Мальчики [Дмитрий Гаричев] (fb2) читать онлайн

Дмитрий ГАРИЧЕВ Мальчики

Патруль прикладом стучит на крик,

Капли летят брызг дождевых,

Нагибаясь, псу говорит старик:

— Их двое, и мир для них.

, конечно, смеялся над ним, но Никита не раздувал в себе лишней обиды.  отстающие же подвергали Никиту печали, и он начинал сторониться любых разговоров о них.

, подавляла его по ночам, якобы неприятельский флот. Всё втащили к нему, пока длился их , предварительно умыкнув у него   ключи; возвратившись к полуночи после всех церемоний, он застал старика на бескрайней кровати с якорем в изголовье и пришлепнутым к рыму плехановским . Для него же достали обитую синим и золотым софу легких кровей, неуместную для сна, длинный, как целый вагон, гардероб, книжный шкаф с наугад выбранными книгами и громоздкие кресла на страшных змеящихся лапах, которые Никита неделю спустя уступил ,  слитый бассейн.

 раскрепощенных перил. Он со всхлипом отлип от двери и прильнул к прихожей, предуготовляясь к ночным новостям; как всегда, он метался, как лучше предстать им: концертное платье, как Никита много раз это видел, ввергало их звенья в болезненный ступор; в то же время гражданский , брошенный в эвакуацию и разошедшийся в городе без всякой привязки к заслугам, упрощал разговор, но усыплял в приходящих готовность вдаваться в подробности, что было тоже невыгодно. Все-таки он укрылся хлопчатой болотной футболкой с не читаемым в темноте отпечатком и увереннее подвязал беговые штаны; руки его повисли, и музыки в них было немного. Они протоптались снаружи еще минуту, прежде чем позвонить; Никита успел обмякнуть в локтях и коленях, угадав их смятение. Смотрители привели землистого ординарца с  меткой на плече и болтающейся нижней губой; выяснялось, его приглашали на острова: лето было еще высоко, ночи взыскующи; под завесой сплошной воды лучшие из неспящих соревновались в неуравновешенной стрельбе, бранясь с секундантами после каждой промашки. Он не слишком любил эти выезды, но, преследуемый сиреной, был рад избавлению; пока посыльный договаривал, он достал с вешалки островные одежды и скрылся в спальне, не тратя лишних слов.

, но быстро нашелся и рассказал, что еще неизвестно, куда все идет, поскольку с Трисмегистом на острова пришел катер с немаркированным грузом, о котором можно только гадать. Прибыл ли Лютер, спросил еще Никита, сам того не желая; Лютер два дня как болен, объявил ординарец, находится дома в жару, вчера приставили доктора. Кто же занят на срисовках, удивился Никита, повышая голос; о срисовках не распоряжались, отвечал провожатый. Это было сомнительно, но Никита не стал ничего уточнять; они миновали футбольное поле, и с котельной стены, он дождался, зажглась высокая люминесцентная надпись: РУСНЯ, Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, остальное сейчас не читалось. От светящейся краски Никита вообразил, как страдающий Лютер лежит у себя в  и окно его видится снизу горящим от жара: оранжево-красным. За котельной они свернули к доносившейся реке, и асфальт прекратился под ногами; поднялись размашистые тополя, ветер сделался резче. Река открывалась  нешироко, слабо тронутая лунным сдавленным блеском; от воды ее пахло ржавчиной и молоком, как всегда по ночам. С пристани долетали отрывистые голоса:  взвод  их появлению, а за десяток остававшихся шагов над железными воротами зажглась гирлянда, не снятая с Нового года; это была новая выходка, и Никита совсем повеселел. Ординарец поторопился толкнуть ворота и, не успев, соскользнул ногою в грязь, но стремительно выбрался и доделал, что начал.  всматривались в него с оживлением; ответственный выступил к ним из темноты, представляясь, но Никита не смог разобрать. Видели ночь, успел сказать он встречавшему; тот  как следует, но без большой охоты и повел их к воде через залежи списанных катамаранов, сложенных кое-как и ничем не покрытых. Никиту задел бесцветный ответ, но сообразить подходящий упрек времени не хватило; ординарец, спрыгнув в катер первым, пошевелил управление и пригласил его усесться. Ответственный раскидал канаты и вытянулся в струну, углы его воротника белели в промокшей мгле.

 Почерковым, предпочли превратить это место в избранный сад, чтобы баловать праведников и дразнить ; если это последнее и удалось, то не слишком, сказал бы Никита: игры, ставшие главным гвоздем островного досуга, не особо заботили дальнюю публику. , однако, расчистили острова от  и столетнего мусора, сделали скважины и вернули бейсбол; полигон же остался неоживленным: Почерков сам не знал, что ему делать с квадратами рассыпающегося покрытия и неразобранными складами, к которым не прилагалось описей. На игры он, более прочих вложившийся в их заведение, никогда не являлся, и Никита опешил, разглядев его теперь на причале с приветственным жезлом впереди вспомогательной шеренги «». Так-то, Никита Евгеньевич, рассмеялся полководец, всех ожидает одна ночь, как популярно писали у вас на тетрадках; рады видеть под общим покровом, смотрите под ноги. Никита обнялся с ним, не убирая капюшона;  прошумели свое и рассеялись после  отмашки, с ними исчез и Никитин доводчик. Трисмегист притащил что-то в катере, никто еще не разбирался, продолжал Почерков, упреждая расспросы; больше всех заметалась команда Энвера, но это еще ничего не может означать: психический батальон! Игры между тем вялые, все как перегорели под этим дождем или от . Без Лютера им не  здесь, высказался Никита, пробуя  верность, но полководец ему не ответил; освещенная газом аллея вела их в обход полигона к вертолетной площадке, переделанной в стрельбище  из «Чабреца». Синие вспышки нарастали в конце аллеи, плевки выстрелов стали слышны под дождем; Почерков переместился направо, щурясь от летящей воды. Что до Энвера, заговорил он опять, то я сказал бы, что несчастный зимний  по всей видимости повредил ему нескольким больше, чем мы все заключили об этом прежде; существует мнение, что в сентябре ему предстоит санаторий. Это что-то подсказывало, но идти оставалось недолго, и Никита решил не задавать новых вопросов; скоро они вступили на стрельбище, не встречаемые никем, и поднялись на вторую трибуну, безлюдную из-за дождя.

 вьетнамском шлеме, а Почерков указал на Энвера, беспорядочно переводившего патроны под боком у дремлющего секунданта. На укрытой трибуне сидело десятка три невнимательных зрителей, и  в конце концов понял, что игры совсем ни при чем; Саша, обратился он к  тогда, все-таки объясни мне, для чего мы находимся здесь, как давно длится это уродство на стрельбище и кого мы имеем на первой трибуне хотя бы примерно. Почерков ледяно рассказал, что стрельба продолжается уже четвертый час, а трибуна занята людьми Трисмегиста с вкраплениями некоторых  присных; внизу с вечера были замечены ,  с группой перемещенных и Центавр с заместителями; ближе к берегу же стоят шесть палаток эстонцев. Пожалей меня, Саша, поднял голос Никита, ты говоришь, что у тебя на острове воткнуто шесть эстонских палаток, и по-прежнему хочешь уверить меня, что не знаешь, о чем это все; разве я тебе мальчик из хора? Почерков наклонил вперед большую мокрую голову, весь деревенея, и Никита успел пожалеть о настырности, но в это же самое время на стрельбище зажгли верхний свет, секунданты потребовали вернуть оружие, и  приживалы ринулись с трибун к опекуну. До поры катавшийся по областям за фарфором и старой печатью, слабый ногами Энвер стянул вокруг себя неожиданное количество похожих охотников, погоревших еще раньше, чем он сам. На гребне признания он спонтанно и с силою высказался в защиту работников мелкого займа, что уберегло часть из них от позорных последствий, но в дальнейшем Энвер больше не позволял себе действовать так же пылко; со временем общее любопытство к нему унялось и, возможно, простыло бы совсем, но трагический фейерверк, о котором любой вспоминал с содроганием, сказался в нем так, что в недолгий срок Энвер в общих глазах превратился в неряшливого , неприемлемого ни на серьезном совете, ни в тесном застолье. В то же время его голодранцы, озабоченные единственно тем, чтобы оградить покровителя, с непременным старанием подражали Энверу, повторяя за ним говоримую чушь, обливаясь пропитками на  и яростно голосуя при виде пожарной машины. В конце этого мая их команда отметилась дважды: с промежутком в неделю на непредназначенных стенах в центральном районе возник желтый рот Лоры Палмер из  и огромная реплика: ПОТОМУ ЧТО В ОГНЕ Я УЗНАЛ НЕЧТО ЛУЧШЕЕ! Раскаленный рот был рано замазан , но протяженные слова, занявшие одиннадцать секций забора вокруг литейного двора, провисели на месте полдня: не поверив, что к росписи не было постановления, комендант до обеда искал концы, пока секретарь не наткнулся на выложенные Энвером неприкрытые снимки обеих работ. На закраску согнали полсотни человек, а о случае рассказали главе; вечером кто-то из  порученцев, привезший Никите сливы, поделился, что глава «удручен», но рассчитывает, что подобное не повторится. Выждав еще неделю с последней заборной истории, старьевщик с приверженцами затесался на игры и к неудовольствию многих получил разрешение на пробный подход; отработал удачнее всех,  в том числе двух стрелков из «Черной весны», отступивших в слезах, но не стал заявляться на основную часть из-за ног.  сноровка застала  врасплох, но, как становилось понятно теперь, сыграла не в пользу Энвера; на свету Никите было видно, как лицо его делается из малинового ярко-белым, а поджатые локти приплясывают на весу. Притекшие к ограждению присные, отвечая, пинали решетку и  головами. Не выслушивая результатов, Энвер покинул стрельбище и встал с ними рядом; вслед за тем тот же самый алголевец, что доставил Никиту, поднялся в  и, стесняясь, пригласил собравшихся в гарнизонный парк, где вольнокомандующий Трисмегист представит для них номер с разоблачением. С другой трибуны повеяло заждавшимся восторгом, и Никита почувствовал, как тонкое пламя досады жжет его щеки; держась за Почеркова, он встал на скользкие доски прохода и кое-как стал спускаться.

 наконец стало понятно, что о готовящемся представлении не знал лишь он сам и Энвер с подзащитными. Пластиковые стулья возле круглой эстрады были заняты все;  кантонисты, присланные придержать им места, сигналили спереди, но Никита встал сразу за партером, завязав руки в узел на груди, и Почерков примкнул к нему, словно бы навсегда замолчав. На белесой эстраде сновал полусогнутый техник, перетаскивая провода; дождь как будто смыкался, и небо уже раздавалось с восточного края. Трисмегист появился без предвосхищений в лыжном костюме, делавшем его еще выше;  лицо выглядело желто, но стойка была узнаваемо безупречна. Пока он прилаживался к микрофону, Никита, ломая в темноте глаза, впустую высматривал Глостера в массе : все казались ему одинаковы ростом, плечами и стрижкой. Тишина, поднимавшаяся от пластмассового партера, давила на темечко; по всему, было впору светать, но ночь была неподвижна. Наконец разобравшись, Трисмегист сделал к публике лишний шаг с микрофоном в руках: чем ясней мы растем, тем уверенней сердце, произнес он огромно и просто; все, что сделано, принадлежит одинаково всем, и все, что происходит, относится к общему делу;    Мы намерены теперь произвести выяснение о причине таких сообщений; принадлежности, подсказал он за сцену погашенным голосом, и двое техников, не разгибаясь, выставили на передний край подбитый железом деревянный контейнер в темных потеках. Партер выпрямился в слабых креслах, и Никита едва успел сказать сам себе, что эстонцы странно задерживаются в палатках, когда их защищенные головы легко проступили вокруг  сидящих. Трисмегист откинул хлопнувшую крышку и по одному извлек на эстраду шесть коротких широких поленьев, сложил их вместе и затворил ящик; потянувшись рукой себе за спину, он достал из-за пояса блистающий в электрическом свете молоток. Первая новость о необъявленных сборах пришла с человеком, направленным в ставку Центавром, рассказал он, что же, мы попросим Центавра подняться сюда.  Центавр встал с крайнего кресла и вышел на сцену под блеянье занимающих два первых ряда ; Трисмегист не вмешался, глаза его были . В сообщении Центавра, продолжал он, указывалось, хотя бы и мельком, что съемку проекта готов обеспечить скучающий Глостер; Глостер, просим тебя. Вспыхнул бешеный шепот, и Никита почувствовал горечь под языком; Глостер вырос из середины с кофейной картонкой в руке и без спешки вышел на сцену, встав в дальнем конце от Центавра. Трисмегист на мгновение повернулся к нему, но продолжал в микрофон: к нам также дошли безымянные мнения о причастности к замыслу переписчика  и метролога Главка; для полноты дела мы просим их выйти сюда. Две фигуры прибавились  вышедшим прежде; эти заняли сторону Глостера, но стояли как бы в полусне, даже не взглядывая друг на друга. Трисмегист еще вызвал наверх лотерейщика Клинта, ссылаясь на старую связь между ним и Энвером по линии провальных писчебумажных поставок; Никита наравне со многими покачал головой, но Трисмегист едва ли что-то заметил и  произнес: поднимайся, Энвер. Прошлый скупщик порывисто встал и вспрыгнул на сцену, задев сложенные обрубки; снизу брызнул и сдался смешок, кто-то выкрикнул: «Атанде», и снова сошлась изнывающая тишина. Мы просим сожителей сохранять стойкость, как бы ни обернулся процесс, сказал Трисмегист, что должно случиться, случится быстро. Глостер допил картонку и забарабанил ногтями по пустышке, красивый и злой. Энвер сложил руки на грудь и смотрел далеко, чуть колеблясь одной ногою. Центавр и Клинт имели вид столпников; остальные стояли без лишних отличий. Трисмегист поднял из-под ног первый обрубок; Глостер, пусто сказал вольнокомандующий; поставив поленце на крышке контейнера, он вынул из рукава длинный гвоздь и уткнул острием в середину среза, после чего тремя ударами молотка утопил его в дереве. Глостер не шелохнулся, хотя перестал барабанить в стакан; Трисмегист снова поднял обрубок, развернул его к  вбитым гвоздем и убрал обратно в ящик. Снизу едва зашумели, и тогда Трисмегист сказал: Главк, в этом случае гвоздь был вбит лишь на четверть, и метролог не отозвался ничем. То же самое вышло с  и Клинтом; далее Трисмегист, верный жанру, назвал Центавра и, не задерживаясь, вбил его гвоздь до конца; мелко дрогнув в коленях, китайский начальник не изменил заносчивой позы, и дальше гадатель, чуть слышно повысив голос, произнес: . Подаваемый свет тоже сделался звонче; Никита увидел, как кренятся тела на местах и болезненно желтеют эстонские каски, уверяя его в худших предчувствиях. Из призванных к выяснению один Глостер, и то в пол-лица, смотрел теперь на , пока тот, заложив руки за поясницу, промокал языком уголки пухлых губ. С первым ударом Трисмегистова молотка из обеих ноздрей у него потянулись тонкие рубиновые нити; сидящие дрогнули, и дурнота пощекотала Никитино горло. Трисмегист ударил опять, и Энвер, пошатнувшись, издал развалившимся ртом трубный звук, от которого первый ряд пал на землю, а второй укрылся за брошенными креслами; стоящий рядом с Энвером Клинт, словно бы заболев, стал отступать вглубь, ища себе стул или кушетку. Партер стенал, как птица перед грозой; кровь из  носа напирала сильней, скупщик тряс головой, спотыкался, но еще держался на ногах, когда третий удар молотка вывернул его и рвота разлетелась по сцене, не достав лишь  далеко убредшего Клинта. Закричали: , победитель, уж раз было сказано о быстроте; я не хочу ни о чем больше думать. Трисмегист, раскрасневшись, ударил еще, но слабее, чем раньше, в меру сил продлевая событие; Энвер повалился на колени и сразу на бок, ступни его обуяла чечеточная дрожь.  С последним ударом натрясшийся Энвер стих и улегся удобней, подоткнув локоть под щеку; Трисмегист выпрямился от ящика и убрал молоток обратно за пояс без каких-либо слов. Снизу скоро сделалось глухо, как под водой; усидевшие  не отпускали притянутых к груди кресел, но гляделись смиренно, как дети при строгом учителе. Всех как будто прижало одним потолком; началась духота, и Никита увидел, как возятся пальцы на воротниках. Снова выдвинулись техники и собрали Трисмегистов реквизит, перешагивая через рвоту; в это время Энвер раскинулся шире, перевернулся на спину и узнаваемо запел об убитой маркитантке, чуть перевирая мелодию. От жаркого секунду назад партера дохнуло льдом; пальцы бросили пуговицы и вцепились в колени. Ведущий выдохнул в микрофон и бессмысленно покивал помертвевшему собранию; Энвер, повторив две строки, с трудом оторвал неуклюжую спину от пола и медленно сел ногами вперед, улыбаясь белым запачканным лицом. Трисмегист поднял предупредительный палец, но изнемогший партер уже надорвался и взвыл; у самого уха Никиты раздалось: «Уберите», и сам он, иссохнув от зрелища,  потерял в себе остаток крепости и, пустой, как  картонка, опал на стоящего сзади, слыша еще, как сминается вокруг летняя тьма с искаженными голосами внутри.

, и они не свели большого знакомства. , когда в шестой уже завершили работы: на  бумаге чертежным шрифтом адресату напоминалось о каком-то постыдном поступке, совершенном в течение года; щекотливость истории оказалась в том, что, как Никита смог выяснить у одноклассников, о вменяемых им прегрешениях не могло быть известно никому, кроме них самих. Так, Каримов Олег обвинялся в краже двух сторублевых брелоков из сувенирной палатки в Переславле-Залесском, куда их возили с экскурсией; сам похититель был так потрясен тогдашней удачей, что не нашел в себе сил поделиться ни с кем из автобуса на обратной дороге. , когда за нытье в самолете отец присудил ему бессменный наряд в столовой, а старший выхлебывал по восемь стаканов за каждой едой; малокровному же Толе  был выставлен счет за безбилетные разъезды на электричке с окраины в центр, и, хотя тайны в этом было немного, потому что в те бледные годы так катался весь город, в  записке указывалась точная общая сумма его неоплат, со  подсчитанная им самим на тетрадных задворках. Никите новогодний  попенял за случившуюся в мае  сцену с пенсионером на автовокзале, когда он не сумел подсказать нервному старику, какой выбрать маршрут, чтобы добраться в отдаленный диспансер для , и нарвался на неслыханную ругань;  На общем сборе тридцатого декабря избегавший до этого всех обсуждений Трисмегист вел себя неудачно: единственный отказался, хотя и почти плача от совместного напора, предъявлять и зачитывать свою записку, выдвинул как открытие версию о родительском заговоре, уже давно отвергнутую всеми, и упорствовал в ней половину собрания; в довершение же многих настроивший против себя  кабинета, где шел разговор; обнаруживший исчезновение Мельников распахнул даже шкафы с гуашью и пластилином, силясь изобличить проходимца, но не преуспел. След его потерялся на многие годы, но гремучее возвращение отыграло время небытия; в дни Противоречия он первым привел свой отряд на субботний концерт, заняв до трети зала влево от соцработников, на свой страх и риск добиравшихся до ДК через непредсказуемую смежную зону. После побега заведующего никто из персонала уже не показывался в коридорах, и Никита управлялся в одиночку: отпирал-запирал все замки, мыл полы, принимал одежду, занимался рассадкой, выставлял освещение и вел примитивную отчетность в оставшихся книгах. Трисмегистовы пластуны затесались, когда последний звонок был уже дан; заслышав непривычное оживление в зале, Никита, еще выжидавший за сценой, перебрал про себя худшие объяснения, но бояться уже было лень, и он, посмеявшись себе, вышел к зрителям с совершенно счастливым лицом, ни о чем не жалея. Не стараясь разглядеть, что же вызвало волнение в зале, он задрал микрофон и заговорил, перебивая аплодисменты: добрый вечер всем, кто явился с  и желает добра; за эти недели мы уже удостоверились, что это выбор немногих, но эти немногие не уступят земли ни сейчас, ни когда-либо потом. Зал отозвался ему как еще никогда прежде, и Никита, опускаясь за клавиши,  увидал, что за сборная расселась внизу:  таможенным взятием, занимал место с дальнего края, в тени, но легко был опознан по татарской тафье, известной из листовок; от поднявшейся радостной тошноты Никита дважды исполнил вступление, а потом не узнал своего голоса, словно вместо него включили запись со школьного утренника, но скоро собрался и дальше играл без накладок, как дома. , сожжены неизвестными в десяти километрах от города; он же вручил Никите листок с кое-как зарифмованным текстом, оставшимся от  , полегшего только вчера на подступах к парку. Желая быстрее отделаться от этой ноши, Никита итоговым номером составил импровизацию на заданную бумажку и сорвал банк: с первых слов пластуны повставали с мест, непонимающие соцработники выпрямились следом, и он застыдился своего недовольства стишками убитого; отыграв, он четверть минуты не убирал пальцев с инструмента и не поднимал лица, слушая грохот зала, пока сам Трисмегист не вспрыгнул на сцену и не отвел от него микрофон. В эти неуверенные дни, произнес он тогда, перетягивая стойку под себя, нам было удивительно узнать, что единственным персонажем из муниципальной обоймы, не раздумавшим продолжать взятое на себя, оказался автор и исполнитель из Дома культуры, без какой-либо помощи дающий среди запустения исключительные вечера, не прося за них даже и добровольной оплаты; видя это старание, мы обещаем Никите всю нашу поддержку и приставляем к ДК двух бойцов из числа пострадавших на улицах. Соцработники загалдели, а Никита почувствовал слабость; уже после всего, оставшись с ним наедине, Трисмегист проговорил, что рассчитывает на него как на голос, за который никому не будет неловко. Вблизи от него остро пахло землею и прелой листвой: это был запах правды, Никита выучил его еще в детсаду, следя в сентябре, как из-за осыпающихся тополей на подъеме земли за оградой с каждым днем все подробнее проступает шоссе, птицефабрика и, уже далеко, выщипанная усадьба,  из приставочной игры; длинный мальчик, оставивший класс в так никогда не разрешившемся недоумении, распахнулся в плечах, все лицо его стало точней и пытливей, а бровь пополам разделила косая , прятавшаяся с глаз, когда он разговаривался. Объединенная Трисмегистом «Аорта» взыграла еще ранней весной, вмешавшись в разрозненные стычки на оптовом рынке и в два выхода вытеснив наезжие с  грузовики; Глостер, пасшийся бесполезно при фермерах с выводком крепких и нерешительных юношей, снял тогда обстоятельные видео, широко разошедшиеся по сети, и так провозгласил себя в качестве корреспондента. Отмечая разгон, фермерские ряды дали два дня распродажи, и приехавший выбрать хорошую  Никита вдоволь наслушался о внезапных защитниках, организованных как нельзя лучше; был томительный день набухающей ростепели, и над рыночной низиной с летящей на ветру луковой шелухой, видел он, росло как бы трудное будущее небо, все из мути и примесей. Общественный транспорт почти прекратился, и он уехал домой с выкупленным мешком на торговой подводе, уходившей за лес мимо его поселка.

 и соратника кровожадных движений; прилагался рассказ педагога из пресловутой «шестерки», со слов которой будущий погромщик был знаменит отвратительным образом действий с девочками, не сдававшимися ему с первого выпада. паблик тогда отмолчался, а на третий день после  бесчестной газеты в квартире  раздался  бытовой взрыв, все же разворотивший всю кухню; муниципалы в своих новостях не решились протягивать нить к Трисмегисту, чем как будто умилостивили его: вплоть до самых боев за фонтаны, где выступили уже все сколько-нибудь уважаемые формирования, «Аорта» никак себя не проявляла,  чужие картинки и неупругие стихи, ничего не обещая и ни с кем не завязывая переговоров. За этот промежуток взошли имена малочисленного «Чабреца-206», чьей разработкой отравилась повально ближняя часть внутренних войск и плехановской роты, перегнавшей в свои гаражи городскую спецтехнику; в оглушительной переделке на первом мосту проявились подписчики Зеленой библиотеки Иваска, до того не встречавшиеся друг с другом живьем. Еще погодя  подломили  мониторы на проспекте и запустили с них Глостеров ролик о самоконтроле, тогда еще ; подростковый, но сбитый как надо «Самоконтроль»  таким образом многие тысячи просмотров, и к началу боев за фонтаны Глостер был уже общим возлюбленным с лучшей камерой, взятой на собранные от подписчиков деньги. По случайности в первый же вечер его, припавшего за мешки сбоку кинотеатра, достала слезоточивая шашка и открылась до того неизвестная астма; на поднявшийся хрип к мешкам цепью бросились муниципалы, и Глостер был без большого усилия захвачен на глазах у  школьников. Четыре дня его продержали заложником на последнем  этаже, кормя кое-как и только по утрам; под окнами застенка, заваленного ломтями откуда-то списанной мебели, зевал захваченный сиренью задний двор, где ничего не могло случиться. Глостер ходил, раскачиваясь от голода и скуки; два занимавшиеся им надсмотрщика не разжимали квадратных губ. По тому, что его никуда не везли, можно было понять, что уличный процесс продолжался, но ему было странно, что его каземат все еще не атакован. Оставленный судьбой, он подолгу спал и все меньше двигался; на четвертый же день заточения о Глостере забыли и его сторожа; когда прошли все сроки для завтрака, до того приносимого аккуратно, он стал что было обиды биться в железную дверь, ни до чего не достучался и ополз на  пол. , обнаружили , выносившие оргтехнику; муниципальный отряд ускользнул из здания ночью, подавленный успехами противников, не решив о своем единственном пленном; отваливший ведущую к Глостеру дверь без всякого такта сообщил, что ему одному выпало быть украденным с места событий.  На рассвете были без сопротивления заняты , театральные кассы и центральная почта; над фонтанами ненадолго возник флаг «Весны» с циркулем вверх ногами, но отряд коммунальщиков, не задумываясь, снес его длинным шестом.  совет положил развернуть главный фронт в направлении радиостанции, что было исполнено; видя сильное движение в свою сторону,  успели в основном разгромить аппаратную комнату и покинуть здание через подвальный ход; на поправку вещания отрядили способных из «», но до сих пор станция не оживала. Глупый от голода Глостер спросил, не нашлась ли на проверенных этажах его камера, не выпущенная им из рук при захвате и отобранная только здесь, и собеседник сокрушенно повел головой. Тогда узник, не в силах сносить прибывающую пустоту, попросил себе еды и вина; его вывели вниз, под слепящее солнце, и проводили до кухни, устроенной за вечным огнем; вымотанные кухари затруднились узнать проповедника, и  пришлось настоять, чтобы вино было выдано.

, Глостер осваивался на изменившемся месте: «Аорта» расположилась в ярмарочных палатках по обеим сторонам от мемориала; кое-где еще оставались вывески, предлагавшие липецкий мед и травы Алтая, а в соседней с кухней будке окопался  класс с черно-белыми открытками. В дальнем конце проступал составленный из парт редут, достигавший хорошей высоты; вдоль всей ярмарки с инспекторским видом по двое разгуливали длинные юноши в неизвестных нашивках, но представивший его к обеду  уже скрылся и не мог объяснить, в чем здесь дело. Сладкий уличный воздух переполняли просвечивающие голоса. Спину военного памятника украшала теперь оранжевая запись:   Не теряя вина, он пошел, как сказали, наискосок через мемориал; две зенитки, стоявшие ближе к фонтану и прежде нацеленные в сторону церкви, глядели теперь жерлами на исполком. Снизу них друг на друге сидели  в характерных зазубренных шапочках не по погоде; эти выстроились бы к нему в очередь хотя бы и за подзатыльниками, и Глостер поспешил прочь с открытого места. В синей аптеке, углом выходившей на площадь, оказался устроен медпункт; отвлекшись, он зашел оценить заведение, опустив на пороге тяжеловатое красное. Внутри  два бессребреника из «Чабреца», с ходу предупредившие, что для съемки им нужно побриться; Глостер рассказал им об отнятой камере, и они без большого сочувствия выдохнули и поникли в вертящихся креслах. От этих он узнал, что в центральной больнице, вполголоса заявившей о нейтралитете, при не вызывавших доверия обстоятельствах скончались четверо раненых при воскресном штурме; собранную же для расследования рабочую группу от формирований не допустили ни до документов, ни до собственно тел. Трисмегист, никогда, как известно, не терявший задумчивой выдержки, в этот раз был как в нервном припадке и порвал наработки воззвания к служащим, плод  прений; разбирательство было, однако, отложено от нехватки подходящих сил: исполком укрепился  , наварил на забор еще кольев и вывесил на балконе манерную растяжку: НА ТОМ СТОИМ. Глостер попросил себе укол глюкозы, ссылаясь на истощение; его ткнули не особо набитой рукой, и ужаленный локоть болел до самой ночи. После аптеки он спустился на улицу вниз, мимо растоптанного со всем скарбом «Велодрома» и , теперь источавшего хлорную вонь; кассы были уже за углом, когда  настигли его, и Глостеру  как попало отшучиваться, стараясь не завалиться от их прибоя.  в конце концов к нужным кассам, он был встречен уже в дверях кем-то из секретарей в рыжих крапинах; за загруженными чепухой столами ковырялось с десяток человек, никак ему не известных. Тот, что выглядел старше других, без выражения назвался ответственным и сразу пообещал, что, как только исправится ситуация с радио, Глостер будет приглашен неразменным ночным ведущим и сам сможет определиться с удобным форматом; это было не то, на что он бы хотел быть употребленным, но сама перспектива казалась еще далека. На обратной дороге его встретили те же двое, что напоминали ему о приличиях около монумента; улыбаясь как надо, они протянули Глостеру его камеру, объясняя, что вольнокомандующий Трисмегист, узнав о случившемся, распорядился о стремительном обыске плехановских накоплений на почте, что и увенчалось счастливой находкой. У них это в крови, примиряюще объяснили ему: муравьиная кровь!  заниматься закатами под урчание насекомых. Никита видел эти работы и не из одного сострадания хвалил, понимая вполне, что не в силах и близко заделать провала в приятеле; оседающее солнце вселяло в пески уловимую дрожь, и земля западала и старилась, будто бы ничего не хотела и уже ничего не ждала.

 кренясь; мне тоже жаль, не сомневайся. От груди его пахло слежавшейся хвоей; в выключенном жилье угадывался гражданский бардак. Думаю, я продвинулся в списках на санаторий, ощупался под одеялом Никита; он давно не бывал здесь, хотя и любил этот вечно не убранный дом со скулящими полами и окнами на укрепления. На своих малых метрах Почерков не скрывался, и усталость читалась в нем ясно, как на объявлении; он взялся здесь из-за Урала, с диких застав, состоял теоретиком при чрезвычайной части, занимался в литобъединении, а в разгар майских дел вышел в погонах к фонтанам с подборкой стихов и читал о «последней свободе» и «ничьих именах», пока муниципалы не подстрелили его из  ружья. Заляпанный краской, он рухнул на площадную плитку и был оттащен добежавшими школьниками; узнав о расстреле из чьего-то пересказа, Никита попробовал выпросить у Почеркова тогдашние тексты, но военный отказал, заявив, что те отслужили свое у фонтана. », приносимыйНикитой; это было время легких ожиданий и короткой памяти; лежа сейчас в  подушках, он грустил о нем, словно о никогда не рожденном ребенке. Саша, подал он голос, почему нам так скучно все это последнее время, что меня опрокинул с ног поющий мертвец, что ты скажешь? И, пожалуйста, объясни, сколько еще продлится эта ночь; по всем выкладкам, рассвести должно было еще на спектакле. Почерков улыбнулся одними глазами: ты проспал почти сутки, исполнитель, сейчас три утра. У тебя определили переутомление; конечно, не стоило трогать тебя, пока ты не слишком вынослив. Никита с усилием сдвинул одеяло и сложился пополам; я приготовлю тебе поесть, сказал Почерков, никуда не срывайся. Пока полководец занимался на кухне за дверью с зеленым стеклом, Никита успел снова выпасть из жизни; хозяин  его, вернувшись с фасолевым супом и тостами: еще минус сутки, сладкопевец! На охоту пришлось отправлять детский хор, предварительно выпоров. Пощади меня, Саша, приподнялся Никита, принимая ложку, этот хор еще  всех нас, только дай натаскаться. Ешь и не задавайся, проговорил Почерков;  корпус выделил тебе какие-то средства, их не пьют натощак. Хочешь ли знать, первый ряд по итогам весь в нервной палате; но эти, конечно, повредились еще до того. Во сне ты жаловался на дождь, едва ли не в рифму;  было подумал, что у тебя начинается период тихих песен, и даже не знал, стоит ли радоваться за тебя. Скверный дождь, отозвался ему Никита, не опасайся так, я еще наработаю маршей для ваших процессов, можете положиться. Он прилег к стене, и тарелка в руке его дрогнула. Ветер со стороны укреплений навалился на окна, вынуждая их петь; в голове было холодно, как у реки. Это лето всего только перевалило вершину, а я уже жду, когда здесь ляжет снег, хотя это и невероятно представить; я не знаю, как это поможет мне, но для чего-то надеюсь. Почерков сместился на пол, сел спиной к кровати и опустил затылок в ноги Никите; голова его была тяжкой, как камень.  виде и узнавал, не готов ли я прочесть краткий курс пиротехники на планируемых сборах, как он это сам называл, «без необязательных лиц»; разумеется, я первым делом спросил, что на этот счет думает ставка, и на этом он стих и оставил меня без продолжения, даже не потрудившись хоть чем-то замять эту глупость. Ты, должно быть, догадываешься, как нелепо мне было сидеть перед сценой, когда началось выяснение; то, что я не был вызван к экзамену, думаю, объяснимо лишь возрастом: я бы мог повредить чистоте постановки. Никита вывернул ноги из-под его головы: странно, я разучился жалеть одного человека и жалею всех разом, как будто это мы все не вернулись назад с постановки.  Не будет ли любопытно отменить летний  концерт, то есть перенести его из  лепнины в лечебницу к новоприбывшим , как тебе это кажется? Там приличные потолки и когда-то стоял инструмент, если я правильно помню. Там лечили моего отца, я носил ему кроссворды по средам и пятницам; никакая подробность, само собой: всех отцов там лечили.  наконец себе в ноги, Никита увидел, что Почерков спит, выкатив гипсовый кадык. Оставленный на кухне свет вздрагивал от ночных перепадов.

 Над умывальником был навешен пустой  оклад от Покрова, позабытый им за то время, что он не ночевал здесь; шалый со сна, Никита сперва потянулся пальцами внутрь  , но на полдороге отдернул руку. Пятнышки темноты в металлических лунках не вымывались от напиравшего солнца. Небо двигалось без облаков, торопливо и низко над островом; по гарнизонному радио, слышному в  окно, читали «Жизнь насекомых», главу о конопляных клопах; Никита залип, вспоминая, как ездил читать ее в Центральную библиотеку, и едва не упустил кофе на плиту. Почерков, еще сидя на полу, бесшумно водил над собою гантелями. По ершовым молитвам Бог отозвал дождь и слякоть, поприветствовал он вышедшего Никиту; тот накренил над его вытянутыми ногами чашку, но Почерков успел поджать колени, и кофе попал на паркет. Под окном проиграли второй подъемный сигнал, и отвердевший полководец, в два прыжка достигнув окна, показал дожидающимся  с планшетками: этих в замкнутом классе натаскивал Берг, в предыдущие времена послуживший народу в столичных позорных листках, во имя которых многажды был бит и гоним вдоль по улице; младших он восхищал на раз-два, и они подражали учителю во всякой фразе, как говорящие куклы. Почерков покивал им, не тратя каких-либо слов; о нем никогда не писали заметно, а всегда с осязаемым пренебрежением, как об отработанном паре. Доезжачие объявили, что причастные собраны снизу от укреплений для приличной отправки; как угодно, откликнулся Никита и пошел впереди, втянув голову в плечи от солнца. Бетонные валы в несмываемых рыжих разводах, запиравшие ветер с реки, словно бы упрочняли его после длительного забытья, но ногам было все еще трудно не путаться. Сразу за укреплениями ветер хлопнул в лицо, ослепляя, но Никита успел распознать среди стоявших у воды Центавра и ; сбавив шаг, он дождался, пока его обгонит Почерков и другие, и так скрылся за ними от рукопожатий.  Водники подали к острову катера из , а на ближнем к Никите вдобавок оставалось  клеймо муниципального флота; это было нелепой промашкой, но Никита даже не кивнул на это , не желая его волновать и терпеть, пока водники пришлют на замену другое средство. Все же, когда объявили посадку, он поднялся на меченый борт, таща с собой и полководца; эти разносчики, увидишь, поженят нас в новом номере, предупредил его Почерков, глядя в сторону мальчиков и присаживаясь с ним в хвосте; Никита . Их катер отвалил последним и  отставая; разместившиеся рядом с ними сидели не оборачиваясь, и ветер сотрясал их одежду так, что Никита не пробовал никого угадать со спины. Завсегдатаи стрельбищ избегали охотничьих сцен, презирая простую удачу; больше ездили разженившиеся из снабженцев, одутловатые мастера из реальных училищ и тоскующие без работы спасатели с дальних полигонов. Знаменитое место в устье, к которому, как легко было понять, они шли и сегодня, не подсказывало Никите ничего: безразмерные сосны обставали, приподнятые в виде слабого купола, луг, глубже в лес залегали тягучие клюквенные болота;  Полоса после этого в краткое время одичала так, что в ней вымерла и контрабанда; Корку же поручили работу над ,  полком, как он сам их когда-то поименовал, и прозвище пристало. Не сживаясь с упадком,  насиловал и валял доставшихся ему растяп с неузнаваемым рвением, как это пересказывали Никите из госпиталя, но по тем же рассказам штрафники не испытывали к наставнику ничего, кроме жгучей любви; их чинили, вытягивали и скрепляли и отправляли назад в разработку.  был, видимо, волен растереть их в песок: в дисциплинарных перечнях, выставляемых в пятницу утром к фонтану, его имя не проступало никогда.  казался Никите не умевшим следить за собой болтуном: когда речь заходила о невыясненных пропажах в полосе и все привычно серели лицом, он невпопад легчал, качал на всех головой и нараспев объяснял, что при необходимой сноровке полоса обеспечит их большим, чем повести о растворившихся в ней статистах и осведомителях. Отвращенный началом, Никита пропускал все дальнейшее мимо себя, но окончательная ссылка выдумщика никак не удивила его в отличие от остальных, еще долгое время потом разводивших руками; впрочем, он позволял себе думать, что растерянность эта была напускной.  еще говорил, что уступит мизинец тому, кто первым воспримет его построения всерьез; получил ли глава такой подарок, Никита не знал.

 доезжачими : Почерков, не копаясь, взял себе американскую «Дельту» и без предисловий запел «Маркитантку»; подтянули немногие, но и по лицам отмалчивавшихся Никита почувствовал, что худшее миновало, и впервые за многие дни ему стало легко и послушно, как отличнику десяти лет. Когда все  маски, они выдвинулись сквозь плакучие заросли на искомое место, к  соснам; на снедаемом солнцем лугу, как надутый, дрожал и наливался Трисмегистов шатер, уступаемый вольнокомандующим для охот, в то время как сам он был знаменит расстройством, не допускавшим прицельной стрельбы. Навстречу с травы поднялись четверо с признаками шифровальщиков из «Умлаута» на нагрудных карманах; этих, как понял Никита, заставили провести ночь снаружи, как всех начинавших; вид у них был несветлый, но скорей глуповатый, чем грозный, как случалось обычно. На их шум из шатра появился румяный подсказчик, зажимая одними ногтями болтающийся от ветра листок с легендой; вслед за ним возник Гленн со спортивным стаканом в розовой от ожога руке и сказал, что санчасть приготовлена, но желает сегодня остаться ни в чем не замешанной. Подсказчик объяснил, что стрелковые цепи должны были залегать по бокам от проезжего места на протяжении от щавелевой площадки до иловых карт, где уже были рассажены получившие приглашения допризывники. Теперь предлагалось разобрать по желанию пледы из выставленной у шатра корзины и пройти на участки; Никита, не заглядывая, достал пакет с хорошо упакованной тканью и отправился с  вглубь сосен, задремывая после речной прогулки. В деревьях на них пала неровная тьма; остатки дороги, вдоль которой было указано расположиться, прятались в землянике и папоротниках, уходя далеко в едва прорезаемый сумрак, пахнущий промоченным мхом.   ясности», но  отвергнут, и Никита не знал, хорошо это вышло тогда или дурно. Лес являлся ему испытующе, но вопросы его как будто не ждали ответа, а единственно смущали незащищенное сердце; волокно этой связи вилось , но слышно сквозь шум ветра и слабую птичью возню; медные сосны выгибались назад, застывая как проволока. В этом тоже водилась заметная музыка, развивалась по-своему и сама остывала, но всегда оставалась ничьей, , и Никита не мог до конца догадаться, что ему с этим делать; он шел мимо нее, как подростком шел мимо нечистых компаний в саду за школой, провожавшей его клокотанием духовых из мансарды; сад запросто обходился по периметру, но его увлекало сбивчивое дыхание угрозы по оба плеча, так ни во что не слепившееся и ничему не научившее его. Он вырос в квартале за станкостроительным, зимами спотыкался о заметенные рельсы и заглядывал греться в натопленные проходные; прикасаться рукой к панцирю грузового вагона для него и тогда, и сейчас было понятней, чем трогать живое дерево. Можно было из розыгрыша подозвать мальчиков и огорошить их старческим воспоминанием о тогдашних снегах, выпадавших вдоль хвостового отсека, но Никита сдержался, чтобы не приваживать их. Несколько причастных уже отделились от общего похода и легли по легенде, их почти не было видно в траве; это все облегчало, и он, помогая зубами, распечатал плед, расстелился и тоже улегся, подпершись одной ладонью.  » с перехваченными лиловой  волосами, вся похожая на увеличенного богомола; золото ее маленьких кроссовок было приторно лживо, грудь почти не читалась под курткой, а широкие ноздри подрагивали на неровностях. За ней прокатились трое таких же длинных, но коротко стриженных, чему-то смеющихся; эти выглядели как сестры, сбежавшие с занятий, и обувь их была белоснежна, как искусственные облачка. Следующая, тяжеловатая, с не дрогнущей между лопаток мясистой косой, везла на себе сумасшедший гербарий  лычек и лент «по следам» и «вдогонку»; крупная, как слепень, родинка сидела у нее на губе и как будто клонила всю голову вниз. Не покидая своего забытья, Никита узнал в ней параллельную Дашу из , тогда повернутую на Цветаевой и  плясках; кажется, она успела переселиться за полосу еще до событий. Дальше прострекотали две возрастные в платках, с гусиными шеями и восковыми ногами; на одной висел тощий рюкзак с  белым  САНАКСАРЫ, ни о чем ему не сообщавшим.  Та, что пала первой, стащила с заостренных плеч рюкзак и, кое-как укрываясь им, попыталась ползти обратно; спустя три или четыре метра карминный заряд угодил в незащищенную шею, а следом над ней разорвалась с хлопком пачка спонсорской муки, засевая дорогу  белым.

.  При виде Никиты Клейст медленно улыбнулся и чуть отступил, все же не опуская оружия: он был легко пьян и небрежен сейчас, но в глазах его Никита угадал проступивший испуг. Почувствовав приближение, сбитая девочка откатилась вслепую еще в сторону стрелка, и Никита не стал здесь задерживаться; тем не  он успел увидеть, как Клейст поднял на плечо двухкилограммовый пакет муки, подошел к млеющей жертве и метнул его в Дашин затылок, но взрыва не вышло, как в школе иным не везло с пакетом от сока. Никита шагал, глядя под ноги на горящие ссадины раздавленной земляники; , подсказывала спина, не стали преследовать его после Даши, возможно привлеченные разболтанным Клейстом. Воздух, полный смолы, становился тяжел ему; хотелось пить, и он вспомнил о покинутом Дашином поильнике, но возвращаться ради него одного было неинтересно. На сожженном участке плотно к чернеющим бревнам лежали две в таежной раскраске, теперь превращенной в оранжево-бурое месиво; третья, радужная, находилась подальше от них, сквернословя над поврежденной ногой; волосы и лоб ее были одна бирюзовая язва. Никита поискал глазами, не случится ли где отлетевшая емкость, но ничего не нашел; вдобавок ему налегке было опасно подступаться к радужной, уже заметившей его и выбиравшей себе что-нибудь для защиты.  платок: с раскроенной щекой они мчали его на себе к  скоросшивателям, а потом над лесом разразилась огромная гроза, превратив небо в гремучий студень, и Никита стоял под долбимым водою брезентом, любуясь по памяти черной кровью на тонком лице атакованного. Радужная с  ртом наблюдала, затрудненно моргая; причастные не проявляли себя из травы, как и те, что поместились у бревен. Обстановка была невнятна, но Никита все шел, стараясь смотреть сквозь сидящую и забирая слабо правее нее, уже зажавшей обеими руками крепкий сук; когда же между ними , она факелом вскинулась на одной ноге, выставив выбеленную солнцем палку далеко перед собой, и с гиканьем прянула к Никите, метясь острым концом ему будто бы в печень, как он успел понять прежде, чем выстрел отбросил ее назад. Зрение его смешалось, и Никита зажмурился, застыв столбом на месте; все еще стоя так, он услыхал, как со спины нарастает голос, говорящий ему: «отойди; отойди и задумайся». Он послушно попятился и попался в ватные объятия доброжелателя; снова грохнуло над самым ухом ружье, оглушив его на полголовы, но  наконец глаза: девочка лежала простреленная в грудь и живот в стремительно натекающей луже, но не выронив для него предназначенной палки. Задранные подошвы ее оказались украшены рисунком кошачьих лап; когда бы все вышло не так, Никита попросил бы разыскать в вещах ее дневник для проверки, но теперь было поздно, и он ничего не хотел. Две другие сестры от стрельбы плотней прилегли к поваленным деревьям, затылком к случившемуся;  собеседник не , и девочка говорила одна. Постепенно он обернулся, уже выпущенный из спасительных рук, и увидел перед собой одетого траппером Глостера: спина его перекрывала всю ширину дороги, а в спекшихся волосах завелись пробные крапины седины. Его выход был тем более неожидан, что Глостер не увлекался никакою стрельбой и в лес не являлся даже в месяцы, когда его съемка еще могла быть востребована здесь; Никита не мог сосчитать, как давно они не стояли так рядом, слышно дыша и не отворачивая глаз. Глостер смотрел на него как учитель на лучшего ученика, внезапно ответившего околесицу. Темная южная красота его жила словно сама по себе, как отселенный родитель, наезжающий без расписания, и янтарные глаза казались украденными, а кожа неисцелимо молодой; ты совсем зарвался, исполнитель, сказал  наконец и сместился, открывая вид на дорогу, по которой к  Блаженны нестойкие, зазвучал опять Глостер, потому что одни они устоят; чем она приманила тебя, что ты понесся, как катер на скалы? Никита не расцеплял рук, и Глостер стряхнул его с себя, как ящерицу. После того, как ты рухнул на острове, я определенно подумал, что тебя отстранят от охоты, но когда пришел к отправлению, то увидел тебя на борту и понял, что это не кончится благополучно. Если ты свалился на постановке, то свалишься и на охоте, чем бы тебя ни отпаивал старый мороженщик; тебя разгадал даже Берг, раз прислал малых сих. Что-то мы расскажем им теперь, исполнитель? , дойдя до них, разделились: высокий остался стоять подле Никиты, а второй занес планшет над павшей радужной и, почти не глядя на тело, стал делать опись. Сообщите, что заговор велосипедной группы, вздумавшей отнять у республики подлинный голос, пущен по ветру, подсказал Глостер; наши потери составили два боевых патрона. Ближний, не скрываясь, поморщился, вскинул планшет и предложил Никите рассказать, что с ним произошло. Я  заметил, отозвался Никита, а Глостеру со стороны все-таки было виднее, отчего бы вам не записать за ним? Мальчики затравленно переглянулись, и ближний выдавил, что Глостер в последнем свете не слишком годится в источники и его недавний вызов на сцену лишь подчеркнул это. Никита развел руками: если так, то вы можете все изложить по еще не остывшим следам, а от меня оставьте, что не предвидел, не был готов и не имею мнения, кому это может быть выгодно.  зримо порозовел, отвернулся от них и раздраженным шагом прошел вперед к составлявшему опись. Пусть Берг натрет им папиным одеколоном, сказал Глостер, увлекая Никиту с печального места; если бы это были мои дети, я бы добился, чтобы обоих убило петардой. Как мой вызов сумел повредить мне, исполнитель? Я держался прочней самого́ постановщика, ты мог оценить. Это было, несчастный приходил ко мне дважды, предлагая снимать их самодеятельность, но я даже не спрашивал, в чем ее прелесть. Скупщик выругал меня оба раза как последнюю , так что то, как закончилась эта затея, я принял проще многих; называй это как тебе будет удобно.  мое непонимание добавляет ему еще сил, и вот меня уже пробуют приподнять, сначала совсем незаметно, но потом все уверенней; его хватка становится невыносимой, безвылазной, я задыхаюсь и, уже придавленный к полу, слышу, как восхищен мною тренер: еще немного, говорит он, и мне больше не нужно будет возвращаться к тебе; но не дольше чем через две ночи они снова звонят в мою дверь, и я должен начинать все заново. С тех пор, как они повадились ко мне, эта набитая тварь многому научилась; она угадывает меня все чаще, и, когда входит в полную силу, я уже ничего не могу: я лежу в ее лапах и жду только, когда проснусь. Иногда это длится так долго, что череп уже хочет лопнуть, а грудь проломиться, и здесь я понимаю, что важнее всего ничего сейчас не сказать,  молча во что бы то ни было, потому что иначе она переймет еще и мою речь, и тогда что останется у меня моего? Может быть, ты сочтешь эту предосторожность надуманной, но, исполнитель, это в жизни всегда можно что-то исправить, а во сне все, что сделано, непоправимо. В отдалении уже было видно, как десяток причастных расхаживают над головной всадницей, почти не возвышающейся из травы; это первая, решил объяснить Никита, а первые терпят, как правило, больше других, но сегодня, как кажется, худшая жертва уже принесена. Движения тех, кто сновал впереди, были смутны, долетавшие слова отдавали зевотой, но, заметив их на дороге, эти выстроились в неровный коридор; , где прокатилось недовольство интернированных: обладая одной лыжной палкой, обескровил двух самых скандальных, после чего остальные прислали тряских парламентеров и, пока длились переговоры, убрались с занимаемого общежития при рекомендованном равнодушии оцеплявших. Сейчас он держал на руках картонную коробку с распахнутым верхом; заглянув, Никита увидел внутри мотки прозрачного скотча. Обольстительный выбор, сказал он, можно предположить, что у спонсоров закрылся убыточный офис. Тимур неожиданно вздрогнул, как разбуженный, грохотнув своей ношей; соседний с ним толстяк в накидке сигнальщика прихватил его сзади, и Никита понял, что и эти , как до этого Клейст. Вместе все это стоило открытого письма, но его мало трогало их ; карминная девочка покоилась в их ногах вниз лицом, будто бы без чувств, с сильно бьющейся жилкой на щиколотке.

, время которого отпылало так быстро, что все, кого не подгоняли в кружках, не успели отвыкнуть. Отмерев, причастные разделились, с новой ловкостью подвели под велосипедистку ремни и, вчетвером оторвав от дороги, отнесли к выбранной сосне; девочка не оживала, повисла покорно меж ними, качая ивовыми руками, и все они словно бы снились ей в летнем лесу, соткавшись в уме от смолы и от солнца. Ее вытянули вдоль ствола, не убирая ремней; треснул скотч, и летящая лента обвила прозрачные плечи и грудь неудачницы, перекинулась к бедрам, схватила колени и голени; отсалютовавший Никите и Глостеру спасатель помог укрепить голову, приподняв ее под подбородок. Попавшие под скотч на лбу волосы застыли как размазанные пауки, и вся девочка словно бы истончилась еще, так что под пеленами скотча тело угадывалось не везде. Глостер ладонью собрал комаров, севших на неприкрытое место вокруг ее рта: , , , сказал он отсутствующе, и Никита не успел заметить, как снова оказался у него под рукой. Оставшиеся без дела причастные пропустили их перед собой и потянулись следом на легком расстоянии. Выпускную ночь я продержался в учительской за инструментом, вполне рабочим, заговорил Никита, пока в актовом зале надо мной спотыкалась дискотека; в четвертом часу это улеглось, и я выбрался на лестницу, имея в виду выяснить, не случилось ли наверху какого-то несчастья. , проникавшее лезвие позолотило сиреневатую полосу выпускной рвоты, наискосок пересекавшую пол, и это было так  красиво, сиреневое с золотым, что мне было впору вернуться за клавиши и сыграть им, , рассветную песню. Утро все приливало, на скамьях обозначалась какая-то жизнь, и я поспешил вниз, где охранник уже отпер двери и каждый был волен уйти .   на смотрах и сражались с велосипедистками, но чего же ты хочешь для них? Я застал их на ранних поездах восемь лет назад, когда ты еще смешил , и что было отпущено им: спать на сумке под желтыми лампами, покупать позорную еду и стыдные газеты;  и украинцами, и все это было мужское, тяжелое дело и упрямый труд, с которым ты бы вряд ли справился, подсади тебя к ним на неделю в третий вагон, но произошло как раз другое, и это их допустили в твой сад, и они прижились, и устроили игры по собственным силам, и терпеливо ждут, что найдут в тебе отзвук.  они вышли в той же сцепке; Никитины губы сами по себе явили резиновую улыбку. Пока развивалась охота, врач, по-видимому, тоже что-то глотал в лазарете и теперь стоял на солнце красиво оплывший, трудно поводя каштановыми глазами; Никита, сказал он, тебе не простят, если завтра не будет поднята медикаментозная тема; мои морфинисты обещают коллективно издохнуть у тебя под окном. Даже Глостер не вынесет всех этих тел, застывших немым укором. , а тебе с библиотекарями назначат составить разоблачительные куплеты для санитарных трансляций. Никита почувствовал, как глупый холод растет у него в животе, и повис на Глостере, как на застоявшейся с подругой матери. Гленн еще никогда не имел к нему просьб, и ему не хотелось отнекиваться от него; вжавшись в опекуна, Никита испуганно пообещал посмотреть свои тетради и  Глостера к берегу. Перевалив луг, они через тесную заросль вышли к играющей воде, и Никиту качнуло от хлынувшей свежести. Небо возносилось над рекою подобно стене,  над лесом напротив. У поставленной водниками тумбы одна на другой, как майские жуки, лежали две лодки из рыжей пластмассы, видимо отторгнутые транспортниками у заносчивого курорта еще до окончательного пожара. Глостер разнял их и выбрал лежавшую выше, а Никита подобрал с земли короткие обкусанные весла и с ними узелковую метку от прошлого пользователя: он не умел читать эти письма дальше первого пункта, относившегося до воинской обязанности, и от себя завязал в конце ровную бабочку.

 ты бы мог посадить меня в амфитеатр с профсоюзами, подсказал он, так меня не заметит почти что никто, и ты сам не будешь уверен, остался ли я после первых вещей. Будем считать, что так ты поквитаешься за сегодняшнее приключение, исполнитель; я, по крайней мере, не прошу для себя никаких посвящений, даже и тайных. Я займусь этим, проговорил Никита и, освоившись с новостью, предположил: видимо, ты не желаешь, чтобы тебя одного прибивали к потолку, но когда бы я мог выбирать, то скорее бы предпочел  сук, чем китайское чаепитие. Прекрати это сразу, сказал Глостер, расстегиваясь от солнца, я не стал бы ни о чем с тобой говорить, если бы мне не было ясно, что нужное время настало, и потом, я почти убедился, что республика если не прямиком, то окольно толкает меня ровно к этому выходу. Этот никчемный вызов на спектакль, видимо, обновил меня в общей памяти и так единственно смог помешать мне; но я ставлю на твой завтрашний выход, он должен заставить их все позабыть. Я не люблю эту присказку о быстроте, повторяемую вольнокомандующим по всякому поводу, я думаю, что всё, что чего-нибудь стоит, случается долго и никогда до конца, но со мною самим все вышло именно так, как настаивает Трисмегист: я случился один раз и быстро, но потом еще долго считал, что продолжаюсь, пока на декабрьском отчетном  наконец не отсеяли с первого ряда в седьмой. С тех пор я стал заметно глупеть, исполнитель, печальная песня; но в мае на пустошах я понял, что с концом моей видимости началась история   и она будет длиться несравненно дольше, что бы со мной ни произошло. После седьмого был восьмой и четырнадцатый, а потом не осталось и этого; в феврале меня вывели из совета по ближнему бою, в марте вышла последняя реплика в «Панче», и этим течением  очевидно выносит наружу: что же, теперь я вложусь в это сам, ни на кого больше не полагаясь. Никита свесился ниже к воде, отворачивая от Глостера разгоревшееся лицо: пусть получится все, как ты хочешь, но мне нелепо от мысли, что  обитатели, не всегда уверенные в собственном отчестве,  всеми и неделями питающиеся одной , преданы республике больше, чем их первейший наставник, за которым они посчитали бы счастьем донашивать  майки, вчетвером помещаясь в одну. Вспоминаешь ли ты вообще об этих цинготных, в  сидящих без нормальной постели и целой обуви, но ждущих, что каждый получит свое именование? Их сминают болезни, они умирают в грязи, но лучшие речи, что говорятся теперь, произносятся на их похоронах теми, кто переменял им повязки.  То, чем я прорасту в них, когда этих  наконец отпустят погулять за периметр, станет первой причиной, что их из брандспойтов в ужасе загонят обратно; в их условиях лучшее, что я успел предложить, уже перебродило в бесстыдство и дрянь, и коллегии будет легко обвинить меня в разложении смены, пускай и заочно; ты посмотришь на это, послушаешь и отметишь себе, что бродячий атлет был изумительно прав. От тоски Никита сильней поджал затекшие ноги: обещаю следить за детьми, хотя это и скучно; но у тебя же нет для меня другого завещания. Знаешь, я вижу республику откапываемым из песка городом, чьи границы текучи, а устройство открывается  не спеша, что и самые твердые изнывают над этим; но все терпеливы и все живы одним обещанием на всех. Глостер мечтательно выпрямился на сиденье, и лицо его стало насмешливо, как никогда, но Никита не захотел исправляться; солнце мяло затылок, он чувствовал слабость. Еще весной его  бы мысль, что Глостер способен исчезнуть с их карты, но теперь это было  что не с ним, как в муниципальной газете. Остаток пути до позавчерашней пристани он держал глаза полузакрытыми и к концу весь обмяк и запекся; привязав лодку, Глостер поднял его на себе и поставил на гулкий бетон. Место было безлюдно, ветер ныл в штабелях рухляди. Издали вырастал нагоняющий шум катеров. Ступай, исполнитель, велел Глостер, я скажу, что тебе не совсем хорошо; вызови себе повара, пусть тебя крепко покормят; остальное придет. Солнце разожгло его глаза до почти желтизны. Никита еще вдохнул рвущийся речной воздух, выдохнул, обернулся кругом и пошел прочь с пристани, унося внутри горячую пустоту.

; убаюкиваемый им, он вернулся к себе той же самой дорогой, которой вчера шагал под дождем с ординарцем. Дома он отпер окна и переменил старику одеяло на легкое; набрал ванну и лег в некрасивую воду, стараясь не видеть себя. Еще в прошлое лето Никита с сухостью в сердце признал, что, за пронзительным исключением Глостера, все, кто был здесь сколь-либо заметен, не вполне удались их  и республика тоже никого не сумела украсить: в каждом видном лице проступал знаковый недостаток: синий шрам Трисмегиста, отсутствующие губы Центавра, холщовые щеки , комковатые лбы  и отставного Энвера, волчьи уши , девические подбородки  и Ланна, четкий под бумажною кожей череп Рассела, непомерные скулы Дункана, виляющий нос , черные, как из подвала, глаза  и Главка; список был еще долог. Он лежал, раздавая их имена школам и скверам;  свист. Верстальщик Флакк, единственный, у кого он просил тексты сам, заявлял, что пишет для красоты; Никита не верил ему, но считался и с этой отговоркой, как когда-то смирялся с тем, что неспособен проникнуть умом в повитую фигурною скобкой систему неравенств; вопрос был о том, каковы шансы  людей, запряженных вместе, составить в итоге такое целое, чья красота преодолеет и исправит их раздельную неполноценность.  Он подумал еще, что сумеет заняться заброшенной шесть лет назад по болезни сонатой, которую он так и не разлюбил; все это время ему не давалась работа над музыкой без назначения, ни для кого, но после сентябрьских выставок предвиделся сумеречный промежуток, где ему было трудно найти себе лучшее дело. Никита отыграл свой первый в городе концерт в доме инвалидов за ; его привезла и объявила начальник отдела культуры с финифтью в ушах, которая годы спустя выступит с выходившего на фонтаны балкона с неразборчивой речью, но не получит за нее и того, что получил Почерков за стихи из тетрадки. Старики уже ждали в столовой, и ему пришлось расставляться при них; протягивая шнуры, он успел сосчитать наблюдавших: двадцать семь, они сидели вокруг него покоем. Он разглядел только двоих мужчин, занимавших крайние до него столы; позже, за чаепитием, Никите представили третьего, неразличимого за животом, отвесными плечами и щеками в цветущем пуху; его звали Алешей, он страшно стеснялся и низко вжимал ровно расчесанную голову. Выяснилось, что Алеша был старше Никиты всего на два месяца, а в доме жил с получения паспорта; было видно, что он здесь любим и согрет, и Никита без лишних усилий улыбался ему. Он сыграл тогда все, что у него было: полтора десятка песен на стихи  Крестовской, доверившейся ему после долгих переговоров через лучших людей; голос его провисал от недавней весенней простуды, в двух местах он запнулся и наскоро переврал слова, но и сейчас . Фарфоровые старики хлопали осторожно, чтобы не отколоть себе рук. За высокими окнами зала разворачивался скудный март, лежала тяжелая коричневая трава; бесконечные мачты вздрагивали в гулком воздухе. Он не знал этих мест и вторично приехал сюда только в день эвакуации проследить, чтобы все прошло гладко; тогда узналось, что Алеша давно скончался от сердца, оставив после себя двадцать коробок разгаданныхкроссвордов. Помнил ли кто-то из выживших о его единственном выступлении, узнавать было некогда: стариков выносили наружу едва не бегом, и он успевал лишь проверить, достаточно ли те одеты для перевозки. Автобусы были заняты на ландшафтном смотре, и к инвалидам прислали белгородские фургоны, брошенные за рынком полгода назад, с луковой шелухой и газетным  внутри. Старики покидали гнездо в полусне, неподвижные в креслах; как и в свой первый приезд, он испытывал больше смущения, нежели жалости, и укреплял себя мыслью, что все происходящее сейчас скоро закончится и больше не повторится. Когда дом опустел и хорунжие опечатали входы, Никита не поехал до распределителя, где от него уже точно не было никакого смысла, и остался один на выщербленном крыльце, слушая, как в прилежащей роще заходятся загородные соловьи. В освобожденном доме по первоначальному замыслу должен был разместиться крайний отдел, но в итоге отдельные сели в кончившейся парикмахерской в дальнем заречье; инвалидные комнаты же до сих пор прозябали, и никто не желал населять их.

 улеглись на коричневом лбу старика, Никита стер их краем полотенца. Все еще не одевшись, он выставил из холодильника остаток позавчерашнего ужина:  половину лазаньи и чуть начатую тарелку фасоли, хлопнул микроволновкой и сел на табурет спиною к стене. Неудобная просьба Гленна, о которой он успел позабыть по дороге, вновь всплыла со дна головы; нужно было снестись с библиотекой, чтобы выбрать годящийся текст. Книжники были сами старатели слова, но отнюдь не светили написанным, как и в прежние  пользуясь одним на всех рукотворным журналом, не покидавшим читального зала; два или три раза Никита, пользуясь все же их расположением, заглядывал к ним в альбом, и слова рассыпались перед ним, как сухой песок или хвойные иглы, не держась друг за друга ничем, кроме общей необязательности. Что они не несли себя на регулярные чтения, ему было понятней всего: в лучшем случае это закончилось бы фельетоном в еженедельнике и набегом на библиотеку расклейщиков, от которого не получилось бы быстро отмыться; ко всему, от осмеянных ждали в недолгое время заметных раскаяний и придумать для книжников горшую казнь  вряд ли возможно.  Библиотека была от него в трех коротких кварталах; справившись с лазаньей и счистив в мусорное ведро остальное, он надел тонкие брюки и льняную рубашку бумажного цвета и спустился во двор, угнетенный жарой и безветрием. Мать перевезла Никиту в  район, когда ему было пять, и со своих первых лет здесь он выучил, как земля, пролежав без движения под снегом, разговаривается с наступлением тепла, в марте становился слышен соседский кашель на кухне и в ванной и маневры товарных составов за лесом; к началу апреля налево от поселка оживали нищие дачи, начинался их деревянный стук, а в спальне заводилось постороннее радио и гудки в чужом телефоне; в мае здесь был уловим лай военных собак с полигона в восьми километрах, гудки с трассы и ночной скандал в квартире через этаж; с началом же лета две их комнаты переполнялись хлопаньем невидимых форточек, звоном посуды, скулежом выкипающих чайников, детской руганью, лязгом велосипедным, стадионными окриками и щелчками чужих зажигалок, а по ночам дом проницали, сплетаясь, неразборчивые голоса, чье происхождение было темно: Никита не узнавал в них соседей, а немногие серые тени, слоняющиеся у бомбоубежищ и видимые ему из кухни,  молча и только роняли стекло; он почти что уверил себя, что так напоминают о себе неприбранные поселковые мертвецы, о которых он много слышал от местных, но из детского страха Никита тогда не дал этой мысли развиться. Самые ровные ночи первого лета республики были громче любого из его прошлых лет, но на это, второе, дом обуяла войлочная глухота, и только сигнализация, являясь, мешала ему спать и работать; будь на месте Никиты искатель из ранних кружков, учрежденных задолго до первых событий, он бы вывел, что изгнание муниципалов и взятие власти свободными формированиями угомонило погибших здесь в годы безвременья, когда выход на улицу после восьми сам по себе уже воспринимался как вызов.

  с белесыми после свежей  затылками; не угрожая, они выхватили у него пакет и так же  двинулись прочь, но Никита повис на последнем, тот бешено дернулся, и Никита рванул его майку;  остановились, их лбы развернулись к нему, и он успел отпрянуть от первой выброшенной руки, а в ответ пнуть ногой отнятый пакет, метя в пах похитителю; он ушел и от следующего удара, но придумать, что дальше, уже не успел и покорно свалился на третьем, гулко стукнувшем в грудь. Они не спеша обступили его, все еще не решаясь заговорить; так он понял, что им тоже трудно определиться с дальнейшим, и, желая покончить с их оцепенением, произнес два худших   ему слов; это подействовало, и кроссовки забарабанили ему в открытую спину. Пыль, взметаясь, щипала лицо; он спрятал его за ладонями, и мелькание мира погасло, сменившись пульсирующей чернотой. С десяток секунд он провел так, стараясь не дышать, но после пришедшегося в шею  вывернулся и сел, раскидав руки по сторонам; тогда его взяли за волосы и медленно уложили обратно, почти как ребенка в кровать.  Когда он разжал глаза, никого не было с ним рядом; ветер гнал наискосок картонный сор, в небе шли бесформенные облака. Он поднялся, оценивая свой ущерб: футболка была вся в следах, Никита сразу стянул ее и намотал на руку; одно из колен оказалось содрано и слабо сочилось; об угнанном пакете он старался не думать. , простые и грубые до , как и вся их тогдашняя жизнь, и он запомнил их навсегда, как домашний телефон или почтовый индекс. Попав в городской архив еще до того, как пала заблокированная мэрия, Никита отыскал их: все трое жили в аварийных домах вблизи стадиона, он переписал адреса, но, как и в то отстраненное детское лето, не смог решить, что ему делать дальше; 

 сожителям, в нем имелась единственная, но прямая подводка к инсулиновой теме, «спасительный шприц» из развязки сиял и вонзался, глава не мог этого упустить. Для лишней верности укола Никита решил, что не станет писать новой песни, а прочтет о последнем порыве врача под простую подложку из черновиков, без вступлений и неудобных здесь пауз, чего он никогда еще не делал и теперь мог использовать; оттого, как выгодно все складывалось, он был близок к восторгу. Ему не нравилось работать в собственной спальне, но ехать сейчас в ДК было все-таки лень, и Никита сел за домашний «Роланд», добытый для него на одной из первых раскопок, дорогой и чужой инструмент, длинная глыба пластмассового льда. , унаследованный от отца, был торжественно переправлен в ДК в те же самые дни, когда из всего, что касалось какой-либо общей работы, возникал обязательный праздник: за пианино прислали открытый грузовик в нелепых венках по обоим бортам, перекрыв для него половину и так опустевшего центра; Никита тогда не без муки убедил их не сажать его в кузов для импровизации, сославшись на страх заболеть.  и в зимние каникулы, задавленный огромной тишиной, сочинил несколько вариаций на последнюю , надеясь исправить ее смертельную точность; он почти позабыл эти опыты, охладев и к щемящим британцам, и к почтительному подражательству, но музыка вся была в пальцах и возвращалась без труда. Из  той ничейной и дымной зимой он выбрал теперь несколько уверенных фраз, должных поставить номер с врачом на крепкие ноги; но воспоминание увлекло его дальше, и он провисел над «Роландом» еще безотчетное время, перебирая оставшуюся слякоть и удивляясь ее  наконец пересохнуть, как ни зимою, ни летом не вывеивалась рудничная сырость из учебных коридоров и аудиторий, где цвело и мужало его одиночество. , куда  притекали после занятий, имел над ними странную власть, и в какие-то дни он просиживал здесь долгие часы, не в силах отлепить локтей от стола; разговоры его не касались никак, от чужой еды пахло , свет был подслеповат, и тонкая ненависть начинала звенеть внутри него, не находя себе выхода. После взятия вся эта площадь досталась чайной мастерской , до того занимавшей десять квадратов на первом этаже; не всегда очевидные чайные проповеди скоро привлекли сюда наблюдателей из крайнего отдела, падких до тайных доктрин, и место стало тихо хиреть, пока Центавр не предложил чаеторговцу развернуть филиал у них в здании. , наравне с книжниками и Почерковым: у него не было сильных предубеждений о работе отдела, но что-то подсказывало ему встать на эту сторону; с тех пор он не появлялся на бывшем , пил дома спонсорский шиповник и вежливо отклонял приглашения на новые сорта.

 Ульрики на башнях», и Никита проснулся, смеясь в тончающей тьме. Приключение врача успело рассеяться больше чем наполовину; он нашел оставленную книгу, но света еще было мало, чтобы что-то прочесть, а включать электричество он не хотел.  Мысль поколебала его; в самом деле, зачистка республики от затратных больных будто бы отвечала прошлогодней еще установке о ясности, осуждающей в целом «непреодолимые личные свойства», к которым было легче всего отнести диабет.   Он знал о нем лишь немногим больше, чем те сто сорок тысяч, что отдали за него голоса:  на станции и  на заре, первый в городе вольный фотоцентр, фестивали в пойме и , квелое до момента, пока диаспора не вздумала захватить его ателье. Хроники осады с приложенными фотографиями то разбитых витрин, то монтажною пеной залитых дверей вывели его в региональный топ, и, хотя это не помогло ничего удержать, город запомнил сверкнувшее имя; после разгрома он выбрал  за море и вернулся обратно на пике событий, обрюзгнув и охромев.  гранаты, от которых рассыпалось до половины бесплатных защитников мэрии, а те, что остались, приготовились к худшему в жизни. Огорошенные, муниципалы пустили последнюю бумагу на печать короткой газеты «Незваный гость», объявлявшей героя «бывшим распространителем фальшивых порошков и таких же книг» и «известным приятелем на всю голову бритых наставников формирований», скупающим протест за лежалые снеки; разбросанные на подступах к центру листки убедили неопределившихся, что виновник  по меньшей мере способен добыть в город подводу еды; после того, как последние два супермаркета вывесили  и надежды на скорую встречу, это захватывало сильнее всего. Словно бы из смирения глава сохранял один из тогдашних листков на стене своего кабинета, где Никита побывал всего раз, когда ему официально вручали ключи от ДК, которые он, как всем это было известно, носил уже давно.  пациентов одним комментарием в вестнике, указав, что болезни не могут расцениваться как препятствие к ясности, но Никита не поручился бы, что основатель «Аорты» действительно думает так. Словом, день начинался так рано и так ненадежно; он пожалел, что сна недостало удержать его на простыне хотя бы до семи.

 на гимнастику ; не слишком мужские еще голоса, исполненные лезвийной чести, отзывались неслышным воспитателям.  Он решил, что после концерта, если все будет принято без нареканий, подаст главе просьбу об усыновлении; он не так много размышлял об этом раньше, но сейчас такой выбор казался ему очевидным, а любое обдумывание уже неуместным.  Никита тронул губами папиросный лоб, сухой и горячий, и поторопился уйти.

  все  за полчаса хорошей работы, и об этом уже, кажется, кто-то шутил, но Никита не хотел ничего нарушать и сам пересекал это место на легких ногах, чтобы не потревожить.

 Чистый стыд, освоенный им тогда, хранил Никиту на плаву всю учебу и внушил ему строгость и скупость, без которых он не собирал бы теперь этот зал. Он не терпел ни пространных вступлений, ни долгих концовок, ни оттяжек, ни код; Трисмегист говорил при всех, что от него ждут «походных песен», и, хотя Никита не полностью понимал, о каком походе могла идти речь, все же был благодарен за эту наводку и хотел, чтобы каждая его вещь была подобна складному ножу с единственно нужными приспособлениями, о назначении которых не надо было гадать.

 от нагретого дерева, Никита встал и стукнул по выключателю на стене за пианино. Синеватый свет охватил сцену и ближние места; еще раззадоренный сном, он подумал рискнуть и занять Глостеру кресло в одном из начальных рядов, как это было год назад, а при случае объяснить это как благодарность за случившееся на охоте, но тотчас спохватился, и от мысли, что несостоявшийся документалист покинет их равнодушные места, в  наконец поднялась сосущая досада. Без цели обойдя кругом сцену, Никита вернулся на свой рабочий табурет и откинул крышку; неживое волнение, не оставлявшее его с первой островной ночи, продолжало расти в животе и руках, и он по памяти заиграл «Гения холода», надеясь сцедить с себя его черную жидкость.  был невообразим при муниципалах, Никита разбился бы над этой музыкой без кожи, на птичьих подпорках, если бы попытался сыграть ее в честь окончания сессии или покупки ботинок со скидкой: на всем протяжении города для нее не набралось бы и на сантиметр чистоты. Хотя он никогда не бывал ни в каком другом месте, Никита догадывался, что во всех городах, где теперь говорили на русском,  был точно так же невероятен, как здесь; виды Лондона, памятные из », изумительно повторявшее снег за окном, но сидящие не были как-либо тронуты и просто ждали, что будет сыграно дальше; по выразительному совпадению, после за ужином Трисмегист обстоятельным тоном заговорил о выгодах латинизации, вопрос о которой ставился впервые еще в конце лета, но за осень погас.  Никита один решился спросить, не будет ли это воспринято многими как заискивание перед спонсорами; Трисмегист, веселясь, отвечал, что все смелые замыслы обречены на такие намеки и этому вряд ли скоро настанет конец, потому что республике далеко до желательной ясности, но не стал продолжать разговор. Перед самым разъездом внизу, под железными звездами, он царапнул Никиту глазами и, с хлопком запахнувшись, на том сел в машину; уязвленный, исполнитель пообещал себе больше не припадать к  с делами, не имеющими отношения к музыке, хотя в этом и слышался голос дворовой обиды. Никита считал, что недолгий одноклассник должен угадывать в том, что он делает, явную жертву: в отличие от библиотечного взвода, он укротил в себе физическую способность писать, не имея в виду адресата, и не скрывал от сожителей ничего  законченного, даже если оно не казалось удачно;  него представляет себе жизнь без республики, но чем дальше, тем четче он чувствовал, что Трисмегист слышит в нем лишнюю тряскость и догадывается, что однажды она подомнет его музыку.

 быть доволен тем, как исправил их от  ловкости, тесной смеси угодливости и ленцы, пропитавшей обоих за годы, потраченные между полок сантехники и фурнитуры. Сам не позволяя себе лишних движений за игрой, он запретил им вертеть головой и топтаться, отрегулировал локти и высчитал должный наклон  подающим билеты на входе; вместе с этим он не мог растолковать им, о чем эта неукоснительность и в чем ее помощь для общего дела; они не противились, когда он водил их руками и подтаскивал за подбородок, позволяя лепить из себя, что ему было нужно, но как только Никита пытался оговорить, для чего совершается эта морока, костенели всем телом и каждою мышцей лица. Этот провал лишний раз утвердил его в вере, что слово не значит почти ничего, если не подкреплено ни напевом, ни видеорядом; или дело было просто в том, что ему не стоило изображать учителя смысла даже перед этими двумя. Он вспомнил, как глупая и вся давно больная мать, перед тем как уехать на первом автобусе, как когда-то на свой синильный комбинат, наказала ему «не зарываться»; в те скомканные минуты Никита не стал ничего переспрашивать и так и стоял перед ней со стеклянной улыбкой, пока наблюдатели из «Аорты» сверяли листки. Почему из всех слов она на прощание выбрала эти, он и сейчас не особенно мог объяснить: сын не носил в дневнике замечаний, не волочился за девочками из серьезных семей, радовался обычным подаркам и не насмехался над тем, что показывали в телевизоре; кажется, он  с ним никогда интересно, даже в отпуске, когда она могла не ложиться в половине девятого. Химия отравила ей пальцы и кончик носа, окрасив их в цвет палой листвы; что-то еще произошло с волосами, из-за чего она стриглась уродливо коротко, но он не запомнил, как это называлось.  ничем, кроме выздоровлений от  ангин. До четырнадцати он был ее совершенная копия, после остались глаза и голос; в телефоне их путали вплоть до разъезда. , лечимые по нескольку раз в год, а в перерывах ночующие по подъездам и паркам, но это не прибавляло ему заметных очков. Те из них, кто дождался событий, были распределены в изоляторы, и Никита не мог сомневаться, что, если бы не непреклонность ставки, матери отправились бы вместе с ними на тот же паек; это было почти что смешно, словно вытащенный из горящего дома бросался обратно в огонь за телепрограммой на остаток недели. Тетя Таня, уехавшая вместе с мамой, , как : маленькие руки лежали на бедрах ладонями вниз, а лицо было так далеко, что Никите стало не по себе; ее неизлечимый Славик,  выстрела выше колена.  и отключенные банкоматы. Разлад обычных удобств, обнуление их, белая пустота супермаркетов и молчание разоружившихся касс обещали им новую землю, детский праздник на  месте, а здесь, в автобусе, стояла смертельная тяжесть, выедавшая все; Никита продержался внутри совсем мало и вышел наружу оглохший, как из-под глубокой воды. После того, как колонна отправилась, он не  спустился от вокзала на фонтанную площадь, непривычно безлюдную для этих дней, только несколько тихих  изображали на камеру увлеченный  на лестницах и малый отряд интернированных налоговиков занимался приборкой на дальнем углу. Усыпляемый мышьим  от юношей, он попробовал вспомнить о матери что-то, чего давно не вспоминал: за кого она голосовала на думских, какой пила сок за столом и что курила до того, как бросить; все это, без сомнения, было где-то запечатлено, но отказывалось  и стояло спиной к нему, будто в кино. Привыкая, Никита развел руки в стороны посреди исчезающей площади, и от поднятых рук она  под солнцем и так хороша; запрокинув затылок еще, он по очереди повернулся ко всем четырем сторонам ее, охваченный мысленным трепетом, благодарный за все.

 из  с редкими струпьями сыра и черемуховый лимонад, а в буфет спустили четырнадцать ящиков левобережного ; этого было заведомо мало, и Никита со зла застучал в пол мыском, но не стал выходить и высказываться; уже давно  есть, и он сел вместе с распорядителями за низкий стол, взятый в фойе. Выждав, пока он сделает первый глоток, Сван не совсем уверенным голосом рассказал, что в городе выставлена выдающаяся стража, странная для  программы, с трещотками и батогами; усиление не прошло незамеченным, и к ограждению подъезда, несмотря на разыгравшуюся жару, прильнуло уже с полсотни зевак. Эта новость была ни о чем: уже несколько месяцев усиления происходили без какой-либо видимой связи с событиями; Никите, однако, не слишком понравился выбранный Сваном подавленный тон, словно бы помещающий их в западню, но он лишь слабо помотал головой, давая понять, что  ему неинтересно. Преодолевая начавшуюся тишину, Пелым заговорил о своем впечатлении смотром разведчиков, деланном две недели назад в котловине, пока Никита был еще нездоров;  смотр Ланн, увидев, что творится по его левую руку, не отдал команду отпрянуть.  Но мне дико представить, чем могли бы закончиться разоблаченные сборы, если бы им пришлось состояться; а безумный старьевщик понес что заслуживал, хотя многие и огорчены тем, как все получилось, словно не предполагая, каков был бы подсчет отставных после выдуманной им засады.  и, дотянувшись, заткнул Пелыму за околыш фуражки; все, кого любят без ясных причин, рискуют однажды увлечься и увлечь за собой остальных, сказал исполнитель, я же ставлю все свои песни, что нам это не угрожает. Нам здесь проще всего объяснить, почему к нам приходят: мы вложили столько труда в то, чтобы они нас любили, что подумать о большем для нас уже невмоготу; те же, кому это выпало просто в подарок, часто не умеют остановиться: их ведет и движение это темно и могущественно, а мы наблюдаем за ними с судорогою в желудке и болью в зубах,  продолжая потеть над избравшими нас, чтобы не оказаться покинутыми, и, когда те, за кем мы следим, оступаются так, что уже не могут продолжать, мы испытываем некое, скажем, парение, словно утраченная ими невесомость вдруг переселяется в нас. Если же случится так, что оступимся мы, высекавшие эту любовь, как из бетона, это повиснет на пастве такой черной глыбой, что под ее весом у них не окажется сил высказать о нас хотя бы одно доброе слово; и мне хотелось бы знать, нет ли в этом какой-то исходной ошибки, которую теперь можно только что припрятать, но никогда не выправить полностью. Никита прервался и выпрямил спину и только тогда разглядел, что по щекам побелевшего Пелыма ползут маслянистые слезы: распорядитель старался не дышать, чтобы скрыть нарастающий плач. Исполнитель опомнился, с шумом выбрался из-за стола, обошел и взял Пелыма за ледяные плечи; ничего не решится за нас, наклонился Никита к мелко подергивающемуся уху, и мы здесь затем, чтобы эта неопределенность еще постояла; будем все-таки собраны, если хотим продолжения. Пелым качнулся вперед, не вырываясь из рук, и  зарыдал: я знаю, что жил без какой-либо правды внутри себя и снаружи, но мне было спокойнее знать, что меня везде обступает одна и та же нелюбовь, куда бы я ни пришел, и это не стоило мне ничего; сейчас же сам воздух вокруг нас так плотен и , что меня рвет на ничтожные части изнутри и снаружи. Никита крепче стиснул  плечи и не стал отвечать, заранее зная, что тот скорей стихнет сам; распорядитель качнулся еще вперед и сразу обратно, поднял к Никите хлюпкое лицо и застыл так на время, пока не просохли глаза. От расчесанных волос его отделилось бережное сияние, постояло и начало слабнуть, сереть. Когда все прекратилось, Никита, привстав для отчетливости на мыски, проговорил: хорошо, и выпустил Пелыма; тот сейчас же поднялся и стал убирать со стола.

 была переполнена хуже, чем в прошлые муниципальные торжества с бесплатной лотереей. Из-за портика он не видел, что за команда стоит на дверях; по проходу же обыкновенно прогуливались две встречные пары  с одной трещоткой на всех. Никита оттянул окно, желая слышать голоса, но все звуки снизу слипались в один влажный ком; преломленное солнце обжигало шею, раму пришлось притворить. Вид и шум привстающей у ограждений толпы успокоили его: это  как будто отставшая жизнь догоняла упущенного  годы спустя. Литейные башни за опытным поселком казались раскалены. Заградительный аэростат, подвешенный над вокзалом, полнился все такой же насыщенной силой, что и в самом начале, сразу после того, как произошел разрушительный налет, так и не повторившийся, как они ни дожидались. Крыша пожарного гаража, спиной прилегавшего к парку, пылала, как пляж. Он никогда не любил этот город, хотя и не видел других, и никогда не мог выговорить, отчего это так; но, приподнятый над ним на некоторую высоту, он слабел и почти засыпал, как ребенок на заднем сиденье, наблюдая, как истаивают и троятся очертания дальних построек. На окраинах зрения мир был гибким и преодолимым, еще пробующим свои первые формы; но вблизи был упреждающе тверд, и все вещи его развивали в себе плотность камня. Никита подумал о каменных креслах внизу и  каменном занавесе: в ставке сказали бы, что так проявляет себя «кость истории», до того невозможная в этих предметах и заведшаяся лишь теперь или что-то такое; это могло быть хорошей догадкой, но Никиту заботило, что музыка, тоже меняясь,  ни стержня, ни хотя бы окольного стремечка, достаточного, чтобы подтвердить общее правило. Так он  к книжникам с их студенистыми текстами, распадающимися если не от дыхания, то от первого прикосновения рук; с усмешкой Никита представил, как пожухла бы библиотечная команда, если бы он рассказал им об этом. Уже отворачиваясь от окна, он увидел, как четверка  расступается перед Трисмегистовым оруженосцем, спешащим к дверям; в вытянутых перед собою руках рыжий юноша, сверху похожий на аиста, держал складной перевязанный зонт. Тогда же из-за ограждения наискосок выбросили малиновый , дымящий так густо, что происходящее скрылось; Никита успел только заметить, как юноша с зонтом повалился на живот, защищая инсигнию. Он опять отомкнул раму, и в щель хлынул исступленный стрекот трещотки, заглушающий крики зевак; по левой стороне, откуда прилетела шашка, видимо, разливалась забытая паника.  звенья рассыпавшегося ограждения  и падали как попало.  усиление все не решалось явиться, и он уже вздумал вернуться в зал и высмеять распорядителя, как из-за пожарных конюшен в парк вступило до полусотни эстонцев в фетровых касках; сцепившись локтями, они двигались , как двигалась бы, снявшись с места, крепостная стена. , бесполезные при любом беспорядке; следом спасались растерзанный разносчик сладостей, зажимающий половину лица, и два допризывника в гимнастерках, повисшие друг на друге. Прочие опомнились уже слишком поздно для бегства, и в проходящем дыму Никита увидел, как эстонцы выхватывают их по двое и вяжут спиною к спине; как всегда, все должно было сделаться быстро, и он просто закрыл глаза, не отворачиваясь от окна. Теплая слабость, подобная той, островной, опустилась на него; пол обмяк под ногами, как размокшая почва. Когда  ресницы, ограждение было возвращено,  без стыда проходились внутри, а зеваки выстраивались уже в третий ряд; за это же время над поселком успело взойти продолговатое алое облачко, надорванное справа, и теперь истлевало, поднимаясь все выше. Он  за ним со смятением в груди, как за зимним паром из собственного рта, и спустился обратно в фойе, убранное  драпировками, доставшимися от главы. Оба распорядителя с видом выруганных детей стояли вместе у дальней стены. Мы почти перестали надеяться, провозгласил Пелым, для чего эти игры в украденный праздник? Все и так стало слишком значительно; мы не находим себе места среди всех этих шуток со смыслом. Никита утешительно кивнул им и велел стать на главных дверях.

 на полу рядом с пианино, прислушиваясь к зданию; гипсовый потолок наливался обморочным молоком, придвигаясь к нему и опять отходя, и в отключенной люстре по центру, висящей, как рыбная сеть,  оживание. Все дышало само по себе, и только музыке был нужен тот, кто поднимет ее от вязкого сна; . Прошло еще время, прежде чем Никита различил под лопатками мелочный , означавший прибытие первых гостей; это было похоже на  бег под нижней майкой, и он  щелчком всуставах вскочил на ноги. За сценой он, давясь от пылищи, перебрал наугад старые короба и наткнулся на римский шлем с восхитительным гребнем: грузный и гулкий, как целое озеро, он внушал ему прочное чувство. Никита поднял шлем над собой, собрал пыль одной ладонью и решил, что сегодня выйдет в нем.

 и Центавр, оба в академических куртках с оливковой вышивкой, на высоких подошвах; один Ланн наблюдает за другими с нескрываемой тоской, как будто все это происходит с ним уже в тысячный раз. Сочувствующие мятутся в парке, отгороженные двойным периметром; редкие выкрики, предназначенные, по всему, в адрес снабженцев, заглушает трещотка. Никита не стал спрашивать о Глостере и пригласил Свана помочь ему переодеться; платье без рукавов, выбранное давно, не совсем совпадало с его сегодняшней находкой, но он не собирался отказываться ни от первого, ни от второго.  Пуговицы рубашки царапались, пальцы скользили: эти последние дни с их  разболтали его, растрепали, как куколку; платье же должно было стянуть все заново, и он поспешил снять оставшееся, но, когда остался в одних гольфах, захотел побыть так, сам не зная зачем. Сван, принявший вещи, не выпускал их из рук. Никита на мысках прошелся к двери и толкнул ее; там шагнул в коридор и вернулся один в . Шлем уселся на нем без труда, придавил затылок, и тело его колыхнулось от нового веса; не прикрытый больше ничем, он ощущал больше защиты,  если бы Глостер и Почерков стояли по две стороны от него. Низкий звук наполняющегося зала растекался по полу; Никита чуть опустил голову, чтобы увидеть себя: ровная грудь с оспинами сосков выступала над впалым животом со вспышкой черных волос внизу; в ногах же была такая точная прямота, что это, скорее, кололо глаза. Когда он возвратился в , Сван уже приготовил ему влажное полотенце; Никита поднял руки, и распорядитель плотней обернул его, громко дыша. Полотенце оказалось горячим, как зимой, но ему было спокойно и почти все равно. По кивку его Сван распеленал и отер Никиту; приготовленное платье было так свободно, что он не почувствовал его на себе. Будьте прекрасны, исполнитель, прошептал Сван, прежде чем отпустить его вновь; республика заслужила это. Никита .

 собравшимся; все, что не касалось музыки, на сцене казалось опасно и неаккуратно, и он избегал играть с этим огнем. Первым номером пелось  древо, посаженное на гибель потомкам: у стихов этих был путаный, рвущийся ритм, с которым он долго не мог совладать,  в конце концов взял себе в помощь  «Боксера», о котором, как он предугадывал, уже мало кто помнил; песня вышла, он знал, и длинней, и скучней, чем он верил, когда еще только брался за дело, но какая-то правда все равно берегла ее, как примятую птицу. Следом игралась почти безупречная «Годами девочка», поданная от эстонской капеллы, с протяженной цитатой из Генделя посредине; пока длился проигрыш, Никита всем телом прислушался к бездыханному залу, как ребенком, проснувшись, по токам в межкомнатном воздухе пытался понять, включен ли в гостиной телевизор; но зал, будто затопленный, источал из себя мглистый тремор, досягающий до его кожи, и он дернул открытыми плечами, чтобы отогнать это от себя. От  была подана вымораживающая «Спаленка» с неопределимым сюжетом, карликом на часах и крадущейся женской фигурой, выдававшей большую тоску сочинителей, но ожидать от них лучшего было бы странно; Никита играл ее на двенадцати клавишах, будто забивал маленькие ледяные гвозди. Сигнальщики, избежавшие в мае позорного роспуска после провала на рейде, принесли ему головокружительные стихи о мечтающих флагах, проникнутые жаркой античной ленью, но отмеченные и войной, и кораблекрушением; ;  Решив, что сейчас будет лучшее время, он прервался сказать, что исполнит теперь непредвиденное до вчерашнего дня сочинение; не уверенный в собственной памяти, он начал играть о враче сперва медленнее, чем хотел, но скоро осмелел и повел это дело быстрее и  убыстряясь, так что к развязке составленная в пользу  подопечных баллада обострилась настолько, что в нужный момент шприц просверкал из нее подобно молнии, озарившей весь зал. Ослепленный и сам, Никита позволил себе долгий отыгрыш после того, как окончилось пение; электрическая беготня, пронизавшая ребра, не давала ему обмануться: работа, в которую он не вложился ничем, кроме дружеского обязательства, была выше и чище всего, что Никита сделал с того дня, когда Трисмегистова рота впервые заняла здесь кресла. Он почти улыбнулся, захваченный этим врасплох, будто новостью, о которой давно всем известно; победа его была еще более одинокой оттого, что ответственный за половину успеха Ростан вряд ли мог разделить его с ним без . В нерабочем бесчувствии, как после страшного сна, он доиграл остаток концерта, опомнившись лишь на длинной истории о тенях, просящихся в дом, сиренях и ранах в тумане, принесенной наборщиком , и автоматически на последнем серебряном «Мотыльке», зазимовавшем внутри сеновала и доставшемся ему от вменяемой части расклейщиков. Когда все прекратилось и тонкий огонь, ощущаемый им между пальцами, прошел, Никита снял натрудивший шею шлем и, переждав еще недолго, встал из-за клавиш, как с остывшей за ночь земли; треск и выкрики зала звучали будто бы с другой улицы и как не для него. Если бы он хотел сказать им хоть что-то сейчас, он бы извинился; дело было не столько в боязни, что он обманул их: в конце концов, доля обмана, с чем бы согласились и книжники, представлялась уместной в любом сочинительстве; Никита думал, скорее, что дар его непозволительно узок, но республика не спешит в нем разочароваться, потому что не видит в себе никого, кто бы мог заместить его даже на время болезни.  в его руках, и тогда Никита понял, что верхний свет не включают как никогда долго, вынуждая зал хлопать и хлопать; ища объяснений, он посмотрел в первый ряд и увидел, как Трисмегист и рядом с ним Центавр снимаются с мест и, перехватив его взгляд, вместе идут к левой лестнице мелким старческим шагом.

 и громок; что за верность в нем, что за непреходящее детство, что за честный восторг. Мы никак не решили бы вмешиваться в этот вечер, если бы не такое стечение публики, которого, наверное, не снискать никому из участников ставки; повод же наш незавиден и ранит нас даже острее, чем трагический случай с сельским врачом. Из лучших источников было вполне установлено, что скучающий Глостер, к облегчению многих оправданный при выяснении о несчастном Энвере, рассчитывает скоро скрыться из наших пределов; и так легко объяснимо, что перед подобным броском он сегодня находится в зале. Наконец вспыхнул обжигающий свет, и Никита мгновенно увидел лицо , не заботясь, как это поймут; еще не успев отойти далеко, он услышал, как китайский начальник грохнул клавишами, видимо знаменуя начало разъезда.

 наконец выкатился из рук, грянув о доски; Никита перешагнул его, с трудом отрывая  ноги, и здесь же сел на пол, поджав колени к груди. Через несколько минут бесшумно возникший Пелым заставил его тихо вздрогнуть; распорядитель явился сказать, что неловкий Никитин уход  не тревожить его, оставив цветы просто у инструмента. Еще, , Пелым договорил, что Глостер в заметном душевном расстройстве был выведен через главные двери и увезен прежде всех остальных; все случилось в молчании, близком к кладбищенскому, но никто, очевидно, не верит, что вольнокомандующий по усталости или по недосмотру мог попасть не туда. Ничему нельзя верить, промолвил Никита перегоревшим ртом, это надежней всего, а пока отпустите водителя, я вернусь домой сам.  молча исчез, и Никита, не мешкая дальше, вцепился в квадратный ворот платья и с треском рванул его вниз, потянул в обе стороны на животе, выпростался по пояс, вскочил и, как из проруби, вылез из кольца лоскутьев. Освободившись, он все же решил взглянуть на цветы, чтобы как-то себя успокоить; корзин на сцене оказалось так много, что он заленился считать и разглядывать все подписи, но склонился  крупнейшей, с большими кофейными розами, чтобы узнать, от кого она: на узорной картонке стоял перевернутый треугольник крайнего отдела. Никита выругался, уже почти готовый поверить в зверский розыгрыш, но так здесь никто не шутил; он выбрал для себя крохотный букет балтийских ирисов, перевязанных шоколадною лентой, и с ним отправился одеться. На столике  гримерной, повторяясь в зеркалах, полулежало в ведерке шампанское, обернутое в иней, как в фольгу; обжигаясь, Никита вытащил его изо льда, подержал у темени, пока тонкая боль не впилась ему в волосы, и опустил обратно.

 вышел наружу, день уже ослабел и низкое солнце текло сквозь листву, как опрокинутый мед. В парке пахло теплой пылью, горьким деревом, мокрой газетой; вечерняя свежесть еще собиралась вдали, за границами города. Муниципальные статуи, видимые в конце главной аллеи, в это время  мечтательны, будто бы глубоко в море, голая белизна их спадала за солнцем, сменяясь карандашным свинцом. На пожарном дворе проступали чахлые голоса; Никита приблизился, чтобы разобрать слова, но разговор  в призрачном воздухе, и он уже не поручился бы, что вообще что-то слышал. Прилегающий мир был плутоват и неверен, но, кто его сделал таким, было ; вероятно, у муниципалов даже в лучшие годы, при лучших деньгах не хватило бы выдумки, чтобы устроить все так. Это как будто толкало к неважной догадке, что, хотя те и были  раз уличены в самом грязном коварстве, главная и  ложь происходила не от них; парк дышал ею не оттого, что они  здесь гипсовых нимф, наводивших  на выгуливаемых детей, но, откуда тогда вырастал этот древний подвох, неподвластный никакой поправке, Никита не мог даже предположить. Гонимый тоской, он прогулялся к статуям, стараясь не глядеть перед собой; так узналось, что ступни скульптур исцарапаны склочными надписями с затруднительной датировкой, но ему было пусто читать это; подождав у подножий, он закрыл глаза и прошел всю дорогу обратно вслепую, нигде не запнувшись. Это ничему не помогло; от беспомощности он почти было вздумал вернуться в , чтобы забрать шампанское, но сумел устоять на пороге ДК. Еще медля, он вспомнил об униженном Центавром пианино, и ему захотелось устроить из дрезденского инструмента костер; этому же огню он скормил бы и все, к чему прикасался сегодня один. Дом стоял перед ним как чужой, в верхних окнах его проплывала  немота. В городе прозвенел и смолк их единственно целый трамвай, ходивший по прихоти главы от стадиона до нового кладбища; звук его был так короток и так прицелен, что Никита впервые за долгое уже время ощутил слезы в глазах.  в самом деле сослужил бы ему лучшую службу, если бы удержал у себя в одеялах, сообщив всем, что исполнитель бессилен восстать из постели, но пенсионер-полководец не был падок на вольности; ко всему Трисмегист и Центавр, несомненно, отыскали бы любой другой способ выстегнуть Глостера с нужным им блеском и с тем, чтобы Никита смотрел. Он почувствовал, как спасительное  наконец наполняет его, словно приторный газ, и тогда двинулся прочь.

, вывести которых потом оказалось труднее, чем вокзальных охранников и разносчиков слоек, шуршал редкий песок, скользила слабая тьма; это было кружковое время, и он мог не опасаться, что столкнется на улице с кем-то кроме смотрителей, всегда задававших ему одни и те же вопросы. приятелями, ни разу туда не забредал, еще сохранял под асфальтом их высосанную юность; он без труда вспоминал ее вкус, клейкий налет на подушечках пальцев. Лето разматывало их, как ленту из разломленной кассеты, тянуло за собой, уходя и ; облака через день обещали большую головомойку, но проливались в ночи, когда все уже спали. Жара плотнела у стен, становясь словно масло; на качелях детских городков в полдень можно было поджаривать тосты. Черные стекла  не отражали их, когда они проходили мимо. Спутниковая посуда, отвернутая к заречью, дразнила своим олимпийским  стрелкам выполнить соревновательный рейд по тарелкам, но у тех было много других развлечений и дел, и Никитина выдумка не захватила их. Розоватые точечные новостройки с пиццей и адвокатами в нижнем этаже , готовые обрушиться от первого щелчка. Музыка, обдававшая их из окон и проезжих машин, проще всего объясняла Никите, что ему здесь не рады; но вечерние лица идущих домой с производств были больше печальны, и он, как бы внимательно ни наблюдал, не умел различить в них заметной угрозы, о которой много слышал, почти никогда не веря. , которым несло от чуть старших, еще только снявших жилье на отшибе, не мешало Никите: он знал уже, что в этом месте им не принадлежит ничего и чем искренней они верят в обратное, чем азартнее обрастают искусственным хламом, тем острее сужается мерклое поле, в котором они все стоят как в колодце, и ниже склоняется к ним настоящая ночь, из которой никому не будет возврата.  из «Чабреца» выставили вдоль батутного центра весь младший состав салонов связи, не успевших свернуться до развода мостов, и, сперва молча, но со значением, роздали им респираторы в желтых коробках, а потом пригласили назавтра в первый цех опытного завода на заделку  течи, способной распространиться на остальной город и бесславно сказаться на общем здоровье. На другое утро сторожевая команда с магистрали рассказала, как согбенное  консультантов, обойдя по болотцам расслабленные их посты, удалилось на север, не удерживаемое ни окриком. Эта шутка, однако, сработала так, что немалая свора  из отделов продаж и доставки, прослышав о чудесном исходе соратников, решилась повторить этот путь; в результате непредупрежденной пограничной команде пришлось становиться в ружье и отгонять наступавших обратно в болота. . Что сожители остаются устойчивы и после потянувшихся уже с августа недопоставок, отключений и слухов о бесчинствах  подданных, не было удивительно, но в спокойствии их узнавалась все та же сырая, тряпичная скука, что и при предыдущем устройстве. Трисмегист бы ответил на это, что земля еще не изжила свою скорбь и время, нужное ей для такой работы, никому не дано рассчитать;   , еще вероятней, проигрывал библиотечным насельникам.

, а потом голова греко-римлянина стала медленно, но неотступно поворачиваться кругом, пока Никита не увидел, что на затылке у Глостера вылеплено, как из гипса, второе лицо, равно удивленное и свирепое, и такой же  вьется на нем, пачкаясь и треща; скоро звук этот стал  не переставая смотреть, как цифровой спазм расползается по всему телу Глостера, измельчая его в светло-серый песок; когда это закончилось, на освободившемся месте появился настороженный Трисмегист в армейской форме давнишнего кроя, словно бы что-то ища или лишь притворяясь. Исполнитель разжал стиснутые виски и, опомнившись, оледенел: что во всей республике не было никого, кто видел бы вольнокомандующего во сне, знали даже в необучаемом крыле , где путали лево и встать; настоятель «Аорты», тоже обуреваемый хлипкой , близоруко вглядывался в темноту, чуть согнувшись в коленях и животе, каменные его плечи, казалось Никите, гудели от натуги, а лицо имело, скорее, оливковый цвет, как у псковских святых. Можно было подумать, что и сам Трисмегист озадачен своим возникновением здесь и, пряча замешательство, пытается определить, где выход; Никита почти пожалел его, в оскорбительной этой одежде похожего на опереточного инженера. Он вспомнил чувство , овладевшее им после того, как Трисмегист простер над ДК свой покров; и даже никчемные слова похвалы, сказанные перед самым закланием Глостера, еще отдавались в Никите запоздалым теплом. Он знал, что республика выживет и ускользнет в одном вольнокомандующем, даже если осыплются все, кто составляет сейчас ее общее тело; но видение все продолжалось, не теряя недоброй отчетливости: призрак не двигался с места, при этом  более складываясь в животе, как от прибывающей боли, а потом его необъяснимо разбухшие губы чавкнули и разошлись, роняя наружу прозрачную воду, сперва только горсть, тотчас же потерявшуюся где-то на одежде, но за ней из Трисмегиста выплеснулся уже хороший стакан, провожаемый крупной конвульсией; призрак выбросил руки в стороны, повис на невидимых стенах; тело его издало раздирающий скрип, и изо рта хлынул прямой серый столп толщиной с железнодорожный рельс. Обдаваемый колкими брызгами, долетавшими снизу, Никита закрылся плотней, оставив между ладонями щель для глаза: Трисмегиста почти не трясло, но чем больше воды извергалось из вольнокомандующего, тем глубже засасывало в черноту его щеки и лоб; и Никита понял, что больше не может  и ждать, пока все перестанет само по себе. Тогда он закричал детским голосом, как пятиклассник, заталкиваемый врагами в девичий туалет; откликаясь Никите, снаружи взвилась прежняя дикая сигнализация, и звук ее был будто в помощь ему, одинокому, как никогда, перед зрелищем гибнущего Трисмегиста. Уже неузнаваемый, тот зарокотал подобно стиральной машине и  пал руками вперед, превращаясь в бесформенный ком, шаткий, словно желе; отирая слезы, Никита добрался до края кровати, чтобы лучше увидеть, что произошло: черный холм, колыхающийся на полу, еще долго сдувался, свища, и вода, заливавшая комнату, билась о стены с деревянным стуком, как крышка погреба. Никита не мог вспомнить, когда ему последний раз было так страшно, живьем или во сне; стиснутые его зубы были готовы рассыпаться от напряжения. В мокрой тьме, боясь еще пошевелиться, он смутно услышал, как к нему в дверь позвонили, совсем далеко; Никита не стал даже думать, кому он мог понадобиться теперь, уступая с потолка опускавшейся слабости, неустойчивой ее теплоте.

 попробовал ступнею пол: тот был холоден и сух, почти как прошлогодний податель затяжного стишка из разгрузчиков. Тело расклеилось за ночь, и руки не гнулись как надо: он потратил нелепое время на то, чтобы намолоть кофе и стащить с себя вчерашнюю рубашку. Брошенные цветы уже начали рассыпаться, и он, как сумел, собрал их в мусорный пакет, чтобы не смотреть; старик выглядел недружелюбно, но гадать, что теперь огорчало его, не было никаких сил. , и Никита не допил и до половины; как с землею во рту, он дошел до двери проверить, не оставлено ли записки от ночных посетителей, но уже в коридоре запнулся: перед ванной стояла все та же корзина от , с прибавкой теперь двух красивых бутылок спонсорского вина, привозимого прежде лишь в ставку на важные праздники. Никита перешагнул подношение и попробовал дверь, запертую на оба замка; ярясь, он ткнул корзину мыском, но слегка, и вино выкатилось в гостиную, медленное, как каток. Раня  себя, Никита по одной изломал розы над унитазом и смыл, задрав глаза к папиросному потолку. Непристойная пляска, которую вел с ним Центавр,  как будто плотней, и Никита мог не сомневаться, что прекратить это будет непросто; он оставил вино на полу и, заводясь, сорвал трубку и вызвал машину и завтрак так скоро, что мальчик на дальнем конце, принимавший заказ, не успел задать лишних вопросов. Переодевшись и без зеркала расчесав волосы, он впрыгнул в холщовые туфли и выскользнул во двор, похолодевший за ночь. Между домами лежала больничная тишина, и ни звука не слышалось со стадиона; он попробовал щелкать пальцами, оживляя окрестность, но ничто не подхватывало его щелк. Даже плоская «Волга», приехавшая за ним, появилась и замерла без всякого шороха, словно змея, и невнятный , высыпавший наружу открыть ему дверь, поздоровался так, что Никита не разобрал ничего, кроме отстраненного свиста.

: два , корзинка не самого свежего масла, ореховый хлеб и пакет теплого сока; он отругал себя за торопливость с дежурным, но сейчас же забылся и коротко объявил обернувшемуся водителю: едем в . Едем, чуть не со смешком отозвался , трогаясь; при другой обстановке Никита попросил бы того объясниться, но сейчас это было уже ни к чему. Миновав запертые училища, они вывернули на чистое шоссе, обходившее город с востока, вдоль красилен и  и дальше вдоль вертолетного поля, переименованного в память о скаутах, в Противоречие насмерть сорвавшихся с кинотеатра при попытке втащить повыше  флаг. Гибель скаутов была ужасной глупостью, и о ней лучше было бы вовсе забыть, чтобы не угнетать все сожительство, но Трисмегист тогда выбрал другое и тем же вечером принес  проект, по которому тридцать лет как бесхозное место нарекалось пространством  и Ессея;  ни спето, ни сказано, но камнем стоит в груди многих, не имея себе отвода, не коснется ее и по краю даже вроде росы. , чувствует ли тот себя дома в республике; тот как с резью в глазах посмотрелся в зеркало заднего вида и тоже спросил: разве исполнитель не сам пел зимою, что все счеты с мирным счастьем покончены, и просил запоздалый уют не напоминать о себе? Сам, ответил Никита, смиряясь с промашкой, и в два глотка высосал сок; за курортным поселком машина свернула на тесную набережную, убранную в туман; до отдела отсюда оставалось еще четверть часа езды, и он откинулся на сиденье, чтобы не выдавать беспокойства.

 Об отделе Никита знал меньше, чем мог бы: на уме были одни чайные шутки и пересуды о Лютере, но теперь было поздно жалеть; поискав и не найдя звонка, он постучался в ворота коленом, как будто шутя, но широкий металл не хотел отзываться, стук не удался, и  кошка не оглянулась. На зевающей улице время словно бы остановилось и отекло; все было как из картона, и все изнывало, как перед грозой. Тогда он стал стучаться сильней, в две руки, наливаясь дурацкой злостью; кулаки скоро раскраснелись и обмякли, но с той стороны не явилось ни окрика. Унимая разбитые руки, Никита решил, что подаст им другой знак, и метнулся до ближнего сквера найти длинный прут; по дороге обратно он снял с себя рубашку и приделал к подобранной ветке, а вернувшись, поднял свой флаг над воротами и  прокричал: кто-нибудь! В ту же секунду металлическая плоскость пришла в черепашье , неточно знакомый ему по последней или предпоследней охоте; на плече его громоздко висела «Сайга». Не дожидаясь, пока его спросят, Никита сказал, что ему нужно видеть Центавра. Подбородок привратника двинулся влево-вправо с резкостью, показавшейся Никите нечеловеческой; председатель принимает с двенадцати, услышал он  голос, запись по третьему номеру в справочнике, но до августа, если правильно помню, уже все разобрано.  Возможно, отвечал привратник, но к чему сейчас эта жертва: в должный час все легко , а спешить бесполезно; все же в жизни должна быть какая-то тайна, и эта не худшая. Оставив попытки застегнуть воротник, Никита нагнулся к отягощенному плечу: я не хочу много говорить, кастелян, а тебе вряд ли хочется слушать; нам обоим известно, кого и откуда сюда привезли прошлым вечером, и я прошу доложить обо мне, пока еще не поздно что-то с этим поделать. Плечо отстранилось, и железный щит пополз обратно; от обиды Никита схватил ружейный ремень и рванул на себя, но привратник с внезапною ловкостью извернулся и, перехватив оружие, хлестко ткнул его прикладом в правый бок. Никита сумел устоять на ногах, но, когда щит вернулся на место, скрыв его от чужих глаз, сел в пыли, чтобы совладать с вяжущей болью; он знал, что совершил непростительный выпад, но и с ним так себя не вели уже целую жизнь; вдобавок к ушибленной печени он вспомнил утреннее лицо старика и смешок шофера и почувствовал в теле огромную лень, как если бы оба вина, принесенные ночью, были им уже выпиты.

 города материал для космического корабля и так перехватившим из Никитиных рук пишущую машинку, приговоренную мамой на вынос. Вскоре после той памятной прогулки Эрзя без объявлений исчез, и Никита, уже утомленный его неудержимой болтовней, не особенно горевал о пропаже, но опыт с песком протянул между ними родственную нить, оказавшуюся долговечнее многих; не желая нарушить ее, Никита не справлялся о бывшем приятеле ни в архиве, ни как-то иначе, предугадывая, что от Эрзи, скорее всего, мало что осталось еще в прежнее время, а узнать, что вопрос с ним решился уже при республике, в одно из распределений, ему не хотелось.  перерыли огромные площади в поисках муниципальных сокровищ, но докопались единственно до нетронутой авиабомбы; тотчас вызванный с островов Почерков определил, что искателям попался учебный снаряд, и игрушку отправили к детям в бассейн. 

 под надзором конников размечал это место с одной на всех канцелярской линейкой, он помнил прекрасно, но для чего это делалось, нет; соображая, он засмотрелся вдаль, пока долгая белая сетка не стала зримо приподниматься над угольным асфальтом, и увидел, как в том конце площади из земли на чуть-чуть вырастает и скрывается снова беззвучный огонь, словно бы грива животного, спрятанного внизу. Под Никитиным взглядом пламя стало вздыматься слабее,  наконец не убыло совсем; и тогда же горящая грива всплыла в углу справа, как пройдя под землей, и вновь начала убывать с каждым всполохом, пока он смотрел.  Тогда Никита закрыл глаза и сосчитал так до тридцати; когда же он заново взглянул на площадь, тихий огонь украшал все четыре угла ее и успел подрасти выше прежнего, но сейчас же стал таять, уже без заметных рывков возвращаясь в подземную клетку. Никита следил за уходом как вкопанный и лишь в последнее мгновение бросился к ближайшей решетке, отчаянно загребая руками воздух, но не успел увидеть под ней ничего, кроме влажноватой черноты.

, лучше сказать об этом прямо, а не предлагать мне поверить, что с утра они заняты изобретением игр. Не устраивайте, выдал вдруг коридорный, здесь не ваше ДК с обособленными местами для обрубков республики; а хотите дождаться, то ждите в конце у окна, там есть мягкие кресла. Никита почувствовал во рту такую , что захотел плюнуть в алголевца, но утерпел; я дождусь, сказал он, а уж вы с соседями по спальным мешкам, верно, считаете, что всего уже дождались; но пусть так, это значит, вам еще будет чему удивиться на свете.  Никаких сведений больше не существует, со  ответил Никита, подступая к нему, все, что только могло, уже выбралось на видное место, и это, конечно, большая заслуга республики, крупный прорыв. Коридорный взглянул на него как затравленный, и Никита почти засмеялся, но сказал только: не утомляй себя этим — и отошел к дальним креслам, оставив в  маленький яд.

: он готов был играть для Пелыма и Свана, если те захотят, и для вечно согласного Почеркова или себе одному, если всем остальным будет рекомендовано не приникать.  

 воспитателей. наконец уляжется пыль или просто станет невидима глазу, а по радио включатся поздние чтения; музыке необходимы не столько слова, сколько самый простой разговор; мой старик недоволен тем, как я живу, и это должно прекратиться.  Чтобы не длить эти мысли, он отдал прошение ординарцу, тотчас же вперившемуся в бумагу, и, вернувшись в прежнее кресло, еще задремал; телу было туманно от близкого солнца, и минуты шли мимо послушно, пока на фонтанах нераздался хороший хлопок, от которого тряхнуло пол. Скованный робостью, Никита не сразу очнулся, и,  в конце концов открыл глаза и посмотрел за окно, на площади было все то же, что раньше; коридорный, пришедший сюда же к окну, повернул к нему обескровленное лицо и спиной вперед отступил на свое место.

, вышли Гленн, Трисмегист и начальник снабжения  землей. Никита ударился об него и отпрянул, дорожа листком; кричать вслед удаляющимся казалось бессмысленнее всего, и он только выдохнул и остался , пока не оглох и не сдался.  он тогда, раздираемый жалостью к самому себе, и голос из залы ответил ему: если бы ты был хоть на ноготь скромнее, Никита, то заметил бы, что все идет лишь немногим не так, как тебе бы хотелось, но ты слишком заносишься, и от этого все твое недоумение. Что это значит, прямо спросил исполнитель, с осторожностью заглядывая в  издали; коридорный ужасно сопел за спиной, но не вмешивался. Ты, Никита, не слишком-то веришь ни в республику, ни в музыку и уж меньше всего в их особую связь, а только надеешься на одно, и другое, и третье по очереди, продолжал голос; и республика, если не музыка, чувствует это, и ей неудобно. Но труднее всего до конца разобраться с тобою самим; вот республика отобрала у тебя важного человека, и ты спишь в диких корчах, а утром приходишь просить, чтобы республика выдала тебе другого; и как ей понять, что такое ты выдумал, просишь ли примирения или вынашиваешь ей некоторую месть? Я пришел не за этим, выкрикнул Никита, привставая на пальцах; мне нужно увидеть того, первого человека, но меня отмели на китайской границе, и поэтому я теперь здесь, я прошу провести меня к Глостеру. В зале послышалось блеклое шорканье: это ясно, Никита, и никто не станет подвергать тебя глупым расспросам, но ты сам спрашивал ли себя хоть однажды, для чего тебе видеть его, что ты хочешь сказать и зачем? Это ясно, ты скажешь, что никому не выдавал ваших разговоров и не знаешь, откуда все стало известно и как вышло все остальное; и слезы возьмутся в глазах твоих и покатятся под воротник, и ему станет некуда деться, он поверит тебе, потому что зачем же ты лез к нему в самую яму, подвергая себя всякой мерзости, он обнимет тебя как сумеет; но ведь ты и подумать не мог, что ему будет легче уйти убежденным, что сдал его ровно тот человек, которого он накануне спас от подстреленной : с какой стати цепляться за мир, где с тобой так обошлись? Но ты хочешь доказать на прощание, что чист перед ним, потому что тебе еще жить, и боль твоя будет длиться, и надоедать, и мешать смотреть людям в глаза и играть им концерты; ради этого, что говорить, стоит поступиться последним, что еще можно сделать хорошего для уходящего друга. Никита зарделся: это может быть так, но к чему тогда эта затяжка, отчего было не прекратить все у всех на глазах в тот же вечер вместо того, чтобы швырять его, как проходимца, в разработку отделу; или это не здесь повторяют на каждом шагу, что всё, чему  случиться, случается быстро? Это невыносимо, Никита, отвечали из залы, теперь ты раздражен, что твой друг еще жив и тебе еще нужно что-то  о нем; лучше остановиться, пока всем не стало смешно. Ты увидишься с Глостером, и ты скажешь ему, что захочешь, но республика ставит условие, чтобы свидание произошло под срисовку: Лютер выздоровел и может работать. Повисла гудящая тишина, и даже алголевец не издавал ни ; отмолчавшись, Никита сказал: все равно, пусть приходит хоть вся мастерская, мне уже поздно кого-то стесняться. В зале будто бы перелистнули страницу: в полночь будет машина от ставки, тогда придешь к дальнему выезду с вымытой головой; а сейчас, будь добр, уходи, у республики . Никита обернулся к потерянному коридорному и, свернув прошение, заправил ему за пазуху; щеки вздрогнули вновь, но и только, и он обогнул вертикальное тело и спустился по лестнице вон под огромное солнце.

 кружковцы Бентама; этих не отвлек бы и залп из заваренной пушки над их головами. Не такие ли верят в республику лучше меня, спросил вслух Никита, потому что не думают, что та не обойдется без них; что же, пусть так и сидят здесь с костяшками, пока те, кому нет в этом счастья, срываются в пропасть; может, это и нужно республике, чтобы ей  что рассказать о себе. Мы еще ничего не успели понять о ней, а она уже положила сожителям свой обратный отсчет, и лицо ее представляется нехорошо оживленным, как у ребенка, несущего на заклание жука или лягушку. Некому было ответить ему, и Никита не стал продолжать бесполезную речь; скоро он вышел к историческим баням на съезде, где не был с детства, и решил, что пойдет теперь. За чудовищной дверью прорезался неосвещенный коридор, пахнущий мокрой бумагой; он двинулся, держась за стену, как в тихом бреду, ловя на затылок редкие ледяные капли. Здание населял то сходящий, то опять нарастающий гул; от пальцев по стене словно бы разбегались мурашки. Споткнувшись о невидимую ступень, Никита поймал тощие, как веревка, перила и стал кое-как подниматься во мраке; когда перила оборвались, он оказался на ровной площадке без зацепок и, выставив руки, сделал еще пять шагов, прежде чем темнота  и свет заставил его отступить. Погодя он различил в сероватом пространстве голые хребты раздевалки, стальные штанги, держащие лампы вверху; пройдя посередине, Никита разделся и сложил вещи на крайнее место. На скамьях были скупо рассыпаны гостиничные порции шампуня и мыла; он не  сгреб несколько и забрал постираться белье.  Кажется, здесь  вряд ли жарче, чем на улице, но Никита не собирался разыскивать истопников; он набрал воды и улегся в нее головой, уперев локти в камень. Потолок шелушился так, что не хотелось смотреть; он скосил глаза вправо и увидел на голубом кафеле узнаваемые и за сто метров  «Самоконтроля», по всему продержавшиеся в этой сырости год или больше. Можно было смеяться, и Глостер смеялся бы сам, и Никита позволил себе улыбнуться, но, еще переждав, слез со стола, подошел и ногтями соскреб огненные наклейки с  кольцом и всевидящим оком внутри.

, продлить сорную музыку необязательной памяти. Перед тем, как уйти, он заметил, что в углу раздевалки, как призрак, примощены почерневшие медицинские весы, на каких стоял на военной комиссии; не одеваясь, Никита взошел на платформу и, припоминая, сместил большой цилиндр к восьмидесяти, но железный клюв не пошевелился.  Он быстрее собрался и вышел в такой же , как днем, коридор; ни за  не хватаясь, добрался до первой двери, за которой тьма раздавалась уже широко, нарушаемая лишь алыми вспышками над АТС. Голод, мучивший его в купальне, теперь перегорел, и Никита шагал с беспечностью, наблюдая за кувырками летучих мышей.  и Никите не было страшно идти в ней, большой и шумящей, считая отключенные до зимы фонари и всплывающие углы построек. Когда справа остались молочные колонны театра, он свернул и пошел через площадь под причитание фонтанов; поздний ветер, явившийся из-за спины, покачнул его и  как не был. Ближе к ставке тьма сдвигалась еще, и он выставил руки вперед, не в силах привыкнуть, но, пройдя так немного, животом налетел на багажник машины, поставленной на тротуаре. Словно бы от толчка та зажглась несколькими огнями; Никита увидел, что внутри есть водитель и один пассажир позади. Не задерживаясь, он распахнул дверь со свободного края и узнал Лютера, который, как стало сразу же ясно, вовсе не оправился от болезни: все лицо его было свинцово, а глаза раскалены до багровой красноты. Что за одурь, воскликнул он вместо приветствия, чем ты виноват, что и тебя хотят извести; разве ты уже вырастил тех, кто способен продолжить твое ремесло? Голова рисовальщика повернулась в глубоких плечах, и Никиту овеяло печным жаром: для чего тебе это, исполнитель, разве не ты настоял, чтобы ваше свидание было срисовано в младший альбом?  Алголевец дернул машину, заглох и дернул опять, но потом бросил руль; зачем вы травите меня, словно это я вынудил Глостера к бегству, заговорил он срывающимся голосом, вы не можете простить мне утренних слов, но откуда мне было узнать, что уловка с концертом придумана вами, чтобы предотвратить неминуемое; о таком нам рассказывают позже всех, с кем вообще говорят, а до этого мы так же слепы, и какой же с нас спрос; скажите, и я встану на колени, чтобы вы пожалели меня. Обращенная к ним половина лица искривилась до , и алголевец разревелся, плач шел комьями из его горла; Лютер жарко вздохнул, увеличившись, как надувной. Едем, тихо сказал Никита, мы все сильно устали;  друг друга и не будем ничего говорить.

 оказался иллюминирован так, что все трое, подъехав, закрылись руками; Никита вылез на улицу первым и, обойдя автомобиль, помог выбраться Лютеру, покрытому тонкой испариной. Этот цирк неспроста, проговорил рисовальщик, вываливаясь на воздух; кто-то в этом доме особенно рад нам, а скорее тебе. Я это знаю, ответил Никита так негромко и строго, что горячечный Лютер взглянул на него с состраданием. Алголевец дал задний ход и скатился к реке; когда фары пропали во тьме, синие огни поднялись с крыши к небу и ворота, теперь со змеиным шипением, отползли, открыв перед ними ухоженный двор с очередью маленьких черных деревьев вдоль дороги из камня, ведущей к широкой двери, красной и золотой. Все четыре окна нижнего этажа горели хирургическим светом, обращенным как будто внутрь здания; над устроенным в стороне водоемом, как солдат без плеч, стоял сторожевой кипарис. Не успев разобраться, напуган ли он, изумлен ли, Никита взял под руку Лютера и пошел без стеснения; сердце билось совсем далеко, как отпущенное с поводка. С приближением их узорчатая дверь подалась, и на порог в темно-синем халате с янтарным оплечьем выступил Центавр, держа у пояса низкий бокал, налитый желтой патокой, якобы лавой; если кто и достоин сегодня срисовки, то крайний из крайних, шепнул Никита спутнику,  тот не ответил и только сильнее повис на нем. Лютеру нужно кресло, с ненавистью воскликнул Никита, и Центавр подскочил, как мальчишка, и скрылся за дверью, но вернулся ни с чем, оставив внутри и желтый бокал; шаркая по камням, он примкнул к ним и подпер рисовальщика справа: сколько жертв, произнес он, а мы еще в самом начале; кто же мог это вообразить в те дни мая, когда все давалось нам так легко. Кто-то мог, огрызнулся Никита, обхватывая обмякшего Лютера обеими руками; не всем же взбрело, что по одну с ними сторону могут быть только друзья. Центавр, промолчав, резче впрягся в больного, и  наконец преодолели порог; Никита тотчас же узнал парикмахерские кресла, на которых вертелся ребенком; умники из отдела, увидел он, устроили бар на том месте, где когда-то был гардероб, и они пригодились им здесь, вдоль стойки из сколотого розового мрамора, оставшегося, как он тоже помнил, от работы над памятником в честь унесенных  тифом. Стены затягивала глухая красная ткань без орнамента, а в двух дальних углах росли болезненно одинаковые пальмы в квадратных кадках; с потолка простирался светильник-сова с рубиновыми глазами в костяных ресницах.

 он с ловкостью перегнулся за барную стойку, что-то ткнул, и из глубины этажа раздалось выматывающее начало  «Бури», разливая в Никите медицинский холод. Вместе с музыкой перед ними возник и забряцал посудой кто-то из допризывников; никого не спросив, он скоро выставил на стойку десяток оранжевых  и подал Лютеру большую луженую кружку, от которой валил ватный пар. Никита не стал дожидаться и взял первый наперсток: будьте радостны, люди отдела, кто бы вам ни мешал в этом, и пусть ваша  в конце концов станет и нашей, пусть мы тоже научимся ей.    Мы вплотную придвинули к вам, что влекло вас, и вы отозвались и включились, и республика в быстрое время переполнилась , вся оделась в опасную сказку; это к тебе и к альбомам приводят лишь самых удачливых, а мы всех допустили до нашего действа и сами уже на три четверти состоим из того, что о нас решили сожители, и мы благодарны за все. Вчерашний концерт был прекрасен, как и все до него, мы сидели в священном поту, но теперь твоя очередь быть в нашем доме внимательным зрителем, вот так подарок;   Это муниципалы плевали на них, смеха   инвалидное право писать что угодно при условии, что они никуда это не понесут, а республике унизительна такая сделка, и она не пожалеет сил, чтобы вырвать их из немоты.  Голос ее не мужской и не женский, скорее, невзрослый, тон , а слова если и не , то глумление самого скверного свойства, о котором не хочется помнить. Центавр шумно вздохнул и приобнял его: кажется, исполнитель, нам не стоит больше тянуть; наверху все готово, и сам ты, похоже, готов; речь твоя удивительно совпадает с тем, что говорит теперь наш незадавшийся беглый, и это , что ты не продвинулся дальше первого выстрела.  Центавр взял Никиту под локоть и мягко подтолкнул, указывая в  справа от стойки; спящий Лютер немедля слез с кресла и, хлопая глазами, пошел вместе с ними, как будто медведь.

 освещены с верхнего этажа.  Что же, я приму что придется, только жаль, что соната моя недоделана, но хотя бы со смертью врача меня подстерегла напоследок нечаянная удача; хочется верить, они не пожгут все тетради на площади или на сцене ДК. На втором этаже был сплошной коридор без дверей, разукрашенный карамельными лилиями и красной акацией поверх старой советской зеленки; светильники, как он не сразу увидел, были вмурованы в пол,  это место казалось приземисто и влекло пригнуться. Глостер сидел в том конце на еще одном кресле, с руками, пристегнутыми к подлокотникам; при их появлении обе ладони его поднялись, словно прося посетителей не приближаться, но, куда он глядит, Никите видно не было.  Ну же, услышал он голос Центавра как откуда-то со двора, ступай, исполнитель, другого не будет; или ты передумал, как многие до тебя?  кисти дрожали, как два свечных пламени, а глаза так и не проявлялись; он сидел в незнакомом пиджаке, все такой же большой, но такой уплощенный, что, если бы не живые ладони, Никита принял бы его за двойника из фанеры. Было не на что сесть, и он опустился перед Глостером на корточки, а потом на колени, чтобы не повалиться; греко-римлянин будто бы без большого труда улыбнулся ему: ну вот и ты, сладкопевец, а то мне намекают на всякое; вообще  хорошего здесь, как это говорят и снаружи, один чай; то есть, конечно, их много, они еще не повторялись, но к этому нужен, конечно, хоть какой-нибудь вкус, а я ничему не обучен. Что это за пиджак на тебе, тихо спросил Никита, обернувшись к Центавру и Лютеру: рисовальщик сидел на полу, разложив на коленях альбом, и чем-то в нем скреб, а второй снова баюкал бокал с желтой лавой внутри, опершись на стену. Я не знаю, Никита, пожаловался Глостер, они одевают  как хотят и не дают даже зеркала, а потом начинаются гости: я и подумать не мог, что ко мне так пойдут, хотя все это и выглядит чуть постановочно, но они еще тоже не всему научились. Я не всех до конца узнаю из-за света, а они не подсказывают; поэтому больше молчу, чтобы никого не расстроить. Но не так давно они черт  как отыскали тренера и привезли пристыдить меня; я и в этом бредовом свету разглядел его стойку и чуть было сам не пошел на него. Он, конечно, привел с собой эту черную дрянь, всю как маслом натертую, и дал мне понять, что она заменила меня  и он добился с ней всего, что не вышло со мной; весь разговор эта туша все свешивалась из-за него, поворачивалась, еще как-то скрипела, и я впервые попросил, чтобы моих посетителей выпроводили.  После этого, видишь, они пересадили меня, чтобы я ни до кого не доставал; здесь тепло, но тепло это никакое, как из магазина, и по ночам мыши спят у меня на ногах, хотя мне и сложно сказать, когда начинается ночь. Они не выводят меня даже в сад, хотя я говорил им, что мне интересно; жаль, что ты не отдельный, ты был бы со мною внимательнее. Где же все-таки мы проболтались, Никита, что они так волшебно накрыли нас, не пожалев твой концерт? Или они слишком знали нас, чтобы рассчитывать, что мы станем терпеть до последнего, пока эта жвачка из декретов и установок не затвердеет в один монолит? Я только надеюсь, Никита, у тебя не мелькает такого, что это я заложил нас; здесь со мной вообще ни о чем уже не говорят, а когда я пытаюсь заговорить сам, ставят музыку, от которой хочется выть, словно пальцем ведут по стеклу. При этом однажды они мне обмолвились, что якобы наш исполнитель рекомендовал эти одинаковые скрипки для работы с  перед отставкой; так вот, если они так тебе доверяют, не предложишь ли ты им что-либо другое, желательно клавишное, взамен этого струнного, объяснив, конечно, что так будет только надежней? Глостер выжидающе замолчал, и Никита, устав от кошмара, зарыдал так, что все влитое в баре подступило обратно и выплеснулось из него; оранжевая слякоть заляпала Глостеру туфли, и виновник принялся оттирать их раньше, чем собственный рот.     он закричал, и его как волной отнесло назад, проволокло по полу и отпустило; Глостер сидел теперь совсем далеко, неподвижный, как мертвое дерево, и только задранный в схватке воротник пиджака нарушал эту смерть, пока подошедший Центавр не поправил его. Никита попробовал опереться и встать, но боль опалила спину, и он тихо заплакал, не закрывая лица; стоявшие над ним сделали шаг назад, и он со свистом втянул освободившийся воздух. Пятна тьмы  под потолком, из них сыпался мелкий дождь. Подберите его, приказал Центавр из-за кресла, и несите на улицу, пусть отдохнет на траве; а отлежится, везите домой, и пусть Гленн пришлет врача , не отбили ли вы ему камертон. Это не нужно, проблеял и закашлялся Никита, я ничего больше не напишу для республики, можете переломать мне все пальцы: у вас не должно быть музыки и мне будет легче, если я уведу ее отсюда; в вашем саду есть маленький пруд, можно все кончить там, раз внутри уже так напачкано. Замолчи, сказал Центавр, не расставаясь с креслом, замолчи и уймись, исполнитель, достаточно; если ты не жалеешь себя, то хотя бы побереги остальных; что вы ждете, зеваки, почему он еще не внизу? Тьма опять ожила, и Никиту подняли на голые предплечья; он устал говорить, но молчать было больно, и он повторил, уносимый: я ничего больше не напишу, будьте прокляты, мне будет легче. Перед лестницей тюремщики замерли, словно не зная, как поместиться в проход; Никита прождал, сколько мог, но они все стояли, ни на что не решаясь. Опустите меня, вскрикнул он, я быстрей доползу до травы, чем вы что-нибудь сообразите; его сразу послушались, и, уже лежа на ледяной лестнице, Никита увидел, что путь вниз преграждает остриженный  мальчик на раскосых ногах, с куриными плечами и  как мяч животом, в одних трусах или шортах, измазанных черной землей.

 его, но услышал затылком, как те откатываются вглубь, наступая друг на друга и ни слова не произнося; звонко стрекнул выключатель, и этаж провалился в окончательную черноту, но и в ней мальчик был жутко заметен, как Никитин  как лежал; погодя внизу появились другие, сперва еще двое: один с , другой так; и еще двое с палками в каждой руке, а потом еще пятеро, разбитные и пьяные, но в рубашонках; а потом , шикая и свища, заполнили всю площадку, как натекшая нефть, а в дверях напирали еще и еще. Нужно было помочь, и Никита, сатанея от боли, поднял повыше согнутую ногу и топнул что было сил; вспыхнуло абсолютное молоко, заливая мир, и лестница выгнулась под ним так, что он полетел вниз головой в бесконечную белую пропасть, холодея в полете. Видишь, сказало ему  подождав, ночь не принадлежит никому, а другое все ; жаль, что небо замусорено и снизу не видно уже ни звезды, но и это исправится. Мне обещали, что отнесут на траву, вспомнил Никита, но что-то их отвлекло; вот и Глостер, хотя и стал плох от их кухни, тоже просился наружу: вот уж бы мы раскинулись там, если б выгорело. В последние месяцы я забросил его, потому что был занят, а он не лез на глаза, потому что был горд; а теперь я бы лег с ним хоть у самых фонтанов, хотя там и позволено только . Этот  изошел бы припадочной пеной, увидев нас вместе; как же он одолел меня за эти дни, сколько  я вынес, отвратительно думать. , или соревнования на музейных санях, или диспуты после кино, или выходки с фосфором, или поджоги кружков ради эвакуации; всего не расскажешь.  Я один мог смирить ее, но я любил ее больше, чем всех, кто был в списках республики, и не сумел им помочь; даже тем, кто, наверно, любил меня. От молока вокруг постепенно запахло, как дымом, все едче и едче, цвет его стал сереть, насыщаться, и Никита замахал руками, чтобы спастись, но пропасть его разрушалась, слабла и скоро сравнялась с обычной простыней; запах стал обжигающим, и, когда он рванулся опять, ткань перед ним лопнула, из глаз брызнули слезы, а склонившийся мальчик без нескольких пальцев на кисти промокнул ему лоб краем его же рубашки. Китай был уничтожен,  его устилали весь первый этаж: вороха документов пересыпали дребезги бутылочного стекла, сухие комья чая и глиняные черепки; поверху всё, как паутина, оплетала магнитная лента. Допризывник, подававший им жидкости, лежал недалеко под сорванной барной плитой и сидящими на камне завоевателями; нетронутое лицо его закоченело в брезгливой гримасе. 

, рисовальщик, по-прежнему жаркий, но слышимо гаснущий; младший альбом был затолкан ему в подрезанный по случаю рот.  с последней охоты, обнявшихся, как старики перед снимком; у обоих на шее темнели ожерелья из кровоподтеков, а в глазах ; рядом с рыжим тюремщиком, согнутым пополам в вязкой стоячей лужице, он задержался проверить несколько залетевших альбомных листов, но на всех было пусто. Кресло с Глостером опрокинулось набок и лежало так, что видны были только скрещенные ботинки; Никита обошел его и присел у стены, прислонив палку. Из-за вмятины глубиной в детскую горсть греко-римская голова напоминала теперь спущенный мяч; рук же никто так и не отстегнул, и ногти вошли в подлокотники, чтобы остаться там навсегда. Глаз на видимой половине лица был зажмурен так, словно Глостер пытался его проглотить; под разъехавшимися губами опасно белели несломленные зубы. Никита сжал торчащее плечо и опять поразился, как  кухари истощили заложника за единые сутки: только кость ощущалась уверенно; тронул твердую, как кулак, щеку и прошел края лунки на черепе, не забираясь внутрь. Уже отняв руку, он понял, что не разобрал, было ли холодно трогать; и, хотя Глостер был досягаем все так же, Никита больше не прикоснулся к нему.  От обрушенных деревьев поднимался тонкий  на сделанном из ремня поводке. Выход Никиты отвлек их, и начальник отдела, ловя момент, бросился к воде, но тут же его отшвырнуло назад; он упал лицом вниз и застыл так, прижав локти к телу. Никита приблизился и нагнулся над распухшей спиной, обработанной, видимо, тем же ремнем; от касания Центавр снова взметнулся, и Никита сейчас же отпрянул, как от искрящей розетки, но успел уловить, что руке было очень тепло.

 посыпались окна, пятна пожара пошли по воде; мальчики потянули Центавра, и тот по-собачьи подался за ними, отряхивая голову от приставшей земли. Следом двинулись те остальные, кто сидел на траве; Никита еще последил за огнем, как за встретившейся в парке неведомой птицей, и не стал далеко отставать. За смятыми воротами сада все сливались в единый подвижный кустарник, издающий не сразу опознаваемый хруст: подойдя, Никита рассмотрел, что многие держат мешки с кукурузными палочками, выхватывая их прямо ртом; маленький этот звук не  в сторону города, взрывая заречную пыль. Как бы в приветствие им в городе запустили ракету, в красной славе взошедшую на пустое небо, но никто, кроме Никиты, не залюбовался; он шел позади всех, чиркая посошком по песку и стараясь не думать о разбитой ноге. Центавр, все же справившийся с собой и шагающий теперь в полный рост, торчал из толпы, как отрядное знамя; те, кому было трудно идти, начали отпадать еще до того, как запахло рекой: передав кукурузу другим, они оседали по краю дороги и, словно чтобы замаскировать упадок сил, принимались неумолимо чесаться; удаляясь, Никита оглядывался и следил, как ночь одолевает, вбирает их в свои рукава. Ближе к набережной стало видно, что над городом запеклось тихое зарево, малиновая полоса, и еще две ракеты украсили небо, выпущенные, как он посчитал, с вокзала и с ; острова же молчали, как накрывшись водой. На мостовой, прометаемой ветром, строй прижался к , залез в палисадники, круша насаждения; те, кто мог достать палкой, взялись  в нижние окна, сперва невпопад, а потом все ; Никита следил, и Центавр впереди тоже словно надеялся на какое-то чудо, но, казалось, они никого не смогли разбудить. Ископаемая карусель с бивнями от сидений остановила колонну еще на десяток минут; тьма наполнилась изнурительным скрипом и визгом напоровшихся на отростки металла. Спасаясь от гвалта, Никита отлучился к реке и стал к ней спиной; воздух над ним расползался на лоскуты, а в растущих прорехах мерцал, разгораясь, отчетливый иней. Наконец и с островов по воде донесло трубный звук, в последний  слышанный им до школы: он обернулся, уже задыхаясь, и вслед за трубой словно лавина камней сошла в той стороне, потрясая землю и все, что держалось на ней; небо стало крениться налево, теснимое желтой дугой. С карусельной площадки плеснуло восторгом, и отряд, бросив раненых, ринулся дальше; часть сорвалась на бег, растаскивая строй, а у окон показались первые сожители, привлеченные взрывом.  от его глаз, как неудачный прогульщик. Перед тем как свернуть вслед за всеми на непроглядный проспект, Никита подобрал осколок асфальта величиной со спичечный коробок, отступил и точно попал им в высокий затылок; конвоируемый присел, вскинув руки для защиты, но получил  в измочаленную спину и тотчас вскочил. Пройдя с мальчиками водородную станцию и заправку с отогнувшимся спонсорским баннером, Никита заметил, что с обеих сторон от них, приглушив фонари, перебегают разрозненные сторожа, похожие на больших насекомых; он махнул им тоже, и те попадали наземь, как если бы он расстрелял их. Ночующий у нового кладбища трамвай охранял один алебардщик в толстовке с тремя или четырьмя буквами; бледный, как сахар, он уперся всем туловищем в вагон с левого бока и мешал навалившимся справа сбросить его с рельсов. Когда Никита подошел, алебардщик сопротивлялся уже одним весом, отчаявшись выиграть сражение, и пот лил с него как из крана; нападавшие, понял Никита, не догадывались, что с другой стороны кто-то противостоит им, и давили друг друга, налипнув в четыре слоя на сиреневый борт. Все должно было завершиться скоро, и Никита, пока не поздно, приник к изможденному алебардщику, поцеловал его в мокрое  и скорей отошел; коротко укрепленный, трамвайный атлант  во всю стенку и вынес еще один страшный накат, но уже на следующем колени его подломились, он взвыл и пал на четвереньки, пряча голову в плечи, и сдавшийся вагон накрыл его без остатка.

 пролез между горелым железом, помогая себе деревяшкой, и, еще не добравшись до угла, увидел всадников Корка, стоящих на месте . Тощие лошади их норовили то лечь, то привалиться к стене бывшего «Велодрома»;  били их пятками в пустые бока. Сам командир в летной куртке на голое тело, с зачесанными назад волосами и грязноватой канистрой в ногах сидел на тротуаре, отвернувшись к огню; за то время, что его не пускали в город,  отяжелел и раздулся в лице, словно весь этот год провел дачником, а не полосовал выбракованных за плавнями. Никита сместился еще, и  наконец открылась площадь, по пояс затопленная узниками бассейна: те, что устали в походе, занимали последние метры, не решаясь усесться, а другие у самых фонтанов составляли помост из добытых, как он понял, в театре фальшивых балконов и портиков.  в растянутом белье; тот сбился и попятился от него, сминая стоящих, но Никита не стал наступать дальше и остался на месте, следя за приготовлениями у фонтанов. 

 сценой посажены четверо взрослых, от макушки до  убранные в черный полиэтилен; было сложно понять, мертвы они или только готовятся к смерти. Как он и хотел, Никита улегся на плитку впереди всех пришедших; внезапно проворный алголевец подал ему шуршащий мешок и раскраснелся, что он не отверг приношение.  небе вровень с колокольней взлетела еще одна ракета, как будто с теплоцентрали, и всадники, как по хлопку, унеслись в тот конец города; одновременно грохнуло где-то на объездной, и неясное пламя возникло там так высоко, что казалось кометой. Ни ракета, ни взрыв, однако, не развлекли площадь; все глаза были обращены на двух близнецов, что подвешивали к помосту  щит , выполненный когда-то Лютером: сверток с ребенком, лежащий на чистой траве под внимательным солнцем республики. Когда щит был закреплен и помост опустел, на площади сделалась выжидающая тишина, и только в ближнем театре слышно ворочался пожар; впрочем, скоро с последних рядов  в просвет перед сценой. Мальчики, стерегущие спеленатых пленников, заторопились и с усилием подняли первого слева, но поднятый не держался и опадал, как безногий;провозившись, они довели площадь до ровного ненавидящего гула и, плюясь, ввосьмером поволокли  вверх по настилу из задника, изображавшего лунную степь. По тому, как  Мальчики, спотыкаясь, тянули удавку туда и сюда, упирались в главу то локтями, то пятками, но лишь через долгое время им получилось добиться, что лицо его налилось фиолетовой краской, а нога ударила в свисающий щит; площадь обнадеженно выдохнула, и  наконец присмотрелся к собравшимся, но, казалось, не слишком успешно; Никита понял, что он, близорукий, пытается щуриться, а петля не дает ему.   Глава изредка бился всем телом о щит, не особо отдергиваясь от щипков и огня; пока он еще длился, мальчики взяли с плитки второго завернутого; по тому, как тот выпрямился и качнулся вперед от подагры, Никита угадал под черными пеленами старого , незаменимого при печали и обмороке. Почерков стоял ровно, но не понимал, куда двигаться дальше; его подтолкнули к двум ящикам для инструментов в начале подъема, он послушно там встал и вновь замер; потеряв терпение, мальчики сверху облапили его голову и потащили к себе. Это  наверное обречено, видел Никита: полководец старался, загребая ногами по трудным уступам из почтовых контейнеров и декораций, но не мог им заметно помочь; мальчики же, вымотанные еще от главы, только скалились от натуги и, еще поборовшись, упустили его из рук. Почерков пал на площадь плашмя и залег так в ногах у повешенного; наступило смятение; от главы отцепились, но, что делать  уроненным, не понимали. Раздражаясь, Никита присел перед Почерковым и разорвал пакет, из пробоины потянулась заждавшаяся кровь; он расчистил лицо и увидел, что пенсионер проломил себе нос, когда падал, и теперь лежит в , заплывая и щурясь, как не получалось у главы. Никита не успел понять, узнан ли он: осмелевшие дети оттерли его и опоясали Почеркова еще одним тросом, передав конец на сцену; на этот раз им удалось втянуть его наверх и поставить, и тот, брызгаясь кровью, стоял сам три-четыре секунды, пока вновь не обрушился вниз от . Теперь он упал на спину и на земле стал работать ногами, пытаясь ползти якобы в сторону ставки; дети чуть отпустили его, пересмеиваясь, но на площади снова начался скандал, и они потащили полководца обратно к себе. Возвращенный на плаху, Почерков без подсказки стал снова на край, тверже, чем в прошлый выход, и Никита заметил, что он улыбается; мальчик с винным пятном столкнул его так, что он приземлился на оба колена и лоб и застыл в этой стойке среди объедков, как ударенный молнией. Его подняли опять, проволочив по щиту с неподвижным главой, но поставить уже не смогли и  как вышло; выдохшихся сменили другие, еще не державшие трос, и работа продолжилась резче: Почерков со шлепком падал и снова взлетал на взметавшемся черном крыле, пока не  похож на груду мокрого тряпья.

 Вертясь в мешке, он вернулся к помосту, но, отпущенный здесь, всем корпусом врезался в нагромождение, очевидно надеясь его надломить; в ответ кто-то сверху без примерки оседлал его плечи и сквозь мешок всеми пальцами впился в лицо. Беглец заметался, чтобы скинуть наездника, но тот не выпускал его, как бы он ни юлил, а освоившись больше, направил на Почеркова и так опрокинул.  и во всем  теле читался такой поминутно прибывающий подвох, так сновал и названивал, что  в конце концов отвел глаза. Выбранный третьим уже был заброшен на верхнюю полку и бил связанными ногами, похожий на рыбу; мальчик с ножиком не длинней его пальца нагнулся надрезать пакет, но лежащий взыграл еще и слепым рывком снес его с помоста. Зрители заревели, а мальчика чуть кувырнуло в воздухе, и он упал рядом с Никитой, тут же попробовал встать, но отдумал; ножик его потерялся в полете, и Никита подтащил  к себе под бок; он был легкий и гибкий, как бы полотенце, и белые шрамы на черепе у него лежали крест-накрест. К  в мешке теперь боялись подойти, а сам он выжидал без движений и полный таимой угрозы;  Мальчики покрутились еще у его ступней и свесили Гленна параллельно главе вверх ногами; узнав соседа, ответственный врач снова начал орать и болтаться, но никто не пришел осадить его, и Гленн сам постепенно остыл. На помосте взялась запачканная канистра, бывшая в ногах  , и заморыш в майке с рисунком для девочек, , открутил крышку и невидной струей принялся омывать Гленна; врач отплевывался и гремел по щиту, не сдаваясь, в нем еще было много , прибранный Никитой, успокоился и задремал, мелко-мелко дыша; нужно было придумать, как он назовет его, и Никита терялся в догадках, перебирая красивые буквы, меняя местами и сталкивая, будто гладкие цветные камни. Поглощающий Гленна огонь перекинулся на главу и проел расписанный Лютером ; наверху перерезали тросы, спасая помост, и оба висящих свалились на площадь, где  Гленн покатился вперед, разрушая строй: напуганные дети разбегались не глядя, заставляя Никиту  укрыть своего подопечного. Эдгар, подумал он вдруг, я назову тебя Эдгар; это лучшее имя из всех, что существуют на свете. Врач остановился на пятом ряду, от него и главы унизительно пахло; те, кто бежал, возвращались теперь с осторожностью, не доверяя затишью; кое-кто принес шифер и подсунул в огонь; несколько сухих, как бумага, выстрелов грянуло и растворилось в сиянии утра, и тогда четвертый из пленников, прекратив свою качку, встал сам и прошел к эшафоту так ловко, как мог лишь один человек во всей республике. С нижних ящиков он без труда вспрыгнул на мусорный бак, составлявший вторую ступень; постоял на нем, разбираясь, где выход на сцену, и, уже принятый мальчиками, поднялся на видное место, не противясь их настырным рукам.

 при виде его, оставив  кукурузу; лежащий с Никитой мальчик заерзал во сне, как щенок, открыл плывущие глаза и уставился вверх, но как будто бы не просыпаясь. В прогоравшем театре разразился чудовищный треск, как от десятка деревьев, ломаемых бурей, но никто не повел головой; мальчики на помосте стянули пакет, и внизу закивали почти по-приятельски, и Никита сам не смог удержаться от тихой усмешки. Трисмегист стоял в чистой футболке, высокий, как башня, непривычно стесненный и словно прислушивающийся к себе самому; ноги его были босы, и пальцы на них были выгнуты вверх. Можно было подумать, что вот-вот он начнет что-то петь или сделает сложный прыжок; но потом Никита увидел, что справа к помосту команда покрепче несет на себе полную ванну воды, ступая так, чтобы ничего не потерять. Вольнокомандующий смотрел мимо всех, как в школьное время, не стараясь  заметно умней, и треугольная грудь начинала просвечивать, как газета на солнце; испытывая его, Никита несколько раз подряд ударил в ладоши, но Трисмегист не взглянул на них с мальчиком.  Когда он снова встал, оказалось, что в середине груди его разожжен как бы ртутный светильник, подпирающий горло; избегая глядеть туда,  спустили с Трисмегиста брюки и последнее белье. Мальчик в сломанной спонсорской бейсболке и комнатных шлепках подошел к нему с парикмахерской бритвой и счистил немногие волосы в узком паху; вольнокомандующий, как и прежде, ничем не выдавал, что творится внутри него, и Никита уже не хотел, чтобы тот как-нибудь изменился в лице, содрогнулся и вскрикнул; лучше всего было бы, чтобы все это длилось и не разрешалось ничем, как заевшая пленка, но Трисмегист повернулся плечом и, никем не подначиваемый, встал обеими ногами в воду. Он затрясся  так ужасно, что вода заплескала на площадь, задевая Никиту с приемышем, но потом совладал с собой и только зажмурил глаза; 

, вскормленные порошками, в рубцах и экземах, они все были одинаково хороши и свободны, и Никита пожалел, что может выбрать лишь одного; он вспомнил, как их голоса взлетали над стадионом два утра назад, и уверенней обнял лежащего с ним. Мальчики наверху понемногу подвинулись к ванне и встали вдоль борта нетвердой стеной, как камыш; наконец самый рослый, собравшись, кивнул, и они оторвали от сцены свой край: из накрененного купола хлынула вниз серая, как от стирки, вода, от которой Никитин подручный очнулся и, царапаясь, перелез к нему за спину. Потеки достигли Почеркова и главы, не дотянувшись до Гленна; когда все было слито, в запрокинутой ванне остался лежать, свесив руки наружу, совсем проволочный ребенок, и вся проволока его тела светилась, как до этого грудь растворенного Трисмегиста.  Те, кто еще был на сцене, бесшумно спустились на площадь, и новорожденный, взявшись обеими руками за верхнюю кромку и скользя по акрилу всей кожей, всполз наверх и замер на корточках, поводя головой; а потом, будто бы придышавшись к их гари, поднялся целиком, ненадежно красивый, прямой, как струна.

, встал и подступил к самому помосту, единственно заслоняясь ладонью, и тогда разглядел, что в том месте, где помощник в бейсболке подбривал Трисмегиста, у выбравшегося из ванны нет совсем ничего: ровный шов без зазубрин, пустая улыбка. Он отнял ладонь ото лба и бессильно потянулся вверх, укрощая растущие слезы; ледяная боль свела ему мышцы, и он застыл с растопыренными над собой пальцами, бесполезно ловя ими металлический свет. Как мы молоды, и ничего не , услышал он голос; земля лежит перед нами как чистая тетрадь, и вода изобилует к нам, как невеста; леса наши неодолимы, станки заведены, и корзины готовы; оставайся, исполнитель, нам хочется песен. Короткое пламя выбралось из вскинутого рукава, поиграло и скрылось обратно; Никита услышал, как оно движется под рубашкой, стекая по пазухе к животу. Оставленный им на земле мальчик, привстав, обвился вокруг Никитиных ног и повис, запустив ломкие пальцы ему за ремень.