На следующей неделе вылететь сможешь? — спросил вкрадчиво и, встретив просиявший взгляд, снисходительно усмехнулся. — Тогда заказывай билеты.

— Это уже разговор! Благодарю. — Она потянулась за сумкой, небрежно брошенной на зеленое сукно стола. А ты постарел, — уронила не без злорадства.

— Тут не то что постареешь, — он машинально огладил красиво седеющую голову, — того и гляди, ноги протянуть можно. Забот полон рот.

— Ну, всего тебе лучшего, Федя.

— Постой. — Он попытался удержать ее, чтобы окончательно сгладить наметившуюся было трещину. — Как жизнь?

— Как всегда, превосходно. А у тебя?

— Никакой жизни. — Он непритворно вздохнул. — Мышиная возня.

— Все потому, что на Олимп лезешь. — Она показала глазами на знаменитое кресло академика, сделанное из оленьих рогов. — Мудрее надо быть, дружок. По-настоящему иные люди отбрыкиваются от власти.

— Какое там, — махнул рукой Федор Васильевич. — Надо бы комфорт достойный тебе обеспечить? — Он перевел разговор в другое русло. — Не в палатке же прозябать.

— Как-нибудь сама о себе позабочусь.

— Зачем же сама? Аль мы не рыцари, не кавалеры. Сегодня же позвоню, и все будет тип-топ, в надлежащем виде.

— Не беспокойся, я могу и в палатке.

— Ты же у нас геологиня! Жаль, Неймарк завтра летит, а то был бы славный попутчик. Ведь там пока доберешься…

— Александр Матвеевич? — Рунова обрадовалась, что Неймарк — видный генетик и удивительно добрый человек, которого она искренне уважала, тоже собирается на биостанцию. — Великий истребитель!

— Что? — не понял Слепцов.

— Так, глупое прозвище. — Ее глаза чуть затуманились приятным воспоминанием. — Как-то за один сезон он выпотрошил семь тысяч морских ежей… Ножницами!

— Мне бы его заботы, — проворчал Слепцов.

— О да! — неопределенно откликнулась Светлана Андреевна.

— Один вопрос под занавес. — Федор Васильевич услужливо приоткрыл дверь. — Можно?

— Давай. — Она равнодушно пожала плечами.

— Скажи честно: на кой ляд тебе все это надо?

— Заработалась, врачи советуют.

— А может быть, тебе поехать куда-нибудь на курорт, могу по старой памяти помочь с путевкой. Кстати, наклевывается хороший вариант.

II

Когда Евгения Владимировича Доровского избрали членом-корреспондентом Академии наук по Сибирскому отделению, всем стало понятно, что наступила полоса перемен. К сожалению, вполне предсказуемых. Доровский еще пытался темнить, уговаривал сотрудников подождать, уверяя, что, как бы ни сложилась его судьба, проблемную лабораторию он никогда не оставит. Возможно, на первых порах он и сам так думал, хотя маловероятно, ибо всегда держал нос по ветру и не терял чувства реальности. Насчет его переезда в Новосибирск иллюзий быть не могло. Об этом достаточно красноречиво свидетельствовал сам факт избрания московского доктора наук. В Академгородке уже давно не ощущалось недостатка в специалистах. На занятую Доровским вакансию претендовало по меньшей мере трое не менее достойных сибиряков. Но переезд переездом, а какую-то опорную точку Евгению Владимировичу могли и оставить. Вдруг надумает вернуться лет эдак через пять — десять?

Но эту наивную версию, выдвинутую неистощимым оптимистом Ровниным, напрочь разбил Кирилл Ланской:

— Что положено Юпитеру, то не положено быку. Шеф всего лишь членкор, а не полный академик и тем более не светило. И вообще для нас, бедных соискателей-мэнээсов, даже пять лет равносильны вечности, — отрезал он, стоя на лестничной площадке в окружении наиболее доверенных лиц. — Я, например, намеревался защититься в будущем году. И что же мне теперь делать? Ждать у моря погоды?

— Зачем ждать? — меланхолично возразил тучный завитой, как барашек, Марлен Ровнин. — Будем пахать, а там, глядишь, образуется.

— Не образуется. — Ланской присел на ящик с песком. В косых лучах солнца его чеканный профиль четким силуэтом обозначился на дверце пожарного крана. — Пришлют новую метлу, и все полетит вверх тормашками. Новая тематика, новые хоздоговоры. Не забывайте, что большинство из нас не на госбюджете.

— На договорах, — удрученно вздохнула Тамара Данилова, прозванная за успехи в спортивном плавании Рыбой.

— Не в том суть, — уточнил Володя Орлов — монументальный красавец с неподвижным, слегка одутловатым лицом. Он заканчивал аспирантуру и мог позволить себе не слишком задумываться о будущем. — Мне, например, после защиты почти гарантирована основная тематика. Только что толку? Шеф-то у нас тю-тю! У кого спросить, под кого работать? Если защищусь, буду рвать когти.

— Куда? — полюбопытствовала Тамара.

— Была бы шея, ярмо найдется… Не в том закавыка. Беда в другом, братцы-кролики. С отъездом Евгения Владимировича рушится наше маленькое, но такое уютное гнездышко. Мне достоверно известно, что лабораторию разделят. Директор лелеет идею укрепить базу. Да и Крючко не прочь отхватить себе кусок пожирнее. Пока придет новый хозяин, останутся рожки да ножки. Это я вам точно говорю! — Он многозначительно поднял палец. — Скоро сами увидите.

— Я тоже слышала насчет подмосковной базы, — подтвердила Томка. — Директор давно подкапывается под шефа. Дескать, мы — отраслевой институт и нужна практическая отдача, а не академические исследования.

— Прямое восстановление железа — академическое исследование? — недоверчиво хмыкнул Ровнин.

— Так когда оно появилось, твое прямое восстановление? — отмахнулся Орлов. — Без году неделя. Если хочешь знать, Евгений Владимирович только потому и взял вас с Кирой, что обозначилась выигрышная тематика, непосредственно связанная с производством. Под нее он столько себе натаскал, что другому на целую жизнь хватит. Помяните мое слово, он потянет вас за собой.

— Дудки, — невесело усмехнулся Ланской. — Мне членкорство не светит.

— А я бы поехал на пару годиков, чем черт не шутит, — вздохнул Марлен Ровнин. — Второго такого шефа не скоро сыщешь, что там ни говори. И защититься в Академгородке легче. Ведь так?

— Брось, Малик, — лениво поморщился Орлов. — Много ли внимания уделял тебе наш шустрик? Так, сплошное порхание, две-три минуты на ходу. Вон он, твой шеф. — Володя кивнул на Ланского. — Сколько бы ты ни наработал на своих трубках, все равно без Киры науки на диссертацию не надоишь. Куда тебе от него деться?

— Некуда, — невозмутимо признал Ровнин. — А разве нельзя наезжать? Подумаешь, четыре часа полета!

— Во дает! — восхитился Орлов, картинно сунув руки в карманы жилетки. — Можно подумать, что тебя уже ангажировали. Ну-ка, давай, сознавайся.

— Почему нет? — попытался отшутиться Ровнин. — Я и вещички собрал: сундуки, чемоданы, узлы.

— А твои малышки? — всплеснула руками напрочь лишенная критического начала Тамара. — А музыка?

— Н-не до м-музыки, — заикаясь, подвел итоги аспирант Пальминов. — П-перерыв кончился. П-по стойлам п-пора.

— Не суетись, — зевнул Володя Орлов. — Пойду-ка отмечусь в журнале: съездить кое-куда требуется.

После ухода Орлова и Пальминова компания распалась. Марлен ушел добывать спирт для стеклодува, согласившегося наконец сделать кварцевую трубку с диафрагмой для металлической сетки. В обычном цилиндре сетка при нагревании корежилась, и железная руда просыпалась на органический восстановитель.

— Сходим после работы в бассейн? — предложила Тамара, роясь в карманах своего некогда белого, прожженного химикалиями халата.

— Не, Том, неохота.

— Что так?

— Настроения нет.

— Ты что, расстроился? Брось, пойдем лучше поплаваем. Сразу полегчает.

— Поплавай, Рыбка. — Ланской досадливо дернул щекой. — У меня теперь иные заботы.

Он вернулся в лабораторию и прошел прямо к стенду, где под тягой собиралась его с Маликом установка. Предложенный ими новый способ восстановления был до ужаса прост, хотя и перечеркивал всю многовековую металлургическую практику. Вместо того чтобы пережигать твердое топливо на кокс, а затем выплавлять с его помощью чугун в доменной печи, Ланской предложил восстанавливать руду сразу до железа летучими продуктами термического разложения. Эти сложенные в основном из углерода и водорода высокомолекулярные соединения создавали во много раз большую концентрацию восстановителя, чем традиционная окись углерода. Термодинамические расчеты давали такую скорость реакции, что процесс можно было вести при существенно более низких, чем в домне, температурах. Выигрыш во времени, силах и средствах получался такой, что дух захватывало. Вместо чудовищных домен, работающих по рецептам, известным еще в доисторические времена, предлагался химический реактор, построенный по всем канонам современной науки. И это лишь на первых порах, потому что уже вырисовывались принципы совершенно новой, безотходной технологии с комплексным использованием драгоценного топлива, запасы которого на Земле, к сожалению, невосполнимы.

Неудивительно, что Доровский, переживавший длительный творческий застой, ухватился за идею обеими руками.

— Ребята, не знаю, как у вас, но у меня в жизни не было ничего более интересного! — заявил он своим вчерашним студентам. — Беру вас обоих младшими научными. Защиту гарантирую максимум через два года. Мы с вами такое дело закрутим! Такое дело! Хватит до конца наших дней!

«Определенно хватит», — мысленно усмехнулся Ланской, вспоминая тот разговор, перевернувший его и Малика жизни, косую и неразборчивую резолюцию шефа поперек заявления. Обещанный срок истекал, а они все еще сидели на своей ставке, и впереди ничего, кроме непочатого края работы, не маячило. Идея была настолько радикальной, что металлурги просто не принимали ее всерьез, не давая себе труда даже оценить принципиальную новизну. Впрочем, встречи и беседы с металлургами отнюдь не прошли бесследно. Прямым восстановлением, хотя и на вполне традиционной основе, занимались многие, что позволило молодым химикам сравнительно быстро отработать собственную схему. Кое-что обстоятельный Марлен добросовестно передрал, кое-что склонный к полетам фантазии Кирилл изменил и удачно дополнил. Так и возник этот упрятанный под тягу реактор из кварцевого стекла, охваченный цилиндром нагревательной печи. Все здесь было сделано их руками. Настырный, умеющий впиваться, как клещ, Ровнин выбил оборудование, выпросил и отладил аппаратуру. Даже баллон с аргоном для продувания приволок на четвертый этаж на своем горбу. И, ни на йоту не отступая от небрежно набросанной Ланским схемы, подсоединил склянки Тищенко, трубку с медной стружкой и все, что потребно для очищения инертного газа. Кирилл настаивал на безупречной химической аранжировке и после долгих мучений получил ее. Марлен достал идеальные термопары из платины и платино-родия, дававшие точность до одного градуса, подсоединил сверкающие всеми красками спектра стеклянные цилиндры анализатора исходящих газов, подключил индукционный мостик, чутко регистрирующий восстановление окиси железа до магнитных соединений и губчатого металла.

Сначала, чтобы получить строгую химию, работали на чистых реактивах класса ч.д.а..[1] Прокрутили весь спектр органики: углеводороды, спирты, кетоны, кислоты. Восстанавливалось отлично. Поднесенный к пробе магнит всякий раз обрастал колючим ежиком. Реакция шла даже при пятистах градусах.

Потом перешли к руде Курской магнитной аномалии, попробовали торф, эстонские сланцы, бурый уголь. Горячие смоляные пары и тут безотказно окрашивали красную землю в серый и черный цвета. Триумф был настолько полным, что не хотелось думать о следующем этапе. Кирилл догадывался, что нормально измельченная руда поведет себя иначе, чем порошок, и придется ломать голову над золой, над фосфором, над серой. Современной промышленности, как там ни верти, не нужен грязный доисторический металл. А ведь так упоительно было взять его в руки! Ланской никогда не забудет, как, обхватив друга борцовским захватом, пустился в пляс, обрушивая со штативов стекло, когда, расколов прогоревшую трубку, они неожиданно для себя извлекли ноздреватый металлический ком, чем-то похожий на останки ворвавшегося в земную атмосферу метеорита. Такое железо все еще находят археологи в углях первобытных костров. И никому на свете нет дела, что впервые в истории оно получено с помощью одних лишь летучих газов, о чем с абсолютной достоверностью свидетельствовала нетронутая зола в чашке аналитических весов. Пойдет ли процесс дальше или все утечет в песок, но этой минуты Кирилл никогда не забудет. Пусть никто даже не узнает о том, но именно тогда он осознал приближение совершенно новой эпохи, которая окончательно похоронит железный и бронзовый века. Идиотские завихрения, помрачение воспаленных умов. Едва ли Марлен переживал случившееся столь глубоко и полно. Скорее всего, ему достаточно было простого сознания, что все получилось, как надо. Кириллу он верил безоговорочно, и, если тот скакал от радости, он и подавно сомнениями себя не отягощал.

Да, все получилось как надо. С чисто химической стороны идея себя полностью оправдала. Практически цель была столь же далека, столь же недостижима, как и в начале пути. Нужно было строить полузаводской стенд, переходить к исследованию больших масс реагентов, но для этого не было ни средств, ни возможностей. Пока Марлен обивал пороги приемных и кабинетов, на всю катушку эксплуатируя многосторонние связи шефа, Кирилл собирал заслуженный урожай. Статьи за подписью Е. В. Доровского, К. И. Ланского, М. Б. Ровнина спустя год появились в журналах «Химия твердого топлива», «Заводская лаборатория» и «Торфяная промышленность». Какой-никакой, а все же заявочный столбик. Притом необходимая предпосылка к защите. Они сами поставили фамилию шефа на первое место, чему, кстати, благоприятствовал алфавитный порядок, и он подписал, почти не глядя, принял как должное.

— Вот что, ребята, — сказал он однажды, мимолетно проглядывая очередную статью, — надо подавать заявку на изобретение… А то растащат, чего доброго, по крупицам, потом иди доказывай.

— Надо бы хоть проверить в заводских условиях, — попробовал было если не возразить, то предостеречь Ланской.

— И проверим! — с присущей ему беспечной скоропалительностью заверил Евгений Владимирович. — Пока заявка будет блуждать по бюрократическим лабиринтам, построим установку и все должным образом прокрутим. Ведь учтите, что первой реакцией комитета будет отказ. Мы, конечно, пошлем свои возражения, и пойдет писать контора. Так зачем время терять?

Ланской молчаливо признал абсолютную правоту шефа, хотя тот и действовал, как арап.

— Ив самом деле, — заметил потом Малик, — почему мы должны быть лучше других?

— Что же, принимаем условия игры. Единственное утешение, что она придумана не нами, — бравируя благопристойным цинизмом, заключил Ланской.

— Значит, сделаешь, Кира?

Он только плечом дернул в ответ. Кому же еще было считать, составлять графики, выводить формулы и конструировать обтекаемые, почти ритуальные фразы? Малик пробивал оборудование, гнал анализы, опыты, шеф бросал на ходу идеи. Притом ни тот ни другой не могли бы взять даже табличного интеграла, а на эмпирическую зависимость, извлеченную из десятка-другого точек, взирали как на откровение. Само собой выходило, что обобщать материал приходилось ему. За то и держали его, за то и холили, смотря сквозь пальцы на эмоциональные всплески и скачки настроения. Засев на неделю в патентную библиотеку, Кирилл не без трепета набросал предварительную болванку, которую шеф без лишних слов утвердил как основной вариант. Лишь формулу изобретения немножко подправил, добавив к словам «твердые топлива» еще и «жидкие».

— Но мы же не пробовали нефть! — вспыхнул Ланской.

— Разницы нет, — с привычным апломбом разъяснил Доровский. — И здесь и там работают летучие. Мы с чистыми углеводородами экспериментировали? А что такое нефть, если не смесь углеводородов?

И опять шеф попал в самое яблочко. Все-таки он был незаурядным ученым. Так нахраписто действовать можно, лишь точно зная, чего хочешь. У природы бесчисленное количество всевозможных закономерностей, поэтому ничего не стоит потонуть в бескрылом, ползучем эмпиризме. Только подлинному мыслителю дано сразу, еще до опыта, различить основную, единственно необходимую взаимосвязь. Установить количественную закономерность может, по сути, каждый. Предвидеть новое качество — удел избранных. С таким мозгом нужно родиться.

Рассеянно пропуская сквозь пальцы кремнийорганический шланг, по которому в склянки Тищенко медленно пробулькивался аргон, Ланской вынужден был признать, что был несправедлив к Доровскому. Поддавался нахлынувшему чувству обиды и раздражения и все видел в черном свете. Нет, им с Ровниным есть за что благодарить шефа. Разве не он, пусть, как всегда, походя и в самой неподобающей обстановке, продиктовал Марлену план исследований? Перечень соединений, охватывающих весь органический мир? Пусть Доровский далеко не ангел и вполне от мира сего, но ученый он, безусловно, незаурядный. Обидно лишь, что ради академического звания, к которому стремился столько лет, он готов пожертвовать темой, наконец, судьбами вверившихся ему людей. Его, Кирилла, судьбой. До слез обидно. Но кто бы оказался лучше на месте Доровского? Слишком велик соблазн. И вообще мир не рушится, и все остается по-прежнему, только осложняется и обретает нервирующую неопределенность. И еще Кирилл подумал о том, что пожилому человеку не так-то просто сняться с насиженного места, расстаться, может быть, на долгое время с семьей и начать все сызнова, где-то далеко от дома, среди суровой природы и незнакомых людей. Окупает ли заманчивый титул и сопряженные с ним блага подобную жертву? Не нам судить. Шеф просто-таки отважный мужик, коли решился на такое на седьмом десятке. Пусть недруги, коих немало, зовут его за глаза авантюристом. Никакой он не авантюрист, а чертовски жадный до жизни и уверенный в себе трудяга. Он слишком за многое хватается, и вполне понятно, что ничему не способен отдать себя целиком. Остается лишь удивляться быстроте, с которой он вникает в самое существо очередной проблемы. Если и присутствует здесь авантюрная жилка, то она скорее на пользу делу, нежели во вред. Не всем же быть осторожными праведниками. Кто-то обязательно должен очертя голову лезть на рожон, прорубая просеку для идущих сзади.

За окном незаметно стемнело. Ланской включил люминесцентные трубки под потолком. Глянув на часы — рабочий день давно кончился, — вырубил напряжение, затем завернул до предела редуктор баллона. Установка, которую они, отлаживая автоматику, уже вторую неделю гоняли вхолостую, перестала гудеть и булькать. Погасли неоновые глазки всевозможных релейных устройств. Вернулись на нуль стрелки приборов и самописцы потенциометров. От трубчатой печи, однако, исходил еще устойчивый жар, припахивающий разогретой изоляцией и железом. Пока кожух не охладится, уходить было рискованно, и Кирилл принялся разбирать журнальные оттиски, прикидывая, хватит ли материала на полновесную диссертацию. В свете недавних событий следовало форсировать защиту. Пока шеф еще на месте, нужно выжать из него все, что только возможно. Публикаций и материала было, пожалуй, достаточно, но явно недоставало теоретического обоснования процесса, чтобы выставить работу на соискание химической степени. Замахиваться без полупромышленного опробования на технические науки было тоже рискованно, не говоря уж о том, что это не очень устраивало самого Кирилла, мечтавшего посвятить себя теоретической физхимии.

Вот и говори после этого, что научно-технический прогресс не зависит от судеб отдельных личностей. Еще как зависит, несмотря на всю свою безусловную объективность. Оставалось одно: подналечь на теорию. А Малику оставить железо. Пусть отправляется на поклон к рабочему классу. Без установки — труба.

Кирилл улыбнулся при мысли, что по первой прикидке главной деталью установки как раз и станет труба из лучшей инструментальной стали, где рудные частицы будут плясать в закрученном вихре горячих газов.

«Работать, чтобы жить, или жить, чтобы работать?» — задал себе Ланской сакраментальный вопрос и не нашел однозначного ответа. В принципе он принимал оба варианта. Как ни мудри, а вперед продвигаться надо. Стрела времени подгоняет.

Бережно прижимая к заметно выпиравшему животику кварцевый цилиндр с припаянными по торцам вакуумными кранами, в лабораторию ворвался запыхавшийся Марлен.

— Красотища! — Шумно отдуваясь, он отодвинул штатив с пробирками и опустил сверкающее матовыми прожилками сооружение на стол. — То, что надо!

— Не подкачал дядя Ваня, — одобрил Кирилл, любуясь игрой света в молочной глубине стекла. Диaфpaгма была врезана точно посередке, создавая нужное сужение для газовой струи. — Мастер. Второго такого днем с огнем не сыщешь.

— Еле на ногах стоит, а горелку ведет, что твой рейсфедер. — Ровнин локтем отер лицо.

— Своими руками губим человека.

— Я что-то не встречал стеклодува, который бы сделал тебе за так. Да еще без очереди. Не мы первые, не мы последние.

— Удобная философия, — вздохнул Ланской. — Но вещица действительно загляденье! — Он попробовал трехходовой кран. — Как по маслу… Поставим?

— А чего тянуть? — с готовностью согласился Малик.

Они подняли раму вытяжного шкафа и принялись методично отсоединять ведущие к реактору шланги и провода.

— Не остыла еще, — ненароком притронувшись к кожуху печи, Кирилл привычно схватился за мочку уха. — Опять дотемна провозимся.

— Не на дядю вкалываем, — отозвался Ровнин. Он все еще не мог отдышаться, и его широкая грудь ходуном ходила под облегающей тканью халата.

Следя краем глаза, как мелькают, мимолетно и бережно касаясь всевозможных трубок и клемм, его полные короткопалые руки, Ланской вновь поймал себя на мысли, что более немузыкальных лап еще не создавала природа. Глядя на них, трудно было поверить, что Малик почти ежедневно упражняется на скрипке, а порой и подхалтуривает по старой памяти с дружками лабухами на вечерах или свадьбах. Играл он всегда с закрытыми глазами, мучительно гримасничая и шумно дыша носом. Безропотно меняя почти игрушечную скрипочку, коли была такая нужда, на здоровенный контрабас, он обладал редчайшим даром заражать других своей по-детски открытой непосредственной радостью. Право, смешно и трогательно было следить, как, окончательно выдохшись под конец вечеринки, он начинал подпевать и пританцовывать, не жалея ни струн, ни смычка. И неизвестно, что над чем преобладало у Малика в такие минуты: то ли упоение бесшабашным весельем, то ли вовсе не лишняя в семейном бюджете четвертная. Как-никак, старшая дочка уже таскала в музыкальную школу нотную папку довоенных времен, и в доме подумывали о покупке пианино.

Предоставив подвод новой трубки приятелю, ибо у Малика это всегда получалось ловчее, Кирилл подумал о том, что человеческие устремления столь же неоднозначны, как и сами люди. Здесь ничего нельзя выделить в виде чистой субстанции. А все богатство внешних проявлений для постороннего глаза не более чем простые модели, никак не отражающие скрытой глубины поразительно запутанного лабиринта души.

Зная свойства отдельных углеводородов, мы и то не решаемся говорить о нефти, вернее, о нефтях, таких многоликих и разных. Но человек, люди — это вообще неисчерпаемый космос, и только сердце, его безотказная интуиция не дают заблудиться среди звездных мерцающих точек, где каждое слово, каждый поступок — сигнал.

«Кому и о чем? — спросил себя Кирилл. — Интересно, люблю ли я Малика? — привычно разматывалась нить мысли. — Или просто привык к нему? Ведь иногда он так раздражает… А он? Как он относится ко мне? Какую отводит роль в нашем взаимовыгодном симбиозе?»

III

Начальник биостанции Сергей Астахов ждал Светлану Андреевну на перроне. Рядом с ним, обтекаемые спешащими пассажирами, сидели на рюкзаках, набитых консервными банками, двое парней в затрапезных джинсовых костюмах. Один из них, по виду еще совсем мальчик, локтем прижимал к себе связку удилищ, зачем-то обернутых бумажной спиралью. В руках у другого была гитара, заляпанная переводными отпечатками поющих красавиц. Посасывая пустой мундштучок, он лениво пощипывал струны. Заунывная прерывистая мелодия вспыхивала и гасла в сутолоке владивостокского вокзала, словно проблеск далекого маяка.

После взаимных представлений и коротких рукопожатий повисло неловкое молчание.

— Можно рассчитывать на уху? — спросила Рунова, тронув удочки ноготком, покрытым жемчужным лаком.

— Это хроматографические колонки, — почему-то смутившись, пояснил Астахов. Его некрасивое веснушчатое лицо полыхнуло мгновенным румянцем. — А насчет ухи не сомневайтесь, Светлана Андреевна, — будет.

— Это вы не сомневайтесь! — Она небрежно кивнула на притороченный к чемодану прозрачный пластиковый чехол, в котором лежало пневматическое ружье для подводной охоты. — Как там у вас насчет видимости?

— Прозрачность воды обычно хорошая. — Астахов с сомнением взглянул на затянутое пеленой небо, откуда вместе с моросью изливался оловянный, давящий глаза свет. — Разве что тайфун нахлынет…

— Тайфун? — Рунова слегка приуныла, явственно представив себе сотрясающий палатку порывистый ветер и белую, как сыворотка, морскую воду, в которой болтаются рыжие лохмы размочаленных водорослей. — И надолго?

— Как когда, — откликнулся гитарист, поправив, висевшую за спиной соломенную шляпу. — Бывает, и на неделю зарядит.

— Жаль, — огорчилась она. — Терпеть не могу мутную воду.

— В большие ливни такое бывает, — прищурив глаз, гитарист запрокинул голову. — Того и гляди, хлынет… Пресная вода-то долго лежит мертвым слоем. Не смешивается, что твой керосин. Живой материал будем поставлять, невзирая на погоду, — бесшабашно осклабился он.

— Это как же? — не поняла Рунова.

— Потому как на дне всегда тишь да благодать.

— Саша Беркут у нас старшина водолазов, — пояснил Астахов. — Ежели чего обещал — железобетонно.

— Очень тронута. — Рунова обласкала взглядом Сашу Беркута. — Жаль только, что продукция у меня особого рода.

— Это точно! — обрадовался Астахов. — Микропродукция! Зато можно взять с любого образца: хоть с морской звезды, хоть с ракушки или камня. Да что там звезда! Я однажды смеха ради сам себя лезвием скребанул после купания, и что вы думаете?.. Три новых вида диатомовых водорослей!

— Так вы тоже альголог? — удивилась Рунова.

— В том-то и дело! — Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. — Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?

— Я тоже очень рада, Сережа, — с чувством произнесла Рунова. — Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, друзья. Опаздывает на двадцать минут!

Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в еще надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и ее спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжелую поклажу по верхним металлическим полкам.

Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заостренные движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искаженных косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.

— Вот и началось, — вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.

Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости еще недавно занимавший все поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевернутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.

Дважды побывав замужем, но так и не изведав того самозабвенного чувства, которого так ждала еще со школьных лет, Светлана Андреевна дала себе зарок больше не попадаться. «Семь и четыре», — прикинула она оба срока, уже заранее зная, что они сольются в памяти в одиннадцать непрерывных лет безрадостного существования, невзирая на длительный промежуток, который пришелся на дальние морские походы. Люди, с которыми она так неразумно поторопилась связать жизнь, были, в сущности, совсем не плохими. По крайней мере не чудовищами, от которых следовало бежать очертя голову. Но разве виновата она, хоть и корила себя, обзывая моральным уродом? Повинна разве в том, что семейный совершенно обыденный быт день за днем разъедал ее душу невыносимым отвращением? Сверхчеловеческая мечта, заливавшая слезами и кровью всю мировую поэзию, пленительная ложь, которую не уставали сладко нашептывать кинофильмы и книги, — все обернулось волчьим капканом. Любовная лодка и впрямь разбилась о быт, как гениально прочувствовал поэт за минуту до рокового выстрела.

Светлана Андреевна и сама в иные мгновения была готова умереть, а если не умереть — она безумно этого боялась, — то напрочь стереть память, как стирают записанные на магнитной ленте слова.

По счастью, «неудачный эксперимент номер два», как назвала она потом свою вторую попытку, излечил от опасных крайностей и порожденных романтическим ослеплением иллюзий. Право, это была настоящая шоковая терапия, но Светлана Андреевна имела все основания благодарить судьбу за такой урок.

Когда она, не без мучительной внутренней борьбы, объявила мужу, что покидает его, тот сначала схватился за сердце, затем разрыдался и пополз по полу, исступленно ловя и целуя ее ноги. Ей стало страшно до нервной дрожи. Она испытывала настолько мучительное ощущение вины и жалости, что втайне дрогнула. Было до омерзения стыдно за свою бесчувственность, черствость и за это его унижение, пятнавшее их обоих. Она была готова на все, чтобы только он перестал ползать. До сих пор непонятно, какая сила помогла ей тогда устоять. Ночь прошла в обоюдной тяжелой бессоннице, с питьем капель и курением на балконе, когда весь город спит и в темных окнах противоположного дома слепо таращится безнадежный рассвет. Им обоим он принес головную боль, наполненное скрытой тоской отчуждение и трезвость, глухую к своему и чужому страданию. И хотя Светлана никогда не пробовала снотворного, она совершенно точно знала, что именно так дает знать о себе успокаивающее похмелье. Она уходила из своего, нет, из его дома, как уходят из жизни. Не к неведомому любовнику, в чем он ревниво подозревал ее, а именно в никуда, в белый свет, чтобы забиться в укромную щель, отлежаться, прийти в себя, зализать раны.

И когда она уже стояла у распахнутой двери, а к ее ногам, как сиротливые щенки, жались чемодан и футляр с микроскопом, ей дано было испить свою чашу до дна.

— Может, оставишь? — спросил он, держа ее неживые руки в своих. — Ведь скоро очередь на машину подойдет… — И дабы стало понятнее, о чем говорит, сжал ей пальцы так, что она почувствовала боль от кольца. И эта боль, а совсем не слова, подсказала Светлане, что он говорит о фамильном бриллианте, оставшемся ей от матери.

Она задохнулась, прислонилась, чтобы не упасть, к косяку и медленно, как тесную перчатку, стащила перстенек. Крикнуть: «Нет!», послать ко всем чертям не смогла — язык окаменел и не ворочался. Как в замедленной съемке, сняла, опустила в распахнутую ладонь и шагнула через порог, толкнув каблуком тут же захлопнувшуюся дверь. Только гулкое эхо прокатилось по затянутым сеткой пролетам. До конца сыгранная, хоть и при пустом зале, королевская роль. Отзвук оваций на лестничных клетках.

Как она ненавидела себя за то, что не швырнула колечко прямо в лицо! Как себя презирала за то, что она такая, как есть, и уже не переменится до самой могилы. Роняя злые слезинки, отворачивая слепое, так подурневшее лицо от редких прохожих, она думала тем ранним и знобким утром о лисе, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла собственную лапу. Отвлекала себя этим образом, искала оправдания перед собственным беспощадным судом, отдаленно зная уже, что не только уцелела, но и вылечилась раз и навсегда.

Рунова очнулась от дремы, когда поезд уже стоял, и ее спутники стаскивали с полок гремящие жестяными банками рюкзаки. Глянув в зеркальце и оставшись недовольной помятым лицом, поднялась и направилась к выходу, преодолевая покалывание в затекшей ноге.

Обесцвеченное, низко нависающее небо едва прорисовывалось раздуваемыми ветром облачными оборками. В воздухе явственно ощущался электрический привкус близкой грозы. Сеял холодный надоедливый дождь. Утрамбованная, посыпанная шлаком земля жирно блестела под фонарями, которые покачивал задувающий с разных сторон ветер. Астахов провел Рунову через пути к одноколейной ветке, где уже сидели на узлах местные жители. Состав стоял в тупике, ожидая сердито попыхивающий паровозик-«кукушку», набиравший воду.

Объявили посадку. Люди, подхватив мешки и сумки, навострились на штурм. Едва «кукушка», подцепив пяток совершенно игрушечных вагончиков, тронулась с места, дети, а за ними и взрослые побежали вдоль пути по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана. Как-то само собой получилось, что вещи Светланы Андреевны забрал и без того обремененный поклажей Беркут. Взамен ей досталась гитара и хрупкое хроматографическое стекло. Опасаясь за свои каблуки, она отошла в сторону в полной уверенности, что ее энергичные попутчики не останутся без места. Уже в пути выяснилось, что далеко не все осаждавшие крошечный состав люди мечтали стать его пассажирами. Многих просто привлекал всегда открытый буфет. Окрестные жители смотрели на поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась сутолока.

Устав от дороги и мельтешения, Рунова приникла к окну. Проплывавший навстречу первобытный, нетронутый мир одновременно пугал и притягивал ее. Словно угадывая чувства Светланы Андреевны, Сережа Астахов немного приспустил раму. В застойную духоту вагона ударила прохладная тугая струя.

Кончилось импульсивное бегство в неведомое. Она едет работать и поэтому просто-таки обязана взять себя в руки. Только сосредоточившись на самом главном, она сумеет вернуть порядком притупившийся интерес к делу, без чего заниматься наукой безнравственно и бесполезно.

«Я просто пошлая дура, — выбранила она себя. — Как это меня только угораздило заклиниться на мелочах, на самокопании, отгородиться от мира скорлупкой высосанных из пальца проблем? Да нет у меня никаких проблем! Я вырвалась и совершенно свободна. Какая я все-таки молодчина!»

На полустанок прибыли уже в сумерках, когда вокруг станционных фонарей стригли висевшую в воздухе морось летучие мыши.

Ребята деловито разобрали вещи и бодро зашагали по шпалам мимо бесконечных груд песка, угля и сложенных штабелями шпал. Мокрый ветер слепил глаза колючей пылью. Явственно пахло битумом и креозотом.

Отворачивая лицо, Светлана Андреевна увидела, как в промежутке между бараками сверкнули зажженные фары.

— Вот и наш «уазик», — обрадовался Беркут, поправляя лямки тяжеленного рюкзака.

Микроавтобус, ныряя в песчаных волнах, сопровождал их довольно долго, пока не вырулил на дощатую дорожку, пересекающую пути.

Потом началась скачка по едва спрофилированному грейдеру. Машина, дребезжа всеми частями, прыгала на ухабах. Оглушительно стрелял в поддон гравий. С журчанием и плеском расступались взбаламученные лужи и глинистые, взбухшие от дождей ручьи.

Светлана давно не чувствовала себя настолько отвратительно, как теперь, в этом душном несгораемом шкафу, скрежещущем всеми своими металлическими сочленениями. Назойливый до головокружения запах отработанного бензина не позволял забыться. Борясь с подступающей тошнотой, она сидела напряженная, как пружина, вцепившись в горячие поручни.

— Давно у вас дожди? — заставила себя, чтобы отвлечься, обратиться к водителю.

— Дня три.

— А море мутное?

Он только пожал плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро темнело. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо метался по каменным грудам, вырывая из темноты медные осыпи глины. Дорога, обогнув сопки, порой выскакивала на берег. И море тогда плескалось у самых колес. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верилось, что это почти тропическое Японское море, широко и свободно уходящее в Тихий океан. Да и не до моря ей было, бедняжке, не до его прохладных, как вечность, глубин.

IV

Владимир Орлов присел на скамью в тени зацветающего каштана и еще раз внимательно прочитал предварительный отзыв оппонента. Несмотря на обнадеживающий вывод о том, что диссертация отвечает всем требованиям, а диссертант заслуживает искомой степени, здесь было о чем поразмыслить. Доброжелательный и до мозга костей корректный профессор Герберов нащупал-таки больную точку. Он явно остался недоволен анализом степени точности эксперимента. Да и смешно было бы ждать чего-то иного. Старая, хоть и надежная, установка, отставшая от современного экспериментального уровня методика. От этого не спрячешься. Ни за какими хитроумными формулами. Спасибо, конечно, Кире Ланскому, он здорово сумел приукрасить теоретическими изысками скучноватые, надо признать, таблицы и графики. Это и Герберов отмечает.

Орлов торопливо перелистал соединенные скрепкой страницы и выхватил глазами уже знакомый абзац, где говорилось о блестящем владении диссертантом методом термодинамического анализа. Лестные выражения типа «оригинальный подход», «способность к широким обобщениям», «теоретическая смелость» и т. п. определенно уравновешивали деликатно отмеченные погрешности. Вернее, «слабости», как предпочитал изъясняться тактичный Герберов, подразумевая под этим если и не коренные, то по крайней мере существенные недостатки. Орлов мысленно видоизменил формулировку: «Несмотря на указанные существенные недостатки, молодому ученому удалось…» Господи, какой ужас! Никто бы и слушать не стал о том, что там еще удалось молодому ученому. Нет, Герберов определенно знал цену словам. «Отдельные слабости» — это вещь, почти палочка-выручалочка. Даже вызывает симпатию. Кандидату наук вовсе не обязательно быть корифеем. Отнюдь. Корифеев сплошь и рядом заваливают. Публично хвалят, а молча бросают черные шары. И поделом им. Всяк сверчок знай свой шесток. «Справился?» — «Проявил?» — «Невзирая на отдельные слабости, показал способности к самостоятельной научной работе?» Вот и прекрасно. Потихоньку можно лезть дальше в большую науку.

Орлов спрятал отзыв и удовлетворенно погладил новенький с замком-шифром «дипломат». Важнейший этап на тернистом, осложненном всяческими формальностями пути к защите удалось благополучно преодолеть. Теперь настала очередь реферата. Почти все необходимые на такой случай документы уже лежали в кармане, а адресок типографии, где при хорошем отношении набор делали в три дня, обещал выдать приятель.

Сцепив на затылке пальцы, Володя Орлов блаженно откинулся и устремил глаза к небу. Пронзительная бездонная синева приятно убаюкивала. Бархатные шмели деловито жужжали вокруг изысканных многоярусных свечек. Ласковое солнечное сияние то вспыхивало, то меркло, дробясь в лабиринте безупречно очерченных медовых на просвет листьев.

Наверное, больше всего он любил университет за эти уединенные аллеи. В дальних поездках ему прежде всего вспоминались дорожки в траве, качающиеся под ветром бутоны алых и желтых тюльпанов и радуга, которая вечно дрожала в ликующих струях, с треском рвущихся из бронзовых мундштуков. На ступеньках щебеталистуденточки в легких блузках. В бассейнах, где сквозь фонтанную рябь ослепительно блестела брошенная туристами мелочь, беспечно барахтались пацаны, оглашая жизнерадостными воплями горячий, стеклянистыми слоями перетекающий воздух. Дремали над газетами пенсионеры.

Пусть совсем рядом чадил расплавленный асфальт, и потоки машин жгли горючее у светофоров, но здесь нежно дышала сирень, навевая ощущение праздника и покоя.

Круговорот жизни. Обманчивый и вечно юный прилив…

Предзащитные заботы не позволяли, как ни жаль, прохлаждаться. На сей раз душа была абсолютно глуха к соблазнам и прелестям мира.

Предъявив вахтерше порядком истрепанное временное удостоверение, Владимир торопливо пробежался по книжным киоскам, затерянным среди мраморных колонн и пилонов. Шестого номера журнала «Нефтехимия» со своей статьей он так и не обнаружил. По-видимому, задерживался тираж. Название статьи, впрочем, уже значилось и в списке опубликованных работ, и в подготовленной для печати рукописи реферата.

Лифта пришлось дожидаться довольно долго. Когда же наконец после бесконечных метаний светового квадратика по указателю этажей двери разъехались, Орлов столкнулся с Анастасией Михайловной Лебедевой. Лифт, разумеется, ушел вверх без него.

— Ну-ка, ну-ка, дайте на вас посмотреть! — Лебедева радушно протянула руку. — Наслышана о ваших успехах. Как же! — Мило улыбаясь, отчего обозначились ямочки на щеках, она увлекла аспиранта в сторонку.

— Да какие там успехи, — небрежно отмахнулся Володя, не скрывая удовольствия. — Просто, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, выхожу на финишную прямую… Между прочим, рассчитываю на ваш отзыв, Анастасия Михайловна. — Он благонравно потупился. — Так что позвольте прислать реферат.

— Присылайте, присылайте, — певуче протянула она, все с той же шутливо-оживленной улыбкой поправив заколки в уложенной короной косе. — Хоть вы и коварный изменщик, отзыв я вам, так уж и быть, напишу.

— Почему же обязательно изменщик? — попытался подыграть он. — А если человек мучается?

— Человек, может, и мучается, но это не повод для исчезновения. Вы подумали над моим предложением?

— Еще как!

— И решили тишком переметнуться к Герберову?

— Анастасия Михайловна! — Орлов беспомощно уронил руки. — От вас нет тайн! Но, клянусь вам, мне лично Петр Григорьевич ничего не говорил.

— Скажет-скажет, — Лебедева кивком ответила на приветствие пробежавших мимо студентов. — Вчера он определенно дал понять, что имеет на вас виды.

— Приятная неожиданность! — растерянно пролепетал Володя, подхваченный жаркой волной. — Это что, серьезно?

Судя по всему, его тайные ожидания оправдывались.

— По-моему, вполне! Насколько я знаю, Герберов слов на ветер не бросает. А вы в самом деле не в курсе?

— Не то чтобы абсолютно, — он на секунду смешался, — но определенного разговора у нас никогда не было… Хотя я, признаться, рассчитывал.

— Ой ли? — Анастасия Михайловна недоверчиво прищурилась. — Не хотите ли уверить меня в существовании телепатии?

— Честное слово!.. Шефу я, правда, говорил, что хотел бы после защиты попасть к Петру Григорьевичу, но не более.

— Возможно, это и сработало. — Она понимающе опустила веки. — Но главную роль сыграла, конечно же, диссертация. Петр Григорьевич хвалил вас… Так что от всей души поздравляю, хотя мое предложение все еще остается в силе. Может, передумаете? — Она весело рассмеялась.

— Как с вами легко, Анастасия Михайловна! — непроизвольно вырвалось у Владимира. — Поверьте, я был бы счастлив работать на кафедре. Вы, Корват, весь ваш коллектив. — Он растроганно вздохнул, подыскивая слова. — Я уж не говорю о том, что это огромная честь… Работать в университете, где все такое родное: библиотека, даже фонтан и тюльпаны вокруг… И вообще… Я ведь вам стольким обязан. Вы знаете шефа. Он сразу бросает в свободное плавание: хочешь — барахтайся, хочешь — иди на дно. И если я все же не утонул…

— Пустое, — Лебедева поспешила прервать чувствительные излияния. — Я понимаю, что вы все хорошо взвесили и лишь из деликатности не решились сказать «нет».

— Не только из деликатности, — буркнул, потупившись, Орлов. — Мне, конечно, очень стыдно, но обманывать вас не могу. Я некоторым образом оттягивал время, Анастасия Михайловна. Мне очень хотелось, хоть я сразу понял, что едва ли потяну.

— Похвальная скромность.

— Нет, правда. Я и сейчас немного жалею. Блестящее ведь предложение! Другие всю жизнь ждут… Но, как ни прискорбно, не про мою честь. Тут же полностью перестроиться надо. Начать с азов. Такое не по мне, я-то себя знаю. Коксование, спекаемость, вспучиваемость — не Бог весть что, конечно, но зато мое, привычное. Я и к Герберову навострился только поэтому. Своя тема, как-никак, привычная лямка.

— А ведь вы правы. — Лебедева не стала спорить и, погасив улыбку, с пристальным интересом взглянула на стоявшего перед ней молодого человека. — Знаете, Володя, вы меня очень тронули. Я рада, что у нас с вами состоялся такой разговор. Желаю вам всяческой удачи.

— Мне, право, неловко, Анастасия Михайловна. — Он задержал ее руку. — Вы не подумайте, что я как бы про запас приберегал, на крайний случай… Аспирантура кончается, шеф ушел и все такое прочее. Если и были такие мысли, то не в них суть. Главное в том, что я даже не понял, чего хочет Корват. Состояние вещества на больших глубинах, капилляры, критические явления — это же темный лес! Лично я только одного человека знаю, который был бы способен так, втемную, кинуться в совершенно новую область.

— И кто же это? — Лебедева выжидательно вскинула голову.

— Вы Киру Ланского не знаете?

— Вроде бы не слыхала. — Она слегка прищурилась, перебирая в уме. — Нет, не слыхала.

— В нашей лаборатории работает. Поговорите с ним, он не такой, как другие. Гениальный парень, хоть и без царя в голове.

— Тоже химик?

— Физхимик чистой воды. Именно такой, как вам надо. Он тоже, грешный, остался у разбитого корыта. Даже хуже, чем у разбитого.

— Это как же понять?

— Защита не светит, Анастасия Михайловна.

— Почему? — Лебедева, когда что-то ее действительно заинтересовывало, сразу становилась подчеркнуто строгой. Перестав подтрунивать, она задавала вопросы сухо и жестко.

— Долго рассказывать, пусть уж лучше он сам.

— И все-таки, в двух словах.

— Если в двух, то тема недиссертабельная. Переворот в металлургической промышленности.

— Что-то я об этом уже слышала. — Она сосредоточенно прикусила губу. — Кажется, прямое восстановление? Очередной вольт Доровского?

— Ланской и еще один парень сами пришли к шефу с этой темой. Корпеть над ней можно всю жизнь, а защититься, как вы понимаете, трудно. У нас ведь привыкли к диссертациям тихим, смирным, от сих до сих. С наполеоновскими планами на ученый совет лезут только отчаянные ребята.

— Это вы хорошо заметили.

— Разве не правда?

— Он, что же, идеалист? Фанатик? Не от мира сего?

— Нет, я бы этого не сказал… Да и на отчаянного Кира никак не смахивает. Наверное, будет поворачивать в чисто химическом плане. Он же совершенно гениально сечет термодинамику… Ну и темку он себе откопал! Это же надо!

— И вы полагаете, что он сможет бросить ее?

— Тему-то?.. Кто его знает, по правде говоря. Но как бы там ни было, работу ему так или иначе подыскивать придется. Без Доровского все их железо сгорит голубым огнем.

— И вы ему нисколько не завидуете, Володя?

— Я? Завидую?! — Орлов изумленно раскрыл глаза. — Да что вы, Анастасия Михайловна! Мне жаль его! Он же себе цены не знает.

— А вы знаете?

— Знаю. — Он сокрушенно вздохнул, давая понять, что продолжает воспринимать беседу в шутливом ключе. И поэтому трезво смотрю на вещи. Кандидат наук и старший научный сотрудник — вот мой потолок. Мне нечего зарывать в землю, и я поэтому из всех журавлей всегда выбираю синицу.

— Значит, все к лучшему, — взглянув на часы, подвела итог Лебедева. — Корвату, насколько я понимаю, нужен сотрудник несколько иного плана… Пусть ваш приятель позвонит мне как-нибудь вечерком.

— Как-нибудь? — то ли переспросил, то ли просто повторил Владимир, почувствовав в изменившемся тоне Анастасии Михайловны обидное для него разочарование.

— Да, недельки через две, если можно. Завтра я уезжаю в командировку.

Лебедева не знала, что уже через три дня совершенно забудет о Кирилле Ланском.

V

Ровнин отвез Катю в музыкальную школу, доставил младшенькую Маринку в детский сад и уж только потом отправился в Институт металлургических проблем. Да и то не прямо, потому что по пути ему предстояло завернуть на станцию техобслуживания за тосолом и крестовиной. Полтора часа ожидания и пренебрежительная ухмылка механика, вынесшего дефицит, окончательно испортили настроение. А тут еще выкинул очередной фортель «жигуленок», одряхлевший на беспорочной службе у прежних владельцев. Несмотря на свежий аккумулятор и свечи «Чемпион», машину удалось завести только с шестой попытки.

День определенно не слаживался. Это стало ясно со всей определенностью, когда малоприветливая секретарша сообщила Марлену, что завсектором внедоменных процессов Громков застрял у руководства и придется поэтому обождать. Сколько времени потратил он зря, пока вышел на этого неуловимого Громкова, и тот после многочисленных телефонных звонков назвал наконец определенный день и час! И вот, пожалуйста…

— Вы не разрешите, так сказать, между делом осмотреть установку? — обратился он к секретарше, промаявшись над уже кем-то почти решенным кроссвордом в «Огоньке».

— Не знаю, право. — Женщина отчужденно поджала губы. — Алексей Валерьянович ничего не говорил…

— Какая жалость! — Марлен отличался завидной настырностью и славился умением отыскивать подходы к самым неприступным характерам. — А мне так он определенно обещал… Я столько слышал про вашу лабораторию! — пустил он пробный шар.

Робко наметившийся процесс сближения был нарушен явлением Громкова. Стремительно пролетев мимо стеллажей с чертежами и всевозможной технической документацией и не удостоив Ровнина взглядом, он скрылся за дверью, прорезанной в разделявшей помещение перегородке.

Громков поднял на вошедшего невыразительные с водянистой голубизной глаза, неопределенным жестом пригласил сесть и тут же уткнулся в лежащие перед ним бумаги. В одной из стопок, придавленной металлической с косым зеркальным шлифом болванкой, Марлен углядел и свое ледериновое сокровище. Он сразу догадался, что болванка имеет непосредственное отношение к делу, которым занимался Громков. Надо будет и им с Ланским переплавить свой порошок в такой вот тяжеловесный слиток, дабы давить потом на психику вечно занятого начальства. Как там ни верти, а готовая продукция убеждает красноречивее всяких слов, не говоря уже о графиках и формулах, углубляться в которые никто не хочет. Громков выглядел примерно так, как и представлял себе Малик. Сравнительно молодой, но уже какой-то безвозвратный, заматеревший, облаченный в невидимую броню элитарности. В своей фанерной выгородке он восседал, как на троне. Электронный телефон со множеством маленьких кнопок, наручные часы с калькулятором, где кнопочки были вовсе микроскопическими, даже оправа очков — все наглядно свидетельствовало о личной причастности к самым последним достижениям технической мысли. Украдкой оглядевшись, Ровнин обратил внимание на висевший на плечиках блейзер с пышным гербом неведомого государства, чем-то неуловимо напоминавший ливрею.

От ребят, которые, собственно, и вывели его на Громкова, Малик знал, что тот приходится зятем директору ИМЕПа, академику, чем в немалой степени и объяснялся взлет доселе ничем не примечательного научного клерка.

Проникаясь все большей неприязнью к хозяину кабинета, Ровнин уже с откровенной насмешкой следил за этим позером в тонкой поплиновой сорочке с небрежно засученными рукавами и приспущенным галстуком. Проглядывая письма с грифами главков и министерств, он капризно выпячивал нижнюю губу, озабоченно играл мускулами лица и брезгливо отшвыривал прочитанное в сторонку. Словом, вершил высший, не подлежащий обжалованию суд.

Малик жалел, что связался с подобным субъектом, и ничего хорошего для себя не ждал. Надо было пресечь контакты в самом начале, а он, святая простота, настырничал, обрывал телефон чуть ли не целый месяц. Вот и дозвонился.

Расправившись с бумагами, Громков потянулся к соседней стопке и, не глядя, извлек из самой ее середины отчет. Присутствие заинтересованного лица ничуть не сказалось на совершенно автоматическом движении его рук.

— Поглядим, чего вы там намудрили, — пробубнил он, привычно разгладив ладонью титульный лист, и очертил фамилии авторов желтым от никотина ногтем. — Ланской, это кто?

— Мой коллега.

— Случайно не родственник Павла Ниловича из Госплана.

— Едва ли! — Ровнин нетерпеливо поежился.

— Кандидат? Доктор? — продолжал свои обстоятельные расспросы Громков. — Значит, такой же мэнээс? Что-то больно много у вас науки для мэнээсов, братцы-кролики. Сплошные дифференциальные уравнения. — Алексей Валерьянович небрежно перелистал страницы. — Я-то о них после института и думать забыл, чего и вам советую. В нашем деле математика одно украшательство. Правильно говорю? — Он глянул на Ровнина поверх очков и тем же незаинтересованным движением откинул еще стопку страниц. — Важно что? Суть! — наставительно разобъяснил, подняв указующий перст. — Согласен?

— Согласен, — через силу выдавил из себя Марлен.

— Ну и молоток, — удовлетворенно цыкнул зубом Громков. — Это что, установка? — спросил он, разглаживая завернувшийся лист, на котором, щедро приляпанная резиновым, еще сохранившим специфический запах клеем, красовалась фотография реактора, сработанного непревзойденной горелкой дяди Вани. — Жидковато.

— Первая прикидочная модель, — прочистив враз пересохшее горло, возразил Малик. — Не она важна, а принцип.

— К принципу мы еще вернемся, — жестко отсек Алексей Валерьянович. — Вы лучше скажите мне, чем отличается ваш реактор от предложенного еще десять лет назад мною и Бессом?

— Чем отличается? — по-школярски переспросил Ровнин, теряя почву под ногами. — У нас, как вы видите, вихревая камера, где газы закручиваются в турбулентный поток. — Он привстал, указывая соответствующий узел на чертеже. — Но мы, собственно, и не претендуем на оригинальность аппаратурного оформления. Новизна, повторяю, в принципе.

— «Новизна»! — фыркнул с коротким смешком Громков. — Вихревые камеры были еще до царя Гороха. Я сознательно отказался от них ради «кипящего слоя». Надеюсь, вам известно, что это такое?

— А как же, Алексей Валерьянович. У нас есть все ваши статьи. Мы ссылаемся на них в списке литературы.

— Тогда вы должны знать, почему мы выбрали для рудно-топливных окатышей именно «кипящий слой», и не городить отсебятину.

— Но мы-то не делаем окатышей, — незаметно для себя Ровнин повысил голос. — В том-то и существо нашего метода, что руда и топливо нагреваются раздельно.

— Ром отдельно, баба отдельно? — Алексей Валерьянович издал негромкий, но явно осуждающий посвист. — Знаете, как одного спросили, любит ли он ромовую бабу?.. Все человечество вот уже десять тысяч лет греет совместно, а у них, изволите видеть, по разделениям. А на кой?

— Так в этом же вся суть! Восстановление идет в основном за счет самой активной составляющей топлива — летучих продуктов.

— Значит, во всем мире живут одни дураки? Значит, одни вы с этим… с Ланским самые умные?

— Ну почему?..

— Не знаю почему, но так получается. На всех коксохимических заводах стараются поскорее выгнать эти ваши летучие, чтобы получить кондиционное топливо, а вы с ними носитесь как с писаной торбой. Оригинальничаете?

— Неужели не ясно, что речь идет о принципиально ином подходе к химизму металлургических процессов? — Отчаявшись пробиться сквозь глухую стену непонимания, Ровнин выхватил свой отчет и лихорадочно бросился отыскивать сравнительную таблицу, с предельной полнотой демонстрирующую преимущества высокомолекулярных восстановителей. — Это конкретная цепочка реакций, которыми можно управлять, как угодно.

— Ничего у вас не получится. — Громков, казалось, никак не прореагировал на таблицу. Но, войдя в раж, Малик этого уже не замечал.

— Вот оно где, комплексное использование! — яростно наступал он, вскочив с места. — Причем грамотное, выверенное до мелочей! Химия, к вашему сведению, наука точная.

— А кто возражает? — Тон Алексея Валерьяновича внезапно сделался примирительным, почти задушевным. — Занимайтесь себе своей химией сколько хотите.

— То есть как? — опешил Марлен.

— Очень просто, — недоуменно развел руками Громков. — Собственно, от меня-то вам чего надо?

Ровнин, не находя слов для ответа, задохнулся, беззвучно раскрыл рот и опустился на стул.

— Ко мне-то вы зачем пожаловали? — продолжал допытываться Громков.

— С кем же еще посоветоваться? — удивленно заморгал Малик, отирая вспотевший лоб. — И установку вашу, Алексей Валерьянович, своими руками пощупать очень хотелось.

— Для какой же, любопытно узнать, надобности? Вам, как я понимаю, наше направление не приглянулось.

— Мы собираемся потихоньку переходить к полу заводской, а это, сами знаете, новое качество. Тут ваш опыт особенно драгоценен.

— Кто бы мог подумать, — Громков насмешливо поскреб подбородок. — А вы, собственно, у кого работаете?

— В проблемной лаборатории Доровского.

— Это который членкором в Новосибирск уехал? Ничего не скажешь, ловкач!

— Почему ловкач. У него имя!

— Разве я в осуждение?.. И во сколько же оценивает Доровский ваш титанический труд?

— Как везде.

— Положим, не везде, но с шефом вам явно не подфартило. Как дальше-то жить планируете?.. Небось заявку на свой сногсшибательный принцип оформить не догадались?

— Почему? Подали.

— И публикации есть?

— Три статьи.

— Молодцы, расторопными оказались. Только бесполезно это все без прикрытия. Жалко мне вас, братцы. Мало того что из вздорной затеи ничего путного не получится, так вас еще и сожрут с потрохами. Жизнь, она беспощадна.

— Получится! — с полной уверенностью заявил Марлен. — Уже получилось. Вы взгляните, полный баланс. Мы даем кокс и окисленную органику, пригодную для дальнейшей переработки. И, конечно, само собой разумеется, даем металл…

— Вот именно даем! — снисходительно кивнул Громков. — Цыплят по осени считают. Пока, если что и выходит у вас, так это в трубочке, а вернее сказать — в пробирке. Начнете осваивать крупные габариты, сразу узнаете, почем фунт лиха. Мы с Бессом все зубы съели, пока вышли на полупромышленный стенд. Альфред Себастьянович два инфаркта на нем заработал. Наукой заниматься — не в бирюльки играть, братцы-затейнички.

Ровнин понимал, что в поучениях Алексея Валерьяновича, кроме издевательского огульного отрицания, была известная доля правды. Но изначальное недоброжелательство и, главное, менторский брюзжаще-снисходительный тон не позволяли принять даже ничтожную ее частичку. Недостойная подлинного исследователя речь, как казалось Ровнину, бросала сомнительную тень и на чужой опыт, представлявшийся сплошь враждебным и лживым.

Марлен готов был спорить с Громковым до посинения и по любому поводу. Поэтому лучше всего было уйти без промедления.

— Вы извините меня, — процедил он, придвигая к себе отчет, — но я не знаю Альфреда Себастьяновича Бесса, хоть и сочувствую его печальной участи. На мой взгляд, инфаркты стоит хватать лишь за настоящее дело, а так лучше поберечь здоровье на радость близким.

VI

Светлана Андреевна пробудилась от солнечного луча, пробившегося сквозь неплотно сдвинутые шторы. Она всласть потянулась, не размыкая век, спустила ногу и, почувствовав шелковистый олений ворс, вдруг поняла, что счастлива. И тут же вскочила, едва не перевернув раскладушку. Поскорее распахнуть шторы. Море ударило в глаза переливчатой зеркальной чешуей. Крохотный домик из гладкого некрашеного дерева и стекла насквозь пронзило туманными струями света. Лучшего дома не было в целом мире. Рунова не уставала благословлять Астахова за то, что он уступил ей это небесное, это морское, это удивительно солнечное бунгало. Все здесь, до самой ничтожной мелочи, ласкало взгляд. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу полузатопленная, насквозь проржавевшая баржа, служившая причалом. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончался склон сопки и начинался обрыв.

Они приехали сюда уже ночью. Астахов зажег карманный фонарик и отпер дверь. Руновой показалось, что она повисла в космическом пространстве.

— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросила она, любуясь игрой светляков.

— Но ведь и мне все видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.

Светлана знала уже, что он сам спроектировал и построил это милое крохотное жилище, состоящее из «аквариума» и миниатюрного душа за узенькой дверцей в задней стене. Все было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укрепленный камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затененная эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Астахов буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котенка. Общему замыслу отвечали и аскетически-благородные детали внутреннего убранства.

Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?

— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — объяснил Астахов. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева. Утром сами увидите, какой узор. Трудно оторваться.

Вспомнив теперь этот восторженный панегирик, Светлана засмеялась и села на теплый пол, чтобы разглядеть каждую мелочь. Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру будет приятно прилечь в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же просто необходим после одиннадцати часов, когда выключают движок. В этом Рунова уже успела убедиться. Она живо припомнила, как скатывались мутные стеариновые слезы на позеленевшую морду дельфина и фантастические бабочки эскадрильями летели на шаткое пламя свечи.

Светлана увидела этих бабочек в первые же минуты, когда Астахов вынес свечу на веранду. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.

Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами. Это был яростный напор, ликующий праздник. Только в тропиках она видела нечто подобное.

Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на спинах людей ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в импровизированном торжестве. И хотя все чертовски устали с дороги и мечтали как следует выспаться, как-то само собой получилось, что пиршество затянулось почти до рассвета. Вину за столь грубое нарушение режима единогласно возложили на Неймарка, который заявился приветствовать гостью с букетиком полевых цветов и бутылкой портвейна.

— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Астахов. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства можно. Немного.

После портвейна пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер, а затем отыскали еще какое-то красное вино. Бабочки кружились в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы. Увидев индигово-изумрудную, с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу, Рунова осторожно поймала ее и вынесла наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненною холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов, бунгало и нестерпимой звездой ударил в глаза. Ночная гостья, как завороженная, сидела на ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны перистых усиков. Светлана стряхнула ее. Бабочка вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь, вдогонку за призрачным светом.

— Это какое-то наваждение, — сказал Неймарк, неслышно появившись на веранде. — Сначала я тоже, позабыв про своих морских ежей, помешался на этих жутких бабочках. А потом узнал, что они столь же обычны в этих местах, как наши августовские траурницы, казавшиеся мне в детстве самыми большими и красивыми в мире.

На том и закончился длинный-предлинный день. Светлана проспала от силы часа четыре, но проснулась совершенно отдохнувшая. Она уже не помнила, когда прежде ей так нетерпеливо и остро хотелось жить. И смеяться хотелось. Но более всего — есть. Критически осмотрев остатки вчерашнего пиршества, она нашла подсохшую корочку черного хлеба и с наслаждением впилась в нее зубами. «Крепкими молодыми зубами», — подумалось ей.

Она накинула ситцевый сарафан, нашла полиэтиленовый мешочек и побросала в него алюминиевую посуду. Потом постояла, вся облитая солнцем, на веранде и вдруг, почти неожиданно для себя, спрыгнула и понеслась вниз по крутому склону, взрывая суглинок.

Опомнилась от захватывающего дух полета сквозь ломкие папоротники только на прибрежной гальке. Здесь было тенисто и сыро. От гладких обкатанных камней тянуло холодком. На баржу вели выбеленные непогодой и солнцем мостки. Но прежде чем ступить на их шаткие скрипучие доски, Светлана взглянула вниз и тихо вскрикнула, увидев у самых ног морскую звезду. Пухлая, как подушечка для игл, она застыла в кристальной воде, муарово переливаясь густой, обрызганной оранжевыми пятнышками лазурью. Море клокотало изощренной палитрой жизни, щедро выплескивая ее на берег. Среди гниющего плавника и похожей на обрезки папиросной бумаги морской травы валялись вдоль самой кромки тишайшего прибоя ржавые высушенные звезды, хрупкие панцири ежей, хрустящие под ногой вороненые раковины с перламутровым отблеском небытия. Разделенные ничтожной пядью воды, они были так близки, жизнь и смерть, и так необратимо отличны цветами фамильных флагов. Жизнь ждала за демаркационной линией пенных кружев. В вечном омуте, притягивающем и пугающем невиданной прозрачностью. Далеко в глубину уходили неподвижные ленты водорослей, и голубоватые смутные тени мальков, изредка посверкивая жестяным брюшком, сновали вдоль борта.

Позабыв миски и кружки на берегу, Светлана перескочила на баржу, бросила на ржавый кнехт сарафанчик и ласточкой ушла в неподвижную зеленоватую глубину, пронизанную до самого дна колышущейся солнечной сетью.

Еще не осознав ледяного ожога, она преисполнилась ликующей уверенности, что и завтра, и послезавтра — всегда не умолкнет в ней этот упоительный зов.

Плыть и знать, что молодость не кончается и все повинуется, все удается. Ты частица бессмертной стихии, яркая блестка неразрывного целого, и тебя увлекает течение в ослепительный круговорот. Каждым биением пульса, всем кровотоком ты отзываешься на вечную эту игру. Ныряя до боли в ушах. Вырываясь с последним выдохом к небу. И вне памяти, узнаешь, принимаешь, сливаешься с невыразимой той многоликостью, что настигает повсюду. Вскрик чайки, покачивающейся на неподвижно раскрытых крыльях. Полет пузырьков из уголка твоих губ к ртутному зеркалу над головой. Скользкое касание водорослей. Горечь океанской соли. Запах йода и пены, мылко плеснувшей в лицо.

И лишь потому, что все это есть и вечно пребудет, ты постигаешь и помнишь себя. Свои ловкие руки и плечо, рассекающее волны, длинные ноги и тела дельфиний извив.

С холодной дрожью пришло отрезвление. Когда же Светлана Андреевна спохватилась, что оставила резиновую шапочку в чемодане и ее золотистую косу размочалил океанский рассол, эйфория растаяла без следа. Но осталось ощущение бодрости и, после растирания махровым полотенцем, солнечного жара в груди.

Теперь работать, сказала она себе, до беспамятства, до остановки движка.

VII

Ночь сгорела в полете навстречу солнцу. Помятая и невыспавшаяся, с головной болью, пульсирующей в левом виске, сошла Анастасия Михайловна с трапа в аэропорту Улан-Батора. Невиданной яркости небо едва не ослепило ее. Она и вообразить не могла такую захватывающую дух беспредельность. В безвоздушной сверкающей пустоте снежно серебрились тонко прорисованные завитки облаков. И как неправдоподобно высоко были разметаны они над лесистыми, мягко очерченными зубцами возвышенностей!

В аэропорту, завивая воронками пыль, гулял сухой и холодный ветер. Но невесомые пенные шапки, вместо того чтобы величественно проплывать над зачарованной планетой, пугающе зависли в лазури, пятная неподвижными темно-фиолетовыми лоскутами теней первобытную степь.

Неуверенно пошатываясь и не переставая изумленно оглядываться, Лебедева побрела к аэровокзалу. Высматривавший ее второй секретарь из аппарата экономического советника безошибочно распознал свою подопечную. Взяв у Анастасии Михайловны паспорт, а заодно и дорожную сумку на урчащих колесиках, он играючи проделал необходимые формальности. Она и оглянуться не успела, как очутилась на стоянке машин, где, нетерпеливо прохаживаясь возле серой «Волги», изнывал Дмитрий Васильевич Северьянов.

— А вот и ты наконец, — отметил он, поспешно распахивая дверцу. — Давай в темпе, на двенадцать назначено совещание.

— Вы поезжайте, — кивнул второй секретарь, — а я подожду багаж. — Он предупредительно передал Лебедевой ее сумку.

— Это тебе, — спохватился Северьянов и сунул ей небрежно завернутый в газету букет тюльпанов. Плюхнувшись рядом с водителем, он положил на колени пухлую папку с документацией и нетерпеливо расстегнул «молнию». — Первый раз тут? — спросил, не оборачиваясь.

— Первый. — Она расправила юбку и, благодарно улыбнувшись, помахала рукой встречавшему ее молодому сотруднику посольства. — Ах, какое небо в Монголии! Былинное, вещее…

— Да-да, здесь есть на что полюбоваться, — пробормотал Дмитрий Васильевич, уткнувшись в отпечатанные на ротапринте таблицы. — Жаль только, времени нет. Я кое-какой материальчик для тебя приготовил.

— Ты просто неподражаем, Дима. — Лебедева сделала возмущенное лицо. — Разве можно так с места в карьер? Мне же нужно себя в порядок привести, переодеться хотя бы…

— И так хороша будешь, — сварливо откликнулся Северьянов. — Подумаешь, генеральша!

— Вот именно, — вздохнула Лебедева, и при мысли о том, что не смогла предупредить мужа, служившего в отдаленном округе, о своем внезапном отъезде, она вновь ощутила тревожную досаду.

— Ты чего? — обернулся Северьянов, поймав в зеркальце водителя ее приунывший, растерянный взгляд.

— Да как-то все у нас наперекосяк! — Анастасия Михайловна сжала в сердцах кулачки. — Две ночи подряд вызванивала и без толку… Может, учения у них или еще что?.. Пришлось телеграмму послать.

— Значит, все в порядке. Телеграмма дойдет.

— Много ты понимаешь, — вздохнула Лебедева. Она отчетливо представила себе, как, вернувшись с учений в необжитую, вечно пустующую квартиру, Павел найдет ее телеграмму. Голодный, усталый, он, конечно же, сразу позвонит домой: все ли в порядке, здоровы ли дети и как они ощущают себя в отсутствие нерадивых предков. А как ощущают? Скверно.

— Разве это нормально? — пожаловалась она. — И сами не живем, и детей калечим.

— Телефонный разговор мы тебе устроим, — безошибочно сориентировался в сложной ситуации Северьянов. — А уж как вам далее жить, разберетесь дома.

— Правда? — просияла Лебедева. — Пожалуйста, Дим!

— Да хоть сразу после совещания. — Он посмотрел на часы, прикинув разницу в поясах. — Или вечером… Говори сколько хочешь. Фирма за расходами не постоит.

— И не думай! — запротестовала она. — Я женщина состоятельная. Вот только поменяю чеки и…

— Брось, — досадливо прервал Северьянов. — И вообще, Тася, кончай свою бабскую канитель. У всех семьи, у всех проблемы, и все как-то улаживается. Пора перестраивать мозг на рабочую волну. Времени на самокопания и прочую акклиматизацию нам не отпущено. Учти. Тридцать минут на душ я уж как-нибудь для тебя урву, а больше ни-ни.

— Ты в своем стиле!

— Естественно, в своем, в чьем же еще?.. Прогляди на досуге. — Он передал ей через плечо свернувшиеся в трубку страницы. — Оно полезнее, чем в окно-то таращиться.

— Димуля! И в кого ты только уродился такой! — Приободренная Анастасия Михайловна обнаружила подколотый к тексту фотоснимок. — Из космоса?

Зная о том, что, заняв ответственный пост в СЭВе, Северьянов большую часть года проводит в разъездах, она не принимала его нарочитую грубоватость всерьез. Корча из себя деловитого сухаря, бюрократа, он, скорее всего, пытался прикрыть собственную неустроенность и саморазлад. Впрочем, он и в молодости частенько валял дурака, стремясь выглядеть прожженным циником, которому все нипочем. Возможно, обманывал этим сам себя, но, скорее всего, маскировал болезненно обостренную уязвимость.

Лебедевой, хотя мучившая ее головная боль унялась, не хотелось зарываться, вот так с ходу окунаться в работу. Здесь, в машине, это было и бесполезно, и обидно. В приспущенное окно рвался тугой ароматный ветер, от которого в радостном предчувствии сжималось сердце. Мелькали украшенные затейливым орнаментом белые войлочные юрты, осыпанные прошлогодней лиственничной хвоей лесистые склоны, галечные излуки, где по колено в бурной воде застыли, как из бронзы отлитые, кони.

— Безумно интересно! — Анастасия Михайловна с наслаждением вдохнула горьковатую струю. — Полынью пахнет…

— Если будешь паинькой, свезу тебя в Гоби, — пообещал Северьянов, — свежего кумыса отведать.

— Да пила я кумыс… А что за совещание, Дим? Ты не шутишь?

— Не до шуток, мать! — Он демонстративно постучал по циферблату. — Венгры и чехи уже ожидают нас в холле. Про монголов и наших ребят я уж и не говорю.

— Но к чему такая спешка?

— Так вышло, я не нарочно. Завтра утром улетаем на юг.

— Ну и темпы у вас, Дмитрий Васильевич! А я-то думала, дура, что сумею передохнуть в золотой и дремотной Азии. — Она по-прежнему не воспринимала его торопливость всерьез. — А меня с собой берете?

— Естественно, если ты, конечно, не против.

— Я целиком и полностью за, хотя не знаю, какой от этого будет толк. Ведь ваша геологическая премудрость для меня темный лес.

— Не придуривайся, Тася! Двадцать лет в этом варишься. — Северьянов явно был не расположен шутить. — Газом запахло, понимаешь?

— Да ну! — Только теперь она поняла, что Дима нервничает всерьез. — Неужели нашли?

— Если бы! Бродим где-то возле, как в игре «горячо — холодно», а в руки не дается. Ты хоть понимаешь, что значит для Монголии газ в этом районе? С его сказочными запасами РУД?

— Догадываюсь, Дмитрий Васильевич, потому что совершенно случайно слыхала, сколько вы ухлопали на разведку. — Отвернувшись от окна, она затенила, чтоб не отблескивал, снимок с белыми уголками масштабной сетки. — Так нашли или нет? Я в самом деле в этом не разбираюсь.

— В чем ты не разбираешься? — Северьянов тяжело повернулся и бесцеремонно выхватил фотографию. — Вот последний шедевр космической съемки. — Он очертил замкнутый контур. — Видишь, как четко отбиваются границы?

— Ну-ка дай. — Лебедева повернула снимок к себе. Теперь она легко различила размытое темное пятно, оконтуренное более светлыми участками. — На мишень похоже.

— Мишень! Только какая мишень? В «яблочке» определенно ничего нет. Зато все сходится на том, что месторождение следует искать где-то тут, на окраине, в «молоке», так сказать.

— Ив чем проблема.

— В том, что это сотни и сотни километров. Если бурить вслепую, можно канителиться до морковкина заговенья. Улавливаешь?

— Не совсем. — Анастасия Михайловна задумчиво поправила волосы. — Если я не ошибаюсь, газосъемка и геофизика подтвердили ваше предположение?

— Полностью, но мы по-прежнему топчемся на одном месте.

— Тогда я совсем ничего не понимаю! Ведь минуту назад ты сказал, что запахло? Это как же понимать?

— Вот ты о чем! — догадался Северьянов. — Смотри сюда. — Он поймал на лету выскользнувший фотоснимок. — Здесь, — последовал энергичный щелчок по темному пятну, — обычные латеритовые породы, словом, сплошной красноцвет, а тут, где мы, собственно, ковыряемся, сероцветные толщи. Словно чертик из коробки. Теперь усекла?

— Ты полагаешь, это не случайно? — Лебедева озадаченно помассировала висок, вновь ощутив приближение боли. — Думаешь, есть связь?

— А чем черт не шутит? Скажи мне, отчего красноцвет переходит в сероцвет, и я, возможно, пойму, где следует искать газ. В природе все жестко взаимосвязано, спутано в плотный клубок.

— Ты слишком плохо думаешь о природе. Она значительно изощреннее, чем это кажется вам, геологам.

— Ты ругаться сюда приехала?

— Я же не утверждаю, что геология не наука, — улыбнулась Анастасия Михайловна, припомнив давний их ожесточенный спор. — Но это не точная наука, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не обольщайся, Дима. Твой эмпирический интуитивизм может никуда и не привести.

— А я верю, — упрямо тряхнул головой Дмитрий Васильевич. — Верхний мел определенно дышит газом, и это как-то связано с превращением красноцветных пород.

— С восстановлением, — поправила Лебедева.

— Что ты сказала? — насторожился Северьянов.

— Я сказала, что трехвалентное железо восстанавливается до двухвалентного, и это, на мой взгляд, никак не связано с присутствием газа.

— Мое дело сформулировать задачу, а дальше делай что хочешь. Лишь бы выдала результат. Ваша химическая ахинея не для меня.

— Весьма лестно, конечно, но это ты зря. Физико-химический анализ — штука до ужаса прозаичная. В Москве ли, в Улан-Баторе, даже на Гавайских островах он даст одну и ту же цифирь.

— А что мне с нее? Мне идея важна, осмысление, можно сказать, геологического процесса.

— В самом деле? — Анастасия Михайловна позволила себе лукаво прищуриться. — Тогда не мечи икру. Дай мне почувствовать себя человеком. Не торопи меня, Дима. Когда будет надо, я сама попрошусь в поле. Пока поживу тут, освоюсь, осмыслю, как тебе мечтается, — словом, изучу материал.

— Мне каждый день дорог.

— Именно поэтому.

— А как же Гоби? Аймак? Нас ведь ждут. Грандиозный сабантуй небось затевается…

— Летите, пируйте. И вообще — не втягивай меня в свои геологические авантюры. Подлинная наука не терпит суеты. Она требует сосредоточенности.

— Очень мило. Вот уж не знал, что ты стала такой. Одно слово, дамочка с норовом. — Было похоже, что он сдался.

— Да, я такая. Генеральша! У меня, Дима, муж генерал… Нам долго еще?

— Скоро будем на месте, — откликнулся молчавший всю дорогу шофер.

— А как насчет поесть в монгольской столице? — поинтересовалась Лебедева, закрепляя одержанную победу. — Чего-нибудь оригинального? — Она уже знала, что без стакана горячего чая головной боли не одолеть.

— Есть свои проблемы, — задумчиво откликнулся Северьянов. — Впрочем, у тебя в гостинице вполне респектабельный ресторан. Акклиматизируйся хоть там для начала, — мстительно акцентировал он и демонстративно отвернулся.

Анастасия Михайловна вновь с интересом приникла к окошку. Машина как раз въезжала на широкий мост через своенравную Толу, взбухшую от талых снегов. Впереди открывалась ничем не примечательная панорама стандартных городских кварталов с типовыми домами, строительными кранами и асфальтированными, заполненными народом улицами.

Лишь однажды промелькнула в разъеме между многоэтажными постройками чешуйчатая, с загнутыми углами крыша.

— Ой, что это? — радостно вскрикнула Лебедева, успев схватить глазом какие-то пестрые устрашающие личины и колючие драконьи хребты.

— Музей, — односложно ответил шофер.

— Бывший дворец государственного оракула, — пояснил Северьянов и вдруг добавил просительно: — Но на совещании ты все-таки появись.

VIII

Сквозь сон Рунова слышала, как пробили склянки в домике водолазов. Она долго следила, как ползут по стенам лунные тени. Потом окна стали понемногу светлеть, и обозначились узорно вырезанные листья дуба. Накопившаяся усталость сладкой ломотой ощущалась в теле, но спать не хотелось.

Она нехотя вылезла из спального мешка, натянула просохший за ночь купальник и ступила на мокрые от обильной росы доски веранды. Над водой еще висела дымка. Нарисованный на фасаде лабораторного корпуса огромный красный кальмар, обвивающий химическую колбу, — герб станции, едва угадывался темным расплывчатым силуэтом.

До начала «торжища», как называли здесь разбор собранных водолазами морепродуктов, оставалось еще два часа. Нужно было успеть искупаться и закончить просмотр альбома Сережи Астахова, описавшего четыреста видов диатомей. Фотографии он сделал отличные, но в определении, особенно по части систематики, допустил множество досадных ошибок. Умолчать о них Рунова никак не могла и потому вся исстрадалась, подыскивая наиболее деликатные, щадящие самолюбие формулировки. Сережа ей нравился. Он был чутким и совестливым парнем, прекрасным руководителем, добрым товарищем и все такое. И руки у него были золотые, и терпение завидное. Словом, все при нем. Недоставало лишь самой малости: эрудиции и таланта, но на весах науки эта малость решала все. «А может, не все?» — спрашивала себя Светлана Андреевна. Ведь столько посредственностей достигли на ее глазах высших ученых степеней! Знавала она и таких деятелей, которые во всем, что хоть чуточку выходило заузенькие рамки специализации, выказывали себя обыкновенными примитивами. Зато в своих тщательно выгороженных научных сотах достигали завидных высот.

Научный сотрудник — профессия массовая. Нечего удивляться, что среди ученых не так много по-настоящему умных людей. Как бы этого хотелось. И вообще ум и талант понятия, часто не совпадающие, а эрудиция — дело наживное, хватило б терпения. Но ведь есть же, черт возьми, нечто такое, что сразу бросается в глаза? То, что отличает настоящую повесть от убогой жвачки, настоящую научную работу от оформленных по всем правилам, но никому не нужных сообщений, заполонивших научную периодику?

«Нет, Сережа, в сущности, ничем не хуже многих, — убеждала себя Рунова. — И вообще, кто дал мне право судить его высшим судом?» — спрашивала она отстраненно, сознавая в глубине, что есть у нее такое право, как есть оно у каждого подлинного профессионала, который не только владеет всеми приемами ремесла, но и гордится им.

Налив в рукомойник воды из дождевой кадки и ополоснув лицо, Светлана Андреевна окончательно решила, что ограничит свой отзыв только конкретными поправками. И чтобы избавиться поскорее от нависшего гнета, решила пренебречь утренним купанием. Поставила чайник, схватила непрочитанные листы и прилегла на оленью шкуру. Ласковое шелковистое касание лишний раз напомнило ей, сколь многим обязана она хозяину этого дома.

Снимки, выполненные с увеличением до полутора тысяч, были наклеены лишь на одной стороне листа. Переворачивая страницу за страницей, Рунова то и дело встречала карандашные наброски на чистой стороне. По ним можно было проследить всю эволюцию бунгало. От первого замысла и фантастической программы-максимум до тщательно разработанных чертежей того самого милого домика из дерева и стекла, который янтарной капелькой повис над голубым полукругом бухты.

Творчество неотделимо и от чисто механической работы. Исследователь не только отыскивает новое, сравнивает, анализирует, сопоставляет, он еще и возится с микроскопом, меняет стеклышки на предметном столике и нажимает кнопку спускового тросика фотоаппарата. А потом вырезает из отпечатанных фотографий нужный объект и приклеивает его на страницу альбома. Одни, тихо посвистывая, думают в такие минуты о футболе или рыбной ловле, другие рассказывают анекдоты или спорят по поводу летающих тарелок, а этот Астахов разрабатывал проект бунгало.

«Может быть, он просто взялся не за свое дело? — подумала Рунова, исправляя очередное латинское наименование. — И его истинное призвание совсем в другом? В той же архитектуре?»

Большинство видов, описанных Сергеем как новые, были известны. Сверившись с записями, Светлана Андреевна привела соответствующие ссылки. Делала она это почти механически, любуясь, наверное, в тысячный раз простотой и математической изощренностью форм.

Она не задавалась вопросом, почему, например, ее любимые диатомеи двигаются по принципу танковой гусеницы. Ответить на это было попросту некому. И все же любопытно, что живая природа предусмотрела такой вариант. Вообще изощренность эволюции, ее изысканное эстетство воистину беспредельны. Все, что выдумал человеческий гений, давно уже разработано на испытательных полигонах природы. Впрочем, человек — это тоже часть природы, звено в одной из ее эволюционных цепей. Лишь эта банальная истина утешает исследователя, созерцающего постоянное торжество великого и слепого соперника. Слепого? Как знать… Может быть, нам лишь кажется, что у природы нет конечных целей. Мы прошли ничтожный участок бесконечного пути, но судим уже о всей дороге.

Рунова управилась с работой за какую-нибудь минуту до склянок. Прислушиваясь к разлившемуся над бухтой ледяному клекоту меди, она удовлетворенно потянулась. Пусть ценой отказа от купания и физзарядки, но все же свалила с себя эту ношу, успела. Можно было, конечно, обойтись и без жертв, тем более что никто никаких сроков Светлане Андреевне не назначал. Ей также вовсе не вменялось в обязанности участвовать в «торжище», потому что материал для исследования она собирала в море сама. Что ж, тем возвышеннее было ее торжество, тем чище радость освобождения. Жаль только, что не испытывала она ни радости, ни торжества. Так, влачилась себе по течению, шевеля для вида плавниками.

Неторопливо, с безмятежной легкостью человека, исполнившего свой долг, она обошла сопку и по крутой деревянной лестнице спустилась на берег. Водолазы в мокро блестящих гидрокостюмах уже сваливали собранную на дне живность в огороженный камнями бассейн. Зрелище было, конечно, захватывающее. Аскетичная суша не знает таких насыщенных сочных красок, какими переливалась на мелководье лениво усыпающая добыча. Вспыхивая каплями солнца, кишели в едином клубке пунцовые пульсирующие асцидии и васильковые анемоны, всевозможные голотурии, судорожно меняющие свой колер осьминоги, и сиреневые, карминно-красные, муарово-черные морские звезды, заламывая лучи, беспомощно шевелили рядами оранжевых присосок. Казалось, это корчится в предсмертной страде, безмолвно моля о пощаде, сама непостижимая природа.

Растаяла дымка, обнажив прокатанный лист неподвижной воды. Синими тенями обозначились острова на горизонте. Заповедная бухта равнодушно платила пустячную дань человеку за свое спокойствие, за мириады жизней, мелькающих в вечном круговороте.

Со смешанным чувством интереса и легкой брезгливости Рунова наблюдала за коллегами, которые, как придирчивые хозяйки где-нибудь на одесском привозе, копались в груде живности.

Бесспорным вожаком этой несколько комичной в своей повседневной увлеченности братии был Александр Матвеевич Неймарк. В старомодных, так называемых семейных трусах он заходил по колено в воду и вынимал садки с ежами. Прежде чем бросить очередную жертву в эмалированное ведро, которое почтительно держала на весу лаборантка, он опасливо катал ее в ладонях, словно печеную картофелину, критически оглядывая с разных сторон и всегда неожиданно, но с поразительной точностью швырял через плечо. При этом он смешно приседал, ополаскивая резиновые перчатки, и зачем-то хлопал себя по голому животу.

Это было настолько смешно, что Рунова всякий раз отворачивалась, до боли прикусив нижнюю губу.

Прислушиваясь к жестяному стуку падающих ежей, она сделала несколько быстрых соскобов со звезд и голотурий. На этом ее роль в «торжище» была исчерпана.

Пока Неймарк переодевался в укромной тени маньчжурских орехов, Светлана отобрала для себя сетку с крупными, покрытыми разноцветной мозаикой обрастаний мидиями. Ополоснув их для верности с мостков, она зашагала прямиком по камням к зеленой времянке.

— Неплохо устроились. — Рунова с интересом оглядела лабораторный стол, щедро заставленный стеклом, микроскопы, ручную центрифугу, компрессор и прочее оборудование. О такой лаборатории можно только мечтать.

— О да! — с готовностью согласился профессор. — Недаром я езжу сюда уже четвертый сезон. Жаль, правда, что более сложные приборы — ультрацентрифуги, спектрографы и дозиметрические устройства находятся, как вы знаете, в лабораторном корпусе. — Он махнул рукой в сторону сопки. — Это не так удобно, но ничего не поделаешь. Налетит очередной тайфун, и от моего домика не останется и следа. Ну как, приступим?

Неймарк наполнил чашу Петри свежей морской водой, включил продувку, затем бросил туда нетронутый ястычок.

— Позвольте, дражайшая? — Он опустил чашку на предметный столик.

— Икра, — удовлетворенно отметила Рунова, различив плотные сомкнутые ряды полупрозрачных шариков.

— Да свершится таинство. — Неймарк поспешно взрезал несколько ежей и рассмотрел пробы под микроскопом. — А вот и молоки. — Наполнив содержимым пипетку, он осторожно внес ее в чашу Петри.

В поле зрения Светланы Андреевны появилась огромная труба с черными полосами, оттеняющими ртутно сверкающий канал. Прямо на глазах, в считанные секунды с икринками начали происходить удивительные превращения. Сначала на их поверхности вспухли какие-то бугорки, но вскоре разгладились, после чего вокруг каждого зародыша новой жизни образовалось нечто вроде нимба. Рунова догадалась, что видит защитную оболочку, оберегающую оплодотворенную икру от новых сперматозоидов.

— Для природы достаточно, чтобы оплодотворились, развились и, превратившись во взрослых ежей, дали потомство всего две икринки, — прокомментировал Неймарк. — Лично мне, чтобы добиться хорошей статистики, нужно, чтобы оплодотворилось как можно больше. По счастью, это же требуется и тем, кто работает над воспроизводством морской фауны. Чем выше процент оплодотворенных, тем, естественно, быстрее пополняется убыль выловленных животных. В море этот процент низок. Природа слепа.

— Интересно, Александр Матвеевич! — Рунова оторвалась от микроскопа и выключила освещение. — Я начинаю жалеть, что ушла от живой природы в ископаемые.

— Вам ли сетовать на судьбу, чаровница? Да одна ваша Атлантида стоит всех загубленных нами ежей!

— Ах, они настоящее чудо, эти ваши ежи! До чего благодарный объект. Вот уж никак не думала…

— Объект действительно уникальный. — Сев на любимого конька, Неймарк принялся увлеченно жестикулировать. — Для современной генетики морской еж почти то же, что горох для Менделя или мушка дрозофила для Моргана.

— Это связано со специализацией клеток? Расскажите, Александр Матвеевич, я ведь только понаслышке знаю. Зарылась в геологию, перестала следить за литературой…

— Не прибедняйтесь, милочка. Мне попадались кое-какие ваши работы. О том, что величайшей победой науки нашего века явилась принципиальная расшифровка генетического кода, вы, разумеется, осведомлены?

— Об этом осведомлена, — улыбнулась Рунова.

— Про то, что нуклеиновые кислоты открыли новую эру, знаете? Знаете… Однако, несмотря на то что в принципе мы научились синтезировать белки, далеко не на все «почему?» удается дать ответ. Никто, например, не может сказать сегодня, как и в какой момент клетки в организме делаются разными. Действительно, после оплодотворения клетка начинает делиться. Геометрическое удвоение как будто бы должно было привести к появлению миллионов одинаковых клеток. Но на самом деле получается совсем иное. Клетки в какой-то момент, то ли сами по себе, то ли под влиянием неизвестной команды, вдруг начинают приобретать специализацию. Одни группы клеток, грубо говоря, образуют глаза, другие — сердце, третьи — пальцы. Вот пока и все, очаровательная, что я могу вам сказать.

— Но почему вам нужны именно морские ежи?

— По многим причинам. Во-первых, уридин, содержащий радиоактивную метку углерод-14, особенно легко проникает в их клетки. Во-вторых, а может быть, именно это обстоятельство и явилось определяющим, еж дает до восьми миллионов икринок.

За дощатой стеной послышались переборы гитары.

— Кому-то неймется, — сердито пробурчал Неймарк. — Ведь, как-никак, рабочий день.

— Не будьте столь строги, профессор. Вспомните свою молодость.

— А я и не забываю. Мы, прекраснейшая, были иными.

— Это вам теперь так кажется. Тоже небось на гитарах бренчали. И за барышнями ухаживали. Или нет?

— Не знаю, — буркнул Неймарк. — Может, вы и правы.

— Нет, правы, пожалуй, вы. Ведь через вашу юность прошла война. Поэтому вы целиком и полностью правы, милый и добрый Александр Матвеевич. Только не мне об этом судить. Никак себя не найду, вот в чем дело… Да шучу я, шучу, — взмахнула руками Светлана Андреевна, увидев озадаченно вытянувшееся лицо Неймарка. — Не обращайте внимания на бабьи капризы… Не стану вам больше мешать. — Она решительно поднялась и взяла сетку с мидиями, от которой осталась на линолеумном полу соленая лужа. — У меня тоже дела. Поручено хорошенько провялить этих товарищей.

— Зачем?

— Это пока секрет. Вечером узнаете.

Возле бунгало она застала Сережу Астахова, который тянул телефонную проводку.

— Вечером сможете говорить с кем хотите! — Он потряс над головой новеньким аппаратом.

— Так уж и с кем хочу? — усмехнулась Рунова.

— Конечно! Ведь десять точек… пока.

— Я прочла вашу работу, Сережа. — Светлана Андреевна швырнула мидий на веранду и вытерла руки лопухом. — Весьма впечатляющий свод, да, весьма… Что же касается фотографий, то они абсолютно неподражаемы. Ничего подобного я в жизни своей не видела. — Она перевела дыхание и как бы вскользь уронила: — Но есть и ошибки. Я их все скрупулезнейшим образом перечислила… Уж извините за «ловлю блох».

— Что вы, Светлана Андреевна! — И без того оживленный Астахов возликовал еще больше. — Не знаю, как вас и благодарить!..

— Праздник, значит, не отменяется?

— Ни в коем разе. Можно будет даже припоздниться немного. Все равно синоптики на завтра погоды не обещают.

Пунцовое солнце уже клонилось к закату, недобро пылая в горячих струях тумана, когда Рунова наведалась к своим распотрошенным мидиям. Вываленные на спиленный пень, служивший ей лабораторным столом, и облепленные мухами, они пребывали в самой поре. Даже слезу прошибало от специфического благоухания.

Море под остывающим солнечным шаром сделалось сизым. Сверху отлично было видно дно: нежно-малахитовые пятна песка, грязно-зеленые пучки зостеры, желтые, как кучи осенних листьев, кусты пупырчатых саргассов, и черные камни, и бумажная сечка сухих водорослей — вся сказочная мозаика недобро присмиревшей стихии.

У берега вода выглядела темно-изумрудной, как сумрачный зрак в глубине замшелого колодца, но чем дальше, тем светлее становился ее серо-голубой отблеск, простроченный зеркальными лентами. У бухты Паллады море уже дымилось клочьями серо-сизого флера. Черной прозеленью старинных медяков выступали из этой мглы горы с ржавыми пролысинами глинистых осыпей.

С заходом солнца начался долгожданный лов чилима — самая увлекательная охота на свете. Прямо из раздвижного окна бунгало Астахов выбросил вниз кабель в резиновой изоляции, который давал питание мощной лампе с огромным рефлектором. Лампу опустили в воду, и праздничный аквариумный свет ударил в висящую над дном сетку, в которой уже лежали мидии с изысканным душком. И, словно бабочки вокруг свечи, закружились в электрической воде сильфидоподобные существа. Саламандры заплясали в огне. Они носились, рыжеватые, почти красные, в сквозном свете, и глаза их сверкали, как стоп-сигналы ночных машин. Привлеченные светом и запахом мидий, спешили они из зарослей подводной травы. И этот парад был столь же великолепен, как и парад бабочек. Только на бабочек всем, в сущности, было уже наплевать — пригляделись. Зато за метанием чилимов, как издавна зовут в этих местах креветок, ловцы следили с напряженным ожиданием, нетерпеливо и плотоядно.

Светлана Андреевна поражалась их изобилию. При дневном свете креветки выглядели не слишком заманчиво: грязно-зеленые, как зостера, с зелено-коричневыми пижамными полосами вдоль тела. Если добавить к этому, что они имели обыкновение стоять в траве почти вертикально, то становилось понятно, почему их мало кому удавалось увидеть днем. Но зато ночью, под фонарем…

Когда в световом круге появлялось сразу несколько чилимов, Беркут с Астаховым резко дергали мокрую натянутую веревку, и тяжелый четырехугольник снасти быстро шел вверх. Перегибаясь через трухлявый, обугленный борт баржи, они нетерпеливо заглядывали в сеть, с которой сбегали струйки. С застекленных ячеек неуклюже срывались присосавшиеся звезды. А в сетке среди ржавых железяк груза и осколков раковин прыгали зеленоватые, колючие на ощупь чилимы. Будто майские жуки, бьющиеся в стекла дачной веранды, сухо пощелкивали они в эмалированном ведре. И с каждым разом их становилось все больше.

Но в одиннадцать часов, в самый разгар лова, выключили движок и лампа угасла. Кто-то, кажется, это был «умственный мальчик», приволок автомобильную фару. Дрожащими от нетерпения руками Беркут загнул медную проволоку и прыгнул в черную рубку ботика.

Путаясь и чертыхаясь, он успел подсоединить провод к клеммам аккумулятора. И вновь вспыхнула под рефлектором золотая непроницаемая глубь, где заплясали живые искры чилимов. Охота продолжалась, пока не набралось полное ведро. Наиболее отчаянные креветки прыгали через край.

Захваченная общим азартом, Светлана Андреевна отважно ползала на коленях по ржавой, с давным-давно сгнившим деревянным настилом палубе, собирая колючих беглянок.

— Весь улов сегодня в пользу гостей! — долетел до нее смеющийся голос из темноты. — Только не забудьте, что чилимов надо варить в морской воде.

Решительно отвергнув помощь Астахова и «умственного мальчика», она сама подхватила ведро с уловом и полезла в гору. Неймарк, зачерпнув за бортом воды, кинулся вслед, карабкаясь по заросшему травой обрыву.

Костер развели за бунгало. Тревожные метеорологические признаки не обманули. Резкие порывы ветра, которых не замечали внизу, стремились задуть пламя. В лицо летели пыль и холодные капли. Чтобы побыстрее зажглись дрова, Сергей бросил в огонь куски толя. Смоляное коптящее пламя малиновыми отблесками залоснилось на мокрых лицах. Вырвало из мглы блестящие листья волнующихся дубов. Кое-как костер все же разгорелся, и можно было ставить ведро. Вернее, подвешивать. Но как? Об этом второпях никто не подумал В конце концов Сергей догадался продеть через дужку длинную палку. За один конец ее ухватился «умственный мальчик», другой после недолгого размышления подхватил Неймарк. Так, превратившись в козлы, они и держали ведро над огнем. Соленая вода долго не закипала. В самый критический момент хлынул дождь. Тайфун не тайфун, а непогода разгулялась вовсю. Но никто так и не осмелился уйти от костра. Наконец ведро забурлило. Неистовое пиршество происходило при свече, в шатком огоньке которой потрескивали опаленные крылья бабочек. Оранжевые, с красными полосами, теплые и сочные чилимы показались Руновой умопомрачительно вкусными.

— Мороженые креветки, которых мы покупаем в магазинах, не могут дать даже представления о вкусе чилимов, сваренных в морской воде, — заметил, отдуваясь, Неймарк.

— Вот блюдо, которое все съедают всегда до конца. Сколько бы ни было этих самых чилимов и как бы ни был сыт человек, — подвел итог Сергей.

Словно в байдарку, проскользнула Рунова в отверстие спального мешка и зажмурилась, ощущая блаженную истому во всем теле.

Скользил меловой луч прожектора. На стене бунгало рисовались лунные узоры дубовой кроны. Уютно стучал по трижды просмоленной крыше дождь. Пахло морем, теплым деревом и сладкой шелухой чилима, до утра оставшейся на столе.

А сон все не шел… Не было покоя в мыслях. Не возвращалась беззаботная радость первых счастливых ночей.

«Что же это со мной, какого рожна мне еще надо?» — тосковала она, прислушиваясь к звону цикад, упоенно забывших про дождь.

IX

Ланской и Ровнин не уставали дивиться широте и могуществу связей Евгения Владимировича Доровского. Он позвонил в лабораторию, как всегда, неожиданно, перед концом рабочего дня.

С нашим шефом не соскучишься! — не то осуждающе, не то одобрительно вздохнул Кирилл, вешая трубку. — Надо ехать.

Звонок оторвал его от затягивающих, как шахматный этюд, поисков общей формулы для подсчета термодинамических потенциалов реакции с углеводородами-гомологами.

— Сейчас? — не отрывая глаз от шкалы газометра, вяло спросил Малик — он заканчивал как раз серию опытов с цикланами.

Как всегда, срочно.

Ехать куда-то в дождь из ярко освещенной лаборатории, где было так тепло и просторно, не очень хотелось. Вот уже две недели, как они работали здесь только вдвоем. Володя Орлов перешел на химфак к Герберову, а Томка-Рыба пребывала где-то на сборах пловцов. Первые дни без привычного трепа было скучновато. Зато эксперимент сразу набрал оптимальный темп.

— Шеф звонил? — напомнил Марлен, увидев, что Кира вновь лунатически потянулся к подсчетам.

— Кто же еще? — Ланской с сожалением отложил шариковую ручку. — В самый интересный момент! Только-только начало вырисовываться… Боюсь упустить. Может, ты один съездишь?

— А куда?

— В гостиницу «Россия», — небрежно повел бровью Кирилл. — Там, понимаешь, сейчас директор того самого металлургического комбината. С ним Михаил Владимирович насчет нас договорился…

Эффект был полный.

— Вот это да! — Марлен даже озадаченно присвистнул. От одной лишь мысли о том, что заместитель председателя Госплана говорил про их дела с директором крупнейшего металлургического комбината, захватывало дух. — А ты меня часом не разыгрываешь, старик?

— Очень надо! И вообще, не понимаю, чего это ты так всполошился? Все в этом мире просто, старик. — Бросив халат на табуретку, он снял с вешалки кожаную куртку. Конечно, и речи быть не могло о том, чтобы не поехать на подобное рандеву.

— Легко сказать, просто! — Малик критически оглядел темные и липкие от смол пальцы. — Лично у меня от такой простоты дух захватывает. — Он отключил установку и вырубил тягу.

— И напрасно. Родственный фактор имеет первостепенное значение! Подчас успех дела определяют личные контакты. Кто с кем ходит в сауну, играет в теннис или попивает водочку на природе…

— Ну, шеф молодчага! И сам ведь, что любопытно, без всякой просьбы!

— Как же!.. Я ему всю плешь проел насчет полу заводской модели. Но на такой вариант, признаюсь, даже я не рассчитывал.

— А директор, он чего? — спешно отключив контакты, продолжал выспрашивать подробности Ровнин. — Будет строить?

— Я-то откуда знаю… Согласился переговорить, и на том спасибо.

— Попробовал бы не согласиться!

— Не скажи, — выпятив губы, медленно покачал головой Кирилл. — Он сам себе голова. Депутат Верховного Совета, Герой Социалистического Труда — все при нем.

— Не имеет значения! — Ровнин принялся методично отмывать ногти. — Госплан, старик…

— Да брось ты! — Ланской досадливо поморщился. — Ты еще уши намыль, — усмехнулся он покровительственно. — Ишь загорелся! Чему, дура, радуешься? Девяносто шансов из ста за то, что он пошлет нас куда подальше. Очень мы нужны ему с нашей вихревой камерой… Финансирование опять же, а у него план, государственный, кстати, небось министр каждую неделю звонит…

— Так ты едешь? — не обращая внимания на насмешки, спросил Марлен. — Если нет, то дай я запишу фамилию и номер комнаты.

— Я бы не поехал, — с расстановкой объяснил Ланской, — если бы не знал тебя, Малик, но, коль скоро я имею счастье наблюдать за твоими завихрениями почти восемь лет, мне не остается другого выбора. Я еду, хоть и оставил свой зонтик дома.

— И превосходно. У меня зонт есть. Как-нибудь уместимся.

Как это часто случалось в последние годы, удушливая жара в одночасье сменилась затяжным ненастьем. Температура упала до десяти градусов, и зарядили тусклые, надоедливые дожди. Долгожданные такси с зелеными огоньками с вызывающей скоростью проносились мимо стоянок. Ланской и Ровнин успели основательно вымокнуть, пока им не подвернулся попутный «левак».

Поспешно забравшись внутрь, они вытерли мокрые лица и примолкли.

Прислушиваясь к натужному повизгиванию «дворников», никак не справлявшихся с наплывом пузырящихся вод, Ланской философски размышлял о капризах судьбы. За последний месяц они с Маликом видели шефа лишь дважды, да и то урывками. Один раз он назначил встречу в вестибюле Госкомитета по науке и технике, где шло заседание какой-то комиссии, другой — в ампирном закутке Дома ученых. На счастье, Доровский обладал даром полностью абстрагироваться от окружающей действительности, сосредоточиваясь только на том, что ему ловко подсовывали в данный момент аспиранты и прочие соискатели. Впрочем, читал он, как правило, по диагонали, с удивительной быстротой переключаясь с одной темы на другую, в зависимости от упорства и умения осаждавших. Оставалось лишь удивляться, как он ухитрялся в таких условиях замечать ошибки, повторы и прочие слабости. А он замечал, не гнушаясь вносить поправки даже в библиографию, в которую официальные оппоненты и те редко заглядывали.

Не составили исключения и обе последние встречи в прокуренных коридорах, на глазах у людей. Несмотря на явно неподходящую обстановку, Евгений Владимирович успел просмотреть весь материал и, судя по вполне резонным замечаниям, нащупать уязвимые места.

— В расчетах не напутали? — спросил он, подписывая очередную статью, и внимательно взглянул поверх очков на Кирилла. — С формулами тоже все в порядке? Мне ведь продираться сквозь ваши дифференциальные уравнения недосуг… Смотрите, ребята, я на вас полностью полагаюсь.

— Все верно, — растроганный очередным знаком благоволения, поспешно заверил Ровнин. В термодинамике он разбирался еще меньше. Несмотря на то, что все формулы были аккуратно вписаны его рукой.

— Я проверял, — подтвердил Ланской. — Но вообще-то, Евгений Владимирович, давно назрела надобность капитально заняться темой, — не удержался он от шпильки. — Требуется кропотливая мозговая атака и, хоть мы ценим ваше доверие, деловая критика.

Против ожидания, шеф не вспылил, хоть и отличался почти что детской обидчивостью.

— Разве я не понимаю, ребята? — сокрушенно вздохнул Евгений Владимирович. — Только и вы попытайтесь меня понять. Видите, что происходит? Я же себе совершенно не принадлежу… Но ничего, авось все скоро наладится.

Ланской внутренне содрогнулся от этого «авось». Особых надежд на отрадные перемены возлагать, разумеется, не приходилось. Он действительно видел, как Доровского, который работал по совместительству на кафедре и заседал в многочисленных комиссиях и ученых советах, рвали на части. Это было настолько привычно, что считалось вполне нормальным, чуть ли не само собой разумеющимся. Неотвратимо надвигающийся переезд лишь обострил и ускорил заведенное течение событий.

Но теперь, помимо коловращения привычных обязанностей, в жизни Евгения Владимировича возникла новая заманчивая стезя, влекущая на академические высоты. Сотрудники лаборатории, а вместе с ними и Кирилл, с растущим удивлением наблюдали, с каким откровенным упоением шеф играет, и это было самое точное слово, в свое членкорство. Как осваивает, радуясь каждой мелочи, новое положение с его почетными обязанностями и лестными привилегиями. Злые языки нашептывали, что он чуть ли не в пляс пустился, когда узнал, что ему полагается пусть весьма скромный, но все-таки фонд, предназначенный для выписки зарубежных научных изданий. И вообще, чего только не говорили про нового члена-корреспондента, столь ловко оставившего за кормой стольких потенциальных кандидатов. На то и существует завистливая молва, чтобы повсюду сопутствовать успеху. Для нее безразлично, когда он являет свой лучезарный лик: в победном взлете молодости или на склоне лет, когда уместнее подводить итоги, нежели строить планы на будущее.

Вопреки вполне понятной тревоге за собственную судьбу, Кирилл не мог осудить шефа, хотя и не упускал случая подбавить к общему шушуканью насчет «изменника» насмешливое словечко. Более того, он был единственным, кто в глубине души полностью понимал Евгения Владимировича и, следовательно, оправдывал… Мысленно ставя себя на его место, Кирилл, хоть и не без усмешки, приходил к лестному для самолюбия выводу, что поступил бы точно так же. Одного он не мог простить судьбе: срока. Время для жизненных перемен было выбрано чертовски неудачно.

«Почему не через годик, а именно сейчас, когда так важна каждая минута? — вновь и вновь задавался он совершенно бессмысленным вопросом.

И знал, что нельзя, потому что шеф, исчисляя оставшиеся годы, не принимал его, Киру Ланского, в расчет, и вообще случай капризен и всякий раз по-новому выбрасывает свои кости.

Кирилл покосился на посапывающего рядом Малика. Его мясистое лицо было сосредоточенно и странно подвижно. Гневно шевелились кустистые брови, отчетливо выпирали на вечно румяных щеках энергичные желваки, и раздувались, резко выбрасывая воздух, крупные ноздри. Все отчетливо вылепленные черты словно следовали в своем движении потаенному ритму.

«Проигрывает какую-нибудь скрипичную пьеску, — решил Кирилл. — Ему и горя мало. Живет сегодняшним днем».

Марлен, уйдя в себя, действительно слышал музыку. Именно слышал, а не играл, потому что был без остатка захвачен чистотой и математическим совершенством гармонии. Если бы его спросили вдруг, что это было, он, пожалуй, затруднился ответить точно. Возможно, юный Моцарт, а вернее всего, Бах… Музыка не играла в настоящий момент самодовлеющей роли, но лишь сопровождала развитие мысли и настроения. Он не любил терзать себя долгосрочными планами и, даже обдумывая альтернативные решения, уходил от тупиков, полагаясь на счастливый случай, который, когда возникнет такая надобность, не замедлит себя проявить. Разделяя распространенное заблуждение, Малик как бы изначально полагал, что имя его навеки занесено в некий надмирный список любимчиков. Повинуясь волшебной палочке, жизнь выстраивалась в ожидаемый ряд. Старшая получила первую четверку по химии — прекрасно, младшая делает успехи в сольфеджио — так и должно быть, жене прибавили пятнадцать рублей зарплаты — значит, прибавят еще, подвернулся по дешевке раздолбанный «Бехштейн» — починит по старой дружбе знакомый настройщик, и так каждодневно. В отличие от Кирилла, постоянно сжигавшего свой единственно сущий сегодняшний день во имя вожделенного завтра, Малик и от работы получал одни только радости. Составленная шефом программа себя оправдывала, установка выдавала по семь-восемь проб за смену, результаты прекрасно укладывались в хитроумные формулы Киры — о чем тогда горевать? Вот и сейчас Евгений Владимирович устроил встречу с директором крупнейшего металлургического завода, депутатом, Героем Труда. Разве это не удача? Не счастливый шанс, который другие ловят — не могут поймать годами! Напрасно Кира сомневается в том, что из этой затеи выйдет толк, нагромождая выдуманные сложности. Опасения почти никогда не оправдываются. Зато нечаянная удача подстерегает ищущего на каждом шагу. Это мировая закономерность, проявляющая себя в звуках, в музыке. Путь от сомнения к нежданной радости перерастает в знакомую тему, разворачивается в некую партитуру, которую легче услышать, чем прочитать с листа.

Директор комбината Порфирий Кузьмич Логвинов встретил молодых научных сотрудников радушно и, что называется, запросто: в шлепанцах и без пиджака.

— Кофейку не желаете? — предложил Порфирий Кузьмич. — Или чаю? Я, признаться, на чаек перешел. — Он привычно скользнул ладонью по левой стороне груди. — Мотор барахлить начал. Оно и понятно, шестой десяток разменял.

— А коньяк? — тонко улыбнулся Кирилл. — Помогает?

— Для снятия стресса, так сказать, и сосуды, говорят, расширяются… Так чай или кофе?

— Я исключительно за чай, — инстинктивно подлаживаясь под Логвинова, высказался Малик.

— Мне, если можно, кофе, — попросил Кирилл.

— Отчего же? — Логвинов сделал по телефону заказ. — Итак, молодые люди. — Он вытер губы бумажной салфеткой и выжидательно сцепил пальцы. — Чем могу служить?

— Видите ли, Порфирий Кузьмич, — сделал осторожный заход Кирилл, — нам срочно нужна ваша помощь. Дело в том, что мы под руководством члена-корреспондента Евгения Владимировича Доровского…

— Знаю Доровского, — предпочел прямой разговор Логвинов. — И о ваших хлопотах более-менее осведомлен. От меня лично вам что требуется? Конкретно?

— Создать и опробовать в заводских условиях установку, — собравшись с духом, выпалил Ланской.

— Не больше и не меньше? — улыбнулся директор. — Тема госбюджетная?

— Поисковая.

— Проект имеется? Чертежи?

— Пока вот. — Марлен извлек из портфеля копию заявки и кальку с эскизами. — Для начала.

— Не густо. — Порфирий Кузьмич неторопливо раскрыл футляр и надел очки.

— А это рядовой образец конечной продукции. — Малик стыдливо положил на стол ноздреватый цилиндрик губки. — Следовало бы, конечно, провести плавку, но у нас нет подходящей печи…

Логвинов небрежно подбросил образец на ладони.

— Небось читали про то, как крестьян где-то заставляли плавить чугун в глиняных горшках? — Он неодобрительно покачал головой. — Ничего из этой затеи не выйдет. Мартышкин труд, химики.

— Почему? — обменявшись мгновенным взглядом с Маликом, вкрадчиво спросил Кирилл.

— Да потому, что вся дрянь, которая сидела в руде и топливе, перешла в ваше, с позволения сказать, железо.

— Только не в топливе, — запальчиво возразил Кирилл. — Мы греем раздельно, поэтому рудного слоя достигают лишь газы, летучие.

— А сера и фосфор, по-вашему, не летят? — Логвинов сочувственно пожевал губами. — Очень жаль, но чего-то вы, по-видимому, недопонимаете, молодые люди.

— Как же так, Порфирий Кузьмич? — растерялся Ланской. — Это же принципиально новый процесс. — Он жалко улыбнулся. — Посмотрите, какие энергетические выгоды! Мы можем восстанавливать чем угодно, углеводородами, спиртами, хоть уксусной кислотой…

— Допустим, — Логвинов пробежал глазами заявку. — Принцип я еще из предыдущего разговора уловил. Неожиданно, даже остроумно, не спорю… Но какой с этого толк?

— То есть как? — опешил Кирилл, окончательно теряя почву под ногами.

— Да на кой ляд мне ваши орешки. — Сердитым жестом Логвинов смахнул со скатерти губку, которая пулей ударилась в экран телевизора. Малик даже голову втянул в плечи с испуга, но экран устоял. — Что я с ними буду делать, люди добрые? Для мартена не годится, для электрометаллургии — тоже. Куда их девать, скажите на милость?

Малик с мольбой и надеждой уставился на друга.

— Но так же нельзя рассуждать, — облизывая пересохшее небо, процедил сквозь зубы Кирилл. Внутренне собравшись, он попытался обуздать беспорядочно скачущие мысли. — Новый процесс вы хотите уложить в прокрустово ложе традиционной технологии. Некорректно получается, Порфирий Кузьмич.

— Что? — с веселым удивлением воскликнул Логвинов. — Прокрустово ложе?! Да вы хоть знаете, что такое современный металлургический комбинат?.. Нет, как вам это нравится, прокрустово ложе! — Он плеснул себе в стакан минеральной воды. — Вы что, хотите вообще отказаться от основного цикла? Назад в первобытную дикость?

— Вперед, в безотходную химическую металлургию, — упорно стоял на своем Кирилл.

— Думаете, вам дадут под это свидетельство? — неожиданно спросил Логвинов, тяжело придавив заявку широкой кистью.

— Надеемся, — дернул плечом Кирилл.

— Дадут, — протянул Малик. — Куда они денутся?

— Не знаю, куда кто денется, но свидетельства вы не получите.

— Почему? — настороженно встрепенулся Ланской.

— А вот помяните мое слово!

Возникшее напряжение несколько разрядила официантка в кружевном передничке и наколке. Бесшумно расставив стаканы и чашки, она убрала со стола пустую бутылку и кокетливо улыбнулась Логвинову:

— Я вам еще вафелек свежих захватила.

— Спасибо, девулечка, получи. Так на чем мы остановились? — спросил, пробуя с ложечки горячий чай, Логвинов, когда девушка упорхнула.

— Я говорю о том, что наш процесс преждевременно сопоставлять с существующим, — совладав с собой, отчеканил Кирилл. — Чтобы выявить плюсы и минусы, нам нужно выйти на полузаводской масштаб, Порфирий Кузьмич. Только за этим мы к вам и обратились, отнюдь не посягая на ее величество металлургию.

— Логично, — подумав, признал директор, но тут же поправился: — Однако не совсем. Во-первых, я вижу пока сплошные минусы и никаких плюсов, — загнул палец. — А во-вторых, не могу не печься о престиже родного завода. Да нас с вами засмеют, дорогие хлопцы! Это же все равно что деревенские прялки на «Трехгорке» установить. Даже хуже! Любой поиск имеет право на существование, если видна конечная цель. Понимаете вы меня?

— Понимаем, — изо всех сил стараясь держаться спокойно, заверил Кирилл. — А у нас она как, вообще не просматривается?

— Опять двадцать пять! — обречено махнул рукой Логвинов. — Я ему про Фому, а он про Ерему. О чем можно балакать, когда нет перспективы получить качественный металл? Мы не купцы-охотнорядцы, чтобы палить ассигнации из одного любопытства.

— Разве нельзя выжечь вредные примеси с помощью электрометаллургии? — Кирилл незаметно для себя дробно постукивал по ковру подошвой. — Я уж не говорю о том, что наш способ позволяет обогащать руду, причем задарма, за счет газов, образующихся при коксовании. Насколько я знаю, их, за редким исключением, даже не улавливают, сжигают.

— Обогащать? Это что, ваша, так сказать, программа-минимум? Последний рубеж отступления?

— Допустим.

— Тогда вообще говорить не о чем. — Логвинов заглянул в заявку. — Вы, если не ошибаюсь, дробите руду почти до порошка, а мне в домне такого не требуется. Вот вам и задарма!.. Пойдем, однако, далее. Я, например, никак не принимаю ваш выпад по адресу коксохимии. Если газ еще где-то жгут, то за это судить надо. И вообще, хлопцы, куда вы глядите: в прошлое или в будущее? Замахнулись вроде на большое, а кончили чем?

— В будущее мы смотрим, в будущее! — не сдержавшись, выкрикнул Кирилл. — Это вы, Порфирий Кузьмич, упорно стараетесь ткнуть нас носом в остывший след. Если вы действительно не видите принципиальных новшеств, то тогда говорить, ваша правда, не о чем.

— О принципиальных новшествах рассуждать, на мой взгляд, преждевременно. Скажем лучше, потенциальных…

— Пусть потенциальных, — согласился Кирилл. — Если они налицо, помогите нам продолжить эксперимент. Это единственный способ получить ответ на все вопросы. Я уверен, что дело пойдет, и мы сумеем довести свой чисто химический цикл до качественного металла.

— И я уверен, — с веселым озорством поднял подстаканник Марлен. — Уж вы помогите, Порфирий Кузьмич! Будущее само не приходит. Его нужно постепенно готовить, растить. Вы еще помянете нас добром.

— Дети, — фыркнул Логвинов. — Чисто дети. Ну что мне с вами делать? — Он задумался, подперев кулаком тяжелый раздвоенный подбородок. — Давайте договоримся следующим образом. Вы разработаете подробный проект — расчеты, синьки и все такое… Можете?

— Можем! — с готовностью вскочил Марлен.

— Вот и ладно. Документацию пришлете на мое имя, а там видно будет. — Логвинов озабоченно заглянул в записную книжку, явно давая понять, что аудиенция окончена.

На том и расстались.

— Не густо, — почесал макушку Кирилл, стоя в ожидании такси под козырьком южного подъезда.

— И на том спасибо, — успокоительно заметил Малик. — Мы же фактически с голыми руками приперлись.

— Он нас и отчихвостил по первое число. Ничего не скажешь, цепкий мужик. Бьет наповал — в самое солнечное сплетение… А я еще глупость сморозил с этой серой и фосфором. Они определенно возгоняются при пиролизе. Кристаллическая сера уже при комнатной температуре парит… Нечего сказать, химики! — подосадовал Кирилл. — Неприятно.

— Что в лоб, что по лбу. Не вижу принципиальной разницы. Вполне достаточно того, что вредные примеси имеются в руде. Мы и сами знаем, что почем. Флюсы всякие и прочая металлургия. Мы уже битые-перебитые.

— Неудобно вышло. Он на меня, как на щенка, поглядел, когда я эту глупость сморозил.

— Ничего, рассосется.

— Значит, так. — Ланской решительно тряхнул головой. — Хватит валять дурака. С завтрашнего дня делаем полный баланс по сере и фосфору: руда, топливо, отходящие газы, металл. Дашь задание лаборанткам.

— Легко сказать, дашь задание! — приуныл Малик. — Попробуй…

— Это твои проблемы, — холодно оборвал Кирилл. — Раскрывай зонт, кажется, такси.

Дома Кирилла ждала открытка от Томки-Рыбы. Она жила в палаточном лагере аквалангистов в Приморье, взахлеб хвалила подводную охоту и приглашала его приехать в отпуск.

«Почему бы нет? — решил он. — Идеальное место, где можно продумать все до конца. Океан, уединение, кристальная ясность».

Он еще раз перечитал корявые торопливые строчки. Каменные окуни, камбала, волосатые крабы — от этого сладко щемило сердце. Но более всего привлекало название места, где находился лагерь, — бухта Идола. Оно пробуждало жгучие грезы детства. Вспоминались любимые книги: «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо», «Миклухо-Маклай»… Как давно он не перечитывал их!

Кирилл вытащил из-под дивана брезентовый чехол с пневматическим ружьем. Любовно протер замшей оксидированную, покрытую тончайшей пленкой смазки поверхность, проверил, как заточены гарпунные наконечники. Остановка была за малым. Авиабилет Москва — Владивосток — Москва стоил, наверное, рублей триста, не меньше. Срочно требовалось придумать нечто оригинальное. Особо ломать голову, впрочем, не приходилось. Поиски оптимального варианта так или иначе сводились к беспощадной дилемме: либо продать двухтомник Бердслея, либо занять у кого-нибудь под будущие гонорары в реферативном журнале.

Третьего, как утверждает латинская мудрость, увы, не дано.

Х

Побывав в павильоне у Неймарка, Светлана Андреевна пришла к выводу, что ежи, особенно дисковидные, являются живыми накопителями марганца. Иначе откуда у них этот густо-фиолетовый, с тяжелым металлическим блеском оттенок?

— Вполне возможно, — без особого энтузиазма встретил гипотезу Александр Матвеевич. — Это нетрудно проверить, но меня, очаровательница, ежи интересуют лишь постольку поскольку… Сугубо утилитарно. А вы займитесь, займитесь.

Она занялась. И не только из чистого любопытства. Железомарганцевые конкреции, чьи тяжелые ядра залегают на большой глубине в самых разных точках Мирового океана, давно привлекали ее внимание. Нераскрытая тайна их образования, может быть, и не связана с деятельностью диатомей, однако руководство кафедры даже специально нацеливало Рунову на эту проблему, обещавшую приобрести огромное народно-хозяйственное значение. Судя по зарубежным публикациям, промышленной добычей конкреций, содержащих, кроме всего, вольфрам, молибден и другие ценнейшие элементы, всерьез заинтересовались самые крупные металлургические концерны.

Словом, неожиданное предположение могло пролить на загадку добавочный лучик света.

— Дисковидных видимо-невидимо в бухте с малоприятным названием Холерная, — навел ее на цель Беркут. — Видите вон ту сопку? — спросил он, показывая на зеленый гребень, поросший скрюченными дубками. — К ней ведеттропинка. Она огибает сопку, спускается в небольшой распадок и вновь забирается на гору, ту, дальнюю, голубую. Оттуда видна бухта. Спускайтесь прямо по склону. Так выйдет короче. Только снимайте с себя клещей…

Об этих клещах — переносчиках энцефалита — Светлана слышала еще в Москве. Дело, конечно, не очень веселое. Но случаи энцефалита были довольно редки, и она особенно не беспокоилась, хотя чувствовала к клещам понятное отвращение. Она пошла в сопки, взяв лишь кусок хлеба с солью, флягу с водой и неизменный «комплект номер один»: ласты и маску со шноркелем.[2] Сначала дорога была ясно видна. Черная колея со следами протекторов и оленьих копыт вела в рощу широколистного маньчжурского дуба. Мутное небо неожиданно прояснилось, и зеленый распадок ожил. В папоротниках и высокой полыни заскрипели цикады, затрещали кузнечики и сверчки. Все засверкало, запахло буйно и остро, как в день творения. Радужными нитями обозначались фермы хитроумных паучьих конструкций. Огромные мохнатые крестовики живее стали укутывать в серебристые коконы пестрых бабочек.

В тени прохладной рощи ее одолели какие-то рыжие широколапые мушки с недоразвитыми крыльями. Сначала Светлана приняла их за клещей и стала отдирать от шеи обеими руками. Это даже вынудило ее остановиться. Но борьба была неравной. Успокоившись и сообразив, что мелкие мушки все же существенно отличаются от клещей, она перестала обращать на них внимание. Дорога пошла по болотцу. В черных жирных ямках тускло блестела мазутоподобная вода. Прыгая с кочки на кочку, Светлана поняла, что заблудилась. Кроме оленей, тут вряд ли кто до нее проходил. Очевидно, тропа осталась слева. Но олений путь вел на вершину сопки самым коротким путем, и она не придумала ничего лучше, как полезть прямо в гору.

Ветер дул здесь с неистовой силой. Волокна тумана неслись мимо и гибкими прядями струились над плоскими, как на японских картинах, верхушками деревьев.

Море зеленело далеко внизу. Памятуя наставление Беркута, Светлана осторожно стала спускаться почти по отвесному склону. Ветер постепенно утих, облачный туман остался вверху, да и спуск сделался более пологим. Но тут она вновь обнаружила, что окружавшее великолепное разнотравье очень напоминает болото. Огромные осокори чередовались с невидимыми ямами неизвестной глубины. Под ногами журчал ручей, который тоже никак не удавалось разглядеть.

На кочках росли гигантская осока, тускло-золотые лилии и невиданные ирисы: синие, фиолетовые, черно-лиловые.

Звук ручья говорил о том, что он прыгает по камням. Она нащупывала эти камни ногой и перескакивала с них на ближайшие кочки, которые, как ее когда-то учили, были единственно надежными на болотах. К этому времени иллюзии, что именно этот путь ведет к Холерной бухте, начали рассеиваться. Спуск опять сделался почти отвесным. Идти сразу стало легче, потому что на такой крутизне не удержится ни одно болото. Действительно, вскоре ручей обнажился во всей каменной красе, а кочки сменились привычными папоротниками и лещиной. С трех сторон высились синие горы, а впереди бухали еще невидимые сверху валы. Это тоже внушало подозрение. На широкой песчаной полосе волны должны ласково и полого накатываться. Только теперь Светлане стало окончательно ясно, что она ушла в сторону от бухты, где, по отзывам, был самый лучший на земле пляж. Против ожидания, она не огорчилась. Полной грудью вдыхала ветер с моря, пила глазами очарование волнистых далей.

За мертвым, искореженным дубом пошли каменные нагромождения. Ручей тут вырывался на волю и как-то боком стекал в море. Гранитная стена в этом месте была черной и влажной. В трещинах росли какие-то причудливые создания с холодными мясистыми листьями голубого и розового цвета.

Две сопки сближались здесь и каменным хаосом обрывались вниз. Это там бухали и свистели волны. С пушечным грохотом разбивались они об осклизлые камни и опадали в базальтовую ловушку, сгущаясь из тумана и пены в малахитовую воронку, которая со свистом разглаживалась, превращаясь в смиренную черно-серебряную воду. Но не успевала эта вода просочиться сквозь каменные нагромождения и заплеснуть в сумрак базальтовых арок, как налетала другая, курящаяся холодным туманом, еще более яростная волна. И все опять повторялось. От начала мира и до скончания веков.

Лишь в отлив море отступало, обнажая широкую полосу отмели, и мелкие крабы с шелестом падали в каменные трещины.

В камнях Светлана нашла олений скелет. Солнце и соленая вода сделали его невесомым и хрупким. Он рассыпался при первом прикосновении.

Светлана с жадностью съела хлеб, запила водой, показавшейся упоительно сладкой, и попыталась определиться.

Очевидно, желанная бухта лежала или справа, или слева от грота. По воде туда ничего бы не стоило добраться. Разумеется, в отлив. Теперь же подобная попытка могла кончиться весьма плачевно.

Однажды ее мытарило в море в таком же каменном мешке. Она вырвалась оттуда с закрытыми глазами, так как маску разбило о скалы и острые осколки комариными жалами прилипли к лицу. Было то на Черном море, на фоне куда менее величественных декораций. Вспоминался и еще один случай, на берегу Аравийского моря, когда ей едва удалось вырваться из подводного каньона.

Оставался только один путь — через сопки.

Продравшись сквозь последнюю заградительную полосу осоки, Светлана спустилась в совершенно пустынную бухту. Только след от чьей-то палатки, какой-то обгорелый столб и раковины от печеных мидий напоминали о том, что на земле есть люди. В море широко и лениво вливался ручей. Справа от него берег был каменистый, слева — песчаный. Вдоль линии прибоя тянулась темная полоса выбросов. Чего только там не было! Скрюченные ленты высохшей морской капусты, рыжие мочалки саргассов, филигранные, как купола мусульманских мавзолеев, скелеты ежей и до неузнаваемости преображенный морем хлам — следы цивилизации.

Из любопытства она разгребла кедами кучу, обнаружив самые разнообразные предметы. Здесь были высушенные морские животные, стреляные гильзы, деревянные, источенные червями обломки, обрывки сетей. Все перемалывало, все нивелировало море.

Пористые куски пенопласта и белые ноздреватые камни столь живо напомнили Светлане Андреевне буханку хлеба, что горячая спазма больно сдавила горло. До станции отсюда было часа полтора ходу, не меньше. Зато в камнях вдоль устья ручья находилась колония морских ежей. Недолго думая, Светлана вошла в воду и набрала полный полиэтиленовый мешочек. Добрую половину она выпотрошила, вылизывая оранжевые мазки. Остальных, сделав соскоб, выбросила обратно. Микроскопические порции икры голода не укротили. Поплавав немного в маске, Светлана вынесла на берег с полдюжины мидий Грея. Это был уже провиант посолидней. Если черноморская мидия весит обычно граммов пятьдесят, то эти исполины бывают и в два, и в три килограмма.

Светлана всегда ела мидии сырыми и не собиралась делать исключений для моллюсков Грея. За это ей и пришлось изведать всю горечь познания, причем в самом прямом смысле слова. Черное море наполовину опреснено. Его соленость редко превышает восемнадцать промилле. Соленость Японского моря в два раза выше. Это средняя соленость Мирового океана. Поэтому содержащаяся в черноморской ракушке вода лишь подчеркивает пикантность блюда, тогда как теперь после первой же съеденной гигантской мидии Светлана ощутила пожар в груди. Бросившись к ручью и рухнув перед ним на колени, она погрузилась с головой в холодную, кристально чистую воду, но, сколько ни пила, сколько ни полоскала горло, жжение не проходило.

До биостанции Светлана добралась к самому ужину. Она еле держалась на ногах и мечтала только о том, чтобы поскорее залезть в спальный мешок. Острота голода притупилась, и можно было ограничиться стаканом сладкого кипятка. Но когда она, миновав столовую и лаборатории, поднималась на свою сопку, ее окликнул Сережа Астахов:

— А я вас поджидаю, Светлана Андреевна! Секретарь райкома приехал, — указал он на стоявший на дороге «газик». — По вашу душу. Будет разговор.

На веранде их встретил плотный мужчина с красным, обветренным лицом и выгоревшими волосами.

— Наливайко, — представился он, крепко пожав Светлане руку. — Вы уж извините, что мы тут без вас распорядились.

— Превосходно распорядились! — засмеялась Светлана, с удовольствием озирая накрытый стол, увенчанный горой дымящегося чилима на дюралевом подносе. — Я не заставлю ждать…

Обрушив на себя весь запас нагревшейся за день воды из душевого бака, она наскоро причесалась, не прибегая к косметике, облачилась в хризолитовое вечернее платье, которое на всякий случай захватила с собой из Москвы, и с показной скромностью явила себя гостям.

— Это я понимаю! — оценил Петр Федорович. — Что скажешь, профессор? — обратился он к припоздавшему Неймарку. — Кинозвезда! — И уже совершенно будничным тоном объявил: — Значит, план такой. Завтра вы все прибываете ко мне, и мы отправляемся в Приморский. Потом переночуем и с утра поедем по району. Я очень рассчитываю на вас, товарищи. У нас же обширные планы: гребешок, мидия, устрицы, о возрождении трепангового промысла подумываем… А ребята какие? Энтузиасты, герои, одно слово — марикультурщики!

— Как-как? — улыбнулась Светлана. — Марикультурщики?

— Что? — подмигнул ей Петр Федорович. — Переиначили на свой лад иностранное слово! Ничего! Главное, что они очень гордятся новой своей профессией. Требуют даже создать свой отраслевой профсоюз… И ведь будет когда-нибудь такой, непременно будет!.. Пока же им нужно помочь, дорогие мои ученые. Они ж в собственном соку варятся, своим умом до всего доходят. Вы уж подскажите им, что к чему.

— Это прямая наша обязанность, — сказал Неймарк.

— Мало трепанга осталось, — вздохнул Петр Федорович. — И гребешка мало. Вот мы поедем, я покажу вам гору гребешковых раковин. Все, что осталось от богатейшей банки. А растет медленно. Годовалая ракушка — с трехкопеечную монету. Ну, мне пора собираться. Надо в совхоз заехать, парторг в отпуск просится. Значит, до завтра?

— Не беспокойтесь, я все приберу, — запротестовала Светлана, заметив, что Астахов начал собирать алюминиевую посуду.

— Занесу по дороге на кухню, — мягко настоял на своем Сергей. — А вы отдыхайте. День выдался трудный, да и встать придется пораньше. Часиков в шесть…

— Кстати, прелестнейшая, — вспомнил Неймарк, — вы тогда были полностью правы. Процент марганца в золе очень высок. Я специально справлялся в лаборатории. Ваши анализы готовы, и вы можете праздновать победу. Особенно богатыми оказались пластинчатые. Весь набор легирующих добавок: никель, кобальт, молибден…

XI

Хоть и белели средь пропыленной колючки верблюжьи ребра, даже костей не осталось от тех, кто проторил дороги в монгольской степи. Скорее всего, они сами возникли, когда загрохотали по караванным тропам колонны трехосных грузовиков. Тяжелые жаркие шины сожрали траву и навеки впечатали в желтую землю свой бесконечный узор.

Порой двойной протекторный след бежал, то уходя, то вновь приближаясь, вдоль трассы, а то и пересекал ее под острым углом, теряясь в глуши. Пологие спуски сменялись подъемами, когда машина взлетала прямо в вещее небо и дух захватывало, как на качелях, и распахивалась такая безбрежность, что сердце сжималось от радости и тоски. Ах что это было за небо над выжженной солнцем равниной! Оно обнимало весь мир, все времена года, ход светил и перемены ветров.

Где-то очень высоко слева густо нависали тучи, и горизонт едва угадывался сквозь отвесные нити дождей. Чуть правее в свинцовом замесе уже проглядывали белила. Щупальца ливня постепенно укорачивались, втягиваясь в живое клубящееся нутро, и рядом с радугой дрожали зарницы. А прямо по ходу безмятежно сияло солнце, туманясь изредка в набежавшей дымке. Слева же от него в сжиженном кислороде морозно дымился алебастровый слепок луны со всеми ее кратерами и цирками. Степь под ней казалась угольно-серой, ночной, и жутко было взглянуть назад, где непостижимо смыкалось кольцо мироздания.

Да и не стоило оборачиваться. За машиной тянулся непроглядный удушливый шлейф. Тончайшей пудрой оседала вековечная пыль на ресницах, забивала ноздри, першило во рту. Выбирать, однако, не приходилось. Ехать в раскаленной кабине с задраенными окнами было совершенно невыносимо.

Укачанная тряской и жарким всепроникающим светом, Лебедева временами проваливалась в вязкое забытье. Задремав на короткое мгновение, она пробуждалась освеженная и с жадным любопытством высовывала голову. Степной волнующий ветер упруго овевал разгоряченное лицо, трепал волосы, схваченные косынкой, бередя душу незабвенным дурманом полыни. Перебегали дорогу проворные полевки, посвистывали, вытягиваясь в столбик, сурки, и длинноногие тощие лисы без опаски разбойничали в чистом поле, где от нового века останутся только потерянные железки машин. Их много ржавело по сторонам — лопнувших рессор и распотрошенных фильтров, болтов да гаек. И даже на вершинах холмов, где, по древнему обычаю, складывали в честь духов каменные кучи — обо, высились теперь пирамидки протертых скатов с пучком ковыля в черной кружке цилиндра.

Былинной была и былинной пребудет вековечная вольница. Как гнали ветры, так и погонят перекати-поле навстречу скачущим табунам. Как стерег свои владения степной сарыч или орлик, так и качается он в восходящих потоках, растопырив острые перья на кончиках крыл. И зорко примечает каждую мелочь вокруг, и не торопится пасть на добычу. В запасе у него вечность.

Анастасия Михайловна думала о древних кочевьях. Вспоминая страшные маски, которые видела во дворце чойжина — оракула, она интуитивно понимала теперь безвестных аратов, ловивших веления неба в камне и радуге, пустоглазом черепе под ногою и облаке, подпаленном зарей.

Эта поездка на «Волге» старой модели в дальний северо-западный аймак, где временно обосновалась комплексная геологическая экспедиция, и в самом деле чем-то напоминала кочевье. Они останавливались у первой попавшейся юрты, входили как к себе домой под гостеприимный кров, где незнакомые люди привечали их, словно близких друзей.

Вместе с сопровождавшим ее прошлогодним выпускником кафедры Лобсаном Дугэрсурэном и шофером Сандыгом Лебедева садилась на ковер и, пока обрадованные хозяйки жарили баурсаки и вытапливали пенки, пила душистое кислое молоко. Вначале она дивилась той непоколебимой уверенности, которую проявлял, принимая знаки уважения, милый, застенчивый, как девушка, Лобсан. Чувствуя себя незваной гостьей, стеснялась есть, а переночевав, торопилась с отъездом. Но радостное оживление хозяев было столь непосредственно и непринужденно, что она в конце концов успокоилась. Не то чтобы вовсе привыкла, но страдать от неловкости перестала. И уже не пыталась отдаривать, раздав после первой ночевки молодым хозяйкам и детворе нехитрые московские сувениры.

Она научилась высокому искусству степенной беседы, когда приезжего человека обстоятельно расспрашивают о его доме, семье, о дальних странах и вообще обо всем на свете. Переступив порог юрты, Анастасия Михайловна уже не садилась в мужской стороне, как в первые дни, а сразу проходила налево — к женщинам. И хотя никто не хвалил ее за догадливость, как, впрочем, не порицал и за ошибки, она знала, что людям приятно, когда чтят их вековые обычаи. Что-то подметив сама, кое о чем выспросив Лобсана, она принимала теперь пиалу с верблюжьим чалом или пельменями обеими руками, а не одной, как вначале, и условным знаком показывала, когда насыщалась. Даже научилась, разбрызгивая на все четыре стороны, ублажать духов, если случалось распить со стариками бутылку архи.

Ей открылась тайная мудрость пастушеского жилища, с его резными дверцами, оберегами и колесом дымника, разделенного, как небосвод, на двенадцать частей. Она узнала назначение веслообразного шеста и алтарика против входа, где вместо бурханов и образов стояли теперь фотографии родичей да восковые цветы.

С приближением к Хангаю местность неуловимо менялась. Дорога все чаще выписывала причудливые вензеля. Объезжая балки и вздыбленные над плоской равниной каменистые плато, Сандыг лихо бросал машину в грохочущие ручьи, а то и вовсе гнал напрямик по целине, припорошенной, как снегом, крупинками соли. И уже не дорожная колея, а само бескрайнее поле вздымалось к зениту, обрываясь, как срезанное ножом, на вершине очередного холма, откуда открывалась необозримая горная панорама. Испещренные иероглифами снега, густо-фиолетовые склоны застыли в суровом безмолвии. За ними, почти сливаясь с потерянным горизонтом, выдвигалась следующая гряда, неприступная и почти неземная. И как менялось все с освещением, как вспыхивало и угасало, холодея к закату.

Зябко дрожали желтые и лиловые подснежники. Грызуны забивались в норки. Неровной цепочкой, почти черная против света, пропала с глаз журавлиная стая. От непомерно разбухшего солнца даль пошла пунцовыми пятнами. Пыльными неровными полосами расслоились хребты. Степь вокруг будто вспыхнула, задымила, косой завесой заволакивая расплавленный жуткий провал.

— Такого больше нигде не встретишь, — не скрывая волнения, произнес внезапно Лобсан. — Вы спрашивали, Анастасия Михайловна, почему я не остался в аспирантуре? Теперь вы знаете. Я хочу видеть горизонт, а не окна соседнего дома.

— Понимаю, — проникновенно откликнулась она. — Мы слепнем, упираясь глазами в лабиринт стен, глохнем в грохоте улиц и беднеем душой. Я много думала об этом… Только, Лобсан, не знаю, как поточнее сказать, но нам не выскользнуть из потока. Ни мне, ни вам — никому. Человечеству не только нельзя повернуть назад, но даже остановиться немыслимо. Плохо это, хорошо ли — не в том суть. Другого не дано.

— Я знаю. Урбанизация, демографический рост, людей много — места мало. Но кто-то учтет наш опыт. Когда полетим на другие планеты, иначе распорядимся собой. В космосе всего вдоволь: пустого места, нетронутого сырья. У нас в Монголии ламы не разрешали копать землю. Это теперь мы добываем медь, строим шахты, бурим на воду и газ. Но еще жив мой дедушка, который помнит, как забросали камнями палеонтолога, искавшего кости драконов. Считалось страшным грехом тронуть демонов, спящих в земле. Мы даже не вспахивали ее, не засевали. Только пасли отары, перегоняя на летовки через горы и реки. Оттого нас так мало. Пастуху, чтоб прокормиться, нужен простор.

— Вот видите! А как изменился Улан-Батор? Большой современный город с многоэтажными зданиями, телевидением, транспортом… Мне рассказывали, что там юрты стоят на улицах, а я, признаться, не видела.

— Остались кое-где за заборами. Но мало…

— Или взять тот же Эрдэнэт? — Лебедева еще находилась под впечатлением от посещения города металлургов. — Он вырос на голом месте, среди пустыни, где разве что миражи маячили на горизонте. Но фата-моргана обернулась явью: тополиные аллеи, фонтаны, цветники… Двулик прогресс, за каждую победу приходится чем-то платить.

— Это закон природы. — Лобсан бросил озабоченный взгляд на остывающую зарю и что-то сказал шоферу. — У каждой вещи, у каждого явления есть свой антипод. Вот я, например, внук арата, стал геологом, потому что сердце мое тоскует по звездному небу. Я живу в городе и мечтаю о настоящей еде, приготовленной на живом огне, пью из крана, а думаю о талой воде ледников.

— И я, представьте себе, тоже, — призналась Анастасия Михайловна. — Хотя мои предки, насколько знаю, потомственные горожане… После поездок в Туркмению, Западную Сибирь стала прямо-таки сама не своя. Мое место в лаборатории, я привыкла делать анализы, что-то такое сопоставлять, — словом, заниматься кабинетной наукой. Но, как видите, зачем-то лезу в чужие дела.

— Что вы, Анастасия Михайловна! — запротестовал Лобсан. — Мы, ваши ученики, совсем иначе думаем. Без вас мы бы даже не узнали, что такое геохимия и зачем она нужна.

— Узнали бы, будьте уверены! Если предмет значится в учебном плане, его необходимо… — Она не договорила, лукаво взглянув на Лобсана.

— Сдать и поскорее забыть, — с улыбкой закончил он. — Но ведь мы не забыли?

— А куда вам деться без геохимии… В древних законах тоже есть, между прочим, своя мудрость. Нечего лишний раз землю тревожить. Копать надо, конечно, но осмотрительно, не вслепую.

— Об этом я и хотел сказать. В земле и вправду спят демоны. Посмотрите, чем обернулось железо. Нефть? Это плоть и кровь чудовищ, оскалившихся ракетами, штыками. Их дыхание — беды и мор, ожесточенные схватки, вражда… Вы скажете, капитализм? Верно! Но ведь и запреты наших прадедов родились не при социализме. Монголия вообще была феодальной страной…

— Вас очень интересно слушать, Лобсан, вы оригинально мыслите.

— Я больше чувствую, чем мыслю. Всем существом ощущаю, как ускоряется бег времени. Здесь, дома, это даже острее, чем в Москве, в МГУ. Ярче как-то, ощутимее перемены.

Мой земляк, сын пастуха, взлетел в космос. И хоть его вознесли ваши добрые руки, вам, я не лично про вас говорю, Анастасия Михайловна, вам не понять потрясающей грандиозности этого шага так глубоко, как я понимаю и чувствую. Солнце, Луна для монгола не просто светила. Они веками смотрели на нас с субурганов, с молитвенных свитков, они и теперь в нашем древнем гербе соембо. Это и мир, и сам человек, и судьба. И вот, вы только вдумайтесь, пастушеский мальчик, с детства привыкший к седлу, взлетает над всем мирозданием! Над Полярной звездой, над закрученной нитью судьбы, что у нас называют улдзы!.. Я думаю, сейчас только и начинается новая история человечества. А вы?

— Не знаю, Лобсан. — Она задумчиво покачала головой. — Истинное значение событий постигают обычно не современники, а потомки… Но в чем-то вы глубоко правы. Мне по-доброму завидно, что человеку доступна именно такая, не всегда понятная мне глубина.

Лебедевой недоставало привычных слов, чтобы выразить волновавшее ее чувство. Она словно стояла на пороге неизъяснимого откровения, приметы которого были щедро рассыпаны в повседневном быте и речи людей, в окружающей природе, в самом образе их мысли.

— Какой воспаленный, какой душераздирающий закат! — Она загрустила, проникаясь трагическим, как ей ощущалось, безмолвием вечера.

— Вы не возражаете, Анастасия Михайловна, — вполне буднично обратился к ней Лобсан, обменявшись с шофером короткими репликами, — если мы немного перекусим под открытым небом? Тут сплошное безлюдье и негде остановиться как следует…

— О чем разговор, Лобсан? Буду даже очень рада.

Сандыг еще немного проехал по щебнистой пустыне, затем, куда-то свернув, осторожно свел машину с глинистого откоса. Впереди сумрачно заблестела стремительная река. Судя по бесчисленным отпечаткам копыт, здесь было место водопоя.

Остановились на галечном мысу, куда течением нанесло немного плавника. Лобсан набрал веток и запалил костерок. Прогулявшись вдоль берега, он принес стопку аргала. Потом тщательно отмыл несколько окатанных камней в реке и, выложив их вместе с сухими лепешками в пирамиду, подбросил немного дров. Вскоре пламя охватило аргал, и густой сладковатый угар заглушил речную прохладу.

Сандыг тоже не сидел сложа руки. Он расстелил кошму, вынул из багажника завернутое в газету мясо, буханку хлеба и несколько луковиц. Пока галька калилась на угольях, он разрезал баранину на куски, щедро накрошил луку и засыпал все солью.

— Сейчас будем есть шашлык по-монгольски, — пояснил он на ломаном русском языке.

— Это, конечно, не шашлык, — поправил Лобсан, — но, думаю, Анастасия Михайловна, вам понравится.

— Не сомневайтесь, — заверила Лебедева, присев на кошму. Дразнящий дым кизяка и завораживающая пляска огненных прядей пробудили приятные воспоминания. Зябко поежившись, она придвинулась к костру.

Когда с оглушительным треском лопнул первый камень, Лобсан сложил мясо в бидон и с немыслимой ловкостью принялся забрасывать туда раскаленную гальку. Через несколько минут в воздухе распространилось соблазнительное благоухание.

— Сначала поешьте бульона, — предложил Лобсан, разливая по кружкам мясной, немыслимой крепости и вкусноты сок, выгнанный каменным жаром.

Выложив дымящиеся куски на тряпицу, он отделил еще горячие камни и прижал один из них к пояснице.

— Старики так от радикулита спасаются.

— А у вас разве болит? — удивилась Анастасия Михайловна.

— Нет, я просто так, на всякий случай.

Мясо оказалось несколько жестковатым, но это не помешало Лебедевой отдать ему должное.

— Отменно! — с полной искренностью оценила она, собирая хлебным мякишем соленый пронзительный сок. Заметив, что монголы отдают предпочтение жиру, она подложила им на ломти хлеба самые изысканные куски.

В ночной тишине, нарушаемой только потрескиванием костра, хорошо было думать о доме, вызывая в памяти родные лица. Так отчетливо, что сердце сжималось, вставали они перед внутренним оком, не подвластные времени и расстояниям.

Неузнаваемы были очертания созвездий. Бормотала река, бесшумно кружились совы, всплескивала сильная рыба на быстрине.

— Мы поедем с вами по всем точкам? — спросил Лобсан.

— Что вы сказали? — переспросила Лебедева, возвращаясь из своего далека. — В этом нет надобности… Имеется обширный материал: космическая съемка, геохимия, геофизика. Обсудим, наметим на карте. Нам с вами важно знать не только, где отбирать керны, но и до какой глубины бурить… Будем собираться? — поднялась она с кошмы, с трудом одолевая обволакивающее очарование ночи.

— Да, Анастасия Михайловна, дорога дальняя. Хорошо, если к двум часам доберемся до ночлега.

Палаточный лагерь СКАН приютился у подножия лесистой сопки, отлого спускавшейся к бухте Орла, отделенной от Идола и Холерной скальной грядой.

Кирилл Ланской поставил свою оранжевую одноместку чуть на отлете от прочих, выбрав заросшую буйными травами излуку ручья.

— Не сыровато ли будет? — выразила опасение Тамара. — И комарья много, а они, к твоему сведению, являются переносчиками особо опасного японского энцефалита. Поимей в виду!

— Как, и комары тоже? — беспечно улыбнулся Кирилл, вбивая колышек. — То клещами стращаете, то комарами. Плевать я хотел на энцефалит, особенно на этот, японский. Чему быть, как говорится, того не миновать.

И началась для него совершенно новая, настоящая, как решил он в минуты счастливой бессонницы, жизнь.

Лагерь пробуждался в шесть тридцать. После обязательной для всех физзарядки следовало получасовое купание и завтрак, состоявший, как правило, из оставшейся от ужина вермишели, заправленной мясной тушенкой, и кружки обжигающего кофе со сгущенным молоком. Есть после этого не хотелось долго, часов до двенадцати, когда заканчивались основные тренировки и наступало время обеда. Если не было дождя, все тридцать шесть подводных пловцов устраивались вокруг громадного, выложенного из валунов очага, где бурлила в ведре сваренная дежурным коком уха. Потом каждому вываливали на тарелку по дымящемуся куску запеченной на углях рыбы. Крабы, морские ушки и отваренные в соленой воде ростки папоротника составляли десерт.

Вздыхала и ворошила гремящую гальку волна, заглушая треск компрессора для зарядки баллонов, заливались жаворонки в поднебесье, и полосатые ласковые бурундучки подбирались к самым ногам, дрожа от веселого любопытства. Каждое мгновение переживалось как нечаянный праздник, и даже во сне не покидало волнующее предчувствие новых радостей и открытий. Лишь одно, причем совершенно нежданное, облачко омрачало сияющий горизонт.

«Тамарка Данилова, — думал, тоскуя, Кирилл. — Томка-Рыба. Мне только этого недоставало». И не знал, как тут быть.

Она позвала его на импровизированные танцы, и он нехотя потащился за ней, несмотря на то, что не отдохнул как следует после дальней дороги и в первый же день наломался на тренировке, отрабатывая непривычную технику плавания со спаренным ластом. На ночном берегу, озаряемом дальней прожекторной вспышкой, топталось несколько пар. Скрипели каменья под кедами, и на полную мощность орал кассетный магнитофон.

Лениво вертясь вокруг самозабвенно скакавшей Томки и больше работая руками, нежели ногами, Кирилл кое-как следовал ритму. Но когда динамики стереомага выдали блюз, и Тамара картинно закинула ему руки на плечи, сачковать далее сделалось никак невозможно. Он обнял ее некрепко, чисто по-дружески, хоть и ощущал томительное тепло податливого тела, кружащий голову запах духов и тонкое, но обостренно воспринимаемое благоухание волос и кожи, напитанных морем, солнцем, щемящей горечью трав.

Он задохнулся на миг с надсадно бьющимся сердцем и, пытаясь сохранить равновесие, чуть крепче сцепил свои пальцы у нее за спиной. И тогда она с жадным вздохом приникла к нему и потянулась, учащенно дыша. Не ответить было никак невозможно. И он, проникаясь, почти против воли, бившей ее дрожью, склонился к влажным горячим губам.

Тут, на счастье или на беду, кассета кончилась, и упала, как занавес, тишина, и прошло неведомо сколько минут, пока просочились сквозь оглушенные уши чей-то говор и смех, шипение фосфорической пены, стрекот цикад. Помрачение развеялось, и стало ужасно неловко. Страдая от вынужденной фальши жестов и слов, Кирилл разомкнул и отвел вниз обвивавшие его руки.

— Спать, однако, пора, старушка! — громко бросил он куда-то в сторону, ненатурально зевая. — Спать. — И шмыгнул прочь.

Было стыдно и муторно, но он знал, что это скоро пройдет, тогда как досада от совершенной глупости остается надолго. Он напомнил себе, что Рыба — верный товарищ, работает с ним бок о бок, и есть обстоятельства, и вообще даже для самых современных и раскованных людей существуют неписаные запреты. Одним словом, он поступил единственно верно. К тому же Тамара никогда не привлекала его, как женщина, и это, в сущности, было главным. Значит, прочь всяческие угрызения. Ему не в чем себя упрекнуть, и она тоже не может не оценить его абсолютную по отношению к ней честность.

«Бедная Рыбка, — с сочувственной улыбкой подумал он, пробравшись в палатку и застегивая за собой «молнию». — Да будь ты хоть чуточку лучше на личико, что бы осталось от моей хваленой честности?.. Сами себя обманываем и городим несусветную чушь».

Восстановив таким образом душевное равновесие, Кирилл разложил на спальном мешке охотничье снаряжение. Любовно погладив ружье, вновь проверил, хорошо ли заточены гарпуны, полюбовался японским компасом-глубиномером и даже вытащил из коробки фосфоресцирующую кальмарницу с двойной коронкой острейших игл. Он знал, что пройдет несколько дней, прежде чем его допустят к погружению с аквалангом. Это время нужно будет целиком использовать для охоты, тем более что бить рыбу разрешалось лишь в комплекте номер один.

Так он и уснул с приятным предвкушением грядущих забав. Ему даже приснились, вклинившись на мгновение в какую-то тревожную и невыразимо фантасмагорическую круговерть, зубастые крапчатые окуни и огромная, как дельтаплан, луна-рыба.

Утром на физзарядке он и думать забыл о вчерашнем незначительном инциденте. И напрасно, потому как уже на заплыве стало совершенно ясно, что Тамара намерена следовать за ним, как тень. Очевидно, тот совершенно случайный и ни к чему не обязывающий поцелуй она приняла достаточно серьезно и терпеливо сносила в ожидании лучших времен подчеркнутую холодность Кирилла. На большее он, к сожалению, был не способен и, мысленно посылая Томку куда подалее, молчаливо позволял ей таскаться за ним по пятам. Все прелести отдыха разом померкли для него. Необходимо было спешно придумать, как вновь обрести утраченную независимость и душевный покой.

Для начала Кирилл решил тайно сбежать в Холерную бухту, славившуюся своими песчаными пляжами. Не нарушая общего распорядка, сделать это было можно лишь после обеда, когда заканчивались обязательные занятия.

Время тянулось утомительно медленно. Кириллу казалось, что весь лагерь обратил внимание на то, каким раболепным обожанием окружила его лучшая пловчиха общества «Буревестник». Он прямо-таки извелся от ожидания, словно задуманная им мальчишеская проделка могла что-то резко и коренным образом переменить.

Постоянно чувствуя на себе ее ищущий взгляд, он тихо бесился и потому делал досадные промашки, показав в плавании со спаренным ластом еще худшие результаты, чем накануне. Выложившись сполна, но так и не достигнув чистоты плавной дельфиньей линии, чего безуспешно добивался от него тренер, Кирилл выбрался на берег и обессилено рухнул ничком, превозмогая боль в мускулах ног и ломоту в пояснице.

— Бедняжка, — пожалела его Тамара, опускаясь рядом на горячую гальку. — Ты немножко не так все делаешь. Хочешь, я тебе покажу?

— Завтра покажешь, — процедил он сквозь зубы и со стоном перевернулся на спину. — Когда-нибудь…

— Давай я тебя помассирую? — с терпеливой лаской предложила она. — Все сразу как рукой снимет. Я умею.

— О Господи! — застонал он чуть не плача и уполз к себе в палатку, как подраненный зверь.

Забывшись кратким и суматошным сном, он пробудился с легкой головной болью. Зато ноги и натруженный позвоночник мучили его много меньше, и, вопреки ожиданиям, очень хотелось есть. Под огненную уху из окуней и сайры Кирилл умял добрую ржаную краюху. Для истекающего жиром палтуса не осталось места, но он заставил себя доесть все до конца, отделываясь неопределенным мычанием от без умолку тараторившей Томки.

— Чего будем делать? — ласково поинтересовалась она, разбивая для него клешню краба-стригуна. — Может, погуляем немножко? Там в сопках такие ирисы, даже представить себе не можешь какие! Загляденье…

— Спасибо, Том. — Кирилл решительно отодвинул клешню, в разломе которой соблазнительно белела отороченная пурпурной каемочкой мякоть.

— А грибы? — покорно высосав отвергнутый дар, продолжала наседать Тамара. — Ну хоть косой коси! Просто глазам своим не веришь. Отборные груздочки, один к одному. Представляешь. Я видела, как лакомились ими олешки. До чего трогательно… Сходим?

— Как-нибудь, — неопределенно пообещал он и вдруг, озабоченно нахмурясь, заторопился: — А сейчас мне надо к Шаврову. Я обещал.

Ополоснув тарелку в ручье, Кирилл бросился догонять начальника лагеря, который только что окончил трапезу.

— Можно вас, Лаврентий Васильевич. — крикнул он на бегу.

— Ах это вы? — обернулся Шавров и показал на свою палатку. — Прошу!

— Вы сказали, что внесете меня в график дежурств, — бросил Кирилл, поспешно протискиваясь в просторную палатку. Шавров расправил лист ватмана, подвешенный на протянутой через всю палатку леске.

— В следующую пятницу устроит? — спросил он, найдя незаполненную ячейку.

— Само собой, — перевел дух Кирилл и опустился, поджав ноги, на пол. — Как в Холерную бухту пройти, не научите?

— Отчего же? — Шавров отомкнул небольшой сейф и достал морскую карту. — Вот здесь мы, — показал он, — рядом бухта Идола, а следующая — Холерная.

— Странные названия.

— Обыкновенные, — пожал плечами Лаврентий Васильевич. — Бухта Холерная, вероятно, получила свое название по карантину, а в бухте Идола, это я знаю точно, стоял с незапамятных времен тотемный столб. Несколько лет назад его сожгли туристы. Просто так, смеха ради, чтобы поплясать у большого огня.

— Варвары!

— Да, не перевелись еще такие. Все нынче стремятся на природу, только каждый по-своему. Есть слезливые обожатели, которые клянут города и приходят в лес, словно под тень храма, чтобы намусорить и вернуться на насиженное место с миром и благостью в душе. Но есть и варвары, как вы казали, самые настоящие вандалы.

— Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, — улыбнулся Кирилл. — Но иногда люблю побыть в одиночестве… Это далеко? — Он наклонился над картой.

— Часика за полтора доберетесь… Я слышал, у вас первый разряд по подводному ориентированию?

— Да, что отнюдь не помогает мне справиться со спаренным ластом.

— Овладеете, — покровительственно махнул рукой Шавров. — Прекрасная, доложу вам, штука. Скорость существенно увеличивается, маневренность, как бы это поточнее сказать, более явственно ощущаешь себя полноправным морским обитателем… Мы эти спаренные сами понаделали, после Олимпиады.

— Ничего не скажешь, модная новинка, — кивнул Кирилл.

— А вы сами кто, я разумею, в миру?

— Физхимик, — коротко отрекомендовался Ланской, — мэнээс-соискатель.

— А я уж пять лет как защитился, — понимающе кивнул Лаврентий Васильевич. — И тоже в младших хожу… Ну, желаю приятной прогулки.

— Я поохотиться, честно говоря, собирался, — пояснил Кирилл. — Перед вечерней зорькой.

— Что ж, попытайтесь, хотя не уверен, что Холерная бухта самое подходящее для этого место… Не забредите только ненароком к соседям, — предостерег напоследок Шавров. — В бухте Троицы — заповедник.

Солнце жгло в полную силу, выгоняя из воздуха и земли душный пар. Кирилл едва добрался до рощицы за первой сопкой и, словно в прохладный омут, окунулся в благодатную тень дубов и каменных берез. Мошка, клещи и даже энцефалитный комар, против которого предостерегала Томка, не шли в сравнение с палящим полуденным солнцем. Совершенно корсиканским, если даже судить строго формально — по широте.

«На полный желудок, не переждав жары, избитый, больной, — корил себя Кира Ланской. — Безумие, чистое безумие, и все из-за Рыбы!»

Он брел, не разбирая дороги, через папоротники почти в человеческий рост, и влажное касание их перистых листьев приятно холодило разгоряченное тело. На слепящее море, проблескивающее между стволами, было больно смотреть. Сама мысль о том, что нужно покинуть спасительную сень и выйти на открытое солнце, была непереносимой.

С тяжким стоном Кирилл бросил сумку со снаряжением и, как подрубленный, рухнул в траву. Отлежавшись, пока выровнялось дыхание, он перевернулся на спину и расстегнул рубашку. От замшелых стволов, от поросшей кислицей земли успокоительно веяло влажной прохладой. Лес продувался насквозь, ласковый, гостеприимный. Медовыми виделись на просвет его листья. Оранжевыми пятнами мелькали в зарослях бесшумные олени. И крепкий дубильный запах исходил от бугристой, повитой лианой коры.

«Мы неправильно живем, — лениво размышлял Кирилл в полусонной одури. — Мы разучились жить в ладу с природой. Тихие богомольцы, как верно назвал их Шавров, не в счет, варвары — тоже. Но мы, активные, разумные люди, призванные рационально использовать и охранять, да-да, именно так: использовать и охранять земную благодать, — мы утратили живую с ней связь, отвыкли от всевластия ее ритмов, забыли вещий ее язык. Нужно всему этому научиться вновь».

В четыре часа, когда солнце немного сбавило свой жестокий накал, а море, подернувшись газовым флером, перестало так колюче сверкать, он решился сойти на берег.

Вожделенная бухта действительно выглядела прекрасной. Такие смутно мерещатся в детских мечтах. И снятся ночами. За линией серебристых ив сразу же начинались камни, громадные валуны непередаваемого серо-сиреневого оттенка. Того теплого, с влажной тенью сиреневого цвета, который так поражает всякого, кому довелось повидать стелы народа майя. Этот цвет не существует сам по себе… Он возникает из удивительного единства яркой зелени, синего неба и сверкающего песка.

Кирилл сбросил одежду и распластался на этом песке, один в целом мире. Над камнями дрожали нагретые слои воздуха. Открытая ветрам Японского моря бухта благоухала уникальным смешением запахов. Сохнущие водоросли, кедровая смола, соль и почему-то ваниль — все сливалось буквально на глазах в горячих слюдяных струях.

Кирилл захотел пить и потянулся было к сумке, где лежала полная фляга, но, вспомнив рассказы бывалых людей, передумал и принялся разрывать песок. Сухой слой оказался довольно тонким, и руки все с большим усилием вгрызались в плотно прибитые, напитанные влагой крупицы. Неустанно давя на берег, море надежно подпирало дождевые воды. Не прошло и получаса, как образовалась вполне солидная ямка, на дне которой выступила мутная лужица. Ждать, пока вода отстоится, не хватило терпения.

Кирилл приложился к фляге, неторопливо натянул ласты, надел пояс с куканом, взял маску, ружье и заковылял к морю.

Дно замечательной бухты поначалу его не обрадовало. Там, где нет камней и растений, животные зарываются в песок. Поэтому он мог видеть только пластинчатых ежей и зеленых, как кузнечики, раков-отшельников с непомерно разросшейся правой клешней, которая не влезает в ракушку, а лишь прикрывает вход. Отшельники напоминали боксеров, прикрывающих перчаткой лицо от прямого удара левой. Поиграв с раками, прятавшимися всякий раз в свои раковины, Кирилл поплыл к гротам, на самый край бухты, где они уходят вниз двухметровыми гладкими ступенями. Ему казалось, что он пролетает над затонувшими зиккуратами Лагаша и Ура. Трудно было избавиться от иллюзии, что внизу лежит, уходя в туманную синеву, сотворенное человеком ступенчатое сооружение. На гладких ступенях, на светло-пепельном и теплом по цвету, даже в воде, камне блистали лучами звезды. Это были живые кометы, поднявшиеся из синих глубин ночи по зову халдейских магов и звездочетов. Их мнимая мягкость была обманчива, а красота свирепа и ядовита. Только кровавая актиния с черным, как брабантское кружево, узором могла поспорить со звездами красотой. В узкой расселине Кирилл увидел одну такую готически великолепную актинию. В справочниках ее не было. Про себя он назвал ее арией Стюарт. Зачарованный мистической красотой подводных гротов, Кирилл совершенно забыл про охоту. Лишь столкнувшись с вынырнувшим из темной норы лобастым каменным окунем, он инстинктивно наставил ружье и нажал спуск. Но гарпун пролетел мимо и, потеряв скорость, канул сверкающей синицей в синие непроницаемые глубины. Окунь удивленно распахнул зубастую пасть, лениво вильнул хвостом и пропал в пещере.

Выбрав капроновый линь, Кирилл перевернулся на спину, упер рукоятку в живот и, преодолевая сопротивление сжатого воздуха, вогнал стрелу обратно в ствол. Он подумал при этом, что вряд ли станет когда-либо бить рыбу в этой бухте.

XIII

Приморский оказался вытянутым вдоль побережья рыбачьим поселком, утопающим в пыльной зелени. Дорога ныряла с холма на холм. Повсюду кружился прилипчивый тополиный пух. Встречные машины, за которыми, как за самолетами-распылителями, тянулись клубящиеся белые струи, взвихрили набившуюся в кюветытополиную вату, и она хлопьями неслась в известковой мгле.

— Вон там, — Наливайко ткнул пальцем в ветровое стекло, за которым плясала непроглядная муть, — еще одно гребешковое производство. Можно сказать, подводный цех. Притормози, Коля, — кивнул он шоферу.

Когда пыль улеглась, все вышли из машины и поднялись на горку, откуда, как на макете, виднелся залив со всеми его островами, извилистыми проливами и хитро изогнутыми бухточками. На серо-лазоревой вечереющей глади отчетливо различались белые бусины кухтылей.

— Гребешок? — спросил Неймарк, подслеповато щурясь и протирая очки.

— И мидия, — кивнул секретарь. — И устрица.

— В этом году вроде больше засеяли, Петр Федорович? — Сережа Астахов попробовал, загибая пальцы, сосчитать поплавковые низки. — У Крюстина новая плантация и там, возле Птичьего камня… Собственно, в чем задача? Нужно определить оптимальные места. Со всех точек зрения: метеорологии, продуктивности, удобства обслуживания.

Машина развернулась и, обогнув сопки, медленно съехала вниз. Дорога вилась вдоль изрезанной береговой кромки. Низкое солнце багрово сквозило сквозь груды песка, камня, длинные штабели досок. Сонно гудели закопченные пароходы, скрежетали огромные желтые краны, визжали, натягивая жирный от мазута канат, лебедки. Над замшелыми черепичными крышами кружились чайки и голуби. Пронзительно пахло просоленной рыбой.

За портом дорога раздваивалась: одна вела в поселок, другая — на узкую косу, полого развернутую в океанский простор. Там и располагался рыбокомбинат, переживавший неопределенно затянувшийся период реконструкции.

Рабочий день уже закончился. По опустевшему двору бродили куры и кошки. Под стеной сушильного цеха приютились кучи антрацита, за которыми битым стеклом блестели горы раковин, предназначенных на перемолку. По обе стороны вишнево горела неподвижная вода. Возле недостроенного барака лежали длинные полиэтиленовые трубы. Внутри уже были забетонированы прямоугольные ванны для аквариумов с проточной водой.

— Кажется, мы поспеем точно к закрытию, — заметил Неймарк.

— На море рано начинают и кончают тоже рано, — сказал Астахов.

— Ученой братии это никак не касается, — засмеялся Наливайко. — Уверен, что наши девицы-красавицы сидят за своими микроскопами. Их из лаборатории и метлой не выгонишь.

Лаборатория оказалась единственным обитаемым в это вечернее время помещением на комбинате. Окинув наметанным взглядом столы с химической посудой, сушильными шкафами и застекленными футлярами аналитических весов, Рунова посочувствовала коллегам. Оборудование было небогатым. Висевшие на стенах поплавки с японскими иероглифами лишь подчеркивали примитивизм лабораторного хозяйства. Но работали здесь, судя по всему, увлеченно. Бородатый молодой человек, препарировавший бледное веретенообразное тельце кальмара, даже не поднял головы на вошедших. Зато две миловидные девушки, возившиеся с компрессором и центрифугой, радостно бросились навстречу.

— Александр Матвеевич! — Наспех представившись Руновой, они подхватили Неймарка под руки. — Мы вас так ждали! Посмотрите, пожалуйста, что у нас получилось…

Пока Неймарк консультировал аспиранток, Светлана прошла на причал, где стояли аквариумы с трепангом. К почерневшим дубовым сваям были привязаны толстые веревки, уходившие в воду. Она попыталась вытянуть одну из них, но это оказалось ей не под силу. Помог Коля, шофер секретаря райкома.

— Килограммов сорок, не меньше, — определил он, выволакивая опутанное рваными сетями ожерелье великана.

— Древний японский способ выращивания моллюсков на соломенных канатах, — улыбнулась Светлана.

Бухта сделалась розовой и бирюзовой. Вдали затарахтел мотор. Вскоре на воде появилась пенная борозда. Баркас шел прямо к рыбозаводу.

— Это за вами, — сообщил Коля. — Повезут в Гребешковую бухту.

Старый моторный баркас подошел к причалу, ведя на буксире шлюпку с мачтой. На одном борту шлюпки было написано: «Теща», на другом: «Кума». Мотор чихнул и замолк, выбросив последнее синее облако пережженной солярки.

— А, Юра — водяной человек! — обрадовался Наливайко. — Знакомьтесь. Целый день под водой или в лодке, больше ему ничего в жизни не надо.

На дне баркаса лежали заряженный акваланг, пояс с грузом, помятый таз и старинный чугунный якорь. Не иначе как времен капитана Посьета. Юра запустил мотор и взял курс на Гребешковую бухту. Лодка шла вдоль берега заросшего лесом и высокой травой полуострова Поволяя прямо на чернеющие вдали скалы. На одной из них, плоской как камбала, стояли маяк и метеостанция.

Наливайко вынул из портфеля карту и показал, как проходит маршрут.

— Тут всюду узости, — заметил он озабоченно, — но после Пошатая будет просторнее.

— Необитаемый остров, — пояснил Сергей. — Японцы разрабатывают проекты искусственных островов. Нам пока это не грозит. Есть необитаемые.

Вода посерела и пошла рябью. Стало свежо. Баркас заметно подбрасывало. Ветер срывал холодную пену и относил слова. Да еще мотор тарахтел, как у гоночного автомобиля, так что разговаривать стало невозможно.

Вдруг что-то завизжало, залязгало, и лодка сбавила ход.

— Пробуксовывает сцепление, — сказал Сережа и протянул Юре три копейки.

Юра наклонился над мотором и, улучив удобный момент, сунул монету в муфту. Но ее тут же стерло и выбросило с диким, пронзительным воем. Тогда Сережа, покопавшись в карманах, достал пятак. Эту жертву мотор принял более охотно.

— Как автомат с газировкой, — пошутил Юра.

Осторожно обогнув наклонный частокол рифов, он ввел суденышко в Гребешковую бухту. Хищнически разграбленная лет семьдесят назад, она была навеки покинута промысловиками.

Желтовато-белая осыпь раковин напомнила Светлане глыбу черепов на картине Верещагина «Апофеоз войны».

Заросший ивами мыс и две похожие на гребенчатых крокодилов полосы рифов надежно защищали бухту от ветра. Но странным показался внезапный этот переход от ветра и легкой качки к абсолютному спокойствию и тишине. Это было колдовство, и все здесь казалось заколдованным: зеленеющая стеклянная толща необыкновенно прозрачной воды, ленты зостеры и неподвижные звезды на битых черепках гребешков, жуткая костяная груда на берегу.

XIV

Безотказная машина, на которой Лебедева проехала свыше трех тысяч километров по щебнистым пустыням, замерла посреди беснующегося потока. Неукротимые талые воды несли камни, песок, какие-то перегнившие корневища. Напрасно шофер Сандыг насиловал воющий стартер. Застряли намертво. Ставшее неожиданно зыбким, каменистое дно медленно всасывало обездвиженные колеса, вокруг которых уже неистовствовали пенные буруны. Ледяная вода просочилась в кабину, лизнула сандалеты, и Лебедевой пришлось подобрать коленки. Машина глухо вибрировала, противостоя течению. В накренившееся крыло остервенело бил разогнанный гравий.

— Крепко засели, — констатировал Лобсан Дугэрсурэн с неуместным, как показалось Анастасии Михайловне, весельем.

Шофер в ответ процедил сквозь зубы какие-то слова по-монгольски. Возможно, выругался. Лобсан выслушал его с безмятежным спокойствием и тоже подтянул промокшие ноги.

— Но ведь надо что-то делать? — обратилась к нему Лебедева, удивляясь собственной невозмутимости. Страха она, безусловно, не испытывала. Скорее вялое любопытство. Она столько повидала за эти недели и так физически вымоталась, что не находила в себе сил для волнений. Осознание реальной опасности пришло позднее, когда гладкие стремительные каскады стали перекатывать через капот.

— Давайте перелезем на крышу, Анастасия Михайловна? — предложил Лобсан, не без труда открыв дверцу.

Подбиравшаяся к сиденью вода сразу опала. Лебедева взглянула на кипящую воронку и отрицательно покачала головой.

— Если уж и пускаться вплавь, то не для того чтобы продрогнуть на крыше. Я, с вашего разрешения, подожду.

Лобсан понимающе улыбнулся и остался на месте.

Зато шофер, которому нечего было терять, ибо и без того промок до колен, попробовал осторожно сползти в воду, но поскользнулся и, основательно окунувшись, кое-как взобрался на багажник.

Метрах в трехстах впереди стояли, светя фарами, несколько грузовиков. Их водители, безусловно, видели застрявшую на стремнине машину, но ничего не предпринимали. Скорее всего, их остановили такие же разлившиеся по предгорью потоки. Помощь могла прийти только с другого берега, но сзади, насколько хватал глаз, не было видно ни одного автомобиля.

Прошло неведомо сколько времени, прежде чем Сандыг, взявший на себя роль наблюдателя, различил вдали одинокого всадника. Стремясь привлечь его внимание, он перескочил, угрожающе громыхнув жестью, на крышу машины и отчаянно замахал руками.

Лебедева с надеждой смотрела на неторопливо приближающегося арата с арканом на длинном шесте. Ей еще не приходилось встречаться со столь доподлинным, можно даже сказать, образцово-показательным сыном степей. Коричневое от загара лицо пожилого монгола, его зорко прищуренные глаза и удивительно симпатичные морщинки понравились Анастасии Михайловне чрезвычайно. Отметила она и синее, тронутое копотью костров дэли, и сапоги с загнутыми кверху носками, и богатую, украшенную чеканным серебром сбрую. Под стать ей было огниво, подвешенное к наборному поясу, и длинная, с серебряным запальником трубка.

Прислушиваясь к степенной беседе, которая завязалась между Сандыгом и пастухом, когда его послушная лошадка вошла по брюхо в ручей, Лебедева уже представляла себе, как сядет, поддерживаемая железной рукой, на круп и сказочной принцессой с достоинством ступит на спасительный берег. Но ничего подобного не случилось. Поговорив минут десять с Сандыгом, словно они встретились где-нибудь на улице, странствующий рыцарь столь же медлительно и невозмутимо удалился.

— Куда это он? — обеспокоенно спросила Анастасия Михайловна, провожая всадника долгим взглядом.

— Машину искать, надо думать, поехал, — ответил Лобсан.

«Как все просто в нашем мире, — мимолетно подумала Лебедева. — Персиваль отправился за тягачом».

Через полчаса их вытащил за задний бампер присланный пастухом «газик».

— Мы спаслись, — коверкая слова, возвестил Сандыг. — Выпить надо за это. У тебя есть чего?

Лебедева развела руками.

— Очень жалко, — осуждающе поцокал языком неунывающий шофер.

Сбросив одежду, он расстелил ее под горячим солнцем и занялся двигателем. «Волга» еще продолжала изливать мутные ручьи. Анастасия Михайловна была уверена, что после подобной бани машина ни за что не тронется с места. Но, к ее удивлению, мотор прочихался и завелся.

— Теперь совсем спаслись, — подытожил Сандыг, энергично прогазовывая.

— Поедем кружным путем, — сказал Лобсан, устраиваясь рядом с Лебедевой.

— Как знаете, Дугэрсурэн, вам виднее.

— Вы же хотели посмотреть керекссуры,[3] Анастасия Михайловна.

— Да, очень.

— Теперь это можно будет сделать. В урочище Цаган-Убеген есть такие. Нам почти по дороге.

Мысленно разбирая пережитое приключение, Лебедева подумала о том, что воспринимала происходящее как бы со стороны, не ощущая непосредственно нависшей угрозы, и потому, наверное, не ведала страха. Очевидно, в глубине души она столь безоглядно полагалась на своих внешне беспечных, но таких чутких и доброжелательных спутников, что ни разу не усомнилась в благополучном завершении небольшого дорожного инцидента.

— Скажите, Дугэрсурэн, вы, если не ошибаюсь, выполняли дипломную работу как раз по этому региону? — внезапно спросила Анастасия Михайловна, перескочив в мыслях на занимавшую ее проблему. — Вы, конечно, привлекали данные гидрогеологии?

— А как же иначе?

— И помните особенности?

— В точных цифрах едва ли, но общую характеристику хорошо помню. Воды в основном гидрокарбонатнатриевые, высокоминерализованные, горячие…

— А как насчет растворенной органики? Фенолы, например… Меня очень интересуют фенолы.

— Нет, насчет фенолов ничего сказать не могу, Анастасия Михайловна, — ответил после продолжительного раздумья Лобсан Дугэрсурэн. — Извините.

— И радиоактивность не помните?

— Радиоактивность повышенная.

— Крайне интересно, как любит выражаться наш вождь и учитель Корват, крайне… Жаль только, что насчет фенолов у нас с вами некоторая неясность.

— Можно запросить материал, Анастасия Михайловна. Как прибудем на место, я сразу же…

— Разумеется. — Она задумчиво опустила веки. — Но мне сейчас интересно. Идея, знаете ли, наклевывается. И, на мой взгляд, вполне конструктивная.

Лебедева умолкла, шлифуя и совершенствуя мелькнувшую в голове мысль. Определенно ей удалось нащупать какую-то, пусть даже второстепенную, но все-таки связь между флюидами и вмещающей их железосодержащей породой. Красноцветные глины, подземные воды, нефть, газы — все это была единая система, которую следовало брать лишь в комплексе. Иначе все распадалось на разрозненные элементы, замыкалось в непроницаемую скорлупку.

Захваченная внутренней напряженной работой, она не заметила, как машина, махнув прямиком через степь, осторожно вползла в плоскодонную котловину, поросшую жесткой выгоревшей травой.

— Здесь, Анастасия Михайловна, — благоговейно понизив голос, промолвил Лобсан.

Лебедева приблизилась к окруженному торчащими из земли глыбами, грубо обтесанному гранитному обелиску. Густая неровная тень от него муаровой лентой пересекала поле, далеко забежав за окружность, отмеченную гранитными зубьями. Это было похоже на циклопические солнечные часы. Но, проникаясь непостижимым мгновенным озарением, Анастасия Михайловна уже знала, что истинное предназначение каменного сооружения неизмеримо обширнее и глубже. Она что-то такое читала о Стоунхендже, о прочих менее знаменитых обсерваториях каменного века и приблизительно догадывалась, что видит перед собой не только храм, где справлялись загадочные мистерии, но некую вычислительную машину, календарь, по которому отсчитывали свои вехи светила.

Ее волновала не историческая загадка сама по себе, а скорее личная причастность к всеохватному мировому процессу, который всякий раз проявлял себя по-иному: звездами в непроглядной ночи, трепещущей радугой, кованой медью заката. Смыкавшие суровый круг зубья как бы вобрали в себя и ширь небес, и таинство зодиака, вернув им терпкий забытый привкус языческих тризн. Каждый камень здесь был самоцелей, и каждый камень походил на надгробье.

— Что это? — едва слышно спросила она, хоть и не ждала ответа, потрясенная до глубины души.

— Великий батыр и его дружина, — вполне буднично разъяснил Сандыг. — Так старики говорят.

Анастасия Михайловна только головой покачала.

Подойдя к обелиску, она увидела высеченные на нем рунические письмена. Почти такие же, как ей открылись однажды на замшелой скале возле каменных лабиринтов Карелии. И здесь, и там ощущалась ускользавшая от сознания глубинная суть, беспощадная, вещая… При мысли о том, что никто и никогда не сумеет прочесть эти тайные глубоко процарапанные знаки, становилось как-то не по себе.

Плотное облако, холодно вспыхнув окрайкой, наползло на солнце и погрузило долину в густую тень. Повеял холодный, пронзительный ветер, погнав через степь вырванную с корнем верблюжью колючку. Обелиск почернел, погасли его непрочитанные руны, а выбеленная сухая трава засветилась голубоватым, нежным, как пух, свечением. И так тихо сделалось в мире, что Анастасия Михайловна услышала взволнованный стук своего сердца. Ей настолько захотелось вдруг увидеть мужа, прижаться губами к головкам детей, что даже слезы навернулись.

— Поедем, — прошептала она, пряча переполненные глаза.

На другой день, трясясь на вездеходе, Лебедева рассказывала, разумеется с юмором, о своих похождениях Северьянову.

— Зачем тебя туда понесло? — возмутился Дмитрий Васильевич, когда она поведала ему о некоторых подробностях переправы. — Ты отдаешь себе отчет в своих поступках? Вас могло перевернуть к чертовой матери!.. И машину жаль.

— Но ведь обошлось без инцидентов. — Анастасия Михайловна благонравно потупилась. — Я, конечно, ужасно перепугалась, но не показала и вида. Ты меня хвалишь?

— Мы о чем с тобой договорились, Тася? — непривычно менторским тоном осведомился Дмитрий Васильевич, постукивая пальцем по откидному столику с картой. — О чем, я тебя спрашиваю? — Он закусил губу и прикрыл глаза.

Вездеход покачивало, все вокруг дребезжало, и Лебедевой показалось на миг, что Дима не просто переигрывает подобающую случаю роль, но совершенно всерьез клокочет от злости. Она не знала, что его жестоко терзает боль в желчном пузыре, расходившемся от постоянной тряски.

— Что с тобой? — Она отчужденно взглянула на него.

— Сильных ощущений захотелось на старости лет? — Он задержал вдох, видимо, совсем ее не слушая. — Беда мне с тобой, больше никуда не поедешь.

— Опомнись, Дима, — нахмурясь, предостерегла Анастасия Михайловна. — Не перегибай. Проявил трогательную заботу, и ладно. Давай лучше о деле поговорим.

— Прости, мать. — Он шумно выдохнул и облегченно помотал головой. — Схватило чегой-то… Так о чем мы с тобой ведем речь?

— Тебе плохо?

— С тобой мне всегда хорошо. — Северьянов отер со лба холодный пот. — Значит, вытянули вас за одно место на берег? Считай, что тебе повезло, и, ради Бога, не лезь во всякие дыры. Договорились?

— Я учту твои пожелания, Дмитрий Васильевич.

— Вот и прекрасно. А дальше что было?

— Дальше ни-че-го, — отчеканила Лебедева. Рассказывать о потрясении, испытанном при виде рунических мегалитов, окончательно расхотелось.

— Ни-че-го, — повторил за ней Дмитрий Васильевич. — Это ты верно сказала. Иногда я сам удивляюсь, до чего у нас, бродячих людей, странная жизнь. Вечно в дороге, всегда в пути. Все остальное лишь промежутки. Ни нормальной семьи у нас, по существу, нет, ни налаженного быта. Едим всухомятку, живем мечтами о возвращении. Даже подумать как следует и то некогда. Все мимолетом. Отсюда и вечное наше верхоглядство, пристрастие к авантюрам, инфантилизм.

— Это что-то новое. — Лебедева с удивлением взглянула на Дмитрия Васильевича. Она знала его много лет, но таким, как сейчас, видела впервые. — Насчет дороги я, быть может, с тобой и соглашусь. Мы, если хочешь, даже думать привыкли от одного телеграфного столба до другого. Что же касается всего остального — извини, не понимаю. Инфантилизм какой-то еще выдумал!

— Скажешь, нет? — Он хитро прищурил глаз. — Взять хоть тебя. О возрасте деликатно умалчиваю.

— И правильно делаешь.

— Но ведь ты до неприличия инфантильна!

— Чушь!

— Генеральша, доцент, а все Тася! — Северьянов засмеялся. — И через тридцать лет такой останешься. Как вас зовут, бабушка? — прошепелявил он, скорчив смешную рожу. — Тася!

— Так это для тебя, — не выдержав, фыркнула Анастасия Михайловна и добавила со значением: — Ди-ма!.. Надеюсь, мы всегда будем друг для друга Димами и Тасями? — подчеркнула она, согнав улыбку. — Сколько бы нам ни было лет.

— Да, конечно… Как там Светка? Ты давно ее не видела?

— Ужасно! — Лебедева виновато всплеснула руками. — Все дела, понимаешь, дела, наша вечная московская закрученность… Она, конечно, совершенно правильно сделала, что ушла от этого скобаря, но, по-моему, это здорово ее подкосило.

— Ничего, — Северьянов успокоительно покачал головой. — Перемелется — мука будет, надо дать ей время зализать раны. Вы, девочки, живучи, как кошки.

— И не стыдно?

— Ни капельки. А все потому, что я, мать, всегда обо всех помню. Я, да будет тебе известно, Светке сюрприз приготовил.

— Какой?

— Не скажу. Это пока тайна.

— Даже от меня?

— Просто сглазить боюсь, Тася.

— Тогда и вправду лучше молчи.

— Ты когда хочешь улететь?

— Первым же самолетом.

— Отчего так торопишься? Мы ведь даже с тобой и не загуляли как следует. В пятницу будет прием на правительственном, так сказать, уровне. Оставайся.

— В Москве догуляем, у меня дети, семья… Соскучилась, понимаешь. А работу свою я, Дмитрий Васильевич, выполнила, теперь слово за твоими геологами.

— Да знаю я, как ты работала, — отмахнулся он с обычной небрежностью. — Все уши прожужжали: «Анастасия Михайловна», «Анастасия Михайловна»… Венгры от нее без ума, чеха она очаровала. Суперзвезда, а не женщина.

— Да, я такая.

— Но твоему Дугэрсурэну я выдам по первое число. Голову откручу прохиндею!

— Не смей, Дима! Он ни в чем не виноват. Я сама напросилась.

— Но зачем? Зачем тебя туда понесло? Там же еще конь не валялся. Даже буровую не завезли.

— Если честно, не знаю. Дурацкая любознательность. Хотелось порасспросить на месте, самой во всем разобраться. А если уж быть до конца честной, я поехала из-за керекссуров. Иной возможности увидеть их у меня не было.

— Так ведь не твое это дело, Анастасия Михайловна! Не твое. Ишь туристка выискалась на мою голову.

— Ты целиком и полностью прав, Дима, но так уж вышло, прости. К тому же во всей этой кутерьме есть и своя хорошая сторона. У меня появилась идея.

— В самом деле? Еще до анализов, до всего? — Северьянов заинтересованно поднял брови, но вездеход в это время опять крепко тряхнуло, и он опять сжался, обозначив желваки, не думая ни о чем, кроме чашки горячего сладкого чая. Термос, перекатывавшийся в железном желобе, был безнадежно пуст.

— Думаю, что кое-что смогу сказать тебе еще до анализов, — твердо пообещала Лебедева. — Подниму материал, проверю как следует, посоветуюсь с Игнатием Сергеевичем. Если все действительно пойдет так, как мне кажется, то я выдам тебе диагностический признак. По крайней мере косвенный.

— И на том спасибо.

— Значит, мы обо всем договорились?

— Конечно, все материалы будут направлять на кафедру на твое имя… У меня к тебе еще одна маленькая просьба, Тася… В конце лета мы устраиваем у себя в СЭВе совещание по известной тебе проблеме. Я бы хотел, чтобы ты выступила.

— Если будет с чем.

— А это уж от тебя зависит, золотце. Одним словом, я на тебя крепко рассчитываю.

XV

Над Приморским кружил устойчивый антициклон, и солнце палило немилосердно. Проплавав около двух часов в маске в подводных «цехах» комбината, Светлана Рунова не заметила, как сожгла спину. Пришлось занять у заводских водолазов тельняшку. Она хоть и стесняла с непривычки движения, зато согревала в холодных слоях, вклинившихся узкими полосами.

Все нужные ей пробы диатомовых и планктона Светлана взяла, но Юра предложил осмотреть мидиевые садки, и она, преодолевая озноб, снова полезла в море. Отказать «водяному человеку» было никак невозможно, да и самолюбие не позволяло. Юра чутко страховал ее снизу, каждый раз поднимаясь навстречу, когда она четким заученным движением шла в глубину. Забрав очередную пробу, он провожал ныряльщицу дружелюбным взмахом руки и зорко следил, пока не исчезало за трепещущим зеркалом золотистое пламя волос. Плавала Светлана Андреевна виртуозно, и Юра прощал ей пренебрежительное отношение к аквалангу.

В воде обросшие гроздями мидий канаты напоминали обугленные столбы. Светлане казалось, что она скользит вдоль запутанных ходов сгоревшего лабиринта, где остались одни искореженные колонны, еще поддерживающие эфемерную, отмеченную точками поплавков кровлю, откуда струился неверный раздробленный свет. Призраки завладели затопленным пепелищем. Где-то в темных углах клубились, подобрав осыпанные бляшками щупальца, спруты, растворяясь в мутном сиянии, всплывали пульсирующие купола медуз. Даже суетливые жадные рыбки, сновавшие вдоль ракушечных друз, казались похожими на рогатых химер.

Светлана попробовала было поиграть с крохотным чудовищем, да жаль — не хватило дыхания.

Конечно, с аквалангом было бы куда сподручнее, но утром сжатый в баллонах воздух чуть не довел ее до дурноты. Явственно примешивался запашок паленой резины. Светлана понимала, что ощущение, скорее всего, было субъективным, вызванным общим недомоганием, но от акваланга пришлось отказаться.

— Дерет кожу, — капризно поежившись, объяснила она.

Опасения марикультурщиков были вполне оправданны. Плантацию неистово осаждали морские звезды. В кристальной воде, чуть курящейся солнечным туманом, они горели ядовитыми насыщенными цветами, которые безуспешно искал Ван Гог в часы безумия.

Дышащие приоткрытые щели раковин приманили всю королевскую рать. Колючие солнечники, декадентски утонченные малиново-красные лизастроземы[4] — никто не остался глух к сладкому запаху трепещущей в створках плоти. Вездесущие патирии ухитрились пролезть даже сквозь ячеи сетей.

Сине-кобальтовые с алой, как чума, мозаикой узора и оранжевыми венцами глаз на концах лучей, они неторопливо ощупывали моллюсков, выискивая слабину. Их строгая безупречная геометрия бросала вызов хаосу природы. Любую звезду можно цеплять на муаровую ленту или вешать на шею. Орден с сиамскими рубинами на синей эмали. Загадочная кабалистика океана.

На вид они казались нежными, как атлас. Но впечатление было обманчиво. Светлана не раз держала в руках этот живой наждак, которым сподручней всего драить медяшку на корабле. Истинное лицо звезды всегда обращено к грунту, ядовито-оранжевое, беспокойное, хищное. Сверху звезда кажется неподвижной, снизу беспрерывно шевелится рядами оранжево-розовых присосок. Они сходятся в математическом центре фигуры, у ротового отверстия, где скрывается желудок, которому нипочем режущие кромки устриц и мидий, их капканоподобные створки, что еле удается разжать ножом.

Дыша через трубку у самой поверхности, Светлана долго наблюдала за тем, как сиреневый хищник разделывался с гигантской мидией. Звезда обнимала моллюска всеми своими лучами. Сотни присосок натужно пытались разжать сомкнутые створки. Мидия сначала не поддавалась усилиям облегающего ее разноцветного мешка. Но звезда терпеливо продолжала осаду и добилась в конце концов своего. Когда смыкающий створки мускул ослабел, ей удалось просунуть внутрь раковины луч и молниеносно забросить туда свой желудок. И началось «переваривание вовне». Закончив трапезу, звезда втянула желудок обратно. Не случайно тяжеленные грозди белели мертвым жемчугом пустых створок. Плантация заметно пострадала от непрошенных гостей. Оградить ее могла лишь сплошная мелкоячеистая сеть.

«Ни опрыскать какой-нибудь ядовитой дрянью, ни пугала поставить», — подумала Светлана Андреевна.

Она дала знак подниматься, напоследок нырнула, растирая покрывавшиеся пупырышками ноги, и, выбросив из трубки фонтанчик, поплыла к лодке. Все, что могла, она сделала. После анализов в лаборатории ей, быть может, и удастся наметить наиболее обильные питанием зоны для будущих ферм. Что же касается защиты от хищников, то это не ее компетенция.

Вечером в местном Доме культуры состоялся вечер встречи с работниками рыбозавода. Светлану Андреевну, Неймарка и Сережу Астахова секретарь райкома посадил за стол президиума, а сам устроился в полупустом зале, где, кроме марикультурщиков, явившихся в полном составе, и непременных пенсионеров, сидело несколько молодых работниц. Присутствовало, конечно, и все местное руководство.

Открытие прошло с надлежащей торжественностью. Гостям, словно кинозвездам перед премьерой, вручили цветы. Охарактеризовав с традиционно преувеличенной похвалой каждого из научных сотрудников, Наливайко захлопал в ладоши, подав пример остальным, и предупредительно помог установить стенд с заранее подготовленными наглядными пособиями. Это сразу задало деловое, можно даже сказать академичное, направление, и Светлана скоро освоилась с обстановкой.

По праву старшего вечер открыл Неймарк.

— Мы собрались здесь, дорогие друзья, — начал Александр Матвеевич задушевно-будничным тоном опытного лектора, — для того чтобы обменяться мнениями насчет нашего с вами будущего и будущего наших детей… Как полагаете, прокормит океан человечество в двадцать первом веке или же нет? — задал он вопрос после краткой паузы, оглядывая поверх очков темный по сравнению со сценой зал.

Публика, однако, безмолвствовала.

— Я вас спрашиваю, — ободряюще кивнул профессор, обращаясь непосредственно к Юре, сидевшему в первом ряду. — И вас тоже, — улыбнулся хорошенькой работнице с грудным младенцем на коленях. — И это, товарищи, не праздный вопрос. Поэтому подумайте хорошенько, прежде чем ответить… Итак, каков будет ваш приговор? — Дав аудитории необходимое время, он требовательно устремил на «водяного человека» указующий перст.

— А вот и нет! — запальчиво выкрикнул крепко сбитый парень с затейливой татуировкой на обеих руках.

— И почему вы так считаете? — мгновенно среагировал Неймарк.

— Уловы падают.

— Вы совершенно правы, товарищ! Но ведь и вы правы, дорогие мои коллеги — марикультурщики! Все сейчас зависит от нас, от выбранной нами стратегии, от того, насколько разумно мы поведем себя… Вот какая вырисовывается примерно картина. Уловы падают. Это правда. Но все дело в том, что почти все дары моря человек берет в традиционных районах континентального шельфа. Открытый океан все еще остается целиной.

— А можно вопрос? — подняла руку девушка в первом ряду.

— Пожалуйста.

— В океане уже все-все открыто?

— Земная кора живет. Все возможно.

— А как насчет Атлантиды? — послышался голос. — Она была все-таки или нет?

— Это особая проблема. — Неймарк задорно взглянул на Рунову. — Мы, как говорится, оставим ее на закуску…

— Можно научить дельфинов охране рыбных стад! — радостно выкрикнул Юра. — Такие «подводные овчарки», как показали многочисленные опыты, хорошо понимают, что хочет от них человек.

— Это все будущее! — неожиданно ополчилась на него энергичная девица в защитном костюме студотряда. — Дельфины, реакторы и даже обещанная сетка, про которую мы слышим уже второй год… Но сейчас, я спрашиваю, сейчас что нам делать? Как защитить мидию и гребешок? Может, товарищи ученые подскажут? — Она с торжеством огляделась по сторонам и выжидательно уставилась на президиум.

— Что ж, мои молодые друзья, — прервал нависшую над залом настороженную тишину Неймарк, — вы вправе потребовать от нас практических рекомендаций. К сожалению, ни я, ни мои коллеги специально не занимались проблемами марикультуры, но, как говорится, назвался груздем… — Он выразительно развел руками. — Словом, я попытаюсь дать вам конкретный совет. В Приморье часто идут дожди. Пресная вода лежит на поверхности долго не смешивающимся слоем. Для раковин она опасности не представляет, зато для хищников-звезд совершенно губительна. Короче говоря, почаще вытаскивайте свои веревки. Ополаскивайте…

Ответом ему были благодарные аплодисменты молодежной бригады.

— Вот тебе и единый наряд, — шепнул Наливайко директору рыбозавода. — Их ожидает дополнительная, причем очень нелегкая работенка, а они хлопают, радуются… За тобой эта сетка, учти.

Вознагражденный восторгом зала, Неймарк подвел итог.

— Акванавты доказали, что человек может жить и успешно работать на глубине. Очевидно, в будущем мы сможем хорошо освоить прибрежные районы, ограниченные глубинами в сто метров, и создать опорные пункты на значительно большей глубине. Такое расширение обитаемой зоны плюс аквакультура превратят океанское дно в фабрику изобилия. Вот почему все-таки правы те, кто говорит, что океан сможет обеспечить продовольствием многие миллиарды людей. Все зависит от подхода к проблеме, от всех людей и каждого отдельного человека. А теперь прошу поднять руку, кто голосует за развитие аквакультуры?

Голосование, как и следовало ожидать, вышло единогласным.

— В таком случае, — профессор успокоил оживившуюся аудиторию, — сразу же после короткого отдыха мы заслушаем нашу замечательную Светлану Андреевну Рунову, кандидата биологических наук, старшего научного сотрудника геологического факультета МГУ. Мы действительно слишком уж воспарили в мечтах о будущем, а она вернет нас, как тут уже совершенно правильно призывали, к реальности. Я имею в виду начальную точку любых исследований по биологии моря. Первичное звено всех пищевых цепей.

— Неумолимая эстафета всеобщего поедания действительно начинается с мельчайших организмов, о которых мне хочется вам рассказать, — отчетливо, как на лекции, произнесла Светлана первую фразу, тщательно продуманную в перерыв. — Но весь черный юмор ситуации заключается в том, что начальное звено является одновременно и заключительным. Все обитатели моря прямо или опосредованно питаются микроорганизмами, но, умирая и опускаясь на дно, они сами становятся добычей микробов. — Она несколько принужденно рассмеялась, но, не встретив поддержки, согнала улыбку и решительно подошла к стенду с прикнопленными снимками из альбома Астахова. Топтавшаяся за кулисами заведующая клубом поспешно протянула указку. — Здесь вы можете видеть портреты наших героев, увеличенных более чем в тысячу раз. Эти живые существа, похожие чем-то на инопланетные конструкции, называются диатомеями. Они живут в воде повсеместно и образуют большие колонии. Диатомеи с большим на то основанием, чем кто-либо другой, могут сказать, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Весной и осенью они переживают взрывы жизни, которые отражаются на всех обитателях моря. Это важнейший момент, от которого во многом зависят урожаи океанской целины. Но изучены диатомеи очень мало. Только в Черном и Баренцевом морях удалось кое-что сделать в этом отношении, литораль же Японского моря — девственный лес альгологии. Только в южной части залива Приморский присутствующий здесь Сергей Павлович Астахов выделил четыреста видов. Он, как и я, альголог по специальности. Но если я занимаюсь больше ископаемыми видами, то в сферу интересов Сергея Павловича входят живые. Я верно говорю? — Светлана вопрошающе взглянула на Астахова и перевела дух.

— Совершенно верно, Светлана Андреевна.

— Тогда подойдите, пожалуйста, сюда, и мы продолжим рассказ вместе. По-настоящему продуманный экономический подход к океану должен начинаться с диатомовых водорослей, — высказала Светлана основной тезис, когда Сережа приблизился. — Это корм для рыбьей молоди и ракообразных. Вам еще не надоело слушать? — Рунова участливо оглядела зал.

— Нет! — захлопали в первых рядах. — Рассказывайте еще…

— Хорошо! — с готовностью согласилась она. — Я сегодня почти весь день провела в воде. Знакомилась с вашими мидиевыми садками. На этих раковинах хорошо была видна работа диатомовых. Мутная зеленоватая слизь, белые и розовые лишаи вторичных обрастаний. Диатомовые необыкновенно чувствительны к температуре и солености воды. Они массами гибнут, когда над морем проходят дожди, но их быстро замещают более пресноводные виды, которые в свою очередь погибают, когда прежняя соленость восстанавливается. Вместе с диатомовыми в опресненной воде погибают и морские животные. Профессор Неймарк дал вам прекрасную рекомендацию! Пресноводные диатомеи резко отличаются от соленоводных, а тропические виды не похожи на обитателей арктических вод или морей умеренных широт. В Японском море почти не встречаются тропические диатомеи. Лишь у берегов Южной Японии их становится много. И чем южнее, тем больше. Филиппины, Австралия, Новая Зеландия… Потом опять увеличивается количество холодноводных видов.

— Светлана Андреевна проводила специальные исследования в этом регионе, — пояснил Сергей.

— Я не случайно назвала диатомеи таинственными. — Рунова поблагодарила его коротким кивком. — Чуткую, почти эфемерную клетку окружают кремниевые створки. Хрустальная оболочка лелеет крохотную пылинку живого. Жизнь проходит, как яркий проблеск в темноте, а оболочка остается. Почти навечно. Диатомные панцири отлично сохраняются. Они известны еще с мелового периода. По ним можно определять относительный возраст Земли, воссоздавать палеогеографию водоемов. Вот почему прибрежные бентосные виды этих водорослей специально изучаются геологами, которые занимаются реконструкцией древних бассейнов. По кремниевым оболочкам давно погибших организмов удается узнать всю историю водоема: температуру и соленость воды, береговую линию и как все это менялось с течением веков и тысячелетий. Для геологов-поисковиков диатомеи — тоже желанная находка.

Почувствовав, что увлеклась и заговорила специальными терминами, Рунова умолкла на полуслове и беспомощно уставилась на Сергея.

— Расскажите, как вам удалось открыть Атлантиду, Светлана Андреевна, — попросил он, поймав ее умоляющий взгляд.

— Но я вовсе не открывала Атлантиду, — с облегчением рассмеялась она. — Просто, плавая на «Витязе», наша группа обнаружила в Атлантическом океане пресноводный комплекс диатом, резко отличный от окружающих морских комплексов. Такую находку можно истолковать лишь однозначно: на этом месте затонул участок суши. Когда? Радиокарбонный анализ показывает цифру двенадцать — пятнадцать тысяч лет.

— Наверняка Атлантида! — вскочил Юра, азартно сжав кулаки.

— Пока, к сожалению, у нас нет доказательств, — развела руками Светлана. — Хотя сами по себе пресноводные диатомеи никак не могли очутиться на морском дне… Есть виды, живущие только в воде кристальной чистоты. Малейшая примесь солей вызывает их быструю гибель. Такие водоросли населяют Севан и Байкал. Они лучшие индикаторы чистоты воды. На Байкале диатомеи первые сигнализировали о том, что озеро находится в опасности. Но диатомеи и идеальные санитары. На месте погибших видов в том же Байкале появились новые, более приспособленные к трудным условиям. И они вступили в борьбу за чистоту воды. Но главное значение диатомовых водорослей в том, что с их помощью мы можем резко увеличить урожаи морских продуктов, добиться быстрого восстановления запасов. Недаром всерьез обсуждаются проекты создания на дне океана мощных атомных реакторов для подогрева воды. Нагретая, богатая солями вода подымется из глубины. Это вызовет взрыв жизни диатомовых, а там пойдет разматываться привычная цепь. Ведь вся жизнь, по сути, сосредоточена на каких-нибудь пятидесяти метрах глубины. Сколько драгоценных солей пропадает даром. А восходящие теплые потоки вынесут их на поверхность, и появится пища для миллиардов новых рыб, китов и ракообразных. Такой естественный процесс выноса глубинных солей происходит у берегов Перу. Недаром это один из самых богатых районов. Вспышки диатомоных чередуются там с удивительной регулярностью. И всегда много рыбы. Очень много рыбы… Как-то связаны диатомеи и с еще во многом загадочными марганцевыми конкрециями, обнаруженными на океанском дне. — Она незаметно взглянула на часы и решила, что пора закругляться. — Но это уже другая сторона проблемы, мы и без того ушли в сторону от обсуждаемой темы.

— Так это и хорошо! — одобрил гостеприимный Наливайко и, обернувшись к залу, спросил: — Какие будут вопросы?

Вопросов не было.

— Тогда поблагодарим наших дорогих и всегда желанных гостей за интересную и поучительную беседу. — Под одобрительные рукоплескания Петр Федорович поднялся на сцену вручать сувениры. И только тут Светлана почувствовала, как она устала за день и едва держится на ногах.

«Все! — сказала она себе. — Завтра сплю до упора, а как вернемся на биостанцию и схлынет эта немыслимая жара, пойду искать хваленую Холерную бухту…»

XVI

За два часа Кирилл наловил полтора десятка кальмаров и с полведра иваси. Передав улов дежурному коку, он занялся лодкой. Отмыть рыбью кровь и присохшую чешую не составляло никакого труда, а вот кальмарьи чернила намертво въелись в окрашенное дерево. Их не брала ни проволочная щетка, ни толченый кирпич.

— Ты лучше закрась, — подала дельный совет Тамара. — У нас ребята всегда так делают.

— Вечером попробую. — Кирилл торопливо собрал снасти. — Авось за ночь просохнет.

— Авось, — щурясь на солнышко, быстро набиравшее высоту, безучастно отозвалась она. Кирилл почувствовал в ее тоне скрытый упрек.

— Ты давно здесь? — небрежно поинтересовался он, подозревая, что Тома поджидала его все утро.

— Не-а, — тряхнула она головой, разметав короткие кудряшки. — Иди позавтракай. Там тебе макароны оставили. — И вдруг спросила, отворачивая лицо: — Ты меня избегаешь, Кира? Да?

— Ну вот еще выдумала! — проворчал он, тяготясь объяснением. — Глупость какая…

— Нет, не глупость. — Тамара легла на шершавые доски пирса и, словно защищаясь от слепящего света, прикрыла сцепленными пальцами глаза. — Я же все вижу, все понимаю.

— Зато я ничего не понимаю!

— Ты тоже понимаешь, — убежденно подчеркнула Тамара и, резко выпрямившись, открыла лицо. — Имей в виду, Кира, — ее низкий голос проникновенно дрогнул, — мне ничегошеньки от тебя не надо. Ни теперь, ни тогда, ни… словом, в любом случае. Просто мне хочется быть с тобой. Ты мне очень нравишься, Кира, очень… И это давно.

Переминаясь с ноги на ногу и не зная, что сказать, он стоял над ней, крепко сжимая запотевшей рукой подсачник и спиннинг.

— Нет-нет! — вдруг приглушенно выкрикнула она, прижимая к губам дрожащие пальцы. — Ничего не говори мне, ничего. — И довершила скороговоркой: — Я знаю, ты добрый, ты чуткий, но ты не мучайся, Кира, не надо… Все это пройдет.

— То-ом, — протянул он почти с отчаянием, — ты уж прости меня, дурака, если в чем виноват.

— Да ни в чем ты не виноват! — Она ожесточенно замкнулась. — Убирайся! — И пояснила почти спокойно: — В десять у тебя акваланг.

Кирилл отошел, осторожно ступая по скрипучему настилу. Неясные опасения, сковывающая неловкость, невысказанная обида — все, что угнетало и тревожило его последние дни, разом сцементировалось, осело на донышке, уступив место тупому безразличию.

Торопя и подстегивая освобождение, которого пока не чувствовал, он нехотя проглотил холодные макароны и выпил полстакана остывшей заварки. Перед погружением следовало бы передохнуть хоть немного, но времени совершенно не оставалось.

— Наловил чего? — приветствовал его инструктор Валера Стежкин.

— К обеду, полагаю, будут жареные кальмары.

— Не люблю их, — поморщился Валера. — Глазищи — во! — Он сомкнул пальцы колечком. — И смотрят по-человечьи… Рыбы не привез?

— Одни иваси.

— Ито ладно, после обеда сделаем малосолку, — удовлетворенно кивнул Валера. — А теперь давай собираться. Катер я уже спустил.

Кирилл машинально взглянул на море, где возле крайней опоры кран-балки покачивалась ослепительно белая «казанка», и вскарабкался на дощатую площадку. Раздвинув вывешенные на просушку плавки, полосатые тельняшки и полотенца, прошел вслед за инструктором на затененную веранду. Здесь, вдали от солнца, хранились разноцветные гидрокостюмы. Словно сказочные ящеры меняли кожу и упали потом в океан, оставив черно-белую и желто-зеленую слинявшую оболочку. Тут же на открытых полках лежали ласты, маски, всевозможные гарпуны, остроги и пояса из свинцовых бляшек для скорого погружения.

Придирчиво выбрав акваланг, Валера стащил его вниз и опустил в бочку с дождевой водой.

— Старье одно! — Он пренебрежительно шмыгнул носом. — Ты уж не обижайся.

Кирилл заинтересованно наклонился над бочкой. Спугивая кувыркавшихся там рогатых личинок, на поверхность рвались струйки никелированных пузырьков.

— Травит, — с сомнением покачал головой Валера. — Все они немного травят, разболтались… Или ничего, сойдет?

— Сойдет, — послушно согласился Кирилл.

Конечно, сойдет, если не лезть на глубину. В крайнем случае можно всплыть на поверхность. Наконец, есть еще и страховочный трос. Его тугой карабин намертво прищелкивается к лямкам прибора. Голову надо отвернуть умнику, который догадался сделать его из жесткого корда, который, как терка, терзает обгоревшие плечи.

Кирилл надел акваланг, неуклюже попрыгал на месте и подогнал лямки.

— Если будет поступать вода, — озабоченно предупредил инструктор, — перевернись на левый бок и резко продуйся.

— Ясно, — заверил Кирилл, снимая прибор. — «Барракуды» взять, что ли? — в сомнении остановился он перед стеллажом с ластами.

— Бери, если нравятся. Спаренный так и не освоил?

— Освоил с грехом пополам, только привыкнуть трудно. И вообще чувствуешь себя как-то уютнее, если ноги раздельно. От скалы оттолкнуться, под водой походить…

— Рыбы, кореш, не ходят! — коротким смешком отозвался Валера. — А в общем, как кому нравится! — Он критически оглядел свой арсенал и, попробовав на вес, вынул из стойки острогу потяжелее.

— Зачем? — удивился Кирилл.

— Для страховки. Мало ли какую тварь занесет с тропическими течениями. Бывали случаи… Ну что, поехали?

— А ты разве не возьмешь акваланг?

— Мой на катере.

И вот наконец после неуклюжего прыжка — спиной вперед — через борт — живительная прохлада. Дымящаяся раздробленным светом и сумраком голубизна, где исчезает вес, теряются представления о верхе и низе и только обжимающая резина маски предупреждает о свободном падении в глубину, и тускнеет, удаляясь, серебряная изнанка волн. Исчезает груз акваланга и свинцовых бляшек, проходит жжение на спине и царапанье под лямками. Все проходит, все оседает. Остается только свобода в трехмерном пространстве и удивительное дно. Ближе, еще ближе… Еще.

Конечно, воздух поступает далеко не свободно и часто приходится ложиться набок, чтобы избавиться от воды, но разве в этом дело?

Сам виноват, что торопился и не проверил акваланг. Ничего, в другой раз все будет иначе! Не торопясь, на досуге подберешь себе прибор, опробуешь его да наденешь гидрокостюм, чтобы можно было подольше пробыть в холодных глубинных слоях. Все это будет потом. А сейчас это неповторимое дно, которое надо то и дело покидать, чтобы глотнуть воздух. Черт с ними, с неполадками и неудобствами! Ведь где-то там трепанг. Шутка ли, трепанг!

Как поет это набатное слово! Оно ключ к южным морям, к удивительным приключениям на море и на суше.

Узкие пироги, малайские прау и джонки под парусом, похожим на крыло летучей мыши. Вскипающий в крови азот, и человек, загорелый и тощий, падающий на розовый песок с выпученными от боли глазами. Зеленые осьминоги, как колышущиеся привидения, встающие из темных расселин. Пальмы, перистые листья которых дрожат под пассатом над изумрудной лагуной. Уставившееся в переносицу дуло винчестера или кольта сорок пятого калибра. Медные позеленевшие весы, освещенные красноватым огоньком, плавающим в скорлупе кокосового ореха. Золотые монеты неизвестной чеканки. Радужная пена прибоя. Огромный марлин с черным копьем на морде и парусом на спине. Катамаран с балансиром. Литая ртутная рыба, бьющаяся на окровавленной остроге. Детские горячие мечты. Милый романтический бред.

Все эти чудеса незримо свалены в какой-то темной кладовке памяти. Она заперта на скрипучий заржавленный замок, который почему-то отворяется словом «трепанг».

Кирилл скользил над ощетинившимися острыми кромками устриц кочками, трогал синеватые, обросшие мохнатой слизью камни. Все жило, трепетало, сжималось. Плавно колыхались желтоватые пузырчатые грозди саргассов, мелкие синюшные крабики боком проваливались в черные щели. Прянула, расходясь, и сомкнулась за спиной рыбья стая. Кусок грунта взлетел перед самым носом и, превратившись в камбалу, улепетнул подальше. Кирилл непроизвольно рванулся вслед, но хитрая рыба, сделав резкий поворот, вновь исчезла на светлом, в серых крапинках дне. Оно цвело пучками немыслимых созданий, как сад клумбами. Розовые и малиновые губки. Пунцовая тугая асцидия, которую называют помидором. Разнообразная рыбья мелочь, пощипывающая мохнатый ворс камней и растений.

Борясь с удушьем, Кирилл кувыркался над подводными скалами, как летящий в свободном падении парашютист. Скорее всего, в мембране была дырка, потому что воздух поступал все хуже и хуже. Его приходилось чуть ли не высасывать из мундштука. Но мысль работала обостренно и четко, будя память, разворачивая звенья неожиданных ассоциаций. Он узнавал странных морских обитателей, которых изучал по цветным таблицам, припоминал вычитанные в книгах подробности. Не всегда узнаваемые сразу, они представали перед стеклянным овалом маски, словно вызванные мысленным заклинанием: рыбы, актинии, губки. Не было лишь вожделенного трепанга, хотя Валера и обещал навести точно на банку. И вдруг, когда Кирилл надумал уже возвращаться, в голубоватой тени камня возникла огромная колючая гусеница. Он жадно схватил ее, и она тут же сжалась в тугой резиновый комок. Точно пупырчатый теннисный мяч. Кирилл медленно тронулся вверх, перекатывая в ладонях беззащитное существо. Его грозные на вид шипы оказались всего лишь пупырышками на коже. Оказавшись в сетке, коричневая муфточка постепенно распрямилась и вновь выпустила свои безобидные пупырышки.

Едва шевеля ластами, Кирилл всплыл рядом с катером, который снизу казался черным утюгом, окруженным пульсирующим сиянием. Оторвав загубник от сведенных судорогой челюстей, он схватился за борт и с помощью Валерия залез в лодку. После моря она показалась нестерпимо горячей.

— Вот, — показал он свою добычу, всласть надышавшись.

— Вообще-то не положено, но одного можно, ладно.

— Будешь?

— Как? Без всего? — изумился Валера.

— Морской женьшень, стимулятор, — увлеченно уговаривал Кирилл. — Японские и корейские рыбаки едят сырым. Это и еда, и лекарство почти от всех болезней. — Он взял острый обломок мидии, разрезал тугое резиновое брюхо трепанга, выпотрошил его и промыл в море.

Валера следил за ним со скучающим любопытством. Он брезгливо поморщился, когда Кирилл отрезал кусочек и положил в рот.

На вкус трепанг походил на мягкий хрящик. И консистенция у него была примерно такая же. Жевать было не очень легко, но вполне терпимо.

— А ничего! — сообщил он, осторожно сжевав. — Даже вкусно. Как огурец! Хочешь?

— Тебе сколько лет? — спросил Валера.

— Вот-вот тридцать стукнет, а что?

— Странный ты парень, вроде начитанный, умный, спортсмен, а ведешь себя ну прямо как ребенок.

— Это плохо?

— Не знаю. — Валера состроил неопределенную гримасу. — Но по мне, мужик должен быть мужиком. Ты же вроде как не живешь, а играешься с жизнью.

— Так ведь я на отдыхе, Валера, в законном отпуске. Но вообще-то ты верно подметил. Отчасти. Ведь то, что для тебя повседневная работа, для меня действительно увлекательная игра. Вот я и спрашиваю: это что, плохо?

— Сам-то ты как считаешь?

— Я как считаю? — Кирилл на мгновение задумался. — А почему бы тебе, чтобы верно судить обо всем, тоже не поиграть для развлечения в мои игры? Ради эксперимента?

— Так ведь ты химик вроде. Или физик. Я в этих делах ни бум-бум, и вообще у меня только десять классов.

— Тогда останемся, Валера, корешами, каждый при своих. Не судите и не судимы будете. Вроде бы так говорится на сей счет?

— Тебе виднее, только сдается мне, что ты меня не совсем верно понял. На образование зачем-то свернул. Плевать я хотел на твое высшее! Я про другое, я про солидность толкую…

— А я на солидность твою плюю. — Кирилл пригладил волосы и весело прищурился навстречу ветру. — Может, ко мне мое детство только сейчас и пришло по-настоящему? Что же я, щеки надувать должен.

— Это как понимать.

— Да так и понимай, что я с пятого класса зачитывался морскими книжками. Разве я виноват, что слишком поздно осуществилась моя мечта?

— Ты разве первый раз на море?

— На таком — первый. Все, что я до сих пор видел, — пустая лужа по сравнению с ним.

— Чего же ты на химика выучился, если так морем увлекался?

— Ты, Валера, большой философ, но за трепанга тебе спасибо. С меня причитается.

— Мне от этого ни холодно и ни жарко. Тут миль на сто в округе водки не сыщешь. Потому гуляй себе, химик, и ни о чем не беспокойся. Вот если пришлешь мне книжку Володи Высоцкого, в ножки тебе поклонюсь. В Москве небось можно достать?

— В Москве-то как раз и не можно, но я постараюсь, Валера.

Переждав после обеда жару, Кирилл отправился, как обычно, в Холерную бухту, которую уже считал безраздельно своей. Однако, выйдя из рощи на сопке, он увидел, что место занято и кто-то с увлечением плещется у его любимых гротов. Сбежав вниз, он прилег на песке за ноздреватым округлым камнем и принялся отрывать новый колодец, потому что все прежние засыпал ветер.

Добравшись до воды, он перевернулся на спину, передохнул, глядя в небо, где, как на рентгеновском снимке, обозначились белые ребрышки облаков, и высунулся из-за укрытия.

Из воды выходила женщина. Золотоволосая, удивительно стройная и абсолютно нагая. Искрометно горели капли на ее загорелых плечах, и легкая пена ласкала узенькие лодыжки.

Дикий песчаный берег, сохранивший узоры приливов, накат волны, кружащее голову небо. И солнечный ветер до звона в крови. Она была средоточием и первопричиной этого маленького мирка, чудом выкроенного из повседневного мельтешения. Бабочки замерли перед ней, распластав бархатистые крылья. Солнце вытапливало лесные смолы, и воздух кипел, осушая ее.

Почувствовав чужой взгляд, купальщица подняла голову и нашла устремленные на нее глаза. Остались только два магнитных полюса, соединенных невидимым током, а все остальное сдвинулось и пропало, как декорации на повернутой сцене.

По крайней мере так привиделось Кире, когда он, не выдержав напряжения, вобрал голову в плечи и тихонько сник у себя за камнем, возле выковырянной мокрой дыры. Он чувствовал себя школяром, застигнутым на месте преступления. Колодец в песочке окончательно доконал его. Как видно, прав оказался Валера.

Но так спокойно и тихо было в подветренном затишке, так далеко и призывно кричали чайки, что Кира скоро успокоился и даже нашел в пикантном происшествии смешную сторону. Собравшись с духом, он решительно встал и вышел из-за камня. На пляже было первозданно ослепительно и пусто. Он огляделся в легкой тревоге и, заметив на сопке удаляющееся мелькание цветастого платья, неожиданно для себя бросился вдогонку.

Он бежал в гору, раздвигая руками упругие лозы, перепрыгивал через лужи и ручейки.

— Подождите, ради Бога, подождите! — закричал он, заплутавшись в горячке в лесной тени.

Звонкое эхо, угасая, перекатилось над сопкой.

Сообразив, где видел в последний раз проблеск платья, Кирилл кинулся напрямик через дубраву, потому что была лишь одна дорога, огибавшая сопку. От мелькания солнца и крон в глазах заплясали зеленые пятна, но было легко и радостно бежать себе и бежать, выравнивая дыхание, не думая ни о чем.

Потом он не раз спросит себя, какое чувство или какая мысль подтолкнули и бросили его в эту погоню, и не найдет ответа.

Кирилл наткнулся на незнакомку, когда уже не чаял ее догнать. Она спокойно стояла под деревом, обрывая светлые ягоды лимонника, и, как видно, ждала. На ее увлажненных соком губах дрожала ироническая улыбка.

— Умоляю, простите! — бросил он на бегу и, совершенно обессиленный, привалился к соседнему кедру.

— Это за что же? — Она окинула его долгим изучающим взглядом.

— За все разом. Поверьте, я не нарочно. — Кирилл театрально прижал руки к груди.

Теперь, когда он мог рассмотреть ее вблизи, не таясь, она показалась ему много старше, чем на берегу, и не такой красивой, как это привиделось. И все же было в ней тонкое, неизъяснимое очарование, проникавшее как бы помимо зрения.

— Почему вы молчите? — тихо спросил Кирилл, чутко настраиваясь на исходившую от нее волну всепонимания и грусти.

— Вы странный человек, — сказала она без осуждения. — Мы же с вами совершенно не знакомы.

— Нет, мне кажется, я вас уже где-то видел, — сболтнул он первое попавшееся, лишь бы не молчать.

— Вы имеете в виду там, на пляже?

Кирилл отрицательно покачал головой, дивясь переменчивости ее необыкновенно одухотворенного лица.

— Не казните меня, пожалуйста.

— Да за что же, помилуйте? Ведь ничего не произошло…

— Произошло, — упрямо потупился Кирилл.

— Вы так считаете?

— Да, мне до безумия приятно быть с вами.

— До безумия? — уточнила она, неисчерпаемая в оттенках иронии.

— Не гоните меня, пожалуйста.

— И вы всегда такой почтительный и покорный?

— Всегда… Нет, не всегда… впрочем, не знаю.

— Достойный ответ. Ну, прощайте. — Она решительно повернулась, гордо вскинув головку, и сбежала вниз на ведущую к биостанции тропку.

— Разрешите случайно оказаться у вас на дороге? — с запозданием крикнул Кирилл. — Когда-нибудь!

— Случайно? — Она засмеялась, не обернувшись. — Случайно все можно…

Он проводил ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом, и, опустившись на колени, нашел в траве оброненные ею ягоды. Кисловатая терпкость непривычно обожгла гортань, и Кирилл подумал, что навсегда запомнит вкус этих диковинных ягод, еще хранящих неистребимую теплоту ее рук. И запах, невнятно знакомый бальзамический запах лимонника станет отныне для него ее запахом, пробуждающим воспоминания. Он собрал все ягоды до единой и бережно пересыпал в кармашек джинсовой куртки.

XVII

Совещание в здании СЭВ на Калининском проспекте было назначено на одиннадцать. В амфитеатре овального зала, снизу доверху отделанного ценными породами дерева, собрались руководители участвующих в проекте организаций, консультанты, эксперты. Официальные представители расположились в центре, за кольцевым столом. По традиции их места были обозначены национальными флажками.

Корват появился за две минуты до открытия. С победно поднятой головой, рослый, стремительный, Игнатий Сергеевич по-мальчишески взбежал по ступенькам и, увидев Лебедеву, лихо метнул кожаную папку на ее стол. Опустившись в заскрипевшее под ним кресло, он шумно перевел дух и, схватив чью-то газету, принялся неторопливо обмахиваться. Во всем его впечатляющем облике и в манере вести себя как-то удивительно гармонично сочетались детская непосредственность и сановитость, тяжеловесная обстоятельность и мгновенный порыв. Сопровождавшие его два отставных генерала, зачисленные после выхода на пенсию в институтский штат, еще только устраивались где-то на задних скамьях, с преувеличенной сердечностью пожимая руки знакомым и незнакомым, а Игнатий Сергеевич уже писал стремительным неразборчивым почерком какую-то записку.

— Маршал прибыл, — пошутил кто-то достаточно громко, — можно и начинать.

Когда в минутных гнездах большого электронного дисплея выскочили два нуля, монгольский представитель тронул установленный перед ним микрофон.

— Уважаемые товарищи, — он говорил по-русски почти без акцента. — Мы собрались здесь, в столице Советского Союза, чтобы обменяться мнениями и подготовить проект решения по проблеме, в которую каждый из вас, помимо знаний и опыта, вложил немало сил и, я позволю себе так сказать, частицу сердца. Монгольское правительство поручило мне передать всем вам горячие слова благодарности за ваш самоотверженный труд… Мне думается, что нет надобности подробно останавливаться на значении поставленной перед нами задачи. Открытие промышленных скоплений газа в непосредственной близости от рудно-металлургической базы могло бы явиться неоценимым вкладом в ускоренное развитие нашего народного хозяйства. В рамках социалистической интеграции увеличение производства цветных металлов тоже, как вы понимаете, сыграет заметную роль. Судя по предварительным изысканиям, проведенным комплексными экспедициями, наши надежды на газ далеко не беспочвенны. Весь вопрос в том, насколько быстро удастся обнаружить, а затем и освоить соответствующие месторождения… Для сообщения по этому поводу разрешите мне предоставить слово представителю СССР, кандидату геолого-минералогических наук Северьянову.

Дмитрий Васильевич сложил только что полученную от Корвата записку, согласно кивнул ему и взял в руки подготовленный текст.

— Мне приятно разделить осторожный оптимизм моего коллеги из Монгольской Народной Республики относительно надежд на промышленный газ. Располагая самыми последними данными полевых исследований, я решусь высказаться даже более определенно. Комплексной экспедиции в значительной мере удалось подтвердить прогнозы института зарубежной геологии. Основополагающую роль сыграли здесь современные поисковые методы, а также новые геохимические представления о формировании нефтегазоносных бассейнов, развитые профессором Корватом и кандидатом химических наук Лебедевой. Принципиально новым словом в геологической практике явились также моделирование и обработка всех данных разведки с помощью ЭВМ. Эта часть исследований проводилась в Венгерской Академии наук при непосредственном участии молодого монгольского ученого Лобсана Дугэрсурэна, выпускника нашей славной кафедры МГУ. Таким образом, на главный вопрос — о наличии газоносных горизонтов, мы можем ответить сегодня положительно. Однако сложность и малая изученность геологического разреза наряду с обширностью региона не позволяют нам пока вынести окончательное суждение о залегании и тем более мощности залежей. Очевидно, понадобятся еще два, а то и три полевых сезона, прежде чем мы сможем выдать соответствующие рекомендации.

— Кто из представителей желает высказаться по обсуждаемому вопросу. — Майдар оглядел замкнутое кольцо стола.

— У меня есть вопрос относительно перспектив ускорения изысканий, — тщательно выстраивая слова, обратился к Северьянову венгр. — Два и даже три года, конечно, нельзя посчитать слишком большим сроком для проекта столь обширных масштабов. Однако из наших с вами бесед в Улан-Баторе я вынес убеждение в том, что у вас разрабатывается какой-то новый подход к перспективным на газ породам. Мне бы хотелось узнать, насколько обоснованными оказались связанные с этим надежды?

— Мы еще только приступаем к бурению для отбора кернов по интересующему вас методу. Что-то более или менее конкретное можно будет сказать не раньше будущего года, после полного анализа образцов.

— Нас это вполне устраивает! — с живостью отозвался венгр. — Однако, чтобы успешно заложить ваши данные в компьютер, мы должны готовиться уже сейчас… Поэтому я и заговорил о перспективах. Думаю, что и другим коллегам будет интересно ознакомиться с состоянием вопроса на сегодня.

— О да! — подтвердил представитель из ГДР. — Тем более что машине подчас достаточно для обобщенного решения самых отрывочных данных.

— Думаю, что тут совершенно иной случай, — осторожно возразил Северьянов. — Но это, разумеется, не мешает нам уже сейчас ознакомиться с существом дела. Эксперт по данному вопросу на совещании присутствует, и, если наш уважаемый председатель профессор Майдар не возражает, мы бы могли заслушать доцента МГУ, кандидата химических наук Лебедеву. — Дмитрий Васильевич выжидательно взглянул на монгола.

— Как, товарищи? — бегло скользнув по флажкам, Майдар нашел взглядом Анастасию Михайловну. — Просим вас, — приветливо кивнул он, указывая на пульт.

Лебедева готовилась к выступлению, хоть и не слишком его желала. Выступать, по существу, было не с чем. Одни благие намерения да планы, построенные на песке. Впрочем, когда речь идет о прогнозе, небесполезно и пофантазировать. Осторожностью и даже перестраховкой в наше время не удивишь. Удивлять она, впрочем, никого не собиралась, хоть и понимала, что Северьянов возлагает на нее известные надежды. Спускаясь по проходу, она подумала, что Дима, скорее всего, радуется сейчас, поскольку инициатива вытащить под обстрел критики еще сырую идею принадлежит на сей раз не ему. Это, безусловно, развязывало руки. И не только Северьянову, который мог избрать теперь роль стороннего наблюдателя, но и ей тоже. Поэтому речь свою Анастасия Михайловна начала совсем не так, как придумала накануне.

— Метода, о котором было упомянуто на столь высоком собрании, в сущности, еще нет, — заявила она со всей ясностью. — Но есть надежда, что его удастся разработать. Все зависит, как справедливо отметил Дмитрий Васильевич, от результатов анализов, которые либо подтвердят, либо опровергнут наши предположения. В чем, собственно, их суть? У нас есть основания предполагать, что в ряде районов глубинные газовые месторождения могут быть как-то связаны с зонами перехода красноцветных толщ в сероцветы. О генетических предпосылках такого ряда приуроченности говорить несколько преждевременно. Тем более что и сама она не является в настоящий момент твердо установленным фактом. Мы отдаем себе отчет в том, что в природе существуют не только взаимосвязи, но и простые совпадения. Если ныне ни у кого не вызывает сомнений причинная обусловленность скоплений газа и, допустим, соляных куполов, то нам ни о чем подобном говорить пока не приходится. Вполне возможно поэтому, что мы ошибаемся, и тут имеет место всего лишь случайное совпадение. В этом случае наша гипотеза и связанные с нею надежды рассыплются, как карточный домик…

В зале установилась непривычная тишина, наполненная смутными шорохами и едва различимым гудением кондиционеров.

— У вас все, Анастасия Михайловна? — деликатно поинтересовался профессор Майдар.

— В сущности, все, — кивнула Лебедева, наливая себе воды из графина, и несколько запоздало поблагодарила: — Спасибо за внимание.

Ее не составляло беспокойное ощущение допущенной где-то тактической ошибки. О чем-то исключительно важном она определенно забыла упомянуть. Так и не припомнив, Анастасия Михайловна вышла из-за пульта и уже сделала шаг в сторону, но ее остановил Ласло Ковач.

— А сами-то вы как считаете? — озадаченно воскликнул он. — Там, в Монголии, вы были настроены куда более оптимистично.

— Меня пригласили сюда в качестве эксперта. — Лебедева старалась не глядеть на уткнувшегося в свои бумаги Северьянова. — А это предполагает абсолютную объективность. Факты не зависят от нашего к ним отношения.

— Факты не зависят, — признал Ковач. — Но пока их нет, нам особенно важно знать мнение исследователя. Ваше мнение, уважаемая Анастасия Михайловна, если, конечно, вы еще не разочаровались в своих исканиях.

— Не разочаровались. — Лебедева поняла, что явно переборщила, стремясь выказать абсолютную беспристрастность. — Напротив, сегодня у нас имеется куда больше оснований для оптимизма, чем две или три недели назад. Мы изучили весь собранный по региону материал и обнаружили ряд косвенных подтверждений своей гипотезы.

— Вот и ознакомьте с ними аудиторию! — зычно прогудел сверху Корват.

— Хорошо. — Анастасия Михайловна покорно вернулась за пульт и включила монитор. Теперь ей стала понятна ее ошибка. Упустив из виду иллюстративную часть, она, вопреки желанию, поставила под сомнение уже достигнутые и, главное, известные представителям результаты. — Карту, пожалуйста, — глухо распорядилась она.

Скрытое освещение померкло, и на телевизионных экранах, хорошо различимых из любой точки, возникли знакомые всем собравшимся контуры исследуемого района. Не чувствуя себя достаточно сильной в стратиграфии, гидрогеологии и прочих не относящихся к ее специальности областях, Лебедева лишь очертила переходные зоны, указав намеченные для разведочного бурения места.

— Таблица номер один, — попросила она и, когда на контрольном экране появилось требуемое изображение, дала пояснения: — Здесь приведены характеристики пластовых вод: минеральный состав, температура, радиоактивность, растворенная органика. Обращает на себя внимание содержание ароматических углеводородов и фенолов. Здесь выявлена линейная зависимость, представленная на следующем графике…

Коротко охарактеризовав полученные результаты, Анастасия Михайловна изложила самую суть своей гипотезы, связав переменную валентность железа с действием воды и газа, мигрирующих из глубоких и, следовательно, горячих недр. Окисление углеводородов до фенолов она объяснила сопутствующим процессом природного радиолиза. В идеальной схеме все выглядело предельно логично и непротиворечиво. Аудитория, состоявшая в подавляющем большинстве из геологов, приняла ее, как некую данность, полностью объясняющую протекающие в литосфере процессы. Сознавая всю неоднозначность переноса чистых закономерностей физико-химии на реальную природу, чью сложность и многообразие невозможно учесть полностью, Лебедева воздержалась на сей раз от разбора альтернативных вариантов. Она понимала, что ее доводы целиком принимаются на веру, а разумные сомнения могут быть восприняты как проявление неуверенности. Ведь именно так и произошло вначале, когда она сделала безуспешную попытку приподняться над собственной интуицией. Таковы были несмывающиеся поля наук, каждая из которых мыслила и оперировала собственными понятиями. Там, где химик видел простые, легко воспроизводимые и описываемые точными формулами реакции, протекающие в считанные мгновения лабораторных хронометров, геолог прозревал круговращение исполинских масс, растянутое на невообразимой шкале планетарных периодов. За сотни миллионов геологических лет могла осуществиться самая медленная реакция, из капель складывались океаны, из песчинок — материки. Даже случайность, значимость которой нельзя было учесть на тончайших аналитических весах, могла обратиться в закон, подкрепленный всей несусветной тяжестью осадочного чехла. Вот почему, оставаясь до конца честной, Лебедева и не могла сказать ничего определенного до полного анализа каменных цилиндриков — кернов, которые еще только предстояло добыть, измельчить в порошок, прогнать через кипящие колбы со всевозможными растворителями, разъять на элементы в кислотах и щелочах, прокалить в тиглях.

Она уже двадцать лет работала на геологов и знала, как осторожно и долго следует идти навстречу друг другу, чтобы сошлись без чреватых недопониманиями зазоров «стыки» полей познания. Об этих набивших оскомину стыках твердили на ученых собраниях, о них вовсю трубили журналисты, справедливо напоминая, что именно здесь рождаются самые неожиданные открытия. Она лучше, чем кто бы то ни было, знала, как трудно работать в такой пограничной зоне. Трудно и вместе с тем увлекательно до кружащей голову эйфории.

Какая нужна ответственность, чтобы не дать себе увлечься кажущейся легкостью проникновения в чужое поле охоты, чуть ли не сплошь усеянное розами, лишенными защитных шипов! По крайней мере так кажется на первых порах, когда под каждым кустом тебя ожидает успех и все хитроумные ларчики неожиданно просто отмыкаются ключиком твоего знания, превратившегося в универсальную отмычку. Но это обманчивое впечатление, и чем раньше удастся его преодолеть, тем легче будет избегнуть ловушек. Чем дальше забираешься, тем яснее осознаешь, что в ларцах не сокровища, а приворожившая обманным блеском пустая порода. Геологию, как и любую другую научную дисциплину, можно было постичь, лишь следуя ее собственным законам; и Анастасия Михайловна пыталась в меру сил следить за основополагающими статьями. Хотя бы в смежных с геохимией горючих ископаемых областях. Едва ли она слишком преуспела в своем старании, но зато научилась говорить с геологами на их языке и, самое главное, понимать их образ мышления. Это сильно облегчало взаимопонимание.

Поэтому, разжевав все до тонкости, она ничуть не удивилась типично геологическому вопросу, который задал профессор Хюбнер.

— Допустим, что все вами сказанное действительно имеет место в природе, — сказал он, глубокомысленно массируя переносицу. — Но какие из всего этого следуют реальные выводы. Я имею в виду разведку месторождений и их освоение?

— Не знаю, как насчет освоения, постольку, поскольку лично мне кажется, что на сегодняшний день это задача второстепенная, — терпеливо, с присущей ей приветливой мягкостью объяснила Лебедева, — но для разведки установление искомой связи будет иметь огромное значение. Объемы бурильных работ и прочих дорогостоящих исследований, чреватых большими затратами времени, будут существенно сокращены. Высвобожденные резервы, кстати сказать, можно направить на освоение. Я, конечно, абсолютный профан в данной области, но мне именно так представляется.

Немецкий представитель удовлетворенно закивал.

— Если все подтвердится, то с помощью компьютера мы сможем точно подсчитать выигрыш в денежном и временном исчислении. — Ковач приветливо улыбнулся Анастасии Михайловне. Как математик, он скорее других разобрался если не в существе самой гипотезы, то в вытекающих из нее практических следствиях. — Полагаю, что это следует внести в проект решения.

— У Игнатия Сергеевича Корвата есть соображения именно по этому поводу, — быстро отреагировал Северьянов, наклоняясь к председателю.

— Слово предоставляется директору Института зарубежной геологии профессору Корвату, — объявил монгол, сделав приглашающий жест, — пожалуйста, Игнатий Сергеевич.

Но, верный своему обыкновению, Корват пробасил с места:

— Весь наш коллектив, я имею в виду не только институт, но и кафедру, поддерживает конструктивные поиски доцента Лебедевой. Но шила в мешке не покупают, товарищи…

Услышав сдавленный смех, Корват удивленно оглянулся, но, так и не поняв, что допустил оговорку, властно повысил свой и без того могучий голос:

— Планировать надлежит грубо осязаемую реальность. Учитывая, однако, чрезвычайную важность начатых Лебедевой исследований, следует серьезно подумать о всемерном развертывании всего фронта тематики, обслуживающей проект. Я правильно говорю?.. — Он покосился на шушукавшихся сотрудников, которые разом присмирели под его строгим взглядом, и закончил с невинной улыбкой: — До поры до времени мы постараемся сами обеспечить необходимую интенсификацию. За счет перераспределения хоздоговорной тематики. Когда же окончательно выяснится практическая полезность предложенного Анастасией Михайловной поискового метода, мы обратимся в инстанции за дополнительным финансированием. По-моему, так будет разумнее. И это я бы в проект обязательно записал.

Из всех присутствующих один Северьянов полностью понял, куда гнет учитель и бывший шеф, так ловко выдвинувший его, едва оперившегося кандидата, на столь ответственный и заметный пост. Если вопрос о дополнительном финансировании в случае успешного завершения поисковой темы был предельно ясен и возражений не вызывал, то употребленный Корватом нарочито расплывчатый термин «перераспределение» сулил Дмитрию Васильевичу массу волнений. Проработав в институте два года на должности и. о. зам. директора по науке, он-то уж знал, насколько неупорядочена, а вернее всего, запутана там хоздоговорная тематика, сколь пестр и случаен перечень заказчиков. Влезать в эти дебри вновь, особенно в его теперешнем положении, Северьянову никак не хотелось. Но другого выхода не было. Пока только один Корват мог обеспечить всю требуемую для проекта науку, и его право на встречные условия было неоспоримо. Изучив до тонкости Игнатия Сергеевича, человека ловкого, напористого, но вместе с тем и бесхитростного, Северьянов догадывался, что тот для начала потребует себе несколько дополнительных единиц. Скорее всего, он выколотит их из министерства, которому подчиняется институт, опираясь на решение высокого международного органа. Чисто тактически, по-человечески и даже по-государственному это было правильно, но уж больно не хотелось Северьянову участвовать в такой кутерьме. В значении брошенного Игнатием Сергеевичем взгляда обмануться было трудно. Переговоры с главком придется вести ему, Северьянову, а Корват займет позицию стороннего наблюдателя. Дадут людей — взвалит на богатырские плечи дополнительное задание, не дадут — увольте, своих хлопот полон рот. Выбирать тем не менее не приходилось.

— Я поддерживаю предложение Игнатия Сергеевича, — значительно кашлянув в кулак, заявил Северьянов.

— Кто еще желает высказаться? — спросил Майдар. — Или по данному вопросу все ясно?.. Тогда позвольте мне выразить Анастасии Михайловне нашу признательность.

Лебедева дружески улыбнулась Северьянову, как бы прося извинения за случайный сбой, и вернулась на свое место.

— Не стесняйтесь читать с листа, если склероз мучит, — проворчал, пропуская ее, Корват, но тут же смилостивился: — Слава Богу, что хоть кончилось благополучно… Молодцом!

В ресторане, куда Лебедева забежала во время перерыва, Игнатий Сергеевич вновь выразил ей свою благодарность.

— Угощаю, заслужила. — Он подвинул ей тарелку пирожных, не обратив внимания на то, что она еще не приступила к салату.

— В кои-то веки дождалась похвалы от любимого начальника, — счастливо зарделась Анастасия Михайловна. — Смотрите, еще разбалуете…

— Вам это никак не угрожает.

— Интересно бы узнать почему?

— Где ваш физхимик, Анастасия Михайловна? — Найдя верный способ увеличить фонд заработной платы, Корват вспомнил о данном поручении и сызнова загорелся навязчивой идеей. — Извините, что приходится напоминать.

— Но я только что из Монголии. — Лебедева сделала большие глаза. — И вообще разве вы не видите, как я кручусь? Свободной минутки не было…

— А до Монголии? — продолжал настаивать Корват.

— До Монголии? — переспросила она, уловив в голосе шефа нетерпеливые нотки. В такие минуты следовало держать ухо востро. Корват умел быть до обидного несправедливым, хоть и мучился потом запоздалым раскаянием. — До Монголии, Игнатий Сергеевич, я, представьте себе, нашла подходящую кандидатуру, но такие дела, сами понимаете, в один день не делаются.

— В один день! — заворчал, успокаиваясь, Корват, как пролетевшая мимо гроза. — Вы уже две недели как приехали… форсируйте, Анастасия Михайловна, у нас с вами нет времени для раздумий. Пора всерьез задуматься о самих основах формирования залежей.

— Времени для раздумий вы нам не даете, — мгновенно уловив перемену в настроении Корвата, она ловко его поддела. — А задуматься, оказывается, надо? Или нет?!

— Форсируйте, — кивнул Игнатий Сергеевич, машинально поедая трубочки с заварным кремом.

— Ладно, будет вам человек на той неделе, но завтра вы меня даже не ищите! Уезжаю до понедельника.

— Что? — удивился Игнатий Сергеевич. — Это еще зачем?

— Мужа давно не видела. Соскучилась. Спасаю семью.

— А он что, не может приехать?

— Он не может, — терпеливо вздохнула Анастасия Михайловна. — У него служба, он — генерал.

— Ну и что? Тоже мне причина! Подумаешь, генерал!

XVIII

Светлана и Кирилл виделись почти ежедневно, хоть и не уславливались при расставании о новых встречах. И каждое как будто нечаянное свидание воспринималось обоими словно чудесный промысел. Повинуясь то ли высшему указанию, то ли заранее зная о том, что нет надежды на продолжение, они расставались с ощущением окончательного обрыва. Мимолетно соприкоснувшись похолодевшими пальцами и уронив ничего не обещающее «пока», расходились по своим уголкам. В такие мгновения внешнего отчуждения они были так созвучны друг другу, так отчаянно рвались сквозь немоту, что достало бы робкого прикосновения, вопля, застрявшего в горле, готовой прорваться слезы. И рухнули бы несуществующие преграды, развеялись вздорные опасения. Но, окаменев и замкнувшись в горечи одиночества, женщина и мужчина были как два необратимо раздельных, до краев переполненных собственным прошлым сосуда, где отстаивались разочарования и уязвленная гордость.

Могла быть радость, а была лишь всеохватная тоска, и близость могла быть, но все пути к ней перекрыла суеверная подозрительность, сторожившая всякий шаг, так и этак толковавшая любое слово.

Кирилла трясло в холодной лихорадке. Он почти не спал, сжигая ночи бесконечным перебором вариантов. Загораясь очередной придумкой, выстраивал линию поведения, оттачивал каждую фразу, которую готовился ей сказать, пытаясь предугадать ответную реакцию. Но его безотказный аналитический мозг, пылая от непосильного напряжения, запутывался в противоречиях. Перед рассветом, когда после кратких, не дающих отдохновения провалов становилось невмочь ворочаться с боку на бок, он немного остывал и вроде как успокаивался. Становилось ясно, что все его хитроумные построения не что иное, как мальчишеская глупость, а то и вовсе горячечный бред. Так ничего и не решив ни за себя, ни за нее, он воспламенялся приближением встречи. Добровольная мука, с которой он порывался покончить любой ценой, неуловимо меняла свой беспокойный облик. Нетерпеливо торопя часы, Кирилл уже не мечтал об избавлении любой ценой. Напротив, при мысли, что какие-то совершенно непредвиденные препятствия могут помешать ему увидеться со Светланой, его охватывала такая тревога, перед которой меркли все прежние терзания бессонницы. И тогда он начинал прозревать, что овладевшее им помрачение, со всеми его сумбурными всплесками, было лишь отголоском этого живущего в подсознании страха. Все сводилось к простейшей истине. Он, Кирилл Ланской, вполне современный тридцати летний мужчина, пуще смерти боится потерять женщину, которую почти не знает, и не может ни о чем думать, кроме нее.

«Но ведь это же не любовь? — пытался убедить себя Кирилл. — Любовь не должна обернуться сплошным беспросветным страданием, от которого каждое мгновение ждешь беды. Любовь, тем более с первого взгляда, это безоглядный порыв, доверие, незащищенность. Но доверия нет и в помине. Чего ж я хочу?.. Я не могу без нее — и это единственно достоверно. Такой не должна, не смеет быть любовь. Это разрушительная болезнь, когда страх вытесняет желание… Рядом со смертью, на грани безумия… И ничего больше не надо. И не жаль никого — ни себя, ни родных. И все, чем жил доселе, к чему стремился, — ничто перед страхом потери… Но ведь так не болеют на исходе двадцатого века. Все те, в чьих генах жила подобная отрава, либо погибли, либо вылечились в сумасшедших домах. Им навсегда отказано в праве оставить потомство. Откуда такое со мной?»

Кирилл опять начал писать стихи. Не разбирая, что хорошо, а что плохо, торопливо выплескивал на бумагу бивший его озноб, отдаваясь целительной магии ритма. В этом чередовании строф, скрепленных эхом созвучий, он обретал короткое освобождение от захлестнувшей его сумятицы, когда загнанная мысль принуждена метаться по кругу. Обретя долгожданный исход, она сама благодарно лепила теперь свое подобие, и отсчитывала удары пульса, водя торопливым пером, и парила в потоках светоносной энергии вне времени и пространства.

Свободные от волевого принуждения строчки явственно дышали любовью. Они были безошибочным зеркалом, в котором творец мог увидеть себя изнутри. В тончайшей амальгаме, сплавленной из эфирного алхимического серебра, переливалась радуга. Она и открыла Кириллу сокровенное. Отраженное в зеркале мироздание предстало в спектральном ореоле той буйной ликующей силы, которой был одухотворен каждый атом.

«Любовь, что движет солнца и светила», — пришла на ум строка Данте.

Кирилл порадовался, что получил добротное техническое образование, не поддавшись давнему соблазну пойти в гуманитарии. Он понимал, как устроен мир в самых его основах. Отрешенная от привычных образов абстрактная математика обрела ныне неслыханную звуковую гармонию, искрометный цветовой ряд. Кирилл вдруг поверил, что сможет писать так, как хотел, но не умел раньше, как не умеет никто на Земле. И это пребудет с ним, доколе продлится наделившее его небывалым прозрением волшебное помешательство. Но даже мысль о гениальной поэзии, повеяв восторженным холодком, не завладела сознанием надолго. Ничто не могло отвлечь Кирилла: он любил.

Побледневший, осунувшийся, с угольными тенями под глазами, он пропустил гимнастику, выйдя лишь к завтраку. Был понедельник, и в лагере, соблюдая морской обычай, потчевали картошкой в мундире с сельдью. Вернее, с малосольной иваси, приготовленной по всем правилам искусства: с гвоздичкой и сахарком. Кирилл заставил себя немного поесть и с наслаждением выпил кружку горячего чая. Нетерпеливо поглядывая на часы, он выжидал случая незаметно ускользнуть, чтобы занять насиженное гнездо на сопке, откуда открывался отрезок дороги на биостанцию. Это было единственное место, где он чувствовал себя более или менее спокойно, самоотверженно выжидая, когда возникнет из-за поворота ее взволнованное лицо. Нет, не лицо, не глаза, потемневшие от тревоги, потому что отдельных черт не разглядеть с такой высоты, даже не золотистые волосы. Он узнавал ее по легчайшей походке. Узнавал не зрением, но всем существом, когда обрывалось внезапно сердце и куда-то проваливался весь окружающий мир.

Часами лежа на выгоревшей траве, где стрекотали кузнечики и мелькали рыжие мотыльки, Кирилл с горечью спрашивал себя о том, были бы возможны их встречи без такого еготерпения и постоянства. По всему выходило, что нет. Только его упорством и теплился обреченный непрошенный свет. В своем эгоцентричном унынии он как-то не задумывался над тем, почему Светлана все-таки приходила сюда и спускалась в Холерную бухту, а то и взбиралась на холм. Забиваясь в метровые лопухи, он по-ребячьи таился, чтобы не сразу выйти на ее путь, но не выдерживал долго, страдая от уязвленной гордости. Напрасно уговаривал он себя ночами, что должен ее заставить ждать, как дожидается сам. Тщетно пытался выдержать характер и пропустить хотя бы день.

Когда однажды Светлана не пришла, Кирилл, не находя себе места, промучился на сопке до темноты. Возвратившись на следующее утро, он был готов к самому худшему, опустошенный волнением и тоской. Если бы она не появилась к полудню, он бы отправился на поиски. Приняв столь простое и совершенно естественное решение, он едва не заболел от беспокойства. В голову лезли самые странные мысли. Все казалось, что он нарушает какую-то заключенную между ними молчаливую договоренность, и это угнетало его временно помраченную душу. Но, пожалуй, больше всего он страшился обнаружить свою полнейшую зависимость от нее: от ее воли и даже каприза.

Зато каким неожиданным счастьем опалило лицо, когда она вдруг вынырнула из-за белого камня. Выяснилось, что ее куда-то возили, и вообще навалилась уйма работы, а потом кто-то откуда-то нагрянул, и пришлось до позднего вечера пить.

Заторможенное сознание Кирилла не улавливало подробностей, но от ее торопливой, словно извиняющейся скороговорки остался неприятный осадок. Оказывается, она все это время спокойно работала, болтала с друзьями, потягивала коньяк. А он умирал. И наверное, уже умер, потому что существование, на которое обрек себя, недостойно называться жизнью. Так и швыряло его из крайности в крайность: от готовности к бунту против поработившей его злой силы до полной покорности ей.

— Что с тобой, Кира? — услышал он из своего далека грустный голос Тамары. — Ты не болен?

— Я здоров. — Кирилл вздрогнул и поморщился, как от удара. — А в чем, собственно, дело? — бросил с вызовом, взглянув на часы.

— Ты бы на себя поглядел… Где-то целыми днями пропадаешь, не ходишь на тренировки. Ребята, между прочим, обижены.

— Чему обижаться? — укоризненно вздохнул Кирилл. — Я же никому не делаю зла, даже тебе, Тома.

— Да, зла ты не делаешь, но в коллективе так себя не ведут. Ведь здесь не какой-нибудь дом отдыха, а спортлагерь. Есть определенный распорядок, режим.

— Значит, меня отчислят за нарушение. — Он покорно кивнул. — Может, и телегу в институт накатают?

— Кому ты нужен, осел! — Она пренебрежительно передернула бронзовыми плечами. — Живи себе как знаешь.

— Откуда такое всепрощение? — Он пытался скрыть свою растерянность гаерским тоном. — Я бы на вашем месте обязательно принял меры.

— Но ты на своем месте, — печально возразила Тамара. — И времени уже не осталось перевоспитывать. — Она отрицательно помотала головой. — Всего неделя.

— Шесть дней, — уточнил Кирилл.

— Тем более… Так что с тобой все-таки происходит? Мне очень жалко тебя, Кирилл.

— Не знаю, Рыбка, — откликнулся он с внезапной теплотой. — Ты не жалей… Все пройдет, как-нибудь утрясется.

— Кто эта женщина? — тихо спросила Тамара, пряча глаза.

— К-какая женщина? — внутренне сжавшись, переспросил Кирилл.

— С которой ты шляешься каждый день! — бросила она, не сдержавшись.

— Зачем так грубо, Тамара? — Кирилл понимал, что она по-своему мучается, но не находил в себе сил сострадать. — Если будешь продолжать в подобном тоне, то лучше давай прекратим, — чужие, никак не свойственные ему слова сами сорвались с языка.

— Прости, — сразу опомнилась она. — Я не хотела… Ты любишь ее?

— Не знаю, Рыба. — Кирилл через силу прервал затянувшееся молчание. Впервые за все эти полубредовые дни кто-то спросил его о Светлане, и он мог говорить о ней вслух. Какое это было блаженное облегчение! — Наверное, очень…

— Вы были раньше знакомы? — Тамара продолжала выпытывать с затаенной подозрительностью. — Она что, правда, из МГУ?

— Ты-то откуда знаешь? — слегка удивился он, но тут же понял, что Томке, и, очевидно, не ей одной, уже многое известно о Светлане, наверняка больше, чем знает он сам. Шевельнулось намерение поддержать разговор, не столько с целью узнать что-то новое, сколько из неизведанного щекочущего наслаждения произносить ее имя.

— Давай лучше не будем об этом, — с нажимом отрезал он, устыдившись. — Ладно?

— Как хочешь, но имей в виду: тут ее многие знают… Между прочим, ей намного больше лет, чем кажется… Или ты уже знаешь?

— Я ничего не хочу знать, — отчеканил Кирилл.

— И даже о ее прошлом? — с внезапным остервенением выкрикнула Тамара, блеснув боковыми коронками.

— Перестань! — Кирилл больно сдавил ей локоть. — Тебя это никак не касается, слышишь.

— Конечно. — Ее голос сорвался. — Кто я тебе? И кто ты мне?

— Именно. — Он отпустил ее отталкивающим движением. — Молодец, что все правильно понимаешь.

— Но ты дурак, Кира! — Она укрыла ладонью побелевшие следы от его пальцев. — Какой же ты дурак!

— Извини, но мне пора, — опять взглянув на часы, бросил он отчужденно.

Ночью прошел дождь, и раскисшая глина тяжело налипала на резиновые подошвы. Над болотом еще висел туман. Вершины сопок исчезли, словно срезанные ножом. Даже ближайшие деревья смутно, как на недодержанном снимке, прорисовывались в молочной пустоте. Едва ли сверху можно было увидеть дорогу.

Однако за седловиной, где тропу пересекал залитый ржавчиной олений след, видимость стала лучше. Там вовсю задували ветра, открывая голубые провалы бухт, хоть и смазывала морской горизонт матовая завеса, за которой полыхал жаркий поляризованный свет.

Светлану Кирилл застал на скале у песчаного пляжа.

Впервые она пришла сюда так рано, впервые — раньше него.

— А я ждала вас, — просто сказала она, протянув руку. — И немного волновалась, что вы не придете.

— Я не мог не прийти. — Он бережно погладил ее тонкие пальцы и вдруг горячо, истово приник к ним дрожащими губами. — И вы это знаете.

— Знаю. — Она легонько коснулась его волос и осторожно отняла руку. — Но сегодня особый случай. Я пришла проститься с вами, Кирилл.

— Проститься? — Он задохнулся, как от удара. — Но почему! — спросил неповинующимися губами.

— Мне придется уехать на остров Попов, — объяснила она с непривычным для Кирилла участием. — Я узнала об этом только вчера вечером и сразу подумала о вас… Ведь вы тоже скоро уезжаете, правда?

— Через шесть дней, — пробормотал он, одолевая тупую расслабленную усталость. — А вы надолго?

— Также примерно на неделю. Одним словом…

— Мы не увидимся больше.

— Выходит, что так.

— Никогда? — покорно спросил Кирилл, не ожидая ответа. Ведь он знал, что это должно случиться, загодя переболев тягчайшим недугом.

— Не знаю. — Ее оживленное сдерживаемым волнением лицо устало померкло. — Вы позвоните мне, если найдете время.

— Если найду время, — механически повторил он, не ощутив боли. — И это вы говорите мне.

— Я всегда буду рада вас видеть.

— Спасибо хотя бы за это… Значит, большего я не заслужил.

— Зачем так, Кирилл?! — воскликнула она, проникаясь его отчаянием и протестом.

— Или вы не знаете, что я умираю без вас? — Кирилл умоляюще потянулся к ней, но она отрицательно покачала головой. — Я же так люблю вас, Светлана! — Он послушно опустил руки.

— Нет! — Она устало закрыла глаза.

— Что нет? — спросил он с нежным упреком.

— Вы заблуждаетесь, Кирилл, заблуждаетесь… Это не любовь.

— Что же тогда? Помрачение? Чары?.. Неужели вы и вправду не чувствуете, что со мной происходит?! Не верю, Светлана.

— Як вам очень хорошо отношусь, Кирилл, — ответила она с неподдельным участием. — Очень. И, поверьте мне, если бы было иначе, мы бы с вами просто не встречались… Но то, о чем вы говорите, — не любовь.

— Не любовь? — зачем-то переспросил Кирилл, прислушиваясь не столько к словам ее, сколько к голосу, к его переменчивым оттенкам.

— Я вижу, что вы переживаете, мучаетесь, и очень благодарна вам за такое чувство, за такую его высоту… Но это пройдет. Понимаете. Я совсем не такая, как вам кажется. Вы просто вообразили себе эту любовь, Кирилл. Не скрою, меня волнует и трогает ваше отношение. Я бы очень хотела сохранить вашу дружбу. Но не будем закрывать глаза… С каждым днем вам все труднее быть со мной, я это вижу.

— Но вы не понимаете…

— Я понимаю… Все у нас с вами могло сложиться немножко иначе. Во всяком случае легче, если хотите, обыкновеннее. Но так уж получилось, что мы пропустили свое короткое лето. И не стоит об этом грустить. Спасибо за то, что было.

— Но почему было! — ожесточенно выкрикнул Кирилл, борясь с подступающими слезами. — Я встречу тебя в Москве, в аэропорту, или нет, я поеду с тобой на этот проклятый остров! Ты ведь можешь взять меня с собой? — обрадовался он найденному решению, проникаясь надеждой.

— Едва ли это возможно. — Светлана, казалось, раздумывала. — Нет, ничего не получится. По ряду причин.

— Но должен же быть какой-то выход! Не поехать никак невозможно. Ведь я люблю тебя! — Он всхлипнул, улыбаясь сквозь слезы, и вновь протянул к ней зовущие руки.

— Нет. — Светлана не уклонилась от его торопливых умоляющих поцелуев. — Я буду там не одна… Так уж получилось.

Все для себя решив, она не стала объяснять ему, что приехал Гончарук, с которым они вместе ходили на «Тритоне», и ей скоро предстоит вновь уйти на несколько месяцев в море.

— Но в Москве?.. Мне можно будет встретить тебя.

— Конечно, — пообещала Светлана, выскользнув из его объятий. — А теперь успокойся и возьми себя в руки. — Мысленно отчуждаясь, она легко приняла и запоздалую ласку, и это ничего не значащее «ты». — Мужчина должен оставаться мужчиной.

— Ты обращаешься со мной, как с ребенком, — пожаловался Кирилл, вытирая тыльной стороной ладони глаза.

— Так оно и есть, — ласково улыбнулась она, протянув ему кружевной, тонко надушенный платочек. — Настоящий мужчина всегда немножко ребенок. — И добавила с затаенной печалью: — Ты же намного моложе меня, Кирилл…

Горькой вечерней прохладой веяли ее духи. И касание ткани к разгоряченному лицу было легким, как осенний полет паутинки.

— Это ничего не значит, — покачал головой Кирилл, задыхаясь от нежности и печали. — Ничего…

— Тебе не понять.

— А я не хочу ничего понимать. Есть только ты, а все остальное ничто перед вселенским крушением. — Трепетавший в нем ритм, как гальку, обкатывали рвущиеся из сердца слова.

— Перед чем? — не поняла Светлана. — Ты имеешь в виду атомную войну?

— Любовь.

— Она для тебя крушение?

— Гибель Вселенной… Рождение новых миров в черных трещинах расколотого неба, — пояснил он, прислушиваясь к себе, но, словно опомнившись, принужденно рассмеялся. — А вообще-то все ерунда, не обращай внимания.

— Ерунда. — Она изумленно вскинула голову. — Нет, это очень серьезно.

— Пожалуй, — нехотя согласился Кирилл. — Тебе ведь тоже было нелегко? Во всем виноват я один… Как ты верно сказала: «Наше короткое лето…» И это я все испортил.

— Ничего ты не испортил! — запротестовала Светлана, с трудом следя за скачками его мысли, завладевавшей сознанием как бы помимо слов. — Только благодаря тебе я узнала такое… Не знаю даже, как назвать. Раньше я думала, что это просто красивая выдумка. Ты понимаешь?

— Я понимаю, — подчеркнул он протяжно.

— И я счастлива, что такое было со мной.

— Ты что-нибудь слышала про альбигойцев? — спросил внезапно Кирилл.

— Это такие еретики?

— Еретики, — подтвердил он, иронично дрогнув уголком губ. — Страшнее, пожалуй, и не придумаешь. Так вот, среди лучезарных еретических трубадуров был один совершенно гениальный… Жаль, забыл его имя, но ничего — вспомню… Он учил, что истинная любовь должна навсегда остаться неразделенной. В противном случае ей нужно переменить свое имя. Отсюда — все!

— Что все? — быстро спросила она, интуитивно догадываясь.

— Ощущение вселенской катастрофы… Мне вообще свойственно трагическое восприятие жизни, но оно бы не проявилось, Света, если бы я заранее не знал, что все кончится очень плохо. Так оно и случилось: ты не полюбила меня.

— Жарко становится. — Светлана вновь ощутила, сколь заразительны чужие переживания. — Пойдем к морю.

Схватив Кирилла за руку, она увлекла его за собой по ниспадающей тропинке.

Приглаженный отливом берег простирался широко и пустынно, как никогда.

— Не будем выяснять отношения, ладно? — отозвалась она на его бередящее душу молчание. — Пусть все будет, как будет, а эти последние наши минуты не стоит отравлять горечью. Ведь все прекрасно, Кирилл.

— Ты так считаешь?

— Конечно же!.. Ты только посмотри, какое сегодня волшебное море. Ни морщинки… Будешь купаться?

— Не знаю.

— А я буду. — Она расстегнула пуговки, сбросила легкое платье к ногам и, грациозно переступив, побежала за отступающей линией пены, прекрасная и чужая.

Присев на камень, Кирилл следил за тем, как она с разбегу бросилась в воду и поплыла в опадающих брызгах, оставляя на мертвой глади тяжело расходящийся след. Море больно сверкало сквозь легкую дымку и казалось бесцветным, а удаляющаяся головка — черной, как нефтяное пятно. Такими же темными выглядели и шапки качающихся водорослей, которые пригнал ночной тайфун, и силуэты дремлющих чаек, и проблеск играющей нерпы на линии скал.

Светлана была права. Жизнь кружила голову своей щемящей прелестью, зовя безоглядно отдаться убаюкивающему течению. На вечной сцене среди блистательных декораций слизывала прозрачная пена безымянный след. И тщетная мука понять обжигала чужой, в пространствах развеянной памятью.

Вдоволь накупавшись, Светлана вышла из воды, таща за собой спутанные гроздья саргассов, переплетенные грязно-зелеными нитями прибрежных водорослей.

— Смотри, какая прелесть! — Она подбросила в воздух мокрый, янтарно просвечивающий комок, ловя рассыпающиеся лоскутья. — Как виноград! — И вдруг вскрикнула, схватясь за горло, и с жалобным стоном упала на колени.

Кирилла, как вихрем, сбросило с камня. В прыжке он успел увидеть, как она что-то оторвала от себя, бросила в сторону и повалилась на бок, взрыв ногтями песок.

— Света! — позвал он, опускаясь возле, и, осторожно перевернув на спину, приподнял ей затылок. — Что случилось?

— Как огнем обожгло, — прохрипела она, задыхаясь от боли. — Здесь, — вялым мановением пальцев показала на грудь и сомкнула веки.

Наклонившись, Кирилл заметил под ключицей небольшое пятно. Едва угадываемое на загорелой, припорошенной песчинками коже, оно медленно наливалось багровым накалом.

Еще ничего не понимая, он сдул с нее песок и, приподнявшись с колен, осмотрелся. Среди клочков водорослей лениво отсвечивал неприметный комочек слизи. И хотя рядом не менее ярко блестела пупырчатая гроздь, Кирилл различал лишь эту желеобразную каплю, вобравшую солнечный свет. Она напоминала небольшую пуговицу из мутной пластмассы с коричневатым перекрестьем истрепанных ниток.

Так могла выглядеть только медуза гонионема, прозванная крестовичком. Кирилл видел ее впервые, но по рассказам бывалых людей знал, что встречи с гонионемой порой заканчивались трагически. Светлану необходимо было срочно доставить в больницу. Ее уже сотрясали приступы натужного сухого кашля. Жадно хватая воздух, она словно захлебывалась им, судорожно запрокинув искаженное мукой лицо.

В минуты крайней опасности Кирилл обретал обычно не присующее ему сосредоточенное спокойствие, когда сознание работает с необыкновенной четкостью и быстротой, а чувства напряжены и собраны в единый фокус. Действуя с автоматической размеренностью, он кое-как закутал Светлану в ее легкое платьице, бережно поднял и понес.

— Помоги мне, как только сможешь, — сказал он, думая только о предстоящем подъеме. — И все будет хорошо…

— Я постараюсь, — прошептала она, борясь с наползающей одурью. — Постараюсь…

XIX

Отзыв из Комитета по делам изобретений и открытий пришел отрицательный. Основываясь на заключении кандидата технических наук А. В. Громкова, комитетский эксперт не признавал за новым способом прямого восстановления металлов, предложенным заявителями Доровским, Ланским и Ровниным, ни новизны, ни какой бы то ни было практической полезности.

Марлен хоть и настраивал себя на всевозможные осложнения, но подобного афронта никак не ждал. Его задел не столько сам факт отказа, сколько заключение, уместившееся в четыре строчки. Припомнив подробности своей встречи с Громковым, Малик расстроился еще больше. Этот пигмей позволил себе полностью игнорировать реальные факты. Чохом отвергнув солидное теоретическое обоснование и экспериментальную часть, он просто-напросто перечеркнул всю их работу. Даже подобрать доказательства не потрудился. Надо думать, посчитал, что ходульный ярлык «лишено принципиальной новизны» полностью развязывал ему руки. Ведь коли «лишено», то, значит, и интереса не представляет, а уж верно оно или нет — дело десятое. Солидный человек не может позволить себе снизойти до подобной чепухи. Примерно так он и рассуждал, разделавшись, что называется, одним махом с новизной, а заодно и с полезностью. Его не смутило даже очевидное противоречие с формальной логикой, из которой отнюдь не следовало, что полезными могут быть только принципиально новые истины. Да и навряд ли он утруждал свой мыслительный аппарат логическими построениями. Просто воспользовался готовой формулировкой и думать забыл.

И это было для Малика обиднее всего. Он ощущал себя незаслуженно оскорбленным и жалким. Посоветоваться и то было не с кем. Шеф пребывал в двухмесячном отпуске, который взял перед тем как уволиться, Кира Ланской блаженствовал на далеких берегах Японского моря. Он один отдувался за всех: с утра до вечера гнал эксперимент с его бесконечными анализами, стоял над душой у лаборанток, стеклодувов, электриков, а по ночам вычерчивал графики для будущих публикаций. Одним словом, двигал науку «вбок», потому что, если, конечно, верить Громкову, повторял зады и вообще занимался ерундой.

Но не верил Малик этому вознесшемуся зятьку. Ни единому его лживому слову не верил и до зуда в руках жаждал драки. С праведным единоборством, однако, следовало повременить. Без Киры он не решался даже думать об официальном ответе, наивно полагая, что разделаться с наглой писулькой под шапкой ИМЕТа не составит труда.

Пребывая в состоянии крайней подавленности, когда все валится из рук, и ничто — даже интересная книга или новый фильм — не может отвлечь от мозжащей в черепе думы, Малик решился позвонить шефу. Но телефон на квартире не отвечал.

Прослонявшись до обеда по институтским коридорам, где встретил массу знакомых, с которыми во всех деталях обсудил создавшуюся ситуацию, но так ни к чему и не придя, он рванул прямиком в Петушки, надеясь застать Доровского на даче.

Калитку отворила дочь Евгения Владимировича Даша — пышная великовозрастная девица в облегающих джинсах.

— Папа отдыхает, — не слишком приветливо оповестила она, удерживая за ошейник беснующуюся овчарку. — Подождите в саду. — И надменно удалилась, играя туго обтянутыми ягодицами, по дорожке, вымощенной керамической плиткой.

Она вообще не благоволила к Мар лену, которого почитала за безнадежного плебея, зато вся так и таяла в присутствии Киры. Малик, впрочем, не обижался, безропотно снося все ее выходки.

Выждав, пока собаку не привязали, он робко просеменил на участок и устроился в шезлонге возле крохотного прудика, в котором водились караси.

Доровский вышел в пижамной куртке, наброшенной прямо на голое тело. Основательно вздремнув после обеда, он был настроен приветливо и благодушно.

— Привет труженикам смычка! — Евгений Владимирович потрепал по плечу привставшего было гостя. — Сиди-сиди… Какие новости в нашей волости? — поинтересовался он, придвигая плетеное кресло.

— Честно говоря, неважнецкие, — кисло улыбнулся Марлен, нагибаясь за портфелем. — Пришел отказ.

— Да, брат, это тебе не фуги Баха, — не теряя довольства, поморщился Доровский. — Впрочем, ничего удивительного. — Он пробежал глазами письмо с траурным уголком. — Я ведь предупреждал вас, что так оно и будет!

— А как же теперь?

— Обыкновенно. Они нас, мы их… Посмотрим, чья одолеет.

— Но ведь это филькина грамота, ни одного аргумента! — Малик был явно разочарован пассивной реакцией шефа. В глубине души он ждал куда более явных проявлений неудовольствия. — Голословное отрицание.

— Ишь чего захотели, аргументов! Он ведь не дурак, этот ваш Громков, чтоб в дискуссии ввязываться. Аргументы, если они в корне ошибочны, легко опровергнуть. Нет, он слишком тонкая бестия, чтобы так глупо подставиться.

— Да он законченный кретин! — взорвался Малик. — Расписался в полной своей некомпетентности. Это же младенцу видно!

— Кому-то, может, оно и видно, — терпеливо объяснил многоопытный Евгений Владимирович, — а вот в комитете на немощные экзерсисы нашего милого рецензента взглянули почему-то иначе.

— Они просто слово в слово повторили всю его белиберду! Формалисты несчастные…

— Правильно, формалисты. Но на это и было рассчитано! Давая вместо заключения аргументированного абсолютно бездоказательное, этот ваш Громков-Пустобрехов превосходно учитывал механический характер делопроизводства.

— Но ведь его ничего не стоит положить на обе лопатки!

— Ошибаетесь, Марлен Борисович, категорически ошибаетесь! — Доровский вернул отзыв. — Вы видите перед собой реального, так сказать, оппонента, противника, а его нет. Это бесплотный пар, идеальный газ по Бойлю — Мариотту, подпоручик Киже. Не станете же вы боксировать с тенью? В отсутствии аргументов не слабость, но сила бюрократизма. Так-то, молодой человек…

— Что же вы предлагаете? — растерялся Малик. — Не отвечать вообще? Примириться?

— Ничуть не бывало. Надо немедленно запузырить ответ. Причем в самой категорической форме.

— Но ведь вы говорите, что бессмысленно драться с тенью! Выходит, нам и сказать по существу нечего. Она нам — «не имеет», мы им — «имеет». Так, что ли?

— Молодец, — удовлетворенно откликнулся Евгений Владимирович. — Усвоил. Нечего ломать голову. Учитесь у Громкова экономить силы для настоящей схватки. Выразив иначе категорическое несогласие с решением за номером таким-то, повторите, не мудрствуя лукаво, все наши прежние доводы, и будет с них.

— А они опять скажут: «нет».

— Вот и превосходно!

— Так и будем воду в ступе толочь?

— Почему. Рано или поздно мы вынудим наших, так сказать, контрагентов пойти на серьезное обсуждение. Там-то и произнесем свое веское слово.

— Сколько времени уйдет на такую канитель!

— И пусть. Вам-то что? Работайте себе на здоровье, спокойно делайте свою, подчеркиваю, игру. Или не согласны?

Ровнин промолчал, затаив сильные сомнения насчет тактики шефа. Ему, члену-корреспонденту, хорошо было ждать спокойно. Ну еще одно направление, еще одна работа. Для него ничего не изменится от того, получит ли она признание или канет в небытие. А вот для них с Кирой дело обстоит совершенно иначе…

— Может быть, вам в инстанции обратиться, Евгений Владимирович? — сделал Малик осторожный заход. — Все-таки не пустячная проблема.

— Не пустячная? — Доровский удивленно раскрыл глаза и театрально выбросил руку. — Да у меня в жизни не было ничего более интересного! Архиважная, государственного значения проблема.

— Вот я и говорю…

— Глупости говорите! Имейте терпение, милый мой Паганини. Вам что, работать не дают? Тему вам закрывают? С чем вы пойдете в инстанции?.. Борьба вокруг авторского свидетельства только завязывается, притом учтите, что это лишь эпизод в длительной эпопее. И Громков, и этот, как его… Пупкин-Глупкин, что подмахнул отказную, — всего лишь мелкие сошки. За ними стоят куда более весомые фигуры.

Малик понимающе кивнул.

— Тогда наберитесь терпения. Что рекомендует нам военная наука? — Доровский энергично принялся загибать пальцы — Во-первых, не нарушать боевые порядки, во-вторых, не раскрываться преждевременно, а в-третьих, выполнять приказы начальства!.. Короче говоря, делайте, что велят, Марлен Борисович.

— Понял, — с готовностью согласился Марлен, не слишком, впрочем, убежденный. — Молчу.

— Что творится в лаборатории? — без особого интереса спросил Евгений Владимирович, достаточно полно осведомленный об институтских делах.

— Ничего особенного. Народ в основном разъехался: каникулярный сезон.

— Но вы-то хоть работаете?

— Мы-то работаем. — Малик почти в точности воспроизвел патетическую интонацию шефа. — Я вот о чем хотел посоветоваться, Евгений Владимирович… Время у нас, сами понимаете, смутное. Качаемся по волнам без руля и без ветрил. Пока назначат исполняющего обязанности, пока улягутся всяческие сомнения и страсти… В общем, вы меня понимаете.

— Разве что в общем. — Доровский насупился, давая понять, что разговор становится для него неприятным. — Сколько можно объяснять, что до сентября лаборатория остается за мной. Я в обычном отпуске, на который имею такое же конституционное право, как и все вы…

— Я понимаю, — поспешно заверил Малик. — Разве я про себя, Евгений Владимирович… Меня лично технический персонал волнует. Отпускные настроения и общая, никуда не денешься, неопределенность здорово сказываются на продуктивности. Участились, например, случаи невыполнения анализов.

— Нехорошо, Марлен Борисович, не дело.

— Чего ж хорошего? Мы вихревую камеру поставили, темпы наращиваем, а аналитики не поспевают… Может, на принцип личной заинтересованности нажать? Я бы включил кой-кого из девочек и, конечно, Бошарина в число авторов. Как вы на это смотрите? Мы тут с Кирой как раз новую серию статей готовим…

— Первый раз слышу, чтобы механики и лаборантки подписывали научные публикации, — развел руками Доровский. — Но почему бы нет, в принципе? Если вы считаете, что столь экстравагантная мера даст надлежащий эффект, у меня нет возражений. Валяйте…

По интонации, а еще более по устало-небрежному взмаху руки Малик лишний раз убедился, что шефу глубоко безразлично, кто подпишет очередную статью, где и когда она появится и как будет называться. Напечатав триста, а то и более трудов, он мог позволить себе не вникать в подобные мелочи. Но Ровнину, чье сердце счастливо замирало, когда он видел свою фамилию, набранную типографскими литерами, это показалось обидным.

— Погребу, пожалуй, Евгений Владимирович. — Он потянулся за портфелем.

— Куда вы рветесь? — удержал его Доровский. — Ведь вы на машине? Оставайтесь к ужину. Марья Васильевна может неправильно понять, если сбежите от ее грибов. — Он оживленно причмокнул. — Это же нечто особенное!.. Дарья утром нашла с десяток белых. Причем, не поверите, прямо здесь, на участке. Тугие, как теннисные мячи, один к одному! Представляете, что будет, если их порезать кружочками, слегка обжарить в масле, а после залить сметаной?.. Нет, Ровнин, для этого у вас не хватит воображения… Или хватит?

— Конечно, не хватит, Евгений Владимирович. Мне правда пора. Нужно еще заехать кое-куда, поискать сок для девок и вообще подшустрить по хозяйской части.

— Сок? — Доровский вздернул седые всклокоченные брови. — Какой сок вам нужен?

— Какой подвернется. Моим девахам без разницы.

— Тогда считайте, что он у вас в кармане. Марья Васильевна закатала несколько банок превосходнейшего вишневого сока. Получите целую бутыль. И без разговоров! Кстати, кроме грибков, ожидаются вареники с вишнями. Как вы относитесь к вареникам? Или даже это совершеннейшее творение, сваренное в вишневом сиропе, не способно пробудить вашу усталую фантазию?

— Способно, — сдался бедный Марлен, чувствуя, как потекли слюнки. После бледных сосисок и сиротского винегрета в столовке набросанная сочными мазками перспектива показалась особенно впечатляющей.

— Вот и отлично. — Доровский удовлетворенно расправил плечи, надолго устраиваясь в любимом кресле. — Тяпнем по рюмочке. От настойки на смородиновых почках, кажется, еще никто не отказывался?

— Уж как водится, Евгений Владимирович.

Малик улыбнулся, вспомнив, как прошлым летом Кира выловил всех карасей под восхищенные возгласы профессорской дочки. Негодование Доровского не знало предела. Он обозвал их тогда браконьерами и почему-то вивисекторами, запретив появляться на даче в осенне-летний период. К вечеру, однако, подостыл и даже отведал, ворча и стеная, запеченных в яичнице карасей.

— Как карасики, Евгений Владимирович, не отродились? — спросил Малик, когда Даша с вызывающим стуком водрузила на стол запотевшую банку.

— И не стыдно, молодой человек? Я бы на вашем месте прикусил язык!

— Уж кто-кто, а я тут абсолютно ни при чем! — откровенно рассмеялся Марлен. — Вы бы лучше с нее спросили, — мстительно кивнул он на удалившуюся Дарью.

— Все вы одним миром мазаны, — буркнул Доровский, наливая в стаканы. — Лучше уж пейте.

Вскипевший мелкими пузырьками мутноватый напиток, в котором болтались разбухшие изюмины, оказался на диво хорош.

— Почему Ланской не приехал? — удовлетворенно отдуваясь, спросил Евгений Владимирович.

— На море блаженствует, рыбку промышляет.

— Ишь ты!

— А что делать? У вас-то он уже всех переловил.

— Ладно-ладно. — Доровский строго пристукнул ладонью. — Когда возвратится?

— Скоро уже, на будущей неделе, надо думать.

— Тогда вы вот что сделайте. — Евгений Владимирович озабоченно прищурился, как бы оценивая неожиданно осенившую его идею. — Навестите-ка вы этого самого Пупкина! Побеседуйте, присмотритесь, словом, разведайте, что он за птица… Вы поняли меня, Марлен Борисович?

— Вполне.

— Тогда давайте соорудим партийку в шахматы. Сходите, пожалуйста, за доской.

— Что же все-таки с нами будет, Евгений Владимирович? — задал Малик мучивший его вопрос, бездумно разыгрывая привычный гамбит. — Кому отдадут лабораторию?

— Поживем — увидим. Пока я держу ситуацию под полным контролем. Лично для вас, думаю, ничего не изменится.

— Легко сказать!

— Или почти ничего. Защиту я вам с Ланским гарантирую. Вы, главное, не бездельничайте, а то знаю вас, охламонов…

— Мы не бездельничаем, — пробормотал Малик, поймав на вилку неприятельскую ладью. — Шах, Евгений Владимирович.

— Ладно, сдаюсь. — Потеряв качество, шеф утратил к игре интерес и признал себя побежденным. — Не играется что-то в жару… Значит, вы все поняли? Нужно как следует прощупать противника, но только культурно. Без склоки.

ХХ

Светлану доставили в райцентр на вертолете и поместили в районной больнице.

Вертолет вызвал Астахов, когда врач биостанции вынес заключение, что состояние пострадавшей критическое и требуется срочная госпитализация. Везти ее по приморским дорогам на «рафике» показалось рискованным. Ни подкожные инъекции адреналина и эфедрина, ни массированное искусственное дыхание существенного воздействия на развитие процесса не оказали. Больная бредила, пульс слабел, в сердце прослушивались фибрилляции. Сказывалась, очевидно, потеря времени. Ведь не менее четырех часов прошло прежде чем была оказана первая помощь. Да и то счастье, что совершенно выбившийся из сил Кирилл наткнулся в лесу на ребят с биостанции. С этого-то момента в его памяти произошел своего рода провал, временная отключка. С трудом удалось восстановить связность событий. Высвечивались, вспыхивая и замедленно угасая, отдельные пугающие фрагменты: ее бессильно свисающая рука, тонкая струйка, выброшенная из шприца, темное, медленно расползающееся пятно — то ли пролитое лекарство, то ли просто горячая вода. Набегая дымчатым фильтром, оно почему-то постоянно маячило перед глазами. И еще врезалась в мозг, прочертив круговые незаживающие бороздки, суматоха вокруг кислорода.

Сначала долго искали где-то на складах баллон, потом спешно подгоняли к редуктору трубки от акваланга. Кажется, все это происходило уже под гром вертолета, который завис над дорогой, взвихряя пыль. Вопреки каким-то инструкциям врачу удалось забрать кислород с собой. Нужно было через считанные минуты повторить инъекции, и он опасался непредвиденных осложнений.

Для Кирилла места в кабине не хватило, потому что высокий парень, принявший баллон, так и остался в зеленой машине, которая плавно оторвалась от земли, неуклюже развернулась хвостом вперед и как-то боком пошла над морем. Потом он узнал, что это и был тот самый Астахов — его тоже не сразу нашли, — у которого хранилась ракетница.

Возвращаться в лагерь мучительно не хотелось. Здесь, на биостанции, даже воздух пронизывало живое дыхание Светы, ее осязаемое присутствие, и было страшно нарушить хрупкую связующую нить. Напряженно ожидая вестей из этого доселе неведомого ему Приморского, на котором отныне сосредоточились надежда и тревоги, Кирилл жадно выспрашивал всех, кому так или иначе довелось соприкоснуться с проклятым крестовичком. Отзывы были самые разные. Одни считали, что все ограничится несколькими днями больницы, другие глухо пророчили длительный паралич, и становилось понятно, что их умолчание говорило о самом страшном. Но даже в таких отрывочных беседах таилась для него неодолимая притягательность. По крупицам вбирая слова утешения, он ненадолго успокаивался, преисполняясь горячей веры в благополучный исход.

Незаметно отгорел день. Впечатление, которое произвело на людей происшествие, потеряло свою остроту, растворившись в насущных заботах. Хочешь не хочешь, а надо было уходить. Докурив на ступеньках лабораторного корпуса последнюю сигарету, Кирилл спустился на дорогу. Здесь, уже на подходе к белому камню, его и догнал полный пожилой человек в тренировочном костюме и кедах, занимавшийся, судя по всему, оздоровительным бегом.

— Решили прогуляться? — спросил он, переходя на шаг.

— Да нет, просто возвращаюсь к себе в лагерь.

— Как, разве вы не отсюда? Но ведь это вы принесли вместе с Беркутом Светлану Андреевну?

— Я. — Кирилл замедлил шаг, припомнив, что, кажется, видел «бегуна от инфаркта» возле вертолета. — А вы здесь работаете?

— С вашего позволения. — Церемонно наклонив голову, представился: — Александр Матвеевич Неймарк.

— Морские ежи? — обрадовался Кирилл. — Мне о вас Светлана Андреевна рассказывала, — пояснил он, назвавшись.

— Бедная женщина! Только этого ей не хватало. Вы не знаете случайно, как оно произошло?

— К сожалению, знаю. Это случилось на моих глазах. Крестовичок оказался в куче водорослей…

— Подумайте, какая неприятность! — Неймарк озабоченно поцокал языком. — Вообще-то оно так и бывает. Крестовички всегда держатся возле зарослей. Их не было здесь года четыре, если не больше, а теперь, значит, нагнало. Придется временно воздержаться от моря. Без гидрокостюма ни-ни! С гонионемой шутки плохи.

— Как вы думаете, профессор, это очень серьезно? — с замиранием сердца осведомился Кирилл.

— Вы же видели, в каком она состоянии?.. Но будем надеяться на лучшее. Патогенное действие яда сказывается очень различно. Одни, как говорится, отделываются легким испугом, у других это протекает много сложнее.

— Но она… — Кирилл поперхнулся, не в силах выговорить до конца.

— Конечно же, нет, — понял его Александр Матвеевич. — Даже думать про это не надо… Однако последствия могут быть самые разные. По сути, гонионема единственное по-настоящему опасное животное в наших водах.

— А морской дракончик? — напомнил Кирилл.

— Не идет ни в какое сравнение, хотя ваша правда, он вполне заслужил свою дурную славу… В конечном счете все зависит от вовремя оказанной помощи. Хочется верить, что она не опоздала. Нам очень повезло, что отыскался этот баллон. Вот уж действительно счастливая случайность! Ведь у нас никто не работает с кислородом.

— Вы случайно не знаете, профессор, как лучше всего добраться до Приморского?

— Хотите поехать? Очень похвально, молодой человек! Мне тоже обязательно следует навестить Светочку. Мы ведь с ней старые приятели, хоть так и не принято выражаться в отношении женщин. Особенно юных… Думаю, что мы сообразим что-нибудь насчет машины.

— Тогда, если позволите, я подойду утром.

— Утром? — Неймарк на мгновение заколебался. — Впрочем, вы совершенно правы, утречком будет лучше всего! Давайте так и договоримся… Вы что, плавали вместе со Светланой Андреевной или по работе знакомы? — деликатно полюбопытствовал он.

— По работе, — с лаконичной твердостью ответил Кирилл.

— Ее многие знают, — удовлетворенно кивнул Неймарк. — Очень яркая женщина, очень… Значит, до завтра, молодой человек?

Придя в лагерь, Кирилл зашел к начальнику лагеря попрощаться. Отделавшись от неизбежных вопросов общими замечаниями насчет здоровья и аллергических особенностей местной флоры, естественно вымышленных, он оставил записку для Тамары, препоручив ей все свое барахло. Что и говорить, это было не слишком великодушно, но, обычно щепетильный до крайности, он словно оглох к угрызениям. Ничто не задевало его, кроме единственной сверхзадачи. Не таскать же за собой палатку в конце-то концов? И чехлы с охотничьим снаряжением были бы до крайности неуместны. Решив взять только самое необходимое да еще подводную камеру, чтобы загнать, когда подопрет нужда, он забрался в спальный мешок и, вопреки ожиданиям, провалился в беспамятство.

Но просыпался зато тяжело, продираясь сквозь разрозненные видения с таким громоздким ощущением беды, что дыхание перехватывало. О том, что ждет его в Приморском, даже думать боялся, заклинал непокорное воображение.

До поселка они с Неймарком добрались без всяких приключений. Опытный Александр Матвеевич догадался остановить «рафик» у райкома. Наливайко оказался уже в курсе событий. Из кратких замечаний его на пространные разглагольствования профессора Кирилл понял одно: слава Богу, жива! Хоть ночь прошла для медиков хлопотно и состояние все еще остается тяжелым, зажавшая горло стальная рука ослабила волчью хватку — жива! В больницу поехали вместе с секретарем, что существенно облегчило общение с медицинским персоналом.

Главный врач, пожилая румяная женщина с обесцвеченными гидропиритом волосами, никого до больной, конечно, не допустила, слегка обнадежив, что наблюдаются изменения к лучшему.

— Невзирая на то, что она все еще без сознания? — попытался уточнить Неймарк.

— Дыхание выровнялось, — объяснила главврач. — А это сейчас главное.

— Сердце? — Он продолжал обстоятельно расспрашивать.

— Пока без существенных перемен. Но сердце мы ей поддерживаем. Давление падает, вот что тревожно.

— Давление? — Александр Матвеевич сосредоточенно пожевал губами. — Отчего же давление? Значит, сердце все же справляется?

— Ох милый вы мой! — певуче вздохнула женщина и объяснила ему, как ребенку: — Борется сердце, изнемогает, потому как трудно ему. У больной наблюдаются патологические изменения печени.

— Это типично при подобных поражениях?

— К сожалению.

— Неужели ничего нельзя сделать? — не выдержал Кирилл. — Может, переливание крови. Так у меня первая группа!

— Все, что необходимо, мы делаем.

— Может, связаться с Москвой? — обратился Александр Матвеевич к Наливайко. — Директор Института тропической медицины мой хороший приятель, и я бы мог узнать…

— Да оставь ты в покое своего приятеля! — досадливо оборвал его Петр Федорович. — Как что, так сразу Москва! Мы здесь лучше их знаем, что нужно делать. Думаешь, первый случай такой? Как бы не так! Слушай лучше, что Анна Спиридоновна тебе толкует. — Он дружески подхватил врачиху под локоток. — Она не одного на моих глазах выходила. А в твоей тропической медицине они бы загнулись, так и знай! Правду я говорю?

— Случай непростой, — уклончиво ответила Анна Спиридоновна. — И пока не прошел острый период, трудно делать прогноз. На данный момент, говорю со всей ответственностью, непосредственной угрозы не наблюдается, а там посмотрим.

— Сколько он продолжается, острый период? — спросил Кирилл.

— Обычно дней пять… Потом можно будет провести все необходимые анализы и назначить лечение.

— Иные по полгода маются, — заметил Наливайко. — Вот же проклятый крестовичок!

— И часто у вас такое случается? — не отставал от Анны Спиридоновны неугомонный Неймарк.

— В плохие годы — три-четыре случая, а так крайне редко. Последнего больного — помнишь Арзамасова, Петр Федорович? — благополучно выписали три года назад.

— Но намучился он, бедняга, основательно!

— Да, довелось-таки повозиться. В печени возникли длительные и стойкие изменения.

— Ему даже пришлось на материк переселиться. Он, понимаете, водолазом у нас работал, а после такого камуфлета человеку на море делать нечего.

— Почему? — тревожно ловя каждое слово, осведомился Кирилл.

— Яд гонионемы обладает способностью вызывать анафилоксию — повышенную чувствительность — к повторному введению даже очень небольших доз того же токсина, — объяснила главврач. — Почти все смертельные случаи приходятся поэтому именно на повторное поражение. Так что выбирать не приходится. Уж очень велика степень риска.

— Значит, первичные?.. — попытался поставить точку Кирилл, преданно глядя на Анну Спиридоновну.

— С ними, разумеется, проще, — поняла она недосказанное.

— И на том спасибо, — нехотя отступил Неймарк, склонив голову.

— Куда вы теперь? — поинтересовался Наливайко, присев покурить в тени тополей. — Сразу назад или у нас погостите?

— Домой поедем, Петр Федорович, забот полон рот.

— Я бы остался, если можно, на несколько дней, — попросил Кирилл, упрямо сдвинув брови. — Здесь есть какая-нибудь гостиница.

— Гостиниц у нас в райцентре пока не построено, мил человек, — сообщил Наливайко. — Но устроить, конечно, можно. Турбаза сгодится?

— Буду очень благодарен.

— Значит, заметано… А с работы начальство отпустит? Астахов, я знаю, насчет этого строг.

— Я здесь на отдыхе, товарищ Наливайко, в лагере СКАН живу. Как говорится, сам себе хозяин.

— Тогда дело другое. — ПетрФедорович посмотрел на часы. — Садитесь ко мне в машину, подброшу… Ну, в таком разе прощай, Матвеевич. — Он протянул Неймарку руку. — Звони, если чего понадобится, не стесняйся.

— До скорого, Федорович. Можешь не сомневаться, я позвоню.

— Сам из Москвы? — спросил Наливайко, усаживаясь рядом с Кириллом.

— Из Москвы, Петр Федорович.

— А по специальности кто?

— Химик, в научно-исследовательском институте работаю.

— Не по нашей, океанической, части?

— Ничего общего, к сожалению, но море люблю.

— Если бы не любил, не приехал… Вон оно как обернуться может, море. Жаль Светлану Андреевну, это же надо, чтоб так не повезло человеку.

Кирилл ничего не ответил, глядя в окно, за которым проносились розовые и голубые домики и тополя, тополя.

XXI

Герман Кондратьевич Гончарук вызвал машину и поехал в порт, где у тридцать восьмого причала стоял белоснежный красавец «Борей» с двумя мощными радиотелескопами в шаровых оболочках. Судно три дня как пришло из доков и было поставлено под загрузку. Контейнеры с оборудованием ждали своей очереди, составленные вдоль подъездных путей в замысловатые фигуры.

Машина остановилась возле трапа. Дружески поздоровавшись с вахтенным помощником, которого видел впервые в жизни, Герман Кондратьевич прошелся вдоль кнехтов. В зазоре между бетонной плитой причала и высоким бортом завороженно темнела вода. Туго натянутые полипропиленовые тросы с резиновыми дисками против крыс косо пересекали сумрачно подернутый синеватой пленкой мазута омут. Несло сыростью, сладковатым чадом солярки и тем особым железным холодком, что ощущается только в порту.

Над рубкой лязгала плохо смазанная поворотная стрела, опуская на палубу оранжевую крышку батискафа системы «Пайсис», намертво закрепленного на корме. Место для второго аппарата, отмеченное откинутыми скобами, было пока свободно. Его обещали подвезти только в начале будущего месяца, что нарушало весь тщательно разработанный график.

Убедившись, что окованные жестяной полосой ящики с новейшими магнитометрами уже опущены в трюм, Гончарук перешагнул через камингс и, грохоча по ступеням, сбежал на ют, где размещались лаборатории. У гидрохимиков и биологов моря еще конь не валялся. Столы и полки сплошь были заставлены нераспакованной посудой и приборами. В геофизической продвинулись значительно дальше. Бесчисленные напичканные электроникой блоки были размещены по своим кронштейнам, а всевозможные самописцы надежно принайтованы к переборкам. Единственное, что здесь требовалось, это вынести развороченную тару и провести генеральную уборку.

Лишь в вычислительном центре, как всегда, царил абсолютный порядок. Судовые отсеки, находившиеся на попечении капитана, Герман Кондратьевич осматривать, конечно, не стал, а сразу поднялся на верхнюю палубу в свои апартаменты научного руководителя с просторной ванной и кабинетом, отделанным под красное дерево.

Взглянув на всепоясной хронометр — до заказанного разговора с Москвой оставалось минут двадцать, — он отомкнул сейф и разложил перед собой списки, испещренные галочками и прочими таинственными знаками. В целом научный состав был укомплектован. Лишь возле одной фамилии, обведенной красным карандашом, выделялся жирный минус, перечеркнувший едва различимый теперь плюс.

Столь неожиданно и, главное, не вовремя выбыв из строя, Рунова поставила Гончарука перед сложной проблемой. Он, само собой разумеется, сочувствовал Светлане Андреевне, которая была ему не совсем безразлична, и мысленно желал ей всяческих благ. В первую очередь — быстрейшего выздоровления. Но на это как раз, судя по уклончивым ответам врачей, особенно рассчитывать не приходилось. По крайней мере в обозримый период, вернее, в жестко отмеренные сроки, коими располагал, готовя экспедицию в район Большого Барьерного рифа, Герман Кондратьевич.

Превыше всего ставя интересы дела, неразрывно связанные с сугубо личными, Гончарук умел абстрагироваться от всякого рода нюансов, которые собирательно именовал «человеческим фактором». В сложных распасовках, которые он вел, комплектуя научный состав, Рунова была лишь единицей, которую требовалось срочно кем-нибудь заменить. Трагический случай, который не мог оставить равнодушным даже совершенно постороннего человека, знания, опыт и не в последнюю очередь личное обаяние Светланы Андреевны — все это как бы осталось вне игры, не терпящей сантиментов. В запечатанных кладовых сердца, говоря иными словами, которых никак не затрагивали неписаные правила делового пасьянса.

Если бы можно было срочно найти подходящую кандидатуру, задача решилась бы автоматически. В этом случае Гончарук одним выстрелом убивал, а вернее, обезвреживал сразу двух зайцев, не зайцев — китов: Слепцова, который тайно интриговал против участия Светланы Андреевны, и Северьянова, который ее всемерно поддерживал. Пока все было в норме, в этой дилемме перетягивал Северьянов. И не только потому, что от него зависело обеспечение исследовательской группы, которую Герман Кондратьевич планировал направить на острова Драконьего Жемчуга. От Северьянова многое зависело. Добавочной гирькой на его чашке, почти уравновешенной замдиректорским постом Слепцова, и был тот самый «человеческий фактор». Теперь же, когда волею обстоятельств Рунова оказалась вне игры, можно было без потерь удовлетворить обе стороны. Не его, Гончарука, вина, что так получилось. Жизнь сама развязывала все мертвые узлы.

Единственное, что требовалось в данный момент, — это заполнить вакансию. Без всякой спешки и по-джентльменски достойно, чтобы не потерять лица. Сложность ситуации заключалась, однако, в том, что Гончарук не мог ждать. Во-первых, его лимитировали сроки, необходимые для оформления в загранплавание, во-вторых, и тут таилась непредвиденная ловушка, заменить Светлану Андреевну оказалось отнюдь не легко. Альголог — вообще редкая специальность, тем более с геологическим профилем и к тому же пригодная по всем прочим параметрам. Если же присовокупить ко всему последнее выступление на отделении академика-секретаря, специально нацелившего экспедицию на железомарганцевые конкреции, то вообще свет, что называется, сходился клином на ней одной, единственной, неповторимой.

Как бы обрадовался Герман Кондратьевич, если бы Светлана внезапно выздоровела! Сейчас все, кроме какого-то валета Слепцова, было на ее стороне. За исключением здоровья, сводившего на нет любые раскладки. Но на нет и суда нет.

Мыслящий человек не должен бунтовать против природы. Всегда найдутся обходные пути. Это ничего, что все аналитически прослеживаемые линии открывались пока на одной карте. Ее следовало, выждав минимально приличный срок, окончательно сбросить и на время забыть. Итак, решено — замена. Пусть москвичи отпадают, потому что Слепцов сейчас же подсунет своего человека, и это будет равносильно капитуляции. Пусть даже во всем Владивостоке не найдется приемлемой кандидатуры, кроме Астахова, а его вряд ли отпустят с биостанции, можно ведь поискать в Ленинграде. Там должны быть хорошие альгологи. Школа! Правда, они в основном сориентированы на полярные области — Арктику и Антарктику, но не боги горшки обжигают. Как-нибудь приспособятся и к южным морям. Альголога можно найти, и даже неплохого. Зато специальные геологические знания и все те же конкреции, промышленная разработка которых уже поставлена на повестку дня, по-прежнему остаются камнем преткновения. Не каждый потянет. Тут, словно в прикупе, неизвестно, что возьмешь. Подвинув к себе телефон, подключавшийся на стоянках к городскому кабелю, Гончарук вызвал междугородную.

— Соедините с главврачом райбольницы, — попросил он, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.

— После восемнадцати, — ответил усталый женский голос.

— Но почему же после? Ведь это совсем рядом! Легче до Рио-де-Жанейро дозвониться…

— Вот и звоните себе в Рио-де-Жанейро, — был ответ, за которым мгновенно последовал короткий сигнал.

— Безобразие! — бросил Гончарук в прерывисто гудящую трубку.

Не успел он, перелистывая записную книжку, собраться с мыслями, как требовательным звонком о себе возвестила столица.

— Дмитрий Васильевич? — Он обрадовался, застав Северьянова в кабинете. — Владивосток беспокоит с утра пораньше… Знаешь уже про наши подвиги?

— Ты о чем это, Герман Кондратьевич? — В ретранслированном спутником голосе вибрировало легкое эхо.

— Да о Руновой! Неужели не доложили?

— Ах, Света! Как она там сейчас?

— Вот сижу на телефоне, дозваниваюсь. С тобой проще оказалось соединиться… Главные страхи, можно сказать, позади. Оклемывается потихоньку. Но врачи говорят, что до полного выздоровления еще далеко. Прямо не знаю, как быть. — Гончарук выжидательно примолк.

— В смысле?

— Так ведь с якоря надо сниматься!

— Ну, до тех пор еще много воды утечет.

— Не скажи, Дмитрий Васильевич, время быстро летит, не успеешь и оглянуться… А медицина между тем ничего успокоительного не сулит. Длительное амбулаторное лечение, говорят, потом санаторий. Что присоветуешь в данном контексте?

— Я-то тут при чем? Тебе виднее. Очевидно, искать замену придется, я правильно понимаю?

— Боюсь, что так, Дмитрий Васильевич. У тебя нет подходящей кандидатуры?

— Отошел я от морской геологии за эти годы, порядком отошел…

— Боюсь, что непросто будет найти нужного человека. Рунова и геолог превосходный, и батискаф знает. Прямо ума не приложу.

— Сочувствую, но ничем помочь не могу. Я потому и просил за нее, что видел, как говорится, в деле…

— Ну, извини в таком разе, Васильевич. Всего тебе самого лучшего.

— И тебе, Герман Кондратьевич, и тебе… Спасибо за звонок. А Светлане, если увидишь, мой самый горячий привет. Попутного ветра…

Закончив разговор, Гончарук почесал макушку тупым концом карандаша. Затем нашел в академическом справочнике номер ленинградского филиала и заказал разговор, вычеркнув попутно Рунову из списка.

Звонок прозвучал, едва он положил трубку.

— Теплоход «Борей» на проводе, — ответил приятно удивленный Герман Кондратьевич.

— Гера, салют! — Оказалось, что звонит, причем по собственному почину, Слепцов. — Узнал про твои печали и поспешил с дружеской помощью.

— Очень тронут, Владимир Федорович. Дружба превыше всего. Только у нас, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, все пока развивается по плану. Разве что «Пайсис»-второй немного запаздывает. Ты про него?

— При чем здесь «Пайсис»? — с ощутимой ноткой нетерпения укорил Слепцов. — Тут, понимаешь, весь институт гудит про Светлану, а он «Пайсис»! Аппараты тебе дороже людей, технократ ты неисправимый!

— Обижаешь, Владимир Федорович. Я полностью в курсе.

— Нелепый случай! Как же это она, бедняжка?

— Да, не убереглась, но с кем не бывает?

— Мы все ужасно переволновались. Положение серьезное?

— Считай, что обошлось. Вытащили. Пошла на поправку.

— Даже так? Ну, я рад, Гера, чертовски рад. В мембране послышалось учащенное дыхание и чьи-то дальние голоса.

— Алло, Владимир Федорович! Ты тут?

— Да, извини, отвлекли на минуту… Значит, обошлось, говоришь? И может пойти в плавание?

— Вот этого пока не знаю. Подождем, что скажут врачи.

— А не останешься сидеть на бобах?

— Есть такая неважная перспектива, но что делать, Владимир Федорович. Заменить Рунову практически некем, и ты знаешь это лучше меня. Ценность ее, как работника, неоспорима. Особенно в свете последней ориентировки насчет конкреций.

— Я потому и звоню, что понимаю, как ты там маешься. Есть у меня на примете один симпатичный человечек, Гера. В порядке подстраховки. В случае положительного решения сможем оформить вмиг.

— Кто? — без всяких околичностей спросил Гончарук.

— Башмачникова Нелли Антоновна. Тоже кандидат наук, участвовала в морских экспедициях, притом наш кадр, институтский, не откуда-то со стороны. Ты обмозгуй, Гера. Только не затягивай слишком. Я, говоря по чести, не любитель форсмажорных ситуаций.

— Я тоже. Но ведь она, по-моему, чистый биолог?

— Подумаешь, какая важность! Подучится.

— С высокого-то кресла все легким кажется, — вздохнул Герман Кондратьевич, записав фамилию на отдельном листке. — Геологическим исследованиям Руновой в программе отводится ведущая роль, — отчеканил он с металлом в голосе. — За них с меня спросят в первую голову… Кого получше нет у тебя, Владимир Федорович?

— Я, Герман Кондратьевич, рекомендации не с бухты-барахты даю, с полной ответственностью.

— И все же?

— Поразмыслю на досуге, — нехотя пообещал Слепцов, — но и ты озаботься. Лады?

— Ну, лады в таком разе.

— Так я вызову тебя в понедельник?

— Больно торопишь, Владимир Федорович. Так нельзя.

— Не я, дорогой товарищ, время нас торопит.

— Что-что, а уж это на собственной шкуре ощущаю. Значит, все ясно, будем думать, — закончил разговор Гончарук в полной уверенности, что ни при каких обстоятельствах не возьмет Башмачникову. Поколдовав над исчерканным списком, он заменил жирный минус на крохотный вопросительный знак.

Потом дали Ленинград.

К телефону подошел членкор Андреев, заслуженный полярник, у которого Гончарук начинал ассистентом.

— Как же, хорошо помню, — ответил он с чопорной вежливостью на выспреннее приветствие. — Даже слежу порой за вашими маршрутами по карте… Чем могу служить?

— Выручайте, Борис Львович! — взмолился Герман Кондратьевич. — Срочно нужен дельный альголог, причем с геологическим уклоном. Не присоветуете по старой памяти.

— В экспедицию?

— Да, причем маршрут очень интересный и исключительно перспективный.

Когда?

— Скоро, Борис Львович, в том и беда.

— Чего же вы только теперь спохватились?

— Так уж вышло… Заболел наш самый надежный товарищ.

— Боюсь, что ничего не получится, у всех, понимаете, свои планы. Да и поразъехался народ по белу свету! Нет, такие вопросы нужно решать загодя.

В райцентр удалось пробиться только под вечер.

— Как там наша больная, доктор? — проникновенно понизив голос, осведомился Гончарук.

— Состояние удовлетворительное, но чувствует она себя еще очень плохо.

— А печень?

— Думаете, за один день что-то может измениться?

— Почему за один? Но вообще-то я вас понимаю, доктор. Я и сам биолог. Клетки медленно восстанавливают свою функцию. Вся беда в этом.

— Не только, но в основном верно.

— Ускорить процесс, так сказать, поддержать деятельность ничем нельзя?

— Думаем в этом направлении. На будущей неделе приедет наш консультант из Владивостока.

— Спасибо вам, доктор. Так я еще позвоню?

— Сделайте одолжение.

Герман Кондратьевич пощипал в задумчивости подбородок. Угробив почти целый день, он так и не продвинулся ни на одном из направлений, а кое в чем даже осложнил себе жизнь. Если экспедиция уйдет без альголога, Башмачникову ему не простят. Он принял душ, не спеша побрился перед зеркалом во всю стену, переменил сорочку. Успев перебрать в уме десятки разнообразных комбинаций, позвонил на квартиру Иосифу Гавриловичу Шехману.

Старик заведовал лабораторией алкалоидов в институте физиологически активных веществ и, как никто, разбирался в индо-тибетской медицине. Он написал лучшую в мировой научной литературе монографию о трепанге и был одним из тех, кто внедрил в медицинскую практику заменитель чудесного корня жизни — элеутерококк. Не боясь подорвать свой действительно высокий авторитет, он охотно пользовал от разных болезней как своих друзей и знакомых, так и знакомых своих друзей.

Поворчав, по обыкновению, Иосиф Гаврилович от консультации по телефону уклонился и велел приезжать. Гончарук беспрекословно подчинился.

Шехман жил в старом доме среди старых вещей, переживших не одно поколение хозяев. Вместо обычных комнатных растений он выращивал в цветочных горшках актинидию, лимонник, имбирь, тангутский ревень и даже индийский тамаринд. На стеллажах от пола до потолка вперемешку с книгами стояли у него всевозможные флакончики, баночки со снадобьями. Колдовские эликсиры в темных бутылках он хранил в тумбочке, на которой стоял древний граммофон с трубой в виде цветка колокольчика. В редкие минуты досуга старый профессор прослушивал на нем хрипящие пластинки с религиозной музыкой или заунывными японскими песнями, которые очень любил, хоть и не знал языка. Телевизора он не держал.

От сложенных на антресолях полотняных мешочков с сушеными травами вся его темная, заставленная громоздкой мебелью квартира напиталась стойким аптечным запахом. Шехман и сам занимался составлением мудреных гомеопатических рецептов, а если верить злым языкам, то даже ятро-химией в парацельсовском варианте.[5]

Но это нисколько не вредило ему во мнении академического света. Получив лет двадцать назад дипломы доктора и профессора, он понял, что достиг своего потолка, и, перестав заботиться о карьере, жил в свое удовольствие. В городе он был необыкновенно популярен, власти ласкали его, местные средства массовой информации ловили каждое его слово. Даже удачливый ловкач и бонвиван Муржинский, добившийся правдами и неправдами звания члена-корреспондента, завидовал такой славе. Воистину свободен лишь тот, кто не боится ничего потерять.

Старик не боялся и, как бы бравируя этим, резал правду-матку, невзирая на лица. Даже в тех нередких, к сожалению, случаях, когда в этом не было особой необходимости. В нем причудливо сочетались крайне противоположные душевные качества.

Он был добр и одновременно мстителен, вспыльчив и терпелив, чувство юмора уживалось у него с постоянным брюзжанием.

— Не накатались еще по заграницам? — буркнул он, пропуская Гончарука в узкий лаз между двумя шифоньерами. — Или уже во? — отмерил по горло рукой.

— Мы редко заходим в порты, — объяснил Герман Кондратьевич, устраиваясь на кожаном стуле. — А море оно море и есть. Какая уж тут заграница?

— Но море это прекрасно!

— Да, если бы в нем не было столько воды… Помогите, Иосиф Гаврилович, — Гончарук, по обыкновению, перешел прямо к делу. — Хорошего человека вытащить надо.

— Из тюрьмы или с того света? — со свойственным ему злоязычием поинтересовался Шехман, ехидно взвизгнув. — И то и другое не по моей части. — Он рассыпался сатанинским прокуренным смешком.

— Очень остроумно, — оценил Гончарук и объяснил терпеливо: — А ведь речь идет о красивой молодой женщине, Иосиф Гаврилович. Вы же были очень неравнодушны к прекрасному полу? Или уже все?

— Что значит «или»? — взорвался Шехман. — Оставьте меня с вашими кабацкими намеками! Тоже мне боцман выискался! — Он негодующе дернулся и спросил, глядя в сторону: — Что с ней, с вашей очередной пассией?

— Положим, это не так, Иосиф Гаврилович, но вы все равно не поверите, и я не стану отнекиваться. — Гончарук смиренно опустил долу свои карие шельмовские очи, чем лишь укрепил старика в его мнении.

— Меня не интересуют чужие шашни, — махнул рукой Шехман. — Так что же все-таки с ней?

— Поражение печени вследствие сильной интоксикации. В точности по вашей части. — Гончарук коротко, но обстоятельно рассказал о происшествии.

— Гонионемус вертенс, — глубокомысленно кивнул Иосиф Гаврилович. — Это намного серьезнее, чем полагаете вы и ваши сельские эскулапы. Если не принять мер, ваша знакомая может остаться инвалидом до конца жизни. Сколько ей лет?

Будучи в курсе анкетных данных, Гончарук ответил, не задумываясь.

— А вы говорили молодая, — Шехман вызывающе прищурил глаз.

— Побойтесь Бога, Иосиф Гаврилович.

— Бога нет. Вас плохо воспитывали в пионерском отряде. У человека, тем более женщины, в этом возрасте печень плохо восстанавливается, вот в чем загвоздка. Эволюционно такая особь уже не нужна. Природа сбрасывает ее со счетов.

— Умный человек не бунтует против природы, — процитировал Гончарук излюбленную присказку Шехмана, которую тоже взял на вооружение. — Но ведь можно помочь природе?

— Она что, такая же красивая, как и молодая? — вновь поддел неугомонный старик.

— Женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— Вздор! У каждого внутреннего органа свои биологические часы. В том числе и у печени. Я постараюсь помочь вашей знакомой. Но вы тоже не сидите сложа руки. Вам ведь ничего не стоит достать необходимое лекарство из-за границы?

— Скажите только название.

— Не помню. Это пилюли, которые вырабатывает из гималайских трав по рецептам аюр-веды одна фармацевтическая фирма. Стоят они гроши, но действие оказывают поразительное.

— Что прикажете привезти из плавания, Иосиф Гаврилович? Запас не подысчерпался?

— Освежить никогда не мешает, — старик задумался, вспоминая. — Значит, так, привезите сейшельский орех, семена лотоса розового, калгана и побольше древесины: сандал, камфорное дерево, мускатный орех. Если попадете в китайскую аптеку, то обязательно купите желчь питона… Не забудете?

— Я все аккуратнейшим образом заношу на бумагу, — успокоил Гончарук. После того как Шехман избавил его от хронического гастрита, он неукоснительно выполнял все его заказы. Даже самые курьезные, вроде скелета летучей мыши или настойки из сколопендр.

— Завтра я приготовлю микстуру для вашей приятельницы. Пусть пьет, пока вы будете доставать лекарство. Она где, в больнице?

Гончарук кивнул.

— Пусть скажет врачам, что это из элеутерококка. С этим у нас, кажется, примирились, как ни странно.

— Чего же тут странного? Космонавты и те пьют.

— Э! — кисло скривился Шехман. — Вы мне не говорите. По возвращении в гостиницу Гончарук плотно поужинал и, несмотря на поздний час, позвонил замначальника пароходства.

— У тебя есть кто-нибудь в Индии? — спросил он, обменявшись традиционными шутками насчет командированых мужей.

— Представитель в Бомбее тебя устроит?

— Можешь отбить ему телекс насчет одного лекарства?.. Пусть перешлет с ближайшей оказией. Очень нужно и очень срочно. За мной не пропадет.

Когда интересы дела не расходились с «человеческим фактором», он ощущал душевную приподнятость и просветленность, любуясь собой как бы со стороны.

XXII

Когда Светлана, впервые поднявшись с койки, увидела Кирилла, то не сразу узнала его. Прильнув к окошку, она долго всматривалась в явно знакомые, но как бы давно позабытые и ставшие немного чужими черты. Нет, она помнила все и знала, что он дотащил ее на себе почти до самой биостанции, но никак не ожидала увидеть его в этом бедном больничном садике, на этой облупленной скамейке под искалеченным вязом. Понадобилось напрячься, чтобы осмыслить происшедшее смещение, восстановив недостающие звенья. Так бывает во сне, где, слагаясь в небывалые сочетания, разрозненные фрагменты действительности обретают неуловимую текучесть.

Сначала она не ощутила почти ничего, но постепенно сквозь оболочку тупого безразличия затрепетала какая-то беспокойная жилка и вдруг стала расти, набухнув свежей кровью, буйно ветвиться, завоевывая освободившееся пространство, словно распалась ледяная форма.

Светлана содрогнулась от пронзившей ее сладостной боли. В нарастающей горячей волне жалости — к нему, к себе, ко всему на свете — таяли последние льдинки, по живому кромсая острыми, истонченными до невидимости краями.

Потом они встретились в узеньком коридорчике, где стоял бак с кипяченой водой. Кирилл принес букетик жарков и десяток спелых гранатов, которые, к великому удивлению и радости, купил в продуктовом магазине.

Вокруг были люди, и разговаривать приходилось шепотом, хотя телевизор, по которому показывали футбольный матч, почти наверняка заглушал их поначалу скованный разговор с его значимыми недосказанностями и потаенным смыслом.

— Почему ты до сих пор не уехал? — спросила Светлана, когда он коротко и не без юмора поведал ей о своем житье на турбазе.

— Ты же знаешь, — сказал Кирилл, бережно тронув ее похудевшую руку.

Нечего было спрашивать. Она знала.

В ее глазах, обновленных пережитым, он изменился не только внешне. Не ощущалось никак то самое переполнявшее его беспокойство, которое, гальванически передаваясь, отравляло им лучшие минуты свиданий. Отняв беззаботную легкость, наркотическая эта отрава обрела самодовлеющую ценность. Память о пережитом волнении не оставляла даже во сне, мучая неутоленной жаждой, толкая на повторение.

Сейчас Кирилл показался Светлане уверенным в себе, умудренным, но в то же время потускневшим, словно надломленным непосильной ношей. Непривычной покорностью веяло от него, всегда внутренне напряженного, готового к бунту.

Сначала это неприятно поразило Светлану, обдав разочаровывающим холодком. Однако, вглядевшись в Кирилла, прислушавшись к недоговоренному, она поняла, что и он переполнен возвышенным чувством всепоглощающей жалости. Она увидела себя как бы со стороны, в этом сиротском халатике, с развившимися, потерявшими золотистый блеск волосами, и вспыхнула радостью, что мила ему даже такой. Он ходил здесь, рядом, а она и не вспоминала о нем, вырываясь из небытия, продираясь сквозь боль. Или все-таки вспоминала? Звала?

Что-то открылось ей в эти ночи и дни, на многое она смотрела совершенно иначе.

— Все будет хорошо, — сказала, благодарно перебирая его пальцы. — Не волнуйся.

— Когда тебя выпустят.

— Не знаю еще, но думаю — скоро. Ты поезжай и ни о чем не беспокойся. Ни о чем!

— Разве мы не вернемся вдвоем?

— Мне бы тоже хотелось этого, милый. — Светлана едва сдерживала слезы. — Но боюсь, что придется задержаться. Я буду страдать, зная, как ты маешься здесь. — Она боялась, что он может понять ее не так, как нужно, и мучилась этим.

— Мы же будем видеться!

— Конечно. Но обстоятельства складываются не совсем так, как нам хочется, как бы мне хотелось теперь… Очень хотелось! Видишь ли, Кира, мне придется уехать, если, конечно, не помешает болезнь.

— Уехать? Надолго? Куда? — Он забросал ее вопросами, задохнувшись от горестной неожиданности. — Но это же невозможно!

— Я вернусь, — горячо зашептала она. — Вернусь к тебе и останусь с тобой, сколько захочешь. Ты можешь мне верить.

— Я верю, но…

— Верь! Верь мне, милый! — умоляюще заклинала она. — Мы встретились так внезапно и потому не можем ничего изменить. Но это временно, это пройдет. Дальше будет, как мы с тобой захотим. Как ты захочешь. Ты и сам это знаешь, не можешь не знать. Ты ведь чувствуешь, как мы связаны друг с другом?

— Да, я как только увидел тебя!..

— А мне открылось только теперь! И все потому, что ты тоньше, умнее… Я ведь последняя дура рядом с тобой. Но я научусь, не сомневайся. Людям редко выпадает такое. Даже если мы никогда-никогда не встретимся, оно останется с нами. Как бы ни сложилась судьба, никто мне не будет ближе, чем ты. Ты же чувствовал, как мне было плохо? Вот видишь! И я в любой дали буду чувствовать, что с тобой… Я старше, я прожила жизнь и не знала, что есть на земле такая высокая близость…

Вслушиваясь в ее горячечный шепот, Кирилл замирал от горестной неги, предчувствуя недоброе и веря почти беззаветно.

— Выходи за меня замуж, — неожиданно для самого себя предложил он, преодолев внутреннее сопротивление.

— Ох, Кира! — Светлана со стоном прикрыла глаза. — Зачем так? — Она испуганно улыбнулась. — У нас еще все впереди.

— Но ведь ты уезжаешь!

— В экспедицию, месяца на три.

— Целых три месяца! Как невообразимо долго!

— Очень долго, Кирилл, но мы выдержим. Правда? Грош нам цена, если это не так. — Она умоляюще заглянула ему в глаза.

— Прекрасная дама и рыцарь, — ответил он печальной улыбкой. — Испытание любви. Только зачем, дорогая?

— Да я сама извожусь при мысли о том, что нам надо расстаться! Думаешь, я нечего не понимаю? Разлука разлуке рознь. Иногда неделя — да что там неделя! — день и то может оказаться губительным. И мы так мало друг друга знаем, и вообще слишком многое против нас… Я не настолько наивна, Кирилл.

— Вот видишь!

— И тем не менее, — процедила она, упрямо стиснув зубы, — я верю в нас. Иногда даже полезно расстаться.

— Для тех, кто не любит.

— Любовь… Мы с тобой говорили о большем. Если оно сохранится, то и любовь будет. Мне не семнадцать лет, Кира. Я никуда от тебя не денусь и постараюсь отдать все, что только смогу. Буду любовницей, другом, служанкой…

— Но не женой?

— Опять ты торопишься! Ты же ничего обо мне не знаешь…

— О том, что было, или о том, что есть?

— То, что есть, лишь продолжение прошлого… Я оставила двух мужей, у меня были увлечения, наконец ты моложе меня.

— Какое мне дело до этого? Я знаю тебя такой, как ты есть, и никто другой мне не нужен.

— Это сейчас. А через год? Через пять? Через десять?!

— Никто не может ручаться за будущее, Света, никто! — Он бережно обнял ее. — И, по-моему, лучше сто раз ошибиться, чем своими руками убить то, что может сбыться.

— Как ты верно сказал! — поняла она. — И я так думала когда-то… Только мой лимит ошибок исчерпан.

— Мы сами себе определяем права. Я не верю в высшие силы.

— Я — тоже. Но есть ведь иные: физические, душевные… Мне их не хватает, Кирилл. И времени совсем мало осталось.

— Поэтому ты хочешь выбросить псу под хвост еще три месяца? Четверть года, Светлана!

— Так получилось. Тут завязано столько, что от меня почти ничего не зависит, иначе бы я давно махнула рукой.

— Вот и махни! Когда человек очень хочет, то для него нет безвыходных ситуаций.

— Ты даже представить себе не можешь, как мне хочется послушаться! — Светлана доверчиво прильнула к нему. — Я ведь всего лишь женщина! И ты постарайся понять…

Она рассказала ему, как жила последние месяцы, отказывая себе в самых простейших радостях, потому что ничего уже для себя не хотела и никому не верила, виня лишь самое себя в том, что не умела жить, как все люди.

— Теперь ты видишь, какое место занимает в моей жизни работа? — неожиданно прервав себя, спросила Светлана. — Доверие товарищей, которые поддержали меня в трудную минуту? Предать для меня так же немыслимо, как и отказаться от независимости. А я хочу остаться независимой, Кира, при любых обстоятельствах. Ты понимаешь меня?

Он понимал.

— Когда ты должна уехать?

— Через месяц, если не подкачаю.

— От всего сердца желаю тебе не подкачать. Главное — будь здорова. Остальное приложится.

— Остальное зависит только от нас.

— Но три месяца плюс еще один — это уже четыре?

— Я постараюсь сделать так, чтобы мы увиделись… Мне совсем не обязательно торчать во Владивостоке до самого отплытия.

— Ты уходишь в плавание?

— В южные моря, к Большому Барьерному рифу.

— Это же так интересно! — Усилием воли Кирилл заставил себя приободриться. — Прости мне мое нытье. Наверное, я бы и сам не устоял перед подобным соблазном.

— Поверь, что я никуда не поехала, если бы это зависело от меня одной… Ты мне будешь писать?

— А можно?

— Конечно. Владивосток — радио, теплоход «Борей». Обычной телеграммой. Я даже постараюсь позвонить, если удастся. Ведь у тебя есть телефон?.. Только это не всегда получается. Далеко очень. Поэтому ты не жди. Пусть будет сюрприз.

— Нечаянная радость. Помнишь у Блока? «Нечаянно радость придет…»

— «Ночная фиалка цветет, и скромный цветок ее светел…» Я тоже люблю эти стихи.

— Мы очень похожи с тобой.

— Даже страшно иногда делается.

— И мы могли бы не встретиться!

— И каждый бы прожил в своей слепоте.

— Меня не оставляет ощущение случайности всего, это с нами происходит, — признался Кирилл. — Все так зыбко, ранимо… Сначала думаешь — игра, потом понимаешь — жизнь. На какой тоненькой паутинке качается наша судьба.

— Нам не на что сетовать. Можно только благодарить.

— Кого? Самих себя? Случай?

— Неважно.

— Ты права! Пусть будет слепая игра больших чисел, которая воспринимается нами, как некое стечение обстоятельств. Или заранее запрограммированное пересечение мировых линий? Не стоит задумываться. Это случилось, и я не представляю себе жизни без тебя.

— Я же говорю, что чувствую себя дурой. Ты мыслишь недоступными мне категориями. В космическом масштабе. Там, куда увлекает тебя воображение, не остается для меня места. Я теряюсь где-то в пути.

— Но я возвращаюсь к тебе.

— А ты и не улетай. Нигде нет готовых ответов на ваши вопросы. Только внутри себя. Не надо ломать голову. Наше сердце распорядится за нас.

— Женский взгляд на вещи. Пережиток матриархата.

— Естественно.

— Я так не могу. Предпочитаю ломать голову. Это идет от термодинамики, от универсальности ее уравнений. У меня есть приятель, скрипач. — Вспомнив Малика, Кирилл улыбнулся. — Так он как-то сравнил Гиббса с Бахом. Даже специально вытащил меня в консерваторию, чтобы проверить. И ты знаешь, поразительно верно! Та же холодная ясность, те же безупречные плоскости, рассекающие мироздание.

— Скрипачи стали разбираться в термодинамике?

— Этот разбирается… Немного.

Подошла сестра с термометром в выстланном марлей лотке.

— Мне пора уходить? — забеспокоился Кирилл.

— Побудь еще немного… Как трудно расставаться!

— И тебе тоже?

— А ты не видишь?

— Вижу, но так хочется слышать это еще и еще. Расскажи мне про свою Атлантиду.

— Нет никакой Атлантиды, милый. Я занимаюсь до крайности прозаическим делом. Фотографирую микроскопические частички, которым, как и нам с тобой, был дан короткий проблеск в вечной ночи, сравниваю. Они прожили свое, наверняка не спрашивая, почему и зачем, и погрузились на дно, обратившись в холодный камень.

— Звездная пыль. «Что наверху, то и внизу». Совсем как у Гермеса Трисмегиста.

— Опять твои любимые алхимики?

— Алхимики, трубадуры, безумцы. Белая роза на жгучей ране… Но ведь все говорят, что ты нашла Атлантиду?

— Вздор. Корреспондент, как обычно, переврал, выдал желаемое за действительное — и пошло-поехало. Ярлыки прилипают прочно, не отодрать, не отмыть.

— Лично я бы не отказался от подобного ярлыка.

— Пожалуй… Мне и самой нравится. Льстит самолюбию, дразнит воображение. Порой думаешь, а чем черт не шутит, вдруг правда?

— Даже так? Значит, что-то все же нашла?

— Ты, конечно, читал диалоги Платона?

— «Тимей» и «Критий»? «В один злосчастный день и одну роковую ночь…»?

— Там говорится о столице атлантов, построенной из черного, красного и белого камня. Черный и красный извлекли при раскопках на Тире, где за полторы тысячи лет до нашей эры произошло страшное землетрясение, вызвавшее в Средиземноморье настоящий потоп. Оставалось найти белый. Его мы и обнаружили на океанском дне. Он сложен из микроорганизмов, которые жили в пресной воде. Датировка приблизительно совпадает. В одно время с погибшей Тирой в Атлантике затонул неизвестный остров. Только и всего.

— И больше ничего не нашли?

— Ничего.

— Но и этого достаточно. Шутка ли — еще одно доказательство!

— Косвенное.

— Пусть так. Надо его подтвердить другими.

— Проще решить обратную задачу.

— Как обратную? — не понял Кирилл.

— Обнаружить точно такие же диатомеи где-нибудь далеко-далеко от Геркулесовых столбов. В Андах например, или же на Памире.

— И что это докажет? — Кирилл привычно замкнул логические звенья. — Ведь твой остров действительно затонул.

— Ты прав. Ничего не докажет… У меня мутится сознание, милый. Я что-то очень устала.

— Покажи термометр. Ого! Тридцать восемь и три! Тебе надо лечь. Я опять измучил тебя, родная, ты вся горишь. — Он помог ей подняться.

— Это от счастья, — прошептала она, едва держась на ногах. — Проводи меня до палаты.

Такой он и запомнил ее. И думал о ней все долгие часы полета под гул моторов, неумолимо умножавших расстояние. В иллюминатор было видно, как подрагивает налитое мощью алюминиевое крыло и трепещет хвостик токоснимателя над непроглядной молочной завесой. Откинувшись в кресле, он вбирал и эту гудящую дрожь, и эту муторную сосущую пустоту, пропуская сквозь себя минуты и километры.

XXIII

После первозданных просторов Приморья и почти космического одиночества подводного жира Москва показалась особенно многолюдной и шумной. Сплошные потоки машин, запруженные людьми тротуары, вечная спешка. Щедро политые мостовые исходили горячим паром, жадно вбиравшим в себя чад выхлопных труб, стойкие молекулы женских духов, освежающее дыхание отшумевшей грозы. Подхваченный стремительным течением, Кирилл окунулся в мелькающую пестроту залитых солнцем улиц, вдыхая ни с чем не сравнимый запах великого города. Его всевластная реальность оттесняла память, смешивая времена, перемещая лица. Что-то отступало, уменьшаясь, как в перевернутом бинокле, в невыразимую дымку, терялось среди теней.

Кирилла не покидало ощущение странной раздвоенности. Предвосхищая некие разительные перемены, которые почему-то обязательно должны были случиться здесь без него, он не обнаружил и тени каких бы то ни было судьбоносных сдвигов. Ничего не изменилось, словно он и не уезжал никуда. Многие из его многочисленных знакомых даже не заметили, что он отсутствовал столь долго. «Ты уже вернулся? — был типичный ответ на телефонный звонок. — Так скоро?» Он прожил за этот месяц целую жизнь, а для них, поглощенных насущными заботами, время пронеслось незаметно. Это скорее успокаивало, нежели разочаровывало.

Застав папу с мамой в относительном здравии, Кирилл с облегченным сердцем принялся вызнавать институтские новости. Малик с ходу вверг его в водоворот предположений, слухов и мелких интриг. Кирилл сразу устал и внутренне отстранился. Сама мысль о том, что ему придется как-то участвовать в этой мышиной возне, вызывала отвращение. Теперь он совершенно иначе смотрел на вещи. Даже малоприятная весть о письме из комитета не вызвала глубокого отклика, царапнув уставшую от волнений душу. Не тем он жил, не о том в глубине думал. Но постепенно обыденная карусель вовлекла его в свое не знающее остановки кружение.

Накопился экспериментальный материал, ждала запуска новая установка с вихревой камерой, подоспела пора промежуточного отчета. Во все это надо было влезать с головой, считать, пересчитывать, выискивать закономерности, делать выводы и, конечно, писать. С ответом на отказ медлить тоже не приходилось.

Дни замелькали, как кадры в кино, слившись в одноликий поток, наполненный привычной работой. Чтобы разобраться в наваленной Маликом груде, Кирилл засиживался в институтской библиотеке допоздна, а первые после приезда субботу и воскресенье безвылазно просидел дома, колдуя над калькулятором и нанося на миллиметровку точки. Эксперимент не расходился с теорией. Судя по «дельта-зет», реакция могла идти еще при более низких температурах.

Погружение в материал скорее отвлекало, нежели увлекало его. Какой-то незатухающий центр в мозгу был постоянно прикован к телефону. Дозвониться до Светланы, отдыхавшей в заповеднике «Кедровая падь», не удавалось. Мешала разница во времени, подводила междугородная. Потом выяснилось, что живет она не в самом заповеднике, а в каком-то лесничестве, где вообще нет телефона. Отчаявшись, он послал телеграмму, на которую вскоре пришел ответ. Она писала, что поправляется, скучает, надеется на скорую встречу.

Кирилл ненадолго успокоился, дав себе слово рвануть через две недели на Дальний Восток. Хоть на день. Даже вынул из книжного шкафа альбом Сальвадора Дали, чтобы загодя отнести к букинисту. Заключенная в золотую суперобложку книга случайно раскрылась на гипсовом торсе Венеры, куда, как в комод, были вставлены всевозможные ящички. Богиня любви олицетворяла непостижимую природу. В ящиках с опушенными мехом ручками зияла пустота.

В понедельник в лабораторию завалился Володя Орлов с пачками новеньких, пахнущих типографской краской авторефератов. Торжественно сорвав бечеву, он подписал несколько книжечек и вручил каждому из присутствующих. По такому случаю решено было немного «вздрогнуть». Малик, великий мастак на такие проделки, сгонял Пальминова в буфет за пирожками и развел немного спирта.

— За твои успехи, чувак! — провозгласил он, разливая по мензуркам. — Чтоб ни одного черного шара.

Всегда осторожный Орлов заложил двери ножкой стула.

— Только по-быстрому, — предупредил он.

Уничтожив все следы пиршества, общество разбилось на небольшие группки. Молоденькие лаборантки щебетали вокруг Володи, потчевавшего их очередной серией скабрезных частушек. Малик надоедал Пальминову пространными рассуждениями насчет джазовой аранжировки то ли Гайдна, то ли Скриба, воспроизводя звучание отдельных инструментов.

Этим ловко воспользовалась Тамара, которой любая порция алкоголя мгновенно развязывала язык, и решительно оттеснила Кирилла к вытяжному шкафу.

— Ты сам заберешь свои вещи или прикажешь доставить на квартиру? — вызывающе выпятив грудь, спросила она.

— Прости, Рыба, закрутился. — Кирилл виновато потупился. — Завтра заеду… Сразу после работы удобно?

— Вот именно, закрутился!

По тому, как это было сказано, Кирилл понял, чего стоило ей до сих пор сдерживаться. Но теперь, кажется, плотину прорвало и расспросов было не избежать.

— Сама видишь, дел невпроворот.

— Ты с ней тогда уехал? — еле слышно спросила она, подняв на Кирилла добрые тоскующие глаза.

— С ней, — ответил он, выжидательно отстранившись.

— Да знаю я все! — Она зачем-то схватила фарфоровый тигелек, дунула в него и швырнула обратно. — Все только про вас и говорили.

— Представляю себе. — Кирилл иронично опустил уголки губ.

— Совсем не то, что ты думаешь. — Тамара как-то сразу поникла. — Ничего плохого, во всяком случае.

— И на том спасибо.

— Как она сейчас?

— Ничего, поправляется.

— Ты действительно любишь ее.

— Люблю, Тома.

— И она тебя тоже любит?

— Не знаю, — сказал Кирилл, выдержав долгую паузу.

— Конечно же, любит, — произнесла она с обреченной убежденностью. — Я желаю тебе только счастья, Кира!

— Я знаю. — Он благодарно опустил веки. — Ты надежный друг. — И неожиданно для себя выпалил: — Она уходит в дальнее плавание, Тома!

— Ах так?

— Да, так.

— А ты изводишься? Места себе не находишь?

— Не говори глупостей.

— Дурак!.. Вот и все, что можно сказать. — Схватив колбу с рубиново-алым хромпиком, она бросилась кмойке и принялась ожесточенно перемывать пробирки.

Кирилл обиженно дернул щекой и присоединился к кружку Орлова, где стоял сплошной хохот.

— Постыдился бы, — бросил в шутку. — Они ж еще детки.

— Детки? — округлил глаза Володя. — Но это те деточки! — погрозил он пальцем под дружный смех. — Кстати, старик, ты звонил Лебедевой? — вдруг озаботился он, погасив улыбку.

— Нет еще.

— А почему? Передумал?

— Завтра же позвоню, — пообещал Кирилл.

— Звони сегодня. Она, между прочим, ждет, а это нехорошо, не по-джентльменски.

— Могу сейчас.

— Сделай такое одолжение, птенчик, — насмешливо поклонился Володя и обернулся к замершим в ожидании слушательницам.

Кирилл прошел в пустующий кабинет шефа. Звонить не хотелось.

Пугали неизбежно связанные с переходом хлопоты. Он и без того ощущал себя переполненным до краев. Каждая новая капля была чревата.

Однако, сделав над собой усилие, набрал номер. Голые полки в застекленных книжных шкафах настраивали на решительный лад.

— Анастасия Михайловна? Это Ланской говорит. Владимир Захарович Орлов сказал мне…

— Ах это вы! Куда ж вы запропастились?

— Никуда, — невольно улыбнулся он на звонкий приветливый голос. — Просто меня в Москве не было.

— И меня тоже! Впрочем, что это я?.. Уже три недели, как здесь. Не замечаешь, как дни летят. Мы могли бы увидеться? — Ее голос сразу же стал серьезным, не потеряв при этом задорной мелодичности.

— В любую минуту. Как скажете.

— Даже так? — Она обрадовано засмеялась. — Тогда приезжайте завтра, с утра… Вас это устраивает?

«Вот и все, — подумал он, закрывая обитую искусственной кожей дверь с табличкой: «Е. В. Доровский, профессор, доктор х.н.». — Жизнь выходит на новый неизведанный круг».

— Договорились на завтра, — кивнул он Володе.

— Ну и ладушки, — понимающе улыбнулся Орлов и принялся увязывать распотрошенную пачку. — Делу время, потехе час. Пора бечь. Диссертанта ноги кормят.

Лаборатория неохотно возвратилась к прерванным занятиям.

— Ответ написал? — спросил Малик, удовлетворенно перелистывая обработанные Ланским материалы. — Здорово получается.

— Ага, недурно. Ответ будет завтра. Нет, послезавтра, — поправился Кирилл. — Времени не хватает!

— Шеф хочет, чтобы мы повидались с этим типом. Я узнавал. Он на Бережковской сидит, где патентная библиотека. Знаешь?

— Поезжай сам, мне, право, не хочется.

— Но Евгений Владимирович…

— Тогда валяй вместе с шефом.

— Ты даешь!

— Не поеду, Марлен.

— Ладно, смотаюсь один.

— Это дело! — Взяв журнал, Кирилл записался на утро в университет. Помедлив с пером в руках, приписал еще и библиотеку. — Я в «Ленинке», если что… А впрочем, — передумал он, решив воспользоваться институтским читальным залом, — сейчас вернусь.

Просмотрев авторский перечень в нескольких книжках «Докладов Академии наук», он нашел Рунову С. А. в четвертом выпуске за позапрошлый год. Статья называлась «К вопросу о пресноводных диатомеях в Северной Атлантике» и была представлена академиком Страховым. Светлана, несмотря на обилие специальных терминов, писала легко и предельно просто. Читая, Кирилл явственно различал ее неповторимые интонации. Он даже не ожидал, что это доставит ему такую благодарную радость.

Выполненные с тысячекратным увеличением фотографии отпечатались на удивление ясно. На прихотливых конструкциях различался каждый завиток, каждый мелкий пупырышек. Кирилл не знал, что все эти незначительные подробности властно запечатлелись в его мозгу. Он просто рассматривал, вспоминая и нежась внезапно прихлынувшим теплом.

Возвращаясь к себе, он заглянул в фотолабораторию. Здесь, как обычно, болтался механик Бошарин, по кличке Босс, безотказный, сердечный парень, хоть и немного с придурью. Он развлекал фотографа Сеню, обрезавшего снимки, завиральными идеями.

— Кире персональный привет! — Босс обрадованно осклабился. — Никак меня Марлен Борисович обыскались?

— Я не за этим, — отмахнулся Кирилл. — Есть дело, ребята. Сугубо личное. Надо переснять несколько иллюстраций из журнала. Можно рассчитывать?

— О чем ты говоришь? — Сеня, не глядя, перебросил бланк-заказ. — Пометь только данные… Для диссертации небось?

— Для души.

Кириллу не терпелось украсить стенку над письменным столом. Таинственные пылинки, в которых некогда трепетала жизнь, чем-то напомнили ему остывшие корабли, все еще летящие в черной бездне космического пространства. Давным-давно угас их далекий мир, обратилась в мумии команда в прозрачных капсулах для анабиоза, а они все летят, повинуясь законам небесной механики, без надежды на встречу.

Он бы написал фантастический рассказ, если б умел. Даже подходящую концовку придумал. Мумию капитана должна разбудить любовь, как некогда Галатею. Одинокая, истосковавшаяся, вопреки всему творящая чудеса.

XXIV

На «Борее» уже заканчивали оборудование лабораторий, когда из Академии наук поступила радиограмма, заставив Гончарука крепко призадуматься. В самый последней момент в отделе морских экспедиционных работ основательно перетряхнули представленные им списки. И хоть потери были не очень значительные, добавились лица, которых по тем или иным соображениям он ни за что бы не взял. Ни генетик Неймарк, ни Нелли Башмачникова, сумевшая, очевидно, выйти наверх, его решительно не устраивали. Возражать, однако, не приходилось. Приятной неожиданностью явилось зато назначение Сергея Астахова, на что Герман Кондратьевич никак не надеялся, зная, как тот нужен на биостанции. О лучшем заместителе по глубоководным работам Гончарук не мог и мечтать. Словом, баланс подбивался кругло и особых неожиданностей не предвиделось.

В создавшейся раскладке с особой силой высветилась и роль Светланы Андреевны. В случае каких-нибудь накладок по части альгологии ему уже не оправдаться нехваткой специалистов. О том же, что оба новых альголога даже не нюхали геологии, следовало молчать в тряпочку. Начальству, как известно, виднее. Раз все штатные единицы укомплектованы, будь добр выдать программу полностью, до последней капли. На то ты и научный руководитель. Короче говоря, без Руновой не обойтись.

Иное дело — несколько облегчить уготованную ей нагрузку. Здесь, учитывая новую реальность, а также неокрепшее здоровье Светланы Андреевны, целесообразно внести изменения. Во-первых, отстранить ее от погружений, во-вторых, дать в помощницы эту самую Нелли, которую так или иначе надо куда-то приткнуть. Пусть-ка отведает черновой работенки.

Заняв в списке место, ранее предназначавшееся совсем другому человеку, Башмачникова нанесла Герману Кондратьевичу чувствительный укол. Ни ей, ни Неймарку, который был ему просто не симпатичен, он не собирался делать поблажек.

Связавшись с аэродромом, Гончарук узнал, когда ожидается самолет, командир которого должен был доставить индийский препарат, и заодно закинул удочку насчет вертолета. Если выгорит, он сам отвезет лекарство в «Кедровую падь», не получится — сгоняет кого-нибудь из команды.

Ожидая ответа, Герман Кондратьевич углубился в изучение отмеченного на карте маршрута. Уж очень хотелось найти изюминку, на манер ракушек из «Атлантиды». Мало просто выполнить научную программу. Не менее важно, чтобы об экспедиции узнала широкая общественность. Рядовыми тайнами моря, сколько их ни открывай, уж никого не удивишь. Чтоб попасть на полосы центральных газет или на экран телевидения, требуется штука позаковыристей. Морской змей например, или еще какое чудовище, вроде уцелевшего плезиозавра. Не случайно же заметки про затонувший остров в двух газетах прошли. После подобного паблисити даже высокое начальство начинает смотреть иными глазами.

Повторяться, конечно, смешно, и вообще на новую Атлантиду в Тихом океане рассчитывать не приходится, но нечто подобное предусмотреть не мешает. Курс пролегает через море Дьявола, а это как-никак второй Бермудский треугольник. Чем черт не шутит? Особенно в море с таким названием. Хоть и недолговечны пузырьки, вскипающие на текучих водах массовой информации, а стоят дорогого. Репутация остается — вот что ценно. На случайность полагаться не следует. Но и заранее такое не обеспечить.

Герман Кондратьевич пришел к мысли, что Неймарк, работающий в Институте морфологии животных, может оказаться в экспедиции совсем не лишним человеком.

Попутный вертолет нашелся в четверг, что вполне устраивало Гончарука. После нервотрепной горячки показалось прельстительным передохнуть денек-другой на вольной природе.

Действительность превзошла ожидания. Душистые стога сена на туманных полянах и сплошь покрытые цветами перелески дышали бодростью и оптимизмом, что Герман Кондратьевич ценил превыше всего. Вокруг на многие километры простиралась девственная тайга с великанами кедрами, увитыми лианой, и каменистыми ледяными речками, в которых шумно плескался лосось. А какая благодатная тень таилась в сырых подлесках, где, захмелев на колдовских травах, убаюкивающе жужжали шмели! Жаль, комарик основательно заедал. Без накомарника в тайгу не сунешься, да и что там делать, в дремучих дебрях? Не женьшень же искать? Ноги сами несли в луговые лощины, продуваемые душистым ветерком. Здесь и дышалось вольготно, и глаз отдыхал на зеленых холмах.

Самое милое дело напитаться перед дальним походом эдакой благодатью. Она не раз еще вспомнится посреди океанской пустыни. Просочится освежающим веянием сквозь жару и едучую соль. Добро и оборачивается добром.

— Для окончательного закрепления, — пошутил Гончарук, вручив Руновой пластмассовый цилиндрик с таблетками. — Действуйте согласно инструкции. Микстурка-то помогла?

— Кто его знает, — растроганно улыбнулась Светлана. — Наверное…

— Определенно помогла. Совсем другой вид! Порозовела, окрепла. Хоть сейчас в море. Не боитесь?

— Не боюсь, Герман Кондратьевич. Я в себе уверена.

— Тогда и я не боюсь. А вообще тут такие места, что и лекарства не надо. Никакая хворь не устоит.

Они отправились на прогулку по извилистой стежке, затерявшейся в шелковой мураве. И впрямь от каждой травинки, согнувшейся под тяжестью бронзового жучка, исходила животворная свежесть. Даже потемневший колодезный сруб, даже жерди изгороди казались пропитанными целительной мощью. И замшелые камни в зарослях облепихи, и поспевающие на грядке кабачки, и юркие стрижи, и коза, и скачущие за ней козлята.

Среди заботливо побеленных яблонь стояли симпатичные улейки. Фыркали, сгоняя с клевера пчел, медно-рыжие кони. Прирученный лосенок приник к ручью. Низко реяли, издавая суховатый треск, неправдоподобно большие стрекозы, рели бы не столбы с белыми изоляторами и не телевизионная антенна на высоком шесте, лесничество вполне могло сойти за тридевятое царство.

Светлана пока боялась далеко уходить, и они вернулись, так и не дойдя до лесной опушки, где еще валялись вывороченные пни. Лесничиха — цветущая хохотушка, на которой только что не лопалось шелковое платье в горошек, поставила кувшин с парным молоком, налила в тарелки тяжелого меда, крупно нарезала выпеченный в домашней печи хлеб.

— Прямо как в раю! — восхитился Гончарук, жадно макая дышащий ноздреватый ломоть в тягучее золото. — Кыш! — умиротворенно поморщился, отгоняя пчел.

— Самой не верится! Спасибо Петру Федоровичу, это он постарался.

— Да, Наливайко знает, что делает. — Герман Кондратьевич одобрительно сощурился. — Матерый мужик.

— Исключительно сердечный. Я ему стольким обязана… Пчелы так и наседают. — Светлана осторожно поддела корочкой утопающую пчелку. — Совсем одурели от меда.

— Смотрите, чтобы не покусали. Вам только этого не хватает.

— Ничего. Пчелиный яд даже полезен.

— Кстати, Светлана Андреевна, — вспомнил вдруг Гончарук, — вы знаете, что теперь вам придется соблюдать особую осторожность? Без гидрокостюма в море ни-ни. Как бы ни было жарко.

— Разве в тропиках тоже встречается гонионема?

— Там много чего есть. Причем куда пострашнее! Действие токсинов довольно сходное. Поимейте в виду… «Португальский кораблик», надеюсь, знаете?

— Физалию?

— Вот именно. Порой достаточно ничтожного клочка, чтобы заполучить серьезную неприятность. — Гончарук допил молоко и промокнул ладонью полные чувственные губы. — Помню, был у меня случай на Мальдивских островах. — Он со вкусом закурил длинную ментоловую сигарету. — Встал я эдак, знаете, до рассвета, чтобы лишний раз не обжечься, и потопал себе на пирс. С одной только маской. Нырнул. Кругом красота несказанная. Плыву, ощущая блаженство. Акулка за мной любопытная увязалась. Куда я — туда и она. Ходит кругами. Хоть и знаю, что там они не агрессивные, все же неспокойно. Пришлось подобрать на дне кусок коралла и шугануть ее, как следует. Отвязалась. Телепаюсь дальше. Берег наклонно уходит вниз. Уже ничего не видать — сплошная синяя бездна. Только стада невиданных рыб ходят. Смотри — не хочу. И вдруг меня как ударит в бок. Словно раскаленная пуля вошла, да еще с электричеством. Дыхание так и перехватило. Что за черт? Лег на спину, кое-как продышался, но боль не отпускает, так и колотит в ребро. Неужели хвостокол, гадаю? Да нет, они вроде больше на дне лежат. Короче говоря, поплыл потихоньку обратно. А тут новый ожог, извините, в мягкое место. Не такой, как первый, но вполне чувствительно, точно крапивой стеганули. Я уж ни о чем не думаю, лишь бы выбраться подобру-поздорову. Со всех сторон жалит, а ничего не видать. Однако решил приглядеться. Надо ж узнать, кто это резвится? Чтобы меры потом принять. А то откинешь копыта в полном неведении. Не годится. Дай, думаю, пригляжусь. И что же вы думаете? Плавает в толще розоватая слизь с какими-то волоконцами и пузырьками. Где жалкий обрывочек, а где совсем крохотная точка. Тут меня и осенило. Будто свыше снизошло, хотя ни с чем подобным я прежде не сталкивался… Как полагаете, что это могло быть?

— Понятия не имею, — живо откликнулась Светлана. — Скажите, Герман Кондратьевич!

Гончарук рассказывал умело, и она слушала его с неподдельным интересом.

— Да физалия же, Светлана Андреевна! «Португальский кораблик». Где-то в открытом море разорвало штормом проклятую тварь, а клочья пригнало к берегу. Я и угодил, как кур в ощип… Или кур во щи? — Он хитровато подмигнул. — После мне рассказали, что даже высушенные на земле, под жутким солнцем, клетки физалии сохраняют токсичность. Попав в воду, они снова готовы жалить направо и налево.

— А что потом с вами было?

— Со мной? — Он самодовольно расправил могучие плечи. — На мне, деточка, как на собаке, заживает. Растерся денатуратом, намазался кокосовым маслом, и все как рукой сняло. Поболело, конечно, денек, пожгло, но в пределах терпимости. Пятна на коже, правда, только через месяц сошли… Делайте вывод, Светлана Андреевна. Я рассказал не для того чтобы покрасоваться перед вами, не с галантной целью, Боже упаси. Хочу предостеречь вас, насторожить.

— Я понимаю, Герман Кондратьевич, спасибо вам за заботу. Надо будет основательно подковаться по этой части. В судовой библиотеке, наверное, найдутся нужные книги?

— Книжки-то найдутся, только жизнь, детка, куда как шире нашей бумажной премудрости. В океане таятся такие дива, что и не снилось ученой братии. Порой мы вообще дальше собственного носа не видим. Прочел я как-то монографию Брюса Холстеда «Опасные морские животные». Крупный специалист, кстати, токсиколог, знаток морской фауны — все при нем. И книга хорошая. Но про вашу гонионему, простите за напоминание, в ней ни полстрочки. А ведь американец между двух океанов живет! Почему так?

— Бывает, — улыбнулась Светлана. — Значит, не советуете читать?

— Совсем напротив. Вреда от этого никакого, а польза может выйти самая неожиданная. По крайней мере поостережетесь лишний раз. В водах, где нам предстоит работать, опасно все: медузы, кораллы, гидроиды, актинии, моллюски, рыбы, змеи. Но самое страшное, прошу вас запомнить накрепко, морская оса. Слыхали про такую?

— Как-то не приходилось. — Светлана виновато заморгала.

— Вот видите! — воскликнул Гончарук, темпераментно выбросив руку. — А еще ходили в тропические моря! Безобразие, Светлана Андреевна. Совершенно непростительное легкомыслие! — Он осуждающе покачал головой. — И если бы вы одна такая хорошая! Океанологи, доктора наук и те нередко оказываются совершенно неподготовленными. Ликбез организовать на борту, что ли?

— Организуйте, Герман Кондратьевич. Это будет безумно интересно… Но вы начали про морскую осу.

— И специально для вас, потому что гонионема рядом с ней — детская забава. Малюсенькая медуза хиропсальмус, иначе — морская оса, убивает мгновенно, едва коснется щупальцами.

— Уж не собираетесь ли вы меня окончательно запугать? — Светлана лукаво вытянула губки. — Нечестно.

— Никоим образом. Только предостеречь. Гидрокостюм надежно оградит от многих случайностей, в том числе и от плавающей слизи. Но остаются руки, Светлана Андреевна. Старайтесь не прикасаться к неизвестным животным. Для вас опасно любое токсическое поражение, а обжечь могут даже неподвижные кораллы или щетинистые черви. Про изящные ракушки я, разумеется, молчу. Вы лучше меня знаете, чего следует остерегаться.

— У меня прекрасная коллекция конусов, — кивнула она, но тут же вспомнила, что раковины остались у мужа. — Была… — добавила смиренно. — Недаром природа окрасила их под змеиную чешую…

— Конус страшнее любой змеи. — Собственно, поэтому они так притягательны для науки.

— Профессор Неймарк рассказывал, что американцы выделили из морепродуктов сильные противоопухолевые вещества. Это верно?

— Похоже на правду… Вы давно знаете Неймарка? Что он за человек?

— По-моему, совершенно прелестный. А почему вы спрашиваете?

— Должен же я знать, с кем придется плавать.

— Неужели Александр Матвеевич поедет с нами? — всплеснула руками Светлана. — Прямо не верится! И главное, молчал, как партизан. Ай-я-яй…

— Скорее всего, просто не был в курсе.

— Разве можно не знать о таких вещах?

— Очень даже свободно. Ваш Александр Матвеевич знал, что его зарубили в самом начале. Но нынче ситуация коренным образом изменилась, о чем пока осведомлены только мы с вами.

— Приятная весть!

— Вот уж в чем не уверен, хоть и дрался за него, аки лев. Но ведь не всегда побеждаешь.

— Ей-богу, Герман Кондратьевич, вам зачтется. Не пожалеете.

— Значит, вы с ним дружны?

— Конечно! Он же сейчас на биостанции.

— Тогда дайте ему весточку от моего имени.

— Я? — удивилась Рунова. — При чем же здесь я, Герман Кондратьевич? Вы — другое дело, а я лицо неофициальное.

— Шучу, Светлана Андреевна, шучу… Так вы поправляйтесь, голубушка, накапливайте силенок. — Он поднялся с видимой неохотой. — А мне пора к штурвалу.

— Спасибо за все, что вы сделали для меня! — Светлана с чувством пожала его объемистую руку. — И не только для меня. Я по-настоящему счастлива, Герман Кондратьевич, мне стало везти на хороших людей.

— Будете молодцом? Не подведете?

— Не сомневайтесь, не подведу.

XXV

Лебедева с ее старомодной прической и непринужденной манерой вести разговор произвела на Кирилла отрадное впечатление. Ему сразу захотелось остаться в этой просторной комнате, где вперемежку с приборами стояли цветы и плавали в хромотографических банках живородящие рыбки.

— Вы у кого кончали? — спросила она, выслушав пространный рассказ о проводимых исследованиях.

— У академика Градова.

— О-о! — уважительно протянула Анастасия Михайловна. — Мстислав Валерьянович! Он, кажется, на структурной химии в последнее время сосредоточился?

— Я тоже структурой воды занимался, воды и растворов неэлектролитов.

— То, что надо! — обрадованно заверила Лебедева. — Вода и углеводороды для нашего шефа идеидефикс… Вы в общих чертах знакомы с теорией Игнатия Сергеевича?

— К сожалению, нет, — неловко поежился Кирилл. — В области геологии мои познания равны нулю.

— Здесь скорее геохимия, — уточнила Лебедева, — геохимические основы теории нефтегазовых скоплений.

— Еще хуже! — Он с деланной обреченностью махнул рукой.

— Дело наживное. Я когда-то тоже начинала на голом месте. Уверяю вас, что через полгода дойдете до полной градации. При желании, разумеется… Вы что предпочитаете больше: теорию или эксперимент?

— Честно говоря, теорию, хотя не чураюсь и экспериментальных исследований. Иногда даже люблю.

— Вам придется взять на себя и то, и это. Положение трудное, но выгодное. На целую фирму вы будете единственным спецом.

— Не знаю, смогу ли, — Кирилл счел нужным выказать долю сомнения. — Ведь для меня это абсолютно новая область.

— Не только для вас, между прочим. Для всей геологической науки.

— Тем хуже для меня.

— Я не шучу, — улыбнулась Лебедева, показав симпатичные ямочки. — А геологии вы не бойтесь. Единственно, что вам следует по-настоящему знать, это куда пойдет ваша физхимия, на что она нацелена, на какие вопросы призвана ответить.

— Прикладная физхимия. — Кирилл сделал глубокомысленное лицо. — У нас в институте я с этим смирился.

— Прикладная? — Она вслушалась в звучание. — Смотря как взглянуть. Вы будете заниматься чистыми системами, притом на самом высоком научном уровне. Есть лишь одно непременное условие. Параметры исследуемых систем вам будет задавать природа. Фазовый состав, температура, давление — все, как в недрах земли.

— Увлекательная задача.

— А я вам что говорю?

— Но если для понимания термодинамики процесса потребуется выйти за рамки?

— Ради Бога! Вы над собой полный хозяин… Кстати, эти рамки не столь узки, как вам могло показаться.

— В самом деле?

— Естественно. — Анастасия Михайловна развела руками. — От вечной мерзлоты до кратера вулкана. Меня бы на вашем месте волновало другое: как угнаться за безграничным разнообразием природы?

— Какие предельные значения параметров? Я имею в виду существование нефти и газа.

— Ну, скажем, тысяча атмосфер. — Лебедева на мгновение задумалась. — Триста, а то и четыреста градусов Цельсия. Возможно, конечно, что скопления углеводородов есть и на больших глубинах. Очевидно, мы получим ответ на этот вопрос в ближайшие годы… Про сверхглубокие скважины слышали?

— Где-то на Севере, кажется?

— Не только. Игнатий Сергеевич тоже приложил свою руку к глубинному бурению.

— Температура — не проблемы, — сказал Кирилл. — Давление тоже легко воспроизвести.

— Легко?! — встрепенулась Лебедева. — Да вы хоть представляете себе, что такое вода в критических условиях? Она растворяет даже платину! Впрочем, вы знаете, если работали с водой.

— Простите, — смутился Кирилл. — Я думал о нефти и упустил из виду воду. Триста семьдесят четыре градуса действительно трудный рубеж.

— В воде вся штука! — Лебедева успокоительно улыбнулась. — Игнатий Сергеевич полагает, что она-то и ответственна за образование нефтяных пластов. Просачиваясь вверх сквозь поры горных пород, растворы постепенно остывали, выделяя углеводородные фракции. Такова общая схема… Вам нравится?

— Надо осмыслить.

— Верно. Тем более что вам предстоит доказать ее, опираясь на мощь естественных наук.

— Или опровергнуть?

— Доказать, — твердо ответила Лебедева. — Схема железная.

— Вы так говорите, Анастасия Михайловна, словно все решено, и мне нужно приступать к работе.

— Это другой вопрос. — Лебедева задумчиво поиграла карандашом. — Но я предпочитаю сразу установить полную ясность. С проблемной стороны. Ведь остальное приложится.

— Не всегда. Градов, например, хотел забрать меня в аспирантуру, но не смог. Не приложилось. Вы уверены, что я вам подойду?

— Хороший вопрос, прямой… Решать в конечном счете будет Корват, но не думаю, что тут возникнут какие-то осложнения. Если, как вы понимаете, мы с вами договоримся… А вам не жаль бросать свою тему? — Она обратила на него пристальный взгляд.

— Жаль. Только я не брошу.

— Неужели? — Лебедева изумленно раскрыла глаза. — Станете работать на два фронта? Интересно, как вы себе это представляете?

— Так получилось, что я давно отошел от эксперимента и занимаюсь только теорией. Опыты большей частью проводит мой друг и соавтор. Надеюсь, мы по-прежнему сможем помогать друг другу.

— Но, Кирилл Ионович, вы ведь даже не кандидат! Две такие проблемы?.. Полагаете, это возможно?

— Вряд ли я сильно поумнею, защитив диссертацию. — Он попытался смягчить категоричность ответа шуткой. — Кстати, работа почти готова. Не бросать же ее?

— Еще бы! Нет, вам обязательно нужно защититься. Тут я вас полностью понимаю. — Она прижала руку к груди. — Но потом, Кирилл Ионович? Потом? С шефом работать одно удовольствие. Он очень интересный человек! Вы даже сами не заметите, как с головой уйдете в работу. Чем-то придется пожертвовать.

— Я надеюсь на переходный период. Как только мы доведем процесс до завода, моя роль будет сыграна.

— Ну, вам виднее, — протянула она с сомнением. — Не знаю, как вы сможете.

— Смогу, Анастасия Михайловна! Пусть эта сторона вас не смущает. Смогу.

— Вы решились сменить профиль только потому, что Евгений Владимирович перевелся в Новосибирск? Меня правильно информировали?

— Правильно, — скрывая улыбку, кивнул Кирилл. — У нас вокруг его кресла уже началась такая драчка, что руки опускаются. Тему могут прикрыть совершенно запросто.

— Не госбюджетная?

— Хоздоговорная.

— Знакомая ситуация, — сочувственно откликнулась Лебедева. — В общем, все мне с вами ясно. — Она опять принялась вертеть карандаш. — Вы не станете возражать, если я переговорю с Евгением Владимировичем?

— Лучше не надо! — смутился Кирилл. — Шеф болезненно ревнив. Не хотелось бы осложнять отношения напоследок.

— Ну, вы сами понимаете, что без этого не обойдется, — равнодушно замкнувшись, объяснила она. — Так что, с вашего позволения, я Доровскому все-таки позвоню, а вы оставьте мне свой телефон. Договорились?

Кирилл скептически поежился и привстал, но Лебедева удержала его.

— Погодите. Мне нужна ваша консультация. — Она достала из ящика размеченный аэрофотоснимок. — Как вы думаете, что это такое?

— Понятия не имею, хотя сразу видно, что не по моей части.

— Ошибаетесь, Кирилл Ионович, по вашей. Не торопитесь открещиваться. Как писали в романах, нас свела судьба. Я поняла это, едва вы начали рассказывать о своей установке. Здесь, — она обвела остро отточенным грифелем светлую зону, — так называемые красноцветы, или хорошо вам знакомая окись железа. Темные участки сложены из пород, вмещающих окислы более низкой валентности. Чем можно объяснить столь резкое разделение?

— Природный процесс восстановления?

— Мне тоже так кажется. За счет чего, по вашему мнению?

— Неужели нефть?! — обрадовался Кирилл.

— Скорее газ.

— Не вижу принципиальных различий. Те же углеводороды, только более легкие.

— Вы бы не смогли дать мне на пару деньков ваши материалы? Анализы исходящих газов, феррокисного спектра, как вы красиво назвали, и термодинамические расчеты. Я попробую применить к нашему случаю. Вернее, посмотрю, насколько это окажется возможным. Работать ведь вам придется. — Лебедева сунула снимок под стекло. — Для памяти. Считайте, что получили первое задание.

— Понял… А образцы пород у вас есть?

— Скоро будут. Хотите взглянуть?

— Мы бы сделали анализ по нашей методике. Возможно, многое прояснится.

— Встречный план? — Анастасия Михайловна сделала пометку на перекидном календаре. — Буду иметь в виду. Вот вам и геология.

— Где находится это место?

— В Монголии, Кирилл Ионович, в безводной пустыне.

— Хоть бы одним глазком взглянуть.

— Нет ничего невозможного… Вам много придется ездить.

Кирилл вышел от Лебедевой со смешанным чувством радости и озабоченности. Предложенный вариант выглядел блестящим, но мысль о тяжелом объяснении с шефом навевала уныние. Несмотря на выстроенный в уме частокол неоспоримых логических доводов, не было абсолютной уверенности в собственной правоте. Попахивало если и не предательством — Доровский первым подал пример, — то не очень достойной спешкой, трусостью даже, если быть до конца честным. Возможно, он несколько поторопился, дав увлечь себя случайно выстроившемуся сцеплению событий.

Кирилл вызвал лифт и поднялся на девятый этаж, где должен был находиться кабинет Светланы. Смешно было на что-то надеяться, когда он отворял тяжелую с бронзовой ручкой дверь, но сердце взволнованно билось. Склонившаяся над шлифовальным кругом женщина в белом халате не обернулась на скрип, поглощенная делом. Страдая от ощущения, что совершает нечто запретное, Кирилл торопливо огляделся. Справа от входа стоял вытяжной шкаф с люминесцентным спектрофотометром, а возле окна широкий стол, над которым возвышались заставленные окаменелостями полки. По фотографиям, вставленным в зазоры раздвижных стекол, он сразу же понял, что это ее место. Сверкающие на черном глянце диатомеи завораживали неземным совершенством. Кирилл перевел взгляд на пустое, задвинутое под стол кресло. Здесь она сидела, приникнув к окулярам микроскопа, говорила по этому телефону, поливала из помутневшей колбы колючие кактусы на подоконнике. И она обязательно вернется сюда, где даже вещи хранят невидимое ее отражение.

— Вам кого? — окликнула женщина, обратив на Кирилла отсутствующий и вроде как чем-то обиженный взор. Ее руки в резиновых перчатках были заляпаны шлифовальной суспензией.

— Простите? — вздрогнул он, застигнутый врасплох.

— Кого надо, спрашиваю?

— Светлану Андреевну, — вновь обмирая внутри, ответил он изменившимся голосом.

— В отъезде она, милый человек.

— Когда вернется, не скажете? — зачем-то спросил он и, не дожидаясь ответа, надавил тугую ручку.

— Да уж после Нового года, никак не раньше, — услышал уже из коридора.

— Спасибо, — догадался бросить скороговоркой. — Извините за беспокойство.

XXVI

Разъяренный Доровский приехал в институт только для того чтобы оформить командировку Марлена. Если раньше подобные мелочи решались телефонным звонком, то теперь, когда дни Евгения Владимировича в ИХТТ были исчислены, замдиректора потребовал написать докладную. Доровский безропотно покорился: клокотавшее в нем раздражение он вылил на ни в чем не повинного Малика.

— Почему дотянули до последнего момента? — фыркнул он, подписывая спешно отпечатанный текст. — О чем раньше думали?

— Вызов с завода только два дня как пришел. — Малик на всякий случай показал телеграмму. — Лично я готов выехать хоть сегодня.

— Готов, готов, — проворчал Евгений Владимирович. — Ведете себя, как дети. Нечего было сидеть сложа руки и ждать, пока вас покличут. Сами должны о себе напоминать! Мы о чем договаривались? Мы договаривались о том, что вы подготовите вместе с Ланским требуемый материал и тут же свяжетесь с директором комбината? Так или нет, я вас спрашиваю?

— Так, Евгений Владимирович.

— Подготовили?

— Подготовили.

— Когда, хотелось бы знать?

— Заранее, — не поднимая глаз, выдавил Ровнин.

— Кому вы пытаетесь втереть очки? Мне, который знает вас, как облупленных? Небось спохватились лишь тогда, когда пришла телеграмма. Наляпали за ночь по вредной студенческой привычке и думаете, сойдет. Нет, голубчики! Чтоб через пять минут все лежало у меня на столе.

— Сейчас принесу, — встрепенулся Малик, не придавая большого значения брюзжанию шефа.

— Погодите, — нетерпеливым движением локтя удержал его Доровский. — Ланской здесь.

— С утра был, — заученно отреагировал Малик. — Найти?

— Уж окажите милость… К Лупкину-Пупкину ездили?

— Он Пулкин, Евгений Владимирович.

— Вы усматриваете существенную разницу? Я — нет. И что же он вам сказал, этот Пупкин? Да вы садитесь, Марлен Борисович, нечего топтаться у стола!

— Разговор получился довольно своеобразный, — принялся рассказывать Малик, беря стул. — Сначала он встретил меня в штыки…

— Кто, Пупкин? — уточнил Доровский, упрямо осклабясь.

— Он, Евгений Владимирович, он… Едва я назвался, как он сразу полез на стенку. «Ничего не боюсь! — орет. — Я здесь ко всему привык, и вам меня не сдвинуть!» Представляете?

— М-да, — хмыкнул Доровский. — А вы, конечно, кинулись в драку?

— Совсем напротив! Я…

— Ну, если не вы, то, значит, Ланской?

— Так его вообще там не было! — удивленно опешил Марлен. Определенно шеф настроился сегодня на агрессивный лад. Даже рта не дает раскрыть.

— И где же он изволил прохлаждаться? Разве я не говорил, чтобы вы съездили вместе.

— Говорили, Евгений Владимирович, но Кира был в тот день очень занят, и я решил…

— Догадываюсь, чем он занимался, но об этом позже, а пока продолжайте, Марлен Борисович, прошу.

— Короче говоря, он сразу расставил все точки над «i». Дескать, запугать его невозможно ни тюрьмой, ни высокими инстанциями, ни даже физической расправой.

— Он именно так и сказал? — Доровский улыбнулся, постепенно оттаивая.

— Даже хуже! Он употребил термин «рукоприкладство».

— Какая прелесть. А вы в ответ?

— Я робко попросил его обратиться к сути. Но товарищ Пулкин заявил, что ни на какие устные переговоры он не пойдет, а будет вести лишь официальную переписку. «Если вы не согласны с нашим решением, — изрек сей муж, — а вы не согласны, иначе бы не прибежали скандалить, направьте обоснованное возражение». Я пообещал так и сделать, но спросил, что, по мнению товарища Пулкина… Пупкина то есть, нас ожидает в дальнейшем? Пупкин не скрыл, что переправит нашу цидулу товарищу Громкову, и все вернется на круги своя.

— Кто сказал «цидулу» — он или вы?

— Я сказал «цидулу».

— Впредь попрошу вас строже придерживаться лексических особенностей первоисточника. Ваша отсебятина у меня давно поперек горла стоит.

— Есть, Евгений Владимирович. — Малик засмеялся. — Будем придерживаться… На мой вопрос о смысле подобной затеи первоисточник с неподражаемой прямотой заявил, что ИМЕП — головное учреждение, а товарищ Громков — монополист в данной области, и он обязан прислушиваться только к его руководящему мнению.

— «Руководящее мнение» и «монополист» — это его или ваше?

— «Мнение» — мое, «монополист» — Пупкина.

— Спасибо за разъяснение. Дальше.

— Собственно, на этом мы с ним и расстались. О чем было еще говорить, Евгений Владимирович?

— Правильно сделали. Хвалю, Марлен Борисович, за проявленную выдержку… Пожалуй, даже лучше, что вы не взяли с собой Ланского. Он бы обязательно полез в драку. Или стал бы угрожать «рукоприкладством». — Доровский выдавил скупую улыбку. — А как насчет возражения? Написали?

— Уже отослано, Евгений Владимирович, я вам еще по телефону докладывал.

— Да, помню… Кто писал?

— Конечно, Кира!

— Удивляюсь, как он время нашел для подобной малости, — едко заметил Доровский, вновь помрачнев.

— Он с утра до ночи вкалывает, — обиделся за друга Марлен. — Мы столько сделали за этот месяц, а вы придираетесь к нам, Евгений Владимирович.

— Ну-ка зовите его сюда, — властно распорядился шеф. — А там поглядим, сколько и чего, — акцентировал он, — вы, голубчики, сделали.

Кирилл, на счастье, сидел в лаборатории, отбирая для Лебедевой оттиски и вторые экземпляры еще не отосланных в журналы статей.

— На ковер к шефу, — мотнул головой Малик. — Лют, привередлив. — И полез за рулоном заводских чертежей.

Евгений Владимирович с подчеркнутой вежливостью, но молча пожал Кириллу руку и предложил сесть.

— Что ж, устраивайтесь, ребята, давайте поговорим втроем, — начал он несколько загадочно, безуспешно пытаясь пригладить торчащий на макушке седенький хохолок. — Как успехи?

— Пока все нормально, — откликнулся Кирилл, взглянув на сидевшего с отсутствующим видом Малика.

— Нормально, считаете? Так-так. — Доровский побарабанил пальцами по столу. — Мне говорили, Кирилл, что вы идете к Анастасии Михайловне? Это верно?

— Ничего еще не решено, Евгений Владимирович, — вздрогнув от неожиданности, пролепетал Кирилл и подумал: «Вот оно! И как скоро…»

— Ничего не решено. Отлично! Выходит, самое время сейчас решать. Со мной, например, учителем и, как почему-то думалось до сих пор, другом. С ближайшим, так сказать, однокашником и единомышленником… Вы знаете, Малик, что Кирилл Ионович намерены покинуть нас?

— Да, Евгений Владимирович, Кира мне говорил, — переживая за всех, отозвался Марлен и вытер вспотевший лоб.

— Значит, вам говорил? А мне, представьте себе, нет. Я почему-то должен узнавать подобные новости от совершенно посторонних людей… Давно вы знаете вашу работодательницу, Кира?

— Нет, — уронил Кирилл односложно. «Не хватает еще Володю сюда приплести», — угрюмо подумал он.

— Так почему вы все-таки не могли прийти ко мне и обо всем по-дружески переговорить? Разве я плохо к вам относился?

— Вы же на отдыхе.

— Но Марлен Борисович почему-то находит возможность меня навещать? Звонить по крайней мере.

— Извините, Евгений Владимирович, но я, право, не хотел вас преждевременно беспокоить. Ведь действительно еще ничего не решено.

— Однако я поставлен перед фактом, пусть пока не свершившимся.

— Сожалею, что так вышло.

— Я не думал, что вы столь легко сможете бросить дело, друга, разом оборвать нить доверия.

— Бросить? — вспыхнул Кирилл, потеряв терпение. — Я бы не стал на вашем месте прибегать к таким рискованным высказываниям, Евгений Владимирович! Я — то есть мы с Маликом ведь тоже оказались перед лицом факта, причем свершившегося, и весьма для нас неожиданно! Разве не так?

Малик испуганно привстал, готовый провалиться сквозь землю, только бы не видеть продолжения тягостной сцены.

— Кира, Евгений Владимирович, — взмолился он, но онемел, наткнувшись на яростный взгляд Кирилла.

Шеф сидел красный, всклокоченный, не глядя ни на кого.

— Неужели нельзя было подождать. — Он внезапно нарушил напряженную, угрожающе нависшую тишину. — У меня же были в отношении вас планы! — пожаловался тоскливо.

— А вы нам говорили о них? — спросил Кирилл тоже упавшим голосом. — И вообще говорили с нами?

— Я немного иначе смотрел на вещи, — объяснил Доровский, почти оправдываясь. — И боюсь, что допустил ошибку… Нам, конечно же, следовало объясниться с самого начала. Возможно, у меня и нет морального права судить вас, Кирилл, но почему вы так торопились? Вам что, мешали работать? Выкручивали руки?

— А то нет? Взять хоть ту же командировку! Мы же должны были ехать вместе, но Евгений Иванович уперся, сказал, что поедет только кто-то один, и то в лучшем случае. И это еще при вас, Евгений Владимирович!

— Ладно, допустим. — Доровский сделал примирительный, почти дирижерский по плавности взмах. — Исправить, очевидно, уже ничего нельзя. Подумаем лучше, как будем жить дальше. Бог с ними пока, с личными претензиями. Тему никак нельзя бросить, ребята!

— И не бросим! — взбодрился Малик. — Мы с Кирой договорились: все остается по-прежнему.

— Даже если Кира уйдет? — быстро спросил Доровский, обретая обычную самоуверенность. — Не стройте воздушных замков.

— Я оговорил себе право продолжить работу, — возразил Кирилл.

— Между нами говоря, это не вызвало бурных восторгов, — заметил Евгений Владимирович с оттенком злорадства.

— Тем лучше. Останусь на своем месте.

— И все у нас пойдет по-прежнему, — благодушно заключил Малик.

— Если по-прежнему, то я пас, — решительно отрубил Кирилл. — Именно сейчас настал тот критический момент, когда дело можно еще сдвинуть с мертвой точки. Потом будет поздно. Извините, Евгений Владимирович, но в первую очередь это касается лично вас. Вам нужно вмешаться.

— Что вы предлагаете? — спросил Доровский, надменно приосанясь.

— Для начала три вещи. Первое — пробить заявку, второе — подстегнуть металлургический комбинат, третье — добиться, чтобы тема осталась за Маликом. Любой ценой!

— Ишь ты! Настоящий ультиматум.

— Не ультиматум, а суровые будни жизни, — повторил Кирилл услышанную на профсоюзном собрании фразу.

— Идет! — Евгений Владимирович решительно припечатал ладонь к столу. — Последнее я вам обещаю. Остальное — попробуем, хотя я далеко не всесилен, и вы это знаете.

— Для нас вы царь и Бог, — почти искренне сказал Малик.

— Но у меня тоже будет условие. — Доровский ожесточенно погрозил пальцем. — Уж если взялись за гуж, то тянуть до конца! Хоть костьми лягте. Меня не касается, к кому вы идете, Кирилл. Спрашивать буду как со своего сотрудника. Так же строго! Согласны?

— Если так же, — Кирилл двусмысленно улыбнулся, — согласен, Евгений Владимирович.

— И чтоб по первому свисту, как лист перед травой! Будете ездить ко мне в Академгородок. О командировках я позабочусь… Я бы забрал вас с собой, — вздохнул Доровский скорее облегченно, нежели разочарованно. — Так ведь не поедете, шпана московская.

— Я бы поехал! — мгновенно отозвался Малик. — На пару лет…

— Я, к сожалению, нет, — развел руками Кирилл.

— Так я и думал. — Доровский пренебрежительно зашмыгал носом. — Однако поживем — увидим. Итак, что у нас прежде всего на очереди?

— Пулкин, Евгений Владимирович, — льстиво подсказал Малик.

— Пупкин! — кивнул Доровский и полез в академический справочник. — Идите работайте, — отпустил небрежным мановением. — Мне звонить надо.

XXVII

Лебедева позвонила Доровскому, которого хорошо знала по Менделеевскому обществу, на другой день после встречи с Кириллом Ланским. Разговор получился несколько странноватым. Сначала Евгений Владимирович взвился и закричал, что никогда не ожидал от Анастасии Михайловны подобного легкомыслия, потом разразился длинной тирадой насчет разумности специализации, возможностей человеческого мозга и даже верхоглядства. С кем именно сопрягалось последнее качество, она так и не поняла. Доровский сильно сомневался в способностях Ланского освоиться с совершенно новой областью. Он говорил настолько страстно и убедительно, что Анастасия Михайловна на какое-то мгновение заколебалась. Лишь свежее впечатление от краткой беседы поповоду красноцветов, когда Ланской обнаружил покоряющее умение попадать в точку, помогло ей устоять. Внимательно выслушав Евгения Владимировича, она рассыпалась в благодарностях, туманно заметив, что подумает, посоветуется с начальством и так далее. А под самый конец, что едва ли было достаточно деликатно в создавшейся ситуации, напрямик спросила о личных качествах Кирилла.

— Что он за человек? — переспросил Евгений Владимирович и, словно преодолевая огромное внутреннее сопротивление, проворчал: — Ничего плохого сообщить не могу.

Лебедева передала содержание разговора Корвату.

— И что вас смущает, Анастасия Михайловна? — осведомился Игнатий Сергеевич, сняв очки и разглаживая переносицу. — В чем проблема?

— Ревнует старик, кипятится…

— По-моему, это его сугубо личное дело. Нет?

— Но вы же должны знать всю подноготную?

— На кой мне она, Тасечка? Отвечайте прямо: парень вам нравится?

— Пожалуй, — помедлив, ответила Лебедева, как бы прислушиваясь к себе.

— Как специалист он нас устраивает?

— Безусловно.

— Тогда берите его и не морочьте мне голову. Нечего резину тянуть. Рассусоливать нам с вами некогда.

— Но вы отдаете себе отчет в том, что понадобится не меньше года, прежде чем он полностью войдет в курс дела?

— Полностью он не войдет никогда. Для этого нужно быть геологом, Тася. Но если паренек действительно таков, как вы говорите, то я уверен, что уже через три месяца мы начнем получать навар. Смелее запускайте вашего зверя на девственные поля. Пусть шурует! Нужен свежий взгляд со стороны, иначе мы так и будем буксовать на одном месте.

— Вы бы хоть взглянули на него, Игнатий Сергеевич! — мягко упрекнула Лебедева.

Она знала, как умел загораться Корват и гнуть свое с упорством маньяка, оставаясь глухим к предостережениям и разумным советам. Здесь, кажется, был именно тот случай.

— И взгляну, Анастасия Михайловна, почему нет? Давайте его сюда!

— Вы что, всерьез полагаете, что он сидит у вас за дверью? — изумилась Лебедева.

— Тогда вызовите!

В своем наивном нетерпении шеф вновь напомнил ей капризного малыша, которому если втемяшится что-то в башку, то, как говорится, вынь да положь. Иначе покоя не будет. Сколько раз и как больно расплачивался он, да и не он один, за свою обезоруживающую, такую доверчивую торопливость. Собирая молодых увлеченных единомышленников в единый кулак, он, конечно, достиг цели и создал уникальный коллектив. Но какой ценой! Метод проб и ошибок обошелся ему в два инфаркта, которых, по мнению близких, вполне можно было избежать. Но разве от себя убережешься? Корват разочаровывался в обманувших его доверие людях столь же скоропалительно, как и влюблялся. Исторгнув кого-то из сердца и разом потеряв всяческий интерес, он продолжал мучиться долго не заживающей обидой, ел себя поедом. Угнетенное состояние иногда длилось неделями. Врачи предупреждали, что однажды это может закончиться трагически.

Вполне понятно, что Лебедева всеми силами старалась уберечь его от ненужной горечи, а себя — от добавочных хлопот. Отсюда и проистекала внезапно сковавшая ее настороженность. В словах Доровского «не могу сообщить ничего плохого» настойчиво мерещился какой-то подозрительный подтекст. Невольно хотелось спросить: «А хорошего?» Она с трудом удержалась от желания позвонить еще раз. Удержало опасение, что Евгений Владимирович окончательно с ней рассорится. Ради лишнего успокоения переговорила с Орловым, хоть и считала его несколько легковесным. «Не анонимщик, надеюсь? — спросила вроде бы в шутку, напустив словесного тумана. — Как вообще в смысле порядочности?» Володя лишь рассмеялся в ответ, и это, как ни странно, убедило ее пуще всяких слов.

Она протянула, сколько могла, попробовала навести другие справки, но, не узнав ничего существенного, положилась на собственную интуицию и позвонила Ланскому.

— Вы не раздумали идти к нам?

— Ни в коей мере. — Он откровенно обрадовался. — А вы?

— Я? — Анастасия Михайловна разыграла удивление. — Разве была причина?

— Мне сказали, что я чуть ли не напугал вас.

— Значит, у вас уже был разговор с Евгением Владимировичем? — Она поняла его с полуслова. — И как он отнесся?

— Как я и предполагал. Очень рассердился.

— Мне тоже досталось. — Она успокоительно засмеялась. — Немножко болезненная операция, но через это надо было пройти. Как вы смотрите?

— Теперь, как и вы, хоть до сих пор на душе кошки скребут.

— Вот ерунда! — Она попыталась вызвать его на откровенность. — Немедленно сознавайтесь, что вас терзает? Ишь какой мнительный!

— Если рассуждать логически — ничего, но какой-то осадок все же остается… Между прочим, Анастасия Михайловна, шеф взял с меня слово, что я не оставлю тему.

— Он очень сомневался, что вы потянете двойной воз.

— Знаю, но мы убедили его. Я справлюсь, вы сами увидите.

— Значит, у нас зеленый свет? — окончательно решилась Лебедева. — Тогда не будем терять времени. Приезжайте завтра.

— Как, уже? — словно бы испугался он, но быстро взял себя в руки. — Спасибо, Анастасия Михайловна, приеду.

На следующее утро она представила нового сотрудника шефу. Корват, по обыкновению, куда-то торопился, и обстоятельного разговора не получилось. Постольку поскольку Ланской не поколебал своим видом и манерой держаться уже составившегося о нем мнения, Игнатий Сергеевич ограничился общими рассуждениями. Обрисовав стоящую перед Кириллом проблему, он сделал упор на капиллярные явления, существенно меняющие состояние вещества.

— Какой у вас язык? — внезапно спросил Игнатий Сергеевич без всякого перехода.

— В основном английский, но читаю и по-французски.

— Это хорошо, потому что почти вся литература на английском, — обрадовался Корват. — Ну, в добрый час! Желаю всяческих успехов. В случае каких-либо трудностей без всякого стеснения обращайтесь прямо ко мне или к Анастасии Михайловне. Договорились? А я буду с интересом следить за вашей деятельностью. Смелей открывайте новое, не оглядываясь на авторитеты, и учите нас.

На том и кончилось официальное представление. Дальнейшее совершилось с поразившей Кирилла скоропалительностью.

Когда Лебедева, оставив его в лаборатории, вернулась в кабинет заведующего кафедрой, Корват вызвал секретаршу и продиктовал ей письмо на свое имя.

— В левом углу будут три фамилии, — предупредил он, расхаживая по комнате. — Доцент МГУ Лебедева А. М., старший научный сотрудник НИИзарубежгеологии Северьянов Д. В., старший научный сотрудник Постор Л. А.

— Готово, Игнатий Сергеевич. — Девушка печатала с суперфонической быстротой.

— В целях изучения состояния вещества в субкапиллярах и ультрапорах нефтегазоносных недр просим зачислить на должность младшего научного сотрудника тов. Ланского К. И., прикомандировав его к физико-химической лаборатории кафедры горючих ископаемых МГУ… Все три подписи. Сегодняшнее число.

— Хотите оформить по НИИ? — спросила Анастасия Михайловна, все еще не зная конечных намерений шефа.

— Временно. Как только возникнет подходящая единица, заберу его на кафедру.

— Но тогда нужно предупредить человека?

— Ему-то какая разница? — беспечно отмахнулся Корват. — И так и этак, все равно будет работать у вас… Завизируйте, Анастасия Михайловна.

Получив ее подпись, Корват начеркал наискось: «О. К. — оформить».

— Катюша, — наклонился он над секретаршей, — срочно свезите в институт. Пусть они тоже подпишут. Узнайте только, где сейчас Дмитрий Васильевич. Если у себя, то заверните к нему на Калининский. Возьмете мою машину.

— С чего начнем? — спросила Лебедева, взяв для Кирилла копию. — Пусть в литературу вгрызается?

— Решайте вы. Я не вхож в частности. Главное — не забывать о стратегической задаче. Красноцветы при всей их важности — лишь тактический эпизод. Вы давайте мне физ-химию литосферы, Тася. Конъюнктура конъюнктурой, но самые благодатные результаты приносит раскрытие неизвестных закономерностей природы. В этом и заключается назначение науки. Физики, химии, геологи — мы изучаем один объект: природу. Именно поэтому иногда так удивительно органично смыкаются наши пути… Пусть читает день и ночь, — распорядился Игнатий Сергеевич, спускаясь на землю. — Но и красноцветы разрабатывать надо, раз так удачно состыковалось. Как ваше мнение?

— Мне тоже так представлялось, — просияла Лебедева. Искусно подсказанное ею решение шеф, как обычно, принял за свое…

— Поздравляю. — Она протянула Кириллу руку. — Когда намереваетесь приступить?

— Так быстро?! — вновь взволновался он, пробежав глазами машинописные строчки, где так весомо была подана уготованная ему роль. — Я, честно говоря, надеялся на небольшой переходный период.

— Очень нужно? — сочувственно улыбнулась Лебедева. — На мою ответственность даю вам время до понедельника. Не потому, что такая сумасшедшая запарка. Не бойтесь. Шеф у нас, Кирилл Ионович, особенный. Я совершенно уверена, что уже завтра Игнатий Сергеевич начнет справляться о вас. Пока он малость не поостынет, вам лучше держаться в пределах досягаемости. Вы, надеюсь, поняли?

— Понял, Анастасия Михайловна. Большое спасибо за науку.

— А в понедельник у нас семинар. Весьма ответственное, скажу вам, мероприятие. На него собираются не только сотрудники кафедры, но и занятный народ из корватовского института. Словом, костяк науки — младшие научные, работающие над собственной темой. Ваше присутствие, как принято говорить, обязательно. Поэтому не затягивайте с оформлением и живо включайтесь в нашу суматошную жизнь. Она не так плоха, смею уверить.

— У меня и сомнений не было.

Кирилл покинул университет в состоянии полнейшей растерянности. Даже не мог по-настоящему радоваться, подхваченный спешкой, смешавшей его затаенные планы.

Присев на красный гранит бассейна и подставив разгоряченное волнением лицо под холодную пыль фонтанов, он попытался разложить по ячейкам навалившийся на него хаос.

Заявление, бегунок, трудовая книжка — много времени это не займет. Копия диплома у него есть, фотографии, кажется, тоже. Учетный листок можно взять у себя в фирме и отвезти уже заполненным. Значит, если успеть выполнить за сегодня-завтра необходимые формальности и купить билет, он сможет вылететь уже а четверг. Не беда, что сразу же придется лететь обратно. Хоть бы взглянуть разок перед долгой ее дорогой!

Поняв, что между опускающимся молотом и наковальней еще сохранился ничтожный просвет, Кирилл приободрился и кинулся на поиски такси. Благо роскошный Дали благополучно уплыл куда-то под прилавок и можно было не думать о деньгах, покупая минуты.

В четверг он уже сидел в кресле автобуса, везущего в Домодедово. Глядя на мелькающие стволы начинавших желтеть березок, вспоминал, отходя сердцем, коловращение событий и лиц. В отделе кадров, который помещался почему-то в подвале жилого дома — институт с громким названием пока ютился по разным углам, — его поразил, например, низкорослый седой человек с орденскими планками во всю грудь. Прозаически копаясь в сугубо штатских документах Кирилла, он попросил его написать личное заявление о приеме на работу, заметив при этом, что Игнатию Сергеевичу с высоты его орлиного полета не до мелких формальностей, а им, людям подчиненным, пределы поставлены. За исключением этой незначительной заминки, отсрочившей приказ о зачислении на двадцать четыре часа, переход прошел на удивление гладко. Северьянов и особенно Лариса Антоновна Постор оказались милейшими людьми, а родной академический ИХТТ не проявил, расставаясь с отлетающим птенцом, душераздирающей печали.

Плакала одна Томка-Рыба, и то украдкой, когда в шашлычной у Покровских ворот начали мигать светом, поторапливая подгулявших гостей. Отходная, которую Кирилл устроил для самого узкого круга, получилась какой-то невеселой. Пили, как водится, за успехи на новом месте, за дружбу, которая не ржавеет, и за все хорошее. Но без обычного энтузиазма и теплоты. Подгоревший шашлык был слегка пересолен и жестковат, в водке недоставало кондиционной крепости. Лишь вино «Аджалеши» оказалось на высоте.

Мешавший все со всем, да еще запивавший пивом Бошарин раздухарился и лез целоваться. «Кира! — кричал он в порыве восторга. — Марлен! Я вас обожаю, ребята. Вы из меня научного работника сделали, а я кто? Я с незаконченным средним образованием».

Это был единственный забавный эпизод.

Но насколько везло Кириллу в Москве, насколько неудачно начала складываться дорога. В аэропорту выяснилось, что рейс отсрочили на четыре часа. Слоняясь по буфетам и киоскам, он кое-как убил время, решая глупейший кроссворд в «Огоньке». Затем последовала новая отсрочка, пока вылет окончательно не перенесли на следующее утро. Ситуация обострялась до предела.

Кое-как вылетев на другой день, уже далеко после полудня, Кирилл неожиданно приземлился в Братске, в забитом отчаявшимися пассажирами аэропорту. На трассе бушевал жесточайший циклон. Не принимали Владивосток, Петропавловск, Хабаровск и даже Новосибирск. Но ему, совсем по Высоцкому, было «туда не надо». Проведя бессонную ночь в аэрофлотовской гостинице, небритый и злой, Кирилл сдал билет. По местному времени уже наступила суббота, а час вылета еще и не объявили. Две ночи сгорели в никотинном дыму. Даже дураку было ясно, что при самом благоприятном стечении обстоятельств в Москву раньше вторника, а то и среды не возвернуться.

Кирилл долго ломал себя. Но стыд предстать в глазах Корвата и Анастасии Михайловны последним ничтожеством возобладал. И удаленность сказалась во времени, перемноженном на быстроту перемен, и отмеренная скупость ее телеграфных строчек. Полностью исписав бланк горькими сетованиями на несчастливое стечение обстоятельств, он послал Светлане срочную и полетел домой. Навстречу осени, в неизвестность, к новым началам.

Спасибо еще, что принимала Москва.

XXVIII

«Борей» бросил якорь в трех милях от главного атолла Руанахива. По законам маленькой островной республики крупным судам запрещалось подходить ближе, чтобы не нанести вред коралловым колониям. Каждое утро с борта спускали быстроходный катер на воздушной подушке, который доставлял исследователей в лагуну. Защищенная от океанских волн прерывистым овалом небольших атоллов и островков, она напоминала волшебный оазис, затерянный среди необъятной пустыни. Даже в самый сильный тайфун здесь было на удивление тихо. У невидимого кольца рифов с пушечным грохотом разбивались длинные вздыбленные валы, вскипая неистово взлетающей пеной, а по изумрудной поверхности внутреннего озера лишь пробегала легкая зыбь. В середке окаймлявших его атолльчиков зеленели уже совсем крошечные лагуны, похожие на зацветающие пруды. В этой причудливой галактике, заброшенной в гидрокосмос Пасифика, были свои звездные скопления, своя структурная иерархия, построенная на ячейке коралла. Согретые дыханием жизни, они множились и умирали, атомы-мотыльки, превращаясь в песок, в перемолотую океанскими жерновами звездную пыль. И размыкались кольца атоллов, и одичалые волны врывались в расширяющиеся промоины. А в подводной голубизне ветвились новые рожки, надстраивались этажи, вырастали ярусы. Башни кораллов тянулись за светом. Отгораживаясь от бушующего напора, смыкались крепостные валы. Нигде жизнь и смерть не выступали в таком обнаженном и тесном единстве, как здесь, на цветущем атолле, окруженном хаосом небытия.

Ползая по раскаленной палубе, слегка затененной полощущимся на ветру тентом, Светлана Рунова рассматривала свежие колонки керна, извлеченного из океанского дна. Неровно разломанные и рассортированные по ящикам, они хранили тайну рождения и неизбежной гибели пальмового архипелага, взращенного морем на скелетах живых существ.

Лишь на семнадцатый день бур пробился сквозь многометровый чехол кораллового песчаника. В последних порциях керна отчетливо темнела пористая вулканическая порода. Кокосовый рай был вознесен над бездной содроганиями ада. Он родился в огненном выплеске, клубах пара, удушливом серном дыму.

Светлана отобрала несколько крупиц на пробу. Ей предстояло уточнить по смене диатомовых сообществ ключевые моменты геологической истории. Прежде чем спуститься в лабораторию, она раскрутила вентиль и встала под упругую струю забортной воды. Но краткий миг повеяло желанной прохладой, но, едва последние капли высохли, опять прихлынула удушливая жара.

Светлана почти оправилась от недомогания, которое все реже напоминало о себе наплывами изнурительной слабости и ночной перебегающей болью в плечевых суставах. Она исправно загорала на верхней палубе, плескалась в бассейне, часами бродила в тени кокосовых пальм, красиво выгнутых навстречу пассатам.

От Кирилла приходили радиограммы, которые он умудрялся разнообразить то неожиданной шуткой, то завуалированным, но понятным ей напоминанием о своем стоическом ожидании. Отвечать она не могла, потому что «Борей» находился во внутренних водах и радиорубка работала лишь на прием. Только он едва ли об этом догадывался. Запрятанное в словах ощущение тревоги отчетливее проступало день ото дня. Кирилл не давал ей успокоиться, прийти в себя, трезво осмыслить пределы этой затягивающей взаимозависимости.

Невозможность хоть как-то успокоить его мешала Светлане забыться. Почти вопреки желанию она постоянно возвращалась к мыслям о нем, считала дни, оставшиеся до отплытия на Туамоту, когда радист начнет отстукивать накопившиеся вести. Она уговаривала себя, что нужно жить текущими впечатлениями, ни о чем не задумываться, не строить никаких планов. Существует только блистающее заманчивыми переливами сегодня, а остальное — воображение, беспокойный, съедающий краски жизни туман. Но сами собой закрадывались смутные ожидания, которые она гнала прочь, мстительно выискивая в себе и в нем несоединимые звенья.

«Не хочу, не могу, наконец не желаю», — некстати вспомнилась песня Вертинского и привязался мотив.

У себя в каюте Светлана, как была в купальнике, встала под душ. Вытравив соль, повесила его на иллюминатор сушиться. Критически оглядев белый халат, явно нуждавшийся в стирке, все же надела его и пошла в лабораторию.

У трапа, возле колонки с охлажденной газировкой, ей встретился Сережа Астахов.

— Вы очень сегодня заняты, Светлана Андреевна?

— Как обычно. А что?

— У меня к вам громадная просьба. Гончарук снова загоняет нас на «Пайсис» — не ладится система газообмена. Третий день бьемся. А как раз сегодня, сразу после обеда, отправляется катер на остров Гуато. Я давно мечтал там покопаться. Не сможете поехать вместо меня?

— С превеликим удовольствием! Мне это бурение вот где. — Она чиркнула ребром ладони по горлу. — Вы только предупредите Германа Кондратьевича. Ладно?

— Спасибо, Светлана Андреевна, — просиял Сергей. — Век не забуду!

— Сочтемся, Сережа. Кто еще едет.

— Вся группа ихтиологов и Валера Бурмин. Мы собирались работать в паре.

— Тем лучше. Давно хотела посмотреть, что делают токсикологи.

На море был полный штиль, и катер с парой воздушных винтов на корме едва покачивался возле самого трапа. Акваланги и гидрокостюмы лежали в ящиках под сиденьями, баки были заполнены бензином и пресной водой. До темноты, которая наступает в здешних широтах ровно в семь, оставалось достаточно светлого времени.

Взвыли моторы, «ховеркрафт» затрясло, он несколько раз подскочил, плеснув резиной, а заскользил, не касаясь воды. Тугой воздух, лаская струйками, приятно ударил в измученные солнцем глаза.

Пастельные тени на безоблачном горизонте сгустились и обрели цвет, превратившись в веселые островки с взъерошенными пучками зелени. Стремительно приближалась отмеченная пенной каймой полоса.

Катер перескочил через рифы, не сбавляя скорости. Вода вокруг из индиговой неожиданно стала молочно-голубоватой, потом нежно-салатной, пропитанной безмятежным светом. Морщинистый след от воздушных потоков прошел по ней, как по ледяному катку, взвихряясь и опадая жемчужным туманом. Пальмовые возвышенности придвинулись, набежали со всех сторон, заполнив ставшую тесной лагуну. Узкие проходы открывались в самый последний момент, когда казалось, что сотрясаемое бешеным вращением лопастей суденышко врежется в перистую чащу.

Его полет напоминал головокружительный слалом или сплав по горной реке. Безумные повороты сменялись лихими прыжками через песчаные отмели, когда катер подскакивал, как резиновый мяч, и плюхался в воду, взметая брызги и белую крупку провеянного ветрами коралла. Солнечные вспышки, трепет радуг, колючий ветер и вой винтов.

Светлана опомнилась только на берегу, куда их вынесло из-за скалы с маячком и мягко бросило в ракушечную шелуху. Освоившись с тишиной, она услышала, как шуршит песок, кишащий раками-отшельниками.

— Вот это да! — только и могла произнести, переводя дух.

— И какой же русский не любит быстрой езды! — блеснув белозубой улыбкой, подмигнул ей моторист. — В нашем распоряжении четыре часа, товарищ наука.

С великолепием коралловых чащ свыкнуться было никак невозможно. Они вновь поразили Светлану чрезмерным излишеством и подавляющей психику вычурностью. Природа упивалась гениальной щедростью. Она сочетала и пробовала немыслимые цвета, изобретала, бросая на полпути, невероятные формы. В этом пространстве, не знающем тяжести, ей удалось вылепить живые модели, перед которыми самый дерзкий выверт абстракции или сюрреализма выглядел жалкой потугой школяра. От них веяло разнузданным воображением свихнувшегося экспериментатора, бестрепетным холодком убийцы, не ведающего ни зла, ни добра.

В заливе Петра Великого она не ощущала ничего подобного. Пусть рядом с коралловым рифом Японское море выглядело бедным родственником, как до него казалось совершенно нищим Балтийское побережье, но там пловец чувствовал себя покорителем, а не жалким пигмеем, трепещущим перед непостижимым могуществом чуждых идолов. Возможно, под влиянием пережитого Светлана и сделалась чересчур мнительной, но чувство, которое она испытывала, ничего общего не имело с естественной настороженностью против реальной опасности.

Она знала, чем грозит прикосновение к бледно-желтым щупальцам анемона с малиновым пятном в середине, где невредимо шныряли желто-полосатые рыбки-чистильщики, помнила про оранжевых слизняков и даже отдернула руку от набитой зубами мурены, бурой лентой взметнувшейся из какой-то дыры. Если она и вздрогнула в этот момент, то сразу же успокоилась, поняв, с кем имеет дело. Вот исполинская раковина — тридакна, сплошь заросшая мшанками, желудями и потому едва отличимая от скалы. Стоит сунуть в ее змеящуюся расселину руку, ногу, как молниеносно сомкнутся каменные створки, поймав человека в смертельный капкан. Но разве ее боялась Светлана? Она помнила, где расположены запирающие мускулы, и могла в любую минуту выхватить укрепленный под коленом нож, чтобы их перерезать. Нет, ее потрясенное воображение никак не укладывалось в разумную настороженность, в охранный инстинкт человека, попавшего в неведомый мир, где за каждым неподвижным кустом, за каждой ажурной порослью мерещится ядовитый хищник. Не было в этом почти суеверном чувстве и благоговейного преклонения перед совершенным многообразием мира, столь свойственного человеческому сердцу. Природа, хоть это и лишено всякого смысла, представляется нам доброй. Она находит глубокий отклик в душе и, по крайней мере так кажется, отвечает ей тем же. Но в том-то и суть, что от подводного сверхсовершенства не веяло ни сочувствием, ни благодатью. Оно не могло утешить в печали.

Сверху Светлану страховал Бурмин, набравший полную сетку моллюсков и иглокожих. Под ней забавлялись ихтиологи, приманивая кусками мяса жадных морских рыб.

Но невнятное ощущение одиночества не покидало. Как в неведомом храме, где творится непостижимое действо, и возникают фантастические химеры, и причудливые курильницы источают многоцветные испарения среди бесчисленных звероподобных колонн, и не дано знать, кто ты: жрица или жертва, принесенная на алтарь.

Легкий акваланг и тонкая резиновая оболочка не стесняли движений. Светлана вскоре освоилась, и подсознательные импульсы погасило жадное любопытство исследователя. В коралловых лесах паслись необыкновенные рыбы. Желтые, зеленые, огненно-красные попугаи выклевывали каких-то рачков. Радужные губаны перемалывали могучими челюстями каменные соты, выплевывая крошки и муть через щели жаберных крышек.

Многих обитателей рифа Светлана вообще видела впервые. Например, эту изящную голубую рыбку с желтой полоской по диагонали или этого веслоногого рака в длинных лохмотьях.

Башенные колонии перемежались ветвистыми, как оленьи рога, переплетениями и фиолетовыми кустиками горгонов. Кружевное «венерино опахало» прикрывало известковые канделябры трубчатых червей, которые то прятали, то снова высовывали свои дразнящие перья. Лимонные «бабочки», малиновые рыбы-солдаты кружились над пестрым танцующим хаосом, где каждый клочок пространства был захвачен самоутверждением жизни.

Нащупав ластами дно, Светлана принялась за пробы. Скупыми отточенными движениями счищала ланцетом накипь с моллюсков и звезд, скребла кораллы, стараясь не касаться рукой, даже попробовала потрогать невообразимо громадного каменного окуня, тупо разевавшего пасть, где можно было спрятаться, как в люке.

Светлана пожалела, что Кирилл не может видеть такого буйного, захваченного единым ритмом великолепия. Заполнив последнюю пробирку и упрятав ее в привязанный к свинцовому поясу резиновый чехол, она легонько взмахнула ластами. Дно под ней медленно опускалось в мутную синеву, переходившую в непроглядную черноту вечной ночи. Стаи серебристых коранксов словно стерегли крайнюю границу круто обрывающегося шельфа. Без устали кружившие вокруг рифа рыбы точно страшились пересечь невидимый рубеж, за которым уже явственно ощущалось дыхание океана. Как она понимала и этот их страх перед мраком неведомого, и притягательный зов глубины!

Безупречно выполнив разворот, она поспешила назад, под спасительное прикрытие коралловых бастионов, где кипела, упиваясь коротким праздником, жизнь, ставшая вдруг такой понятной и близкой.

— Как улов? — спросила Светлана у Бурмина, освобождаясь под сенью панданусов от резиновых доспехов.

— За пять минут набрал полную сетку! Такое изобилие всего. Даже противно. А вы рисковая женщина. Я внимательно следил за вашими эволюциями. Высший пилотаж!

— Спасибо за комплимент, но я вела себя вполне смирно. Опять начнете терзать бедных морских зверушек? Вываривать, экстрагировать, перегонять в колбах.

— Что поделать? Приходится. Создалась парадоксальная ситуация. Даже люди, тесно связанные с океаном, не подозревают, насколько мощными резервами обладают его обитатели. Токсины моллюсков и рыб в тысячи, в сотни тысяч раз превосходят яд самых опасных змей. Впрочем, кому я рассказываю? Я видел, как вы работали с конусом. Виртуозно, ничего не скажешь. Меня, честно говоря, трепет охватывает, когда берешься за эту тварь. Но ведь надо!

— Вы знаете про последние американские работы?

— Естественно. И ничуть не удивляюсь. Язык моря это, по сути, язык токсинов. Самое время разворошить этот муравейник.

— Но-но! — Светлана предостерегающе подняла руку. — Только не за счет кораллов. Ломать живые кораллы — это в полном смысле слова перепиливать сук, на котором сидишь. Здесь ведь тоже люди живут.

— Кораллы можно выращивать на искусственных островах. — Бурмин ловко схватил шуршавшую в сухих листьях ящерицу. — Ишь ощерилась! Как маленький крокодил! — Он отпустил пленницу, которая тут же пропала в переплетении корней. — Странная фауна, однако. Только крысы да ящерицы. Даже птиц нет.

— Далеко, — невольно вздохнула Светлана, щурясь на бьющее сквозь пальмовые верхушки сияние. — На многие тысячи миль никакой земли. Куда нас с вами занесло, Валерий Иванович?

— Но зато интересно. Я, например, первый раз на необитаемом острове. А вы?

— Я тоже. Но нам не быть робинзонами. Без воды долго не протянешь.

— При желании можно найти и воду. Где-то ж должна она собираться? Муссонные ливни и все такое… На худой конец, я готов пить кокосовое молоко. Вон их сколько, пальм! Где пальмы, там и вода. Я бы не прочь пожить хоть несколько дней в эдакой первобытности. Построим шалаш из той же пальмы…

— Они сами выросли, как думаете?

— Наверняка! Пригнало течением один орех, другой, а там пошло. Подробно описанный процесс.

— А мне все-таки кажется, что их посадили островитяне. Слишком правильными рядами растут. Наверняка эта прелестная роща кому-то принадлежит.

— Надеюсь, это не помешает нам полакомиться орехами?

— Ну, коли вы умеете лазать по пальмам… — Она не договорила, изобразив легкое сомнение.

— К сожалению, не умею… А что, если как следует потрясти?

— Это пальмовый ствол-то!

— Да, пожалуй, не получится, — с сожалением согласился Бурмин.

— И хорошо, что не получится.

— Почему? — удивился он.

— Орех может случайно свалиться на голову. Он, конечно, останется целым, а вот голова…

— Жестокая вы женщина, Светлана Андреевна!

— Я жестокая женщина, — сразу согласилась она, отбив всякую охоту к мечтаниям о первобытном рае. — Пальмовому шалашу я предпочитаю квартиру на двух уровнях в кирпичном доме индивидуальной застройки. Расскажите лучше о ваших токсинах.

— Вас в самом деле интересует?

— Почему нет? Как-никак я тоже занимаюсь морскими животными. Лично вы что надеетесь получить?

— В последнее время я как-то охладел к токсинам. Многие ими занимаются, и, надо признать, куда успешнее меня. Думаю переключиться на медьсодержащую органику.

— Вы совершенно правы. Там, где переносчиком кислорода в крови служит не железо, а медь, могут таиться такие резервы, о которых мы даже не подозреваем. Желаю вам всяческого успеха, Валерий Иванович!.. Глядите, ихтиологи возвращаются. — Она небрежно качнула ногой в сторону моря, где на блестящей, как алюминиевый лист, поверхности обозначились черные точки. — Кончилось наше островное одиночество. Собирайте манатки, сердечный друг.

— Не знаю, как вам, а мне жаль, — проворчал Бурмин, срывая развешанные на побегах пандануса махровые полотенца.

— Полно, — Светлана бросила на него насмешливый взгляд. — Неужели вы не проголодались? А ведь у нас на ужин трубочки с заварным кремом! Грех пропустить… Замечательный день получился сегодня. Верно?

Она не ждала ответа. Ей и впрямь открылось нечто необыкновенно значительное, чего никак не удавалось выразить в простых словах: обескураживала банальность. Но радость, которую она испытала, когда спешила, изо всех сил работая ластами, к празднично освещенному рифу, осталась в теле. Так бывало в детстве в ночные дожди. За окном неистовствует непогода, бегут редкие прохожие, а ей тепло и надежно под родной крышей. И сырость залитых мостовых, как холодок того чернильного мрака за косяком взбудораженных рыб, била в ноздри незабываемым запахом пены из водосточных труб.

XXIX

Утром повалил мокрый липучий снег. Улицы, заполненные спешащей на службу толпой, потемнели и съежились. Слепое небо, черные тротуары, промозглый туман. Не успевшие облететь деревья торопливо сбрасывали последние листья. Покореженные, с не выгоревшей еще зеленцой, они прилипали к стеклу телефонных будок, вминались, скользя под ногами, в слякоть.

Малик ожидал Кирилла в скверике возле метро «Дзержинская». Невзирая на погоду, настроение было приподнятое. Эпопея с изобретением выходила на решающий круг.

Благополучно перебравшись в Академгородок, шеф развил бурную деятельность. Пошли авторитетные письма, заключения экспертов, какую-то важную бумагу направил даже председатель Сибирского отделения. Михаил Владимирович тоже поднажал со своей стороны. О новом направлении заговорили в высших сферах. Создававшаяся благоприятная конъюнктура, возможно, и не вылилась бы в конкретные формы, если бы не случай.

Тесть Малика, рядовой труженик автобазы, оказался в приятельских отношениях с начальником отдела Комитета во делам изобретений и открытий Соску новым, которому и высказал за кружкой пива все, что он о его высоком учреждении думает. Пожалуй, именно эта встреча и оказала определяющее воздействие. Тертый калач Соскунов затребовал заявку и в порядке личной инициативы рассказал о ней помощнику председателя комитета.

Когда обо всем доложили самому председателю, человеку старой партийной закалки и глубокой порядочности, тот устроил разнос и, не пожелав никаких дополнительных отзывов, распорядился разобраться по существу дела на открытом обсуждении. Евгений Владимирович срочно прилетел в Москву и позвонил профессору из нефтяного института. Володя Орлов пообещал привести Герберова.

Сам Малик вновь отбыл на металлургический комбинат, где два конструктора заводского КБ трудились над рабочими чертежами стенда. Назад он вернулся с заключением генерального директора и выплавленным в специальной электропечи слитком. Сталь была сварена из железного порошка и кусков губки, накопленных в бесконечных опытах с кварцевой трубкой. Научная ценность сего наглядного пособия была равна нулю, но наученный горьким опытом Малик возлагал надежды на эмоциональное воздействие. Притом немалые. Слиток был зеркально отшлифован по косому срезу. К нему даже прилагалась рентгенограмма кристаллической решетки.

Только Ланской, увлеченно осваивавший новые земли, оставался пока в стороне. Ему надлежало появиться на авансцене в самый кульминационный момент. По зрелому размышлению, Доровский решил вывести на первый план молодежь, а самому остаться в качестве мощной поддерживающей силы. Само собой вышло, что докладывать сбудет Кира.

Он выскочил из арки метро за двадцать минут до начала. Прищурился на падающие хлопья, смахнул с ресниц и пошел к цветочному киоску, где с рулоном чертежей переминался с ноги на ногу Малик.

— Чего так долго, старик? — Ровнин нетерпеливо кинулся навстречу.

Кирилл молча показал на часы.

— Давай в темпе! Надо ж еще развеситься.

— Успеем, — успокоил Кирилл. — Все в норме?

— Пока не знаю наверное…

— От ИМЕПа кто ожидается?

— Громков, конечно. Кто же еще?

— А директор?

— Кто его знает.

Они скорым шагом завернули за угол в заставленный машинами переулок. Раздевшись в гардеробе, взбежали по высокой мраморной лестнице на второй этаж. В пустынном конференц-зале плавал синеватый сумрак. Малик размотал обернутые газетой листы, достал коробочку кнопок и молоточек от детского набора инструментов, чтобы побыстрее вколачивать.

Когда забили последнюю кнопку, Кирилл критическим оком окинул материал. Схема и фотографии установки, таблицы, графики, формулы термодинамических расчетов, спектры электронного парамагнитного резонанса. Вычерчено было образцово. Малик не поленился даже выполнить наиболее важные надписи цветной тушью.

— Впечатляет? — спросил он, самодовольно ухмыльнувшись.

— По-моему, да, — признал Кирилл.

Понемногу стали собираться приглашенные. Пришел пунктуальный Герберов в сопровождении свежеостепененного Володи, потом шеф с Зинченко и еще кто-то незнакомый, очевидно, от металлургов. С Громковым, который, оглядывая зал, на секунду остановился на пороге, Малик обменялся молчаливым рукопожатием. Кирилл ограничился сдержанным кивком.

Громков, наклонясь к Герберову, приветливо поздоровался и подсел к тому, неизвестному. Они тут же принялись перешептываться. Один за другим начали появляться работники комитета.

— А Пупкина нет, — нервно оглядываясь, шепнул Малик. — Не пригласили!

Соскунов и с ним еще двое, как стало потом известно, членов коллегии, возникли в дверях в последнюю минуту. Почтительно расступившись, они пропустили седого человека в строгом черном костюме. Кирилл догадался, что это и есть председатель.

— Все в сборе? — спросил он, возвысясь над столом президиума. — Заявители? Рецензенты?.. Значит, можно начинать? Начнем, товарищи. Мы решили собрать вас здесь, у нас, чтобы вместе по-деловому разобраться в создавшейся ситуации и привести к общему знаменателю весьма, должен отметить, противоречивые заключения. Думается, будет правильно, если мы вначале заслушаем заявителей. Нет возражений?.. Тогда, пожалуйста. Вы будете говорить, Евгений Владимирович?

— Зачем же? — Доровский сановито выпятил грудь. — Тут со мной непосредственные исполнители. Им, как говорится, и книги в руки. Люди высокоэрудированные, знают, а главное, помнят, в отличие от нас, стариков, каждую мелочь. Давайте, Кирилл Ионович!

— Пожалуйста, — пригласил председатель.

Кирилл взял указку.

— Существо изобретения изложено в его формуле, — начал он, преодолев волнение. — В отличие от всех известных способов прямого восстановления металлов мы предлагаем процесс, основанный на активном воздействии высоких молекулярных масс.

И покатилось как по-писаному. Он рассказал об установке, по таблицам и графикам спокойно объяснил полученные результаты. Дальше пошла чистая физхимия: свободные радикалы, гетерогенный катализ, парамагнитный резонанс. Все, как было задумано. Теоретическое обоснование процесса, сравнение его с существующими, экспериментальное доказательство. Выводы, наглядно представленные тушью, говорили сами за себя. На аппаратурном оформлении, единственно уязвимом месте изобретения, Кирилл предпочел не задерживаться. Лишь вскользь упомянул о строящейся полупромышленной установке. Зато позволил себе надавить на эмоции.

— Не нужно быть химиком, — сказал он, скользнув указкой слева направо, — чтобы понять основное. Опровергнуть полученные результаты невозможно по той простой причине, что неопровержимы законы природы. Химическая реакция столь же очевидна, как вращение Земли вокруг Солнца, энергетические уровни атома, как, наконец, дважды два. Недаром существует такое школьное понятие, как уравнение реакции. Но, оказывается, то, что нельзя опровергнуть, можно попросту проигнорировать. Именно так и поступил присутствующий здесь товарищ Громков, разделавшись в трех строчках с большой, как вы видите, научной работой, выполненной в Институте химии твердого топлива под руководством члена-корреспондента Академии наук СССР Доровского.

Выговорив заранее продуманное, Кирилл тем не менее опять разволновался. Сомкнув задрожавшие губы, он отошел в сторону, многозначительно поигрывая слитком, о котором даже не упомянул. «Сами небось разберутся, — подумал с веселой дерзостью, — не дети».

— Какие будут вопросы к докладчику? — спросил председатель.

— Разрешите? — поднялся сидевший рядом с Громковым, когда стало ясно, что вопросов не будет. — Вот вы тут говорили о свободных радикалах! Это что, ваше теоретическое предположение или установленный факт?

— Факт, — подтвердил Кирилл, обведя указкой парамагнитные спектры. — Причем общеизвестный. В ячейках кристаллической решетки органические соединения расщепляются с образованием короткоживущих и очень активных частиц с неспаренными электронами. На рисунке зафиксировано их появление в ходе эксперимента.

— Еще вопросы?.. Кто желает выступить, товарищи? Может быть, рецензенты?

С видимой неохотой поднялся Громков.

— Мы в нашем отзыве, собственно, не отрицаем полученных результатов, тем более теории. Так что ни с чем и ни с кем мы, товарищи, не «разделывались». Некорректное выражение, смею заметить, в научной дискуссии. Но химия есть химия, особенно чисто лабораторная, а металлургия… — Он не нашел подходящего слова. — Это уже наша непосредственная епархия. Мы судили с позиций металлургической науки и практики. В таком аспекте предложенный способ представляется сомнительным, в заводских условиях он не пойдет. И вообще в нем нет надобности.

— Почему не пойдет? — спросил председатель. — Обоснуйте, пожалуйста, ваше заключение.

— Так ведь сразу видно, — дернулся Громков и пошел на свое место.

— Не может быть, потому что не может быть никогда, — отчетливо произнес кто-то в зале, осмелев после замечания председателя.

— Какие еще имеются суждения?

Слово попросил профессор Зинченко.

— В металлургии я не разбираюсь. Скажу прямо. Моя специальность нефтехимия. И здесь у меня нет сомнений в достоинствах представленного исследования. Оно выполнено на высоком теоретическом и экспериментальном уровне и делает честь нашей советской науке. Авторам удалось соединить в едином процессе химическое расщепление топлива с восстановлением металлов из руд. Уже это одно делает их работу уникальной. Приоритетный характер ее несомненен. У меня все!

— Спасибо, — поблагодарил председатель. — Позвольте и мне вопросик к заявителям. Почему у вас сформулировано в такой общей форме: металлы, окислы, топливо? Вы считаете, что можно восстанавливать не только железо?

— Любые металлы. В рамках химизма предложенного процесса, — осторожно заметил Доровский. — И любыми видами топлива, — закончил категорически, — нефтью, углем, торфом, горючими сланцами. Общая формулировка, таким образом, является следствием универсального характера пиролиза органических соединений.

— Такой патент широко пойдет за рубежом, — достаточно громко заметил один из членов коллегии.

— Хотелось бы узнать мнение академика Герберова, — одобрительно кивнул председатель.

— По-моему, и так ясно, — взяв вместо указки молоток, Герберов прошелся по графикам, пустившись в дотошные объяснения механизма реакций.

Он рассказывал, как рвутся химические связи, рисовал в воздухе электронные конфигурации, приседал, изображая энергетические ямы. Представление, несомненно, доставило присутствующим удовольствие, хотя мало кто разобрался в столь сложных материях. «Долины Ленарда-Джонса» и «пиэлектроны моноядерных аренов» явно превышали уровень понимания. Но в главном академик был, без сомнения, прав. Никто из собравшихся, включая Громкова, не сомневался уже в конечном решении комитета.

Неожиданным для Кирилла и Малика оказалось заключительное слово шефа. Сначала он, как положено, благодарил и кланялся, отметив как положительный фактор даже импотентскую потугу Громкова, — дескать, заставило задуматься, подойти с возросшейответственностью и т. д., — а потом вообще завернул не в ту степь.

— Чтобы понять, почему наука в наши дни стала самостоятельной производительной силой, мы должны вглядеться в облик современного ученого, — ни с того ни с сего провозгласил Евгений Владимирович, патетически воздев руку. — Возьмите моих учеников. — Он улыбнулся обоим. — Один из них тонкий знаток средневековой поэзии, читает в подлиннике провансальских трубадуров, вагантов и как их там еще, другой — превосходно играет на скрипке. Но за последний год я не видел в руках у них ни поэтического томика, ни смычка. Почему, хотите знать? Я отвечу. В их жизнь вошла проблема с большой буквы и полностью подчинила себе. Всецело! Семья, личные неурядицы, хобби, досуг — все побоку. Вне проблемы ученого не существует как оригинально мыслящей личности. Разберитесь в сути головоломных вопросов, которые днем и ночью одолевают исследователя, и лишь тогда вы поймете, что он за человек, Мои ученики — прекрасные люди, талантливые, стойкие, трудолюбивые. Я рад, что наши судьбы объединила проблема столь крупного масштаба. Но мне приятно и другое. Благодаря усилиям работников комитета, щедрой помощи таких крупных ученых, как академик Герберов и профессор Зинченко, нам удалось разобраться во всех тонкостях. Мы поняли с вами проблему, товарищи, и, следовательно ее скромных подвижников. — Доровский неожиданно зааплодировал.

Его нерешительно поддержали.

Кирилл мучил вопрос: «Зачем?» Слушать шефа было занятно, хотя говорил он явно не по существу. Но разумного объяснения — для чего понадобилось устраивать театр — не находилось.

— Представленная работа, несомненно, опирается на крупномасштабное научное исследование, — поспешил выразить общее мнение председатель. — Особо хочется отметить вклад, который внесли теоретики. Видимо, мы не ошибемся, если поддержим заявку и посодействуем скорейшему внедрению нового оригинального метода. Других мнений нет?.. На том и порешим.

Затем начались поздравления. К Кириллу — Малик по-прежнему держался в тени — подходили совершенно незнакомые люди, пожимали руку, произносили лестные слова.

Особенно обрадовал Герберов.

— Пора защищаться, молодой коллега! — уверенно заявил он. — Вполне готовая диссертация, причем выходящая за рамки обычной кандидатской.

— Нас двое, — напомнил Кирилл.

— Ничего не значит. Нужно только разумно разделить материал. Время одиночек в науке давно минуло. Если пожелаете, могу представить нашу работу в наш ученый совет.

Вывалившись всей ватагой на улицу — снег летел и летел, — обосновались в близлежащей шашлычной «Севан». Знакомый официант организовал столик на четверых. Малик с Бошариным, не боясь сквозняка, сели спиной к окну, а Кирилл с Володей устроились напротив.

— За победу! — предложил Орлов, когда принесли шашлык по-карски с зажаренной почкой.

— За нашу победу! — как в каком-то фильме времен детства, поправил Марлен.

— За нашу общую! — Кирилл поднял переполненный бокал и, роняя алые капли, поочередно чокнулся со всеми. — И за твой кандидатский диплом, — улыбнулся он Володе. — Спасибо, старик!

— За что, генацвале?

— За Герберова, за МГУ, вообще за многое.

— Надеремся, ребята, вдрызг! — неистовствовал Бошарин-Босс, поспешно разливая вторую бутылку. — Официант! Дюжину анжуйского и каплуна!

— Ты хоть знаешь, что такое каплун? — насмешливо полюбопытствовал Орлов, щуря глаза от сигаретного дыма.

— Не беспокойтесь, едал и не такие деликатесы!

— Ишь разорался! — Высокий парень с затейливо уложенной прической наконец подошел к их столу. — Принести чего?

— Корзину бордо и пулярок! — распорядился Бошарин. — И повторить лобио. Ваш сервис будет оценен по достоинству.

— Еще пару бутылочек и шашлык на ребрышках, — перевел на общедоступный язык Марлен. — Лобио, конечно, тоже.

— Как работается? — обратился Володя к Кириллу.

— Интересно. Другого слова не нахожу. По целым дням торчу в библиотеке. Читаю, что надо и что не надо, конспектирую, заполняю карточки. Словом, гребу под себя. Авось пригодится.

Давно Кирилл не чувствовал себя так легко и свободно. Как необходимо человеку ощущение победы, пусть самой маленькой. Справедливость обязана восторжествовать, хотя бы во имя душевного здоровья. Иначе не заметишь, как превратишься в озлобленного неудачника, раздираемого комплексами.

— Давайте за нас с вами, ребята? — сказал он, наполняя захватанное жирными пальцами стекло. — Чтоб спина к спине, локоть к локтю!

— Смотри, как расчувствовался на радостях. — Володя с достоинством пригубил вино. — Сам на себя стал не похож.

— А он у нас влюбленный! — нежданно брякнул Малик.

— Заткнись, — толкнул его под столом Кирилл.

— С кем не бывает, — философски заметил Володя. — И кто же избранница?

— Прекрасная незнакомка! — провозгласил Бошарин, в ком пропадали богатые актерские данные. — За дам-с?

— Боссу больше ни капли, — предупредил Малик.

— Это еще почему? Или я не соавтор открытия? Мое имя официально значится в журнале Академии наук… Как он называется, Марлен Борисович?

— «Химия твердого топлива», — подсказал Малик. — Но вина ты больше не получишь.

— Давай закругляться, — предложил Володя, сторонившийся любых инцидентов. — Стременную, парни.

— Схватим таксомотор и отвезем Босса, — согласно кивнул Малик.

Они расплатились, оделись и тут же, на площади, возле подземного перехода, взяли такси.

— Куда теперь? — спросил Малик, благополучно препроводив Бошарина в его берлогу.

Расставаться никому не хотелось.

— А что, если завалиться к моей шефине? — наткнулся Кирилл на гениальную идею. — Допраздновать торжество?

— Думаешь, удобно? — засомневался Марлен.

— К Анастасии Михайловне? — одобрил Володя. — К ней можно. Она поймет как надо.

— Золотая женщина! — подвел окончательную черту Кирилл.

Легкость, которую он нес в себе, как бы обещала долгое продолжение. И даже самое потаенное не казалось таким невозможным. Хотелось поскорее позвонить домой: вдруг принесли телеграмму.

Где-то за звездным занавесом сдвинулись заржавелые рычаги и пошли крутить зубчатые колеса, зацепляя одно за другим.

Примерно такое навеялось впечатление.

XXX

Корват чувствовал, что вот-вот сорвется. Крупные и мелкие неприятности сыпались на него как из рога изобилия, отзываясь сбоем сердечного ритма и жаркой, заволакивающей сознание ломотой в затылке. Уши закладывало, как в самолете. Определенно подскочило давление. Но измерить его — где-то в ящике валялся футляр с манометром и резиновой грушей, — не было ни времени, ни охоты. Неделя еще только началась, а сюрпризов хоть отбавляй.

В Министерстве геологии, куда он поехал утверждать новое штатное расписание, ему дали понять, что на него опять пришла анонимка. Жаловались — он примерно догадывался, кто именно, — на диктаторские замашки, волюнтаристскую кадровую политику и зажим научных направлений, стоящих на противоположных корватовской школе позициях. Ничего нового, но все равно противно. А тут еще один из его генералов учинил по собственному почину ревизию финансовой отчетности геологических партий. Счета за аренду плавсредств, расписки сезонных рабочих — поди разберись, где тут честный документ, а где филькина грамота. В пустыне, когда до ближайшего колодца надо пилить трое суток, в таежной чащобе нотариальных контор почему-то не предусмотрено. Только кому об этом скажешь? Опять пойдут комиссии, нервотрепка, а времени и без того катастрофически не хватает. Корватовский институт вырос из комплексного экспедиционного объединения, искавшего нефть и газ по всему Союзу. Сосредоточившись на зарубежных исследованиях, Игнатий Сергеевич сохранил за собой и прежние наиболее перспективные направления. К сожалению, управлять столь обширным и пестрым хозяйством становилось год от года труднее. И возраст, никуда не денешься, сказывался, и здоровье.

В двухэтажной времянке, которую с чьей-то легкой руки прозвали бараком, Корват появился через полчаса после им же назначенного срока. Кляня себя за опоздание, Игнатий Сергеевич тем не менее не извинился перед терпеливо ожидавшими сотрудниками. Пробурчав нечто малопонятное, он толкнул ногой дверь и широким жестом зазвал всех в кабинет.

Сразу стало понятно, что настроение у шефа хуже некуда и следует держать ухо востро. Поэтому входили чуть ли не на цыпочках, вобрав голову в плечи.

Самолюбивый Северьянов, которого Игнатий Сергеевич упросил остаться старшим научным сотрудником на половинной ставке, мрачно уселся в самом дальнем углу. Он чувствовал себя униженным, что было никак не сообразно с его высоким постом. Обижаться, однако, не приходилось. Корват взял Диму под свою широкую длань, когда тот был еще студентом-третьекурсником, причем закоренелым троечником и дебоширом.

Рядом с ним скромно приютилась на венском стуле Лариса Постор, тоже бывшая студентка Игнатия Сергеевича, а ныне старший научный и кандидат геолого-минералогических наук. Она принесла новые варианты карты, где были учтены последние данные геофизики и разведочного бурения. Концы с концами у нее не сходились, и было страшно первой угодить под огонь уничтожающей критики. Корват был беспощаден на язык.

Лишь одна Лебедева, ни при каких условиях не терявшая бодрости духа, смело придвинула кресло к директорскому столу, уставленному телефонными аппаратами.

— Это еще что за новости? — спросила с обезоруживающей улыбкой. — Глядит букой, не разговаривает… Что-нибудь случилось, Игнатий Сергеевич?

— Ничего не случилось! — Он ожесточенно зыркнул на нее из-под насупленных бровей. — А надоело до чертиков! Ей-богу, брошу все к такой-то матери.

— Фи! — Она шутливо наморщила носик. — При дамах.

— Знаю я этих дам! — драчливо ощерился Корват. — Ни в чем не уступают нам, а чуть что скажи, сразу в истерику.

— Не знаю, каких дам вы подразумеваете, — Лариса Постор пришла на помощь подруге. — Но тут они не присутствуют. — И пояснила, не моргнув глазом: — Я истеричек имею в виду.

— Ладно, кончай разговор! — Остывая от яростного накала, Корват принялся искать по карманам очки.

Стало как будто легче. Придерживая за край дужку, обвел чуть проясневшим взором сидящих. Как это все-таки здорово, когда вокруг тебя свои.

— Дмитрий Васильевич? — тепло удивился он, словно впервые заметив. — Ну-ка подсаживайтесь поближе… Давайте вашу пачкотню, Лариса.

— Вот так всегда с вами! — Постор развернула карту. — Еще не видели, а уж обзываете пачкотней.

— Так и есть! Упражнения гориллы, а не карта. — Игнатий Сергеевич хлопнул ладонью по розовому пятну, чем-то насторожившему его геологический нюх. — Что это такое, я вас спрашиваю? Где легенда?!

— Пожалуйста! — Лариса Антоновна мгновенно подсунула ему листок. — Не успели еще нанести.

— Извольте успевать, раз приглашены для доклада! — Он справился с легендой и, недовольно покрутив носом, уставился в потолок. — Нет, — изрек убежденно, — такого просто не может быть.

— Почему, Игнатий Сергеевич?

— А я знаю?.. Да вы сами взгляните, Лариса! Ведь полнейшая дисгармония! — Игнатий Сергеевич, бормоча под нос, схватил карандаш. — Кембрий, триас, верхний мел… Определенно ваши архаровцы где-то напутали… Свиты — бандиты, фации — спекуляции. — Он принялся безжалостно черкать пасторальную акварель раскраски. — Приблизительно так должно выглядеть, — удовлетворенно швырнул на стол карандаш с обломавшимся грифелем.

Лариса Постор, крупная красивая брюнетка с резкими мужскими манерами, смотрела на Корвата с почти материнской нежностью. Он и вправду чем-то напоминал виртуоза-вундеркинда, которому дозволено все. В его жутких каракулях придется разбираться не один день, но в конечной правоте шефа Лариса не усомнилась ни на минуту. Подобно композитору, который, едва взглянув на партитуру, целиком схватывает музыку, Игнатий Корват молниеносно почувствовал фальшь. В графическом совершенстве партитуры глаз резала уродливая строка, и он не поверил, что за ней может скрываться благозвучная мелодия.

Геолог божьей милостью, он постигал в красоте гармонию мира. Если красиво, значит, и правильно, уродливо — абракадабра, мартышкин труд, чертовня собачья. На подобные выражения он никогда не скупился.

— Неудивительно, что с такими картами мы до сих пор не можем найти газ. Кто-нибудь из вас покажет мне, где нужно искать? Что выявило бурение?

— В пластовых водах есть растворенный метан, следы ароматики и фенолы, — сказал Северьянов.

— Я так и знала, что будут фенолы и ароматика! — обрадовалась намечавшая точки для бурения Лебедева.

— Нам-то какой навар от ваших предвидений? — огрызнулся Корват. — Керны исследовали?

— Еще не пришли, — покачал головой Северьянов.

— Пешком идут? Никак вы им ножки приделали?

— С вами совершенно невозможно разговаривать, Игнатий Сергеевич! — не выдержал Дмитрий Васильевич. — Ящики отгрузили еще на прошлой неделе. Ждем со дня на день.

— Надо было самолетом отправить.

— Три тонны камней?.. Мне таких средств, извините, не отпущено.

— Ладно, давайте разбираться. — Отодвинув бумаги, Корват разложил карту и сделал знак собраться вместе. — Где у нас газопроявления?

Постор указала отмеченные черными треугольничками пункты.

— Допустим, Анастасия Михайловна права, и газ действительно мигрировал через сероцветы. — Игнатий Сергеевич задумчиво постучал ногтем. — Здесь и здесь… Куда же он потом делся? Ушел в красноцветы? Но там его нет, и нечего ему делать в них. Остается вон та мощная антиклиналь в пограничных толщах. Кто подскажет, в каком направлении проходила миграция? Молчите?.. Кстати, Анастасия Михайловна, как поживает ваш Лановой? Работает?

— Ланской, Игнатий Сергеевич.

— Хорошо, Ланской, не могу же я всех упомнить.

— Он заканчивает реферат по литературным источникам. Как вы посмотрите, если он выступит с ним на ближайшем семинаре? Мне кажется, это всем должно быть интересно.

— Так вот, Анастасия Михайловна, — продолжая размышлять о своем, предложил Корват, — не соизволите ли слегка озаботить его нашими насущными проблемами?

— Слегка озаботить? — всплеснула руками Лебедева. — Да он представил мне полный термодинамический обсчет процесса.

— Это позволит определить направление миграций?

— Разумеется, нет! Зато наша гипотеза получает солидное математическое подкрепление. Если в обозримом будущем мы сумеем поставить эксперимент…

— В обозримом будущем меня волнует газ. — Корват переключил внимание на Северьянова. — Если мы его не отыщем, я вообще не могу поручиться за наше будущее. Таким манером, ледиз энд джентльмен. Всякий нормальный человек начнет поиск с ловушек, но на карте, которую любезно представила нам милая Лариса Антоновна, я не нахожу глин, способных изолировать пласт. — Он щелкнул по белому пятнышку. — Что за бледная немочь?

— Пропустили! — вспыхнула Лариса Постор. — Не успели закрасить, Игнатий Сергеевич, уж очень спешили.

— Опять не успели? А я должен за вас отдуваться? Решать головоломки на тему «Что бы это значило?»! Потрудитесь мобилизовать свой отдел. К пятнице мне нужен рабочий экземпляр карты. Хочу обмозговать в дачном уединении. Помощи-то ждать неоткуда.

— А вы разгоните нас к чертям собачьим, — стараясь оставаться спокойным, посоветовал Северьянов. — Как вы любите иногда.

— Извините, Дмитрий Васильевич, если чем-то не угодил непосредственному, так сказать, подчиненному. По конкретным вопросам, связанным с монгольской экспедицией, я буду иметь честь посетить товарища Северьянова в его резиденции послезавтра.

— В десять тридцать, — напомнил Северьянов, не принимая обидной иронии.

— Не беспокойтесь, не опоздаю. Точность — вежливость королей. Они проявляют ее, если нужно подчеркнуть различие между просто подданными и друзьями.

— У королей не бывает друзей. — Северьянов с достоинством поднялся. — Лизоблюды и льстецы не способны на дружбу.

— Ладно, выметайтесь отсюда подобру-поздорову, — почти добродушно сказал Корват. — Это касается всех. Если родится конструктивная идея, прошу незамедлительно поставить меня в известность. В любое время суток.

Оставшись один, он с отвращением принялся перелистывать папку, переданную начальником отдела кадров. Ощутив неприятное потягивание в левом локте, рассосал крупинку нитроглицерина.

— Слушай, Пантелей Романович! — с видимым дружелюбием обратился он к застывшему по стойке «смирно» кадровику, которого вызвал к себе телефонным звонком. — Некстати вы затеяли эту кутерьму, честное слово, некстати.

— Разве такие штучки когда бывают кстати?

— Тем более нужно кончать волынку. — Корват побарабанил по злополучной папке. — Как ты там это сделаешь, меня не касается, но людей не тронь. Их уже лихорадит от комиссий. Довольно.

— Так не могу, Игнатий Сергеевич. — Кадровик развел короткопалыми ручками. — Делу дан ход. Ничего теперь не попишешь.

— Вот бы и не писал ничего! — тихо взъярился Корват. — Или руки чесались?

— По-твоему, следовало смотреть сквозь пальцы? Покрывать?

— По-моему, не надо делать из мухи слона.

— Ничего себе муха! Липовые расписки, липовые фамилии, липовые номера паспортов.

— Это доказано? Или доказывать свою невиновность должен начальник партии? — Корват еле сдерживался, чтобы не ударить кулаком по столу. Он пережил на своем веку десятки подобных историй. Как правило, расследования кончались пшиком. Среди геологов, конечно, попадались разгильдяи, халтурщики, даже откровенные дураки, но заведомо нечестные субъекты встречались крайне редко.

— К сожалению, частично доказано. — Пантелей Романович строевым шагом подошел к столу. — Разреши сесть, Игнатий Сергеевич.

— Пожалуйста, Пантелей Романович, извини.

— Так вот, если желаешь знать, я специально послал человека проверить на месте. Часть документов, внушивших подозрение, определенно липовая.

— Какая часть? На какую сумму? Конкретно.

— В общем выходит на двести пятьдесят семь рублей сорок девять копеек.

— Это на партию с бюджетом в семнадцать тысяч! — Корват нехорошо улыбнулся. — И этот твой, как ты говоришь, человек сожрал полтыщи, потому как один билет туда полтораста рублей стоит!

— Не имеет значения, Игнатий Сергеевич, важен принцип.

— Принцип, разумеется, важен. Кто спорит? — Корват понял свое бессилие. — А этот осел, — он имел в виду энергичного двадцативосьмилетнего парня, которого всего лишь год как выдвинули на должность начальника, — этот имбицил знаком с результатами вашего расследования?

— Да, я ему все показал и потребовал написать объяснительную записку.

— И что же?

— Категорически отрицает факт присвоения денег.

— А липовые, как ты говоришь, фамилии, номера?

— Отмалчивается или говорит, что напутал.

— Может, действительно напутал?

— Не рассеивай меня, Игнатий Сергеевич, я сорок лет в органах юстиции работал.

— Рассеивать мне тебя недосуг. Забирай и действуй согласно закону. — Он брезгливо отодвинул от себя подшитые документы. — Но запомни, Пантелей Романович, еще одна такая история, и я разгоню всю вашу хунту к чертям собачьим. Чего бы это мне ни стоило.

Когда кадровик ушел, секретарша принесла Корвату стакан чаю и плавленый сырок с ломтиком черного хлеба. Перекусив и немного отдохнув в одиночестве, он поехал на кафедру, где его заместитель Александров заваривал очередную склоку. На сей раз в комплоте с невероятно энергичной Верой Андриановной Фаворской, с одинаковым мастерством способной разыграть истерический припадок и бескорыстное горение во славу науки.

Вопреки общему направлению кафедры, твердо стоящей на позициях органического происхождения нефти, Вера Андриановна разрабатывала неорганическую модель. Она пыталась доказать в частности, что не только углеводороды, но и порфириновые соединения нефтей сформировались в недрах вулканов. Пожалуй, с этим можно было бы примириться, если бы не уходило столько времени и сил на борьбу. К великому сожалению, профессор Фаворская отстаивала свою истину не столько на ученых советах, сколько в коридорах высоких учреждений, прибегая к нечистоплотным приемам.

Игнатий Сергеевич не сомневался, что новая порция подметных писем ее рук дело. Укротить Фаворскую было не в его силах, но как нейтрализовать, хотя бы временно, Александрова, он примерно догадывался.

XXXI

По пути на Курский вокзал Ровнин заскочил в институт за ксерокопией отчета. Сборка стенда близилась к завершению, и пора было подумать о создании небольшой аналитической группы. Марлену хотелось внедриться в заводскую лабораторию с собственной методикой. Найденные Кириллом эмпирические формулы значительно облегчали расчет.

— Ты разве не в командировке? — удивилась его появлению Тамара.

— До отхода поезда еще уйма времени. Хочу кое-чего провернуть.

— Горишь на работе?

— Что делать, Рыбка, приходится. Один остался.

— И то правда, — посочувствовала Тамара. — Редеет наша компашка. Сначала Володя рванул, потом Кира… Я уж про шефа не говорю. Небось и ты куда-нибудь навострился?

— Пока не собираюсь. — Малик нашел ксерокопию и запер стол. — А там кто знает?

— Неужели в Новосибирск.

— Я бы поехал, да не зовут, Тома.

— А у нас новости: Артема на и. о. подали!

— Не может быть! — огорчился Малик. — Полнейшее же ничтожество. Вечный ученый секретарь.

— Так-то!.. Тихоня Пальминов тоже возгонку получит. Ему Володину группу дают.

— Наш знаток океанической фауны объяснил бы это законом замещения.

— Чего-чего? — Тамара сделала недоуменно-недоверчивое лицо.

— Неужели не знаешь? Вы же вместе с ним прохлаждались на водах.

— Ошибаешься, Малик, не вместе. — Она упрямо поджала губы. — Так что за закон?

— Замещения? Наш общий друг уверяет, что промысловую рыбу, когда ее выловят, мгновенно замещает сорная. Не знаю, как в океане, но у нас закон замещения явно соблюдается.

— Паркинсона на тебя нет! — довольно фыркнула Тамара.

— Предпочитаю Ланского.

— Дурак он! — бросила она в сердцах.

— Это еще почему? — удивился Малик.

— Сам знаешь.

— Ничего не знаю.

— Хоть бы ты ему глаза раскрыл, что ли. А еще другом называешься!

— Ах вот ты о чем! — догадался Марлен.

— Об этом самом, — подтвердила она. — Неужели вы все не видите, что он гибнет прямо на глазах?

— Не преувеличивай, Рыба. Я вчера был у него в МГУ. По-моему, с ним полный порядок. Он процветает.

— Помяни мое слово, Малик, эта стерва погубит его! И виноват будешь ты! Это ж типичная хищница! Ты бы сказал ему.

— Ланского не знаешь? Да он убьет меня на месте. Нет, Тома, я боюсь за себя.

— А за него не боишься? Что с ним станет, тебе наплевать?

— У меня к тебе гигантская просьба, Рыбонька! — Малик поторопился переменить тему. — Пригляди, пока я смотаюсь, за моими кемикл-герлз, чтобы не соскучились от безделья.

— Только этого недоставало! Сам виноват — разбаловал. Они же научные труды у тебя подписывают. В упор никого не видят. Кроме того, я сама уматываю на следующей неделе.

— Куда, если не тайна?

— На сборы, мальчик. Меня, между прочим, в сборную Москвы включили, по синхронному плаванию. Так что имеешь шанс увидеть на телеэкране.

— Поздравляю, Томик, от души. — Марлен торжественно пожал ей руку. — А как же тема?

— Наука? — Тамара вынула аз кармашка золотистый тюбик и уверенным эластичным нажимом подвела губы. — Будет вместе со мной, пока я подрыгаю ножками под хабанеру Бизе, — пояснила, облизав сиреневую помаду. — Я не напутала в терминологии? Хабанера?

— Хабанера, — подтвердил он, застегивая чемоданчик. — Желаю тебе золотой медали.

На следующее утро Ровнин уже любовался со станционного мостика панорамой металлургического комбината. Его властная центростремительная сила ощущалась повсюду. Словно под влиянием неодолимого магнетизма, отклонялась от путей крайняя колея, теряясь за передовыми бастионами из стекла и стали. Тянулись увешанные гирляндами изоляторов серебристые вышки. Вдоль невидимых нитей подвески сновали навстречу друг другу бесконечные вагонетки. Даже река, темневшая сквозь голые ветви ветел, не могла противиться этому неодолимому притяжению. Где-то там, за дальними заснеженными балками и терриконами, она совершала плавный извив, спеша к зарешеченному проему в бетонной стене. Не замерзающая в самый лютый мороз речка…

Над циклопическими башнями домен стыли неподвижные облака. И так же неподвижны были разноцветные дымы, исходившие из бесчисленных труб, и клубы пара над жерлами деревянных градирен. Подпиравшие печи батареи кауперов, закругленных, словно торпеды, и могучие рукава всевозможных трубопроводов лишь подчеркивали суровую невозмутимость цитадели, сковавшей землю и небеса.

Марлен знал, что таится за этой обманчивой неизменностью. После первой ознакомительной экскурсии ему долго снились реки огня. Хлестал чугун из пробитых леток, покорно и тяжко сбегая по желобам. Кипела в черных ковшах разливаемая сталь, выплескивая солнечные протуберанцы. С лязгом и грохотом неслись по прокатным валкам ослепительные брусья и ленты. Перелетали с линии на линию, как гибкие макаронины, неуловимо меняя профиль.

И какая грозная, какая ликующая музыка рождалась в оглохших ушах! Под лаву, клокочущую в рукотворном вулкане, содрогание платформ на разливке, вой вентиляторов и яростные выдохи из круглой дырки мартена.

Небывалая оркестровая яма, залитая сиянием расплавленного металла, небывалый оркестр на тысячи сольных партий. И скульптурные силуэты, выкованные в снопах искр, и мощные, словно отлитые из чугуна руки, взметнувшие чудовищный крюк, как палочку дирижера.

Наверное, нечто подобное мерещилось Скрябину и Глазунову, искавшим отклики цвета в спектрах созвучий. Они исходили из радуги, но Марлен воочию видел, как жидкое солнце, минуя призму, сгущается в вишневый накал. Он слышал, как поют, излучая инфракрасную темноту, заливаемые формы и неподвластная пламени человечья плоть.

Дожидаясь автобуса, Малик мысленно вернулся к событиям трехмесячной давности, когда после обхода цехов, продолжавшегося четыре дня, он возвратился к исходной точке усталый и потрясенный.

— И эдакую махину вы надумали взорвать изнутри? — поддел его заместитель главного конструктора Кондырев, довольный произведенным впечатлением. — Эх вы, химики, все бы вам в трубы загнать да в котлы!.. Ну как, будете продолжать свою авантюру?

Марлен не нашелся, что ответить, и только кивнул в ответ. Разговор происходил в доменном цехе, вернее, в помещении КИПов, куда едва доносился гром выпускаемой плавки. Озирая шкалы бесчисленных потенциометров, где отголоском дальней грозы подрагивали стрелки и самописцы, он подумал о пролетке с бензиновым моторчиком и чадящем пироскафе, который нелепо захлюпал деревянными лопастями по Миссисипи. Новое всегда приходит в жалком, смешном облике, когда налаженное, привычное пребывает на высшем взлете могущества, и никто, вернее, почти никто, не ждет перемен.

— Силища, красотища, размах! — продолжал гнуть свою линию Кондырев. — А что у вас? Кварцевая пробирка?

Возразить было нечем. Исполинская высота доменной печи, сложность и масштабы обслуживающих ее дворов ошеломили Малика. Сухие цифры учебников и мелькающие, почти не задевая сознания, кадры телевидения не могли передать и сотой доли истинного величия плавки. Нет, Кирилл глубоко заблуждался, сравнивая ее с алхимическом горшком. Общим оставался лишь исходный принцип, но тысячекратное умножение неизбежно породило новое качество. Производство чугуна ни в чем не отставало от современности. Даже в оснащении электроникой. Самонадеянным мальчишеством выглядел вызов, брошенный ими грандиозному, отлаженному до мелочей огненному действу. От ничтожной пробирки из кварцевого стекла — Кондырев тысячу раз прав! — до реактора непрерывного действия было далеко невообразимо. Пролетка, хоть худо-бедно, да бегала, и пароходик тоже не даром глотал дрова.

Малику на какое-то мгновение стало страшно. Подумав, как далеко они с Кирой зашли в собственном легковерном ослеплении, он ощутил глубочайшую растерянность. Но, сделав усилие, он восстановил пошатнувшиеся было опоры. Марлен вспомнил шефа, Киру, Герберова, который с молоточком в руках показывал, как рвется бензольное кольцо. Они не могли ошибиться. Поэтому прочь любые сомнения. За его, Марлена, спиной стоит самая объективная вещь на земле — цифра. Неподкупная и неподвластная ничьей воле. Кажется, Кира однажды рассказывал о священных числах пифагорейцев? Они верили, что в основе мироздания лежат простейшие математические закономерности. Право, не так уж наивна была их чистая вера. Если природа говорит с нами музыкой цвета, звука и запаха, то мыслит она математическими кривыми, за которыми стоят уравнения. Кира знает, что говорит. Константы равновесия, энергетические потенциалы — это действительно главное. Закон организует косную материю. Аппаратурное оформление, железки — не им противиться жесткому диктату природы. Там удлинить, тут раздвинуть, здесь подкрутить. Нехитрая механика.

Так и не удалось Кондыреву заставить Малика пойти на попятный. Впоследствии он признался, что выполнял приказание директора: «Ткни их носом, как следует, во все углы, — напутствовал его хозяин. — Пусть полюбуются на полный цикл во всем его грандиозном размахе. Если не испугаются, поговорим серьезно. Сдается мне, что за их стекляшками скрывается действительно интересная штука. Вникни, Василь Львович, досконально разберись».

Упорство, с которым Ровнин отстаивал свою идею, равно как и его подкрепленная точным расчетом аргументация, произвели на Кондырева благоприятное впечатление. Превратившись по мере общения из скептика в горячего сторонника, он лично переделал представленный институтом проект, учтя передовые достижения инженерной мысли, и поручил самым опытным конструкторам разработку отдельных узлов.

— Подумать только, — деланно ужасался Василь Львович, — на лучшем в стране металлургическом комбинате подкапываются под самые основы металлургии! Да нас всех расстрелять надо как пятую колонну!

— Потому и лучший ваш комбинат, — грубо льстил Малик, — что люди на нем такие. Умеют заглядывать в будущее, не то что иные кроты.

— И вы всерьез надеетесь, что вам удастся произвести столь радикальный переворот? — не переставал он допытываться. — Мне это интересно с чисто психологической стороны, Марлен Борисович.

— Даже не мечтаю, — почти искренне отвечал Малик. — Во всяком случае при нашей жизни. Но если удастся внедрить метод в качестве вспомогательного производства для каких-нибудь специальных целей, я буду доволен.

— Доволен! — гоготал Кондырев. — Да это самое большее, о чем можно мечтать! Даже попутное с производством кокса обогащение железной руды будет для вас венцом успеха. Миллионная же экономия в масштабах страны! Небось о госпремии мечтаете? Признавайтесь.

— Не мечтаю, — смеялся Марлен. — Но если все-таки дадут, то мы разделим ее с вашими товарищами. В порядке соавторства.

— Так-так, самое время делить шкуру неубитого медведя. Не сегодня-завтра ваш стенд преподнесет нам такой подарочек, что в пору будет лезть головой в петлю. Хорошо, если только выгонят к чертовой бабушке за бессмысленное разбазаривание государственных средств.

— Bac-то не выгонят, Василь Львович, — успокаивал Ровнин, ничуть не устрашившись. — Приказ директора как-никак.

— Еще как наподдадут коленкой под зад! С вас-то какой спрос? Вам самим богом положено свои идеи проталкивать. Нет. Порфирий Кузьмич с меня спросит. Недоглядел, скажет, дурень, дал себя запутать, ну и получай теперь по первое число.

Кондырев сетовал словно бы в шутку, но Малик, всякий раз откликаясь намеренно беспечным смехом, проникся подозрением, что заместитель главного конструктора и впрямь испытывает тягостное сомнение.

Дальнейшие события показали, что они были не столь уж беспочвенны, как хотелось думать Марлену.

Едва он, не заглянув даже в заводскую гостиницу, где для него держали постоянный номер, поднялся на пятый этаж инженерного корпуса, как его изловила кондыревская секретарша.

— Куда это вы запропастились, Марлен? Василь Львович уже дважды справлялся.

Привыкший к постоянным передрягам, Ровнин сразу заподозрил неладное. Заместителя главного конструктора он нашел на обычном месте, возле кульмана за стеклянной перегородкой.

— Вам не икалось вчера? — в привычной манере осведомился он. — Телеграмму получили?

— Нет, Василь Львович. — Малик с тревогой взглянул на осунувшееся лицо Кондырева: под глазами темные тени, взгляд напряженный, унылый. — Какие-нибудь неприятности.

— «Какие-нибудь»! — желчно усмехнулся Кондырев. — Вы знаете, что мы собрали реактор?

— Конечно! Мы даже распили бутылку шампанского на радостях!

— Значит, рано начали радоваться. Не идет!

— Ничего не понимаю, — растерянно засуетился Марлен. — Что именно не идет?

— Реактор ваш не идет! Вы простите, но я не утерпел и опробовал установку без вас. Так, знаете, для успокоения.

— И что? — упавшим голосом спросил Малик.

— Козел! — Василь Львович осторожно, словно его мучил радикулит, опустился в кресло. — Надеюсь, вы знаете, что это такое?

Еще бы Малик не знал! Сколько раз приходилось ему калечить дорогостоящую трубку, чтобы пробить намертво спекшуюся пробку губчатого металла.

— Ничего страшного, — сказал он не слишком уверенно. — Главное, что восстанавливается. Режим как-нибудь подберем.

— Что толку от такого восстановления? Вы же предлагаете нам непрерывный процесс! Я правильно понимаю? А восстанавливать можно где угодно, хоть в костре, как в доисторические времена.

— Зря вы не дождались меня, Василь Львович.

— От вашего личного присутствия так много зависит? — Кондырев поцокал языком. — Вы случайно не экстрасенс?

— При какой температуре вели процесс?

— Тысяча сто.

— Зачем так много? С первого раза…

— Мне показалось, что так будет оптимально.

— Жаль, Василь Львович, честное слово, жаль… Все-таки у нас опыт, работали на самых разных режимах. Стоило бы прислушаться.

— Конечно, теперь вы начнете валить на меня. Что еще остается? Но я уверен, что дело тут не в режиме. Порочна сама конструкция, сам принцип. Над реактором нужно еще биться и биться.

— Будем биться, Василь Львович.

— Вам легко говорить. «Фигаро здесь, Фигаро там». Вильнули хвостиком и назад в столицу.

— Если от этого зависит ваше спокойствие, буду сидеть до победного конца.

— Долго придется сидеть.

— Сколько понадобится.

— Тут целый НИИ необходим, чтоб разобраться.

— Может, попробуем для начала своими силами?

— И откуда вы такой самонадеянный на мою голову?.. За реактор кто будет нести ответственность перед директором? Не вы же?

— Почему не я, Василь Львович? Разве мы не в тандеме? Считайте, что запороли реактор при моем непосредственном участии… Порфирий Кузьмич уже знает? — спросил он про директора.

— Ждал вас. — Кондырев высокомерно вскинул голову. — Теперь можно и докладывать со спокойной душой.

— Я бы на вашем месте не торопился. Давайте все-таки сначала разберемся. Попытка — не пытка.

— Пойдем поглядим, — согласился Василь Львович, слегка поостыв. — Купил барин собачку…

XXXII

Поворотная стрела бережно опустила «Пайсис» на воду. Потом его медленно отбуксировали подальше от белого борта «Борея», игравшего пятнами отраженного света. Пропуская редкие медлительные валы, оранжевый поплавок лениво вздымался и опадал, окруженный стаями суетливых чаек.

Надев спасательные жилеты, Светлана, Сергей Астахов и геотектоник Шахазизян спустились по веревочному трапу в шлюпку. Гребцы из палубной команды оттолкнулись от борта и дружно налегли на весла. Сергей привычно раскрутил накалившуюся баранку и, откинув тяжелую крышку, проскользнул в люк. Карэн Шахазизян галантно предложил Светлане руку. Держась за канат ограждения, она бросила чайкам припасенные крошки.

Мелькание крыльев, оглушительное многоголосье, солнечный звон. А затем небо над ней сузилось в круглую диафрагму и погасло, проглоченное затвором, когда Шахазизян захлопнул за собой люк.

В просторной овальной рубке было светло. Струящийся из иллюминатора голубоватый рассеянный свет бледными зайчиками дрожал на панелях управления. Когда каждый из акванавтов занял свое кресло, Астахов включил электроснабжение и методично принялся проверять системы жизнеобеспечения и связи. Щелкали контакты, вспыхивали рубиновые огоньки индикаторов, фосфорическим свечением наливались шкалы приборов. Их было не меньше, чем в кабине авиалайнера, и отработанные долгой тренировкой действия Астахова почти ничем не отличались от манипуляций пилота, готовящегося к взлету.

Автономный подводный аппарат, способный погружаться на глубину до двух тысяч метров, был снабжен новейшей системой гидроакустической навигации, гидролокатором кругового обзора, эхолотом, приборами радио- и гидроакустической связи, забортными фото- и телекамерами, чувствительными гидрофизическими датчиками и в довершение всего парой механических рук. Чуткие металлические пальцы могли крушить подводные скалы, выламывая куски в центнер весом, и бережно извлекать из раковин жемчужные зерна.

В задачу экипажа Астахова входило обследование рифтовой зоны, где в разломах коры рождалась новая каменная оболочка планеты. В точке, куда должен был опуститься «Пайсис», подводная телекамера зафиксировала ложбину, сплошь заполненную шарами до двух метров в диаметре. Судя по размерам и гладкой поверхности, они резко отличались от обычных железомарганцевых конкреций. Манипулятор не смог бы сдвинуть с места подобное двадцатитонное ядро, но оставалась надежда отыскать в бильярдной россыпи шарик поменьше.

Когда все системы и механизмы были опробованы, Астахов получил с борта «Борея» согласие на погружение. Вскипев воздушными пузырьками, к стеклу прихлынула желтоватая на просвет муть. Но вскоре акриловая толща иллюминатора прояснела небесным сиянием, пронизанным стремительным мельканием крохотных льдинок. Это поразительно напоминало град при ясной погоде. «Пайсис» скользил в глубину, пробивая плотную толщу планктона. Движение аппарата почти не ощущалось, и поэтому казалось, что планктонный град сыплет снизу вверх. Прильнув на мгновение к освещенному овалу, уносились розоватые кальмарчики, крупные креветки, расходящиеся косяки рыб. Синева ощутимо угасала, наливаясь непроглядной густой тушью.

Астахов включил прожектора. Глухая чернильная мгла, где изредка вспыхивали холодные искры, вновь обрела лазурную прозрачность. Но электрические лучи впитывала непроницаемая завеса. Теряя накал в осязаемо жуткой близости, они расплывались бессильным бахромчатым ореолом, за которым еще отчетливее проступал мрак. Даже самые ненастные ночи подлунного мира не знают кромешной такой беспросветности. Неведома она и космической бездне, прошитой узором немигающих звезд и туманностей.

Светлана не первый раз опускалась на дно, раздираемое конвульсиями обновляющейся тверди. Она знала, что и здесь, в спрессованном чудовищным давлением хладном мраке, трепещут эфемерные язычки живого всеохватного пламени.

— Выключите, пожалуйста, свет, — обратилась она к Астахову, следя за стрелкой глубиномера.

В аспидной безликости, погасившей окно, стали возникать мерцающие огоньки. Вначале далекие и расплывчатые, они разгорались, выныривая чуть ли не из-под ног, и пропадали, как неразгаданные кометы.

Проявлялись причудливые существа, едва знакомые по цветным иллюстрациям и фотоснимкам. Вспыхивали, как на экране, то выпученные глаза, то кисточки над едва угадываемым профилем, а то и вовсе одни острозубые пасти, с пугающей четкостью обрисованные во мгле. Какая-то большая плоская рыба была расцвечена рядами огненных точек, как дирижабль в ночи. Роями призывно мигающих светлячков шли рачки. Фосфорической аурой пульсировала медуза.

Стрелка обозначила полукилометровую глубину, а жизнь все летела и летела метеорным дождем. Приманивала добычу. Отпугивала врагов. Непонятным мерцающим кодом искала любви. Уютно жужжали сервомоторчики, разматывая бумажную ленту. Заполненные тушью самописцы чертили контур еще далекого дна. Отстукивали температуру и плотность воды печатные рычажки потенциометров. Ловя скупые слова наблюдений, крутились валики магнитофонных кассет.

Количество светящихся существ резко пошло на убыль. Леденящее ощущение бесконечности помимо воли овладело людьми. Каждый переживал его по-своему. Светлана неподвижно застыла в кресле, всецело перенесясь сознанием в завораживающую мглу. Тускнела, словно навсегда отлетая, память, беспечально угасало ощущение собственного «я», отдельного от времени и пространства.

Сергей Астахов опять врубил полный свет.

Погружение длилось уже около часа, но ощущение времени растворилось в окружающей бездне. К ней были прикованы мысли и чувства, обостренные до предела.

— Слева по курсу стена, — предупредил Шахазизян, не отрываясь от разграфленного на румбы экрана локатора, где зеленой стрелкой ходил вкруговую луч, рисуя дымный призрачный профиль.

— Знаю, — кивнул Сергей, сделав незначительную коррекцию. — Здесь и начинается подводный хребет, который открыли в позапрошлом году на «Витязе». Мы немного пройдем вдоль гребня, чтоб опуститься между уступами.

— Высота уступов от шестисот сорока до семисот метров, — сказала Светлана, сверившись с донной картой.

— Итого у нас будет порядка тысячи восьмисот, — подсчитал Сергей. — В пределах оптимума.

— Только не отклонись далеко от шва рифтовой зоны, — напомнил ему Шахазизян. Его прежде всего интересовал узкий провал, дно которого было образовано из расплавленных горных пород. Застывая, они должны были раздвинуть ранее сформировавшиеся плиты. Чем ближе к продольной оси хребта опустится батискаф, тем моложе окажутся изверженные лавы.

«Приземление» прошло плавно, без ожидаемого толчка. Занесенное илом дно выгляделобугристым, словно изрытый кротовыми норами чернозем. Над округлыми кочками проклевывались, исчезая при малейшем повороте луча, перистые венчики червей. Неровные следы зарывшихся в ил моллюсков слагались в загадочную клинопись. Глубоководная обесцвеченная акула показала одутловатое бледное брюхо и, взметнув облачко мути, растворилась, как тень.

Астахов приподнял батискаф и осторожно повел его над самым дном, поминутно справляясь с показаниями приборов. Каменная россыпь открылась значительно раньше, чем ожидалось.

— Стоп, — тихо сказал Шахазизян, хватаясь за рычаги манипулятора.

Откатив несколько камней величиной с футбольный мяч, он ловко подхватил их стальными клешнями и опустил в грузовой отсек.

— Это не конкреции, — уверенно определила Светлана. — Скорее всего, изверженные базальты. Поскребите немножко, — попросила она, указав на ближайшую к иллюминатору сферу.

Карэн Шахазизян круто развернул суставное сочленение и клацнул по гладкой поверхности. На матовой черни едва обозначилась морозная черточка.

— Практически нет осадочных отложений! — радостно удивилась Рунова. — Значит, они совсем молодые, эти шаровые лавы.

— Сколько им, как вы думаете? — спросил Шахазизян.

— Три, самое большее четыре тысячи лет… Наберите еще образцов, Карэн Цолакович, и, главное, грунта.

— Молодец, Сережа, вышел на самый шов! — похвалил Шахазизян, ловко орудуя механическими руками. — Теперь, если можно, давай под прямым углом от хребта.

— На румбе, — покружив над россыпью, Астахов плавно развернул аппарат и со скоростью семи километров в час пошел над норками донных аборигенов.

По знаку Руновой он то и дело останавливался, давая Шахазизяну возможность взять пробы. Мощность рыхлых отложений заметно увеличивалась. «Пайсис» словно двигался против стрелы времени, все далее углубляясь в геологическое прошлое океана. Широкие трещины, занести которые не смог даже осаждавшийся миллионами лет ил, явно свидетельствовали о расползании плит в стороны от рифта.

— Смотри, как расширяется! — подивился Астахов. — Со страшной силой!

— Тут расширяется, а где-то должно сжиматься, — развел руками Шахазизян. — Появление, понимаешь, под океанами молодой базальтовой коры обязательно вызовет сжатие и разрушение старой. Иначе бы наш земной шар раздувался, как мыльный пузырь.

— И такие зоны уже известны? — заинтересовалась Светлана, обычно далекая от тектонических проблем. — Где наблюдается сжатие?

— Конечно, — сказал Шахазизян. — Японский желоб, например. Там тихоокеанское дно неудержимо затягивается под Евразию. Разрушенные плиты базальта с колоссальной силой увлекаются под окрайку материка, где плавятся, погружаясь в раскаленные недра. Такие процессы сопровождаются накоплением просто-таки невероятных тектонических напряжений, отчего и возникают землетрясения.

Настало время связи с «Бореем». Астахов включил рацию и послал свои позывные. При передаче сообщения резко увеличилась нагрузка аккумуляторов и освещение приборов заметно потускнело. Вскоре пришел ответ. База радовалась, что на «Пайсисе» все благополучно, и желала экипажу успешного выполнения научной программы.

Пока автономное плавание в районе рифта протекало без заметных отступлений от первоначального плана, который, естественно, не мог предусмотреть неожиданностей.

Первым предвестником их явился внезапный скачок забортной температуры и, как следствие, уменьшение веса аппарата по отношению к воде. Заметив, что дно отдаляется, Астахов поспешил уравновесить «Пайсис» и принялся методично выяснять причину. Тут-то и выяснилось, что термометр вместо обычных двух градусов выше нуля показывает шесть! Немыслимая температура на такой глубине.

— Где-то поблизости тепловой выброс, — сообразила Светлана. — Скорее возьмите пробу. Могут встретиться аномальные диатомеи.

— Вам не кажется, что прожектора несколько ослабели? — напряженно всматриваясь в вырезанный световым конусом участок дна, спросил Шахазизян.

— Пожалуй, — неуверенно согласился Сергей. — Неужели аккумуляторы садятся?.. Нет, вроде норма, — облегченно вздохнул он, посмотрев на качающиеся стрелки. До красного сектора было далеко. — Какие будут указания?

— Пройдем немного тем же курсом, — предложила Рунова.

Минут через десять температура возросла уже на две десятые градуса, а дно перед иллюминатором еще более потускнело.

— Может, твой амперметр врет? — засомневался Шахазизян. — Или вольтметр?.. Как бы нам не застрять тут навечно.

— По инструкции я обязан всплыть в случае любого непредвиденного осложнения, — как бы рассуждая вслух, произнес Сергей. — Но я уверен, что приборы в порядке. И термометры в том числе. Обидно уходить, не докопавшись. Как полагаете? — Он повернулся к Светлане.

— А вдруг все же аккумуляторы? — упрямо стоял на своем Шахазизян.

— До сих пор у нас не было оснований не доверять приборам, — рассудила Светлана. — Если аккумуляторы в порядке, то сила света могла уменьшиться только из-за прозрачности среды. Я правильно понимаю? Очевидно, мы угодили в мутные слои. Напрашивается единственный вывод. Где-то поблизости извергается лава. Отсюда и неуклонное повышение температуры.

— Или гейзер, — согласно кивнув, подсказал Шахазизян.

— Или грязевой гейзер, — заключила Светлана.

— Почти семь! — Сергей озабоченно покачал головой. — Как бы там ни было, но я в кипяток не полезу. Будем всплывать. Мы и так пробыли под водой девять часов. — И, словно извиняясь, добавил: — Пробы возьмем с корабельного борта.

— Конечно, — Светлана понимала Сергея. С приближением к горячей зоне риск возрастал с непропорциональной быстротой. Но только там, в эпицентре перегретого, сжатого давлением океанской толщи пара, могли скрываться неизвестные науке формы жизни. Простейшие бактерии существовали повсюду: в кипящих серных источниках и антарктических льдах, в облаках и радиоактивных породах. Хотелось угадать, какие защитные устройства сотворила природа, чтобы защитить капельки протоплазмы от убийственного жара субкритической влаги, разъедающей золото и базальт.

Всплытие, занявшее около часа, напоминало фильм, который после просмотра зачем-то пустили наоборот. Вырвавшись из вечного мрака, экран иллюминатора незаметно просветлел, и вновь закружилась вьюга планктона. Только теперь снежинки и градины падали как положено — с высоты.

До поверхности оставалось всего ничего, когда Шахазизян вспомнил про чай и принялся отвинчивать стаканчик термоса. Светлана проворно раздала бутерброды с салями и сыром.

— Оказывается, я ужасно проголодалась! — призналась она, жадно набросившись на еду.

— А я? — потрясая термосом и жуя, еле выговорил Шахазизян.

— Я тоже, — смущенно признался Сергей. — И очень давно. Еще там, у россыпи.

— И молчал! — возмутилась Светлана.

— Нет, это вы оба молчали, а я терпел.

— Настоящий мужчина! — одобрил Шахазизян. — Как вернемся, приглашаю в мою каюту. Надо отметить.

— И копченое мясо с перчиком? — с надеждой спросил Сергей, подбирая крошки.

— И мясо тебе найдем, — пообещал Шахазизян.

— Я, пожалуй, не откажусь от рюмки, — словно прислушиваясь к себе, сказала Светлана. — Мне даже очень хочется рюмочку коньяку! И спать! До безумия хочу спать.

Она так и не поднялась, сразу же завалившись на койку. Сквозь сладкую счастливую одурь слышала телефонные звонки, даже как будто бы стук в дверь, но не нашла ни сил, ни желания вырваться из обморочной власти оцепенения. Так и проспала всю ночь и половину следующего дня.

Вышла только к ужину, где под общий хохот проглотила две тарелки борща и три стакана компота, умяв невероятное — в ее измерении — количество свежеиспеченного хлеба.

Было все, как она хотела. Песчаный берег, казавшийся белым в свете огромной розово-желтой луны. Легкий бриз, вкрадчиво шелестевший в листве. Глуховатый рокот созревших кокосов. Лагуну пересекала залитая медовым глянцем дорожка, и голубое ровное дно, сохранившее извилистые рельефы последней волны, виделось далеко-далеко, до перевернутой пироги, где закруглялся остров.

Светлана незаметно покинула шумное место купания и, бездумно шлепая по воде, ушла на другую сторону. Здесь было еще чудесней, в темном приюте перепутавшихся теней. Море едва угадывалось жемчужным отсветом, просочившимся из таинственной глубины. Колючие заросли смыкались сплошной стеной. И ничего нельзя было различить в двух шагах.

Светлана решила, плюнув на страхи, искупаться в чем была, без осточертевшего гидрокостюма. Долго шла, с наслаждением ощущая бархатистое дно, а когда легкий всплеск омочил ей купальник, погрузила лицо, широко и жадно раскрыв глаза. Она ныряла и плавала и нежилась на спине, отдавшись убаюкивающему покачиванию прилива. Полежав на теплом песке, она набрела на шалашик из пальмовых листьев и повалилась в их благоухающее шуршание. Таинственный шорох, слепые тени, подсыхающие крупинки коралла на исцарапанной спине.

Здесь ее и нашел Гончарук, дыша коньяком.

— Света! — Он сделал попытку обнять, но она выскользнула умело и ушла по прибою, не обернувшись.

XXXIII

Из Комитета по делам изобретений и открытий в ИХТТ пришла бандероль с авторскими свидетельствами. Не без приятного волнения Кирилл взял сине-зеленый гербовый лист, чем-то похожий на облигацию старого образца. Он был прошит шелковой лентой, концы которой скрепляла огненная розетка печати, и выглядел весьма торжественно. К свидетельству прилагались отпечатанные типографским способом описание — с формулой и чертежом установки — и табличка для записей о внедрении. По-видимому, ей предстояло еще долго оставаться пустой. Судя по сложившейся обстановке, внедрением пока и не пахло. Малик второй месяц безвылазно сидел на заводе, но положение с реактором ничуть не улучшалось. Переход от лаборатории к крупномасштабному стенду требовал совершенно нового качества, предвосхитить которое не позволяла никакая теория. Оставался малопродуктивный, несмотря на безотказную простоту, метод «тыка». Попробовать так, переставить эдак, ткнуть сюда, вынуть отсюда…

Кирилл не то чтобы охладел к изобретению, которое отныне находилось в полном распоряжении государства, но оно незаметно отступило для него на второй план. Появилась новая проблема, не менее значительная, а в чисто научном плане — куда более заманчивая. Корват как в воду глядел. К исходу третьего месяца своего ученичества Кирилл не только овладел необходимыми азами совершенно новых для него дисциплин, но и начал выдавать продукцию. Составленный им реферат по состоянию воды, нефти и газа в глубоких кедрах органично соединил геологические представления с точными закономерностями физикохимии.

Доклад, с которым Кирилл выступил на расширенном семинаре, вызвал подлинную сенсацию. О Ланском, которого Игнатий Сергеевич упорно называл Лановым, заговорили в смежных организациях, причастных к разведке и добыче нефти. У него сразу появилась масса горячих приверженцев и тайных недоброжелателей.

Переворотив книжные груды, Кирилл, к великому удивлению, обнаружил, что Корват, а вместе с ним и другие, упускает совершенно очевидные вещи. Рассуждая о поверхностном натяжении, затрудняющем движение жидкости в пористых средах, они проглядели температуру. Не приняли во внимание простейшую зависимость, известную еще с восемнадцатого века! В критических условиях поверхностное натяжение падает до нуля. Если взять чистую воду, то на глубинах свыше десяти километров она не будет встречать никаких препятствий при просачивании сквозь пласты. О нефтях уже и говорить не приходится. Их критические параметры были существенно ниже.

Кирилл выписал соответствующие дифференциальные уравнения и вычертил график, на котором падающие к нулевой черте прямые наглядно отображали процесс.

— Идиотская ситуация! — воскликнула Лебедев, едва взглянув на чертеж. — Столько лет толочь воду в ступе!

— Именно воду, — тонко улыбнулся Кирилл.

— Особенно обидно, что подобный ляпсус существует только в теории. На нефтепромыслах отлично знают, что отдача горячих пластов всегда выше. И смешно не знать! Как-то не соотносили одно с другим. Не обрадуется Игнатий Сергеевич.

— Почему? — удивился Кирилл. — По-моему, наоборот! Снят некий почти мистический фактор, и можно ясными глазами смотреть на существо дела. Теперь совершенно очевидно, что главное значение приобретает растворимость.

— Я с вами полностью согласна. — Анастасия Михайловна виновато отвела взгляд. — С научной стороны не может быть двух мнений. Но есть и другая — человеческая, и тут я, право, не знаю, как быть. Видите ли, Кира, — ничего, что я вас так называю? — Игнатий Сергеевич где-то заклинился на порах и капиллярах. Собственно, только этим и можно объяснить ваше триумфальное восхождение. Надеюсь, вы понимаете? Одним словом, требуется максимальная деликатность.

— В чем? — сразу насторожился Кирилл.

— В подходе к шефу. Здесь не так просто, как вам кажется. Во всех учебниках Игнатия Сергеевича указанный фактор выдвинут на передний план. Каково ему будет узнать, что ларчик давным-давно открыт? Наконец, этим немедленно воспользуются противники. Ох как они обыграют! Вы себе даже не представляете.

— Извините, Анастасия Михайловна, но тут именно тот случай, когда любая дипломатия становится аморальной. Дважды два всегда четыре, — привел он излюбленный довод, — и Земля вращается вокруг Солнца. К счастью, теперь не нужно идти на костер, отстаивая подобные откровения. Игнатий Сергеевич в своем деле бог, и если он чего-то недоглядел по части точных наук, то я не вижу трагедии. В общей картине это лишь штрих, не более. Вполне уместно его уточнить.

— Но умно и деликатно!

— Никаких возражений. Ведь будет гораздо лучше, если мы сами внесем поправку. Иначе, того и гляди, какой-нибудь школьник подскажет. Удара следует ждать с любой стороны. Те же геохимики, которые занимаются гидротермами, могут вмешаться. И чего это вы, братцы-нефтяники, скажут, ковыряетесь вокруг выеденного яйца? Отмалчиваться, по-моему, просто глупо.

— Так вопрос и не стоит. — Лебедева с явным неудовольствием принялась теребить камею на вырезе платья. Главного Ланской так и не понял. Они говорили с ним на разных языках.

— Вы сами ему скажете или лучше мне? — спросил он напрямую, интуитивно заражаясь ее сомнениями.

— Надо хорошенько подумать. С сугубо рациональной точки зрения, действительно, нет повода для терзаний. Вся беда в том, что Игнатий Сергеевич не совсем обычный человек, притом очень больной и по-детски впечатлительный. Никогда не знаешь, как он прореагирует. Скажу вам честно, Кира, я просто боюсь. Он может разволноваться, и тогда не оберешься беды. Два инфаркта — не шутка. Будем смотреть правде в лицо. — Анастасия Михайловна скатала миллиметровку с графиком в трубочку. — Вы его высекли. И не только его. За дело и совершенно заслуженно, но ведь высекли?

— Неужели такой пустяк?.. — Кирилл наконец уяснил ситуацию.

— Тем обиднее! — воскликнула она чуть не со слезами. — Вы уж не обижайтесь на нас, потому что при нормальных обстоятельствах ничего, кроме благодарности, не заслуживаете. Вы, конечно, не ожидали такого приема? Сознавайтесь.

— Не ожидал, — подтвердил Кирилл. — Не скрою.

— Вот видите! Как говорится, вместо спасибо… Но мне бы очень хотелось, чтобы между нами не осталось и тени недопонимания. Поэтому я была с вами вполне откровенна.

— Я понимаю…

— Давайте поступим следующим образом, — приняла решение Лебедева. — Составьте обоснованную записку, с формулами, с этим рисунком и так далее. Сделаете?

— Нет ничего проще.

— И сами идите к шефу. Лучше всего в институт, потому что у него там очередная запарка и на кафедре он почти не бывает.

— Как скажете, Анастасия Михайловна.

— Но до тех пор никому ни слова! Договорились?

— Вы чего-то еще опасаетесь?

— Всего, Кира. — Лебедева доверительно наклонилась к нему. — Фаворская, например, дорого бы дала за ваш график. Особенно после того как вы задели ее на семинаре.

— Я? Задел? — удивился он, силясь припомнить. — У меня и в мыслях не было.

— Было зато в таблицах. Показав температурные пределы существования углеводородов, вы прямо-таки фундамент выбили из-под ее построений.

— Почему?

— Мадам полагает, что основные компоненты нефти сформировались в вулканах.

— Бред какой-то! Выгорят как дважды два.

— Опять дважды два! — с ноткой торжества усмехнулась Анастасия Михайловна. — В чужом монастыре, где не совсем твердо усвоили таблицу умножения, следует держаться осторожнее.

— Молчать в тряпочку?

— Вовсе нет. А вот взвешивать каждое слово я вам настоятельно рекомендую. У Игнатия Сергеевича, несмотря на весь его авторитет, сложное положение. Люди, скажем прямо, не совсем чистоплотные, зорко следят за каждым его шагом… Ваше появление, между прочим, не прошло незамеченным.

— И что же вы предлагаете? — спросил неприятно пораженный Кирилл.

— Ровным счетом ничего. По-моему, мы обо всем с вами договорились, — заключила Лебедева с располагающей улыбкой. — Впредь будьте осмотрительнее, Кира, я желаю вам только добра.

Записку Кирилл подготовил, подкрепив каждое положение ссылкой на авторитетный источник. Он даже нашел подходящее место в корватовском учебнике, словно и впрямь действовал в развитие его положений. Строго говоря, так оно и выходило, потому что Игнатий Сергеевич настоятельно призывал к исследованию капиллярных сил физико-химическими методами.

Однако в «бараке», куда он сразу же поехал, забрав с машинки отпечатанный экземпляр, его ожидала неприятная новость. За столом Корвата, углубившись в бумаги, сидел Северьянов.

— Вы, простите, по какому вопросу? — спросил он, бросив неузнавающий взгляд.

— Як Игнатию Сергеевичу, — почему-то вдруг оробел Ланской. — Он будет сегодня?

— К сожалению, нет. — Дмитрий Васильевич отвел омраченное лицо. — Игнатий Сергеевич болен.

— Что-нибудь серьезное? — вырвалось у Кирилла.

— Боюсь, что да. Его увезли в больницу с острым приступом стенокардии. А вы, собственно, кто?

— Моя фамилия Ланской. Мы еще были у вас вместе с Анастасией Михайловной и Ларисой Антоновной Постор. Помните, Дмитрий Васильевич? — Кириллу было неприятно напоминать о себе.

— Ах да, конечно! — Северьянов выключил мешавшую смотреть вдаль лампу. — Я давно собирался с вами поговорить. Присаживайтесь, пожалуйста.

Кирилл без особой охоты придвинул стул.

— Игнатий Сергеевич очень хорошо о вас отзывался, — начал Северьянов издалека. — Лично для меня это имеет большое значение. Поэтому скажу вам все как есть, чтобы с самого начала была полная ясность. Согласны?

— Конечно, — кивнул Кирилл, ничего хорошего от такого начала не ожидая.

— Тут у нас произошли некоторые события, — Северьянов поморщился, как от зубной боли. — Собственно, вам вовсе не обязательно знать подробности. Подобные истории никому не делают чести. Даже рассказывать противно — невольно сам обмараешься… Короче говоря, Игнатий Сергеевич — человек очень впечатлительный, с обостренным, я бы даже сказал, немножечко старомодным чувством порядочности — написал заявление об отставке.

— Так, — с оборвавшимся сердцем вымолвил Кирилл.

— Министерство сперва воспротивилось, но вы знаете Корвата, он и слушать ничего не захотел. Насилу уговорили его остаться научным руководителем на общественных началах. Оно бы еще ничего, если бы не этот приступ… Не уберегли мы Игнатия Сергеевича! — Северьянов разжал собранные в кулак пальцы.

— И как же теперь.

— Будем молиться на медицину! Но даже если все, стучу по дереву, чтобы не сглазить, обойдется, Игнатий Сергеевич не скоро приступит к работе. Поэтому надо думать, как жить дальше. Для этого я вас и пригласил, — сказал Дмитрий Васильевич, позабыв, очевидно, что Ланской пришел по собственному почину. Кирилл не стал уточнять. Он вообще мало чем интересовался, кроме собственных увлечений, и плохо представлял себе, какую роль играет Северьянов в институтской иерархии. Очевидно, важную, напрашивался вывод, иначе бы он вряд ли сидел в директорском кабинете.

Последние сомнения на сей счет рассеял сам Дмитрий Васильевич.

— Мне поручено принять институт, — объявил он, слегка дрогнув голосом. — Не скажу, что я безумно рад, но нас, как говорится, не спрашивают. Тем более что Игнатий Сергеевич одобрил решение. Не знаю, как сумею управиться с такой махиной. Страшно даже подумать. Однако глаза боятся, а руки делают. Будем продолжать работу, дорогой товарищ Ланской. Она у нас с вами важная, и в случае чего по головке нас не погладят. В любом качестве — здесь ли, там ли — монгольская тема остается за мной. И я серьезно рассчитываю на вашу помощь.

— Буду рад, если сумею.

— Должны суметь. Глядите, что у нас получается. — Он порывисто обернулся к висевшей за спиной карте. — Сколько разведочных скважин, и ни одна, подчеркиваю, не дала пока промышленного газа. Вы хоть знаете, во что обходится скважина?

— Примерно догадываюсь.

— То-то и оно! До нескольких миллионов рублей. Мы обязаны оправдать оказанное нам доверие. Вас, кажется, Кириллом зовут? Какие будут соображения, Кирилл?

— Извините, Дмитрий Васильевич, но я не совсем в курсе.

— Знаю. — Северьянов задумчиво уставился в облупившийся потолок. — Но вы же помогаете Анастасии Михайловне в изучении красноцветов?

— С физико-химической стороны. Я совершенно не представляю себе, где это можно применить.

— По вашему мнению, процесс реален? При невысоких температурах?

— Вполне. Это доказано теоретически и экспериментально.

— А в природе?

— Раньше я думал, что и в природе. Однако теперь появились сомнения. К сожалению, я был абсолютно стерилен в геологическом отношении и не учел химического воздействия воды, а в природных условиях от него никуда не денешься.

— Поточнее, пожалуйста, — напрягся Северьянов, стараясь уловить главное.

— В реакциях восстановления вода резко сдвигает равновесие влево.

— И что это значит.

— Реакция попросту не идет, — пожал плечами Кирилл, дивясь тому, как это люди не помнят школьной химии.

— Не идет совсем? — Дмитрий Васильевич сделал нажим на последнем слове.

— Практически. Какие-то крохи, конечно, могут прореагировать.

— Но за миллионы лет из крох вырастают горы!

— С такой точки зрения я не рассматривал, — виновато потупился Кирилл, коря себя за узость кругозора. Только теперь он окончательно понял, что геологи, абстрагируясь от второстепенных мелочей, гораздо шире смотрели на мир. В применении к Земле, вообще к мирозданию такой их подход был во многом правилен.

— Подумайте в этом направлении, — сказал Северьянов. — Причем в пожарном порядке. В природе много чего происходит.

— Я понимаю, что нужен системный подход. Одно дело колба, другое — Вселенная. Постараюсь быстро выдать прогноз с возможным участием водной фазы.

— Совсем другой разговор! — обрадовался Северьянов. — Но на данном этапе мне этого мало. Вы бы не могли попытаться определить направление миграции? На конкретном анализе образцов.

— Попытаться можно, не знаю, получится ли.

— Когда предполагаете вылететь? — Северьянов придвинул перекидной календарь.

— Куда? — недоуменно спросил Кирилл.

— Как куда? — в свою очередь, удивился Дмитрий Васильевич. — В Монголию, конечно. Не на Марс же…

— В Монголию? — одновременно обрадовался и затосковал Кирилл. Ему очень захотелось поехать туда, но постоянное ожидание вестей от Светланы суеверно привязывало к Москве. — А когда можно?

— Не можно, а нужно! — усмехнулся Северьянов, сделав пометку. — Как оформим, так сразу и вылетите. На месте оно всегда виднее. Думаю, это будет полезно во всех отношениях, — сказал он значительно. — Вы хоть и прикомандированы к университету, но числитесь в наших штатах. Пусть в институте тоже знают, что вы не даром едите свой хлеб.

XXXIV

Подлетая к Москве, Доровский испытывал приятное волнение. Впервые за шестьдесят с чем-то лет он возвращался в свой город не «навсегда» — человеку свойственно ощущать жизнь в категориях вечности, — но на короткий срок, обозначенный в командировочном удостоверении. Он прожил, в сущности, суматошную жизнь, и постоянные разъезды с их встречами-проводами стали нормой существования, привычкой.

Вызванный телеграммой президиума на годичную сессию Академии наук, Евгений Владимирович думал о том, что впервые займет деревянное кресло как полноправный участник собрания. Без унизительного ощущения неполноценности и, главное, без зависти, которая нет-нет да и всколыхнется кислотным облачком при встрече с более удачливыми коллегами. Чувство тщеславия, с коим Доровский и не пытался бороться, на сей раз было полностью удовлетворено. Довольный достигнутым, он уже и в мыслях не покушался на полный академический титул.

В Академгородке ему предоставили крупный отдел в солидном, оснащенном новейшим оборудованием институте, отдельный коттедж среди мачтовых сосен и неограниченные возможности для научного поиска. О чем же еще мечтать? Поручение выступить на сессии с десятиминутным сообщением явилось для Евгения Владимировича пусть маленьким, но необыкновенно чувствительным подарком, притом совершенно нежданным. Его бодрящий холодок пробуждал благодарные воспоминания о юношеской поре, лаская смутными отголосками былых вожделений, давным-давно перегоревшего жадного нетерпения.

Подтрунивая над собственной впечатлительностью, еще способной воспламеняться из-за таких мелочей, Доровский размышлял о том, что все, о чем мечталось когда-то, так или иначе осуществилось, и он должен быть благодарен судьбе. Но под убаюкивающим миротворением подобного рода дум не угасала глубоко запрятанная уверенность в том, что внутренне он совершенно не изменился и еще покажет себя с неожиданной стороны, еще выкинет фортель, который заставит ахнуть сановных старцев.

С такими примерно мыслями и приехал Евгений Владимирович к себе на Чкаловскую. Торопливо расцеловавшись с Марьей Алексеевной, уже высматривавшей его с балкона, он швырнул туго набитый портфель на диван и схватился за телефон. Предстояло сделать уйму звонков и назначить дюжину самых неотложных свиданий. Марлена Ровнина он пригласил в Дом ученых, определив ему время в перерыве между утренним и вечерним заседаниями. Ничто не менялось, не смело меняться в его образе жизни. Он снова был дома, привычный распорядок незаметно облек его, как застиранная, но тщательно выглаженная пижама.

— Опять растолстел, нехорошо. — Доровский увлек Малика в пустующий в обеденные часы кабинет директрисы. — Не годится. Спортом надо заниматься, берите пример с меня. — Он молодецки вздернул плечи, вобрав едва намечающийся живот. — Нуте-с, докладывайте, как жизнь молодая. Что нового?

— Особых новостей нет. — Малик достал из бокового кармана пакет с фотографиями готового стенда. — Возимся потихоньку.

— Ну-ка, ну-ка! — Евгений Владимирович надел очки в тонкой золоченой оправе. — А что? Очень даже солидно. Вполне.

— Правда, нравится? — польщено порозовел Малик. — Это вам не какая-нибудь стеклянная трубочка!

— Силища! — басовито прогудел Доровский. — Что твой атомный котел! И работает?

— С этим хуже, Евгений Владимирович. «Козлы» за «козлами». Едва успеваем выковыривать. Главное, никак не поймешь, в чем закавыка. Иногда шурует, как паровоз, по пять-шесть часов без перерыва. Уже думаешь — все, отладилось, слава аллаху, а оно возьми и встань. Сущее наказание!

— Режим?

— Пробовали и так, и эдак. И угол наклона, и шнек варьировали, и чего только не делали. Вы бы съездили, посмотрели? — Малик поднял на шефа умоляющие глаза. — Мне ваша поддержка во как нужна! Хотя бы для авторитета. Отношения сложные с местной командой. На волоске висим.

— Понимаю, Марлен Борисович, понимаю, но в этот раз никак не получится — расписано по минутам. Попробуем в следующий приезд. Это я вам твердо обещаю. Вы только не теряйте оптимизма. Еще ничего не появлялось в законченном виде. Поверьте моему опыту: наладится. Подобные осложнения в порядке вещей. Временные трудности неизбежны в любом деле. Так и нужно смотреть.

— Я понимаю, — вздохнул Малик. — Да уж больно тяжко, Евгений Владимирович. Сил моих больше нет.

— Это у вас-то нет сил?! — возмутился Доровский. — Здоровяк, мальчишка, кровь с молоком! Что тогда про меня говорить? Но ведь держусь? Вот и вы держитесь… Как диссертация?

— Если стенд пойдет, можно будет попробовать.

— Э нет, батенька! — Евгений Владимирович протестующе погрозил пальцем. — Я таких проб не признаю. Здесь действовать нужно наверняка, а стенд, не сомневайтесь, пойдет.

— Я ведь на технические науки хочу, — сказал Марлен с оттенком вопроса.

— Само собой разумеется, одобряю. Но теоретическая часть и особенно обсуждение результатов должны быть на высоте.

— Кира поможет, он обещал.

— Кстати, где он?

— В Монголии, как ни странно, газ ищет.

— Смелый он парень, — с оттенком неодобрительного удивления заметил Доровский. — Так резко сменить тематику…

— Я бы не сказал, что резко. Он нашел ей применение в геологии. Говорит — интереснее.

— Может быть, может быть, — протянул Доровский. — Однако я рад, что вы продолжаете дружить и сотрудничать.

Он ведь тоже должен защищаться?

— Да, на химические. У него в принципе уже все готово, только времени нет.

— Значит, живет полноценной жизнью, раз времени не хватает, и, следовательно, счастлив.

— Это уж как посмотреть, Евгений Владимирович.

— Счастлив, счастлив! Только не замечает этого до поры. Потом оглянется с высоты прожитых лет и поймет. И вы тоже, Марлен Борисович, вспомните когда-нибудь, каким были безумно занятым и счастливым.

— Наверное. — Малик мечтательно подпер ладонью округлую щеку. — Но пока я чувствую только усталость. Все тороплюсь, тороплюсь, и не знаю куда. В консерватории почитай полгода не был, девок своих почти не вижу. Растут без меня, как трава.

— Отдохнуть хочется? — со скрытой подковыркой спросил Доровский. — Пожить спокойно, как говорят, для себя? Знакомое и вполне понятное желание. Только ведь, дорогой мой, ни уют, ни покой не снимают главного в человеческой жизни вопроса: «Куда?» Праздные жуиры и сонные ленивцы тоже спрашивают себя: «Куда?» Причем много чаще, чем труженики, благо досуг есть. Вы меня поняли?

— Чего ж тут непонятного?

— Тогда не валяйте дурака и достойно делайте свое дело. Пока оно у вас есть, вы ничего, слышите, ничего не упускаете в жизни. За одним исключением! — Доровский хитровато прищурился. — Как бы ни было жестко со временем, не смейте тянуть с защитой. Это не просто ритуальный акт, но необходимый этап, притом не только в научном плане. Степень и ступень почти синоним. С высокой площадки по-новому открываются старые виды. Нет ничего хуже привычки, Марлен Борисович, она порождает нелюбопытство. На скрипочке, чай, давно не пиликали?

— Давно, Евгений Владимирович.

— И совершенно зря! Берите инструмент в командировки. Надо уметь отвлекаться от тупиковых раздумий.

— От тупиковых? — не понял Марлен.

— Природе не присуще понятие цели и смысла в том числе. — Доровский, казалось, убеждал самого себя. — Она слепа и бездумна, а мы, человеки, в своих умствованиях подменяем себя природой, пытаемся мыслить в масштабах вечности. В итоге — тупик. Не лучше ли принять расхожий постулат о том, что смысл жизни в ней самой?

— Допустим, приняли? — с пробудившимся интересом поддержал разговор Малик, хотя лично его подобные темы никогда глубоко не затрагивали. — Что дальше?

— Достойная мыслящего существа определенность. Из чего слагается наша жизнь? Работа, семья, друзья, удовольствия. — Доровский на мгновение прислушался к себе. — Да, удовольствия, причем в самом широком смысле. Иначе зачем жить? Сам процесс жизни должен приносить радость. Вы в целом довольны своей жизнью, Марлен Борисович?

— В целом доволен, — с готовностью ответил Малик. — Хотя отдельные частности портят мне все удовольствие.

— Что и требовалось доказать! — торжествуя, воскликнул Доровский. — Частности, неудачи, горечь поражения и прочие неприятные штуки входят в условия игры. Без них нет радости преодоления и восторга победы. Пока у вас есть стержневая забота, доставляющая вам, вопреки любым издержкам, удовольствие, вы счастливы. Потому что замыкается круг, и понятия «работа» и «удовольствие» становятся неразличимы. Только тогда в основе своей бессмысленное существование человека наполняется особым, я бы сказал, благородным смыслом.

— Я полностью с вами согласен, Евгений Владимирович, хотя Кира, наверное, понял бы вас намного глубже. Но я парень практический, как говорят, себе на уме. Меня интересуют частности, издержки, по-вашему. В принципе я не возражаю: надо так надо. Но почему бы не свести их до минимума? Чуточку помочь себе и своим близким? Имею право?

— Полное. У вас есть практические рецепты, коль вы такой практический человек?

— Как раз об этом я и хотел с вами посоветоваться! — Зная привычку шефа к многословной риторике, Малик умело перевел разговор на конкретную почву. — Я надумал уйти из института, — заявил он, собравшись с духом.

— Вот те раз! — воспаривший духом Доровский мигом обрушился с облаков. — Только этого мне недоставало! И почему так вдруг?

— Не вдруг, Евгений Владимирович, уже давно об этом подумываю.

— И куда же вы нацелились, друже?

— На завод!

— Как? — Доровский даже поперхнулся от неожиданности. — На какой завод?

— Судите сами, — вкрадчиво заворковал Малик. — В институте я стался в полном одиночестве. Новый завлаб уже косится на меня за постоянные отлучки, и вообще не известно, будет ли возобновлена тема на будущий год. Что я теряю?

— Прежде всего экспериментальную базу, созданную с таким трудом!

— Ничего подобного. В заводской лаборатории прекрасно освоили нашу методику. Практически все необходимые анализы сейчас выполняются только там. Кстати, намного быстрее. Можно сказать, в тот же день. Ведь у них поток, производство. Я уж не говорю о том, что стенд требует постоянного присмотра. Меня некому там заменить, Евгений Владимирович.

— Допустим, — Доровский уже понял, что Малик не намерен оставить тему, как это сделал Ланской, и немного успокоился. — Но в какой роли вы видите себя там? Вы же экспериментатор, а не инженер, притом химик.

— Да найдут они мне подходящую должность! — Марлен беспечно махнул рукой. — Зато я буду постоянно при деле. На данном этапе все упирается в стенд. Лабораторные опыты себя исчерпали. Самая пора сосредоточить усилия на главном. Если бы мы хоть на режим вышли!

— До этого, как я понял, далеко.

— В том-то и суть! И вместо того чтобы день и ночь возиться со стендом, я занимаюсь челночной дипломатией. Установка неделями простаивает, механики работают спустя рукава, с прохладцей, отношение руководства скептическое. Того и гляди, свернут исследования. Нужен хозяйский глаз. Уверяю вас, что заводчане совершенно иначе станут относиться к делу. А так кто я для них? Гастролер! Приехал и уехал, голова не болит. Зам главного конструктора и без того жалуется, что мы ему камень на шею повесили. Со своей точки зрения, он прав. От основной работы его же никто не освобождал. Долго так продолжаться не может — на голом энтузиазме.

— В ваших аргументах есть известный резон, но в целом — прожектерство, маниловщина. Вредная маниловщина!

— Почему же маниловщина, Евгений Владимирович?

— Да потому, что своими фантазиями вы рискуете оставить нас у разбитого корыта. На чем держится сотрудничество с комбинатом?

— Прежде всего на расположении директора или, говоря иначе, на вашем и Михаила Евгеньевича авторитете.

— Связи, мой дорогой, и вообще личные взаимоотношения фактор важный, но не определяющий. Они могут либо ускорить, либо замедлить объективный процесс, не более. Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы за нашим изобретением не стояла принципиально новая технология, причем сулящая выгоды, не помогли бы никакие авторитеты.

— Согласен, Евгений Владимирович. Кира тоже так считает. Но ведь без поддержки нас и загробить могли, невзирая на все выгоды? Очень просто.

— Могли и загробить, — совершенно спокойно согласился Доровский. — Но надолго ли? Пусть не сегодня, а завтра, или даже через год, но мы бы все равно получили свидетельство. Таково свойство объективной истины. Поверьте моему опыту.

— А нервотрепка? А потерянное в бесконечных спорах и обсуждениях время, отнятое у работы?

— Тут я с вами согласен. Поддержка на то и нужна, чтобы сберечь силы и время для главного. Борьба в науке неизбежна. Новое не может утвердиться без борьбы. Элементарная диалектика. — Евгений Владимирович взглянул на часы. — Однако мы отвлеклись. Вернемся к вашим фантазиям. Трудность положения усугубляется тем, что юридическую основу сотрудничества института с заводом составляет хозяйственный договор. Если вы уйдете, он потеряет всякий смысл, превратится в фикцию.

— Но я же останусь при установке! — продолжал упорствовать Марлен, мысленно признав легковесность аргумента.

— В каком качестве? — холодно спросил Доровский. — Тема-то ваша тю-тю…

— Ее и без того прикроют.

— Только на будущий год, а за год можно ого-го сколько сделать. Во-вторых, бабушка надвое сказала. Пусть попробуют! Мы и сами с усами!

— Трудновато мне придется одному, — вздохнул Марлен, раздавленный железобетонными доводами шефа. В Доровском вполне мирно уживались приверженность к философским витийствам с трезвым знанием потаенных пружин и винтиков хозяйственно-управленческого механизма. Крыть было нечем.

— Чего-чего, а легкой жизни пообещать не могу, — согласился шеф чуть ли не с радостью. — Но вы ведь и не искали себе легкой жизни? В науке, к сожалению, на одного с сошкой приходится семеро с ложкой. Вот им действительно живется безбедно. Работенка не пыльная, притом престиж. Однако не нам им завидовать, Марлен Борисович. Это они завидуют нам черной завистью и всячески ставит палки в колеса. Продержитесь уж как-нибудь годик, а там видно будет. В крайнем случае заберу вас к себе вместе с темой. Поедете?

— С превеликой радостью! — растрогался Марлен. — Спасибо, Евгений Владимирович. Признаться, я давно ждал.

— Чего же молчали, если давно? Надо было сказать. Не чужие.

— А нельзя сделать так, чтобы вы тему забрали, а я все же при установке остался, на меткомбинате? — вкрадчиво возобновил натиск Марлен. — Это был бы идеальный вариант.

— Почему вы так думаете? — Доровский мысленно оценил предложенный вариант. — Вас что, действительно туда тянет.

— Тянет, Евгений Владимирович. Чем глубже врастаю в проблему, тем яснее вижу, что мое место именно там. Без металлургов нам не поднять тему. Работы ведь непочатый край, на всю жизнь хватит. И что самое главное, она мне нравится. Я не могу мыслить формулами, как Кира. Мне обязательно своими руками пощупать надо. Я уж не говорю про условия. Всего за два месяца мы изготовили и опробовали четыре варианта реакторов! Да у нас в институте на это годы уйдут! Это же силища! Могучая техника. Широкие возможности…

— Хорошо, Марлен Борисович, я вас понял, поэтому не надо на меня эмоционально давить. У вас был конкретный разговор с руководством?

— Конкретного не было, потому что я сперва с вами хотел согласовать, но в общих чертах мы с Порфирием Кузьмичом договорились. У меня создалось впечатление, что он отнесется положительно. Даже больше того…

— Допустим. — Доровский задумчиво побарабанил пальцами по краю стола. — Но все равно, раньше чем через год я тему взять не смогу. Надеюсь, это-то вы понимаете?

— Вполне. Я подожду, Евгений Владимирович.

— Жена-то как к вашим завихрениям относится.

— Нормально! — обрадовался Марлен, поняв, что шеф начинает сдавать позиции. — Поедет со мной! И девок возьмем!

— Завидная уверенность, — с затаенной грустью усмехнулся Евгений Владимирович. — Мои вон не поехали… И то правда, сколько мне там осталось? А здесь квартира, дача опять же — надо беречь.

— У них в городе и музыкальная школа есть!

— Ишь чему радуется! Квартира его не волнует, лишь бы музыкальная школа была. — Доровский, словно окончательно отступаясь, покачал головой.

— Для нас это очень важно, — пояснил извиняющимся тоном Марлен.

— Тогда крепись, казак. — Прислушиваясь к прибывающему гомону голосов в коридорах, Евгений Владимирович вновь взглянул на часы. — Ваша задача — продержаться без потерь материальной техники и престижа хотя бы до весны. За этот срок я жду от вас следующего: готовой диссертации в переплетенном виде и по возможности выхода на режим. Договорились?

— Договорились!

— Остальные проблемы решим к обоюдному удовольствию. — Доровский засуетился и, подхватив под мышку неразлучный портфель, бросился к дверям. — Прошу прощения, Марлен Борисович, но надо бежать! Выступаю с докладом…

ХХХV

Зима пришла в Гоби тихая и бесснежная. Днем бывало порой даже жарко, но с заходом солнца песчаные барханы цепенели в тисках лютой стужи.

Седьмая буровая расположилась поблизости от заброшенной ламаисткой кумирни. Похожие на собак лохматые львы стерегли разрушенное святилище, слепо таращась на вагончики-балки, доставленные в песчаную глухомань вертолетом. Кроме буровиков, здесь жили трое геологов из комплексной экспедиции. На скважину возлагались большие надежды, и они остались зимовать после окончания полевого сезона. Каждую декаду из соседнего центра прилетал вертолет со сменой. Он подвозил продовольствие, газеты, письма и жизненно важное горючее для движка. О воде, к счастью, заботиться не приходилось. За воротами древнего храма, смотревшими двумя парами супротивных арок на все стороны света, нашли занесенный песком колодец. Его очистили, углубили и поставили электронасос. Вода оказалась немного солоноватой, но вкусной, напоминающей «Ессентуки».

Кирилл делил нары с монгольским геологом Лобсаном Дугэрсурэном. С наступлением темноты, когда выключали движок, они подолгу беседовали у раскаленной печурки,вспоминая Москву, общих знакомых, университет. Узнав, что Дугэрсурэн кончал у Корвата и Анастасии Михайловны, Кирилл сразу расположился душой к этому молодому красивому парню с утонченным и умным лицом. На третий день знакомства, раздавив по случаю воскресного дня бутылочку пшеничной архи под пельмени — бозы, они перешли на «ты».

Собственно, от Лобсана Кирилл и узнал о некоторых примечательных особенностях храмовой архитектуры.

— Вот тут и стояли позолоченные бурханы, — показав на ступенчатое возвышение, заваленное поломанной черепицей и перегнившими брусьями обвалившейся кровли, объяснил он. — На северной стене. Хоть по компасу проверяй.

— Почему именно на северной? — Кириллу захотелось докопаться до сути. — Наверное, это имело особый символический смысл?

— Не знаю, должно быть, имело. Мне дедушка рассказывал, но я почти все забыл. Но север для монголов — самое важное направление. Ты только представь себе, что означала Полярная звезда для кочевника! И вообще старики всегда ждали с севера счастья.

Кирилл осторожно разгреб руками мусор. Среди бесформенных кусков штукатурки, сохранившей первозданную чистоту минеральных красок — на продырявленном потолке, стенах и даже обвитых чешуйчатыми драконами колоннах различались фрагменты росписи, — он нашел осколки тонкой фарфоровой посуды, огарки курительных палочек, ломкие почерневшие останки засушенных цветов.

В помещении пахло тоской запустения и прахом столетий. Бившие сверху косые лучи струями танцующей пыли ложились на заброшенный алтарь, где под кучей бесформенного хлама лежали последние жертвы, поднесенные неизвестным богам. Рассыпались цветы, выгорело коровье масло в лампадах, жадный ветер пустыни выпил последние капли воды из чаш. Умерли и сами боги.

Сохранился лишь запах. Развеянное почти до неразличимости бальзамическое дыхание курений, можжевеловой хвои и драгоценных смол, привезенных из далекой Индии или Тибета. Оно одно не покорилось хаосу небытия, пробуждая чужую смутную память о караванах, годами ползущих по ледяным кручам, и ослепительном великолепии празднеств.

Со двора долетало жалобное позвякивание колокольчика, чудом уцелевшего на змеином языке выгнутой крыши. Как зов погребенного прошлого, разбуженного порывом ошалелого ветра и вновь ускользавшего в свои недоступные грезы.

Кирилл подобрал обломок руки. Изящно удлиненные пальцы из древней черно-зеленой бронзы соединялись в колечко.

— Что это? — спросил он, любуясь неповторимым совершенством.

— Колесо закона, — объяснил Лобсан. — Вечный круговорот бытия.

— Бодхисаттва? Будда?

— Кто теперь может узнать.

Они вышли наружу. Синея к горизонту, застыли подернутые медной окалиной волны. Барханы вплотную подступали к полуразрушенным стенам. Львы у восточных ворот по горло увязали в песке. Засохшие лиственницы колюче топорщились сучками, спутанными посеревшими клочьями паутины.

— Отчего засохли деревья?

— Перестали поливать, вот и засохли. Дедушка говорил, что в шорохе лиственниц слышно дыхание вечности. Она пролетела, как сон. Часы остановились.

— Что же здесь все-таки приключилось? — Кириллу уже примерещились увлекательные истории, тайны, которые захотелось немедленно распутать.

— Ничего особенного, — равнодушно ответил Лобсан. — Люди перестали кормить лам, и они разбрелись. Тут неподалеку нашли овраг с человеческими костями. Мы их бульдозером засыпали. Раньше знаешь как хоронили умерших? Разрубали на части и скармливали хищным птицам. Остальное бродячие собаки доедали или волки.

— Не разыгрываешь? — усомнился Кирилл. — Зачем?

— Думали, что помогают душам скорее возвратиться в круговорот рождений. Еще мой дед так думал. А теперь нет, никто уже не верит в эти сказки. Дикость сплошная.

— Он жив?

— Дедушка? — Лобсан озарился благодарной улыбкой. — Он у нас еще крепкий. В прошлом году рысь подстрелил. Шапку мне сделал. Теплая!

— Всего два поколения, — Кирилл вновь принялся разглядывать свою находку, — и такие перемены! Просто не верится. Колесо закона, круговорот бытия…

— Старикам казалось, что течение жизни неизменно, и все повторяется, как циклы лунного календаря. Вон, гляди! Лобсан показал на позолоченное колесо на черепичной кровле ворот, поразительно напоминавшее морской штурвал. — Век за веком, оборот за оборотом. Собственно, так оно и было до революции. Зато нынче! — Лобсан запрокинул голову в небо, где радужно кружилась редкая ледяная пудра. — Как ракета! Прямо в пустыню ток привезли. В мезозой врубаемся турбобуром. Что ни день, то открытие.

— Жаль пока, что не по нашей части.

— Да есть он здесь, газ, я стопроцентно уверен. Сейсмология определенно литологические ловушки зафиксировала. Думаю, в аномальности строения дело. Может, висячие залежи? Глубже надо бурить, до самого палеозоя. Так и Корват считает, и наш профессор. Лично я верю.

— Поживем — увидим. Не знаешь, почему буровики замедлили проходку?

— Твердые породы пошли, гранит. Ничего, прорвемся. Ну что, засучим рукава?

— Ага, двинем. — Кирилл бережно упрятал осколок бронзы в карман ватника. — Керны, надо полагать, уже подтащили.

Он сам делал анализы, ограничившись для быстроты степенью восстановления. Наметившаяся закономерность по простиранию и глубине косвенно подтверждала слова Дугэрсурэна. Бурить следовало как можно глубже.

У вагончика их действительно поджидали ящики с образцами, заляпанными глинистым раствором.

— Граниты и есть, — подтвердил Лобсан, очищая рукавом шершавую матовую поверхность. — Гляди, как черные зерна сверкают. Мусковит!

— Чего?

— Слюда. Ты что, минералогию совсем не сечешь?

— Откуда? У нас на факультете и курса такого не было. А это белое что? — Кирилл подкинул на ладони увесистую болванку.

— Ну-ка покажь! — Лобсан попробовал поковырять ногтем. — Вроде похоже на диатомовый песчаник.

— На диатомовый, говоришь? — насторожился Кирилл. — Интересно. У тебя есть микроскоп?

— Должен быть. Тут одна ваша девушка спорово-пыльцевым анализом занималась. Пошли поглядим? — Лобсан кивнул на соседний балок. — Только в диатомах навряд ли много железа. Ты особенно не надейся.

— Мне для другого, — нетерпеливо воспламеняясь, заторопился Кирилл. — Давай по-быстрому!

Футляр с микроскопом был замкнут на ключ, но с помощью перочинного ножика легко удалось открыть хлипкий замочек. Глядя на неловкие движения Кирилла, которому редко приходилось пользоваться прибором, Лобсан молча отстранил его и взялся за дело сам. Подключив микроскоп к сети, он соскреб с керна тонкий меловой завиток и, загнав между стеклами, поместил на предметный столик.

— Теперь гляди, — сказал он, поймав увеличение. — Если понимаешь, конечно. Лично я как сдал эту муть, так и забыл. И вряд ли здесь отыщется атлас.

— Что так? — незаинтересованно спросил Кирилл, приникая к окулярам.

— В полевых условиях всякие там диатомы ни к чему.

Кирилл никак не откликнулся на пренебрежительное замечание Дугэрсурэна и вообще вряд ли расслышал его слова. В ярком молочном поле предстала флотилия галактических кораблей, остывших до мертвого холода в своем бесконечном полете. Изысканные топологические конструкции, знакомые до мельчайшей клепки пупырышков. Каприз случайности.

Жадный накат жизненного прибоя перекинул через пространство и время тонкую шелковинку, связавшую затонувший островок и пустыню, дно океана и недра земли. И здесь, и там когда-то сверкали под солнцем озера. Закончив свой цикл, они умерли на веки вечные, запечатлев свое странное сходство. Зачем? Почему? Не ответят мертвые камни.

Кирилл не удивился, хотя и не знал, что толкнуло его на отчаянный поиск. Это не он искал — смешно бы было искать! — тень Атлантиды. Его руками и памятью владели иные руки, иная память. Другие, зеленые очи заглядывали в окуляр через его плечо. Если и была между ними та неразрывная связь, о которой он помнил эти долгие месяцы, то это она себя проявила. Как безошибочный инстинкт, ведущий птиц в заокеанском полете. Как неумирающая надежда.

Непонятное пугающее молчание Светланы, обрывок разговора о ней и каком-то Гончаруке, случайно подслушанный Кириллом на кафедре, вызвали в нем противоречивую реакцию. Он замкнулся в себе, перестав бросать в белый свет телеграммы, почти уверясь, что больше не ждет и ничего не желает. Но какая-то тайная глубина все же не поддалась омертвению. Она и прорвалась теперь благодарной нежностью всепрощения.

— Нашел чего? — спросил Лобсан, нарушив долгое молчание.

— Так, ничего.

— Что-то все-таки видишь, раз прикипел?

— Фотоаппарат есть. — Кирилл нехотя оторвался от микроскопов, тронув пальцами устало сомкнувшиеся глаза.

— Не видно, — Лобсан пошарил по полкам. — Наверное, увезла.

— Достать сможешь?

— Попробую у ребят поспрошать. Почти у каждого камера.

— Мне «Зенит» нужен, зеркалка.

— Это-то ясно.

— Поищешь?

— Если надо, могу.

— Очень надо, Лобсан.

Оставшись один, Кирилл присел на голые нары. Поискав глазами, поднял кем-то забытую книжку. Но не читалось. Растревоженные мысли мешали. Наползали одна на другую, громоздясь, как льдины, и тонули в непроницаемой быстрине половодья.

Вернулся торжествующий Дугэрсурэн, вертя на закрутившемся ремешке кожаным черным футляром.

— Принес. — Он положил аппарат рядом с микроскопом. — «Зенит 3-М».

— То, что надо. Спасибо, отец!

— Пленка двести единиц, но спускового тросика нет.

— Как-нибудь перебьемся.

Кирилл сделал несколько снимков.

— Все же зачем тебе? — Лобсана мучило любопытство. — Идея какая пришла?

— Это не для меня. Для одного человека. Проявить есть где?

— Сандыг и проявит. Его игрушка.

— Вертолет не скоро ожидается?

— В начале недели должен быть. Последняя бочка солярки осталась. Начисто выжгли. Хочешь в Москву отправить?

— Как можно скорее. — Кирилл перемотал пленку и вынул кассету.

— Дней десять будет идти, не меньше.

— Что делать? От нас не зависит. А холодно тут! — Кирилл спрятал в рукава озябшие руки. — Пойдем погреемся?

— Можно. Профессор Майдар опять приехал. Все равно к нам завернет. Он сейчас на буровой.

— Волнуется старик.

— Все мы волнуемся. Как же иначе?

Майдар, с которым Кирилл познакомился еще в Улан-Баторе, подъехал уже в сумерках. Его утепленный «газик» с приспособлениями для движения по пескам на колесах остановился у самого крыльца, вспугнув хилого шакала, привлеченного духом вареной баранины.

— Ужинаете, молодые люди? — Он пригладил седую щеточку усов. — Достойное занятие!

— Садитесь с нами, товарищ Майдар, — пригласил Кирилл, вставая.

— Я уже перекусил немножечко на буровой, но лишний раз не помещает. Умный монгол всегда наедается впрок. Нет-нет! — заметил он движение Лобсана в сторону початой бутылки. — Почки не позволяют.

— Оказывается, и в Монголии есть болезни? — попытался пошутить Кирилл. — На таком мясе и молоке?

— Везде люди болеют, везде, — грустно закивал старый геолог. — Я вчера с товарищем Северьяновым разговаривал. Так он сказал, что Игнатий Сергеевич серьезно болен. Вот уж беда так беда.

— Опять? — вздрогнул Кирилл. — Как же это? — Он беспомощно заморгал. — Когда я улетал из Москвы, он уже поправлялся. К нему в больницу с работой ездили!

— Значит, ухудшение наступило. Бывает, — сказал Майдар.

— Состояние очень тяжелое? — спросил Кирилл в надежде на утешительный ответ.

— Северьянов говорит, очень. Он вам привет передавал, ваш Дмитрий Васильевич.

— Спасибо, — кивнул Кирилл.

— Корват поправится, — уверенно заявил Лобсан. — Я знаю. Он ведь такой… Настоящий батор!

— Два инфаркта — не шутка, — прицокнул Кирилл. — Притом он все так близко принимает к сердцу…

— Да, такой человек, не переделаешь, — с восточным фатализмом вздохнул Майдар. — Думаю, наш газ для него лучше всякого лекарства окажется. Сразу на поправку пойдет… Вы нового ничего не надумали?

— Мы тут посоветовались еще раз с Кириллом Ионовичем, — с важным видом высказался Лобсан, — и пришли к выводу, что действовать надлежит согласно первоначальному плану. Это подтверждается анализом степени восстановления сероцветов. Я принял решение продолжить бурение на седьмой и четвертой, а также возобновить проходку на одиннадцатой. Вплоть до палеозоя.

— Ты принял решение? — чуточку дрогнув уголком губ, переспросил Майдар. — И приказ о возобновлении проходки уже отдал?

— Я хотел сказать, — без тени смущения поправился Дугэрсурэн, — что принял решение внести такое предложение.

— Хорошо, — кротко согласился профессор. — Обсудим.

Пока не выключили свет, они втроем посидели над картой, прикидывая, в каких ловушках мог спрятаться сжатый под высоким давлением газ.

Остановился движок, и стало слышно, как воет на буровой бешено вращающаяся турбина, днем и ночью вгрызаясь алмазными коронками в гранитный чехол.

XXXVI

Прерывисто и низко гудел тифон в серой морозной мгле. Нарядно убранный флажками расцвечивания, под грохочущий в динамиках трансляции торжественный марш входил «Борей» в бухту Золотой Рог.

Экспедиция возвращалась с триумфом. Помимо полностью выполненной программы исследований на ее счету оказалось несколько интересных находок, расширивших представления о Мировом океане. Морфологи выделили неизвестную разновидность погонофор, геологи нашли шаровые лавы. Однако подлинной сенсацией явилось открытие в рифтовой зоне «черного гейзера». В нагретых почти до трехсот градусов грязевых фонтанах, бьющих из донных кратеров, удалось обнаружить неведомые бактерии. Поистине натиск живой волны не знал преград. Жизнь сумела приспособиться даже к около-критической воде, перегретой выше температуры воспламенения целлюлозы. Теперь казалось вполне вероятным, что она сможет существовать повсюду, где есть вода и минеральные соли. Например, на Венере, в каких-нибудь укромных углах.

Окрыленные успехом исследователи с особым нетерпением рвались домой. Светлана Рунова решила улететь первым же рейсом. Ее никто не встречал на причале, и некому было волноваться о ней в московском аэропорту. Когда, закончив обследование атолла, корабль вошел в международные воды, она послала Кириллу радиограмму, объяснив свое вынужденное молчание, но не получила ответа. За все шестнадцать суток пути от Фиджи до Владивостока ей не передали ни строчки.

И хорошо, думала спокойно вполне, что так легко все само собой разрешилось, исчерпало себя, пришло к логическому концу. Немного тошно было от собственной прозорливости и жалко несбывшегося, но знала, что это пройдет. Многое рано или поздно проходит. Светлана успокоилась, окрепла под тропическим небом, накопила запас прочности, необходимый в житейской борьбе. Все ей казалось теперь нипочем. И к странному ощущению, что тебя не ждет на берегу ни одна живая душа, она успела привыкнуть еще до того, как доставили на борт заказанный по радиотелефону билет.

Вместе с билетом Светлана получила оставленные в управлении порта деньги и конверт из плотной бумаги без обратного адреса. С удивлением взглянув на проштемпелеванную монгольскую марку, осторожно надорвала уголок.

В пакете лежало несколько фотоснимков с ее Astrionella Atlantis. И более ничего. Решив, что это милый розыгрыш кого-нибудь из знакомых, занесенных волей судьбы в Монголию, она собрала карточки и уже собиралась засунуть их обратно, как случайно заметила надпись на оборотной стороне: ««Чоноин-шорголга» («Волчья колыбель»). Верхний мел. Они умерли за сто миллионов лет до нас». Почерк узнала, не успев осознать смысла прочитанного. Торопливо вывалив содержимое сумки на стол, нашла карандашную записку, переданную ей больничной нянечкой. Не терпелось сличить, хоть и знала, что ошибки не будет.

«Какая ж я дура, господи боже мой! — Она тихо всхлипнула, обезоруженная горячей волной и совершенно растерянная. — Какую чушь несла — вспомнить и то стыдно. Пять, десять лет… Только гарантии недоставало. Да откуда я знаю, что станется через год, через месяц? А он ждал, помнил. Да я мизинца его не стою! — Ее словно насквозь прожгло счастливым стыдом. — Чего боялась? Зачем заставляла страдать? — Коридорчик больничный вспомнился, испуганное лицо Кирилла и седина, так больно кольнувшая, на левом его виске. — Тогда и догнал он меня, сравнялся. Пусть будет все, как он захочет, — убежденно решила, ощутив покорную просветленность. — Я ведь женщина. Надо идти, куда поведут, верить надо. А если уже не зовет?..» И рассмеялась, не поверив, и рассыпала фотографии, как карты судьбы.

Такую и застал ее Гончарук, благодарно-зареванную, постучавшись в каюту. В бобровой шапке и коверкотовом зимнем пальто он показался поблекшим и старым. Она даже не сразу узнала его.

— Что с вами, Светлана Андреевна? — спросил с удивлением и тут же благовоспитанно перевел взгляд на застегнутый чемодан и коробки с коллекциями. — Успели уложиться? Зря, Светочка, зря. Неужели даже на банкет не останетесь?

— Рада бы, Герман Кондратьевич, да не могу, — просияла Светлана, виновато вздохнув. — Меня ждут.

— Тогда желаю счастья. Спасибо, как говорится, за службу. В Москве увидимся.

— У меня к вам просьба. — Светлана вручила ему незапечатанный конверт. — Вы, конечно, увидитесь с Наливайко… Передайте ему, пожалуйста. Здесь мои рекомендации насчет устричных и гребешковых плантаций. Я все-таки успела обработать собранный материал.

— А я и не сомневался. Спасибо.

— Это вам спасибо за все, Герман Кондратьевич!

— Рад, что не ошибся в вас, Светочка. — Он помог ей вынести вещи. — Шары, «черный гейзер», будьте уверены, об этом заговорят! Я ведь во все газеты послал…

— Мне тоже было очень приятно. — Она торопливо попрощалась и сбежала, стуча каблучками по железным ступенькам, на заснеженный причал, где уже дожидалось заказанное такси. Сейчас все ее помыслы занимала лишь одна, казавшаяся неразрешимой загадка: почему Кирилл очутился в Монголии?

— Вот и вы наконец, прекраснейшая! — обрадовался Неймарк, пританцовывая возле открытого багажника. — Давайте, давайте! — Он нетерпеливо выхватил коробки с кораллами. — Как бы вам не простудиться в одном-то плащике…

Холода она не ощутила, жадно глотнув морозного воздуха, хоть и странно было увидеть пар от дыхания, запорошенную снегом землю, обледенелые контейнеры. Над эстакадой кружилось вперемешку с голубями и чайками сытое воронье. Жаркое дыхание лагун, пироги и пальмы вспоминались уже как случайно навеянный сон. Возвращение в реальность прошло неотвратимо и жестко, отдавшись стуком захлопнутой дверцы, прощальным лязгом сомкнувшихся за машиной ворот, когда охранник в тулупе, проверив документы, повелительно и небрежно велел проезжать.

— Да, прямо в аэропорт! — подтвердила Светлана.

— Надеюсь, вы довольны итогом, очаровательница? — спросил Неймарк, с любопытством озирая преображенные зимой улицы. Клубы тумана, вырывающиеся из дверей магазинов. Мигающие светофоры на перекрестках. — Я так в полном восторге! Как в сказке побывал, даже не верится.

По-видимому, он переживал сходные ощущения. Но Светлана уже не прислушивалась к себе. Вычислив, какую ниточку следует потянуть, чтобы размотать волновавший ее клубок, она вспоминала московские телефоны, мечтая поскорее очутиться в своем Беляеве, казавшемся и желанным, и милым.

— У вас есть все основания ликовать, — без умолку бубнил охочий поболтать Неймарк. — Штамм, который мы подняли со дна, конечно же, не случайно оказался в горячем гейзере. Если бактерии будут размножаться в лаборатории, я имею в виду специальный автоклав, это явится крупнейшим открытием века. Придется отказаться от привычных взглядов на распространение жизни. Причем не только на Земле, но и в космосе. Со всей определенностью заявляю! Ее потому и не обнаружили до сих пор, что не искали как следует… Почему вы молчите? — Он ревниво покосился на ее застывшее в мечтательной улыбке лицо.

— Я думаю, Александр Матвеевич, — ответила Светлана, не сразу возвращаясь из своего далека, — над вашими словами. Очень интересная мысль.

— Вы в самом деле так думаете? — обрадовался Неймарк. — Впрочем, чему удивляться. Само собой разумеющийся факт. Так что примите мои поздравления.

— Мой вклад слишком незначителен. — Светлана только теперь догадалась, о чем он говорит. — Мы же совершенно случайно наткнулись на «черный гейзер», а все остальное прекрасно проделали без нас.

— О вы глубоко не правы! Тут важен первый шаг, первое слово. Я, например, был бы без ума от радости, выпади мне такое. Однако, увы…

— Не прибедняйтесь, Александр Матвеевич, вам и без того есть чем гордиться.

— Э, и сравнивать нечего! Мы работаем на подхвате. Погонофоры, скажете? Но их открыли еще десять лет тому назад.

— Все-таки новая разновидность. Вашим именем назовут.

— Как-нибудь обойдусь. Так спокойнее. Я, матушка, генетик-вавиловец, битый-перебитый. Мне покой дорог.

— Знаю я, какой вы любитель покоя! Так и лезете в драку.

— Я? Вы, наверное, меня с кем-то путаете. Всю экспедицию я был тише воды, ниже травы.

— Именно поэтому вы решили ввязаться в рискованную дискуссию о личинках? — задорно подмигнула Рунова, вспомнив, как яростно разгромил Неймарк скороспелую гипотезу, с которой выскочила поддержанная Гончаруком Нелли Башмачникова.

— Планктонная личинка во многом определяет структуру стад, место их обитания, механизм воспроизводства. Ведь планктон целиком зависит от направления течений, их температуры, погоды на Земле и хромосферных вспышек на солнце, то есть от всех тех факторов, которыми мы пока не научились управлять. Только теперь благодаря новейшим океанографическим исследованиям мы обрели надежду связать поведение планктона с системами циркуляции воды в океанах. С этого и следует начинать!

— Да-да, именно с этого и следует начинать, — поспешила заполнить паузу слушавшая вполуха Светлана, решив для себя, что начнет с Димы Северьянова, который третий год сидит на монгольской тематике и знает там всех и вся. Она глубоко уважала Александра Матвеевича и обычно с удовольствием выслушивала его пространные объяснения, но от мысли, что придется провести с нами почти сутки, ее охватил нервный озноб.

«Почему так эгоистично счастье? — подумала, не устыдившись. — Не до того мне, право, не до того, но надо терпеть».

Она вытерпела и, промучившись еще ночь в собственной квартирке — уже от неведения и расстройства суточных ритмов, — с раннего утра навалилась на телефон. Обзвонив подруг-приятелей, оказавшихся в сфере досягаемости, вызнала новости, восстановив последовательность событий. События оказались любопытными, даже более чем. Но выстраданное в приятном обществе Неймарка решение начать с Димы осталось неизменным.

Он встретил ее на середине кабинета с радушной уверенностью хозяина, хоть и значилось еще на черно-золотой табличке имя Корвата. Они обнялись и с подчеркнутой непринужденностью старых друзей троекратно расцеловались.

— Прибыла, значит, лягушка-путешественница? — Северьянов чуть не насильно запихнул ее в собственное кресло, усевшись на краешке стола. — Читал о твоих подвигах, читал!.. «Есть ли жизнь на Венере?» Кажется, в «Комсомолке»?

— Не важно, — отмахнулась Светлана. — Расскажи лучше про себя. Впрочем, я уже многое знаю и поздравляю от души! Димуля, ты это заслужил!

— Хотелось бы знать, с чем именно ты меня поздравляешь? — Он довольно усмехнулся, покачивая длинной ногой прирожденного баскетболиста.

— Прежде всего с назначением! Ты из нашего выпуска первым взлетел так высоко. Мне, конечно, жаль Игнатия Сергеевича, но, надеюсь, с ним будет полный порядок. А ты молодец! Так держать! Вперед и выше.

— Спасибо на добром слове, Светка. Я знаю, что у тебя это искренне. — Дмитрий Васильевич соскочил со стола и принялся выхаживать вдоль ковровой дорожки. — Но кресло мне досталось то еще! И сидеть неуютно, и встать не дают. Положение, словом, весьма щекотливое. Поэтому лучше не будем. Я тебя умоляю! — остановил он ее протестующий жест. — А вот с чем ты меня действительно можешь поздравить, так это с газом. Мы таки доконали его, Светик!

— С каким газом? — Светлана была так далека от его забот.

— Неужели не знаешь? — удивился Северьянов без тени обиды. — Хотя откуда тебе? — Он небрежно кивнул на карту. — Можешь полюбоваться! Оконтурили месторождение. Не из последних, смею заметить… Ох и дался же нам этот газ!

— Так это в Монголии?! — обрадовалась она.

— Конечно, в Монголии. Где же еще?

— Ой, Димка! Думаешь, я к тебе просто так пожаловала? На тебя полюбоваться?

— Честно говоря, да. — Остановившись возле стола, он выжидательно перегнулся. — Или не заслужил?

— Заслужил-заслужил, Димуля! Прости! — Светлана чмокнула его в щеку и наклонилась за пластиковой фирменной сумкой. — Это тебе, — осторожно разместила среди телефонов внушительные футляры из картона. — Какие-то сигареты, говорят, вполне приличные, и действительно редкостный черный коралл.

— Напросился на подарок.

— Как не совестно! Я просто забыла на радостях. Это, правда, тебе. Ты столько для меня сделал!

— Единственно по причине твоих изумрудных глаз и моей старой любви. — Дмитрий Васильевич взглянул на этикетку. Сигареты были высшего качества: «Данхилл».

— Неправда. Меня ты никогда не любил.

— Зато любил твоих подруг из медицинского. Отличные девочки были! Где-то они теперь? Эх, молодость-молодость…

— Не печалься. Еще не вечер.

— Полагаешь?

— Я тебе точно говорю. Можешь верить!

Они замолчали: он растроганно, она несколько напряженно.

— У меня к тебе дело, Дима, — без ненужных околичностей подступила Светлана, когда схлынул его сентиментальный порыв. — Там у вас, — она показала на карту, — в керне обнаружился интересующий меня диатомовый слой. Хочу съездить.

— Зачем? Я скоро лечу туда. Привезу все, что захочешь.

— Нет, Димочка, мне самой нужно! — взмолилась она с капризной настойчивостью, не одобрив себя со стороны.

— А ты откуда знаешь про керн? — Он насторожился.

— Смотри. — Светлана вынула фотоснимок. — Мне специально прислали.

— Кто?

— Кто-кто! Друзья! Важно не кто, а что, Дима! Это же точно такой вид, который мы подняли в Атлантике.

— Откуда он мог очутиться в Монголии. В верхнем мелу?

— Ты меня спрашиваешь? Самой бы хотелось знать.

— Ну тогда поезжай, если факультет не возражает.

— Конечно, не возражает! — заторопилась она. — Меня быстро оформят — старая виза еще действует. Ты меня подождешь?

— Я-то тебе зачем, Света.

— А вертолет? И вообще транспорт? Неужели ты способен бросить меня одну среди пустыни? Да еще зимой! Помоги, Дима!

— Ладно, беру. Только побыстрей оформляйся.

— Ты прелесть! — Светлана вскочила, но тут же опустилась назад в кресло, потому что в кабинет вошел парторг института Гроханов.

— Игнатий Сергеевич умер, Дима! — крикнул он прямо с порога, совершенно слепой от слез.

— Не может быть! — метнулся навстречу Северьянов.

— Только что позвонили. — Гроханов протянул к нему руки, и они потрясенно застыли, припав друг к другу.

— Слушай меня, Юра, — борясь с душившим его горем, вырвался Северьянов. — Слушай меня! Я никого не хочу винить, но кое-кому придется уйти из института. Со мной они не сработаются! Я тебе точно говорю.

— Какое теперь это имеет значение. — Гроханов попытался вытереть слезы. — Он умер, Дима! Ты понимаешь?

— Смотри! — Северьянов бросился к карте. — Смотри! — исступленно застучал по ней кулаком. — Как маршал! Как солдат-победитель! Умер, как жил, с оружием в руках… Я не прощу, Юра!

Гроханов постоял в горестном отупении и, ничего не ответив, вышел.

— Тебе чего, Света? — Дмитрий Васильевич устремил на нее потухшие, тоскующие глаза. — Ах да. — Он махнул рукой. — Я сделаю все, что надо, иди, Светик, иди…

XXXVII

Впервые в жизни Кирилл увидел мираж. За отшлифованными ветром тяжелыми барханами, поразительно похожими на приплюснутые пирамиды, открылась стеклянная гладь. Ясно различались голые деревья у берега, отраженные в глубине постепенно уходящие сваи и даже причаленные лодки. Призрачное озеро, отчетливо прорисованное в невозмутимой студеной дали, завораживало своей почти осязаемой неизменностью. Как ни петляла между песчаными холмами дорога, оно оставалось на том же месте, не приближаясь и не отступая за горизонт.

— Ты видишь? — обратился Кирилл к Лобсану Дугэрсурэну, насчитав после двух часов пути то же количество свай и лодок.

— Что? — не понял Лобсан, наклоняясь к оконцу.

— Вон там, — нерешительно указал Кирилл на примерещившийся водоем, послушно повторявший повороты машины.

— Так это мираж, — равнодушно взглянув, отвернулся Лобсан.

— Я понимаю, что мираж, но отчего такое поразительное постоянство? Едем-едем, и хоть бы чуточку сместилось.

— Это же не кино! — снисходительно заметил Дугэрсурэн. — Такая атмосфера. Очень сильная рефракция. Особенно здесь, в Чоноин-шорголга. Дорога сплошных миражей.

Как бы в подтверждение его слов, прямо на ходу вынырнул вполне реальный выветренный останец. Шофер резко свернул — вездеход тряхнуло и повлекло по утрамбованной осыпи к остро накрененным базальтовым плитам, торчащим из-под припорошенного снеговой крупкой песка. Просвет между темно-красными с хмурым свинцовым глянцем скалами открылся в самый последний момент. Последовал очередной бросок, и вновь в раме окна возникла прежняя картина.

— Вот дороги я почему-то не приметил! — поморщился Кирилл, потирая ушибленное плечо.

— Тебе и не обязательно. Лишь бы Сандыг видел. А он знает свое дело, можешь не волноваться.

— Я не волнуюсь. Просто ушибся слегка.

— Лучше держись. — Лобсан показал на скобу. — Нам еще долго кочевать.

Они выехали на одиннадцатую буровую сразу же после митинга, состоявшегося в самом центре. Местное начальство уговаривало остаться на праздник — все же такое событие: первый газоконденсатный фонтан! — но Лобсан был непреклонен. Решение возобновить проходку одиннадцатой лишь с началом весны его никак не устраивало, и он решил заручиться поддержкой буровиков, которые переселились на зиму в соседний аймак.

— Поедешь с нами? — позвал он Кирилла, когда румяные круглолицые красавицы в нарядных халхасских одеждах пригласили гостей на концерт в Дом культуры.

Кириллу хотелось дождаться вестей из Москвы, да и праздник пропустить было жалко, но, зная, сколь многое зависит теперь от одиннадцатой, он согласился без колебаний. Из чисто мужской солидарности. Свою микроскопическую, но, как выяснилось, совсем не лишнюю лепту он уже внес и ничем, кроме дружеского участия, не мог подкрепить упрямую убежденность Дугэрсурэна в продуктивности тамошнего триаса. Само это слово, хоть и звучало заманчиво, было для него таким же туманным, как постоянно мелькающие в разговоре «кайнозой», «мезозой» или «юра». Он и не пытался разобраться в очередности этих, длившихся миллионы лет, геологических эр и периодов, закаменевших пластами доисторической жизни. Только верхний мел, откуда был поднят цилиндрик диатомового песчаника, прочно врубился в память.

Облик пустыни многократно менялся. Опушенная заиндевелой дымкой высушенного морозом дериса, она влекла и пугала немыслимым совершенством оттенков и форм. Базальтовые гряды сменялись иззубренными утесами, утрамбованные в причудливой сетке трещин проплешины тонули в песчаных оранжевых лунках, изборожденных графитовыми завитками серповидных теней. Что-то странное происходило со зрением. Ближние предметы ускользали от взора в текучей расплывчатости, а удаленное поражало геометрической четкостью очертаний. Но порой что-то сдвигалось и рушилось в лишенной воздуха перспективе и на передний план назойливо вылезали ничтожные, а то и вовсе не различимые нормальным глазом крупицы. Одноликие массы цвета как бы распадались на первозданные элементы, а весь ландшафт представал сотканным из отдельных точек полотном художника-пуантилиста. Каждая песчинка вырисовывалась отдельным кристалликом, вобравшим в себя и тени, и свет, и полную завершенность космоса.

Исчезало различие между большим и малым, между пылающим на горизонте горным кряжем и осколочком халцедона, выброшенным протектором на бубен глинистого такыра.

Все, о чем ворожила пустыня, глухо стеная в ночи, мог рассказать любой камешек или жестяная колючка, впитавшая звездный мороз. Только остановись на мгновение, возьми в руки, прислушайся сердцем.

Вездеход полз по бездорожью, ныряя, как в штормящем океане. Он один и перемещался в застывших волнах, над которыми зависли уснувшие руины заоблачных городищ.

— Не жалеешь, что с нами поехал? — спросил Лобсан.

— Я и мечтать не смел, что увижу такое. — Кирилл насилу оторвал привороженный взгляд от запыленного окна.

— Погоди, еще не то будет!.. Только не надо смотреть так долго — голова заболит.

— И так перед глазами искры танцуют…

— Отдохни малость. Есть хочешь?

— Пожалуй.

Лобсан развязал узелок, в котором оказались сухие пенки и ломоть хлеба. В термосе плескался, исходя приманчивым паром, горячий чай.

— А как же Сандыг? — Стараясь не пролить, Кирилл наполнил прыгающие на откидном столике кружки.

— У него есть, не беспокойся. Обедать не скоро будем. — Дугэрсурэн провел пальцем по карте. — Нам еще ехать и ехать.

— Недаром говорят, что работа геолога — это одна нескончаемая дорога. Я бы вряд ли смог всю жизнь так, но пока мне нравится… У тебя есть жена, Лобсан?

— Не женился еще. У нас знаешь как говорят? «Где любовь, там и забота».

— А девушка?

— Девушка, конечно, есть. Как же иначе? — Лобсан засмеялся. — С девушками легко. Они сами выбирают себе парней. Наши женщины очень самостоятельные. Моя бабка всем домом командует. Дедушка ее до сих пор боится.

— Ты тоже?

— Бабку? Конечно, боюсь. Я ее люблю, Кира. Кого любишь, того и боишься, слушаешь. Нет, мне еще рано жениться. Счастье мужчины — беспредельная степь.

— Тоже народная мудрость?

— Не знаю, так дед говорит.

— Еще знаешь какие-нибудь пословицы? Про любовь?

— Про любовь? — напрягся, вспоминая, Дугэрсурэн. — «Одна головня — не огонь, одинокий человек — не человек». Нравится?

— Как же тогда степь, которая счастье мужчины? — улыбнулся Кирилл.

— Каждый его по-своему понимает, счастье. — Лобсан не поддержал шутки. — Мне еще одна поговорка вспомнилась: «Плохо уложенная ноша — мученье для верблюда, большая любовь — мука для сердца». Не желаю я такой любви. Пустая трата времени и сил. Я знать хочу, а не терзаться.

— Завидую тебе, Лобсан. Ты твердо усвоил, что тебе надо. Я ни от чего не могу отказаться.

За окном быстро темнело. И вскоре одно лишь небо светилось над сплошной фиолетовой тенью, стушевавшей складки песчаных груд и ребра утесов.

— Будем ехать, пока Сандыг сможет, — сказал Лобсан. — Ночью далеко не уйдешь. На фары в пустыне нельзя положиться. Совсем не тот свет. Сколько людей пропало только потому, что на фары надеялись.

Сандыг остановился посреди каменистого плато. Ровные кубических очертаний глыбы плоскими уступами лепились к смутно темневшему отрогу, как сакли в ущелье. Разбросанные по равнине буйными содроганиями коры, они торчали стоймя или подпирали друг друга под острым углом, словно обрушенные надгробья. В рассеянном звездном свете далеко было видно. Прямо по ходу машины пролегла чертой кромешного мрака то ли расщелина, то ли длинная тень от исполинского саркофага, окруженного частоколом покосившихся призм. Скорее всего, она и заставила Сандыга нажать на тормоза. Продвигаться дальше показалось опасно. Изредка выветренные скалы издавали сухой оглушительный треск, летевший сквозь ледяное безмолвие пугающим дробным раскатом. Более гиблое места и вообразить было трудно. Геометрическая безупречность фигур стократно усиливала гнетущее впечатление унизительной беспомощности перед вселенской катастрофой, постичь и измерить которую едва ли мог человеческий разум.

По крайней мере, так ощущал Кирилл, когда он вышагивал возле вездехода, энергичными взмахами и приседаниями разгоняя застывшую кровь.

Справа под россыпью Млечного пути вырисовывались неприступные башни крепости, в которой могли бы жить великаны. Но ни в крепость, ни в громоздящиеся ступенчатыми ярусами дома войти было никак невозможно. Ни окон, ни лазов в отвесном граните, вздыбленном над заваленными щебнем хаммадами и языками песков.

Одно оставалось: забраться в уютный кузов, экономно включив обогрев, и растянуться на жестких сиденьях до утра.

— Тавтай нойрсоорой, — пожелал Кирилл всем спокойной ночи, старательно выговаривая слова, и забылся неглубоким тревожным сном, когда настороженный мозг, скользя сквозь разорванные видения, не забывает о холоде и неудобстве.

Лобсан растолкал его на рассвете. В замороженных окошках едва серело. Ныли суставы, и безумно хотелось спать.

— Почему так рано? — Кирилл с трудом разлепил веки, плохо соображая, где он и что с ним.

— Пора вставать. Скоро увидишь.

Позавтракав всухомятку — в термосе едва набралось по полкружке на брата, — они повыпрыгивали на заиндевелую землю. Камни вокруг дымились тончайшим матовым серебрением. И тишина стояла такая, что поскрипывание шагов отдавалось в ушах протяжным эхом. Сумерки таяли незаметно, и небо было еще совсем холодным, когда в таинственных недрах циклопической цитадели нестерпимой колючей звездой вспыхнуло волшебное зеркало. Не успел Кирилл оправиться он изумления, как загорелось в другом месте, потом в третьем, и пошли взрываться, как по пороховому шнуру, подожженные окна. Еще не окрасился зарей горизонт, а лучезарная пляска охватила всю каменную громаду. Расплавленная пурпурным сиянием, она сквозила дымчатой легкостью пылающих облаков. Стало светло, как в июньский полдень. Воздух наполнился мелодичным звоном, который переплавлялся в свет, словно сталкивались в полете, опадая чудесным дождем, мириады золотистых иголок. Но не успела истаять небесная мелодия, как ущелья отозвались гневным рокотом, переходящим в оглушительный рев. Раскаленные скалы заплясали в неверном мелькании кипящего воздуха и обрушились в бездонный провал, разверзшийся за выщербленным гребнем стены. Вдоль небосклона лихорадочно заметались тени. Полыхнуло зеленым, потом призрачно-голубым, как при электросварке, и над землей прокатилась волна победного грома. Почва под ногами содрогнулась до самых глубин и ощутимо завибрировала в унисон грохочущей цветомузыке. С каждым аккордом неузнаваемо преображался мир.

Кирилл опомнился, когда солнечный шар легко оторвался от зубчатой каймы, всплыв над скальной грядой, пылавшей вишневым накалом остывающего железа. Вспышки погасли. Стена, оказавшаяся отвесным склоном гранитного щита, вновь обрела свою непроницаемую сплошность. Нежно окрасились в красно-оранжевые цвета зари угрюмые башни.

— Что это было? — прошептал он, испытывая счастливое головокружение.

— Баин-Дзак! — засмеялся, приседая и хлопая по коленям, Сандыг. — Баин-Дзак!

— Пылающие скалы, — перевел Дугэрсурэн. — Такие только у нас есть, больше нигде в мире.

— И так бывает всегда? — спросил потрясенный Кирилл, все оглядываясь через плечо на пламенеющие утесы.

— Летом еще красивее.

— Онгоц![6] — Кирилл вздрогнул, услышав за спиной радостный возглас Сандыга.

В небе, где совсем недавно звенели золотые дожди, отчетливо гудел мотор.

— Вертолет! — сказал Лобсан, найдя быстро приближающуюся точку. — Вон там… Хотел бы я знать, кто к нам сюда пожаловал? — усмехнулся он, когда стрекочущий кузнечик завис над вездеходом и начал медленно опускаться. — Только начальства на мою голову не хватало.

— Баин-Дзак! — повторил Кирилл. — Последний день Атлантиды.

В невыразимой клубящейся мгле мерещились, маня и тревожа, властительные связи всего со всем. Музыка, математика, красота. Рождение и гибель миров. Крушение цивилизаций. Жизнь и смерть в разнесенной взрывом Вселенной. Атлантида. Тибет. Невыразимая тоска заключенного в бренную оболочку духа. Трубадурская альба — песня любви.

Как причудливо и нежданно все это соединилось в простеганном золотой нитью мраке кносского лабиринта. Но не было слов, способных ухватить высокую сверхчеловеческую суть и закрепить ее вещим знаком.

Проснись, Фамагуста

Пропахший дымом паленого кизяка, старый буддийский монах спустился с башни. Прополоскав рот святой водой из узорного нефритового флакончика, он со стоном разогнул истерзанную радикулитом поясницу и поплелся доложить, что с перевала идет пешком чужеземец. Ни самого перевала, скрытого от глаз горами, ни тем более таинственного ходока, которого ожидали еще два дневных перехода, он, конечно, не видел…

I

Обнаружив, что перевал Лха-ла забит снежной пробкой, Макдональд вынужден был спуститься в ущелье, где в глубоко пропиленном стремительным потоком каньоне, словно в аэродинамической трубе, ревела река. Всего лишь тысяча футов по вертикали, но спуск этот равен был перемещению на тысячу лет назад, стремительному падению в совершенно иное пространство.

Едва кончилась граница вечной зимы, и островки подтаявшего снега стали чередоваться с жесткими кустами белого рододендрона, поворот тропы обозначил ошеломительную смену декораций. Острые контуры непокоренных сверкающих восьмитысячников, яркостью белизны затмевающих облака, властно урезали горизонт. Беспредельная даль, где волнистые матовые хребты всех оттенков синевы постепенно выкатывались нарастающими валами, обернулась пропастью, в которой тяжело и медлительно курился туман. Так всегда бывает в горах, где нет прямых и близких путей, и латеральные дороги обрекают путника на изнурительное кружение в хаотическом лабиринте. Но всему приходит конец, и щебнистая тропа, что так пугающе близко висела над обрывом, неожиданно уперлась в чуть наклоненную стену, тщательно сложенную из темного плоского камня, покрытого сернистой накипью лишайника. Прилепившиеся к склонуневысокие башни и культовые обелиски, выступавшие над оградой, казались естественным продолжением гор. Крепость напоминала причудливый монолит, сотворенный ветрами, или исполинскую кристаллическую друзу, вырванную тектоническим взрывом из потаенных складок и жил. Не верилось, что так может выглядеть человеческое жилье. Обрамленная скальными осыпями неподвижная панорама дышала безмерным одиночеством и вечным покоем.

Форт, помеченный на кроках Макдональда малопонятной надписью «Всепоглощающий свет», отчетливо вырисовывался в пустоте медно-зеленых небес и по мере приближения все более походил на некрополь, где вечным сном почивали неведомые полубоги. И под стать ему была неправдоподобная перспектива, пробуждавшая глухую струну атавистической памяти. В зените незрелым арбузным семечком отрешенно белела луна, а над цепью хребтов пылали предзакатным накалом четыре одинаково страшных солнца, бесконечно преломляясь и жестко дробясь в ледяных плоскостях.

Было на удивление тихо. Безжизненно свисали с шестов молитвенные флаги, и бабочки, раскрыв крылья, как бы намертво прилипли к лиловым лепесткам первоцвета. Шевельнулось смутное желание по обычаю шерпов пропеть благодарственную мантру или, встав на колени, громко, от всей души выругаться.

Испытывая непонятное беспокойство, Макдональд сбросил рюкзак и присел в сторонке на камень с вездесущим тибетским заклинанием «ом-мани-пдмэ хум», обращенным к милостивому бодхисатве с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, всегда готовых прийти на помощь бьющемуся в тенетах иллюзий человеческому существу. Отсюда форт не был виден, и путника тоже нельзя было увидеть из его узких, затененных карнизами окон. Тронув щетину на изъязвленном, покрытом запекшимися корками лице, Макдональд окинул себя критическим оком. Рубашка под оранжевой штормовкой, некогда голубая, а ныне потемневшая от копоти и вся в кровавых отметинах, оставленных пиявками туманного леса, походила на тряпку, которой художник вытирал свои кисти, а ботинки и особенно гетры, раскиснув от влаги, обильно обросли колючками. Оставалось лишь надеяться на то, что жители «Всепоглощающего света» уже встречались в своей жизни с альпинистами, наводнившими в последние годы девственные просторы «Махалангур-Гимал».[7] В противном случае его примут за волосатого, насылающего несчастья «тельму» и забросают каменьями.

Макдональд развязал рюкзак, посаженный на жесткую раму. Достав завернутый в фольгу кусок шоколада, он без особой охоты погрыз горькое, насыщенное питательными жирами полено, затем вынул портативную рацию системы «Шарп», бережно упрятанную между свернутым спальным мешком, утепленным пухом гагары, и одиночной палаткой.

Не успел он включить тумблер питания, как в наушничке завыли бури и заскрежетала жесть. Видимо, наименование «Всепоглощающий свет» оказалось пророческим. Радиоволны поглощались тут почти на всех диапазонах. В те же короткие мгновения, когда кое-как удавалось наладить обмен, без которого немыслим современный альпинизм, включалась, причем с точностью хронометра, эта самая скрежещущая помеха, и все тонуло в невыразимом хаосе. Казалось, вырастала металлическая стена, более высокая, чем сами Гималаи, о которую разбивались молящие голоса, погребенные лавиной раздробленной, утратившей какой бы то ни было смысл морзянки.

Мини-компьютер, хотя в этом уже не было особой необходимости, автоматически соединившись с коммуникационным спутником, взял пеленг. На панели недобро замигал рубиновый огонек. Можно было не проверять — источник помех работал где-то за перевалом, который, согласно всем сезонным таблицам, уже должен был открыться для движения, но пока пребывал в снежном плену.

Форт, а точнее, дзонг — это тибетское слово означает не только крепость, но и административную единицу — охранял единственную дорогу, ведущую через перевал в загадочную долину «Семи счастливых драгоценностей». На сотни миль во все стороны света это был единственный населенный пункт, где можно было переждать до конца муссонов и встретить снеготаяние. Располагая не только кроками местности, но и точнейшей картой, составленной по данным космической съемки, Макдональд, однако, не знал, что ждет его там, за чешуйчатой стеной и башнями, похожими на низкоусеченные пирамиды.

Причиной тому были не только скудные сведения, но и застарелая административная неразбериха. Юридически дзонг, чье население составляло ныне всего сотню с чем-то человек, все еще числился суверенным княжеством, связанным с соседним королевством Друк Юл[8] древней феодальной зависимостью. По договору, заключенному не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом веке, местный раджа, или как там он назывался, выплачивал центральной власти ежегодную дань в размере четырнадцати с половиной вьюков сушеного сыра, который до самых последних дней считался основным валютным активом страны. Поскольку «Всепоглощающий свет» не имел дипломатических представительств ни в одной из столиц мира, то въезд в него, если таковой был вообще возможен фактически, не лимитировался никакими писаными ограничениями. Это существенно отличало местное законодательство от бутанского, ибо добыть пропуск в Друк Юл было делом практически безнадежным. В страну допускались избранные счастливцы, располагавшие личным приглашением короля или, на худой конец, одного из членов королевской семьи. Обойти это железобетонное установление не удалось еще никому. Макдональд знал о случаях, когда давали от ворот поворот даже путешественникам, имевшим письма от самого премьер-министра. Исключение делалось лишь для ламаистского духовенства, искавшего истины под сенью древнего монастыря «Тигровое логово». Макдональд мог только радоваться тому, что посещение запретного королевства не входило в его планы. Ведь даже на самый худой конец, если бутанская юрисдикция целиком распространялась на «Всепоглощающий свет», ничто не мешало одинокому альпинисту разбить свою палатку под стенами дзонга или возле того пихтового перелеска на другой стороне каньона.

«Меновой торговле такой компромисс как будто не помешает», — рассудил Макдональд, надеясь добыть что-нибудь съестное за редкостную здесь бутылку виски и блок сигарет «Кэмел». На кредитные карточки и наличную валюту он, разумеется, не очень рассчитывал. В этом смысле бутанская глубинка была еще более диким местом, чем даже первобытная страна с милым сердцу названием Горы снежного человека.

Макдональд вогнал телескопическую антенну в гнездо, сложил пеленгационную рамку и для надежности, чтобы не отсырели батареи, укрыл рацию в пластиковый мешок. Курить на высоте почти тридцать тысяч футов не слишком хотелось, и он решил сократить свой последний на пути к дзонгу привал.

До цели оставалось всего ничего — перейти на другой берег реки по мосту из пяти бамбуковых стеблей, переплетенных лианой. В обманчивом сиянии многих солнц ненадежное сооружение напоминало паутину, сверкающую капельками росы. Макдональд знал, сколь часто обрывалась подобная снасть, увлекая людей в молочный от пены беснующийся поток. Но выбора не было, и пришлось, сжав зубы, ступить на зеленоватую коленчатую соломину. Она раскачивалась в обе стороны и явственно прогибалась под ногами. Влажные подошвы то и дело соскальзывали, и очень сильно мешал рюкзак за спиной. Руки сами собой намертво впивались в «перила» — такие же бамбучины в тенетах лиан, и к горлу подкатывал тошнотворный ком. Вязкая от шоколада слюна затрудняла дыхание в разреженном воздухе. Даже для опытного альпиниста, каким по праву считался Чарлз Макдональд, доктор электроники и австралийский гражданин, гималайские мосты представляли серьезное испытание. Куда проще было бы перелететь над загнанной в преисподнюю угрюмой рекой по надежно схваченному «фиксами» канату.

Уже на закате солнца, когда один за другим погасли ложные двойники, Макдональд дошел до ворот, сбитых из мощных кедровых брусьев и сберегаемых парой устрашающих личин в коронах из черепов с пылающими киноварью глазницами. К зажатым в острых оскаленных клыках медным кольцам были привязаны полинявшие лоскутья и желтые от времени и непогод бараньи лопатки, исписанные красивой вязью тибетских букв. Именно по таким закопченным в огне костям местные ламы предсказывают судьбу.

Макдональд не мог знать, что ежевечерняя церемония изгнания злых духов уже состоялась, и дзонг, надежно защищенный теперь от демонов ночи, не раскроет своих ворот до следующего утра.

II

На первых порах пришельца приняли за гостя, хоть он вовсе не имел права на столь высокий ранг, дающий к тому же вполне конкретные жизненные блага. Впрочем, недоразумение сразу же разрешилось, едва Макдональда проводили в покои верховного ламы. Первый контакт принес обоюдное разочарование. Языковой барьер оказался абсолютно непреодолимым. Макдональд, правда, как будто сумел с помощью жестов объяснить, что пришел с гор, но осталось неясным, как истолковал духовный владыка крохотного княжества разыгранную пантомиму. Она могла доставить ему и чисто эстетическое удовольствие. Кто знает… Оставалось лишь молча ждать, что будет дальше. На свои способности к экстрасенсорному общению Макдональд, разумеется, полагался меньше всего.

Пока гость, преодолевая неловкость, оглядывал резные колонны, увитые ярко окрашенными драконами, и свитки с изображениями буддийских божеств, пока дивился золотым чашкам, в которых жарко горело буйволиное масло, сухонький старичок, чем-то похожий на потемневшую от времени сандаловую статуэтку, успел составить о нем свое представление.

— Кипо ре?[9] — осведомился он, проследив взгляд белого варвара, непочтительно вперившего очи в шелковое, расшитое аппликациями покрывало, изображавшее вероучителя Падма-самбаву.

Макдональд вопроса не понял, но счел возможным показать ламе язык. Это считалось здесь чем-то вроде дружеского приветствия. Заметив, что лама носит такую же шапку с золотым набалдашником, как и вышитый на шелку джентльмен с усиками, грозно сжимавший в руках жезл, на который были нанизаны мертвые головы и скелет, Макдональд почтительно склонил голову. Возможно, под влиянием созерцания священных атрибутов он внезапно прозрел и, повинуясь нежданному импульсу, решился на активное действие. Метнувшись к рюкзаку, оставленному у порога, он извлек бутылку тщательно сберегаемого «Джи энд Би» и, велико-светски улыбаясь, преподнес ее хозяину. И это было лучшим из возможных деяний.

Лама учтиво улыбнулся в ответ и знаком подозвал коротко остриженного послушника в таком же, как у него самого, затрапезном красно-коричневом платье, оставлявшем открытым правое плечо. Мальчик шмыгнул куда-то за колонны, неловко задев увешанный пестрыми лентами зеленый барабанчик, и немая аудиенция продолжалась. Макдональд уже со спокойной душой глазел на диковины: череп из папье-маше с тремя пустыми глазницами, сейшельский орех, решительно напоминавший женское лоно, и трехгранный нож, увитый змеей. Сандаловый старичок, не пытаясь более завязать беседу, следил за ним с доброжелательным любопытством.

Монашек вскоре возвратился в сопровождении толмача. Макдональд с первого взгляда распознал в грузном, загоревшем до черноты мужчине шерпа-проводника. Тот вошел в храм, не снимая давно потерявшей форму фетровой шляпы, и лишь сбросил с плеч, связав рукавами у пояса, свою чубу — тибетский нагольный халат.

Мощную загорелую грудь шерпа украшал золотой жетон «Тигра снегов» — высшая для альпинистов награда, даруемая за покорение восьмитысячника. Макдональд знал, что только очень богатый спортсмен может позволить себе нанять подобного проводника.

— Как поживаете? — поздоровался шерп на вполне сносном английском и назвал себя: — Анг Темба… Я вообще-то из Соло Кхамбу, это в Непале, и работаю по контракту.

— Очень приятно познакомиться, мистер Темба. — Макдональд чистосердечно обрадовался и протянул руку. — Насколько я понимаю, вы согласитесь взять на себя роль переводчика?.. Это превосходно! Буду вам очень обязан. — И, поймав выжидательный взгляд, поспешил представиться: — Чарлз Макдональд из Сиднея… Это в Австралии, мистер Темба.

— Высокопреподобный лама Нгагван, — Темба показал на старичка, — хочет знать, как вы сюда попали.

— Охотно объясню. — Макдональд с готовностью зачастил. — Вы, мистер Темба, намного лучше меня знаете горы. Об этом красноречиво свидетельствует ваша награда. — Он кивнул на жетон. — В задачу нашей группы входило предварительное изучение подходов к Сияма-Таре, чтобы попробовать на будущий год организовать восхождение. Я вместе с напарником вышел из базового лагеря на разведку траверса скальной трубы на стыке глетчеров, расположенном всего в трех часах ходьбы. Шли мы не в связке по совершенно ровному плато и не ожидали никаких трудностей. Однако погода стала портиться. Из ущелий поднялся туман и поглотил все ориентиры. Мы уже решили было вернуться, как вдруг совершенно бесшумно сошла лавина — и нас разметало, как щепки в половодье. Меня тащило, наверное, минут пять, а то и больше. Я несколько раз ударялся о камни и только чудом остался в живых. Когда все кончилось и мне удалось кое-как выбраться из-под снега, туман настолько сгустился, что нельзя было различить собственные пальцы. Переждав почти сутки, пока видимость улучшится, я двинулся по компасу, но почему-то вышел не к лагерю, а на неизвестную мне дорогу. Мои попытки связаться с друзьями по радио оказались безуспешными. В эфире, знаете ли, свирепствовала электромагнитная буря. Это всегда так в ваших местах, мистер Темба? Может быть, и показаниям компаса здесь тоже нельзя верить?

Макдональд выжидательно замолк. Судя по всему, его объяснение выглядело убедительным, а требовательные вопросы в финале явились достойной концовкой. Шерп коротко пересказал ламе эмоционально насыщенную речь пришельца. Старик, видимо, принял ее к сведению и о чем-то кратко осведомился.

— Высокопреподобный лама интересуется вашими планами на будущее, — последовало резюме.

— Скажите высокопреподобному отцу, любезный коллега, что у меня нет пока определенных планов. Я бы хотел сперва прийти в себя, немного подлечиться… Возможно, мне удастся связаться с товарищами, а то они и сами найдут меня…

— Вы намереваетесь остаться здесь или будете добиваться разрешения на въезд в Бутан? — быстро спросил Темба. Название королевства прозвучало в его устах как «Пхутан».

— А разве я еще не в Бутане? — удивленно поднял брови Макдональд.

Его вопрос не был переведен и остался без ответа.

— Мне бы не хотелось куда-либо идти, — со вздохом признался он. — Однако, если местные законы делают мое пребывание затруднительным, я прошу указать место, где разрешается поставить палатку.

На этот раз Темба, судя по времени, пересказал со всеми подробностями. Макдональду даже показалось, что он спорит со стариком, в чем-то горячо его убеждает.

— Как вы оказались в лесу? — Анг Темба скользнул глазами по пятнам на одежде, оставленным долго кровоточащими ранками. — В это время он почти непроходим из-за пиявок.

— Тропа вывела на карниз, который показался мне слишком узким… Пришлось поискать обходного пути. Хоть длиннее, зато безопаснее.

— Безопаснее? Вас могли высосать подчистую. Где вы свернули?

— Сразу же возле каменной пирамиды, куда привязывают ленточки и кладут деньги.

— Даркшед,[10] — сказал Темба, обращаясь скорее к ламе, нежели к полоумному бродяге, решившемуся идти лесом в сезон муссонов, когда деревья и травы кишат кровожадными пиявками, готовыми обрушиться на тебя сверху или заползти в ботинки через любую, даже самую узкую щель. — Ваша экспедиция, конечно, работала по лицензии? — спросил Анг Темба, и обрадованный Макдональд готов был поклясться, что этот вопрос шерп задал по собственной инициативе, для подкрепления каких-то своих аргументов.

— О разумеется! Вот мои документы. — Макдональд, приспустив «молнию», вынул объемистый бумажник.

Продемонстрировав словно ненароком левую его часть, которая, как кляссер марками, была напичкана всевозможными кредитными карточками, извлек австралийский паспорт с визами сопредельных государств. Зная, насколько относительны в Гималаях границы, можно было особенно не заботиться отсутствием, вполне понятным, бутанского штампа. В конце концов человека можно не впустить в страну, но нельзя же прогнать его в никуда, ибо вокруг были только дикие вершины, покрытые вечным льдом.

Лама и шерп долго листали проштемпелеванные страницы, обмениваясь то и дело медлительными и совершенно непонятными для пришельца фразами. Макдональд сумел различить только три знакомых слова: несколько раз прозвучавшие «альпинизм» и «Пхутан», а также упомянутая шерпом непокоренная «Сияма Тара». Ледяной трон семиглазой милосердной богини лишь в прошлом году объявили открытым для восхождения. Видимо, повторяя рассказ альпиниста, Темба плавным мановением нарисовал в воздухе горный рельеф и, рубанув ребром ладони, обозначил скальную трубу. Теперь можно было не сомневаться в том, что он выступает ходатаем за попавшего в беду чужеземца.

Лама не то чтобы упорствовал, но и не спешил согласиться. Они настолько увлеклись обсуждением pro и contra, что, казалось, напрочь позабыли о виновнике спора.

— Вы, конечно, можете жить тут сколько захотите, — сказал Темба, обратив наконец внимание на ожидавшего приговора гостя. — Весь вопрос лишь в том, как обеспечить ваше пропитание.

— Но у меня есть достаточно средств! — воскликнул Макдональд, потрясая бумажником.

— Тут дело сложное. — Темба неловко поежился. — Перевалы, как вы понимаете, в снегу, и вообще дороги закрыты по шесть-семь месяцев в году… Короче, с подвозом туго, а местных запасов едва хватает на прокорм населения. Одним словом, вам едва ли удастся купить себе топливо и еду, сэр… Может, у вас имеются какие-нибудь вещи для обмена?

Макдональд сделал вид, что задумался.

— Весь мой товар остался в лагере, — он озабоченно почесал затылок, — а здесь только самое необходимое. Впрочем, у меня есть немного сигарет, кое-какие лекарства, каталитическая грелка, без которой я бы мог обойтись… На крайний случай, я готов расстаться с палаткой, спальным мешком и… В общем, кроме рации — это моя последняя надежда, — могу пожертвовать всем.

Едва шерп передал ответ хозяину, как тот, согласно качнув головой, обратился непосредственно к Макдональду.

— Высокопреподобный лама говорит, — шерп не скрывал своего удовлетворения, — что человек не должен расставаться с орудиями ремесла. Вы можете бесплатно питаться в монастыре вместе с монахами, пока не откроются дороги. Высокопреподобный лама хочет поговорить с вами о лекарствах, но это не сейчас, а после, когда будет свободное время.

«А ведь сработало виски!» — Макдональд одобрительно взглянул на великого мага Падмасамбаву, вдохновившего его на гениальный жест доброй воли, и рассыпался в благодарностях.

— Хорошего тут мало, — заметил уже на правах приятеля Темба. — Они едят всего два раза: на восходе и в полдень. И как едят! Вам долго на таком питании не продержаться. Рис и сушеные фрукты бывают только по праздникам, а так все больше горячая болтушка из цзамбы…[11] Конечно, это лучше, чем ничего, и с голоду вы не умрете, но… — Опровергая собственные слова, шерп с сомнением пожал плечами. — Ладно! — последовал решительный взмах руки. — Попробую поговорить с саибом, он, конечно же, не откажет в помощи земляку.

— Как? — искренне удивился Макдональд. — Здесь есть еще австралийцы?!

— Один есть, — уточнил обстоятельный Темба. — Из Соединенных Штатов, штат Филадельфия. — И показал куда-то на север. Очевидно, он исходил из индо-буддийской концепции мироздания, где за центр принималась мифическая гора Сумер.

III

Роберт Смит, уроженец Филадельфии, сыгравшей выдающуюся роль в отделении Североамериканских колоний от британской короны, проживал во «Всепоглощающем свете» уже вторую неделю. В отличие от нежданно обретенного «земляка» он только и думал о том, как правдами и неправдами проникнуть в заповедное королевство. Потерпев неудачу в попытке попасть в Друк Юл из Калимпонга, он предпринял обходной маневр и ждал, когда откроется дорога и можно будет послать новое прошение в столицу Тхимпху. Особых надежд на благополучную резолюцию он, само собой, не питал, но по крайней мере рассчитывал на оживление местного рынка с началом движения. Химик по образованию и ветеран вьетнамской войны, Смит последние несколько лет занимался исследованием ламаистской ритуальной бронзы, которая не переставала подкидывать одну загадку за другой.

Все началось с храмового колокольчика дрилбу, чей удивительно чистый и нежный звук не таял в воздухе в течение долгих минут. Обнаружив в сплаве серебро, золото и даже иридий, Смит попытался воспроизвести рецепт, но успеха не добился. Колокольчик, отлитый по восковой модели, вылепленной с оригинала, получился обычным и особыми акустическими сюрпризами не обладал. Примерно тот же результат ожидал Смита, когда он попытался выплавить металл для маленьких тибетских тарелочек цинь-линь. Оригинал, украшенный изображением хитроумно закрученной «нити жизни», звучал одиннадцать минут после удара серебряной ваджрой,[12] а копия упрямо затухала в считанные секунды. Не помогло ни точное копирование состава, ни электронное микроскопированное, ни оксидированное воспроизведение магической «нити жизни», которую тибетцы несколько непочтительно называли «кишками Будды».

И вот однажды, когда университет принял решение закрыть тему, а Смит был близок к отчаянию, анализ на масс-спектрометре показал явственное присутствие в сплаве элемента номер 43 — технеция. Чтобы понять изумление, овладевшее исследователями, стоит напомнить, что еще недавно, в доатомную эпоху, на Земле не существовало ни единого атома этого вещества. Оставалось лишь гадать, как мог очутиться технеций в отливке бутанской работы самое позднее конца восемнадцатого века!

Тему мгновенно возродили к жизни, как из рога изобилия посыпались щедрые пожертвования, а Смит, получив соответствующую стипендию, бросился в Гималаи скупать старинную бронзу. По крайней мере такова была его версия. Едва состоялась короткая церемония знакомства, он поспешил изложить ее незадачливому альпинисту с пятого континента, не предусмотренного создателями индо-буддийского космоса.

Смит прибыл во «Всепоглощающий свет» с караваном из десяти яков, оснащенным стараниями мистера Анга Темба. Договор, заключенный с кавалером ордена «Тигр снегов» в непальской столице Катманду, явился единственной удачей филадельфийского химика, чье душевное равновесие претерпело весьма заметный сдвиг из-за нескольких атомов технеция. По крайней мере так показалось Макдональду на первых порах.

Сидя на жесткой шкуре гималайского медведя напротив американца, Макдональд то и дело прикладывался к бамбуковой трубке, чтобы глотнуть горячего пива — местной экзотики. Это было тем более приятно, что в каменной башне, которую арендовал Смит, гуляли ледяные сквозняки, а согревающее питье обладало замечательной особенностью не кончаться. Едва на дне таза показывались черно блестящие зерна сброженного проса, безотказный шерп доливал кипяточку из медного чайника, уютно кипевшего на закопченных валунах очага, и пиршество возобновлялось. Нужно было лишь немного обождать, пока зелье запенится и наберет должную крепость.

Где-то на середине третьего таза Макдональд почувствовал, что горячий алкоголь порядком повытеснил стылую кровь из артерий и капилляров. Последствия подобного химического процесса оказались довольно благотворными. Кинжальные струйки, бьющие из окон, задвинутых изнутри деревянными заслонками, перестали язвить затылок, незаметно развеялась вонь, поднимавшаяся из нижнего этажа, где, паровозно дыша, перемалывали солому яки, и вообще мир обернулся более приятной стороной. Завлекательно благоухали пучки можжевельника на потолочной балке, скворчала сковородка с бобами, заправленными беконом и кетчупом.

— О’кэй, Чарли, — сразу же согласился американец, выслушав грустное повествование о превратностях альпинизма. — Я смогу уступить вам некоторое количество продовольствия… Разумеется, по той же цене, что платил в Катманду.

— Однако мы не в Катманду… — попытался возразить обрадованный Макдональд, но был решительно прерван.

— Ни цента сверх! Это мое решение, Чарли. Что же касается животных, то боюсь, что здесь мне не удастся помочь вам. Даже если ответ из Тхимпху окажется благоприятным, я бы не рискнул расстаться ни с одним из яков. Кто знает, что встретит меня в такой стране, как Бутан?.. Надеюсь, вы не осудите…

— Об этом и речи не может быть! Я и так благодарен вам безмерно.

— Другое дело, если вы захотите пойти со мной. Мы, смею надеяться, с пользой для себя пересечем Бутан с северо-востока на юго-запад и вместе вернемся в цивилизованный мир. Не спешите с ответом, осмотритесь, подумайте… Времени у нас, к сожалению, более чем достаточно.

Макдональд с отказом не торопился, хотя заранее знал, что ни при каких обстоятельствах не пойдет в запретное королевство.

— А почему бы вам не попытать счастья в долине «Семи счастливых драгоценностей»? — попытался он слегка переориентировать американца. — Перевал Лха-ла не сегодня-завтра очистится, и, пока суд да дело, вы бы могли поискать бронзу там.

— Невозможно, — медленно покачал головой Смит. Его рыжеватые вьющиеся волосы в скупом озарении очага обрели медно-красный оттенок. Поминутно поправляя пальцем очки в тонкой оправе, сильно уменьшавшие и без того небольшие, ощутимо косящие глаза, он придвинулся к собеседнику вплотную и тихо, видимо, чтобы не услышал задремавший шерп, уронил: — Не говорите больше об этом.

— Но почему? — послушно понизив голос, спросил альпинист.

— Кое-кто считает, что за перевалом начинается путь в волшебную страну всеобщего счастья. Лучше не дразнить гусей.

Макдональд внутренне напрягся и осторожно отодвинулся в тень. Слова Смита никак не походили на шутку. В каменных углах таился мрак и застоявшийся холод.

Горячее пиво уже давало знать о себе болезненной пульсацией в левом виске и угрожающей слабостью в желудке.

— Вы это серьезно, Роберт?

— Если бы вы знали, сколько я натерпелся с этой бронзой! — круто меняя тему, признался Смит. — Она теперь в моде и стоит довольно дорого. Но если повсюду, будь то Непал или Ладакх, вы можете купить практически любую статуэтку, то здесь, извините, ничего подобного. И я говорю о пустых, неснаряженных отливках. О металле, не более… Вы, очевидно, знаете, что фигурку, прежде чем она станет живым образом, наполняют благовонными травами, свитками с чудотворными формулами, а затем освящают посредством магических церемоний. Уста страшных охранителей юдамов даже мажут жертвенной кровью. Иногда внутрь кладут весьма ценные камни. Невскрытую, в особенности тантрическую, фигуру приобрести поэтому совершенно немыслимо. Да, сэр, немыслимо. Мне не только не удалось купить мало-мальски интересную вещицу, но я не мог взять даже ничтожного соскреба для анализа!

Макдональд с интересом следил за американцем. В своих сетованиях тот, пожалуй, перебирал через край. Срываясь на крик и размахивая руками, он только что не стенал, призывая на местных монахов все кары небес.

— Я притащился сюда только затем, чтобы найти бутанскую, вы понимаете, — именно бутанскую бронзу! Но они ничего не желают продавать! Их не привлекают ни деньги, что еще как-то можно понять в этой дыре, ни вещи. Единственное, на что они еще могут клюнуть, так это спиртное. И тем не менее за две бутылки «Канадиэн клаб» я не смог выменять пару ничтожных музыкальных тарелочек! На Тибетской улице в Катманду их сколько угодно.

— Так в чем же проблема?

— Но мне-то нужны бутанские!

— Ну а если все же попробовать хоть одним глазом заглянуть за перевал? — Макдональд попытался возвратить беседу в нужное русло. — В раю и монахи добрее…

— Тс-с! — Смит предостерегающе поднял палец. — Ни слова более!

Макдональд украдкой поглядел на партнера. Судя по глазам, утратившим последние оттенки голубизны, тот явно дозрел. Да и крохотные зрачки за вогнутыми стеклами расплылись в алкогольном тумане и словно соскочили с оптических центров.

Однако вопреки всему речь оставалась связной.

— Вы даже не подозреваете, насколько фанатичны здешние красношапочные ламы… — Смит изобразил отстраняющий жест и, склонив голову, грузно навис над тазом. Его увязшая в марганцевом зернистом осадке трубка вскипела пузырями пены и захлебнулась. — Одним словом, держите язык за зубами, иначе вы осложните жизнь не только себе, но и мне. Право, я не ищу дополнительных трудностей.

«А он совсем не так прост, этот янки, каким кажется с первого взгляда», — отметил Макдональд.

Привалившись спиной к тюкам, Смит отодвинул остывшее пойло, перевел дыхание и вдруг достал откуда-то новенький корнет-а-пистон. Полилась пронзительная, чуть прерывистая мелодия. Потом американец запел хриплым и довольно приятным голосом. Только песня его оказалась несколько странноватой:

«Фамагуста?..»

Макдональда однажды занесло в этот пропахший жареной скумбрией городишко. Он живо представил себе греческое кладбище, посыпанные слепящей коралловой крошкой аллеи и пыльные, облепленные грязной паутиной кипарисы. Контраст с росистым лугом намечался разительный.

Макдональд встал, ополоснул руки из высокой бамбуковой бутылки и по наклонному бревну с насечками вместо ступенек спустился в хлев.

Лохматые звери, перестав жевать, глухо переступили копытцами и шарахнулись в дальний конец. В настороженных и совершенно диких глазах блестела маслянистая влага. Столь же недобро и тускло лоснился лед, схвативший лужи на дворике. Холодно и безмерно одиноко было в опустелой Вселенной. И лишь на плоской кровле крайнего дома шаталось под ветром пламя костра. Четко обозначенный силуэт монаха в остроконечном колпаке с развевающимися наушниками порой заволакивало дымом. Сладковатая гарь кизяка улетала в неведомые пространства кристальной ночи, где душераздирающе скрежетали терзаемые подвижкой льды.

Демоны тьмы и все злые силы ламаистского ада сомкнули враждебное кольцо у дверей зачарованного королевства.

IV

Небольшой отряд с контрабандным героином полз по гребню, вознесенному на довольно скромную для Гималаев высоту. Одиннадцать суток стрелка авиационного альтиметра подрагивала в основном возле риски 3000 метров. Затем начался постепенный подъем. Легко обойдя отдельные пограничные посты, местонахождение которых было точно известно, начальник дал знак остановиться для короткого отдыха.

Аббас Рахман положил автоматическую винтовку Ми-16 и принялся расшнуровывать рюкзак. Самое время было достать коврик, чтобы встретить восход первой из предписанных мусульманину на каждый день молитвой — ас-субх. Саджад — коврик, привезенный Аббасом из паломничества в Мекку, — лежал под высотным комплектом, защищая пластиковые мешочки с драгоценным порошком. В комплект, весивший около десяти килограммов, входили двухместная нейлоновая палатка, два утепленных спальных мешка, надувные матрасы и легкая спиртовая кухня с пластмассовой посудой. Еду и боеприпасы нес на себе напарник Аббаса, одноглазый Муслим, знавший горы не хуже язычников шикари, служивших в отряде проводниками. Долгой практикой было установлено, что заплечный груз не должен превышать тридцати двух кило, поэтому, за вычетом оружия и снаряжения, на каждого приходилось девять-десять килограммов наркотика. По ценам черного рынка это составляло около восьми миллионов долларов. Столь прибыльный бизнес оправдывал любой риск и любые потери.

На берегу высохшего потока, где сквозь черный гравий прорезались пучки низкорослых голубых ирисов, Аббас расстелил коврик и преклонил голову, обвязанную зеленой чалмой. Ему не пришлось искать Мекку по компасу. Над острыми зубьями скал, над ущельем, залитым сгущенным туманом, вспыхнули золотистые перья. Светозарная Маричи неслась над миром на колеснице, запряженной тройкой розовых поросят, и прозрачные изумрудные диски дрожали по обе стороны всплывающего солнца.

О чем просил всемогущего Аллаха чернобородый пакистанец с вечно сумрачным, изрытым оспой лицом в дивное утро мирского обновления, когда каждый камень лучился животворным нечаянным светом и на глазах прорисовывались сквозь быстро тающие облака лесистые холмы, окруженные прихотливым амфитеатром террас? Чего ждал от вечности послушный раб ишана и мафии? Кто станет прислушиваться к самозабвенному лепету человека, который отбивает поклон за поклоном, простирая руки к разгорающимся зеркалам ледников?

Но если Аббас молил об удаче предприятия и благополучии в пути, его словам не суждено было достигнуть ушей Аллаха.

Иные боги взирали с этих полыхающих радужной пылью высот. Иные уши прислушивались к невнятному шепоту на здешних, оберегаемых молитвенными флагами перевалах, где от чортэня[13] к чортэню, от гомпы[14] до гомпы были исчислены мили и взвешены судьбы людей.

После разгрома восстания в провинции Кам контрабандистам пришлось отказаться от традиционных путей. Рассеянные отряды повстанцев, вынужденные спуститься с гор и искать приюта у соседних народов, создали новую реальность. Загнанные в дикие пустыни и укромные пещеры, оседлавшие самые труднодоступные перевалы, отдельные группки кампа вынуждены были временно отказаться от открытой борьбы. Доведенные до отчаяния люди в поисках еды, оружия и медикаментов лишь изредка выходили на караванные тропы, чтобы атаковать военный обоз, а то просто взять доброхотную дань с купцов.

Воспитанные в традициях уважения к жизни во всех ее проявлениях, кампа не стремились пролить кровь и, получив самое необходимое, надолго исчезали в горах. Однако для влиятельной и превосходно оснащенной опиумной мафии они сделались настоящим бичом. Кампа особенно сурово расправлялись с торговцами «белой смертью».

Свободные от многих предрассудков молодые кампа, хотя и носили на широкополых армейских шляпах кокарды с изображением далай-ламы, не хотели возврата к старому. Они читали Маркса и Сун Ятсена, и у каждого из них были родственники, продавшие тело и душу ради дыма, навевающего сладкие сны.

Пока мусульмане-охранники совершали салят, а кули разогревали мясную тушенку с рисом, начальник отряда — сухопарый, но крепкий старик неизвестной национальности — шептался с двумя голоногими шикари. Одетые в хлопчатобумажные рубахи, выпущенные поверх набедренных повязок, проводники не ощущали холода и были готовы продолжить путь. В один голос они советовали саибу обойти Большое ребро с севера по давно заброшенной тропе, где тибетцы прежде перегоняли на гималайские базары коз, нагруженных мешочками соли. Несмотря на узости, когда идти следовало двойками в связках, это был вполне надежный лэм,[15] выводящий прямо к Синему ущелью, где можно переночевать в заброшенной гомпе.

Именно там, перед спуском, когда отряд миновал скалу, до самого верха исписанную священными заклинаниями, а внизу уже показались шесты с молитвенными лентами и хвостами яка, контрабандистов поджидала засада. Они еще шли, разделенные на двойки, потому что подвесной мост сорвало и унесло половодьем, и отряду пришлось перебираться через провал по узенькой перемычке, когда грянул залп. Поначалу показалось, что это сошла лавина, так оглушительно отдались усиленные многократным отражением хлопки допотопных ружей. Тяжелые пули, способные продырявить иную броню, били навылет, высекая из скал колючую каменную муку.

Увидев, что идущие впереди кули ткнулись лицом в снеговую порошу, присыпавшую кое-где голые ветки рододендрона, Аббас с Муслимом залегли, вмятые в раскисшую землю тяжестью рюкзаков. Судя по выстрелам, гремевшим впереди и сзади, отряд находился в ловушке. Заплечный груз, а заодно и веревка не позволяли мгновенно ответить на огонь. Поэтому автоматные очереди хлестнули по каменным нишам, где, скорее всего, прятались кампа, когда добрая половина контрабандистов уже была выведена из строя.

Освободившись от лямок и прочих пут, Аббас укрылся за рюкзаком и, срывая кожу на пальцах, лихорадочно сбросил предохранитель. Пальнув в белый свет, он кувыркнулся и, пригибаясь, начал отступать вверх по щебнистому и мокрому от подтаявшего снега склону. Скорее всего, его должны были бы прикончить именно в этот момент, но Муслим, так и не бросивший громоздкой обузы, внезапно взмахнул руками и упал прямо под ноги напарника. Выронив винтовку, Аббас повалился на снег. Инстинктивно вцепившись друг в друга, они покатились неразделимым комом в самую гущу людского столпотворения.

Потом были обрыв и падение, когда казалось, что пришел конец, но за ударом, за ослепительной болью и потрясением последовал долгий полет в удушливых клубах песка и снега, под треск веток и глухой рассыпающийся рокот камнепада. Аббас очнулся глубокой ночью. Его трясло от холода. Каждое движение отдавалось болезненными вспышками и ноющей ломотой. Закусив губу и сдерживая стон, он тщательно ощупал себя и немного приободрился. Вопреки ожиданию кости были вроде бы целы. За исключением, может быть, ребер: нестерпимо кололо где-то в боку. Собираясь с духом, чтобы приподняться и попробовать встать на ноги, Аббас ткнулся рукой во что-то твердое и, словно обжегшись, испуганно отдернул саднящие пальцы.

Но стужа и почти физическое ощущение подступающей смерти подгоняли к действию. Сначала осторожно, а затем с горячечной торопливостью он ощупал лежавшее рядом тело и наткнулся на шнуровку. Кроме ожидаемых пластиковых пакетов и жестянок с едой, он обнаружил в мешке Муслима верблюжье одеяло, взрывчатку и смену белья.

Накрывшись одеялом и стараясь согреться собственным дыханием, контрабандист включил карманный фонарик. Воспаленный призрачный свет гипнотизировал взгляд, отвлекая от жутких мыслей. Часы остановились, ночь виделась бесконечной, и не верилось, что удастся ее пережить.

Знобкое оцепенение, когда ход времени отзывается лишь прерывистым биением пульса, озарила внезапная вспышка.

Аббаса словно током ударило. Выпростав руки наружу, он вновь нашарил откинутый клапан и полез в мешок одноглазого, успевшего проникнуться окружающим холодом и окоченеть. Найдя толовую шашку и завернутый в газету смолистый комочек мумиё, которое Муслим принимал при малейшем недомогании, Аббас собрал в кучку все, что только могло гореть, оставил щелочку для дыхания и чиркнул спичкой. В импровизированной палатке разгорелся небольшой костерок.

Тол лениво таял на слабом огне, давая устойчивый жар, проникавший до самых костей. Человек выжил и мог благодарной молитвой встретить восход, чтобы, отогревшись под яростными лучами горного солнца, вновь возблагодарить небо. Только негоже было молиться рядом с трупом. Вначале следовало предать тело земле и совершить омовение. Тем более что лицо и ободранные в кровь руки Аббаса покрывала жирная копоть. Он с трудом перевернул отяжелевшее тело. Грудь Муслима оказалась простреленной в трех местах. Выходные отверстия чернели на спине неправдоподобно большими, опаленными по краям дырами. Одна из пуль вошла в рюкзак и, прошив несколько пакетов с наркотиком, застряла в жестянке бобов.

Раздеть задубевшего одноглазого оказалось еще сложнее. Действуя где зубами, а где штыком, Аббас сумел стащить штормовку, мохеровый жилет и широкие армейские брюки, которые покойный вправлял в гетры. Бережно пересыпав героин из пробитых мешочков в карманы Муслимовой штормовки, Аббас застегнул «молнии» и все добро упрятал в рюкзак. Столь же обстоятельно и неторопливо он снял с неподатливой мертвой руки электронные часы, где безмятежно мелькали цифры, и раздавил каблуком свои. Собрав торчащие из-под снега камни, кое-как засыпал останки. Затем постоял над сиротливым курганом, прочел заупокойную молитву алаль-мейит и, подобрав по дороге винтовку, направился в сторону прямо противоположную той, почти вертикальной, забитой снегом расщелине, которая подарила ему жизнь.

На кроках Муслима значились у Большого ребра только две пунктирные линии. О северном верхнем пути, где полегла вчера большая часть отряда, следовало забыть навсегда. Оставалась, таким образом, единственная возможность: обогнуть Синее ущелье с юга и выйти по гребню на перевал, за которым лежала дорога в Бутан. Других шансов скоро добраться до обитаемых мест не было.

Как далеко и отчетливо виделось с горных высот! По одну сторону, где пламенели освещенные солнцем обрывы, щетинились в дымных провалах колючие леса, залитые в ту пору водой. Там редкими пятнами желтела прошлогодняя хвоя пихт и вспыхивали колючие звезды отраженного света. А еще ниже, за каменными россыпями и зеленью округлых холмов, в бинокль просматривались спасительные кедровники, где в изобилии водилась дичь и было сколько угодно дров для костра.

Аббас не боялся голода. Консервов должно было хватить ему на несколько суток. Главным врагом оставалась ночная стужа. Но прежде чем спуститься в теплые низины, нужно было взойти на снежное плато и найти единственный в округе цепной мост, построенный еще царями Тибета.

Суровая твердыня далекой страны лежала по другую сторону гребня в лиловой дымке, где проявилась надоблачная исполинская тень и пошла за Аббасом, повторяя малейшие его движения.

В Синем ущелье на плоской крыше гомпы трещали, корчились в огне непокорные ветви рододендрона и шипела вода на неподатливых березовых чурбаках. Вперясь в безбрежность, монах-отшельник незряче следил, как прихотливо и бегло свивается дымная струйка, выписывая тающие бесконечные полукольца.

Ветер гнал дым прямо в немигающие глаза, полоскал молитвенные ленты с вещими округлыми письменами и уносил их в невыразимую изначальную пустоту, из которой когда-то возникли стихии.

Но Аббас увидел в бинокль только белесую струйку, исчезавшую в синеве. Она виднелась еще долго и растаяла лишь тогда, когда лэм вывел к рощице низкорослых чернокорых берез.

V

На церемонию приношения в жертву Вселенной собрались все обитатели форта. Кроме тридцати семи монахов,непосредственно вовлеченных в действо, у входа в храм толпились крестьяне, торговцы и четыре солдата, составляющие местный гарнизон. Их непосредственный командир и кормилец, в ранге правителя дзонга, был допущен к алтарю, где перед лицом золоченых будд верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира.

Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнаженного чрева Майтреи — грядущего Будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитиль в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.

Майтрея, которого здесь называли Чампой,[16] был изображен в виде добродушного бритоголового толстяка. Еще не пришло его время новым Буддой сойти на грешную землю, и он с дремотной улыбкой взирал на происходящее сквозь благовонный дым, сжимая в руке дорожный узелок.

Исполнятся сроки, с победным громом расколется скрывающая его гора, и он, уже в облике принца, пойдет по гималайским тропам, возвещая наступление эры счастья и справедливости.

Тайный знак колеса и кувшинчик с амритой — напитком бессмертия — метит горные перевалы, дабы не сбился с пути долгожданный. Фарфоровый белоснежный цветок чампы напоит его горьковатым и чистым дыханием в минуту краткого отдыха. Утренняя заря одарит венцом всепоглощающего сияния…

Смолк бормочущий хор. Звон гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы — выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив диск на шелковое полотнище, словно только что выпеченный каравай, поспешили наружу.

Горстка мирян раздалась, люди повалились наземь и поползли за возрожденной Вселенной, целуя следы мудрых своих пастырей и подбирая оброненные зерна. Ведь этот ячмень и эти просяные крупинки, оставшиеся после обряда кормления птиц, обретали чудесное свойство излечивать сто восемь недугов.

На сем служба закончилась, и каждый мог вернуться к своим делам. Однако жители «Всепоглощающего света» не спешили расходиться. Непостижимым образом распространилась весть о том, что минувшей ночью в Синем ущелье вспыхнула кровопролитная война и возле самой гомпы осталась гора трупов. Из уст в уста передавались жуткие подробности бойни. Особое смущение умов вызвало известие об имевшем якобы место случае ролланга.[17] Оживший мертвец, заряженный недоброй силой, в настоящий момент продвигался по направлению к дзонгу. Добравшись до мира живых людей, он мог принести неисчислимые горести.

Суеверные горцы шептали охранительные заклинания и, что было мочи, вертели молитвенные мельнички, отгоняя беду от себя и от своего дома.

— Поистине наступают новые времена, — пророчествовали монахи. — Близится конец эры страшных иллюзий. Проникнемся же мужеством перенести последние видения. И тогда нам будет дано услышать гром обрушенной горы, из которой выйдет Возлюбленный король с бутоном лотоса.

— А как же будет с демоном, который идет к нам, учитель? — спрашивали мальчики, живущие в монастыре. — Он разрушит дома и предаст нас всех мучительной смерти. Как уберечься? Куда бежать?

— Оставайтесь на месте, — успокаивал лама, обучавший несравненному искусству письма. — Бесстрашие духа — величайшая из заслуг. Смерть — не конец, но только новое начало. Путнику, избравшему благую цель, она дарует высокое рождение в облике счастливого принца, а самым достойным — в рубище аскета, далеко продвинувшегося на дороге спасения.

— Так, так, что ни слово, то жемчужина, — поддакивали отцы и матери маленьких послушников. — Но неужели нет никакого средства защититься от мертвеца, одержимого адской мощью? — И косились с надеждой на воинов, оставивших свои кремневые ружья у подножия монастырской горки.

Но на солдат — вчерашних пастухов и охотников — едва ли можно было положиться. Бедных парней одолевал тот же безысходный, неизъяснимый ужас. Неизвестно, что хуже: клыки мертвеца или нескончаемая пытка в подземном судилище хозяина преисподней Ямы. Трудно быть человеком на этой земле. Как ни старайся, а от грехов не убережешься. Поэтому и рассчитывать на лучшее перерождение особенно не приходится. Надо бы еще хоть немного пожить тут, чтобы искупить вину и не возродиться в теле мерзкого паука или крокодила.

Одним словом, в канун пришествия Аббаса Рахмана обстановка в дзонге «Всепоглощающий свет» была довольно напряженной. Однако случилось так, что, вопреки леденящим кровь слухам и мрачным пророчествам, к воротам крепости подъехал совсем не тот, кого опасались. Вместо людоеда с окровавленным ртом и вытекшими глазами люди увидели очаровательную златовласую даму. Она ехала верхом на пегом муле во главе большого каравана. Следом за ней устало покачивался в седле усатый мужчина в непальской шапочке — топи, а замыкал процессию бродячий йог с посохом в виде трезубца. Шел он по обычаю босиком, перекинув поверх монашеского рубища шкуру пятнистой кошки, очевидно, служившую ему подстилкой для упражнений. Никто из гостей, включая бутанцев-погонщиков, на адское существо не походил. Напротив, златовласая предводительница — первая белая леди, почтившая посещением «Всепоглощающий свет» за всю историю, могла показаться скорее небесной девой — апсарой.

Но разве демон Мара не соблазнял учителя Шакья-Муни ангельским видением своих дочерей?

Неудивительно поэтому, что малочисленный, но быстро обретший былую доблесть гарнизон не торопился распахнуть заветные ворота. Начались длительные и нудные переговоры, при которых присутствовало все население, высыпавшее на крыши домов и башен.

С первых же слов выяснилось, что усатый господин в непальской шапке свободно говорит по-тибетски и в услугах переводчика, вездесущего шерпа по имени Анг Темба, никак не нуждается. Весть о подобном чуде была воспринята не только с понятным восхищением, но и с опаской. До сих пор все белые путешественники, забредавшие в дзонг, как отмеченные в старинных хрониках, так и двое теперешних, были существами безгласными.

Уж не кроется ли тут изощренное колдовство? Что, если караван и красавица в мужском седле — не более как наваждение, принявшее обличье европейца-людоеда? Или кармическое видение, насылаемое психической силой йога в барсовой шкуре?

— Не сомневайтесь, — отвечал на расспросы часовых усатый господин. — Мы такие же люди из плоти и крови, как вы. Не духи, не демоны, не рабы и не дети рабов. Меня зовут Томазо Валенти и я прибыл к вам с грамотой его величества бутанского короля. — Он потряс в воздухе свитком с восковой печатью. — Это моя жена Джой, — плавным артистическим жестом он представил красавицу. — А за ней, как вы видите, стоит преподобный Норбу Римпоче из обители «Тигровое логово», у которого есть письмо к высокопреподобному верховному ламе.

— Значит, вы идете из Бутана? — изумленно воскликнул смотритель дзонга, суеверно коснувшись ладанки на груди.

— Из самой столицы Тхимпху, — отвечал человек, выдававший себя за какого-то Томазо Валенти.

— Выходит, что перевалы уже открылись?

— Сегодня на рассвете мы проехали последний перевал.

— Но зачем? — Тугодум смотритель никак не мог оправиться от удивления. — После Бутана вы не найдете у нас ничего достойного внимания. Нашим купцам нечего предложить в обмен на ваши товары.

— Мы не торговые люди. Я готов рассказать вам о цели моего приезда в более подобающей обстановке, — с достоинством ответил загадочный гость.

— Ах, конечно, конечно, — засуетился смотритель, не подавая, однако, сигнала поднять засов. — Жаль только, что в дзонге почти не осталось припасов… — обронил он как бы вскользь.

Хитрый администратор явно старался оттянуть чреватое последствиями решение. Возможно, его подозрения еще не вполне рассеялись, а скорее всего, он просто не обладал достаточной властью, чтобы самолично впустить в крепость совершенно чужих людей. Здесь, в стенах «Всепоглощающего света», королевская грамота рассматривалась скорее как влиятельная рекомендация, нежели как приказ, подлежащий неукоснительному исполнению.

— Согласно королевскому повелению, я имею право в любом дзонге брать продовольствие и вьючных животных. — Усатый всадник надменно подбоченился, но тут же, сменив гнев на милость, пояснил: — Правда, в этом пока нет необходимости. Милостью Божьей я ни в чем не испытываю нужды. Мы просим лишь временного приюта, и, смею вас заверить, вы приютите достойных людей…

Стоявшие наверху успели подробно оглядеть пришельцев с ног до головы, и впечатление о них складывалось, в общем, благоприятное. Судя по седине и морщинам, саиб был много старше своей красивой жены. Очевидно, он немало успел повидать, путешествуя в дальних странах, но, обретя знания, не стал мудрецом, отчего затаилась в уголках его неостывших глаз неизбывная горечь. В седле он держался легко и ловко и казался прямодушным, как человек, который научился все понимать, но так и не смог избавиться от суетных желаний.

«К нему можно смело обратиться за помощью, ибо сердцем он наш, — подвел итог своим наблюдениям верховный лама, тайно следивший за переговорами из узкого, прорезанного в каменной толще окна. — Но не следует открывать ему душу, потому что мыслью он совершенно чуждый нам человек».

Тантрический лама Норбу Римпоче, до сих пор державшийся в стороне, безучастно скользнул взглядом по возбужденным лицам людей, шушукавшихся, сдерживая смешки, за спиной тучного смотрителя, и остановился на затененном навесом окне, похожем на букву «т», где таился верховный.

— Эти люди именно те, за кого себя выдают, — удовлетворенно кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: — Пусть откроют ворота.

Несмотря на твердый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шел наперекор самому себе. Конечно же, он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.

Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как черные птицы над потревоженным гнездом.

Нет-нет, ему все равно пришлось бы дать приют странникам хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, легкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.

И еще одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?

Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может, даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.

Но какую? Когда? Где?

Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то и другое желание опасений не вызывают. Остается выяснить, чего хотят новые гости.

Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завернутую в золотой шелк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.

За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.

Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину «Семи счастливых драгоценностей»?» — задал себе вопрос высокопреподобный.

Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.

Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определенное представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймет, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощренного языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме, и нет места потаенной боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.

Он не был до конца уверен, что оба белых — собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист — дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным, унизительным запашком боязни нет-нет да веяло от их слов.

Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.

Нельзя было доверять таким людям.

VI

Вопреки аскетической строгости монастырского устава, Нгагван Римпоче принял странствующего собрата почти с королевской пышностью. Кроме риса, приправленного шафраном и кардамоном, к столу решено было подать картофель с маринованными овощами, бледные, едва проклюнувшиеся ростки гороха маш, кислое молоко и куриные яйца. Если гость сочтет возможным сделать для себя послабление, то верховный лама своими руками разобьет скорлупу и выпустит драгоценное содержимое в чашку мучной болтушки. Это согревает нутро и подкрепляет силы. Выставить заветную бамбуковую бутылочку, где хранилась настоянная на змейках водка, способная в мгновение ока разогнать кровь, он все же не пожелал. Решил ограничиться легким чангом в конических медных сосудах, изобильно украшенных серебряной чеканкой.

Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу и барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти.[18]

Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.

По его указанию, в отведенных гостю покоях — крохотной келье с обогреваемым ложем — поставили резной столик для чайного прибора, на случай, если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили легкое угощение: печенье с корицей, соленые орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.

В трапезную же, где каменные, грубо побеленные стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевеловой хвоей. Золоченое изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашах.

Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.

Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того как провел два года замурованным в темной пещере, не оценил оказанного ему почета. Он вообще не обратил внимания на изощренное гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.

Приученный к холоду и закаленный в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповрежденными косточки с зародышами новой жизни, и налег на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.

Разочарованный, даже раздосадованный хозяин демонстративно осушил почти полный сосуд чанга и вслух пожалел о том, что не позаботился подогреть водки.

Норбу выслушал стариковскую браваду с полнейшим безучастием. Следуя сугубо личным путем внутреннего озарения, он менее всего был озабочен чужими добродетелями или грехами. Точно так же его совершенно не занимала беседа с охочим до метафизических изысков собратом. Он не ведал скуки и не искал чужой мудрости. Если его бесстрастный дух, отстоявшийся, как вода в колодце, и волновали какие-нибудь вопросы, ответ на них мог прийти лишь из таинственных сумеречных глубин, полностью защищенных от внешних влияний.

Целиком ушедший в себя, он не поддерживал разговора, хотя ответы давал в достойной манере, не проявляя неудовольствия или спешки. Видимо, просто привык к тому, что в поисках истины люди постоянно докучали ему своими, в сущности, мелочными делами. В равной мере сострадая всем бьющимся в тенетах иллюзии существам, он словно бросал мимолетный взгляд на муравьиное бессмысленное мельтешение и, не вникая сердцем, давал всем и каждому один и тот же ответ. Формула избавления от мук выглядела предельно совершенной и ясной, несмотря на то что следовать ей было едва ли возможно. Да, именно желания, ненасытно когтящие человеческое сердце, вовлекают нас в круговорот страданий, привязывая к призрачным прелестям бытия. Но как приневолить себя к неучастию в этом пестром и заманчивом торжище? Как убить ростки любви и ненависти? Как научиться ничего для себя не хотеть?

Невзирая на различия в трактовке основ буддийского вероучения, оба собеседника знали, что подобная задача не решается на уровне привычной житейской логики. Но если Нгагван Римпоче, достигший высот на весьма почетной ниве учености, преуспел в толковании абстрактных, блистательных в своей отрешенности положений индийской доктрины Навьяньяя, то поклонник тантрических экзерсисов Норбу целиком полагался на погружение — самадхи, где все узлы развязываются как бы сами собой.

Поэтому им нечего было сообщить друг другу. Так ветер пролетает сквозь встречный ветер, как тень, не смешиваясь, покрывает чужую тень.

— Каковы ваши намерения, преподобный? — выказал вежливый интерес верховный лама, хотя уже знал из письма, привезенного Норбу, что тот надеется совершить паломничество в долину.

— Отправлюсь навстречу свету, — гость ограничился простейшим эвфемизмом.

— Еще одна долина на вашем пути, — одобрительно кивнул лама Нгагван. Иносказание получилось нарочито двусмысленным, так как под «долиной» можно было понимать и секретную страну за перевалом, и одну из стадий умственного погружения.

Норбу давалась полная возможность «не понять» скрытый намек и повернуть тему в русло духовных упражнений и прочей близкой ему материи. В этом случае верховный был готов показать гостю уникальные магические мандалы, написанные великими красношапочными ламами. Если же будет выбрана откровенность, и речь коснется таинственных сил, бушующих там, за перевалом Лха-ла, то Нгагван попробует предостеречь собрата от слепой веры. Майя — это отражение зеркала в зеркалах. Даже порвав цепи санскары и узрев полыхающий свет, человек может запутаться в тенетах иллюзии. Всепоглощающее сияние ослепляет свыкшиеся с мраком подземелья глаза. Взлет к несказанным вершинам может присниться летящему в пропасть.

— Еще одна долина, — сцепив сухие тонкие пальцы, повторил Нгагван. — Еще один перевал… Последний?

Но йог не принял или, вернее, не понял словесной игры.

— Я готов, — просто ответил он, угадав недосказанное.

— Ваша решимость под стать заслугам, — умело польстил старик. — Недаром вам каждодневно слышится плеск волн в море освобожденных энергий… Что касается меня, то я никудышный пловец и вряд ли скоро увижу другой берег.

Какое бы эстетическое наслаждение испытал старый лама, если бы мог надеяться на то, что собеседник понимает его. Каждое слово было как зерно в четках. Рассчитанная на посвященного образная система не столько раскрывала мысль, сколько множила ее бесчисленные оттенки. Давая понять, что не надеется в этой жизни достичь высшего просветления, верховный лама как бы намекал на совершенно иное знание, доступное именно ему, мыслителю, труженику, и ускользающее от интуитивистов, способных не более чем грезить среди ясного дня.

Норбу промолчал с неопределенной улыбкой. Все внешнее им воспринималось как тающий дым.

Слепя огранкой, рассыпались в ледяных испарениях непостижимые шлифованные камни. Складывался мгновенный узор и сразу исчезал, а гулкая пустота долго отщелкивала протяжное эхо. В игре бесчисленных сочетаний замыкались и вновь разматывались зодиакальные циклы, и в случайно повторенной раскладке кому-то снилась, наверное, вспыхнувшая метеором чужая судьба.

То, что для Нгагвана было отвлеченной метафизической категорией, Норбу воспринимал со всей чувственной полнотой. Он был ликующей частицей, летящей сквозь мрак и холод к звездному целому, застилавшему уже весь горизонт. За мгновение до встречи он готовился навсегда забыть однажды навеянный сон, чтобы разом вспомнить все-все и, прочертив небо, рассыпаться невидимой пылью.

— Как же вы доберетесь туда? — с едва уловимой ноткой осуждения спросил Нгагван Римпоче. Он явно давал понять, что не станет помогать человеку, который, увы, не нуждается ни в чьей помощи.

— Богатый саиб, который прибыл издалека с прекрасной апсарой, одетой мужчиной, взял меня в свой караван.

— Что? — едва владея собой, прошептал пораженный старик. — Белые люди тоже хотят проникнуть в долину?

— Они приехали издалека, чтобы увидеть свет.

Верховный мимолетно отметил, что язык Норбу беден и вместе с тем перегружен ненужными оборотами. Но не это взволновало его, совсем не это… Сбывались самые мрачные опасения. Чужие люди собирались, причем совершенно открыто, спуститься в зеленые низины с перевала Лха-ла!

Прямых запретов на это, конечно, не было. Но в течение столетий созрела и четко выкристаллизовалась в сознании поколений традиция, нарушить которую было бы равносильно святотатству.

Удостоиться чести заглянуть за перевал мог лишь бескорыстный искатель истины, всей своей жизнью подготовивший себя к подвигу. А как же иначе?! Вполне возможно, что именно жизнь и была единственной платой за дерзновенную попытку. Недаром же в хрониках «Всепоглощающего света», подробно повествующих о каждом ушедшем за тринадцать столетий в долину, и словом не упомянуто о том, вернулся ли назад кто-то из них или же все навечно остались в «Стране образов» (еще одно иносказание неистощимых хронистов).

Находились и всякого рода проходимцы, которым обычно путем обмана, а то и преступления, удавалось осуществить свои неблаговидные намерения. Иные из них даже возвращались с полдороги и несли на допросе, видимо, в оправдание, несусветную чушь. О том, как с ними обходились потом, хроники повествовали кратко и глухо. Зная обычаи тибетского средневековья, верховный лама был вправе подозревать, что незадачливых авантюристов зашивали в ячьи шкуры и бросали в реку. В лучшем случае им, перед тем как надеть колодки, выкалывали глаза. Разумеется, те времена невозвратимо прошли, но чтобы чужеземец открыто заявлял о своих кощунственных притязаниях, да еще брал в пособники священнослужителя, такого падения нравов старик и вообразить не мог. Он даже лишился на какое-то время речи. Перехватило дыхание, кольнуло в груди и дерганьем отдалось под лопаткой.

— Но ведь вы не дойдете до цели. — Теперь верховный объединил в своем сознании иноземного богача и одураченного им простака йога, проникшись брезгливой неприязнью к обоим. — Вас ожидает плохой конец, низвержение во тьму гнусных перерождений.

— Я дойду, — бесстрастно возразил Норбу.

— Никто не знает дорог в низине.

— Я ощущаю притяжение, как иголка — магнит.

— Там, где сможет уцелеть такой, как вы, — Нгагван не сомневался в словах пришлого ламы и понимал, что тот сумеет преодолеть любые препятствия, — да, где пройдете вы, чужеземец погибнет. Не страшно вам вести на верную смерть других? — попробовал он зайти с другого конца.

— Я никого не веду за собой, — бестрепетно ответил Норбу. — У нас одна дорога, но разные цели. Каждый вправе следовать собственным путем, и никто ни за кого не в ответе.

Возразить было нечего. Норбу Римпоче ни на шаг не отступил от духа и буквы буддийской этики.

— А если чужестранцы одержимы злой волей? — решился высказать предположение старик. — Если они принесут гибель многим живым существам?

— Я не почувствовал этого, — твердо ответил йог.

— Но это чужие люди.

— Он знает наш язык.

— Душа не нуждается в языке.

— Он знает наш закон.

— Знать — это значит жить. Мало просто помнить четыре высокие истины. Ведь даже птицы запоминают слова… Как живут эти люди?

— По-своему… Но он уважает наши обычаи и всем сердцем тоскует о нашем прошлом.

— Завидую вашей способности читать сердца… Хранит ли он в себе три сокровища? — Столкнувшись с твердой уверенностью йога, верховный немного успокоился. Первоначальная неприязнь постепенно уступала место любопытству. Спросив о трех сокровищах — Будде, законе и монашеской общине, старик уже готов был смириться с мыслью, что чужеземец следует путем спасения. Если так, то понятно, почему сам бутанский король согласился взять его под свое высокое покровительство. Такой человек мог, не осквернив святынь, спуститься в долину. На свой страх и риск. Взяв на себя полную ответственность за последствия подобного деяния, которые могут проявиться и через тысячи лет…

— Он ведет себя, как монах? — на всякий случай спросил верховный, интересуясь более формальным обетом, нежели образом жизни. Ему ли было не знать, что правила иных красношапочных сект допускали множество послаблений, вплоть до супружества.

— Как мирянин, — отрицательно мотнул головой Норбу. — И по обычаю своего народа… Но поступает, как почитатель, знающий закон.

— Почему?

— Он слышит зов, хоть и не понимает его.

— Не понимает, но следует. — Старик уже не спрашивал, а утверждал, зарядившись чужой убежденностью. Но если Норбу хранил полное равнодушие, то верховный лама не таил, что в нем светлеет и согревается сочувствие.

— Путь его долог и достоин почитания, — подтвердил йог. — Как и ваше высокопреподобие, он ищет заслуг в учености. Ему ведом тайный язык калачакры,[19] мандалы, и знаки на наших камнях он читает как великий пандит. Поэтому в «Тигровом логове» его приняли как брата и допустили к участию в диспутах.

— Хоть в том и нет большой беды, но я вижу здесь отступление от устава.

— В чем, высокопреподобный? Человек волен оставить обитель и вновь, если захочет, возвратиться под ее сень. — В подтверждение своих слов Норбу жестом призвал в свидетели землю и небо. — Он три года прожил в монастыре Спиттуг, где получил посвящение и тайное имя, чтобы назвать себя, когда придет пора оставить ветхий дом.

— Вам уже известны сроки? — тихо спросил Нгагван, ощутив на лице, как легкое касание паутинки, неназойливое излучение взгляда.

— Скоро, — безмятежно ответил садху. — Белые люди растают легко и счастливо, как облачка в лучах солнца.

VII

Профессор Томазо Валенти действительно провел несколько лет в Ладакхе и получил высшую степень лха-рамба по буддийской метафизике в старейшем монастыре Спиттуг. После Александры Дэвид Нейл он стал первым европейским буддологом, удостоенным столь высокой чести.

К экспедиции в долину «Семи счастливых драгоценностей» он готовился долго и тщательно, можно сказать — всю жизнь. Если бы не внезапная, как показалось друзьям и знакомым, женитьба на молоденькой аспирантке, поездка могла бы состояться и ранее, но что предначертано, того не миновать: Валенти все же добрался до легендарного дзонга «Всепоглощающий свет». И то, что это случилось именно теперь, в год Воды и Собаки по местному календарю, а не прошлым или даже позапрошлогодним летом, особого значения не имело. Нить жизни, несмотря на причудливые извивы, никогда не раздваивается. Ее можно вытянуть в линию между концом и началом. Или замкнуть при желании в кольцо, где все точки равноценны.

Никогда еще Валенти не переживал столь упоительного душевного подъема. Несмотря на привычные болячки, которыми, как корабль ракушками, обрастает человек к пятидесяти годам, он упивался нежданной легкостью и свободой. Тело с его грешащей экстрасистолой сердечной мышцей и стареющей кровью ощущалось обновленным, почти невесомым. Валенти словно парил над землей, озаренный восходом, и все удавалось, все чудесным образом раскрывалось теперь перед ним. Это было как воздаяние за долгое безвременье, за отравленные тоской и сомнением ночи, за бесцветные дни, отягченные большими и малыми хворями.

Подобное состояние не могло длиться сколь-нибудь долго. Всякий взлет чреват неизбежным падением. Ведь и жизнь человека — не более чем проблеск во мраке.

Рожденный в аристократической римской семье и воспитанный в лучших католических традициях, Валенти был убежденным материалистом. Ни в христианскую вечную жизнь после нынешней жизни, ни в буддийскую цепь перерождений он не верил. Но философское миросозерцание изначального буддизма, свободного от теологических наслоений, безусловно, ласкало его воображение. Горькая истина об источниках страдания, лежавшая в самой основе безутешной религии, не знающей Бога, стала своеобразным утешением в трудные минуты, моральной поддержкой. Одним словом, все говорило о том, что Валенти стоит на своей вершине, и скоро начнется неизбежный спуск. Даже ангельское личико молодой жены с необычным для итальянки именем Джой могло бы лишний раз напомнить о близости закономерной развязки. По опыту близких друзей Томазо Валенти прекрасно знал, чем грозит разница в четверть века. Драматическая эволюция подобных браков протекала у него на глазах.

Но человек не видит, точнее — не желает видеть себя со стороны. И знать умом — одно, а знать сердцем — совсем иное. Томазо был счастлив, упивался сегодняшним днем и не желал задумываться о будущем. Итог для всех одинаков, и глупо отравлять ядом сомнений скоротечную радость, если ты все равно не властен ничего изменить где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги.

Не велика, конечно, мудрость, и истина отнюдь не нова, но другого-то не дано, и каждый открывает ее, эту истину, как бы заново, для себя лично. С Томазо Валенти, который привык жить, сжигая сегодняшний день ради вожделенного, постоянно отодвигающегося завтра, подобная метаморфоза произошла только теперь. И это наложило неизгладимый отпечаток как на внутренний мир, так и на линию поведения. Мелочи, вернее, то, что считалось ранее мелочами, как бы обрели реальные масштабы. Это из них поминутно слагалось то «главное», истинное или воображаемое, ради чего жил человек.

К встрече с верховным ламой Валенти отнесся поэтому как к событию первостепенной важности. Приближаясь к заключительному этапу исканий, он окончательно утратил непреложное право исследователя на неудачу. Исправить ошибку или вовсе изменить что-то теперь уже было нельзя. Поэтому Валенти проявил твердость, оставив жену у подножия холма, хотя Джой смертельно хотелось попасть в монастырь. На редкость терпимые буддисты, конечно же, сделали бы исключение для белой леди, но по уставу женщина не должна была переступать запретную черту, и это решило дело.

Высокопреподобный Нгагван назначил аудиенцию в библиотеке, выказав тем самым уважение к научным заслугам королевского гостя. Заменив патриарший убор с магическим дорже на темени простенькой скуфейкой, старый лама встретил визитера у самых дверей. После обмена приветствиями указал ласково на почетное место у северной стены, где висела роскошная танка, изображавшая повелителя демонов Данкана, скачущего на винторогом козле по волнам крови. В полном согласии с традицией, Валенти на обеих руках поднес высокопреподобному хадак — синюю шелковую ленту с иероглифическими знаками благополучия и долгой жизни, на которой с трудом удерживал заботливо подобранные дары: электронные часы, жестяную коробку с засахаренными фруктами, цветочный одеколон и янтарную брошь, купленную в московском аэропорту Шереметьево. Янтарь, которым в Гималаях лечили от зоба, ценился много дороже золота.

Старик поблагодарил и скрылся ненадолго в примыкавшей к библиотеке каморке, откуда возвратился с белым домотканым полотнищем и бронзовой фигуркой. Валенти с замиранием сердца признал четверорукую Праджияпарамиту — покровительницу ученых монахов. Позолоченная отливка поражала изяществом линий и тщательной проработкой деталей.

— Да ведь это настоящий шедевр! — восхитился Валенти. — Ей лет двести, не меньше!

— Не знаю. — Лама потер брошь о халат и, как дитя, залюбовался притяжением наэлектризованных ворсинок. — Пусть она принесет вам успех.

Валенти деликатно перевел взгляд на стеллажи, заставленные печатными досками и завернутыми в дорогие материи книгами — стопками несброшюрованных оттисков, украшенных зачастую изысканными миниатюрами. Наверняка здесь хранились и древние, возможно, никому не известные манускрипты, начертанные на листьях пальмы и дуба, вырезанные на пластинках из слоновой кости, золота, серебра. «Удастся ли ознакомиться с этой сокровищницей древней мудрости до похода в долину? — шевельнулась мысль. — Не может быть, чтобы не нашлось хотя бы краткого описания страны, лежащей за перевалом…»

— Как вам понравился Бутан? — вежливо осведомился лама.

— Эта великолепная страна превзошла все мои ожидания, — трафаретно, но с полной искренностью ответил Валенти.

После обмена общими замечаниями и характерными для Востока вопросами о родных местах, здоровье близких и виденных в пути достопримечательностях осторожно приблизились к сути дела.

— Мне бы очень хотелось повидать долину за перевалом Лха-ла, — откровенно высказал заветное желание Валенти.

— Там нет ничего достойного внимания, — сжав тонкие губы, отрезал монах.

— Что же тогда есть? — с мягкой настойчивостью поинтересовался итальянец.

— Пустыня, где витают образы. Более ничего.

— А за ней?

— Пустота, — замкнуто вздохнул лама и вдруг добавил: — Никто не знает…

— По-моему, это различные понятия: неведомое нечто и просто ничто. Вам не кажется, высокопреподобный Нгагван?

— У истины всегда есть два противоположных обличия.

— Ничто и нечто?

— И то, что связывает их воедино.

— Выходит, она все-таки есть, истина? — Валенти, знакомый с трактатами Нагарджуны, Цзонхавы, Адиши и сутрами патриархов секты чань, легко переняв риторический строй верховного, допустил досадную оплошность. Беседа вроде бы текла своим чередом, но взаимопонимание подменилось некой почти ритуальной условностью, когда собеседники вдруг как бы забывают, о чем, собственно, идет речь. Валенти спохватился, но наверстать упущенное уже не смог. Ему было невдомек, что недосказанность проистекает не из умолчания, как это показалось сперва, а из жесткой экономии, присущей логике навьяньяя. На счастье, профессиональная интуиция лингвиста помогла профессору Римского университета без особого урона преодолеть неловкость. — Вы имеете в виду триаду? — нерешительно спросил Валенти.

— Какую? — поднял брови лама, не догадываясь, что итальянец, как обмишурившийся школяр, хочет вернуться к истокам.

— Ничто, нечто и связь.

— Дым и огонь, — с улыбкой подсказал лама.

— Выходит, что связанная с долиной тайна проистекает из неизвестности? — выплыл наконец на поверхность Валенти и жадно глотнул воздуха.

Лама внутренне огорчился. Запоздалый вывод был верен. Но примитивная формулировка лишала его смысла. Вернее, логической опоры, словно случайный ответ попугая.

— Говорят, вы принимали участие в диспутах по вопросам догматики? — спросил высокопреподобный.

— Принимал, — Валенти учел ошибку. — Жемчуг исканий вечен, но жемчужины умирают от времени.

— Или болеют.

— Впитывая испарения хворого тела, — Валенти, быстро развил подхваченную тему. — Но юная кровь способна омолодить их своим дыханием. Я не себя имею в виду. — Он смутился, вообразив почему-то, что лама может подумать о них с Джой. — Сама таинственность порой зависит от взгляда на тайну, от личного к ней отношения.

— Так, — безразлично подтвердил лама. Иноземный пандит оставался во многом варваром. Насильственно отделяя субъект от объекта, он поминутно примешивал свое частное к абстрактному общему. Жаль!

— Значит, я не посягну на святыню, дерзнув спуститься в долину?

— Ваш вывод не вытекает с неизбежностью из посылки, а вопрос уже содержит ответ.

— Какой же, высокопреподобный?

— Я не знаю. Спросите себя… Вы не боитесь?

— Чего?

— Страх проистекает из незнания, будь то обман или самообман. Истина и страх несовместимы. Так вы не боитесь?

— Есть бесстрашие неведения, — попытался перехватить инициативу Валенти.

— Имя ему глупость… Неужели вы считаете себя достаточно подготовленным для такого похода?

— Вы имеете в виду духовную сторону или материальную?

— О материальной после… Вы же отлично знаете, с какой целью монахи умерщвляют плоть. Это борьба, часто бесполезная, с ненасытной привязанностью человека к суетным прелестям, преодоление губительной власти желаний. Попытались вы хоть однажды придушить снедающую вас змею? Измерили бездну внутри себя? Поняли, на что способны, а что никогда, даже под угрозой смерти, не сможете сделать? Как же можно, не зная своих пределов, подвергнуться такому искусу?

— Вы правы, высокопреподобный, — помрачнел Валенти, — хоть я и провел известное время в обители, но жил иными мыслями, чем другие братья. Я всегда испытывал разум и никогда — душу. Но в слабости моей моя же сила. Путь познания чист, а жажда приподнять завесу тайны, хоть и причиняет страдания, как всякая жажда, все же отлична от низменных устремлений. Поэтому, мне кажется, я выдержу искус.

Лама устало прикрыл глаза. Его темное сандаловое личико заострилось, и чеканные черты обрели щемящую привлекательность. Чем можно было ответить на лепет младенца? Разве что искренностью, когда не мучает запах лжи и темная аура пролитой крови не застит глаза, могла расположить к себе эта сумбурная, лишенная внутренней дисциплины речь. Чистоты помыслов достаточно, чтобы избрать благое воздержание от деяний, но ищущий мудрости должен подвергнуть жесточайшему испытанию дух. Да, бесстрашие от неведения — просто глупость. Пришлый садху сказал правду. Дни этого человека уже взвешены и сочтены. Так пусть же концы сомкнутся с началами.

— Когда вы хотите выступить? — с трудом поднимая пергаментные веки, спросил лама.

— Пусть люди немного передохнут и яки откормятся.

— Это разумно.

— Еще нам нужно возобновить запасы муки, риса и сушеного буйволиного мяса для погонщиков. Согласно королевскому предписанию мне разрешено…

— Я знаю, — кивнул монах. — Но наши амбары опустели, и вам придется немного подождать, пока подойдут первые караваны.

— Будем надеяться, что они не промедлят… Там, за перевалом, есть люди? Деревни? Монастыри? — Валенти едва сдерживал азарт искателя.

— Считайте, что ничего этого нет. Так будет лучше для вас. Возьмите поэтому как можно больше еды. Дорог вы, конечно, не знаете совсем?

— Преподобный Норбу Римпоче любезно согласился сопровождать нас.

— Сопровождать или вести?

— Разве это не одно и то же?

— Когда вы поймете, в чем разница, будет уже слишком поздно… Что вы знаете о долине?

— Все, о чем говорится в трудах его святейшества Третьего панчен-ламы и в учении «калачакры», возглашенном Адишей. Кроме того, я подробно проанализировал работы европейских путешественников, Николая Рериха в частности.

— Не знаю, — лама медленно покачал головой. — Но не очень полагайтесь на людскую молву… И вот вам мой совет: если надеетесь встретить рай, готовьтесь к аду.

— Значит, вы не станете препятствовать? — не смея верить удаче, тихо спросил итальянец.

— Кто я, чтобы прервать цепь, где звено цепляется за звено? — с ощутимой горечью спросил лама. — Ив каком месте следует разомкнуть кольца?

Невзирая на сухой воздух высокогорья, Валенти совершенно взмок от напряжения. Встреча с верховным и глубоко потрясла, и обрадовала его. Радость превозмогала усталость и начинающийся озноб, когда кожа то горит, как ошпаренная кипятком, то цепенеет от стужи.

Прощаясь с мудрецом, который не знал никаких языков, кроме родного, и даже не подозревал о действительных проблемах, раздирающих современное человечество, Валенти задержался взглядом на красочном свитке, где неистовый Данкан с насыщенными энергией, дыбом встающими волосами летел в золотом пламени и черном дыму. В нижней части иконы художник,наверное, никогда не видевший моря, изобразил синие волны. Из недр водной стихии вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зеленых взгорий четко очерченными грибообразными шапками. О подводных атомных взрывах безвестный богомаз не мог знать ни при каких обстоятельствах, тем не менее струи рвущегося из пучины огня, оттененные яростной белизной раскаленного пара, выглядели столь реалистично, что итальянец едва сдержал удивленный возглас. Поднятые клубами облачных шляпок, издевательски скалились повитые лентой огня алебастровые черепа. Мертвые кости холмом упирались в море пролитой крови, взбудораженное копытами скачущего козла. Казалось, что неистовый повелитель демонов готов слететь с окаймленного шелком свитка и, как всадник Апокалипсиса, пронестись над обреченной планетой. Но два ламы по бокам, в золотых плащах магов, ниспадающих гофрированными складками с плеч, загоняли тлетворный дух обратно в выбеленные костяки. С их жезлов, как с токарного резца, завиваясь стружкой, стекала неистощимая сила, пронизывающая все и вся, движущая стихиями, зажигающая светила.

Луна и солнце, как того требовали строгие каноны тибетской живописи, отрешенно сияли в снежной голубизне над золотым шишаком божества.

«Самое позднее — конец восемнадцатого века, — безошибочно определил тренированный глаз знатока и коллекционера. — Что это: поразительное предвосхищение или чисто случайное попадание, когда чужое и неведомое обретает игрой случая знакомые черты?» — спрашивал себя Валенти.

Он спустился с холма потрясенным. Это была одна из тех волнующих загадок, которые не устает подбрасывать непостижимое по самой своей природе искусство.

Нгагван Римпоче, затворившись в библиотеке, попытался вернуть привычную уверенность и незамутненность духа. Проведя некоторое время в «лотосовом сидении», когда ступни скрещенных ног неподвижно покоятся на коленных чашечках, а дощечки ладоней касаются подвздошной чакры,[20] он сумел остановить подхвативший его изнурительный бег и разобраться в беспокойной сумятице мыслей.

Выходило, что никого из гостей ни при каких обстоятельствах не следовало пускать в долину. Чем скорее оставят они «Всепоглощающий свет» и уберутся восвояси, тем лучше будет для всех живых существ, причастных к сохранению тайны. Другого средства возвратить покой и безопасность обитателям дзонга не существовало. Чужих людей, однако, собралось слишком много, не говоря уже о том, что один из них обладал королевской грамотой и влиятельными рекомендациями.

Верховный вырвал листок из тетрадки и набросал несколько строк, адресованных управителю соседнего дзонга, расположенного в пяти днях пути от «Всепоглощающего света». Лама Надом Лапо, наделенный обширными полномочиями и располагавший внушительным отрядом в семнадцать солдат, мог разрешить все сомнения.

Запечатав послание, верховный вышел на монастырский двор, где шумели, поскрипывая стволами, хмурые лиственницы.

Ветер рвал флаги с шестов. Наползавшая с северо-запада белесая мгла предвещала затяжное ненастье. На дощатом помосте для кормления птиц стоял сгорбленный тучный монах — местный старожил — и пускал в воздушный поток вырезанных из красной бумаги лошадок.

Где-то далеко-далеко в горах они превращались в живых полнокровных коней, готовых выручить застигнутого непогодой путника.

Верховный лама миновал храм и, обогнув трапезную, возле которой топтались пришедшие за освященным можжевельником миряне, стал осторожно спускаться по вырубленным в скале ступенькам.

Крутая лестница привела его к отшельническим пещерам. Сухой холодный воздух подземелья успокаивающе коснулся разгоряченных висков. Стало темно, но верховный хорошо знал дорогу и не зажег масляную лампу. Всего пещер было четырнадцать, а отшельников осталось лишь двое. Что-то неумолимо менялось в жизни, и люди теряли охоту к обретению вечных истин.

В удаленном гроте, куда почти не достигали чахлые отблески дня, Нгагван различил смутные очертания человеческой фигуры. Обнаженный по пояс затворник сидел на вытертой леопардовой шкуре, вперив неподвижный взгляд в одному ему отверстую даль. Лама, возложив руки на голову грезящего, заставил растаять видения.

— Пойдешь сейчас, — сказал он, вручая послание, и, вновь коснувшись спутанных волос, повел обстоятельный рассказ о дорожных приметах.

Человек задышал глубоко и часто, словно принюхиваясь, и вдруг увидел сквозь непроницаемую толщу знакомую тропу, слюдяной щебень, каменные бедные пирамидки на перевалах и хрупкие снеговые мосты, повисшие над стонущей бездной. В раннем детстве отданный нищими родителями в монастырь, он был подвергнут придирчивому осмотру, определен на роль бегуна, и после многих лет упорных тренировок овладел невероятным искусством горного скорохода — лунг-гом-па. Ныне ему ничего не стоило вскарабкаться на кручи, куда не забирались пугливые улары и одинокие козлы, перемахнуть через расселину, на обрывке лианы перелететь над рекой. Оберегаемый лунатической силой, скороход не знал страха, не ведал усталости и не нуждался в пище. Его единственной задачей было добежать до цели, не останавливаясь перед препятствиями, не теряя времени на отдых и сон. Лишь достигнув цели, он мог умереть, подобно загнанной лошади, если на многодневный марафон было затрачено слишком много невосполнимых запасов энергии.

Методы подготовки бегунов хранились в строгой тайне. Выработанные еще в добуддийские времена при первых царях Тибета, они совершенствовались на тантрических факультетах, передаваемые из поколения в поколение, как вечный огонь. Осколки первобытного знания были сохранены в уединенных обителях, заброшенных в гималайские дебри. Но сколько их было в маленьких феодальных владениях, зажатых между гигантами, сотрясаемыми неотвратимой поступью всеохватного, властно перекраивающего действительность века? Интуитивное, атавистическое забивалось в щели, отступало в ледяные пустыни или корчилось в истребляющем пламени. Многоглавые, многорукие боги, принявшие, дабы победить зло, демонический облик, теряли былую мощь без веры и приношений в опустевших, продуваемых ветрами храмах.

Верховный лама «Всепоглощающего света» безуспешно искал младенцев, пригодных для лунг-гом-па, сберегая своего единственного скорохода на крайний случай. Но теперь, когда окончательно развеялись сомнения, настал черед выпустить последнего голубя в дальний и, возможно, безвозвратный полет. Старик не испытывал ни сожалений, присущих собственнику, готовому ради крайней нужды рискнуть драгоценной диковиной, ни простой человеческой жалости. Ведь судьба мальчика, обреченного, возможно, ради единого взлета на долгое прозябание в темноте, определилась задолго до того, как родители оставили его у монастырских ворот. О чем же печалиться, если у каждого существа свое особое предназначение? Овца дает шерсть, буйволиная матка — молоко, а пчелы откладывают в восковые ячейки целебный мед. Простую записку доверяют голубю, а секретное письмо, которое ни при каких обстоятельствах не должно попасть в чужие руки, — скороходу.

И когда старик снял свои сухие, лишенные веса и теплоты длани с головы юноши, тот уже, подобно почтовому голубю, запечатлел в себе мельчайшие подробности предстоящей дороги. Он безответно вышел на свет, который не ослепил его устремленного вовнутрь зрения, и скоро исчез за поворотом, ведущим к соседней пещере, где журчала вода, собираясь по системе лотков в квадратном проеме колодца. Там начинался подземный ход, ведущий за крепостные стены.

Провожая тающую в сумраке тень, Нгагван Римпоче почувствовал, как что-то внезапно сжало, а затем медлительно и неохотно отпустило его затосковавшее сердце. Стремясь единственно к тому, чтобы удержать неизменным былое, оно уловило приближение расставания и затрепетало, как желтый лист на ветру. Ах это тусклое дуновение, гасящее огоньки! В нем слышится наждачный шорох песчинок на золотых ликах богов, грохот и шелест расписанных фресками стен, сползающих в удушливых клубах известки.

VIII

С помощью безотказного шерпа Макдональд заарендовал низкорослую соловую кобылку с длинной челкой и отправился разведать перевал.

— Зачем ты помогаешь ему? — упрекнул шерпа преподобный Норбу Римпоче. — У него черная аура, разве тебе не видно?

— Он подружился с моим саибом… — попытался оправдаться Анг Темба.

— Саид творит свою карму, ты — свою, — предостерег садху. — Никому не дано переложить на чужие плечи ответственность за собственные поступки. Что сделано, то сделано. Будь осмотрительнее в другой раз.

Макдональд тем временем уже беззаботно покачивался в седле, делая от силы две мили в час. Веревочные стремена оказались коротковаты, и ехать с задранными коленками было не слишком ловко. Конечно, ничего не стоило нарастить веревку, но Макдональд примирился с неудобством: когда ноги царапают землю, раздражаешься еще больше.

Зато лошадка была чутка и послушна. Она покорно вступала в прыгающие по камням мутные от тающего снега ручьи. Когда ледяная вода обжимала непромокаемые голенища, всадник непроизвольно подбирал повод и пригибался к холке. Оскользаясь на валунах и упорно противостоя течению, лошадь замирала, но затем самостоятельно находила кратчайший путь, выбиралась на сушу и продолжала трусить по гремящей гальке, под которой, изредка выплескивая наверх грязную пену, бежали талые воды. От подвесного моста, предназначенного только для пеших, если не для обезьян, пришлось изрядно дать лишку. Отмеченные на карте броды вздулись и стали непреодолимыми. Вскипающий опасными гребешками нефритовый поток тащил вывороченные камни и острые, истонченные до невидимости льдины. Всюду виднелись следы пурги, бушевавшей в горах почти беспрерывно трое суток. Течение слизывало края осыпей, несло, громоздя на завалах, поломанные стволы и вывороченные корневища. Сверившись с планом, Макдональд решил спуститься по уже сухому руслу, поросшему мечевидными листьями темно-синего ириса. Последние лужи споро высасывало неистовое горное солнце, и черный гравий, теряя слепящий глянец, на глазах подергивался тусклой пыльцой. Столь же мгновенно тускнели влажные, сходящиеся за спиной лунки следов.

Оловянная яркость неба, жара и монотонное покачивание усыпляли. Макдональд клевал носом, проваливаясь в омуты, наполненные причудливыми видениями, откуда вырывался с болезненно колотящимся сердцем, но, как ни странно, освеженный, готовый, пусть ненадолго, вновь следить за дорогой.

Автоматная очередь застала его врасплох, когда, отпустив поводья, он приник к жесткой, пропитанной терпким потом гриве. Вылетев из седла и вдавившись в крупнозернистый песок, Макдональд успел схватиться за стремя. Издав короткое ржание, перепуганное животное рванулось и потащило всадника за собой. Вновь откуда-то сбоку пророкотал автомат, обозначив грязевыми фонтанчиками роковую черту. Она взметнулась совсем рядом, ударив в лицо острыми брызгами. Подобрав высоко стремя и загораживаясь лошадью, австралиец бочком пополз к ближайшему валуну. И тут же, прямо по верхушке камня, хлестнула еще одна короткая очередь. Унылым посвистом отозвались срикошетировавшие пули. Отступая к укрытию, Макдональд свободной рукой перехватил поводья и, рванув на себя, перекатился через голову. Кобылка вздыбилась и упала на бок прямо перед камнем, который тут же прерывисто полыхнул слюдяным крошевом. Ослепленный каменной пылью, Макдональд на какое-то мгновение оказался без прикрытия. И если бы не лошадь, судорожно приподнявшаяся на разъезжающихся, нетвердых ногах, его бы прошило пулями.

Жмурясь от рези в глазах, задышливо хватая неутоляющий воздух, Макдональд прижался спиной к валуну и слепо нашарил пистолет. Конечно, «вальтер» калибра 5,6 с абсолютно никчемным в сложившейся ситуации глушителем был, по сравнению с автоматом, не более чем игрушкой. Но если уверенный в своей безопасности убийца захочет выйти из-за укрытия и хладнокровно поставить последнюю точку, то его ожидает не совсем приятный сюрприз. Валун позволял организовать оборону. Главное — не дать обойти себя на дальней дистанции.

Когда выровнялось дыхание, Макдональд, плеснув из фляги, промыл глаза. Затем прополоскал горло и вдоволь напился. Теперь он готов был встретить неведомого врага лицом к лицу. Пряча оружие за спину, осторожно обогнул камень и, бросив мгновенный взгляд на галечную осыпь, откуда велся обстрел, нырнул назад. Все было спокойно. Потянулись секунды, отмеренные настороженными ударами сердца. Подстерегая малейшие изменения в нависших над головой скалах, Макдональд напряженно вслушивался в тишину за спиной. Решись противник пойти прямиком, его неизбежно выдаст шум ненароком потревоженного камня. Так прошло несколько невыносимых минут. Затаившийся недруг либо целиком положился на собственное терпение, либо, приходилось брать в расчет и такое, покинул поле боя. Судя по всему, он явно стремился сохранить лошадь. Высунувшись из-за укрытия сначала с одной, затем с другой стороны, Макдональд затаился и приготовился к долгому ожиданию. Он не смел размагничиваться. Первый и такой бесконечный час прошел в напряженном ожидании и полном бездействии. Если это была война нервов, то соперник подвернулся незаурядный и заслуживал высшего балла. Несколько своеобразная манера вести огонь, в сущности, не выявляла конечных намерений. Лошадь, которая вообще высоко ценилась в горах, могла пойти в придачу к главному призу, к его, Макдональда, голове. Австралиец отложил пистолет и достал из кармана содовую галетку. Человек для того и приходит на землю, чтобы скрасить себе, кто как может, изнурительное ожидание развязки. Пожалев о притороченной к седлу сумке, где хранились жгуты сушеной буйволятины, Макдональд бросил в рот половинку галеты и запил водой. Опустившийся неподалеку пестрокрылый удод с веерным хохолком ловко подхватил крошку и упорхнул за камень. Переложив оружие в другую руку, Макдональд вытер вспотевшую ладонь. Сохраняя зоркую настороженность, он подумал, что спаренный глушитель, пожалуй, лучше свинтить. Коли придется стрелять, то пусть выстрел выйдет достаточно громким. Каждая вторая пуля в обойме была снабжена дополнительным зарядом и разрывалась, ударив в цель, как маленькая граната.

Вынув обойму, он вогнал патрон с оранжевым пояском на самый верх.

IX

Профессору Валенти, который мог бы, подобно ламе Норбу, занять одну из монашеских келий, великодушно позволили разбить палатку у подножия монастырского холма. Обнаружив на юго-западном склоне довольно просторную и защищенную от ветров нишу, супруги Валенти не замедлили натянуть стропы, которые на тибетский манер привязали к тяжелым камням. Так в дзонге «Всепоглощающий свет» возник второй очаг западной цивилизации.

Несмотря на то что с рассвета и до полудня профессор проводил с братьями по дхарме, продолжая углубленное исследование ламаистской обрядности, свои вечерние часы обитатели черного шатра охотно посвящали светским обязанностям.

Роберт Смит, арендовавший единственный в дзонге пустующий дом, сделался не только постоянным гостем итальянской четы, но и великодушным наставником Джой, пожелавшей освоить комбинационные богатства покера. Добродетель обычно вознаграждается, а между тем порок приятен уже, сам по себе. По достоинству оценив доблесть, проявленную за карточным столом, равно как и мастерство исполнения итальянского гимна на корнет-а-пистоне, Томазо Валенти скрепя сердце дозволил Смиту сделать анатомический соскоб со своей несравненной Праджияпарамиты. Так, по существу ценой маленького кощунства, было достигнуто дружеское согласие в колонии, объединившей представителей трех континентов. Встречались почти ежедневно: либо в феодальной башне англосаксов, либо у итальянцев.

На сей раз Смит принес в палатку сенсационную новость.

— Я только что узнал, Том, — поспешил он поделиться услышанным, — что ваш приятель верховный лама довольно-таки коварная бестия.

— А в какой мере это касается нас?

— В самой паршивой. Короче, все наши планы летят к черту… Высокопреподобный, оказывается, тайно отправил курьера к губернатору, чтобы тот помог ему поскорее выпроводить нас куда-нибудь подальше. Ничего себе? Во всяком случае моим надеждам попасть в Бутан теперь окончательно не суждено сбыться.

— И этому можно верить? — огорчилась Джой.

— Не знаю, но весь «Всепоглощающий свет» болтает только об этом.

— Даже так, — не сдержал иронической улыбки профессор.

— Представьте себе… К счастью, у моего друга Тигра что на уме, то и на языке, иначе бы мы пребывали в полном неведении.

Застелив клеенкой шкуру гималайского медведя, которую удачно выменяла на мохеровое платье, Джой заправила сифон углекислотным баллончиком.

— Компари? — предложила она, отвинчивая пробку.

— Да, спасибо, — кивнул Смит, разбавляя рубиновую жидкость водой. — Не знаю, как будет с гостями самого короля, но бродяге Чарли не видать долины как своих ушей. Уж это точно.

— Он еще не вернулся? — спросила Джой.

— Что-нибудь задержало, по всей видимости, — поправляя очки, пожал плечами Смит. — То-то обрадуется, когда возвратится! — В своем неподдельном огорчении американец был столь смешон и по-детски трогателен, что Джой даже захотелось на миг пригладить его торчащие вызывающе рыжие вихры.

— Что-нибудь можно сделать? — обернулась она к мужу.

— Не знаю, — задумчиво протянул Валенти. — Посмотрим, как будут развиваться события.

Прожив с монахами не один год, он так и не удостоверился с полной научной объективностью в их сверхъестественных способностях проникать в чужие мысли. Но в том, что гималайские ламы не умеют хранить свои собственные тайны, убеждался неоднократно. Сведениям, принесенным Тигром снегов, безусловно, следовало верить. Отчаиваться, впрочем, не стоило. На Востоке любые запреты, равно как и разрешения, весьма относительны, поэтому все зависело от конкретных обстоятельств.

— Вы не хотите поговорить с этим бродячим святым? — поинтересовался Смит, придвигая профессору сифон. — Может быть, удастся узнать какие-нибудь подробности?

— И раскрыть, что нам все известно? — Валенти с сомнением пощипал ус. — Не преждевременно ли?

— Как насчет чего-нибудь перекусить, Роберто? — Джой переместилась в дальний конец, где на деревянном, сбитом на скорую руку помосте сверкал хромом новехонький примус и громоздились разноцветные пирамиды консервных банок.

— Если только легонько.

— Для нас с вами я могу сделать омлет с превосходными древесными грибами, которые меня научила готовить одна местная дама. Подойдет?

— Вполне. А синьор профессоре?

— То же, но без грибов.

— Как, и это нельзя?!

— Увы, — улыбнулся Валенти, — подагра.

— Грибы, артишоки, спаржа, а также бобы, — дала подробное разъяснение Джой, — для нас табу. Сплошные пурины.

— Сочувствую, — рассеянно кивнул Смит. — Однако вернемся к нашим проблемам… Я не могу позволить, чтобы меня вышвырнули отсюда, словно надравшегося щенка из приличного заведения. Слишком многое поставлено на карту.

— Я думаю, — многозначительно ухмыльнулся Валенти. — Это ведь не шутка: технеций в старинной бронзе! Однако не станете же вы силой врываться в чужую страну?

— И это вы говорите ветерану вьетнамской войны? — невесело пошутил Смит. — Разумеется, мне остается лишь утереть сопли… Но, видит Бог, я не сдвинусь с места. И если предстоит подохнуть от голода, то ответственность за это я заранее возлагаю на зловредного старикашку.

— Надеетесь, что президент введет в действие силы быстрого реагирования? — насмешливо прищурился Валенти. — Вы случайно не на ЦРУ работаете?

— Очень может быть, — с полной серьезностью откликнулся Смит. — Но вам меня не расколоть. Так и знайте, в новом воплощении старик превратится в скунса.

— Если вы умрете голодной смертью? — на всякий случай уточнил Валенти.

— Да, если я отдам здесь концы, — подтвердил американец. — Пусть мне дадут взять пробы, и я немедленно смоюсь.

— Как бы вам самому не превратиться в жабу, — погрозил пальцем Валенти. — Никто не пойдет ради вас на святотатство, и вы знаете это не хуже меня. Весь комизм вашего положения в том, что высокопреподобный так и не понял и, наверное, никогда не поймет, что вам, собственно, нужно… Такие перлы, как масс-спектрометрия, технеций, качественный анализ и прочая заумная чушь, поверьте, ничего не говорят его сердцу. Моему, сознаюсь, тоже.

— Я отдаю себе отчет в том, что на меня смотрят как на полного идиота! — признал Смит. — Даже Тигр подозревает, что я малость сбрендил… — Он покосился на подаренную ламой статуэтку, украшавшую, как положено, северную сторону палатки. — Но продать какой-нибудь пустячок, причем за хорошие деньги, они могут? Хотя бы несколько штук!

— Однако у вас аппетит!

— Вероятность успеха прямо пропорциональна числу проб, — погрустнел американец. — Азы методики любого эксперимента.

— Я понимаю, — сочувственно вздохнул Валенти.

— Может быть, в долине люди окажутся посговорчивее?

— Не уверен, что там вообще есть люди.

— А почему бы вам не взять меня с собой? — Смит загорелся внезапной надеждой. — Раз мне все равно нет дальше ходу, я бы с удовольствием натянул старику нос. Хотя бы из принципа!

— Насколько я понял, наше путешествие тоже находится под вопросом. Или нет?

— А зачем вам дожидаться, пока какой-то немытый тритон или трипон, не знаю точно, порвет ваши королевские грамоты? Что вам мешает выступить завтра, послезавтра, наконец?

— Многое, — отрицательно покачал головой Томазо Валенти. — Во-первых, еще недополучено продовольствие, во-вторых, не подобрана вьючная амуниция… Но не это главное. Суть в том, что меня принимают здесь как друга, и я хочу остаться им при любых обстоятельствах.

— Даже если вас, грубо говоря, вытурят?

— Это их право, мистер Смит. Устраивает нас или же нет подобное положение, но это их право.

— Ничего не поделаешь. — Американец помрачнел. — Думаете, мне не понятны высокие чувства? Очень даже понятны… Восток, если ты однажды дал слабину, выворачивает тебя наизнанку. Вроде бы ничего не изменилось, а ты уже совсем другой человек…

Джой ловко разложила аппетитно нарезанный омлет по одноразовым тарелочкам из фольги. Оранжевые желтки делали ноздреватую массу удивительно похожей на арбузную мякоть, а черные вкрапления грибов еще более увеличивали сходство.

— Я поставила на огонь воду, — предупредила она. — Кофе, Роберто?

— Если можно, чай. На этой чертовой высоте кофе почти не заваривается.

— Не беда. Я научилась приготовлять превосходный капучино. У нас еще остались сухие сливки.

— Вы упомянули о Востоке, Смит, — напомнил Валенти.

— Я провел во Вьетнаме семнадцать месяцев, а этого хватит на две жизни.

— Вам пришлось принимать участие в боевых операциях? — сочувственно осведомился Валенти.

— Практически нет, хотя совершенно случайно я заработал шальную пулю и как следствие — «Пурпурное сердце». Наша база находилась в Дананге. В мою задачу входило снабжение авиасоединений жуткой дрянью под кодовым названием «Оранж-196». После того как дефолиант распыляли со специально оборудованного вертолета, листья чернели и съеживались, как от огня.

— Зачем? — Джой удивленно раскрыла глаза. Ее тщательно накрашенные ресницы затрепетали, как у куклы.

— Чтобы нашим парням было видно, где прячется вьетконг, — пояснил Роберт. — Я думаю, это все знают… Загвоздка, однако, в том, что после оранжевого дождичка увядали не только цветочки. Я слышал, что в некоторых семьях все еще родятся уроды.

— Какой ужас! — воскликнула синьора Валенти.

— Когда от наших парней, которые методично обрабатывали джунгли в провинции Анзянь, я узнал, что мы чуть не потравили целый уезд, то сразу решил, что надо сматываться. — Порывистым жестом Смит выхватил бумажник и достал поляроидный снимок, на котором была запечатлена молодая привлекательная женщина с девочкой на руках. Обе были в одинаковых золотистых туниках с высоким стоячим воротом и смотрели прямо на зрителя. Взгляд удлиненных непроницаемых глаз казался испуганным и смущенным, словно снимок был сделан в самый неподходящий момент. — Мне повезло. Я не только сумел благополучно демобилизоваться, но и кое-что вывез с собой в Штаты. Моя жена Лиен, — пояснил Смит. — Мы обвенчались в Сайгоне по католическому обряду, а Биверли родилась уже в Филадельфии.

— Божественное лицо! — восхитился Валенти. — Словно фарфоровое. Посмотри, Джой, какая изысканность черт.

— Настоящая принцесса! — одобрила синьора Валенти.

— Если уж вьетнамка красива, — нехорошо усмехнулся Смит, — то, как говорят, наповал. У нас многие женились на местных, не я один… Парни прямо-таки балдели.

— Их можно понять, — кивнул Валенти, возвращая карточку. — Примите мои поздравления.

— Ничто не проходит бесследно, — отвечая на какие-то свои мысли, уронил Смит и спрятал бумажник. — В одном прелестном местечке, которое называется «Встреча гор и вод», я набрел на разбомбленную пагоду, где нашел в груде обгорелого мусора обломок бронзовой статуи… Одним словом, это была моя судьба. Когда я впервые встретил Лиен в «Нефритовом дворце», где крутили кино для летчиков, то меня будто током ударило. Тот же дремотный тягучий взгляд из-под полуопущенных век, та же всепрощающая улыбка бодхисатвы. — Резким взмахом руки Смит согнал с лица невидимую паутинку. — Удивительно, верно?

— Художникам свойственно брать за образец реальный, так сказать, прототип… — начал был профессор, но вдруг осекся, остановленный внезапной догадкой. — Простите меня, Роберт, но ваша жена…

— Да, — подтвердил коротким кивком Смит. — Они погибли при посадке в аэропорту Гонолулу.

— Бедненький мой! — Глаза Джой переполнились слезами.

— Все, хватит! — отрезал Смит. — Так вы возьмете меня в свою команду, Том?

— Он еще спрашивает! — темпераментно жестикулируя, упрекнула итальянская синьора. — Мы просто счастливы будем, если вы пойдете с нами.

— Во всяком случае я сделаю все, что от меня зависит, — несколько менее определенно пообещал Валенти.

Вернувшись уже в сумерках к себе в каменную башню, Смит застал там Макдональда. Собрав станок, австралиец собирался побриться при свете электрического фонарика.

— А мы ждали вас еще третьего дня, Чарли. — Смит крепко пожал протянутую руку. — Вас что-нибудь задержало?

— Лошадь, будь она проклята. — Макдональд выразительно кивнул на брошенное у входа седло. — Пока я искал подходящий брод, она, видимо, не устояв на скользких камнях, полетела в воду. Течение жуткое, всюду водовороты, острые, как бритва, обломки скал… Представляете себе мое состояние? Беднягу прибило к берегу в трех милях ниже. Чтобы хозяин не подумал худого, пришлось отрезать уши. — Он похлопал по нагрудному карману. — Есть, знаете ли, у наших фермеров такой странный обычай…

— Боюсь, что приключение обойдется вам тысячи в полторы, — предупредил Смит, уже знакомый со сложной системой расчетов, которые вел его шерп с местными пастухами. — Не меньше.

— А что делать? — развел руками Макдональд.

— Значит, вы так и не добрались до перевала?

— Даже не смог перебраться через реку. Ей-богу, проще было пойти пешком через мост. Я так и сделаю в другой раз.

— Не загадывайте, дружище. У меня есть для вас веселые новости.

X

С первых же слов американца, потрясенного азиатским коварством, Макдональд понял, что настал его час. Счастливый случай, на который он не переставал надеяться с того самого дня, когда наткнулся на заснеженный, полыхающий рыжими сполохами перевал, покорно давался в руки.

Смита даже не пришлось уговаривать. Исподволь проведенная работа увенчалась блестящим успехом. Понадобился всего лишь эмоциональный толчок, и упрямый янки, бредивший Королевством драконов грома, загорелся столь же пылким стремлением проникнуть в загадочную долину. Тайная идея Макдональда незаметно стала его идеей.

Теперь он приглашал Макдональда в попутчики!

Решено было выступить как можно скорее, не дожидаясь сомнительных результатов посольства к трипону. Дабы лишний раз укрепить решимость ниспосланного свыше компаньона, Макдональд подсунул ему медную бляху в виде скрещенных молний — двойной дорже, предусмотрительно открепленную от седла. Упомянув вскользь о том, что магический амулет якобы привезен из долины, он не замедлил дезавуировать слух. Как и следовало ожидать, Смит оказался более восприимчивым к положительным доводам. Опровержения, построенные на огульном отрицании, он пропустил мимо ушей и клюнул на бронзовую приманку. Его терзали опасения, что в самый последний момент поход может сорваться, и придется с пустыми руками возвращаться на заокеанскую родину. Воистину сладок запретный плод.

Как и было условленно между новыми компаньонами, Смит объявил смотрителю дзонга, что не может более ждать разрешения на поездку в Тхимпху и поэтому хочет вернуться в Непал.

— Какую дорогу предпочитает саиб? — спросил, получив такое же уведомление, шерп.

— Это надо решить сейчас же? — нахмурился американец, не желая лгать без особой нужды.

— Разумеется, сэр. От дальности пути зависит количество провианта. — Анг Темба был неприятно поражен легкомыслием патрона. — Количество животных — также. — Ничего не поделаешь, приходилось напоминать очевидные истины. — И погонщики должны заранее знать, куда предстоит идти.

— Вы целиком и полностью правы, мистер Темба, — Смит приложил руку к сердцу. — Но, видите ли, я бы хотел немного порыскать вокруг… Может быть, если удастся, спуститься в долину с перевала Лха-ла, а уж затем пройти в Мустанг по гребню… Вы не возражаете?

— Как будет угодно саибу, — равнодушно согласился проводник. — Только я не знаю этой дороги.

— Не беда, мистер Темба. — Смит покровительственно похлопал верного Тигра по плечу. — Поищем вместе, на худой конец, всегда можно вернуться.

— Тогда нужно рассчитывать на самый далекий путь.

— Мы так и сделаем.

— Придется еще прикупить продовольствия.

— Что нам мешает? — Американец олицетворял благодушие и жизнерадостность.

— Сегодня как раз базар…

— Превосходно! — обрадованный Смит оборвал шерпа на полуслове. — Не будем терять времени.

Прибывшие с первым караваном торговые гости разложили свои товары прямо под крепостной стеной. Статный сиккимец с красным, как кедровая древесина, лицом привез мешки отборного риса и чайный лист. Сопровождавшая его коротко остриженная красотка с золотым кольцом на левом крыле мило приплюснутого носика, ловко орудуя мерной корзиной, уже отсыпала положенную долю монахам и весело болтала с соседками. Непальские лимбу выставили на продажу черное просо, крохотные початки кукурузы и всевозможные коренья: розовый ямс, маниоку, серые пупырчатые клубни имбиря. Печальный сикх в голубом тюрбане дремал над ящиком с самоцветами. Кроткие кираты доставили из долины Катманду картофель, цзамбу и всевозможные ритуальные поделки: трехгранные ножи пурбу, которыми танцующие ламы поражали злых духов, молитвенные мельнички, статуэтки.

Отливки были свежими и весьма примитивными. На таких искушенных знатоков, как Валенти и Смит, они не произвели впечатления. Однако истосковавшиеся жители «Всепоглощающего света», одобрительно цокая языком, быстро расхватали товар. Для них любой базар был праздником.

Смит сказал Тигру, что хотел купить побольше рису и цзамбы, а сушеные абрикосы, буйволиное мясо, фасоль и плиточный чай тот может взять по своему усмотрению.

Анг Темба тут же вынул миниатюрный калькулятор и принялся манипулировать кнопочками. Мелькание неоновых цифр на дисплее доставляло ему явное удовольствие. Изредка загибая пальцы и что-то шепча, он несколько раз подводил итог, но оставался, видимо, недоволен, и церемония повторялась.

— Мне это будет стоить двадцать семь больших монет, — наконец назвал он общую сумму.

— А мне? — с улыбкой спросил Смит, уже знакомый с местной расчетной системой.

Шерп вновь прибег к электронному колдовству и посредством сложнейших вычислений вынес окончательный приговор:

— Восемь тысяч четыреста двадцать непальских рупий.

«Восемьсот сорок два доллара», — мысленно перевел Смит.

По сравнению с затратами на вьючных животных это была сущая безделица.

— Я попрошу вас, мистер Темба, запастись солью, — Смит отсчитал десять сотенных бумажек, — табаком и мылом для носильщиков, а также взять побольше сушеного творога.

Шерп молча спрятал деньги и пошел искать менялу, чтобы купить у него нужное количество серебра.

На гималайских базарах одинаково охотно принимались монеты независимого Тибета и британской Индии, французского Индокитая и маньчжурской династии Цинь, а также полновесные николаевские рублевики, тугрики с монгольским знаком соембо и просто слитки с китайскими клеймами.

Чем оплачивал драгоценные активы минувших эпох покоритель Чо-Ойю, Смит не интересовался. Возможно, шерп брал серебро под проценты или же погашал долги поставкой дефицитных товаров. Целиком и полностью полагаясь на опыт и честность проводника, американец предпочитал не совать нос в чужой бизнес. Разногласия возникли поэтому не на финансовой почве.

— Мы можем выступить завтра? — спросил Смит, когда с закупками было покончено.

— Послезавтра, — категорически заявил Анг Темба.

— Хорошо, но понадобится еще одна лошадь.

— Кому?

— Мистеру Макдональду, альпинисту. Он любезно согласился сопровождать нас.

— Нет, саиб.

— Чего именно нет? — попытался уточнить Смит. — Подходящей лошади?

— В нашем контракте ничего не сказано о мистере Макдональде, сэр.

— Но я не потребую от вас никаких специальных услуг! — воскликнул изумленный Смит. — Наконец мы можем сделать соответствующую добавку к контракту. Надеюсь, здешние власти не откажутся скрепить соглашение?

— Дело не в этом, сэр, — неохотно признался шерп. — Однако мне бы не хотелось сопровождать мистера Макдональда в долину.

— Но почему, мой друг? Почему?!

— Как вам сказать, сэр… Одним словом, это было бы мне неприятно.

— Лично вам, Темба, или кому-то еще? — помрачнев, спросил американец. — Надеюсь, между собой мы можем быть вполне откровенны?

— Да, я очень уважаю вас, сэр, но знающие люди находят, что у мистера Макдональда черная аура. Ему не следует идти в долину.

— Жаль! — огорчился Смит. — А я-то, простак, дал ему слово… Как же быть?

— Наверное, надо подумать, сэр?

— А знаете что, дорогой мистер Темба, не будем пока ничего решать. Какое-то время все равно уйдет на подготовку, затем, я полагаю, нам придется предварительно разведать броды… Мы ведь не пойдем через мост?

— Нет, сэр. Он не выдержит яков.

— Вот видите… Мне так думается, мы проявим разумную осмотрительность, если проведем рекогносцировку.

— Согласен, сэр.

— Мистер Макдональд хорошо знает горы. Думаю, что он справится.

— Но это не выход, сэр.

— Почему? Я так считаю, что если человек присоединился в пути к твоему каравану, то ты за него не в ответе.

— Простите, сэр, но есть разница…

— Хорошо, мистер Темба, — переменил тему Смит. — Отложим этот разговор до другого раза. Когда вы будете готовы к походу?

— Послезавтра.

— Вот и отлично! Я же тем временем подумаю, как нам быть с этим Макдональдом. Возможно, мне удастся его отговорить… А ламы не смогут помочь? Снять или там развеять эту самую ауру? Я слышал, такие вещи делаются.

— Для лам нет ничего невозможного, сэр.

— Значит, договорились! — Смит еще раз дружелюбно потрепал шерпа по плечу и присел перед стариком тибетцем, торговавшим темными кристаллами поваренной соли и колобками мыла, напоминающего речную глину. — Этого добра, думаю, нам тоже стоит прихватить… Пригодится для обмена.

— Я уже взял.

— И пива, Темба! Побольше деревяшек с этим замечательным напитком!

— Конечно, сэр, — просиял шерп, превыше всех земных благ ценивший чанг.

Бамбуковые, косо срезанные по верхушке колена с хмельным кисловатым напитком продавались возле самых ворот, где расположилась вместе со своими яками большая семья лепча — загадочного народа, почитающего предков и птицу улар. Старик со спутанными волосами и куцей седой бороденкой, видимо, глава клана, сидя в сторонке, чертил на земле магические фигуры — янтры. Не принимая участия в оживленной торговле, он то сердито спорил с невидимым собеседником, то заливался тихим довольным смехом.

Шерпа, разом закупившего весь товар, он встретил неприязненно.

— Черная петля вьется над твоей головой, глупец! — Старик закашлялся, разразился проклятиями и босыми заскорузлыми пятками принялся стирать роковые знаки.

Веселый гомон вокруг разом утих, и улыбки сменились испугом. Молодые лепча сконфуженно прикрыли лица. Вместо того чтобы приветить столь выгодного клиента, дами[21] обрушился на беднягу чуть ли не с проклятиями. Должно быть, незадачливый шерп, сам того не ведая, совершил нечто ужасное.

Анг Темба непроизвольно вздрогнул и, сунув руку за пазуху, коснулся охранительного амулета. Когти медведя и тигра помогут отвести зло. Нужно лишь незаметно выбросить черно-белую бусинку от дурного глаза.

Он отдал серебро и, подозвав кули, поспешил покинуть нехорошее место. Но что-то остановило его, заставило оглянуться. Старый лепча, бормоча под нос, пускал по ветру белые петушиные перья. Глаза безумца оказались тусклыми и зеленоватыми, как незрелые ягоды можжевельника. Таких бусин не было в охранительных четках шерпа.

Встретив потерянный взгляд жертвы, прорицатель издевательски засмеялся.

— Торопись, пошевеливайся! — Он принялся подскакивать на месте, судорожно сжав кулачки.

Анг Темба с усилием отвернулся и, словно преодолевая встречный ветер, побрел прочь. Перед внутренним оком маячила черная петля с острыми разметанными в обе стороны косицами, точно такая, как на тибетской гадательной доске.

У коновязи, где австралиец Макдональд помогал синьоре Валенти выбрать запасного мула, бедный шерп завертелся волчком и прямиком через заросли тамариска кинулся к воротам. Так хорошо начавшийся день заканчивался на редкость плохо. Непрошенные встречи пророчили беду.

В гомпе на монастырской горе он отдал буддам все оставшееся серебро и попросил верховного ламу поскорее отвести порчу.

Сандаловый старичок коснулся сухими прохладными пальцами склоненной, коротко остриженной головы проводника и пробормотал очистительные мантры. От его прикосновения на душе сразу стало легко и покойно.

— Пришлый дами наколдовал мне смерть, — пожаловался Анг Темба, храня надежду на пересмотр приговора.

— Смерти нет, — успокоил его лама. — Есть только прошлое, будущее и сорок девять дней бардо меж ними. Не бойся, иди…

— Может, мне расторгнуть контракт с саибом из страны Америки? — спросил шерп, благодарно ткнувшись лбом в расшитые бисером монашеские сапоги.

— Я отвечу тебе в должное время, — несколько помедлив, пообещал Нгагван Римпоче.

Отпуская повеселевшего проводника, верховный лама подумал о том, что бегуну с вестью от трипона пора бы и воротиться.

XI

Пока не кончились припасы и не исчезла надежда добыть лошадей или яков, Аббас решил остаться в горах. Он боялся идти с оружием и драгоценным грузом в неведомое селение к неверным, стерегущим «Долину гурий», где, как он слыхал, можно получить райское удовольствие, не прибегая к наркотику.

Разделав штыком оставленную гяуром кобылу, он наготовил, слегка подкоптив на костре, вяленого мяса. Оно вышло, правда, немного жестковатым, но пахло вкусно, не в пример буйволиному. В сухом и чистом воздухе высокогорья ему не грозила порча.

Невдалеке от камня, где сумел укрыться от верной смерти австралиец — Аббас не делал различия между гяурами и всех их звал на один лад, — нашлась удобная пещера, а на широком галечном берегу валялись застрявшие ветки и даже целые стволы, так что можно было не опасаться за квартиру, отопление и свет.

Подстерегая очередного всадника или небольшой охраняемый караван, неизбалованный, привыкший к труду и лишениям пак исправно молился, со вкусом ел и подолгу спал. Торопиться было некуда. Если его сочтут убитым в Синем ущелье, то можно будет припрятать товар и годика через два осторожно пустить в дело. Даже десятой доли хватит на всю оставшуюся жизнь.

Скуки Аббас не ведал и мог часами следить, как бежит, ворочая камни, река, как закатывается солнце, похожее на разбухшую от крови пиявку, как парит на воздушных потоках, высматривая жертву, орел. Царственная птица ведь тоже не спешит камнем упасть на землю. Ее зорким глазам все открыто оттуда. Они не пропустят ни козла, ни сурка, ни даже маленькую полевку.

Аббасу из его убежища видна развилка пустынных дорог. Он вовсе не жаждет крови и, если представится случай примкнуть к добрым людям, предпочтет мир. Как-никак в горах лучше держаться кучкой. Слишком много случайностей подстерегает здесь одинокого бродягу. Гяур, которого неведомо зачем пощадило небо, этого не знал и чуть было не расстался с жизнью.

Аббас проследил сквозь оптический прицел весь его путь — от камня до ворот крепости. Глупый человек зачем-то отрезал у мертвой лошади уши. Вспомнился рассказ отца о том, как охотились в старину за людьми, полакомившимися хотя бы однажды мясом улара. Уши таких бедолаг, поджаренные в арахисовом масле, считались верным лекарством от оспы. Китайский лекарь давал по восемь ланов серебра за штуку. Но теперь с оспой на земле, кажется, покончено, а лошадиные уши не годятся даже на амулеты. Если бы австралиец вздумал забрать мясо, пришлось бы его все-таки пристрелить, но он взял только седло, и Аббас, позволив ему уйти, поступил разумно и справедливо.

Остыло металлическое сияние над горной цепью, фиолетовая непроглядная мгла поглотила извивы дороги, погасли ледяные пики, и лишь клокочущая река, как выключенная люминесцентная трубка, еще давала знать о себе спорадическими неверными вспышками.

Аббас взял коврик и спустился к воде почтить молитвой аль-иша наступление ночи. Прибрежная галька уже мерцала звездными искорками. От несущегося потока, гдевзрывались и таяли в черном стекле буруны, веяло пронзительной свежестью и промозглой тоской.

Когда, пробормотав положенные стихи, Аббас совершал итидаль — выпрямление после заключительного поклона, за спиной у него вспыхнул фонарик. Стоя на коленях в световом эллипсе, разом погасившем звезды, и пену, и водяную летящую пыль, он так и застыл с поднятыми руками.

— Встань, — прозвучала негромкая команда.

Аббас поднялся вместе с лучом.

— Руки за голову. Повернись.

Теперь фонарик бил прямо в глаза. Аббаса внимательно разглядывали из темноты.

— Зачем ты стрелял в меня? — последовал после продолжительного молчания нежданный вопрос. — Ведь это ты убил мою лошадь?

Пак лишь вздрогнул и облизнул пересохшие губы.

— Это вышло случайно, не так ли? — последовал новый вопрос.

— Да, сэр, — с трудом ворочая языком, подтвердил контрабандист. — Я целился в вас, сэр.

— Почему же ты не довел дела до конца? — В спокойном, уверенном голосе проскользнула насмешливая и даже как будто дружелюбная нотка. — Отвечай, не бойся…

— Не знаю, сэр, — подумав, честно признался Аббас.

— Ведь тебе была нужна только лошадь, не правда ли? Охота за мной не входила в твои намерения?

— Нет, сэр, не входила… Я бы мог убить вас, сэр, когда вы снимали седло или потом, на дороге, но не сделал этого.

— И напрасно. Теперь бы тебе не пришлось стоять вот так, ожидая решения своей судьбы.

— Ваша правда, сэр.

— Ей-богу, ты мне нравишься, парень. У меня такое впечатление, что мы еще можем с тобой подружиться. Как полагаешь?

— Хотелось бы, сэр.

— Можешь опустить руки… Кто ты?

— Меня зовут Аббас Рахман, сэр.

— Как оказался здесь?

— Отбился от каравана.

— От какого?

— Торгового, сэр. Я был охранником.

— Как это случилось?

— Сошла лавина. Я чудом уцелел.

— Ах лавина! — ив голосе допрашивающего прозвучала насмешка. — Ив каком же месте она сошла?

— На подходе с Синему ущелью, — через силу выдавил из себя Аббас, интуитивно прозревая, что ложь не принесет ему пользы.

— Какие товары везли купцы?

— Разные, сэр… Я не интересуюсь чужими делами.

— Значит, героин ты прихватил на собственный страх и риск? — Пластиковый мешочек тяжело шлепнулся под ноги контрабандиста.

Аббас вздрогнул и подобрался, готовясь к прыжку из светового круга, но голос властно пресек этот еще неосознанный, почти инстинктивный порыв.

— Стоять на месте! — последовало суровое предупреждение. — Не то заработаешь пулю.

— Слушаюсь, сэр. — Аббас успокаивающе поднял руки. — Я не сделаю ничего плохого.

— Вижу, что с тобой можно иметь дело, — голос коварного гяура, успевшего, как видно, обшарить пещеру, снова стал дружелюбным. — Расскажи мне все как есть, и тогда мы подумаем, как жить дальше.

— Это не мое. — Аббас осторожно тронул ногой мешочек. — Я взял по ошибке чужой груз.

— Меня не интересуют наркотики. И вообще я не из полиции, можешь не опасаться.

— Ах так, сэр…

— Итак, что же на самом деле случилось в Синем ущелье?

Аббас помолчал, собираясь с мыслями, затем обстоятельно и абсолютно правдиво рассказал о засаде и обо всех последовавших после перестрелки событиях. Благо их было не так уж и много.

— Теперь вернемся к началу, — внимательно выслушав контрабандиста, предложил человек с фонарем. — Зачем тебе понадобилась лошадь?

— Зачем вообще человеку лошадь? — пожал плечами Аббас. — Я хотел поскорее вернуться домой.

— Приятно убедиться, что наши планы совпадают… У меня к вам деловое предложение, мистер Рахман, — уважительно обратился незнакомец. — Не хотите ли поступить ко мне на службу, чтобы, совершив маленькое путешествие, вернуться в цивилизованный мир?

— О таком я не смел даже мечтать! — Аббас задохнулся от радости и, молитвенно вскинув руки, упал на колени. — Готов быть вашим верным рабом, сэр!

— Зачем же рабом? Будете выполнять привычную работу. И хотя вы, как я мог убедиться, не нуждаетесь в деньгах, точнее — перестанете в них нуждаться, когда, так сказать, реализуете продукцию, я готов оценить ваши услуги… Скажем, две тысячи долларов. Устраивает?

— Да вознаградит вас Аллах!

— Отлично! С этой минуты вы у меня на службе, мистер Рахман. Можете встать или, если угодно, оставайтесь сидеть. Я вам верю… Завтра сюда подойдет небольшой караван, к которому мы оба присоединимся. Чтобы все сошло гладко и не возникло ненужных расспросов, я подготовил для вас небольшую легенду. Надеюсь, вы знаете, что это такое?

— Конечно, сэр. Раз уж я занимался такими делами…

— Поскольку мне понравилась ваша идея насчет лавины, то я беру ее за основу. С той лишь разницей, что оба мы альпинисты и работаем в одной экспедиции, исследующей подходы к Сияма-Таре. Устраивает такой вариант?

— Вполне, сэр. Как прикажете, сэр.

— К вашему сведению, меня зовут Чарлз Макдональд, и вы не ошибетесь, если станете называть меня по имени. Договорились?

— Как пожелаете, мистер Макдональд.

— Тогда поживее скатывайте свой коврик — и поспешим подняться в вашу обитель. От реки тянет ледяной сыростью, и будет куда приятнее, если оставшиеся детали мы спокойно отработаем у костра.

Ночь пролетела в трогательном согласии. Аббас не уставал подбрасывать в огонь можжевельник, и благовонный тяжелый дым, пронизанный жгучими искорками, низко стлался над остывшей землей.

Перед самым рассветом Макдональд, проверяя новообретенного помощника, позволил себе забыться. Поплотнее закутавшись в одеяло, он незаметно достал «вальтер» и притворился спящим. Уронив голову на грудь, зорко следил сквозь неплотно прикрытые веки за сменой теней, напряженно ловил каждый звук.

Но Аббас вел себя образцово. Когда ветер менял направление, он даже пытался отгонять от уснувшего хозяина дым. Видимо, предложенные условия его вполне устраивали.

Приближался гималайский рассвет. Сквозь пепельный сумрак проступили кромешные тени вершин. Синим застывшим дымом обозначились повисшие в серебристой пустоте облака. Потом началась игра невыразимых полутонов и в стремительно светлеющем небе, как спицы гигантского, набиравшего обороты колеса, промелькнули теплые розоватые проблески.

Костер больше не ослеплял, но мир внизу еще пребывал застывшим и черно-белым. Клокотала укутанная паром река. Покрытая изморозью тропа вдоль щебнистой осыпи выглядела невесомой паутинкой. Макдональд не поверил своим глазам, когда на дороге возникла расплывчатая фигура. Бросив мгновенный взгляд на своего действительно задремавшего напарника, он приставил к глазам бинокль. К развилке действительно приближался человек. Судя по всему, это был местный житель. Передвигался он довольно быстро, но не как спортсмен-марафонец, а словно бы скользил, едва касаясь земли.

— Аббас! — Макдональд бесшумно поднялся и растормошил похрапывающего пакистанца. — Ну-ка взгляните туда. — Перебросил благоразумно упрятанную в спальный мешок Ми-16 с оптическим прицелом.

Мгновенно пробудившийся контрабандист привычно вскинул оружие.

— Маджнун,[22] — определил он после долгого наблюдения. — Им движет чужая воля. В этой стране, где люди подобны демонам и поклоняются ансабам,[23] такое бывает. Я слышал не раз от старших товарищей.

— Что такое маджнун? — спросил Макдональд, не опуская бинокля.

— Человек, в которого вселилась злая сила, сэр.

— Вот как?.. А что, очень точно… А ну-ка сними его.

— Как это… снять, сэр?

— Огонь! — тихо скомандовал австралиец.

XII

На прощание Роберт Смит преподнес верховному ламе полугаллоновый термос, вызвавший настоящую сенсацию среди местной элиты, а управителя дзонга, представлявшего короля Друк Юл, одарил совершенно ненужной тому, но все же занятной кофеваркой из термостойкого стекла.

Лама, испытывая одновременно смутную тревогу и облегчение, пометил в своих тетрадках, что пришелец из страны Америки намерен подняться к Большому ребру и, обогнув ледник, направиться в Мустанг.

От более точной детализации маршрута Смит уклонился, избегая заведомой лжи. По совету Макдональда, загодя отправившегося на разведку бродов, он, завалив проводника бесконечными хозяйственными поручениями, пригласил в качестве толмача итальянца.

Вольно или невольно, но европеец проявит сочувствие, если коллега неожиданно окажется в затруднительном положении. К придиркам местной администрации, погрязшей во мраке средневековых обычаев, он тоже отнесется совершенно иначе, нежели суеверный шерп, воспитанный в страхе перед кармой и жуткими порождениями гималайской фантазии: демонами, дакинями, ожившими мертвецами или снежным человеком.

Ни лама, ни представитель бутанской власти ничего не могли возразить против внезапной и потому особенно подозрительной перемены намерений незваного гостя. Вестей от трипона все не было, а человек, имевший непальскую визу, мог поступать по своему усмотрению.

— Вы как пойдете? — вкрадчиво поинтересовался управитель дзонга. — Через перевал или сразу возьмете вверх, в горы?

— Вверх? — Смит принял озабоченный вид. — В это время? Боюсь, снеготаяние может серьезно осложнить путь.

Не отвечая на поставленный вопрос прямо, он все же давал понять, что предпочитает дорогу через Лха-ла.

— Почему бы вам не дождаться, пока сойдут ручьи и установится более благоприятная погода? — участливо спросил лама.

— К сожалению, я и без того потерял слишком много времени. — Смит сокрушенно развел руками. — Вот если б вы согласились помочь мне получить пропуск в Бутан… — Он не договорил, всем своим видом показывая, что лишь с крайним сожалением вынужден отказаться от первоначального плана.

Лама и управитель дзонга невольно переглянулись. Оба прекрасно знали, что этот никому не ведомый чужестранец никогда не получит королевского разрешения. Создавалось впечатление, что он избрал новую тактику, не оставив своих надежд, пытается чуть ли не шантажировать властителей «Всепоглощающего света».

Смит, ловко воспользовавшись трудностью ситуации, говорил, однако, вполне искренее. Бутанская бронза по-прежнему оставалась для него манящей реальностью. Она перевешивала своей осязаемой тяжестью туманные мечтания о каких-то неведомых сокровищах легендарной долины.

— Я буду ждать сколько понадобится, — без особой надежды заверил он. — Вы поможете мне?

Правитель дзонга сделал вид, что любуется диковинным подарком. Он и вправду не видел доселе, чтобы вода могла кипеть в прозрачном стекле.

— От меня ничего не зависит, — вынужденно признался верховный лама, оказавшись в одиночестве.

— Вот видите, господа, — пожал плечами Смит.

Профессор Валенти, безотчетно способствовавший неуловимыми тонкостями перевода победе американца над его загнанными в угол оппонентами, счел необходимым разрядить возникшую неловкость.

— Моего ученого коллегу, — слегка поклонившись верховному, он дал понять, что говорит на сей раз от себя лично, — интересуют рецепты выплавки бутанской бронзы. И ничего более. Не так ли, мистер Смит? — бегло улыбнулся он, переходя на английский.

— Совершенно точно, — подтвердил американец.

— Если бы вы, высокопреподобный, могли посодействовать нашему другу в приобретении необходимых образцов, то, я уверен, он бы не торопился с отъездом и у вас не было бы оснований для тревог. — Как и хозяева, Валенти предпочел не называть вещи своими именами и ни разу не обмолвился насчет долины, хотя прежде говорил о ней совершенно открыто.

Создавалось впечатление, что из всех присутствующих один только Смит не посвящен в тайну. Подобная атмосфера намеков и недомолвок помогла ему с честью выйти из трудного положения. Формальный запрет уже сам по себе предполагал частичное разглашение тайны, на что ни лама, ни управитель никак не могли пойти, дабы не отягчать свою карму. Получалось, что за все последствия отвечал лишь один Смит, силой обстоятельств принуждаемый к роковому шагу, но вовсе об этом не осведомленный. Буддийская этика почти не оставляла места для вмешательства в столь сложную ситуацию, чьи концы и начали замыкались, очевидно, в кромешной тьме предшествующих рождений.

«Не зная всех узлов и хитросплетений нити судьбы, где остановиться, в каком месте спрямить петлю, — рассуждал лама, — не проще ли предоставить безумца собственной незавидной судьбе? И так ясно, что бежит он навстречу неотвратимому, и сильный йог Норбу Римпоче чует запах крови в прошлых его следах».

— А где другой гость, спустившийся с гор? — спросил верховный, для которого, конечно же, не остался тайной самовольный уход Макдональда. — Он еще вернется сюда или у вас назначена встреча?

На столь прямой и ясный вопрос нужно было отвечать без уверток. Ложь все равно обнаружится рано или поздно, и это отрежет все пути назад.

Смит почувствовал себя неуютно. Мало ли что встретится им в той проклятой долине? И вообще Гималаи не такое место, где можно сжигать за собой мосты.

— Я впервые увидел мистера Макдональда лишь здесь, во «Всепоглощающем свете». — Он отвечал, обдумывая каждое слово, как на детекторе лжи, опутавшем все его существо чуткими электрическими щупальцами. — И не берусь толковать чужие намерения.

— А разве вы не условились с ним о совместном путешествии за перевал? — От четких вопросов сандалового старичка веяло лютой стужей, хотя держался он столь же безразлично-благожелательно, как всегда.

Не приходилось гадать, откуда черпал верховный свои сведения. На Востоке, где путешественник кровно зависит от переводчиков, проводников и прочих, имеющих глаза и уши, но непостижимых в своей отгороженной глубине людей, нет секретов.

— Мы много о чем говорили с ним, но окончательно еще ничего не решено.

— И где же состоится наконец окончательное решение? На перевале или сразу же у реки?

— Затрудняюсь сказать, — через силу выдавил Смит.

— Ну что ж, позвольте пожелать вам успеха, — безмятежно заключил Нгагван Римпоче и, перевернув пустую чашку, дал знак об окончании аудиенции. Взяв реванш в словесном поединке, он посчитал, однако, уместным предупредить напоследок: — Все же подумайте лишний раз, прежде чем подвергать себя немыслимой опасности.

Каждой порой, каждой кровинкой ощутил Смит опаляющий ветер этого последнего перед окончательным уходом предупреждения. И всколыхнулась где-то на самом дне невыразимая атавистическая жуть, и суеверная память вихрем взметнулась. Не шевельнув и пальцем, он внутренне рванулся назад, зная уже, что свершилось необратимое и не соскользнуть с подхватившей его колеи, где, как по ледяному желобу, неслись, набирая немыслимую скорость, чьи-то бесконечно чужие сани.

Валенти, участвовавший в беседе довольно поверхностна и почти целиком погруженный в круг собственных забот, тоже ощутил в это мгновение прилив неизъяснимой щемящей печали и неожиданно усомнился в себе. На самом ли деле готов он к той встрече, что манила его в течение долгих лет, и, главное, по-прежнему ли он хочет ее? И не нашлось ясного ответа, и не отпускала тоска.

Выручило, как всегда в тяжелую минуту, бесстрашие знания, кристальная ясность продуманной истины. Вершина жизни давно осталась за спиной, и спуск не сулил уже особых открытий. Едва промелькнула привычная мысль и все логически из нее вытекающее, как стало легко и прозрачно.

Роберт Смит тоже быстро взял себя в руки. Вспомнив о дочери и жене, о своем неприкаянном одиночестве, он трезво прикинул, много ли весит ноша, которую готовился бросить в чаку надмирных качающихся весов. Решил, что не слишком. Пришло успокоение, но прежняя жажда докопаться во что бы то ни стало до загадок поющей бронзы исчезла. Стало ясно, что подлинной страсти по сути и не было. Он лишь разжигал в себе некое подобие ее, дабы насытить беспросветную пустоту, подгонявшую бежать сломя голову на край света.

Вот он и приблизился к этому самому краю. Стоит ли шарахаться теперь обратно, чтобы вновь переживать свою унылую неприкаянность?

Лама видел, что ему удалось смутить белых людей. Однако, каждый по-своему, они сумели, сохранив достоинство, преодолеть страх. В глазах буддиста это было бесспорной заслугой. Интуитивно прозревая, что пришельцы обрели мужество, черпнув из темного колодца отчаяния, он простился с ними теплее, чем намеревался вначале. Даже пробормотал охранительную мантру и начертал в воздухе сокровенный знак. Пусть не светились их глаза бескорыстным исканием, но зато в речах не ощущалось тлетворного привкуса лжи, за которой прячутся мелочные, всегда сиюминутные вожделения. Примирившись с безнадежностью, зияющей в конце пути, эти люди хотели увидеть, прежде чем умереть. Да, они не были искренни и хитрили, но кто располагал властью остановить их?

Верховный по-прежнему собирательно воспринимал чужаков, не усматривая достойных внимания различий. Профессор Валенти, успевший снискать своими обширными познаниями добрую славу, сильно пал в его мнении, представ в роли переводчика. Привычная жестикуляция латинянина явилась в глазах старого настоятеля очевидным проявлением пристрастности, пробудив утихшие было подозрения.

Проводить Смита вышли все от мала до велика. Кутаясь в желтые тряпки, мальчишки-послушники жадно потягивали последние подаренные на прощание сигареты. Хозяйки вынесли шарики масла, завернутый в тряпицу окаменелый горох и немного дикого меда в коробе из ротанга.

Наступили последние минуты. Анг Темба уже вывел за ворота яков, украшенных пестрыми лентами, старый согбенный монах, окурив людей и животных можжевеловым дымом, набросил на плечи склонившегося в поклоне американца белый прощальный ходак. Нетерпеливо ржали, предчувствуя дальний поход, лошади, взбрыкивая, отгоняли слепней. Храмовая прислуга, выстроившись на стенах, провожала гостя хриплым пением длинноствольных раздвижных труб. Их варварский рев поразил Смита какой-то первозданной мощью и безнадежностью. Они словно заживо отпевали уходящих. Гребенчатые шапки трубачей, столь похожие на шлемы героев Троянской войны, колыхались в такт натужно раздуваемым щекам. Полоскались на ветру шафраново-алые монашеские одежды, и пальцы моливших о благополучии в пути соединились в прощальном касании.

Даже старый лама показался в дверях библиотеки и, спустившись на несколько ступенек, поднял четки, благословляя.

Все казалось Смиту неповторимым и вещим. Он навсегда покидал причудливый милый мирок, к которому успел прикипеть сердцем, и его томило ощущение нереальности. Вот он сделает шаг, еще один, и все растечется в небе, словно мираж, или навсегда захлопнется в складках нездешних пространств и небывших времен.

Повинуясь нахлынувшему чувству, он, как рыцарь, уходящий в крестовый поход, взмахнул белым шарфом, прощаясь с верховным, и, подбежав к Джой, куртуазно встал на одно колено. Она подняла его, поцеловала в лоб и, не сдержав слез, осенила крестным католическим знамением.

Смит обнял Валенти, оседлал свою покорную лошадку и выехал за ворота.

Догоняя растянувшийся караван, он вынул блеснувший червонным жаром корнет-а-пистон и заиграл любимую мелодию, которая рвала и нежила его потерянное сердце: «Ты с красоткой усни на зеленом лугу…»

Ни разу не обернувшись, он не видел, как проскользнул в распахнутые ворота темный призрак с кровавой раной в груди. Шарахнулись в стороны люди, открывая дорогу к лестнице, и незрячий лунатик начал медленно подниматься, нащупывая нетвердой ногой очередную ступень. Добравшись до площадки, где стоял верховный, он уронил испачканный кровью свиток и рухнул у ног властелина, чтобы обрести долгожданный покой, ибо умер еще несколько часов назад, когда разрывная пуля с оранжевой головкой разворотила ему грудную клетку.

XIII

На третьи сутки караван, к которому у реки присоединились Макдональд с Аббасом, достиг заповедной рощи, посвященной богине Матери, откуда начинался долгий подъем на перевал.

У камня, выкрашенного пылающей киноварью, где в прежние времена приносились человеческие жертвы, Анг Темба дал знак остановиться и спешиться. Взяв предназначенные дары, погонщики робко ступили под сень замшелых вековых пихт. Лес был наполнен глухим перезвоном капель и шуршанием черных пиявок, так и кишевших в опавшей хвое. Ползучая крапива и ржавые папоротники льнули к оплетенным лианой стволам. В темных отстоянных лужах сновали скользкие головастики. Причудливые больные грибы, словно мертвые кости сквозь труху похоронных ящиков, упорно лезли на свет.

Из чистого любопытства Смит последовал за своими людьми. Стараясь не смотреть под ноги, где шевелился осыпанный иглами перегной, он вдохнул напитанный прелью застоявшийся воздух. Едва заметная тропка вскоре вывела на поляну с нагромождением плоских каменных плит, напоминавшим мегалитические руины. Но человеческая рука не прикасалась к этому первозданному хаосу. Лишь зияющие провалы гротов были помечены скупыми знаками неведомых, канувших в небытие народов.

Заметив, что в одной из верхних пещер затеплился свет, Смит вскарабкался на ближайшую скалу и стал подниматься по циклопическим ступеням. Молельня, в коей гималайцы зажгли свои курильные палочки, напоминала скорее дьявольское капище, где устраивали пиры каннибалы. Неровные стены и закопченный, окутанный паутиной свод были покрыты изображениями немыслимых монстров. Окровавленные клыки и когти терзали бледную человечью плоть, оскаленные черепа тяжело провисали на гирляндах и перевязях, сплетенных из тонких зеленых змей, волосатые ведьмы пожирали младенцев, черные грифы несли в клювах пучки вырванных глаз, и повсюду в чашах из мертвых голов дрожала и пенилась кровоточащая масса.

На грязных, засаленных алтарях, насквозь источенных термитами, тускло лоснилась старинная бронза. При виде изображений тантрических охранителей у Смита захватило дух. Он узнал четырехликого Дэмчока, застывшего в неистовых объятиях с шакти, Хаягриву с лошадиной головой на макушке, Ваджрапани в облике птицеголового Гаруды, попиравшего омерзительных гадов.

Этим неповторимым фигурам поистине не было цены. И, главное, они никому не принадлежали! Их никто не охранял, и лишь редкие путники наполняли позеленевшие алтарные чашечки хмельным араком и буйволиным маслом. Стоило выждать, покуда уйдут погонщики, и Смит становился полным хозяином здешних сокровищ: мог взять соскобы или вообще унести с собой любой предмет. Но он не решился даже прикоснуться к бронзовым изваяниям, чьи истлевшие одежды стали приютом для слизняков и насекомых. Недели, проведенные за стенами «Всепоглощающего света», не прошли даром. Смит ощутил в себе упорную сдерживающую силу. Обозначилась резкая граница между тем, что дозволено и чего ни при каких обстоятельствах нельзя совершить.

Бросив в чеканную курильницу, украшенную узором из семи драгоценностей, полдоллара с профилем застреленного президента, он, страдая от полнейшей растерянности, покинул гоингханг — святилище темных духов.

Чем выше возносилась гремящая щебнем тропа, тем чаще встречались мутные ручейки и запутавшиеся среди кустарников грязные ледяные обсоски. Чуть ли не на каждом шагу, демонстрируя немыслимое богатство оперения, вспархивали и прятались в сплетениях выбеленных корней фазаны.

Перед закатом, когда отвесную стену справа окрасил теплый печальный отсвет, караван достиг высшей отметки. По обе стороны распахнулась завораживающая даль. В притихшем холодеющем воздухе едва колыхались молитвенные ленты и выцветшие флаги, косо воткнутые в каменную пирамиду. Отдавая привычную дань хозяевам гор, погонщики тяжело попрыгали на землю, чтобы принести в жертву припасенный камешек: окатанную яшму, захваченную на переправе, кусок кремня с красивой прожилкой или окаменелый, круто изогнутый рог.

Скалы, похожие на обломки ребер исполинских ящеров, и крупные валуны были расписаны бесчисленными изображениями богов. Талые воды местами смыли не всегда стойкие краски, оставив на камнях разноцветные подтеки. Увенчанная возвышенность и бескрайние круги небес ощутимо дышали вещим смыслом и что-то тайно нашептывали растревоженной, ждущей близкого откровения душе. Но смутен тяжкий сон камней, невесомо касание ветра, ласкавшего прошлогодние травы, и потому не выразима ни мыслью, ни словом вековая тоска. Лишь через зрение, если есть на то воля Ратнасамбхавы, будды огня, проникает в душу послание вечности.

Пестрые лики в радужных нимбах — бессмертные сокровища, явившиеся в лотосовых цветах. Рукотворные образы с безумным совершенством довершили лаконичное творение стихий. Все пришло в равновесие и замкнулось само в себе. Ничтожнейшая песчинка и та предстала неотъемлемой частью неразрывного целого, где навеки соединились космос и человек.

Недоставало сил оставить эту темную груду с тряпицами флагов, вокруг которой медленно кружилась облачная голубизна. Но как окаменеть, не теряя памяти, какими вечными очами впитывать эти зовущие дали, где в смене дня и ночи вершится круговорот светил?

И все не случайно, и ничто не проходит мимо: блеск породы на свежем изломе, напитанная последними лучами капля, повисшая на чахлой былинке, колеблемый ветром мохнатый и тусклый цветок…

Повинуясь прихлынувшему к горлу накату, Смит снял именной военный браслет, ставший для него охранным амулетом, и швырнул его к подножию пирамиды. Титановая сталь жалобно звякнула, пробуждая уснувшую память.

Как ослепительно распахнулась вселенская бездна на спуске! Смиту показалось, что он вырвался на свободу после долгого блуждания в подземных лабиринтах. Разноголосица хлынула в его оглохшие уши, где треск пулеметов тонул в разрывах, в неотвязном шелесте ядовитых дождей.

Он понял все о себе и о мире, чтобы в то же мгновение навсегда о том позабыть. Осталось лишь ощущение взлета.

Напрасно четырехрукая богиня Дуккар на скале указывала дорогу к сокровищам духа. Он не понимал языка ее изысканных рук. Напрасно принц Майтрея с чортенем на голове приберег для него кувшинчик бессмертной влаги. Он не заметил сосуда, спрятанного в цветах. Не для него сиял жемчуг исканий в тонких пальцах задумчивых далай-лам.

Ехавший следом Макдональд, слегка поколебавшись, бросил в общую кучу шариковую ручку — ничего более подходящего у него не нашлось — и принялся беззаботно посвистывать.

Один лишь Аббас с презрительной усмешкой проехал мимо языческого холма и, только увидев пустующую сторожевую вышку, благодарным взмахом огладил бороду.

— Все-таки мы опередили их! — довольно усмехнулся Макдональд. — На башне ни души. Так что пока все идет, как задумано. А вы сомневались!

— Согласитесь, что на то были известные основания, — неохотно откликнулся Смит.

— Солдаты занимают помещение, как только открывается перевал, но я рассчитывал на то, что трипон обычно не торопится, и проходят недели, прежде чем появляется караул.

— Да, Чарли, вы выиграли ваши двести баксов.

— Дело не в пари! — довольно усмехнулся Макдональд. — Просто, когда получается в точности так, как мыслилось, я испытываю чисто эстетическое наслаждение. Идея организует действительность, мой дорогой. Дух правит законами мироздания.

— К сожалению, не всегда…

— Всегда, если все точно рассчитано.

— Но ведь нас могли и опередить, — вяло возразил Смит, придерживая лошадь на спуске.

— Никогда! — самодовольно рассмеялся Макдональд.

— Даже если бы прибыл гонец?

— Но он не прибыл, дружище, и в этом все дело. Более того, он не прибудет никогда.

— Может быть, — равнодушно дернул плечом Смит.

За вышкой и порядком загаженной кордегардией открылось кладбище, где обрели последний приют безымянные пилигримы. Одни ушли в вечный круговорот, раздолбанные клювами трупоедов, других умчали вешние воды или погребли каменные лавины. Тусклый щебень и жалкий холмик, засыпавший чьи-то случайно обнажившиеся по весне кости, стал общим памятником всем им: грешникам, праведникам, глупцам — всем искателям рая и авантюристам.

Заночевать решили на перевале, чтобы с рассветом произвести детальную разведку спуска. Предоставив погонщикам установку палаток, шерп принялся разбирать снаряжение, деловито раскладывая блоки, молотки, ледовые крючья и карабины, в которые пропускается веревка.

Несмотря на заверение саиба, что мистер Макдональд прошел обряд очищения и даже получил благословение лам, он держался замкнуто и отчужденно. Опустошая деревяшки с чангом, придирчиво разматывал каждую бухту, с ожесточением пробовал на разрыв. Ничему нельзя было верить: ни вещам, ни обещаниям.

Утром, когда приутихла сумятица первых лучей, сплетавших иллюзорное кружево, приступили к осмотру склона. Путь из весны в лето лежал через пространства зимы. Северное расположение и тень блистательной Сияма-Тары задержали снега почти на всем протяжении трассы. Плотный устоявшийся фирн на пологих участках сменялся скальными отвесами и ледовыми языками, едва прикрытыми осыпями. Местами искалеченный подвижниками глетчер был угрожающе вспучен и топорщился причудливыми оплывшими башенками, которые альпинисты прозвали «грешниками». В бинокль с контрастным оранжевым светофильтром ясно различались мутные взвихрения вьюг. Над хаосом выкрошенных скал и разрушенных морен гуляли, судя по всему, ураганные ветры.

— М-да, картинка, — озабоченно поцокал языком Макдональд. — Признаться, я ожидал лучшего.

— Как полагаете, мистер Темба, осилим спуск? — без особой надежды обратился Смит к шерпу, не отнимавшему бинокль от глаз.

Отрицательный ответ он готов был встретить чуть ли не с радостью, настолько бесперспективным рисовался спуск. Недаром ламы с удивительным постоянством твердили, что из долины нет выходов.

Проводник досадливо отмахнулся и, метнувшись к «жандарму» — отдельно стоящей на гребне скале, ловко вскарабкался на верхушку.

— Хорош! — Макдональд завистливо покачал головой. — Лично мне спуск представляется возможным, но это будет дьявольски трудная работенка. Придется выложиться сполна, док. Вы готовы?

— А что делать? — развел руками Смит. — Однако боюсь, что настоящие трудности подстерегают нас именно внизу, когда мы, по вашим словам, «выложимся» и будем годны разве что в богадельню… Ведь вы, Чарли, даже не представляете себе, в какую авантюру ввязались.

— А вы представляете?

— Почти не представляю. — Смит сделал заметное ударение.

— Думаете, есть разница?

— Колоссальная! Для вас, альпийского волка, там, — Смит ткнул пальцем вниз, — всего лишь неизвестная долина, для меня, скептика-фаталиста, несуществующий мир.

— Может, ради исключения, поясните?

— Если, с Божьей помощью, доберемся туда, — последовал энергичный кивок в сторону долины, утопавшей в индиговой тени, — сами сообразите.

— Вы ведете себя, как наш друг прелат, — криво усмехнулся Макдональд. — К чему столько таинственности?

— Просто не хочу остаться в дураках, — упрямо отрезал Смит, устремляясь навстречу шерпу. — Ну как?

— Попытаемся, саиб, — довольно уверенно пообещал Анг Темба. — Есть два-три тяжелых участка, но мы возьмем их свободным спуском на двойной веревке.

— С последующим выдергиванием «дюльфером», — профессионально уточнил Макдональд. — Не так ли, мистер Тигр?

Анг Темба и ухом не повел, полностью игнорируя не в меру общительного австралийца.

— Как вы думаете, снег подходящий? — озабоченно поинтересовался Смит. — Я ведь полный дилетант в этом деле, и мой скромный альпинистский опыт ограничивается скалами в Йосемитской долине.

— Могу обещать вам бесподобное глиссирование с опорой на ледоруб, — небрежно отмахнулся Макдональд. — Вы согласны со мной, мистер Темба?

Шерп лишь бросил в рот мятную резинку и принялся меланхолично жевать.

— А как же животные? — озабоченно спросил Смит, чтобы заполнить неловкую паузу.

— Попробуем спустить. Если уцелеет хоть половина, то считайте, что повезло, саиб. Ведь все равно погонщики останутся здесь.

— Их нельзя уговорить? — Макдональд как бы не замечал оскорбительного молчания шерпа. — Ни за какие деньги?

— Отвечайте же, мистер Темба, — нахмурился Смит.

— Нет, сэр, — сквозь зубы процедил проводник. — Они помогут нам спуститься и отправятся домой. Но через четыре недели вернутся и станут ждать нас в течение пяти дней. Если мы найдем другую дорогу и не придем, они уйдут совсем. Так договорено, и вы это знаете, сэр.

— Ничего не поделаешь, — поморщился Макдональд. — Надеюсь, что мы все же управимся за четыре недели.

— Тогда погонщики не покинут нас до самого Мустанга, — успокаивающе заметил Смит. — Анг Темба прав: таковы условия.

— Вы проливаете бальзам на мои душевные раны, — холодно кивнул Макдональд. — Черт бы побрал эту дикую Азию вместе с ее вонючими яками и… — Он не договорил, склонившись над картой. — Надо заняться разбивкой маршрута, — последовало деловитое пояснение.

Потом было пятьдесят три часа изнурительной, до дрожи в сведенных судорогой мышцах, работы, прерываемой коротким забытьем в одиночной палатке, чудом прилепившейся к неглубокой расселине. Впрочем, нет, ночь длилась почти бесконечно, прокрадываясь в липкий горячечный бред вкрадчивым шорохом крупки, зубовным скрежетом и воем ведьм. Потом примерещилось длительное скольжение по снежной доске, голубые царапины в затвердевшей на ветру и солнце глянцевитой коре и обжигающий, пронизанный радужным сиянием вихрь. Это было какое-то безумное ослепление, когда останавливается дыхание и нет сил даже на то, чтобы заметить боль кровоточащих ногтей и сожженных веревкой ладоней. А где-то совсем рядом, но все же в недосягаемой дали, рвались канаты, перетертые острым сколом камней, и развьюченные ревущие яки летели в дымящуюся бездну.

— Кале пхе![24] — срывая голоса, перекликались проводник и погонщики. — Я ла! Ma ла![25]

И доносились обрывки изысканной ругани Чарлза Макдональда.

И то и другое было одинаково непостижимо уму и только тревожило забитые снегом уши неясным отголоском то ли уже случившегося, то ли неотвратимо надвигающейся трагедии.

Но все обошлось на удивление благополучно, если не считать, конечно, двух потерянных яков и лошади, которую пришлось пристрелить: бедное животное провалилось в занесенную снегом трещину и поломало ноги.

Лагерь разбили на скорую руку и, опрокинув по стаканчику неразбавленного виски, залезли в спальные мешки. Погружаясь в блаженное забытье, Смит услышал шипение и упоительный дух варева, которое готовили бутанцы-погонщики. Раскаленные камни в чугунке с крупно нарезанными кусками мяса и тугими ядрами горного лука выгнали обильный сок и исходили дразнящим паром.

«Конина», — успел понять Смит, с трудом ворочая в тесном коконе разбитые кости.

XIV

Проснулся он незадолго до полудня с давно позабытым ощущением счастья, хоть по-прежнему ныли суставы и саднили кровяные мозоли на руках.

Немилосердно жарило солнце, но травы вокруг еще были в росе, наполняя бодрящий воздух медовым хмелем. За ручьем, прыгавшим по молочным с ржавыми подпалинами валунам, слепил коралловой белизной конус гигантского гейзера. Покрытые ноздреватыми выпарами соли проплешины купались в тяжелых парах, изредка пробулькиваясь сердитыми пузырями. Легкий ветерок доносил тогда йодо-бромную вонь, и на языке ощущался отчетливый привкус фотоэмульсии. Но зато дальше, насколько хватал глаз, расстилалось все то же духмяное поле, и округлые кочки были усыпаны земляникой, и цвели курчавые гиацинты в сырых овражках.

Когда же менялось направление ветра, над долиной разливалась тревожная, порочно-сладостная струя таволги. Ее кремовые плюмажи хлопьями пены качались на сине-зеленых волнах.

— «Ты с красоткой усни на росистом лугу…» — насмешливо пропел Макдональд, увидев, что чудаковатый янки наконец пробудился. — А здесь и в самом деле рай! Даже воду для бритья не пришлось греть — взял прямо из гейзера… Жаль вот, яичек нет.

— Можете отварить на завтрак фазана. Их тут видимо-невидимо.

— И жаворонки! — Разнеженно жмурясь, Макдональд запрокинул голову к небу. — Вы хоть знаете, как называется это прелестное местечко? На моей роскошной карте тут белое пятно.

— Белое пятно? — открывая банку с ветчиной, Смит накололся о заусеницу и принялся зализывать ранку. — Боюсь, что вы, сами того не ведая, попали в точку. Судя по всему, это Белый остров. Конусы из глауберовой соли — верная примета его границ. Так что поздравляю, Чарли.

— Тоже мне радость, — пренебрежительно фыркнул Макдональд. — Подумаешь!

Подобрав жир со сковородки лепешкой из цзамбы, он допил кофе и побежал к ручью. Полюбовавшись на мерцающую золотой пыльцой форель, трепетно противостоявшую течению, прополоскал горло и вымыл руки.

— Холодная! Даже зубы ломит.

— Ледниковая… Ну что, пора в путь?

— Да, будем собираться. — Макдональд включил рацию и настроился на привычную волну.

— Воет? — поинтересовался Смит.

— Как сонм чертей. — Австралиец привычно взял пеленг. — Курс, таким образом, прежний — сто десять.

— Пусть будет так. — Смит не без труда выпрямился, ища шерпа, который где-то далеко за ручьем пас на изобильных травах уцелевших животных. Погонщики, надо полагать, ушли еще на рассвете.

Сумерки застали отряд в пути. Небо над зазубренным краем обнимавшего долину хребта еще блистало всеми оттенками ранней зари, а здесь, в полынных, разом погрустневших полях, без дорог и примет человечьего быта, неудержимо густела темень. Холодеющий воздух стригли летучие мыши. Лунный желатин скупо плавился на металлических, окаймленных иглами листьях.

Откуда-то налетели тучи комаров. Сразу вспухли, наливаясь болезненным жаром, искусанные веки. Но едва лишь Смит подумал о том, что следовало бы хорошенько обмазаться гирудином, как задул ненавязчивый ветерок и разогнал кровососущие эскадрильи.

— Словно по заказу! — удовлетворенно отметил Макдональд. — Пора, однако, позаботиться о ночлеге… Постойте, да это никак огонек!

Милях в полутора от них действительно подрагивал какой-то теплый зовущий свет.

— Похоже на газовый факел, — озабоченно пробормотал Макдональд, вглядываясь в темноту.

Смит вынул из кожаного футляра бинокль.

В сероватом овале возникло дымное пламя и кусок озаренной им красноватой стены.

— Факел. Вы снова попали в точку, Чарлз, — прокомментировал Смит. — Только не газовый. Скорее всего, это горит масло, освещая вход в дом.

— Вы с ума сошли, Бобби, откуда здесь взяться дому?

— Больше того, это вилла. Притом с портиком, тонкими дорическими колоннами и беседкой. — Чем пристальнее Смит всматривался, тем яснее проявлялись в его окулярах различные подробности: листья аканта на резных капителях, балясины, вазоны, мраморные бюсты на перилах веером расходящейся лестницы. — Готов поставить голову против дайма,[26] что это римская вилла, если только я не позабыл, чему меня учили в колледже.

— Вы с ума сошли, — изменившимся голосом повторил Макдональд.

— Не знаю, как вам, Чарли, но мне почему-то страшно. — Смит спрыгнул с замученной лошадки и передал бинокль. — Взгляните-ка сами.

Хотя на груди австралийца болтался чехол с не менее сильным «цейсом», он послушно протянул руку и бегло оглядел скупо обозначенные в ночи лестничные марши, легкие контуры перистиля, фонтан и статуи, похоронно белеющие в непроглядной тени.

— Очень похоже на виллу Адриана, куда я забрел однажды, блуждая среди развалин римского форума… Даже цветущие герани в глиняных горшках.

— Вам виднее, я не был в Риме.

— Самое смешное другое. — Макдональд поежился, словно преодолевая внутреннее сопротивление. — Несколько минут назад я почему-то подумал о ней… Нет, не о вилле вообще, а, как бы поточнее сказать, о бренности нашего существования, что ли… И мне вдруг вспомнилась мощеная выгнутая дорога, арка, уж не помню чья, не то Тита, не то Константина, черт их разберет.

— Странное, однако, совпадение.

— Более чем… Не могу сказать наверняка об этой самой вилле, но развилины в рощу масличных деревьев, откуда я смотрел вниз на фрагменты уцелевшей колоннады, я видел точно. Потом я вроде бы захотел спать, подумал о наших дорожных мытарствах, слегка пожалел себя и напрочь позабыл о римских древностях. Если бы не это дьявольское наваждение, я бы и не вспомнил…

— Думаете, дьявольское? — невесело спросил Смит.

— Разберемся на месте.

— Здесь могут быть дома? — обернувшись, крикнул Смит. — Как вы считаете, мистер Темба?

— Дома могут быть везде, где только живут люди, — невозмутимо отозвался шерп. Заметив, что саиб и его подозрительный друг спешились, он отъехал в сторонку и раскурил длинную тибетскую трубку с серебряным запальником.

— Вполне резонно, — хмыкнул Макдональд.

— А люди здесь живут? — продолжал расспрашивать Смит, словно старался протянуть время.

— Не знаю, саиб. Я тут никогда не был.

— Но там впереди дом!

— Вижу, сэр.

— И он не кажется тебе странным?

— Дом как дом. Видно, живут богатые люди.

— Можно подумать, что наш чичероне днюет и ночует у римских цезарей, — пробормотал Макдональд.

— Мне, знаете, не до шуток, — оборвал его Смит.

— Мне тоже, Бобби, но с шуткой оно как-то легче… Так мы едем или подождем до утра? Когда станет светлее?

— Едем, — буркнул Смит, устыдившись своей нерешительности. — А все-таки мне страшно, — признался он минуту спустя. — Не по себе как-то.

— Но не страшнее, чем во Вьетнаме? — Макдональд догнал его и затрусил вровень. — Или там, среди ледяного хаоса, когда, как бечевки, лопались полипропиленовые канаты?

— Это другой страх, Чарли, поверьте.

— Я понимаю, что другой. Но жизнь-то все та же? Наша с вами жизнь? А раз ставка не меняется, то можно продолжать начатую игру. Или я не прав?

— Правы, потому что мне не только боязно, но и любопытно.

— Еще бы! Римская вилла в сердце Гималаев!.. Нонсенс.

— Вы уж слишком категоричны, Чарли. Всякое бывает. Античный мир сталкивался с индийским буддизмом не так уж и далеко от здешних мест. Кушаны там всякие, Бактрия, Согдиана… Бытует даже легенда, что одну из гималайских долин до сих пор населяют потомки солдат Александра Македонского.

— Бросьте этот ученый вздор, Бобби! — Макдональд нетерпеливо вырвался вперед. — Если интуиция мне не изменяет, — бросил, необорачиваясь, — то нас ожидает вовсе не Македонский, разрази меня Бог.

— Скоро увидим! — крикнул Смит, догоняя.

Оставшийся путь они проделали молча и вскоре приблизились к двухэтажному особняку, грубо выкрашенному под цвет закопченного кирпича.

Это был странный дом, скорее частично недостроенный, нежели разрушенный. Непонятной своей незавершенностью он, пожалуй, более всего напоминал декорации где-нибудь в Голливуде, хотя нигде не обнаружилось ни скрытых лесов, ни всевозможных стропил или хотя бы подпорок. И все же трудно было отделаться от впечатления, что видишь один лишь фасад, за которым просто нет места для внутреннего пространства. Описав полный круг и не обнаружив ничего, кроме глухой, притиснутой чуть ли не к окнам стены, Смит вновь подумал о дорогом макете, поразительно ловко копирующем действительность.

— Надо быть полным кретином, чтобы снимать здесь кино, — проворчал он, привязывая лошадь к балюстраде. Она была действительно мраморная, с прожилками и трещинками.

— Весь вопрос только в хрустиках. — Макдональд привычно посучил пальцами, отсчитывая невидимые банкноты. — Войдем?

Они стали неторопливо подниматься, недоверчиво ощупывая каждую ступень. Факел в бронзовом держателе, вмурованном справа от распахнутой двери, бросал дрожащий, многократно изломанный клин.

— Ждите нас здесь, Темба! — крикнул Смит, прежде чем переступить через высокий порог.

— Глядите — «salve!»[27] — кивнул Макдональд на латинскую надпись у входа. — Так и есть: римская.

Они вошли и сразу очутились в атриуме, мертвенно озаренном луной, летевшей сквозь облачный флер прямо над открытым прямоугольником потолка.

Внешнее впечатление оказалось обманчивым. Невзирая на секущую плоскость стены, вилла была достаточно просторной. Пустые помещения веяли застоявшимся холодом и запустением. Повсюду валялась битая черепица, обломки кирпича, окаменевшие комки какой-то скрепляющей, похожей на цемент массы. И вновь нельзя было разобраться, что это: залежалый строительный мусор или следы разрушения.

В каком-то покое, скорее всего триклинии, Макдональд, вспомнив про фонарик, осветил потолок.

— Будь оно проклято! — чертыхнулся он сквозь, стиснутые зубы, когда наткнулся на поразительный по смелости эротический фриз. Вспыхнувшие в электрическом свете краски выглядели удивительно свежими и яркими.

— Вы случайно не пуританин? — вкрадчиво поинтересовался Смит, любуясь затейливостью фривольных сценок.

— Скорее наоборот… Но пусть меня разорвут на кусочки, если точно такие картинки я не видел в Помпее, в доме, куда пускают только мужчин.

— Ну и что с того? Это, так сказать, вечные сюжеты. — Смит весело рассмеялся. — Здесь, в Гималаях, всюду можно встретить нечто подобное. Разве вы не видели тантрических статуй?.. У меня словно гора с плеч упала.

— Почему?

— Не знаю, — протянул Смит. — Но после этого, мне кажется…

— Пусть вам не кажется, — грубо оборвал его Макдональд. — Вы были в Помпее?

— Нет. Но вы зато, кажется, перебывали везде?

— Так вот, — не обращая внимания на шпильку, отрывисто бросил Макдональд, — здесь точная копия, один к одному.

— Это еще ни о чем не говорит, Чарли, если мы возьмем хотя бы то же кино, то замысел…

— К черту кино!.. Просто я вспомнил, топча этот мусор, как гулял однажды в мертвом городе.

— Лучше б вы нигде не гуляли! — погрустнел Смит. — Но как бы там ни было, а здесь имеются вполне подходящие комнаты, и нам дается шанс провести ночь по-человечески. Лично мне осточертела палатка, в которую надо влезать на карачках.

— Будь по-вашему… Зовите Тигра, меня он все равно не послушает.

— Одну минуту! Осмотрю только верхний этаж. Не боитесь поскучать в темноте или пойдем вместе?

— Валяйте, — вздохнул Макдональд, отдавая фонарик.

Американец скоро обнаружил внутреннюю лестницу и, обшаривая светом малейшие закутки, двинулся в обход пустых анфилад. Скользили тени по голым стенам, скрипел песок под ногами.

Неожиданно осветилась дверь, ведущая то ли на плоскую крышу, то ли на крытую галерею, но за низким переходом — Смиту пришлось пригнуться — обозначился угол и просторная зала за ним.

В самом центре возник необъятный, высеченный из цельного монолита стол, заставленный бронзовыми фигурками. Смит зажмурился и закусил до крови губу, пытаясь стряхнуть чары. Он с первого взгляда узнал юдамов, которых видел в пещере. Сердце болезненно сжалось и вдруг замерцало частыми, но неглубокими биениями. Накатило удушье, и выступил липкий холодный пот. Чувствуя, что сейчас грохнется на пол, Смит попытался нащупать ускользающую стену, как неожиданно все прошло, словно мигом подействовало чудодейственное лекарство. Дыхание выровнялось, сердце вернуло привычный ритм, и пропала дурнота, от которой он едва не потерял сознание.

Но если бы только это! Пошевелив просохшими пальцами, Смит не почувствовал привычного жжения. Кровоточившие пузыри непостижимым образом пропали. Сделав для проверки несколько энергичных приседаний, он убедился, что одними мозолями чудесное исцеление не ограничилось: суставы и мускулы покинула ломота. Испарилась с молниеносно высохшим потом.

Несколько успокоившись, Смит вновь нацелил фонарик на стол, то ли взятый напрокат из римских бань, то ли позаимствованный из прозекторской.

Впрочем, мысль о столе лишь самым краешком задела сознание. Все внимание, обостренное необычностью ситуации, предельно настороженно сосредоточилось на бронзе.

В этом загадочном доме не просто повторялся набор устрашителей из гоингханга. Смит мог поклясться, что видит сейчас перед собой абсолютно те же фигуры, которые не без сожаления оставил в роще богини Матери.

Вот покровительница беременных Лхамо, скачущая на взнузданном змеями муле: на ней те же потертости, та же черно-зеленая патина покрывает ее ужасающий лик и белый труп, что она пожирает, в той же бессильной позе зажат в оскаленных острых клыках. Или Дэмчок, прозванный «Добрым счастьем»… Чаша-череп в его руках инкрустирована волнистым кораллом, изображающим кровь, и волны эти, их узор и даже застарелая пыль — точно такие, как в капище. Столь полное совпадение невозможно, немыслимо. Не существует полностью идентичных отливок. Калачакра — «Круг времен», Махакала — «Всепожирающее время», и Сангдуй, и магический Хаягрива — все они неведомой силой перенесены из леса за перевалом в этот дом приведений.

«Что, если вожделение?» — страдая, подумал Смит.

Макдональд вспомнил о римских раскопках и расчищенной от пепла Помпее лишь походя, но он, Роберт Уоррен Смит, думал о бесценной бронзе почти постоянно.

И вот, пожалуйста, бери — она твоя!

Он, конечно, возьмет все статуи до единой. Чем бы ни пришлось расплачиваться потом, возьмет, не пропустит удачу, хоть и попахивает от этого дела преисподней.

Впрочем, Смит не верил в ад: ни до, ни после Вьетнама.

От прикосновения к литому металлу стало немного зябко. Он поежился и, переложив из руки в руку фонарик, увидел задвинутую в угол чугунную грелку. Точную копию той, которая когда-то в незапамятные времена согревала гостиничный номер, где они с Лиен провели свою первую брачную ночь.

Смит сел на пол и задумался, крепко зажав пальцами уши, в которых хрустальным колокольчиком, причудливо меняя тональность, плескался нежный незабываемый голос.

XV

Мертвый бегун лунг-гом-па ожил на второй день пребывания экспедиции Валенти на Белом острове.

В отличие от первой группы, синьор Томазо стал лагерем на лужайке близ гейзера. Черный тибетский банак с плетеной линией жизни над входом натянули в зарослях кипрея, где убаюкивающе жужжали невиданные голубые шмели. Справедливо решив, что йодо-бромные ванны полезны для его подагры, профессор нежился в горячей луже, с умилением взирая на яков, пережевывавших молодую полынь: зеленая пена вязко свисала с волосатых, на редкость тупых морд. Перед долгим переходом и скоту положена передышка. Одним словом, обстановка в лагере была вполне идиллическая. Джой, взявшая на себя роль прелестной пастушки, загорала на всякий случай подальше от фыркающих чудовищ, сбросив и без того чисто условное бикини.

Один лишь Норбу Римпоче, медитируя на леопардовой шкуре, занимался привычным трудом в то дивное утро, сладкого, как говорят итальянцы, безделья.

После длительных водных процедур и полного очищения посредством бинта, пропущенного через весь пищевод, йог выполнил несколько труднейших асан и застыл в абсолютной неподвижности. Воспарив над пространством и временем, его дух покинул бренную оболочку и устремился в космическую беспредельность. Поднимаясь от простейшего к сложному и перелетая из одной долины, нездешней само собой разумеется, в другую, прилежный визионер принялся вызывать видения, предписанные искателям нирваны, чему обучился, сидя на мучной болтушке и чистой воде, в подземелье монастыря «Тигровое логово».

Устремив взгляд туда, где должен был находиться большой палец правой ноги, и различив его внутренним зрением, он представил себе, как с пальца сходит кожа, отваливается гниющее мясо и обнажается белая кость. Так, последовательно освобождаясь от плоти, он из надзвездных бездн мог различать каждую косточку своего скелета.

Прежде чем узреть свет, предстояло, как положено, пройти сквозь тьму собственной смерти. Таков был смысл упражнения. Обратив себя в мертвеца, йог начал превращать в скелеты все существа, населяющие Вселенную. Он ясно видел, как под влиянием его всемогущей воли громоздится гора костей. Они трещали, лопались, обращались в пыль, но гора продолжала расти, захватывая все видимое пространство. И тогда вдруг взметнулось пламя, мгновенно пожравшее отвратительный холм смерти.

Когда Норбу впервые удалось вызвать подобную фантасмагорию, он не выдержал и потерял сознание. Вернее, впал в нескончаемый кошмар, из которого невозможно было вырваться. Смятенное сердце рвалось от боли и ужаса, а проснуться, одолеть наваждение не удавалось. Нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Казалось, что оцепеневшее тело превращается в глыбу льда.

Из мрачной бездны его вывел наставник. Объяснил неопытному созерцателю, что тот не вполне освободился от вожделений и привязанностей мира, и предписал новый ряд видений. И тогда фантастические чудовища заполнили подземелье, отвратительные демоны с гнилостным дыханием и гнойно сочащимися очами, клыкастые ведьмы, гребенчатые драконы и змеи окружили несчастного узника с разных сторон.

Вновь взметнулось очистительное пламя, и Норбу Римпоче впал в то же бессознательное состояние, когда человек ощущает себя бесконечно несчастным и ничего более не сознает.

После этого он проболел несколько дней, мечтая о смерти. Но все это осталось в далеком прошлом. Теперь же для Норбу избавиться от страшилищ было не труднее, чем выпить чашку воды перед дыхательной гимнастикой.

И вот настала минута, когда созерцатель увидел яркую звезду, выплывшую из самых недр его собственного, полузасыпанного песком скелета. За ней тянулся шлейф из пылающих шариков. Норбу Римпоче начал считать их и насчитал ровно сорок. Это было, как учил наставник, верным признаком совершенного освобождения. Никогда еще Норбу Римпоче не испытывал такой удивительной свободы. Видения повиновались без малейшего внутреннего усилия. Сказывалась, очевидно, близость святых мест.

Норбу Римпоче не успел опомниться, как из его лба выкатилась светлая жемчужина и, упав вниз, пронзила землю и другие оболочки мироздания: воду, ветер и жаркий огонь. В тот же миг тело созерцателя сделалось невесомым и прозрачным, как лед. Исчезли кости и вся внешняя видимость. Но это продолжалось недолго. Достигнув пятой стихии — пустоты у края Вселенной, жемчужина, подобно хвостатой комете, описала исполинскую дугу и, полыхнув несказанным светом, вошла в пупок.

Это было зерно лотоса. Из него тотчас же проклюнулся росток, распустился чудесный бутон, открывая спрятанное сокровище.

Видеть будд научил йога тот же наставник, множество раз заставляя воображать образ божества во всем его величии и красоте.

И опять без всякого усилия будды начали выходить из надбровной точки, откуда прежде выкатилась жемчужина. Их было бесчисленное множество, и они заполнили собой все миры, стихии и Землю, ставшую золотой и прозрачной, как стекло. Таким же сверкающим и чистым сделалось и тело сидящего на шкуре Норбу, когда в него один за другим стали возвращаться будды.

Устремляя мысль в область сердца, счастливый созерцатель научился извлекать будд и оттуда. Один за другим выходили они наружу с сапфировым знаком молнии в руках, чтобы вскоре вернуться обратно. Венцом всего был сапфировый лотос с золотой чашечкой, выросший из пупка. На нем покоился будда созерцания, и из его пупка тоже выходил лотос, на котором сидел новый будда. И не было конца этой гирлянде лотосов и будд.

А затем случилось чудо, недостижимое прежде. Пятицветное сияние окружило чело созерцателя, сверкавшее ярче драгоценных камней. Он узрел облако, на котором парил Амитабха, из чьих уст вылетали лотосы и сыпались благодатным дождем.

Когда же Земля и небо совершенно скрылись за их ароматной завесой, из пупка вышли львы и пожрали магические цветки. Закусив последней чашечкой лотоса, царственные звери скрылись в пупке Амитабхи, а сам он спрятался в голове удачливого йога.

Конечно, выполненный урок был из самых простых, хотя и прошел он поистине с виртуозным блеском. Норбу не только не ощущал никакой усталости, но, напротив, чувствовал себя совершенно обновленным, готовым на новые подвиги.

Однако, сосредоточившись для перехода к более высоким степеням самадхи, открывающим сущность пустоты и небытия, йог ощутил непонятное противодействие. Посторонняя темная сила вторглась в его видения, разрушая сверкающую, воздвигнутую в абсолютной пустоте конструкцию.

Раздосадованный помехой, бродячий монах поднял голову и, прозрев для окружающего мира низших иллюзий, заметил темнолицего гонца с зияющей раной в груди, который окончательно умер семь дней назад у ног верховного ламы. Вне всяких сомнений, Норбу видел перед собой того самого бегуна, который успел вручить запачканное кровью послание трипона, советовавшего задержать до подхода солдат обоих белых пришельцев, не чиня при этом помех королевским гостям.

Оживший лунг-гом-па медленно, но неуклонно приближался к лагерю. Он как бы плыл над серебристой, колеблемой ветром травой. Казалось, его наводила на людское жилье некая сила, подобно тому как наводится на самолет ракета, улавливая тепло работающих двигателей.

Преподобный Норбу о ракетах и самолетах, понятно, не знал почти ничего, но зато превосходно разбирался в других вещах. Он сразу понял, что стал свидетелем ролланга — воскрешения трупа, — и требуется немедленное вмешательство, пока могильный жилец не наделал вреда.

От зоркого йога не укрылись ни слепые остекленевшие глаза трупа, ни ужас белой леди, которая словно окаменела в бесплодной попытке прикрыться жалкой полосочкой красного шелка.

Томазо Валенти, отдыхавшего после лечебной процедуры, провидение избавило от леденящего кровь зрелища, но именно он должен был стать первой жертвой злобного выходца, неумолимо надвигавшегося на черный банак.

Мускулистое, безупречно развитое тело йога молниеносно распрямилось и, как отпущенная пружина, подскочило над землей.

В два прыжка Норбу оказался между палаткой и одержимым, обежал его кругом и дунул прямо в неживое лицо, крикнув при этом:

— Хри!

Мертвый пошел волнистой дрожью, как отражение на воде, и, расслоившись полосками, растаял без следа.

Норбу был поражен в самое сердце.

«Если это ролланг, — думал он, — то куда мог деваться труп? Если кармическое видение, то почему оно разрушилось от простейшего заклинания»?

Кто мог ему ответить?

Джой лежала в глубоком обмороке, а профессор Валенти даже не подозревал о беспримерном поединке между светом и тьмой, который свершился в каких-нибудь двух шагах от его изголовья.

Делая выписки из «Вишну-пураны», имевшей непосредственное отношение к цели его путешествия, он как раз остановился на пророчестве:

«Живущие в месте Калапа, исполненные великой йогической мощи, в конце кали-юги восстановят…»

Что именно восстановят в конце кали-юги, то есть нынешнего и самого темного периода в истории человечества, он так и не записал.

Душераздирающий вопль очнувшейся Джой едва не сбросил ученого с раскладушки.

Кое-как успокоив рыдающую женщину, он заставил ее сделать добрый глоток бренди.

— Ты пережарилась на солнце, милочка, — с полной уверенностью объяснил Валенти, когда Джой оказалась способной хоть что-то воспринимать. — Вот тебе и привиделась всякая чертовщина.

— Ничего мне не привиделось! — продолжала она стоять на своем. — Можешь спросить у него, — указала дрожащей рукой на отважного спасителя.

Сидя в позе лотоса, Норбу лениво перебирал коралловые четки.

— Кармическое видение, — по-тибетски прокомментировал йог, остановившись пока на наиболее вероятной версии.

— Вот видишь, — обрадовался Валенти. — Всего-навсего кармическое видение! А я тебе что сказал? Ты нажгла головку, и тебе примерещилось… Говоришь, он растаял в воздухе, этот кадавр? Значит, его и не было вовсе.

— Но ведь и он видел! — все еще стуча зубами, ожесточенно защищалась Джой. — И ему померещилось?

— Массовая галлюцинация, — с небрежностью авторитета отмахнулся профессор. — Такое случается на Востоке. Я читал.

— Ах ты читал! Он читал, видите ли! А я, к твоему сведению, видела собственными глазами. — Она отерла кулачком вновь выкатившуюся злую слезу.

— С тобой сейчас трудно говорить, кошечка, — страдая, вынужден был временно отступить Томазо Валенти. — Успокойся, приди в себя, и мы продолжим нашу маленькую дискуссию. — Он даже отмерил пальцами крохотный промежуток. — Уверен, что здравый смысл восторжествует.

— Дурак! — впервые назвала так мужа молодая синьора.

— Ты перепугана и поэтому не в себе! — непроизвольно повысил голос Валенти и помрачнел, замыкаясь.

— А я разве спорю? Но ведь ты даже не желаешь понять по-че-му, — яростно сдув со лба упавшую прядь, произнесла она по складам. — По-че-му именно я испугалась!

— Ну, почему, почему?

— Да потому, что я все время думала об этом несчастном! Не знаю отчего, но мне было безумно жаль его! Он умер, как преданная собака, готовая по знаку хозяина броситься в огонь, в ад — не знаю куда! Понимаешь?

— Допустим, ну и что?

— Вот он и явился ко мне, потому что не мог успокоиться даже в могиле.

— Ты-то тут при чем?

— При том! Монах даже не взглянул на него и, взяв письмо, переступил через тело, а я пожалела и…

— Вздор! Бабские бредни! — вспылил нетерпеливый, как все подагрики, Валенти. — У тебя слишком разыгралось воображение. Советую проглотить пару таблеток зодиума. Вы куда? — спросил он по-тибетски, заметив, что Норбу встал и перебросил через плечо шкуру.

— Мне пора.

— Но ведь мы решили сделать небольшую передышку!

— Меня зовет дорога. Тянут святые места.

— Вы, право, застали нас врасплох, преподобный, — заметался Валенти, нервно потирая руки. — Может быть, обождем хоть до утра? А то так, знаете ли, внезапно…

— У вас своя дорога, у меня — своя.

— И вы так просто готовы нас бросить? Посреди дикого поля?.. Ну что ж, выбирайте любого яка, а мешки с цзам-бой…

— Я так дойду, — отрицательно покачал головой йог. — Теперь мне, чувствую, не понадобятся ни яки, ни продовольствие.

— Вы из-за этого?.. — Валенти поежился. — Из-за кармического видения?

— Возможно, оно не было кармическим.

— Что же тогда?

— Видение санскары. Частицы света, принявшие облик. Это шимнусы — противники нирваны — омрачают наши глаза. Пусть успокоится белая леди: ничего не было.

— Как ничего? — Валенти удивленно оттопырил нижнюю губу, что являлось знаком полнейшей растерянности.

— Так — ничего… Нет ни света, ни глаза, но лишь одна пустота. Поэтому и духа не было.

— Стоп, стоп! — запротестовал подкованный в метафизических прениях профессор. — Но ведь и пустота, так сказать, санскритская шуньята, тоже тогда не более чем личное представление? Вам придется это признать, преподобный.

— Это так, — согласился Норбу. — Она сначала была, а потом не будет, прежде не была, а затем является. Ее порождает лишь сила видения которая и есть единственная истина. Как разлившиеся воды обнимает она прошедшее, настоящее и будущее.

— Самадхи беспредельного видения! — как ребенок обрадовался профессор, горя нетерпением поймать оппонента в ловушку. — Так, так, так, дражайший коллега… Однако, мой друг, на иной, уже высшей ступени сила видения тоже покажется вам призраком. Завися от посторонних субстанций, она вместе с ними является и вместе с ними исчезает, как слух, когда нет звука, как обоняние без запаха.

— Верно, — подтвердил йог, даже не заметив логического капкана. — Вожделение — обман, форма — обман, пустота — обман, и сила видения — тоже обман. Успокоение в небытии. Но в дьявольском хороводе петух, свинья и змея кусают друг другу хвосты. Миры людей, богов, животных, ад и небесные чертоги — все обращается вокруг этого центра. Вожделение, ослепление и ожесточение — вот три зла, заслоняющие нирвану. Вожделение — худшее из них. Это оно слепило из частиц света отвратительный призрак.

Йог поднял трезубец и, не прощаясь, зашагал на восток, с уклонением к югу, и лиловые соцветия кипрея легко сомкнулись за усатой кошачьей мордой, спущенной со спины.

Молчаливые и растерянные возвратились супруги Валенти в палатку.

На раскладушке, где профессор оставил свою работу, лежал полотняный свиток.

Валенти рассеянно развернул его и не поверил своим глазам. Перед ним лежал расчерченный на четыре разноцветных сектора круг, объединивший видимые стихии. Вписанный в квадрат с тупичками по центру каждой из сторон он символизировал абстрактный космос. Однако отвлеченная диаграмма была привязана к реальной местности: зеленая, пронизанная венами ручьев земля, навьюченные караваны, ползущие к облакам по невидимым серпантинам, и заснеженные горы, образующие кольцо, словно зубцы алмазной короны.

Вверху, где солнце и луна, были изображены юдам Кала-чакра и Третий панчен-лама. Три белых круга очертили границы небесной обители, где под высокой с загнутыми концами крышей дремотно улыбался грядущий мироправитель Майтрея. Все семь счастливых драгоценностей владыки Чакравартина располагались победным венком.

Это была знаменитая секретная мандала, скорее всего на прощание оставленная преподобным Норбу. Валенти всюду искал ее, но не смог напасть даже на след сокровенного свитка.

И вот теперь он здесь, у него! Но радость обретения отравило сомнение, холодным ключом просочившееся сквозь неведомые пласты.

В центре мандалы примерещился, словно на редкостную картину наложилась другая, давно знакомая, еще один ненаписанный круг из петуха, свиньи и змейки.

«Вожделение? — спросил себя профессор. — Вожделение и жажда познания?»

Не было ответа.

Пустые чаки весов, нарисованных звездами, покачивались в ночном небе.

Как незаметно пролетел день!

XVI

Постоянно видоизменяясь, как бы перестраивая неуловимо для глаза внешние очертания и внутреннее убранство, вилла обволакивала гостей непривычным уютом, навевала странные сны. Теперь ее окружал старый запущенный сад с гротами и пустырями, где в зарослях дурмана свивали ленивые кольца редкостные Эскулаповы змеи.

И, подобно паутине, окутавшей сухой чертополох, души людей незаметно обволокла легкая наркотическая вуаль. Как-то уж слишком быстро притупилось любопытство и пропало желание вновь и вновь испытывать заколдованный оазис, где угадываются, воплощаясь порой в самые неожиданные формы, подсознательные стремления.

В увитых виноградной лозой беседках ждали игроков колоды карт и шахматные доски с точеными фигурками из нефрита. Но только партии никак не составлялись. Разобщенные, ушедшие в себя путешественники в одиночку раскладывали сложные пасьянсы либо разыгрывали хитроумные комбинации, не нуждаясь в общении, не испытывая желания поделиться сокровенными мыслями.

Вилла, блиставшая новой амарантовой окраской, словно разделилась на изолированные ячейки, где уединились затворники, позабывшие о прошлом, потерявшие цель. Неведомый повар готовил и сервировал изысканные яства, способные усладить самый взыскательный вкус. Столь же призрачная, но деятельная прислуга пеклась об удобствах и чистоте. Вместо прежних надбитых горшков с геранью, лестницу украшали хрустальные мисы с нильскими лотосами и золотыми рыбками, а все следы упадка и запустения словно стерла невидимая рука.

Так исчезают начертанные мелом слова на школьной доске, так проваливаются в забвение остывшие образы.

Над опаленными солнечным жаром розами трепетали захмелевшие нектарницы. Но обильные росы не просыхали в прохладной листве, не знали устали фонтанчики, разбросанные в укромных уголках сада. Порой в их мраморных чашах играло ледяное вино, менявшее, повинуясь невысказанному капризу, вкус и букет, порой пиво — от пльзенского до портера, но чаще кока-кола и апельсиновый сок.

Однажды Смит и Макдональд обнаружили в триклинии заросшие окаменевшими морскими желудями амфоры, но так и не узнали, что в них: было лень открывать.

«Сантуринское? — спросил себя Смит. — А может, фалернское?»

«Оливковое масло, скорее всего», — решил Макдональд.

И они позабыли о запечатанных битумом сосудах, которые исчезли, как невостребованное молоко, на другое утро. Лишь непритязательный Анг Темба, приникая губами к живой струйке фонтанчика, всегда обнаруживал один и тот же напиток: холодный чанг. И это ничуть не удивляло его. Значит, таков нрав здешних, расположенных к людям, духов. Об иных, куда более изощренных дарах, шерп даже не подозревал и спал поэтому глубоко и спокойно. Он не слышал, как звенят по ночам струны санура и рокочет бубен в келье Аббаса, как до рассвета не затихает там непонятная возня, женский визг и хохот. Готовя на завтрак привычную болтушку, проводник ни разу не задумался над тем, откуда берут еду остальные. Обнаружив как-то на рассвете в чаше из оникса горсть медовых фиников, шерп мимоходом отведал диковинных фруктов, показавшихся слишком приторными, и позабыл про них. Пора была гнать яков на пастбище. Если саиб позволяет себе валять дурака, то проводнику тем более следует помнить о своих обязанностях. Ведь он на службе, и зарплата ему начисляется каждый день…

Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.

Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полете одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днем ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная, страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокаленной пустыни.

Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шепот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начиненная шариковыми минами красная спекшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах опалесцирующего тумана…

В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.

Спустившись в сад, Смит пошел напрямик через заросли ежевики и жимолости, чтобы поскорее оказаться у проволоки, отрезавшей дальнейший путь.

Медлительные богомолы, замаскированные под сухие сучки и зеленые листья, падали на плечи, вцепляясь в застиранную ткань. Хрупали под ногами раздавленные улитки.

Перекрываемые напевом голоса вели к цели, словно радиомаяки.

Макдональду достался на завтрак горячий буайбесс по-марсельски и превосходные остендские устрицы с лимоном и льдом. В серебряном ведерке с львиными мордами зеленела замороженная бутылка «Дом Периньон», 1929-го, благословенного для Шампани года.

И сразу начались привычные игры.

Едва Макдональд пригубил бокал, как вкус вина неуловимо переменился. Это было уже не сухое шампанское с зеленоватым свечением, а, пожалуй, сильно разбавленное виски, когда особенно отчетливо различается дымный привкус верескового торфа. Неужели, потаенно желая одного, он тем не менее все же хотел другого?

«А почему бы и нет, черт возьми! Душа и тело не всегда согласовывают свои намерения. Организм лучше знает, что ему требуется, и если он выбрал виски, то так тому и быть… Нельзя ли малость покрепче?»

Процент алкоголя мгновенно подскочил. Оттенок жидкости в тяжелом с массивным донышком стакане, который трансформировался из бокала, стал заметно гуще.

«Отлично! — одобрил Макдональд работу невидимых сил. — «Хэнки Баннистер», — определил он сорт. — Хотя уместнее был бы «Джонни Уокер» с черной этикеткой».

Он не удивился, когда обнаружил на дне золотой соверен с изображением Джорджа Третьего, точно такой, как на бутылке «Хэнки Баннистера». Монета оказалась на поверку подозрительно легковесной. Она была отштампована из какого-то анодированного пластика, причем только с одной стороны — реверс напрочь отсутствовал. Оказывается, услужливый дух, а заодно с ним и сам Макдональд не знали, как выглядит настоящий соверен. Бутылочная этикетка с аверсом, на котором был изображен джентльмен в завитом парике, едва ли могла стать эталоном для подражания. Задача получалась трудная и одновременно заманчивая. Если все существо Макдональда, подвизавшегося долгое время в районе Средиземноморья, хранило память о шедеврах тамошней кухни, то, скажем, о золоте помнила лишь голова. Пришлось дать невидимым силам урок, вызвав в памяти условное представление о ядре, сложенном из семидесяти девяти протонов и ста восемнадцати нейтронов с конфигурацией внешних электронов 5d¹⁰6s¹.

Язык науки оказался более доступным, и монета обрела требуемую тяжесть и звон: хотя по-прежнему оставалась без оборотной стороны. Ничего не поделаешь — Макдональд никогда не держал в руках настоящей гинеи. Не сумел он вообразить и как выглядят луидоры, дублоны, пиастры и прочие ипостаси золотого тельца, чья антикварная ценность подчас намного превышала стоимость проклятого металла.

Но если нельзя обогатиться за счет древности, то отчего бы не подзаработать на материале? Не успела эта вполне здравая идея оформиться, как на пол со звоном посыпались односторонние кругляши. Вскоре их стало так много, что пришлось усилием воли остановить золотой дождь. Нечего было и думать, чтобы вывезти отсюда столь непомерную тяжесть. Алхимическое, абсолютно чистое по составу золото следовало немедленно уничтожить.

Рассуждая с холодным прагматизмом, Макдональд решил упростить процесс и, вынув из бумажника стодолларовую банкноту, принялся штамповать из воздуха копии, произвольно меняя серии и номера.

В течение получаса он заработал около двух миллионов, что удалось определить, причем весьма приблизительно, после подсчета, длившегося много более получаса.

Следующая серия экспериментов была поставлена на алмазах. Мысленно сформулировав задачу из области кристаллографии — решетка кубической сингонии из атомов углерода, связанных в октаэдр, Макдональд стал обладателем гигантского монокристалла, раз в шесть превосходившего «Кох-и-нура», «Кулинана» и «Орлова», вместе взятых. Став таким образом владельцем несметного состояния, сконцентрированного в столь малом объеме, он не остановился на достигнутом и поспешно обрушил на стол груду великолепно отшлифованных — превалировала двойная огранка — бриллиантов, мечущих во все стороны голубые, оранжевые, всех цветов радуги-вспышки.

Созерцание сокровищ погрузило Макдональда в состояние непреходящей эйфории. Впрочем, умопомрачительный процесс воспроизводства опьянял не меньше, чем сверкание граней, в которых воплотились все прелести мира.

Остановиться оказалось не так-то просто. Не в силах отвести восхищенного взгляда от невиданной горы камней, Макдональд время от времени подбрасывал какой-нибудь новый шедевр: то ограненный «маркизой» бриллиант, то исполинский невиданный изумруд в несколько тысяч каратов. Порой же, как привередливый коллекционер, менял оттенки, наполняя алмазы синей, розовой, непривычно зеленоватой водой.

Сделав над собой усилие, едва не стоившее кровоизлияния в мозг, австралиец в конце концов уничтожил банкноты и гинеи. Тяжеловесная громоздкость и всегда индивидуальный состав золота могли неожиданно подвести, и от номеров на долларах тоже порядком попахивало уголовщиной. Нет, ничто в мире не могло сравниться с камнями. Они были чисты и абсолютно незапятнанны в буквальном смысле слова.

В течение считанных часов Чарлз Макдональд сделался мультимиллионером, побив самые безумные рекорды, занесенные в книгу Гиннесса. Оставалось убедиться, что все это не бред, и хорошенько поразмыслить, как половчее выскочить из другой, к сожалению, не столь боговдохновенной игры…

Радоваться было рано. Сокровища, подобно золоту ведьм, могли обернуться золой, а смерть неотступно дежурила за плечами. Стряхивая оцепенение, Макдональд глянул на часы и ужаснулся. После спуска в долину прошло целых десять дней! Что он делал все это время, чем занимался? Мозг заволакивала радужная завеса.

Рассеянно пропустив сквозь растопыренные пальцы пригоршню кристаллов, Макдональд различил в калейдоскопическом кружении граней многолучевую звезду, которая, загнув лучи, сложилась в непревзойденный по совершенству шлифовки многогранник. Равного ему не только не было, но и вообще не могло быть на белом свете.

Но ничего не изменилось на заваленном бесценной продукцией столе. Бог или дьявол, послушно выполнявший любые мысленные приказы, безмолвствовал. Возможно, ему просто наскучила однообразная игра.

Что ж, тем более пора приниматься за дело.

Макдональд наладил рацию и, послав закодированный сигнал, подключился к спутнику связи. Приборы показывали устойчивый контакт, но посторонний источник — эпицентр находился где-то совсем рядом — надежно глушил информационный обмен. Заколдованная долина, словно нейтронная звезда, беспрерывно смыкала вокруг себя пространство эфира. Лишь один мелодично попискивающий сигнал отчетливо различался в сумятице шумового фона. Посылавший его передатчик тоже находился где-то поблизости и, следовательно, был недоступен для приема извне. «Информационная тюрьма», — усмехнулся Макдональд, сделав отметку на карте.

«Надо идти дальше, — подумал он, складывая пеленгационную рамку. — И поскорее закончить затянувшуюся партию. Развязать все узлы, внезапным разменом фигур добиться пата… Где Смит? Где Аббас?»

В комнате Смита, скупо исполосованной хлеставшим сквозь жалюзи солнцем, отстаивался душный сумрак. Бронза, надежно упрятанная в пенопласт, хранилась в еще не заколоченных фанерных ящиках, обитых жестью. Вид архаической упаковки, сложенной в дальнем углу, подействовал на Макдональда успокоительно. Дары Мнемозины обросли как бы добавочной плотью. Для себя он тут же избрал дюралевые контейнеры с откидными запорами и множеством скоб, с помощью наручников пристегивающихся к запястьям.

Чтобы заглянуть в жилище Аббаса, пришлось выйти на внутреннюю галерею и обогнуть атриум. Пронзительные, скорее заунывные, нежели веселые, звуки восточной музыки служили надежным ориентиром. Тихонько толкнув дверь, Макдональд заглянул внутрь.

Две прелестные, едва прикрытые газовыми складками девицы, подняв руки, меланхолично кружились под звуки невидимого оркестра. Их обильно умащенные прелести жирно вспыхивали в косом луче. В одной из танцовщиц Макдональд узнал Роситу Лиарес, завоевавшую в прошлом году титул Мисс Вселенная, другая оказалась неведомой эфиопкой или нубийкой и отличалась особой округлостью форм.

Сам Аббас возлежал на роскошном хорасанском ковре и, опираясь локтем о мутук, лениво посасывал наргиле.

На золотых чеканных блюдах были разложены всевозможные липкие с виду сласти, припудренные солью фисташки и освежающие язык семена. Сквозь спущенные зачем-то с потолка муслиновые драпировки просвечивали какие-то узкогорлые кувшины, инкрустированные самоцветами сабли, кремниевые пистолеты и желтые от времени, окованные серебром слоновые бивни. Над многочисленными курильницами сонно вился удушающе ароматный дымок. До рези в глазах пахло мускусом, сандалом и розовым маслом.

Из всех пришельцев Аббас оказался наиболее последовательным. Создав некое подобие мусульманского рая, он стойко придерживался достигнутого образца. Подернутые маслянистой негой зрачки пакистанца были устремлены в пустоту. Макдональд осторожно прикрыл дверь.

Смита он застал, как обычно, на пустыре, мусолящим серебряный мундштук корнет-а-пистона, «…под крестом в Фамагусте», — разливалось окрест заунывное эхо.

Загаженного обрыва и проволочных спиралей не было и в помине. За ржавыми прутьями забора расстилалась, сливаясь с пыльным горизонтом, щебнистая пустыня. Сквозь легкую дымку лиловым бархатом проступали далекие вершины. Очевидно, американец сам уничтожил больное видение памяти.

— Что здесь произошло? — спросил Макдональд, машинально счищая с прутьев ржавый налет.

— Как вам сказать? — Смит поморщился, поправляя очки. — Я нашел пластиковую взрывчатку и капсюль-детонатор…

— Нашли? — со значением переспросил Макдональд.

— Словом, обнаружил за завтраком у себя на столе, — уточнил Смит.

— И решили проделать проход в заграждении?

— Пожалуй…

— А так, — австралиец сделал ударение, — разве так оно не поддавалось?

— Не знаю, не пробовал.

— Почему?

— Не пробовал, и все, — досадливо дернул щекой Смит. — Пластикат натолкнул меня на идею. Я вставил в детонатор огнепроводный шнур…

— Вы ничего не говорили про шнур.

— В самом деле? Однако он тоже у меня оказался… — в некоторой растерянности заморгал Смит.

— Допустим, ладно, — буркнул Макдональд, с трудом отводя взгляд от чуть косящих, едва тронутых синькой глаз.

— Я сделал все как надо, и даже обжал капсюль плоскогубцами…

— Откуда плоскогубцы, черт подери?

— Не знаю. — И вновь трепет рыжих ресниц выдал растерянность. По всей видимости, Смит еще не очнулся вполне и не отдает себе отчета в том, откуда и почему возникают предметы.

— Продолжайте, — махнул рукой Макдональд.

— Одним словом, я действовал по правилам, но взрыва почему-то не последовало, хотя шнур задымил… Когда огонь добрался, по моим соображениям, до детонатора, проволока исчезла, испарилась, словно ее не было.

— Ее и не было здесь… до вас.

— Да, я понимаю… Вместе с ней растаяла и пропасть, залитая туманом.

— Короче говоря, произошло то, чего вы желали?! — выкрикнул Макдональд, убеждая больше, нежели спрашивая.

— Вероятно, — не слишком уверенно ответил американец. — Я не помню… Теперь.

— А бронза у вас в комнате? Вы ее сами упаковали?

— Кажется…

— Своими руками сколотили ящики? Обили их жестяной полосой? У вас есть молоток? Гвозди?

— По-моему, есть, — напряженно вспоминая, кивнул Смит. — Были в одном из вьюков…

— Черта с два были! — раздраженно передразнил Макдональд. — Что я, не знаю наш груз?.. Ящики, кстати сказать, сколочены без единого гвоздика. Я проверил.

— То есть как это?

— А я знаю?.. Может быть, склеены чем-то…

— В этом нужно хорошенько разобраться, Чарли, — озабоченно потряс головой Смит, словно сбрасывая сонную одурь. — Я очень хочу сохранить свою бронзу.

— И я тоже, — непроизвольно признался Макдональд.

— Как, и у вас появилась бронза?

— Нечто в этом роде, — австралиец неопределенно покрутил в воздухе пальцем. — И я, право, не менее вас озабочен сохранностью, а вернее, стабильностью… груза.

— Эти вещи реальны, Чарли, — понимающе кивнул Смит. — Во всяком случае они построены из атомов, как мы сами, как окружающая нас природа… У меня есть портативный спектрометр, я проверял.

— Звучит обнадеживающе, ежели вам не приснилось все это: статуэтки, проверка, спектрометр.

— А ваша жизнь не приснилась вам, Чарли? Что, если мы снимся сами себе?

— Ну, такое вообще не поддается проверке. Поэтому бог с ней, с философией. Я, знаете ли, до самого последнего момента был убежденным материалистом, хотя и посещаю, ради приличия, приход… Изредка, надо сказать, и весьма…

— Я тоже, коллега, но раньше у меня не было ни малейшей надежды на, так сказать, иное существование.

— А теперь? — с неожиданным волнением тихо спросил Макдональд.

— Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется… Ах я не знаю, что мне кажется, Чарли, но я безумно дорожу возникшим предчувствием… Тенью…

— Каким предчувствием?

— Не хочется говорить. Не обижайтесь.

— Боитесь спугнуть?

— Может быть.

— Внезапно проснуться посреди привычного убожества?

— Не убожества — ада.

— Пустая игра словами.

— Нет, Чарли, мое кредо. Зная, что впереди у нас только небытие, легче переносить страдания, согласитесь.

— Мы живем в аду, искупая чужие грехи, но, по счастью, наш приговор не бессрочен?

— Можно сформулировать и так.

— Банально.

— Жизньчеловека вообще довольно банальна и порядком бессмысленна, вам не кажется? С бессмыслицей, кстати, так же трудно примириться, как и с собственным уничтожением. Невольно спрашиваешь себя: зачем?

— И у вас есть подходящий ответ?

— Еще несколько дней назад я бы с полной уверенностью ответил «нет», Чарли, а теперь — не знаю.

— Значит, вам примерещился призрак рая. Как дурачку Аббасу, соорудившему этакий, знаете ли, уютный серальчик. С Аббаса что взять? Болван, темный, полуграмотный человек, но вы-то. Бобби, понимаете, что эти девки умеют лишь страстно стонать да вскрикивать по-птичьи в надлежащий момент?.. И ничего более.

— Какие девки, Чарли? — Смит изумленно раскрыл глаза.

— Такие, — проворчал Макдональд. — Золотые, бронзовые, пропади они пропадом… Вы долго намерены здесь прохлаждаться? — спросил он, круто меняя тему. — Не пора ли в дорогу?

— Зачем?

— То есть как это зачем? — поперхнулся от возмущения Макдональд. — Да очнитесь же наконец, Бобби! Мы потеряли бог знает сколько времени. Надо наверстывать!.. Или вы предпочитаете возвратиться?

— Возвратиться? — Смит задумчиво пожевал губами. — Пожалуй, нет. Мне бы хотелось побыть здесь немного, хотя бы из любопытства.

— Тогда собирайтесь живее! — заторопился Макдональд, обретя наконец привычную форму. — Где ваш бесценный Тигр?

— Но, право, Чарли, я совсем не расположен лететь куда-то сломя голову. Оно найдет нас и здесь.

— О чем это вы, Бобби? Какое «оно»?

— Право, не знаю… Однако все, что только должно случиться, не минует нас, мне так кажется… Не лучше ли тихо подождать? Мне хорошо тут, Чарли.

— Поступайте, как знаете. — Макдональд не скрывал раздражения. — А я поспешу навстречу, хотя бы из любопытства, простите за плагиат!

— Зачем же так, право… Если вы настаиваете…

— Не настаиваю, — вкрадчиво поправил Макдональд. — Прошу. Мне кажется, нам не следует медлить. «Оно» торопит нас и словно бы обещает, что, чем дальше, тем… — Он внезапно осекся и дернул напарника за рукав. Ветхая фланель треснула и расползлась.

— Что? — спросил было Смит, но, натолкнувшись глазами на синий, изрядно помятый «лендровер», поперхнулся и замолк.

Машина стояла в каких-нибудь двадцати ярдах и отбрасывала на землю геометрически четкую тень.

— Вы этого хотели? — тихо спросил приунывший Макдональд.

— Нет, не знаю… А вы?

— И я не знаю, хотя, скорее всего, виноват я… Что ж, пошли.

Приблизившись к «лендроверу», он слегка замешкался, безотчетно ища ручку передней дверцы. Замок открылся, но не сразу, а с некоторым замедлением. Так же постепенно, словно проявляясь на фотобумаге, возникли шкалы и стрелки на приборном щитке, торчащий в замке зажигания латунный ключ. Макдональд уже было собрался повернуть его, как в приспущенное окно ворвался удивленный возглас Смита:

— Но ведь это же монолит!

— Что? — не понял Макдональд.

— А то, что капот начисто приварен к корпусу, а колеса — к крыльям! — возмущенно воскликнул Смит, но сразу, словно испугавшись чего-то, виновато поправился: — Ах нет, я, кажется, не заметил зазора… И колеса тоже…

— Так, — озабоченно выдохнул Макдональд, угадывая остальное. — Попробуйте приоткрыть капот. — Он откинулся, сосредоточенно нахмурив брови, отводя внутренним невероятным усилием мысль от проклятого автомобиля. — Что там? Что?! — нетерпеливо выкрикнул он, изо всех сил стараясь отвлечься от жестяного скрежета впереди, — Отвечайте быстрее! — потребовал, когда поднятая крышка закрыла небо.

— Ничего, — помедлив, отозвался Смит, у которого вдруг запершило в горле. — Темная пустота… То есть что-то там, кажется, прорисовывается… Воздушный фильтр, бобина, аккумулятор, но только без клемм…

— Достаточно, — устало вздохнул Макдональд и, толкнув дверцу ногой, спрыгнул на гравий. — Все равно такая машина никогда не сможет ездить.

— Да, — угрюмо кивнул Смит. — «Оно» не знакомо с Элементами машиностроения.

Они поняли друг друга с полуслова.

— Мы знаем обо всем слишком расплывчато, чтобы вообразить каждый винтик и каждую шайбочку, — усмехнулся Макдональд.

— Система питания, — поддакнул Смит. — Жиклеры…

— Электросхема, смазка, — уже веселее подхватил Макдонадьд.

— Допуски! — улыбнулся в ответ Смит. — Резьбы!

— Такое не под силу одному человеку.

— Если только он не работает в конструкторском бюро у Форда.

— Придется навьючивать яков, Бобби!

— Видно, уж так, Чарли… Пойдем по пеленгу?

— Самое верное дело, хотя я не прочь скорректировать маршрут с синьором Валенти. Они уже близко.

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Это не ответ, Чарли.

— Вы не осудите меня, если я признаюсь, что поставил перед уходом «клопа»?

— «Клопа»?

— Надеюсь, вы представляете себе, что это значит?

— Микрофон для подслушивания?

— Зачем такие страсти? Всего лишь миниатюрный передатчик, Бобби, не более того. Я прикрепил его к седлу миссис Джой и поэтому знаю, разумеется, приблизительно, где сейчас находится самый прелестный задик на тысячу миль вокруг.

— Кто вы на самом деле, Чарли? — растерянно спросил Смит, протирая очки кусочком замши.

— Это действительно имеет для вас значение? — Макдональд устало махнул рукой. — Сейчас? Здесь?

XVII

Супруги Валенти набрели на римскую виллу, когда приготовления к походу были в самом разгаре.

Анг Темба едва успевал поворачиваться, навьючивая своенравных, успевших отвыкнуть от груза животных. Угрожающе набычившись и роя копытами землю, яки упрямо пятились, всячески стремясь избавиться от ненавистных пут. Смит в который раз пожалел, что остался без погонщиков, опытных, терпеливых, до тонкостей изучивших норов лохматых прислужников Ямы.

— Не кажется ли вам, дружище, — пошутил Макдональд, — что наши сборы скорее напоминают корриду?

— Я не был в Испании, — не поддержал веселого настроя Смит. Всю ночь его преследовали кошмары. Провалявшись почти до полудня, он все равно не выспался и раздражался теперь от каждого пустяка.

— А что вам мешало съездить хотя бы в Мексику?

— Жизнь, — односложно бросил Смит, помогая шерпу грузить ящики.

Различив дальний перезвон колокольцев, он предостерегающе поднял руку и прислушался.

— Я так думаю, это наши друзья, — как всегда мгновенно сориентировался Макдональд. — Здесь не разминешься…

Вскоре маленький караван уже входил в гостеприимно распахнутые ворота виллы.

— Может быть, нам лучше расположиться неподалеку? — Профессор с нескрываемым удивлением разглядывал цветущий сад, жадно вдыхая горьковатую прохладу осыпавшихся пятилепестковых цветов чампы.

— Жаль портить такое великолепие!

— Пустяки, — пренебрежительно отмахнулся Смит.

— Не поручусь, что сей цветущий оазис не растает, как мираж, едва мы затворим за собой калитку, — заметил Макдональд, снимая с седла красавицу Джой.

В элегантно потертых джинсах и синей широко распахнутой рубашке мужского покроя — с карманами и погончиками — стройная полногрудая итальянка выглядела особенно привлекательно. От нее веяло волнующей свежестью степных трав и здорового конского пота.

— Надеюсь, для нас найдутся свободные номера? — взяв кейс с бижутерией и косметикой, Джой одарила Смита чарующей улыбкой.

— Для вас, синьора, приготовлены президентские апартаменты, — перехватил инициативу Макдональд. — Спасибо, что почтили выбором именно наш отель.

— Как он называется?

— «Амарантовая вилла», — проявил находчивость Смит, слегка раздосадованный, что его оттеснили. — Категория «пять звездочек».

— Кухня по выбору! — коротко хохотнул австралиец.

— Вот как? — Оживленный румянец на обветренном личике Джой поблек. — Я правильно вас понимаю?

— К сожалению, миссис Валенти, — с печальным сочувствием кивнул Смит.

— Мне нужно привести себя в порядок, — мгновенно замкнувшись, бросила она и бочком прошла мимо мужчин к лестнице. — Я не заблужусь?

— Выбирайте любую комнату, — посоветовал Смит, не сделав даже попытки проводить даму.

— Коллекции? — поинтересовался профессор, царапнув ногтем притороченный к вьюкам контейнер.

— Надеюсь, — несколько неопределенно отозвался Макдональд.

— Значит, с вами тоже происходили всякие чудеса? — Валенти придирчиво окинул оком античные колонны, явно барочные окна и нелепый готический аркбутан, полускрытый каминной трубой. — Конечно, друзья мои, такого не может быть. — Разминая занемевшие ноги, он слегка помассировал икры и принялся энергично вышагивать вдоль гравийной дорожки. — Я не знаю подобных построек.

Статуи из каррарского мрамора с их вековыми черными трещинками и сглаженными временем очертаниями не понравились ему еще больше.

— Это не Греция, — отчеканил он хорошо поставленным голосом профессионального лектора, — не Рим эпохи упадка и, уж конечно, не Гандхара, на что хоть в какой-то степени можно было рассчитывать. Это жалкая слепая эклектика, порожденная развитой, но нечеткой памятью. И я готов согласиться с вашим прогнозом, мистер Макдональд. Наваждение, надо думать, развеется, едва исчезнет питающий его источник.

Испытывая сложное чувство разочарования и вместе с тем облегчения, Смит, как загипнотизированный, последовал за итальянцем. В отличие от них с Макдональдом, предпочитавших изъясняться полунамеками, профессор Валенти излагал свои выводы с научной беспощадностью и прямотой. Он словно бы размышлял вслух, оценивая первые результаты потрясающего эксперимента, где сам же и был подопытным кроликом.

— Но все-таки что это? — преодолевая неясное внутреннее сопротивление, спросил Смит, сбивая щелчком улитку, прикорнувшую на ягодице Психеи. — Объективная реальность или массовый гипноз?

— Я ничего не исключаю, — не без удовольствия отчеканил Валенти, — хотя предпочитаю последнее. Ради спокойствия духа. Именно ради спокойствия, к сожалению, а не на основе объективного анализа, как вы могли ожидать.

— Понимаю вас, — участливо вздохнул Смит. — Вполне понимаю… Анг поможет вам разместить животных, — махнул он рукой, подзывая шерпа. — Если эти роскошные розы придутся по вкусу якам, мы не станем возражать. Верно, мистер Темба?

По молчаливому уговору решено было провести эту ночь на вилле, с тем чтобы утречком выступить всем вместе. Чем больше людей, тем надежнее. Да и день считай что сгинул. Солнце уже заметно клонилось к гребенчатой кайме исполинского цирка, и жесткие с металлическим привкусом краски смягчила бархатистая тень.

После коллективной трапезы, где на стол почти демонстративно выставили только свои, до последней крупинки проверенные припасы, безмолвно игнорируя постороннее, Макдональд спустился с сигарой в сад. Хотелось в одиночестве посмаковать редкостную регалию, скрученную из лучшего кубинского табака, и поразмыслить.

В просветах между деревьями, остывая, серебрилась щебнистая равнина. Где-то там, далеко за стеклянистыми волнами перетекающего воздуха, ждала разгадка. Шевельнулось предчувствие, что судьба доведет его до последнего края и бросит околевать где-то в непостижимой близости откровения.

Макдональд зябко поежился и швырнул зашипевший окурок в банку с голубыми лотосами из безмерно далекой нильской дельты. Не причуду воображения, не гривуазный изыск увидел он в декадентских больных цветках, закрывшихся к ночи, но вызов, неприкрытое издевательство кошки, сторожащей отпущенную мышь.

Возвращаясь к себе, он услышал задышливую возню и включил неразлучный фонарик. Одурманенный Аббас с искаженным напряженной гримасой лицом, в кровь исцарапанным ногтями, тащил куда-то из последних сил упиравшуюся Джой. Она застыла на миг, завороженная светом, прикрыв локотком распахнутый ворот, и с неестественной медлительностью заскользила вдоль стены по направлению к галерее.

Испустив нутряной клекочущий хрип, Аббас вырвал из ножен вороненый клинок и по-кошачьи сжался для сокрушительного прыжка, но Макдональд нырнул ему под ноги, перехватил руку с оружием и резко рванул ее в сторону. Хрустнули оборванные связки, но, прежде чем пакистанец успел осознать затопившую все его существо сумасшедшую боль, Макдональд нанес несильный, точно рассчитанный удар в висок. Едва ли это было нужно, но, действуя почти инстинктивно, он не мог остановиться на полдороге.

Взвалив на плечо обмякшее тело, Макдональд оглянулся по сторонам, ища пропавшую Джой.

— Животное, — процедил он сквозь зубы, тяжело опуская на ковер обездвиженную ношу.

Нубийка и королева красоты без устали кружились по комнате, сизой от кадильного дыма, давя каблучками жирную пахлаву.

— Прочь! — хлопнул в ладоши Макдональд, разгоняя прелестниц по углам, как боксеров после удара гонга. — Воды!

Бесцеремонно переступив через опавший газовый шарф, нубийка подала ему узкогорлый сосуд с выгнутым, как лебединая шея, носиком. Макдональд привел пакистанца в чувство. Мысленно сосредоточившись на перевязочном пакете, он попробовал сгонять за ним другую красотку, только она ничего не поняла, беспокойно встрепенувшись в своем углу.

Пришлось сходить самому. По-видимому, пакистанец не ощущал сильной боли. Во всяком случае Макдональд застал его мирно спящим. Кровавые полосы, оставленные коготками Джой, чудесным образом затянулись и едва угадывались на темном, изрытом оспой лице. Оставалось только накрепко прибинтовать искалеченную руку к груди и предоставить Аббаса его судьбе. В сущности, теперь он был совершенно не нужен австралийцу. Пусть пока отлеживается, может быть, пригодится на обратном пути…

Собираясь на другое утро в дорогу, он остановил пристальный взгляд на Джой, седлавшей каракового, нетерпеливо переступавшего забинтованными бабками мула. Ничто в облике итальянки не напоминало о вчерашнем инциденте. Сменив пропыленную рубашку на защитную блузу в стиле сафари, она весело щебетала, скармливая лошадям сахар с ладони.

Почувствовав, что за ней наблюдают, Джой обернулась и, увидев Макдональда, просияла дежурной улыбкой красивой, уверенной в себе женщины.

Караван тронулся, гремя щебнем и разноголосо позвякивая боталами. Облако пыли обозначило его след в первобытной пустыне, иссиня-черной под утренним небом.

— Ну, как прошла ночь? — осведомился Макдональд, поравнявшись с Томазо Валенти.

— Лучше не вспоминать, — нервно поежившись, отозвался профессор. — Единственный сухой остаток от всей фантасмагории — так это то, что я ощущаю себя абсолютно здоровым. — Он отрешенно сосредоточился, прислушиваясь к себе. — Совершенно, знаете, позабытое чувство…

— Я рад за вас, профессор.

— Неужели моя подагра решилась предоставить мне полную свободу? — Валенти залихватски подкрутил усы. — Или выгуливает, сволочь, на длинном поводке?

— Надейтесь на лучшее, — посоветовал австралиец.

— Ты слышишь, детка? — ликующе воскликнул профессор, обернувшись к едущей следом жене. — Я не чувствую подагры!

— Думаешь, помогли гейзерные ванны?.. О я так счастлива, дорогой!

Макдональд вновь подивился самообладанию итальянки. Нехотя отводя взгляд от ее отдохнувшего, великолепно ухоженного лица, он увидел ярко-оранжевую точку, которую просто нельзя было не заметить на аскетическом фоне пустыни.

Наведя бинокль, Макдональд не без удовольствия узнал бродячего йога в неизменной леопардовой шкуре, наброшенной поверх монашеского платья. Остановившись в нескольких шагах от «лендровера», он, опираясь о трезубец, внимательно рассматривал незавершенное изваяние.

И вдруг «лендровер» исчез с горизонта.

Монах по-прежнему стоял на своем месте, недвижимый, как изваяние, а кубообразной глыбы, отбрасывавшей короткую тень, не стало.

Макдональд, как ужаленный током, выпрямился в седле и обернулся. На спине приотставшего яка успокоительно блестело дюралевое зеркало контейнера.

XVIII

Норбу Римпоче ощущал себя каплей, подхваченной вешним потоком. Напитанные светом струи несли его к вечному океану, где сливались воедино все реки земли.

Безначальный и бесконечный, заполняющий собой неисчислимые миры, Ади-будда, как звездная бездна, распахивался в конце пути. И гасли, едва царапнув твердь, метеоры, и навсегда размыкали звенья жестокие цепи причин и следствий.

Вожделенная нирвана, блаженное ничто, в котором растворялись души, уставшие блуждать в лабиринте перерождений, рисовались странствующему йогу как звездная ночь, отраженная в быстротекущей реке. Этот устойчивый образ был навеян не столько метафизическими откровениями тайных учений тантризма, сколько эвфемизмами, к которым так или иначе приходилось прибегать ламаистским богословам в их заранее обреченных на неудачу попытках представить себе непредставимое.

Вездесущность Будды, учили Норбу наставники, заключается в духовном теле, которое и есть абсолютная пустота. Эта божественная эманация присуща всем живым существам, но подавлена в них бренным материальным началом. Сиюминутные устремления, ничтожные заботы о насущном, отвлекая от вечного, вращают колесо страдания, имя которому мир. Даже тела небожителей не свободны от круговорота санскары. Лишь подвижник, выбравший путь пратьека-будд, способен еще при жизни проникнуть в освобождающее от плена иллюзий ничто.

Медитационные экзерсисы приносили Норбу день ото дня крепнувшее осознание своей личной причастности к абсолюту, нерасторжимой связи с одухотворяющей мироздание силой.

Здесь же, в долине, где даже самые сложные упражнения удавались с поразительной легкостью, Норбу окончательно уверовал в близость «другого берега», как именовалась нирвана в священной «Дхаммападе».

Завороженный нездешним сиянием, он шел через пустыню, не ведая зноя и жажды, не ощущая усталости, не нуждаясь даже в кратком ночном отдыхе. Ничтожные препятствия в виде нескольких странных, следовало сознаться, не описанных в соответствующих трактатах фантомов лишь укрепили йога в верности избранного пути.

Разве не смущал коварный демон Мара видениями, то кошмарными, то прельстительными, самого учителя Шакья-Муни? И разве не победил в себе сомнения великий аскет, рожденный принцем?

Выросший в Трансгималаях, Норбу Римпоче никогда не видел автомобиля, но, разумеется, кое-что слышал об этих «повозках дьявола», отравляющих воздух тошнотворной гарью и нещадно давящих живых людей.

«Лендровер», за которым не было и тени следа от колес, произвел на него гнетущее впечатление. Вне всяких сомнений, коварные шимнусы продолжали строить козни. Поставив на пути босоногого аскета адскую колымагу, они задумали свернуть его с благой дороги. Так нет же, не бывать этому никогда!

Норбу вызвал в воображении устрашающий облик юдама, чье имя тайно носил, и, заполнив пустыню до самых дальних гор человеческой и конской кровью, воздвиг медный остров, на котором могущественный покровитель мог проявить свою мощь. Теперь следовало произнести про себя чудотворную тарни — сокровенную формулу, побуждающую владыку к действию.

«Ом-ма-хум-сва-ха!» — пробуждая творящий космос, замкнулись в непостижимые разумению фигуры магические слоги.

Охранитель взмахнул мечом, море пошло волнами, и нечестивое творение поглотила пучина. Затем все до последней капельки крови впитал раскаленный щебень.

Покончив с очередной проделкой шимнусов, Норбу Римпоче обратил просвещенное внимание на развалины, окруженные засохшим кустарником и черными, словно обуглившимися стволами неведомых деревьев. Он впервые видел такие уродливые колонны из белого камня, похожего на затвердевший сыр, и такие без всякой на то надобности заверченные лестницы. Недаром обнаженные изваяния подозрительно смахивали на дакинь — любительниц крови. Опытного охотника за чертовщиной ничем не проведешь! Йог сразу догадался, что перед ним убежище прета — омерзительных созданий, обреченных за грехи на вечный голод.

Преисполненный отваги, как Дон Кихот, завидевший ветряную мельницу, он подтянул сползшую с плеча шкуру и устремился в атаку. Фортификационные сооружения врага человеческого были не в силах сдержать праведный натиск. Ороговевшие пятки топтали колючую проволоку, растирая ее в кирпичную пыль, а ломкие лепестки штамбовых роз опадали, как сажа, от невесомого касания монашеского плаща. Волосатые пауки-птицеяды, оплетшие провалы арок, поспешно забились в дыры и трещины. Богомолы, попадав с ломких ветвей, притворились мертвыми.

Блуждая в сумрачных коридорах, заваленных битым камнем и кусками обвалившейся штукатурки, Норбу заметил светлый клинышек под неплотно прикрытой дверью, чудом сохранившейся средь развала и запустения.

Дверь отворялась внутрь, и монах, осторожно нажав на нее плечом, не без любопытства заглянул в комнату. И то, что внезапно открылось в сандаловом дыму, до глубины души потрясло бедного отшельника, привыкшего, казалось бы, к лицезрению всевозможных фантасмагорий и давно победившего плоть.

С первого взгляда узнав в тройке пляшущих апсар[28] белую леди, с которой ехал из «Тигрового логова» в дзонг «Всепоглощающий свет», Норбу понял, что даже шимнусам не под силу подобное чародейство. Очевидно, сам Мара, демон смерти и темного вожделения, вознамерился скрыть за ложной завесой картины «другого берега». И этот бородатый служитель зла — Норбу сразу разглядел в Аббасе реальный человеческий образ — послан, чтобы питать своей жизненной силой омерзительных духов, принявших женское соблазнительное обличье. Всматриваясь в отуманенные курениями очертания, йог не знал, чему больше дивиться: белой леди, услаждавшей бесстыдным танцем головореза в чалме, или невиданной дьяволице с темной, как старая китайская бронза, кожей. Эта адская шакти была прекраснее всех! Она танцевала, дразня острым розовым язычком, с наслаждением, в самозабвенном порыве, и каждый мускул, каждая складочка ее налитого неистовством тела упруго дрожали в такт танцу. Казалось, что миры рождаются и гибнут под ногами этой богини, черной, как Кали, властительницы любви и смерти. Ни шимнусами, ни прета не под силу было сотворить подобное наваждение.

Собрав все мужество, Норбу Римпоче твердо переступил через порог. Оставляя на голубом ворсе ковра отпечатки пропыленных подошв, он внедрился в мистический хоровод и, улучив мгновение, дунул в лицо чернокожей. Прямо в ее чувственный, плотоядно оскаленный рот, где огненно трепетало жало.

Безотказное заклинание разрушило образ, сотканный из частиц света. Используя эффект внезапности и сотворив в помощь себе сияющую сапфиром проекцию нирманического[29] будды, отважный воитель распылил на внечувственные элементы вторую апсару и погнался было за третьей, кощунственно скопированной с доброй леди Джой, но был остановлен угрожающим толчком в спину.

Аббас, не успевший довести свой сераль до канонической четверки, жаждал мести. Столь скоропалительное сокращение не только угрожало ему полным одиночеством, но и было прямым вызовом, непозволительным вмешательством в святая святых.

Очнувшись от первоначального шока, он вскочил на ноги, зубами сорвал повязку — боли в прибинтованной к телу руке не ощущалось — и схватил неразлучную Ми-16. Приперев монаха к стене, точно жука булавкой, он, не отводя оружия, спросил:

— Ты кто?

Норбу языка белых людей не понимал и потому безмолвствовал.

— Отвечай, или я проделаю в тебе такую дырку… — Не находя подходящих слов, Аббас не закончил угрозы и на всякий случай повторил вопрос по-китайски.

Но для медитирующего, а потому не шибко преуспевшего в учености монаха речь северных соседей тоже была тайной за семью печатями.

Вероятно, Норбу Римпоче, даже если бы он обладал необходимыми лингвистическими навыками, едва ли снизошел до беседы с посланцем преисподней. Приневоленный к абсолютному бесстрашию постоянным лицезрением леденящих кровь картин гибели мира, он не боялся смерти. Здесь, в преддверии блаженного несуществования, она мнилась желанным знаком скорого освобождения.

Он без слов понял, что означает и на каком языке говорит давящий под левой лопаткой металлический холодок. Мгновенный переход к вечному несуществованию от мучительных коловращений санскары именно теперь казался легким и соблазнительным. Без томления, которым перед расставанием смущает душу земная преходящая прелесть, но и без нетерпения Норбу Римпоче ожидал выстрела.

Он ощутил, как безжалостно кромсает его совершенную плоть разрывная пуля на выходе, с первым прикосновением стали, за много растянутых мгновений до того, как Аббас Рахман клацнул предохранителем, за целую кальпу до заключительного движения руки, отмеченной клеймом убийства.

Зная по опыту, что в маленьком раю, которого удостоился за искреннюю веру и благочестие, все будет так, как ему захочется, и бессловесные гурии вернутся по первому зову, Аббас не хотел смерти языческого дервиша.

Наслышанный о мощи здешних колдунов, он до дрожи боялся их кровожадного гнева. По здравом размышлении дервишу, из чистой глупости сунувшему свой нос в чужие дела, следовало бы попросту дать коленом под зад. И тут же забыть о нем под усыпляющий рокот струн и сладостные извивы гурий, не знающих, что значит прекословить мужчине. В этом зачарованном дворце, где время остановило свой бег и болезни не властны над человеком, можно позволить себе великодушный каприз.

Однако и с вызовом, брошенным его мужскому достоинству, Аббас не мог примириться. Обуреваемый противоположными порывами, он простоял довольно долго, пока занемевший палец сам собой не надавил на спусковой крючок.

Аббас мог поклясться именем Аллаха, что не хотел этого.

Перед вспышкой, молниеносной, как проблеск затвора в мгновенной съемке, Норбу привел дух в состояние безраздельного отвращения к любым проявлениям чувственной жизни. Он погасил в себе все человеческие желания и даже то высшее устремление к слиянию с непостижимым.

Подкрепляя решимость привычным видением громоздящихся до неба, где незакатно сияли луна и солнце, костяков, он не давал сознанию, скользящему у самых границ памяти, окончательно кануть в небытие. Образ грозного повелителя смерти удерживал его у края бездны. Пытаясь объять всю непомерную власть Ямы и сгибаясь под ее ношей, Норбу очищал душу от накипи желаний, как очищают тело от скверны и нечистот.

И тогда краеугольные основы мироздания, которые человеческий мозг воспринимает раздельно, соединились для него в неизреченную общность. Слились стихии и соответствующие им цвета, направления в пространстве и отвечающие за них за всех чувства и органы чувств человека, и знаки зодиака, и локопалы — хранители мира, и будды созерцания, эманирующие этот призрачный мир.

Он летел в бездонную непроглядную яму, смутно помня последним трепетом угасающей памяти, что это и есть шунь-ята, единственно сущая пустота.

XIX

На четвертые сутки объединенный отряд пересек пустыню и вышел к реке, слепо мечущейся в каменном хаосе. Над отуманенным ущельем, где терялся последний извив, дрожала сумрачная радуга. Горы, заслонившие половину Вселенной, поднимались прерывистыми уступами. Сразу за галечным мысом и лесистыми высотами на другом берегу темнели помеченные снежной клинописью хребты. Их самые дальние, бесплотные почти ярусы незаметно переходили в неправдоподобную, лишенную проблесков и теневых складок завесу. И только вершина, вознесенная над встающим где-то по ту сторону солнцем, слепила глаза мастерски отмеренным хрустальным сколом. Никем не покоренная вершина Сияма-Тары.

Смит, ехавший впереди, направил лошадь вдоль берега. Остальные бездумно последовали за ним. Прожитые в долине дни наложили на людей неизгладимый отпечаток одиночества. Притупилось любопытство, почти исчезло желание говорить друг с другом, делиться впечатлениями, обсуждать планы. Ощутимое присутствие некой силы, сторожащей спрятанные в потаенной глубине образы и движения, порождало взаимную отчужденность. Но было и иное — прямо противоположное. Мысли, которые каждый таил в себе, нередко оказывались созвучными, и принятое кем-нибудь решение возникало как бы итогом общих раздумий, молчаливо согласованным выбором. Так, собственно, произошло и на сей раз, когда Смит, бегло окинув местность, повел караван в ущелье.

Невесомая водяная пыль приятно освежала лицо. Несмотря на высокую влажность, дышалось легко и как-то на удивление сладко. На губах чувствовалась то ли первозданная свежесть высокогорных проталин, то ли медвяная роса альпийских лугов. Шум бегущей воды, разбивающейся о глянцевитые валуны, и рокот гальки сливались в однообразную убаюкивающую мелодию. Сами собой закрывались глаза, уставшие от поляризованного света, завороженные радужным переливом над влажными скалами и дымкой редколесья.

Выхода из ущелья не было. Поток, растекаясь на просторе пенными прядями, безнадежно терялся во мраке пещер.

Один за другим всадники спешились, вручив поводья шерпу. Согнав навьюченных яков в кучу, Анг Темба раскупорил бамбуковую бутылку с чангом. Допив до последней капли, он опустился на корточки и принялся чертить на земле янтры, защищающие от злых чар. Затем, повернувшись лицом к горам, пропел заклинания, надвинул шляпу на нос и почти демонстративно погрузился в дремоту. Разве он не предупреждал заранее, что не знает здешних дорог?

Скользнув взглядом по вертикальной стене, источенной кавернами и до блеска отшлифованной талыми водами, Валенти вынул бинокль и нацелил его на грот, затянутый почти сплошной сетью ползучих растений. Над сводом ясно виднелся высеченный и слегка оконтуренный охрой конь с лучезарным чандамани[30] на высоком седле. Сам по себе счастливый символ еще ничего не значил и едва ли служил дорожным указателем. Скорее всего, просто отмечал кому-то памятное место.

Валенти развернул сокровенный свиток и попытался сверить его с местностью. Стилизованная гора на танке и один из ручьев, исчезавших в недрах, могли бы подсказать верное направление. Трудность заключалась, однако, в том, что мандалу нельзя было с полной уверенностью сориентировать по странам света. Верх ее мог указывать и на восток, и на юг, а цвет, отвечающий направлению, зачастую обманывал.

Пока профессор колдовал над свитком, Макдональд развернул рацию и настроился на нужную частоту. Приближалось время, когда включался неведомый источник, успевший снискать репутацию надежного ориентира.

— Не размять ли немного косточки? — блаженно сощурился Смит, увлекая Джой в сторону от реки. — Прелестное местечко! — подхваченный волной неожиданного влечения, кивнул он на каменную россыпь с жалкими пучками травы. — И даже цветы есть!

Она молча пошла рядом, не разделяя преувеличенных восторгов спутника. Однако и в ней что-то неуловимо переменилось. Захотелось раскрыть душу, облегчить откровенным признанием глубоко упрятанную растерянность.

— Вам не надоело блуждать по горам и пустыням? — спросил Смит, вручая скромный букетик розовых первоцветов.

— Не то слово, Роберт! — бросила она в сердцах. — Будь моя воля, я давно бы вернулась назад. Но вы же видите, Томазо невменяем!

— Как я, как Чарли, как все мы, — невесело пошутил американец. — А что делать?

— Делать, конечно, нечего, — Джой раздраженно тряхнула головой. — Нужно обязательно разбить лбы о стену, в которую мы так кстати уперлись! — Поправив разметавшиеся волосы, она безнадежно махнула рукой. — Какая же я была дура!

— О чем вы, Джой! — Смит участливо коснулся ее плеча. Тонкий запах духов и нежданная острая нежность перехватили дыхание.

— Так. — Она вновь отчужденно замкнулась. — Пустяки, Роберт, не обращайте внимания.

— А мне-то казалось, что вы совершенно счастливы, — словно бы оправдываясь, прошептал он.

— Вы ошибались, — сухо заметила Джой, поворачивая назад, но внезапно замерла на месте. — Что это, Роберто? — прошептала, указывая на небо.

Смит поднял голову. Там, в студеной, продутой дикими ветрами синеве, всходила неведомая планета. Резанув глаза металлическим блеском, то зеркальный, то почти черный чуть сплюснутый шарик косо прочертил небосвод и скрылся за нерушимой и вечной стеной льда. Пораженный американец успел лишь увидеть, как пересеклись на нем, образовав косой крест, колючие лучи еще невидимого солнца.[31]

Макдональд, поймавший в этот момент вожделенную помеху, так и застыл на месте с поднятой головой и полуоткрытым от удивления ртом. Один только Валенти, сопоставлявший синий сектор дхяни-будды[32] Акшобхии, ответственного за восточные пределы мироздания, с камнем чандамани на конском седле, ничего не заметил.

— Видели?! — воскликнул Смит, подбегая к компаньону.

Макдональд молча затряс головой.

— Что это… было? — прошептал он, замедленно обретая дар речи.

— Любите научную фантастику? — брезгливо ухмыльнулся Смит.

— Ну, люблю!

— Тогда вы все и так знаете.

— Неужели…

— Да-да, это самое! — нетерпеливо перебил Смит. — Космический корабль, автоматический зонд, аварийный буй — думайте, что хотите.

— Вы тоже были свидетелями, джентльмены? — приблизился со свитком в руке Валенти, которому Джой успела поведать о происшествии. — Полагаете, летающая тарелочка? — Он насмешливо блеснул зубами.

— А вы? — хмуро спросил Смит.

— Лично мне, хоть я и не был счастливым очевидцем, более по душе иное объяснение.

— Какое же? — отчужденно полюбопытствовал Смит.

— Припомните-ка учение калачакры. — Профессор довольно потер руки. — Истинно сказано: «Знаками семи звезд отворятся врата…» Вот, извольте. — Он ловко развернул свиток. — Эта река, — показал лазуритовую жилку, тянущуюся среди беленых горбов, — течет на юг…

— На юго-восток, — уточнил Макдональд.

— А вы откуда знаете? — изумился Валенти.

— Знаю, — мягко, но с той неподражаемой властной интонацией, которая обычно отбивает охоту к дальнейшим вопросам, констатировал Макдональд. — Мы пойдем туда, если, конечно, сумеем, — уверенно добавил он и, спохватившись, предупредительно улыбнулся. — Вы, кажется, что-то хотели сказать, профессор?

— Я? — Валенти сдвинул брови. — Ах да, в самом деле! — Мгновенно восстановив мысль, он прояснел взором. — Просто я хотел поздравить всех нас, джентльмены, с прибытием в Шамбалу. Ты слышишь, Джой? — Найдя взглядом жену, стоявшую у воды, тут же успокоился и забыл о ней.

— Куда? — недоверчиво прищурился Макдональд.

— В Шамбалу. В Беловодье. В Калану! Итак, джентльмены: Калагия! Приди в Шамбалу! Был явлен последний знак, еще раз поздравляю. Надеюсь, после всего, что с нами случилось, вы не станете сомневаться?

— Я лично не стану, — уныло поморщился Смит, поправляя очки.

— А я тем более, — ободряюще подмигнул ему Макдональд. — Благо вообще первый раз слышу о Шамбале.

— Честно говоря, я до последнего момента не верил, — признался Валенти. — Полагая, что Шамбала — это искаженное Чампала, то есть перевал Майтреи, я считал ее своего рода метафорой.

— А ваша экспедиция? — напомнил Смит. — Стоило ли переться в такую даль ради метафоры?

— Должен же я был убедиться в своей правоте? — Валенти недоуменно развел руками. — Игра, поверьте, стоила свеч. Теперь я знаю, что Шамбала — это не только духовное возвышение, но и…

— Что? — с нескрываемой горечью прервал его Смит. — Что «и»?..

— …некий комплекс феноменов, которые предстоит исследовать, — как ни в чем не бывало докончил Валенти.

— Браво, профессор! — Макдональд изобразил аплодисменты. — Я целиком на вашей стороне.

— Ничего себе «феномены»! Значит, все, что с нами случилось, было обманом чувств? — то ли с вызовом, то ли с обидой спросил Смит.

— А вы как думаете? — весело ушел от ответа профессор.

— Я так не думаю, но и за обратное поручиться не могу.

— Вполне разумно. Целиком солидарен.

— Если все обман, наваждение, — Смит безнадежно махнул рукой, — то должно допустить, что и «последний знак», как вы поэтично выразились, мог нам просто привидеться. Или нет?

— Вы правы, мистер Смит, — выдержав долгую паузу, признал Валенти. — Недаром в двойственности проявляется иллюзорность мира, как учат толкователи «Махаяны». — Он коротко хохотнул, давая понять, что шутит. — Собственно, и в лхасском монастыре Морулинг, и в Ташилхуньпо, где хранится безымянный труд Третьего панчен-ламы[33] давно пришли к тому, что есть две Шамбалы: небесная и земная…

— Простите, джентльмены, но мне бы хотелось знать более точно, в какой из них мы находимся? — Макдональд с улыбкой прервал ученый монолог. — Я еще жив или уже умер?

— Остроумно! — Валенти одобрительно похлопал австралийца по плечу. — Тогда по коням, друзья, и не будем строить скороспелых гипотез.

Необычайное явление встряхнуло воображение и развеяло на время гнет отчуждения. Отбросив опасения, люди готовы были вновь и вновь обсуждать увиденное. Хотелось верить, что во тьме, где каждый блуждал в одиночку, обозначился спасительный луч. Но только кратким и неуверенным было его обманчивое мерцание.

— Погодите, — встрепенулся внезапно Смит и показал глазами на Джой. Она тихо плакала, стоя возле резиновой лодки, неведомо как оказавшейся на пустом берегу.

— Не может быть! — невольно схватился за сердце профессор.

— Увы, — возразил американец. — К сожалению.

— Вы этого хотели, Бобби? — резко спросил Макдональд.

— Сомневаюсь, — отрицательно мотнул головой Смит.

— Значит, вы? — повернувшись к итальянцу, Макдональд, как пистолет, нацелил указательный палец.

— Кажется, хотя точно не поручусь…

— Трехсекционная шестиместная лодка типа «Форель», — определил Смит. — Специально предназначенная для горных рек. Вы видели прежде что-нибудь подобное?

— Да, — кивнул Валенти, машинально обкусывая ногти. — У меня была точно такая же, когда мы исследовали истоки Меконга.

— Развитое воображение, — оценил Макдональд.

— Остается испытать, какова она на плаву, — усмехнулся Смит. — Экипаж подан.

— Все-таки это ужасно! — всхлипнула Джой.

— Или прекрасно, — успокоительно попенял Валенти. — Как не стыдно, ай-яй, милочка!

— Я ни за что не сяду в эту лодку. — Джой нервно закурила. — Хватит с меня…

— Но почему? — огорчился Валенти.

— Так. — Смяв недокуренную сигарету, она присела на гладкий валун и принялась наблюдать за оживившимся с восходом движением по муравьиной тропе.

— Возможно, миссис Валенти будет удобнее остаться с Ангом? — попытался разрядить возникшую напряженность Смит. — Они смогут подобраться к пещерам по карнизу.

— Полагаете, лошади пройдут? — Внимательно оглядев в бинокль крутой склон со свежими следами обрушений, Макдональд недоверчиво покачал головой.

— Кто-то ведь забрался туда, чтобы высечь коня с чанда-мани? — деликатно возразил Смит. — Конечно, идти кружным путем много дольше, но мы их подождем.

— Если все равно придется ждать, то зачем разлучаться? — Макдональд одарил профессора сочувственной улыбкой. — Или резиновая галоша задела вас за живое?

— Вы правы, — подумав, согласился профессор. — Задела… Мне кажется, мы не должны уклоняться от подобного приглашения, если хотим хоть что-то понять.

— И я так считаю, — горячо поддержал его Смит. — Это как обряд инициаций, который необходимо пройти, чтобы получить доступ к тайнам.

— Или тест, — одобрительно кивнул Валенти.

— Обряд! Тест! Не можете ли вы изъясняться понятнее? — нарочито возмутился Макдональд. — Я не против такой игры, но, прежде чем ввязаться, предпочитаю усвоить правила и оценить степень риска.

— Боюсь, что это игра без правил, — со скрытой горечью заметил Смит.

— Почему? — не согласился итальянец. — У меня скорее создалось впечатление, что мы ведем диалог с неким компьютером, который пытается оценить нас по всем параметрам.

— И даже позволяет корректировать техническое задание на дисплее? — поддразнил Макдональд.

— И превосходно! — Валенти благодарно сложил ладони. — Это лишний раз доказывает, что перед нами не всезнающий бог. Он тоже учится, совершенствуется…

— А жаль! — процедил сквозь зубы Смит. — Я бы предпочел бога… Будду, Христа, даже Люцифера, но только чтоб кто-то был!

— Зачем вам это? — Валенти сочувственно взглянул на американца.

— Иначе все бессмысленно: мы, наши метания, вся эта дикая кутерьма, которую именуют жизнью.

— Ну и что? — по слогам отчеканил профессор. — Природе не присущи ни смысл, ни цель. Будьте благодарны за то, что именно вам выпал проблеск во мраке, и не бунтуйте против нерушимых законов бытия. Ведь вы редкий счастливец, Роберто, несмотря на все ваши горести.

— Я? Счастливец?! — возмутился американец.

— Ти-ти-ти! — осадил его профессор. — Вы, я, мистер Макдональд, моя жена. Во-первых, все мы могли вообще не родиться, а во-вторых, нам выпало счастье столкнуться с непостижимым. Будем же радоваться. Вы согласны со мной, мистер Макдональд?

— Допустим, хотя и точка зрения Бобби мне чем-то близка. Я бы тоже с радостью уверовал в Будду, если бы он был.

— Что касается Будды, я имею в виду Гаутаму, отшельника из рода Шакьев, то он действительно был и благополучно скончался в свой срок. Но едва ли вам подойдет его вера.

— Почему? — с вялым интересом осведомился Макдональд.

— Хотя бы потому, что не обещает личного бессмертия. Философский буддизм, к вашему сведению, куда безутешнее атеизма. Он отнимает у человека не только надежды на будущее, но даже эту, единственно реальную, жизнь. Согласно доктрине дхарм, мы лишь пузыри, случайно промелькнувшие в быстротекущих водах.

— Так оно и есть, — с полной убежденностью заявил Смит.

— Тогда против чего вы восстаете?

— Мне дано было осознать себя, Вселенную, тех, кто мне дорог, и я не могу смириться с беспощадным уничтожением всего… И вы не можете, Том, и вы, Чарли… Я не верю в спокойную мудрость. Даже звери не хотят умирать.

— Вот именно — звери! — многозначительно подчеркнул Валенти. — Будем же выше зверей, ибо нам дан высший разум… Я полагаю, мы возьмем с собой лишь самое необходимое?

— Если только эта посудина вообще способна плавать. — Макдональд небрежно дал понять, что присоединяется к большинству. — У меня тоже создалось впечатление, что его всемогущество весьма ограниченно. Он способен создать только то, что хорошо знает сам.

— Или то, что по-настоящемузнаем мы. — уточнил Валенти.

— В том-то и загвоздка, что мы по-настоящему не знаем почти ничего… Поэтому я предлагаю сперва хорошенько испытать галошу.

— Принято! — Валенти удовлетворенно взмахнул рукой. — Ты слышала наш разговор, дорогая? — наклонившись к жене, тихо спросил он по-итальянски.

— Слышала, — хмуро кивнула Джой, убирая былинку, перегородившую муравьиную трассу. — Только я хочу домой, Томазо. Ты не вправе удерживать меня против воли.

— Но я не могу отпустить тебя одну!

— А я и не поеду одна. Мы возвратимся вместе. Проводи меня хотя бы до перевала, а там поступай, как знаешь.

— Теперь? Когда до разгадки остался последний шаг?! Это жестоко, девочка!

— Жестоко доводить меня до умопомешательства! — крикнула она шепотом. — Как ты не понимаешь?

— Хорошо. — Валенти обречено склонил голову. — Дай мне еще пять, от силы шесть дней, и мы вернемся.

— Ты хочешь обследовать пещеры?

— Там обязательно должен быть проход.

— И ты уйдешь, даже не попытавшись заглянуть? Не верю!

— Я дал слово и держу его. Только шесть дней, от силы неделя…

— Ведь все равно мы ничего не поймем, только еще больше запутаемся в кошмарах! — Она отвернулась, скрывая вновь переполнившиеся слезами глаза. — Это так жутко — ощущать себя муравьем!

— Муравьем! Почему муравьем, дорогая?

— А разве мы не муравьи для них, Томазо? Не подопытные букашки?

— Ты думаешь…

— Да-да! — Она всхлипнула, сжав кулачки. — Ты сам знаешь, кто это…

— В том-то и дело, что не знаю. Могу лишь догадываться.

— Знаешь, — Джой указала на сверкающую под солнцем вершину, — ты же видел их там.

— Положим, я-то как раз и не видел…

— Не надоело притворяться? — Она раздраженно повела плечом. — Нет, мой дорогой, ты прекрасно все понимаешь.

XX

Пороки конструкции и скрытые в материале дефекты обнаружились слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. Сначала не выдержало весло, и, едва Макдональд попытался миновать скалу, на которую их неудержимо несло, алюминиевая лопасть, чиркнув о камень, отвалившись, пошла на дно. Некоторое время почти неуправляемая лодка сравнительно благополучно влеклась по течению, натыкаясь на валуны и царапая надувные борта о всевозможные шероховатости и острые кромки.

Когда же, получив рваную рану, суденышко накренилось и приняло сотню литров ледниковой воды, выяснилось, что резина не держит давления и драгоценный воздух невозвратимо улетучивается сквозь микроскопические поры.

— Вы имеете хоть малейшее представление о корде, о структуре эластомеров? — не удержался от упрека Макдональд, чувствуя, что безнадежно промок.

— А вы? — стуча зубами, огрызнулся Валенти.

— Черт бы побрал вашу выдумку! — Вконец продрогший австралиец налег грудью на приспущенный борт, отчего лодка качнулась в другую сторону и, заполоскав на стремнине днищем, вдруг легла на бок.

В мгновение ока люди и груз были смыты турболентной струей. Их завертело в неистовом водокруте, ударило о скальный створ, где кипела нечистая пена, и понесло, то затягивая в бездонные омуты, то выталкивая на поверхность.

Первым очнулся Макдональд. Отодвигаясь от огня, порядком подкоптившего ему правый бок, он со стоном перевернулся. Едва понимая, что с ним, уставился на озаренный багровыми отсветами каменный свод, откуда срывались, падая в гулкую пустоту, тяжелые, как стальные шарики, капли. Затем он увидел костер и два распростертых тела поодаль, над которыми клубился пар. До рези в глазах пахло пометом летучих мышей. С трудом проглотив рвотную спазму, австралиец подполз к лежавшему ничком Валенти и попытался его перевернуть. Истратив в бесплодных попытках остаток сил, оставил грузного итальянца в покое. Отлежавшись немного, он с радостью обнаружил, что избитое тело перестало болеть, дыхание восстановилось, а сердце обрело привычный ритм.

Вскоре он смог без особого труда встать и оглядеться. Оба его спутника, были, по-видимому, живы, потому что, переменив положение, сумели самостоятельно отодвинуться от костра. Они либо пребывали в глубоком обмороке, либо беспамятство незаметно перешло в сон.

Часы, побывав в ледяной купели, стали, несмотря на гарантированную водонепроницаемость. В далеком проломе входа подрагивали чуть различимые звезды.

«Сколько же времени прошло?» — спросил себя Макдональд, и по тому, как засосало под ложечкой, понял, что много.

Уловив дразнящий аромат поджариваемого мяса, одолевший мышиное зловоние, он нашел сложенный из закопченных камней грубый очаг, где томилась, истекая шипящим соком, здоровенная баранья нога. Немного поодаль доходило до нужной кондиции сакэ, разлитое по японскому обычаю в оловянные кувшины, а в глиняном горшке лоснился обильно политый оливковым маслом рис, перемешанный с мидиями.

Жадно глотнув теплую водку прямо из горла, австралиец сплюнул на зашипевшие угли и злобно сквозь зубы выругался.

Оказавшись волей судьбы в Токио, он пил такую же мягкую и чуть сладковатую жидкость, которую подогревали точно в таких же старинных сосудах. Но это было бы еще полбеды. Хуже обстояло дело с ризотто, которым Макдональду довелось однажды полакомиться в Фамагусте.

Припомнив дурацкую песенку Смита, он крепко задумался. Здоровый инстинкт подсказывал, что нужно как можно быстрее сматывать удочки.

«Если только не поздно. — Он с отстраненной трезвостью оценил положение. — И не было поздно вчера, позавчера и еще тогда, на римской вилле…»

Нудно царапнуло сожаление о контейнерах, оставленных на попечение шерпа, и почти сразу же болезненно затрепетала надежда. Мысленно повторив параметры алмазной решетки, Макдональд сосредоточился на огранке и, как там, на вилле, зримо представил себе мерцающие груды, и голубые искры, и радужный нестерпимый муар.

Но ничего не произошло на сей раз. Они — теперь Макдональд думал во множественном числе — явно пресытились однообразной забавой.

Непрошеная, совершенно дикая мысль ожгла лицо перегретым паром.

«Пожелал, — просочились в душу слова, как болотная жижа сквозь щели прогнившего пола, — и продал душу, и больше нет дороги назад».

Какая, однако, чепуха лезет в голову… Прочь глупости! Спокойно поесть, стараясь получить удовольствие, просушить на огне одежду и спать, спать…

Пробудился он поздно, когда в кипящем солнечном жерле мелькали упоенные безграничной свободой стрижи, а порождения мрака — нетопыри, сложив костлявые крылья, висели вниз головой в темных дырах.

Смит и Валенти уже поднялись и что-то нехотя ели у остывшего очага. Вчерашний всплеск, когда так хотелось выговориться, до чего-то совместно дойти и ощущение общности кружило головы непривычным хмелем, испарился, оставив лишь сожаления об излишней откровенности, будто тягостное похмелье. Словно опасаясь неосторожно проговориться о чем-то бесконечно постыдном, люди спрятались под привычными масками и замкнулись в себе.

Дальний рассеянный ореол явно указывал на сквозной проход, но никто не проявлял вчерашней лихорадочной спешки, сменившейся внезапным оцепенением, заторможенностью души.

Туманные мечты, непроизвольные надежды, неконтролируемые разумом желания — все стало безмерно опасным. Привычная, протекающая как бы вне нашего «я» работа разума уподобилась слепому блужданию по минным полям. Каждую минуту мог произойти роковой взрыв. Опасность таилась в соседе, в себе самом, а больше всего — в откровенности, когда спадали оковы и усыпали невидимые сторожа.

— Как вы себя чувствуете, Чарли? — с великосветской предупредительностью осведомился Смит, заметив, что компаньон не спит.

— Благодарю вас, а вы?

— Отлично, Чарли, как всегда… Вы не голодны?

— Нет. — Все сразу припомнив, Макдональд решил, что не стоит тянуть с развязкой. — Я, знаете ли, решил выйти из игры, джентльмены. Поворачиваю назад.

— Возможно, вы и правы. — В голосе итальянца проскользнуло облегчение. — По-своему, разумеется. А вы, Роберто, не изменили решения?

— Я пойду с вами, Том.

— Тогда прошу вас, дружище, позаботьтесь о Джой! — Валенти порывисто наклонился к австралийцу, собиравшему разложенную на камнях одежду. — Если я, если мы, — поправился он, — не возвратимся, скажем, через неделю, помогите ей, ради Бога, вернуться в цивилизованный мир.

— Сделаю все, что смогу, профессор, — пообещал Макдональд. — Можете на меня положиться, хотя я уверен, что мы вскоре увидимся.

— Мы не увидимся, — как бы про себя, но достаточно громко промолвил Смит.

Очнувшись прежде других, он почти ощупью обследовал туннель и обнаружил площадку, откуда начинался не слишком удобный, но вполне приемлемый спуск в зеленую благоухающую долину. С высоты птичьего полета отчетливо были видны дикие мускатные рощи, фисташковые леса с чуткими оленями и необъятный луг, перерезанный извилистой лентой реки. А дальше, слепя радугой, шумели голубоватые водопады, и белые лотосы в заросших прудах счастливо трепетали под ветром, и капли, вспыхивая звездой, перекатывались в чашах восковых совершенных листьев. Прямо из воды, где жадно сновали пестрые рыбы, и стрекозы, распластав слюдяные крылья, дремали на всплывших с рассветом кувшинках, поднимались изъеденные веками ступени. Бесконечная лестница с драконами вместо перил вела в гору, теряясь в зарослях буйно цветущей чампы.

Вдохнув прохладный, напитанный сумасшедшим благоуханием ветер, Смит упал на колени и, сложив ладони, как когда-то учила мать, пробормотал благодарственную молитву. Забытые с детства слова сами собой пробудились в мозгу и наполнились обновленным, неосознанным прежде смыслом.

Он уже знал, что там, на вершине, в непроницаемой тени старого баньяна, его ждут и взволнованно готовятся к скорой встрече. И лишь чувство долга заставило его вернуться в сырость и смрад пещеры, чтобы навсегда попрощаться со спутниками.

Проводив Макдональда, Смит и Валенти начали деловито собираться в дорогу. Оказавшись вскоре на площадке, профессор закрылся от солнца рукой. За мускатными рощами, за рекой с ее водопадами и лотосовыми старицами, за горой, накрытой одиноким баньяном, многоствольным, как лес, Валенти увидел пять заснеженных пиков.

Эта была великая Канченджунга,[34] и где-то там, у подошвы, окутанной клубами желто-зеленых паров, скрывался тайных вход в заповедную страну. Серебристо-серый титановый шар с неуловимым голубоватым отливом бесшумно скользил в завороженной тишине.

— Это сур, — с мимолетной улыбкой пояснил Валенти, направив бинокль на ядовитое облако. — Он охраняет Шамбалу.

— Вот как! — безучастно ответил Смит.

Еще совсем недавно одно лишь упоминание о таинственной стране ввергало его в лихорадку догадок, но теперь он и так знал все, что должен был знать, не испытывая потребности делиться с другими. Прежняя жизнь окончательно померкла, а вместе с нею умерло любопытство.

— Я уверен, что мы сумеем одолеть эту последнюю преграду! — Сдерживая радость, профессор с нарочитой медлительностью убрал бинокль.

— Да сопутствует вам удача, Том. — Смит ободряюще сомкнул пальцы кольцом. — Уверен, что все будет о’кей.

— Разве вы меня покидаете? — Валенти разом увял. — Но почему, Роберто?

— Так надо, мой добрый учитель. Мы расстанемся с вами вон у той лесенки… Видите? Она вся усыпана белым цветом.

— Я найду вас там на обратном пути? — с нажимом спросил Валенти, заглянув Смиту в глаза.

— Не знаю… — Смит отвел взгляд. — Попробуйте…

— Что ж, пойду один. Я должен узнать, что там, и я узнаю.

— Меня тоже постоянно подгоняло беспокойное чувство долга. Но теперь, Том, я окончательно понял, что никому ничего не должен. Даже себе самому.

— И не почувствовали себя беднее?

— Беднее? Вы шутите, Том! Я сделался нищим, обобранным до последней нитки!.. Но это подарило мне удивительную свободу.

— Тогда прощайте, дружище. Мне нечего вам больше сказать.

— Прощайте, синьор!

Они обнялись, постояли, приникнув друг к другу с минуту, и разошлись, ибо для каждого нашлась своя ниспадающая тропа.

XXI

Джой уже не хотела этих ночных встреч, с их надрывом и горькой изнурительной нежностью, не достигавшей зенита. Но Гвидо всякий раз заставал ее врасплох, возникая в глухой предрассветный час, когда явь безнадежно отравлена свежей памятью сновидений. И она не находила в себе сил прогнать его.

Ощутив чужое присутствие, Джой с тихим стоном разлепила припухшие веки и включила фонарь. Гвидо сидел у изголовья, пристально разглядывая ее всю, еще не совсем проснувшуюся, с розовой отметиной на виске и спутанными волосами.

Его тонкие пунцовые, как у девушки, губы были слегка раздвинуты в той неуловимой ироничной, чуточку грустной улыбке, которая так волновала когда-то Джой. Как всегда, на нем были белые вельветовые джинсы и черная, с закатанными рукавами, плохо выглаженная сорочка.

Таким он запомнился ей в их последний вечер на улице Кондотти. Можно было подумать, что с тех пор прошли не годы, а считанные часы… Натянув на себя плед, Джои краем глаза глянула на его смуглые волосатые руки. Нет, он явно не страдал от холода и, невзирая на ночные заморозки, продолжал разгуливать налегке. Очевидно, делал это сознательно, чтобы лишний раз уязвить напоминанием.

Глупый… Разве сможет она позабыть о том, как зашаталась под ней земля? Как почернело, съежившись, небо и все наполнилось такой до тошноты безысходной болью, что даже на плач не хватало дыхания? Если бы разреветься тогда и поползти по полу, разбивая в смертной тоске костяшки сведенных судорогой пальцев. Если бы кричать ему прямо в лицо все то, что рвало ее на части! Но не получилось. Очень уж он был бледен, и жалко подрагивала пушистая родинка на его подлой щеке. Он ведь спешил поскорее закончить дело, волновался, бедняжка…

Да залей она слезами фаянсовый умывальник или в кровь размажься по потолку и стенам, он все равно бы ушел от нее. Ничего нельзя было изменить ни тогда, ни потом. Едва он, давясь, покончил с каштанами, купленными на площади Испании, и забарабанил пальцами по клеенке стола, Джой уже знала, что ей предстоит услышать, и даже догадывалась, в каких словах. По какому же праву смеет он о чем-то напоминать, лезть с упреками, требованиями? И знала — смеет. И с замиранием ждала, чувствуя, как от пальцев на ногах поднимается наркотический холодок. Ей не было неприятно, скорее, наоборот, она испытывала отрадное забытье. Страдал, да и то наплывами, один только мозг, проигрывая в который раз заезженную пластинку, а остальное, в чем еще держалась душа, онемело под местной анестезией.

При свете дня Джой отдавала себе отчет в том, что ее преследует наваждение — и здесь, в неизведанных дебрях, нет и не может быть никакого Гвидо. Успокаивая себя, она даже пыталась вообразить его таким, каким он стал, наверное, в действительности: слегка полысевшим, обрюзгшим, с округлым брюшком.

Но жизненная реальность видения, его полная осязаемость и достоверность были сильнее доводов рассудка. Тем более что в краткие минуты свиданий критическое начало как бы оставляло Джой, отступая в сумерки подсознания. И все же она решилась на небольшой опыт, украдкой испачкав белые джинсы губной помадой. Когда на другую ночь Гвидо явился с красной полоской на заднем кармане, простроченном узорным швом, она прекратила сопротивление. Признать себя сумасшедшей Джой, разумеется, не хотела. Против этого явно свидетельствовали как собственные ощущения, так и те странные происшествия, о которых она сумела кое-что узнать от других.

Для верующей, хоть и не слишком набожной католички куда проще было смириться с существованием рая, где исполняются мечты, чем с умопомешательством. Вопрос о том, почему даже в стране блаженных люди продолжают страдать и мучить друг друга, не слишком долго занимал синьору Валенти. Во-первых, это был чужой рай, созданный для существ, лишенных благодати искупления, во-вторых, она, Джой, находилась в самом расцвете лет и не достигла той грани, за которой для человека уже не остается никаких тайн.

— Скажи мне правду, — взмолилась она, кое-как причесавшись и приведя в порядок глаза. — Ты жив или же умер и теперь преследуешь меня, неизвестно за что?

— Я жив, и ты это знаешь, — глухо ответил Гвидо, осторожно беря ее руки в свои. — Озябла как! — Он попытался согреть ей пальцы дыханием.

И это тепло, и пар из его рта убеждали сильнее любых слов. Тем более что и слова звучали как-то особенно. Да и не звучали они вовсе, а словно бы, минуя слух, под действием одного лишь взгляда всплывали в мозгу.

Как можно было не поверить таким словам!

— Зачем же ты мучаешь меня? — простонала Джой, касаясь губами его вьющихся жестких волос. — Что я тебе сделала, Гвидо?

— Ты не мне, ты себе сделала, — вновь отозвался в ней его голос. — Зачем, ну зачем ты вышла замуж за старика?!

— Ах, опять ты об этом.

— Да, опять и опять!

— Но он вовсе не старик!

— Пройдет пять лет, от силы десять лет, и он превратится в развалину.

— А разве я останусь на месте? Разве я не состарюсь с ним рядом, глупыш? Такова судьба человека.

— Нет, тебе еще долго быть молодой, — убеждал Гвидо, и все в ней вторило: «Правда! Правда!» — Ты подумала, что станешь делать тогда? Как жить? Как справляться с собой, еще молодой, неостывшей, ты задумывалась об этом? Отвечай!

«Как он прав! — обмирала внутренне Джой. — Он словно читает мои мысли!»

— По какому праву ты требуешь от меня ответа? — пыталась она противостоять на словах. — Кто ты такой наконец?!

— Ты знаешь, — глухо отвечал он.

— Знаю, — тихо смирялась она, ибо была перед Богом женой этого человека и совершила непростительный грех, дав святые обеты другому.

— Вот видишь!.. Что же ты сотворила с собой, Джозефина?

«Но разве ты не покинул меня? — хотела спросить она в свою очередь. — Разве не бросил, как старую тряпку, ради первой попавшейся?..»

И как тогда, в их мансарде на улице Кондотти, язык не повиновался Джой. Взметенные горестной вспышкой расхожие понятия: «тряпка», «бросил» и то омерзительное, обидное, что вовсе не отлилось в слово, все это было чужим, посторонним. Пошлость не смела касаться ее безмерной потери, пятнать грязью ее безжалостно раздавленную мечту. И немота, и подкативший к горлу прилив.

— Что ж ты молчишь, моя родненькая? — всхлипывал он у нее на груди. — Я же так любил тебя!

— Ты? Любил?!

— Если ты видела, что я ошибаюсь, то почему не остановила, почему не вернула меня?

— Почему?

— Да, почему?

— Разве можно хоть что-то вернуть? Или ты не переступил через меня, мертвую?

— И ты поверила!

— Как не поверить своим глазам!

— Лучше бы выколола мои! Отчего ты не дождалась меня? Зачем так непоправимо поспешила?

— Я не знаю, как отвечать тебе! — прокричала она сквозь слезы, растопившие смерзшийся в горле ком. — Пожалей меня хоть немножко…

— А ты меня пожалела? Я вернулся и не нашел тебя в нашем доме… Ты думаешь, мне было легко?

— Бедненький…

— Это все, что ты можешь!

— Чего же ты хочешь, скажи!

— Пойдем домой.

— Но у нас с тобой нет больше дома.

— Если есть мы, значит, будет и крыша.

— Но я не одна… теперь, милый.

— Разве ты любишь его?

— Он мой лучший, единственный друг.

— Это только слова. Ты его никогда не любила.

— Что же нам делать, когда все так безнадежно запуталось?.. Ты ведь тоже женат, мой родной?

— Это уже не имеет значения… Важно только одно: хочешь ли ты, чтобы мы опять были вместе?

— Разве можно зачеркнуть прожитые годы? Вернуться в прошлое, словно в оставленный дом? В нем живут чужие люди. Для нас не осталось там места.

— Наш дом ожидает нас, Джозефина.

— Какой дом, мой бедный Гвидо? Нашу квартирку под крышей заняли другие жильцы. Я видела их однажды.

— Где?

— У самых ворот. Они вышли гулять с детишками.

— Значит, ты приходила на нашу улицу?

— И не раз.

— Я тоже часто приходил туда, надеясь увидеть тебя, Джозефина. И ждал на площади, сидя на ступеньках, где молодые художники рисуют портреты туристов.

— И я там сидела, знаешь, возле того вазона с померанцем, но ни разу не повстречала тебя… Как ты не побоялся прийти сюда, прямо в палатку, мой Гвидо?

— Я знал, что твой муж оставил тебя.

— Он скоро вернется, самое позднее на третий день.

— Не обманывай себя: он никогда не вернется. Дай мне руку, и я уведу тебя отсюда, потому что одна ты погибнешь. Ты не можешь остаться одна, Джозефина.

— Куда ты тянешь меня? Пусти! Мне страшно…

— В наш дом, дорогая, где я так долго томился в одиночестве, поджидая тебя… Но ты не узнала его.

— Ты говоришь о «доме образов»?

— Не знаю, что это значит.

— Но так назвал Томазо амарантовое палаццо, где я нашла… Это правда, что ты ждал меня там, Гвидо?

— Я знал, что ты вернешься в наш дом, Джозефина.

Утром Джой отыскала шерпа, успевшего опустошить четыре деревяшки чанга.

— Я собираюсь проведать тот дом, мистер Темба. Мне надоело целыми днями ждать и томиться от безделья. Хочу немного проветриться.

— Возьмете яков, мадам?

— Предпочитаю оставить их на ваше попечение. Когда вернется мистер Валенти, скажете, где я, договорились?

— Но я не ожидаю мистера Валенти, мадам, я обязан ждать мистера Смита. — Анг Темба включил дисплей времени на калькуляторе. — Еще четыре дня, мадам. На пятое утро я свободен.

— Это все равно, ведь они ушли вместе… Словом, вы знаете, где меня найти.

— Понятно, мадам. При любых обстоятельствах я зайду за вами на обратном пути. Прикажете принести седло?

— Будьте настолько любезны, мистер Темба, — кивнула Джой, погладив подошедшего пегого мула. — А я пойду собираться.

Она сумела выехать часов около десяти и к полудню пересекла границу пустыни, где негде было укрыться и переждать зной. Безоблачное небо и отраженный от покрытого марганцевым загаром щебня жесткий металлический свет сыграли с неопытной наездницей привычную шутку. Несмотря на широкополый «стетсон» и солнцезащитные очки, темнеющие с увеличением освещенности, она еле держалась в седле. Отяжелевшие веки неудержимо слипались, в висках и затылке ощущалась свинцовая ломота.

Заметив одинокую фигуру, отбрасывавшую густую длинную тень, Джой сперва подумала, что это ей только кажется. Зажмурив измученные глаза, она подождала, пока немного померкнут багровые пляшущие круги, и осторожно приоткрыла трепещущие ресницы. Тень не исчезла. Подхлестнув мула, Джой вскоре поравнялась с изможденной старухой, бредущей неведомо куда по раскаленному камню.

Придержав повод, она хотела было о чем-то спросить убогую странницу, но так и не сообразила, о чем. Голова гудела, как надтреснутый колокол, и сознание заволакивал вязкий туман. Проехав мимо и почти позабыв о встрече, Джой вдруг резко натянула поводья. Тупой пулей ударила в сердце и мозг убийственная догадка.

Джой поняла, кого неосознанно напомнила ей оборванка в разодранной синей блузе и вытертых джинсах. Это была она сама и в своей же одежде, но разом постаревшая лет на пятьдесят или сорок.

Как та мегера в одной из ячеек безысходного колеса человеческих мук, она тащилась на неведомую живодерню, уподобясь потерявшему всякую память скоту.

Джой долго смотрела вслед уходящему будущему.

«Томазо! Любимый, единственный, — шепнула сквозь сомкнутые губы. — Сколь многое ты приоткрыл для меня… Жаль только, поздно. Прости».

Не только разумом, всем существом своим она поняла страшную истину: в этой долине не было смерти для тех, кто боялся умереть.

XXII

Обследовав систему гротов, Макдональд убедился, что попал в ловушку. С обычным при ясной погоде усилением снеготаяния вода в реке поднялась и залила нижние галереи. Теперь, чтобы одолеть встречный напор и добраться до входа, требовался по меньшей мере моторный бот, а не резиновая галоша. При известном усилии выбраться из пещеры можно было только по потолку, подобно мухе или какой-нибудь ящерице. Макдональд зажег факел и придирчиво осмотрел сочащийся влагой сталактитовый свод. Работа предстояла немалая. Чтобы надежно забить скальные крюки, необходимо было расчистить хрупкие карстовые натеки. И все это должен совершить Макдональд своими собственными руками. После случая с резиновой лодкой не следовало полагаться на «игру ума». Одно дело нарисовать в голове алмаз — чистое вещество с простой структурой, другое — тот же синтетический каучук, точной формулы которого не помнил даже дипломированный химик Смит. Ткани, канаты и прочие полимерные материалы, прочность которых роковым образом зависела от ничтожных дефектов структуры, отпадали поэтому напрочь. Вспомнив случай с веслом, Макдональд вынужден был отвергнуть и сплавы. Он едва ли знал достаточно хорошо их кристаллическое строение и элементарный состав. Получалось, что в помощь себе ему нельзя было «построить» не то что машины, но даже простейшего аппарата, вроде дельтаплана или, допустим, воздушного шара, которому можно без опаски доверить собственную жизнь. Ведь как там ни мудри, а между тонущей лодкой и стремительно падающим стратостатом есть некоторая разница. Особенно жаль было расстаться с идеей дельтаплана. Но Макдональд, хоть убей, не мог припомнить ни единого параметра. Даже угла атаки он не знал, хоть и склонялся к ста десяти градусам. Ничего мало-мальски стоящего на таких основах, разумеется, не создашь. От мысли воспользоваться выходом, ведущим к площадке, с тем чтобы перемахнуть затем через хребет, пришлось отказаться.

Задумавшись, он попытался заново осознать такие понятия, как «желать» или даже «мыслить», но они ускользали от него, превращаясь в оболочку, лишенную какого бы то ни было содержания.

«Как уязвима, однако, цивилизация, — мелькнуло в голове. — Стоит только исчезнуть справочникам, и человеку придется создавать все заново, как какому-нибудь Робинзону».

Сверхкомпьютер, если только это действительно был инопланетный корабль, по-разному реагировал на мысленный импульс. Порой, ориентируясь на мимолетное движение где-то в подкорке, он создавал стабильные образования невообразимой сложности, а иногда допускал грубейшие ошибки в самых элементарных вещах. Экспериментируя на досуге в различных областях, Макдональд окончательно убедился в том, что наибольшей устойчивостью отличаются именно самопроизвольные реакции невидимого хозяина долины. Снимая слепок с подсознания, он как бы самого себя тешил занятным развлечением, тогда как выполнение точных инженерных заданий было для него чем-то вроде досадной рутины.

«Валенти прав, — подумал австралиец, отбивая молотком первый сталактит, — с нами играют, как кошка с мышью, испытывают, просвечивают насквозь».

Он ни минуты не сожалел о том, что не пошел со Смитом и итальянским профессором до конца. Не его дело распутывать такие головоломки. У каждого свой бизнес в этой короткой жизни, и следует держаться собственной стаи, иначе пропадешь ни за грош. Как ни притягательны тайны мироздания, они не для него. Пусть над ними ломают головы профессионалы. Незачем ввязываться в чужие игры. Он и без того позволил себе зайти слишком далеко. О другом следует думать, совсем о другом. Не суетясь, точно рассчитывая каждый шаг, нужно расчистить себе обратный путь. Если вода к тому времени не спадет, он как-нибудь выберется по своду. Первый крюк, благодарение небу, вошел в камень достаточно хорошо и держится крепко. Альпинист такого класса, как он, может положиться лишь на собственные силы. Тем более что ему есть с чем возвратиться домой. Главное — навести на цель, а там покатится по накатанной дорожке, спутники, вертолеты, специальные экспедиции. Они мигом выполнят всю черную работу, на которую не хватит, наверное, и целой жизни, а там уж и вычислительный центр подключится, разложит по полочкам, подведет окончательный баланс, ясный, как дважды два, итог, где не останется места для загадок и каждому будет воздано по заслугам. За спиной Макдональда стоит мощнейшая организация, располагающая самой современной техникой и неограниченными средствами. И это единственное, о чем стоит помнить денно и нощно.

Макдональд выполнил задание за одиннадцать недель, не считая времени, потребного на акклиматизацию и изучение обстановки. Но пока добытая им бесценная информация оставалась вещью в себе. Исход феноменальной операции, которую наверняка станут потом изучать в разведывательных школах, зависел от таких несущественных мелочей, как крюки, веревка или переправочный блок.

Задним числом и как бы со стороны переосмыслив свои действия, Макдональд выдал себе положительную оценку. Даже временное умопомрачение на римской вилле оказалось необходимым для построения общей картины. Это был своего рода эксперимент, без которого последующие передряги могли закончиться весьма печально. Зная или по крайней мере догадываясь о существовании бдительно следящего ока, Макдональд поостережется, например, заложить в пещере В,[35] чтобы направленным взрывом сбросить преграждавшую путь воду. Не сделает он и рискованной попытки уничтожить атомным ударом источник радиопомех, хотя ничего не стоит «создать» пару полушарий из того же плутония или урана-235 и усилием воли свести их где-нибудь поблизости от летучего шара. Нет! Даже думать об этом опасно. Совершенно не известно, как ответят они на агрессию, пусть мысленную… Воистину мозг не знает стыда. Попробуй прогнать овладевшую им идею. Сопротивляется, проклятый, не признает никакого насилия. Нет в мире силы, способной запретить думать.

Почти помимо воли представилась небесная лазурь над снеговой цепью, перекрестье лучей на сером металле и черные сходящиеся полулуния с обеих сторон. И как перекрывшая все прицельная рамка, тут же откуда-то схема явилась: ядро, слепленное из положительных (94) и нейтральных (145) тяжелых частиц, электронные оболочки (5f⁶7s²) и то, что за всем этим конкретно скрывается…

Только закусив руку до крови, сумел Макдональд избавиться от навязчивого видения. Вновь переключившись на самооценку, он пришел к не слишком утешительному выводу, что если до эпизода с галошей вел себя в общем правильно, то все последующие его действия были сплошной цепью ошибок.

И опять промелькнул развеянный было мысленный комплекс. Совершив непостижимый оборот, он утвердился в сознании и заплясал, как надоедливый столб мошкары, перед внутренним оком. Сознавая с ужасом, что для любой системы, знакомой с научной абстракцией, его видение содержит исчерпывающую информацию, Макдональд стиснул зубы.

Он не смел думать о таком! Но даже глухая боль, отозвавшаяся под пломбой, не помешала ему ответить на вопрос, вынырнувший из бездны, где формы и слова не сопрягались с вещами и образами.

«Почему плутоний? — спросил он себя. — Не уран?»

И понял, что остановился на этом изотопе только вследствие мысленной ассоциации с батареей, питавшей станцию слежения. Причины и следствия замкнулись в круг, как железный обод на шее колодника.

Макдональд пришел в себя от звякнувшего где-то совсем рядом железа. Запалив новый факел, он быстро нашел крюк, вывалившийся из дыры, пробитой с таким трудом. Это было по меньшей мере странно, хоть и не бросало вызова законам природы. С присущей ему настойчивостью Макдональд выбрал новое место и принялся методично сбивать известковую накипь. Он сумел прогнать нежелательное видение, не догадываясь еще, что собственный недреманный разум приготовил ему новый капкан.

Мысль, заставившая его бессильно опустить занесенную для очередного удара руку и выронить зазвеневший молоток, отлилась в законченную формулировку.

Если информация о долине не могла быть донесена с помощью радиоволн, то ее вряд ли удастся передать другими средствами. Человека, вернее, его незабывающий мозг легче держать в плену, чем неуловимый квант электромагнитного поля.

Ощутив себя пожизненным узником, Макдональд заметался по узкому коридору, наполненному свистом и рокотом прибывавшей воды. Мысли расползались и опадали сморщенными лоскутьями, как воздушные шарики, не долетевшие до чистого неба без плафонов и проводов. Воля к сопротивлению была подрезана на корню.

И только пятнышко сумеречного света, долетавшего с вольных благоуханных просторов, куда он не пожелал ступить, серело впереди робкой надеждой.

«Испить предназначенное до донышка…»

XXIII

День, по-зимнему короткий и хмурый, хоть и пахли промороженные ветки весной, угасал на глазах. Смит едва успел погрузить бидоны с кленовым соком, как небо в просветах между деревьями, а вместе с ним сугробы и оплывшие шапки на елках поглотила густая синька.

Заиндевелые лошадки покорно фыркнули, дохнув паром, нехотя стронулись и, увязая в снегу, вытащили сани на дорогу. Сухо чиркнули полозья, врезаясь в заледеневшие колеи, задребезжали, соприкасаясь помятыми боками, наполненные бидоны.

Эти знакомые до слез звуки и запахи, эта знобкая дрожь натруженного тела воспринимались как бы отдельными фрагментами забытого, но бесконечно милого целого.

Даже дорога, проложенная в вермонтском лесу, узнавалась не сразу, а отдельными отрезками, когда открывалась поляна, скупо подсвеченная луной, и заколоченный домик на ней с остроконечной башенкой или выплывал поникшим крылом заброшенный трамплин.

Смит и знал, и не знал, куда везут его поскрипывающие сани. Вспомнив одинокую сахароварню, когда показались выдыхавшая искры труба и малиновое оконце, он испытал легкий наплыв разочарования. Казалось, что он обманулся в приметах, суливших иную встречу. Но некогда было прислушиваться к себе. Как и там, в лесу, его и здесь подгоняла работа, увлекая на новый памятный след. Сняв запотевшие очки, Смит сощурился на свету, жадно вдыхая бередящие запахи. И стали предвестьями встречи жар печи и ее раскаленный зев, сводящий с ума дух клокочущего сиропа и пар, оседающий на заледеневшем стекле. Время сгущалось, как терявший живую влагу сироп.

Гудящее жерло печи, прикрытое раскаленной заслонкой, превратилось вневременно, как во сне, в камни, где рушились прогоревшие угли. На коврике, уткнув ласковую морду в вытянутые лапы, чутко дремала старушка Сэнди. Он долго смотрел на собаку, приоткрывшую преданный глаз, не догадываясь обернуться, а когда все же повернул голову, то не испытал потрясения, найдя всех в сборе.

Наверное, сознавал тайно, что такого просто не может быть. Однако они сидели все вместе, как это бывает на снимке, положив руки на стол: отец в старой фуфайке, мама в халатике и Лиен в золотистом своем аозае с маленькой Биверли на руках. Щечки девочки были помечены диатезом, а глаза, переполненные недетской печалью, не мигая следили за мерцанием углей.

Смит не помнил, как оказался за столом, как коснулся чутким пальцем желтых пятен на маминой похудевшей руке. Ловя хоть проблеск узнавания в непроницаемой глуби зрачков, он наклонился к отцу, и тот ответил ему слабой улыбкой.

— Где же ты был так долго? — с тихим упреком спросила мама.

И в самом деле, где же он был? Страдая от тягостного недоумения, Смит не мог припомнить ни прожитых лет, ни отдельных событий. Он не знал, зачем вообще понадобилась эта трагическая разлука, не понимал, как мог жить вдалеке от родных, терзаясь неизвестностью: живы они или нет? В той непредставимой теперь дали он как будто догадывался, что остался совсем один, но точно не знал об этом, хоть и стремился узнать, кто и когда умер. Впрочем, нет, временами он подозревал, что обманулся в предчувствиях, что кого-то еще можно спасти, и, плача, рвался на помощь сквозь сны.

— Мы так ждали, а ты все не шел, — не повернув воскового лица, произнес отчужденно отец.

— Да, очень ждали, — скорбно кивнув, подтвердила Лиен.

— Думали уже, что ты нас не застанешь, — мама медленно убрала руку.

«Разве вы собрались уезжать?» — хотел спросить Смит, но грудь как цементной коркой схватило, не продохнуть.

И все же до них дошли его недоумение и обида, потому что отец удрученно кивнул, а мама, всхлипнув, поднесла смятый в комочек платок к уголку глаза. Ее лицо неуловимо переменилось, и Смит, ища опору принудил себя вспомнить фотографию, которую носил с собой. Произошла невидимая коррекция, сморщившая пространство, и все восстановилось.

— Ты мог не застать нас, — подтвердила тайные опасения мама, обретя узнаваемые черты, и неслышно добавила: — Совсем.

— Мы даже начали забывать тебя, — с присущей ей прямотой призналась Лиен.

«И ты тоже стала забывать, детка?» — рванулось из окаменевших глубин.

— Я сперва позабыла, папа, — шевеля припухшими, насквозь просвечивающими пальчиками, потянулась к нему дочь. — А теперь вспомнила.

Смит догадывался, что необходимо совершить невероятное усилие и дать выход отчаянию, не позволявшему ни говорить, ни дышать. И только он начал прозревать, как это сделать, откуда-то взметнулся, раздув припорошенные пеплом угли, леденящий ветер.

«Почему они говорят со мной как бы по очереди? — спросил он себя. — Не все сразу, перебивая друг друга, как это бывает при долгожданной встрече?»

«Не спрашивай мертвых, — кольнуло в сердце напоминание. — Они ничего не могут рассказать о себе».

Смит догадывался, что еще способен последним усилием напитать угасающие тени и, скользнув в их призрачный круг, остаться здесь, пока не развеется в мировом пространстве его живое тепло.

Соблазн был велик, хоть и не осталось сомнения в том, что дорогие образы не знают речи. Вылепившая их сила не обладала властью одарить духом и памятью глину. Свобода выбора оставалась за ним, Смитом, и он не пожелал затвориться в вечном молчании наедине с собой.

Комната с погасшим камином потускнела и обрела сумеречную прозрачность.

И вскоре луна, безупречная и мертвая, как зеркало в магическом уборе винторогого козла, разогнала последние тени. Зыбкая дорожка, умастив антрацитовый щебень, обратила пустыню в озерную гладь.

Над невидимым горизонтом, словно поддерживая рыжее гало вокруг луны, висела снеговая кайма.

Смит уже знал, что пойдет туда, в эти дикие горы, окутанные парами тяжелых металлов. Все то, что кропотливо собирал его мозг и раскладывал затем по ячейкам во сне, нежданно сложилось в некую, пока химерическую систему. Между отрывочными сведениями и намеками обозначились причинные связи, за которыми проглядывала, вернее, предощущалась разгадка.

Робко, словно пробуя зыбкую почву, Смит всей душой устремился навстречу ее освежающему дуновению. Он прошел сквозь жаркий лабиринт, наполненный видениями, прорвался сквозь бред. И вместе с развеянными чарами пали оковы мысли. Еще не решаясь на смелый полет к дальним высотам, где мерещилось освобождение, Смит жадно ухватился за первую же опору, которую так вовремя подсунула память. Оставалось лишь удивляться, как он, химик-профессионал, сразу не распознал, чем именно вызван необычный цвет паров, скрывавших заповедные входы. Только медь в соседстве с ураном могла дать столь характерный спектр!

Смит, разумеется, помнил о том, что в Африке геологами был открыт природный реактор, где тысячелетиями протекал замедленный цепной процесс. Само собой напрашивалось предположение, что нечто подобное могло иметь место и здесь, в предгорьях Канченджунги. Оно давало естественное объяснение следам технеция в меди, составлявшей основу бутанской бронзы. Подобно атомным грибам на танке с Данканом на винторогом козле, скачущем сквозь дым и пламя, технеций мог служить предостережением, оставленным в назидание человечеству более развитыми собратьями. Хоть и коробила Смита очевидная фантастическая банальность подобного построения, но сфероид над горами, глушение радиоволн и прочие таинственные особенности долины придавали ему известную убедительность.

Предупреждения об опасности были достаточно ловко закамуфлированы, чтобы не сразу бросаться в глаза. Их предстояло открыть, причем на самых разных уровнях мышления и культуры. Миф с его изощренной символикой и обрядами посвящений обращался к первобытному инстинкту. Масс-спектрометрия будила трезвый разум, и от зримого, но не поддающегося поверхностной расшифровке образа встревоженная мысль возвращалась невольно к двусмысленной суеверной молве, окружавшей долину.

«Может быть, не только здесь, — думал Смит, совершенствуя логическую конструкцию, — но и на других планетах законсервирована, с учетом местной специфики, память о катастрофах, положивших предел эволюции разума во Вселенной? И кто бы ни принес сюда эту столь изощренно сокрытую информацию — последние небожители или их хитроумные автоматы, доступ к ней не мог получить недостойный».

Что-то подсказывало Смиту, если только все это не было очередным наваждением, что он прошел почти все мыслимые испытания и остановился теперь перед заключительным, наиболее важным тестом.

«Смешные детские грезы, — сказал он себе, — последние сны человечества, летящего в невиданную, непредставимую эру…»

И пробудилась мелодия, и почудился милый тоскующий зов, долетевший из призрачных недр того зимнего леса.

Только голым можно было идти вперед. Выпотрошив душу, стерев память, содрав коросту с мозговых извилин, приученных повторять… Требовалось срочно придумать нечто совершенно необычайное, все равно, что именно, но замыкающее логическую цепь. Даже заведомо неверная, но хоть как-то обнимающая хаос фактов гипотеза могла стать если не кормчей звездой, то опорой для разума, готового впасть в наркотический омут.

Итак, долой якоря, прочь цепи.

Великий Архитектор, в чье существование Смит никак не мог поверить, должен был знать все и, как следствие, не нуждался в проверках и тестах. Древнее колдовство тоже следовало без сожаления отсечь, ибо оно никак не сочеталось с летательным аппаратом. Поэтому бог с ними, с расхожими стереотипами, переходящими из поколения в поколение, как истертые одноцентовики. От набивших оскомину пришельцев, от благодетелей из далекого прошлого и столь же далекого будущего отказаться было труднее, но Смит сбросил за борт и этот балласт.

Неизведанное, с чем еще никогда и никому не приходилось сталкиваться, показалось ему пустотой.

Полная луна — прародительница мистерий — звала ступить на неведомый путь, все выше вознося над горизонтом смутный радужный ореол.

«Фамагуста», — пришло на ум знакомое слово, и как бы в рифму ему отдалось потонувшим колоколом: «Холакауст»…

Смит заметил, как по краям головозникли пятна непроглядного мрака. Медленно сходясь к невидимому центру, они вошли в освещенное поле, словно две половинки земной тени. Подумав, что сильная рефракция ночного гималайского неба могла столь причудливо исказить картину обычного затмения, Смит мысленно увидел голубой в белых облачных завитках шарик, повисший в черной пустоте между далеким, вскипающим вихрями солнцем и крохотной желтой луной. Единственный живой островок зачем-то летел среди вечного неодухотворенного холода, пронизанного ливнями смертоносных частиц.

Мысль о том, что Земля могла расколоться, неприятно кольнула его, хоть и показалась нелепой.

— С перевала движется караван, — доложил наблюдатель верховному ламе. — Это они вернулись.

— Все? — несказанно удивился старик с лицом потемневшей сандаловой статуэтки.

— Их совсем мало, — равнодушно ответил монах, кутаясь в алое одеяние.

Еремей Парнов Собрание сочинений ^{Том десятый}

Атлас Гурагона

В геометрии он был подобен Эвклиду, а в астрономии — Птолемею.

Давлетшах

От автора

Иероглифы на базальтовой стене Абу-Симбела говорят: «Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет». Мы не знаем еще, что движет звездами. Может быть, никогда не узнаем. Может быть, узнаем завтра. Важен не столько смысл изречения, сколько удивительная научная поэзия. Или, может быть, удивительно опоэтизированная наука?

В 1869 году в Париже вышла в свет любопытная книга «Средства связи с планетами», автором которой был изобретатель Шарль Кро. Насколько мне известно, это был первый научный труд по весьма современной проблеме контакта с внеземными цивилизациями. Наблюдаемые иногда на Венере и на Марсе светящиеся точки Кро принял за попытку жителей этих соседних с Землей миров установить с нами связь и предложил послать ответные сигналы с помощью огромного зеркала. Причем зеркало это мыслилось изготовить с такой ничтожной кривизной, чтобы фокус его приходился как раз на поверхность одной из планет.

Что же, идеи Кро, как и все почти научные идеи, были плодами своего времени, своего века. В равной мере смелыми и ограниченными, крылатыми и приземленными. Ведь и великий Гаусс предложил начертать на земле достаточно большую геометрическую фигуру, из которой любой разумный инопланетянин смог бы понять, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Один венский профессор тут же посоветовал вырыть где-нибудь в Сахаре огромную треугольную траншею, наполнить ее керосином и поджечь. В научных журналах всерьез обсуждались проблемы вроде «смогут ли венериане увидеть свет наших ночных городов» или «сколько пороха нужно одновременно взорвать, чтобы вспышку могли заметить с Марса».

Мы знаем теперь, что обычный земной телескоп, установленный, скажем, на Луне, может уловить солнечные блики на застекленной стене здания ООН. Венериане поэтому могли любоваться огнями Токио, а марсиане — атомными взрывами. Конечно, в принципе, потому что некому любоваться, некому наблюдать за нами.

Высеянные в питательных средах образцы лунных пород продемонстрировали полное отсутствие всякой жизни. Прямые измерения температуры, давления и газового состава атмосферы планеты Венера не позволяют даже надеяться на существование там белковых тел. Снимки марсианской поверхности рисуют безрадостную картину холодной, покрытой кратерами пустыни. По-видимому, шансы найти разумную жизнь в пределах солнечной системы близки к нулю. Но остаются звезды. Бесчисленные солнца чужих неведомых миров.

Свыше пяти веков минуло с той поры, как великий астроном и государь Самарканда Улугбек Гурагон «исчислил положение всех видимых звезд». Видимых! Значит, гениальный ученый подозревал, что в бескрайней Вселенной есть миры, которые нельзя разглядеть на ночном небосклоне простым невооруженным глазом!

Седой стариной веют древние предания о городе Мер-Меркандано еще более древней является действительная история Самарканда. Этот город, который не раз был столицей забытых ныне государств, центром исчезнувших цивилизаций, разрушали и грабили орды кочевников, заносили горючие пески пустыни. Но он подымался из руин и пепла, вопреки судьбе, наперекор всеразрушающему течению времен.

Недавно этот современный город с великолепным аэропортом, комфортабельными отелями, заводами, институтами отпраздновал свое 2500-летие. После Еревана Самарканд — самый древний город Советского Союза.

Этому с трудом веришь, когда идешь по широким асфальтированным улицам, застроенным многоэтажными зданиями, или проносишься в автобусе мимо строек, складов хлопка-сырца, серебристых резервуаров нефтехранилищ.

Но стоит пройти на северо-восточную окраину, где на изжелта-серой, иссеченной ветрами возвышенности еще видны осыпавшиеся гребни крепостной стены, и вы ощутите дыхание тысячелетий. Это Афрасиаб — место древних могил и причудливых траншей, прорытых неутомимыми археологами. Здесь, среди заросших колючкой домусульманских кладбищ, стоит Шахи-Зинд — гордость Самарканда, маленький безмолвный город мавзолеев, самому древнему из которых почти тысяча лет…

Но расцвет Самарканда приходится на эпоху «завоевателя мира» Тимура. Железный хромец сгонял в столицу своей обширной империи толпы лучших мастеров, которые украсили город величественными дворцами, мечетями, тенистыми садами. Беспощадный завоеватель и разрушитель чужих городов сделал свой Самарканд подлинной жемчужиной Азии. С тех пор все царствующие правители старались затмить друг друга высотой возводимых сооружений, богатством и красотой их глазурованных орнаментов. Эти прекрасные ханаки, мечети и медресе разбросаны по всему городу. Вот в пыльной зелени тополей глазу откроются развалины грандиозной мечети, которую построила любимая жена Тимура, китайская принцесса Биби-Ханым; вот и синий ребристый купол знаменитого «Гур-Эмира» — исполинского мавзолея, где в нефритовом гробу покоится сам Тимур и в сумрачных подземельях стоят каменные саркофаги его потомков — неукротимых тимуридов.

В 1941 году специальная государственная комиссия, в которую входили виднейшие историки и археологи, произвела вскрытие этих древних захоронений. В одном саркофаге были обнаружены останки того, кто, согласно преданию, был убит по приказу родного сына фанатичным изувером.

На скелете отчетливо сохранились следы насильственной смерти. Третий шейный позвонок был рассечен острым оружием. Череп оказался смещенным и повернутым основанием вверх. Фаланги пальцев рук и частью запястья сдвинуты и перепутаны, равно как и все кости ступней.

В отличие от остальных погребений мавзолея, скелет лежал в саркофаге совершенно одетым, хотя ткани одежд и утратили первоначальный цвет, местами совершенно истлели и сильно посеклись. Согласно мусульманскому обычаю, покойника опускают в гроб в одном лишь саване. Только шахидов — мучеников — закон шариата предписывает обязательно хоронить в той же одежде, которую они носили при жизни.

Поэтому все говорило о том, что обнаружен саркофаг царственного мученика. На каменной плите, под которой, собственно, и находилась ниша с этим саркофагом из серого мрамора, лежали окаменевшие от времен витые рога горного козла — чье-то бедное приношение. Еще была на ней надпись на языке фарси. Дата говорила, что захоронение имело место пятьсот лет назад.

Сейчас, по истечении пяти веков с того черного дня, когда был убит великий астроном и толпа фанатиков варварски разрушила его знаменитую обсерваторию, мы можем лишь догадываться о ее облике.

Каменистая возвышенность, раскаленная пыль и сухая колючка на горькой, растрескавшейся земле. Но сдвинем любой камень и, выждав, покуда спрячется в черной трещине потревоженный скорпион, возьмем горсть земли.

Твердые комки ее легко превратятся в шелковистую пыль и, как вода, стекут с ладоней. Эта земля не пачкает рук. Комок за комком и горсть за горстью, пока не блеснет в руках синяя звездочка — капелька древней глазури. Точное местонахождение разрушенной обсерватории долго оставалось неизвестным. Даже название холма, на котором она стояла, было ненавистно воинствующим мусульманским церковникам. И холм Кухек был спешно переименован в «гору Сорока дев».

Но народ не сохранил памяти о «Сорока девах». Холм Кухек навсегда остался для него холмом обсерватории. Более того, подробные записи обо всем, что касалось этого непревзойденного шедевра древней астрономии, оставили нам знаменитейшие историки тех времен.

«Через четыре года после основания медресе, — писал в своей «Самарии» историк Абу-Тахир Ходжа, — мирза Улугбек, по совещании с Казы-заде Руми, мауляной[36] Гияс-ад-дин-Джемшидом и мауляной Маин-ад-дин-Каши, воздвиг у подошвы Кухека, на берегу арыка Абирахмат, здание обсерватории, вокруг которой построил высокие худжры, а у подошвы холма обсерватории разбил прекрасный сад, где и проводил большую часть своего времени».

Бабур говорит о том же, а Мирхону уточняет, как «искусные мастера приступили к постройке обсерватории» и как «в этом участвовали опора астрономической науки, второй Птолемей, лучшее воплощение греческих ученых мауляна Гияс-ад-дин-Джемшид и господин вместилище наук мауляна Низам-ад-дин-ал-Каши». Младший же современник Улугбека — Абу-ар-Раззак Самарканди — подробно и обстоятельно рассказывает в книге «Восход двух счастливых созвездий» о том, как собрал Улугбек «весьма опытных знатоков своего дела: математиков, геометров, астрономов, строителей», и что «в этом участвовали виднейшие ученые того времени: мауляна Али Кушчи — Птолемей своей эпохи… величайший знаток Гияс-ад-дин-ал-Чусти и великий знаток Маин-ад-дин…».

Никаких противоречий нет в этих письменных свидетельствах. Различные историки только дополняли друг друга. Более того, все тот же арык — он и теперь называется Абирахмат — огибает заброшенный холм. Его быстрые струи, дожди и ветры обнажали время от времени яркие брызги глазури и куски обожженной глины. Но разве не погребла эта серая пыль блистательные фрески Хорезма и Согдианы, языческих идолов тюркского каганата и луком-лукомсикхбудд с бессмертной и равнодушной улыбкой? Все смешала эта горячая и сухая земля. Как узнать тут, осколок какой культуры оживал вдруг ослепительной солнечной точкой?

Медленно и сонно текли века над каменистым холмом. Люди молитвой встречали и провожали солнце, а скорпионы и ящерицы тихо шуршали среди колючек, карабкаясь на те непонятные серые груды, какими возвращаются в лоно природы-праматери творения рук человеческих.

Лишь в 1908 году самаркандский археолог В. Л. Вяткин обнаружил под этими грудами руины знаменитой обсерватории. На это открытие его натолкнул случайно найденный вакуфный документ семнадцатого века. В «Отчете о раскопках обсерватории мирзы Улугбека в 1908 и 1909 гг.» Вяткин писал:

«В числе описанных границ земельного участка и холм обсерватории («тал-и-рассад»), и известные в настоящее время под теми же названиями арык Аб-и Рахмат, и местность Накшиджаган. Документ этот давал настолько точные и вполне определенные указания на место расположения обсерватории, что отыскать в натуре холм, упоминаемый в документе, трудности не представляло».

Есть что-то непостижимое в тех роковых нитях, которые связывают порой через пространство и время людей. Они устремляются вдруг от живых нетерпеливых сердец к тем, чьи останки давным-давно занесены песками забвения. С того дня, как безвестный до того провинциальный археолог наткнулся на старинные документы, жизнь его уподобилась ежедневному подвигу. Установилась таинственная связь. Звезда Улугбека снова взошла над пыльными, посеребренными луной развалинами. Раскопки стали для Вяткина делом всей жизни. Все остальное отошло куда-то, потонуло и угасло…

Теперь он лежит в той самой земле, на вершине холма, рядом с выстроенным недавно музеем Улугбека, возле чудного мраморного секстанта, который отнял у небытия…

Во время недавних раскопок на холме Кухек нашли множество разноцветных глазурованных кирпичиков, фрагменты дивных мозаик, подобных тем, которые украшают великолепное медресе на площади Регистан. Это говорит о том, что обсерватория была столь же искусно украшена, как и дошедшие до нас прекрасные памятники Самарканда и Бухары. Исторические же источники, дополняя данные Археологии, свидетельствуют, что мозаики и фрески звездной башни изображали небесную сферу, планеты и звезды, фигуры зодиака, ландшафты Земли.

О грандиозности звездной башни, построенной на вершине высокого холма, можно судить теперь лишь по размерам уцелевшей части главного инструмента и, конечно, по грудам кирпичей, которые обнажились в результате раскопок. Но те же груды напоминают о той слепой силе, которая сокрушила это беспримерное сооружение, о силе, которой достигают порой невежество и нетерпимость…

В документах XVII–XVIII веков высота главного инструмента приравнивается к высоте знаменитого храма Айя-София в Стамбуле. Часть дуги этого каменного секстанта покоилась в широкой траншее, прорытой сквозь холм в направлении меридиана с юга на север. Именно она-то и уцелела. Мы можем видеть теперь две параллельные дуги, уходящие в сумрак подземелья, и расплавленную каплю солнца, стекающую откуда-то сверху, из маленького круглого отверстия в каменном своде. Эта ослепительная капля медленно скользит вдоль дуг, все ниже и ниже, отмечая ход неумолимого времени. Дуги сложены из обожженного кирпича, оштукатурены алебастром и облицованы мрамором. На них нанесены медные риски с интервалом в 70,2 см, что соответствует делению в один градус.

Теперь мы можем довольно точно представить себе размеры уникального инструмента. При интервале 70,2 см, соответствующем одному градусу, радиус дуг должен достигать 40,4 м, а длина их 63 м! Кроме этого исполинского прибора, в обсерватории, несомненно, хранились и другие инструменты. Но на раскопках были найдены только куски мраморных досок с числами и делениями. Желобки на них позволяют предположить, что на крыше обсерватории был установлен еще и горизонтальный круг.

Все остальное уничтожено: разбито, предано огню или расхищено. Для нас очень важен вывод, к которому пришли в своем отчете археологи. «Обсерватория была сравнена с землей путем последовательного искусственного разрушения. Причем цельный кирпич, крупные обломки, плиты мрамора и крупные куски изразцовых украшений отвозились для других сооружений, а разный мусор сваливался тут же в глубокую траншею квадранта…»

Как знать, в каких постройках сияют бирюзовые изразцы звездной башни великого Улугбека, который за два века до Галилея невооруженным глазом установил координаты всех известных в то время звезд, с удивительной точностью определил наклон экватора к плоскости эклиптики и продолжительность солнечного года. Его звездный атлас «Зидж Гурагони» не знал себе равных. «Все, что наблюдение и опыт узнали о движении планет, сдано на хранение в этой книге», — писал сам Улугбек.

Он был внуком Тимура — беспощадного завоевателя, истребившего сотни тысяч людей. Он был сыном Шахруха — богобоязненного повелителя Мавераннахра — междуречья Сырдарьи и Амударьи со столицей в Самарканде. В пятнадцать лет он сам стал правителем великого города. Но в историю он вошел как гениальный астроном. Мухаммед-Тарагай — это имя он получил при рождении. Улугбеком — это означает Великий князь — назвали его люди. «Религии рассеиваются как туман»,[37] — сказал Улугбек, который навсегда останется в благодарной памяти людей.

Я слежу за тем, как медленно перемещается вдоль мраморных дуг солнечное пятно. Древний инструмент живет и действует по сей день. Даже искалеченный, по-прежнему ловит он звездный свет. И мне начинает казаться, что я слышу чей-то шепот. Может быть, это вздыхает накаленная земля, вобравшая в себя осколки тысячелетий, может быть, еле слышно откликается небо, где летит через межзвездные бездны давным-давно отблиставший свет.

Глава первая

Пока медресе и мечети во прах не падут,

Дела мудрецов-калантаров на лад не пойдут,

Покамест неверием вера, а верой неверье не станут,

Поверь мне, средь божьих рабов мусульман не найдут.

Омар Хайям

В полдень, когда правоверным надлежит совершить вторую молитву Салят аз-зухр, у Восточных ворот Герата остановился караван. Смолкли верблюжьи колокольцы. Подогнув колени, опустились животные в серую шелковистую пыль. И хотя были раскрыты окованные медью ворота, караван не мог войти в город. Стражи на высокой глинобитной стене уже расстелили молитвенные коврики — саджады, повернулись лицом к Мекке. И потому заспешили, засуетились прибывшие из далеких краев купцы. Караван-баши распорядился отвести ишаков и верблюдов к зарослям ферул и саксаула, осыпающегося ломкими и прозрачными, как стрекозиные крылья, семенами. Оттуда мерзкий рев не омрачит тишины святого часа. И вот уже все — стражи, купцы и караванщики — со словами «Аллах акбар» коснулись лбами своих молитвенных ковриков.

Но только смолкли последние славословия, как над склоненными чалмами и округлившимися на согнутых спинах цветными халатами поднялся человек в остроконечном колпаке. Взял он свой посох с бронзовым копейным наконечником, кокосовую чашку для подаяний, скатал саджад и заспешил к серым холмам, где в пятнистой тени лениво и сонно жевали колючку верблюды. Шел он прямо по чужим коврам, оставляя на нежном их ворсе пыльные следы босых ступней. И люди почтительно сторонились, не спешили стереть серые отпечатки ороговевших от многолетней ходьбы босиком пальцев. Ибо священны следы дервиша и трижды священны, если дервиш этот, этот странствующий калантар принадлежит к грозному ордену накшбенди.

Калантар отвязал своего ишачка, чьи бока были вытерты и покрыты болячками, а шерсть свалялась вокруг застрявших в ней колючек, поправил переметную суму и зашагал к воротам. Он вошел в город, когда караван-баши только подымал разлегшихся в саксаульной тени верблюдов, а караванщики отвязывали узы пустыни — веревки, соединяющие ноздрю одного верблюда с седлом другого. Лишь в необъятных песках Кызыл или Кара могут идти связанными сотни, а то и тысячи навьюченных животных. В узких и кривых улочках городов каравану не развернуться. Да и стражам труднее осматривать переметные сумы, чтобы взыскать с каждого купца въездную пошлину сообразно ценности его товара.

Но калантар миновал высокую арку с поднятым решетчатым заслоном, ничего не заплатив. Молча показал он начальнику стражи пластину с тамгой, перед которой склоняются иные государи, и, оседлав ишачка, затрусил вдоль глухих глиняных стен, побеленных и подкрашенных синькой, мимо резных чинаровых дверей. Ехал он в гору, все выше да выше, по переулочкам таким узким, что стены хранили глубокие царапины всех проезжавших когда-либо арб.

Начиналось самое жаркое время дня, когда имеющие досуг и деньги спешат укрыться в знаменитых гератских садах, чтобы в тени китайских ив и персиковых деревьев вдохнуть влажную пыль фонтанов и не спеша отведать дынь, истекающих липким зеленоватым соком.

Над плоскими крышами поднималось синеватое марево. Душный запах шипящего на углях курдючного сала, казалось, сочился сквозь трещины в глине и поры горячих от солнца камней.

Калантар проехал базарный купол, в сумраке которого приютились лавки ювелиров, сундучников, менял и продавцов сладостей. Не задержался он и у выложенного прямоугольными плитками водоема, где под чинарами стояли покрытые текинскими и хоросанскими коврами настилы знаменитой в городе чайханы.

Разноцветные чалмы и тюбетейки склонились над пузатыми чайниками и пиалами. В огромном казане уже кипела огненно-красная шурпа, а шашлычники раздували угли и мелко-мелко рубили длинными ножами сладкий и слезно пахучий лук.

После трудного и долгого пути по степи, где ветры катают шары верблюжьей колючки, по пустыне, где солнце покрывает камни черным лаком, было бы так хорошо посидеть над зеленой непрозрачной водой, в которой еле колышется городской сор и желтые узкие листики ивы. Неторопливо наклонить чайник и слушать, как поет бьющая в дно пиалы, окруженная паром, чуть окрашенная струя живительного кок-чая. Три, а может, четыре осторожных глотка — и вот уже усталость покидает ноги, распаренное тело просыхает, набухшие дурной кровью вены съеживаются и уходят под кожу, которая становится эластичной и сухой. Еще два глотка — и зной оттекает от головы, легко дышит грудь, а в желудке оживает здоровый и радостный голод. И тогда рука быстро выплескивает остывший чай в водоем, где волнистая дрожь искажает прямые стены ближнего медресе и пробуждает синеву изразцовых плиток, что предстает вдруг глубокой и чистой, как лазурит. И опять гудит и паром стреляет струя в пиале. Вторая эта пиала изгонит из тела все яды распада, наладит ток крови и смирит желчь разочарований и неудач.

А после этого как удержаться и не съесть нежной и скользкой лапши, плавающей в наперченной подливке среди золотых кругов жира и маслянистых волокон разваренного лука? Потом палочек пять шашлыка и новый, распираемый паром чайник…

Но суровым презрением отвечают калантары на все соблазны мира. С тех пор как прозревшие надели плащи из белой шерсти — суфа и стали су фи — людьми в плащах, сердца их закрылись для вожделений и утех плоти. Что им до мирской суеты и до самого мира, если все лишь круги на воде, минутная рябь в водоеме под капризным дыханием ветра? Мир только зеркало, в котором отражается божественная сущность, как отражаются в этой зеленой воде порталы мечетей и медресе. Путь человека в миру подобен случайно мелькнувшему отражению несуществующего образа. Померещилось что-то — и нет ничего. Так родится в слепоте человек и уходит непрозревшим навсегда из этого суетного мира, который всего лишь зеркало, часто кривое и темное. «Уйди от этой видимости, прозрей для истины и ты увидишь реальность», — учил великий мистик Газали, которого Аллах одарил истинным зрением. Свершилось это в пятом столетии пророческой хиджры.[38] С той поры существуют суфи — люди в плащах из белой шерсти. Аскеты и кающиеся, устремившиеся из Багдада и Басры во все города мусульманского мира.

«Суфизм состоит скорее из чувств, чем из определений, — попытается объяснить потом Газали. — Цель человека на земле только в одном: в уничтожении фана — собственного «я», которое ослепляет зрение цветными иллюзиями несуществующей жизни. Только уничтожив, только вырвав из сердца фан, можно слиться с единственной реальностью и познать эту реальность, у которой даже названия нет и которую мы по немоте языка своего именуем божеством».

«Существование сотворенных вещей, — писал мудрый Ибн-Теймийя, — есть не что иное, как существование творца, все исходит из божественной сущности, чтобы в конце концов в нее возвратиться».

А потом святой Абд аль-Кадир аль-Гилани основал первую общину суфиев — орден кадирийя, единственным обрядом которого сделался зикр — славословие Аллаху, которое следовало повторять до бесконечности вслух или мысленно, ночью и днем, в гостях и дома, в беседе и трапезе. Вот путь к божеству, дорога к прозрению, верное средство уничтожить фан. Проводником же на этом пути пусть станут четки из ста зерен, по числу имен Аллаха.

Идите же, суфи, в мир и знайте, что он только зеркало Бога, учите других и не забывайте, даже мысленно славословя Аллаха, не забывайте, что все вы в руках наставника, «как труп в руках обмывальщика». Вы не принадлежите себе. Вы зерна четок, которые перебирает наставник. Он — носитель барака, таинственной власти, что переходит невидимо от шейха к шейху, как искра от трута к труту. Первую же искру возжег сам Аллах и отдал ее основателю ордена — первому шейху, святому.

И пошли, и пошли калантары по дорогам Востока, по пыльным и знойным дорогам. Но среди всех орденов суфийских наиболее возлюбило небо орден накшбенди. Молчаливых и постигающих, всезнающих, всеведущих. Суровый орден, которому Аллах через посланцев своих — святых шейхов дал право и мощь устранять всех, стоящих на пути божественной воли.

Идите же, калантары-накшбенди, живите подаянием правоверных, довольствуйтесь малым, ибо мир лишь круги на зеркальной воде. Идите же, славословьте Аллаха, и вы обретете дорогу к нему. Но помните, накшбенди, что и славословя, станете держать, открытыми глаза и уши. Все постигайте. Но нем пусть останется ваш язык. Только наставнику, только доверенному брату сообщите вы все, что узнаете на путях своих. И помните также всегда, как вы помните имя Аллаха, что вы только трупы в руках обмывальщика, только бусины четок на шелковой нитке, связующей вас в братство. Наставник, шейх ордена, старец суфийский, великий ишан — единая в мире иллюзий реальность. Веленье его, мановение пальца… Вы все понимаете, братья-накшбенди, с Богом, идите.

Ишак закричал горестно и безнадежно, когда ноздри его почуяли сладостные запахи чайханы. Овес, распаренный горох, а то и влажный клевер да еще, конечно, воду почуял ишак в синем и жирном дыме мангалов. Он даже сделал попытку свернуть к чайхане, но суровый седок так пришпорил его заскорузлыми каменными пятками, что в пустом ишачьем животе отдалось глухим барабанным ворчаньем.

Калантар направил ишака прямо ко дворцу правителя. Путь этот хорошо был знаком калантару. Долгие годы жил в том дворце богобоязненный мирза Шахрух — сын железного старца Тимура, завоевателя мира, которого муллы льстиво называли мечом пророка, а дехкане — повелителем. Когда же Тимур умер, то все: и дехкане, и муллы, стали звать его просто Тимурлян, Тимур Ленг точнее, что означает Тимур Хромой. Потому как и вправду он был хромым. И еще, если только не лгут летописцы, властелин плохо владел поврежденной в каком-то сражении рукой.

Глава вторая

«Можете ли вы спасти меня всеми этими деньгами и купить мне на них один день, который я проживу?» И не могли они этого.

Тысяча и одна ночь

Каждого из сыновей и взрослых внуков Тимур сделал правителем города, области, даже целой страны, ибо своей плотью и кровью скреплял пределы обширной и многоязыкой державы. Богомольному и не слишком любимому сыну Шахруху он отдал Герат. Спокойно и мирно этим городом правил Шахрух. Точнее, жена его Гаухар-Шад. Сам же правитель проводил свое время в молитвах и долгих беседах с божьими избранниками: муллами, улемами и мударрисами. И подобно тому, как другие правители умножают гаремы, Шахрух умножал свою знаменитую библиотеку, в которой собрал творения мудрецов древности и лучших умов Востока и Запада.

Сыновья его — Байсункар, Ибрагим и Мухаммед-Тарагай вырастали при дворе самого Тимурляна. Суровый дед самолично воспитывал внуков, как воспитывал раньше сыновей, и надеялся вырастить правнуков.

В году хиджры 782-м Тимур устроил пышный праздник в честь многочисленных побед над врагами. Словно торопясь, подгоняемый смутным предчувствием, престарелый властитель в тот день оженил своих внуков. Самый умный из них, Мухаммед-Тарагай, получил в жены ханскую дочь — молодую красавицу Ога-бегум. Мухаммед-Тарагай с детских лет обнаружил такое достоинство, простоту и величие, что прозвали его Улугбеком — Великим князем. После свадьбы он стал Улугбеком Гурагоном, ханским зятем, как был ханским зятем и дед его — грозный Тимур Гурагон. Но поскольку в день свадьбы Улугбеку было всего лишь десять лет, он остался под кровом Тимура. В тот же год определил Тимур внукам и их наделы: Улугбеку — Ташкент, Сайрам, Яны, Ашнара и Моголистан; Ибрагиму — Фергану с Хотаном и Кашгаром.

А год спустя, застигнутый в последнем походе тяжелой болезнью, Тимур умер. Случилось это в городе Отраре, в месяце сафар. Шараф-ад-дин так описал смерть Тимура в своей книге «Зафар-Наме»:

«Хотя мауляна Фазл-Аллах Тебрези, один из искусных врачей, повсюду сопровождавший Тимура, употреблял все свои силы для лечения и давал ему наилучшие лекарства, боль со дня на день усиливалась и появлялись новые болезни, как будто исцеление одной увеличивало другую».

Трудно и долго умирал человек, шутя отнимавший жизнь у многих и многих. В одной Индии велел порубить он почти сто тысяч пленных, безоружных, но непокорных, а потому и опасных. А в Ургенче… Да что там Ургенч! С холодной кровью убивал Тимур, не ведая ни жалости, ни раскаяния, и даже удовольствия не испытывал от убийства. Он просто делал свое привычное дело, уверенный, что лучше отнять жизнь у десяти невиновных, чем пощадить одного, но опасного, могущего стать врагом.

Беспощадный к другим и к себе, привыкший к чужой смерти и к собственной боли, поскольку тело все чаще отказывалось служить неукротимому духу, он вдруг понял бесповоротно, что умирает. И не страх, даже не удивление почувствовал, когда осознал всю безысходность и неотвратимость того, что с ним происходит. Только холод, сумрачный холод и страшное безразличие. И лишь тогда испугался не ведавший страха Тимур, когда дело всей его жизни вдруг мелькнулось ему безразличным. Он испугался и не дал себе додумать до конца, не позволил себе ощутить, насколько сердце его отстранилось от всего, что есть и тем более будет.

И подхлестываемый нарастающими спазмами боли и подгоняемый страхом перед остановленной в мозгу мыслью, он велел позвать всех своих жен и амиров.[39] И, не давая замершему клубку мысли размотаться, задыхаясь от боли, продиктовал завещание:

«Мое убежище находится у трона Бога, подающего и отнимающего жизнь, когда он хочет, милости и милосердию которого я вас вручаю. Необходимо, чтобы вы не испускали ни криков, ни стонов о моей смерти, так как они ничему не послужат в этом случае. Кто когда-либо прогнал смерть криками?..

…Теперь я требую, чтобы мой внук Пир-Мухаммед Джахангир был моим наследником и преемником, он должен удерживать трон Самарканда под своей суверенной и независимой властью, чтобы он заботился о гражданских и военных делах, а вы должны повиноваться ему и служить, жертвовать вашими жизнями для поддержания его власти».

Стоя на коленях перед одеялами, на которых умирал великий завоеватель, амиры поклялись, что свято выполнят его последнюю волю.

И Тимур умер, так и не додумав до конца, так и не измерив той бездны, которая в урочный час раскрывается вдруг перед внутренним оком человека. Одни при виде ее стонут и плачут, другие в ужасе отшатываются, третьи пристально всматриваются в клубящийся серый туман. Но у всех равно тоскует и сжимается сердце. И никто не знает, что видят люди в роковой миг, удается ли им, пусть немногим, хоть что-то разглядеть в том тумане? Не узнали бы люди и о том, что увидел там и понял Тимур, если бы он позволил себе видеть и понимать. Но он не позволил и умер. И тем вернее никто не проведал о последних думах Тимура. Мертвый вождь показался ветеранам джагатайской гвардии таким же железным, как и при жизни.

Поход продолжался. От армии скрыли смерть повелителя. А тело его тайно перевезли в Самарканд, хотя еще при жизни подготовил себе Тимур подземную усыпальницу в милом своем Шахрисабзе, где родился и построил потом большой дворец. Но весть о смерти властителя мира полетела, как искра вдоль пороховой дорожки. На другой день уже каждый нукер знал о том, что не стало того, кто казался бессмертным.

Мирзы[40] же — сыновья и внуки повелителя и верные амиры отказались признать Пир-Мухаммеда своим государем.

Мировая держава вновь распалась на отдельные, чужие друг другу страны и города.

Порвались веревки, связующие верблюдов в один караван, и горячий ветер пустыни и затмившая солнце песчаная мгла разогнали их в разные стороны. Кровью и плотью своей связал Тимур подвластные города и страны. Но плоть поднялась против плоти, а кровь восстала на кровь.

Не стало больше ни братьев, ни отцов, ни сыновей. Каждый поднялся против всех, и все — против каждого. И добавочным жаром пылала в этой смертельной схватке общая у всех Тимурова кровь.

После четырех лет феодальной смуты и войн Шахрух одолел наконец своего племянника и главного соперника Халиль-Султана. Из всей обширной империи ему удалось сохранить лишь Хорасан и Мавераннахр — междуречье рек Аму и Сыр, ядро распавшейся державы, любимую жемчужину в короне некоронованного хромца.

Хорасан с центром в Герате Шахрух оставил за собой, а междуречье вместе с Самаркандом отдал сыну — Улугбеку Гурагону. Юному властителю было тогда пятнадцать лет. Потому и приставлен был к нему опекуном амир Шах-Мелик.

Но весной семьсот восемьдесят восьмого года хиджры против Шах-Мелика выступил властитель Отрары Шейх-Нур-ад-дин и хисарские опекуны законного наследника Пир-Мухаммеда Джахангира. Шахрух пришел на помощь к сыну и окончательно разбил Шейх-Нур-ад-дина уже в следующем году. Семнадцатилетний Улугбек стал полноправным правителем всего междуречья и прилегающих областей (с северо-запада до Саганака с северо-востока до Ашпары), а еще через три года присоединил к себе и Фергану.

Свыше сорока лет управлял Улугбек Самаркандом. Мир, казалось, воцарился среди неукротимых тимуридов. Но не дано барсам делить одно логово. В 824 году сын Байсункара, Султан Мухаммед, восстал против своего деда Шахруха. Престарелый властитель Герата быстро усмирил свои западные фарсидские земли, но внезапно заболел и умер, не назначив наследника. Приняв командование над армией, Улугбек отдал солдатам страну на три дня и три ночи, после чего посадил в Герате сына Абд-ал-Лятифа и отошел к Амударье. С собой он увозил тело отца и драгоценности матери Гаухар-Шад, взятые из подвалов построенного ею медресе. По пути его войско порядком потрепали летучие отряды хорасанцев и узбеков, отбивших на переправе большую часть обоза. Укрывшись в Бухаре залечивать раны, Улугбек остался там до весны, а тело Шахруха переправил в Самарканд, где покойного государя уже ждал саркофаг в Гур-Эмире.

Царица же Гаухар-Шад, в действительности правившая страной, тайно послала гонца в Герат к своему любимцу Ала-ад-дауля, брату восставшего Султана Мухаммеда, а войска передала под командование Абд-ал-Лятифа, Улугбекова сына, который находился при ней, в зимней ставке Шахруха. Приняв командование, Абд-ал-Лятиф тоже снарядил гонца, к отцу в Самарканд. Но не успели еще гонцы доскакать до обеих столиц, как, оповещенный через тайных своих агентов, выступил из Балха внук Шахруха Абу-Бекр, покойному отцу которого, Мухаммеду Джуки, намеревался отдать трон правитель Герата. Абу-Бекр переправился через Аму и двинулся на Герат. Узнав об этом, Улугбек велел своим войскам занять Балх и утвердился там как единственный из оставшихся в живых сын Шахруха и его прямой наследник.

Но тогда же в войсках, которые возглавил Абд-ал-Лятиф, началась смута. Неукротимые тимуриды, как коршуны, рвали кровоточащую державу. Сын Байсункара Абул-Касим Бабур увел часть нукеров и бежал вместе с сыном Мухаммеда Джахангира Халиль-Султаном в Хорасан, заняв по пути Мазандеран, а вкрадчивый и послушный Ала-ад-дауля вступил по наущению царицы в Мешхед.

Суровый и мужественный Абд-ал-Лятиф навел в войсках порядок и, заключив царицу, приходившуюся ему родной бабкой, под стражу, направился на восток. Но близ Нишапура попал в засаду и оказался в плену у Ала-ад-да-уля, который немедля освободил свою покровительницу — царицу Гаухар-Шад. Вчерашний победитель сделался узником, недавний узник возвысился до распорядителя судеб. Абд-ал-Лятиф просидел в гератской крепости Ихтияр-ад-дин до тех пор, пока не был подписан мирный договор, по которому бассейн Мургаба окончательно отделил Герат от Самарканда.

Принц Абд-ал-Лятиф возвратился к отцу и получил от него правление над всей областью Балха.

Но это был непрочный мир. Весной 826 года хиджры, что соответствует 1448 году последователей распятого Исы, произошла решающая битва в Тарнабе между войсками Ала-ад-дауля и Улугбека, в которой Ала-ад-дауля был полностью разбит. Улугбек занял Герат и посадил амиром сына Лятифа, которому целиком был обязан победой.

На краткий миг ветер мира повеял над Мавераннахром.

Казалось, ядро Тимуровой державы теперь восстановлено. Улугбек вновь спокойно правит Мавераннахром, к которому тяготеют и Балх и Фергана, а любимый сын его воцарился наконец в Хорасане, столица которого Герат столько раз становилась источником смут.

Но, пришпорив босыми пятками облезлого ишака, трусит ко дворцу гератского правителя худой, оборванный калантар. Тело его почернело под солнцем пустыни, вековая пыль Азии въелась в кожу, и время избороздило ее глубокими морщинами. Но сумрачно поблескивают из-под остроконечного колпака глаза калантара, черные угли его зрачков, слоновая кость желтых его белков.

Глава третья

Эй, муфтий, погляди… Мы умней и дельнее, чем ты.

Как с утра мы ни пьяны, мы все же трезвее, чем ты.

Кровь лозы виноградной мы пьем, ты же кровь своих ближних,

Сам суди — кто из нас кровожадней и злее, чем ты

Омар Хайям

Гневно покусывая ногти, лежал на ковре мирза Абд-ал-Лятиф. Из опрокинутого узкогорлого, индийской чеканки кувшина медленно вытекала липкая, густая струя гулаба. Чудесные деревья в цвету, павлины и газели делались от нее темными и тяжелыми. Словно ночь вытекала из медного горла. Мирза недовольно скривился. Резче обозначились на сумрачном лице его монгольские скулы, унаследованные еще от далеких Тимуровых бабок. Тоска и бессильный гнев днем и ночью точили сердце победоносного воина. Любя, подобно отцу, науку и ее самоотверженных ревнителей, он сам наблюдал за светилами, долгие часы проводил над историческими свитками и диванами поэтов. Но все обрыдло Лятифу: и поэзия, и астрономия, в которой так преуспел Улугбек, его кровный отец, соперник и оскорбитель. Хорасанский поход, отделивший навеки Герат от Тимурова Самарканда, лег границей вражды между отцом и сыном, чьи пути дотоле всегда пролегали лишь рядом: на звездной башне, на мушаире, где состязались поэты, на ратном поле и в тугаях в часы веселой охоты на цапель — всюду стремя к стремени, локоть к локтю.

Принц хлопнул в ладоши, и в комнату неслышно проскользнул его верный катиб — секретарь, писец и наперсник — Саманбай.

— Шахматы! — сказал мирза, брезгливо прикрыв лужу шитой золотом шелковой подушкой.

Катиб достал из кораллового ларца костяные фигуры фарсидской работы и расставил их на доске: вначале аккуратно и бережно красную армию принца, затем — свою, черную. Мирза долго глядел на доску, не делая первого хода. Потом вдруг сгреб несколько фигурок и с силой швырнул их прямо в кыблу — восточную стену комнаты, на которой узким золотым месяцем было отмечено направление на священную Мекку.

Саманбай попятился к стене и, шаря позади себя, чтобы не поворачиваться спиной к мирзе, стал собирать шахматы.

С тоской пресыщенности и беспокойства глянул мирза на серебряные подносы, уставленные шербетом, рахат-лукумом, белой бухарской халвой и индийскими орешками в меду. Гератские дыни и черно-густое, как птичья кровь, застывшая на перьях, самаркандское вино, сладкие пирожки и воздушные лепешки — все было равно противно ему.

Он томился и страдал в гератском своем дворце, который так и не стал для него домом. Погладив куцую бородку, что росла у него, как у многих других представителей древних джагатайских родов, отдельными редкими волосками, он лениво ткнул загнутым вверх носком туфли своего катиба, вновь расставлявшего шахматы.

— Когда прибудут мои слоны? — капризно растягивая слова, спросил принц.

— Гонцы сообщили, о солнцеликий мирза, что двенадцать слонов вместе с искуснейшими погонщиками уже давно покинули Серендип и благополучно прибыли в байсорскую гавань. Теперь вместе с большим караваном кабулистанских купцов они следуют в твой, о надежда правоверных, возлюбленный Аллахом Герат.

Слоны! Зачем ему эти нелепые животные, которым нужно столько сена, что можно прокормить бессчетные табуны лошадей. В бою от них нет почти никакого проку. Не сравнить с летучей конницей. Война была окончена, но мысль то и дело возвращалась к войне. Отец, желая, как можно думать, продемонстрировать гератцам, что время Шахруха прошло и область вновь пора пристегнуть как удельное княжество к Мавераннахру, начал с притеснения собственного сына. Он словно вырвал его из сердца, забыв раз и навсегда, что в жилах амира гератского течет та же Тимурова кровь, что этот амир плоть от плоти его, Мухаммеда-Тарагая, кость от кости. Значит, правду говорят мудрецы, что нет для государя ни отца, ни сына. Только держава, и только рать: нукеры, кони, слоны.

— Когда здесь будут?

— Если милость Аллаха, который…

— Будешь говорить так длинно, велю подрезать тебе язык.

— К святому празднику рамадана, пресветлый мирза, если…

— Подрежу!

Привыкший к капризам принца писец в притворном страхе пригнул голову. Распахнулись резные, изукрашенные куфическим, славословящим Аллаха письмом двери, за которыми днем и ночью стояли двое стражников с секирами.

— От пира Ходжи Ахрара ташкентского к амиру Герата расул![41] — доложил начальник охраны.

Бесшумной тенью скользнул за ковры писец Саманбай.

Мирза еще сильнее нахмурился, что-то сосредоточенно обдумывая, вновь погрыз ногти. Потом велел звать ташкентского посла.

Босоногий калантар прошел, оставляя следы, по ширазскому ковру к мирзе. Двери за ним закрылись.

— Благослови тебя Аллах, мирза, — просто сказал посол.

— Я вот распоряжусь, чтобы тебе дали сотню палок, почтенный расул, — усмехнулся принц, — тогда ты будешь знать, в каком виде достойно предстать перед лицом государя.

— Обидев калантара, ты совершишь великий ходд,[42] мирза, — холодно ответил паломник. — В глазах Аллаха и далк[43] дервиша, и золотой халат амира — не более чем пыль на дороге.

— Стража! — хлопнул в ладоши принц.

— Бойся обидеть калантара, мирза, — тихо сказал посол, доставая из-под пыльных лохмотьев золотую пластину с тамгой. — Я мюрид суфийского пира Ходжи Ахрара — ишана всемогущего братстванакшбенди.

Но за спиной калантара уже стояли два дюжих джагатая. Под белыми их бешметами поблескивали надетые прямо на халаты румийские кольчуги. Слепящие солнечные пятна переливались на луноподобных секирных лезвиях и острых шлемах, обмотанных зеленым шелком чалмы.

— Вспомни башню Ихтияр-ад-дин, мирза, — еле слышно прошептал калантар, сбросив нетерпеливо и резко руки джагатаев со своих плечей.

Мановением кисти мирза прогнал стражей.

Он вспомнил башню и ту серую, прокаленную солнцем крепость, вспомнил, куда привезли его, истерзанного и запыленного, после недолгой и яростной битвы, столь неудачной и позорной, что и думать о ней нельзя без гнева и горечи. И вновь показалось мирзе, что саднят от пота царапины на ладонях, что черная пена коркой запеклась на губах, что зубы противно скрипят песком, а душная пыль скребет опаленное горло и грязной слезою стекает из глаз.

Он и помыслить тогда не мог, что из-за поросших пыльным бурьяном нишапурских холмов выскочит вдруг конница Ала-ад-дауля, брата презренного предателя — Султана Мухаммеда, вероломно поднявшего мятеж против благочестивого деда Шахруха.

Как вылетали тогда лохматые кони из-за холмов! Как закатное солнце туманилось за рыжей тучей, поднятой копытами! С копьями наперевес летели джигиты, пригнувшись к лукам коней, размахивая бебутами, описывая ими в воздухе свистящие круги! Огромный малиновый солнечный шар так и стоит перед глазами. И черная конница в рыжих клубах, и сухой беспощадный блеск оружия и сбруи.

Враги ворвались в самую середину походных колонн, которые так и не успели развернуться для боя. Застигнутые врасплох, они дрогнули и побежали, а вражеская конница давила их копытами, сминала крутыми горячими грудями ржущих коней, полосовала на скаку ослепительными дугами бебутов и сабель.

Лишь сотня его джагатаев устояла перед внезапным и стремительным этим броском. Сгрудившись вокруг своего принца, джагатаи бросались под вражеских коней и рассекали им тугие, напряженные бешенством сухожилия. Как яростно умирали они, падая в серую, прибитую копытами пудру, орошая ее темными пятнами крови. И как быстро их кровь уходила в дорожную пыль, становясь частицей земли, превращаясь в самою землю.

Почетным пленником доставил Лятифа гордый победитель в Герат. Принц понимал, что тот не посмеет, даже если захочет, пролить кровь тимурида, брата. Он мог не бояться за свою жизнь, когда его вели по винтовой лестнице в крепостную башню. Но тем сильнее, тем горше было его унижение. Побежденный, растоптанный, был он привезен в гератскую крепость Ихтияр-ад-дин. Как рвалось и тосковало тогда сердце от невозможности отомстить!

Мог ли помыслить он, что месть его будет и скорой и полной? Мог ли вновь вообразить себя стоящим во главе войск? Победоносных войск.

О сладостное слово «Тарнаба»!

Отец, мирза Улугбек Гурагон, доверил Лятифу левое крыло. Собрав вместе с Лятифом девяностотысячную армию, он добрую половину ее отдал сыну. Сам, вместе с гвардией и боевыми слонами, расположился в центре, а на правый край поставил другого сына — Азиза. И Аллах внял исступленной мольбе раба своего. Ала-ад-дауля сначала ударил по левому крылу, и крыло устояло. Враг разбился о железную стойкость его и отхлынул. Но поздно: за спиной его уже были спешно переброшенные Улугбеком тумены Азиза.

Славный день, день яростной битвы, день великой победы при Тарнабе.

Вот и сидит он, мирза Абд-ал-Лятиф, в том самом Герате, куда привезли его полоненным, амиром сидит теперь в Герате, правителем сидит в гератском дворце! А бунчук его развевается над той самой крепостью, над той самой башней, куда привезли его с почетом, что только подчеркивало унижение.

Что же еще может припомнить он, мирза Абд-ал-Лятиф, в час своего торжества? Что еще хочет напомнить ему этот оборванец, этот грязный и дерзкий дервиш, которому мало даже сотни палок?

— Вспомни, мирза, крепостную башню, — все так же тихо сказал калантар. — Отчаяние свое вспомни и воду в кувшине, что показалась тебе горькой, как сок алоэ.

Верно, было и так… Косой луч заходящего солнца прорезал круглую комнату башни. В нем танцевали тонкие шерстинки, разноцветные крохотные ворсинки ковров, устилавших глинобитный пол. В забранное узорной мавританской решеткой оконце лился и лился тот знойный солнечный столб. А за окном открывались синие вечереющие дали, смутные холмы и серебристые ленты дорог, влажные густые тени и красная, как вино, полоса над развалинами древнего городища.

И так пылен и сух был солнечный луч, так чист и далек простор, так влажны и прохладны недоступные синие тени вдали, что принц почувствовал жажду. Он налил в пиалу воды из кувшина, облизывая пересохшие губы, следил, как пенится простая вода, подобно весеннему кумысу.

Но жажда осталась неутоленной. Горше полыни и сока мясистых колючих листьев алоэ показалась ему вода, потому что была она водой безнадежности и плена.

— Верно, было такое, — сурово ответил мирза. — Но откуда тебе это ведомо, дервиш?

— Припомни теперь, мирза, — улыбнулся ему калантар, словно дерзко посмел не расслышать вопроса, — припомни, как стала вдруг упоительно сладкой горькая та вода.

— Ты ли это, серый мутакаллим?[44]

— Теперь ты узнал меня, мирза, — ответил калантар и без приглашения сел на ковер.

Серый мутакаллим пришел к нему на третьи сутки после того, как принц, отравленный желчью тоски и отчаяния, отказался от пищи и питья. Лежа на тюфячке, вдали от окна, молча отстранял он лекарей, протягивающих ему чаши с целебными и укрепляющими напитками, готовясь встретить вскоре Азраила — ангела смерти.

Тогда и увидел он у изголовья серого мутакаллима. Синяя ночь тихо светилась за узорной решеткой. Она плыла и сгорала в лунном огне, струилась и таяла, но не могла ни сгореть, ни растаять. И от дивного света ее круглая башня позеленела. Светлый узор на ковре превратился в зеленый, темный окрасился в тот глухой черный цвет, который обретают во тьме все красные вещи. Стена же стала белой, оставаясь при этом зеленой. И тень человека четко-четко чернела на этой стене. А одежда его, простая одежда бродячего мутакаллима под луной была серой. Но серой, как свет, который идет от луны, стремительно летящей навстречу дымчатым облачкам.

— Слушай, бедный мирза, — тихо позвал его серый мутакаллим. — Есть над пропастью адской особенный мост. Мы его называем сиратом. После смерти все души ступают на этот сират, что тонким волосом туго натянут над страшным ущельем. Ты уверен, что сможешь пройти по мосту и не свалишься в смрадную адскую бездну? Уверен? О, мой мирза! Много благочестивых и праведных дел надлежит тебе сделать, чтоб мост тот обрел вдруг перила, когда придет твой черед. Живи же пока, во имя Аллаха, — он склонился над принцем и вновь прошептал, — бисмиллах.[45]

Потом достал субха[46] в сто зерен из тигрового глаза, которые желтым огнем загорелись в ночи.

— Эти четки, мирза, — знак великого тайного братства. Мы поможем тебе возвратить славу и трон, бисмиллах. А покамест живи и не смей отказываться от еды. Ибо нет для правоверного большего греха, чем добровольно лишить себя жизни. Ешь и пей, бисмиллах.

Он взял пиалу и наполнил ее той же самой водой из того же кумгана, хранившего горечь полыни и желчи.

— Выпей, принц. Пусть отныне вода напоит тебя сладостью мира, надежды и веры. И да будет покоен твой сон, бисмиллах.

И вправду вода показалась мирзе ароматной и сладкой, словно гулаб, упоительной и прохладной, как кокосовое молоко. Он осушил пиалу и заснул крепким здоровым сном.

— Простите, что не признал вас сразу, мауляна, — почтительно обратился к калантару принц.

— Я не мауляна, мирза. Ничтожный дервиш и недостойный мюрид суфийского старца, который возложил на меня счастливую ношу и сделал расулом печальной вести.

— Счастливая ноша? Печальная весть? О чем ты?

— Братство наше поручило мне вас, мирза. Денно и нощно я буду молиться за вас, разрушать коварные планы ваших врагов, в меру ничтожных сил своих помогать вам, о светлый мирза, надежда ислама. Это счастливая ноша. Но есть и печальная весть.

— Что это за весть? В Самарканде?..

— В Самарканде. Но прежде позвольте, мирза, задать вам вопрос. Если я верно знаю, а мне надлежит верно знать все, что касается вас… Так вот, если верно я знаю, вы командовали левым крылом в тарнабском сражении, затмившем победоносные битвы Тимура — властителя мира. На правом крыле стояли тумены вашего младшего брата мирзы Абд-ал-Азиза. Так, мирза?

— Так.

— И разве не вам и не вашим туменам обязан мирза Улугбек своей победой? Разве не ваши львиная отвага, победоносный гений, быстрый ум и ратная доблесть опрокинули врага и решили исход битвы?! О, кто не видел этого своими глазами, может, конечно, говорить и другое. Но отсохнет язык и лопнут глаза у лжеца. Я-то видел, как ваш конь, этот благородный из благородных араб, словно Бурак, на котором пророк Мухаммед вознесся к высшим пределам неба, носился по полю битвы. Словно Искандер Двурогий, летели вы на своем благородном Бураке по ратному полю. Вы были в самых опасных местах.

И там, где были вы, там воцарялась победа. Ваши тумены приняли главный удар неприятеля и нанесли ему сокрушительное поражение, от которого он бы уже не оправился, не будь даже туменов вашего младшего брата мирзы Абд-ал-Азиза и слонов Улугбека Гурагона. Разве не так?

Как зачарованный, слушал мирза сладкие речи босого калантара. Дым сражения носился перед его глазами, ржали кони, ревели боевые слоны, и тучи стрел неслись вдоль красной полоски зари. И вправду, то была славная битва. Сам Тимур не постыдился бы приписать ее к своим неисчислимым победам. И может быть, действительно был прав этот дервиш, ведь со стороны виднее… Во всяком случае, именно его, Лятифа, тумены приняли на себя первый удар. Это-то бесспорно. А что там было дальше, кто может знать точно. Со стороны виднее… Ему было не до того. Он воевал, командовал своими туменами, носился, как говорит этот дервиш, по ратному полю.

— Скромный и благородный мирза! Ты молчишь, но я отвечу за тебя. — Калантар возвел руки к небу. — И пусть накажет меня Аллах, если я солгу хоть словом. Это ты, ты один победил при Тарнабе. О эта битва! И через тысячу лет люди будут помнить о ней, а поэты прославят ее в сладких своих касыдах. И тем чернее, презреннее выглядят те, кто похищают у героя его заслуженную, кровью добытую славу, чтобы приписать ее себе. Мерзкие трусливые шакалы, презренные сыновья греха, воры, готовые украсть… Но что говорю я, поддавшись гневу? Да отсохнет мой язык! Я осмелился… Ради Аллаха, прости меня, мирза.

— О чем это вы, почтенный калантар? Кто хочет украсть у меня славу?

— Нет-нет, забудьте, мирза, все, что сказал я, недостойный. — Дервиш обнаружил внезапный испуг. — Я не смею даже называть их имена. Разве червь, ползающий в пыли, может знать о путях льва? Разве ему ведомы эти пути? Не мне судить… Я только видел, как вы носились на своем Бураке в пыли сраженья, и только знаю…

— Что вы знаете? Что?

— Не смею…

— Моего прадеда Тимура никогда не вынуждали спрашивать дважды, дервиш. Говори! — нахмурился гератский амир.

— Правнук превзойдет победоносного властелина мира. Тарнаба — это только первый полет молодого орла. И прав молодой орел, никто не смеет молчать, если он — великий воин — обращается с вопросом. Но может ли ответчик называть имена, о которых даже помыслить нельзя дурно? — опустил с показным смирением очи долу всеведущий мутакаллим.

— Если ответчик говорит правду, он может называть любые имена.

— Даже имя мирзы младшего брата, о великий амир Герата?

— Так это Абд-ал-Азиз хочет отнять у меня победу?!

— Могу я говорить? — прошептал калантар, придвинувшись почти вплотную к мирзе.

— Да говори, все говори!

— И имя мирзы Мухаммеда-Тарагая, прозванного Улугбеком Гурагоном, я могу называть?

— Говори все, что знаешь! Но берегись моего гнева, если в словах твоих есть ложь. Я никому не позволю… Говори, калантар, не бойся. Только правду говори.

— Хорошо, мирза. Вы так хотели. Я прибыл из Самарканда. Караван, с которым я пришел, только входит в Герат. Не утолив жажды и голода, не совершив омовения и не почистив платье, поспешил я в этот дворец с печальной вестью. С печальной потому, что тайные интриги способны вызвать в благородном сердце не только гнев, совершенно справедливый, надо сказать, гнев, но и печаль. Так вот, мирза. В тот день, когда я покинул Самарканд, правитель его, Улугбек Гурагон, обнародовал грамоту о победе при Тарнабе…

— Ну!..

— И грамота эта… Простите, мирза, даже язык не поворачивается сказать… Грамота эта обнародована от имени одного Абд-ал-Азиза, вашего младшего брата.

— Так… — Мирза подвинул подушку и угодил рукой в липкий гулаб. С отвращением вытер клейкие нити о ковер. — Так, — сказал он, облизывая губы, — значит, это правда?

— Правда, мирза. Рискуя жизнью, удалось мне достать черновик, на котором Улугбек набросал первоначальный текст грамоты. Вот он. — Калантар достал из-за пазухи кожаный футляр и протянул его мирзе.

Тот лихорадочно раскрыл футляр и вытащил измятый листок шелковой самаркандской бумаги. Он сразу узнал четкую, красивую вязь, уверенные точки и черточки над буквами. Изысканный почерк насх, всюду, где положено, проставлен знак забар! Сомнений быть не могло — это писал Улугбек, отец.

— Так! — прошептал принц. — Обо мне здесь не говорится ни слова. Будто это не я командовал туменами на левом крыле, будто это не я…

— Выиграли битву при Тарнабе, — досказал за мирзу калантар.

— Что ж! — Принц сжал кулаки. Он хотел сказать что-то еще, но только пошевелил губами, как рыба, хватающая воздух.

— Верно, у мирзы, отца вашего, были веские причины поступить так, — осторожно сказал калантар. — Можем ли мы, ничтожные, знать, в каких горных высях витает крылатый дух его? Герат, Самарканд, соображения высшей политики…

— Это я, по-твоему, ничтожный? — хрипло спросил принц.

— Я о себе сказал, сиятельный мирза.

— Нет, нет, калантар. Ты прав! — Принц усмехнулся, и узкие глаза его почти закрылись. — Для него я столь же ничтожен, как ты, как последний из его рабов. Он смотрит на небо, великий звездочет. Все остальное — только прах под его ногами. Он никогда не любил меня. Другое дело Азиз, тот умеет угодить Улугбеку. Ябеда, льстец, презренный трусишка. Для него нет ничего святого.

— Он лишь подражает кому-то другому, более вознесенному, — печально вздохнул калантар. — Мирза Улугбек не раз говорил, что религии рассеиваются, как туман. Не о таком повелителе мечтали мы, слуги Аллаха, да простит он меня за эти слова.

— Улугбек хочет отнять у меня победу? Но ему не она нужна. Нет! Он смеется над ратной славой, издевается над шариатом, унижает амиров и вельмож. Звезды и астролябии для него дороже благополучия государства. Нет, не для себя отнял он у меня победу. Здесь вижу я интригу брата. Мне надо объясниться с отцом. Ты отвезешь ему мое письмо, калантар!

— Я только слуга мирзы. И воля его для меня закон. Но не гневайтесь на меня за совет. Не пишите Улугбеку теперь. Я еще не все сказал вам, мирза. Сердце мое разбивается, когда глаза видят, как страдает благородный лев. Вы слишком великодушны, мирза. Хотите видеть в людях только лучшее. Защищаете там, где другие спешат обвинить. Великая душа, поистине великая душа… Но все обстоит сложнее, чем представляется вам. Мне тоже хочется защитить от дурной молвы светлое имя отца вашего и светлое имя брата. Верно, все же были у них особые основания издать этот фирман. Я только червь придорожный, мирза. А вы, конечно, легко сумеете найти истину, когда узнаете все. У меня так не получается. Я хочу оправдать в глубине сердца деяния, о которых и судить-то не смею, но чем больше думаю о них, тем страннее и непонятнее выглядят они для меня. Не обвиняйте брата, во всем видна воля отца, — хочу сказать я вам, но говорю: не обвиняйте ни отца, ни брата.

— Это твой совет, калантар?

— Моя смиренная просьба, сиятельный принц. Ибо поистине странны деяния великих мира сего. Остается лишь верить, что предприняты они на благо государств и народов. Да укрепит Аллах нашу веру, потому что разум отказывается принять все новые и новые печальные свидетельства.

— Язык у тебя, калантар, как у моего Саманбая. Чего ты все кружишь, как шакал, не решающийся напасть? Говори прямо и откровенно! Я требую этого от каждого воина. Не выношу витиеватого кружения. Не терплю.

— Улугбек Гурагон, мой мирза, выпустил еще один фирман. Все ценное имущество, собранное вами в башне крепости, в которой раньше вы страдали пленником, объявлено собственностью Самарканда.

Принц знал, что отец забрал принадлежавшее лично ему, Лятифу, золото из крепости Ихтияр-ад-дин, и это было первое из полученных им оскорблений. Все же он полагал, что это временная мера и в надлежащий день сокровища будут возвращены в Герат. Увы, он ошибся. Политические расчеты, в которых отец никогда не был особенно силен, вновь возобладали над справедливостью, здравым смыслом и голосом родной крови.

— Видимо, Улугбек Гурагон посчитал ваши денежки за дань Герата престолу Самарканда, — подлил масла в огонь калантар.

— Ты лжешь, дервиш! Никогда не поверю!

— И я о том же, мирза, — трудно поверить. Остается думать, что правитель всего Мавераннахра сделал это для высшего государственного блага. Не себе же забрал мирза Улугбек сокровища, которые вы добыли мечом в славнейшей из славных битв? Он присваивает ваши украшенные золотой чеканкой и сиамскими лалами сабли, драгоценные сосуды, ларцы с жемчугом, забирает отнятые вами у врага мешки с серебряными теньгами общей стоимостью в двести туманов, малиновый бархат, сафьян и шагрень — и все это не себе, он отдает вашу военную добычу Тимурову несуществующему государству… — Вкрадчиво замолк калантар и добавил вполне равнодушно: — Наверное, брату вашему, мирзе Абд-ал-Азизу, поручит он распорядиться всем этим имуществом?

— Не бывать этому! — Лятиф вскочил на ноги, опрокинув поднос со сластями. — Это откровенный разбой, а против разбоя есть одно только средство — меч.

— Против отца? — как будто испуганно прошептал калантар.

— За свое право. Что велел передать шейх?

— Шейх Ходжа Ахрар, мудрость его велика и святость его беспредельна, сурово отнесся к фирманам Улугбека. Он не пытался, подобно мне, недостойному, оправдать мирзу. Он осудил его. С тем и послал он меня к вам. Ходжа Ахрар сказал нам, что вы, сиятельный принц, надежда ислама. Посему накшбенди не могут стоять в стороне, когда с вами поступают несправедливо, тем более что неправое дело творит, — калантар понизил голос и почти неслышно выдохнул: — Кафир.[47]

— Что ты сказал?

— Это не я сказал, мирза. Так говорит Ходжа Ахрар, великий пир, благочестивый старец суфийский. Я только тень его. Он же давно называет Улугбека кафиром, ибо только неверный может смеяться над Кораном и нарушать законы шариата. Другие же шейхи говорят, что Улугбек — шайтан и богохульник.

На миг, на какой-то мелькнувший миг сердце мирзы сжалось. Разве не он, Улугбек, дал тебе жизнь, мирза? Имя твое и твою гордую кровь тимурида? Искусство слова и мудрость следить ход подвижных светил в сонме неподвижных огней Вселенной? Или не он пришел тебе на помощь, когда враги заточили тебя в крепостную башню? Может, кто-то другой назначил тебя правителем богатой области и прекрасного города, который не устают воспевать поэты? Не ты ли плоть от плоти его, и разве Герат твой не часть державы прадеда твоего Тимура? Почему же и не распорядиться ему твоими сокровищами и деньгами, если ты плоть от плоти его? Почему бы и славу твою не отдать другому, если тот, другой, тоже плоть от плоти его? Доверься же духу его, витающему выше самих звезд, доверься мудрости его, которая, как говорят на всем мусульманском Востоке, равна лишь мудрости Сулеймана, сына Даудова, которому подчинен весь видимый и весь невидимый мир. Пусть же делает он, как считает нужным, ибо печется не о благе своем. Пусть непонятны его пути и высоки неведомые цели. Доверься ему, и будет тебе благо. Если же постигнет его неудача, оплачь ее вместе с ним, ибо ты плоть от плоти его и его неудача — твоя неудача…

Но так краток был этот миг сомнения, так неглубок тоскливый укол в сердце, что мирза ничего не понял и ни к чему не прислушался.

— Говорят, что таких сокровищ, которые собраны вами в башне, мирза, никогда не видели даже на рынках Багдада и Дамаска, — сказал калантар, огладив бороду.

— Не даешь мне забыть мое унижение, дервиш? Зря стараешься. Я ведь и так не забуду.

Принц взял обеими руками чашу с густым самаркандским вином и стал пить глубоко и жадно, как истомленный путник, добравшийся до колодца в пустыне. Быстрые черные струи сбежали по его запрокинутому подбородку. Частыми каплями сорвались они с куцей бородки и лениво расплылись вишневыми пятнами на белом шелку расшитого золотом халата.

— Когда приходит хамр,[48] уходит хилм.[49] Коран предостерегает нас против вина.

— Поучаешь меня?

— Я только тень ишана. Святой человек, легко читающий книгу судеб, словно заглянув в чашу Джамшида,[50] видит в вас будущего государя. Он поручил мне беречь вас, принц. Не гневайтесь.

— Воля государя — закон. Или старец хочет видеть послушного государя?

— Мусульманского государя. Такого, каким был дед ваш, благочестивый Шахрух. Он воздерживался от вина, как подобает мусульманину, и не позволял употреблять его никому. Даже принцам.

— Он воздерживался и от управления страной, предоставив это моей властолюбивой бабке Гаухар-Шадата и вам, почтенные муллы, улемы и калантары. Тимуру небось вы не указывали, что ему пить: кумыс или вино. Я глубоко почитаю избранников Аллаха, но править буду сам!

— У каждого свой путь в небе — у кречета, сокола и орла, — бесстрастно заметил суфи. — Молодой орел взлетит еще выше, чем Тимур — повелитель Вселенной, а нам останется лишь целовать его сверкающий след. Но пока… Не от вина я хочу уберечь будущего владыку мира, а от дурной молвы. Пусть пьет на здоровье, если разум его остается ясным. Не надо лишь чашу свою выставлять напоказ. Вот опять ваш отец Улугбек Гурагон. Весь Самарканд и вся Бухара только и говорят о его изумительном саде. У всех на устах этот Баги-Мейдан, раскинувшийся у подножия холма Кухек. Там мирза отдыхает от трудов земных и ночных звездных бдений. Нет, наверное, человека, который бы не видел его там с чашей в руке. Разве так надлежит государю являть свой лик перед чернью? А сотрапезники правителя? Не каждый амир или визирь попадает в тот, раю подобный, сад. Зато нищие поэты, всякие неотесанные горланы и богохульники — там первые гости. Не гости — хозяева. И конечно, все эти его звездочеты — астрологи и математики. Без них он и шагу ступить не может. А они-то и есть первые богохульники. Если поэты только издеваются над верой и прославляют вино, то эти его мауляны всерьез отрицают, прости мне Аллах эти слова, бытие самого господа и вечную жизнь пророка его Мухаммеда. Так-то, мирза.

— Это правда? — быстро спросил Лятиф.

— И должен сказать вам, народ этим очень обижен, — гнул свое калантар. — Так разве правильно будет, если и мирзу Абд-ал-Лятифа станут видеть у мехов да кувшинов с вином? Не секрет, что в Герате и у них в Самарканде свободнее смотрят на мирские утехи, чем в других государствах пророка. Все немного грешны, все охочи до сладостной влаги, веселящей сердце. Но пусть народ видит, что молодой государь чтит религию, на которой стоит государство. Ныне, когда правитель Самарканда преступает запреты ислама, нарушает обычаи, это особенно важно. Пусть поэты читают стихи у фонтанов, пусть струится вино и под чинарами пляшут обнаженные пери — кто б поставил все это в вину Улугбеку? Но его разговоры о боге, о звездах, о мирах во Вселенной, эта обсерватория — капище зла… Тут сливается все воедино. Если ж вы, молодой государь, своей праведной жизнью продолжите примеры почитания Корана, все преграды падут перед вами.

— Это кто говорит: ты или старец?

— Я только тень.

— Но я и сам слежу за движением звезд, калантар.

— Кто не знает об ученых занятиях мирзы? В своих наблюдениях вы далеко превзошли успехи отца. Такова воля Аллаха. Ученик всегда идет дальше учителя. Есть, впрочем, существенная разница. Усилия Улугбека направлены на подрыв ислама, ваши — во славу правоверных. Такую науку шариат одобряет, потому что звездные наблюдения необходимы для процветания народов и государств.

— Так думает пир или это глас его тени?

— У тени нет своего голоса.

— Что же, придется послушаться безгласной тени… Но скажи, калантар: как исполнится предначертание старца, если отцу наследует брат мой Азиз?.. Да и сам отец не так еще стар. Дед мой Шахрух и прадед Тимур жили долго. Или старец считает, что я должен обнажить меч против отца и брата?

— Святой пир не считает так. Жизнь Улугбека священна для Абд-ал-Лятифа. Хотя, если дело касается истинной веры, Коран разрешает любые поступки. Зеленое знамя пророка оправдывает и возвеличивает истинно справедливое деяние. Сын-мусульманин ответчик за душу кафира отца. Так что здесь никаких я препятствий не вижу.

Но, повторяю, суфийский старец в своей доброте не считает мирзу Улугбека кафиром закоренелым. Пусть Улугбек совершит очищение, отправится в Мекку, замолит грехи, пусть потом он безбедно пирует с друзьями в саду. Накшбенди не хотят никаких крайностей. Просто, раз Улугбеку нужно время, чтобы позаботиться о своей душе, пусть делами государства вершит другой… более молодой и к тому же законный наследник, старший сын. А там посмотрим, что будет дальше. На все воля Аллаха.

— Кто же посоветует Улугбеку позаботиться о своей душе? Я? Или, быть может, ваш старец?

— Стечение обстоятельств, в котором умный читает волю Аллаха. Улугбек не любит войн, хоть и задирист. Ему не удалось умножить свои земли, подобно Тимуру, и он разочаровался в походах. Теперь ему хочется жить в мире с соседями, предаваясь пирам в Баги-Мейдане и ночным наблюдениям звезд. Но если его задевают, если кто-то посягает на границы его междуречья, он все же отправляется в поход. Не важно, побеждает ли Улугбек врагов своей рукой или руками других, может быть, более достойных, важно — он побеждает. Пусть в глазах народа он нечестивец, непонятный мудрец и все такое… Но Улугбек государь, и поэтому не упускает случая урвать чужой славы. Доказательством тому — последний его фирман… Вот если бы народ узнал, кто на самом деле является победителем при Тарнабе…

— Пусть! — сжимая унизанные перстнями пальцы, глухо отозвался принц.

— А еще лучше, если этот неведомый пока народу победитель вновь проявит свою доблесть. Заставь этот молодой лев бежать войска Улугбека, с того бы в один миг слезла фальшивая позолота чужой славы. Тогда бы самаркандцы и бухарцы, где ширится недовольство государем, сами прогнали нечестивца, и у него появилось бы время подумать о душе. Но, к сожалению, такое едва ли возможно. Благородный лев не пойдет на отца, он для этого слишком высок сердцем и, может быть, недостаточно благочестив. Так что и думать об этом нечего… Хотя, если как следует поразмыслить, можно найти достойные средства, которые не запятнают великую цель. А цель действительно великая: дать Тимуру достойного преемника.

— Как следует поразмыслить, говоришь? Ужели старец ничего не придумал? Не хитри, калантар. Повторяю, будь прям и прост, как мой воин.

— Шейх Ходжа Ахрар поручил мне быть вашим проводником, мирза. Это я должен придумать и обо всем позаботиться.

— Так чего же ты ждешь? — улыбнулся зловеще Ля-тиф.

— Всему свой срок. А пока мне нужно всегда быть при молодом государе, стать его тенью, оставаясь при этом тенью пира, потому что без накшбенди нам ничего не достичь.

— Что же могут твои накшбенди?

— Все.

— Я велю тебя высечь, дервиш. Мне с детства не нравились сказки.

— Черновик Улугбека, содержание второго фирмана — это дело накшбенди, всемогущих и всепостигающих. Я бы многое мог открыть вам, мирза, но для этого не настала пора. Не все подвластно накшбенди. Душа Улугбека и ваша душа им неподвластны. Но могут они многое. И верьте в чистоту их помыслов. Они хотят, чтобы процветала держава Тимура и вместе с ней — истинная вера, они хотят видеть в столице Мавераннахра великого мусульманского государя и желают ему счастья и долголетия. И чтобы все это стало возможно…

— Тебе, для начала, надо быть возле меня, калантар?

— Да, мирза.

— И кем бы ты хотел видеть себя в моем Герате? Амиром? Главным муллой? Быть может, великим визирем?

— Нет. Только тенью мирзы, только его сеидом.

— В своем ли ты уме, калантар? Ты хочешь стать моим наставником в вере? Да знаешь ли ты, что сеидами становятся не безвестные дервиши, а потомки великих джагатайских родов, прославленные ученые и богословы?

— Знаю. Но вот золотая тамга, что дает мне право стать и сеидом правителя и, если понадобится, даже кем-то более высоким.

В косых лучах, бьющих из зарешеченного окна, вновь блеснула пластинка с таинственным знаком Гэсера — бога войны.

— Ну, допустим на миг, что я даже соглашусь назначить тебя своим духовным наставником. Представляешь ли ты себе, какой шум поднимется во дворце? И что скажет сеид мой, Ходжа Абул-Касим?

— Абул-Касим во всеуслышание заявит о своем желании отправиться в благочестивое паломничество и порекомендует сиятельному мирзе назначить меня на эту должность.

— А я-то было посчитал тебя за мудреца, калантар. — Мирза облегченно, хоть и с сожалением, рассмеялся. — Ты просто бродячий фантаст. Это солнце пустыни Кызыл напекло тебе голову. Да ни за какие блага в мире почтенный Абул-Касим не расстанется со своей должностью. И никакая власть не заставит его совершить подобное безумство. Кроме моей, конечно. Но, скажу тебе прямо, я поостерегусь ссориться с моим сеидом.

— Мирза сказал золотые слова. Он во всем прав. Кроме одного. Вот эта тамга заставит Абул-Касима сказать завтра все, что я велю ему. Если, конечно, мирза согласится.

— Дай мне ясное доказательство твоего могущества мюрид-накшбенди, — потребовал принц.

— Разве недостаточно?

— Нет.

— Тогда слушай. — Калантар устремил на Лятифа мертвый немигающий взгляд. — Перед уходом Улугбека из Герата тебе составили гороскоп, где сказано, что сын погибнет от руки отца, если промедлит сделать надлежащий выбор. Так ответили звезды, мирза, а им ты, кажется, веришь больше, чем словам благочестивых людей?

Лятиф молча смотрел на калантара. Казалось, мысли принца были где-то далеко-далеко. Потом он вдруг махнул рукой и сказал:

— Ладно, калантар! Давай пробуй. Посмотрим, на что способна твоя суфийская тамга. Если выйдет — твое счастье. Может, тогда и другое удастся… Мне, во всяком случае, старый шайтан Абул-Касим давно надоел. Но имей в виду, если он прикажет прогнать тебя палками, заступаться не буду.

Глава четвертая

Ты одинок средь сотни тысяч лиц.

Ты одинок без сотни тысяч лиц.

Рудаки

Синим дымом полны кривые улочки Самарканда. И страшен багровый закат над мазарами[51] Афрасиаба. В чайханах и харчевнях, тысячах внутренних двориков жгут на угли сухую виноградную лозу. Она дает сильный устойчивый жар, и быстро гаснут в нежном пепле ее жирные языки, взлетающие вдруг от тяжелой капли бараньего сала. Синей удушливой струйкой уходит в самаркандское небо это сало с горячих углей. Сытным маревом висит оно над базаром и над лавками вдоль дороги на город Ташкент. И чахнут в том мареве малиновые лучи солнца, погружающегося в древнюю пыль. И страшным становится небо над древним холмом Афрасиаба. Стоймя поставленная плита и низкий четырехугольник ограды — конец юдоли земной. Уступами спускаются тысячи мазаров с вершины до самой стены у подножия холма. А там, за стеной, уже бегают оборванные мальчишки с корзинами горячих лепешек. Люди спешат домой. День кончен, и душный горячий вечер гонит их во внутренние дворики, под чинары и карагачи, за глухой глинобитный забор. Но что за чай без лепешки? Что без нее шашлык или, скажем, кабоб? Только теплым, чуть влажным хлебом можно собрать коричневую мясную подливку и острый соус из алычи. Невидимый дух хлеба струится вверх и сливается с синью бараньего чада. И не смеют встать мертвецы из сухой накаленной глины. Заклятием короткой, но сочной и яростной жизни земной мреет вечерний воздух над Самаркандом. Только бродячие длинноухие собаки бесшумной тенью мелькают среди немых поселений Афрасиаба, раздразненные и обеспокоенные ароматами воскурений грешному богу утробы.

Зажигаются тусклые красноватые лампы в сумраке харчевен и лавок, торгующих сладостями. У ворот базара уже варят плов, и пламя с треском мечется под черным, сверкающим масляными отблесками котлом.

Но на вершину холма, до древних, наверное домусульманских, мазаров и до стен самых святых мавзолеев Шахи-Зинда, где похоронен святой Кусам — сын Аббаса, двоюродного брата пророка Мухаммеда, уже не долетает вечерняя суета. Там ветерок, напоенный полынью, шуршит в кустах чертополоха, и золотой затухающий свет грустно плавится в синих и голубых изразцах.

Мирза Улугбек задумчиво гладит искривленный ствол миндального дерева. Оно зацвело вдруг вторым в этот год, сумасшедшим цветением над лестницей, ведущей к гробнице святого Кусама — Живого царя, Шахи-Зинда.

Долго молча стоит, а потом поднимается выше и выше, мимо пилонов и стрельчатых арок, мимо звездных орнаментов и густо-синих узоров из сур Корана, выполненных квадратным письмом. По привычке считает про себя ступени. Спускаясь, сосчитает опять. Если числа сойдутся, значит, так угодно Аллаху и будет удача в делах. Нет, не верит мирза суеверной легенде. И все же… Кажется, что может быть проще, чем сосчитать ступени при подъеме и спуске, — однако числа часто выходят разные. «Только безгрешный не собьется в счете», — уверяет легенда. В чем же здесь дело? И вдруг Улугбек понимает и, сбившись, конечно, со счета, тихо смеется. Все ясно! Лишь исступленный фанатик способен забыть все заботы, отвлечься от мира, закрыть глаза на дивную красоту этих глазурованных пилонов, не ощущать нежного запаха белых миндальных цветов и соловья не услышать, поющего за стеною в кустах фарсидской сирени. Ему б только считать да считать. Такой никогда не собьется! Мы же, грешные люди, не очень-то веря в душе, считаем ступени лишь краем сознания. Мудрено ли, что часто у нас ничего не выходит?

И, остановившись на середине лестницы, Улугбек поворачивается и начинает спускаться. Хоть сегодня и день святого Кусама, в который правители Самарканда совершают паломничество к мазару Живого царя, а дальше не стоит идти. И годы уже не те, и ночь нынче будет такая, что лучше провести ее в обсерватории. Ведь ожидается выход Зухры[52] из треугольника планеты Зухал[53] — вестницы бед. Благо свита осталась внизу, и никто не узнает, что мирза Улугбек не дошел до плиты Шахи-Зинда.

Он спускается мимо гробниц самаркандских амиров, принцев, беков, принцесс, мимо ниш с саркофагами верных сатрапов Тимура. Все кончается здесь. Но и вся эта каменная мощь и красота не для мертвых. Им уже ничего не надо. Это все для живых. Пусть глупо, немного смешно, но в том есть и тайная мудрость. Надо жить для живых.

Погруженный в себя, что-то шепчет мирза и, все убыстряя шаг, спешит к высокой арке входного портала. Небо в ней уже совсем потемнело. Сзади на холме догорает в пыли закат, а в синей арке появился рожками вверх бледный, как молодое арбузное семечко, месяц.

Улугбек доволен, что так, походя, вовсе тою не желая, разгадал тайну лестницы.

Он что-то бормочет, улыбается чему-то своему и, конечно, не видит в тусклом мраке какой-то высокой гробницы черной тени и шепота тоже не слышит: «Кафир! Нечестивец!»

Вот и портал. Он построен самим Улугбеком от имени младшего сына Азиза, любимого сына. Громадная арка, в ней — малый портал и малая арка с резными дверями, купола на стене и синяя вязь из глазури.

Здесь встречают его царедворцы, ученики и охрана. Чадящие факелы рассыпают горячие блики на шлемах и медных щитах, на румийских кольчугах, на лалах чеканных, богато отделанных сабель.

— Ты не забыл ли, какой ныне день? — спрашивает мирза любимого ученика Али-Кушчи.

— День или ночь, господин?

— Это как тебе более мило, — смеется мирза.

— День Живого царя, ночь богини Зухры. День кончается. Выехав из Железных ворот, мы успеем к восходу Зухры. От Шахи-Зинда до Кухека час хорошей езды.

Улыбнулся мирза.

— Я вас всех отпускаю, — приложив руку к сердцу, поклонился он свите. — Кончается день амира, наступает пора Звездочета. Рахмат.[54] Благодарю, что разделили со мной тяготы паломничества. Вечер нынче выдался душный и жаркий. В такую пору лучше укрыться в саду у фонтанов, а не бродить по кладбищам. Но да будет с нами милость святого Кусама.

В это же время на другой стороне Афрасиаба, откуда виден базар и минареты великой мечети Биби-Ханым, старый мулла в белой чалме и черном халате запирал небольшую кладбищенскую мечеть. Он шептал суры Корана, готовясь к пятой вечерней молитве. Навесив длинный винтовой замок из красной меди, прочел десятую суру. Запирая ключом, прочел суру шестнадцатую: «Скажи: истинно, от господа твоего низводит его».

Затем сел на ступеньки, поцеловал священные четки из финиковых косточек и совершил глубокий поклон.

Он не видел, как черная тень скользнула откуда-то сверху, из зарослей пыльного чертополоха. Как слилась она с темным квадратом обращенной к восходу стены.

И словно дуновение ветра, словно шелест травы:

— Нечестивец вернулся с полдороги. Не дошел до конца священной лестницы. Что-то шептал и чему-то смеялся. Мысли его были далеки от молитв и благочестия. Он собирается этой ночью на свой богомерзкий Кухек.

— К вам пришел посланник наш, — пробормотал мулла пятую суру, — он ясно укажет вам многое из того, что скрыли вы…

Он быстро спрятал ключи от мечети и финиковые четки. Молча спустился по лестнице, чуть подпрыгивая, поспешил к базару. Со всех минаретов муэдзины уже скликали мусульман к вечерней молитве. Закончился день, закрылась торговля. Пора было обратить сердца и мысли к Аллаху, чтобы достойно встретить опускающуюся на город ночь.

И непостижимым образом после вечерней молитвы, именуемой «салят аль-иша», которую совершают в начале ночи, весь Самарканд уже знал, что мирза Улугбек не исполнил ежегодного паломничества к могиле Живого царя.

— Вон скачет он к Железным воротам, кафир, — шептал налитый кровью здоровенный рыбник, только что заглянувший в лавку почтенного продавца халвы, и пальцем указывал на двух всадников, проскакавших мимо погруженной в ночную тень базарной стены. И все, кто были в лавке, поспешили выйти на улицу, где не слепил их плавающий в масле красный огонек фитиля.

— В обсерваторию едут, — доверительно сообщил рыжий, чуточку косой меняла, державший контору у ворот Шейх-Заде. — Не знаю, было это или нет, но говорю, что слышал от людей, — они там, на холме Кухек, молятся иблису.[55]

— И я это слышал, — кивнул торговец мантами. — А еще говорят, что джинны — духи пустыни — уносят его в небо, чтобы мог он получше разглядеть, как пляшут черти вокруг адских огней.

— Откуда же адские огни в небе? — усомнился вдруг рыбник.

— А разве звезды не адские огни? — запальчиво спросил его торговец мантами, и щека его нервно задергалась.

— Я слышал, что звезды — это очи Аллаха, — пожал плечами рыбник и, сунув руку под ватный халат, поскреб у себя под мышкой.

— Один святой калантар сказал мне, что звезды — костры иблиса! — завизжал торговец мантами.

— И мне так говорили, — подтвердил хозяин лавки — продавец халвы. После этого все вернулись в лавку и сели играть в мейсир.[56]

— Мирза Улугбек едет, — тихо улыбаясь, сказал сундучник и поглядел вслед всадникам.

Он сидел под стеной бани, держа в руках лепешку и глиняную пиалу с пловом. Кусок лепешки с горкой риса он отдал присевшему рядом студенту медресе.

Тщательно обсосав острую косточку и вытерев жирные пальцы о засаленный синий халат, студент с сожалением посмотрел на свой хлеб. На ломте его лепешки осталось лишь немного риса с желтыми глазками моркови и разваренные волокна зеленой редьки. Мяса уже не было. Да и много ли мяса в базарном плове, что покупают сундучники? Смахнув рис с лепешки прямо в рот, студент спросил:

— Кто, вы говорите, едет?

— Мирза Улугбек только что проехал, — сказал сундучник. — Вон, поглядите. Там, в конце улицы…

Но только четкими силуэтами, словно вырезанными из черной бумаги, виднелись всадники, скакавшие прямо на вечернюю зарю.

— И это правитель всего Мавераннахра! — покачал головой студент, и конец его грязной чалмы согнал со стены разомлевшую муху. — Вай-вай, какой позор! Без свиты, без охраны, как купец или, извините, ремесленник. Разве так надлежит вести себя государю? Где пышность, величие, блеск? Где суровость, наконец, я вас спрашиваю?

— Говорят, он добрый человек, — вздохнул сундучник.

— Правитель не может быть добрым. При Тимуре вот люди рассказывают, народ в строгости держали. Ни воров, ни смутьянов, ни богохульников — никого не осталось, всех вывели подчистую. А теперь что? Если и казнят кого, то редко, притом без всякой пышности. Чик-чик, и готово. Словно это не казнь, не назидательное всенародное действо, не праздник, а так… что-то досадное, с чем лучше поскорее разделаться. Воры, разбойники всякие и обнаглели. Проходу от них нет. Вольнодумство опять поползло, всяк себя господином мнит, исчезло почтение к власти. Приказов, говорят, на местах не выполняют. А почему все? Бояться царя перестали! А нет боязни — и уважения нет, и послушания тоже! Вот вы говорите — добрый. Не добрый, просто никудышный государь.

— Вам виднее, вы человек ученый, — снова вздохнул сундучник и поставил пиалу.

— Учение учению рознь, — назидательно поднял палец студент и, словно по рассеянности, положил на свой ломоть еще горсть плова.

— Воды! Кому холодной воды? Чистой, сладкой, холодной воды! — прошел мимо, ведя за собой ослика с кувшинами, водонос.

— Есть учение богоугодное, — жуя, поучал студент, — такое, как, скажем, у нас в медресе, а есть богопротивное, что процветает в Бухаре, в медресе Улугбека. Говорят, он велел там высечь на дверях слова: «Стремление к знанию — обязанность каждого мусульманина и мусульманки». У мусульманина одна только обязанность: прославлятьАллаха. Остальное — от иблиса. Мусульманина и мусульманки, видите ли. Пророк учит, что «женщины вырастают в думах только о нарядах и бестолковых спорах».[57] Улугбек же хочет, чтобы они стремились к знанию. Он разрушил порядок, хочет веру разрушить, разрушит и государство. Попомните мои слова. Нет, при Тимуре было лучше.

— Но разве могли бы вы так отзываться о Тимуре, как говорите сейчас о мирзе? — улыбаясь, спросил сундучник.

— Тьфу, — плюнул студент и, сунув за пазуху кусок лепешки, взял с земли свою истрепанную книгу. — В том-то и беда, что порядка и строгости нет в государстве. О Тимуре даже думать плохо боялись. Не то что теперь. А все кто виноват? Улугбек!

Он поднялся, отряхнул себя сзади и собрался идти.

— Развратничает с иноземными танцовщицами у себя в саду, — сказал студент, уходя. — А гаремом пренебрегает. Он и мусульманскую семью уничтожит! Вот увидите. Вы знаете, что сегодня этот богоотступник не пожелал почтить гробницу святого Кусама?

— Да-да, — печально поцокав языком, согласился сундучник. — Народ об этом говорил после вечерней молитвы.

— О! — указуя перстом в небо, покачал головой студент. — Народ еще не знает всего. Если бы люди только знали, на что способен этот богохульник. Он… — Студент наклонился к самому уху сундучника и жарко зашептал: —…плюнул на священные камни и притом расхохотался.

— Аллах акбар! — ужаснулся сундучник.

— Да, почтеннейший. Плюнул и расхохотался. Но тут раздался замогильный голос нашего вечно живого царя: «Не быть кафиру правителем в Самарканде!»

— Ой, что творится в нашем городе! — закатил глаза сундучник.

— Тише, тише, почтеннейший, — зашипел студент. — Не привлекайте внимания. Послушайте лучше, что было дальше. Все это собственными глазами видел и слышал своими ушами один калантар из братства молчаливых и постигающих. Этот благочестивый человек видел, как пошатнулся и побелел Улугбек, услышав голос из каменного склепа. Сломя голову кинулся он прочь от гробниц Шахи-Зинда. А калантар узрел тень самого святого Кусама. «Поведай все, что видел здесь, людям, — велел ему святой, — и пусть каждый, кто узнает об этом, расскажет остальным. Тогда только забуду я оскорбление, которое нанес мне Самарканд в лице своего правителя». И еще сказал калантару святой, что не будет счастья самаркандцам, пока не смыто оскорбление святынь Шахи-Зинда.

— Что же будет теперь? — затосковал простодушный мастер. — Чем кончится?

— Не удивительно, что вы не продали сегодня ни одного сундука. Завтра тоже, верно, так будет. Пока все самаркандцы не узнают правду о посещении Улугбеком мавзолеев Афрасиаба, не будет удачи ни в торговле, ни в ремесле. Так что торопитесь, почтеннейший, исполнить волю святого Кусама. Спасибо вам за угощение.

Глава пятая

Один только враг — это много, беда,

А сотни друзей — это мало всегда.

Рудаки

Звезды уже заблестели на небе, и месяц набрал полную силу, когда Улугбек и верный его Али-Кушчи подъезжали к подножию холма Кухек. Здесь, на этом знаменитом холме, по велению Улугбека, в год хиджры 832-й была построена обсерватория, равной которой не было в то время ни на Западе, ни на Востоке.

«У подошвы Кухека мирза Улугбек воздвиг огромной высоты трехэтажное здание обсерватории для составления астрономических таблиц», — писал потом Захириддин Бабур, государь и поэт, автор великолепной «Бабур-Наме», где есть, в частности, и такие, тоской исполненные, строки:

На скальном грунте, у самого арыка Абирахмат, построил Улугбек громадную круглую башню и покрыл ее самыми лучшими изразцами, на изготовление которых ушло много золота, серебра и бычьей крови. И так чиста, так глубока и прекрасна вышла глазурь, что даже при свете звезд, когда голубая нить неотличима от белой, был виден цветной узор.

Современник Улугбека, великий историк Абу-ар-Раззак Самарканди писал:

«К северу от Самарканда, с отклонением к востоку, было назначено подходящее место. По выбору прославленных астрологов была определена счастливая звезда, соответствующая этому делу. Здание было заложено так же прочно, как основы могущества и базис величия. Укрепление фундамента и возведение опор были уподоблены основанию гор, которые до дня Страшного Суда обеспечены от падения и предохранены от смещения. Образ девяти небес и изображение семи небесных кругов с градусами, минутами, секундами и десятыми долями секунд, небесный свод с кругами семи подвижных светил, изображения неподвижных звезд, климаты, горы, моря, пустыни и все, что к этому относится, было изображено в рисунках восхитительных и начертаниях несравненных внутри помещений возвышенного здания, высоко воздвигнутого. Так воздвигнут был высокий замок, круглый, с семью мукарнасами. Затем было приказано приступить к регистрации и записям и производить наблюдения за движением Солнца и планет. Были произведены исправления в новых астрономических таблицах Ильхани, составленных высокоученым господином Ходжой Насир-ад-дином Туси, чем увеличились их полезность и достоинства…»

Резвый ахалтекинец мирзы уже почуял прохладу арыка и, прядая чуткими ушами, уловил далекий звон тугой струи в кувшине, а хозяин его различил в ночи белое покрывало красавицы, изогнувшейся над быстрой водой. Али-Кушчи на соловом своем карабаире еле поспевал за Улугбеком. В клубах удушливой пыли летели всадники, высекая искры подковами сытых нетерпеливых коней.

Запахом свежей листвы и мокрой земли повеяла на всадников ночь, когда подъехали они к подножию холма. На излуке арыка под старым карагачем приютилась убогая чайхана. На коврах возлежали богатые дехкане из окрестных кишлаков, мелкие ремесленники и мастера, состоявшие при обсерватории, молодые математики и астрономы. Ароматный кок-чай, свежую лепешку, зимнюю дыню с твердой, цвета обожженной глины кожурой да кувшин мусаляса — густого вина Самарканда — вот все, что мог предложить чайханщик Али своим постоянным клиентам. Зато каждый знал, что после первой молитвы у Али уже готова горячая похлебка из требухи, жирная и клейкая, сулящая здоровье и бодрость до глубокой старости, а сытость — до следующего утра, когда ни свет ни заря на заднем дворе чайханы разведут огонь под котлом и станут толочь чеснок в ступе для соуса, которого каждый кладет в похлебку по вкусу, кто сколько хочет.

Сам мирза Улугбек любил отдохнуть здесь в тени. Он ложился на простую кошму и прихлебывал чай или своими руками резал огромный арбуз, который чайханщик охлаждал прямо в арыке. И вдруг смолкала беседа на ковровых настилах, остывал неразлитый чай, а люди неловко перешептывались, пытаясь не глядеть на мирзу и вести себя как ни в чем не бывало. Улугбек все видел. Но не мог понять, почему это люди так резко преображались. Мирза угощал учеников и шутил над пузом Али, что с каждым годом толстело все больше. И смеялась с ним вся чайхана, но… чуточку громче и чуточку дольше, чем обычно смеялись над пузом Али. Улугбек это чувствовал.

Он покидал чайхану озабоченный, разочарованный, с тайной какой-то тоскою. Но всякий раз, проезжая мимо древнего карагача, придерживал коня, чтобы перекинуться словом с Али, а то и зайти к нему в гости. Может, надеялся правитель, что все будет иначе, чем всегда, или просто старался не помнить о чувстве недоумения, даже обиды, которое уносил из чайханы.

Али, как всегда, поджидал у дороги. Кланяясь и сопя от натуги, руками зазывал он в свою чайхану. Но сегодня Улугбек Гурагон проскакал мимо, только мелкие камешки брызнули из-под копыт ахалтекинца да клубы удушливой пыли тонкой мучицей легли на одежду Али. Амир потому и амир, что, если угодно ему, он может попросту не заметить любого из подданных. И спокойно вернулся Али к своему очагу. Проскакал властитель. Не придержал коня, не одарил мимолетным взглядом. Если бы даже чайханщик распростерся в пыли на дороге, и тогда бы его не заметил мирза. Железные подковы благородного коня ударили бы по телу простертого раба… Но и это бы было как надо. Так и должно вести себя тем, над которыми только Аллах. Посещение же властителем убогой чайханы было просто капризом, странной причудой, от которой всегда становилось неловко. А разве может неловкость испытывать раб за амира!..

Улугбек видел Али, освещенного красной полоской из окна чайханы. Видел он, как огромный сопящий чайханщик пригибался к земле и махал руками, словно перевернутая на спину черепаха. И странная мысль вдруг пришла ему в голову. Он подумал, что жалкая та чайхана переживет и Али, и его, Улугбека, и, наверное, даже далеких потомков его. Время разрушит обсерваторию, пески занесут гордые мраморные дуги звездного инструмента, а эта харчевня так и будет стоять у арыка. Подновляясь время от времени, вечно будет стоять она здесь, потому как нет вокруг более удобного места. Что бы ни случилось с народами и городами, люди будут стремиться всегда к тени дерева и прохладе бегущей воды. Значит, будут стремиться сюда, в чайхану. Разве только арык Абирахмат обмелеет…

Не бог весть какой глубокой была эта мысль, но почему-то остро кольнула она сердце мирзы, глухое обычно к таким исконным человеческим чувствам, как зависть, мелочность и жажда славы. Никому не завидовал Улугбек, был широк душой, неподозрителен, славы хотел, но не загробной, а такой, какая дается при жизни мудрому среди мудрых. И была у него эта слава. В чем же дело? С поворота дороги он видел уже свою башню. Блестела она под луной глянцевитым молочным огнем. Очень прочной казалась, неподвластной превратностям мира, построенной на века.

Но тем сильнее кольнуло в сердце сопоставление ее с жалкой чайханой, что казалось оно нелепым и что где-то в тайне сознания Улугбек увидел вдруг поверженной изразцовую башню и почему-то желтые тыквы на тростниковой крыше чайханы.

Улугбек чуть сильнее сжал чуткие бока коня, и ахалтекинец пронесся мимо согнувшегося чайханщика, высекая песчинки и искры ему в лицо.

У ворот обсерватории встретили Улугбека друзья. Помогли слезть с коня, приняли повод. За оградой заливался соловей и среди черной зелени благоухали цветы. В раскрытых чашечках переливались капли нектара. Мохнатые бабочки носились, гудя, с цветка на цветок, касаясь на лету лепестков хищными изогнутыми хоботками. После душного дня разгоряченному телу особенно приятна была ночная прохлада и эта почти неожиданная свежесть. В лунном неистовом свете, хотя до полной луны оставалось еще шесть дней, лица людей, и дорога, и цветы за оградой казались белыми.

Улугбек оглядел их всех, все еще находясь во власти той мысли. Он почувствовал вдруг, что стал стар, и эти люди его, которых давно знал и любил, тоже постарели вместе с ним. Тоскливо и смутно стало ему. Недавний подъем, лихорадочное какое-то нетерпение, с которым скакал он сюда, сменились усталостью и разочарованием. И еще охватила его щемящая жалость ко всем этим людям и, в этом он не хотел сознаваться, к себе. Часто, очень часто, во время ночных бдений он ощущал величие и недостижимость той высокой цели, к которой стремился. Теперь он познал и тщету ее. Разве звезды хоть что-то изменили в жизни людей? Гончары шлифуют на своем кругу горшки, а медники выбивают чекан на кувшинах, дехкане терзают кетменями сухую глину и мираб обходит арыки, проверяя, высоко ли стоит вода. Что им до звезд? Если исчезнет эта обсерватория у подножия холма, разве хоть что-то изменится в повседневной их жизни? Зачем же это сверхчеловеческое напряжение, зачем эти бессонные, до рези в веках, ночи? Неужели только для себя?

Он видел над собой эти звезды среди чужих равнин ребенком в далеких походах Тимура. Звезды Индии, Армении, Афганистана, холодные звезды Отрары, под которыми умер в последнем походе на Китай дед Тимур. Сколько он помнит себя, желание знать было самым сильным его желанием. Разгадка неведомого всегда была для него самоцелью, независимо от того, что проистекало потом. Значит, все, что он сделал, было подчинено одному — снедающей его ненасытной жажде? Выходит, что высокое стремление его мало чем отличалось от Тимуровой жажды завоеваний, от любви отца его Шахруха к редким книгам, от фанатизма накшбенди, обжорства чайханщика Али, сластолюбия похотливого Ала-ад-дауля? Что же тогда вообще есть жизнь человека на Земле? Или прав бессмертный Омар Хайям:

И вспомнил Улугбек день, когда закончилось строительство его медресе в Самарканде. С желтизной тигрового глаза сравнил поэт оттенок обливных глазурованных плит, которыми облицевали стены и все четыре минарета. Как в зеркале, отражались в них проходящие мимо люди. Синева четырех ребристых куполов затмила синеву весеннего неба, а роспись квадратная портала превзошла даже роспись на Белом Дворце, построенном в Шахрисабзе Тимуром.

«О, чудо! — восхищался Бабур. — Громада его, подобная горе, твердо стоит, представляя остов, поддерживающий небеса. Величественный фасад его — по высоте двойня небесам. От тяжести его хребет земли приходит в содрогание. Могущественный мастер карнизы высочайшей степени высоты соединил в один образец со сталактитовой работой небесного свода».

Тридцать лет минуло с тех пор… Как один день пролетели они. Куда все это делось, куда ушло безвозвратно? Молодой и стройный стоял тогда он среди мастеров. Каменные блоки, груды битого кирпича, засыпанная щебнем земля. И, словно окошки в облачной завесе, сверкали среди сора и щебня густо — синие осколки глазури.

Стараясь не выпачкать праздничные чекмени и богато расшитые халаты, важно неся среди строительной разрухи белые шелковые чалмы, один за другим подходили к нему придворные мудрецы. Всеми владела одна только мысль — кого назначит мирза главным преподавателем своего медресе, кого сделает мударрисом. Но они не смели его спросить, лишь источали потоки лести, до небес превозносили красоту медресе и мудрость строителя. Наконец кто-то не удержался и все же спросил.

— Где-нибудь, пусть даже в дальних странах, сыщется человек, сведущий во всех науках. Его-то и сделаю я, мударрисом, — лукаво ответил тогда Улугбек. — Я найду этого мудреца, даже если придется обойти полсвета.

— Зачем далеко искать, мирза? — поднялся вдруг человек из-за груды битого кирпича, из тени влажной еще стены, которую рабочие собрались только протереть опилками. Был он грязен и бос, весь закапан известкой, халат его казался рыжим от кирпичной пыли. — Я тот человек, который вам нужен!

Придворные мудрецы расхохотались и осыпали оборванца насмешками.

— Зачем вы смеетесь надо мной? — спокойно и просто спросил он их. — Разве виновато железо, что сырость оставляет на нем красные пятна своих слез? Разве не огнем проявляется его сверкающая сущность? Испытайте меня огнем словесной битвы, потому что я заявляю о своем праве быть мударрисом этого медресе.

— Подойдите ко мне, достойный человек, — обратился к нему Улугбек. — И докажите ваше право.

Молодой мирза задал оборванцу добрую сотню вопросов. Он спросил о звездах неподвижных и путях, по которым идут светила подвижные, о тайной природе семи планет и влиянии четырех стихий на жизнь человека, о дальних странах и живущих там народах, об искусстве лечить болезни и варить цветное стекло. И убедился Улугбек, что перед ним человек высочайшей мудрости и великих знаний. Тогда велел он отвести его в баню и облачить в дорогие одежды. Так пришел к Улугбеку мауляна Мухаммед. А в день открытия медресе он читал уже лекцию в качестве мударриса. Историк записал тогда в своей книге, что никто из присутствовавших на открытии девяноста ученых ничего не понял из лекции мауляны, кроме «самого Улугбека и Казы-заде Руми».

Где теперь мауляна Мухаммед? И где несравненный Казы-заде Руми? Где этот непревзойденный астролог и математик, один из первых преподавателей медресе? Где тот, кого все называли не иначе как «Афлотуни замон» — «Платон своей эпохи»? Где он?

Он спит теперь в глине Афрасиаба, в мавзолее, который велел воздвигнуть Улугбек вблизи самого Шахи-Зинда. Но что с того бедному Руми? Все лишь для живых, не для мертвых…

— Я рад, что опять с вами, — приложив руку к сердцу, низко кланяется мирза, не как властитель, как путник, после долгого отсутствия возвратившийся домой.

— Вы чем-то опечалены, господин? — целует руку ему юный Мерием Челеби.

— Ничего, все пройдет когда-нибудь, мальчик. Ты поймешь это, когда станешь таким же, как твой дед. — И, кивая головой, грустно улыбается мирза этому деду — Казы-заде, любимому ученику.

Вот все они тут, живые и полные сил, пусть постаревшие, но разве в том дело? Тем и славен человек, что в поте лица, с душою, израненной скорбями и потерями, делает свое дело. Живет, пока живется. Будто и вправду он бессмертен, будто и вправду дано ему увидеть когда-нибудь плоды на воткнутом в землю черенке.

Вот рядом с ним верный Али-Кушчи. Слуги только что увели в конюшню его могучего карабаира. И вдруг Улугбек улыбается не грустной и мудрой улыбкой, а по-детски широко и открыто, и морщины под узкими глазами веселеют, бородка взлетает вверх. Он просто вдруг вспомнил, что его Али-Кушчи пышно именуют «Птолемеем своей эпохи». Почему это вдруг рассмешило мирзу? Кто это может знать? И не знает никто, чему вообще он смеется. Но если смеется, значит, ему хорошо. И словно гнетущая тяжесть, висевшая над всеми, вдруг пропадает неведомо куда. Всем становится весело. Тут только придворные замечают, что пришли с факелами поэты Хэялийи-Бухари и Дурбек, в прошлый раз всех растрогавший чтением из поэмы своей «Юсуф и Зулейка».

— Будет пир, господин? — Дурбек крутит факел над головой, и смоляные брызги летят светляками. — Все уже для веселья готово в вашем Баги-Мейдане.

Улугбек огорченно разводит руками и кивает, притворно зевая, на Мансура-Каши и Мухаммеда Бирджанди.

— Видишь, ждут астрологи, поэт? Мы идем на свидание с Зухрой, так не прельщай нас своею Зулейкой. — И он идет за ограду.

Все его пропускают и идут за ним шумной толпой.

— Не слепи меня факелом, — улыбается он огорченному Дурбеку, освещающему дорожку в саду. — Я вижу в темноте, как камышовый кот.

— Для господина приготовлено столько подарков, — притворно вздыхает Дурбек.

— И один неожиданный! — быстро вставляет Бухари.

— Наверное, твои касыды, — решает мирза. — Хотя, видит Аллах, что после божественного Низами только глупец способен пойти в поэты.

— Низами, конечно, превзойти трудно, — возразил Бухари, — но каждому времени — свой светоч. Иначе некому будет прославлять деяния государей.

— Я вот велю есаулу отвесить тебе плетей, — то ли шутит, то ли гневается вдруг Улугбек. — До завтра, друзья, — прощается он у дверей своей башни.

Все послушно расходятся, а он еще долго стоит и смотрит, как по темным аллеям мелькают огни уходящих. Он не спешит на свидание с утренней и самой яркой звездой.

Есть еще время. Его астрологи и математики уже поднялись по винтовой лестнице и ожидают на плоской крыше, где в огромных горшках цветут померанцы, благоухая на весь этот сад и на всю эту ночь.

Может быть, ожидание, предвкушение того, что только сбыться должно, когда неясно еще, каким оно будет, и есть то главное, для чего мы живем? Жизнь подобна погоне за всегда убегающей дичью.

Он досадует на себя. Только что было в груди предчувствие истины. Сердцем своим он уже понимал, вернее, чувствовал то, что зовут смыслом жизни. Но лишь попытался излить это чувство в словах, как все исчезло. Осталось недоумение и досада. А тут еще Бухари так некстати подвернулся. Он, кажется, обидел его, но не беда: несправедливость к подданным — добродетель государя… А чувство то странное даже вспомнить нельзя. Все прогнало нелепое уподобление жизни убегающей дичи. Так всегда убиваем мы сущность словами. Слова — это мертвые тени вещей. Еще сильнее досадует он. Вспомнил о дичи и тут же припомнил потерю. Недавно пропал его список, который он вел аккуратно, наверное, лет с десяти. Пропал этот список им лично подстреленной дичи. Пропали все тигры, газели, олени, коты камышовые, рыси, фазаны и цапли, болотные вепри, лебеди и каракалы — все безвозвратно пропали, хотя жили давно лишь на бумаге, жили, как тени, в словах. Как будто не столь тяжела потеря. Он многое в жизни терял, а сколько еще суждено потерять! Даже себя мы ежедневно, нет, ежесекундно теряем, превращаясь в других, никому неизвестных людей. Только медлительность внешней формы позволяет узнавать друг друга и не видеть тех изменений, которые время постоянно приносит. Мы едва узнаем друзей, которых не видели с детства, а часто даже не узнаем. И немудрено. Это совершенно чужие нам люди. Чужие не только по внешнему виду. С ними вновь предстоит познакомиться, попытаться проникнуть в их души. Но зачем? Чтобы вновь и терять и знакомиться, борясь с постоянной утратой? Да, борьба с постоянной утратой — это больше похоже на жизнь, чем охота за дичью… Снова о дичи. Как будто и вправду потеря невелика. Но почему так жаль ему список? Так жаль его первой строки? Он писал ее, макая тростинку в китайскую тушь под бдительным оком строгой бабушки Сарай-Мульк-ханым. Как давно это было!..

Дед часто хвалил его память. А что, если вправду попробовать вспомнить тот список? Припомнить все эти ловитвы, погони в лесах, скачки в степи, стрельбу из лука, собачью травлю, засады у водопоя, охоту с соколом и беркутом, когтящим рукавицу, нахохлившимся под черным колпачком? Если все это припомнить? Увидеть вновь, какая и кого стрела настигла, кого достал беркут…

И, твердо надумав возобновить утраченный список, Улугбек решительно входит в башню. Уединяется в своем кабинете на втором этаже, где достает из индийского перламутрового ларца бумагу и пенал с писчими принадлежностями.

При свете бронзовой лампы, изображающей дракона, — подарок деда — он вспоминает и записывает, вспоминает и записывает, пока не настает время подняться на крышу наблюдать противостояние колдовской зеленой звезды.

И ночь та навсегда останется в памяти людей, хотя узнают они о ней лишь от комментатора ученых трудов Улугбека, молодого Мериема Челеби.

«В ночь святой пятницы седьмого дня месяца раби ас-сани в год хиджры… когда Зухра…»

Но что, собственно, случилось в ту ночь? Мирза Улугбек по памяти восстановил список убитых им птиц и зверей — он вел его с самого детства, — а потом наблюдал противостояние яркой звезды, которую все народы отождествляют с богиней любви и материнской силой природы. Вот и все. Больше ничего не случилось в ту ночь накануне седьмого дня месяца раби ас-сани.

Глава шестая

Смертным ядом из розовой чаши ладоней твоих Я, как сладким гулабом, как чистым вином, упоен

Саади

Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу, За родинку ее отдам я и Самарканд и Бухару

Хафиз

А ежели что и случилось, об этом не сказано в комментариях Мериема Челеби, поскольку писал тот лишь об ученых трудах Улугбека. О личной же жизни мирзы писали другие историки. Но даже у государей личная жизнь не всегда протекает на людских глазах.

Сразу, как сделалось небо зеленым, но еще до зари и до первой молитвы ас-субх, которой встречают зарю, Улугбек покинул башню. Его астрологи разбрелись по кельям, чтоб хоть немного соснуть, а он, никому не сказавшись, спустился по лестнице и скрылся в саду. Он шел по тяжелому после ночи песку, раздвигая росистые, приятно холодные ветви.

Все твари ночные давно возвратились домой, а птицы еще не проснулись, и было так тихо, что гулким казался скрипящий песок под ногами. А шелест змеи показался мирзе свистом ветра. Она проскользнула в траве, оставляя серебряный след. Ночные цветы еще не закрылись, и запах их, свежий и горький, казался разлитым в росе. Он долго чудился Улугбеку, пока не вышла дорожка к воде. Здесь пахло травой, знобким молочным туманом и еще, конечно, темной бегущей водой.

За арыком дорога пошла по холму среди кольев, к которым были подвязаны старые лозы. Улугбек пересек виноградник и свернул к небольшой, хорошо защищенной от ветра ложбине, где стоял одинокий шалаш. Над черным отверстием входа сушились долбленые желтые тыквочки с грубым узором. На базарах они продаются десяток за грош. Их задумал Аллах специально для наса. Ядовито-зеленые горы этою зелья, что всегда продается у входа, такая же непременная принадлежность базара, как и тыквы. Но вряд ли о тыквах он думал. Точно такие же желтые тыквы мелькнули вдруг прошлым вечером на тростниковой крыше чайханы, когда внутренним оком увидел ту чайхану невредимой через многие тысячи лет. Но утро прогоняет и тени, и страхи, и думы ночные. Мирза рассмеялся теперь, когда тыквы увидел. И, тут же забыв о них, влез осторожно в шалаш.

— Я пришел к тебе, любимая, как только расстался с небесным твоим двойником, — прошептал Улугбек, опускаясь на вялые влажные листья.

— У меня есть двойник, государь? — еле слышно спросили из душной тьмы шалаша.

— Только самая красивая звезда в небе. Так же, как и ты, она приходит лишь вечером или утром, потому что ночи ее принадлежат другим. Ее, как и тебя, зовут Зухрою.

— Но у меня другое имя, государь!

— Ах, оставь мне хоть имя! Пусть другие зовут тебя, как им угодно. Для меня ты Зухра — яркая и недостижимая звезда, чей путь в небе с тоской и восторгом следят астрологи.

— Но на земле для государя нет недостижимых звезд.

— Потому и люблю тебя столь жадно и горько, что ты так же недостижима, как и она.

— О, государь, если бы только ты пожелал…

— Нет, Зухра, нет! Правитель может любую девушку взять к себе в дом, он может даже возвысить ее и сделать женой, не слушая людских пересудов. Несправедливый, жестокий правитель забирает жену у любого из своих подданных. Но только слепой тиран способен отнять жену у друга. Потому-то надзвездные бездны нас разделяют, Зухра! Мухаммед-Тарагай не может того, что, наверное, сделал бы амир Улугбек, будь он слепым, неразумным тираном.

— Я понимаю тебя, государь. Но разве сейчас не отнимаешь ты жену у друга, разве не оскорбляешь?.. Прости неразумную, государь! Я просто обмолвилась. Это слово обидно, и его нельзя отнести к государю.

— Может, я лгу себе, Зухра, но мне кажется… Понимаешь, я обманываю и, конечно, оскорбляю друга, но не как правртель, а как грешный простой человек. Сейчас мы равны с ним. Он может подстеречь нас и послать справедливую стрелу не в амира — в ночного вора. Разве можно понять на рассвете, кто прокрался в шалаш…

— О, спаси нас, Аллах! Пусть на меня одну падет его гнев! Я умру счастливой, зная, что ты невредим, мой амир.

— Не амир, Мухаммед-Тарагай. Это воистину так, звезда позднего моего рассвета. Воруя счастье, я перестаю быть правителем. В этом можно печальное даже найти утешение. Поступи я, как мог поступить неразумный тиран, покажу я тем самым, что я выше, что я недоступен ни гневу, ни мести его, оскорбленного. Ты понимаешь? А воруя, я будто бы всем говорю, что просто боюсь, как боится простой и счастливый любовник. Понимаешь? Я выгляжу ниже, чем он. Я боюсь его! Значит, унижен не он. Я унижен…

— А я? Обо мне ты не думаешь, мой государь?

— Со слезами я буду целовать твои следы, когда ты уйдешь. Я прожгу себе сердце невидимыми для мира слезами, когда возвращусь в Самарканд. Но я не могу быть справедливым к тебе, как не могу быть справедливым к себе. Я не отделяю тебя от себя. Я несправедлив к нам обоим, но я лишь один за то расплачусь. Мы не можем унизить его. Понимаешь? Если скажешь хоть слово, я велю его тайно убить. Только можешь ли ты мне сказать это слово?

— А ты будешь любить меня, если скажу?

— Не знаю, Зухра. Ты еще не сказала, и ты — это ты. Та, что скажет, другой уже будет. Я не знаю, какой она будет. И не знаю, смогу ли любить ту, другую.

— Ты не такой государь, как другие. И не такой человек, как другие. Я так понимаю в тебе человека и так непонятен мне мой государь.

— Так ты можешь сказать?

— Нет, конечно.

— Ну вот видишь! Значит, все нам дозволено, кроме нашего счастья. Нам остается только красть его понемногу, потому что не можем мы унизить человека, которого не решаемся просто убить.

— Мне так страшно любить тебя, государь.

— Страшно?

— Страшно. Я боюсь, что уже никогда не увижу тебя после того, как расстанемся. Я боюсь всего, чего даже не знаю сама.

— Я уж стар, Зухра, и поверь мне, что страх этот, который горчит в поцелуях, и эта тоска, которая гонит нас друг к другу за новой горечью, и есть любовь. Как ошибаются люди, надеясь, что и страх, и тоска пройдут и останется только чистый хмельной эликсир, что зовут любовью. Горести проходят вместе с любовью, вместе с этим волшебным недугом, безумным, стократ добровольным мучением… Ты вечером бегала по воду? Откинув свое покрывало, согнувшись пленительным луком, ты струи ловила в кувшин?

— Откуда ты знаешь это, государь?

— Я видел с дороги мелькание белого шелка в листве.

— С дороги нельзя это видеть.

— Больной это видит.

— А я только слышала цокот копыт. Но сразу различила бег твоего благородного скакуна, хотя он скакал не один.

— За шумом воды разве можно услышать коня на дороге?

— Больная услышит.

И вновь безвременье узнал Улугбек. Ему дано было забыть, что он сед и, наверное, болен. Он понял, как может человек настолько забыться от привычных забот, что сумеет счесть дурацкие ступеньки. Он понял, что человек способен не думать даже о ступеньках, способен забыться и видеть вместе с тем себя худощавым и юным, как сорок лет назад. Но главное понял тогда Улугбек, зачем человеку звезды. Он понял это сразу и до конца, как бывает только во сне. Но ему было дано счастье такого забвения, в котором потонула даже эта, может быть, самая важная истина в его жизни. Она потонула, и он не вспомнил о ней потом. Но никогда, сколько ему оставалось жить, он уже не спрашивал себя, зачем человеку звезды. Словно познал это раз и навсегда и не забыл, просто не вспоминал об этом, как, не забывая и не вспоминая, всегда знаем мы, что солнце горячее, а морская вода неизбывно горька.

Но крыша шалаша сделалась вдруг видимой, и душная влажная тьма внутри перестала быть тьмой.

— Как скоро наступило это утро, любимый! Я так не хочу уходить! Так больно и трудно прощаться каждый раз навсегда. Но вот-вот закричит муэдзин…

И они расстались и разошлись, каждый в свою жизнь, о которой забыли, а она вдруг прорезалась из небытия, и зов ее рванулся в уши, как нарастающий рокот барабана. И, вначале оглохшие от немоты, а потом оглушенные тем барабаном, они не заметили, как метнулась бесшумная тень в винограднике.

Что это было?

Может, лиса, хоть еще не поспел виноград? Может, красный шакал, привлеченный криком барашка у той чайханы, за ручьем? Кто его знает… Они ничего не видели. Больше же никого, как будто, не было там.

Как будто…

Глава седьмая

Ты от судьбы обмана жди и лжи.

Будь мудр, как листья ивы, не дрожи.

Ты нас учил: цвет черный — цвет последний.

Что ж головой я побелел, скажи?

Хафиз

Первый, кого встретил Улугбек, подойдя к своей башне, был человек, которого меньше всего хотелось ему видеть сейчас. Он бы многое дал, чтобы не встретить его хотя бы сегодня, больше того, хотя бы не первым увидеть его.

И, пряча глаза и стараясь, чтоб в голосе прозвучало и равнодушие, и участие вместе с тем, спросил Улугбек, притворяясь таким озабоченным трудной судьбою правителя:

— Что тебе, верный Камиль? Ты сегодня так рано…

— Я вчера прискакал глубокой ночью, мирза. Повсюду искал вас… И вот уже час, как жду здесь. Есть срочные вести.

Мирза, зорко прищурясь, разглядывал такое знакомое это лицо. Верный темник его говорил так же спокойно и просто, как всегда.

— Что за вести?

— О мирзе Абд-ал-Лятифе. Прибыл срочный гонец от нашего человека в Герате. Он доносит, что принц Абд-ал-Лятиф готовится к походу на Самарканд.

— Пустое, Камиль… Он не решится.

— Уже решился.

— Однажды мне говорили, что он прячется от меня под предлогом болезни. И что же? Я настоял и вызвал его к себе. Лятиф и вправду был болен. Его привезли на носилках в горячечном бреду. Не то же теперь?

— Абд-ал-Лятиф открыто отложился от Самарканда. Он овладел всеми судами на Аму и отменил в своем уделе вашу тамгу. Отныне в Балхе, через который идет путь в Индию, не взимают торговые сборы.

— Пусть так. Это очень серьезно, но восстать на отца?

— Он ненавидит вас.

— Не верю, хотя это очень возможно. Но все же восстать на отца?

— Помните ли, великолепный мирза, как вы дали приют человеку, о котором говорили, что он покушался на жизнь родителя вашего, да будет земля ему пухом?

…Верно, было такое когда-то. В последние годы Шахруха жил в Герате азербайджанец — шейх Касим-и Анвар. Разное о нем говорили. Для одних он был мистик великий, для других — откровенный безбожник, но все знали, что шариат он не ставит и в медную теньгу. Только он появлялся на улице, как сразу вокруг собиралась толпа. Он ходил как пророк, в окружении учеников. Говорили, что шейх очень близок к фанатичным раскольникам — хуруфитам. Только вряд ли он был хуруфитом. Он всегда был только самим собой. Когда он говорил, все вокруг застывали с открытыми ртами. Ловили каждое слово пророка. Он так говорил! Казалось, начни прославлять он иблиса — и все мусульмане ринутся мечети громить, проклиная Аллаха. В Герате о нем только и толковали. Когда появлялся Шахрух, известный в народе как благочестивый правитель и книжник, то толпы на улицах не собирались. Глазели, конечно, и уступали дорогу, и низко кланялись — все же великий амир. Но если рядом оказывался Касим-и Анвар, все бросались к нему, в тот же миг позабыв о Шахрухе. Одного этого было бы достаточно, чтобы тайно пророка убить или, на худой конец, выгнать из города. Но Шахрух не спешил, хотя был он весьма озабочен и следил за пророком ревниво и пристально. И кто знает, чем бы кончилось тайное это соперничество, не будь того покушения.

Когда Шахрух молился в соборной мечети, на него вдруг кинулся с ножом какой-то безумец. Он несколько раз ударил простертого в молитве правителя и бросился бежать. Но был схвачен у выхода из мечети дворцовой охраной.

После допроса покушавшийся назвал свое имя. Это был некий Ахмед-лур — фанатичный и яростный хуруфит. Следствие далее показало, что его часто видели в свите шейха. Появилась необходимая нить, потянув за которую, было бы можно обвинить Касим-и Анвара пусть в соучастии, если не в самом покушении. Но Шахрух был очень тяжел. Лекарь даже не ручался за жизнь правителя. Поэтому казнили одного Ахмед-лура, заверив все его показания на допросах, чтобы, если будет на то надобность, предъявить обвинение шейху.

Вопреки усилиям врачей, Шахрух, однако, поправился и делу тайно дали ход. Но по городу все же поползли слухи, что правитель намерен казнить пророка. Люди не скрывали своего возмущения. Никто не верил в причастность Касим-и Анвара к покушению. Напротив, говорили даже, что покушение было подстроено и раны Шахруха далеко не так опасны, как оповестил о том везир.

Опасаясь народного возмущения, Шахрух не решился казнить шейха, но изгнал его из Герата.

И тогда Касим-и Анвар отправился в Самарканд. Ясно помнит Улугбек, как поразили его глаза шейха. Казалось, что светилось в них понимание всех проклятых вопросов Вселенной и ленивая снисходительность к человеческим слабостям. Беседа с Анваром совершенно же покорила мирзу. Он приблизил пророка к себе и дарил его нежною дружбой до самой кончины Анвара…

Значит, теперь ему ставят в вину, что он дал приют чуть ли не убийце Шахруха.

— Кто говорит обо мне и Анваре в Герате, Камиль?

— Весь двор мирзы Абд-ал-Лятифа.

— А кто за этим стоит?

— Есть указания на то, что сильнее всех настраивает мирзу против вас его новый сеид — никому не известный дервиш из братства накшбенди.

— Значит, вновь нити тянутся к Ходже Ахрару — суфийскому пиру?

— Нет прямых указаний. Никому не известно в Герате, откуда прибыл тот всевластный сеид. Но все говорят, что царевич готовится идти на кафира-отца, да простит меня мирза за эти слова, кафира и сеятеля смуты.

— И эти обвинения, брошенные родному отцу, хоть как-то обоснованы? — темнея от гнева, спросил Улугбек.

— В вещах убитого Мираншаха, поднявшего восстание против царевича, якобы найдено ваше письмо, повелитель.

— Мое письмо?

— Абд-ал-Лятиф, во всяком случае, ссылается на него.

— Интрига довольно ясна. И неплохо задумана… Кафир, богоотступник, к тому же пригрел убийцу известного кротостью и благочестием Шахруха. Знаешь, Камиль, это дело Ходжи Ахрара. Чувствую его руку.

— Шейх ненавидит вас за тот случай, когда вы повелели своим есаулам выпороть калаитаров. Сам он, как говорят, только чудом увернулся от наказания.

— Не помню такого, — покачал головой Улугбек и добавил несколько непоследовательно: — Да и давно это случилось. И я, и Ахрар были молоды. Мы можем как-нибудь зацепить его, Камиль? Я стар и не желаю войны.

— Ходжа Ахрар скупает земельные участки по всем областям. Лично или через доверенных лиц владеет он тысячью тремястами земельными наделами.

— Что в том незаконного?

— Есть нечестные сделки, принуждения к продаже угрозой, неуплата налога в казну…

— Этим никого не удивишь, мой Камиль, никого… Так нам шейха не взять. К тому же он в Ташкенте. Что еще говорят о Касим-и Анваре в Герате?

— Все то же, простите за прямоту: еретик, говорят, пригрел еретика и убийцу…

— Все понятно, Камиль… Будем ждать. Следить, как зреет зло, как постепенно сметает оно все преграды в сердце человека. Мы будем наблюдать, как созревает отцеубийца. Мне предсказали по звездам, что Лятиф принесет беду.

— Не лучше ли, мирза…

— Нет, не лучше. Мы будем ждать. Не так уж скоро он решится… А там увидим…

— Все же…

— Я скверный государь, Камиль. Ты, наверное, знаешь это лучше, чем все. Не всегда мне сопутствовало военное счастье. Удвой своих людей в Герате. Мы будем ждать!.. И что бы ни случилось, знай, Камиль, что я люблю тебя.

— Спасибо, государь… Я знаю.

И ушел мирза Улугбек в изразцовую башню, чтоб немного поспать после бессонной ночи. Еще одна ожидала его бессонная ночь — в Баги-Мейдане.

Он заснул сразу, как только лег. В это время творили уже мусульмане молитву. Но спал повелитель Мавераннахра, а в соседних кельях храпели его астрологи. На противоположном же склоне холма, в знаменитых садах Улугбека, отмолившись, стали готовиться к пиру. Об этих великолепных садах долго-долго потом говорили в народе. Постепенно рассказы о прелестях Баги-Мейдана стали очень похожи на легенду о висячих садах Семирамиды. И не будь Захириддина Бабура — неукротимого тимурида и страдающего поэта, о садах Улугбека осталась бы только смутная, сонной улыбке подобная память.

Но говорит амир Бабур, сам не раз пировавший в Баги-Мейдане:

«У подножия холма Кухек, на западной стороне, Улугбек разбил сад, известный под названием Баги-Мейдан. Посреди этого сада воздвигнуто высокое здание в два яруса, называемое Чиль-Сутун. Все его столбы — каменные. По четырем углам этого здания пристроил четыре башенки в виде минаретов, ходы, ведущие наверх, находятся в этих четырех башнях. В других местах — всюду каменные столбы, некоторые из них сделаны витыми или коническими. В верхнем ярусе по четырем сторонам — айваны. На каменных столбах, посередине, беседка с четырьмя дверями, фундамент этого здания весь выложен камнем…

За этой постройкой, у подножия холма, Улугбек-мирза разбил еще маленький сад. Там он построил большой айван, в айване поставил огромный каменный престол… Такой огромный камень привезли из очень отдаленных мест. Посреди него — трещина, говорят, что эта трещина появилась уже после того, как камень привезли. В этом садике тоже есть беседка, все стены до сводов в ней из фарфора, ее называют Чини-Хана».

Проведенные через пятьсот с лишним лет археологические раскопки показали, насколько документально точен рассказ Бабура. Потому и верим мы рассказам, что в садах Улугбека были собраны почти все растения тогдашнего мира. Ведь еще Тимур, его дед, вывозил из поверженных в прах городов семена, черенки и большие деревья вместе с их материнской землей. Улугбек же во многом стремился следовать любимому деду. Строил неподражаемые мечети и ханаки для божьих людей, чтил военный порядок, унаследованный Тимуром от чингизидов, и собирал редкости.

Разбудить правителя решился лишь самый близкий к нему Али-Кушчи. Он вошел в его келью, осторожно ступая босыми ногами, потому что мирза пугался, когда будили его внезапно. Сквозь решетку оконца бил золотой дымный луч. Улугбек спал, повернувшись к стене, в самом темном углу. На ковре, рядом с ним, лежали его инструменты, параллактические линейки, арабская астролябия, циркуль и солнечные часы из далекой Венеции. В длинногорлом и узком кувшине с водой сонно билась жужжащая муха.

Али-Кушчи осторожно присел, не решаясь коснуться спящего. А тот вдруг спросил:

— Чего тебе, Али? Пора мне вставать? Я, наверное, спал очень долго?

— Вы не спите, мирза?

— Так, немного дремлю… Знаешь, я как будто нашел другое решение той самой задачи, которую так красиво решил наш Джемшид.

— Великий Джемшид! Он так высоко отозвался об атласе вашем «Зидж Гурагони», мирза, о ваших таблицах.

— Мне приятна похвала такого ученого, как Гияс-ад-дин-Джемшид. Мы с ним, правда, немного поспорили на обсуждении. Но, по-моему, мне удалось убедить мауляну.

— Все уверены в этом.

— Откуда ты знаешь, Али? Ты, мне помнится, был в это время в Ходженте.

— Рассказывал ваш Челеби.

— Мерием Челеби? Этот мальчик истину ставит превыше всего. Ему можно верить. Как он рассказывал?

— Наш мулла Гияс-ад-дин-Джемшид, говорил Челеби, спросил на собрании нескольких султанов принца, автора таблиц, почему в трактатах по астрономии сказано, что в апогее и перигее никакогоуравнения нет, тогда как мы находим определение его в таблицах. Его величество ответил: «В мои намерения не входит установить в моих таблицах уравнения для этих двух точек».

— Все верно, так оно и было.

— Да, мирза. А от себя Челеби добавил, что ваш ответ Джемшиду, очевидно, правилен, и он, Челеби, обоснует это в своих комментариях.

— Ладно, пусть обоснует. Я бы хотел поразмыслить с тобою, Али, о той задаче. Она сводится к уравнению… Дайка мне листик бумаги.

— Простите, мирза! Я шел к вам не с этим. У меня к вам глубокая личная просьба!

— Говори, мой кушчи.[58]

— Все мы, ученики ваши, просим выслушать нашу нижайшую просьбу.

— Я сказал: говори.

— О, великий мирза! Мы хотим вас сегодня увидеть в соборной мечети во время молитвы аль-аср.

— Что это с вами случилось?

— Сегодня день святой пятницы. Заткните врагам своим глотки, мирза.

— Мне так жалко времени, Али. У меня его мало осталось. Вы ошибаетесь, надеясь на чудо. Мое появление в мечети ничего не изменит. Напротив, оно лишь раздует угли тлеющей злобы. Ничего не получится.

— Попробуйте, принц. Умоляю!

— Кто сегодня там служит?

— Сам мухтасиб Сейид-Ашик.

Как же, старый знакомец. Он однажды незваный явился на пир во дворец. Руки к небу поднял и, к мирзе обращаясь, в глаза ему прямо сказал: «Ты уничтожил веру Мухаммеда и ввел обычай кафиров!» Какая настала тогда тишина. Чреватая взрывом, сухая, как трут. Посмел бы сказать он такое Тимуру… Отсечь ему голову? Это значит — война. Они только ждут, что правитель казнит мухтасиба. Это вызов. Оскорбление при всех, о котором сегодня узнает весь Самарканд. Но жизнь научила мирзу не торопиться. Он достаточно повоевал с самаркандскими муфтиями и бухарскими богословами, чтобы надеяться на чудо. Чуда не будет. В борьбе со служителями Аллаха победа достанется не ему. Срезать голову мухтасибу — не значит победить. Это лишь смоет оскорбление. Но начнется война, и он ее, безусловно, не выиграет… Истинный оскорбитель Ходжа Ахрар останется невредимым. Что ему какой-то мухтасиб, злобный старец, разбивающий кувшины с запретным вином? Только мизинец! Сруби — тут же вырастет новый. Нет, если уж война — так война, но с людьми, а не с Богом. Враги только и ждут ошибки. Они готовы к удару. Просто выхода нет — захватили врасплох. Бледный от гнева поднялся мирза в заколдованной тишине остановленного мира. Все с ужасом ждали, что скажет и сделает он. Но недаром великий Тимур хвалил быстроту и находчивость внука.

«Что, пришел за славой шахида? — деланно рассмеялся мирза. — Не получишь ее. Умирай дураком, балаганной куклой, которую вертят другие. — И еще он сказал те роковые слова, о которых узнали во всех городах мусульманских: — Религия рассеивается, как туман, царства разрушаются, но труды ученых остаются на вечные времена». Так и сказал тогда мухтасибу мирза, про себя задыхаясь от гнева. Пожалуй, не стоило так говорить… А может, и стоило! Это их испугало. Они затаились, как змеи в камнях, и только шипели: «Безумен мирза! Ислам он посмел уподобить туману. Туман-де рассеется… Царства, сказал, разрушаются. Так надо разрушить его нечестивое царство, пока он не разрушил ислам».

— Я как-то встречался с Сейидом, Али, — задумчиво сказал Улугбек, поднимаясь с подушек. — Стар, видно, стал я, если мне предлагают идти на поклон к мухтасибу.

— Не на поклон, государь!

— Ах, мой Али! Ты же знаешь, что старый дурак не упустит случая сказать мне новую дерзость. Я его не карал, и он не боится меня. А в мечеть я и так хожу, как добрый мусульманин. Государь может позволить себе воздать славу Аллаху в придворной мечети.

— Он вас боится, мирза, — сказал Али, пропуская мимо ушей последнюю реплику. — Смертельно боится! Потому и лезут они на рожон, что боятся. Не понимают и потому боятся вдвойне.

— И сильней ненавидят.

— Да, мирза. Но в главную мечеть пойти надо. Не для них — для народа. Вы покажете всем, что чтите закон Мухаммеда, и чтобы ни говорили тогда муллы, люди не очень-то им поверят. А так вы сами каждый раз подтверждаете все, что о вас говорят… Не дошли до мазара Живого царя…

— Недаром тебя называют «Птолемеем нашей эпохи», сокольничий, — вдруг рассмеялся мирза. — Ты меня, кажется, убедил. Да, кстати, я слышал, Сейида-Ашика тоже как-то зовут и не менее пышно?

— Старый Ходжа Ахрар отзывается о нем очень лестно Он говорит, что не было и нет проповедников, равных Сейиду, разве что сам Моисей.

— Ух ты! Как высоко! Это правда, Али?

Говорят, государь, а там кто его знает…

— Ну, ладно, вели, чтоб седлали коней.

Глава восьмая

Покамест ты жив — не обижай никого,

Пламенем гнева не обжигай никого

Если ты хочешь вкусить покоя и мира,

Вечно страдай, но не обижай никого

Омар Хайям

Миновав главные Железные ворота города, едет со свитой мирза Улугбек мимо базара к соборной мечети Биби-Ханым. Он вдыхает пряные ароматы базара: перец, чеснок, верблюжий кизяк, запах жареной рыбы и угля в мангалах Он видит его пестроту, слышит рокот прибоя. Это бьет человечье море о стены базара.

Самаркандский базар! Это мелькание разноплеменных лиц и одежд, это мешанина языков, которой не было и во времена вавилонского столпотворения. Его не обойти и за день. Вон ковровый ряд, где продаются самые дорогие в мире темно-красные с хитрым узором туркменские ковры корня Теке, ковры из Шираза — рисунок их, в котором преобладают голубые тона, считается самым сложным и тонким, торгуют тут и бухарскими, и дамасскими, и шемаханскими коврами, всевозможными паласами и кошмами, попонами для лошадей, слонов и верблюдов. Нет на свете более ярких и неожиданных красок, чем те, которые сверкают под солнцем Самарканда в ковровом ряду. Разве что фруктовые и овощные лавки могут поспорить с ним. Но ведь и они расположены на том же базаре!

Белый лук с шелковой шелухой и горный лук анзури, незаменимая для плова зеленая редька, морковь, баклажаны и перцы всех форм и оттенков — грудами лежат на прилавках, и на серебряную теньгу можно накупить целую арбу. А сказочные персики, сладчайший виноград, оранжевые и белые, как воск, абрикосы, и, словом, чего только нет! Сто сортов черного кишмиша и сабзы и прозрачный зеленый изюм, который сушат, не срезая гроздей с лозы, фисташки, всевозможные орехи — от индийских до грецких, яблоки, бананы, финики, нежнейшие фиги, плоды кокосовых и масличных пальм, про дыни же и арбузы нечего даже говорить! Там ревут верблюды и брыкаются ишаки, кричат разносчики лепешек, сладостей, розовой воды и каленых орешков. Там можно съесть пиалу плова, горячих наперченных мантов, жареного барашка или обваленную в муке рыбу, которая в котле с кипящим маслом мгновенно покрывается упоительной коричневой корочкой. Вам разрежут там лучший арбуз или дыню, угостят медовой пахлавой, нежнейшими пирожками, на которых крохотными пузырьками вскипает курдючный жир. Вас будут долго благодарить, чтобы вы ни купили: десяток барашков, гуся или утку, персиков или только горсть сиренево-серых от соли, каленых абрикосовых косточек.

К вашим услугам лучшие банщики, цирюльники и зубодеры, зеленый сладковато-удушливый дым гашиша зовет предаться тайному пороку, а продавцы священных книг, молитвенных ковриков и четок взывают о благочестии. Каждый рад — это особый мир со своими неписаными, но нерушимыми обычаями. На невольничьем рынке торгуют рабами, голыми, умащенными маслом для привлекательности. И торговцы девушками ведут себя совсем иначе, чем, скажем, торговцы детьми или учеными писцами. У каждого свой товар. Что же сказать тогда о тех, кто торгует верблюдами или верховыми лошадьми? Конечно, каждый ряд — это отдельное государство со своей политикой и языком.

Вон продают бесценные бухарские шкурки. Этот каракуль светится в темноте голубым призрачным сиянием. Только в пустыне Кызыл растет такая колючка, от которой овцы дают светящихся ягнят. У красного, как хна, фарсидского каракуля свой секрет, и нужно большое искусство, чтобы его разгадать. И нет, наверное, человека, для которого открыты все тайны самаркандского базара. Одни умеют читать узор ковров, другие знают тайный язык тюбетеев и никогда не спутают черную с серебром шапочку бухарца с шитым золотой нитью тюбетеем невесты. У каждой вещи — своя тайна. Для той же невесты нужны золотые тапочки, а остроносые туфли с загнутым вверх носком подходят для пожилого евнуха. Но с этим, пожалуй, легко разберется любой, чего не скажешь, конечно, о тайнах самоцветов. Здесь часто ошибаются даже самые искушенные. И все же все норовят побывать в ювелирном ряду.

Есть секреты весов, на которых взвешивают золото или серебро, есть секреты проб драгоценных этих металлов, и с пробами, бывает, разобраться куда труднее, чем с весами. При покупке же жемчуга ни весы не помогут, ни пробы. Здесь нужно уметь видеть десять цветов, где простые люди видят всего лишь один. Только тогда прихотливая игра розовых или бледных, как слезы на белых щеках юной вдовы, горошин станет открытой книгой. Но и у розового, и у белого жемчуга есть сотни оттенков, а у редких зеленых, синих и черных перлов их и того больше. И надо знать, в какое время года и суток какой жемчуг покупать. Розовый берут рано утром, сразу после первой молитвы, когда солнце не дает ему алой краски своих многоцветных лучей; белый лучше поглядеть на закате, если под оранжевым огнем вечерней зари он все равно останется белым, значит, это настоящий холодный перл, который не имеет цены. И так для каждого сорта, кроме черного, конечно, потому что, во избежание несчастья, покупающему черную жемчужину лучше свериться со своим гороскопом. Для этого и сидит в ювелирном ряду особый астролог. И синие жемчужины — ведь это цвет смерти — надо покупать, сообразуясь с велением звезд. То же относится и к самоцветам. Одни родились под звездой, которой соответствует лал, другим надобен изумруд, алмаз, лунный камень или, скажем, янтарь, хризолит и гранат. Упаси Аллах перепутать. Страшная может постигнуть беда. Но, кроме звездных, есть еще камни на разные случаи жизни, ведь каждый камень что-нибудь да значит. Один способствует удаче в любви, другие охраняют от яда, третьи сопутствуют успеху в делах. Тут тоже надо держать ухо востро: знать свой гороскоп и гороскопы людей, на которых желаешь повлиять, оттенки воды в самоцветах, красоту их огранки и много других очень важных вещей.

Но всего привлекательнее мелочная торговля. Она как острая приправа к тяжелому блюду. Без нее нет восточного базара, как нет его без убогих и нищих, слепцов и шарлатанов.

Вот влажные кучки зеленого наса. Попробуй-ка отличи один сорт от другого. Но знаток, бросив щепотку под язык, закатит глаза, посидит в холодке, и ему уже ясно, какое зелье и какая известь пошли на изготовление наса, добавил ли хозяин в него виноградной золы или белого молока опийного мака. Нас всегда продают на земле. Его горки насыпаны на белые чистые тряпки, на которых остаются масляные желто-зеленые пятна. Рядом на ковриках разложены калебаски для этого вездесущего наса, с кистями для дехкан и с серебряной пробкой — для тех, кто богаче. Садись на корточки и пробуй. Нас утоляет голод, снимает жару и усталость. Тут же ленты, бисер и трубочки для пеленашек, свои — для мальчиков и для девочек, чтобы никогда не промокали их пеленки, связки черных бусинок с белыми пупырышками тоже для детей — от дурного глаза, а это уже для мужчин — узбекские ножи в узорных ножнах, с мутной роговой рукояткой и знаком луны, выгравированным на беспощадном лезвии.

А если проехать подальше, к площади Регистан, где стоит медресе Улугбека, а в илистых берегах сонно струятся мутные воды канала, попадешь в торгово-промышленный ряд — там,[59] знаменитый «Тильпак-Фурушан». Он стоит как раз на скрещении шести главных улиц. Там одни мастерские и лавки, в которых торгуют оружием, сбруей, кольчугами, замками, кожами, гончарным товаром и шорным, шагренью, сафьяном, шелком и шерстью. Все улочки вокруг медресе Тилля-Кари и караван-сарая Мирзан буквально забиты лавчонками и мастерскими. День и ночь там звенят молоточки и пыхтят мехи у горнов.

Пусть Регистан — старая площадь, «Место песка» древнейшего города забытой согдийской державы, но все здесь построено при Улугбеке! Разве что одно медресе Тилля-Кари воздвигнуто по заказу жены Тимура по имени Туман-ока. Все остальное строил он, Улугбек Гурагон. Вот рядом с медресе — просторная ханака,[60] забитая оборванными дервишами, как муравейник под трухлявым пнем. Над ханакой самый большой в мире купол из молочно-зеленой майолики. А вон мечети в южной части Регистана. Одна, соборная, построенная султаном Кукельдашем, другая — крохотная, как игрушка, подземная мечеть Мукатта, известная в Каире и Дамаске под названием Захрет Омара, а дальше лучшие на всем Востоке бани, ряды железников, огромный медный ряд и каменный помост, на нем сидят слепые дервиши, которые без перерыва весь день читают наизусть Коран, лишь изредка прихлебывая из пиалы холодный чай. Какая толпа вокруг них собирается! Кому не охота послушать святые слова? И летят медяки в чашки слепцов.

Но путь мирзы лежит не на любимый Регистан. Миновав базар, едет он прямо к минаретам и колоссальной арке, под которой все люди кажутся козявками, заползшими под тень ливанских кедров. Но ведь и впрямь они козявки на мизинце Бога. Пусть напомнит об этом лишний раз великая мечеть. И о величии, и о вечности власти пусть напомнит она.

Ее построила любимая жена Тимура, китайская принцесса, которую за красоту прозвали Биби-Ханым — прекраснейшей дамой. Проводив в очередной поход стареющего мужа — великого хромца, — она решила порадовать его при возвращении мечетью, больше и прекраснее которой нет во вселенной. Все свои наряды, драгоценности и все подарки мужа, награбленные в разных городах, отдала Биби-Ханым на строительство мечети. Но главный зодчий не торопился возводить строение. Он полюбил Биби-Ханым и жил мечтой о следующем дне, когда вновь сможет увидеть ее хоть на мгновение. А так как прекрасная китаянка приезжала на строительство каждое утро, зодчий мечтал только о том, чтобы работа затянулась до бесконечности. Но, заметив нетерпение царицы, он загорелся дерзкой мыслью и предложил ей мечеть в обмен на поцелуй. А тут еще царица узнала, что Тимур возвращается домой с победой и скоро будет в Самарканде. Что ей оставалось делать? Она, конечно, согласилась, и мечеть стала расти со скоростью бамбукового побега. Но в день отделки главного портала майоликой строитель потребовал обещанной награды. Пришло, видимо, время расплаты. Зодчий обнял царицу и потянулся к ней губами. В последнюю минуту едва успела она прикрыть лицо, и жгучий поцелуй пришелся только в руку. Но жар его был столь велик, так горяча и так нетерпелива была любовь строителя, что поцелуй прожег ладонь и навсегда остался багровым следом на щеке Ханым.

Войдя в столицу, Тимур был поражен и восхищен. Царь-разрушитель был для Самарканда царем-строителем, и лучшего подарка ему нельзя было преподнести. Но мечеть мечетью, а след от поцелуя горел, взывая о мести. И было велено виновника схватить. Но зодчий взбежал на минарет и, бросившись оттуда, на самодельных крыльях улетел в Иран.

Откуда взялись эти самые крылья? Но так говорят люди…

Эту сказку, конечно, слышал и Улугбек, и каждый раз дивился народной фантазии, которая стремится все облагородить, подкрасить, все показать какой-то волшебной стороной. Уж он-то знал отлично Биби-Ханым — так прозвали родную бабушку его Сарай-Мульк-ханым — она его воспитывала с детства. И вовсе не она велела мечеть строить, а сам Тимур, он был тогда уже стар, и бабушка навряд ли тоже могла воспламенить хоть чье-то сердце…

Вот так-то… В честь знаменитого индийского похода, в котором завладел несметными сокровищами могольских властителей, и велел построить Тимур соборную мечеть. Он специально согнал для этого сотни иноземных мастеров, и посмел бы кто-нибудь из них не так взглянуть на царицу!.. Лишь в одном права легенда — Тимур хотел видеть соборную мечеть первейшей в мире, чтобы по пятницам могли в ней собираться все взрослые мужчины Самарканда, все мусульмане старше тринадцати лет. А строилась она не год, не два и не три… не с быстротой растущего бамбука, конечно. За это время успел Тимур сходить и против турок, и в Египет, успел приумножить и добычу, и славу. Пора было подумать уже о том дне, когда предстанет он перед ликом Аллаха.

Биби-Ханым же, видно, тоже подумав о душе, решила построить как раз напротив мечети мужа свое собственное, конечно, необыкновенное медресе. Больше того, она ловко перекупала кирпич и глазурованную плитку с соседнего строительства и переманивала рабочих. Когда Тимур возвратился в Самарканд, то с удивлением и гневом обнаружил, что в его мечети и входной портал ниже, и плитка хуже, чем в медресе царицы. Он тут же велел повесить приставленных к строительству обоих своих султанов: Ходжу Мухаммеда Давида и Мухаммеда Джельда. И если его историки не решились сделать о том соответствующую запись, а Улугбек не считал нужным разрушать возникшую на его глазах цветистую легенду, то все равно тому был свидетель — испанский посол при Тимуровом дворе, кавалер Рюи Гонзалес де Клавихо. Он писал в своем дневнике, что больного, неспособного самостоятельно передвигаться Тимура ежедневно привозили на строительство. Лежа на носилках, престарелый властитель покрикивал на рабочих и бросал им в котлован деньги и куски вареного мяса, чем и «возбуждал их так, что на удивление». Только при бурном объяснении Тимура с царицей не оказалось свидетелей. Но зато весь двор на другой день заметил на щеке Сарай-Мульк-ханым длинную багровую полосу.

Но все равно властитель мира опоздал. Начался снегопад, и работы пришлось остановить. А вскоре великий Тимур скончался. В родном Шахрисабзе ждал его тайный подземный мавзолей и мраморный саркофаг с тяжелой плитой. Но суждено ему было упокоиться здесь, в Самарканде, в грандиозном «Гур-Эмире», бирюзовый купол которого словно напоминает о древних мистериях Согдианы — поклонении силе мужской, фаллических культах, тайной цепочкой объединивших Индию, Грузию, вайнахов и персов, Микены и Крит.

Невеселы были думы мирзы Улугбека. Уж видел он восьмигранные минареты и синий купол главной мечети, майоликовые ромбы, мог рассмотреть узор квадратного письма, что прославляют Аллаха и истинную веру пророка его Мухаммеда. Но вдали, в пыльной дымке раскаленного неба, бесстыдной и дерзкой языческой мощью вставал круглый барабан с ребристым куполом «Гур-Эмира». Словно в насмешку над мечом ислама, который спал там в зеленом нефритовом гробу. Так весенние воды вымывают порой из глины Афрасиаба безгрешные в немудреной своей простоте терракотовые лингамы. Так прячется языческая мощь за глазурью благочестивых изречений этого мавзолея. Никуда не уйти от природы, как нельзя уйти от судьбы. Тимур опоздал со своей мечетью. Она не ляжет исполинской каменной тяжестью на чашу весов, которая должна была уравновесить злые его дела. Он опоздал. И даже тайная гробница его в Шахрисабзе, воздух в которой всегда холоден и чист, как в усыпальницах фараонов, пребудет пустой. Ее занесут пески…

И понял вдруг Улугбек, сын своего времени, что мрачный фанатизм служителей веры — всего лишь безнадежная попытка бороться с природой, с человеческим в человеке, ханжеское целомудрие тайных развратников.

И с веселой улыбкой, готовый к борьбе, спешился он у ворот Биби-Ханым, у пештака ее — главного восточного входа. Прошел вдоль галереи резных колонн и, разувшись, ступил на мраморные, украшенные цветной мозаикой плиты двора. Вслед за ним, оставляя сапоги и туфли, вошли придворные. У главного айвана[61] он задержался, поджидая спутников. Все вместе миновали раскрытые створки знаменитых на весь свет ворот, изготовленных из сплава семи металлов, и, согнув спины, ступили на цветные матрасы мечети. Осторожно прокрались на царское место.

Служба уже началась. На минбаре[62] стоял Сейид-Ашик и пел скороговоркой суры Корана. Клинышек седой и куцей его бороды хищной тенью метался в овале минбара.

«Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу…»

Мирза Улугбек и его приближенные, готовясь к молитве, опустились на колени и подняли руки к плечам. Но Сейид на минбаре ничем не показал, что заметил вошедших, будто это пришли водоносы или, скажем, чесальщики шерсти. Да и чем лучше чесальщика шерсти великий амир в глазах предвечного? Ничем. И он начал салят.

По примеру его каждый пропел «Аллах акбар» и, вложив левую руку в правую, прочел первую суру. В глубоком поклоне коснулся колен, распрямился и поднял высоко свою левую руку.

— Аллах слушает того, кто воздает ему свою хвалу, — слились воедино слова молитвы.

Опустившись на колени и носом коснувшись земли, мусульмане распрямились, не вставая с колен, и вновь распростерлись на полу соборной мечети.

И сразу же после молитвы аль-аср, стал Сейид обличать Улугбека. Он начал как будто бы издалека, сказав, что среди прихожан есть такие, которые своим поведением смущают других.

— Среди многих своих погрешений, — сказал Сейид-Ашик, — они небрежны в исполнении веры. Не постятся, к примеру, весь месяц святой рамадан, а пророк наш велит нам поститься; оскорбляют этот святой месяц сближением с женщиной; забывают и то, что в рамадан добавляется еще одна молитва, вечерняя, в двадцать ракатов. Но что добавочная молитва для того, кто вообще не знает благочестия молитвы, — снизил до тихого шепота голос Сейид и вдруг закричал: — Что же будет, о мусульмане?! Что будет с исламом, если в небрежении верой пример подает наш мирза Улугбек?

Стоя, как все, на коленях, слушал мирза обличения старого мухтасиба — ревнителя шариата, будто его они не касались, будто Сейид говорил о другом.

— Зачем ты хочешь ввести в Самарканде обычаи кафиров? — спросил Сейид, обратившись наконец прямо к мирзе.

Тот медленно встал, ибо негоже стоять на коленях амиру. Только в молитве он может стоять на коленях, но мухтасиб уже закончил салят. Теперь начался просто диспут или, коли угодно, беседа.

— Если я правильно понял, Сейид, то вы уже не считаете меня блюстителем толка и удовлетворителем веры? — спокойно спросил Улугбек.

— Нет, не считаю! И никогда не считал! — запальчиво ответил старец.

— Прекрасно. Тогда мне остается спросить: считаете ли вы меня повелителем правоверных, властителем Мавераннахра, амиром Самарканда и города Бухара-и-Шерив?

Ничего не ответил Сейид, только глаза его сухо блестели.

— Хорошо, — все так же тихо, неторопливо и как-то весело продолжал Улугбек. — Я считаю молчание ваше согласием, иначе пришлось бы казнить вас как бунтовщика.

Вздох пролетел по мечети и тут же замер. Но Улугбек будто не слышал ни вздоха, ни наступившей затем тишины, спокойно беседовал с мухтасибом, словно были они одни с глазу на глаз.

— Итак, считая, что вы признаете во мне своего государя, я не гневаюсь на ваши упреки по части веры, хотя несправедливы они и недопустимы по форме. Но пусть нас рассудит Аллах… Прощаем же мы ворчание старых наставников, даже наших рабов, что потеряли и зубы и волосы, ходя за нами еще с малолетства. Но мне больно за народ мой. Ведь я государь Самарканда! Вы сказали, что не считаете и никогда не считали меня ни хранителем толка, ни удовлетворителем веры… Посмотрите же сюда! — Царственным жестом, но весело улыбаясь, указал мирза на огромный ляух[63] из серого мрамора, стоящий в центре мечети, прямо под куполом. — Посмотрите и поймете, почему больно мне за народ мой, у которого такие наставники в вере.

И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.

А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:

«Великий султан, милостивейший хаган, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек Гурагон».

— Читайте же, Сейид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.

И, повинуясь примеру тысяч шепчущих губ и повинуясь властному приказу амира, еле слышно повторил Сейид высеченные в мраморе слова:

— …удовлетворитель веры, Улугбек Гурагон…

— Так-то, Сейид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил, и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается Богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости и в забывчивости солгали. Я прощаю вас. Покайтесь и, быть может, простит вас Аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении мечети, а Мухаммед-Тарагай прощает вас, амиру Улугбеку хватает своих дел, он не станет лечить вашу память. Обратитесь к Аллаху, к нему одному.

Оглядел всю мечеть мирза Улугбек и, приложив руку к сердцу, чуть поклонился народу. Ибо стояли все на коленях, незаметно для себя повернувшись к амиру лицом, словно и не было в мечети Сейида, стоящего на минбаре.

И тут только очнулся старый Сейид-Ашик от сковавшего его оцепенения. Не помня себя, стал он сыпать проклятиями. Но мирза Улугбек незаметно мигнул своим есаулам Двое из них подбежали к Сейид у и, схватив его под руки, сволокли вниз. Тот так и замер с разинутым ртом, ожидая, что его тут же отправят на плаху.

И знал Улугбек, что сегодня он мог бы казнить старика. Сегодня самаркандцы правильно поняли бы поступок амира, не осудили. Не мулла-обличитель, дрожа, стоял перед Улугбеком, а старый, выживший из ума богохульник, неблагодарный раб, которого следовало казнить за дерзость. То, что вчера было невозможным, а завтра, наверное, опять станет неосуществимым, сегодня давалось в руки мирзы. Вот она голова Сейида-Ашика, голова врага, чей слюнявый рот стал ртом всех врагов, изливающих хулу и клевету на правителя Мавераннахра.

И знал Улугбек, оборвавший однажды во гневе жизнь четвертой своей жены, что ничего не решится, если слетит с плеч эта трясущаяся голова в зеленой чалме. Тут же появится новая, отрастет, как у сказочного дракона.

И знал Улугбек, что придворные ждут от него этой головы и, может быть, ждут этого и люди в мечети. Надо показать свою силу, хоть ненадолго заткнуть шипящие рты, взмахом палаческой сабли добыть передышку. Но, кроме Самарканда, была под его рукой и благородная Бухара. Он хорошо помнил, что бухарское духовенство, злобное, непримиримое, низложило предыдущего самаркандского амира. Именно в Бухаре черные калантары раздули невидимыми мехами пламя народного гнева против него, «удовлетворителя веры», и подняли восстание, которое лишь с трудом удалось подавить.

— Правда ли, Сейид, что вас сравнивают с Моисеем? — покусывая нижнюю губу, спросил Улугбек.

Старик испуганно закивал.

А потом случилось то, о чем поведал нам Абу-Тахир Ходжа в своей «Самарии»: «…в резких выражениях говорил наставник мирзе Улугбеку. Последний спросил: «Скажите, Сейид, кто хуже — я или фараон?» Сейид отвечал: «Фараон хуже». Мирза опять спросил: «Теперь скажите, кто лучше — Моисей или вы?» Сейид отвечал: «Моисей лучше». После этого мирза обратился к нему с вопросом: «Если господь приказал Моисею не говорить с фараоном в грубых выражениях и даже сказал «скажи ему мягко», почему же вы, который хуже Моисея, говорите мне, который лучше фараона, таким грубым образом?»

И, не дожидаясь ответа, повернулся и вышел мирза из мечети, а за ним вышли придворные.

А в мечети произошло такое, чего раньше никогда не бывало в храмах правоверных и, конечно, никогда не случится впредь.

Вся мечеть хохотала! Смеялись купцы и ремесленники, садоводы и огородники, водоносы и нукеры, писцы и менялы, местные воры и даже слепые бродячие дервиши. Хохотали веселые самаркандцы, знающие толк в остром слове, хохотали, закатывая глаза и тряся бородками, забыв на миг, что находятся в доме Аллаха и святотатствуют там.

А Сейид-Ашик так и остался стоять с открытым ртом посреди хохочущего люда.

Надо ли говорить, что тут же об этом узнал весь город? Ведь не мудрено — весь город был в это время в мечети.

Непонятно другое: как могли узнать о том в Бухаре и Герате, а также и в других городах, задолго до того, как пришли туда караваны из Самарканда и прискакали туда гонцы?

И хохотали студенты в медресе благородной Бухары, которое построил в годы юности Улугбек, дабы успокоить ревнивое недоверие могущественных дервишей.

Глава девятая

Все богатства земли и слезинки не стоят твоей!

Все услады земли не искупят неволь и цепей!

И веселье земли — всех семи ее тысячелетий, —

Бог свидетель, — не стоят семи твоих горестных дней!

Хафиз

Шумно и весело было в тот вечер и в Баги-Мейдане. Пир продолжался всю ночь. Пили самаркандское и сладкое ширванское, терпкое вино Шираза и ароматные, пенящиеся вина далекой Кахетии. Вспоминали, как во времена богобоязненного Шахруха мухтасибы ходили по частным домам и били горшки с вином, не обходя своей высокой заботой даже сиятельных тимуридов. Под такие воспоминания приятно было лишний раз приложиться к хмельной чаше. Потом мирза танцевал с верным своим Али-Кушчи, а юный Челеби ходил вокруг них с тугим рокочущим бубном.

Лежа на шелковых подушках, уставленных подносами с фруктами и сластями, долго любовались танцем азербайджанских красавиц, совершенные прелести которых смутно лучились сквозь тончайшие дымчатые шальвары. Поэты читали стихи, острословы-шуты высмеивали мирзу на потеху самому хозяину и славным его гостям. Чагатайский поэт Секкаки поднес властителю диван стихов и с гордостью произнес:

— Небо должно еще много лет совершать свой круговорот, прежде чем оно вновь создаст такого турецкого поэта, как я, и такого ученого царя, как ты.

Все шло, как заведено было. И всем было весело. Астрологи уговорили мирзу спеть что-нибудь из рубайат Хафиза, без которых не обходится ни один веселый пир.

Улугбек вдруг тряхнул головой, взял дутар и, как-то сразу помолодев, ударил по рокочущим струнам.

В ночь летел этот страстный призыв, и разноцветные мохнатые бабочки отовсюду слетались на него. Кружились вокруг пылающих факелов и падали с тихим треском в коптящее пламя.

Подернулись влагой глаза гостей. Не мигая, смотрел на огонь Али, что-то шептал, раскачиваясь всем телом, поэт Бухари. А молодой Челеби, казалось, глотал слезы. Только рябое, все в старых шрамах, лицо темника Камиля оставалось таким же бесстрастным, как и всегда. Он дослушал песню, встал и сошел с освещенного ковра в ночную влажную ночь.

Восхищенными возгласами наградили гости певца, а он, смеясь, передал дутар мауляне Джемшиду, сказав, что даже великому ученому негоже в такую минуту предаваться умным мыслям. Все тут же начали упрашивать мауляну спеть. Но вдруг поднялся поэт Бухари и потребовал тишины.

— Господи, как мне надоели эти стихи, — шепнул Али Улугбеку.

— Терпи, — так же тихо ответил мирза и, обращаясь к гостям, громко сказал: — Вот власть, перед которой склоняются государи. Слово амиру касыд! Нашему дорогому Бухари слово.

— О, великолепный мирза! — поклонился поэт Улугбеку и, набок склонив голову, бессильно простер к небу вялые, тонкие длани.

Улугбек улыбнулся ему, подивившись в который уж раз, как объедала Бухари, быстрый и неутомимый за пловом, вдруг поникшей становится куклой в сундуке балаганщика, как только выходит читать стихи.

— О, надежда Вселенной! О, затмевающий мудростью самых великих ученых! Позволь мне в этот радостный день торжества и веселья вручить тебе то, что наполнит твое сердце неожиданной сладостью! — И, встав на колени, он обеими руками протянул мирзе несколько свернутых трубкой листов.

Улугбек, поднялся с подушек, усадил с собой рядом поэта и своей рукой положил ему в рот халву и рахат-лукум. После этого только он принял подарок, подивившись, что Бухари не прочитал ему вслух эти новые, очевидно, касыды. Но, развернув свиток, он тихо вскрикнул и со слезами на глазах обнял и расцеловал поэта.

Тут же Бухари вскочил, полный сил и здоровья, и во всю мощь своего голоса крикнул удивленным гостям:

— Друзья дорогие! Сегодня трижды счастливый для нашего светоча день! Я, поэт Хэялийи-Бухари, разыскал — если б только вы знали, чего это стоило, — победный перечень нашего принца, царственный список трофеев, добытых в степи, в камышах, в облаках.

Все знали, как жалел мирза об утрате этого списка, и втайне немного потешались над этим. Но весть о находке встретили шумной радостью и кинулись поздравлять мирзу и поэта. А Бухари, окрыленный успехом, вновь потребовал тишины.

— Я открою вам маленькую тайну, друзья! — сказал он. — Наш несравненный мирза по памяти восстановил этот список! Пусть же сегодняшний день, эта дивная ночь, эти нами любимые звезды станут свидетелями нового чуда и нового торжества этого светоча мысли, перед сиянием которого стыдливо скрывается самое солнце! — И, уронив голову на грудь, поэт вновь протянул руки к Улугбеку. Его белая бухарская ермолка упала на ковер, что было встречено веселым смехом.

Но когда смех, шумные поздравления и радостные восклицания смолкли, он подозвал к себе маленького чернокожего скорохода.

— Подними мою ермолку, Юсуф, — шепнул ему Бухари и, возвысив голос, объявил: — Сейчас я отдаю приказания! Только я! Поспеши же, о быстрый, как ветер, Юсуф, в обсерваторию! Там, в келье мирзы, ты возьмешь вновь составленный список охоты и с ним возвратишься сюда. Мы здесь сличим оба списка и станем счастливыми очевидцами великого дива!.. А потом я прочту вам касыду, которую специально сочинил в честь этого дня. Я посвятил ее не ведающей поражений памяти нашего мирзы!

— Откуда ты знаешь, мой Бухари, что память эту не ожидает сейчас постыдное поражение? — спросил Улугбек. — Боюсь, что ты поторопился с касыдой и получишь сейчас печальный урок, как не надо писать стихи загодя.

— Нет, мирза! — гордо ответил поэт. — Твоя блистательная память прославит мою касыду, а моя касыда прославит твою блистательную память.

Улугбек сам не прочь был сличить оба списка. Он даже подивился тому, что ожидает возвращения скорохода с некоторым волнением. И с внутренней улыбкой снисходя к возвратившемуся на миг детству, решил, что это будет проверкой того, насколько он постарел.

Прибежал Юсуф, и Бухари, забрав у мирзы драгоценную находку, уединился с Али сличать списки. Пока же возобновилось веселье.

Улугбек рассеянно следил за неистовым танцем обнаженной индийской апсары.[64] Подивился, что ступни и ладони ее были окрашены пурпуром.

На запястьях и над локтевыми сгибами были надеты браслеты. Они тонко позвякивали в такт стремительным движениям танцовщицы. Улугбек плохо знал мудру — тайный язык пальцев, — и потому смысл танца остался для него непонятен.

Он думал о вновь обретенной потере. Омар Хайям, как всегда, удивительно прав:

Поистине судьба преподала ему хороший урок. Он подумал, что тот, кто хочет сохранить все как есть, уже потерял это все. Хочешь уберечь свое сегодня, борись за завтра. Может быть, нам просто кажется, что старости обязательно сопутствует мудрость. А если не мудрость, а всего лишь успокоение, смиренный ток остывающей крови?

Сделать это сейчас, пока есть еще хоть какие-то силы, а потери хотя и ждут своей неизбежной доли, но еще медлят напасть или унести с собой в могилу? Может быть, эта находка — тайный ободряющий знак к действию? Или предостережение щедрой и беспощадной судьбы? В юности он бы не задумываясь ринулся в открытый бой. Быть может, даже победил в нем. Теперь победы не будет. Смерть всегда первой бросает свои кости. Вот и дедушка проиграл в извечной этой игре. О мудрость старости! Не обман ли ты? Щадящий нас обман… И все же, если выскажет он свою истину и падет потом во имя ее, останется ли она в живых? Может, только усугубит его крушение, как очевидное свидетельство помешательства. Очевидное… в том-то и суть, что очевидное. Людей не заставишь поверить отвлеченным рассуждениям вопреки той очевидности, которая каждый день предстает перед ними. Солнце всходит на востоке и заходит на западе, заходит и всходит, его встречают молитвой ас-субх и провожают молитвой аль-магриб. И так от начала мира, от деда к внуку. Что же поделаешь тут? Только обрадуешь тех, кто неминуемо скажет: «Совсем рехнулся старый кафир. Теперь-то вы это видите сами, мусульмане!»

И не прав ли трижды никогда не ошибающийся Хайям?

Не о том ли самом говорит в своих рубайат великий мудрец и астролог? Сколько звездочетов до него и до нас приходили, наверное, к тому же, но прятали свои огни в пещерах, не смея поведать о них людям? Но если так будет всегда, то истина вечно пребудет сокрытой. Восходы, закаты, салят ас-субх и салят аль-магриб. Очевидность иллюзии, ее цветистый занавес, за которым в черном небе ночном — истина, равнодушная, страшная.

— Подойди ко мне, мой Челеби! — поманил к себе юношу Улугбек и улыбнулся старику факиру, который ловко уложил в корзину танцевавшую перед восхищенными гостями кобру. Факир опустил флейту из тростника и двоякоизогнутой тыквы и облизал сухой, воспалившийся рот.

Улугбек бросил старику кошелек с серебром и велел слугам угостить его холодной дыней.

Когда под рокот дутаров и бубнов на ковер вышли гимнасты, мирза усадил на подушки Мериема Челеби и подвинул ему турецкий серебряный кальян, куда только что налили свежей розовой воды.

— Я верю в твой не по годам холодный и ясный разум, мальчик, — наклонился к нему Улугбек. — Помоги мне разрешить гложущее мое сердце сомнение.

— Вы все о том же, мирза?

— Все о том, Челеби, все о том… Я не думаю, что нам должно молчать, уподобляясь осторожному и мудрому Хайяму, и знаю твердо, что нельзя говорить. Как сказать нам, умалчивая, и как умолчать, говоря, чтобы поняли те, кто в состоянии это понять?

— В своих комментариях я нашел как будто такие слова, государь. Почему бы не сказать нам, что «точкой, наиболее удобной для того, чтобы можно было относить к ней сложное движение, является не Земля как центр мира, однако обычно ее относят именно к этому центру»?

— Не слишком ли осторожен этот намек?

— Те, кому надо, поймут, мирза. А враги все равно станут жалить.

— Верно… ужалят… Но мы сможем смело сказать, что, не посягая на скрижали Вселенной, придумали лишь отвлеченные вычисления для удобства наших караванов и кораблей.

— Только так, государь. Мы громко заявим вслед за Бируни, что изучение небесных тел не чуждо религии. Одно это изучение позволяет узнать часы молитвы, время восхода зари, когда собирающийся поститься должен воздержаться от пищи и питья, конец вечерних сумерек, предел обетов и религиозных обязательств, время затмений, о которых нужно знать заранее, чтобы приготовиться к молитве, которую следует совершать в таких случаях. Это изучение необходимо, чтобы поворачиваться во время молитвы к Каабе, чтобы определить начало месяца, чтобы знать некоторые сомнительные дни, время посева, роста деревьев, сбора плодов, положение одного места по отношению к другому и чтобы находить направление, не сбиваясь с пути.

— Золотые слова! — прошептал Улугбек и своей рукой набил рот покрасневшего от гордости юноши ароматным пловом из длинного шахского риса с шафраном и кардамоном.

— Послушать тебя, так надо при каждой мечети построить обсерваторию.

— Угу! — закивал с полным ртом молодой Челеби.

— Знаешь, мальчик, я все же провижу упреки в опасной ереси…

— Внимание! Почтенные гости! — растолкав музыкантов, откуда-то выбежал Бухари, таща за руку смущенного Али-Кушчи. — Прочь, прочь, музыканты! Потом… Обратитесь же в слух, почтенные гости. Вот список, который наш мудрый мирза начал вести еще в годы амира Тимура! В нем перечислено семь тысяч четыреста двадцать животных и птиц, добытых не знающей промаха стрелой мирзы и его несравненными ловчими птицами. — Бухари потряс над головой списком. — А вот… — он поднял вверх и второй свиток, — тот славный перечень, который мирза восстановил по памяти… Здесь семь тысяч четыреста шестнадцать! — воскликнул поэт и, стараясь перекричать возгласы восхищения, разъяснил: — Не хватает одной косули, одного барана горного и пары зайцев…

Поистине это был удачный день, завершившийся счастливой ночью. Когда гости, отяжелев от еды и основательно захмелев, разбрелись, кто в поисках ночлега, а кто — и ночных приключений, мирза тихонько проскользнул в сад и быстро зашагал по дорожке, голубой и пятнистой от залитых луной листьев.

Но кто-то его осторожно окликнул. Сразу узнав этот голос, мирза помрачнел. Сами собой сошлись его брови, которые все еще почему-то щадила седина.

— Чего тебе, верный Камиль? — обернулся мирза к коренастому темнику, который казался в ночи каменной бабой, поставленной стражем пустыни. Такие фигуры нередко встречал Улугбек на караванных путях, всякий раз вспоминая при этом о монгольских походах.

— Пресветлый мирза! Здесь один человек, он назвался кабульским купцом, просит вас уделить ему час для беседы. Он сказал, что дело касается тайной тетради поэта Омара Хайяма и уверил меня, что мирзе очень важно об этой тетради узнать.

— Вот как?.. — протянул Улугбек, почувствовав снова руку судьбы. Она влекла и толкала его. Темный поток, уносящий под своды пещеры тростинку. Нетсил ни замедлить движение, ни к берегу тихо пристать — не видно вблизи берегов. Кабульский купец… Длится, длится арабская сказка. Ленивый и сонный Восток, одуревший от зноя и скуки. Здесь сплетаются вымыслы с правдой, одинаково верят бродячим певцам на базарах, мореходам-купцам и цирюльнику, что не отличает сна от яви. Здесь верят легко и жестоко карают потом за обман.

— Что еще сказал этот купец?

— Он сказал, о мирза, что его род известен в Герате и в Самарканде, а его дед был личным купцом великого вашего деда амира Тимура, да пребудет он в садах Аллаха. Купец этот также предъявил мне медную пайцзу, выданную покойным властителем мира его деду для беспрепятственной торговли во всех городах.

— Почему он пришел среди ночи?

— Говорит, что боится, как бы кто не проведал про эту тетрадь. От этого, говорит, ему будет большая беда. Завтра же, после вечерней молитвы, его караван выступает в Хиву, чтобы идти по пустыне не под солнцем.

— Это разумно, — кивнул Улугбек. — Мы примем купца. Попрошу тебя, верный Камиль, угостить, и как следует, этого гостя. А на рассвете, после первой молитвы, сведи его в башню — я буду там. Но смотри, до тех пор не спускай с него глаз! И побольше проведай, кто он, откуда, кого знает здесь в городе и кто знает его. Но помягче, за чашей вина и за пловом. Понял?

— Будет исполнено! Живи вечно, мирза.

Но исчез Улугбек в черной и неразличимой листве, где мерцали ночные алмазы росы. Он, неслышно ступая, спешил проторенной дорогой в сад Звездной башни и дальше к арыку, за которым на склоне холма к крепким кольям подвязаны старые лозы.

Колдовскую планету Зухру можно раньше всего увидеть как раз над холмом, на котором разбит виноградник и сушатся тыквы на сплетенных жердях шалаша.

Шел мирза Улугбек навстречу восходящей звезде, ощущая, что ступил он на новый, судьбой уготованный круг.

Глава десятая

Тот, кто клялся мне в верности, стал мне врагом.

Муж — вчера добродетельный — стал подлецом.

Ночь делами, что завтра свершатся, чревата.

Но едва ль она добрым чревата плодом.

Хафиз

«Звездочеты и звездословы, основу всех дел и судеб связующие с указаниями звезд, втайне гадали о предстоящем по сочетанию благоприятных и зловещих созвездий», — писал о том славный Гияс-ад-дин.

Но что бы там ни видели в небе звездочеты и как ни толковали звездословы эти знамения, кто-то перетолковывал все по-своему, и выходило каждый раз, что должна затмиться звезда Улугбека. Весь базар о том шептался, а значит, и весь Самарканд.

Из Герата новых вестей не поступало. Скорее всего, перехватили там засланных беком Камилем соглядатаев, а может, просто те не могли выбраться из города. Купцы рассказывали, что все покидающие Герат караваны тщательно осматривают и каждого расспрашивают: кто он, откуда, куда и зачем идет.

Поймали дервиша-накшбенди, у которого нашли фирман из Ташкента, из самого медресе Кукельдаша, в котором сидел со своими мюридами Ходжа Ахрар. Но смысл фирмана был темен, и дознаться, кому он адресован и о чем говорит, не сумели. Дервиш держался того, что фирман предназначен для калантаров и содержит толкование тайной суфийской премудрости, понять которую может только посвященный. О премудрости этой он отзывался весьма туманно, напирая на то, что в фирмане говорится о грядущем пророке, подобно тому как богоотступники-шииты толкуют о своем скрытом имаме. И вправду что-то похожее в грамоте калантара было. Больше ничего из него люди бека Камиля не вытянули ни огнем, ни щипцами.

Мираншах — хаким[65] Самарканда взялся допросить его сам, но тоже ничего не достиг, а назавтра нашли того дервиша мертвым. Он отравился в своей клетке, в сырой каменной нише подземной тюрьмы. Камиль рвал на себе бороду, допытываясь у надзирателей, кто мог дать дервишу яд. При аресте его тщательно обыскали, за этим лично проследил бек. Но надзиратели клялись и божились, что они тут ни при чем, на все, дескать, воля Аллаха, жил человек и помер, значит, пришел его срок, а в клетку к нему после допроса, учиненного хакимом, никто не входил.

Камиль потребовал у мирзы отставки Мираншаха, но Улугбек не согласился, сказав, что на основе одного подозрения нельзя обижать человека, верой и правдой служившего вот уже двадцать лет.

А потом стало и вовсе не до хакима. Разведчики донесли, что Абд-ал-Лятиф выступил из Герата во главе большого войска и движется прямиком к Самарканду.

Зажгли кизяк на сторожевых башнях, а хриплые медные карнаи и гулкие барабаны объявили поход.

Улугбек спешно готовился выступить из города. Гарнизон на внешней стене был утроен. Особо усилили охрану городских ворот. У Шейх-Заде, Фирузы, Игольных и главных, Железных, ворот поставили отборных лучников, подвезли туда котлы со смолой и оловом. День и ночь там палили костры. А потом настало утро, и со стен вновь протрубили тревогу хриплые трубы — карнаи. Самаркандская армия выступила в поход. Это был уже второй поход Улугбека против восставшего Абд-ал-Лятифа. Первый закончился неудачно, ибо пришлось ему вернуться назад, в Самарканд, где крутые меры заносчивого Азиза, вздумавшего так не вовремя притеснить семьи Улугбековых амиров, чуть не привели к мятежу. Мирзе угрожала реальная опасность быть схваченным в собственном войске и выданным Лятифу. С трудом успокоив взбешенных амиров, он отправил Азизу послание, в коем угрозы мешались с увещеваниями, а вскоре и сам ушел с берегов Аму, где стоял войском против мятежного сына.

Была осень, и полуденное солнце жгло уже не столь яро. И это радовало Улугбека, который всегда избегал жары. Он выступил из города тремя колоннами и двинулся навстречу неприятелю — сыну своему Абд-ал-Лятифу. Во главе первой колонны поставил любимого младшего сына Азиза, не решившись на сей раз оставить его в Самарканде, вторую повел сам, а кольчужную конницу и замыкающий тумен отдал беку Камилю — верному из вернейших темнику.

Выслав разведчиков и отрядив головные заставы, решено было идти боевой колонной до большого караван-сарая Куб-лукбобо, а там разделиться: Камиль-бека послать в засаду, а Улугбеку и Азизу идти двумя колоннами в обхват наступающих войск, которые, как донесла разведка, переправились через Аму. Шли весь день и часть ночи.

Краснели листья лозы, доходили под осенним солнцем дыни, исполинскими проржавелыми доспехами тянулись вдоль дорог хлопковые поля. Над плоскими крышами ютящихся один на другом у речных берегов и холмистых подножий домов из сырцового кирпича поднимались удушливые сырые дымки. Люди готовились к зиме, о которой уже давали знать первые ее вестники — пыльные глинистые бури из пустыни. И никого не интересовала война, которая шла меж отцом и сыном.

У караван-сарая войскам был дан однодневный отдых. Разбили палатки, разожгли костры. Чинили сбрую, точили и чистили оружие. Десятники придирчиво проверяли, все ли в порядке у их нукеров, крепка ли обувь, хватает ли стрел.

Улугбек объезжал войска. Сколько раз видел он такой вот военный лагерь накануне битвы. В походах Тимура, отца и в своих не всегда удачных баталиях. Вроде все было спокойно, не хуже и не лучше, чем обычно. Но что-то носилось в воздухе, что-то носилось…

Безнадежностью пахло в лагере.

Всех беспокоило отсутствие разведчиков. Давно бы должны были возвратиться они в лагерь. Прождали всю ночь, но и к первой молитве они не вернулись. Улугбек послал по их следам свою сотню. К полудню сотня возвратилась, везя тела убитых разведчиков. Всех их поразили сзади. Видимо, стреляли из засады.

— Это дело тайных врагов, — сказал Камиль Улугбеку. — Абд-ал-Лятиф досюда еще не дошел.

— А откуда мы знаем, когда он действительно выступил? — спросил Улугбек. — Ведь говорят же, что, взяв Термез с Шахрисабзом, он стал лагерем, ожидая подмоги местных племен.

— Как — откуда? Разведка донесла, мирза, да и те купцы, которых мы вчера застали в караван-сарае, это подтвердили.

— Купцы? А ну доставь мне этих купцов, Камиль.

Камиль-бек выбежал из палатки мирзы и велел тотчас же сыскать вчерашних купцов. Но возвратились посланные и доложили, что купцов и след простыл. Ночью они ушли пешими, бросив ослов и лошадей, а в тюках у них оказались только скатанные кошмы и гнилые, плохо продубленные кожи.

— Далеко не уйдут! — взвился Камиль-бек. — Верхами мы их быстро догоним.

— Пустое, — устало махнул рукой проведший бессонную ночь Улугбек. — Теперь это уже не очень нужно. Мы не знаем, где враг, и это сейчас хуже всего.

— Я вышлю усиленную разведку и цепью расставлю сигнальщиков, кто первый увидит неприятеля, сразу же оповестит нас костром, — предложил Камиль.

— Нет, не годится, — подумав, сказал Улугбек. — Пока разведчики будут искать, нас могут застать врасплох. Не успеем даже развернуться. Придется отходить назад, к городу. Думал я встретить Лятифа в степи, да видно, предстоит выдерживать осаду. Ты прикроешь нас, мой Камиль.

— Живи вечно, мирза! — ответил темник, где-то слыхавший, что так отвечали Искандеру Двурогому его македонские амиры, а может, было то вовсе промеж румийским царем и его военачальниками… Но говорить так нравилось Камилю, а Улугбеку было все равно.

Когда остыла заря, тайно снялись и выступили в обратный путь. Впереди опять пошел Абд-ал-Азиз, и уж за ним Улугбек со своими туменами. Приказано было не греметь железом и разговоров не вести. Лошадям для предосторожности завязали морды. Но все равно гулко цокали копыта о прибитую звонкую глину, натертую до блеска обитыми железом ободами. Казалось, что даже звезды отблескивают в этих наезженных колеях.

Ехали степью, где слабо белели в ночи осыпающиеся семенами мохнатые ветви саксаула. Кое-где в прибитой глине, как слюда в граните, посверкивали глазурованные черепки. Видно, были здесь когда-то караванные пути, которыми возили в пустыню воду. Сколько кувшинов побили на тех путях, сколько пролили воды, сколько живой человеческой плоти легло в эту вечную глину.

Опять прав незабвенный Хайям. До каких высот он поднялся, в какие бездны сумел заглянуть? Тут бы бросить все и отправиться на поиски той «сокровенной тетради», о которой все, что знал, поведал ему кабульский купец как-то утром в Звездной башне. Как давно это было… Всего лишь минувшей весной, и как давно, кажется, это было…

Но как ведет человека судьба, как закручивает жизнь! Не до нее сейчас, совсем не до нее, хоть нет в мире ничего драгоценнее заветной той тетради. Что наш мир без Платона, без Аристотеля — никем не превзойденного наставника Искандера, без Плутарха и Птолемея, Фергани, Бируни, Абу-Али Ибн-Сины, Мухаммеда Ибн-Мусы Хорезми? И что он без сокровенных тайн Омара Хайяма, о которых не знает пока никто?

Но надо садиться в седло, в поход на родного сына идти надо, который — ты слышишь, Аллах? — во имя твое возненавидел собственного родителя. И годы совсем не те, чтобы воевать. Это дедушка в походы ходил до последнего дня, но на то и был он железным, и, кроме походов тех, мало что занимало его в жизни. Но и отцу пришлось в преклонные годы взять саблю, отстаивать свое право тихо умереть, за власть бороться. Да и умер он в походе, как и дед… Значит, и вправду такая судьба всему роду: никогда не знать покоя и душу Аллаху вручить вдали от родной столицы. Но сын еще не восставал на отца…

И вдруг далеко впереди затрубили карнаи.

Это Азиз! Это тревога! Это внезапно атаковали Азиза!

Верный сын, любимый сын. Воистину плоть от плоти, дух от духа. Что с ним сейчас? Жив ли еще или пал уже от предательской стрелы братоубийцы?

— Омар Халиб! Ко мне! — наклонившись к луке седла, крикнул мирза.

Возникла впереди минутная суматоха. Но сразу стихла. Раздвинулись невидимые всадники, пропуская кого-то, и вновь сошлись, как воды Чермного моря. И вот уже скачет навстречу мирзе испытанный сотник его, над иными тысячниками и темниками вознесенный начальник дворцовой сотни, каждый нукер которой лично знаком Улугбеку.

— Скачи быстрее, Омар Халиб, к темнику Камилю. Скажи, что атаковали Азиза. Пусть идет к нему на выручку левой дорогой, а я зайду справа, со стороны Бухары, там ты меня и нагонишь. Как ветер, скачи!

И только пыль защекотала в ноздрях. Поднял коня на дыбы Омар Халиб, повернул и крикнул на скаку свою сотню. И унеслись они в непроглядную ночь, навстречу грозовому теплому ветру.

А Улугбек остановил свои тумены, перестроил их наспех и повернул на правую дорогу, к Димишку, прикрывавшему Самарканд. Теперь все зависело от быстроты и поворотливости Камиля. Успеет подойти вовремя, быть Лятифу в клещах, не успеет — плохо дело… И Азизу подольше бы суметь продержаться, чтоб не успел враг приготовиться к новому бою, чтоб застать его еще в пылу сражения.

Как на крыльях мчался Омар Халиб во главе своей сотни. С гиканьем и свистом летел, а полы его чекменя и впрямь раздувались на встречном ветру и неслись над степью, как крылья.

Но что там? Что там впереди? Стадо овец? А ну их плетью, плетью да саблей! Порубать пастухов, а отару разогнать по степи! Не видать пастухов? Все равно, чтоб расчистить дорогу в минуту!

Но не видно ничего во тьме да в пыли. Только бестолковый топот и блеянье, крики нукеров, и не разобрать, где тут овцы, где лошади, где объезд, где дорога… Ага, вот какая-то арба посреди сумасшедшего стада. Поперек дороги, одна, без лошади, без осла, без быков. Значит, это нарочно! Значит, это засада.

— Ко мне, нукеры! В сабли! — И, наклоняясь к этой крытой проклятой арбе: — Кто здесь есть? Выходи! Шкуру сдеру!

— Это ты, Омар Халиб? — тихий голос из мрака. — Ну-ка вели своей сотне ехать в объезд. Да скорей, сын греха, и скажи им, что никого нет в арбе.

— Тут нет никого! А ну, давайте в объезд!

Этот голос… нет, Омар Халиб его не забыл и до гроба его не забудет.

— Постой, сотник. Куда же ты? Что велел передать Улугбек Камиль-беку?

— Не могу знать, брат великий мюрид. Велел просто быстрее идти на помощь мирзе Абд-ал-Азизу.

— Какой дорогой?

— О том не сказал.

— А ты что, брат мой Омар Халиб, забыл все? Так я тебе живо напомню! А ну, говори, что велел передать твой кафир, и догоняй свою сотню… Что ты мнешься, дурак! С Улугбеком покончено. О себе и о брате подумай, о сыновьях. Дай твою руку. Да здесь я! Куда ты суешь? Вот так… Вот кольцо тебе. Отныне ты не есаул, а темник властителя Мавераннахра, мирзы Абд-ал-Лятифа. Что велел Улугбек?

— Чтоб шел Камиль-бек по левой дороге, а сам мирза зайдет со стороны Бухары, у Димишка.

— Так… Скачи же скорее к Камилю и передай, что велел Улугбек идти ему правой дорогой! Скачи же, во имя Аллаха!

— А как же… Куда я потом?.. Ведь меня…

— Чего же ты медлишь, иблис? Скачи, передай, а там делай что хочешь… Затаись, пережди, а потом приходи во дворец.

Задыхаясь, догнал свою сотню Омар Халиб.

— Никого не нашел… Это, верно, засада. Не думали, черти, что нас целая сотня, и разбежались. Ну, быстрее, быстрее… Мирза Улугбек ждет!

Две неполные тысячи остались у мирзы Улугбека, когда он, пробившись к Абд-ал-Азизу, оторвался наконец от наседавшего неприятеля. Дорога на Самарканд была открыта. Темник Камиль не поспел, а может быть, перехваченный на полпути, рубился где-нибудь в степи, обагряя кровью своей и чужой сухую колючку. Но была ли чужой любая капля крови в той братоубийственной сече, где сын восстал на отца, брат на брата, джагатай на джагатая, фарс на фарса, узбек на узбека?

Не возвратился и Омар Халиб. Может, лежит он сейчас со своею сотней, лицом в глину, со стрелой в затылке, как лежали сраженные из засады разведчики? И не ведает Камиль-бек, что его повелитель разбит и бежит сейчас с горсткой нукеров к Самарканду.

Порубаны и рассеяны по степи тумены мирзы. И одна у него только мысль, одна надежда: укрыться за зубчатой стеной арка.[66]

Хорошо, что Абд-ал-Азиз устоял. Окруженный плотной стеной верных людей отбивался он от брата Лятифа, пока не поспел на выручку Улугбек. Вместе и пробились они, вместе, лука к луке, вырвались из западни.

Разослав к своим рассеянным темникам гонцов и наказав им ехать тайно, избегая дорог, где могли повстречаться враги, отрядил Улугбек две десятки к Камилю, хоть и жаль ему было их отпускать. Каждого обещал сделать сотником, если хоть один прорвется к Камилю и передаст ему приказ собрать какие можно войска и спешить к Самарканду, избегая сражений. Начальнику же отряда была обещана дворцовая тысяча.

Забирая в лежащих на пути караван-сараях и поселениях всех лошадей, спешил Улугбек под защиту стен.

Лятифу города не взять. Не все еще потеряно. А если сумеет Камиль подойти на подмогу…

Ели в седлах, не останавливались даже для молитв. И когда показалась в пыльной дали серая стена арка, Улугбек повеселел. Уже можно было разглядеть дымки стражи и башенки городских ворот, когда более зоркий Абд-ал-Азиз вцепился в горячую мокрую гриву отцовского ахалтекинца и крикнул:

— Они закрывают ворота, отец!

— Наверное, не узнали нас, думают, что неприятель.

— Нет, отец, нет. Им сверху виднее. Это измена!

Измена! Значит, прав был Камиль насчет Мираншаха-каучина, городского хакима. Это он и отравил тогда дервиша, чтоб не проговорился тот на допросе, а теперь закрыл ворота арка. Может, дервиш и пробивался к хакиму, чтобы толкнуть его на измену, закрыть ворота. Оставить беззащитного, преследуемого повелителя под стеной, а город сдать врагу? Нет, верно, еще раньше мюриды Ходжи Ахрара проложили дорожку к дому хакима! Иначе зачем ему было спускаться в тюрьму к дервишу, когда не его это дело? Слишком усерден! Как затмило глаза! И ведь говорил Камиль-бек, убеждал…

Повсюду измена. Как песчаные осы, источившие гнездами берега пересохшей реки, наводнили изменники город и, наверное, армию.

А что, если и верный Камиль? Если он узнал или тайный свидетель ему рассказал? Вот единственная измена, которую нет права проклясть. Но если Камиль изменил, то все кончено, не спасут даже стены. Да и так все погибло.

Они скачут еще к Самарканду, подчиняясь закону бездумного бега, не сознавая еще до конца, что свершилось коварнейшее из предательств.

Но уже видно, как блестят островерхие шлемы воинов на стене и зеленеют обитые старой медью ворота между двух круглых зубчатых башен из серого камня.

Не могут не видеть с высокой стены, что скачет к воротам своего Самарканда законный повелитель, мирза Улугбек.

Но закрыты ворота, неподвижны воины на стене, и столбом поднимается дым в безветренное небо. Словно приготовились в Самарканде встретить врага.

Обмелевшая речка в широком галечном ложе, глинистая вода в арыках на сельских полях, гнезда аистов на древних карагачах — все настолько знакомо и близко, что не задерживает взгляда. Незнакомо одно — позеленевшая медь закрытых ворот. А теперь вот словно кто-то проделал болезненную операцию над глазами, и как будто впервые увидены эти бирюзовые капельки куполов, развалины серых древних покинутых городищ и эти гнезда на старых деревьях. Какая острая ясная боль! Непривычная грустная четкость!

Копыта выплескивают воду из речки, гремят по камням, и мутная глина стекает с бабок взмыленных лошадей, и капли тотчас покрываются пылью.

Остается одна лишь надежда, что воины не послушают изменника хакима и откроют ворота. А если откроют, не станут ли окованные створки входом в ловушку?

Но что там краснеет на башне? Халат хакима?

— Дальше ехать не надо, — говорит Улугбек и придерживает коня.

Но царевич Абд-ал-Азиз рвется к самой стене, чтоб хоть крикнуть изменнику снизу слова презрения.

— Не надо, мирза, — говорит Улугбек и, перехватив повод, вслед за собой поворачивает коня Абд-ал-Азиза.

И вот уже сотники объезжают десятников, передавая приказ Улугбека ехать к Шахрухии.

И опять выделяет отряд Улугбек из поредевших рядов и посылает новый приказ Камилю. Отменяет прежнее повеление идти к Самарканду, назначает свидание в Шахрухии.

Устали лошади, бока их ходят, как мехи у горна. Да и нукеры шатаются в седлах. Все черны от пыли и пота. Пахнет дымом и пропотевшими кожами. И остро пахнет, куда острее, чем в ту ночь у караван-сарая, безнадежностью. Как будто где-то все уже твердо решено, и что бы ты ни делал, все пойдет прахом. Когда все слепо и покорно поворотили лошадей к Шахрухии и было безразлично, остаться под стеной у запертых ворот или скакать в другую крепость, тогда, быть может, каждый почувствовал, как пахнет безнадежностью. А старые вояки промеж собой шептались, что ясно чуют запах смерти.

Глава одиннадцатая

Вы бьете в барабан у царских врат,

Литавры ваши в городе гремят,

Но знайте, что от одного удара

Ни города не станет, ни базара.

Кабир

Вечерело…

После вечерней молитвы, когда честный мусульманин, воздав должное Аллаху, может и о себе подумать, к продавцу халвы, что держит лавку на торговой улице близ базара, пришли приятели сыграть, как всегда, в мейсир. Хозяин выставил на ковер дымчатые самаркандские вазочки со всевозможными сластями, кувшин с кумысом и чудные исфаринские персики. Гости развязали пояса, достали деньги. Потом скинули халаты и осторожно, чтоб не размотались, сняли чалмы. Остались в исподнем да в тюбетейках. А рыбник даже свой зеленый шахрисабзский тюбетей снял — такой уж жаркий и душный выдался вечер. Даже пот каплями проступает на бритой голове.

Рыжий меняла, который пришел сюда от самых ворот Шейх-Заде, сразу потянулся к кумысу. Жадно выпил одну пиалу, затем другую.

— Ух, жарко! — отдуваясь, продохнул он и вытер локтем разгоряченное лицо.

— Да, жаркая выдалась осень, — подтвердил торговец мантами. — Старики говорят, что это не к добру.

— Какое уж тут добро? — кланяясь, как на молитве, запричитал хозяин, отделяя от кона две серебряных мири — обычную хозяйскую долю. — Слава Аллаху, если живы останемся и имущество сохраним.

— И я о том же, — кивнул торговец мантами. — Не знаю, что и будет с нами. На базаре говорят, будто наш кафир нечестивый еще вернется к городу, так не отступится. Значит, будет осада, нехватки всякие, все подорожает… — Щека его, как обычно, подергивалась.

— Чего же вы огорчаетесь, если подорожает? — удивился меняла. — Вам это, кажется, не в убыток! Добро, если подорожанием ограничится. А коли попробуют взять город силой? Начнут громить конторы и лавки? Что вы тогда запоете, почтеннейший?

— Избави Аллах, — все еще отдуваясь после кумыса, поднял руки к голове рыбник. — Это будет всеобщая погибель. Но что касается вздорожания, почтенный Хасан, — наклонился он к меняле, — это не каждому выгодно. Все знают, что вы даете деньги в рост, поэтому для вас подорожание сущая благодать. И почтенный Рахим, наш радушный хозяин, — приложил руку к сердцу рыбник, — не очень на этом прогадает… Но я? Скажите мне, где я возьму рыбу, если город окружат войска? Это же чистое разорение!

— А сколько мне придется платить за мясо? — встрепенулся торговец мантов и сразу же возвратился в обычное состояние, похожее на сон, но щека его дергалась, и за игрой следил зорко.

— Ну, ничего, вы свое вернете, почтеннейший, — успокоил его меняла. — Сколько переплатите, столько и спросите, а то и еще больше.

— Это-то так… — вздохнул хозяин. — Но вы не представляете, сколько приходится платить за продукты, едва сводишь концы с концами. Если и заработаешь медяк на серебряную теньгу, то и тот грозят отнять. — И понизив голос: — Кто же будет теперь над нами, а, мусульмане?

— Может, Улугбек вернется? — покачал головой продавец мантов. — Говорят, он ушел собирать стотысячное войско, чтобы взять город и сурово наказать всех, кто ему изменил.

— Конец теперь вашему Улугбеку! — махнул рукой рыбник. — Слышал, что он разбит в пух и прах, а к городу подходит большое гератское войско. — Он вдруг тоже понизил голос и доверительно поделился: — Один очень осведомленный мулла говорил, будто нами станет править теперь молодой мирза Абд-ал-Лятиф и будто этот мирза известен своим благочестием, уважает законы шариата, заветы дедов и прежде всего печется о процветании торговли. Не знаю, правда или нет, но я так слышал.

— И я так слышал, — кивнул меняла. — Только мне рассказывали, что молодой царевич обещался освободить торговых людей от всех налогов.

— Не может так быть, чтоб вообще без налогов, — недоверчиво покачал головой хозяин.

— Мне так рассказывали! — стоял на своем меняла. — А еще рассказывали, что сам пророк Мухаммед вдохновил его на этот поход. Явился во сне и велел идти спасать ислам. И будто в Ташкенте, в соборной мечети Джами, которую построил святой шейх Ходжа Ахрар, слышали голос пророка…

— И что сказал наш великий пророк? — спросил нетерпеливый хозяин.

— А сказал он, что правлению нечестивого Улугбека пришел конец.

— А откуда известно, что это говорил сам пророк? — спросил недоверчивый рыбник.

— Уж, наверное, известно! — оборвал его меняла.

— Это так. Там все известно, — согласился хозяин.

Продавец мантов еще пуще задергался, печально закивал головой.

Игра сегодня явно не клеилась. Да и пора было расходиться по домам. В соседних лавках уже давно погасли масляные огни. Первым ушел меняла, ему было идти дальше всех.

Постукивая посохом и прижимая рукой пояс с деньгами, осторожно пробирался он темными кривыми улочками, мимо глухих глинобитных стен и запертых дверей. Стены казались густо-синими, как небо, только потемнее, конечно, а земля под ногами была черна, как горная смола. В непроглядной тени переулков мерещились всякие страхи. Меняла клялся Аллаху никогда больше не засиживаться до темноты.

Когда вышел на открытое место, чуть перевел дух. Уже светился в ночном небе купол «Гур-Эмира», и было рукой подать до мавзолея Рухабад и ханаки, за которым начиналась тенистая улица, где под старым абрикосом стоял его дом.

— Живешь в одном месте, — ворчал он, постукивая посохом, — контору держишь в другом, а в гости ходишь к самому базару! Что за жизнь такая пошла? И ограбить могут, и убить…

И словно в подтверждение самых страшных его опасений, раздался пронзительный крик.

— За что? За что? Что я такого сделал? — кто-то истошно кричал совсем рядом.

Меняла быстро юркнул в тень маленькой старой мечети и притаился в арке, всем телом прижавшись к нагретым за день изразцам.

Человек продолжал кричать, но крики его заглушила чья-то сердитая ругань, шарканье и тяжелый шелест и скрип, будто волочили по земле мешки.

«Наверное, тащут кого-то, а он упирается», — догадался меняла и еще глубже ушел в спасительную темень айвана.

Наконец, он увидел двух стражников, которые, путаясь ногами в свисающих до земли саблях и гремя щитами, с проклятиями волокли за руки арестанта. Ноги несчастного подгибались в коленях и тащились по земле. Все было так, как представилось это меняле.

«Значит, есть за что, — удовлетворенно подумал он. — Может, разбойника поймали, который нападает на ночных одиноких прохожих».

Таких разбойников, а еще лихих грабителей, срывающих замки с дверей контор и лавок, он больше всего боялся и ненавидел.

На шум, позвякивая доспехами, прибежал из соседней улицы еще один ночной дозор.

«В глухие края города небось не ходят, — подумал меняла. — Все здесь собрались, где просторно и тихо. Дармоеды проклятые. Ишь какие шеи отъели, все равно как у почтенного рыбника!»

В дозоре было трое: впереди в богатой шелковой чалме и с одной только саблей, наверное, начальник, сзади два стражника при саблях и щитах. Один из них нес сильно чадящий факел. В красноватом мятущемся свете могучие шеи стражников и впрямь казались налитыми кровью.

— Что тут у вас происходит? — строго спросил начальник стражников, которые волокли человека.

— Да вот тут, господин… — начал было один, но голос его перекрыл новый отчаянный вопль.

— А ну замолчи! — рявкнул начальник. — Не то тебе тут же отрубят башку.

Человек сразу замолк и только икал, тихонечко подвывая.

— Он говорил, если сын встает на отца…

— Замолчи! — остановил стражника начальник. — Потом расскажешь, что он говорил.

— И еще он говорил, что сиятельный хаким Миран-шах… — рвался высказаться дозорный.

— Я сказал — потом! — вновь оборвал его начальник. — Вы все правильно делаете. Незачем только шум поднимать. Ведите его! А ты им помоги, — обернулся он к одному из своих.

Втроем стражники быстро управились с задержанным и, заломив ему за спину руки, уже не потащили, а повели к Синему дворцу в караулку.

Когда все прошли мимо арки, в которой таился меняла, тот увидел освещенное факелом лицо задержанного и узнал кроткого, улыбчивого Махмуда-сундучника, у которого не далее как на прошлой неделе заказал новый, обитый железом сундук, с особым запором.

«Не видать мне теперь моего сундука», — подумал меняла и хотел уже выйти из арки, чтобы продолжить путь. Но тут он услышал тихие шаги и юркнул обратно.

Мимо прошел человек с книгой под мышкой — не то мулла, не то ученик медресе, а может, и писец. По тому, как он крался за стражниками, уведшими несчастного Махмуда, догадливый меняла смекнул, что у него в этом деле свой интерес.

«Да, лихие наступают времена», — вздохнул про себя меняла, и, когда стихли крадущиеся шаги в переулке, посох его снова застучал по растрескавшейся от сухости и жары каменной глине.

Глава двенадцатая

В мир пришел я, но не было небо встревожено.

Умер я, но сиянье светил не умножено.

И никто не сказал мне — зачем я рожден

И зачем второпях моя жизнь уничтожена?

Омар Хайям

Улугбек не спешил. Поредевший отряд его далеко растянулся по дороге. Чтобы дать отдых своему ахалтекинцу, он пересел на вороного араба. Высокое, обитое сафьяном персидское седло с острой лукой, ковровый, чепрак и серебряная чеканная сбруя — последние отличия повелителя Мавераннахра от любого из его нукеров. А так все, как у них: пропыленная одежда, черное от грязи и копоти лицо.

Почему не спешил Улугбек, когда в любую минуту враг мог отрезать ему дорогу к последней крепости? Почему резвый скакун мирзы шел шагом, а не летел рысью, почему боевые кони воинов неторопливо и мерно мотали головами, словно водовозные клячи?

Кто знает…

Быть может, усталые люди дремали в седлах, а мирза хотел дать им хоть такой недолгий и обманчивый отдых? Или хотел он, чтобы отдохнули кони, которые тоже устали скакать?

Но вернее всего, что просто оттягивал Улугбек неизбежный конец невеселого этого бегства. Сердцем уже не верил ни во встречу с Камилем, которому послал приказ идти к Шахрухии, ни в саму Шахрухию… Что эта крепость без войска Камиля? Она не выдержит долгой осады и падет, а то еще и выдаст его, Улугбека, врагам, чтобы спасти свои стены.

Остановились у колодца с мутной солоноватой водой. Сначала напились сами, потом стали поить лошадей. Улугбек слез с коня и, чтобы немного размяться, решил пройтись. Сквозь поредевшие ветви саксаула виднелись серые холмы какого-то заброшенного городища.

Ветры обнажили кое-где цветные черепки, редкие бусины из бирюзы и сердолика. Шест с посеревшим от времени белым флажком указывал святое место. В проломах куполов колыхались сухие метелки тростника, среди осыпавшихся стен бегали черные, как камни пустыни, бескрылые жучки. Известковые шары скарабеев. Пыльные ящерицы, исчезающие вдруг в бесчисленных дырах и трещинах.

Вот где по-настоящему запахло безнадежностью. Когда-то кипела здесь жизнь. Люди пекли лепешки, враждовали, молились, укрепляли стены. Но пришел их час — и все исчезло. Они ушли и унесли с собой свой маленький мир. Но что-то осталось, пережило их и теперь медлительно и сонно умирает под солнцем, ветрами и редким, очень редким дождем.

Из-под камня, на который ступил Улугбек, сонно вытекла черная мутная струйка и пропала в колючих кустах. И только шорох, печальный и тихий, остался в ушах.

— Осторожно, отец! Змея! — испуганно крикнул царевич.

Улугбек обернулся. Оказывается, Абд-ал-Азиз тихо следовал за ним в этой странной прогулке по серым холмам, которые постепенно обретали черты гениального хаоса мертвой природы.

— Не бойся, мирза. Змеи жалят, если на них наступают ногой. Они не устраивают засад и не выпрыгивают из тайных укрытий. Змеи просто уходят, когда их потревожат, не вступая в борьбу ни из-за жилища, ни из-за земли. Но когда мы уйдем, эта змея возвратится на свое место. Она просто умеет ждать, мирза… Пойдем назад. Пора ехать и надо спешить. Смертным не дано возможности оттягивать встречу с судьбой… Вели подтянуть подпруги и проверить оружие, мирза. Нам не уготовано право увидеть заранее даже песчинку из тех строений, которые небо выстраивает на нашем пути. Так будем же готовы ко всему. Пойди, распорядись…

Абд-ал-Азиз поклонился и сбежал с осыпи, бывшей когда-то стеной городища.

Что-то приоткрылось вдруг в сознании Улугбека, но сейчас же захлопнулось, и он не успел даже понять, что это было. Может быть, приблизился он в тот миг к пониманию смысла тех неумолимых законов, по которым создаются и рушатся города? Или был близок в отгадке той жестокой и однообразной шутки, которой вот уже столько веков забавляется небо?

Просто что-то мелькнуло и тут же исчезло, потому что мысли исчезают, как озера и пальмы, которые возникают вдруг в пустыне перед изумленными глазами караванщиков. И тут же пришли на память строфы Хайяма, о котором все чаще и чаще думал теперь Улугбек:

И тот протест, который рос и крепнул в его сердце, вырвался на свободу. Почему он должен ехать в ту безнадежную крепость? Почему он должен сражаться за царство, которое уже потерял и которого, если признаться честно, ему не очень и жаль? Может, проститься сейчас с войсками, одарить сотников и распустить их всех по домам? Взять только нескольких провожатых и отправиться вместе с Абд-ал-Азизом за «сокровенной тетрадью», в которой спрятал Омар Хайям великие и страшные истины.

Он думал о том, постепенно освобождаясь от оболочки привычных забот правителя, и мир вокруг ширился и расцветал ярчайшими красками. Все, что казалось раньше недоступным и далеким, манило неожиданной близостью, испарялись запреты, спадали засовы неотложных государственных дел, и тайные желания, запрятанные в темные закоулки души, медленно выходили на свет, недоверчиво щурясь и принюхиваясь к непривычной свежести распахнутых горизонтов.

Но где-то, словно был он одновременно и самим собой, который стоял здесь и думал, готовя решение, и кем-то другим, посторонним, следящим за всеми метаморфозами этой мятежной души, но где-то, знал Улугбек, что сядет сейчас в седло и поведет свое войско в последний поход.

Тот, посторонний, следящий, думал еще о садах Баги-Мейдана, о математиках и астрологах, о шалаше в винограднике, о Звездной башне и таблицах, в которых разгадана тайна тысячи неподвижных светил.

Что станет со всем этим?

И этот вопрос отозвался тоскливым эхом в сердце того Улугбека, который готовился вновь стать Мухаммедом-Тарагаем, ответственным перед Аллахом только за тело и душу, что некогда от него получил. Сразу сузился мир, померкли слепящие краски и бесцветное небо степное упало, как занавес, вокруг мирзы. Исчезла раздвоенность, стал он вновь государем, ответственным за всю страну, которую терял, и за эту горстку не бросивших его в беде людей.

Но мятежный порыв, но чувство почти животного стремления к свободе все же разбудили запрятанные в голове слова Хайяма:

С мстительной радостью повторил Улугбек в душе эти кощунственные, бунтарные слова. И, как волшебный талисман, как кольцо Сулеймана, открыли они стареющему мирзе тайну жизни, тайну тайн, которую искали и вечно будут искать поэты и звездочеты.

И необъятное ночное небо с неисчислимыми глазами далеких звезд вдруг стало как бы равным городищу, забытому среди степей. Оно не вечно. Его устои рухнут когда-нибудь, как эти стены, которые осыпались и стали пылью, неразличимой, первозданной пылью, из которой неведомый гончар налепит новых кирпичей. И даже знать не будет о том, что глина в его руках когда-то жила иной, теперь забытой жизнью. Не это ли извечный и единственный притом закон природы?

Всему обозначены пределы жизни, но из смерти опять родится жизнь, хотя и не дана ей память о прошлом… А небо? Небо, которое нам посылает утраты, горести, которое обманывает нас! Да, даже это небо само подвластно своему закону, и однажды звезды обрушатся и превратятся в пыль! Вот мы и сравнялись, небо… Подумать только, смертный, затравленный старик проведал твою судьбу. Он своей судьбы еще до конца не знает, а твою проведал и увидел, что в итоге она не лучше, чем его судьба. Какая разница тогда меж нами? Кто выше, а кто ниже?

И еще одно было дано Улугбеку судьбой в ответ на его кощунственный вызов. Он понял в этот миг, какая тайна скрывалась в «сокровенной тетради» Хайяма. Лиловой вспышкой молнии всплыли в ночной черноте его памяти строки:

И тут только стала ясна ему тайная связь, протянутая через века, от его сердца к вечно живому сердцу давно умершего поэта. Понял мирза, что Омар Хайям — суфийский философ, богохульник, поклонник женской красоты и хорошего вина, ученейший астролог и еретик — во всем был подобен ему, Улугбеку. Стремлением к истине, мукой сердца и смертной страдой оба они расплатились с небом за тайну, которую вырвали у него на закате жизни.

Но сразу сомнение холодным змеиным телом проскользнуло в разгоряченную душу Улугбека.

Разве вырвал он эту тайну у неба? Разве, если взглянуть на все это как-то иначе, не выйдет, что оно само даровало ее? А может, вернее всего будет сказать, что небо вообще не дарует и не сохраняет никаких тайн. Оно равнодушно к человеку. В нем нет ни добра, ни зла.

Людям самим дано постигать высокие и страшные истины. И каждый, наверное, приходит к той разгадке великого круговращения мира, которая далась Хайяму и вот теперь ему…

Но нет, не каждый. Только мятущийся, пытливый ум, только умеющий страдать и знающий любовь к тому приходит. Нет, далеко не каждый! Тут мало только чувствовать и недостаточно только понять. Все должно стать ясным, как первозданные истины, которые ребенок получает в день прихода в мир: мать, отец, земля, небо и солнце.

Все приходит и уходит, исчезают царства, и религии рассеиваются, как туман. Вечен лишь круговорот природы. И может быть, вечны поиски истины.

Улугбек вернулся к колодцу, велел перенести свое седло на отдохнувшего ахалтекинца. Сел с помощью сына и сотника на коня и дал приказ сниматься.

До Шахрухии оставался один переход. Его прошли на рысях.

Как только со стены арка увидели Улугбека, сразу же ударили в барабаны, тонко и хрипло запели трубы. Гостеприимно распахнулись ворота крепости.

Но запах человеческого жилья, свежего хлеба и осеннего горького дыма не мог забить ту слабую и настойчивую струйку, которая вот уже три дня тревожила всех. Не исчезало ощущение безнадежности.

И может, оно да еще особое, непередаваемое чутье, которое обретают хорошие воины в трудных походах, спасло на этот раз Улугбека.

Когда он вместе с Абд-ал-Азизом и ближайшими нукерами проехал сквозь строй копейников в гостеприимно распахнутые ворота, охранявшие крепость стрелки вдруг бросились с башен вниз, к боковым внутренним аркам. Но прежде чем застигнутые врасплох поняли, что происходит, и прежде, чем копейники успели перерезать входящую в крепость колонну и захлопнуть ворота, в бой вступили тревога и настороженность. Это они скомандовали рукам Улугбековых нукеров выхватить сабли и натянуть удила.

И за миг до того, как Абд-ал-Азиз крикнул слово «Измена!», проникшие в крепость поворотили коней и стали полосовать саблями спины закрывавших ворота копейников.

Те же, кто остался снаружи, пустили стрелы в сбегавших со стен лучников.

— Измена! — крикнул Абд-ал-Азиз, и сабля его снесла полчерепа какому-то из шахрухинцев.

Но были в тот миг они уже у ворот. Стремительно поворачиваясь к этим воротам, Улугбек поднял коня и, добавив к удару сабли всю его тяжесть, наискосок рубанул кого-то по голове и плечу. Другого копейника он сбил конской грудью, а третьего — уже у самых ворот загородившего ему путь — ткнул острием сабли прямо в лицо.

Так вырвались они из крепости, в которой подстерегала их всех та же измена, от которой уже давно, повсюду, гае бы они ни были, провонял воздух.

Начальник и этой цитадели, мамлюк Ибрахим, сын Пурада, оказался предателем.

Какое-то время скакали, разгоряченные, прочь от коварных ворот, потом сдержали коней и, собравшись все вместе, широким крылом двинулись обратно. Хотели, сгоряча, взять эту крепость, растоптать и обезглавить всех сидящих за ее стенами изменников.

Но тучи стрел полетели им навстречу. Стрелы падали, вздымая облачка пыли, далеко еще от копыт передних коней. За той свистящей пылевой дугой они обещали смерть многим из тех, кто летел сейчас к крепости. И смерть эта пришла бы прежде, чем остальные доскакали до стен. А что им там делать, у этих утолщающихся к основанию зубчатых стен без таранов и лестниц, без крюков и огненных смоляных горшков, которыми нападающие забрасывают осажденных?

И велел Улугбек поворотить коней и уходить прочь от предательских стен.

А мамлюк, начальник Шахрухии, топтал ногами раненых и павших своих воинов, рвал бороды невредимых…

Не смогли захватить дети греха кафира, который так доверчиво первым въехал в крепость. Разжирели бездельники, стали неповоротливыми, как каплуны. А теперь он ушел и унес с собой ваше, трусливые шакалы,счастье, обещанную вам за него награду унес.

И этих каплунов, этих шакалов начальник ненавидел сейчас едва ли не больше, чем Улугбека, которого пытался предательски захватить.

Черной точкой вдали был виден уже конь Улугбека. Это уходили в степь от начальника большой сад под Самаркандом, доходная должность и титул ильхана.[67] И как оправдаться перед мирзой Абд-ал-Лятифом, что не смог пленить Улугбека, проворонил… А если, сохрани нас Аллах, этот кафир опять утвердится в Самарканде? Что тоща?

Но о том даже подумать было страшно…

Сам не знал Улугбек, куда ехал, куда вел за собою людей. Надо было заехать в какой-нибудь кишлак, чтобы они отдохнули, поели как следует, взяли собой запас воды. А там что? Что потом?

Вокруг лежала ровная степь, впереди темнела полоса щебневой пустыни, в бледном небе вставали голубые и ослепительно белые острые тени далеких гор.

У трех старых раскидистых ив, выросших на излуке мутной стремительной речки, остановились на ночлег. До сумерек было еще далеко, но все измотались уже до предела. Притом некуда было спешить.

Натянули войлочные палатки, поставили охрану, разожгли костры, на которые пошли ветви ив. Но топлива было мало, и костры скоро угасли.

Ночь выдалась холодная. В морозной ее тишине часто слышался шум — то, наверное, шумела река — и дальний топот коней. Но охрана тревоги не подавала, и никто не хотел вылезать из тепла.

А рано утром, выйдя из палатки на белую от инея, мерзлую землю, Улугбек узнал, что почти все его нукеры бежали этой ночью из лагеря. Только шесть палаток чернели среди побелевшего поля, только шестьдесят скакунов было привязано к кольям. Хорошо, что не увели за собой всех лошадей.

Спали, укрытые попонами, лошади, растения казались вылепленными из паутины. И такая стояла кругом тишина!

Улугбек глубоко вдохнул льдистый, удивительно свежий воздух. Словно к чему-то прислушиваясь, прищурил глаза и потянул носом. Навязчивый запах исчез. Определенно исчез…

В лагере больше не пахло безнадежностью! И Улугбек осознал, что отныне у него нет армии. Люди, над которыми висела его звезда, ушли, и он предоставлен теперь собственной судьбе.

Он решил ехать в Самарканд, чтобы объясниться там с мятежным сыном своим мирзой Абд-ал-Лятифом. По пути хотел посетить Баги-Мейдан и собрать своих астрологов, а то как бы не приключилось с ними беды. Уж для них-то он сумеет — выговорить свободу и неприкосновенность. А еще, конечно, хотел заглянуть в тот виноградник, в последний раз, верно.

А там… что выйдет… Все зависит от того, насколько сумеет он убедить Абд-ал-Лятифа. Пусть мрачный изувер, фанатик, но сын все же… К тому же он доблестный воин…

Самолюбие его должно быть удовлетворено победой… Но чего он захочет? Даже в детстве желания его для всех оставались загадкой. Никто не знал, чего хочет на самом деле мрачный и молчаливый принц.

Глава тринадцатая

По мне, исчезни память об эмире,

Но только бы остался сам эмир

К чему о мертвом память? Мертв умерший,

Ушел ушедший, — так устроен мир

Рудаки

Улугбек вошел в свой Самарканд как мирза, но не как правитель. Ему были оказаны все почести, но улицы, по которым его провезли во дворец, казались вымершими. Только синие кольчуги стражников видел вокруг себя поверженный правитель Мавераннахра.

Во дворце ему отвели специальное помещение, покинуть которое по своей воле он уже не мог. С Абд-ал-Азизом, равно как и с математиками и астрологами, его тоже разлучили, одному только Али-Кушчи дозволялось иногда навещать Улугбека, чтобы сыграть с ним в шахматы. Разговаривать о делах обсерватории, о звездах и ожидающей их всех судьбе было строго запрещено. За этим бдительно следил специально приставленный к Улугбеку мулла, не покидавший его ни днем ни ночью.

Улугбек несколько раз обращался к мулле с просьбой передать мирзе Абд-ал-Лятифу свое настоятельное желание свидеться, но мулла всякий раз отвечал, что ему приказано никуда не отлучаться из этой комнаты. А больше послать к Абд-ал-Лятифу было некого. Прислуживали Улугбеку глухонемые слуги, а его Али приводила и уводила стража.

Но однажды утром, в начале святого месяца рамадана, когда мулла предписал Улугбеку пост, а повар строго предписание выполнил, вошел смуглый сеид в суфийском плаще и, поклонившись Улугбеку, сказал:

— Великий султан, сын султана и внук султана Адб-ал-Лятиф Бахадур, правитель Герата, шлет вам привет и просит вас пожаловать к нему в гости.

Улугбек молча кивнул, гадая про себя, не этот ли сеид с нечистыми белками и есть тот самый калантар, который столь сказочно вознесся при дворе его сына Лятифа?

История не сохранила нам сцену свидания Улугбека с сыном. Известно лишь, что при ней присутствовал сеид мирзы Абд-ал-Лятифа и, короткое время, писец, за которым послали уже в самом конце.

Когда Улугбек вышел наконец из покоев сына, которые еще недавно были его покоями, был он, может быть, лишь немного бледен, но держал себя, как обычно, спокойно и просто.

Когда же вечером к нему допустили Али, он сказал своему любимцу, не обращая внимания на муллу:

— Я только что подписал отречение в пользу сына своего, мирзы Абд-ал-Лятифа. Но всем вам я выговорил прощение и безопасность. Через три дня все вы сможете покинуть этот дворец, чтобы уехать в другие города или остаться здесь. Прощай, мой сокольничий, и простись от меня со всеми. В ближайшие дни отправлюсь в Мекку замаливать грехи. Мне нечем наградить тебя за верную службу. Возьми себе «Зидж», просто на память, и молись за меня. Только не медли с молитвами, они мне помогут на трудном пути, пока священная земля пророка не облегчит мои грехи. Ты понял меня?

— Понял все, государь. В эту же ночь святого для мусульман месяца я начну молить за вас Аллаха. — Он пал ниц и поцеловал пыль у ног Улугбека.

Тот поднял его, поцеловал в глаза и тихонько толкнул от себя:

— Ты у меня в груди. Иди!

И вспомнил Али тот радостный пир в Баги-Мейдане, когда пел мирза под рокот дутара:

И, плача, покинул он своего повелителя. Той же ночью Али-Кушчи бежал из дворца. И в ту же ночь в дворцовой мечети в полном составе собрался священный совет. Все главные муллы Самарканда, Герата и Бухары сошлись на встрече, мударрисы святых медресе, улемы и шейхи. Председательствовал гостивший в Самарканде Ходжа Ахрар — святой шейх всемогущего братства накшбенди. По левую руку от него сидел всевластный сеид нового властителя Мавераннахра, великого амира гератского Абд-ал-Лятифа. Были там и другие высшие мюриды — накшбенди, приехавшие вместе с Ходжой Ахраром из Ташкента благословить Абд-ал-Лятифа на долгое и счастливое царствование.

Утром было объявлено, что священный совет одобрил решение мирзы  Гурагона передать правление законному наследнику — старшему сыну мирзе Абд-ал-Ля-тифу Бахадуру, а самому совершить священный хадж в Мекку.

При этом мирзе рекомендовалось, дабы не рассеять благочестивого сосредоточения, не брать с собой никого из тех, кто может отвлечь его суетными разговорами о науках, походах или управлении страной, от мыслей о Боге и душе.

Кроме того, святые шейхи, муфтии, мухтасибы и мударрисы выразили пожелание, заботясь о душе мирзы Улугбека Гурагона, чтобы оный мирза семь раз прочел на пути в священную землю все сто четырнадцать сур Корана, памятуя, что вера — лучшая добродетель, а ислам означает вручение себя Аллаху.

Заботясь о душе мирзы Улугбека Гурагона, священный совет выбрал и день, угодный Аллаху, в который мирзе надлежит покинуть Самарканд, и день этот приходится на десятое число месяца рамадана 853 года пророческой хиджры.

Как и положено паломникам, мирзе надлежит покрыть левое плечо, грудь и спину ридой и иметь с собой все, что надобно для салята: саджад, четки и сосуд для омовений.

Кроме пяти канонических молитв и добавочной вечерней молитвы по случаю рамадана, мирзе Улугбеку Гурагону предписывается еще тахара,[68] в том числе и таяммум.[69]

Исполнив таслим[70] в пути и совершив все положенные очищения и молитвы, мирза Улугбек Гурагон по воле Аллаха прибудет на священную землю. На священной земле паломнику Мухаммеду-Тарагаю предстоит облобызать все четыре угла святой Каабы: иракский, сирийский, йеменский и черный, трижды поцеловать священный черный камень у черного угла, а также совершить паломничество со всеми необходимыми для этого обрядами к могиле пророка нашего Мухаммеда в священной Медине и святым местам Мекки, Мины, Сафы и Марвы.

Возвратится же в родной Самарканд мирза Улугбек Гурагон со священной реликвией — лоскутом кисвы.[71] В спутники же ему дан был благочестивый мусульманин Ходжа Мухаммед-Хосрау, совершивший уже святой хадж.

Обо всем этом во всеуслышание объявили во дворце и в самом Самарканде, ибо народу надлежит знать, какой теперь над ним правитель и какая судьба постигла правителя прежнего. И народ радовался, что вместо нечестивого кафира в Самарканде воцарился теперь новый, благочестивый амир. Нравилось людям и то, что, хотя порок заслуживает сурового наказания, с Улугбеком обошлись почтительно и мягко. Ибо должен сын чтить отца своего, кем бы тот ни был. Радовались и за самого Улугбека, что вернулся он в лоно ислама и спасет свою душу, совершив хадж.

И как-то само собой решено было разрушить нечестивое сооружение на холме Кухек, который на самом деле — вдруг об этом узнал весь Самарканд — есть место погребения сорока дев. Каких дев? Почему дев? Об этом не спрашивали. Разве и так не ясно? Место погребения сорока дев… Недаром ислам унаследовал древнюю веру в непорочных созданий от давних домусульманских преданий.

О том же, что младший брат нового властителя Абд-ал-Азиз взят под стражу, народу не сообщили.

Раздобыв у верных людей коня и немного денег, закутавшись в далк — убогое одеяние дервишей, выбрался Али-Кушчи из города. Нет, не так выезжал он из этих ворот еще месяц назад. Вместе с любимым своим повелителем, вместе с другом, уздечка в уздечку, пролетал он мимо почтительных стражников, целовавших следы благородных коней. А теперь, выкрасив бороду хной, лицо намазав растительным соком, отчего оно стало серым, как от навсегда въевшейся в поры пыли, робко заплатил он пошлину и на поводу вывел коня из ворот.

— Не украл ли? — спросил его стражник. — Больно хорош такой конь для нищего брата.

Хорошо, что вступился другой.

— Оставь божьего человека в покое… Иди себе, странник, иди! — И тихо шепнул товарищу: — Хочешь прослыть богохульником? Голове не сидится на шее?

И подумал Али, что лихие дни настали для Самарканда, очень лихие.

Он поехал знакомой дорогой, вопреки воле сдерживая коня, ибо некуда торопиться дервишу, у которого в запасе целая вечность. Но сердце Али торопилось, и память его неслась по дороге, обгоняя медлительный шаг коня.

Лишь у знакомой чайханы он проехал как можно быстрее, низко опустив голову, как бы погруженный в молитвы. И толстый чайханщик его не узнал и не стал зазывать в чайхану. Зачем ему нужен дервиш, который бесплатно поест да, того и гляди, потребует денег на Бога?

Никому не мог довериться Али-Кушчи: ни слугам Баги-Мейдана, ни сторожам Звездной башни, ни садоводам, ни гуриям — никому. Привязав коня под чинарой, он осторожно забрался в сад. Прокрался в уединенную беседку, стараясь, чтоб не увидали из окон китайского павильона, затаился там в углу. Только дождавшись ночи, Али-Кушчи направился к башне.

Черной громадой смутно виднелась она в ночном осеннем небе. Он знал здесь каждый камень, каждый завиток глазури. Только через дверь можно было проникнуть в башню. Потому и пришлось ему постучать по медным скобам тяжелым медным кольцом. Казалось, вся ночь встрепенулась от этого стука, где-то забрехала собака, спросонья затрепыхалась какая-то птица под самой крышей. Лишь в самой башне все было тихо. Али налег на дверь плечом, но она даже не скрипнула. Тоща он опять постучал кольцом о скобу. Особым стуком, который знали все астрологи, приходившие сюда по большей части ночью. Услышав этот стук, сторожа стремглав бросались к двери. Ведь сколько раз бывало, что так стучал сам мирза.

— Кто это стучится? — спросили глухо из-за двери. — Не велено впускать.

— А ну открой, не то я прикажу, чтоб выломали дверь! — грозно сказал Али. — Кто не велел впускать? Ты что, не узнаешь? — Он нащупал костяную ручку ножа.

— Как можно, господин, как можно, — залепетал сторож. — Я сразу узнал вас, сразу! Но я маленький человек, не велели пускать, вот я и не пускаю.

— Кто не велел?

— Новый амир.

— Он что, приезжал сюда и лично тебе приказал никого не впускать. Так, что ли?

— Шутите, господин! Виданное ли дело! Молодой мирза послал сюда своего сеида, который вызвал к себе господина управляющего, а уж господин управляющий…

— Замолчи, дурак! Виданное ли дело, говоришь? Что, уже забыл то время, когда сам великий мирза снисходил до разговора с таким червем, как ты? Виданное ли дело! Быстро приспособился к новым временам! Наш Улугбек еще правитель Мавераннахра, и именем его я требую открыть мне!

— Я маленький человек, — захныкал сторож. — Что велят, то я и делаю. Один говорит: не впускай, другой говорит: впускай. Кого слушать? О Аллах! И все грозятся… Ну что тут будешь делать? Как уберечься?..

— Еще одно слово, вонючий ишак…

— Сейчас, господин, сейчас.

Лязгнул засов, и дверь приоткрылась. Красноватая полоска брызнула под ноги Али. Он оглянулся в темноту и тихо, но внятно приказал воображаемым спутникам:

— Всем оставаться на местах и никого не подпускать сюда.

Затем толкнул дверь и, вырвав у старика лампу, велел ему идти наверх и оставаться там до тех пор, пока его не позовут. Когда смолкли шаркающие по винтовой лестнице шаги, Али осторожно прокрался в худжру Улугбека.

Поставил лампу на пол и набрав полную грудь воздуха, рванул со стены исфаганский ковер. В носу защекотала пыль. Али чихнул и, отмерив от пола около трех локтей, сунул нож в трещину и осторожно нажал.

Бесшумно отвалилась дверца тайника. Али пошарил в провале рукой и облегченно вздохнул. «Зидж» был на месте.

Благоговейно вынул из тайника Али-Кушчи этот великий труд, завещанный ему повелителем. Как смотрел тогда мирза на своего сокольничего! «Только не медли с молитвами!» Нет, он не промедлил, он не опоздал, он здесь, чтобы спасти и сохранить беспримерное сокровище человеческой мысли.

«Зидж Гурагони», «Новые гурагонские астрономические таблицы».

Али благоговейно вынул рукопись и поднес ее к фонарю. Быстро перелистал. Вот способы летосчисления народов земли: эра пророка, греки, эра Ездигерда, соотношения разных систем, эры Джалаледдина, уйгур и китайцев, о праздничных днях… Вот таблицы, примеры вычислений, наставления, как мерить высоту звезды и расстояния на небе, как определять дни затемнения светил… Вот наука о том, как звезды определяют наши судьбы, вот цифры, по которым в урочный час на небе можно найти любую из известных звезд…

Все, все на месте. Но не может удержаться Али-Кушчи! Перевернув, он снова раскрывает книгу и, пропуская вводные страницы, читает. И как будто слышит голос Улугбека:

«Мусульмане ведут счет месяцев хиджры от одной новой луны до следующей за ней новой луны, этот промежуток времени не превышает 30 дней и никогда не бывает меньше 29, так что можно считать попеременно четыре месяца по 30 дней и 3 месяца по 29 дней без всякого остатка, двенадцать месяцев образуют один год, годы и месяцы по этому способу являются истинными, лунными. Астрономы считают, что Мохаррам содержит 30 дней, Сафар — 29 дней, и так далее до последнего месяца года, но только на протяжении 30 лет месяц Зульхиджа одиннадцать раз исчисляется в 30 дней. Добавочный день вставляется в годы: 2, 5, 7, 10, 13, 15, 18, 21, 24, 26 и 29-й, и эти одиннадцать лет, называемые високосными, заключены в следующих трех словах…»

— Господин, господин! — вдруг слышит над собой Али, поспешно хватает нож и, резко обернувшись, видит испуганного сторожа.

— Как ты посмел?..

— О, господин! Сюда идут!

Али захлопывает «Зидж» и прячет за пазуху. Потом вставляет на место крышку тайника.

— Если скажешь хоть слово о том, что видел… — Схватив старика за халат, он притягивает его к себе.

— Сюда идут! — шепчет сторож, и выпученные глаза его становятся похожими на крутые яйца.

— Молчи, старик!

Али сбегает вниз по лестнице и осторожно приоткрывает дверь. По трем аллеям качаются огни. И слышен шум и рокот. Неповторимый страшный голос подступающей толпы.

Он тихо выбирается наружу и прячется в ночной тени. Прижавшись спиной к холодным изразцам, обходит башню и, оказавшись по другую сторону, бросается в колючие кусты. Весь исцарапанный, в разорванной одежде, прислушиваясь к грохоту и шуму, он спешит из сада к той чинаре, где мерно жует какие-то травинки его конь.

Уже далеко от Баги-Мейдана, по дороге в Персию, увидел он красное зарево над холмом Кухек.

Глава четырнадцатая

Кому чужая по сердцу жена,

Того погубит ложная услада:

Как сахар, вкусной кажется она,

Но этот сладкий сахар полон яда.

Кабир

Как быстро все переменилось в этой виноградной ложбинке. Откуда взялись эти желтые и красные пятна кругом, прозрачность какая-то, легкость. Словно в преддверии иных времен застыли просветлевшие сады. Неровными волнистыми углами тянулись птичьи стаи. Сквозь влажный шелк латунных листьев проглядывали устремленные в бесцветную даль утреннего неба ветви и старые ивовые корзины пустых гнезд. В пазухах листьев стыли капли холодной росы, словно не было сил пролиться на землю. А она пахла уже влажной далью, точно тайно холодными ночами успела высосать небо.

Та же тусклая просветленность ощущалась и в шалаше, как будто могла, словно крона живого дерева, поредеть и расшириться облегченными ветвями его крыша.

Все, все переменилось на земле. Из садов за арыком еще тянуло гарью. Опустела дорога. Никто не приходил за осенними дынями. Спелые и забытые, грустно мокли они на земле, и только медлительные улитки дремали на их росистых боках.

К полудню солнце разогрелось, и воздух становился волнистым от испарений. Появлялись ящерицы, прилетали какие-то птицы, и земля возвращала украденные за ночь запахи. Откуда-то кисло тянуло виноградным уксусом, паленым кизяком и пылью. Но запах остывшего пепелища не улетал, и лишенные крова голуби приглушенно стонали в садах за арыком.

И так остро и безнадежно было это ощущение всеобщей неотвратимости перемен, что Огэ-Гюль находила в нем грустное утешение. Никто не придет уже в этот шалаш, и незачем больше, откинув покрывало, склоняться над арыком и долго слушать, как булькает и тихо звенит вода в кувшине. И поздние дыни никто не станет срезать. И птицы, наверное, уже никогда не вернутся к своим гнездам.

Ветер шелестел в сквозной листве и продувал шалаш и гнал куда-то бесформенные тени облаков. Все прошло, и незачем было вспоминать. Нет памяти у ветра, и у листа ее нет, когда, тихо кружась, пускается он в неведомый путь, навсегда оторвавшись от милого дерева. Даже птицы, которым Аллах по доброте своей даровал память, не всегда возвращаются в оставленные дома. Может, они пропадают в полете, а может, просто не хотят возвращаться туда, где было им так хорошо, как, верно, уж никогда не будет. Одни не возвращаются, потому что забывают, другие — потому что не могут забыть.

Нельзя вспоминать, иначе ощущение утраты будет длиться, как мучительный сон, от которого невозможно проснуться.

Но тихий шорох, но легкий треск сухого стебля под ногой, но тень, вдруг закрывшая вход. Неужели такое возможно?! Горячая кровь бросается к голове, и сердце колотится прямо о ребра. Неужели возможно?..

— Не пугайся, прекрасная госпожа! Я всего лишь божий странник и не причиню тебе никакого вреда.

И впрямь бродячий калантар. Босой, с кокосовой чашкой и посохом, острым, что твое копье.

— Чего ты здесь ищешь, святой человек? Пройди лучше в дом, тебя там покормят и дадут на дорогу лепешек и денег.

— А ты что делаешь здесь, госпожа? Твое ли это дело, сторожить пустой виноградник? Разве не разгневается твой почтенный супруг, не найдя тебя на женской половине?

— Кто ты?

— Твой друг, Огэ-Гюль.

— Ты знаешь мое имя?

— Я знаю все… Я знаю даже, как некий вознесенный над простыми людьми звездочет спускался сюда с высокой башни наблюдать Зухру — волшебную звезду, чей путь среди неподвижных светил могут проследить только мудрейшие. Правда, моя прекрасная госпожа?

— Чего ты хочешь от меня? Кто ты? Говори, или я кликну слуг.

— Не гневайся, прекрасная ханым. Я не обижу тебя. Скажи мне только, раз уж этот шалаш ближе к небу, чем даже недавно сгоревшая башня, скажи мне, что слышала светлая Зухра, когда проходила в последний раз через созвездие Льва.

— Твои речи темны. Чего ты хочешь от меня, божий странник? Я ничего не понимаю в звездах. Пойди лучше в дом, что стоит внизу за этой горой, и скажи, что госпожа велела хорошо накормить тебя и дать на твои благочестивые дела сотню серебряных теньга.

— Скажи мне только, о чем шепнул Лев утренней звезде перед разлукой, и я…

— Я же ответила, что не понимаю твоих речей, божий странник!

— Смотри, госпожа! Суровы законы звезд. Если Стрельцу станет известно, что путь изменчивой планеты лежал сквозь созвездие Льва… Послушай меня, госпожа! Солнце покинуло Льва, но судьба Стрельца в руках Зухры… Так вот, чтобы звезды Стрельца еще ярче воссияли, поднявшись в самый зенит, а сам Стрелец, не дай Аллах, не проведал о путях Зухры, я должен знать, о чем говорили в то последнее утро Лев и Зухра.

— Они прощались, прощались навсегда, божий странник! — Она кричит, будто опять, как тогда, разрывается сердце.

— Не поведал ли Лев прекрасной звезде о каких-нибудь особых своих намерениях?

— Нет, не поведал. Он отправляется в страну пророка.

— О том знает весь Самарканд, женщина. Не играй со мной, как змея, раздвоенным язычком. И торопись, потому что доблестный бек Камиль, твой супруг и повелитель, скачет сюда! Он уже близко.

— Но я сказала тебе все, что знала!

— Не лукавь, прекрасная госпожа. Если не жалеешь себя, пощади хотя бы мужа своего — сурового, храброго воина. От тебя одной зависит теперь, простит ли его молодой государь. Или ты хочешь, чтобы его объявили мятежником и казнили? Но мало того: подумай, как будут шептаться люди, когда узнают о позоре бека? Чем он заслужил такую участь? А что с тобой потом станет? Об этом ты подумала?

— Зачем ты мучаешь меня, божий странник? Что я сделала тебе?

— Торопись, женщина! Камиль-бек близко. Слышишь цокот копыт на дороге? Сейчас он вылетит из-за поворота, где стоит чайхана. Ну?

— Правитель хочет разыскать тетрадь какого-то фарсидского поэта. В ней будто бы сокрыты все тайны мира… Прости меня, Аллах!

— Аллах простит… Вот, значит, как… Ну что ж, спасибо, госпожа. Ничего не бойся! Молчи сама, и никто ничего не узнает.

И опять неярко блестит серебряное небо в дырке входа. Исчез, как тень. Ни шороха, ни треска сучка под ногой. Но как гремят копыта! Тяжелый, видно, конь… Успеть бы добежать!

Пропыленный, весь расцарапанный, с повязкой на глазу, подъехал Камиль-бек к воротам своего загородного сада. Скакал во весь опор, чуть не загнал коня…

Зачем спешил сюда, когда надо ему бежать из Самарканда, спасать свою голову? Едва пробился сквозь окружение… Собрал кое-как разбитые войска… Потом узнал о Самарканде, о Шахрухии, а там и остальное… Так подальше же от Самарканда! Куда угодно — в Хорасан, Сайрам, Шираз, Курган, Хиву, — но только не сюда!

И все же он здесь…

Огэ-Гюль встречает. Целует стремя. Быстро что-то говорит. А он вместо привета осипшим голосом:

— Он был уже?

— Кто — он?

— Дервиш бродячий был здесь?!

Молчит Огэ-Гюль, зачем-то гладит стремя. И что сказать ей? Что сказать?

— Он был?

Лицо Камиля искажает гнев. И тихо выступает кровь из чуть присохшей царапины под левым глазом.

Как он страшен! И всего страшнее искривленный в крике, но издающий только хриплый шепот рот и черные запекшиеся губы.

— Был. Только что ушел.

— О чем он спрашивал?

Огэ-Гюль кажется, что она отвечает, что-то так горячо, горячо говорит, но на самом-то деле едва шевелит губами.

Вдруг бросается она к мужу, обхватывает пропотевший, насквозь пропыленный сапог и, прижавшись к нему лицом, беззвучно плачет, и спина ее часто-часто дрожит.

Нетерпеливое движение ноги, и стремя больно бьет в плечо. Она отшатывается, закрывает лицо руками, размазывая грязь по щекам и по лбу.

— О чем он спрашивал?

— Он спрашивал… он спрашивал… — Глотая слезы, она шепчет что-то и вдруг кричит: — Что хочет делать мирза, он спрашивал!

И воет, воет, как раненая волчица.

— И ты сказала?

— Что сказала? Что сказала?! Что я знаю? Сказала, что он хочет найти какую-то тетрадь!

Свесившись с седла, Камиль хватает ее за волосы и плетью по лицу. Раз! Раз! Еще раз!

— Дура! Дура! Дура! Предательница подлая! Как ты смела сказать, ты лучше б откусила поганый свой язык!

Три красных полосы по грязному, опухшему от слез лицу. Три жгучих полосы. Наверное, так же вдруг загорелось то пятно на щеке Биби-Ханым, когда Тимур узнал всю правду о том, как строилась его мечеть. Не осознав еще слепящей боли, перехватившей ей дыхание, поняла Огэ-Гюль, что Камиль-бек все знает.

— Дрянь! — Он резко рванул ее за волосы и оттолкнул.

«Но не за то, не за то он ударил меня… За предательство. За то, что я рассказала тому калантару…» — успела подумать она, падая на твердую глину, в нежную, как шагрень, пыль.

А Камиль-бек хлестнул заржавшего и взвившегося коня, ударил его острыми каблуками и понесся, понесся… Куда? Знал ли он это сам? Или, быть может, хотел перехватить проклятого калантара, который только что был здесь, а часом раньше приходил к Камиль-беку послом нового правителя Самарканда. Он предлагал прощение и высокую должность, он посмел… Не будь он расулом, Камиль-бек велел бы привязать его к лошади.

Думал ли он, что страшная казнь эта ожидает его самого, когда, спустя всего только день, шагал в цепях по улицам Самарканда? Может быть, и думал. Он шел, опустив голову, в толпе осужденных, среди безвестных купцов и мастеровых, сказавших где-то неосторожное слово; недальновидных ученых, промедливших затаиться, дехкан и горстки придворных, которые, подобно ему, сохранили слепую и ненужную теперь верность свергнутому правителю.

Когда их провели по торговой улице, из лавки торговца халвой осторожно высунулись его неизменные гости: рыбник и продавец мантов. Осторожный меняла не пришел, и игра сегодня не сладилась.

— Лихие дни настают для нашего Самарканда, — прошептал продавец мантов, но тут же испуганно оглянулся. Щека его задергалась.

— Ничего! — отрезал жестокий рыбник. — В государстве должен быть порядок. А все эти богохульники с бунтовщиками знали, на что шли. Пусть теперь не жалуются. Каждому — по его заслугам. Чего им не хватало, спрашивается?

— Так-то оно так, — вздохнул осторожный хозяин, — но уж больно налоги повысили… раньше так не было…

— Ничего! — опять сказал рыбник. — Осады, слава Аллаху, никакой не было, и рыба поступает в город беспрепятственно. А свое всегда можно вернуть. Зато порядок!

— А все-таки, за что их? — шепотом спросил торговец мантами.

— Кафиры и бунтовщики! — крикнул рыбник и еще пуще побагровел.

Но тут они увидели в задних рядах кроткого Махмуда-сундучника, которого хорошо знали. Он шел, спотыкаясь, еле волоча опутавшую его чугунную цепь.

— Махмуд тоже, по-вашему, бунтовщик и богохульник? — спросил торговец мантами.

— Может, есть за ним что-то? — неуверенно развел руками рыбник.

— Да-а, такого еще не бывало, — покачал головой хозяин.

— Наш Улугбек был не так уж плох, вот что я вам скажу, — прошептал торговец мантами. — Он добрый был.

— Тише! Всюду полно шпионов, — зашипели на него рыбник и хозяин, и все вместе шмыгнули они назад, в лавку.

Глава пятнадцатая

А ты, хоть скройся рыбой в глубь морскую,

Иль темной тенью спрячься в тьму ночную,

Иль поднимись на небо, как звезда,

Знай, на земле ты проклят навсегда.

Нигде тебе от мести не укрыться,

Весть об убийстве по земле промчится.

Фирдоуси

Вечером десятого дня рамадана с небольшим караваном отправился в Мекку Улугбек Гурагон, бывший правитель Мавераннахра. Только что прошел дождь. Вода в реках вздулась и пожелтела от глины. Сырой и холодный ветер срывал с деревьев листья, гнал тучи пыли и мусора. Раздувал грозно чадящие факелы городской стражи.

Люди укрылись от непогоды в домах. Крепко заперев двери своих двориков, калили под навесом орехи на угольях или пекли лепешки. От яростно гудящего в очагах огня и на душе делалось теплее, а ветер, бегущий по улицам, и мятущиеся в слепом небе мокрые ветки только подчеркивали домашний уют, довольство и безопасность. Недаром и назывался великий город Самарканд «городом безопасности».

В такой унылый и темный вечер, в такую проклятую погоду выехал из Самарканда Улугбек, одинокий, забытый. Только несколько нукеров провожали его, а глухонемые слуги, приставленные еще во дворце, а теперь увозящие его в изгнание, не слышали слов и не могли, если бы и слышали, ему ответить.

Только спутник его — Ходжа Мухаммед-Хосрау — мог один во всем караване слушать и говорить. Но молчал свергнутый государь, видно, не о чем было ему говорить с этим человеком, которого не он выбирал себе в попутчики. Молчал и Ходжа Мухаммед-Хосрау, не осмеливаясь заговорить первым. Никого уже не мог наказать или возвысить мирза Улугбек, но государь — всегда государь, даже лишенный власти и удаленный из своей страны. О чем думал Улугбек, когда ехал по пустым улицам, отворачиваясь от мокрой пыли и сора, летевших ему в лицо? О чем думал он, когда молчаливый его караван выехал за городские ворота?

Кто может знать это, если никому не поведал Улугбек тех, наверное, не очень веселых мыслей? Да и кому ему было поведать их?

Сохранился лишь рассказ Мирохонда, записанный со слов того самого Ходжи Мухаммеда-Хосрау, о том, как встретил Улугбек свою смерть. О последних же мыслях великого звездочета не знает никто.

«В сырой и холодный день Улугбек выехал из Самарканда вместе с указанным Ходжой, который был дан ему в спутники, — пишет Мирохонд. — Только несколько нукеров сопровождали недавно могущественного правителя. Не успели они утомить в первом перегоне своих лошадей, как их догнал какой-то джагатай и передал предписание — заехать в соседнее селение, где им надлежало получить нужное снаряжение, подобающее Улугбеку, чтобы достойно отправиться в путь».

Вот и все. Вот и кончено все для тебя. Жизнь проносится перед глазами. Оживают тени мертвых, когда-то любимых тобою, оживают тени врагов, приходят друзья, и нельзя уже отличить, кто из них умер, а кто просто уехал в другие края. И все они здесь, все беззвучно с тобой говорят, и каждому мысленно ты успеваешь ответить. Припоминается то, что казалось навеки забытым, и волнующие картины жизни проплывают перед глазами такими, какими они были на самом деле и какими могли только быть, поступи кто-то иначе. Так ясно и красочно видится несбывшееся, словно действительно было оно, и опять же нельзя отличить то, что случилось, от того, что случиться могло.

И так увлекателен этот поток, так правдоподобен, что волнуется сердце бедой, которой давно нет, и радостью, которая двадцать лет как прошла. Так увлекателен этот поток, что не видно дороги и тусклых огней в недалеком селении, не слышно бормотания вздувшегося арыка. Едешь и едешь, не зная куда, невидимый сам для себя, свои рассекаешь видения, а они все плывут и плывут сквозь тебя, это годы плывут сквозь минуты.

Бедный Хайям… Когда ты писал так, не дано тебе было почувствовать, какова она, смертная эта страда. Когда же пришла она к тебе, ты не мог уж писать. И никто не знает, как подступает смерть к человеку, пока не приходит его черед умирать, а там уж некогда и некому рассказывать.

И затосковало, заколотилось сердце от близости той непонятной минуты, когда кончается и исчезает все.

Въехали во двор какого-то дома. Хозяин вышел с лампой встречать гостей. Помог мирзе слезть с лошади. Улугбек огляделся. Словно пробудившись от долгого сна, пристально смотрел на коновязь и кошму с подушками, покосившуюся арбу и корыто с клевером. До тех пор смотрел, пока сущность и назначение всех этих забытых вещей не начинали проясняться в его голове. Он немного успокоился и собрался даже пойти осмотреть худжру, в которую хозяин дома хотел поместить высокого гостя.

Было холодно. Улугбек попросил затопить очаг и сварить мясо. Выстреливший из пламени уголек упал на его плащ и прожег черную дырку. Улугбек грустно взглянул на огонь и, обращаясь к его живой душе, произнес на тюркском наречии:

— Сен хем бельдин.[72]

Все изменяло ему в мире. Даже огонь.

Послышался конский топот. Хозяин опять выбежал во двор с фонарем, видно, ждал еще гостей и спешил указать им свой дом. Значит, так было нужно, потому что если бы те, кто скакали сейчас сюда, побывали здесь раньше, то нашли бы дорогу и теперь. Но, видно, никогда они здесь не бывали…

Дом стоял у самой дороги, и через двор его протекал арык. У арыка и повесил хозяин фонарь, который тихо закачался под ветром. Красным прерывистым копьем ушел в черную воду неровный отсвет. А с дороги, наверное, показалось, что над невидимой глинобитной стеной кто-то стал раздувать уголек.

Топот усилился. Вот уж у самых ворот застучали подковы. А вот Улугбек и увидел в них первого всадника. И когда разглядел его, то сразу все понял. В красноватом и хмуром свете различил он широкие скулы, тени ввалившихся щек, косые прорези глаз, низкий лоб, надбровные мощные дуги и губы, которых никогда не удлиняла улыбка.

Вот кого, значит, избрали они… Аббас! Суфийский фанатик и сын фанатика. Его отцу отрубили голову на самаркандской площади.

Редко казнил Улугбек. Чаще наказывал плетью и палками. И в тот раз, хоть и бесспорны были доказательства ужасного изуверства и гнусной измены, он пожалел заговорщиков. Только их главаря разрешил обезглавить мирза, остальных же помиловал, в том числе старшего сына казненного — молодого мюрида Аббаса.

Долго искал Улугбек хоть искру мысли в ненавидящих этих глазах, хоть блестку простой человечности в этом тупом озлоблении. Он отпустил Аббаса, про себя пожалев его за то, что в непроглядной темноте ощупью бродит душа этого человека, что ей незнакомо сомнение и неведома жалость.

И опять, как тогда, подивился мирза, до чего беспросветной, убогой и низменной была эта ненависть. И вот теперь снова этот бессмысленный взгляд, за которым ничто, только вечная ночь, встретил Улугбек.

Медленно попятился назад Улугбек, под тень навеса. Его люди куда-то попрятались. Он был один против Аббаса и четырех его дюжих мюридов. Стоял и ждал своего часа, не вытащив даже кинжала из ножен. Аббас подступал, играя свернутой в кольца веревкой.

Аббасовы люди спешились и, не привязав лошадей, сразу кинулись на Улугбека. Молча, не сопротивляясь, дал он себя связать. Он все знал, ни на что не надеялся и не думал бежать из этой последней ловушки, от этой последней измены.

Но вдруг, не помня себя, бросился на убийцу и ударил его в грудь слабым старческим кулаком. Один из мюридов сдержал поверженного государя и сорвал с его плеч дорогую алтайскую шубу.

Его выволокли из-под навеса под тусклый кровавый свет фонаря. Потащили к арыку. Поближе к тому фонарю.

— Оставьте его, я сам, — сказал Аббас и стал расстегивать чекмень. Он толкнул Улугбека, и старый правитель упал на песок, как подрубленный кедр — руки его уже были крепко привязаны к телу. Аббас поднял его, словно куклу, и сам усадил над водой, прямо под фонарем.

Увидел Улугбек, как большие короткопалые руки расстегнули чекмень и сошлись у резной рукоятки. Он увидел, как из кожаных, изукрашенных медными бляшками ножен выполз клинок. Красный свет заиграл в его зеркале, засверкала на нем золотая арабская вязь, а он все вытекал, все тянулся из ножен прямо к небу. Но качнулся и меч, и чекмень, все ушло в сторону. Сопение Аббаса уже слышалось сзади.

Поднял глаза Улугбек. Может, хотел в последний раз попрощаться со звездами, может, увидеть хотел поднятый меч… Но красная тьма фонаря ослепила ночное небо, да и было оно все в мокрых, отороченных рваными волокнами и несущихся куда-то облаках.

«Вот оно… пришло… Сейчас все исчезнет. И не страшно совсем…»

— Гх-ха! — грозно выдохнул Аббас, и обезглавленное тело свалилось в арык.

Как будто бы не было непосредственных свидетелей убийства, но весть о нем быстро облетела Мавераннахр и сопредельные с ним страны и города. Из уст в уста передавалась она. Все узнали и имя убийцы, и страшные подробности самого убийства. Словно в ту ночь у арыка, под фонарем, кроме палача и жертвы, стоял еще кто-то невидимый третий.

Узнали и то, что происходило на тайном священном совете.

Нет, не о том, чтобы отправить Улугбека в святое паломничество, шла там речь. Даже не о судьбе Улугбека, ибо была она давно решена. По всем законам святое собрание составило фетву — писаное мнение религиозных авторитетов, а в данном случае обоснование убийства.

Вся жизнь и деятельность Улугбека были расценены как страшный ходд — преступление, наказуемое Кораном. И сколько ни справлялись со святой книгой, на все она давала только один ответ, только одну укубу[73] готовил Коран кафиру-мирзе — смерть.

И высший мусульманский духовник, дающий фетву муфтий, ишан братства накшбенди Ходжа Ахрар осудил Улугбека на смерть. И все мударрисы, улемы и муллы, присутствовавшие на высоком совете, согласились с ним и приложили к фетве свои печати.

Народ не сохранил в своей памяти нечестивые имена этих убийц. Но от отца к сыну передал он имя кадия[74] Шемс-ад-дина Мухаммеда Мискина, отказавшегося скрепить незаконный приговор. Хоть и часто поругивал он отступника-государя за святотатство, но несправедливый приговор скрепить не пожелал.

Абд-ал-Лятиф не присутствовал на этом совете. Ему не полагалось там быть, ибо не носил он священного сана. Да и государем, по закону, вовсе не он считался. Как и во времена Тимура, который по форме был лишь тенью какого-то нищего чингизида в ханском достоинстве, нашли очередного высокородного побирушку, коего и нарекли ханом. По наущению Лятифа, перед новым владыкой преклонил колени мрачный полуидиот, чей отец был убит по приказу Улугбека, сверженного амира Мавераннахра. Сын просил теперь у хана права на отмщение, согласно шариату.

— Исполнить все, что требует шариат, — произнес по подсказке хан — жалкая кукла на нитках.

И это было делом рук Лятифа.

Это с его ведома прошел во дворец смертельный враг Улугбека Аббас, которому было запрещено даже появляться в Самарканде. А все же он прошел во дворец, потому что лицезреть его хотели и Лятиф, и священный совет, хоть не был он ни муллой, ни богословом.

Он даже читать не умел и плохо знал Коран, и едва ли понимал, о чем идет речь, когда благородный кадий привел строки из святой книги: «Всякому, имеющему душу, надобно умереть не иначе, как по воле Бога, сообразно книге, в которой определено время жизни».

Но он хорошо понял, когда Ходжа Ахрар ответил на это, что, во-первых, Улугбек лишен души, а во-вторых, все, что постановит собрание, исходит от Бога.

А когда ишан привел в заключение слова из той же священной книги Корана: «Когда мы отменяем какое-либо знамение или повелеваем забыть его, тогда даем мы другое, лучшее того или равное ему», Аббас понял, что его враг осужден и отдан в его руки. Оставалось только обдумать, как это сделать, но это уже частное дело, которое ишан может решить вдвоем с ним, Аббасом. Священному совету незачем вникать в такие низменные дела. У благочестивых членов его есть иные, возвышенные заботы. Пусть они обоснуют всеобщее убеждение, что Бог велит истребить до последнего колена всех, кто не исповедует ислам. И пусть сделают они это в том самом медресе, которое построил кафир Улугбек и где предавался своим нечестивым занятиям.

Народная легенда повествует, что убийцу великого звездочета — фанатика Аббаса — настигла меткая стрела неизвестного мстителя. Сердце народа инстинктивно стремится к справедливости, оно хочет покарать злодеев, воздать им смертью за смерть. История ничего не говорит о судьбе Аббаса. Так что с одинаковым основанием можно верить или не верить легенде. Что же касается другого мрачного изувера и презренного отцеубийцы Абд-ал-Лятифа, который не замедлил зарезать и брата своего Азиза, то здесь история явила справедливость. Он пал жертвой заговора в ночь на святую для мусульман пятницу, когда отправлялся в город на богослужение из загородного сада Чинеры. Перед этим мирзе, если верить историку Масуду Кухистани, приснилось, что ему поднесли на блюде собственную усекновенную голову. Испугавшись будто бы сна, стал Лятиф гадать по стихам Низами, которые так любил его злодейски погубленный отец. Книга раскрылась на стихе: «Отцеубийце не может достаться царство, а если достанется, то не больше, чем на шесть месяцев». Не прошло и года после преступления на берегу арыка, как отрубленная голова Абд-ал-Лятифа красовалась на входной арке медресе Улугбека, на площади Регистан. Меж рвом у городской стены и садом Лятифа в лоб поразила стрела, пущенная Баба-Хусейн-бахадуром. С криком «Аллах! Стрела попала!» упал он с коня и был покинут перепуганной свитой. Заговорщики — бывшие нукеры Улугбека и Абд-ал-Азиза — поспешили броситься на еще живого принца и отрезали ему голову.

Но главный вдохновитель преступления — Ходжа Ахрар — избежал возмездия. Он жил спокойно и безбедно и умер своей смертью. Долгие годы оставался он фактическим правителем Самарканда, насаждая повсюду нетерпимость и фанатизм.

Нравится ли нам это или нет, ноистория — не легенда, ее приходится принимать такой, какая она есть.

Но как бы там ни было, а верный Али-Кушчи спас «Зидж», и благодаря ему эта звездная книга стала достоянием человечества. В масштабах истории разум всегда побеждает, истина рано или поздно торжествует над мракобесием. Но может ли это служить утешением, когда речь заходит о судьбах людей? Улугбек погиб, а Ходжа Ахрар прожил долгую благополучную жизнь. Справедливо ли это? Конечно, несправедливо. Но если мы и знаем презренные имена Ходжи Ахрара, Абд-ал-Лятифа или Аббаса, то лишь потому, что они связаны с именем Улугбека Гурагона.

Это о нем писал потом Алишер Навои:

«Султан Улугбек, потомок хана Тимура, был царем, подобного которому мир еще не знал. Все его сородичи ушли в небытие. Кто о них вспоминает в наше время? Но он, Улугбек, протянул руку наукам и добился многого. Перед его глазами небо стало близким и опустилось ниже. До конца света люди всех времен будут списывать законы и правила с его законов».

Бессмертие и забвение — и то, и другое обретается уже за гробом, и для тех, к кому они приходят, нет в том ни кары, ни воздаяния. Но для потомков в них — высший суд и высшая справедливость.

Улугбека похоронили в мавзолее «Гур-Эмир», где рядом со своими наследниками спал в огромном саркофаге из зеленого монгольского нефрита завоеватель мира Тимур. А надпись на надгробной плите Улугбека гласит:

«Эта светоносная могила, это славное место мученичества, этот благоуханный сад, эта недосягаемая гробница есть место успокоения государя, нисхождением которого услаждены сады рая, осчастливлен цветник райских обитателей, — он же — прощенный султан, образованный халиф, помогающий миру и вере, Улугбек — султан, — да озарит Аллах его могилу! — счастливое рождение которого совершилось в месяцы 796 года в Султанийе, в месяц же зул-хидже 810 года в «городе безопасности», в Самарканде, он стал полновластным в наместническом достоинстве, подчиняясь же приказаниям Аллаха, — «каждый плывет до назначенного ему срока», когда время его жизни достигло до положенного предела, а предназначенный ему судьбою срок дошел до грани, указанной неугасимым роком, — его сын совершил в отношении его беззаконие и поразил отца острием меча, вследствие чего тот принял мученическую смерть, направившись к дому милосердия своего всепрощающего господа, 10 числа месяца рамадана 853 года пророческой хиджры».[75]

По словам же Давлетшаха, Улугбека убили на два дня раньше, восьмого числа, что соответствует 25 октября 1449 года.

Но это уже несущественная подробность…

Бронзовая улыбка

Живой бог

Уходят мудрые от дома,

Как лебеди, покинув пруд.

Им наша жажда незнакома —

Увидеть завершенным труд.

Им ничего не жаль на свете —

Ни босых ног своих, ни лет.

Их путь непостижим и светел,

Как в небе лебединый след.

^{Дхаммапада, VII, 91 и 92 (Здесь и далее тексты даются в стихотворном переложении автора.)}

Немногим видеть тот дано

Далекий и туманный берег.

И снова, как давным-давно,

Мы падаем у черной двери.

Толпимся шумно у реки.

Как будто бы достигли цели…

Но незаметны и редки.

Кто сумрак вод преодолели,

Сквозь частую проплыли сеть,

Спокойны к злу и милосердью.

Они не победили смерть —

Они возвысились над смертью.

^{Дхаммапада, XI, 85 и 86}

В Тибете его называют Тугчжэ Чэньпо Шэньрэзиг — «всемилостивейший Авалокитешвара». Он никогда не умирает, хотя порой, огорченный беззакониями мира, удаляется в рай Сукавати, далекий Западный рай. Древние летописи этой страны говорят, что на Земле он появлялся всего лишь четырнадцать раз в течение восемнадцати столетий, прошедших от смерти Будды до начала XV века.

В 1474 году родился Гэдунь-чжяцо, «перерожденец» Гэдунь-дуба, в котором воплотился сам Авалокитешвара. Это был первый из далай-лам. Ему наследовал Сонам-чжяцо, приглашенный в Монголию победоносным Алтан-ханом. Когда Сонам-чжяцо прибыл в лагерь хана, могущественный завоеватель назвал его монгольским именем «далай-лама». По-монгольски «далай» — то же, что по-тибетски «чжяцо», и слово это означает «океан». Просто хан принял слово «чжяцо», которое случайно входило и в имя предшественника Сонам-чжяцо, за родовое, фамильное. С тех пор «перерожденцев» великого ламы стали называть далай-ламами…

Цыбиков и Цэрен пришли сюда, чтобы лицезреть того, кто никогда не умирает…

В одеждах бурятов-паломников стоят они в преддверии бога, прислонившись к колоннам, которые обвивает дракон. Приемная полна ламаитов, пришедших издалека, чтобы взглянуть на того, кому небо дало «вязать и разрешать» людские судьбы. Ни один европеец не видел его лица. Лишь понаслышке знает мир о святилищах поднебесной столицы и ее удивительных мистериях.

Четырехтрубные броненосцы бороздят океаны, государственные деятели обретают бессмертие на экране синематографа, биржи манипулируют стальными заводами и рудниками, и только здесь, в Лхасе, застыло неудержимое время. Ротационные машины, фотографические аппараты, лампочка Эдисона и граммофон — все это осталось у подножия великих гор. Да и была ли она, эта жизнь, наполненная удивительными достижениями цивилизации, ясная, свободная от загадок, которые блистательно разрешила наука? Здесь, где все дышит тайной, где вещи имеют двоякий, расплывчатый смысл, вся прежняя жизнь представляется полузабытым удивительным сном.

Три дня назад через монгольского переводчика, состоящего в штате далай-ламы в звании цзэдуна, они внесли по восемь ланов местных монет, что на русские деньги составляет 10 рублей 66 копеек. Но здесь это огромная сумма. Простому человеку требуется полгода, чтобы заработать ее. Из этих денег пять ланов поступают в казну, остальные идут на угощение.

Переводчик, приставленный к паломникам-монголам, велел им прийти во дворец немного позже полудня. Вместе с тремя ламами, пожелавшими отправиться на поклонение, они подошли к воротам Поталы, когда солнце только начало склоняться к синим и аметистовым горным хребтам. Небо выглядело невероятно зеленым и страшным. Красные крыши Поталы тихо таяли в этом всевидящем небе, от которого нельзя укрыться даже в исполненных древней колдовской мощи пещерах.

Они поднялись по каменным лестницам, мимо святых ступ и портиков, украшенных символами святости и счастья: слонами, колесами, двойными рыбами и красными конями. В приемной собрались и другие паломники из верхних цайдамских монголов, во главе которых был дряхлый старик, принявший под старость обеты гэлона и приехавший с сыном на последнее, вероятно, в этой своей жизни поклонение далай-ламе. Как потом выяснилось, он тоже внес восемь ланов серебра, и права на поклонение были у него равные со всеми.

Приемная была совершенно голой. Только раскрашенные стены, колонны да пол, глинобитный, но с впрессованными камешками и отполированный, как мрамор.

Паломники стояли, прислонившись к колоннам, или бродили бесцельно и сонно, как священные карпы в храмовых бассейнах. Среди них внимание Цэрена привлек один. Был он видом индиец и одет, как положено ученому пандиту. Это удивило Цэрена — насколько он знал, далай-лама не принимал смешанных депутаций. Последнее время и он, и Цыбиков часто встречали этого пандита во время своих занятий и прогулок. Они видели его в храмах, монастырях, на рынке и даже в частных домах сановников. Цыбиков посчитал его за шпиона, хотя и удивился, что к ним приставили такого заметного человека, а не туземца, которого нельзя различить в толпе. Но потом произошло одно событие, которое прояснило и запутало вместе с тем многое. Все оказалось значительно сложнее, чем они предполагали. И вот сегодня, когда взойдет луна, они, возможно, узнают… Впрочем, сейчас лучше не думать об этом…

Цыбиков подошел к стоящему у окна цуайдамскому монголу. Он пришел на аудиенцию вместе с женой. Цэрен и Цыбиков познакомились с ним у оракула, где, так же вот ожидая приема, он поведал им свою историю. Эта супружеская чета, осмелившаяся, вернее, вынужденная, отправиться в дорогу только вдвоем, подверглась возле перевала Данла нападению разбойников-еграев, которые отняли у несчастных всю кладь и лошадей, избили и бросили на произвол судьбы. Они погибли бы, если бы не караван камских купцов, которые помогли им добраться до Накчу. Там они оправились немного и пешком добрались до Лхасы, где их взяли на попечение сородичи. Интересно, что столь смелая поездка их была вызвана не столько религиозным рвением, сколько романтическими обстоятельствами. Цайдамец просто-напросто украл жену у соседа и, чтобы избежать преследования закона, совершил паломничество. Любовники решили, что им покровительствует сам Сакья-Муни, Багаван — Победоносный Будда.

Что ж, у каждого свои победы. И победа над человеческим сердцем, может быть, лучшая из побед.

Во время скучного и долгого ожидания изредка выходил переводчик и забирал принесенные для подношений шелковые шарфы — хадаки. Лишь перед самым закатом, подобном густеющей бычьей крови, появился первый советник далай-ламы — чжишаб-хамбо.

Тотчас же всех пригласили подняться еще на один этаж. Паломники прошли под загнутой кверху крышей Красного дворца по решетчатой галерее мимо сотен ярко раскрашенных дверей. Куда вели они? В Потале 999 комнат, но только в одной из них пребывал Бог. Сквозь зарешеченные окна можно было видеть то кусок белой стены, то золотую верхушку ступы, хранящей прах одного из предшествующих далай-лам.

С закатом солнца депутацию провели еще на этаж вверх. Одолев деревянную и очень крутую лестницу, они очутились вдруг под открытым небом. Тускло-желтое и беспощадное, смотрело оно белесыми точками проявляющихся звезд. Все лестницы кончились. Потала лежала внизу, массивная и расходящаяся, как исполинская пирамида.

Они стояли на широкой площадке перед тяжелыми резными дверьми. Пронзительно раскрашенные драконы и водяные кони равнодушно смотрели на них. Скольких людей видели эти чудовища на своем веку? Люди приходили, уходили, возвращались иногда, но потом опять уходили, когда-нибудь обязательно уходили, чтобы уже не возвратиться. А они, сказочные дивы, продолжали жить, найдя смысл существования в покое и созерцании, а не в мирской суете… Они охраняли приемный зал далай-ламы, мудрые чудовища.

По обе стороны дверей на высоких скамьях сидели самые знатные ламы. Желтый и красный атлас горел под закатным небом жестоким и грустным огнем. На ламах висели белые ожерелья с черепами и священными колесами. На синих парчовых поясах извивались драконы, на красных атласных — бежал золотой узор из право- и левосторонних эмблем благополучия.

Под прямым углом к этим огненным и золотым скамьям на длинных коврах сидели, скрестив ноги, простые ламы из придворного штата. Халаты их были засалены, шапки потерты.

А паломники стояли, уставившись в затылок друг другу, и молча ожидали аудиенции. Впереди Цыбикова был пандит и старый уйгурский лама, сзади — Цэрен и все остальные.

Переводчик в который раз уж повторил правила предстоящей церемонии. Нетерпение ожидающих только разгоралось. Ламы перебирали длинные четки с причудливыми хвостами. Ветер скрипел в флюгерах, приводя во вращение молитвенные цилиндры.

Наконец двери распахнулись, и всех провели в зал. На высоком троне неподвижно, как Будда на лотосе, сидел юноша, почти мальчик, в желтой, богато расшитой мантии. Остроконечная желтая шапочка с длинными завязками делала его удивительно похожим на легендарного реформатора буддизма Цзонхаву. Трон далай-ламы, без спинки и ножек, скорее напоминал сундук из черного дерева. Цыбиков плохо различал подробности, потому что все время смотрел на мальчика, олицетворяющего собой власть над душами миллионов людей. Ему запомнились почему-то только стоящие на задних лапах резные львы, которые как бы поддерживали сидящего на троне, узоры из цветов и листьев, сложная вязь магических символов.

Как и во всех тибетских помещениях, в зале было довольно сумрачно. Тускло поблескивала золотая материя тог, и скупым холодным блеском горели кумиры по стенам. Так вот что окружено такой тайной, так вот к чему стремятся люди за тысячу верст! Цыбиков испытал досаду и разочарование.

По обе стороны престола стояли два красавца телохранителя из высшего духовенства. Чуть поодаль застыли еще какие-то важные сановники. Но было их немного.

Лишь только паломники вошли в зал, началась какая-то нервная, суетливая спешка. Приставленные к ним ламы все время торопили, почти толкали их, то и дело понукая: «Скорее, скорее! Вперед, идите скорее вперед…»

Вместе со всеми Цыбиков и Цэрен подошли к трону и трижды поклонились, держа на вытянутых руках самые красивые хадаки. Мальчик чуть повернул окаменевшее в улыбке лицо. Принял хадаки и благословил каждого наложением правой руки на голову. Такой же милости удостоились старый цайдамец и пандит, который, как успел заметить Цэрен, передал далай-ламе вместе с хадаком кусочек золота. Остальные дары принял стоящий справа от трона свитский прислужник.

Далай-ламе подали несколько шелковых шнурков. Он ловко связал на каждом из них сложнейший узел, дунул на него и положил по шнурку на склоненные перед ним шеи.

Бессмертный, он мог вязать таинственную нить причин и следствий, разрешать запутанные клубки людских судеб.

Шнурок с узлом называется по-монгольски «узангя», а по-тибетски «срундуд», что значит «охранительный узел». Освященный дуновением Бога, после прочтения известного заклинания он превращается в талисман, предохраняющий от несчастий.

Два служителя расстелили перед престолом тоненький коврик, на который паломникам разрешили сесть правым боком к далай-ламе и спиной к его приближенным. Потом в огромном серебряном кувшине принесли чай. Каждый встал и подошел с заранее припасенной чашкой к престолу.

Слуга плеснул в чашки. Паломники тут же выпили и трижды поклонились. После этого налили самому далай-ламе. Он обвел всех своей равнодушной улыбкой, но лишь пригубил чашку. Пятясь в поклоне, все возвратились на свои места.

И вдруг живой бог заговорил. Обыкновенным человеческим голосом, приятным и довольно громким:

— Хорошо ли вы совершили путь и благополучно ли на вашей родине?

Смятение пронеслось по лицам сидящих паломников. По церемониалу они не должны были ничего отвечать, а лишь слегка приподняться и отдать легкий поклон переводчику. Он трижды предупредил об этом. Но старый цайдамец все же издал какой-то благоговейный храп.

Переводчик молча передал от пришельцев поклон далай-ламе. После этой церемонии принесли чашки с припущенным рисом. Далай-лама отведал из поданной ему чашки и сполоснул рот из особого кувшинчика. А паломники даже не успели поднести щепотку риса ко рту. Аудиенция была окончена. Два громадных телохранителя выхватили из-за поясов бичи и набросились на них, рассыпая удары.

— Убирайтесь скорее! — кричали они, а бог провожал всех своей отрешенной, отлитой в бронзе улыбкой. Толкаясь и застревая в дверях, паломники выбежали под жестокое и равнодушное небо. Так вот она, священная тайна Тибета!

Цэрен распрощался со стариком и другим своим приятелем, умыкнувшим жену, и отстал от паломников, чтобы как следует осмотреть Красный дворец и, если удастся, другие здания Поталы. С Цыбиковым они расстались как малознакомые люди. Какой-то безотчетный инстинкт заставил Цэрена вспомнить об ученом пандите. Он стал отыскивать его в толпе, но тот, видимо, ушел раньше всех.

Цыбикову стало вдруг смешно это его неожиданное разочарование. И в самом деле! Выпускник Петербургского университета — и вдруг вообразил себе неведомо что! Конечно, во многом виновата тайна, окутывающая Тибет, и всевозможные домыслы, распространяемые в Европе по поводу этой тайны. И, конечно, религиозный экстаз паломников. Как ни странно, всевозможные трудности и опасности, с которыми сопряжено путешествие в Лхасу, только подогревают этот экстаз. Но таков человек. Запретный плод всегда ему сладок.

«Нечего гневить Бога, — сказал он себе. — Твое паломничество протекает как нельзя более успешно. Ты достиг недосягаемого и увидел невидимое. Осталось совсем немного. Поэтому воспользуйся случаем и осмотри Поталу — местопребывание живой святыни, чтимой столь же высоко, как статуи основателей буддизма», — и он пошел в сторону, противоположную той, куда направился Цэрен…

Дворец далай-ламы находится в одной версте на запад от города. Он вне всякого сомнения является самым замечательным зданием не только Лхасы, но и всего Тибета. Полное название его Ду-цзин-ньибий-побран Потала, или «Потала, дворец второго кормчего».

Построил дворец легендарный царь Сронцзан-гамбо. Так это или нет, кто знает. Несомненно одно, что на этой скале, именуемой «Красной горой» (Марбори), когда-то находился замок, испытавший все невзгоды вековых феодальных войн.

В середине XVII столетия Потала сделалась резиденцией пятого далай-ламы, знаменитого Лобсан-чжяцо, который сумел завоевать верховную власть в Тибете. Это в его время были возведены главные части дворца, а прежние, обветшавшие здания отделаны заново. В народе до сих пор помнят это страшное время, когда людей тысячами сгоняли на рабский труд. Постройка продолжалась десятилетия, подобно скорбной эпопее Древнего Египта, жестокой мистерии пирамид. Чтобы воодушевить изнемогавших рабочих, далай-лама сочинил песню, которую и поныне поют чернорабочие.

Рассказывают также, что смерть застала пятого далай-ламу, когда дворец еще не был достроен. Управитель Сан-чжяй-чжяцо шестнадцать лет скрывал от народа, что душа далай-ламы воплотилась в иное тело, и выставлял на празднества загримированную статую. От имени мертвеца принуждал он тибетцев продолжать изнурительную и бессмысленную работу.

Так и вырос на Южной горе целый квартал длиной в добрых 200 саженей. Потом его окружили высокой каменной стеной.

Главный дворец построили на самой вершине; он заполнил своим основанием все углубления и спуски.

Он не похож ни на одно сооружение в мире. Жмущиеся друг к другу низко усеченные пирамиды во много этажей и типично тибетские плоские крыши создают неповторимый резко асимметричный ансамбль.

Фасад дворца производит впечатление грозное и величественное, но оно сразу же сменяется разочарованием при виде задних глухих стен с черными дырами, из которых непрерывно стекают нечистоты.

Но лестницы Поталы — это окаменевшая поэма. Они пересекаются под острыми ступенчатыми углами. Медленно и вместе с тем стремительно уводят они к небу.

Во дворец ведут три широкие лестницы с лицевой стороны и две боковые дороги, которые тоже потом переходят в каменные лестницы. По этим дорогам приходят во дворец различные должностные лица, которых далай-лама рассылает по всему Тибету. Лестницы для пеших, дороги для конных. На круглом дворе всадники спешиваются, слуги отводят животных в конюшни, а перед путником все та же лестница, ведущая в небо.

Главные святыни и апартаменты далай-ламы находятся в центральной части дворца, выкрашенной в красно-коричневый цвет. Поэтому и называется эта часть Поталы «Побран-марпо», что означает «Красный дворец». А может, красен он от крови строителей, коричнево-красен от свернувшейся крови, давным-давно пролитой крови? Об этом умалчивает песня, сложенная пятым «перерожденцем» бессмертного далай-ламы. Но стоит прижаться ухом к стене, и…

В среднем этаже Красного дворца находится зал для духовенства дворцового факультета, именуемого дацан Нам-чжял. Дацан состоит из 500 лам, постоянно живущих здесь и совершающих богослужения во здравие далай-ламы. А над залом дацана другие залы, в которых тускло поблескивает в шатком свете лампад и курительных свечей золото и бронза пирамид-ступ, или субурганов по-монгольски, в которых хранится прах всех далай-лам, начиная от пятого «перерожденца». Предшественники этого «фараона-строителя» мирно спят в бройбуиском Галдан-побране, а самый первый далай-лама похоронен в монастыре Ташилхуньпо.

Конечно, строитель Поталы, шестнадцать лет числившийся в живых после смерти, удостоился самого богатого субургана. Говорят, что на него ушло все золото и все драгоценные камни тибетской казны. Это настоящая золотая пагода в два человеческих роста.

Во дворце находятся апартаменты первого советника далай-ламы — чжишаб-хамбо и четырех высших сановников — лам, именуемых придворными писцами (дунйигши). Вместе они образуют Совет — йигцан, который заведует всей духовной жизнью Тибета.

В других частях здания, зовущихся Белым дворцом (Побран-карбо), помещаются квартиры придворного штаба, приемные залы, службы, кладовые. Слева от дворца, также на скале, стоит главная тюрьма верховного правления Тибета. В случае надобности Потала быстро может превратиться в крепость. Поэтому все ее ворота окружены стенами, образующими запутанный лабиринт. А если верить слухам, то вся скала под Поталой источена, как старый пень древоточцами, потайными ходами. По другую сторону к стенам лепятся частные дома. Впрочем, на южной стороне, уже за стенами, Цэрен видел два желтеньких домика с китайскими чешуйчатыми крышами. Каждый из них был окружен высокой стеной. Ворота были закрыты неплотно. Он мельком заглянул в щель и увидел каменные плиты и огромную гранитную черепаху, которую закрыла вдруг желтая тога. Какой-то лама шел к воротам. Цэрен быстро отскочил в сторону и поспешил назад к Потале.

Он прошел мимо дорина — большой гранитной колонны, стоящей на гранитном же пьедестале. Отсюда, если, как положено ламаитам, обходить Поталу посолонь, то есть всегда оставляя святыню по правую руку, можно рядами хаотично разбросанных домиков выйти к большому субургану Барчед-дэн, что в переводе с тибетского звучит, как «Промежуточная пирамида».

Субурган этот соединяет вершину Мрбори с другой вершиной, называемой Чагбори. Говорят, что эта цепь скалистых холмов — окаменевший дракон, который, как известно, не только является владыкой вод, но и служит гербом соседнего Китая. Как и вероломная, корыстолюбивая китайская власть, так и вода, угрожающая наводнением, породили в тибетцах опасения, что дракон может ожить и принести неисчислимые беды. Поэтому гору рассекли на две части и воздвигли на этом месте субурган. Пока дракон не подает признаков жизни…

Кроме того, здесь проходит главная, самая удобная дорога из Лхасы, так что лучшее место для прохода в скале найти было бы трудно. Безымянный строитель поставил на выступах скальных стен небольшие субурганы, которые соединил проволокой, увешанной кольцами. Когда подымается ветер, проволочная арка начинает тихо и мелодично звенеть.

Цэрен прошел под звенящими кольцами и, присев на камень, стал разглядывать Поталу сбоку.

Богомолец, совершающий лин-хор, то есть круговой обход святынь Лхасы, не проходит под этой аркой, а, минуя ее, идет по подошве горы Чагбори, вдоль берега речки. На этом отрезке пути вплоть до скалистого выступа у реки Уй-чу нет ничего особо замечательного. Разве что масса высеченных прямо в скале статуй буддийских божеств, пестро и аляповато раскрашенных. Здесь же, в неглубоких пещерах-нишах, сидят каменотесы со всевозможными инструментами и красками. Они изготовляют из каменных плит изображения богов и раскрашивают потом каждого бога в подобающие ему цвета. Вокруг мастеров всегда топчется небольшая толпа. Торговля идет бойко. Купив святыню, богомолец выбирает на скале укромное местечко (краски акварельные и могут пострадать от дождя) для своего кумира. От множества таких приношений скалы превратились в многоцветный, невиданной величины иконостас. Поистине нужно быть богом, чтобы равнодушно взирать на это воплощение человеческих несчастий и молений.

Мелодично звенели кольца под легким ветром. Прозрачный синий сумрак тихо сочился с черно-фиолетовых, резко очерченных на остывающем небе хребтов. Цэрен был один. Все это время его не оставляло чувство, что за ним и Цыбиковым внимательно и настороженно следят чьи-то глаза. В прозрачном, чуть дрожащем воздухе белели дома Поталы. Неподвижная каменная улыбка и устремленные в непонятную даль незрячие глаза на каменном субургане. Он был один.

Захотелось есть. С утра он съел только лепешку из ячменной муки — цзамбы да кусок вареной баранины. Все это запил холодным чаем, чуть-чуть приправленным коровьим маслом. Вспомнилась чашка с рисом, которого так и не довелось отведать в гостях у тринадцатого «перерожденца».

Как удивительно бедно живет здесь простой народ. Чернорабочий получает в день одну треть дамаха, что составляет около семи копеек, хороший ткач зарабатывает в два раза больше. Да и рядовому ламе живется не лучше. Монах-чтец за целый день непрерывного чтения едва выручает один дамах. Общая беспросветная бедность. Одна треть, две трети дамаха — это не пустой звук. Монеты-«отрубки» постоянно кочуют от бедняка к бедняку.

В ходу здесь и непальские монеты, и британо-индийские рупии, которые тибетцы называют пилин гормо. За один такой серебряный пилин дают три или три с третью дамаха.

Потому таким видимым уважением пользуются богатые люди. Их встречают всеми знаками почета. Снимают обеими руками шапку, приветственно высовывают язык, называют «высокородным» (пошю), внимательно слушают, то и дело вставляя «лха, ляг-со», что означает «хорошо! хорошо!» Все, что делает и говорит богатый, — всегда хорошо.

Впрочем, разве в других странах дело обстоит по-иному?

Цэрен пересек дорогу и направился к задней стороне Поталы. Его не интересовали обширные конюшни далай-ламы, в которых, кстати сказать, содержатся и слоны, привезенные из Индии специальным послом. Но вот знаменитый Лy-хан («драконов храм») давно уже манит к себе тревожной своей тайной. Здесь совершаются постоянные богослужения о «своевременности и соразмерности осадков». Такова официальная версия. Действительно, иногда ламы своевременно предупреждают о снегопадах и довольно точно предсказывают засуху. Однако в простом народе ходят слухи, что в храме есть глубокий бассейн, где живет настоящий водяной дракон, пойманный в одном из горных озер. Но все окна храма выходят во внутренний двор, а дверь всегда закрыта. Потребовалось много усилий даже для того, чтобы незаметно подобраться к храму с фотографическим аппаратом и сделать несколько снимков.

Они сумели пробраться в недоступную Лхасу, посетили самые знаменитые ее святыни, даже удостоились благословения живого бога, но беспокойное чувство, что все это лишь внешняя, обманчивая сторона вещей, не оставляло их. Они видели в монастырях деревья, на коре которых явственно проступают весной буквы тибетского алфавита, и даже сфотографировали это «чудо». Безусловно, оно дело рук человеческих. Весь вопрос в том, как это сделано. Таких вопросов тысячи, но ни на один из них нет ответа. Цыбиков и Цэрен составили подробные планы Поталы и наиболее почитаемых храмов, но сокровенные тайны неуловимой тенью ускользнули от них. Быть может, это мнимые тайны, живущие в шепоте забитых и темных людей. Но Цэрен воочию видел и рождение букв на коре деревьев, и человеческий череп с третьей глазницей над переносицей! Где же истина? Какое мучительное чувство сомнения, противоречивое чувство ожидания и беспокойства!

К Потале примыкают особые сооружения, которые называются «линами», что, скорее всего, означает «мир» или «местопребывание». Цэрен так точно и не узнал, что представляют собой лины. Это дворцы и в то же время особые домовые храмы знатных «перерожденцев» — хутухту, которые в давние времена занимали «ханский» престол, то есть должность верховного правителя Тибета. В каждом дворце свой штат духовенства, пользующегося значительной независимостью и большими привилегиями. Линов всего пять: Тан-чжяй-лин («местопребывание распространения учения», или, может быть, «распространяющий учение мир») находится на западном краю города и принадлежит «перерожденцам» легендарного Гара; Шидэ-лин («местопребывание четырех отделов», «четырехотдельный мир») расположен на северо-западе и принадлежит радэнскому хутухту — хозяину одного из древнейших монастырей; вблизи него находится самый большой Цэме-лин («местопребывание желания долголетия», «желающий долголетия мир»), принадлежащий чжонэйским номун-ханам; далее, на северо-восточном краю города стоит древний Мэру-лин, основанный еще при тибетском царе Адагти-Ралпа-чане, но пришедший затем в упадок. Чжово-Адиша возобновил его. Во время третьего далай-ламы он присоединен к последователям Цзонхавы; Гун-дэ-лин («всепокойный мир») находится к юго-западу от Поталы, по южную сторону большой дороги, ведущей на запад. Он принадлежит хутухтам Дацаг.

Они не смогли осмотреть ни один лин. Паломников туда не пускают. Да никто особенно и не стремится в эти древние дворцы-храмы. Они не окутаны облаком слухов, но в каждом идет какая-то скрытая от мира работа. Еще вчера Цыбиков сказал: «Если мне удастся благополучно вернуться на любимую родину, я смогу сказать только одно: в Цэме-лине знают, как усыпить человека на много веков, но я далеко не уверен, что это умеют делать». Примерно то же могут они сказать и об остальных линах. Ведь о чудесах, которые якобы могут творить ламы, говорят много, но кто может похвастаться, что видел эти чудеса своими глазами?

Зато Цэрену удалось проникнуть в медицинский Манба-дацан — небольшое здание на скале Чагбори. Там он видел прекрасные статуи богов, сделанные из коралла, бирюзы, малахита, ароматного белого сандала, и инструменты, принадлежащие основателю индо-тибетской медицины Сочжэд-шонну, что по-тибетски значит — «молодой исцелитель». Штат духовенства состоит из шестидесяти лам, специально присланных из разных монастырей. Они получают содержание из казны далай-ламы и живут в домах, построенных вокруг дацана. Заведует ими хамбо, состоящий также лейб-медиком далай-ламы.

Хамбо показал Цэрену бронзовую статую, которой больше тысячи лет. Она облита воском, на котором нарисованы санскритские буквы. Стоит ткнуть серебряной иглой в определенную точку, как выступает капелька красной жидкости. На этой статуе студентов обучают чудесному искусству целебных игл. Хамбо сказал, что на теле человека есть 695 активных точек, укалывая которые можно излечить многие болезни. Цэрен тут же пожаловался, что застудил позвоночник и часто мучается жесточайшими болями. Его раздели и посадили на каменное сиденье, напоминающее большой котел. Хамбо внимательно ощупал поясницу и разрисовал ее черной тушью, а два студента вонзили в указанные места длинные серебряные иглы. Цэрен вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности или, может быть, от ожидания боли. Но никаких неприятных ощущений не испытал. Ему только казалось, что уколотые места постепенно разогревались. Это было очень приятное, успокаивающее тепло. С тех пор прошло три месяца, и ни разу его не беспокоили боли в пояснице.

Ничего подобного европейская медицина не знает! Тибетские врачи легко излечивают самые трудные болезни, но они совершенно бессильны против чахотки или эпидемии холеры…

Цэрен обошел Поталу кругом, мысленно делая некоторые поправки к составленному ранее Цыбиковым чертежу. Стало уже совсем темно, и в кумирнях затеплились лампадки с топленым коровьим маслом. Крохотными красными точками зажглись курительные свечи. Цэрен вышел на дорогу и бодро зашагал к Лхасе. В городе спать ложатся довольно рано, а прогулка по пустынным улицам далеко не безопасна. Им тоже пришлось привыкнуть к такому образу жизни. Тем более что в городе нет никаких увеселительных заведений. Есть, правда, один театр, точнее, принадлежащая китайцам открытая сцена и несколько китайских же ресторанов. В них подают чай, свинину и китайские лепешки. Горячительных напитков нет, но допускается игра в китайские карты. Сладковатой и дурманящей рисовой водкой — ханджой торгуют в одном кабачке, запрятанном на окраине Лхасы. Местную водку — ара можно получить на любом постоялом дворе.

Город буквально изрезан множеством канав; по некоторым из них течет вода, другие давно высохли, но большая часть предназначена для нечистот. Там, где канава пересекается улицей или дорогой, устроены каменные и деревянные мостики. Один из них, называемый Ютогсамба («бирюзовый мост»), поставлен на главной дороге — от ворот храма Чжу к Потале. Он представляет собой широкую галерею, покрытую зеленой глазурованной черепицей. Тибетцы очень гордятся этим мостом и причисляют его к чудесам своей столицы. Сразу же за мостом и дворец Шадда, куда Цэрен должен прийти с восходом луны.

Осталось совсем немного. Цэрен прибавил шагу. И тут взошла луна. Пепельный свет ее выбелил улицы и проявил густые тени. Но едва Цэрен вошел в темноту мостовой галереи, как кто-то набросил ему на голову мешок…

Путь с юга

Мираж цветной — земная ширь,

Непрочный радужный пузырь.

Когда на мир так смотрит глаз,

Не видит ангел смерти нас.

Дхаммапада, XIII, 170

Грусть мудрых мыслей о добре

Освободит нас от оков.

Так тает в лунном серебре

Холодный пепел облаков.

Там же, XIII, 172 и 173

У пришедшего с юга нет имени. Вернее, еще не настал тот день, когда он сможет открыть свое настоящее имя. Р. Н. — вот и все, что он пока может сказать о себе. Он родился в 1849 году на северо-западе Индии, в Порбандаре, белом городе, на берегу Оманского залива. Его соплеменники — люди горячей крови, нетерпеливые и предприимчивые. Они ведут торговлю от Адена до Занзибара, и беспокойство путешественников передается здесь от отца к сыну. Порбандарцы привыкли уважать чужие законы и готовы в каждом чужеземце приветствовать друга. Но они знают, что нет в мире лучшего места, чем белый их город, и потому всегда стремятся вернуться домой. Так и живут они в постоянном стремлении и беспокойстве. Влажный муссон напоминает им о далеких цветущих странах, а тихий пассат зовет вернуться назад. Поэтому они быстры в делах и решениях, экспансивны и немного вспыльчивы.

Он родился брахманом. Из его семьи вышло много знаменитых людей. Его родители были ревностными приверженцами индуизма, великим принципом которого является ахимса. Этот древнейший принцип индусской религии лег в основу многих религий: джайнизма, буддизма и древнего культа бога Вишну. Смысл его предельно ясен: «Не делай зла. Не вреди никакой жизни. Воздержись от насилия». Любовь к ближнему гораздо более короткий путь к Богу, чем мудрость и разум. Вот почему его родители не придавали никакой цены деньгам. Все их состояние было растрачено на благотворительность. Жили они очень скромно. Сколько он помнит свою мать, она либо раздавала милостыню, либо ухаживала за больными. В промежутках между этими занятиями она постилась.

Когда после дневных трудов все собирались вместе, отец усаживался под лампой и вслух читал стихи из «Рамаяны». Он часто жаловался, что недостаточно силен в санскрите. В этом он видел основной недостаток полученного им английского воспитания, лишившего его сокровищ родного языка. Но он хорошо знал индусские священные книги веды и упанишады, хотя читал их лишь в переводе.

Р. Н. не испытывал благоговейного трепета перед заветами старины. Более того, иногда позволял себе кощунственные высказывания, которые родители выслушивали с тихим и молчаливым укором. Они следовали принципу, что веру нельзя постичь разумом, а можно лишь обрести внутри себя.

Уже учась в школе, он считал себя атеистом и бравировал этим. Однажды вместе с товарищами дошел в своем нечестии до самого страшного для индуса кощунства. Собравшись тайком в загородном доме одного из соучеников, мальчишки отведали говядины… Р. Н. тогда чуть не умер от ужаса и отвращения.

С тех пор он перестал бравировать атеизмом, но и древние боги не стали ему ближе. Потом он научился отличать этическое начало от культа, сокровища духовной культуры от слепого суеверия. Но главное, он научился уважать чужую веру.

В восемь лет он был помолвлен, а в тринадцать уже женат. Махатма Ганди, которого родители женили в еще более раннем возрасте, впоследствии боролся против ранних браков, считая их гибельными для нации. Лишь в очень редких случаях подобный союз на всю жизнь, начало которому положила еще детская дружба, может дать чудесное душевное единство.

По примеру многих своих товарищей Р. Н. захотел продолжать свое образование в Англии. Мать согласилась на его отъезд лишь при условии, что он даст три великих обета, обязывающих воздерживаться от вина, мяса и физической любви.

Но Лондон разочаровал его. Все здесь мешало работе и сосредоточенности. Шум, обилие людей и экипажей, жестокий лондонский туман и суетные развлечения сверстников. Знакомство с Библией не принесло ничего, кроме скуки. Он оставил ее, едва дойдя до «Исхода». Индуистская мистика выглядела куда изощренней и тоньше, гораздо более достойной внимания мыслящего человека. Зато именно здесь, на чужбине, ему открылась дикая красота «Бхагавад Гиты». Он был очарован этой грозной поэмой, дышащей звездным светом и ароматом молний. Она возвратила ему удивительное чувство родины. Он не стал верить в Браму или Шиву, но какая-то неуловимая связь с душой Индии, ее древней этикой была установлена. И с каждым днем эта властительная связь крепла.

Он бросил занятия юриспруденцией, поскольку профессия адвоката показалась ему безнравственной и постыдной. С удвоенным усилием принялся он за изучение древних культур Востока. Пытаясь постигнуть темный смысл седых сказаний, он чувствовал, как крепла живительная связь с родиной. Знакомство с древнеегипетскими папирусами и клинописными табличками Двуречья вывело его на какой-то удивительный круг постижения человеческого духа. Законы вавилонского царя Хамурапи и хеттская песнь об Уилликумми заставили вновь обратиться к Библии, и он почувствовал поэтическую прелесть Песни песней. Иранская «Авеста» помогла по-иному взглянуть на великий индийский эпос — Законы Ману и Джатаки. Надписи индийского царя-миротворца Ашоки он воспринимал уже в связи с моралью Ассирии, Ниневии, Урарту и хеттов.

Иными словами, он ощутил вклад своей страны в великую культуру Востока. Точнее, испытал предчувствие этого удивительного ощущения, которое должно было прийти с сознанием и пониманием.

В Лондоне он познакомился с тогдашним губернатором Бенгалии сэром Джорджем Кемпбеллом, который пригласил его на работу в недавно открытую Бутийскую школу. Поэтому по окончании учения он лишь немного погостил дома и уехал вместе с женой в Дарджилинг.

Там по предложению Кемпбелла он ревностно начал изучать тибетский язык. Вскоре у него установились наилучшие отношения с раджой Сиккима — маленького независимого государства на границе Индии и Тибета. Познакомился он и с влиятельнейшими сиккимскими ламами, вместе с которыми совершил несколько интересных поездок по тамошним монастырям.

Однажды лама Лобсан-чжяцо, состоявший преподавателем тибетского языка в Бутийской школе, был командирован в Лхасу и Ташилхуньпо с дарами от своего монастыря. Этим случаем и воспользовались для того, чтобы узнать, нельзя ли, наконец, получить от тибетского правительства разрешения посетить Лхасу.

Одновременно Р. Н. получил от английской администрацииприглашение как можно скорее прибыть в Калькутту для важного разговора. Видимо, ему было сделано несколько предложений, одно из которых означало путешествие в недоступный Тибет. Он принял большинство из этих предложений и тут же получил доступ к секретным документам.

Отныне Тибет становился для него смыслом жизни. Он должен был знать об этой стране все, что только было можно, еще до начала экспедиции.

Р. Н. читал отчеты путешественников, донесения шпионов, заметки паломников и купцов. Любая мелочь была для него исключительно важна, от случайной детали могла зависеть жизнь. Материалов было много, но как мало говорилось в них об этой удивительной стране. Ему посоветовали не делать выписок, а положиться на свою память. Со всех точек зрения это было удобнее, да и надежнее тоже. И он буквально вгрызался в английские, непальские, сиккимские, китайские, индийские и русские тексты. Он уже жил Тибетом. Итак, Тибет…

Тибет — это «страна снегов», священный центр ламаизма, куда с глубоким благоговением обращены сердца и взоры миллионов людей. Он зовется таинственным и недоступным, цивилизованный мир почти ничего не знает о нем, поскольку Тибет не хочет, чтобы о нем знали. Весь XIX век прошел под знаком все учащающихся попыток вырвать тайну великих снеговых гор. Многие пускались в это опасное предприятие, но немногие возвращались обратно. Сотни путешественников, то явно, то переодевшись паломниками, отважно отправлялись в далекий и трудный путь. Создавались прекрасно оснащенные и хорошо вооруженные научные экспедиции, которые пускались в дорогу под надежной европейской и туземной охраной. Но Тибет не хотел открыть свои тайны, и экспедиции возвращались, а смельчаки-одиночки навсегда оставались под ярким изменчивым небом.

Такие «запретные» страны, как Китай, Япония и Корея, давно уже вынуждены были открыть свои ворота для ловких миссионеров и хищных купцов, но горы Тибета, его ледники и заснеженные перевалы, пропасти и теснины — надежный союзник людей, которые хотят сберечь своеобразие своей жизни, какая бы она ни была: хорошая или плохая.

Тибет… Последняя твердыня Азии, самой природой хранимая от любопытных взоров и алчных замыслов чужеземцев. Страна пустынь и величайших гор, где живут грозные и могущественные боги, чьи высеченные в скалах лики сурово глядят в глаза незваных гостей.

Это высочайшее в мире плоскогорье занимает пространство почти в 2 миллиона квадратных километров. Средняя высота его над уровнем моря — 4 тысячи метров. С севера и юга его оберегают горные цепи Куэнь-Луня и Гималаев, на востоке и западе альпийские долины надежно защищены глубочайшими пропастями. Извилистые дороги очень редки, и мало кто знает, как можно пройти по этим дорогам. Это пути горного лабиринта, теряющиеся у отвесных стен, скользящие над бездной.

Это земля озер и родина рек.

Озера лежат меж синих холмов Хачи на северо-западе. Холодные горько-соленые воды, спрятавшиеся на дне котловин. Путешественник рискует здесь погибнуть от жажды. Рек почти нет, колодцы засекречены, а небо всегда сурово и ясно. Холодно и сухо в этом краю туманно-синих холмов и стального беспощадного блеска мертвой воды.

Глина, глина и песок, покрытые черной галькой и редкими сухими кустиками солеросов. Пустыня, бесплодная и недоступная. Путь через нее губителен. Можно месяцами бродить здесь и не встретить ни человеческого жилья, ни колодца.

Тибет — мать великих рек Азии. Здесь, в скалистых горах его, формируются Хуанхэ и Янцзыцзян, Меконг (Лунцаньцзян) и Брахмапутра (Цангпо). Священный Инд тоже рождается в этих горах. Но Тибет — это не только горы, это луга, поросшие гигантскими цветами, колдовская сила пещер, в которых живут высохшие, как мощи, старцы, непроходимые леса, где стволы кедров обвивает сорокаметровая крапива. И лесные поляны, где люди не смеют охотиться, и куда олени приходят лизать соль, а барсы наточить о священные деревья беспощадные когти. Там медведь не уступит пути человеку, а леопард тихо уходит прочь, увидев на скале тень Учителя. Майтрея — победитель встает там во весь свой рост, связывая и разрешая судьбы. Майтрея — грядущий, еще не явившийся в мир Будда, который принесет счастье всем живым существам.

Люди живут там в основном по берегам священной для всякого индуса Брахмапутры. Она дает воду и жизнь Лхасе, Шигацзе, Джангдзе и Чэтану. На всем плоскогорье живут люди, говорящие на одном языке, составленном из многих наречий. Но ни индийцы, ни китайцы не понимают его. Жители называют себя народом бод (произносится «бё»), но обитатели Чантана между озерами Пан-Гон и Тенгри-Нор называют себя чан-па, люди страны между Тенгри-Нор, Куку-Hop и Дацзяньлу — хорпа, а кочевые племена — дог-па.

В давние времена тибетские кланы составляли единое и самостоятельное государство. Теперь большая часть и земель входит в состав империи, подвластной Дайцинской династии китайских императоров, а окраинные территории принадлежат Непалу, Сиккиму и Бирме.

Никто даже не знает, сколько живет в недоступном Тибете людей. Одни считают, что три миллиона, другие — не меньше восьми. А ведь мир вступил в XX век, и географы уверяют, что на Земле не осталось больше «белых пятен».

На северо-востоке Тибетского плоскогорья люди бод смешались с монголами (дамсок). Небольшая колония монголов поселилась и на севере Лхасы. Великое смешение народов, неодолимая диффузия, которая медленно, но верно подтачивает любую изоляцию.

Только с начала XVII века Небесная империя Дайцинов распространила свой суверенитет на Тибет. До той поры это был автономный край, состоявший из четырех провинций: У (Уй), Цан (Цзан), Кам и Нгари (Къорсум), находящихся под верховным управлением далай-ламы. Но медленно и постепенно, верные своей традиционной политике, китайские императоры стали прибирать Тибет к рукам. Ненавязчиво, вкрадчиво, почти незаметно для самих тибетцев власть стала переходить в руки правителей пограничных провинций Китая. Многомиллионное государство неторопливо всасывало в себя страну снегов. Для того чтобы наблюдать за землями, примыкающими к индийской границе, китайцы направили постоянного представителя — амбаня.

Потом началось наступление на власть далай-ламы. Амбань и не думал посягать на его религиозный авторитет. Напротив, святость и непогрешимость далай-ламы всячески подчеркивались. Но вот реальная власть, действительное участие в управлении страной — это далай-лама постепенно терял. Тем более что и другие высшие религиозные князья Тибета стали требовать для себя верховного владычества над провинциями и областями. Китайцы отнеслись к таким претензиям весьма благосклонно, и суверенитет далай-ламы становился все более номинальным.

В XIX веке все входящие в состав Китая тибетские земли были раздроблены на почти не зависимые друг от друга феодальные владения, так или иначе подчиненные Пекину.

Северо-восточная провинция, населенная кочевниками доша и монголами, подчинена китайскому амбаню, который проживает в Синине (китайская провинция Ганьсу).

Юго-восточный край с городами Батан, Литан и Дар-чэньдо включен в состав китайской провинции Сычуань и подчинен непосредственно ее генерал-губернатору.

Третья часть, значительно превосходящая по площади обе другие, составляющая собственно Тибет, закрыта для иностранцев и находится под надзором лхасского амбаня.

Так что изоляция Тибета вызвана не столько религиозными тайнами лам и желанием тибетцев сохранить свою самобытность, сколько чисто политическими соображениями центрального правительства в Пекине.

Жители Тибета все еще помнят те времена, когда далай-лама единовластно управлял всеми четырьмя провинциями. Однако деление страны на У, Цан, Кам и Нгари лишь дань исторической традиции. Три китайских амбаня управляют страной, раздробленной на множество автономных владений, точных границ которых не знает никто.

Таков Тибет на грани нового, XX века.

Французский путешественник Дютрейль де Рене считает, что непосредственная власть далай-ламы распространяется на полтора миллиона человек, среди которых не менее 300 тысяч монахов. Центром этих владений далай-ламы является провинция У.

Затем следует область, подчиненная второму тибетскому властителю паньчэнь-риньпочэ, или паньчэнь-ламе, обитающему в монастыре Ташилхуньпо близ города Шигацзе. Он властвует над сотней тысяч подданных, населяющих провинцию Цан, но авторитет этого второго по значению ламаитского иерарха распространяется далеко за пределы этой провинция. Именно паньчэнь-риньпочэ, а не далай-лама, назначает настоятелей монастырей племени голог в Амдо.

В том же городе находится и резиденция главы секты сакья, которая, как и приверженцы старой религии (бонбо), не признает верховной власти буддийских лам. По сути каждая секта обладает своими автономными владениями. Но над всеми распростер свои перепончатые крылья дракон Небесной империи.

Тибет — изолированная страна, и сношения его с внешним миром крайне затруднены. То, что тибетцы именуют словом «лэм» — «дорога» или даже «чжя-лэм» — «большая дорога», представляет собой узкую тропу, петляющую по дну глубоких лощин, прерываемую бурными потоками, которые редко удается перейти вброд. Мостов почти нет. Лишь изредка можно встретить два-три бамбуковых ствола, переброшенных над ревущей белой водой. Часто лэм змеится по крутым отрогам, которые вздымаются на пять и более тысяч метров. Там сияют облака и воют колючие метели, а снежные лавины, как спички, ломают исполинские стволы гималайских кедров. Порой лэм сужается в узкую, не шире одного фута, ленту, заброшенную на скальный карниз, заледенелый, скользкий, повисший над страшным обрывом. Там можно только стоять, приклеившись спиной к холодной скале. Стоять и ждать, пока ветер не сорвет человека, как жалкую былинку. А бывает и так, что там, где еще вчера был удобный путь, вы встретите лишь груду скальных обломков, ямы и рытвины, искореженные обвалом, с корнем выдранные стволы.

Только черный як может пройти по таким дорогам. Тяжелое животное продавливает ледяную корку и потому не скользит, а короткие ноги позволяют ему идти вперед даже при сильном боковом ветре. Як спокойно тащится над пропастью, лениво жуя, карабкается почти по отвесному склону. Ему не нужен запас пищи в дорогу, он всегда отыщет пук высохшей жесткой травы, оставшейся в скалах еще с незапамятных времен. Этого хватит ему на день пути.

Но яки ленивы и упрямы. Устав идти, они ложатся на снег и скорее дадут убить себя, чем тронутся дальше. Они не могут идти караваном, как лошади или верблюды, а тащатся беспорядочным стадом, калеча друг о друга привязанный груз.

В горах они вряд ли пройдут больше 10 километров за сутки, по равнине, может быть, сделают вдвое больше.

Вот почему многие все же рискуют идти на лошадях, которые намного дороже, которых трудно прокормить и которые в довершение всего срываются в пропасть вместе с кладью.

Главные дороги соединяют Лхасу с Синином. Самая западная из них проходит через Нагчу, переправу Чумар Рабдун на реке Мур-Усу и цайдамское княжество Цзун-Цзасака. Это самый длинный и самый оживленный путь. Монголы предпочитают его. Лучше дать лишку, чем встретиться с разбойниками. Длина этого пути 1860 километров. Яки одолевают его в 108 дней (20 дней от Лхасы до Нагчу, 88 — от Нагчу до Синина). Людские поселения встречаются лишь вблизи Лхасы и на участке Синин — монастырь Танкар, 800 километров проходят по совершенно безлюдной земле, на остальном маршруте — только два небольших поселения: Нагчу и ставка Цзун-Цзасака. Но путь зато ровный и спокойный. Высокий путь по черной гальке и солончакам.

Старики рассказывают о другой, еще более прямой и удобной дороге, проходившей южнее переправы Чумар-Рабдун, между горькими озерами Чжарин-Нор и Орин-Нор к Танкару. Но лихие разбойники из племени голог живо отбили у паломников охоту идти этой дорогой. И время сгладило ее.

Третий путь, открытый французом Гренаром, начинается у истоков Меконга и через монастырь Таши-гомба и Чжекуньдо выходит к Танкару. Длина его 1780 километров, но по пустыне приходится идти только 580 километров.

У монастыря Лабуг от этой дороги отходит ветка в торговый город Ланьчжоу. Она идет по населенным местам мимо монастыря Лабран и города Хочжоу. Здесь торговый человек может не опасаться разбоя.

Весь путь длиной в 2045 километров идет по стране все тех же лихих гологов, которые пропускают только караваны из Лабрана да разрешают великому ламе проехать населенной веткой, когда тот раз в три года ездит из Ташилхуньпо в Пекин. Да и по Гренаровой дороге могут проходить лишь монастырские караваны из Чже-куньдо.

Другая группа из трех дорог идет из Лхасы в Дацзяньлу (Дарченьдо) на границе провинции Сычуань. Самая южная, наиболее короткая и трудная, идет через Чжямдо (Гямда), Лхари и Чамдо. 1650 километров этой дороги яки проходят в 105 дней. Дорогой через Согцзон и Чамдо мало кто пользуется, зато северным путем, от истоков Меконга к городу Чжекуньдо, несмотря на крюк в 200 километров, следуют чаще всего. Это сравнительно хороший путь. Только лхасский амбань ездит всегда по первой дороге, которая проходит по богатым местам. Он никогда не упускает случая пополнить свою казну.

Есть, правда, еще одна дорога — из Сунпаньтина в Чамдо через монастырь Цзогчэнь с веткой в Чжекуньдо. Короткая — всего 860 километров. Но только сунпаньские контрабандисты, находящиеся в доле с местными разбойниками, могут спокойно проехать этим путем.

Приходится подробно говорить о дорогах в Тибет, поскольку от них зависит добрая половина успеха. Можно обмануть бдительность китайских властей, подкупить местную полицию, успешно пройти допрос лам. Но если вы не попадете в Лхасу, вам даже не придется подвергнуться всем этим испытаниям. А в Лхасу очень легко не прийти. Вы можете замерзнуть на перевале, обрушиться в пропасть, стать добычей леопарда-людоеда, умереть от голода и жажды в пустыне, вас могут ограбить и даже убить разбойники. И все зависит от правильного выбора дороги. Остальное — дело судьбы. Но выбор дороги во многом предопределяет вашу карму.

Третья группа дорог соединяет Лхасу с Лицзяном в китайской провинции Юньнань. Расстояние между этими городами 1600 километров, но никто точно не знает, где и как проложены там дороги. Неизвестно даже, сколько таких дорог. Весь путь проходит по совершенно не исследованной долине священной Брахмапутры. Жители Сиккима, Бутана и Непала уверяют, что там живут страшные мохнатые люди с двумя боковыми резцами, выступающими над нижней губой, и красными глазами, которые светятся в темноте, как у зверей.

Несколько дорог соединяют Лхасу с Индией. Наиболее удобная из них по взаимной договоренности между далай-ламой и лхасским амбанем закрыта для движения. От столицы Сиккима Дарджилинга до Лхасы всего 620 километров. Их можно было бы проскакать за девять дней. Это тем более удобно и выгодно, что Дарджилинг связан с Индией английской железной дорогой. Но этот путь в Лхасу закрыт. Можно пользоваться только дорогами, проходящими через Бутан и Непал. От Лхасы до столицы Бутана Тассисудона (Ташичоцзон) только 400 километров, а до столицы Непала Катманду 860 километров. Непальская дорога проходит через Чжяньцэ, Ташилхуньпо, Сакья и Тинри. Есть еще одна, почти заброшенная, дорога из Лхасы в Ассам через Чэтан.

Две дороги ведут из Лхасы в Ладак. Одна из них (2140 км) проходит через Ташилхуньпо, Гарток и Рудок, другая (1880 км) — через Сэньчжацзон, Омбо и Рудок. Почти все торговые караваны идут по более длинной дороге, проходящей по сравнительно богатым и густонаселенным районам. По этой же дороге обычно направляются к далай-ламе посольства из Ладака. На яках весь путь можно пройти за четыре месяца, на лошади — за два с половиной. Правительственный курьер, которого ожидают подставы на каждой станции, тратит на весь путь 18 дней.

Есть еще несколько трудных и почти заброшенных путей в Лхасу и Ташилхуньпо из Китайского Туркестана. Вот и все. Больше дорог в Тибет нет.

За последнее тысячелетие буквально считанные путешественники смогли проникнуть в столицу Тибета, хотя вплоть до начала XIX века они не встречали никакого противодействия со стороны местных властей.

Р. Н. внимательно изучил все документы, в которых только упоминается слово «Тибет». В течение полутора лет он не разгибаясь сидел над книгами, письмами, фотокопиями, картами и манускриптами на разных языках. Среди всех этих документов было несколько особо секретных и важных. Специальный курьер из Лондона следил за тем, чтобы они были прочитаны в изолированном помещении и не попали в чужие руки.

874 год. Первое упоминание о Тибете. Арабский купец-мореход Ибн-Вахаб покинул в 871 году родную Бассору, которую разграбили восставшие зинджи, и через Индию направился в Китай. Сохранился древний пергамент с его записями: «…За страной Китай находится страна тагазгазов, которые относятся к тюркам. Земли Китая, граничащие с землями тюрок, называются Тибетом… Однако люди из наших стран еще не бывали там, а потому никто не может рассказать о них. В этой стране встречаются белые соколы…»

1160 год. Появляется самый значительный в научном отношении географический труд средневековья, единственный, который хоть в какой-то степени можно сопоставить с великолепным творением Птолемея. Это созданная в Палермо «Книга Роджера», к которой приложена большая карта мира арабского ученого Идриси. Под покровительством короля Роджера II Идриси выгравировал на серебре эту знаменитую карту, над которой трудился 15 лет. Оригинал этой карты утерян, но копии сохранились.

Первым из европейских географов Идриси помещает в Центральной Азии Тибет (под названием Тоббат).

1166–1173 годы. Знаменитый еврейский путешественник рабби Вениамин предпринимает путешествие по Передней Азии и Северной Африке. Сохранившийся лишь в отрывках путевой дневник рабби Вениамина содержит фразу: «Оттуда (от Самарканда) четыре дня до области Тобота, в лесах которой добывается мускус».

Это первый европейский источник, в котором упоминается нынешнее название Тибета (в форме «Тобот»).

Но лишь через полтора столетия европейцы смогли проникнуть в Тибет. Первым, кому это удалось, был монах Одорик из Порденоне.

С тех пор как в начале XIII века были основаны два нищенствующих ордена — доминиканцев и францисканцев, миссионерская деятельность братьев в рясах стала неуклонно расширяться. Благодаря совету, данному папой в 1267 году магистру Доминиканского ордена Жану де Вереею, послать христианских проповедников к монголам, индусам, эфиопам, нубийцам, сарацинам, а потом и благодаря личным стараниям папы Николая IV, пославшего письма «К царям Армении, Грузии, Иберии, Эфиопии и Татарии» начался подъем миссионерской деятельности в языческих странах. Правда, конечный результат далеко не оправдал надежды великого понтифика, несмотря на самоотверженность и мужество братьев-путешественников.

Одним из наиболее выдающихся христианских проповедников был францисканец Одорико Маттиусси ди Порденоне, называемый также Одерихом Парденонским. В апреле 1318 года фра Одорико отправился в длительное путешествие по Азии. Вместе с другим знаменитым миссионером-путешественником, Монтекорвино, Одорико провел несколько лет в Китае, на обратном пути посетил Тибет и даже долго прожил в священной Лхасе. Возвратившись в Италию в 1330 году изнуренным, больным человеком, он по требованию великого магистра ордена Гуйлельмо Соланья продиктовал отчет о своих путевых приключениях. Впрочем, смерть, последовавшая 14 января 1331 года, прервала этот труд, который стал известен в Европе под латинским названием «De mirabilibus mundi» («О чудесах мира»).

«Я направился в другую очень обширную провинцию, — рассказывал Одорико, — носящую название Тибот и лежащую на пути в Индию. Это царство подвластно великому хану. Здесь можно найти хлеб и воду в таком величайшем изобилии, как нигде на свете. Жители этой страны живут в шатрах из черного войлока. Их главный город очень красив и построен весь из белого камня, а его улицы хорошо вымощены. Он называется Хоса. Никто в этом городе не осмеливается пролить кровь человека или даже животного из благоговения к идолу, которому здесь поклоняются. В этом городе живет Обасси (далай-лама) — так называют они на своем языке местного папу. Он глава всех идолопоклонников и по своему усмотрению распределяет доходы страны… У них считается красивым иметь длинные ногти, и они отпускают их столь длинными, что те покрывают им все руки. Красота женщин определяется маленькими ножками. Когда у матерей рождаются дочери, они стягивают им ноги так, что те совсем не могут вырасти…»

Сведения Одорика о Лхасе не утратили своей ценности со временем.

Р. Н. поразило чрезвычайно точное сравнение лхасского далай-ламы с Римским Папой. Действительно, и во времена Одорика, и по сей день далай-лама был и остается папой ламаитов. Он властитель душ 200, а может быть, 400 миллионов людей! А мир ничего не знает о нем, как не знает он о ламаитском Риме — Лхасе и ее тайных святынях.

Изучая документы о путешествии Одорика, Р. Н. установил, что тот попал в Лхасу через провинции Шаньси, Шэньси и Сычуань. Было это в 1325–1326 годах.

Прошло три столетия, прежде чем кто-либо из европейцев решился отправиться в Тибет.

В 1624 году иезуит Антонио Андрада проник туда из Агры (Индия), перевалив через Гималаи к верховьям Ганга (озеру Манасаровар), откуда через Рудок направился в Кукунор и далее в Китай. Описание этого трудного путешествия появилось на португальском языке в Лиссабоне.

Другой иезуит — австриец Грюбер — совершил такое же путешествие, но в обратном направлении: из Китая в Индию. Вместе с французом Дорвилем он в 1661 году выехал из Пекина через Синин и Нагчу в Лхасу, откуда, пробыв два месяца, направился в Агару через Непал.

Через 50 лет неугомонный иезуитский орден вновь посылает ловких своих офицеров разведать тайны далекой высокогорной страны. Тосканцу Дезидери и португальцу Фрейре удается в 1716 году проникнуть в Лхасу из Сиккима. Дезидери пробыл в Лхасе до 1729 года. Его чрезвычайно ценные записки о Тибете доныне остаются в рукописи, которая хранится в секретном сейфе одной из иезуитских школ.

Р. Н. получил возможность прочесть копию этой рукописи в английском переводе.

В 1719 году, когда Дезидери еще пребывал в Лхасе, туда пробрались 18 капуцинов во главе с отцом Франциско Орацио делла Пенна. Они основали в столице Тибета первую католическую миссию, которая просуществовала вплоть до 1760 года. Орацио делла Пенна прекрасно изучил город, страну и несколько местных языков. Все материалы миссии хранятся в Ватикане в Congregatio de propaganda fide.

С выписками из некоторых донесений патера Орацио Р. Н. ознакомился.

Почти не осталось сведений об интересной экспедиции голландца Самуэла ван де Путте, который около 1730 года добрался до Лхасы из Индии. Ван де Путте изучил тибетский язык и даже ездил в составе тибетского посольства в Пекин.

В 1774 году английский генерал-губернатор Уоррен Гастингс отправил в Шигазе своего доверенного агента Джорджа Богля, которому удалось снискать доверие самого паньчэнь-ламы. Это вызвало беспокойство в Пекине. Тогдашний китайский император резко ограничил самостоятельность Тибета во внешних сношениях, и миссия Богля потерпела провал.

Тогда Гастингс послал еще одного агента — капитана Самуэла Тернера, который также не смог преодолеть сопротивления китайской администрации и повернул назад.

В 1792 году на Тибет напали завладевшие Непалом гурки. Китай усмотрел в этом тайные интриги англичан. Возможно, не без оснований. Во всяком случае, это событие послужило Пекину поводом для окончательного закрытия индо-китайской границы. Потом эта мера была распространена и на границы Тибета с другими странами. Таким образом, политика замкнутости была делом рук китайского правительства. Но потом ее усвоили и правители Тибета. С тех пор она проводится в жизнь со всей строгостью.

И все же англичане не оставили своих попыток проникнуть в Тибет. Сразу же после закрытия границы с Индией в Лхасу сумел пробраться Томас Мэннинг, который своими медицинскими познаниями буквально очаровал китайского генерала, имевшего резиденцию в пограничном с Бутаном городе Пзрицзоне. В 1811 году генерал взял Мэннинга с собой в Лхасу. Мэннинг был первым европейцем, который удостоился чести повидать далай-ламу. Китайская агентура донесла об этом Пекину. Мэннинга отослали в Индию, а его покровитель генерал попал в опалу.

Но цель была достигнута. Англичане получили достоверную информацию о Тибете. Оставалось лишь взвесить, насколько игра стоит свеч. Но это был уже вопрос высокой политики. Сбор стратегической информации не зависел от его решения. Эту информацию все равно нужно было собирать на всякий случай. Особенно важна была проблема путей сообщения.

Но после Мэннинга лишь лазаристы Гюк и Габэ смогли пробраться в Тибет. В 1846 году, переодевшись паломниками, они пересекли границу китайской провинции Синин и по одной из западных дорог направились в Лхасу. Но недалеко от цели были разоблачены и по приказу амбаня с конвоем препровождены в Дацзяньлу по южной дороге, ведущей на Джямдо, Лхари и Чамдо.

Попытки проникнуть внутрь Тибета, которые делались в течение всего XIX столетия, неизменно терпели неудачи. Граница с Индией была на замке. Путешественникам пришлось изучать Тибет по рассказам побывавших там людей. Кемпбелл, Хукер, Кэннингхэм, Вилсон, Иден, Уилкокс, Гриффитс, Крик, Купер, Нидхэм, Фрешфильд, Уэддель, Доналдсон и много-много других — все они обогатили этнографию и английскую секретную службу важными сведениями о Тибете, добытыми в пограничных районах с Индией.

Западные границы Тибета прощупали братья Шлагинтвейны и венгр Александр Чома, всецело посвятивший себя изучению тибетской литературы. Долгие годы провел он в преддверии желанной страны, но так и умер, не сумев пересечь границу.

Неглубокие рейды к озерам Манасаровар (Цо-Мапьам) и Ракастал (Цо-Ланак) совершил на юго-западе сначала Муркрофт, а затем Стрэчи и Винтерботтом.

На востоке довольно подробно удалось изучить территорию, населенную тибетцами и подвластную сычуаньскому генерал-губернатору. Эти земли считались входящими в состав собственно Китая, и запрет на посещение их иностранцами соблюдался не так строго. Путешественники попадали сюда обычно из Дацзяньлу, расположенного в собственно Китае. В 1868 году таким путем достиг Батана Купер, в 1877 году — капитан Джилл, Пратт, миссис Бишоп и другие. Большой успех в изучении страны выпал на долю французских миссионеров, учредивших католическую миссию в Бонга. На первых порах им удалось проникнуть даже в Чамдо и Гарток, но китайцы быстро ограничили их деятельность. Теперь они могут действовать лишь вблизи Батана. Благодаря их стараниям был составлен столь важный для исследователя Тибета тибетско-латинско-французский словарь.

Большое значение для изучения Восточного Тибета имела экспедиция, снаряженная в 1877 году графом Сэчени, в состав которой входили топограф Крейтнер и геолог и ботаник Лоччи.

Но совершенно новая эпоха в исследовании Тибета началась с тех пор, как русские путешественники вновь обратили внимание мира на возможность проникновения в Тибет с севера по пути первых католических миссионеров.

Поскольку из-за характерной индусской внешности и других не менее важных обстоятельств для Р. Н. этот путь был неудобен, он лишь бегло ознакомился с русскими документами, да и то лишь с теми, где говорилось об обычаях местного населения. Тем более что Лхасы русские так и не достигли.

Получит он разрешение на «паломничество» в Лхасу или нет, все равно его путь будет лежать только через южную границу. С юга, только с юга сможет он пробраться в страну лам.

Смелый прорыв южной границы совсем недавно осуществил Генри Сэвидж Лендор. Из северо-западных провинций Индии он через перевал Лумпия-ле, обогнув с юга озера Ракас-тал и Манасаровар, пошел на восток, в долину Брахмапутры. Таким путем никто еще не решался идти. И все же у села Дуксам Лендора арестовали, избили и той же дорогой выпроводили восвояси.

Год спустя, в 1808 году, канадский миссионер Рэйнхарт направился в Тибет вместе с женой и малолетним сыном. В августе они выехали из Танкара и по западной дороге прибыли в Нагчу, потеряв в пути ребенка. Здесь их задержали и велели им возвратиться назад. Но они направились на восток. Вскоре вблизи монастыря Ташигомба они сбились с дороги, и миссионер отправился поискать какого-нибудь жилья. Жена прождала его три дня, но он так и не вернулся. Она была вынуждена продолжить путь и вышла в конце концов к Дацзяньлу.

Наконец, уже в этом году уроженцы Бадена Футтер и Гольдерер обследовали область, лежащую между озером Кукунор и рекой Хуанхэ.

Такова история в большей части безуспешных попыток достигнуть Лхасы. Дело было бы безнадежным, почти безнадежным, если бы не одна лазейка, долгое время остававшаяся неиспользованной.

Дело в том, что правительства Пекина и Лхасы, закрыв Тибет для иностранцев, сделали исключение для азиатов, исповедующих буддизм. Этим воспользовались англичане. В 1865 году по инициативе полковника Монтгомери индийское геодезическое бюро Trigonometrical Survey начало готовить индийских подданных британской короны для «самостоятельных географических исследований», или, говоря иными словами, для разведки Тибета и других закрытых для европейцев областей Гималаев.

В целях конспирации эти ученые-пандиты именовались лишь условными буквами. Переодетые паломниками и снабженные необходимыми материалами и инструментами, они свободно пересекали границу и довольно легко пробирались в Лхасу.

С разных сторон, кроме северной, углублялись пандиты в Тибет, и если теперь есть какие-то карты этой страны, в том заслуга пандитов. Собранные ими материалы считаются секретными и не подлежат опубликованию в течение 30 лет. Р. Н. эти материалы были, конечно, предоставлены.

С большим интересом прочел он превосходные путевые журналы пандитов А-, A-к, ламы Учжень-чжяцо.

А- в течение десяти лет (1865–1875) совершил три путешествия. Он подробно исследовал западную провинцию Нгари и дважды прошел по центральным районам с запада на восток. Дважды он побывал в Лхасе и был принят далай-ламой.

A-к побывал в Тибете в 1878–1882 годах. Его маршрут представляет собой гигантский четырехугольник с вершинами: Лхаса, Сачжоу (к северу от Цайдама), Дацзяньлу, граница с Ассамом. Осенью 1878 года он посетил Лхасу и составил первый подробный план этого загадочного города.

К концу работы Р. Н. мысленно мог представить себе каждый перевал, каждый поток и мост на дорогах Тибета. Он говорил по-тибетски столь же легко, как на языках Индии или на английском языке. Китайским языком он тоже владел довольно свободно. План Лхасы врезался в его память так прочно, что ему не надо было бы спрашивать там дорогу у посторонних.

К этому времени английское правительство собралось снарядить посольство в Пекин. Чтобы испросить разрешение на такое посольство, к китайскому императору был направлен неофициальный посланник, сопровождать которого было поручено Р. Н.

В Пекине он жил в кумирне, находящейся за воротами Аньдин и называемой Си-хуан-сы, где обычно останавливаются все тибетские торговцы. Он носил одежду китайского ламы, и его действительно принимали здесь за ламу из Качэ (Кашмира). Это была первая попытка жить под чужим именем в чужой стране. Английский друг Р. И. называл это «легализацией».

Знание тибетского языка и буддийских источников помогло Р. Н. сблизиться с видными китайскими ламами. Особенно он дорожил расположением главы ламаитов Китая Чжан-цзя-хутухту.

Между тем переговоры о посольстве протекали не так, как хотелось англичанам. «Английский друг» вынужден был возвратиться в Индию, так и не достигнув поставленной цели.

Тем не менее заслуги его были высоко отмечены. Р. Н. тоже был пожалован индийским правительством титул Rai Bahadur, а англичане наградили его орденом индийской империи.

Разрешение на поездку в Тибет все еще не было получено. Оставалось готовиться к путешествию под видом паломника. К этому времени у Р. Н. состоялся важный разговор с одним английским полковником, на которого была возложена ответственность за будущую тайную миссию. Беседа протекала приблизительно так:

Полковник. Надеюсь, гуру,[76] вы готовы?

Р. Н. Да, сэр. Вполне. Хоть завтра.

Полковник. В таком случае я бы хотел сделать некоторые дополнения к вашему заданию. Вы не возражаете?

Р. Н. Буду рад выслушать вас.

Полковник. Нам бы хотелось, чтобы вы обратили внимание на расположение местных и особенно китайских гарнизонов.

Р. Н. Я уже ранее отказался выполнять любые поручения, связанные с военным шпионажем. Для меня «тайны Тибета» — это этнографические, культурные, религиозные тайны, но не более.

Полковник. Относится ли это и к путям сообщения?

Р. Н. В известной мере. Все, что касается передвижения по тибетским дорогам небольшой группы людей, я буду внимательнейшим образом отмечать и изложу потом в отчете. Одним словом, я постараюсь облегчить путь всем, кто пойдет по моим стопам. Но я не намерен пролагать дорогу военной экспедиции.

Полковник. Считаете ли вы возможным посредничество между нами и местной или китайской администрацией? Я имею в виду тех представителей духовенства и светской власти, которые готовы или будут готовы сотрудничать с нами?

Р. Н. Речь идет о подкупе?

Полковник. Как об одной из возможных мер.

Р. Н. Я не считаю порочным для себя покупать людей, которые продаются. Весь вопрос в характере необходимых сведений. Сведения, интересующие меня, а вы знаете, что меня интересует, я готов купить. Но не военные секреты. Думаю, что нет нужды повторяться.

Полковник. Безусловно. Мы слишком хорошо знаем и уважаем вас, сэр, чтобы питать сомнения по поводу ваших слов. Позвольте мне задать вам еще один, совсем неофициальный вопрос?

Р. Н. Прошу вас, сэр.

Полковник. Вы верующий человек, гуру?

Р. Н. В известном смысле да. Но эта вера вне исповедания, и смысл ее вряд ли будет понятен постороннему.

Полковник. Если я правильно понял, речь идет скорее о комплексе этических норм?

Р. Н. Это и так и не так. Но считайте, что вы поняли правильно.

Полковник. Тогда еще один и самый последний вопрос. Отдаете ли вы себе отчет в том, что сведения об этнографии, морали и религиях Тибета, равно как и подробности топографического и климатического характера, являются сведениями разведывательного характера и могут быть использованы… Вы меня понимаете, гуру?

Р. Н. «На этом свете есть двоякий путь, как мною было сказано и ранее, о безгрешный: единение санкиев[77] через познание и единение йогов через действие. Человек не достигнет свободы отречением от действия и одним отречением не поднимется до совершенства. Никто даже на один миг не может остаться истинно бездействующим, ибо все беспомощно влекутся к действию свойствами, от природы исходящими». Так говорит бог Кришна в «Бхагавад Гите», полковник. Что может сказать человек?

Полковник. Эти строки о достижении совершенства напоминают учение Будды.

Р. Н. Буддизм не возник на пустом месте. Он такой же цветок Индии, как брахманизм.

Полковник. И он цветет теперь под небом Тибета.

Р. Н. Тибетский буддизм — это лишь отраженный, стократ преломленный свет Индии.

Так мирным богословским разговором закончилась эта беседа, которая столь угрожающе началась. Полковник хорошо знал Индию и ее культуру, чтобы настаивать там, где настаивать бесполезно.

Впрочем, при этом разговоре никто не присутствовал. Данная версия рисует в выгодном свете и самого Р. H., и даже полковника. Это вызывает известное сомнение. Тем более что Р. H., как и предполагалось, отправился в Тибет как тайный агент.

Колесница Махаяны

Нельзя забыть про зло Вся суть:

Следить, как зреет черный злак.

Тем светел восьмеричный путь,

Ведущий к прекращенью зла.

Дхаммапада, XIV, 191

Ты можешь яд в руках нести,

Пока шипом не ранишь кожи.

Избегнуть злобы тот лишь может,

В ком зло не смеет прорасти.

Там же, IX,124

При рождении он был наречен именем Гаутама. Однако впоследствии ревностные почитатели дали ему новое имя — Сиддхартха. Он принадлежал к небольшому племени шакьев, состоявшему, по преданию, из одних кшатриев — воинов. Среди шакьев не было ни брахманов, ни представителей других каст. Поэтому прирожденные воины должны были сами заниматься земледелием, торговлей и другими неподобающими их касте делами. Все шакьи, том числе и их вождь — отец Гаутамы, сами ходили за плугом. Шакьи выбирали своих предводителей по принципу очередности. Отец Гаутамы не был царем, хотя и звался «раджанья» — повелитель. Но так могли звать и любого кшатрия, имеющего право стать вождем. Это потом легенда превратила Гаутаму в сына царя — принца Сиддхартху, родившегося в роскошном дворце и выросшего среди развлечений и утонченных удовольствий.

Простой народ назвал его Шакья-Муни — «отшельник из племени шакьев», а он нарек сам себя Буддой, что означает на санскрите «осененный истиной».

Буддийская легенда рассказывает, что после бесконечного множества перерождений грядущий Будда явился в мир со спасительной миссией указать человечеству выход из страданий. Последнее это перерождение и свершилось в образе Сиддхартхи — отпрыска знатного рода Гаутамы.

Шакьи жили на небольшой территории, расположенной по обе стороны теперешней индо-непальской границы, в районе нынешних округов Басти и Горакхпур. Земли их были покрыты девственным лесом, с которым приходилось вести упорную борьбу.

Жена вождя шакьев Майя однажды увидела во сне, что ей в бок вошел белый слон. Она не придала сну значения и вскоре забыла его. Но как-то она искупалась в священной пушкаре шакьев — искусственном водоеме с лотосами, после чего родила в роще деревьев сал, посвященной богине-матери, мальчика, который вышел из ее бока. Новорожденный сразу же встал на ножки и издал ликующий львиноголосый клич. А через семь дней Майя умерла.

Юный Гаутама получил обычное для всех кшатриев воспитание. Он прекрасно научился управлять боевой колесницей, владеть оружием, усвоил племенные обычаи. Он женился на девушке своего племени, Каччане, принадлежавшей к знатному роду, и она родила ему сына Рахулу.

Отец Гаутамы Шуддходана, как мог, ограждал сына от теневых сторон жизни. Он помнил пророческие слова мудреца Аситы: «Я смеюсь от радости, что спаситель явился на Землю, и плачу оттого, что мне не выпадет счастья дожить до свершения его подвига».

Потерявший любимую жену Шуддходана не хотел утратить и сына, даже если тому и надлежит совершить подвиг. Поэтому жизнь Гаутамы (ему еще предстояло оправдать имя Сиддхартхи, которое значит «выполнивший назначение») протекала легко и счастливо. Но однажды, проезжая на колеснице, окруженный друзьями и поющими девушками, Гаутама увидел кровоточащие язвы на теле калеки, скорбную процессию, которая следовала за лежащим в гробу покойником, согбенного годами старца и погруженного в размышления аскета-саниаси.

Это были четыре встречи Будды. Острой молнией ранила его сердце мысль о предназначенных человеку страданиях. Кто мы? Откуда мы? Куда идем? В чем конечный смысл наших страданий? И безнадежная тоска затмила его. Он задумался о муках тела и души, о всех утратах, которые ожидают человека на Земле, задумался о том безжалостном и бессмысленном уничтожении, которое люди называют смертью.

В ту же ночь он решил стать отшельником-саниаси, чтобы в размышлениях обрести путь, ведущий к избавлению от мук. Он покинул тайком свой дом и ушел в леса и пещеры.

Шесть лет он метался в поисках этого неведомого пути. Он искал истину в священных тайнах брахманов, искал ее в себе, умерщвляя свою плоть голодом и бичеванием. Подолгу жил он в джунглях, где одни только звери могли слышать его. И вдруг на него снизошло откровение. Случилось это, когда он сидел, погруженный в себя, под деревом пипалой на берегу реки Неранджары.

Гаутама сделался Буддой. Он познал «четыре благородные истины»: 1) существование страдания — существовать значит страдать; 2) причина страдания — желание, которое только возрастает при удовлетворении; 3) прекращение страдания — уничтожение; желаний; 4) путь, ведущий к такому уничтожению, — три стадии или последовательных состояния совершенства, которые заключаются в знании и соблюдении «благого закона», исполнении дисциплины буддизма и его морали и в нирване, где уже нет существования.

Демон зла, бог смерти Мара, наслал на «просветленного» страшные бури. Но страха не было в сердце Будды. Мара послал ему своих дочерей, которые стали соблазнять отшельника всеми радостями жизни. Но желание было убито в сердце Будды. Только сомнение могло еще отвратить его от избранного пути. Четыре недели, днем и ночью, ходил Будда вокруг дерева, пытаясь победить сомнение. И победил.

В «оленьем парке», близ Бенареса, Будда произнес свою первую проповедь перед пятью учениками и двумя оленями. Высокая истина была высказана. Отныне путь к спасению от страданий открывался перед людьми. Будда привел в движение колесо дхармы. Сорок пять лет бродил он по городам и деревням, проповедуя свое учение. Со всех концов Индии к нему стекались ученики. Одних он оставлял при себе, других посылал проповедовать в самые отдаленные концы страны. И они несли людям дхарму, что следует понимать как закон жизни.

Умер Будда в восьмидесятилетием возрасте в Кушинагаре. Он лег под деревом пипалой в позе льва и обратился к монахам и мирянам: «Теперь, монахи, мне нечего сказать вам больше, кроме того, что все созданное обречено на разрушение! Стремитесь всеми силами к спасению».

К спасению ради чего? К какому спасению? Если со смертью кончается все, то значит ли это, что можно победить смерть? Как понимать слова учителя? Назареянин на кресте тоже спросит потом в смертной тоске: «Зачем ты покинул меня, Элоим?» Разве он не почувствовал, что это смерть приходит к нему, а за смертью кончается все? Как же понять тогда слово «спасение»? Но разве религия когда-нибудь учила пониманию? Онапризывала только верить…

Уход Будды из жизни буддисты называют «mahaparinirvana» — обретение великой нирваны. Учитель умер в месяце вайшакха (май) в момент полнолуния.

Слова Будды говорят не о бессмертии, а об избавлении от жизни как величайшем благе, которое она может дать: 339-й стих «Тхерагатхи» говорит:

Сквозь цветной туман мистических легенд едва-едва проглядывает изначальная суть буддийского мировоззрения. Когда-то это была не столько религиозная, сколько философско-этическая система. Основная суть ее в учении о подавлении желаний — в «четвертой и возвышенной истине». Она говорит о «восьмеричном пути», ведущем к прекращению страданий. Вот его ступени: «Праведная вера, праведная решимость, праведные слова, праведные дела, праведный образ жизни, праведные стремления, праведные помыслы, праведное созерцание». Идущий по ступеням «восьмеричного пути» становится архатом — святым — и погружается в нирвану. Нирвана — венец стремлений мудрецов, идеальное состояние.

Но что же такое нирвана? Блаженство? Небытие? Ведь это основа буддийской философии! И все же в буддийском учении нельзя найти ясного и однозначного толкования нирваны. Одни видят в нирване полное уничтожение, другие — прекращение бытия, доступного сознанию, и переход в некое непознаваемое бытие. Одни полагают, что путь в нирвану лежит через смерть, другие уверены, что она достижима еще при жизни. Но все сходятся в одном — нирвана означает прекращение цепи перерождений, которая составляет удел всего живущего.

Эта вечная цепь перерождений усвоена буддизмом из ранних индийских религий. Она, эта роковая санскара, эта мучительная цепь, неотвратимо влечет все живое от перерождения к перерождению по стезе страданий. Даже смерть не может оборвать эту цепь. Новое рождение опять обрекает на страдания. Вырваться из этого страшного, как затягивающаяся на шее петля, круга санскары может лишь тот, кто пройдет сквозь перерождения «восьмеричным путем» и станет архатом. Брахманисты учат, что перерождение возможно в любой форме: животного, растения, насекомого, демона или божества. Но лишь человек способен достичь нирваны.

Буддисты верят, что сам Будда до своего рождения в облике Гаутамы прошел длинный ряд перерождений, что был он в прежних воплощениях и человеком всех каст и занятий, и богом, в том числе даже самим Брахмой. Он лишь первым из людей достиг нирваны, за которой кончаются любые перерождения. Вот почему современные буддисты говорят, что Будда не умер, а ушел в нирвану.

По учению Будды, путь к нирване труден. Только сам человек, без чьей бы то ни было помощи, может достигнуть ее. Будда не отрицал существования богов, он старался не вступать на эту скользкую стезю. Может быть, потому» что не верил в них. Во всяком случае, он говорил, что даже боги подвержены проклятию санскары. Поэтому достигший просветления человек выше богов. Ни боги, ни сам Будда не могут спасти людей. Каждый человек может только своим путем прийти к нирване сквозь ужас перерождений.

В основе нравственных законов Будды лежали пять обязательных принципов: не убивать ни одного живого существа, не посягать на чужое, не касаться чужой жены, не лгать, не пить вина. Это должен был соблюдать каждый. Но стремящийся стать архатом — в самой абсолютной форме. Он не мог обрабатывать землю, чтобы не убить живущих в ней червей. Даже воду для питья он вынужден был многократно процеживать, чтобы не проглотить случайно мельчайшее существо. А собственность? Разве трудом и торговлей она не приумножается за счет других? Значит, не надо никакой собственности. Только повязка вокруг бедер и чаша нищего. Архат должен был становиться саниаси и уходить от мира.

А любовь? Разве Будда не завещал ученикам особую, столь непривычную для человека любовь? Это была любовь и милосердие ко всему живому: друзьям и врагам, коровам и пантерам, муравьям и паразитам на теле. Вечная улыбка на бронзовой статуе Будды. Задумчивая бронзовая улыбка, обращенная всем и никому.

Всем и никому. Привязанность к друзьям и близким уже сама по себе отнимает часть любви, предназначенной для всех. Значит, не может быть для архата такой привязанности.

Бронзовая улыбка. Бесстрастная и отрешенная. Непротивление злу, прощение всяких обид. Всепрощающая и равнодушная улыбка. Нельзя злом воздавать за зло. От этого ведь только растет зло в мире. Зло никогда не имеет конца, оно всегда влечет за собой новую вражду и новое страдание. Только всепрощение должна нести в мир улыбка архата.

Нельзя защищать несправедливо обиженного, вступаться за слабого, мстить за убитого, отстаивать неправедно осужденного. Нужно убить любое желание и лишь самому уклониться от зла. Приневолить себя к бесстрастию, найти блаженство в равнодушии, благожелательном ко всем. И бритоголовый буддийский монах знает, что это не столь трудно, как кажется. Ведь это лишь мнится, что люди живут проявлениями души, способной чувствовать гнев, радость и скорбь. Нет, их направляет не душа, а отдельные дхармы.

Слово «дхарма» имеет много значений: закон, учение, религия, истинная реальность, признак и, это самое главное, носитель признака, носитель душевных свойств. Согласно же учению, человек — сложное, противоречивое существо. У него много дхарм, много носителей душевных свойств. Одни буддийские школы говорят, что 75, другие — 84, третьи — 100… Много дхарм. Ведь есть «чувственные» дхармы, с помощью которых мы воспринимаем мир: звуки, запахи, краски; дхармы отвлеченных представлений, делающие человека мыслящим существом; дхармы высших стремлений — зовущие в нирвану, например.

Смерть и тела и души разлагает на элементы. Дхармы высвобождаются и, как невидимый пар от воды, обретают свободу и безразличие. Но той кармой, силой той кармы, которую мы творим нашей жизнью и всеми предыдущими перерождениями, дхармы вновь объединяются в иной уже комбинации, давая иную душу иному существу — «перерожденцу».

Так и свершается вращение рокового колеса бытия.

Прервать, уничтожить этот круговорот может лишь архат, достигший нирваны. Потому и становились ученики Будды нищими аскетами, странствующими по пыльным и знойным дорогам без цели и желаний. Лишь знак нищеты, цвет низших каст составлял их собственность — желтая тога.

Но если бы все стали вдруг бикшу (нищими), то кто бы производил рис и овощи, чтобы давать этим нищим подаяние? Разве голодная смерть всей страны давала нирвану всем жаждущим? Или всеобщее безбрачие, разве оно не угрожало прекратить перерождение тех грешных душ, которые не могли еще обрести совершенство?

Все получалось стихийно, само собой. Не все последователи Будды готовы были обречь себя на аскетизм. Они не хотели расстаться с приятными удобствами мирской жизни, желали достичь нирваны без лишений и мук.

Мирские приверженцы «восьмеричного пути» принимали к соблюдению лишь пять минимальных принципов, к которым добавляли еще пожертвования монашеским обществам. Теперь каждый мог жить, как хотел. Одни в нищенстве, другие в радостях и горестях мира, одни подаянием, другие трудом рук своих. И все могли обрести нирвану.

Буддизм завоевывал души и страны. Первоначальное символическое изображение Будды в виде колеса сменилось фигурой, сидящей на лотосе и несущей свою удивительную улыбку всем и никому. Возникали монастыри, возводились ступы, в которых хранили священные реликвии и мощи. Все шло тем самым путем, каким следовали когда-то жрецы всех стран и народов, каким суждено было пойти и последователям Христа и Магомета. Созывались соборы, образовывались секты. Буддизм был светом Индии, особым, присущим только ей, ни на что не похожим. Но, распространяясь по миру, он терял нечто неуловимое, присущее духу Индии. И судьба буддизма похожа на судьбы всех больших религий. Он вбирал в себя чужих богов и чужие обычаи, терял свою сложную, порой непонятную философию, опускаясь до сознания воспитанных на примитивных верованиях людей. И одновременно с этим обрастал тайной, свято хранимой в монастырях.

Постепенно в буддизме возникло свыше 30 сект. Но самый глубокий раскол произошел в I веке. «Восьмеричная дорога» раздвоилась. Образовалось два течения: хинаяна («малая колесница», узкий путь) и махаяна («большая колесница», широкий путь). Это было закреплено на четвертом соборе во время царя Канишки.

Махаяна пересматривала основу буддизма — учение, основанное на постулате, что человек достигнет нирваны лишь собственными усилиями. И в самом деле! Нужно лучше знать человека, чем идеалисты первых буддийских лет. Разве под силу грешному и слабому существу взвалить на себя такое бремя? Нет, «восьмеричный путь» — это узкий путь избранных, народу же нужен широкий и легкий путь. Для его же счастья, для обеспечения его же усилий. Да и метафизическая, основанная на этике религия без богов не очень-то близка народу. Люди хотели чего-то более привычного и простого. В местах, где жил, проповедовал и умер учитель, выросли ступы. Потом выросли храмы, в которых поставили его изображение. И Будда предстал в виде золоченого гиганта с драгоценным камнем на месте третьего глаза. Образ его стал конкретным, а понятие «Будда» — расплывчатым.

Гаутама-Будда, Будда Шакья-Муни стал лишь одним из множества различных будд, в число которых попали и древние брахманские боги, и боги тех народов, которые приняли у себя буддизм. Святые архаты тоже попали в этот пантеон, как это повелось в других религиях, в других странах.

Количество будд росло: 995 будд-мироправителей (непокрытую голову золоченых статуй стала венчать царская корона), 35 будд-грехоочистителей и еще много других будд.

Оставалось внести в пантеон и специализацию. Так возникли излюбленные божества: основатель учения Будда Шакья-Муни, грядущий Будда-Майтрея, которому суждено сменить Шакья-Муни на престоле правителя мира, Будда-Очирвани (Ваджрапани) — последний из распространенного на севере пантеона 1000 будд, мудрый Будда-Манджушри, миросоздатель Будда-Адибудда, мистический властитель рая Будда-Амитаба.

Кроме будд, в пантеон махаяны вошли еще и бодисатвы. Это своего рода канонизированные архаты — существа, преодолевшие в себе жажду существования и достигшие нирваны, но пожелавшие остаться в миру, чтобы помогать людям.

Бодисатвы могли бы остаться в нирване, стать Буддой, но предпочли любовь к ближнему.

Наиболее чтимым бодисатвой стал Авалокитешвара, трехликий, шестиликий, десятиликий, одиннадцатиликий, львиноголосый. Но этим не ограничились реформы богослова Нагарджуны. Он видоизменил еще одну главную основу буддизма — нирвану. В самом деле, что такое нирвана? Непонятное состояние, некоторые считают, что даже смерть. Она хороша для философов — изощренных аристократов духа. А разве народ поймет нирвану, захочет в нее? Народу нужен рай. И если сам Будда ничего не говорил о рае, то это не значит, что рая нет.

Он находится в блаженной стране Сукавати. Там, в цветущих садах, среди удовольствий и неги, пребывают праведники. Заведует этой обетованной землей кроткий мистический Будда-Амитаба, просто Амитаба.

Что общего у такого рая с нирваной? Ничего. Но здесь нет посягательства на учение Гаутамы. Просто душам райских праведников еще один раз предстоит воплотиться на Земле, и уж тогда они достигнут нирваны, если только не пожелают сделаться бодисатвами.

Рай, таким образом, представляет собой промежуточную форму между земной жизнью и нирваной. Промежуточную, но очень заманчивую.

Но там, где есть рай, должен быть и ад. Изначальная полярность, присущая человеку двойственность, которая исчезает только в нирване. Для запугивания верующих был создан и ад с полным набором ужасающих пыток для тех, кто нарушает законы Будды. Это было тем более своевременно, что законы Будды основательно преобразились. Включив в себя рай и ад, махаяна стала доступна самым отсталым народам.

Да и монахи тоже перестали быть нищими анахоретами. Они сделались посредниками между верующими и бодисатвами. Ведь бодисатвы созданы, чтобы помогать людям. Они доступны для их молитв, они снисходительны к просьбам. И кто еще умеет так хорошо донести просьбу человека до бодисатв, как монах, ставший теперь магом и заклинателем? Он умилостивит добрых богов и обезвредит злых. Тем более что злые боги предстают перед верующим в столь устрашающем облике. Кто помнит теперь, что эти устрашители — преображенные шиваистские и вишнуистские боги, сошедшие в обширный пантеон махаяны?

В культ включаются теперь все средства: скульптура, живопись, архитектура, ритуальные танцы, музыка, мистерии.

Такую религию может уже понять и принять вся феодальная Азия.

Основатель махаяны Шринатха Нагарджуна родился где-то в Южной Индии. Он еще мальчиком надел желтую тогу и ушел в монастырь Наланда. Ему открылся не только тайный смысл священных книг. Он обладал способностью сразу же проникать в суть вещей и обрел власть над могучими силами скрытой природы. По его воле духи змей вынесли на берег моря книгу «высшего потустороннего познания». С помощью молитв и только ему одному известных заклинаний Нагарджуна мог совершать чудеса. Однажды, сотворив благочестивую молитву, он раскрыл большую железную ступу, внутри которой увидел будд и бодисатв, сидящих вокруг другой, меньшей ступы. Он раскрыл и эту ступу и увидел то же самое. И так до бесконечности. И понял Нагарджуна, что перед ним картина строения мира. Что снаружи, то и внутри. Эти понятия относительны. Они лишь покровы, затеняющие от пытливого взора суть вещей.

С тех пор буддийские легенды стали наделять своих святых сверхъестественной властью. Высшие монахи вплотную приблизились к богам. Это сделается потом основной традицией северного буддизма — ламаизма. Наландский монастырь превращается в крупнейший центр буддийской схоластики. Здесь совершенствовалась махаяна. Отсюда она распространялась во все сопредельные страны. В этой «преосвященной общине монахов великого монастыря в Наланде» трудились прославленные преемники Нагарджуны — Шилабхардра, Дхармапала, Асанга, Васубандху.

В годы расцвета этой великой общины (VI–VII вв.) здесь под недреманным оком полутора тысяч ученых монахов трудились над буддийскими текстами тысячи учеников-послушников. Библиотеки монастыря были полны уникальнейшими рукописями, храмы его поражали своей архитектурой.

«Здесь мы видим искусство Индии, салютующее учености Индии», — скажет потом великий поэт.

Сопредельный мир воспринимал лишь внешнюю сторону философских учений Индии. Не изначальный буддизм, а пеструю пышность махаяны приняли в свои кумирни ламы Тибета и Непала. Но «большая колесница» достигла страны снегов в столь преображенном виде, что Нагарджуна вряд ли бы узнал в ней свое учение. И управлял этой золоченой колесницей буддийский тантризм. Это тайное учение, о котором мало кто знает. Оно исполнено мистическим стремлением к вечному блаженству, к слиянию с божеством, достигнуть чего можно лишь изощренными духовными упражнениями.

Изначально термин «тантра» означал размножение. Тантризм проникнут эротикой. Его темные и сложные обряды воскрешают древнюю магию. Когда-то считалось, что плодородие земли находится в прямой зависимости от плодовитости женщин. Махаяна приняла в себя чужих богов и древние языческие обряды плодородия. Так в плоть ее проник тантризм, которому предстояло преобразить первоначальное учение Будды.

Тантрические статуи изображают богов в неистовом любовном слиянии. Многоликие и многорукие, сплетаются они, подобно паукам ранней весной. Вся двойственность природы предстает здесь в простых символах. И искалеченные ужасной улыбкой бронзовые лики тантрических богов глядят в спокойное и вечное лицо Гаутамы, завещавшего аскетизм. Здесь та самая двойственность, которую Будда призывал утопить в нирване. Но для невежественного, задавленного жестокой жизнью человека смысл ее непостижим. Ему неведомо, что поставленная им у тантрических идолов курительная свечка знаменует отход от Будды, который все так же светло и отрешенно улыбается из дымного далека кумирни.

В X веке в Кхаджурахо был возведен великолепный храм Кандарья-Махадева. Все горельефы его проникнуты эротикой. Это каменная песня любви. Еще древние упанишады видели в единении полов проявление великого божественного начала. Это начало воплотилось в желтом камне храма Кандарья-Махадева во всем мыслимом многообразии человеческих ласк.

Тантрические боги несут элемент демонизма. Бычьи рогатые морды, ужасные оскаленные пасти, хищные колючие руки.

Уже в VI–VII веках буддийский тантризм был окончательно узаконен в специальных текстах, которые несколько неожиданно указывали будущим аскетам совсем иной, куда более приятный путь к спасению.

Тантризм возвел на небеса Будды новое мистическое тело — ананду, или сукхамаю, или махасукхамаю, что можно перевести с санскрита как «плоть божества». Эта плоть и есть подлинная природа Будды. Страдающий Гаутама исчез. Осталась мистическая плоть, сливающаяся в вечных объятиях со своей шакти (женское божество) по имени Тара или Бхагавати.

Но если сам бхагаван, великий непреходящий татхагата, пребывает в одной из форм своих в вечном слиянии с Тарой, то что должен делать простой отшельник? Почему бы и ему не возвести на свое ложе такую шакти? Богиню, Мудру! Тем более что священные тексты утверждают, будто сам Гаутама сделался Буддой лишь «благодаря употреблению тантрийского ритуала».

Так буддизм освятил и узаконил древнейший тантрийский ритуал, который никогда не умирал на древней земле Индии.

И многочисленные шакти — жены бодисатв — заполнили храмы. Пантеон богов удвоился. Каждый обрел свою тантрийскую пару.

В культе тантризма основное значение придается не молитвам, а словесным заклинаниям — мантрам, и мистическим фигурам — кругам, треугольнику, стилизованному лотосу. И все в итоге призывает аскета к соединению с шакти. Формула панчамакара (пять слов, начинающихся на слог «ма») велит ему сделать то, что прямо противоположно аскетизму.

Столь откровенное противоречие трудно объяснить. Ученые ламы поэтому объявили тантризм тайным, доступным лишь для избранных. Это святая святых лам. И можно лишь смутно догадываться о том, что происходит на тайных тантристских мистериях.

Главной страной, излюбленным цветком махаяны сделался Тибет. Буддизм был занесен туда в VII веке по чисто политическим соображениям. Объединитель Тибета князь Сронцзан-гамбо решил сцементировать страну единым морально-религиозным учением. Позднейшая легенда объявила Сронцзана воплощением бодисатвы Авалокитешвары.

Впрочем, сначала заимствованный из Непала, буддизм был представлен в Тибете в классической форме хинаяны. Но простой народ продолжал придерживаться древних шаманских обычаев (религия бонбо). Изысканные философские откровения ортодоксальной хинаяны получили популярность только в придворных кругах.

В IX веке легендарный Падма-Самбава стал проповедовать махаяну. Его проповеди сопровождались гаданием, заклинаниями духов, эффектными магическими обрядами. Они имели большой успех. Тем более что махаяна включила в себя и веру в местных богов. Она обращалась к сердцу каждого, обещая послушным прекрасный рай Сукавати и наполненный страшными демонами ад грешникам.

В начале X века царь Ландарма вместе со сплотившимися вокруг него приверженцами родоплеменных обычаев попытался подорвать буддизм, но потерпел поражение. Ландарма был убит, и имя его стало символом еретика. Окончательная победа буддизма в Тибете ознаменовалась широким распространением тантризма. Его распространили тот же Падма-Самбава и монах Джоу-Адишу, приехавший в середине XI века из Индии.

Тибетская система тантр над всеми богами вознесла не имеющего ни конца, ни начала Адибудду. Остальных будд она разделила на три категории: человеческие, созерцательные и бесформенные. Созерцание и магические заклинания — дарани — сделались едва ли не единственным средством достижения нирваны. Вместо длинной цепи перерождений человек мог обрести ее посредством короткого заклинания. Собственная воля уступила место ритуалам знатоков тантр. Изощренная философская система вобрала в себя примитивную магию.

Страна покрылась сетью монастырей, в которых десятки тысяч лам могли спокойно предаваться созерцанию, изучению священных свитков или тайным оргиям по тантрическим рецептам. Механическое повторение дарани приобрело настолько формальный смысл, что ленты с заклинаниями привязывались к ветвям деревьев, чтобы их повторял ветер, вкладывались в особые цилиндры — молитвенные мельницы, чтобы их повторяла вода, заставляющая эти цилиндры вертеться. Чем быстрее вращались ручные или приводимые водой и ветром цилиндры, тем быстрее перемешивались свернутые свитки с заклинаниями и тем сильнее должно было быть их воздействие на невидимый мир.

Монгольские завоеватели (особенно Хубилай) поддерживали влияние буддизма на души людей. Настоятеля самого влиятельного монастыря Саскья пагба-ламу сделали даже наместником императора. Точно так же поступали императоры Минской династии Китая. Может быть, с той лишь разницей, что, проводя политику раздробления страны, они не давали одним монастырям усиливаться за счет других. Поэтому буддийские секты в Тибете множились.

Против этого восстал легендарный реформатор Пзонхава — основатель секты гелукпа. Жил он в XIV–XV веках и, согласно легенде, происходил из монастыря Гумбум в Амдо. Пзонхава решил возродить древнебуддийскую вознесенность, строгость и чистоту нравов, которая должна была объединить различные слабосвязанные друг с другом секты. Он ввел железную дисциплину и заставил монахов вновь надеть желтую одежду нищеты. Секту гелукпа за ее желтые тоги и головные уборы прозвали потом «желтошапочной» в отличие от ранее преобладавшей в Тибете «красношапочной» секты Сакья.

Цзонхава добился поставленной цели. Но гальванизировать отлетевший дух «высокого» буддизма он не смог. Пышные ритуальные церемонии, торжественные обряды, трубы, колокола, хоругви и ленты — все это мало вязалось с отрешенностью от земной суеты. Правда, в отличие от других сект, где монахи могли вступать в открытый брак, последователи Цзонхавы давали обет воздержания.

Тибетские секты с их различным толкованием законоучения и ритуала во многом подобны отдельным течениям и сектам в других церквах. Но есть одно очень важное отличие чисто тибетского свойства. Не только простой народ, но и само духовенство в Тибете питает одинаковое почтение к жрецам других сект.

Основное содержание реформы Цзонхавы касалось, однако, не формы религии, а, что гораздо важнее, создания иерархии. Он установил единую власть над всеми общинами и монастырями, которая была разделена между паньчэнь-римбочэ и далай-ламой. Оба они были объявлены воплощениями самых чтимых божеств: паньчэнь-лама — Будды-Амитабы, далай-лама — Авалокитешвары (Арьяболо, Хоншим-бодисатвы).

Вообще вера в «перерожденцев»-хублиганов широко распространилась среди «желтошапочных». В каждом монастыре были свои «перерожденцы» — живые боги, будды и бодисатвы.

Божественную сущность можно обрести довольно просто. «Восьмеричный путь» подменяется бросанием костей. Впрочем, первоначально установившийся обычай выбирать воплощенных лам метанием костей продержался недолго. Иерархия не может положиться на власть случая. И все подобные выборы свершаются теперь при том или ином участии коллегии высших жрецов.

Кандидаты в живые боги стали подвергаться различным испытаниям, которые вкупе с указаниями, преподанными в разное время усопшим воплощением, помогают выбрать достойного приемника.

С середины XVII столетия новое воплощение усопшего святого стали находить при помощи золотой урны, названной сэрбум.

Когда истекали три года со дня смерти воплощенного ламы, приступали к составлению списка детей, в которых предположительно могла переселиться душа святого. Если дело шло о выборе самого далай-ламы или паньчэнь-ламы, то список предварительно направляли регенту. Когда все дела со списком улаживались, бумажки с именами кандидатов закатывали в шарики из цзамбы. Точно так же поступали и с бумажными полосками, на которых значилось «да» или «нет». Далее эти шарики опускались в золотую чашу, которая ставилась на престол главной святыни Лхасы. Семь дней шли потом непрерывные моления божествам. На восьмой день чашу несколько раз встряхивали и приступали к жеребьевке. Чье имя трижды выпадало вместе с шариком, в котором лежала бумажка «да», того признавали истинным воплощением.

К младенцу направляли специальную комиссию, которая устраивала ему небольшой экзамен. Чаще всего будущий святой должен был найти среди десятков однородных предметов (чаши, четки, кольца и т. д.) те, которые принадлежали усопшему ламе.

В 1875 году, после смерти далай-ламы Тиньле-чжяцо, регент и коллегия высших лам обратились за советом к знаменитому оракулу Начун-чойчжиону с просьбой указать признаки нового воплощения. «Там, где живет душа далай-ламы, деревья начинают цвести раньше, — сказал оракул, — животные скидывают детенышей, а больные смертельными недугами выздоравливают, если их коснулся святой ребенок. Но имя воплощенного может открыть лишь монах самых строгих правил». Оракула попросили указать такого монаха. После магических действий оракул сказал: «Каньпо (настоятель) монастыря Гадань известен своей святостью и глубокими познаниями. Пусть он отправится в Чойкор-чжя, где я вижу святую воду».

И, как рассказывает легенда, каньпо отправился в указанную местность и, найдя там подходящую пещеру, затворился в ней на семь дней, которые провел в глубоком созерцании. На исходе ночи седьмого дня имел он видение и голос неземной услышал, который повелел ему отправиться к озеру Мулидинки-Цо. Пробудившись от чудесного сна, каньпо пошел на озеро. Ветер пробежал по камышам и стих. Озеро разгладилось, солнце вышло из облаков. И тогда в кристально чистой воде увидел монах лик воплощения великого ламы. Младенец сидел на коленях матери и, смеясь, тянулся ручонками к отцу. До мельчайших подробностей запомнил эту картину лама. Он мог потом с закрытыми глазами описать всю обстановку дома, который привиделся ему на воде. Когда чудное видение исчезло, каньпо решил возвратиться в монастырь.

По дороге он остановился в Таг-по в доме уважаемого и богатого человека и узнал вдруг тех самых людей, которые явились ему в чистых водах озера. Он немедленно дал знать в Лхасу. Регент, министры и высшие духовные лица тотчас же прибыли в Таг-по и взяли божественного ребенка, которому было тогда всего двенадцать месяцев. Родителей ребенка тоже забрали в Лхасу, где для них были отведены уже апартаменты во дворце Ричжял.

Такова официальная история ламы, которого зовут Наг-ван-ло-зан-тубдан-чжяцо, что значит «Владыка речи, могучий океан мудрости».

Золотую урну не применили в этот раз для отыскания «перерожденца» якобы потому, что дух недавно умершего паньчэнь-ламы при жизни был всегда враждебно настроен к далай-ламам и мог помешать правильным выборам.

Как бы там ни было, но существующая система отыскания воплощения дает возможность регенту и высшим иерархам возводить на престол выбранных ими же людей.

Примерно так же отыскиваются «перерожденцы» и менее влиятельных особ, чем верховные ламы. Когда умирает настоятель монастыря, считавшийся при жизни святым, то составляются списки всех родившихся потом в той местности мальчиков. Эти списки отвозят в Лхасу, где и уточняется возможный «перерожденец».

Еще маленьким мальчиком новый воплощенец становится рядовым послушником монастыря. В течение года он должен выучить наизусть без единой ошибки 125 листов священных текстов для сдачи первого экзамена, открывающего дорогу к вершинам священной мудрости. Остальное сделают время и послушание.

Путь с севера

Ты подчини себе стрелу,

Направь ее в полет жестокий,

Иль от источника к селу

Дай путь живительным потокам,

Цель каждого — в его судьбе,

Борись мечом или идеей,

Но нету жребия трудней,

Как подчинить себя себе.

^{Дхаммапада, VI, 80}

Пришедшего с севера звали Гонбочжаб Цэбекович Цыбиков. Родился он в Урда-Аге Забайкальской области Читинского уезда в апреле 1872 года. Его отец, бурят кубдутского рода бывшей Агинской степной думы (потом Агинской инородческой области) Цэбек Монтуев, в юные годы хотел посвятить себя духовному поприщу, но встретил препятствие со стороны родителей — ярых шаманистов. Невзирая на это, он самоучкой овладел монгольской и тибетской письменностью, что позволило ему впоследствии занимать важные общественные должности.

Потом он рассказывал сыну, как тяжело переживал отказ родителей послать его учиться в один из ламаитских монастырей. Ему казалось, что ответы на все загадки мира хранятся в священных списках, которые ламы якобы ведут с незапамятных времен. Он хотел знать, как возникают опустошительные болезни и как рождается, подобная раскаленному шару, потрескивающая молния, которую он видел однажды после грозы. Он пытался постигнуть, что движет звездами и откуда пришел человек. Но более всего волновал его неразрешенный вопрос о смысле жизни.

Один бродячий лама как-то поведал ему слова Будды, что вся жизнь — это страдание. «Рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание, соединение с немилым есть страдание, недостижение желаемого есть страдание…»

Цэбек и так видел, что несчастья и горести окружают человека с первых же его шагов на земле. Но вот во имя чего мир создан именно так, этого он понять не мог.

Где же конец этих мучений, в чем их смысл и можно ли устроить жизнь иначе, чтобы человек был счастлив на Земле? Он часто задумывался над этими вопросами. Но ответов не находил.

Мечтам его об учении не суждено было осуществиться. Но он дал себе слово, что если у него будут сыновья, то он обязательно отдаст их в учение — одного в светское, другого в духовное.

Оспа унесла старших братьев Гонбочжаба, когда те находились еще в младенческом возрасте. Казалось, что мечте отца не суждено было сбыться…

Когда сыну минуло пять лет, Цэбек сам стал обучать его монгольской грамоте. Он с таким благоговением гладил рукой печатные страницы, с таким трогательным вдохновением пытался зажечь в сыне любопытство к загадкам природы, что тот невольно проникался его чувствами. Через два года он отвез Гонбочжаба в приходское училище при думе, где преподавали русский и монгольский языки. Но за весь первый год учителя не показали мальчику ни одной буквы… Основные предметы были история государства Российского и Священная история.

О эти буквы! Маленький Гонбочжаб смотрел на них, как на таинственные знаки, по которым можно отыскать дорогу в новый и прекрасный мир. Он не знал, каков этот неведомый мир. Но перед ним смутно рисовалось бескрайнее поле, покрытое громадными разноцветными маками, синие-синие реки, залитые солнцем красные скалы и ослепительная радуга над землей. Видел он ульи и густой янтарный мед, медленными тяжелыми слезами сползающий из вынутого сота на серебряную, как от жира, густозеленую траву. И города видел, расплывчатые и дрожащие, как сквозь залитые дождем ресницы, яркие, многоцветные города, в которых никогда не был, о которых даже не слышал.

Второй год учения прошел с большей пользой. Гонбочжаб овладел основами русской грамматики и мог, правда по складам, разбирать букварь. Потом как-то само собой получилось, что он перестал следить за трудным процессом составления слов и медленного проявления их смысла. Это осуществлялось уже помимо сознания. Тогда он жадно набросился на книги. Прочел все, что только мог достать в своей глуши.

Однажды ему попалась книга, в которой слова были напечатаны столбиками, и отдельные строки перекликались одинаковыми созвучиями. Это было похоже на увлекательную игру. Так в его жизнь вошли стихи, вошла русская литература.

В душе задрожала какая-то грустная, беспокойная струна. Словно он все время силился вспомнить что-то очень знакомое, но никак не мог. Потом, познакомившись с пьесами Чехова, понял, что это было. В «Трех сестрах» он услышал вдруг слова отца, мучительно вопрошавшего о конечном смысле нелепых и ненужных страданий.

Когда скончалась матушка, отец еще более укрепился в намерении как можно дольше держать Гонбочжаба в училище, чтобы избавить от обид мачехи. Он не знал, зачем судьба посылает людям муки, но, как мог, старался эти муки облегчить. Всем, кроме себя самого. Но так созданы люди. Они могут болеть либо за других, либо только за себя. Середины тут быть не может. Те, что уверены, что нашли ее, ошибаются, либо сознательно идут на обман.

Осенью 1884 года в Чите была открыта гимназия, на которую буряты сделали значительные пожертвования. В благодарность за это местная администрация задумала привлечь в гимназию мальчиков-инородцев. Агинцы могли послать в нее четырех человек. Но буряты, не привыкшие к училищу с почти десятилетним курсом, не спешили посылать детей. Тогда начальство заявило о своем согласии принять всех желающих. Цэбек воспользовался этим и, чтобы избежать конкурса, повез сына еще в начале августа. Цэбек плохо говорил по-русски и часто прибегал к мимике. Он долго искал нужного человека, но важные господа в синих вицмундирах отсылали его от одного к другому. Цэбек все более жалко горбился и силился языком жестов возместить немоту слов. Лицо его дергалось и кривилось, будто он собирался заплакать. Мальчику до слез было жаль его. Он видел, как сильно сдал за эти годы отец, как пытливые, острые щели его глаз словно подернулись голубоватой дымкой. Как болото перед вечером. Как далекий огонек в пустыне за легким туманом.

Наконец их все же направили к нужному лицу. То был сам управляющий гимназией инспектор Карл Феодорович Бирман. «В этом мальчике, — сказал он, — я вижу первого бурята, пожелавшего учиться в русской гимназии, и охотно возьмусь содействовать выполнению всех формальностей».

Потом он обратился к мальчику и, кажется, был приятно удивлен его знаниями русской словесности. Он спросил Гонбочжаба, знает ли тот Пушкина, и попросил что-нибудь прочитать на память. Гонбочжаб выбрал «Памятник» и довольно бойко дошел до слов: «и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Бирман прослезился, долго и шумно сморкался в огромный платок, который достал из-под длинных фалд, а потом сказал, обращаясь к отцу: «Это очень способный мальчик, и вы не пожалеете, что отдали его в гимназию. Здесь сделают из него достойного гражданина отечества».

Надо сказать, что Гонбочжабу удивительно повезло. Через неделю привезли и других детей их района, но, так как инспектор Бирман настоял на том, чтобы маленького Цыбикова приняли первым, в гимназию зачислили еще только троих, а четвертому было отказано.

Учение продолжалось девять лет, и Гонбочжаб стал первым бурятом, окончившим Читинскую гимназию. Кончил он с серебряной медалью, третьим по классу, потому что в шестом классе его усердие значительно ослабело и он уже не был первым в науках. Тем< не менее педагогический совет постановил оказать ему содействие в продолжении образования и выдал прогоны и пособие, чтобы доехать до Томска, где Гонбочжаб и поступил на медицинский факультет. Но, уступая желанию отца, он оставил этот факультет и, пропустив еще год, проведенный в Урге, поступил в 1895 году в Санкт-Петербургский университет на факультет восточных языков.

Цэбек оставался верным своей мечте. Как и в юности, он все еще полагал, что ключ к загадкам природы хранится в древних учениях Востока. Сын не разделял этих его убеждений. Напротив, лишь в стремительном росте европейской цивилизации видел он грядущее избавление человечества от голода, угнетения и болезней. Свет шел с Запада, а не с Востока. Всеобщее просвещение обещало дать со временем благодатные всходы.

С душевным трепетом ехал он в далекий Петербург, в столицу западной культуры, в прекрасную Северную Пальмиру.

Этот город поразил, восхитил и одновременно разочаровал его. Был он величав и распахнут, раскрыт, как-то удивительно просторен. Но ничего не было в нем от тех туманных, полузабытых грез, которые пронес Гонбочжаб в каких-то неведомых тайниках души через всю жизнь.

Он считался православным, но в Бога не веровал, хотя и любил пышность церковной службы, торжественность крестных ходов и проникновенность хора. Из любопытства заходил и в буддийский храм, построенный за рекой, на острове. Потом Цыбиков понял, как он заблуждался, считая учение Сакья-Муни языческим суеверием.

В основе своей оно оказалось мало похожим на верования бурятских сородичей.

Но это было уже на третьем году учения в столице Российской империи, когда Гонбочжаб Цыбиков под влиянием профессоров решил посвятить себя изучению тибетской культуры.

А пока он жадно впитывал всеми органами чувств несказанное очарование туманного города, где небо так часто нависает над самой землей беспросветной серой завесой.

Он принимал живейшее участие в студенческих сходках, хотя больше сидел в углу и слушал, чем говорил сам. Многие из его товарищей удивительно владели даром слова. Их речи вновь и вновь будили в молодом буряте те беспокойные, дремавшие струны, которые вызывали в мозгу картины бескрайних степей и желтого, с длинными синими полосами неба. Он вновь видел темных, влачащих жалкое существование соплеменников, отца, пытавшегося гримасами возместить недостаток слов, и вечное отцовское беспокойство о конечной цели. И он давал себе слово возвратиться, закончив курс, в родные места, чтобы учить там раскосых ребятишек сложной науке жизни, рассказывать им о больших городах, железных дорогах, моторных экипажах и о газовых фонарях, которые тысячами глаз светят в ночи, и о чудесных ротационных машинах, несущих в мир просвещение.

Товарищи Цыбикова много говорили о конституции, которая должна была выдвинуть Россию на стезю свободы и процветания. Большая часть придерживалась революционных взглядов. Решительно настроенные студенты резко высказывались за уничтожение монархии и проповедовали грядущий социализм. Они говорили, что рабочий люд и мужицкая деревня давно созрели дли решительного боя и что царизм падет при первом же натиске восставшего народа.

Но Цыбиков придерживался взглядов тех, которые считали, что Россия в целом еще не созрела для революции. Он-то хорошо знал, какая пропасть лежит между Петербургом и окраинами империи. Поэтому и казалось ему, что эра всеобщего равенства хотя, несомненно, наступит, но придет не скоро. Пока же нужно нести в народ просвещение и этим готовить ниву для грядущих всходов.

Как любил он эти жаркие бессонные ночи вокруг остывшего самовара. До сих пор при воспоминании о них ему чудится запах вареной колбасы и ситного хлеба. Под утро студенты выходили гурьбой на улицу и долго шли, не расходясь, то зачарованные ночным солнцестоянием, то притихшие, в потрескивающем ледком непроглядном и синем утре.

Цыбиков сгребал рукавицей снег с чугунных завитков оград и долго следил, как тает льдистый ночной огонь на невидимых громадах разведенных мостов.

Это было удивительное время…

Этнография казалась ему самой удивительной из наук. Он часами мог разглядывать устрашающих идолов с Вест-Индских островов, дротики и плетеные циновки с нехитрым орнаментом.

Но уже тогда он мечтал о Тибете.

На родине Цыбикову приходилось видеть привезенные оттуда паломниками предметы: серебряные чайники с двумя носиками, раздвижные, наподобие подзорных, львиноголосые трубы, колокольчики, бронзовых будд и бодисатв, субурганы, мандалы, всевозможные балины для подношения божествам, хадаки из синего и красного шелка, украшенные магическими свастиками чаши. Одежда, обычаи и предметы обихода этого народа были ему во многом близки и понятны. Но как мало знал он тогда о Тибете! Он часто беседовал со своими профессорами на самые различные темы, но, как только разговор заходил о Тибете, а этим рано или поздно дело кончалось, разговор очень скоро наталкивался на непроницаемую стену тайны. Тибет был закрытой страной, и приходилось по крупицам собирать разрозненные в литературе сведения. И готовиться… К последнему курсу Цыбиков хорошо владел уже не только тибетским языком, но и английским и китайским, без которых невозможно было получить необходимые сведения об интересующей стране.

По предложению Александра Васильевича Григорьева — секретаря совета Русского географического общества — Цыбиков сделал доклад о современном состоянии знаний о Тибете. Заседание было очень бурным. Выступавшие с огорчением называли знаменитые имена русских путешественников, которые поставили целью добраться до загадочной Лхасы, но были вынуждены свернуть с полпути. Тайны Тибета волновали всех, и неоднократно в зале раздавались возгласы, призывавшие снарядить новую экспедицию.

После заседания Александр Васильевич тепло поздравил Цыбикова с успехом и шутливо спросил:

— А что, Гонбочжаб Цэбекович, махнули бы вы в Лхасу да и рассказали нам на следующем заседании, что да как.

— Готов отправиться в дорогу хоть завтра, — ответил Цыбиков.

К ним в этот момент подошел профессор Александр Максимович Позднеев об руку с Сергеем Федоровичем Ольденбургом — тонким знатоком буддизма.

Григорьев представил молодого востоковеда Сергею Федоровичу со словами:

— Вот, батенька, самый подходящий нам кандидат. Готов ехать хоть завтра. А если поторопить, то, верно, и сегодня отправится в Ургу.

— Скоро сказка сказывается, — улыбнулся Ольденбург, пожимая Цыбикову руку. — Достичь Лхасы дело трудное. К нему нужно тщательно подготовиться.

— А молодой человек и готовится, — вступил в разговор Александр Максимович. — Со временем он станет крупнейшим нашим тибетистом.

— Несомневаюсь, — поклонился на прощание Ольденбург. — Я слышал его сегодняшний доклад. Мы еще не раз, наверное, увидимся, — сказал он, уходя.

Итак, Тибет…

Северный Тибет, или Чан-Тан, почти пустынная страна. Можно пройти многие сотни верст и не встретить людского жилья. Линия пограничных сторожевых постов здесь резко отодвинута к югу. Отдельные отряды тибетской стражи не любят забираться далеко на север. Вот почему многие экспедиции с севера смогли так близко подойти к Лxacе. Им не удалось, правда, проникнуть в таинственный город, но был он близок и казался досягаемым. Пять-шесть конных маршей, последний отчаянный бросок к тайне, но этот бросок так и не удавался. И все же путь с севера, путь через пустыню — самый многообещающий путь.

После H. М. Пржевальского, впервые обновившего этот забытый путь, и года не проходило, чтобы кто-нибудь не снарядил экспедиции в Лхасу. С севера, с северо-запада, с северо-востока устремлялись в Тибет исследовательские караваны. Они проникали далеко в глубь страны, в то время как южная граница была неприступной.

Первые попытки достичь высокогорной страны были предприняты еще алтайскими староверами, мечтавшими продолжить путь в беловодье. Одна из таких партий, состоявшая из 130 человек, отправилась из Томской губернии по совершенно диким местам бассейна реки Тарим. Ей удалось дойти до самых предгорий Тибета, до тех самых мест, которые обследовал потом H. М. Пржевальский.

В работе Г. Е. Грум-Гржимайло «В поисках беловодья», напечатанной в «Санкт-Петербургских ведомостях», отмечалась поразительная точность собранных этой экспедицией географических сведений.

И все же только величайший из исследователей Центральной Азии, Пржевальский, смог предпринять первое по-настоящему научное изучение этой страны. Он страстно стремился достичь Лхасы. Она снилась ему ночами. Она была его Эльдорадо, его Офиром, его обетованной землей. Он отдал жизнь штурму тибетской твердыни, как отдают жизнь штурму полярных земель, экваториальных лесов Африки. Но не природа преградила ему путь. Он прошел там, где до него осмеливались бродить только дикие яки. Но вынужден был повернуть назад, когда достиг караванных дорог, и загнутые по краям крыши Лхасы горели перед ним в закатном огне.

Первую экспедицию Пржевальский предпринял вместе с М. А. Пыльцевым в 1872–1873 годах с северо-запада к озеру Кукунор и далее к реке Янцзы через Цайдам. Он вынужден был вернуться тогда. Результатом этого путешествия явилась книга «Монголия и страна тангутов».

В конце 1876 года он вместе с Ф. Л. Эклоном устремился в Тибет вдоль Тарима. Ему опять не удалось достичь Лхасы, но он смог подробно исследовать горную цепь Алтын-Таг.

В третий раз он пошел вместе с Эклоном и В. И. Роборовским от Зайсанского поста через Гоби и Цайдам. В октябре 1879 года экспедиция после долгих скитаний по безводной пустыне и солончакам вышла к стальным водам Янцзы. Но у поселения Нанчу путешественники нарвались на тибетский сторожевой отряд. И вновь вынужден был Пржевальский уходить от зовущей его розовой Лхасы, спрятанной среди синих заснеженных гор. Но прежде чем возвратиться в Россию, экспедиция задержалась в неизученном бассейне Кукунора и Желтой реки — Хуанхэ.

В октябре 1883 года Пржевальский в четвертый раз отправился на штурм Тибета. Вместе с В. И. Роборовским и П. К. Козловым выступил он из Кяхты и уже к маю следующего года достиг истоков Желтой реки, завершив незаконченное исследование. Но и на этот раз после нападения местных тибетских племен отряд Пржевальского вынужден был повернуть назад. На пути к Лоб-Нору Пржевальский сделал новую попытку через город Полу пробраться на Тибетское плоскогорье. И вновь неудачно…

А между тем в Петербурге одна за другой выходили в свет его классические работы, которые тут же переводились на все европейские языки: «От Кульджи за Тяныпань и на Лоб-Нор» (1877), «Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки» (1883), «От Кяхты на истоки Желтой реки», «Исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-Нор по бассейну Тарима» (1888).

Это целая эпоха в изучении Центральной Азии. Сверхчеловеческое напряжение. Долголетний подвиг, ставший привычным и будничным делом.

Но розовая Лхаса, отраженная в недвижных водах ледниковых озер, оставалась мечтой.

Пржевальский разработал подробный план своего пятого путешествия. На этот раз все обещало удачу. Оригинальный и неожиданный маршрут, скрупулезный учет каждой мелочи, снаряжение, люди, наконец бесценный опыт предыдущих экспедиций — все, решительно все было на стороне великого путешественника.

Но в октябре 1888 года в Караколе в самый разгар подготовительных работ Пржевальский скоропостижно скончался.

Если бы не эта смерть… Цыбиков подробно изучил план пятого, несостоявшегося, путешествия. Все мыслимые случайности были учтены. Пржевальский, несомненно, достиг бы Лхасы, если бы не эта смерть…

Но разработки Пржевальского всеми были восприняты как его завещание. Императорское Русское географическое общество, под эгидой которого совершал свои путешествия Пржевальский, снарядило под начальством М. В. Певцова новую Тибетскую экспедицию, в которой приняли участие прежние спутники Пржевальского: Роборовский, Козлов, геолог Богданович.

Весной 1890 года после успешных работ в Куэнь-Луньской горной стране экспедиции удалось проникнуть и на Тибетское плоскогорье. Путь на Лхасу был открыт. Но китайская администрация отказалась пропустить чужеземцев.

В 1893 году В. И. Роборовский возглавил новую экспедицию, в которую вошли Козлов и переводчик Ладыгин. Она проникла в Цайдам и углубилась на юг по направлению к провинции Сычуань. Но на подступах к Желтой реке тяжело заболел Роборовский. Опять пришлось возвращаться…

Боги, казалось, ревниво оберегали Лхасу.

Более обширные районы охватила экспедиция Козлова, в которой участвовали А. Н. Казнаков и Ладыгин. Через Цайдам она вышла к реке Дрэчу (верховья Янцзы), перейдя которую направилась к Чжекуньдо. Далее следовать путем предшественников Козлов не решился. Именно здесь обычно происходили встречи с пограничными отрядами, после чего оставалась лишь одна дорога — назад. Козлов свернул с дороги и резко повернул на юг, желая выйти к Чамдо.

Город был от него лишь в одном переходе, когда экспедицию атаковали местные племена. Пришлось уходить на восток и зимовать в долине реки Рачу. По весне экспедиция продолжила путь на восток, но опять была вынуждена повернуть назад. В конце мая она вышла к озеру Орин-Нор.

Экспедиция не достигла «города небожителей», но собрала много интересных и достоверных сведений о нем. Окружающая Лхасу завеса тайны начинала постепенно редеть. Когда Козлов зимовал на Ричу, его посетило специально снаряженное далай-ламой посольство.

Сопровождаемые громадной свитой, лхасские чиновники решились «начать с нами переговоры лишь после того, как убедились в том, что мы русские», — писал Козлов в своем отчете о путешествии в Монголию и Кам…«В последнее полугодие, — обратился главный посол к Козлову, — далай-лама, получая о вашей экспедиции довольно часто самые разноречивые сведения, решил наконец командировать нас, меня и товарища, для выяснения вопроса, кто вы такие — русские или англичане? Если русские, то приказано тотчас же познакомиться с вами и передать от далай-ламы привет, а если англичане, то, не заводя никаких разговоров, ехать обратно в Лхасу».

Переговоры проходили непринужденно и дружески. Но в главном тибетцы оставались непреклонными.

«Прежде всего далай-лама великодушно просит извинения, — сказал в заключение главный посол, дзэйчонир Джамни Шэраб Уадра, — у сильного русского государя за то, что его экспедицию не пустили в Лхасу, но это сделано только в силу основных древних законов и заветов лхасских, обязывающих всех и каждого из тибетцев свято охранять Будалху (Поталу) от посещения чужеземцев».

Маленькая страна, задыхающаяся в лапах китайского дракона, зажатая между великими империями Британской и Российской, отчаянно стремилась сохранить свою обособленность. Кроме этих, ставших знаменитыми экспедиций, Русское географическое общество снарядило экспедицию Г. Н. Потанина (1884–1886), которая подробно исследовала область Амдо, и отряд братьев Г. и М. Грум-Гржимайло (1889–1890) — в бассейн Кукунора.

В 1890 году капитан Б. Л. Громбчевский попытался проникнуть в Западный Тибет из Полу, но потерпел неудачу.

Русские экспедиции охватили окраинную горную систему Куэнь-Луня и почти весь северо-восток Тибета, входящий в ведение сининского амбаня. Выдающейся чертой этих экспедиций являются открытия как в области географии, так и в областях ботаники, зоологии, геологии. Чрезвычайно ценны и сделанные в ходе путешествий метеорологические и гидрологические наблюдения. Каждая экспедиция, кроме того, провела обширные тригонометрические съемки, а Г. Н. Потанин и Г. Е. Грум-Гржимайло много внимания уделили этнографии.

Недостижимая Лхаса перестала быть абсолютной терра инкогнита. Постепенно накопились проверенные сведения о ее главных религиозных святынях, государственном устройстве, обычаях и быте народа.

Столь блестящие результаты работ русских экспедиций не прошли незамеченными. Иностранные путешественники обратили на Северный Тибет самое пристальное внимание. С середины 80-х годов англичане, французы, американцы все чаще начинают предпринимать попытки проникнуть в Лхасу с севера. Но, несмотря на личную храбрость руководителей, экспедиции эти из-за плохого оснащения и незнания местных условии достигают немногого.

Англичанин Керн во время своего путешествия по Центральной Азии (1885–1877) перешел Алтын-Таг и достиг северной части Тибетского плоскогорья. Он пересек маршрут Пржевальского и углубился на восток вдоль подножия Куэнь-Луньских гор. Потом он пересек западную дорогу Синин — Лхаса и вышел к верховьям Желтой реки. Но вынужден был, как и его русские предшественники, отступить на север.

В 1889 году американский дипломат Уильям Рокхилл, прожив некоторое время в амдоском монастыре Гумбум, предпринял поход к Кукунору. Обогнув озеро, он через Цайдам направился к верховьям Желтой реки, перешел ее и достиг Янцзы. Он форсировал и эту реку севернее Чже-куньдо и по ее долине достиг Дацзяньлу.

Русский перевод подробного отчета Рокхилла вышел в приложении к журналу «Мир Божий» под заглавием «В страну лам». Рокхилл собрал много ценных сведений о стране, но сам лично даже не подошел к ее центральным районам.

В ноябре 1889 года француз Габриэль Бонвало, сопровождаемый принцем Генрихом Орлеанским и одним бельгийским миссионером, снарядил экспедицию в Чархалыке (к юго-западу от Лоб-Нора). Они направились на юг по совершенно не исследованной местности и к февралю 1890 года вышли на северный берег Тенгри-Нора. Отсюда они еще круче взяли к югу, надеясь коротким маршем достичь Лхасы. Но стремительный бросок их разбился о тибетскую стражу, и путешественники были препровождены на восток по средней «чайной» дороге через область Чжядэ. К июлю они через Чамдо прибыли в Дацзяньлу. Свою стремительную авантюру Бонвало описал в книге, переведенной в Ташкенте под заглавием «Неведомая Азия».

Отчаявшись преодолеть индо-тибетскую границу, капитан бенгальской кавалерии Боуэр попробовал в 1891 году проникнуть в Тибет из Ладака через пограничный перевал Ланак-ла. Отсюда он проследовал на восток и, миновав озера Хорпа-Цо и Ару-Цо, свернул к югу. Ему удалось пересечь Чан-Тан и выйти к озеру Джаринг-Цо. Но здесь он был остановлен пастушескими племенами и повернул назад. Пройдя Чжядэ, он прибыл в феврале 1892 года в тот же Дацзяньлу, где годом ранее закончилась авантюра Бонвало.

В 1891 году Рокхилл решился на новое путешествие. Как и в первый раз, он вышел из Гумбума и, обогнув Кукунор с юга, опять проследовал через Цайдам в направлении окраинных хребтов Северного Тибета. Стараясь держаться юго-западного направления, он прошел истоки Янцзы и пересек маршруты Бонвало и Боуэра. Но близ озера Намру-Цо его задержали и заставили повернуть на восток. Тем же роковым путем через Чамдо вышел он к Дацзяньлу.

Английская миссионерша мисс Анна Тэйлор то же, как и Рокхилл в первый раз, выступила в сентябре 1892 года из монастыря Лабран и, перейдя Янцзы и Желтую реку, достигла Чжекуньдо. Отсюда она пошла к городу Чамдо, вблизи которого резко свернула на запад, к сининской дороге. Она достигла этого прямого пути в Лхасу севернее города Нагчу, но была остановлена, после чего совершила традиционный марш в Дацзяньлу.

В 1893 году француз Дютрейль де Рене попытался достичь Лхасы прямым броском из Черчена. Ему удалось добраться до восточного берега Тенгри-Нора. Но здесь его поджидали тибетские власти. Шесть недель путешественник отчаянно пытался добиться от них разрешения на посещение Лхасы. Тибетские чиновники были неумолимы. Де Рене повернул к Нагчу и по еще не исследованной дороге вышел в Чжекуньдо, пересекши второй путь Рокхилла вблизи монастыря Таши-гомба. Из Чжекуньдо отважный путешественник двинулся на север по направлению к Кукунору, но близ Тунбумдо на экспедицию напало разбойничье племя. В завязавшейся схватке Дютрейль де Рене был убит. Его сподвижнику Гренару удалось благополучно возвратиться в Париж.

Супружеская пара Литлдэл в 1895 году выехала из Черчена на юг, к верховьям реки Черчендарья, а затем через Чан-Тан к озеру Джаринг-Цо. С большими трудностями преодолели они путь от этого озера к Тенгри-Нору. Зато от Тенгри-Нора они с максимально возможной быстротой двинулись к Лхасе. Им удалось подойти к городу на расстояние всего в 50 миль. Но здесь они натолкнулись на стражу и вынуждены были повернуть на запад, к Ладаку. По пути они собрали ценнейший гербарий. Литлдэлам ближе всех удалось подойти к заветной цели. Это был своего рода рекорд.

Капитан Уэлби и лейтенант Мальколм, следуя путем капитана Боуэра, проникли в Тибет через перевал Ланкла из Ладака. Пробираясь вдоль северной окраины Чан-Тана по совершенно пустынным и неисследованным районам, они на исходе сил вышли к Чумаре — истоку Янцзы, откуда проследовали в Танкар.

Почти одновременно с ними из Ладака отправился и капитан Дизи, сопровождаемый Пайком. Они посетили озеро Ешиль-Куль и открытые Боуэром озера Арцу-Цо и Чарол-Цо. Тибетская стража заставила их возвратиться назад. Но путешествие это имеет большое значение. На всем пути английские военные производили триангуляционные работы.

В 1896 году выступил из Копа в Северный Тибет шведский путешественник Свен Гедин. Он проник в долину северных истоков Янцзы, откуда повернул в Цайдам. Лхасы он, конечно, не достиг, но проделанные им исследовательские работы представляют собой исключительный интерес. Описание его путешествия «В сердце Азии. — Памир. — Тибет. — Восточный Туркестан» вышло в свет на многих языках.

Другую попытку достичь Лхасы Гедин предпринял в 1901 году из Чархалыка, намереваясь пересечь Тибет по диагонали к верховьям Инда. От Лхасы его отделяло только четырнадцать дней пути, когда он тайно покинул караван и, переодевшись в монгольское платье, боковыми тропами направился прямо к желанной цели.

Но в пяти днях пути от Лхасы, близ озера Бум-Цо, его задержали и подвергли допросу. Выяснив, что перед ними не буддист-паломник, а европейский путешественник, тибетские власти приказали ему покинуть страну. Но неугомонный путешественник соединился со своим караваном и, повернув на запад, прошел к Ладаку по пути Боуэра и Литлдэлов.

Непрерывный штурм поднебесной твердыни, во всех направлениях, по всем путям и дорогам. И все же никому еще не удалось достичь Лхасы, чтобы на месте проверить все собранные путешественниками сведения о ней. В итоге научный мир и в 1900 году не имеет ни подробного плана этого города, ни точных описаний его святынь. Во всем свете нет ни одной фотографии, которая была бы сделана в Лхасе. Поистине это достойная цель для любого путешественника. Манящая и недоступная цель.

Руководители Географического общества сообщили Цыбикову, что располагают некоторыми сведениями о том, что англичане получают сведения о Лхасе от индусов, которые проникают туда под видом буддийских паломников.

Но ведь и Россия находится в этом отношении в благоприятных условиях! Разве не проживают в ней 800 тысяч душ бурят и калмыков, которые исповедуют буддизм? Буряты с незапамятных времен поддерживают сношения с далай-ламой — духовным главой всех ламаитов. Каждый год из их степей отправляются в Тибет богомольцы для поклонения лхасским святыням. Порой такие паломники подолгу живут в Тибете, совершенствуя свои религиозные познания в различных монастырях. Да и калмыки, правда, значительно реже, тоже совершают паломничество в Тибет!

До недавнего времени ламаиты России во избежание всяких затруднений ездили туда под видом халхасцев — жителей Китайской Монголии, но вот уже несколько лет как они ездят туда, не скрывая своего подданства.

И тем не менее в России не делалось попыток специальной подготовки ламаитов для путешествия в Лхасу. Но некоторые ламаиты соглашались, чтобы с их слов был записан рассказ о паломничестве.

Таких описаний в печати появилось очень немного. Цыбикову прежде всего пришлось познакомиться с изданными А. М. Позднеевым рассказом бурятского хамбо-ламы Заяева о его поездке в Тибет, совершенной в 1741 году, и сказанием о таком же паломничестве калмыка База Монкочжуева (1891–1894).

Но эти рассказы религиозных и малопросвещенных людей не могли, конечно, удовлетворить исследователя.

— А почему бы Географическому обществу не послать в Тибет специально подготовленного бурята или калмыка? — спросил как-то Цыбиков Александра Васильевича Григорьева.

— Ах, батенька вы мой, — развел он руками. — Все мы на Руси задним умом крепки. Много ли вы найдете бурят, которые свободно владеют тибетским языком, знают буддийские обычаи да к тому же могут фотографировать, измерять температуру и давление, составлять планы и производить геодезическую съемку? А ведь без этого географические исследования немыслимы.

Цыбиков посетовал на то, что правительство, не занимаясь просвещением инородцев, подрывает основы своей же государственной мощи.

— То-то и оно! — кивнул головой Александр Васильевич. — Все надо менять в государстве российском. Все порядки менять надо. Но ведь сколько времени на то уйдет… А еще при жизни хочется узнать все про этих небожителей.

— Верно, хочется, — ответил Цыбиков. — Но пока суд да дело, а подходящих людей найти можно. Я сам, как горячий патриот российский, готов свои услуги отечеству предложить. Не скоро вы сыщете, без ложной скромности заявляю, столь подходящего во всех отношениях человека. Единственное, чего не умею, — это триангуляционную съемку производить. Ну да разве я шпион какой? На манер пандитов?

Григорьев встал и положил руки на плечи Цыбикова, вздохнул глубоко, а потом тихо сказал:

— На вас, дорогой, вся надежда. Но не так это просто, как кажется. Фотографический аппарат незаметно пронести и то большое дело! Откуда у простого паломника аппарат? А о том, что работать в одиночку придется, вы забыли? Ведь даже паломники, с которыми отправитесь на поклонение Большому Джу, не должны ни о чем догадываться! Не то выдадут властям без промедления. А те церемониться не станут. Одно дело европеец-путешественник, другое — подозрительный монгол. Это вы понимаете?

— Понимаю, Александр Васильевич. Не раз думал об этом и, кажется, кое к чему пришел.

— К чему же, позвольте вас спросить?

— Перво-наперво не надо стремиться сделать все в один присест. Не так разве?

— Так-с. Безусловно, так-с.

— Посему и мы можем начать с рекогносцировки. Сперва один человек, я, допустим, отправится с караваном паломников в Лхасу. Осмотрится там, кое-какие знакомства заведет, а на другой год поедет уже с помощником, точно и ясно представляя себе и обстановку тамошнюю, и необходимый объем работ. Разве это не разумно, Александр Васильевич?

— Несомненно, разумно. Но ведь рискованно, сударь мой. Очень рискованно.

— Так ведь любая экспедиция немалый риск собой представляет. Что же делать остается, если другого-то пути нет, как только этот паломнический маскарад?

— В этом вы правы, Гонбочжаб Цэбекович, пока ни одна экспедиция до Лхасы не дошла. Боюсь, что столь бдительная охрана и впредь убережет столицу далай-ламы от любопытных очей. Но и паломников-то они допросу подвергают, отсеивая от правоверных буддистов людей подозрительных.

— Ну, этот допрос меня не страшит. Я весьма поднаторел в буддийских делах, все обычаи знаю. Да и воспитывался в среде буддистов. В наших местах паломничество в Лхасу — дело обычное.

— В том-то и беда, сударь, что можете вы легко встретить человека из ваших мест, который вас непременно узнает. Слава-то о вас по всем бурятским степям идет. Шутка ли, в самом Петербурге Цыбиков большим начальником сделался.

— Уж вы скажете, Александр Васильевич.

— Да совершенно серьезно я, чудак-человек, многих ли можно назвать, к стыду нашему, ваших соплеменников, которые бы смогли высшее образование получить? Да еще где — в Петербурге! И в этом, Гонбочжаб Цэбекович, я провижу едва ли не самую главную опасность.

— Ну, положим, узнает, так неужели выдаст земляка и соплеменника?

— Хороший человек не выдаст. Но может найтись такой, фанатически настроенный или почему-либо нерасположенный к вам, который и продаст.

— Значит, надо, Александр Васильевич, отчетливо сознавать, что здесь мы идем на сознательный риск.

— Нет, сударь. Не зная броду, не суйся в воду. Это дело надо хорошо обмозговать, учесть любые случайности. Готовить экспедицию надо так, как делал это покойный Пржевальский. Но даже он не мог всего предусмотреть.

— Ну, Александр Васильевич, если уж до пословиц дело дошло, то позвольте и мне свои аргументы выложить. Цайдамские монголы говорят, что знакомому богу и в шапке помолиться — простит. А мне это дело знакомо. Я родился и вырос среди бурят-ламаитов. Как-нибудь с ними полажу. Мне, простите, виднее.

— Но те же цайдамцы, милостивый государь, утверждают, что встречаются люди, которые у себя на голове не видят рогов, а замечают на отдаленной сопке веточку.

— Как понимать прикажете?

— Очень просто. Вы-то будете считать себя натуральным паломником, а люди станут принимать вас за неловкого разведчика. Разве так не может случиться?

— При хорошей подготовке не может.

— Ну, вот видите; готовиться при всех условиях еще надо. Но, кроме всего, извините за повтор, возможность встречи со знакомым меня больше всего пугает.

— Можно по-хорошему договориться, в крайнем случае подкупить.

— Наши друзья монголы учат, что сто незавязанных мешков можно завязать, сотню ртов людей нельзя заставить молчать.

— Один — это не сотня.

— Не говори тайны одному — от одного узнают сто человек.

— По части знания цайдамского фольклора мне за вами не угнаться, Александр Васильевич. Сдаюсь!

— Иногда и мелочь может спасти жизнь. Так что готовьтесь пока. А там как Бог даст. И со своим человеком в путь-дорогу идти надо. Со своим!

С того дня Цыбиков по-настоящему стал готовить себя к тайному паломничеству в Лхасу. Оставив мысль поехать в Тибет в составе специальной экспедиции, он все свое внимание сосредоточил на проникновении туда по исконным дорогам богомольцев. Прежде всего нужно было резко изменить привычки. Отныне он должен был превратиться в заурядного паломника, не отличимого от сотен других. Забыть о вилке и о русской речи, о европейской кухне, обо всем, что составляет каждодневное окружение рядового петербуржца. Выдать и погубить могла действительно мелочь. Мысль о тайных тибетских святынях, которых не видел ни один европеец, не оставляла его. Он начал готовиться, хотя вопрос о поездке еще не был решен окончательно.

За перевалом перевал, и путь далек до Лхасы

Никто не хочет умирать

Себя чужим страданьем мерьте,

Не понуждайте убивать

И не толкайте к смерти

Дхаммапада, X, 129 и 130

Сопровождаемый ламой Лобсан-чжяцо и двумя проводниками — бутиями, Р. Н. выехал из Дарджилинга 7 ноября. Ехать решили на лошадях, тюки с поклажей закрепили на яках. Караван получился довольно внушительным. Мохнатые черные яки, увитые красными лентами, лениво тащились по пыльной дороге, сонно ворочая челюстями, теряя слюну. Солнце только всплыло над волнистой линией гор, и небо выглядело еще зеленым.

Лама догнал пандита и молча указал на далекую слюдяную полоску. Сухое, морщинистое лицо, подкрашенное чуть зеленоватым светом, и зорко суженные глаза делали его похожим на мудрое пресмыкающееся.

— Думаете, будет непогода? — спросил Р. Н.

— Снег на вершинах Восточного Непала всегда к непогоде.

— Досадно. Придется, видимо, застрять на перевале. Говорят, пурга здесь может длиться несколько дней? Какая вчера была луна?

— С едва заметным рыжеватым галом. Долгое ненастье предвещает обычно двойной красноватый круг. Вы слышите музыку?

Р. Н. придержал лошадь и, приложив к уху ладонь, прислушался. Из деревни еле доносился рокот барабанов и заунывный вой дудок. Музыка терялась в монотонном стуке копыт и в шелесте запыленных деревьев вдоль дороги.

Потом опять проявлялась, когда он начинал вслушиваться. Лама, видимо, различал ее постоянно.

— Это местные рабочие. Они, как лягушки, чуют непогоду кожей. В такие дни все бросают работу и устраивают танцы с пивом… Не будь это плохой приметой, я бы посоветовал переждать непогоду здесь.

— Нет, возвращаться не стоит.

Тронув поводья, Р. Н. стал догонять ушедших вперед яков.

Дорога спустилась к реке, прыгающей по ослизлым камням. В темных заводях колыхалась нетающая желтовато-белая пена. Через поток были переброшены чуть выгнутые вверх бамбуковые жерди. Яки сгрудились перед мостиком, роя копытами красную землю и упрямо склонив рога. Один из бутиев быстро перебежал на другой берег и, натянув веревку, стал затаскивать первого яка на жерди. Другой подталкивал упирающееся животное сзади. Когда яка удалось наконец стронуть с места, бамбуковые стволы упруго заходили под ним. Но поток был неширок, и переправа прошла быстро. Р. Н. спешился, крепко обнял на прощание старого ламу и с лошадью на поводу ступил на мокрые от брызг зеленоватые стволы. Дорога опять пошла в гору. Солнце стояло уже высоко. Далекие вершины ослепительно сверкали, и нельзя уже было разглядеть на них признаки надвигающейся непогоды. Впрочем, ее могло и не быть. Ветер переменился, и солнце одиноко пылало в сухом безоблачном небе. К полудню караван достиг уже заброшенной деревни Гок. Поля поросли дикими травами. Тростниковые кровли порастрепали ветры. Смутно золотилось что-то в сумраке заброшенной кумирни. Когда проезжали базарную площадь, Р. Н. заметил прилегшую в лавке корову, тощую и одичавшую.

Ветер шевелил ошметки кукурузной соломы, шуршал каким-то высушенным мусором в пыльном терновнике. Земля выглядела колючей и грязной. Он велел ехать дальше, чтобы расположиться для еды в более приятном месте. До темноты хотелось добраться к Руммаму — притоку Большого Рунгита, сбегающего с гор Синли. По нему проходила граница британских владений с независимой областью Сикким. По-настоящему путешествие должно было начаться на другом берегу Руммама.

Но яки тащились так медленно, толкались и мешали друг другу, что нечего было надеяться перейти реку сегодня.

И, вправду, к реке вышли, когда вылетели на охоту за мошкарой первые летучие мыши. Переправу решили отложить до утра. Лагерь разбили вблизи потока. Согрели на костре чай. Рабочие поужинали вареной бараниной и лепешками из цзамбы. Р. Н. съел немного овощей и сейчас же лег, завернувшись с головой в одеяло. Тонко пели комары. Гнилостной сыростью тянуло с реки.

В путь тронулись с рассветом по влажной от росы земле. Мост через поток был тоже из бамбука. Но выглядел более надежным. Может быть, потому, что опирался на огромный камень, рассекавший русло на два стремительных мутностеклянных горба.

Пора стояла самая благодатная. Местные жители из племени лимбу ловили в реке больших, бешено рвущихся с натянутой лесы рыб. На склонах холмов, тяготясь уже своей спелостью, ждали сбора кардамон и хлопок. Трещали бамбуковые хлопушки сторожей, отпугивающие обезьян и медведей.

— Тут живут еще и другие обезьяны, кроме этих, — один из бутиев обернулся и указал на небольшую пушистую обезьянку, вскарабкавшуюся на дерево. — Только те большие. Они нападают на одиноких женщин.

— Ты говоришь про человека-обезьяну? — спросил Р. Н.

— Нет. Мохнатый человек живет среди снегов и редко спускается вниз. Я говорю про больших обезьян. Они, говорят, рождаются от бамбукового медведя и белки. Их можно истребить, только подмешав к оставленному для них сладкому рису ядовитый корень кудру.

— А зачем их истреблять?

— Они разоряют посевы и обижают женщин.

— А мужчин?

— Мужчин они боятся.

В дымной завесе поднятой яками пыли Р. Н. различил шедших навстречу людей и быстро пригнулся к лошадиной холке.

Но крестьяне, которые несли на дарджилингский рынок корзины с апельсинами, просоли мимо, не обратив на него никакого внимания. Он еще не привык к осторожности, и это было опаснее всего. Р. Н. тут же велел остановить яков. Пока бутии готовили свой нехитрый завтрак из цзамбы, он переменил индийский костюм на тибетский. Запахнул темно-красную чубу, как принято у тибетцев, к правой руке. Такие халаты носят люди зажиточные, но не именитые. У князей чуба обычно желтая, атласная. Такая ему явно не подобала. Темно-красная будет в самый раз. Кушак — ира тоже под стать халату — широкий и синий. Такого же оттенка, как вертикальные полоски на сапогах. У мужчин они всегда синие. Не забыл он и про алун — золотую серьгу с бирюзой для левого уха. Аккуратно вдел ее в еще припухшую от недавнего прокола мочку, вытянув оттуда шелковую нитку. Только в головном уборе позволил себе некоторую, впрочем, тщательно обдуманную, вольность. Не княжескую маньчжурку и не войлочную шляпу простолюдина, даже не меховую купеческую выбрал, а белую теменную шапочку, которую носит духовная аристократия. Внимание к себе привлекать, конечно, нельзя, но и полная маскировка опасна. Лицо ведь тибетским не сделаешь. А так пусть принимают за иноплеменного ламу. Богатого, но скромного ламу. Богатство в Тибете уважают. Поэтому и золотой алын с зеленым камнем выбрал для указательного пальца побогаче. Выставил кисть вперед, повертел пальцами перед глазами. Остался доволен. Кольцо было приметное, солидное.

Только переодевшись и все осмотрев, как следует, он сел на коврик позавтракать. Проглотил кусок замешанной на молоке цзамбы, немного луку съел и чаю с коровьим маслом напился. Потом приказал сниматься.

Отдохнувшие животные поднялись бодро, но зашагали все так же лениво и невесело.

Миновали дорогу в Митоган. По ней в кирпичном облаке пронеслось небольшое стадо диких коз. Бутии пришли в беспокойство и попросили разрешения достать из вьюка ружье. Но он не разрешил.

— Если человеку нужно убить животное для спасения своей жизни, ему позволено это сделать, хотя Будда и учит нас другому. У нас достаточно провианта, чтобы не думать о голодной смерти. Купите лучше молока, — сказал он и, заметив сидящего у дороги с кувшинами загорелого до черноты непальского брахмана, развязал висевший на шее кошелек. Он дал святому человеку целую серебряную рупию и вежливо выслушал его напутственную молитву.

Через несколько часов пути караван достиг вершины горного кряжа, на которой возвышались мэньдон и чортэнь. Это были первые пограничные посты государства лам. Светская власть далай-ламы не распространялась на эти земли, но люди, живущие здесь, чтили в нем живого бога.

Животные устали карабкаться в гору, и решено было сделать короткий отдых.

Р. Н. достал путевой дневник и сделал запись:

«…мэньдон. Возможно, правильнее транскрибировать «мандон» (от тибетских слов «ман» — «много» и «дон» — «камни») Чортэнь состоит из слов «мчод» — «приношение», «жертвоприношение» и «чуртэнь» — «вместилище». Мои бутии произносят — «чуртэнь». Чортэнь более известен у нас под санскритским названием ступа (чайтья).

Монголы называют это сооружение субурганом, китайцы — та. Когда-то в них хранили мощи. Теперь это большей частью памятники в честь Будды и буддийских святых. Эти каменные сооружения окружают обычно стены — мэньдон».

Закрыл тетрадь и, прислонившись к нагретому за день мэньдону, залюбовался голубой в легком солнечном тумане долиной Дурамдень.

— Красиво, — сказал Р. Н. сидевшему невдалеке бутию Пурчуну, который, почесываясь, щурился на солнце.

— Мы называем это место Чортэнь-ган, а племя пахири зовет его Манидара.

И то, и другое означало «хребет священной ступы». Но Р. Н. назвал бы это место Хребтом голубой долины… Хорошо бы пожить в этой сапфировой горной чаще. Но надо было сниматься. Караван и так двигается слишком медленно.

— Будем сниматься…

Тропинка расширилась, и яки пошли быстрее. В воздухе пахло навозом и дымом. Где-то в деревне визжали свиньи и блеяли овцы. Рокотали барабаны. За перевалом открывалась новая долина. Сады, лиственные рощи и поля тростника по берегам ослепительной нити ручья. Первый перевал остался позади. Можно было выбирать место для ночлега.

Шумно дышали засыпающие яки. Теплый пар от их дыхания медленно отлетал в холодеющий воздух.

Р. Н. вставил в фонарь зажженную свечу и достал тетрадь.

«Страну, лежащую между реками Арунь и Тамбур, непальцы называют Лимбуду, а людей, населяющих ее с незапамятных времен, — лимбу. Но сами лимбу именуют себя народом яктанга. Между Арунем и Дудкоси лежит область Киранта, принадлежащая древнему племени кират. Этот народ упоминается в тех же источниках, в которых впервые встречается имя индуистского бога Махадэва.

И лимбу, и кират с давних пор занимались охотой и скотоводством, торговали мускусом, хвостами яков и кардамоном.

Тибетцы и бутии называют племя лимбу именем цан. В древних памятниках рассказывается, что племена лимбу пришли из тибетской провинции Цан, из Каши в Мадье-Дэш и от тех каменных утесов, что высятся у деревни Пэдах к северо-востоку от Цаньпура. Лимбу из Цана получили у тибетцев название цан-моньпа (что значит «обитающие в ущельях»), пришельцев из Каши стали называть байпута, людям с подножий утесов дали имя пэдах-панги-лома.

Самой сильной и многочисленной была ветвь байпута, вождь которой раджа Хань владел всем Восточным Непалом. Все лимбу и кират платили ему дань и поставляли воинов для лихих набегов на соседей. Но постепенно династия Ханя пришла в упадок, и власть перешла к лимбу пэдах-панги-лома. Но ни одной семье не удавалось надолго удержаться у власти. Анархия и смута продолжались много десятилетий, пока могущественный Маран не сумел объединить раздробленные племена и враждующие роды. Маран сделался царем, и на некоторое время в стране воцарились мир и спокойствие. Но после смерти его благородного преемника раджи Мохани анархия вспыхнула с новой силой. Братоубийственные войны продолжались больше ста лет. Лишь в IX веке к лимбу пришел герой по имени Сричжанга, которого стали чтить потом как бога-миротворца и объединителя. Бутии, живущие на южных склонах Гималаев, отождествляют его с воплощением Падма-Самбавы, который утвердил в Тибете буддизм».

Утро выдалось туманное и холодное. Надвигалась непогода. Все же было решено продолжать путь.

Р. Н. торопил проводников. Яки не упрямились, словно чувствовали наступление непогоды и спешили укрыться в безопасном месте. Но движение сильно замедлилось. За час удавалось пройти не более мили. Тропа шла густым лесом, сплошь покрывающим хребет Хи. Каменные дубы, магнолии и сосны почти целиком закрывали небо. Было холодно, пахло хвоей, горьковатой свежестью каких-то цветов и гнилью. Стояла такая тишина, что было слышно, как падали с сосен длинные иглы. Дорогу приходилось искать ощупью, пробираться сквозь завалы, прорубать злую ползучую крапиву.

После нескольких часов крутого подъема караван подошел к чортэню Риши, окруженному замшелым мэньдоном, на котором была высечена шестисложная молитва: «Ом-ма-ни-пад-мэ-хум». Бутии пали перед ней ниц. Отсюда начинался перевал Ху-ла.

Юго-западный Сикким лежал внизу. Темный и сумрачный под желто-белым облачным небом. Холмы Дарджилинга съел туман. И люди, и животные совершенно вымотались. Отдых был необходим. И все же Р. Н. требовал идти дальше.

— Быстрей! Разве вы не видите, что творится на небе? Нам надо успеть пройти перевал. Осталось совсем немного.

— Яки не хотят больше идти, — пожаловался бутий, — если як заупрямился, его не сдвинешь. Это каждый знает.

— Зажгите паклю и ткните им под хвост.

Набежал первый порыв ветра. С дубов посыпались желуди. Испуганные обезьяны спешили укрыться в дуплах, торопливо набивая желудями защечные мешки, будто готовились к долгой голодовке. Затрещала паленая шерсть. Яки заревели, но не стронулись с места. Ветер стих совершенно. И яки вдруг пошли, невозмутимо пощипывая сухую траву.

Наконец караван взобрался на вершину кряжа, поднимающуюся на 6 тысяч футов над уровнем моря. Разбрызгивая копытами воду и грязь, яки прошли по ручьям, впадающим где-то там вдалеке в реку Риши. Глинистые струйки сбегали с черных шерстяных косм, запутанных и грязных, в которых застряли колючки и сухие листья.

Впереди показался какой-то загон для скота. Лошади нетерпеливо заржали. Рванулись туда из последних сил.

Но бутий вдруг испуганно закричал, указывая на что-то у самых ног.

Р. Н. взглянул на землю и сразу все понял.

Там копошились страшные тибетские черви — гроза путешественников. Они жалят через толстые шерстяные носки и парусиновые брюки, забираются в сапоги, обиваясь там в мягкие отвратительные клубки. Они встречаются на всех высотах, вплоть до самых снегов.

— Скорее вперед!

Яки, к счастью, не упрямились. Все так же меланхолично и невозмутимо пошли они по вьющейся меж стволов тропе, давя легионы червей. Но идти стало легче — начинался спуск. Ларцэ[78] — груда камней, из которых торчат бамбуковые шесты с кумачовыми лентами — остался позади. Вершина была пройдена.

Порывы ветра налетали все чаще. Ударяли в лицо песком и мелким лесным сором. Температура снижалась.

Пурчун повернулся лицом к ларцэ, закрыл глаза и зашептал:

— Лха чжя ло, лха чжя ло.[79]

Р. Н. внимательно осмотрел почву под ногами. Отвратительных червей нигде поблизости не увидел. Заночевать решили под огромным дубом, затенявшим целую поляну.

Невдалеке росли стофутовые крапивные деревья. Пурчун стал собирать валежник для костра. Другой проводник пошел нарубить крапивных побегов для супа. Ветер набегал с разных сторон, хотя в лесу он почти не ощущался. Это обещало или затяжную грозу, или перемену погоды.

Сварили крапивный суд с цзамбой и остатками купленного в дороге молока. Чай кипятить не стали — сильно хотелось спать.

Ночь прошла спокойно. Но Р. Н. раза два просыпался. Чудилось, что где-то шуршит дождь, но вокруг было сухо. Встали, когда солнце поднялось уже высоко.

— Мэтог-чарпа, — сказал Пурчун. — Цветочный дождь. — И запрокинул лицо к небу, ловя толстыми губами капли. Счастливо зажмурился. Захлебываясь, захохотал.

Дуб не подвел. Под ним было по-прежнему сухо. Р. Н. вывел лошадь под дождь. Она прядала ушами под ударами капель. Яки спокойно затопали по тропе, изредка оступаясь; переходя лужи, подымали фонтаны брызг. Прошли, не задерживаясь, деревню Хи, в которой живет много людей племени лепчо, гадающего по внутренностям домашних птиц. За деревней виднелись искусственно орошаемые террасы, на которых возделывали рис. К реке Калай спускались поля кардамона.

Шел пятый день пути. Все пока протекало по плану. Неразумно хотеть большего. Выйти к Калаю на пятый день — это совсем не плохо.

Сверху берег реки казался утыканным мохнатыми иглами ежом. Можно было разглядеть каждое дерево. Росли они под разными углами друг к другу, как всегда растут деревья на круглых холмах.

Мост опирался на каменные завалы посреди реки. Уже не жалкие жерди, а огромные бамбуковые стволы в три пролета перерезали реку. По берегам ее виднелись хижины и бамбуковые загоны для рыбы.

— Гляди, хозяин! — закричал бутий, прозванный за пристрастие к пиву Чаном, указывая вниз. — Видишь вон те серые деревья у хижин? Это нья-дуг-шин.[80] Люди лимбу бросают их листья в застойные воды, и рыба там засыпает.

Дорога крутыми извивами спускалась к реке. Часто встречались кабаньи следы. Хрюкая и шурша травой, шмыгнул дикобраз — главный враг местных жителей, уничтожающий редьку, фасоль и поля дикого ямса. Решили заехать в деревню и закупить там овощей. Проводники обрадовались и стали тут же сооружать тростниковый снаряд для ловли рыбы. Путь предстоял долгий, и не следовало упускать возможность пополнить запасы.

Лимбу исповедуют древнюю тибетскую религию бонбо. У них существуют пять классов жрецов: пэдамба, бичжуа, дами, байдан и сричжанга.

Пэдамба совершают религиозные церемонии, толкуют сны и приметы, предсказывают судьбу. Бичжуа — попросту говоря, шаманы. Фанатическими танцами они доводят себя до исступления. Дами специализировались на колдовстве. Их коронным номером является изгнание злого духа через рот. Байданы занимаются только лечением больных. Их название, вероятно, происходит от санскритского «бай-дья» — лекарь. Но наибольшим почетом, пользуются жрецы сричжанга — толкователи священных книг, хранители религиозных традиций.

Пока Р. Н. беседовал с жрецами, бутии наловили массу рыбы, которую тут же засолили. Потом закупили овощи и тронулись в путь.

В два часа пополудни вышли к монастырю Чангачэллин, возле которого росли дикие абрикосы и лагог — лук с запахом чеснока. Бутии тотчас же бросились к абрикосовым деревьям. Р. Н. понимал, что промедление опасно во всех отношениях, но ничего не мог поделать. Они попали в благодатную страну. В каждой третьей деревне был праздник. Праздновали сбор урожая, свадьбу или просто радовались удачно сваренному пиву.

Проводники старались не упустить случай повеселиться. Частыми поклонами, высовыванием языка и жалобными просьбами они вырывали у Р. Н. согласие на остановки в гуляющих деревнях. Что он мог поделать? Успех предприятия вомногом зависел от этих бутиев, и он не хотел с ними ссориться.

В каждой деревне они что-нибудь покупали. Особенно усердствовал Пурчун. Свое гулливое поведение он старался загладить преувеличенной заботой о питании. Однажды он пропадал всю ночь и пришел только к полудню. Р. Н. уже отчаялся дождаться его и с тоской раздумывал, как без лишнего шума нанять новых проводников. Впереди ждали снежные перевалы. И драгоценное время утекало впустую.

Пурчун появился вдруг — сгорбившийся под тяжестью мешков и свертков. Пьяная улыбка стыдливо блуждала на грязном, в потных дорожках лице. Его сопровождал старик, тащивший на веревке худую овцу. Бутий с шумом обрушил свою добычу и, задыхаясь, прохрипел:

— Я принес кукурузу, мурву и рис. Еще я купил яйца и эту овцу. Все стоит пятнадцать рупий.

В лучшем случае это была двойная цена. Но Р. Н. заплатил. Растолкал Чана и велел немедленно готовиться к походу.

— Не надо торопиться, — сказал вдруг старик лимбу. — Все тропинки на перевалах занесены снегом. Поживите у нас в Ринби, пока затвердеет снег. У нас много еды. Не продадите ли вы соли?

Он так же внезапно замолк. Р. Н. не знал, что ему ответить. Подумав немного, Р. Н. сказал:

— Соли у нас только-только хватит для себя. Перевалы находятся отсюда в четырех днях пути, и нам никто не скажет, когда там осядет снег. Поэтому мы уходим.

Все это было чистейшей правдой. Но больше всего Р. Н. спешил с уходом, чтобы избежать толков, которые могли вызвать подозрение тибетской стражи.

Р. Н. решил попытаться перейти Ямпун-ла, где, по слухам, еще не выпал снег. Ему пришлось сказать местным жителям, что они охотники. Охотничьи ружья и сумки с патронами, которые он велел достать, должны были это подтвердить. Как-то ведь надо объяснить, почему они интересуются перевалами? В этой богатой дичью местности охотники встречаются очень часто, и к ним привыкли.

Наконец выступили. К вечеру едва дотащились до Поантана, где остановились в жалком донкане для путешественников. Пошел дождь, и еду пришлось готовить в убогом сарае, где нельзя было даже прямо стоять. Поднятый мехами удушливый дым резал глаза. Голубая зола оседала на лицах. Повсюду ползали муравьи и тысяченожки. Это было поистине отвратительное место!

Р. Н. проклинал себя, что послушался бутиев, которые считали донкан лучшей гостиницей на земле. У него же была прекрасная палатка! Есть пришлось в общей комнате, где расположились уже другие путники. Хозяин принес пива. Стало теплее, и донкан не казался уже таким жутким. Кто-то из захмелевших гостей стал выкрикивать стихи из прекрасной книги «Риньчэнь Тэньва», которую называют «Драгоценными четками»:

Но торжественные стихи эти не прервали пьяного гомона. В этой комнате говорили все. Больше всего Р. Н. боялся, как бы охочие до пива проводники не сболтнули лишнего.

Когда общее веселье чуть поутихло, а жаркая духота сделалась непереносимой, он перестал следить за своими ненадежными спутниками и вышел немного прохладиться.

Тихо падал холодный дождь. Грязь сверкала в красноватом свете окон. Под навесом жевали сухую траву яки.

Вдруг дверь распахнулась, и в облаке светового тумана он увидел высокого человека. Тот подошел и молча потянул пандита в темноту. Р. Н. хотел спросить, что ему нужно, но тот сделал знак, по которому пандит сразу признал ученика брахмана.

Они отошли в сторону. Человек так же молча вложил в руку Р. Н. круглую каменную пластинку. Пандит на ощупь прочитал узор и попросил человека немного подождать на улице.

Сам же вернулся в донкан, быстро написал необходимые письма. Потом достал свой индийский костюм, тщательно запаковал его и вышел на улицу.

Человек ждал под дождем. Р. Н. вручил ему сверток и письма и возвратил пластинку. Тот сразу же пошел под навес, тихо вывел оттуда свою лошадь и, попрощавшись по индийскому обычаю, скрылся в темноте. Немного погодя, пандит услышал, как зашлепали по мокрой грязи копыта. Отойдя подальше, курьер вскочил на лошадь и понесся в Дарджилинг. В донкане никто ничего не мог услышать.

Лишь на десятый день путешествия караван приблизился к Ямпун-ла. Осторожно, поминутно оглядываясь, пробирались сквозь колючий кустарник. В донкане им сказали, что на перевале Синли недавно погибли два непальских дровосека. В прошлом же году тигр напал в Чжонри на стадо яков и зарезал двенадцать голов.

Р. Н. раздал бутиям заряженные ружья, оставив себе шестизарядный револьвер. Дорога была крута и камениста. Лужи застеклил сухой ледок, хрустевший под копытами животных отчетливо и резко, всегда неожиданно и пугающе. Холод пронизывал до костей.

К полудню они достигли пояса рододендронов и, пройдя через сосновый лес, где вспугнули нескольких ярких фазанов, вышли к заснеженному хребту.

Ветер дул заунывно и одичало. Казалось, что они одни в мире, что все давным-давно выморожено и утонуло в снегу. Мутная пурга над белыми, чуть розоватыми от холодного солнца хребтами, и жуткая, безжалостная синева…

Смежив заледенелые ресницы, уйдя головой в плечи, медленно и неслышно, как тени, скользили они к Чертовой горе. Внизу, в неистовом белом дыму, ревела желто-свинцовая Ринби. Волокнистые тени неслись над землей. Впервые Р. Н. стало по-настоящему жутко. А ведь еще недавно они боялись, что на них бросится тигр или с дерева прыгнет бесшумный сиккимский леопард. Что все леопарды Тибета перед дымящейся пылью пурги!..

Чан стал жаловаться на головную боль и одышку. Наверное, им овладел ла-дуг — жестокая болезнь гор. Ветер заставил людей спешиться. Лошади падали. Чан тоже сел на снег и сказал, что у него окоченели ноги. Р. Н. дал ему свои сапоги и кабульские чулки.

Но вот ущелье кончилось, и караван оказался на подветренной стороне горной цепи. Длинный мэньдон указывал дорогу к деревне Док. Над крышами домов и загонами для яков развевались длинные цветные ленты. Ледяная корка сверкала на солнце. Снежное поле казалось покрытым глазурью. Смертный холод под сердцем ослаб. Р. Н. предвкушал уже, как будет сидеть перед очагом и греть руки над пламенем. Над красноватыми, над желтыми с голубизной прядями веселого огня. Над жгучими трещинами в синеватых угольях.

Но деревня оказалась покинутой. Двери домов опутывали веревки. В пустых загонах валялась запорошенная снегом солома и смерзшийся в камень навоз. Впереди лежал заледенелый крутой спуск.

Ближайший населенный пункт — Гумотан виднелся далеко внизу, в глубоком ущелье, на две тысячи футов ниже. Спускаться было хотя и легче, чем карабкаться на перевал, но зато куда страшнее. Казалось, что вот-вот сорвешься в пропасть, на дне которой чернел игрушечный лес. Одна лошадь пала. Других, очевидно, все равно придется бросить в Гумотане. Такие перевалы не для них.

Проводники, привыкшие к головокружительным спускам, сильно опередили пандита. Идти приходилось по глетчеру. Каждый шаг давался с трудом. К вечеру вошли в великолепный лес, покрывавший ущелье Гумотан. Здесь подстерегала новая беда. Лес оказался залитым водой. Это таял снег в северо-восточной части ущелья. Синяя вода казалась мертвой. Черные стволы исполинских кедров падали в нее, медленно сходясь друг с другом где-то в слепящей точке опрокинутого неба. И было страшно глядеть туда… На исходе была третья неделя пути. Позади осталось семь перевалов, а они уже потеряли двух лошадей и яка, который нес продовольствие. Третью лошадь пришлось пристрелить. Проводники заготовили впрок немного конины.

Они шли по безлюдной стране.

За гранитным утесом, далеко впереди, лежало черное «Озеро рока». Его питают снеговые воды. Дно его, как говорят, сплошь устилает золотой песок, а в глубинах водятся гиппопотамы.

Пройдя залитый водой лес, они стали подниматься на перевал Богто. Тропа вела вдоль обледенелого канала, по дну которого низвергался поток, несущий камни, ломающий где-то внизу можжевельник и пихты. Голова болела и кружилась. Р. Н. еле брел. Последнюю милю одолел в полубессознательном состоянии. Они остановились под скальным навесом, забрызганным желтыми пятнами лишайников. Сварили рис и чай с маслом. После того как в пропасть свалился як, навьюченный припасами, они не ели ничего, кроме риса.

Р. Н. упал в совершенном изнеможении. Его люди страдали еще больше. Им приходилось нести снаряжение, которое нельзя было доверить якам. Когда чай вскипел, Пурчун усадил пандита поудобней и налил полную кружку. Тот сделал несколько глотков и почувствовал себя немного бодрее. Но есть наотрез отказался. Напрасно Пурчун совал ему сбереженное замороженное яйцо. Закутавшись во все свои одеяла, индиец лег на землю, упершись ногами в один из тюков, чтобы не свалиться в пропасть. Ночь прошла тревожно.

Утро выдалось пасмурное. Дул ветер. Через силу Р. Н. поел рису и заставил себя проглотить шарик масла. Проводники, предвидя снежную бурю, стали неохотно собираться. Повернувшись лицом к священной для буддистов горе, они пропели мантры и возобновили подъем на перевал. Стояла удивительная тишина. Ни шума ветра, ни грохота водопадов. Ледяная пустыня. И черные мохнатые туши яков на ней. У них осталось три яка. До сих пор эти удивительные животные покорно лезли вверх по обледенелому склону. Может быть, близость смерти смягчала их упрямый норов?

Вскоре набрели еще на одно озеро. Голубой лед его был покрыт множеством внутренних пузырей. Эти белые пустоты сверкали в косых лучах солнца чистыми радужными огнями. Р. Н. остановился, пораженный внезапной и страшной в заледенелом этом мире красотой. Так вот оно, прославленное в священных книгах Сиккима Цодом-донма, знаменитое «Озеро павлиньих пятен». Сюда приходят паломники из самых дальних мест.

Притихший было ветер усилился.

Невозмутимый Чан начал нервничать. Часто останавливался. Шепча заклинания, глядел на небо, которое постепенно заволакивалось волокнистой мглой.

— Зачем нам идти дальше, сэр? — тихо и грустно обратился он к пандиту. — Нас ждет смерть в этой страшной пустыне. Еще час, и мы погибнем.

— Что вы хотите этим сказать, Чан? Где вы видите смерть?

— Посмотрите на небо, сэр. Эти тучи скоро засыплют нас глубоким снегом, из-под которого нам никогда не выбраться. Если снег пощадит нас здесь, нам не миновать его по ту сторону перевала. Давайте вернемся. Иначе мы умрем.

— Куда нам возвращаться? — спросил Р. H., твердо зная, что ответа на этот вопрос нет.

Подошел Пурчун. Он тоже выглядел мрачным и сосредоточенным.

— Животные волнуются, хозяин, — сказал он. — Будет беда.

— Надо идти вперед. Когда мы выступили из Дарджилинга, все приметы тоже обещали непогоду. — Разве не так? Однако ничего не случилось. Погода здесь быстро меняется, и снегопад может пройти стороной.

— А если пойти назад и укрыться за перевалом? — не очень уверенно спросил Пурчун.

— Почему ты думаешь, что снег на застигнет нас на обратном пути? Или опять не будет угрожать нам здесь, когда мы придем сюда во второй раз?.. Вот видишь, ты молчишь, потому что тебе нечего сказать. А еще подумай о том, что нам дважды нужно будет пройти этот проклятый путь… Нет, у нас ничего не остается, кроме как быстрее идти вперед. Да будет милость неба над нами!

— Лxa-соль! — пробормотал Пурчун свою обычную молитву и, покачав головой, возвратился к якам.

Пандит с Чаном потащились за ним.

Небо и в самом деле благоволило им. Снег так и не пошел. Тучи рассеялись, и окрыленные столь явной милостью путники незаметно взяли и этот перевал. И только здесь пандит почувствовал, что не может шевельнуть пальцем. Все силы были давно израсходованы на борьбу со снеговым полем. К тому же Пурчун наткнулся на следы саха — тибетского длиннохвостого леопарда. Р. Н. подивился, как зверь сумел пройти по рыхлому снегу, ни разу не провалившись. Но Пурчун мигом его просветил.

— Это был дьявол в образе саха, — сказал он.

И все же спуск — это не то, что подъем! Пока его кули возились с яками и кладью, Р. Н. сел на затвердевший под солнцем снег и понесся вниз, елико возможно огибая камни и ямы. И судьба вознаградила его. Он не только благополучно съехал, но и его тибетский костюм сильно утратил свою подозрительную новизну.

Все немного приободрились, а когда все чаще стали попадаться среди снега зеленые полосы, даже стали вышучивать друг друга, вспоминая, как трусили совсем недавно.

На одном из таких травяных островков Р. Н. увидел редкое альпийское растение упалу, или голубой лотос. Листья у него большие и розовые, как океанские раковины. Оно считается священным и очень ценится тибетскими медиками.

Проводники, как дети, обрадовались новой хорошей примете. Они стали дурачиться, кидаться снегом. Пурчун затянул какую-то дикую песню. Но голос его резко оборвался и перешел в свистящий хрип. Он упал на колени и простер руки куда-то вперед, словно увидел на снегу что-то ужасное.

— Следы! — истошно завопил он.

— Какие следы? — спросил Р. H., подходя.

Он только молча помотал бессильно простертыми вперед руками. И тут Р. Н. тоже увидел эти следы. Они были глубоки и отчетливы. По величине и некоторой округлости напоминали следы медведя. Но нигде не было заметно отпечатков когтей. Кроме того, следы тянулись одной зигзагообразной линией. Следы эти не могли принадлежать четвероногому. Оставившее их существо ходило на двух ногах.

Р. Н. сразу подумал, что это могло быть… Но тут же засомневался.

— Что это за следы? — спросил он.

Но проводники только дружно затрясли головами. Долго он пытался добиться от них вразумительной речи. Но в ответ они несли какую-то чушь.

— Это тей? — наконец спросил Р. Н.

Бутии жалобно завыли и отдали следам истовый поклон.

Очевидно, он попал в точку.

— Кто он, ваш тей, дух или демон?

— Нет. — Пурчун обрел наконец дар речи. — Не дух и не демон.

— Отлично, — продолжал расспросы Р. Н. — Значит, это существо из плоти и крови?

— Да.

— Человек?

Пурчун затряс головой.

— Не человек?

— Да, не человек.

— Значит, зверь?

— Нет. Не зверь. Не человек и не зверь. Ходит, как человек, а воняет, как зверь. И глаза у него светятся в темноте, как у зверя.

Пока они занимались следами, яки ушли вперед. Они разбрелись по снежной равнине, выискивая полосы травы.

Бутии не были поражены суеверным страхом. Они даже не очень удивились. Первая бурная реакция оказалась данью неожиданности. На смену ей пришла настороженная озабоченность.

— Так это тей? — опять спросил Р. Н. — Какой он?

Чан оглянулся, словно хотел убедиться, что его никто не подслушивает.

— Мы не любим говорить о нем, сэр, — тихо сказал он.

— Это может принести несчастье, — пояснил Пурчун. — С теми людьми, которые водили френгов искать его, случалось нехорошее.

— Мы не будем ни искать, ни преследовать его, — сказал Р. Н. — Не понимаю, что вам мешает рассказать… Шерпы даже показывали мне скальп, который хранится в монастыре Пангбоче…

Он действительно видел этот скальп, который, несомненно, представляет собой кожу верхней части головы какого-то животного, симметрично срезанную выше ушей. Внутренняя поверхность совершенно четкая и целая. Ни о какой подделке не может быть речи. Р. Н. не смог определить, какому из животных, известных науке, принадлежал этот скальп. Поражала толщина кожи, значительно большая, чем у предметов местной выделки, изготовленных из кожи дикого тара и даже яка. На скальпе сохранились остатки рыжевато-бурой шерсти. Отдельные волоски, прямые и очень жесткие, напоминали щетину. Там, где скорее всего должен был находиться лоб, волосы отклонялись назад и слегка свисали по бокам. Совсем как у человека! И на затылке они почти отвесно падали назад. Он обратил внимание на одну замечательную особенность. От основания лба через всю макушку до конца затылка тянулся гребень шириной в добрый дюйм, поросший все теми же жесткими волосами. Острым треугольником гребень суживался кверху.

Монастырь Пангбоче построен очень давно. Его история подробно описана в книгах других монастырей, в том числе и тибетского монастыря в Ронгбуке. Основал его легендарный лама Сан-Дордже, отличавшийся необыкновенной святостью. Теперешний настоятель считается одиннадцатым перевоплощением Сан-Дордже. Все подробности о каждом ламе записаны и хорошо известны. Скальп Йе-Те, как называют таинственное существо шерпы, попал в храм при пятом «перерожденце». Здесь, как и повсюду, лама избирается в младенческом возрасте и исполняет свою должность до смерти. Таким образом, если принять срок жизни «перерожденца» в пятьдесят лет, возраст скальпа составит примерно три столетия.

«Сам по себе он не является какой-то святыней. Только соседство с настоящими святынями и ему сообщило некоторую святость», — так объясняли местные ламы. Но они наотрез отказались продать этот скальп! Во время мистерий, когда разодетые танцоры в страшных масках исполняют ритуальные танцы, кто-нибудь надевает на голову и этот скальп. Но любую из масок вам всегда охотно продадут. Может быть, потому, что маску всегда можно сделать, а скальп — невозвратим…

Все это Р. Н. рассказал своим проводникам, надеясь, что и они будут столь же откровенны. Судя по их поведению, история эта была им известна. Но то, что Р. Н. знал ее, обеспечило ему некоторый авторитет в их глазах. Он оказался причастным к одной из тайн Тибета, сохранность которой надежно обеспечивал неписаный закон. Он оказался сильнее тибетской стражи и лхасского амбаня. О тайнах Поталы говорили куда охотнее, чем о Йе-Те.

Р. Н. чувствовал, что Пурчун уже готов поделиться своими секретами. Тем более что он вряд ли знал о Йе-Те больше.

Но вдруг послышался резкий гортанный крик, который сразу перешел в дикий вой. Словно чайка завыла по-волчьи.

Пурчун побледнел и задрожал. Чан бросился на землю. Пандиту тоже стало как-то не по себе от этого жуткого и какого-то мерзкого крика. Но тут он увидел, как с обледенелой скалы скатился мохнатый рыжий ком и понесся к якам, которые паслись далеко впереди. Но вот они побежали. Р. Н. успел разглядеть, что на одном из них сидело рыжее мохнатое существо, издали похожее на медведя.

Он кинулся вдогонку. Струйки быстрого ветра обтекали разгоряченное лицо. Сердце бешено колотилось, он тяжело дышал. Бежать было трудно. Наст проваливался. Р. Н. часто падал. Ему казалось, что сзади бегут проводники. Их тяжелые шаги по скрипящей ледяной корке отдавались в ушах. Но он не оборачивался, стараясь не упустить мелькающие уже в поясе рододендронов черные спины.

Легкие хватали холодный разреженный воздух и не могли надышаться. Казалось, что они пьют пустоту, которая превращается в груди в иссушающее неутолимое пламя. Он понимал, что не пробежал еще и сотни ярдов, но ощущение было такое, будто эта погоня за ускользающей жизнью длится и длится многие дни.

Мохнатые иглы и пыльно-синие ягоды мелькнули вдруг перед глазами. Ветка можжевельника ослепительно ярко хлестнула по лицу. Он схватился руками за глаза и провалился в какую-то яму. Когда пришел в себя, вокруг стояла темнота. Сначала он испугался, что ослеп. Глаза болели. Моргая, он ощущал резь и воспаленную припухлость. Но потом увидел звезды. Он понимал, что все кончено. Ему суждено погибнуть в снеговой ловушке от холода и голода. Если он и доживет до утра, то непременно погибнет следующей ночью. Он быстро убедился, что не сможет выбраться наверх, а проводники вряд ли найдут его здесь.

И все же оставалась надежда, что Пурчун и Чан хоть приблизительно заметили место, где он провалился. Проискав до темноты, они могли отложить поиски, чтобы вновь приняться за них завтра утром. Слабое утешение. Но что оставалось еще? Конечно, если кули сразу же не поспешили на помощь, то нечего и надеяться, что они обнаружат его завтра. Они или не видели, куда он упал, или вообще, услышав вой, кинулись в другую сторону. И все же они должны были, обнаружив его отсутствие, отправиться на поиски! Стоило подождать до утра. И он решил подождать. Слово было за смертью.

Он вырыл в снегу небольшую пещерку и забрался туда. Но скоро почувствовал, что дыхание не может нагреть ее. Первыми начали стынуть ноги. Он стянул сапоги и начал разминать окоченевшие пальцы. Потом снял носки и растер ими ступни. Коша стали ощущаться первые горячие иголочки, вновь обулся. И тут почувствовал, что холод сковывает сердце.

Вырвав из тетради лист, он подпалил сандаловую коробочку, которую нашел в сумке. Душный, бередящий память аромат наполнил снеговую могилу. Стало трудно дышать. Впадая в оцепенение, он начинал думать, что замерзает. Вырывался из сна, в котором тонул, как в густой темной жиже, пытался ощупать себя и опять проваливался. Вряд ли он сознавал тогда, что с ним происходит. Это была странная одурь, непобедимый болезненный сон. Он вдруг понял, что окончательно засыпает, а значит — умирает, и медленно стал уходить в густые глубины.

Но когда пришло утро, он проснулся. Лиловые тени густо заливали дно ямы. Она оказалась очень глубокой. Он вылез из снега, попрыгал немного, чтобы согреться. Культура йоги выручила и на этот раз. Вызванное из глубин памяти видение освободилось и окружило его. Майя, иллюзия ткала свою волшебную паутину. Белый, сверкающий песок протянулся вдоль всего побережья. Босые ноги зарывались в этот горячий и нежный песок, в котором прятались колючие, похожие на древние костяные гребни раковины. Мохнатые пальмы гнулись над коралловым этим песком, и тонкие ребристые листья их медленно дрожали над океаном в душных прозрачных струях. Солнце вспыхивало на воде ослепительно лоснящимися звездами и косыми столбами уходило в глубину. Он лег у самой воды. Ему было жарко и хорошо в кипящем воздухе между раскаленным песком и блистающим океаном. Он стал мечтать о прохладной мякоти кокосового ореха, и в руках у него очутилась веревка, привязанная к ошейнику маленькой ручной обезьяны. По его знаку обезьяна полезла по стволу в головокружительную синеву, где за острыми скелетами мощных листьев прятались зеленые спелые ядра.

Темное плоское лицо глядело на него с высоты. Низкий лоб, прилизанные волосы, выпуклые, но безволосые надбровные дуги. И глаза, горящие красноватым огнем глаза. Тей опять заверещал и вдруг бросил ему толстый, как манильский канат, стебель ползучей крапивы. Безотчетно он схватился за него руками. Канат натянулся, и он почувствовал, что его тянут вверх. Тоща он стал сам ползти по этому мохнатому стеблю, который жег даже сквозь рукавицы. Но он не чувствовал боли. Круг неба ширился, а темный край ямы приближался.

Когда он оказался уже на поверхности, его спаситель отошел от края ловушки почти на всю длину стебля. Тей вытягивал его, пятясь от ямы. Они стояли друг против друга, соединенные пятидесятифутовым крапивным стеблем, еще натянутым прежним усилием.

Первым опомнился тей. Он опять резко заверещал, вырвал из рук человека стебель и ушел, волоча его за собой. Он скрылся, ни разу не обернувшись, за каменной грядой, заросшей можжевельником. И четкая цепочка его следов темными пятнами отпечаталась на утреннем снегу.

Р. Н. пришел в себя от ощущения, что вновь замерзает. Но не хватало сил опять погрузиться в зыбкое марево самовнушения. Полнейшее изнеможение, обессиливающая опустошенность овладели им. Он опустился на снег и пролежал некоторое время, безучастный ко всему. Заставил себя встать и побрел по белому полю на подкашивающихся ногах, пылая от лихорадки и дрожа от холода. Все пути были для него безразличны. Он не сознавал, где находится и куда идет.

Когда солнце поднялось в зенит, он добрел до каких-то скал, которые, как узкие ворота, пропускали тропу. За скалами открылась равнина, покрытая той жалкой растительностью, которая следует сразу же за снеговой линией. Не отдавая себе в том отчета, он понял, что вышел на перевал Сэмарум. Здесь не леденела кровь в жилах и не шевелились волосы на голове. Но находила растерянность, наступала тоска; хотелось молиться и рыдать, но нельзя было ни рыдать, ни молиться.

Твердыня стен лежала внизу. По-разному освещенные солнцем, суровели пронзительной синью, медной зеленью и желтизной ртутных паров драконьи хребты гор. Пленки тумана бросали влажные сумрачные тени. Белые потоки водопадов застыли на отвесных обрывах. Тяжелым светом матово блестели льды.

Не хватало слов для описания дикой, совершенно отрешенной от привычного мира, равнодушной этой красоты. Человек был перед ней слепым, как крот, немым, как рыба, и крохотным, как самый жалкий муравей. Все здесь превышало разум. И нерожденные слова умирали перед бездной, которую нельзя измерить собой.

Р. Н. увидел отсюда и «Госпожу белых снегов» — священную для буддистов Чому-Канькар. Эта самая высокая гора мира состоит из трех пиков: два усеченных конуса и высочайший купол над ними. Никогда нога человека не ступала на божественную белизну снегов Чомы. К северо-западу за сизым туманом угадывались индиговые контуры гор области Шар-Камбу, к западу, за наполненной синим крахмалом пропастью, лежали невидимые в сиреневой мгле долины Фэйлен, Ялун и Дунькота.

Одинокий стоял он перед тем, чему и названия нет, потрясенный, исполненный благоговейного ужаса и восхищения. Слова «картина», «панорама», «вид», «ландшафт», «страна» и т. п. разбиваются в этих каменных стенах, как жалкие стекляшки. Это — синяя ладонь бога, на кончике ногтя которой стоит жалкий, испуганный человек. Вот что чувствовал он, когда следил, как курится туман в молчаливой стынущей синеве. И благодарил судьбу за то, что она дала ему увидеть такое, прежде чем Кали оборвет нить.

Но постепенно тело его освободилось от оцепенения. Пока глаза и мозг впивали открывшееся перед ними непостижимое, тело страдало от холода, хотело есть и отчаянно протестовало против смерти. Оно явно не желало умирать. Душе не оставалось ничего иного, как прислушаться к бренной своей оболочке и попытаться понять ее. После чудесного избавления из снежной могилы тело могло надеяться и на новые чудеса. И бесплотная душа медлила поэтому соединиться с курящимся внизу туманом.

Одинокий человек, затерянный в величайшей горной стране мира, среди снегов и мороза, без крупинки цзамбы и оружия, — этот человек хотел жить.

Он знал, куда надо было идти, но нигде не видел дороги. Все утонуло в снегу. Тогда, решив прибегнуть к испытанному способу, сел на снег и понесся по довольно пологому склону. И тишина ожила. Ветер засвистел в ушах, зашуршал разрезаемый снег. Замороженное наваждение рассеялось. Он уже знал, что если сумеет продержаться пять-шесть дней, то останется жить. Все зависело от того, найдет он пропитание или нет. Среди снегов об этом нечего было и думать. Но он летел в клубах радужной пыли вниз, на несколько сот футов вниз. Он не располагал ничем, кроме денег, и спешил вниз, где эти бессмысленные диски приобретали магическую власть.

Опять начинались безумные гонки. На этот раз предстояло состязаться с голодной смертью. Спуск замедлился. Снежный шар остановился на равнине. За ним высоко в горы тянулась голубая извилистая борозда.

Он отряхнулся, протер запорошенные глаза. Сложив руки лодочкой, дыханием отогрел замерзшие ресницы. Вокруг было ровное белое поле. Он достал шелковый шарф, проделал в нем крохотные дырки и завязал глаза, чтобы не ослепнуть от сверкающих снегов. Он мог теперь видеть лишь то, что лежало прямо перед глазами. Но видел зато резко и ясно. По белому полю тянулись следы. Он различал птичьи крестики, петлистые пути зайцев, грациозные дуги следов снежного леопарда.

Увязая в снегу, побрел к черневшей невдалеке верхушке скалы. Там можно было оглядеться и выбрать подходящую дорогу. Долго идти через снег он не мог. Здесь ничего не стоило пропасть. С какой тоской вспомнил он своих яков, этих благородных животных, которых осмеливался ругать за упрямство!

Надвигающаяся ночь грозила стать последней. В холодных странах человек гораздо быстрее теряет силы без еды, чем в родной его Южной Индии. Еще два перехода он, может быть, и сделает, но на последнем дыхании. Ночь убьет его уже сегодня, если не удастся найти подходящее укрытие. Теплый ночлег мог дать короткую передышку в этой гонке. А там посмотрим… У скалы внезапно обозначилась потерянная тропа. Крутыми извивами она сбегала в речную долину. Снеговая граница казалась очень близкой. Р. Н. немного приободрился, надеясь через какой-нибудь час вырваться из снежного плена.

Справившись с записями, он понял, что вышел к истокам реки Кабили, впадающей потом в Намга. Если идти против течения, то река приведет к перевалу Нанмо, вблизи Чжонри. Он повернулся лицом к юго-востоку, где, по его предположениям, находился перевал. Серая змейка реки терялась в синеватой белизне снегов. Расположенный на небольшой высоте перевал был совершенно непроходим. Такие ранние снега называют здесь шинса-пахмо. Они исчезают обычно в одну ночь. Но как часто приходится неделями дожидаться такой ночи.

Наконец он пересек границу снега. Белые линзы попадались еще в тени можжевеловых кустов, в ямах и рытвинах блестела талая вода. Но вдоль дороги росли рододендроны и острые колючки с красными ягодами. Дорога уходила вниз. Зима осталась за плечами. Реку, за исключением тех мест, где она суживалась и черным стремительным потоком неслась по камням, покрывал мутный желтоватый лед. Грустно блестели в подслеповатом закатном свете склоны горы Чжуонга. Там росли черноствольные, с серебристой хвоей сосны.

Уже в сумерках вышел он на широкую равнину Намга-Цаль, что значит «Роща радости». Великий буддийский патриарх Сиккама Лхацунь отдыхал здесь после трудного похода по землям народа лхопа, где проповедовал свое учение. Лхацунь пришел в восхищение от этой прекрасной долины. Сидя под исполинским кедром дуншин, он с тихой улыбкой оглядел голубые холмы и серебристые сосны. «Радость овладела здесь моим сердцем, — сказал патриарх ученикам, роняя светлые слезы. — Пусть это место станет отныне священным».

С тех пор «Роща радости» стала священной, а пещера, в которой несколько дней прожил патриарх, сделалась объектом ежегодного паломничества.

Все свои надежды он возлагал именно на эту пещеру. Сумерки быстро сгущались. До пещеры добрался уже в полной темноте, ползком. И буквально вкатился под каменный полог. Замолк шум ветра, стало теплее. Сначала поразил какой-то неприятный запах. Но Р. Н. скоро привык и перестал его ощущать. Потом провалился на самое дно густого, душного сна. Его обступили кошмары. То он падал в синие облачные ущелья и летел бесконечно вниз, разрывая грудь в мучительном немом крике, то его накрывала снежная лавина, под которой он медленно умирал от удушья. Однажды он почувствовал жаркое гнилостное дыхание какого-то зверя и ощутил на своем мокром от пота лице его шершавый язык.

Ночь длилась и длилась, жаркая, изнуряющая ночь.

Когда он проснулся, мутный рассвет уже просачивался под своды пещеры. Было тепло и мягко. Р. Н. разлепил обветренные воспаленные веки и с ужасом увидел, что обнимает большого снежного леопарда. Зверь блаженно вытянулся на боку и гибкой тяжелой спиной своей прижал его к стене. Сначала он подумал, что все еще спит и ночь развертывает перед его внутренним взором очередной кошмар. Но быстро убедился, что это не так. Мощный царственный зверь лениво посапывал, отворотив от человека усатую морду.

Потрясение оказалось настолько сильным, что на Р. Н. снизошло странное оцепенение, которое перешло потом в мертвый сон.

Во второй раз он проснулся уже от прямых солнечных стрел. Зверь покинул пещеру, но человек проснулся с тяжелым чувством тревоги. Вновь мелькнуло убеждение, что все происходило лишь во сне. Р. Н. осмотрелся. Он был весь облеплен колючими кошачьими ворсинками. Рядом с его ложем в примятом мусоре запутались клочья свалявшейся шерсти. В углу валялись окровавленные ребра чьей-то грудной клетки. Над вянущими красноватыми лохмотьями сонно вился столбик мошкары.

Р. Н. вскочил на ноги и крадучись пробрался к выходу. Большие кошачьи следы уходили по пыльной тропе к снежному перевалу. Вернулся в пещеру и осмотрел остатки кровавого пира. Барс зарезал овцу. Должно быть, он унес ее из ближайшего селения.

И тут случилось то, о чем он долго потом вспоминал с отвращением и мукой. Убежденный, наследственный вегетарианец набросился на эти уже чуть тронутые разложением объедки. Даже не потрудился разжечь костер и поджарить мясо. Он рвал зубами сухожилия и дробил кости, высасывая густой белый мозг.

Когда, сытый и отяжелевший, как боа, он выполз из пещеры на дневной свет, его мучила тошнота. Очень хотелось пить. Еле дотащился до ручья. Скользя на гладких округлостях льда, ползком пробрался к темным дымящимся глазкам воды. Выплевывая тонкие невидимые льдинки, кое-как напился. От стужи ныли зубы, ледяным обручем сковало виски.

В прибрежных камышах он содрогнулся от жесточайшей рвотной спазмы. Совершенно измочаленный, свалился он на оттаивающую под жарким солнцем землю. Нежный пар струился в безоблачную синеву. Тихо покачивались желтые на концах сухие камышовые листья.

Но к полудню он уже чувствовал себя почти хорошо. Силы заметно прибавились, голод уже не терзал столь ожесточенно и остро. Гостеприимство зверя спасло ему жизнь.

И тут только впервые задумался он над тем, почему снежный леопард не тронул его.

Он не раз слышал от тибетцев и читал в священных книгах, что снежный леопард никогда не нападает на человека. Даже смертельно раненный, не бросается он на охотника, а уползает прочь, растапливая снег горячей алой лентой. Почему?

Люди не знали ответа, священные книги об этом умалчивали. Это была одна из тех тайн Тибета, о которых не очень любят говорить. Своими корнями она уходила в беспросветную древность, о которой бесполезно задумываться, бесплодно гадать. Где-то в недоступной глубине прятались ответы на все вопросы Р. Н. Но невозможно приблизиться, страшно и обидно искать. Какой-то иной разум, что-то значительно большее наших возможностей постигать проглядывалось, а может быть, лишь смутно мерещилось в этой глубине.

Одно Р. Н. знал твердо. Могучий зверь облизал его пылающий лоб и воспаленные глаза, согрел своим телом, дал приют, поделился остатками трапезы и ушел, не дожидаясь благодарностей, не помышляя о дружбе.

Он натаскал в пещеру сухих и пахучих трав. Устроил леопарду мягкое, удобное ложе. И ушел по своей тропе, стараясь не думать о звере, как и тот не помнил о нем, наверное, на путях своих.

Перейдя два потока с топкими берегами, Р. Н. стал подыматься через чащу рододендронов, в которой бегали зеленые фазаны, удивительно похожие на попугаев.

Он нашел несколько спелых кедровых шишек и подкрепился орехами. Очевидно, они были сорваны ветром. Все другие шишки оказались вылущенными белками.

По хорошему мосту из кедровых стволов и еловых досок он перешел через Ялун. Начинались обитаемые места. Кажется, он выиграл на этом этапе гонок.

Дорога круто взбиралась на высокую гору Чуньчжорама. В переводе с тибетского это означает «Собрание каскадов». В одном переходе отсюда должен находиться монастырь Дэчань-ролпа. Говорят, что предшественник тамошнего настоятеля посетил при жизни рай племени лепча-Напэматан, в который попали только шесть праведных семей.

В трех милях от Дэчань-ролпа-гомба[81] находится небольшая деревушка Ялун. Ее жители летом пасут яков, а зиму проводят в долине реки Кабили.

Если удастся добраться туда, он будет спасен. В это время года легко купить яков и нанять проводников.

Тропа вилась вдоль обширной морены. Огромные красные валуны поросли карликовым можжевельником и тамариском. Часто дорогу преграждали обвалы. Камни, комки сухой глины, опутанные причудливой паутиной корней.

Р. Н. решил дать несколько миль лишку и пройти через Миркань-ла, Паньбо-ла и Зинань-ла. Но не только потому, что эти перевалы было легче взять. Сильнее всего привлекало ущелье Маньда-пуг, затаившееся между двумя склонившимися друг к другу гигантскими валунами. Все дело в том, что там жили люди куда более простые, чем в Ялуне. Они не видели тибетской стражи, о деньгах знали только понаслышке и охотно нанимались в проводники.

Семь лишних миль… Нельзя рассказать, что значит это для истощенного, измученного путника. Понять это может лишь такой же одинокий и несчастный путник. Но на коротком пути его почти наверняка ждет стража. А что значат эти семь лишних миль по сравнению с тем, что уже пришлось перенести?

Р. Н. добрел до этого убогого людского жилья в полубезумном состоянии. Упал около колодца, испытывая какое-то неизъяснимое блаженство. Так, наверное, наступает смерть. Его некогда шикарный наряд странствующего ламы был изодран, покрыт грязью и черными пятнами одиноких голодных костров.

Изможденного человека внесли в хижину, уложили на шкуру яка поближе к огню, дали кружку с тибетским чаем, заправленным маслом. Он выпил ее с жадностью и знаками попросил еще. Только после второй кружки к нему вернулась речь. Он сказал, что ехал из Непала поклониться тибетским святыням, но во время пурги оторвался от каравана и заблудился.

— Нельзя ли нанять здесь яков и проводника? — спросил он хозяина хижины, который, слушая, сочувственно кивал головой.

— Отчего же? Завтра вернется наш старшина и поможет вам найти подходящего человека.

Он подарил хозяину большую серебряную монету и с наслаждением вытянулся на колючей засаленной шкуре, ощущая всем телом ласковое тепло огня. Ему принесли рис и горный лук. Он ел медленно, с трудом сдерживая отчаянную жадность, чувствуя, как нетерпеливо дрожат руки. Сразу набрасываться на еду очень опасно. Но как трудно сдержать себя… Глаза слипались. Он выпил настой из диких абрикосов, который возвращает силы, сразу же заснул и проспал почти сутки.

Потом еще день провалялся на шкуре, беседуя со стариками, засыпая порой ненадолго и испуганно просыпаясь. Кости ныли от сладкого томления. В желудке ощущалось блаженное тепло. Он отдохнул за эти дни, даже немного отъелся. Ему так не хотелось пускаться в путь! Казалось, он достиг рая, в котором хотел бы остаться навсегда. Но это был лишь слепой зов телесной оболочки, которая устала от мучений и не хотела новых испытаний.

Все же на четвертый день он пустился в дорогу. Его сопровождал высокий молчаливый проводник лепчу. В караване было три яка, один из которых нес припасы: рис, цзамбу, коровье масло, лук и чан в деревянных бутылках. Остальные яки шли без поклажи, потому что ее не было.

Зеленые рощи в глубоких долинах ласкали глаз. Р. Н. отдыхал от долгого созерцания голых скал и заснеженных перевалов.

В один переход добрались они до горы Яматари, посвященной грозным богиням мамо. Все кусты рододендронов были увешаны белыми и красными флажками, оставленными здесь бесчисленными прохожими. Проводник тоже прицепил длинную, похожую на бинт, белую ленту: «Пусть минуют все беды и гнев грозных мамо пройдет стороной, как дальняя гроза».

Проводник, заметив, что Р. Н. крайне утомлен, взял его к себе на плечи и нес так до самого Тамала. Из-за крутизны дороги ехать верхом на яках было опасно и трудно.

Но за перевалом путь стал легче.

Около полудня они достигли реки Яматари, куда впадали вытекающие из Каньчаньчжинга ручьи. Она течет по узкому и очень красивому ущелью между крутых высоких скал, на вершинах которых пронзительно синеют глетчеры. У подножия растут дремучие лиственницы и пихты, покрытые золотисто-зеленой бахромой мха, который шелковисто шевелится под ветром, как перья павлина.

Яки перешли реку по маленькому мостику и стали подыматься к деревне Чжюньсар. Некоторые дома были пусты, на порогах других сидели старые женщины и чесали шерсть.

Старшина упросил гостей остановиться у него на ночь.

— Все равно вы не одолеете перевал засветло, — сказал он, перестав наконец кланяться и высовывать язык. — Лучше провести ночь в тепле, чем под открытым небом. Пусть святой человек не побрезгует нашим гостеприимством. Мы только что сварили чан из отборного ячменя.

Р. Н. согласился. Тибет научил его ценить удобства и теплый кров, и он уже не рвался вперед так неудержимо, как в самом начале путешествия.

Он вошел в дом и расположился у огня, который жарко пылал посреди помещения, разливая тонкий волнующий аромат.

Как только гости уселись на приготовленных для них подушках, жена старшины влила в деревянные бутыли с пивом немного кипятку. Оно заиграло, и горьковатый ячменный хмель нежно влился в дикие ароматы костра.

В честь богов сожгли немного можжевельника и сосны, поставили перед гостями тлеющие курительные свечи.

Р. Н. с наслаждением ел картофель и ароматный рис. От мяса, однако, воздержался, вспомнив при этом, как жадно лакомился объедками в пещере леопарда. На горлышке пивной бутылки по обычаю лежал шарик коровьего масла. Р. Н. проглотил его и выпил немного хмельного, чуть кисловатого чана. Старшина угостил поистине по-королевски. Перед тем как устраиваться на ночлег, Р. Н подарил хозяину последний свой шарф из синего шелка и две рупии.

Утром пили чай, которым хозяйка угощала из фарфоровой чашки. Такая форма учтивости соблюдается тибетцами лишь по отношению к людям высшего класса; лица же с равным или более низким положением пьют обычно из деревянных чашек, которые носят за пазухой.

После торжественного чаепития перед гостями поставили на маленьком столике картофель, поджаренный маис, масло и молоко. Все оказалось превосходным. В первый раз за все путешествие Р. Н. мог поесть так вкусно.

— Не советую вам идти на Валлун, — сказал хозяин, потягивая чан. — Вы встретите там много трудностей. Лучше всего вступить в Тибет через перевалы Янма и Канла-чэнь. Они открыты даже в такое позднее время, как теперь.

Эти слова звучали для Р. Н. сладчайшей музыкой. Ему предстояло вступить в Тибет! Неужели это правда? Неужели все позади и остался лишь этот последний шаг?

О том, что ожидало его в самом Тибете, он старался тогда не думать.

…Проводник остановил яков у голубой скалы. Высеченные в ней ступени круто поднимались вверх и терялись в черной колючей дыре. У подножия рос колоссальный гималайский кедр, увешанный разноцветными ленточками. Р. Н. заметил его еще издали. Казалось, дерево цвело.

— Надо испросить у Пэмазана хорошего пути, — сказал проводник, указывая на дыру в скале.

— Кто это, Пэмазан? — спросил Р. Н.

— Великий святой. Он из племени камба — заклинателейдождя. Если его рассердить, он может послать бурю.

Они поднялись в пещеру. После яркого утреннего неба под сводами ее ничего нельзя было разглядеть. Но глаза вскоре привыкли, и Р. Н. увидел аскета, в позе Будды сидящего на охапке соломы. Узкие, прямые, как дощечки, ладони его были сложены одна над другой и ребром касались впалого живота. На языке пальцев это был знак нирваны. Широко раскрытые, привыкшие к вечному сумраку глаза глядели сквозь пришельцев, переливаясь чуть стеклянистой влагой.

Они долго стояли под слепым и пронзительным взглядом архата. Казалось, он не дышит. Резко обозначенные ключицы и ребра его не шевелились. Р. Н. подошел к нему, поклонился и положил в железную нищенскую чашу пять серебряных рупий. Заклинатель дождя остался недвижимым, как изваяние. Проводник прошептал молитву и пошел к выходу. Р. Н. поглядел еще с минуту на темную бронзу высохших рук, которые оплетали, как сухие лозы, тугие черные жилы, и тоже направился к резко очерченному пролому, в котором дрожала солнечная синева.

И тут он услышал за спиной смех, неприятный, скрежещущий, злобный. Хотел обернуться, но небо перед ним потемнело, и мохнатые снежинки заплясали в нем, как пыль в луче.

— Иди! Иди! — словно ворона закаркали сзади. — Все в руках того, кто вяжет и разрешает. Как свяжется, так и сбудется. Но не по воле твоей. Воля твоя — дым, воля твоя — снег на солнце. Убирайся, глупец!

Р. Н. выскочил из пещеры и запрыгал по каменным ступеням, словно спасаясь от погони. Темный страх и тоска какая-то замутили душу. Он огляделся, будто пробуждаясь от тяжкого сна. В безоблачном небе ослепительно сверкало влажное солнце.

Они пустились в путь в полном молчании. Р. Н. пытался прогнать тягостный осадок. Не ему — уроженцу Южной Индии — принимать это близко к сердцу. Он не раз видел и фокус с канатом, и вырастающее на глазах из семечка апельсиновое дерево со спелыми плодами, знал многие секреты йогов. То, что случилось теперь, и в сравнение не шло с жуткими опытами в подземных храмах Шивы. Откуда тогда этот гнет, эта серая тоска под сердцем? Неужели его так сильно могла поразить неожиданность?

— А на перевалах неспокойно, — сказал проводник, кивнув на матовую серебристую полосу, которая оконной изморозью легла на синее стекло горизонта. — Тут есть поблизости монастырь. Может, заночуем там? Если с утра будет хорошая погода, тогда и тронемся со спокойной душой.

Р. Н. уже был не тем, кто выехал некогда из Дарджилинга с хорошо оснащенным караваном. Тибет многому научил его. И он тут же согласился.

— Хорошо, — сказал он. — А что это за монастырь?

— Очень старый. Его зовут Ташичосдин. Теперь там живет только один лама со своей ани.

Это заинтересовало Р. H., но он не подал и виду и не стал расспрашивать проводника дальше. Слово «ани», вернее, «анэх», обычно употребляется для обозначения жены, наложницы или монахини. Красношапочная секта дозволяет и то, и другое, и третье. Но в данном случае речь, по-видимому, шла о монахине, живущей в конкубинате[82] с ламой. Такое часто встречается в Тибете. Рождающиеся от подобных союзов дети воспитываются в монастыре и сами потом становится монахами.

Монастырь действительно оказался почти заброшенным. Лама и его ани встретили их довольно любезно. На обед подали рис, редьку и мурву. Судя по всему, лама, или по-местному граба, жил очень скудно.

После обеда вышли на пустынный, заросший сорняками монастырский двор. Уединившись с ламой под тень старого абрикоса, Р. Н. ловко навел разговор на заклинателя дождей. Темный, полуграмотный лама затрясся, как пихта под ветром.

— Вы его ничем не обидели? — испуганно спросил он.

— Ничем, — твердо сказал он, испытывая, однако, гнетущее сомнение.

— А что он вам сказал?

Р. Н. почти дословно передал слова аскета, невольно подражая его скрипучему голосу.

— И больше ничего?

— Как будто больше ничего, — задумчиво ответил Р. Н. — Впрочем, когда я уже покинул пещеру, мне показалось, что святой крикнул мне вдогонку: «Свяжется не по воле твоей». Но это ведь только повторение уже сказанного. Не правда ли?

— Пэмазан никогда ничего не говорит впустую, — тихо сказал лама, недобро улыбаясь. — Он предупредил, что с вами случится что-то, чего вы ждете или же, напротив, избегаете. Но будет это не по вашей воле.

— А по чьей?

— На этот вопрос нельзя ответить, — сухо сказал лама. — Пойдемте, я проведу вас в комнату. Вы, верно, устали с дороги.

Комната оказалась необыкновенно чистой и очень бедной кельей. На глиняном, но отполированном, как мрамор, полу лежал матрас, набитый можжевеловой и кедровой хвоей. В углу стояли чайник и кружка. Напротив окна на стене висела полочка, на которой стоял бронзовый Майтрея. Перед ним тонкой голубой струйкой, медленно зеленея, таяла курительная свеча. Вот и вся комната. Но пахло в ней удивительно сладко и вкусно.

Впервые после потери каравана Р. Н. мог сделать запись в дневнике. Коротко пересказал все случившееся. Потом подробно описал монастырь и все, что сумел выспросить о нем у ламы.

«…Говорят, что верхняя часть долины Канпа-чань была первоначально заселена тибетцами, называвшими себя шерпа или шарпа — «восточные», которые пришли из Восточного Кирата. В древнеиндийских ведах это племя зовется млеча.

Ниже по долине жило племя магар из Непала. Магарский вождь подчинил себе шарпов и обложил их непосильной данью. Шарпы задумали убить вождя. И вот, когда он вместе со свитой выехал на дорогу, ведущую к деревне Канпа-чань, из зарослей можжевельника выскочили шарпы. Они стащили с коней князя и его приближенных и перебили их всех до одного. Так как о князе не было ни слуху ни духу, его жена сама отправилась в мятежную деревню. Но на все вопросы шарпы отвечали только одно: «Князь к нам не приезжал, и ничего мы о нем не знаем». Княгиня вынуждена была возвратиться домой. Но когда она ехала по берегу реки, на дорогу вдруг выкатился облепленный черной глиной камень. Камень упал откуда-то сверху, потому что берег этот подмывала вода и он постепенно обрушивался. Княгиня подняла голову и увидела, что из осыпавшейся после падения камня дыры вылетел рой мух. Тогда она велела слугам раскопать это место, и те обнаружили искалеченные трупы князя и его свиты.

Княгиня велела погрузить трупы на лошадей и отвезти их к речной излуке.

Там, невдалеке от вероломной деревни, была устроена пышная тризна, на которую пригласили всех жителей. Сначала княгиня налила вина магарам, которые выпили за душу своего князя и уступили свои места шарпам. И на этот раз княгиня наполнила чашу каждого гостя, но уже отравленным вином. Девятьсот сорок шарпов так и не поднялись после пира, а дети их были уведены в рабство.

Место, где свершилась страшная месть, назвали Тон-шон-пуг «Место тысячи убийств». Немногие чудом уцелевшие шарпы принесли весть о злодейских убийствах в Тибет. Оттуда они возвратились с большим войском и осадили крепость, в которой заперлась княгиня.

Крепость эта выглядела неприступной, и тибетцы решили взять ее измором. Для этого они прорыли канал и отвели питающие крепость воды. Но княгиня, чтобы обмануть врагов, велела открыть запасной резервуар, и бурный поток обрушился прямо на тибетский лагерь. Решив, что в крепости воды много, тибетцы сняли осаду и отступили. Тогда воинственная княгиня сама ударила на них. Битва была жестокой, но тибетцы все же одержали победу. Княгиня погибла в бою, а магары бежали в горы, оставив долины Канпа-чань и Тамбур их законным владельцам — шарпам».

Р. Н. отметил, что этот рассказ больше похож на подлинное историческое свидетельство, чем на очередную легенду, которых собралось у него довольно много. Так сквозь фантастическое марево мнимых и действительных чудес стали просвечивать контуры тибетских реалий.

На другой день небо над перевалом выглядело еще более грозным, и Р. Н. решил провести в монастыре еще одну ночь. Его проводник купил кяры — сапоги для хождения по снегу. Р. Н. узнал от работавшего на монастырском дворе кули, что он недавно перешел в таких сапогах через заснеженный перевал Кап и побывал в Чжонри.

Вечером лама распорядился заколоть козленка, кровь которого собрали в хорошо вымытые кишки, наполовину заполненные цзамбой. Потом кровяные колбасы сварили и уложили в плетеные корзины.

Проводник сказал, что это лучшая еда для путешественников, которых застигает на перевалах непогода. Р. Н. помалкивал. На следующий день грозные признаки на горизонте стали еще грознее. Но Р. Н. уже надоел монастырь, и он предложил проводнику перебраться в расположенную к западу деревню. В ту самую Канпа-чань, которую постигла некогда такая жестокая кара.

Когда они пришли туда, Р. Н. сразу же вспомнил заклинателя дождей. Не его воля, а лишь мутная завеса над голубыми зубцами гор сотворила эту встречу. Только близкое ненастье заставило его задержаться в монастыре.

В доме старшины к нему бросился, радостно высунув язык, Пурчун. Он привел сюда яков (их осталось два), надеясь дождаться хозяина у перевала Нанго.

— Я думал, что, если бы вы уцелели, — захлебываясь, рассказывал Пурчун, находясь в обычном радостно-хмельном состоянии, — вы бы обязательно вышли к Нанго-ла. Другого пути нет. Я хотел ждать вас десять дней. Если бы вы не пришли, то, значит, вы умерли. Тогда бы мы с Чаном разделили между собой яков и имущество.

Потом Р. Н. узнал, что Чан тоже пребывает в добром здравии, хотя и нельзя установить, где он находится в данный момент, поскольку напился еще с утра. Поклажа тоже в большей своей части уцелела.

— Тей забрал себе яка, на котором были рис и цзам-ба, — продолжал свое повествование Пурчун. — Ружья и подарки не нужны тею. Он забирает у людей только еду.

— А куда вы девались тогда, Пурчун?

— Когда вы бросились вдогонку за теем, мы убежали, — простодушно улыбаясь, ответил он: — Тея нельзя преследовать. Если он что берет, у него не надо отнимать. Таков закон. Мы очень перепугались и убежали. А когда вернулись на то место, вас не нашли. Потом Чан увидел ваш след рядом со следом тея. Мы не пошли туда, куда вас повел тей, а направились в обход, к ложбине. Там опять увидели ваш след, но на этот раз его пересек снежный леопард. Я долго молился тогда за вас, и Чан тоже молился. Мы решили идти к Нанго-ла. За десять дней живой человек всегда дойдет туда. А мертвому зачем яки и товар? О мертвом позаботится владыка рая Амитаба.

Р. Н. видел, что Пурчун до слез рад встрече. Если бы он не ушел тогда от ледяной ямы, они бы с Чаном нашли его.

Да, лама Лобсан-чжяцо умел подбирать людей. Эти были глубоко преданы. На такое Р. Н. даже не рассчитывал. Он опять подумал о заклинателе дождей. Не будь его каркающего предсказания, он бы вряд ли послушался проводника и, невзирая на полосу в небе, пошел бы к перевалу. И кто знает, что могло за этим последовать. Он бы мог благополучно спуститься вниз, а мог и погибнуть в снежной буре. И в обоих случаях ему не суждено было соединиться с пропавшим караваном. Кому-то дано связывать и разрешать. Помимо воли нашей творить наши судьбы. Кому? Случаю?

Ему вдруг пришло в голову, что Пурчун мог до него посетить пещеру заклинателя дождей, чтобы испросить дороги. Если тот расспросил Пурчуна…

— Скажи, Пурчун, вы не заходили в пещеру Пэмазана?

— Как же! Заходили. Я и красную ленточку привязал к священному дереву.

Теперь оставалось только спросить, не сообщил ли Пурчун заклинателю о нем, Р. Н. Но что-то неясное мешало ему задать этот вопрос. Какой-то осадок на самом донышке сердца, память о той растерянности и тоске. Он больше ни о чем не спросил Пурчуна. И на душе стало легко и свободно.

Из деревни Канпа-чань Р. Н. вышел с большим караваном. У него были груженные припасами и подарками яки и непальские лошади, которых сопровождали кули. Но кули и лошади были наняты лишь на полпути. Им предстояло возвратиться с перевала Нанго. Новый проводник остался в деревне. Встретившись с Пурчуном и Чаном, Р. Н. уже не нуждался в его услугах. Дав ему сверх установленной платы пять рупий и меховую шапку, он расстался с ним, пообещав нанять его на обратном пути.

Впереди каравана важно выступал Пурчун. Он нес хозяйское ружье, как знак своего высочайшего положения в отраде. Главное украшение ружья — красный холщовый чехол — непостижимым образом потерялось. Пурчун высказал предположение, что его унес тей. Ама — старые женщины деревни — поджидали путешественников на восточном краю моста с чанкелом — традиционным кубком вина и блюдечком поджаренной цзамбы, как это водится в Тибете при проводах в дальнее путешествие. Каждая женщина наливала немного вина в фарфоровую чашку, бросала туда щепотку муки и просила каждого выпить глоток, желая при этом благополучного возвращения. Пурчун, который сделался за короткий срок любимцем деревни, ухитрился выпить почти все прощальное вино. Остальное выпил Чан.

Р. Н. дал женщинам две рупии и пришпорил лошадь. Они ехали вдоль реки, принимавшей в себя множество ручейков. Каждый ручей приводил во вращение крыльчатку с молитвенными цилиндрами. Недаром вода в этой реке считалась святой. Путь лежал через густой лес по направлению к Даба-нгоньпо, где добывают знаменитую синюю глину, из которой лепят фигурки божеств.

С тайным ужасом следил Р. Н. за тем, как все чаще стали появляться меж кедровыми стволами снежные языки. Опять снега! И тут же он радовался, что рядом люди, что он не один и верные яки несут вьюки с удобными палатками.

Подъем на Нанго-ла шел уже по глубокому снегу.

По дороге они повстречали жителей деревни Яима, гнавших стадо овец и дюжину яков, груженных одеялами, кожами, ячменем и солью. Они шли в соседнюю деревню обменять свое добро на рис и кукурузу. Пурчун спросил у них, доступен ли еще перевал Кан-чэнь. Одни сказали, что он совершенно свободен, другие уверяли, что там лежит снег в три фута.

Миновав посвященную богине Мамо пещеру, пересекли можжевеловое плато и поднялись на Кан-чэнь. Снегу на перевале не было. Вокруг развалин древней крепости сгрудились угрюмые замшелые валуны красного гранита, а далеко впереди лежала окруженная голубыми заснеженными горами равнина. За ней находился и перевал Нанго.

К вечеру они достигли монастыря Маньдин-гомба, построенного на широкой, покрытой кустарником террасе. Здесь Пурчун нашел для Р. Н. жалкую келью. Еще он успел достать несколько яиц и чайник молока. Старая ани развела огонь и приготовила ужин. Ламы в это время сидели за ганьчжуром, чтение которого продолжается с пяти часов утра до восьми вечера.

Ганьчжур — это «перевод заветов» Будды, большой сборник канонических буддийских сочинений числом 1083, которые были кодифицированы в Тибете. Сюда вошли главным образом сочинения, составленные индийскими учеными и переведенные затем с санскрита на тибетский язык. Они делятся буддистами на группы (трипитака): виная, или правила монашеской жизни, сутры, или поучения Будды по разным вопросам, мистический ритуал — тантры и абидарма — метафизическое учение, проповедующее высший разум (праджня-парамита). Обыкновенно ганьчжур состоит из 100 или 108 томов.

Р. Н. пришлось выдержать настоящий экзамен по ганьчжуру. Местный лама, очевидно, решил проверить, действительно ли его гость тот лама-паломник, за которого себя выдает. Кажется, испытание прошло благополучно. Они даже поспорили по одному темному вопросу тантрического характера. С преувеличенным пылом Р. Н. старался убедить своего собеседника не понимать под мистическим «ма» дословный призыв воссоединиться с женщиной. Тот молча кивал, и Р. Н. не мог разобрать сначала, соглашается он или нет. Но потом, увидев молоденькую ани, Р. Н. понял, что лама кивал просто из вежливости.

Пурчун не показывался в течение всей ночи. Р. Н. не сомневался, что он пьянствует. Но он был уже не тем, кто покинул два месяца назад Дарджилинг. И ничто не могло уже поколебать его хорошее отношение к этому незлобивому и в сущности бесхитростному гуляке. Единственное, чего он боялся, — это как бы Пурчун не проболтался о нем своим собутыльникам. После почти не прикрытого допроса и экзамена на темы буддийской мистики его опасения только возросли.

Утром явился и Чан и, усердно кланяясь и высовывая язык, стал умолять задержаться здесь на один день. Чан уверял, что ему без особых затруднений удастся получить разрешение продолжать путь.

— Не надо будет даже платить чуа,[83] — клялся он, тяжело отдуваясь после трудной ночи. — Все равно без разрешения нам дальше ходу не будет. Тибет — это не Непал. На перевале Нанго нас обязательно задержат для выяснения. Лучше уж потерять день здесь, где нам так хорошо.

Р. Н. невольно улыбнулся. Ему было совершенно ясно, чем продиктована столь самоотверженная забота об успехе путешествия. Но независимо от этого он понимал, что проводники правы. Если до сих пор экспедиции приходилось преодолевать лишь сопротивление природы, то теперь ей будут препятствовать люди. Опыт предшественников показал, что именно здесь таится самая большая опасность.

А к вечеру приехали местные старшины. Самый богатый из них носил круглую широкополую шляпу и халат из темно-красной саржи. Он приехал верхом на нечистокровном яке, которого называют здесь чжо. Р. Н. с нетерпением ожидал результата переговоров старшин с Пурчуном и, сильно обеспокоенный, молил высшего распорядителя судеб об успехе предприятия.

Наконец пришел Пурчун. Он сказал, что поутру придется опять поехать в монастырь Маньдин-гомба. Там старшины и настоятель удостоят господина беседы.

— Что это значит? — в тревоге спросил Р. Н. — Они что-нибудь подозревают?

— Они обязаны подозревать, сэр. Такая у них работа. Но я думаю, что все обойдется.

В эту ночь Р. Н. долго не мог заснуть.

Монастырь Маньдин-гомба, или Нуб-Маньдин-гомба («Западный монастырь летающих лекарств»), обязан своим названием любопытной легенде. Одно время в этом месте, вблизи урочища Зимнуг, жил красношапочный лама Лха-цунь. Тот самый, в пещере которого Р. Н. столь счастливо ночевал с леопардом. Святому ламе удалось добыть прямо из воздуха три пилюли чудодейственной силы. Одна из них упала на то место, где стоит теперь монастырь; другая достигла земли чуть поодаль, там, где жители деревни сжигают сейчас своих покойников; на месте падения третьей пилюли возвышается теперь высокий чортэнь.

«Монастырь летающих лекарств» — один из древнейших по южную сторону Гималаев. Он пользуется большим почетом у верующих. Здесь хранится редчайший экземпляр ганьчжура в 126 томах. Монастырский храм — лхакан[84] — славится дивными фресками, живописующими торжество Майтреи. По соседству расположены исключительно уродливые домики монахов. С перекошенными стенами, неправильной формы дверями и окнами, грубо размалеванные красной глиной, добываемой в горах. Каждый домик обнесен низкой каменной оградой, за которой находятся яки и овцы.

Р. Н. вновь занял ту келью, в которой провел уже не очень приятную ночь. Но на этот раз ему не пришлось долго томиться ожиданием. Вбежали Пурчун и Чан, подпрыгивая от радости.

— Хозяин! — закричал Чан. — Мы сказали старшинам, что вы накорпа[85], который говорит по-тибетски и носит наш тибетский костюм.

— И этого оказалось достаточно? — удивился Р. Н.

— Не совсем, — пояснил Пурчун. — Вы понравились тогда настоятелю. Он сказал, что вы говорите по-тибетски даже более плавно, чем многие непальцы. Еще он сказал, что непальское правительство не давало инструкций задерживать пилигримов.

— А что сказал старшина? — поинтересовался Р. Н.

— Гопа велел Пурчуну поручиться за вас, — ответил Чан.

— Да, — важно кивнул Пурчун. — Старшина потребовал, чтобы я под свою личную ответственность поручился в том, что вы действительно паломник. Еще надо уплатить пошлину по восемь анна с человека.

— Значит, мы можем отправляться?! — От радости Р. Н. не мог усидеть на месте.

— Погодите, — сказал Пурчун. — Сейчас сюда придут гопа и главный лама пожелать вам счастливого пути.

— Ах вот как! — Он вновь забеспокоился. — Они придут только за этим?

— Так они сказали, — беспечно зевнул Пурчун. — Не забудьте только сказать им «санпой чжа чог». Так нужно.

Эти слова означают «до встречи в будущем году». Они должны подтвердить, что путешественники идут через непальские владения лишь на поклонение тибетским святыням и затем вернутся, как водится у пилигримов, на родину тем же самым путем. Вообще доступ иностранцам в Непал был почти так же затруднен, как и в Тибет. Лишь для паломников местное правительство делало исключение.

Все это Р. Н. прекрасно знал. Итак, ему предстоял допрос, после которого он принесет традиционную клятву.

Вскоре прибыли и ожидаемые посетители. Темно-красный гопа в высоких тибетских сапогах и с длинной золотой серьгой в левом ухе слегка кивнул пандиту головой и снял шляпу. Главный лама так же молча поклонился и отошел в дальний угол. Кроме набитого хвоей матраса, в комнате ничего не было, и они говорили стоя.

— Почему вы выбрали столь неблагоприятное время года дли путешествия в Тибет? — спросил старшина, сосредоточенно покачивая на длинных лентах свою шляпу.

— Отнюдь не мое собственное желание заставило меня отправиться столь поздно, — объяснил Р. Н. — [86] Я сделал это, исполняя повеление нашего святого и ученого главного ламы.

— Как зовут святого и ученого ламу? — спросил настоятель.

— Цавай. Надеюсь, это великое ими известно в Непале?

— Я слышал, что лама Цавай большой знаток Асвагоши? — Настоятель, видимо, избегал прямого ответа.

— Да. Святой лама Цавай — лучший, — Р. Н. сделал ударение на этом слове, — знаток этого великого индийского поэта, который воспел жизнь Учителя в несравненных стихах.

— На санскрите Асвагоша, кажется, означает «голос коня». Не так ли?

Р. Н. поклонился.

— Но, насколько мне помнится, великого поэта называли еще соловьем?

— Вы тонкий знаток, святой лама, — Р. Н. вновь поклонился. — Не мне говорить такому знатоку, что произошло однажды в саду.

— Я темный деревенский житель, — вмешался в «ученую» беседу старшина. — Озарите меня светом вашей мудрости. Ведь так редко приходится слышать умные речи.

— Я рад буду поведать вам эту небольшую историю, которую святой лама, конечно, рассказал бы куда лучше… Однажды Учитель шел вместе с учениками благоухающим садом. Журчали ручьи. Дрожали ослепительные росинки в нежных складках распускающихся роз. Неторопливо текла беседа. И вдруг соловей увидел Лунноликого, пленился и, дрожа от восторга, запел. Тоща сказал, тронутый пением птицы, Будда: «Пусть же в новом воплощении он будет человеком». И душа соловья воплотилась в человеческом теле. Человека назвали Асвагошей за гордость и горячий нрав. Но стихи его оставались соловьиной песней, славящей Учителя.

— Ласо, ласо[87], — пробормотал старшина. — Как хорошо быть ученым.

— Да, только с Дгармаракшей можно сравнить пение Асвагоши, — вздохнул лама и зорко уставился на пандита.

— Именно он, — пылко вскричал Р. H., — довел благоговейную повесть до законченности.

— Поэма о Будде — лучший цветок разума, — лама поднял палец с длинным, спирально закрученным ногтем. — «Молча на спящего Будду долго и грустно глядел». Жаль, не помню, что дальше…

— Вспомнил! Вспомнил! — прервал его лама. — Вы прекрасно прочли богоравные строки. Да, так думал Субхдра, гладя на погруженного в нирвану Учителя. Потом, «сжавши ладони, отошел он от совершенного лика». Где вы так хорошо изучили тибетский язык?

— Святой Давай знает его еще лучше, — дипломатично ответил Р. Н. И это была чистая правда.

— Такому человеку надо пухом выстлать путь в Лхасу! — обратился лама к темно-красному старшине. — Как он все знает!

— Как хорошо быть ученым! — опять сказал гопа. — Простите, что я не принес вам подарка, — поклонился он.

Видимо, допрос был окончен.

— Мы знакомы с вами еще очень немного, — Р. Н. поклонился ему еще ниже. — Надеюсь, мы продолжим знакомство в будущем. — Он вручил заранее приготовленный алый шарф и отчетливо произнес: — Санпой чжа чог.

— До встречи в будущем году! — повторил старшина.

— Счастливого вам пути, — сказал лама.

Они еще раз поклонились и вышли из комнаты. Пурчун незаметно проскользнул следом за ними. Потом он передал содержание их разговора.

Лама. Хорошо говорит по-тибетски. Знает обычаи. Очень ученый буддист.

Старшина. Это так.

Лама. Все как будто говорит в его пользу… Но, с другой стороны, это и настораживает.

Старшина. Бывают очень грамотные паломники.

Лама. Он, несомненно, индус. Готов в этом поклясться!

Старшина. Не доверяю я им.

Лама. Я тоже. Но мы ничего не должны иметь против индийских буддистов.

Старшина. В том-то и дело. Нет у нас оснований его задерживать.

Лама. А может, и не надо задерживать. Ведь декабрь…

Старшина. И то правда! Перевалы все в снегу. Несомненно, он погибнет в снегах, и слуги вернутся назад с известием о его кончине.

Но что ему было за дело до этих речей? Впрочем, Р. Н. извлек и некоторую пользу из этого разговора. Очевидно, небольшая доля невежества не только не вредит, но, напротив, является лучшей рекомендацией лояльности. Это следовало учесть на будущее.

Было уже далеко за полдень, когда они наконец выступили.

Дорога шла вдоль берега реки Янмы, которая еле угадывалась под снегом и льдом. Было тихо и печально. Над ущельем дул ветер, сдувая белую пыль с каменных стен. Шаги заставляли сухой снег натужно скрипеть и пробуждали скорбное эхо. Редкие пихты казались белыми призраками, внезапно вырастающими из земли. Так внезапно появлялись они среди белого поля, оцепеневшего под бесцветным небом.

Шагалось довольно легко, но как-то невесело. Яки сделались серыми от изморози, и казалось, что они вот-вот растают.

У истока Янмы пришлось карабкаться на огромный, шириной в четверть и длиной в три мили глетчер, носящий пышное имя Чянчуб-чжялам («Большая дорога к святости»).

— Это большая дорога к чертям! — пьяно пошутил Пурчун. Но Чан, который тоже находился под хмельком, только неодобрительно покосился. Он не любил шутить с богами.

Снег стал глубже, и Пурчун взял пандита к себе на плечи. Затем пошли черные, обледенелые скалы. Р. Н. несколько раз больно ушибся и в кровь ободрал ногти на руке. А темнота между тем катастрофически приближалась.

— Мы успеем добраться до Пугпа-карпо?[88] — спросил Р. Н. Пурчуна.

— Успеем. Уже недалеко.

Но поднялся туман, и темнота сделалась непроглядной. Сразу же стало зябко, пальцы на ногах сдавила ледяная боль. То и дело кто-нибудь проваливался в расселины между камнями. Чан вскрикнул и сказал, что подвернул ногу.

— Очевидно, мы уже не попадем в пещеру, — сказал Р. Н. — Давайте устраиваться так.

Они расчистили снег между скалами, развьючили яков и уселись на тюки, обхватив руками колени. В этом каменном хаосе нечего было и думать о месте для палатки. Так началась эта тихая ледяная ночь под черным слепым небом. Истощенные трудным переходом и борьбой с разреженным воздухом люди молча терпели голод и лютую стужу. Лама недаром надеялся, что декабрь доконает Р. Н. Конечно, человеку свойственно быстро забывать перенесенные страдания. Беды, которые приходится переживать в данный момент, кажутся куда более тяжелыми, чем все, что было раньше. И все же именно эта ночь явилась для всех самым тяжким испытанием.

Дул легкий ветер, и падал мокрый, тяжелый снег. К счастью, он только сильнее прижимал одеяло. Но проклятая сырость просачивалась все глубже и глубже, и казалось, что медленно остывает сердце. Каждый страдал в одиночку, и они почти не говорили между собой, хотя никто не спал.

Утром обнаружили, что пала одна из лошадей. Р. Н. успокоил рыдающих кули и обещал заплатить за нее. Тогда они деловито разрубили ее и хорошо зарыли лучшие куски в снег, чтобы забрать их на обратном пути.

Пурчун торжественно затянул мантру «Пэма-чжун-нэ-самба-дуба», и люди взялись за тюки. Утро выдалось превосходное. В солнечных острых лучах сверкала величественная гора Канла-чэнь.

Хорошо знающий эти места кули пошел вперед, пробуя на каждом шагу рыхлый снег. Следы за ним оставались глубокие и темные, как пустые ведра.

Вершина перевала отстоит от белой пещеры к востоку на две мили пути. У самой подошвы спуска лежит огромный обломок скалы. Это место называется Торпа-ган, то есть «Место спасения». Если путешественнику удается добраться сюда, он может считать себя спасенным. Отсюда легко дойти до вершины перевала.

Действительно, через какой-нибудь час они добрались до высшей точки Канла-чэня. Ярко-синяя бездна открылась перед ними. И снежная белизна делала ее еще более синей. Вдали, над заснеженными вершинами, тонкой фиолетовой линией вырисовывались хребта Тибета.

Когда солнце исчезало за горным пиком, в синеве проступали льдистые, колючие звезды.

Они остановились у подножия большой скалы, чтобы отпраздновать победу: они одолели снежные перевалы. Природа больше не могла преградить им путь. О новых испытаниях думать сейчас не хотелось. Тем более что двухнедельный пост заставлял забыть обо всем на свете, кроме теплого, припущенного по-китайски риса, цзамбы с сушеными абрикосами и горячего чая с маслом. Это был праздничный пир и вместе с тем прощальная трапеза. Проводник, стараниями которого Р. Н. так счастливо соединился с Пурчуном и Чаном, покидал караван. Вместе с ним возвращались в Непал и четверо кули.

Допит чай. Р. Н. щедро одаривает каждого. И вот уже непальцы карабкаются вверх по склону, навстречу снегам.

И караван идет в долины, где пасутся яки, охраняемые могучими быками-шалу, где люди жгут ботву на полях, а птицы выискивают зерна в дымящихся лошадиных следах.

В три часа пополудни они прибыли в Цзонго, конечный пункт области Таширабка, где на большой скале стоят развалины древнего каменного дома.

Первые же встречные пастухи спросили их, кто они и куда идут.

— Мы из Валлуна, — ответил Чан. — Идем в Шигацзе.

Приподнятое настроение мигом улетучилось. Беззаботность могла обернуться непоправимой бедой. Р. Н. не должен был забывать об опасности, подстерегающей на каждом шагу.

Люди в этой стране недоверчивы и подозрительны. Отныне внимательные глаза станут неусыпно следить за ним. Особая осторожность нужна здесь, в пограничных районах. Скорее в глубь страны, скорее в Лхасу! Только прорвавшись в недоступный этот город, он сможет немного успокоиться.

Когда они прошли мимо пастухов, Пурчун тихо подошел к Р. Н. и сказал:

— Хозяин! Надо прятаться. Это франгов[89] они гонят обратно к границе, потому что их они боятся. А с нами здесь не посчитаются. Особенно если узнают, что вы индус. Китайцы ненавидят индусов. Нас могут убить здесь.

Этот беспечный человек, который не боялся грозных перевалов и снежных бурь, теперь дрожал от страха. Р. Н. взглянул на Чана, но тот казался совершенно спокойным. По-видимому, он не делал особого различия между непальской и тибетской администрацией. Если они с Пурчуном так ловко сумели провести непальцев, почему же нельзя повторить это здесь?

— Мы опять скажем, что идем из Валлуна. — Чан льстиво улыбнулся Пурчуну, которого почитал и слушался беспрекословно.

Но Пурчун не думал сейчас о своем авторитете, не пытался геройской бравадой поддержать первенство.

— Ты ничего не знаешь, — скорбно сказал он. — Я же ходил сюда много раз. Тут самое опасное для нас место.

Если мы не сумеем миновать старшину здешней деревни Таширабка, нам несдобровать. Китайцы платят ему за каждую голову.

Р. Н. понимал, что у Пурчуна были все основания для опасений. Допрос в пограничной деревне был бы самым трудным для них.

Около шести часов пополудни они уже приблизились к этой столь опасной деревне.

— До наступления сумерек давайте спрячемся в овраге, — предложил Пурчун.

Овраг основательно зарос бурьяном, и они отлично устроились там. Замесили в воде немного цзамбы и слегка перекусили. Только когда в густо-синем небе появилась яркая луна и колючие травы стали пепельными и серебристыми, как паутина, вновь вышли на дорогу. Прошли мимо высокой каменной стены, которую, как говорят, тибетцы построили в один день во время войны с Непалом.

Стена тянулась на целых пять миль. Местами она обвалилась, и длинные лунные тени пересекали груды щебня. Эта стена проходит через реку по мосту, на котором сооружено восемь сторожевых башен, и кончается у проклятой деревни.

— Мост охраняется? — спросил Р. Н. у Пурчуна. Он пожал плечами. Руки его дрожали.

— Не знаю, — сказал Пурчун. — Может, нам лучше вернуться к перевалу?

— Перестаньте болтать глупости, — рассердился Р. Н. — Чан, пойдите разведайте, охраняется ли мост. Где живет старшина, Пурчун?

— Вон у того чортэня, — рука Пурчуна не переставала дрожать.

— Идите, Чан. Только тихо. К самому чортэню не приближайтесь. Если мост свободен, пойдем туда все вместе.

— Если стража бодрствует, — сказал невозмутимый Чан, — мы запоем национальную песню валлунцев, и нас примут за жителей деревни Валлун.

Он не был горазд на выдумки. И твердо придерживался осенившей его легенды. Что ж, дурацким вещам и верят лучше. Ученые разговоры могли бы только усилить подозрения здешнего старшины, перед которым так дрожал Пурчун.

Чан ушел, и Р. Н. долго следил, как уменьшается черная фигура его на выбеленной луной дороге.

— Если Чана задержат, я отведу вас на перевал, а сам вернусь за ним. Без вас они ничего нам не сделают.

— Не будем гадать, Пурчун.

Рядом бесшумно пробежала лисица.

Луна лила колдовское свое сияние на сонные крыши далекой деревни. Черная тень под стеной, сужаясь, уходила в наполненную пепельным светом тьму.

Вернулся Чан и сказал, что мост не охраняется.

Они осторожно тронулись в путь, ведя яков на поводу. Благополучно прошли через мост. Угрожающе скрипели сосновые доски настила. В широких щелях жирно поблескивала вода. Но никто из них не заметил палатки, сделанной из шкур яков, черной и почти невидимой в ночи.

Вот почему, когда их окликнули оттуда, они окаменели от неожиданности.

— Откуда и куда идете?

Пурчун был бледен, как мел, а Р. Н. беззвучно разевал рот. Один только Чан не потерял присутствия духа.

— Мы валлунцы и идем в Шигацзе, — ответил он с подкупающей общительностью. — А вы кто такие?

Не дожидаясь ответа, поспешили они дальше к большому чортэню, под которым белел домик грозного старшины.

Прокрались мимо этого домика со слепым окошком, не потревожив даже большой собаки, прикорнувшей за причудливой оградой из рогов баранов и яков.

Скорее, скорее подальше уйти от опасного места! Время близилось к полуночи, когда они расположились на ночлег в заброшенной овчарне.

С восходом солнца Р. Н. был уже на ногах. Они быстро позавтракали, навьючили яков и двинулись к Ланбула. Но этот последний на пути перевал нельзя было и считать перевалом. Он возвышался над плато всего на 700 футов. Но, главное, Р. Н. знал, что не встретит там проклятого снега.

Дорога прямыми зигзагами петляла в скалах, но на каждом повороте путника хранила неизменная шестисложная формула, высеченная огромными буквами.

Лишь на северном склоне Ланбу встретили они первых людей. Это были дадубпа — скупщики риса, шедшие в Таширабка. Общительный Пурчун обнаружил среди них старинного приятеля. И очень кстати. Пока длилась радостная встреча, Р. Н. тихо прошел мимо.

Проводники догнали его у подземного монастыря. Они уже успели отведать рисовой водки. От вчерашних страхов не осталось и следа.

— Спустимся в монастырь, хозяин! — захлебываясь от смеха, закричал Пурчун. — Там интересно.

Р. Н. сам хотел посетить этот монастырь. Говорили, что вся храмовая утварь и изображения божеств сделаны еще на заре буддийской эры. Но сейчас было неразумно идти на риск.

— Правильно, Пурчун, — сказал он. — Нас там сразу же запрут в скальную келью.

Тот сразу притих.

Они перешли вброд небольшую речку Тибчжючу и с запада обошли деревню Чани.

— Знаете, сэр, — сказал Пурчун, — в этой деревне живет знаменитая семья чюгпо-мэпан[90]. Когда мимо проходят путешественники и спрашивают что-нибудь у этой семьи, те никогда не отказывают. Как-то в августе один человек, много слышавший об этих людях, спросил у них льда. И что вы думаете? Хозяйка немедленно достала ему из бочонка лед. А в другой раз кто-то спросил в феврале перцу и, конечно, получил. Вот какие удивительные люди! Говорят, что сами они живут очень бедно. Почти все их деньги уходят на поддержание славы. Хорошо бы их посетить… Я никогда не пил водку франгов, которая называется бренди. Мой брат однажды пробовал и говорит, что вкуснее ее нет ничего на свете.

— Когда мы вернемся в Дарджилинг, Пурчун, я подарю тебе целую бутылку такой водки.

— Хорошо, — вздохнул Пурчун. — Но это ведь будет так не скоро. Неужели вам не интересно поглядеть на богатых людей, которые никогда не говорят «нет»?

Так, мирно беседуя, прибыли они в деревню Танлун. Быстро отыскали дом набу[91] Ванга, которого рекомендовал Лобсан-чжяцо. Кланяясь и высовывая язык, набу ввел пандита в лучшую комнату.

— Простите недостойного слугу вашего, что он не может поместить вас в домашней часовне. — Ванг сокрушенно поник головой. — Там сохнут сейчас овечьи и козьи шкуры.

Р. Н. охотно извинил любезного хозяина и, едва только он ушел, бросился на постель.

Рано утром к нему вошел согнутый в поклоне Ванг и спросил, какие припасы им понадобятся на дорогу.

— Я целиком полагаюсь в этом на вас и на своего проводника Пурчуна, дорогой набу. Скажите лучше, нельзя ли здесь нанять лошадей?

— Ваш недостойный слуга уже побеспокоился об этом. Я нанял трех лошадей до Шигацзе. Каждая будет стоить двенадцать танек.

— Сколько танек дают за рупию?

— Три. Все лошади обойдутся в двенадцать рупий. Но расплачиваться лучше местной монетой. Если угодно, я вам обменяю.

Р. Н. поблагодарил хозяина и стал собираться.

— Осмелюсь советовать вам, — тихо сказал Ванг, — по приезде в Шигацзе нанести визит кяб-вину[92] Западного Тибета. Ему даны о вас самые лестные рекомендации.

— Бы бесценный человек, набу! — в восторге воскликнул Р. Н.

— Я только верный слуга ламы Лобсан-чжяцо и ваш, господин пандит, — поклонился хозяин.

Удача сопутствовала им. Когда они вступили на территорию Ташилхуньпо, все опасения окончательно рассеялись. Теперь их могли задержать только возле самой Лхасы. Но всемогущий министр должен был помочь им избежать и этого последнего препятствия.

И вот 9 декабря около пяти часов вечера лошадка Р. Н. вступила через западные ворота в Ташилхуньпо — резиденцию панчэнь-ламы. Тихий переулок вел к монастырю Ташилхуньпо. Р. Н. шел медленно, стараясь казаться погруженным в молитву, как это подобает всем носящим одеяние ламы.

Он вспомнил рассказ капитана Самюэла Тернера, посетившего Ташилхуньпо еще в 1783 году.

«Если бы нужна была какая-нибудь внешняя причина для усиления великолепия города, то ничто не могло бы придать больше пышности его многочисленным золоченым кровлям и башням, чем лучи солнца, заходящего в полном своем блеске».

В доме министра его встретил мачэнь — главный повар. Лицо мачэня было перепачкано в саже, но держался он совершенно непринужденно. Р. Н. решил, что тот случайно запачкался на кухне и не заметил этого. И хорошо, что ничего ему об этом не сказал! Потом пандиту рассказали, что сажа на лице тибетского повара — такой же отличительный атрибут, как белый колпак у других поваров.

Повар сообщил, что министр отбыл в Донцэ, но распорядился перед отъездом встретить гостя и поместить в доме. Он распахнул тяжелые резные двери и, разведя руки в глубоком поклоне, торжественно произнес:

— Пундид ла, чяг пэд нан. (Добро пожаловать, господин пандит.)

P. H. поднялся на второй этаж, где его встретил нэрпа — эконом. Он приказал слугам вытереть пыль и вынести томов двести книг, а также печатные доски, которыми были завалены комнаты. Потом расстелили большой ковер, и нэрпа пригласил гостя сесть.

Перед ним поставили столик с чайным прибором. Прислуживал сам повар. После чая он принес баранину, дзамбу и китайские сухари ма-хуа, которые делают из тонких полосок теста, поджаренного в кипящем жиру.

Эконом оказался очень общительным человеком. Он сообщил, что не смог сдать окончательного экзамена на допущение в монастырь и лишился стипендии. Он забыл только несколько слов из 125 страниц священных текстов, которые должен был знать наизусть. Но судьба благоволила к нему, и он нашел место в доме «всемогущего».

Вошел слуга и доложил, что пандита желает видеть секретарь министра. Р. Н. быстро переоделся в строгий костюм ламы и, взяв несколько монет и шарф-хадак, поспешил за посланцем.

Секретарь встретил его с исключительным радушием и любезностью. Р. Н. вручил ему подарки и принял ответный хадак чудесного лилового шелка. Ему подали высокий тюфяк, покрытый китайским ковром, и поставили чайный столик с красивыми фарфоровыми чашками.

Слуга наполнил одну из них из серебряного чайника и, поклонившись, пригласил отведать:

— Пундид-ла, сол-чжашэ. (Пожалуйста, господин пандит.)

По местному обычаю Р. Н. выпил ровно треть. Выпить больше значило выказать дурные манеры, меньше — обидеть хозяина.

Секретарь тоже отпил немного и вылил чай в специальную чашу, давая понять, что официальная церемония знакомства закончилась.

— Вечером я пошлю гонца в Донцэ, господин пандит, — сказал он. — Не захотите ли вы написать что-нибудь всемогущему?

— Сочту за честь, господин секретарь.

— Вы, наверное, захотите написать на шелковой бумаге, — сказал секретарь, — оставив внизу листа больше свободного места, чем вверху.

— Именно так я и поступлю, господин секретарь. Будьте и впредь моим учителем. Могу ли я начать письмо с сожаления, что не застал всемогущего?

— Такой ученый человек, как вы, господин пандит, не нуждается в учителях. Он может писать все, что хочет. Он может даже начать письмо с выражения безграничной признательности всемогущему за его заботу. Можно также попросить всемогущего поскорее возвратиться в столицу ради счастья всех живых существ и, в частности, гостей всемогущего,безопасность которых зависит исключительно от его милосердия.

— Еще раз благодарю вас, господин секретарь. Позвольте мне высказать в письме мой восторг по поводу вашей обходительности?

Секретарь ничего не ответил, но одарил пандита прощальной улыбкой. Р. Н. откланялся и поспешил засесть за письмо, благословляя тонкость и ум секретаря. Он знал, какое значение придают в Тибете протоколу.

На четвертый день Р. Н. вновь был приглашен к секретарю. Солпонь, то есть «носитель чайника и чашки», накрыл столик и налил ароматного чая с цветами жасмина. Не успел Р. Н. отпить положенную треть, как он вновь долил его чашку до краев. Пока продолжалось чаепитие, разговор шел о положении в Арьяварте,[93] об управлении франтов, о новых способах книгопечатания.

— Должен вас огорчить, господин пандит, — сказал секретарь, как только солпонь унес столики, — всемогущий срочно отбыл в Лхасу.

Р. Н. действительно почувствовал жестокое огорчение. Дела складывались очень плохо. А чего, кажется, стоило всемогущему взять его в свою свиту? Другого такого случая, конечно, уже не будет. В свите министра юн бы без всяких препятствий добрался до Лхасы.

— Я испытываю горечь, господин секретарь, что долго не смогу лицезреть всемогущего. Очевидно, у него есть веские основания для немедленного отъезда в город небожителей.

— Несомненно. И я не вижу причин не посвятить в них вас.

— К безмерной благодарности моей уже трудно что-либо прибавить.

— Вы осведомлены о недавних столкновениях с китайскими властями?

— Ни в малейшей степени.

— Суть в том, что два лхасских резидента ежегодно по очереди осматривают границу с Непалом. Они инспектируют гарнизон в Тинри, осматривают оборонительные сооружения и склады, проверяют, как соблюдаются меры по задержанию нежелательных лиц. Одним словом, занимаются весьма скучными делами в пустынной, лишенной привычных удобств местности. Обыкновенно амбани бросают жребий, кому из них отправляться в эту утомительную поездку. На этот раз жребий пал на младшего амбаня — да-дайдачена. Он отправился в Тинри и Шигацзе в сопровождении опытного тибетского чиновника в чине ципоня,[94] на которого и были возложены все дорожные хлопоты. Согласно установившимся обычаям, тибетская казна выплачивает амбаню 4 дочэ,[95] или 500 рупий, в сутки. Но деньга эти выплачиваются не из казны, как это должно быть, а из средств местных жителей. Во время инспекционной поездки их собирает ципонь.

И вот по прибытии в Шигацзе амбань потребовал вместо 500 целых 750 рупий. Население, конечно, воспротивилось. И это понятно. Для жителей Шигацзе собрать такую сумму не так-то просто.

Но амбань даже не пожелал выслушать пришедших к нему старшин — цогпоней. Он велел просто выпороть их, а имущество и лошадей конфисковать в счет уплаты суточных.

На обратном пути амбань вновь завернул в Шигацзе и опять потребовал 750 рупий. Это вызвало всеобщее возмущение. Тогда амбань велел своему ципоню взять солдат и пойти по домам. Ципонь попробовал увильнуть от подобного поручения. Но не тут-то было, амбань пригрозил ему жестокими карами. Между тем возмущение нарастало. Люди потребовали от своих префектов — цзонпоней, чтобы те открыто отказали амбаню в его притязаниях. Амбань пришел в бешенство. Он арестовал цзонпоней, а своего слишком осторожного счетовода заковал в цепи. На другой день несчастного счетовода привязали к столбу и выпороли. Во время экзекуции в солдат полетели камни. Жители освободили своих префектов и окружили дом, в котором остановился амбань. Амбань попытался скрыться от разъяренной толпы, но чей-то камень пробил ему голову. Только прибытие тибетского генерала — дахпоня с отрядом солдат спасло тяжелораненого амбаня от смерти.

С вестью о случившемся в Лхасу был послан нарочный. Там ко всему отнеслись очень серьезно. Старший амбань — баншидачэнь, два тибетских министра и военный казначей далай-ламы незамедлительно прибыли для расследования инцидента.

Решением этой комиссии префекты были понижены в должности и получили по двести бамбуковых палок, деревенские старшины получили по два месяца тюрьмы и четыреста палок, старосты отделались 50 ударами.

Кроме того, было решено просить Лхасу впредь выплачивать суточные амбаням из казны. Это была единственная «уступка», которой тибетские министры добились у старшего амбаня. Говорят, что она обошлась им в 1875 рупий.

Вот, господин пандит, как обстоят здесь у нас дела. Могу вам сказать только, что всемогущий выехал в Лхасу именно в связи с этими событиями. Можно лишь гадать, как долго он там пробудет. Пока же наберитесь терпения и ознакомьтесь со здешними святынями. Они того заслуживают.

— А нельзя ли мне сейчас получить разрешение на поездку в Лхасу, господин секретарь?

— Решительно невозможно, господин пандит… Кстати, завтра сюда прибывает кашмирское посольство, вам, верно, любопытно будет взглянуть…

В полдень на рыночной площади собралось несколько тысяч человек полюбоваться приездом кашмирского посланника. Все улицы, двор храма Гэсер-лхакон и прилегающие сады были заполнены народом, с нетерпением ожидавшим «тэмо». Это слово непереводимо, оно чисто тибетское, и его санскритский эквивалент «лицезрение» дает лишь слабый отзвук того, что вкладывают в это слово тибетцы.

Р. Н. удобно устроился под серебристой пихтой у самой стены храма. Он построен в XVI веке и посвящен «исполненному заслуг герою тибетских и монгольских племен Богды Гэсер-хану, истребителю 10 зол в 10 странах». Китайцы почитают в Гэсере бога войны, и нет, кажется, ни одного селения, где бы не было посвященной ему кумирни.

В конце улицы показалось шествие. Посланника кашмирского магараджи окружало 50 телохранителей в пышных тюрбанах, за которыми следовала сотня всадников. Здесь были мужественные сикхи и чернобородые магометане, ладакцы в бараньих тулупах, непальские мурми и докпа из Чана. Посланника сопровождали также разряженные купцы, каждый с толпой одетых в суконные и шелковые ливреи слуг. Лошади были украшены серебром и парчой. Р. Н. слышал, что магараджа посылает подарки в Лхасу каждые три года. В Лхасе это именуется данью. Для приема посольства на всей дороге до Лхасы выставляется 500 лошадей и мулов, тысячи кули сгоняют для встречи важных гостей.

Едва ли это нужно везущему негромоздкие драгоценности посланнику. Да и дары не окупают расходов по встрече. Но так уж повелось с последней победоносной для Тибета войны. Впрочем, свита посланника очень довольна этим унизительным для ее страны варварским обычаем. Она ловко пользуется им для провоза в Лхасу и обратно собственных товаров и багажа.

Народ вокруг роптал, что за всю эту роскошь и великолепие придется платить тибетскому правительству. «Не правительству, а нам с вами», — возразил кто-то, и тут Р. Н. вновь услышал историю, которую рассказал секретарь министра. Но на сей раз с более яркими подробностями. Оказывается, наказание, которому подверглись префекты и старшины, было еще более суровым, чем сказал секретарь. У несчастных префектов содрали с рук кожу и мясо. Они предлагали амбаню по две тысячи рупий каждый, чтобы только избавиться от страшного наказания. Но жажда мести оказалась сильнее корыстолюбия.

Посланник уже проехал мимо, когда Р. Н. обратил внимание на ехавшего в свите человека в серо-угольном одеянии. На вид это был типичный лама из черношапочной секты шанаг, исповедующей местную религию бонь. Но почему он вдруг оказался в свите кашмирского вельможи? Поразило пандита и сухое, с резкими чертами лицо ламы, властный, сосредоточенный взгляд.

Р. Н. невольно подался вперед, и глаза их встретились. В груди пандита всколыхнулось какое-то беспокойство, смутная тревога, усиленная тщетным желанием вспомнить что-то забытое, но очень важное, вспомнить именно сейчас, в эту минуту. Черный лама проехал мимо, и ни одна черточка не дрогнула на его лице, сухом и растресканном резкими морщинами, как глина в Гоби. Было ли это внезапно налетевшее беспокойство предчувствием? Кто знает…

Когда Р. Н. возвратился к себе, Пурчун доложил, что за ним дважды присылал господин секретарь. Р. Н. умылся, освежил запылившуюся одежду и отправился в его покои.

У секретаря оказался острый приступ диспепсии. Он спросил у пандита какого-нибудь лекарства. Р. Н. заколебался было, так как лекарства оставалось на самом донышке, но не показал и виду.

Когда он принес дорожную аптечку и раскрыл ее, секретарь и его слуги стали с удивлением разглядывать искрящиеся на солнце разноцветные эликсиры.

Р. Н. открыл одну из склянок и приказал принести фарфоровую чашку. Три или четыре человека бросились на кухню и притащили оттуда гору самой разной посуды.

Он достал аптекарские весы и стал отвешивать необходимые лекарства. Блестевшие, как золотые монеты, разновески произвели на присутствующих самое сильное впечатление. Они приняли Р. Н. за изощренного чародея, пользующегося вместо гирек золотыми монетами.

— Сейчас я смешаю эти два лекарства, господин секретарь, и они тут же начнут кипеть, но это будет холодное кипение, которого не надо опасаться, — сказал Р. Н.

Послышались изумленные перешептывания, а бедный больной побледнел от страха. Он, видимо, уже раскаивался в том, что послал за этим пандитом. Но лекарства были уже приготовлены, и он не решился вылить эти столь дорогие, как ему казалось, жидкости. Дворецкий опасливо прикоснулся к ним рукой и удивленно сказал:

— Они совсем холодные! Господин пандит, наверное, великий доктор, если думает вскипятить их без огня. Его надо слушаться во всем.

— Да, да, — подтвердил он. — Как только напиток начнет шипеть, выпейте его без опаски, господин секретарь.

Все с нетерпением ждали невиданного зрелища.

Р. Н. слил жидкости в чашку. Микстура мгновенно покрылась пеной, лопнувшие пузырьки углекислоты мелкими брызгами ударили больного в лицо. Он испуганно отшатнулся.

— Не надо бояться, — сказал Р. H., — если угодно, попробуйте пальцем.

Больной опустил палец в чашку, поболтал им и, прошептав: «Ом-ма-ни-пад-мэ-хум», выпил. С минуту он сидел зажмурившись. Потом раскрыл глаза и удивленно прошептал:

— Приятно на вкус и освежает.

Он покачал головой и, сунув руку за пазуху, извлек оттуда хадак и несколько монет.

— Великий доктор, — сказал он, расстелив перед пандитом шарф, — примите от меня это скромное подношение как знак моей благодарности, хотя оно и недостойно вас. Но вы благочестивый человек, для которого деньги не имеют цены, поэтому я надеюсь, что вы его примете.

Р. Н. отказался от денег, но принял шарф. Молча раскланялся с потрясенными зрителями и удалился.

На другое утро он был разбужен ревом гонгов и хриплым пением труб. Начинался праздник новолуния — один из самых священных дней месяца. Размахивая четками и молитвенными цилиндрами, богомольцы устроили бесконечный хоровод вокруг монастыря. Непальцы истошно выкрикивали санскритские мантры. Хриплые трубы настойчиво призывали лам на молитву.

Р. Н. быстро оделся и вышел во двор. Вся площадь между примыкающим к рынку большим мэньдоном и восточными воротами города была заполнена нищими. Глухие, немые, увечные, на костылях и на тележках, с тяжелыми цепями на груди, со страшными следами недавних пыток они проходили мимо олицетворением всех горестей мира. С содроганием смотрел Р. Н. в это кривое зеркало человечества. Особенно страшно было видеть людей с пустыми, еще гноящимися глазницами. По тибетским законам глаза выкалывают лишь за тяжкие преступлении, как-то убийство ламы и тому подобное. Но на самом деле каждый феодал может подвергнуть столь жесточайшей каре любого неугодного. В центре этой толпы стоял старик, с поклоном вручавший каждому нищему по монете. Потом Р. Н. узнал, что это был хорошо известный в Ташилхуньпо Лхагпа-цэрин. История его довольно примечательна. Когда-то Лхагпа-цэрин славился как искусный ювелир. Постепенно он сколотил себе приличное состояние и сделался ростовщиком. Дело его процветало. Он торговал фарфором, жемчугом, бирюзой, кораллами и яшмой, а пущенный в рост капитал ежегодно приносил ему 20, а то и 30 процентов. Он вел все дела с самыми влиятельными сановниками страны и пользовался благоволением лам за щедрые пожертвования монастырям.

Как-то Лхагпа-цэрин прослышал, что где-то в Шане живет святой лама по имени Чябтам, который прославился на всю провинцию Дан чистотой жизни и глубокой ученостью. Лхагпа-цэрин решил во что бы то ни стало умилостивить ревнивых к человеческому счастью богов богатым подарком шанскому святому, втайне надеясь, что столь благочестивое деяние быстро скажется на росте и без того хороших доходов. Он отправился в Шан и поднес к стопам святого 1250 рупий, драгоценные четки и хадак, расшитый крупным жемчугом. Но лама не принял богатый подарок. «Я не беру даров, которые подносятся от нечестивого заработка нечестивым человеком, — сказал лама ошеломленному ювелиру. — Подумай о себе. В предшествующем перерождении ты был великим грешником, а в будущем ты воплотишься в теле крокодила».

Ювелир был совершенно уничтожен. Впервые он встретил человека, который с презрением отверг сумму, которой бы хватило для безбедной жизни в течение многих лет. Это испугало бедного Лхагпу-цэрина едва ли не сильнее, чем кошмары грядущих перерождений. Но постепенно ужас перед собственной судьбой полностью завладел смятенной душой ювелира.

На следующее утро он босиком отправился к святому и стал умолять о спасении. Он готов был удвоить и даже утроить свой дар, пойти на любые добрые поступки, только бы отвести от себя страшное наказание. Но лама ничего не сказал ему в этот раз. И опять пришел босой богач к высохшему, как старая лоза, архату, и вновь вынужден был уйти в слезах. Так продолжалось несколько дней. Но однажды лама заглянул в волшебное зеркало и сказал: «Если ты до конца своей жизни будешь подавать милостыню бедным и беспомощным, не выделяя среди них молодых или старых, буддистов или огнепоклонников, тибетцев или шерпов, тогда ты спасешься от перерождения в крокодила. А делать это нужно в первый день каждой новой луны. Другого пути к спасению для тебя нет. Иди».

Больше ничего не сказал богачу святой и не принял от него подарка. С тех пор вот уже десять лет Лхагпа неизменно раздает милостыню в день новолуния, в священный день полной ночи.

Его пример произвел большое впечатление на всех купцов провинции Кам, которые с тех пор стали несколько воздерживаться от обмана. Впрочем, ненадолго. Обычно, если торговец-буддист обманывает другого торговца, то считает про себя, что выгаданные теперь деньги просто были недополучены им в прежнем перерождении. Это опасный принцип. Но он столь же характерен для духовной жизни Тибета, как и легендарное бескорыстие шанского святого. Религия держится не только, вернее, не столько, благочестивыми деяниями, сколько моральным оправданием пороков и слабостей человека. Оправданием, которое легко достигается пожертвованием.

На другой день после праздника Р. Н. навестил благочестивого ювелира. Этот визит был обусловлен не столько любопытством, сколько вынужденными обстоятельствами. Взятые из Дарджилинга деньги кончились, и приходилось продавать золото. Он предложил ювелиру две пластинки. Ювелир тщательно взвесил их и, наморщив лоб, сказал:

— Золото идет у нас по двести за толу.[96]

— Но ведь это чистое золото из Бенареса, — возразил Р. Н.

— Все равно, — сказал ювелир. — Спрос на золото сейчас крайне незначителен.

Р. Н. осталось лишь согласиться. Отказаться от сделки — значило пойти на риск. Конечно, само по себе бенаресское золото не могло вызвать особых подозрений. Но лучше было не привлекать излишнего внимания.

Р. Н. успокоил себя тем, что, наживаясь на нем, ювелир просто возвращает свои недополученные в прошлом воплощении деньги. Как-то ведь должен он компенсировать убытки от праздников новолуния.

Ожидая возвращения министра, Р. Н. всерьез принялся за изучение священных книг и истории Тибета. Он перестал вести регулярные записи, отмечая в дневнике лишь наиболее интересные сведения о нравах и обычаях тибетцев.

У одного ламы секты ньиим ему удалось приобрести несколько священных сочинений, отпечатанных с досок XV века. Кроме того, рекомендация исцеленного секретаря открыла доступ в библиотеку «перерожденца» Палри. Р. Н. работал там до захода солнца, делая выписки из уникальных сочинений.

В монастыре Донцэ хранились древние священные книги, написанные золотом. Но доступ к ним крайне затруднен. Только личная рекомендация паньчэнь-ламы может здесь помочь. До возвращения министра нечего было думать даже о простой аудиенции у второго по значению властителя Тибета. Зато ему удалось ознакомиться с двумя печатными сочинениями о Чойчжял-рабатане, славном короле, который построил Пакор-Чойдэ в Чжянцэ. Эти сочинения, равно как и история самого города Чжянцэ, считаются лхасским правительством «тэрчой», то есть совершенно секретными. Выписки из этих книг могли бы погубить пандита. Поэтому он делал их латинскими буквами на языке урду. Еще узнал он, что в строго закрытом монастыре Лхари-Зимпуг, расположенном на дикой горе к востоку от Панамчжона, хранится полное описание жизни и сочинений ламы Лхацунь-чэньпо, который ввел буддизм в Сиккиме.

В каждом монастыре есть библиотека, зачастую хранящая уникальные документы, музей местной фауны и флоры или собрание различных иноземных диковин, а также, естественно, священные реликвии.

Лама Лобсан-чжяцо посетил в стране Лхобрак знаменитое святилище Сэхгуру-чойван, где среди многочисленных реликвий особо почитается чучело лошади, принадлежавшей великому гуру Падма-Самбаве. Лошадь эта называется «чжамлин-нинькорэ», то есть «лошадь, могущая в один день объехать вокруг света». Заметив, что у знаменитой лошади недостает одной ноги, лама обратил на это внимание настоятеля. «О это случилось давно, — сказал настоятель, — эту ногу украл один паломник из Кама, чтобы передать чудесные свойства этого благородного животного местным лошадям».

Любопытно, что этот благочестивый вор почитается у себя на родине за святого. Вот какие чудеса может сотворить прикосновение к реликвии.

Вообще Падма-Самбава почитался в Тибете наравне с Буддой или Цзонхавой. Ведь это он включил в буддийский пантеон всех местных божеств и разрешил монахам вступать в брак, положив тем самым начало многим нынешним сектам. Индийский монах Чжоу-Адиша попытался потом отвратить тибетский буддизм от шаманства и вернуть ему прежнюю чистоту. Он призывал монахов отказаться от грубых обрядов и возвратиться к аскетической жизни. Основанная им секта получила наименование кадампа, что значит «связанные предписанием». Но не всем последователям Адиши по нраву пришлись строгие предписания «чистой махаяны». Поэтому вскоре двое из его учеников создали самостоятельные секты: санью-па и карчжю-па, допускавшие различные послабления.

Так постепенно спадал покров тайны с загадочной страны небожителей. Побывав в монастырях, Р. Н. убедился, что они в настоящее время служат не столько убежищем отрекшихся аскетов, сколько духовными школами. Будущие ламы приобретают там все необходимые знания — от азбуки до высших пределов богословия. Главное внимание в высших монастырских школах уделяется богословской философии, включающей пять отделов догматики, составленных индийскими учеными и переведенных на тибетский язык. После реформ Цзонхавы тибетские ученые написали к этим отделам многочисленные комментарии, которые изучаются в специальных дацанах. Такие дацаны созданы в монастырях близ Лхасы: три в Дабуне и по два в Сэра и Галдане. Кроме богословских дацанов, существуют еще и тайные — мистические (наг-па), где изучаются тантры и мистическая обрядность. Несколько особняком стоят медицинские дацаны, где изучают тибетскую и китайскую медицину. Здесь, в Ташилхуньпо, есть три богословских факультета: Тойсамлин, Шарцэ, Килькан и один мистический — Наткан.

Крупные монастыри обычно делятся на общины. Каждая община, как правило, образованная монахами-земляками, живет самостоятельной жизнью. У нее свое обособленное имущество и даже отдельный храм, вокруг которого и располагаются жилища монахов. Это делает общину, или кам-цань, своего рода территориально административной единицей. В Ташилхуньпо насчитывается сорок таких общин. Несколько общин образуют более крупную единицу, которая управляется высшей богословской коллегией. Таким образом, кам-цань представляет собой первую ступень сложной иерархии Тибета.

Все эти сведения хотя и не считаются «тэрчой», но также не подлежат разглашению. Те же, кто сохранил верность учению Адиши, образовали потом секту ньиима-па. Так ветвилось древо тибетского буддизма. От главных ветвей во все стороны бежали маленькие побеги мелких сект (карма-па и т. п.). В XIII веке большое влияние приобрела секта сакьян-па. Это произошло потому, что овладевшие Тибетом монгольские императоры приблизили к себе тогдашних иерархов секты пакба-ламу и сакья-пандита, предоставив им даже светскую власть. После изгнания монголов из Китая в Тибете появился Цзонхава, от которого и пошла главенствующая ныне желтошапочная секта гэлуг-па. Преемники Цзонхавы установили новый догмат о последовательных воплощениях божеств и выдающихся буддийских деятелей в образе людей. Благодаря этому желтошапочная секта и приобрела свое теперешнее влияние. Ведь великие цари, боги и святые никогда не переводились в ее недрах. Они лишь меняли свое мирское воплощение, не покидая, впрочем, своих желтых одежд. Поэтому, когда в Китае утвердилась Маньчжурская династия, во главе светской власти Тибета был поставлен один из главных иерархов желтошапочников — далай-лама, в котором жила неумирающая душа бодисатвы Авалокитешвары. Такое положение желтошапочной секты гэлуг-па позволило ей понемногу распространить свой авторитет и на другие секты. Поэтому ныне все тибетские секты очень приблизились к желтошапочникам, сохранив лишь немногие из прежних своих особенностей. По сути, наиболее важным отличием этих сект является собственный бог-покровитель. Кроме того, духовенству большинства из них разрешается жениться.

Так многочисленные беседы со сведущими людьми и древние книги открывали перед пандитом прошлое и настоящее Тибета.

Узнав случайно, что в монастыре города Донцэ хранится сочинение под названием «Общее описание мира», он решил предпринять туда поездку. Исцеленный секретарь его святейшества дал ему несколько рекомендательных писем, и он в сопровождении Пурчуна отправился в Донцэ.

Весь день они пробыли в дороге и только к вечеру добрались до деревни Нэсар, притулившейся у подножия большого холма. На холме возвышается прекрасный зелено-голубой храм, окруженный башенками, посвященными лесным богиням мамо. Стены и башни украшали фигуры Авалокитешвары и Падма-Самбавы. В этом идиллическом месте сидели четверо уроженцев Кама. Они о чем-то беседовали, положив на траву длинные прямые мечи. Скорее всего, это были разбойники. Поэтому Р. Н. решил заночевать в деревне. Но староста сказал ему, что до монастыря совсем уже близко.

Их встретили там очень приветливо. После вечернего чаепития и церемонии вручения подарков пандита провели в келью, к которой примыкала своя часовня, именуемая «комнатой для созерцания».

На другой день он отправился на поклонение божествам (чой-чжал), взяв с собой в качестве жертвы связку курительных свечей, дюжину разноцветных шарфов и на две таньки очищенного масла. Спустившись по крутой лестнице, он пошел в зал для собраний. Его поразили деревянные раскрашенные колонны, резные капители которых украшали головы фантастических зверей. Яркие настенные фрески изображали шестнадцать учеников Будды. Они влекли к себе какой-то грубой наивностью и простотой, хотя значительно уступали по мастерству индийским. Впрочем, толстый слой лака и сумеречный свет несколько скрадывали недостатки.

На великолепном алтаре из резного дерева и меди стояли статуэтки будд и бодисатв. Главные статуи покоились в отдельных нишах. Они были сделаны из позолоченной меди и казались очень древними. Настоятель сказал, что основатель монастыря Чже-Лхацунь обратился однажды к богам с просьбой ниспослать ему искусного художника. В тот же день монастырь посетил индиец, который изготовил статую Большого Будды и возвратился на родину.

— Может быть, вы, господин пандит, являетесь воплощением этого благочестивого мастера? — улыбаясь, спросил настоятель.

Р. Н. было приятно услышать эти слова. Он поочередно склонился перед главными божествами, коснувшись лбом их правых рук.

Обойдя святыни, остановился перед пятью колоннами, посвященными защитникам буддизма от демонов и еретиков. К ним были прибиты щиты и колчаны, полные стрел. С потолка спускались полотнища сверкающей китайской парчи, на которых золотом и серебром были вышиты драконы, изображения «пяти великих царей» — защитников учения — и первого далай-ламы Лобсан-чжяцо, принимающего Тибетское царство от монгольского завоевателя Гуши-хана.

Перед каждым изображением он расстелил по хадаку и оставил горстку монет. Перед статуями Будды и Львиноголосого положил еще и связки курительных свечей. Затем, как и положено правоверным буддистам, трижды слева направо повторил обход святынь. Лама семенил за гостем, перебирая длинные коралловые четки и без устали выкрикивая мантры. Лишь в конце последнего круга Р. Н. попросил провести его в библиотеку.

По меньшей мере сотня лам сидели там за огненно-красными пюпитрами. Ни один из них не поднял глаза от священных книг, чтобы посмотреть на вошедших, — так строго соблюдалась здесь дисциплина. Библиотека наполняла душу странным чувством благоговения и страха. Все книги здесь были очень старыми, с широкими листами; некоторые достигали в длину четырех футов. Р. Н. попросил показать написанное золотыми буквами «Общее описание мира».

— Сейчас это, к сожалению, невозможно, господин пандит, — сказал лама. — Указанное сочинение находится у монаха, готовящегося к получению богословской степени томрампа.

Р. Н. остро ощутил, что совершает какую-то непоправимую ошибку. Но прежде чем осознать это, обратился к ламе-настоятелю с новой просьбой:

— В Индии мне довелось встречаться с госпожой Блаватской — у нас в Мадрасе она известна как Радда Бай, — учредившей некое теософическое общество. В недавно вышедшем труде «Тайная доктрина» госпожа Блаватская уделяет много внимания погибшему материку Атлантиды, причем она ссылается на «Книгу Дцьян», будто бы существующую в очень ограниченном числе экземпляров и практически недоступную. Один из экземпляров якобы хранится в каком-то тибетском монастыре, а другой — в Ватикане. Именно этот ватиканский манускрипт, кстати сказать, якобы совершенно исключенный из обращения, и прочла Радда Бай, конечно, сверхъестественным способом. Признаться, я мало верю во все это. Но мне было бы очень интересно знать, существует или, быть может, существовала такая «Книга Дцьян» на самом деле?

— Мне ничего не известно об этом, — равнодушно ответил лама и заговорил о другом. — Не угодно ли вам присутствовать на танце великого ламы, господин пандит?

Р. Н. поблагодарил ламу, и они прошли во внутренний двор, где уже ревели запрокинутые в небо длинные и тонкие трубы дунчэнь.

Религиозные танцы принес в Тибет Падма-Самбава. Он ввел военный танец и знаменитый танец в масках баг-цам. В сегодняшнем Тибете основной священной мистерией считается шанагцам — «черношапочный танец», введенный еще в XI веке в память убиенного царя Ландармы — иконоборца и гонителя буддизма. Собственно, царя этого звали просто Дарма, титулом Лан — (пес) его наградили уже потом. Лама Лхалун Палдор, надев черный плащ с белой подкладкой и вымазав коня сажей, подстерег и убил Дарму. Оторвавшись от погони, он вывернул плащ наизнанку и вымыл коня в реке. Погоня не узнала его и пронеслась мимо. Все это в различных вариациях повторяет священный черношапочный танец.

Расположившись на балконе во втором этаже, лама и гость стали следить за приготовлениями. На длинных и тонких шестах из тополя подняли 24 атласных флага, на которых горели вышитые золотом всевозможные чудовища. Потом во двор вошли 12 монахов в кольчугах и страшных масках, изображавших орлиные и оленьи головы. Они образовали полукруг, куда выпрыгнули вдруг исполнители танца и один из главных монастырских лам в желтой остроконечной шляпе с длинными, свисающими на грудь завязками.

В правой руке он держал священный жезл — ваджру, в левой — медный колокольчик с длинной ручкой — дрилбу.

Музыканты ударили в бубны, и началось вступительное богослужение. Лама позвонил в колокольчик и поднял жезл. На середину двора выскочил монах в темной маске. Он изображал китайского ламу — хэшана Дарма-талу, посетившего Тибет в царствование Сронцзан-гамбо. Зрители бросали ему под ноги разноцветные хадаки. Но он, словно не замечая этих знаков внимания, с удивительной ловкостью перепрыгивал через колеблемые ветром полотнища. Из-за стены страшноголовых кольчужников появились два танцора в ярко-желтых женских масках — жены Дарма-талы. Они быстро подобрали хадаки и уступили место четырем царям стран света. Послышались восторженные крики. Действительно, великие владыки поражали диким и грозным великолепием масок. По преданию, великие цари живут на склонах горы Рираб (Сумеру), возвышающейся в центре мира. По-санскритски их имена звучат так: Вирудака — царь юга (зеленый цвет), Дритараштра — царь востока (белый цвет), Вирупакша — хранитель запада (красный цвет) и Вайсравана — владыка севера (желтый цвет).

Грозные раджи обошли двор кругом, потрясая пиками, украшенными хвостами леопардов и лис. Их сменили сыны богов — толпа молодых лам, обряженных в шелк и самоцветы. За ними следовали индийские пилигримы, вызвавшие в толпе громкий смех своими черными бородатыми лицами и странными нарядами.

Опять зарокотали бубны, и двор опустел. Тогда лама высоко поднял дрилбу и затряс ею изо всей мочи, словно хотел разбудить пронзительным звоном дремлющие потусторонние силы. И это ему удалось. В центре двора возникли четыре скелета — хранителя могил. Их прыжки и гримасы символизировали ужасы смерти. Но венцом всего явился костер. Прислужники подожгли снопы сухой осоки, и в гудящий огненный столб полетела кукла, изображающая демона. Это напомнило пандиту народные представления из «Рамаяны», ежегодно устраиваемые на родине. Суждено ли ему увидеть их еще раз…

— Вы интересовались древними книгами, господин пандит, — обратился к нему настоятель. — В нашей библиотеке есть несколько уникальных трудов, специально посвященных религиозным танцам и музыке. Вы можете посмотреть их.

И опять в нем всколыхнулось тоскливое чувство, какое-то подсознательное ощущение совершенной ошибки.

— Меня больше интересует история, — сухо ответил он. — Господин секретарь его святейшества заверил меня, что в вашем монастыре я смогу получить необходимые книги. После этого я охотно познакомлюсь и с трактатами о танцах. У вас, конечно, ведутся фондовые описи?

— Вы, верно, устали, господин пандит. Давайте продолжим ученые разговоры завтра, — сказал настоятель. — А теперь прошу отобедать со мной.

Они прошли в покои настоятеля. Гостю подали чашу с водой и порошок какого-то растения, заменяющий здесь мыло. Лама лишь обмакнул пальцы.

— У вас очень четкие линии на руке, — сказал он, передав Р. Н. льняную салфетку. — Очень четкие… В священных книгах мы находим упоминание об индийских пандитах, которые трудились над распространением учения. Если вы действительно столь одарены знанием, как мне сообщил секретарь министра, то мы весьма счастливы видеть вас у себя. Я слышал также, что вы знаете медицину, и надеюсь воспользоваться вашими познаниями. А сейчас не откроете ли вы мне тайнопись линий моей руки?

Р. Н. почувствовал, как оборвалось сердце. Удар был нанесен быстро и совершенно неожиданно. Нужно было что-то ответить. Молчание становилось опаснее любого словесного промаха. Лама в упор смотрел на гостя. Ясно различались глубокие морщины вокруг холодных и усталых его глаз. Но дар слова покинул пандита. Разве мог он, которого принимают здесь за пандита-буддиста, сказать, что не знает такой важной науки, как хиромантия?

— Что с вами, господин пандит?

— Я думаю, святой настоятель.

Наконец-то он хоть что-то сказал! Дальше пошло легче.

— Я думаю, как не обидеть вас отказом. Видите ли, святой настоятель, хотя я и занимался немного хиромантией, тем не менее никогда не придавал ей большого значения. Притом эта область знания еще очень мало изучена, да, по моему мнению, и не заслуживает большого внимания. Согласитесь, что ничто не может быть более неприятно, нежели предвидение чьего-либо несчастья. Жизнь человека и так полна печали и треволнений. Затем и проповедовал Будда учение о нирване, чтобы избавить нас от возобновления этой жизни.

Лама внимательно слушал. Р. Н. не знал, убедил ли он его, но лучшие слова найти было трудно.

— Я во многом согласен с вами, господин пандит. Не могу лишь принять ваше убеждение, что человек не должен стараться узнать свою судьбу. Как тогда сможем мы изыскать способы для устранения неблагоприятных случайностей? В священных книгах говорится о духовных средствах, которые могут предотвратить действия, причиняемые дьяволом — дэ. Так взгляните мудрым оком своим на мою ладонь. — И он протянул руку.

Теперь Р. Н. не мог отказаться. Бегло взглянув на темную, иссеченную резкими линиями ладонь, он заставил себя улыбнуться и сказал:

— У вас очень длинная линия жизни. Что же касается вашей судьбы, то ведь хорошо известно, что боги благоволят вам.

И тут словно молния вспыхнула в мозгу! Он вспомнил, как легко покашливал лама, читая сегодня мантры. Тогда он не обратил на это внимания. Сейчас обостренное чувство опасности превратило полузабытую и такую, казалось, пустяковую деталь в яркую вспышку.

— Но все это вам гораздо лучше расскажет любой хиромант, — продолжал он, повысив голос. — Мое искусство очень несовершенно. Правда, некоторые мелкие подробности, которые обычно ускользают, я иногда вижу лучше других. Вот линии, ответственные за состояние организма. Они говорят мне, что вас часто мучает кашель. Велите принести мне вечером черного перцу и карамели, я приготовлю вам порошок… А вообще не стоит полагаться на предсказания хиромантов. Не стоит…

Кажется, ему удалось вывернуться. Начался обед. Кушанья были приготовлены и подавались на китайский лад. Ели палочками и ложками. На первое подали чжя-туг — вермишель из пшеничной муки и яиц, сваренную с рубленой бараниной. Лама не притронулся к этому блюду, повинуясь запрету употреблять в пищу яйца. Р. H., преодолев свое вегетарианство, съел целую чашку и, похвалив блюдо, сказал:

— Я полагаю, нет большого греха в том, что даже духовные лица едят иногда мясо и яйца. Особенно в такой холодной стране, как Тибет.

Ему казалось, что столь безмятежное свободомыслие скорее рассеет подозрения, чем строгая, словно нарочитая, ортодоксальность. Но, может быть, он и ошибался.

Потом принесли рис, консервированные овощи, белые и черные грибы, зеленый салат, картофель и свежие ростки гороха. Волнение мешало пандиту ощутить вкус этих превосходных блюд. Но он делал вид, что ел с удовольствием.

Третьим блюдом был заправленный маслом и подслащенный рис, затем подали вареную баранину, цзамбу и чай. На этот раз он не притронулся к мясу. Выпив положенную треть чашки, поблагодарил хозяина за угощение.

— До завтра, господин пандит, — сказал тот, провожая гостя до дверей. — Я пришлю вам все необходимое для лекарства.

Но утром, с поклоном приняв снадобье, лама сказал:

— Наверное, нам придется отложить посещение библиотеки, господин пандит. Меня просили передать вам приглашение на завтрак. Один наш почетный гость мечтает о счастье познакомиться с вами.

— Гость?

— Да, гость из далекой страны Ниппон.

— Японского гостя нельзя принять здесь, в вашем монастыре?

— Это едва ли возможно. Наш гость — первосвященник буддийской секты Сингон и настоятель старинного храма Сэйчо. У этой секты есть постоянное посольство при дворе паньчэнь-ламы. Вас приглашают посетить его. Это недалеко. Мулы ждут.

Р. Н. понял, что получил приглашение, которого нельзя не принять.

Они подъехали к маленькому уединенному храму, укрывавшемуся в расщелине красных гор. Сгущалась непогода, и черные ветви столетних деревьев метались в слепом белесом небе. Длинные хвойные иглы и сухие листья летели по ветру. Холодный туман выступил на золотой резьбе многоярусного субургана, на голубой глазурованной черепице шатровой крыши, резко загнутой вверх по краям. Это был храм. Храм и посольство секты Сингон.

Р. Н. немного знал об этой секте. Иероглифы, которыми пишется слово «Сингон», означают «истинное слово», или «действительная речь». Это влиятельнейшая в Японии секта, которой принадлежит много храмов в различных частях страны.

Его провели в большой низкий зал с окном во всю стену. В красном ущелье клубилась белая мгла. Черные кедры тихо раскачивались над невидимым горным потоком, шум которого слышался даже здесь.

В центре зала на шелковисто-блестящей циновке сидел человек в угольно-серой тоге. Тот самый, кто ехал недавно в составе пышной делегации в Ташилхуньпо. Р. Н. сразу узнал его.

Тот склонился головой до земли и указал пандиту циновку напротив.

— Пусть покой снизойдет на вас в этих стенах, — сказал он тихим и приятным голосом. — Если вы ищете покоя, — добавил он по-английски.

Опускаясь на циновку, Р. Н. быстро оглядел комнату. Они были одни. Он испытывал чувство величайшей растерянности. Он перестал вдруг различать, что можно и чего нельзя. Не знал — плохо или нет для него владеть английским. Не знал, о чем говорить с этим человеком, не предвидел, какие вопросы тот задаст и что последует за этой беседой.

Р. Н. молча сел, пальцами изобразив фигуру внимания.

Но японец, казалось, говорил сам с собой. Речь его текла легко и свободно, хотя говорил он по-тибетски и по-английски, на языке хинди, бенгали и урду. Это казалось непостижимым. Поэтому Р. Н. следил за его речью, как за танцем кобры, почти не понимая смысла.

— Родниковый источник нашего покоя, — все так же тихо лилась и лилась многоязычная речь, — таится в извечном течении окружающих нас вещей, в естественном порядке живой природы. Сущность просветления и мудрости совершенного человека, путь к высшей стадии самопознания заключается в слиянии с природой, со всей Вселенной. Вы согласны со мной? — вдруг резко спросил он.

Р. Н. вздрогнул и, путаясь, что-то залепетал о том, что буддийские храмы потому и строят на возвышенностях, чтобы ближе было до горных высот, куда не долетают звуки людской суеты, нескончаемых междоусобиц и распрей, что…

А тот вдруг тихо рассмеялся.

— Оказывается, вы уроженец Порбандара, господин пандит.

Не отдавая себе отчета, Р. Н. говорил с ним на языке родных мест. Что-то рушилось в сознании. Он все не мог понять, выдал ли себя этим или нет. Да, он говорил не по-тибетски, а на родном языке. Но он ведь и не скрывал, что родился и жил в Индии. И вряд ли бы это можно было скрыть. Получилось, что он не выдал себя. Но японец смеялся тихо и всепонимающе. Да и на родном языке Р. Н. заговорил вроде бы не по воле своей. В чем же тут дело? Он попытался стряхнуть сковавшее волю оцепенение.

— Да, Порбандара, — сказал он. — Родители мои индуисты, но сам я с детских лет исповедую буддизм. Исповедую и изучаю путь великого учения в веках и странах, — последнюю фразу он сказал по-китайски, сожалея, что не знает японского языка.

— Вы прекрасно подготовлены, господин пандит, — японец внимательно посмотрел на него. — Вынужден отдать вам должное. Это очень трудно — бояться, но все-таки делать свое дело. И хорошо делать. Нам, японцам, легче, мы не боимся смерти.

— О чем это вы? — спросил Р. H., тяготясь его прямым взглядом, беспощадным, но лишенным какой-либо неприязни или снисхождения.

— О чем? — Удивление казалось искренним. — Это хорошо известно нам обоим. К счастью, пока только нам.

— И все же я не понимаю, о чем идет речь.

— Понимаете. Вы шпион, господин пандит. Обыкновенный шпион. Что бы вы о себе ни думали, — он говорил с нарастающей громкостью. Последние слова почти прокричал. И вдруг голос его снова стал тихим, вкрадчивым. — Я ценю, что вы питаете хорошие чувства к этой несчастной стране и не хотите вредить ей. Меня также подкупает и то самообладание, которое помогает вам преодолеть страх. Но это же ничего не меняет. Вы шпион, господин пандит, — закончил он с улыбкой.

Р. Н. все время безотчетно ждал этих слов. Кто-то должен был ему их сказать. Его подозревали, он боролся и выпутывался из паутины подозрений, но кто-то все равно должен был сказать ему эти слова. Теперь это случилось. И он больше ничего не боялся.

— Вы ошибаетесь, ваше святейшество, — сказал он. — И я не знаю, зачем вы говорите то, что все равно не сможете доказать.

— Доказать? Я и не подумаю доказывать! Если я скажу, что вы шпион, то в этой стране вас будут считать шпионом, и никто даже не подумает спросить о доказательствах. Поймите, что никого здесь не интересует ни то, на кого вы работаете, ни те цели, которые преследуете. Достаточно знать, что вы шпион, чтобы поступить с вами соответствующим образом и перестать думать о вас. Таков Тибет.

И это была правда. А Р. Н. молчал, потому что не знал, о чем говорить. Страха не было. Все казалось слишком сложным, чтобы закончиться так безвыходно просто. Он понял, что сейчас ему что-то предложат, станут что-то требовать, играя старой, как мир, альтернативой «или-или».

— Конечно, вы ожидаете, что я обращусь к вам с определенным предложением, господин пандит. Не так ли?

Р. Н. молчал. Перед ним сидел человек с интеллектом на ступень выше. Или более — как это сказано? — подготовленный, вот как! К той роли, которую он взял на себя. В данном случае разницы не было. Кроме того, японец, видимо, знал о нем многое. Японец даже говорил на его родном языке, а он не мог ответить по-японски. Потому и не вступал он в неравную схватку. Просто ждал.

— Итак, вы ждете предложения, господин пандит. Ну что ж, все в мире подчиняется закону причин и следствий. И все же мне бы хотелось, чтобы вы поняли одну существенную разницу между нами. Выслушайте меня внимательно, господин пандит. У нас, в стране Ниппон, стар и млад знает такие стихи:

Слова «бросить взгляд назад» означают просто подумать о себе. Так вот, мы не думаем о себе. Мы приносим себя в жертву по зову необходимости, не раздумывая и без страха. Наша жертва ничто в сравнении со счастьем родиться на японской земле. И мы уходим с благодарной памятью об этом счастье. Уходим с улыбкой. Конечно, так может сказать каждый человек, и вы, господин пандит, в том числе. Вы тоже любите свою родину и тоже готовы отдать жизнь за счастье родиться на индийской земле. Ваши сипаи, восставшие против владычества иноземцев, тому пример. И все же есть разница. Природа моей страны и понимание ее людьми сокровенного смысла учения Будды воспитали в нас приятие смерти. Мы всегда готовы умереть. Хотя бы от землетрясения, которое случается у нас чуть ли не каждый день. Поэтому японцы так легко говорят о своей смерти. Согласитесь, это не очень присуще другим народам. Другие знают, что когда-нибудь умрут, но живут так, как будто они бессмертны. Мы же знаем о неизбежном конце и ведем себя, как смертные люди. У нас есть тонкий этикет смерти. До эпохи Токугавы наши дети обучались в школах способам самоубийства. Мальчиков учили харакири, девочек — закалываться кинжалом. А буддизм научил нас «умирать с улыбкой», «умирать словно засыпая», «умирать подобно засыхающему дереву», «умирать невозмутимо».

Постарайтесь уловить смысл этой разницы, господин пандит. И, наконец, еще одно. Я здесь служу моей стране, а что делаете здесь вы? Выполняете волю англичан?

— Англичане пришли, англичане уйдут, ваше святейшество. Индия — великая страна. Никто не сможет долго противостоять ее стремлению к свободе. Поверьте, что стремление это гнетет англичан даже в тех местах, где внешне они встречают только покорность. Вечен и свет Индии, святой настоятель японского храма, тот свет, который озарил этот край и вашу страну, тот свет, который, как вы сами говорите, научил вас «умирать с улыбкой». Люди должны жить, а не умирать. Не всем пригодна истина великого учителя, что смерть избавляет нас от страданий. Будда это знал лучше и прежде всех. Есть люди, которые не могут иначе. Я это допускаю. Но их очень, очень немного. Остальным нужно иное. Кров и огонь в очаге, еда, лекарства на случай болезни, теплая одежда в снежную пору — вот что нужно людям. И тихий свет истины, который, пролившись в их души, опустит занесенную руку с острым камнем. Не по воле народа эта страна отгородилась от мира. Заставы на ее дорогах не спасают от чумы. А кто придет на помощь, если случится беда? Люди должны знать друг друга, чтобы уметь вовремя помочь. И я один из тех, кто хочет знать. В этом и только в этом смысл моей миссии. Я не поведу за собой английских солдат, святой настоятель храма Сэйчо.

— Хочу верить, что вы заблуждаетесь честно, — сказал японец, подымаясь с циновки.

— Я не заблуждаюсь, ваше святейшество. Но разве для Тибета или, скажем, близких к вам Манчжурии и Кореи желанным гостем будет японский самурай с мечами за поясом? Кого вы поведете за собой? Или вы считаете, что местное население обрадуется вам больше, чем англичанам?

— Вы забыли, господин пандит, о чем я сказал вам в начале беседы. Речь идет только о вас. У меня особая миссия здесь и особые отношения с властями. Я могу распорядиться вашей судьбой, вы же не властны даже говорить с кем-нибудь обо мне. Об этом не совсем приятно напоминать, но это так, и ничего тут нельзя поделать. Наконец еще одно. Меня не очень интересуют ваши доводы и внутренние мотивы. Они не могут повлиять на решение, которое я принял. В свое время я вам его сообщу. Пока же прошу разделить со мной утреннюю трапезу.

Японец раздвинул шелковую ширму, на которой были вытканы серые цапли в залитых утренним туманом камышах. У стены, расписанной блеклыми фресками, изображающими заросшие цветами скалы, стоял на низеньких драконовых ножках зеркально отполированный стол красного дерева. Рядом находилась жаровня, на которой грелся старинный оловянный сосуд с сакэ. Молчаливый монах в такой же угольно-серой тоге принес бамбуковые палочки — хоси и деревянные черно-золотые чашки с едой.

Они ели молча, пока не подали, наконец, деревянный жбан с распаренным рисом, символизирующий окончание трапезы. Положив в свои чашки по горсточке этого риса, отпили по последнему глотку теплого сакэ и сложили палочки.

— Я не предложу вам ничего такого, что шло бы вразрез с вашей совестью, господин пандит, — сказал японец, ополаскивая руки. — Возможно, вы будете удивлены, узнав, что я вообще ничего вам не предлагаю. Что ж, считайте, что по совершенно не зависящим от вас обстоятельствам я заинтересован в успехе вашей миссии. Заинтересован в вашей поездке в Лхасу, заинтересован в благополучном возвращении на родину. И если до сих пор я не мог облегчить вам столь трудный путь, то сейчас у меня есть такая возможность.

Он открыл черную лакированную шкатулку и извлек оттуда свернутый в трубку лист с красным шнурком и сургучной печатью.

— Это паспорт, разрешающий вам поездку и трехмесячное пребывание в Лхасе. Можете считать его даром японского народа соотечественнику великого учителя Будды. Не стану разуверять вас, если вы расцените мой поступок как своего рода аванс. Одним словом, думайте все, что вам угодно. Но настанет день, когда я пожелаю вновь свидеться с вами. И еще одно, совсем пустяк. Я попрошу вас дать мне рекомендательное письмо тому высокому лицу в Китае, которое удостоило вас своего покровительства.

— Имя того, кого я должен рекомендовать? — спросил Р. H., с трудом шевеля губами.

Он согласился. Согласился, не раздумывая. Другого выхода не было. И знал, что от него потребовали слишком мало. Пока…

— Имя? — японец на секунду задумался. — А любое! Впрочем, оставьте лучше место, — почтительным жестом он указал на скамеечку с письменными принадлежностями. — Да, чуть было не забыл. Теперь вы можете быть совершенно спокойны относительно монастырского ламы. Все его подозрения на ваш счет рассеялись. Завтра он покажет вам «Общее описание мира». Книги же Дцьян в этом монастыре нет, и, честно говоря, я вообще не уверен, что такое сочинение есть на свете.

Р. Н. написал письмо и поторопился покинуть храм. Сгущалась грозная мгла. В монастыре зажглись первые огни.

И все же путь в Лхасу был открыт.

Опасен путь, стократ опасней подозренье

Так низким душам суждено:

Высоких духом ненавидеть.

Стремленьем гибельным обидеть

Все сердце их измождено.

Но неожиданным ответом

К ним возвращается назад

Бездумно пущенный по ветру

Песок и ранит им глаза.

И никуда им не укрыться,

Их зло обратно к ним придет.

И в море рыбой, в небе птицей

В урочный час их смерть найдет.

Но им не слиться со Вселенной,

Перерождаясь вновь и вновь

В зверином облике презренном,

Им сеять смерть и множить кровь.

Дхаммапада, IX, 125–128

Ни Цыбиков, ни Цэрен в лицо друг друга не знали. Было решено, что объединятся они только у заставы Саян-чжин, но и там знакомиться друг с другом и говорить не станут. А пойдут одним караваном, как люди совершенно не знакомые и друг другу вовсе не интересные. И так до самой Лхасы. Только там, когда все опасности дороги останутся позади, и паломники разойдутся кто куда захочет, они смогут открыться друг другу и поселиться, что называется, бок о бок.

Под видом бурятского ламы Цыбиков ехал на поклонение лхасским святыням. Купив в Урге четырех верблюдов и наняв двух погонщиков, он примкнул к каравану алашанских монголов, торгующих рисом и просом. Хозяин каравана, человек добрый и недалекий, специально завернул в Ургу поклониться здешнему «перерожденцу» Чжэб-цзун-дамба, слава о котором идет по всей Монголии, от Цайдама до Гоби.

Синим застывшим утром 25 ноября вышли они в дорогу. По шершавому льдистому насту сухо шуршала снеговая крупа. Грустно позвякивали верблюжьи колокольцы-боталы, наигрывая однообразную мелодию пустыни. Из-под снега чернели сухие верхушки прошлогодних колючек. Где-то далеко впереди занималась малиновая полоска хмурой зари.

Цыбикову было очень трудно приноровиться к верблюду. Сначала он уселся, широко растопырив ноги по обеим сторонам необъятного верблюжьего живота, но быстро устал. Потом попытался сесть боком, по-дамски, но это угрожало падением при первом же серьезном толчке. Он совсем измучился, пока кто-то из погонщиков не надоумил его усесться прямо на тюках. Мерное покачивание и заунывный звон колокольцев навевали сон. Заночевали посреди голого снежного поля, обдуваемого ночным ветром.

Развьючили припасенные в Урге дрова. Желто-красное пламя рванулось к еще не остывшему до конца небу. И небо сразу сделалось совершенно черным и непроницаемым. Тьма сжала со всех сторон.

Ночью ветер утих, и стало заметно теплее. Крупу сменил лохматый медленный снег. Когда утром люди вылезли из палаток, все кругом стало пушистым и белым: верблюды, поклажа, шапки и плечи ночных часовых. Быстро растопили в чайниках этот свежевыпавший снег, приготовили цзамбу и чай. От вчерашней грусти не осталось и следа. Сегодня караванный перезвон показался веселым и бодрым. Но не прошли и двадцати верст, как снова задул ветер. Холодный и сухой ветер с Гоби. Он нес глинистую пыль и мелкий колючий песок. Внизу началась поземка. Сдуло выпавший за ночь снег. Он унесся стелющимся по земле паром. Ноздреватый наст быстро забило пылью. Он стал грязно-желтым. Песок першил в горле, резал глаза. Еле добрались в тот день до колодца Харатолгой, где и заночевали. Костра из-за сильного ветра не разводили. Так и шли вперед, чередуя одинокие ночлеги в степи с короткими дневками. Грифы следовали за караваном, подбирая бараньи кости. Одинокий след тянулся через снежное поле, не пересекаясь ничьим следом. Только отпечатки волчьих лап находили люди поутру на снегу. Петляющие парные отпечатки, смыкающиеся в замкнутый круг. За две недели прошли путь от Хутера до колодца Добойн-изак, откуда начинается хошун алашанского вана.

Лишь 15 декабря добрались до монастыря Тукумунсумэ, основанного шестым далай-ламой Цан-ян-чжяцо. По преданию, этот великий лама нарушал все мыслимые и немыслимые принятые обеты. Не остановился он и перед нарушением обета безбрачия. Он не делал секрета из своей разгульной жизни, и поэтому весь Тибет знал, что избранница живого бога забеременела. Узнали об этом и в Пекине. Китайские астрологи прочли по звездам, что женщина эта родит будущего царя мира, и поспешили с донесением к богдыхану. Богдыхан распорядился немедленно вызвать далай-ламу в Пекин и послал людей убить женщину. Последнее, очевидно, и было в точности исполнено, поскольку предание больше не упоминает о будущем царе мира. Что же касается далай-ламы, то он сумел перехитрить китайского императора. В дороге один из спутников далай-ламы заболел и умер. Цан-ян-джяцо велел обрядить труп в свое одеяние и везти его к богдыхану, а сам ушел бродить по дорогам Индии, Монголии и Тибета, как простой нищий. Он ночевал в горных пещерах, питался скудным подаянием и творил чудеса. Слава о них дошла и до жены алашанского вана. Вот почему, когда нищий далай-лама забрел случайно в столицу правителя алашанских земель, жена вана признала владыку Лхасы и оказала ему все подобающие почести. Примеру княжеской семьи последовал и простой народ. Поэтому Цан-ян-чжяцо, чей прах как будто давно покоился в Пекине, спокойно жил себе в алашанской земле, окруженный всеобщей любовью и преклонением. Новый далай-лама не нарушал уже запретов и предписаний, став образцом аскетизма и святости. Он основал в алашанских степях несколько монастырей, в том числе и Тукумунсумэ.

Монастырь этот возвышается на небольшом холме посреди пустого поля: несколько глинобитных домиков, стены которых чуть сужаются под плоскими крышами, хвосты яков на длинных шестах да заборы из бараньих рогов.

Паломники прошли мимо, решив заночевать у колодца Цзуха. Оттуда недалеко до стойбища, где можно купить баранов и пива из проса.

Колодец, по-монгольски «го», можно увидеть еще издали. Он расположен в святом месте, рядом с мерой — круглой грудой валунов, в которую воткнуты шесты с белыми лентами. Вокруг колодца растет местный саксаул узак — незаменимое зимой топливо.

Пока люди рубили сухой саксаул, осыпающийся легкими, как стрекозные крылья, семечками, Цыбиков вместе с хозяином каравана поехал в стойбище.

Над черными войлочными юртами курился легкий дымок. Пахло навозом и свежерастопленным маслом. Стреноженные лошади выщипывали из-под снега клочки прошлогодней травы. У алашанских монголов всегда много скота, и они не отказываются продать сотню-другую баранов. Еще более охотно обменивают они их на ару — китайский спирт.

По обычаю алашанские князья женятся на дочерях богдыхана. Конечно, на приемных дочерях. Сначала князь выбирает себе подходящую невесту, а уж потом, перед самой свадьбой, ее удочеряет богдыхан. Но даже такое чисто формальное удочерение делает местных владык как бы родственниками китайского императора. Тем более что алашанские ваны быстро перенимают все дурные черты образа жизни пекинской знати: деспотизм, крайнюю жестокость, коррупцию, курение опиума и разврат. Сын дочери китайского императора и будущий муж дочери китайского императора ни в чем не хочет уступать китайским принцам. Поэтому жизнь простого монгольского кочевника так трудна. Он старается подальше держаться от знатных хозяев, которые могут отобрать дочь или жену, а то и убить в минуту внезапного гнева. Монгольский кочевник отдает им баранов и спешит затеряться в степи. Много баранов отдает он своему вану. Оставшегося стада часто не хватает, чтобы прокормиться в долгую холодную зиму. Но вану действительно нужно много баранов. Много лошадей, верблюдов, яков, цзамбы, овощей и, главное, много денег. Иначе не сможет он вести подобающую ему жизнь, не сможет — не дай бог! — послать ежегодный подарок в Пекин. Такой подарок, о котором никто не посмеет сказать, что он недостоин зятя китайского императора.

Вот и несет монгольский кочевник налоги своему вану и налоги на подарок в Пекин несет. И все чаще увозит с собой в стойбище деревянную бутылку с огненной арой, липкие, резко пахнущие шарики опиума, на которые ушли два десятка баранов и последний лан серебра. А порой он увозит еще и бесплатный подарок: занесенную из столицы Небесной империи дурную болезнь. Он передаст ее жене и неповинным ребятишкам своим, которых родит ему жена.

Будет судьбу и жестоких богов винить монгольский кочевник во всех несчастьях своих и горестях. Потому продаст последний припас, соберет последние крохи и, купив курительных свечек и хадаков разноцветных, пойдет с жертвой к ламам в ближайший монастырь, а то и в саму Лхасу соберется, на что уйдут все деньги кочевника и родни его.

Через год возвратится, если возвратится, назад в родные кочевья монгол-паломник. Может, кого и в живых не застанет из близких. На то воля божья! Но привезет зато из священной Лхасы богов-заступников из дорогого колокольного металла, позолоченных и раскрашенных в уставные цвета. Щедро одарит святостью родных и соседей и вместе с хадаком в монастырскую божницу лхасскую статуэтку отнесет. Каждому даст приложиться лбом к шнурку с печатью, освященному — и выпадет же человеку счастье такое! — самим богом живым.

А там, как знать, может, и повернется судьба в благоприятную сторону, станет он смиренно ждать исцеления от болезней и приумножения стад. Если не выпадет ему благоприятной перемены, значит, так вышло в предшествующем рождении, что суждено ему ныне искупать прошлые грехи.

Конечно, трудно думать об ужасе перерождений и сладко верить в иную, легкую и свободную жизнь, которую принесет грядущий Будда-Майтрея, которую обещает Будда-Амитаба в своем раю, которая настанет когда-нибудь в прекрасной стране великого Рищен-Джапо, стране по имени Шамбала. Но ведь и теперь, сейчас, в этом воплощении на этой земле, поросшей сочной, хрустящей, в теплой душистой росе травой, хочется хоть немного пожить без болезни и горя. Потому все чаще смиренный монгольский кочевник свертывает свою юрту и отправляется куда-нибудь подальше, на другие земли и пастбища, где можно легче прожить именно эту теперешнюю жизнь. Находит ли он такие места? Кто знает. Но все больше людей покидают алашанский хошун.

Видно, притеснения вана преодолевают даже буддийский фатализм смиренного и кроткого кочевника. И то правда! Монголы, у которых паломники купили скот, рассказали, что недавно князь продал сто женщин. Поступок для относительно свободных и независимых кочевников неслыханный! Весть об этом вызвала настоящее смятение в стойбищах! Решились даже отправить жалобщиков в Пекин. Вана срочно затребовали для отчета. Но на вызов из имперской столицы он ответил по примеру шестого далай-ламы. Послал весть о своей внезапной смерти вместе с завещанием, в котором вся власть передавалась старшему сыну. И все продолжалось по-прежнему. Может быть, шестой далай-лама и вправду сумел провести тогдашнего богдыхана, но вану вряд ли удалась бы его проделка, не внеси он крупную взятку в инородческий приказ. Он отлично знал, что делал. Любой, даже самый безумный поступок его покроют пекинские чиновники за соответствующую мзду. А теперь берегитесь, жалобщики, дойдут и до вас руки!

Путь каравана пролегал уже через обитаемые районы, и паломники разбивали лагерь вблизи кочевий. Здесь всегда можно купить сухой навоз на растопку, пиво и верблюжье молоко.

Цыбиков не упускал случая поговорить с кочевниками. Расспрашивал их о быте, местных обычаях, памятных исторических эпизодах. Гостеприимство — святой закон для монгола. Без чая и цзамбы из юрты не выпустят. Благодаря этому прекрасному обычаю Цыбиков узнал много важных подробностей, которые могли пригодиться в дальнейшем и облегчить путь тем, которые пойдут вслед.

В одной юрте ему, между прочим, рассказали об оросе (так монголы зовут европейцев), который собирал здесь шкуры диких животных, камни, растения. Цыбиков сразу понял, что речь идет о H. М. Пржевальском, но, конечно, не подал и виду. А в другой раз он встретился с остановившимся на ночлег бурятским ламой. Лама вез в Лабран списки новорожденных мальчиков. По этим спискам предстояло указать «перерожденца» ширетуя[97] цугольского дацана Забайкальской области Иванова. Цыбиков знал Иванова и искренне пожалел о его смерти. Этот ширетуй был человеком поистине безгрешной жизни и кроткой святой души. Все, что у него было, роздал он неимущим и жил, как самый настоящий аскет. Встреча с соотечественником да еще с ламой, явилась для Цыбикова первым настоящим экзаменом. Кажется, он его выдержал блестяще. Лама ни на секунду не заподозрил, что молодой бурят-буддист не тот, за кого себя выдает. Собеседник видел в Цыбикове такого же бурятского ламу, как и он сам, может быть, только немного более ученого. И лишь посетовал, что дела не позволяют отправиться в святое паломничество.

На том и расстались.

Первого января нового года караван достиг Тенгриэлису, что по-русски означает «Небесные пески». Этот участок самой настоящей пустыни считается священным, Тем, кто проходит пески пешком, прибавляется столько же блаженства, сколько дает его чтение 8 тысячи стихов «Праджняпарамиты». Для неграмотных паломников это совершенно исключительный шанс обрести святость. Но и ученый лама не пренебрегает случаем пополнить запас блаженства. Святость не деньги, карманов не оттянет. Поэтому все спешились и зашагали рядом с верблюдами. Серо-желтый песок тихо урчал под ногами. По обычаю каждый бросил в кусты саксаула и верблюжьей колючки по горстке чохов. У паломников было по нескольку связок этих китайских медяков с квадратной дыркой посередине. Кусты у Небесных песков обычно полны чохов. Считается большим грехом взять тут хотя бы одну монетку. Только нищие монахи могут подбирать эти валяющиеся в песке чохи, чтобы немного облегчить себе часть бесконечного пути. Даже разбойники гологи не рискнут прикоснуться к жертвенным деньгам. Таков Тибет, где грозные невидимые боги стерегут перевалы и носятся над пустыней в причудливых, крутого замеса облаках.

Паломники приближались к границе земель алашанского вана и собственно Китая. Уже недалеко до Цагансонджа («Белая пирамида»), где они могли встретить летучие пограничные отряды. У колодца Чулан-онгоца (каменная колода) остановились напоить животных. А потом решили устроить здесь ночлег, так как уже стало смеркаться. Хозяин не любил, чтобы ночь заставала его в пути.

Застава Саян-чжин пользуется у паломников особенно дурной славой. Необузданный произвол китайских стражников пришлось испытать и в этот раз. Они назначают плату за переход границы в зависимости от погоды, настроения и других не поддающихся учету факторов. Стражники берут от 100 до 200 чохов с человека. Сегодня они определили 140. Но, боже мой, как они считали! Каждая третья монета исчезала в широких рукавах их халатов. Они вспарывали тюки, ожесточенно рылись в мешках с провизией. Видимо, искали водку.

А тут подоспел еще один караван, верблюдов в сорок. Цыбиков знал, что с ним едет тайный друг его Цэрен — ученый монгол.

Сразу же за военным постом лежала нищая деревенька Сунчан, населенная тангутами и китайцами. Она славилась тайными притонами курильщиков опиума. Власти давно собирались прикрыть эти ужасные курильни, но местные пограничники — основные клиенты опийных ночлежек — вовремя предупреждали хозяев о готовящейся облаве. Сейчас в деревне жили ламы разоренного мусульманами монастыря Даг-лун (Тигровая падь). По улицам слонялись толпы голодных нищих. Они окружили караван, протягивая худые, грязные руки.

— Не надо денег! — заплакал старый, болезненного вида китаец, когда Цыбиков достал связку чохов. — Дайте мне хоть что-нибудь поесть!

Разбив лагерь, паломники наварили для несчастных людей котел с похлебкой из цзамбы, заправленной бараньим жиром. Больше они ничего не могли для них сделать. Опасаясь, что голодные нищие растащут все припасы, хозяин велел собираться в дорогу. Выступили после полудня, не досчитавшись трех баранов…

— Жаль, не успели достать ружье! — с жаром сказал Цыбиков ехавшему рядом одноглазому монголу, указав на стадо чернохвостых антилоп-харасульт у застывшего ручья. Прекрасные животные копытами разбивали смерзшийся снег и слизывали с засоленной земли белые шарики соли.

— Разве бурятские ламы охотятся? — с нескрываемым удивлением спросил монгол, вперив в него карий, в желтых крапинках глаз.

— Конечно, нет, — сказал Цыбиков, мысленно проклиная себя за оплошность. — Но ведь среди нас далеко не все ламы. Разве не так? А двух-трех антилоп хватило бы, чтобы хоть немного откормить нищих в той страшной деревне.

— Все равно, — угрюмо сказал одноглазый, — ни один паломник не осквернит себя убийством антилопы.

Цыбиков промолчал, решив держаться подальше от этого человека и вести себя впредь осторожней.

Перейдя по льду реки Чжон-лун, а потом и Дайтун, караван стал медленно взбираться вверх по узкому ущелью к «Небесному перевалу» — Тешри-даб.

На этот подъем потратили почти четыре дня. Только к 19 января караван вышел на широкое горное плато. Ветры сдули отсюда почти весь снег. Черно-коричневые пластинки окаменевших сланцев гулко постукивали под ногами верблюдов. Они прошли узкой тропой мимо замерзшего озера. Черная остановившаяся вода и каменистое дно тускло просвечивали сквозь удивительно чистый лед. У разрушенных непогодой скал можно было укрыться от ветра, и все решили немного передохнуть. Тем более что шел первый день китайского нового года, или «цагалгана» по-монгольски. В цагалган люди обмениваются добрыми пожеланиями и табакерками. «Отведайте новогоднего табаку», — говорят они друг другу, искренне веря, что это поможет дожить до следующего цагалгана.

Закончив таким обменом празднование нового года, навьючили верблюдов и отправились к Тенгри-дабу, до которого оставалось около трех верст узкой, круто уходящей вверх дороги. На самой вершине перевала стоит станция таможни и несколько постоялых дворов, за которыми тянутся тщательно обработанные под различные посевы поля. Вниз, прямо к реке Синин, вела хорошая дорога. Семь верст прошли за каких-нибудь два часа.

Вдоль другого берега Синина тянутся красные выветренные скалы. Потоки железных и марганцевых солей исполосовали их желтыми, бурыми, красно-фиолетовыми слоями. Но под низким багровым солнцем скалы кажутся залитыми застывшей кровью. Параллельные друг другу горизонтальные трещины и причудливые сплетения голых древесных ветвей у подножий придают какую-то изощренную законченность этому странному, неземному пейзажу.

В плоской скальной нише приютился маленький монастырь Марсан-лха, что означает «Красное божество». Здесь хранится прах ламы Балдорчжэ (Палдора) убившего царя Ландарму — приверженца местных языческих культов и ярого гонителя буддизма. В честь этого события в монгольских монастырях тоже ежегодно устраивают красочные танцевальные мистерии.

Верстах в десяти выше монастыря, где отвесные скалы с обеих сторон сжимают реку, перекинут широкий деревянный мост. На противоположном конце моста — таможня, где осматривают идущие из Монголии караваны в поисках кирпичного чая. Китайцы свято блюдут свою чайную монополию.

При приближении каравана из таможни выскочил молоденький чиновник. Не обращая на паломников никакого внимания, он поднял шлагбаум и, пропустив караван, вернулся в дом. Он весьма своеобразно понимал свой долг. Спутники Цыбикова беспрепятственно провезли по 50 кирпичей чая, засунув их в мешки с цзамбой.

Переночевав вблизи гостеприимной таможни, паломники вышли на прямую дорогу, ведущую на знаменитый монастырь Гумбум, где им предстояло прожить до конца апреля. Тому было несколько причин. Во-первых, караванщики, люди большей частью торговые, надеялись распродать здесь свои товары и закупить новые, высоко ценимые в Тибете. Кроме того, животные да и сами люди нуждались в основательном отдыхе. Но самое главное препятствие заключалось в том, что высокогорные перевалы можно было взять лишь весной. Поэтому Цыбиков решил употребить все свободное время на знакомство со святынями Андо — монастырями Гумбум и Лабран.

Монастырь, который тибетцы и монголы называют Гумбум, а китайцы Та-Сы (монастырь ступы), стоит над самым оврагом, дно которого поросло диким луком. Овраг этот так и зовут «Падь дикого лука», цзонха по-монгольски. Кстати, имя реформатора буддизма Цзонхавы тоже происходит от названия этого растения. По-русски Цзонхаву следовало бы называть Диколукским.

Господин Диколукский и был основателем монастыря Гумбум, точнее Гумбум-Чжамба-лин, что означает «Мир Майтреи с 100 тысячами ликов».

Цзонхава родился в 1876 году. Кровь от его пупка была пролита как раз над обрывом, где теперь возвышается памятный субурган. Через три года, уверяет легенда, на священном месте выросло ароматное сандаловое дерево (цан-дан), на листьях которого явственно проступили изображения великих божеств Львиноголосого, Манджушри, Ямантаки, Махакалы и др.

Ведь вся религиозная жизнь Монголии и Тибета связана со всевозможными буддами, бодисатвами и охранителями. Для того, кто не разбирается в пантеоне местных богов, Тибет останется тайной за семью печатями. Жизнь этого теократического государства так же тесно связана с религией, как это было когда-то в Египте, Вавилоне и в государстве народа майя. Может быть, даже влияние религии на жизнь тибетцев еще более велико, чем в доколумбовой Америке и Египте.

Ни один народ, ни одно государство не имели такой большой и могучей касты жрецов, какая существует в заоблачном Тибете. Притом между простым народом и духовенством нет резкой разграничительной черты. Ламой может стать всякий, кто возьмет на себя труд заучить сотню страниц священных текстов. Тем более что большая часть лам влачит столь же жалкое, полунищенское существование, как и рядовой тибетский крестьянин или ремесленник. Тибет в полном смысле этого слова государство служителей бога, точнее — на лотосах сидящих, ибо «ом-ма-ни-пад-мэ-хум» означает «сокровище на лотосе» богов. Поэтому нужно сказать несколько слов о местных богах.

Статуи и иконы буддийских божеств украшены узорными орнаментами или разноцветными нимбами с цветами, указывающими на особую святость. Троном им, как правило, служит цветок лотоса, говорящий о божественном происхождении, об особой сопричастности к Будде. Поза божества, или по-санскритски «асана», так же как и положение его рук («мудра»), строго определены каноном и имеют скрытый символический смысл. Знатоки мудры насчитывают сотни значений, скрытых в различных фигурах пальцев. Будда-Амитаюс чаще всего изображается держащим одну раскрытую ладонь над другой. Это означает бессмертие. Другие фигуры мудры символизируют милость, внимание, размышление и др. Есть мудра колесницы, мудра лотоса и много других мудр, имевших большое значение в культе брахманистских божеств, но в Тибете они утратили свой первоначальный смысл.

Часто тибетские боги держат в руках особые атрибуты власти, устрашения или милости: символ грома — ваджру, нищенскую чашу, или чашу-череп-габал, колесо закона, лук и стрелы, цветы. Боги-устрашители иногда сжимают в кулаке мерзких животных, не то скорпионов, не то каких-то личинок. Лики богов, их волосы, руки, одежды раскрашиваются в уставные цвета, имеющие магическое значение.

Главные божества ламаитов — будды. Время от времени спускаются они на Землю проповедовать учение и спасать людей от мук низших перерождений. Чаще всего изображают наиболее чтимых земных будд, которые когда-то жили на Земле в образе людей. Первый из таких будд отличался гигантским ростом.

Но постепенно снисходившие до земной жизни будды делались все меньше, и последний из них — Будда-Сакья-Муни, ничем не отличался от обычных людей. Различные секты дают различное число существовавших до Сакья-Муни земных будд: 4, 7 и даже 24. Наиболее канонизировано число 4. Таким образом, Гаутаме предшествовали Амитаба, Вайрочана и еще по меньшей мере два будды. Пяти этим земным буддам соответствуют пять будд созерцания, которые всегда живут на небесах. Каждого будду характеризуют уставные поза, мудра и раскраска.

Будда-Сакья-Муни чаще всего изображается сидящим на алмазном престоле и достигшим высшего просветления. Тело этого Алмазопрестольного Будды покрывают позолотой либо, на худой конец, желтой краской. Красная тога оставляет непокрытым правое плечо. У ног божества лежит жезл громовержца — ваджра.

В медицинских дацанах можно увидеть изображения Будды-Бхайжаджамура — «Владыки врачевания», учителя и покровителя лам-лекарей. Тога этого божества красится в синий цвет. В левой руке Будда врачевания держит чашу. Большим почитанием окружены в Тибете и непосредственные участники спасения всех буддистов — бодисатвы, или будущие будды.

Наследником Сакья-Муни — последнего земного будды — считается Майтрея. Этот грядущий будда, с именем которого простые люди Тибета связывают надежды на лучшую жизнь, должен, как и будды первых воплощений, явиться в мир великаном. Его изображают с маленькой ступой на голове и в золотистых одеждах. Перед тем как сойти с неба на землю, Сакья-Муни возложил свою диадему бодисатвы на голову Майтреи. Когда придет черед Майтреи появиться на Земле, раскроется священная гора Кукупада, чтобы новый будда смог взять спрятанные там монашеские одежды и чашу Сакья-Муни. «Не раскрылась ли гора Кукупада?» — спрашивают друг друга простые люди, ощутив толчок землетрясения или большой горной лавины. Но Майтрея-победитель все еще пребывает на небесах. Все бодисатвы изображаются в виде индийских принцев с пышными диадемами и драгоценными браслетами на руках и ногах. На них надеты богатые одеяния. С плеч свешиваются развевающиеся шарфы или шкуры антилоп.

Наиболее чтимым в Тибете бодисатвой является Авалокитешвара, «перерожденцами» которого считаются далай-ламы. Авалокитешвара, он же Арьяболо Львиноголосый и пр. — духовный сын «Владыки Западного рая» Амитабы, одного из пяти будд созерцания. Авалокитешвара сходит со священного лотоса на Землю, чтобы уничтожить страдание. Он отказывается превратиться в будду до тех пор, пока все люди Земли не встанут на путь высшего познания, избавляющий от страданий, рассеивающий власть иллюзии — Майи. Священные книги говорят, что великий бодисатва, «обладая могущественным знанием, замечает создания, осажденные многими сотнями бед и огорченные многими печалями. Поэтому он является спасителем мира, людей и богов». Недаром на ступнях и ладонях его открытые к страданиям мира глаза.

Вот куда завел широкий путь большой колесницы маха-яны. Скромный бодисатва становится спасителем богов. Распространяется ли это и на Сакья-Муни, возвестившего когда-то в Оленьем парке о пути спасения от страданий?

Авалокитешвару часто изображают с одиннадцатью головами. Это напоминает о том, что спаситель мира так горько рыдал от жалости к людям, потрясенный их жестокими страданиями, что голова его раскололась на десять частей. Амитаба собрал осколки и сделал из них новые головы, прибавив к ним изображение своей собственной.

Так и рисуют теперь Авалокитешвару. Головы его суживаются кверху, как многоэтажная остроконечная пагода. Три трехликих этажа увенчивает голова страшного вида, на которой вырастает голова Амитабы с остроконечным пучком волос. Каждый лик раскрашивается в особый цвет. Основная голова Авалокитешвары белая, лик справа от нее зеленый, слева — красный. Следующие два этажа содержат иные комбинации тех же цветов, устрашитель выкрашен в черный цвет, Амитаба — в красный. Каждая из десяти голов (кроме Амитабы) увенчана золотой диадемой, усыпанной самоцветами. У такого одиннадцатиголового Авалокитешвары восемь рук.

В ламаитских монастырях хранится множество изображений и других бодисатв (Манджушри, Ваджрапани, Падмапани и пр.). Отдельную группу составляют женские божества — Милосердная Тара, она же Долма, богиня любви и богатства Курукулла.

Тара родилась из одной только слезы Авалокитешвары, когда тот рыдал над ужасами мира. Из сострадания к людям Тара сама ведет их через мучительную цепь перерождений. Зато и зовут ее Тара Милосердная. Вместе с Авалокитешварой она защищает бедный человеческий род и всегда откликается на молитвы несчастных. Она часто спускается с небес на гору Потала, откуда внимательно следит за каждой слезой, оброненной страдающими людьми. В священных гимнах сказано, что богиня может быть красной, как солнце, синей, как сапфир, белой, как пена в океане, и сверкающей, как золото. Зеленая Тара пользуется особой любовью. Считается, что она пришла на Землю в образе непальской принцессы, ставшей женой царя Сронцзан-гамбо, основавшего в Тибете буддизм.

Тара изображается сидящей на лотосе с маленьким цветком лотоса в руке. Одна нога ее спущена с трона и опирается на такой же цветок лотоса.

Любопытно, что монголы считают русских царей воплощением Белой Тары. Дело в том, что впервые ламаиты познакомились с русскими во время царствования Екатерины II, и долго еще продолжали считать, что Россией правит красивая женщина в короне (они видели изображение государыни на монетах), очень похожая на Белую Тару.

Кроме будд и бодисатв, пантеон ламаитов состоит из сотен других, часто очень причудливых, божеств. Многорукие и многоголовые, похожие на ужасных колючих чудовищ, зачастую они выглядят весьма устрашающе. Но к буддистам эти страшные боги весьма милостивы. Ведь чем больше рук у бога, тем больше он сможет принести добра. Это древнее языческое верование усвоили многие религии. Следы его легко найти и в православии («Троеручица»).

Со страшными лицами рисуют божеств — охранителей закона (кала), хранителей веры — докшитов и царей — хранителей стран света. Эти устрашающие демоны изображены в доспехах, с грозным оружием в руках. Они скачут на разъяренных львах, огнедышащих конях или разгневанных буйволах, подминая под себя поверженные тела врагов. Зачастую их тоже изображают с оскаленной буйволиной головой. Демоны-охранители предстают порой совершенно обнаженными, украшенными колесами судьбы на вздутом животе и запястьях, с черепами на лбу и волочащейся по земле перевязи.

Каждый буддист в Монголии и Тибете выбирает себе личного покровителя — юдама. Порой такой юдам берется на всю жизнь, порой только на время, для выполнения той или иной цели. Он призван помогать в делах и семейной жизни, охранять путников на полной опасностей горной тропе. Как правило, юдам изображается все в том же устрашающем облике.

Для того чтобы умилостивить страшного защитника, совершают сложные, большей частью тайные обряды.

Считается, что особенное могущество бог-покровитель обретает в момент соединения со своей шакти. Поэтому часто можно видеть изображения сплетенных в самых откровенных позах богов, многоликих и многоруких, оскаливших страшные рты. Таковы и трехликий Дэмчок со своей шакти, якоглавый Ямантака в короне и ожерельях из человеческих черепов. Развевающиеся волосы и высунутые острые языки таких устрашителей раскрашивают красным цветом. На иконах они представлены на фоне языков пламени или кладбища, где дикие звери разрывают могилы и рвут мертвецов. И немудрено. Ведь божества эти призваны прогонять орды демонов, несущих болезни и смерть.

Примерно та же задача возлагается и на докшитов с той лишь разницей, что они должны охранять не отдельного буддиста, а весь священный закон. Поэтому и они предстают в тех же устрашающих позах, с теми же ужасными атрибутами, к которым добавляются еще змеи, свисающие с шей, оплетающие могучие ноги страшных богов. Такова, например, «Веприца-молния» — Ваджраварахи. Это отвратительная краснокожая женщина, которую часто изображают с синей свиной мордой. На шее богини традиционное ожерелье из черепов, в руках жезл в виде детского скелета, унизанного все теми же черепами, наполненная кровью чаша из черепной коробки грешника и острый жертвенный нож. Как и положено, «Веприца-молния» пляшет на трупе поверженного демона.

Тибетские божества часто изображаются с третьим глазом на лбу. Это «урна» — третий глаз Будды, знак особой мудрости и могущества. О нем мне предстоит еще рассказать. Иногда этот глаз изображают как бы в зачаточном состоянии — красная точка наподобие индийского кастового мазка или драгоценный камень у наиболее чтимых статуй; порой это вполне сформировавшийся глаз, расположенный либо параллельно линии бровей, либо вдоль линии носа. Многие видели у лам и маски в виде черепов с тремя пустыми глазницами.

В истории буддизма важную роль играли учителя-проповедники, которые часто основывали многочисленные секты. По сути сам Гаутама, сам Будда-Сакья-Муни, был первым из проповедников. Буддисты почитают своих учителей за святую жизнь, глубокую мудрость и за то, что те несли свет учения другим народам. Поэтому изображения великих лам-учителей, далай-лам и святых «перерожденцев» почитаются наравне с богами. Высоким культом окружены и многочисленные субурганы с мощами и прахом святых, а также магические мандалы. Мандала — это и лотос и круг, в который вписан квадрат с отходящими от него фигурами в виде буквы Т и маленьким кругом посередине. Мандала — это символическое изображение мира. В центре ее — изображение божества, которому она посвящена, или горы Сумеру, где живут хранители стран света.

При богослужении лама сжигает перед мандалой благовония, приносит дары и непрерывно читает мантры, выкликая время от времени нужное ему божество. Часто он впадает при этом в экстаз, начинает шаманить, изменившимся голосом выкрикивает пророчества. Считается, что в эти минуты на него находит божественное откровение, а выкликаемое божество вселяется в ламу.

Мандалы и субурганы, как и статуи божеств, создаются по самым строгим канонам. Размеры и раскраска, божественные атрибуты, позы, число голов и рук, даже выражение лиц — все это раз навсегда определено и не подлежит изменениям. Лишь изображения учителей, паломников и монахов канонизированы не столь строго, хотя в том же Гумбуне Цзонхаву чтили наравне с Авалокитешварой.

Когда реформатор Цзонхава пребывал в Центральном Тибете, престарелая мать его, скучая по сыну, послала письмо, в котором просила хоть ненадолго приехать в родные края. Цзонхава ответил ей, что пусть она поставит над священным деревом субурган со ста тысячами изображений Львиноголосого (отсюда и название Гумбум) — это и будет равносильно их свиданию.

И мать Цзонхавы построила этот знаменитый субурган, от которого, как уверяют священные книги, «была большая польза для всех живущих существ».

В 1560 году вблизи субургана построил свою келью святой отшельник, а еще через двенадцать лет, в год огненной коровы, здесь возвели храм со статуей двенадцатилетнего Майтреи (по-тибетски Чжамба-гонбо).

В 1583 году третий далай-лама — Соднам-чжяцо — основал и сам монастырь.

Вокруг священного субургана стоит ныне храмовая постройка из серого гранита, увенчанная двойной золоченой крышей. В нише субургана покоится золотое изображение Цзонхавы, под которым на мраморной ступеньке установлены маленькие субурганы с прахом лам и постоянно горящие светильники.

Паломники растягиваются здесь на земле всем телом. Это благочестивое поклонение «врастяжку», когда человек превращается в гусеницу-землемера. Считается, что оно особенно угодно богам. Последовав примеру остальных, Цыбиков тоже распростерся в пыли, после чего получил право зажечь еще один светильник. У самого входа в этот храм стоит высокое сандаловое дерево. Говорят, у него один корень с тем священным деревом, которое находится теперь внутри субургана.

Совершив поклонение субургану Цзонхавы, паломники направляются в храм Майтреи, крытый такой же двойной шатровой крышей из золоченой черепицы, после чего, опять-таки совершив поклонение «врастяжку», идут почтить страшных охранители Чжигжэда, Чагдора, богиню Лхамо на лошади, нагруженной трупами, Махакалу, Кшэт-рапалу и Дэмчока.

Цыбиков видел желтые тибетские буквы на коре сандаловых деревьев. Говорят, они обновляются каждую весну. Но листья выглядели совершенно обыкновенно. Ни на одномиз них он не увидел даже намека на силуэт устрашителя. Может быть, со времен Цзонхавы дерево утратило часть своей волшебной силы, возможно же, что ламы разучились уже творить чудеса. Но это ничему не мешает. Если легенда говорит, что изображения на листьях выступали, то отнюдь не важно, случается ли это теперь или нет. От семян священного дерева, занесенных на дно оврага, уже выросла целая роща. Листья с этих растущих среди дикого лука деревьев тщательно собирают и высушивают. Ламы продают их многочисленным паломникам. Листьям приписываются чудодейственные свойства. Особенно незаменимыми они считаются при трудных родах. Монголы-паломники вывозят их целыми тюками. Чтобы хватило на все стойбище и было чем поделиться со спутниками по весенним кочевьям.

В монастыре Гумбум четыре дацана: богословский, медицинский и два мистических: дийнхор и чжюд. Когда-то здешним ученым ламам покровительствовал один из хранителей учения — царь Бэхар. Ему даже посвящен маленький храм на дне оврага. Над входом в храм надпись: «Величественная добродетель блестяще правит». Изображение Бэхара — скачущего на льве устрашителя с туго натянутым луком — все еще хранится в этом храме. Но божественный дух навсегда отлетел отсюда. Рассказывают, что, когда в монастырь ворвались разъяренные мусульманские фанатики, лама-прорицатель, схватив статую царя-хранителя, бесстрашно бросился в толпу врагов. И был убит. С той поры Бэхар разгневался на монахов, которые, оказав активное сопротивление фанатичным убийцам, нарушили созерцательные заветы буддизма.

Но даже покинутый божеством храм все равно остается священным. И в этом отличие ламаизма от всех мировых религий. Здесь чтят проявление божественной воли независимо от того, что оно несет людям. Нарушивший обеты лама-прорицатель считается святым, несмотря на то что вызвал божественное неудовольствие. Одним этим он стал как бы сопричастен к царю-хранителю. А за нарушение обета он расплатился жизнью. Только и всего.

У самого обрыва стоит здание мистического факультета чжюд, основанного в 1649 году по образцу лхасского дацана. Здесь хранится много чудес, о которых почтительно шепчутся друг с другом паломники. Весь Тибет знает об отделанном в золото габале, изготовленном из черепа матери Цзонхавы. На нем якобы само по себе появляется священное слово «хум». В габале хранятся рисовые зерна, которые «сами собой множатся». Эти необыкновенные зерна исцеляют болезни и приносят богатые урожаи.

Цыбиков попросил показать ему священную реликвию. Но факультетский лама дал лишь одно-единственное зернышко.

Простое рисовое зернышко, точно такое, как продают богомольцам по десять чохов за штуку. Вообще этот факультет славится своей строгой дисциплиной. Может быть, именно поэтому в нем обучается лишь двенадцать (из 2000!) монахов Гумбума.

Все местное духовенство возглавляет хамбо-учитель, которого официально именуют «первопрестольным».

Его избирают из «перерожденцев» прежних хамбо, но всего на три года, а не пожизненно. Выбранный «перерожденец» живет в отдельном дворце, выкрашенном в ослепительно красный цвет.

Внешними атрибутами должности «первопрестольного» служат желтый зонт и такая же, как у Цзонхавы, желтая остроконечная шапка с длинными наушниками, которую тибетцы называют банша-нэрин. Когда этот лама появляется на улице, то его сопровождает целая процессия: ламы несут зажженные курительные свечи, музыканты непрерывно дуют в медные трубы.

Хамбо — первое лицо в Гумбуме. Он распоряжается всей жизнью монахов, присуждает ученые степени, выступает с проповедями. Мирские дела вершит цокчэн-габкой, — или «правитель добродетели». Обычно он носит перед хамбо курительные свечи. «Правитель добродетели» следит за дисциплиной и разрешает все судебные дела, возникающие вне монастыря. За небольшие проступки он прямо на месте наказывает своим распорядительским жезлом, для более серьезных случаев у него припасены длинные плети. Власть «правителя добродетели» весьма велика, и во избежание злоупотребления этой властью он назначается только на один год.

Административное же управление полностью находится в ведении трех чиновников, называемых китайским словом «лао-е» со степенями: «да» — старший, «эррл» — второй, «сан» — третий. Как это иногда бывает, высшая степень дает большой почет, но не дает власти. Всем вершит эррл-лао-е, или второй чиновник. Он заведует общемонастырским имуществом, земельными угодьями и крестьянами, которые живут на них. Он непосредственно сносится с сининским амбанем и несет ответ перед ним одним. Понятно поэтому, что чиновника степени эррл всегда назначают китайские власти.

Нет слов, самоуправление в монастырях очень велико, но китайцы знают буквально о каждом шаге местной власти и в любой момент могут взять все бразды правления в свои руки.

Цыбиков бродил по узким и кривым улочкам монастыря, стараясь понять, почему столько здоровых и сильных мужчин добровольно отрекаются от активной жизни. Во имя некой высшей истины? Во многих странах есть монастыри. Но нище монахи не составляют столь значительного процента населения. В этой стране нет ни школ, ни музеев, ни больниц, ни театров. Все сосредоточено в монастырях. Обучение грамоте, исследование природы, хранение знаний, ведение исторических хроник, врачевание и красочные ритуальные танцы. Словно целый народ добровольно отрекся от реальной жизни ради невероятной цели, смутно мерцающей впереди. Но разве не то же было в Египте, где служение мертвым заставляло забывать о нуждах живых? Да и можно ли говорить о каком-то добровольном решении народа? Нет, простой люд, хотя и чтит богов, принося им непосильные жертвы, мало расположен сменить простор степей на монастырскую келью. Если бы не полная изоляция от внешнего мира и не изощренная политика китайских властителей, законсервированный порядок здешней жизни рассыпался бы, как извлеченная на свет мумия. Он и так подорван изнутри. Разбой по дорогам страны, где даже сам далай-лама не чувствует себя в безопасности, народные волнения, чудовищная коррупция и жестокость китайской администрации — все это вместе подтачивало основы векового миропорядка. Если чуть-чуть облегчить жизнь монгольского скотовода, заставить его поверить, что лекарства вернее спасут от болезней, чем священные глупости, если научить его детей грамоте не в горных монастырях, а на родном стойбище, то он сумеет стряхнуть сонное оцепенение. Степной житель не стремится к нирване. Он даже не понимает, что это такое. Изощренная метафизика буддизма чужда и непонятна ему. В душе он все такой же язычник, приносящий жертвы стихиям земли. В святом архате он все еще видит шамана с бубном. Недаром религия ламаитов поражает своей варварской пышностью и причудливой фантастичностью, столь чуждыми созерцательному буддизму. Именно такую форму религии и поддерживает пекинский двор. Поверхностному наблюдателю кажется, что в вопросах веры далай-лама является полным властелином в своем государстве. Возможно даже, что так кажется и самому далай-ламе. Но и буддизм в Тибете испытывает влияние Небесной империи. Китайские богдыханы неоднократно посылали в подарок лхасскому двору священные буддийские книги, в том числе свод канонов «Трипитаку».

Главным божеством в китайском буддизме считается «владыка Запада» Амитаба, который царствует в «Стране совершенного блаженства». Верующие в Амитабу попадают в Западный рай Сукхавати, где перерождаются для высшего бытия. На иконах китайской школы часто можно видеть различные вариации одной и той же сценки: «Будда Амитаба встречает душу умершего праведника».

Обыкновенно Амитаба изображается стоящим на лотосе. Крутыми спиралями идут от него лучи благости. Будду сопровождают бодисатвы с цветами лотоса в руках. На один из цветков всходит крохотный ребенок, символизирующий безгрешную душу. В раю этот несущий праведную душу лотос распустится, а праведник обретет блаженство.

Иногда на иконах рая Сукхавати будду и бодисатв сопровождают музыканты и прекрасные танцовщицы. Вообще рай часто условно изображается в виде чудесных, летающих в небе музыкальных инструментов, которые «некасаемые сами звучат». В прекрасных синих озерах, поросших огромными розоватыми лотосами, покоятся праведные души. Над зеркальной водой пролетают пестрые птицы. Вот как говорят о рае сутры:

«В стране совершенного блаженства есть семь драгоценных прудов, наполненных водой восьми заслуг… В пруду лотосы с большое колесо, благоухающие тонким ароматом. В стране совершенного блаженства, в чистой земле Будды есть всевозможные красивые птицы разных цветов — домашние и дикие гуси, цапли, аисты, журавли, павлины, попугаи, калавинки, двухголовые птицы мин-мин и другие. Во все часы дня и ночи они общим хором стройно поют».

Как это удивительно по-китайски! Дело не только в том, что китайские чиновники хотят дать задавленному нуждой тибетскому ремесленнику и монгольскому арату надежду на лучшую жизнь. Это и так одна из основных, пусть не всегда осознанных, целей ламаизма.

Постепенное проникновение культа Амитабы в Тибет проливает свет на конечные цели пекинского правительства. Цели эти вполне конкретны и ясны. Далай-лама и другие иерархи, безусловно, понимают, что Китай стремится к полному присоединению Тибета. Для этого используются все средства: искусственная изоляция страны от внешнего мира, дублирование всех ключевых постов китайскими чиновниками, военное и политическое давление. Но, только хорошо зная тонкости буддийского культа в Китае и Тибете, можно понять, что ту же цель преследует и постепенное внедрение культа Амитабы. На первый взгляд, ничто не может вызвать здесь тревоги у Лхасы. Амитаба хотя и не главное, но все же исключительно почитаемое здесь божество. Он является духовным отцом Авалокитешвары-бодисатвы, «перерожденцами» которого считаются далай-ламы. Поэтому даже если главное божество китайцев и расширит свое влияние, из этого еще не вытекает, что Китай сделается центром религиозной догматики. Далай-лама все равно останется духовным владыкой ламаитов, будь то тибетцы, непальцы или китайцы. Операция задумана куда более тонко. Дело в том, что культ Авалокитешвары (по-китайски Гуань-инь) и в китайском буддизме занимает очень важное место. Более того, на китайской почве Гуань-инь превращается в женское божество и становится богиней милосердия. Многочисленные иконы, которые китайцы жертвуют в тибетские монастыри, позволяют проследить все этапы такого превращения. И в нем вся суть тайной религиозной диверсии. Превратив Авалокитешвару, душа которого воплощается в тибетских первосвященников, в женское божество, пекинские политики надеются подорвать сами основы власти далай-ламы!

Но понимают ли это в Лхасе?

И не в этом ли заключается самая сокровенная тайна китайцев, которые так ревниво оберегают Тибет?

Цыбиков записывал священные легенды, просматривал древние летописи, а Цэрен тайно фотографировал монастыри, предметы культа и быта. Весь этот чрезвычайно интересный этнографический материал, безусловно, окупал все трудности тайной поездки. Но постепенно, как бы помимо всего, ему становились понятны истинные тайны этой страны. Они касались не столько религии, сколько политики, и охранялись куда строже, чем самые священные реликвии.

Гумбум поразил Цыбикова своей запущенностью и нечистоплотностью. Нечистоты выбрасывались здесь прямо на улицу. Гигиену поддерживали только стаи бродячих собак и крестьяне с огромными плетеными корзинами за спиной. В эти корзины они подбирали всевозможные отбросы, чтобы хоть как-нибудь удобрить год от года тощающую землю. Бережно собирается здесь и навоз, который высушивается и идет на топливо. Этот навоз усердно подбирают и сами ламы, чтобы топить печи под нарами и на кухне. Только очень зажиточные люди могут позволить себе топить мелким кустарником, который стоит дорого.

Гумбум расположен на стыке караванных путей между Монголией и Тибетом. Это центр всей местной торговли и опорный пункт ламаизма в Монголии. Все это наложило своеобразный отпечаток на жизнь монастыря и китайской слободы.

Именно отсюда ввозятся в Тибет китайские иконы и статуэтки. Благодаря особому положению Гумбума его посетили в разное время третий, четвертый, пятый и седьмой далай-ламы, что сильно возвысило этот монастырь над другими. Скамейки, на которых сидели владыки Лхасы, ниточки из их священных одеяний — все привлекает толпы паломников. Одни только цайдамские монголы ежегодно присылают сюда целое посольство, которое пригоняет лошадей, верблюдов, сотни голов крупного и мелкого скота.

Монахи живут в святом Гумбуме припеваючи. Может быть, поэтому монастырь и не отличается особой строгостью не только в нравственных, но и в религиозных вопросах. Многие монахи не умеют здесь даже читать. Вещь, конечно, неслыханная! Женщин свободно допускают в обитель и разрешают остаться на всю ночь. В кельях часто устраивают выпивки, не стесняются даже осквернять священные стены табачным дымом.

Получается, что чем больше святынь в монастыре, тем больше он собирает паломников, а следовательно, и приношений, и тем в большем небрежении оказывается нравственная и религиозная дисциплина. Лишь факультет чжюд еще как-то противостоит лени, невежеству и пороку, обуявшим Гумбум. Недаром там только двенадцать учеников. Одни они не побоялись строгой аскетической жизни, которую предписывает ламам устав Цзонхавы. Не устрашило их и то, что лишь первоначальное обучение на факультете длится свыше восьми лет. Таковы контрасты этой непостижимой страны.

За месяц Цыбиков хорошо изучил Гумбум и решил посетить другой знаменитый монастырь, Лабран, — один из немногих, которые могут присуждать высшие ученые степени. Он нанял проводников — китайских татар-саларов.

Эти подрядчики-монополисты установили твердую таксу за проезд до Лабрана: 3 лана 5 цинов серебра за каждые 150 китайских фунтов[98] веса. Причем учитывается не только вес вьюков, но и человека. Так что ему пришлось заплатить еще за 120 фунтов.

Салары ходят между Гумбумом и Лабраном партиями в 5–6 человек с 10–12 мулами. Получив половинную плату вперед, они сажают путешественников верхом, а сами отправляются пешком. Ежедневно они проходят определенное расстояние и устраиваются на ночлег в одних и тех же постоялых дворах.

Наняв таких саларов, Цыбиков выехал из Гумбума 6 февраля.

В китайской деревне Дама его проводники взяли фитильные ружья на случай, если нападут тангуты-грабители. Магометанам разрешается носить оружие лишь на опасных участках пути. На следующем постоялом дворе они его оставили. Путь до Лабрана нетруден и занимает около недели.

Ехали по левому берегу реки по черной равнине, где в ямах и у валунов лежал снег. Видимо, здесь часто дуют сильные ветры.

У излуки дорога свернула к скалам. Здесь в Хуанхэ вливался горный поток. Незамерзающая вода яростно прыгала по камням, наращивая широкий галечный берег. Еще издали Цыбиков заметил человека, сидящего у самой воды.

Он подумал, что это какой-нибудь магометанин, по обычаю пришедший к реке с ковриком и четками, чтобы совершить утренний намаз.

Когда же подъехали ближе, стало ясно, что человек этот абсолютно гол. Он сидел на покрытой ледяной коркой гальке, и у ног его бушевала пена. И человек этот был жив, ибо легкие струйки пара уходили в небо от его обнаженного тела.

— Кто это? — спросил Цыбиков салара, державшего уздечку его лошака.

— Респ, — коротко ответил проводник. — Они часто приходят сюда.

Он уже слышал о респах — адептах высшего посвящения, достигших огромной силы самовнушения. Говорят, они голыми проводят целую ночь на морозе, воображая, будто изнывают от жары, и не замерзают. Это самые настоящие аскеты, вроде индийских йогов. Респы живут в пещерах, едят только овощи и болтушку из цзамбы, приготовленной из высокогорного ячменя грима.

Цыбиков проехал мимо респа, но тот даже не пошевельнулся. Ослепительно сверкала ледяная корка на камнях, и грохотал пенистый поток.

— В этих скалах много пещер, где живут святые отшельники, — сказал салар, когда они уже порядком отъехали от грохочущей воды. — Их называют ри-тод. Тангуты всегда приносят им пищу. Оставляют у скал и уходят. Но те берут очень мало. Они не пьют даже молока яков, чтобы не отнимать его у сосунков.

Салары одеваются по-китайски, но носят свои особые остроконечные колпачки из синей шерсти, которые украшают золотыми нитками. Их женщины ходят в шароварах и прикрывают нижнюю половину лица. Между собой говорят по-тюркски, но хорошо знают китайский и тангутский языки. Цыбиковский проводник знал еще монгольский и тибетский, хотя и не очень хорошо. Цыбиков для практики изъяснялся с ним по-тибетски.

— А вы, салары, — спросил он, — разве не приносите еду отшельникам? Тут же вокруг много саларских деревень?

— Нет бога, кроме Аллаха, — сухо сказал он. — Аллах велик, и Мухаммед пророк его.

Это был все тот же мусульманский фанатизм, который вызвал здесь в 70-х годах такие волнения, пожары, убийства, избиение лам и разграбление монастырей. Та же мрачная, до поры затаившаяся нетерпимость.

Они проехали знаменитую Хатунгайгол, что по-монгольски значит «Река царицы», где прекрасная царевна, полоненная в чужих землях Чингисханом, нанесла ненавистному повелителю коварный удар кинжалом, от которого тот вскорости и скончался. Теперь места эти считались мирными, хотя стояли тут тангутские и саларские поселения, столь яростно враждовавшие друг с другом в былые времена. Медленно умирает старая вражда.

На четвертый день пути поднялись на перевал. Суеверная и загадочная, полная седых тайн, лежала под ними эта скованная морозом земля. Словно сама мать-Азия, дремлющая в связанном оцепенении.

Каменные алтари, на которых неведомые народы приносили жертвы неведомым богам. Сбросившие листву священные деревья, расцветшие предвесенней пестротой сотен разноцветных лоскутков. Собранные в груды рога яков. Таинственная глубина пещер, где сумрачные стены еще хранят копоть давно отгоревших костров. Даже улыбки на лицах высеченных в скалах будд похожи здесь на сладкую языческую дрему. Это не отсвет познания, не мудрость отречения. Просто сладкий тысячелетний сон. О чем? Может быть, ни о чем…

Лабран, точнее Лабран-дашийнчил, означает «ламский дворец — круговорот благ». Прежде всего он поражает какой-то немыслимой чистотой. Ни гниющих зловонных куч, ни смрадных луж, ни бродячих собак — ничего из того, что казалось раньше непременной принадлежностью монастырей. Строгие глинобитные стены и такие же домики под соломенной кровлей, окнами во двор. Аскетические субурганы и мэньдоны, на которых уставными красками выведены магические знаки. Ничего лишнего, Все в образцовом порядке, Зато храмы и дворцы «перерожденцев» восхищают паломника так же, как в Гумбуме.

Самой большой святыней считается здесь храм, в котором стоит отлитый из позолоченной меди 80-футовый Майтрея. Именно таким великаном и должен явиться на Землю этот победоносный будда грядущего мирового периода. Конечно, на самом деле статуя много ниже. Здесь, как и в других посвященных Майтрее храмах, несоответствие размеров объясняют тем, что статуя изображает не зрелого Майтрею-победителя, а восьми- или двенадцатилетнего мальчика.

Рядом с храмом Майтреи стоят каменные храмы, посвященные Цзонхаве и Таре, и субурганы с прахом лам. Лабран славится по всему Тибету ученостью священных коллегией, образующих пять высших дацанов, и безупречной дисциплиной. Каждое утро монахи приходят здесь на общее собрание, где разбираются все поступки за прошлый день. Каждый обязан рассказать все, что он знает дурного о себе и своих товарищах. Совершивших прегрешение тут же наказывают розгами. Не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не высекли. Интересно, что такие собрания — дело абсолютно добровольное. Но почти все монахи приходят на них. Это единственная возможность получить к утреннему чаю шарик масла из жирного якового молока. В отличие от Гумбума ламы живут здесь почти впроголодь и не обладают никаким личным имуществом, кроме чайника, глиняной чашки и крохотной печурки, топить которую устав предписывает только сухим овечьим навозом.

На север от монастыря лежит каменное ущелье, над которым постоянно кружится воронье, подымающее страшный крик, когда с неба камнем падает гриф или ягнятник.

Здесь кладбище, куда, как на пир, слетаются хищные птицы, приходят собаки и шакалы.

Остановка пульса и прекращение дыхания еще не считаются здесь свидетельством полного прекращения жизни. Тибетцы считают, что дух (нам-шэ) остается в теле не меньше трех дней. Только у лиц, достигших высоких степеней святости, душа отлетает с последним вздохом, спеша присоединиться к обитателям рая. Но ведь всем известно, что случаи такой святости в нашем мире встречаются нечасто.

Поэтому великим грехом считается переносить, даже просто трогать тело сразу же после смерти. И три дня вокруг покойника горят курительные свечи, и сменяя друг друга родственники и друзья молятся о ниспослании усопшему счастья в будущей жизни.

Утром четвертого дня составляют гороскоп умершего и того, кому первому предстоит прикоснуться к нему. Только после этого начинается погребальный обряд. Первым делом обращаются к душе покойника, умоляя ее выйти через одно из отверстий в черепе. Это очень важная часть обряда. Ведь душа может заблудиться, выйти совсем через другие двери и обречь себя на вечное мучение.

Один за другим выходят родственники из комнаты. У трупа остается только лама. И пока он не объяснит всем, откуда вылетела душа, никто не смеет войти.

За исполнение столь ответственного обряда лама получает корову, яка, барана или же несколько ланов серебра — в зависимости от состояния покойного. Затем астролог отмечает даты рождения всех присутствующих. Если выясняется, что кто-нибудь родился под тем же созвездием и планетой, что и покойный, то этому человеку приходится уходить домой. Иначе дух покойного может убить его. Естественно, что «спасенный» родственник отдельно благодарит бдительного астролога, который и без того получает хороший подарок.

После всех церемоний тело плотно бинтуют холстом и укладывают на носилки лицом туда, куда укажет астролог. Вокруг головы зажигают пять масляных лампад, после чего загораживают носилки ширмами, за которыми ставят лампу и чашки с любимой едой покойного. Только на другой день, обычно рано утром, тело переносят на кладбище. Участники процессии совершают перед носилками почтительные поклоны. За гробом следуют два близких родственника, которые несут чай и блюдо с цзамбой, и лама, держащий в левой руке конец привязанного к носилкам шарфа. Он выкрикивает на ходу похоронные мантры, вращая правой рукой молитвенный барабан. Время от времени он оставляет шарф и звонит в колокольчик. Поставить носилки на землю до прибытия на кладбище считается дурным знаком. Если же это почему-либо случается, то погребение совершается прямо тут же.

Впрочем, погребение не совсем уместный термин для описания ламаитских похоронных обрядов.

На каждом кладбище лежит большая каменная плита, на которую лицом вниз кладется обнаженное тело. Затем лама проводит на нем линии, вдоль которых и разрубает его длинным мечом, шепча при этом специальные мантры. Первый отрубленный кусок он бросает самому большому и старому грифу — завсегдатаю кладбища. Остальные куски достаются прочим птицам. Стаи ястребов и грифов (танькары) постоянно кружатся над кладбищем. Это совершенно ручные, если только позволительно так говорить в столь исключительном случае, птицы. Одна за другой подлетают они к мертвому телу, повинуясь зову ламы.

Когда на месте ужасного пиршества остаются одни лишь кости, приступают к заключительной части обряда. Дробят эти кости камнями и, смешав их с мозгом из разбитого черепа, бросают птицам.

Затем лама берет новый, не побывший в употреблении, глиняный сосуд и наполняет его сухим коровьим навозом, цзамбой и маслом. Он бросает в сосуд раскаленный уголек и ставит его так, чтобы жертвенный дым курился в ту сторону, куда предположительно отлетела душа покойного.

Погребение окончено. Все присутствующие моют руки и, отойдя немного от кладбища, усаживаются завтракать. В полдень они возвращаются домой. Сорок девять дней после этого на кладбище носят еду и питье в самых лучших сосудах и возжигают курения из цзамбы, масла и можжевеловой хвои.

По поверьям, в период бардо (так называют промежуток между смертью и возрождением) дух покойника блуждает возле дома. Чтобы не причинить ему вреда, на сорок девятый день принято взять одежду покойного и кошелек с деньгами и отнести тантрическому ламе. Этот лама особыми мантрами отгоняет демонов и голодных духов от дома.

Особые моления совершают также на седьмой день после смерти и повторяют их каждые семь дней периода бардо. В эти дни монахам раздают щедрое подаяние: золото, серебро, масло и чай. В особо святой сорок девятый день дается большой обед всем ламам общины.

Только тогда родственники могут быть уверены в благополучии души покойного.

Обычай разрубать умерших на куски и отдавать их на съедение хищным птицам проистекает из основного убеждения ламаитов, что милосердие — величайшая из добродетелей. Человек, на похороны которого слетается особенно много птиц, считается добродетельным. Если же птицы и даже собаки почему-то не дотрагиваются до останков, то это указывает на порочную жизнь умершего.

Тела прокаженных, а также беременных или бесплодных женщин считаются нечистыми. Их зашивают в кожаные мешки и бросают в воды великих рек.

Зато воплощенных лам сжигают на специальных кострах, после чего бережно собирают пепел в субурган. Останки же святых, являющихся, по поверью, воплощениями бодисатв и будд, сохраняют подобно египетским мумиям. Их тщательно бальзамируют и усаживают потом в субурган, придав телу созерцательную асану и мудру будды. Эти святые обычно сами указывают перед смертью, где, когда и в какой семье вновь воплотятся их души…

С первыми днями ослепительной монгольской весны паломники стали готовиться к дальнейшему пути.

Для пути в Тибет лучше брать мулов, чем лошадей. Они, во-первых, выносливее, а кроме того, их можно выгоднее продать в Лхасе. Цыбиков купил четырех лошадей и десять мулов, что обошлось ему почти в 500 ланов. Затем пришлось приготовить полный комплект верховых и вьючных седел, закупить для четырех погонщиков сушеного мяса, крупы, цзамбы и масла, а также дробленого гороху для животных. На все это пошло, включая плату погонщикам, еще 600 ланов. Он истратил почти половину своих денег, а путь в сущности только начинался. Если животные падут в дороге и он не сумеет продать их в Лхасе, на возвращение не хватит средств. Разве что придется пустить в ход неприкосновенный резерв — золотые пластинки, спрятанные в каблуках сапог.

Все богомольцы решили идти в Цайдам по южному берегу Кукунора. На этом пути легче достать корма для животных и меньше шансов встретить людей Рабтана. Этот тангутский лама самовольно взымает налог со всех монголов, едущих через его кочевья. В молодости он учился в Гумбуме, но оставил тихую монашескую жизнь ради разбойничьих подвигов в степи. Он воевал с соседями, нападал на караваны, совершал лихие набеги на чужие стада. Однажды он напал даже на караван, везший из Тибета в Монголию ургинского хутухту. Приближенные монгольского иерарха и даже ехавший с ним китайский амбань ничего не могли поделать с отважным разбойником. Пришлось заплатить большой выкуп. Чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре, хутухту назвал этот выкуп «подарком» и попросил Рабтана оказывать покровительство всем проходящим через его владения монголам. Тангутский атаман быстро понял, какую выгоду даст ему такое покровительство, и, воздав хутухту подобающие почести, любезно согласился. С тех пор он регулярно стал брать с каждого богомольца 2 цина серебром в качестве платы за хлопоты. Плохо приходилось тем, кто отказывался платить. Рабтан грабил тогда караван подчистую.

Теперь Рабтан сделался слепым и немощным стариком, но лучше было обойти его стороной. Поэтому, пройдя по дороге Гумбум — Донкор только шесть верст, караван свернул влево и, перевалив через хребет, вышел на речку Раку. Здесь был объявлен сбор всех паломников. Поджидая запаздывающих, провели у реки три дня. Молодая трава только-только пробилась из-под оттаявшей земли. Лошади меланхолично жевали сухую, прошлогоднюю. Мутные глинистые воды несли ветки, стебли отмерших камышей, мелкий степной сор. Но где-то внизу уже начинала цвести полынь. Горьковатый зеленый от пыльцы ветер бил в лицо порывистыми волнами. И лошади поворачивались ему навстречу, раздувая ноздри, и замирали, словно к чему-то прислушивались. Где-то уже началась настоящая весна.

Когда прибыли наконец последние паломники, старшины стали собирать оружие. На каменный жертвенник побросали фитильные ружья, винтовки-берданы, револьверы, сабли и пики. Предстояла церемония освящения. Зажгли благовонную смесь из цзамбы, масла и можжевельника и устроили шумный хоровод. Лама без перерыва читал сан — молитву о благополучном пути. После молитвы паломники разобрали оружие и, уже вооруженные, обошли дымящийся жертвенник, выкрикивая: «Лxa-ржял-ло!» — что значит «Божество победило!», или, точнее, просто «ура».

Затем приступили к избранию начальника каравана. Это весьма ответственная должность. Начальник каравана ведет все переговоры с властями, от его авторитета во многом зависит размер многочисленных налогов и поборов. Вот почему на этот пост стараются выбрать людей богатых и бывалых, внушающих уважение.

Многие паломники ратовали за некоего Ешейтамба, побывавшего в Лхасе уже девять раз. К своему неудовольствию, Цыбиков узнал в этом Ешейтамбе того самого одноглазого, со следами оспы на лице паломника, с которым так неосторожно заговорил об охоте на антилоп. Поэтому он подговорил знакомых алашанских монголов отдать голос за другого кандидата — казначея, «перерожденца» Чэ-шоя из Кумбума. Его и выбрали. Он сразу же занял место впереди каравана. Глава каравана ехал на хорошей лошади, зорко поглядывая из-под ладони на синие полосы горизонта. За спиной его болталось ружье, в левой руке была пика с флажком. Столь же воинственно выглядели и другое амдосцы. Зато почти безоружные монголы мирно покачивались в седлах и, казалось, готовы были покорно снести любые обиды.

Но пока судьба хранила паломников. За несколько дней они не встретили на дороге ни одного человека. Плоская желто-бурая равнина незаметно покрылась зеленой пылью нарождающейся травы.

Перевалив хребет Алтан-сорго, люди увидели синее переливчатое стекло Кукунора. На всех языках зовут это озеро синим: Кукунор — по-монгольски, Циньхай — по-китайски, Цо-Нонбо — по-тибетски. Густые индиговые струи муаровым узором расходятся по всей поверхности озера. Оно кажется синим и под бездонным народившимся небом весны, и в огне заката, и в желто-зеленом свете раннего утра. Меняются лишь оттенки и освещенность. Синева может казаться угрюмой и мутной, кристально чистой, ослепительно радостной, но всегда остается синевой.

Решили немного задержаться у озера, воды которого считаются целебными. Лагерь устроили под стенами старой крепости. Серая, высушенная веками глина растрескалась и осыпалась. Возведенные когда-то из глины стены медленно и неуклонно превращались в первозданный прах.

Эти развалины уже не принадлежали человеку, они сделались достоянием земли, таким же, как пещерные галереи или каменные леса в недоступных ущельях.

Запалили костры. Густой сладковатый дым полетел на закат, лиловея и тая в пути.

А ночью пошел сухой колючий снег. Температура резко упала. Животные забеспокоились. Трубный рев мулов далеко прокатился по ложбине. Цыбикоа выглянул из палатки. Мертвая луна изливала на развалины колдовской пепельный свет. Льдисто блестело озеро. Даже ночью оно казалось синеватым.

Сильное майское солнце быстро растопило выпавший ночью снег. Дрожащие ручейки пара весело потянулись к небу. Не успели сварить сушеное мясо, как все вокруг вновь стало сухим и пыльным. Эта земля легко брала и столь же легко отдавала воду.

Цыбиков спустился к озеру. Оно выглядело по-весеннему мутным. Шелестела белая прошлогодняя осока Посреди озера темнел остров, на котором стоял небольшой монастырь. В нем живут всего лишь шестеро лам. Никто не мог сказать, что они изучают в тиши и какими святыми деяниями прославили свою уединенную обитель. Почти круглый год монастырь отрезан от мира. Только зимой, когда озеро замерзает, монахи отправляются в ближайшие деревни за провизией три или четыре раза за всю зиму. Денег у них нет, домашних животных и огорода тоже, и живут они подаянием. Совершенно бескорыстным подаянием, потому что они не лечат и не предсказывают будущее, не совершают тантрических церемоний, не участвуют в свадебных и похоронных обрядах. Молча принимают милостыню и, не благодаря, уходят по льду на мохнатый камень, угрюмо чернеющий посреди застывшего озера.

Ему очень хотелось бы посетить этот монастырь, но он понимал, что это совершенно невозможно. Паломники оставили на прибрежных камнях мешок цзамбы в надежде, что зимой его подберут монахи, и снялись с места.

16 мая начались соляные болота Цайдама. Непроходимый губительный край. Решили обойти болото стороной, по пескам. Сделав трудный переход около 35 верст, достигли реки Шара-гол. Измученные животные кинулись к воде. Решено было заночевать на берегу, прямо в зарослях сухая. Начальник каравана созвал совет. Предстояло выбрать дорогу, по которой идти. Главных дорог, ведущих из Южного Цайдама в Тибет, две: через перевал Бурхан-будай и через Найчжи.

Одноглазый настаивал, чтобы шли через Найчжи. Он говорил, что все девять раз ходил в Лхасу этой дорогой, поскольку она обильна травой. Но начальник, помня, очевидно, недавнее соперничество, не склонен был уступать сразу. Он долго морщился, вздыхал, но в конце концов согласился.

И, вправду, вскоре открылось зеленое поле, поросшее яркими весенними цветами. Белые разлохмаченные дорожки пересекали его из конца в конец. Они собирались в тугие жгуты и расходились потом в разные стороны. Но где-то далеко-далеко они соединялись вновь. Таково свойство монгольских дорог. Многие из них ведут в одно место. Надо только выбрать лучшую — кратчайшую, безопасную, богатую водой и пищей. Но как тут выбрать? Степной кочевник не ищет чужих дорог. Он странствует по зеленому полю, оставляя за собой примятый, быстро зарастающий след. У каждого здесь своя дорога. Только паломники бредут к лхасским святыням одним и тем же, в незапамятные времена проторенным путем. Таков обычай. Может быть, он возник не случайно. Чтобы легче было выявлять лазутчиков.

Тревожно и сладко пахло весной. Над головой танцевали облака комаров. В ушах стояло их зудящее пение.

Караваны из Гумбума в Тибет обычно отдыхают здесь недели две, чтобы получше откормить животных перед трудной дорогой, перед Северным Тибетским плоскогорьем, где сквозь сланцевые плитки пробиваются колючки да жалкие кустики сорных трав.

За время стоянки каждый несколько раз съездил к летникам местных монголов, чтобы выбрать лошадь и купить с десяток баранов. Цыбиков тоже купил мерина-трехлетку и восемь баранов. Все стоило 25 ланов. Гораздо дешевле, чем в Гумбуме.

Но теперь караван не мог идти столь быстро, как раньше. Его сковывало баранье стадо, которое не поспевало за лошадьми и далеко растягивалось по дороге. Еще хуже приходилось на переправах. Бараны не хотели лезть в воду, и их нужно было тащить за рога. Они часто вырывались и убегали в степь. Приходилось снаряжать погоню и долго гоняться за упрямцами. Иногда животные останавливались на самой середине пенящегося потока, и никакой силой их не удавалось стронуть с места. Немудрено, что в первый же день не досчитались десяти голов. Зато потом кто-то углядел на высокой скале несколько чужих баранов, отбившихся от какого-то каравана. Трех изловили, а одного подстрелили.

Поэтому только на пятый день добрались до переправы Ного-тохой. Это место показалось раем: сочная молодая трава и никаких комаров. Этот и весь следующий день все отдыхали.

Впредь решено было делать короткие переходы, большую часть дня оставляя для отдыха. Неудивительно, что редко теперь удавалось сделать за день больше 15 верст. И это по хорошей, безопасной дороге!

Трудности начались 15 июня, когда отвесные скальные берега с обеих сторон сжали реку Найчжи. По узкому карнизу, нависающему над самым потоком, можно было провести только мула или лошадь. Верблюд там уже не пройдет. А в караване было тридцать верблюдов, в том числе два цыбиковских.

Поневоле приходилось карабкаться на горный перевал, идти в обход. Но едва взобрались на этот перевал, как пришлось из-за крутого спуска развьючить животных и взвалить тюки на себя. Нет ничего труднее этого головокружительного спуска по великанским каменным ступеням с грузом на голове. Они проделали этот путь дважды. Одолев перевал, сразу же стали готовиться к новым испытаниям. Всю ночь и весь следующий день жгли угли. В горах нечего было даже надеяться раздобыть топливо. Четырех вьюков древесного угля должно было хватить на десять стоянок.

27 июня начали подъем на перевал Найчжи. По оценкам Пржевальского, он лежит на высоте в 14 600 футов. Здесь уже ощущается влияние разреженного воздуха. Степные монголы тяжело переносят горную болезнь. Они называют ее «сур» — «сила земли». Считается, что она возникает от запаха травы, выросшей по заклятию нечистого духа. На протяжении всего пути жгли курения и читали молитвы. Паломники просили у горных богов дать им силы вынести сур.

Цыбиков стоял у огромного камня, на котором были высечены и обведены белой краской знаки Гэсэра: огромный меч и бараны с круто изогнутыми рогами. Цветные пятна лишайников забрызгали серые скалы.

Они достигли вершины перевала, где находилось маленькое озерцо дождевой воды. В нем отражались туманные снеговые вершины.

29 июня вышли к реке Чумар. Кровавый поток перерезал желто-серые пески. Вязкий красный, как киноварь, ил придавал реке зловещий вид. Мулы испуганно кричали и не хотели сдвинуться с места. Погонщики пинками загнали их в воду. Животные вязли в иле. Ложились на бок. Обтекающие их кровавые потоки пенились. Люди выкрикивали проклятия и молитвы, исступленно хлестали кнутами по мокрым лошадиным спинам. Казалось, что все вдруг сошли с ума. Двух мулов унесло потоком вместе с поклажей.

Пройдя десять верст, остановились лагерем у подошвы Куку-шилэ. В этот день некоторые амдоские ламы ходили на охоту. Они принесли трех антилоп оронго. Всех паломников пригласили на угощение.

— Почему вы убиваете животных? — спросил Цыбиков одного из лам, с которым ему уже приходилось беседовать и раньше. — Разве у лам Амдо свои особые законы?

— Закон для всех один, — строго ответил лама. — Все мы еще на родине отказались от духовных обетов. Лишь вернувшись назад, мы вновь примем их. Путь в Тибет труден. Редко кому удается соблюсти монашеские правила. Может случиться всякое… Порой приходится воевать с разбойниками, а в перестрелке немудрено и убить человека.

Поэтому мы, будучи теперь обыкновенными людьми, позволяем себе охотиться на антилоп.

В чем-то лама был, несомненно, прав. Дорога в Тибет трудна и жестока. Одолеть ее может лишь человек, свободный в своих действиях. Но Цыбикова поразила та удивительная легкость, с которой ламы отнеслись к охоте. Караван не испытывал пока недостатка в еде. Убийство оронго было вызвано не нуждой, а лишь желанием послать пулю в легкую добычу. И это желание, очевидно, возникло сразу же, как только ламы сложили с себя обет. Значит, ахимса была для них не глубоким нравственным убеждением, а всего лишь темным языческим табу, которое ничего не стоит снять.

Постепенно он начал понимать, что представляет собой буддизм в Тибете. Теперь он понял всю глубину своей ошибки. Заговорив тогда с одноглазым об охоте, он допустил промах, который можно было бы легко исправить, знай он про обычай слагать обет. Но он не знал об этом обычае. И его ответ одноглазому становился от этого ошибкой вдвойне. Оставалось надеяться, что тот ничего не понял и забыл про разговор. С тех пор им не пришлось поговорить вновь.

Они преодолели еще одну красную реку и, поднявшись по пади перевала Дун-буре, стали готовиться к длительной стоянке. Пошел снег. Холодный, пронизывающий ветер гасил пламя и сдувал жалкие уголья. Пришлось сложить из камней загородку. Только тогда костер разгорелся.

Цыбикова сильно лихорадило. Голова просто раскалывалась от боли. Он измерил себе температуру. Оказалось — 38,5°. Пришлось проглотить порядочную дозу хинина. Но только он собрался закутаться потеплее и заснуть, как к нему подошел одноглазый.

— Что это за стеклянная палочка, которую ты сначала спрятал под чубу, а потом вытащил и разглядывал на свет? — спросил он. — При этом ты еще качал головой от огорчения?

Он видел, как Цыбиков ставил себе термометр!

— Это священный амулет, который дал мне один великий лекарь, — ответил Цыбиков. — Он показывает, как сильно хворает человек.

— А мне можно посмотреть?

— Нет, — сказал Цыбиков, проклиная в душе шпиона, который всюду сует свою одноглазую рябую морду. — Амулет теряет силу от чужого глаза.

— Тогда ты повесь на него черную бусинку с белыми пупырышками, которая предохраняет от сглаза. Могу тебе дать такую.

— Это не поможет. Я не хочу испортить амулет.

— Еще я хотел спросить тебя про деревянный ящик, который ты устанавливал на трех палках в Лабране. Это тоже твой амулет? Такой же ящик есть еще у одного алашанского монгола.

Оказывается, он следил за ним и Цэреном еще в Лабране. Жаль, что они его там не видели. И вообще им казалось, что, фотографируя тамошние святыни, они были совершенно одни. Какая неосторожность! Отныне уже не удастся играть роль темного провинциального ламы… Что же делать? Конечно, и образованный человек может оставаться буддистом, хотя это и подозрительно. Но что сказать одноглазому?

— Почему ты молчишь?

— Не знаю, как ответить тебе, чтобы ты понял. У нас в Бурятии, а Бурятия входит в состав Российской империи, есть много чудес, которые принесли оросы. Это одно из таких чудес. Больше я ничего не могу сказать тебе.

— А это чудо не от злых демонов?

— Нет, оно от милосердных богов.

— Оно портит нашисвятыни.

— Нет. Оно лишь увеличивает их силу. Оно сделает так, что люди, которые не смогли пойти на поклонение, тоже приобщатся к святыням Тибета, — до сих пор Цыбиков говорил чистую правду.

— Почему же ты, залезая головой в ящик, накрывался черной материей?

— Разве у вас в Амдо не чтят одинаково лам различных сект? — он сделал вид, что очень удивлен. — Буряты в каждом ламе видят святого. Вот и это чудо, которое доверили мне в черношапочном монастыре, для меня свято. Поэтому я обращаюсь с ним по черношапочному уставу.

Одноглазый ничего не ответил и ушел. А лихорадка усилилась. Но он боялся спать, чтобы не проговориться случайно в бреду.

Тишина стояла такая, что слышно было, как на камни ложится игольчатый снег. Быстро темнело. Незаметно для себя он заснул. Утром встал совершенно здоровым. Сильное горное солнце растопило снег, а вода быстро впиталась в песок. Но на душе осталось щемящее чувство затаившейся опасности.

Караван спустился по небольшому распадку к реке, за которой тянулась холмистая песчаная равнина, поросшая твердыми стрелами горного лука — мангира. А рядом, в тени скал, медленно таял скопившийся за зиму лед. В синих студеных лужах падали в бесконечную глубину зубчатые твердыни Тибета. Когда лошадь вступала в такую лужу, страшно было даже глянуть вниз.

— Эта талая вода обладает большой целительной силой, — сказал Цыбикову знакомый лама-охотник. — Она помогает победить сур. — Он слез с лошади и, опустившись перед лужей на корточки, зачерпнул воду чашей своих рук. Караван остановился, и многие паломники последовали примеру ламы. Цыбиков тоже напился из лужи. Вода дышала запахом снежных вершин и гроз. Она казалась удивительно легкой. В груди стало свободно и холодно.

Река была глубокая, и погонщики стали искать брод. Целую версту прошли по берегу, часто останавливаясь и входя в воду. Наконец в самом широком месте, где поток разбивается на шесть отдельных русл, нашли хорошее дно. Лошади шли вплавь под грузом. Вьюки сильно подмокли. К тому же опять пошел снег. Пришлось разбить лагерь, хотя не было ни корма для животных, ни топлива.

От всего стада осталось не больше двадцати голов. И то за эту ледяную голодную ночь шесть баранов пали. Пришлось выступить на ранней заре с непросохшим грузом. Идти собирались до первой травы. Баранов решили заколоть на ближайшей стоянке. Думали лишь о том, чтобы сохранить лошадей. На Тибетском нагорье растет лишь жесткая, с твердым прямым стеблем трава бухачигирик — «сила яка». Только молодым животным удается прожевать ее. Старые быстро теряют зубы и погибают. Паломники убедились в этом довольно скоро. Те из них, кто поскупился в летниках на молодых лошадей, горько раскаялись. Им пришлось оставить большую часть груза. Хорошо еще, что над ними сжалились более удачливые товарищи. Цыбиков тоже отдал им одного верблюда.

15 июля сильно поредевший караван подходил к перевалу Дан-ла. Здесь впервые за все время пути от Найчжи встретили людей. Они выбежали из своих черных палаток — банаков и с любопытством уставились на потрепанный караван. Это были еграи, принадлежавшие к разбойничьему племени гологов. Но паломники не опасались нападения. Стойбище насчитывало не более 50 банаков. Гологи же любят воевать лишь при сильном численном превосходстве.

Каменистый Дан-ла лежит на высоте в 16 700 футов (здесь тоже бывал Пржевальский). Но разреженный воздух тут особенно сильно дает о себе знать. Многие богомольцы так и не пережили Дан-ла. Недаром, завидя идущий над перевалом караван, слетаются грифы. Они редко остаются голодными. На каменных алтарях можно видеть пятна копоти от сожженных здесь жертвоприношений отлетевшим душам.

Паломники приближаются к этому месту со страхом. Задолго до того, как начнется подъем, стараются умилостивить здешних духов. Никто не решается даже назвать перевал его настоящим именем. «Убаши хайрхан», — шепотом говорят богомольцы, одним лишь взглядом указывая вверх. «Убаши хайрхан» — «милостивый мирянин с духовным обетом».

Груда камней — обо, украшенная рогами яков, цветными лоскутками и хадаками, символизирует начало владений «милостивого мирянина». Все спешились здесь и зажгли курения. Каждый молился про себя.

Вдруг один из лам-охотников заметил приставшую к баранам чужую овцу. Он так обрадовался, что позабыл о грядущих опасностях и тут же хотел ее забить. Но какой-то благочестивый амдосец заплатил ему богатый выкуп в два лана. Привязав на шею овце цветные ленточки, он прогнал ее назад в горы. Теперь ей суждено было либо приспособиться к дикой жизни, либо околеть. Никакой буддист не решится убить животное, у которого привязан цэтар — охранение жизни.

Так ознаменовалось начало восхождения. Потом пошел дождь и загасил огни на каменном алтаре.

К вечеру дождь сменился мокрым липучим снегом. Он тяжело оседал на крыше палатки, и было слышно, как стекают талые ручейки. Эта ночь стала роковой для доброй половины измученных животных. Словно ища у людей защиты, бросались они на палатки и тут же околевали. Последний крик и стук упавшего тела, и каждый мысленно повторял: «Еще один». После этой ночи у Цыбикова остался один верблюд, четыре мула и три лошади. Стоя у входа в палатку, он смотрел, как его люди перераспределяют груз. Тут кто-то окликнул его. Он повернулся и увидел своего недруга.

Выгадывавший каждый чох, одноглазый потерял всех своих мулов. Теперь он пришел к Цыбикову.

— Вели своим людям взять мой груз, — сказал он, глядя на бурята мутным от злобы глазом.

— Сочувствую твоим несчастьям, — ответил Цыбиков, — и охотно возьму часть твоей поклажи, хотя это вынудит меня оставить кое-что из моих вещей. Но, как ты сам понимаешь, все взять я не смогу. Попроси еще кого-нибудь помочь тебе.

— Нет, ты возьмешь мой груз, хотя бы тебе пришлось для этого бросить все свои тюки.

— Тогда я не возьму ничего, — сказал Цыбиков и отвернулся.

— Хорошо же! — зашипел амдосец, подходя с другой стороны. — Только не жалей потом! Я пойду сейчас к начальнику каравана и скажу ему, что ты русский шпион. Мы сдадим тебя пограничникам в Донкоре. Они знают, как обходиться с такими, как ты!

— Убирайся! — закричал Цыбиков, тщетно пытаясь унять охватившую его ярость. — Я сам пойду сейчас к начальнику и…

Но что «и»? С чем он мог пойти к начальнику каравана? И все же другого выхода не было. Он заставил себя успокоиться и, лихорадочно отыскивая спасительную мысль, пошел к палатке начальника.

Войдя внутрь, он поклонился и, достав из-за пазухи хадак, расстелил его перед казначеем святого «перерожденца». Сверху положил три лана серебра.

— Пришел искать у тебя защиты, господин, — сказал он с поклоном.

Тот милостиво принял дар и разрешил говорить.

— Ты знаешь, начальник, — начал Цыбиков издалека, — как много я сделал, чтобы выбрали именно тебя. И ты знаешь, господин, что я поступил так, совершенно не зная, кто ты. Только слепой может не увидеть твоей храбрости, только невежда не сумеет почувствовать исходящую от тебя великую мудрость. Поэтому я сразу понял, что только такой человек может стоять во главе столь большого каравана. И я сумел убедить в этом всех алашанских монголов, которые сами быстро уверились в твоем превосходстве. Ты знаешь об этом, начальник.

— Я знаю об этом, — он в свою очередь поднес Цыбикову хадак, положив на него медное колечко с бирюзой. — Говори, кто обидел тебя. Мой долг защищать святых лам.

— Я сказал, что только слепой может не увидеть твоих достоинств, господин. В нашем караване есть такой человек. И хотя он слеп всего на один глаз…

— Так это одноглазый посмел обидеть тебя? — Казначей с гневом вскочил с одеяла.

— Это так, господин, — сказал Цыбиков, печально кивай головой. — Зная, что это я добился твоего избрания, он затаил на меня злобу. Боги покарали этого человека, который наверняка был в прошлом собакой или крокодилом. Ночью он потерял своих животных. Поэтому он хочет забрать себе моих, угрожая в случае отказа оболгать меня перед тибетскими пограничниками.

— Какая пустая тревога, — рассмеялся казначей. — Что может сказать этот вздорный человек, обреченный стать слепым кротом?

— Он хочет сказать, что я шпион русских, а ты, за которого я так горячо стоял на выборах, знаешь об этом.

— Это опасный оговор, — нахмурился казначей. — Ты ведь бурят, и земли ваши принадлежат русскому дарю. Пограничники же не станут особенно разбираться. Они считают, что всегда лучше задержать правого, чем пропустить виновного. Поэтому одноглазый может причинить тебе неприятность.

— Потому и пришел я к тебе, что он может причинить нам неприятность. Ведь слава о тебе, господин, твое влияние…

— Конечно, в Лхасе меня хорошо знают, — не очень уверенно протянул казначей, — но здесь, на местах… Чего можно ждать от простого солдата? Конечно, я скажу, что все это ложь, что ты правоверный буддист-бурят и посвященный лама… Ты ведь действительно лама?

— Чжу-ше! — торжественно произнес Цыбиков самую священную в Тибете клятву, что значит: «Будда знает!»

— Ну вот. И еще я подговорю моих людей сказать, что этот одноглазый — лгун и обманщик, совсем помешавшийся от выпавших на его долю несчастий, которые он сам накликал на себя нечестивой жизнью.

— Как ты мудр, господин! — восхитился Цыбиков. — Недаром твоя мудрость сразу бросилась мне в глаза! После твоих слов я понял, что этот злобный обманщик действительно помешался от горя. Более того, у меня закралось подозрение, что он сам шпион! И правда, господин, вспомни, как он хвастался на выборах, что девять раз ходил в Лхасу! Да он повторяет это при каждом случае! Возьми хоть тот раз, когда мы выбирали дорогу. Помнишь, господин?

Начальник кивнул, не понимая еще, куда гнет бурят.

— А зачем он девять раз ходил в Лхасу? — спросил Цыбиков и замолк.

— Действительно, зачем? — все еще неуверенно улыбаясь, повторил казначей.

— В том-то и дело. Видишь, как хорошо изучил он все дороги? Девять раз побывал в Лхасе! Подумать только, какой святой! Много мы знаем настоящих святых в монгольских дацанах, которые столько раз отправлялись на поклонение? И похож ли одноглазый на святого? Где же вся его святость, которую он должен был обрести от многократного посещения святынь? А боги? Разве они станут так карать человека, который… Что же тут говорить… Суди сам, господин, на то и дана тебе великая мудрость. А я все сказал. Ударяя меня, этот шпион метит в тебя, к которому преисполнен низкой зависти. Но ты, могущественный человек, а где искать защиту скромному бурятскому ламе? Знаешь, господин, я ведь даже не снял с себя обет на время пути, как это делают ваши амдоские ламы. Поэтому я не могу защищаться от гонений и клеветы. Смиренно приму я все, что пошлют мне боги. Даже гибель. Жаль только, что не сумею исполнить мечту всей жизни — удостоиться лицезрения живого бога.

— Никто не причинит тебе зла! — сказал казначей. — Я обещаю тебе, что ты достигнешь Лхасы. Я даже сумею помочь тебе испросить аудиенцию. Что же касается этого одноглазого…

В палатку протиснулся одноглазый.

— Я нарочно пришел к тебе, господин, — сказал он, кланяясь, — чтобы при тебе задать этому человеку несколько вопросов.

— Убирайся отсюда! — закричал казначей. — Я хорошо знаю этого человека, святая жизнь которого могла бы служить примером для тебя. Ты же осмеливаешься клеветать на него. Убирайся и не смей даже мысленно оскорблять святого ламу, иначе я прогоню тебя из своего каравана.

— Хорошо же! — прошипел одноглазый и выполз из палатки.

Первый натиск был отражен. Но Цыбиков знал, что основные испытания впереди. Следовало готовиться к самому худшему. Понимал это и казначей. Хотя он и уверял, что все обойдется, призывая при этом гнев богов на одноглазого, Цыбиков видел по насупленным бровям его, что и он опасается всяких неприятностей.

Последние события только лишний раз укрепляли казначея в уверенности, что одноглазый действительно шпион. Доверенный человек, которого лхасское правительство или же китайские власти заслали в караван для выявления лазутчиков.

— Ладно, что-нибудь придумаем! — сказал казначей, прерывая тяжелое молчание. — А сейчас пора собираться в дорогу.

Конечно, у одноглазого нашлось немало верных приверженцев. Ни один из его вьюков не остался на стоянке. Кто-то даже одолжил ему сильную молодую лошадь, хотя раньше этот скупец ехал на муле. Он больше не подходил ни к буряту, ни к начальнику каравана. Но все время держался где-нибудь поблизости. Не выпускал Цыбикова из виду.

Дан-ла прошли удивительно счастливо. Никто из паломников не хворал. Пришлось забить на мясо двух захромавших лошадей. Внизу растянувшийся караван вновь собрался, и, дав отдых животным, паломники направились к реке Санчу.

Гнет надвигающейся беды тяготил и Цэрена. Он совсем ушел в себя и перестал замечать, что творится вокруг. Но внезапные выстрелы прервали его невеселые мысли.

Он вздрогнул и огляделся. Посреди равнины караван сбивался в темную испуганную кучу. Сзади были горы, а впереди, вздымая облака пыли и стреляя на скаку из ружей, караван окружили какие-то всадники.

В караване началась паника. Одни рванулись к горам, другие шарахнулись в стороны, но быстро вернулись, внося еще большую смуту. «Гологи! Гологи!» — кричали паломники. И впрямь, это были разбойники-гологи. На всем скаку неслись они к каравану, стреляя беспорядочно в бесцветное предвечернее небо. Разбойники здесь тоже буддисты. Они стараются не отягощать без надобности свою душу убийством. Убивают редко. Чаще грабят дочиста. Паломники могли особенно не бояться за свои жизни, но, потеряв деньги, им следовало забыть о Лхасе и благодарить богов, если они помогут возвратиться домой. Может быть, эта мысль вселила мужество в сердца некоторых. Сначала кто-то робко выстрелил, потом загремели нестройные залпы.

Но гологи подошли уже слишком близко. Они разрезали караван надвое и с гиканьем закружились. С обеих сторон не утихала пальба. Ржали бившиеся в испуге лошади. Где-то кто-то упал, на него наскочили другие, и скоро все смешалось в беспорядочный клубок.

Постепенно, словно по воле невидимого режиссера, накал «боя» стал стихать. Гологи перестали стрелять и, отъехав немного поодаль, вновь растянулись по равнине. Словно чего-то ждали. И, видимо, недаром. Вскоре от каравана отделились три всадника. В одном из них все узнали казначея. Ружье и пику он потерял в пылу битвы. Очевидно, делегация ехала сговориться о выкупе. Цэрен не взял с собой никакого оружия и во время всей этой сумятицы старался держаться в стороне. Поэтому он видел, как протекала баталия, и с не меньшим интересом следил теперь за тем, как идут переговоры. Издали они напоминали яростный базарный торг.

Руководители каравана проявили чудеса героизма. Когда они возвратились, все узнали, что назначен выкуп в одну треть лана с человека. Это означало, что караван потерпел поражение в битве и должен теперь платить контрибуцию. Впрочем, не слишком большую, поскольку, надо понимать, героическое сопротивление произвело на противника должное впечатление.

Получив свое серебро, гологи с гиканьем ускакали. Паломники же стали осматривать раны и считать убытки. Кто-то сказал, что одного человека убили. Двоих немного придавили упавшие лошади. Пока никто не знал имен жертв.

Цэрен поскакал узнать, что случилось. Крики, стоны и смех торжества, казалось, могли бы заглушить даже шум недавней битвы. И вдруг то, что он увидел, заставило его рвануть поводья и поднять коня на дыбы. Ламы-охотники несли одноглазого.

Это он был тот единственный, кого потеряли в битве. Пуля вошла в его невидящий глаз и разнесла ему затылок. Мертвое лицо его как-то разгладилось. Рябины выступали не так заметно, на концах губ исчезли складки, придававшие лицу выражение лютой злобы. Пристально и долго смотрел Цэрен в мертвое лицо. Он испытывал огромное облегчение, к которому примешивалась и легкая жалость к убитому. От гнета же, который давил его весь день, не осталось и следа.

А Цыбиков, когда узнал о том, кто именно был сегодня убит, подумал, что одноглазый и впрямь был большим грешником.

— Какой святой человек погиб! — убивался начальник каравана. — Девять раз лицезрел он лик живого бога! Девять раз коснулся лбом святых рук большого и малого Чжу! Не иначе душа этого праведника сама уже нашла выход из тела.

С этой мыслью все согласились. Поэтому церемония погребения заняла немного времени. Еще не отпылал закат, как все уже поставили палатки и принялись готовить пищу.

Начальник каравана к Цыбикову на подходил.

Тот же старался не думать больше об одноглазом. Впереди была река, а за ней граница. Следовало хорошо подготовиться к ее переходу.

Паломники остановились на берегу реки как раз напротив банака тибетской стражи. Еще в Гумбуме Цыбиков узнал, что именно отсюда было послано донесение в Лхасу о подходе большой русской экспедиции. Он сразу понял, что речь шла об отряде П. К. Козлова.

Тибетское правительство строго приказало всем местным жителям сторожить границу и немедленно сообщать в Нагчу, а оттуда в Лхасу о каждом появлении русских. Конечно, будь сейчас с ними одноглазый, Цыбикову, а может быть, и Цэрену не пришлось бы переправиться через Санчу. Вполне понятно, что Цыбиков с волнением разглядывал большую черную палатку, стоящую на зеленом холме. Мысленно он готовился к долгим расспросам, испытаниям по ламаитским уставам. Но все оказалось значительно проще.

Только они стали лагерем, как тибетские пограничники поспешили навестить их. Конечно, они спрашивали начальника каравана, что за люди, откуда и куда идут. Но по всему было видно, что пограничники относятся к таким расспросам чисто формально и не питают ни на чей счет никаких подозрений. Основной целью их визита была продажа масла, которое они захватили с собой. Взамен они брали тибетские деньги, материю и главным образом китайскую водку. В поисках этой водки они учинили маскарад таможенного досмотра. Равнодушно взирая на явную контрабанду, они остервенело набрасывались на каждую стеклянную бутылку. Обнаружив водку, они не отставали до тех пор, пока владелец не соглашался продать ее.

Глядя на все это, Цыбиков совершенно успокоился.

Пришел и его черед подвергнуться досмотру. Он указал пограничникам свои вьюки и отошел в сторону, чтобы не мешать. Тут-то они и обнаружили фотокамеру, штатив и запас сухих пластинок.

— Что это? — спросил предводитель отряда.

— Наш монастырь посылает это в подарок великому ламе, — сказал Цыбиков.

— Но все-таки что это? — не отставал пограничник.

Цыбиков установил штатив и направил камеру на пограничный банак.

— Поглядите сами, — сказал он, накрывая голову пограничника черной накидкой.

Увидев в матовом стекле перевернутое изображение палатки, тот вскрикнул.

— Великое чудо! Конечно, его нужно показать великому ламе.

После этого Цыбиков подарил ему бутыль с медицинским спиртом. У них установились великолепные отношения, и все бы сошло прекрасно, если бы… Цыбиков почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Сзади стоял начальник каравана. Цыбиков ничего не сумел прочесть в его глазах. Казначей повернулся и ушел. И снова вернулось тоскливое ощущение тревоги.

После осмотра все получили дозволение следовать дальше. Переправа прошла благополучно, и караван стал подыматься на хребет Бум-Цзэй. Сразу же после перевала к Цыбикову подъехал начальник каравана и отозвал его в сторону.

— Я должен огорчить тебя, — сказал он, — со смертью одноглазого не умерли мои подозрения на твой счет.

Среди наших монголов прошел слух, что в бурятской общине едет ученый человек с русскими привычками. Конечно, они не знают еще, что это именно ты, но подозревают каждого бурята. Если слухи дойдут до властей в Нагчу, всей бурятской общине придется повернуть обратно.

Тайный смысл его слов был понятен: «Покамест я один подозреваю (или знаю), кто ты есть на самом деле, и, если ты не сделаешь (или не дашь) то-то и то-то, я раскрою твою тайну». Цыбиков не сомневался, что ему предложат какую-то сделку, иначе зачем было тянуть до Нагчу. Казначей давно мог донести на него пограничникам.

— Ты сам знаешь, начальник, насколько безосновательны такие подозрения. Но я согласен, что всякий дурной слух может повредить. Поэтому я полагаюсь на твою мудрость и заранее согласен со всем, что ты придумаешь. Ведь не может быть, чтобы ты не сумел найти выход из положения? Да по тебе видно, что ты уже нашел его! Говори же, господин. Осчастливь своей мудростью твоего приверженца.

— Не скрою, — сказал тот, сокрушенно разводя руками, — что я долго думал об этой новой неприятности. Думал, потому что хотел помочь такому достойному человеку, как ты. Но так ничего и не придумал, — казначей замолчал на минуту и вдруг стал говорить шепотом: — Мне кажется, есть лишь один выход. Надо вручить при моем посредничестве — меня, как ты понимаешь, хорошо знают в Нагчу — хотя бы 50 ланов серебра тамошнему хамбо. После моего доклада ты и еще кто-нибудь из бурят нанесете хамбо визит.

И тайный смысл этих слов тоже был ясен. Хитрый казначей хотел получить крупную взятку, не становясь при этом соучастником. Более того, прикарманив предназначенные для хамбо 50 ланов, он готов был даже намекнуть тому, что в караване есть человек, внушающий некоторые подозрения. Иначе зачем тогда нужен визит? Да еще вместе с поручителем! Если хамбо задержит Цыбикова, то он, казначей, здесь ни при чем; если разрешат следовать далее, то вся ответственность ложится на того же хамбо.

— Нет, господин, — сказал Цыбиков. — Твой план слишком мудрен для столь простого дела. Если уж мне надо показаться хамбо, то лучше я сам и отдам ему подарок. Кроме того, столь большая сумма может внушить хамбо подозрения, что дело здесь нечисто. Мне же нечего скрывать, господин! Вся душа моя, как на ладони. Подумай сам, господин, все подозрения на мой счет проистекают лишь оттого, что я получил некоторое образование. Но я и не думаю скрывать того, что учился в русской гимназии. Разве это так уж плохо для буддиста? Или от этого я меньше привержен к вере, хуже знаю традиции? Совсем напротив! Так не лучше ли будет, если я чистосердечно все расскажу хамбо? Про одноглазого, про нелепые слухи… Попрошу у него помощи и совета. Как ты полагаешь, господин?

— Я не согласен с тобой. Конечно, если ты лично вручишь хамбо 50 ланов, он может что-то заподозрить. Иное дело, если это сделаю я, человек известный и уважаемый. Не надо и рассказывать хамбо про одноглазого. Вся эта история может произвести неблагоприятное впечатление. Поступим лучше так: я сам представлю тебя хамбо, а уж потом вручу ему твои 50 ланов.

— Эго уже лучше, господин. Ты представишь меня хамбо в качестве бурятского ламы, коим я и состою, который интересуется святынями местных монастырей. Хорошо бы при этом испросить у хамбо разрешение на осмотр монастырских музеев. Согласись, господин, что такое стремление весьма естественно для буддийского ламы. А вручить пожертвование… ну, скажем, в десять ланов, ты сможешь уже наедине.

— Не стоит обременять хамбо просьбой осмотреть монастыри. И ни в коем случае нельзя дать ему меньше 30 ланов.

— Буряты нашего дацана затем и снарядили меня в путь, чтобы я, приобщась к святости тибетских монастырей, смог принести эту святость в родные места. 20 же серебряных ланов вполне могут сгладить неловкость такой просьбы.

— Ты умный человек, — сказал казначей, трогая поводья. — И мне приятно покровительствовать тебе.

Пустив лошадей, они быстро догнали караван.

— Когда ты намереваешься передать мне подарок для хамбо? Теперь или в Нагчу?

— Сразу же после Нагчу. Как ты знаешь, там обычно продают тех животных, которых не берут с собой в Лхасу. Вырученные от этой продажи деньги я благоговейно передам тебе.

— Тогда ссуди мне сейчас десять ланов. А после Нагчу ты добавишь еще десять.

На том они и поладили.

Караван между тем уже достиг южной подошвы хребта. От широкой равнины Нагчу-Цонра их отделял теперь один дневной переход в 35 верст.

Хамбо жил в двухэтажном доме тибетской архитектуры. Перейдя через быстрый ручей по горбатому мостику, паломники вышли прямо к резиденции. У входа ее висели ременные плети для наказания виновных.

Казначей покосился на них и опять предложил Цыбикову немного подождать, пока он, как свой человек, поговорит немного с хамбо с глазу на глаз.

— Это будет выглядеть неприлично по отношению ко мне, — сказал Цыбиков, — ученому буддисту.

По наружной каменной лестнице они поднялись на второй этаж. Казначей толкнул украшенную изображением священного колеса дверь и первым вошел в комнату. Цыбиков поспешил за ним. Справа у окна сидел старенький лама в потертой красной одежде. Перед ним стояли письменный прибор китайской работы и большой серебряный чайник, от которого подымалась струйка пара. Рядом с ним стоял писец с бамбуковым пером в черных засаленных волосах.

Они с поклоном вручили хамбо подарки. Он принял их, не глядя, продолжая о чем-то беседовать с писцом.

— Я слышал, в вашем караване убит один паломник? — внезапно спросил он, легким кивком отсылая писца. — Кто он?

Казначей побледнел. Цыбикову тоже было не по себе. Он не мог понять, каким образом весть о смерти одноглазого опередила их. Никто из паломников еще не навещал хамбо. За это можно было ручаться. А они поспешили сюда сразу же по приходе в Нагчу.

— Это так, это так, — залепетал казначей. — На нас напали грабители. Они стреляли. Все перемешалось! И надо же, чтобы пуля сразила самого святого, самого уважаемого человека, девять раз совершившего паломничество.

— Как вам это стало известно, святой отец? — решился спросить Цыбиков.

Тот удивленно взглянул на него.

— Разве это такое чудо для вас? — спросил он. — Или в бурятских монастырях никогда не слышали об астральном колокольчике Тибета?

— Конечно, слышали, святой отец, — ответил Цыбиков. — Но разве подобные чудеса совершаются и теперь? Наши старики говорили, что только в прежнее время святые буддисты…

— Я вижу, вы лама новой формации, — прервал хамбо бурята, — предпочитающий все приписывать лишь естественным причинам. Это, может, и не так плохо само по себе. Но подобный образ мыслей разрушает веру у народа. Тем более что чудеса совершаются и по сей день.

И тут раздался звон, пронзительный, как от медного гонга, и чуть дребезжащий, как от надтреснутого колокола. Цыбиков вздрогнул и огляделся. Никого, кроме них, в комнате не было. Но он мог дать клятву, что звонят у него над самым ухом.

— Когда еще раз услышите астральный колокольчик, — сказал хамбо, — припомните мои слова.

Казначей трясся от страха.

— Пространство — не преграда для посвященных, — продолжал хамбо. — Но посвящение достигается созерцанием, отречением и верой. Смотрите не потеряйте веру. Вы, я вижу, получили светское образование.

— Он у-учился в ру-у-сской гимназии, — пролепетал казначей. — Я говорил, что ему лу-у-чше не идти дальше…

— Отчего же? — удивился хамбо. — Франги много знают и многое умеют. Правоверный буддист не должен закрывать глаза на окружающий его мир. Только тогда он сможет нести свет блуждающим во тьме душам. Но знания, каков бы ни был источник их, должны служить на укрепление веры, а не на расшатывание ее. Ваше образование, — обратился он к Цыбикову, — не может служить препятствием к достижению святых целей. Вопрос лишь в вашей вере, в вашем соответствии священному сану ламы.

На миг Цыбикову показалось, что этот седой, почти высохший старик знает о нем все. К счастью, так показалось только на миг.

— Кто мог бы поручиться за вас? — спросил хамбо. — Причем имейте в виду, что я снесусь с поручителем вашим гораздо скорее, чем идут караваны из Монголии в Тибет.

— Лама Чойнжон Аюшев, известный святостью и благочестием далеко за пределами нашей родины, — твердо ответил бурят.

— Этого достаточно, — сказал хамбо. — Я знаю о святом ламе. Рад буду услышать от него хорошие слова о вас. — Это было сказано так просто и буднично, что Цыбиков опять ощутил сомнение и страх. Словно и впрямь отсюда можно было мысленно перенестись через стены, горные перевалы и бурные потоки в скромную обитель ламы Аюшева, который и не подозревал о его существовании. Неужели такое возможно? Господи, какой вздор!

И сейчас же вновь задребезжал у него над ухом невидимый колокольчик.

Казначей опять затрясся.

— Правду-у, правду-у надо говорить в этих святых стенах! — завыл он.

А Цыбиков подумал, уж не сами ли разбойники-гологи донесли хамбо о перестрелке, в которой был убит одноглазый? Какая-то шторка приподнялась в его сознании. Брызнул ослепительный свет, и он испытал предчувствие откровения. Сейчас он поймет, что случилось тогда, и почему лишь один одноглазый нашел смерть в той взаимной перепалке в воздух, и откуда обо всем этом узнал хамбо, и почему он… Но он не смог додумать, не сумел удержать мысль. Вопрос хамбо спугнул ее. Она ускользнула, оставив в груди чувство недоумения и досады.

— На что надеются правоверные ламаиты в ваших степях? — спросил его хамбо.

— На пришествие Майтреи, который отведет их в блаженную страну Шамбала, — рассеянно ответил Цыбиков, все пытаясь схватить что-то навсегда ускользнувшее, припомнить мучительно знакомое, но непокорное, провалившееся в черноту.

— А вот интересно, — оживился хамбо, — как вы, человек, так сказать, просвещенный, понимаете эту как будто мифическую страну? Где она, по-вашему? Как ее можно достичь?

Цыбиков решил ответить ему в соответствии с философской традицией буддизма.

— Шамба, или, точнее, Чамба, это по-тибетски Майтрея, — сказал он. — Лa — означает перевал. Как же можем мы видеть в перевале Майтреи нечто иное, кроме как превращение его в Будду. Для святых буддистов это последний перевал, за которым лежит нирвана, за которым исчезает двойственность мира и кончается цепь перерождений.

— Так я и знал, что вы являетесь фи-ло-соф-ствую-щим ламой! — пренебрежительно протянул хамбо. — Вы идете опасным путем, который ведет к неверию. Вам остался лишь один шаг до страшного заблуждения увидеть в нирване простую смерть. Поймите же, пока не поздно, и передайте мои слова другим, люди тянутся к свету веры, потому что хотят уйти от смерти. Поэтому преступно даже намекать на то, что и в конце этого пути их ждет смерть. Людям надо проповедовать о Западном рае Амитабы, а не о нирване. Нирвана — удел избранных. Это эзотерическая тайна, которая должна оставаться лишь среди нас, посвященных. Бедному же человеку нужен рай! Запомните это… Я не имею намерения воспрепятствовать вашему дальнейшему продвижению. Там, где иные, — он метнул взгляд на казначея, — могут усмотреть злую волю, я вижу лишь заблуждения юности и плоды просвещения франгов. Помните же, юный лама, что образованность ваша ни на шаг не приблизит вас к конечной цели существования. Раскройте сердце навстречу вере, ищите ответы внутри себя.

С этими словами он весьма милостиво отпустил их. Очевидно, Цыбиков правильно повел себя в беседе с ним. Изображай он из себя догматичного фанатика или просто невежественного бурятского ламу, его быстро разоблачили бы. А так налицо оказался европейски образованный лама-вольнодумец, только и всего.

Согнувшись в глубоком поклоне, они попятились к двери.

— Нет ли у вас каких-нибудь просьб ко мне? — спросил хамбо, когда они уже достигли двери.

Казначей отрицательно затряс головой, продолжая отбивать поклоны.

— Можно мне осмотреть библиотеку и музей в Нагчу-гомба, святой отец? — спросил Цыбиков.

— Тайные наши святыни предназначены для посвященных, — назидательно сказал хамбо, — лицезреть их можно лишь сообразно со степенью посвящения. Но пусть вам покажут все. Вы увидите, что время чудес не миновало, и это послужит вашей вере!

Цыбиков молча поклонился ему.

— Помогайте этому молодому ламе, — сказал хамбо, обращаясь к казначею. — Талант и знание оживают лишь под четкими гранями веры. Тибет рассеивает многие заблуждения. — Он крутил настольное молитвенное колесо. — И еще одно… Скромный наш монастырь не нуждается в богатых подарках. Приберегите их до Лхасы. И помните, что боги принимают подношения только из первых рук.

Казначей буквально зашатался. Это был прямой удар. И в третий раз Цыбикову почудилось, что хамбо знает о них все. Конечно, здесь могло быть и случайное совпадение, но он все же был склонен считать, что хамбо просто исключительно проницательный человек. Двух-трех фраз, произнесенных казначеем, очевидно, оказалось достаточно для него, чтобы читать в душе этого человека, как в открытой книге. Но что сказать тогда о самом Цыбикове, о его душе?

Он вышел отсюда в сильном смущении.

— Все равно, начальник, — сказал он казначею, — ты получишь обещанные десять ланов. Я знаю, что ты сумеешь обратить их на благочестивые цели.

Эти слова, синее весеннее небо и блестящая молодая трава на заваленном обкатанными ледником камнями дворе вернули казначею прежнее жизнелюбие. Он глубоко вздохнул, поежился, словно стряхивая с себя темное наваждение, и сказал:

— Теперь ты видишь, что я желал тебе добра, когда настаивал на посещении святого хамбо. Вот все и уладилось. Никто не станет больше распространять о тебе лживых слухов. До самой Лхасы охранит тебя благословение хамбо. Что же касается 20 ланов, то я их все же передам ему. Но, конечно, не сейчас, а потом, наедине.

Цыбиков рассыпался в благодарностях и, отделавшись от казначея, поспешил в монастырь, о котором с благоговением говорят все буддисты. До него надо было проехать верст десять к северу от реки, вдоль каменистой лощины, которая приютилась меж отвесных склонов. Дорога постепенно забирала все выше, и он вскоре остался наедине с горами. Внизу грохотал в галечных берегах стремительный поток. Над лошадиным скелетом все еще кружил гриф, словно никак не мог позабыть о вкусном угощении. Искалеченный абрикос тянулся к небу всеми лепестками полураскрывшихся цветков. Горные осы гудели над ним, а в ветвях трепетал запутавшийся бумажный конь. Может, ветер занес его сюда, а может, в священный праздник приношения коней счастья его выпустили с этого обрыва вместе с табуном таких же вырезанных из красной бумаги коней, которые спасут застигнутых непогодой путников.

Значит, кто-то не дождался своего счастья. Оплакивает злую судьбу, не догадываясь, что его красный конь запутался среди ветвей абрикоса.

Сразу же за абрикосом открылся мэньдон, сложенный из серо-коричневых сланцевых плит. На нем были нарисованы мани и вертикальные полосы желтых и красных уставных цветов. Потом показался и суровый, величественный, как сами горы, субурган, на котором застыл в небесном полете красный облачногривый конь. Это было трудное горное счастье, которое никогда не прилетает само. А там пошли заросли кизила, сквозь которые, извиваясь, уходила в поднебесье тропа. Пришлось спешиться и повести лошадь на поводу.

Сотни ручейков сбегали по складчатым этажам. Рыжие и фиолетовые подтеки рисовали на скалах насыщенные солями воды. Звоны и шелестящие вздохи принес сюда теплый ветер. В синем ослепительном небе метались черные хвосты яков. Тихо раскачивались струганные тополевые шесты. И только субурганы стояли недвижно и бесстрастно, неподвластные времени и настроению тибетские потомки древних индийских ступ, олицетворяющих, согласно тайным учениям, пустоту.

Но почему-то не вошел в монастырь Цыбиков, раздумал и повернул назад. Может, тайные думы его смутили, а вернее всего, заметил он на кустарнике свежие изломы. Что-то такое особое сказали ему тонкие надломленные веточки. Только что? Об опасности предупредили? Или просто сообщили, что этим путем уже прошел тайный друг, ученый монгол Цэрен?..

Смиренно склонившись, вошел Цэрен в горную обитель. Его ожидали, и он не удивился этому. Акустические эффекты в горах позволяют иногда передавать сообщения на несколько верст. Ламы часто строят свои монастыри вблизи таких акустических фокусов. В такой точке явственно слышен далекий шепот, тогда как стоящий вблизи абсолютно ничего не слышит. Все монголы и буряты знают о таком свойстве гор. Правда, они считают, что свойство это горы обретают благодаря святому влиянию монастырей. Следствие здесь, как это часто бывает, принимается за причину. Ламы провели его по всем помещениям, показали библиотеку, музей, трапезную, рассказали о местных святынях. Библиотека оказалась довольно бедной. Он не обнаружил в ней ни одного действительно интересного сочинения. Зато собрание ритуальных масок буквально потрясло его. Прежде всего он обратил внимание на маску-череп с третьей пустой глазницей над переносицей.

— Скажите, святой отец, — спросил он настоятеля, — как следует понимать третий глаз, буквально или аллегорически? Я до сих пор полагал, что это лишь символ присущей богам мудрости, недоступного нам провидения внутренней сущности вещей.

— Вы глубоко заблуждаетесь, вознесенный, — ответил настоятель. — Санскритские источники утверждают, что богам физически присущ третий глаз. У святых архатов глаз этот как бы обращен внутрь, чем и достигается удивительная сила самопознания и отречения от действительности. Зато охранители учения должны быть особенно зоркими именно к проявлениям внешнего мира. Третий глаз у них развит поэтому столь же хорошо, как и два других. Больше того, как вы знаете, у некоторых охранителей глаза расположены еще и на каждом пальце многочисленных рук.

— Судя по этим тигровым клыкам, трехглазые черепа принадлежат охранителям учения?

— Да, это слепки с черепа охранителя, душа которого покинула тело и воплотилась в более высокой сущности.

— Вы говорите — слепки, святой отец, — весьма непритворно удивился Цэрен, — значит ли это, что где-то хранятся подлинные мощи охранителя? Может быть, в вашем музее?

— Сие есть истина недоказуемая и тайна непроизносимая, — сухо ответил настоятель. — Пройдемте лучше вниз, и я покажу вам скелет великана.

По наружной лестнице они спустились на монастырский двор. Там шли приготовления к какой-то тантрийской церемонии. Ламы раздвигали длинные медные трубы, благоговейно извлекали из чехлов оправленные в серебро трубы из человеческих берцовых костей. Пробовали флейты и барабаны. Легкий ветер лениво прокручивал молитвенные колеса, трепал пестрые хоругви. Они прошли через весь двор к стене, примыкающей прямо к скалам.

Согнувшись, пролез Цэрен вслед за настоятелем в черную дыру. Неровные, сглаженные временем ступени вели в темноту. Лама спускался легко и уверенно. Видно, ходил сюда часто, а может быть, просто умел видеть в темноте. Цэрен же, цепляясь за шероховатые стены, осторожно нащупывал ногой ступеньку и только потом так же осторожно ставил другую ногу. Вероятно, этот слепой лаз в монастырской стене вел внутрь горы. Ступеньки были разной высоты, и Цэрену иногда казалось, что под ногой пропасть.

Все же он одолел этот спуск и медленно пошел вдоль узкого коридора. Идти приходилось, пригнув голову и на полусогнутых ногах. Внезапно в затхлый мрак подземелья просочилось дуновение свежего воздуха. Он шел навстречу этой холодной струе, напряженно вслушиваясь в могильную тишину. Больше всего ему хотелось сейчас услышать шаги своего проводника. Но настоятель словно сквозь землю провалился. Жарким удушьем опалила мысль, что он добровольно сошел в заготовленный для него склеп. На секунду он потерял всякий контроль над собой. Что-то в нем сорвалось и полетело, и понеслось, как валун по отвесному склону. Страшная мысль, подобно начавшейся лавине, обрастала лихорадочными подробностями. Он уже не сомневался в том, что разоблачен и идет теперь на вечное заточение. Неведомо куда завело бы его это минутное замешательство, если бы он не ударился лбом о каменную стену. Острая боль пронзила насквозь. Лунная вспышка прорезала темноту и рассыпалась холодными, медленно затухающими искрами.

Подземный ход делал крутой поворот. Задыхаясь от боли, он повернул навстречу потоку свежего воздуха. Резкий удар и холод погасили лихорадочный жар. Расходившееся сердце медленно возвращалось к привычному ритму. Впереди колыхался ржавый огонек. Очевидно, настоятель запалил какую-то плошку.

— Здесь находятся кельи тех, кто избрал для себя полный отход от мира, — прошептал настоятель, когда Цэрен подошел.

Он увидел темные пятна замурованных лазов и черные дыры под ними, куда, верно, просовывали чашку с цзамбой и кувшинчик воды.

— Когда душа покидает кого-нибудь из этих свитых, — вздохнул лама, — мы узнаем о том лишь по нетронутой чашке с едой. И то не сразу… Они порой не едят много дней. Довольствуются глотком воды.

В шепоте настоятеля почудилась искренняя зависть. Они шли вдоль этих каменных могил навстречу бьющему откуда-то ледяному потоку. В подземелье было так холодно, что Цэрен с трудом сдерживал дрожь. Лишь темные пятна более свежей кладки свидетельствовали об ужасных могилах, в которых добровольно заточили себя архаты, мнящие превзойти в подвижничестве самого Будду.

Он вспомнил того голого отшельника, которого видел недавно сидящим на льду, когда по следам Цыбикова ездил в Лабран, и подумал, что замурованные за этой стеной продвинулись куда дальше по пути избавления от страданий. Здесь никогда не бывает лета. Всегда только ночь и холод. Холод и ночь. Уход от мира, умерщвление плоти, изуверство — они присущи, наверное, всякой религии. Но только в ламаизме эти стремления определенной части людей обрели законченное выражение. Только у ламаитов монах-отшельник вознесен над богами. Недаром само слово «лама» означает «выше нет». Бесстрастный холод и высота Гималаев.

Ламаитское учение делит все стоящие над обычным человеком существа на восемь классов. И к первому классу причисляются ламы. Они первые в великом стремлении к спасению. Ламами были и Будда-Сакья-Муни, и восемнадцать его ближайших учеников. Потом на Землю спустились и другое ламы, чтобы напомнить людям о законе, растолковать им великое учение. Это были проповедники и основатели сект: создатель махаяны Нагарджуна и его любимый ученик Адиша, распространивший буддизм в Тибете, реформатор Цзонхава и другие высшие ламы. Ведь, строго говоря, рядовое духовенство нельзя относить к ламам. Лишь из уважения людей в желтых или красных шапках именуют столь высоко. И даже это чисто формальное употребление титула ламы как бы приобщает священнослужителей к миру высших существ. Но простой народ не подозревает о таких тонкостяхдогматики, а сами ламы не стремятся их ему растолковать.

Второй класс составляют «юдамы», или «охраняющие божества». Главный юдам — непостижимый Адибудда, «первейший из будд и господин и хранитель всех тайн».

Третий класс объединяет многочисленный пантеон «специализированных» будд — будд врачевания, покаяния, желания, созерцания, 1000 будд текущего мирового периода, будд, предшествовавших Сакья-Муни, и грядущего Будду-Майтрею.

Затем следует класс бодисатв, класс женских божеств, класс хранителей закона — чойджинов, которых тибетцы именуют «драг-шед» — ужасные палачи. Ламаиты считают, что все чойджины были когда-то богами других религий, которые обратились в буддизм и стали ревностными его хранителями.

Второстепенные местные боги чужих народов тоже вошли в тибетский пантеон. Они составляют седьмой класс — юлла. Последний, восьмой класс объединяет сабдыков — хозяев земли. Это духи-божества рек, гор, лесов, источников, стран света и деревень.

Вот как высоко вознесены ламы! Лишь где-то в самом низу под ними находятся будды и бодисатвы, ужасные устрашители, некогда грозные Брама и Индра, духи пустыни и духи гор.

Столь же строгой иерархии подчиняется и закон перерождения. Магическое тело будды или бодисатвы — это нить, на которую нанизываются жемчужины жизней их человеческих воплощений.

Первоначально право на божественное перерождение принадлежало лишь главам желтошапочников. Но вскоре оно распространилось и на духовенство второго ранга — настоятелей знаменитых монастырей, заместителей далай-ламы в провинциях, высших красношапочных иерархов. Тибетское название таких «перерожденцев» — ринпочэ, что значит «великая драгоценность». К этому титулу часто добавляют еще и слово «пагба» — благородный, возвышенный. Монголы называют «перерожденцев» — хутухту.

За ринпочэ-хутухту следуют тулку-ламы, или хублиганы по-монгольски. Это «перерожденцы» настоятелей крупных монастырей. И если ринпочэ почитаются как воплощения будд, бодисатв, юдамов и знаменитых индийских проповедников, то тулку рассматриваются в качестве «перерожденцев» более «простых» богов и святых. Наконец, сравнительно недавно возник и четвертый ранг «перерожденцев». Теперь уже всякий влиятельный лама мог рассчитывать на то, что его станут рассматривать как воплощение какого-нибудь прославившегося благочестивой жизнью монаха.

Одним словом, ламы стремятся придать реальный смысл высокому своему званию. Те же, кого будущее воплощение заботит куда больше, чем нынешнее, уходят в ледяной мрак этого коридора.

Они медленно шли вдоль страшной стены. У одной из келий настоятель поставил светильник на пол и опустился рядом с ним на колени. Знаком он предложил Цэрену последовать его примеру. Потом распластался по земле и далеко задвинул шаткий огонек в какое-то отверстие. Стало темно. Тот сначала не мог понять, чего от него хотят, но вдруг увидел впереди какое-то светлое пятно — крохотное оконце в кладке, освещенное снизу светильником. Цэрен заглянул туда и чуть было не вскрикнул от удивления. В красноватом сумраке он разглядел исполинский скелет. Он вытянулся на полу во всю длину кельи. Тускло блеснули истлевшие лоскутья желтой ткани. Оловянная чаша. Колокольчик.

— Это великан! — прошептал настоятель. — Когда-то их было много в Тибете. Они восприняли учение из уст первых проповедников и спят теперь в тайных пещерах. Некоторые из них восстанут, когда придет время.

Цэрен чувствовал, что коченеет от пронизывающего холода и этого сумасшедшего шепота. Напрасно он мысленно заставлял себя вспомнить трехглазые маски. Напрасно уверял себя, что скелет в масляном полумраке всего лишь жалкий муляж.

— Давайте уйдем отсюда! — попросил он. — Мне что-то нездоровится.

Когда они вышли наконец на солнечный свет и в уши ворвался рев труб и рокот барабанов, он подумал, что настоятель сделал все, что мог, для возвращения ламы-вольнодумца на путь истинный. Он хорошо сыграл свою роль.

А на другой день караван тронулся в дальнейший путь. Паломники прошли мимо того горного монастыря с подземельем и верст через восемь опять вышли к реке Нагчу. Таковы уж дороги в горах. Они обматываются вокруг хребтов, как нитки вокруг катушки. Уводят и возвращают назад. Простые дороги ведут либо вперед, либо вспять, горные еще подымают и опускают. Они и проложены для того, чтобы поднять к перевалам и опустить вниз. И не столь уж важно, сколько надо идти такой дорогой к перевалу. Лишний десяток верст не принимается во внимание. Только бы не были слишком круты подъемы и спуски.

Спустившись к реке, решили не торопиться с переправой. Вода стояла еще очень высоко. Ожидая ее убыли, провели на берегу и весь следующий день. Только 27 июля, когда уровень немного упал, решились перейти реку. Вода доходила до седел лошадей. Малорослые же мулы шли вплавь. Но за последние дни животные отъелись, отдохнули и хорошо перенесли переправу. В тот день смогли сделать еще 30 верст. Столько же удалось пройти и на следующий день. Всех подстегивало желание скорее добраться до Лхасы. Впрочем, кроме понятного утомления от долгой и трудной дороги и, конечно, благочестия, многими руководили и чисто корыстные соображения. Суть в том, что лхасские торговцы стараются скупить первых же лошадей и мулов, чтобы поскорее выполнить заключенные с Индией контракты. А так как конкурирующие друг с другом торговцы не могут знать заранее, сколько животных прибудет в данный год из Амдо, то наперегонки набрасываются на первые партии. Понятно, что и паломники стремятся опередить друг друга и подороже сбыть своих лошадей. Ведь чем больше животных приводят другие караваны, тем ниже упадет цена. Поэтому караван после короткого отдыха, уже на закате отправился дальше. Лишь ночью остановился он на лугу санчунской казенной станции, где разрешается пастись только станционным табунам. Паломники тихо развьючили животных и заночевали, не разжигая огня.

Тайно потравив казенный луг, выступили, когда только-только занимался перламутровый рассвет и иней не таял еще на лошадиных потниках. В то утро вода в реках казалась особенно холодной. Медленно разгоралось латунное солнце. Животные долго не хотели входить в воду. Но караван перешел реку Рачу и еще одну, названия которой никто не знал. В тот день одолели перевал Чог-ла и вышли к восьми субурганам. Идти дальше было уже невмочь. Сон буквально валил с ног. Цыбиков заснул сразу, будто провалился под лед в черную застывшую воду. Но среди ночи внезапно проснулся от чьего-то душераздирающего крика. И долго потом не мог уснуть. Всю ночь где-то рядом ревели дикие ослы, у которых была сейчас самая пора свадеб. Лошади тоже вели себя тревожно, отзываясь на ослиный рев испуганным ржанием.

30 июля вошли в узкое ущелье, в устье которого стоит покинутый домик с колесом, в котором заключено сто тысяч «мани». Потом стали попадаться отдельные банаки, дальше пошли пахотные поля и деревни тибетцев. Утром достигли реки Помдо — одного из главных притоков Уя. А на Уе, как известно, стоит Лхаса. Цель, казалось, была уже близка. Из-за высокой воды опять пришлось погнать животных вплавь. Груз надо было перетаскивать на себе через мост. Но что это был за мост! Две железные цепи, натянутые на расстоянии в полтора аршина друг от друга между береговыми опорами. К этим подрагивающим цепям ремнями кое-где привязаны жалкие дощечки и жердочки. Вот и весь мост. За один раз по нему может пройти только один человек. Да и то ежеминутно рискуя свалиться в воду. Только страхом перед этим мостом можно объяснить возникновение легенды, что переход по нему очищает от всех грехов.

После этой переправы целый день отдыхали вблизи старого красношапочного монастыря.

Зато 2 августа, перевалив через высокий хребет Чаг-ла, паломники спустились в долину реки Пэнбо. Это одно из наиболее густонаселенных мест Тибета. Отныне они оказывались под полной юрисдикцией далай-ламы. Пройдя еще верст 30 — благо дорога оказалась хорошей — вдоль Южной пади, поднялись к Гола — перевалу Головы.

Отсюда в ясную погоду можно увидеть Лхасу! Ее розовые дома, золоченые крыши храмов, белый дворец далай-ламы на Красной горе… И Цэрен, и Цыбиков еле дождались утра. Но окутавший гору густой туман не растаял. Накрывшее караван облачное одеяло не позволило насладиться лицезрением города небожителей.

Но несмотря на это паломниками овладел экстаз. Они распростерлись на земле, простирая руки в туман, смеясь и плача. Вставали, чтобы совершить троекратный поклон, и вновь растягивались на холодных камнях, мокрых от сгустившегося на них облачного тумана. Люди целовали эти камни и все тянулись, тянулись вперед, словно видели уже сверкающие крыши священного города. Порой казалось, что они и впрямь видели его тайным каким-то зрением экстаза и веры.

Цыбикову тоже трудно было сдержать нахлынувшие вдруг чувства. Много лет и еще восемь с лишним месяцев этой тяжелой дороги стремился он к таинственному городу. И вот он близок, совсем близок! Цыбиков мог бы даже увидеть его, если бы ветер сдул это белое с провисшими серыми краями одеяло, окутавшее гору.

Ламы затянули священные молитвы. Кто-то пытался жечь курения, но они не хотели разгораться в облачном киселе. Цыбиков верил, что уже ничто не помешает ему добраться до Лхасы. И в самом деле, что теперь могло ему помешать?

Паломники принесли жертвы на каменном алтаре, расстелив розовые хадаки, оставили по горсти чохов.

До Лхасы оставалось лишь несколько верст…

Тайны богов и тайны людей

Прости, мой друг Но нам пора

Уже сова в окно влетела,

И ожиданьем топора

Тоскует и томится тело

Прости за то, что так врасплох,

Прости за муку и смятенье.

Но в нашем теле не взросло

Смиренье перед той метелью,

Что гонит в сумеречный свет

Равно покорных и упрямых.

Сомкнется в черных водах след

Под скорбною улыбкой Ямы

Но не прощайся, не тужи.

Пора прозреть от глупой лжи,

Что есть разлуки и потери

Ты ничего здесь не нажил

Все кончилось у этой двери.

Дхаммапад а, XVIII, 237

За смех, за буйства наши — кара

Трещит огонь. Спасенья нет.

И не дано сквозь тьму пожара

Увидеть настоящий свет

Там же, XI, 146

Бурятский лама и пандит-индиец вошли в Лхасу в один и тот же день. Их пути пересеклись у цели и вновь разошлись, чтобы опять сблизиться по прихотливому велению случая.

В темных очках, с красным пагри вокруг головы вошел пандит в город через западные ворота, именуемые Парго-калин-чортэнь. Два погонщика с конями гнали за ним навьюченных лошадей. А он ехал, покачиваясь в седле, от усталости уронив голову на грудь. Полицейские — корчагпа — приняли его за уроженца Ладака и, ни о чем не спросив, пропустили маленький караван в столицу.

Но когда он проезжал мимо китайской кондитерской, кто-то крикнул в толпе:

— Смотрите: вот прибыл еще один больной; оспа поразила его глаза. Город полон больных. Что за страшное время для Тибета!

Караван монголов вошел в Лхасу через восточные ворота. Верстах в четырех от города его встретил лама, который подробно расспросил каждого, кто он, есть ли у него земляки в Лхасе и где намерен остановиться. Узнав, что с караваном идут и буряты, он порекомендовал им сразу же по прибытии в город навестить бурятского ламу Гончока. Поэтому, когда сопровождаемый ламой караван поравнялся с полицейскими постами, его беспрепятственно пропустили.

Бурятский лама и пандит-индиец ехали навстречу друг другу по грязным, запруженным паломниками улицам. Они встретились в шумном квартале, где сосредоточились китайские, непальские и кашмирские магазины. Здесь торговали фарфором, шелковыми материями, чаем всех сортов, бронзовыми фигурками и ювелирными изделиями.

Они медленно ехали, пробиваясь сквозь толпу, друг другу навстречу. Они узнали друг друга, хотя каждый был уверен, что никогда раньше другого не встречал. И, стараясь избавиться от назойливой слежки, совершали невольные ошибки, которые привлекали к ним внимание.

В один из самых священных дней лунного календаря, в праздник сага-дава, когда Учитель отошел в нирвану, толпы паломников устремились к главной святыне Лхасы — Большому Чжу. На вершинах всех холмов, в каждом святилище, монастыре, в каждом доме и каждый часовне зажгли курения. Удушливый аромат можжевельника синими струйками потянулся к безоблачному небу Лхасы. Мужчины, женщины, дети, калеки, старики, тибетцы, тангуты, китайцы, монголы, кашмирцы, непальцы, сиккимцы, ламы, князья и нищие — все спешили в священный храм, чтобы сделать пучжа перед Большим Чжу и получить его благословение. Все несли с собой связки курительных свечей, чашки с маслом, разноцветные хадаки и кошельки с деньгами.

Длинной змеей обтекала толпа высокий тополь у западной стены храма, который вырос, как говорят, из волоса самого Будды, или, как его здесь называют, Чжу. Паломники целовали белую кору священного дерева и кланялись установленной рядом каменной плите, воздвигнутой еще в IX веке в память о победе тибетцев над войсками китайского императора.

Отсюда начиналась прямая дорога в храм. Он стоит в самом центре города, трехэтажный дом-колодезь под четырьмя золотыми китайскими крышами. Перед огромными его воротами гора из рогов баранов и яков, над которой вьются по ветру разноцветные флаги. Все этажи этого храма с глухими наружными стенами разделены на множество комнат, где в тусклом свете горящих фитилей блестят бронза и красный колокольный металл статуй. Здесь собраны все будды, бодисатвы и охранители, в которых только верят тибетцы. Но главная святыня хранится в центральном зале. Там, у восточной стены, сидит на троне под роскошным балдахином Будда-Сакья-Муни, которого тибетцы называют Чжур-риньпочэ. Перед ним на низком и длинном столике день и ночь горят золотые светильники с топленым маслом.

Согласно легенде, знаменитую статую отлил скульптор Васвакарма, которого бог Индра вдохновил сделать сплав из пяти «драгоценных веществ» — золота, серебра, цинка, железа, меди — и «пяти драгоценностей неба» — алмаза, рубина, ляпис-лазури, изумруда, индранила. Статую изготовили в Магаде еще при жизни великого Учителя. Потом ее доставили из Индии в столицу Китая. Когда же тибетский царь взял в жены дочь императора Тайцзуна, то получил священную реликвию в качестве приданого. Реформатор Цзонхава украсил ее браслетами и диадемой из кованого золота и драгоценных камней.

Один за другим подходили паломники к трону прекрасного принца, звоном колокола увеселяли они будду, целовали его колени и, добавив коровьего масла в золотые светильники, уступали место следующим. А Большой Чжу каждого одаривал необыкновенной своей улыбкой. Бронзовый лик его сверкал золотым порошком недавней покраски, тени и отблески перебегали по нему, и казалось, что статуя всякий раз оживает, когда от новых порций масла вспыхивают светильники. Бурятский лама в последний раз взглянул на улыбающегося будду и обогнул одну из поддерживающих балдахин сине-зеленых колонн, сделанных в виде золотых драконов.

Теперь ему следовало воздать почести сидящим по обе стороны Большого Чжу грядущему будде Майтрее и первому из явившихся в мир будд — Дипанкаре. Оставив перед каждой статуей хадак и несколько серебряных монет, он направился к изображению Цзонхавы. Трон его был установлен возле большого небесного камня, который желтошапочный реформатор нашел в одной из пещер. На камне стоял колокольчик с большим рубином в ручке. На эту реликвию, принадлежавшую главному ученику будды — Маудгалье, разрешалось только смотреть. Лишь высшие ламы могли звонить в этот колокольчик.

Бурятский паломник вошел в покой Цзонхавы сразу же после того, как их покинул индийский пандит. Вновь сближались их смыкающиеся круги.

В сопровождении служителя храма пандит проследовал в покои Авалокитешвары, которого в Тибете называют Шэньрэзиг чу-чиг-цзал.

Говорят, что однажды царь Сронцзан-гамбо услышал голос, повелевший ему сделать статую Авалокитешвары в человеческий рост, после чего исполнятся все желания царя.

Лучший непальский мастер взялся за изготовление статуи милосердного бодисатвы. Он взял ветку дерева мудрости бо, под которым Сакья-Муни достиг состояния будды, и песка с берега реки Найранчжана, в которой он купался после того как обрел всезнание, немного земли с острова великого океана и земли из восьми священных мест Индии, частицу сандального дерева и еще десяти других священных веществ. Все это он измельчил в порошок и смочил затем молоком красной коровы и козы. Так была получена мягкая масса, из которой и слепил он статую, внутри которой поместил сандаловое изображение Авалокитешвары, привезенное с Цейлона. «Не я лепил ее, — говорил потом мастер, — она сама возникла из драгоценной массы». А еще рассказывают, что статуя поглотила души царя и его супруги.

Индийский пандит воздал почести Авалокитешваре и всем окружающим его богам и богиням. Он посетил покой царя Сронцзан-гамбо и других тибетских святых, возложил связки свечей к лотосовым тронам будд прошедшего, настоящего и будущего времен. Служитель показал ему и знаменитую статую Ваджрапани. Иконоборец Ландарма велел уничтожить ее. Но слуга, который привязал ей на шею веревку, внезапно потерял рассудок и упал. Изо рта его хлынула кровь, и он умер. Статуя же осталась стоять.

Служитель проводил пандита во внешний двор, где стояли устрашители, охраняющие Сронцзан-гамбо и обеих его жен. Но пандит уже устал от богов и святых. Рассеянным взглядом окинул он раскрашенные фигуры и увидел вдруг лежащие у ног одного из устрашителен исполинские рога яка.

— Я никогда не видел таких больших рогов, — сказал он служителю. — Откуда они?

И служитель поведал ему волшебную историю, которую вот уже в тысячный раз рассказывал любопытным паломникам:

— Ученик странствующего святого и поэта Миларапы отправился как-то в Индию, чтобы изучить там все тайны веры. Через несколько лет он возвратился на родину, исполненный гордости своими великими познаниями. Мила рапа тепло встретил любимого ученика и взял его с собой в очередное паломничество в Лхасу. И вот, когда они ехали по безлюдной пустыне, Миларапа увидел эти самые рога. Провидя все наперед, он решил дать гордому и спесивому ученику хороший урок. «Принеси мне эти рога», — сказал он. «Зачем они тебе? — спросил ученик. — Их нельзя съесть, они не дадут нам воды в этой пустыне, из них не сошьешь одежду». Про себя же он подумал, что учитель совсем спятил. «Ему нужно все, что только он ни увидит. И все он раздражается, ворчит, словно старый пес, а то совсем впадает в детство». Миларапа, конечно, догадывался, что думает о нем ученик, но не подал виду и только сказал: «Кто знает, что может произойти? Только мне кажется, эти рога еще нам понадобятся». С этими словами он поднял рога и понес их сам.

Через некоторое время путешественников настигла сильная буря. Ревел ветер, громыхал гром, больно хлестал крупный град. А кругом не было даже жалкой мышиной норки, где бы можно было переждать непогоду. Ученик закрыл голову руками и сел на песок. Он не надеялся дожить до скончания бури. И вдруг он заметил, что Миларапа забрался в один из рогов и спокойно ждет там, пока уляжется непогода. «Если сын таков, как его отец, — сказал святой ученику, — то пусть он тоже заберется внутрь рога». Но в роге не умещалась даже шляпа бедного ученика, который утратил всю свою спесь. Тут небо прояснилось, ветер утих, и Миларапа вылез из убежища. Ученик же Миларапы принес рога в Лхасу и пожертвовал их Чжу.

Пока пандит слушал эту назидательную историю, паломники один за другим следовали своим благочестивым путем. Всего лишь на несколько минут задержался пандит во внешнем дворе и увидел здесь бурятского ламу. Они встретились вновь, отвели глаза и уже почти что вместе проследовали в темное помещение страшной богини Лхамо.

Грозное лицо охранительницы верховных иерархов Тибета было закрыто, но кунер — служитель — раздвинул занавес, оказав тем самым высокое уважение щедрым и благочестивым паломникам. И они увидели мула, рожденного от красного осла и крылатой кобылицы, которого преподнесла охранительнице богиня моря. Они увидели седло из кожи чудовищного людоеда, змей, которые служат мулу уздой, унизанную черепами веревку и кости, на которых ведется роковая игра на жизнь или смерть. Они увидели лик Лхамо.

Потрескивали плавающие в масле фитили, и тихо шуршали ручные мыши. Их было так много, что занавес, обычно скрывающий богиню, шевелился, как живой. Они перебегали по плечам служителя, взбирались к нему на голову. Священные мыши, в которых воплотились души лам. Пандит и лама-бурят добавили масла в лампады и покинули комнату Лхамо. Потом они разошлись в разные стороны, с тревогой сознавая, что новой встречи не избежать.

Бурятский лама направился к знаменитому храму Рамо-чэ, где находилась вторая по значению святыня Лхасы — древняя статуя Малого Чжу. Пандит же, сопровождаемый шумной толпой нищих певцов, поспешил к главному оракулу.

Обоим был назначен один и тот же день, который приходился на второе число седьмой луны по местному календарю. Они внесли чиновнику по восемь ланов и вышли на улицу, где их сразу же разлучила орущая и танцующая толпа.

Государственный оракул Карма-шяр совершал традиционное шествие вокруг квартала Чжу. Его сопровождали вооруженные пиками и саблями разряженные слуги и ламы-музыканты. Двое телохранителей почтительно поддерживали оракула с обеих сторон. На нем были яркие парчовые одежды, опутанные четками и ожерельями из священных колес. На голове покачивался пышный шлем, украшенный белыми черепами и разноцветными лентами. В правой руке был крепко зажат меч. Лицо оракула ежеминутно корчилось в ужасных гримасах. Карма-шяр высоко подпрыгивал и, шатаясь, как пьяный, отталкивал своих благоговейных прислужников. Вырвавшись, он делал внезапный прыжок вперед, но телохранители вновь подхватывали его под мышки. Казалось, у оракула вот-вот начнутся судороги.

Дойдя до южной границы квартала, он завизжал и шарахнулся назад, свалив одного из телохранителей в зловонную канаву. Толпа в испуге замерла и в страшной панике разделилась надвое. Оракул остался один в этом рассекшем толпу коридоре. Он вновь отчаянно завизжал и швырнул меч в толпу. Опять возникла паника. Давя и опрокидывая друг друга, люди бросились врассыпную. Новый пустой коридор образовался в том месте, куда должен был упасть меч. Там, в десяти шагах друг от друга, стояли пандит и бурятский лама. Они одни только остались на своих местах. С жестяным стуком упал между ними меч.

Этот сделанный из тонкого медного листа меч никого не мог поранить всерьез. Но горе тому, чьей головы он коснулся бы! Тибетцы верили, что если в толпе скрывается какой-нибудь враг религии, то он будет насмерть поражен мечом. Так было всегда. И если почему-либо меч оказывался бессильным, его карающую роль брала на себя сама толпа.

Пандит и бурятский лама посмотрели друг другу в глаза. Они ничего не знали друг о друге. Вокруг неистовствовала приплясывающая толпа. Вспышкой необузданной радости встретила она падение меча. На сей раз боги были довольны обитателями города небожителей. Все смеялись, радостно поздравляя и приветствуя знакомых и незнакомых.

«Надо выяснить, кто это, — подумал бурятский лама, — иначе может случиться что-нибудь непредвиденное».

«Так может смотреть только интеллигент, — мысленно рассуждал пандит. — Как это я сразу не разглядел в нем образованного человека? Интересно, какие цели он преследует… Конечно, он не лама и не настоящий паломник. Кто же он?»

Пандит сложил пальцы в мудру «священного колеса». Немного поколебавшись, бурятский лама ответил ему мудрой «колесницы». Тогда пандит сложил ладони в знаке «намаскар», означающем приветствие. Лама ответил сложной фигурой, символизирующей ясность, определенность. «Встреча», — показал индус. «Встреча», — ответил бурятский лама.

Ликующая толпа разделила их. Но они отыскали друг друга и пошли рядом.

— Что, если после аудиенции? — тихо спросил пандит по-монгольски.

— Когда взойдет луна, — на том же языке ответил бурят.

— Где? — прошептал пандит.

— У дворца Шадда, — ответил лама.

Они еле заметно кивнули друг другу и разошлись.

В тот же день Цыбиков посетил Цэрена и все рассказал ему об индийце, который так беспокоил их своим тайным и зловещим соперничеством.

— И все же это может быть ловушкой, — сказал Цзрен. — Пойду я. Вы и так слишком на виду. К тому же мне легче будет оправдаться…

Когда Цэрен прошел через Бирюзовый мост, сзади него возникли две тени. Бесшумно выпрыгнули они из черного сумрака галереи на лунную дорогу. Но что-то звякнуло вдруг в тишине. Может, это оружие задело о кольчугу, а может, просто упала серебряная монета на каменную плиту. Монгол вздрогнул и оглянулся, словно услышал, как резко зазвенел тот самый астральный колокольчик. Здесь-то и набросили ему на голову мешок.

Он не вскрикнул и покорно дал себя связать. Только подумал, что пандит все же предал их, заманил в ловушку. Недаром он следовал за ними, как тень. Недаром, улучив момент, вовлек Цыбикову в немую беседу посвященных. Но разве знание мудры — вина? Разве не может бурятский лама тянуться к истокам буддизма? К истокам индийского света? К тому же они убедятся сейчас, что ошиблись! Не того взяли…

Его втолкнули в носилки и куда-то понесли. Он слышал, как шаркают по земле подошвы — торопливо и часто. Очевидно, его носильщики шли быстрым, сбивающимся на бег шагом. Носилки тяжело колыхались в их неловких руках. Вскоре похитители поставили носилки на землю, и пленник больно зашиб локоть от резкого толчка. Тихо пошептались о чем-то, отдыхая. Потом так же резко рванули носилки с земли, и опять по лунной пыли неведомых улиц зачастили шаркающие шаги.

Все чаще останавливаясь для отдыха, неизвестные похитители протащили его через весь город. Наконец, в последний раз бросив носилки, они выволокли его и куда-то повели. Потом был подъем по лестнице, спуск и опять подъем. Тепло, запах курительных свечей и горящего масла подсказали пленнику, что он находится в комнате. Его развязали, сняли с головы душный мешок.

Неяркий огонек в масляной плошке не резал привыкшие к темноте глаза. Цэрен огляделся. За низким лакированным столиком сидел лама в тоге, казавшейся почти черной. Рядом с ним стояли письменный прибор и глиняный, оправленный в серебро чайник. На полу лежала плетеная циновка. Перед бронзовой статуэткой Майтреи медленно дымилась красная точка курительной свечи. Лампадка оставляла лицо черного ламы в тени. Молча смотрел он из этой тени на Цэрена, неподвижный, как мумия. Даже пламя не шевелилось от его дыхания. Потом вдруг как-то совсем буднично сказал по-русски:

— Рад видеть вас у себя, милостивый государь. Прошу садиться. Не взыщите, что нет стульев. Сами понимаете, обстоятельства.

Цэрен молча стоял посреди комнаты. Перебегающими иголочками возвращалось кровообращение в освобожденные от веревок руки. Ослепительной вспышкой возникло в мозгу лицо пандита. «Где?» — спросил он Цыбикова по-русски в той праздничной толпе. «Где?» Значит, все было недаром. Слежка, тайная беседа на пальцах и это неожиданное русское «где». За ними наблюдали все время, их подозревали, может быть, многое знали о них. Припомнился одноглазый и смерть его в перестрелке, в которой все стреляли в воздух, и загадочное поведение хамбо-ламы в Нагчу.

— Для чего вы предприняли эту ночную прогулку и кто вас ждал у дворца Шадда? — опять по-русски спросил его черный лама.

«Нелепый вопрос. Уж это-то они знали точно, — кто и зачем ждал его».

— Молчать бессмысленно, дражайший. Вас взяли рядом с условленным местом. Вы шли на тайное свидание, это установлено. С кем?

А он подумал, что молчание тоже выдает его. Бурятский лама должен хоть что-то знать по-русски. И раз его принимают за Цыбикова…

— Я плохо говорю на этом языке, — по-монгольски ответил Цэрен.

— Да ну? — казалось, искренне удивился черный лама. — С каких это пор? — и, переходя на монгольский, со вздохом сказал: — Подчиняюсь вашей причуде. Но должен вам заметить, вы сами вскоре откажетесь от нее.

«Почему делами лхасской полиции ведают черношапочные ламы? Или это не полиция? А может, он вовсе не черношапочный лама?»

Пленник чувствовал, что очень многое зависит от правильного ответа на эти вопросы. Отчаянно необходимо было знать, где он и кто этот человек в черном, который так легко и свободно говорит по-русски и по-монгольски.

— Кто вы? — спросил он. — Зачем меня похитили? Где я?

Черный лама тихо рассмеялся.

— Прошу понять одно, — сказал он. — Вас арестовали, когда вы шли на тайную встречу. Этого вполне достаточно, чтобы… Но неужели вы сами не понимаете? Право, ваше запирательство похвально, но не надо впадать в излишнюю наивность. Какие дела могут быть у монгольского монаха с индийским пандитом?

«Да, шел на встречу с пандитом! Это так. Отрицать не приходится… Но какая в том крамола? Сам факт не может еще служить обвинением. Но, с другой стороны, он вызывает ряд весьма серьезных вопросов. Все дело в том, как лучше ответить на них. Ответ должен снять все подозрения. Нужно придумать безупречное объяснение!.. Правда, остается еще сам пандит. Но что он может добавить к тому, что было? Нет, нет! Ответ должен вмещать в себя все: и сговор о тайной встрече, и мотивы, по которым бурятский паломник мог на такую встречу пойти».

— Мне жаль напрасно расходуемой вами мыслительной энергии, — тихо сказал черный лама, вновь переходя на русский. — Все это впустую. Допустим, вы найдете сейчас более или менее удовлетворительное объяснение вашей ночной прогулки к дворцу Шадда. Что с того? Или вы полагаете, что здешнее правосудие руководствуется римским правом? Никакие слова не могут снять подозрений. А что, кроме слов, сможете вы положить на алтарь истины? Итак, о чем собирались вы говорить с пандитом?

О чем собирались с ним говорить? — по-монгольски повторил черный лама.

— Весь долгий и тяжелый путь сюда, — сказал Цэрен, садясь на циновку, — я страдаю от того, что получил некоторое образование в светской школе. Да, меня интересуют святыни Лхасы. Что в том плохого? Почему я не могу встретиться с образованным человеком из далекой страны? Почему мне нельзя побеседовать с ним?

— Ночью? В темных арках заброшенного дворца?

— Да, ночью, в уединенном месте. Всех здесь в чем-то подозревают! Так неужели понятное желание избежать лишних подозрений тоже может быть поставлено в вину?

— В вину можно поставить все, что угодно. Вы это прекрасно знаете. Даже отсутствие всякой вины может быть расценено как изощренная ловкость преступника. Не в вине суть. Кто следил за вами?

— Да хотя бы тот же пандит! Я видел в нем назойливого шпиона. Когда же он подошел ко мне, я даже обрадовался возможности поговорить с ним и уладить возникшее недоразумение.

— Чего же хотели вы достичь нынешней ночью: усыпить подозрения шпиона или найти ответы на вечные вопросы в беседе с ученым пандитом?

— И того, и другого. В зависимости от обстоятельств.

— Прошу пояснить.

— Я и до сих пор не знаю, кто этот индиец. Может быть, он такая же жертва всеобщей подозрительности, как и я. Не исключено также, что это именно он заманил меня в ловушку.

— Прямота и отлично разыгранная наивность ваших ответов может, согласен, растрогать такого человека, как я, всегда готового отдать должное партнеру, — черный лама вновь заговорил по-русски. — Лхасская полиция же этого просто не оценит. Вы взяли неверный тон. Или с полицией вы предполагаете говорить иначе? Я не хочу изнурять вас дальнейшим допросом, так сказать, втемную. Почему вы взяли на себя роль Цыбикова? Давайте говорить откровенно, где Гонбочжаб Цэбекович? Зачем вы пришли вместо него?

«Все кончено. Разоблачены. Теперь действительно все кончено. Но как они могли узнать? Непостижимо… Может быть, кто-то из знакомых бурят увидел его здесь?»

— Не ломайте понапрасну голову. Все в мире имеет естественное объяснение. И даже здесь, среди молитвенных колес Тибета, самое простое объяснение будет и самым разумным. Я узнал вашего друга. Это Гонбочжаб Цыбиков.

— Узнали?!

— Вот вы и заговорили по-русски! Я же предупреждал, что вы сами прекратите бессмысленную игру. Похвально-с!

— Разве я сказал это по-русски? Впрочем, теперь это не имеет значения. Теперь…

— Вы правы, это не имеет теперь значения. А я действительно узнал его. И вас тоже.

Черный лама снял шапочку и, взяв лампадку, приблизил ее к своему лицу.

Цэрен наклонился, напряженно вглядываясь в резкие черты совершенно незнакомого лица. «Нет, я никогда не встречал его. Никогда. Он не тибетец, не бурят, не монгол. Похож на корейца или на японца».

Вдруг лицо черного монаха неуловимо изменилось. Шире раскрылись черные щелки глаз, выпятилась нижняя губа, щеки разошлись в доброй и глуповатой улыбке.

— А господина не хосит лазве больси лапси?

«Свист в ушах. Как астральный колокольчик. Поймать. Ухватить. Так, так… Поезд. Колеса. Белая струя пара. Все не то, не то. Китобойная шхуна. Прогорклый запах ворвани. Самоходный корвет. Две мачты со снастями. Дым из трубы. Параллельно горизонту. Или трехтрубный крейсер? Нет, не то, но где-то рядом, где-то совсем рядом. Надо возвратиться, возвратиться… Куда? Забыл! Флотские офицеры? Духовой оркестр на разряженной барке. Китайские фонарики. Фейерверк. Военный оркестр. Тамбурмажор. Полонез. Штабс-капитан Цикламенов. Офицерское собрание! Бильярд!! Повар-китаец!!! Вот!!!»

— Ли-хуэнь!

— Ай-я-яй, дорогой Цэрен! Забыли старого знакомого. А я так вас сразу узнал. Нехорошо, ученый господин, право, нехорошо! Но я на вас не в обиде.

— Как прикажете именовать вас теперь? — спросил Цэрен.

Он припомнил повара-китайца, у которого столовался в бытность свою в далеком русском городе Владивостоке.

— Перед вами настоятель одного очень древнего буддийского храма, расположенного в уединенной долине страны Ниппон.

— Что же вы делаете здесь, в Тибете, святой настоятель?

— Э нет, так не годится, милостивый государь. Я уже достаточно пришел вам на помощь. Не стремитесь пока к большему. Спрашивать буду я… Для начала позволю себе спросить вас и о господине Цыбикове, и о господине пандите. Я хочу знать, когда и где вы познакомились с ним? Что у вас общего?

— Сегодня должна была состояться первая наша встреча.

— Вот уже несколько дней индийца и Цыбикова видят вместе. Не надо глупой лжи. Иначе не рассчитывайте на пощаду. Своих-то встреч с Цыбиковым вы, надеюсь, не отрицаете?

— Самое смешное, святой настоятель, что я говорю правду. И теперь, и ранее я сказал чистую правду об индийце.

— Прошу запомнить, — тихо сказал черный лама, — что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы заставить вас сказать все. Мне нужно знать, что связывает вас с этим пандитом. И я узнаю это, невзирая ни на что. Пандит уже заговорил. Сейчас я только уточню у него некоторые сведения. После этого вы будете отвечать мне вдвоем. Обдумайте пока свое положение. А где теперь господин Цыбиков? И не создавайте себе сладких иллюзий. Я располагаю абсолютными методами узнавать правду. Встать! — закричал он, подымаясь из-за столика.

Цэрен встал.

— К стене!

Подошел к стене.

— Вытянуть руки!

Уперся ладонями в стену.

Черный лама быстро провел руками по его одежде.

— Можете сесть, господин Цэрен, — спокойно заметил он, не найдя оружия.

Взяв с письменного прибора ножички и тушевые иглы, он вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. Звякнул тяжелый тибетский замок.

Цэрен быстро огляделся. Окон в комнате не было. Медленно обвел всю ее внимательным, сосредоточенным взглядом. Циновка из рисовой соломки, чайник, расписной столик, светильник, Майтрея — все. Свечка у Майтреи обратилась в тонкий столбик серого пепла. Он встал и потянулся к бронзовой статуэтке, но тут же опустил руку. Сломанный столбик пепла мог выдать. Осмотрел столик. Внимание его привлек маленький, позеленевший от времени субурган, который, как пресс-папье, прижимал бумажную стопку. Он взял его в руки и повернул основанием к себе. Тонкий лист меди закрывал круглое отверстие. На металле ни вмятины, ни царапины. Субурган никогда не открывали. Выгравированные на медной крышке скрещенные ваджры охраняли чьи-то святые останки. В центре эмблемы был мистический знак Янь и Инь, символизирующий единство противоположных начал в природе. Цэрен перевел взгляд на лампаду. Подумал, что и запах паленого может выдать. Поискал, чем бы открыть субурган. Взял со столика кисточку с острой костяной ручкой и попытался поддеть крышку. После некоторых усилий она отлетела с тихим печальным звоном. Субурган был набит можжевеловой хвоей, в которой покоились цилиндрики с молитвами. Осторожно поставив крышку на место, но не закрепив, он водрузил субурган на столик. После этого той же костяной ручкой вспорол подкладку своего халата и достал оттуда похожие на хранящиеся в субургане цилиндрики. Засунув их поглубже в можжевельник, закрыл субурган и поставил на место. Потом положил кисточку в лакированный черный пенал. Теперь можно было не опасаться обыска.

Пандита схватили, как только наблюдатели донесли, что бурятский лама вступил на мост. Связанного, с мешком на голове, принесли его в тот же самый трехэтажный дом с окнами во внутренний дворик, который стоял на глухой окраине Лхасы. Владея высокой культурой йоги, пандит, оказавшись в носилках, легко освободил руки и проделал дырку в мешке. Поэтому он знал, куда его принесли.

В комнате, где с него сняли мешок, не было ничего, кроме циновки, чайника и лампады. Его оставили здесь одного, и долго никто к нему не приходил.

«Допустим, этот мнимый бурятский лама оказался шпионом, — рассуждал пандит. — Его подослали ко мне, чтобы завлечь в уединенное место. Но зачем? Разве трудно арестовать меня дома или на улице? Что-то я не заметил, чтобы тибетская полиция практиковала тайные аресты. Тогда зачем все это? Может быть, агенты, которым поручили арестовать меня, просто поторопились? Не дождались, пока мы встретимся, пока лжелама не вытянет из меня неосторожных слов. Все это слишком неуклюже, чтобы быть правдой. Очевидно, за кем-то из нас следили и, выяснив, что мы как-то связаны, решили арестовать. В таком случае должен быть арестован и этот бурят. Наконец, последнее время мы часто оказывались рядом, а это тоже могло внушить подозрение…»

Брякнул бронзовой замок, и дверь, скрипя, отворилась.

— Здравствуйте, господин пандит. Рад вас вновь видеть у себя, — сказал, входя в комнату, лама в черной тоге.

Пандит сразу узнал его.

— Вот уж не думал, что вы станете прибегать к столь недостойным методам, святой отец, — сказал он.

— Вы тоже обманули мое доверие, господин пандит.

— Зачем вам понадобилось это похищение, эти носилки? Неужели…

— Я выдам вас китайской администрации, господин пандит, — перебил его черный лама, — если вы не расскажете мне о себе все. Не кажется ли вам, что роль агента несколько не вяжется с вашей глубокой ученостью и утонченным гуманизмом?

— Вы ошибаетесь, святой отец, я…

— Для вас я уже не лама! — повысил голос японец. — Я самурай и слуга императора! Если вы не дадите нужных мне сведений, то завтра же вас передадут в руки амбаня! Надеюсь, мне не надо объяснять, что с вами сделают китайцы?

— Не надо запугивать меня, господин самурай. Вы слишком тонкий человек, чтобы не понимать этого. Ни угрозой, ни пыткой вы не узнаете от меня больше, чем я захочу сказать. Вы же знаете, что я сам смогу остановить свое сердце. Давайте говорить как здравомыслящие люди. Однажды мы сумели договориться…

— Однажды я просто пощадил вас… Хорошо, давайте говорить как разумные люди. Мои агенты поторопились схватить вас и этого русского.

— Он русский?

— Вы знаете лучше меня, кто он.

— Я скажу вам всю правду. Этот человек слишком часто появлялся на моем пути, чтобы я мог его не заметить. Сначала я решил, что он следит за мной. Потом понял, что он выполняет какую-то миссию. Тогда я решил встретиться и поговорить с ним. Очевидно, это навело вас на его след, и вы, решив, что мы связаны, предприняли эту акцию. Она неразумна, святой отец.

— Допустим. А зачем вы решили встретиться?

— Чтобы, по меньшей мере, не мешать друг другу.

— Довольно, господин пандит! — Японец раздраженно махнул рукой. — Я по горло сыт разговорами о гуманизме. Я обращаюсь к вам, как разведчик к разведчику: мне нужны доказательства, что вы не связаны с русской секретной службой. Вот и все. Либо я получу их, либо… Мне нет дела до того, как вы именуете свою миссию, но она на этом закончится. Вы понимаете меня?

— Я не разведчик, святой отец, по крайней мере не такой, как вы, но я понимаю вас. Боюсь только, что, кроме честного слова, у меня не найдется других доказательств.

Раскрылась дверь, и в комнату вбежал молодой монах в такой же, как у японца, угольно-черной тоге.

Он что-то прокричал по-японски. Пандит разобрал только два слова: «англичане» и «сэнсэй».

Черный настоятель сразу же поднялся и, чуть наклонив голову, сказал:

— Я покину вас на некоторое время, господин пандит.

Японцы ушли, заперев за собой дверь…

Загрохотал замок, и в комнату Цэрена в сопровождении черного ламы вошел пандит. Он по индийскому обычаю сложил ладони на груди и поклонился, Цэрен ответил на поклон.

— Садитесь, господа, — сказал по-английски японец, указывая на циновку, — я свел вас здесь не для допроса. Произошло событие, резко изменившее все мои намерения и планы. Надеюсь, что оно затронет также и вас. Только что получено известие, что английская армия перешла индийско-тибетскую границу.

Пандит тихо вскрикнул и беспомощно развел руками.

— Да, господа, — продолжал японец. — Несколько кавалерийских эскадронов и дивизион горной артиллерии движутся уже по дороге к Лхасе. Это вторжение! Артиллерия жестоко подавляет всякое сопротивление. Не сомневаюсь, что страна будет оккупирована. Китай вряд ли вмешается… Вы не ожидали этого, не правда ли, господа?

Цэрен молча затряс головой. Пандит все так же беспомощно развел руками.

— И я, признаться, не ожидал, — японец опустил голову, — хотя ничего неожиданного тут нет. Все в порядке вещей. Теперь вся наша возня становится бессмысленной. Для меня по крайней мере. Я не питаю к кому-либо из васличного зла. Посему и отпускаю вас, господа… На свой страх и риск. Советую поскорее покинуть Лхасу.

Он встал. И они тоже поднялись со своих мест.

— Торопитесь, господа, — сказал японец, открывая дверь.

— А вы? Что будете вы делать, господин настоятель? — нерешительно спросил пандит.

— Мне надлежит сделать то, что положено японцу, который не оправдал доверия своего императора, — спокойно сказал он, освещая им лестницу лампадой. — Прощайте, господа.

Они спустились во внутренний двор и длинной, как туннель, подворотней вышли на улицу. Над Лхасой уже занимался зеленый рассвет.

Они молча поклонились друг другу и разошлись. Цэрен поспешил к Цыбикову, который уже давно ждал его и, наверное, волновался.

Индиец же, сосредоточенно глядя себе под ноги, пошел куда глаза глядят.

Он принял весть о вторжении как личное крушение. Нет, дело было вовсе не в том, что его обманули. Его никто не обманывал. Он знал, что по его следам рано или поздно пойдут солдаты, но не хотел этого знать. Пусть даже это не он, а те безымянные пандиты, которые побывали здесь до него, проложили дорогу горной артиллерии. Но что это меняло для него лично? Разве не взял он на себя определенную миссию, которую даже наедине с собой не решался назвать подобающим словом? И разве английский полковник снисходительно не подыграл ему в этом стыдливом умолчании? Тот самый полковник, который послал в Тибет его и еще многих до него и который ведет теперь на Лхасу войска…

Есть неумолимая логика поступков. Именно она, а не тайные благие желания людей, управляет событиями.

Все желания и все мысли, которые родились в тот день, когда он дал свое согласие, так и остались в нем. И так же молчаливо они умрут. Их просто нет для мира, поскольку они не воплотились в деяния. Но между той необратимой минутой согласия и страшной вестью о военном вторжении уже установилась беспощадная, ничем не прикрытая связь. И в том увидел пандит проявление неумолимой логики поступков, которые, как часто оказывается потом, противоречат первоначальным желаниям.

Когда взошло солнце, в небе закружился сухой колючий снег. С тихим звоном падали на холодную землю крохотные льдинки. Казалось, что где-то далеко-далеко, в пещере отшельника, звонит астральный колокольчик. Лхаса проспала последнюю мирную ночь своей истории. А бронзовые боги все улыбались неповторимой улыбкой отрешенности и всезнания.

Послесловие автора

Специалисты-тибетологи легко узнают в главном герое этого повествования реальное историческое лицо: Гонбочжаба Цэбековича Цыбикова, замечательного русского путешественника, успешно завершившего героические исследования Пржевальского, Козлова, Роборовского. Кто же тогда Р. H.?

Цыбиков действительно встретил в Лхасе тайного агента англичан — индуса, о котором нет почти никаких сведений.

Англичане несколько раз засылали под видом паломников хорошо обученных индийских пандитов в недоступные области Гималаев. Наиболее известен среди них Сарат Чандр Дас, оставивший после себя интересные путевые дневники. Но Цыбиков и Дас посетили Тибет в разное время. Пандит Р. Н. выступает, таким образом, как своего рода собирательный образ. В лице пандита Р. Н. автор хотел показать особый род разведчика — высокообразованного и любознательного путешественника, так сказать, разведчика поневоле, что, конечно, не помешало английским колониальным властям провести детальную разведку дорог и послать военную экспедицию. Английское вторжение в Тибет состоялось через два года после путешествия Цыбикова, но как раз в тот момент, когда в Лхасе еще находился последний из разведчиков-индийцев — пандит М.

Дневники Даса и Цыбикова содержат ряд невосполнимых пробелов. Именно это обстоятельство и поставило автора перед проблемой логической реконструкции некоторых событий. Конечно, автор расспрашивал специалистов, рылся в архивах, даже совершил поездку по следам своих героев. И все же главным орудием по восстановлению утраченных звеньев повествовательной цепи было воображение — по сути основное орудие писателя. И хотя автор исходил из характеров героев, конкретной исторической обстановки, опирался на многочисленные документы, все же только с помощью вымысла удавалось перебросить мосты через провалы незнания.

Есть, конечно, некоторая опасность в столь откровенных признаниях. У читателя может возникнуть соблазн провести слишком резкую и определенную границу между авторским вымыслом и исторической правдой. Так поступать не следует. Реальность иногда бывает более фантастической, чем любой вымысел, а фантазия позволяет воссоздать исторические события с большей полнотой, чем подробная летопись.

Итак, автор постарался показать читателю «закрытый» Тибет в кульминационный момент истории.

В 1904 году английская военная экспедиция пересекла границу Индии с Тибетом и вторглась в страну. Сопротивление слабой и плохо вооруженной тибетской армии было подавлено огнем горной артиллерии. Овладев перевалами, англичане взяли под контроль все дороги и начали наступление на Лхасу. Вскоре столица далай-ламы была оккупирована иностранными войсками.

Книга непосредственно подводит читателя к этому эпизоду. Это тоже не случайно. После оккупации маленькой свободолюбивой страны уже нельзя было говорить о «закрытом» Тибете. Военная экспедиция как бы подвела своеобразный итог многолетним исследованиям Тибета. И как бы ни обманывался на свой счет один из героев этой книги, пандит Р. H., он, безусловно, облегчил путь английским войскам. Но для нас более существенно другое: пандит и бурятский лама были последними, кто видел Тибет перед оккупацией, наложившей роковой отпечаток на судьбу страны.

Поэтому вполне закономерно закончить повествование именно на этом событии.

Автор прощается с читателем и желает ему благополучия: «Сарва мангалам».

Список часто употребляющихся тибетских, китайских, монгольских и санскритских слов

Абидарма — метафизическое учение о высшем разуме (санскр.).

Авалокитешвара — бодисатва (десятиликий Арьяболо, Львиноголосый и т. п.). Далай-ламы считаются «перерожденцами» Авалокитешвары (санскр.).

«Авеста» — священная книга древних персов.

Адибудда — создатель мира (санскр.).

Алун — серьга в виде кольца с бирюзой. Носят в левом ухе.

Амбань — китайский наместник.

Амдо — область, населенная преимущественно монголами.

Ани — монахиня.

Ара — китайская водка, спирт.

Аргал — сухой помет, служит для топлива.

Архат — святой отшельник (санскр.).

Арьяболо — см. Авалокитешвара.

Асана — поза (санскр.).

Ахимса — принцип, запрещающий причинять вред живому (санскр.).

Багаван — см. Будда.

Балины — символические жертвы из теста.

Банак — тангутская черная палатка.

Бардо — время между смертью и новым перерождением.

Бо (Бонь) — шаманство (монг.).

Богдыхан — китайский император.

Бодисатвы — класс буддийских божеств.

Бой — курительные свечи.

Бонь-по (Бон-па) — древняя религия Тибета, см. Б о.

Брама — один из верховных богов брахманистов (санскр.).

Брахманы — высшая каста индийских жрецов.

Будда — буквально «осененный истиной» (санскр.). Так стал называться Гаутама (Сидракха, Шакья-Муни) после просветления. По-тибетски — Чжу.

Будды — класс буддийских божеств.

Бхава-чакра — колесо жизни.

«Бхагавад Гита» — священная древнеиндийская поэма.

Бутии — племя.

Ваджра — священный жезл, символ грома.

Ваджрапани — последний из пантеона 1000 будд. Изображается с ваджрой (см.).

Ван — князь.

Веды — древние санскритские тексты.

Вишну — бог созидания (санскр.).

Виная — правила монашеской жизни (санскр.).

Габал — чаша-череп.

Гадам-побран — дворец в Ташилхуньпо.

Гологи — кочевое племя.

Гуань-инь — женское китайское божество, аналогичное Авалокитешваре (см.).

Гуру — учитель (инд.).

Гэлугпа — господствующая в Тибете «желтошапочная» секта.

Гэсер-хан — легендарный герой монгольских и тибетских сказаний.

Далай-лама — верховный лама, правитель Тибета.

Дацан — религиозный центр, факультет.

Джайнизм — религия в Индии, близкая к буддизму.

Долм а-Т ара (Белая и Зеленая) — женское божество.

Дорин — длинный камень, колонна.

Дрилбу — священный колокольчик.

Дун-ингши — придворный писец (тибет), высокий чин.

«Дхаммапада» — памятник раннебуддийской литературы.

Дэмчок — страшное божество-хранитель.

Еграи — племя.

Ира — кушак.

Кали — супруга Шивы, богиня смерти (санскр.).

Кам — провинция Тибета.

Ла — перевал (тибет.).

Лама — буквально «выше нет» (тибет) — монах.

Лан — единица веса (кит), равная 37,3 грамма.

Ландарма — царь, гонитель буддизма.

Лимбу — племя.

Лин — дворец хутухту (см.).

Линхор — круговой обход лхасских святынь.

Лхамо, Палдан-Лхамо — страшная богиня, покровительница Лхасы.

Майтрея — бодисатва, будда грядущего мирового периода (санскр.), Чжамба-Гонбо (тибет).

Манджушри — бодисатва, «милостивый Будда» (санскр.).

Mандал — символическое изображение мира.

Мани — молитва (санскр.).

Мэньдон — священная стена.

Мара — бог смерти, демон зла (санскр.).

Махаяна — «великая колесница», направление в буддизме (санскр.).

Мудра — исполненное смысла положение пальцев (санскр.).

Мурва — просо (тибет).

Нагарджуна — основатель махаяны (см.).

Нгари — провинция Тибета.

Накорпа — паломник (тибет).

Обо — священная куча камней (монг.).

Орос — европеец (монг.).

Падма-Самбава — проповедник буддизма в XI веке.

Паньчэнь-лама — (паньчэнь-ринпочэ) — второй высший иерарх Тибета.

Патра — нищенская чаша.

Потала (В удал а) — резиденция далай-лам.

Риньпочэ — великая драгоценность (тибет), хутухту (монг.) — «перерожденец» великого ламы.

Рупия — индийская монета.

Сакья-Муни (Шакья-Муни) — см. Будда.

Салары — китайские татары.

Санскара — цепь перерождений (санскр.).

Секты: гелукпа — господствующая; каргидпа; карма;

нинма — старая красношапочная;

сакья — красношапочная;

сангоспа; сарбо — новая.

Сронцзан-гамбо — царь, легендарный основатель Лхасы.

Субурган (ступа, чайтья, чортэнь) — буддийское культовое сооружение.

Сутры — поучения Будды (санскр.).

Сэрбум — золотая урна, куда кладутся билетики с именами кандидатов в далай-ламы.

Тантра, тарни-чжюд — мистическое учение.

Тарни — см. тантра.

Тулку — «перерожденцы» настоятелей крупных монастырей (монг.).

Упанишады — древние санскритские тексты.

Xадак — шелковый шарф для подношений.

Хамбо — духовный глава дацана.

Харасульта — вид антилоп (монг.).

Хинаяна — «малая колесница», направление в буддизме.

Хутухту — см. риньпочэ.

Цандан — сандаловое дерево.

Цзамба — поджаренная ячменная мука.

Цзонхава — реформатор буддизма в Тибете.

Цинпонь — китайский чиновник.

Чан — тибетское пиво.

Чжу — см. Будда.

Чойчжоны — страшные духи, хранители учения.

Чох — китайская медная монета.

Шакти — женское божество.

Шакья-Муни (Сакья-Муни) — см. Будда.

Шэньрэзиг — см. Авалокитешвара.

Шива — бог разрушения (санскр.).

Юдам — охранительное божество.

Ямантака — страшный дух-покровитель.

Путь далай-ламы

(Послесловие к «Бронзовой улыбке»)

Настоящее — следствие прошлого и причина будущего. В буддизме эта тривиальная истина возведена в ранг абсолюта. Ее олицетворяет колесо закона, осеняющее пагоды и монастыри.

В одной из поездок по Индии я посетил «Тибетский дом» — нечто среднее между храмом, постоялым двором и представительством далай-ламы, проживающего в курортном местечке Дармасала, где после восстания 1959 года нашли приют многие из бежавших вместе с ним тибетцев.

Я заполнил специальный листок, где требовалось указать обычные анкетные данные и цель предполагаемого посещения первосвященника. Внимательно изучив анкету, управитель сказал, что его святейшество охотно встретится со мной, но это будет не ранее, чем через две недели, когда он вернется из дальней поездки.

— К сожалению, срок моей командировки заканчивается несколько раньше. — Я не сумел скрыть огорчения.

— Ничего, — управитель попытался утешить. — Вы родились в год Деревянной Свиньи, как и его святейшество. Звезды благоприятствуют встрече.

И она действительно состоялась — ровно через пять лет — в столице Монголии Улан-Баторе, куда далай-лама приехал, чтобы принять участие в Пятой Азиатской буддийской конференции за мир (АБКМ).

Гандантэгчинлин — внушительный комплекс храмов, монастыря и духовной школы, основанной в 1838 году, — сверкал свежей краской и позолотой наверший. Трепетали на ветру флаги пяти стихий, придавая происходящей церемонии некий надмирный, космический смысл. Обширный двор обегала ковровая дорожка, застланная желтой широкой лентой, символизирующей путь ламаизма, на который высокий гость ступил сорок четыре года назад.

В главном храме было не протолкнуться. Желтые, красные, красно-желтые сангхати монахов казались при ярком электрическом свете языками пламени. Ухали барабаны, звенели серебряные колокольчики, голоса лам, читавших священный ганчжур, сливались в однообразный рокочущий напев.

Он сидел у северной стены на высоком троне, принадлежащем хамбаламе С. Гомбожаву, президенту АБКМ, главе монгольских буддистов, члену Всемирного Совета Мира. Перед ним стояли украшенная кораллами мандала — символ вселенской мощи, сосуд с амритой — напитком бессмертия, заткнутый кропилом из павлиньих перьев. Сзади, освещенные лампадами, сверкали позолоченные фигурки богов, впереди выстроилась очередь лам с голубыми шарфами — хадаками — в руках. Это был одновременно и молебен, который служил сам далай-лама, и аудиенция, которую высший иерарх ламаизма давал монгольскому духовенству, связанному с его покинутой родиной давними и сложными отношениями.

Я следил за плавными и очень точными жестами далай-ламы и невольно любовался искусством и быстротой, с которыми он касался склоненных голов. В его прикосновениях ощущались ласка и дружелюбие, его улыбка всякий раз была неожиданной и глубоко личной, словно предназначенной именно для того человека, который вручал в данный момент голубой шелк привета.

Как и другие, он был очень коротко острижен, его красное с желтыми концами монашеское платье открывало, по уставу, правое плечо, как у Будды Шакья-Муни на свитке, осенявшем «львиный» с пятью подушками трон. Смуглое, красивое, очень живое лицо, простые, чуть притемненные очки, и всякий раз, как нежданная вспышка, подкупающая улыбка на точеном скуластом лице.

На церемонии присутствовали только ламы, немногочисленные паломники и местные журналисты. Ни один иностранный гость, прибывший на конференцию, а тем более корреспондент, несмотря на все ухищрения, не был сюда допущен. Мне не стыдно признаться, что я испытывал суетную мирскую радость при мысли о том, что одно-единственное исключение все же было сделано…

Я стоял в четырех шагах от трона, преисполненный ликования, жгучего интереса, словом, чего угодно, но только не смирения, как этого требовали обстоятельства, нет. Впервые посторонний, да еще заведомый атеист, открыто, не таясь, мог присутствовать на богослужении живого бога. Да и сам Четырнадцатый далай-лама молился на монгольской земле тоже впервые.

На другой день, выступая с трибуны, украшенной знаком скрещенных громовых стрел, он скажет:

— Чудесный цветок расцвел на прекрасной земле Монголии, издавна связанной с моей страной. Если мир станет высшей целью каждого человека, не будет войн на земле.

Познав войны и беды, он понял, что из всех высоких истин самая высокая — мир. Я видел, как служки бережно расправляли ту желтую ленту во дворе, на которую он должен был ступить, как разглаживали на ней каждую морщинку. Старый, согбенный лама, поддерживаемый с двух сторон, не решился даже выйти на воздух присесть, потому что не имел сил перешагнуть эту неприкосновенную трассу, на которой не мог быть оставлен ничей посторонний след.

Как все же разнятся отвлеченная аллегория и реальность. В жизни Четырнадцатого далай-ламы не часто выпадали прямые безоблачные пути. Разве что в раннем детстве, если только было оно у человека, рожденного стать богом.

В синонимическом ряду «живой бог», «великий лама», «второй кормчий» последнее определение представляется наиболее точным. И вот почему. В священных текстах Тибета говорится: «Хороший друг подобен проводнику при отправлении в неведомую страну ужасов, подобен рулевому при переправе в лодке через большую реку… Хотя бы ты был исполнен всех достоинств и вошел бы в лодку великого учения, но если не будет ламы, то ты не будешь в состоянии спастись от санскары круговорота причин и следствий. Поэтому необходимо опираться на хорошего друга, как на рулевого». «Хорошие друзья» в ламаизме подразделяются на четыре ступени: лама, бодхисаттва, будда, воплощенный в человеческое тело, и, наконец бестелесный, пребывающий в совершенном блаженстве будда. Несмотря на то что лама занимает в этой иерархии лишь начальную ступень, его именуют самым полезным и важным «другом», способным направить человеческий дух на пути к совершенству в мрачном лабиринте грубой материи. Первые среди лам — паньчень и далай — «Великие кормчие»; хотя китайская пропаганда в недавнем прошлом присвоила сей предикат совсем иному лицу…

Название «лама» дословно означает «небесная матерь» и толкуется как «выше нет». И действительно, ламы безраздельно главенствуют в сложной иерархии северного буддизма. Лишь где-то в самом низу под ними находятся божественные бодхисаттвы, ужасные стражи веры, могущественные боги соседних народов, духи рек и духи гор.

Столь же строгой последовательности подчиняется и закон перерождений. «Магическое тело» будды или бодхисаттвы — это нить, на которую нанизываются жемчужины человеческих воплощений. Наиболее чтимым божеством из разряда бодхисаттв — существ, заслуживших нирвану, но оставшихся помогать людям, — является Авалокитешвара, перерожденцами которого и считаются все далай-ламы.

«Вода эта — слезы мои, а ты их замутила, — говорится в тибетской сказке «Волшебный мертвец», — трава эта — волосы мои, а ты их рвала, земля эта — мясо мое, твои кони его топтали…»

Чтобы чужие лошади не подняли пыль на дороге вокруг Поталы, чтобы не замутили священные источники и не сожгли посевы чужие воины, были врыты в землю магические камни, обагренные кровью по обрядам древнего черношапочного тенгрианства. Китайскими иероглифами и тибетскими буквами высекли на них тексты мирного договора с Китаем, заключенного еще в 822 году, когда Тибет пребывал на взлете славы и могущества. До самых последних дней один такой камень стоял у входа в храм «Большого Чжу» — главной святыни Лхасы.

Тибетский текст — отрывки из него приводятся ниже — дает четкое представление о взаимоотношениях обоих государств в древности и столь же ясно отвечает на вопрос, вполне естественный, почему ныне у храма «Большого Будды» уже нет упомянутой стелы. Обратимся к тексту:

«Великий государь Тибета, Священный государь чудодейственных сил и Великий государь Китая, правитель Китая, Хуанди [император], племянник и дядя совещались друг с другом с целью сблизить их государства, и они заключили великий договор и пришли к такому соглашению… Тибет и Китай остаются в границах тех территорий, которыми они в данный момент владеют… Между двумя государствами не должно быть видно ни клубов дыма, ни столбов пыли, не может быть никаких внезапных подъемов войск по тревоге, и даже само слово «враг» не должно произноситься… [Мы] положив начало тому великому времени, когда Тибет будет счастлив на земле Тибета, а Китай на земле Китая, для того чтобы это клятвенное соглашение никогда не было нарушено, призвали в свидетели три сокровища (буддийской веры), все божества, солнце, луну, планеты и звезды».

Даже поверхностный анализ позволяет прийти к заключению, что обе стороны выступают на равных началах. И в этом смысле государь Тибета ни в чем не уступает императору Китая как суверенный монарх. Правда, поскольку китайский владыка считается обладателем некой трансцендентальной силы «дэ», то он претендует поэтому на известную божественность, что и указано в титулатуре. Но чисто юридически подобная декларация ничуть не ущемляет права Тибета. Тем более что через несколько веков тибетских царей сменят далай-ламы — «живые боги» и в этом отношении установится полный паритет. Иное дело императорский титул. В феодальной иерархии он пользуется безусловным предпочтением. Поэтому в договоре, не затрагивая юридического равенства сторон, больший пиетет воздается владыке Срединного государства — «Сыну Неба». Всего лишь протокольная вежливость, не более. Отсюда и распределение «светил». Император, естественно, — солнце, а царь — луна, император — дядя, царь — племянник. В целом же древний насчитывающий одиннадцать столетий документ характеризует обе державы равно могущественными и равно преисполненными благих намерений. Существовала, впрочем, и еще одна вполне реальная сила: крупные феодалы, на которых работали тысячи крепостных. Государственные должности в Тибете, Бутане, в гималайских княжествах занимали всегда двое: лама (он был главным) и представитель одной из могущественных семей.

Монгольские завоеватели, особенно хан Хубилай, поддерживали влияние буддизма на души людей. Настоятеля самого влиятельного сакьянского монастыря сделали даже наместником императора. Точно так же поступили императоры Минской династии. Может быть, с той лишь разницей, что, проводя политику дробления страны, они не давали одним монастырям усиливаться за счет других. Поэтому буддистские секты в Тибете множились.

Против этого восстал легендарный реформатор Цзонхава — основатель секты гэлуг-па. Решив возродить древнебуддистские строгость и чистоту нравов, он ввел железную дисциплину и заставил монахов вновь надеть желтую одежду нищеты. Секту гэлугпа за ее желтые тоги и головные уборы прозвали потом «желтошапочной», в отличие от ранее преобладавшей в Тибете «красношапочной» секты сакья.

Цзонхава написал комментарии к системе йоги, названные йога-ламой. Ее сущность в «беспрерывном и продолжительном почитании друга добродетели, безошибочного вожатого». «Другом добродетели», равным Будде, владыка желтошапочников назвал ламу.

Так Гималаи были поделены между «желтой» и «красной» верой. В Тибете и дореволюционной Монголии больше чтили Цзонхаву, к югу от Трансгималаев — Падма-Самбаву. Их изображения стоят рядом с образом Будды, а порой и первенствуют в ламаистских храмах. В Ладакхе, Сиккиме, Бутане и горном Непале статуя Падмасамбхавы, держащего жезл с нанизанными на него мертвыми головами, всегда занимает главное место на алтаре, а в Гандантэгчинлине перед храмами сидит на высоком троне Цзонхава в желтой остроконечной шапке тибетского ламы.

Основное достижение реформы Цзонхавы касалось, однако, не форм религии, а, что гораздо важнее, создания иерархии. Он установил единую власть над всеми общинами и монастырями, которая была разделена между паньчень-римпоче и далай-ламой. Оба они были объявлены воплощениями самых чтимых божеств: паньчень — Будды Амитабхи, далай — Авалокитешвары.

Когда в Китае утвердилась Маньчжурская династия, во главе светской власти Тибета был поставлен один из главных желтошапочников — далай-лама, хотя в нем жила всего лишь душа бодхисаттвы, а не Будды, как у паньченя. Такое положение желтошапочной секты позволило ей завоевать ведущее положение. Другие секты сблизились с желтошапочной, сохранив немногие из прежних отличий. Ныне они разнятся друг от друга лишь собственным богом-покровителем. Ну и, разумеется, духовенству древнего толка по-прежнему разрешается жениться. Это не курьезные исторические мелочи. Вплоть до недавнего времени они играли важную политическую роль в судьбах стран Центральной Азии. И продолжают играть теперь, хотя Тибет утратил самостоятельную роль, а от былой ламаистской «метрополии» осталось лишь одно независимое королевство да несколько чисто номинальных княжеств. Уже в нашем веке духовный и политический глава дореволюционной Монголии богдогеген, несмотря на титул живого бога и высший монашеский ранг, взял в наложницы женщину княжеского рода, которую объявил своей шакти и воплощенной «Белой Тарой».

В 1911 году, когда в Халха-Монголии было свергнуто маньчжурское владычество, он провозгласил себя ханом и учредил феодально-теократическую систему правления. Свидетелями этих событий являются два столба: для государственного и религиозного флагов у парадных ворот зимнего дворца на окраине Улан-Батора.

В надежде нажить политический капитал богдогеген обещал освободить всю страну от иноземных поработителей с помощью «Тары», ставшей год спустя его женой, но не прошло и десяти лет, как это совсем иным путем сделала революция… Как и далай-ламы, последний богдогеген был «найден» в тибетской семье по приметам, известным лишь оракулам и астрологам, сумевшим разыскать младенца, в которого вселилась душа усопшего предшественника.

Уже с середины семнадцатого столетия новое воплощение почившего святого отыскивали в Тибете при помощи золотой урны — сэрбума.

Когда истекали три года со дня смерти воплощенного ламы, приступали к составлению списка детей, в которых предположительно могло переселиться «магическое тело». Если речь шла о выборе далай-ламы или паньчень-ламы, то список предварительно направляли регенту. После тщательного изучения достоинств и прав различных кандидатов бумажки с их именами закатывались вместе с полосками, на которых было написано «да» и «нет», в шарики из ячменной муки. Далее эти шарики опускались в урну, поставленную на престол главной святыни Лхасы. Семь дней шли потом непрерывные моления божествам. На восьмой день чашу несколько раз встряхивали и приступали к жеребьевке. Тот, чье имя трижды выпадало вместе с шариком, в котором лежала бумажка «да», становился истинным воплощением.

К младенцу направляли специальную комиссию, которая устраивала ему небольшой экзамен. Чаще всего будущий святой должен был найти среди десятков однородных предметов (чаши, четки, кольца и т. п.) те, которые принадлежали усопшему ламе. Подобная система давала возможность регенту возводить на престол угодных лиц. Не было случая, чтобы намеченный на роль далай-ламы младенец не выдержал испытания, призванного утвердить сделанный выбор в глазах общественного мнения. Глубоко религиозные и восторженно настроенные тибетцы ждали чуда и всякий раз оно было явлено им.

Когда юному предшественнику нынешнего далай-ламы предложили найти среди нескольких, священных колокольчиков тот единственный, он долго и сосредоточенно молчал, а затем, нахмурившись, обратился к оракулу:

— Где мой любимый колокольчик? Почему я не вижу его?

И тут обнаружилось, что колокольчик прежнего далай-ламы «забыли» принести, за ним срочно послали, и юный наследник тотчас признал принадлежавшую ему в прошлой жизни вещь. Пораженные свидетели распростерлись перед ним со слезами умиления и надежды.

Такова официальная история далай-ламы по имени Нгаван Лобсан Тубдан-чжацо (1876–1933), чья душа воплотилась в ныне живущего Четырнадцатого. Волею случая, как мы увидим далее, ему было суждено возглавить древний, почти неведомый широкому миру религиозный институт.

Первым далай-ламой по традиции считается Гэндундуб (1391–1474). За ним непосредственно следовали: Гедун-чжацо (1476–1542) и приглашенный в Монголию победоносным Алтан-ханом Соднам-чжацо (1543–1588). Когда последний прибыл в лагерь хана, могущественный завоеватель назвал его монгольским именем «далай-лама», ибо по-монгольски «далай» означает то же, что по-тибетски «чжацо» — океан. Случайно это слово входило и в имя предшественника Соднама-чжацо, и хан принял его за родовое, фамильное. С тех пор воплощенцев великого ламы стали называть далай-ламами, океанами мудрости.

Если история собственно далай-лам насчитывает более пятисот лет, то культ божественных перерожденцев утвердился значительно ранее, во времена расцвета «красношапочной» секты. Эту своеобразную эстафету вечной божественной эманации, воплощающейся со смертью бренной плоти в избранного младенца, толкуют обычно весьма примитивно, как последовательный переход души из одной оболочки в другую. Далай-ламы, ведущие свой мистический род от Авалокитешвары, не являются, однако, прямыми воспреемниками нетленной сущности бодхисаттвы. Каждый последующий далай-лама повторяет в себе лишь непосредственного предшественника, и лишь вся цепь подобных повторений восходит к Авалокитешваре. Первый далай-лама считается, таким образом, лишь пятьдесят первым воплощением «Магического тела», которое живет в каждом своем перерожденце, как невидимая сила в намагниченных кусочках железа.

Но как бы там ни было, благодаря чисто лингвистической ошибке хана, Третий далай-лама, Соднам-чжацо, сделался первым официальным носителем этого высшего ламского титула. В 1547 году он наследовал Второму далай-ламе на посту настоятеля монастыря Дрепуг, а летом 1578 года получил в Голубом городе из рук Алтан-хана манифест, в котором законы и обычаи Лхасы распространялись на все подвластные монголам земли.

Тогда-то и была вручена далай-ламам пайцза с изображением пучка молний и надписью «дорджечанг» — «носитель громового скипетра». Дух Соднама-чжацо воплотился, видимо, в знак благодарности, в царственного внука самого Алтан-хана, который стал Четвертым далай-ламой, а пепел его по сей день благоговейно хранится в монастыре Дрепуг. Духовный же руководитель Четвертого ламы Лобсан-чайчжан-чжалцан из монастыря Ташилхуньпо в Шигацзе, нареченный «Великим Учителем», стал основателем новой династии высоких перерожденцев — паньчень-лам.

Четырнадцатый далай-лама родился в 1935 году, что соответствует году Деревянной Свиньи по тибетскому календарю, близ озера Кукунор в Китае, через восемнадцать месяцев после смерти своего непосредственного предшественника. В первоначальном списке возможных претендентов он стоял далеко не на первом месте, и лишь выбор тогдашнего (Девятого) паньчень-ламы, пребывавшего в добровольном изгнании в провинции Цинхай, выдвинул его в число трех ведущих кандидатов. Далее сыграли свою роль чисто внешние приметы. Большие торчащие уши, похожие на уши усопшего далай-ламы, и два пятна по бокам грудной клетки, которые истолковали как следы добавочной пары рук, присущих четырехрукому бодхисаттве. Для проверки истинности перерождения был послан оракул, надевший для конспирации убогое платье мирянина. Но не успел он вступить во двор скромного крестьянского домика, как к нему навстречу кинулся голый малыш с криком: «Лама, лама!»

Это явилось решающим обстоятельством для государственного оракула и верховных лам, а далее мальчик блестяще выдержал и публичный экзамен на узнавание. Безошибочно выбрав среди множества посохов и четок из священного дерева бодхи вещи, принадлежавшие Тринадцатому далай-ламе, он был признан официальным перерожденцем. Божественного младенца поручили опеке специально отобранных жрецов, а членам его семьи были пожалованы богатые наделы из государственных угодий и высокие титулы.

С этого дня началось воспитание будущего правителя и первосвященника. Его обучали грамоте, искусству держаться на людях, науке слова и жеста, тренировали на бесстрашие и невозмутимость, приучали к лицезрению тантрических образов ламаизма: демонов, пожирающих трупы, скелетов, пляшущих на могилах, вырванных глаз, наполненных кровью черепов, огневолосых ведьм и чудовищ.

Едва перешагнув трехлетний рубеж намеченной ему удивительной жизни, маленький воплощенец был зачислен в качестве рядового послушника в монастырь. В течение года он должен был выучить наизусть без единой ошибки 125 листов священных текстов для сдачи первого экзамена, открывающего дорогу к заоблачным вершинам священной мудрости. В стране снежных гор, невообразимо далекой от любого из морей нашей планеты, ему был уготован «львиный трон» живого бога и титул «океана премудрости».

Трон он занял в год Железного Дракона, когда ему минуло пять лет. Экзамен на третью, высшую степень ламской учености выдержал позднее, и выдержал с блеском. Духовное образование, полученное им в Лхасе, стало основой, на которую легли впоследствии знания, совсем не предусмотренные для воплощенных лам. Но таковы оказались природные задатки любознательного, быстрого разумом ребенка и так непредсказуемо, даже для астрологов тайного факультета тантр, сложились судьбы: личная и целой страны.

Перенесемся вновь в прошлое, на сей раз недавнее и строго документальное, ибо события новой истории Тибета стали известны далеко за пределами этой еще недавно закрытой, погруженной в созерцательный сон горной цитадели. Но прежде чем обратиться к дипломатическим архивам, я хочу привести текст, опубликованный в тибетском альманахе на роковой год Деревянного Дракона (1904):

«…Первая часть года покровительствует молодому властителю; потом надвигаются грабители, они враждебно наступают и дерутся; является очень много врагов; большие беды от оружия и тому подобное; властитель, отец и сын будут драться. В конце года примирительно говорящий человек победит войну».

Среди бесчисленного множества подобных, но не оправдавшихся предсказаний это запомнилось потому, что, по крайней мере в основной своей части, сбылось. Год Деревянного Дракона стал переломным в истории Тибета и роковым для правления далай-лам, а событиям, разыгравшимся в это время, суждено было (причем в масштабах куда более значительных) повториться спустя более чем полвека, при нынешнем далай-ламе, унаследовавшем не только посох и четки, но и беды предшественников.

В 1896 году китайские переселенцы начали прибирать к рукам тибетскую провинцию Кам, вытесняя номадов с раздольных пастбищ. Одновременно боевые отряды стали активно вмешиваться и в феодальные распри тибетских аристократов, примыкая то к одной, то к другой стороне. Чем бы ни закончилась очередная схватка между князьями и военачальниками горцев, в выигрыше всегда оставалась Срединная империя. Так, используя вражду, вспыхнувшую между правителями Ньяронга и Чакла, амбань Тан Ли занял Дерче. Не прошло и нескольких лет, как новый китайский гарнизон разместился в Гартхаре. Когда же ламы забросали камнями очередного пекинского эмиссара, досаждавшего им высокомерной грубостью и мелочными придирками, в Кам из Сычуани вступила уже целая армия. Это была откровенно карательная акция. Сотни монахов были арестованы по подозрению в убийстве амбаня, монастырь сровняли с землей, собственность конфисковали. Это событие, ужаснувшее весь Тибет, произошло в роковом 1904 году и явилось закономерным финалом изощренной политики «давления и всасывания».

Почти одновременно, словно по согласованию, начался натиск и на южные границы Тибета, зажатого между «драконом» и «львом». Британская империя пребывала тогда в зените могущества, и ее настойчивые попытки взломать стены запретной страны тоже становились все более угрожающими. Поглощая одно гималайское государство за другим, она вплотную приблизилась к ее заповедным воротам.

В 1865 году англичане силой орудий навязали кабальный договор Бутану, в 1890 году поставили под свой протекторат Сикким. Действуя из Индии, «Сикрет интеллидженс сервис» засылала в Тибет под видом буддистов-паломников одного разведчика за другим. Пряча в молитвенной «мельничке» кроки и компас, отсчитывая по четкам, где вместо традиционных 108 зерен было лишь 100, шаги, они все глубже проникали в недоступную, овеянную легендами страну лам. Пандиты Нен-Сингх и А—К, лама Учжень-чжацо собрали сведения о дорогах и высоте перевалов, составили карты для последующей тщательно спланированной военной акции.

Затем настала очередь заключительного броска. «Тибетская экспедиция», как изволил выразиться в своей книге «Лхаса и ее тайны» полковник Уоддель, один из участников вероломного вторжения, началась чуть ли не на следующий день после усмирения китайцами Кама. 6 ноября отборные войска под командованием генерала Макдональда и полковника Янгхазбенда получили долгожданный приказ выступить. Вскоре они взяли под контроль всю долину Чумби, открыв путь в центральные районы, и спустя четырнадцать месяцев сломили упорное сопротивление тибетцев, вооруженных кремневыми ружьями да пушками, свернутыми из ячьих шкур.

В знак протеста Тринадцатый далай-лама покинул страну и укрылся в одном из монастырей соседней Монголии. Он не хотел мира любой ценой и не принимал унизительных условий, выдвинутых оккупантами.

Вскоре англичане оставили Лхасу и под дипломатическим давлением России вынуждены были дать заверения, что не преследуют целей аннексии. Вступив в переговоры с тибетским правительством, они подписали с ним двустороннее соглашение, согласно которому Тибет обязывался признать границу с Сиккимом, открыть рынки для торговли в нескольких городах и выплатить контрибуцию в полмиллиона фунтов стерлингов. Только после этого англичане должны были окончательно отвести войска из Чумби.

Но прежде чем все это осуществилось, генерал Чжао Эрфын предпочел повторить карательную экспедицию и вступил в Кам. Рейд англичан серьезно обеспокоил Пекин, и Цинское правительство поспешило «застолбить» вожделенные области. На сей раз огню предали сразу несколько монастырей, свыше тысячи лам были порубаны саблями, а бронзовые статуи будд пошли на переплавку. Может быть, именно из этого металла и были отчеканены монеты, предназначенные для выплаты англичанам. Чжао-мясник, как прозвали генерала жители Кама, кончил тем, что основал на отвоеванных территориях новую провинцию Сикан и присоединил ее к Китаю.

Тринадцатый далай-лама, возвратившийся было в Лхасу после ухода британцев, вынужден был вновь покинуть свою резиденцию в Потале. На сей раз в столицу Тибета вошли из разоренного Кама китайские войска.

Итак, властитель и живой бог Тибета бежал от китайских оккупантов. Запомним это событие, происшедшее в 1910 году. Отметим для себя и характерную, как увидим далее, подробность, что далай-лама нашел временное убежище в монастыре близ индийской границы. Зато паньчень-лама не покинул свою вотчину в Шигацзе и даже согласился принять на себя исполнение ряда религиозных обязанностей мятежного иерарха ламаистов. Возьмем на заметку и сей весьма знаменательный факт.

Заручившись, таким образом, поддержкой одного из двух высочайших авторитетов церкви, китайцы решились на беспрецедентный шаг и объявили о низложении далай-ламы.

Вот выдержка из манифеста, отпечатанного от имени амбаня Лу 5 сентября 1910 года:

«Ранг далай-ламы на время уничтожается, и на его место назначается лама Теши[99].

Более 200 лет Тибет находился в феодальной зависимости от Китая, и далай-лама всегда пользовался благами со стороны этого великого государства, но в отплату он не остался охранять свое собственное государство. Благодаря его нерадению к вопросам веры, боги и духи-охранители рассердились. Он потерпел поражение, породил много неприятностей, а потом… бежал далеко в неизвестную сторону. Во время войны были убиты тысячи и десятки тысяч тибетцев; тех же, которые бежали и не могли сражаться, он упрекал… Эти многочисленные преступления показывают, что он такой человек, которого следует наказать. Ввиду того, что у него дурной дух, что он угнетал всех своих подданных и грабил их, ясно, что министры не могут очень его уважать; он преступил законы буддийской веры и причинил беспокойство великим державам».

Последняя фраза словно заимствована из знаменитой басни «Волк и Ягненок». Оказав стойкое сопротивление империалистическим притязаниям Великобритании и Цинского Китая, тибетцы, оказывается, причинили им «беспокойство». Какая циничная терминология, какой поразительный на фоне общепринятых дипломатических условностей инфантильный лексикон. «Следует наказать», видите ли. Современное «преподать урок» явно заимствовано из того же арсенала.

Но возвратимся на вехи тибетской истории. Если пророчество на год Деревянного Дракона и оправдавлось по части британской агрессии, то конца китайской оккупации не предвиделось ни в этом, ни в последующем году, ни даже в новом десятилетии. Лишь революция 1911 года, в результате которой была низложена маньчжурская династия Цин, разрушила на время четко отработанные планы великоханьских гегемонистов и резко изменила ситуацию. Китайцы были вынуждены убраться восвояси, население Лхасы встретило возвратившегося далай-ламу как победителя. На сем я заканчиваю исторические экскурсы и перехожу к событиям, непосредственно связанным с именем Четырнадцатого властителя. Совершив прыжок через четыре десятилетия, мы столкнемся с разительными совпадениями и поистине убийственными аналогиями.

Все это время Тибет оставался практически закрытым для остального мира.

После создания 1 октября 1949 года Китайской Народной Республики настала пора коренных, но еще не ясных до конца перемен. Первым отреагировал на знаменательное событие в истории великого китайского народа паньчень-лама, в ту пору еще девятилетний мальчик, лишь несколько месяцев назад официально признанный перерожденцем Будды Амитабхи. Вероятно, не без подсказки со стороны он обратился к правительству КНР с просьбой освободить Тибет. Это неожиданное, но симптоматичное заявление вызвало резкий протест в Лхасе. Кашаг (правительство) далай-ламы попыталось вступить с Китаем в переговоры, но 7 октября 1950 года началось военное наступление. Немногочисленные, но очень активные английские агенты сделали все для того, чтобы организовать сопротивление местного населения китайской армии, которая 9 сентября 1951 года вступила в Лхасу. Незадолго до этого далай-лама перенессвою резиденцию в монастырь Донг Кар на границе с Индией. С 1951 по 1955 год власть в Тибете совместно осуществляли центральное правительство и главы ламаистской церкви — далай-лама и паньчень-лама. Они вместе с колоном Нгаво Нгагван Джигмедом, отпущенным из китайского плена, куда он попал после того, как китайская армия сломила сопротивление непокорного Кама, были избраны Членами Всекитайского комитета Народного политического консультативного совета.

Играя на исконных противоречиях между китайцами и тибетцами, между далай-ламой и паньчень-ламой, империалистическая агентура стремилась обострить и без того взрывоопасную обстановку в «сердце» Азии. В среде высшего духовенства и феодалов не раз вспыхивали мятежи против новой администрации, составлялись различного рода петиции об отделении и так далее. Все это, однако, не получало широкой поддержки народа, поскольку наиболее активное население Кама еще не оправилось от шока поражения, а соглашение от 23 мая 1951 года, предусматривающее тибетскую автономию, пусть чисто формально, но все же учитывало традиции и социально-экономические особенности древней страны. В этом соглашении из семнадцати пунктов прямо говорилось о том, что центральные власти не будут изменять политическую систему Тибета и с уважением отнесутся к религиозным верованиям и обычаям тибетцев.

Правительство далай-ламы отдавало себе отчет в том, что соглашение было лишь временным, компромиссным. Но если бы китайцам не было дано согласие разместить в Тибете войска, они бы сделали этой силой. В Лхасе и без того находился уже внушительный гарнизон. Не прошло и года, как по приказу Пекина был создан Тибетский военный округ и началось спешное строительство стратегических дорог Яань — Лхаса и Сикан — Лхаса. Была открыта и регулярная линия воздушных сообщений. Юрисдикция далай-ламы была ограничена центральной областью Уй, область Цзан полностью отошла к паньчень-ламе, а район Чамдо управлялся непосредственно из Пекина. И вообще весь Тибет оказался разделенным на несколько самостоятельных автономных округов.

К 1956 году все было готово для образования Тибетского автономного района. В июне 1958 года в Лхасе были открыты отделения Верховного суда и Прокуратуры КНР. Работы им хватало. Стихийные восстания вспыхивали одно за другим почти повсеместно. На сей раз агентам зарубежных спецслужб не приходилось разжигать недовольство. Забегая вперед, приведу одно из признаний далай-ламы, сделанное в частной беседе четверть века спустя:

«Я верил в обновление жизни и не боялся перемен. Я даже подумывал о вступлении в коммунистическую партию, но жесткая и оскорбительно грубая политика ассимиляции, которую начали очень скоро проводить китайцы, настроила меня отрицательно».

Свой побег он задумал давно, но долго не мог решиться покинуть страну, где все было знакомо и дорого до боли: вещие камни с заклинаниями, бурные реки, вращающие молитвенные колеса, косматые яки, несущие через заснеженные перевалы вьюки отпечатанных с древних досок священных книг. В Индии, куда он прибыл по религиозным делам в середине пятидесятых годов, он все же принял решение не возвращаться. Но Чжоу Эньлай, спешно прилетевший за ним на специальном самолете, заверил его, что эксцессы и трения — явление временное и «поток скоро войдет в свои берега». Двадцатилетний юноша, для которого сама мысль о долгой разлуке с родиной казалась нестерпимой, дал себя уговорить и вернулся. Существенных изменений, однако, не последовало. «Поток» же действительно вскоре обрел точно очерченное русло традиционной велико-ханьской политики.

Об автономии, обещанной по соглашению «О мероприятиях по мирному освобождению Тибета», более не упоминалось. Представитель центрального правительства в Лхасе туманно высказывался насчет специфических условий Тибета, которые не благоприятствуют скорейшему введению «демократических преобразований».

Положение ухудшалось с каждым днем. В Лхасе, где по-прежнему пышно справлялись ламаистские праздники, далай-лама стал чувствовать себя пленником. В роскошной, не похожей ни на одно строение в мире Потале, в ее центральном Красном дворце, суровом и неприступном, как скалы, он почти физически ощущал, как затягивается ловко наброшенная петля. Душит Страну снегов, сдавливает его собственное горло. С двух лет приучали будущего властителя не отделять себя от Тибета, от ламства, от всех живых существ, вовлеченных в круговорот буддийского колеса. Он так и мыслил, так и чувствовал. Когда ему было весело, он думал, что смех звучит в каждом тибетском доме; когда приходило страдание, то и оно мнилось всеохватным. Меркло невероятное, разрывающее душу закатное небо в узких окнах Поталы, вместе с черно-зеленой ночью на землю изливалась печаль.

Так его воспитали, так он привык думать и ощущать.

Лишь потом, на чужбине, пришло прозрение, и властитель судеб и душ понял, что он лишь лист, оторванный от родимого дерева, простой тибетец.

В марте 1959 года его пригласили посетить штаб-квартиру Тибетского военного округа. Одного, без свиты, без сопровождения дворцовой гвардии. Даже понаслышке знакомый с историей пекинских властителей человек и тот едва ли усомнился бы в истинном смысле подобного приглашения. Далай-лама был горд, и его воспитали в бесстрашии. Он склонялся к тому, чтобы пойти. Разумеется, с подобающим положению эскортом. Не ради безопасности, ради чести.

Поделившись соображениями с членами своего кошага, он натолкнулся на решительное «нет».

— Вам не следует идти туда, ваше святейшество, — выразил общее мнение один из колонов. — Отнюдь. Всем нам необходимо как можно скорее бежать отсюда. Более не откладывая ни на минуту, мы должны привести в действие наш план.

План действительно был разработан и, насколько можно было, выверен. Успеху не благоприятствовало лишь время года: перевалы на индо-тибетской границе еще были прочно забиты снегом, и яки — удивительные полудикие звери, способные идти по голому льду, — превращались по весне в озлобленных демонов упрямства и неповиновения. Но положение требовало мгновенных решений: либо одно, либо другое — третьего не дано.

И далай-лама решился. 17 марта он вместе с приближенными тайно оставил Лхасу и предпринял свой беспримерный пятнадцатидневный переход через Гималаи.

Я был приблизительно в этих местах со стороны Индии и видел заледенелую мертвую планету. Даже синие клубы тумана в ущельях казались оцепеневшими от стужи и безмолвия. Впрочем, безмолвие давило уши лишь днем, когда в разноцветном дыму поднималось над сверкающими вершинами разбухшее пунцовое солнце, окруженное венцом ложных двойников, бросающих на снег невероятные тени, порождающие фантастические миражи. Но стоило ему закатиться, упасть в лиловый провал за восьмитысячники Непала, как космическая, прорезанная немигающими звездами ночь оглашалась зубовным скрежетом, стоном и воем. Казалось, все устрашающие демоны ламаизма, вырвавшись на свободу, витали над тускло синевшими кручами, похожими на лунные цирки. Это стенали терзаемые подвижкой льды, корежа устоявшийся наст, и выли заметавшие трещины вьюги.

За несколько дней до бегства далай-ламы жители Лхасы подняли вооруженное восстание. Оно было жестоко подавлено в ходе кровопролитных уличных боев. Следом за духовным руководителем двинулись к индийской границе около ста тысяч тибетских беженцев. Почти все они и поныне живут на чужбине, мечтая когда-нибудь вернуться в родные долины, где птицы и те вскормлены плотью далеких предков.

Во время поездок по Гималаям мне удалось посетить лагеря и поселки, в которых жили тибетские беженцы. Из бесед с ними я многое узнал об упорном сопротивлении гордого, дорожащего своей самобытностью народа.

Накануне открытия конференции китайское посольство в Улан-Баторе обновило стенд, вывесив подборку снимков под заглавием «Освобожденные рабы Тибета». Счастливые, смеющиеся лица, безупречные национальные одежды, словно только что взятые из костюмерной, и дети, склонившиеся над букварем.

— Как вы расцениваете теперешнее положение в Тибете? — спросил я далай-ламу.

— Трудное. Долетающие оттуда вести свидетельствуют о том, что если и произошли какие-то перемены к лучшему, то незначительные. Нами движет тревога за судьбу нашей культуры, религии, самой нации.

— Как вам конкретно рисуется будущее вашего народа?

— Мы должны стать современной и динамичной нацией. Когда это произойдет, сказать трудно, но это произойдет.

— Короче говоря, вы взираете на будущее с оптимизмом?

— Безусловно.

Я подарил ему свою книгу «Бронзовая улыбка» — о старом Тибете и далай-ламах. Увидев на обложке яка, он буквально озарился:

— Это як! Мои несравненные горы!

— Теперь я знаю улыбку далай-ламы, — сказал я, когда он попросил перевести название. — Могу лишь сожалеть о неточном заголовке.

— Вспоминая о прошлом, не угадать будущее. — В его приветливых, теплых глазах мелькнуло мальчишеское озорство. — Но зная будущее, можно не вспоминать о прошлом. Не все далай-ламы были похожи на Шестого, поэта и весельчака.

— Читая теперь его любовные песни, я все-таки буду вспоминать улыбку Четырнадцатого… Напишите мне что-нибудь на память, если возможно.

Он взял красочную литографию с призывом о мире, на которой в традиционно буддийском стиле была изображена рука с чудесным цветком в удлиненных пальцах.

«Пусть все, поднявшие мечи, побратаются с цветами в руках», — было написано на небесной голубизне.

— Не достигнешь цели, если не пройдешь до нее необходимого пространства, — то ли прокомментировал далай-лама, то ли просто привел народную поговорку.

Беглым тибетским шрифтом он написал благопожелание.

— Это, — объяснил, ставя внизу автограф, — означает «далай-лама», а это — имя: Нгаван Лобсан Донцзан-чжацо.

На аэродроме его провожали верховные ламы Монголии, Ладакха, Бурятии, бутанцы, тибетцы. Ветер развевал алые тоги. Сомкнув пальцы рук, ламы шептали о благополучии в пути. Вдали, как та желтая лента, простиралась выжженная степь, а над ней синело безоблачное небо. Не хватало только руки с цветком. Но был самолет, который, оторвавшись от желтого, нырнул в голубое.

Я следил за ним, сколько мог, стараясь запомнить пословицу, которую слышал от Тхубтена Джигме Норбу, старшего брата далай-ламы, видного лингвиста из университета в Индиане.

«Мышь с сильным сердцем может поднять слона».

Необоримая сила сердца…

Корона Гималаев

Ворота в легенду

И в этом пространстве он встретил женщину великой красоты, Уму, дочь Химавата, и спросил ее: «Кто этот дух?»

(«Кена упанишада» IV, 12)

Химават, или Хималая, зовется хозяин величайшей горной страны. Так же называют древние веды и упанишады Гималайские горы — прекраснейшую из корон, возложенных природой на чело Земли.

Невероятны трагические переливы заката в горной стране Химавата. Словно длится и длится кровавая битва богов и асу ров. Словно сами горные пики ставят нескончаемый грандиозный спектакль из «Махабхараты». Послушаем же, что шепчет нам бессмертная эпическая поэма.

Грозный Рудра, подобный языку испепеляющего пламени, взметнулся к небу, выйдя из чела миросоздателя Брахмы. Порожденный гневом величайшего из небожителей, в ком заключены все боги и все имена богов, одинокий, свирепый и мрачный, он избрал путь отшельника и устроил себе жилище в царстве вечной зимы. Похожий на дикого охотника, скитался он по горным ущельям, с черным луком в руках блуждал по кедровым лесам. Закутавшись в лохматую ячью шкуру, жег костры среди ледяной пустыни, и лик его принял багровый оттенок огня. Хищные звери, ласкаясь, ползли перед ним на брюхе и целовали его следы, ибо дана была ему великая власть над всеми животными. Пашупати — владыка зверей звали Рудру.

Но не только над миром бессловесных существ простиралась могучая рука Гневного. Вездесущий, он оставлял горные долины, ослепительные снега и летел на крыльях траура над миром. Его огненные стрелы не знали промаха, болезни и мор невидимым дождем опадали на села и города. Но в сердце его всегда теплилось сострадание. Внимая мольбам о пощаде, он не только казнил, но и миловал; посылая болезни, сам же давал исцеление от них. Поэтому люди все чаще стали называть его Шивой, что значит Милостивый. Долгое время он был безраздельным хозяином Гималаев.

Боги Индии и по сей день живут в обители вечной зимы. С ледяных сверкающих пиков следят они за неподвластным даже божеской воле бесконечным вращением колеса причин и следствий.

Порой кажется, что сама вечность потерянно бродит по замкнутому кругу в этих горных дуарах, где окоем сокрыт зубчатым снеговым ожерельем.

Спит занесенное песками время фараонов, календарные стелы толтеков и майя поглотила зеленая тьма сельвы и только маятник Гималаев все еще отстукивает секунды и века полузабытых, почти легендарных эр.

В незапамятные времена родилась здесь великая цивилизация, о которой мы знаем куда меньше, чем о греческих полисах или династиях Саиса. А ведь она существует бок о бок с нами. Здесь и сегодня еще молятся небу, хотя реактивные лайнеры прочерчивают в нем белые инверсионные полосы, приносят жертвы Луне, ставшей частью нашего мира.

Говорят, что в Гималаях не знают колеса. Французский этнограф Мишель Пессель тоже отдал дань этой выдумке в своей последней книге «Хождение в затерянное королевство». Колесо пришло в эти края еще с первыми буддийскими проповедниками как символ мирового закона. У каждого храма стоят сотни молитвенных колес, которые прилежно вращают монахи и прихожане. Здесь неведома всего лишь повозка, потому что нет для нее дорог.

Только миг, только шаг отделяют меня от давней мечты. Застывший миг и растянутый, как при замедленной съемке, плывущий по воздуху шаг. Я парю над вращающейся Землей. То ли радужные крылья сновидений возносят в желтое от пыли небо, то ли излюбленная фантастами машина времени ворвалась в иную эпоху, в иную индуистскую калпу, которая неумолимо следует за уничтожением очередного мирового периода. Что сон и что явь? Где жаркий июньский день 1974 года? Куда он провалился? Помните, у Пастернака: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Впрочем, я знаю, какое. На дворе год 2031 эры Бикрама, согласно официальному летосчислению королевства Непал. Или год Синего Зайца — по-древнекитайскому циклическому календарю. Еще совсем чуть-чуть, и я проскользну в эти недоступные временные заводи. То ли в ту, то ли в другую, если только они не перетекают друг в друга, как сообщающиеся сосуды, или как сны, над которыми не властны законы причинности. Перемахнув через Памир и Гималаи, Ту-154 заходит на посадку.

Колесо мира

«Характерные признаки круга сердца Будды: от середины мандала сердца до горла и пупка половина меры, или 12,5. От горла до пупка мера 25 — таковы признаки поясняемой мандалы тела».

^{(Данджур. Отдел комментариев к тантрам).}

Настала пора познакомиться с роковым колесом. Западный мир узнал о нем, как ни странно, от Киплинга. В его «Киме» таинственную диаграмму якобы открывает старый лама. На самом же деле эта нагляднейшая из мандал издавна украшала стены бесчисленных монастырей, дворцов и самых захудалых молелен, разбросанных на неоглядных просторах Азии.

В дореволюционной Монголии картинка «сансарыин хурдэ» — «колеса мира» висела чуть ли не в каждой юрте.

Оно и понятно. Пиктографический рисунок о нравственном учении буддизма, о воздаянии за добрые и злые дела могли «прочитать» самые темные люди, ни разу не державшие в руках книгу.

Диаграмма составлена из трех концентрических кругов. Центральный представляет собой эмблему трех зол, коренящихся в человеческом сердце. Свинья — символ невежества, змея — олицетворение гнева и курица — воплощение сладострастия образуют дьявольский хоровод, кусая друг друга за хвосты. Средний круг четырьмя радиусами разделен на пять миров. В самом низу размещается мир ада, состоящий из двадцати отделов. Там восседает синий якоглавый Яма, вершащий загробный суд. В его магическом зеркале отражены все добрые и худые деяния, которые будут точно взвешены. Куда склонится чаша весов, туда и отправится трепещущая душа в белом наряде смерти. Добрый и злой гений, сопутствовавшие ей в течение жизни, тоже вели подробный учет всех деяний и помыслов. Они присутствуют на суде, чтобы самая малость, могущая подчас решить судьбу грешника, не укрылась от владыки ада.

Несмотря на зеркало, весы и свидетельские показания гениев, каждый обязан рассказать о себе сам. Это первое наказание Ямы. На рисунке изображается как раз такой момент. Коленопреклоненная душа, молитвенно сложив руки, ведет свое печальное повествование, а гении, черпая из мешков, сыпят на чаши весов белые и черные шарики. Просто и понятно. Если белых шариков окажется больше, душа сможет покинуть скорбные своды первого отдела. Из остальных девятнадцати выхода нет. Там живописуются жутчайшие пытки, которым подвергают грешников черти, точнее, прислужники Ямы, ибо ламаизм не признает абсолютной полярности мира, присущей христианству. Тем не менее «Ад» Данте или православная икона «Страшный суд» могут дать исчерпывающее представление и о преисподней Ямы.

Другие миры «колеса жизни» изображают царства биритов — мерзких скелетов с безобразно всклокоченными волосами, животных и людей, а также рати тенгриев и асу ров, ведущих между собой беспрерывную войну. Асуры ощетинились луками, копьями и мечами, а тенгрии обрушивают на них с облаков ваджры — стрелы небесного огня.

«Небесный бой» Рериха, где нет ни тенгриев, ни асуров, а только мятущиеся тучи и вещая нахмуренная земля.

Последний, третий круг или обод «колеса мира» разделен на двенадцать нидан. Учение о ниданах — причинах в цепи бытия приписывается самому Шакьямуни. «Тогда он припомнил связь своих многочисленных прежних перерождений, — говорится в “Лалитавистаре”, — и перерождений других существ».

Короче говоря, кольцо нидан призвано напомнить верующим основное учение буддизма о причинах и следствиях, объясняющее происхождение материального и духовного начал и тайну перерождений.

Первая нидана, в образе старика, едва стоящего на ногах, говорит о закате жизни.

Вторая — о начале ее: на рисунке показана роженица с младенцем.

Далее следуют аллегорические картинки, говорящие о греховности материального мира и тщете человеческих желаний: курица, высиживающая яйца; крестьянин, собирающий плоды с дерева; пьяница с чашей вина; ослепленный стрелой человек, безуспешно пытающийся вытащить ее из своего глаза; мужчина и женщина в любовных объятиях.

Восьмая нидана представлена видом опустевшего дома. В буддийской символике это означает оболочку, живое тело. Человек, словно дом без хозяина, куда забрались воры, действующие по собственному произволу. Под ворами подразумеваются пять чувств, отвлекающих дух от сосредоточенности.

Девятая аллегория рисует лодку посреди реки, десятая — обезьяну, бессмысленно мечущуюся от предмета к предмету, одиннадцатая — горшечника, вылепившего три сосуда, символизирующих людские деяния: благие, греховные и непоколебимые.

Все завершается фигурой слепой старухи, которая сама не ведает, куда и зачем бредет.

Даже не зная буддийской символики, легко уловить основную идею мандалы. Она наглядно убеждает верующего в том, что видимый мир призрачен и лишен смысла. Одно лишь невежество может придавать хоть какую-то цену его обманчивым соблазнам. Они — ничто. Привязываясь к миру, к его призрачным ценностям, человек лишь увеличивает свои страдания, ибо приверженность эта влечет за собой перерождение и новые муки.

«Колесо мира» держит в зубах и когтях чудовищный красный мангус — прислужник повелителя смерти. Но над головой демона нарисованы космические знаки луны и солнца и лама в монашеской тоге, объясняющий тайный смысл колеса пыток.

Единственная надежда ослепленного страдающего люда…

Когда в Непале вблизи гигантской ступы Боднатх я рылся в лавке, завешенной сотнями больших и малых свитков с рисунками колеса, то думал, что обязательно начну книгу с этого эпизода. Но автор не всегда властен над собственным замыслом. Ослепительное великолепие Гималаев, их полнокровная хмельная сила властно перекроили мои намерения. Чистота снегов и ликующая зелень альпийских лугов взывали к исконной праязыческой мощи старика Химавата, породившего, быть может, и славянского Перуна, и Перконса прибалтов.

Бомбей… Ворота Индии находятся в Бомбее. Монументальная символическая арка стоит у самой воды, бурой от мазута и нефти. Под ее сенью дремлют фокусники с обезьянами, продавцы открыток и бус из раковин каури. Шумит, грохочет прославленная Мариндрайв с ее белыми многоэтажными отелями, пальмами и фешенебельными магазинами, а здесь тишина.

Сооруженные в 1911 году в память визита Георга Пятого и королевы Мэри, ворота должны были символизировать незыблемость величия метрополии, властно распахнувшей двери Индостанского континента. Но двери захлопнулись. Именно здесь английским солдатам было суждено бросить прощальный взгляд на Индию. Перед тем как ступить на трап океанского транспорта, последний оккупационный отряд вышел из этих ворот. Навсегда.

Музе Клио не чужда ирония.

Легендарный император маратхов Шиваджи стоит на страже у памятной арки. В его лице многонациональный и не имеющий долгой истории Бомбей чтит своего покровителя.

У меня было много интересных встреч в этом великом и горьком городе, который справедливо называют «жемчужиной Индийского океана». Я беседовал с учеными и литераторами, заходил в джайнистские, индуистские и сикхские храмы, безуспешно пытался проникнуть в святилище парсов, где горит негасимый священный огонь. Сильное впечатление произвел на меня «святой» джайн, единственным одеянием которого была марлевая повязка вокруг рта. Две старушки, одетые в белое, мели перед ним пол, дабы паче чаяния святой не раздавил какое-нибудь насекомое.

Принцип ахинсы, доведенный до крайности. По аналогии вспомнились гималайские сапоги без каблуков и с загнутыми кверху носками. Сколько усилий и ухищрений, чтобы не потревожить землю и обитающих на ней малых сих!

Но я не стану описывать свои бомбейские впечатления, хотя бы потому, что они требуют специального разговора.

Прямое отношение к теме имел лишь музей принца Уэльского с его уникальными археологическими коллекциями и роскошными залами, полными замечательных памятников индийской истории и искусства. В те дни там как раз экспонировались гималайские редкости из собрания миллиардера Тата, принадлежащего, кстати сказать, к древнейшей религиозной общине парсов. Но храм с крылатым Ахурамаздой, солнцем, луной и звездой Иштар — Венерой на фронтоне, несмотря на мощную протекцию, так и остался тайной за семью печатями.

— Сожалею, — объяснил мне жрец, — но сюда могут войти только парсы — дыхание человека чужой веры оскорбит огонь.

— Я атеист, ваше преосвященство.

— Тем хуже.

— Может быть, вы разрешите мне только войти? Обещаю, что даже близко не подойду к занавесу святилища.

— Не могу исполнить вашу просьбу. В противном случае нам пришлось бы заново очищать храм. А времени для этого нет. Завтра праздник.

Посмотреть башню молчания — дагобу, в которой парсы оставляют своих мертвых, мне тоже разрешили лишь издали. Жизнь, неотделимая от смерти, предстала передо мной на зеленой горе, окруженной высоким каменным забором. Сотни грифов кружили над траурным силуэтом дагобы, дожидаясь поживы.

Сейчас, вспоминая Бомбей, я вижу сначала эту гору, а потом уже пальмы, гостиницы и дворцы. Город представляется мне вечным, мудро застраховавшим себя от смерти, которую уносят на своих крыльях могильщики-птицы.

Разумеется, это всего лишь попытка передать обманчивое впечатление, капризный отбор памяти. Человеческая жизнь не зависит от способа захоронения мертвецов. Да и община парсов, несмотря на все ее финансовое влияние, одна из самых немногочисленных в городе, вобравшем в себя чуть ли не все верования земного шара. И не дагоба, а скорее стодесятиметровая башня университетской библиотеки могла стать его символом. Но пора расставаться. Прощайте, мечети и атомные реакторы, узорная парча Джавери-базара, парк на холме и королевское ожерелье красивейшей набережной мира. Прощайте, белые исполины и слоны джайнов, крылатые быки зороастрийцев, цветы и фонтаны ботанического сада, уличные обезьянки, кобры и буйная роскошь даров океана, щедро выплеснутая на прилавки Нариман-Пойнта и Татароуд. Я спешу к Воротам Индии, где нетерпеливо трубит катер, отправляющийся на остров Элефанта. Крепкий норд гонит довольно-таки крутую волну, и нас заметно покачивает. Бурая вода Бомбейского залива с грохотом обрушивается на камни, защищающие набережную. Маслянистой накипью оседает на них мазут. Но, как ни странно, море еще живет. Прыгая по камням, перепачканные мальчишки зорко выискивают в расселинах крабов.

Все дальше уплывает Марин-драйв, чьи круглые матовые фонари и впрямь напоминают жемчужное ожерелье. Когда мы будем возвращаться, они встретят нас жесткой желтизной кадмиевого сияния. Не считаясь с энергетическим кризисом, богатый Бомбей озаряет свои ночи миганием исполинских реклам, огненной рекой набережной, молочным свечением гостиничных башен. Впрочем, это только так кажется. За пылающим приморским фасадом таится вкрадчивая бархатистая мгла.

Город давно уже утонул в бензиновой дымке, а я все еще ощущаю его неотвязный призыв. Не могу отключиться от тоскливого шелеста ночных автострад, неясного шепота во мраке, гула и грохота международного аэропорта, перезвона велорикш, призывных кликов торговцев бетелем. Рассветы и ночи Бомбея закабалили мою память. Мне трудно настроиться на созерцательное спокойствие острова Элефанта, еще далекого и невидимого в створе запирающих гавань фортов, возведенных англичанами прямо посреди моря. В отличие от арки на площади эти ворота надежно замыкали стальные стволы береговой артиллерии.

Вспомнилась казнь сипаев: пушки из бирмингамской стали на высоких лафетах и люди в белом, привязанные к стволам. Они выстрелили в самое сердце Индии, пока настороженно молчали нацеленные «вовне» орудия бомбейских фортов.

Угрюмые, непрозрачные волны разбиваются о скалы. Гудят суда у топливного причала, осененного зеленой раковиной «Барман шелл». То ли грозное эхо истории, то ли зов бомбейской наяды, трубящей в дунгхор.

От бетонного пирса на остров ведет длинный деревянный мост, перекинутый над жаркой, вскипающей зловонными пузырями мангровой. Зеленые лакированные деревца неудержимо наступают на море, роняя в жирный перегной стреловидные отростки, созревающие прямо на кромке твердых восковых листков. Неправдоподобно пунцовые и ярко-голубые крабы шныряли меж стволов по бурой трясине, угрожающе пощелкивая правой разросшейся клешней. На облепленных илом воздушных корнях принимали воздушные ванны пучеглазые колючие рыбы.

У крутой лестницы, ведущей к лесистой вершине, клубилась оживленная сутолока. Новоприбывших атаковывали вездесущие мальчишки, оглушительно требовавшие «бакшиш», фотографы и всевозможные разносчики туристских мелочей. Здесь же к услугам туристов, не желающих тратить силы на долгий подъем, были деревянные носилки. Две или три изнеженные леди воспользовались этим лифтом эпохи Мауриев.

Шутя и посмеиваясь, мы незаметно одолели подъем, опередив процессию с носилками. Благоуханная тень манго и тамариндов, продуваемая легким ласковым бризом, звала, как писали сентименталисты, к «заслуженному отдохновению». Но, как всегда, было жаль времени. Испив охлажденного кокосового молока и вдосталь налюбовавшись на садху, закаменевшего под украшенным пестрыми лоскутками священным деревом, я пошел к последней лестнице, ведущей к пещерам.

Элефантой, то есть Слоновым, остров нарекли португальцы, потому что в те времена здесь стоял гигантский каменный слон. Впоследствии, если верить гиду, статую перевезли в Раджхат. Слон, равно как и многие другие уникальные изваяния Элефанты, сильно пострадал от огня португальских пушек. Об этом невольно думаешь, когда глаза останавливаются на каверне, изуродовавшей строгий лик многорукой Дурги, на обезглавленных статуях и барельефах с отбитыми конечностями. Камень — вечен, и его язвы кровоточат непрестанно.

В прохладной тишине пещер вздыхает печальное эхо. Вспархивают и шарахаются в непроглядный сумрак сводов стаи летучих мышей. Удушливый и сладковатый запах помета режет глаза. Холодные капли, срывающиеся с базальтовых складок, тяжело и всегда неожиданно ударяют по темени, пробуждая в памяти детские рассказы об изощренной восточной пытке.

Шесть пещер, населенных многорукими богами, одна за другой раскрывают передо мной свои сумрачные, исполненные затаенной мощи недра. Особенно неизгладимое впечатление оставляет исполинское изваяние верховного властелина Махемурти, трехглавого Махадео, соединившего в себе создателя Брахму, Шиву, разрушающего миры, и Вишну, стража миропорядка. Эта завораживающая фигура являет высший взлет индуизма, воплощение в образах искусства самых усложненных и отвлеченных его идей. Оно же знаменует и апогей славы хозяина Шивы. Некогда второстепенный горный божок, он представлен здесь центральной фигурой во всем своем победном величии. Увенчанный черепом, Брахма слепо взирает на прошлое с его правого плеча, а грезящий Вишну смежил веки на левом, проницая дали будущих времен. Сам Шива тоже прикрыл очи, словно ограждая от внезапной вспышки неистового гнева наш теперешний суетный мир. Некоторые исследователи считают, что исполин изображает не триаду главных богов, а единого могучего Шиву о трех головах.

Философской символикой, отражающей единение противоречивых начал бытия, проникнуты многие образы скальных храмов Элефанты. Сложные многофигурные композиции пещер рассеивают и одновременно приковывают внимание, заставляя человека всматриваться в глубины подсознания. Изваянные в восьмом веке, эти скульптурные рельефы сделались эталоном для многих поколений индийских мастеров, воплощавших в образах богов буйные силы мироздания.

Так, древнейший культ плодородия обрел здесь отражение в четырехрукой фигуре Ардханаришвары. Изобразив божество с мужской (правой) и подчеркнуто округлой (левой) женской грудью, древний скульптор выразил все ту же извечную идею «линга-йони». Лежащее в основе древнеиндийской философии слияние духов Пуруша и Пракрита.

Обогнув остров, я попал в широкий извилистый каньон. На дне прыгал, теряясь в нагромождении камня, ручей. В долине, которая открывалась за скалами, зеленела буйная тропическая растительность. Метелки непролазных бамбуковых зарослей чередовались с широколопастными опахалами банановых пальм. На расчищенных заплатках росла кукуруза, желтели соломенные кровли хижин. До самого горизонта расстилался замшевый ковер тамариндового леса.

Но все это я заметил лишь некоторое время спустя. Вначале мой взор был прикован к пологим склонам, на которых правильными прямоугольниками чернели провалы. Это был целый пещерный город, соединенный прихотливой горной тропинкой, которая то и дело терялась в скальном хаосе, пропадала, перерезанная нешироким провалом или гремучей осыпью.

Перепрыгивая с камня на камень и петляя по склону, я добрался до первого яруса пещер, а там дело пошло легче, потому что кельи нависали одна над другой, как сакли в горном ауле. Все они, в отличие от главных каверн, были высечены рукой человека. Гладкие стены, изукрашенные орнаментом, правильные контуры входов и световых окон. Ступа, рельефно вырезанная на стене, и характерные «лотосовые» асаны буддийских божеств явно свидетельствовали, что здесь искали уединения последователи Гаутамы. Незатейливо украшенные «одиночки» — рисунок зачастую был только начат, но не закончен — чередовались с более или менее обширными помещениями, где между пилястрами виднелись изображения Будды и его первоначальных символов. Возможно, тут размещались чайтьи — храмы, или вихары, где собиралась монашеская братия. Но если индуистские скульптуры показывали брахманизм на взлете, торжествующий, несокрушимый, победный, то невыразительный, зачастую плоский, буддийский рельеф свидетельствовал скорее о бессилии или об упадке творческого духа.

Я «обосновался» в одной из келий, откуда открывался вид на всю долину. Что и говорить, монахи умели выбирать места для уединения. Ароматные ветры пролетали над ущельем, колебля сухие травы склона. Пахло океанской солью, лавром и совершенно упоительным цветом лимонного дерева. Сквозь ветви старого абрикоса, чуть ниже вцепившегося в скалу вздутиями корней, зеленели, переходя в полынную голубизну, манящие дали. Возможно, тут сказалась известная «запрограммированность», но открывшаяся глазу мягкая прелесть чаровала душу, переполняла созерцательным спокойствием и отрешенностью. Наверное, здесь хорошо было грезить о вечности или размышлять о ничтожности мирских соблазнов. Все казалось таким далеким и нереальным, словно вся жизнь была как долгий, но скоро изгладившийся сон, приснившийся в этих каменных стенах, у этого входного выреза, наполненного зеленью и голубизной.

Старательно переплетя ноги, чтобы пятки покоились на коленных чашечках, я принял «падмасану» и попробовал вообразить себя аскетом. Но ничего не получилось. Две заботы смущали мой дух. Одна из них условно называлась «Колодец» и «Белый конус» — другая.

В квадратной шахточке слева от входа действительно темнела и пахла тиной вода. Конденсируясь из воздуха на виртуозно спланированных каменных плоскостях, она по многочисленным желобам и канальчикам стекала в эту защищенную от солнца ловушку. Точно такие же колодцы, полные жаб, обнаружились у всех келий. Это был не просто «водопровод, сработанный еще рабами Рима», но настоящая установка для конденсации атмосферной влаги.

Прошли сотни или даже тысячи лет, а она все так же исправно работала, хотя уже давным-давно ничьи уста и ладони не тянулись к благодатным резервуарам праны — жизненной силы. И еще пронесутся века, исчезнут и возникнут на новом месте города, а здесь по-прежнему будет журчать по лоткам вода, к которой никто не припадет алчущим ртом. Необитаемые, заброшенные пещеры будут жить своей неестественной заведенной жизнью, словно дом в рассказе Бредбери «Будет ласковый дождь».

И этот абрикос тоже.

Если мои размышления о воде хоть как-то соотносились с невеселыми грезами риши, то жгучее любопытство по поводу «Белого конуса» сводило на нет все жалкие успехи первой аскезы.

Странное сооружение, сверкающее золотым острием над зелеными дебрями, не давало мне покоя. Не знающее стыда, суетное, кощунственное писательское нетерпение толкало меня поскорее разрушить пусть мнимое, но все-таки очарование. Лучась, как сахарная голова, таинственный конус возвышался над лесом и, как магнит, притягивал взгляд.

Если бы я мог совладать с собой и не пойти на его властный зов! Может быть, я сумел бы тогда написать рассказ в духе лондоновского «Красного божества» или придумать еще какую-нибудь совершенно фантастическую историю. Но я знал себя и ни минуты не сомневался в том, что не успокоюсь, пока не разведаю, что там такое и почему.

Меня удерживало лишь видимое отсутствие каких-либо путей, ведущих к «Белому божеству». Сидя в лотосовой позе на базальтовой плите, я уже давно не воображал себя монахом, а лихорадочно изыскивал способы пролезть в чащу, казавшуюся непроходимой. Именно «казавшуюся»!

По опыту, приобретенному во Вьетнаме, я знал, что пробиться нельзя только через бамбуковую поросль. Прикинув все «за» и «против», я взобрался на вершину и, пройдя по гребню, спустился по заросшему колючим кустарником подветренному склону. Лес, подступавший к самой подошве, просто и естественно принял меня в свое пряное лоно. Как и следовало ожидать, это был вполне проходимый окультуренный массив, где на залитых солнцем полянах зрели фрукты и овощи. Лесная тропа, хотя и напоминала джунгли скользким ковром перегнившей листвы, была тем не менее заботливо расчищена тесаком. Огибая бамбуковый частокол, она уводила все дальше в низину, где прела жаркая духота.

Не стану описывать свой довольно долгий и утомительный путь, на котором, кроме гигантских жаб, спарившихся возле замшелого колодца, не встретилось ничего замечательного. Скажу только, что, дав изрядно лишку, я выбрался все же на поляну, где стоял «Белый конус» — то ли маленький храм, то ли часовня. По примеру двух смешливых молодых индианок, я заглянул в замочную скважину — двери были на запоре — но, как и следовало ожидать, ничего интересного не увидел. Променяв прохладу и спокойствие горных высот на изнурительное подвижничество, я не удостоился благодати. Наградой мне было сознание исполненного, удовлетворение, которое достигается ценой преодоления, и воспоминание о щедрой красоте почти первозданного леса.

Недалеко от «Белого конуса» находилась крестьянская хижина, крытая рисовой соломой, и пристроенный к ней навес на бамбуковых шестах. Заметив стоявшего там человека, я подумал, что не худо будет купить кокос или просто спросить холодной воды.

Но, подойдя ближе, я понял, что едва ли дождусь чего-нибудь от лохматого, обросшего волосами существа, замершего под навесом. Передо мной предстал шиваит-подвижник. Маленький острый трезубец, пронзивший высунутый язык и нижнюю губу, обрекал его на вечное молчание, а свисающая с потолка трапеция, обернутая подушкой, свидетельствовала о том, что «святой» не должен ни сидеть, ни лежать, а может лишь изредка облокотиться.

Взлет силы и величия трехглавого Махадео, словно исчахнув в жаркой лихорадке низины, обернулся жутким самоизуверством. Закатившиеся глаза, застывшая идиотическая улыбка.

Словоохотливый крестьянин, услужливо подставив кружку для подаяний, дал необходимые пояснения:

— Вот уже тридцать лет, как стоит, — довольным взглядом собственника окинул он фигуру подвижника, в котором не осталось почти ничего человеческого. — Мы и кормим его, и ходим за ним. Так и стоит все время, молча… Великий подвиг!

Не приходилось сомневаться в справедливости слов крестьянина. Всякий, кто хоть сколько-нибудь знает Индию, поймет, что это «чудо» чистое, без обмана. Но, право, лучше бы это был обман, ибо нет здесь ни чуда, ни чистоты, а лишь одно надругательство над природой. Куда приятнее было бы сознавать, что по ночам, когда считанные посетители неотмеченной в путеводителях долины «Белого конуса» мирно покоятся в своих постелях, заросший столпник вытаскивает изо рта булавку и отправляется в дом почивать.

Шиваизм сегодня — это живая религия, насчитывающая сотни миллионов приверженцев. По сей день в тысячах храмов творятся ежедневные обряды в честь Трехликого, равно как во многих деревнях, особенно на юге Индии, почитают его энергию под видом змей. Именно там, на юге, можно увидеть так называемые «хиростауно — изображения актов страшного жертвоприношения — самоотречения головы. И это тоже не только дань древней истории. В 1967 году в промышленном городе Джамшедпуре два брата-рабочих, уповая на то, что Шива освободит их от кабалы ростовщика, отсекли друг другу головы.

Чуда, разумеется, не произошло. Великий Разрушитель не прирастил их обратно.

Так закончилось мое нисхождение в брахманистский шеол, под базальтовые своды. Но мой рассказ о пещерах еще не закончен, потому что подземные храмы Аджанты имеют самое непосредственное отношение к повествованию.

Их фрески связали концы и начала…

В записках об Индии, принадлежащих перу путешествующего буддийского монаха Сюань Цзяна, есть одно любопытное место:

«На востоке этой страны был горный хребет с кряжами один над другим, с ярусами пиков и с чистыми вершинами. Здесь был монастырь, нижние помещения которого находились в темном ущелье. Его величественные залы и глубокие пещеры высечены в отвесе скалы, а ряды его зал и расположенных этажами террас имели отвесную скалу позади, выходя передними фасадами к лощине. Этот монастырь был построен Ачалой из Западной Индии… Среди обителей монастыря был большой храм, свыше 30 метров высоты, в котором находилось каменное изображение Будды, более 21 метра вышины. Его увенчивали балдахины в семь ярусов, не прикрепленные и ничем не поддерживаемые, с промежутками между ними почти в один метр. На стенах этого храма изображены события из жизни Будды как бодхисаттвы, включая обстоятельства достижения им «бодхи» и его ухода; все великое и малое было здесь начертано. За воротами монастыря, на обеих сторонах — северной и южной, было по каменному слону…»

Это первое письменное свидетельство о пещерах прославленной ныне Аджанты. Европейцы узнали о ней со слов одного английского офицера, который, преследуя раненого леопарда, забрел в узкое ущелье. Каменные стены его зияли темными провалами входов.

Монастырь, о котором писал в VII веке Сюань Цзян, к тому времени уже давно не существовал. Только бродячие садху самых разных вер забредали сюда время от времени, чтобы задержаться ненадолго в одной из келий, вырубленных в горе.

В составленном в 1843 году отчете археолога Дж. Ферпоссона впервые были перечислены сокровища скульптуры и живописи, найденные в храмах Аджанты, в ее вихарах и сангхармах, вырубавшихся в течение восьми столетий начиная с первого века до нашей эры.

Считается, что этот беспримерный труд далеко перекрыл рекорд пирамиды Хеопса. Если вытянуть в линию одни только кружева тончайшей резьбы, что покрывают стены, потолки и колонны двадцати девяти пещер, то ее достанет до снегов Джомолунгмы. Что труд Сизифа перед этим тысячелетним терпением и упорством? Что крепость базальтового монолита, дрогнувшего перед жалким ударом простого кайла или зубила?

До сих пор археологи ломают голову над тем, как ухитрялись работать древние живописцы в полумраке пещер. Как смогли расписать их многокрасочными тончайшими рисунками? Возможно,они пользовались для этого зеркалами? Ловили солнце и посылали его во тьму, как это делают мои новые друзья, фотографируя неведомые сокровища Гималаев.

Теперь к услугам многочисленных туристов в пещеры проведено электричество. В его резком, бестеневом озарении предстает цветная застывшая пантомима далекого прошлого. Уцелевшие фрагменты фресок, как осколки зеркала, в котором навеки застыли картины далекого прошлого: посольство персидского царя, разъяренные боевые слоны, топчущие поверженные рати, умирающая принцесса, юный Сиддхартха, тоскующий в роскошном дворце… Легенда и быль, переплетенные в сложном узоре. Блестки света, вспыхнувшие в водах летейской реки, остановленные в губительном полете метеоры.

Но чудо, позволившее заглянуть в щелку запретных покоев минувшего, не может длиться вечно. Пещеры, ставшие прибежищем летучих мышей, подтачивает неизлечимый недуг. Осколки минувшего тускнеют, отслаиваются, смертная известковая бледность наползает на нежные ланиты прелестных куртизанок, мутная пелена заволакивает их золотые глаза. Убранные драгоценностями и цветами, еще вершат свой бессмертный полет красавицы апсары, услаждающие взоры царей совершенством и щедростью форм, опьяняющие любовников искрометной пантомимой танца. Их изощренные пальцы, не ведающие стыда, еще посылают во тьму веков откровенный и страстный призыв. Но никто не придет на ночное свидание. И зовущая ручка, устав от тысячелетнего ожидания, рассыпается прахом.

Пир у Воланда. Золото ведьм, превращающееся утром в золу. На выставке в Дели я долго стоял перед витриной, где был представлен разбитый на стадии кропотливый процесс консервации фресок. За шприцами с антибиотиками, за флаконами освежительных эликсиров и синтетических клеев, за целительными бинтами и влагопоглощающим порошком мне мерещился аркан Махакалы. Единоборство с демоном всеразрушающего времени. Величайшая из битв, которую ведет человек с самой колыбели.

Бесценны ее победы и стократ горьки невозвратимые потери. С надеждой следя за усилиями реставраторов, биологов, химиков и прочих людей знания спасти шедевры прошлого, мы невольно забываем, сколько всего сами, о том не ведая, потеряли за горами лет. И только внезапный удар, ибо встреча с чудом подобна удару молнии, приоткроет глубину окружающего мрака.

Неисповедимы пути познания.

Представьте себе, что вы стоите посреди одной из пещер — пусть это будет знаменитая «Рангмахала» с житиями Сиддхартхи или вихара № 1 с двумя красавицами — и бездумно любуетесь дивным совершенством полногрудых прелестниц. Вы можете думать при этом о чем угодно: о технике росписи на сухой штукатурке, о тайне чуть капризных губ, сохранивших жар и усталую припухлость бессонных ночей, об улыбке Моны Лизы по ассоциации или о том, зачем понадобилась в монашеской обители такая греховная, такая возмутительная красота. Затем вы уйдете, унося с собой свои впечатления и неразрешенные вопросы.

Таков обычный путь, но он не раскрывает душу Аджанты. Но вот внезапно гаснет электричество и, когда глаза свыкаются с мраком, вы приобщаетесь к сокровеннейшей тайне. Происходит нечто необъяснимое. Плоские фигуры на стенах наливаются призрачной жизнью, обретают объемность и цвет алебастровых статуй. Таинственное свечение древних красок набирает полную силу, освобожденные от покровов пленительные тела обретают прозрачность залитого лунным сиянием Тадж Махала. Еще мгновение, и они, получив движение и свободу, сойдут с базальтовых стен. И никто не знает, что случится тогда с ними, с вами, со всем светом!

Но тут свечение начинает ослабевать, меркнуть, и уставшие, дряхлые краски вновь погружаются в первозданную мглу.

Фрески Аджанты служили образцом для всей Восточной Азии. Даже в стенных росписях старинных храмов далекой Японии легко отыщется неизгладимый их след. Но вечные цвета солей земли невидимы во мраке. Только краски Аджанты, не зная сна, живут странной призрачной жизнью.

Если вас привлекает очарование тайны, не читайте приведенный ниже абзац. Эту короткую выдержку из книги А. Короцкой «Сокровища индийского искусства» я привожу лишь в качестве «информации к размышлению»:

«Росписи в Аджанте, как и вся древнеиндийская стенопись, делались по сухой, а не по сырой штукатурке. Поверхность скалы вначале покрывалась составом, содержащим клей, коровий помет, тонко-измолотую рисовую солому. Сверх него накладывался тончайший слой (толщиной в яичную скорлупу) штукатурки, которая тщательно полировалась. Возможно, поверхность стен на ночь смачивалась, судя по очень скудным следам, также тончайшим слоем штукатурки и раскрашивалась».

Для человека, знакомого с основами физики, не составит труда построить на такой базе гипотезу. Я же, вместо ученых рассуждений об энергии возбуждения, сульфидах металлов и радиоактивности, приведу коротенький миф.

Подобно Шиве Вишну, воплощенный в боге Нараяне, предавался в гималайских долинах аскетическому созерцанию. Небесные апсары, видимо, не без влияния шалуна Камы, задались целью свернуть доброго бога с изнурительной, хотя и благочестивой дороги. В отличие от вспыльчивого Трехглазого, Нараяна снисходительно отнесся к милым шалостям соблазнительниц. Взяв свежий сок дерева манго, он нарисовал обнаженную нимфу такой потрясающей красоты, что апсары пришли в уныние и оставили свои шашни. Так, с нимфы Урваши, ставшей идеалом женской прелести, началась история живописи.

Нараяна передал секреты мастерства небесному зодчему Вишвакарме, а тот, в свою очередь, поведал о них людям — предкам бессмертных художников Аджанты.

Именно в этих пещерах и было обнаружено древнейшее изображение «Колеса мира».

Как многолика Индия! Страна «Махабхараты» и «Рамаяны», «Упанишад» и «Вед», страна атомной энергии и спутника «Ариабата». Этот спутник, созданный руками индийских ученых, был назван в честь древнего математика и мудреца. Но на околоземную орбиту его вывела ракета, запущенная с космодрома, расположенного на нашей земле. Знаменательное совпадение и отнюдь не случайное! Вспомним хотя бы «Русь-Индия» Рериха:

«Если поискать, да прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о филологии думается, но о чем-то глубочайшем и многозначительном. В языке русском столько санскритских корней… Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы. Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому… Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские».

Читая эти строки, я думаю об индийском гении, который устремился в космическую дверь, распахнутую мощью и дружбой нашей страны. Не это ли смутно грезилось мудрецу и художнику среди вечных снегов гималайских?

Заоблачная твердыня

Индийцы справедливо считают, что ни одна горная система в мире не оказывает такого глубокого и всестороннего влияния на жизнь сопредельных стран, как Гималаи на Индию. Великий горный барьер оплодотворил дыханием своих высот одну из наиболее замечательных мировых цивилизаций. Тесно связаны с Гималаями не только религии, мифология, литература, искусство, но климат, история и даже политическая жизнь Индии. Сверкающие вершины являются объектом неустанного восхищения и преклонения. Они — наглядный символ торжества жизни не только для обитателя гангской долины, но и для народов многоязычного Юга, удаленного на две с лишним тысячи километров от обители снегов, для кочевников раджастанской пустыни, рыбаков побережья, лесных жителей Голубых скал. Зарождающиеся высоко в горах священные реки несут на равнины плодотворящую энергию Химавата, его неистребимую силу, щедро дарующую новую жизнь. Видимая издалека, обнимающая весь горизонт, ледяная корона вечно пребудет эталоном космического величия и совершеннейшей красоты.

От Сринагара до Леха — главного города Ладакха «всего» 430 километров. Но еще год назад это была гималайская дорога, проложенная через перевалы Малого Тибета. Нормальное шоссе кончалось где-то за Гандербалом на берегу грохочущего Зинда, прыгающего по рыжим обкатанным валунам. Змеясь вдоль галечного русла, в котором среди каменного хаоса и вывороченных с корнем стволов беснуется, неистовствует, гневно клокочет мутный поток, дорога сворачивала к долине Инда, ныряла в котловины, наполненные влажным застойным жаром, взлетала под облака. Бесконечные «ла» — перевалы, увенчанные каменными горками и выцветшими полосками материи, сурово отсчитывали отрезки изнурительного пути.

Буйные ветры проносятся над Цоджи-ла, Намике-ла и Фоту-ла, вознесенными на высоту в три и четыре километра. Колючая пыль и снег, сухой, как наждак, шлифуют выбеленные, истонченные до ломкого целлулоида кости лошадей и баранов, верблюжьи остовы и рогатые черепа яков. На подходе к Цоджи-ла небольшое кладбище. Камнем с блестящей прожилкой, рогом архара, а то и морской раковиной отмечены могилы безымянных путников. Быть может, они везли шерсть и соль с далеких северных плоскогорий, или гнали мулов, навьюченных пряностями и кашмирскими тканями? Направляли караван яков, груженный священными книгами лехских монастырей Лама-Юру, Хемис, Спитуг? Тайно переправляли золото на сринагарские рынки? Этого никто не узнает… Снега, которые на долгие месяцы закрывают перевалы, год за годом заносили следы, и талые воды смывали память. Святой ли проповедник схоронен в неведомой могиле или горный лихой разбойник-грабитель караванов — не стоит задумываться. По привычке путники бросают кто камешек, кто монетку и проезжают мимо.

Горы Ладакха — не пустыня. В укромных, защищенных от буйной игры стихий ущельях стоят сложенные из сланцевых плит хижины анвалов, естественные и прекрасные, как скалы. Извивы каменных стен поддерживают террасы, где ячменные зерна наливаются буйной силой высотного солнца. В ямах, выдолбленных в твердых пластах, медленно вызревают упорные бледно-лазоревые клубеньки картофеля.

Ладакх, входящий в штат Джамму и Кашмир, наверное, самая «заоблачная» страна в мире. Люди живут тут даже на высоте 4500 метров, где скудная земля не выращивает ни злаков, ни клубней. Так же высоко укрылись от мирских тревог и многочисленные монашеские общины, живущие грезами прошедших времен.

Сам Лех — крохотная столица, насчитывающая что-то около девяти тысяч жителей, расположен на отметке 11 500 футов (3450 м). Примыкая к Тибетскому нагорью географически, Малый Тибет сотни лет находился под юрисдикцией далай-лам. Не удивительно, что Лех с его старинным замком и монастырями тибетской архитектуры напоминает Лхасу в миниатюре. Те же белые стены, наклоненные внутрь, и плоские крыши. Почти такие же многоэтажные фронтоны с узкими окнами, которые издали кажутся Т-образными из-за нависающих над амбразурами обширных карнизов. Поразительное смешение красоты и уродства, роскоши и убожества. Многочисленные тибетского толка чортэни и мэньдоны охраняют подступы к стране Красных Лам, как именуют Ладакх древние рукописи. Восьмиметровая статуя Майтреи задумчивой улыбкой приветствует караваны на подходе к «Маленькой Лхасе». Чело будды грядущего мирового периода увенчано чортэнем, а в цветах, что он держит в руках, священные атрибуты: колесо-чакра и кувшинчик с амритой. Скальный конус, в котором высечена статуя, символизирует гору, где уже тысячи лет пребывает бодхисаттва. Когда исполнятся сроки, он выйдет на белый свет и пройдет тем же самым караванным путем в Лхасу. Ламаистские памятники и мани на придорожных камнях укажут ему дорогу в Ладакх и на Тибет, как они испокон веков направляли туда путников.

Вспыхнет небо над Гималаями. Красный всадник Ригден Джапо, как объятое огнем облако, пронесется над снежными вершинами. И вспыхнет небесный бой, победная «северная война» и откроется путь в сказочную страну счастливых праведников, где сядет на небесный престол Красный всадник — двадцать пятый царь Шамбалы.

Шамбала! Загадочное название. А что если это Чампа-ла? Перевал Майтреи, так как ла — перевал, а Чампой, королем возлюбленным, зовут в Гималаях грядущего учителя веры. Если это действительно так, то Шамбала не более чем наглядный символ веры. Это внутренняя страна, которую каждый может открыть в себе на вершине восьмеричного пути к совершенству. Но не будем вдаваться в тонкости буддийской метафизики. Кочевые племена Гималаев сотни лет ждали пришествия Майтреи. Для них Шамбала стала символом воздаяния за все несправедливости жизни.

Рерих воспел легендарного Ригден Джапо, или Эрэгдын-догбо-хана. В 1926 году он написал свое знаменитое полотно «Красный всадник», которое подарил правительству Монгольской Народной Республики.

Я видел эту картину в Улан-Баторе. Прообразом ее послужила тибетская танка:

«На красном коне, с красным знаменем неудержимо несется защищенный доспехами красный всадник и трубит в белую раковину. От него несутся брызги алого пламени, и впереди летят красные птицы. За ним горы Белухи, снега, и Белая Тара шлет благословение. Над ним ликует собрание великих лам. Под ним — охранители и стада домашних животных как символы места.

Эта замечательная старинная тибетская картина принесена нам в последний день жизни в Ладакхе».

Ветер играет лохматыми хвостами яков, знаменами, обесцвеченными до белизны тряпками. Отполированная ладонями паломников лоснится медь больших молитвенных цилиндров перед воротами монастыря. Темно-красные тоги и высокие, гребенчатые, словно у героев Троянской воины, шапки лам ярко рдеют на плоских каменных крышах.

Время словно пронеслось мимо заповедного места, как река, огибающая скалу, протекла по обе стороны горной цитадели, напружив пенный бурун далеко на севере, где вновь сомкнулись струи.

Войдем же в один из этих обветшалых храмов, возведенных в строгом соответствии с каноном. Не знаю, можно ли по одному-единствеиному дереву судить о всем лесе, но внутреннее убранство любого ламаистского святилища даст довольно полное представление о храмах Тибета и Монголии, Бутана и высокогорного Непала, Бурятии и Сиккима.

Ворота стерегут стилизованные львы, скорее похожие на широкомордых курчавых собак. Их так и называют львы-собачки Будды. Сразу же за воротами большая бронзовая курильница, в которой пылают связки можжевеловых палочек. Их благовонный дым отгоняет всякую скверну. Перед тем как войти внутрь, богомольцы подставляют лицо и грудь дымным прядям. Вход всегда расположен с южной стороны, а главная сокровищница — на севере, где находится Шамбала и пребывает в нирване будда Шакья-Муни. Через позолоченное навершие в виде полумесяца и увенчанного языком огня солнечного диска храм как бы проникается творческой силой космоса. Предстает в облике миниатюрной, но законченной Вселенной, замкнувшей в себе основные стихии.

В центре крыши помещают ганьчжир — позолоченный сосуд, наполненный священными текстами. По-тибетски он так и называется «полный сокровищ» — цзу-тан. По углам возвышаются вазы поменьше — «знаки победителя», в которые кладутся не только мани, но и оттиски сочинений буддийского проповедника Адиши. Пройдя от Индии до Тибета, он всюду оставлял за собой «знаки победителя». Проповедовал учение, взывал к отрешенности помыслов и чистоте поступков.

Над дверями, на которых обычно рисуют устрашающие охранители или маски чудовищ, сверкает восьмирадиусный круг с двумя оленями по бокам. Четыре локапалы — хранителя стран света стерегут преддверие святилища. Космическая символика, пронизывающая все индо-буддийские вероучения! Красные четырехугольные колонны обычно расписаны золотыми фантастическими фигурами: драконами, птицами-гарудами, змеями-нагами. Так под видом орнаментов посланцы Вишну и Шивы проникали в оплоты буддизма.

Места лам распределяются в зависимости от степени и чина. Чем значительнее, тем ближе к святыне. Самым почетным считается место на северной стене левее от алтаря. Его обычно занимают святые перерожденцы хутухту. Степень старшинства ламы можно установить по количеству подушек на сидении: от одной до семи. Причем нижняя — для многих она единственная — обязательно плетется из трав. Эта циновка бхикшу — нищего, который отрекся от мира ради познания высших истин, должна повседневно напоминать об аскетических заветах буддизма. О том же свидетельствует и ромбовидная заплатка на монашеском тюфячке. Когда по прошествии шести лет такой тюфячок заменяют, заплатка аккуратно перешивается на новый, напоминая о нищете, о высоком благе довольствоваться только самым необходимым.

Я не раз беседовал с ламами о символике храмовых атрибутов. Мало кто из них знал об истинном смысле заплатки. Почти все полагали, что это просто украшение. Так оно и есть в теперешнее время.

Перед старшими ламами (в Таиланде они различаются по веерам) обязательно стоит низенький, увитый драконами столик, куда ставятся колокольчик с ваджрой, барабанчик или набор чайных чашек, прикрытых узорными крышками из серебра. При богослужениях столик убирают цветами. На нем могут лежать стопки священных страниц Ганжчура, музыкальные инструменты. Перед статуями богов — бурханов на северной стене находится жертвенник, на котором постоянно стоят восемь счастливых драгоценностей: белый зонт, парные рыбы счастья, талисманы из озера Яндок, белый лотос, сосуд с амритой — бумба, хитроумно закрученная нить счастья, победный бунчук и тысячерадиусное колесо.

На этих традиционных жертвах стоит остановиться особо. Рожденные в Индии, эти символы разлетелись далеко за ее пределы, утратив зачастую конкретный смысл и превратившись в элемент орнамента. В Гималаях они встречаются повсеместно: в резных наличниках окон и чеканном узоре сбруи, на вышивках и детских игрушках, женских платках, табакерках, оружии. Они составляют основу затейливых узоров в жилищах, одежде и утвари монголов, калмыков, бурят, тувинцев.

Они проникли даже туда, куда не забирались буддийские проповедники. Характерное сплетение нити счастья («балбэ» по-монгольски) я встречал на фресках церквей в Ростове Великом, на каменном саркофаге мусульманского святого в Хиве, на царских банкнотах, даже на стальных немецких латах в «Рыцарском зале» Эрмитажа. Эту эмблему, указывающую счастливый путь в лабиринте перерождений, тибетцы не совсем почтительно именуют «кишками Будды».

Многое в гималайской действительности осталось бы для меня тайной за семью печатями, если бы не эти знаки. Они раскрывали смысл ритуалов, предназначение раскрашенных киноварью камней, сложную символику танцев, брачных церемоний, праздничных подарков.

Читая сочинения иных авторов, я с грустью понимал, что они взирали на Гималаи незрячими глазами. Не владея тайным кодом, они буквально пропускали чудеса, проплывавшие перед их глазами.

«Звезды появятся — небо украсят, знания появятся — ум украсят», — говорят монголы.

«Сколько наизусть выучишь, столько и знать будешь; сколько земли выроешь, столько и воды добудешь», — вторят им непальские шерпы.

В народном узоре всегда записана история. Орнаменты Гималаев это еще и живая быль.

За рядом «счастливых драгоценностей» часто ставится еще один символический набор, известный как «сокровища хана Чакравати»: восьмирадиусный круг; камень чандамани, испускающий радужные лучи на восемь углов Вселенной и дарующий исполнение желаний; прекрасная царица; мудрый министр; слон, несущий на себе 84 000 священных книг; конь с чандамани на седле и храбрый военачальник.

Перед жертвами постоянно стоят семь бронзовых чаш на лотосовых ножках: две с водой, одна — с цветком, одна с курительными свечками, одна с коровьим маслом, в котором плавает горящий фитиль, затем еще одна с водой и, наконец, последняя — с яствами.

Это дары привета. Они позволяют нам воскресить древнейшую церемонию встречи царей. Не так уж трудно представить себе, как склоняется перед усыпанным бриллиантами махараджей прекрасная индианка в багряном сари, как подает ему воду сначала для ног, потом для лица, посыпает цветами путь и ложе, окуривает благовониями светелку, поит и кормит.

В Гималаях осталось только два короля: непальский шах-бог и бутанский «король грома». Хотя мне и доводилось наблюдать некоторые королевские церемонии, я не знаю, как привечают сейчас высочайших особ в частных домах и храмах. Возможно, в полном соответствии с традицией. Но простые смертные могут лицезреть воскрешение древних обрядов.

Когда мне случалось забираться на горные кручи по вырубленным в скале ступенькам, чтобы осмотреть затерянные монастыри «затерянных королевств», то первым делом служка подносил таз с горячей подсоленной водой для ног и кувшин для умывания. Приходило отдохновение, спадала усталость, ровнее становилось дыхание.

Перед чашами привета зажигают еще одну негасимую лампаду с коровьим маслом и фитилем, сделанным из дерева гуша. Как правило, ее окружают сеткой, чтобы мошки, летящие на огонь, не сгорали перед ликом Будды. Подобная предосторожность соблюдается и в других случаях. Курительные палочки, изготовленные из сердцевины можжевельника и ароматических веществ, не должны содержать мускуса, дабы не отпугивать змей, которые часто заползают в храмы.

Отдельную группу составляют «жертвы очищения»: металлическое зеркало «мелон», кувшин с кислым молоком и дунг — поющая белая раковина. С культом верховных будд созерцания связаны жертвы «пяти органам чувств»: тот же дунг, освящающий слух, то же зеркало — зрение, мускатный орех — обоняние, сахар — вкус и желтый блестящий шелк — осязание.

Еще среди храмовой утвари можно увидеть мечи и стрелы для особых церемоний в честь бога войны Бегче, черную глиняную патру нищего аскета и хорсил — посох странствующих учеников Будды.

На почетном месте стоят реликварии в виде чортэней, часто хранящие пепел благочестивых лам, а также кованная из золота или серебра, украшенная самоцветами мандала — символ мироздания. На нее в праздник мандалы сыпят монетки, пшеничные и рисовые зерна. На ежедневной церемонии принесения в жертву Вселенной ее торжественно выносят из храма. Это поистине космическая церемония, лишенная, однако, каких-либо примет реального космического пространства. Рядом с мандалой может лежать серебряное зеркало для освящения вод и бумба с кропилом из павлиньих перьев. В тантрийских служениях, посвященных страшным богам, употребляется габал, который всегда ставится напротив мандалы. Для изготовления габала берут черепную крышку человека, который умер естественной смертью, остался девственником и сознательно не убил ни одного живого существа. Кроме того, на темени должно находиться ясное изображение ваджры. В крайнем случае его специально вырезают. Точно так же извилистые швы на внутренней поверхности крышки должны образовывать особый, известный лишь избранным ламам, узор. Знатоки примет еще на живом человеке определяют, годится его череп на габал или же нет. Если годится, то к отмеченному самим богом избраннику отправляется целая депутация с просьбой пожертвовать после смерти свои кости храму. Это считается высокой честью и обеспечивает удачное перерождение, поэтому отказов не бывает.

Из человеческих костей делают еще музыкальные инструменты, четки, орнаментальные украшения для тантрийских церемоний. Поскольку отвечающие всем необходимым признакам черепа довольно редки, габал разрешают отливать из серебра или бронзы.

Мне посчастливилось купить такой бронзовый сосуд с ваджрой на крышке, копирующей черепную, в предгорьях Аннапурны. Тибетец, уступивший мне это сокровище, сказал, что оно изготовлено неподалеку, в Мустанге.

На жертвеннике мандала и габал располагаются справа, а мэлон и бумба — слева от центрального будды. Сверху над богами свешиваются сшитый из пяти драгоценных материй бадан, прославляющий пятью цветами будд созерцания, и многочисленные цилиндры, изготовленные из материй трех цветов — желтого, красного, синего, выражающих три отдела учения. Кроме того, с колонн и потолка свисают бесчисленные иконы, многоцветные ленты с шариками из стекла, бирюзы, сердолика и приветственные шарфы — хадаки желтых, черных, белых и сиреневых тонов.

В озарении лампад, всевозможных фонарей и курительных свечек сверкает, переливается красными искрами позолота бурханов. Ароматный тревожный дымок колеблется и тает перед многоцветными завесами свитков и лент. Там же висят двойные барабанчики, шары, сшитые из мешочков, наполненных одиннадцатью благовониями, музыкальные инструменты.

В полном соответствии с доктриной дхьяни — будд храм нажимает на все пять чувственных клавиш, заставляя звучать шестую струну, интуитивно протянутую между человеческим сердцем и мирозданием.

Изощренная практика «обработки душ», торжественность обрядов, чин и бьющая в глаза роскошь внутренних убранств сближают ламаистскую церковь с католической. На это обращали внимание еще первые иезуитские миссионеры.

Интересно привести в этой связи свидетельство полковника Остина Уоддела, одного из организаторов британской военной экспедиции 1904 года, закончившейся оккупацией Лхасы:

«Вышло около 100 монахов в красных одеяниях, все они сели на подушки, разложенные вдоль средней части храма; главный священник, в желтой шапке (остальные были с открытыми головами), занял более высокую подушку во главе ряда, с левой стороны, подле алтаря; служки зажгли несколько сот добавочных маленьких ламп. Когда все было готово, монахи запели гимн, который очень напоминал католическую службу у нас. Глубокий, похожий на орган, бас певцов, усиление и падение звука, серебристые колокольчики, время от времени глухой грохот барабанов во втором ряду, — все вместе придавало величественный и священный характер службе. Огни дрожали, фигуры священников выходили из тьмы и, закрытые тонкими облаками дыма ладана, казались тенями живыми, но туманными и производили сильное впечатление. Католические миссионеры ранней эпохи, так же как и Хук, заметили поразительное сходство многих ламаистских обрядов со службой римской церкви; Хук даже воскликнул, что дьявол в своей злобе на христианство предупредил его появление».

Не берусь судить о дьяволе, но ревность достопочтенного Хука обернулась откровенной злобой. Как и многим другим, ему было невдомек, что демоническая внешность тантрийских божеств символизирует душевные качества прямо противоположного свойства. Да и стоило ли доискиваться потаенного смысла «чудовищных дикарских» обрядов, если их очевидный дьяволизм лишний раз оправдывал «цивилизаторскую миссию» британской короны?

Я читал отчеты о деятельности католических и протестантских миссионеров в Гималаях. За редким исключением, все они с особым старанием, я бы даже сказал, смакованием стремились выявить темные «омерзительно-непристойные» черты ламаистского культа. Когда же речь заходила о поразительной общности обеих церквей, то тут же срабатывал принцип нетерпимости: «тем хуже» и повторялись проклятия Хука.

Мне вспомнилась превосходная побасенка Карела Чапека, где кроликовод, простая душа, не скрывает своего недоумения: «Не понимаю, как это можно быть голубеводом». Интересно, что ответит на это голубевод?

Насколько мудрее и, главное, честнее была реакция доньи Бланки в гейневском «Диспуте»:

Отдав дань юмору, я хочу вновь обратить внимание на своеобразие гималайской культуры. Путешественника, исследователя, туриста здесь на каждом шагу подстерегают большие и маленькие ловушки, основанные на кажущемся сходстве. Словно Майя, коварная богиня иллюзий, нарочито подбрасывает знакомую приманку, которая, едва вы успели клюнуть, оборачивается досадным промахом. И долго слышится смех Майи, ускользнувшей за туманную занавесь.

Несмотря на тьму внешних аналогий, сопоставление ламаизма с римско-католической церковью едва ли заслуживает серьезного внимания.

Тот же Уоддел, например, пишет о «дыме ладана». Но ламы вообще не знают ладана! Они окуривают свои кумирни дымом травы аваганги или можжевельника. Уоддел просто сделался жертвой иллюзии, оказался в плену аналогий.

Возьмем, наконец, путевые заметки такого интересного и популярного автора, как Бернгард Келлерман.

Описывая святыни Леха, он отмечает:

«Молитвенные барабаны непрерывно гудят: ни один лама не пройдет мимо без того, чтобы не привести их в движение. На всех стенах длинных переходов стоят ряды их, и монахи ударяют по ним одной рукой, проходя мимо».

Как будто бы все верно. Такие барабаны — количество их доходит до сакрального числа 108 — действительно окружают храм, и богомольцы, прежде чем войти внутрь, приводят их в движение.

Зрение не обмануло писателя. Над ним подшутил будда Вайрочана, ответственный за слух. Молитвенные барабаны не могут гудеть. Это, так сказать, барабаны только по форме — цилиндры, наполненные мани. Они предназначены для «прочтения» молитв, которое достигается вращением, а не для музыкальных эффектов.

На то есть плоские «турецкие» барабаны и катушкообразные дамару с двумя шариками.

Вновь подвела кажущаяся очевидность.

Но коль скоро речь зашла о музыке, скажу несколько слов об экипировке ламского оркестра. Благо те же самые инструменты, во всяком случае большая их часть, используются и мирянами.

Кроме колокольчика дрилбу (гханта — на санскрите и хонхо по-монгольски) с ваджрой и головкой богини Тары на ручке, в богослужении используется еще и барабанчик дамару. У них, так сказать, ведущие партии. Кроме того, монашеская капелла располагает украшенным переплетенными драконами «турецким» барабаном «бхери»; медными тарелками «цан» и «цэльнин» с магическими буквами внутри; маленькими тарелочками «дэншик», которые держат в одной руке за связывающий их ремешок; дудармой (двенадцать тарелочек в клетках на деревянной раме), раковиной «дунг-хор»; свирелью «бишкур» из раковины или рога и «ганлином» — берцовой костью, оправленной в серебро.

Эта труба, согласно канону, «должна напоминать ржание коня, уносящего праведников в рай Сукхавати». Для изготовления ганлина берут кость девственницы, умершей в юности ненасильственной смертью.

В звенящей меди оркестра, пусть неявно, но должен присутствовать мотив смерти. Безнадежная мелодия, отрицающая привязанность к соблазнам преходящего мира. Вечная тема буддизма. В чинном строе храмовых скульптур и ярком хаосе рисованых свитков она тоже оставила свой отпечаток.

Я говорю о Читипати — хранителях кладбищ. Образ супружеской пары скелетов, лихо отплясывающих на озаренных потусторонним светом могильных плитах, на самых законных основаниях дополняет ламаистский пантеон. Оскаленные в бесшабашной улыбке Читипати стоят в одном ряду с духами мест и демонами, вроде владыки Данкана из почитаемой в Тибете группы «великих царей», гарудами, нагами. Это низшая ступень неоглядной пирамиды, чья вершина купается в сиянии непостижимого Адибудды.

Медленно и постепенно приобщаются Гималаи к ритму современной жизни. Оно и понятно. В том же Лexe едва ли не самую многочисленную группу населения составляют монахи. Очень много и пришлых людей: стариков, обходящих гималайские святыни, и молодых послушников, которые, подобно школярам средневековой Европы, бродят от монастыря к монастырю. Постигая глубины метафизики, они принимают участие в диспутах или учатся под руководством старших наставников музыке, врачеванию, живописи.

Прожив в монастыре с полгода, они без особой на то причины снимаются с места и перекочевывают в другую общину. Одни уходят в Бутан, другие в Сикким, третьи навсегда оседают в Дарджилинге или Калимпонге. Как и наиболее рьяные богомольцы, они живут за счет общины, или, точнее, на доброхотные даяния прихожан, и уходят, не благодаря за приют. Да и не ожидают от них благодарности. Любой из монахов Спитуга тоже может в один прекрасный день отправиться в странствие, чтобы набраться мудрости в далеком Непале. И точно так же его радушно встретят и приютят в Сваямбхунатхе или в Лумбини, где родился Будда. Если проявит особое прилежание и понятливость, ему могут предложить постоянное место, не проявит — его дело. То же благожелательное равнодушие встретит он и по возвращении. Ни отчета о командировке, ни экзаменов начальство с него не потребует.

Да и какой может быть отчет? Командировочных ему дали, что называется, только-только, едва на проезд хватило, и то в один конец. И жил он не в отелях Обероя с пятью звездочками, а в полуразрушенных, обветшавших галереях, в продуваемых всеми ветрами кельях.

Почти не видно внешних перемен в гималайских городах-крепостях, городах-монастырях. Но одно ощущается ясно: их время безвозвратно уходит. Подобно тому как заглохли некогда шумные базары, на которых встречались три мира — Индия, Туркестан и Тибет, пустеют монастырские кельи. Разбредаются кто куда молодые послушники, скудеет доброхотное подношение мирян.

Низкий и захламленный Лама-Юру навевает тоску и уныние. В мерцании редких лампад тьма кажется еще гуще. Отчетливый запашок тления и настороженная тишина довершают общую картину. Обвешанные истлевшим шелком, пыльно золотятся лики восемнадцати учеников будды, прославленных проповедников, канонизированных настоятелей этого некогда процветавшего монастыря. С облупленных фресок, с капителей колонн скалятся клыками звериные головы и трехглазые черепа из папье-маше. Старая краска растрескалась и шелушится, словно и будды и чудовища страдают от кожной инфекции.

Только тысячерукий Авалокитешвара, как и сотни лет назад, стремится заключить всю землю в свои спасительные объятия и сверкают вечной позолотой колеса закона в его изящных перстах.

Милосердный бодхисаттва не заметит, когда окончательно опустеет его стареющий храм. Как не заметил этого гигантский Майтрея, оставшись в полном одиночестве. Даже редкие туристы, украдкой выколупывающие кораллы из ножных браслетов, не пробудили его.

Даже Дуккар с ее четырьмя тысячами глаз проглядела, как разрушился замок Сенте-Намгьял с его заживо сгнившими залами, гулким лабиринтом обрушенных лестниц и пустотой переходов, не ведущих более никуда.

По-прежнему идет служба в монастыре «желтой веры» Санкар, исполняют танец масок в «красношапочном» Спитуге, печатают с древних досок религиозные тексты в Хемисе. Но время прежнего Леха, который и по сей день живет по календарю шестидесятилетних циклов, прошло. Полнокровная жизнь сменилась неизбежной старостью, которая может продлиться неопределенно долго. Ужас перед мучениями на том свете сотни лет заставлял ладакхцев кормить и обслуживать тех, кто избрал для себя путь святости. Крошечная страна работала на лам и жила только для того, чтобы поддерживать их жизнь. В монастырях была сосредоточена вся общественная деятельность: школы и типографии, в которых печатались священные книги, иконописные мастерские и литейные дворы, где изготовлялись бронзовые будды. Врачи, астрологи и тантрийские заклинатели, без которых нельзя было ни родиться, ни умереть, — тоже были ламами. Вся социальная система держалась только на вере. Больше всего боялись кроткие ладакхцы перевоплотиться после смерти в какое-нибудь животное. Постоянная угроза перед низким перерождением заставляла их терпеливо сносить все тяготы жизни. Впрочем, существовала и еще одна, вполне реальная сила: крупные феодалы, на которых работали десятки тысяч крепостных. Государственные должности занимали всегда двое: лама (он был главным) и представитель одной из семей. Перед главным священнослужителем трепетал даже местный раджа.

Англичане сохранили этот порядок в неприкосновенности. Новые руки взяли старые рычаги власти. Это всегда надежно и, главное, не требует рискованных перемен.

«Над городом материально и духовно господствовал монастырь, — еще в сороковых годах писал некто Форд, агент “Интеллидженс сервис”. — Он был самым крупным землевладельцем района, а арендаторы, которым сдавались участки, фактически были, как повсеместно в Гималаях, его крепостными. Для того чтобы нанять слугу, мне пришлось испрашивать официальное разрешение у владельца поместья, на земле которого родился этот слуга… Монахов обслуживало местное трехтысячное население, которое поставляло им все необходимое. Монахи не работали, можно сказать даже, что они решительно ничего не делали. Несколько женщин от зари до сумерек носили шестнадцатилитровые баки с водой на самую вершину холма. Жили эти женщины у подножия, рядом с радиостанцией, и я не мог высунуть носа за дверь, чтобы не увидеть их — они то поднимались на холм, то спускались с него. Местный житель выпивает в день по крайней мере пятьдесят пиал чая. Если бы к тому же монахи еще и мылись, этот отряд женщин пришлось бы намного увеличить».

Английский разведчик нарисовал довольно верную картину, хотя многое и проглядел за «тибетским чаем». Он не заметил того, что ламы подчинялись весьма строгому уставу, что помимо службы занимались врачеванием, благотворительностью и т. п. Жизнь рядового монаха едва ли была легче жизни крестьянина. В праздности пребывали лишь перерожденцы, посвятившие себя медитации. Но присущий Гималаям дух неизменности Форд уловил верно.

Но на неподвижном фоне особенно ясно замечается любое движение. Отрадно было видеть свежий асфальт, проложенный в каньоне Зинда. Только пережив все тяготы и превратности лэма, можно понять, что значит для Гималаев хорошая дорога. Особенно такая, как эта, неразрывно связавшая Сринагар с почти недоступным заоблачным Лехом! Незадолго до моего приезда в Кашмир Ладакх посетил премьер-министр штата Сайед Мир Касим, чтобы лично рассказать жителям о намеченной правительством новой пятилетней программе развития и реконструкции.

Через министра, ведающего вопросами культуры, я обратился к господину Касиму с просьбой ознакомить меня с текстом его речи, произнесенной на митинге в Лехе. В тот же день я получил отпечатанную на ротапринте брошюру со множеством таблиц и графиков.

— Всего две декады назад, — сказал премьер, — у меня появился наглядный повод вспомнить о том, с какими трудностями в течение многих недель добирались люди из Сринагара до Леха. Это было тяжелое путешествие по рискованному маршруту со многими остановками. Сегодня такой путь можно совершить всего лишь за несколько часов. Сгинули в прошлое трудности и неудобства, связанные с суровым климатом Леха. Одна из многих высотных дорог нашего штата. Но она знаменует собой прогресс во многих областях: образования, здравоохранения, животноводства, градостроительства, новый взлет наших достижений. Сегодня талантливый народ Ладакха располагает собственными учителями, техниками, врачами, агрономами, инженерами. Это их руками будет осуществляться развитие и реконструкция важнейшей области нашего обширного штата.

Порой цифры бывают убедительнее всяких слов.

Встречные машины, прежде чем разъехаться, останавливаются, и шоферы обмениваются приветствием.

— Салом-алейкум! — прижимают руку к сердцу кашмирцы.

— Джух-ле![100] — приветливо высовывают язык ладакхские горцы.

Однажды я увидел за рулем девушку. Ее черные волосы были заплетены в косички, удлиненные шерстяными шнурками, а на лбу широкая ременная повязка, унизанная бирюзой. По обычаю, все свое богатство она носила с собой: и эту бирюзу, и серебряные гау на шее. Но это была современная девушка. Она водила автомобиль с красным знаком медслужбы, и рядом с ней на сидении лежала заложенная бамбуковым листиком книга. Современная книга, а не завязанная в цветной шелк стопка листов с магической вязью мантр.

Ее крепкая маленькая рука уверенно передвинула рычаг скоростей. Словно качнула замерший маятник.

Юная женщина, пробудившая время Гималаев.

Новая интерпретация неисчерпаемого сюжета о «Матери мира».

Спящее божество

«На священной горе Кайлас, среди вечных снегов, отдыхает от забот и треволнений мира великий бог Шива — покровитель Непала». В этой фразе, почерпнутой из одной средневековой рукописи, запечатлена неразделимая триада, без которой не обходится ни одно описание Гималаев: горы, божество и Непал — жемчужина в ледяной короне, живое и вечно прекрасное сердце величайшей из каменных твердынь планеты.

Эта удивительная страна снискала странную славу «мировой загадки». Еще каких-нибудь лет двадцать назад Белые ворота Катманду были закрыты для чужеземцев. Достаточно сказать, что вплоть до 1951 года взглянуть на Непал смогли считанные иностранцы. Специалисты говорят, что таких счастливцев было всего пятьдесят. И это за две с лишним тысячи лет писаной истории! Протянувшись восьмисоткилометровой лентой вдоль южного склона Гималаев, загадочное королевство пребывало в вековом оцепенении меж Индией и Китаем. Далекое от остального мира, недоступное, исполненное скрытой духовной силы. Санскритское слово «непала» означает буквально «жилище у подножия гор». И по сей день оно живет по своему особому времени, встречая (в момент, когда написаны эти строки) 2035 год эры Бикрама. Окруженная ледяной короной величайших восьмитысячников мира, эта удивительная гималайская страна ведет счет времени сразу по трем календарям — официальному индуистскому, китайскому (высоко в горах) и григорианскому. Здесь почитают индуистских богов, учителей ортодоксального буддизма и ламаитских волшебников, но не совсем так, как в Индии или Тибете. Непал — это Непал. Его знамя — два острых треугольника — напоминает о горных вершинах. В его гербе Джомолунгма, Луна и Солнце, символизирующие индо-буддийский космос, Вселенную, замкнутую в кольце гор. Эта сложнейшая из эмблем, кажется, включает в себя все мироздание: священную реку с божественной коровой и птицей по берегам, королевскую шапочку, широкий нож-кукри, храброго гуркха с карабином и горца с копьем.

Ее сердце — древняя долина Катманду — хранит почти неизвестные миру памятники величайшего искусства народов, которые вот уже третью тысячу лет населяют эту благодатную землю, небо над которой не знало дыма заводских труб.

Я хочу начать рассказ о непальских достопримечательностях со встречи — иначе не скажешь — с рукотворнымчудом, воплотившим в себе древние представления о времени и духе Гималаев.

Посреди центральной площади Ханумандхока стоит грубая базальтовая стела, на которой высечен рельеф страшного шестирукого божества, увенчанного короной и перевязью из черепов. Потрясая мечом и трезубцем, он пляшет на слоноголовом Ганнопатхи — собственном сыне Ганеше — и прихлебывает из черепа-чаши дымящуюся кровь. Недаром губы и подбородок черно-синего гиганта всегда окрашены ярким кармином. Индуисты чтут эту ипостась разрушителя Шивы под именем Кала Бхайрава, что означает ужасное, всепожирающее время. Буддисты поклоняются ему, как юдаму Махакале, те есть, Великому времени. Еще живы старики, которые хранят память о человеческих жертвах, приносимых ужасному демону в черные дни стихийных бедствий и опустошительных эпидемий. Ведь пока Шива-Бхайрава пляшет на трупе Ганнопатхи, время как бы замедляет свой бег и перестает перемалывать жизни. Здесь очень сложная и глубокая символика, передать которую можно лишь в объемистом научном исследовании. Даже не все ламы высшего посвящения разбираются в ней, а тем более простые непальцы. Им вполне достаточно знать, что время в стране, охраняемой Махакалой, течет не столь разрушительно, как везде. В известном смысле это соответствует истине. Впрочем, любая истина двойственна, диалектична. Это понимали еще древние составители вед и пуран, это проповедовали великие гуру и риши. Шиве — разрушающему началу — противостоит, одновременно дополняя его, созидающий Вишну — Брахма. Один пожирает время, другой ткет его. Подобная двойственность находит подтверждение всюду.

В десяти километрах к северу от Катманду, у подножия великой стены Гималаев, покоится спящее божество — Будханилакантха. В храмовом бассейне, наполненном ледниковой водой, вечным сном спит на ложе из переплетенных змей каменный колосс, изображающий бога Нараяну — инкарнацию (воплощение) созидателя Вишну. Еще совсем недавно львиные ворота храма были открыты только для индуистов. Ныне видеть божественный лик юного Нараяны возбраняется лишь одному человеку на Земле — непальскому королю, ибо он тоже считается инкарнацией Вишну. Спящий на водах гигант издавна олицетворял дух гималайского королевства, созерцательный, невозмутимый, высокий.

Отрезанный от остального мира высочайшей цепью хребтов, «закрытый Непал» веками сохранял древние феодальные обычаи. Неизменный, как Гималаи. Вечно грезящий, как Нараяна. Остановивший время, как Махакала. Его базальтовые гиганты оберегали не столько тайны потустороннего мира, сколько переживший себя, одряхлевший уклад жизни.

Но возвращусь в храм под открытым небом, где видит сны тысячелетний Нараяна.

Я провел там целый день, наблюдая за тем, как брамины в белых одеждах отверзают очи божеству, раскрашивая их краской, омывают его прекрасный лик, ярким кармином оттеняют губы. Статую одевают гирляндами цветов, фиолетовых, алых и, конечно же, белых с желтой серединкой, цветов чампа, которые растут перед пагодами Юго-Восточной Азии: от Вьетнама до Шри Ланки, от Таиланда до Сингапура. Их запах, чуть горьковатый и как будто прохладный, навевает приятные сны. Я следил за тем, как кормят гиганта шафрановым рисом из разукрашенного цветами и фруктами блюда, как поят его молоком под звон колокольчиков и сандаловый дым кадильницы, которой размахивал юный служка. Но неподвижны были чуть раздвинутые в дремотной улыбке губы, и белая струйка молока, четко видимая на черном камне, стекала в воду. Сотни голубей кружились над местом трапезы, склевывая дымящиеся зерна, тритоны и лягушки сплывались на привычное пиршество. Только нищие смиренно дожидались в сторонке, когда настанет их черед доесть остатки с нездешнего стола.

Старый ведический жрец с такой высшей касты над переносицей и шнуром на плече первым, после Нараяны, разумеется, поднес горсточку риса ко рту. Потом угостил меня. Из чистой вежливости, потому что неиндуиста все равно не коснется благо причастия. В отличие от всех мировых религий стать индуистом, так сказать, принять индуизм нельзя. Индуистом можно только родиться. Под сенью Гималаев, в лоне семьи и касты.

Я поблагодарил гуру и сказал, что понимаю, какую честь он мне оказывает. В Индии такое было бы немыслимо. Не потому, что индийцы менее гостеприимны. Просто индийские брахманы строже относятся к закону, который предписывает, в частности, не осквернять еду прикосновением к человеку низшей касты. Тем более к внекастовому существу.

— Не беда, — непальский священнослужитель понял намек с полуслова. — Надеюсь, ваша карма теперь улучшится и в следующем воплощении вы родитесь здесь, у нас.

Слова жреца были продиктованы традиционной непальской терпимостью и безусловным влиянием буддистов, отрицающих всякую кастовость. Как и многие другие святыни Непала, Будханилакантха почитается не только адептами Шивы и Вишну, но и буддистами. Благо доктрина воплощений позволяет творить любые генеалогические чудеса. В недрах некоторых сект Будду, например, считают земным воплощением Вишну, равно как и королей Дева Шах.

Вообще Будханилакантха — синтетическое божество разных верований, представляет интереснейший объект исследований для этнографа. О нем можно написать замечательную монографию. Удивительно, что никто до сих пор не предпринял такой попытки. У старинного тибетского географа Миньчжул Хутукты (правильнее, очевидно, Хутухту, то есть перерожденец) я нашел прелюбопытное описание подобного памятника.

«Неподалеку от лежащего по дороге из Чжеронга в Непал города Наякота есть место в ложбине горы, называемое Гованаста, тут, посреди потока, подобного морю, есть нерукотворный каменный кумир, имеющий фигуру человека, у которого лицо закрыто желто-красным шарфом; он лежит навзничь, и из волос его высовываются 9 змеиных голов. Хотя это и есть весьма священный кумир святого, великого милосердца Голубогорлого… много индийских и непальских буддистов неблагоговейны к этому кумиру и, в особенности же, тибетцы, называющие его опрокинутым навзничь драконом или драконом-живодером. Глупое это название происходит оттого, что этот кумир по-индийски называется Нилакантха, а тибетцы знают, что слово Нила значит дракон, а канта — лежащий навзничь».

«Нилакантха» в действительности означает «Синегорлый». Но любопытнее всего, что относится этот странный эпитет не к Вишну и не к его воплощению Нараяне, а к Шиве. Именно гималайский хозяин Шива выпил, спасая мир, смертельный яд, отчего его горло стало синим, как горный лазурит. Но таков уж он, этот текучий эфир небожителей, что одно перетекает в другое, рождая причудливейшие сочетания, создавая невероятные инверсии.

Я уже говорил, что в пещерах Элефанты видел трехликого гиганта, вобравшего в себя черты главной триады: Брахмы, Вишну и Шивы. В пещерном храме близ столицы Малайзии Куала-Лумпур мне показали изображение Шивы — гермафродита: одна половина тела была мужской, другая — женской. Противоположности полов были выражены резче, чем на Элефанте. Элемент подобной идеи несет и образ Натараджа — самое известное из шиваистских изображений, где грозный разрушитель представлен в образе четырехрукого повелителя танца.

И все же, несмотря на невероятное для рационального европейского ума смешение мифических образов, Будханилакантха являет собой именно миросоздателя Вишну, покоящегося в кольцах Змея Вечности Ананты, или Шеши, посреди океанских вод. Отсюда бассейн и непременный вишнуитский атрибут — раковина, которую пятиметровый исполин держит в левой руке.

Эту раковину мы встретим даже в самой бедной ламаистской кумирне от Монголии до Бутана, в любом индуистском храме увидим ее на алтаре. В сложной символике Гималаев дунхор — один из символов счастья. В ламаистском оркестре — главный инструмент. С хриплого, устрашающего рева белых раковин, оправленных в серебро, начинается утро в дзонгах Бутана, крепостях затерянного в горах Мустанга, на узких улочках Патана или обветшавшего Леха. Это голос Гималаев, непередаваемый хрип, треск и хохочущий рев движущихся ледников.

Одну такую раковину, изукрашенную резным узором лотоса, я купил в пестрой лавочке на бомбейской Марин-драйв. У меня едва хватает запаса воздуха в легких, чтобы пробудить в ней надрывное пугающее эхо горных долин.

Я где-то читал, что у древних майя был обычай нюхать сильно пахучее вещество в минуты важных событий жизни. Потом, даже через много лет, стоило им поднести к носу заветный флакон, как в памяти тут же оживала во всех ярчайших подробностях картина былой славы ли, скорби — не знаю.

Вспоминая Гималаи, я любуюсь неповторимыми танка, выполненными минеральными красками на тончайшем полотне, раскрашенной маской Бхайравы, тонким изящным Манджушри, отлитым некогда в Патане из уникальной непальской бронзы, дающей патину холодную и серебристую, как лунный свет. Перед мысленным взором проплывают города, дома, улицы, пестрая сутолока базаров, разноцветные флаги, стерегущие силы земли. Но если мне хочется увидеть со всей возможной для памяти яркостью белизну вершин и пронзительную фиолетовосгь неба, услышать шорох горного шифера, вдохнуть дым костра, в котором тлеют аргал и можжевельник, я беру в руки раковину. И пытаюсь трубить. Иногда это удается.

Жрец Синегорлого помог мне сосчитать головы кобр: их оказалось десять.

— Теперь я покажу вам одиннадцатую змею, — сказал он, увлекая меня за собой. Пройдя меж львов, охраняющих вход, мы спустились по лестнице за пределы святилища. Под каменной стеной был темный провал, где среди сплетения древесных корней угадывались каменные кольца.

— Эта змея встала перед королем из династии Малла, когда тот хотел взглянуть на спящего Нараяну, и не пустила его. Ведь он сам воплощение бога и не должен видеть себя со стороны.

Мне хотелось узнать, почему, но я удержался от вопроса. Да и вряд ли мой необычный гид сумел бы дать вразумительный ответ. Только в научной фантастике допустима ситуация, когда путешественник в прошлое лицом к лицу сталкивается со своим двойником. Более молодым, естественно. Юное прошлое, как правило, тут же начинает одолевать расспросами пожилое будущее: что-де там у вас и как. Каменная змея, видимо, учла неловкость подобной ситуации и воспрепятствовала.

В королевском ботаническом саду есть еще один бассейн с Нараяной на Змее. Более скромных масштабов. В нем плавают великолепные радужные карпы, сине-зеленые, фиолетовые с желтизной, кроваво-черные. Детвора с увлечением кормит их печеной кукурузой. Король изредка тоже прогуливается по тенистым аллеям. Лицезреть копию ему не возбраняется.

По ночам в сад спускаются из горных джунглей леопарды. Когда мне сказали об этом, я сперва не поверил. Но сторож открыл сарай и поднял брезент. На земле, уже вонючей от застывшей крови, лежали два великолепных зверя, запрокинув усатые, мертво оскаленные морды. В прищуренных глазах поблескивала холодная фарфоровая белизна. Жуки ползали в нежном подшерстке горла.

— Утром убили, — сообщил сторож. — Приходили воду из бассейна лакать.

Вишну спал и не мог защитить прекраснейших из детей своих.

Уже в Москве я узнал из книг, что базальтовый колосс изваян в VI–VII веках.

Циклопической лестницей устремился Непал с заболоченных жарких низин тераев к разреженным высотам, где сверкают под жестоким солнцем вечные льды. Путь в горы — это беспримерное восхождение от тропических джунглей к арктическим пустыням. Пролеты высочайшей из лестниц мира. Каменные ступени ее были свидетелями переселений народов, смешения языков и религий, расцвета и заката цивилизаций. Здесь пересекались караванные тропы, здесь с незапамятных времен мудрецы и поэты искали вечные истины. В Непале, в садах Лумбини, родился Гаутама, учение которого распространилось потом по всей Азии. На берегу непальской реки Гандак поэт Вальмики творил бессмертную «Рамаяну». В пещере «Коровья морда», откуда берет начало священная Ганга, отшельник Капила проповедовал четыре «высокие истины» Гаутамы, несущие живым существам избавление от страданий. По тропам Непала прошли чтимые в Гималаях Падмасамбава, Адиша и Милайрапа.

С той поистине легендарной поры в Непале высоко чтут звания философа и поэта. Многие непальские короли обогатили культуру своей страны нравоучительными трактатами, песнями, изящными стихами. Тонким лирическим поэтом был покойный ныне король Махендра. Его стихи неоднократно переводились в нашей стране и хорошо знакомы всем любителям непальского искусства. Таким образом, принадлежность к литературному миру во многом облегчила мне постижение уникальной гималайской страны. Традиционное уважение непальцев к писательскому ремеслу явилось магическим сезамом, открывшим передо мной такие двери, в которые я и не надеялся достучаться.

Я никогда не забуду теплый прием, который был оказан моему другу писателю Мариану Ткачеву и мне в Королевской академии. Вот краткий перечень присутствовавших на приеме лиц. Я выписал его из газеты «Райзинг Непал», давшей полный отчет о встрече: канцлер академии Сурья Бикрам Тивали, видный историк и языковед; вице-канцлер Банщел, известный художник и искусствовед; Бахадур Малла, поэт, писатель, драматург; Ашар Читракар, скульптор; Мохан Койрам, поэт, новеллист; Чандар Прасад Горкали, ученый-биолог; Индранатх Бхаттарай Даршаначарья, философ; Сатья Мохан Джоши, писатель, поэт, секретарь Академии; Таулси Дивас, поэт, прозаик. Потом я узнал, что это был полный состав академии, состоящей, по традиции, из девяти членов.

В университете я познакомился с видным непальским дипломатом Бал Чандра Шармой, представлявшим свою страну в ЮНЕСКО, не раз занимавшим министерские посты. Мы беседовали с ним о духе Непала. Мысли, высказанные господином Шармой, я поспешил записать сразу же по возвращении в гостиницу. Когда же впоследствии в «Курьере» была опубликована статья моего собеседника «Чарующий пейзаж Непала», я вновь мысленно вернулся к нашей встрече.

— Гостеприимство, оптимизм, терпимость, взаимопонимание, творческий дух, способность довольствоваться малым, — считает Бал Чандра Шарма, — все это неотъемлемые черты непальского характера, и именно благодаря им, не говоря уже о благоприятном географическом положении страны, Непал стал идеальным «местом встреч» разных культур и направлений мысли. Плодородная долина Катманду не знала тех бед и несчастий, которые обрушивались на соседние страны. Поэтому мыслители и художники находили здесь радушный прием.

В известной мере можно согласиться с тем, что Непал представляет собой уникальное явление в мировой истории. Непальцы, в частности, не знали опустошительных религиозных войн. На языке непали, равно как и на древнем неварском, не существует даже такого понятия. В долине Катманду относительно мирно уживались самые разные секты и философские учения. По подсчетам историков, общее количество убитых в битвах, которые вели непальские княжества, не превышало тысячи человек. Разумеется, кроме междоусобиц, история страны знала такие набеги, когда истреблялись целые селения, сжигались мирные города. Но недаром возвышаются ступы, воздвигнутые индийским царем Ашокой еще в III веке до н. э.!

Миролюбие неваров, населявших долину Катманду, приводило в изумление европейских путешественников. Дезидери, один из немногих счастливцев, побывавших в Непале в XVIII–XIX веках, оставил нам прелюбопытное описание неварских баталий: «То ли из сострадания ко всем живым существам, то ли из трусости, они ведут себя на войне крайне смешным и невероятным образом. Когда встречаются две армии, они начинают поносить друг друга всякими словами. После нескольких выстрелов, если никто не ранен, войско, подвергшееся нападению, возвращается в крепость, которых здесь много… Однако если кто-либо убит или ранен, пострадавшая армия просит мира и посылает к противнику растрепанную полураздетую женщину, которая плачет, бьет себя в грудь, просит пощады и умоляет прекратить резню и кровопролитие. После этого армия-победительница диктует условия побежденным, и война заканчивается».

Так и видится в этих словах пренебрежительная усмешка. Ценности, взращенные в долине Катманду, нелепо взвешивать на весах, где гирями служат пушечные ядра. Учение Гаутамы и антивоенные эдикты Ашоки, словно легирующие добавки, растворились в расплаве культур, языков, религий и рас. Они придали блеск и твердость сплаву — уникальному творению Гималаев, которое с честью может выдержать сравнение с любой из великих цивилизаций Земли.

Свободолюбие и гордость непальцев проявлялись не в междоусобицах. Когда дело касалось независимости родины, права непальцев на собственный образ жизни, они умели постоять за себя. Достаточно сказать, что Великобритании так и не удалось установить в Непале колониальный режим.

— В этом нет ничего парадоксального, — объяснил Б. Ч. Шарма. — Мы по праву гордимся тем, что наша многовековая история — это история свободного и независимого государства. Непал никогда не был колонией. Неприсоединение, неприятие любых форм расизма, колониализма и эксплуатации, мирное сосуществование и дружба со всеми, кто предлагает нам дружбу, — таковы наши руководящие принципы.

Эти принципы во многом определяют и современную внешнюю политику гималайской страны, которая считалась «мировой загадкой», «государством-отшельником» хотя бы по той причине, что просто-напросто не пропускала иностранцев через границу.

В исторически короткие сроки непальцам удалось достигнуть заметных успехов в различных областях хозяйственной деятельности, но внешний облик затерянного среди гор, изолированного от мира королевства почти не изменился. Достаточно пройтись по узким улочкам Патана или Бхадгаона, где нечистоты выплескиваются прямо из окон и по каменным желобам стекают в застойную лужу на окраине, чтобы ощутить себя затерянным в средневековье. Разве не таковы были Париж времен мушкетеров, Москва при Василии Шуйском? Но приметы нови можно увидеть повсюду. В том же Патане устанавливаются новые электрические столбы, эксперты ЮНЕСКО руководят работами по реставрации дворцов и многоярусных пагод, а в небе со свистом проносятся реактивные лайнеры. Традиции и современность замыкаются здесь в кольце, подобно тому, как неразличимо переходят друг в друга следствия и причины в колесе санскары. Не случайно же эмблемой королевских авиалиний выбрана маска красного Бхайрава. Ужасный обликом охранитель пожирает ныне пространство и время на высоте нескольких тысяч метров, вполне соизмеримой, однако, с гималайской короной. Гималайские боги не протестовали. Все так же летел над площадью крылатый Гаруда — победитель змей, загадочно улыбался Вишну под балдахином девятиглавой кобры, покровитель знания Манджушри замахивался мечом на силы тьмы и невежества.

Трудно забыть игру электрических отсветов на позолоте этого пылающего меча. Я зажег перед Манджушри курительную палочку из благовонного сандала. Другую палочку я поставил на алтарь Ганеши, покровителя писателей, слонов и купцов.

Кого-кого, а божественного патрона здесь может отыскать себе каждый. Индуистский пантеон, наверное, самый обширный. Он щедро снабжает даже буддизм, который изначально вообще отрицал богов. Тем более что непальские индуисты и буддисты в основном принадлежат к тантрийской школе, почитающей ведических небожителей, женскую энергию, духов и демонов.

Странно, конечно, в последней четверти двадцатого века говорить о богах, магах и прочих трансцедентальных материях. Но религия в этой стране — нечто большее, чем просто вера в предвечных распорядителей судеб. Она, по сути, определяет весь образ жизни непальцев, равно затрагивает их духовную культуру и быт, этику и взаимоотношения, зачастую предопределяет те или иные поступки. Не удивительно, что еще английские путешественники, первыми проникшие в недоступное королевство, поражались обилию здешних храмов, которых не меньше, чем домов, и «идолов», которых не меньше, чем людей. Эта очевидная особенность непальских городов и впрямь достойна удивления. Но специфичность Непала в другом. Ведь и вся Индия, и вся Юго-Восточная Азия покрыты множеством культовых сооружений. Английские путешественники, по стопам которых шли солдаты Ост-индской компании, навязавшей Непалу вековую тиранию Ранов, заметили лишь внешнюю сторону вещей. А есть внутренняя, важнейшая. Последние сто-двести лет даже ортодоксальные брахманисты наряду со своими богами почитают и буддийские святыни, а последователи Гаутамы воздают почести индуистским богам. Можно надеяться, что буддисты — невары получат полное равенство и в светской жизни. Высоко в горах, где в фиолетовом небе сверкает острая, как плавник акулы, Мачапучхре, я встречал лам древней «красношапочной» секты, строгих «желтошапочных» аскетов и «черношапочных» адептов исконного шаманства «бон». Все они жили на доброхотное подаяние горцев и не вступали друг с другом в споры по поводу того, чье учение правильней.

Одним словом, не только «идолы» прячутся под каменными сводами шикхар и черепичными крышами пагод.

Подобного согласия, однако, не увидишь в мирской, так сказать, жизни. Беспощадная капиталистическая эксплуатация трудового населения в городах и полуфеодальная — в деревнях тоже составляют непальскую явь. Этим Непал, увы, не отличается от других стран капиталистического мира, потому что законы общественного развития равно справедливы для всех государств: и открытых, и закрытых.

Древние святилища Непала с их неподражаемой скульптурой и живописью, выполненной нестареющими минеральными красками, поражают воображение. По своим художественным достоинствам они, наверное, не уступают памятникам цивилизации доколумбовой Америки или Древнего Египта. Но ступенчатые пирамиды Паленке давно поглотила сельва, и гробницы фараонов замели пески, тогда как тысячелетняя гималайская цивилизация — живая реальность нашего времени.

Непальские святыни можно встретить не только в густонаселенной долине Катманду. Древние как сама история, они спрятались в горных пещерах и лесных чащах, они высятся на вечно заснеженных перевалах и тихо дремлют у речных излук. Порой это камень, выкрашенный киноварью, посреди бушующего потока, порой простая землянка, символизирующая близость к материнской стихии, или одинокий лингам на зеленом холме, прославляющий производительную мощь природы. Как правило, все храмы удивительно тонко вписываются в ландшафт. Древние строители выбирали для будущих сооружений самые примечательные живописные места.

На берегах рек построены закрытые для неиндуистов храмы Пашупати и Гухешвари, Гокарна, Санкхунул и Гхобар, у священных источников, у водоемов стоят Будханила-кантха, Баладжу и Годавари, с возвышенностей озаряют долину золотые шпили Сваямбхунатха и Чангунарайана. Только в долине Катманду насчитывается 2500 святилищ, 800 из которых считаются уникальными и включены в каталог ЮНЕСКО.

В священной рукописи XVI века я видел примитивный рисунок: змея на фоне горных пиков. Эта средневековая аллегория скрывала тайну происхождения долины Катманду. Любуясь чудесной панорамой с одного из скальных холмов, нелегко поверить в легенду о том, что некогда здесь находилось озеро. И тем не менее это так. Именно озеру, в котором, кстати сказать, водилась масса змей, и обязаны земли Непала своим плодородием. Согласно легенде, меч покровителя наук Манджушри рассек гору, и воды озера, увлекая за собой змей, хлынули в долину. Возможно, в древние геологические времена произошел разлом, в результате которого вода ушла из окруженной горами чаши. Право, есть высокий и очень современный смысл в мифе о том, как Манджушри, придя из Тибета поклониться будде Вайрочане, прорубил горную цепь огненным мечом знания. Именно знание лежало в основе того, что изначально считалось чудом. Вайрочана, кстати, является первым из будд, посетивших нашу грешную землю. В тайных книгах древнейшего на земле храма Сваямбхунатха — «Самотворящего» указано, что Вайрочана вышел из лотоса именно здесь, посреди змеиного озера, миллиарды лет тому назад. Такой счет времени возможен только в Гималаях, где слово «вечность» является конкретным и обиходным.

Но недаром говорят, что ничто под Луной не вечно. Даже сами Гималаи, которые возникли на месте древнего моря Тетис и являются сравнительно молодой системой, вырастают ежегодно на несколько сантиметров. По крайней мере Джомолунгма за последние сто лет увеличилась на девять метров. Олимпийский чемпион, который постоянно улучшает собственные рекорды…

На сегодняшний день «планка» висит на отметке 8848 м.

Необоримый ветер перемен веет над Гималаями. И если сами заснеженные пики — от Дхаулагири до Кариолунга — высятся обелисками нерушимого постоянства, то в узких плодородных долинах, где сосредоточена жизнь, все более зримыми становятся приметы радикального поворота к современности.

Фабричные трубы пробуют конкурировать не только с дымами пастушьих костров, но и с вечерним туманом, который узкими полосами проплывает над вечной долиной, где некогда отнюдь не мирно сосуществовали целых три королевства. Ныне их столицы — Катманду, Патан и Бхадгаон прочно связали асфальтированные дороги. К древнейшим храмам и чудесным городам-памятникам ведут уже не горные каменистые тропы, а скоростные автострады. На перевалах, где раньше возвышались только молитвенные флаги и шиваитские трезубцы, выросли ажурные вышки высоковольтной передачи.

В Непале ныне претворяется в жизнь четвертая пятилетняя программа экономического развития. Отсталая феодальная система, которая искусственно культивировалась всесильным кланом Ранов, постепенно уступает позиции. Она медленно и неохотно — особенно это заметно в отдаленных высокогорных уголках — уходит в прошлое. Современный уклад проникает повсюду. Электрифицируются и радиофицируются даже храмы, а в горных монастырях, рядом с алтарем, часто можно увидеть часы с многодневным заводом. Подобное соседство патриархальности и модерна бросается в глаза на каждом шагу На городских улицах ухитряются уживаться между собой новенькие «тайоты» и священные коровы, которые с поистине божественным спокойствием игнорируют самые отчаянные сигналы водителей.

К очаровательным курьезам быта непальских городов можно причислить и громадных черных козлов, посвященных Кали, и обезьян, разгуливающих по крышам, откуда удобнее обозревать лакомства, зреющие в садах и огородах, и грифов, которые, очевидно, видят в самолетах местных авиалиний нежелательных конкурентов. Недаром же они столь яростно пытаются атаковать идущие на посадку авиетки. Зато пасущиеся на летном поле буйволы и стада никому не принадлежащих коров с достоинством покидают посадочную полосу, едва прозвучит резкий зуммер, возвещающий о подходе очередной машины. Когда наш маленький двухмоторный самолетик снижался над долиной Покхары, впечатление было такое, словно мы собираемся приземлиться в центре зоопарка. Короче говоря, в Непале смена старого новым протекает мягко и постепенно, что вполне согласуется с характером самих непальцев, людей удивительно терпимых, жизнерадостных и приветливых. Надо видеть, как взирает продавец зелени на «священную» корову, которая забрела к нему в лавку! Он никогда не закричит на нее, не сделает даже попытки прогнать. Лишь отвлечет внимание незваной гостьи от наиболее спелых плодов и лениво предложит ей полакомиться ботвой или банановой кожурой. В этом нет особой религиозности, ибо так поступают не только индуисты, но и последователи Будды, которые не обожествляют ни коров, ни обезьян. Недаром говорят, что «бога мирские дела не трогают».

Спора нет, столь тесное соседство людей и животных мешает необратимому процессу урбанизации, привносит путаницу и хаос в транспорт. Но само по себе оно прекрасно. Как отражение души человеческой. Как древнейшая убежденность народа, что все живое имеет одинаковое право на жизнь.

Иное дело, когда под одним небом уживаются способы и средства производства, разделенные бездной времен. И если сложенная из валунов шерпская хижина, в которой жужжит старинная прялка, отдалена от столичной текстильной фабрики многими километрами трудных горных дорог, то кули с корзинами за спиной и велорикши снуют по тем же шоссе, что и могучие тяжелогруженые КрАЗы, а тракторы и мотыги рыхлят одну и ту же ниву.

Живая богиня

С переездом в Непал мой «базовый лагерь» переместился в небольшую гостиницу «Блу стар», расположенную в получасе ходьбы от городских ворот. Ее светлый, отделанный деревом холл украшали позолоченные райские птицы, фигуры бодхисаттв, стоящих на лотосе, и большое панно, на котором была изображена белая, с красным дворцом посередине, лхасская Потала. Прямо напротив ресепшен деск, где сидела хорошенькая администраторша, висели портреты королевской четы, а кассовый отсек украшали изображения буддийских проповедников, выполненные в стиле танка. Тут же находился и маленький киоск, который мог бы дать сто очков вперед любому из антикварных магазинов Нью-Йорка. Полки буквально прогибались от тяжести бронзы. Не выходя из отеля, можно было составить себе довольно полное представление об индуистском и буддийском пантеонах. Ночью, когда переизбыток впечатлений и москиты не давали заснуть, я спускался в этот прелестный уголок и часами разглядывал отливки старинной и современной работы, украшения местных народов: киратов, лимбу, лепча и кхампа, доспехи и холодное оружие бхоте, шерпские валеные сапоги, тибетские раздвижные трубы и гонги, ладанки неварских женщин.

Лучшей гостиницы я бы себе не пожелал. Здесь, словно на суггестологических уроках иностранного языка, достигался эффект полного погружения. По карнизам, словно их специально ангажировали, разгуливали откормленные волосатые обезьяны. В ресторане подавали пряные, щедро приправленные имбирем непальские блюда, а в коридоре днем и ночью дымились курильницы. Молоденькие горничные в синих крестьянских сари, сидя на лестничных ступеньках, оживленно сплетничали или вполголоса напевали грустные задумчивые песни. Мой аскетический номер, без кондиционера летом и отопления зимой, тоже не нарушал общей гармонии. Первое, что я увидел в окно, были золотые грифоны причудливого шиваитского храма, удивительно похожего на старые владимирские церкви. Касаясь крыльями луковичного купола, они парили над опаловой цепью гималайских пиков. Признаюсь, что, любуясь горной панорамой, я размышлял отнюдь не о высоких материях. Окна, точнее, их внутренние, затянутые стальной сеткой рамы заставили меня насторожиться. После Вьетнама я мог понять, что означает этот зловещий признак. Действительность полностью подтвердила самые худшие опасения. В первую же ночь на меня обрушились эскадрильи оголодавших комаров. Без тени стыда признаюсь, что позорно бежал. Сдернув с кровати матрас, схватив подушку и одеяло, я попытался укрыться в совмещенном санузле, где кое-как ухитрился постелить себе на полу. Но жгучие кровопийцы нашли меня и там. Только заткнув щель под дверью и поубивав всех видимых врагов, я смог хоть как-то забыться. Задыхаясь от духоты, терзаемый электрическим светом, я едва дождался рассвета.

— Нельзя ли мне получить марлевый полог? — взмолился я поутру.

— Марлевый полог? — администраторша явно не знала, что это такое. — Вы бы не могли объяснить мне, для чего он понадобился?

— Комары, мадам.

— О, сэр! — она всплеснула руками. — Как я могла забыть! Вечером я пришлю человека опрыскать комнату.

— Мадам случайно не буддистка?

— Нет, моя семья исповедует индуизм.

— Все равно, пусть гибель комаров падет на меня. Как-никак они начали первыми. Око за око, мадам.

Она взглянула на меня с некоторым недоумением. Очевидно, вспухшая, со следами расчесов физиономия несколько успокоила ее насчет моего рассудка.

— Еще раз извините. Ручаюсь, что следующую ночь вы проведете спокойно.

Так оно и случилось. С той поры уже ничто не мешало «полному погружению».

Вставал я с рассветом и, угостив сбереженным от завтрака бананом вожака обезьян, отправлялся к Белым воротам. Останавливаясь у витрин, где были выставлены оранжевые от специй бараньи туши, у обложенных лимончиками керамических котлов с горячим чаем, я бродил по сказочным улочкам средневекового города. Мне попадались харчевни, в которых подавали тибетские пельмени и пиво чанг, курильни опиума, открыто рекламировавшие марихуану, настой мухоморов и даже ЛСД, оружейные мастерские, магазинчики гималайской старины. Миновав строящийся стадион с бетонными трибунами, озаряемыми звездами электросварки, я ненадолго возвращался в XX век. Слева возвышался современной постройки почтамт (моя телеграмма пришла в Москву на следующий день), справа сверкала заправочная, осененная рекламой: «Пустите тигра в свой мотор». Причудливое смешение времен, ошеломляющее сочетание бытовых реалий с мифом.

Десятки праздных мужчин в пестрых непальских фесках, разинув рот, не спускали восторженных взглядов с жезла, мелькающего в руках тамбур-мажора. Другая кучка зевак окружила вездесущего факира с мангустой и коброй, а немного поодаль врач-венеролог продавал патентованные средства, демонстрируя красочные, подчеркнуто натуралистические таблицы. Здесь же можно было, присев на корточки, отдаться в искусные руки уличного брадобрея, обменяться марками или просто выпить стакан сока, тут же выжатого из сахарного тростника. Тибетские ламы предсказывали всем желающим судьбу по трещинам на бараньей лопатке, сричжанга из племени лимбу гадал по руке, а устроившийся в куцей тени акации брамин составлял гороскопы на неделю и даже на год вперед. Краткосрочный прогноз стоил много дороже долгосрочного и, соответственно, требовал больших усилий. Вообще в этом замечательном месте можно было приоткрыть завесы грядущего десятками самых разнообразных способов.

Лично мне довелось наблюдать искусство гадания по таблицам, бобам, камешкам, птичьим перьям, огню. Видел я и старичка с мартышкой, которая ловко вытаскивала билетики со «счастьем». Ему, наверное, очень подошла бы шарманка, да только не знают о ней в Гималайском крае. Привлекал меня и магический реквизит всякого рода исцелителей: всевозможные корешки, высушенные травы, скелеты лягушек и летучих мышей, баночки с тигровым жиром, мускусом и желчью медведя, черные камешки, толченый жемчуг, бумажные полоски с молитвами, обращенными к таинственной богине Гухешвари. Красноречивый венеролог, впрочем, тоже не брезговал союзом с трансцендентальными силами. К каждому флакону с антибиотиком полагалась, очевидно, как премия, напечатанная на рисовой бумаге магическая мантра.

Подобная двойственность (снова хочется это отметить) пронизывает все стороны жизни непальской столицы. Здесь каждый живет в том временном отрезке, который находит приемлемым, город обеспечит для этого полный набор соответствующих реалий. На одной улочке могут уживаться современный госпиталь и медицинский дацан, аптека, торгующая патентованными средствами лучших фармакологических фирм мира, и кружащая голову ароматом трав тибетская лавка. На центральных улицах, забитых бродячими коровами, бритоголовыми монахами, горцами в нагольных тулупах, арбами с овощами и сахарным тростником, к услугам покупателей реквизит всех эпох: туалеты от Диора или Баленсиаги и домотканое полотно, мыло и коричневые колобки речной глины, малость сдобренной содой, фотокамера «Поляроид» и рукопись с цветными рисунками, украденная из какого-нибудь гималайского монастыря. Любая вещь имеет тут своего первобытного двойника: зубную щетку заменяет ветка с бальзамическими листьями, термос — высушенная тыква, лондонский чемодан на колесиках — заплечная корзина или переметная сума. В зависимости от положения в обществе, образования, состоятельности и душевной предрасположенности вы можете вести жизнь богатого европейца или неимущего бхикшу, респа, которые голыми сидят на снегу, или неварского крестьянина, чей быт почти не переменился за последнюю тысячу лет.

Пустырь, куда я так любил приходить по утрам, лежал на перекрестке четырех дорог. Одна асфальтовая лента звала к Белым воротам, за которыми сверкали зеркальные стекла роскошных ювелирных магазинов, другие вели в грозящий тенями былого величия Патан, к святилищу Кали и к радиоцентру. Не хватает только богатыря с копьем, задумавшегося над придорожным камнем.

Пройдя же через деревянный мостик, забитый в часы пик фордами, газиками и арбами, запряженными зебу, вы вообще могли оказаться на другом берегу реки забвения.

На Бхагмати в миниатюре повторялась литургия гхатов Варанаси. Горели погребальные костры под навесом, на галечной отмели совершали ритуальное омовение сотни людей. Впрочем, и на эти определяющие моменты индуизма Непал накладывал свое ласковое смягчающее влияние. Ритуальные купания сопровождались беззаботным смехом, шутками и жизнерадостной возней. Даже последний в человеческой жизни обряд не носил того жесткого безжалостного оттенка спешки и деловитости, что так неприятно поразил меня в Варанаси.

Лениво лоснилось солнце на плесе, неторопливо уплывал в золотистую даль голубоватый слоистый дымок. Ничто тут не напоминало о смерти. Поднявшись на скалу, я увидел белую стену и причудливую, словно вырезанную из мехов гармошки, крышу Пашупатинатх. Лишь с высокого холма, где стоят безголовые линги, можно было наблюдать за жизнью запретного для иноверцев храма. Что происходило там в глубине, где мелодично звенели колокольчики, ухали барабаны и кадильный дым туманил позолоту быка Нанди? Недаром же садху со всей Индии стекаются к древнейшему святилищу Шивы, оставив перед воротами обувь, толпы босоногих богомольцев исчезают за его калиткой. Поднимаясь в заросшие буйным лесом горы, я все оборачивался и к храму, и к реке, чтобы еще раз увидеть, вместить в себя скалы, замшелые лестницы, строгие ряды стилобатов и жертвенников, на которых были прикручены проволокой бронзовые чашечки и каменные скульптуры богов. Проволока, конечно, не могла остановить похитителей. Она была лишь приметой времени, когда такое стало возможно. Прощаясь, наверное навсегда, с Пашупати, я вспомнил бесштанного мальчугана, игравшего колокольчиками у алтаря Кали. Искаженное гневом, выпачканное киноварью лицо богини зловеще сверкало в бронзовой нише, а он, не ведая греха, раскачивал колокола и, заливаясь смехом, вытирал испачканные красным пальчики о грязную не доходившую до пупа рубашонку. Люди, забегавшие по пути на рынок почтить хозяйку любви и смерти, не обращали внимания на шалости маленького проказника. А ему только это и надо было. Перепрыгивая через скульптуры богов, носился он по святилищу, гоняя черную козочку с алой лентой. Кощунственно сверкая попкой, карабкался на колокольную арку, чтобы, повиснув вниз головой, показать кроткому животному дразнящий язык.

Неведение детства… В том храме без кровли, расположенном у пустыря, я подумал о дороге, которую изберет для себя неугомонный малыш. Рано или поздно он задумается о ней, быть может, на том же перекрестке, где вместо сказочного камня с предупредительной надписью висит дорожный указательный знак международного образца.

Медленный, но необратимый поворот к современности, который совершается ныне в Непале, часто сравнивают с «революцией Мэйдзи», преобразовавшей жизнеустройство Японии времен сегуната. Лично я вижу здесь лишь формальную, хотя и далеко идущую аналогию. Непальские короли, носившие и поныне действующий титул «Господин пять раз», действительно находились в такой же зависимости от премьера из семьи Ранов («Господин три раза»), как японский император от сегуна. Свергнув закосневший, противившийся любым переменам правопорядок, Япония первым делом поспешила распахнуть двери в мир, модернизировать свою экономику и политические институты. Это было продиктовано насущными нуждами страны и логикой самой истории.

Так же поступил и король Трибхувана — дед нынешнего монарха, когда, возглавив широкую антирановскую оппозицию, добился свержения диктатора, державшего его на положении пленника.

Но на этом и кончается сходство, потому что феодальный Непал 1951 года, многонациональный и многослойный, в корне отличался от однородной, иерархически централизованной страны Ниппон периода Эдо.

Перемены, которые переживает страна, по-настоящему заметны пока лишь в больших городах. Современные заводы, фермы, рыборазводные хозяйства, электростанции, больницы и школы, построенные при содействии многих стран мира, еще не наложили определяющего отпечатка на облик страны.

По-прежнему на нее взирают с высот недреманые очи бога. Не только в переносном, но и в прямом смысле, ибо характерной деталью непальских ступ как раз и являются эти самые «глаза лотоса», «очи Будды».

Только в одном Патане насчитывается три такие ступы, возведенные еще Ашокой. Их одетые камнем и гладко оштукатуренные полусферы венчают четырехугольные ступенчатые башни, на гранях которых и нарисованы «всевидящие глаза». Инкрустированные перламутром, они издалека видны даже в густых сумерках. Как олицетворение вечности и неизменности мирового правопорядка, сверкают они отраженным сиянием ледяных вершин с облицовочных плиток.

Над ними изображен завиток третьего глаза. Другой иероглифический завиток, напоминающий знак вопроса, изображает нос божества. В нашей литературе распространено мнение, что подобные «всевидящие» ступы характерны только для Непала. За исключением Бутана, где такие чортэни известны еще с седьмого века, оно верно.

Знаменитый Боднатх как раз и представляет собой такую подкрашенную шафраном полусферу с «глазастой башней». И в центре Сваямбхунатха стоит точно такая же ступа.

Как и прочие чортэни и чайтьи, они образуют в плане мандалу, символизирующую космос.

Боднатх окружает своеобразный многоугольник из примыкающих друг к другу домов. В них живут тибетские паломники и всевозможные торговцы предметами буддийского ритуала: иконами, бронзовыми статуэтками, деревянными раскрашенными масками, амулетами и тому подобное. За этим внешним ограждением во всем своем великолепии открывается светлая ступа, расцвеченная, как линкор на морском празднике, тысячами треугольных флажков. Нанизанные на веревках, как с мачты свисающих с огненного символа верхушки, они трепещут в ликующем голубом небе.

В отличие от Сваямбхунатха, где центральная ступа окружена бесчисленным множествомкультовых сооружений, среди которых задумчиво бродят обезьяны, эта шафрановая сопка символизирует идею Вселенной, очищенную от всего постороннего. Это ничуть не мешает темпераментной торговле в лавках, окружающих ниши с молитвенными цилиндрами. Яркие жизнерадостные краски Боднатха сами по себе наводят человека на веселые мысли. Смех здесь не считается кощунством и не может иметь никаких печальных последствий.

Иное дело чертог Живой богини. В этом сумрачном внутреннем дворике, где, затаив дыхание, люди ждут появления божества, едва ли кому придет в голову засмеяться.

Разве что вездесущим мальчишкам, которые непринужденно протискиваются в первые ряды. Но и они сохраняют подобающее выражение лица. Здесь все проникнуто ожиданием. Храня молчание, люди не сводят глаз с заветного окна, в котором должна появиться богиня. Впрочем, что значит «должна»? Боги никому ничего не должны. Захотят снизойти, снизойдут, не захотят — на то их высшая воля.

Заметив, что один особенно настырный парнишка так и вертится у меня под ногами, я дал ему пару рупий. Издав ликующий клич, он завертелся на одной ножке и в тот же миг куда-то сгинул. Но, очевидно, моя жертва была принята, потому что чья-то сухая старческая рука властно отдернула занавеску в заветном окне.

Когда мой переводчик Шарма сказал, что Живая богиня даст мне аудиенцию, я сначала обрадовался, а затем призадумался. Меня смущало полное незнание «небесного протокола». Я даже не мог сообразить, как надлежит титуловать богиню. Обращение «ваше святейшество», подобающее в беседе с такими высокими лицами, как далай-лама или римский первосвященник, казалось для данного случая не совсем подходящим. Нужно было спешно придумать что-нибудь рангом повыше. Но что?

— Пусть вас это не волнует, — пришел на выручку Мадхав Шарма, которого в память времен, когда он занимался в Московском университете, звали просто Мишей. — Вам вообще не придется с ней разговаривать.

— Вы так думаете?

— Разумеется. Кумари будет лишь присутствовать, а все ваши вопросы разрешат приближенные к ней жрецы. Впрочем, я не уверен, что они говорят по-английски.

— Веселенькая ситуация!.. Посоветуйте хоть, как называть богиню, обращаясь к жрецам.

— Просто дэви, богиня то есть.

— В самом деле просто… А какие существуют правила этикета?

— Понятия не имею. На всякий случай отводите взгляд в сторону, потому что в народе боятся ее третьего глаза.

С этим багажом я и отправился в чертоги Кумаридэви.

Что я вообще знал о ней? Ничего, кроме того, что непальцы почитают Кумари в образе маленькой девочки из плоти и крови, которая должна принадлежать к касте золотых дел мастеров. Ее культ находится в тесной связи с поклонением женской энергии. Это та же Шакти, но только невинная, юная, та же многоликая Дэви, вобравшая в себя разные ипостаси женских божеств, но еще не созревшая для кровавых приношений Дурги и Кали.

Девочка, предназначенная на роль богини, подвергается самому строгому и придирчивому отбору. Эта трехлетняя кроха воистину должна обладать сложением богини и не иметь ни малейшего изъяна. Если хоть один из восьмидесяти внешних признаков не отвечает твердо установленному стандарту, кандидатка не проходит. Избрание королевы красоты в сравнении с этим жалкая дилетанщина.

Счастливица, или, вернее, несчастная, претендующая на титул Кумари, обязана в самый короткий срок научиться владеть собой и ни при каких обстоятельствах не терять присутствия духа. В противном случае можно ожидать большого несчастья. Дело в том, что Кумари, которая считается покровительницей Непала, отводится хотя и номинальная, но очень заметная роль в жизни страны. Это к ней отправляется на ежегодное поклонение король, чтобы испросить соизволение на правление.

Если девочка испугается или вообще чем-нибудь погрешит против этикета, то это могут счесть зловещим знамением. Поэтому испытания на крепость духа, которым подвергается грядущая дэви, могут смутить даже бравых, видавших виды парней. Не каждому дано без дрожи следить за чудовищной рубкой козлиных голов, не каждый способен провести ночь в темном подвале, наполненном скелетами, рогатыми чудовищами и расчлененными трупами.

Та, которая вынесет все, и впрямь может претендовать на божественный титул. Остальное довершит воспитание. Вырванная из привычного круга семьи, девочка начинает новую жизнь в храме и вскоре свыкается со своим исключительным положением. Как говорится, входит в образ. Чтобы она целиком поверила в свое предназначение и позабыла смутные очертания прошлого, достаточно года строго регламентированной жизни.

Обязанности богини не слишком обременительны. В половине седьмого она пробуждается ото сна и сразу же попадает в заботливые опытные руки жрецов. Это они решают, сообразуясь с астрологическими указаниями, какого цвета одеяние выберет сегодня Кумари, чтобы явить себя почтительницам из своей золотодельной касты. После положенных, но всегда одних и те же дыхательных упражнений и ритуального омовения приступают к ежедневной процедуре «отверзания божественного глаза». Для этого на лобик богини кармином наносят широкий знак в форме григука — ритуального секача, рукоятью обращенного к переносице. Затем обводят по контуру желтым и тщательно прорисовывают в середине очень реалистическое широко раскрытое око и черной тушью далеко удлиняют уголки данных природой глаз. Теперь богиню можно облачить в указанные астрологами одежды, украсить драгоценной короной на манер старорусского кокошника, серебряными монистами, тяжелой кованой гривной, кольцами и браслетами. Чаще всего Кумари «предпочитает» наряжаться в алое платье, символизирующее необоримую власть женственности. Ее усаживают в специальное кресло с круглым подножием и выносят в приемную, декорированную в назначенные на сегодня тона. Здесь, сидя у северной стены, словно бронзовый бурхан, она станет принимать жертвенные цветы и сласти, бесстрастно внимать звукам развлекающей ее музыки, не глядя, следить за прихотливыми фигурами танца.

Так незаметно пройдет день, ничем не отличимый от всех прошлых и будущих дней. Когда зайдет солнце, жрецы начнут готовить богиню к встрече ночи. Окурят благовониями, снимут серебряные вериги, смоют грим.

Лишь однажды в году — как у Дурги, Сарасвати, Лакшми и прочих дэви, у Кумари тоже есть свой праздник — ее вывезут на шумные, наполненные восторженными толпами столичные улицы. Это случится в августе — сентябре на восьмидневные торжества Индраджатра, в которых вместе с индуистами самое рьяное участие примут и буддисты.

В первый день праздника перед дворцом Ханумандхока воздвигнут высокий столб в честь бога-грозовика. Затем начнутся пляски огромных фантастических масок, которые заполнят все площади перед богато разукрашенными храмами и пагодами. Единодушным воплем восторга встретят жители Катманду маску Индры, которая появится перед золотой пагодой в разгар праздника. Если же по воле случая в один из дней прольется дождь, то накалу страстей не будет предела.

А на третий день придет черед Живой богини явить себя народу. Три хранителя — Кумари, Ганеша и Бхайрава совершают в течение трех дней объезд опекаемого ими города. И все три дня будут продолжаться доводящие до неистовства наэлектризованную толпу пляски. Сам король выйдет на площадь, чтобы на глазах у народа склониться перед таинственной властью маленькой девочки, чей нарисованный глаз страшит, как проклятие. В этот момент торжество достигнет кульминации. Перед храмом Нараяны, расположенным как раз напротив жилища Кумари, один за другим пронесутся фантасмагорические образы Махакали, Махалакшми и Даша Аватара — последнего воплощения Вишну.

Религиозный праздник незаметно перерастает в общегосударственный, когда танец Бхайравы отметит памятный день взятия Катманду войсками Притви Нараяны — объединителя.

Целый год будет помнить одинокая, разучившаяся смеяться и плакать девочка о сладостных минутах высшего своего торжества. Лишенная общества сверстников, не знающая игр, она будет хранить в сердечке надежду на новый праздник.

Но однажды все для нее неожиданно кончится. Достигнув двенадцатилетнего возраста, она уснет богиней, а проснется обыкновенной девочкой, в которой пробудилась женственность. Тихо и незаметно она покинет храм, чтобы вернуться в семью и попробовать научиться жить в человеческом облике. Войти в новую роль ей будет гораздо сложнее. Не каждая сможет забыть сияние гималайских вершин и опьяняющий фимиам поклонений. Редко кому из бывших богинь удавалось приспособиться к новым условиям. Несмотря на значительное приданое, которое они получали на прощание, их крайне неохотно брали в жены. Да и кому охота жениться на богине, приученной только повелевать? Недаром молва говорит, что живые богини приносят своим мужьям одни несчастья. Радость, любовь — это тоже наука, которую начинают познавать с колыбели. Ее постулаты записаны на грешной земле родительской лаской, смехом, играми, ссорами, дружбой, победами и поражениями. Всему этому не научили Живую богиню. Где же взять ей счастье для мужа, если не знает она, что это значит…

Ее удел одинокое прозябание, наполненное грезами и воспоминаниями о прежнем величии.

В праздник Индры она уже не выходит из дому, дабы не встретиться с той, счастливой и юной, что самовластно присвоила себе все атрибуты высочайшей власти. Без них разжалованная богиня бессильна. У нее нет даже третьего глаза, чтобы навести порчу на ненавистную соперницу. Ей самой нужно опасаться теперь темной силы этого широко отверстого ока.

Стоя перед окошком, в котором показалась богиня, я долго думал, о чем мне спросить сухощавого старца, который стоял по левую руку ее. Я размышлял над этим в течение долгих минут, пока Кумари, не замечая, смотрела на меня и на тех, кто стоял рядом. Впервые, хотя и не было переводчика, у меня появилась возможность хоть о чем-нибудь да спросить божество! Но я так ничего и не придумал.

И не раскаиваюсь, как не жалею о том, что, повинуясь правилам, не взял с собой фотоаппарат. Впрочем, цветную открытку Кумари-дэви я с собой привез.

Красивая и грустная девочка.

Любят праздники в Непале. С рассвета до заката под рокот барабанов, звон колокольчиков и хриплый рев трехметровых раздвижных труб по узким улочкам течет пестрая река карнавала. Она одинаково захватывает шиваитов, буддистов и последователей «черношапочного» шаманства. В карнавальных шествиях принимают участие представители всех этнических групп, многочисленных каст, на которые все еще разделено коренное население страны. Веселым гуляньем отмечают люди юбилеи королей и божественные мистерии. Празднуется день нагов, когда на двери домов наклеивают изображения змей, и месяц магх, в который принято совершать омовение в водах Бхагмати, торжество Шивы и святость Трехъярусного Зонта. День Матери соседствует во времени с Махендранатх Джатра, отмечаемым в Патане, и буддийским праздником в Лумбини. Джаятра, или карнавал Коровы, знаменует собой начало празднеств, которые продолжаются вплоть до грандиозной Дурга Пуджа. Торжественно отмечаются дни лесной богини Банадеви, Ситалами, насылающей оспу, Гаруды и др.

Но самое многолюдное и красочное зрелище — несомненно коронация. К ней готовятся долго и обстоятельно. Она захватывает в свою орбиту все слои населения: придворных, военных, крестьян, поставляющих продовольствие, художников, архитекторов, жрецов и даже богов, потому что Живая богиня Кумари имеет самое непосредственное отношение к трону. 24 февраля 1975 года в Катманду состоялась торжественная коронация двадцатидевятилетнего Бирендры — сына покойного короля Махендры, скончавшегося в январе 1972 года. Понадобилось свыше трех лет, чтобы закончить затянувшуюся процедуру престолонаследия! Но в Непале это не вызвало удивления. Дело в том, что древняя и циничная формула феодальной Европы «Король умер, да здравствует король!» лишь ограниченно применима к гималайской стране. Сначала был год траура и поминальных церемоний, после чего пришел 2030 год (по индуистскому календарю), крайне неблагоприятный, по мнению брахманов-астрологов. Еще год потребовался на подготовку. Так и текло время Кала Бхайравы, прежде чем фактическое пребывание на престоле Бирендры получило официальное «оформление».

Торжественная церемония происходила во дворе старого королевского дворца при огромном стечении людей и в строгом соответствии с древними традициями. Даже час торжества был определен национальным комитетом астрологов. Вначале король совершил обряд посыпания своего тела землей, привезенной из различных уголков страны, что символизирует причастность монарха к нуждам и чаяниям подданных. Потом он был помазан на царство маслом, молоком, творогом и медом, после чего жрец окропил его священной водой. Преобладание «молочных продуктов» в ритуале объясняется тем, что корова — самое почитаемое существо, воплощение божественности, ее изображение — на государственном гербе. Даже непреднамеренное убийство этого животного карается пожизненным заключением.

Под пение древних гимнов короля возвели на трон. Стоя лицом к востоку, он принял корону, усыпанную драгоценными камнями, на гребне которой изображена птица с золотым оперением. С этой минуты он уже официально стал «королем-богом». На дворцовой площади его ожидало уже не земное, а небесное царское кресло, осененное балдахином в виде девятиглавой кобры. Этот высокий трон Вишну символизирует основную обязанность короля — защитника страны и ее граждан.

Знаки луны

На одном из озер в долине Покхары есть каменистый островок, заросший ивами и карликовым бамбуком.

От местного телеграфиста и самодеятельного поэта Прадхана мой друг Мадхав (Миша) узнал, что на острове есть крохотная подземная молельня и древний жертвенник, посвященный каким-то ныне забытым богам. Эту новость он притащил вместе с термосом, тазом и каким-то мешочком, источавшим сухой и горячий пар.

— Намечается большая стирка? — пошутил я, заинтригованный таинственными приготовлениями.

— Сейчас увидите, — довольно ухмыльнулся Миша.

Развязав мешочек и высыпав в таз черное дымящееся просо, он вылил из термоса весь кипяток и принялся деловито размешивать полой бамбуковой трубкой. Вода помутнела и окрасилась в темный цвет. На поверхности стала вскипать грязноватая мылкая пена.

— Надеетесь умилостивить духов озера? — я все еще ничего не понимал. — Или это варево предназначено мне?

— Вот именно. — Миша продолжал энергично размешивать. — Раз вам так нравится шерпский чанг, то должно прийтись по вкусу и это. Слышали что-нибудь о горячем пиве народа лимбу?

— Ничего.

— Значит, я приготовил для вас сюрприз… Насколько я мог понять, лимбу сбраживают просо полусухим способом и, когда оно разогреется, заливают горячей водой. Очевидно, чтобы не оборвалась эндотермическая реакция… Ну-ка, попробуем, — он довольно улыбнулся и приник к трубке. — Ничего, вкусно.

За какой-нибудь час мы выдули с ним весь таз.

— Хотите еще?

— Еще бы!

Миша сбегал в коридор и приволок новый термос.

— Доливать можно много раз, — объяснил он, ошпаривая струей черно-зернистый осадок. — Только придется подождать немного дольше. С уменьшением концентрации неизбежно падает скорость реакции.

Выпускник геологического факультета МГУ, Миша знал, что говорит. Во всяком случае, его глубокое понимание законов химической кинетики позволило нам трижды за этот вечер наполнить и, соответственно, осушить таз.

Горячее и не слишком хмельное пиво народа лимбу оказалось довольно приятным на вкус. Не туманя сознания, оно тяжелой истомой ударяло в ноги. Как очень старый мед или очень молодое вино.

Я незаметно заснул, да так и проспал до утра, не раздеваясь, не чувствуя жгучих комариных укусов. Встал бодрый, чудовищно проголодавшийся и жадный до жизни. Мы с Мишей позавтракали, купили печеной кукурузы и поехали на озеро.

Все так же, как в Кашмире: долбленый челн, сердцевидная гребная лопатка, сверкающая ледяная корона, отраженная в купоросно-синей воде. Длинные серебряные полосы перерезали опрокинутую вершину Мачапучхре и переливались ленивым чешуйчатым мерцанием. Подожженные зарей, пылали и рушились руины воздушных замков. Босоногие девушки в синих с красно-белой каймой сари стирали белье на широком деревянном помосте. Ослепительно и жарко сияла медная посуда. Красная древесина лодок еще хранила ядреный кедровый дух.

Но все померкло, когда на нас пахнуло затхлой сыростью подземелья. Это был гоингханг, посвященный злым духам, обитателям мира демонов. Несмотря на сумрак и облепившую обмазанные глиной стены паутину, можно было различить истлевшие шкуры зверей, чьи-то зубы, рога, когти, ржавое оружие, пробитые щиты и порванные кольчуги. Стены и потолок были расписаны синими клыкастыми демонами, скелетами, отвратительными ведьмами. Грозные маги швырялись трупами, хлестали кровь из черепов, а в облаках кружились стервятники, несущие в загнутых клювах вырванные глаза.

Буддийское учение о цикле смертей и рождений нашло предельно жуткое, но примитивное выражение. Впрочем, именно примитивность и подбавляла изрядную долю ужаса. В основе своей страх прост, как атавизм. Много проще отваги. Он тормозит в человеке все высшее. Недаром ламы учат, что ничто так не вырывает человека из тисков обыденности, как ужас.

В этой землянке, отравленной тлетворным запахом медленного гниения, ламаитскую ваджраяну окончательно одолело шаманство. Космическая символика тантр и возвышенная эротика митхуны (тема любовников) были представлены на грубых фресках капища парой сплетенных скелетов. Какой разительный контраст с возвышенными озарениями картин Западного рая, какое чудовищное отрицание пленительных образов Дджанты!

Разглядывая рисунки, озаренные теплым огоньком свечи, я счищал жирную на ощупь паутину, и засохшие в ней насекомые обращались в прах, как перезрелые грибы-дождевики. Я понимал, что где-то должен быть исход из этой обители кошмаров, или по меньшей мере намек на нирвану, где наступает конец страданиям.

Так оно и вышло.

На гнилой скамье, заваленной полуистлевшим тряпьем, я обнаружил увитые красной лентой ячьи рога, к которым были привязаны образки с изображением Милайрапы. Это сразу же напомнило мне популярную в Гималаях легенду о незадачливом ученике великого поэта и проповедника. Он отправился в Индию, чтобы изучить там все тайны веры, и через несколько лет возвратился на родину, исполненный гордыни. Милайрапа тепло встретил ученика и взял его с собой в очередное паломничество в Лхасу. И вот, когда они ехали по безлюдной пустыне, Милайрапа увидел точно такие же рога. Провидя все наперед, он решил дать спесивому ученику хороший урок. «Принеси мне эти рога», — сказал он. «Зачем они тебе? — спросил ученик. — Их нельзя съесть, они не дадут нам воды в этой пустыне, из них не сошьешь одежду». Про себя он подумал, что учитель совсем спятил. «Ему нужно все, что только он ни увидит. И все он раздражается, ворчит, словно старый пес, а то совсем впадает в детство». Милайрапа, конечно, догадался о тайных мыслях ученика, но не подал и вида, а только сказал: «Кто знает, что может произойти? Только мне кажется, эти рога нам еще понадобятся». С этими словами он поднял рога и понес их сам.

Через некоторое время путешественников настигла сильная буря. Ревел ветер, громыхал гром, больно хлестал крупный град. А кругом не было даже жалкой мышиной норки, где бы можно было переждать непогоду. Ученик закрыл голову руками и сел на песок, не надеясь дожить до конца урагана. И вдруг он заметил, что Милайрапа забрался в рог и спокойно ждет там, пока уляжется непогода. «Если сын таков, как его отец, — сказал святой ученику, — то пусть он тоже заберется внутрь». Но в роге не умещалась даже шляпа бедного ученика, утратившего всю свою спесь. Тут небо прояснилось, ветер утих, и Милайрапа вылез из убежища. Ученик же принес рога в храм Большого Будды.

Мы вышли на воздух, пронизанный струями солнца, ароматный, кипящий. Рядом с белизной Аннапурны облака казались голубыми, а небо дымилось бездонной нахмуренной синевой. Кукурузные поля на ближних склонах и лиственные леса по берегам лоснились ликующим световым глянцем.

На каменном жертвеннике, который наполовину врос в землю, я увидел полустертую санскритскую надпись.

— Сома, — прочитал Миша.

В тот же день мы отправились к каньону Кали-Гандака. Но во второй половине дня погода стала заметно портиться, и мы уже начинали поговаривать о возвращении. Хотелось лишь добраться до главного перевала. Небо заволокли облака. Вершины гор плотно укутались в пухлые свинцово-белые одеяла. Шофер беспокойно ходил вокруг джипа и время от времени озабоченно пинал ногой колеса. Намек был яснее ясного: пора отправляться в обратный путь. Но спешить было некуда. До гостиницы было километров шестьдесят, не меньше. Все равно засветло не успеть. По берегам протоков, которые мы должны были проехать вброд, росли высокие сосны и папоротники, а у самой воды стеной стоял четырехметровый «тигровый» тростник. Всюду виднелись каменные осыпи и завалы валежника. С мрачных каменных стен молочными струями срывались далекие водопады.

Дорога вскоре пошла лесом. Каменные дубы, магнолии и сосны почти целиком закрывали небо. Похолодало. Остро пахло хвоей и прелью. Чахлый свет с обложного неба терялся в этом великом лесу, скользя и умирая на лакированных листьях. Стояла такая тишина, что было слышно, как падали длинные иглы сосен, устилавших землю желто-оранжевым дивным ковром. В опавшей хвое кишели черные маленькие пиявки, и она шевелилась, как живая, наполняя лес угрожающим неясным шуршанием. Мы опять пошли на подъем. Лес начал редеть, и вскоре открылся перевал. Белый чортэнь окружал замшелый мэньдон, на котором была высечена обычная шестисложная мани: ом-ма-ни-пад-мэ-хум!

Где-то далеко за густой завесой тумана лежал Мустанг. Темный и сумрачный под желто-белым облачным небом. К перевалу подтянулся небольшой караван, несколько груженых яков, отара овец, которые, тоже по местному обычаю, несли маленькие вьючки, да три загорелых до черноты погонщика в чубах тибетского покроя.

Здешние лимбу исповедуют «черную веру» — древнюю тибетскую религию бон. У них существуют пять классов жрецов. Но наибольшим почетом пользуются жрецы сричжанга — толкователи священных книг, хранители религиозных традиций.

Одного такого сричжангу по званию и откровенного шамана по существу мне довелось повидать в охранном лесу, посвященном богине Матери. На моих проводников сильное впечатление произвела его весьма банальная, даже несколько трафаретная проповедь. Меня же больше всего заинтересовала чашка с настоем мухоморов, к которой святой отшельник изредка прикладывался.

Я вспомнил о чаше с грибами, когда познакомился в одном из номеров «Природы» со статьей о действии мухоморов на человеческий организм. Там же приводились снимки енисейских писанцев, на которых рукой доисторического ваятеля были запечатлены люди-мухоморы в грибообразных шляпах и звери, неодолимо влекомые на их таинственный зов. Но всего более меня заинтересовала довольно спорная гипотеза автора, отождествившего мухомор с загадочной сомой древних арьев. «Сома» — было написано на алтаре.

Вся девятая книга Ригведы посвящена описанию загадочного божества Сомы. Подобно огненному богу Агни, Сома многолик и обитает в самых разных местах. И вообще он находится в тесной связи с Алии, которого до сих пор почитают и в Гималаях и даже в Японии.

Подобно тому как огонь является главным материальным проявлением божественной сущности Агни, Сому олицетворяло некое таинственное растение, о котором мы мало что знаем. Но если земное проявление Агни было многообразно — огонь согревал и освещал, на костре можно было приготовить пищу, огненные стрелы легко поджигали кровли осажденного города и так далее, — растение сома годилось лишь для одного: из него готовили опьяняющий напиток. Во время жертвоприношений молящиеся пили сому и поили священной влагой светозарного Агни, выливая остатки в пылающий перед алтарем жертвенник. Это была особая форма огнепоклонства, которое Заратустра распространил почти по всей Азии. Реликты его можно до сих пор обнаружить в фольклоре и обычаях народов Хорезма, Азербайджана, некоторых районов Таджикии. Не случайно священное растение огнепоклонников называлось хаома. Последователи Заратустры чтили в нем то же опьяняющее начало. Сома Ригведы и хаома иранской Авесты — одно и то же растение, одна и та же божественная ипостась. Видимо, правы те исследователи, которые считают, что культ сомы — хаомы предшествовал обеим религиям и вошел в них как своего рода древнейший пережиток. В Авесте, по крайней мере, есть одно место, которое указывает на то, что Заратустра разрешил употреблять хаому в жертвоприношениях, лишь уступая исконному обычаю.

Все, что связано со сбором сомы и приготовлением зелья, было окутано тайной. Лишь по отдельным, разбросанным в священных книгах указаниям можем мы, в самых общих чертах, реконструировать этот процесс. Ригведа говорит, что царь Варуна, водворивший солнце на небе и огонь в воде, поместил сому на скалистых вершинах. Подобно огню, она попала на землю вопреки воле богов. Но если огонь был украден Магаришваном, индийским Прометеем, то сому принес горный орел. Распространение культа сомы по городам и весям Индостана требовало все больших и больших количеств этой травы, которая росла на склонах Гималаев и в горах Ирана. Сому, таким образом, приходилось возить на все большие и большие расстояния. Торговля священной травой становилась прибыльным предприятием. Но гималайские племена, взявшие это дело в свои руки, в отличие от арьев, не испытывали к своему товару священного трепета. Важнее всего для них было хорошенько нажиться на странном, с их точки зрения, пристрастии соседних народов к простому цветку. Цены на сому непрерывно росли. Вероятно, из-за этого гималайских торговцев стали считать людьми второго сорта.

Впоследствии, когда обычаи обратились в законы о кастах, торговцев сомой включили в одну из самых презренных вари. Они были поставлены в один ряд с ростовщиками, актерами и осквернителями касты. Им строго-настрого запрещалось посещать жертвоприношения, дабы одним своим присутствием не осквернили они душу растения. Древнее поверье гласит, что цветок громогласно кричит и жалуется, когда его срывают, а если совершивший столь презренное дело осмелится войти в храм, дух Сомы утратит силу. Не удивительно, что торговцев сомой туда не пускали. И вообще в глазах поклонника сомы всякий, кто, имея священную траву, не поступал с ней надлежащим образом, выглядел отщепенцем. Весь род людской арьи четко подразделяли на «прессующих» и «непрессующих». Те, кто не гнал из спрессованной травы опьяняющего зелья, не заслуживали человеческого отношения. Для арьев они были хуже, чем варвары для римлян. Даже случайная встреча с «непрессующим» требовала немедленного очищения. Постепенно выработался сложный церемониал покупки сомы у «непрессующих». Он может показаться до крайности смешным и нелепым, но надо помнить, что для арьев все было исполнено символического значения. Так, платой за арбу сомы служила обычно корова, причем обязательно рыжая, со светло-карими глазами. Торговца, вероятно, меньше всего интересовали масть и цвет глаз полученной коровы, но покупателю было важно представить сделку в виде своеобразного обмена одной божественной сущности на другую.

Строгая канонизация цветов как бы символизировала золотистый оттенок сомы. Вот и получалось, что обычная купля-продажа обретала вид сакральной церемонии. Покупали-то не просто траву, а душу бога, которого, согласно гимну, «не должно вязать, ни за ухо дергать», иначе говоря, обращаться непочтительно.

Гимны Ригведы описывают процесс приготовления сомы в таких причудливых, нарочито затемненных выражениях, что почти невозможно ничего понять. Нечто вроде алхимических рекомендаций. Виндишман перерыл целые горы литературы, пока разобрался, наконец, что к чему: «Растение собирают в горах, в лунную ночь, и вырывают с корнем, — говорит он в своей монографии. — Оно доставляется к месту жертвоприношения на повозке, запряженной парой коз, и там, на заранее подготовленном месте, которое зовется «води» или «сидение богов», жрецы прессуют его между двух камней. Потом, смочив образовавшуюся массу водой, бросают ее на сито из редкой шерстяной ткани и начинают перетирать руками. Драгоценный сок по каплям стекает в подставленный сосуд, сделанный из священного дерева аш-ваттха — фикус религиоза. Далее его смешивают с пшеничной мукой и подвергают брожению. Готовый напиток подносится богам три раза в день и испивается брахманами, что является, бесспорно, самым священным и знаменательным приношением древности. Боги, которые незримо присутствуют при изготовлении напитка, жадно выпивают его и приходят в радостное, возбужденное состояние. Сома очищает и животворит, дарует бессмертие и здоровье, он открывает небеса».

Судя по описаниям Ригведы, сома содержала наркотические вещества, близкие к ЛСД или мескалину, добываемому из мексиканской агавы. Все, кто хоть однажды испил сому, превозносили огненный животворный напиток, поднимающий дух и веселящий сердце. Но те же веды утверждают, что, кроме священнослужителей, сому дозволяли попробовать очень немногим. Желавший причаститься к соме прежде всего должен был доказать, что у него в доме есть запас продовольствия на целых три года. С одной стороны, тут давал себя знать имущественный ценз, с другой — воздействие сомы на отдельно взятого человека было труднопредсказуемо и могло оказаться весьма продолжительным. Человек рисковал, по видимому, многим. Он мог надолго потерять трудоспособность. Для того и требовался гарантированный запас пищи. Жрецы, таким образом, сводили до минимума отрицательные последствия питья. Умереть с голода человек не мог, а остальное уже воля божья.

Из известных препаратов столь продолжительное остаточное действие может вызвать только ЛСД. Гофман, синтезировавший это вещество и попробовавший его на себе, пишет, что влияние ЛСД на организм может ощущаться в течение многих месяцев.

В одном из гимнов соме говорится следующее:

«Вот думаю я про себя: пойду и корову куплю! И лошадь куплю! Уж не напился ли я сомы? Напиток, как буйный ветер, несет меня по воздуху! Он несет меня, как быстрые кони повозку! Сама собой пришла ко мне песня! Словно теленок к корове. И песню эту я ворочаю в сердце своем, как плотник, надевающий на телегу колеса. Все пять племен мне теперь нипочем! Половина меня больше обоих миров! Мое величие распространяется за пределы земли и неба! Хотите, я понесу землю? А то возьму и разобью ее вдребезги! Никакими словами не описать, как я велик…»

Как поразительно это напоминает рассказ Гофмана о действии ЛСД. Долгое время эту исполненную бахвальства песнь толковали в качестве откровения бога воителя и громовержца Индры. Но сам строй ее, примитивный набор изобразительных средств и сравнений заставляет в том усомниться. Нет, не бог, усладивший себя сомой, вещает свои откровения, а именно простоватый деревенский житель. Недаром Берген приводит слова другого любителя священного зелья, который говорит: «Мы напились сомы и стали бессмертны, мы вступили в мир света и познали богов. Что нам теперь злобное шипение врагов? Мы никого не боимся». Совершенно очевидно, что сказать так мог только смертный человек, а не бог. Тем более что в других гимнах люди, пьющие сому и выливающие опивки в жертвенное пламя, откровенно завидуют богам, особенно тому же Индре, который поглощает чудесный напиток целыми бочками. И здесь мы подходим к самому интересному моменту. Возникает вопрос: зачем богам пить сому, когда у них есть амрита — истинное питье небожителей, дарующее мощь и бессмертие? В чем здесь дело? Без амриты боги не только утратили бы бессмертие и могущество, но и саму жизнь. Мир сделался бы необитаемым и холодным, бесплодным, как мертвый камень. Ведь амрита — питье бессмертия — есть не что иное, как дождь и роса, одним словом — влага с большой буквы, влажное начало, насыщающее всю природу, питающее жизнь во всех ее проявлениях.

Но амрита — стихия, отвлеченное понятие индуистской философии, тогда как сома — нечто реальное. Ее можно даже попробовать. Человек, вкусивший сомы, легче может вообразить себе, что чувствуют боги, пьющие амриту.

Жертвоприношение в честь сомы на земле символизирует животворное распространение небесного Сомы, иначе говоря, амриты. Шкура буйвола, на которую ставят каменный пресс, это туча, чреватая дождем, сами камни — громовые стрелы, или ваджры, грозовика Индры, сито — небо, которое готово пролить на землю священный напиток, лелеющий жизнь. Таков потаенный смысл всего действа приготовления сомы. Это закон подобия, без которого нельзя понять образ мысли древнего человека. Это мандала бога Сомы, в освящении которой сома-напиток выступает как земное подобие амриты. Одно подменяет другое, как шкура тучу, камень — молнию, а сосуд, в который собирают млечный сок, — поднебесный водоем Самудра.

Подобный символизм позволяет понять целевую направленность самых, казалось бы, непостижимых и странных действий. Возьмем, например, следующее заклинание: «Пей бодрость в небесном Соме, о Индра! Пей ее в том же соме, который люди выжимают на земле!» Здесь проявляется действие закона подобия: «Что внизу, то и вверху, как на земле, так и на небесах». Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста. Отождествление Сомы с водами и растениями позволяет уже иначе взглянуть на его родство с Агни. Сома являет собой того же Агни, иначе говоря, он олицетворяет все тот же огонь, но только жидкий. В этом главное, священнейшее таинство брахманизма. Суть его в том, что огненное, или жизненное, начало проводится в сердцевину растений, в их семя, в человеческий организм, наконец, только посредством воды. Здесь проявляется главный принцип индийской натурфилософии, ее стихийная диалектика, утверждающая борьбу и единство противоположных начал: огня и влаги. На нем построены религиозные учения, этика и повседневный обиход. Он целиком вошел в практику йоги и в основы индо-тибетской медицины.

Героем культа, героем народного эпоса может стать только личность. И, подобно неистовому Агни, олицетворяющему жаркое пламя, людская фантазия создала Сому — бога жидкого огня, одухотворителя жизни. Но если Агни часто ассоциировался с Солнцем, то Сому пришлось повенчать с Месяцем. Луна почти у всех народов являлась синонимом плодотворящей влаги. И действительно, в мифологии позднейшего, эпического периода Сома есть именно Месяц. В Пуранах Месяц прямо называется ковшом амриты. Когда он прибывает и ночи светлеют, боги пьют из него свое бессмертие, когда идет на убыль, к нему приникают питри, или бириты, — души умерших — и высасывают до дна. В ту минуту, когда питри выпьют последнюю каплю, ночь делается непроглядной. Упанишады, которые древнее Йуран, прямо говорят: «Месяц есть царь Сома, пища богов». Таким образом, культ Сомы имеет еще одну грань, астральную. Подобная многозначность не является исключением. Астральные тенденции легко прослеживаются в мифологии Египта и Двуречья.

Увиденный нами жертвенник был поставлен здесь жрецами лунного бога. Это маленькое открытие Миши (сейчас он вновь в Москве и учится в аспирантуре) таинственным предвидением художника предвосхитил Рерих.

Картина «Мехески — лунный народ»…

С каким изумлением следил, наверное, первобытный человек за эволюцией лунного диска в ночи! Луна росла и убывала, как живое существо, тучнела и усыхала, исчезала совсем и неуклонно вновь возрождалась в звездной черноте неба. В этой поразительной смене была неуклонная закономерность, которая проявлялась от века, которая останется неизменной до скончания лет. И когда люди поняли, наконец, что между двумя новолуниями лежат четыре четверти, они сделали важнейший шаг от краткой меры времени — дня к более продолжительной — месяцу.

Периодическая смена лунных фаз вошла в плоть и кровь наших представлений о мире. Наблюдение это было надежнейшим и достовернейшим в сокровищнице первобытных знаний. Здесь проявлял себя великий порядок Вселенной, столь отличный от хаоса не поддающихся учету землетрясений и ураганов, ливней и гроз, лесных пожаров и речных наводнений. Пусть нельзя было предвидеть опустошительные набеги стихий, но зато появилась реальная возможность измерить ход самого времени, неуловимого, непостижимого, дарующего жизнь и смерть всем существам. Впервые в сознании человека мелькнула смутная идея о начале и конце, о вечности и продолжительности. Изменчивая царица ночи стала великим учителем, мерой времени, которое никому не подвластно, которому подвластно все. Не случайно Луна на санскрите называется «мае», то есть измеритель, не случайно латинское «мензио — месяц находится в тесной связи со словом «мензура» — мера.

Вот почему именно Луна, а не Солнце сделалась первым объектом поклонения. У народов Центральной Америки издавна существовал лунный год — мера времени, предназначенная для установления религиозных праздников. Это «топаламатль», которым пользовались жрецы в тайных магических обрядах и при составлении гороскопов «Топаламатль», обнимавший 260 дней, включая в себя девять синодических месяцев, ничего общего не имел с солнечным годом, продолжительность которого майя определяли с точностью, ставшей доступной для современной науки лишь в самые последние десятилетия.

Лунным календарем пользовались и народы, населявшие Месопотамию, где Луна тоже почиталась ранее Солнца. Глиняные клинописные таблички донесли до нас слова древнего гимна:

Халдейские жрецы также в своих астрологических вычислениях предпочитали Луну. По пятнам на серебряном лике ее судили они о судьбах властителей и народов.

От той эпохи мы унаследовали многое. В том числе и семидневную неделю, тесно связанную с культом семи планет. Кроме Солнца, Луны и Венеры, халдейские жрецы признавали движущимися еще четыре светила: Меркурий, Марс, Юпитер и Сатурн. Каждому из них был посвящен один день недели, который и получил соответствующее планетное имя. В ряде языков имена эти сохранились и по сей день: зоннтаг, или солнечный день, — воскресенье, монтаг, или лунный день, — понедельник.

Еще во времена Тихо Браге гадатели взывали к вавилонским богам. «О, Син! Ты предсказываешь богам, которые тебя просят об этом!» — говорится в одном заклинании. От вавилонян лунная мера времени перешла к другим народам Средиземноморья. При определении церковных праздников лунным календарем руководствуются магометане и иудеи, которые определяют по нему наступление праздника Пасхи, и буддисты, которые связывают с фазами Луны рождение и уход в нирвану Шакья-Муни. В одном из христианских псалмов прямо говорится: «Он (бог) создал Луну, чтобы определять времена».

Надо ли удивляться тому, что у многих народов земли Луна почиталась как главное божество? Совпадение ее фаз с самыми разными проявлениями живой и мертвой природы: приливами и отливами в морях, понижением температуры и обильными росами, которые обычно выпадают в ясную лунную ночь, усилением роста некоторых растений и лунной периодичностью жизненно важных функций человеческого организма — все это издавна волновало людей. О Луне было сложено гораздо больше всевозможных мифов, чем о Солнце. Впоследствии фазы Луны связали с концепцией смерти и воскресения. Она стала носительницей идеи вечного вселенского круговорота, подчиняясь которому, погибают с наступлением осени травы и возрождаются вновь, когда приходит на Землю весна. Недаром с прибыванием месяца в новолуние связывают не только произрастание злаков, но и благополучие стад, и здоровье детей. Так., у центральноафриканского племени баганда при появлении нового месяца матери выносят своих младенцев и показывают их возрожденной луне. Аналогичные обычаи, если верить Плутарху, существовали и у древних греков, и у армян, и у персов. Считалось, что молодая луна способствует приросту денег и вообще удаче во всех начинаниях. В Германии многие столетия приурочивали к новой луне посевы и свадьбы, закладку нового дома и покупку земли.

Когда же луна входила в последнюю четверть, волшебное воздействие ее, напротив, считалось неблагоприятным. Новых дел лучше было не начинать. Особенно не рекомендовалось выходить на охоту и отправляться в военный поход. По свидетельству Геродота, спартанцы именно по этой причине вовремя не послали свои войска против персов в битве при Марафоне, что, как известно, чуть было не погубило Грецию.

С новолунием были связаны пышные ритуальные праздники, сопровождаемые плясками, пением и молитвами. Готтентоты и кельты, иберы и галлы встречали новорожденную богиню ночного неба рокотом барабанов, хриплым ревом раковин и рогов, древние евреи ежемесячно читали по этому случаю особую молитву.

На всем земном шаре у земледельцев существует поверье, что сеять надо, когда луна нарастает, а жать — когда она на ущербе. Во Франции вплоть до великой революции существовал закон, согласно которому рубить лес можно было только после полнолуния, когда он особенно сух и хорош. В Бразилии до сих пор драгоценные породы дерева заготавливают именно в этот период. Существуют даже специальные клейма, удостоверяющие, в какой лунной фазе срублено то или иное дерево. Считается, что поваленный после полной луны лес не гниет и стойко сопротивляется древоточцам.

В определенный период культ Луны занимал главное место во многих религиях. Древнейшим центром лунного культа были вавилонский Ур и Харапа в Месопотамии. В Вавилоне бог Луны Ану считался владыкой и всего неба, египетский бог Озирис почитался не только лунным богом, но и покровителем всего произрастающего на Земле, античная Диана тоже олицетворяла собой не только одну Луну, но слыла покровительницей охоты, богиней урожая и деторождения. Пережитки лунного культа встречаются и по сей день. В Кашмире, Западном Непале и Пакистане, например, в новолуние принято наполнять водой серебряные сосуды. Страдающие недугом люди ловят в них отражение полной луны и, закрыв глаза, выпивают воду. Считается, что это помогает от всех болезней. Вдругих районах индийских Гималаев на крышу жилища кладут съестные припасы. Согласно древнему поверью, пища, впитав свет полной луны, становится целебной и способствует продлению жизни.

У народов Юго-Восточной Азии луна отождествляется с лягушкой, черепахой или рыбой. В буддийских пагодах на алтарях часто ставятся изображения этих животных. Это дань древним забытым верованиям, которые побрала в себя одна из мировых религий на своем долгом пути из Индии к восточным пределам.

Чисто зрительно месяц ассоциируется с рогами. Это привело к тому, что луну стали отождествлять с быком. Известную роль сыграли здесь и представления о сакральном влиянии луны и быка на производительную силу земли и животных. Так лунный культ проложил себе пути не только в высшие формы религий — митраизм, зороастризм, но даже в сибирское шаманство, где символом лунного диска сделался бубен. Везде, где только люди изображали своих богов с рогами, существовало с незапамятных времен почитание Луны. Богини-матери вавилонская Астарта и индийская Парвати, рогатый Моисей и даже Александр Великий (Искандер Двурогий, как называли его на Востоке), Озирис и Изида равно получают лунные рога как атрибут высшей власти и святости, а знаменитое лунное божество Вавилона Син рисуется молодым двурогим тельцом, которого именуют, однако, быком могущественным и диким. Бычьи рога получает грозный владыка преисподней Яма (Эрлик-хан по-монгольски), тонкий серп украшает прическу вселенского сокрушителя Шивы — супруга милостивой Парвати, богини-матери, богини Луны. И наконец, как последняя дань лунной производительной силе, под власть Луны подпадают и культы божественных близнецов. Во дни полнолуния и новолуния близнецам приносят обильные жертвы. Все герои близнечного культа — Яма и Ями индийских вед, Леда, Деметра, Рея, Сильвия, Идас и Елена античности превращаются в лунные божества. Становится Луной еще одна великая богиня — мать Кибелла.

Это высшее торжество Луны, ее апогей, за которым последуют закат и победа нового бога — лучезарного дневного светила. И, словно провидя повсеместную победу Ра над Озирисом, Плутарх писал: «Луна с ее влажным производительным светом способствует плодовитости животных и росту растений, но враг ее, Тифон-солнце с его уничтожающим огнем — сожигает все живущее и делает большую часть Земли необитаемой своим жаром». У ацтеков лунная Койольшаухки — только младшая сестра Солнца.

Какой же путь должно было проделать человечество, чтобы суметь дерзновенной рукой сорвать таинственное покрывало Изиды! Не богиня и не мера исчисления времени, а планета-спутник стала объектом нашего исследования. Галилей навел на нее свой телескоп и вместо странных причудливых пятен обнаружил горные цепи и кратеры, Кеплер вычислил ее орбиту, наша ракета впервые облетела вокруг нее и выбросила на камни чужого мира звездный вымпел, космонавт Армстронг оставил в ее первозданной пыли ребристые отпечатки своих подошв, трудяги-луноходы пробурили ее поверхность, чтобы взять пробы лунного вещества! Какой долгий, трудный и блистательный путь!

И едва ли не первой вехой на нем стала смелая мечта, впервые позвавшая человека в звездную бездну. Она положила конец религиозному почитанию Луны, она предвосхитила научное исследование вечной спутницы нашей Земли. Мы смело можем сказать, что стремление к Луне было фантастикой, может быть, даже научной фантастикой, потому что людей манил к себе уже серебряный остров в звездном море, а не бог; неведомый мир, а не Син и Диана.

Огненные волосы грозной Лхамо, охранительницы верховных иерархов Лхасы, тоже заколоты лунным серпом. Это ламаистское воплощение страшной Кали — жены хозяина Шивы — окружено в Гималаях особым почетом. Она издавна считается покровительницей беременных женщин, чья жизнетворная мощь, как заметили еще древние, находится в зависимости от лунных циклов. Палдан-Лхамо скачет на пегом муле, рожденном от красного осла и крылатой кобылицы. У нее под седлом кожа чудовищного людоеда, зеленые змеи служат мулу уздой. На таких же змеях висят срезанные головы и кости, на которых ведется роковая игра на жизнь и смерть.

Кали — Парвати — Лхамо. Так замыкается еще одно колесо повествования, где мир богов представлен хозяином Шивой и забытым Сомой древних вед.

Магический треугольник

«Дао рождает одно, одно рождает два, два рождают три, а три рождают все существа. Все существа носят в себе инь и ян, наполнены ци и образуют гармонию», — говорит Лао Цзы в книге «Дао дэ цзин».

На галечном берегу мутно-зеленой клокочущей Сети мы оставили наш безотказный джип, чтобы подняться в горы, где в узкой выгнутой седловине приютилась деревушка тибетского племени кхампа. Зеленое небо горело предзакатным пронзительным светом, в котором сочнее видятся краски, рельефнее — предметы. В центре большого маисового поля белел монастырь. Ухмыляющийся череп с трезубцем на темени охранял уединенную обитель от духов зла. Мелодично позвякивало при каждом обороте трехметровое колесо с молитвами, которое денно и нощно крутил слабоумный немой калека с блаженной улыбкой на черном от загара лице. Вокруг осененные тенью банановых опахал были разбросаны каменные хижины. В подсыхающей луже плескались утята. Овцы на горном откосе пощипывали волокнистые корешки. Наверное, обитатели этого мирного поселка старались наладить свою жизнь так, чтобы она почти не отличалась от той, какую вели их деды и прадеды. Чисто внешне все выглядело так же, как там, за перевалами Трансгималаев. Резкая перемена была незаметна, но глубока и необратима.

На новом месте кхампа организовали кооператив, где все было общим: доходы и траты. Они построили школу и монастырь, чтобы молодежь училась на тибетском языке, соблюдала заветы предков. Организовали столовую, в которой всегда есть камские пельмени и рисовый чанг. Открыли сообща магазин, чтобы каждая семья могла обзавестись предметами первой необходимости. Деньги на территории кооператива не в ходу. Каждое утро молодые парни с рюкзаками за спиной спускаются в долину. Возле альпийских гостиниц прямо на траве они раскладывают свои сокровища. Словно приоткрывается окошко в призрачный мир. Вспыхивает чешуйчатая бирюза на серебряных гау с образками, переливаются на солнце коралловые перстни, один за другим появляются предметы, об истинном предназначении которых знают только старые ламы и ученые-тибетологи. Далеко за океан в чьи-то частные коллекции утекает тибетская старина: ножи для заклятия демонов-пурбу, янтарная перевязь из черепов, бесценная чаша гаданий. В белом монастыре уже ничего похожего не осталось. Зато беспрерывно звонит колесо и фрески на стенах по богатству и красоте почти не уступают амдоским. Своя система ценностей. Кажется, что важна не суть, а лишь форма.

— Мы сделали все, как на далекой родине, — объяснил настоятель Дуп-Римпоче. — Теперь у нас одна забота: закончить крышу.

Он жил и учился в знаменитом Лабране. Третью степень — по медитации — получил после того, как два года провел в темной пещере. Возможно, высшее искусство сосредоточения одарило его и приветливым этим спокойствием и этой удивительно бесстрастной доброжелательностью.

С безучастной просветленной улыбкой он рассказал о крушении привычного мира, о родственниках, которых отправили куда-то на перевоспитание.

— Мы все живем надеждой. Жить трудно. Но жить всегда трудно. Я думаю о вечном и мечтаю закончить крышу, — рассказывал он охотно и деловито, с какой-то сдержанной радостью, которая осталась для меня непонятной. Но будущее было закрыто и для него — ламы высшего посвящения, закончившего тайный факультет чжюд.

Ему было двадцать пять лет, когда, согнувшись, пролез он вслед за своим наставником в черную дыру. Неровные, сглаженные временем ступени вели в темноту. Наставник спускался легко и уверенно. Видно, ходил сюда часто, а может быть, просто умел видеть в темноте. Ученик же шел, цепляясь за шероховатые стены. Осторожно нащупывал ногой ступень и только потом так же осторожно ставил другую ногу. Этот узкий слепой лаз в монастырской стене вел внутрь горы. Ступеньки были разной высоты, и порою казалось, что под ногой пропасть.

Все же он одолел этот спуск и медленно пошел вдоль узкого коридора. Идти приходилось пригнув голову и на полусогнутых ногах. Внезапно в затхлый мрак подземелья просочилось дуновение свежего воздуха. Он шел навстречу холодной струе, напряженно вслушиваясь в могильную тишину. Больше всего ему хотелось сейчас услышать шаги наставника. Но тот словно сквозь землю провалился. На секунду он потерял всякий контроль над собой. Что-то сорвалось в сердце и полетело, и понеслось, как валун по отвесному склону. Слепой ужас, подобно начавшейся лавине, обрастал лихорадочными подкреплениями смятенного ума.

Смятение отхлынуло, когда впереди заколыхался ржавый огонек. Очевидно, наставник запалил какую-то плошку. На голой источающей слезы стене зияли небольшие черные дыры, куда можно было просунуть только руку. Немые кельи тех, кто избрал для себя полный отход от мира.

Когда душа покидала кого-нибудь из этих святых, монахи-служители узнавали о том лишь по нетронутой чашке с едой. И то не сразу, потому что созерцатели зачастую не притрагиваются к пище много дней подряд. Когда лаз, через который новый отшельник протиснулся в келью, замуровали, для Дуп-Римпоче настала вечная ночь.

Приняв надлежащую асану, он устремил взгляд туда, где должен был находиться большой палец правой ноги. Увидев его внутренним зрением, молодой созерцатель представил себе, как с пальца сходит кожа, отваливается гниющее мясо и обнажается белая кость. Так, последовательно освобождаясь от плоти, он из надзвездных бездн мог различать каждую косточку своего скелета.

Прежде чем узреть свет, ему предстояло пройти сквозь тьму собственной смерти. Таков был смысл испытания, к которому его никто не понуждал.

На прощание Дуп-Римпоче преподнес мне белый хадак — длинный шарф, без которого в Гималаях не обходится ни одна встреча. Выйдя проводить нас на плоскую крышу, он поднял руку с четками, испрашивая у неба благополучную дорогу гостям. Его алое одеяние резко выделялось на белой стене, рядом с красной лестницей, ведущей на верхнюю, пока недостроенную крышу. Коралловые с двумя хвостиками четки в 108 зерен рябиновой гроздью рдели в безоблачной синеве.

Я хотел рассказать о магическом числе 108, но все откладывал на потом. Возможно, по той простой причине, что не знал, с чего начать. Но и теперь, когда представилась еще одна, уже последняя возможность, я по-прежнему нахожусь в затруднении.

Собираясь с мыслями, считаю до десяти. По ассоциации вспоминаю, что мог бы считать на санскрите. Тем более, что это совсем просто: эка, дви, три, чатур, панчан, шаш, саптан и так до бесконечности. Словно рукой подать до праязыка, а то и до тех былинных времен, когда имена вещей назывались впервые.

В Индии, как и в других культурах Востока, алфавит и числовой рад, помимо основной роли, несли и тайную эзотерическую нагрузку. Это тоже своего рода звездные знаки. На языке посвященных ноль означал еще пустоту, небо, отверстие, бесконечность; единица (эка) — начало, Луну, Землю, тело, предка, брахмана; двойка (дви) — близнецов, ноздри, глаза, губы. Солнце в паре с Луной; тройка (три) — огонь, драгоценность, Шиву (Трехглазый), три мира, три времени (прошлое, настоящее, будущее) и т. д.

Теперь, вооруженные основами тайных знаний, доступных некогда лишь брахманам, попробуем разложить вездесущее число на простые множители: 108 = 1*2*2*3*3*3. Полученный результат можно представить в виде так называемого магического треугольника

1

2 2

3 3 3

Попробуем «прочесть» его, подставив вместо цифр сходные космические понятия. Вот что у нас получится:

Небо

Солнце и Луна

Огонь Три мира вселенной Три времени

Сколько зашифрованных посланий оставила нам сёдая древность! Сколь многое мы не умеем, а то и просто ленимся прочитать.

Что же касается четок, то их придумали для подсчета молитв буддийские монахи. От них четки перешли к мусульманам и лишь потом мавры занесли их в Европу.

Пандиты, состоявшие на службе геодезического бюро, прикрывавшего «Интеллидженс сервис», отправляясь на разведку гималайских дорог, как и положено, брали с собой четки и молитвенную мельничку. Но вместо мантр в цилиндрах лежали кроки и компас, а четки насчитывали не 108, а лишь 100 зерен, чтобы легко было подсчитывать пройденные шаги.

Еще одна глубинная изнанка гималайских тайн.

Увлекательно было заниматься всем этим в Покхаре. Сюжеты для романов и повестей возникали на каждом шагу. Жаль, не было четок, чтобы вести учет. Может быть, поэтому они и позабылись, сюжеты.

Лишь незабываемое неизгладимым резцом провело по сердцу.

Спасибо, Покхара. Ты одарила меня мгновениями высочайшего взлета, рассказать о которых не хватит слов.

Совершив полный оборот, колесо вернулось на прежнее место. Назовем его ниданой приезда.

Это было первое мое путешествие по Индии и Гималаям с их сказочными королевствами и затерянными княжествами.

^{Дели-Бомбей-Варанаси-Сринагар-Лех-Катманду-Покхара-Москва.}

^{1974 год}

Указатель Произведений Еремея Иудовича Парнова, включенных в тома 1–10 собрания сочинений

-	том	страница
Атлас Гурагона	10	5
Бог паутины	7	5
Бронзовая улыбка	10	121
Корона Гималаев	10	341
Красный бамбук — черный океан	8	5
Ларец Марии Медичи	1	25
Мальтийский жезл	3	5
Под ливнем багряным	4	3
Проснись в Фамагусте	9	241
Пылающие скалы	9	5
Рассказы о Востоке	8	295
Секта	5	5
Сны фараона	6	5
Третий глаз Шивы	2	5

Маршал Советского Союза ТУХАЧЕВСКИЙ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ

Командарм 2-го ранга КОРК АВГУСТ ИВАНОВИЧ

Командарм 1-го ранга ЯКИР ИОНА ЭММАНУИЛОВИЧ

Командарм 1-го ранга УБОРЕВИЧ ИЕРОНИМ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПУТНА ВИТОВТ КАЗИМИРОВИЧ

Комкор ЭИДЕМАН РОБЕРТ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПРИМАКОВ ВИТАЛИИ МАРКОВИЧ

Комкор ФЕЛЬДМАН БОРИС МИРОНОВИЧ

Армейский комиссар 1-го ранга ГАМАРНИК ЯН БОРИСОВИЧ 

1

Небывалое в человеческой жизни равенство мнится в чахлом свете неких хранилищ, почти надмирных в своем режимном таинстве. Стынет кровь при одном только взгляде на бесконечные полки и сейфы, на ярусы папок неисчислимых. Как плотно втиснуты они в правильный строй потустороннего воинства, как не- движимо-безмолвны до срока... И расписаны номера, и проштемпелеваны секретные грифы, и мерещится, что где-то там, далеко-далеко, охряной с волоконцами дре­весины картон обернулся сукном солдатских шинелей. Неисчислимая рать полегла в деревянных гробах и бронированных саркофагах задолго до первого боя.

Личное дело, досье, наблюдательное производство — названия, право, условны. Материал, согласно общему распорядку, аккуратно подшивается, размножаясь по мере надобности в машинописных копиях, и перетекает из одного ведомства в другое, из папки в точно такую же папку, как ее ни называй.

И мерещится в регламенте скрытного перетока упор­ное просачивание грунтовых вод. Непреклонность сти­хии угадывается. Неотвратимость конечного уравнения.

Артузов поднялся в лифте на третий этаж и пошел по длинному, ярко освещенному коридору, устланному красной дорожкой. Войдя в приемную наркома, он об­ратил внимание на незнакомого молодого человека за секретарским столом. Всесильный Буланов, видимо, куда-то отлучился.

Артур Христианович коротко кивнул и пря­миком направился к дверям кабинета.

— Обождите, пожалуйста,— остановил его незна­комец с тремя шпалами на малиновых петлицах.— Товарищ нарком просил не беспокоить.

Артур Христианович опустился в глубокое кожаное кресло, положив на колени тонкую папку с докумен­тами. Ягода либо принимал кого-то очень ответствен­ного, либо разговаривал по телефону с Кремлем. Режим на эти вещи последнее время ужесточился до крайно­сти. Бывало, что нарком выставлял из кабинета даже своих заместителей. Артузов пришел в точно назна­ченный час. Непредвиденная отсрочка лишь усугубила гнетущее ощущение роковой, непоправимой ошибки, которую, сам того не ведая, он вовремя не заметил, и плывет теперь по течению, раз за разом отрезая до­рогу назад.

Ближайший сотрудник Дзержинского, много лет проработавший с Вячеславом Рудольфовичем Менжин­ским, Артузов впервые поймал себя на том, что просто- напросто неспособен или, того хуже, не решается про­думать ситуацию до логического конца. Первоначаль­ная вспышка тревоги осознавалась поразительно верно, даже провидчески. Он именно плыл по течению вместе со всеми. С товарищами по работе, с толпой на вечер­ней улице, где вроде бы не наблюдалось никаких суще­ственных перемен, со всей необъятной от края до края страной. Тут-то и скрывалась очевидная абберация его внутреннего видения. Страна, ее заводы и пашни, марширующие колонны, летящие эскадрильи — все это различалось как бы отдельно от сумрачных лабирин­тов, где денно и нощно кипела потаенная работа. Он не только знал о ней много больше любого из тех, кто склонялся к станку или долбил лаву, но мог охватить масштабы, предугадать замах. И странно, это тяжкое преимущество ничуть не прибавляло ему уверенности и прозорливости. Скорее напротив, оно порождало ка- кую-то беспокойную суетность. Справиться с ней уда­валось лишь ценой постоянного напряжения, жесто­чайшего самоконтроля. Стоило на секунду расслабить­ся, и он ощущал себя одиноким и беззащитным. Почти нагим в продуваемом всеми ветрами заснеженном поле. В один год ушли и Менжинский, и Киров, сразу ла ними — Куйбышев...

Много лет Артур Христианович возглавлял отдел контрразведки, слишком многое видел и понимал, о еще большем догадывался, но не решался, трудно по­верить, не решался объять мыслью ситуацию в целом. Даже наедине с собой. Несся куда-то, подхваченный стремниной, не успевая следить, с какой неправдопо­добной стремительностью сближаются стены высочен­ного шлюза, откуда не выбраться уже никому. Гори­зонт закрывали стальные ворота последнего створа, за которым ревел водопад. Мозг рвался от нечеловече­ского напряжения додумать все разом и до конца, да сердце отказывалось гнать кровь, как только взгляд упирался в непроглядную черноту вороненой про­клепанной стали. Словно в адские врата, подозритель­но напоминающие Лефортово, но только до самого не­ба. Злокачественная стремительность перемен отчет­ливее всего проступала в каменеющих лицах и еще в голосе, обретавшем вдруг несвойственные оттенки. Реак­ция на внутреннюю ломку у тех, кто ее, конечно, пере­живал, проявлялась то визгливой ноткой, то раздра­жением, ничем вроде бы не вызванным, но чаще — гру­бым ожесточением. Себя не видишь со стороны, обычно не видишь, но за других было стыдно, особенно пона­чалу, а после все вытеснил страх.

Артузов учился в Петербургском политехническом, где химию читал знаменитый чудак Каблуков, а физи­ку — Скобельцын. Понимание мироустройства на самом тонком — спектральном, вероятностном уровне давало редкое преимущество. Не только в оперативном смысле, когда порядок действий просчитывался чуть ли не с математической строгостью, но в самом широком. Ме­ханизм, превращавший человека в послушного испол­нителя, был понятен до мельчайших деталей, но это никак не снимало постоянно вспыхивающего, словно сигнал тревоги, вопроса: «Зачем?» И потому, наверное, ему было труднее приспособиться, чем прочим, не об­ремененным излишним знанием.

— Пройдите, товарищ Артузов,— пригласил вре­менный секретарь, сообразуясь с одному ему понятным треньканьем на телефонном столике.

Нарком был один в необъятном своем кабинете. Горела настольная лампа с жестяными листьями по ободу абажура, бросая отсвет на застекленный порт­рет вождя. Ворсистый ковер заглушал шаги. Словом, все, как обычно. Разве что сам Ягода выглядел несколь­ко возбужденным. Его и без того красные щеки пят­нали багровые тени, и мушка усов, заметно поседев­ших, непривычно топорщилась, как бы придавая лицу обиженный вид. Он поднял воспаленные, отмеченные печалью глаза и указал на стул.

—      Из Германии поступила информация,— без лиш­них предисловий начал Артузов,— о якобы существую­щем в Красной Армии заговоре. Возглавляет его гене­рал Тургуев.— Раскрыв папку, он бережно опустил ее перед наркомом и взял стул.

—      В РККА нет генеральских чинов,— буркнул Яго­да и потянулся за очками.

—      Всяк зовет на свой лад, Генрих Григорьевич.

—      Да, конечно,— нарком надел очки, поморщился и полез в карман галифе за платком. Дохнув на стек­ла, небрежно протер и вновь водрузил на место.— Что- то не знаю я такого генерала... Тургуев? — он при­близил к глазам скрепленные листки.

—      Мы навели справки. Под этой фамилией в 1931 го­ду в Германию командировался Михаил Николаевич Тухачевский.

—      Вот как?.. А что за источник? — Ягода пробе­жал глазами документ.— Мутноватый источник, вам лично не кажется?

—      Так точно, Генрих Григорьевич, источник подоз­рительный. Видно, кому-то очень хочется...

—      А вы не делайте выводов, товарищ Артузов! — нарком раздраженно вздернул подбородок.— Вернее, не очень спешите с выводами,— поправился он, не от­рываясь от бумаги, и вдруг закашлялся, роняя капель­ки слюны на петлицы со звездами генерального ко­миссара.

Артузов деликатно отвернулся, но краем глаза сле­дил за движением очков вниз по строчкам. Ягода вни­мательно прочитал оба листка и сразу же вернулся к началу. Но тут горящие под лампой ободки стекол замерли. Генрих Григорьевич думал.

Перечитывать информацию было ни к чему. Требо­валось совершенно иное: восстановить нарушенное рав­новесие. С документом, каким бы он ни был, не считать­ся нельзя. Его наличие уже само по себе требует полной переоценки. Значит, необходимо переосмыслить взаимо­действие разнонаправленных сил, подвести под них новую составляющую. Как и Артузов, Ягода не чуж­дался абстракций. Навыки статистика помогли ему свести информацию в некое подобие таблицы. Общий баланс подбивался чисто качественно со знаком плюс пли минус. Причем без личностных нюансов и полу­тонов. Старый большевик, подпольщик, он виртуозно ориентировался в сложных перипетиях внутри­партийной борьбы и хорошо знал очень многих людей. Военных — тем более, потому что сам прошел граж­данскую на Южном и Восточном фронтах. Став в двад­цатом членом Президиума ВЧК, он за четыре года достиг зампредовского поста в ОГПУ. Отсюда и кругозор, позволявший быстро найти наилучший ва­риант, чему немало способствовала и безотказная память.

Тухачевский, конечно, личность знаменитая — нар­ком подобрался, сосредоточась,— и с ним куда как не­просто... Хозяин его откровенно не любит, и это, в сущ­ности, могло бы решить все. Но, с другой стороны, «победитель и завоеватель Сибири» — кстати, отзыв хозяина — исправно продвигается на высшие посты в партии и государстве. Шутка ли — замнаркома оборо­ны! И это несмотря на все драчки вокруг истории с похо­дом за Вислу. Как же он был опрометчив, что пересек дорогу самому Сталину! Молод, горяч, совершенно не­способен предвидеть. Да и кто бы мог угадать тогда будущего вождя?..

Ягода метнул мгновенный взгляд на Артузова.

Л ведь угадали, когда пришлось делать выбор. В двадцать втором уже многое определилось. А вот в двадцатом... И Ленин был полон энергии, и Троцкий на недосягаемой высоте. Тухачевский, кстати, не раз выступал против Троцкого и не примыкал к оппози­ции. Пока это явный плюс. Смотря в чьих глазах, ко­нечно. Бели хозяин не любит, то не любит за все, даже за добродетели. Они особенно раздражают. Тем более в человеке, который вынудил тебя пойти на отчаянный шаг — дважды не выполнить категорические директи­вы Москвы. Сталин — Ягода даже усмехнулся про себя, поскольку знал эту пикантную историю в мельчайших подробностях с обеих сторон,— едва не потерял голову. Пока Тухачевский ждал подкреплений, Первая Кон­ная повернула на Львов. А в результате и наступление на Варшаву сорвали, и сами с носом остались под Льво­вом. Можно понять Егорова, которому никак не улы­балось идти под крыло Тухачевского, но Сталин... В том- то и суть, что он гениально все рассчитал. Новый Бо­напарт его никак не устраивал. Странно, что многие этого так и не поняли. А корень проблемы именно тут. Вряд ли комвойсками Юго-Западного фронта Егоров единолично решился на саботаж важнейшего постанов­ления ЦК, к тому же принятого по предложению Ле­нина. Но членом РВС у него был Сталин, и это решило дело. Вся история Европы могла бы сложиться совсем по-иному. Тысячу раз прав Ильич: от Версальского ми­ра [1] остались бы рожки да ножки. А это значит, что бес­новатый германский фюрер и вся его шайка не про­двинулись бы дальше ближайшей пивной. Вот где глав­ный урок похода за Вислу. Беда Тухачевского в том, что он все преотличненько понимает и, главное, не мол­чит. Разве такое можно простить? Нет, хозяин никогда не забудет. Вот и Егоров книгу свою «Львов — Варша­ва» в соответственном духе написал. Разбор операции в ЦДКА определенно показал, кто стоит за Егоровым и Буденным. Герой вроде бы понял, приумолк, да не тут-то было.... Не прошло и двух лет, как, на тебе, новая дискуссия, в Академии Тухачевскому уже виселицей грозят. А такими вещами не шутят... Даже друзья от­ступились. Эйдемана Ворошилов проинструктировал, Ян Гамарник вообще ушел, когда запахло жареным. Не в пользу героя арифметика складывается. Вороши­лов опять же, Первая Конная, старые кавалеристы во­обще... Ловко отбрил тогда Михаил Николаевич, смелый человек: «Вам ведь не все и объяснить можно...» Сов­сем иначе мыслит. За ним новое поколение. Якир, Уборевич, наши великолепные летчики... Аэропланы, тан­ки, моторы — все это на нем, Тухачевском. Именно та­кой и будет война: химия, электричество... Он, конечно, не без грешков, как и все, впрочем. Особенно по дамской линии. О его похождениях книгу написать можно. Осо­бенно в ленинградский период. Одна комната для ново­брачных в Петергофском дворце чего стоит! Великие князья себе такого не позволяли. А Свечина кто сож­рал? И, главное, зачем? Чтобы через несколько лет убе­диться в правильности свечинской теории стратеги­ческой обороны? Да и то благодаря Якиру. Но, как говорится, не будь счастья, так несчастье помогло. Хозяин не выносит чистеньких херувимов. Не первый материал идет на Тухачевского. Пока все оставалось без заметных последствий. Правда, находились влия­тельные защитники, которых нынче не густо, но вряд ли хозяину нужна сейчас именно эта светлая голова. Не тем он занят, высоту набирает, совсем иная кампания. Ми­хаила Николаевича она вряд ли коснется. Нет, ему еще предстоит хорошенько поработать на благо родины, развернуться во всем, так сказать, блеске^ Пока он будет идти только вверх, иначе никак не складывается...

Ягода размышлял не дольше, чем это требовалось для второго прочтения.

—       Значит, считаете, что кому-то неймется скомпро­метировать видного советского военачальника? — он сложил бумаги обратно в папку и разгладил ее рукой.

—      Создается такое впечатление,— осторожно под­твердил Артузов.

—      Это несерьезный материал. Сдайте его в архив,— заключил нарком, возвращая папку.

Артузов испытал мгновенное облегчение. Он никак не ждал, что Генрих Григорьевич так легко и уверен­но возьмет все на себя. Тем более в нынешней обстанов­ке. Но первая реакция вскоре изгладилась, сменив­шись нарастающим беспокойством. Муторное ощущение совершенной ошибки вновь обдало едкой кислотой.

Опасный остался документ, хоть и не было в нем ни грана правды. Опасный для каждого, кто к нему прикоснулся.

2

Время проявляет причинную взаимосвязь событий, которые зачастую выглядят разрозненными клочками действительности, вечно текучей, изменчивой и непо­стижимой в целостной полноте. Все проходит, но ничто не проходит бесследно. Слово, брошенное министром с трибуны, неощутимая подвижка осадочных толщ, стре­коза, покинувшая личинку,— все оставляет свой след в четырехмерном континууме пространства — времени. Физики называют его мировой линией. И, быть может, самое изумительное свойство создавшего нас мира заключается именно в том, что в соприкосновение при­ходят никак не причастные друг к другу вещи. Порой через много-много лет. Дальними ответвлениями ми­ровых линий. Так пересекаются круговые волны от двух брошенных в воду камней. Так переплетаются корни растений. Листы и не ведают, какая борьба вершится во мгле перегноя.

Склеивая черепки критской или этрусской вазы, ар­хеолог с превеликим тщанием восстанавливает прихот­ливый рисунок. Но неосторожный владелец, столкнув­ший свой антик с каминной доски, помнит узор.

Перед рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером стояли четыре вазы, вернее, урны с прахом его людей. Проследить последовательность событий не составляло труда.

В ходе чистки, известной как «ночь длинных ножей», когда были ликвидированы главари штурмовых отря­дов, показалось целесообразным убрать еще кое-каких деятелей, никак не причастных к СА, но неугодных фюреру. В их число попали генералы Шлейхер и Бредау. Германия и остальной мир в целом отнеслись к акции с пониманием. В уничтожении Рема и его бан­ды многие увидели долгожданный знак поворота к более умеренной политике. Труды министерства пропаганды, таким образом, увенчались успехом. А вот с генералами вышло маленькое осложнение.

Руководство рейхсвера потребовало их недвусмыс­ленной реабилитации, чуть ли не извинений. Министр обороны фон Бломберг и командующий сухопутными войсками фон Фрич лично посетили фюрера в Бертехсгадене и весьма энергично дали понять, что армии нанесено оскорбление. «Неслыханное», как позволил выразиться Бломберг, этот «Резиновый лев».

Гитлер был поставлен в трудное положение. Ссора с генералитетом менее всего входила в его планы, но и осудить СС — главное орудие партии — он никак не мог. Уж тут-то Гиммлер и Гейдрих постарались, как могли. Сошлись на компромиссном варианте. На широ­ком совещании, где были представлены все виды воору­женных сил, фюрер и рейхсканцлер выразили подобаю­щее сожаление по поводу «досадного недоразумения». На сем конфликт, казалось, себя исчерпал, хотя в печа­ти, вопреки обещаниям, не появилось ни слова.

У армейской аристократии не было повода для недо­вольства. Возрождение военной мощи рейха шло неви­данными в истории темпами. Принятый 21 мая 1935 го­да «Закон о вооруженных силах» еще более укрепил ее влияние. Фон Бломберг был назначен главнокомандую­щим, подчиненным лишь фюреру, а возглавляемое им министерство стало именоваться военным. Недвусмыс­ленный знак! Сухопутные силы возглавил конечно же Фрич, флот — адмирал Редер, авиацию — генерал-полковник Геринг. Второй человек в государстве оказал­ся в формальном подчинении у «Резинового льва». Впрочем, Геринг сразу же показал зубы.

—      Все, что летает, принадлежит нам! — заявил он с присущим ему апломбом и отобрал у Редера морскую авиацию.

Последнее обстоятельство никак не нарушило общую атмосферу полного взаимопонимания. Честь корпу­са СС тоже не пострадала. Гиммлер, согласно личному указанию фюрера, передал военному министерству до­кументы, касающиеся всех обстоятельств дела, включая прискорбное происшествие в доме Шлейхера, где за­одно с генералом застрелили и его жену. «Для озна­комления», как значилось в сопроводительной записке. Вроде бы поставлена последняя точка.

Однако досадная история получила неожиданное продолжение. Рейхсвер наотрез отказался возвратить документы, а родственники Шлейхера по наущению фон Фрича возбудили судебное дело о возмещении убытков в связи с убийством прославленного генерала.

Положение существенно осложнялось. Гиммлер го­тов был на любую крайность, только бы не выносить на суд, даже закрытый, секретные документы СС. Бог с ними, с подробностями чистки, опасен, недопустим был сам прецедент.

Не оставалось ничего иного, как вновь обратиться к фюреру, благо на сей раз он находился рядом, в рейхс­канцелярии. Гиммлер поручил столь деликатную мис­сию Рейнгарду Гейдриху, шефу секретной службы, лично ответственному за события тридцатого июня, в особенности за их берлинскую часть. Верховный вер­дикт был краток:

—      У вас теперь более чем достаточно сил и средств, группенфюрер, чтобы найти достойный выход.

Средства действительно были отпущены щедрой дланью. Аппарат СС, куда только что вошли службы тайной и уголовной полиции[2] достиг пятидесяти семи тысяч сотрудников, но это не облегчало задачу.

«Я никому не позволю встать между мною и ар­мией»,— бросил однажды фюрер, и Гиммлер навсегда запомнил эти слова. Он не смеет связать себя личной причастностью к инциденту. Пусть Гейдрих выпуты­вается, как может.

—      Фюрер дал совершенно ясное указание, дорогой Рейнгард,— с обычной мягкостью посоветовал рейхсфюрер СС.— Я уверен, что нам следует действовать именно в этом духе.

А далее события развивались следующим образом. Четыре офицера, причем гестапо, а не СД, явились в военное министерство на Бендлерштрассе и, найдя соответствующее управление, потребовали немедлен­ной выдачи документов СС.

Майор рейхсвера, дежуривший в отделе докумен­тации, под дулом пистолета вынужден был открыть ящик письменного стола. Но вместо того чтобы выдать требуемую папку, он надавил кнопку тревоги и стал с нарочитой медлительностью перебирать бумаги.

Вбежала вооруженная охрана и в два счета разо­ружила эсэсовцев. Армия действовала решительно, бы­стро и не без тайного удовольствия. Арестованных уве­ли в подвал и, ничтоже сумняшеся, расстреляли из ав­томатов, только что принятых на вооружение. Тела кремировали за счет военного министерства, а пепел наложенным платежом отослали на Вильгельмштрассе, 102, в штаб-квартиру рейхсфюрера СС. В этом за­вершающем штрихе Гиммлер ощутил откровенную из­девку. Ведь именно так было заведено в его собствен­ном ведомстве, которое тем же самым манером высыла­ло родственникам урны экзекутированных преступни­ков и заключенных концлагерей.

Какое, казалось, могло быть сравнение? Гнусная, кощунственная антинациональная выходка!

Гиммлер позвонил на Принц Альбрехтштрассе, где в угрюмом здании школы прикладных искусств раз­мещались основные службы, но Гейдриха в кабинете не оказалось. Он находился в одном из разбросанных по тихим уголкам столицы особняков секретной служ­бы. Не успел Гиммлер послать за личными делами столь огорчивших его генералов, как прозвучал ответ­ный звонок Гейдриха.

—      Мне хотелось бы побеседовать с вами, дорогой Рейнгард. Бели можно, то прямо сейчас.

Дожидаясь секретаря, рейхсфюрер прошел в при­мыкавшую к кабинету туалетную комнату. Остановился перед зеркалом, сдул пылинку с рукава черного, шитого серебром кителя, поправил алую повязку со свастикой.

Огладив бледные, выбритые до глянца щеки, специаль­ной щеточкой тронул тщательно подстриженные вис­ки, затем занялся усиками. Секретарь застал его уже за рабочим столом.

Ввязываться в борьбу что называется с ходу он и не собирался. Но освежить в памяти кое-какие детали было полезно. На некоторых бумагах обнаружились собственные пометки, сделанные тончайшим острием графита,— крестики или краткие «lag»[3]. Более опреде­ленных резолюций он по возможности избегал, рав­но как и конкретных указаний.

Материалов оказалось негусто. Но у Гейдриха есть своя, надо полагать, более подробная картотека. Кое- что любопытное обязательно выскочит и у Небе, в крипо. И конечно же нужно поднять все, что только есть на этих несносных родственников.

Гейдрих прибыл через двенадцать минут, как всегда подтянутый, с холодной улыбкой на длинном, как у породистого жеребца, лице.

Никак не комментируя происшествие, рейхсфюрер показал ему бланки почтовых отправлений.

—       Какой цинизм! — кратко отреагировал Гейдрих. О расстреле офицеров он уже знал, но фокус с посылкой и для него явился сюрпризом.— Счет мы, конеч­но, оплатим,— добавил с продуманной двусмысленно­стью.

—      Разумеется,— Гиммлер ушел от продолжения темы.— Боюсь, что в создавшихся обстоятельствах нам придется удовлетворить и притязания родственников. Дело необходимо закрыть раз и навсегда. Но сумма выйдет большая.

—      С этим я бы еще кое-как примирился, рейхсфю­рер... Во всяком случае, на данный момент. Но стоит нам провести платежные документы через бухгалте­рию, как это тут же будет недвусмысленно воспри­нято.

—      Юридическое признание ответственности? — Скрывая досаду, Гиммлер мизинцем поправил пенсне.— Вручить приватно, видимо, затруднительно? — вопро­сительная интонация едва различалась в приглушен- но-размеренном рокоте речи.— Могут встретиться не­предвиденные осложнения.

—      Эмоциональные всплески,— понимающе кивнул

Гейдрих, уводя косящие к переносице глаза.— Прочие эксцессы.

—       Как же нам быть? — уже впрямую поинтере­совался рейхсфюрер, хотя прекрасно знал, что возмож­ны обходные пути. Через Министерство внутренних дел, которому пока чисто номинально подчинялось геста­по, наконец, через партийную кассу или лучше всего личную канцелярию фюрера. Уж тут-то все быстро по­закрывают рты.

—      Мы уже пробовали обращаться к Шварцу...— Гейдрих намеренно не договаривал.

—      Помню,— кивнул рейхсфюрер.

Пробный шар действительно был запущен, но попыт­ка не удалась. Казначей партии Ксавер Шварц наотрез отказался выделить фонды на содержание секретной службы. Больше того, он позволил себе назвать СД «частным предприятием» рейхсфюрера.

—      Очень трудно работать,— пожаловался Гейд­рих.— Не успеваем штопать заплаты. Нечем платить.

—       Собственно, я пригласил вас совсем по другому поводу,— Гиммлер переменил разговор.— Фюрер весь­ма озабочен состоянием дел с франко-советским до­говором от 2 мая 1935 года. Ратификация, правда, затягивается, но есть сведения, что на ближайшем за­седании палата депутатов примет его к слушанию. Нейрат сомневается в исходе голосования.

—      Там работает абвер. «Боевые кресты» их люди.

—      Вам, я имею в виду СД, тоже следует подклю­читься. Войдите в контакт с бюро Риббентропа. Можно даже непосредственно с Абецем. Он разворачивает в Париже большие дела.

—      Они готовы к такому сотрудничеству?

—       Тут многое будет зависеть лично от вас, Рейнгард, от вашего искусства, в коем я абсолютно уверен.

—      Благодарю, рейхсфюрер!

—      Что же касается Риббентропа, то, как вы знаете, я имел честь поздравить его с присвоением звания штан­дартенфюрера СС. Вот, собственно, и все. В остальном вы с присущим вам блеском разберетесь сами... Да, чтобы окончательно развязаться с текущими делами, вернемся к этим... родственникам. Подошлите мне все, что есть. И вообще не выпускайте их из поля зрения. Я имею в виду дальнейшую перспективу. Торопиться не стоит. Пока примиримся с тем, что не мы ведем в счете.

—       Один — один,— сжав тонкие губы, возразил Гейдрих.— Фон Бредау и Шлейхер все-таки попали в Вальхаллу. Посмотрим, каков будет следующий сет.

—       Не шутите с Вальхаллой, Гейдрих,— брови рейхсфюрера предостерегающе дрогнули,— это святое.

—       Простите, рейхсфюрер. Я просто неловко выра­зился.

Мимолетная ассоциация напомнила Гиммлеру Грегора Штрассера, которого в ту роковую, тридцатого июня, ночь аккуратно доставили во внутреннюю тюрь­му на Принц Альбрехтштрассе. Отвели самую простор­ную камеру, шестнадцатую, даже принесли кофе и си­гарет, стоило ему лишь заикнуться. А ведь должны были пристрелить на месте, как прочих, по списку. Но в комнату, где ночевал со своим «мальчиком» Рэм, ворвался сам фюрер, и вообще почти все шишки рабо­тали в Бад-Висзее. Штрассер же достался соплякам, которые почему-то спасовали перед «великим челове­ком». В сущности, покончить с ним должен был он, Гиммлер. Но не поднялась рука на бывшего шефа и благодетеля. Бедняга Грегор ведь так полагался на своего верного секретаря: «Хайни все сделает, Хайни устроит...» Дело закончили Гейдрих и Эйке. Открыли стрельбу через глазок. Бедный Штрассер попытался укрыться в углу. Но они ворвались в камеру и доби­ли его. Теперь он тоже в Вальхалле, в обители героев. Такая вот судьба...

Расставшись с шефом, Гейдрих прошелся по каби­нетам проведать друзей. Все служебные помещения на Вильгельмштрассе, за исключением тюрьмы для особо важных преступников, картотеки, хранившейся за семью запорами в броневых сейфах, и, конечно, му­зея со скелетами и прочей атрибутикой черной магии, были меблированы на один лад: огромный стол, на ко­тором, будь на то надобность, можно хоть штабные игры проводить, где-нибудь у стены круглый столик с графином, два больших кресла и насупротив —ди­ван. Двери тожеодинаковые и без табличек. Немудре­но было и заблудиться. Но Гейдрих превосходно ориен­тировался в коридорах, где у каждого поворота засты­ли, как манекены, охранники, и ни разу не ошибся дверью.

Генералы никуда не денутся. Рано или поздно вылезут лбом под мушку. Нужно сосредоточиться на Париже. Разбиться в кровь, но не проиграть, если лягу­шатники проголосуют не так, как нам хочется. Глав­ное — не подставляться.

3

Ранним утром в Народный комиссариат по иностран­ным делам зашел товарищ в габардиновом пальто. Предъявил удостоверение и прямиком проследовал в Третий западный отдел. Пробыв некоторое время за закрытой дверью, он вышел, но не один, а вместе с заместителем заведующего, и все, кто видел, как они спускались по лестнице, сразу поняли, что это значит.

Часам к четырем тусклый день без остатка истаял в купоросном растворе. Каменные вазы на безликом фронтоне наркомата едва посверкивали ворсистым инеем. Почти отвесно сыпались лохматые клочья, мо­тыльками мятущиеся под фонарем.

Литвинов взглянул на часы и принялся собирать бумаги для вечерних занятий. Жил он неподалеку, на Спиридоновке, в одном из крыльев представитель­ского особняка, построенного в стиле модерн, но с неого­тическими изысками: переходы, соединительные арки, остроконечные башенки. Нарком обычно обедал с семь­ей, а после уходил в кабинет, где застревал далеко за полночь. Поутру же, что-нибудь около десяти, вновь выезжал на Кузнецкий.

Сходный распорядок установился и в Наркомтяжпроме, и в Наркомюсте, и в Наркомпросе — везде. Аппа­рат гибко приспособился к биологическому ритму вождя и принял его за эталон.

Сталин, конечно, мог и не позвонить, но если звонил, то, как правило, среди ночи. Этих звонков ожидали с замиранием сердца. К глубоко затаенной опаске при­мешивалось лестное ощущение особой значимости именно твоей отрасли, твоего участка, непреложное свидетельство личной принадлежности к высшим эта­жам власти. Вместе с наркомами бодрствовали их замы, дежурили начальники управлений, отделов. Ма­ло ли какая справка понадобится?

Литвинов вызвал по внутреннему телефону замнаркома Крестинского, старого товарища по большевист­скому подполью.

—      Николай Николаевич, приглашаю разделить ве­черний досуг!.. Так сказать, на чашку чая.

—      Ох, знаю я эти чаи... Впрочем, какая разница, где сидеть? Так оно даже лучше: спокойнее... Ты, ко­нечно, в курсе?

—      Вот и славно,— Литвинов проигнорировал воп­рос.— Тогда как обычно.

—      Какие-нибудь материалы понадобятся? — после долгой паузы поинтересовался Крестинский.

—      Нет, я все беру с собой... Разве что по Германии? Федор, наверное, тоже будет.

Они понимали друг друга с полуслова.

Максим Максимович положил трубку и по город­скому позвонил в Институт красной профессуры, где преподавал историк Ротштейн, тоже старый партиец, верный, испытанный друг.

—      Я опять, как снег на голову... Не откажешь, го­лубчик?

Вопрос был данью вежливости, не более. С каждым днем их становилось все меньше, твердокаменных, спа­янных общей памятью о царской каторге, эмиграции, тюрьмах, побегах. Отдав революции тело и душу, они уцелели чудом, словно смерти назло. Теперь она с удесятеренным рвением прибирала своих данников. И никогда еще им, презиравшим страх, не было так страшно, как в эти долгие зимние ночи. Из терпеливой сиделицы свирепой охотницей стала смерть. Словно подстегнутая нагайкой. Как заноза застряло в памяти это беспокойное слово «подстегнутая»! Ассоциативно оно как-то связано с закрытием общества политка­торжан и ссыльнопоселенцев. Дурной знак, «подстеги­вающий».

Набив до отказа вместительный добротный порт­фель, Литвинов с торопливым испугом, словно его заста­ли врасплох, похлопал себя по карманам, ища ключи от несгораемого шкафа. И тут же перевел дух, увидев связку в стаканчике для скрепок, рядом с бронзовым пресс-папье.

Он запер стальную дверцу, наложил пластилиновую печать. Потом застегнул карманы темно-синего кителя и вышел в приемную. Внизу заглянул к главному се­кретарю Гершельману:

—      Спокойной ночи, счастливого вам дежурства.

Подойдя к автомобилю, Максим Максимович смах­нул тающие на ресницах снежинки. Ряды бессонных окон напротив косо подсвечивали их молчаливый ис­ход. Низринуты с небес: все вместе и все-таки каждая в отдельности, подумал он и вдруг различил слитный шелест падения. Максим Максимович с болью припоми­нал тех, кому уже никто не смел, да, в сущности, и не мог, протянуть руку помощи. И еще гвоздила забота о Крестинском, который пока стоял рядом, бок о бок, хоть ощущались глубинные подвижки и настороженное ухо ловило дальний скрежет разлома.

В кинохронике о героях-полярниках почему-то особо запомнилась отколовшаяся льдина, медленно уносимая течением. Казалось бы, что тут такого? Узенькая лента открытой воды! А уже конец, уже ничего не подела­ешь. В действие пришли неподвластные тебе силы. Собственная беспомощность — вот что страшнее всего. И видишь, и понимаешь, но даже пальцем не смеешь пошевелить.

Когда после убийства Кирова прошла первая волна арестов, краем затронувшая и НКИД, он пытался вступаться в чуть ли не каждого, и порой не совсем безуспешно. И за других тоже потом просил, с кем не­посредственно не был связан, но кого знал и помнил как кристальных большевиков. Только это уже не действо­вало. Мельница раскручивалась на полный ход. И как проявление неумолимого абсолюта, утверждалось пра­вило отколотой льдины. Кого уносило, о тех даже не спрашивали. Они уже не принадлежали к миру живых. Пустота — всепоглощающая, глухая. Страх оставался страхом. Но неведомо как родилась и новая этика, заступившая место прежней, новый хороший тон: не видеть, не говорить, даже не думать. Так «принято», так «полагалось».

Литвинов постоял, держась за приоткрытую двер­цу,— все не мог продышаться. Наконец тяжело сту­пил на подножку, бросил впереди себя портфель и опус­тился на сиденье.

Шофер тут же нажал стартер. Постовой на пере­крестке Кузнецкого моста и Лубянки приложил рука­вицу к заснеженному капюшону.

И поплыли за мутными стеклами улицы с вечно спешащий куда-то толпой, витрины продуктовых мага­зинов, кумачовые транспаранты, пивные ларьки. Все как всегда: жгучий зрак светофора, янтарное полно­луние циферблата, мрак кривых переулков, разлет пло­щадей. И сутолока возле метро, и случайный обры­вок мелодии из уличных репродукторов, и знакомый портрет в скрещении лучей.

Обманчивая мозаика вечера, раздерганного на фраг­менты. Вопреки всему не умирала надежда на высший смысл. Без нее невозможно было работать, а значит, и жить.

Кремлевский телефон зазвонил, когда Максим Мак­симович, переодевшись в толстовку, вдохнул аромат куриного бульона с клецками и выдернул туго накрах­маленную салфетку из мельхиорового кольца.

—     Мы обсудили ваше предложение, товарищ Лит­винов,— Сталин говорил неторопливо, размеренно, выделяя значение каждого слова.— На церемонию по­хорон английского короля Георга Пятого съедутся мно­гие видные деятели. Такую возможность необходимо использовать, это верно... Вы меня хорошо слышите?

—      Да-да, товарищ Сталин!

—      Есть мнение, что Красную Армию должен пред­ставлять заместитель наркома. Как вы считаете, това­рищ Литвинов?

—      Мне кажется, что это произведет весьма благо­приятное впечатление, причем не только на английские круги.

—      Значит, не возражаете? — В глуховатом голосе вождя Литвинову почудилась скрытая усмешка.— Договор с Францией до сих пор не ратифицирован. Это нас никак не устраивает. Будет полезно, если военная делегация прямо из Лондона направится в Париж.

—      Понятно, товарищ Сталин.

—      В вопросах ратификации позиция французского генштаба может оказаться решающей. Стоит немножеч­ко подхлестнуть господ депутатов.

«Партия как бы подхлестывает страну»,— вспомнил Литвинов, опуская трубку. Ему ли было не знать, как раздражают Сталина проволочки с ратификацией под­писанного еще второго мая франко-советского договора. В сложной парламентской процедуре вообще не было нужды. Конституция позволяла обойти все эти беско­нечные дебаты в комиссии по иностранным делам и предстоящее голосование в палате депутатов, сенате. Вполне достаточно простого утверждения президентом республики. Но Лаваль решил пустить документ по полному кругу. Якобы для придания акту большей тор­жественности, как он заявил пятнадцатого мая в Москве. Сталин, как мог, обласкал тогда французского министpa, но ничего конкретного так и не добился. Он правда, сорвал досаду на нем, Литвинове, но хоть перестал упрекать в благодушии, и на том спасибо. Мнение НКИД полностью подтвердилось. В руках Лаваля договор был лишь средством давления на Германию. Недаром газеты писали, что Лаваль заручился согласием Гитлера на «тур вальса с СССР». Сталин заподозрил и более даль­нюю цель: вывести Советский Союз лицом к лицу с Гитлером, который недвусмысленно заявил о своих притязаниях в Европе: Эльзас и Лотарингия, Данциг, литовский Мемель, Судеты. Взаимное опасение задеть потенциального противника получило отражение и в коммюнике...

Литвинов дождался конца трапезы и, пригубив ста­кан чая, унес его в кабинет. Все тексты были у него под рукой.

«Представители обоих государств установили, что заключение договора о взаимной помощи между СССР и Францией отнюдь не уменьшило значения безотлага­тельного осуществления регионального восточноевро­пейского пакта в составе ранее намечавшихся госу­дарств и содержащего обстоятельства ненападения, консультации и неоказания помощи агрессору. Оба правительства решили продолжать свои совместные усилия по изысканию наиболее соответствующих этой цели дипломатических путей».

Более чем осторожно.

К числу «ранее намечавшихся государств» принад­лежали, естественно, и Германия и Италия. Это выте­кало из общей концепции коллективной безопасности, но выхолащивало конкретную направленность догово­ра. Тем более что понятие «агрессор» обрело вполне конкретное лицо. Германия попрала Версальский дого­вор, вышла из Лиги Наций, ввела войска в Саарскую область, где прошел инсценированный нацистами пле­бисцит. Италия же вообще развязала войну/ послав экспедиционный корпус в далекую Абиссинию. Но на конференции в Стрезе эта вопиющая акция не только не встретила противодействия, но вообще практически не обсуждалась.

Литвинов понимал опасения вождя, но не мог разде­лить его колебаний. Альтернативы не было. Приходи­лось делать недвусмысленный выбор между блоком фа­шистских государств, а он отчетливо вырисовывался, и западными демократиями. Да, последние вели двойную игру и вообще были в глазах Сталина ничуть не лучше, если не хуже, фашизма. Однако серьезность положения не позволяла оставаться в плену умозрительных схем. Советско-французское сближение было продиктовано очевидным совпадением интересов. С советской стороны было отмечено, что «товарищ Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обо­роны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности».

Пожалуй, это вполне взвешенная позиция. Преуве­личивать риск подобного аванса явно не следует, ибо задержка с ратификацией существенно ослабляет его значимость.

Если уж говорить о «подстегивании», то действи­тельно существенным прорывом на дипломатическом фронте явился советско-чехословацкий договор от шестнадцатого мая. Текст его, по существу, воспроиз­водит статьи франко-советского соглашения. За исклю­чением примечательной оговорки, внесенной во второй пункт протокола:

«Одновременно оба правительства признают, что обязательства взаимной помощи будут действовать лишь... при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стороне — жертве напа­дения — будет оказана Францией».

С одной стороны, это фактически придавало трехсто­ронний характер обоим документам, а с другой — дава­ло Советскому Союзу свободу маневра в том случае, если Франция уклонится от помощи. В Чехословакии восприняли договор с радостью и облегчением. Недаром он был немедленно ратифицирован. Обмен грамотами состоялся уже восьмого июня, во время пребывания Бенеша в Москве. Тут все прошло с блеском.

На встрече со Сталиным и Молотовым было очень верно подчеркнуто, что стороны придают исключитель­ное значение «действительному осуществлению все­объемлющей коллективной организации безопасности на основе неделимости мира».

Союз с Чехословакией, а за ней стояла малая Антан­та, и прежде всего Румыния, означал уже недвусмыс­ленный вызов экспансионистским планам Гитлера. Отсюда и характерные нюансы в формулировке: «дейст­вительное осуществление». В таком контексте и упоми­нание «неделимости мира» определенно бросало вызов фашистской пропаганде, где расхожим выражением были как раз слова о «переделе мира». Естественно, что вокруг ратификации франко-советского договора завя­залась, такая борьба. Гитлер и профашистские силы в самой Франции пойдут на любую крайность.

Нельзя исключить и инциденты, вроде убийства Луи Барту. Вот уж кто ненавидел фашизм и понимал всю его подноготную! Тонкого ума был человек, высочайшей культуры... После него осталась невосполнимая брешь. Рейно, Блюм, Мандель не идут ни в какое сравнение. Лава ль вообще малограмотный: ни с того ни с сего отнес Персию к средиземноморским державам. Смех, да и только. А главное, все время оглядывается на Берлин, целиком погряз в самом низкопробном политиканстве. Отрезвить Париж способна либо хорошая встряска, но это война, либо освежающее дуновение с Уайт Холла.

Но его не так скоро дождешься...

Момент для визита в Москву лорда-хранителя печати Антони Идена, яркого представителя влиятельной груп­пы «молодых консерваторов», был выбран с тонким расчетом. Вместе с Саймоном он участвовал в перегово­рах в Берлине. И вообще Иден — фигура перспективная. Не каждому дано в тридцать четыре года стать замести­телем министра иностранных дел. Он явно идет в рост. Уже лорд-хранитель печати. Москва давала шанс добить­ся положительных результатов, и он его не упустил. Ста­лин и Молотов предпочли бы партнера более высокого ранга, но уж что есть. Зато итог обнадеживающий: «дру­жественное сотрудничество обеих стран в общем деле коллективной организации мира и безопасности пред­ставляет первостепенную важность для дальнейшей ак­тивизации международных усилий в этом направлении».

На большее у молодого лорда, к сожалению, недоста­вало полномочий.

Словом, задел получается крепкий. Усилия, порой непомерные, принесли кое-какие плоды.

Теперь, когда дано «добро», можно потихоньку дви­гаться дальше. А Тухачевский — кандидатура отлич­ная. И языки знает блестяще. Доверительная беседа с глазу на глаз порой выводит из тупика самую запутан­ную проблему.

Гости приехали почти одновременно. Домработница сервировала в кабинете круглый стол с самоваром. Были поданы традиционные французские булочки, маковые баранки, чайная колбаса и тонко нарезанный лимон.

Максим Максимович разлил чай и коротко ознако­мил с поручением Сталина.

Крестинский удовлетворенно кивнул, мимолетным жестом огладил залысины и принялся размешивать сахар.

—      Я помню покойного короля еще молодым офице­ром флота,— покачав головой, Ротштейн улыбнулся давним воспоминаниям. Он много лет прожил в Англии, организовал комитет «Руки прочь от России», затем вошел в состав советской мирной делегации. После поездки в Москву правительство Ллойд Джорджа отка­зало ему в обратном въезде. Он был полпредом в Персии, до тридцатого года — членом коллегии НКИД.

Литвинов никогда не торопил собеседников. Отставив подстаканник, задумчиво катал хлебные шарики.

—      Я хочу сказать, что похороны слишком прото­кольная процедура для серьезных бесед. Все расписано по минутам. И до, и после.

—      Политика тонкая вещь,— Литвинов промокнул губы салфеткой.— Когда есть обоюдное желание, все так или иначе устраивается.

—      И оно действительно есть, Макс? На Уайт Холле дуют разные ветры.

—      Сейчас, как никогда, важно мобилизовать об­щественное мнение, но мы сами себе напортили, так все перекорежили, что впору черепки собирать.— Николай Николаевич Крестинский пожал плечами.— И зачем, спрашивается? Так, за здорово живешь, расколоть рабочее движение. Оскорбить преданных нам людей, оттолкнуть от себя! Кому это было нужно?

—      Будем реалистами,— Литвинов успокоительно коснулся его плеча.— Линия меняется.

—       И только-то? А не поздно ли, дорогие товарищи? Стыдно-то как! Социал-демократия, видите ли, левое крыло фашизма! Чего мы достигли таким, извините, вкладом в марксистскую теорию? Расчистили путь злейшему врагу рабочего класса? Отдали в руки пала­чей лучших борцов?.. Уверяю вас, Гитлер смеялся, кру­ша налево, направо. И коммунистов, и социал-демократов...

—      Оставим это, Николай Николаевич,— Литвинов в сердцах скомкал салфетку. Его мясистое лицо нали­лось кровью.— Прошу запомнить: прежняя концепция категорически отброшена,— он резко взмахнул кула­ком.— Исполком Коминтерна в своей практической деятельности руководствуется прямо противоположны­ми принципами. Неужели вы так ничего и не поняли?

—      Нет, почему? — смешался Крестинский.— Я всей душой приветствую курс на единство левых сил, но, прежде чем всерьез говорить о практических шагах, необходимо сделать самые серьезные выводы из наших просчетов. И, главное, открыто и недвусмысленно приз­нать их.

—       Боюсь, что это нас слишком далеко заведет,— словно бы вскользь заметил Литвинов. Откровенничать стало опасно. Сталин определенно стремился столкнуть его с Крестинским. Николай Николаевич достойный, порядочный человек, но многого не понимает или не желает понимать. Член ленинского Политбюро, бывший секретарь ЦК, он уязвлен и слишком замкнут на личных переживаниях.

—       Прошу прощения, Максим Максимович... Такой уж день нынче выдался. Одно слово: лиха беда — на­чало. Никак в себя не могу прийти.

—      Давайте работать, товарищи.

4

Знак движения, солнечный знак, знак мирового огня.

За окнами буйствует зимнее солнце. Пробиваясь сквозь занавеси, ласкает теплыми зайчиками бронзовый бюст фюрера, радужно расслаивается в хрустальных гранях чернильниц.

Поерзав на подушечке, Гиммлер наклонился к столу и раскрыл кожаный с металлическими уголками бювар. Поверх утренней почты лежал голубой конвертик. Адъютант оставил письмо нераспечатанным. Глянув на обратный адрес, рейхсфюрер взялся за разрезальный нож с массивной рукояткой оленьего рога, но тут же от­дернул руку. Запах! Какой неприятный запах! Рот наполнила густая слюна, руки ожгло зудящим кома­риным ядом.

Гиммлер гадливо отбросил конверт.

Поочередно оглядев каждый палец, затем оба рука­ва — алая повязка с хагенкройцем, острый угол шевро­на,— сдул с локтей воображаемые пылинки. Десять лет минуло с той поры, как они с Маргарет продали злосчастную птицеферму, а болезнь так и не прошла. Странная, унизительная болезнь. Она могла годами дремать, затаившись в клетках, пока ее не будил какой- нибудь посторонний запах. А если не запах, то внезап­ное касание или неожиданно резкий звук. Предугадать, когда и как отзовется отравленная кровь, было никак не возможно, а значит, и уберечься от приступа. Тошнотворно-неотвязного, словно пляшущий на сквозняке пух. Идеализм артаманов [4] обернулся сплошным муче­нием. Загаженные клетки, битые яйца, свалявшееся перо. Пачкалась не только одежда. Под угрозой оказа­лась душа, взлелеянные в сердце грезы, сама идея чистоты. Мечты о духовном оздоровлении обернулись коварным недугом. Крестьянское хозяйство, труд на своей земле, естественная пища, зачатие на природе — все, что так притягательно рисовалось воображению, обернулось засасывающей трясиной.

Обратив в наличность принадлежавшую Маргарет клинику, приносившую весьма солидный доход, они меньше всего думали о меркантильных материях. Здо­ровый инстинкт властно звал прильнуть к живительно­му источнику, отмыться в кристальных струях от раз­лагающей скверны больших городов.

Они обманулись в своих надеждах? Нет, тысячу раз нет! Магия проявляется в символическом жесте. Зачем, спрашивается, ему, как и всем старым борцам, потребо­валось порвать связи с церковью? Казалось бы, интим­ный акт чистого волеизъявления, но партия строго сле­дила за тем, чтобы идеальное подкреплялось веществен­ным — полицейской справкой о выходе из прихода. Великая идея всегда имеет две ипостаси: небесную и земную. Вера артаманов позвала его окунуться в навоз­ную жижу. Пусть затея с выведением чистопородной линии саксонских леггорнов не увенчалась успехом. Не о жалких несушках были помыслы, но о поколениях немецких мужчин и немецких женщин. Не в яйценоскости смысл — в действии. Мир — это воля и представле­ние. Реальная действительность далека от философско­го совершенства. Вечная борьба льда и огня, материи и духа рождает великое и омерзительное. Иначе откуда это тошнотворное дуновение? Изнурительный зуд? Паленые перья, перетопленный жир, хруст скорлупы — мерзость, ставшая памятью плоти. Охранная память, трижды целительный недуг. При мысли о бетонных склепах там, внизу, где заживо разлагается истерзанное мясо, пульс остается ровным. Мгновенное ощущение дурноты вызывают испарения крови и экскрементов. У каждого явления свои побудительные причины. Когда в ящик с опилками падает отделенное от головы тело и, содрогаясь, вздымает древесную пыль, может начаться кожный зуд. Нервная реакция, конечно, сказывается, особенно на первых порах, но основная причина — ув­лажненные частицы дерева.

Вождь всегда приносит себя в жертву идее, ибо он есть воплощенная воля. Оперировать следует лишь от­влеченными числами, лишенными каких бы то ни было личностных качеств. Дахау — столько-то, гильотина в Платцензее — столько-то. А если имя, то как энтомоло­гический термин, характеризующий особь. Индиви­дуальное неизбежно растворится в массовом. Это залог не только психической, но и физической гигиены.

Гиммлер вынул похожий на карманные часы пульве­ризатор и, опрыскав руки, тщательно оросил злопо­лучный конверт. Освежающее дуновение фиалки по­могло преодолеть рвотную спазму.

«Самый уважаемый из всех полицай-президентов!

У Вас весьма похвальная привычка следить за проис­ками врагов отечества, например, с помощью телефона. Но почему Вы, глубокоуважаемый король всех сыщи­ков, распространяете слежку на разговоры жен бравых министров, благодаря чему их домашние слышат по телефону сплошной треск? Может быть, стоило бы Ва­шим чиновникам прекратить подслушивание, хотя бы тогда, когда речь идет о рецептах рождественских кор­жиков и когда госпожа жена имперского министра ве­дет абсолютно невинную беседу со своей больной ма­тушкой??! Если же по каким-то причинам, непостижи­мым для простой смертной, неискушенной супруги министра, такое подслушивание совершенно необходи­мо, то, может быть, его можно было проводить как-то более незаметно? Разговоры по телефону превратились для нас в мучение, ибо, когда Ваши усердные и стара­тельные комиссары подключают нас к сети подслуши­вания, мы слышим одни лишь помехи. И только тогда, когда супруга имперского министра начинает пользо­ваться выражениями, которые она, собственно говоря, не должна была бы знать, Ваши чиновники прекращают свое дурацкое дело. Повторяю, разговоры мои касались рецептов рождественского печенья, которые, видимо, особенно интересуют Ваших сотрудников... Но шутки в сторону, милый господин Гиммлер, может быть, вовсе не Вы тот злодей, который нас подслушивает... Тогда прошу выяснить, кто же в этом повинен? Покорнейше прошу также, чтобы нас не охраняли постоянно, иными словами, не охраняли круглые сутки, а только по ночам.

С сердечным приветом и пожеланием счастливого рождества всей Вашей семье от нашей семьи. Привет жене. Приходите к нам в гости.

Ильза Гесс»

Гиммлер внимательно прочитал письмо, затем еще раз пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на особо язвительных пассажах. Крепко, крепенько, ничего не скажешь... Разыгрывает невинную барышню, чертовка! Но смела. В этом ей не откажешь: смела до дерзости. Чувствует свою силу. Он конечно же знал, что его люди прослушивают телефон заместителя фюрера по делам партии. Очевидно, этим занимается и Гейдрих, и, надо полагать, еще кое-кто.

Но самое забавное заключалось в том, что праведный гнев фрау Гесс направлен не по адресу. Постоянные по­мехи проистекали от работы иных служб. Рейхсфюрер догадывался, каких именно. Вместо того чтобы упраж­няться в колкостях, «госпоже министерше» следовало бы зачислить Генриха Гиммлера в друзья по несчастью.

Рейхсфюрера СС тоже подслушивали. Это выясни­лось чисто случайно через несколько дней после того, как гауляйтер Берлина Иоахим Геббельс предоставил в распоряжение центрального аппарата СС несколько новых зданий, составивших на Вильгельмштрассе це­лый квартал. Церемонии новоселья, как и положено, предшествовал детальный осмотр помещений. Тут-то и выяснился весьма тревожный факт. Телефонные аппа­раты оказались подключенными к постороннему источ­нику.

СД не составило особого труда установить, что ино­странная агентура — по соседству располагались по­сольства — совершенно ни при чем. Столь рискованным делом, как подслушивание разговоров секретнейшего из учреждений рейха, занималась служба криптогра­фического анализа и радиоразведки при министерстве авиации. В официальной переписке она фигурировала под названием Форшунгсамт — «Исследовательская служба», или, пуще того, «Институт имени Германа Геринга». Почтенное учреждение с солидным штатом в три тысячи квалифицированных специалистов, не чу­раясь теоретических разработок в области связи, основ­ное внимание уделяло сугубо практической деятель­ности. Именно здесь были разработаны детали совмест­ной с абвером операции «Тевтонский меч», иначе го­воря, убийства министра иностранных дел Франции Луи Барту и югославского короля Александра. Причем настолько тонко, что военная разведка вышла из дела в белоснежных одеждах. Непосредственных исполни­телей — усташей из хорватской националистической организации Павелича — европейская печать почему-то связывала с происками гестапо. Гиммлера, отличавше­гося крайней чувствительностью, подобная предвзятость глубоко огорчила. Следующий теракт — убийство ав­стрийского канцлера Дольфуса — осуществили уже СС. Терять было нечего. Зато в Форшунгсамт с удвоенным рвением взялись за радиоперехват, телефонные и теле­графные линии.

В осведомленных кругах считалось, что контролю подлежат в первую очередь заграничные депеши, равно как и всякого рода информация, исходящая от прожи­вающих в рейхе иностранцев. Однако вскоре сюда же были причислены и всякого рода «неблагонадежные», что напрямую затрагивало прерогативы гестапо. Но даже с таким соперничеством рейхсфюрер СС мог бы скрепя сердце смириться. Как-никак Геринг еще в быт­ность его министром внутренних дел Пруссии куриро­вал тайную полицию. Наивно было бы надеяться, что он так, за здорово живешь, расстанется со знаменитой картотекой, заведенной еще при кайзере Вильгельме. Передаст ее в чужие руки, притом целиком, да не сняв предварительно копий!

Гиммлер не питал на сей счет никаких иллюзий. Стремление Геринга распространить свой контроль и на мало-мальски значительных функционеров — на кого выборочно, на кого постоянно — тоже не вызывало особых эмоций.

Со времен Наполеона, создавшего трехслойную систему сыска, где одна служба тайно следила за дея­тельностью другой, такое было в порядке вещей. Под имперским орлом со свастикой тоже уживались при­чудливые ответвления самых разнообразных ведомств: «Иностранный отдел» министерства пропаганды и «Третий отдел» МИДа, «Бюро Риббентропа», являюще­еся по сути внешнеполитическим органом партии, и «Внешнеполитическое бюро Розенберга», «Заграничные организации НСДАП» гауляйтера Боле и «Колониаль­ный отдел», также входящий в партийный аппарат.

Свое особое место занимало и «Фольксдойче Миттельштелле» («ФОМИ») — «Центральное бюро зару­бежных немцев», находившееся под патронажем Ру­дольфа Гесса. Однако наиболее могущественным сопер­ником черного корпуса оставался конечно же абвер. Объединивший под своим крылом разведки трех родов войск особняк на Тирпицуфер помимо широко развет­вленной агентуры располагал дивизией специального назначения «Бранденбург». О таком Гиммлеру приходи­лось пока только мечтать. Эсэсовские формирования «Мертвая голова» годились на охрану концлагерей, не более. Короче говоря, партнеры подобрались солидные, и каждый претендовал на тотальный контроль.

И все же эмоции взяли верх. Чувствуя себя глубоко уязвленным, шеф СС встал в позу и даже попытался обратиться лично к Гитлеру, хотя на него никак не рас­пространялась подобная привилегия. Гессу пришлось вмешаться и осадить не в меру прыткого коллегу. Он сам проинформировал фюрера об инциденте с под­слушиванием, что практически провалило первоначаль­ный замысел Гиммлера. Как и следовало ожидать, фю­рер довольно прохладно отнесся к жалобе на чудовищ­ное самоуправство военно-воздушных сил — прямые на­падки на Геринга, само собой, исключались — и посове­товал не дразнить армию. Это был полный афронт. Мало того что не поняли, так еще и оговорили! Гиммлер за­подозрил даже, что Геринг и Гесс заранее сговорились у него за спиной, а теперь просто поставили на место, как нашкодившего школяра. Тайно соперничая в боль­шом и малом, они тут же объединились, едва замаячил очередной претендент. Обиднее всего, что такое можно было заранее предвидеть, как и реакцию фюрера, кото­рый слишком дорожил бесценной информацией Форшунгсамта и вообще предпочитал не полагаться на одну, даже самую резвую лошадь. Иначе бы он не доверил Гессу общее руководство зарубежной разведкой.

Положа руку на сердце, следовало признать, что СД пока не более чем побег могучего корневища, побочный придаток. Гейдрих совершенно прав. Стоит перекрыть питающие артерии, как все захиреет. С Гессом тягаться никак нельзя. Мало того что в кассу «ФОМИ» стекаются деньги со всего мира. В распоряжении рейхслейтера находится еще и «Фонд Адольфа Гитлера», куда беспе­ребойно поступают пожертвования ведущих банкиров и столпов индустрии. Через «ФОМИ» не только осущест­влялась связь с организациями немецких национальных меньшинств за границей, но и координация различных секретных служб внутри рейха. Потому-то и потерпела фиаско первая попытка прильнуть к живительному источнику, что казначей Шварц и пальцем не смел шевельнуть без кивка второго человека в партии. Гесс опирается на тайную власть и вполне реальные мил­лионы. В этом его сила, а не в сентиментальных воспо­минаниях фюрера о годах заточения в Ландсберге, подаривших миру библию национал-социализма. Впро­чем, одно практически неотделимо от другого. Одним словом, следовало без промедления погасить конфликт.

Гиммлер попросил адъютанта соединить его с квар­тирой рейхслейтера.

—      Фрау Ильза?.. Это говорит незаслуженно обижен­ный, но по-прежнему преданный вам Генрих Гиммлер.

—      Очень мило с вашей стороны, что вы так скоро откликнулись, господин полицай-президент! — в голо­се госпожи Гесс звучала удивленная нотка.— Вы при­нимаете мое приглашение?

—      С превеликим удовольствием, но прежде хотелось бы устранить одно маленькое недоразумение, омрачив­шее нашу дружбу.

—      Вы считаете это недоразумением?.. Слышите треск?

—      Безусловно, хотя, не скрою, ваши обвинения глу­боко огорчили меня... Позвольте говорить прямо, фрау Ильза, без обиняков?

—      Сделайте одолжение, дорогой полицай-президент!

—      Я бы предпочел, чтобы вы называли меня просто Хайни,— проворковал Гиммлер. Своим обращением она намеренно ставила его в неловкое положение. Ох уж эта игра в простушку, не различающую чинов! — Тогда я готов забыть нанесенную мне обиду.

—      Не хотите ли вы этим сказать...

—      Да-да! — перебил он с наигранной горячно­стью.— Ни одно из наших учреждений ни в малейшей степени не причастно к тем маленьким огорчениям, на которые вы жаловались, милая фрау. Клянусь честью!.. О себе я уж и не говорю! Надеюсь, вы не подозреваете меня лично?

—      Вас?.. Конечно же нет,— она казалась слег­ка озадаченной.— Я лишь поделилась с вами сомне­ниями...

—      Значит, мы реабилитированы в ваших глазах?

—      Будем считать инцидент исчерпанным, хоть это и не снимает основного вопроса...

—      Вас интересует источник помех?

—      Даже очень интересует... Вам удалось выяснить, в чем тут секрет?

—      Иначе я был бы никуда не годным полицай-президентом, как вы лестно меня называете, фрау Ильза.

—      Я просто сгораю от любопытства.

—      Весьма сожалею, но это не тема для телефонного разговора,— Гиммлер сменил игривую интонацию на сугубо официальный тон.— Бели ваш муж найдет для меня несколько минут, я буду рад доложить ему все обстоятельства дела. Они не столь просты, как это может показаться. Смею уверить, уважаемая госпожа.

—      Муж? — на сей раз ее замешательство не выгля­дело притворным.— Но он даже не подозревает о моем письме. Ведь он так занят...

—      О, мне известно, как умеет работать Рудольф Гесс! Да это все знают!.. Кстати, сам он не жаловался на неполадки?.. Или они возникают лишь в тот момент, когда речь заходит о коржиках?

—      Право не знаю,— она отозвалась с явным про­медлением.— Я только не помню, чтобы мы обсуждали подобные темы.

—      Тогда я вдвойне благодарю вас за доверие* фрау Ильза. Целую ручки.

Проверив, как записалась беседа, Гиммлер распоря­дился снять номер с прослушивания. Временно.

Вечером он увиделся с Гессом в правительственной ложе кинотеатра «Уфа Па ласт» на премьере широко разрекламированного фильма «Наш вермахт».

Особенно эффектно выглядели танки, на полном ходу ворвавшиеся на широкий плацдарм. Нацелив стре­ляющие орудия, они надвигались гремящими гусени­цами прямо на зал. Выскакивали из окопов солдаты, па­дали, подкошенные пулеметным огнем, и рвались впе­ред сквозь проволоку и дым. Нескончаемые эскадрильи, падающие на крыло самолеты, серии бомб, разрывы, разрушенные дома. В самый кульминационный момент на экране появлялся фюрер и зрители встречали его дружными аплодисментами.

Сидевшие рядом генералы ограничились вежливыми хлопками. Сняв фуражки с кокардами, они остались в перчатках.

—      Какая мощь! — на всякий случай заметил Гим­млер.

—     Прекрасная операторская работа,— похвалил Гесс, не повернув головы.

Гиммлер не сомневался, что разговор с женой рейхслейтера не останется без последствий. Гесс конечно же все знал, и письмо было написано не без его участия. Но форсировать события явно не стоило. Молчание — тоже знак.

На следующее утро они вновь встретились на еже­годном приеме, который Гитлер давал для дипломати­ческого корпуса. Направляясь через анфиладу комнат в зал приемов, где ему решительно нечего было делать, Гиммлер едва не столкнулся с «Пуцци», шефом партий­ного отдела внешнеполитической пропаганды.

—      Сервус! — фамильярно, как старый бурш, при­ветствовал он приятеля.

«Пуцци» отличался остроумием и всегда был хорошо информирован. Поболтать с ним было намного приятнее, нежели топтаться в толпе чиновников рейхсканцелярии и МИДа.

—      Привет, «Черный герцог»,— Ханфштенгль знал, что прозвище доставит удовольствие эсэсовскому гла­варю.

—      Вы не очень торопитесь?

—      Увы! — развел руками Ханфштенгль.— Семь минут до начала.— Он покосился на каминные часы.

Вышел озабоченный Гесс и, стрельнув по сторонам глубоко запавшими глазками, подозвал Гиммлера.

—      Фюрер просит вас задержаться,— объявил он.

Гиммлер покорно кивнул и, скрывая тревогу, тихо

отошел в сторону. Постояв у камина, он присел на ди­ванчик. Отсюда была видна как раз та часть зала, где стояли дипломаты. Явились почти все аккредитованные в Берлине послы и посланники. Многие были в треу­голках с плюмажами, бархатных камзолах или бо­гато убранных золотым позументом мундирах. Ви­зитки, а тем более смокинги явно остались в мень­шинстве.

—     Благословенный восемнадцатый век! — пошу­тил итальянский посол Черутти. Он казался не в меру оживленным и резво перебегал от одной группы к дру­гой.— Можно подумать, что бог, устав от наших войн и революций, передвинул стрелки назад.

—      В восемнадцатом веке хватало своих неприятнос­тей,— заметил американский посол Уильям Додд.— Вспомните хотя бы взятие Бастилии, казнь Людовика и Марии Антуанетты, Наполеона, наконец...

—      Вы, как всегда, правы, эчеленца. Что ж, исто­рия — ваш конек.— Оглянувшись по сторонам, Черутти удостоил поклона советского полпреда Сурица, стоявше­го особняком..

На нем была простая черная тройка, и он не без стеснения взирал на мелькающие вокруг бутоньерки, парадные шпаги, фрачные ордена. В меру оживлялся, когда кто-нибудь останавливался возле него, но едва оставался один, вновь принимал безучастно-скучающее выражение.

Ровно в двенадцать вошел Гитлер. За ним почтитель­но следовали министр фон Нейрат, его заместитель фон Бюлов, статс-секретарь Мейснер.

Папский нунций в красной мантии князя церкви вышел вперед. Послы, заняв подобающие рангу место, образовали полукруг. Нунций огласил витиеватое позд­равление на довольно скверном французском. Гитлер растроганно улыбнулся, хотя ничего, кроме «Христос» и «мир», не понял.

—      Мне удалось существенно сократить безработи­цу! — поблагодарив за добрые пожелания, похвастался фюрер, сцепив пальцы внизу живота.

—      За счет гонки вооружений,— шепнул француз­ский посол, обернувшись к стоявшему за ним амери­канцу.

Уильям Додд молча опустил веки. Он уже знал истинную цену шпилькам Франсуа Понсе, оказавшего нацистам финансовую поддержку.

Приблизившись к прелату, Гитлер неловко дернулся, высвобождая для пожатия руку, и пустился в витиева­тые рассуждения на темы церковной истории, потом довольно долго рассказывал о каком-то австрийском монастыре. Легат его святейшества благожелательно поддакивал, не давая иссякнуть беседе.

Затем наступил черед живчика Франсуа Понсе, так и сиявшего жизнерадостной улыбкой.

—      Я слышал, что на Сене ожидается высокий паво­док, не грозит ли это славному Парижу? — поинтере­совался рейхсканцлер.

—      О, ваше превосходительство! Надеюсь, что навод­нения не случится.

—      Что ж, очень рад.— Гитлер шагнул к Уильяму Додду.

—      Я слышал ваш разговор с его преосвященством,— сказал посол, пожимая протянутую руку.— Надеюсь, что исторические изыскания помогают вам скрасить досуг.

—      Да! — Гитлер принял озабоченный вид.— Я даже предпочитаю историю политике, которая меня из­нуряет... Когда вы намерены переехать во дворец Блюхера?

—      Боюсь, что от меня это мало зависит, господин канцлер.

—       Крайне досадно, что из-за метро это замечатель­ное строение находится в угрожающем состоянии. Того и гляди, могут обрушиться стены... Но ничего, все, на­деюсь, устроится,— не дослушав ответа, Гитлер тепло приветствовал английского амбассадора.

И гости, и хозяева прекрасно понимали, что обмен дежурными фразами значит не больше, чем протоколь­ная любезность. Каждый, однако, стремился выказать себя с наиболее выгодной стороны. Общество несколько оживилось, когда фюрер надолго задержался возле русского дипломата. Судя по всему, беседа протекала непринужденно. Не в пример прочим. Это наводило на размышления.

Потом начался разъезд. Машины подавались с короткими промежутками. Отъезжающие одаривали прислугу чаевыми.

Гесс появился, когда Гиммлер, оставшись в полном одиночестве, уже начал терять терпение.

—      Обстоятельства изменились,— скрестив на груди руки, небрежно уронил Гесс.— Фюрер сейчас очень занят.

—      Понимаю, рейхслейтер,— Гиммлер встал, одер­нув мундир,— вы говорили, что у него есть вопросы ко мне?

—      Вопрос.

—      Я бы мог как следует подготовиться, если бы знал, в чем дело. Хотя бы приблизительно...

—      Так уж и не догадываетесь! — Гесс насмешливо вздернул кустистые брови.— Хотите откровенно?

—      Трудно выразить словами, как я дорожу вашим товарищеским отношением, рейхслейтер.

—      Словами?.. Недурно сказано! Время требует от нас не слов, а поступков.

—      Что я должен сделать, рейхслейтер? — смиренно, как проштрафившийся школяр, потупился Гиммлер.— Приказывайте.

—      Приказывает фюрер, я могу лишь советовать, как товарищ по партии.— За ханжеским смирением Гесса проскользнула откровенная издевка.— Вам не кажется, что ваши парни взяли слишком резвый темп, Гиммлер? Фюреру надоели телефонные склоки. Имейте это в виду.

—      Я не совсем понимаю вас, рейхслейтер? — про­лепетал Гиммлер, несколько успокаиваясь.— Какие склоки?.. Почему-то стало хорошим тоном валить на нас чужие грехи.

«Неужели эта стерва так ничего и не сказала ему? — подумал он, готовясь выбросить козырную карту. Но Гесс опередил его, сразу же дав понять, что стоит выше всяких личных обид.

—      Бедный вы, бедный... Я не спрашиваю, зачем вам понадобилось подключаться к телефонной сети военного министерства, мой кроткий Генрих! — Гесс презритель­но хмыкнул.— Но имейте в виду, что господа с Бендлерштрассе принесли официальный протест. Они жаждут крови.

«Только этого не хватало! — внутренне обмер Гим­млер.— Не позже, не раньше».

—      Боюсь, что я не совсем в курсе...

—      Что ж, тем хуже для вас. Имейте в виду, что мы не намерены вмешиваться.

—      Я понимаю,— удрученно кивнул Гиммлер.— А у них есть доказательства?

—      Ваших засранцев,— напевно и с очевидным удо­вольствием протянул Гесс,— задержали на месте прес­тупления, так сказать... Нешуточная ситуация, Гим­млер. Как бы не повторился уже известный спектакль.

—      Что бы вы посоветовали, рейхслейтер?

—      Проглотить пилюлю, как бы горька она ни была. Главное, не пытайтесь выгораживать своих уголовни­ков. Их придется дезавуировать... Непосредственных начальников тоже задвиньте куда-нибудь подальше.

—      Это все?

—      Посмотрим, как будут развиваться события...

—      Спасибо, рейхслейтер!— Гиммлер облегченно перевел дух.

Он лишний раз убедился, что Гесс говорил не только от своего имени. Но зато Гейдрих хорош! Прет напролом, как танк. Министр Фрик совершенно прав: убийца.

5

Лиловая дымка над Лондоном пахла горелым кок­сом. На зеленых лужайках, слезясь, оплывала ноздрева­тая ледяная глазурь. Знобкий западный ветер трепал приспущенный флаг над Букингемским дворцом. Крепо­вые ленты жалили на лету красный крест святого Геор­гия, синие диагонали святого Андрея. Вспугнутые коло­кольным звоном сорвались с квадратных зубцов Тауэра вещие вороны.

Почил Георг Пятый, король Великобритании и Ир­ландии, император Индии. Занавешены разделенные полуколоннами окна министерских апартаментов Уайт­холла. Улица Парламента, Трафальгарская площадь, Адмиралтейский экран — всюду черные банты, пере­витые шнурами. Траурные полотнища, дубовые листья, влажная хвоя венков.

Над каминными трубами «Конной гвардии» беспо­койно металась чайка, затесавшаяся в голубиную стаю. Когда на Темзе вскричали гудки, она взмыла вверх и, покружив возле «Часовой башни», скрылась за Вест- министерским мостом.

Похоронная процессия направлялась к собору. Кон­ногвардейцы в сверкающих нагрудниках и золотых шлемах с ниспадающими хвостами слегка покачива­лись в седлах. Изредка всхрапывали завитые мелким шариком вороные, прядая ушами, выдыхая горя­чий пар.

Артиллерийский лафет осеняли знамена, расшитые гербами Соединенного Королевства и Саксен-Кобург-Готской фамилии. Вернее, Виндзорской, как она стала именоваться после семнадцатого года, перевернувшего мир. Отречение от германских корней родового древа подвело своеобразный итог эпохе, сокрушившей родст­венные династии Гогенцоллернов и Романовых. Врага и союзника.

Окаймленные рамкой газетные полосы напоминали о деяниях покойного короля. Не посягая на прерогативы парламента и кабинета, он достойно представлял вели­кую империю, распростершуюся на бескрайних простоpax океанов и материков. Монарх и отец семейства, офицер флота и джентльмен.

Многочисленные фотографии воспроизводили досто­памятные эпизоды. Король в детском приюте, под бал­дахином на спине слона, на палубе дредноута, ощети­нившегося жерлами плутонгов. Какая эпоха, какие просторы, какая жизнь! Доки, заводы, блестящие рауты, праздничные улицы европейских столиц. Щемящая прелесть довоенного быта и военно-полевой аскетизм. Теплые встречи в Канаде, Австралии, Новой Зеландии. Охота на тигров в Хайдарабаде. Маневры в африканс­ких песках. Парады и аудиенции. Бок о бок с монар­хами, диктаторами, президентами, улыбчивыми раджа­ми в роскошных тюрбанах и вождями племен, увешан­ными клыкастыми ожерельями.

Не остался без внимания и трогательный жест пер­вых лет: пятьдесят гиней в пользу семей бастующих докеров. Своевременное напоминание нации, сумевшей сохранить единство перед лицом повального безумия, шквалом пронесшегося над континентом. И хоть косну­лось краем моровое поветрие, но милостью провидения не содрогнулись вековые устои. Воистину остров в бу­шующем море. Большевики, фашисты, анархисты — это не для старой доброй Англии. «Никогда, никогда, ни­когда англичанин не будет рабом!» Слава богу, перебо­лели кровавым бунтом в далеком младенчестве. Клас­совые бои, стычки с доморощенными нацистами, восста­ния на заморских территориях остались за кадром. Не стоит вспоминать, неуместно. Да и вообще нет памяти о прежнем, как учит Екклисиаст. Все суета и томление духа.

Пред дивным порталом и непроглядным мраком отверстых дверей, куда вливается торжественно-опечаленная процессия, утихают мирские страсти. Сюда, как в вечность, вливаются реки и вытекают отсюда. Тончай­шие колонны, слитые в пучки, расходящиеся звездами нервюр, в беспредельность рвущийся свод. И таинствен­ный гул, и мрамора холодное дыхание, и вещий сумрак.

Молодые люди с парадными аксельбантами плавно опустили венки, каменея вполоборота на карауле. Ми­нистры и генералы, расправив ленты, почтительно скло­нили головы. Кто солидно и обстоятельно, а кто и пос­пешно, словно преодолевая неловкость. Безмолвная дипломатия мимолетных касаний, призванная выразить всю глубину подобающих случаю чувств. Примиряю­щая символика взглядов, которыми обменивались даже представители соперничающих держав. И никто не за­метил, что кукловод, направлявший слаженное движе­ние фигурок во фраках, нечаянно перепутал нити. Пан­томима, призванная отобразить смирение власти земной перед властью небесной, дала осечку. В гротескных пируэтах старомодного танца a la Cranach [5] явственно обозначилась иррациональная аура века. Когда средст­во становится целью, общественное сознание начинает двигаться вспять. Во тьму инстинкта, где теплом ма­теринского лона дышат почва, кровь и беспамят­ство.

С пещерных времен смерть безотказно служила политике. Мировая бойня, открыв счет на миллионы и миллионы, содрала непрочную пленку цивилизации. Фридрих Ницше оказался пророком. Бог действительно умер. Зловещая эмблема, уместная прежде разве что на кладбище или в монашеской келье, перекочевала на солдатский мундир. Как раз к сроку подросло новое бес­памятное поколение, жаждущее упиться бредом. Под­точенный неизлечимым недугом мир разлагался зажи­во, но этого никто не видел. Пророков, как обычно, побили каменьями — кто мыкается на чужбине, кто подыхает за колючей проволокой.

Чисто внешне официальная церемония протекала без единого сбоя, в полном согласии с графиком и предпи­санным этикетом.

Жарко пылали свечи, отуманенные влажным ды­ханием цветов. Рябило в глазах от геральдической рос­сыпи алых и белых роз. Оранжерейной духотой одурма­нивали сингапурские орхидеи и нежные, чуть тронутые увяданием фиалки Пармы.

Фотографы, не сумевшие обзавестись пригласитель­ными билетами, приникли к пикам ограды. Дымно вспыхивал магний, высвечивая фасы и профили в раз­меренно продвигавшейся веренице высокопоставленных персон. Ордена на подушечках, вызолоченные кареты, бифитеры с алебардами — все было многократно запе­чатлено на пластинках и пленках. Люди на тротуарах. Кортеж лимузинов с флажками: «роллс-ройсы», «пак­карды», «альфа-ромео», «бьюики». Лакированные кас­кетки полиции. Августейшая вдова под белой вуалью. .

Белое — траурный цвет королев. Тщательно подвитые усы и бородка Эдуарда — крупным планом.

«Король умер, да здравствует король!» Жизнь про­должается.

Вспышка за вспышкой, словно блики в потоке бытия: услужливо распахнутые дверцы, медленно распрямля­ющиеся фигуры в цилиндрах и треуголках, адмиральс­кие фуражки, импозантные лысины, почтительно скло­ненные проборы. Азартная охота, расточительная, как сама жизнь. Разве что сотая доля отснятого материала обретет вневременность застывшего мига на цинковой пластине набора. Остальное — насмарку, а всего лучше в огонь, чтоб извлечь из пепла серебро. В огне обновляет­ся природа, но заключенная в черепе вселенная, не­повторимый микрокосм исчезают бесследно. Всеведущая наука открыла, что и в человеческом теле содержатся драгоценные элементы, правда в ничтожных количест­вах. Немецкие ученые даже сумели подсчитать, сколько это будет в пересчете на пфенниги. Ничтожная сумма! Волосы, идущие на парики, намного дороже находя­щегося в них золота.

В атмосфере разливалось растлевающее дыхание гидры, еще не готовой плюнуть огнем.

Британия правит морями, Британией — кабинет министров, король представительствует. Минули дни официального траура. Страна отпраздновала корона­цию Эдуарда Восьмого. Сейсмограф дипломатической активности лихорадочными всплесками регистрировал назревавший разлом земной коры. Шифровальщики трудились в поте лица. По всему выходило, что тридцать шестой год станет переломным.

Советская делегация — правительство представлял Литвинов, армию — Тухачевский — оказалась в центре всеобщего интереса. Англия как бы заново открыла для себя романтического героя, который уже однажды стоял под стенами Варшавы и вполне способен на куда бо­лее дерзкий поход. Срочно переводилась изданная во Франции биография маршала. Оказалось, что и в эпоху сплошной механизации личное обаяние кое-чего стоит.

Особняк на Кенсингтон пэлес гарденс, 5, где разме­щалось советское полпредство, превратился в одно из наиболее притягательных мест британской столицы.

Полпред Иван Михайлович Майский (на пригласи­тельных билетах, как и в верительных грамотах, ранг советского представителя полностью соответствовал титулу Венского регламента [6]) устроил прием, на кото­рый были приглашены высшие офицеры Великобри­тании.

Специально для них прокрутили порядком исцара­панную ленту, запечатлевшую воздушный парад. Когда на небольшом экране замелькали выпрыгивающие из люков фигуры в комбинезонах и шлемах, десятки, сот­ни, может быть, тысячи раскрытых куполов, послыша­лись восхищенные возгласы. Массовость десанта и юве­лирное приземление одновременно восхитили и ошело­мили обычно сдержанных англичан. Как только зажег­ся свет, посыпались вопросы:

—      Это солдаты или тренированные спортсмены?

—      Сколько человек было в воздухе?

—      Вы создаете отборные формирования?

—      У вас есть воздушные командос?

—      Кинотрюк исключен?

Тухачевский и военный атташе комкор Путна едва успевали отвечать.

—      Вы все видели собственными глазами, господа,— Михаил Николаевич кивнул на экран.— Именно в таком направлении развивается военная мысль.

—       Не смею сомневаться в ваших словах, господин маршал,— зажав под мышкой стек, поднялся генерал Бэль.— Но, на мой взгляд, воздушные десанты не могут иметь самостоятельного значения. Эти впечатляющие сцены из области научной фантастики. Нечто вроде «Борьбы миров» Уэллса.

—       Уэллсом я зачитывался еще в гимназии. Но, если говорить серьезно, в научной фантастике немало дельно­го. Я, например, вполне допускаю, что еще мы с вами станем свидетелями межпланетных полетов.

—       «Из пушки на Луну»? — вызвав корректный смех, спросил генерал.— Я тоже люблю поразвлечься фантазиями.

—       Не хочу делать дурных пророчеств, но в гряду­щей войне нам придется столкнуться с боевыми ракета­ми. Если эта тема вас занимает, мы бы могли встретить­ся на этих днях и продолжить обсуждение.

В четверг Тухачевского принял начальник штаба военно-морских сил адмирал Четфилд.

—      Зная, что нам предстоит увидеться, господин маршал, я не стал докучать вам расспросами, хотя до сих пор под впечатлением увиденного.

—      Смею уверить, что это не кинотрюк.

—      Фантазии, трюки, цирковые фокусы — боже, какая глупость. Можно подумать, что мы выращиваем своих офицеров в инкубаторе. Не стану скрывать, но мне известно, что вы уже использовали воздушный де­сант в ходе маневров. Жаль, что при этом не было наших наблюдателей. Остается лишь позавидовать французс­ким коллегам. Лично меня весьма интересует возмож­ность совместных операций авиации и флота.

—      Это очень интересный аспект, господин адмирал. Исход многих операций был бы совершенно иным, если бы атаке с моря предшествовала выброска парашютис­тов. Я совершенно с вами согласен... Что же касается посылки наблюдателей, то, уверяю вас, мы будем только рады принять английских друзей. Считайте это офи­циальным предложением. Подробности мы можем сог­ласовать по обычным каналам.

Тухачевский мысленно поздравил себя с успехом. До конкретных договоренностей было еще далеко, но обнаружился интерес, и это давало надежду. За Четфилдом стоял самый могучий флот на земном шаре.

Политика Уайтхолла строилась на абсолютной уве­ренности в том, что агрессивные устремления Гитлера направлены прежде всего на Восток. Отсюда со всей ес­тественностью вытекало индифферентное отношение к самой идее коллективной безопасности. Литвинов, при всей его опытности, так и не сумел стронуть англичан с этой железобетонной позиции. Даже его доверительное свидание с Иденом не привело к сколь-нибудь сущест­венным сдвигам. Разве что стали понятнее позиции обеих сторон. И вот первая долгожданная ласточка. Она хоть и не делает весны, но, безусловно, сулит потеп­ление.

Вечером советская делегация посетила Букингемский дворец.

В сиянии хрустальных подвесок утонченная роскошь двора произвела впечатление даже на искушенного наркома. Стол в виде широкой подковы был сервирован в лучших традициях восемнадцатого века: массивные, пунктированные алмазом бокалы работы Гринвуда, ворчестерский фарфор с рельефным, ослепительно си­ним декором, знаменитое серебро королевы Анны, не­превзойденное по простоте и благородству форм.

—      В прошлом у нас были кое-какие трудности,— приветствовал Литвинова Эдуард Восьмой.— Но мы можем жить в добром согласии и успешно развивать торговлю.

Задушевный тон придал светской банальности долж­ную значимость, а намек на «трудности» не стоило принимать близко к сердцу. Если подразумевался арест английских электриков, вызвавший действительно серьезное осложнение отношений, то дело давным-давно уладилось. ЦИК досрочно освободил осужденных инже­неров. Словом, король сказал все, что положено королю, а министр ответил, как подобает министру.

Тем более что Эдуард сразу же переключил внимание на Тухачевского:

—       Какая строгая и вместе с тем импозантная фор­ма! — простодушно восхитился он и глазом знатока скользнул по золотым звездам на рукавах и петлицах.— Очень-очень к лицу, сэр маршал... Говорят, наши дамы без ума от вас? Поздравляю!

Михаил Николаевич сдержанно поблагодарил за сомнительный комплимент. Он давно примирился с восторженным поклонением прекрасного пола и хлест­кой назойливостью газетчиков. Ничего хорошего это не принесло. Скорее, напротив, доставило множество огорчений, подчас серьезных. «Красавец маршал», «большевистский Александр», «военный гений револю­ции»... Эти и подобные им журналистские перлы, мягко говоря, не прибавляли друзей. С легкой руки французов, которые первыми стали трубить о «красном Бонапарте», английские журналисты с удивительным единодушием навалились на исторические параллели. С кем только из наполеоновских маршалов его не сравнивали!

Эта навязчивая доминанта, пожалуй, была опаснее всего. Тухачевский превосходно понимал, какой сугубо специфический смысл обретает на родимой почве даже вскользь брошенное словечко — «бонапартизм».

И года не прошло, как была перепечатана пятнадца­тилетней давности беседа со Сталиным. Зачем, спра­шивается, вновь раздувать отгоревшие уголья? Значит, ничего не забыто и каждое лыко в строку.

Маршал почти осязал, как сгущается и растет аморф­ная липкая масса, выбрасывая то здесь, то там хищные щупальца. Это заставляло постоянно держаться насто­роже, обдумывать каждое слово, контролировать каж­дый жест. Особенно здесь, за границей, где тоже велись свои закулисные игры, чьи ходы лишь смутно угадыва­лись в общем контексте международной политики. Хотелось верить, что стрельба ведется по площадям не прицельно, но уж слишком открытой была позиция, чтобы не придавать значения даже пустяковым, слу­чайным на первый взгляд попаданиям.

Когда закончилась, притом очень скоро, официаль­ная часть и гости налегли на закуски, маршала отыскал Бэль.

—       Рекомендую попробовать омара под майонезом,— посоветовал генерал и, ловко орудуя пинцетами и крюч­ками, разделал клешни.— Должен заметить, что с опе­ративной стороны применение массивного десантирова­ния встречает определенные возражения...— продол­жил он вне всякой связи с гастрономическими рекомен­дациями. Но развить тему не пришлось, потому что рядом словно из-под земли возникла высокая дама в палантине из баргузинских соболей. Молодящаяся, эффектная, перегруженная бриллиантами: бальная княжеская коронка, ожерелье, браслет.

—      Как поживаете, генерал?

—       Спасибо, миледи, превосходно... Как вы поживае­те?.. Маршал Тухачевский, леди Астор,— с непринуж­денностью старого знакомого выполнил он лаконичный обряд представления.

Видимо, именно этого и ждала дама, сразу же завла­дев вниманием гостя.

—      Счастлива знакомству с вами, знаменитый мар­шал!.. Говорите по-английски?

—      Немного. С французским дело обстоит несколько лучше.

—      Я читала о вас в газетах. Поистине блистательная карьера! — она легко перешла на французский.— Ока­зывается, вы дворянин, маршал?..

—      Как и Ленин, мадам.

Она рассмеялась, давая понять, что принимает ответ за шутку, и сразу зашла с другой стороны:

—      Надеюсь, вы не англофоб?

—      С чего бы это?.. По убеждениям, как вы могли бы, наверное, догадаться, я интернационалист.

—      Полностью разделяю ваши взгляды... Однако вы говорите, как истый парижанин. Впрочем, чему я удив­ляюсь? Столько лет французский был языком дворянст­ва, а для благородных людей не существует националь­ных границ... Немецкий знаете так же хорошо, господин Тухачевский?

—      Пожалуй,— с заминкой ответил он.— Но пред­почитаю все же французский, как международный язык дипломатии.

—      Браво, маршал! Вы действительно дипломат, и очень тонкий. Я, кажется, уже успела сказать, что наши немецкие друзья совершенно очарованы вами.

—      О каких друзьях речь, мадам?

—      Разве вы не останавливались в Берлине, господин Тухачевский? Прошлой осенью?

Тухачевский внутренне подобрался. Разговор приоб­ретал подозрительную остроту.

—      Я солдат, миледи,— он и не пытался заглушить металл в голосе.— Боюсь, что мы не поймем друг дру­га.— И уже мягче, с задумчивой улыбкой обронил: — Вряд ли у нас найдутся общие друзья. Мои — все в России.

—       Я, очевидно, неловко выразилась,— леди Астор казалась смущенной.— В пересказах всегда возникает путаница... Виной всему впечатление, которое произвёл ваш остроумный тост... Ах, прошу прощения, сэр Генри делает мне какие-то знаки! — изящно присев, она скользнула к старому джентльмену, угрюмо вертевше­му пустой бокал.

—      Генри Детердинг,— счел необходимым пояснить Бэль.— «Роал Детч Шелл». Второй в мире магнат нефти. Между нами говоря, ужасный мизантроп.

—      Понятно,— кивнул Михаил Николаевич. Имя Детердинга многое говорило.— А дама?

—      Леди Астор? Очаровательная женщина! Конечно, в своем роде... Лично я не одобряю пронацистских сим­патий.

Ситуация прояснялась. Детердинг, щедро финанси­рующий движение Освальда Мосли, эта Астор... Конеч­но же она ввязалась в разговор с определенным намере­нием. Да и информирована превосходно. Одно слово «останавливались» чего стоит! Характерный акцент. Об «остановке» в Берлине знал очень узкий круг лиц. О краткой встрече с генералами вермахта и тосте в ответ на здравицу в честь Красной Армии — тем более. Утеч­ка, притом почти наверняка преднамеренная, могла быть только с немецкой стороны.

«Останавливаясь» в Берлине, Тухачевский выполнил личное пожелание Сталина, озабоченного слишком рез­кой реакцией нацистской пропаганды на советско-чехословацкий договор. Изменил ли ситуацию обмен комплиментами? Едва ли. Но сейчас важно не это... На докладе в Кремле присутствовал только нарком Воро­шилов. «Кто из немецких генералов встречал вас, това­рищ Тухачевский?» — поинтересовался Сталин в самом конце.— «Фриш, Бломберг, Гальдер. Все старые знако­мые с веймарских времен».— «Это хорошо, что знако­мые. Но теперь эти знакомые — фашистские генералы. Поэтому их заверения о желании восстановить с нами добрые отношения имеют особое значение. Но мы, ко­нечно, не можем полагаться на одни добрые заверения. Добрые заверения подкрепляются делом».

Именно так и закончил тогда Сталин, многократно варьируя по своему обыкновению одни и те же сочетания слов. Зная его манеру, легко было восстановить в па­мяти.

О протокольном (выпили по бокалу секта) обмене тостами Михаил Николаевич не доложил, посчитав это ничего не значащей мелочью. И вот оказалось, что это вовсе не мелочь в иных глазах...

—       Нас прервали на самом интересном месте, мой маршал,— Бэль со вкусом обыгрывал характерные нюансы французского языка.— Меня действительно живо интересуют возможности воздушных десантов. Обстановка, конечно, не самая подходящая, но тем не менее...

—      Совершенно с вами согласен. С картой в руках мы могли бы провести маленькую штабную игру,— Туха­чевский принужденно улыбнулся. Беседа с леди Астор оставила неприятный осадок.

—      Думаю, такая возможность представится... На­сколько мне известно, вы встречаетесь с адмиралом Четфилдом? Он любит мысленные эксперименты. Поче­му бы и нам не взять для примера какую-нибудь опера­цию минувшей войны?

—      На ваш выбор,— маршал понял, что армия не хочет отставать от флота.— Вы хозяин.

—      Предположим, неудачную воздушную атаку на базы германских подводных лодок в Брюгге. Должен сказать, что она вызвала разочарование в возможностях военно-воздушного флота.

—        Я знаком с точкой зрения Морриса, даже написал предисловие к русскому переводу. Единственное преиму­щество массированных налетов он видит в преследова­нии уже разгромленного противника, причем «мало­культурного». Это не выдерживает серьезной критики. Насколько я знаю, британская военная мысль развива­лась в ином направлении. У вас есть замечательные достижения во всех областях авиации, включая де­санты.

—      Борьба мнений не утихает,— Бэль скептически улыбнулся...— Оценить возможности парашютистов на примере операции в Брюгге будет весьма поучительно.

—       Можете играть за любую сторону. Выбирайте сами: Антанту или немцев?

—       Предпочитаю свою команду. Какова численность парашютистов?

—      Допустим, тысяча. Для начала. Перед нами ставятся следующие задачи: вывести из строя храни­лища горюче-смазочных материалов, перерезать пути подвоза, создать площадки для приема подкреплений, включая тяжелую технику. В современных условиях тут нет ничего невозможного. А в будущем... Кстати, генерал, я возлагаю большие надежды на совершен­ствование автожиров и геликоптеров. Хотелось бы ознакомиться с вашим опытом в этой области.

—      Боюсь, что вы убедили меня.— Бэль уклонился от ответа.— Я вынужден коренным образом пересмот­реть мнение о Красной Армии. Признаю свое пора­жение.

—      Поражение? В данном случае атакующие войска одержали победу. Хотелось бы надеяться, что в союзе друг с другом наши страны сумеют предотвратить войну.

Расстались с Бэлем почти сердечно. Тухачевский догадывался, что англичане занимаются боевыми раке­тами, и не случайно заговорил о межпланетных пере­летах. Если сегодня доступ к секретным разработкам закрыт, пусть отложится на будущее. О дальнем обна­ружении самолетов посредством отражения электро­магнитных волн он даже не заикнулся. С научной сторо­ны эта проблема была решена учеными физико-технического института еще в те годы, когда Тухачев­ский командовал Ленинградским округом.

Утро следующего дня оказалось свободным.

—      Не хочешь прокатиться по городу? —предложил Витовт Казимирович Путна.— Лондон того стоит, уве­ряю тебя. Когда еще доведется увидеть?

—      Переодевшись в штатское, они удобно устроились на заднем сиденье «кросслея».

—      Есть специальные пожелания? — Путна пред­упредительно протер запотевшие окна, поднял внутрен­нее стекло.

—      Разве что музей музыкальных инструментов? Хотелось бы взглянуть на здешние «Страдивари», но это не обязательно.

—      Посмотрим, где оно может быть,— Путна вынул путеводитель.— Ройал колледж оф мьюзик, наверное?.. Принц Консорт роуд. Где-то совсем рядом, у Саут Кен­сингтон.

—      Тогда на обратном пути.

—      По-прежнему увлекаешься скрипками?

—      Что делать? Музыка — жизнь души. Жаль, вре­мени катастрофически не хватает.

—      Не раскрыл еще секрета лаков?

—      Еще не раскрыл...

Они выехали на широкую Бейсвотер. По правую сторону проносились лужайки парков, среди темных стволов мелькала позеленевшая бронза конных статуй. Слева тянулись тесные ряды домов, удививших Туха­чевского обилием дверей, разнообразием цвета и мелких архитектурных деталей.

—      У каждого свой вход, свой дом, пусть хоть часть дома. Оригиналы!

—      Этого у них не отнимешь. Даже движение и то левостороннее.

—       Не хочется верить, что и здесь фашизм пустил свои липкие побеги. Нацизм — это болезнь, парализую­щая волю к сопротивлению. Чехословакия, Франция, Австрия, Польша — всюду дает знать о себе эта ба­цилла.

—      Верно. Только в Англии все немножко не так. Британца не заставишь орать: «Хайль!» Не тот харак­тер. Ирландское государство — разговор особый. Там действительно всякое возможно. Но здесь... У Мосли и его хулиганов нет прочной опоры в народе.

—      А как насчет промышленников, высшей аристо­кратии?

—      Ты имеешь в виду эту Астор? Лорда Лотиана?.. Политические симпатии налицо, и с ними нельзя не считаться. Но у доморощенных фюреров нет шанса. Наши газеты определенно перехлестывают насчет Англии. Это никому не на пользу, кроме Гитлера.

Великобритания — могучая страна. Договор с фран­цузами, нет слов, крайне важен, но без англичан он так и останется на бумаге.

—      Ты меня агитируешь? — уголками губ улыбнул­ся Тухачевский.— Будем надеяться, что Максим Мак­симович сумеет найти общий язык с Иденом.

—      Иден, к сожалению, не премьер.

—      Даже не министр иностранных дел. В основных позициях я согласен с тобой, но вся беда в том, что твои хваленые англичане попустительствуют Гитлеру. Ду­мают, что останутся в стороне... Зато они весьма чув­ствительны к разбою чернорубашечников в Африке. Понимают, что Абиссинией не ограничится. Поддержка Франции для них тут очень важна. Вот мы и попро­буем нажать на Лондон через Париж.

—      Чертовски хочется повидать Иеронимуса!

—      Он нас будет встречать, уверен.

—      Судя по откликам, французы в восторге от ма­невров. Молодец Уборевич!.. Кстати, английские газеты довольно язвительно проехались на наш счет. «Фашист­ские наблюдатели на военных учениях большевиков» и далее в том же духе. Это к вопросу о принципиаль­ности. Пригласив итальянцев, мы потеряли в глазах прогрессивной общественности.

—       Политически это был правильный шаг. Бели у меня и были какие сомнения, то здесь, в Лондоне, они окончательно отпали. Я даже рад, что англичан это задело за живое. Мы ясно дали понять, что наша система союзов преследует одну-единственную цель — коллективную безопасность. Двери открыты для всех.

—      И для Гитлера?

—      Гитлер никогда не откажется от своих планов, а значит, и не присоединится к европейскому сооб­ществу. Иначе бы он не порвал с Лигой Наций. Анти­советская установка Германии очевидна для всех. Но это отнюдь не значит, что, прежде чем бросить­ся на Восток, вермахт не ударит по Западной Европе. Мы были бы последними простофилями, если бы не пытались сыграть на противоречиях между импе­риалистами. Принципы не всегда совпадают с реальной политикой.

—      Марбл Арч,— Путна показал на монументаль­ные трехпролетные ворота, напоминающие триумфаль­ную арку.— Там дальше Гайд-парк.

Машина плавно свернула на Парк-лейн.

—      Тот самый?

—      Уголок ораторов... Хочешь взглянуть? — Путна постучал в стекло шофера.— Так уж устроен человек, что ему необходимо бывает выговориться.

Они пошли по аллее, блаженно щурясь навстречу солнечной неге. Ласковый ветерок перегонял по траве лоскутки прелых листьев. Снега почти нигде не оста­лось. Тянуло прижаться щекой к платану и погладить замшевую кору. Она казалась мягкой и теплой.

Ни ораторов, ни слушателей в парке не встретили. На скамейке, изредка покачивая коляску, дремала моло­дая мама. Тут же шуршал газетой старичок в распах­нутом пальто, а чуть поодаль две благовоспитанные девицы играли в серсо.

—      Тут это и происходит? — оглянувшись по сторо­нам, спросил Тухачевский.

—       Странно, что никого нет. Обычно как войдешь, так сразу же наткнешься на очередного цицерона. Каких только призывов не услышишь! Один требует немедленно уйти из Африки и заняться Европой, дру­гой — напротив, чуть ли не всем миром переселиться в Уганду. Кто претендует на роль пророка, кто защи­щает права престарелых моряков... Всего и не пере­числишь. Над этим, конечно, можно потешаться, а мож­но и нет...

Тухачевский уловил недосказанное и ничего не от­ветил.

Витовта он знал чуть ли не с самого детства. Вместе служили потом в лейб-гвардии Семеновском полку. В гражданскую прошли от Волги до Камы. Кротовка, Бугуруслан, Уфа, Челябинск — это ли можно забыть? Тухачевский принял армию в самый критический момент. «Штаб отбивает атаки противника»,— доло­жил начштаба. Куда уж дальше... Пятая отступала, измотанная до последнего предела, обескровленная в боях. Отступала, «огрызаясь жестоко», как проникно­венно заметил Витовт. До Волги белым оставалось два, от силы три перехода. Но они не сделали их. Пятая устояла и перешла в наступление. Блюхер, Вострецов, Хаханьян, Эйхе, Борчанинов, Ермолин, Гайлит, Матиясевич, Лапин — каждый в отдельности и все вместе они совершили почти невозможное. Не верить им, сом­неваться — все равно что не верить себе, а Путна, комдив-27, витязь Витовт — самый близкий.

Омская стрелковая сражалась и на Западном фрон­те. Ее командир знает, почему Тухачевскому пришлось отступить от Варшавы. И когда было приказано пода­вить кронштадтский мятеж, он опять оказался рядом. Доблестный всадник, как на гербе «Погоня»[7]. Это сокровенное, устоявшееся. На всю жизнь.

Но было и другое, пребывавшее в некой почти аб­страктной обособленности. Подобно слоям керосина и воды, сосуществующим, но не поддающимся смеше­нию. «В 1923 году состоял в троцкистской оппозиции». «Примкнул к объединенной оппозиции, от которой ото­шел в конце 1927 года». Две короткие строки в личном деле, точно крест-накрест забитые доски.

Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них суще­ствуют готовые формулы, раз и навсегда закрываю­щие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключить­ся совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.

—      Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?

—      Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем отве­тить.

—      Понимаю.

—      Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понима­ешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло проморо­женным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый това­рищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненуж­ный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.

—      Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, ко­нечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.

—      Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.

—      Пока...

—      Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.

—      Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запон­ку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?

—      Еще бы.

—      С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?

—      Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?

—      Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал голо­вой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого тре­буют «высшие интересы». Вот в чем штука.

—      Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?

Они повернули к выходу, вминая листву во влаж­ный песок. Изредка похрустывали под ногой прошло­годние желуди, колючие орешки платана.

—      В музей?

—      Как-нибудь в другой раз.

Проскочив перекресток, где замерли перед свето­фором два встречных потока красных автобусов и чер­ных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и по­неслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, про­двигавшийся к мосту Ватерлоо.

Тухачевский воспринимал великий город как разор­ванную партитуру. Обрывками завораживающей ме­лодии летели навстречу колоннады и купола. Жизне­утверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.

«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Гля­нув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачев­ский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огуль­ными обвинениями и бранью угадывалась недвусмыс­ленная угроза. Критике подвергался не только компо­зитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклей­мить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очеред­ного нагнетания страстей. Крушение воинского эшело­на, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.

Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Ос­тавалось гадать, куда именно направлен главный удар.

Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое счита­лось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».

Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обер­нуться крупными неприятностями, в общем было по­нятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в оди­наково виновных, трезвый разум отказывал.

—      Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траек­тории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...

—      Давай-ка лучше до дому, Витовт Казимирович. Могут быть телеграммы...

—      Завтра Иван Михайлович дает завтрак. Военный министр Даф-Купер уже прислал визитку. И вообще день забит до отказа.

—      Ну и замечательно. Я почти уверен, что англи­чане примут приглашение, а уж Якир не подкачает. У него есть на что посмотреть.

—      Скрипочки, значит, побоку?

—      Попробуем послезавтра, если ничего не случится.

—       «Что день грядущий мне готовит?..» — невесело пропел Путна и расстегнул пальто.— Душновато, не находишь?.. Я почему Пильняка вспомнил... Ты читал его «Красное дерево»?..

—       «Красное дерево»?.. Что-то такое припоминаю. По-моему, именно за это и прорабатывали?

—      Дело знакомое. Пророков всегда побивали ка­меньями. А он определенно пророк. «Всех ленинцев и всех троцкистов прогонят»... Попробуй кто скажи такое... А он посмел.

«По слову его»,— пронеслось в голове Витовта Казимировича. С запоздалым сожалением он подумал о том, что у Тухачевского, который не только никогда не при­мыкал к оппозиции, но и не раз схлестывался с самим Троцким, тоже нет охранной грамоты.

—      Не помню подобного «предсказания»... Это когда было? В двадцать девятом?

—      Двадцать восьмом... Я книжку в Берлине купил.

—      Не имеет значения. Судьба троцкизма решилась окончательно и бесповоротно еще в двадцать седьмом. Тебе ли не знать? — Тухачевский дал понять, что не желает продолжения разговора.

6

Самолет Люфтганзы, прибывший из Лондона, встре­чал в Темпельгофе майор Остер. Получив из рук пило­та запечатанный конверт, он сел в «опель», поджидав­ший с работающим мотором прямо на летном поле, и поехал в управление военной разведки и контрраз­ведки.

Германское посольство и разведывательные службы тщательно собирали любую информацию о визите военной делегации СССР: газетные вырезки, радио­перехват, светские сплетни, слухи. Все материалы, включая фотографии Тухачевского и Путны, где они были запечатлены рядом с самыми разными, порой совершенно случайными людьми, спешно переправля­лись в Берлин. Судя по всему, не приходилось, по край­ней мере в обозримом будущем, опасаться существен­ных изменений британской позиции.

Стало известно, что руководитель экономического департамента Форин оффиса Эштон-Гуэткин и советник Чемберлена Лейт-Росс готовят записку, в которой высказываются в пользу таможенного союза с Герма­нией. В руки агента абвера попал обрывок копироваль­ной бумаги с фрагментом текста чрезвычайной важ­ности:

«Германская экспансия в плане растущего экспорта была жизненно необходимой, естественным направле­нием для нее явилась Центральная и Юго-Восточная Европа, и в обмен на прежние германские коло­нии ей могли предоставить компенсацию в виде суб­сидий».

Нетрудно было прийти к успокоительному заклю­чению, что Великобритания с пониманием относится к восточной политике рейха и, следовательно, едва ли пойдет на сближение с Москвой. Предложение субсидий означало не только согласие с программой вооружений, но и недвусмысленную ее поддержку. Но в отношениях между странами нет раз и навсегда завоеванных рубежей, а ветры над Темзой отличаются особым непостоянством. Коварство Альбиона вошло в пословицу.

Глагол «мочь», употребленный в прошедшем вре­мени, явно не способствовал безудержному оптимизму. Мало ли какие похлебки варятся во всякого рода кан­целяриях? Куда важнее, что подадут на стол.

Миссия Тухачевского определенно повлияла на на­строения в высших военных кругах, что так или иначе скажется на ситуации во Франции. В будущем подоб­ное развитие событий может привести к значительным осложнениям.

Рудольф Гесс потребовал предложений.

Получив секретный пакет из партийной канцелярии, Гейдрих позвонил Канарису. Условились встретиться с глазу на глаз. Интересы рейха превыше симпатий и антипатий. Фридрих Вильгельм Канарис, возгла­вивший абвер всего несколько месяцев назад, ни на йоту не сомневался в том, что Гейдрих подслушивал и его телефоны. Благо, штаб-квартира абвера находилась в непосредственной близости от военного министерства.

Случай любит выкидывать забавные коленца.

Шефа СД Канарис помнил еще лейтенантом воен­ного флота: оба служили на одном корабле. Как стар­ший офицер крейсера «Берлин», он даже входил в со­став «суда чести», разбиравшего скандальное дело Гейдриха.

Внешнюю канву составляли похождения по женской линии: адюльтер в своем (морских офицеров) кругу. Было и еще кое-что, слегка напоминавшее брачную аферу, прикрытую скоропалительной женитьбой. Но все это так, зыбь на поверхности, каемка прибоя. Истинная причина лежала много глубже, в сфере политики. Весной 1931 года это еще считалось несов­местимым со службой. Особенно на флоте, где чуть ли не каждый второй мог похвастаться дворянской приставкой «фон». Генералам-аристократам, даже от­прыскам коронованных фамилий, вовсе не возбраня­лось поддерживать национальное движение господина Гитлера, но формальная принадлежность к партии была несовместима с присягой. Офицер не мог позволить себе якшаться с нацистами, тем более эсэсовцами, уже успевшими снискать дурную славу. Для этого надо было выйти в отставку, как Рем или Геринг. Иное дело абвер: работа в военной разведке считалась по­четной. Но такого субъекта, как Гейдрих, полковник Николаи никогда бы не взял к себе в штат.

Одним словом, оскандалившегося героя пришлось выкинуть за борт. Национальная революция помогла ему вновь выплыть на поверхность. Менее чем через два года о нем упоминали уже с опаской. Он составляет списки противников режима, обеспечивает прикрытие поджигателям рейхстага, а затем их же и убирает. Не в пример флоту черный корпус уготовил своему любимцу феноменальный взлет. В двадцать девять лет — бригаденфюрер, эсэсовский генерал. Затем лик­видация Рема и его шайки, тесные связи с Герингом, организация концлагерей.

Канарис располагал подробным досье на Гейдриха. По нынешним временам, там не было темных пятен. Пороки проклятого прошлого обернулись несомнен­ными достоинствами. Даже неумение деликатно рабо­тать. Вернее, нежелание: Гейдрих способен по-медвежьи ополчиться даже на очень серьезного противника, но он ничего не делает по наитию, под влиянием чувств. Все заранее продумано. Канарис колебался лишь в оценке его аналитических возможностей. Для того чтобы просчитать комбинацию на много ходов вперед, требуется полная свобода воображения. Грубой силой ее не заменишь. Это все равно что лупить по клавишам молотком. Звук громкий, а мелодия не вы­танцовывается. А ведь Гейдрих прилично играет наскрипке, и вообще из музыкальной семьи. Люди подоб­ного склада обычно прибегают к более утонченным методам.

Болванов, вырядившихся в комбинезоны телефо­нистов, сразу же засекла контрразведка, хотя сам Канарис предусмотрительно постарался остаться в тени. За провокационной эскападой скрывалось нечто более значительное, чем простое соперничество. Гейдрих проводил волю диктатора. Возможно, прямо и не выска­занную, угодливо предугаданную, но волю.

В докладе фон Бломбергу Канарис воздержался от неуместных домыслов, но постарался покрепче науськать «Резинового льва».

Заваруха вышла на славу. Фюрер, как и следовало ожидать, занял беспристрастную позицию. Пойманных на месте преступления головорезов отправили в Дахау. Скорее всего, они уже на свободе.

Канарис принял Гейдриха в салоне, отделанном темным резным деревом. С рогами оленей удачно со­четался мейсенский фарфор — вазы на камине, тарел­ки с пейзажным рисунком, чубук кайзера Вильгельма Первого.

—       Я получил сведения, что маршал Тухачевский в середине февраля прибудет в Париж,— удобно устро­ившись в гобеленовом кресле, Гейдрих с хрустом раз­мял пальцы.

—       Предположительно тринадцатого,— ласково кив­нул Канарис.

—       Туда же направляется и генерал армии Уборевич. В Чехословакии он развил поразительную активность. Военные заводы уже начинают работать на русских.

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

8

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—                    

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—       

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

11

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

12

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

—   

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

16

—      

—     

—     

—      

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—      

18

1.    

2.    

3.    

4.    

5.    

6.    

7.    

8.    

9.    

10.    

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—       

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

20

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

21

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

22

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

3.    

4.    

—      

—      

—       

—     

—      

—     

—     

—      

—     

26

—      

—      

—      

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

28

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—      

—      

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

30

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—                    

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—                    

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

Н. И.

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

1.    

2.     Примакова В. М.

3.    

4.    

5.    

6.    

19    августа

20    августа.

21    августа.

22    августа.

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—     

НА ОЗНАКОМЛЕНИЕ (по распоряжению т. Ярославского)

1.   

2.    

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—                    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—   

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—   

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

13       февраля:

14    февраля:

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

7.  

8.    

9.    

10.   

11.     

12.    

14.    

15.    

16.    

17.    

18.    

19.    

20.    

1.    

2.   

2.     

3.   

1.  

2.     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—    

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

27  

28    

29    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—                    

—     

—      

—      

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

9    

10    

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

изменниками, об испол­нении справедливого приговора. Мерзкие предатели, так подло обманувшие свое Правительство, народ,Армию, уничтожены... Рабоче-Крестьянская Красная Ар­мия, верный и надежный оплот Советской власти, беспощадно вскрывает этот гнойник на своем здоровом теле и быстро его ликвидирует. Враги просчитались. Не дождаться им поражения Красной Армии. Красная Армия была и останется непобедимой. Мировой фа­шизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и Тухачевские, якиры и уборевичи и прочая пре­дательская падаль, лакейски служившие капитализму, стерты с лица земли и память о них будет проклята и забыта...

К. Ворошилов

В последний час: «Явная растерянность фашист­ской печати». Берлин. 11 июня, соб. корр. «Правды».

1

Чистое для анализа.

(обратно)

2

Дыхательная трубка.

(обратно)

3

Погребальные сооружения I тысячелетия до нашей эры и VI–X веков нашей эры в Монголии, Туве, Забайкалье.

(обратно)

4

Разновидность морских звезд.

(обратно)

5

Медицинская химия позднего средневековья

(обратно)

6

Самолет (монг.).

(обратно)

7

Дословно. «Горы снежного человека»

(обратно)

8

Королевство драконов грома (Бутан).

(обратно)

9

Красиво? (тибет.)

(обратно)

10

Буквально: жестокий палач. Так называется класс устрашающих божеств — охранителей веры — и, соответственно, священное место в горах.

(обратно)

11

Поджаренная ячменная мука.

(обратно)

12

Ритуальный скипетр в виде пучка молний; дорже по-тибетски.

(обратно)

13

Культовое сооружение.

(обратно)

14

Ламаистский монастырь.

(обратно)

15

Дорога (тибет.).

(обратно)

16

Любящий (тибет.).

(обратно)

17

Распространенное верование об оживлении трупов.

(обратно)

18

Активная сила, творческая энергия Вселенной.

(обратно)

19

Разновидность тантризма. Провозглашена в 1027 году Адишей.

(обратно)

20

Согласно индо-тибетской медицине, средоточие жизненной силы

(обратно)

21

Колдун.

(обратно)

22

Одержимый.

(обратно)

23

Идолы, кумиры.

(обратно)

24

Не спеши! (тибет.)

(обратно)

25

Вверх! Вниз! (тибет.)

(обратно)

26

Десятицентовая монета.

(обратно)

27

«Привет».

(обратно)

28

Небесная танцовщица.

(обратно)

29

Иллюзорный будда.

(обратно)

30

Легендарный камень, исполняющий все желания.

(обратно)

31

По-видимому, именно это явление описал Н. К. Рерих в книге, «Сердце Азии»: «И мы замечаем: на большой высоте что-то блестящее движется от севера к югу. Из палаток принесены три сильных бинокля. Мы наблюдаем объемистое сфероидальное тело, сверкающее на солнце, ясно видимое среди синего неба. Оно движется очень быстро. Затем мы замечаем, как оно меняет направление более к юго-западу и скрывается за снежной цепью Гумбольдта. Весь лагерь следит за необычным явлением, и ламы шепчут: «Знак Шамбалы»».

(обратно)

32

Будда созерцания (санскр.).

(обратно)

33

Упомянутый манускрипт был издан в Англии под заглавием «Путь в Шамбалу».

(обратно)

34

Канг-чен-цзод-нга, или «Пять сокровищ великих снегов».

(обратно)

35

Взрывчатое вещество.

(обратно)

36

Высшее ученое звание

(обратно)

37

Сокращенный вариант повести о жизни Улугбека был назван «Звезда в тумане».

(обратно)

38

Мусульманский календарь. Началом счисления хиджры считается первый день первого месяца того года, когда по преданию Магомет переселился из Мекки в Медину (622 г. н. э.).

(обратно)

39

Амир (эмир) — правитель.

(обратно)

40

Мирза — точнее, амир-заде, что значит «из дома правителя», в данном случае принц.

(обратно)

41

Посол.

(обратно)

42

Ходд — преступление, наказуемое Кораном.

(обратно)

43

Далк — одеяние дервиша.

(обратно)

44

Мутакаллим — богослов.

(обратно)

45

Бисмиллах — во имя Аллаха (первые слова Корана).

(обратно)

46

Субха — четки.

(обратно)

47

Кафир — неверный.

(обратно)

48

Хамр — вино.

(обратно)

49

Хилм — разум.

(обратно)

50

Легендарная чаша, в которой открывалось будущее.

(обратно)

51

Мазар — гробница.

(обратно)

52

Зухра — планета Венера.

(обратно)

53

Зухал — Сатурн.

(обратно)

54

Рахмат — слова благодарности.

(обратно)

55

Иблис — дьявол.

(обратно)

56

Мейсир — азартная игра.

(обратно)

57

Коран (43, 17).

(обратно)

58

Кушчи — то есть сокольничий, придворный чин Али.

(обратно)

59

Тим — пассаж.

(обратно)

60

Ханака — приют для странствующих дервишей.

(обратно)

61

Айван — портал с обширной сводчатой нишей.

(обратно)

62

Минбар — кафедра.

(обратно)

63

Ляух — подставка для гигантского раскрытого Корана

(обратно)

64

Апсара — танцовщица.

(обратно)

65

Xаким — начальник города.

(обратно)

66

Арк — крепость, укрепленная городская стена.

(обратно)

67

Ильхан — владыка народа.

(обратно)

68

Тахара — очищение.

(обратно)

69

Таяммум — очищение песком.

(обратно)

70

Таслим — предание себя Богу.

(обратно)

71

Киева — черная одежда Каабы.

(обратно)

72

Ты тоже узнал.

(обратно)

73

Укуба — наказание по шариату.

(обратно)

74

Кадий — судья.

(обратно)

75

Надпись дешифрована проф. А.А.Семеновым.

(обратно)

76

Гуру — учитель (инд.), почтительное обращение.

(обратно)

77

Санкии — последователи религиозной философии санкия; в общем смысле — рационалисты.

(обратно)

78

Ла — перевал, рцэ — вершина (тибет), или обо — по-монгольски.

(обратно)

79

Боже, дай мне 100 лет.

(обратно)

80

Ядовитое рыбье дерево (тибет.).

(обратно)

81

По-тибетски гомба означает обитель.

(обратно)

82

Конкубинат — смешанный монастырь, где монахи живут в браке с монахинями.

(обратно)

83

Так в этой части Непала называется таможенная пошлина.

(обратно)

84

Лха — бог, кан — дом; божий дом.

(обратно)

85

Накорпа — пилигрим.

(обратно)

86

Накорпа — пилигрим.

(обратно)

87

Да, да.

(обратно)

88

Пугпа-карпо — белая пещера.

(обратно)

89

Франг — европеец.

(обратно)

90

Чюгпо-мэпан — богатые люди, которые никогда не отвечают «нет».

(обратно)

91

Набу — хозяин, помещик.

(обратно)

92

Кяб-вин — всемогущий, министр светских дел.

(обратно)

93

Арьяварт — Индия.

(обратно)

94

Ципонь — счетовод.

(обратно)

95

Дочэ — слиток серебра в 50 китайских ланов.

(обратно)

96

Тола — индийская мера веса, равная 11,6 грамма.

(обратно)

97

Ширетуй — настоятель.

(обратно)

98

Около 88 килограммов.

(обратно)

99

Паньчень-лама.

(обратно)

100

Ваш слуга.

(обратно)

Оглавление

Еремей Парнов Собрание сочинений Том первый

  Под знаком кольца

  Ларец Марии Медичи

    Глава 1 Аметистовый перстень

    Глава 2 Старая Калужская дорога

    Глава 3 Святая «Троица»

    Глава 4 Вера Фабиановна и Лев Минеевич

    Глава 5 Предначертание свершится

    Глава 6 Ковчег Грааля

    Глава 7 Понедельник — день тяжелый (в Москве)

    Глава 8 Филипп Красивый

    Глава 9 Понедельник — день тяжелый (в Ленинграде)

    Глава 10 Беда

    Глава 11 Герцог-кардинал

    Глава 12 Вечное искусство

    Глава 13 Тамплиеры

    Глава 14 Священное животное

    Глава 15 Мадам Локар

    Глава 16 Обед на веранде

    Глава 17 Люцифер Светозарный

    Глава 18 К вящей славе Господней

    Глава 19 Первое убийство

    Глава 20 Заклинатель змей

    Глава 21 Выстрел из-за забора

    Глава 22 «Огни св. Эльма»

    Глава 23 Техник-смотритель

    Глава 24 Дело об ожерелье

    Глава 25 Зодиакальный день

    Глава 26 К вящей славе Господней

    Глава 27 Питонье счастье

    Глава 28 Содержимое пакета

    Глава 29 Из бездны

    Глава 30 «Анна Ивановна»

    Глава 31 Подводный вулкан

Еремей Парнов Собрание сочинений Том второй

  СКАМБХА — ОСНОВА МИРА

    Глава первая Стекольщик

    Глава вторая Происшествие

    Глава третья Топическое озеро

    Глава четвертая Первый след

    Глава пятая Пожар на болоте

    Глава шестая Попытка реконструкции

    Глава седьмая Алгоритм преступления

    Глава восьмая Многозначительные домыслы

    Глава девятая Волна I[1] Южная Индия. XI век

  САНКХЬЯ — ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ

    Глава первая Лягушка по-королевски

    Глава вторая Проба сил

    Глава третья Сумасшедшинка

    Глава четвертая Робинзонада средней полосы

    Глава пятая Волна II Иран. VII век до н. э

    Глава шестая Грани кристалла

    Глава седьмая Светское времяпрепровождение

    Глава восьмая Глубинное горение

    Глава девятая Волна III Иран Египет. VI век до н. э

  САМСАРА — КРУГОВОРОТ БЫТИЯ

    Глава первая Эффект снежного кома

    Глава вторая Программа «Ненависть» и программа «Любовь»

    Глава третья Журналистский погребок

    Глава четвертая Трубный глас

    Глава пятая Самый трудный день

    Глава шестая Волна IV Империя Чингиз-хана. XIII век

    Глава седьмая Сома — Амрита

    Глава восьмая След голоса

    Глава девятая Волна У Гималаи. XIX век

    Глава десятая Польза сомнения

    Глава одиннадцатая Наследник

    Глава двенадцатая Вынужденный союз

    Глава тринадцатая Волна VI Индия Конец XIV века

    Глава четырнадцатая Оперативное совещание

    Глава пятнадцатая Шереметьевская таможня

Еремей Парнов Собрание сочинений Том третий

  Мальтийский жезл

    Глава первая Взрыв в запертой комнате

    Глава вторая Вертоград

    Глава третья Болотное зелье

    Глава четвертая Мазь ведьм

    Глава пятая Руины Монсегюра

    Глава шестая Семь планид

    Глава седьмая В карете с опущенными шторками…

    Глава восьмая Сберкасса, дождь, приоткрытая дверь

    Глава девятая Ученик трубадура

    Глава десятая Зелейные травы

    Глава одиннадцатая Салон на Малой Бронной

    Глава двенадцатая Разведка на местности

    Глава тринадцатая Случай в Волжанске

    Глава четырнадцатая «Золотой эликсир»

    Глава пятнадцатая Ночь императора

    Глава шестнадцатая Совещание у полковника

    Глава семнадцатая Эхо Монсегюра

    Глава восемнадцатая Чувство истории

    Глава девятнадцатая Жезл Великих Магистров

    Глава двадцатая Бобы правосудия

    Глава двадцать первая Обитель премонстранцев

    Глава двадцать вторая Святейший пират

    Глава двадцать третья Речной трамвай

    Глава двадцать четвертая Травник Макропулоса

    Глава двадцать пятая Любовница Арамиса

    Глава двадцать шестая Тайны замка Тиффож

    Глава двадцать седьмая Озеро Синедь

    Глава двадцать восьмая Темная набережная

    Глава двадцать девятая Иезуитские козни

    Глава тридцатая Гностическая гемма

    Глава тридцать первая Виток спирали

    Глава тридцать вторая Анатомия мгновения

    Глава тридцать третья Абракадабра

    Глава тридцать четвертая Операция «Монсалват»

    Глава тридцать пятая Тайная сила

Еремей Парнов Собрание сочинений Том четвёртый

  Под ливнем багряным

    Глава первая Пляска смерти

    Глава вторая Первая встреча

    Глава третья Три Педро

    Глава четвертая Черный принц

    Глава пятая Госпитальер

    Глава шестая Оскверненная булла

    Глава седьмая Тайный совет

    Глава восьмая Поэт и богослов

    Глава девятая Под пологом вольного леса

    Глава десятая Искра

    Глава одиннадцатая Олдермены

    Глава двенадцатая «Королевский изменник»

    Глава тринадцатая Ломбардская улица

    Глава четырнадцатая Брошенное гнездо

    Глава пятнадцатая Поход

    Глава шестнадцатая Неистовый пресвитер

    Глава семнадцатая Алая роза

    Глава восемнадцатая К Фоме Бекету

    Глава девятнадцатая Джон Правдивый

    Глава двадцатая Император

    Глава двадцать первая Кентербери

    Глава двадцать вторая Безумная Гвен

    Глава двадцать третья Сделка

    Глава двадцать четвертая Возвышенность Блекхиз

    Глава двадцать пятая Огненное кольцо

    Глава двадцать шестая Вступление в Лондон

    Глава двадцать седьмая Ночь

    Глава двадцать восьмая Париж и Оксфорд

    Глава двадцать девятая Тауэр

    Глава тридцатая Вождь

    Глава тридцать первая Крысы

    Глава тридцать вторая Отлив

    Глава тридцать третья Вестминстерский собор

    Глава тридцать четвертая Западня

    Глава тридцать пятая Огненный сапожок

    Глава тридцать шестая Пир победителей

    Глава тридцать седьмая Прощание

Еремей Парнов Собрание сочинений Том пятый

  Секта

  Глава первая И верно: шизофрения!

  Глава вторая Чемоданчик президента

  Глава третья Дракон и дева

  Глава четвертая «А это был не мой чемоданчик…»

  Глава пятая Сходка в мотеле «Лазурный»

  Глава шестая Исчезающие чернила

  Глава седьмая Московское романсеро

  Глава восьмая Суд Осириса

  Глава девятая Гамбург

  Глава десятая Человек-невидимка

  Глава одиннадцатая «Атман»

  Глава двенадцатая Оруженосец Дракулы

  Глава тринадцатая Гнездышко

  Глава четырнадцатая «Вирус 666»

  Глава пятнадцатая Некронавт

  Глава шестнадцатая Тихие радости

  Глава семнадцатая Токио

  Глава восемнадцатая Китаец

  Глава девятнадцатая Нью-Йорк

  Глава двадцатая «С возвращеньицем, Иван Николаич!»

  Глава двадцать первая РЛС Стратегического назначения

  Глава двадцать вторая Вена

  Глава двадцать третья И еще похороны…

  Глава двадцать четвертая Радиация

  Глава двадцать пятая Двойная бухгалтерия

  Глава двадцать шестая Бакленд, штат Нью-Йорк

  Глава двадцать седьмая Мистика чистой воды

  Глава двадцать восьмая Заколдованный замок

  Глава двадцать девятая Кремлевская магия

  Глава тридцатая Вена

  Глава тридцать первая Париж

  Глава тридцать вторая Бакленд, штат Нью-Йорк

  Глава тридцать третья Чертовщина в Москве

  Глава тридцать четвертая Силовое противостояние

  Глава тридцать пятая «Октаэдр»

  Глава тридцать шестая Вена

  Глава тридцать седьмая Эмбрионы

  Глава тридцать восьмая Нью-Йорк

  Глава тридцать девятая Критская Мистерия

  Глава сороковая Нью-Йорк

  Глава сорок первая Побег из «Матросской тишины»

  Глава сорок вторая Нью-Йорк

  Глава сорок третья Брифинг

  Глава сорок четвертая Гамбург

  Глава сорок пятая Провидец

  Глава сорок шестая Монастырь Босатзу, Сакраменто

  Глава сорок седьмая Нью-Йорк

  Глава сорок восьмая Солнечные пики

  Глава сорок девятая Криптократия

  Глава пятидесятая Нью-йорк

  Глава пятьдесят первая Большая наука

  Глава пятьдесят вторая Конец лета

Еремей Парнов Собрание сочинений Том шестой

  Сны фараона

  Точка Часть первая

    Авентира первая Кордова, Испания

    Авентира вторая Париж, Франция

    Авентира третья Белиндаба, Южная Африка

    Авентира четвертая Лазурный берег, Франция

    Авентира пятая Каир, Египет

    Авентира шестая Остров Флат, Республика Маврикий

    Авентира седьмая Москва, Россия

    Авентира восьмая Мехико, Мексика

    Авентира девятая Бурса, Турция

    Авентира десятая Кейптаун, Южная Африка

    Авентира одиннадцатая Веллингтон, Новая Зеландия

    Авентира двенадцатая Москва, Россия

    Авентира тринадцатая Белиндаба, Южная Африка

  Плоскость Часть вторая

    Авентира четырнадцатая Долина царей, Луксор, Египет

    Авентира пятнадцатая Москва, Россия

    Авентира шестнадцатая Белиндаба, Южная Африка

    Авентира семнадцатая Москва, Россия

    Авентира восемнадцатая Белиндаба, Южная Африка

    Авентира девятнадцатая Уорчестер, штат Массачусетс

    Авентира двадцатая Нортбридж, штат Массачусетс

    Авентира двадцать первая Уорчестер, штат Массачусетс

  Спираль Часть третья

    Авентира двадцать вторая Богезкёя, Турция

    Авентира двадцать третья Река Ящерицы, Мексика

    Авентира двадцать четвертая Уорчестер, штат Массачусетс

    Авентира двадцать пятая Рим, Италия

    Авентира двадцать шестая Уорчестер, штат Массачусетс

    Авентира двадцать седьмая Мегиддо, Израиль

    Авентира двадцать восьмая Мехико, Мексика

    Авентира двадцать девятая Река Ящерицы, Мексика

    Авентира тридцатая Мехико, Мексика

      «Храм чисел» на реке Ящерицы, Штат Чиапас, Мексика

    АВЕНТИРА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Мерида — Мехико — Париж — Вашингтон

    Авентира тридцать вторая Пуналуу, остров Оаху, Гавайи

    Авентира тридцать третья Долина царей, Луксор, Египет

Еремей Парнов Собрание сочинений Том седьмой

  Бог паутины: Роман в Интернете

  Файл 001

  Файл 002

  Файл 003

  Файл 004

  Файл 005

  Файл 006

  Файл 007

  Файл 008

  Файл 009

  Файл 010

  Файл 011

  Файл 012

  Файл 013

  Файл 014

  Файл 015

  Файл 016

  Файл 017

  Файл 018

  Файл 019

  Файл 020

  Файл 021

  Файл 022

  Файл 023

  Файл 024

  Файл 025

  Файл 026

  Файл 027

  Файл 028

  Файл 029

  Файл 030

  Файл 031

  Файл 032

  Файл 033

  Файл 034

  Файл 035

  Файл 036

  Файл 037

  Файл 038

  Файл 039

  Файл 040

  Файл 041

  Файл 042

  Файл 043

  Файл 044

  Файл 045

  Файл 046

  Файл 047

  Файл 048

  Файл 049

  Файл 050

  Файл 051

  Файл 052

  Файл 053

  Файл 054

  Файл 055

  Файл 056

  Файл 057

Еремей Парнов Собрание сочинений Том восьмой

  Красный бамбук — черный океан

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

  Рассказы о Востоке

    Учитель графа Монте-Кристо

    Скала и вершина

    Изнанка рая

    Заговор в голубой лагуне

    Черный коралл

    Погоня за драконом

    Бронзовые барабаны

Еремей Парнов Собрание сочинений Том девятый

  Пылающие скалы

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    Х

    XI

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    ХХ

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

    XXIX

    XXX

    XXXI

    XXXII

    XXXIII

    XXXIV

    ХХХV

    XXXVI

    XXXVII

  Проснись, Фамагуста

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

Еремей Парнов Собрание сочинений Том десятый

  Атлас Гурагона

    От автора

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

  Бронзовая улыбка

    Живой бог

    Путь с юга

    Колесница Махаяны

    Путь с севера

    За перевалом перевал, и путь далек до Лхасы

    Опасен путь, стократ опасней подозренье

    Тайны богов и тайны людей

    Послесловие автора

    Список часто употребляющихся тибетских, китайских, монгольских и санскритских слов

    Путь далай-ламы

  Корона Гималаев

    Ворота в легенду

    Колесо мира

    Заоблачная твердыня

    Спящее божество

    Живая богиня

    Знаки луны

    Магический треугольник

  Указатель Произведений Еремея Иудовича Парнова, включенных в тома 1–10 собрания сочинений

Еремей Парнов Собрание сочинений Том 11 Заговор против маршалов Книга 1

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

Еремей Парнов Собрание сочинений Том 12 Заговор против маршалов Книга 2

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

*** Примечания ***