Византиец [Николай Николаевич Спасский] (fb2) читать онлайн

Николай Спасский ВИЗАНТИЕЦ

Глава 1

Зачем мы так стараемся добиться славы знаменитого имени? Или, быть может, души в чистилище извлекают капли сладости из репутации, оставленной ими на земле? Пусть любители споров думают что хотят о мертвых, лишь бы они не мешали живым находить наслаждение в славе жизни настоящей и, как они надеются, будущей. Эта слава питает самые возвышенные чувства и даже больше чем надежду на жизнь на небесах, которая, единожды начавшись, никогда не кончается, ободряет и подкрепляет человеческое сердце.

Папа Пий II. Комментарии

Весть о падении Константинополя застала Н. в Болонье, где он находился при Виссарионе, 4 июля 1453 года. Этой вести ждали, и тем не менее с трудом поверили в бесповоротность случившегося. Византия существовала больше тысячи лет — почти столько, сколько сама Римская империя. Представить, что ее больше не будет, — не укладывалось в сознании. Как будто умер после тяжелой, продолжительной болезни близкий человек. Еще вчера он был жив, передвигался вдоль стенки, что-то делал, с натугой говорил, пытался шутить — и оставалась надежда на выздоровление. Сегодня ее не стало.

Несмотря на свои двадцать лет, Н., как все дети войны и изгнания, отдавал себе отчет в подлинном смысле происшедшего. Падение Константинополя для него, для грека, для константинопольца, означало очень многое и очень личное. Гибель целого мира, который он любил и считал своим, смерть и страдания близких людей, поругание церквей, в которые его приводили ребенком, кровь и навоз на улицах, визг муллы, разрезающий бирюзовое небо. Разрушение и разграбление всей той сумасшедшей, невероятной красоты, которой славился этот царственный, дивный город — самый красивый город мира. Но дело было не только в этом.

Казалось бы, Н. уже достаточно твердо стоял на ногах. Имел место, заработок. Неплохо освоился в Италии, выучил латынь и итальянский, завел друзей и подруг. Но он сразу почувствовал, что с падением столицы восточного царства из представителя великой державы, хотя и переживающей упадок, он в мгновение ока превратился в эмигранта, в изгоя. Он вырос в Константинополе. Он знал, что Византию не вернуть, пути назад нет. Все разговоры о новой Реконкисте^[1] представляли собой жалкий самообман. И тем не менее нужно было продолжать жить и исполнять свои обязанности.

Н. тогда потрясла реакция учителя. Вроде бы Виссарион вел себя так, как ожидалось от него — одного из главных действующих лиц на тогдашней исторической сцене, крупнейшего представителя греческой цивилизации на Западе. Он был искренне подавлен и потрясен, глубоко и тяжело переживал, много молился. При этом кардинал не впал в уныние, не запил, не заболел. Напротив, он развил кипучую деятельность. Несмотря на собственную близость к Святому престолу, Виссарион и в частных беседах, и на людях не стеснялся выражать свое возмущение фатальной близорукостью западного мира и особенно Священной Римской Империи. По крайней мере, публично он ни словом, ни видом не давал понять, что готов смириться с утратой Константинополя.

Уже 13 июля Н. переписал для кардинала черновик его письма дожу Франческо Фоскари. Письмо получилось сильное. При всей трагичности момента Н. испытывал чувство сродни тщеславию, с удовлетворением сознавая свою причастность к составлению этого документа.

По сути дела, с написанием этого письма Виссарион ставил на Венецию как на главную силу антиосманской коалиции. С позиции своего огромного авторитета Виссарион обращался к дожу со страстным призывом сделать все возможное, чтобы положить конец междоусобным распрям между итальянскими государствами и объединить силы для борьбы с общим врагом. Причем Виссарион не ограничился рассуждениями о чести и об отмщении, о защите христианской веры и Святой апостольской церкви от нашествия неверных. С венецианцами такие аргументы не проходили. Да и сам Виссарион прекрасно сознавал, когда нужно говорить о вере, а когда — о власти. Для него власть была тождественна силе. Он был жесткий и прагматичный человек.

Поэтому сразу вслед за вводными посылками Виссарион ставил главный вопрос — что нельзя терять ни дня, что надо любой ценой предотвратить потерю удерживаемых венецианцами островов в восточной части Средиземного моря и крепостей на Пелопоннесе. Без этих плацдармов разговаривать об организации отпора туркам не имело смысла.

Завершалось письмо достаточно откровенным намеком на то, что в случае успеха войны с Турцией Венеция окажется ведущей державой христианского мира. Кстати, эту мысль Виссарион сохранил из проекта, подготовленного Н. Молодому человеку это льстило. Ведь это была не одна красивая фраза. Это была декларация о намерениях. По сути, Виссарион обязался, став папой, поддержать амбиции Венеции внутри Италии, если та, в свою очередь, возьмет на себя инициативу с организацией крестового похода против турок.

Тогда же Виссарион самым деятельным образом занялся мобилизацией средств на поддержку многочисленных греческих беглецов, которые постепенно после мытарств и скитаний стали стекаться под его крыло.

Однако при всем том Н. не покидало ощущение, что для Виссариона падение Константинополя не водораздел в жизни, а лишь единичное событие, хотя и очень крупное, в цепи других событий, ведущих к достижению предназначенной цели его, Виссариона, жизни. Для Виссариона, как тогда думалось Н., Константинополь пал значительно раньше. Быть может, еще 6 июля 1439 года, когда во Флоренции, в соборе Санта Мария дель Фьоре, вместе с кардиналом Чезарини, один на греческом, другой на латыни, они зачитали акт об объединении двух церквей.

Н., как и все его поколение, вырос под грузом Ферраро-Флорентийского Собора. Этот груз он ощущал каждый день. Все взрослое окружение его детского маленького мирка поделилось на два лагеря. Одни неистово отрицали постановления Флорентийского Собора. Другие, скрипя зубами, со слезами на глазах, с болью в сердце признавали их неизбежность. Его отец принадлежал ко вторым. Он верил, что для греков как для христианской нации единственная возможность выжить заключалась в воссоединении с католической церковью, с западным миром. Причем речь шла именно о выживании. В самом элементарном, физическом значении этого слова.

В этой ситуации воспоминания о былом величии Византийской империи, Юстиниане и Велизарии оказывались неуместными. Н. своим детским возбужденным сознанием очень крепко усвоил эти истины. Усвоил честно, без самообмана. Как нечто грубое и жестокое, но навязанное извне, с чем приходится считаться, но что никто не обязывает тебя принимать по душе. Так ребенок через ощущение собственной боли понимает и запоминает, что нельзя касаться огня.

Потом пришла весть о катастрофе под Варной. Катастрофе страшной. После нее грекам не от кого и неоткуда было ждать помощи. Тогда, 10 ноября 1444 года, султан Мурад II буквально изничтожил венгерскую армию. Погибли король Владислав III Польский и апостолический легат^[2] кардинал Чезарини. Тот самый. Н. к тому времени исполнилось 11 лет. Конечно, он не понимал толком, что произошло. Но по реакции взрослых он чувствовал, что совершилось что-то ужасное. И тогда же его отец решил, не дожидаясь конца, при первом удобном случае переправить мальчика в Италию.

Случай подвернулся в 1446 году. Один купец, из близких друзей, перевозил большую партию товара в Венецию. В те времена поневоле каждая галера на Запад оказывалась событием. И вот, снабженный рекомендательными письмами к венецианскому патрицию Леонардо Джустиниану, слывшему покровителем молодых талантов, а также к представителям греческой диаспоры, уже успевшим выбиться в люди, таким, как Виссарион и Георгий Трапезунд, тринадцатилетний Н. отплыл в Венецию. В окружении пестрых, будоражащих ноздри запахов воска, мехов, перца, имбиря, шафрана, сандалового дерева, мускатного ореха, кубебы^[3] маленький Н. в напряженном ожидании отправился начинать новую жизнь.

В памяти отпечаталось отцовское напутствие: «Помни, сынок, самое главное — это ты сам, твоя жизнь, твое здоровье и твоя безопасность. Тебе помогут. И ты всегда должен помнить, что у тебя есть родители. Но мы далеко. Если будет нужно, я приеду. Но ты береги себя. Относись ко всему по-взрослому. И помни, что ничто, даже наша вера, не стоит того, чтобы ради этого погибать. Мы тебя с матерью очень любим».

Родители Н. умерли через два года при очередной вспышке чумы. А может быть, как не раз думалось Н., это было срежиссированное самоубийство. Отправив единственного сына в Италию, они потеряли смысл жизни. А жить, чтобы дождаться гибели любимого города и конца мира, не хотелось. Так что чума подвернулась вовремя. Все-таки Бог определенно есть.

В Венеции Н. прожил в доме Джустиниана недолго — пару месяцев, не больше. Как выяснилось, Джустиниан, когда писал о своей заинтересованности дать место греческому юноше, подразумевал молодого человека лет 18–19, но никак не тринадцатилетнего подростка. Однако он не выбросил юного Н. на улицу. Удостоверившись в смышлености парнишки, а Н. блестяще справился с порученными ему заданиями — переписал, обнаружив великолепную каллиграфию, редкую рукопись Дионисия Галикарнасского, одолженную хозяину на несколько дней, и составил хотя и не особенно затейливый, но вполне внятный компендиум «Горгия» Платона, — Джустиниан пристроил Н. к тогдашнему епископу Падуи.

Приняли Н. в Падуе хорошо. К нему отнеслись, как к человеку хотя и бедному и чужеземцу, но благородного происхождения. Он столовался пусть и с самого края, но за одним столом с епископом. Спал хотя и в маленькой каморке, но в господской части дома. Имел мелкие деньги на карманные расходы. Естественно, как мог и умел, Н. старался отвечать на гостеприимство. Поначалу эта помощь носила больше символический характер. Епископ не нуждался в переписчике греческих рукописей. Постепенно, однако, по мере того как Н. освоил латынь, ситуация переменилась.

Через пару лет, несмотря на молодость, Н. стал для своего покровителя незаменимым сотрудником. Это произошло прежде всего благодаря тому, что Н. проявил недюжинные переводческие способности. Выучив латынь, он научился легко и быстро и, что не менее важно, изящно переводить сложнейшие греческие тексты философско-религиозного содержания.

И конечно, все эти годы Н. исправно посещал занятия в Падуанском университете. Там он сосредоточился на латыни и на риторике. Причем занимался наравне со всеми, на общих основаниях.

Так в тринадцать лет Н. вошел во взрослую жизнь с ее интригами, предательствами, студенческими пирушками, драками, проститутками. В Падуе Н. принял католичество. Уже тогда, полуребенком, он понимал, что никогда не станет итальянцем. Но именно по этой причине, сперва бессознательно, потом осознанно он стремился укоротить дистанцию, отделявшую его от сверстников из благородных итальянских семей. Помощи ему было ждать не от кого. Если он хотел выжить и победить, он должен был наружно стать таким, как они, оставаясь другим внутри. Он никогда не смог бы стереть свое прошлое, даже если бы захотел. Но именно поэтому ему требовалось освоить имевшие хождение в Италии правила игры.

Принятие католичества было таким же необходимым условием, как и блестящее знание итальянского языка. Причем Н. даже не пришлось особенно насиловать себя. После Флорентийского Собора на фоне наступающих турок все представало в несколько ином свете. К тому же, по большому счету, это была одна вера. Для молодого Н. было все равно, от кого исходил Святой дух и нужно ли добавлять к символу веры формулу филиокве^[4]. Все эти тонкости терялись на фоне фундаментального, непримиримого противоречия между Христом, молодым, близким и почти европейцем, и чужим и суровым старцем Мухаммедом.

Тогда же Георгий Трапезунд рекомендовал Н. Виссариону. Они еще поддерживали приличные отношения, и Виссарион считался с мнением своего неистового, неуправляемого соотечественника.

Представление состоялось в Риме, в резиденции Виссариона, при базилике Святых двенадцати апостолов в декабре 1449 года. Виссарион недавно получил новое назначение — апостолического легата Болоньи, Романьи и Анконы. Должность очень высокая: по сути, она совмещала обязанности верховного правителя и духовного пастыря этого огромного региона. Многие, и не без основания, рассматривали это назначение как ступеньку к папству. Виссарион принял юношу очень любезно. Великий политик и не менее великий актер, он умел делать друзей, соратников и учеников.

Все было разыграно как по хорошему сценарию. Когда Н. ввели, Виссарион дописывал последние строчки очередного письма одному из своих многочисленных корреспондентов. Расписавшись, Виссарион прочитал письмо вслух, довольно бегло, но в то же время достаточно внятно, чтобы гость проникся пафосом происходящего и почувствовал свою сопричастность. Как и следовало ожидать, речь в письме шла о крестовом походе против турок.

Отдав письмо, Виссарион откинулся в высоком, обитом бархатом, с подлокотниками кресле. Не вальяжно, а с ощущением комфорта и уверенности. И спросил:

— Ну так что, молодой человек, что вас привело ко мне? Хотите порадеть о Греции?

Интуицией юный Н. понял, что здесь требовалось отвечать то, чего от него ждали.

— Ваше высокопреосвященство, я грек. Я вырос в Константинополе. Я не могу и не хочу стоять в стороне, когда решается судьба нашей родины и нашей церкви. Простите меня, ваше высокопреосвященство, что я так говорю, но сейчас судьба Греции и судьба православной церкви зависят от вас. Если вам удастся организовать новый крестовый поход, наша родина и церковь будут спасены. Если нет — турки уничтожат нас.

Возьмите меня, ваше высокопреосвященство. Я готов работать столько, сколько нужно, и делать все, что вы прикажете. Для меня было бы огромной честью работать под вашим началом.

Произнеся эту маленькую речь, Н. замолчал, словно выдохся. Господи, подумалось ему, прости меня грешного. Он даже не мог сказать, что это была ложь во спасение. Ибо спасал он только себя самого. Только бы Виссарион не догадался, с каким истинным чувством произносил Н. эти проникновенные слова.

По молодости мы не чувствуем полутонов. Н. казалось, что после четвертого крестового похода, после того разгрома, который венецианцы учинили в Константинополе, после того как они расчленили великую империю и присвоили себе добрую часть ее наследства, после всего этого говорить, что только крестовый поход спасет Византию, можно было только в насмешку.

Ни для кого не составляло секрета, что вплоть до последних десятилетий Европа продолжала добивать одряхлевшую империю, разрушая тем самым барьер, отделявший Запад от нашествий с Востока, только уже не языческого, а мусульманского, что гораздо страшнее. Ведь даже сейчас, когда турецкие орды стояли у самых ворот Запада на Босфоре, Европа по-настоящему так и не протянула руки помощи Византии. Для великого гуманиста Томмазо Парентучелли было важнее создать папскую библиотеку, чем спасти от османского ига десятки миллионов братьев-христиан, хотя бы даже пребывающих в ереси.

Все эти мысли пронеслись в голове Н. за считанные секунды, поскольку были думаны не один раз. Однако, слава Богу, Виссарион ничего не заподозрил. Он принял слова юного просителя как подобающую случаю лесть. Не более того. К тому же, похоже, решение уже было принято. Старому кардиналу требовался молодой сотрудник. Собеседование проводилось больше для проформы. Виссарион, полагавшийся на свое знание людей, любил, прежде чем брать человека на работу, посмотреть ему в глаза, пощупать его.

— Вы правильно говорите, сын мой. Однако вы приняли католичество. Это вовсе не обязательно.

Н. решил отвечать почти честно.

— А что я мог делать, ваше высокопреосвященство? Остаться православным — значило бы остаться вместе с Марко Эудженико и другими подобными ему. А я не хочу этого. Эти люди готовы обречь нашу родину и церковь на уничтожение, только бы не отойти от заветов старины. Вы же сами говорили, ваше высокопреосвященство, что церковь должна быть едина.

— Но я не отходил от православной веры, сын мой. — Кардинал незаметно перешел на «ты». (Хороший знак, отметил Н.) — Как ты видишь, я и сейчас остаюсь тем же простым монахом ордена Святого Василия, что и тридцать лет назад. Ты сделал другой выбор. Но Бог простит тебя.

«Пронесло». Н. не мог удержаться от потайной ухмылки, хотя всячески старался давить в себе любые отвлеченные мысли по ходу столь ответственного разговора. Он помнил, как учил отец: «Не ерничай, даже в уме, глаза выдадут».

— В своем выступлении на Флорентийском Соборе «L’Oratio dogmatica pro Unione» я отнюдь не призывал к переходу в католичество.

Виссарион, по-видимому, остался удовлетворен разговором. Н. потом узнал, что главным для кардинала в любом человеке, тем более в претенденте на место, была лояльность. Кардинал верил в свое умение лепить людей. Был бы человек лояльный, а уж если и при таланте — совсем хорошо. Дальше — дело наживное.

Кардинал встал.

Н. вскочил и опустился перед Виссарионом на колени, ожидая благословения.

Еще раз ощупав лицо юноши доброжелательным цепким взглядом, Виссарион подвел черту:

— Да благословит тебя Бог, сын мой. Греция в опасности. Мы, греки, должны быть вместе. Еще не все потеряно. Нам приходится отвечать за грехи наши и за грехи наших отцов. Но Господь милостив. Он не допустит торжества неверных. Готовься, сын мой, в начале года мы выезжаем в Болонью. И поговори с Никколо Перотти, он очень надежный молодой человек и очень сочувствует нашему делу, хотя и итальянец. Он тебе объяснит, что нужно будет делать.

По губам Н. скользнул краешек распятия. Так начались их отношения с Виссарионом, которым суждено было продлиться многие годы, вплоть до смерти кардинала, а по существу — значительно дольше — до конца.

Глава 2

В то время турки, уже ставшие хозяевами Малой Азии и большей части Греции, огромными силами осадили с моря и с суши Константинополь — столицу Восточной Империи и единственный город во Фракии, еще оказывавший сопротивление магометанскому игу. После тринадцатидневной битвы они взяли город, разграбили и разрушили его, убили императора Константина и уничтожили почти всю знать, поработили народ, осквернили своими магометанскими гнусностями благороднейший храм Святой Софии и все базилики этого царственного города. Весьма печальной была эта новость для всех христиан, но особенно для папы римского Николая V и императора Фридриха III, поскольку их правление оказалось запятнано сильнейшим позором в результате этого оскорбления, нанесенного христианской религии.

Папа Пий II. Комментарии

Поначалу Н. был взят скриптором — писцом. Его работа в основном состояла в переписывании древних греческих рукописей, иногда — в переводе их на латынь. Года через два, однако, кардинал Никейский, ничего не пускавший на самотек, заметив старательность и исполнительность нового скриптора, перевел его рангом повыше — в секретари. Здесь Н. стали допускать к ведению корреспонденции, к другим документам. Дальше больше. Ко времени возвращения Виссариона в Рим Н. уже прочно утвердился внутри узкого круга ближайших сотрудников кардинала. Что он чувствовал, что испытывал при этом?

Конечно, что греха таить, в первую очередь — гордость, удовлетворение от того, что он пробился, победил, смог. Как-никак, Виссарион в то время считался одним из влиятельнейших политиков Италии, наиболее реальным претендентом на папское кресло. Он делал политику, и политика делалась вокруг него. Это было безумно интересно, увлекательно. Молодой талантливый человек с искоркой божьей — а она у Н. определенно имелась, — оказавшийся после долгих лет ученичества допущенным к большим делам и серьезным решениям, испытывал состояние, подобное наркотическому опьянению.

Но было и другое. История — лучший учитель. Оказавшись брошенным в самую гущу исторических событий, Н. очень рано повзрослел. Он за несколько лет прошел ту школу, в которой молодые люди обычно засиживаются до 35, а то и до 40 лет, а некоторые не оканчивают вовсе. Н. был бесконечно благодарен своему отцу за то, что тот для него сделал, за напутствия. Если бы не отец, его уже давно, скорее всего, не было бы в живых. И тем не менее Н. стал понимать, что уроки, преподанные отцом, — это еще далеко не все.

Выживать ради самого себя можно и нужно. Но жить только ради самого себя не хотелось. Н. бывало очень тяжело. Иногда тянуло все бросить, взмолиться: Господи, зачем все это? Порой закрадывались совсем греховные мысли. Святынь-то не осталось. Однако чем умнее, способнее, увереннее в себе, изворотливее, жестче, хитрее Н. становился, тем четче он сознавал, что делает все это, идет на все эти сделки с совестью не только ради себя, а во имя чего-то большего. Вот здесь-то и коренились истоки того внутреннего разлада, который в Н. вызывала служба у Виссариона и который постепенно разрастался.

Виссарион вызывал у Н. одновременно два чувства: влюбленности и отторжения. Н. был влюблен в кардинала, как ученик бывает влюблен в учителя. В того трудно было не влюбиться. Даже на фоне богатого талантами XV века Виссарион неоспоримо казался настоящим гением.

Прежде всего поражала работа его мозга. Родившись в семье ремесленников на окраине цивилизованного мира, в городе Трапезунд на северо-востоке Малой Азии, столице миниатюрной Трапезундской империи, этот человек силой своего интеллекта превратился в одного из самых влиятельных людей Европы. Гуманист в самом полном смысле этого слова, с необычайно широкой сферой познаний как в духовных материях, так и в светских. Политик, что называется, от Бога. Проповедник невероятной силы, полемист. Писатель, владеющий пером легко, свободно и элегантно в любом жанре и на обоих языках — как на греческом, так и на латыни. Наконец, воинствующий миссионер, выступавший главным носителем идеи объединения двух церквей и организации нового крестового похода.

Но при всем том, положа руку на сердце, Н. не смог бы сказать, что Виссарион ему нравится как человек, что он ему симпатичен. Скорее наоборот. Такое случалось с Н. в отношениях с женщинами. Ему доводилось любить женщину серьезно, по-настоящему. И в то же время сознавать, что как совокупность человеческих черт она ему не нравится, что он не приемлет качеств ее характера, что ее стиль поведения вызывает у него отторжение.

В Виссарионе Н., как ни удивительно, не принимал главного — отношения того к Византии. Ко всему греческому. Сперва это неприятие было больше подсознательным, неосознанным. Потом, по мере сближения с кардиналом, Н. постарался разобраться в своих ощущениях.

Н. родился в Константинополе, вырос там и оставался патриотом этого великого города, несмотря на годы, прожитые в Италии. Н. любил Константинополь. Любил его запахи и звуки, любил его грязь и его великолепие, его упадок и его вечно молодое величие. Для Н. Константинополь воплощал прежде всего образ жизни на стыке религий, культур, цивилизаций, миров. Утрату этой жизни он оплакивал вместе с гибелью Константинополя.

Напротив, для Виссариона Константинополь никогда не был живым городом. Он воспринимал его скорее как символ. Как символ торжества христианской церкви на просторах Малой Азии. Символ, диктовавший необходимость объединения с престолом Святого Петра.

Как человек и как мыслитель Виссарион сформировался в Мистре. Там он провел шесть лет: с 1430 по 1436, находясь в обучении у философа Георгия Гемиста Плифона и одновременно осваивая искусство царедворца при дворе деспота Теодора II Палеолога. Недаром Виссарион на всю жизнь сохранил любовь и признательность к своему старому учителю Гемисту, несмотря на заигрывания того с язычеством.

В голове Н. с трудом укладывалось, как один из отцов церкви может поклоняться человеку, который, как рассказывали злые языки, на Флорентийском Соборе в ответ на риторический вопрос, кто победит — Христос или Мухаммед, однажды заявил: никто, будущая единая религия не особенно станет отличаться от язычества.

Представления Виссариона о церкви причудливо раздваивались. Бесспорно, Виссарион вдохновлялся идеей единой, великой, вселенской церкви, основанной апостолом Петром. Бог его знает, Виссарион был человек амбициозный. Возможно, он себя видел вторым Петром — Петр основал, а он, Виссарион, объединил, воссоединил. Но при таком подходе терялось видение Константинополя как реально существующего, существовавшего города-государства с живыми людьми, со своими традициями, обычаями, нравами. Не случайно еще до падения Константинополя Виссарион, по сути, примирился с его утратой.

В кругах греческих эмигрантов в Италии помнили, как накануне битвы под Варной Виссарион написал длинный меморандум. В нем кардинал формулировал целую программу неотложных мер, объединенных одной задачей — превратить Пелопоннес, опираясь на его материальные и людские ресурсы, в неприступную крепость, которая выстояла бы перед турецким напором, дав тем самым Западу столь необходимую передышку для организации контрудара. Используя свои прежние связи, Виссарион пытался убедить тогдашнего деспота Мореи Константина провести необходимые, давно назревшие реформы и в первую очередь реорганизовать армию. При этом Виссарион обещал всяческую помощь, включая отправку из Италии специалистов по ремеслу и военному делу. Тогда из этого ничего не вышло. Время для осуществления столь грандиозной программы было упущено. Но тем не менее факт остался.

Не менее поразил Н. и другой эпизод, на поверхности незначительный, в котором он сам участвовал. Вскоре после падения Константинополя Виссарион продиктовал Н. два письма — Микеле Апостолио и епископу Афин Феофану. В них кардинал просил любыми способами собирать старинные византийские рукописи и пересылать ему. Спору нет, сохранение культурного наследия Византии — дело благородное. Но у Виссариона это подвижничество приобретало мертвящие, откровенно латинизированные формы.

Чем больше Н. рассуждал об этом, тем больше он склонялся к тяжкому, болезненному выводу, что объединение церквей действительно было для Виссариона главнейшей целью его жизни, а вовсе не средством для спасения Византии, как хотели верить многие в греческом окружении великого кардинала. Виссарион мыслил сохранение православной традиции в лоне единой и могучей католической церкви. Освобождение Византии он представлял себе исключительно как результат нового крестового похода объединенного Запада на Восток. Ряса монахов Святого Василия здесь ничего не меняла.

В окружении кардинала его слово было законом, единственным и абсолютным. Поэтому Н. ни словом, ни намеком, ни взглядом, ни румянцем, ни бледностью, ни дрожанием рук не выдавал свои сомнения. Однако его естество восставало против такой позиции.

С горечью, с болью на сердце Н. сознавал, что, скорее всего, Константинополь как государство и как мир уже не спасти. Даже если когда-нибудь Запад и собрал бы силы для нового крестового похода. К тому времени от Византии уже мало что осталось бы. Турки огнем и мечом изничтожали все. В этом отношении они были хуже и арабов, и татар, потому что учли их уроки.

Однако еще не поздно было постараться сохранить какие-то фрагменты византийской цивилизации, если нужно, перенеся их на другую почву. Сохранить древневосточный обряд, потому что этот обряд олицетворял собой образ жизни. Сохранить государственный строй, который Н. искренне считал самым совершенным в мире. Сохранить законы, традиции, этикет. Наконец, язык. Иными словами, культуру.

Как это сделать, Н. не знал. Но ему казалось, что союз с латинством только ускорил бы окончательный распад греческой цивилизации, раздавленной турецким ярмом.

Эти сомнения проявлялись в том, что у Н. никак не получалось определить свое место в окружении Виссариона.

В круг кардинала входили самые блистательные умы того времени. И великолепный маркиз Федерико Ди Монтефельтро, и венецианцы Паоло Морозини, Людовико Фоскарини, Веттор Капелло, Кристофоро Моро, и гуманисты Лоренцо Валла, Поджо Браччолини, Помпонио Лето, Платина, и влиятельный конфидант Николая V Джованни Тортелли. Эти люди создавали вокруг Виссариона атмосферу творческого подъема, задора, игры. Попутно ухитряясь до остервенения ссориться между собой.

Кроме того, Виссарион утвердил себя в качестве верховного покровителя всех греков в Италии. Он им патронировал: помогал деньгами, устраивал на работу, защищал.

Но был еще и третий круг — ближний, куда допускались только по одному признаку — личной преданности и беспрекословного повиновения. В него входили довольно пестрые персонажи, включая не всегда кристально чистых. Чаще и теснее Н. соприкасался именно с ближним кругом Виссариона.

По сути, это был двор, причем отнюдь не в миниатюре. Канцлером этого двора в болонские годы считался Никколо Перотти. Он был не намного, на какие-то пять лет старше Н., однако уже располагал немалой реальной властью. Перотти был личным секретарем Виссариона. Более того, по совместительству, благодаря протекции Виссариона, занимал кафедру профессора риторики Болонского университета. Именно в этом качестве Перотти было поручено приветствовать императора Фридриха III, когда тот в 1452 году останавливался в Болонье на пути в Рим.

Н. поддерживал с Перотти внешне вполне почтительные и доброжелательные отношения. Фактически Н. порядком недолюбливал его и завидовал ему. С Перотти — Н. отдавал себе в этом отчет — требовалось постоянно держать себя настороже. Фаворит кардинала мог быть по-серьезному опасен. Н. знал не понаслышке, как молодой Перотти посылал наемных убийц во Флоренцию, чтобы разделаться с семидесятилетним Браччолини, к тому времени назначенным городским канцлером.

Перотти как будто пользовался абсолютным доверием Виссариона. Хотя фактически Виссарион не доверял и не доверялся никому. Тем не менее он порядком полагался на Перотти и по неизбежности открывал ему довольно многое. Виссарион использовал Перотти, выжимал из него все соки, как он умел — когда жесткостью, когда лаской, когда лестью. Но Виссарион и расплачивался: Перотти получил от кардинала больше всяческих благ, чем кто бы то ни было. Перотти довольно беззастенчиво пользовался покровительством Виссариона. Причем, хотя Н. еще не допускался на внутреннюю кухню, ему казалось, что Перотти нередко злоупотребляет своим положением.

Однажды у Н. состоялся с этим человеком любопытный разговор. Это случилось вскоре после того, как Н. перевели из писцов в секретари, и Перотти стал обращаться к нему уже не как к подмастерью, а как к младшему товарищу. Разговор начался безобидно.

Перотти, любивший играть роль декана среди учеников Виссариона, нередко приглашал всех в один трактир неподалеку от университета. За свой счет. Н. подозревал, что Перотти в этом трактире давали хорошую скидку. Там за кубком вина велись взрослые разговоры о большой политике, о теологии, о литературе. Организуя эти посиделки, Перотти одним выстрелом убивал нескольких зайцев. Он не только утверждал свое лидерство, наставлял своих подопечных и аккуратно выведывал их настроения, но и подкреплял свой авторитет человека умного и влиятельного перед собственными студентами, частенько захаживавшими в это заведение.

В тот раз случилось, что они оказались вдвоем в дальнем углу. Кругом никого не было. А может, Перотти специально так организовал, Бог его знает. Разговор, как нередко бывало, возвращался к Флорентийскому Собору. Н. в основном спрашивал, Перотти отвечал. Вдруг старший сказал:

— Виссарион, судя по всему, будет папой. Ты сам-то для себя уже решил, чего будешь просить?

Было очевидно, что Перотти намекал на возможность сотрудничества. Господи, как Н. ненавидел эти разговоры по душам, напоминавшие затейливый танец. Но в тяготевшей к Святому престолу тусовке это наполняло жизнь. Ложиться под Перотти Н. не хотелось. Слишком опасно, да и ни к чему. При всей своей близости к Виссариону тот работал на себя. Однако и отклонять протянутую руку тоже не годилось.

— Я думал об этом. Надеюсь, Виссарион оставит меня секретарем. А что, действительно шансы реальные?

— Более чем. На стороне Виссариона большинство конклава. На его стороне греческая, еврейская и армянская общины.

— И армяне тоже?

— Да, и для Венеции это немало. У него есть деньги, есть агентура, в том числе за рубежом, например в Сорбонне. Что еще важнее, у него есть идея — идея крестового похода, причем не ради освобождения Константинополя или Иерусалима — это сегодня никого не трогает, никому не нужно. Объединение церквей — другое дело. Это окончательное преодоление раскола, подведение черты под Авиньоном. Это власть. Не забывай, мы стоим на пороге колоссальнейшего расширения сегодняшнего мира, открытия новых стран, завоевания новых колоний. Если церковь будет единой, она сможет направлять и контролировать этот процесс. По существу, речь идет о контроле над миром.

— Не шуги. При таких мощных государствах, как Франция, Арагон, Англия, никто добровольно не примет светскую власть папы. К тому же не забывай, нужно что-то делать с Турцией. Дай Бог отбиться от нее. Это для тебя турецкая угроза — теологический феномен. Для меня это моя жизнь и моя биография. Я могу себе представить, что турки сделали с Константинополем, потому что это мой город, я вырос там.

— Не придирайся к словам, приятель. Здесь сумасшедших нет. Никто не собирается снова класть на стол завещание Константина. Особенно после того как дружок нашего учителя, этот Валла разнес его в пух и прах, доказав, что это подделка. Правда, непонятно, зачем он это сделал. Нет, мы хотим другого. Если Виссарион станет папой, крестовый поход позволит ему вновь утвердить моральную и церковную власть папы над Европой. Святой престол снова станет определять пути развития мира.

— Ты думаешь, это возможно?

— А почему бы и нет? Почему в свое время проиграл Фридрих И? Из-за слабости партии гибеллинов в Италии. Почему папы не смогли развить свой успех? Опять-таки по той же причине: у них не было партии, на которую они могли бы положиться в Германии. У Виссариона такая партия есть. Партия, готовая взять власть.

— И кто это?

— Мы.

— Мы — это кто?

— Мы — это мы. Все мы — служители государства, церкви, науки, сделавшие ставку на Виссариона. Ты никогда не задумывался, чем Виссарион занимался все эти годы?

— Очень многим. Утверждал себя в качестве одного из влиятельнейших кардиналов, мобилизовывал Европу на защиту Греции, воссоздавал в Италии орден Святого Василия, покровительствовал наукам и искусствам, собирал древние рукописи, наконец.

— Все это так. Но не в этом суть. Виссарион создавал партию гуманистов. Сейчас мы благодаря ему превратились в самую влиятельную политическую и интеллектуальную силу в Европе. За нами будущее. Мы идем на смену схоластике средневековья. Мы олицетворяем возрождение культуры. У нас есть программа. Если Виссарион станет папой, как мы надеемся, мы знаем, что будем делать.

И тебе тоже надо определяться, с кем ты. Если ты думаешь просто продолжать делать карьеру, добросовестно выполняя свои обязанности и помногу работая, будучи умненьким мальчиком, то ты глубоко заблуждаешься. У тебя ничего не получится. Сейчас не та эпоха. Сейчас время больших перемен. Сделать карьеру по-настоящему, по-крупному можно только, если ты попадешь в такт с этим временем. Иначе тебя растопчут и выбросят.

Ты умный человек, талантливый, тебя любит учитель. У тебя, похоже, есть сила воли. Это очень важно. Но ты до сих пор не с нами. Ты чужой. То ли ты все еще ничего не понял. Но на это не похоже. То ли ты играешь какую-то свою игру. В любом случае тебе надо решать быстрее, потому что время не ждет.

Давай, допиваем вино и пойдем. А ты подумай над моими словами.

Н. не одну ночь думал над этим разговором. Он и вправду многого не понимал. Но он знал одно: ему не хотелось примыкать к этой своре. Хотя, и в этом Н. вынужденно себе сознавался, его место как грека, как перебежчика, как гуманиста, как человека свиты Виссариона было среди них. Значит, оставалось в самом деле начать свою игру. Так Перотти ненароком, желая, по-видимому, припугнуть его, подсказал ему выход из создавшегося положения.

Только, естественно, Н. начал эту игру не ради власти. Бороться за иллюзию власти, когда погибла тысячелетняя Византия, смешно. Спасти ее было уже нельзя, поздно. Рассчитывать, что удастся воссоздать ее на старом месте и в старом виде, тоже не приходилось. Но если стать таким же жестоким, как султан Мухаммед, и таким же ловким и изворотливым, как Виссарион, можно было надеяться в другом месте и в других формах сохранить что-то из наследства великой греческой империи. Хотя бы отдельные куски, из которых позже, возможно, через несколько столетий, сложится новая империя, которая снова подчинит мир.

Где? Когда? Этого Н. еще не знал.

Глава 3

После церемонии похорон Николая V кардиналы озаботились избранием его преемника и собрались, как это принято, на конклав, который разделился на несколько фракций. Представлялось весьма затруднительным, чтобы две трети Священного колледжа смогли прийти к согласию, когда каждый стремился к понтификату. После того как дважды голосование не привело к результату, несколько кардиналов собрались за пределами зала голосования и решили избрать кардинала Никейского Виссариона, потому что всем его кандидатура казалась наиболее подходящей для управления Церковью. Достаточное число кардиналов согласилось поддержать его, и казалось, что в ходе следующего подсчета голосов его наверняка изберут папой необходимым большинством в две трети голосов. Ему даже стали уже подавать прошения. Но когда кардиналы из другой группировки узнали об этом, кардинал Авиньонский Алан стал ходить от одного к другому, твердя: «Что же, мы дадим греческого понтифика Латинской Церкви? И поставим неофита над законом Божьим? Виссарион еще не сбрил бороду, а уже станет нашим главой? А откуда нам знать, что его обращение было истинным? Вчера и позавчера он оспаривал веру Римской Церкви. Так что же, раз сегодня он принял ее, он станет нашим наставником и возглавит христианскую армию?»

Папа Пий II. Комментарии

Вскоре случились два эпизода, которые подкрепили Н. в его настрое.

Н. получил повод усомниться в личной моральной чистоте Виссариона. Одно дело — быть жестким и коварным политиком, интриговать, добиваться своих целей. И другое — самому участвовать в мелких, не очень солидных и к тому же не особенно грамотно сработанных провокациях.

Дело было так.

С началом 1453 года Николай V как будто стал несколько смягчаться в своем отношении к Георгию Трапезунду. Тот тогда находился в Неаполе при дворе короля Альфонса, по сути дела, в изгнании. Попал в эту передрягу он главным образом по своей собственной вине, из-за своего вздорного и неуживчивого характера и неуемного правдоискательства. Непосредственным поводом послужила драка между Трапезундом и Поджо Браччолини, происшедшая 4 мая 1452 года. Кто в ней был прав, кто виноват — установить не представлялось возможным, да, наверное, и не требовалось. Эта драка послужила сигналом к тому, что все принялись добивать неуживчивого критянина. Причем Виссарион, формально не участвовавший в этой кампании, фактически одобрил травлю.

Трапезунд сперва на два месяца угодил в тюрьму. Был вынужден официально и довольно унизительно извиниться перед Поджо. Затем, отчаявшись добиться аудиенции у Николая V, от греха подальше перебрался в Неаполь. В письме, которое Виссарион направил Трапезунду по следам этого позора, кардинал, любивший расставлять все точки с запятыми по своим местам, очень точно указал на истинную причину гонений. Согласно Виссариону, Трапезунд заслуживал еще более строгого наказания, потому что проявил неповиновение. В этом для Виссариона был ключ. Когда-то он помог Трапезунду. Следовательно, он рассматривал Трапезунда как своего человека и рассчитывал на полное повиновение с его стороны. Во всем. Своеволие влекло за собой немедленное наказание.

Однако спустя примерно год папское раздражение против Трапезунда начало постепенно утихать. К тому же Виссарион находился в Болонье и настраивать Николая V против критянина было некому. Так или иначе, в октябре 1453 года Трапезунд вернулся в Рим и ожидал помилования.

И тогда подручные Виссариона по его указанию организовали подлог. Было сфабриковано письмо султана Мухаммеда II папе Николаю V, выдержанное в грубых и оскорбительных выражениях. По сути дела, султан, только что взявший Константинополь, предлагал папе капитуляцию.

Письмо представляло собой явную подделку. Изобиловавшие латинизмы выдавали западную руку. Авторство сразу приписали Трапезунду. Н. доподлинно знал, что Виссарион сам указал папе на Трапезунда как на автора. Фактически, как считали многие, — кстати, Н. разделял это мнение, — письмо султана было делом рук все того же Поджо Браччолини. Стиль письма выдавал флорентийца с его любовью к перифразам из Виргилия и Ливия.

Тем не менее, несмотря на очевидность провокации, дело принимало для Трапезунда серьезный оборот. Маячила перспектива очередного тюремного заключения. И по всей вероятности, именно этим и закончилось бы, поскольку Виссарион со своими врагами не шутил. К счастью для критянина, ему удалось доказать, что он уже находился в Риме в то время, когда, согласно обвинениям, письмо якобы было переправлено из Неаполя.

На Н. вся эта история произвела довольно неприятное впечатление. Прежде всего из-за обнаруженной Виссарионом мелкой мстительности.

Другой эпизод был связан непосредственно с отношениями между Н. и Виссарионом. Отношения эти были несколько странными. С одной стороны, Н. все более выходил на роль ближайшего, довереннейшего сотрудника кардинала, по крайней мере в том, что касалось работы. Однако в то же время кардинал по-прежнему держал его в отдалении. Н. оставался сотрудником самым молодым и перспективным, но не более того.

Кардинал ни разу не брал Н. на встречи со своими агентами и осведомителями. Ни разу не приглашал к себе домой в вечерние часы, чтобы помочь разобрать какую-нибудь древнюю рукопись или продиктовать частные письма. Все это немного угнетало Н. Однако в то же время он испытывал немалое облегчение.Ни для кого не составляло секрета, что Виссарион любил молоденьких мальчиков. Об этом не говорили вслух, никогда. Потому что боялись. Виссарион такие ошибки не прощал. Но об этом знали.

Однажды Виссарион предложил Н. остаться после ужина, чтобы вместе поработать над рукописью Эузебиуса Памфили о христианской доктрине. Н. не на шутку переволновался. Эта ситуация не допускала импровизаций. Здесь требовалось заранее наметить, как он будет поступать. Решение далось не сразу, после мучительных раздумий. Но Н. решился и никогда потом не жалел о своем решении.

Рукопись была очень старая и довольно истертая, местами истлевшая. Буквы читались с трудом. Однако Виссариону хотелось по крайней мере просмотреть ее целиком. Ему сказали, что рукопись содержит полный вариант знаменитого труда Эузебиуса. Работали они так. Виссарион сидел в своем обычном высоком кресле и, держа в руках канонический манускрипт, следил по нему Н. сидел у ног кардинала за маленьким столиком, сильно согнувшись, и бегло читал вслух, по сути, шел глазами по рукописи, местами зачитывая фрагменты, которые представлялись ему достойными внимания кардинала. Светильники выхватывали из темноты пятнами только два текста.

В какой-то момент Н. показалось, будто у него над головой прошло легкое дуновение ветерка. Но комната была наглухо задраена. Затем что-то воздушное коснулось его левого плеча, помедлило и опустилось на него. Это была рука кардинала. Несколько секунд она лежала неподвижно, затем медленно поползла к его шее. У основания затылка, там, где волосы переходят в легкий пушок, рука остановилась. Н. почувствовал, как пальцы кардинала мягко и очень ласково дотрагиваются до его волос. Ему стало не по себе. Даже не от самого факта. Н. ожидал, что кардинал в той или иной форме сделает ему это предложение. Его удивило другое. Что сухие, привыкшие разве что к перу пальцы уже стареющего человека, к тому же отнюдь не благородного происхождения, оказались способными на такие вкрадчивые и трепетные движения. Н. подал голос:

— Ваше высокопреосвященство…

Рука исчезла.

— Извините меня, пожалуйста, я себя очень плохо чувствую. Меня весь день мучает головная боль. Вы не отпустите меня на сегодня? Завтра я доведу до конца эту работу.

Н. отдавал себе отчет, что поступает топорно и грубо. Но у него не оставалось иного выхода. Он должен был либо идти до конца, либо остановить кардинала, прежде чем тот успеет скомпрометировать себя. Иначе кардинал не простил бы его. А тех, кого Виссарион не прощал, он уничтожал.

Мудрый Виссарион все понял. Более того, он как будто даже был благодарен Н. Кардинал тут же встал, вызвал слугу, приказал приготовить особый отвар из трав по рецепту Гроттаферраты. Лично налил целую чашку. Заставил Н. выпить, что тот с удовольствием сделал. И действительно почувствовал себя лучше. Ему не требовалось играть роль — на него и в самом деле, по всей видимости, от нервного напряжения, навалилась страшная мигрень. Затем Виссарион отправил Н. домой в своей карете, велев приходить на следующее утро попозже.

Ни один из них никогда не возвращался к этому эпизоду. Между тем Виссарион стал относиться к Н. заметно по-другому, более по-человечески, в чем-то почти по-отцовски. Он как будто даже зауважал его. Десятки, если не сотни, лучших, самых талантливых, самых блестящих молодых людей со всех концов католического мира заклали бы отца и мать, отдали бы не один год собственной жизни, только бы в тот вечер оказаться на месте Н. Искушение близостью с властью дано выдержать не всякому. После этого Виссарион почувствовал себя значительно проще и комфортнее в отношениях с Н. Раньше (как потом Н. реконструировал ситуацию) Виссарион, видимо, долго не мог определить, что делать с ним: то ли взять в любовники, то ли продвинуть в помощники, то ли вообще отдалить от себя. Недостатка в любовниках у кардинала не было. В царедворцах и помощниках тоже. Но ему не хватало людей, на кого он мог бы положиться, преданных ему из нормального, корыстного, здорового расчета. Но надежно, навсегда.

В 1455 году Виссарион пережил второй сильнейший удар в своей жизни. 23 марта 1455 года Виссариона известили о смертельной болезни Николая V, и он немедленно отправился в Рим. В ночь на 25 марта папа умер.

Виссарион, казалось, никогда не был так близок к осуществлению своей мечты. Последние пятнадцать лет жизни он шел к этому дню. Все было подготовлено. Он был самым влиятельным из членов Священного колледжа. За ним стояла мощнейшая партия. Гуманисты всей Италии лоббировали в его пользу. Его поддерживали Болонья, Романья и Анкона — самые развитые и самые стратегически важные из стран, составлявших тогдашнее папское государство. Виссарион долгие годы обрабатывал членов конклава, опутывал их нитями незримой зависимости от себя. Оставалось сделать последний шаг.

Конклав состоялся 4 апреля 1455 года. 8 кардиналов из 15 выступили в поддержку кандидатуры Виссариона. Но переломить сопротивление остальных не удалось. Особенно упорствовали кардиналы Лодовико Тревизан и француз Алан ди Коэтиви. Аргументы их не отличались своеобразием. Для них, как, впрочем, для всех, даже для тех, кто поддерживал его, Виссарион оставался чужим. Он был грек. Он родился в ереси. Он даже одевался и носил бороду по греческому обряду. Но это — на словах. По сути за этими возражениями стояло нежелание отцов церкви допустить до власти те силы, которые неизбежно привел бы с собой Виссарион. Силы молодые, агрессивные, реформаторские, проповедовавшие активный экуменизм и расширение светских начал в жизни церкви. Когда оппоненты пригрозили расколом и замаячил призрак Авиньона, партия оказалась проиграна. Реформация сверху не прошла. 8 апреля папой избрали Альфонсо Борджиа, принявшего имя Калликста III.

Этот провал внешне как будто никак не отразился на позициях Виссариона. Он сохранил свое влияние, своих сторонников, свои многочисленные титулы. Все говорили, что уж в следующий раз то, чему суждено состояться, состоится наверняка. Виссарион не обрывал эти разговоры. Н. для себя поставил крест на папских перспективах своего учителя. Н. не зря столь старательно штудировал древнюю историю. Он помнил, что власть очень редко предоставляет второй шанс. Католическая церковь — почти никогда.

Внешне Виссарион совсем не выдавал свои переживания. Н. не представлял, что творилось в душе кардинала, но догадывался, что ему очень тяжело. Ведь он подчинил достижению этой цели всю свою жизнь. Кто знает, может быть, даже не с Флорентийского Собора, а со значительно более раннего времени, еще с тех пор, когда он мальчиком пришел в монастырь Святого Василия в Константинополе. Виссарион как будто стал осторожнее, как будто больше размышлял над своими шагами и словами. Те, кто его хорошо знал, могли предположить, что кардинал выбирает линию поведения.

Потом, после долгого разговора с Калликстом III один на один, многое прояснилось. Виссарион пришел к выводу, что папа нуждается в нем и намерен следовать его советам. Что же, значит, надо продолжать идти вперед. Раз не получилось стать папой, значит, нужно быть им по существу, стараться из-за кулис управлять тем, кто занимал этот пост. И ни на секунду не останавливаться в продвижении к главной цели, прилагать все усилия ради организации крестового похода. Потому что только в обстановке всеобщего крестового похода могла осуществиться мечта Виссариона о том, чтобы сесть на престол Святого Петра.

Н. оказался одним из ближайших доверенных лиц Виссариона при подготовке этой операции.

Хотя он не верил в успех предприятия с крестовым походом. Даже если бы крестовый поход удалось организовать, Н. не считал его панацеей от всех бед. Кроме раздела территорий бывшей Византии между Венецией, Францией, Венгрией и Святым престолом при быстрой и полной их латинизации, Н. не предвидел других последствий успешного крестового похода. Но он не исключал, что общественное движение в пользу крестового похода, если бы оно приняло общеевропейский масштаб, если бы охватило восточные окраины Европы, Литву, Россию, если бы перекинулось в покоренную, но еще не раздавленную Грецию, могло бы стать прологом если не к возрождению, то хотя бы к частичному сохранению византийской цивилизации.

К тому же в любом случае османов надо было остановить. Двух мнений на этот счет быть не могло. Поэтому Н. с присущей ему энергией, без пафоса и бутафории, с головой окунулся в это невероятно трудное дело.

Виссарион приступил к работе сразу же, едва заручился безоговорочной поддержкой Калликста III. Уже через несколько недель Н. сопровождал Виссариона в Неаполь, где тот постарался убедить Альфонса включиться в снаряжение крестового похода. Альфонс принял кардинала невероятно сердечно. Но по вопросу, ради которого Виссарион приехал, ему не удалось добиться ничего. Арагонской империи была не нужна конкурирующая христианская держава в восточном Средиземноморье. Не дальше продвинулся кардинал Никейский и в других своих начинаниях в годы правления Калликста III.

Выходило, что папский престол чего-то стоил. Мало было иметь полную поддержку человека, сидевшего на этом престоле. Требовалось еще, чтобы и сам этот человек действовал с тобой заодно. Велеть, как сделал Калликст, оторвать драгоценные переплеты с книжек в Ватиканской библиотеке и пустить вырученные деньги на строительство галер на берегах Тибра оказалось недостаточно.

Впрочем, быть может, Калликст чувствовал, что его папский век недолог.

Калликст III умер 6 августа 1458 года.

Выборам нового папы сопутствовали драматические интриги. Правда, на этот раз кардинал Никейский не котировался в числе основных претендентов. Ему предстояло сделать выбор — кого поддержать. И на этом выборе Виссарион споткнулся.

Казалось бы, ситуация предельно ясная. Надо избирать того человека, при котором Святой престол будет проводить столь дорогую сердцу Виссариона политику объединения церквей и беспощадного противостояния с османской Турцией. Который продолжит гуманистическую традицию Николая V. Такой кандидат имелся — Энеа Сильвио Пикколомини, кардинал Сиенский. Виссарион рассудил иначе. А может — не смог побороть свою натуру, по-прежнему бурлившую под аскетической маской монаха ордена Святого Василия.

Виссарион до конца, с ожесточением продвигал в папы кардинала Руанского. Откровенно продажного интригана, воплощавшего худшие пороки старой прогнившей курии. Его избрание в политическом отношении отбросило бы папское государство на несколько десятилетий назад. Но зато при таком интеллектуальном ничтожестве Виссарион рассчитывал сделаться фактическим регентом. Словно позабыв, что серость не терпит рядом с собой солнечного света.

Слава Богу, что Виссарион, всегда оставаясь реалистом, нашел в себе силу воли остановиться в последний момент. Сразу после того, как Энеа Сильвио набрал требовавшиеся 12 голосов и участники конклава утвердили его избрание, Виссарион взял слово. Он посчитал нужным объясниться — и за себя, и за всех тех, кто поддерживал кардинала Руанского. Виссарион говорил не без элегантности:

— Ваше святейшество, мы одобряем ваше избрание. Мы не сомневаемся, что оно состоялось по воле Божьей. Мы и прежде считали и сейчас считаем, что вы достойны этого места. Мы не голосовали за вас только по причине вашей болезни. Мы считали, что ваша подагра — это единственный довод против вашего избрания. Церкви нужен деятельный человек, который располагал бы физической силой, чтобы совершать длительные путешествия и преодолевать опасности, которые, насколько мы можем судить, угрожают нам со стороны турок. Вам же, напротив, требуется покой.

Именно это соображение заставило нас предпочесть кардинала Руанского. Если бы вы были физически сильны, мы могли бы отдать предпочтение только вам. Однако, поскольку Бог не сомневается в вас, в равной степени не сомневаемся в вас и мы. Сам Бог выбрал вас. И сам Бог поправил слабость ваших ног и не станет наказывать нас за наше неразумие. Мы почитаем вас как папу. Мы вновь избираем вас, насколько это в нашей власти. И мы будем верно служить вам.

Так выступил кардинал Никейский. Убедил ли он Пия II — так велел именовать себя Энеа Сильвио, отдавая дань уважения своему любимому Виргилию: «pius Aeneas» — «благочестивый Энеа» — едва ли. Новый папа тоже прошел солидную школу перевоплощений и мало кому верил. Но благодаря этому своему опыту Энеа Сильвио привык оценивать людей не по тому, что они для него или против него сделали в прошлом, а по тому, чем они могут ему пригодиться в будущем. При тогдашней расстановке сил в римской курии и в Италии в целом греческий кардинал оказывался естественным союзником Пия II.

Папа не разгневался на Виссариона. Более того, приблизил его к себе, сделал, по сути, своей правой рукой. И они вдвоем, папа и кардинал, посвятили себя подготовке крестового похода.

Глава 4

Мы видели, как их мощь росла с каждым днем, видели, как их армии, завоевав Грецию и Иллирию, разоряли Паннонию и наносили тяжелые поражения верному венгерскому народу. Мы опасались — и это действительно произойдет, если мы не образумимся, — что после завоевания Венгрии турки покорят Германию, Италию и всю Европу. Если это случится, наша религия будет полностью уничтожена. Мы надеялись отвратить эту беду, собрали конгресс в этом городе. Созвали князей и города, чтобы вместе посоветоваться, как защитить христианскую веру. Мы пришли полные надежды, а теперь с болью констатируем, что она была напрасной. Нам стыдно сознавать, что небрежение христиан так велико. Кто-то склонен к роскоши и развлечениям, кого-то сдерживает скупость. Турки, не колеблясь, умирают за свою проклятую веру, а мы ради Святого Евангелия Христова не можем ни понести самые ничтожные расходы, ни приложить минимальные усилия. Если так будет продолжаться, нам всем придет конец. Скоро мы погибнем, если наш дух не переменится.

Папа Пий II. Комментарии

Для Виссариона и вместе с ним для Н. это были самые драматические годы, полные пьянящих надежд и горьких разочарований. С каждым новым поражением своего наставника Н., уже взрослый, двадцатипятилетний мужчина, все четче убеждался, что ему пора начинать жить своим умом, что до рога Виссариона — это дорога в никуда.

Эти годы напоминали бег ослика по кругу. Они с Виссарионом бежали до изнеможения, ни на йоту не приближаясь к заветной цели — организации крестового похода. Бесконечные конгрессы, переговоры, встречи, поездки все более наводили на мысль, что основные державы Запада хотели использовать османское нашествие, чтобы не только Окончательно добить Византию, но и надломить Венецию.

Это были годы, прошедшие под знаком кометы Галлея.

Ее появление 8 июня 1456 года навело ужас на всю Европу. У Н. навсегда запала в воображение величественная и страшная картина. Комета проходила очень близко от Земли и Солнца и много ночей висела над Италией. Особенно шикарен был ее зловещий павлиний хвост, напоминавший турецкую изогнутую саблю.

В пришествии кометы увидели предвосхищение конца света. Становились понятными и падение Константинополя, и другие катастрофы на турецких фронтах. Бог определенно вознамерился покарать цивилизованное человечество за небрежение в вере, за ересь, за ерничество, за междоусобные распри.

Папа Калликст III отлучил и проклял комету и распорядился по всем церквам служить молебен об избавлении от нее. Георг Пеурбах и Йоханн Региомонтанус подробнейшим образом описывали свои наблюдения. Н. впервые испытал настоящую взрослую депрессию. Ведь неправильно, что зло бывает так красиво. Оно же от дьявола! Или все-таки от Бога? Его смущала космичность происходящего: какое дело Богу до погрома в Константинополе, самом великом городе всех времен и народов, если он в состоянии устраивать подобные небесные фейерверки? Чувство собственной ничтожности, неприкаянности наполнило Н. Как же нужно стараться, лезть из кожи, чтобы Бог — или дьявол — обратили на тебя внимание.

12 октября 1458 года Пий II объявляет о намерении созвать в Мантуе конгресс для провозглашения крестового похода. И тут начинаются проволочки. Даже папе не удается пробить эту стену глухого сопротивления, о которую до сих пор в одиночку бился Виссарион. В Мантую никто не спешил приезжать, не то что германские, даже итальянские принцы и князья.

Наконец 6 сентября 1459 года папа и Виссарион официально открыли конгресс. Очень скоро выяснилось, что ни Франция, ни итальянские государства не желали принимать на себя какие бы то ни было обязательства по участию в крестовом походе. Напрасно Виссарион в красках описывал зверства турок в Константинополе, напрасно приводил расчеты, сколько потребуется войск и вооружений, — все бесполезно.

С колоссальным трудом им с Пием удалось добиться подтверждения давнишнего обязательства, данного еще Николаю V германскими князьями и городами, принять участие в крестовом походе. Однако решение о конкретном вкладе немцев снова откладывалось. Все должно было определиться на двух соборах — в Нюрнберге и в Вене весной 1460 года в присутствии папского легата. Этим легатом, естественно, был назначен Виссарион.

19 января 1460 года Виссарион с Н. покинули Мантую. Проехав довольно быстро через Венецию, Брессаноне, Стерцинг, Аугсбург, 28 февраля они прибыли в Нюрнберг.

Собор в Нюрнберге завершился ничем. Несмотря на мощное, удачное выступление Виссариона, зачитавшего письмо кардинала Карвахаля, в котором тот сообщал о новых набегах турок уже непосредственно на венгерскую территорию, ему не удалось поколебать немецкую невозмутимость. Решение перенесли на новый конгресс, на этот раз в Вормсе, который так и не собрался по причине разногласий между немецкими князьями.

Из Вормса Виссарион и Н. отправились в Вену, куда прибыли 4 мая. Н. не ждал абсолютно ничего. По его мнению, миссия Виссариона выродилась в элементарное посольство, нужное, полезное, необходимое с точки зрения текущей дипломатической работы, но лишенное какого бы то ни было реального смысла для того дела, которое стало делом их жизни. Виссарион, напротив, по прибытии в Вену поначалу даже несколько приободрился.

Император Фридрих III встретил его на самом высоком уровне. Они давно знали друг друга и считались друзьями. В Вене Виссарион стал крестным отцом единственного сына Фридриха — будущего императора Максимилиана. Н. не присутствовал на приватной беседе императора и папского легата. Она проходила с глазу на глаз. Похоже, Фридрих что-то пообещал Виссариону. Во всяком случае первые доклады, которые Виссарион направлял папе из Вены и в написании которых участвовал Н., были выдержаны в довольно оптимистическом духе. Потом, однако, атмосфера стала меняться. При сохранении, естественно, самого доброго отношения со стороны императора.

Виссарион с помощью Н. разослал огромное количество писем немецким князьям, городам и даже просто отдельным влиятельным деятелям, призывая их направить своих полномочных представителей на Венский собор. Но, видимо, большинство немецких князей уже решили, что крестовый поход — это не для них. Никто из правителей первого ранга не прибыл. Когда наконец собор все-таки открылся 17 сентября и была зачитана папская булла с подтверждением полномочий Виссариона в качестве легата, делегаты разыграли возмущение. С ними якобы не посоветовались. То, что замышлялось как предприятие века, призванное объединить весь христианский мир, выродилось в элементарный скандал.

В октябре 1460 года переговоры окончательно остановились. Обсуждать дальше было нечего. Молодой и циничный Н. ожидал этого результата, но Виссарион был явно подавлен. Судя по всему, не менее подавлен был и сам Пий II, который поначалу отказывался верить докладам Виссариона о провале миссии и просил его остаться и попытаться еще и еще раз. Так Виссарион задержался в Вене еще на одиннадцать месяцев. В конце концов до папы дошло, что больше с императором и с немецкими князьями обсуждать нечего. Он разрешил Виссариону вернуться домой.

Кстати, вместе с Виссарионом в его свите поехал в Рим и Региомонтанус, которого кардинал после смерти Пеурбаха привлек к написанию компендиума Птолемеева «Алмагеста». Виссарион оставался самим собой. Даже в минуты величайших исторических потрясений он не переставал беспокоиться о своей научной полемике с Трапезундом.

Тем временем нашествие продолжалось своим чередом. Пали Афины, практически вся Морея, Трапезунд. В сентябре 1462 года турецкие войска заняли Лесбос, учинив там жестокую резню. Следующей в июне 1463 года стала Босния. Требовалось что-то делать.

Идея крестового похода провалилась окончательно и бесповоротно. Это было очевидно. Даже когда по привычке продолжали говорить о крестовом походе, по существу, имелось в виду совсем другое. Речь, скорее, шла о ведении классической коалиционной войны с османской Турцией. На тот момент сторонники отпора турецкому нашествию могли положиться только на само папское государство и с оговорками — на Венецию.

Виссарион переживал это поражение крайне болезненно. В жизни все-таки есть справедливость, не без мстительного удовлетворения, которого он сам стыдился, подмечал про себя Н. Виссарион столько лет твердил о крестовом походе, фактически подразумевая воссоздание единой вселенской христианской церкви и себя во главе ее. Сейчас, с приближением старости, ему пришлось заняться подготовкой войны с турками в самом что ни на есть черновом, будничном смысле, причем ради весьма заземленной цели — не допустить вторжения турок в Италию. Такая угроза существовала реально.

Поначалу все складывалось благополучно для организаторов антитурецкой кампании. 7 мая 1462 года умирает дож Паскуале Малипьеро, сторонник политики умиротворения. 12 мая ему наследует Кристофоро Моро, человек весьма близкий к Виссариону, один из виднейших деятелей антитурецкого лагеря. Затем следует длительный период закулисных контактов. Наконец, в июне 1463 года венецианский посол при Святом престоле объявляет папе, что Светлейшая синьория решила выступить против турок в защиту себя и христианства. 5 июля 1463 года Виссарион в качестве полномочного легата с мандатом на ведение переговоров об участии Венеции в крестовом походе покидает Рим.

Н. хорошо знал Венецию. Жил там долгое время в молодости, с тех пор бывал неоднократно. Он с большим основанием мог назвать Венецию своим городом, чем кто-либо другой, даже несмотря на то, что в Риме он жил дольше. Он любил этот город на воде. Город мистический, непонятный. Такой западный и в то же время очень восточный.

Любил Большой канал с его дворцами, исписанными узором готических окон и террас, с волшебным, кружевным Ка’ д’Оро^[5]. Любил огромные церкви, неожиданно выраставшие своими кирпичными фасадами из темных и грязных переулков. Любил надменные стволы колоколен. Любил запахи гниющей воды и свежего моря. Любил пышное великолепие Святого Марка, почти родное, если бы не память о четвертом крестовом походе и не кони, и громадье Санта Мария Глорьоза дей Фрари. Любил саму атмосферу жизни в Венеции, замешенную на бешеной активности, войне, коммерции, интригах, разврате, крови и вине. В этот раз он особенно остро ощутил свое небезразличие к этому городу. «Умрет Виссарион — перееду сюда», — подумал Н., зная, что этому никогда не суждено случиться.

Особую торжественность моменту придавал канун войны. Виссариона, как обычно, разместили в монастыре Святого Георгия. На закате Н. смотрел на возвышавшуюся напротив громаду Дворца дожей. Буйство солнца и света, предшествовавшее закату, — а июль выдался на редкость жаркий — усиливало впечатление от царственной красоты дворца. Каждый раз, когда Н. глядел на эту твердыню, ему приходила в голову строчка из Евангелия от Матфея: «И врата ада не одолеют ее». Но война предстояла жестокая.

22 июля 1463 года дож Кристофоро Меро официально принял Виссариона. Ночью Виссарион вносил последнюю правку в свою заготовленную речь, с которой на следующий день ему предстояло обратиться к венецианскому Сенату. Прошло почти пятнадцать лет, как они были вместе, но Н. не переставал удивляться гению этого человека, когда оказывался допущенным в его творческую лабораторию. Однако, даже переживая последнюю, осеннюю влюбленность в Виссариона, Н. все равно отдавал себе отчет в обреченности их предприятия.

Виссарион выступил блестяще. Он привел именно те аргументы в пользу объявления войны, которые способны были расшевелить венецианцев. Особый упор кардинал сделал на финансовые стимулы. От имени папы он обещал направить на цели крестового похода 1/10 всех доходов церкви, 1/20 доходов еврейской общины и 1/30 доходов мирян. Большего в тогдашней обстановке Пий не мог.

Наконец в ночь на 29 июля 1463 года Сенат объявляет войну Турции. Альвизе Лоредан назначается командующим флотом, Бертольдо Д’Эсте — командующим наземными войсками. В качестве первейшей задачи поставлено освобождение Мореи.

Война началась благоприятно для союзников. Греки восстали. Вскоре от турок удалось очистить практически всю Морею за исключением крепости Коринф. Удача отвернулась от венецианцев 20 октября 1463 года. Бертольдо Д’Эсте атаковал коринфскую крепость и был смертельно ранен. Венецианцы потерпели поражение и покатились назад. Через какое-то время Морея снова оказалась под турками. Тогда венецианцы заменили командующих. Генеральным капитаном моря назначили Орзатто Джустиниана, Сигизмондо Пандольфо Малатеста получил командование над наземными войсками. И снова неудача. 11 июля 1464 года Джустиниан предпринимает нападение на Лесбос и Митилену. Нападение неудачное. Он погибает.

Тем временем Пий II, предчувствовавший приближение смерти, решает лично возглавить крестовый поход. Он посылает за Виссарионом и просит его немедленно прибыть в Анкону. Там собирается папский флот. В середине июля они оба встречаются в Анконе. 12 августа 1464 года к папскому флоту присоединяется венецианский под командованием самого дожа Моро. Но уже поздно.

Папа умирал. Н. никогда не видел Виссариона в таком отчаянии. Виссарион лучше кого бы то ни было представлял себе расстановку сил в Священном колледже. Он знал, что без Пия идея крестового похода выдохнется. Виссарион молился ночи напролет. Молился на греческом. Причем, как видел Н., нередко застававший его за этим занятием на рассвете, молился по восточному обряду, чего он, как правило, не позволял себе. Молился не об успехе дела, не о прощении грехов, не о здоровье ближних, молился только об одном, о жизни одного человека — Пия II.

Виссарион умолял Господа продлить жизнь папы хотя бы на несколько месяцев, чтобы поход начался, чтобы уже нельзя было отступить назад, чтобы отрезать концы. Но, видно, они с Пием слишком много грешили. Молитвы Виссариона остались без ответа. 14 августа 1464 года, в канун светлого праздника Вознесения Девы Марии, Пий II скончался.

Убедить кардиналов продолжить войну кардинал Никейский не смог. Единственное, ему удалось настоять на передаче Венеции папских галер, а также собранного денежного фонда.

Это был конец.

Глава 5

Мы провели много бессонных ночей в раздумьях, ворочаясь из стороны в сторону в постели и оплакивая несчастия нашего времени. Наше сердце переполнялось, а наша кровь, хотя и старая, с нарастанием гнева закипала. Иногда нами овладевало желание объявить войну Турции и бросить все наши силы на борьбу в защиту религии. Но когда мы сравниваем, с одной стороны, наши силы, а с другой — силы врага, мы видим, что Римская Церковь неспособна одними собственными силами одолеть турок. Ни один хоть сколько-нибудь здравомыслящий человек не пойдет войной на превосходящего его противника; тот, кто решает вступить в войну, должен чувствовать себя сильнее или по крайней мере равным по силе врагу.

Мы же сильно уступаем туркам, пока христианские короли не объединят свои армии.

Папа Пий II. Комментарии

Прежде всего кардинально менялось положение самого Виссариона. За десятилетия, прожитые в Италии, Виссарион привык к власти и вошел во власть. Его любил Николай V. При Калликсте III и Пие II он входил в самый ближний круг, разделяя бремя управления папской государственной машиной. Новый папа венецианец Павел II принадлежал к иному миру. На продолжение с ним особых отношений Виссарион не рассчитывал.

Тем не менее за Виссарионом сохранялся сильнейший козырь. Он по-прежнему воспринимался в Европе как символ приверженности Святого престола политике крестового похода против Османской империи. Виссарион вполне мог попытаться разыграть эту карту. Таким образом, пусть даже без былой близости к папе, он все равно оказался бы первым среди равных в Священном колледже.

Виссарион, однако, вопреки настойчивым, порой переходившим грань приличия протестам Н., Перотти и других помощников избрал другой путь. Он предпочел устроить демонстрацию и выказать обиду. Видимо, годы брали свое. Прежде кардинал умел управлять своими эмоциями.

Будучи избранным деканом при начале конклава, Виссарион выступил с инициативой подготовки документа, ограничивающего полномочия папы в пользу Священного колледжа. Документ был составлен и подписан всеми кардиналами. Но Виссарион забыл, что после преодоления раскола папы сосредоточили в своих руках огромную власть, большую, чем у любого из монархов. Сам Виссарион внес немалый вклад в укрепление папского авторитета и престижа. Рассчитывать, что каким-то документом можно обратить вспять этот процесс, не приходилось. Последний раз подобная попытка предпринималась относительно недавно, на соборе в Констанце, причем заявка делалась посерьезнее. Тогда эта история завершилась ничем. Папы проигнорировали наложенные на них ограничения.

Теперь все оказалось еще проще. После избрания Павел II заменил текст документа другим и заставил кардиналов заново подписать его. Деваться было некуда.

Нет, конечно, это не была настоящая опала. Никто не изгонял Виссариона из власти, не преследовал его последователей и приближенных. Просто резко сузились возможности кардинала влиять на формирование политики Святого престола. Соответственно заметно потеряла в привлекательности служба у кардинала. Виссарион представился больным. Кстати, со здоровьем у него действительно обстояло неважно. На время даже было удалился в Гроттаферрату, как бы в добровольное полуизгнание. И создал там, в старинном василианском монастыре, основанном еще Святым Нилом и Святым Варфоломеем, маленький альтернативный двор из гуманистов, не находивших более покровительства в Риме. В основном же посвящал время своей библиотеке и философско-теологическим изысканиям. Нередко выезжал на воды в Витербо.

Для Н. это был тяжелый период. Когда падает князь, это падение еще тяжелее сказывается на его приближенных. Н. не предал Виссариона, остался при нем, продолжал ему служить. Но служба уже не доставляла былого куража. Вместо государственных дел Н. приходилось сейчас заниматься, как и 15 лет назад, на заре своей службы, преимущественно библиотекой, следить за тем, чтобы рукописи содержались в порядке, организовывать работу переписчиков, контролировать переводы, самому переводить. Такая работа была не по нему.

Н. уже давно пришел к выводу, что пора начинать свою собственную жизнь. Нет, он не жалел о годах, проведенных с Виссарионом. Это были годы, когда Виссарион играл одну из центральных ролей на европейской политической сцене. Это была колоссальная школа, наверное, лучшая в Европе в то время. Благодаря Виссариону Н. сформировался как ученый, гуманист, политик, человек, мужчина, наконец. Но всегда наступает момент, когда приходится подводить черту.

Н. знал, чего он хотел. Он хотел посвятить свою жизнь Византии. Сохранению того, что от нее осталось. Не в мире иллюзий, построенных вокруг мифа о крестовом походе как панацее от всех бед, а в реальном, суровом и жестоком мире, который Н. знал достаточно хорошо.

В этом мире уже не оставалось места для Византии как великой христианской державы, седлающей две части света и два моря. Но если очень постараться, вполне можно было сохранить что-то из византийского наследства, прежде всего духовного и культурного. Рассчитывать на достижение этой цели можно было только вопреки Риму, но никак не вместе с ним.

Будучи государством особого рода, Рим, соединявший власть светскую с властью пасторской, духовной, основную угрозу для себя усматривал именно в православной духовно-культурной традиции Византии. Рим мог бы согласиться на возрождение на определенных условиях византийского государства как форпоста западной цивилизации и католической церкви на востоке. Но никогда не допустил бы возрождения греческой цивилизации и греческой церкви.

Поскольку Виссарион фактически отошел от дел, Н. теперь нередко оказывался предоставленным самому себе. У него появилось свободное время. Поначалу это состояние показалось ему довольно диким. Случалось испытывать и хандру, и упадок, и раздражение. Приходилось думать о жизни после Виссариона. Пока же, чтобы немножко поднакопить денег, занялся коммерцией.

Закупал вино под Аквилеей и, пользуясь отлаженными связями, переправлял в Рим для поставок ко дворам знакомых кардиналов. Помещал деньги под процент в надежные банки. Не гнушался брать комиссию на переводы с греческого. Для этого он сколотил неплохую команду молодых людей. Они делали основной перевод, Н. оставалось только отредактировать. При тогдашнем высоком спросе такие переводы довольно прилично оплачивались.

В эти годы Н. стал чаще бывать в Венеции. Он бывал там по делам Виссариона, связанным либо с крестовым походом, либо с библиотекой. Приезжал и по своим собственным делам. Иногда приезжал совсем без дел. Чем дальше, тем больше он любил этот город. Единственный по-настоящему серьезный город из всех итальянских городов. Город с имперским мышлением. Город, в котором как нигде ощущался ритм и вкус жизни.

С Иосафатом Барбаро Н. познакомился примерно в начале 1465 года.

Иосафат Барбаро в то время находился в самом расцвете сил. Ему поручались ответственные миссии. Перед этим в течение двух лет он занимал должность финансового контролера в Далмации, теперь назначался проведитором^[6] в Албанию. Таким образом, Барбаро получал полномочия главнокомандующего венецианскими войсками в Албании. Ему доверялся один из ответственнейших участков войны с Турцией, становившейся все более ожесточенной и тяжелой. Именно в Албании, используя местное сопротивление, руководимое и вдохновляемое династом^[7] Георгием Кастриотой, прозванным Скандербегом, венецианцам удалось остановить чурок. Барбаро предстояло развить эти первоначальные успехи.

Барбаро был человек, идеально подходящий для выполнения невыполнимых задач. Выходец из венецианского патрициата, средних лет, прошедший суровую жизненную школу, немногословный, надежный, не ведающий чванства, жесткий, но не жестокий. В глазах Н. Барбаро воплощал национальный характер Венеции, те качества, которые сделали ее владычицей моря. Но что особенно привлекало Н. к немолодому венецианцу, заставляло искать его общества — это один конкретный факт из биографии Барбаро. На заре своей жизни и карьеры Барбаро в течение 16 лет, вплоть до падения Константинополя, в качестве купца жил в венецианской колонии Тана, в устье Дона. Он прекрасно знал те края, изъездил приазовские и причерноморские степи, Кавказ, Крым, освоил обычаи народов, обитавших там, говорил по-татарски.

В бытность в Тане Барбаро нередко доводилось соприкасаться с купцами, приезжавшими из таинственного Великого княжества Московского.

Об этом государстве, расположенном намного вверх по течению Итиля, в Италии знали мало. Знали только, что где-то на северо-востоке от русских земель, входивших в Великое княжество Литовское, находилась еще одна Русь, по-прежнему остававшаяся под татарами. Что там властвовала жесточайшая междоусобица, люди молились по греческому обряду, промышляли пушнину и варили крепчайшую медовуху, которую употребляли в немереных количествах. Вот, пожалуй, и все.

Лишь от Барбаро Н. впервые услышал, что в жизни все обстояло несколько по-другому. Незаметно для католического Запада на берегах рек Оки и Итиля выросло могучее государство, преодолевшее и кровавые междоусобицы, и тяжелейшее татарское иго и в середине XV века уже встававшее на ноги, расправлявшее плечи и начинавшее поглядывать на запад и на юг.

Барбаро рассказал Н., что к тому времени русские, по существу, уже освободились от господства татар. Это особенно заинтересовало Н., потому что до Италии доходили кое-какие сведения о татарах, об их военной мощи. В Европе в те годы применялся предельно простой критерий оценки военной мощи: силен тот, кто может остановить турок. Как показал хромой старец Тимур, татары не только смогли остановить турок, но и наголову разбили их.

Конечно, это были другие татары в сравнении с теми, чье иго стряхивала с себя Русь. Те уже застоялись, измельчали. После смерти Тимура его империя рассыпалась в прах. Однако Золотая Орда, даже разваливаясь, по-прежнему была очень сильна.

На Н. произвел огромное впечатление рассказ Иосафата о том, как татарский военачальник Науруз вместе с царевичем Кичик-Мехмедом выступили против верховного татарского правителя хана Улуг-Мехмеда. Барбаро имел возможность наблюдать, как татарская конница вместе с семьями, стадами, скарбом — потому что шел весь народ — проходила недалеко от Таны. Прохождение орды продолжалось многие дни. Венецианцы, толпившиеся на стенах Таны, к вечеру уставали смотреть. Барбаро божился, что поперечник равнины, занятый массами людей и скота, составлял не меньше 120 миль.

По воспоминаниям Барбаро, среди татар встречалось немало отважных воинов. Общую численность татарской орды Иосафат оценивал в 300 тысяч человек. Эта цифра поразила воображение Н. Даже если предположить, что воины составляли лишь десятую часть от этого числа, это была огромная военная сила. К тому же орда, которую видел Иосафат, представляла собой лишь один из осколков некогда великой единой Золотой Орды.

И тем не менее Русь смогла скинуть с себя татарское иго. Освободилась от пут многочисленных ханств. Это говорило прежде всего о силе самой Руси. И об этом государстве на Западе ничего не знали.

Н. долго не мог переварить эти факты. Однако Иосафат был солидный и надежный человек. К тому же его рассказы подтверждались сообщениями других путешественников. Все сходилось — к северо-востоку от Литвы складывалось могучее русское государство.

Более того, это государство рассматривало себя в качестве наследницы Византии. Религию русские в свое время получили от греков. Письменность тоже. Вплоть до недавнего времени греки занимали основные руководящие посты в русской православной церкви. И исторически, и духовно русское государство тяготело к Византии. Тут было над чем задуматься.

Решение подсказывалось само собой. Нужно постараться втянуть Русь в антитурецкую коалицию и одновременно, что еще важнее, укрепить ее в восприятии самой себя как наследницы и продолжательницы Византии. Укрепить русскую православную церковь. Собрать на Руси греческих эмигрантов, постараться продвинуть их на ключевые должности в государственном аппарате и в церковной иерархии. Называя вещи своими именами, нужно было перенести на Русь, как когда-то в колонии, базу греческой цивилизации. Греки уже проделывали что-то подобное в шестом-пятом веках до Рождества Христова. Потом эту операцию повторил Константин. Нужно было действовать, не теряя времени.

Первое, что приходило в голову, — попробовать посадить на московский престол кого-либо из остававшихся царевичей из династии Палеологов. По итальянским меркам это решение казалось самым очевидным. Причем, как свидетельствовали примеры Неаполя и Палермо, при всей внешней хрупкости и искусственности такого решения зачастую оно оказывалось очень долговечным. Однако Н. с глубоким разочарованием отдавал себе отчет в том, что в случае с Русью этот вариант, к сожалению, не срабатывал.

За годы татарского ига Русь слишком далеко отошла от основного русла европейской политики, чтобы так сразу, в один наскок втянуть ее в Европу. К тому же оставались огромные расстояния, разница религии и языка. Не говоря уже о том, что правившая в Москве династия, восходившая к Иоанну Калите, страдала не от недостатка, а от переизбытка наследников. Всех их отстранить или перебить представлялось невозможным. Значит, требовалось искать какое-то другое решение.

Н. был готов пойти на многое ради спасения византийского наследства. Это был отнюдь не тот робкий, стеснительный мальчик, который десять лет тому назад мучился — давать или не давать Виссариону. Он очень изменился и заматерел. Это был другой человек, взрослый человек.

Ему доводилось переступать через кровь. И в драках, потому что пару раз в узких венецианских переулках, возвращаясь ночью от проститутки, он отбивался, когда его грабили, и чувствовал, как его клинок входит во что-то упруго-податливое. И на войне. После смерти Пия II Н. отпросился у Виссариона, чтобы тот отпустил его к Сигизмондо Малатесте. При жизни Пия это было бы невозможно — папа ненавидел мятежного герцога. Так Н. довелось принять участие в штурме крепости Мистры. Венецианские войска тогда, понеся тяжелейшие потери, оказались вынуждены отойти. А Н. призвал к себе Виссарион, прислав ему письмо, выдержанное в весьма суровых выражениях.

Но Н. навсегда запомнил ощущение человека, лезущего вверх по лестнице, приставленной к крепостной стене, когда на тебя сверху льют расплавленную смолу. Выйти живым из этого похода за опытом он не надеялся. Это было подобно причащению смерти.

Поэтому Н. был готов к жизни. Готов во всех смыслах. Уроки фехтования он брал до сих пор с той же регулярностью и скрупулезностью, как и уроки итальянского. Как человек верующий, хотя и не особенно соблюдающий обряды, конечно, Н. рассчитывал попасть в рай. Но он примирился бы с адом, если бы это потребовалось ради достижения поставленной цели. Ради Византии Н., не колеблясь, убил бы человека, даже невинного. Этим не шутят.

Глава 6

Ты прибыла наконец, о святейшая и благовоннейшая глава святого апостола! Неистовство турок изгнало тебя из твоей обители. В изгнании ты нашла убежище у брата твоего — первоверховного апостола. Брат твой не откажет в помощи тебе. Если на то будет воля Божья, тебя со славой вернутна твой трон и, быть может, однажды ты сможешь сказать: «О счастливое изгнание, что дало мне такое вспомоществование!» Пока же некоторое время ты будешь пребывать близ твоего брата и будешь получать те же почести, которые получает он. Этот город, который ты видишь перед собой, — это великий Рим, освященный драгоценной кровью твоего брата. Эти люди, которые окружают тебя, — это народ, возвращенный к новой жизни во Христе братом твоим, благочестивейшим апостолом Святым Петром вместе с избранным сосудом Божьим Святым Павлом. Все римляне, племянники твои через брата твоего, почитают тебя, поклоняются тебе, чествуют тебя как дядю и отца и не сомневаются, что могут рассчитывать на твое покровительство перед Богом.

Папа Пий II. Комментарии.

В этом состоянии души Н. находился в мае 1465 года. Вместе с Виссарионом они встречали в Риме детей деспота Мореи Фомы — Андрея, Мануила и Зою. Все последние годы семья Фомы провела на острове Корфу, находившемся под венецианским протекторатом. Они расстались после падения Мореи, когда 16 ноября 1460 года Фома отправился в Анкону навстречу судьбе изгнанника.

Сам Фома скончался незадолго перед этим — 12 мая 1465 года он почил на руках Виссариона. Останки принца были погребены в склепе собора Святого Петра. Жена Фомы и мать Зои, Катерина, умерла на Корфу и того раньше — в 1462 году.

Н. никогда не воспринимал бывшего деспота Мореи как живого человека. Не испытывал к нему никакого чувства — ни почтения, ни сочувствия. Хотя как будто должен был бы — как-никак брат последнего византийского императора. Для Н. Фома с самого начала непроизвольно растворился в другом образе — главы апостола Андрея, которую тот привез с собой из Патраса.

Когда-то венецианцы, генуэзцы, жители Бари воровали и силой захватывали священные реликвии в дряхлевшей Византии. Сейчас это уже не требовалось. Еще оставшиеся в живых и на свободе греческие принцы сами наперебой спешили принести и отдать бывшим притеснителям последнее из того, что имели. К этому привыкли. Но получить голову Святого Андрея, одну из главнейших реликвий христианской церкви, такого в римской курии не ожидали.

Центральным действующим лицом церемонии передачи мощей был кардинал Виссарион. Пий II поручил ему во главе делегации кардиналов поехать в Нарни, где Фома оставил мощи на временное хранение, и доставить их в Рим. А Н. тем временем занялся подготовкой великой процессии.

13 апреля 1462 года, на следующий день после Вербного воскресенья, у моста Молле при огромном стечении народа, в присутствии Священного колледжа, облаченного по этому случаю в белое, на глазах разодетой римской знати, всех этих спесивых Колонна и Орсини, смиренно склонивших головы, кардинал Никейский торжественно вручил понтифику шкатулку с главой Святого Андрея. Он как большой черный ворон перелетал с места на место, отдавая распоряжения, принимая поздравления, излучая уверенность. Фома скромно стоял в стороне.

Было грустно и просветленно. Казалось, сама Византия вверяла свое будущее и прошлое попечительству Рима. Но при этом верилось, во всяком случае тогда, что с такой реликвией и к тому же объединившись Святая церковь непобедима. Что османская Турция отступит перед этой твердыней. Если бы только не странно неприкаянная фигура Фомы.

И вот сейчас Н. встречал дочь этого человека. Едва Н. увидел Зою, ему сразу подумалось: вот решение.

Зое тогда было 17 лет. Хрупкого, слегка восточного телосложения, с легкой склонностью к полноте, которая ей очень шла, с темными волосами, бледным лицом, большими левантийскими глазами, почти черными, которые она, в отличие от итальянок ее возраста и положения, как правило, опускала вниз, с маленькими, проворными руками.

Н. отдавал себе отчет, что эта девушка отныне является главным оружием в руках греческих патриотов. От нее, от этого хрупкого, раздавленного горем существа, отныне зависела судьба греческой цивилизации. Нужно было выдать ее замуж за великого князя Московского любой ценой, вопреки ей самой. Со свойственной его натуре деятельной основательностью, не терпящей отлагательств, Н. немедленно взялся за проработку этой идеи.

Результаты расследования оказались неутешительными. Выяснилось, что Иоанн еще в очень молодых летах, при отцовской жизни по политическим обстоятельствам женился на Марии Борисовне — дочери великого князя Тверского. От этой жены Иоанн имел сына, именем тоже Иоанн, для отличия называемого Молодым.

Что делать? Конечно, у Иоанна имелась куча родственников, одних родных братьев целых четверо. Однако брак византийской царевны с любым из них не принес бы никакой осязаемой пользы для греческого дела. Насколько Н. мог уяснить от своих собеседников, сведущих в московских делах, весь смысл тогдашней московской политики заключался в том, что великий князь, попирая традицию и старину, старался всячески оттеснить родственников от управления государством. Сын великого князя был еще слишком мал, а сам Иоанн молод.

Даже если бы спустя лет пятнадцать и удалось организовать брак Иоанна Молодого с греческой царевной, намного превосходящей его годами, это открывало бы лишь умозрительные перспективы для греческого дела. Великий князь Иоанн, крепкий, здоровый мужчина двадцати пяти лет с хорошей наследственностью, имел все шансы провести на троне еще полвека. А заглядывать в следующее столетие Н. не хотелось. К тому времени от византийской цивилизации, размолотой между жерновами османских жестокостей и латинских ласк, могло ничего не остаться.

Значит, оставалось одно: выдавать Зою замуж за самого великого князя. Избавляться от жены. Идти на подкуп, на подлог, на преступление. Величие цели оправдывало все.

Едва такая мысль оформилась у него, Н. подождал удобного случая и заговорил на эту тему с Виссарионом. Это был второй случай, когда Н. собирался по-крупному проявить самостоятельность в отношениях с Виссарионом. Первый раз — когда он, еще мальчишкой, отклонил сделанное кардиналом приглашение к связи.

Кардинал Никейский оставался в подавленном состоянии духа. Так что разговор обещал получиться вязким. Началось все достаточно невинно. Поскольку Н. продолжал частично выполнять секретарские обязанности при Виссарионе, тот надавал ему целый ряд поручений, касавшихся обустройства Зои и ее братьев. Это был удобный повод перебросить мостик к разговору о судьбе деспины^[8].

— Ваше высокопреосвященство, но мы с вами пока совершенно не подступились к главному вопросу.

— Какому?

— Нужно подобрать супруга Зое. Ведь это вопрос не только ее личного счастья, но и большой политики. Для нас, греков, отнюдь не безразлично, за кого выйдет замуж наша деспина, носящая имя Палеолог.

— Ну, здесь я бы не стал спешить. Погоди, пусть все отстоится. — Виссарион намекал на свое неудовольствие. — Зоя еще совсем молоденькая девушка, время у нас есть. А там глядишь, что-нибудь переменится.

— Вы что имеете в виду, ваше высокопреосвященство?

— Например, в Риме могут произойти изменения.

Виссарион впервые столь недвусмысленно выдавал свои папские амбиции. Значит, по-прежнему надеялся. Старость.

— А кроме того, рано или поздно прояснится, чего можно ожидать от венецианцев. Если им все-таки удастся закрепиться в Морее, можно будет подумать о том, чтобы перевезти туда одного из детей покойного Фомы и посадить на трон.

— Но в таком случае речь, очевидно, пошла бы об Андрее или Мануиле, — вмешался Н. — Девушку-то вы не повезете на поле боя.

— Нет, не повезем.

Виссарион, похоже, начинал догадываться, что Н. куда-то клонил. Его это заинтересовало.

— А ты что предложил бы?

Н. ждал этого вопроса и по своему обыкновению дал ответ четкий и ясный.

— Я бы выдал ее замуж за одного из православных государей. Это дало бы папе нового союзника в войне с Турцией, а мы, эмигранты, приобрели бы точку опоры. Конечно, Рим — это центр мира. Но ставить будущее греческой цивилизации только на Рим я бы не стал.

Сказать правду Н. не мог, поэтому он подыграл старику.

— В конце концов, турки могут дойти и до Рима, ведь готы и вандалы доходили.

Виссарион, без сомнения, сам думал над этим вариантом, но его лицо не выдало абсолютно ничего. Насколько Н. знал кардинала, такая невозмутимость не предвещала ничего хорошего. Последовала пауза.

— Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?

— Я думал над этим, ваше высокопреосвященство. К сожалению, у нас выбор не очень большой. Есть, конечно, король кипрский Яков II Незаконнорожденный. Но, во-первых, Кипр, того и гляди, падет, а во-вторых, Святой престол никогда не даст согласие на брак, чтобы не потворствовать узурпатору и не подрывать перспективы Карлотты. Молдавские и румынские господари, сербские и болгарские князья — все это не солидно. К тому же, опять-таки, по этим землям если еще не прошла, так завтра пройдет турецкая конница. Так что, по существу, у нас остается только один вариант — великий князь Московский.

Виссарион повторно взял паузу. Он не удивился, не рассердился, но по утяжелившимся чертам лица, по прибавившемуся во взгляде металлу Н. чувствовал, что кардинал недоволен. Н. не сказал ничего еретического, ничего глупого или смешного. Но кардинала не устраивало уже то, что его помощник позволил себе высказаться по столь важному вопросу, не дожидаясь его, Виссариона, мнения. Оба они прекрасно отдавали себе отчет в том, что выдать Зою замуж за великого князя Московского значило бы кардинально подправить тот курс, который Виссарион проводил на протяжении последних десятилетий. Поскольку Москва представляла собой новый центр силы, до сих пор не участвовавший в этих раскладах.

— Это несерьезно, сын мой, — молвил наконец кардинал. — Москва слишком далеко, а кроме того, насколько я помню, Иоанн женат.

Аргументы у Н. имелись наготове.

— Как сказать — далеко, ваше высокопреосвященство. Тимур пришел еще более издалека. А между тем разбил османов, посадил великого Баязида в клетку и на пятьдесят лет продлил жизнь Византии. Если бы не он, мы бы с вами, скорее всего, здесь сейчас не сидели бы.

Ссылки на Тимура всегда имели магический эффект на греческих интеллектуалов. Ситуация, действительно, с трудом укладывалась в сознание: самый страшный из демонов Востока, в сравнении с которым Аттила мог показаться маленьким мальчиком, приведший свои полчища из глубины Азии, спасает одряхлевшую греческую империю.

Виссариону сравнение не понравилось.

— Это некорректный логический прием. Не уподобляйся Трапезунду.

Привычное «сын мой» оказалось опущенным.

Н., тем не менее, посчитал возможным переступить через приличие и довести разговор до конца.

— Почему некорректный, ваше высокопреосвященство? Русские почти что сбросили иго татар. Они воюют с Литвой и Польшей, причем довольно успешно. Держат в страхе Ливонский орден. Еще немного, и они напрямую схлестнутся с турками. Их торговые интересы уже пересекаются. Кстати, разгром Таны отнюдь не вызывает у русских восторга.

Согласен, ожидать от них значительной помощи в ближайшие годы нереально. Но в перспективе — а мы-то с вами говорим о судьбе греческого народа, греческой церкви и греческой цивилизации — русские, я думаю, могут стать весьма серьезным противовесом туркам. Одолев татар, они нисколько не пасуют перед этой новой угрозой. Татары были пострашнее.

— Хорошо, положим, так. Но с Иоанном-то ты что собираешься делать? Он же женат.

— Ваше высокопреосвященство, вы же сами учили — с Божьей помощью выход всегда можно найти. С женой можно развестись. Можно отправить ее в монастырь. Наконец, она может умереть. Мало ли что может произойти.

Наступила еще одна пауза, еще более длинная и неудобная. Виссарион уже понимал, что его помощник вышел на этот разговор хорошо подготовленным и, что неприятнее всего его поразило, с вызревшим намерением осуществить задуманное.

Жизнь перемалывает все. Виссариону слишком часто приходилось идти на компромиссы со Святым престолом. Поначалу он оправдывал себя необходимостью жертвовать во имя спасения родины. Потом слияние с латинством стало его второй натурой. А потом он несколько раз оказывался на расстоянии вытянутой руки, одного голоса от заветного престола Святого Петра. Такой опыт меняет людей. Может быть, в глубине души у Виссариона где-то и запрятались семена греческого патриотизма, которые при благоприятных условиях могли бы прорасти. Но сейчас эти зерна никак себя не обнаружили.

Кардинал Никейский как-то излагал группе приближенных свою теорию сохранения византийской цивилизации. Это случилось довольно давно, но Н. хорошо помнил слова учителя. Виссарион рассуждал о плавном вхождении православия в католицизм. Н. тогда показалось, что Виссарион высказывался больше на публику, в расчете на доносчиков. Чтобы лишний раз продемонстрировать, что у него нет никакой альтернативной восточной политики, отличной от официальной политики Святого престола.

Кардинал объяснял, что очень важно использовать силу византийской учености для укрепления католической церкви, спасать людей, разбросанных после разгрома Византии по всему Средиземноморью, собирать рукописи, делать переводы, учреждать кафедры греческого языка, открывать библиотеки, создавать в местах компактного проживания греческих эмигрантов греческие поселения под эгидой Святого престола. Выходило, что Виссарион излагал свои настоящие мысли.

Наконец кардинал прервал молчание.

— Я тебе скажу откровенно, мне не нравится эта идея. Ты знаешь, что всегда губило нас, греков? Непоследовательность. У нас никогда не хватало терпения держаться избранного курса достаточно долго, чтобы дождаться результатов. Мы начинали суетиться, метаться и в итоге проигрывали.

Наверное, надо признать, на нынешнем историческом этапе мы проиграли: Константинополь пал, Морея и Трапезунд тоже. Надежды на скорое освобождение родины нет. Но между тем я считал, считаю и буду считать единственно верной ту политику, которую проводил в течение всей жизни, — политику преодоления раскола и воссоединения церквей. Спасение и возрождение Византии — только в единении с латинской церковью, с Римом. С этой мыслью я жил. С этой мыслью я умру.

Пусть это произойдет не скоро, пусть через несколько поколений. Но это произойдет. Я в это свято верю. И мы должны готовиться к этому. Отдать сейчас Зою замуж за кого-то из русских князей, пусть даже за самого великого князя Иоанна, значило бы сойти с этого генерального направления. Повторяю, будущее возрождение Византии — в единении с Римом, а не с Московской Русью.

Но запретить тебе думать над этой идеей, пытаться сделать что-то для ее претворения в жизнь я не могу. Ты такой же грек, как и я. В этом отношении мы с тобой равны. К тому же я сейчас в опале, не могу гарантировать твое будущее, не могу дать тебе работу, к которой ты привык и которая тебе была бы интересна. (Все-таки Виссарион прежде всего оставался человеком власти, отметил для себя Н. Если бы кардинал удержался наверху, он разговаривал бы с Н. по-другому. Да и у самого Н. тогда, скорее всего, едва ли возникло бы настроение перечить великому Виссариону.) — Задумайся над тем, что я тебе сказал. А в целом — поступай как знаешь. Все равно у тебя ничего не получится.

— Благословите меня, ваше высокопреосвященство!

— Благословляют, когда есть конкретное дело. — В этом отказе тоже был весь Виссарион. — А сейчас есть только общие рассуждения о весьма сомнительной идее. Будет что-то конкретное — тогда и поговорим.

Виссарион завершил беседу, одновременно указав Н. на его место. Кардинал по-прежнему видел в Н. лишь секретаря. Не более того.

Однако Н. был уже не мальчик. Когда требовалось, он умел закрывать глаза на ощущение неловкости или неудобства. Умел поступать так, как считал правильным. Даже если это не устраивало кого-то из близких ему людей. Собственно, и близких людей у Н., кроме Виссариона, не осталось. Родители умерли давно, братьев и сестер у него не было. Женщин, так уж сложилось, он чаще покупал.

Тем не менее Н. получил от кардинала формальное разрешение. Это было важно, потому что в случае запрета ему пришлось бы выбирать между разрывом с Виссарионом и дорогой его сердцу идеей. А разрывать с Виссарионом Н. пока не хотелось. Так или иначе, Н. теперь мог вплотную заняться своим проектом, благо, служба у полуопального кардинала оставляла достаточно времени.

Виссарион же словно решил помочь Н., еще больше разгрузив его. Внешне после того памятного разговора кардинал не переменил отношения к Н. Однако он стал заметно реже привлекать своего ученика к деликатным поручениям, прежде отнимавшим немалую часть рабочего времени Н.

Так Н. начал собирать информацию о Москве. Он повесил карту Московского государства. Отыскивал людей, которые проезжали через Москву или через близлежащие земли. Нашел и прочитал все, что было написано о Москве. Постепенно определенная картина стала вырисовываться. Выяснилось, что в Москве существует маленькая европейская колония: купцы, толмачи, лекари, монетчики.

Продолжая розыски, Н. вышел на след Джовамбаттиста делла Вольпе. Едва прознав про делла Вольпе, Н. сразу сообразил, что этот человек не гнушается мокрых дел. Это был именно тот человек, который ему требовался.

Глава 7

В предыдущем году апоплексия поразила кардинала Святой римской церкви Исидора, епископа Сабины, грека из Пелопоннеса, который когда-то был приставлен к русским — северному народу. Болезнь отняла у него способность говорить, но не способность мыслить. Обычно он оставался дома, страдая в одиночестве. Но когда он увидел проносимую перед его дворцом святую главу, захотел любой ценой последовать за священными мощами. Он дошел пешком до самой базилики Святого Петра и, зайдя за металлическую ограду, окружающую Святая Святых и большой алтарь, приблизился к папе и знаками и жестами дал ему понять, что хочет поцеловать божественную главу апостола. Папа внял его просьбе, и тогда он, преклонив колени, рыдая и обливаясь слезами, с благоговением удовлетворил свое желание. Затем он дал волю своей радости, как будто его молитва была услышана, и довольный направился домой. Ему казалось, что он почти лицезрел основателя своей родины.

Папа Пий II. Комментарии

Как зачастую бывает в жизни, Н. услышал про делла Вольпе совершенно случайно по пути из Венеции в Рим. Н. неоднократно останавливался в Виченце — маленьком, симпатичном и очень богатом городке. Так однажды, разговорившись, он с удивлением узнал, что выходец из одной из известных фамилий Виченцы Джовамбаттиста делла Вольпе уехал на восток в далекую Московскую Русь искать счастья. Естественно, получив такое известие, Н. уже не мог спокойно продолжать путь. Он остался в Виченце, разыскал близких Джовамбаттиста, его сестру, очень любившую брата. Выяснилось следующее.

В 1455 году Джовамбаттиста — человек горячий, энергичный — неожиданно бросил город и отправился к татарам. Разобраться до конца в обстоятельствах этого путешествия, напоминавшего побег, Н. не смог. То ли делла Вольпе кого-то убил, и приходилось скрываться. То ли его самого собирались убить на почве его не особенно разборчивых похождений по молоденьким дочкам и сестрам местных горожан. Во всяком случае ему потребовалось исчезнуть из Виченцы, да, видимо, и в целом из пределов венецианского государства. И подальше.

У татар, по всей видимости, делла Вольпе не очень понравилось. И уже в 1459 году он оказывается в Москве на службе у великого князя Московского Иоанна III. Там у проворного итальянца дела пошли хорошо. Он принял православие, обзавелся семьей, вошел в доверие к великому князю и по его поручению занялся чеканкой русской монеты.

Н. еще пару раз заезжал в Виченцу. Встречался с семьей, племянниками Джовамбаттисты. В итоге по обрывочным штрихам у Н. сложился достаточно целостный портрет беглого итальянца. Делла Вольпе представлял собой классического авантюриста XV века, не боявшегося ни Бога, ни дьявола, жадного до женщин, любившего деньги и путешествия, власть и интриги, но больше всего обожавшего приключения. Как полагал Н., такой человек ради денег и куража, не раздумывая, ввязался бы в самую опасную и сомнительную авантюру.

Требовалось ехать в Москву. Другой возможности разобраться с ситуацией и вступить в контакт с вичентинцем Н. не видел. Он запасся рекомендательными письмами от родственников беглеца, собрал приличную сумму денег и пошел к Виссариону за разрешением. Пока еще Н. продолжал играть по правилам.

Н. не столько спрашивал разрешения кардинала, сколько сообщал ему о своем намерении поехать в Москву, чтобы на месте посмотреть, насколько реальна его идея. Виссарион выслушал молча, задавать вопросы не стал.

— Ты знаешь, что я не одобряю твою затею. Поэтому желать тебе успеха не буду. Но я тебе желаю благополучно вернуться назад и не попасть ни в какую передрягу, из которой мне пришлось бы тебя вытаскивать. Ты ведь для меня почти как сын, — добавил кардинал. Н. хорошо знал цену этой фразе: если уж кардинал говорил кому-то, что любит его как сына, значит, жди предательства. — Береги себя.

Н. решил отправиться в Москву в качестве купца — и для прикрытия, и чтобы подзаработать немного денег. Закупив всяческих сукон, Н. принялся прорабатывать маршрут и искать попутчиков. Как раз в начале ноября 1466 года по первому снегу и льду в Москву отправлялся довольно большой караван итальянских купцов, к которым по пути должны были примкнуть немцы.

Путь пролегал через Трент, Аугсбург, Нюрнберг, Йену, Франкфурт-на-Одере и далее через польские земли — Мессариг, Познань, Варсонию, Троки. Затем караван проехал через Смоленск, принадлежавший Литве, и далее уже через Вязьму и другие владения великого князя Московского — в Москву. Вся эта дорога заняла чуть больше двух месяцев.

Москва смутила Н. Он впервые в жизни видел настоящую зиму, замерзшую реку. Удивил базар на льду Москвы-реки. Впечатления от Москвы строились на контрастах.

С одной стороны, огромный город, конечно, не такой, как Венеция, но в целом не меньше итальянских городов. И в то же время очень мало каменных или кирпичных зданий. Даже Кремль наполовину деревянный. Полуразрушенные городские стены. Однообразные ряды лавок Потрясло сочетание богатства и нищеты. И в итальянских, и в немецких городах невероятное богатство соседствовало с самой неимоверной нищетой, грязью, голодом, болезнями. Но в Италии, когда полгода лето, а полгода осень, эти противоречия не столь сильно поражают воображение. В Москве же, на фоне страшных морозов, вид человеческой нищеты угнетал.

Странно было видеть голодающих при огромном изобилии продуктов. Вообще богатство русской природы ошарашило Н. Он не переставал думать: «Господи, если бы все эти невероятные ресурсы объединить с инициативой греков, нам не то что турки, нам и Рим с Венецией были бы не страшны». Продовольствие не только в избытке, но и очень дешево. Н. для себя отметил, что более десяти венецианских стайев^[9] пшеницы можно было купить за один дукат. За тот же дукат покупались сотня кур или сорок уток. Коровьи и свиные туши санным путем в Москву доставляли на продажу тысячами. Других товаров тоже хватало. Но все это изобилие, к сожалению, сводилось на нет пьянством.

Пили русские по-черному. Вина они не знали. Собственно, им его и не из чего было готовить. Зато они варили особый крепчайший напиток из меда, добавляя туда листья хмеля. Выдержанный, этот напиток обладал свирепой убойной силой.

Поражало Н. и общее убожество жизни на фоне дикого холода и крайне короткого светлого времени дня, едва продолжавшегося шесть часов. Вот и получалось, что жизнь русских протекала таким образом: утром, примерно до полудня, они стояли на базарах, а потом отправлялись в трактиры есть и пить. И уж тогда напивались допьяна. После этого привлечь их к какому-нибудь иному делу оказывалось невозможным.

Н. застал в Москве пестрое сборище немецких и польских купцов, которые приезжали на зиму торговать пушнину. Покупали самые различные меха: соболей, лисиц, горностаев, белок, даже рысей. Через купцов он вскоре перезнакомился с иностранцами, постоянно жившими в Москве. Их оказалось не очень много. Фигура Делла Вольпе среди них явно выделялась.

Делла Вольпе уже порядком обрусел и по внешнему виду вполне мог сойти за богатого купца или боярского сына средней руки, если бы, конечно, не речь, потому что акцент оставался довольно сильный. По всему чувствовалось, что вичентинец устроился хорошо. Имел большой дом, богатое хозяйство, слуг. Что самое странное, Делла Вольпе был допущен ко двору великого князя. Он не просто отвечал за чеканку монеты, но и, судя по всему, выступал в качестве чуть ли не личного советника князя по всем вопросам, касающимся связей с заграницей.

Н. решил не спешить. Он передал свои рекомендательные письма, рассказал о встречах с сестрой, с племянниками, другими родственниками. Удовлетворить любопытство Делла Вольпе было трудно, он очень истосковался по новостям о своем родном городе. Много говорили о Венеции, о Риме, о войне с турками. Вечера зимние долгие, так что времени для задушевных разговоров хватало. Поначалу они общались больше на людях, с участием других купцов. Потом слово за слово беседы становились более доверительными. Встречались и в трактире за кубком медовухи, и в комнатах недалеко от Кремля, которые снял для себя Н. Чаще — дома у Делла Вольпе.

Постепенно Делла Вольпе стал догадываться, что этот странный итальянец греческого происхождения, успешно торговавший, но не купец, и к тому же, согласно молве, приближенный человек великого Виссариона, приехал в Москву не ради коммерции. Авантюрная жилка взыграла в Делла Вольпе. Он буквально завелся. Подкатывал к Н. по-разному — и пытался напоить, и подсовывал девиц, и организовал драку на улице. Н. не напивался, девицами воспользовался, в драку не ввязался — в незнакомом городе этого лучше избегать — убежал.

Н. не спешил. Уезжать из Москвы он собирался не раньше начала марта, так что у него в распоряжении имелся еще почти месяц. По очевидным причинам Н. не мог сам затронуть интересовавшую его тему. Ему хотелось, чтобы Делла Вольпе первым заговорил об этом. А еще лучше — понял без лишних слов.

Решающий разговор между ними состоялся в середине февраля. Стояли лютейшие морозы Они, как обычно, сидели у вичентинца дома, вдвоем в пустой горнице, на лавке, и пили. Причем оба весьма аккуратно. И, к тому времени освоил технику пития медовухи. Потому, хотя и нечеловеческим усилием воли, но держал себя и не пьянел.

Наконец монетчик решился.

— Ответь мне — для чего ты все-таки приехал в Москву? Ты же не купец, хотя у тебя получается неплохо. Если тебе удастся выгодно продать товар, который ты увезешь отсюда, деньжат у тебя прибавится. При всем том ты доверенный человек кардинала Виссариона. Да, ты мне рассказывал, что он сейчас находится в легкой опале, как бы не у дел. Но это временно. Папы приходят и уходят, а Виссарион остается. Он еще не старый. А ты — тем более. Ты молодой мужик. Уже сам оброс связями. Скажи, зачем тебе потребовалось тащиться к черту на кулички?

— Ты сам ответил.

— В каком смысле?

— Да очень просто. Виссарион действительно еще не старый, но и не молодой. Это уж точно. А я привык к определенной жизни. Правда, я в основном жил за кулисами. Однако последние десять лет — очень прилично. У меня водились деньги. Я вертелся в высоких сферах. Участвовал в принятии решений, от которых зависела судьба папского государства и всей Италии. Со смертью Виссариона этому придет конец. Поэтому, пока он жив, мне нужно шустрить, нужно думать.

Церковную карьеру начинать уже поздно. К тому же она у меня все равно не получится, хотя я и принял католичество. Святой престол перебежчиков особо не жалует. Безусловно, делаются исключения. Виссарион был именно таким исключением. Но на нем Святой престол, похоже, исчерпал свой запас гибкости и открытости. И не забывай, что Павел II — это не Евгений IV и уж, конечно, не Николай V.

Вот я сейчас и ищу, где можно подзаработать. Причем ты абсолютно прав — я действительно не купец, хотя мне приходилось и приторговывать, и давать деньги в рост. Но, по существу, я знаю только одну вещь в этой жизни — политику. Следовательно, для меня единственный шанс — это постараться разбогатеть на какой-нибудь политической операции. Другое у меня не получится. Меня как ребенка разорят и выкинут.

— И какую же большую политику и большие деньги ты собираешься сделать на Руси? Она только-только вылезает из-под татарского ига. Сюда добираться из Италии два месяца.

— А в этом-то как раз деньги и есть. Русь сейчас встает на ноги. После двух с лишним столетий национального унижения, порабощения, междоусобиц, распада. При всей неимоверной лени русских, помноженной на пьянство, они очень талантливый народ. Здесь богатейшая природа. При желании они могут кормить всю Европу. Их пушнина — это то же золото.

— Положим, так. Но пока я не просматриваю твою мысль.

— А ты рассуди. Москва завершает объединение русских земель. Предстоит полное покорение Твери, Новгорода. Неминуема последняя решающая схватка с татарами. Следующая на очереди — Литва. Москва никогда не примирится с тем, что Гедиминовичи, воспользовавшись татарским нашествием, отхватили добрую половину исконных русских земель. А война с Литвой — это война с Польшей. Придется добивать и Ливонский орден. Кстати, ты не хуже меня знаешь, при Грюнвальде решающую роль в разгроме Тевтонского ордена сыграли русские, смоленские полки.

Что отсюда следует? По-старому, одной храбростью, напором, числом уже не возьмешь. Сегодня конец XV века. Войны ведутся по-новому. Значит, нужны современные пушки, нужны пушечные мастера. А где их взять? Москва больше не маленькое северное княжество. Она превращается в огромный город, в столицу большого современного государства. Этот город должен быть надежно защищен. Деревянный Кремль — это смешно. Русским необходима настоящая, современная крепость, построенная по последним достижениям фортификационного искусства.

Далее. Константинополь пал. Жаться под сенью живущего турецкой милостыней константинопольского патриарха русским сегодня негоже. Они это начинают понимать. В скором времени русская православная церковь окончательно освободится от былой зависимости от Константинополя и, как в Византии, станет соправительницей государя. Потребуются новые храмы, отвечающие новому положению вещей, которые завораживали бы, потрясали бы, демонстрировали не только силу Бога, но и могущество великого князя Московского. Эти церкви надо строить. Кто их построит? У русских пока нет таких мастеров.

Этот перечень можно продолжать. Всех этих мастеров можем дать им мы, итальянцы. Естественно, не бесплатно. Чем больше итальянцев будет работать в Москве, при дворе, рядом с государем Московским, тем крепче будут наши позиции. Тем проще тут будет торговать нашим купцам. Тем охотнее русские будут покупать наши товары. Я уже не упоминаю о том, что посредники, организаторы этого дела могут получить баснословные барыши.

Н. замолчал и перевел дух. Выпил пару глотков медовухи, больших. Подумал, что, пожалуй, впервые пьет этот варварский напиток с удовольствием. Посмотрел на Делла Вольпе. Тот уже давно не пил, но его глаза разгорелись ярче, чем от любой медовухи. Уж кто-кто, а он знал, что Н. говорил правду. Итальянец приманку заглотил.

Слова Н. произвели настоящий переворот в голове Делла Вольпе. До сих пор он ставил на то, чтобы как можно дольше не пускать в Москву никого из соотечественников. И, надо признать, достаточно умело пользовался своим монопольным положением единственного итальянца, близкого ко двору великого князя. Теперь же выяснялось, что можно было поиметь значительно больше, действуя прямо противоположным образом. Тут было над чем задуматься.

Монетчик насупился, опустил взгляд. Будто проворачивал какие-то тяжелые мысли внутри себя. О собеседнике он словно забыл. Только утирал обильный пот с лица. Эта потерянность длилась минуту, не больше. Он очнулся.

— Так отчего мы это не сделаем? С моими связями здесь, в Москве, с твоими — в Риме и Венеции, да с авторитетом Виссариона за нами мы можем горы своротить. К тому же, я знаю, Иоанн — это человек, который побежит, если мы его подтолкнем в этом направлении. Главное — заложить эту мысль ему в голову. А это я беру на себя.

— Успокойся, ты не хуже меня знаешь, что одного согласия великого князя тут мало. Италия слишком далеко. Кроме того, есть и конкуренты — немцы, поляки, венгры. Чтобы проехать из Италии в Москву, приходится пробираться или через враждебную Литву, или через бесконечные степи, где рыщут татарские банды. Еще южнее — Турция, которая, того и гляди, окончательно перережет южный путь. А потом, не смеши меня, ты что, подойдешь к Иоанну и скажешь ему, что Москве нужны итальянские мастера? Да тебя убьют и выбросят собакам.

Взгляд Делла Вольпе потускнел так же быстро, как за несколько минут перед тем разгорелся. Он вопросительно посмотрел на Н.

— Но что-то можно сделать? Ты-то знаешь ответ?

— Нет, у меня нет ответа. Но я примерно знаю, что надо сделать.

— Что?

— Надо придумать что-то такое, что бы приблизило Италию к Москве. Тогда связи между нашими двумя странами сами собой пойдут по нарастающей. Тогда никого не придется убеждать, что нужно приглашать итальянских мастеров и закупать итальянские товары. Это пойдет само собой. Нам останется только направлять этот процесс и класть комиссионные в карман.

— И как это можно сделать? — снова оживился итальянец.

— Я затем и приехал в Москву, чтобы посмотреть, как.

— И у тебя есть идеи?

Н. помялся.

— Я тебе сознаюсь, у меня была идея, с которой я ехал в Москву. Если бы нам удалось убедить русских принять Флорентийскую Унию, это разом решило бы все проблемы. Тогда сразу, несмотря на расстояния, Москва переходила бы под патронат Святого престола. И никакая Литва не помешала бы развитию наших связей, потому что и как торговый партнер, и как союзник в войне с турками Москва значительно интереснее для Святого престола, чем Литва. Русские стали бы ездить в Италию учиться, итальянцы в Москву — учить, строить, торговать.

Н. помолчал.

— Но?

— Но здесь мне стало ясно, что это красивая сказка. Русские не откажутся от православия. В этом смысле они куда упрямее греков. Ты сам видишь, нас, латинян, русские считают большими грешниками, чем язычников.

Делла Вольпе еще сильнее нахмурился.

— Я это знаю. Не прими я православие, у меня бы ничего не вышло. Меня бы не пустили не то что монету чеканить — грязные горшки убирать.

Снова пауза. И снова Делла Вольпе не выдержал.

— То есть ты уезжаешь, не найдя решения? Что-то я не очень верю тебе. Какие-то мысли у тебя есть?

— Мысли есть, да только толку от них мало. Конечно, есть и другие варианты, но они в нашей ситуации не срабатывают.

— Какие?

— Ну, например, хорошо бы втянуть Москву в войну с турками. Поскольку в военном деле Русь пока здорово отстает от Европы, нам бы пришлось посылать сюда кондотьеров, военных специалистов, брать на учебу русских парней, поставлять оружие. Потом, у русских совершенно нет флота. Иными словами, результат был бы такой же, даже пошикарнее, чем с Флорентийской Унией. Что думаешь?

— Ты прав — из этого ничего не выйдет. Я здесь живу около десяти лет. Я узнал этот народ. Если они чего-то не хотят, никакая сила не заставит их это сделать. Русские не будут воевать с турками. Русские до сих пор воспринимают турок только как врагов татар. А татары для них — это воплощение дьявола на земле. К тому же, даже если бы каким-то чудом Москва и объявила войну Турции, это была бы фикция. Между Москвой и Турцией лежит степь. Эту степь надо пройти, что в любом случае далеко не просто. А когда над тобой нависает с одной стороны — враждебная Литва, а с другой — враждебная Орда, это гиблое дело.

— Хорошо, ну, а еще что-нибудь у тебя на уме осталось?

— Остальное уже из области снов.

— И тем не менее.

— Можно было бы посадить на московский трон кого-нибудь из итальянских принцев.

— Можешь не продолжать, идем дальше.

— В общем, действительно можно не продолжать. Правда, в Италии у меня была еще одна задумка. Но, как я здесь понял, она тоже неосуществима.

Делла Вольпе выглядел явно растерянным. Раз все бессмысленно, для чего этот странный итальянский грек приехал в Москву? Для чего он обхаживал его, Делла Вольпе, в течение месяца? Для чего он сейчас сидел, пил, не пьянея, и ткал эту паутину? Вичентинец поморщился, зажмурился, тряхнул головой, отчего его обильные кудри, порядком намокшие от пота, окончательно растрепались. Налил полкубка медовухи. Выпил.

— Ладно, заканчивай. И давай поедим чего-нибудь.

— Да что заканчивать… Неплохо было бы женить Иоанна или наследника на итальянской принцессе. Но опоздали мы с тобой. Так что давай лучше выпьем.

Наступал критический момент. Сейчас главное было не засуетиться, не сорваться. Но в чем, в чем, а в железной выдержке Н. было не отказать. Он не имел права на ошибку. Если ему суждено было проиграть, он проиграет не по своей вине, не из-за своей глупости или суетливости. Проиграть можно, но нужно проигрывать достойно, с высоко поднятой головой. Когда ты можешь сказать, что сделал все, что было в твоих силах. Однако, взглянув на монетчика, Н. понял, что не проиграл.

У Делла Вольпе был вид ростовщика, лихорадочно подсчитывающего в уме проценты. Хмель с него сошел. По вискам струился холодный пот. Он аккуратно подбирал слова.

— А я бы не стал списывать этот вариант со счетов. У великого князя есть сын Иоанн. Он еще мальчик, но династические браки устраиваются в очень юном возрасте. Конечно, что греха таить, лучше было бы самого Иоанна женить на итальянской принцессе. Сегодня это невозможно. Но отсюда вовсе не следует, что об этом нельзя думать. Так?

— Наверное, так.

— Ты-то что на это скажешь?

— Мне нечего добавить. Дальше все будет зависеть от тебя. Если у тебя будут новости, приезжай в Италию или присылай своих людей. Я тебя свожу к Виссариону. Если надо — организуем аудиенцию у папы. Пока я не вижу смысла продолжать этот разговор.

Делла Вольпе опять ничего не понимал. Он рисковал жизнью. Если бы кто-нибудь прослышал, на что он намекнул, его тут же потащили бы в пыточную камеру. Ведь, по сути, Делла Вольпе дал Н. понять, что готов устранить великую княгиню, дабы освободить место для итальянской принцессы. А грек даже как будто не прореагировал на его слова. Делла Вольпе даже успел подумать: а не убить ли Н., чтобы не оставалось нежелательного свидетеля? Но Н. успокоил его смятение. Причем ответ оказался куда убедительнее всяких слов.

— Джовамбаттиста, мы с тобой обо всем договорились. Через пару недель мне нужно будет уезжать. Ткани я распродал, меха закупил. Делать мне в Москве больше нечего. Я тебе оставлю денег, ты не против? Докупи то, что меня интересует. И приезжай в Италию. Заодно будет повод представить тебя Виссариону.

С этими словами Н. достал немаленький, на вид очень увесистый кожаный мешочек. С солидным, глухим звоном шлепнул кошель на стол. Делла Вольпе развязал тесьму. Пересчитывать деньги он станет потом. Но даже при первом беглом взгляде их было очень много.

Сомнений у Делла Вольпе не оставалось. Такое предложение могло исходить только от папы. Поэтому грек больше не добавит к сказанному ни слова. Потому что не может, не имеет права. Понял Делла Вольпе и другое: если он не сделает того, что, как подразумевалось, он должен был сделать, ему это не простится. У Святого престола очень длинные руки. Его найдут, где бы он ни спрятался — в Москве ли, в Орде ли. Так что он брал на себя очень серьезное обязательство, на всю жизнь.

Но пути назад не было. Разве что убить грека. Но это искушение монетчик отогнал бесповоротно. Не помогло бы. С подобной миссией в одиночку не приезжают. Наверняка Н. кто-то подстраховывал. Так или иначе, Делла Вольпе не сожалел, что попался. Он сам, по доброй воле и в ясном уме начинал игру. Он сам хотел дознаться, с каким проектом Н. приехал из Италии в далекую снежную Москву. Ну что же, дознался.

Мелькнула, правда, и другая коварная мысль: а не пойти ли к великому князю и не покаяться ли во всем. Однако, задумавшись, Делла Вольпе ужаснулся. И вовсе не потому, что не поверили бы. Поверили бы. Кстати, Н. зря так старался и так филигранно выстраивал беседу. Они говорили один на один. И Н. мог выстраивать беседу как угодно. Все равно, если бы Делла Вольпе пошел доносить, ему никто не помешал бы приврать столько, сколько нужно.

Но беда в другом — вместе с Н. наверняка сразу же замели бы и его самого, чтобы уж докопаться до корней заговора. И, пожалуй, докопались бы, потому что пытать в московских подземельях умели и любили. Делла Вольпе передернуло. Он как-то ненароком чуть было не оказался в пыточной камере — не великого князя, а одного из московских бояр, но разница невелика — у него до сих пор пробегали мурашки вдоль позвоночника при одном воспоминании об этом случае.

Разговаривать и вправду больше было не о чем. Все было ясно. Делла Вольпе принимал предложенные ему правила. Отныне эта игра становилась и его тоже.

— Я все понял. Если я не приеду в Италию и никого не пришлю, значит, у меня что-то не получилось. Но думаю, что получится. В пределах года-полутора рассчитываю подъехать. И тогда ход будет за тобой.

— Согласен.

Они простились, крепко обнявшись и долго испытующе посмотрев друг другу в глаза. С тех пор без свидетелей они не виделись. А через две недели с партией закупленного товара на санях Н. отправился обратно в Италию.

Глава 8

Этот народ (турки), противник Троицы, следует лжепророку по имени Мухаммед — арабу, пропитанному языческими заблуждениями и еврейским коварством, подвергшемуся также влиянию некоторых христиан, заразившихся несторианской и арианской ересью. Он возвысился после того, как соблазнил одну богатую вдову, стал известным своими любовными похождениями, собрал шайку бандитов, с помощью которой обрел власть над арабами. Он был знаком со Старым и Новым заветами, извратив и один, и другой. Он осмелился провозгласить себя пророком и утверждать, что разговаривает с ангелами. Этим обманом ему удалось совратить невежественные народы, дав им новый закон и заставив отказаться от Христа Спасителя. Он прибегал к колдовству и магии и, разрешив низменные чувства и союзы, смог легко привлечь к себе простых людей, являющихся рабами наслаждений. Кроме запрета на вино, небыло ничего, что он бы не позволил, дабы заставить принять культ его религии.

Папа Пий II. Комментарии

Когда в конце весны 1467 года Н. вернулся в Италию, естественно, он первым делом встретился с Виссарионом. Подробно доложил ему о своих впечатлениях о поездке, о торговых делах, о Москве. Интересовавшего их обоих вопроса Н. не касался. Виссарион не спрашивал. Зато вскоре Н. узнал, что Виссарион воспринял свою роль опекуна детей бедного Фомы отнюдь не формально.

Он и вправду занимался этими детьми, их воспитанием. Причем растил из них, как выяснялось, самых заурядных латинских принцев. С удивлением, если не сказать больше, Н. ознакомился с перепиской кардинала по вопросу о воспитании молодых Палеологов. Прежде Н. не замечал за кардиналом подобной внимательности к деталям.

Виссарион сам расписал, как должны распределяться триста золотых дукатов, ежегодно выделяемых принцам казначейством Святого престола. Двести дукатов предназначались для самих принцев, на их одежду, лошадей и прислугу. Из этой же суммы должны были делаться сбережения на непредвиденные расходы. Остальные сто дукатов шли на содержание скромного двора принцев. Виссарион конкретно упоминал одного медика, одного профессора греческого языка, одного профессора латинского языка, одного переводчика, одного или двух латинских священников.

Однако эту мелочность по крайней мере можно было объяснить заботой о благополучии молодых людей. Помимо Виссариона им не на кого было рассчитывать, а Виссарион относился к их отцу почти по-братски.

Но что откровенно возмутило Н. — это письмо Виссариона, адресованное принцам, в котором кардинал задал основные направления их нравственного воспитания. Н. почти не узнавал стиль кардинала, настолько вышедшие из-под его пера слова были непривычно резки. «Знатность, — писал кардинал Никейский Палеологам, — не имеет цены без добродетелей, тем более что вы — сироты, изгнанники, нищие. Не забывайте этого и будьте всегда скромны, любезны и приветливы. Занимайтесь серьезно учением, чтобы занять впоследствии положение, вам приличествующее».

И далее кардинал переходил к главному вопросу, ставшему, по всей видимости, поводом его письма. Речь шла о досадном происшествии, о котором Н. смутно слышал и которое случилось, похоже, по пути, когда принцев везли в Рим. Якобы на одной из служб, во время молитвы за папу принцы покинули церковь. Здесь письмо Виссариона принимало угрожающий тон. Он называет подобный скандал недопустимым и, опираясь на волю покойного Фомы, ставит перед юными принцами дилемму: или следовать его советам, или покинуть Запад. Если они хотят остаться между латинянами, пускай живут как латиняне, пускай одеваются как латиняне, посещают латинскую церковь, преклоняют колено перед кардиналами и ведут себя смиренно и покорно перед папой. «У вас будет все, — подводил итог кардинал, — если вы станете подражать латинянам. В противном случае вы не получите ничего».

Боже, с каким трудом этот пафос вписывался в образ человека, так красиво и убедительно выступавшего на Флорентийском Соборе о равенстве и единении двух церквей. По-человечески, наверное, Виссарион был прав. Он искренне желал добра юным изгнанникам, оказавшимся без средств к существованию, без родителей, без близких людей в чужой стране. У них не было иного выхода, кроме как быстрее стать итальянцами, обычными итальянскими принцами. Но — Виссарион был не просто опекуном, а это были не просто дети.

Виссарион выступал в роли покровителя греческого дела в Италии, в роли покровителя всех греков. Несмотря на свою полуопалу, он оставался главным вдохновителем идеи крестового похода. С его именем разбросанные по Европе греки связывали надежды на возрождение своего государства. Он не должен был и не мог, не имел права так писать. Что касается сирот, они являлись отпрысками великой династии, последний представитель которой, сидевший на константинопольском троне, предпочел смерть унижению.

Откажись Зоя, Андрей и Мануил от своих греческих корней, это лучше всяких слов означало бы, что дело греков проиграно, что шансов нет. И Виссарион это понимал, должен был понимать. Наследники престолов, даже несуществующих, себе не принадлежат. В этой ситуации можно и нужно было пожертвовать их счастьем, счастьем трех детей, чтобы поддержать надежду на освобождение целого народа. Виссарион этого не сделал.

Более того, Н. с ужасом узнал, что Виссарион затеял приготовления к замужеству Зои. Он подобрал ей жениха, юного князя Караччоло, успел заручиться согласием папы. Дело шло к помолвке. А там не за горами, через год-полтора, и свадьба.

Н. ненавидел Виссариона, но жизнь приучила его к терпению. Он терпел. Главное решалось в Москве. Если освободится место рядом с Иоанном, Караччоло мы всегда как-нибудь уберем, успокаивал себя Н.

С Виссарионом на эту тему Н. не разговаривал. Бесполезно. Вообще их отношения в те месяцы очень напоминали предвкушение чего-то. Чего — неясно. Былой близости между ними не было, но не было и разрыва, потому что окончательного разрыва не желал никто. Виссарион продолжал поручать Н. самые различные вещи и полагаться на него. Да, он уже не заводил разговоры о сокровенном, раз Н. перестал быть его единомышленником. Тем не менее кардинал по-прежнему доверял своему бывшему ученику.

Виссарион знал, что Н. не предаст его. И в этом Виссарион не ошибся. Более того, незадолго перед этим произошел инцидент, когда они оба в последний раз по-крупному выступили вместе.

Им снова доставил головную боль Трапезунд. Н. уже толком не помнил, с чего началась вражда между Виссарионом и Трапезундом, со временем переросшая в жгучую ненависть. Ведь в свое время Виссарион оказывал протекцию критянину. Впервые они, пожалуй, всерьез схлестнулись еще в начале 50-х годов, в понтификат Николая V.

Трапезунд тогда взялся доказывать, что вульгата^[10] Святого Иеронима содержала абсолютно верный перевод стиха 21–22 Евангелия от Иоанна. Более того, он приспособлял эту сентенцию для подтверждения собственных довольно сомнительных апокалиптических прогнозов. Между тем Виссарион, как и большинство тогдашних теологов, полагал, что Святой Иероним в своем латинском переводе допустил некоторый отход от греческого текста. Виссариона не на шутку разозлило, когда Трапезунд, зная его позицию, тем не менее довольно бестактно продолжал продвигать собственную точку зрения. Виссарион запретил ему это делать. Трапезунд не послушал. И пошло-поехало.

В 1458 году Трапезунд издал трактат, в котором подвергал чудовищной, невиданной критике философию Платона. Со всем мастерством своего таланта и эрудиции Трапезунд доказывал, что платонизм — это орудие в руках противников христианства.

«Порочный платонический гедонизм, — каркал критянин, — развратил Римскую империю и в конце концов привел ее к краху. В то же время платоники приложили руку ко всем ересям, которые с самого начала преследовали нашу церковь. Затем появился второй Платон — Мухаммед. Мухаммед научился своему гедонизму от монаха, которого изгнали из Александрии по причине его платонических убеждений и морали и который в конечном счете встретил Мухаммеда в Эфиопии. Однако, будучи значительно умнее первого Платона, Мухаммед очистил эти наставления от извращений и добавил к ним практические правила поведения. В итоге, после того как порочная философия первого Платона разложила Византийскую империю изнутри, приверженцы второго и более коварного Платона покорили ее извне. Сейчас появился третий Платон — более здравомыслящий, чем первый, и более просвещенный, чем второй, — Гемист Плифон, апостол возрожденного язычества. Его умные книжки и идеи сейчас распространяются по Европе. Если их не остановить, они подорвут латинское христианство».

Удар, таким образом, наносился напрямую по кардиналу Никейскому, поскольку тот никогда не скрывал своей близости к Гемисту. Теперь Виссариону приходилось беспокоиться уже не только об авторитете Платона, но и о своей собственной репутации.

Скорее всего, однако, споры вокруг вульгаты и толкования Платона и Аристотеля лишь подтолкнули намечавшуюся вражду. Виссарион являлся естественным, причем неоспоримым лидером греческой общины в Италии. А Трапезунд со своим буйным, неукротимым характером, похоже, не мог и не умел признать чье бы то ни было лидерство. Тем более со стороны такого человека, как Виссарион. Превратившись в одного из руководителей папского государства, кардинал Никейский сохранил чисто византийские, во многом деспотические представления о власти. Повиновение Виссарион понимал как нечто абсолютное и не допускающее никаких изъянов или оговорок. От своих людей, от тех, кого он считал своими, он требовал подчинения не только по жизни, но и по душе.

Так Виссарион и Трапезунд превратились в заклятых врагов. Конечно, разительная разница в общественном положении накладывала отпечаток на это противостояние. Трапезунд больше огрызался, правда, надо отдать ему должное, не сдавался. Виссарион же, когда предоставлялась возможность, прикладывал критянина, причем довольно тяжело. Однако додавить или уничтожить диссидента у него не получалось. Порой Трапезунд оказывался на грани полного и бесповоротного удаления от папского двора. Но происходило чудо, и он снова выплывал.

С избранием на папский престол кардинала Пьетро Барбо, принявшего имя Павла II, позиции Трапезунда заметно укрепились. Барбо в прошлом учился у Трапезунда и сохранил уважение к своему бывшему наставнику. Трапезунд воспринял избрание Барбо как сигнал судьбы и немедленно принялся продвигать одну безумную идею, которая все более завладевала им.

Трапезунд, действительно бывший одним из лучших, а может быть, и лучшим ритором своего времени, вдруг уверовал, что, если бы ему удалось лично встретиться с покорителем Византии султаном Мухаммедом II, он смог бы убедить его отказаться от мусульманства и принять христианство. При всей фантастичности этого замысла Трапезунд подходил к делу весьма серьезно. Свою аргументацию он строил на внушительном мистическом фундаменте.

Опираясь на апокалиптическую всеобщую историю, приписываемую жившему в третьем веке нашей эры архиепископу Мефодию, ошибочно именуемому Патарским, Трапезунд довольно убедительно доказывал, что сам Мухаммед должен быть заинтересован в принятии христианства. Отождествляя турок с исмаилитами, потомками знаменитого Исмаила, сына Авраама, Трапезунд вместе с Мефодием предсказывал, что новые исмаилиты сметут империи Персидскую, Греческую и Римскую. При этом они не только воздадут христианам по грехам их, но и поднимут занавес для последнего акта драмы Апокалипсиса. Ибо затем, в соответствии с Мефодием, когда христиане пострадают достаточно, объявится новый христианский император, который разгонит исмаилитов и установит на земле царство мира. И уж только потом Гога и Магога через Александровы врата ворвутся на землю, за ними объявится Антихрист, и наступит конец света.

Конечно, конца света было не избежать в любом случае. К тому же для христиан конец света предвещал освобождение и спасение. А вот изъять из этой конструкции целое звено с войнами, взаимным истреблением Трапезунд полагал вполне возможным. Для этого требовалось лишь, чтобы Мухаммед принял христианство. Это открыло бы дорогу к незамедлительному установлению на земле последнего праведного христианского царства.

Трапезунда еще с молодости влекли всякого рода эсхатологические теории. С годами эта страсть брала над ним верх. А тут еще комета Галлея! Как и Н., критянин свято верил, что он в состоянии изменить курс истории. Только Н. действовал по законам политики, а Трапезунд — по Апокалипсису.

В свое время Н. довелось читать трактат о вере, в спешке написанный Трапезундом еще летом 1453 года, когда весть о падении Константинополя достигла Италии, и адресованный эмиру, то бишь Мухаммеду II. В этом трактате Мухаммед восхвалялся как король королей, как верховный правитель и как величайший эмир. В то же время Трапезунд предупреждал Мухаммеда, что Бог вручил ему город величайшего христианского монарха Константина с тем, чтобы он мог подражать Константину и объединить все человечество одним скипетром и одной религией. В трактовке Трапезунда примирение ислама и христианства было равносильно принятию Мухаммедом христианства.

Трапезунд ходил по довольно зыбкой почве, поскольку вся его теория строилась на посылке, что и Рим обречен пасть перед турками. Попади список его трактата в руки Виссариона, и показательного судебного процесса Трапезунду было бы не избежать. Однако тогда критянину повезло. И он продолжал активно рекламировать свои изыскания различным государям Европы.

Кому только Трапезунд не предлагал себя на эту миссию — поехать в Константинополь и попытаться обратить Мухаммеда в истинную веру: и императору Священной Римской империи Фридриху III, и королю Неаполя и Сицилии Альфонсо, и папе Пию II. Ни у кого из них проект Трапезунда успеха не имел, под каким бы соусом тот его ни подавал, вплоть до призыва к восстановлению латинского королевства в Иерусалиме.

А Павла II Трапезунду удалось убедить.

В начале осени 1465 года Н., будучи озабочен своей собственной судьбой, много вертелся в коридорах курии. И где-то пронюхал, что исчезнувший из поля зрения Трапезунд на самом деле отправился не в Неаполь и не в Венецию, а отбыл с секретным поручением Павла II в Константинополь. Якобы все детали, связанные с поездкой, Трапезунд и Павел обговаривали напрямую, вплоть до использования шифров при составлении донесений. Все расходы по поездке покрывались за счет бюджета Святого престола. Задача же, которая ставилась перед Трапезундом, состояла в том, чтобы установить контакт с султаном и попытаться обратить того в христианство.

Едва Н. прослышал об этом, он сразу помчался к Виссариону. Кардинал, в последние месяцы мало занимавшийся делами, как обычно, находился в окружении своего маленького двора, состоявшего из полуопальных гуманистов и теологов.

— Ваше высокопреосвященство, прошу прощения.

Виссарион неохотно, нахмурившись, вышел.

— Что у тебя?

Н. кратко рассказал суть дела. Виссарион долго сосредоточенно молчал. Изредка жевал губами. Потом неожиданно:

— А сколько лет Георгию? Он же весьма немолодой человек. И к тому же, насколько я знаю, неважно себя чувствует. Как он мог решиться на старости лет на такую авантюрную поездку? Ведь с ним там может произойти что угодно: он может заболеть, его могут отравить…

Неоконченная фраза повисла в воздухе. Н. прекрасно понимал остроту реакции Виссариона. Им обоим по разным причинам эта авантюра оказывалась как кость в горле. Конечно, никто в трезвом уме не допускал и мысли о возможности исторического компромисса с османской Турцией и уж тем более об обращении Мухаммеда в христианство. Однако со своей шальной миссией Трапезунд мог многому и многим помешать.

Если бы султан захотел, при всей маловероятности такого сценария, поиграть с Трапезундом и хотя бы на словах обозначил готовность к диалогу, это неизбежно обернулось бы мощнейшим ударом по и так трещавшей по всем швам эпопее с крестовым походом. Под перешептывания о компромиссе Виссариону стало бы намного труднее поддерживать накал антитурецкой полемики. А Н. вряд ли смог бы продолжить свои попытки наведения мостов в Россию.

Однако убивать Трапезунда — это уж слишком. И вовсе не по соображениям моральной чистоплотности — Н. считал себя прагматиком. Таким его воспитал Виссарион. Убить кого-то, когда тебе жизненно нужно то место, которое он занимает, иначе погибнешь — это еще куда ни шло. Убивать же человека только по той причине, что ты не смог с ним справиться, не сумел его нейтрализовать — это несерьезно.

К тому же сила Трапезунда заключалась не столько в нем самом, сколько в его слове. К сожалению, критянин слишком хорошо писал. Если бы он погиб в Константинополе от яда или от кинжала наемного убийцы, его мученическая смерть только подогрела бы интерес к порочной идее исторического компромисса.

Зная Виссариона, Н. решил сразу пресечь всякие разговоры на эту тему.

— Ваше высокопреосвященство, зачем нам делать из Трапезунда мученика? Мы его и так сможем остановить.

— Что предлагаешь конкретно?

— Прежде всего надо воспрепятствовать его встрече с султаном. Думаю, султан и так едва ли его примет. Однако шанс есть. Мухаммед наверняка наслышан о Трапезунде. Лучше не рисковать.

— Предлагаешь задействовать наши контакты?

— Почему бы и нет, ваше высокопреосвященство? Контакты для того и существуют, чтобы их использовать.

А контакты в оккупированной турками Византии у Виссариона оставались. И неплохие.

— К тому же здесь много усилий не потребуется. Достаточно двум-трем влиятельным людям при дворе передать копии давнишних, двадцатилетней давности работ Трапезунда, в которых он призывал к беспощадной борьбе с Турцией. Султан не любит перевертышей.

— Сделаешь?

— Если вы мне даете добро — конечно.

— Даю. А когда Георгий вернется, придется разобраться с ним основательно. Дальше терпеть такое самоуправство нельзя.

Н. проглотил вздох. Он отдавал себе отчет в том, что с куда большим удовольствием Виссарион разобрался бы с Павлом II. Однако даже с доверенным учеником, даже один на один в своем собственном доме кардинал никогда не позволил бы себе сказать такое. Механизмы самосохранения у него сбоев не давали.

Н. не составило труда через людей Виссариона распространить несколько бумажек, из которых недвусмысленно вытекало, что Трапезунд приехал в Константинополь в качестве папского лазутчика. С поручением не договариваться о мире, а прощупать крепость султанского государства, посмотреть, можно ли опереться на греческую оппозицию.

В итоге, пробыв в Константинополе больше полугода, так и не повидав Мухаммеда и не выполнив ни одной из стоявших перед ним задач, 18 марта 1466 года Трапезунд отплыл обратно. Причем критянин отнюдь не признал собственное поражение и не собирался отказываться от попыток обратить султана в христианство. В этой связи Н. в очередной раз убедился, что испытывает к этому человеку, столь квадратно неуживчивому и столь непохожему на Виссариона, определенное уважение и даже симпатию.

В финальном акте драмы добивания Трапезунда Н. не участвовал. Она проходила без него, он находился в Москве. В совершенно иных краях. Как ему рассказали, несмотря на все происки по-прежнему находившегося в полуопале Виссариона, папа, скорее всего, ограничился бы тем, что слегка пожурил своего бывшего учителя. Однако тот подставился сам и по-крупному.

Возвращаясь морем из Константинополя на Корфу, Трапезунд, в силу своей давнишней привычки излагать мысли на бумаге, сочинил очередной трактат — «О вечной славе правителя и его всемирной империи», снова обращенный к Мухаммеду II. В этом сочинении, так возмутившем Виссариона, Трапезунд излагал те же самые мысли, что и в своем первом трактате 1453 года, только теперь уже без намеков, открыто.

Он утверждал, что Мухаммед II призван Богом властвовать над всем миром. Он снова пророчествовал о неминуемом покорении Мухаммедом Рима. И на одном дыхании, ссылаясь на священные книги как христиан, так и мусульман — кстати, похоже, критянин неплохо изучил источники в Константинополе, — Трапезунд предупреждал Мухаммеда, что вскоре после покорения Рима его царство распадется. По существу, все сочинение Трапезунда сводилось к одной мысли: Господь допустит существование одного всеобщего королевства, одной церкви и одной веры. Если Вы воспользуетесь этой возможностью и примете истинную религию, Господь даст Вашему потомству власть над всем миром на вечные времена. Если же нет, он разрушит Ваше царство, как только Вы его установите.

Строго говоря, в этом трактате, адресованном Мухаммеду, Трапезунд руководствовался самыми что ни на есть патриотическими чувствами. Упрекать его в измене истинной вере никак не получалось. Но в обстановке ожесточенной борьбы не на жизнь, а на смерть между христианским миром и Османской империей подобное обращение к верховному правителю противной стороны выглядело не очень замечательно. Началось следствие.

Н. подозревал, что, разматывая это дело, кардинал Никейский не только стремился уничтожить своего давнишнего врага, но и преследовал более далеко идущие цели — замарать Павла. Виссарион никак не мог простить венецианцу, что тот отстранил его от кормила власти. А увязать папу с делом Трапезунда было несложно. Все догадывались, что Трапезунд отправился в Константинополь по поручению Павла.

Виссарион почти преуспел в своей задумке. Была создана комиссия из четырех кардиналов, включая самого Виссариона, для изучения провокационного трапезундовского трактата. Виссариону было предоставлено право допрашивать Трапезунда. Что еще важнее — через осведомителей Виссариону удалось заполучить два письма, адресованных Трапезундом Мухаммеду. Эти письма существенно меняли ситуацию.

Если до сих пор Трапезунд выглядел экзотическим миссионером, продвигающим бредовый проект, то в результате последних находок он представал откровенным поклонником султана, к тому же стремящимся приискать себе местечко при его дворе. Дело стало попахивать предательством. Виссариону удалось убедить остальных кардиналов, и теперь в консистории практически все единодушно настаивали на аресте Трапезунда. Павлу пришлось сдаться. В середине октября 1466 года Трапезунд был арестован и заточен в замок Святого Ангела.

Пробыл Трапезунд там четыре месяца. Потом, правда, благодаря закулисному вмешательству папы, с него сняли обвинение в предательстве, затем перевели под домашний арест, а вскоре и вовсе освободили. Но это уже не имело никакого значения. Виссарион своей цели достиг.

Эта история позволила Виссариону окончательно, раз и навсегда нейтрализовать влияние Трапезунда на Павла II. Хотя старый критянин, а ему исполнился 71 год, и продолжал гнуть свою линию, обращался к сильным мира сего, в частности, пробовал поставить на венгерского короля Матвея Корвина, без поддержки папы это были усилия в никуда. Никакой опасности для кардинала старый соперник уже не представлял.

Н. же извлек из этого скандала куда более серьезные уроки. Да, зондаж не удался. Да, по всей видимости, он никогда и не замышлялся всерьез. Но тем не менее затея с отправкой Трапезунда в Константинополь с благословения папы и по поручению папы показывала, что при определенных условиях Святой престол был бы не прочь договориться с османской Турцией. Естественно, за счет Византии и ценой Византии.

Н. в очередной раз убеждался, что латинянам доверять не следовало и что времени оставалось все меньше. Требовалось спешить, поскольку каждый новый день приносил новые мучения и страдания грекам. Турки каленым железом выжигали остатки греческой цивилизации.

Между тем положиться Н. мог только на самого себя. Надежды на греческое восстание на покоренных турками землях Н. не питал — слишком жесток гнет, дай Бог выжить. Значит, при выстраивании своих планов он мог опираться только на те острова православной веры и греческой цивилизации, которые еще существовали во враждебном католическом мире. Прежде всего — на Москву.

Глава 9

Сигизмондо принадлежал к знатной семье Малатеста, хотя был рожден вне брака. Он был очень силен физически, наделен живым умом и красноречием, а также большими способностями к военному делу Знал историю и был хорошо знаком с философией. За какое бы дело он ни брался, казалось, что он создан для него. Но дурные наклонности всегда брали в нем верх: он был до такой степени рабом жадности, что, не колеблясь, не только грабил, но даже воровал; в разврате он был настолько неудержим, что дошел до того, что насиловал собственных дочерей и своих зятьев. По своей жестокости он превзошел даже варваров. Его кровавые руки зверски карали и виновных, и невинных. Он угнетал бедных и обирал богатых, не жалел ни вдов, ни сирот Никто не мог чувствовать себя в безопасности при его правлении. Достаточно было иметь богатство, или красавицу жену, или хорошеньких детей, чтобы превратиться для него в преступника. Он ненавидел священников и презирал религию. Не верил в жизнь после счерти и считал, что души умирают вместе с телом.

Папа Пий II. Комментарии

Поздней осенью 1467 года в Италию пришла весть о кончине первой жены Иоанна, Марии Борисовны.

Как рассказывали итальянские купцы, вернувшиеся из Москвы, никто не сомневался, что Марию отравили. Когда она скончалась, тело ее так распухло, что покров, который прежде казался велик и висел по краям, теперь уже не мог прикрывать покойницу.

Н. пришлось пережить несколько тревожных месяцев. Если бы хоть малейшее подозрение пало на Делла Вольпе, никто не стал бы разбираться, насколько это подозрение обоснованно. А под пытками в московских застенках сознавались все. Причем Н., естественно, боялся не за себя. Он понимал, что любой итальянский след по делу об убийстве Марии лишал его план шансов на успех.

Однако все обошлось. Или Делла Вольпе сработал чисто, или русским не пришло в голову попристальнее приглядеться к подозрительному итальянцу. Все списали по старинке: дескать, одна из женщин покойной, некая Наталья Полуехтова, посылала пояс к ворожее. Странно еще, что ни Наталью, ни ее мужа Алексея не казнили. Обошлись опалой.

Для Н. это была первая невинная кровь на его совести. Он осознанно пошел на это. Он готовил эту операцию тщательно и скрупулезно. Он убедил себя, что смерть Марии оправдана, необходима. Но Н. не обманывал себя относительно последствий этого шага — для своей жизни и своей души.

Н. слишком любил Византию и ради нее был согласен обречь свою душу на вечные мучения. Только теперь он не имел права отступать. Он не мог останавливаться, поскольку иначе эта смерть оказалась бы напрасной, бесполезной. Н. должен был довести до конца начатое дело. И прежде всего ему надлежало выдать Зою замуж за Иоанна.

Что решилась только первая и, возможно, далеко не самая трудная часть задачи — Н. отдавал себе отчет. Оставалось организовать сам брак. Требовалось так или иначе, скорее всего снова через Виссариона, выйти на Павла II, поскольку предложение о браке Зои с московским государем могло исходить только от папы. Или уж во всяком случае — с его ведома и благословения. К тому же надлежало спешить.

Пока Н. занимался своими делами, Виссарион делал свои. Спокойно и уверенно он вел Зою к браку с князем Караччоло, молодым и очень богатым. В представлении Виссариона этот брак призван был символизировать и окончательно скрепить единение Греции с Италией и объединение двух церквей. Уже состоялась помолвка, которая сопровождалась пышным пиром и раздачей щедрых подарков. Этот шум тоже создавался не случайно. Виссарион вполне справедливо полагал, что чем торжественнее будет отпразднована помолвка, тем труднее жениху и невесте в дальнейшем окажется избежать брака, если один из них в силу каких-либо причин захочет поменять свои намерения.

Несмотря на все это, Н. не сомневался, что сумеет развалить брак Зои с Караччоло. Готового сценария он пока не имел, но это не волновало его. Н. привык развертывать свои планы, как и аргументы, поэтапно, один за другим. Только что он разобрался с Москвой. Сейчас он намеревался разобраться с Караччоло. В любом случае по тогдашним временам, особенно когда союз заключался на столь высоком уровне, интервал между обручением и бракосочетанием составлял никак не меньше восьмидесяти месяцев. Н. рассчитывал управиться.

Правда, оставалось одно неизвестное — фактор Виссариона. Н. не думал, что старый кардинал будет ему активно мешать. В конечном счете Н. проводил в жизнь его политику, только шел несколько дальше. Насколько Н. знал кардинала, ему казалось, что Виссарион предпочтет взять паузу, посмотреть, куда идет ситуация. Если бы он оступился, Виссарион немедля вступил бы в игру Если же нет — что же, кардинал мог бы позволить своему бывшему секретарю поиграть самостоятельно, подправляя и направляя его в случае необходимости.

Кардинал Никейский никогда не действовал напролом. К тому же Н. надеялся, что Виссарион не до конца забыл про Византию. Хотя сам Виссарион для спасения православия и греческой цивилизации не ударил палец о палец, здесь от него требовалось немного — не мешать.

Как выяснилось, Н. просчитался. Для Виссариона уже давно главным делом жизни стало укрепление Флорентийской Унии. Не война с Турцией, не крестовый поход, не освобождение Греции, а объединение церквей и, конечно, борьба за власть.

К февралю 1468 года в голове у Н. сложился элегантный план, как, особо не высовываясь, расстроить брак между князем Караччоло и Зоей. И одновременно подвести папу к мысли о сватовстве к Иоанну. Однако в последние дни февраля Н. случайно узнал, что Виссарион перенес дату свадьбы Караччоло с Зоей с июня на начало марта. Расстроить брак, не замаравшись, уже не получалось.

На следующее утро по заре Н. помчался в Неаполь. Новый план родился по дороге, покуда он трясся в седле. Собственно, это был даже не план. По существу, ему оставалось или угрозами заставить Караччоло отказаться от брака, поскольку хитрость и лесть в этом случае едва ли сработали бы, или убить его. На худой конец Н. приготовился и ко второму варианту. Но не хотелось.

Добравшись до Неаполя, он разместился в посредственной гостинице, где простыни последний раз меняли, похоже, еще до праздника Всех святых, а уборной служил угол двора, и сразу приступил к сбору информации. Запасенные им в большом количестве мелкие монеты достаточно быстро сделали свое дело.

Молодой князь Караччоло, представлявший неаполитанскую ветвь этого рода, слыл в городе одним из самых блистательных и богатых молодых людей: роскошный дворец, торжественный выезд, слуги. Надежды переговорить с ним без свидетелей практически не было. За одним исключением — в церкви. Готовясь к женитьбе, Караччоло каждый день ходил на утренние службы в церковь Санта Кьяра.

На следующее утро Н. вошел в церковь первым. Висел всегдашний готический полумрак, лишь изредка рассекаемый длинными и узкими полосками бледного света. Когда появился молодой князь, Н. устроился за ним. Началась служба. Размышлять уже особенно не приходилось. Стоя на коленях и согнувшись, Н. под складками плаща извлек короткий кинжал. И довольно решительно, как ему показалось — до крови, приставил к спине молодому Караччоло, стоявшему впереди. Тот дернулся, но не успел ничего ни сказать, ни оглянуться, поскольку Н. успел предупредить поворот головы князя жестким шепотом ему в ухо:

— Если вам дорога жизнь, князь, не оборачивайтесь. Выслушайте меня.

Караччоло сделал еле заметную попытку пошевелиться.

— Не дурите, князь, — все тем же жестким шепотом добавил Н., нажимая на кинжал.

Тот еле слышно застонал.

— Не надо пытаться обернуться, вскочить, закричать. Вы только сорвете службу. А это неприлично. А потом я буду вынужден вас убить. Что совсем ни к чему. Если мы с вами договоримся, вполне можно обойтись без этого.

— Чего вы хотите? — выдавил из себя молодой человек, напрягшись.

— Тише, тише. Прежде всего, не оборачивайтесь, говорю вам. Потому что иначе весь дальнейший разговор станет бесполезным. Выслушайте меня, а потом сами решите, что вы предпочтете. Или вы захотите быть убитым здесь, в церкви, или мы с вами договоримся.

— Хорошо, — с тяжелым придыханием, со скрипом, — говорите.

— Так вот, князь, вас хотят очень грубо и пошло использовать, заставляя жениться на Зое Палеолог.

Караччоло снова дернулся, видимо, начиная что-то соображать. Н. пришлось еще слегка поднасадить его на кинжал. По телу князя пробежала судорога боли, но на этот раз он промолчал.

— Я не знаю деталей, но могу вообразить, как вас уговорили. В принципе этот брак вам совершенно не нужен. Вы один из самых блестящих молодых людей Италии. Вы можете жениться на ком хотите и когда хотите. Героические поступки — не для вас.

Вам, очевидно, передали, что этот брак угоден Его Святейшеству. Что Его Святейшество за это мог бы закрыть глаза на некоторые художества вашего отца и дяди во время последнего изгнания Евгения IV во Флоренцию. Может быть, вам даже намекнули, что вернут кое-какие семейные владения. В любом случае вы — молодой человек, и милость при папском дворе вам, конечно, не повредила бы. К тому же за Зоей вам наверняка пообещали богатое приданое, а при всем вашем богатстве лишние деньги еще никому не вредили. Наконец, Зоя хотя и не красавица, в нашем, итальянском смысле, вместе с тем весьма мила и недурна собой. Она хорошо сложена и вполне способна стать матерью ваших детей.

Так что партия получалась как будто довольно привлекательная. Но не настолько привлекательная, поверьте мне, чтобы заплатить за нее собственной жизнью.

— Хорошо, положим, что все это так. Но вы-то чего от меня хотите? И кто вы?

— Ну, кто я, положим, вам знать совершенно не обязательно. А вот кого я представляю, я вам скажу. Я грек, из тех, кто сумел спастись из Константинополя за несколько недель до его падения. Таких немало в Италии. Я своими глазами видел города, сожженные турками, оскверненные ими православные храмы. Я видел насилие, творимое ими над нашими сестрами и матерями. Из-за предательства папы и императора величайшая держава мира превратилась в ничто.

У нас осталось не так уж много святынь. Константинополь стал столицей варварского ханства, София поругана, нашу веру истребляют огнем и мечом. Единственное, что у нас пока осталось, — это дети Фомы Палеолога, брата нашего последнего императора.

Так вот, князь, я хочу, чтобы вы усвоили: что бы ни произошло, мы, греки, — а нас здесь больше десятка тысяч — мы не допустим, чтобы наша деспина вышла замуж за латинянина. Мы не остановимся ни перед чем. Мы видели такую кровь, с которой уже ничто в этой жизни сравниться не сможет.

— Но я не могу, я дал слово, брак уже назначен. К тому же Караччоло никто никогда не мог упрекнуть в трусости.

— Не глупите, князь, никто не подвергает сомнению ваше личное мужество. Но личное мужество должно заключаться в том, чтобы принять трудное решение. Расторгните помолвку, отмените свадьбу. Объявите об этом сегодня же. Пусть вы огорчите папу. Пусть невеста порыдает. Пусть это обернется скандалом. В течение нескольких месяцев вам лучше будет не появляться в Риме. На вас будут косо смотреть. Но зато вы заслужите уважение греческой нации и спасете собственную жизнь. Что тоже немало.

Поймите, нельзя бросать вызов целому народу. Если вы готовы принять православие и жениться на Зое по православному обряду, пожалуйста, мы не против. Но вы же этого не сделаете?

— Не сделаю.

— Значит, откажитесь от брака. Этим браком вы оскорбляете нас. Не только живущих в Италии, но и всех греков, страдающих под турецким гнетом. Там тоже наслышаны о вашей помолвке. Поймите, у вас все равно ничего не получится. Вы можете убить меня, другого, третьего, десятого, но вы не убьете всех нас. Все равно мы вас устраним, найдем возможность. А кроме того, подумайте о Зое, если она вам хоть немного дорога.

Молодой человек заметно встрепенулся. Голос его опять повысился.

— Что вы собираетесь с ней делать?

— Не волнуйтесь, князь, тише, тише. Ничего, если Вы не будете глупить, если вы оставите ее в покое. Мы с ней ничего не сделаем. Она наша деспина. Братья не в счет. Мануил не скрывает, что хочет переметнуться к Мухаммеду. Андрей же ведет настолько беспутный образ жизни, что позорит нашу веру и свой великий род.

— Но что вы с ней собираетесь делать, я спрашиваю?

— Если вы женитесь на ней, мы убьем вас обоих.

— А что будет с Зоей, если я расторгну помолвку?

— Ничего. Мы не оставим ее. Она может продолжать жить в уединении при Святом престоле. Может уйти в монастырь. Может выйти замуж при условии, что ее муж будет принадлежать к истинной вере. Но она никогда не достанется латинянину.

— Она об этом знает?

— Нет, конечно.

— А какие вы мне дадите гарантии?

— Князь, не будем торговаться. Какие гарантии? Мы вам сохраним жизнь. Что вам еще нужно? До конца службы не так уж много времени. Решайтесь.

— Мне нужно подумать.

— Хорошо, думайте. Но если завтра вы не отмените свадьбу, вы оба будете убиты. Если вам не жалко себя, пожалейте девушку. Она-то ни в чем не виновата. Она пострадала больше кого бы то ни было. Пощадите ее.

Наступила тягостная пауза. Н. чувствовал, что чего-то не хватало, что он не убедил Караччоло.

— Да, кстати, имейте в виду, мы предупреждали Павла, что убьем девушку, если он выдаст ее за латинянина. Видимо, его это вполне устраивает. Прощайте, князь. И не оглядывайтесь.

Но надеяться на благоразумие молодого человека Н. не стал. Вставая, он что было силы ударил молодого Караччоло эфесом кинжала по тому самому месту, куда он только что вонзал острие клинка. Как Н. и рассчитывал, у князя перехватило дыхание. Он захрипел. Этих нескольких секунд Н. хватило, чтобы быстрым шагом выйти из церкви. Еще мгновение — он прошмыгнул на соседнюю улицу. Там его ждал слуга с лошадью.

Вскоре Н. сидел в своей комнате в гостинице и разбирал проведенную операцию. Он расценивал шансы пятьдесят на пятьдесят. Конечно, его самого было вычислить достаточно трудно, поскольку он всегда предпочитал держаться в тени. Благо, колоссальная фигура Виссариона это вполне позволяла. Но поддастся ли Караччоло на шантаж?

Будь Н. на месте князя, он немедленно информировал бы папу о случившемся и постарался бы передвинуть свадьбу, если не на тот же день, то во всяком случае на следующий. Однако представитель старинного рода слишком любил жизнь и комфорт. А впрочем, кто знает, может, он и вправду проникся сопричастностью к борьбе византийских греков.

На следующий день весь Неаполь, включая торговок на базаре и грузчиков в порту, ходил ходуном от новости: молодой Караччоло расторг помолвку с византийской принцессой Зоей. Причину никто не знал. Болтали разное. Высказывались предположения, что Зоя не согласилась венчаться по католическому обряду, что она оказалась не девушкой, что не сошлись в размерах приданого. Рассказывали, что Зоя рыдала и хотела наложить на себя руки.

Н. чувствовал себя прескверно. Но он испытывал удовлетворение. Ему удалось снять еще одно препятствие на пути к заветной цели.

Глава 10

Папа посмеялся над их советом и, приказав римлянам подойти и поднять на плечи его паланкин, сказал: «На аспида и василиска наступишь и попрешь льва и змия». Это пророчество уже сбывалось неоднократно, сбудется и в этот раз. Потому что есть ли зверь более дикий, чем человек? Какое животное совершает худшие поступки? И все же человек — это животное изменчивое, и даже самые жестокие существа иногда смягчаются.

Папа Пий II. Комментарии

Н. отдавал себе отчет, что перешагнул барьер. Он впервые посмел не просто ослушаться Виссариона. Он, по сути, бросил ему вызов. Ведь брак Караччоло с Зоей готовился в соответствии с волей и замыслом Виссариона. Такое Виссарион не пропускал. А вот какой будет его реакция, Н. не знал.

Виссарион был гибким человеком. Строго говоря, кардинал сам разрешил Н. действовать на свой страх и риск. Н. выполнил все, что от него требовалось, не прося ни у кого помощи. Теперь вопрос о браке Зои с Иоанном можно было ставить в практической плоскости. Н. отнюдь не исключал, что Виссарион мог посмотреть на ситуацию по-новому, поскольку этот брак открыл бы для кардинала немыслимые прежде возможности. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Если Н. замышлял породнение с Москвой ради сохранения византийского наследства, то никто не мешал Виссариону воспользоваться этим союзом для продвижения его заветной мечты об объединении церквей.

При таком сценарии Н. получал бы мощнейшего, хотя и несколько обиженного союзника. А Н. крайне нуждался в помощи кардинала; для выхода на папу Виссарион, даже полуопальный, оставался незаменим. Итак, следовало сделать небольшую паузу, дать старику подумать, чтобы он превозмог первоначальное раздражение, успокоился и понял, что, по сути дела, Н. работает на него, что все укладывается в им, Виссарионом, задуманную схему. А единичное неповиновение можно в порядке исключения и простить.

Н. предпочел бы не доводить до лобового столкновения с Виссарионом. Кардинал, даже старый, больной и опальный, был слишком опасным противником. Н. решил дать Виссариону один месяц.

Правда, Н. не исключал и другой сценарий. Опала и поражение наложили свой отпечаток на характер Виссариона. Подозрительный и злопамятный с молодых лет от природы, Виссарион становился все более мнительным и нетерпимым. Место реальных вещей для него, совсем как для обожаемого им Платона, занимали вещи-призраки, вещи-символы. Лояльность он стал отождествлять с абсолютным, беспрекословным, бездумным повиновением. Поэтому Н. вполне допускал, что Виссарион мог и не простить его. А не прощать старый кардинал умел.

Тогда ни в какой зачет не пошли бы двадцать лет безропотной, беспрекословной службы. Н. слишком много знал. Виссарион наверняка постарался бы убрать его. Но пока Н. рассчитывал, что ему удастся договориться с Виссарионом, убедить его. Но Н. не спешил. Для себя он намечал встречу с кардиналом на неделе перед Пасхой.

На этом этапе Н. ограничился тем, что решил надевать под камзол, выходя из дома, легкую византийскую кольчугу.

Она была на Н. и в ту ночь, в начале марта 1468 года, когда он довольно поздно возвращался домой от подружки. Н. тогда снимал часть старого громоздкого дома на площади Сан Макуто за Санта Мария Сопра Минерва. При всей близости к центру города это были глухие и темные места, слывшие не самыми безопасными.

Общение с женщиной всегда производило на Н. целебное воздействие. Он имел эту возможность далеко не так часто, как ему хотелось бы. Непростая жизнь изгнанника приучила его любить и ценить эти маленькие радости, которые для кого-то другого могли бы показаться чем-то обыденным и нормальным. Пребывая в умиротворенном состоянии духа, Н. не сразу обратил внимание на приближавшийся шум шагов у него за спиной. Потом до него все-таки дошло: опять грабители. В Риме в те годы огромное количество людей промышляло мелким разбоем, но достаточно было обнажить шпагу, чтобы обратить их в бегство. Н. остановился, но выхватить шпагу и обернуться не успел.

Сильнейший удар в спину едва не сбил его с ног. Тем не менее кольчуга выдержала. Н. развернулся и, не раздумывая,вонзил шпагу в оказавшуюся перед ним фигуру. Это был довольно крупный, плотный малый, закутанный в плащ. Шпага пропорола его насквозь. С приглушенным криком он рухнул на землю. Н. обвел взглядом переулок: еще двое, оба с короткими клинками. Но Н. уже не волновался.

«Господи, спасибо тебе, что надоумил меня надеть кольчугу. И спасибо византийским мастерам — в Европе такие не делали». Н. встал в позицию, выжидая. Он не знал, стоит ли ему ввязываться в бой, поскольку поблизости у нападавших могли оказаться сообщники. Те, по всей видимости, попросту были ошарашены, что он не убит. Несколько секунд продолжалось замешательство. Затем вдалеке замерцал огонек, и послышалось какое-то движение. Папский ночной дозор совершал обход. Никому встречаться с патрульными не хотелось. Не говоря ни слова, один из бандитов подхватил мертвого товарища, другой прикрыл отступление, и они скрылись за углом. Н. тоже поспешил ретироваться.

Теперь надлежало действовать быстро. Н. не боялся смерти. Но ему не хотелось погибнуть, не завершив начатое дело. Между тем такая опасность оказывалась вполне реальной. Он и раньше не исключал, что Виссарион захочет его убрать. Но он не предполагал, что удар последует без предупреждения. Это противоречило законам жанра.

Своим самым надежным и сильным оружием Н. считал свой язык. Он верил, что, если грамотно построить разговор, всегда можно убедить кого угодно в чем угодно. Сейчас его лишали возможности использовать это испытанное средство. Его лишали последнего слова подсудимого. Нападение означало, что Виссарион принял решение. Переубедить его теперь будет очень трудно. Н. отдавал себе в этом отчет. Здесь требовалось бить наверняка. Не менее больно, чем ударили его.

В свое время Джангалеаццо Висконти говорил о тогдашнем флорентийском канцлере Колуччо Салютати, что одно перо Колуччо стоит роты кавалерии. У Н., конечно, и в мыслях не было ставить себя на одну доску с Колуччо. И тем не менее даже сейчас, после пролитой крови, Н. знал, что может переубедить Виссариона. Требовалось только найти нужные слова, нужные доводы.

Вплоть до этого ночного нападения Н. надеялся, что они смогут остаться с Виссарионом если не друзьями, то хотя бы добрыми знакомыми. Он уважал старого кардинала, испытывал искреннюю благодарность к нему, считал его своим учителем. Теперь Н. предстояло сломать этого человека, причинить ему боль, заставить его поступить вопреки себе, переменить принятое решение.

Приближалось утро. В комнате было зябко, нестерпимо болел бок, во рту стоял терпкий привкус крови. Видно, в пылу поединка он прокусил губу. Н. налил себе кубок холодной воды, в такие минуты вина он не касался. Как можно было зацепить Виссариона, скомпрометировать перед папой?

Да, Н. не зря столько лет работал секретарем кардинала. За эти годы, особенно с тех пор, как их с Виссарионом пути стали расходиться, он успел собрать или скопировать немало бумаг, порядком компрометировавших кардинала. Хранились они в надежном месте, у надежных людей. Но беда заключалась в том, что Павел не хотел добивать Виссариона. Ему это было не нужно. Его интересам больше отвечало оставить Виссариона про запас, как резервную карту.

Следовательно, какую бы информацию Н. ни передал Павлу — естественно, за исключением доказательств прямой измены и соучастия в заговоре, папа едва ли предпринял бы какие-либо шаги против Виссариона. О желании кардинала Никейского стать папой знали все. О его роли в написании документа, ограничивающего полномочия папы в пользу Священного колледжа, Павел тоже знал лучше кого бы то ни было. Знал он и о тайной переписке Виссариона с европейскими государями, об альтернативном дворе при кардинале, о тайных беседах, причем отнюдь не только на теологические темы. Ни для кого не составляла секрета и педерастия старого кардинала.

Н. располагал достаточным компроматом на Виссариона. Но он понимал, что на нынешнем этапе, когда игра велась не на жизнь, а на смерть, ни один из собранных им деликатных документов не мог по-настоящему напугать кардинала. Даже если бы Н. притащил весь свой тайный архив и выложил его перед папой, все равно в положении Виссариона мало что изменилось бы. С этой стороны Виссарион был неуязвим.

На лбу у Н. выступила липкая испарина, рот пересыхал. Он осушил второй кубок воды. Хорошо, попробуем поразмышлять с другого конца. Что Виссарион любит в своей жизни? Есть ли в его жизни что-то такое, ради чего он мог бы изменить самому себе? Есть ли что-то такое, чего он не хотел бы лишиться? Вопрос каверзный. Больше всего в жизни старый кардинал любил власть. Ее он обожал, боготворил. И она чаще отвечала ему взаимностью. Но, увы, Н. ничего не мог ни прибавить к той власти, которая еще оставалась у кардинала, ни убавить от нее.

Что еще? Конечно, Виссарион любил Бога, был христианином, хотя и толковал христианский канон очень по-своему. Он, безусловно, вдохновлялся мечтой об объединении церквей. Самые яркие годы своей жизни кардинал провел, сплачивая Европу против турок. Все это так. Но это были абстрактные идеи, отнять их у Виссариона могла только смерть. Виссарион уже смирился с тем, что при его жизни крестового похода не будет. И что не будет воссоединения восточной и западной церквей. Самое страшное — Виссарион внутренне приготовился уйти со своей верой, не уступая ее никому и не делясь ею ни с кем. Что оставалось?

Несмотря на огромную власть, которой ему случалось обладать, Виссарион так и не привязался к материальным благам. Он по-прежнему, как в дни своей молодости, носил черную рясу монахов ордена Святого Василия. В курии злословили, что эта ряса стоила Виссариону избрания папой. Он не любил роскоши. Из всех его многочисленных мальчиков ни один не стал для него Антиноем. Даже Никколо Перотти для Виссариона так и остался любимым учеником и никогда не стал просто любимым.

Хотя нет, все-таки у кардинала имелась слабость. Он любил книги почти так же, как власть. А в последние годы — вероятно, даже больше. Всю жизнь Виссарион собирал библиотеку. Он выискивал ценные книги во время своих путешествий с дипломатическими миссиями по Европе. Ему их собирали по разбросанным на Пелопоннесе монастырям, тайно вывозили из Константинополя, скупали по всей Италии, реставрировали, переписывали, переводили.

По мере того как размывались надежды Виссариона стать папой, кардинал все больше отдавался этой страсти. Н. не знал точное число манускриптов в коллекции Виссариона. По его прикидкам, тот обладал 500 греческих манускриптов и 300 латинских. По тем временам это представляло собой огромное, неслыханное богатство. Насколько Н. знал старого кардинала, на закате жизни тому очень хотелось, чтобы эта коллекция сохранилась, чтобы ее не разбросали по различным собраниям, чтобы она так и передавалась в веках как библиотека Виссариона — напоминанием о немеркнущей интеллектуальной традиции исчезнувшей Византии. Все-таки в чем-то Виссарион оставался византийцем!

По завещанию, которое кардинал составил в свое время, библиотека предназначалась монастырю Святого Георгия в Венеции. Однако после избрания на папство Павла II Виссарион заколебался в правильности этого выбора. Монастырь Святого Георгия, хоть и расположенный в Венеции, все равно находился в папской юрисдикции. А Виссарион не особенно полагался на порядочность наследников Святого Петра. Н. слышал, что совсем недавно Виссарион вроде бы заручился согласием Павла переоформить завещание непосредственно на венецианский Сенат.

За долгие годы, проведенные вместе, Н. научился угадывать мысли своего учителя. Он подозревал, что Виссарион втайне готовится быстрее перевезти книги в Венецию. Но на тот момент все книги еще хранились в Риме и Гроттаферрате. И пока они не будут надежно укрыты под толстыми сводами Дворца дожей, папа одним мановением руки мог конфисковать их. Вот куда нужно бить.

У Н. отлегло от сердца. К тому же имелся идеальный повод сфабриковать книжное дело. Как раз в конце февраля раскрыли очередной заговор против Павла II. Фактически, конечно, никакого заговора не было и в помине. Был кружок гуманистов, объединенных в так называемой римской академии, недовольных правлением папы Павла II. Они встречались, разговаривали, с ностальгией вспоминали времена Николая V, обсуждали разные сценарии: а что было бы, если бы папой избрали Виссариона? Но дальше болтовни дело не шло.

На них, разумеется, донесли. Некто Петрейо — один из своих. Последовали широкие аресты. Арестовали Платину и потребовали у Венеции выдачи Помпонио Лето, намеревавшегося оттуда поехать на Восток. В чем их только не обвинили: в заговоре против Его Святейшества, в безбожии, в отправлении языческих культов, в гедонизме, в педерастии. Более того, якобы нашлись свидетельства, что в заговоре участвовал Сигизмондо Малатеста, поклонник Георгия Гемиста и главнокомандующий венецианскими войсками в Морее. Малатеста, отлученный от церкви и канонизированный в аду при Пие II, являлся одним из самых известных полководцев того времени. Одного упоминания его имени хватило, чтобы призрак Стефано Поркари снова закружил над папской столицей.

Притянуть к этому заговору Виссариона особой проблемы не представляло. Среди арестованных были люди хотя и не из ближайшего окружения кардинала, но тем не менее достаточно близкие к нему. Но Павел преследовал иные цели. Он хотел приструнить зарвавшуюся римскую общину гуманистов, которые никак не могли понять, что времена переменились, что Николая V больше нет и что они больше не участвуют в управлении церковью и страной. Их требовалось наказать и напугать. Для этого — показательный процесс, с арестами, с помещением в замок Святого Ангела, с допросами, легкими пытками, с добровольными признаниями оказывался как нельзя кстати. Привлекать к этому делу кардинала, Господи, зачем?

Виссарион стоял слишком высоко. Его можно было убрать, но ни в коем случае не судить. Церковь никогда не судила своих кардиналов. Любое публичное обвинение Виссариона в измене неизбежно бросило бы тень на саму церковь. Павлу это было ни к чему. Кроме того, Павел вовсе не собирался окончательно рвать с Виссарионом. Кардинал Никейский вполне мог еще пригодиться с учетом своего авторитета и многочисленных связей и в Европе, и на Востоке, и в тех же интеллектуальных кругах.

Наконец, все знали, что Виссарион был абсолютно непричастен к брожениям в стенах Римской академии. Поэтому, поскольку его собственная невиновность ни у кого не вызывала ни малейшего сомнения, едва прослышав о произведенных арестах, Виссарион сразу начал активно хлопотать за обвиняемых. И в конечном итоге его слово оказалось решающим. Во всяком случае, сами обвиняемые считали, что спаслись благодаря вмешательству Виссариона.

Однако из всего этого вовсе не вытекало, что Виссарион мог чувствовать себя в полной безопасности. Что его никак нельзя было зацепить. Это делалось очень просто — через книги. Через книги, потому что Виссарион пользовался услугами некоторых из обвиняемых при создании своей библиотеки. Они ему помогали с переводами, с комментариями, с поиском книг.

Если подбросить эту версию, Н. не сомневался, что Павел II не откажет себе в удовольствии наложить руку на бесценную библиотеку Виссариона под предлогом приобщения ее к делу о заговоре в Римской академии. Н. принялся лихорадочно шарить у себя в памяти. У него сохранились письма, с которыми Помпонио Лето препровождал кардиналу найденные манускрипты, осталась переписка по поводу толкования отдельных пассажей, были расписки в получении денег…

Н. опустился на колени. Он давно уже приучил себя молиться по-латыни. Но в этот раз интимно-торжественные слова молитвы «Те deum laudamus te dominum» особенно проникали, особенно отвечали его сокровенному настрою.

Н. мог позволить себе зажечь камин, помыться, чего-нибудь поесть, даже поспать час-другой. А потом надо было садиться за стол и писать письмо Виссариону. Такое письмо, из которого кардинал понял бы, что действительно лишится своей любимой библиотеки, если убьет Н. Письмо вышло довольно жесткое.

«Ваше Высокопреосвященство, — писал Н. в своей обычной почтительно-деловой манере. — Пишу к Вам, чтобы просить помощи. Только Вы можете мне помочь. Вчера на меня было совершено покушение. Милостью Божьей мне удалось избежать смерти. Исключительно на счет божественного провидения отношу, что на мне оказалась кольчуга. Но расскажу по порядку.

Когда вчера вечером, довольно поздно, я возвращался домой, неожиданно на меня со спины напали трое, вооруженные клинками. Мне удалось заколоть одного из них. Потом появилась стража, и они убежали. Я тоже не стал дожидаться. Что меня настораживает, Ваше Высокопреосвященство, — это были не грабители. Это были настоящие, профессиональные наемные убийцы. Они не ругались, не требовали денег, не предупреждали. Они ударили первыми, со спины и наверняка. Если бы не кольчуга, я не успел бы даже обернуться. У меня такое впечатление, что это нападение связано с нашими с Вами делами.

Ваше Высокопреосвященство, видимо, кому-то очень не хочется, чтобы мы с Вами продолжили осуществление нашего плана по организации замужества Зои с великим князем Московским. Догадаться, кто эти люди, кому невыгодно завершение объединения церквей и подключение Руси к крестовому походу против Турции, нетрудно. Но меня больше настораживает момент, который они выбрали для удара. Через несколько дней после ареста Платины и других наших друзей.

Моя преданность Вам хорошо известна. Все знают, что, как бы меня ни пытали, я все равно никогда ничего не скажу против Вас. Но у меня в соответствии с Вашим распоряжением остается часть Вашего архива. Если со мной что-то случится, она может попасть в руки Ваших недругов.

Конечно, Вы великий кардинал, один из отцов церкви. В Вашей переписке по определению не может быть ничего предосудительного. Однако в архиве остались письма, которыми Вы обменивались с арестованными. Письма, в которых Вы советовались по поводу перевода и толкования книг. Если бы Ваши недруги захотели отнять у Вас Вашу библиотеку, они могли бы попытаться воспользоваться этими документами.

Этого допустить нельзя. Ваша библиотека — это не только Ваше личное достояние. Она принадлежит греческому народу. В этом собрании сконцентрированы наша история, наша традиция, наша культура, наша церковь, наша вера. Простите, что я смею высказываться об этом, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы это бесценное собрание попало в чужие руки.

Ваше Высокопреосвященство, вмешайтесь, не позвольте лишить нас, греков, нашей национальной святыни — библиотеки Виссариона.

Завтра я выезжаю к Вам. Рассчитываю, что доберусь живым. И прошу Вас, помолитесь за меня, когда получите это письмо.

Ваш верный слуга Н.».

Н. тут же по привычке быстро сделал копию с письма. Оригинал же послал с надежным гонцом в Витербо, где кардинал лечился на водах. К концу дня Виссарион должен был получить письмо.

Сразу после этого Н. приступил к написанию письма папе. В нем со всем смирением, как бы обращаясь со смертного одра (собственно, так оно и было бы, поскольку письмо должно было быть передано адресату только в случае смерти Н.), он информировал святого отца об опасных связях Виссариона с заговорщиками и, в частности, о том, что знаменитая библиотека Виссариона, которую тот всячески превозносил как средоточие греческой мудрости, на самом деле представляла собой не что иное, как тайное собрание запрещенных книжек, откуда вольнодумцы-безбожники черпали свои еретические идеи. В заключение Н. объяснял, каким образом можно найти оставляемый им со смиреннейшим почтением на усмотрение Его Святейшества небольшой архив, в котором содержались материалы, проливающие свет на это темное дело.

Затем Н. принялся кодировать свое послание шифром, которым, как он знал из надежных источников, владел папа Павел II. Конечно, это был не очень трудный шифр, но все-таки он представлял собой определенную гарантию того, что письмо не будет преждевременно прочитано теми, у кого Н. собирался его оставить.

Н. снял копию с письма и повез его. На этот раз Н. взял с собой двух телохранителей — рисковать без нужды не хотелось. К тому времени у него уже появились свои клиенты из рядов подававшей надежды, но нищей молодежи. Н. должен был во что бы то ни стало остаться в живых ближайшие полтора-два дня до встречи с Виссарионом. Там многое прояснилось бы.

На следующее утро в сопровождении все тех же телохранителей Н. отправился в Витербо.

Разговор с Виссарионом получился на удивление ровный и спокойный. Старый кардинал в очередной раз продемонстрировал, что церковь — это великая школа, возможно, самая великая в мире. Нет, он не принял предложенную ему игру. Он постарался снова занять место хозяина. Даже в проигрыше этот человек оставался гением.

В который уже раз Н. не без внутреннего удовлетворения склонился перед Виссарионом. Ему вовсе не хотелось праздновать торжество и унижать старого кардинала. Виссарион был ему нужен. Н. знал, что по своей воле и на свой вкус Виссарион проведет операцию сватовства к Иоанну значительно лучше, чем из-под палки. И уж безусловно, намного тоньше и лучше, чем Н. ее провел бы самостоятельно.

Н. потом десятки раз восстанавливал в уме сцену разговора с Виссарионом после покушения. Что думал старый кардинал, что испытывал в минуту, когда ему, по существу, пришлось признать поражение перед собственным учеником? Чем больше Н. размышлял над этим, тем убежденнее он склонялся к выводу, что Виссарион, пожалуй, не испытывал к нему ненависти. Иногда Н. даже казалось, что угроза потери комфорта и любимой библиотеки сыграла не главную роль в том, что Виссарион согласился ему помогать. Возможно, кардинал подумал, что этот молодой человек, его ученик, с которым они во многом не соглашались, который посмел его ослушаться, тем не менее был способен сделать что-то реальное для греков, для Византии, для православной церкви. Бог его знает. Во всяком случае, Н. очень хотелось верить в это.

Н. также показалось, что в момент их разговора Виссарион почувствовал приближение смерти. Кардинала выдавала смертельная усталость, которая, несмотря на его самообладание, прорывалась наружу бледностью, затуханием взгляда, дрожанием рук. При всей его деловитости, отрешенность словно окутала Виссариона. Кардинал переменил решение и соглашался помочь Н. Но он делал это в преддверии не жизни, а смерти.

Было впечатление, будто Виссарион нашептывал самому себе: «Ну что же, я проиграл и на этот раз. Мне ничего не остается, как помочь этому молодому человеку. Может быть, им руководит Бог. Может быть, он прав. Может быть, спасение греческой веры и греческого народа в самом деле в единении не с Римом, а с Москвой».

Разговор вышел очень короткий и конкретный.

— Итак, сын мой, — Виссарион не отказался от привычной формулы, — мы с тобой обо всем договорились. Думаю, я смогу уговорить папу посвататься к Иоанну. Если мы хотя бы на одну йоту приблизим Москву к возвращению в лоно Святой церкви, ради одного этого стоит пойти на этот брак. А что касается Зои, я ей все объясню. Она должна понять, что ее жертва нужна Святой апостольской церкви. К тому же так лучше для самой Зои — Москва будет ей напоминать родную Морею.

Если святой отец даст согласие, тогда можно будет направлять посольство в Москву. Подключим и твоего Делла Вольпе. Но я бы не советовал излишне полагаться на него. Человек, изменивший вере, не может не изменять.

Все как всегда — та же благожелательность, та же ровность обращения. За одним исключением: традиционного благословения в конце разговора не последовало. Виссарион, правда, проявил нерешительность. Он как будто даже поднял руку, чтобы благословить Н., но не стал делать этого.

— И еще, хочу тебя попросить, сын мой, когда я умру…

— Ваше высокопреосвященство, не нужно об этом. Вы же еще не старый. Вы еще папой можете стать.

— Я знаю, меня на много не хватит, года на два, на три. Не возражай, не перебивай меня. Так вот, когда я умру, уничтожь мой архив и те письма, которые ты заготовил и припрятал по разным знакомым. Они тебе не пригодятся. А мне не хотелось бы, чтобы после смерти тревожили мой покой. Сделаешь это?

— Я вам обещаю, ваше высокопреосвященство.

— Ну вот и хорошо.

Глава 11

К нам обращались с просьбами возвести в сонм святых дев или святых вдов Христа и провозгласить принятыми в небесное царство Катерину Сиенскую, Розу Витербскую и Франческу Римскую. И это — достойное дело, поскольку мы считаем, что добродетель этих женщин заслужила такое поощрение. Однако ни одна из них так не превозносилась их красноречивыми приверженцами, которые в последнее время поддерживали дело причисления их к лику святых, как сегодня хулят Сигизмондо Малатесту. И если то, что было рассказано об этих девах, требует доказательств, преступления Сигизмондо изобличены и известны не только отдельным людям, а почти всему миру. Поэтому надо отдать ему первенство и, прежде чем канонизировать этих женщин и вознести их на небо, следует причислить его к обитателям ада. Преступления Сигизмондо, невиданные от сотворения мира, требуют новой, невиданной процедуры. До сих пор ни один смертный не спускался в ад посредством церемонии канонизации. Сигизмондо будет первым, удостоившимся такой чести.

Папа Пий II. Комментарии

Виссарион сдержал свое слово. Пелена напряжения, которую в последние недели ощущал вокруг себя Н., рассосалась. Новых попыток покушения на его жизнь не последовало, хотя Н. продолжал принимать меры предосторожности. Он старался выходить в город, особенно в темное время, или в сопровождении одного-двух вооруженных клиентов из тех кто помоложе, или инкогнито. Не брезговал пододеть и кольчужку, когда позволял случай.

Внешне они остались с Виссарионом во вполне корректных отношениях. Виссарион к тому времени начал медленно выбираться из опалы. Он постепенно восстанавливал свое влияние при дворе Павла II, в немалой степени благодаря тому, что идея крестового похода опять вошла в моду. Как-то в беседе с папой он подбросил, для начала в самых общих выражениях, мысль о том, что стоило бы попробовать выдать Зою замуж за великого князя Московского.

Павел клюнул. Идея войти в историю в качестве человека, завершившего дело объединения церквей, явно льстила его самолюбию. Таким образом, проект постепенно созревал.

Н. продолжал числиться секретарем Виссариона. Даже получал символическую зарплату, хотя практически никаких обязанностей он, разумеется, не выполнял. Свое время Н. сейчас в основном посвящал укреплению собственных позиций при папском дворе. Это ему было жизненно необходимо: хрупкость их нынешнего союза вкупе с перспективой скорой смерти Виссариона вынуждала спешить. Н. идеально устроила бы должность папского секретаря — не Бог весть что такое, но для гуманитария вполне престижно и денежно. Одновременно он наводил мосты, чтобы получить кафедру философии или греческого языка в каком-нибудь университете, например Падуанском. И университет солидный, и к любимой Венеции близко.

Не забывал Н. и свои коммерческие интересы. Как-никак требовалось зарабатывать на жизнь. И интриги стоили денег.

Как и опасался Виссарион, Делла Вольпе проявил инициативу. В конце мая 1468 года Н. отыскал гонец, приехавший из Виченцы. Он сообщил, что на пути в Рим находятся посланцы Делла Вольпе — его дальний родственник Никколо Джисларди и грек по имени Георгий Траханиот. Они остановились на несколько дней передохнуть и обделать кое-какие дела в Виченце. Через неделю-полторы их можно было ожидать в Риме.

Н. сразу проинформировал Виссариона. Тот воспринял эту новость без восторга. Они довольно долго совещались и пришли к выводу: раз так поворачивается, надо переходить к действиям. Готовиться можно до бесконечности. Кардинал брался организовать краткую аудиенцию у понтифика для посланцев из Москвы.

Посланцы Делла Вольпе прибыли в первых числах июня. Вичентинец действовал грамотно. Как выяснилось, официально основная задача, с которой Джисларди и Траханиот были посланы в Италию, заключалась в поиске итальянских техников для Иоанна III. Они привезли письмо для Н., выдержанное в самых общих выражениях. Делла Вольпе заверял Н. в своем уважении и рекомендовал своих людей, прося оказать им при необходимости помощь. Завершалось послание внешне безобидной фразой о том, что Делла Вольпе остается в полном распоряжении Н., что тот может на него положиться во всем, и что он, Делла Вольпе, ждет из Италии указаний. Что же, подумал Н., ты получишь указания. Но сперва предстояло устроить аудиенцию у Павла II.

Аудиенция состоялась спустя примерно неделю после приезда послов. Ни Виссарион, ни Н. на ней не присутствовали. Но осведомители потом донесли, что Павел принял посланцев из Москвы ласково. Он говорил о важности укрепления связей между Святым престолом и молодым русским государством. Ссылался при этом на османскую опасность. По ходу беседы папа упомянул, что, насколько ему известно, Иоанн III вдовец, а у них есть невеста, племянница последнего византийского императора, Зоя, девушка добродетельная и крепкая в вере, и что, если у московского государя есть интерес к этому делу, то можно было бы в дальнейшем обсудить его более конкретно.

Больше ничего не требовалось. Тем самым они с Виссарионом получали мандат приступать к переговорам.

Причем складывалось впечатление, что Павел сделал это предложение отнюдь не бездумно, выполняя просьбу Виссариона. Похоже, он сам нешуточно вдохновился этим проектом. Во всяком случае, по указанию папы 10 июня 1468 года московским представителям выплатили 48 дукатов. Для такого человека, как Павел II, это являлось лучшим свидетельством его заинтересованности.

Теперь оставалось одно, чтобы официально обращаться к Иоанну III: получить согласие самой Зои. Безусловно, она следила за разговорами, которые велись вокруг нее, но как она себя поведет, предугадать было сложно.

По сути, Н. разрушил ее счастье: Караччоло нравился Зое. Что еще важнее — за этим несостоявшимся браком стояла колоссальнейшая внутренняя ломка и дичайшее насилие девушки над собой. Сейчас ей предлагали проделать то же самое во второй раз, но в обратную сторону. С самого момента ее прибытия в Италию Зое внушали, что она никому не нужная, бесправная, беспомощная сирота. Что у нее нет никого и ничего: ни родины, ни родителей, ни друзей, ни денег. Тот же Виссарион постарался внушить девочке, что ее спасение только в одном — как можно быстрее постараться стать итальянкой.

И она старалась. Наверное, у нее не очень складно получалось. Оставались греческие манеры и акцент. Проживая в полузаточении в Санто Спирито, трудно было вдруг преобразиться в раскованную светскую даму. Наконец, невозможно было переделать греческую внешность. Но при всем том Зоя сделала очень многое, чтобы преодолеть свое трагическое прошлое, заглушить, насколько возможно, ностальгию по нему и войти в итальянскую жизнь.

Женитьба на Караччоло открывала перед Зоей этот шанс — стать обычной итальянской знатной дамой. И вдруг все рассыпается. Рассыпается из-за того, что помимо ее воли, даже не поставив ее в известность, ее втягивают в какие-то хитроумные политические комбинации, в которых ей отводится роль куклы.

Виссарион не любил распространяться на эту тему. Приняв сторону Н., он шел вместе с ним. Но не таил своих опасений за Зою. По намекам кардинала и из других источников Н. знал, что девушка чувствовала себя плохо, она чахла. Так что разговор с ней предстоял непростой. Н. решил взять его на себя. Виссарион не возражал.

Зоя приняла Н. в своих покоях в комплексе Санто Спирито в Сассии, что в Леоновом квартале, который в свое время был пожалован ее отцу. Низкие потолки, узкие проходы, крошечные комнаты, напоминавшие кельи, — вся эта монастырская обстановка действовала угнетающе. Зоя встретила Н. в небольшой, плохо освещенной комнате, служившей ей, видимо, чем-то средним между кабинетом и приемным покоем.

Н. впервые видел Зою вблизи, и ее внешность поразила его. Вроде бы ничего особенного. Стройная молодая женщина с легкой склонностью к полноте и хорошо обрисованными формами, внятно угадывавшимися под многочисленными слоями тканей. Гладко зачесанные волосы, темные глаза, в полутьме трудно было разобрать — темно-карие или темно-серые. И бледность на смуглом лице. Все это было пронизано какой-то нервной и очень женственной силой.

Ее внешность плохо сочеталась с волновавшими Н. привычными итальянскими идеалами. Отсутствовало характерное бесстрашие во взгляде, допускавшее всю палитру оттенков: от склонности к утонченному разврату до интеллектуального превосходства. Не была она и бесстыдной венецианской красавицей, более отвечавшей левантийским вкусам, в лице которой сладострастие бушевало с неистребимым всепобеждающим прагматизмом. Нет, Н. видел перед собой что-то совсем другое, значительно менее раскрепощенное, менее свободное, очень закомплексованное, вовсе не ошеломляющее внешней красотой, но в то же время очень родное и манящее.

Н. давно столь неприлично, столь пристально не разглядывал женщину, забыв о том, кто он, кто она, зачем он пришел к ней. Так продолжалось едва ли не минуту. За это время во взгляде деспины заготовленное презрение сменилось удивлением и интересом. Наконец Н. очнулся и поспешил сломать становившуюся все более неловкой паузу.

— Ваше высочество, вы, вероятно, знаете, почему я пришел?

Деспина ответила не сразу.

— Да.

— Я вас не буду уговаривать, ваше высочество. Я вас прошу только об одном — выслушать меня.

Деспина уже полностью овладела собой.

— Желание моего благодетеля кардинала Виссариона для меня закон. Мне передали его пожелание. Я готова вас выслушать. Говорите, прошу вас.

Н. снова ощутил перед собой стену.

— Ваше высочество, наверное, не было ни одного дня с того момента, как вы приехали в Италию, когда бы вам не напоминали, что вы — дочь деспота Мореи и племянница последнего византийского императора.

Девушка молча кивнула.

— Вам может это не нравиться, вы можете это ненавидеть, вы можете уставать от этого, но вы ничего не можете поделать с этим. Так было, есть и так будет. Что бы с вами ни происходило, до конца своей жизни вы останетесь византийской принцессой. Даже если вы уйдете в самый далекий, самый бедный монастырь, вы все равно никогда не будете принадлежать себе. Это тяжело, это больно, это страшно, но это так, вы это и сами знаете лучше всех нас.

Н. перевел дыхание. Тут девушка неожиданно и довольно резко врезалась в разговор.

— Не надо только рассказывать мне о моей ответственности перед родиной, перед церковью, перед греческой цивилизацией. Я это слышала десятки и сотни раз. Византии больше нет. Ее не оживить, как бы мы с вами ни старались. Я готова отдать жизнь ради родины. Я гречанка и останусь гречанкой, за кого бы я ни вышла замуж. Но от меня ничего не зависит. И не надо убеждать меня в обратном.

Н. не ожидал такой интенсивности чувств от этой девушки, самой жизнью, казалось бы, обученной ремеслу покорности. Разговор получался не просто откровенный, а какой-то мужской. И Н. отвечал так, как он ответил бы мужчине.

— Вы правы, ваше высочество. От нас всех действительно зависит очень мало. Но что-то все-таки зависит. Причем от вас — больше, чем от других.

— Ну и что? Не нужно убеждать меня положить жизнь на алтарь спасения Византии.

— Я не собираюсь этого делать.

Деспина встрепенулась, удивленная.

— Тогда чего вы от меня хотите? Зачем вы пришли?

— Я объяснюсь, ваше высочество.

— Извольте.

— Вы правы, Византию не спасти. Ее больше не будет. Никогда.

По губам принцессы пробежала грустная улыбка.

— Но греческая цивилизация и православная вера могут выжить. Это отнюдь не гарантировано, потому что шансы против нас. Но это возможно. И мне это не безразлично. Дело не в том, что от этого будут зависеть судьбы мира, что без греческой культуры и греческой веры мир будет не полным. Все значительно проще. Я и очень многие люди, которые мыслят как я, мы не сможем жить, если не будем сознавать, что сделали все, что в наших силах и за пределами наших сил, чтобы уберечь и спасти остатки греческой цивилизации.

Деспина поневоле втягивалась в обсуждение.

— Хорошо, и что для этого требуется?

— Я буду с вами откровенен, ваше высочество. Моя жизнь сломана. Я не о себе думаю и ничего для себя не ищу.

Деспина перебила его.

— Моя тоже.

— Знаю. Но я хочу сделать что-то для своей родины. Собственно, у меня и выбора другого нет. Мне больше нечего делать. В Италии, несмотря ни на что, даже если я приму итальянское имя, я все равно не стану своим. Как бы хорошо я ни владел итальянским языком и ни знал обряды латинского богослужения. Возвращаться в Турцию, на заклание — безумие. Что я могу еще сделать? Я продал бы душу дьяволу, отдался бы кому угодно — крымскому хану, падишаху, не говоря уже о римском папе, чтобы сохранить хотя бы что-то от моей страны, моей культуры и моей веры.

— Но вы и так отдались латинянам. Как, впрочем, и я.

— Да, я принял латинскую веру. Я разговариваю с Богом на латыни. Но он простит мне это. Я секретарь кардинала Виссариона, по сути дела, служу папе, служу Святому престолу, работаю на папское государство. И работаю неплохо. Когда в последние полгода жизни Пия II мы готовили крестовый поход, я спал не больше двух-трех часов в сутки. Сколько переводов с греческого я сделал для папской библиотеки! Честь и хвала апостольской церкви и всем папам, начиная с Евгения IV, что мы, греческие изгнанники, можем жить и комфортно себя чувствовать здесь, в Италии. Нас уважают, нам дают возможность работать, к нашему мнению прислушиваются. Но нам никогда не позволят одного — объединиться и сделать что бы то ни было, чтобы возродить Грецию.

— Наверное, отчасти вы правы. Действительно, латиняне нас не любят. После столетий раскола это вполне нормально. И тем не менее апостольская церковь постепенно поднимается над этим. Ведь именно Святой престол, вы не будете отрицать, был и остается основной движущей силой кампании за крестовый поход.

— Ваше высочество, крестовый поход не состоялся и никогда не состоится по той причине, что Западу, и прежде всего Риму, не нужна Византия. Ни сильная, ни слабая, никакая. Не нужна. Рим скорее договорился бы с Мухаммедом. Кстати, как вы, наверное, знаете, такие попытки делались. Пий II писал Мухаммеду, что готов признать его власть над Восточной Римской империей, если Мухаммед согласится принять хотя бы толику крещальной воды.

Мы необходимы латинянам как специалисты, как знатоки греческой культуры, переводчики, переписчики, преподаватели. Но они никогда не помогут нам освободить нашу родину. Византия потому и была обречена, что оказалась между молотом и наковальней, между мусульманским Востоком и латинским Западом. Константинополь пал не в 1453 году, а в 1204. Четвертый крестовый поход — вот где корни падения Византии.

— Вы очень убедительно говорите. Я разделяю ваши чувства. Но если все так трагично, так беспросветно, то чего вы от меня хотите? Зачем я вам нужна? Почему вы не дадите мне спокойно жить, как я могу и умею?

— Ваше высочество, вы действительно можете помочь нам.

— Как?

— Знаете, в чем заключается единственный шанс, который у нас есть, чтобы сохранить хотя бы остатки нашей цивилизации?

— В чем?

— Константин — не ваш дядя, а Константин Великий — в свое время продлил жизнь Римской империи на тысячу лет, перенеся ее центр и ее душу на восток, в совершенно новое место и в новые условия. Византии тоже давно нужно было перенести себя, но не на восток, а на север. Конечно, время потеряно, но даже сейчас не поздно. Да, это не будет повторение, копия Византии. Это будет другое государство. Точно так же, как Византийская империя не была повторением Римской. Но мы сохраним и спасем главное — мы спасем нашу веру и нашу культуру. Если мы сделаем это, наша цивилизация возродится — через двести, триста, четыреста лет. Возродится обязательно. Без культуры и без церкви — никогда.

— Что конкретно вы имеете в виду — на север? Что это, Сербия, Болгария?

— Сербия — идеальный вариант. Сербы — красивый и гордый народ, мужественный, талантливый. Там чрезвычайно развитая православная традиция, причем чистая, незамутненная. Там много красивейших монастырей. Там чтут церковь. Но уже поздно. Сербия пала под натиском врага. Болгария тоже пала. Нет, когда я говорю о севере, я и в самом деле имею в виду север, далекий север, Москву.

Хотя по сути Н. не сказал ничего нового, его слова явно произвели впечатление на деспину. Молчание длилось около минуты. Потом она спросила:

— Так что вы замышляете?

— Мы можем немногое, — признал Н., как бы возвращаясь к началу разговора. — Русские сейчас встают на ноги. От татарского ига осталась фикция. Турки дойдут туда нескоро. Слишком далеко и холодно. Москва практически завершила собирание вокруг себя русских земель, остались Новгород да Псков. Но это уже не прежний Новгород, не северная Генуя. Долго сопротивляться он не сможет.

Затем на очереди большая, настоящая война между Русью и Литвой. Там будут крупные ставки. Или Москва возьмет верх — как должно быть, поскольку она сильнее. Или Руси будет уготована судьба ополячиваться, а православной вере постепенно латинизироваться в границах единого польско-литовско-русского государства под польской короной. От этого будет зависеть, кто поведет Русь в Европу.

Деспина определенно начинала выказывать интерес к разговору. Она смотрела на Н. если не с восхищением, то, во всяком случае, с любопытством.

— И кто победит?

— Не знаю. Пока как будто чаша весов склоняется в пользу Польши. Но если она объединится и сможет организоваться, победит Русь. Я в этом уверен. Русские — мощная, молодая нация, за несколько веков своей истории прошедшая через нечеловеческие, жесточайшие испытания под монголо-татарским игом. Это страна, жители которой больше всего ценят и любят свободу. Да, там беспробудная дикость, зимой холод, летом грязь, невежество. За исключением церквей, каменное здание встретить в диковинку. Я там был. И тем не менее это единственная страна (не буду говорить про Сербию и Болгарию, потому что не о них сейчас речь), где прижились ростки греческой цивилизации. Ведь по сути Русь является продолжением Византийской империи.

Многого, конечно, ожидать не приходится. Однако Русь просыпается. Если дать русским идею и подкрепить эту идею посылкой пары дюжин наших мастеров да нескольких сотен книг; если помочь им организовать государеву службу и прежде всего укрепить власть государя, усвоить принцип, что государь — это не только носитель власти светской, но и церковной, наместник Бога на земле; если помочь им укрепить церковь, преодолеть разброд и шатания, наладить нормальную церковную службу… Как видите, ваше высочество, не так уж много. Если сделать это — причем, ваше высочество, какие-то неимоверные усилия и затраты от нас вовсе не требуются — я думаю, русское государство выживет.

Главный враг Москвы не Литва, не Польша, а сама Москва. Без твердой государственной идей русским очень трудно. Мы же можем привить им эту идею, хотя бы вопреки им самим. Пусть русские будут нас убивать, ссылать, не пускать к себе. Пусть будут подвергать гонениям греческих священников, запрещать греческий язык — все это будет, здесь иллюзий быть не должно. И тем не менее, если мы поможем им, мы сохраним Москву, Русь как единственное независимое, мощное православное государство в современном мире.

И тогда самой логикой, самим ходом событий, вне зависимости от ее на то желаний или стремлений, Русь поневоле примет ту роль, которую играла Византия, роль моста и одновременно судьи между латинским Западом и мусульманским Востоком.

Смуглое лицо деспины словно посерело. Хотя, может быть, это начинало темнеть. Темные глаза ее не выражали ничего, разве что интерес к собеседнику. Годы жизни на грани унижения и власти приучили деспину ничего не поверять своему лицу. Тем не менее Н., сам принадлежавший к эмигрантскому полусвету, привык угадывать за непроницаемой пленкой кожи подрагивание мускулов, за зеркалом глаз едва уловимые следы непроизнесенных слов. Ему казалось, что деспина для себя уже приняла какое-то решение. Какое — он не знал.

Добавить к сказанному ему было нечего. Деспина сама продолжила разговор.

— Вы очень убедительно говорите. И все-таки я не вполне понимаю, чем я могу пригодиться? Я — женщина, в чужой стране, не имеющая ни родственников, ни друзей, ни покровителей, ни денег. А вы хотите меня выдать замуж за князя русского Иоанна. Что я там буду делать, в Москве?

— Вы поможете закрепить тот поворот Москвы к ее новой роли, который уже идет, уже начался. Русь — это единственное место, единственная страна, где еще можно сохранить византийское наследство.

— А о моем счастье вы не подумали? Вы полагаете, что там я буду счастлива? В Италии я уже прожила несколько лет. Я знаю эту страну и принимаю ее. А она принимает меня, если я соблюдаю установленные здесь правила. Почему я должна ради сумасшедшего плана кучки греческих эмигрантов отказываться от своего счастья?

— Вы нам ничего не должны, ваше высочество. Мы просто говорим вам, что только вы можете помочь спасти и сохранить частицу того, что некогда называлось Византией. А если о счастье, то вы никогда и нигде не будете счастливой, в том числе в Италии. Потому что вы — чужая. Пусть вы выйдете замуж в лучший из римских домов, это будет политический брак. Вы никому не нужны как человек, в вас никто не видит человека. В вас всегда видели и будут видеть прежде всего племянницу последнего византийского императора.

К тому же Италия, при всех своих прелестях и красотах, очень жестокая страна, страна закрытая. Чтобы быть здесь своим, нужно родиться и вырасти внутри того очень тонкого слоя знати, которая фактически правит Италией, как бы они ни чередовались — все эти папы, короли и разные чужеземные завоеватели.

— А в Москве что, лучше?

— Нет, в Москве будет хуже, вам там будет значительно тяжелее, поскольку вас будут ненавидеть абсолютно все. Там вас не будут даже жалеть. И тем не менее там у вас будет власть, даже если вы того не захотите.

Вы будете женой великого князя, царя, в полу-восточной деспотии, в которой слово правителя значит все. Там у вас не будет ни минуты покоя, вся ваша жизнь будет бесконечной борьбой. За вами будут подглядывать, вас будут подслушивать, вас будут пытаться отравить. Если у вас будут дети, сначала их попробуют у вас отнять, потомубить. Вас будут всячески стараться рассорить с вашим мужем, против вас будут натравливать вашу челядь, на вас будут доносить все и всем, клеветать.

При том что вы будете самой могущественной женщиной этой страны, вам будет не хватать элементарного комфорта — чистого рукомойника и теплой воды по утрам. Вам будет холодно. Страшнее всего — вам будет не хватать солнечного света. Вам, выросшей в солнечной Греции и в чуть менее солнечной Италии, будет мучительно больно привыкать к тому, что по полгода вас будут окружать вечные сумерки.

Вам будет не с кем перекинуться словом на вашем родном языке, потому что постепенно от вас заберут всех ваших немногочисленных приближенных, кого вы привезете с собой. И в конце концов, когда вы состаритесь, если до того времени вас не убьют друзья вашего мужа или его враги, вас почти наверняка отошлют в монастырь, куда-нибудь на север, на Белое озеро или еще севернее — на Белое море. И там вы растворитесь в снежной пыли.

Зоины зрачки сузились еще больше.

— И после всего этого вы хотите, чтобы я согласилась стать женой князя Иоанна?

— Да. Благодаря вам Византия возродится на Руси.

— И вы думаете, я справлюсь?

— Да, вы справитесь. У вас была хорошая школа, жестокая школа, Корфу и Леонов квартал. А кроме того, в трудную минуту вы всегда можете принять наркотик — вам достаточно вспомнить, что вы из рода Палеологов.

— Разве это наркотик?

— Самый сильный в мире. Имя ему — упоение властью. Став женой великого князя Московского, вы всегда будете во власти. Где бы вы ни находились — в тюрьме ли, в монастыре ли, до конца ваших дней у вас будет огромная, беспредельная власть. Эта власть не даст вам даже в самые тяжелые минуты скатиться к отчаянию, она будет поддерживать вас.

Посмотрите на себя в зеркало, ваше высочество. Вы же Палеолог. Вы дочь ваших родителей и внучка ваших дедов. Вы не можете отказаться от вашей судьбы. А ваша судьба — ехать в Москву, становиться женой князя Иоанна, бороться. И день за днем, месяц за месяцем, год за годом, десятилетие за десятилетием подтягивать дикую, варварскую, жестокую Русь к Византии, к греческой цивилизации. Может быть, у вас ничего не получится. Но шанс есть. Упустить его было бы грехом перед Богом, перед нашей родиной, нашими предками.

Н. замолчал. Он чувствовал, что требовалось еще что-то, чтобы деспина произнесла нужные слова. А еще — Зоя была ему небезразлична. Он убивал, по его приказу убивали. Сейчас Н. посылал человека, молодую красивую женщину, не знавшую жизни, по всей видимости, не изведавшую даже мужчины, на почти верную смерть в далекую, холодную, чужую страну.

Кто он такой, кто дал ему право распоряжаться судьбами людей ради спасения мифической Византии? Что такое Византия? Существовала ли она вообще когда-либо, эта страна, эта Атлантида, которую вся Европа воспринимала как воплощение зла и порока? Нужно ли ее спасать?

Н. ощущал в себе это призвание. Но он не понимал, откуда оно, от кого — от Бога или от дьявола. Он сомневался и боялся заглядывать вглубь себя, дабы не узнать ответ. Потому что он не смог бы продолжить начатое дело, если бы доподлинно знал, что это от дьявола.

Но главное было не в этом. Ему нравилась деспина. Ему, привыкшему к утонченным, нервным итальянским стервам, было непривычно и неожиданно это чувство, чем-то даже немного отцовское. Его задевала эта девушка, жизнь которой он разрушил. И она больше не ненавидела его, они принадлежали одной трагической судьбе — эмиграции. Ему захотелось чем-то приободрить Зою, поддержать ее.

Н. сделал то, чего не делал почти никогда в жизни. Он считал себя честным человеком, имел свой кодекс. Он никогда ничего не обещал женщинам. Никогда.

На этот раз он нарушил это правило. Как это произошло, он сам не знал. Скорее всего, он очень давно хотел сказать эти слова, только подходящий случай не подворачивался. Наконец, Н. должен был чем-то расплатиться с ней. В крайнем случае — хотя бы собственной жизнью.

— А потом, ваше высочество, простите мне, что я говорю это, я вас никогда не оставлю. Вы можете положиться на меня.

Она на него бросила взгляд, очень быстрый, и сразу отвела глаза. Оба слегка покраснели. Говорить больше было нечего.

— Я согласна, — произнесла деспина.

Уходя, Н. поцеловал ей руку, чуть дольше принятого задержав в своей ладони. Она ответила ему легким пожатием. Казалось, Зоя понимала, что творилось у него в душе. Палеологи тоже привыкли иметь дело с дьяволом.

Глава 12

Порочна и развращена природа большинства членов Курии. Поскольку почти все являются рабами скаредности и амбиций, а понтифик из всех них может возвысить и обогатить только немногих, обойденные вниманием начинают ненавидеть папу, как если бы они подверглись несправедливости, и словом и пером обвиняют его, клевещут на него и порочат его. Нет человека, который при жизни получал бы меньше восхвалений, чем папа римский. Только когда он умирает, иногда его одобряют — действия преемника оказываются причиной одобрения предшественника.

Папа Пий II. Комментарии

Итак, мысль о браке прозвучала из уст папы, и Зоя была согласна. Теперь предстояло от разговоров вокруг этого брака перейти к разговорам о браке. Требовалось официальное предложение.

От кого оно будет исходить — от Москвы или от Святого престола, значения не имело. Н. проще было организовать предложение из Рима. Москва была слишком далеко, влиять на тамошние события он не мог, разве что через Делла Вольпе. Но монетчику Н. не доверял. Собственно, потому ему и хотелось быстрее перевести дело в плоскость официальной дипломатической переписки, чтобы освободиться наконец от угнетавшей и компрометирующей зависимости от ушлого итальянца.

Такие люди, как Виссарион, прошедшие через его школу и его жизнь, ничего не прощали. Н. это знал и знал, что Виссарион знает, что он это знает. И тем не менее Н. предстояло убедить старого кардинала, что тому выгодно не просто формально поддержать проект брака, а бросить в пользу этого проекта все свое по-прежнему немалое влияние.

Обычно римское бабье лето — лучшая пора года. Сейчас же осень выдалась на удивление холодная и мерзкая. Каждый день лил дождь, ватно-серое небо если не давило, то придавливало. Ночами откровенно познабливало. И хотя Н. не бедствовал, снимал достаточно приличный дом, естественно, вполне мог себе позволить купить дрова, в это время года в Риме как-то было не принято топить.

К тому же, строго говоря, ни времени, ни желания заниматься холостяцким бытом у Н. не оставалось. Утомляли беготня и суматоха. Ему приходилось много крутиться по Риму, который сильно разросся, наведываться в Витербо, регулярно наезжать в Венецию и Неаполь. Приходил Н. довольно поздно и, как правило, согревался кубком красного вина и одеялом. Любовь к жизни постепенно изменяла ему. Но он не сдавался.

Как большинство пожилых людей, Виссарион с годами становился все более эгоистичным. Если судить по его речам, крестовый поход оставался главным делом жизни кардинала. Но это на словах. По сути же, несмотря на все свои титанические успехи и победы, Виссарион тоже был неудачником и ощущал себя неудачником. Он не смог объединить церкви. Не смог освободить Византию. Папой тоже не стал.

Библиотека — это другое, это родное, от души. Виссарион и вправду любил книги намного больше людей. За уникальную рукопись старый кардинал, которого многие воспринимали чуть ли не наравне со святыми отцами церкви, не колеблясь, отдал бы душу дьяволу. Но Н. не представлял, как второй раз обыграть библиотеку. Свою роль эта уловка уже сыграла. Благодаря ей Н. удалось спастись и заручиться со стороны Виссариона поддержкой — хотя во многом и формальной — идеи брака Зои с Иоанном.

Играть на патриотических струнах, которые Н. так удачно затронул в беседе с Зоей, не прошло бы. Кардинал эту роль исполнял значительно лучше кого бы то ни было. Многие из его учеников и любовников навсегда попадали в сети Виссариона с этой первой беседы, с проникновенно-исповедального рассказа о том, что все они, греческие эмигранты в Италии, не принадлежат себе. Что все они как бы миссионеры, посланцы со своей далекой завоеванной родины. Что у них нет в жизни другой, более высокой цели, чем послужить Греции.

Правда, Н. категорически не соглашался с Виссарионовой трактовкой, как служить, ибо Виссарион, по существу, сводил всю византийскую цивилизацию к книжной мудрости. По нему, сейчас, когда Византия прекратила свое существование как государство, требовалось в первую очередь спасать книги, знание, так как Виссарион свято верил, что оно вечно и бессмертно.

Н. не считал себя гением. Он плотнее стоял ногами на грешной земле и смотрел на вещи проще. Он понимал, что пытаться сыграть на любви Виссариона к утраченной родине бесполезно, поскольку эта струна перегорела в душе старого кардинала. Виссарион очень долго осваивал правила римской жизни, чтобы бить латинян их же оружием, чтобы стать таким, как они, но только умнее, сильнее, изощреннее, дальновиднее. Ему это удалось.

Но за все в жизни приходится платить. Несмотря на свою длинную бороду и черную рясу, Виссарион, по сути, вырастил из себя латинянина, стал латинянином. К тому же, самое главное, — Н. наблюдал это на многих примерах — с годами кардинал перестал любить кого бы то ни было, кроме самого себя.

Значит, требовалось сыграть на любви Виссариона к себе, на старческой, болезненной привязанности этого некогда великого человека к тому, что еще оставалось от его жизни. Но как?

В конце концов решение, над которым Н. столь долго мучился, оказалось неприлично простым. Если старик Виссарион что-либо продолжал по-настоящему любить, это была власть. Эта страсть вдохновляла Виссариона всю жизнь. И ей он не изменил даже на пороге смерти. Пребывая в полуопале, старый, больной Виссарион все равно грезил о власти. На это Н. и поставил.

Они с Виссарионом знали друг друга больше двадцати лет. За это время отношение Н. к Виссариону прошло полный цикл: от слепого поклонения, через влюбленность — к ненависти, презрению и теперь к какому-то странному чувству, состоявшему отчасти из привычной привязанности, отчасти из глухого уважения и терпимости. Жизнь никого не щадит. Между тем Виссарион был гений, и он прошел через жизнь, как дай Бог пройти каждому из нас, и дай Бог каждому из нас так проигрывать, как проигрывал Виссарион.

Н. досконально изучил повадки своего бывшего учителя. При всей прозорливости Виссариона использовать его, как всякого крупного человека, было довольно несложно. Н. не злоупотреблял этим своим знанием, в отличие от остальной челяди Виссариона. Тем не менее и ему приходилось не раз устраивать небольшие спектакли, чтобы добиться от кардинала написания нужного письма, нужного заступничества или нужного вмешательства.

На этот раз все обстояло сложнее. Виссарион больше не доверял Н. Он его не простил. Может быть, в глубине души он его по-прежнему слегка любил, но не подпускал к себе. Н. продолжал занимать должность личного секретаря кардинала, для внешнего окружения по-прежнему являлся его ближайшим помощником и советником. Причем сам Виссарион, похоже, не собирался развеивать этот миф. Однако поговорить с Виссарионом запросто, без формальностей Н. уже не мог.

Виссарион принимал его в любое время по первому обращению, выслушивал, вникал. С той лишь разницей, что кардинал принимал Н. так, как он принимал опытного и опасного врага, к которому относился с уважением. Н. стал для Виссариона чужим.

Так что Н. предстояло изрядно потрудиться, чтобы внедрить в сознание подозрительного старика мысль о том, что брак Зои с Иоанном может оказаться для него таким же коньком, каким на протяжении последних десятилетий был крестовый поход. Что, эксплуатируя этот проект, Виссарион может снова вернуться во власть. Но требовалось, чтобы эта подсказка пришла к Виссариону не от самого Н., а от других людей.

Н. был убежден: если Виссарион поверит, что брак Зои с Иоанном ему выгоден, он будет отстаивать этот брак до конца. Причем кардинала нисколько не смутило бы, что в этом проекте его союзником оказался бы его бывший любимый ученик, потом предавший его — а Виссарион считал именно так — и ставший его врагом. Кардинал вообще не привык смущаться эмоциональными недоразумениями. Он мог и умел заключать тактические союзы со своими врагами, неоднократно делал это и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести.

Кажется, ни разу в жизни Н. не отмеривал свои шаги столь тщательно. Старался действовать не напрямую, не оставляя следов. То до кардинала через случайного посетителя дойдет весть о том, что Павел благосклонно отозвался об идее брака Зои с Иоанном. То ему расскажут, что папа совсем плох и что у него, у Виссариона, есть шанс еще раз попытать счастья на очередных выборах. Надо только быстрее вернуться ко двору из никому не нужной полуопалы, к тому же все больше принимавшей добровольный характер, и войти в круг ближайших сподвижников Его Святейшества.

К Виссариону стала значительно чаще поступать информация о московских делах, о том, что Иоанн укреплял свою власть, искоренял крамолу, что он собирался, наконец, освободиться от монгольского ига, что к нему поступали предложения о браке от австрийского двора. Потом и сам папа в разговоре с Виссарионом как бы невзначай обронил, что пора забыть прошлое и что они должны еще поработать вместе на благо Святой церкви.

При удобном случае Н. запускал в оборот слухи, которые со временем, иногда через несколько недель, доходили до Виссариона. Это был путь медленный, но надежный. Созданная кардиналом за долгие годы система осведомителей продолжала работать без сбоев. Так, в один день Виссарион узнавал из своих венецианских источников, что венгерский король якобы возлагал большие надежды на вступление Руси в войну против Турции. В другой — что Иоанн вроде бы недоволен сыном, который под попечительством бабок и нянек отбился от рук и явно выказывал желание быстрее повторно жениться.

Эта информационная кампания стоила Н. титанических усилий. Он потратил на нее почти все свои сбережения, задействовал всех своих людей. Однако игра стоила свеч. Н. удалось создать в Венеции и Риме, то есть в двух столицах, с мнением которых в первую очередь считался старый кардинал, несомненный ажиотаж вокруг русской темы в целом и конкретно вокруг идеи замужества Зои с Иоанном.

Кардинал раскачивался долго. Долго взвешивал. Долго перепроверял. Наконец он вызвал к себе Н. и стал его расспрашивать, как обстоят дела, что слышно, какие перспективы. Отвечал Н. со смирением, устало признался, что проект забуксовал. А так оно и было, потому что он сознательно притормозил все и не предпринимал ничего. Н. было важно в этот решающий момент создать видимость застоя, тупика. Чтобы кардинал мог включиться и сразу мощно продвинуть дело вперед. Чтобы продемонстрировать всем, что замужество Зои с Иоанном сдвинулось с мертвой точки только благодаря вмешательству Виссариона. Что Виссарион — истинный автор и отец этого начинания. Что Виссарион, несмотря ни на что, остается самым влиятельным человеком при папском дворе.

Когда Н. завершил рассказ, Виссарион не сразу заговорил. Он размышлял. Принимал окончательное решение. Наконец кардинал нарушил молчание.

— Конечно, мы оба помним, что между нами произошло.

Н. наклонил голову.

— Скажу тебе честно. Я и сейчас не очень верю во всю эту затею с замужеством Зои. Не потому, что это нереально. Это реально. Но я не верю, что это что-нибудь даст нам. Русь слишком далеко и слишком слаба. Ей дай Бог с татарами разобраться. Не пойдет она сейчас воевать с турками.

Но при европейских дворах и прежде всего при императорском дворе думают по-другому. Этого брака, похоже, хочет Его Святейшество. Нельзя забывать и о том, что, если мы не отдадим в жены Иоанну нашу Зою, венецианцы наверняка подсунут свою кандидатуру. А поскольку денег у них больше и, главное, они не стесняются их тратить, да и связи в Москве лучше, чем у нас, еще со времен Таны, шансы будут на их стороне. Доводить до этого нельзя.

Я наблюдал за тобой последние месяцы. Вижу, что пока у тебя не очень получается. Хотя должен отдать тебе должное — годы службы у меня ты использовал в полную меру. Для человека твоего не особенно заметного положения у тебя шикарные связи. Но одних связей мало. Какие-то вещи должны решаться не через связи, а с глазу на глаз. В общем, я намерен заняться этим.

Да, этот проект поначалу мне не нравился. Да, ты его начал вопреки моей воле. Но в жизни все меняется. Сейчас я пришел к выводу, что этот брак был бы в интересах Святой церкви и в долгосрочной перспективе помог бы делу крестового похода против Турции. В миф про спасение, про воссоздание Византии на Руси я не верю. Вместе с тем, если Русь позаимствует что-то из наших обычаев, это будет неплохо. В конце концов, Русь — православное государство.

И последнее. Конечно, прежние отношения между нами невозможны. Ты это сам понимаешь. Но я на тебя зла не держу.

Н. снова наклонил голову. Он прекрасно знал цену этих слов. Знал, что кардинал его уничтожит при первой же возможности, как только посчитает, что может это сделать без риска для себя. Но выказывать сомнения Н. не имел права. Он сам срежиссировал этот разговор. Он сознательно отвел себе роль смиренного блудного сына. Да и вообще, Н. не любил внешние эффекты.

— Ты можешь не бояться. С тобой ничего не случится, во всяком случае, — кардинал зловеще улыбнулся, — пока мы не выдадим Зою замуж за Иоанна. А там разберемся. Я сам лично буду разговаривать с папой, сам, если потребуется, поеду в Москву, сам все объясню Зое.

Н. не удержался. Иногда, за что он себя потом проклинал, в нем пробивалось мальчишество.

— Она согласна, ваше высокопреосвященство.

— Знаю, что она согласна, — голос кардинала слегка повысился. — Но нам одного ее согласия мало. Надо, чтобы она поверила, что это в ее собственных интересах, чтобы она захотела этого. И она этого захочет. А твоя задача — не мешать.

Н. внутренне ликовал. События развивались по оптимальному сценарию. Виссарион собирался все взять на себя, а его использовать на подхвате. Что ж, это вполне устраивало Н. Он не стремился к славе. Ему важен был результат.

— Ваше высокопреосвященство, могу я вас попросить об одной вещи? Хотя, наверное, я не имею права об этом говорить.

— Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать. Что ж, говори.

— Ваше высокопреосвященство, простите меня. После смерти Пия у меня как будто что-то помутилось в голове. Я был сам не свой. Конечно, вы — главный вдохновитель и организатор крестового похода. Но я тоже внес свой скромный вклад. Я жил этим. А потом вы отпустили меня в Морею к Малатесте. Побыв там несколько месяцев, увидев весь этот хаос и всю эту кровь, я понял, что так нам никогда не победить. Простите меня. Я не мог смириться, что надежды на освобождение Греции больше нет. Я наделал глупостей.

Это тоже был ритуал. Они оба знали, что Виссарион не простит Н. Но эту сцену они должны были отыграть. И Н. был готов пройти через это унижение.

Н. в жизни очень много приходилось унижаться по разным поводам. Сколько раз он себе клялся: «Все, хватит, я уже взрослый человек, у меня есть деньги, есть связи, мне ничего не нужно, я не буду больше унижаться». И все равно унижался. Он лгал себе, когда говорил, что ему ничего не нужно. Ему была не безразлична судьба его родины, он хотел ей помочь. В этой ситуации отказаться от унижения для него было бы непозволительной роскошью. В конце концов, одним разом больше, одним меньше — не смертельно. Правда, с каждым разом внутри него что-то перегорало. Но это справедливо.

Теперь Н. ждал, как Виссарион исполнит свою часть этой сцены. Виссарион мог пойти по простому пути, сказать: «Я тебя прощаю, сын мой». И все. Но кардинал, даже находясь у края могилы, оставался самим собой. Он не халтурил.

— Я тебя слишком любил, сын мой. Поэтому сейчас я не могу тебя простить. Прощу ли я тебя когда-нибудь — не знаю. Для этого я должен тебя простить в моей душе. Главное, чтобы тебя простил Бог, а я молю за тебя. Я каждый день тебя поминаю в молитвах, чтобы Он простил тебя. Потому что ты виноват не передо мной. Ты виноват перед Ним. На тебе кровь, а это страшно.

— Но я могу надеяться, ваше высокопреосвященство?

— Если бы в душе своей я сознавал, что никогда тебя не прощу, я бы с тобой сейчас так не разговаривал. Ты до сих пор мне не чужой человек.

И Виссарион осенил Н. крестным знамением. Н. упал на колени и прильнул к сморщенным венозным рукам старого кардинала.

«Эх, Господи, если бы я еще в свое время научился плакать, но увы». Выдавливать слезы Н. не умел. «А жалко», — подумалось ему.

Кардинал Никейский не шутил. Он имел свой план и собирался ему следовать. Что самое интересное — под разговоры о браке Зои Виссарион действительно стал незаметно возвращаться во власть. Все-таки они с Павлом II оба были очень старые. В этом возрасте подолгу обижаться друг на друга бессмысленно. Кто из них в итоге сделал первый шаг — не столь важно. Виссарион, как более изощренный, организовал так, что первый шаг сделал папа. Но как бы то ни было, постепенно Виссарион снова стал входить в привычный ему круг ближайших советников Его Святейшества.

Свою задачу в этой ситуации Н. видел в том, чтобы, не мозоля глаза кардиналу, не вмешиваясь, как бы отойдя в сторону, в то же время отслеживать все, при необходимости подправляя события и постоянно сохраняя бдительность.

Собственно, ничего подправлять Н. не пришлось. В конце осени, заручившись согласием Павла II, Виссарион написал письмо великому князю. Для одного из авторов Флорентийской Унии оно было сформулировано в предельно аккуратных выражениях.

Письмо не содержало ни слова про единение церквей, про крестовый поход. Нет. Там очень простым и четким языком говорилось о том, что Зоя, дочка последнего деспота Мореи и племянница последнего византийского императора Константина, погибшего на стенах Константинополя во время штурма города турками, живет в Риме. И что она могла бы составить прекрасную партию для великого князя. Что к ней сватались и что она отказала нескольким женихам. Но что, если князь заинтересуется этим предложением, его можно обсудить конкретно, и он, Виссарион, готов решить это дело.

Насколько Н. мог судить, Виссарион хотел отправить письмо в Москву самостоятельно, не прибегая к его услугам. Но из этого у Виссариона ничего не вышло. Н. такой поворот вполне устраивал. Это был его проект, и он в любом случае из-за кулис продолжал вести его. Но ему было важно и в глазах кардинала выглядеть человеком, нужным для успеха общего дела. Лишняя подстраховка не мешала.

Таким образом, было решено отправить письмо с Георгием Траханиотом, тем самым, который приехал еще летом вместе с Никколо Джисларди и участвовал в знаменательной встрече с папой, с которой, собственно, все и пошло. Только на этот раз его сопровождали в Москву брат Делла Вольпе Карло и племянник Антонио Джисларди.

Глава 13

«Если ты готов услышать правду, я скажу тебе, что мне не нравится ничего из того, что происходит в этой Курии. Все прогнило. Никто не исполняет свой долг. Ни ты, ни кардиналы не заботятся о Церкви. Какое там уважение к законам? Какое усердие в поклонении Богу? Все следуют амбициям и алчности. Когда на консистории я только начинаю говорить о реформе, надо мной смеются. Я здесь совершенно бесполезен. Позволь мне уйти. Я не могу больше терпеть эти нравы. Моя старость требует покоя. Я найду убежище в одиночестве и, раз уж я не могу жить на благо общества, поживу для самого себя». После этих слов он (Николай Кузанский) разрыдался.

Папа Пий II. Комментарии

В Москву, как потом Н. узнал от своих агентов, письмо Виссариона поступило 11 февраля 1469 года. Великий князь крепко задумался над предложением кардинала Никейского. В свойственной ему осторожной манере, прежде чем принимать столь важное решение, он посоветовался с матерью, с митрополитом Филиппом, с боярами. Но тем не менее идея сразу понравилась Иоанну. Какие бы интриги ни плели Н. с Виссарионом, Иоанн и в самом деле, женившись на Зое, выступал в качестве наследника и преемника византийских императоров.

Уже в следующем месяце Иоанн отправляет в Рим своего посла с заданием посмотреть на невесту и привезти ее портрет. Выбор пал на того же Джовамбаттиста Делла Вольпе, известного в Москве как монетный мастер Иван Фрязин.

Н. предпочел бы, чтобы со столь ответственной миссией от великого князя приехал кто-то другой, кто-то из солидных бояр, человек с положением, с соответствующей наружностью. Но здесь уже ничего нельзя было поделать. Делла Вольпе подсуетился по собственной инициативе. Как потом узнал Н., тому было жизненно важно приехать в Италию, поскольку параллельно он затевал еще одну авантюру. Игра на вторых ролях определенно не устраивала вичентинца.

Н. даже в какой-то момент взвешивал, а не устранить ли его. Но потом отказался от этой идеи. Положим, убрать Делла Вольпе было можно, хотя и трудно. Но тогда Н. лишился бы своего самого ценного агента в Москве, хотя и ненадежного, сомнительного, промышлявшего на стороне. Заменить его Н. было некем. Поэтому он решил до поры до времени подождать.

В конце концов, в отправке обрусевшего итальянца послом по тем временам ничего странного не было. Многие государи прибегали к этой практике. Лишь в самых редких, исключительных случаях послами отправлялись действительно крупные сановники уровня Виссариона.

С помощью Н. ловкий Делла Вольпе с легкостью выполнил данные ему поручения. Он был принят папой, перед которым разыграл правоверного католика, несмотря на то, что в Москве принял православие. Имел встречу с деспиной. Провел развернутые переговоры с Виссарионом. В результате и Павел, и московский посол сошлись на том, что брак отвечает интересам обеих сторон и должен состояться. Предусмотрительный Делла Вольпе даже запасся у папы охранными грамотами, которые потребовались бы для проезда московских послов и Зои по католическим землям.

Н. всегда получал наслаждение от наблюдения событий, в которых сам же и участвовал. Так и на этот раз. Точно так же, как он использовал Виссариона, тот стремился использовать Павла. И тоже не стеснялся вводить его в заблуждение.

Для Павла II брак Зои с великим князем Московским в первую очередь представлял возможность приблизить Москву к Флорентийской Унии. Как рассказывали Н. его источники из свиты папы, Павел льстил себя надеждой, что девушка, воспитанная у самого апостольского престола, склонит супруга к принятию унии. Ну что же, Н. не возражал. Кстати, очень удачно получилось, что послом приехал именно Делла Вольпе. Его даже не пришлось инструктировать. Как настоящий двойной агент, он работал сразу по нескольким направлениям.

Делла Вольпе тоже ведь на Руси считался чужаком и не особенно надеялся на благодарность Иоанна. Куда реальнее было выторговать что-то у Святого престола. И Делла Вольпе выложился. Будучи неплохим артистом и быстро проникнувшись ситуацией, он с немалым красноречием убеждал римских собеседников, что Иоанн, поднимавший свое государство из дикости и двухсотлетнего унижения монгольского ига, спит и видит, как бы выбраться из-под опеки косного местного духовенства и перейти под омофор^[11] истинной апостольской церкви.

Верится в то, во что хочется верить. Политический фон явно благоприятствовал замыслам заговорщиков. Снова оживились разговоры о крестовом походе. И Павла II, не отличавшегося ни глубокими знаниями, ни аналитическим умом, похоже, вдохновляла перспектива обрести нового могучего союзника против страшных турок.

Как бы то ни было, посольство Делла Вольпе увенчалось полным успехом. Тщеславный Павел попросил лишь, чтобы со следующим посольством, которое приедет за Зоей, Иоанн прислал в Рим несколько солидных бояр. Делла Вольпе с легкостью поручился от лица своего государя. Теперь оставалось ждать и молиться, чтобы Иоанн не передумал.

Тридцать шесть месяцев этого ожидания были самыми мучительными в жизни Н. Он не мог начинать никакие новые проекты, не мог искать новую работу, не мог прояснить свои отношения с Виссарионом. Не мог ничего. Все было подчинено одному — ожиданию ответа из Москвы. Причем Н. казалось, что и Виссарион, несмотря на всю свою десятилетиями доведенную до совершенства невозмутимость, тоже пребывал в сходном взволнованно-напряженном состоянии. Не меньше тяготило и ощущение зависимости.

Личное поражение Н. не страшило. Он давно отказался от внешних атрибутов обычного человеческого счастья, таких как семья, деньги, карьера, комфорт. Но он не был и сумасшедшим. Нет, скорее Н. был игроком, вознамерившимся обмануть историю. Дело гиблое, почти безнадежное. Почти.

Сейчас Н. ждал вестей из Москвы, и его угнетало, что судьба замужества Зои оказывалась в руках человека, которому он не доверял, которого презирал. Любое недоверие можно побороть. Здесь присутствовало другое. Н. доподлинно знал, что Делла Вольпе предаст. Н. оставалось только надеяться, что те страховочные шаги, которые он успел предпринять, чтобы направить это предательство в приемлемое русло, окажутся достаточными. Тем не менее на душе ныло.

Некоторое облегчение наступило летом 1471 года. Тяжелее всего Н. переносил бездеятельность. И судьба как будто услышала его мольбы. Ему было уже все равно, только бы что-нибудь произошло. Что угодно. И вот 26 июля 1471 года умирает Павел II. Жалости Н. не испытывал. Он никогда не любил этого человека. Как, впрочем, не любили Павла все гуманисты. В общем-то, его было не за что любить: блеклого, малообразованного, нерешительного, мстительного. На фоне таких фигур, как Николай V и Пий II, Виссарион и Николай Кузанский, Павел II выглядел карликом.

Но в то же время лично Н. он ничего плохого не сделал. Более того, на критическом этапе, когда Виссарион собирался уничтожить не в меру зарвавшегося секретаря, Павел, сам того не подозревая, помог Н. обуздать ярость кардинала. Испокон веков, если сановник попадает в опалу, это — лучшее средство от его гнева.

Вот и сейчас своей смертью Павел, скорее, сыграл Н. на руку. На подмостках Святого престола требовалась смена декораций.

Поначалу все повторилось как в дурном романе. При выборах папы Виссарион снова оказался в узком круге претендентов и как будто даже допускал возможность своего избрания. Но это уже больше была дань традиции. Особых шансов на избрание у старого прелата не было. Время его прошло безвозвратно. Прошло вместе с эпохой так и не состоявшегося объединения церквей и вселенского крестового похода.

Из знаменосца эпохи Виссарион превратился в ее надгробие. Блестяще образованный гуманист, мыслитель, стратег, переписывавшийся с половиной светских и духовных владык Европы, Виссарион так же не вписывался со своими идеями в новые прагматические времена, как не вписывался со своей черной рясой в лилово-вишневую монотонность конклава.

Правда, в отличие от былых времен на этот раз Н. даже не огорчился за своего бывшего учителя. И вовсе не потому, что учитель успел побывать его заклятым врагом и едва успел преобразиться в неохотного союзника. Когда речь заходила об успехе их операции, Н., как и Виссарион, не особенно считался с собственными симпатиями и антипатиями. Просто Н. полагал, что избрание Виссариона папой могло бы помешать замужеству Зои.

Да, в силу ряда обстоятельств Виссарион стал помогать Н. в осуществлении его замысла. Но Н. не сомневался: случись Виссариону оказаться на вершине власти, он непременно вернулся бы к продвижению дорогих его сердцу идей примирения и объединения церквей и организации крестового похода против Турции. Претворению неовизантийской мечты Н. это могло только повредить.

От Н. мало что зависело. Тем не менее он постарался внести посильную лепту, чтобы Виссариона провалили окончательно и бесповоротно. Где нужно — обронил копию письма прелата венгерскому королю, которое при желании истолковывалось как заигрывание с империей. Где нужно — деликатно напомнил о старом содомском грехе Виссариона.

С аккуратной подсказки Н. в римских салонах вновь заговорили о заговоре Платины, причем доставалось не только тупому и трусливому Павлу, но и Виссариону, взрастившему под своим крылом гнездо заговорщиков. Римскую светскую и духовную знать не волновало, был ли заговор на самом деле или нет. Казус заключался в другом: действительные или мнимые заговорщики, в этом никто не сомневался, подвергали сомнению систему, критиковали устои папского государства, а это — грех непростительный.

Попутно вспомнили и о финансовых злоупотреблениях Виссарионова окружения. Ибо, хотя сам кардинал никогда не поскальзывался на этой дорожке, твердости в отношении отдельных, особенно допускавшихся к телу молодых и красивых священников и профессоров Виссариону явно недоставало.

Венеция отстаивала кандидатуру Виссариона до конца. Но это уже ничего не могло изменить. 9 августа 1471 года папой избрали Франческо Делла Ровере, который выбрал себе имя Сикст IV.

Приход нового понтифика позволил Н. осуществить его давнюю мечту и отделиться от Виссариона. Нет, служба в качестве личного помощника Виссариона нисколько не тяготила его. Н. уже давно вышел из того возраста, когда этические нестыковки доставляют какое-то беспокойство. К тому же эта работа носила по большей части эпизодический характер. Однако Н. никогда не забывал, что Виссарион стар и болен. Жить ему оставалось не очень долго. А Н. желал обосноваться попрочнее. Хотя бы для того, чтобы и после Виссарионовой смерти продолжать двигать их проект. Статуса бывшего секретаря бывшего кардинала для этого вряд ли хватило бы.

В этой ситуации Н. в первый и последний раз прибег к помощи Виссариона в личных интересах. Причем кардиналу не пришлось ничего объяснять, ни о чем просить. Он все понимал сам. Так вышло, что и разговор на эту тему он тоже, по существу, завел сам.

— А ты не задумывался, сын мой, что тебе пора выходить в люди? Я стар и скоро умру. У тебя есть амбиции, идеи. Тебе нужно положение, место.

Н. попытался ритуально протестовать. Виссарион его оборвал.

— Не надо, мы оба знаем, что я не молодею. К тому же особого смысла продолжать жить у меня нет. Прости меня, Господи, грешного. Папой я уже не стану, это очевидно. Соправителем при Сиксте, как я был при Пии, тоже не буду, это не тот человек. Чтобы требовался соправитель, нужно править, а не царствовать. Европейская коалиция против турок тоже никогда не будет создана. К сожалению.

То, о чем ты мечтаешь, на мой взгляд, глупость. Хотя сама по себе идея выдать нашу Зою за великого князя Московского недурна. Сейчас она мне даже нравится. Поэтому я тебе и помогаю.

Короче говоря, я договорился с Сикстом, я его все-таки поддержал на конклаве. Он тебя берет в секретари. Большего для тебя я уже выхлопотать не могу. Ты не ребенок. Сам должен понимать. В свое время ты отказался сделать два хода, которые могли бы кардинально изменить твое положение, — принять сан или жениться. Ты не сделал ни того, ни другого. Тем самым ты сознательно обрек себя на всю жизнь на положение слуги.

Н. непроизвольно поморщился.

— Ну, не слуги — репетитора, переписчика, переводчика. Не столь важно. Ты сам не захотел стать своим в этой стране.

— Все правильно. Огромное вам спасибо, ваше высокопреосвященство. Сам я никогда не посмел бы просить вас об этом. Хотя мне будет крайне тяжело с вами расставаться.

— А мы и не собираемся расставаться. Нам с тобой сперва нужно выдать Зою замуж за Иоанна. Только после этого я смогу спокойно умереть.

При всей предрешенности этого поступка Н. было нелегко рвать последнюю нить, которая еще соединяла его с Виссарионом. Но пути назад не было. К тому же они оба лукавили. Н. действительно старался никогда не просить кардинала ни о чем личном. Но он долго исподволь подготовлял этот переход, готовил к нему Виссариона. Слава Богу, что Виссарион как умный человек предпочел поспособствовать тому, что должно было совершиться в любом случае.

По протекции кардинала Н. получил новую должность быстро и без особых мытарств. В противном случае при всей подготовленности вопроса ему пришлось бы еще порядком покрутиться и раскошелиться. Благодаря же Виссариону все проблемы решились за считанные дни, и уже в октябре 1471 года Н. приступил к работе на новом месте.

Глава 14

Кардинала Аррасского, пристрастившегося к пьянству и обжорству, не миновал и третий грех — похоть. Он был охоч до женщин и проводил дни и ночи среди проституток. Когда римские матроны видели, как он проходил — высокий, с мощным торсом, красным лицом, волосатыми руками — они называли его Ахиллам Венеры. Одна женщина из Тиволи, проститутка, переспавшая с ним, рассказывала, что спала с винным бурдюком. А одна флорентийка — дочь его приятеля, бывшая его любовницей, озлясь на него по какой-то неизвестной нам причине, выждала момент, когда кардинал, возвращаясь из Курии, проходил под окнами ее дома, и плюнула ему на шляпу большим сгустком слюны и соплей, который она долго собирала во рту, поставив таким образом своему любовнику клеймо позора.

Папа Пий II. Комментарии

Новая должность позволила Н. возобновить знакомство с Зоей, нанеся ей визит вежливости. Вскоре он стал бывать у деспины регулярно. И эти встречи заметно скрасили и изменили его жизнь.

Зоя жила все там же, в мрачных громадах подворья монастыря Санто Спирито в Сассии. Когда Н. впервые увидел деспину после многомесячного перерыва, его глазам предстала довольно невзрачная, не столько удрученная, сколько отрешенная девушка, явно склонявшаяся к принятию монашеского обета. Для себя Зоя, похоже, уже решила, что никакого замужества с Иоанном не будет и что ей не остается ничего другого, как пойти в монастырь. С Н. она разговаривала без ненависти, без злобы, даже без раздражения, с легким невысказанным укором, словно хотела сказать: «Зачем ты меня преследуешь? Я же сделала, что ты хотел. Ну и что? Прошло два года. Ты сам видишь, что ничего не будет».

Н. не стал разубеждать Зою, не стал извиняться перед ней. Когда ты ломаешь другому человеку жизнь, извиняться бесполезно. Больше от затруднения что сказать, чем с какой-то тайной мыслью, он попросил разрешения навестить ее еще раз. Разрешение было ему дано. Через пару недель Н. снова оказался в покоях деспины. На этот раз все было как будто так же, как прежде, и в то же время несколько по-другому — другой была сама деспина, словно она его ждала.

Н. вдруг смутился, что с ним случалось крайне редко, почти никогда. И неожиданно для самого себя от этого смущения заговорил с деспиной как нормальный человек. Не как мелкий служащий со знатной дамой. И не как интриган, наслаждающийся беззащитностью своей жертвы. А как соотечественник с соотечественницей. Более того, как еще не старый мужчина с молодой девушкой, разумеется, с соблюдением всех правил этикета и протокола.

Лед сломался. Ведь они оба были детьми эмиграции. Оба привыкли измерять свою свободу способностью к смирению, к покорности, к выживанию, к восприятию чужих обычаев, чужого языка, чужих правил. Формы обращения остались прежними, но они стали разговаривать друг с другом. Пожалуй, никогда в жизни Н. ни с кем так не разговаривал.

Незаметно его протокольные визиты стали чаще, раз в неделю, два раза в неделю. Затем он стал навещать ее каждый день. Слово за словом, вечер за вечером, он поведал ей историю своих отношений с Виссарионом, свою влюбленность в него, свое ученичество, свое разочарование. Поделился своими тревогами и своими сомнениями. Не скрыл и самого потаенного — как у него в голове зародилась идея замужества Зои с князем Иоанном.

Только сознаться Зое, что по его приказу была умерщвлена первая Иоаннова жена, Н. не осмелился. Здесь в нем политик взял верх над человеком, над мужчиной. В закоулках разума Н. понимал, что под грузом этой тайны Зоя могла бы дрогнуть, оступиться, выдать себя ненароком.

Зоя отвечала ему взаимностью. Рассказала о первых детских впечатлениях, отравленных предчувствием неминуемого крушения. О годах безотцовщины на острове Корфу. Покаялась, как она, девочка-подросток, со слезами заставляла себя заучивать латинские молитвы.

По-видимому, они оба нуждались в такой исповеди друг перед другом. Оба были страшно одиноки. Однако помимо этой наболевшей потребности выговориться присутствовало и еще что-то. Они сами чувствовали, на чем основываются эта близость и это доверие. Ведь дело было не в том, что они — греки, соотечественники, эмигранты, что они одиноки и в общем-то несчастны. Н. четко знал, что его влекла эта невысокая, слегка полноватая, бледно-смуглая двадцатитрехлетняя девушка с правильными чертами лица, гладко зачесанными волосами, сильным и вместе с тем чувственным ртом и маленькими руками. И он не мог не видеть, что тоже привлекал ее как мужчина. Быть может, первый настоящий мужчина в ее жизни.

Об этих вещах не требуется говорить. Их не нужно обозначать намеками, пожатием рук. Вовсе не обязательно краснеть или бледнеть, заикаться или запинаться. Достаточно, чтобы два человека имели случай мало-мальски внимательно посмотреть друг другу в глаза. А Зоя и Н. смотрели друг другу в глаза очень подолгу. Не выдавая ничего. Понимая все.

Ни он, ни она не собирались перешагивать этот незримый барьер. И в то же время, хотя вслух не было произнесено ни единого нескромного слова, они стали друг для друга очень близкими людьми. Значительно более близкими, чем если бы они разделили физическую близость, но без этого утопания в глазах друг друга.

Сознавала ли Зоя, что любит его, Н. затруднился бы ответить. Он не мучил себя этим вопросом. Напротив, Н. предпочел бы не нести ношу этого откровения. И Зоя, наверняка подозревая свое чувство, тоже не открывалась. Что касается самого себя, Н. был уверен, что он любит эту женщину так, как никогда никого не любил в своей жизни.

Зоя стала для него воплощением очень многого: и далекой утраченной родины, и матери, которую он помнил плохо, и греческой невесты, которой у него никогда не было, и, наконец, всех тех чистых и светлых девушек, которых он старательно обходил на своем пути, словно рыцарь-тамплиер, дабы не попасть под их чары, не размягчиться и уж тем более ни в коем случае не отступить от предназначенной ему судьбой миссии.

Между тем его любовь к Зое отнюдь не была бескорыстно чистой. Когда Н. видел Зою, он забывал о том, что сломал жизнь этой девушке, что лишил ее права на нормальное человеческое счастье. Он недумал о том, что, если все пойдет по намеченному плану, через несколько месяцев эта женщина, которую он любил, будет отослана как живой товар в далекую холодную страну, где ее ждут еще большее одиночество и почти верная смерть.

Он научился в любых ситуациях управлять своими словами, жестами, движениями, пожалуй, даже мыслями. Но он не мог, не умел управлять своими чувствами.

Ему хотелось Зою, как мужчине хочется женщину, которая его задела. Которая не просто возбуждает мужское любопытство — возбуждают многие — а неожиданно превращается в символ всего женского и женственного. Ему хотелось только ее одну и никого больше. Хотелось вполне телесно. Иногда ему казалось, что и она желала его и ответила бы, сделай он хоть один шаг. Но Н. не сделал этот шаг. Его замысел значил для него больше, чем любовь, чем счастье, чем жизнь. Он скорее наложил бы на себя руки, чем согласился бы поставить под угрозу свой план.

Даже в предрассветном полусне у Н. ни разу не закралась мысль — а что, может быть, воспользоваться этой проволочкой, остановить все, отказаться от подсунутой ему дьяволом ответственности за судьбы других людей, жениться, осесть с любимой, близкой по духу женщиной, родить сына.

Так из тайной близости несостоявшихся любовников выросла вполне осязаемая близость двух людей, объединенных общей заботой. Незаметно Н. стал готовить Зою к ее миссии. Он старался предусмотреть все возможные подвохи, старался предупредить возможные ошибки, обезопасить ее от возможных ударов. Он сам затруднился бы ответить, почему он это делает. То ли он хотел обезопасить самую ценную человеческую инвестицию в свой проект. То ли заботился о жизни и благополучии самого близкого, самого дорогого для него человека.

Постепенно при чувственной подоплеке, которая не только не исчезала, а становилась мощнее, их встречи стали напоминать занятия учителя с ученицей. Сперва Н. рассказал Зое то немногое, что слышал о Великом княжестве Московском. Потом — в общих чертах историю итальянских государств. При природном уме и неплохом для женщины образовании Зоя слабо знала историю. А Н. хотелось, чтобы она знала.

Он не просто вспоминал сухие или занятные эпизоды. Он старался преподать ей искусство выживания. Чтобы она видела, что в любой ситуации, даже самой трудной, самой безнадежной, даже когда ты один в чужом краю среди врагов, все равно можно выжить. Если ты сохраняешь ясную голову. Если ты помнишь свои цели. И если ты умеешь понимать своих врагов и играть на их слабостях.

Непроизвольно от истории Италии они перешли к истории Византии, то есть к той области знания, которую Н. любил больше всего и знал лучше всего. Потому что всегда, строго говоря, он изучал только одно — историю своей уже не существующей родины.

Однажды Н. рассказал Зое о Феодоре и Юстиниане. Поначалу ему приходилось преодолевать неловкость, поскольку основным источником его сведений о той эпохе был Прокопий. Потом он превозмог себя, и это еще больше их сблизило. Не нарушая приличия, не забывая о том, кто Зоя и кто он, Н. описывал, как Феодора, изведав жизнь гетеры и актрисы, постепенно стала подругой императора, потом его женой, соратницей и в итоге вошла в историю как самая великая и благочестивая императрица. Как открыл для себя Н., Зоя не имела ни малейшего представления об этой теневой, закулисной стороне византийской истории.

Причем Н. не только старался обучить Зою искусству выживания. Не только исподволь внушал ей, что иногда приходится идти на компромиссы, порой трудные, болезненные, постыдные. Что это в порядке вещей. Что, пока человек жив, необратимых, непоправимых ситуаций практически не бывает. Н. хотел вложить в голову Зое еще одну мысль. В глубине души он верил, что вопреки всему эта девушка выживет, выживет и победит. Но ему было важно и другое — ради чего. Он объяснял, что Феодора стала не просто подругой Юстиниана, но и соавтором той идеи византийского государства, которая потом устоялась почти на тысячу лет и в своих десятых, сотых оттисках перекочевала на Русь.

Н. хотелось, чтобы Зоя усвоила и поверила, что ее миссия, которую она обречена нести, не помеха нормальной полноценной жизни. Более того, эта миссия — залог того, что Зоя сможет выжить и сохранить свой род. Зоя должна была понять, что ее лучшая и самая надежная защита в том враждебном, чужом мире, в котором ей предстояло оказаться, — это умершая Византия, византийская слава, византийская идея. Что до тех пор, пока она будет восприниматься как носительница византийской идеи, как символ исторической связи Московской Руси и Византии, ей ничего не будет угрожать.

Н. возвращался к этой мысли снова и снова, о чем бы он ни рассказывал — о трагических днях четвертого крестового похода, о перипетиях судьбы Андроника Комнина, об интригах Анны Комниной. Усвоила ли эту мысль Зоя, Н. не знал. При всей их близости он не мог ее спросить об этом. Но ему казалось, что Зоя внимала ему с доверием и любовью.

Пожалуй, эти многочасовые беседы с молодой византийской принцессой, которую он любил и которую отправлял на заклание, стали для Н. высшей интеллектуальной и духовной точкой его жизни. Он фактически перестал спать, восстанавливая в памяти малейшие детали этих платонических встреч. Он не проявлял особого рвения на новой работе, хотя, наверное, и стоило бы. Он справлялся со всем, но в каком-то полузабытье, полусне. Он ничего не делал к тому, чтобы подтолкнуть через нарочных Делла Вольпе, чтобы ускорить ответ из Москвы. Он совсем перестал заботиться о своей безопасности.

Н. думал только о том, как вечером он снова увидит эту девушку. Как снова погрузит свой взгляд в сероватую ореховость ее глаз. Как снова будет расшифровывать блуждающую улыбку на ее губах, запоминать очертания мочки ее левого уха, еле выглядывавшей из-за зачеса волос. И наконец, как будет говорить с ней, иногда останавливаясь, чтобы молчанием выпросить у нее вознаграждение в виде улыбки, короткой фразы полуободрения, пусть малозначительной, но для него исполненной сокровенного смысла и глубины.

Но при всем том Н. чувствовал себя очень угнетенно. Он не привык к подобным встряскам. Первый и последний раз в жизни, при совершенно иных обстоятельствах, Н. был влюблен в Виссариона. Тогда ему было семнадцать, и он воспринимал кардинала как солнце, как мессию, как полубога.

С тех пор Н. неоднократно увлекался красивыми женщинами, которыми была так богата Италия той эпохи, — изящными, стройными, с высоким лбом и слегка удлиненными чертами лица и тела. Встречались среди них и светские красавицы, яркие и испорченные, и обычные девушки, дочки небогатых дворян из провинции, купцов средней руки, милые и скромные, любая из которых вполне могла бы стать добродетельной женой и чуткой матерью. Н. не раз приходилось подступаться к тому сокровенному рубежу, когда задаешь себе вопрос: «А не жениться ли?» Кажется, все сходится — вот она, он нашел свою Лауру. Не сходилось одно: Н. ни разу никого так и не полюбил.

Его увлечения сменяли одно другое, как на сиенском палио^[12] сменяют друг друга лошади. Он каждый раз искренне терял голову, был готов рисковать, карабкаться по веревочным лестницам, драться на поединках ради поцелуя, ради нескольких минут ласки. Но все это проходило слишком быстро. Н. не успевал свыкнуться с мыслью, что это та, которая ему предназначена, что другой не будет.

На этот раз все происходило не так, как всегда. Он не испытывал ни буйного хмельного опьянения, ни дурманящего шального желания. И тем не менее Н. хотелось прижать голову деспины к своей груди, прикоснуться губами к ее волосам, вдохнуть ее аромат, почувствовать ладонями ее бедра. Н. впервые не отдавался с воодушевлением своему желанию. Он противостоял ему.

Сколько раз после свидания с деспиной ему приходилось бежать в кварталы, примыкающие к Кампо дей Фьори, и нанимать первую попавшуюся проститутку, не разбирая, хороша она или уродлива, стара или молода, грязна или опрятна. Именно на этом отрезке своей жизни Н. окончательно пристрастился к общению с проститутками.

Ему и раньше приходилось иметь с ними дело. Особенно он любил венецианских проституток, блистательных, как знатные дамы, и совершенно не стесняющихся в разврате. Выполняющих свое ремесло не просто профессионально и ловко, но с нескрываемым удовольствием, с куражом. Его пленяла их прямая осанка, уверенная, отстукивающая каблучками по мощеным мостовым походка. Возбуждал их открытый взгляд, богатые, глубоко декольтированные, разукрашенные золотом платья, соперничающие с рыжеватым золотом их волос. Ему нравилось, что с ними можно было заниматься любовью днем, не дожидаясь сумерек, не прячась в тень, при открытых окнах, впускающих коварно предательское адриатическое солнце и застойно-свежий в своей похоти ветер лагуны.

В Риме царствовали иные нравы. В Риме разврат стеснялся ходить с высоко поднятой головой. Рыжие пряди здесь не выбивались наружу. От этого, конечно, порок не становился менее вездесущим. Но он носил на себе не маску свободы и человеческого достоинства, а личину греха, как и подобало в папском городе, самом продажном и прогнившем из всех городов мира.

В Венеции, выбирая проститутку, ты выбирал подругу. Она считала себя твоей подругой и вела себя как подруга. Ты мог с ней поговорить, мог поделиться своими радостями и бедами, мог даже не заниматься любовью, если не хотел. Деньги были как будто ни при чем. Они присутствовали, но как бы случайно, как подарок. В Риме же, как в любой корчме ты платил за вино вперед, так же приходилось платить вперед за грех. Поэтому проститутки напоминали монахинь: такие же темные, лицемерные в своей похотливости, бесстыжие, но только когда никто не видит — ночью.

Н. не любил папский город. Он не жалел, что не принял сан. Хотя несостоявшаяся, несбывшаяся мечта повторить судьбу Виссариона иногда возвращалась к нему горьким укором за совершенную ошибку Не любил он и римских куртизанок, которых в этом городе было не считано. Но при всем том он привыкал к женщинам легкого поведения.

С ними было честнее, комфортнее, спокойнее. Они могли украсть у тебя кошелек, подставить тебя под удар ножа в спину, могли заразить тебя дурной болезнью. Но они тебя не предавали, потому что ничего не обещали тебе. Они тебя никуда не манили. Они честно выполняли свое непростое ремесло за несоразмерно малую плату. Они дарили тебе кусочек счастья, будучи при этом нередко еще добры и красивы.

И тем не менее Н. мучился. Он ненавидел себя за эти броски от колоссального душевного подъема в обществе деспины к грязи притонов в портовой части Рима. Хотя в принципе все было объяснимо. Н. слишком любил Зою, чтобы изменить ей с обычной красивой женщиной из своего круга. Совокупляясь же с проститутками, он изменял не ей, он изменял себе. И даже не столько изменял, сколько добивал, себя прежнего, нормального человека с мечтами, надеждами, с желанием построить простое человеческое счастье. Чтобы мог окончательно восторжествовать тот, второй Н., отказавшийся от всего в расчете переломить ход истории.

Глава 15

Прошлые века породили многих выдающихся флорентийцев, имена которых живы до сих пор. Но всех в своей славе превзошел Данте Алигьери, чья знаменитая поэма с ее восхитительным изображением рая, ада и чистилища дышит почти божественным знанием. Однако даже он, будучи простым смертным, допустил некоторые ошибки. Затем, за Данте, идет Франческо Петрарка, которому трудно было бы найти равного, если бы его произведения на латыни были сравнимы с работами, написанными на вульгарном тосканском. На третье место я бы поставил, несомненно, Джованни Боккаччо, хотя он и был немного непристойным и использовал не совсем чистый стиль. За ним следует Колуччо, который писал много как в прозе, так и в стихах, но его стихи, которые подходили для того времени, кажутся грубоватыми для нашего.

Папа Пий II. Комментарии

Весть о выезде посольства пришла ранней весной 1472 года, когда Н. уже отчаялся получить ответ. Возглавлял посольство опять Делла Вольпе. Причем он делал вид, что знать не знает никакого Н., что он действует по прямому указанию папы и великого князя, что он — посол великого государя Московского при папском престоле, направленный с чрезвычайной миссией, и не нуждается ни в чьей протекции. Несмотря на это, едва посольство вступило в итальянские земли, Н. через своих эмиссаров установил связь с Делла Вольпе и с грехом пополам вернул его на грешную землю.

Делла Вольпе настолько увлекся своей тройной интригой, что напрочь утратил способность здраво рассуждать. Это и понятно — по призванию он был не интриганом, а авантюристом. У любого не прошедшего жесточайшей выучки папского двора в подобных обстоятельствах голова пошла бы кругом. Представить — Делла Вольпе одновременно рассчитывал обмануть великого князя, сватая ему католичку под видом православной, и обмануть папу, заверяя его, что Иоанн грезит отдаться под его омофор и принять Флорентийскую Унию. И попутно попробовать перехитрить их обоих, помогая Венеции за спиной у Рима и Москвы завязать союзнические отношения с крымским ханом, кстати, являвшимся вассалом турецкого султана.

Неудивительно поэтому, что в верительной грамоте Делла Вольпе при своем итальянском происхождении ухитрился перепутать даже имя папы: вместо Сикста русские обращались к Калликсту. Но это как раз не составило проблемы. Что-что, а подделывать документы Н. умел. С его помощью Делла Вольпе аккуратно выскреб старое имя и вписал правильное. Никто не придрался бы. Куда серьезнее другое — предстояло что-то делать с самим Делла Вольпе.

Посольство приехало не в самый удачный момент. Именно в эти дни кардинал Никейский по поручению Сикста IV отправлялся во Францию, Бургундию и Англию с очередной миссией по сколачиванию антитурецкой коалиции. Виссарион попробовал уговорить Сикста не посылать его, но безуспешно. То ли Сикст стремился продемонстрировать свою власть, то ли по каким-то причинам ему не хотелось держать при дворе некогда могущественного кардинала, то ли возникла необходимость подтвердить преемственность внешней политики Святого престола — Бог его знает. Всем было ясно, что ни о каком крестовом походе речь не шла, что времена поменялись, что вся эта затея выглядела откровенно шутовской. Однако понтифику не возражают. Виссарион готовился в путь.

Н. оставался один на один со своим делом и со своей судьбой. Не то чтобы он опасался чего-либо. Операция зашла уже достаточно далеко. Н. исходил из того, что если, не дай Бог, не произойдет ничего неожиданного, через несколько месяцев Зоя должна была стать великой княгиней Московской. И все же он предпочел бы иметь Виссариона рядом. Только Виссарион, если бы дело дошло до схватки, мог помочь ему. Только Виссарион в критической ситуации мог возразить папе. И папа, скорее всего, скрипя зубами, чертыхаясь, послушался бы.

Жить кардиналу, похоже, оставалось недолго. Он угасал на глазах. И Н. тщетно старался предугадать, как Виссарион обставит свой уход. Если Виссарион хотел отомстить Н. еще при жизни, у него оставалось очень мало времени. Но Н. полагался на трепетное отношение Виссариона к истории.

Для Виссариона женитьба Иоанна и Зои уже представляла собой современную историю. Причем в отличие от Н. старый прелат, свято веривший в божественный промысел, не считал себя вправе произвольно перетасовывать исторические карты. Кардинал, конечно, мог распорядиться убрать Н. Но он вряд ли стал бы разваливать проект, который для непосвященных в любом случае ассоциировался только с его именем. Ведь даже в курии никто не догадывался, что недавно назначенный папский секретарь Н. мог играть какую-то самостоятельную роль в этом деле.

Более того, вполне возможно, Виссарион вовсе не собирался уничтожать Н. Старик мыслил по-крупному. По логике он должен был хотя бы на первое время оставить Н. жизнь, чтобы тот присмотрел за их совместным детищем.

Так или иначе, не помешало бы последний раз, публично и ясно, показать всем, что инициатором проекта замужества принцессы Зои и московского князя Иоанна является кардинал Никейский Виссарион. Он и только он один.

Н. договорился с Виссарионом организовать его встречу с московским посольством в Болонье. Болонья выпала больше по случайности, поскольку через нее пролегал маршрут московских послов, а Виссарион остановился там на пару недель, перед тем как отправиться в земли Священной римской империи. Однако случайных совпадений не бывает. В Болонье еще помнили легатство Виссариона. Здесь в нем по-прежнему видели третьего человека на земле после Бога и папы. Даже сам Виссарион как-то воспрял в этом городе, выпрямился, что ли.

Делла Вольпе попытался воспротивиться этой встрече. Дескать, зачем? Все решено, надо быстрее добраться до Рима и предстать на аудиенции у папы. Монетчик уже, похоже, воображал себе, как вознаградит его Сикст за неизмеримую услугу апостольской церкви. И тогда останется получить плату с Иоанна и с Венеции и благополучно сматываться из Москвы, чтобы с заработанными капиталами начать какую-нибудь новую авантюру. Н. про себя улыбался, зная, что этим планам не суждено сбыться. Прибегнув к прямой угрозе, Н. заставил Делла Вольпе повиноваться. Встреча состоялась.

Виссарион принимал посольство в своей болонской резиденции 10 мая 1472 года. Беседу он построил очень аккуратно. Он благословил посольство, но при этом не нажимал ни на Флорентийскую Унию, ни на католичество Зои, чтобы не раздражать присутствовавших греков и русских. Упор Виссарион сделал на другом — на земном, на человеческом.

Кардинал говорил о том, что Италия отдает Москве единственную наследницу Византийской империи. Что для него эта девушка заменяла дочь. И в этом Виссарион не лгал — он любил Зою, причем в отличие от Н. не собирался ею жертвовать ради каких-то глобальных схем. Виссарион просил передать великому князю наказ заботиться о деспине, беречь ее, любить, следить за тем, чтобы она не тосковала, разрешить ей содержать небольшой греческий двор, чтобы было с кем словом перемолвиться.

Слушая эти речи, Н. удивлялся человечности старого прелата. Он знал, что Виссарион — великолепный актер, но таким он его никогда не помнил. Видно, приближение смерти и вправду меняет людей. И тогда Н. пришло в голову: а почему бы не попытаться напоследок получить от Виссариона письменный документ, который бы на века свидетельствовал о поддержке им этого брака?

Положим, в своей родной Болонье Виссарион мог лично распорядиться, чтобы Зою, когда она будет направляться в Москву, встретили надлежащим образом. Что так и будет, Н. не сомневался. Для болонцев слово Виссариона имело силу закона. Хорошо, но тогда пусть Виссарион напишет другим, хотя бы основным городам, через которые будет пролегать путь Зои на север и на восток. Тогда дело получит надлежащую огласку.

Виссарион воспринял предложение Н. с улыбкой. Вероятно, он догадывался, что двигало его бывшим учеником. Но спорить не стал.

— Я и сам об этом подумал. Делла Вольпе, конечно, очень ненадежный человек. Жаль, что мы связались с ним.

Кардинал подчеркнуто сделал акцент на слове «мы». Н. опустил глаза.

— Здесь уже ничего не попишешь, ваше высокопреосвященство. Слишком поздно что-либо менять. Хотя, конечно, я бы предпочел, чтобы вы остались в Италии и смогли лично проследить, чтобы ничего не сорвалось.

— Я и сам бы предпочел. Но у меня нет иного выхода. Сикст настаивает. Я и так медлил столько, сколько мог. Я должен ехать. А письма мы разошлем. Не думаю, что они тебе особенно помогут, но не повредят. Это точно. Мое слово еще что-то значит в этих краях.

Но даже если письма не потребуются, если все пойдет гладко, как я рассчитываю, лишняя демонстрация уважения к Зое в глазах посольства не помешает. Посольство должно видеть, что мы отправляем в Москву не бесприданницу и сироту, а наследницу великого престола, которая волею судеб оказалась на попечении нашей матери церкви. Пусть Иоанн помнит, что в крайнем случае за Зою есть кому заступиться.

По старой памяти Н. предложил Виссариону подготовить проекты писем. Виссарион отказался.

— Не надо. У нас с тобой всегда останутся особые отношения. Но ты мне уже не секретарь. Зачем я тебе буду поручать эти вещи? Ты же знаешь — Зоя мне не чужая. Я дружил с ее отцом. Любил ее как дочь. И искренне хотел ей счастья. Мой грех, что я не смог дать ей это счастье. Но я всегда буду молиться за нее, покуда я жив. Письма я напишу сам.

Это последнее общение с кардиналом оставило в душе Н. смутный след. Виссарион разговаривал непривычно прямо, почти откровенно. Таким Н. его не помнил. Он мучился сомнениями: то ли отнести это на счет приближавшейся смерти, то ли подозревать ловушку.

Однако Н. не мог позволить себе роскошь побыть человеком, даже недолго. Ему нужно было удостовериться, что все сделано чисто, без подлога. Н. удалось перехватить письмо, адресованное приору Сиены. Он аккуратно вскрыл конверт, не нарушив печати, и внимательно, цепляясь за каждое слово; прочитал текст, написанный знакомым, почти родным почерком Виссариона.

Сколько тысяч раз ему приходилось писать этим почерком, поскольку кардинал нередко поручал ему не только готовить проекты писем, но и отправлять их за его подписью. До сих пор, особенно в минуты эмоционального напряжения, нервной встряски, Н. случалось непроизвольно переходить на Виссарионов почерк. Сейчас он изучал письмо кардинала со смешанными чувствами мнительности и восхищения.

Виссарион писал: «Мы встретились в Болонье с посланником государя великой Руси, направлявшимся в Рим, чтобы заключить там от имени своего господина брак с племянницей византийского императора. Это дело составляет предмет наших забот и наших попечений, ибо мы всегда были воодушевлены чувством благорасположения и сострадания по отношению к принцам византийским, пережившим такое бедствие. И мы считали своим долгом помогать им постоянно ввиду общих связей наших с отечеством и народом. Теперь, если этот посол повезет невесту через ваши пределы, мы усердно просим вас ознаменовать ее прибытие каким-нибудь празднеством и позаботиться о достойном их приеме, чтобы, вернувшись к своему господину, они могли сообщить о расположении народов Италии к этой девице. Ей это доставит уважение в глазах ее супруга, вам — славу, а для нас это такая услуга, что за нее мы постоянно будем вам обязаны».

Н. успокоился.

Тогда же в Болонье Делла Вольпе спросил у Н., какое имя лучше дать Зое по ее приезде в Москву. Наверное, это был последний раз, когда монетчик по доброй воле и по собственной инициативе советовался с Н. о чем-то серьезном.

— В каком смысле какое имя?

— В простом. По московским обычаям, даже при том, что Зоя — православная, ей все равно придется принять новое имя. Ее старое осквернено долгим ее проживанием в латинских землях. А кроме того, теперь она станет женой великого князя.

Н. не ждал этого вопроса. Тем не менее ответил сразу.

— Подскажи, чтобы деспине дали имя София.

— София?

— Красивое старинное византийское имя. Почему бы и нет? Это имя должно понравиться русским. Оно будет напоминать им об их заветной мечте — вернуть Константинополь с его Святой Софией — главным храмом православной веры.

Делла Вольпе принял это разъяснение за чистую монету и послушно исполнил, когда посольство с Зоей вернулось в московские земли. Великий князь и митрополит согласились.

Фактически, однако, при этом экспромте Н. руководили и другие побуждения. Ему было стыдно перед Зоей. И ему очень хотелось, чтобы Зоя поняла и простила его. Поэтому Н. и предложил наречь девушку Софией. Ибо надеялся на ее мудрость.

Н. была очень близка византийская концепция Софии — «премудрости Божией». Ради того, чтобы сохранилась и восторжествовала традиция византийской православной мудрости, учености и духовности, Н. и отдал душу дьяволу. Страстно желая быть прощенным Зоей, на прощение Господа Бога Н. уже не рассчитывал.

В конце мая 1472 года посольство прибыло в Рим. Послы остановились на папском постоялом дворе на высотах Монте Марио, ожидая, когда им будет дарована аудиенция.

Тем временем 24 мая папа собрал консисторию. Обсуждался только один вопрос — о браке Зои с Иоанном. Н. тоже присутствовал, секретарем для записи. Он чувствовал себя достаточно спокойно, не предвидя никаких осложнений.

В делах внешней политики папы не любили отклоняться от обязательств, взятых на себя их предшественниками. А в данном случае имелась четкая договоренность Павла II с Иоанном III. Сыграла свою роль и подготовительная работа, проведенная Виссарионом. Кардинал знал, как работает машина курии, знал, где и как требовалось подмазать ее шестеренки, чтобы они проворачивались глаже и быстрее, где подтолкнуть.

Наконец, поспособствовал сам Делла Вольпе со своим беззастенчивым враньем. С его легкой руки папа и большинство кардиналов наивно считали, что русские остаются верными Флорентийскому Собору и просят направить к ним посла, который бы разузнал их веру, изучил их положение, исправил бы все ошибочное и получил от них обещание повиновения Святому престолу. Таким образом, политическая комбинация, поначалу официально подававшаяся как закрепление антитурецкого союза с Москвой посредством брака Зои с великим князем Московским, превращалась в богоугодное предприятие, в операцию по возвращению в лоно Святой матери церкви ее заблудших детей.

В поддержку брака высказались все, что Сикст воспринял с нескрываемым одобрением. Затем без особых прений согласовали технические вопросы. Постановили, что обручение, согласно выраженному желанию, состоится в базилике Святого апостола Петра с участием прелатов. Решили, что кардиналы выйдут навстречу послам.

Консистория повторно собралась на следующий день, 25 мая, в положенное время. Для торжественности присутствовали послы Неаполя, Венеции, Милана, Флоренции и Феррары. Сикст велел приглашать русских. Н., стоявший на своем обычном месте у стола с чернильницей, почувствовал, как ногти впились в ладонь. Наступал критический момент.

Н. кожей сознавал слабость имевшихся у посольства полномочий. Еще хорошо, что умер Павел, поскольку никого из сановных бояр в состав посольства не включили. Делла Вольпе не собирался делиться славой ни с кем. Для сурового Сикста это, слава Богу, не имело значения.

Крайне неубедительно выглядела и верительная грамота, исполненная на русском языке. Хотя имя там и подчистили, все равно своей краткостью грамота наводила на невольные подозрения. Вместо традиционного, принятого в таких случаях велеречивого и торжественного описания существа вопроса грамота состояла из одной-единственной фразы: «Великому Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белой Руси Иоанн челом бьет и просит, чтобы верили его послам».

Делла Вольпе зачитал текст на итальянском и передал папе небольшой лоскуток пергамента, снабженный привесной золотой печаткой. Некоторые из присутствующих кардиналов переглянулись. Однако тут же попрятали улыбки. С благосклонным кивком, как ни в чем ни бывало, Сикст принял грамоту. «Пронесло», — мелькнуло в голове у Н. Самое трудное, похоже, позади. Дальше Н. полагался на актерский талант Делла Вольпе.

Уроженец Виченцы не обманул его ожидания. Он приветствовал папу таким образом, что это имело вид фактического признания верховенства папской власти. Далее Делла Вольпе произнес небольшую речь, которая сводилась к похвалам в адрес папы, к приветствиям по поводу его восшествия на престол и к заверениям в уважении. Причем монетчик не постеснялся от имени великого князя принести уважение к апостольским стопам папы. Это прозвучало.

Наконец, послы преподнесли понтифику подарки — шубу и семьдесят соболей. Подарки папе понравились. Сикст с видимым удовольствием похвалил великого князя за то, что тот — христианин, что принял Флорентийскую Унию, что не разрешил обратиться к патриарху Константинопольскому, назначенному турками, с просьбой о греческом архиепископе, что пожелал вступить в брак с христианкой, издавна воспитываемой вблизи апостольского престола. Более того, папа назвал Зою дочерью апостольского престола и Священного колледжа.

Завершил Сикст, не отличавшийся деликатностью, тем, что повторно похвалил великого князя, особо отметив, как его поприветствовал московский посол. Затем последовали ответные подарки. Оставалось главное — собственно обручение. День папа не назначил. Сказалась стариковская осторожность, а может, просто забыл. Однако было договорено, чтобы придать торжественность предстоящему акту, что обручение совершится в базилике Князя апостолов Святого Петра.

Для Н. эта церемония обернулась изрядной нервотрепкой. По правде сказать, все это порядком походило на профанацию. На протяжении аудиенции Н. молился о том, чтобы никто из кардиналов не взял слово и не привлек внимание Его Святейшества к незначительному факту: что, строго говоря, русские никогда не принимали Флорентийскую Унию, что они продолжали упорствовать в своей ереси и что у них и в мыслях не было проситься под омофор святого отца. Однако, слава Богу, никто не нарушил молчаливого согласия.

Кардиналы понимали, что при всех оговорках и недосказанностях брак Иоанна с Зоей отвечает интересам Святого престола и Италии в целом. И что совершенно ни к чему заострять сейчас внимание на частностях догмата и ритуала, когда решается судьба большой политики. А кто-то, может быть, и не понимал всего этого, а просто видел, что брак угоден папе, и не хотел портить праздник.

Глава 16

Какое дело вору до мнения людей? Или ростовщику? Пока он накапливает свои богатства, его считают презренным нечестивцем, недостойным появления в обществе; но когда он наконец становится богатым и влиятельным, кто не назовет его благочестивым? Кто не будет искать его дружбы? Его дом полон клиентами. Когда он идет по городу, все встают и склоняют головы. Каждый считает для себя удачей суметь коснуться его руки.

Папа Пий II. Комментарии

Обручение назначили на 1 июня 1472 года. Через неполную неделю. Для Н. побежали непривычно волнительные дни. Причем Н. отнюдь не ощущал обычное в таких случаях предвкушение победы, замешенное на легком покалывании опасности и азарта. Н. еще ни разу в жизни не приходилось оказываться в положении, когда победа для него оказывалась равносильна поражению. И когда, отдавая свои силы, разум, волю, энергию ради достижения начертанной цели, он в то же время потаенно вздыхал о собственном проигрыше.

Если бы Н. проиграл, Зоя никуда не уехала бы. И он имел бы возможность пусть не видеть ее, по крайней мере, сознавать, что она где-то рядом.

А помимо этого, Н. чувствовал себя довольно тяжело оттого, что именно в эти дни вскрылась та глубина ненависти, которую чопорная, самодовольная, самодостаточная папская Италия испытывала ко всему чужеземному, особенно к греческому. Потому что перед Грецией у Италии так и не прошел комплекс неполноценности. Еще с римских времен.

Греки всегда, испокон веков, были для римлян учителями, тогда как те так и остались лишь копировальщиками и не очень талантливыми и даже не особенно усердными учениками. Сперва грубой военной силой Римская республика победила. Потом, уже во времена империи, своей культурой, духовностью, изощренностью Греция взяла реванш. Потом, с закладкой Константинополя и переносом туда столицы этот реванш стал полным. Потом по Италии прокатились полки Велизария, Рим превратился в одну из дальних провинций Византийской империи. Затем маятник снова медленно, напряжно качнулся в противоположную сторону.

В 1204 году с беспримерной жестокостью венецианцы четвертым крестовым походом четвертовали Византию. Но она восстала из пепла. Даже в эпоху высшего расцвета итальянской цивилизации, в XV веке, греки все равно являлись для итальянцев учителями, все равно демонстрировали им свое интеллектуальное превосходство. Итальянцы отвечали лютой затаенной ненавистью.

Именно поэтому из исторической памяти итальянского народа столь тщательно вытравлялись всякие следы византийского присутствия. По существу, кроме Равенны да Сицилии, этих следов и не сохранилось. Здесь, с горечью усмехался Н., корни мифа, будто современная Италия родилась, когда итальянцы заново открыли для себя античность, а не тогда, когда к этому подвела непрерывная линия, проходившая через Византию.

Не было бы равеннских мозаик, не было бы Каваллини и Джотто. А без Джотто немыслимы ни Мазолино, ни Мазаччо, ни Беноццо Гоццоли, ни Пьеро делла Франческа, ни Мелоццо да Форли, какими бы разными все они ни казались. Точно так же, как без затемненного, мрачноватого Святого Марка никогда не расправила бы свои гордые, стройные, исполненные солнечного света нефы Санта Мария дель Фьоре. Но это уже заметки на полях. Н. не стеснялся быть патриотом византийской культуры при всей ее порочности, развращенности, малоподвижности.

Этот комплекс неполноценности римлян в отношении Византии выплеснулся в нескрываемой неприязни, с которой в римском высшем обществе восприняли весть о замужестве Зои. Безусловно, ей завидовали: Зоя выходила замуж за одного из могущественнейших государей мира, хотя Русь и была очень далеко. Но острота ненависти объяснялась не только этим. Римский свет отдавал себе отчет в истинном значении происходившего.

Выталкивая Зою, выдавая ее замуж за Иоанна ради мифических преимуществ сомнительного союза с Москвой против Турции, Италия, Святой престол сами себя навсегда лишали права называться духовными наследниками, правопреемниками и душеприказчиками Византии. Италия принимала греческих книжников, как принимала всех. Но она не стала для них второй родиной. Они прозябали на итальянской земле на положении пасынков. Византийское наследство как таковое Италия отвергла.

В эти дни у Зои перебывали представители всех мало-мальски знатных родов — не только римских, но и флорентийских, сиенских, миланских. Они заискивали перед Зоей — так, на всякий случай. И вместе с тем какую только напраслину они не возводили на Зою. Включая явную чушь.

На положении папского секретаря, обитавшего в приемных покоях, Н. нередко приходилось слушать эти пересуды. Он страшно переживал, поскольку говорили о его соплеменнице, союзнице, об очень близком и дорогом для него человеке. Н. передергивало, когда в его присутствии шутили на тему намечавшейся полноты Зои. Когда находили ее нелюдимой. Когда злословили о ее плохом знании итальянского языка.

Когда Луиджи Пульчи, сопровождавший Кларису Орсини, супругу Лоренцо Медичи, при посещении ею Зои, потом позволил себе прилюдно восклицать почти стихами, что никогда не видел ничего подобного — столь жирного и маслянистого, столь обрюзгшего и мясистого, как эта странная Бефания^[13], Н. до судорог в руках хотелось его убить. Но Н. сдержал себя. Он не мог себе позволить роскошь эмоций. Ему мало было того, чтобы брак состоялся. Ему еще предстояло получить поручение папы инкогнито сопровождать московское посольство если не до Москвы, то хотя бы по территории Италии.

Эти злобные сплетни нисколько не поколебали страстной влюбленности Н. Зоя оставалась для него самой желанной женщиной на свете. Но клеветники преуспели в другом. Они укрепили Н. в убеждении, что, чего бы они, греки, ни достигли в Италии, все равно им суждено довольствоваться здесь участью чужаков. Сколько бы раз они ни принимали католичество и как бы великолепно ни говорили по-итальянски.

Н. любил Зою. Но он не терял разум, не превращался в сумасшедшего. Страдая оттого, что ей предстояло уехать, Н. в то же время не мог избавиться от предательской мысли: может быть, оно к лучшему. Может быть, несмотря ни на что, как бы сама Зоя этого ни страшилась, ей и в самом деле стоило уехать в Москву, далекую, заснеженную и холодную. Москва все равно была ближе Греции, чем чопорная католическая Италия.

В Москве Зоя почувствовала бы себя свободнее и удобнее, чем в Италии. Скорее нашла бы общий язык с московскими боярынями с их чужим языком и чужими нравами, чем с римскими патрицианками и куртизанками. В Москве Зоя имела шанс стать княгиней не только по положению, но и по призванию, княгиней красоты, княгиней мудрости. В Италии, ненадежной и переменчивой, при самом благоприятном стечении обстоятельств ее ждало место только на обочине жизни. Второй Караччоло согласился бы жениться на ней только по курьезу или по договоренности.

Видно, Зое была уготована такая судьба: если не Константинополь, то Москва. Что ж, не волнуйся, убеждал себя Н. Все будет хорошо. Надо только доверять промыслу Божьему.

Обручение состоялось, как было назначено, 1 июня 1472 года. В этот день папский флот, получив благословение Сикста IV, покинул гавань Остии и отправился на соединение с галерами венецианцев. Разыгрывался очередной акт становившейся все более постыдной трагикомедии войны с Турцией.

Во время церемонии обручения Н. пришлось пережить страшное напряжение. Из-за Делла Вольпе все повисло на волоске. На этот раз даже Сикст при своей отстраненности от дел мирских заподозрил что-то неладное.

Когда подошло время обмена колец, неожиданно выяснилось, что Делла Вольпе не привез из Москвы кольца для невесты. В свойственной ему манере он затараторил, что и не должен был привозить кольца, поскольку подобного обычая якобы не существует в Москве. Выглядело это явно неубедительно. Произошла заминка. Зоя то бледнела, то краснела, попеременно бросая на Сикста, на Делла Вольпе и на Н. взгляды, в которых надежда перемежалась с отчаянием. Приближенные шепотом переговаривались, не особенно церемонясь, намекая на сомнительность полномочий Делла Вольпе да и всей этой истории.

Наконец, как бывает в присутствии высокого начальника, все замерло. Все ждали, что скажет папа: перенести или продолжать.

Сикст IV показал, что отнюдь не был ветхим неотесанным стариком из монастырской глуши, каким его многие считали. Чутья политика Сиксту занимать не требовалось. Внятным кивком головы понтифик распорядился продолжить церемонию.

На другой день, правда, при всей консистории Сикст не удержался, чтобы не пожаловаться, что Делла Вольпе действовал без должной доверенности от своего господина. Но эти стариковские бурчания уже не имели никакого значения. В решающий момент Сикст IV взял ответственность на себя и согласился выдать Зою замуж за московского князя Иоанна. Со всеми еще неясными последствиями для Святого престола, для дела объединения двух церквей, для судьбы антитурецкой коалиции и в целом Европы и мира.

Происшедший досадный инцидент не заслонил собой величия совершавшегося события. На церемонии были представлены все самые знатные роды Рима, Флоренции и Сиены, большинство кардиналов. Почтить соотечественницу собрались едва ли не все мало-мальски видные греки-эмигранты, волею судеб заброшенные в Италию.

Среди них выделялась Катерина, бывшая королева Боснии, дочь Стефана, нашедшая в Риме приют от своих невзгод. И Анна Нотара, дочь несчастного Луки, бывшая некогда невестой императора Константина XI, дяди Зои. Поселившись в Венеции с братом Яковом, она мечтала о создании в Италии маленького независимого княжества, которое символизировало бы непрерывность и непрерываемость традиции греческой государственности. Н. относился к этому плану как к блажи стареющей матроны. Присутствовали и другие греки, бежавшие от турецкой экспансии. Был Теодоро Газа, друг Виссариона, знаменитый оратор, каллиграф и ученый, который впоследствии подробнейше описал церемонию обручения в письме Франческо Филельфо. Кстати, они с Н. откровенно недолюбливали друг друга, что вполне объяснимо. Соратники и сподвижники редко находят общий язык с помощниками своих высоких покровителей.

Об этом не говорилось вслух, но все понимали, что, отправляясь в Москву, Зоя будет представлять там всю греческую нацию. Сознавали и то, что от успеха этого предприятия, а конкретно от Зои, от того, сумеет ли она выжить в обстановке полу-варварского московского двора, в очень многом будет зависеть, выживут ли греческая нация и культура.

Совершилось то, чему Н. посвятил больше пяти лет, а строго говоря, всю свою жизнь. Поскольку всю жизнь он жил и дышал только одним — как переиграть последствия падения Константинополя и четвертого крестового похода. То есть, называя вещи своими именами, как переписать в истории год 1204 и год 1453.

Глава 17

Нам кажется, что мы слышим, как вы нашептываете: «Если ты считаешь, что воина так тяжела, на что же ты надеешься, когда объявляешь ее, не собрав достаточно сил?»

Давайте поговорим об этом. Мы стоим на пороге неизбежной войны с турками. Мы считаем, что, если мы не возьмемся за оружие и не выступим против врага, настанет конец нашей религии. Среди турок мы станем презираемым народом, каким являются иудеи среди христиан. Если мы не начнем войну, мы лишимся чести. Но без денег войну вести невозможно. И здесь нужно задать себе вопрос: где мы можем найти деньги?

«У верных христиан», — ответите вы.

Мы продолжим настаивать: «Как? Каким образом? Все пути уже испробованы. Никто не внял нашим просьбам. Мы созвали конгресс в Мантуе. Что хорошего из этого вышло? Мы послали наших легатов в провинции. Их унизили и высмеяли. Мы ввели десятину на духовенство. На что мы услышали апелляции к будущему Собору, создающие опаснейший прецедент. Мы распорядились выдавать индульгенции. Тогда пошли разговоры, что это лишь уловка для вымогательства денег и хитрость, изобретенная алчной курией.

Что бы мы ни сделали, люди истолковывают это наихудшим образом.

Папа Пий II. Комментарии

Теперь Н. предстояла мучительная процедура прощания с Зоей. У него не хватило мужества прийти к ней, как приходили все греки, обитавшие в Риме, чтобы засвидетельствовать почтение, поздравить с обручением и пожелать благополучной дороги в Москву. Впервые в жизни он спасовал перед судьбой. Не сделал того, что должен был сделать. Н. передал Зое, что ему даровано высочайшее позволение сопровождать ее инкогнито, когда она будет следовать с посольством по итальянским землям, и что он рассчитывает иметь честь быть принятым ею по ходу этого маршрута.

На тот момент, кстати, решение относительно того, поедет он или нет, еще не вышло. Но для себя Н. приготовился ко всему. Он не остановился бы бросить службу и отправиться за посольством на свой страх и риск. Больше ему нечего было терять, не о чем заботиться. Свой долг передГрецией он выполнил полностью. Хотя, впрочем, полностью ли? Может быть, еще потребуется что-то подправить, подкорректировать. Впрочем, это уже частности. Главное он сделал.

К счастью, Н. не пришлось порывать с папским двором. В окружении Сикста IV поддержали идею о том, что именно он, в прошлом ближайший помощник Виссариона, духовного отца идеи замужества Зои, должен проследить за тем, чтобы принцесса благополучно покинула пределы Италии. Н. выписали необходимые рекомендательные письма, выдали приличную сумму денег, проинструктировали, как вести себя. Смысл поручений в основном сводился к тому, чтобы следить за Делла Вольпе. Для того имелись веские основания.

Все это время при папском дворе терпеливо ждали, когда наконец смогут приступить к обсуждению главного вопроса — о союзе против Турции. Хитрый Делла Вольпе отказывался говорить на эту тему, ссылаясь на указание великого князя — не касаться никаких других вопросов, пока все не будет отрегулировано с замужеством Зои. В Риме расставляли приоритеты прямо в противоположном порядке, но согласились подождать, полагая, что в Москве не могли не отдавать себе отчет в том, какое значение Святой престол придавал перспективе совместных действий против Турции. И что Делла Вольпе наверняка имеет что сказать на этот счет по поручению великого князя.

2 июня 1472 года, после церемонии обручения, Делла Вольпе пригласили к папе специально для разговора о военном союзе. Н. в очередной раз возблагодарил Господа Бога: какое счастье, что обручение уже состоялось.

Н., несколько лет пристально следивший за московскими делами, знал, что в обозримом будущем Иоанн не собирался, да и не смог бы, даже если бы захотел, выступить против Турции. Для начала ему надлежало завершить разборку с татарами. Все это было понятно и объяснимо. И об этом вовсе не требовалось говорить открытым текстом.

Можно и нужно было подать эту реальность таким образом, чтобы не отрезать никаких вариантов на будущее. Чтобы папа оценил серьезность и трезвость намерений своего нового союзника. Чтобы он удостоверился в главном — даже если Москва непосредственно сейчас не может выступить против турок, в стратегической перспективе Святой престол и Святая Русь обречены действовать вместе. Собственно, так оно и было.

Пока же в сознание Сикста IV и его окружения следовало внедрить, что, воюя с татарами за окончательное освобождение от их ига, Москва, по сути дела, боролась с турками. Ибо татары и турки, при всех мелких междоусобицах в их лагере, по большому счету — одно и то же. Нанося удары по татарам, Москва тем самым подрывала общую силу турок.

Такой сценарий решающего разговора с папой Н. не раз подсказывал Делла Вольпе.

— Джовамбаттиста, — втолковывал Н. вичентинцу, — какое имеет значение, есть у тебя на этот счет инструкции из Москвы или нет. Мы с тобой оба знаем, как знает и папа, что у тебя нет никаких инструкций, кроме как доставить Зою в целости и сохранности в Москву. Но в то же время ты — посол. По крайней мере, ты сам назвался послом. Поэтому ты должен вести себя надлежащим образом. Предполагается, что посол не только зачитывает написанное у него на бумажке, но и излагает общий строй мыслей своего государя в том, что касается развития отношений со страной, куда он направлен.

При Святом престоле вполне правомерно исходят из того, что брак Зои с Иоанном — это значительно большее, чем породнение двух христианских дворов Восточной Европы. От тебя не требуется лгать, не требуется кривить душой, не требуется предавать твоего государя, — Н. с неимоверным трудом выдерживал такую тональность разговора с Делла Вольпе, словно его собеседником был порядочный, приличный человек. — Мы же с тобой задумали операцию с замужеством Зои, руководствуясь благом не только Москвы, но и Святого престола, всей Европы.

Вот и расскажи, какие стратегические планы у великого князя. Как мешает Москве постоянная угроза татарских вторжений. Расскажи о том, как турки вмешиваются в татарские дела, как они притесняют московскую торговлю на Забакском море^[14]. Расскажи обо всем. Предложи папе направить полномочное посольство в Москву специально для разговора на эту тему.

Пусть папские легаты непосредственно из уст великого князя услышат, как он видит будущее отношений своей страны со Святым престолом, с апостольской церковью, с Европой, как он оценивает турецкую опасность. Такое дело быстро не делается. Пока посольство прибудет в Москву, пройдет не меньше полугода, а то и год. За это время Зоя с Иоанном привыкнут друг к другу. А там, глядишь, и наследник родится. И все заиграет немного в ином свете.

Нам же с тобой важно, чтобы ничто не сорвалось с нашим основным проектом. Нам нужно благополучно доставить Зою до Москвы и сочетать браком с Иоанном.

Делла Вольпе слушал и в то же время не слышал. Н. уже достаточно хорошо знал своего напарника и поэтому не мог не опасаться. Тот явно что-то имел на уме. И тем не менее Н. надеялся на природную изворотливость и хитрость итальянца, на его чувство уместного и возможного. К сожалению, похоже, это чувство изменило Делла Вольпе напрочь. После того как он пару раз съездил послом и ему сошли с рук прежние аферы, у монетчика голова закружилась от удачи.

Разговор с Сикстом IV Делла Вольпе провел в самом дурацком ключе. Хуже не придумать. Заговорив для пущей важности по латыни, Делла Вольпе не нашел ничего лучшего, как вновь вернуться к своей давнишней любимой идее — втягивание в войну с турками крымских татар. Это походило на помешательство.

Н. донесли, что как раз в то время, когда Делла Вольпе находился с посольством в Италии, секретарь венецианского Сената Джовамбаттиста Тревизан, один-одинешенек, покинутый всеми, не зная русского языка, дожидался монетчика в Москве. Дело в том, что с подачи Делла Вольпе венецианский Сенат направил Тревизана в Москву, откуда ему, опять-таки с помощью Делла Вольпе, надлежало отправиться в Золотую Орду к хану Ахмеду. Тревизану предстояло на месте удостовериться, вправду ли ордынский хан спит и видит, как бы отдаться под покровительство Светлейшей синьории и обнажить саблю против Турции.

К тому времени, пробыв в Москве около года, Тревизан, размышлял Н., наверное, должен был дойти до полного исступления. Как потом выяснилось, так оно и обстояло. И Сенат успел распорядиться отозвать его. Казалось бы, Делла Вольпе впору было молиться, как избежать расплаты за унижение, которому он подверг могущественную и ничего не прощавшую гордую Венецианскую республику. И тем не менее монетчик снова заводит разговор на эту тему. Теперь уже — с самим папой.

Делла Вольпе стал хвастаться своими тесными связями с ханом Ахмедом и его визирем. Стал заверять, что якобы хан ненавидит турок и готов напасть на них. Но с несколькими условиями. Прежде всего надо, чтобы его пропустили на Балканы, а именно через Венгрию. Во-вторых, естественно, после открытия боевых действий против Турции хану придется платить. Делла Вольпе назвал сумасшедшую по тем временам сумму в десять тысяч дукатов ежемесячно. И в довершение, чтобы умаслить хана, поскольку в Орде ничего не делалось безвозмездно, по расчету Делла Вольпе, для начала, без каких-либо обязательств, требовалось преподнести подарки тысяч на шесть дукатов, по меньшей мере.

Конечно, этот проект, обильно приправленный конкретными цифрами, казался не лишенным величия и завораживал. Но Святая церковь не привыкла доверять никому. В последнюю очередь — итальянцу-перебежчику, выступавшему под личиной московского посла. К тому же, как стало известно в Риме, отрекшемуся от католичества.

Предложение Делла Вольпе содержало слишком много неувязок и неясностей. И отсутствие каких-либо полномочий от ордынского хана, и несоразмерно огромная величина запрошенной суммы. По всей видимости, итальянцу предназначалась немалая часть этих денег. Далее, король венгерский ни в коем разе не согласился бы пропустить татар через свои земли, помня их привычку к предательству. И наконец, главное, против чего Н. предостерегал Делла Вольпе, — сама посылка относительно возможности военного союза с Ордой. Для Рима не существовало разницы между турками и татарами. И те, и другие считались врагами христианства.

Именно тогда, на аудиенции у Сикста, Н. окончательно решил, что уничтожит Делла Вольпе, чтобы не оставлять Зою один на один с этим мерзавцем, который наверняка попытался бы или шантажировать деспину, или предать ее. Не исключено — и то, и другое вместе. Перешагнув через жизнь невинной Марии и через собственную любовь, Н. сознавал в себе силы уничтожить негодяя, хотя бы и бывшего подручного.

Но устранение Делла Вольпе до возвращения посольства в Москву неизбежно бросало бы нежелательную тень на брак Зои. Для того же, чтобы ликвидировать Делла Вольпе в Москве, Н. пришлось бы подыскивать очередного сподручного. Тоже, скорее всего, из итальянцев или греков. Который тоже, почти наверняка, оказался бы проходимцем. И которого тоже в итоге пришлось бы устранять.

Нет, на этот раз Н. предпочел пойти сугубо официальным путем. По следам скандальной аудиенции Н. аккуратно, кому нужно подбросил информацию, что союз с Ордой не импровизация. Что Делла Вольпе давно ведет двойную игру. Что с его подачи в Москве прозябает посланец венецианского Сената Джовамбаттиста Тревизан. И что, таким образом, Делла Вольпе не только не заслуживал доверия, но, напротив, представлял опасность. Следовательно, его надлежало проучить и укоротить. Потому что он мог принести вред Святому престолу.

После долгих споров в тайной консистории сошлись на том, что, когда посольство прибудет в Москву, сопровождающие Зою итальянцы донесут людям великого князя о художествах Делла Вольпе и прежде всего о том, что у того дома скрывается посланец Венеции, дожидаясь отправки в Орду. Н. не сомневался, какая последует реакция. Орда являлась главным, лютым и непримиримым врагом Москвы. А Иоанн не прощал вообще ничего. Тем более — заигрываний со своими врагами.

В результате этого хода Н. рассчитывал достигнуть двоякой цели: уничтожить Делла Вольпе или как минимум навсегда лишить его какой-либо возможности угрожать или вредить Зое. И создать благоприятный фон для налаживания доверительных отношений между Зоей и великим князем. Н. хотел с самого начала послать четкий сигнал, что, вне зависимости от того, кем Зоя была, какую веру исповедовала, откуда приехала, кто ее прежде содержал, впредь она намеревалась руководствоваться только интересами русского государства и служить ему как могла.

Времена были жестокие. По тогдашним обычаям лучшего способа доказать собственную лояльность, как сдать одного из своих вассалов, не существовало.

Своим совершенно не посольским, авантюрным поведением перед очами папы и консистории Делла Вольпе окончательно разоблачил себя. Стало очевидно, что у него не было вообще никаких поручений от великого князя относительно союза в войне с турками. Либо он эти поручения проигнорировал. Над браком Зои с Иоанном нависла опасность.

Однако Сикст IV принял соломоново решение. Союз с Ордой против Турции он отказался обсуждать. Более того, распорядился впредь прекратить всякие переговоры с Делла Вольпе по каким-либо вопросам, за исключением чисто организационных и технических, касавшихся доставки Зои в Москву. В то же время подтверждалось, что сам брачный договор остается в силе.

Нараставшее раздражение, которое вызывала у Святого престола фигура Делла Вольпе, никак не отразилось на отношении к Зое. Сикст IV мелочиться не стал и показал себя мудрым и дальновидным политиком. Папа постарался как можно явственнее продемонстрировать свою милость девушке и свое благорасположение к ее замужеству. Деспина получила богатые подарки.

Кроме того, в приданое ей Сикст назначил пять тысяч четыреста золотых дукатов. И шестьсот дукатов предназначались епископу Аяччо Антонио Бономбре. Ему поручалось сопровождать Зою в Москву и там, на месте, попытаться прояснить принципиальные для Святого престола вопросы, которые только затемнил Делла Вольпе: о Флорентийском Соборе и о крестовом походе. Что показательно, ассигновка, адресованная финансистам Святого престола Лоренцо и Джулиано Медичи, была выписана 20 июня 1472 года по специальной кассе, пополнявшейся главным образом доходами из квасцовой монополии^[15]. Эта касса предназначалась исключительно для нужд войны с турками и контролировалась тремя кардиналами — д’Эстутевилем, Каландрини и Капраника.

21 июня Сикст IV милостиво соблаговолил подписать письма к государям тех стран, через которые пролегал путь Зои на Русь. Письма эти заготовил Н., сославшись на мнение Виссариона. В частности, папа обращался к герцогу Моденскому Эрколе Д’Эсте, к городам Болонья, Нюрнберг, Любек. Н. посчитал целесообразным подстраховаться, чтобы исключить какие-либо накладки по дороге.

Присутствие Делла Вольпе привносило заметную непредсказуемость. Тот явно начал подозревать неладное и для спасения собственной жизни и фортуны мог передаться кому угодно. Из ненадежного союзника вичентинец превращался в тайного врага. Н. сожалел по поводу такого поворота событий. Он всегда питал слабость к талантливым людям, даже негодяям. А Делла Вольпе, вне всякого сомнения, был невероятно талантлив.

Помимо этого, посредством нагромождения различного рода знаков внимания, оказываемых Зое, Н. стремился подкрепить авторитет деспины в первые, самые трудные месяцы после ее прибытия в Москву. Для успеха задуманного имело принципиальное значение, чтобы в Москве помнили, что Зое оказывает свое покровительство лично глава апостольской церкви.

Поэтому папские грамоты были выдержаны достаточно традиционно и пышно. «Наша возлюбленная во Христе Иисусе дщерь, — так примерно писалось в них, — знатная матрона Зоя, дочь законного наследника Константинопольской империи Фомы Палеолога, славной памяти, нашла убежище у апостольского престола, спасшись от нечестивых рук турок во время падения восточной столицы и опустошения Пелопоннеса. Мы приняли ее с чувствами любви и осыпали ее почестями в качестве дщери, предпочтенной другим. Она отправляется теперь к своему супругу, с которым она обручена нашим попечением, дорогому сыну, знатному государю Иоанну, великому князю Московскому, Новгородскому, Псковскому, Пермскому и других, сыну покойного великого князя Василия, славной памяти. Мы, которые носим эту Зою, славного рода, в лоне нашего милосердия, желаем, чтобы ее повсюду принимали и чтобы с ней повсюду обращались доброжелательно. И настоящим письмом увещеваем, о Господе, твое благородие, во имя уважения, подобающего нам и нашему престолу, питомицей коего является Зоя, принять ее с расположением и добротой по всем местам твоих государств, где она будет проезжать. Это будет достойно похвалы и нам доставит величайшее удовлетворение».

В тот же день Сикст IV принял Зою для прощальной аудиенции. Беседа проходила в садах Ватикана. Присутствовал и Делла Вольпе, к которому, никуда не деться, по-прежнему приходилось относиться как к послу, а также высшие сановники курии. С некоторого удаления за этим действом наблюдал более мелкий приближенный люд, в том числе Н.

Насколько Н. мог заключить, какие-либо деловые вопросы в ходе этой прощальной беседы не затрагивались. При папском дворе поняли, что с Делла Вольпе обсуждать эти темы бесполезно, и сочли за благо перенести разговор в Москву. Встреча вылилась в человеческое прощание пожилого главы государства, несущего ответственность за судьбы своих подданных, с молоденькой девушкой, только начинающей жить, которую он своим монаршим решением в угоду соображениям большой политики отправлял за тридевять земель.

Не обошлось без подобающих случаю слов о том, чтобы Зоя в Московском государстве блюла чистоту и святость своей веры, чтобы помогла вернуть Иоанна, а с ним и все Московское княжество в лоно апостольской церкви, чтобы не впадала в грех отчаяния, чтобы уповала на милость Божью. Но Зоя за последние месяцы сильно повзрослела. Она усвоила истинную цену слов. Деспина соглашалась со всем.

В заключение папа пообещал молиться за нее денно и нощно. Зоя опустилась на колени для благословения. У нее в глазах стояли слезы. Сердце Н. защемило. Виновником этих слез он считал себя. Зоя покрыла поцелуями руки Сикста. Старик ее картинно благословил, поднял, расцеловал, сам чуть не прослезился. Аудиенция окончилась.

Отъезд Зои постановили на 24 июня 1472 года.

Глава 18

Когда добрая часть ночи уже прошла, две девушки провели уже очень сонного к тому времени Энеа в комнатушку с соломенным настилом и были готовы улечься с ним по первой же его просьбе — таковы были обычаи в этой стране. Но Энеа, думая больше о ворах, чем о женщинах, и предвидя их скорое появление, отослал девушек, несмотря на их протесты, опасаясь, что, если он согрешит, тут же будет наказан приходом грабителей. Так, он остался один среди коров и коз, которые то и дело вытаскивали пучки соломы из его жалкой постели, не давая ему сомкнуть глаз.

Папа Пий II. Комментарии

Процессия получилась довольно внушительная. Н. сделал все, чтобы прикомандировать к возвращавшемуся в Москву посольству побольше итальянцев и греков. Опять-таки, прежде всего для предупреждения возможных козней Делла Вольпе. Старшим итальянского отряда назначили Антонио Бономбру, генуэзца родом, епископа Аяччо, что на Корсике. Н. лично не знал Бономбру, но то, что он слышал об этом человеке, убеждало его в правильности сделанного выбора.

Бономбра, к тому времени человек зрелых лет, с молодости принадлежал к доминиканскому ордену. Он представлял собой классический тип пастыря, вышедшего из мелкопоместного дворянства и проведшего жизнь в провинции, вдали от интриг больших дворов. Бономбра слыл несколько туповатым и упрямым, но зато законопослушным и исполнительным. Каких-либо самостийных интриг с его стороны опасаться не приходилось.

Указания Бономбре и возглавляемому им отряду были прописаны предельно ясно: доставить Зою с приданым в Москву по согласованному маршруту. Даже если бы для этого потребовалось разойтись с Делла Вольпе и русской частью посольства и применить силу в отношении них. Н. стоило немалых трудов, чтобы сформулировать инструкции именно таким образом, без недомолвок. Как ему показалось, генуэзец все понял и пообещал умереть, но доставить деспину в Москву целой и невредимой, какие бы интриги ни затеял Делла Вольпе.

Кроме того, Сикст поручил сопровождать посольство до Москвы Помпонио Лето — старому знакомому Н. Он лишь недавно залечил следы пыток и оков и держал себя очень тихо. Его задача состояла в наблюдении и описании жизни и нравов в московских землях.

Процессию составили около ста лошадей и примерно столько же людей, из них большая часть — итальянцы. Выезд получился торжественный и пышный. Для Н., покидавшего Рим через несколько часов после посольства, в эту минуту смешалось все — триумф и поражение, боль и радость. Смотря на удалявшуюся в пыли по Кассиевой дороге процессию, Н. испытывал саднящее чувство на сердце. Н. казалось, что сам византийский орел навсегда покидал Рим. Он перебирался на новую родину, его там ждали новые надежды. Но прежде всего это означало окончательное признание того, что старая родина погибла навсегда и безвозвратно.

Н. ехал один, верхом. Он рассчитывал без труда подладиться под громоздкое посольство с обозом. Располагая точными сведениями о графике движения, Н. планировал выезжать за час-полтора до посольства, чтобы проверить дорогу и заблаговременно прибыть в то место, где посольство собиралось остановиться на ночь.

Среди итальянских офицеров, прикрепленных к Зое, двое были посвящены в курс дела и имели задание ежедневно, а точнее, еженощно докладывать Н. обо всем, что происходило в посольстве. Епископ Антонио Бономбра тоже в общих чертах был поставлен в известность о миссии Н. Предполагалось, что Н. доведет посольство до Альп, а затем с подробным отчетом вернется в Рим. Контактировать с Делла Вольпе, тем более с Зоей без крайней необходимости ему запрещалось.

Сбой случился один-единственный раз в Сиене 29 июня 1472 года. Н. прискакал туда загодя. Удостоверился, что все в порядке. Письма Виссариона и Сикста возымели свое действие. Зою встречали по высочайшему разряду. Под ее резиденцию отвели большую часть главного дворца города — Палаццо Пубблико, расположенного в основании ракушки Пьяцца дель Кампо.

Пошатавшись по корчмам и узнав слухи, что было явно нелишне, Н. расположился поудобнее, чтобы вместе с зеваками понаблюдать вход процессии в город. Через пару часов все завершилось. Деспина, как ему донесли, у себя в покоях готовилась отходить ко сну. Тогда Н. с чистой совестью отправился к себе на постоялый двор, где он снял комнату. Вставать ему предстояло рано. Так что его планы не простирались дальше того, чтобы выпить кубок-другой отличного местного вина, почитать Аммиана Марцеллина, что он нередко делал перед сном, и хорошенько выспаться.

Н. собирался раздеваться, когда к нему в дверь тихо постучались. Скорее даже поскреблись. Ему это не понравилось. Предусмотрительно держа наготове кинжал, Н. аккуратно отпустил засов. В комнату скользнула хрупкая тень. Это была Клеопа, греческая служанка Зои. Н. неоднократно видел ее, посещая деспину.

— Что-нибудь случилось, Клеопа? С деспиной все в порядке?

Девушка приложила палец к губам и молча протянула ему записку.

На маленьком листочке бумаги довольно крупным женским почерком по-гречески было написано несколько слов. «Прошу Вас, придите сегодня. Мне надо поговорить с Вами. Клеопа Вас отведет».

Больше ничего. Н. про себя усмехнулся. Странное дело, после стольких встреч и стольких часов, проведенных вместе, он до сих пор ни разу не видел почерка деспины. Но сомневаться не приходилось. Записку и вправду послала Зоя.

— Сейчас, Клеопа. Я только приведу себя в порядок.

Н. оправил на себе камзол, повесил шпагу, не забыл и про кинжал. При этом уловил несколько удивленный взгляд служанки. Но комментировать не стал. Плащ, шляпа. Он готов. Девушка укуталась поплотнее, накинула капюшон. По ее примеру и Н. надвинул шляпу пониже на глаза. Они пошли.

Как они выходили, похоже, никто не заметил. На улице стояла тьма. Теперь только бы не заблудиться. Девушка шла довольно уверенно. Н. за ней следом, повторяя как молитву: «Не надо никаких неожиданностей».

Н. старательно отгонял от себя неприятные мысли. Но он боялся. Боялся запоздалого бунта Зои. Например, что Зоя скажет: «Извините, я лучше пойду в монастырь, буду валяться в ногах у папы, молить о прощении, но этот фарс я продолжать не могу. Я не поеду в Москву. Делайте со мной что хотите».

Один на один они не виделись недель пять. Что творилось на душе у Зои в эти дни, Н. не имел ни малейшего понятия. Он тревожился за нее. Но не меньше тревожился за судьбу их общего предприятия.

Наконец, прошмыгнув по похожим одна на другую темным узеньким улочкам, они внезапно вынырнули у бокового входа в Палаццо Пубблико. Сбоку, чуть под углом, простиралось огромное, продавленное полотно площади. При мерцающем свете факелов составлявшие площадь дольки стирались, но могучая башня напоминала о себе — длинным языком сгустившейся тени.

Неожиданно, словно из-под земли, вырос стражник, преградивший им путь алебардой. Клеопа скинула капюшон и указала пальцем на Н., сжимавшего под плащом эфес шпаги: «Этот — со мной». Алебарда отодвинулась. Они ступили внутрь.

Несколько темных закоулков — и они на лестнице для слуг. Кромешная темнота сменилась серым полумраком. Тусклый свет толстой свечи создавал иллюзию раздвинувшегося пространства. Девушка постаралась сразу же прижаться в тень. Н. последовал за ней. Так они поднялись на третий этаж. Другая дверь. Клеопа еле слышно отстучала какой-то сигнал, который Н. не успел запомнить. Дверь отворилась. Они снова шагнули в черноту.

— Спасибо, Клеопа, ты можешь идти, — голос Зои прозвучал глухо, почти шепотом. Дверь за девушкой закрылась. Глаза Н. не различали ничего. «Словно на том свете», — подумалось ему. Ситуация становилась странной.

— Ваше высочество, здравствуйте, — тихо произнес наконец Н. Но ответа не дождался. Раздалось какое-то шебуршание, потом легкий треск. Зажглась свеча. Ее огонек, прикрытый чьей-то рукой, моментально преобразил комнату. Зловещая глубина колодца исчезла. Все оказалось очень буднично. Крошечная, очень бедно обставленная комнатка. Кровать и пара табуреток. Вне всяких сомнений, они находились на половине слуг. Зоя стояла, держа в руке свечу. На ней было традиционное византийское домашнее платье из серого бархата до пят. Она была простоволосая.

— Послушай, не надо этого, — Зоя впервые обратилась к Н. на «ты», по его греческому имени. — Давай хоть раз поговорим как люди. Бог знает, представится ли снова такая возможность.

Н., привыкший не терять самообладания ни под взглядом сильных мира сего, ни под клинком разбойников, не на шутку смутился. Сколько раз он выстраивал эту сцену. Сколько раз воображал этот разговор. Иногда ему грезилось, что деспина первая заговорит с ним, разорвав паутину условности. Реже Н. пытался представить себе, что было бы, если бы он сам переступил грань и позволил себе обратиться к ней.

Сцена, которую в эти минуты рисовало воображение Н., выходила довольно напыщенная. Примерно так:

— Ваше высочество, могу я вас попросить выслушать меня? Вы знаете, я скорее умру, чем обижу вас, хотя бы ненароком. Но я должен перед вами выговориться. Прежде всего из уважения к вам, к моей государыне. Я не могу больше молчать.

Но дальше, даже в мечтах, как правило, ему не удавалось продвинуться. Слишком сильны были самодисциплина и привычка к самоконтролю. В глубине души Н. сознавал, что сам он, несмотря на все свои мечтания, никогда не расскажет деспине о своих чувствах к ней.

И вот этот момент, похоже, наступил. Деспина заговорила первая. Н. смутился, не зная, что отвечать, что делать. Сердце у него остановилось. Ладони липко и холодно вспотели. Он весь оцепенел. Неведомое прежде счастье не радовало, а давило. И словно сквозь дурманящую пелену, раздавался звон молоточков в висках: «Господи, пронеси. Мы должны доставить Зою в Москву. Она должна стать женой Иоанна».

— Ваше высочество, — попробовал вклиниться Н. Зоя его остановила, приложив ладонь к его губам. Н. с замиранием сердца заметил, что красивая, немножко полная девичья рука, выскользнувшая из широкого рукава, была обнажена.

— Не надо ничего говорить, милый. Ты еще все скажешь. Я не могла не встретиться с тобой. Прости мне это нарушение. Я сделаю все, как ты хочешь. Я поеду в Москву, не волнуйся. По твоей бледности я вижу, что ты заподозрил Бог весть что. Не надо. Все будет хорошо.

Я выйду замуж за Иоанна. Постараюсь родить ему сына. Постараюсь уцелеть среди боярских интриг. Как ты учил меня. Сделаю все, что в моих силах, чтобы Иоанн пригласил побольше греков. Чтобы он осознал, что Руси предначертано стать наследницей Византии. Постараюсь убедить его в этом. Получится ли — на то воля Бога. Но я сделаю все, что смогу. Назад я не вернусь. Ты это знаешь. И я это знаю.

Я хочу последний день, точнее, последнюю ночь побыть самой собой — греческой сиротой, у которой ничего нет: ни родины, ни родителей, ни дома. Но которой зато никто не может помешать верить в Бога, в какого я хочу верить. И любить человека, какого я хочу любить. Прости, я не могла не встретиться с тобой. Ты же прекрасно знаешь, что я тебя люблю. Люблю больше всего на свете. Я жертвую жизнью ради тебя.

Ты же умный человек. Ты не можешь серьезно воспринимать весь тот бред, который ты мне рассказывал на протяжении последнего года. Нашей страны нет, нет, нет и никогда не будет. Ты когда-нибудь слышал, где-нибудь читал, чтобы то, чего нет, можно было перенести в чужое государство на краю земли и там воссоздать? Это чушь. Если при московском дворе введут византийский покрой одежды, ничего не изменится. Но и этого не будет. Тем не менее я еду туда. Я не могла тебе возразить. Я люблю тебя. Раз ты этого хотел, для меня это было законом.

Господи, как я тебя ненавидела вначале. Я грезила убить тебя, когда ты заставил Караччоло расторгнуть нашу помолвку. Прежде всего я пережила страшный позор. Я никогда не любила его. Но он мне нравился как мужчина: красивый, приятный, справный, ловкий, уверенный в себе. Этот брак открывал передо мной перспективу вырваться из мрачного полумонастырского быта Санто Спирито, начать нормальную жизнь. Если не как итальянки, то почти как итальянки. Мои дети не несли бы на себе проклятие 1453 года.

Я тебя настолько ненавидела, что у меня не хватало сил даже выказать тебе презрение. Я помню наши первые встречи. Я могла отвечать тебе лишь холодной маской, вежливой и непроницаемой. И согласилась я с тобой тоже из ненависти. Мне уже было все равно. А потом что-то стало происходить.

Я стала слушать тебя. Сначала мысленно споря с тобой, возмущаясь, не соглашаясь. Если честно — наверное, тебе неприятно это слышать — я так до конца и не приняла того, в чем ты пытался меня убедить. Но мне нравилось, как ты говорил. Мне нравилось смотреть на тебя. Я привыкла к тому, что ты приходил ко мне, садился, рассказывал. Не было никаких ударов молнии, не было озарения поутру. Нет. Просто от встречи к встрече моя ненависть постепенно растворялась, а на смену ей приходило совсем другое чувство.

Как мне хотелось, чтобы ты хоть раз сделал что-нибудь в нарушение протокола, чуть дольше задержал мою руку в своих руках, прошептал что-то ласковое, бросил нескромный взгляд. Ничего. Глядя на тебя, я думала: вот человек, с кем мне хочется заняться любовью, кого я хочу поцеловать, чью голову я хочу видеть ранним утром рядом со своей на подушке. С тобой мне хотелось пройти через всю жизнь.

Сколько раз я спрашивала себя: а почему он не попросит моей руки? Конечно, я тут же добавляла: он порядочный человек, его наверняка смущает разница в нашем происхождении. Но это не смертельно. Он же дворянин. А потом в эмиграции все равны. Я была бы ему хорошей женой. Я молода, не развращена, у меня есть маленькое приданое. Мы с ним одной веры, из одной страны. Мы бы понимали друг друга. Я бы родила ему детей.

Зоя говорила, задыхаясь, почти взахлеб, слова разрывали ее. Н. слушал словно завороженный, словно это происходило не с ним. Даже не имея сил внутри себя как-либо отреагировать. Лишь когда деспина замолкла на мгновение, чтобы перевести дыхание, он довольно жалко попытался возразить, с трудом проворачивая онемевший язык в пересохшем рту. Возразить больше для того, чтобы вздрогнуть от звука собственного голоса и удостовериться, что он еще жив. Чтобы окончательно не лишиться чувств.

— Я не мог и помыслить о том, чтобы на вас жениться, ваше высочество. Вы же моя государыня.

— Никакая я тебе не государыня. Я такая же эмигрантка, как и ты. Только более несчастная и бесправная, потому что ты старше меня и раньше успел пройти через школу унижения. К тому же ты мужчина, а мужчине обустроиться на чужбине всегда легче и проще. И потом — что ты несешь. Ты не сделал мне предложения не оттого, что считал это неподобающим. Ты этого не сделал, потому что для тебя твои схемы важнее жизни. Я ведь все видела. Я видела, что ты любил меня. И, наверное, любишь до сих пор. Но ты втемяшил себе в голову, что тебе суждено стать спасителем отечества. И ради этого ты готов принести в жертву все: и свою жизнь, и мою, и наше счастье.

Зоя замолчала. В комнате повисла звенящая хрустальная тишина. Издалека, со стороны Святого Доменика, еле слышно донесся стук копыт. И снова все замерло. Н. не знал, что говорить.

Молчание длилось долго. Наконец Зоя уже другим голосом, как будто это был другой человек, без надрыва, даже умиротворенно, добавила:

— А впрочем, я все вру, извини меня Конечно, я верила тебе. И конечно, я полюбила тебя прежде всего потому, что ты увлек меня. Увлек своей одержимостью, своей гениальностью. Мне неизвестно, получится ли что-нибудь из нашей с тобой затеи. Но я бы очень хотела, чтобы получилось. Я вытерплю все, какие угодно унижения и мучения. Мне нужно только одно. Мне нужно, чтобы ты знал, что я тебя люблю и что я делаю это ради тебя.

Зоя приподнялась на цыпочки и поцеловала Н. Поцеловала трогательно, почти как подросток, обведя своими губами контур его губ. И потом снова. На этот раз он ответил — сначала еле касаясь, затем сильнее, чувствуя вкус ее губ и легкое кружение головы. Ее руки дотрагивались до его щек. Они стояли очень близко друг от друга. И в Н. что-то надломилось. Он сделал движение, обхватил Зою, пронзительно почувствовал мягкие и очень родные холмики ее грудей. Они оба замерли. Голова Н. дернулась и опустилась на плечо Зои. Он тихо, беззвучно заплакал, первый раз в жизни.

Зоя стояла, прижавшись к нему, гладила его. Изредка шептала: «Не надо, милый, я люблю тебя, не надо». Постепенно его плач угас. Ему было безумно стыдно и очень хорошо и больно — все вместе. Он опустил голову еще ниже и промокнул мокрые глаза о бархат ее платья.

Зоя отступила на пару шагов. И стала что-то делать со своим платьем. Н. не дыша следил за ее руками. Вот платье, как живое существо, поползло вверх. Вот оно сморщилось, собралось в ком. Снова шелест — и шкурка платья, распрямляясь, опала к Зоиным ногам. Взгляд Н. соскользнул следом за платьем. Его глаза широко раскрылись. Зоя стояла перед ним обнаженная.

Больше Н. один на один Зою не видел. Дорога дальше пролегала через Флоренцию, где посольство принимали Медичи. 10 июля кортеж проследовал через Болонью. 20–21 июля — через Виченцу. Н. каждый день наблюдал издалека Зою и поражался происходившей в ней перемене.

Откуда что бралось: умение держать себя, посадка головы, властительно-приветливый взгляд, солидная плавность движений, уверенная речь. Как будто кровь Палеологов просыпалась в Зое. Когда Зоя показывалась на народе, ее плечи покрывал царственный плащ из парчи и соболей. Плащ дополняло пурпурное платье невероятной, немного архаичной, тяжелой красоты. Н. не мог беспристрастно смотреть на это платье. Казалось, оно гордо напоминало всем, что Зоя представляет не только род Палеологов, но и тысячу лет византийской истории, великую империю, которая когда-то властвовала в том числе и над Италией.

Голову Зои украшала золотая диадема с жемчугом, на левой руке всеобщие взоры привлекал перстень с огромным изумрудом старинной огранки. К тому же Зоя как будто похорошела. Благородная белизна кожи естественно гармонировала с темными, слегка восточными глазами. Небольшой рост совершенно не портил впечатление, потому что всем своим образом, осанкой, взглядом Зоя возвышалась над окружавшими ее царедворцами. Впечатление царского великолепия дополняла разодетая толпа, в которой русские, греки и итальянцы, составлявшие посольство, причудливо перемешивались со сливками местной знати, вышедшей поприветствовать Зою и поклониться ей.

Н. ни разу не встречался взглядом с Зоей. Но он чувствовал, что на этом пышном балу был не к месту. Несмотря на то, что сам его организовал. В своем черном, немного поношенном костюме простого дворянина, в плаще из грубой шерсти, обычной офицерской шляпе Н. не вписывался в это великолепие. Его роль игралась за кулисами.

Н. проводил кортеж до Пиано делла Фугацца, откуда начинался переход через Альпы. К этому моменту кортеж заметно поредел и посуровел. В нем остались только те, кто должен был сопровождать деспину до Москвы. Поменялся внешний вид кортежа. Он уже походил не столько на праздничное, полукарнавальное шествие, сколько на купеческий караван, направлявшийся в дальние страны. Все переоделись по-дорожному. Мужчины обильно обвешались оружием.

Хотя это не предусматривалось инструкциями и не входило в его собственные изначальные намерения, Н. ничего не смог с собой поделать. Он решился подойти к Зое. Итальянцы, которые официально не должны были знать о его миссии, посмотрели на него с явным неодобрением. Бономбра грозно нахмурился. Лето притворился, что незнаком с Н. Русские откровенно изумились. В своем большинстве и те, и другие, по всей вероятности, подумали, что в нем под занавес взыграли верноподданнические чувства. Н. это беспокоило меньше всего.

Подойдя к деспине и согнувшись в поклоне, он наполовину по-военному, по-придворному проинформировал ее, что находился поблизости по делам Святого престола и, прослышав о том, что здесь должен проходить караван, не мог не засвидетельствовать свое почтение. Н. пристально вглядывался в лицо Зои, надеясь увидеть хотя бы намек, отдаленное напоминание, призрак того, что между ними произошло. Ничего не было. Зоя ничем себя не выдала. Перед ним стояла совершенно другая женщина.

Второй раз за последние две недели Зоя так удивляла его. На протяжении нескольких лет он знал Зою, дочь Фомы, последнего деспота Мореи, племянницу последнего византийского императора Константина, в общем-то очень несчастного человека. В Сиене ему открылась женщина, взрослая и сильная, страстная и искренняя. Сегодня он впервые увидел государыню — не деспину, не придворную даму, не падчерицу Святого престола, а русскую царицу. Ему стало не по себе.

Н. поспешил откланяться и побыстрее отъехать.

Глава 19

О Христе Спасителе, пока он жил среди людей, люди говорили, что в него вселился дьявол. Умершего на кресте его признали сыном Божьим. Слуга никогда не станет выше своего хозяина. Первосвященника Пия II не пощадят злые языки, как не пощадили они стольких наместников Христа, не пощадили и самого Христа. Сейчас, пока он живет среди нас, Пия II обвиняют и осуждают. Когда его не станет, его будут восхвалять. Когда его уже невозможно будет вернуть, его будут оплакивать. После его смерти зависть замолкнет и, когда личные страсти, омрачающие рассудок, наконец улягутся, зародится новая, истинная слава, которая вознесет Пия в сонм самых прославленных понтификов.

Папа Пий II. Комментарии

В этом смятении чувств Н. терялся. Это была и гордость, и щемящая грусть даже не столько от расставания с любимым человеком, сколько от того, что кончалась его осознанная и осмысленная жизнь. И безотчетная ностальгия: он знал, что больше такого невероятного счастья и азарта борьбы ему уже не испытать.

После отъезда Зои на севере его не задерживало ничего. Н. медленно повернул назад.

Снова оказавшись в родной курии, Н. вернулся к выполнению своих секретарских обязанностей. Только на этот раз работа показалась ему еще более унылой и бессмысленной, чем прежде.

Разумеется, никаких вестей Н. не получал. Но он столько раз прокладывал в уме дорогу Зои до Москвы, что помнил ее почти наизусть. К тому же один раз ему самому довелось проделать этот путь. Так что более или менее точно Н. всегда знал, где Зоя находилась в тот день. Он высчитывал, когда Зоя должна была прибыть в Нюрнберг, когда в Любек, когда увидеть башни псковского кремля, когда подойти к Москве. По его прикидкам торжественное вступление Зои в Москву и венчание, которое предполагалось сразу, могли состояться где-то в середине ноября.

И, конечно, Н. продолжал, больше по привычке, чем из интереса, следить за посольством Виссариона. В этом случае как раз наоборот — вести поступали регулярно. Все-таки Европа довольно маленькая.

При всей специфике их отношений Виссарион делился с Н. перед отъездом своими сомнениями. Старый кардинал ничего не ждал от этого посольства. Н. соглашался. Но Виссарион считал, что причина в моменте, что нужно немного подождать, основательнее подготовиться. Он надеялся, что станет чувствовать себя лучше. Старость всегда боится закрытых дверей. Н. оценивал перспективы своего бывшего учителя как куда более печальные.

Проблема заключалась не в том, что Сикст IV выбрал неудачный момент, чтобы в сотый раз попытаться склонить государей Европы к участию в крестовом походе. Дело было в другом. Прошла эпоха, когда в Париже и Милане, Вене и Неаполе всерьез обсуждали этот грандиозный проект. Более того, прошла эпоха самого Виссариона, когда он с блеском выполнял все поручения, в буквальном смысле мог все и воспринимался как второй, а может быть, и первый человек в апостольской церкви.

Нет, Виссарион не стал глупее, не впал в старческий маразм и не так уж сильно одряхлел. У него не намного убавилось цепкости и изворотливости ума. Но в складывающейся ситуации физическое состояние кардинала не имело особого значения. Всю свою политическую карьеру Виссарион построил на двух основаниях: на Флорентийском Соборе и на крестовом походе. Сейчас оба лежали в руинах. От единения церквей не осталось ничего. Об этом не хотели и слышать не только на Руси, но даже в оккупированной турками Греции. А крестовый поход попросту выдохся.

Скорее всего, как думал Н., в глубине души Виссарион понимал это, может быть, даже лучше остальных. Но деревья умирают стоя. Старый кардинал не мог остановиться. Ему поручили собрать христианских государей Европы под знамена Святого престола. И он со всем напором своей по-прежнему азартной натуры взялся за дело. У него ничего не вышло.

Судя по поступавшим сообщениям, Виссарион долго не мог добиться аудиенции у Людовика XI. По прежним меркам — вещь неслыханная. В былые времена короли и прочие государи сами были готовы скакать через пол-Европы, чтобы удостоиться аудиенции у Виссариона. Наконец в конце августа 1472 года Людовик принял кардинала в Шато Гонтье. Встреча не только не увенчалась успехом, но и прошла в крайне неприятной обстановке. Людовик демонстративно не скрывал своей досады по поводу отказа Виссариона отлучить от церкви герцогов Бургундского и Бретанского. Французские друзья Виссариона, включая его давнишнего соратника канцлера Сорбонны Гильома Фише, на сей раз не смогли помочь.

Кардинал не привык к подобным поражениям и переживал свою неудачу очень тяжело. На нервной ли почве, или от перемены климата, или просто пора пришла — Виссарион заболел. Обострились все его многочисленные хвори. Следовало возвращаться. 1 октября Виссарион снова оказался на итальянской земле, в Турине. Здесь он получил последний удар. От встречи с ним уклонился миланский герцог Галеаццо Мария Сфорца, который, собственно, как предполагал Н., и приложил руку к тому, чтобы настроить Людовика против Виссариона. Такого позора Виссарион не перенес. Он слег.

Когда Н. сообщили об этом, перед ним не стоял вопрос: что делать? Тот факт, что этот человек вначале пытался его соблазнить, а потом посылал к нему наемных убийц, сейчас не существовал. Для Н. Виссарион оставался в первую очередь и навсегда учителем,первым и единственным, заменившим для него и семью, и друзей, и родину.

Виссариона повезли в Равенну. Н. поспешил туда же. И успел вовремя. Виссарион, хотя уже не вставал, находился в здравом уме. 31 октября Н. в последний раз посидел у постели кардинала на секретарском стуле. Прерывающимся, булькающим голосом Виссарион надиктовал короткое письмо Сиксту IV. В этом прощальном письме Виссарион говорил не о крестовом походе, а о своем завещании. Виссарион просил папу дать необходимые распоряжения, чтобы оно было выполнено. По существу, речь шла о третьем любимом ребенке Виссариона — о библиотеке.

Письмо было выдержано в привычном Виссарионовом стиле, изысканно классическом, несколько устаревшем, просто и четко. Чувствовалось, что под маской смерти, покрывшей его лицо, могучий интеллект кардинала работал все так же бессбойно, как часы.

В эти дни словно возродился миф об этом человеке, было помутневший от болезней, опал, неудач. Виссарион лежал во дворце венецианского подеста Антонио Дандоло. Из-за тесноты толпа не двигалась, а колыхалась. Давила страшная духота. Рябило в глазах от малиново-брусничных кардинальских и епископских мантий. Добрая половина курии съехалась в Равенну. Кто — чтобы отдать последнюю дань великому человеку. Кто — чтобы своими глазами удостовериться, что неистребимый Виссарион действительно умирал.

Виссарион знал, что умирает. Что уже никогда не уедет живым из Равенны, города мавзолеев. Что никогда больше не увидит ни Париж, ни Рим, ни венецианскую лагуну, не раскроет «Диалоги» своего любимого Платона, не будет, полуулыбаясь, полусердясь, мирить вечно ерепенящихся и ссорящихся между собой учеников. Что никогда не осуществит ни одну из двух великих целей, которые составляли смысл его жизни, — не организует крестовый поход и не добьется объединения церквей.

Наконец, может быть, самое тяжелое для Виссариона — смерть окончательно лишала его надежды стать папой. А он хотел стать папой и надеялся вплоть до последнего часа. При всей сложности, громадности своей натуры Виссарион этого хотел больше всего. И не только в силу нормального стремления к власти человека, любящего власть. Нет. Для Виссариона стать папой означало бы, во всяком случае так думал Н., доказать всем, всему латинскому миру истинное, исконное превосходство греческой цивилизации. Доказать, что грек, даже оказавшийся один на один со всей латинской церковью, все равно сильнее и умнее.

Сколько раз Виссарион стоял в полушаге от свершения этой мечты. Сколько раз его отбрасывали назад. Сколько раз лишали как будто всякой надежды. И тем не менее, Н. в этом не сомневался, Виссарион до последнего часа верил, что еще не все потеряно, что он еще может стать папой. Сейчас на самом деле все было кончено.

Во всей Равенне стояла тяжелая, торжественная, почти мистическая тишина. Никто не шутил, не ерничал, не базарил, как обычно бывает у постели умирающего. Не вспоминали о женщинах и о вине. Казалось, все собравшиеся, весь город, весь народ отдавали себе отчет в том, что с Виссарионом наступает конец огромной эпохи. Эпохи, когда человек стоял вровень с Богом, а Бог был таким человечным, что к нему допускалось обратиться напрямую. Эпохи, когда любой безграмотный оборванец, ловко владеющий мечом и языком, мог стать во главе армии и государства. Эпохи, когда среди пап встречались гуманисты, а среди гуманистов — папы. Эпохи, когда христианский мир впервые с царствования Юстиниана и Феодоры ощутил себя единым. Эпохи, наконец, когда всех на какое-то мгновение сплотило одно великое событие, равного которому по трагизму и по эмоциональной мощи в истории не было. Это произошло, когда пал Константинополь, город Виссариона.

Смерть Виссариона под всем этим подводила жирную черту.

Старый кардинал скончался в Равенне 18 ноября 1472 года. Как много спустя выяснил Н., меньше чем за неделю перед этим, 12 ноября, состоялось венчание Зои, а точнее, Софии с Иоанном III.

Затем со всеми подобающими почестями останки Виссариона повезли в Рим. Н. сопровождал эту процессию. И с удивлением обнаружил, что в гигантской толпе бывших соратников, приближенных, почитателей и недоброжелателей он оказался самым близким человеком умершему кардиналу. Об их размолвке мало кто догадывался. А о том, что Н. прошел рядом с кардиналом четверть века, знали многие. Как и о том, что он никогда не предавал своего учителя.

Отпевание состоялось 3 декабря в любимой церкви Виссариона — базилике Святых двенадцати апостолов. Присутствовал папа. Служил Никколо Капраника, епископ Фермо.

Вся римская жизнь Виссариона была связана с этой церковью. Он получил ее с кардинальским саном в 1440 году. Пий II по просьбе Виссариона передал ее ордену Святого Франциска — миноритам-конвентуалам. Здесь кардинал Никейский имел свою официальную резиденцию. Здесь собирал свою знаменитую библиотеку. Здесь его и захоронили — в склепе, выходящем во внутренний портик, подготовленном по его собственному указанию. Текст эпитафии на латыни и греческом Виссарион написал сам заранее, еще в 1466 году.

Свою жизнь кардинал спланировал до конца.

Глава 20

Какое уважение к закону может быть у рыб? Как среди диких животных живущие в воде меньше других наделены разумом, так среди людей венецианцы наименее праведны и меньше других способны на благодеяния именно потому, что обитают в море и проводят жизнь в воде, используя вместо лошадей корабли, и являются большими друзьями рыб, чем людей, и спутниками морских чудовищ. Они любят только самих себя, а когда говорят, то слушают и восхищаются только самими собой. Если они произносят речи, то считают себя почти сиренами. Кроме того, часто посещая Египет, Африку и Азию, они приобрели варварские обычаи и возненавидели поклонение нашей религии, хотя и демонстрирует какую-то видимость христианского благочестия. Они лицемеры. Публично они хотят выглядеть христианами, по правде же жизни не испытывают никаких чувств к Богу. Для них нет ничего святого и божественного, кроме их республики, которая для них и является божеством. Для венецианца справедливо то, что приносит пользу республике, благо — что увеличивает ее владения.

Папа Пий II. Комментарии

После смерти Виссариона Н. оказался фактически не у дел. Хотя он уже давно порвал с кардиналом, при папском дворе его по-прежнему воспринимали как человека Виссариона. Сейчас Виссариона не стало. Соответственно переменилось отношение к Н. Из представителя достаточно влиятельной фракции он превратился лишь в одного из многих греческих эмигрантов, в немалом числе подвизавшихся при папском и других дворах Италии, приторговывая своими разнообразными талантами.

Н. такое положение тяготило. При всех издержках последнего десятилетия, при всех поражениях и разочарованиях он привык оставаться в центре событий; привык участвовать в принятии решений, от которых зависели судьбы людей. Сейчас это все ушло.

Однако, прежде чем что-то подправлять в своей жизни, Н. предстояло выполнить последний долг перед Виссарионом. И он его выполнил. Ценой немалых усилий ему удалось преодолеть волокиту папской бюрократии и отправить в Венецию последние партии книг из библиотеки Виссариона. К середине 1473 года в Венецию была перевезена вся библиотека, в общей сложности 1024 манускрипта. По тем временам — бесценное сокровище.

Сделав это, Н. вздохнул свободнее. Теперь он мог заняться и своими делами.

С кафедрой, о чем столько мечтал, не получалось. Все попытки Н. в этом направлении ни к чему не привели. В сорок лет начинать научную карьеру было поздновато. Соответственно ему оставалось либо поступать в услужение к одному из многочисленных итальянских государей, либо переходить на вольные хлеба.

Смена хозяина не очень прельщала Н. Если уж служить, то наместнику Бога. После курии, а Н. помнил годы Николая V и Пия II, полные куража и задора, любой другой двор неизбежно казался ему провинциальным.

К тому же гуманисты постепенно выходили из моды. Художники, скульпторы, архитекторы еще кое-как находили применение своим талантам. Порой им даже удавалось пробиться в свет. Как, например, при блистательном Федерико ди Монтефельтро в Урбино. Но это исключения. Н. сознавал, что, несмотря на его дворянство, куда бы он ни подался, ему была уготована участь переводчика или репетитора, в лучшем случае — очень маловероятном, ибо два раза в одну и ту же воду не входят, — конфидента при какой-либо владетельной особе.

Вместе с тем полная независимость тоже не очень манила Н. Он предпочел бы не ломать до основания свою жизнь. У него не было ни капитала, ни опыта, чтобы самостоятельно заняться коммерцией. Оставалось попробовать совместить оба пути.

Неплохие связи, которыми обзавелся в последние годы Н., в основном группировались вокруг папского двора и Венеции, где ему доводилось бывать чаще всего. На Венеции Н. и сфокусировал свои усилия. Он встречался с людьми, расспрашивал, рассматривал различные возможности, потом отбрасывал их. Тем временем коллеги Н. по папскому секретариату стали достаточно недвусмысленно намекать ему, что пора уходить. Вокруг него постепенно стал образовываться вакуум. Допустить это Н. не мог. После целой жизни, прожитой в Италии, все его достояние, по существу, сводилось к одному — к репутации человека не знатного, но умного и все понимающего. Наконец он решился.

В конце 1473 года Н. перебрался в Венецию. Наличие в Венеции самой большой в Италии, четырехтысячной греческой колонии на выбор Н. не повлияло. Хотя даже Виссарион как-то заметил, что Венеция превратилась почти во вторую Византию. Оставаясь греком, Н. старался по возможности избегать общения со своими соотечественниками. Его отталкивала их смиренная покорность перед судьбой, робость перед новыми итальянскими господами. Н. выбрал Венецию по другим причинам.

Это был единственный город в Европе, куда он мог переехать из Рима, не совершая насилия над собой. Венеция был единственный город, где после Рима он не чувствовал себя в провинции. Это была столица огромной империи, только-только начавшей приближаться к своему закату. Тогда этого не чувствовал почти никто.

Вообще у Н. сложились с Венецией странные, болезненные отношения. Он любил этот город, обожал его. Приезжая в Венецию, Н. воображал, что находится в Константинополе, но не в реальном, который он очень смутно помнил по своему детству и представлял себе больше по рассказам знакомых. Нет, Венеция ему виделась Константинополем мифическим, сказочным, неземным. И при всем том Н. никогда не забывал, что именно Венеция, организовавшая четвертый крестовый поход с его беспрецедентным вероломством и варварством, предопределила падение Византии.

Н. чувствовал себя дома в этом городе. Ему нравился прелый, немного трупный запах воды в узеньких канальчиках. Его вдохновляла мощь и красота венецианских церквей, выраставших на сваях из воды, из ниоткуда. Он любил колокольни, будь то огромная при Санта Мария Глорьоза дей Фрари или более хрупкие — скажем, при Сан Франческо делла Винья или Санта Мария дей Кармини. Поднявшись наверх, можно было увидеть весь город. Он отдыхал душой в тихих уголках Венеции, за Арсеналом или около церкви Мадонна дель Орто. Но больше всего его пленяла венецианская атмосфера, стиль жизни в этом неповторимом, ни на что не похожем городе.

Если бы Н. попросили одним словом определить, чем пахнет Венеция, он бы ответил, не задумываясь, — властью. В Венеции пахло властью все. Даже самая жгучая, режущая глаза нищета тоже пахла властью и богатством.

Это был город, где не скупалось. Город, в котором на улицах гордые патрицианки перемешивались с человеческими отбросами со всего мира. Город, живший работорговлей и проповедовавший свободу. Город, в котором интриги достигали совершенства, неизвестного со времен Птолемеева Египта, а разврату предавались столь открыто и самозабвенно, что это напоминало времена поздней империи.

Здесь канатная фабрика имела такую длину, что, стоя в одном ее конце, с трудом удавалось увидеть другой. Здесь в день спускалась со стапелей одна галера. Здесь трудились одиннадцать тысяч проституток — двадцатая часть постоянного официального населения города.

Кстати, венецианские проститутки — это особый разговор. Для Н. в силу изуродованности, изломанности его собственной судьбы постепенно они стали воплощать идеал женщины. Гордые и подлые одновременно, церемонные и развращенные до последнего мизинца, до последней складки кожи, умеющие предавать не хуже, чем любить.

В этом городе все вращалось и двигалось как будто по законам какого-то другого времени, не как во всей остальной Италии. Складывалось впечатление, что здесь Господь Бог на законных основаниях входил в долю с дьяволом и оба прекрасно уживались друг с другом. Здесь делались огромные деньги и решались судьбы доброй половины мира. Здесь бешено работали и веселились до безумства, до самоистязания.

Вот в Венецию Н. и переехал. Безусловно, были и практические соображения. В Венеции Н. имел довольно много знакомых, и своих собственных, и бывших Виссарионовых. Кого-то из них он знал еще с тех пор, когда жил в Венеции, готовя знаменитый трагический крестовый поход Пия II. Уже тогда многие из членов венецианского Сената обратили внимание на толкового и шустрого молодого парня из греков, который как пес вцеплялся в любое порученное ему дело. И при всем том очень неплохо разбирался в древнегреческой литературе, что в Венеции, где мозги ценились не намного дешевле женской красоты, тоже котировалось.

Что в Венеции требовалось — иметь покровителей. Покровители у него были. И довольно солидные. Н. вошел младшим компаньоном в торговый дом своего старого знакомого еще по задушевным беседам о Москве Иосафата Барбаро. Они промышляли торговлей в восточной части Средиземноморья — так называемой Романии. Кроме того, пользуясь имевшейся у него протекцией, Н. заручился в Сенате обещанием, что ему будут давать комиссии на переводы. И первое задание такого рода не заставило себя долго ждать. Наконец, в порядке исключения согласился — естественно, это предложение тоже было соответствующим образом подготовлено — взять на себя преподавание греческого и латыни отпрыскам двух знатных семейств. Так по кускам набирался приличный доход.

Денег, вырученных от продажи его римского жилища, Н. как раз хватило на то, чтобы купить приличный домик в сестьере^[16] Дорсодуро. А сбережения он рассчитывал использовать, чтобы с самого начала хотя бы немного выровнять отношения с компаньонами. Разумеется, помимо этого кругленькую сумму Н. оставил на черный день.

Так началась его венецианская жизнь.

Глава 21

Он (флорентийский посол) прибыл к папе на частную аудиенцию и сказал ему: «Что ты делаешь, Святейшество? Ты идешь войной на турок, чтобы заставить Италию служить венецианцам? Все то, что будет завоевано в Греции после изгнания турок, станет принадлежать Венеции. А лишь только Греция будет покорена, они наложат руку на всю оставшуюся Италию. Ты знаешь наглость этих людей и их ненасытную жажду власти.

Они тешат свое тщеславие тем, что называют себя наследниками римлян, и утверждают, что им принадлежит господство над всем миром… Власть понтифика, по их мнению, меньше власти дожа. И не думай, что положение наместника Иисуса Христа даст тебе преимущество.

«Мы так хотим! — скажут они. — Так постановил сенат». Бесполезно будет цитировать священные каноны. Или апостольское верховенство будет изничтожено, или венецианцы завладеют им и объединят его с властью дожа, как бы его тогда ни называли — королем или императором».

Папа Пий II. Комментарии

В Москве все развивалось своим чередом. Вроде бы Н. давно привык ничему не удивляться. И тем не менее его поражала та легкость, та естественность, с которой Зоя, судя по донесениям из Москвы, входила в новую, неизвестную для нее жизнь. Подобно куколке бабочки, она словно ждала своего часа, чтобы, прибыв в Москву, раскрыться во всем блеске своих дарований.

Как рассказывали потом Н. люди из окружения епископа Бономбры, это преображение совершилось уже в Пскове. Ко всеобщему изумлению, без всякого усилия над собой, позабыв пятнадцать с лишком лет пребывания в латинской вере, Зоя вдруг показала себя истовой православной. Ни секунды не колеблясь, причем вполне натурально, она преклонила колено и поцеловала оклады икон по православному обычаю. Более того, заставила генуэзца сделать то же. С того момента ее католичество закончилось. В Москву Зоя въехала настоящей православной царицей. И как бы для того, чтобы еще ярче подчеркнуть этот разрыв деспины с прошлым, она была наречена Софией.

Тогда ночью в Сиене, осыпая его горячечными ласками, Зоя умоляла Н. приехать в Москву. Боже, как ему хотелось этого! Но он знал, что этого никогда не будет.

Потом до Н. дошли известия о судьбе Делла Вольпе. Бономбра все исполнил четко. Едва монетчик вернулся в Москву, о его интриге с Тревизаном было доложено Иоанну. Великий князь разгневался. И его можно понять. Один из его ближайших сотрудников, допущенный в святая святых, оказывается, прятал у себя иностранного агента, имевшего поручение войти в контакт со злейшим врагом Москвы, ханом Золотой Орды. Это выходило за рамки здравого смысла.

Воспламененный гневом Иоанн изгнал в Коломну не в меру предприимчивого Делла Вольпе. Его дом отдали на разграбление. Из этой опалы итальянец уже не выплыл. Насколько слышал Н., Делла Вольпе прожил еще довольно долго, пытался подвизаться где-то на окраинах русского государства, но вернуться к московскому двору не смог. Что, собственно, Н. вполне устраивало. Принимать на себя грех, хотя бы и косвенный, еще за одну смерть ему не хотелось. Жалко только было жену и детей Делла Вольпе. Их ждали нищета и надзор. Но здесь ничего не поделаешь. Еще хорошо, что Иоанн ограничился мягким наказанием. В подобных случаях, как правило, изничтожали на корню всех поголовно, чтобы не осталось даже и семени.

Кому повезло — это Тревизану. Поначалу его было приговорили к смертной казни. Затем, благодаря вмешательству Антонио Бономбры и других иностранцев, исполнение приговора отложили. А там великий князь смягчился и написал письмо дожу с выражением недоумения. Дож постарался загладить недоразумение. Так инцидент не только оказался исчерпан, но и послужил сближению Москвы с Венецией.

Еще через полтора года, к удивлению, сработала другая заготовка Н. Не зря он долгие часы провел наедине с юной, доверчивой деспиной в ее полукелье в Санто Спирито, деликатно натаскивая ее. Эти уроки не пропали. Тогда, как помнил Н., он особенно нажимал, что Зое обязательно нужно создать свой собственный двор в Москве. Избави Бог, ни в коем случае не оппозиционный двору великого князя, но немного отдельный от него.

Н. объяснял Зое, что ей важно постараться перетащить в Москву как можно больше иностранцев, не обязательно греков, можно итальянцев, кого угодно. Художников, ремесленников, зодчих, иными словами, мастеров, которые что-то создавали бы, что можно увидеть и пощупать. Потому что Русь не Италия. Привозить в Москву гуманистов, философов, которые устраивали бы сопоставительные разборы Платона и Аристотеля, конечно, тоже неплохо, но не совсем ко времени и ко двору. Требовалось что-то другое, попроще, но что одновременно демонстрировало бы государственную идею.

Зоя должна приехать в Москву как носительница идеи государственного строительства — вновь и вновь повторял Н. Так скорее можно сохранить византийское наследство, чем искусственно консервируя использование греческих церковных книг в русской православной службе. И помимо всего прочего, это самая надежная гарантия собственного выживания Зои.

Как выяснилось, Зоя усвоила этот урок.

24 июля 1474 года Иоанн направил новое посольство в Италию. На этот раз, обжегшись на Делла Вольпе, во главе с русским — Семеном Толбузиным. Задачу этому посольству князь поставил только одну — набрать иностранных мастеров на работу в Москву. Вот тут-то и пригодился совет, данный Н.

В свое время, разговаривая с деспиной, Н. не раз в качестве примера того, что может сделать один отдельно взятый мастер, ссылался на своего хорошего знакомого Аристотеля Фиораванти. Он хорошо знал этого человека еще по временам легатства Виссариона в Болонье. Кардинал очень высоко ценил Фиораванти и всячески патронировал ему. И вот Н. больше для иллюстрации, чем с каким-то практическим умыслом, рассказывал молодой девушке, что один человек, обладающий мастерством и разносторонностью Аристотеля Фиораванти, больше сделал бы для продвижения итальянского, а в данном случае, значит, и византийского влияния в Москве, чем добрая дюжина посольств.

Кто бы мог тогда предположить, что спустя целый ряд лет московский князь отправит специальное посольство в Италию с широчайшими полномочиями, наказом «не жалеть денег» и со специальным заданием постараться в первую очередь любой ценой заполучить именно Фиораванти. Самое странное — что Фиораванти согласился.

Когда Н. об этом прослышал, он в очередной раз испытал частенько посещавшее его в последнее время чувство стыда вперемешку с гордостью. Он доподлинно знал, что Фиораванти не вернется из Москвы. Оттуда не возвращались. По существу, Н. приносил этого человека, одного из высочайших художественных гениев Италии, на заклание в угоду своему замыслу. Нет, Н. так и не привык, так и не приучил себя переступать через человеческие судьбы, не задумываясь, не глядя. И тем не менее Н. переступал через них, мучаясь, стискивая зубы. Выхода у него не было. Свой выбор он сделал.

Через несколько лет люди, побывавшие в Москве, с восхищением описывали, как поразила русских строгая и целомудренная красота построенного Фиораванти в Кремле Успенского собора. Москва словно пробудилась от двухвекового, навеянного унижением татарского ига сна. Начали возводить новые церкви и хоромы. Забурлила жизнь. Н., по крайней мере, мог оправдаться перед собой тем, что жертва была принесена не напрасно.

Все шло по плану, только платить за этот план приходилось человеческими жизнями. Об этом Н. в свое время не подумал. Он полагал, что первая жертва искупит все. А выходило не так.

Летом 1479 года до Н. дошла весть, что 26 марта у Зои родился сын, Василий Гавриил. Теперь она переставала быть второй молодой женой, чужеземкой, над которой чуть не в открытую насмехались. Она стала матерью сына государя. Да, между этим сыном и престолом стоял старший сын от первого брака — великий князь Иоанн. Но это обстоятельство не заслоняло сути дела. Положение Зои постепенно менялось. Она обрастала связями, влиянием. Вокруг нее формировалась собственная партия. Она превращалась в самостоятельный центр силы при великом князе. На первом этапе борьбы за выживание Зоя победила.

Благодаря этому своему преображению из заморской принцессы в мать возможного наследника великокняжеского престола в следующем году Зоя смогла возглавить патриотическое движение при дворе в пользу разрыва с Ордой.

Великий князь вел себя, как принято в роду потомков Иоанна Калиты, крайне осторожно, стараясь не спешить, не делать резких ходов, всегда оставляя себе путь к отступлению, к наведению мостов. Двор разделился на два лагеря: на сторонников умиротворения татар и сохранения прежних отношений полузависимости-полусоюза и на приверженцев решительных действий, вплоть до войны. Зоя и архиепископ Ростовский Вассиан, по талантам, грамотности, энергии резко выделявшийся из общей довольно серой церковной массы, возглавили второй лагерь.

Иоанн, по всей видимости, усматривал свои преимущества в обоих сценариях. Кроме того, ему приходилось считаться с литовской угрозой. К тому же и братья нет-нет да и вспоминали про прежние удельные времена. Конечно, Иоанн предпочел бы обойтись без войны. Он хорошо отдавал себе отчет в том, что одним неудачным сражением можно потерять все, что собирали он и его предки на протяжении многих десятилетий. Не раз Иоанн склонялся в пользу того, чтобы еще раз унизиться, смириться, договориться с Ордой. Эти колебания внятно проявлялись летом и осенью 1480 года, в дни великого стояния на Угре.

Тем не менее угрозами, посулами, скандалами Зоя и Вассиан настояли на своем. Им не удалось добиться, чтобы Иоанн принял бой. Но они не допустили договоренности с татарами. Причем, призывая мужа сбросить татарское иго, Зоя апеллировала к византийской традиции. Даже до Италии доходили легенды о том, как Зоя уговаривала Иоанна:

— Отец мой и я захотели лучше отчизны лишиться, чем дань давать. Я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям ради веры. Вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками. Разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?

Даже если молва и приукрашивала роль Зои в этой истории, Н. не мог не признать, что за восемь лет девушка добилась очень многого. Она стала в Москве своей.

Однако, как любил говорить Н., за все приходится платить. Чтобы стать своей, от Зои требовалось всячески демонстрировать свою приверженность православной вере, свое радение об интересах русского государства, свой новообретенный московский патриотизм. Но чем более приемлемой Зоя становилась в глазах русских, тем менее надежной она делалась для пославшего ее в Москву Святого престола.

Для Н. не составляло секрета, что Святой престол остался крайне разочарован результатами своей операции. Давая согласие на брак Зои с великим князем Московским, папа и курия наивно полагали, что Иоанн стремится сблизиться со Святым престолом. В Риме надеялись таким образом подтянуть Русь к союзу против Турции. Никто не задумывался, что, прося руки Зои, великий князь преследовал собственные цели, не имевшие ничего общего с расчетами Павла и Сикста. Отсюда — горькое разочарование.

Первое отрезвление наступило быстро, когда вернулся Бономбра. Хотя он и приукрашивал, насколько возможно, собственную роль, тем не менее ему пришлось доложить папе, что, едва ступив на русскую землю, деспина сразу стала соблюдать все православные обряды, напрочь позабыв о своем латинском воспитании и образовании. Что она отдала его, Бономбру, фактически на растерзание московскому митрополиту Филиппу и его книжнику Никите Поповичу. Что о соединении церквей, которого, если верить Делла Вольпе, в Москве только и чаяли, там никто не хотел даже слышать.

Эта неудача произвела крайне тягостное впечатление на Сикста. Слава Богу, Виссарион вовремя умер. Иначе и ему досталось бы.

Но это еще не все. Исподволь стало выясняться, что московские послы, приезжавшие в Италию сватать Зою, неспроста столь старательно обходили вопрос о войне с Турцией. У Москвы не было вовсе никакого намерения не только вступать в войну с Турцией, но даже портить с ней отношения. Мало того, Москва жизненно желала добрых отношений с Турцией, поскольку видела в турках определенный противовес татарам. Кстати, при всем раздражении Иоанна по поводу миссии Тревизана, в Москве и Венеции мыслили совершенно одинаково. С той лишь разницей, что Светлейшая синьория задумала разыграть не турецкую карту против татар, а, наоборот, татарскую против турок.

При Святом престоле, повязанном догмой, такую вольность позволить себе не могли. Вот и выходило, что папская дипломатия с подачи Виссариона затеяла всю эту громоздкую и трудоемкую операцию зря. Такие настроения витали при папском дворе, когда заходила речь о московском браке Зои.

Сначала Святой престол суетился, пробовал что-то сделать, напомнить Зое через посредников об ее обязательствах, ее долге, думал, как вразумить великого князя. Затем, за временами и расстояниями, все заглохло.

Н. в общем-то устраивал такой поворот. Все равно от Святого престола ожидать какой-либо помощи не приходилось, скорее подвоха. Но в то же время Н. с его деятельной натурой огорчало, что в Риме и Венеции столь быстро забыли о Зое. Тем самым итальянцы лишили себя уникальной возможности для расширения связей с Москвой. А Н. выступал за всяческое поощрение таких контактов. Он понимал: чтобы поднять православную Русь, ее нужно выталкивать в европейскую политику, даже вопреки ей самой, вопреки ее собственным желаниям и настроениям.

Однако Н. так размышлял больше по инерции. Он сознавал, что свое сделал. В лучшем случае он мог вмешаться, чтобы что-то подправить.

Глава 22

Ты скажешь, что венецианцев в эту войну втянуло не желание защищать веру, а стремление к власти, что они искали Пелопоннес, а не Иисуса. Пусть так. Но нам этого достаточно, потому что, если победят венецианцы — победит Христос. Победа турок означает ниспровержение Евангелия, а это мы обязаны отвратить любой ценой. Ты утверждаешь, что, если Турция и Венеция будут воевать между собой, они обе потерпят крах, предполагая, что турецкие силы не превосходят венецианские. Но ты ошибаешься. Венецианцы намного слабее турок, хотя их флот и считается более мощным. Он может еще как-то угрожать островам и прибрежным городам, но почти ничего не способен сделать на суше.

Папа Пий II. Комментарии

Жизнь Н. очень во многом переменилась. И не в лучшую сторону. Ему крайне тяжело далось привыкание к собственной отстраненности от большой политики. Ему пришлось предпринять ряд довольно болезненных шагов по экономии, отказаться от привычного уклада. На него все сильнее наваливалось одиночество, которое отныне заполняло пустоты в его существовании. И тем не менее в чем-то его нынешняя жизнь все-таки напоминала прежнюю. Н. продолжал общаться со многими людьми из своего старого круга, баловался переводами, преподавал. Случалось, хотя и редко, что в качестве консультанта, знатока восточных дел его привлекали к проработке политических вопросов, с которыми сталкивалась Венеция в войне против Турции.

Все это было очень зыбко. Н. сам подспудно чувствовал, что до бесконечности поддерживать эту видимость благополучия ему не удастся. Обвал случился в 1479 году, когда по капризу судьбы Зоя родила сына.

В Венеции понимали, что мир с Турцией неизбежен. Венеция уже давно не проводила наступательных операций. Уже давно Малатеста эвакуировал Морею, прихватив с собой прах обожаемого им Гемиста. Уже давно Мухаммед захватил последний оплот венецианского сопротивления на востоке — остров Негропонт. Уже давно выбыл из войны единственный союзник, способный на равных помериться силами с Мухаммедом: 10 августа 1473 года персидский шах Узун Хасан, кстати, женатый на дочери трапезундского императора Иоанна IV, потерпел страшнейшее поражение под Эрзинджаном. В 1475 году, когда с подчинением Османской империи Крыма пала генуэзская Каффа, в Венеции никто даже не порадовался унижению извечной соперницы — в Каффе турки перебили всех христиан. От таких новостей в Венеции царило мрачно-унылое настроение. Силы республики таяли.

В Риме только призывали к крестовому походу, не ударив палец о палец, чтобы помочь северной союзнице. Большинство европейских держав или стояли в стороне, или, того хуже, пытались воспользоваться войной в своих корыстных интересах. По существу, всю тяжесть военных действий с отлаженной боевой машиной Османской империи несли две страны — Венеция и Венгрия. И обе подошли к пределу своих ресурсов. Столкнувшись с перспективой приближения военных действий к венецианской лагуне, Сенат вынужденно пошел на переговоры.

В Стамбул направили делегацию во главе с Джованни Дарио. Неизбежность мира витала в воздухе. Его одновременно и ждали, и страшились. И тем не менее, когда в начале февраля в Венецию пришло известие, что 25 января 1479 года в Стамбуле был подписан мирный договор с Турцией, это произвело эффект пушечного ядра, ворвавшегося в комнату. Город словно накрыли саваном. Венеция уступала туркам свои лучшие заморские владения: Скутари, Кройю, Негропонт, Лемнос, Ла Маину. Гордая республика обязалась выплачивать Турции контрибуцию в размере десяти тысяч дукатов ежегодно. Это было не просто поражение. Это была катастрофа.

Граждане республики не ведали, что Венеции еще суждено воспрять, что она еще переживет свой второй золотой век, богатея и прирастая наземными владениями. Но это — потом. Сейчас венецианцам предстояло учиться жить по средствам и бороться за свое существование уже не на просторах Романии, а на рынках зерна и кредита Генуи, Флоренции и Сиены и в прокуренных ладаном, пыльных и душных ризницах Рима.

Последствия унизительного стамбульского мира сказались быстро. Свертывалась торговля, особенно восточная, отворачивались соседи и друзья. Еще совсем недавно Венеция считалась первой среди равных в ряду итальянских государств. Теперь ее стали сторониться. В городе, привыкшем жить на широкую ногу, повеяло лишениями.

Естественно, столь разительные перемены в жизненном укладе не могли не отразиться на расстановке сил среди основных семей города. Н. это ощутил собственной шкурой. Те люди, которых он знал, которые его поддерживали, ему патронировали, в основном принадлежали к антитурецкому лагерю. К тому лагерю, который двадцать лет назад начинал войну с Турцией и который ее вел, невзирая ни на что, на протяжении всего этого времени.

Теперь этих людей стало значительно меньше. Многих перебили на войне, поскольку именно они командовали флотами и экспедиционными корпусами, защищали Скутари и сражались под Патрасом. Другие повымирали от старости. Наконец, оставшихся резко потеснили из власти более молодые и беспринципные, решившие поставить на замирение с турками.

Так Н. впервые в жизни оказался фактически без протекции. А в Венеции удержаться на плаву без протекции, тем более иностранцу, греку — лучше не пробовать.

Венецианская морская торговля в то время переживала несчастливые времена. Традиционные опорные пункты и колонии отошли к туркам. Пробиваться на рынках, которые Венеция веками обхаживала и обустраивала, становилось все труднее. В этой ситуации приходилось цепляться за любых партнеров, даже самых ненадежных, вкладывать собственный капитал, рисковать, идти на авантюры.

Несколько раз Н. и его компаньонам это сходило с рук. Однажды не сошло. Но разница в том, что его компаньоны, владельцы торгового дома, люди весьма состоятельные, крякнули, прогнулись, но выдержали. Н. же практически лишился состояния. Он не мог позволить себе тронуть неприкосновенный запас. Эти деньги откладывались на Зою. На крайний случай. Так из младшего компаньона Н. превратился в наемного экспедитора.

Репутация, правда, оставалась при нем. Почему ему и доверяли дальние и рискованные операции, зачастую требовавшие дипломатического искусства, сопряженные с риском для жизни. В его услугах лат иниста и эллиниста больше никто не нуждался. Сопровождая партии товара, Н. теперь куда больше полагался на свою шпагу, чем на свое перо.

Будь Н. помоложе, возможно, это изменение статуса далось бы ему тяжело. Но когда тебе к пятидесяти, все воспринимается намного проще. Н. справился со своей гордостью. Единственное, где Н. провел черту, которую не стал переступать, и к этому его новые хозяева отнеслись с уважением, — он отказывался сопровождать живой товар. В остальном Н. представлял собой типичного полукондотьера, полудипломата от торговли, готового за сходную цену продать свои услуги любому желающему. Подобные авантюристы (некоторые из них вовсе не бесталанные) съезжались в Венецию со всей Европы в поисках заработка и приключений.

Был момент, когда казалось, что все вообще обвалится и Италию постигнет судьба Византии. В августе 1480 года турки захватили Отранто, угнали в рабство половину населения и осквернили все церкви. Среди тех в Италии, кто знал по собственному опыту, что такое турецкая опасность, пошла настоящая паника. Потом страхи улеглись. Был бы жив Мухаммед, может, он и предпринял бы вторжение, Бог его знает. Так или иначе, на следующий год великий султан умер. Турки эвакуировались. Вещи как будто вернулись на свои места. Тем не менее ощущение разладившейся жизни не покидало Н.

Н. внятно чувствовал, что линия удачи, которая худо-бедно сопровождала его всю жизнь, переломилась. Почему — Н. не знал. То ли он перегнул палку, пытаясь подправить историю. А Бог этого не прощает. Бог скорее простит что угодно: жестокость, отступничество, самый дикий разврат, но не это. То ли просто пришла пора платить по счетам. Что более вероятно.

В Италии начались гонения на гуманистов.

Тревожные вести приходили из Руси. Бояре не простили Зое ни рождения наследника, ни вмешательства в политику. Не простили ей и иноземных мастеров, привезенных в Москву. Пошел ропот недовольства. Как принято в Москве, бояре вбрасывали этот ропот в народ, чтобы потом сослаться на его глас.

Н. немного знал московские нравы. И с самого начала ожидал такого поворота событий. Потом ему стало казаться, что за десять лет все утряслось, что боярство в своей массе смирилось с присутствием Зои. Выяснилось — нет. Боярство не смирилось. Оно затаилось и ждало повода.

Когда эти рассказы о недовольстве Зоей, о нарастании раздражения против нее стали доходить до Н., он не на шутку встревожился. Он понимал, что за этим брожением обязательно должна последовать попытка устранить Зою. Москва не Италия. Это в Италии могли подвергать человека гонениям всю жизнь, вплоть до спокойной смерти в глубокой старости. В Москве, как правило, убивали.

Сейчас деспине предстояло пройти через крайне тяжелое испытание. Если Зоя его выдержит — она останется победительницей, и, вполне вероятно, ее сын наследует московский престол. Если же нет, тогда в лучшем случае — угасание в каком-нибудь дальнем монастыре за Вяткой.

Повод долго ждать не заставил.

В 1490 году старший сын Иоанна, молодой великий князь Иоанн, разболелся ломотой в ногах. А среди итальянцев, завезенных в Москву, был один лекарь Леон, еврей из Венеции. Леон взялся лечить молодого князя. Стал давать тому лекарства внутрь, к телу прикладывал склянки с горячей водой. Но от этого лечения Иоанну стало хуже. Вскоре он умер, 32 лет. Иоанн крайне тяжело переживал смерть сына. Он любил его так же, как до сих пор любил его мать, свою первую жену. Естественно, как положено в Москве, по миновании сорока дней Леона казнили. С этим у русских не затягивали. Но это только подлило масла в огонь.

По Москве поползли слухи, что молодого Иоанна отравила Зоя. Поскольку против Зои настроились практически все старые боярские роды, нашептать против нее великому князю было кому. Свой шанс бояре не упустили.

Впрочем, отмечал про себя Н., бояр в этой истории тоже следовало понять. Они вполне правомерно видели в Зое угрозу своему привычному, устоявшемуся положению в обществе. Выступая за укрепление государства, за возвышение великого князя, за введение византийского протокола и делопроизводства, Зоя тем самым вела к подрыву боярского влияния. Такие вещи не прощались.

Вскоре после этого трагического случая, что не утаилось даже от глаз и ушей итальянских мастеров и купцов, отношение Иоанна к Зое и сыну Василию стало меняться. Он заметно охладел к ним. Одновременно Иоанн сделался подчеркнуто милостивым к своей невестке Елене, Иоанновой вдове, дочери Стефана, господаря Молдавского, и ее малолетнему сыну Димитрию.

Дальше все развивалось в лучших византийских традициях. Слухи были скудны и приходили в Венецию с огромным опозданием. Тем не менее из этих крох Н. постепенно смог восстановить картину происшедшего.

Где-то в конце 1497 года затеялся дурной, абсурдный заговор в пользу Зои и ее сына. В заговоре не участвовал ни один представитель знатной фамилии, все только дети боярские да дьяки. Заговорщики советовали молодому князю выехать из Москвы, захватить казну в Вологде и Белоозере, убить Димитрия. Что самое страшное по московским нравам — они тайно целовали крест, что будут стоять крепко в этом заговоре. Какое-то детство, возмущался Н.

Однако заговор свою роль сыграл. Его, естественно, вовремя раскрыли. Иоанн распорядился держать сына на его же дворе под стражей, а Зою официально отдалил от себя. Участникам поотсекали на Москве-реке руки, ноги и головы. Многих пометали в тюрьмы.

Еще больше не понравилось великому князю, что к Зое приходили ворожеи с зельем. Он не забыл, что ворожбой в свое время погубили его первую жену. Ворожей тоже утопили. Иоанн стал остерегаться жены.

Так, после десятилетней прохлады наступила настоящая опала. Чтобы окончательно отстранить сына Зои от великого княжения, Иоанн поспешил совершить царское венчание над соперником его, внуком Димитрием. 4 февраля 1498 года, по иронии судьбы именно в Успенском соборе, отстроенном во всей красе благодаря Зое, митрополит благословил Димитрия великим княжением Владимирским, Московским и Новгородским, а сам Иоанн возложил на голову внука шапку Мономаха. Торжество Зоиных противников казалось полным.

На глазах у Н. разваливалась конструкция, на сооружение которой он отдал всю жизнь. Что он мог предпринять? Практически ничего — кризис зашел слишком далеко. Если бы Н. объявился в Москве в обстановке всеобщей подозрительности и повального доносительства, это наверняка стало бы известно. Его просто схватили бы в первые же дни, как хватали всех мало-мальски подозрительных греков и итальянцев. Учинили бы дознание. А там, вероятнее всего, придушили бы да спустили ночью под лед.

Что оставалось? Разве что передать деньги. Надежные, свои люди среди итальянских купцов, регулярно приезжавших в Москву и уже примелькавшихся там и не вызывавших подозрения, у Н. имелись. Правда, как всегда в жизни, отдавая деньги, он не мог быть уверен ни в чем. Он не мог быть уверен, что эти деньги не украдут. Что этот же купец на него не донесет в Трибунал государственных инквизиторов или в Москве великому князю. В первом случае худо пришлось бы самому Н. Во втором такой донос мог оказаться последней каплей, которая решила бы судьбу Зои и Василия. Но тем не менее требовалось что-то делать. Все шло к тому, что их обоих, Зою и сына, медленно изведут.

Наконец Н. решился. Он тщательно и долго перебирал знакомых купцов, и в конце концов ему удалось договориться с одним. Тот брался переправить в Москву круглую сумму, составлявшую все сбережения Н. Передать эти деньги надлежало личной служанке великой княгини. Это была все та же служанка, которая когда-то много лет назад блуждала с Н. по переулкам ночной Сиены. Насколько Н. слышал, из всей свиты, с которой Зоя прибыла в Москву, ей разрешили оставить только Клеопу. Купецобязался привезти назад расписку.

Конечно, такая услуга предполагала немалую цену. Н. взялся очень щедро заплатить купцу, выдав солидный аванс до путешествия и обещав остальное отдать сразу по получении расписки. Кроме того, Н. обещал раздобыть определенную информацию, касавшуюся одного из членов Совета Десяти. Здесь дело заключалось даже не в этой информации. Выведя постепенно своего агента на эту просьбу, Н. приобретал немалую власть над ним. Теперь не только купец мог настучать на Н. государственным инквизиторам, но и Н. тоже мог донести, потому что информация на членов Совета Десяти невинно не собирается.

А для подстраховки аккуратным блефом, полунамеками Н. убедил купца, что, если тот не выполнит порученное ему дело, его убьют. Не Н., так другие. Жизнь научила Н., что самое надежное средство воздействия на людей — это страх. Но страх срабатывал только тогда, когда строился не на блефе. Здесь требовалась полная ясность. Для обеих сторон. Если бы его поручение не было выполнено, Н. не отступил бы ни перед чем, чтобы наказать человека, предавшего и продавшего его. Купец это, похоже, понимал.

Слава Богу, однако, наказывать никого не пришлось. Осенью 1498 года его посланец вернулся с лист очком бумаги. Н. посмотрел на него недоверчиво:

— Это что, расписка?

Купчишка явно нервничал. Он и сам, по-видимому, чувствовал, что не в полной мере оправдал возложенное на него доверие. Засуетившись, поспешил объяснить:

— Я говорил, что вы будете недовольны. Я предупреждал. Но мне сказали, что это рука великой княгини. И что вас это вполне устроит. Посмотрите.

Н. развернул сложенный вчетверо листочек. Почерк он не узнавал. Записка состояла из двух частей. Вверху — сумма, которую он переслал. И чуть ниже — шесть строчек столбиком. На итальянском. Из Данте, сообразил Н. Как сквозь наваждение, он с трудом прочитал эти строчки:

Сыграли ли эти деньги какую-либо роль, осталось тайной. Но Н. было важно для его совести, что он поступил сообразно долгу. Хотя, наверное, еще важнее для него было другое — что они с Зоей помнили и понимали друг друга. Несмотря ни на что.

Н. продолжал исправно получать донесения из Москвы. Ему сообщили, что через пару-тройку месяцев, в январе 1499 года, страшная опала постигла два знатнейших боярских семейства — князей Патрикеевых и князей Ряполовских, которые, кстати, и являлись основными гонителями Зои. Никто не догадывался, что послужило причиной опалы. Это казалось странным. Ибо в Москве заговоры плодились как грибы после дождя, и на каждую опалу всегда имелось объяснение: кто целовал крест, кто ворожил, кто замышлял отход в Литву, кто сносился с татарами.

На этот раз лишь глухо намекали, что крамола Патрикеевых и Ряполовских состояла в интриге, целью которой было окончательно изничтожить Зою и ее сына и подтолкнуть Иоанна к тому, чтобы еще при жизни передать власть Димитрию. Так ли, не так ли было на самом деле, никто не знал. Но Иоанн не зря звался Грозным. Несмотря на то, что глава рода Патрикеевых, князь Иоанн Юрьевич, состоял в родстве с великим князем, Иоанн распорядился схватить его с двумя сыновьями и с зятем, князем Семеном Ряполовским, испытал подробно все крамолы, нашел измену бояр и приговорил их к смертной казни. 5 февраля князю Семену отрубили голову на Москве-реке. Просьбы духовенства спасли жизнь Патрикеевым, но и они оказались вынуждены постричься в монахи.

После этого обстановка при дворе переменилась разительно. После опалы боярской Иоанн начал нерадеть о внуке и всячески приближать сына Василия. Былая близость между Иоанном и Зоей так никогда не восстановилась. Она не могла простить ему предательства, а он ей — что в итоге она оказалась права. Но это уже не столь важно. Главное, что Иоанн в конце концов определился. Он был настоящий князь из рода Калиты. Определялся долго. Как бы репетировал. Но, приняв окончательное решение, стоял на нем.

11 апреля 1502 года великий князь официально положил опалу на внука своего, великого князя Димитрия, и на мать его Елену. Посадил их под стражу. И с того дня не велел поминать их в ектеньях и литиях, не велел называть Димитрия великим князем. 14 апреля Иоанн пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил на великое княжение Владимирское и Московское всея Руси самодержцем, по благословению Симона митрополита.

Итальянские гости удивлялись, что в Москве никто не смущался, объясняя столь неожиданную перемену характера великого князя. «Внука своего государь наш было пожаловал, а он стал государю нашему грубить, — степенно изрекали бояре. — Но ведь жалует всякий того, кто служит и норовит. А который грубит, того за что жаловать?»

Спору нет, по московским нравам, никакая победа не могла считаться полной и окончательной. Тем не менее и опыт, и интуиция, и здравый смысл подсказывали Н., что на этот раз игра завершена. Конечно, если не произойдет чего-нибудь из ряда вон выходящего: Василия могли точно так же отравить, как в свое время отравили Иоанна младшего. Но это уже из области маловероятного. Отравить великого князя не очень просто, даже в Москве.

К тому же сам Иоанн, что бы о нем ни говорили, был прежде всего государственником. Всю свою жизнь Иоанн строил свое государство. И он понимал, что, если хочет сохранить созданное, он должен передать это в руки законного наследника, сына. А если этот сын, помимо всего прочего, происходит от царского корня, если ему принадлежит герб Византийской империи, то для Иоанна это, скорее всего, дополнительная гарантия того, что Василию удастся продолжить и завершить начатое дело объединения земель русских и создать царство, кесарство.

Глава 23

У Пия была собачонка меньше одиннадцати месяцев от роду по кличке Музетта. Хотя шерсть ее и была вся белая, она не отличалась красотой. Однако, будучи изящной и миловидной, она умела понравиться и заставить полюбить себя.

В то время как понтифик сидел в саду и принимал посольства, щенок, сновавший с сопением повсюду в поисках еды, вскарабкался на край небольшого бассейна и, поскользнувшись, упал в воду. Никто не заметил этого падения. Собачонка, вымотавшаяся от плавания, начала тонуть, лаем прося о помощи. Но никто к ней не поспешил, считая, что она лает, как обычно, всего лишь на котов. Понтифик услышал повторяющиеся визги и, догадавшись, что с его собакой приключилась какая-то беда, приказал слугам сбегать посмотреть, что случилось. Щенка, силы которого уже иссякли и который не мог более держаться на поверхности, вытащили из воды и отнесли к понтифику, которому он долго еще скулил, будто хотел рассказать о той опасности, которой подвергся, и пробудить сострадание. На следующий день, когда папа ужинал в том же самом саду, большая обезьяна, случайно оказавшаяся на свободе, вскочила на собачонку и впилась в нее зубами. Слугам, присутствовавшим при этом, с трудом удалось вырвать ее, перепуганную до смерти, из пасти зверя. И снова жалобным воем она стала рассказывать Пию о своем приключении.

Папе показалось, что эти случаи были признаком того, что собака долго не проживет, так как в течение нескольких дней она дважды едва избежала смерти. И он не ошибся. Прошло десять дней. Собачонка, как она это часто делала, взобралась на подоконник под очень высоким окном, выходящим на виноградник. Неожиданно сильный, неистовый порыв ветра сорван ее с подоконника, бросил вниз и разбил насмерть о камни. Когда понтифик узнал об этом, он сказал: «Было предрешено, что щенок должен умереть насильственной смертью.

Это предвестили те две опасности, которых ему удалось избежать. Избежать третьей было невозможно. У животных мы встречаем примеры, которые могут служить уроком для людей. Если кому-то удалось два раза без ущерба спастись от опасности, пусть остерегается третьего — после двух предупреждений третий будет последним. Пусть меняет свой образ жизни, прежде чем его позовут в третий раз. Бесстрашно встретит смерть только тот, у кого нет угрызений совести».

Папа Пий II. Комментарии

Смерть Зои, скончавшейся 7 апреля 1503 года, особенно не потрясла Н. Он с ней простился намного раньше. К тому же это известие пришло к нему с большим опозданием, на праздник Христа-Спасителя, в третье воскресенье июля, когда гуляла вся Венеция. Он пошел в собор Святого Марка, в который заходил нечасто, и там долго-долго стоял перед иконой Божьей Матери из Никопейи, не в силах оторваться от ее сурового аскетического лика, каялся. Со всех сторон его окружали мозаичные в темном золоте изображения украденных у Византии пророков, апостолов и святых. А сверху, из полумрака, с громады центрального купола смотрел Христос. Так Н. еще раз простился с Зоей. Уже не как с любимой женщиной, а как с византийской царицей. А потом отдался бурлению праздничной толпы, стараясь не думать ни о чем и ничего не вспоминать.

Однако, несмотря на все самообладание Н., одна предательская мысль иногда проструивалась. Зоя никогда не бывала в Венеции. Не могла ее знать и любить. Н. же любил, почитал и обожал этот город, столько сделавший, чтобы погубить его родину И тем не менее Н. не мог отделаться от коварного нашептывания: а если бы он привез сюда Зою, как простой торговец, женился на ней, были бы они счастливы?

Все проходит. Прошло и это тупое ощущение утраты. Н. повторно испытал боль, когда услышал о смерти Иоанна III. Тот умер спустя чуть больше двух лет после Зои, 27 октября 1505 года. Круг замкнулся. На великокняжеский престол Москвы, крупнейшего православного государства мира, вступил византийский принц.

Н., как византиец, как грек, всегда имел обостренное чувство логичности и целесообразности. Он совершил то, что осознанно поставил целью. Результат получился несколько иным, не тем, на который он рассчитывал. Собственно, Н. даже не мог знать, что получилось, — слишком далека Москва.

Странно, вроде бы восшествие Василия на престол было величайшей победой всей его жизни. А Н. ощутил огромную, нечеловеческую усталость. Словно все эти годы он нес на себе груз невостребованных страданий погибшей Византии, а сейчас с него эту ношу вдруг сняли. Изменить свою жизнь Н. уже не мог. Не мог остановиться. Не мог даже замедлить ее темп. Не мог перестать собирать новости из Руси. И тем не менее в нем как будто что-то сломалось.

Раньше Н. имел миссию, пусть тайную, пусть наполовину придуманную. Она наполняла его жизнь. Сейчас эта миссия оказалась полностью, необратимо исчерпанной. Василий, скорее всего, не имел ни малейшего понятия ни о его существовании, ни о том, что в какой-то степени обязан ему своим восшествием на престол. Н. видел перед собой лишь скорлупу своей привычной жизни.

Н. как-то очень быстро начал стареть. Стал плохо себя чувствовать. У него покалывало сердце, мучительно, целыми днями болела, разламывалась, разрывалась голова, бурлило и ныло в желудке, немели руки по ночам. Хотя в общем-то он не был старым. Нет, внешне Н. виду не подавал. Он не привык сдаваться. Напротив, он даже прибавил в темпе, словно в предощущении конца.

В последние годы, предельно рискуя, Н. удалось наконец отделиться от компаньонов и основать собственное дело. Сейчас он расширил свои торговые операции, полностью сосредоточившись на них. Он агрессивно закупал товар и подкупал правителей. Встречался с тайными агентами. Одно лишь — лазутчиков и шпионов Н. теперь засылал не на Русь, а в Геную и Константинополь. Он не привык играть в пустые игры. Видимость активности ему претила. Н. играл всерьез, на износ, не на жизнь, а на смерть.

Но даже эта лихорадочная суета не могла заглушить его одиночество. Н. было страшно одиноко. Особенно вечерами, когда ближе к полуночи, усталый и опустошенный, он возвращался домой. Чтобы хоть как-то отгородиться от одиночества, Н. сделал то, чего не делал никогда в жизни. Он взял на содержание женщину и поселил ее у себя. Немолодую, ближе к сорока, из бывших кокоток, но дорогих, из тех, кого любил рисовать начинающий Карпаччо. Но и это не спасало. Все осталось по-прежнему, только теперь Н. приходил еще позже. Механически принимал профессиональные ласки своей подруги, чтобы хоть как-то сбросить напряжение, и потом подолгу сидел с книжкой при свече, не мог заснуть.

Глядя на невинно вздымавшуюся во сне пышную грудь женщины, которую он только что обнимал, Н. нередко вспоминал многих других, кого он имел в своей жизни, тогда еще не платя за это. И иногда, когда он уже засыпал, в навеянной полусном дымке ему грезился город с тысячью башен, и крошечная комнатка, как келья, и девушка, не очень красивая, но очень милая, с которой они были вместе всего один раз и чью наготу он даже не успел запомнить.

А помимо Зои в эти дурные, горячечные дни Н. почему-то очень часто вспоминал Виссариона. И это неприятно смущало его. Виссарион приходил по разным поводам, а то и вовсе без повода. Его силуэт Н. угадывал в проскальзывавших в венецианской толпе стариках. Его голосом с Н. заговаривали старые монахи и нищие. Его взгляд неожиданно вспыхивал в полумраке подворотен. Порой ноги сами выносили Н. на набережную Дзаттере, недалеко от того места, где находилась его контора. Пахло свежим лесом, который туда пригоняли со всей округи. Пробравшись по плотам, Н. брал гондолу и отправлялся на остров Святого Георгия, который так любил Виссарион. Чтобы подняться на колокольню и увидеть перед собой с высоты птичьего полета лагуну.

Еще никогда лагуна не казалась Н. столь прекрасной, мучительно порочной и страшной, как в эти месяцы. Запах. Н. и раньше завораживал, волновал и томил запах лагуны, переплетавший свежесть моря с гнилостным тленом увядания. Если к этому запаху уметь прислушаться, чем только он не переливал: и пряностями, и вином, и известкой, и даже розами. Но все равно в итоге все затмевал запах тлена, иногда отталкивающе неприятный, откровенно отдававший болотом, помойкой, но всегда дурманивший.

В этом запахе присутствовало что-то потустороннее — среди воды ощущать влечение земли, кладбища. В такие минуты вся Венеция виделась Н. гигантским, величественным кладбищем, памятником человеческой естественности и наивности.

Незаметно Н. успел привыкнуть к странным встречам. Перестал им удивляться. Перестал пытаться понять, что это — видение или живой человек. Но на этот раз даже Н. вздрогнул, когда из портика Школы Святого Марка к нему шагнул нищий. Он был страшен и величествен в своей карикатурной мощи. Фигура, еще сохранившая воспоминание о былой физической силе и стати. Лицо, изведавшее жар страстей и пороков, изуродованное шрамом, с провалившимся носом. Крупные обломки зубов. Вонючее рубище. И несмотря на все это, старик скорее вызывал уважение, страх, чем омерзение. Протянувшаяся к Н. рука с клюкой всем своим видом показывала, что она знавала и шпагу, и кубок дорогого вина, душила врага и обнимала красавиц. Словно из подземелья старик прохрипел:

— А ты ведь небось не заказал поминальную по Виссариону?

Н., мало чего смущавшийся, шарахнулся. Он совершенно забыл. Было 18 ноября — день смерти Виссариона. Н. напряг волю, подошел к старику, протянул ему деньги.

— Спасибо, возьми.

В ответ раздался тяжелый прерывистый хохот. Словно старик выдыхал клочьями свои легкие. Затем призрак снова ввалился в какую-то расщелину, так же внезапно, как перед этим возник.

Н. опять остался один в обычном многолюдье площади перед базиликой Святых Иоанна и Павла, зажатой громадиной собора. Суровый Коллеони, которого он неплохо знал при жизни, сумрачно, нахмурясь, подбоченясь, озирал прохожих со своего несуразно громоздкого коня.

А ведь и вправду, надо бы подать. Казалось бы, что проще: два шага — и он в помпезной и величественной базилике, служившей усыпальницей для многих дожей. Н. даже как будто направился туда, но ноги сами понесли его в другом направлении. Н. помнил, что спешил по делу, опаздывал. Тем не менее он взял гондолу и поплыл на Святого Георгия. Как будто кто-то подсказывал Н., что сегодня не стоит ничего откладывать.

Моросил гадкий мелкий дождь. Дул пронизывающий холодный ветер. Низкие облака угрюмо нависали над головой. Случай со стариком не стирался. «Нужно будет подумать обо всем этом сегодня вечером», — заметил себе Н., как обычно делал, когда сталкивался с каким-то неуютным и неясным происшествием, которое беспокоило его и требовало какой-то реакции, но вплотную заниматься которым ему не хотелось.

Вечером Н. возвращался довольно поздно. Погода не улучшилась. Несмотря на дождь и холод, было душно. Давила свинцовая темнота. Но все забивал такой привычный и почти родной венецианский запах воды и гнили, к которому почему-то примешивался упрямый привкус крови.

Неожиданно перед Н. выросла тень в плаще. Н. остановился. Испуга не было, разве что ощущение скуки. «Господи, теперь придется тратить время на этого».

Незнакомец грубо и нагло процедил хорошо знакомым Н. по многочисленным стычкам голосом профессионального венецианского бандита:

— Ну что, дед, пожалуй, на этот раз ты попался.

Очень много лет отделяли нынешнего Н. от того молоденького парнишки, который не держал в руках ножа и гордился тем, что находил огрехи в вульгате Святого Иеронима. Шпага Н. выхлестнулась из ножен раньше, чем он успел подумать, чего от него хотят. Но употребить ее Н. не пришлось.

Он почувствовал довольно сильный пинок, скорее, даже толчок с левой стороны спины. Слегка скосив глаза, дабы не терять из виду стоявшего перед ним противника, Н. с остолбенением обнаружил, что у него из груди на добрых два вершка торчала шпага. Все завершилось несколько иначе, не так, как Н. предполагал. Он понимал, что клинок прошел если не через сердце, то совсем рядом. Шансов выжить не было. Не стоило и ломаться. Силы стремительно покидали Н. Он употребил их остаток на то, чтобы внятно прошептать:

— Господи, прости мне прегрешения мои. Прости меня, Господи.

В это время его убийца, стоявший у него за спиной, сноровисто вздернул шпагу и сбросил с нее Н. Тот трупом скатился на мостовую. Собственно, он и был уже почти труп. Шпага вывалилась из его безвольной кисти и простучала по булыжнику.

«Жалко, что я не сразу заколол его», — успел подумать Н. Он ухмыльнулся. Он редко хвалил себя и бывал доволен. Но сейчас ему понравилось, что и в эту минуту он оставался самим собой.

Бандиты с ленцой, вполголоса переговаривались. Один удивлялся:

— Не пойму, зачем нас предупреждали, что он может быть опасен. Он же совсем старик.

— Не скажи, шпагу он выхватил довольно резво. Промедли ты еще несколько секунд, он бы пустил ее в ход.

— Ладно, свое дело мы сделали. Одним греческим недоноском будет меньше. Давай сбросим его быстрее и сматываемся.

Н. продолжал все это фиксировать, хотя был уже не здесь. Зачем-то прошуршала старая, смешная и совершенно сейчас нелепая молитва времен Калликста III и кометы Галлея: «Господи Боже наш, избави нас от лукавого, и от турок, и от кометы».

Тупыми пинками каблуков его столкнули в канал. Сопротивляться не осталось сил, да и не хотелось. Над ним сомкнулась свинцовая муть воды. Еще пронзительнее запахло гнилью и кровью. Ему не было жалко себя, даже не было обидно. Последнее, что ему подумалось, больше напоминало размышление, чем откровение:

— А ведь я и вправду неудачник. Византии наследует не Русь, а Венеция. Так всегда — убийцы выступают в роли душеприказчиков своих жертв.

Виссарион оказался прав.

Труп Н. не нашли. Да и не особенно искали. Имущество поделили компаньоны, библиотеку потихоньку разворовали, записки и другие личные документы, по всей видимости, уничтожили. Во всяком случае, о них никто никогда не слышал.

Николай Спасский (1961), дипломат, член коллегии МИД, доктор политических наук.

С 1997 года посол России в Италии. Много пишет на международные и исторические темы.

В 2000 году в Италии, а вскоре и во Франции выходит его авантюрно-политический роман «Заговор», а недавно в Италии — «Византиец», получивший хорошую прессу.

Почти шпионская история, развертывающаяся на фоне исторического полотна эпохи падения Византии, можно написанного и перекликающегося с нашими днями.

«30 джорни»

«Византиец» рассказывает о дерзкой игре молодого человека, который захотел обмануть историю.

«Корьере делла сера»

Роман хорошо сработан и наполнен энергичным действием, чему нисколько не мешает, скорее, наоборот, исторический контекст. Есть просто блистательные страницы, описывающие конфликт между главным героем и кардиналом Виссарионом и особенно «жертвоприношение» Зои.

«Стампа»

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Реконкиста (исп. Reconquista, от reconquistar — отвоевывать) — отвоевание коренным населением Пиренейского п-ва в VIII–XV вв. территории, захваченной арабами.

(обратно)

2

Апостолический легат — в папском государстве наместник папы в какой-либо области, сочетавший высшую светскую власть с духовной.

(обратно)

3

Кубеба (piper cubeba) — древесное растение из семейства перечных. Кубейчевое масло применяется в медицине и ликерном производстве.

(обратно)

4

Филиокве (лат. Filioque — и от сына) — добавление, сделанное в VII в. католической церковью к христианскому Символу веры IV в., в догмате Троицы: «Об исхождении Св. духа не только от Бога-отца, но и от Сына».

(обратно)

5

Ка’ д’Оро — сокращение от Каза д’Оро (Золотой дом). Один из самых красивых палаццо, расположенных на Большом канале в Венеции. Построен в XV веке в готическом стиле.

(обратно)

6

Проведитор — фактически венецианский наместник той или иной заморской территории (например, Албании), которому подчинялся как венецианский экспедиционный корпус, так и правители (ректоры) принадлежащих Венеции городов и их гарнизоны.

(обратно)

7

Династ (динат) — в Византии высшее светское или церковное должностное лицо.

(обратно)

8

Деспина — властительница (греч.)

(обратно)

9

Стайя (staia) — мера сыпучих тел, преимущественно зерна.

(обратно)

10

Вульгата — латинский перевод Библии, выполненный блаженным Иеронимом в 383–384 гг.

(обратно)

11

Признать высшую церковную власть.

(обратно)

12

Сиенское палио — традиционные конные состязания, в которых соперничают наездники из семнадцати округов г. Сиена. Первые упоминания относятся к XIII в.

(обратно)

13

Бефания, Бефана — в итальянском фольклоре добрая ведьма не очень приятной наружности, одаривающая детей подарками в рождественскую ночь.

(обратно)

14

Забакское море (Mar delle Zabache) — так в Италии XV в. называли Азовское море.

(обратно)

15

Квасцы — общее название двойных сернокислых или селеновокислых солей глинозема. Очень высоко ценились и нередко оказывались причиной междоусобных конфликтов. Поэтому правящие кланы в итальянских городах-государствах старались установить свою монополию на использование квасцовых рудников.

(обратно)

16

Сестьере — определение каждого из шести районов, на которые издавна делится Венеция Сестьере Дорсодуро — район Дорсодуро.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

*** Примечания ***